«Стихи»

Untitled

РОХЕЛИО ЭЧАВАРРИА

Перевод с испанского Ольги Мунтяновой *

Пешеход

Знакомые улицы…

Строки

в моем нескончаемом монологе…

Вечером люди, как щепки, тонут

в омутах уличной суматохи.

Когда ж расцветает над их домами

солнце, пыль золотя на дороге,

люди кажутся мне камнями,

которым даны для чего-то ноги.

Под их прицельно-враждебным взглядом

(будто бы я — их заклятый недруг)

я не могу распознать, кто рядом:

может быть, висельник, может, священник, —

но знаю: ищут — мучительно, в одиночку —

то, что жаждет найти всё их племя…

Знакомые улицы…

Стоны? Строки? —

Нескончаемые, как время.

Смотрите!

Смотрите на слепого, который разносит вязанки последних известий;

на его маленькую жалкую дочь,

зачатую этой же ночью одиннадцать лет назад.

(Все мы порождаем наших поводырей.)

Смотрите на него, продающего свет

по цене медяков и обыденности!

От цветочных корзин пахнет смертью, но его кожа

помнит лишь влажную свежесть жасмина

из бродячего сада дочурки

да боль от острых камней на дороге,

по которой бредет он, моля у небес последней монеты.

На перекрестке, спутавшем городское движение

в клубок беспорядочной толчеи,

пальцы девочки оставляют зеленые крошечные стежки,

но люди не замечают этого, и слепой

прощает им их незрячесть:

в хороводе пляшущей перед ним звездной пыли

он все надеется отыскать утерянные глаза.

Ливню

Демон дождей, бич богачей,

не рви ледяными клыками рубище,

прикрывшее теплую плоть неимущего,

единственную из его теплых вещей.

Не вей из тучи промозглой стужей,

не бей бездомного пса градинами,

не души песню рабочего — ради

босоногих его детишек, лишенных будущего.

Не броди в бороде нищего,

не плоди сырости в жилище сирого, —

отдай свою силу речным разливам,

обрушь всю мощь на зонты и крыши!

В порыве любви и ненависти к скопищам

людские толпы хлесткой плетью секущий,

демон-бог, устрой всемирный потоп!

А потом

обнажи в небе солнце,

как грудь, молоком набухшую.

Свобода

Свобода не держит меня за глотку — и не дает вздохнуть.

Свобода плетется за мной вдогонку, перекрывая путь.

Свобода — собрат мой по хлебу и крову; ее прозвище, как пророчество,

сочится с распятых крыльев кровью: одиночество.

Одиночество — вечный мой спутник в театре и на бульваре,

одиночество коротает вечер за стойкой в баре,

одиночество платит за страсть и не в дружбе с бытом,

одиночество в сердце моем. Ненужном. Забытом.

По приговору судей свободе у нас нет места!

Стала горсткой углей свобода, моя невеста…

Ненавидящая людей, обирающая нас дочиста

свобода, имя тебе — одиночество.

Одиночество — нищий, молящий любви, не монеты.

Одиночество — это вопрос, на который я не нашел ответа.

К вам, отдавшим жизнь во имя меня и моего народа,

я, одинокий, взываю: скажите, что такое свобода?

Путь

…Так ли важно,

где умереть или родиться, если

уход из жизни — это возвращенье

к ее истокам, а рожденье —

не что иное, как начало смерти?

Наш долг — сберечь для вечности случайный аромат

или колючую тунику розы,

любя неведение их — пришедших и ушедших

и не узнавших о своем пути.

Наш долг — заметить человека,

окликнуть и спросить: откуда

идет он, как давно, но никогда — куда, —

об этом он знает ровно столько, сколько

тебе известно, мне — и никому.

А если знает — значит, он безумен,

как тот, уверовавший в «я сумел познать».

А если он провидит могильного червя в своей утробе

и все-таки поет, то пусть поет, — он пьян.

(Я вижу их из своего окна: на их щеках щетина

топорщится в стыдливом беспорядке.)

Я вижу их — и представляюсь им

хмельной луной, качающейся в небе.

