«Книга образов»

Предисловие

Райнер Мария Рильке, Орфей XX века, был назван Верхарном «лучшим поэтом Европы». Творческое наследие Рильке огромно и уникально в своей многогранности — от возрожденной немецкой классической поэзии до качественно нового «стихотворения-вещи» и сложнейшего метафизического орнамента философской лирики.

Рильке родился 4 декабря 1875 года в Праге. В Чехии, входившей в то время в состав Австро-Венгрии, поэт провел свою юность; его вторым родным языком стал чешский (этим можно объяснить легкость, с которой он позже освоил русский). С самых первых лет жизни мальчика готовили к военной карьере, он пять лет проучился в австрийском военном училище. Но военная карьера никогда не занимала Рильке; его ранние лирические опыты относятся уже к 1884 году. Первый сборник стихов — «Жизнь и песни» — увидел свет в 1894 году (правда, через несколько лет после выхода книжки автор по мере возможности скупал и уничтожал экземпляры). Двадцатилетним юношей Рильке выпустил три сборника с одинаковым названием «Подорожник», но ни один не принес успеха. Надпись на обложке «Подорожников» гласила: «Песни, подаренные народу», и поэт бесплатно раздавал экземпляры на улицах, рассылал по больницам, рабочим объединениям, и т. д.

Шеститомное собрание Рильке под общим названием «Первые, стихотворения» открывали изданные в 1896–1898 годах книги: «Жертвы ларам», «Венчанный снами», «Сочельник». Стихотворения, составившие эти сборники, еще несвободны от влияния немецкой романтической традиции, особенно сильно воздействие Гейне, но в них уже проступают черты зрелой поэзии Рильке — сочетание смысловой сконцентрированности с необычайной музыкальностью и ритмической гибкостью. Поэт подвел черту своему раннему творчеству, когда в 1909 году переработал сборник 1899 года «Мне к празднику» и выпустил книгу под названием «Ранние стихотворения».

Рубеж веков (едва ли не самое творчески богатое время всей жизни Рильке) стоял под знаком России. Поэт уехал в Россию в апреле 1899 года, в июне вернулся в Германию и в считанные дни сентября — октября написал первую часть своей великой книги «Часослов». В 1900 году Россия вновь привлекла Рильке — он был в Москве и Петербурге, съездил в Киев, Харьков, Нижний Новгород, Саратов, Воронеж и Ярославль, жил в деревне Низовке на Верхней Волге у крестьянского поэта Спиридона Дрожжина, посетил могилу Тараса Шевченко. Встречался с Толстым, Репиным, Пастернаком. Переводил стихи Лермонтова и Гиппиус. За несколько дней в сентябре 1901 года Рильке создал вторую часть «Часослова» — книгу «О паломничестве». «Благодаря русским вещам, — писал поэт, — присущая моему существу набожность, которая с детских лет стремилась прорваться в мое творчество, обретает свое имя». В 1901 году он в третий раз собирался в Россию, но произошел разрыв с Лу Андреас Саломе, «русской музой» Рильке, сопровождавшей его в путешествиях, а вскоре поэт женился на Кларе Вестхоф.

Новый этап в творчестве Рильке начался в Париже. Поэт жил во Франции с 1902 по 1911 год. В 1905 году была закончена третья книга «Часослова» — «О бедности и смерти». В это же время Рильке написал стихотворение «Пантера» — первое из огромного цикла «Новые стихотворения» и «Новых стихотворений вторая часть», изданного в 1907–1908 годах. Рильке создал новый жанр — «стихотворение-вещь». Каждое слово, каждый эпитет или образ «Новых стихотворений» всецело подчинялись строго очерченной теме, все лишнее исчезало. При богатой образности, которая по-прежнему украшала стихи Рильке, создавалось впечатление экономии средств выражения. Поэт стремился избавиться от зыбкости, аморфности, неопределенности; его слова не текли, как раньше, а как бы отвердевали.

Он превратил поэзию в нечто подобное изваянию, картине, рисунку. Усиление пластического начала в лирике Рильке произошло под влиянием работ скульптора Родена, о котором в 1903 году поэт напечатал монографию.

С 1904 по 1910 год Рильке работал над своим единственным романом — «Записки Мальте Лауридса Бригге», а также над циклом «Стихотворений в прозе», написанном в духе французского символизма. В начале 1912 года на берегу Адриатического моря, в замке Дуино, принадлежавшем княгине Марии Турн-унд-Таксис Гогенлоэ, поэт начал писать цикл из десяти элегий — произведение, беспрецедентное для европейской литературы. Лишенными рифмы и ритмического рисунка строками «Дуинских элегий» Рильке попытался возродить традиции немецкой классической поэзии и подражать Гельдерлину, что, безусловно, было смелым экспериментом. Работу над циклом поэт завершил лишь в 1922 году, одновременно написав свою последнюю книгу — «Сонеты к Орфею» — пятьдесят пять стихотворений, в противоположность «Дуинским элегиям» отточенных, необычайно совершенных. Певец Орфей — живой символ поэтического начала, учитель всех певцов и в то же время исконный прообраз поэта, наиболее близкий самому Рильке. Сонеты близки к античной философии, к учениям древних орфиков.

Последние семь лет Рильке прожил в Швейцарии, в старинной башне Мюзот. Он умер 29 декабря 1926 года и был похоронен в маленьком городке Рарон. «Сонеты к Орфею», посвященные памяти погибшей от лейкемии Веры Укама-Кнооп, стали реквиемом и самому поэту, сраженному тем же недугом.

Посмертная слава Рильке значительно превзошла его прижизненную известность. Его поэзии преклонялись Стефан Цвейг и Роберт Музиль, Эмиль Верхарн и Поль Валери, Борис Пастернак и Марина Цветаева. У Рильке не было сколько-нибудь значительных последователей — немецкие поэты, начиная с экспрессионистов, пошли иными путями, но его имя до сих пор символизирует то лучшее, что было создано австрийской и немецкой поэзией XX века.

Я. Лютикова

Из сборника «ЖЕРТВЫ ЛАРАМ»

I. В СТАРОМ ДОМЕ

Я в старом доме; за окном

лежит кольцом широким Прага;

и сумерки походкой мага

обходят улицы кругом.

Темней. Но там, из-за угла

зеленой плесенью сверкая,

собор святого Николая

возносит к небу купола.

Дрожат огни. Туманна синь.

Все смолкло в городской истоме.-

Мне кажется, что в старом доме

незримый шепчет мне: «аминь».

Перевод А. Биска

II. НА МАЛОЙ СТРАНЕ

Гребни зданий стародавних,

благовесту и конца нет.

Глубь дворов. Лишь иногда в них

синь одним глазком заглянет.

Купидоны в каждой нише

притомились, но смеются.

Вкруг узорных ваз на крыше

вязи роз резные льются.

Дверца в паутине сонной.

Солнце пробует украдкой

стих под каменной Мадонной

перевесть с латыни краткой.

Перевод С. Петрова

III. У КАПУЦИНОВ

Отец келарь меня просил

отведать водки монастырской —

напиток силы богатырской

и мертвеца бы воскресил!

Доставши синий кошелек

и ключик вытащив оттуда,

он опьяняющее чудо

из усыпальницы извлек.

Налив, хохочет он за двух,

трясется от мясистой мощи:

«Давно истлели в раке мощи,

но нам зато остался… дух!»

Перевод С. Петрова

IV. СРЕДНЕЧЕШСКИЙ ЛАНДШАФТ

Полоскою лесов далекой

поля окаймлены.

Деревья одинокие в хлебах

то тут, то там видны,

рассекшие равнину ржи высокой.

А на грядах

картофель солнцем озарен весь день,

в цвету стоит ячмень,

и обрамлен

простор еловой рощей. Завершен

ландшафт. Лишь вдалеке мелькает крыша

и церкви крест багрово-золотой,

а выше —

небесный свод, слепяще голубой.

Перевод Т. Сильман

V. ВЕЧЕР

Алой вспышкою огня

солнце скрылось за заставой,

и внушительной октавой

оборвались звуки дня.

Свет украдкой до сих пор

по карнизам пробегает,

и алмазами сияет

неба дымчатый простор.

Перевод Т. Сильман

V. ВЕЧЕР

За последним домом спать

солнце алое ложится,

и последними кружится

день аккордами опять.

И играют огоньки

на обрывах крыш в горелки.

Ночь алмазные безделки

сыплет сонно в синь реки.

Перевод С. Петрова

VI. ВЕСНА

Ликуют птицы, реет свет,

и гулко зазвенели дали;

в том парке, где мы танцевали,

все окунулось в белый цвет.

И солнце, глядя на газон,

в траве свое выводит имя.

Засыпан листьями сухими,

грустит забытый Аполлон.

Вокруг него все заросло

стеною вьющихся растений,

и ветер веткою сирени

венчает светлое чело.

Перевод Т. Сильман

VII. В МОНАСТЫРСКИХ КОРИДОРАХ ЛOPETTO

По монастырским коридорам блики

меж вычурных мелькают арабесок,

из глубины давно поблекших фресок

таинственно глядят святые лики.

Там, за отсвечивающим стеклом,

мадонна восковая в углубленьи,

дарительница тысяч исцелений,

сидит в одеждах, тканных серебром.

И паутинки легкие блестят,

слетая в монастырский двор Лоретто,

и пред картиной в стиле Тинторетто

притихшие влюбленные стоят.

Перевод Т. Сильман

VIII. НОЧЬЮ

Над Прагой сумрак тихий лег.

Раскрылась ночь, как сад огромный;

и солнце — яркий мотылек —

в густой траве исчезло темной.

Высоко месяц, хитрый гном,

в гримасах корчится, лукавый,

и сыплет белым серебром

на волны строгие Молдавы[1]

Но вдруг, обиженный, назад

скорее прячет лик чеканный;

пред ним соперник встал нежданный:

на башне — светлый циферблат.

Перевод А. Биска

VIII. НОЧЬЮ

Над Прагой бархатным цветком

простерлись своды ночи темной,

и солнце бабочкой огромной,

сверкая, скрылось за холмом.

И месяц, хитроумный гном,

свое забросил отраженье

в реки дремотное теченье

и вниз скатился кувырком.

И что ж? Лучи его дрожат,

как будто кто его обидел:

на башенке он вдруг увидел

часов блестящий циферблат.

Перевод Т. Сильман

IX. АНГЕЛ

Иду один по Мальвасйнке[2],

вхожу безмолвно в детский ряд,-

а там об Анке или Нинке

кресты простые говорят.

Гляжу — в кустах, средь вешних почек,

средь красных маков над холмом,-

надгробный пыльный ангелочек

стоит с поломанным крылом.

О, сколько радостей небывших

хранит он — жалок, одинок.

И только с уст его застывших

сорвался легкий мотылек.

Перевод А. Биска

X. ЗИМНЕЕ УТРО

Свисает водопад застылый,

и стынут галки на пруду.

Горьмя-горит ушко у милой,

от ней проказ я нынче жду.

Целует солнце нас. Минором

сучки и веточки звенят.

Идем, и подступает к парам

ядреный утра аромат.

Перевод С. Петрова

XI. МАЙСКИЙ ДЕНЬ

Тише! Тише! Над лугами

вьется легкий ветерок,

солнце теплыми лучами

нежит каждый лепесток.

Тихо все… Лишь у болота

квакают лягушки в такт,

в небе блещет позолотой

толстый жук, живой смарагд.

Там серебряные ромбы

ткет паук в тени садов,

и белеют гекатомбы

облетевших лепестков.

Перевод Т. Сильман

XI. МАЙСКИЙ ДЕНЬ

Скачет ветерок весенний,

по дорожкам топоча,

и касается сиреней

солнце кончиком луча.

Тишь. И лишь в болотной шири

квакнут квакши и замрут.

Проплывает жук в эфире,

как оживший изумруд.

И серебряные ромбы

в сучьях паучиха ткет,

и соцветий гекатомбы

май охапками несет.

Перевод С. Петрова

XII. НАЧАЛО ВЕСНЫ

Побеги внемлют первым зовам

в сиянье золотой окраски;

мелькают первые коляски

в саду плодовом.

Пичуга с рвеньем бестолковым

на старой ветке засвистела,

и вот уже звенит капелла

в саду плодовом.

И ветер по бороздкам новым

разносит сказочные чары,

и в первый раз гуляют пары

в саду плодовом.

Перевод В. Летучего

XIII. ВЕЧЕРНЯЯ ПРОГУЛКА

Нам было весело когда-то

бродить вдоль берега реки,

где таяли в лучах заката

двойною тенью мотыльки.

У домика желтели дыни

и зелень тучная ползла,—

точь-в-точь у Доу на картине,-

и ввысь летели купола.

И хлеб стоял как золоченый,

кочны темнели на грядах,

и звезд белесые бутоны

слегка дрожали в небесах.

Перевод Т. Сильман

XIV. НАРОДНЫЙ НАПЕВ

Мне так сродни

чешских напевов звуки —

смутную боль разлуки

будят они.

Слышишь?.. Поет

робко ребенок в поле,

чувство щемящей боли

в сердце встает.

Минут года,

будешь бродить по свету,-

грустную песню эту

вспомнишь тогда…

Перевод Т. Сильман

XIV. НАРОДНАЯ ПЕСНЯ

Память полна

чешской народной песней,

только грустней и чудесней

сердцу она.

Если поет

рано в поле девчонка,

песня звучит мне так звонко

ночь напролет.

Пусть, поседев,

буду жить на чужбине,

вспомнится, как и ныне,

тот же напев.

Перевод С. Петрова

XIV. НАРОДНЫЙ МОТИВ

Томим бесконечной истомой

богемский народный мотив.

Мечтанья немые пленив,

лелеет он грустью знакомой.

Дитя его тихо поет,

трудясь над картофельной нивой,

и ночью он песнью тоскливой

во сне моем снова встает.

И если брожу, одинокий,

вдали, на чужбине — опять

в уме начинают звучать

давно позабытые строки.

Перевод А. Дейча

XV. ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР

Румяный вечер — весь в жару,

как будто болен лихорадкой.

Щекой горячею к одру

склоняясь, шепчет он украдкой:

«Я скоро, кажется, умру…»

В кустах — молитвенный покой.

Уже светляк, послушник истый,

зажег лампаду над травой;

и роза носит золотистый

венец, как маленький святой.

Перевод А. Биска

XVI. НОЧНАЯ КАРТИНКА

У театра стало тише.

Лишь фонарь бросает свет

и глядится фатом в крыши

лакированных карет.

И мигают все короче

свечи. Полночь глубока.

Как заплаканные очи,

светят окна чердака.

Перевод С. Петрова

XVII. ИЗ ЦИКЛА «ВИГИЛИИ»

I

Покой, в полях сереющий,

душа моя не спит;

как парус пламенеющий,

вдали закат горит.

Дремотная вигилия!

Ночь ластится к реке;

и месяц белой лилией

расцвел у ней в руке.

Перевод Т. Сильман

I

Спит поле в блеклом саване,

лишь сердце — на часах.

Проходит вечер в гавани

на красных парусах.

О стража полусонная!

И ночь невдалеке.

Как лилия склоненная,

луна у ней в руке.

Перевод С. Петрова

III

Слышишь, мимо нас во мгле

ночь прошелестела?

Лампа на моем столе

как сверчок запела.

А на полке — корешки

радужной раскраски —

словно зыбкие мостки

в мир волшебной сказки.

Перевод Т. Сильман

III

Молча ночь идет шажком

в тишине привольной,

только цыркает сверчком

ночничок настольный.

Строем золоченых свай

вбиты в полку томы —

то ведет в волшебный край

мостик мой знакомый.

Перевод С. Петрова

XVIII. ИЗ ДЕТСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ

Лето. Праздничная Голька…

Я — мальчишка. Из окон

резвая несется полька,

воздух солнцем напоен.

Воскресенье. Мне Елена

вслух читает… Как кротка!

Лебедями Андерсена

проплывают облака.

Сосны-стражи смотрят зорко,

луг цветущий стерегут,

а на улице под горкой

слышен смех и там и тут.

Что за шум? Бежим к ограде:

хохот, пенье — не поймешь…

В летнем праздничном наряде

веселится молодежь.

Все на танцы! Вальс и полька!

Солнцем все освещено…

Лето. Праздничная Голька…

Это было так давно…

Перевод Т. Сильман

XVIII. В ДЕТСТВЕ

Лето детское на Гольке

и далеко, как сквозь сон.

Из трактира звуки польки.

Воздух солнцем нагружен.

Вслух читает мне Елена,

облака же вслед за ней,

как из сказки Андерсена,

стая белых лебедей.

Сосны темные на страже

в травах расписных стоят.

Смех доходит с улиц даже

к нам в беседку, в тихий сад.

Так и манит нас к ограде

глянуть за нее хоть раз.

Это в праздничном наряде

парами идут на пляс.

Парень что-то шепчет хольке

счастьем солнечным согрет…

Лето детское на Гольке.

Воздух трепетен, как свет.

Перевод С. Петрова

XIX. МАЛЕНЬКИЙ «DRÄTENIK»

Мальчишка-жестянщик так молод,

товар у него за спиною,

он все плетется за мною:

«Ох, сударь, извел меня голод!

Вот сито, а вот мышеловка,

за krajcar отдам и жестянку,-

хоть хлеба купить, milost' pänku» —

и кланяется неловко.

Да, денег у парня не густо,

а в кухне он чует жаркое,-

лудить-то приносят пустое,

оттого в животе его пусто.

Перевод Т. Сильман

XX. ДВОРЯНСКОЕ ГНЕЗДО

Дворянский дом с его широким скатом,

мне мил каменьев этих блеск тенистый,

булыжный вход по ступеням щербатым,

в углу фонарь уныло-маслянистый.

А голубок на выступе оконном

все пыжится глядеть сквозь шелк гардины,

и ласточки гнездятся над балконом,

дописывая прелести картины.

Перевод С. Петрова

XXL. У СВЯТОГО ВИТА

Он — прахом пахнущий старик,

но мил мне храм глубоколонный,

в котором у любой колонны

свой слышен зодческий язык.

Соседний домик — в завитках,

там купидоны в умиленье,

а рядом готика моленья

возносит на худых руках.

Мне casus rel понять легко.

Сравненье из былого взято:

собор напомнил мне аббата,

а домик — даму рококо.

Перевод С. Петрова

XXII. ИЗ ЧЕРДАЧНОГО ОКНА

Вон купола — то желуди, то груши

рассыпаны по городу сторицей.

К столице чернотелой и столицей

прижался вечер. Шепот их все глуше.

А в самой дали, в вышине уныло,

как рожками, припавши звонниц парой,

храм Богородицы улиткой старой

сосет из неба синие чернила.

Перевод С Петрова

XXIII. НОЯБРЬСКИЙ ДЕНЬ

Осень этот день в клубок смотала.

Он клубится, медленный и сонный.

Хор в тумане слышен похоронный

из глубин соборного портала.

Мокрый дым на крышах спит. И твердо

ветер, словно органист, в камине

на помин души, усопшей ныне,

взял заупокойные аккорды.

Перевод С. Петрова

XXIV. ЗИМНЕЕ УТРО

Свисает водопад застылый,

и стынут галки на пруду.

Горьмя-горит ушко у милой,

от ней проказ я нынче жду.

Целует солнце нас. Минором

сучки и веточки звенят.

Идем, и подступает к парам

ядреный утра аромат.

Перевод С. Петрова

XXV. ЦАРЬ ВЕЧЕР

Как древле нес младенцу смирну

царь Валтасар, подъяв потир,

так нынче в багрянице мирной

грядет Царь Вечер в этот мир.

И вот звезда его уводит,

как прежде, вдаль, где снова он

у холма Матерь Ночь находит,

а сын у ней в объятьях — Сон!

Как волхв, подносит в умиленье

Царь Вечер, золото ему,

и нам елеем искупленья

младенец льет его в дрему.

Перевод С. Петрова

XXVI. ПО-ОСЕННЕМУ

А воздух — словно в комнате больного,

где смерть уже дежурит у дверей.

На крышах мокрых отблески багровы,

как блики угасающих свечей.

Хрипит вода, в канавах набухая,

и трупы листьев обмывает дождь.

И как бекасов спугнутая стая,

несутся тучки мимо серых рощ.

Перевод С. Петрова

XXVII. СКАЗКА О ТУЧКЕ

День отзвучал, не зная горя,

как молотка удар крутой.

Луна в траве на косогоре

лежала дыней золотой.

Сластена-тучка захотела

отведать дыни, добралась,

схватила светлый ломтик тела

и чистым соком упилась.

И, разомлевшая от сока,

сосет за обе щеки свет.

А ночь возносит плод высоко,

и черной тучки больше нет.

Перевод С Петрова

XXVIII. РОДНАЯ ПЕСНЯ

Звенит на ниве песня.

Не знаю, что со мной…

«Ты чешка? Так утешь же

нас песнею родной!»

Девчушка серп кидает,

хохочет: «Не горюй!»

И на меже усевшись,

поет: «Kde domov muj?»[3]

И враз умолкла. Плачет,

и клонится вперед,

и мне целует руку,

и мой медяк берет.

Перевод С. Петрова

Из сборника «ВЕНЧАННЫЙ СНАМИ»

I. КОРОЛЕВСКАЯ ПЕСНЬ

Жизнь дарит тебя царством богатым:

только низкий теряется в нем.

Пусть зовут тебя нищие братом,

можешь все-таки быть королем!

Пусть чела твоего молчанье

не прервал венец золотой;

дети знают твое чарованье,

и мечтатель пойдет за тобой.

Солнце в полдень сплетает весенний

горностай для твоих багряниц,

и ночь вереницы видений

пред тобою склоняет ниц.

Перевод А. Биска

I. КОРОЛЕВСКАЯ ПЕСНЯ

Достойным и чистым всегда оставаться!

Лишь низкий унижен в сердце своем;

ты можешь и с нищими побрататься

и все же останешься королем.

И пусть на челе твоем озаренном

никогда не сиял венец золотой,

дети глядят на тебя восхищенно,

мечтатель склоняется пред тобой.

Зори сияньем тебя венчали,

пурпурную мантию дни тебе ткут,

даруя тебе мечты и печали,

ночи к ногам твоим упадут.

Перевод Т. Сильман

II

Есть ночи, чуждые искусу:

над миром светлый лег покров…

Мелькнет звезда средь облаков,

как будто к новому Исусу

ведет смиренных пастухов.

Алмазный блеск и чист, и ровен…

Весь в инее, недвижен лес:

и целый мир в душе воскрес

молитв, бежавших от часовен

к простору радостных чудес.

Перевод А. Биска

III

В странническом взоре

мир людской тщеты…

Кто людское горе

знает так, как ты.

Всюду, где проходит

светлая стезя,

боль к тебе возводит

влажные глаза.

В них кричит бездолье,

клятое людьми.

Мир, исполнен боли,

в них вопит: «Пойми!..»

С неутешной жаждой

вечной доброты.

Сколько слез! — И в каждой

отразишься ты!

Перевод В. Летучего

IV

Мы замечтались. Сторожит

нас с милой гуща парка.

Рука русалочья дрожит,

мое пожатье жарко.

Свет желтой белочкою в сень

мелькнет — и на попятный.

Лиловая сажает тень

на белом платье пятна.

Нас счастьем замело сейчас

в истоме золотистой.

Гудит, благословляя нас,

шмель в ряске бархатистой.

Перевод С. Петрова

V

Мне больно, больно, словно жду я,

что мир погибнет без следа,-

как будто милая, целуя,

«прощай», мне шепчет, — «навсегда!»

Как будто мертвый я, и злая

чужая женщина пришла,

и, на могильный холм ступая,

цветок последний унесла.

Перевод А. Биска

VI

Жила без ласки, без привета —

так, видно, было суждено…

Вдруг хлынуло потоком света,-

любовь ли, нет ли — все равно.

Потом ушло, — она осталась,-

глядит на пруд перед собой…

Как сон, все это начиналось

и обернулось вдруг судьбой.

Перевод Т. Сильман

VI

Жила-была себе. Уныло

тащился год за годом вновь.

Вдруг налетело, озарило…

Бог весть что — кажется, любовь.

И так же сразу все промчало.

Но пруд за домом был глубок…

Бывает словно сон начало

Того, что выпадет как рок.

Перевод С. Петрова

VI

Из года в год текла уныло

ее пустая жизнь… Но вот

любовь иль то, что ею было,

взошло на яркий небосвод.

Вдруг всё исчезло, и у дома

лишь пруд остался. Было так,

как будто это сна истома,

а наяву — судьбины знак.

Перевод В. Васильева

VII

Я сердцем — как забытая капелла,

где в алтаре разгульный май живет.

Давно когда-то буря налетела,

расколотила стекла, била в свод.

А нынче полукрадучись ползет,

за колокольчик в ризнице задела —

он Бога изумленного зовет

сойти сюда с неведомых высот,

зовет пронзительно, звенит несмело.

Хохочет ветер, прыг в окно, и вот

хватает звуки он остервенело

и звон о каменные плиты бьет.

И собрался желаний жалкий сброд

и нищенствует у двери замшелой.

Но церковку давно забыл народ.

Перевод С. Петрова

VIII

Нынче май встречает сухо

грустно-старая ветла.

Рядом с ней изба-старуха

одиноко прилегла.

Счастья в домике не стало,

а на иве нет гнезда.

Без следа их разметала

зимняя беда.

Перевод С. Петрова

IX

Над снежной ночью бесконечной

беспечный мертвенный покой,

и только в сердце — вещей, вечной

все веет болью и тоской.

Ты хочешь знать, зачем смолчало,

зачем скрывало сердце страх? -

О, если б все оно сказало,

погасли б звезды в небесах.

Перевод А. Биска

X

Где ты, счастье взоров голубиных?

Не найти его, не доискаться.

Светлая вода стоит в ложбинах,

вечер кровью брызнул в тень акаций.

Девушки, смеясь, проходят мимо,

голоса за рощей отзвучали…

Снова звезды явятся и с ними

сны, до края полные печали.

Перевод Т. Сильман

XI

Как пришла любовь к тебе? Солнца лучом?

Или яблони цветом? Иль летним дождем?

Или молитвой? Ответь же!

Она с неба зарницей счастья сошла,

и, сложив два светлых своих крыла,

прильнула к душе расцветшей…

Перевод Т. Сильман

XI

Любовь как явиться к тебе смогла?

Как солнце пролилась, в цветах расцвела,

пришла, как молитва? — Послушай:

Счастье, сверкая, с неба сошло

и, крылья сложив, величаво вошло

в мою цветущую душу…

Перевод Н. Монахова

XII

Мы так задумались глубоко,

нас было двое — ты и я.

В кустах, как будто издалека,

неслось жужжание шмеля.

Мелькали солнечные пятна,

все было тихо, ни души,

и я шепнул тебе чуть внятно:

«Твои глаза так хороши…»

Перевод Т. Сильман

XII

В саду мы погрузились в думы,

и сумраком обвил нас хмель,

а наверху, гудя угрюмо,

запутывался в листьях шмель.

Тебе вплетала блики пышно,

как ленты, в волосы лоза,

и я лишь раз шепнул чуть слышно:

Какие у тебя глаза!

Перевод С. Петрова

XIII

Над нами осенью дышали буки,

я шел, не поднимая головы…

«Взгляни, мой друг, на розы в час разлуки!»

Но я сказал: «Они мертвы».

И я заплакал. А с небес пугливо

одна звезда заулыбалась мне…

День умирал. И резко и тоскливо

кричали галки в вышине.

Перевод Т. Сильман

XIV

Во сне, а быть может, весною

ты повстречала меня.

Но осень настала, и горько

ты плачешь при свете дня.

О чем ты? О листьях опавших?

Иль об ушедшей весне?

Я знаю, мы счастливы были

весной… а быть может, во сне.

Перевод Т. Сильман

Из сборника "СОЧЕЛЬНИК"

I. СОЧЕЛЬНИК

Отары легкие снежинок

гоняет по лесу метель

и, чая благости, как инок,

свой час священный чует ель.

И ветви в белую дорогу

из леса к Славе тянет прочь,

и ждут таинственно и строго

одну-единственную ночь.

Перевод С. Петрова

II

О святое мое одиночество — ты!

И дни просторны, светлы и чисты,

как проснувшийся утренний сад.

Одиночество! Зовам далеким не верь

и крепко держи золотую дверь,

там, за нею, — желаний ад.

Перевод А. Ахматовой

III. ДЕВУШКИ ПЕЛИ:

Мы думаем только о нем,

а деревья цветут под окном;

мы же шьем неустанно и шьем,

и в груди что-то вянет и тает.

И всегда, и всегда мы грустны,

мы боимся лукавой весны;

если ж некогда сбудутся сны —

быть может, он нас не узнает.

Перевод А. Биска

III. ПЕСНЯ ДЕВУШЕК

Девушки всё кого-то ждут,

когда кругом деревья цветут,

они, как приказано, шьют и шьют,

им очи слеза застилает.

«Песенка наша невесела,

что нового нам весна принесла?

Быть может, его наконец привела,

да он нас теперь не узнает…»

Перевод Т. Сильман

IV

Как одиноко все и как бело.

А в белом замке тихо бродят тени.

Кругом стена из вьющихся растений,

и все дороги к замку замело.

И небо, как совиное крыло,

нависло над белеющим порталом…

Тоска блуждает по пустынным залам,

забыв о времени, — оно ушло…

Перевод Т. Сильман

IV

Над белым замком все белым-бело.

В зеркальный зал крадется слепо ужас.

Вцепился в стены плющ, предсмертно тужась.

Дороги в мир давно перемело.

Пустое небо виснет тяжело.

И к двери мимо белых балдахинов

тоска прокралась. Но, часы покинув,

куда-то время умирать ушло.

Перевод С. Петрова

V

Где бы розу поалее

для букета мне сыскать?

Девушку, что всех милее,

в светлой липовой аллее

я хотел бы повстречать.

Коль она мне улыбнется,

на колени стать пред ней:

рот весенний разомкнётся,

бледных губ моих коснется

и тоски, тоски моей.

Перевод Т. Сильман

VI

Как тихий Бог, проплыв над кровом,

заполнил вечер даль и высь.

— Коня! — и волю дай подковам

по одиночествам багровым

нести задумчивую рысь.

Я — властелин, и грудь открыта,

расстегнут шлем, наперерез

несутся ветки, даль размыта,

все глуше, глуше бьют копыта,

и замирает красный лес.

Перевод В. Летучего

VII. ВЕНЕЦИЯ

I

Чуждый возглас. Выбираем

мы гондолу у мостков;

вдоль по сваям ускользаем

мимо мраморных дворцов.

Строги сумерки порталов —

только слышен всплеск весла.

Из соборов и каналов

ночь невнятная всплыла.

Словно в тихую обитель,

звоны дальние зовут:

я — усопший повелитель,

в темный склеп меня везут.

Перевод А. Биска

VIII. ВЕНЕЦИЯ

IV

Мирное Ave с башен звучит…

Вслушайся в шепот церковных порталов;

дремлют дворцы у затихших каналов —

Венеция спит.

Сны всё чужое уносят прочь,

в темной воде отраженья повисли;

только гондолы, как черные мысли,

тревожат ночь.

