Виктор Топоров Да здравствует мир без меня! Стихи и переводы
© В. Топоров, наследники, 2015
© А. Топорова, состав, 2015
© А. Веселов, оформление, 2015
* * *
От составителя
Чем позже появилась бы эта книга, тем было бы лучше: отец не собирался печатать свои стихи при жизни, но настаивал на том, чтобы я опубликовала их после его смерти. С чем было связано нежелание отца печататься, я, честно говоря, не знаю. Даже не понимаю теперь, почему не спрашивала его об этом. Стихосложение не было его тайной страстью, отцовские стихи знали многие его коллеги, друзья, особенно любили их его подруги. Он сам с удовольствием читал их на дружеских посиделках. Ну а некоторые эпиграммы – их он, кажется, сочинял на каждого, с кем сталкивался, и по любому поводу – стали частью интеллигентского фольклора.
В 1999 году отец хотел опубликовать поэтический цикл «Этюды черни» отдельной главой своей автобиографии «Двойное дно». Однако в уже вышедшей книге на месте двенадцатой главы появилось объяснение: «Глава изъята из верстки и исключена из окончательного текста книги по коллективном размышлении автора и издателя». На чем было основано это коллективное решение, отец тоже не объяснил. Он вообще не любил объяснять свои житейские и творческие решения.
В последние годы отец частенько публиковал свои стихи и эпиграммы в Фейсбуке – по настроению или по просьбам близких. Собственно, названием этого сборника – «Да здравствует мир без меня!» – стала строка из его последней записи в Фейсбуке.
Не буду фантазировать о причинах, по которым отец не печатал стихи при жизни – наверняка есть люди, которым найдется, что сказать по этому поводу, – а просто выполняю его волю и публикую их. Тем более что состав поэтической части сборника подготовлен им самим. Мне оставалось лишь перечитать стихи, знакомые с детства, и отнести их в издательство.
В сборник включены также наиболее известные и любимые всеми переводы отца: «Баллада Рэдингской тюрьмы» Оскара Уайльда, «Ворон» Эдгара Аллана По, немецких экспрессионистов и др. Жаль, что некоторые особенности российского издательского бизнеса и международного авторского права не позволили включить в книгу также отцовские переводы Готфрида Бенна, Сильвии Платт и других поэтов XX века, которых он открыл для русскоязычного читателя.
Аглая ТопороваИз цикла «Милый призрак» 1972–1977
«Милая! бесценная!..»
Милая! бесценная!
Жалкая… двуличная…
Там теперь пельменная,
Где была шашлычная.
Впрочем, те же пьяницы
Трутся у ворот.
Что с тобою станется —
Леший разберет.
Или может ринуться,
Дура Время вспять?
Или с ними скинуться
По рупь двадцать пять?
Иль сыграть влюбленного —
Царство и коня?
Иль позвать зеленого —
Увези меня!
Ни того, ни третьего.
Двери на замке.
Ключик отпереть его —
Снизу на доске.
Во брат, понастроили!
Моря не видать!
Во брат, все устроили
Мы с тобой! Во брат!
«Когда сойдемся, как борцы…»
Когда сойдемся, как борцы,
Опять равны, но в новом весе, —
Где электронные часы
Уйдут вперед веков на десять,
И зыркнет призмой старый дом,
И полушария колена
Колумб обшарит за углом
В кинотеатрике «Победа»,
И расколоченный арбуз
Блеснет, как женщина, ломтями,
И ящик пива на горбу
Студент в компанию потянет,
И Круглым Рынком просклизнет
Милиция, как заводная,
И мать честная заорет
На перекрестке: «мать честная!»,
Там, где нетрудно подстеречь
И вырвать утлое признанье.
Когда не станет этих встреч
От невозможности узнанья,
От неподвижности души
В подарочной обертке воли,
Тогда – зачем тогда и жить?
Злопамятью об этой боли?
Когда сойдемся, как слова
В строке, как тяжкие спондеи,
Произносимые едва
Усильем от ушей до шеи…
«Ты – говорят, и допускаю…»
Ты – говорят, и допускаю —
Переменилась. Опускаю
Подсказку зеркала. Подставь
Меня на место адресата —
И та же дальняя досада
Охватит автора. – Оставь. —
Ты – говорят, и понимаю —
Живешь теперь глухонемая
В колонии глухонемых.
Порой я слышу ваши руки,
Но не обучен их науке
И не желаю слушать их.
Мне не хватает разговора
С тобой – и важного, и вздора, —
Мне голоса недостает.
Ты собеседницей осталась
Хотя б затем, что не осталась
Дослушать. Славлю твой уход.
Во что мне стала эта слава —
О том ни слова. Эта лава,
Отрава, холод и халва.
Я славлю скальпель без наркоза
И неприкрашенную прозу
Признаний грубых, как молва.
Я падал вверх. Ты вниз – взлетала.
Я закричал, ты замолчала.
Про низ не знаю, верх был пуст.
И, может статься, я отвечу
Тебе мычаньем, если речи
Ты заведешь, как Златоуст.
Молитва сапера
Пережить один разрыв.
Из цикла «Колодец» 1983, сентябрь-ноябрь
«Сложи надежды горкой у порога…»
Сложи надежды горкой у порога.
Пусть их поднимет кто-нибудь другой,
А здесь нагая нудная дорога.
Простое помещенье предо мной:
Не то какой-то холл, не то кулисы,
Не то изнанка лодки надувной.
Не свет, не тьма, не сумерки, а мглисто.
Фигуры вне знаменья перед ним,
Как нижний ряд на схеме окулиста.
Они ль навстречу, ты ли так гоним,
Но, прежде чем сойдемся, отмечает:
То место пусто, где примнился нимб,
Что, впрочем, ничего не означает,
А страшно разве лишь из-за того,
Что обличает, а не отличает.
Бесхитростно, как брань, их естество:
Не для себя, не зрителю, а только
В пространство, где иначе ничего
Не встретится, хоть будь куда как тонко
Он видит: их на самом деле нет.
Твержу себе, что ты довольно стойко
Перемахнул за первый километр.
За третий, за шестой – и попадает
В протяжную пустыню без примет,
Которая внезапно западает,
Как клавиша в машинке, и тебе
Невольно ясно, что меня раздавит
Вниз небом опрокинутый Тибет.
«Живите с дровосеком, миссис Р…»
Живите с дровосеком, миссис Р.
Живите с дровосеком в СССР.
Сгорела деревянная Москва.
Он будет приносить домой дрова,
Вы будете разбойничать в «Березке»,
А если вам случится на аборт,
То здравоохранение бесплатно.
Вы будете, чтоб не забыть язык,
Приобретать в киоске «Ньюс-уик»,
В душе предпочитая «Огонек»,
Я буду забредать на огонек,
На баньку, пиво-раки, тары-бары,
А если неуместен группенсекс,
То, думаю, найдется раскладушка.
«He лебедь, а гусак пером арапа…»
He лебедь, а гусак пером арапа
Твою утробу пробуравил. Он
Не бог, но дьявол. Он не вездесущ,
Но повсеместен. Он всему виною.
Стоит и зубы скалит за спиною.
Он, Леда, а не вы…ки твои,
Тебе мешает быть сейчас со мною.
«След самолета и струя фонтана…»
След самолета и струя фонтана
Заброшены в ночные небеса
Рукою, не знакомой с бумерангом, —
Вернее, так бросающей его,
Что он не возвращается. Вернее,
С гарантией, что не вернется он.
Бросать с такой гарантией – искусство.
«Тебя, понятно, угости этрусским…»
Тебя, понятно, угости этрусским
И волоки в ближайший парадняк.
И все ж, богиня, встретиться в матросском
Борделе – это как-то кое-как.
Осунулась, бесстыдница! На тряском
Матрасе и товарка за стеной…
Как все-таки судьба играет мной!
Какая чушь: родиться в Риме русским
Рабом у господина из армян,
Терпеть его любовь – и шиш взамен,
Тебя найти не сразу – и женою
Какого-то валаха, – и вдвоем
Бежать; вернуть (зачем, уже не знаю)
Валахово валаху; моряком —
Свободу заслужив такой ценою —
Заделаться; вернуться туркой в Рим —
Не к армянину, а к ногам твоим
Рвануться, – забежать в порту в пивную;
Подняться, раз нашла такая блажь,
И подсказали, на второй этаж —
И тут! и вдруг!.. Не торопи, родная!
«He ходите в замки с привиденьями!..»
He ходите в замки с привиденьями!
Там всегда квартира с тараканами,
И хозяйка с полными коленями,
И раззявы с потными стаканами,
Брызжущие сказочными планами
Жизнь переколпачить по-осеннему,
Знай, скрипят замшелыми диванами,
Постепенно наливаясь пьяными
Обещаньями и опасеньями
Оказаться все же нежеланными.
Не ходите в замки с привиденьями!
Оставайтесь как бы нежеланными,
Постепенно поступаясь пьяными
Обещаньями и опасеньями,
Не зовите старыми диванами,
Не скрипите сбыточными планами
Жизнь перекорячить по-весеннему,
Не смущайтесь полными стаканами,
Не прельщайтесь потными коленями.
Не ходите в замки с привиденьями!
Там всегда квартира с тараканами.
«Лето кончилось; съехались семьи…»
Лето кончилось; съехались семьи,
Даже те, что в разъезде живут.
На неопределенное время
Утвердился бивачный уют.
И с какою-то новою негой,
Новонайденной – это верней, —
Выбивают ковры для ночлега,
Выбирают друзей поверней.
Отпирают былые берлоги
Этим вроде бы самым родным —
И впускают чужие тревоги,
Чтобы не оставаться одним.
И по кругу веселье, по кругу!
И успехов для всех сообща!
И супруга приникла к супругу,
Принародно по нем трепеща.
И собачка у них на коленях,
Слепоглухонемая на вид,
Ожирев на осенних пельменях,
Только на привиденья ворчит.
И когда шевельнется за шторой
Или скрипнет со стоном кровать —
Это лишь собутыльник, который
Не решил, то ли спать, то ли рвать.
И когда на звонок полупервый
Как ужалена рвется рука,
Это просто расшатаны нервы,
Ведь оттуда не будет звонка.
И когда в пьяной неразберихе,
Где черты переходят в черты,
Над рекой разлетятся шутихи
И на речку накинут мосты,
Мы накинем такие арканы
На открытые раны тоски,
Словно душу украли цыганы,
А усадьбу сожгли мужики.
Аккуратные горочки пепла
Как сугробы в проеме окна.
Лето кончилось; счастье окрепло;
И вода холодна, холодна.
Занавес
Умирающий от рака режиссер
Говорил в своей начальственной уборной
О партере, где в проходах не пройти,
О галерке, где залезли друг на друга.
– Плохо пишут о моем спектакле,
А вот мненье публики… Не так ли?
Разрывалась его бывшая жена
Меж премьерой, примиреньем и примеркой,
Но вела себя по-прежнему примерно
И премьершею по-прежнему слыла.
– Никогда не угадать заранее,
Чем сорвешь у них рукоплескания…
Гамлет-младший думал: вшить или не вшить?
Гамлет-старший думал: что мне в этой бабе?
Клавдий думал: худсовет сошел на нет,
Не прислали б из района Фортинбраса.
– Современное решенье главной роли
В том, чтобы его – не закололи!..
В зале было и скучало ПТУ,
И звучала полурота артиллерии,
И Гораций, перепутав реплику,
Роль, спектакль и пол, кричал: «В Москву, в Москву!»
– Начинал обыкновенно я, а вот
Вдруг поперло сокровенное – и прет!..
Преисподняя ходила ходуном
Под ногами у преступников и прочих,
И в исподнем оказалась королева,
И Офелия мелькнула нагишом.
– Эта пьеса тем и хороша,
Что туда стреляет, где душа…
В капитаны пригласили постовых
И медбрата из соседней поликлиники,
И они по службе вынесли племянника,
Современное решенье сокрушив.
– Эту роль я сам всю жизнь мечтал сыграть.
Но не вышел ростом и талантом.
Мой талант – представить дело так,
Чтобы вам, друзья мои, рукоплескали…
– Творчество – негаснущий костер.
Сам сгоришь, другие благодарны.
Говорят, что я актерский режиссер.
Пусть актерский, лишь бы не бездарный!..
– Жил я ради вас, лишь ради вас,
Щедрые авансы выдавая
Всем, кто не в пивную под аванс,
А в священнодействие! в искусство!..
– Я прощаю вам, друзья мои,
Ваши постоянные интриги,
Ваши сплетни за моей спиной —
И меня, пожалуйста, простите…
– Ты прости, неверная жена,
Бог не обделил тебя удачей,
Ибо сразу встретила меня…
Нет, не плачь, не то я сам заплачу…
– Ты прости мне, если что не так,
Милая малютка Мельпомена.
Дайте мне рюмаху коньяку,
А теперь скорее «неотложную»…
«Униженье уже унялось…»
Униженье уже унялось,
И никак не найти виноватых.
Я сегодня единственный гость
В бесноватых осенних пенатах.
Глухо вскрикнет под ветром сосна,
Задрожит мелколесье цветное.
Если смерть на миру и красна,
То едва ли с такой желтизною.
Наливает лениво залив
Свою гнило-соленую чашу.
Я сегодня не более жив,
Чем вкусны угощения ваши.
Ближе к ночи покажется дно!
И луны оловянное блюдо.
Если где-то на свете окно,
То его не увидишь отсюда.
Если где-то на свете слова,
Не расслышишь уже, не расслышишь!
Как усопшая эта листва,
Осыпаясь, лишь только и дышишь.
Слепота настает в темноте,
Где ни леший, ни пеший, ни конный, —
И церквушка о медном кресте
Где-то здесь. Но ни света, ни звона.
Ночь исполнена небытия.
Плоской крышкою купол небесный
Навалился на землю – и я
Распростерт между бездной и бездной.
«Циркач циркачку распилил!..»
Циркач циркачку распилил!
Она и глазом не моргнула,
А я по почте получил
Два одинаковых баула,
Где, не в комплекте, но милы,
И на судьбу в великой злобе,
Двумя обломками пилы
Приветливо махали обе!
Одна, ловя ответный взгляд,
Была сомнением объята,
Другая – от пупка до пят —
Приоткрывалась воровато;
А там, где тело пополам
(– какие гнусные гастроли! -)
Не рана рваная, не шрам:
Заиндевелые мозоли.
Я проклинаю палача
Ситуативную жестокость,
Но быть женою циркача
Еще полфокуса, а фокус, —
Застыв на лаковом столе
И в зубы взяв цветочек алый,
Взаулыбнуться всей земле
И сделать ножкой злому залу.
Циркач циркачку разлюбил!
Она не повела и бровью.
А я по почте получил
Конверт, дымящийся любовью, —
К нему, ко мне ли?.. С глаз долой!
В Крыму жара, в Сибири вьюга.
И пилят тупенькой пилой
Ежеспектакельно друг друга.
Марш заградполков
Не думай, что враг,
прицельным огнем
Терзая овраг,
Куда ты залег,
Уже недалек.
Не думай о нем.
У страха глаза велики.
Ни шагу назад.
Не там, парень, дом,
А там, парень, ад.
Там ад, да какой.
Туда ни ногой.
И хватит о том —
Советуют заградполки.
Из тех, что вперед,
громя и грозя,
Никто не пройдет
И трети пути.
Но надо идти.
Играй без ферзя.
У страха глаза велики.
Ни шагу назад.
по склонам скользя, —
Ведь там, парень, ад.
Ведь там, парень, мы
Из мрака и тьмы.
Иначе нельзя. —
Советуют заградполки.
Не думай, что там
по-прежнему ждут
К накрытым столам.
Семейный очаг
Под ветром зачах.
А мы тут как тут.
У страха глаза велики.
Ты знаешь – куда.
Обратный маршрут
Ведет в Никуда.
Хоть на стену лезь.
Не лучше ли здесь?
Не все ль, где убьют? —
Советуют заградполки.
Но если не так
и все же назад.
То, сам себе враг,
Пощады не жди,
Раз мы позади.
Ты сам виноват —
У страха глаза велики.
Никто ж не поймет,
такой, брат, расклад:
Вперед иль в расход,
Шабаш баш на баш. —
Но там хоть кураж,
Там штык и приклад, —
А здесь, парень, заградполки.
Четвертый монолог несостоявшегося скульптора
1
Ваятель, ваяй свою наново Галатею.
Наделяй ее нечеловеческой лепотою
Всех ледовитых мадонн и ядреных матрен.
Ваятель, ваяй ее наново, ибо
Эта стылою стала глыбой,
Где твой гений, не погребен,
Но придавлен такой бедою,
Угадуемой наперед,
Истекая живой водою,
Не витийствует, а орет;
Ибо в каменных этих складках,
Где кончаются все круги,
Ничего о твоих загадках,
О догадках зато…
Беги!
2
Бежать? Но куда же? К какому камню,
Если этот настолько помню,
Что не выдержу – повторю
Те же гладящие удары,
Те же чарки и те же чары,
Ту же липовую зарю
Над рекой холодней забвенья,
Те же призрачные места
На мосту, где не стало пенья,
Возле взорванного моста…
В белом мраморе белой ночью
Плети белые захлестнут.
Белых выбоин вспыхнут клочья
И завяжутся в жгучий жгут…
Побежденные – не бегут.
3
Побежденный своей победой
Над злопамятною природой,
Верь не памяти, а рукам.
Эти выпуклые пустоты
Еще попросту пласт породы,
Но пульсирует пламя там, —
Не твое, из себя, из эры
С сотворения по сей час, —
Но тебе не прожить без веры
В то, что чудо на этот раз
Обязательно обернется
Безотравною стороной,
А не кровью твоей свернется.
То был камень дурной.
Тот – дурной!
4
Дурного я бы не поднял с земли и даром.
Дурного я бы не брал измором.
Выхаркивая улиток молитвы во вмятины бездн и небес,
И не качал, языком и вручную,
Незаводимую помпу ночную,
И – не с объятьями б – к вые изваянной лез,
На которые отвечая
Шевелилась куда-то вбок,
Где, от чая ли, не от чая,
Но на мраморе был подтек;
А снаружи зияла темень
Из разинутого окна —
Не туда ли: душа, и демон,
И она?.. И она —
Одна!
5
Чтоб вернуть тебе Галатею,
Я из мрамора улетаю
Без усилий твоей руки.
Я не знала, как будет тяжко,
И как плох будешь ты, бедняжка,
И как боли твои мелки.
Я не знала, что знак неверья —
Круг крест-накрест на двух гвоздях, —
Над твоею прибитый дверью,
Означает всего лишь страх.
Я не знала – а что я знала?
Я и в камне была горда.
Никогда еще не летала
Я отсюда – и в Никуда,
Никогда!
6
Никогда! никуда! ни за что! я тебя не стою,
Я тебя не пущу! я пускал их – стаю
За стаей – в небо, как это называлось сперва.
Мрамор – душу в него – поштучно,
Чуть поплакав; потом – поточно,
Плача ручьями… снова не те слова!
Я забыл Галатею. Вы с ней
Тёзки, вы тёски моей. Не то!
Я, Галатея, тебя… Я в жизни
Не был сильнее – не знаю, что!
Галатея, все эти годы…
Этими изуродованными руками…
Получались одни уроды…
Я искал камень…
Свой камень!
7
– Галатея!
– Я улетаю!
– Я лечу.
– Я теперь не сумею.
– Я лечу.
– Я пускал их стаю.
– Улетаю.
– Нет, Галатея!
– Галатея…
8
– Я не слышу тебя отсюда.
Небо вроде ночного сада,
Только больно уж он велик,
Больно степи внизу протяжны,
Больно важные снизу тяжбы,
Больно только пока не в крик.
Я не слышу тебя отсюда.
Небо вроде ночного сада.
Я не слышу, но слушать буду.
Буду или уже не надо?
Я не слышу тебя отсюда.
Я ее слышу, но слушать буду.
Чудо длится, покуда чудо.
Небо вроде ночного сада.
«Даже Вам, из города Ростова…»
Даже Вам, из города Ростова,
Не скажу чего-нибудь простого.
Упиваясь низменным и выспренним,
Оставаясь званым, да не избранным.
Сложности повсюду, как бы сложности
И дела как бы великой важности.
И губам не достает возможности.
И словам не достает протяжности.
Ярость – неотхлынувшая, темная —
Все еще кидает на скоромное.
Робость – у чужого муравейника —
Превращает паладина в пленника.
Важности повсюду, как бы важности
И дела как бы великой сложности.
И словам не достает протяжности.
И губам не достает возможности.
