«Лирика»

Untitled

АЛЬФОНСИНА СТОРНИ

1892—1938

АРГЕНТИНА

Перевод с испанского Инны Чежеговой *

Аргентинская поэтесса Альфонсина Сторни родилась в очень бедной семье, детство ее прошло на улице, а первую в своей жизни книгу — необходимый для учения букварь — Альфонсина вынуждена была украсть. Ценой невероятных усилий ей удается получить образование и занять должность учительницы в маленьком городке. Там, в местной печати, появляются ее стихи: Альфонсина начала писать их с двенадцати лет. В этом городке она встретила человека, которого полюбила, — отца своего будущего сына. Брак между ними был невозможен, и Альфонсине пришлось оставить школу и уехать в Буэнос-Айрес. Она очутилась в огромном городе совсем одна, с ребенком на руках, без денег, без работы, без крыши над головой. Чудом ей удалось найти место в торговой фирме. Там, покончив с деловыми бумагами, Альфонсина на редкие минуты уносилась в страну поэзии. «Я писала стихи, чтобы не погибнуть», — рассказывала она впоследствии. Первая книга поэтессы «Трепет роз» (1916) вышла небольшим тиражом, но привлекла внимание читателей, и критика отозвалась о ней чрезвычайно благожелательно. Успех книги помог Альфонсине найти место преподавательницы в столичном колледже. Эта работа доставляла ей радость и не мешала поэзии. Поэзия была для нее исповедью, исповедью гордого, сильного человека и в то же время исповедью женской души — ранимой и одинокой в неукротимой жажде совершенства. Один за другим выходят сборники ее стихов: «Счастливая утрата» (1918), «Непоправимо» (1919), «Бессилие» (1920), «Охра» (1925). Критика не жалеет для нее похвал, она получает различные литературные премии; наступает внешне счастливое десятилетие, ознаменованное творчеством, общественной деятельностью, заслуженной славой. Однако многолетнее внутреннее одиночество не покидало поэтессу. Душевная борьба поглощала ее силы, приводя к нервным срывам, и когда ее настигла неизлечимая болезнь, Альфонсина Сторни покончила с собой, бросившись в море. Вместе с некрологом был напечатан ее предсмертный сонет: «Хочу уснуть… Меня ты уложи // и в головах созвездие зажги мне…»

Жизнь

Волненьем жизни я опьянена,

и в жилах кровь моя огнем клокочет,

и все во мне кричать повсюду хочет,

что радостью всех празднеств я полна.

Пусть глубоко в душе погребена

та скорбь, что незаметно сердце точит,

но прежних мук она мне не пророчит, —

лишь светлую печаль дарит она.

Как сердце, бьется мир, меня тревожа:

его гармонию вбираю кожей

и колдовскую чашу пью до дна…

Окно я распахнула на мгновенье —

в окно впорхнуло ветра дуновенье,

и солнечность свою внесла Весна!

Моя судьба

Как себя обману я? Ведь я знаю давно:

все, что мною любимо, все умрет все равно.

Суждены на роду мне, видно, беды одни:

трижды розы сажала, трижды гибли они.

Так в руках моих гибнет все, что я берегу…

Все теряю, теряю и забыть не могу.

Лишь увижу засохший я розовый куст,

разомкну немоту я скорбью сомкнутых уст

и шепчу: «Поделом мне! Ведь я знала давно:

все, что мною любимо, все умрет все равно.

Усталость

Когда уходит день — у всех, у всех у нас

есть час предательский, есть сумеречный час…

Едва дневным теплом дарившее людей

покинет солнце нас — Великий Чародей,

как смута бытия всплывает не спеша

и рвется, соткана из нежных крыл, душа.

В тот час твержу себе: «Зашла твоя звезда:

не вышла жизнь теперь — не выйдет никогда!»

В тот час лишь об одном судьбу свою прошу —

не быть! И не живу, не мыслю, не пишу…

В тот час, ничтожностью своей угнетена,

я в бездну ввергнута, отчаяньем больна,

и хочется тогда монетой мелкой стать,

чтоб закатиться в щель, под стол иль под кровать,

иль безделушкой стать и спрятаться в карман,

стать просто мебелью, как стул или диван,

утратить память, ум, стать вещью неживой

и ничего не знать, не думать ничего.

· · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·

Когда уходит день — у всех, у всех у нас

есть час предательский, есть сумеречный час…

Приди, скорбь!