Перевод Т. Сильман

IX. I MULINI [4]

Ты, старая, устала,

и на колесах мох.

Из лесу вечер алый —

тебе прохладный вздох.

И поет все глуше,

как в забытьи, ручей.

А ты по самые уши

под крышу ушла от людей.

Перевод С. Петрова

IX. I MULINI

Ты, мельница, бы рада,

старушка, отдохнуть,

вечерняя прохлада

по рощам держит путь.

Все глуше и все тише

в ночи поет ручей,

а ты шапчонку-крышу

надвинешь до ушей.

Перевод Т. Сильман

X

Так чуждо всё: что ты шептала;

улыбка, полная тревог;

и чуждо всё, что ты устало

далеким взглядом колдовала;

и всё, что в мире прозвучало,

не изменит твоих дорог.

Ты — словно образ, что бросает

на алтари пустые свет,

и только руки простирает

и ветхим пламенем венчает,

и только чудо совершает,

когда чудес давно уж нет.

Перевод А. Биска

XI

Далёко город. Я один.

Ручей скользит звеня,

и нагоняет шум вершин

истому на меня.

Весь лес — во сне, весь мир — вовне,

а на сердце светло.

И одиночество ко мне

кладет на грудь чело.

Перевод С. Петрова

XII

Люблю позабытых в сенях Богородиц,

которые кротко кого-то ждут,

люблю, как в венках и мечтах на колодец

русые девушки тихо идут.

Люблю, когда дети глазами ширяют

изумленно на звездную высоту,

и дни, когда песней они одаряют,

и ночи, когда бывают в цвету.

Перевод С. Петрова

XIII

Как часто в смене душных будней

мечтаю о блаженном сне:

пусть поцелуем непробудным

он лоб тихонько тронет мне.

И звездный свет пускай струится —

он от дневных свободен пут,

и новым зыбкие границы

пускай в сказанье перейдут.

Перевод Т. Сильман

XIV

И разве то зовете вы душой,

что в вас звенит так тонко и неровно,

чтоб смолкнуть, как бубенчик шутовской?..

Что славы ждет с протянутой рукой?..

Что смерть приемлет в тусклой мгле часовни?

Душа ли это?

А я гляжу в ночи на майский цвет,

во мне как будто вечности частица

стремится вдаль, в круговорот планет,

она трепещет, и кричит им вслед,

и рвётся к ним, и хочет с ними слиться…

Душа вся в этом…

Перевод Т. Сильман

XV

Сухие елки дышат хрипло,

как воротник, пушится снег,

на сучьях блесток поналипло,

и смотрят вслед дороге скриплой

оконца из-под сонных век.

В печи искристым треснет громом

полено так, что дрогнет дом.

Часы идут шажком знакомым,

а день, как вечность, белым комом

растет и пухнет за окном.

Перевод С. Петрова

XVI

В бору сосновом снежно, глухо.

Оттуда вечер — на село

и тихо подставляет ухо

под окна, где еще светло.

И замирает каждый дом.

Старухе в кресле что-то снится,

мать — как домашняя царица,

боятся мальчики резвиться.

Послушать, что в избе творится,

пробрался вечер, а все лица

глядят на темень за окном.

Перевод С. Петрова

XVII

Солнце чахнет — лазурный лужок цветет.

По зяби, словно на волнах,

бабы поля переходят вброд.

Там, где рельсов поблескивает поворот,

у будки, один на все лето, цветет

долгой думой подсолнух.

Перевод С. Петрова

XVIII

Ты, старая часовня,

пред пылью твоей стою.

Весна, тебе неровня,

церковь строит свою.

Пусть женщин в туманном свете

окутал фимиам,

но в сад помчались дети

к птицам и цветам.

Перевод А. Биска

XIX

Как будто пред болью разлуки,

их взгляд утомленный блуждал.

«Как шелк твои белые руки».-

«Как странно ты это сказал…»

Калитка в саду не скрипела,

но кто-то неслышно вошел,

и розы дрожат оробело

в тревожном предчувствии зол.

Перевод А. Биска

XX

Парк! В старых липах явись мне! Или

ты потерялся уже навсегда,

тот, где с тишайшею мы бродили

возле священного пруда.

Лебеди, гордым подобно доннам,

над водой серебристою склонены,

и, словно сказанье о граде надонном,

розы всплывают из глубины.

В парке цветы большеглазы, как дети,

в том, где мы с нею стоим вдвоем,

улыбаемся и в предзакатном свете,

сами не зная кого, но ждем…

Перевод С. Петрова

XXI. КАСАБЬЯНКА

Церквушка со ржавым фронтоном

совсем занеслась в облаках,

а к ней кипарисы с поклоном,

ере иноки в серых шлыках.

В алтарной пыли святые

томятся за поставцом,

В глазницу окон пустые

заря их дарит венцом.

Перевод С. Петрова

XXII

Всегда бледна, всему чужда,

грустишь о царстве белых лилий,

которые с тобой дружили, -

но вы расстались навсегда.

Из мира, где живут в пыли,

из мира подневольной муки

ты рвешься в край, в котором руки

твои как лилии цвели…

Перевод Т. Сильман

XXIII

Пажа ты хочешь, королева;

назначь меня твоим пажом.

Во власти древнего напева

в мой белый замок мы пойдем.

И там, за старыми лесами,

я сам — король и, всех нежней,

приду — за тысячью дверями

для королевы петь моей.

Перевод А. Биска

XXIV

Как сны мои тебя зовут!

Они кричат беззвучным криком,

в своем отчаянье великом

они мне сердце разорвут.

Надежды нет. Осталось мне

лишь одинокое сомненье,

души больной оцепененье

в холодной, белой тишине.

Перевод Т. Сильман

XXV

А будут угрожать позором,

когда ты болью сражена,-

ты погляди на них с укором

и улыбнись им, о жена!

Уже ты в мир чудес шагнула,

щедра и телом и душой,

и бесконечность захлестнула

тебя волной.

Перевод Т. Сильман

XXVI

Мать:

«Звала ты меня, дорогая?

Нет, ветер шепнул, пролетя.

Я знаю, дорога крутая

ведет к тебе, дитя.

Звезды я достигла вечерней,

но путь к тебе, дочка, далек…»

В долине, в затихшей таверне,

последний погас огонек.

Перевод А. Биска

Из сборника «РАННИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ»

I

Мечтанья — это значит: все изведай

и будь бездомным в буйной смене дней.

Желанья — еле слышные беседы

часов бегущих с вечностью твоей.

И это — жизнь. Но вот из были мнимой

твой самый одинокий час встает,

и в немоте своей неизъяснимой

навстречу вечности течет.

Перевод Т. Сильман

I

И вот тоска: забыться без тревоги

и потерять во времени приют.

И вот желанья: только диалоги

седых веков и маленьких минут.

И это — жизнь. И вдруг из мглы вчерашней

из всех минут тишайшая всплывет

и с новою улыбкой, всех бесстрашней,

пред вечностью замрет.

Перевод А. Биска

II

Вновь сады эти в дружбе со мною:

их цветы на клумбах бледны,

их дорожки под желтой листвою

ждут пришествия тишины.

А на озере в вечном круженье

лебедь плавает по волнам.

На сверкающем оперенье

принесет он луны отраженье

к уходящим в тень берегам.

Перевод Т. Сильман

III

Я — дома между грезою и днем,

где дрема одолела ребятишек,

где старики беседуют все тише,

когда камин пригреет их огнем.

Я — дома между грезою и днем,

где звон вечерний, как привет

прощальный,

а у колодца девушке печальной

зачем-то все тоскуется о нем.

И в липе, милом дереве моем,

недели летние опять проснулись,

от сна ветвями снова отряхнулись

и бодрствуют меж грезою и днем.

Перевод С. Петрова

IV

Хотел бы садом быть — в тени глубокой

все вновь там расцветают сновиденья,

одни — в мечтательности одинокой,

другие — в сладкогласьи единенья.

Словами я настигну их, летящих,

как шорохом вершин, как вод журчаньем,

и в грезы одурманенных и спящих

проникну ясновидящим молчаньем.

Перевод Т. Сильман

IV

Я стану садом, чтобы у фонтанов

мечты к цветам взлетались в свежий ворох,

одни — в задумчивость бесшумно канув,

Другие же — в беззвучных разговорах.

Вслед их шагам слова шептать им стану,

как шорох листьев, нагонять истому,

а в час дремоты, наклонясь к фонтану,

умолкну, чтобы их подслушать дрему.

Перевод С. Петрова

V

Знаю: тайна жертвоприношенья

каждый вечер так проста —

словно размыкаются уста,

словно вдруг услышаны моленья

на колени ставшего куста.

В небе звезды всходят в те мгновенья,

и за ними всходит темнота.

Перевод Т. Сильман

VI

Всё это там, где крайний ряд лачуг

и новые дома, что узкогрудо

и робко выступают из-под спуда

лесов, чтоб видеть, где начнется луг.

Весна всегда так теплится чуть-чуть,

в бреду подходит лето к этим доскам,

неможется деревьям и подросткам,

и осень лишь повеет чем-нибудь

далеким, примиряющим; зарю

там нежно плавит вечер на равнине;

и брезжит стадо, и пастух в овчине

к последнему прижался фонарю.

Перевод И. Елагина

VII

Мне вечер — книга. Переплета

сверкает пурпур дорогой;

его застежек позолоту

неспешной разомкну рукой.

Читаю первую страницу,

счастливый в сладкой тишине,

затем к другой хочу склониться,

и вот уж третья снится мне.

Перевод Т. Сильман

VII

Мне вечер — книга. С переплета

сверкает алая камка.

Застежек тонких позолоту

ласкает медленно рука.

Страницу первую читаю,

и ластятся слова ко мне.

И над второю замираю,

а третья — видится во сне.

Перевод С. Петрова

VII

Ты, вечер, — книга, что в камчатый

одета переплет, когда ты

застежки золотые мне

вдруг открываешь в тишине.

Страница первая, встречая

приветом, теплоты полна,

бесшумно ворожит вторая,

а третья вводит в царство сна.

Перевод В. Васильева

VII

А вечер — книга. Переплет

в камку закатом залитую

одет. Застежку золотую

рука неспешно разоймет.

Страницу первую читаю —

в ней всё сродни, всё близко мне.

За первой чуть слышна вторая,

а третья видится во сне.

Перевод А. Сыщикова

VIII

Ты это раз пережила сама:

наткало солнце огненных волокон,

и вечер строил в тучах терема.

На землю упадала тихо тьма;

в последний раз огнем блеснувших окон

кивнули утомленные дома.

Шептали смутно близкие предметы,

сливаясь под покровом темноты:

«Всё в серый шелк одето,

мы рядом где-то

без света —

кто это,

я — или ты?»

Перевод А. Биска

IX

И кто же ты, закат или рассвет?

Порой боюсь я утренних примет

и розы зорь хватаю торопливо,

а флейта утра мне поет» пугливо

о долгих днях, в которых песен нет.

Но кротки вечера в моей сени,

лежат, светлея, у меня во взоре.

Баюкаю я рощи, и они

в моих объятьях засыпают вскоре,

и мраку скрипок в их туманном хоре

всей темной сутью я сродни.

Перевод С. Петрова

X

Вечером стали опять

все на сирот похожи;

самые близкие тоже

чужими успели стать.

Словно из дальних краев,

держатся стен домов,

бредут пустыми садами,

ждут и не знают сами,

чего они ждут…

Чуть слышно незримые руки

собственной песни звуки

из жизни чужой зачерпнут.

Перевод Т. Сильман

XI

Ночь, как город над долом, растет,

где, по темным законам,

переулки путем неуклонным

подошли к площадям утомленным —

там, где тысяча башен встает.

Кто же в городе черном живет,

чьи там вздохи цветут и улыбки?

Там, в садах, не боясь тишины,

в тайные танцы сплетаются сны,

и кто-то им вторит на скрипке.

Перевод А. Биска

XII

Мне страшно прислушиваться к словам.

Так ясно люди говорят обо всем:

вот это собака, а это дом,

вот здесь конец, а начало там.

Страшна мне насмешек их злая игра,

они знают, что было, что может стать;

богатство — вот божья для них благодать,

а там все равно — что цветок, что гора.

Когда мне вещи поют — я так рад.

Но стоит их тронуть — они замолчат.

И я говорю вам: их голос тих.

Не трогайте их: вы убьете их.

Перевод Т. Сильман

XII

Слова людские меня страшат,

их ясность ставится в образец.

Вон то — собака, а это — сад,

вот здесь — начало, а там — конец.

Мне вчуже смысл их и злая игра.

Всё знают: о будущем и былом.

Не станет чудом для них гора,

и с Богом рядом их сад и дом.

Постойте, не троньте, я вас молю.

Я вещи поющие слушать люблю.

А тронете их — замолчат певцы,

и будут мне вещи — мертвецы.

Перевод С. Петрова

XIII

Ты не горюй, что давно отцвели

астры в саду, что листья с земли

тихо слетают в пруд.

Прекрасное вырастает в пыли,

и силы, что зрели в нем и росли,

ломают старый сосуд.

Оно из растений

в нас перейдет,

в тебя и меня;

чрезмерность лета его гнетет,

оно покидает налившийся плод —

прочь от пьянящих видений,

в сумерки нищего дня.

Перевод Т. Сильман

XIV

Этих вечновесенних

песен я много собрал.

Средь руин каждый день их

розам я тихо шептал.

Я б хотел эти песни прилежно

в ожерелье снизать на заре,

подарить его девушке нежной,

одинокой сестре.

Но, один и усталый,

я рассыпал их все… И легко

прокатились они, как кораллы,

в теплый вечер, махровый и алый,

далеко, далеко…

Перевод А. Биска

XV

Слова простые, сестры-замарашки,

я так люблю их будничный наряд.

Я дам им яркость красок, и бедняжки

меня улыбкой робкой одарят.

Их суть, которую они не смели

явить нам, расцветает без оков,

и те, что никогда еще не пели,

дрожа вступают в строй моих стихов.

Перевод Т. Сильман

XVI

Пришла моя бедная мать

с дарами к богам деревянным;

они продолжали стоять

в безмолвье унылом и чванном.

Забыли приветом небес

ответить на пылкие речи

и видели только средь месс

холодные свечи.

А мать им цветы принесла

с молитвой и верой невинной…

А мать эти жертвы взяла

из сердца любимого сына.

Перевод А. Биска

XVII

Иду я вдоль сада всегдашней тропой:

там, где розы резвой толпой

оправляют свои наряды.

И ясно я знаю: нет и нет,

это не мне их нежный расцвет, -

и я пройду, затаив мой бред,

опустив мои тайные взгляды.

Я из тех одиноких печальных гонцов,

для кого даров не лелеют:

и покуда другие поспеют на зов —

розы на ветре свой легкий покров,

как красное знамя, развеют.

Перевод А. Биска

XVIII

Детских душ серебряные крылья,

чистых душ, что никогда не пели,

всё кружили, ближе всё кружили,

приближались к жизни и робели,-

вас не ждут ли разочарованья?..

Голос будней только слух ваш тронет —

в мерном гомоне существованья

пенье смеха вашего утонет…

Перевод Т. Сильман

XIX

Бессонный бор мой! Посреди зимы ты

осмелился подумать о весне

и сеешь серебро свое сквозь сито,

и в зеленеющем тоскуешь сне.

Затерян я в тебе, как в темной вере.

Куда-откуда — не найти примет.

И знаю я: у дебрей были двери —

теперь их нет.

Перевод С. Петрова

XX

Живи, чудес не понимая,

и будет жизнь твоя — как пир,

как для ребенка — утро мая:

он побежит, весне внимая;

дорога перед ним прямая,

и весь лазурью полон мир.

Пусть поутру ему спросонок

кивает ландыш, бел и тонок,-

но, чтоб сорвать его, ребенок

не станет прерывать свой путь,

затем, что ввысь своих ручонок

не может он не протянуть!

Перевод А. Биска

XXI

Долго ангел в тиши оставался со мной,

обаял меня послушаньем

и маленьким стал, я же вырос большой,

и вдруг я стал состраданьем,

а он — одной лишь дрожащей мольбой.

И тогда небеса я ему возвратил,

я же здесь остаюсь, где он вышел из плена.

Он учился полетам, я жизнь изучил,

и друг другу мы служим смиренно.

Перевод А. Биска

XXII

Руки его — как ослепшие птицы,

что надежду навек потеряли,

и, покуда другие — в безвестные дали

к розовым вёснам летали,

они опускались на выступы, шпицы,

на липы у старой границы.

На лице его — стыд и страданье

невесты, — когда, уступая греху,

покрывал темно-алые ткани

готовит она жениху.

И в глазах его, полных огня,

блеск первозданного дня,-

но над всем высоко воспарил

порыв его крыл…

Перевод А. Биска

XXIII

Пройди вдоль ограды глухой:

ты сада не видишь за нею

и знаешь: ты там чужой.

Там розы вечерней порой,

как женщины, входят в аллею.

Стройно, пара за парой, скользят

и касаются бедрами нежно;

запевают лишь красные в лад;

но за ними, струя аромат,

вступят белые в песню прилежно.

Перевод А. Биска

XXIV

Замок тих. Над воротами

одряхлели гербы,

рядом робкими ротами

тянут руки дубы.

А в окно засыпающее,

нет, не дама рыдающая

из дряхлеющих лет

появилась на свет —

незабудка, сияющая,

как последний привет.

Перевод А. Биска

XXV. ПЕСНИ ДЕВУШЕК

УВЕРТЮРА

Девушки, вы — как деревья,

когда наступает апрель,

вышла весна на кочевья,

и нигде не видна еще цель.

I

Теперь они женщины сами,

отошли от бывалых затей,

и родили детей,

и родили детей,

и знают, средь этих цепей

будет время тянуться годами.

Только благовест Ave Maria

их разбудит от вечных трудов.

Тогда они снова другие

и устало выходят на зов.

И от первой весенней струи

встрепенувшись вольней и чудесней,

вспоминают улыбки свои, как старинные песни.

вспоминают улыбки свои,

как старинные песни.

II

Выйду я в призрачный свет,

крадусь дорогой глухою.

Смуглой собравшись толпою,

девушки смотрят вослед.

И вдруг запоют, и во тьму

улыбнутся, не зная кому,

полные смутной истомы:

сестры, покажем ему,

кто мы.

III

Королевского рода вы все.

Ваши сокровища — песни

и вечер весенний.

Бледный юноша ждет у сиреней,

но бледнее еще и прелестней

сказки его сновидений,

как неясные розы в росе.

Под луной, в золотой полосе,

королевского рода вы все.

IV

Волна шумит и бьет,

и вас с собой кружит,

и всё, что вас гнетет,

и что у вас болит —

у вас поет!

Что вас зовет от бренных, от земных

забот?

Быть может, это в небесах иных

полет?

И здесь, и там ваш голос не утих,

и всё, и всё, когда придет жен их,-

пройдет.

V

И видят девушки: домой

за чёлном чёлн спешит,

и смотрят, в кротости немой,

как воды воют под кормой,

и с ними ветер вековой

в вечерний час ворчит.

Беда ушедшим от земли:

с усталых плаваний пришли

одни пустые корабли,

их не венчает флаг:

давно сорвал его вдали

суровый враг.

VI

Вы, девушки, — легкие чёлны,

качаетесь, бьетесь о волны; —

но к берегу времени вечно привязаны,

ваши сны недосказаны

и скользят над водой.

Порою, заботливо-нежный,

вас ветер целует прибрежный,

и ветер берет вас с собой —

пока не натянется привязь…

и, ласке его не противясь,

вы шепчете все об одном:

«Теперь мы — как лебеди, сестры,

и раковин поезд наш пестрый

по озеру тихо везем».

VII

Средь поля сестры пронесли

из золотой соломы сети —

и всю окрестность оплели

и светлым золотом зажгли;

и смотрят — робкие, как дети:

«Куда же мы зашли?»

Тяжелый вечер пал на них.

И сестры в темноте готовы

идти вперед, на чьи-то зовы;

уже трепещут их покровы,

и в каждом сердце возглас новый:

«Кто мой жених?»

VIII

Вышли сестры вдоль реки

в степи, в светлые посевы,

и сплетают под напевы,

как степные королевы,

королевские венки.

И от них всегда струится

золотистая зарница,

как вечерняя хвала;

и солома полевая,

их слезами налитая,

тяжким золотом легла.

IX

В трепет вешней тишины,

после пасмурной разлуки,

вышел месяц сребролукий;

и дрожат они — и в муке

все заламывают руки

к ветру, вестнику весны.

С робкой нежностью идут,

словно их стесняют платья;

и молитвы, и заклятья

к тайне первого объятья

в час торжественный несут.

X

Улицы прямо ведут

к золоту, к огненной цели.

Покинув минутный приют,

девушки так захотели:

не скажут «прости» под лампадкой

старым, а надо бы: вдаль,

туда, где иная печаль,

все уходят украдкой

и сплетаются в нежности краткой,

и у каждой раскинется шаль

на плечах неожиданной складкой.

XI

Уже на рощу лег осенний

убор, — и сестры пленены,

Но, словно тайны, словно тени,

встает от лоз, от их сплетений,

волна бывалых вдохновений,

печаль прощальная весны.

И вечер крадется нежданно.

В саду, склонив свое чело,

тоскуют розы средь тумана.

Им больно, словно от обмана,-

созрело лето их так рано

и от плодов изнемогло.

Перевод А. Биска

XXVI

Слова, всю жизнь прожившие без ласки,

непышные слова — мне ближе всех.

Я их одену в праздничные краски,

услышу тихий, благодарный смех.

Откроется, о чем они молчали,

о чем не знали сами до сих пор.

Они в стихах ни разу не бывали

и робко входят, опуская взор.

Перевод Г. Ратгауза

XXVII

Дрожа, ощущаю порою

по жизни глубинный свой путь.

Слова воздвигались стеною,

а за ними синеет грядою

и сияет их суть.

Еще не ясны мне приметы,

но есть такая страна:

коса там звенит с рассвета,

и лодка плещется где-то,

и кругом — тишина.

Перевод Т. Сильман

Из цикла «ЯВЛЕНИЯ ХРИСТА»

I. СИРОТА

Рысцою потрусили прочь от храма.

На дрогах гроб. Колокола молчат.

Малютка знала: столько лет подряд,

как в камере, хворала дома мама.

Отмаялась — сегодня говорят.

Но как пугает девочку обряд!

Судьба пред ней темнеет, будто яма.

Что станется? Гроб с мамочкой зарыт.

И вот он. Боже, холм сырой стоит!

В могилу камни с глиною летели…

А мама спать привыкла на постели!

И на ресницах слезы заблестели.

Зачем ее зарыли так убого,

когда ей жить на небесах у Бога

И там она блаженствовать должна?

Ах небо! Там волшебная страна,

край светлых улиц, белых колоколен,

там лишь любовь и ясный воздух волен,

там не грустят, никто не обездолен,

там только песни весело поют.

А звезды — белые барашки. Брать

их можно, как игрушки, и играть.

И будут в лунной колыбели спать

те, кто послушен. И какой уют —

забраться в облачный перинный пух,

спать во весь дух и видеть сны за двух.

И видит крошка, что в цвету весна,

как сказка, ждет ее и взять готова

туда, где гномы седенькие снова

клад стерегут средь сумрака лесного

и колокольня золота литого,

сияя, воздымается из сна.

Нет, в Божьем мире столько есть утех!

На радость создал Бог его для всех.

И радостны у крошки вздох и смех.

Вдруг видит: неподвижный и печальный,

стал у погоста серый человек

и из-под темных утомленных век

грусть теплится свечою погребальной.

В сермяге он, дрожашею рукой

вцепился в космы и глядит с тоской

за гребни гор, лежащие межой,

как будто он собрался в край чужой

лететь душой крылатой и унылой.

Тут девочка к нему засеменила,

и из огромных глаз глядит вопрос,

звучащий чисто — празднично и прямо:

«Что ты горюешь чуть ли не до слез?

А может быть, и у тебя нет мамы?»

Но он не слышит. Взор его немой

взыскует чуда и, смыкая брови,

как будто прерванный на вещем слове,

он шепчет, как узревший нечто внове:

«Ступай-ка к мамочке домой!»

А девочка дрожит: «Да что ты! Или

ты не слыхал, что мама умерла?»

А он: «Так, стало быть, она в могиле?»

Ладонь на темя тяжко ей легла

благословеньем: Будь земля ей пухом!

И девочка к сермяжнику тогда

со страхом прижимается тесней,

а сердцу крохотному все больней:

«На небе я увижусь снова с ней?

Увижусь? Пастор говорит, что да».

Но слово на ветер. Сверчок трещит.

И хороводом мотылек кружит.

Над хижиной далекий дым дрожит.

Сермяжник серый, точно тень, молчит.

Перевод С. Петрова

II. ЖИВОПИСЕЦ

Старинные часы, устав от боя

полночного, пробили час с тоской

такой, что вздрогнул мастер и худое

девичье тело взял в пальто: «Не стой!

Ступай!» Ее задело за живое.

Куда идти, когда их в мире двое?

И по-ребячески: «Когда с тобой

опять увидимся?» — «На днях. Число я

не назову. Оставь меня в покое!»

Ушла, звала, валился снег сырой.

А он опять бродил по мастерской,

где об ушедшей не было помина,

и шелестели тонкие шаги,

и свет, как спрут, тянулся из камина,

искал во тьме хоть самой малой зги.

И только проблесками жили вещи,

и возвышались, чужды и зловещи,

пока их баловал недолгий свет,

и нежно колыхались Да и Нет

вокруг того, кто, как пустой предмет,

терялся в сутолке теней пугливых.

Но вдруг он занавес с окна рванул,

и шумный шелк в лиловых переливах,

разодранный, пространство распахнул

и там, среди вещей неторопливых,

был Тот, кого уже среди теней

узнал он жизнепомыслами всеми,

хоть Тот лица не обращал из теми.

На холст распятый он смотрел все время,

где бледная луна все ледяней

студеными лучами осыпала

людскую свору, вздыбленную шало,

а посредине грозного кагала

стоял какой-то чахлый лиходей

и был Он, как предатель, меж людей.

Любовь его, как совесть, донимала,

сумятица волос росла густей,

как в драной ризе, виснущей с костей,

достоинства в нем не было нимало,

и нищего пугался рой детей.

Просвет лица из тьмы, как из-под арок,

художнику был чуждый, но подарок

от человека из знакомой мглы.

Он холст когтил, цепляясь за углы

и с сердцем, словно стиснутым в кулак,

затравлен страхом, в трепете воскрылии

душой летел к надежде, к тайной были

и думал обрести просвет в них или

окно-лазейку в никуда, во мрак.

Но не успел обресть — уже скользили

с картины взгляды, и его спросили:

«Зачем же ты меня рисуешь так?

Иль так сидел я у твоей постели,

когда в бреду ребячьем бился ты?

И разве так глаза мои блестели,

сей кладезь храбрости и доброты?

А как я встал у гробовой плиты

над матерью твоей? В таком ли теле?

Иль позабыл меня ты в самом деле,

что нынче исказил мои черты?»

Как цвет, опавший тихою весной,

ждет, что его в траве покроют росы,

так нежно падали Его вопросы

и шелестели, точно ветр лесной.

Но живописец от стыда ослаб

и в нетерпенье, как пугливый раб,

цвет растоптал и грозно сжал кулак:

«Тебя всегда я видел только так».

А тот, кто был как грешник, вновь живет,

и во всю стену тень его растет,

и голос разливается зарницей:

«Ты думаешь, отец мой — не патриций?

Был бедностью я вскормлен бледнолицей

и оттого наследной багряницей

алеет катова печать на мне.

Я с отцом знатность не впитал и сице

реку: Царем я был в своей родне,

рабом же стал о смертном дне.

Стал в смерти Богом. Только неизвестный

бог мог бы быть велик в слепой и тесной

толпе, как бык, ревущей искони

о Господе. Но все равно когда-то

добудет чернь, усердием богата,

богов себе с восхода и заката,

и вот в молитвах, как в руках у ката,

умрут они».

Исчез он весь, от пят до темени,

белый в копотном мраке,

но живописцу слова, как знаки,

веяли ласково из темени

вне времени:

…Я в тех же ризах и в тех же нуждах

зябнуть друзей за собой поведу,

но пред очами душою чуждых

стану владыкою на виду:

Пиши, как изранен чудесами

и скоробью кровавый мой багрец,

и над убогими волосами

духа вознеси венец,

и все сиянье любви вмести

в мою щепоть, дабы светом этим

я расточил без остатка детям

небо где-нибудь по пути.

Перевод С. Петрова

III. НОЧЬ

За полночь. И за ручку чьи-то души

домой уводит темный час ночной.

А в «Ангельском» на полинялом плюше

уселись двое. В зале дым сплошной.

И половые желтые все суше

глядят на них и ходят стороной.

Он с женщиной. А дальнего гарсона

совсем засыпал сон. Как на засов,

закрыт он. Лампы вздрагивают сонно,

и стены тают в мороке притона,

и еле каплет время из часов.

Она склоняется. Из рукавов

волн исто-голубых, как пара псов,

чета морозных рук бежит влюбленно.

«Нет, бледненький, грустить здесь не годится!

Ты — нелюдим, ну как с тобой водиться?

Одни мы. Я красива и стройна.

За красоту! Да что же ты водицу?»

И на весь зал: «Эй, половой! Вина!»

«Я пить не стану». И глядит в упор.

Брось, миленький! Без мудрых поучений!

Шампанское, оно всего священней!

И пить тебя я обучу. На спор!

Иль у тебя какой зарок загадан?

Взгляни, как бисерится пенный бой!

Вот он и есть в соборах наших ладан,

покалывать стекло бокалов рад он…

Пей за любовь, не думай над судьбой!

И пенистое золото до дна

она высасывает из бокала,

и он стоит пустой, мерцая ало.

Тогда белеющей рукой она

расстегивать фишю на шее стала,

и так же, как морская глубина

вздыхая волнами светлей опала,

вдруг остров выдохнет, теперь видна

из мрака шея. Руки шарят шало

по бледному соседу. Из груди

горячий шепот, близкий к поцелую:

«Ты еще молод! Не дури, не жди!

Хватай! Немного счастья впереди,

И не мечтай, и не живи впустую!

Охулки на руку ты не клади!»

Тут на Него, как ветер, оголтело

неведомая сила налетела,

в душе студеной воля раздалась.

Он женщину схватил, как зверь, и враз

вонзаясь пальцами остервенело,

рвет шелк с нее и не спускает глаз.

Рука свинцом каленым налилась,

как будто захотел создать из тела

священный образ ярый богомаз,

вкруг тела, будто буря, обвилась

и, как ручей из темного предела

сквозь лед ущелья пробивает лаз

и хлещет, скачет, мчится обалдело,-

так и любовь напастью началась.

И занавес задернул Он рывком,

и самый воздух сладок стал от стона,

который, как восторг во время оно,

гремел и рос, когда еще ни в ком

срам не был силе девственной препона,

охота же была сильней полона.

Он из истомы вырвался толчком,

на утомленное склонился лоно

и, озираясь, словно тать, кругом,

ей шепчет, будто бы бежит бегом:

«Меня судили именем закона.