Колодец
Колодец, где стоячая вода
Артачится в глухом вихревороте,
Куда не пробомбитесь вы, когда
Не вы начнете то, что вы начнете.
Колодец, где настояна полынь
На неизменном запахе железа,
Куда свалиться разве что с луны,
Куда забраться разве только если.
Что спьяну, – где такие лишаи,
Что ни испить, ни с толком утопиться,
Где гасят на ночь песенки свои
И свет с ладошки лижут у сестрицы,
Колодец, где такие лешаки
Стоят у поворотного устройства,
Что ни с ума, ни с жиру, ни с тоски
Немочно раскачаться на геройство,
Где гадины, дохлятина и гнусь
Заполонили полые объемы.
Колодец, чье названье не берусь
И прошептать, настолько незнакомо
Покажется исконное словцо.
Где осень отсыпается (откуда
Здесь быть лесам?), где каждое лицо
Двоится, как расколотое блюдо,
То пряча, то выпячивая не-
Красоту, не-святость, не-невинность,
Колодец, где я столькое на дне
Похоронил, что сдохну, а не сдвинусь, —
Колодец это лодка: можно плыть,
Не поспешая, в деревянном срубе,
Где стены от усталости теплы,
А зимы – выносимы, – пусть не в шубе,
Зато в толпе, – колодец, где никто
Наверх не рвется (в черную воронку
Невиданного неба), а зато
Заводит – кто собачку, кто ребенка,
Кто девочку – чтоб лечь наискосок,
Кто мальчика – в пятнашки или в шашки.
Кто домик из отодранных досок,
Кто парус из подхваченной бумажки.
Кто обезьянник, кто молитвослов.
Кто спички отсыревшие, кто порох,
Оставшийся от прежних драчунов, —
Но лишь затем, чтобы полыхать в спорах…
Я многое похоронил на дне —
И уронил – за все десятилетья.
Среди костей, колечек и монет,
Одетых одинаковою медью,
Подернутых песком небытия,
Подложенным под выцветшую жижу
Как бы воды – среды, откуда я,
Бросая все, но к воздуху не ближе,
Теряя все, но темен и тяжел,
Обремененный каждою потерей.
Как первою, – откуда я пошел,
Что не уйду – хоть в пустоту – не веря…
Колодец это лодка для двоих,
Мизинцем остановленное время,
Где гасят на ночь песенки свои
И вниз летят, на нежных нотах рея,
Колодец это место для бесед
С самим собой не хуже ваших гротов,
Арена для сраженья против всех
И дыба для сведенья старых счетов.
Колодец это правило двора
Соединяться с прочими дворами
Забитыми парадными… Вчера
Здесь был я, бил и выл под каблуками —
И сверху замигавшее окно
Не то, чтобы погасло, – затемнилось, —
И ничего ужасного со мной
И в этот раз, как прежде, не случилось.
Колодец это место не тесней
И не мрачней любого из возможных;
Я многое похоронил на дне,
И уронил, и спрятал так надежно,
Что днем с огнем теперь не отыскать
В одетом одинаковою медью, —
Хоть запусти в трясину батискаф, —
Мое неразличимое наследье…
Монеты, кольца, кости и – слова —
Нет проигрышей в этой лотерее;
Скользни сюда – вода стоит мертва,
Как пальцем остановленное время;
Вода цветет – я знаю этот цвет,
Люблю его: единственно правдивый
Цвет стертых слов, костей, колец, монет;
Вода мертва, а мы и в мертвой живы.
Как нищенство, все жалко и общо,
Как христианство, неосуществимо;
Скользни сюда – куда ж тебе еще, —
Где все неразличимы и в любви мы…
Не надо наклоняться надо мной,
Лицо в лицо, из вышнего квадрата:
Там точно так же сыро и темно,
И точно та же тяжкая неправда,
И если притяженье с двух сторон,
Из глаз в глаза, в узлы затянет петли,
То не взлечу, как белое перо,
А упадешь немедля, как ни медли.
И если вышлешь белую ладью
И я во тьме бадью твою поймаю,
То не взлечу с тобою, а собью, —
И здесь, на дне, бесследно потеряю.
Не надо наклоняться – ни ко мне,
Ни надо мной – из верхнего просвета:
Колодец это ложе из камней,
И насмерть заколоченное лето,
И никогда не будет здесь весны.
Колодец это место, где водица
Идет из глубины, из глубины…
Но ни испить, ни с толком утопиться.
Из цикла «Этюды черни» 1985
«Бывали, бывали…»
Бывали, бывали
Мы в этой харчевне!
Тут было не лучше,
А только дешевле.
Пятнадцатилетье
Промчалось – а все же
Тут стало не хуже,
А только дороже.
А блюда роскошны!
А вина шикарны!
Забыть невозможно,
Как нынче гуляем!
А дамы? Все те же,
Вот только пошире…
А может, тогда мы
Совсем не платили?
А речи? Кипели!
А свечи? Дрожали!
Не то обхитрили,
Не то убежали…
Но только зашли мы —
Не смотрим, а видим:
Нас ждут не дождутся,
Отсюда не выйдем.
Курить уж не курят,
Плясать уж не пляшут,
Но пальчиком манят
И ручкою машут.
И те же уроды
Все ту же присягу:
– Отсюда ни шагу…
– Пожалуйте шпагу…
И главный над нами
Уже громоздится:
– Прошу расплатиться…
– За все расплатиться…
И дамы в платочек,
А мы за манишку:
– Ну, это уж слишком! —
И только сердчишко.
И груда пирожных.
– Миндальных, миндальных!
Забыть невозможно,
Как нынче гуляем.
1982
«Ночь хрустальная, тайная, длинных ножей, на душе…»
Ночь хрустальная, тайная, длинных ножей, на душе.
Начинаем в пивной, и за мной, в неземное и наземь.
На, возьми, на, зажми, нам черед воевать с нелюдьми.
Никому ничего ни за что, а не то все изгадим и сглазим.
Ночь легла, так бела, словно ты захотел темноты.
Ночь постыдно пустынна, невинна, как сон убиенных —
От звонка до звонка. Не река, а рука старика.
Не в нее окуная, иная напишет, стеная, на стенах.
Не за то избивал слабаков женихов Одиссей,
Не за то убивал наповал или мял и пытал заскорузло —
А за годы в трудах, за походы во прах и на страх, —
Не за лоно законное и судоходное русло.
Но не тем, что меж тем на замки всех систем норовят.
Хоть не им, неживым, утонув, дотянуть до рассвета.
Но не вам, пластунам по ворованным ветхим коврам,
Хоть и вас в тот же час, невзирая на вечное вето.
Я начну, где шагну в глубину оголенной груди,
Кислоту пустоты каблуком напролом направляя.
Я начну, как вздохну в беззаботных небес вышину,
Не стирая с запястья ненастья беззубого лая.
Не за то белый свет двадцать лет меня бил и крушил,
Не за то ворожил не убить, так забыть, и простить,
и отплакать,
Не за то я старел, и седел, и на тризне у жизни сидел,
Чтоб не трогать ваш деготь лобзаньем за самую мякоть.
Ночь хрустальная, тайная, длинных ножей, на душе.
На, возьми, на, зажми, с нелюдьми, но не сдержите слова.
Расходись кто куда, навсегда, без суда и стыда.
Пошумели изрядно, и ладно, досадно, что так бестолково.
1982
Реквием Рабиновичу
…
Меня дразнили в школе Зямой
За малый рост и рыхлый таз.
…
Но я был в мальчиках упрямый.
…
Переходил из класса в класс
И спал в одной постели с мамой.
…
Тогда стояли холода,
И редко из водопровода
Текла кошерная вода.
…
Мне было двадцать с чем-то года,
И говорили: ерунда.
…
Но я был в юношах упорный.
…
Из института приходил
То фиолетовый, то черный,
И никогда не выходил,
Пока не тукнут, из уборной.
…
Потом я чуточку подрос
И спал в одной постели с Симой.
…
Они тогда уже всерьез
Работали над Хиросимой,
А нас списали в Наркомпрос.
…
Тогда стояли под Москвой
Какие-то Гудерианы.
…
Я возвращался чуть живой
И спал с женой как деревянный.
…
И, вроде, за дверьми конвой.
…
Но я был в бронщиках настырный.
…
Я ел икру и колбасу
И разворачивал в лесу
Объект довольно-таки мирный.
…
И начал ковырять в носу.
…
Мне намекали на еврей
И стопроцентное доверье.
…
И молодцов из-за дверей
Просили пошуметь за дверью.
…
И говорили: поскорей.
…
Потом я чуточку одрях
И спал неделями в Кремлевке.
…
Она тогда уже Ба-Бах.
…
Арон уехал по путевке
И Даша с Машею в мехах.
…
Потом стоял такой дейтант,
Хоть украшай изделье бантом,
Хоть в землю зарывай талант,
Прикидывайся пасквилянтом.
…
У Миши резался дискант,
А Ваня рвался в Палестину —
И не на нашей стороне.
И говорил своей жене:
Не прихватить ли старичину.
…
Мол, на войне как на войне.
…
Но я стал в дедушках добрее.
…
Но я стал в дедушках добрее.
…
Я запускал на небосвод
И зятю говорил: идьёт.
…
И Ксюше: шла бы за еврея —
Он не уедет, не уйдет.
…
Потом они меня делили:
…
Пицунду, Жуковку, Арбат,
…
Внешторг, Госзнак, автомобили,
…
Четырежды лауреат,
…
И подписали, не забыли,
И Старший Брат, и кум, и сват.
…
Так есть антисемиты – или?..
1985
Записка
Срединные годы. Большое семейство.
Я вышел из моды. Какое злодейство.
Какие уроды мои домочадцы.
Я вышел из моды. Я буду стреляться.
В журналах доходы все хуже и реже.
Я вышел из моды, а моды все те же.
Унылые морды моих конфидентов.
Я вышел из моды. Я буду стреляться.
Унылые орды моих супостатов.
Я вышел из моды у чукчей и татов.
Унылые оды пою государю.
Я вышел из моды. Я буду стреляться.
Унылые роды моих вдохновений.
Я вышел из моды и вовсе не гений.
Унылые шкоды моей благоверной.
Я вышел из моды. Я буду стреляться.
Унылые воды каналов и Невок.
Я вышел из моды у нынешних девок.
Унылые своды соборов и спален.
Я вышел из моды. Я буду стреляться.
Унылые ходы в чужие квартиры.
Я вышел из моды у духов эфира.
Унылые сходки под плеткой свободы.
Эх, выпить бы водки!.. Я буду стреляться.
Заговор чувств
…
Булгаковед из Бундесрепублик,
Блондинистый, но в целом неказистый,
В постели то буксует, то юлит
С повадкой лихача-мотоциклиста —
И ванечке лениться не велит.
…
Вы, русские, загадочный народ.
Литература судит ваша тонко,
А вам бы только бабу в оборот.
Ты что – боишься сделать мне ребенка?
А может, отвечаю, ты шпионка.
…
В который раз на практике у вас —
И все, кого ни встречу, сразу в стойку
Булгаков… Азазелло… Высший класс…
Минуту про Булгакова – и в койку.
Подай-ка, милый, жигулевский квас.
…
А ты зачем приехала сюда, —
Я возразил ей, полузасыпая, —
За тем ты и приехала. О да!
Ругаешь русских, а сама такая.
Весь твой Булгаков – вздор и ерунда!
…
Она за пивом встала и, заплакав,
Сказала: не люблю СССР.
Один был настоящий кавалер,
И с тем – несовпаденье зодиаков.
А я сказал: пошла ты в бундесвер!
…
Но тут шаги послышались и стук,
Как в телефильме маленьких трагедий.
Рванулся к двери мой залетный друг,
Забыв о неодержанной победе
Под Сталинградом, хоть была без брюк.
…
В костюме довоенного сукна,
Тряся свежепомытыми кудрями,
Вошел красавец, стройный как сосна.
Поклон глубокий он отвесил даме —
И закричала: вот моя весна!
…
Я начал: Миша, что за маскарад?
Средь бела дня! Ты что, ушел от Лены?
Ушел? Друг мой, я только что не взят.
Но вот, извольте видеть, не горят.
И немка, онемев, – они нетленны!
…
Я написал! А я переведу!
Я покарал! Ну прямо как Всевышний!
И аз воздам! А я издам!.. Иду,
Воскликнул я, поняв, что третий лишний
Здесь непременно попадет в беду.
…
Но тут со стула соскользнул стакан,
И в дверь ввалился жирный недомерок
В затрюханном пальто и в драбадан.
Спросила Хельга: что за хулиган?
Представь меня подруге, Кавалеров!
…
А это, – начал Миша… Погляжу,
Намылился на Запад? Просишь визу?
Все строишь недотрогу и ханжу?
И немочке: а вам я доложу,
Вы в неглиже – жасмин, расцветший снизу.
…
А ты зато, – споткнулся первый гость, —
А ты зато работаешь на власти!
А я им мщу! Ты тайно мстишь, прохвост,
А я им льщу, выплескивая злость.
Представь меня красавице, ломастер!
…
А мой успех у женщин – это как?
Да взять хоть эту – чем не Маргарита?
А ты опять остался в дураках.
Представь меня! Скажи ей, вертопрах, —
Она, как роза, всем ветрам открыта.
…
Заспорили о технике письма,
О том, что лучше – тушь или чернила,
Но западная штучка и сама
Про все, что нужно им, сообразила —
И началась такая кутерьма,
…
Что затряслись соседние дома.
Нечистая торжествовала сила.
Ведь не за всякий заговор – тюрьма,
Дыра не обязательно могила,
И немцев бить мы рады задарма.
Последнее танго в Париже
…
Не надо, Боря, Миша не велить.
…
Не на добавку, с утря на поправку.
…
Отдзынь!
…
А, падла, Соня, бросим пить
И купим к ляху видеоприставку.
…
Ну, ты озвезденел, поена мать.
Они в комиссионке, не достать.
Тебя барыги выберут, как сявку.
…
Не бзди! теперь их делают у нас.
…
Не залупайся! наши не фурычат.
…
Не надо песен! гонят высший класс.
…
Который год талдычит и талдычит.
…
Раз ты не понимаешь ни пера!
…
А ты не лезь граблями в буфера!
Налижется – и, здравствуйте, приспичит.
…
Вот был бы видеомагнитофон,
Хоть поглядела б, как оно бывает.
А как бывает, подлый ты долдон?
Раз фукнет – и неделю не вставает.
…
Вставает, Соня, это ты не на…
…
Ага, повертит попкой Роднина —
И варежку пьянчуга разевает.
…
Та Роднина давно с тебя в обхват.
…
А я тебе старуха?
…
Ты старуха.
…
Так молодых дери, дегенерат!
…
И задеру, брать буду, бляха муха!
…
И выметайся, сволочь, со стола!
…
Сонь, уй ли ты… Сама же не дала.
…
Программа «Время» – первая порнуха.
1986
«Великая и малая страна…»
Великая и малая страна
Соседствуют.
Нет ничего несложней,
Пока раззявы служат на таможне,
Забыть названья, спутать имена,
Зайдя за кустик, забрести в столицу,
Попасть на подозренье как шпион,
Попасть впросак,
Врасплох
И в психбольницу,
Быть призванным в туземный гарнизон,
Участвовать в гражданской заварухе,
Жениться на последней потаскухе,
Прижить с нею полдюжины ребят,
Отправиться на пикничок на травку
Полюбоваться на свою оравку —
И угодить негаданно назад,
Где и кусты не высохли,
Как будто
Остановилось время или ты
Отсутствовал какую-то минуту
На расстоянье где-то в полверсты,
А может, и по ягоды, но где же.
На той же ноте спор из-за ветвей,
И суперделикатные невежи
Пропажи не заметили твоей.
«Твой психиатр, Сережа, костолом…»
Твой психиатр, Сережа, костолом —
Электротехник черепной коробки,
Решивший сдуру вывернуть все пробки,
Чтоб абы как не дернуло умом.
А на меня другие мастера
Нашли аналогичную управу —
Да я бы обесточил всю ораву,
Сверкни в ней хоть малейшая искра!
Но я брезглив и тучен. Ты брезглив
И тучен. Мы за скобками. Вне скобок.
И потому по-прежнему бок-о-бок,
Хоть мегаватты крутит жилмассив.
«Баюкая больную руку…»
Баюкая больную руку,
Аукая любую боль,
Так любишь собственную муку,
Что удавись – или уволь.
Все происходит не с тобою
Одним. Теперь хоронят в ряд,
Увозят целою гурьбою
И одинаково кроят.
Теперь все судьбы, семьи, связи
Переплелись в один клубок,
И путь из грязи – путь по грязи —
Проходят тысячи сапог.
Теперь одни и те же брашна
Смело, как сон, со всех столов —
И ломятся они. И страшно
Лишь от одних и тех же слов.
«Полно повсюду тихих сумасшедших…»
Полно повсюду тихих сумасшедших —
По возрасту от буйства отошедших, —
Клубятся в каждом поезде метро:
Стоят рядком, уткнувшись носом в книгу,
Сжимая губы в мысленную фигу,
Кивая равнодушно и хитро.
Стоят в одежках из недосыпанья;
Рупь на разврат и рупь в обед в кармане,
Полтинник сыну из другой семьи —
На семечки с отеческим советом.
Бренчат ключи дуэльным пистолетом,
И по-японски вечный Год Свиньи.
Я помню их в ударе и в угаре,
На Карадаге и Тверском бульваре,
В сапожных и художных мастерских,
Я помню их с гитарой и тетрадкой,
Я помню их, бушующих украдкой,
Я помню их, о, как я помню их!
Полно повсюду тихих сумасшедших —
В иное измеренье перешедших,
Перемахнувших – и не без шеста —
На вкрадчивое ложе из опилок,
Пока попутный ветер дул в затылок,
А встречный ветер веял на уста.
Когда ночное сито самолета
Отсеяло того-то и того-то,
А та и эта вздумали рожать,
Когда сошли с арены чемпионы,
Когда пошли в инстанции шпионы
И даже водка стала дорожать,
Когда – уже осанистые – дяди
С годами оказались на окладе,
А те, что оставались не у дел,
Их костерили или совестили —
И намекали, чтобы угостили,
Поскольку и паскудству есть предел, —
О чем я? – Как больничная баланда,
Перекипела сборная команда
И перешла работать в сторожа
Наук, и в кандидаты пустословья,
И в постники душевного здоровья,
И в сверстники былого куража.
Полно повсюду тихих сумасшедших —
Ту точку архимедову нашедших,
Где шар земной попрыгал – и затих.
Я помню их в разгаре и в размахе,
Я помню их в смирительной рубахе,
Я помню их, о, как я помню их!
«Ее рука всегда под партой…»
Ее рука всегда под партой.
А ты, примерный пионер,
Клонясь над контурною картой,
Краснеешь, как СССР.
Ее рука – всегда в кроваво-
Неаккуратных коготках —
Обводит контуры державы.
Но та, под партой… Ах и ах!
Но та, под партой… Кто отсядет?
Какой там, к лешему, звонок?
…И ведь того гляди погладит!
Уже потрогала разок!
«Надежды тех, кто возле сорока…»
Надежды тех, кто возле сорока,
Не говоря про прочие желанья,
Не обзавелся баней с «жигулями»,
Намылили, как лошади, бока
И выдают заливистое ржанье,
Спеша вот-вот рвануть под облака
И перейти к казне на содержанье.
Друзья мои и недруги мои
Кипят в безалкогольной эйфории.
И те, и эти чаю наварили
На три-четыре свойственных семьи,
И по-хозяйски распускают крылья,
И красным оком косят, бугаи,
Повадку холощеной камарильи.
Все будет, говорится, наконец.
Все будет, говорится, непременно.
Затем и ждать умели беспримерно
Под робкий грохот форток и сердец.
…Страшась, как государственной измены,
Сбежать отсюда – и тоскуя здесь
Как патриоты или джентельмены.
Теперь о нас и радио не врет,
А понемногу, слава богу, хвалит.
…И там они, должно быть, чаю сварят —
И ну глядеть с надеждою вперед:
Где теплый снег того гляди повалит,
Пуховые сугробы наметет
И всех, как бабу старую, завалит.
Шестое августа по-старому
Отец Абрам Гуревич говорит,
Что лучше есть скоромное на постной,
Чем изучать марксизм или иврит.
…
Одумайтесь-таки, пока не поздно.
…
В столице предарестно и гриппозно.
…
Он говорит, что Чистые пруды
И в самом деле выпили жиды.
…
Во все журналы входит Гумилев
С записочкою – как бы от генсека.
И вообще, блатуют мертвецов,
Литуют, как родного человека.