Терзай меня, о скорбь! Не заслоню я лба

от клюва твоего! Моя душа как дара,

дрожа и радуясь, ждет твоего удара:

в нем силу обретет душа, что так слаба.

Проникни в суть мою, о скорбь — моя судьба!

Ток крови измени, глагол исполни жара…

Мне уготована пожизненная кара:

в колодках за тобой влачиться как раба!

Вонзи в меня копье! И не жалей при этом.

Прольется кровь моя, но стану я поэтом,

элегию сложу в честь твоего копья…

Мне нанеси удар! Он душу мне разбудит

и в лоне матери-земли зерном он будет,

из коего взрастет поэзия моя!

Два слова

Ночью ты шепнул мне два коротких слова,

хорошо знакомые и давно не новые,

и уже уставшие

от употребленья.

Старые слова и все же вечно новые.

И такие нежные, что я от волненья

чуть не поперхнулась луной, проглянувшей

сквозь ветви деревьев. И такие нежные,

что я не посмела

смахнуть муравья, кусавшего мне шею.

И такие нежные,

что у меня невольно

вырвалось: «О боже, как прекрасна жизнь!»

И такие нежные,

что, словно благовония,

пролились слова твои на мое тело.

И такие нежные,

что пальцы мои нервно

потянулись ножницами прямо к небу.

О, они хотели бы

срезать звезды!

Что скажут?

Что скажут обыватели, тупые и суровые,

коль, перекрасив волосы в серебряно-лиловые,

надев венок из лилий и греческий хитон,

я стану петь на улицах под скрипок нежный стон?

Что скажут они, к тайнам поэзии глухие,

коль стану им на площади читать свои стихи я,

от кляпа всех запретов освободив свой рот?..

Что будет, коль все это мне в голову взбредет?

Перекосятся ль злобой их ханжеские лица,

иль на костре сожгут меня,

как ведьм жгла инквизиция,

иль проклянут с амвонов,

иль — ах, не все ль равно!..

Когда об этом думаю — мне горько и смешно.

Углы и квадраты

Дома стоят рядами, рядами,

рядами.

Квадратами, квадратами, квадратами,

рядами.

У всех у нас душа уже тоже квадратная,

а мысли рядами

и плечи углами.

Вчера, когда с ресниц слеза у меня капнула, —

о боже мой, она была квадратная!

Обнаженная душа

Душа не прикрывается стихами:

в них, обнаженная, бредет с тоской,

усеивая землю лепестками…

Душа, что может стать волной морской,

непроходимой сельвой, черной тучей

иль превратиться в розу, мак, левкой.

Душа, что ветром над водой кипучей

ревет, рождая в океане ад,

а после сладко спит под горной кручей.

Душа, в чьем храме неизменно чтят

богов, дарующих душе прозренье.

Душа, не ведающая преград.

Душа, что так легко порабощенье

снесла б от сердца, если б сердце кровь

с ней разделило, дав ей утоленье.

Душа, что зиму призывает вновь

уже с весны и просит снегом белым

упасть на зеленеющую новь.

Душа, что, видя все оледенелым,

печалится о розах, и весна

вновь грезится ей сладостным уделом.

Душа, что скорбью будучи больна,

вдруг сотней бабочек летит куда-то,

и жизни сок им пить велит она…

Душа, что примет смерть от аромата,

от вздоха, от нескладного стиха,

в чьей немощи она не виновата.

Душа, что к утешениям глуха

и жаждет доброты, ее не зная,

и кары ждет, не ведая греха.

Душа, что все отдаст, лишь бы родная

душа ее касалась на ходу,

по капле нежность на нее роняя.

Душа, не одолевшая вражду

к самой себе, сама себя увечит

и, кровью исходя, в бреду лепечет,

что превратиться ей пора в звезду.

Страх

Я даже здесь, с тобой, страшусь всех и всего,

в твоих руках дрожу, как раненая птица.

Любимый, дай словам любви твоей излиться —

давно мой жаждет слух постичь их волшебство.

Спаси меня — сама не знаю от чего, —

дай волосам моим вокруг тебя обвиться,

под поцелуями твоими дай забыться,

комочку страха дай изведать торжество.

Познала, жизнь, твои и когти и клыки я,

не испытав весны, как женщины другие,

чьему неведенью не угрожает страх…

И лишь тогда душа защищена от муки,

когда моих волос твои коснутся руки,

когда к твоим губам приникну я в слезах.

Я тот цветок

Жизнь твоя течет, как полноводная река:

я на берегу твоем, в гуще тростника,

как цветок затерянный, скрываюсь в тишине, —

поишь ты меня водой, не зная обо мне.