Судья спросил так строго, словно с трона:

Ты Божий сын? Вопросу нет конца

и смысл его мне темен, как тогда,

когда меня бранили исступленно,

а я в ответ словами гордеца

им прогремел, как с неба, оскорбленно:

Что нужно вам? Да, я — сын Божий! Да!

И мой престол одесную Отца.

Смеешься ты? Так плюнь в лицо мне! Я

твоей насмешки стою, скоморох!

И кары покаянья. Прав судья.

Нет, я — не Бог».

«Тебе немного надо,

миленок мой! Ведь от винишка в дрожь

тебя бросает. Нам оно услада,

а ты чуть выпил, как уж чушь несешь.

Нет, ты не Бог. Об том ты и не думай!

Судить не станут, как судили встарь.

Но до утра, мой бледный и угрюмый,

ты можешь быть хоть малость царь.

Поцарствуешь? Тогда, дружок, постой,

дай я венец из роз тебе сострою,

как словно бы владыке и герою.

Подвяли! Ну да ладно и такой!»

И пальцы с небывалой быстротой

плетут венок, который — как оправа

листве поблекшей, но еще густой.

Плетенье, как Его глава, курчаво,

а на нее стремится взор пустой.

Она хохочет, бьет в ладоши: «Ой!

Царь так уж царь ты! Браво! Браво! Браво!»

Уж зарится заря стрелять по цели,

на половицы стрелы полетели

в окно поблекшее. И еле-еле

на крыше тает сумрак от тепла.

Но вот зевота женщину взяла,

и платье, что ей похоть сорвала,

она надела и бурчит со зла:

«Уж не в цари ль собрался в самом деле?»

Трясет его: «Иль захотел гулять?

Средь бела дня в веночке щеголять?

Неужто ты и впрямь блажной совсем?»

Он смотрит на нее и тих, и нем.

Но рвет она венок с него в насмешку,

летят цветы и листья вперемешку…

А Он за розой хочет наклониться

и, плача, подобрать последний цвет:

«Мы грех последный всех минувших лет —

я вечный бред, ты вечная блудница».

Перевод С. Петрова

IV. ВЕНЕЦИЯ

Девичья веет ночь. Дворцы молчат,

устав в прохладный дух воды клониться.

Ползут гондол немые вереницы,

как будто мертвых цезарей в гробницы

они влачат.

Одну из них далеко занесло,

в пугливый мрак каналов увлекая,

ибо любовь иль ненависть без края —

ее весло

Вот дом, где мрамор стар и сер, и сыр,

и вдоль державных свай давно гондолы

не заезжали в сей старинный мир.

Ступени ждут. И песнь, и стон мандолы

с канала Гранде гонит в ночь трактир.

Каналы откликаются, как долы.

Стал слухом чужестранец-пассажир

и бережет напев в душе тяжелой:

Vorrei morir…[5]

Плыл алый вечер понизу легко,

и каждый отблеск из палаццо Дожей

был на воде, как след бича на коже.

Пред гордой лестницей Он высоко

и одиноко встал, чужой прохожий.

Напрягся взгляд, на темный лук похожий

и в то окно нацелился, до дрожи,

где некогда томился Пеллико.

И Он кивнул, как будто там за шторой

все прячется поныне на заре

усталый мирный узник, тот, который

презрел борьбу и гнев, как назорей.

Авось он улыбнется, поскорей

откинув шторку. Если только имя

живет как прежде с грезами чужими

влюбленных тяжко и хранимо ими,

то он в окне, как в яростном зажиме

жары, поднимется и станет зримей

улыбка сжатых узами страстей.

Пришелец улыбнулся. Вдоль перил

поплелся Он по лестнице старинной,

где над ступенями покой парил.

Аркады гордо выгибали спины.

Как рощи каменные, их притины,

казалось, ждали жгучих слез мужчины —

так скорбен был пришелец, Тот, Единый,

кто за страдание благодарил.

На мрамор переходов не смотря,

Ом двигался и тяжко и несмело,

и позабытой роскошью висела

на стенах грустно-алая заря.

От дрожи зашагал Он торопливо

и огласился переход тоской,

а заповедь о бренности мирской

в создателе откликнулась тоскливо.

Она росла в немых столпах все злее,

как месть сыновняя, от гнева зрея,

отцу седому, ибо сын, робея,

себе на горе говорить посмел.

Помчался он в испуге и успел

спастись в совсем пустынной галерее,

и долго отзывалось в назорее

то, что усталый вал закату пел.

Вдруг шелест шелка и пред Ним клобук,

а на коленях старец в багрянице,

и тянется к Нему, как бы томится,

молитва набожно сомкнутых рук.

И спрашивает старца Иисус:

«Черны причалы, пустота на торге…

А где ж пиры и пестрые восторги?

И где заморский драгоценный груз?

Я жду и жду из древности седой

молельщиков, но нет их и в помине

Где Пападополи и Вендрамини

с серебряной, по пояс, бородой?

У вас в хоромах холод, как в пустыне,

и печь живет в молчании палат,

зане вы умерли и схоронили

потомки песнь и смех в одной могиле

в ту пору, чей язык был, как булат.

И залежами улицы лежат,

лишь в песне полусонной к давней были

из серых окон под завесой пыли

воспоминанья скорбные летят.

К вам корабли уже не приплывают.

За вас решила все судьба сама.

Повымерли надменные дома,

и только церкви живы и взывают».

И дож промолвил, рук не разжимая:

«Да, Господи! Морока смерти злая

ордой бессилия на нас нашла.

Но во весь звон твои колокола,

и задаешь роскошные пиры ты,

твои палаты всем гостям открыты,

и в них на час бывают позабыты

ребячески лишенья и нужда.

Любой народ торопится туда,

когда он ищет, как дитя, защиты

и ослепленно молится тогда.

Но стар я. И полет времен крылатый

я вижу, вижу день, когда народ

не потечет ребячески в палаты,

и хоть гневись во все колокола ты,

дворец твой будет пуст из года в год».

Старик умолк, вздыхая тяжело,

как ночь от звездного заполоненья.

Казалось, что коленопреклоненье

вздымалось и Христа переросло.

Перевод С. Петрова

V. <МОНАХИНЯ>

Пришла к ней в келью русая белица,

прижалась к ней: «Меня ты успокой.

К чужим морям должна я удалиться,

в них литься бурною рекой.

А ты светла. Так дай мне просветлиться,

дай быть тобой.

Пошли мне мир, который ты таишь,

без страха, как еще никто не мог,-

пошли мне тишь,

да стану я скала, а не камыш,

вступя в поток».

Чуть-чуть ресницы иночески никнут

во мгле;

как будто легким ветром был окликнут

цвет на стебле.

Она движения долин хранила

и животворною улыбкою

в венок она персты соединила

и наградила деву зыбкую.

И сблизились они от немоты,

и не было им смутного начала,

меж ними только ясное звучало

из темноты:

«Яви, Христова нареченная,

Господень дух!

Его любви ты, речь священная,

открой мой слух!

Пошли мне грусти,

скорбям Христовым утешительница,

искупленная искупительница

живущих впусте».

А та склонила скорбную главу

к груди:

«Сама в Начале Бога я живу,

и темен смысл тоски мне наяву

и путь далек, минует он молву,

но я сестра и я тебя зову:

иди!

Откроется тебе вся напрямик,

обрящется!

И бренный страх с тобою лишь на миг

потащится.

Но если веришь, он слабеть начнет.

Отстанет сам,

еле живой.

Верь чудесам!

Я славлю муки гнет

моей былой.

Бывает ночь, когда поблекший срам

бежит,

и песнею во мне звенит

Иисус.

Душа моя дрожит,

когда к нему несусь,

а он открыт».

Сестра прижала ко груди сестру,

и обе были жарки и невинны.

«Тут дохожу я в жизни до вершины

и я сижу на свадебном пиру,

и все кувшины — винные кувшины».

Обеих словно бурею одной

легчайшим телом к телу пометало,

а буря шла

и лето привела,

и зрела летом русая и стала

женой.

Как чужая лобзала сестру она,

улыбаясь едва: «Прости! Я должна…

Где он, русый, с кем я играла?

В старом парке с ним копья метала

в меты белые. Где же он?

Теперь он силен».

И черница не стала белицу держать,

не смогла ей в глаза взирать,

медленно отошла,

возросла…

Вскинула русая руки ввысь,

просила трепетно: «Не сердись!»

А та ей: «Мила ты мне, так страдай!»

И тянет руки пустей и мрачней

к ней,

моля ее: «дай!»

Перевод С. Петрова

ИЗ СБОРНИКА «ЧАСОСЛОВ»

Из книги «О МОНАШЕСКОЙ ЖИЗНИ»

I

И час этот пробил, ясен и строг,

и металлом коснулся меня.

Я дрожу. И я знаю: теперь бы я смог

дать пластический образ дня.

Здесь ничто без меня не завершено,

и ничто не успело стать.

И мой взгляд все светлее — ему дано

этот мир, как невесту, обнять.

Даже малая вещь для меня хороша

и в картине моей цветет

на сияющем фоне, — и чья-то душа,

с нею встретившись, оживет.

Перевод Т. Сильман

II

Моя жизнь — нарастающее круженье,

я кружу над вещами давно.

Суждено ли дожить мне до высших свершений,

или к ним лишь стремиться дано?

Я кружу вокруг бога, вкруг башни высокой —

это мой многотысячный круг —

и не знаю: я буря, а быть может, я сокол,

или песни неслыханной звук.

Перевод Т. Сильман

III

На рубеже веков мой век течет.

А прошлое — как лист, что испещрен

тобою, мною, богом… Дрогнул он…

И чья рука его перевернет?

Иные силы тянутся на смену,

невиданные до сих пор.

Теперь они выходят на арену,

вперив друг в друга тусклый взор.

Перевод Т. Сильман

IV

Тебя во всех предметах я открою,

с которыми я братски сопряжен;

в былинке малой ты блеснешь росою,

в великом ты величьем отражен.

Волшебных сил движенье без оглядки,

идущее дорогою вещей:

растет в корнях, в стволе играет в прятки,

и воскресает в зелени ветвей.

Перевод Т. Сильман

V

Столетье сдвинулось. Мне слышен шум глухой,

с страницы исполинской рвется ветер взлета,

она божественной, твоей, моей испещрена

рукой,

в бездонной высоте, неведомый — ее листает

кто-то.

Уже страницы новой край намечен,

на ней еще должно все появиться.

Безмолвно силы расправляют плечи

и сумрачно друг другу смотрят в лица.

Перевод Я. Монахова

VI

Из Слова твоего читаю эту быль,

Из свитка мудрых мановений

твоей руки — она вокруг творений,

их обтекая, нежно изгибалась.

Звучало громко — ж и т ь, а умирать —

шепталось,

и слово быть гремело, как прилив.

Но смерти час рожден убийством был.

И пропасть в мироздании раздалась.

И грянул взрыв

и голоса мгновенно раздробил,-

они едва-едва собрались

тебя назвать,

тебя позвать,

мост через пропасти великий —

намеки в речи их с тех пор одни остались —

блики:

мерцанье древнего именованья.

Перевод Н. Монахова

Из книги «О ПАЛОМНИЧЕСТВЕ»

I

Оставь без глаз — всё ж я тебя увижу;

Оставь без слуха — я тебя услышу;

Я и без ног пойду стезей твоею;

Я и немой воззвать к тебе сумею;

А если рук лишусь я ко всему —

Тебя своим я сердцем обниму;

А сердцу повелишь остановиться —

Мой мозг к тебе прорвется, как зарница;

Теперь еще и мозг мой умертви —

Я понесу тебя в своей крови.

Перевод В. Васильева

II

В деревне той стоит последний дом,

как будто впереди — конец всему.

Дорога повернула за холмом

и медленно ушла в ночную тьму.

Деревня — только робкий переход

между двух далей — все чего-то ждет,-

дорогой этой так легко уйти…

А кто ушел, тот все еще бредет

или давно уже погиб в пути.

Перевод Т. Сильман

III

Уже земные короли

состарились и умирают.

Наследники их погибают,

а дочки бледные теряют

короны чахлые в пыли.

И чернь, что надо всем царит,

их быстро в деньги превратит

или в машины переплавит —

она теперь их волей правит,

но счастье их и здесь оставит.

Металл тоскует: с жизнью этой,

такой далекой от природы,

никак не может он смириться.

К чему машины и монеты?

Он бросит кассы и заводы

и снова в шахты возвратится,

гора закроется за ним.

Перевод Т. Сильман

IV

Все станет вновь великим и могучим.

Деревья снова вознесутся к тучам,

к возделанным полям прольются воды,

и будут снова по тенистым кручам

свободные селиться скотоводы.

Церквей не будет, бога задавивших,

его оплакавших и затравивших,

чтоб он, как зверь израненный, затих.

Дома откроются как можно шире,

и жертвенность опять родится в мире,

в твоих поступках и в делах моих.

С потусторонним больше не играя

и смерть не выставляя напоказ,

служа земному, о земном мечтая,

достойно встретим свой последний час.

Перевод Т. Сильман

V

Нет без тебя мне жизни на земле.

Утрачу слух — я все равно услышу,

очей лишусь — еще ясней увижу.

Без ног я догоню тебя во мгле.

Отрежь язык — я поклянусь губами.

Сломай мне руки — сердцем обниму.

Разбей мне сердце. Мозг мой будет биться

навстречу милосердью твоему.

А если вдруг меня охватит пламя

и я в огне любви твоей сгорю —

тебя в потоке крови растворю.

Перевод А. Немировского

VI

Уж рдеет барбарис, и ароматом

увядших астр так тяжко дышит сад.

Тот, кто на склоне лета не богат,

тому уж никогда не быть богатым.

И кто под тяжестью прикрытых век

не ощутит игры вечерних бликов,

и ропота ночных глубинных рек,

и в нем самом рождающихся ликов,

тот конченый, тот старый человек.

И день его — зиянье пустоты,

и ложью все к нему обращено.

И ты, господь. И будто камень ты,

его влекущий медленно на дно.

Перевод Т. Сильман

VI. JETZT REIFEN SCHON DIE ROTEN BERBERITZEN…

Уже рдяные зреют барбарисы.

И астр стареющих — ослабшая гряда.

В лишеньи, чтоб себя не ждать всегда,

с своим богатством летним соберися.

И кто сейчас, свои смыкая очи,

Не убежден в видений полноте

Заждавшейся начала ночи,

Чтоб выпрямиться в темноте —

(Последние 5 строк не переведены).

Перевод Б. Пастернака

Из книги «О БЕДНОСТИ И СМЕРТИ»

I

Господь! Большие города

обречены небесным карам.

Куда бежать перед пожаром?

Разрушенный одним ударом,

исчезнет город навсегда.

В подвалах жить все хуже, все трудней.

Там с жертвенным скотом, с пугливым

стадом

схож твой народ осанкою и взглядом.

Твоя земля живет и дышит рядом,

но позабыли бедные о ней.

Растут на подоконниках там дети

в одной и той же пасмурной тени;

им невдомек, что все цветы на свете

взывают к ветру в солнечные дни,-

в подвалах детям не до беготни.

Там девушку к неведомому тянет.

О детстве загрустив, она цветет…

Но тело вздрогнет, и мечты не станет,

должно закрыться тело в свой черед.

И материнство прячется в каморках,

где по ночам не затихает плач;

слабея, жизнь проходит на задворках

холодными годами неудач.

И женщины своей достигнут цели;

живут они, чтоб слечь потом во тьме

и умирать подолгу на постели,

как в богадельне или как в тюрьме.

Перевод В. Микушевича

I

Господь, большие города

уже потеряны навеки;

здесь злые, пламенные реки

надежду гасят в человеке,

здесь время гибнет без следа.

Живут здесь люди скверно, тяжело,

в лачугах темных, как в преддверьи ада,

запуганное, загнанное стадо…

Земли твоей и свежесть и отрада —

все это навсегда от них ушло.

А под окошком вырастают дети,

такие тихие и бледные в тени,

и где им знать, что есть цветы на свете,

порывы ветра, солнечные дни,-

они молчат, они всегда одни.

И молодые девушки в печали

хотели бы от жизни отдохнуть;

а то, чего они так робко ждали,

не сбудется, и одинок их путь.

Их материнство — тайное страданье

в каморке тесной, приговор судьбы,

а дальше — ночи сдавленных рыданий

и годы без стремлений, без борьбы.

И смерти мгла взамен постели брачной,

и нет им счастья самых жалких крох;

они уходят медленно и мрачно,

их смерть — как нищенки последний вздох.

Перевод Т. Сильман

II

Но города, упрямы и нелепы,

идут путем безудержным своим.

Живую тварь они ломают в щепы,

и топливом народы служат им.

Здесь люди поступают в услуженье,

унизившись в достоинстве своем,

их черепашья скорость — достиженье,

и непристойны их телодвиженья,

и, окрестив прогрессом униженье,

они гремят металлом и стеклом.

И будто мучит их обман жестокий,

себя они утратили давно,

и в золоте их гибели истоки,

они скудеют, множится оно…

Последняя отрада их — вино:

отравленные, пагубные соки

питают их звериные пороки…

Перевод Т. Сильман

III

Там люди, расцветая бледным цветом,

дивятся при смерти, как мир тяжел.

Порода их нежна по всем приметам,

но каждый в темноте перед рассветом

улыбку там бы судорогой счел.

Вещами закабалены давно,

они забыли все свои надежды,

и на глазах ветшают их одежды,

щекам их рано блекнуть суждено.

Толпа теснит и травит их упорно,

пощады слабым не дождаться там,-

и только псы бездомные покорно

идут порой за ними по пятам.

Их плоть со всеми пытками знакома,

клянет их то и дело бой часов,

в привычном страхе ждут они приема,

слоняясь у больничных корпусов.

Там смерть. Не та, что ласкою влюбленной

чарует в детстве всех за годом год,-

чужая, маленькая смерть их ждет.

А собственная — кислой и зеленой

останется, как недозрелый плод.

Перевод В. Микушевича

IV

Красуются по-прежнему палаты,

как птицы, что пронзительно кричат,

расцветкой перьев пристыдив закаты.

Пусть многие пока еще богаты,

теперь богатый не богат.

Куда ему до древних скотоводов!

Старейшины пастушеских народов,

бывало, степь стадами покрывали,

и, словно в облаках, тонули дали.

Тьма нависала пологом над степью,

смолкали повеленья в час ночной.

Чужому покорясь великолепью,

равнина вдруг меняла облик свой.

Кругом горбы верблюжьи горной цепью

вздымались, освещенные луной.

И даже на десятый день потом

окрестность пахла дымом и скотом,-

скотом тяжелый теплый ветер пах.

И, как вино на свадебных пирах,

не уставая до рассвета литься,

играло молоко в сосках ослицы.

Как тут не вспомнить и о бедуинах,

которые в пустынях кочевали,

на войлоке потертом ночевали…

Сам в рубище, любимый конь в рубинах.

Был прежде князь богаче во сто крат.

Он золото надменно презирал.

Любил он ладан, амбру и сандал,

предпочитая блеску аромат.

Как бог, был белый царь востока чтим,

мир тяготила власть его земная;

а он лежал ничком, тоской томим,

рыдал на пыльных плитах, твердо зная,

что никогда врата святые рая

не распахнутся перед ним.

Судовладелец покупал полотна

у живописцев прямо в мастерских,

такие, чтобы жизнь мечтой бесплотной

покорно меркла рядом с блеском их.

Плащ, словно город, на плечи взвалив,

он был, как лист, среди червонных нив,

висок его седой дышал заботно.

Вот чье богатство было необъятно,

обременили жизнь собой они.

Того, что миновало безвозвратно,

мы у тебя не требуем обратно —

ты только бедность бедную верни.

Перевод В. Микушевича

V

От века и навек всего лишенный,

отверженец, ты — камень без гнезда.

Ты — неприкаянный, ты — прокаженный,

с трещоткой обходящий города.

Как ветер, обездоленный и сирый,

своей ты не прикроешь наготы

и потому с роскошною порфирой

готов сравнить обноски сироты.

Ты, как зародыш в чреве, слаб и плох.

(Зародыш еле дышит в то мгновенье,

когда с тоской сжимаются колени,

скрывая новой жизни первый вздох.)

Ты беден, как весенний дождь блаженный,

который с кровель городских течет;

как помысел того, кто без вселенной

в тюрьме годам и дням теряет счет;

как тот больной, что счастлив неизменно,

перевернувшись на бок; как растенье

у самых шпал цветущее в смятенье…

Ты беден, беден, как ладонь в слезах.

Собака дохнет. Замерзает птица.

Ты бесприютнее вдвойне, втройне.

Зверь шевельнуться в западне боится.

Забытый, рад бы в угол он забиться.

Но ты беднее зверя в западне.

Живущие в ночлежках ради бога —

не мельницы, а только жернова,

но смелют и они муки немного.

Один лишь ты живешь едва-едва.

От века и навек всего лишенный,

лицо свое ты прячешь. Ты — ничей,

как роза нищеты, взращенный,

блеск золота, преображенный

в сиянье солнечных лучей.

От всей вселенной отрешенный,

тяжел ты слишком для других.

Ты воешь в бурю. Ты хрипишь от жажды,

звучишь, как арфа. Разобьется каждый,

коснувшись ненароком струн таких.

Перевод В. Микушевича

Из сборника «КНИГА ОБРАЗОВ»

I. ВСТУПЛЕНИЕ

Кто б ни был ты, но вечером уйди

из комнаты, приюта тесноты;

на даль пространств за домом погляди,

кто б ни был ты.

И взглядом утомленным отдели —

прикован долго был к порогу он —

то дерево, что высится вдали,

и небо для него возьми как фон.

Ты создал мир. Великий и простой.

Как слово, что молчаньем рождено.

Но вот тебе познать его дано,

и в этот миг ты взор потупишь свой…

Перевод Т. Сильман

II. В АПРЕЛЕ

Лесом запахло опять.

И жаворонки в выси уносят

небо, которое так надавило нам тело.

Виднелся, правда, сквозь сучья день

опустелый…

Но после долгих, как ливни, полудней,

золотясь, пробегают по саду

солнечные минуты,

от которых спасаются вдоль по фасаду,

как раны, разомкнуты

окна и крыльями бьют в испуге.

Потом все стихнет. Даже дождь ходит тише

по темнеющему отливу мостовой.

Ежатся шумы, уходят они с головой

в блесткие почки, как под крыши.

Перевод С. Петрова

III. РЫЦАРЬ

(Из стихотворений

к шестидесятилетию Ганса Тома)

Рыцарь в доспехах из черной брони

в сияющий мир летит.

А в мире есть все: и друзья, и враги,

и милые девы, и майские дни,

и Грааль, и гора, и пиры, и огни,

и статуя бога, куда ни взгляни,

на всех углах стоит.

Но под панцирем рыцаря дремлет,

под жесткой кольчугой жмется

и хмурится смерть. И он внемлет

словам: Пусть клинок взметнется

над изгородью железной,

неся мне освобожденье,

чужой клинок над бездной…

Тоска меня донимает

от долгого заточенья,-

прочь из каморки тесной!

Пусть смерть поет и играет

в свое воскресенье.

Перевод Т. Сильман

III. РЫЦАРЬ

(Из стихотворений к шестидесятилетию Ганса Тома)

Рыцарь, закованный в черную сталь,

скачет в ревущем кругу.

Вся жизнь — карусель: и день, и даль,

и друг, и враг, и пир, и печаль,

любовь, и лето, и лес, и Грааль,

и каждая улица — Божья скрижаль,

сам Бог — на каждом шагу.

Кто же панцирь черный неволит,

гнетет кольчуга стальная? -

Там смерть томится, и молит, и молит,

чужой клинок заклиная:

— Взвейся! Ты должен взвиться!

Ударь, чтоб сталь зазвенела!

Чтоб рухнула эта темница,

где я так устала

томить согбенное тело,-

чтоб я смогла распрямиться,

плясала и пела.

Перевод В. Леванского

IV. ДЕВИЧЬЯ МЕЛАНХОЛИЯ

Мой рыцарь юный предан мне

почти как древний стих.

Приходит он, как по весне

вихрь налетает в тишине,

уходит, как в голубизне

звон колокольный в стороне,

где свет преображен.

С глухой тоской наедине

слезу в прохладном полотне

ты прячешь: плач твой тих.

Мой рыцарь юный верен мне,

и он вооружен.

Улыбкою при ясном дне

сияет он, и в белизне

слоновой кости, в тонком сне

его черты, как свет в окне

морозном, жемчуг на стене

и при луне

страницы книг твоих.

Перевод В. Микушевича

V. НЕВЕСТА

Позови меня громко, о друг, позови,

вся я жажду любви, вся я жду у окна.

Здесь, в аллеях платанов, легла тишина;

вечер замер, усталый, давно,-

и темно.

Заключи меня в дом, где я мирно усну,

а не то — я сейчас встрепенусь,

только хрупкие руки мои протяну —

и в далекую ночь, в темноту, в тишину,

изольюсь…

Перевод А. Биска

V. НЕВЕСТА

Где ты, где ты, откликнись милый!

Солнце остыло, в окно заструилась прохлада.

В волнах старого сада

синева поглотила кусты.

Аллеи пусты.

Если в доме моем ты не ищещь крова,

и руки в даль окунать устану.

Вслед за бликами моего зова

в омут окна моего ночного

кану.

Перевод В. Куприянова

VI. ТИШИНА

Милая, слышишь, я руки вздымаю —

слышишь: шуршит…

Даже и это подслушают, знаю:

в ночь одиночества кто-то не спит.

Милая, слышишь движенье страницы:

это полеты нарушенных дум…

Милая, слышишь, как никнут ресницы:

мнится, и это — волнующий шум.

Шорох неясный, и робкий, и краткий

в сдавленной дали рождает волну,

в шелк тишины закрепит отпечатки,

небо и землю ласкает в плену.

Вздох мой колышет звезду голубую,

облаком легким всклубя;

все ароматы в себя я вколдую,

ангелов лунных я в небе волную;

только одну я не чую —

тебя.

Перевод А. Биска

VI. ТИШИНА

Слышишь, любовь, шевелю я рукою.

Чу! Шорох рук.

Найду ль, одинокий, движенье такое,

Что не подслушали б вещи вокруг.

Слышишь, любовь, я смыкаю ресницы.

Как, и этот шорох до слуха достиг.

Слышишь, любовь, их попытку раскрыться.

Отчего ж ты не здесь в этот миг!

Движений малых моих отпечаток

Шелковой тишью проступит, как след.

Каждый порыв, как бы ни был он краток,

И каждый мой вздох погрузит, поднимая

Звезду с собой.

У моих губ ароматы сошлись к водопою.

И кисти рук я прозреваю

Далеких ангелов.

(Две последние строки остались без перевода).

Перевод Б. Пастернака

VII. МУЗЫКА

Зачем, зачем?.. Была такая тишь,

И вдруг твои мечты зашелестели

Шагами вдоль оград… Зачем свирели

Не выронишь, души не пощадишь?

Зачем, зачем?.. Звучанье — как темница,

Где быть самим собой перестаешь;

Пусть жизнь сильна — еще сильней цевница,

Когда, тоскуя, жизнь в нее вдохнешь.

Молчанья дай душе, чтоб возвратилась

Туда, где, беспечальны и безмерны,

Венчают Мудрость, Молодость и Милость

Того, кто ускользнул от сладкой скверны

Как крыльями устало бьет душа!

Затем ли ты влечешь ее над бездной,

Паденьем и молчаньем устраша,

Чтоб возвратилась робко, чуть дыша,

Ко мне под окна музыкой любезной?

Перевод В. Топорова

VIII. АНГЕЛЫ

Они — с усталыми устами,

застыли в начатом стихе,

и в их мечты вплелась с веками

тоска — как будто о грехе.

Их лица — схожих ряд овалов,

и все молчанья их равны,

как много-много интервалов

в великой песне вышины.

Но чуть взмахнут они крылами —

пройдет воздушная струя,

как будто Бог в замолкшем храме

провел творящими руками

по темной книге бытия.

Перевод А. Биска

IX. О ДЕВУШКАХ

I

Пусть другие на долгих дорогах

поэтов неведомых ждут;

всюду ищут безлюдный приют,

где их юные лютни поют

об истомах и темных тревогах.

Но девушкам счастье дано

не искать — только смех их задорно

журчит, как жемчужные зерна

над серебряной чашей. И знай:

от них открывается каждая дверца

в сердце поэта,

как в сказочный край.

II

Девушки, ваш трепет ожиданья

лишь дано поэту разгадать

и вложить в звучанья и в сказанья:

так, в глубинах звездного сиянья,

мы привыкли вечность созерцать.

Но уста к поэту не склоняйте —

к молодым восторженным устам,-

если даже ласк он молит сам,

потому что в ночь, не забывайте,

снятся только девушки мечтам.

Пусть в саду он бродит, одинокий,

и, как вечных, в сердце вас хранит —

у воды, где шепчутся осоки,

там, где вспыхнут медленные строки,

там, где лютня в комнате висит.

Сумерки. Задумчивые очи

вас не ищут в обликах земных;

он шагает в комнатах пустых

в полусне глубоких средоточий,

или там, в аллеях, он затих.

Голос ваш доносится невольно

с площадей, где свет дневной угас,

и ему так горестно, так больно,

что увидеть каждый может вас.

Перевод А. Биска

X. СВЯТАЯ

Народ страдал от жажды, лишь девица

не знала жажды, но явиться

мог ей одной спасительный родник;

а все еще лоза не шевельнулась,

недвижная среди пустынных скал,

и дева вспомнила, как содрогнулась

вчера, когда с больным переглянулась

ребенком: он от жажды умирал.

Не расцвести лоза была не в силах.

Как зверь, который ищет водопой,

кровь чуяла она в девичьих жилах

и в темных недрах под ее стопой.

Перевод В. Микушевича

XI. МАЛЬЧИК

О, быть бы мне таким же, как они!

Их кони мчат, безумны и строптивы,

и на ветру вздымаются, как гривы,

простоволосых факелов огни.

Я первым был бы, словно вождь в ладье,

как знамя, необъятен и весом,

весь черный, но в забрале золотом,

мерцающем тревожно. А за мной

десяток порожденных той же тьмой.

И так же беспокойно блещут шлемы,

почти прозрачны, замкнуты и немы.

А рядом — вестник с громкою трубою,

которая блистает, и поет,

и в черное безмолвие зовет,

и мы несемся бурною мечтою;

дома за нами пали на колени;

предчувствуя со страхом нашу мощь,

проулки гнутся, зыбясь, точно тени,

и кони хлещут землю, словно дождь.

Перевод Л. Сергеева

XII. ИЗ ДЕТСТВА

Роскошествовал сумрак в доме,

забившись в угол, мальчик не дышал;

когда мать в комнату вошла, как в дрёме,

стакан в посуднике задребезжал.

И, выданная комнатой, она

поцеловала мальчика: Ты здесь? -

И на рояль взглянули и, как весть,

обоим песня вспомнилась одна,

что мальчика томила и влекла.

Он ждал; глаза тянулись из угла

к рукам, что от колец отяжелели,

и, как бредут наперерез метели,

она по белым клавишам брела.

Перевод В. Летучего

XII. ИЗ ЧЬЕГО-ТО ДЕТСТВА

Тьма в доме, все сгущаясь, нарастала,

в ней где-то притаился мальчуган.