…
Ночь, улица? – Скорей: фонарь, аптека.
…
Он говорит, что кашель и понос
Куда страшней, чем обыск и допрос.
…
Не ухнулся родной ракетоплан,
Как было дело у американ,
А в остальном – мы крепко поднажали.
…
Еще не решена судьба цыган.
…
В футболе – как всегда, в четвертьфинале.
…
Отец Абрам Гуревич говорит,
Что православье – только предстоит.
1986
Профессор Пимен
…
Другие – кто в картишки, кто в козла,
Кто грезить о прекрасной половине.
История всегда меня влекла.
История влечет меня поныне.
…
Записано девятого числа.
…
История – не факты, а предмет
И метод. Метод, в сущности, известен.
Он прост, как правда, прям, как партбилет, —
Будь честен сам, и метод будет честен.
…
Записано за кроликом, в обед.
…
Жена и врач велят, чтоб я не пил.
Заботливая, верная Наташа.
Румян привез и дачу побелил.
Но в Дооктябрьский ты была покраше.
…
Записано, когда я разлюбил.
…
Я изучаю пресловутый нэп.
Тогда мы вывозили, нынче ввозим.
Охальники не любят русский хлеб.
Мы триллионы вкладываем в озимь.
…
Записано на те же сутки в восемь.
…
Мне – в шестьдесят – и на сто шестьдесят?
На пенсию? А вы уху не ели?
И разводить, пожалуй, поросят?
На кафедре умру я, не в постели.
…
Записано семнадцать лет назад.
…
Я трижды переписывал главу
«Значенье нэпа». Вновь она готова.
А устареет – я переживу
И в пятый раз примусь с восторгом снова.
…
Приписано: а вдруг не доживу?
…
Одна беда на даче – комары.
У Гриши есть немецкая жужжалка,
А говорят, евреи не хитры.
Не денег жалко, а Россию жалко.
…
Записано в часы дневной жары.
…
На кладбище история царит.
Здесь сразу видно, кто чего достоин.
Кто, как мужик, во мраморе парит,
А кто лежит под крестиком, как воин.
…
Записано, когда я был спокоен.
…
О нэпе нынче спорят наверху
Новаторы и архиретрограды.
А я вам говорю, как на духу, —
Как надо будет им, так вам и надо.
…
Записано над озером, во мху.
1985
Отповедь
…
Вы говорите, счет в Госбанке,
И все не наше – под сукно,
И вообще – пишу говно?
А вы хоть раз горели в танке? —
В Ташкенте? – То-то и оно!
А папа с мамой – с Молдаванки?
…
В литературной перебранке
Блеснуть умом не мудрено.
Вы говорите, не дано,
И вообще – пишу говно?
А вам случалось лечь на дно
В подлодке? То-то и оно!
А вам случалось встать с афганки?
А доводилось стричь руно
Или работать в районо?
А приходилось жрать портянки?
…
А удавалось после пьянки,
Пока не вытекло вино,
Валить валюху на гумно,
Ломать марьяну на полянке?
Вам попадались россиянки?
…
Вы говорите, на Фонтанке
Такого не заведено,
Там хлещут вермут и перно
Свободные американки
И смотрят свальное кино,
И вообще – пишу говно,
И любят только нимфоманки,
Которым ровно все равно,
С кем поваляться на лежанке,
И – лишь печатай – графоманки?
…
А удаль? То-то и оно!
Как Пушкин сказывал, бревно!
…
Вы мне, поганцы и поганки,
В рот смотрите уже давно.
Плююсь, плююсь – а вас полно:
Взглянуть стараетесь с изнанки,
И все вам плохо, все смешно,
И вообще – пишу говно,
И зря не выброшусь в окно,
И зря допущен к самобранке.
…
Не выйдет! То-то и оно!
Я не сойду на полустанке,
Хоть стало в поезде темно,
И бьют бог весть какие склянки.
И говорят – пишу говно.
…
А палестинки-партизанки
Вас на растопку все одно!
Всех разом! То-то и оно!
Всех разом – и в одной вязанке…
…
А не арабки – так рязанки.
…
Японский бог в театре Но!
1987
Урок вокала
…
Я смолоду леонковалла
Ребятам из 7-го «бэ»,
Но я тогда еще не знала,
Что это ключ к моей судьбе.
…
Как быстро это миновало!
…
Я оказалась в комсомоле
На восемнадцатом году.
Мои диезы и бемоли
Не в моде были, но в ходу.
…
Как будто шефские гастроли!
…
Потом была на фестивале
За рубежом СССР,
И слава о моем вокале
Достигла самых средних сфер.
…
Меня буквально расхватали!
…
Полуответственный работник
Мое сопрано оценил.
Он приходил ко мне, негодник,
И на охоту уходил.
…
Он был ходок, он был охотник!
…
Я пела только а-капелла,
Я озаряла Малый зал,
И я ему не надоела,
Оттуда он не вылезал,
…
А просто Партия велела!
…
Но я не вдарилась в халтуру,
Но я поехала в Сибирь,
Но я свою колоратуру
Несу по свету вдаль и вширь.
…
И потребляю политуру!
…
В Тюмени, в греческой столовой,
Пристал ко мне музыковед,
Начать все сызнова готовый.
Но я ему пропела: Нет,
…
Не разведешься, Ключ Моржовый!
1985
Из цикла «Из Ницше» Стихотворения и поэма
Перевербовка
К шпионке, засекретив часовой
заряд в бутылке с крышкой винтовой,
успешно отвязавшись от хвоста
воспоминаний около моста,
два раза позвонив из-за угла
одной монеткой, раз не подняла
ни разу трубку, в низкое окно,
которое предательски темно,
не постучав и не подергав дверь
незапертую, пробуешь теперь
пробить телепатическую связь.
Но тактика твоя не удалась.
Иначе поступает КГБ:
оно везет изменницу к себе
в достаточно просторный подотдел,
который ей и в прошлом порадел
(не требуя отчета в мелочах,
в деталях – правде, точности в ночах,
лишь глядя на нее – и не дыша,
и, по головке гладя, малыша
не выпуская из надежных рук),
и говорит: «Взгляните же вокруг —
и на подруг! Контакты с ЦРУ
в конечном счете каждой не к добру.
Одна направо и налево спит,
другая лечит разве что не СПИД,
а третья постоянно на мели —
и хоть, понятно, счет, но на рубли,
но доллар девальвирует, а Вам
прибавка на полставку по зубам!
Вы, повторяю, первым делом – мать,
а ЦРУ такого не понять:
у них-то груз отеческих забот
никто, поди, так полно не возьмет,
как наше государство… Хоть в бассейн,
хоть на горшок… Вот, кстати, и портвейн
мы тоже, если хочется, нальем»…
Перевербовка полная, Содом
с Гоморрою!..
Но их суперагент,
он тоже не совсем интеллигент,
и хоть, увы, отнюдь не телепат,
прителепает дурочка назад,
(Поди пойми, где зад, а где перед,
и кто ее приманчивей берет!)
9.12.87
Стихопродавец Пизистрат
Стихопродавец Пизистрат,
Мастак поплакаться в жилетку,
Безумно счастливо женат
Бывает через пятилетку
О чем распубликован ряд
Лирических малоформатных,
Недаром простыни смердят
В плакатных прямо-таки пятнах,
А есть еще, как говорят,
Неподцензурные страницы,
Их пополняет Пизистрат,
Когда Поэзии не спится,
А Музе спится – и ни в зад
Ногой и выше, то бишь в зубы,
И зад, и ротик так зажат,
Что скалолазы, лесорубы
И ледоколы в топи блат
Увязнут, что уже цитата
И не вполне из Пизистрата,
Но что за горе: Пизистрат
Умело вводит плагиат,
В отличье от чего другого,
В фотонаборный аппарат.
Итак, вначале было Слово,
Причем чужое.
Пизистрат
Тогда был малость мелковатым
Поэтом и, вздыхая: «фатум»,
Давил не глядя, наугад,
Угри, прыщи и все подряд
И оставался неженатым
До двадцати семи.
Она,
Его избранница из первых,
Была неважно сложена,
Но хорошо смотрелась в стервах,
Особенно когда весна
И из-под каждой миниюбки
В платочек экспортного льна
Чихают розовые губки
И провоцируют бздуна
На самурайские поступки.
Но оказалась холодна,
Хотя такой и не слывала,
Когда, в худые времена,
В нее полгорода сливало,
И лютый холод слова «мало»
И «денег», раз уж я жена,
Поэта жалил прямо в жало,
Губил в кормушке семена,
И между ними вырастала
Непонимания стена,
Хотя спала не с кем попало,
А исключительно с его
Друзьями лучшими. Скандала
Страшась, грешил на естество,
Не на себя же самого,
И на залетного нахала,
И непонятно от кого
Она почти уже рожала,
Когда он сделал финт ушьми
И сам завел одну интрижку,
Как заповедную сберкнижку
На предъявителя.
Людьми
Он был сурово осуждаем
За неожиданную прыть,
Она звала его «мой Хаим»
И вознамерилась женить
И непременно в православной
И чтобы с нами Иисус,
Что было б славно и забавно,
Когда б не творческий союз,
Куда она явилась позже,
Примерно через восемь лет,
Сказав, что жить с жидовской рожей
Не позволяет партбилет
И лучше с Ваней на рогоже,
Чем на Пицунде с пархачом,
И что стихи его, похоже,
Судите сами, строгачом
Попахивают, если даже
Не исключеньем и тюрьмой,
Стихи и впрямь бывают гаже,
Но редко.
Вот вам, милый мой,
Пушкинианские блондинки,
Ему шепнула антре ну
На рукосуйном поединке
Редактор научпоп.
Жену,
В его минуты роковые,
Он взял в редакции впервые,
Что означало новизну
Возможностей и ощущений,
Он визжала: всё помну,
Не жаль колгот, не жаль коленей,
А он щипал свою струну
Двумя руками и страну
Родимую, унылый гений
На честном поприще козла,
Победно познавал: светла
В амбивалентности явлений,
В бинарности Добра и Зла,
В слиянье мук и наслаждений.
Она тогда же понесла
Его, как малого ребенка,
Как новорожденного, в загс.
Ждала водчонка и тушонка,
В клозете пикал пипифакс,
Тахты пружинистая тяга
(Рывком раздвинь ее, мой X.!)
И белоснежная бумага
Данаей жаждала стиха.
Меж тем амуры Пизистрата
Шли в гору. Дамы из Лито,
По предъявлению мандата,
Ему давали и в пальто,
Американки воровато
Ловили первое авто,
И даже дочка депутата,
Грозя, ему из автомата
Порой шептала кое-что.
Стихопродавец Пизистрат,
Под псевдонимом Хаим Юрий,
Успехов и в литературе
Добился в те же пятьдесят.
Но скромность свойственна натуре
Стихопродавца: пригласят,
Порассуждает о культуре,
А пригласят – про поросят, —
Расскажет о душевной буре,
О вихрях чувств, о воплях фурий,
О греческой архитектуре
В районе здешних эстакад,
О том, что как еврей он рад
Приросту в теле эскалопа,
Хотя, конечно же, Европа…
Европа – девка, Пизистрат.
А мы с тобою знаем девок
Отнюдь не с лучшей стороны —
И долгих дам, и однодневок.
Тебе и мне они нужны
Лишь для лирических распевок.
Тебе заплатят в фунтах, в левах
Из государственной казны
В окошечке для «старых левых».
Моим же виршам – нет цены.
Ночь Нечета
Определенный генотип
Подвержен выживанью в самых
Немыслимых душевных драмах.
Антисемитский перегиб?..
Резиновый воздушный замок,
Резиновый и надувной,
Скакавший, словно заводной,
Скакавший, выходя из рамок,
Равно со мной и не со мной,
Вдруг лопнул,
Брызгая слюной,
И с мылом
Смыло ваших самок.
Был день рождения в одной
Компании из средне-постных,
Интеллигентно-продувной,
Где дамы голою спиной,
Как водится в предвыходной,
Напоминают нам о веснах,
Не миновавших стороной
В симпатиях молниеносных,
В историях в пять лет длиной,
В охоте на живца, но в блеснах,
Когда не с собственной женой,
Порой довольно-таки сносных
Взаиморогоносцев. Там
Бывал я с женами и сам.
Там были тертые яички
И врач-сексолог за столом.
И все хозяйкины сестрички,
И осетинский астроном.
И Елисейский гастроном,
Куда удобно из публички,
Снабжал их, как бы по привычке,
И ветчиною, и вином,
Тогда как грузди и лисички
Из леса вылезли, а птички
Манили честным чесноком
И прозывались «табаком».
«Мне крылышко вон этой куры»…
Там собрались, однако, дуры,
Хотя не дураки пожрать
И выпить были оба пола:
Стопарик – хвать! огурчик – хвать!
Хвать огуречного рассола!
И на устах одна крамола,
Едва успеют прожевать.
Крамола их с недавних пор,
С назойливостью пьяной бабы,
Хоть вешай в воздухе топор,
Приобрела такой напор
И всесоюзные масштабы,
Что впору в партию хотя бы
Герою нашенских Крестов
И туруханской пересылки
И он вступить в нее готов,
Как джинн, явившись без бутылки.
Того гляди, за пару лет
Отсидки выдадут билет.
Во всяком случае, совет
Такой получен из эфира,
Который, после всех клевет,
Отныне вовсе не задира
И не совсем анахорет.
По случаю худого мира,
Как вызов или же ответ,
Почти соседняя квартира
Давала собственный банкет.
Он отличался, как клозет
От гальюна или сортира,
От вышеназванного пира,
Причем когда погашен свет.
Он отличался, спору нет.
Там Таня стряпала, здесь Ира.
Там был интернационал,
А здесь армянская община,
Там после первой мат стоял,
А здесь до первой матерщина,
И намечалась групповщина,
То бишь групповичок, и там,
И здесь. Я там бывал и сам —
И с женами.
Хотя на Ире
И сам был некогда женат,
Пока не съехала в Наири.
Армяне любят женский зад,
А я люблю игру на лире,
А я, взглянув на дело шире,
Еще не полный ретроград.
Звучал армянский хит-парад,
Перемежаясь «Златоглавой»,
И самогонный аппарат
Плевался чистою отравой.
Я там с какою-то шалавой
Перемигнулся. В уголок
Ее мгновенно уволок
И обрюхатил. Боже правый!
Но по порядку. Третий дом —
И коренной во всей упряжке —
Стоял отнюдь не за углом,
А в отдалении. На Пряжке.
В тот вечер пьянство шло и в нем.
Отсюда выползли армяшки —
И захватили Эрмитаж
Без вспоможенья от Вильгельма,
Ведь основоположник наш
Был вовсе не такая шельма
И звался, гордый человек,
Иосифом. Точь-в-точь, как Бродский.
Но не чуждался юных нег,
Был патриарх предельно плотский
До самой смерти. А ему
Сто стукнуло совсем недавно,
Хоть он давно сошел во тьму,
А омаразмел и подавно.
Но в Эрмитаже и в дому
Он царствовал самодержавно
И злобу лютую к нему
Питали явно и неявно
Его помощник наиглавный,
Его преемник полноправный,
Его питомник православный,
Его наследник богоравный, —
А о невестке благонравной
И полсловечка не шепну —
К чему хулить свою жену
Пусть бывшую.
Ведь ей, бедняжке,
Не пьется без меня на Пряжке
В полночный час, в армянский час.
Увы, безумный Комитас!
В тот вечер ей пилось как раз
С особой сладостью и с мужем
Другим.
Не с тем, что на моей
Жене женат, о чем и тужим
И алименты платим ей, —
На недоскинутых детей, —
А с юношей младым и дюжим
Лет, скажем, тридцати. И ей
Пилось в компании гостей,
Которых позже обнаружим
В четвертом доме. Ибо нам
Случалось с женами и там.
Вопрос «бывать иль не бывать»,
Который Гамлета тревожил,
В моем сознанье тихо ожил
И умер.
Там была кровать
Кавалергардского размера,
Альков, изрытый, как пещера,
Останками замерзших струй.
Там был собачий сабантуй,
И дети с видом пионера,
Очередного кавалера
Встречая, знали: салютуй!
Но – в дом четвертый. Там все те же
Про Оболенского поют,
Евреи пьют, славяне пьют,
Армяне чаще, немцы реже
Находят пищу и приют
Для сплетен. Даже алеут
Сюда захаживал, понеже
Давали на туземный лад
Ему вприкуску и внаклад.
Хозяин, шведа и армянки
Мичурински прекрасный плод
(А может, и наоборот),
Был украшеньем каждой пьянки,
Пока сидел, набравши в рот
(А может, и наоборот),
На нераскинутой лежанке
В щели у пасынка. Отец
Пропился смолоду вконец
И был женат на клептоманке,
С которой путался один,
Позднее ставший московитом
С налаженным семейным бытом
Благообразный господин,
Когда-то подбивавший клинья
И под одну из жен моих…
Но под какую же из них?..
Звала армянская ботвинья
За мировецкий шведский стол.
Туда я с дамами пришел —
С женой, с любовницей, с экс-милой
И с гостьей с летошних югов,
На почве пляжа и лугов
Налившейся нездешней силой.
Хозяйка охнула «помилуй»
И не дала им пирогов,
Но это было в первом доме
И, вроде бы, не в этот раз.
А здешняя в хмельной истоме
Клевала носом унитаз
И говорила, что сейчас
Ей ничего не нужно, кроме
Как поваляться на соломе
Хоть с самым крошечным из нас,
Что приведет его в экстаз
И приведет к взаимной коме.
Она расширилась в объеме
Примерно впятеро с тех лет,
Как, кончив университет,
В душевной смуте и разгроме,
За полушведа вышла. Он
Тогда был весел и влюблен,
Его вторая половина
Вела себя еще невинно,
Тогда как пышная жена,
Былым пристрастиям верна,
Решила: раз уж ни хрена
Из предыстории не вышло,
То, в армянина влюблена,
Пусть и другому отдана,
Полуармяшке дам хоть в дышло.
Уже коварный осетин
Увез одну из кандидаток
Наук с четвертых именин.
Определился недостаток
Определенный пития.
А в третьем доме пел придаток
Последний слаще соловья.
А в первом доме, в туалете,
Шалили мимо все, как дети.
А в бесхозяйственном втором
В такси бежали за вином.
Уже одну из комсомолок
Прицельно щекотал сексолог.
Уже блевал структуралист
В колготы дремлющей хозяйке.
Уже плясали шейк и твист
Под мягкий рок тюремной байки,
Звучащей сразу в четырех
Домах, зато не замолкая.
И телефон давно заглох
На карандаш от вертухая.
И подняла переполох
Сорокалетних девок стая,
Заметив, как я уволок
Шалаву.
Ночь была бухая,
И лишь на ощупь видно, что
Довольно доброе пальто.
В ту ночь влюбилась в раздолбая
Моя законная, а ты,
Приехав с мужем из Ростова,
Глядела нежно и сурово
Одновременно.
И мосты,
Как в самом пошлом водевиле,
Одновременно перекрыли.
Ночь белых юбок, смуглых ног
И сарафанов с верхней кнопкой,
Ночь вздрога на любой звонок,
И ночь, когда ты одинок,
И ночь наедине со стопкой,
Ночь Нечета…
Любая ночь
Не столько довод, сколько повод
Надраться в дым, расстаться вклочь.
И в сорок ползаешь, как овод,
По крупу, крупному, как труп
Коровы. По холодной глади
Скользя нечистым вздохом губ.
Жила отдельно, а у дяди,
Который жил и жить давал,
Бывала с малолетним Саввой,
И он всю ночь не засыпал,
Кудрявый мальчик и картавый,
Лет сорока или восьми,
Лет сорока восьми – и чудно,
И слово трудное «возьми»
Звучало чаще обоюдно,
А в остальном ей было нудно
И с корабелом молодым,
И с режиссером оробелым,
Пока не возвратилась к ним.
Готовься к миру, парабеллум.
Готовься к миру, под прицелом
Ту ночь ноябрьскую держа,
Когда увозишь с кутежа
Двух баб, чтобы заняться делом
Разборки собственной тоски
На составляющие доли,
И торта липкие куски
Наружу рвутся.
Чушь мололи,
И гладили чужую грудь,
И пальцы были в канифоли,
И обещали повернуть
Теченье рек, загибы маток
И лабиринты бытия.
Определенный недостаток
Определился пития
И в третьем доме, где держали,
Я сам держал, двойной припас.
Но этого не замечали.
Все наши прошлые печали
В невозмутимости качали
Венозной ножкой возле нас.