По улицам я среди них брожу: вот эту — чью-то

жену — я, помню, называл «дочурка»,

а парня, грубо толкнувшего меня, — «сынок».

Я вижу их и в окнах поездов,

постскриптум дыма выводящих сипло,

в автобусах и лифтах; узнаю их —

слепую плазму города — среди

надменно или задумчиво уткнувшихся в газету,

среди поэтов, сочиняющих свои

невразумительные телеграммы…

И что я сам, как не один из них,

из путников, которым

известно о начале и о конце пути

не более того, что вышли

они из чрева матери,

что ступят

туда, куда укажет им их тень?

Маленький ноктюрн

Поводыря-луны

нет сегодня со мною.

Ночь отворяет мне

двери в свои покои.

Зрея, преют в земле

зерна, травы и звери.

Их окропит росой —

и мертвецы прозреют.

Страсть схлестнула тела,

а тишина — укрыла…

Дремлют птицы, устав

небо нести на крыльях.

Сон

Мы порознь мечемся в тенетах стен, но солнце

одно и у тебя и у меня:

твоя лучистость — след его огня,

его слепящий свет — моя слепая сила.

Ты — это я, а я, я — твое отраженье.

Тонет в зеркале глаз тень сновиденья.

Когда в ночи капканы улиц канут,

когда лунатик в поисках опоры

слепыми пальцами коснется мрака,

бесплотные, сольемся мы с тобою,

в себе самих же отыскав друг друга.

И ты, насытив, усыпишь меня, лаская,

желая мне, пока мне будешь сниться,

уж лучше умереть, чем пробудиться.

Единственная

Ты — ты, с которой я говорю,

когда всё ко мне глухо и все ко мне глухи,

даже сердце мое мне не внемлет, — ты слышишь меня.

Почему я ищу тебя всюду, не знаю, не потому ли,

что в каждой вижу тебя, тебя же нет ни в одной?

Ты, любовь, над которой победно размахивать флагом

не дано никому — или очень и очень немногим;

ты, любовь, от которой и кроме которой

я не ждал и не жду ничего;

ты, любовь, возводящая новые замки взамен обветшалых

и миры, над которыми властно лишь время, —

зачем ты, скажи, дотла тела выжигаешь,

а затем, возродив, обрекаешь на новую муку:

сознавать, что дарованная отсрочка ничтожна,

что за нею — опять неизбежная смерть?

О ты — как мне тебя называть? Назову: Единственная! —

ты, свидетель моей агонии и моего воскрешения,

вновь смертельно ранишь меня, чтобы вновь исцелить…

Скажи, где найти тебя, как распознать среди прочих,

если глазам никак не избыть этих слез?

Детство

Настанет день, когда облетят лепестки с цветка детства.

Его увядания не заметят.

Наверно, мы спросим себя: неужели оно было?

Детство невозможно догнать, даже зная его повадки:

куда и как ни беги, оно всегда за спиной…

Сердце не помнит рубцов не потому, что оно не изведало боли.

Природа будет и впредь штамповать своих мотыльков.

Что есть дождь, облачающий мир в тогу влаги, —

разве не облако, скинувшее кокон невинности?

Когда я любил безгрешно, глазами,

женщины мне казались бестелесными шутками беса.

Я ли не знаю сейчас, что такое женщина

и что неизбежно несут в себе ее приближающиеся шаги?

Сердце растет, не рубцуясь.

Кровь обновляется — и забывает.

Детство, ты, как девство, умираешь с первой любовью.

Твое проклятое дитя низринуто из рая —

безжалостно и уже безвозвратно,

и каверзное ничто вонзает в него ядовитые жала вопросов.

Все мы слепорожденные.

Скитальцы по свету, мы уходим в смерть

так и не смекнув, что такое свет —

разве что он опалил наши пальцы…

Минуты минувшего дня —

исчерпывающая летопись человечества.

Каждая ночь — последняя.

С каждой новой зарей

Бог заново сотворяет мир.