И мать вошла и как во сне ступала,

и тонко зазвенел в шкафу стакан.

Преодолев предательскую тьму,

она поцеловала сына: «Ты?»

Стоял рояль средь полной немоты,

и звуки песни вспомнились ему,

еще ребенку ранившие грудь.

Он ждал. И взгляд его хотел прильнуть

к ее руке, что к клавишам припала,-

как странник, тихий и усталый,

что меж сугробов держит путь.

Перевод Т. Сильман

XIII. ВЕЧЕРЯ

В смятении почуяв принадлежность

свою к Нему, как Он им предсказал,

они признать боялись неизбежность

разлуки с Ним: от них

Он ускользал, охваченный одиночеством Своим

привычным, сеятель трудолюбивый,

перед Которым скорбные оливы,

а также бегство тех, кем Он любим.

Из-за стола, как будто нет оплотов

других, свой хлеб насущный заработав,

как стая птиц при выстреле со шкотов,

на зов его вспорхнув со всех сторон,

тянулись руки, выводок дочерний,

ища при этом выхода, но Он

их всюду ждал, светясь, как час вечерний.

Перевод В. Микушевина

XIV. ИНИЦИАЛЫ

Из глубин наших дум и дерзаний

подвиги слабым фонтаном взлетают

и в радужном тают тумане.

Но что лиц наших спрятали грани,

наши тайные силы мелькают,

как дождинки в разбитом фонтане.

Перевод А. Биска

XV. PONT DU CARROUSEL [6]

Как царств безвестных камень межевой,

слепец седеет на мосту. Возможно,

что встал он вечной вещью, непреложно,

как центр созвездий, тихий, но живой.

Вокруг него вершится звездный час,

в безумстве мчась и в роскоши мечась.

Он, неподвижный праведник, на годы

поставлен на кривых путях, и вот

он темен, как в Аид подземный вход

среди людей поверхностной породы.

Перевод С. Петрова

XV. PONT DU CARROUSEL

Там на мосту слепой старик застыл,

безмолвный, словно камень пограничный,

предмет, как будто бы для всех привычный,

и средоточье неких тайных сил.

Вокруг него — и звезд беззвучный хор,

и блеск, и звон, и шумных жизней спор.

Суровой правды олицетворенье,

он на путях запутанных встает,

в подземный мир неотвратимый вход

в глазах поверхностного поколенья.

Перевод Т. Сильман

XVI. ВЕЧЕР

Одежды вечер медленно сменяет,

ложась на ветви сада бахромой;

ты смотришь, как миры на небе тают —

один вознесся, падает другой;

и ты покинут на земле знакомой,

навек не присягнувший никому:

ни сумраку умолкнувшего дома,

ни свету звезд, поднявшихся во тьму,-

и нет дороги для тебя иной,

чем, осознав и очертив границы,

в большой и тесной жизни становиться

попеременно камнем и звездой.

Перевод Е. Витковского

XVII. ЛЮДИ НОЧЬЮ

Ночь не для толп людских создана,

с соседом тебя разлучит она,

и ты не тянись к нему.

А если ты ночью затеплил ночник,

чтоб людям в лицо заглянуть на миг,

сначала подумай — кому.

Люди при свете совсем не те,

свет ламп стекает с их лиц.

Иногда они сходятся в темноте —

колеблемый мир, в своей суете

поверженный ниц.

С чела у их отблесков тех желтизна

стерла последние мысли,

во взоре пляшет пламень вина,

а на ладонях повисли

тяжелые жесты: ими друзья

объясняются между собой;

они произносят: я, меня,

а думают: тот, любой.

Перевод Т. Сильман

XVIII. СОСЕД

Скрипка чужая, ты ходишь за мной?

Сколько раз я встречался с тобой

в городах, на дорогах убогих?

Одного ли я слышу иль многих?

Правда ль, там, в городах, притаились

те, что одни, без тебя,

давно бы в реке утопились?

Отчего же всегда это слышу лишь я?

Отчего мне всех ближе, роднее

те, что, играя, рыдают во мгле

и твердят, что жизнь тяжелее,

чем тяжесть всего на земле.

Перевод А. Биска

XVIII. СОСЕД

Скрипка, бродишь за мною вслед?

Сколько странствий и сколько лет

я — неспящий, с тобой — неспящей.

Вездесущ ли скрипач пропащий?

Или в каждой людской столице

есть такие, кому пора —

скрипки с ними не будь — топиться?

Чем далась мне твоя игра?

И зачем я всегда в ответе

за того, кто тебе внушает:

тяжесть жизни — всего на свете

тяжесть общую превышает?

Перевод В. Топорова

XIX. ПОСЛЕДНИЙ

Мне дома родного не знать,

как бы душа ни дрожала;

прямо в мир меня мать

рожала.

Хожу я по миру, в мире стою;

попробуй весь мир отбрось!

Терплю мое счастье и боль мою,

и то и другое врозь.

Но не лишен я наследства:

тремя ветвями мой род расцветал,

семь замков — его судьба;

но я со временем устал

от моего герба.

Весь мир приобрел я с детства,

но дома нет у меня;

с собой до последнего дня

ношу я все мои средства.

Лишь тени падений

там, где тишина

дна;

основа моих владений —

волна.

Перевод В. Микушевича

XX. МОЛИТВА

Ночь тихая, в твой сумрак вплетены

и белые и пестрые предметы.

Цвета в их суетности — все приобщены

к единой мгле и тихости, — и мне ты

в дар принеси родство с тем миром верной

тебе сообщности. Или чрезмерной

ты мнишь мою игру со светлым днем?

Иль мнишь, что буду я лицом

досадно от предметов отличаться?

Но разве эти руки не ложатся

совсем так, как орудье или вещь?

И разве вид кольца

на этой вещной до конца

руке моей не скромен — руки эти

не сходны с той дорогой, что при свете

ветвится так же, как во тьме глубокой?..

Перевод Т. Сильман

XXI. ДВИЖЕНИЕ ВПЕРЕД

И снова жизнь моя шумит потоком,

между широких берегов текущим,-

с вещами в братстве, день за днем растущем,

я и с картинами в родстве глубоком.

И весь я в том неназванном, далеком,-

то птицей с распростертыми крылами

парю под ветреными небесами,

то чувством вдруг в игру полутенями

на дно пруда, как рыбой, унесен.

Перевод Т. Сильман

XXII. КОНЕЦ ОСЕНИ

Я видеть мог: в свой срок

себя всё изживает;

гниет и умирает —

все горечь и упрек.

От раза к разу сад

как будто подменили;

от желтизны до гнили

замедленный распад:

о, как мой путь далек.

Все пусто и в разоре,

полог аллей исчез.

Почти до самого моря

нависла в немом укоре

неумолимость небес.

Перевод В. Летучего

XXIII. СТРАШНО

Над голым лесом птица голосит,

как полоумная, над голым лесом.

Так безутешно птица голосит,

и крик над временем висит,

сплошной, как небеса над голым лесом.

Все поникает перед ним:

округа цепенеет безъязыко,

не дышит ветер, на реке ни блика,

минута на ходу оглушена,

бледным-бледна, как от недоброй вести,

что всех погибель ждет на месте,

кто вырвется из крика.

Перевод В. Летучего

XXIII. СТРАШНО…

В лесу увядшем слышен птичий зов,

такой бессмысленный в лесу увядшем.

И все же этот ровный птичий зов,

летя до самых облаков,

как небеса широк в лесу увядшем.

И все как бы вместилось в этот крик:

окрестности безмолвно в нем почили,

и ветер смолк, и звуки все застыли,

и этот миг, что устремлен вперед,

так тих и бледен, словно знает тайну,-

всех, кто ее постиг случайно,

она влечет к могиле.

Перевод Т. Сильман

XXIV. СТРОГИЙ ЧАС

Каждый, кто плачет сейчас на Земле,

без причины плачет там, на Земле,-

плачет по мне.

Кто смеется сейчас в ночи на Земле,

без причины смеется там, на Земле,-

высмеивает меня.

Кто шагает сейчас где-нибудь по Земле,

без причины шагает там, по Земле,-

идет ко мне.

Каждый, кто гибнет сейчас на Земле,

без причины гибнет там, на Земле,-

узрел меня.

Перевод Е. Витковского

XXV. БЛАГОВЕЩЕНИЕ

СЛОВА АНГЕЛА

Ты к Господу не ближе нас,

Он ото всех далек.

Но лишь тебя в чудесный час

благословляет Бог:

ведь так ни у одной из жен

не светятся персты.

Я — день, я — влагой напоен,

но древо только ты.

Я утомлен, путь долог мой,

прости, не я сказал,

что Тот, Кто в ризе золотой,

как солнце, восседал,

послал тебе, мечтающей,

виденье с высоты:

смотри: я — возвещающий,

но древо только ты.

Развернуты мои крыла

над кровлею жилья;

так одинока не была

ты никогда — ведь я

чуть виден в комнате твоей,

мои слова просты:

я — дуновенье меж ветвей,

но древо только ты.

Все ангелы в волнении

летят по небесам;

великое смятение

и ликованье там.

Быть может, скорбь средь суеты

в судьбу твою войдет,-

для этого созрела ты,

и ты несешь свой плод.

Ты вход, великий и святой,

твой день определен.

Мой голос, будто шум лесной,

в тебе исчез, окончив твой

тысяча первый сон.

Иду. Так упоителен

напев твоей мечты,

Бог ждет; он ослепителен…

Но древо только ты.

Перевод Е. Витковского

XXVI. СЫН

В заморской стране когда-то

царем был мой отец.

И вот, закованный в латы,

прибыл от супостата

к отцу гонец.

Отец мой, как обычно,

в одежде был простой,

и горница привычно

дышала нищетой.

Руки отца дрожали,

взять ничего не смел.

В безнадежной печали

безлико глядел.

А мама убежала —

одна среди аллей

в саду она гуляла,

полотна белей.

Мама! в душе тревога —

зачем ты ушла одна?

Но чу! шаги с порога,

стук копыт, дорога,

и вновь тишина.

Отец! Он нас не обидел?..

Чудовищный исполин,

чего он хотел? — Он видел

тебя в саду, мой сын.-

Отец, какой он красивый!

Как поступь его сильна!

Какая черная грива

у его скакуна!

Шлем его золоченый

в панцирь тяжелый врос.

Но он — я видел — корону

узкую привез.

Я слышал: она звенела,

ударясь о меч в шагу.

За жемчуг такой я смело

жизнь отдать могу!

Во гневе ее срывали,

в страхе ее теряли,

ковали ее в огне!

Но так ее обруч тонок,

что может носить ребенок,-

отдай, отдай ее мне!

Я носил бы ее порою…

Отдай ее мне, отец!

А еще ~ я тебе открою,

откуда пришел гонец:

что значат в том мире вещи,

какие там города,

кто ждет во тьме зловещей

моего суда…

Отец мой был измучен,

совсем потерял покой.

Сидел он мрачнее тучи

ночь напролет со мной.

Он ждал какой-то беды

и отвечал мне вяло,

чтоб не услыхала

мама (она все знала,

когда, полотна белее,

по самой дальней аллее

сквозь черные шла сады).

Перевод А. Топорова

XXVII. ПЕСНЯ САМОУБИЙЦЫ

Вот только бы не опоздать.

А то, глядишь, разрежут опять

веревку.

Чуточка вечности в плоти моей,

ведь я проделал для встречи с ней

подготовку.

Ложечку жизни суют мне они,

эту жалкую ложку.

Не хочу никак, ничего, ни-ни,

ни помногу, ни понемножку.

Я знаю, в чем счастье: живи да живи,

этот мир — горшок со жратвой.

Но этого нет у меня в крови,

хоть и понял все головой.

Других это кормит, меня же — нет,

хворать — это мой удел.

Теперь хотя бы на тысячу лет

я на диету сел.

Перевод Е. Витковского

XXVIII. ПЕСНЯ ВДОВЫ

Вначале жизнь была хороша,

в тепле устоявшемся крепла душа.

Юные годы прошли, спеша,-

я не знала, что так со всеми.

И вдруг потянулся за годом год,

не нов и не радостен стал их черед,

один за другим придет и уйдет,-

разорвалось надвое время.

Вина не его, вина не моя,

терпенья набрались и он, и я,

но смерть терпеть не хотела.

Я видела смерть, ковылявшую к нам,-

все без спроса она прибрала к рукам,

до меня-то ей — что за дело.

Что же делала я, для себя, свое?

Разве это нищенское житье

судьбой дано под залог?

Не только счастье Судьба дает,

и горе и муки идут в оборот —

старьевщицын хлам убог.

Судьба покупала меня ни за грош,

губ и ресниц любую дрожь,

даже походку, и вот

шла распродажа день за днем.

Судьба купила все — а потом

не оплатила счет.

Перевод Е. Витковского

XXVIII. ПЕСНЯ ВДОВЫ

Сначала жизнь была легка.

Я молода была и крепка.

А что беда недалека,

откуда знать мне было?

Я жизни не ведала тогда,

но потихоньку шли года,

и к нам явившаяся беда

нам надвое жизнь разбила.

Тут не повинны ни я, ни он,

терпеньем был каждый наделен

(у смерти его так мало).

Я поняла: его смерть близка,

она отнимала по капле — пока

совсем его не стало.

А что же мое? чем владею я?

Ведь даже нищая жизнь моя

мне в долг судьбою дана.

Судьба не только счастье возьмет,

мученья и вопли — ее доход,

и горем торгует она.

Судьба ждала моего конца,

скупала румянец с моего лица,

походки моей красоту.

То был постоянный аукцион,

потом окончился и он —

и вот я гляжу в пустоту.

Перевод Т. Сильман

XXIX. ПЕСНЯ СИРОТЫ

Я ничто и не буду ничем ни дня.

Я мал, а кругом большая возня:

и дальше не краше.

Папаши, мамаши,

пожалейте меня.

Правда, я не стою забот:

жатва уже снята.

Пора не пришла мне и не придет —

не нужен нигде сирота.

Я без смены ношу одежду свою,

давно потерявшую цвет.

Но, быть может, волею Божьей, тряпью

вовеки износу нет.

Не сменились пряди волос моих,

все та же каждая прядь,

а тот, кто ласкал когда-то их,-

их вовек не будет ласкать.

Перевод Е. Витковского

XXIX. ПЕСНЯ СИРОТЫ

Я — ничто, я ничем никогда не была.

Я для жизни слишком слаба и мала;

и никто меня не жалеет;

ни отец, ни мать не пригреет —

их рано судьба отняла.

Да я и не стою забот:

мне ввысь уже не расти.

Я никому не нужна, а час мой пробьет —

уж меня не спасти.

У меня и платье одно,

на нем так много заплат,

оно на весь век мне дано —

в гости к господу богу наряд.

И венец волос моих мал

(да что с меня взять?),

а тот, кто их часто лас кал,-

никого уж не будет ласкать.

Перевод Т. Сильман

XXX. ЗА КНИГОЙ

Я зачитался, я читал давно,

с тех пор как дождь пошел хлестать в окно.

Весь с головою в чтение уйдя,

не слышал я дождя.

Я вглядывался в строки, как в морщины

задумчивости, и часы подряд

стояло время или шло назад.

Как вдруг я вижу, краскою карминной

в них набрано: закат, закат, закат…

Как нитки ожерелья, строки рвутся,

и буквы катятся куда хотят.

Я знаю, солнце, покидая сад,

должно еще раз оглянуться

из-за охваченных зарей оград.

А вот как будто ночь по всем приметам.

Деревья жмутся по краям дорог,

и люди собираются в кружок

и тихо рассуждают, каждый слог

дороже золота ценя при этом.

И если я от книги подыму

глаза и за окно уставлюсь взглядом,

как будет близко все, как станет рядом,

сродни и впору сердцу моему!

Но надо глубже вжиться в полутьму

и глаз приноровить к ночным громадам,

и я увижу, что земле мала

околица, она переросла

себя и стала больше небосвода,

а крайняя звезда в конце села —

как свет в последнем домике прихода.

Перевод Б. Пастернака

XXXI. СОЗЕРЦАНИЕ

Деревья складками коры

мне говорят об ураганах,

и я их сообщений странных

не в силах слышать средь нежданных

невзгод, в скитаньях постоянных,

один, без друга и сестры.

Сквозь рощу рвется непогода,

сквозь изгороди и дома.

И вновь без возраста природа.

И дни, и вещи обихода,

и даль пространств — как стих псалма.

Как мелки с жизнью наши споры,

как крупно то, что против нас!

Когда б мы поддались напору

стихии, ищущей простора,

мы выросли бы во сто раз.

Все, что мы побеждаем, — малость,

нас унижает наш успех.

Необычайность, небывалость

зовет борцов совсем не тех.

Так ангел Ветхого Завета

искал соперника под стать.

Как арфу, он сжимал атлета,

которого любая жила

струною ангелу служила,

чтоб схваткой гимн на нем сыграть.

Кого то ангел победил

то правым, не гордясь собою,

выходит из такого боя

в сознанье и в расцвете сил.

Не станет он искать побед.

Он ждет, чтоб высшее начало

его все чаще побеждало,

чтобы расти ему в ответ.

Перевод Б. Пастернака

XXXII. СЛОВА ПЕРЕД СНОМ

Я хочу баюкать кого-то,

у кого-то и с кем-то быть.

Я хочу тебе спеть негромкое что-то

и с тобой во сне твоем плыть.

Я хочу быть единственным в доме,

кто знал, как мерзнут цветы.

И слушать, как шепчут в дреме

созвездия, листья и ты.

Часы окликают ночной покой,

и время видимо все до дна.

И по улице кто-то идет чужой,

чужую собаку лишая сна.

И вновь тишина. И мой взгляд

держит тебя во сне,

возносит, и опускает назад,

лишь что-то дрогнет в окне.

Перевод В. Куприянова

XXXIII. ОДИНОКИЙ

Я — словно мореход из дальних стран,

а косный быт туземцев неподвижен.

Их день стоит, как круглый столб

у хижин,

а мне глядится в очи океан.

Мир, необжитый, как простор луны,

под черепом моим давно таится.

Их чувства одинаковы, как лица,

а их слова давно заселены.

Мои предметы, словно чудеса,

непостижимы их обычной вере.

Все эти вещи прыгали, как звери,

а здесь у них отнялись голоса.

Перевод Г. Ратгауза

XXXIII. ОДИНОКИЙ

Как странник, в дальних плававший морях,

живу я в мире тех, кто вечно дома.

Здесь дни стоят, как чаши на столах,

а мне лишь даль подвластна и знакома.

Нездешний мир проник в мои черты,-

пускай пустынный, неподлунный, смутный,-

но здесь, у них, все чувства обжиты

и все слова привычны и уютны.

Со мною странные пришли сюда

из стран заморских вещи-пилигримы:

там, у себя, они неукротимы,

а здесь сгореть готовы со стыда.

Перевод А. Карельского

XXXIV. ВОСПОМИНАНИЕ

Ты ждешь, что одно мгновенье

безмерно жизнь удлинит,

разбудит в камне движенье,

свяжет тонкие звенья,

глубины твои отворит.

Книги в шкафах стеклянных,

золото их в пыли,

ты грезишь о прошлых странах,

о лицах, словах, обманах

женщин, что вдаль отошли.

И вдруг осеняет, что это

в прошлом. И пред тобой, как судьба,

давно забытого лета

виденье, страх и мольба.

Перевод В. Куприянова

XXXV. ОСЕНЬ

Листва на землю падает, летит,

точь-в-точь на небе время листопада,

так падает, ропща среди распада;

и падает из звездного каскада

отяжелевшая земля, как в скит.

Мы падаем. И строчки на листы.

Не узнаю тебя среди смещенья.

И все же некто есть, кто все паденья

веками держит бережно в горсти.

Перевод В. Летучего

XXXVI. ПРЕДЧУВСТВИЕ

Я с напряженностью флага вдаль устремляюсь.

Влага бури дальней мне внятна, и я с этой

бурей сливаюсь,

в то время, как все, что внизу, дремлет, не веря:

двери мягки в движеньях, в каминах ровное

тленье.

окна не дребезжат, и пыль еще тяжела.

Но я уже ведаю бурю, во мне, как на море,

мгла.

И я растворяюсь, как бездна, и падаю в свой

поток,

и на гребне своей волны вижу, что одинок

в огромной буре.

Перевод В. Куприянова

XXXVII. ВЕЧЕР В СКОНЕ

Парк высоко. И словно бы из дома

я выхожу, дорогу узнаю

в просторный вечер, в распростертый

ветер.

Вдоль облака иду и водоема,

и мельницы, плывущей на краю

небес, среди которых я сегодня

не более, как вещь в руке господней,

быть может, наименьшая.

Взгляни,-

все это разве небеса одни?

В разливах зыбких белизны и черни

блаженная всплывает синева,

а поверху, приметное едва,

почти неразличимое свеченье

огня закатного,

чудесный строй,

что держится и движется собой,

творящий в непонятном распорядке

фигуры странные, крыла и складки,

и, наконец, врата, в такой дали,

какую птицы знать одни могли.

Перевод В. Полетаева

XXXVIII. ТРИ ВОЛХВА

ЛЕГЕНДА

В краю, где ветер и песок,

господь явился нам;

так жатвы наступает срок

налившимся хлебам,-

и чудо было: там

велел идти в дорогу бог

звезде и трем волхвам.

И с трех сторон в пути сойдясь,

на небо посмотрев,

так с трех сторон пошли, смирясь,

и справа князь, и слева князь

в далекий тихий хлев.

Но что с дарами их влекло

в убогий Вифлеем?

Сияло всадника чело,

и было бархатным седло,

и драгоценным — шлем.

Был правый, словно фараон,

богат, и левый был

озолочен, осеребрен,-

и блеск, и звон

со всех сторон,-

и возжигал куренья он

в сосуде, что под небосклон

душистый дым струил.

С улыбкой вещая звезда

вела вперед князей

и, над Марией встав, тогда

сказала тайно ей:

Смотри, вот всадники пришли,

которых я вела,-

цари языческой земли —

их ноша тяжела,-

из тьмы дары они несли,

но ты не бойся зла.

У них двенадцать дочерей

и только сына нег-

одна молитва у царей:

для тронов их, для их очей

твой сын — надежды свет.

Но верь и жди других дорог,

твой сын в язычниках княжить

не будет, знает бог.

Запомни, путь далек.

Цари пришли тебе служить,

меж тем их царства, может быть,

лежат у чьих-то ног.

От бычьих морд идет тепло,

и царь в хлеву согрет,

но власти время истекло,

и крова больше нет.

Улыбкой кроткой озари

заблудших пришлецов,

пусть взглянут на дитя цари,

сними с него покров.

Смотри, у входа грудами

лежат, ясней слезы,

рубины с изумрудами

и капли бирюзы.

Перевод Е. Витковского

XXXIX. ЦАРИ

I

То были дни, когда в огне и дыме

сходились горы; водами живыми

река гремела, в берега бия,-

два странника призвали божье имя,

и, хворость одолевши, перед ними

встал богатырь из Мурома, Илья.

Состарились родители, дотоле

от пней и камня расчищая луг,-

но взрослый сын воспрянул, вышел в поле

и в борозду вогнал тяжелый плуг.

Он вырывал деревья, что грознее

бойцов стояли твердо сотни лет,

и тяжесть поднимал, смеясь над нею,

и корни извивались, точно змеи,

впервые видящие свет.

Испив росы, отцовская кобыла

по-богатырски сделалась крепка

и звонким ржаньем словно говорила,

что радуется мощи седока, -

постигли оба: сказочная сила

зовет их, и дорога нелегка.

И скачут… может быть, тысячелетье.

Кто время сосчитать хоть раз сумел —

(а сколько лет он сиднем просидел?),

где колдовство — не различить на свете.

Природой меры миру не дано,

тысячелетьям нет числа…

Пойдут вперед те, кто дремал давно

в краю, где сумерки и мгла.

II

Еще повсюду стерегли драконы

волшебные леса, дыша огнем,

но дети подрастали день за днем,

но шли, благословившись у иконы,

мужи на битву с хищным Соловьем-

Разбойником, как дикий зверь, опасным,

который свил на девяти дубах

себе гнездо и свистом громогласным,

как светопреставление, ужасным,

ночь напролет в округе сеял страх;

весенний мрак, неведомое чудо —

немыслимей, ужаснее всего;

ничто не угрожает ниоткуда,

но все вокруг — обман и колдовство,-

так шли мужи, пути не разбирая,

всем телом содрогаясь меж теней,

за шагом шаг в глухую тьму ступая

и, словно челн, захлебываясь в ней.

И лишь сильнейшие остались живы,

встречая дикий свист, без перерыва

из этой глотки, как из-под земли,

несущийся, но все же шли и шли

они в леса, взрослея понемногу,

одолевая робость и тревогу, -

и так со многим справиться смогли

их руки крепкие. И дни настали,

когда они, бесстрашные, вставали

и стены возводили в твердой вере.

И, наконец, из чащи вышли звери,

покинув ненавистные берлоги,

и двинулись, куда вели дороги,

устало рыская от двери к двери, -

пристыжены, бессильны и убоги,-

чтоб тихо лечь собратьям старшим в ноги.

III

Его слуги кормились ночью и днем

мешаниной невнятных слухов,-

слухи были о нем, и только о нем.

Перед ним холопы валились ничком.

Женщины, кидая тревожные взгляды,

сговаривались в покоях своих,

а он в потемках подслушивал их,

и служанки шептали ему про яды.

Ни ларя у стены, ни лавки, ни скрыни,

и убийцы, прячась в монашьей личине,

справляли кровавое торжество.

И ничто не защищало его,

кроме взгляда, кроме шагов украдкой

в тишине по лестнице шаткой,

кроме гладкой стали жезла.

Ничего, кроме рясы, что плечи жгла,

(и озноб сквозь нее, словно когтями,

исходя от сводов, впивался в монаха),

ничего, что было бы призвано им,

ничего, кроме страха днями, ночами,

ничего, кроме все охватившего страха,

что гнал его вдоль этих гонимых,

вдоль этих темных и недвижимых

и, быть может, виновных лиц.

Любого, кто мешкал рухнуть ниц,

он убийцей считал, и, озлоблен и мрачен,

рвал одежды на нем своею рукой,

а затем, у окна забывшись, с тоской

думал: Кто и зачем это нынче схвачен?

Кто я такой? Кто он такой?

IV

Вот час, когда в тщеславном ослепленьи

держава смотрит в зеркала свои.

Последний отпрыск царственной семьи,

монарх безвольный, грезит в забытьи,

ждет почестей на троне; и в смятеньи

откинувшись и уронивши длани

дрожащие на пурпурные ткани,

один в неверном бытии.

Вокруг него склоняются бояре,

одетые в сверкающие латы,-

царь словно обречен жестокой каре

князей, что нетерпением объяты.

Подобострастия полны палаты.

Все помнят о почившем государе,

который часто, буйствуя в угаре

безумия, их бил о камни лбом.

И думы думают они о том,

что старый государь, садясь на трон,

плотней поблекший бархат подминал.

Был мрачной мерой власти он,

и из бояр никто не замечал,

что алые подушки закрывал

наряд тяжелый, золотом горя.

И думают, что мантия царя

померкнет на преемнике больном.

Хотя пылают факелы, но даже

жемчужины не светятся огнем,

что в семь рядов на шее, словно стража;

и оторочка из рубинов та же —

светилась, как вино, — теперь, на нем

черна, как сажа…

Память их не спит.

Они тесней толпятся возле трона,

но все бледнее царская корона

безвольного монарха, — свысока

на них глядит он грустно и смущенно;

все ближе, раболепнее поклоны,

и мнится — в зале слышен звон клинка.

V

Не сгинет от меча и от коварства

монарх, тоской нездешней охранен,

он принимает торжество и царство,

и за него душой болеет он.

К окну в Кремле подходит царь безвольный,

и видит город — белый и престольный —

в тот час, когда ушла ночная мгла,

и в первый день весны звонят по гулким,

березою пропахшим переулкам

к заутрене колокола.

Колокола, чья песня так прекрасна,-

вот первые цари его державы,

его отцы, что с дней татар со славой —

из гнева, кротости, борьбы, забавы,

легенд и крови возникали властно.

Он чувствует их царственное право

его душой овладевать порой,

таинственно входить в его глубины,-

тишайшего на царстве властелина,

всегда, теперь и прежде, на вершины

благочестивой звать мечтой.

И царь благодарит их всей душой

за то, что к жизни щедрым и огромным

порывом, жаждой одарен.

Перед богатством предков силен он,

их житие таинственным и темным

мерещится на фреске золотой.

Как серебро вплетаясь в ткань парчи —

в делах минувших сам себе он мнится,

что было свершено — опять свершится,

в его державе тихой повторится,

в которой меркнут яркие лучи.

VI

Сапфиры в темном серебре оправы

чуть светятся девичьими очами;

и лозы свились гибкими ветвями,

как звери в брачный час среди дубравы;

и жемчуг держит стражу величаво,

в узорах дивных сберегая пламя,

рожденное и скрытое тенями.

Венец, покров и серебро страны —

они в движение вовлечены,

как зерна на ветру, как ключ в доли не,-

все светится в мерцаньи со стены.

Темнеют три овала посредине:

лик Матери, и с двух сторон узки,

как две миндалины, в уставном чине

над серебром воздеты две руки.

И темные ладони в тишине

пророчат царство в образе старинном,

что зреет до поры плодом невинным

и наводнится ручейком единым,

единосущным, вечно светлым Сыном

в невиданной голубизне.

Так говорил ладоней взлет,

но лик ее — уже открытый вход,

в тепло вечерних сумерек ведущий.

И свет улыбки, на устах живущей,

с неверной мгле блуждая, угасал.

В земном поклоне царь сказал тогда:

Неужто ты не слышишь крик, идущий

из глубины сердец, и страх гнетущий,-

мы ждем твоей любви; скажи, куда

ушел зовущий лик; куда зовущий?

С великими святыми ты всегда.

В своей одежде жесткой царь продрог,

он в одиночестве познать не мог,

как близок он ее благословенью

и как ото всего вокруг далек.

Безвольный царь раздумием объят,

и пряди редкие волос висят,

скрывая в прошлое ушедший взгляд,

и лик царя, как тот, в златом овале,

ушел в широкий золотой наряд.

(Чтоб встретить Богоматери явленье).

Две ризы золотых мерцали в зале

и прояснялись в отблесках лампад.

Перевод Е. Витковского

XL. О ФОНТАНАХ

Я вдруг впервые понял суть фонтанов,

стеклянных крон загадку и фантом.

Они как слезы мне, что слишком рано —

во взлете грез, в преддверии обманов —

я растерял и позабыл потом.

Ужель я позабыл, что и к случайным

вещам простерты горних сфер объятья?

Что мне дышал величьем изначальным

старинный парк, в огне зари прощальном

вздымавшийся, — и звук в краю печальном

девичьих песен, темных, как заклятья,

взметнувшихся до сонных крон ночных

и будто явью ставших, будто их

уж отраженье ждет в пруду зеркальном?