Изготовительницу мин
Минетчицей не назову я
За неимением причин
Вдаваться дальше поцелуя
С глотком вина из уст в уста
В ее укромные места,
В квартирку с мальчиком Алешей
И мужем-лыжником. Она
Секретности не лишена,
И допуск стал изрядной ношей.
Мужья и жены, мой хороший,
Скажу я позже, овладев
Искусством Жида или Пруста,
Питают показушный гнев
Друг к дружке. Чтоб им было пусто!
Кинза, укропчик и капуста,
И обольстительный лаваш,
И сами по себе мираж.
Ваш неожиданный вираж
Меж месячных и мясопуста
На приснопамятный этаж
Меня б ничуть не удивил,
Скорее сильно озадачил,
Поскольку ничего не значил.
Ай шелл, ай вуд, бат нот ай вилл.
Рассвет как будто замаячил
В начале марта. И коты
Со мною перешли на ты.
В разгар квартирного обмена
Я осознал простой закон
Обмена и проката жен.
Прокатимся? Пошли!
И Лена
Садится в частника в ночной
Разодранной рубахе, летним
Ее считая платьем. «Стой!», —
Кричу одной, навстречу сплетням
Другая мчится, на постой
Встает не помню кто, Наташа —
Которая? – уже не наша,
Ты ударяешься в запой —
И почему-то не со мной,
Ты состоишь в болгарском браке
И вообще летишь во мраке,
Тебя утаскивает твой
Сожитель, предан по-собачьи
Тебе, равно как и тобой,
Тебя, тараща глазки рачьи,
Твой обожает армянин,
Тебя женой терзает хлопчик,
Тебя уводят с именин
По-прежнему и любят в копчик
Среди крестов и пианин,
Тебя сманил простолюдин,
Тебя не трахал лишь ленивый,
Тебя…
И вот я к вам с оливой,
Как гефсиманский гражданин,
И чаша, полная саливой, —
Сплошной белок и витамин.
Из цикла «Стихи и песни времен императора Тиберия»
«Если верить нашему Тиберию…»
I
Если верить нашему Тиберию
и читать, как есть, в газете утренней,
он не будет воевать с парфянами,
он не будет воевать с тевтонами,
изнутри расширит он империю
и свою борьбу считает – внутренней.
II
Разве что парфяне не отвяжутся…
Разве что тевтоны вдруг отважатся…
Разве что кроаты раскуражатся…
Если же все этак и окажется
или, в крайнем случае, покажется,
что ж, тогда и наши не откажутся.
«Я шепнул вчера гетере…»
Я шепнул вчера гетере
В именуемом притоном:
После Августа – Тиберий
И его преторианцы…
Верю только легионам,
Мне гетера отвечала,
Потому что все в охранке
Импотенты и засранцы…
Сговорятся для начала
С легашами волкодавы —
Тут и финиш нашей пьянке.
– Невеликая потеря! —
– Ах ты, подлая шалава!
– Так ответил я гетере.
Марциал – Петронию
Ты зван к вольноотпущенникам, Петя,
и, верю, их представишь в том же свете,
в котором ты расписывал рабов,
к которым ты (прости косноязычье,
в котором я погряз до неприличья)
принадлежа, испытывал любовь
к едва ли не мифической свободе.
Свободен об одиннадцатом годе,
умолкнул ты иль пишешь невпопад
все о похоронах да именинах,
о скифской речи и заморских винах,
и вспоминаешь с нежностью разврат
в среде неотпущенцев – то бишь в нашей.
С дотошностью, сомнительно монаршей,
исчислив наших Зин, Арин и Фрин,
ты вспоминаешь ссоры и соитья
как чуть ли не фатальные событья;
рабы же, то бишь мы, среди руин
тебе сыздетства памятного Рима,
где реалистом кажется фантаст,
пожалуй, лишь о том и говорим мы,
как Петя важным всадникам задаст,
патрициев по стеночке размажет
и сверху, может быть, с плебейкой ляжет.
А что же Рим? По-прежнему стоит
на корточках, присев над гладью плит,
и не желает – врут все слухи – набок.
Рабы, робеем мы не без борьбы,
но тщетно, ибо в сущности слабы,
косимся на евреек и арабок.
Там, Петя, есть у вас Трималхион.
Он мог бы генералом быть здесь. Он
здесь мог бы получать еду в конверте;
он мог бы здесь, пока родит земля,
картофель поедать и трюфеля —
и не платить за них до самой смерти.
Но, Петя, раб останется рабом.
Он, дав и взяв и задницей, и лбом,
теперь вольноотпущенник. Изгнанник.
Его клиенты, сиречь холуи,
давнишние приятели мои,
при нем изображают ванек-встанек.
Я, как известно, мастер эпиграмм.
Ты – драм и антиримских обличений.
Хороший повод выпить по сто грамм.
Тебе не дам, поскольку ты был гений,
а стал вольноотпущенником. Тот,
кто раньше кончит, раньше и начнет.
И все же выпьем, Петя. Но не граппу,
которую лакаешь ты, дав драпу
из рабского сословия. Винца!
Мне предоставь уютную лагуну,
хотя бы веницейскую… Я суну,
но выну, не докончив до конца.
Здесь, где тебе знакомы лупанары
(и в лупанары встроенные нары),
где водку жрут и курят анашу,
опасливо взирая на соседа, —
уж больно сладкой выдалась беседа, —
я выпью и запястьем закушу.
Здесь, Петя, мы рабы – и в этом дело,
здесь с потрохами продаем мы тело,
а душу – только ежели велят.
Здесь, Петя, в средоточье всех империй,
хозяин в лучшем случае Тиберий,
а режут в лучшем случае Сенат.
Там, Петя, есть у вас Трималхион.
Он мог бы генералом быть здесь. Он
Здесь мог бы получать еду в конверте.
Он мог бы здесь, пока родит земля,
Картофель поедать и трюфеля —
И не платить за них до самой смерти.
Но, Петя, он не хочет быть рабом.
Он, дав и взяв и задницей, и лбом,
Теперь вольноотпущенник. Изгнанник.
Но, как мне говорил один сармат,
Давным-давно посажен в каземат, —
Не воинов страшись, а ванек-встанек.
Я, как известно, мастер эпиграмм.
Ты – драм и антиримских обличений.
Хороший повод выпить по сто грамм.
Тебе не дам, поскольку ты был гений,
А стал вольноотпущенником. Тот,
Кто больше выпьет, раньше и помрет.
И все же выпьем, Петя. Но не граппу,
Которую лакаешь ты, дав драпу
Из рабского сословия. Винца!
Мне предоставь уютную лагуну,
Хотя бы веницейскую. Я суну,
Но выну, не докончив до конца.
Здесь, в нашей бабьей, грязненькой таверне,
На нашей рабьей, разненькой вечерне,
Где водку жрут и курят анашу,
Опасливо взирая на соседа, —
Уж больно сладкой выдалась беседа, —
Я выпью и запястьем закушу.
Стихи разных лет
Рождественская сказка
Решили три карманника
Отметить Новый Год.
По маленькой, по маленькой —
Большой душа неймет.
Все стали осторожные
И бедные. Красть нечего.
На кофе и пирожное
Работаешь до вечера.
Устанешь весь, намаешься —
Ах, ведьма, мать ее!
Когда работа маленькая —
Малое питье.
Навстречу три грабителя.
Их ремесло противное.
Прохожего обидели
На восемь с мелкой гривною.
Им нынче выпить хочется
До финиша победного.
Под солнцем и под кодексом
Мы ходим, люди медные.
Навстречу шкуры старые,
И тоже, значит, троица,
Хоть ведомо, что парами
Бойчей работа спорится.
Но грабить: перекачивать
В карман мужские денежки,
Скакать худыми клячами
Им тоже стало лень уже.
Однако скучно посуху,
Когда двенадцать пробило.
И ведьма вместо посоха
Фонарь себе сподобила.
С кем встрече их горячечной
Сегодня ночью сбыться?..
Увы! уж замаячили
(И тоже – три) убивцы.
Все трое – компетентные…
Грабители и воры
Вмиг стали импотентами,
Их омрачились взоры,
И девушки встревожились
Тотчас же не на шутку:
Душа и кожа тоже есть,
Хоть мы и проститутки!
И жизнь похерить жалко нам.
Спаси нас, Петербургская!
А та
Убивцев,
Жаркая,
Представиться науськивала.
Представились… Потеха-то!
Преставились… Вот участь!
Милиция приехала,
А ведьма улетучилась…
Решили два сапожника
Отметить то же самое.
Но счастье невозможное
Вдруг обернулось драмою.
Один другого – лапою!
Сапожною! Штуковина!
Соседи очень плакали
Под музыку Бетховена…
Чем только, люди скверные,
Душа у нас жива?
Мы шепчем сокровенные
И бранные слова.
А Ведьма Петербургская
Забыться не дает,
Кружа ночами,
Узкими,
Как лестничный пролет.
1966
«Некрасов был бы нынче горек…»
Некрасов был бы нынче горек
Обычной горечью тройной —
Как литератор,
Алкоголик
И как жилец с чужой женой.
Калеча крошечные плечи
В пылу издательских затей,
Он был бы даже не замечен
Никем,
Коль не считать властей.
И ту, что не снести в пивную
И не оставить там в залог,
Он сам бы вывел на Сенную
И повелел:
– Убей, дружок!
1966
«Ломали соседнее зданье…»
Ломали соседнее зданье
всю ночь – и ходила стена
кругами, как буря в стакане,
и, вроде бы, не было сна.
И маленькая уродка
с огромной, как стол, головой
моталась по комнате кротко —
то ль дочерью, то ли женой.
Гремели шаги в коридоре
и дверь на петле, как в петле,
и я просыпался от горя
в табачной зашторенной мгле.
И этот, когда мы уселись,
почти долгожданный, завел
молчанье. Ну, скажем, пришелец.
И с тем же ушел, с чем пришел.
Но дверь оставалась открыта,
как рана. И в новом году
такого же точно визита
едва ль не с надеждою жду.
1977
«В такие дни, как нынешние ночи…»
В такие дни, как нынешние ночи,
под шум машин по нижним этажам,
бежишь, бежишь, едва волочишь ноги.
Все кажется, кому-то задолжал,
на чем-то непростительном попался,
от сигареты занялся пожар.
Кусаешь локти, и ломаешь пальцы,
и духов заклинаешь из земли.
Ты отступал, но чаще отступался,
чем оступался. Так что не скули.
1976
Девятый день
1
Есть мысли тайные – и общие вдвойне,
и не сулящие покоя.
Что мы живем в такой, ну, уж, в такой стране
и что случится с нами, уж, такое-растакое…
Но этим мыслям стыдно доверять,
и жребий наш еще не брошен,
и в пионерские поедем лагеря
с диагнозом таким, ну уж, таким хорошим.
По улице, не хоженой лет пять,
пройдешь и удивишься: миновали.
И прочности такой не сможешь не признать,
присущей плоти, кирпичу, и дереву, и стали. —
И разве что названья сигарет,
да водочных ларьков самоуправство,
ну уж, настолько в духе – мидесятых лет,
что жаль, ну жаль на них подуманного: «Здравствуй».
2
Расстанная преследует меня
своим звучаньем. Не было печали!
Как будто я кричал: «Полцарства за коня!» —
И дроги похоронные прислали.
Как будто капитан-официант
мне подал киселю и не отметил в счете.
И западный шпион-негоциант
спросил не без восторга: что вы пьете?
Кого хоронят? Мой девятый день.
Но вы же с нами? До сорокового.
Еще недели две, ну три, и зацветет сирень.
Так вы вернетесь? Я исчезну снова.
Я оживаю – но до петухов.
И эти ночи царские все реже.
Выходит вы из этих, из духов?
Я вроде них. Я с ними знался прежде.
3
Есть мысли общие – и тайные затем.
Страшись, страна, такого самосуда.
От мыслей не дрожат поджилки у трирем,
и в горках не звенит стеклянная посуда.
По улице Неживших Мертвецов
тихонею пройдешь и телепатом,
читая в лицах, хороня лицо…
И женщина твоя разъедется шпагатом…
Есть мысль о подлости – и эта мысль подла.
Есть мысль о дерзости – и эта мысль подлее.
И вечная, увечная зола
там, где горят они, друг друга не жалея.
Задумался – машина может смять,
кирпич упасть, взорваться сигарета.
Но если ненасильственная смерть
естественна – естественна и эта…
1977
Пасхальное восстание
Один затаил обиду
за то, что прижат к ногтю,
другой превратился в гниду,
а третий давно тю-тю,
четвертый, служа актером,
пошел поднимать Сибирь,
а пятый напичкал вздором
журнальную кривь и ширь.
Их девочки вышли замуж,
иные за целый взвод.
Одна раздобыла замшу
и ринулась в перевод.
Их жены всегда брюхаты,
ревнивы и холодны,
и кудри у них пархаты,
и руки у них влажны.
Они легко умирали —
за миллион минут.
Не знали, что их распяли,
а думали – просто пнут.
Не знали, что их восстание
случилось и сорвалось,
повешенное заранее
за миллион волос.
………………………………………
Над ними не грех поплакать.
Каждый из них герой.
Один любил покалякать.
Треснуть любил второй.
Один сочинял «на рыбу»,
другой стругал палиндром,
у третьего – все нарывы
прошли на тридцать втором.
Четвертый ловил женщин
самодельным силком,
пятый любил вещи
приворовать тайком.
Были меж них тезки,
драки были меж них,
отзвук последней схлестки
в сердце моем затих.
Они легко умирали —
за миллион минут.
Не знали, что их распяли,
а думали – просто пнут.
Не знали, что их восстание
случилось и сорвалось,
повешенное заранее
за миллион волос.
………………………………………
Над ними не грех посмеяться.
Каждый из них герой.
Один не сумел подняться.
Пасть не сумел второй.
Третий завел сына.
Четвертый завел дочь.
Пятый завел овчину
и в ней коротал ночь.
Над ними не грех посмеяться
и не поплакать грех.
Никто не сумел подняться.
Пасть – ни один из всех.
Не кровоточили раны,
замазанные тоской.
Не было Гефсимана.
Дьявол махнул рукой.
Они легко умирали —
за миллион минут.
Не знали, что их распяли,
а думали – просто пнут.
Не знали, что их восстание
случилось и сорвалось,
повешенное заранее
за миллион волос.
На смерть В. В. Набокова
1
Меня не любят вещи и животные
и редко любят люди. И они
умны. И если есть, и если любит
меня Господь – то лишь из-за своей
известной безотказности. Как девка,
которая не хочет пропустить
ни одного из принципа… А может,
такие девки – лучшие? Бог – добр?..
2
Что красота и ненависть совместны,
до вас не знали. Что любить не значит
прощать. Что лучше изменить родному
языцу, чем себе. Один Персей,
зеркальный щит подставивший Горгоне,
вам равен. Где ваш меч? Держите мяч!
3
Набоков умер. Это ль не прискорбней
локальной термоядерной войны?
А впрочем, и Набокова не жалко.
1978
Душные вечера
Она – не то, чтобы с югов,
Но из такого леспромхоза,
Что аж обуглилась, стервоза, —
Питает пылкую любовь
К нему – белесому, как лунь,
Кандальнику пивного бара,
Который, одурев от жара,
Ей не «давай» твердит, а – «сдунь».
Они в объятии слились
На раскаленном тротуаре,
Но от таких прелиминарии
Неудержимо тянет ввысь —
В подъезд, а там и на чердак. —
Им вслед уставился негроид. —
А что на свете жить не стоит,
Мы знаем четверо и так.
1977
«На девятый день…»
На девятый день
соберутся вновь —
у кого вино,
у кого любовь,
у кого тоска,
у кого мигрень.
Соберутся вновь
на девятый день.
А за восемь дней,
как за восемь лет,
кто-то станет сед,
кто-то станет слеп,
и растает след,
став еще длинней, —
не за восемь лет,
а за восемь дней.
Эти восемь дней
меж землей и тьмой
мается душа,
просится домой,
но ни дома нет,
ни дороги нет.
Эти восемь дней
словно восемь лет…
Банановая республика
Не трогайте банановой республики,
В которой ни единого банана.
Не трогайте невинности, распутники,
Вонючими ручищами Онана.
Не трогайте банановой колонии,
В которой нынче все республиканцы.
Не трогайте руками, уголовники,
Мы знаем ваши игры, танцы-шманцы.
Мы знаем ваши честные намеренья,
Мы знаем ваши полные карманы.
Не трогайте руками, злые мерины,
Мы знаем ваши сочные бананы.
Не трогайте, пускай она побесится,
Пускай она нетронутой побудет.
Ну, месяц потерпите. Ну, полмесяца.
Вас не убудет, хоть и не прибудет.
1980
«О чем под Новый Год, неандерталец…»
О чем под Новый Год, неандерталец,
подумаем, сося нечистый палец?
О нашей эре? О донашей эре?
О ношеной, но как бы новой шкуре?
О хорошо сколоченной пещере?
О крепко заболоченной лазури?
О непривычно выносимой стуже?
О неприлично небольшой потере?
Снаружи лужи, а могло быть хуже.
И воют звери, а могли б – не звери.
О яловых лаптях? Еловых лапах?
О щелкающих жиром эскалопах?
Они всегда сбегаются на запах.
Они всегда кидаются на тропах.
Они всегда бесчинствуют на трупах.
Поэтому и пир наш будет робок.
Поэтому и дым схороним в трубах.
Поэтому уменьшимся в масштабах —
так, чтоб в пещере собственного мозга
зазимовать без дерзостного визга,
тем избежав заслуженного лязга,
тем избежав простуженного лузга, —
еще не рядом, но уже так близко.
1980
«He спит Орда, пока не лягут ханы…»
He спит Орда, пока не лягут ханы.
Ведь вся Орда – передовой отряд.
Мы завтра будем, парни, бездыханны.
А нынче спать, покуда ханы спят.
Они вчера с князьями засиделись.
В шести шатрах рекой лился кумыс.
Бараньи туши, жир стрелял, вертелись.
И лишь в седьмом грустили, запершись.
Настала ночь – татарская, родная.
Луна вошла, как шашка, ей в ладонь.
Зачем ты ржешь, мой конь, пути не зная?
Еще не кровь, не время, не огонь.
Ты, девка, будь со мной в дорогу нежной.
На этом и стоим, неутомим.
Там, на Руси, опять небезмятежно.
Ах, мать твою, как мы их усмирим!
Помчимся в чистом поле с честным гиком.
А нам навстречу только тщетный крик.
В Европе знают о монголе диком.
Лишь на Руси известно, как он дик.
Оно конечно, каменные грады.
Дружинники, запасные полки.
Порежем, срубим, сгубим без пощады.
Спалим страну от Вислы до Оки.
Сережек не проси с такого дела.
Не жди ни сукон, сучка, ни коров.
Вернусь, и ладно. Вон уж, заалело
И подханята вздрынули с ковров.
1981
Желанье пережить Наполеона
Желанье пережить Наполеона,
при всей невероятности, простому
поручику в полку во время оно
хранило верность и не обмануло.
Куда трудней атаку эскадрона
и тяжкий гул московской канонады
выдерживать, не выходя из дому,
терпеть, уставясь в собственное дуло,
не отрывая задницу от стула,
и тупо думать: все идет как надо,
а сдохнет – будет надо по-другому.
1981
Монголия
Монголия совершенно необъятная страна – особенно,
если над этим призадуматься.
Ее не объять умом.
В Монголии можно миновать многие мили, не встретив
по дороге ни единой живой души.
В Монголии хорошо родиться марсианином.
В Монголии мало молодых: там сразу же становятся
старыми —
ли же остаются малыми до глубочайшего
библейского возраста.
В Монголии паршивое прошлое, неразборчивое настоящее
и обещающее будущее.
В Монголии хорошо родиться марсианином.
Монгольские женщины малопривлекательны.
Монгольские мелодии маломелодичны.
Монгольские монахи мало-помалу перебираются на Тибет.
В Монголии хорошо родиться марсианином.
Монгольская мораль опирается на многомужие.
Монгольское оружие патриархально грозно.
В качестве наивысшего художества почитается
скотоложество.
В Монголии хорошо не родиться вовсе.
Монгольская поэзия, ибо и в Монголии есть поэзия,
Работает исключительно в жанре подстрочника,
Настолько же аккуратно перепроверенного, как
туземный пейзаж.
В Монголии хорошо не родиться вовсе.
Монгольская борьба считается особенно изнурительной.
Монгольские тюрьмы считаются особенно
отталкивающими.
За неимением спирта повсеместно кипит состязание
на самоварах.
В Монголии хорошо не родиться вовсе.
В Монголии я родился и дожил до сорока.