Человек, который идет, падая и поднимаясь, от Адама — ко мне,

еще не встал в полный рост, чтобы сказать:

я пришел!

Агония

Не умирай, родная…

Пабло Неруда

Сейчас я понимаю, почему

мне не хватало воздуха.

Все выше

взбиралась кровь по стеблю вены — к сердцу.

Набухший кровью бутон

не мог не взорваться.

Желтым кинжальным ветром

с неба падали луны.

Молча, окоченело

в гротах вода тонула.

И жажда — в иссушенных землях мозга,

и жажда — в каждой песчинке и в каждой жизни,

и жажда!

Верная собственной тени

Объятый тьмой, я отчетливо вижу все твое тело,

ты же, окутанная сиянием, не замечаешь

моих глаз, даже глаз, — в твоем свете они

стали просто пятнами тени.

Я не знаю, бывает ли так, чтобы ты чего-то не знала,

забывала, забывалась сном, умирала,

потому что ни разу не замутнила твоих зрачков

тень сомнения, сна или смерти.

В солнечной талой влаге апреля,

в унылой капели затяжного дождя,

в капле воды, которой алкал умиравший от жажды,

разлив твоих глаз не в силах распознать свое русло,

коротая бессонные ночи, лениво

уповая на новый рассвет.

Воск не тонет в водах купели —

вседержитель всех истин мира не в силах проникнуть

за зеркальную гладь твоих глаз, в их глубины;

словно мост, ревниво оберегающий реку

от ступней человека,

поэзия — на поверхности

твоей потаенной усталости.

Если ты закроешь глаза — все умрет,

и ничто не родится вновь,

если ты обо всем забудешь.

Но любовь —

обнаженной кожей и изломанным слухом,

горечью миндаля и памятью о поцелуе —

навеки останется верной собственной тени,

замкнувшись в четырех стенах

одинокого сердца.

Гибельное выживание

Мы прокляты задолго до рождения

и не откупим своих генов у времени.

Наш род — плод насилий и кровосмешений,

плоть смуглого початка и белого семени.

В этот мир мы приходим голыми

мишенями — и гарпии ветра нас тотчас берут на мушку,

и мечет в нас копья жажды и голода

геноцид, еще не создавший пулю и пушку.

Мы живем — вопреки урагану и мору,

ужасу и бессоннице, ливню и граду,

вопреки жадным ордам, штурмующим наши поры,

обрывающим наши шаги, пульс, дыхание, взгляды.

Хищное вероломство сельвы и городские джунгли,

гнойная опухоль солнца и соль океана,

в спальне — инфаркт, несчастный случай — на улице, —

всюду силки, ловушки, сети, капканы…

*

Когда же и нас, наконец, обожжет внезапность ожидаемой смерти,

у которой, смеясь, мы надеялись выиграть втуне,

скажем все же спасибо за тысячу и одну ночь, прожитые на свете,

Богу, вложившему их в руку нашей ленивой фортуне.

На смерть Аурелио Артуро

Поздний листок, тебя

осень слезой уронила,

там, на южной земле,

в вечный покой могилы.

Животворящий родник

с влагой прохладной и сладкой,

кто же теперь уймет

жар моей лихорадки?

Только одно «прости»,

жест ли, взгляд — и тебе бы

удалось расколоть

это немое небо!

Комментарии

Рохелио Эчаварриа (Rogelio Echavarría, род. в 1926 г.). Поэт, чьи стихи собраны в основном в двух книгах: «Безвременье» (1948) и «Прохожий» (1964). Мастер так называемой «разговорной» лирики, которая, впрочем, по его свидетельству, «как и вся остальная, тщится оставить свидетельство прожитой жизни, следы пройденного по этой земле, то есть успеть выбросить за борт корабля, потерпевшего крушение, бутылку с последней запиской».

* Рохелио Эчаварриа — Стихи (Перевод с испанского Ольги Мунтяновой) // Поэзия Колумбии (М.: Художественная литература, 1991), 264-276.

В электронной версии представлены переработанные тексты переводов. (Прим. перев.)

8

Реклама на сайте