Но стоит мне припомнить на мгновенье,

что сделалось с фонтанами и мной,

как вновь я возвращаюсь к низверженью,

где воды мне являют мир иной:

то мир ветвей, глядящих в мрак колодца,

мир голосов, чье пламя еле бьется,

прудов, что только берега извивы

в себе умеют повторить тоскливо,

небес, что вдруг отпрянули смущенно

от рощ закатных, мраком поглощенных,

и выгнулись иначе, и темнеют,

как будто озарили мир не тот…

Ужель я позабыл, что неба свод

не внемлет нам в торжественной пустыне

и что звезда звезду распознает

лишь как сквозь слезы в этой тверди синей?

А может быть, и мы здесь, в свой черед,

кому-то служим небом. Тот народ

глядит на нас в ночи и нам поет

свою хвалу. Иль шлют его поэты

проклятья нам. Иль плачут одиноко

и к нам взывают, ибо ищут бога,

что где-то рядом с нами, и с порога

подъемлют лампы и молитв слова

возносят — и тогда на наши лица,

как бы от этих ламп, на миг ложится

невыразимый отсвет божества…

Перевод А. Карельского

XLI. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Всевластна смерть.

Она на страже

и в счастья час.

В миг высшей жизни она в нас страждет,

ждет нас и жаждет —

и плачет в нас.

Перевод Т. Сильман

XLI. КОНЦОВКА

Смерть велика.

При ней мы живы,

смеемся, а в час,

когда забываемся жизнью счастливой,

ей так тоскливо

в глуби у нас.

Перевод С. Петрова

Из сборника «НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ»

I. ПЕСНЬ ЛЮБВИ

Что сделать, чтобы впредь душа моя

с твоею не соприкасалась? Как

к другим вещам ей над тобой подняться?

Ах, поселить ее хотел бы я

среди утрат, во тьме, где, может статься,

она затихнет и, попав впросак,

на голос твой не станет отзываться.

Но что бы порознь ни коснулось нас,

мы в голос откликаемся тотчас —

невольники незримого смычка.

На гриф нас натянули — но на чей?

И кто же он, скрипач из скрипачей?

Как песнь сладка.

Перевод В. Летучего

II. ПИЕТА

Прах с ног твоих, Исус, в ту ночь не я ли

омыла, робко опустив ресницы,-

по-юношески крепкие, они

белели в волосах моих, как птицы

в терновнике; теперь на них взгляни…

На тело, знавшее одни печали,

как в ночь любви, гляжу я в первый раз.

Мы вместе никогда не возлежали

и потрясенно бодрствуем сейчас.

Твои запястья, мой любимый, в ранах —

не от моих укусов окаянных.

Открыл ты сердце, и меня ведет

единственный к тебе отверстый вход.

Но ты устал. Увы, к моим устам

прильнуть устами ты не устремился.

Исус, Исус, когда же час наш сбылся?

Как странно суждено погибнуть нам.

Перевод В. Летучего

III. СМЕРТЬ ПОЭТА

Лежал он; бледный и лишенный сил;

черты лица мятежно проступали

с тех пор, как чувства, голоса и дали

с него, как листья с дерева, опали

и безучастный год их поглотил.

Кто знал его живым, не знал о том,

насколько он и мир земли едины,

что все: моря, и горы, и долины —

он воплощал в живом лице своем.

Он далью был, и, ныне безымянна,

она оплакала его уход;

а лик его, где стынет смертный пот,

и нежен, и открыт сейчас, как рана,-

так спелый плод на воздухе гниет.

Перевод В. Летучего

III. СМЕРТЬ ПОЭТА

Так он лежал. Лицо его, храня

все ту же бледность, что-то отвергало,

оно когда-то все о мире знало,

но это знанье угасало

и возвращалось в равнодушье дня.

Где им понять, как долог этот путь;

о, мир и он — все было так едино:

озера, и ущелья, и равнина

его лица и составляли суть.

Лицо его и было тем простором,

что тянется к нему и тщетно льнет,-

а эта маска робкая умрет,

открыто предоставленная взорам,-

на тленье обреченный, нежный плод.

Перевод Т. Сильман

III. СМЕРТЬ ПОЭТА

Его недвижный отчужденный лик

приподнят в изголовий отвесно.

Весь внешний мир с тем, что ему известно

об этом мире было, канул в бездну,

в довременьи и безучастьи сник.

Никто на свете ведь не знал о том,

насколько тесно он был с этим связан:

с водою этой, с глубью этой, с вязом,-

что было это все его лицом.

И до сих пор его лицо — приманка

для шири, что была ему верна.

Мертвеет маска, но пока она,

как тронутая воздухом изнанка

плода, какой-то миг еще нежна.

Перевод К. Богатырева

IV. СУДЬБА ЖЕНЩИНЫ

Как властелин, охотой возбужден,

любой сосуд хватает, чтоб напиться,-

и после долго у владельца он,

припрятан, как реликвия хранится,-

так и судьба, быть может, иногда

от жажды торопливо к ней влеклась,

и маленькую жизнь свою, боясь

разбить, она, испуганно-горда,

хранила в горке за стеклом, в догляде,

где драгоценный хлам лежит порой

или вещицы с памятной отметкой.

И там она лежала, как в закладе,

и становилась старой и слепой,

так и не став бесценной или редкой.

Перевод В. Летучего

IV. СУДЬБА ЖЕНЩИНЫ

Как на охоте, жаждою томим,

король любую чашу принимает, -

и собственник, как кубком призовым

гордясь, ее на полке оставляет:

так и судьба к какой-нибудь одной

прильнет, — и та, в гордыне беспричинной,

чтоб не разбить хрустальный облик свой,

его хранит ревниво за витриной,

где, навсегда от мира защищен,

сокровищ ряд замками охраняем

(иль то, что мы сокровищем считаем).

И так она, не зная жизни звон,

живет одна, в тюрьме своей нетленной,

и станет старой и недрагоценной.

Перевод А. Биска

IV. СУДЬБА ЖЕНЩИНЫ

Как на охоте, свесившись с коня,

король стакан хватает, чтоб напиться,

и как владельцем с памятного дня

он под стеклом реликвией хранится,

вот так судьба, возжаждавши, подчас

подносит Некую к губам и пьет,

и, осушив по каплям, отдает

тому, кто в жалком рвении, боясь

ее разбить, хранит всю жизнь в витрине,

где ценности хранятся под стеклом

(иль то, что он считает таковыми).

И там она с тех пор стоит доныне,

и слепнет, и дряхлеет с каждым днем —

вещь, безделушка — наравне с другими.

Перевод К. Богатырева

V. РАССТАВАНЬЕ

Дано мне расставанье ощутить.

В чем суть его, теперь мне стало ясно:

злой мрак объемлет то, что так прекрасно,

чтоб ярче оттенить — и поглотить.

Я беззащитен был в минуты эти,

меня позвали, бросили; одно

мне виделось — все женщины на свете

как бы слились в то белое пятно.

Оно кивало, уж не мне, мелькнуло

совсем вдали, мелькало без конца —

иль это только ветка деревца,

с которого кукушка вдруг вспорхнула?

Перевод Т. Сильман

VI. ПАНТЕРА

Jardin des Plantes, Paris

Скользит по прутьям взгляд в усталой дреме;

и кажется, за прутяной стеной

весь мир исчез, — и ничего нет, кроме

стены из прутьев в гонке круговой.

Упругих лап покорные движенья

в сужающийся круг влекут ее,

как танец силы в медленном сближенье

с огромной волей, впавшей в забытье.

Лишь изредка она приоткрывает

завесы век — и в темноту нутра

увиденное тотчас проникает

и в сердце гаснет, как искра.

Перевод В. Летучего

VI. ПАНТЕРА

Париж, Jardin des Planter

Ее глазам стальные эти прутья

Настолько примелькались, что она

За прутьями пути и перепутья

Считает миром сгинувшего сна.

Ее упруга поступь. Но, постылый,

Ей чужд по клетке бесконечный бег,

Как будто происходит пляска силы

Вкруг воли, что повержена навек.

Лишь иногда она чуть приоткроет

Глаза, и из-за клетки 470-нибудь

Вдруг в памяти, как в небе астероид,

Мелькнет, чтоб в сердце утонуть.

Перевод В. Васильева

VII. ТАНАГРА

Глины кусок, обожженный

солнцем или огнем.

Женской руки обнаженной

жест в сотворенье своем

до бесконечности длится —

не с тем, чтобы вещью прельститься,

манящей издалека,-

но, чувству доверясь охотно,

тянется он безотчетно,

как к подбородку — рука.

Мы вертим в руках изваянье

и к разгадке почти близки

их длящегося существованья,

надо только и расстоянью,

и времени вопреки

глубже и пораженней

в прошлое вперить взгляд,

сияя, — чуть просветленней,

чем год или час назад.

Перевод В. Летучего

VIII. БУДДА

Путник видит: сверху, как с кургана,

золото течет, блестя в пыли;

словно государства покаянно

в кучу все сокровища снесли.

Но вблизи ты, как при виде чуда,

высотой его бровей сражен,

потому что это не посуда,

и не серьги, и не перстни жен.

Разве скажет кто-нибудь, что видел,

из чего отлит, как водружен

в чашу лотоса сей желтый идол:

благ, безмолвен и невозмутим,

прикасается к пространствам он,

как ладонями к щекам своим.

Перевод В. Летучего

IX. АВТОПОРТРЕТ 1906 ГОДА

Наследный знак дворянства родового

запечатлен в строении бровей.

Испуг и синь в глазах, как у детей,

безропотность, но не раба немого —

поденщика и женщины скорей.

И рот как рот, большой и без затей,

не льстивый, и неправедное слово

ему претит. Открытый лоб сурово

очерчен, как у вдумчивых людей.

Все осознать как сущность не рискну;

она еще ни в радости не стала,

ни в горе цельностью, но изначала,

по признакам, уже предвосхищала

и жизненность свою, и глубину.

Перевод В. Летучего

IX. АВТОПОРТРЕТ 1906 ГОДА

Дворянского стареющего рода

неукротимость жесткая бровей.

А взгляд — как у испуганных детей:

в нем и смиренье есть и несвобода,

но не раба, а женщины скорей.

И рот как рот, все шире и точней

с годами; все яснее год от года

отражена в нем истины природа;

и лоб — в игре задумчивых теней.

Во всем как бы предчувствуется связь:

ибо в страданьях, в счастье, в невезеньи

ничто еще не знало обобщений,

словно случайно где-то в отдаленье

мысль о глубоком, сущем родилась.

Перевод Т. Сильман

X. КАФЕДРАЛЬНЫЙ СОБОР

В тех старых городках, где, как в былом,

под ним дома, как ярмарка, толпятся,

дабы, его заметив, стушеваться,

закрыть лавчонки, повелев молчком

умолкнуть дудкам, крикунам бесчинным,

взволнованно прислушиваясь к высям,-

а он стоит в своем плаще старинном,

со складками контрфорсов — независим,

не зная, что домами окружен.

В тех старых городках мы вдруг поймем,

насколько все, что льнет со всех сторон,

переросли соборы; их подъем

безмерен так же, как безмерен взгляд,

что погружен в себя самозабвенно

и ничего, что вне его, надменно

не замечает. Их судьба, как клад,

накапливалась, окаменевая,

непреходящей вечности полна,

тогда как улочки, где грязь сплошная,

случайные носили имена,

как дети — платьица: не все ль равно,

как фартук — лавочник: какой попало.

Соборы помнят все: и стон начала,

и взлет, где ярость к небесам взывала,

любовь и страсть, как хлеб и как вино,

и жалобы любви во тьме портала.

Но жизнь свой ход в курантах замедляла,

на башне эхо поступей стихало —

и смерть гнездилась в сумраке давно.

Перевод В. Летучего

XI. ПОЭТ

Ты пронесся, мой час безвестный.

Больно ранил меня крылом.

Что мне делать с собственной песней,

с этой ночью и с этим днем?

Нет возлюбленной у меня,

ни дома, ни отчего края.

Я вещам себя раздаряю;

приглядись: в каждой вещи — я.

Перевод В. Летучего

XI. ПОЭТ

Миг, ты ранишь меня, улетая.

Этих крыльев пагубна тень.

И замкнулись уста. Я не знаю,

что мне ночь теперь, что мне день?

Что любовь, что дом, что уют?

Я один перед целым светом,

и себя я дарую предметам,

и они меня вновь раздают.

Перевод Т. Сильман

XII. ГЕФСИМАНСКИЙ САД

Он поднимался из последних сил,

седей маслин, седеющих на склоне,-

и лоб, покрытый пылью, погрузил

в горячие и пыльные ладони.

Путь завершен. И впереди — конец.

Уйти — но я уже ослеп, плутая,

и как скажу я, что ты есть, отец,

когда нигде не нахожу тебя я?

Не нахожу тебя: в себе самом,

ни в камне, ни в тени маслин — ни в ком.

Я одинок, и ни души кругом.

Скорбящих утешал я, твой посол,

и ты меня и укреплял и вел,

ты — выдумка. О как мой крест тяжел!..

А после скажут: ангел снизошел.

При чем тут ангел? Нисходила ночь,

листву листая в густолистой кроне,

ученики ворочались спросонья.

При чем тут ангел? Нисходила ночь.

Подобна ста другим, что наступали

и уходили прочь.

В ней стыли камни, в ней собаки спали —

о смутная, о полная печали,

заждавшаяся утра ночь.

Нет, к себялюбцам ангел не слетает,

не станет ночь великой ради них.

Предавшие себя и всех — таких

не признают отцы и вырывают

в проклятьях матери из чрев своих.

Перевод В. Летучего

XIII. ИСПАНСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА

Как спичка, чиркнув, прежде чем огнем

заняться, точно в спешке безотчетной,

разбрасывает искры — так рывком,

как вспышку, в расступившихся кружком

она бросает танец искрометный.

И вдруг — он пламя с головы до пят.

Взметнула взгляд, и волосы горят,

рискованным искусством полоня,

и ввинчивает платье в глубь огня,

откуда, точно змеи, в дрожь бросая,

взмывают руки, дробный стук ссыпая.

Потом: огня как будто мало ей,

она бросает вниз его скорей

и свысока глядит с улыбкой властной,

как он простерся, все еще опасный,

и бешенства не прячет своего.

Но, победительно блестя очами,

она с улыбкой сладостной его

затаптывает в землю каблучками.

Перевод В. Летучего

XIII. ИСПАНСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА

Как факел, что и вспыхнул и потух,

когда огонь не хочет заниматься,

дразня своей игрой, так входит в круг

собравшихся и начинает вдруг

ее безумный танец разгораться.

И вот он в яркий пламень перерос.

И языки пылающих волос

кольцом огня зажгли ее наряд,

и весь он вихрем яростным объят,

и только руки, спугнутые змеи,

дрожат и извиваются, белея.

И, словно пламя стало ей невмочь,

она, его сорвав, швырнула прочь,

и властным жестом стихнуть повелела;

и пламя гневно на земле алело,

не покорясь. Она же, просияв

улыбкой победительницы гордой,

его убила, дерзко затоптав

своею ножкой, маленькой и твердой.

Перевод Т. Сильман

XIV. ЧАША РОЗ

Ты видел ярость, видел драчунов,

когда клубком, что ненавистью звался,

они, рыча, катались по земле,

как зверь, настигнут роем пчел; актеров,

чей каждый жест подчеркнуто чрезмерен,

и павших лошадей, чей взор отброшен

и зубы скалятся, как будто череп

вдруг вылупился прямо изо рта.

Теперь ты знаешь, как забыть про все:

взгляни на чашу роз — на воплощенье

предельности бытийства и упадка,

отдачи без возможности отдаться,

отдельности, что хочет стать твоей:

предельностью тебя же самого.

Жизнь тишины и бесконечный взлет,

нужда в пространстве и пренебреженье

пространством, уменьшающим предметы,

почти без контуров, как без предела

все внутреннее — и душа и тело,

и освещающее самое себя:

нам что-нибудь знакомо так, как это?

Потом: что возникает чувство, если

касаются друг друга лепестки?

Потом: что открывается один,

как веко, а под ним — другие веки,

прикрытые в десятикратном сне,

смягчающем глубинные виденья.

Еще, и главное: сквозь лепестки

течь должен свет. Из тысячи небес

они процедят каплю темноты,

в чьем пламени курчавые тычинки

от возбуждения встают торчком.

Потом: движенье в розах — посмотри:

размах их жестов слишком мал для зренья,

кто б их заметил, если бы лучи

от них не разбегались по вселенной.

Смотри, как белая обнажена

и широко раскрылись лепестки —

Венера в раковине, не иначе;

и как алеющая, застыдившись,

к холодной наклонилась, и как та

бездушно отвернулась; как стоит,

холодная, закутавшись в себя,

среди все сбросивших с себя подруг

Как сброшенное и легко и тяжко,

оно как плащ, забота, бремя, крылья

и даже маска, — и все дело в том,

как сбрасывают: как перед любимым.

Чем только быть они не могут: разве

та, желтая, открытая, — не мякоть

сладчайшего плода, чья желтизна

пропитана вишнево-красным соком?

Не много ли — раскрыться для другой,

чьей безмятежный розовости впору

лиловый привкус горечи принять?

А та, батистовая, — чем не платье,

где теплое дыхание таится

с тех пор, как скинули его в лесной

прохладе утра, чтобы искупаться?

А эта впрямь опаловый фарфор,

как блюдечко китайское, хрупка,

вся в россыпи блестящих мотыльков,-

а та вмещает лишь саму себя.

И разве все они не таковы,

когда «вместить себя» обозначает:

и этот внешний свет, и дождь, и ветер,

терпение весны и беспокойство,

вину и утаенную судьбу,

и темень вечереющей земли,

вплоть до оттенков беглых облаков,

вплоть до неясного мерцанья звезд

внутри себя сполна сосредоточить.

Как беззаботные живые розы.

Перевод В. Летучего

XIV. ЧАША РОЗ

Ты видел двух гневливых, злых мальчишек,

горевших как в огне, сплетенных в узел,

что в ненависти по земле катался,

как роем пчел преследуемый зверь;

актеры, одичавшие фигляры,

израненные бешеные кони,-

такой из них торчал оскал зубов,

что вот-вот череп выскочит из пасти.

Но ты узнал, как обо всем забыть:

перед тобою чаши совершенство,

ее наполненность цветеньем роз:

вся исходящая существованьем,

себя нам не даря, но к нам склоняясь,

она живет, чтоб нам принадлежать.

Безмолвье бытия, всерастворенье,

пространство взято в долг — не то, другое,-

пространство, что вещам совсем не нужно,-

почти что неочерченность, безбрежность,

и всё — внутри, всё — редкостная нежность

и самоосвещенность до краев;

подобное — где можно повстречать?

Какое чувство возникает там,

где лепестки касаются друг друга?

Взгляни: один, как веко, приоткрыт,

а дальше, глубже снова дремлют веки,

они смежились и десятикратно

как будто чье-то виденье затмили.

Но вот сквозь этих лепестков завесу

проходит свет, притекший прямо с неба.

Они фильтруют каплю мглы небесной,

что жарко обжигает гроздь тычинок,

рождая в них желание подняться.

И в розах есть движенье — погляди:

в их жестах — малый угол отклоненья,

он был бы незаметен, но лучистость

расходится венцом по всей вселенной.

Взгляни на белую — она в блаженстве

широкими раскрылась лепестками,

как из воды восставшая Венера;

а та, краснеющая, смущена

и так легко к бесчувственной склонилась,

которая о ней и знать не хочет,

а там — совсем холодная стоит

среди расцветших и почти опавших.

То, что опало, — тяжко и легко,

оно — как плащ, как ноша и как крылья,

и, может быть, могло бы маской стать,

и опадает, как перед влюбленным.

Они могли быть всем: у этой, желтой,

вид кожуры, которая недавно

еще тугое тело облекала

плода с оранжево-кровавым соком.

А этой расцвести так было трудно,

что розовость ее — ей нет названья —

приобрела сиреневую горечь.

Батистовая — может быть, она

сорочкой нежной в платье затерялась

после того, как вместе их сорвали

в купальне одинокой на рассвете?

А эта здесь — опаловый фарфор

китайской чашечки, такой же хрупкий,

он мотыльками светлыми роится,

а в той — содержится она одна.

И все они наполнены собою,

ибо наполненность собою значит:

весь внешний мир, и дождь, и грусть,

и ветер,

весны раздумье, бегство и тревогу,

и зов судьбы, и мрак земли вечерней,

взлет облаков и их преображенье,

и дальних звезд туманное дыханье —

всё горсточкой в себе сосредоточить.

И вот оно лежит в раскрытых розах.

Перевод Т. Сильман

XV. РАННИЙ АПОЛЛОН

Как ветви без листвы насквозь пронзает

рассвет, уже повеявший весной,-

так в нем нет ничего, что помешает

сиянию поэзии земной

почти сразить нас силой небывалой;

в его виденьях нет еще теней,

и лоб для лавров холоден, пожалуй.

И лишь позднее из его бровей

поднимется розарий, расцветая,

где листья, каждый по себе, растут,

в устах невольный трепет возбуждая,-

в устах, что пребывают в неге зыбкой

и упиваются своей улыбкой,

как будто песню собственную пьют.

Перевод В. Летучего

ХVI. ЭРАННА — САФО

Ты! — кто мечет за пределы дня:

как копье, я позабыто стыла

средь других вещей. Но песни сила

далеко забросила меня —

принести меня назад забыла.

Сестры ткут, о том, где я, гадая,

хлопают с утра дверьми рабыни.

Я одна, далекая, чужая,

и дрожу, как просьба: ей, богине,

в бездне мифов вздумалось отныне

жизнь мою изжить, огнем пылая.

Перевод В. Летучего

XVII. САФО — ЭРАННЕ

Захотела — и тебя смутила,

обвила лозой меча, как дрот,

и, как смерть, тебя насквозь пронзила

и верну, когда придет черед,

и вещам, и миру, как могила.

Перевод В. Летучего

XVIII. САФО — АЛКЕЮ

Фрагмент

Ну и в чем ты мне хотел открыться,

как проникнешь в душу изнутри,

если опускаешь ты ресницы

перед несказанным? Посмотри,

ты, мужчина: вещи именуя,

мы живем, со славой породнясь.

Но погибло бы, я знаю, всуе

сладкое девичество при вас —

то, что пронесли мы без измены,

веря в то, что боги нас хранят,

так, что задыхались Митилены,

точно ночью яблоневый сад,-

в ароматах нашей спелой страсти.

Нет, не смог забыть ты обо всем

ради нас, твой час напрасно прожит,

женолюб с поникнувшим лицом.

Ах, оставь, и я вернусь, быть может,

к лире гореванья моего.

Этот бог помочь двоим не сможет,

но когда пройдет сквозь одного…

Перевод В. Летучего

XIX. НАДГРОБИЕ НА МОГИЛЕ ДЕВУШКИ

Да, мы помним. Словно все сначала

будет повторяться без конца.

Деревце, ты берег забывала

и беспечно груди окунала

в шум бурливой крови беглеца —

бога своего.

Как поражает

юных женщин красотою он!

Жгучий, он, как мысль твоя, пылает,

ранний барельеф твой затеняет,

как твои ресницы, наклонен.

Перевод В. Летучего

XX. ЖЕРТВА

Ах, расцвел, как сад, с тех пор, как встретил

я тебя среди пустого дня;

видишь, я иду, и прям, и светел,-

кто ты, тихо ждущая меня?

Как листву, теряю я бесслезно

прошлое, Далекий и Другой.

И теперь твоя улыбка звездно

над тобой стоит и надо мной.

Перед алтарем все, что таимо

в безымянности с начальных дней,

дай вместить в твое святое имя:

волосами он зажжен твоими

и любовью освящен твоей.

Перевод В. Летучего

XXI. ВОСТОЧНАЯ ПЕСНЬ ДНЯ

Ах, разве с берегом обетованным

не сходна узкая полоска ложа? -

Где в головокруженье непрестанном

мы пламенеем, страсть на страсть помножа.

И разве ночь, где неумолчен крик

зверей, грызущих в ярости друг друга,

нам не чужда, как день, что вдруг возник

снаружи, озираясь от испуга, -

кому понятен их чужой язык?

И надо нам в одно объятье слиться,

как лепестки цветка, пережидая,

пока, кольцо зловещее сужая,

безмерное со всех сторон теснится.

Пока в объятьях прячемся устало,

как знать там, что из нас самих грозит

прорваться то, что до сих пор пугало,-

предательство, и нас не пощадит.

Перевод В. Летучего

XXII. БОГ В СРЕДНИЕ ВЕКА

В душах он накапливался впрок,

призванный судить и править в мире,

но к нему привесили, как гири

(дабы взять и вознестись не мог),

бремена соборов кафедральных

и велели темным числам счет

тщательно вести в стенах опальных,

как часы, определять черед

и трудов, и сна, и праздных дней.

Но однажды взбунтовался он,

и народ был ужасом объят;

Бог ушел, космат и разъярен,

грохоча обрывками цепей,

и страшил всех черный циферблат.

Перевод В. Летучего

XXIII. В МОРГЕ

Они лежат на выщербленных плитах

и ожидают знака, может статься,

что с холодом навеки примирит их

и никогда уже не даст расстаться;

а иначе развязки как бы нет.

Чьи имена в карманах отыскались

при обыске? Досады четкий след

на их губах отмыть вовсю старались:

он не исчез, усилья погубя.

Торчат бородки, жестко, но без злобы,

по вкусу дошлых санитаров, чтобы

зеваки в ужасе не отшатнулись.

Глаза под веками перевернулись

и всматриваются теперь в себя.

Перевод В. Летучего

XXIV. ГАЗЕЛЬ

Gazella dorcas

Вся — колдовство: созвучие живое

слов избранных в тебе сумело слиться

и, раз возникнув, продолжает длиться.

Твой лоб увенчан лирой и листвою,

песнь любованья, чьи слова легки,

ложится на глаза, как лепестки,

тому, кто чтеньем душу утолил

и в забытьи уже глаза закрыл

и представляет: слиток быстроты,

как будто зарядили бег прыжками,

и медлит выстрел, тянешь шею ты:

вся слух; как скрытая кустами

купальщица: вдруг замерла и — ах! -

в ее глазах и озеро и страх.

Перевод В. Летучего

XXV. ЛЕБЕДЬ

Муку одоленья неизвестной

темной дали можно разгадать

в поступи его тяжеловесной;

как и умиранье — отрешенье

от опоры, что могла держать —

да! — в его испуганном сниженье

на воду; но вот, тиха от счастья,

просияла и, полна участья,

развела круги поверхность вод;

он же, лебедь, непреклонно-правый,

зрелый и спокойно-величавый,

снизойдя к ней, медленно плывет.

Перевод В. Летучего

Из сборника «НОВЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ ВТОРАЯ ЧАСТЬ»

I. ПРОРОК

Ширясь от видений и блистая

от огня грядущего суда,

перед коим тварь дрожит земная,

исподлобья смотрят, нас пытая,

страшные глаза. И, напирая,

с уст срываются тогда

не слова (ну что слова могли бы

выразить, произнеси их он?) —

нет, огонь, куски железа, глыбы,

как живой вулкан, он обречен

расплавлять и извергать во мраке,

как проклятья небу и земле,

и заметен, как на лбу собаки,

знак от Бога на челе

у него. Спешите, это — Он,

обнаруженный перстом пророка,

истинный, такой, каким до срока

Он и впредь пребудет: разъярен.

Перевод В. Летучего

II. СИВИЛЛА

Древней с давних пор она слыла.

Каждый день, однажды путь наметя,

шла, верна себе. И на столетья,

говорят, летам своим вела

счет, как лес. Видна издалека,

каждый вечер высилась без цели

вроде черной древней цитадели —

выжжена, пуста и высока.

Вся во власти слов; и превозмочь

не могла их; в ней они сгущались

и вокруг летали и кричали,

и домой с закатом возвращались,

и под арками бровей стихали,

наспех коротая ночь.

Перевод В. Летучего

III. ИЕРЕМИЯ

Был я нежен, как весной пшеница,

только ты, неистовый, обрек

сдержанное сердце звонко биться

и наполнил лютой страстью впрок.

Распалял не ты ли непрестанно

с малых лет мои уста — и вот

источает рот мой, точно рана,

за одним другой злосчастный год.

Я кричал о бедах, но не ты ли —

измыслитель кар и бедствий злых?

Уст моих они не умертвили —

сможешь ли ты успокоить их,

если нас, как пустотелый колос,

носит вихрь, и наш удел печален,

и беду преодолеть нет сил?

Я теперь хочу среди развалин

наконец-то свой услышать голос,

голос мой, что прежде воем выл.

Перевод В. Летучего

III. ИЕРЕМИЯ

Некогда я был нежней пшеницы,

ты ж, безумный, обронил слова,

что сумели в сердце мне вонзиться,

и оно теперь как сердце льва.

Рот мой стал кровоточащей раной —

прежде это был ребенка рот,-

бедствия пророча неустанно,

ужас сеет он за годом год.

Я — глашатай черного и злого,

всех тобою созданных скорбей —

не снести мне жребия такого,

ты меня оставь или убей.

Но когда, на голых скалах стоя,

бедами и разрушеньем сыты,

мы стопы направим в пустоту,

я, тобой разрушенный, разбитый,

исцелюсь от бешеного воя

и свой прежний голос обрету.

Перевод Т. Сильман

IV. СТРАШНЫЙ СУД

От гниющих ран и страха мучась,

копошатся, исходя в проклятьях;

на клочке земли иссохшей скрючась,

сбились ~ и нет мочи оторвать их

от любимых саванов без плетки.

Но слетают ангелы и лишку

масла подливают в сковородки

и влагают каждому под мышку

перечень того, что в жизни прежней

он не осквернил и где хранится,

может быть, тепло души прилежной,

и Всевышний пальцы не остудит,

если вздумает листать страницы,-

и по справедливости рассудит.

Перевод В. Летучего

V. АЛХИМИК

Он странно улыбался и скорей

отставил колбу в испареньях смрада.

Теперь-то он уж точно знал, что надо,

дабы потом в осадок выпал в ней

благой металл. — Века, века нужны

ему и этой колбе, где бродило

оно; в уме созвездие светило

над морем потрясенной тишины.

И чудище, что вызвать он желал,

в ночь отпустил он. И вернулось к Богу

оно и в свой тысячелетний круг.

И, лепеча, как пьяный, он лежал

над кладом, затихая понемногу, -

и золото не выпускал из рук.

Перевод В. Летучего

VI. НОЧНОЙ ВЫЕЗД

Санкт — Петербург

Тронули лихие вороные,

двух орловских рысаков полет…

Фонари, колонны, постовые

молча промелькнули у ворот.

Непривычно тихо и светло…

По Неве, по мостовой торцовой

и по набережной дворцовой

нас как вихрем пронесло.

В этом полуобморочном бденьи

где земля? Где небо? Где река?