Переменил три юрты, наработал табун и ни разу не видел
Тибета.
Но когда зимней ночью выходишь в морозную степь,
накачавшись чужим чифирем,
Не верблюда, а чуда ты ждешь, хоть седлаешь верблюда.
В Монголии я родился и дожил до сорока,
Неизменно стараясь во всем походить на аборигена,
Ведь когда летним полднем выходишь в раскаленную
степь, накачавшись буграми монгольских мышц,
Хочется завоевать весь мир и ни в коем случае
не пощадить и Марса.
В Монголии я родился и дожил до сорока.
В Монголии сразу же становятся старыми или же
остаются малыми.
В Монголии можно миновать многие мили, не встретив
по дороге ни единой живой души.
Ее не объять умом – особенно, если над этим
призадуматься.
1985
Сороковины
I
Историк опять про устои,
Про творчество театровед,
А ты пробормочешь: «Пустое»,
Другою ногою в буфет.
«Островского каждая драма, —
Ты скажешь, сминая бокал, —
Зазубрена, как пилорама,
Прошедшая лесоповал».
Бокал с апельсиновым соком
И летним наличием льда.
– Не надо сейчас о высоком.
– Не надо о нем никогда.
Как было – ? – Кобылой кобыла,
То краску лупила с лица,
То прямо на сцене любила
И наземь валила купца,
Который, едва полушалок
Успев постелить на полу,
Уже на ее приживалок
Косился, как свечкой во мглу,
И, в первом захваченный акте
Почти гениальной игрой,
Жевал бутерброды в антракте
С отсюда не сплывшей икрой.
………………………………………
Ее на театре тиранят
И дома берут в оборот.
А впрочем, и этот обманет.
А впрочем, и это пройдет.
А впрочем, нельзя не сорваться,
На нити вися, на шнуре,
В мозолистом гуле оваций
В прозрачную тьму во дворе,
Где голуби гадят на крыше
В гвоздики, бензин и мазут,
И мыши в обрывках афиши,
И кошки на сердце скребут,
Где снова какой-то плешивый,
Плюгавый и грязный мужик
В ответ на любые призывы
Вприпрыжку за водкой бежит.
2
Сороковины – не по словарю —
Роман сорокалетних разведенных
Соседей по раздельному житью
В советами еще не изведенных
Коммунах, где связующей средой
Становятся готовка и оправка,
И перебои с газовой водой,
И частая журналов недоставка,
И вечная нехватка сигарет
И выпивки во всем микрорайоне,
Покуда есть запасливый сосед
С зазубренной иглой на патефоне
И ночью моложавая она
В некстати распахнувшемся халате,
И девственно непрочная стена
С порочными подтеками объятий.
Сороковины – ровно сорок дней
В квартире не соитие, а ссора:
Пить в одиночку проще и трудней;
Она похоронила полотера,
Который лет пятнадцать натирал
Проверенную гладь ее паркетин,
И вообще – запаска и аврал.
А он в клозет крадется, неприметен,
Держа газету и дезодорант
И щетку для прочистки унитаза,
Ведь у него удача и талант,
И даже водка, а она, зараза,
Вдруг перестала это понимать
И принимать как должное. И к трубке
Рванулись разом: в бога душу мать.
Ошибка это сшибка на приступке.
3
Зима была чахоточной весной
И краснощекой осенью. Сначала
Одеколон томил меня тройной,
Но горло постепенно прикипало
К его букету. С возрастом привык
Не брезговать дележкою в подъезде.
Не глядя разливаю на троих
И пью за тех, кто умер и в отъезде.
Иметь, Экклезиаст, и не иметь —
Моя судьба. Лениво, откровенно —
И воровато, жадно. – И, заметь,
Иметь и не иметь одновременно.
«Пересказать трагедию в двух-трех…»
Пересказать трагедию в двух-трех
Словах: он жил, он не жил, он подох.
Но это будет надпись на колечке.
Нам хочется рыданий и рапир,
Рукоплесканий наконец… А пир
Кончается ночевкой на крылечке.
«Сусальным золотом сияют купола…»
Сусальным золотом сияют купола
Немногих непорушенных церквушек.
Москва гудит под игом мусульман,
Не признающих спирт богоугодным.
Май обернулся ядерной зимой,
Перебежал обратно перебежчик,
Арбат преображен в Охотный ряд,
В полотнищах Тверская, как предбанник,
В театрах обещают авангард,
А в магазинах – колбасу и краги,
Газеты рассуждают все смелей
О том, что мы вот-вот преодолеем
Все, что они писали до сих пор,
И, повторяя путь Наполеона,
С нелучшими намереньями к нам
Въезжает Папа Римский на осляти.
Как все поляки, он антисемит.
Леонид Радищев
Он начал бойко. Граф Толстой
любил с ним выпить по простой
на барские больше деньги.
В загул с мовешками гулял,
с А. Пешковым чаи гонял,
катал роман о современнике.
Он думал: он второй Бальзак,
но получалось все не так,
и брали только фельетоны;
два Алексея как один
ему внушали: сукин сын,
для славы ты еще зеленый.
Он был, должно быть, неглубок,
но глубина скорей порок,
зато не смахивал на хама;
в последний предвоенный год
он угодил под анекдот;
его всю жизнь любила мама.
Мне было десять, он пришел.
В соседней комнате был стол
накрыт икрой и отчужденьем,
местами бел, местами ал;
отец не знал, а я рыдал,
униженный своим рожденьем.
Пробило десять, он ушел.
В соседней комнате был стол
изрыт беззубой саранчою;
наверно, он ее любил —
и молча ел, и молча пил,
и молча помахал рукою.
Он был считай что великан;
когда сидел, трещал диван,
когда стоял, окутан дымом,
казался эдакой горой.
Так он ушел ночной порой
вдвоем с дурацким псевдонимом.
Как было жить ему? О чем
писать? Приятелем-врачом
случайно вытащен в придурки,
он – в Доме творчества теперь —
уничтожал еще, как зверь,
опивки, крошки и окурки.
Его соседи – о, не тронь
дома для избранных, где вонь
выводится дезодорантом, —
встревоженные запашком,
пошли за дворником, и дом
простился с тихим квартирантом.
Остался польский гарнитур,
осталась пара корректур
о том, как нас любил Ульянов,
воспоминанья о Толстом
за государственным вином
и стая черных тараканов.
Мой неслучившийся отец,
он говорил тогда: «Мертвец,
Каким я стал», прощаясь с нею,
И: «Пусть напишет, кто сильней,
о жизни в царствии теней,
и пусть издаст. Но там – страшнее».
1974–1976
«Я ненавижу стариков…»
Я ненавижу стариков.
Не верю в подведение итогов,
Когда единственно возможный —
Никаков.
Не верю в чудаков,
Не верю в педагогов,
Не верю в добрых дедушек.
Они
Подлы, как путь их, —
Путан-перемотан.
Увидишь: дышит,
Подойди —
И пни.
А поскользнешься —
Подползет
И
Пнет он.
Ведь не добра
Хотят они —
Добрать.
И пережить —
А не дожить
До точки.
Не столько обязать,
Как повязать,
Всех, чья пора,
В слюнявчики
Отсрочки.
Они сильны морочить простаков —
Мол, время
(Да, но чье же!)
Убывает.
Я ненавижу наших стариков.
Других не знаю.
Или не бывает.
1981
Продажа печи
…
Я продал печь поэту из армян.
Мы долго с ним поругивали турок,
Сося сухач (я не был слишком пьян);
О нравах он расспрашивал, о шкурах,
И где литературный ресторан,
…
Я продал печь поэту из армян.
Я покидал родимую Ямскую,
И мой голландский добрый истукан
Не пролезал сквозь двери ни в какую.
Я продал печь поэту из армян.
…
Я продал печь поэту из армян.
Ко мне пришел он вовсе не за этим,
Но как поэт, художник и гурман
Ее в углу немедленно отметил —
И моментально налил мне в стакан.
…
Я продал печь поэту из армян.
Он вдохновенно говорил про Джотто,
Про Поля Валери, про Ереван,
Про Букстехуде и еще про что-то.
Я продал печь поэту из армян.
…
Я продал печь поэту из армян.
Когда о ней зашла у нас беседа,
Он распалился (я был слишком пьян),
Он походил, и вправду, на поэта,
Хоть был, по прочим меркам, графоман.
…
Я продал печь поэту из армян.
Она была голландская блондинка,
И в ход пошли коньяк и чистоган
И травка нераспроданная с рынка.
Я продал печь поэту из армян.
…
Я продал печь поэту из армян,
Надеясь облапошить армянина:
Мы по рукам, и денежки в карман,
А в двери не пролезет все едино
Ее дородный и добротный стан.
…
Я продал печь поэту из армян —
И тут же в двери хлынули армяне:
Репатрианты из заморских стран,
Художники, сапожники, дворяне, —
Я продал печь поэту из армян.
…
Я продал печь поэту из армян —
И тут же, кто с киркой, кто на осляти,
Ввалилась к нам толпа односельчан,
По дружбе, по соседству, бога ради,
И печь – по изразцу – в Нахичевань.
…
Я продал печь поэту из армян —
И тут же переправили всем миром
На Арарат (а я был в стельку пьян)
И увенчали торг армянским пиром.
Я продал печь поэту из армян.
…
Я продал печь поэту из армян,
Но, вроде бы, ни нашим и ни вашим:
Она чадит среди иноплемян
И кормит-поит их прогорклым хашем —
И одичало зыркает в туман.
«Да здравствует мир без меня!..»
Да здравствует мир без меня!
Редчайшая, впрочем, х…!
16 августа 2013
Из цикла Улица Достоевского 1968–1969
«…Я живу на улице Достоевского…»
…Я живу на улице Достоевского
В старом, ещё не переименованном городе.
Рядом Кузнечный, Разъезжая, недалеко Пять Углов
И всякие разные богоугодные заведения.
Впрочем, раньше она называлась Ямской,
Но и тогда на ней жили не одни только писатели.
Часто вспоминаю с неподдельной тоской
Вас,
бывшие, настоящие и будущие жители-обитатели.
…Это были сущие, настоящие вандалы,
Неосознанно фрейдили, сознательно ницшевали
И ошивались в кабаках, откуда их отшивали
Толстые симпатичные вышибалы.
Это были чиновники, существа весьма заурядные,
Бумагомаратели, канцелярская конница.
Но ходили они через вполне приличные парадные,
А не с чёрного хода, по-дворницки.
Но ходили они степенно и беспричинно,
Перед обедом пропускали разгоночную
И были представительные мужчины,
А женщин не было – только дамы и горничные.
Ну, были конечно гордячки и недотроги,
Часто мылись, не говорили пакостей
И избегали показывать ноги,
Кроме крайней необходимости и надобности.
Мужчины же до невозможности стремились к наживе,
Читать не умели, разбирали только каракули
Расписок. А ещё на этой улице жили
Дети ну, и конечно плакали.
А ещё на этой улице жил Ленин
(Не помню-когда и под какой партийной кличкой),
Об этом свидетельствует дом с табличкой,
Но он сейчас, к сожалению, на капитальном ремонте.
…Это были сущие, настоящие безумцы,
Шпагоглотатели, укротители львов.
Вилки в их руках превращались в трезубцы
И в отмычки для разбивания оков.
Это были гордячки, душевные силачки,
Переводили с французского трактат об изготовлении бомб.
Проповедовали любовь, равенство и всякое такое
И говорили о государе-императоре, что он тиран и дурак.
Это были забияки, болтуны, бунтари,
Заговорщики против самой природы,
Офицеры, но изменники; писатели, но подстрекатели;
Чиновники, но растлители юных душ.
…У государства были, как водится, свои способы и методы,
Для удержания и поддержания применялись сдержание и задержание.
В каждой форме таилось убийственное содержание,
И многие ходили в штатском.
Наушники подуськивали, подусники наушничали,
И была такая тарабарщина и катавасия,
Что убивали свои – своих, а чужие – чужих,
И чужие – своих, а иногда и свои чужих всё-таки убивали.
Становилось неспокойно в царстве-государстве,
Славном своею хитростью и глупостью,
Построенном на обмане, замешанном на коварстве,
На косности, и не пустовали крепости.
Крутили, закручивали, перекручивали,
Учили, отучали, заучивали, переучивали,
Били, пытали, мучили,
Казнили, хоронили, вспоминали, плакали,
Лакеи лакали, холопы хапали,
Иногда для всеобщего утешения и устрашения
По улице провозили пушку.
Иногда бывали царские праздники,
Чаще – дружеские пирушки.
Дочерние и сестринские объятия и лобзания
Регулировали поощрение и наказание,
Лекции о вреде воздержания
Читались в правительственном заведении,
Одобрялось приличное поведение
В рамках конституции (ещё до её создания).
Процветало подпольное писание
Вплоть до момента его истребления.
…Это были сущие, настоящие человеки,
Ничем особенным не отличавшиеся,
Изредка кравшие, чаще попадавшиеся,
Боявшиеся солнечного затмения.
Это были птицы невеликого полёта,
Тайные бабники, открытые пройдохи.
Время от времени им перепадали крохи
Из государственного товарооборота.
В юности тонконоги, к старости – толстосумы,
Прилежно употребляли предохранительные средства.
Иногда им перепадали думы
Из древнего философского наследства.
Иногда им казалось, что они скачут
Во широком поле, закованы в латы,
Или уезжали в африканские деревни
Лечить людоедов от цинги и свинки.
Или покупали некрасивые иконы,
Вешали в угол, и всё ходили, всё смотрели,
И всё говорили: «Не допусти» и «Господи, как ты можешь
Это допустить» и «Уж тут ничего не поделать».
Или мечтали о грядущей России,
Великой, богатой и даже доброй;
Это, верно, бес кидался им в ребро,
Ну а рёбра,
Как всегда в таких случаях, трещали.
Двадцать первое августа
Советские войска в седьмом часу утра
Победоносно взяли город Прагу.
Пока я спал, как гётевский сурок,
Пока я дрых на одиноком ложе,
Пока свой фестивальный трипперок
Залечивал посланец молодёжи,
Пока решался экстренный вопрос
Быть иль не быть всемирной телесети,
Страна пошла, как поезд, под откос,
И плакали разбуженные дети.
Мир без вранья – как мир без воронья.
Нет, человек не зверь – тот понимает,
Что жизнь есть, что свобода, что дороже
Ему, его потомкам и теням
Погибших в схватке.
Зверь дерётся насмерть,
Мы разучились. Город без потерь.
Страна без слёз. Народ без сожаленья.
Убийцы и убитые – друзья,
Поскольку кровь не пролита.
Всё ясно.
И лишь один, священник или враль,
Рассказывает:
Был в Ерусалиме
Подобный случай. Бог наслал чуму
Или холеру – точно мы не знаем —
Все полегли пришельцы…
Я боюсь
На улицу, покуда не стемнеет.
Смотреть в глаза – и глаз не отводить.
Чтобы немощи
Нас оставили
Руку помощи
Каин Авелю
Руку братскую
Руку честную
Работящую
Повсеместную
Руку гордую
Руку крепкую
Руку твёрдую
Руку цепкую
Руку гладящую
Руку бьющую
Руку помощи
Вездесущую
Ах надежды
Они растаяли
Прага Прага
Твердит Цветаева
Сила слабости
Слабость силы
Не подладили
Под-косили
Не ограбили
Не распяли
Не под-ранили
Подравняли
Подутюжили
На парад
На ужин кушали
Пражский Град
Кушать город
Почти проклятие
Горчит свобода
Жжёт демократия
Вино с ядом
Рябчик кусается
Всё как надо
Как полагается
И как кварталы
Ни потроши
Кроме фискалов
Ни души
Когда, как комендантский час,
Сгустилась ночь и город стих,
«Надежда оставляет нас», —
Сказал один из них.
Как бьют в набат, гремел отбой,
Стреляли в воздух, выли псы,
Качал советский рядовой
Истории часы.
Радиостанции с ума
Сходили, мир сошел на нет.
– Но есть надежда, что тюрьма
Откроется чуть свет.
– Я в бывшем государстве был
Учёный-германист.
А вы? – А я уже забыл.
– А вы? – Морской министр.
…Восточный ветер дул на юг,
И шёл солдат глухонемой.
Чехословакии каюк! —
Кричал, – каюк, как таковой!
Другой махнул ему: Скорей!
Есть водка! Прямо из канистр!
– В Чехословакии морей
Нет!!!
– Нет, – сказал министр.
– По чашке кофе? Жизнь не так
Ухудшилась пока.
Не разберёшь, кто друг, кто враг,
Во тьме наверняка.
Прожектор вспыхнул и погас,
А Мнячко был еврей.
– Надежда оставляет нас.
– Нет, просто нет морей.
Тюрьма откроется чуть свет,
И суд их будет быстр.
В Чехословакии газет
Нет…
– Нет, – сказал министр.
Кто будет зол, кто будет рад,
А кто задумает мятеж.
В Чехословакии солдат…
Не больше, чем надежд.
…Восточный ветер дул на юг,
И шёл солдат глухонемой.
Чехословакии каюк! —
Кричал, – каюк, как таковой!
Я друг и брат, кричал, а ну
Я шею вам сверну!
«Опять в плену», – сказал министр,
И германист: в плену.
…Восточный ветер дул на юг,
И шёл советский рядовой,
Он объяснял, что брат и друг,
Но был глухонемой.
Он объяснял, что он опять
Пришёл страну спасать.
Кричал: держись, такая мать!
Но был глухонемой.
…Но как учитель был неплох,
Недаром ел свой хлеб:
Кто не заткнул ушей – оглох,
Кто не закрыл глаза – ослеп.
Он выпил водки, кашу съел,
Примкнул навек свой штык.
И всем, кто рот раскрыть посмел,
Он прострелил язык.
Эпиграммы
Виктор Ширали
Ширали поймал в жару
Молодое кенгуру,
Отпустил на холодюгу
Постаревшую б…гу.
Николай Беляк
Сексуальные игрища
Затевает Беляк.
У него, как у тигрища,
Полосатый елдак.
Олег Охапкин
Делия! мужа сего принимай по ночам осторожно,
А лишь начнет говорить – на… зануду гони.
* * *
Когда Охапкин Алигьери
Увидел кровь и гной на хере,
Подумал он: теперь талантом
Едва ли я сравняюсь с Дантом.
Специалисту по литературе Серебряного века
Не Брюсова, не Белого
Тебе я пожелаю —
А члена, одубелого,
Как Партия родная!
Одному структуралисту
Все расскажет на допросе
Левинтон о Леви-Строссе.
Девушке-стиховеду
Хо-ре-я от а-на-пе-ста
Не от-ли-чит о-на, —
Девушке-математику
Если выйдешь ты на Невский,
Ошалеют бугаи!
Лучше Софьи Ковалевской
Числа знаешь ты свои!
Виктор Кривулин
Очень известный поэт остается, увы, неизвестным.
Людям известно: поэт, но не известны стихи.
Вроде бы их издают и, наверное, даже читают,
Но никому не дано вспомнить хотя бы строку.
«Динамо» Киев проводит выездной матч с «Крыльями Советов»
Вот бежит куйбышевец,
А навстречу – …Бышовец.
Евгений Евтушенко
Строка бежит по-прежнему легко,
И вроде стать отцом опять готовится,
И дует контрабандное «Клико»,
И вот с пера срывается пословица:
Поэт в России – маятник Фуко,
Не остановят, сам не остановится.
Виктор Ерофеев
Плевелы провеяв,
Мы впадаем в сплин:
Всё же Ерофеев
Был и есть один.
Кто же сей, однако,
Шмыг из кадиллака,
С грудою трофеев,
Весь адреналин,
Знатный сукин сын?
Жаль, не из евреев.
Сергей Есин
Литинститут – кошмарная напасть,
И нечего зазря иронизировать, —
Нельзя ни воцариться, ни украсть.
Что ж остается? Лишь приватизировать.
Василий Аксенов
Это кто же плясал нон-стопом
По Америкам, Европам,
То с притопом, то с прихлопом,
То с беззвучным шептуном?
Кто, бессмертием обутый,
Возвратился к нам, – а тут и
Знать не знают о таком?
Расул Гамзатов
Гамзатов никакой не мусульманин —
Уж больно православно остаканен,
Переведен уж больно талмудически,
А в делом воплощает тип нордический,
Хотя сейчас, должно быть, дружит с Буддою,
В согласье с современною причудою,
И уповает на реинкарнацию,
А не на – блин, Лужков – репатриацию.
Владимир Войнович
Одно прозренье было – с Карнаваловым,
И ожидалось встречных кар навалом им,
Но беспощадный прототип чудовища
Презрением окоротил Войновича,
И вот в Москве, постпутчево немирной,
Чертоги поднялись нобелиата,
И пасквилянт решил вопрос квартирный —
На Круг Второй пошла Иванькиада.