Чуть ты разольешься — в тебе я захлебнусь,

высохнешь — я в тине вязкой задохнусь,

но цвету незримо я в гуще тростника,

если твоя жизнь полна и глубока.

Так на берегу твоем цвету я по весне;

а ты вдаль течешь рекой, не зная обо мне.

Свет

Я бродила по жизни, я искала ответа,

и тянулись тоскливо мои зимы и лета.

Надо мной все смеялись: «Что ты ищешь, о боже!

Не найдешь ведь!» — смеялись. И смеялась я тоже…

Сколько слов я слыхала! Я затоплена ими:

от одних веселела и убита другими.

Но я, глядя на звезды, их молила ночами

о словах, нужных сердцу, ясных, как они сами.

Излучавший надежду звездный свет был так ярок,

и от звезд получила твою жизнь я в подарок.

Я во взгляде твоих темных глаз увидала

мудрость истин простых и свое отраженье…

В них нашла я все то, что так долго искала:

покой и забвенье.

Послушай

Я рядом с тобою буду молчать, молчать

и мыслей своих оборву привычную нить,

слова позабуду, желаний не буду знать,

но буду любить.

Я буду объятий твоих искать, искать,

пока будет дождь монотонный все лить и лить,

но тяжкого груза мне с сердца, увы, не снять

и не объяснить.

Слезы польются дождем у меня из глаз,

когда не захочешь ты больше меня жалеть,

а ливень над городом мягко опустит как раз

мокрую сеть…

Но если разлюбишь, я слезы вытру тогда

и, ночью печальной покинув земную твердь,

по черным морям поплыву я туда, туда,

туда, где ждет смерть.

Кто?

Кто там плачем исходит?

Скорбь людская рыдает?

Страсть твоя умирает?

Или смерть рядом бродит?

Ходуном дом наш ходит…

Кто там глухо стенает?

Кто мне сердце сжимает?

И с ума меня сводит?

Леденит душу ветер,

в лунном чудится свете

кто-то неразличимый…

Эта тень как виденье,

треск деревьев, паденье…

Ах, мне страшно, любимый!

Я словно древний склеп

Когда твоих мне не хватает слов,

я словно древний склеп в пыли веков

среди других растреснутых надгробий,

где жизни нет, где только вой ветров.

И вся я словно выжата до дна:

душа моя пуста и тело пусто…

Я — склеп, когда твоих не слышу слов,

тысячелетний склеп в пыли веков.

Блуждающая нежность

Я из рук выпускаю беспричинную нежность,

выпускаю из рук… Вместе с ветром летит

и блуждает по свету наудачу, без цели

бесприютная нежность… Кто ее приютит?

Я могла бы кого-то полюбить бесконечно,

и ему эту нежность подарил бы мой взгляд…

Но вокруг никого. И должна моя нежность

по цветущим тропинкам брести наугад.

Если кто-то незримо тебя поцелует,

или ветка вздохнет над твоей головой,

или чья-то рука вдруг сожмет твою руку

и тихонько тебя поведет за собой, —

и ты станешь винить пролетающий ветер,

будто нежностью он тебя манит, дразня…

О прохожий, чей взор словно ясное небо,

распознаешь ли ты в этом ветре меня?

Монотонность

Как словами сказать, что со мною такое,

что за жажда мне душу сжигает огнем…

Отчего в неприкаянном сердце моем

что-то рвется и плачет, не зная покоя?

Гибнет то, что рождается в сердце моем,

и душа моя плачет, не зная покоя,

и какая-то боль жжет мне душу огнем…

Не пойму, не пойму, что со мною такое.

Дни проходят сквозь душу, и нет ей покоя,

каждый день выжигает мне душу огнем…

И душа моя плачет, а в сердце моем —

неизбывная боль… Что со мною такое?

Шип

Играли солнца блики,

я по тропинке шла:

меня в кустарник дикий

тропинка завела.

Рванулась я, объятья

колючие кляня,

но шип, вонзившись в платье,

не отпустил меня.

Вот так однажды случай

мой путь с твоим скрестил,

и взгляд твой — шип колючий

меня остановил.

Шип острый — не преграда,

кустарник обогну…

Но навсегда у взгляда

я твоего в плену.

Милостыня

Мне чья-нибудь душа нужна, чтоб я могла

любить… Нужна душа, твержу я, как в бреду:

хоть каплю на меня пролей души своей,

хоть отсветом ее умерь мою нужду!