Летний сад в задумчивом томленьи…

И летят копыта рысака

мимо легких этих изваяний,

мимо неуснувших этих зданий,

мимо их дремотных очертаний…

Город будто перестал

в тот короткий миг существовать,

продолжая только умолять,

как больной безумец, о покое,

словно в голове его царит

путаница давняя, и мысли

паутиной жесткою нависли,

перевоплощенные в гранит,

а гранит — он чувствует — в ночное

небо непомеркшее летит…

Перевод Т. Сильман

VII. ФЛАМИНГО

Jardin des Plantes, Paris

Увы, их розовость и белизна

отражены зеркальным Фрагонаром

не больше, чем, пожалуй, тем, кто с жаром

сказал бы о возлюбленной: она

еще тепла от сна. Смотри: картинно

на розовых стеблях стоят в посадке

они и расцветают, как на грядке,

и искушают, кажется, как Фрина,

самих себя; кокетливость у меря,

бесцветные глаза зарыли в перья,

чьи недра сочно-красны и черны.

Когда зевак злит их высокомерность,

они встают, почти удивлены,

и порознь шествуют в недостоверность.

Перевод В. Летучего

VII. ФЛАМИНГО

Париж. Jardin des Plantes

Их будто Фрагонар изобразил

и белый с красным цвет едва наметил —

как некто спрошенный друзьям ответил,

что он в подруге розовость любил,

румянец сна, — так, словно на картине,

стоят они на розовом стебле,

расцветшие, склоненные к земле,

немногим уступающие Фрине

соблазнами своими… И, немея,

слегка нахохлившись, сгибают шеи,

чтоб спрятать глаз в черно-багровый пух.

Тут резкий крик пронесся по вольерам;

они же, вздрогнув, затихают вдруг,

отдавшись снам, мечтаньям и химерам.

Перевод Т. Сильман

VIII. ДЕТСТВО ДОН ЖУАНА

В нем что-то было от стрелы, чье жало

о женщин не ломалось, — в этом суть;

страсть самого его преображала

и, рассчитав наикратчайший путь,

подстерегала ту, что оттеснила,

чужим вдруг ставший

чей-то образ в нем:

он улыбался. И уже уныло,

как в детстве, слез не проливал тайком.

Нет, он, поймав, не выпускал смущенный

взгляд женщины, захваченной игрой,-

настороженной и завороженной,

звенящей в нем незримо тетивой.

Перевод В. Летучего

VIII. ДЕТСТВО ДОН-ЖУАНА

И в стройности его — пред восхищенье

осанки, что всех женщин покорит;

улыбки чуть заметное движенье

о склонности внезапной говорит

к прошедшей мимо или к той, печальной,

чей тайный зов портрет ему принес:

уж он не тот юнец сентиментальный,

по вечерам растроганный до слез…

Уверенность в себе — его отрада;

благоволенье женщин ощутив,

сносил он стойко пристальность их взгляда,

всю меру их восторга, их призыв.

Перевод Т. Сильман

IX. ИЗБРАНИЕ ДОН ЖУАНА

Приготовься — ангел возвещает —

быть моим. И помни мой завет.

Тот же, кто его переступает

и сладчайших не переполняет

горечью, чинит мне вред.

Ты бы мог любить еще нежнее

(не перечь: ошибся ты),

пылок ты и волею моею

ты ведешь через мосты

к одиночеству как к цели,

чтобы от тебя вдали

с той же силой в нем горели,

вынести его сумели

и перекричать смогли.

Перевод В. Летучего

X. СОКРОВЕННОЕ РОЗ

Где внутреннее с внешним

смыкается? Чью боль оно

врачует касаньем вешним?

Чье в озерце нездешнем

небо отражено —

в распахнутых дремотно

розах молодых:

как они беззаботно

покоятся, словно их

не посмеют рассыпать дрожащие пальцы.

Как любая собою полна

и себя расточает,

и перетекает

в пространство, где тишина,

где от избытка света,

наливаясь, дни дозревают,

и становится комнатой лето —

неоглядной комнатой сна.

Перевод В. Летучего

XI. АДАМ

Над порталом, где в лучах заката

окна-розы рдеют, расцветая,

он стоит, с испугом озирая

собственную славу, что когда-то

вознесла его на пьедестал.

Радуется он, что постоянен,

в простоте упрямый, как крестьянин,

он, начало положив, не знал,

где из сада райского дорога

к новым землям, — кто его осудит.

Он с трудом переупрямил Бога;

Бог грозил: умрешь в своей гордыне

Человек не уступил, и будет

женщина ему рожать отныне.

Перевод В, Летучего

XII. ЕВА

Рядом с ним, там, где в лучах заката

окна-розы рдеют, расцветая,

с яблоком стоит она, простая,

навсегда невинно виновата

в том, что, зародясь в ней, разрослось

с той поры, когда она из круга

вечности, влюбленная подруга,

вышла, чтобы время началось.

Ах, попасть в тот край бы на денек,-

где живут в ладу, вражды не зная,

зверь и рыба, птица и цветок.

Но сказал ей муж, упрям и строг,-

и пошла, с ним умереть желая,

и почти не знала, кто он — Бог.

Перевод В. Летучего

XIII. КОРРИДА

Памяти Монтеса, 1830

Из загона выметнулся он,

пронося испуг косящих глаз,

позой пикадора удивлен,

лентами, крюками, — и тотчас

в нем погас игры веселый знак,

и, гляди, массивный, непокорный,

скрученный из ненависти черной

и в себя зажатый, как кулак,

и, почти не видя ничего,

он поднял, как знамя, горб кровавый

и рога откинул — он, всеправый,

мудрый и извечный враг того,

кто, весь в золоте, с повадкой гибкой

боком встал и, как пчелиный рой,

изумленного быка с улыбкой

пропускает под своей рукой

и на вой трибун и всплески рук

поднимает взор, разгорячен,

словно в воздухе проводит круг

тьмой и блеском глаз, и, как бы ради

тех, кто смотрит, и почти не глядя,

неподвластный злости и задору,

и ища в самом себе опору,-

в накатившуюся и слепую,

обреченную волну живую

нежно шпагу опускает он.

Перевод В. Летучего

XIV. ОДИНОКИЙ

Нет, я не из камня башню строю —

из живого сердца моего:

есть еще и боль, и мир покоя

там, где нет, казалось, ничего.

Есть еще песчинка в сверхвеликом,

на краю застывшая на миг,

и последнее: печальный лик

с навсегда окаменевшим вскриком

над неутоленной пустотой,

что к себе неумолимо тянет,—

и сейчас он тихо в дали канет,

примирясь с блаженной тишиной.

Перевод В. Летучего

XV. ПРИЗВАНИЕ МАГОМЕТА

Он ангела, кто легкими стопами

и узнанный явился — как никто,

прямой и светлый, весь окутан в пламя,-

просил, не притязая ни на что,

его оставить тем, кем подвизался:

проторговавшимся купцом; и он

читать не мог и вестью был смущен,

под коей и мудрец бы надорвался.

Но ангел всучивал силком почти

исписанный листок и, ясновзорый,

не уступал и требовал: прочти.

И он прочел ~ и ангел пал без сил.

А он теперь уже был тем, который

постиг, и следовал, и совершил.

Перевод В. Летучего

XVI. ВСТРЕЧА В КАШТАНОВОЙ АЛЛЕЕ

Вход в старый парк зеленой темнотой

его облег, как плащ, прохладой вея,

как вдруг вдали, в другом конце аллеи,

что в этот час была совсем пустой,

в зеленом солнце, как в листве зеленой,

фигурка белым огоньком

зажглась и долго отдаленной

казалась, проходя по затененной

дорожке, прежде чем потом

обдало нестерпимым светопадом

ее бесшумные шажки.

И тени сразу стали глубоки,

открытые глаза качнулись рядом,

и, наконец, обрисовался лик

и, как картина, замер в ожиданье

на миг немого противостоянья:

и вечным стал, и сгинул в тот же миг.

Перевод В. Летучего

XVI. ВСТРЕЧА В КАШТАНОВОЙ АЛЛЕЕ

В аллее затаилась глубина;

он шел, — вокруг все тускло зеленело,

прохлада в мглистый плащ его одела,

как вдруг на том конце, как из окна,

откуда-то из пламенного лета

фигура женская взялась,

вся солнечными бликами одета,

гонимая вперед волнами света,

и, вся переливаясь и светясь,

она несла с собою брызги эти,

плыл в белокурых всплесках каждый шаг…

И вдруг, как будто канув в полумрак,

глаза возникли, словно на портрете,

и ожили, вплоть до дрожанья век,

черты лица, как будто вновь рождались…

В тот миг они друг с другом поравнялись,-

все стало вечным, и ушло навек.

Перевод Т. Сильман

XVII. СТРАННИК

Чужд заботам, шуму и тревоге,

ни на чей не откликаясь зов,

приходил и снова был таков,

ибо эти ночи на дороге

он любил и с вожделеньем ждал.

Множество ночей он проблуждал

под сияньем звезд, что освещали

этот сонный мир и эти дали —

он, как битву, ночи наблюдал;

а иная, под луной немая,

как на щит селенья поднимая,

то сопротивлялась, то сдавалась,

и вела то в парки, то в именья;

здесь он даже на одно мгновенье

помышлял остаться, но казалось,

что ему теперь не жить нигде;

и уже за первым поворотом

первый мост, а за десятым, сотым

город, словно тонущий в беде.

Только все увидеть и отбросить,

и мечта о доме не проснется —

счастье, слава, собственность — всё дым…

Но иной раз будто он очнется —

это стертый камень у колодца

вдруг ему почудился родным.

Перевод Т. Сильман

XVIII. БУДДА ВО СЛАВЕ

Суть всех сутей и зерно всех зерен,

косточки наисладчайший плен —

звездный мир, до края необзорен,-

плоть твоя: да будь благословен.

Ты — свободен; твой покров, смотри,-

в бесконечности, и распирает

сок ее мятежный изнутри.

Свет ее снаружи обтекает,

потому что время рассчитало

солнц твоих круговорот.

Но твое первоначало

сонмы солнц переживет.

Перевод В. Летучего

XIX. КРИТСКАЯ АРТЕМИДА

Ветр предгорий, ты, не уступая,

разве лоб ее не изваял?

Гладкий встречный ветр звериной стаи,

разве ты не формовал

складки одеяния на теле,

трепетней предчувствия и сна?

И она летела к дальней цели

неприкосновенно-холодна,

стянутая поясом и к бою

изготовив лук и за собою

увлекая нимф и псов,

к дальним поселеньям поспешала

и свой гнев неистовый смиряла,

слыша новой жизни зов.

Перевод В. Летучего

XX. ЛЕДА

Бог испугался красоты своей,

когда в обличье лебедя явился.

В смятенье он на воду опустился.

Обман заставил действовать быстрей,

чем он успел почувствовать сполна

свое преображенье. Но узнала

она его в плывущем, и не стала

скрываться от него она,

но ласкам уступила и смущенно

склонилась на крыло. И к ней приник,

накрыл ее, и в сладостное лоно

своей возлюбленной излился бог.

И испустил самозабвенный крик,

и явь перерожденья превозмог.

Перевод В. Летучего

XXI. ПЛАЧ ПО АНТИНОЮ

Разве вифинского юношу вы понимали?

(Тело его возвращать так не хотела вода…)

Я его нежил; и все-таки грузом печали

отяготили мы сердце его навсегда.

Кто умеет любить? И кто может? Не знаю.

Я и сам бесконечную боль причинил.

Стал он одним из бессчетных богов, и взываю

тщетно к нему, оглашая рыданьями Нил.

Безумцы, как вознести его к звездам посмели,

чтобы я вас умолял: покажите его?

Быть просто мертвым он жаждал — и был он

у цели.

И может быть, не случилось бы с ним ничего.

Перевод В. Летучего

XXII. СМЕРТЬ ЛЮБИМОЙ

Он знал о смерти то, что знает каждый:

она придет и в тьму низвергнет нас.

Когда из жизни вырвана однажды —

нет, бережно изъятая из глаз,-

любимая ушла к теням безвестным,

он ощутил и благость, и покой

их девичьих улыбок, роем тесным

парящих вместе с пустотой.

И с мертвыми тогда сроднился он

своей любимой ради; с каждым разом

он меньше верил слухам и рассказам,

потусторонним краем восхищен:

и ощупью прокладывал сначала

путь, где идти любимой предстояло.

Перевод В. Летучего

XXIII. ПРОКАЖЕННЫЙ КОРОЛЬ

Был лоб его проказой изъязвлен.

Когда она взгнездилась под короной,

казалось, что владычествовал он

над жутью, им же в подданных вселённой,

взирающих со страхом на того,

кто ждал расправы, но не оказалось

отважного средь них ни одного:

неприкасаемей, чем божество,

он становился, и передавалось

всем новое достоинство его.

Перевод В. Летучего

XXIV. МЮНСТЕРСКИЙ КОРОЛЬ

Он был обрит; и стала

корона велика,

и уши отгибала,

куда издалека

вливался рев гнусавый

голодных. Жар допек.

Он на ладони правой

сидел и изнемог,

гадая, в чем причина

его вражды с собой:

воздержанный мужчина,

в постели — никакой.

Перевод В. Летучего

XXV. МАРИЯ ЕГИПЕТСКАЯ

Как давно она от ласк остыла

и одна за Иордан ушла

и, отъединенна, как могила,

сердце выпить вечности дала

от всего, что тлен и суета,

отреклась, величьем поражая,-

и теперь, как нагота людская

и как кость слоновая, желта,

растянулась на сухой костери.

Лев рычал вблизи, гонимый гладом,

и позвал старик на помощь зверя,

чтобы схоронить ее скорей

посреди пустыни и корней.

Старый лев сидел с могилой рядом,

камень, точно герб, держа над ней.

Перевод В. Летучего

XXVI. РАСПЯТИЕ

Как давно заведено, к пустому

месту казни всякий сброд согнали,

расходясь, через плечо бросали

взгляды на казненных, не по-злому

корча рожи вздернутым троим.

Но управились сегодня скоро

палачи и сели под большим

камнем наверху для разговора.

Вдруг один (мясник, видать, матерый)

ляпнул просто так: — Вон тот кричал.

И другой привстал в седле: — Который?

Чудилось ему: Илию звал

чей-то голос. Все наверх взглянули,

вслушавшись. И, чтобы не погиб

бедолага, губку обмакнули

в уксусе и в рот ему воткнули —

в еле-еле слышный хрип,

пытку думая продлить на час

и увидеть Илию сначала.

Но вдали Мария закричала,

и с истошным воплем он угас.

Перевод В. Летучего

XXVII. ВЕЛИЧАНИЕ БОГОРОДИЦЫ

Тяжелая, она шла вверх по склону

без утешенья — и изнемогла;

но стоило увидеть ей матрону,

что гордо на сносях навстречу шла,

и знала все, хоть ей не открывались,-

как сгинула тревога без следа;

и женщины брюхатые обнялись,

и юная сказала: — Навсегда

самой любовью ныне стала въявь я.

Ее сияньем Бог затмил тканье

и золото богатого тщеславья;

и женщину он выбрал и во славе

наполнил дальним временем ее.

Избрал меня. Хоть я того не стою,

шлет звездам весть с престола своего.

Душа моя, величь своей хвалою,

как можешь высоко, — Его.

Перевод В. Летучего

РЕКВИЕМ

I. ПО ОДНОЙ ПОДРУГЕ РЕКВИЕМ

Я чту умерших и всегда, где мог,

давал им волю и дивился их

уживчивости в мертвых, вопреки

дурной молве. Лишь ты, ты рвешься вспять.

Ты льнешь ко мне, ты вертишься кругом

и норовишь за что-нибудь задеть,

чтоб выдать свой приход. Не отнимай,

что я обрел с трудом. Я прав. Кой прок

в тоске о том, что трогало? Оно

претворено тобой; его здесь нет.

Мы всё, как свет, отбрасываем внутрь

из бытия, когда мы познаем.

Я думал, ты зрелей. Я поражен,

что это бродишь ты, отдавши жизнь

на большее, чем женщине дано.

Что нас сразил испугом твой конец,

и оглушил, и, прерывая, лег

зияньем меж текущим и былым,-

так это наше дело. Эту часть

наладим мы. Но то, что ты сама

перепугалась и еще сейчас

в испуге, где испуг утратил смысл,

что ты теряешь вечности кусок

на вылазки сюда, мой друг, где все —

в зачатке; что впервые пред лицом

вселенной, растерявшись, ты не вдруг

вникаешь в новость бесконечных свойств,

как туг во все; что из таких кругов

тяжелый гнет каких-то беспокойств

тебя магнитом стаскивает вниз

к отсчитанным часам: вот что, как вор,

меня нежданно будит по ночам.

Добро бы мысль, что ты благоволишь

к нам жаловать от милости избытка

и до того уверена в себе,

что, как ребенок, бродишь, не чураясь

опасных мест, где могут сделать вред.

Но нет. Ты просишь. Это так ужасно,

что, как пила, вонзается мне в кость.

Упрек, которым, ночью мне привидясь,

ты шаг за шагом стала бы, грозя,

теснить меня из легких в глубь брюшины,

отсюда — в сердца крайнюю нору,-

упрек подобный не был бы жесточе

такой мольбы. О чем же просишь ты?

Скажи, не съездить мне куда? Быть

может,

ты что забыла где и эта вещь

тоскует по тебе? Не край ли это,

тобой не посещенный, но всю жизнь

родной тебе, как чувств твоих двойчатка?

Я похожу по рекам, расспрошу

о старине, пойду водить беседы

с хозяйками у притолок дверных

и перейму, как те детей сзывают.

Я подгляжу, как там земную даль

облапливают в поле за работой,

и к властелину края на прием

найду пути. Я подкуплю дарами

священников, чтобы меня ввели

в глухой тайник с заветною святыней,

и удалились, и замкнули храм.

А вслед за тем, уже немало зная,

я вволю присмотрюсь к зверям, и часть

повадок их врастет в мои суставы.

Я погощу в зрачках у них и прочь

отпущен буду, сонно, без сужденья.

Я попрошу садовников назвать

сорта цветов и затвержу названья,

чтобы в осколках собственных имен

увезть осадок их благоуханья,

и фруктов накуплю, в которых край

еще раз оживает весь до неба.

К тому же в них ты знала толк, в плодах.

Перед собой их разложив по чашкам,

ты взвешивала красками их груз.

Так ты смотрела на детей и женщин,

любуясь, как в плодах, наливом их

наличья. Так же точно ты смотрела

и на себя, как полуголый плод,

вся в зеркало уйдя по созерцанье,

оно ж по росту не влезало внутрь,

и, сторонясь, оно не говорило

о видимом — я есмь, но: это есть.

И так нелюбопытно было это

воззренье, что не жаждало тебя:

так чуждо было зависти, так свято.

Таким бы я хотел сберечь твой образ

в глуби зеркальной, прочь ото всего.

Зачем же ты приходишь по-другому?

Зачем клевещешь на себя? Зачем

внушить мне хочешь, что в янтарных бусах

на шее у тебя остался след

той тяжести, которой не бывает

в потустороннем отдыхе картин?

Зачем осанке придаешь обличье

печального предвестья? Что тебя

неволит толковать свое сложенье,

как линии руки, так что и мне

нельзя глядеть, не думая о роке?

Приблизься к свечке. Мне не страшен вид

покойников. Когда они приходят,

то вправе притязать на уголок

у нас в глазах, как прочие предметы.

Поди сюда. Побудем миг в тиши.

Взгляни на розу над моим бюваром.

Скажи, не так же ль робко рыщет свет

вокруг нее, как вкруг тебя? Ей тоже

не место здесь. Не смешанной со мной

внизу в саду ей лучше б оставаться

или пройти. Теперь же вот как длит

она часы. Что ей мое сознанье?

Не содрогнись, коль мысль во мне блеснет.

Понять — мой долг, хотя б он жизни стоил.

Так создан я. Не бойся; дай понять,

зачем ты здесь. Я ослеплен. Я понял.

Я, как слепой, держу твою судьбу

в руках и горю имени не знаю.

Оплачем же, что кто-то взял тебя

из зеркала. Умеешь ли ты плакать?

Не можешь. Знаю. Крепость слез давно

ты превратила в крепость наблюдений

и шла к тому, чтоб всякий сок в себе

преобразить в слепое равновесье

кружащего столбами бытия.

Как вдруг почти у цели некий случай

рванул тебя с передовых путей

обратно в мир, где соки вожделеют.

Рванул не всю, сперва урвал кусок,

когда ж он вспух и вырос в вероятье,

то ты себе понадобилась вся

и принялась, как за разбор постройки,

за кропотливый снос своих надежд,

и срыла фунт и подняла из теплой

подпочвы сердца семена в ростках,

где смерть твоя готовилась ко всходу,

особенная и своя, как жизнь.

Ты стала грызть их. Сладость этих зерен

вязала губы и была нова,-

не разумелась, не входила в виды

той сладости, что мысль твоя несла.

Потужим же. Как нехотя рассталась

с своим раздольем кровь твоя, когда

ты вдруг отозвала ее обратно.

Как страшно было ей очнуться вновь

за малым кругом тела; как, не веря

своим глазам, вошла она в послед

и тут замялась, утомясь с дороги.

Ты ж силой стала гнать ее вперед,

как к жертвеннику тащат скот убойный,

сердясь, что та не рада очагу,

и преуспела: радуясь и ластясь,

она сдалась. Привыкнувши к другим

мерилам, ты почла, что эта сделка

ненадолго, забыв, что уж и ты

во времени, а время ненасытно,

и с ним тоска и канитель, и с ним

возня, как с ходом затяжной болезни.

Как мало ты жила, когда сравнишь

с годами те часы, что ты сидела,

клоня, как ветку, будущность свою

к зародышу в утробе, — ко вторично

начавшейся судьбе. О труд сверх сил!

О горькая работа! Дни за днями

вставала ты, чуть ноги волоча,

и, сев за стан, живой челнок гоняла

наперекор основе. И при всем

о празднестве еще мечтала. Ибо,

как дело было сделано, тебе

награды стало жаждатьсях как детям

в возместку за противное питье,

что в пользу им. Так ты и рассчиталась

с собою; потому что от других

ты слишком далека была и ныне,

как раньше, и никто б не мог сказать,

чем можно наградить тебя по вкусу.

Ты ж знала. Пред кроватью в дни родин

стояло зеркало и отражало

предметы. Явность их была тобой,

все ж прочее — самообманом; милым

самообманом женщины, легко

до украшений падкой и шиньонов.

Так ты и умерла, как в старину

кончались женщины, по старой моде,

в жилом тепле, испытанным концом

родильницы, что хочет и не может

сомкнуться, потому что темнота,

рожденная в довес к младенцу, входит,

теснит, торопит и сбирает в путь.

Не следовало плакальщиц, однако б,

набрать по найму — мастериц вопить,

за плату? Можно мздой не поскупиться,

и бабы выли б, глоток не щадя.

Обрядов нам! У нас нужда в обрядах.

Все гибнет, все исходит в болтовне.

И, мертвая, еще должна ты бегать

за жалобой задолженной ко мне!

Ты слышишь ли, я жалуюсь. Свой голос

я бросил бы, как плат, во всю длину

твоих останков, и кромсал, покамест

не измочалил, и мои слова,

как оборванцы, зябли бы, слоняясь,

в отрепьях этих, если б все свелось

лишь к жалобам. Но нет, я обвиняю.

И не того, отдельного, кто вспять

повел тебя (его не доискаться,

и он, как все), — я обвиняю всех,

всех разом обвиняю в нем: в мужчине.

И пусть бы даль младенчества тогда

мне вспомнилась, былую детскость детства

уликой озаряя, — не хочу

про это ведать. Ангела, не глядя,

слеплю я из нее и зашвырну

в передний ряд орущих серафимов,

напоминаньем рвущихся к творцу.

Затем, что мука эта стала слишком

невмочь. Уже давно несносна ложь

любви, что, зиждясь на седой привычке,

зовется правом и срамит права.

Кто вправе обладать из нас? Как может

владеться то, что и само себя

лишь на мгновенье ловит и, ликуя,

бросает в воздух, точно детский мяч?

Как флагману не привязать победы

к форштевню судна, если в существе

богини есть таинственная легкость

и рвет невольно в море, так и мы

не властны кликать женщину, коль скоро,

не видя нас, она уходит прочь

по жерди жизни, чудом невредима;

неравно, что самих нас манит зло.

Ведь вот он, грех, коль есть какой

на свете:

не умножать чужой свободы всей

своей свободой. Вся любви премудрость —

давать друг другу волю. А держать

не трудно, и дается без ученья.

Ты тут еще? В каком ты месте? Ах,

как это все жило в тебе, как много

умела ты, когда угасла, вся

раскрывшись, как заря. Терпеть —

дар женщин.

Любить же — значит жить наедине.

Порой еще художники провидят:

в преображенье долг и смысл любви.

Здесь ты была сильна, и даже слава

теперь бессильна это исказить.

Ты так ее чуждалась. Ты старалась

прожить в тени. Ты вобрала в себя

свою красу, как серым утром будней

спускают флаг, и только и жила

что мыслью о труде, который все же

не завершен; увы, — не завершен.

Но если ты все тут еще, и где-то

в потемках этих место есть, где дух

твой зыблется на плоских волнах звука,

которые мой голос катит в ночь

из комнаты, то слушай: помоги мне.

Ты видишь, как, не уследя когда,

мы падаем с своих высот во что-то,

чего и в мыслях не держали, где

запутываемся, как в сновиденье,

и засыпаем вечным сном. Никто

не просыпался. С каждым подымавшим

кровь сердца своего в надежный труд

случалось, что она по перекачке

срывалась вниз нестоящей струей.

Есть между жизнью и большой работой

старинная какая-то вражда.

Так вот: найти ее и дать ей имя

и помоги мне. Не ходи назад.

Будь между мертвых. Мертвые не праздны.

И помощь дай, не отвлекаясь; так,

как самое далекое порою

мне помощь подает. Во мне самом.

Перевод Б. Пастернака

II. ПО ВОЛЬФУ ГРАФУ ФОН КАЛЬКРЕЙТУ РЕКВИЕМ

Так я не знал тебя? А у меня

ты на сердце, как тяжесть начинанья

отсроченного. Сразу бы в строку

тебя, покойник, страстно почиющий

по доброй воле. Дал ли этот шаг

то облегченье, как тебе казалось,

иль нежитье — еще не весь покой?

Ты полагал: где не в цене владейье,-

верней кусок. Ты там мечтал попасть

в живые недра дали, постоянно,

как живопись, дразнившей зренье здесь,

и, очутившись изнутри в любимой,

сквозь все пройти, как трепет скрытых сил.

О, только бы теперь обманов чувств

не довершил ты прежнюю ошибку.

О, только б, растворенный быстриной,

беспамятством кружим, обрел в движенье

ту радость, что отсюда перенес

в мерещившуюся тебе загробность.

В какой близи был от нее ты здесь!

Как было тут ей свойственно и свычно,-

большой мечте твоей большой тоски.

……………………………….

Зачем ты не дал тяготе зайти

за край терпенья? Тут ее распутье.

Оно ее преображает всю,

и дальше трудность значит неподдельность.

Таков был, может быть, ближайший миг,

в венке спешивший к твоему порогу,

когда ты перед ним захлопнул дверь.

О этот звук, как бьет он по вселенной,

когда на нетерпенья сквозняке

отворы западают на замычку!

Кто подтвердит, что не дают щелей

ростки семян в земле; кто поручится,

не вспыхивает ли в ручных зверях

позыв к убийству в миг, когда отдача

забрасывает молнии в их мозг.

Кто знает, как вонзается поступок

в соседний шест; кто проследит удар,

когда кругом проводники влиянья.

И все разрушить! И отныне стать

навек такою притчей во языцех.

Когда ж герой в неистовстве души,

на видимости разъярясь, как маски,

срывает их и обнажает нам

забытое лицо вещей, то это

есть зрелище и зрелище навек.

И все разрушить. — Глыбы были вкруг,

и воздух веял предвкушеньем меры,

бессильный зданье будущее скрыть,

а ты, бродя, не видел их порядка.

Одна другую заслоняла; все

врастали в фунт, едва ты их касался

без веры, что подымешь; и один

загреб их все в отчаянье в охапку,

чтоб ринуть вниз в зияющую пасть

каменоломни. Но они не входят.

Ты покривил их страстью. — Опустись

на этот гнев, пока он был в зачатке,

прикосновенье женщины; случись

вблизи прохожий с недосужим взглядом

безмолвных глаз, когда ты молча шел

свершать свое; лежи дорога мимо

слесарни, где мужчины, грохоча,

приводят день в простое исполненье:

да нет, найдись в твоих глухих зрачках

местечко для сырого отпечатка,

преграду обходящего жучка,-

ты б тотчас же при этом озаренье

прочел скрижаль, которой письмена

ты с детства врезал в сердце, часто после

ища, не сложится ль чего из букв,

и строил фразы и не видел смысла.

Я знаю, знаю: ты лежал ничком

и щупал шрифт, как надпись на гробнице.

Все, что ты знал горячего, дрожа,

ты подносил, как светоч, к этой строчке.

Но светоч гас, не дав ее постичь,

от частого ли твоего дыханья,

от вздрагиванья ли твоей руки,

иль просто так, как часто гаснет пламя.

Ты был чтецом неопытным. А нам —

не разобрать в скорбях на расстоянье.

И лишь к стихам есть доступ, где слова

отборные несет былое чувство.

Но нет, не все ты отбирал; порой

начатки строф, как целого предвестья,

валились в ряд, и ты их повторял,

как порученье, мнившееся грустным.

О, вовсе б не слыхать тебе тех строк

из уст своих. Твой добрый гений ныне

иначе произносит тот же текст,

и как, пленясь его манерой чтенья,

я полн тобою! Ибо это — ты;

тут все твое, и вот в чем был твой опыт:

что все, что дорого, должно отпасть,

что в пристальности скрыто отреченье,

что смерть есть то, в чем можно преуспеть.

Тут все твое, три эти формы были

в твоих руках, художник. Вот литье

из первой: ширь вокруг живого чувства.

Вот что вторую полнило: творца

не жаждущее ничего воззренье.

В последней же, которую ты сам

разбил, едва лишь первый выпуск сплава

из сердца ворвался в нее, была

та подлинная смерть глубокой ковки

и превосходной выделки, та смерть,

которой мы всего нужнее в жизни,

да и нигде не ближе к ней, чем здесь.

Вот чем владел ты и о чем ты часто

догадывался; но затем тебя

пугали этих полых форм изъемы,

ты скреб их дно, и черпал пустоту,

и сетовал. О старый бич поэтов,

что сетуют, тогда как в сказе суть;

что вечно судят о своих влеченьях,

а дело в лепке; что еще поднесь

воображают, будто им известно,

что грустного, что радостного в них,

и будто дело рифм греметь об этом

с прискорбьем или с торжеством. Их речь,

как у больных; они тебе опишут,

что у кого болит, взамен того,

чтобы самим преобразиться в слово,

как в ярости труда каменотес

становится безмолвьем стен соборных.

Вот где спасенье было. Если б раз

ты подсмотрел, как рок вступает в строку,

чтоб навсегда остаться в ней и стать

подобием, и только, — равносильным

портрету предка (вот он на стене;

он схож с тобой, и он не схож) — тогда бы

ты выдержал.

Но мелочно гадать

о небывавшем. И налет упрека,

упавший вскользь, направлен не в тебя.

Все явное настолько дальше наших

догадок, что догнать и доглядеть

случившееся мы не в состоянье.