Александр Мелихов
Воспевший пятый пункт и простатит,
Растрогав необрезанные души,
Пером феноменально плодовит.
Но чем он околачивает груши?
Валерий Попов
Валера был когда-то – ого-го,
Услышал я в беседе с нежной дамою,
Но десять лет не может ничего…
О прозе я сказал ей то же самое.
Михаил Золотоносов
Заступником солдатских матерей
В их противостоянии с Генштабом
Стал незамужний питерский еврей.
В каком-то смысле он пошел по бабам.
Михаил Кураев
Встречали на ура его,
Потом сообразили:
Кураев? На хера его!
Вот всё о Михаиле.
Андреи Вознесенский
Стихи! Поэмы! Наконец, изопы,
Но однородно качество, увы.
Такое не растет из головы,
Такое высирается из жопы.
Вдова
Донатыч не умел писать?
Ну, не умел… Да ведь не Марье
Васильевне, е… мать,
На этой мысли замыкать
На полушарье полушарье!
У ней особенная стать
И статус в нашем бестиарье.
Юрий Буйда
Напишу – не простишь.
Промолчу – не простишь.
В кенигсбергскую тишь
Адресую пастиш.
Прибалтийский ты Буй!
Кафкианское Да!
Ты уж. сам зарифмуй,
Кто кого и куда.
Владимир Вишневский
За одностишия платят, однако, аккордно…
Владимир Бондаренко
У них на «Свободе» —
Сплошные отбросы.
Но лучше ль, Володя,
Твои мужепёсы?
У них реформатор
Из Белого дома.
У вас губернатор
В хоромах обкома.
Там полное брюхо
Еды цэрэушной,
Тут пиршество духа
Беды показушной.
И все, колобродя,
Колотят посуду.
А бездарь, Володя,
Она ведь повсюду.
Она ведь грозится
Друг с дружкой сразиться,
Но штык не годится,
Перо не годится.
Кривые «байярды»,
Пустые наганы —
И эти не барды,
И те не бояны.
Андрей Битов
Что ты Гекубе? Что тебе Гекуба?
Зачем ты в председателях Пен-клуба?
Зачем чужой читаешь черновик,
А свой – сдаешь в журналы, не читая?
Зачем, из тени в тень перелетая,
Предпочитаешь бизнес-класс? Привык?
Скорей, проник. Проникся, запятая,
Вошел во вкус. Так пристегни язык!
На взлет? Не на посадку же, старик.
Да не забудь в дорогу пару книг —
На ярмарку во Франкфурт и обратно,
А с ярмарки давно и безвозвратно.
Юз Алешковский
Фамилия подскажет нам: алкаш,
А самиздат напомнит: матерщинник.
Но юзом Юз пошел. Зато племяш,
Хоть и хорек, а бздит, как именинник.
Сгубили дядю б…? Или годы?
А может, вообще игра природы?
Хорек в нору – и всё там по нутру.
А тут – Рука не держит Кенгуру.
Чингиз Айтматов
Отскакал ты свое, аксакал,
Хоть московских коллег обскакал —
Они тоже бы рады послами,
А слывут, если мягко, ослами.
Не сажают их и не ссылают,
Регулярно зато посылают.
Соредакторам журнала «Звезда»
Оставлены по блату вам
Две сахарные кости,
Но Бродского с Довлатовым
Мусолить в миске бросьте!
Ю. Б. Корнеев
Вновь земля дрожит,
Как во время оно.
Браунинг лежит
Справа от Мильтона.
***
Корнеев слепнет. Эко горе!
Уже не видит книжных строк.
Но это, право, не предлог,
Чтобы писать как на заборе.
Переводчику Корнееву
Когда Корнеева Ю. Б.
Хрущев убрал из КГБ,
Ю. Б. воскликнул: «Слава Берия!
Еще острей отточим перия!»
М. А. Донской
Шел по улице Донской,
Сверху жахнули доской.
Э. Л. Линецкая
Надменна и втайне жеманна,
С оглядкой на гамбургский счет,
Я словно Ахматова Анна,
Я мой – из нее – перевод.
***
Я знаю место для Линецкой.
А знаешь, где оно? В мертвецкой!
В. Г. Адмони
Кто сидит у нас на троне?
Несменяемый Адмони.
Что ж Адмони переводит?
Дух, когда домой приходит.
Литературная ситуация семидесятых
(Хренкову, Холопову, Чепурову)
«Нева» – на ха… «Звезда» – на ха…
В Секретарьяте – Чепу… ха.
Литературная ситуация девяностых
(Валерию Попову)
«Жизнь удалась», – воскликнул ты когда-то.
Политическая ситуация восьмидесятых
Умер Суслов Михаил.
Жаль, что очень долго жил.
Политическая ситуация девяностых
Все, за чем стоим у касс,
Подпадает под Указ
О защите Президента
От текущего момента!
Письма Цветаевой к Фильке
Публикация, предисловие и комментарии кфн гвнк
Котинъки Азадовского (36 годков от роду)Копирайт: газета «Ленинградский рабочий» (газетный вариант)
журнал «Огонек» (журнальный вариант) издательство
«КГБ-ПРЕСС УНД ФРГ-КУЛЬТУРБУНДФЕРБАНД ФЕРЛАГ»: глава из книги КОТИНКА АЗАДОВСКИ.
«РУССИШЕ ЭПОХАЛИТЕТ УНД ДЕРЕН ВЛИЯНЬЕ АУФ ГЕРМАНИШЕ МЕНТАЛИТЕТ»
Предисловие
Цветаеву знали все. Ее знали Брюсов, Белый, Бальмонт, Блок, Бунин[1], Балтрушайтис, Бабель[2], Бахрах, Пильняк, Пастернак, Мандельштам Ю., Мандельштам О., Волошин, Клюев[3], Есенин[4], Эфрон, Городецкий, Тарковский, Рождественский В., Рождественский Р.[5], Рождественский И., Ивановский И.[6] и многие, многие другие.
О Фильке известно куда менее. «Далеки, страшно далеки были они от народа»[7]. Жил он в деревне, пас коз, свиней, овец, коров и домашнюю птицу, катался на лошади пегой масти, – незабвенной Пегой из переписки, возможного прототипа контр-героини «Поэмы коня», – и так бы и пребывал в незаслуженном неведении, если б не воистину всеобъемлющая пытливость гениальной поэтессы, лишний раз свидетельствующая о широте и неожиданности русской души[8].
Переписка продолжалась с апреля 1917 по июль 1917, и сравнительно небольшой ее объем можно объяснить лишь слабой, позволительно даже отметить, позорно слабой работой почты в условиях небывалого по своему размаху гнета и террора Временного правительства[9]. Но интенсивность чувств была чрезвычайно накалена.
Корреспонденты проявили недюжинную эрудицию. Достаточно сказать, что письма пестрят цитатами на семи (7!) языках, включая церковнославянский, санскрит и непотребный. Здесь уместно отметить, что перевод осуществлен нами[10] не без потерь, органически присущих этому чрезвычайно трудному и совершенно незнакомому нам[11] искусству.
Нами выяснено, что Филька дружил с Иваном, Петром и Пантелеймоном – такими же простыми и талантливыми русскими людьми, как он сам. Остается надеяться, что их переписка с М. И. будет нами найдена и обнародована своевременно. Так устраняются лакуны из литературознавства!
№ 1
Цветаева – Фильке
…думается о Вас с пронзительностью и задушевностью гомерическими. Нет ни слов в моем скудном арсенале, ни поступков в горькой и сладостной памяти сердца, чтобы хоть в малой, хоть в ничтожной мере возблагодарить Вас за чувства, столь щедро, безоглядно и безжалостно Вами внушаемые, расточаемые, источаемые и неизреченные. Целую Ваши ноги, Филька, в их потаенное и сокровенное средоточие, в мощный узел восторга, в тяжкое бремя на изысканном крупе Вашей пегой, к которой ревную – не как женщина, но как поэт, – ибо знаю, ведаю и, более того, догадываюсь, каково быть наездницей, амазонкой и – трикраты блаженнее – кобылицей. Ваша пегая, Филька, это Пегас страсти и погост надежды, колесница дней и ночей, метафора моего сиротливого – без Вас – миропребывания. О, если бы Вы снизошли к моим робким и ненастойчивым, моим вкрадчивым и украдчивым молитвословиям в их низменно-горней, алмазно-ужасной сути! О пришлите мне хотя бы портрет дагерротипический, дабы я повесила его в душе своей рядом с Пушкиным, Казановой и Миндлиным! Любое слово – самое жалкое, – килька, шпилька, ванилька тает на моих устах отзвуком божественного нектара, послевкусием несбыточного отчаяния – ибо – напоминает – Вас!!! Так, молитвой, и кончаю: килька, шпилька, ванилька, – Филька!!! И позвольте поцеловать Вас еще и еще раз.[12]
№ 2
Филька – Цветаевой
Письмо Ваше, Марина, а впрочем, узы, связующие нас все теснее, уже давно подсказывают родное Ты – родная Ты, родная, заставило меня свалиться, ежели не с луны, на каковую я, напротив, воспарил, то с печи. Да, Марина, с той самой печи посконной, сидючи на которой коротаю я свои невеселые дни сиднем и возвернувшись на оную, сочиняю сие горестное и недостойное Тебя, но лишь Твоей снисходительности, послание. Потеря Пегой, непоправимо просаженной в очко, крупный чирей на сокровенном средоточии восторга, творческая немота, лишь изредка прерываемая мычанием Буренки, – все это меркнет, отступает на задний план перед открываемой Твоим письмом лучезарной и божественной перспективой. Поэзия есть испускание мощных струй, с возрастом в этих струях блещет кровь – но что нам оне! Высокий экстаз двух душ – тропа для избранных, и мы пройдем по ней, пробежим, промчимся, хотя и без чрезмерной спешки. Ибо, как написал я в ранней юности, в столь незаслуженно высоко оцененной Тобою «Песне любви и смерти моего прадеда конюха Фильки» – смысл жизни в одном:
Ехай, ехай, ехай.
А уж куды поцелую, туды поцелую.[13]
№ 3
Цветаева – Фильке
Ехаю.[14]
Переводы
Оскар Уайльд (1854–1900) Баллада Рэдингской тюрьмы
I
Гвардейца красит алый цвет,
Да только не такой.
Он пролил красное вино,
И кровь лилась рекой,
Когда любимую свою
Убил своей рукой.
Он вышел на тюремный двор,
Одет в мышиный цвет,
Легко ступал он, словно шел
На партию в крикет,
Но боль была в его глазах,
Какой не видел свет.
Но боль, какой не видел свет,
Плыла, как мгла, из глаз,
Уставленных в клочок небес,
Оставленный для нас,
То синий и таинственный,
То серый без прикрас.
Был час прогулки. Подышать
Нас вывели во двор.
Гадал я, глядя на него:
Вандал? Великий вор?
Вдруг слышу: «Вздернут молодца,
И кончен разговор».
О боже! Стены, задрожав,
Распались на куски,
И небо пламенным венцом
Сдавило мне виски,
И сгинула моя тоска
В тени его тоски.
Я понял, как был легок шаг —
Шаг жертвы – и каким
Гнетущим страхом он гоним,
Какой тоской томим:
Ведь он любимую убил,
И казнь вершат над ним.
Любимых убивают все,
Но не кричат о том.
Издевкой, лестью, злом, добром,
Бесстыдством и стыдом,
Трус – поцелуем похитрей,
Смельчак – простым ножом.
Любимых убивают все,
Казнят и стар и млад,
Отравой медленной поят
И Роскошь, и Разврат,
А Жалость – в ход пускает нож,
Стремительный, как взгляд.
Любимых убивают все —
За радость и позор,
За слишком сильную любовь,
За равнодушный взор,
Все убивают – но не всем
Выносят приговор.
Не всем постыдной смерти срок
Мученье назовет,
Не всем мешок закрыл глаза
И петля шею рвет,
Не всем – брыкаться в пустоте
Под барабанный счет.
Не всем молчанье Сторожей —
Единственный ответ
На исступленную мольбу,
На исступленный бред,
А на свободу умереть
Безжалостный запрет.
Не всем, немея, увидать
Чудовищный мираж:
В могильно-белом Капеллан,
В могильно-черном Страж,
Судья с пергаментным лицом
Взошли на твой этаж.
Не всем – тюремного Врача
Выдерживать осмотр.
А Врач брезгливо тороплив
И безразлично бодр,
И кожаный диван в углу
Стоит как смертный одр.
Не всем сухой песок тоски
Иссушит жаждой рот:
В садовничьих перчатках, прост,
Палач к тебе войдет,
Войдет – и поведет в ремнях,
И жажду изведет.
Не всех при жизни отпоют.
Не всем при сем стоять.
Не всем, пред тем, как умереть,
От страха умирать.
Не всем, на смерть идя, свою
Могилу увидать.
Не всех удушье захлестнет
Багровою волной,
Не всех предательски казнят
Под серою стеной,
Не всех Кайафа омочил
Отравленной слюной.
II
И шесть недель гвардеец ждал,
Одет в мышиный цвет,
Легко ступал он, словно шел
На партию в крикет,
Но боль была в его глазах,
Какой не видел свет.
Но боль, какой не видел свет,
Плыла, как мгла из глаз,
Уставленных в клочок небес,
Оставленный для нас,
То розовый и радостный,
То серый без прикрас.
Рук не ломал он, как иной
Глупец себя ведет,
Когда Отчаянье убьет
Надежды чахлый всход, —
Он тихим воздухом дышал,
Глядел на небосвод.
Рук не ломал он, не рыдал,
Не плакал ни о чем,
Но воздух пил и свет ловил
Полураскрытым ртом,
Как будто луч лился из туч
Лекарственным вином.
Мы в час прогулки на него
Смотрели, смущены,
И забывали, кем и как
Сюда заключены,
За что, на сколько. Только мысль:
Его казнить должны.
Мы холодели: он идет,
Как на игру в крикет.
Мы холодели: эта боль,
Какой не видел свет.
Мы холодели: в пустоту
Ступить ему чуть свет.
В зеленых листьях дуб и вяз
Стоят весной, смеясь,
Но древо есть, где листьев несть,
И все ж, за разом раз,
Родится Плод – когда сгниет
Жизнь одного из нас.
Сынов Земли всегда влекли
Известность и успех,
Но нашумевший больше всех,
Взлетевший выше всех
Висит в петле – и на Земле
Прощен не будет Грех.
Весною пляшут на лугу
Пастушки, пастушки,
Порою флейты им поют,
Порой поют смычки.
Но кто б из нас пустился в пляс
Под пение Пеньки?
И мы дрожали за него
И в яви и во сне:
Нам жить и жить, ему – застыть
В тюремной вышине.
В какую тьму сойти ему?
В каком гореть огне?
И вот однажды не пришел
Он на тюремный двор,
Что означало: утвержден
Ужасный приговор,
Что означало: мне его
Не встретить с этих пор.
Два чёлна в бурю; две судьбы
Свел на мгновенье Рок.
Он молча шел, я рядом брел,
Но что сказать я мог?
Не в ночь святую мы сошлись,
А в день срамных тревог.
Две обреченные души —
Над нами каркнул вран.
Бог исцеляющей рукой
Не тронул наших ран.
Нас Мир изгнал, нас Грех избрал
И кинул в свой капкан.
III
Тут камень тверд, и воздух сперт,
И в окнах – частый прут.
Глядел в глухой мешок двора
И смерти ждал он тут,
Где неусыпно сторожа
Жизнь Смертника блюдут.
И лишь молчанье да надзор —
Единственный ответ
На исступленную мольбу,
На исступленный бред,
А на свободу умереть —
Безжалостный запрет.
Продумали до мелочей
Постыдный ритуал.
«Смерть – натуральнейшая вещь», —
Тюремный врач сказал,
И для Убийцы капеллан
Из Библии читал.
А тот курил, и пиво пил,
И пену с губ стирал,
И речь о каре и грехе
Презрением карал,
Как будто, жизнь теряя, он
Немногое терял.
Он смерти ждал. И страж гадал,
Что происходит с ним.
Но он сидел, невозмутим,
И страж – невозмутим:
Был страж по должности молчун,
По службе нелюдим.
А может, просто не нашлось
Ни сердца, ни руки,
Чтоб хоть чуть-чуть да разогнуть
Отчаянья тиски?
Но чья тоска так велика?
Чьи руки так крепки?
Оравой ряженых во двор,
Понурясь, вышли мы.
Глупа, слепа – идет толпа
Подручных Князя Тьмы.
Рукой Судьбы обриты лбы
И лезвием тюрьмы.
Мы тянем, треплем, вьем канат
И ногти в кровь дерем,
Проходим двор и коридор
С мочалом и с ведром,
Мы моем стекла, чистим жесть
И дерево скребем.
Таскаем камни и мешки —
И льется пот ручьем,
Плетем и шьем, поем псалмы,
Лудим, паяем, жжем.
В таких трудах забылся страх,
Свернулся в нас клубком.
Спал тихо Страх у нас в сердцах,
Нам было невдомек,
Что тает Срок и знает Рок,
Кого на смерть обрек.
И вдруг – могила во дворе
У самых наших ног.
Кроваво-желтым жадным ртом
Разинулась дыра.
Вопила грязь, что заждалась,
Что жертву жрать пора.
И знали мы: дождавшись тьмы,
Не станут ждать утра.
И в душах вспыхнули слова:
Страдать. Убить. Распять.
Палач прошествовал, неся
Свою простую кладь.
И каждый, заперт под замок,
Не мог не зарыдать.
В ту ночь тюрьма сошла с ума,
В ней выл и веял Страх —
Визжал в углах, пищал в щелях,
Орал на этажах
И за оконным решетом
Роился в мертвецах.
А он уснул – уснул легко,
Как путник, утомясь;
За ним следили Сторожа
И не смыкали глаз,
Дивясь, как тот рассвета ждет,
Кто ждет в последний раз.
Зато не спал, не засыпал
В ту ночь никто из нас:
Пройдох, мошенников, бродяг
Единый ужас тряс,
Тоска скребла острей сверла:
Его последний час.
О! Есть ли мука тяжелей,
Чем мука о другом?
Его вина искуплена
В страдании твоем.
Из глаз твоих струится боль
Расплавленным свинцом…
Неслышно, в войлочных туфлях,
Вдоль камер крался страж
И видел, как, упав во мрак,
Молился весь этаж —
Те, чей язык давно отвык
От зова «Отче наш».
Один этаж, другой этаж —
Тюрьма звала Отца,
А коридор – как черный флер
У гроба мертвеца,
И губка с губ Его прожгла
Раскаяньем сердца.
И Серый Кочет пел во тьме,
И Красный Кочет пел —
Заря спала, тюрьма звала,
Но мрак над ней чернел,
И духам Дна сам Сатана
Ворваться к нам велел.
Они, сперва едва-едва
Видны в лучах луны,
Облиты злой могильной мглой,
Из тьмы, из глубины
Взвились, восстали, понеслись,
Бледны и зелены.
Парад гримас и выкрутас,
И танца дикий шквал,
Ужимок, поз, ухмылок, слез
Бесовский карнавал,
Аллюр чудовищных фигур,
Как ярость, нарастал.
Ужасный шаг звенел в ушах,
В сердца вселился Страх,
Плясал народ ночных урод,
Плясал и пел впотьмах,
И песнь завыл, и разбудил
Кладбищ нечистый прах:
«О! мир богат, – глумился Ад, —
Да запер все добро.
Рискни, сыграй: поставь свой рай
На Зло и на Добро!
Но шулер Грех обставит всех,
И выпадет Зеро!»
Толпу химер и эфемер
Дрожь хохота трясла.
Сам Ад явился в каземат,
Сама стихия Зла.
О кровь Христа! ведь неспроста
Забагровела мгла.
Виясь, виясь – то возле нас,
То удалясь от нас,
То в вальс изысканный пустясь,
То нагло заголясь,
Дразнили нас, казнили нас —
И пали мы, молясь.
Рассветный ветер застонал,
А ночь осталась тут,
И пряжу черную свою
Скрутила в черный жгут;
И думали, молясь: сейчас
Начнется Страшный суд!
Стеная, ветер пролетал
Над серою стеной,
Над изревевшейся тюрьмой,
Над крышкой гробовой.
О ветр! вигилии твоей
Достоин ли живой?
Но вот над койкой в три доски
Луч утра заиграл,
Узор решетчатый окна
На стенах запылал,
И знал я: где-то в мире встал
Рассвет – кровав и ал.