Мне в жизни лишь душа нужна, одна душа,

одна, всего одна, но где ее найду?

Ведь быть должна она, как небо, в звездах вся,

чтоб я меж звезд ее свою нашла звезду.

А так я просто вещь, потерянная вещь…

Куда я и зачем иду, иду, иду?

Я жизнью заплачу за душу, но кому?

Кто мне отдаст ее, кого напрасно жду?

Розы предместий

Едва придет весна

в предместья грязные,

где бедняки ютятся

в домах, сколоченных из жести и досок, —

уродство жалких стен прикроют розы.

О розы!

Когда б людьми вы были, без сомненья,

подобно им, вы предпочли бы жить

в богатых парках, на роскошных виллах,

забыв убогие жилища

бедняков.

Но вы не таковы:

земля любая

вам дорога. И даже, может быть,

невзрачность пыльных улиц вам дороже:

там выглядите вы пышней и ярче —

единственная роскошь бедняков,

бесплатный дар природы…

(Дождь с небес

пока еще не ведает корысти.)

И по утрам,

когда сияет солнце,

ярко-зеленые побеги бойко,

в лачугах отыскав подобье окон,

заглядывают в тесные каморки,

и лепестки расцветших роз лепечут:

«День добрый!» — обитателям лачуг.

И если к вам, о розы,

подбежит

малыш голубоглазый, улыбаясь, —

дитя предместья — тощий и чумазый,

вы, у кого нет разума и глаз,

вы — чуткие, всевидящие розы,

на золото его кудрей одну

из роз уроните

как бы случайно…

И, коронованный,

не ощутит

он тяжести прекраснейшей короны…

И, словно Эрос,

маленький оборвыш

вприпрыжку удалится, напевая.

Черта

В тот день, когда умру, об этом весть дойдет

до канцелярий, где ведут смертям учет,

где в книгах записей должны тотчас отметить

тех, кого больше нет среди живых на свете.

Весть эта долетит на траурных крылах

до деревеньки той, что высоко в горах,

и тот, кому чужды и жизнь и смерть моя,

там вычеркнет меня из книги бытия.

Воспоминание

О кордовские горы! До сих пор

я помню все: души покой и праздность,

цветенье мяты, дней однообразность,

и неба ослепительный простор.

Мимозы аромат бродил в крови…

Разбившиеся под вечер на пары,

мы слушали, как струнами гитары

нам танго говорило о любви.

Мы были молоды тогда… Над нами

цепь гор плыла верблюжьими горбами.

С прогулок дальних в сумеречный час

мы возвращались с песнями и смехом:

весенний воздух отвечал нам эхом

и юный диск луны глядел на нас.

Слово

Твой дар, природа, как мне дорог он;

благодарю тебя за дар поэта:

я радость женскую забыла где-то,

и мне весло уж показал Харон…

Чем стала б я без сладостного слова?

Как кислотою травится основа

офорта по рисунку острия,

так души словом обжигаю я.

Покуда из груди, сквозь все преграды,

слова идут, — я не боюсь засады

твоей, коварнейшая из сирен…

В словах я возношусь и ставлю слово

скалою на пути у духа злого,

в чьем царстве нам грозит распад и тлен.

Миг

Город из серых костей

хрустит у меня под ногами…

Улиц черные пятна

делят его на квадраты,

в нем наведя порядок,

как на кладбище, аккуратный.

Топорщится он миллионами

жителей.

В этом городе

нет никого, дорогого мне…

И небеса, еще более

серые, чем этот город,

спускаются надо мною,

вены мои сжимают,

жизнь мою отнимают,

заглушают мой голос.

Словно смерч,

кружит, кружит

мир вокруг

мертвой точки —

сердца мертвого

моего.

Хочу уснуть

Твой рот — цветы, и твои руки — травы,

чепец — роса… Кормилица моя:

не пожалей мне простыней песчаных

и одеяла теплого из мха.

Хочу уснуть… Меня ты уложи

и в головах созвездие зажги мне

любое: все созвездья хороши —

ты только опусти его пониже.

Оставь меня одну: придет весна,

и птицы проведут по небосклону

черту забвенья, чтобы ты могла

меня забыть… Спасибо. Да, еще:

когда он позвонит по телефону,

скажи, чтоб не звонил. Что я — ушла.

* Альфонсина Сторни — Лирика (Перевод с испанского и вступление Инны Чежеговой) // Созвездие лиры (М.: Художественная литература, 1981), 121-138.

Реклама на сайте