Не устыдись, коль мертвецы заденут

из выстоявших до конца. (Но что

назвать концом?) Взгляни на них спокойно,

как должно, не боясь, что по тебе

у нас особенный какой-то траур,

и это им бросается в глаза.

Слова больших времен, когда деянья

наглядно зримы были, не про нас.

Не до побед. Все дело в одоленье.

Перевод Б. Пастернака

Из сборника «ЖИЗНЬ ДЕВЫ МАРИИ»

I. РОЖДЕНИЕ МАРИИ

О, какое нужно было самообладанье

ангелам, чтобы до времени унимать

песнопенье, как сдерживают рыданье,

зная: в эту ночь для Младенца родится Мать.

Ангелы летали, ангелы таили, где помещалось

Иоахимово жилище; издалека

ангелы чувствовали: там в пространстве

сгущалось

нечто чистое, хоть нельзя приземляться пока.

Суета была неуместна под этим кровом;

изумленная соседка шла через двор,

а старик в темноте мычать не давал коровам,

потому что такого не было до сих пор.

Перевод В. Микушевича

II. РОЖДЕНИЕ ХРИСТА

Не твоей ли верою сияли

небеса, как будто мир пылал?

В человека не через тебя ли

грозный Бог вселиться пожелал?

Думала ли ты, что так Он мал?

Но величье Божье даже в этом.

Что в сравненье с Ним звезда вдали

со своей орбитою и светом?

Посмотри, властители земли

дивные подарки принесли

твоему младенцу. Величайшим

остается даже в пеленах

Он в Своем покое глубочайшем

и в пространствах, и во временах.

Корабли качались на волнах,

амбру привозя и самоцветы;

пусть пьянящий душу аромат

и другие зыбкие предметы —

разве только вестники утрат,

убедишься вскоре Ты: Он рад.

Перевод В. Микушевича

III. PIETA

Я вся беззвучный безымянный крик.

Я цепенею, как моя тоска,

камнем застыв.

Но знаю я, хоть я теперь жестка:

Ты был велик —

…Ты стал велик,

чтобы такую боль,

боль больше всей моей природы,

перенести.

На лоно снова Ты ко мне поник,

но я теперь Тебя родить

не в силах.

Перевод В. Микушевича

Из сборника «ДУИНСКИЕ ЭЛЕГИИ»

I. ЭЛЕГИЯ ПЕРВАЯ

Кто из ангельских воинств услышал бы крик мой?

Пусть бы услышал. Но если б он сердца коснулся

Вдруг моего, я бы сгинул в то же мгновенье,

Сокрушенный могучим его бытием. С красоты

начинается ужас.

Выдержать это начало еще мы способны;

Мы красотой восхищаемся, ибо она погнушалась

Уничтожить нас. Каждый ангел ужасен.

Стало быть, лучше сдержаться и вновь проглотить

свой призывный,

Темный свой плач. Ах! В ком нуждаться мы

смеем?

Нет, не в ангелах, но и не в людях,

И уже замечают смышленые звери подчас,

Что нам вовсе не так уж уютно

В мире значений и знаков. Нам остается,

быть может,

Дерево там, над обрывом, которое мы ежедневно

Видели бы; остается дорога вчерашнего дня

Да прихотливая верность упрямой привычки,

Которая к нам привязалась и бросить не хочет.

И ночь. Ночь, когда ветер вселенной

Гложет нам лица, кому она не остается,

Вожделенная ночь, мягким обманом своим

Всем сердцам предстоящая? Легче ли ночью

влюбленным?

Ах, они друг за друга разве что спрятаться могут.

Не знаешь? Так выбрось из рук пустоту

В пространства, которыми дышим; быть может,

лишь птицы

Проникновеннее чуют в полете расширенный

воздух.

Да, весны нуждались в тебе, и звезды надеялись

тоже,

Что ты чувствуешь их. Иногда поднималась

Где-то в минувшем волна, или ты проходил

Под открытым окном и предавалась тебе

Скрипка. Всегда и во всем порученье таилось.

Справился ты? Уж не слишком ли был ты рассеян

От ожидания? Все предвещало как будто

Близость любимой. (Куда же ты денешь ее,

Если мысли, большие, чужие, с тобой сжились,

В гости приходят и на ночь порой остаются.)

Если хочешь, однако, воспой влюбленных. Поныне

Чувству прославленному ниспослано мало

бессмертья.

Брошенных пой. Ты позавидовал им, потому что

милее

Без утоленья любовь. Начинай

Снова и снова бесцельную песнь славословья.

Помни: гибель героя — предлог для его бытия.

Гибель героя последним рождением станет.

Но влюбленных устало приемлет природа

В лоно свое, словно сил у нее не хватает

Вновь их родить. Воцарилась ли Гаспара Стампа

В мыслях твоих, чтоб, утратив любимого, молча

Девушка этим великим примером прониклась,

Чтобы думала девушка: вот бы такою мне стать?

Не пора ли древнейшим страданиям этим

Оплодотворить нас? Не время ли освободиться

Нам от любимых, дрожа, чтобы выдержать

освобожденье,

Как стрела тетиву выдерживает перед взлетом,

Чтобы превысить себя. Нет покоя нигде.

Голоса, голоса. Слушай, сердце, и жди — на коленях

Ждали, бывало, святые могучего зова.

Чтоб он их поднял с земли. Оставались, однако,

На коленях они и потом, ничего не заметив.

Так они слушали Божьего гласа; конечно,

Ты не снесешь. Дуновенье хотя бы послушай,

Непрерывную весть, порождаемую тишиною.

Овеян ты теми, кто в юности с жизнью расстался.

В каждой церкви, в Неаполе, в Риме, повсюду

Их судьба говорила спокойно с тобой.

Или тебе открывалась высокая некая надпись

На могильной плите, как в Santa Maria Formosa.

Что им нужно? Последний проблеск сомненья

Погасить я готов, которым порою

В чистом движенье своем хоть немного скованы

души.

Разумеется, странно покинуть привычную землю,

Обычаев не соблюдать, усвоенных нами едва ли,

Розам и прочим предметам, сулящим нам нечто,

Значения не придавать и грядущего не искать

в них,

Прекратиться навеки для робких ладоней другого,

Бросить имя свое, даже имя свое,

Как бросают игрушку разбитую дети.

Странно желаний лишиться. Странно впервые

увидеть,

Как порхает беспутно в пространстве

Все, что было так важно. Да, смерть нам сначала

трудна.

Свыкнуться надо со многим, пока постепенно

Чувствовать вечность начнешь. Ошибаются,

впрочем, живые,

Слишком отчетливо смерть отличая от жизни.

Ангелы, слышал я, часто не знают и вовсе,

Где живые, где мертвые. Вечный поток омывает

Оба царства, и всех он влечет за собою,

Там и тут заглушая любые звучанья.

Что им до нас, наконец, кто в юности с жизнью

расстался?

Мягко отвыкли они от земного, как дети

От груди материнской. Но мы поневоле

Ищем тайн, ибо скорбь в сочетании с ними

Помогает расти. Как тут быть нам без мертвых?

Говорит нам сказанье, что плач о божественном

Лине

Музыкой первой потряс оцепенелую глушь.

Юного полубога лишилось пространство, и в страхе

Пустота задрожала той стройною дрожью,

Которая нас утешает, влечет и целит.

Перевод В. Микушевича

II. ЭЛЕГИЯ ВТОРАЯ

Каждый ангел ужасен. И все же, горе мне! Все же

Вас я, почти смертоносные птицы души, воспеваю,

Зная о вас. Что поделаешь, Товия дни миновали,

Когда некто лучистый стоял у порога простого,

Больше не страшный в своем одеянье дорожном.

(Юноша юношу видел, выглядывая

с любопытством.)

Если бы архангел теперь, там, за звездами, грозный,

К нам хотя бы на миг, спускаясь, приблизился,

нашим

Собственным сердцебиеньем убиты мы были бы.

Кто вы?

Рано удавшиеся, вы, баловни созидания,

Горные цепи, рассветные гребни творенья,

Пыльца расцветающего божества,

Суставы света, проходы, ступени, престолы,

Вместилища сути, ограды блаженства, стихийные

взрывы

Восхищенного чувства и порознь, внезапно,

Зеркала: красота убывает, и собственным ликом

Нужно вбирать ее, чтобы восполнить утечку.

Чувствуя, мы улетучиваемся; выдыхаем

Сами себя. От вспышки до вспышки

Все слабее мы тлеем. Пусть кто-нибудь нам

говорит:

Ты в крови у меня; эта комната, эта весна

Тобою полны… Что толку, ведь нас не удержишь.

В нем и вокруг него исчезаем мы непрерывно.

А тех, кто красив, удержишь ли? Проблеском

неким

Их лицо вновь и вновь освещается, чтобы

погаснуть.

Высыхает роса, остывает горячее блюдо,

Естество испаряется наше… Куда ты, улыбка?

Снова жарким отливом сердце задето.

Горе мне! Мы существуем еще.

В мирозданье, быть может,

Привкус наш остается? Вправду ли ангелы ловят

Только свое, только то, что они излучают,

Или порою, пускай по ошибке, наши частицы

Им достаются? Быть может, примешаны мы

К их чертам, пусть даже не больше, чем зыбкость

К лицам беременных женщин? Этого,

в круговороте,

Не замечают они, себя возвращая. (Попробуй

заметь!)

Ночью могли бы влюбленные, если б умели,

Несказанное высказать. Ибо, кажется, все

Нас утаивает. Неподвижны деревья; дома,

Наши жилища, устойчивы. Только мы сами

Мимо проходим под стать воздушным теченьям.

Нас все замалчивает, как будто в согласии тайном.

Отчасти стыдясь, отчасти надеясь на что-то.

О влюбленные! К вам, друг во друге

удовлетворенным,

Обращаюсь я. Соприкасаетесь вы

Вплотную. Нет ли у вас доказательств?

Соприкасаются руки мои, и я погружаю в ладони

Лицо изможденное. Это дает мне немного

Ощущения. Кто бы, однако,

Полагаясь на это, осмелился существовать?

Но ведь возрастаете вы в упоенье другого

Так, что, подавленный, вас он

Молит: «Довольно!» От прикосновений

Вы наливаетесь, как виноградные лозы;

Гибнете вы иногда лишь потому, что другой

Верх берет окончательно. Как же нам быть?

Знаю я: потому ваша близость блаженна,

Что не исчезнет место, которое нежно

Вы покрываете, в нем обретая

Чистую длительность. Вечность почти

Сулит вам объятие. Все-таки, выдержав ужас

Первых взглядов, томление возле окна,

Испытание первой совместной прогулки,

О влюбленные, вы еще существуете после?

Рот ко рту припадает, к напитку — напиток,

И пьющий, как это ни странно, свободен потом

от свершенья.

Не удивляют ли вас аттические барельефы

Осторожностью жеста людского? Любовь

и прощанье

Не ложились ли на плечи там легко, словно тело

Было более хрупко, чем наше? Вспомните руки,

Их невесомость и силу, скрытую в торсах.

Собою владели тогда и помнили: вот наш предел;

Соприкасаться нам так подобает; сильнее

Давят боги на нас. Но это дело богов.

И нам бы найти укромный чистый участок,

Участь людскую на узкой полоске земли

плодородной

Между потоком и камнем. Сердце нас превышает

Все еще, как и тех, и его мы не можем

Смягчить созерцанием образов собственных или

Божественных тел, где оно бы сдержаться

старалось.

Перевод Я. Микушевича

III. ЭЛЕГИЯ ТРЕТЬЯ

Петь любимую — это одно, но приходится, горе

мне, также

Петь потаенного, петь виновного, петь проточного

бога крови.

Тот, кого издалека узнает она, юноша, что он

знает

Сам о властителе страсти, который из одиночества

часто,

Прежде чем девушка сгладит, часто, словно и нет

ее вовсе,

Ах! какой неизвестностью забрызганный, голову

божью

Поднимал, призывая ночь к бесконечной смуте.

О Нептун кровеносный, о жуткий трезубец его,

О темный ветер груди его из ракушки витой!

Слушай, как ночь, углубляясь, пустует. Звезды,

Не из-за вас ли влюбленного тянет

К любимому лику? Не различает ли он

В чистых чертах очертания чистых созвездий?

Нет, не ты, не ты и не мать

Брови ему напрягла, словно лук, ожиданьем.

Нет, девушка, вовсе не из-за тебя

Губы свела ему жажда оплодотворенья.

Неужели ты думаешь, будто поступь твоя

Так потрясла его, легкая, словно утренний ветер?

Ты потревожила сердце ему, но более древний

Ужас напал на него при соприкосновенье.

Позови… Не выманишь зовом его из прародины

темной.

Правда, он хочет, он возникает, вживается он

облегченно

В тайное сердце твое и берет, начинаясь.

Но разве когда-нибудь он начался?

Мать, зачала ты его, с тобою он маленьким был;

Новым он был для тебя; ты над новым взором

склоняла

Ласковый мир, преграждая дорогу чужому.

Ах, куда они делись, те годы, когда заслоняла ты

просто

Стройной фигурой своей неприкаянный хаос?

Многое прятала ты; ненадежную спальню

Ты поручала, и сердцем приютным людское

пространство

Ты примешивала к ее ночному простору,

Не в темноте, а вблизи от себя зажигала

Ты ночник, чтобы он светил дружелюбно.

Каждый шорох и треск с улыбкою ты объясняла,

Словно знала, когда половицам скрипеть

надлежит…

Слушая, он успокаивался, и стоило только

Тебе приподняться, за шкаф отступала

Судьба его в темном плаще, и среди занавесок

Исчезала его беспокойная будущность, отодвигаясь.

И сам он, как он лежал, облегченный, под сенью

Век твоих сонных, но легких, вкушая

Сладость, разлитую в дреме,

Казалось, что он защищен… А внутри?

Кто внутри защитил бы его от родового потопа?

Ах, спящий, он был без присмотра; спал он,

Но в лихорадке, в бреду, как он сам в себя

погружался!

Новый, пугливый, как он запутался сразу

В сокровенном свершенье, в присосках — усиках

цепких,

В прообразах переплетенных, в отростках-удавах,

В хищных формах. Он им предавался. Любил их.

Внутренний мир свой любил, сокровенные дебри,

Девственный лес, где среди бурелома немого

Сердце его зеленело. Любил. Покидал, отправлялся

По своим же корням к могучим истокам,

Где крохотное рожденье его пережито уже.

В древнюю кровь он, влюбленный, нырял,

погружался

В бездну, где жуть залегла, пожравшая предков.

Любое

Страшилище знало его и встречало, приветливо

щурясь.

Да, жуть улыбалась. И редко

Улыбалась так нежно ты, мать! Как он мог

Не любить ее, если она улыбалась. Он прежде,

Чем тебя, полюбил ее, ибо, когда его ты носила,

Она растворилась уже во влаге, где плавал зародыш.

Ведь мы — не цветы. Не одним-единственным

годом

Нам любить суждено. Набухают, когда мы

полюбим,

Незапамятным соком запястья. О девушка, это

То, что в себе мы любили, не будущее и не особь,

А брожение смутное; не одинокий младенец,

А поколения предков, разбитые вдребезги горы,

Что в нашей лежат глубине; пересохшие русла

Прародительниц; этот беззвучный пейзаж,

Весь этот пейзаж, осененный

Пасмурной или ясной судьбой, тебе

предшествовал, девушка.

А сама ты? Где тебе знать, что ты возмутила

В любящем древность. Чувства какие

Закопошились в его существе измененном. Какие

Жены тебя ненавидели там. Каких воителей

мрачных

В жилах его пробудила ты. Дети,

Мертвые дети просились к тебе. Тише… Тише…

Будь с ним ласкова изо дня в день; осторожно

Уведи его в сад, чтобы ночи

Перевешивали…

Удержи его…

Перевод В. Микушевича

III. ТРЕТЬЯ ЭЛЕГИЯ

Милую петь — одно, увы, а другое —

петь о неправедном боге, текущем в крови.

Юноша, деве послушный, — немного он знает —

прежде чем девушки ласка утешит его —

о властелине страстей, что в одиночества час,

ах, из тумана поднявшись, ночь призывает,

гордо главу подъемля, к деяньям мятежным.

О, живущий в крови Нептун с ужасным трезубцем.

О, что за ветер могучий исторгнут божественной

грудью.

Слышишь, как ночь содрогнулась? О звезды,

уж не от вас ли — приверженность к лику любимой?

Может быть, юноша знает его очертанья,

ясную их чистоту, ясность созвездий познав?

Но, увы, не тебе и не матери даже любимой

не удалось натянуть лук его темных бровей.

Нет, не тобою, о девушка, нет, не тобою

губы его изогнуты в мощном движенье.

Думаешь, вправду летящая эта походка

так его потрясла, шагов твоих ветер?

Сердце его ты спугнула, но ужас древнее

он испытал, впервые к тебе прикоснувшись.

Как ни зови, но его из тьмы не дозваться —

пусть даже рад он уйти. С каким облегченьем

вжился он в сердце твое, как бы вновь зачинаясь.

Где же зачатье его?

Мать, ты его зачала, он в тебе стал малюткой;

новым он был для тебя, и ты заставляла

мир ласкать его глаз, отводила чужое.

Ах, эти годы прошли, когда стройною тенью

ты заслоняла пред ним хаос, царящий вокруг.

Многое скрыть ты смогла: комнаты мрак

непонятный

в благостный был обращен, сердцем смогла ты

очеловечить пространство суровых ночей.

Нет, не во тьму, нет, в твою светлую близость

ты придвигала свечу, сиявшую дружбой.

Если в углу заскрипит, ты ему объясняла

все — будто знала давно, где половицы скрипят…

Он же слушал тебя и смягчался. Всего добивалась

ты своим нежным усильем; скрывалось за шкафом,

в плащ завернувшись, грядущее. В складках

портьеры

спрятаны были судьбы ужас, и тьма, и тревога.

Сам он, утешенный, тихо смежая ресницы,

сладость сна предвкушал и был в окруженье

нежной заботы твоей, как за легкой завесой,

и защищенным казался… Внутри же

кто защитит его? Прошлое в нем восставало.

Ах, не могло быть спасенья ему: в сновиденья,

как в лихорадку, в глухое, дремотное он

погружался,

он — этот новый, стыдливый, как был он опутан

темных событий и тайн вширь раскинутой сетью,

стаей причудливых форм, слившихся в зверском

обличье,

льнувших к нему. А он, им отдавшись, любил их.

Дикость свою он любил, внутренний мир свой,

эту дремучесть свою, где на обломках скалистых

высилось юное сердце. Любил. Но отринул —

вдаль, за пределы истоков своих проникая,

где и рожденье его уж забыто. С любовью

он углублялся в древнюю кровь, в те ущелья,

где лежало ужасное, предками сытое. Хитрым

взглядом оно подмигнуло, его узнавая.

Право, оно улыбалось… Не часто

ты ему нежно так, мать, улыбалась. И как же

не полюбить за улыбку? Раньше твоей ведь

эта возникла любовь, — когда ты носила ребенка,

было оно вместе с ним в живительной влаге.

Видишь ли, мы не способны любить, повинуясь

зову весны, как цветы, — нет, мы любим,

соком питаясь из недр первобытных. О, знай же,

девушка: любим в себе мы не то, что единожды

будет,

но что вечно в нас бродит; не это дитя,

любим мы предков — обломки тех скал,

что в недрах у нас залегли; любим иссохшее лоно

многих тех матерей; и безмолвье

облачной местности, тусклой, где судьбы таятся:

все это, девушка, было и прежде тебя.

Ты же, не ведая, вызвала к жизни

прошлое в любящем. Древние хаосы чувства

всплыли наверх из существ отошедших. Что за

женщины злобой зажглись к тебе. Ярость мужскую

в жилах его распалила ты. Мертвые дети

вдруг потянулись к тебе… Тише, о, тише,

будь же ласкова с ним, будь с ним добра и ровна,

в сад его уведи и дай ему ночи

преобладанье…

Утешь его…

Перевод Т. Сильман

Из сборника «СОНЕТЫ К ОРФЕЮ»

I

И дерево себя перерастало.

Орфей поет. Ветвится в ухе ствол.

В молчанье было новое начало,

лесистый пробуждающее дол.

Спешили звери из дремучей дали,

кто с лежбища, кто из берлог и нор;

не хитрость и не страх, как до сих пор,

их красться светлым лесом побуждали

лишь собственные уши; рев и крик

сошли на нет, когда среди пустыни,

где разве что шалаш встречал бездомных,

убежище из вожделений темных

со входом, чьи столбы дрожат поныне,

храм в диких дебрях слуха ты воздвиг.

Перевод В. Микушевича

II

С напевом лира ласково слилась,

и вышла девушка из их слиянья;

сквозь ткань весны разбрызгала сиянье

и, как в постель, мне в ухо улеглась.

И было все в ее глубоком сне:

луга, деревья, близость, отдаленье,

внезапный мой восторг и удивленье,

когда-либо ниспосланное мне.

Мир — сон ее. И как ты мог дойти,

о певчий бог, до мастерства такого?

Ее ты сотворил, не разбудив.

А где же смерть? Последний где мотив?

Ведь песня поглотить себя готова.

Не выронить бы… Девочка почти…

Перевод В. Микушевича

III

Лишь тот, кто среди теней

поднимет лиру,

близок хвалой своей

этому миру.

Лишь тот, кто отведал там

с мертвыми мака,

стал дорожить и сам

нотою всякой.

Образ такой усвой:

пусть отраженье

смоет вода;

только в стране двойной

голос, как пенье,

нежен всегда.

Перевод В. Микушевича

III

Тот лишь, кто с лирой своей

не расставался,

кто ей и в мире теней

верен остался,

тот лишь, кто с мертвыми ел

мак, не гнушаясь,-

тот бесконечность воспел,

струн не касаясь.

Пусть, отраженный на дне,

образ расплылся:

образ познай.

Только на той стороне

всем нам открылся

вечности край.

Перевод Т. Сильман

IV

Слышишь, Господь? Страшна

новая эра.

Провозглашена

новая вера.

Слух пропадет вот-вот

в столпотворенье.

Хочет гудеть завод

и в песнопенье.

Это машина.

Как она что ни час

мстит нам, калечит нас.

Ей бы служить весь век.

Разве не человек —

первопричина?

Перевод В. Микушевича

V

Мир переменчив на вид,

словно миражи;

древность ему предстоит:

она все та же.

Перемещенью эпох

в таинствах мира

ты предшествуешь, Бог,

и твоя лира.

Нам неизвестна роль

скорби; любовь и боль,

смерть все еще вдали

нам не открылась;

но над пределом земли

песнь воцарилась.

Перевод В. Микушевича

VI

О танцовщица: смущенье

преходящего — как его пустила ты в ход,

где окончательное вихревращенье

дерева, что вобрало в себя колебаньями год?

Разве не расцвела, когда ты высоту овевала,

вдруг верхушка твоей тишиной? Не взошла

разве ты солнцем над ней, летним солнцем,

где торжествовала

ты, состоящая вся из тепла?

Восхищенное дерево, отягощенное чудом

тихих плодов, где цела все еще твоя кровь

в зрелом кувшине с более зрелым сосудом

и в картинах, где одно с другим соприкасалось

там, где темной полоской бровь

тенью в стену или рисунком вписалась.

Перевод В. Микушевича

VI

О танцовщица! Ты претворенье

всепреходяшего в трепетный шаг, о, растет

вихрь этот в конце, это древо движенья,

власть его обняла завершившийся год.

А в паренье твоем и в кружениях зримо

вдруг вершиной своей не оно ль расцвело?

Солнце оно и лето — и неизмеримо

это тобой излучаемое тепло.

Да, и оно плодоносит, древо экстаза.

Вот перед нами, очерчены вновь и вновь,

стройный кувшин и плавно созревшая ваза…

В образах этих — не сохранилось ли что-то,

что твоя капризная бровь

дерзко вписала в дугу своего поворота?

Перевод Т. Сильман

VII

Голос творения — птичий крик.

Звуком внезапным сердце томимо,

а дети на воле кричат помимо

птичьего крика в случайный миг.

Как люди внедряются в сновиденья,

далям всемирным равновелики,

птичьи ли крики в свои владенья,

в пространство ли вклинились детские крики.

Горе нам, где мы? В сердце ли мира,

уподобляясь древним драконам,

мчимся, захвачены диким гоном

по краю смеха… Бог, среди пира

слей с песней крик наш под небосклоном,

чтоб вознеслись голоса и лира.

Перевод В. Микушевича

VIII

Уйдешь, придешь и дорисуешь танец,

чертеж среди созвездий обретя,

в чем превосходит смертный чужестранец

угрюмую природу; ты, дитя,

ты помнишь, как она заволновалась,

услышав невзначай: поет Орфей,

и дерево с тобой соревновалось,

подсказывая трепетом ветвей,

откуда доносился этот звук;

так ты узнала место, где звучала

и возносилась лира, средоточье

неслыханное. Шаг твой — полномочье

прекрасного, и ты уже сначала

поверила: придет на праздник друг.

Перевод В. Микушевича

IX

Даже если, тихий друг, ты болен,

умножаешь ты дыханьем даль,

поднимись на срубы колоколен

и звони, чтобы твоя печаль

крепла, находила, чем питаться,

и найти могла себя в ином;

горек твой напиток, может статься,

с духом соберись и стань вином.

Изобильем тронутый ночным,

на распутье жди: возможна встреча,

кто бы темноту ни пересек.

Даже позабытый всем земным,

говори земле: я лишь предтеча,

а воде скажи: я здесь навек.

Перевод В. Микушевича

X

Нежные, чаще входите в пределы

чужого вздоха, который подчас,

двоясь на щеках, восполняет пробелы

единым трепетом сзади вас.

О, вы блаженны, пока вы целы;

исток ваш в сердце еще не угас.

Лук для стрел, для мишени стрелы,

улыбчивый блеск заплаканных глаз.

Не бойтесь даже тяжелой раны,

земле верните тягостный гнет;

тяжелы горы и океаны…

Деревья носят свое убранство,

посажены вами… Кто их снесет?

А воздух… А мировое пространство…

Перевод В. Микушевича

XI

Не нужно монументов. Только роза

пусть в честь него цветет из года в год;

и в ней Орфей; его метаморфоза

и там и тут; что толку от забот

об именах других. Когда поется,

поет Орфей, но он уходит в срок,

и разве сердце диву не дается,

когда переживет он лепесток?

Он обречен покинуть нашу весь,

и в страхе вероятном жертва лада,

превысившего словом все, что здесь.

Он там, где мы наткнулись на препону.

Ему решетка лиры не преграда.

Нарушил он границу по закону.

Перевод В. Микушевича

XII

К вам постоянно меня влечет.

Привет вам, античные саркофаги!

Римское время радостней влаги

блуждающей песней сквозь вас течет.

Или другие… Их я бы счел

глазами проснувшегося подпаска,

где тишина и пиршество пчел,

бабочек выпорхнувших раскраска;

Привет вам, дерзнувшие отвечать

в сомненье, в неутомимом потоке,

уста, умеющие молчать.

А мы умеем ли до конца?

И да и нет в медлительном сроке

человеческого лица.

Перевод В. Микушевича

XIII

Ты, дыханье, — мой незримый стих,

на который снова

мир меняю, бытие среди моих

ритмов, чей противовес — основа.

Единственная в приливе

волна, чье море я сам;

всех морей бережливей

мирохрам.

Сколько было разных пространств, чей притин

во мне, где заняты ветры игрою,

и каждый из них мне как сын.

Узнаешь меня, воздух, ты кров для пространств

безбрежных?

Ты был гладкой корою,

углубленьем, листком для слов моих

неизбежных.

Перевод В. Микушевича

XIV

Как живописец порой по ошибке

истинный очерк вверяет листу,

так, открываясь девичьей улыбке,

зеркало может поймать красоту

утром, еще не предвидя утрат

и при свечах, чье сиянье — служенье;

только потом упадет отраженье

вновь на лицо — неизбежен возврат.

Мы в догорающем видим камине

угли, подобие наших разлук

с жизнью: лишь вспышки среди затемненья.

А на земле нет потери в помине,

но да прославит ликующий звук

сердце, рожденное для единенья.

Перевод В. Микушевича

XV

Так не в твоем ли пространстве несытом

неописуемый смысл затаен;

зеркало, ты представляешься ситом,

в чьих ячеях промежутки времен.

Зеркало, знаю твою неподкупность;

зал в твоих сумерках дальних видней,

но подтвердила твою неприступность

хрупкая люстра в шестнадцать огней.

Живописью не брезгуешь ты,

но для одних твои бездны — магниты,

а для других стена пустоты;

и не боится зеркальных кулис

лишь красота, чьи сияют ланиты,

чтобы на них польстился Нарцисс.

Перевод В. Микушевича

XVI

О зверь, которого в природе нет!

Его не знали, только с давних пор

крутую шею, шаг и светлый взор

любили в изобилии примет.

Пусть не было его, но так любим

он, чистый зверь, что и ему дано

пространство: столько света перед ним,

что, голову подняв, он все равно

почти что есть, хоть не было причин

к нему не подходить, обрел едва

он мощь свою, шагая напрямик,-

от этого и рог на лбу один,-

зверь белый к деве подошел сперва

и в зеркале серебряном возник.

Перевод В. Микушевича

XVII

Роза, ты царственное увенчание трона,

для древних ты чаша: привычна чаша сия,

а для нас ты неисчерпаема и бездонна,

неисчислимый цветок бытия.

Показаться может с первого взгляда:

платье на платье носишь, яркая ты,

но каждый лепесток — опроверженье наряда,

блеск твоей наготы.

Столетьями твой запах вокруг

говорит сладчайшими именами;

слава твоя веет в воздухе вдруг;

но как назвать ее, мы гадаем,

лишь воспоминание движет нами,

когда званого часа мы ожидаем.

Перевод В. Микушевича

XVIII

Видишь цветы, приверженные земному?

Нашу судьбу мы даем их судьбам взаймы.

Откуда нам знать! Отцветают они по-иному,

по нашей вине; их раскаянье — мы.

Воспарило бы все, но каждый из нас —

тяготитель,

Восхищенный собственным весом вещам

во вред;

каждый из нас для них суровый учитель,

налагающий на вечное детство запрет.

Если во сне с тобою вещи едины,

ты меж собой и меж ними границу стер,

и даже днем ты делишь с ним глубины.

Они цветут, признавая тебя своим другом,

новообращенным среди сестер,

тихих, которым сопутствует ветер над лугом.

Перевод В. Микушевича

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

I

Снится мне узор вечерних риз

над старинным жреческим обрядом.

Долгий сумрак в воздухе повис.

Черная весна прошла к оградам.

Над водой, венчая узкий мыс,

словно дым, вздымается над садом

кипарис…

Перевод А. Биска

II

Скорбь моя не похожа на те

вздохи минутной печали,

где слезы вспыхнут вначале

и тают в тихой мечте.

Скорбь моя — с молитвенным взором,-

где весна не приносит цветов,

как сад с высоким забором

средь пыльных серых домов.

Перевод А. Биска

III

Их легкие ласки и лепет увлек,

смеялись, сплетались, шептали,

но только прошли за вечерний порог,

друг друга они не узнали.

«Где же ты?