Мы в шесть уборкой занялись,
А в семь порядок был…
Но в коридорах шорох плыл
Зальделых белых крыл —
То Азраил из тьмы могил
За новой жертвой взмыл.
Палач пришел не в кумаче,
И в стойле спал Конь Блед;
Кусок пеньки да две доски —
И в этом весь секрет;
Но тень Стыда, на день Суда,
Упав, затмила свет…
Мы шли, как те, кто в темноте
Блуждает вкривь и вкось,
Мы шли, не плача, не молясь,
Мы шли и шли, как шлось,
Но то, что умирало в нас,
Надеждою звалось.
Ведь Правосудие идет
По трупам, по живым.
Идет, не глядя вниз, идет
Путем, как смерть, прямым;
Крушит чудовищной пятой
Простертых ниц пред ним.
Мы ждали с ужасом Восьми.
Во рту – сухой песок.
Молились мы Восьми: возьми
Хоть наши жизни, Рок!
Но Рок молитвой пренебрег.
Восьмой удар – в висок.
Нам оставалось лишь одно —
Лежать и ждать конца.
Был каждый глух, и каждый дух
Был тяжелей свинца.
Безумье било в барабан —
И лопались сердца.
И пробил час, и нас затряс
Неслыханный испуг.
И в тот же миг раздался крик
И барабанный стук —
Так, прокаженного прогнав,
Трещотки слышат звук.
И мы, не видя ничего,
Увидели: крепит
Палач доску и вьет пеньку
И вот Ошейник свит.
Взмахнет рукой, толкнет ногой —
И жертва захрипит.
Но этот крик и этот хрип
Звучат в ушах моих,
И ураганный барабан,
Затихнув, не затих:
Кто много жизней проживет,
Умрет в любой из них.
IV
В день казни церковь заперта,
Молебен отменен;
Несчастный, бродит капеллан,
Людей стыдится он,
И главное, нет сил взглянуть
На Божий небосклон.
Нас продержали под замком
До сумерек; потом,
Как спохватившись, принялись
Греметь в дверях ключом
И на прогулку повели
Унылым чередом.
Мы вышли старцами во двор —
Как через сотню лет,
Одеты страхом; на щеках
Расцвел мышиный цвет,
И боль была у нас в глазах,
Какой не видел свет.
Да, боль, какой не видел свет,
Плыла, как мгла из глаз,
Уставленных в клочок небес,
Оставленный для нас,
Все видевший воочию
И серый без прикрас.
Был час прогулки. Но никто
Не смел взглянуть на Твердь:
Все видит совесть, а суды —
Слепая пустоверть.
Он жизнь убийством осквернил,
А мы – притворством – смерть.
Две казни намертво связав,
Он мертвых разбудил —
И встали в саванах они,
И те, кто их убил, —
И кровь на кровь взглянула вновь,
Ударив из могил!
Мы – обезьяны и шуты —
Угрюмо шли двором,
За кругом круг, за кругом круг
Мы молча шли кругом,
За кругом круг, за кругом круг
В молчанье гробовом.
Мы шли и шли за кругом круг
В рыдающих рядах,
Не в силах Ужаса унять,
Стряхнуть не в силах страх;
Ревела Память в грозный рог,
Рок волком выл в сердцах.
Мы шли, как стадо, – пастухи
Пасли овец своих —
В парадной форме, в орденах,
В нашивках послужных.
Замызганные сапоги
Изобличали их.
Заделан был вчерашний ров,
Залатан впопыхах —
Осталась грязь на мостовой
И грязь на сапогах,
Да малость извести сырой
Там, где зарыли прах.
Зарыт он в известь навсегда —
До Страшного суда,
Зарыт, раздетый догола
Для вящего стыда,
И пламя извести сырой
Не стихнет никогда!
Пылает пламя, пламя жжет —
И кость, и мясо жрет:
Жрет мясо нежное с утра,
А ночью – кость жует,
Жрет мясо летом, кость – зимой,
А сердце – круглый год!
Три долгих года не расти
Над известью цветам,
Три долгих года не закрыть,
Не спрятать этот срам,
Три долгих года будет лыс
Незалечимый шрам.
Решили: землю осквернил
Убийца и злодей!
Но Божьей милостью Земля
Мудрее и добрей:
Здесь алым розам – цвесть алей,
А белым – цвесть белей.
Из уст его – куст алых роз!
Из сердца – белых роз!
Когда, к кому, в какую тьму
Решит сойти Христос,
Дано ль узнать? – Смотри, опять
Цветами жезл пророс!..
Ни алых роз, ни белых роз
Не сыщешь днем с огнем
В тюрьме, где камень и асфальт
Посажены кругом,
Чтоб человека извести
Неверьем и стыдом.
Ни белых роз, ни алых роз
Не сыщешь ты окрест;
Лишь грязь, да известь, да асфальт —
Растенья здешних мест,
И непонятно, за кого
Христос взошел на крест…
Но пусть в геенну брошен он
И в пламени зарыт,
И дух больной в ночи святой
Из тьмы не воспарит,
И может лишь в глухую тишь
Кричать, что в скверне спит, —
Он мир обрел – уже обрел
Иль скоро обретет:
Туда, где спит, не ступит Стыд
И Страх не добредет —
Бессолнечная тьма вокруг,
Безлунный небосвод…
Как зверя, вешали его,
Зверьем над ним дыша,
Не в реквиеме прах почил
И вознеслась душа.
Как будто тронули его
Проказа и парша.
Полуостывший страшный труп
Швырнули в ров нагим,
Глумясь над мертвенным лицом,
Над взором неживым,
Любуясь жадной суетой
Мух, вьющихся над ним.
На этой тризне капеллан
Не спел за упокой,
Не помахал своим крестом
Над известью сырой, —
Но ради грешников взошел
Христос на крест мирской!
И пусть мучения земли
Он знает наизусть,
И пусть он проклят, и забыт,
И не оплакан – пусть!
Есть грусть – но не земная грусть,
А грусть Небес – не грусть.
V
Есть неизбывная вина
И муки без вины, —
И есть Закон, и есть – Загон,
Где мы заточены,
Где каждый день длинней, чем год
Из дней двойной длины.
Но с незапамятных времен
Гласит любой закон
(С тех пор, как первый человек
Был братом умерщвлен),
Что будут зерна сожжены,
А плевел пощажен.
Но с незапамятных времен —
И это навсегда —
Возводят тюрьмы на земле
Из кирпичей стыда,
И брата брат упрятать рад —
С глаз Господа – туда.
На окна – ставит частый прут,
На дверь – глухой запор,
Тут брату брат готовит ад,
Во тьме тюремных нор,
Куда ни солнцу заглянуть,
Ни Богу бросить взор.
Здесь ядовитою травой
Предательство растят,
А чувства чистого росток —
Задушат и растлят,
Здесь Низость царствует, а Страх,
Как страж, стоит у врат.
Здесь тащат хлеб у тех, кто слеп,
Здесь мучают детей,
Здесь кто сильней, тот и вольней,
Забиты, кто слабей,
Но Разум нем, здесь худо всем —
В безумье бы скорей!
Любой из нас в тюрьме завяз,
Как в яме выгребной,
Здесь бродит Смерть, худа, как жердь,
И душит крик ночной,
Здесь вечный смрад, здесь и разврат —
Не тот, что за стеной.
Здесь пахнет плесенью вода
И слизью лезет в рот,
Любой глоток, любой кусок
Известкой отдает,
Здесь, бесноватый, бродит сон
И кровь людей сосет.
Здесь Голод с Жаждой – две змеи
В змеилище одном,
Здесь души режет Хлеборез
Заржавленным ножом,
И ночью злобу и тоску
Мы, как лампаду, жжем.
Здесь мысли – камня тяжелей,
Который грузим днем;
Лудим, паяем, жжем, поем
Унылым чередом;
Здесь и ночная тишина
Гремит страшней, чем гром.
Здесь человеческая речь —
Нечеловечья речь,
Здесь глаз в глазке и хлыст в руке
Спешат стеречь и сечь;
Забитые, убитые,
Мы в гроб готовы лечь.
Здесь Жизнь задавлена в цепях,
Кляп у нее во рту;
Один кричит, другой молчит —
И всем невмоготу,
И не надеется никто
На Божью доброту.
Но Божий глас дойдет до нас —
Бог разобьет сердца:
Сердца, что камня тяжелей,
Сердца темней свинца, —
И прокаженным мертвецам
Предстанет Лик Творца.
Затем и созданы сердца,
Что можно их разбить.
Иначе б как развеять мрак
И душу сохранить?
Иначе кто б, сойдя во гроб,
Мог вечности вкусить?
И вот он, с мертвенным лицом
И взором неживым,
Все ждет Того, кто и его
Простит, склонясь над ним, —
Того, кем Вор спасен, Того,
Кем Человек любим.
Он три недели смерти ждал, —
Так суд постановил, —
И три недели плакал он,
И три недели жил,
И, скверну смыв и грех избыв,
На эшафот вступил.
Он плакал, кровь смывая с рук, —
И кровью плакал он —
Ведь только кровь отмоет кровь
И стон искупит стон:
Над Каина кровавой тьмой
Христос – как снежный склон.
VI
Есть яма в Рэдингской тюрьме —
И в ней схоронен стыд;
Там пламя извести горит,
Там человек лежит,
В горючей извести зарыт,
Замучен и забыт.
Пускай до Страшного суда
Лежит в молчанье он.
Пускай ни вздохом, ни слезой
Не будет сон смущен:
Ведь он любимую убил,
И суд над ним свершен…
Любимых убивают все,
Но не кричат о том, —
Издевкой, лестью, злом, добром,
Бесстыдством и стыдом,
Трус – поцелуем похитрей,
Смельчак – простым ножом.
Эдгар Аллан По (1809–1849) Ворон
В час, когда, клонясь все ниже к тайным свиткам чернокнижья,
Понял я, что их не вижу и все ближе сонный мор, —
Вдруг почудилось, что кто-то отворил во тьме ворота,
Притворил во тьме ворота и прошел ко мне во двор.
«Гость, – решил я сквозь дремоту, – запоздалый визитер,
Неуместный разговор!»
Помню: дни тогда скользили на декабрьском льду к могиле,
Тени тления чертили в спальне призрачный узор.
Избавленья от печали чаял я в рассветной дали,
Книги только растравляли тризну грусти о Линор.
Ангелы ее прозвали – деву дивную – Линор:
Слово словно уговор.
Шелест шелковый глубинный охватил в окне гардины —
И открылись мне картины бездн, безвестных до сих пор, —
И само сердцебиенье подсказало объясненье
Бесконечного смятенья – запоздалый визитер.
Однозначно извиненье – запоздалый визитер.
Гость – и кончен разговор!
Я воскликнул: «Я не знаю, кто такой иль кто такая,
О себе не объявляя, в тишине вошли во двор.
Я расслышал сквозь дремоту: то ли скрипнули ворота,
То ли, вправду, в гости кто-то – дама или визитер!»
Дверь во двор открыл я: кто ты, запоздалый визитер?
Тьма – и кончен разговор!
Самому себе не веря, замер я у темной двери,
Словно все мои потери возвратил во мраке взор. —
Но ни путника, ни чуда: только ночь одна повсюду —
И молчание, покуда не шепнул я вдаль: Линор?
И ответило оттуда эхо тихое: Линор…
И окончен разговор.
Вновь зарывшись в книжный ворох, хоть душа была как порох,
Я расслышал шорох в шторах – тяжелей, чем до сих пор.
И сказал я: «Не иначе кто-то есть во тьме незрячей —
И стучится наудачу со двора в оконный створ».
Я взглянул, волненье пряча: кто стучит в оконный створ?
Вихрь – и кончен разговор.
Пустота в раскрытых ставнях; только тьма, сплошная тьма в них;
Но – ровесник стародавних (пресвятых!) небес и гор —
Ворон, черен и безвремен, как сама ночная темень,
Вдруг восстал в дверях – надменен, как державный визитер
На плечо к Палладе, в тень, он, у дверей в полночный двор,
Сел – и кончен разговор.
Древа черного чернее, гость казался тем смешнее,
Чем серьезней и важнее был его зловещий взор.
«Ты истерзан, гость нежданный, словно в схватке ураганной,
Словно в сече окаянной над водой ночных озер.
Как зовут тебя, не званный с брега мертвенных озер?»
Каркнул Ворон: «Приговор!»
Человеческое слово прозвучало бестолково,
Но загадочно и ново… Ведь никто до этих пор
Не рассказывал о птице, что в окно тебе стучится, —
И на статую садится у дверей в полночный двор,
Величаво громоздится, как державный визитер,
И грозится: приговор!
Понапрасну ждал я новых слов, настолько же суровых, —
Красноречье – как в оковах… Всю угрозу, весь напор
Ворон вкладывал в звучанье клички или прорицанья;
И сказал я, как в тумане: «Пусть безжизненный простор.
Отлетят и упованья – безнадежно пуст простор».
Каркнул Ворон: «Приговор!»
Прямо в точку било это повторение ответа —
И решил я: Ворон где-то подхватил чужой повтор,
А его Хозяин прежний жил, видать, во тьме кромешной
И твердил все безнадежней, все отчаянней укор, —
Повторял он все прилежней, словно вызов и укор,
Это слово – приговор.
Все же гость был тем смешнее, чем ответ его точнее, —
И возвел я на злодея безмятежно ясный взор,
Поневоле размышляя, что за присказка такая,
Что за тайна роковая, что за притча, что за вздор,
Что за истина седая, или сказка, или вздор
В злобном карке: приговор!
Как во храме, – в фимиаме тайна реяла над нами,
И горящими очами он разжег во мне костер. —
И в огне воспоминаний я метался на диване:
Там, где каждый лоскут ткани, каждый выцветший узор
Помнит прошлые свиданья, каждый выцветший узор
Подкрепляет приговор.
Воздух в комнате все гуще, тьма безмолвья – все гнетущей,
Словно кто-то всемогущий длань тяжелую простер.
«Тварь, – вскричал я, – неужели нет предела на пределе
Мук, неслыханных доселе, нет забвения Линор?
Нет ни срока, ни похмелья тризне грусти о Линор?»
Каркнул Ворон: «Приговор!»
«Волхв! – я крикнул. – Прорицатель! Видно, Дьявол – твой создатель!
Но, безжалостный Каратель, мне понятен твой укор.
Укрепи мое прозренье – или просто подозренье, —
Подтверди, что нет спасенья в царстве мертвенных озер, —
Ни на небе, ни в геенне, ни среди ночных озер!»
Каркнул Ворон: «Приговор!»
«Волхв! – я крикнул. – Прорицатель! Хоть сам Дьявол твой создатель,
Но слыхал и ты, приятель, про божественный шатер.
Там, в раю, моя святая, там, в цветущих кущах рая. —
Неужели никогда я не увижу вновь Линор?
Никогда не повстречаю деву дивную – Линор?»
Каркнул Ворон: «Приговор!»
«Нечисть! – выдохнул я. – Нежить! Хватит душу мне корежить!
За окошком стало брезжить – и проваливай во двор!
С беломраморного трона – прочь, в пучину Флегетона!
Одиночеством клейменный, не желаю слушать вздор!
Или в сердце мне вонзенный клюв не вынешь с этих пор?»
Каркнул Ворон: «Приговор!»
Там, где сел, где дверь во двор, – он все сидит, державный Ворон
Все сидит он, зол и черен, и горит зловещий взор.
И печальные виденья чертят в доме тени тленья,
Как сгоревшие поленья, выткав призрачный узор, —
Как бессильные моленья, выткав призрачный узор.
Нет спасенья – приговор!
Уильям Блейк (1757–1827) Изречения невинности
Небо синее – в цветке,
В горстке праха – бесконечность;
Целый мир держать в руке,
В каждом миге видеть вечность.
Если птицу в клетку прячут,
Небеса над нею плачут.
Голубятня с голубями
Гасит дьяволово пламя.
Пес голодный околеет —
Англия не уцелеет.
Конь, исхлестанный плетьми, —
Сигнал к расправе над людьми.
Крик затравленного зайца
В человечий мозг вонзается.
Жаворонка подобьешь —
Добрых ангелов спугнешь.
Петушиный бой начнется —
Солнце в небесах качнется.
Волчий вой и львиный рев
Будят спящих мертвецов.
Лань, крадущаяся в кущах,
Охраняет сон живущих.
Трус-мясник и храбрый воин —
Близнецы со скотобоен.
Нетопырь родится серый
Из души, лишенной веры.
Что безбожник, что сова —
Нет им сна, душа мертва.
Тот, кто птицу бьет впустую,
Заслужит ненависть людскую.
Тот, кто холостит свой скот,
Тщетно женской ласки ждет.
Если мальчик шлепнет мошку —
Паучьей он пойдет дорожкой.
Тот, кто мучает жука,
Будет мучиться века.
В гусенице разумей
Горе матери твоей.
Коль погибнет стрекоза —
Грянет божия гроза.
Кто коня к сраженьям школит,
Сей грех вовеки не замолит.
Покорми кота и пса —
Тебя прокормят небеса.
Яд комаров, жужжащих летом, —
Брат меньшой иным наветам.
Зависть вечно вся в поту,
Этот пот – у змей во рту.
По части яда превзошел
Любой поэт медвяных пчел.
И червонцы, и полушки
У скупца в руках – гнилушки.
Правду подлую скажи —
Выйдет гаже подлой лжи.
Вот что нужно знать всегда:
Слитны радость и беда.
Знай об этом – и тогда
Не споткнешься никогда.
Радость и беда – одно
Платье, хитро сплетено:
Под невзрачное рядно
Поддето тонкое сукно.
Жизнь ребенка поважней
Им испорченных вещей.
Стукни по столу. От стуку
Станет жаль не стол, а руку.
Слезы, пролитые нами,
Станут нашими сынами —
Сыновья отыщут мать,
Чтоб смеяться и сверкать.
Блеянье, мычанье, ржанье —
Волны в райском океане.
Мальчуган, наказан розгой, —
Раю твоему угроза.
Платье нищего убого,
Но не лучше и у Бога.
Воин с саблей и ружьем
Солнце делает ржавьем.
Грош поденщика ценнее,
Чем сокровища Гвинеи.
Грош бедняге не уступишь —
Край скупцов продашь и купишь,
А коль властью наделен —
Продашь и купишь Альбион.
Отучить дитя от веры —
Заслужить потоки серы.
Научить дитя сомненьям —
Распроститься с Воскресеньем.
Тот, кто веру в детях чтит,
Муки ада посрамит.
Игры малых, мысли старых —
Урожай в земных амбарах.
Тот, кто хитро вопрошает,
Как ответить, сам не знает.
Речам сомненья не ответствуй,
А не то погасишь свет свой.
Лавры Цезаря таили
Яд, убийственный по силе.
Где человек бывает хуже,
Чем среди своих оружий?
Плуг цени дороже злата —
И не будешь ведать зла ты.
Точнейший – и наверняка —
Ответ сомненью – скрип сверчка.
Орел – стремглав, мураш – ползком,
А мудрость – сиднем, но верхом.
Чуть философ усомнится —
Стукни. Он решит, что мнится.
Солнце, знай оно сомненья,
Грело б дьявола в геенне.
Страстью хорошо пылать,
Плохо – хворостом ей стать.
Взятку дав, игрок и б…
Страною стали заправлять.
Зазываньями блудницы
Саван Англии кроится.
Выиграл иль проигрался —
Гроб страны засыпать взялся.
Темной ночью и чуть свет
Люди явятся на свет.
Люди явятся на свет,
А вокруг – ночная тьма.
И одних – ждет Счастья свет,
А других – Несчастья тьма.
Если б мы глядели глазом,
То во лжи погряз бы разум.
Глаз во тьму глядит, глаз во тьму скользит,
А душа меж тем в бликах света спит.
Тем, кто странствует в ночи,
Светят Господа лучи.
К тем, кто в странах дня живет,
Богочеловек грядет.
Тигр
Тигр, о тигр! кровавый сполох,
Быстрый блеск в полночных долах,
Устрашительная стать,
Кто посмел тебя создать?
В преисподней иль в эдеме
Некто в царской диадеме
Огнь в очах твоих зажег?
Как он вытерпел ожог?
Кто качнул рукою властной
Сердца маятник ужасный
И, услышав грозный стук,
Не убрал смятенных рук?
Кто хребет крепил и прочил?
В кузне кто тебя ворочал?
В чьих клещах твой мозг пылал?
Чьею злобой закипал?
А когда ты в ночь умчался,
Неужели улыбался
Твой создатель – возлюбя
И ягненка, и – тебя?