Где же ты?» —

повторяли опять,

заблудились в лесу от испуга

и долго там будут бежать, и искать,

и мечтать о слезах друг друга.

Перевод А. Биска

IV

Вся облита луной зеленой,

качнулась комната моя

и от земли опустошенной

в безумье, в ночь, в волне зажженной

вдруг ускользнула, как ладья.

А там, на взморье, ждали зори;

и арфы будущего дня,

беспечных звуков не храня,

их собирали на просторе

и, как цветы, бросали в море,

а волны, в розовом узоре,

гасили радость их огня.

Перевод А. Биска

V. ПЕСНЬ АБЕЛОНЫ

Ты, что не знаешь, что в темную тишь

я плачу в постели,

что меня непрерывно томишь,

как ход колыбели;

Ты, что таишь от меня, что и ты

не спишь, обо мне мечтая;

что, если пытку такой красоты

не утоляя

сносить терпеливо?

На счастливых влюбленных взгляни:

только минет признанье, они

уже лгут боязливо.

С тобой я — один. Ты мелькаешь в неясных

узорах:

вот миг — это ты, а миг — и это лишь шорох,

лишь аромата пустая струя.

Ах, в объятьях моих я терял их немало,

только ты — ты вечно рождалась сначала,

я не коснулся тебя, оттого ты — моя.

Перевод А. Биска

VI. МОЛИТВА ЗА СУМАСШЕДШИХ И ЗАКЛЮЧЕННЫХ

Вы, от которых Суть

свой исполинский лик

отвернула, пусть кто-нибудь,

кто в судьбу вашу вник,

молится ночью, чтоб час

ваш, наконец, прошел,

легок или тяжел,

он все, что есть у вас.

Лаской рассечено

поле ваших волос,

ибо расточено

все, что вашим звалось.

Стук сердца — дурная весть,

вверенная дверям;

лучше не знать матерям,

что оно еще есть.

Одна средь черной листвы

луна пролагает путь,

как будто успели вы

к ней прильнуть.

Перевод В. Микушевича

VII. МУЗЫКЕ

Музыка: дух изваяний. А может быть:

тишь картин. Ты — язык, где кончается

речь. Ты времени

отвес на пути, где сердца погибают.

Чувства — к кому же? О! Ты странствие

чувств, но куда? — в пейзаж еле слышный.

Ты, музыка, чужеземка. Ты — выросший

из нас сердечный простор. То сокровенное,

что, нас превзойдя, рвется наружу:

священным прощаньем,

в час, когда нас нутро обстает

далью затверженной, изнанкой

воздуха:

чистой,

огромной

и уже нежилой.

Перевод С. Петрова

VII. К МУЗЫКЕ

Музыка; статуй дыханье. Иль, может быть,-

молчанье картин. Язык, при котором

уж нет языка. Ты — время,

ставшее вертикально к биению сердца.

Ты — чувство — к кому? О, чувств превращенье —

во что? В ландшафты для слуха.

Ты — отчужденность, ты — выросшее за наши

пределы

пространство сердца. Заветное наше,

нас переросшее, из нас исторгшееся,

святое прощанье:

когда душевное нас окружает,

как привычная даль, как изнанка

воздуха:

так чисто,

огромно,

незаселимо.

Перевод Т. Сильман

VIII. КАРЛУ ХАЙДТУ

Так я иду, все проще и все зрячей,

сквозь мир в его явленье непростом;

уже предметы, лиц своих не пряча,

зовут меня и молят об одном:

пусть мой язык, и дальше не коснея,

их жизни истолковывает суть,

пусть сердцу, как в темнице, все больнее —

мне будут дни и ночи все роднее,

и одиночества мне близок путь…

Как время, что на все кладет печать,

во всем участвуя, — с преображеньем

преображаться, с немотой — молчать,

а тем, кто чувствует, кто действует, — в их

рвенье

сочувствовать, содействовать и знать:

таков мой тяжкий, несказанный труд.

Но силы, что меня к нему толкнули,

так нежно к сердцу моему прильнули,

в глаза смиренью моему взглянули

и ввысь меня тихонько увлекут.

Перевод Т. Сильман

IX. ГАНСУ РАЙНХАРДТУ

Театр на жизнь как будто не походит, -

действительность он как бы перерос,-

и все же снова чудо происходит:

и все-таки ответы на вопрос

нам слышатся о жизни и о смерти,-

о, мы доходим словно бы шутя

до сути их. Играющему верьте!

Он — женщина, он — демон, он — дитя…

И снова,

снова мы

в его сетях!..

Перевод Т. Сильман

X. ВОЗНЕСЕНИЕ ДЕВЫ МАРИИ

I

О елей, стремящийся всплывать,

голубая дымка над кадилом,

лютня, приближенная к светилам,

молоко земли, существовать

не могущее без неба, голос

царства, выплакавшего звезду,

золотая, как высокий колос,

чистая, как образ твой в пруду.

Если нам, глухим и оглушенным,

родники расслышать нелегко,

как тебя глазам неискушенным

видеть? Как в игольное ушко,

я в тебя мой долгий взор вперяю;

зрячему ты в небе не чета,

но когда я зренье потеряю,

мне вернут его твои цвета.

II

Платьями для горестей заочных

ты не обделила учениц,

но себя у чашечек цветочных

отняла и у небесных птиц.

Без тебя осиротели дети,

и коровье вымя, и сычуг;

меньше стало нежности на свете,

только небо стало больше вдруг.

Нежный плод земного совершенства,

ягода сладчайшая земли,

вкусом восхищенного блаженства

на земле ты нас не обдели.

Ты ушла, а мы остались. Встречи

не дождаться здесь нам все равно;

подкрепи, утешь нас, как вино.

О виденьях быть не может речи.

Перевод В. Микушевича

XI

Достигший вершины сердца. Глянь-ка вниз: как

он мал —

последний поселок слов; а выше —

но и он почти неприметен — последний

хуторок чувств. Ты теперь убедился?

Достигший вершины сердца. Ничего, кроме камней,

под руками. Но даже здесь кое-что

растет; над немым обрывом

поют, не ведая ни о чем, цветущие сорные травы.

А что же ведающий? Он сразу умолк,

и теперь он молчит, достигший вершины сердца.

Наверное, здесь прижился какой-нибудь горный

зверь

и в полной безопасности бродит или

стоит и смотрит. И огромная недосягаемая птица

кружит над вершиной всеотреченья. — Но

как беззащитен ты здесь — на самой вершине

сердца…

Перевод В. Летучего

XII

Ты, загодя

утраченная и неявленная возлюбленная,

и не знаю, какая музыка тебе мила.

И не пытаюсь больше, когда грядущее

бушует, узнать тебя. Все образы во мне —

пейзаж, познаваемый издали,

города, колокольни, мосты и не-

жданный поворот дорог,

и мужество тех стран,

где некогда прорастали боги:

вздымается во мне

как символ тебя, уходящей прочь.

Ах, ты — сады,

ах, на них я смотрел

с надеждой. Открыто окно

на даче, и ты почти подошла

задумчиво ко мне. Я отыскал улочки,

по которым ты только что прошла,

и у зеркал в бакалейных лавочках

кружилась от тебя голова и испуганно

подавали мое слишком внезапное изображенье.

И, кто знает, не та ли птица

прозвучала в нас вчера

одна на весь вечер?

Перевод С. Петрова

XIII. ЭЛЕГИЯ

Марине Цветаевой-Эфрон

О утраты вселенной, Марина, звездная россыпь!

Мы не умножим ее, куда мы ни кинься, к любому

в руки созвездью. А в общем-то, все сочтено.

Падая, тоже святого числа не уменьшить.

И исцеление нам есть в безнадежном прыжке.

Так неужели же все только смена того же,

сдвиг, никого не позвать и лишь где-то прибыток

родных?

Волны, Марина, мы море! Бездны, Марина,

мы небо.

Если земля — мы земля. С весною стократно

певучей,

с жавороночьей песней, в незримую вырвавшись

высь,

мы затянули, ликуя, а нас она превосходит,

гири наши внезапно пенье потянут в плач.

А если и так: плач? Он ликует восторженно долу.

Славить нужно богов даже подземных, Марина.

Так уж невинны боги, что ждут похвалы как ребята.

Милая, будем же им расточать хвалу за хвалой.

Нашего нет ничего. Кладем ненадолго ладони

лотосам гибким на шеи. Я видел это на Ниле.

Так, Марина, самозабвенно цари расточают

даянья.

Словно ангелы, двери спасаемых метя крестами,

мы прикасаемся к нежности тихо то к этой,

то к той.

Ах, но как далеки, как рассеяны мы, Марина,

даже по наидушевному поводу, только

сигнальщики мы.

Это тихое дело, когда этого кто-то из наших

больше не сносит и кинуться в битву решает,

мстя за себя, убивая. Есть в нем смертельная

власть,

видели все мы ее по манерам его и осанке

и по силе нежной, которая нас из живущих

переживающими делает. Небытие.

Знаешь, как часто слепое веленье несло нас?

Нас, через сени студеные пакирожденья.

Тело из глаз, что скрылось за сжатьями век.

И несло

сердце целого рода, упавшее в нас. К цели птиц

перелетных

тело несло изваяние нашей метаморфозы.

Те, кто любя, Марина, столько не смеют

ведать о гибели. Надо им заново быть.

Только их гроб постареет, опомнится, станет

темнее

он под рыданьями дерева, вспомнит о Давнем.

Только их гроб распадется, а сами гибки как лозы;

что их сгибает без меры, в полный венок их

совьет.

Но облетают от майского ветра. От вечной

средины,

где ты дышишь и грезишь, их отлучает мгновенье.

(О как понятна ты мне, женский цветок на том же

непреходящем кусте! Как рассыпаюсь я ночью

в ветре, тебя задевающем.) Древле научены боги

льстить половинам. А мы, круги совершая,

сделались целым и полным, как месяца диск.

В пору, когда убывает, а также в дни поворота,

нам никто никогда не помог к полноте

возвратиться,

если б не шаг наш пустынный по долам

бессонным.

Перевод С. Петрова

XIV

Нас не лишить ни гения, ни страсти.

Карл Ланцкоронский

«Нас не лишить ни гения, ни страсти»:

одно другим по воле вечной власти

должны мы множить, — но не всем дано

в борьбе до высшей чистоты подняться,

лишь избранные к знаниям стремятся,-

рука и труд сливаются в одно.

Чуть слышное от них не смеет скрыться,

они должны успеть поднять ресницы,

когда мелькнет мельчайший мотылек-

одновременно не спуская взора

с дрожащей стрелки на шкале прибора,

и чувствовать, как чувствует цветок.

Хотя они слабы, как все созданья,

но долг велит (иного нет призванья)

от самых сильных не отстать в борьбе.

Где для других — тоска и катастрофы,

они должны найти размер и строфы

и твердость камня чувствовать в себе.

Должны стоять, как пастырь возле стада;

он словно спит, но присмотреться надо

к нему, и ты поймешь — не дремлет он.

Как пастырем ход вечных звезд измерен,

так час и путь избранникам доверен

созвездий, бороздящих небосклон.

И даже в снах они стоят, как стражи:

улыбки, плач, реальность и миражи

глаголют им… Но вот в итоге плен;

жизнь или смерть колени им сломила,

и миру этим новое мерило

дано в прямом изломе их колен.

Перевод Е. Витковского

XV

Сердцем впитай звезд далеких свет —

сердцем впитай.

Вместе с землей содрогнись в ответ —

но испытай.

Тяжек сей дар, но причастись

звездных щедрот.

Тихо в ночи ты растворись —

ночь тебя ждет.

Перевод В. Летучего

XVI. (ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ В БЛОКНОТЕ)

Приди, последней мукою карая,

о боль, в мою еще живую плоть:

мой дух горел, теперь я сам сгораю

в тебе; нет, дереву не побороть

огонь, чьи языки меня обвили;

тебя питаю и горю в тебе.

И мучится теперь мое бессилье

в твоей безжалостной алчбе.

Как истинно, невозвратимо как

уже взошел я на костер страданий,

без будущего и без упований,-

запас сердечных сил, увы, иссяк.

И я ли это в пекле мук моих?

Воспоминанья мечутся в огне.

О, жизнь, о, жизнь, ты вся — вовне.

Я в пламени. Чужой среди чужих.

Перевод В. Летучего

XVI. (ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ В БЛОКНОТЕ)

Ты — цель последняя моих признаний,

приди, неисцелимая, ко мне,-

боль неизбывная телесных тканей,-

приди к горящему в твоем огне.

Так долго эта плоть сопротивлялась,

но вот в тебе, тобой я запылал,

былое пламя духа, кротость, жалость

на ад кромешный боли променял.

Очищенный, взошел я на костер

моих страданий — пестрых, многоцветных,

уже не чая благостей ответных

за сердца моего былой напор.

Так это я горю?.. Язык мой нем.

О, жизнь, о, жизнь: в инакобытии.

Все потонуло в забытьи.

Я в пламени. Неузнанный никем.

Перевод Т. Сильман

Примечания

ИЗ СБОРНИКА «ЖЕРТВЫ ЛАРАМ»

В сборнике «Жертвы ларам» («Larenopfer»), увидевшем свет в 1896 году, впервые наметились черты зрелости поэта, в отличие от ранней книги «Жизнь и песни» (1894) и трех сборников с одинаковыми названиями «Подорожник» (1896). В 1913 году «Жертвы ларам» вместе с двумя следующими книгами были вторично напечатаны под единым названием «Первые стихотворения» («Erste Gedichte»).

VII. В монастырских коридорах Лоррето

Лoppeтo — монастырь в Праге.

XIII. Вечерняя прогулка

Доу Геррит (1613–1675) — известный голландский живописец.

XVIII. Из детских воспоминаний

Готька — видимо, так называлась местность в пригороде Праги.

XIX. Маленький «dratenik»

Dratenik (чешек.) — жестянщик, лудильщик, вообще странствующий ремесленник.

Kraicar (чешек.) — крейцер, мелкая австрийская монета.

Milost' panku (чешек.) — почтительное обращение, «ваша милость».

ИЗ СБОРНИКА «ВЕНЧАННЫЙ СНАМИ»

Сборник «Венчанный снами» («Traumgekront») был издан в 1897 году, а затем вошел в состав книги «Первые стихотворения» (1913).

VI. «Из года в год текла уныло…»

Перевод В. Васильева, публикуется впервые.

ИЗ СБОРНИКА «СОЧЕЛЬНИК»

Сборник «Сочельник» увидел свет в 1898 году и также был вторично напечатан в книге «Первые стихотворения» (1913).

VIII. Венеция (IV)

Мирное Ave с башен звучит… — Ave — название колокольного звона, призывающего католиков сотворить молитву Деве Марии (по первому слову молитвы — Ave Maria (лат.) — Славься, Мария).

IX. I mulini

I mulini (итал.) — мельницы.

ИЗ СБОРНИКА «РАННИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ»

В 1909 году Рильке переработал свой сборник 1899 года «Мне к празднику» («Mir zur Feier») и выпустил под декларативным названием «Ранние стихотворения» («Die friihen Gedichte»). Книга включает лирику 1897–1898 годов и псевдоисторическую пьесу «Белая княгиня».

VII. «Ты, вечер, — книга, что в камчатый…»

Перевод В. Васильева, публикуется впервые.

VII. «А вечер — книга. Переплет…»

Перевод А. Сыщикова, публикуется впервые.

ИЗ ЦИКЛА «ЯВЛЕНИЯ ХРИСТА»

Поэт работал над циклом «Явления Христа» в 1896–1898 годах, но книга не была завершена и вышла в свет значительно позже, лишь в 1928 году.

ИЗ СБОРНИКА «ЧАСОСЛОВ»

«Часослов» («Das Stunden-Buch») — сборник стихотворений, обращенных к Богу, — был издан в 1905 году. Три части «Часослова» создавались в течение четырех лет (с 1899 по 1903), и каждая из них связана с фактам биографии Рильке. Книга «О монашеской жизни» была написана после первого путешествия в Россию, ставшую для поэта духовной родиной; книга «О паломничестве» — в Ворпсведе, вскоре после женитьбы Рильке на Кларе Вестхоф; книга «О бедности и смерти» — после первой поездки в Париж, в Италии.

«Часослов» посвящен одной из самых близких подруг поэта — Лу Андреас Саломе (1861–1937), родившейся и выросшей в России.

Из книги «О паломничестве» I. «Оставь без глаз — все ж я тебя увижу…» Перевод В. Васильева, публикуется впервые.

ИЗ СБОРНИКА «КНИГА ОБРАЗОВ»

Основная часть «Книги образов» («Das Buch der Bilder» написана в 1899–1902 годах, в 1902 году сборник выше, в свет. Во втором издании (1906) был прибавлен ря стихотворений, а окончательный вид сборник приобрел лишь в пятом издании (1913).

III. Рыцарь (Стихотворение к шестидесятилетию Ганса Тома)

Ганс Тома (1839–1924) — немецкий художник, завоевавший известность реалистическими работами, а 1870-х годов работавший в русле символизма.

XII. Pont du Carrousel

Pont du Carrousel (франц.) — мост в Париже.

ИЗ СБОРНИКА «НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ»

«Новые стихотворения» («Neue Gedichte») — первая часть огромного цикла в три с половиной тысячи строк, произведения которого относятся к созданному Рильке новому поэтическому жанру «стихотворения-вещи». Сборник был опубликован в декабре 1907 года.

VI. Пантера

Jardin des Plantes (франц.) — ботанический и зоологический сад в Париже.

Перевод В. Васильева, публикуется впервые.

ИЗ СБОРНИКА «НОВЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ ВТОРАЯ ЧАСТЬ»

«Новых стихотворений вторая часть» («Der neuen Gedichte anderer Teil») была опубликована в ноябре 1908 года. Сборник посвящен известному французскому скульптору Огюсту Родену, повлиявшему на создание «стихотворения-вещи».

VII. Фламинго

Jardin des Plantes (франц.) — ботанический и зоологический сад в Париже.

Фрагонар Оноре (1732–1806) — французский художник, мастер утонченно-эротической живописи.

РЕКВИЕМ

Осенью 1908 года в Париже Рильке написал два реквиема. Они были изданы отдельной книгой в мае следующего года. Первый реквием посвящен памяти скульптора Паулы Модерзон-Беккер (1876–1907), подруги жены поэта Клары Вестхоф. Второй написан в память о безвременно ушедшем из жизни поэте — граф Вольф фон Калькрейт (1887–1907) покончил с собой, не достигнув даже совершеннолетия. Оба реквиема практически целиком перевел Борис Пастернак, пропустив лишь семь строк во втором произведении.

ИЗ СБОРНИКА «ЖИЗНЬ ДЕВЫ МАРИИ»

Сборник «Жизнь Девы Марии» был опубликован в июне 1913 года. Уже в начале следующего года в Киеве появился полный русский перевод этого сборника, выполненный Владимиром Маккавейским, но более «Жизнь Девы Марии» в России не издавалась вплоть до недавнего времени.

ИЗ СБОРНИКА «ДУИНСКИЕ ЭЛЕГИИ»

Сборник «Дуинские элегии» («Duineser Elegien»), выдержанный в традиции гениального предромантика Фридриха Гельдерлина, был опубликован в 1923 году. Замысел элегий родился в 1912 году в старинном замке Дуино на берегу Адриатического моря, но первая мировая война заставила Рильке прервать работу, и завершить сборник поэт смог лишь в 1922 году, уединившись в башне Мюзот.

ИЗ СБОРНИКА «СОНЕТЫ К ОРФЕЮ»

Сборник «Сонеты к Орфею» («Die Sonette an Orpheus»), свой последний шедевр, Рильке создал в феврале 1922 года, одновременно завершив работу над «Дуинскими элегиями». «Сонеты к Орфею» были опубликованы в 1923 году.

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ VIII. Карлу Хайдту

Карл Хайдт (1858–1922) — литератор, первым отметивший особое поэтическое значение сборника «Часослов». Хайдту и его жене Элизабет посвящена первая часть «Книги образов».

IX. Гансу Райнхардту

Ганс Райнхардт — швейцарский поэт, друг Рильке. В 1919 году Рильке гостил у Райнхардта в Винтертуре.

Примечания

1

Старое название реки Влтавы.

(обратно)

2

Кладбище в Праге.

(обратно)

3

Где мой дом? (Чешек.)

(обратно)

4

Мельницы (итал.).

(обратно)

5

Здесь: Ты захочешь умереть (итал.).

(обратно)

6

Мост в Париже.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Из сборника «ЖЕРТВЫ ЛАРАМ»

  I. В СТАРОМ ДОМЕ

  II. НА МАЛОЙ СТРАНЕ

  III. У КАПУЦИНОВ

  IV. СРЕДНЕЧЕШСКИЙ ЛАНДШАФТ

  V. ВЕЧЕР

  V. ВЕЧЕР

  VI. ВЕСНА

  VII. В МОНАСТЫРСКИХ КОРИДОРАХ ЛOPETTO

  VIII. НОЧЬЮ

  VIII. НОЧЬЮ

  IX. АНГЕЛ

  X. ЗИМНЕЕ УТРО

  XI. МАЙСКИЙ ДЕНЬ

  XI. МАЙСКИЙ ДЕНЬ

  XII. НАЧАЛО ВЕСНЫ

  XIII. ВЕЧЕРНЯЯ ПРОГУЛКА

  XIV. НАРОДНЫЙ НАПЕВ

  XIV. НАРОДНАЯ ПЕСНЯ

  XIV. НАРОДНЫЙ МОТИВ

  XV. ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР

  XVI. НОЧНАЯ КАРТИНКА

  XVII. ИЗ ЦИКЛА «ВИГИЛИИ»

  XVIII. ИЗ ДЕТСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ

  XVIII. В ДЕТСТВЕ

  XIX. МАЛЕНЬКИЙ «DRÄTENIK»

  XX. ДВОРЯНСКОЕ ГНЕЗДО

  XXL. У СВЯТОГО ВИТА

  XXII. ИЗ ЧЕРДАЧНОГО ОКНА

  XXIII. НОЯБРЬСКИЙ ДЕНЬ

  XXIV. ЗИМНЕЕ УТРО

  XXV. ЦАРЬ ВЕЧЕР

  XXVI. ПО-ОСЕННЕМУ

  XXVII. СКАЗКА О ТУЧКЕ

  XXVIII. РОДНАЯ ПЕСНЯ

Из сборника «ВЕНЧАННЫЙ СНАМИ»

  I. КОРОЛЕВСКАЯ ПЕСНЬ

  I. КОРОЛЕВСКАЯ ПЕСНЯ

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VI

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XI

  XII

  XII

  XIII

  XIV

Из сборника "СОЧЕЛЬНИК"

  I. СОЧЕЛЬНИК

  II

  III. ДЕВУШКИ ПЕЛИ:

  III. ПЕСНЯ ДЕВУШЕК

  IV

  IV

  V

  VI

  VII. ВЕНЕЦИЯ

  VIII. ВЕНЕЦИЯ

  IX. I MULINI [4]

  IX. I MULINI

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI. КАСАБЬЯНКА

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

Из сборника «РАННИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ»

  I

  I

  II

  III

  IV

  IV

  V

  VI

  VII

  VII

  VII

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV. ПЕСНИ ДЕВУШЕК

  XXVI

  XXVII

Из цикла «ЯВЛЕНИЯ ХРИСТА»

  I. СИРОТА

  II. ЖИВОПИСЕЦ

  III. НОЧЬ

  IV. ВЕНЕЦИЯ

  V. <МОНАХИНЯ>

ИЗ СБОРНИКА «ЧАСОСЛОВ»

  Из книги «О МОНАШЕСКОЙ ЖИЗНИ»

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

  Из книги «О ПАЛОМНИЧЕСТВЕ»

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VI. JETZT REIFEN SCHON DIE ROTEN BERBERITZEN…

Из книги «О БЕДНОСТИ И СМЕРТИ»

  I

  I

  II

  III

  IV

  V

Из сборника «КНИГА ОБРАЗОВ»

  I. ВСТУПЛЕНИЕ

  II. В АПРЕЛЕ

  III. РЫЦАРЬ

  III. РЫЦАРЬ

  IV. ДЕВИЧЬЯ МЕЛАНХОЛИЯ

  V. НЕВЕСТА

  V. НЕВЕСТА

  VI. ТИШИНА

  VI. ТИШИНА

  VII. МУЗЫКА

  VIII. АНГЕЛЫ

  IX. О ДЕВУШКАХ

  X. СВЯТАЯ

  XI. МАЛЬЧИК

  XII. ИЗ ДЕТСТВА

  XII. ИЗ ЧЬЕГО-ТО ДЕТСТВА

  XIII. ВЕЧЕРЯ

  XIV. ИНИЦИАЛЫ

  XV. PONT DU CARROUSEL [6]

  XV. PONT DU CARROUSEL

  XVI. ВЕЧЕР

  XVII. ЛЮДИ НОЧЬЮ

  XVIII. СОСЕД

  XVIII. СОСЕД

  XIX. ПОСЛЕДНИЙ

  XX. МОЛИТВА

  XXI. ДВИЖЕНИЕ ВПЕРЕД

  XXII. КОНЕЦ ОСЕНИ

  XXIII. СТРАШНО

  XXIII. СТРАШНО…

  XXIV. СТРОГИЙ ЧАС

  XXV. БЛАГОВЕЩЕНИЕ

  XXVI. СЫН

  XXVII. ПЕСНЯ САМОУБИЙЦЫ

  XXVIII. ПЕСНЯ ВДОВЫ

  XXVIII. ПЕСНЯ ВДОВЫ

  XXIX. ПЕСНЯ СИРОТЫ

  XXIX. ПЕСНЯ СИРОТЫ

  XXX. ЗА КНИГОЙ

  XXXI. СОЗЕРЦАНИЕ

  XXXII. СЛОВА ПЕРЕД СНОМ

  XXXIII. ОДИНОКИЙ

  XXXIII. ОДИНОКИЙ

  XXXIV. ВОСПОМИНАНИЕ

  XXXV. ОСЕНЬ

  XXXVI. ПРЕДЧУВСТВИЕ

  XXXVII. ВЕЧЕР В СКОНЕ

  XXXVIII. ТРИ ВОЛХВА

  XXXIX. ЦАРИ

  XL. О ФОНТАНАХ

  XLI. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

  XLI. КОНЦОВКА

Из сборника «НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ»

  I. ПЕСНЬ ЛЮБВИ

  II. ПИЕТА

  III. СМЕРТЬ ПОЭТА

  III. СМЕРТЬ ПОЭТА

  III. СМЕРТЬ ПОЭТА

  IV. СУДЬБА ЖЕНЩИНЫ

  IV. СУДЬБА ЖЕНЩИНЫ

  IV. СУДЬБА ЖЕНЩИНЫ

  V. РАССТАВАНЬЕ

  VI. ПАНТЕРА

  VI. ПАНТЕРА

  VII. ТАНАГРА

  VIII. БУДДА

  IX. АВТОПОРТРЕТ 1906 ГОДА

  IX. АВТОПОРТРЕТ 1906 ГОДА

  X. КАФЕДРАЛЬНЫЙ СОБОР

  XI. ПОЭТ

  XI. ПОЭТ

  XII. ГЕФСИМАНСКИЙ САД

  XIII. ИСПАНСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА

  XIII. ИСПАНСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА

  XIV. ЧАША РОЗ

  XIV. ЧАША РОЗ

  XV. РАННИЙ АПОЛЛОН

  ХVI. ЭРАННА — САФО

  XVII. САФО — ЭРАННЕ

  XVIII. САФО — АЛКЕЮ

  XIX. НАДГРОБИЕ НА МОГИЛЕ ДЕВУШКИ

  XX. ЖЕРТВА

  XXI. ВОСТОЧНАЯ ПЕСНЬ ДНЯ

  XXII. БОГ В СРЕДНИЕ ВЕКА

  XXIII. В МОРГЕ

  XXIV. ГАЗЕЛЬ

  XXV. ЛЕБЕДЬ

Из сборника «НОВЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ ВТОРАЯ ЧАСТЬ»

  I. ПРОРОК

  II. СИВИЛЛА

  III. ИЕРЕМИЯ

  III. ИЕРЕМИЯ

  IV. СТРАШНЫЙ СУД

  V. АЛХИМИК

  VI. НОЧНОЙ ВЫЕЗД

  VII. ФЛАМИНГО

  VII. ФЛАМИНГО

  VIII. ДЕТСТВО ДОН ЖУАНА

  VIII. ДЕТСТВО ДОН-ЖУАНА

  IX. ИЗБРАНИЕ ДОН ЖУАНА

  X. СОКРОВЕННОЕ РОЗ

  XI. АДАМ

  XII. ЕВА

  XIII. КОРРИДА

  XIV. ОДИНОКИЙ

  XV. ПРИЗВАНИЕ МАГОМЕТА

  XVI. ВСТРЕЧА В КАШТАНОВОЙ АЛЛЕЕ

  XVI. ВСТРЕЧА В КАШТАНОВОЙ АЛЛЕЕ

  XVII. СТРАННИК

  XVIII. БУДДА ВО СЛАВЕ

  XIX. КРИТСКАЯ АРТЕМИДА

  XX. ЛЕДА

  XXI. ПЛАЧ ПО АНТИНОЮ

  XXII. СМЕРТЬ ЛЮБИМОЙ

  XXIII. ПРОКАЖЕННЫЙ КОРОЛЬ

  XXIV. МЮНСТЕРСКИЙ КОРОЛЬ

  XXV. МАРИЯ ЕГИПЕТСКАЯ

  XXVI. РАСПЯТИЕ

  XXVII. ВЕЛИЧАНИЕ БОГОРОДИЦЫ

РЕКВИЕМ

  I. ПО ОДНОЙ ПОДРУГЕ РЕКВИЕМ

  II. ПО ВОЛЬФУ ГРАФУ ФОН КАЛЬКРЕЙТУ РЕКВИЕМ

Из сборника «ЖИЗНЬ ДЕВЫ МАРИИ»

  I. РОЖДЕНИЕ МАРИИ

  II. РОЖДЕНИЕ ХРИСТА

  III. PIETA

Из сборника «ДУИНСКИЕ ЭЛЕГИИ»

  I. ЭЛЕГИЯ ПЕРВАЯ

  II. ЭЛЕГИЯ ВТОРАЯ

  III. ЭЛЕГИЯ ТРЕТЬЯ

  III. ТРЕТЬЯ ЭЛЕГИЯ

Из сборника «СОНЕТЫ К ОРФЕЮ»

  I

  II

  III

  III

  IV

  V

  VI

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

  I

  II

  III

  IV

  V. ПЕСНЬ АБЕЛОНЫ

  VI. МОЛИТВА ЗА СУМАСШЕДШИХ И ЗАКЛЮЧЕННЫХ

  VII. МУЗЫКЕ

  VII. К МУЗЫКЕ

  VIII. КАРЛУ ХАЙДТУ

  IX. ГАНСУ РАЙНХАРДТУ

  X. ВОЗНЕСЕНИЕ ДЕВЫ МАРИИ

  XI

  XII

  XIII. ЭЛЕГИЯ

  XIV

  XV

  XVI. (ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ В БЛОКНОТЕ)

  XVI. (ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ В БЛОКНОТЕ)

Примечания X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?