Тигр, о тигр! кровавый сполох,
Быстрый блеск в полночных долах,
Устрашительная стать, —
Кто велел тебе восстать?
Редъярд Киплинг (1865–1936) Закон джунглей
Вот вам Джунглей Закон – и Он незыблем, как небосвод.
Волк живет, покуда Его блюдет; Волк, нарушив Закон, умрет.
Как лиана сплетен, вьется Закон, в обе стороны вырастая:
Сила Стаи в том, что живет Волком, сила Волка – родная Стая.
Мойся от носа и до хвоста, пей с глуби, но не со дна.
Помни, что ночь для охоты дана, не забывай: день для сна.
Оставь подбирать за Тигром шакалу и иже с ним.
Волк чужого не ищет, Волк довольствуется своим!
Тигр, Пантера, Медведь – князья; с ними – мир на века!
Не тревожь Слона, не дразни Кабана в зарослях тростника!
Ежели Стае твоей с чужой не разойтись никак,
Не горячись, в драку не рвись – жди, как решит Вожак.
С Волком из стаи своей дерись в сторонке. А то пойдет:
Ввяжется третий – и те, и эти, – и начался разброд.
В своем логове ты владыка – права ворваться нет
У Чужака, даже у Вожака, – не смеет и сам Совет.
В своем логове ты владыка – если надежно оно.
Если же нет, шлет известье Совет: жить в нем запрещено!
Если убьешь до полуночи, на всю чащу об этом не вой.
Другой олень прошмыгнет, как тень, – чем насытится Волк другой?
Убивай для себя и семьи своей: если голоден, то – убей!
Но не смей убивать, чтобы злобу унять, и – НЕ СМЕЙ УБИВАТЬ ЛЮДЕЙ!
Если из лап у того, кто слаб, вырвешь законный кусок —
Право блюдя – малых щадя – оставь и ему чуток.
Добыча Стаи во власти Стаи. Там ешь ее, где лежит.
Насыться вволю, но стащишь долю – будешь за то убит.
Добыча Волка во власти Волка. Пускай, если хочешь, сгниет
– Ведь без разрешенья из угощенья ни крохи никто не возьмет.
Есть обычай, согласно которому годовалых Волчат
Каждый, кто сыт, подкормить спешит – пусть вдосталь они едят.
Право кормящей Волчицы – у одногодков своих
Брать, ни разу не встретив отказа, долю добычи их.
Право женатого Волка – добычу искать одному.
Подвластен Совету, он помнит про это, но больше уже – никому.
Вожак должен быть разумен, опытен и силён.
Там, где Закон не оговорен, приказ Вожака – Закон.
Вот вам Закон великий, звероликий Закон,
Четвероногий – и многий, и многий, – он должен быть СОБЛЮДЁН.
Бремя белых
Твой жребий – Бремя Белых!
Как в изгнанье, пошли
Своих сыновей на службу
Темным сынам земли;
На каторжную работу —
Нету ее лютей, —
Править тупой толпою
То дьяволов, то детей.
Твой жребий – Бремя Белых!
Терпеливо сноси
Угрозы и оскорбленья
И почестей не проси;
Будь терпелив и честен,
Не ленись по сто раз —
Чтоб разобрался каждый —
Свой повторять приказ.
Твой жребий – Бремя Белых!
Мир тяжелей войны:
Накорми голодных,
Мор выгони из страны;
Но, даже добившись цели,
Будь начеку всегда:
Изменит иль одурачит
Языческая орда.
Твой жребий – Бремя Белых!
Но это не трон, а труд:
Промасленная одежда,
И ломота, и зуд.
Дороги и причалы
Потомкам понастрой,
Жизнь положи на это —
И ляг в земле чужой.
Твой жребий – Бремя Белых!
Награда же из Наград —
Презренье родной державы
И злоба пасомых стад.
Ты (о, на каком ветрище!)
Светоч зажжешь Ума,
Чтоб выслушать: «Нам милее
Египетская тьма!»
Твой жребий – Бремя Белых!
Его уронить не смей!
Не смей болтовней о свободе
Скрыть слабость своих плечей!
Усталость не отговорка,
Ведь туземный народ
По сделанному тобою
Богов твоих познает.
Твой жребий – Бремя Белых!
Забудь, как ты решил
Добиться скорой славы, —
Тогда ты младенцем был.
В безжалостную пору,
В чреду глухих годин
Пора вступить мужчиной,
Предстать на суд мужчин!
Джон Уилмот, граф Рочестер (1648–1680) Отставной вояка
Как отставной, но славный адмирал,
С огромною подзорною трубой,
Стремится рассмотреть с прибрежных скал
В морской дали наметившийся бой
(Не доблести, а должности лишен,
За схваткой с пониманием следя,
Не отвергая, проклинает он
Почетный статус бывшего вождя),
Так дни мои, вне страсти и вина,
В пожизненном бессилии текут,
И вынесла коварная волна
На стылый берег старческих причуд.
А все же облегченье настает,
Иначе б я в мученьях изошел,
Когда бутылей молодецкий флот
Плывет, под ядра пушек, к нам на стол.
Я понимаю: шрамы и рубцы
Не отпугнут от моря молодежь.
Здесь новобранцам я гожусь в отцы,
Хоть на отцовство стал теперь не гож.
Иной и не захочет с нами плыть,
Во мне дурной увидев образец,
Но чтобы жалким трупом не прослыть,
Он выпьет – и сопьется под конец.
А ежели юнец блюдет мораль
И брезгует огнем ночных атак,
Я ухвачу ленивца за пищаль
И покажу, куда палить и как.
Я расскажу о том, как напролом,
За домом дом берутся города,
Как стекла бьем, как дверь с петель дерем,
Каких трофеев ищем мы тогда.
И, распаленный винами и мной,
На приступ в первой шлюпке он пойдет —
Лачуги не пропустит ни одной,
Возьмет старуху-церковь в оборот.
А я – в шатре бессилья моего —
Благословлю безумные дела,
Ведь мудрость мне – и больше ничего —
Отставка по болезни принесла.
Герман Мелвилл (1819–1891) Мальдивская акула
Акула – пьяница морей —
Апатией больна,
А рыба-лоцман рядом с ней
Целеустремлена.
Ей не страшна акулья пасть
И голова Горгоны,
Она в сторонке шасть да шасть —
Но целеустремленно.
Она порою проскользнет
Меж самых челюстей,
Но створ чудовищных ворот
Не сходится на ней.
Что ест она? Не знаю сам.
У них с акулой дружба.
Добыча ей не по зубам,
Зато по нраву служба.
Генри Дэвид Торо (1817–1862) Независимость
Не государственным указам
Своей свободой я обязан.
За власть цепляются цари,
Свои владенья ширя,
А я – свободен изнутри,
В своем духовном мире.
Что бесконечней, чем моя мечта?
Что защищеннее, чем нагота?
Что полновластней вдохновенья?
Пред ним – бессильны притесненья!
Чем власть заманит – или устрашит —
Того, кто с мирозданьем слит?
Тиранов время сточит,
А выслушает лишь того,
Кто лишнего не хочет.
Держись всегда особняком,
Особняков не строя,
Не будь холопом и льстецом,
Польстят – считай пустое.
Расшиты роскошью ковры —
Но к людям не добры.
Невольно подлости полна
Любая честная война.
Но не твое сраженье
За самоотделенье.
Ту жизнь, которую вести
Желаю, я веду,
И в искушенье не ввести
Меня в земном аду.
Пауль Флеминг (1609–1640) На смерть младенца
Отчего терзает нас
Смерть младенца?. Государства,
В пене злобы и коварства,
Рассыпаются за час;
Рухнут замки, сгинут грады —
Нет для гибели преграды.
Спи, младенец! Все кругом
Остаются те, что были, —
Уготованы могиле
Во младенчестве своем:
Беспомощны, слепы, немы —
Таковы на свете все мы.
Георг Траклъ (1887–1914) Себастьян во сне
1
В белый месяц
Окунула мать свое дитя, положила
В тень орешника, дряхлой бузины,
Напоила маком, жалобой синицы;
Осторожно,
Тихо наклонялся бородатый
Над ребенком; и домашнее хозяйство
В этом доме было в запустенье —
Лишь любовь и осенние мечтанья.
Темный день был в году, печальное детство.
Шел к воде, к серебряным рыбам;
Тень и ласка,
Он бросался вороным под копыта.
Серой ночью
Восходила его звезда.
Или осенью, на кладбище святого Петра,
Цеплялся за маленькую руку матери,
И нежный мертвец из темноты гроба
Поднимал на него холодные веки.
А сам он был маленькой пташкой в лысых
сучьях,
Далеким колокольчиком вечернего ноября,
Молчаньем отцов, – когда в сновиденье,
Шаг за шагом,
Спускался по зыбкой лестнице превращений.
2
Мир души. Одинокий зимний вечер.
Темные фигуры пастухов у колодца.
Дитя под соломенной крышей; о, как тихо
В черной лихорадке исчезал облик
Святки.
Или, поднимаясь на черную гору,
Цеплялся за жесткую руку отца.
И в зыбких расщелинах скал его легенды
Синий скользил человек с пурпурною раною в сердце.
О, как тихо
В темной душе воздвигался крест
Радость: ибо в черных углах таял снег,
Голубая лужица весело росла под старою бузиной,
В тенистом сплетении орешника:
Тихо представал перед отроком розовый ангел.
Друзья; ибо в холодных комнатах звучала
вечерняя соната,
В бурых потолочных балках
Из серебряной куколки
Выбиралась голубая бабочка.
О, близость смерти. Из каменной стены
Желтая голова – и ни слова ребенку:
Месяца не стало в этом марте.
3
Розовый пасхальный перезвон в могильном
сплетении ночи
И серебряные голоса звезд
Изгоняют черное безумие из головы спящего.
О, как тихо спуститься к голубой реке,
Думая о забытом, ибо в зеленых ветках
О своей гибели
Непостижимо кричит синица.
Или, идя вдоль разрушенной городской стены,
Цеплялся за костлявую руку старца,
Который нес розовое дитя и кутался в черный
плащ.
В тени орешника появлялся дух зла.
На ощупь зеленые ступени лета. О, как тихо
Сад исчезал в коричневой тишине осени,
Печаль и благоухание старой бузины
Ибо в тени Себастьяна умер серебряный голос ангела.
Георг Гейм (1887–1914) Ревность
Вся улица – мазок широкой кистью.
Дома как бесконечная стена,
И солнце как луна… И белизна
Безвестных лиц, взметнувшихся, как листья, —
Да нет: листы бумаги без помет. —
Но платья, облегающие платья!
Мелькающие там и сям объятья
Одежды с плотью – шорох, силуэт…
Но ревность у него в мозгу засела:
Уродливая баба в сапогах
Со шпорами… И колет прямо в пах,
И загоняет взмыленное тело.
Проклятье большим городам
1
Увенчанные мертвой головою
И черным стягом белые врата
Бесшумно растворяются. Зарею,
Зари убогим светом залита,
Видна за ними жуткая картина:
Дождь, нечистоты, духота и слизь,
Порывы ветра и пары бензина
В чаду бесшумной молнии слились.
И, дряблые, чудовищных объемов,
Нагие груди города лежат
В мучнистых пятнах – аж до окоема —
И дышат ржавью неба, и дрожат.
И – брошенные на ночь балаганы —
В лучах луны лишь явственней черны,
Железные застыли истуканы,
В бессмысленный побег устремлены.
(По улице в проплешинах рассвета
Враскачку баба, тронутая тлом,
Бредет под улюлюканье кларнета —
На нем играет бесноватый гном.
За ней, как цепь, волочится орава
Охваченных молчанием мужчин,
А гном играет пьяно и кроваво —
Хромой седобородый бабуин.
Вниз по реке, в чертогах и в тенетах,
В вертепах тьмы и в сумраке пещер,
На свалке улиц, в ямах и болотах,
Где ночь как день, а день, как полночь, сер, —
Блестит, как золотой поток, разврат.
Дитя, сося, вонзает зубки в грудь.
Старик, визжа, залез в девичий зад,
Сжигаемый желанием вспорхнуть —
Как бабочка над кустиком. Над розой.
Бьет кровь из лона. Близится содом.
Убито девство непотребной позой,
Старушечьим кровавым языком.
В бреду любви, в пыталище застенка,
Подобно тем, кого созвал Гермес,
Они трясутся, с губ слетает пенка —
И пенье дорастает до небес, —
И краскою стыда их заливает.
А те взмывают ввысь, за трупом труп.
Под звуки флейты. Боль их убивает
Стервятников одним движеньем губ.)
2
По рынку растекается жара.
И полдень извивается в пыли.
И нищие у каждого шатра
Убогими цветами расцвели.
Они стучат жестянками пустыми.
На голове – ожогов пузыри.
И в пурпуре роскошества над ними
Сидят на тронах нищие цари.
Пред ними стол, заваленный мошнами —
На подаянье щедр базарный мир, —
Венец на голове горит, как пламя,
Которым озарен пасхальный мир.
(Но с крыш над ними проступают лики
Чудовищных богов, как чащи роз.
На арфах зноя злобные владыки
Играют дня неистовый хаос.)
Их головы увенчаны вулканом,
Который брызжет золотом святых.
И небо необъятным океаном
Шумит над ними или возле них.
С их плеч стекает гнилостное лето
И убивает мир в его огнях.
И солнце, как протухшая комета,
В последних корчах рушится во мрак.
3
Трепещут реки, словно бы руками
Невидимыми вздыблены они.
Спешат домой челны под парусами,
От злых ветров узнав про злые дни.
Вода горит, как пламя, у причала. —
И пламенем на пламени цветут
Посередине черного канала,
Тень черную бросая там и тут.
Где зданья, закопченные в середке,
Как мумии, клонятся над водой
И месяц танца желтого ошметки
Швыряет им в колодец тьмы седой.
Суда горят, как фосфор, цветом синим,
А белые ночные паруса,
Орлам подобно, рыщут по пустыням,
Какими стали нынче небеса
Над ветхими мостами. Рябь речная,
Как труп непогребенный, зацвела,
Понтон, чреватый гибелью, качая, —
И каторжанам не исчесть числа.
4
В ночи жестокий грохот похорон.
Прогнулся мост под дрогами. И гроб
Зловоньем разложенья зачумлен.
Струящимся, как пакостный потоп.
Лик мертвого зацвел аквамарином,
Весь утопая в розах. Волоса
Трепещут на ветру. Ручьем невинным
Из уст стекает смертная роса.
Мертвец поет эпиталаму. Флером
Одетый и задушенный венком.
Рубин, с небес упавшим метеором,
Сжег сонную артерию огнем.
Он сладок в саване, как леденец.
Гниль смерти – изумительная сласть.
Так сладко может пахнуть лишь мертвец,
Так скалится лишь мертвенная пасть.
А те, за гробом, стынут и трясутся
В дикарской пляске. Хохот их растет,
Как белый дуб, и вопли их несутся
Стремительно под самый небосвод.
По небу тучи шмыгают бессонно,
А тени их шныряют по земле.
И каждая – зубчатую корону
Светила Страха носит на челе.
5
Проклятье вам! Но сладость ваша жжет,
Как будто распускаются уста,
Когда на башни вечер упадет
И резкой тенью ляжет у моста.
Тогда колоколами над землей
Рассыплются увядшие цветы,
И виселицы в муке золотой
Воздвигнутся, как новые кресты.
И мертвые, звучанье отвергая,
Качнутся всею трупной чернотой, —
Мышей летучих вспугнутые стаи,
Разбужены вечерней духотой.
И вот закат грядет издалека
И город станет скопищем огней —
И солнце будет мордою быка
И нашей кровью красною на ней.
За ресницами длинными
За ресницами длинными —
Темные воды глаз.
Дай мне нырнуть туда,
Дай мне пойти ко дну.
Шахтер спускается —
Светит печальный свет —
Туда, где сквозит руда
В темной стене теней.
Взгляни, спускаюсь,
Ища забвенья
От ада и смрада дня
В темное лоно.
Поле пшеницы
Делает ветер пьяным,
Но прорастает сорняк
И в синеву небес.
Руку мне дай,
Прорастем друг в друга,
Каждого ветра добычей,
Птичьей летучей парой,
Летом услышим
Грохот грозы органный,
Осенью в синих
Будем купаться днях.
Встанем порою
Над темной водой колодца,
Станем следить тишину:
Нашу искать любовь.
Или уйдем
Из тени златых лесов
Навстречу заре вечерней,
Озарившей твое чело.
Печаль небожителей,
Не надо о вечном счастье.
Кувшин поднеси ко рту,
Темного сна испей.
Когда-нибудь до конца
Дойди, где в янтарных пятнах
Море пустилось в путь
К гавани сентября.
В доме цветов уснуть,
Разделить их жажду.
Пусть, по склонам скользя,
Ветер поет и дрожит.
Но на плечо тебе
Из бесконечной лазури
С тополя пал уже
Бурый осклизлый лист.
Примечания
1
Как тут не поспорить с зарубежным литератором Набоковым (Сириным), утверждавшим, что пять главных «б» русской литературы были женского пола!
(обратно)2
По нашей догадке, И. Бабель, будучи в загранкомандировке в Париже, проживал с Мариной Ивановной в соседнем гостиничном номере и описал ее в одном из рассказов. В ходе нашей, готовящейся, загранкомандировки, мы надеемся превратить эту догадку в гипотезу.
(обратно)3
Вопреки наветам иных литературных сплетников.
(обратно)4
См. 3
(обратно)5
Понаслышке.
(обратно)6
В младенчестве, на квартире М. Лозинского, которого также можно было бы занести в основной список.
(обратно)7
В. И. Ленин (Ульянов)
(обратно)8
«Кант энд прик ин рашэн лаиф энд философи».
(обратно)9
В. И. Ленин (Ульянов)
(обратно)10
С помощью В. Г. Адмони, П. М. Карпа, Ю. Б. Корнеева, М. А. Донского, Э. Л. Линецкой и в особенности Р. Я. Райт-Ковалевой.
(обратно)11
См. также все остальные переводы, опубликованные нами.
(обратно)12
В настоящем письме, наряду с прочим, очевидно влияние на Цветаеву философии немецкого романтизма, трактующей рифму как поцелуй двух душ. Адептом вышепоименованной философии в сельской местности был и Филька, что явствует из нижеследующего письма. Известный налет анимализма доказывает толстовское влияние, разоблаченное В. И. Лениным (Ульяновым) в знаменитой работе. Профессор Д. Е. Максимов любезно сообщил нам, что Казановой (а также Живчиком, Резвунчиком и Шалунишкой) великая поэтесса называла именно его. Личности Миндлина и Пушкина в настоящее время нами устанавливаются.
(обратно)13
Чрезвычайно интересны замечания Фильки о его «творческой немоте», тем более знаменательные, что его произведений нами пока не обнаружено. Но и уцелевший фрагмент «ехай, ехай, ехай» (перевод наш) позволяет судить о гениальности автора со всей определенностью.
Да и «крупный чирей на сокровенном средоточии восторга» представляется ярчайшей индивидуальной метафорой, запечатлевшей кризисное сознание творчески одаренного крестьянина, не вступившего в союз с пролетариатом. Проигрыш Пегой (по нашим данным, Пантелеймону) отражает увлечение азартными играми, отражающее скудость забав и промыслов, доступных классу, отражающему русскую революцию. Заключительное фольклорное вкрапление (в оригинале по-арамейски) знак подлинно бесшабашной русской удали. Как говорит академик Лихачев, «птица тройка это вам не костюм сизого цвета». Парадоксальное, но непоправимо верное утверждение!
(обратно)14
О, решительность русской женщины! Вспомним декабристок. Сколько энергии и страсти в этой лаконичной телеграмме, чудом до ставленной вовремя в обстановке июльских провокаций Керенского и К°! Чувствуется, что необходимость в творческом, воистину творческом, общении, на нехватку либо недостаточность которого Марина Ивановна не уставала жаловаться на протяжении всей жизни, буквально не оставила ей другого выбора, кроме как этот вопль раненой птицы, этот стон души, эта русская безоглядность и беспрецедентность! И пусть отец Марины Ивановны основал не Третьяковку – он сам не знал, что основывал! Не Ивановной ей бы зваться, а Ярославной! Впрочем, Ивановна тоже совершенно замечательное отчество. На Руси сыздавна повелось называть младенцев мужского пола именами евангелистов – Лукой, Матвеем, Иоанном, Марком… В этом был вызов церкви.
(обратно)
Комментарии к книге «Да здравствует мир без меня! (Стихи и переводы)», Виктор Леонидович Топоров
Всего 0 комментариев