«Игра воды»

Игра воды (fb2) - Игра воды [Книга стихов] 304K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Владимирович Дьячков

Игра воды Книга стихов Алексей Владимирович Дьячков

© Алексей Владимирович Дьячков, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Узловая

Слово Господи молвит по рации, И послышится мне в тот же миг Металлический гул, звуки станции, Проводницы отчаянный крик. И во тьме с нарастающим грохотом Перед долгим затишьем пройдут Все, что было мне близко и дорого — Дымный тамбур, купейный уют. И окно с белой шторкой на тоненькой Бечеве, и прервавший свой сон — В ночь уткнувшийся мальчик, ладонями Заслонивший от бликов лицо. Странный мир, в темноте утопающий. — Он увидит и степи, и гать, И леса, и озера, и кладбища — Все что можно во тьме угадать. Приспособив к ночи свое зрение, Он узнает родные места, С неподвижным пейзажем с селением Совпадая чертами лица.

Самоволка

От старшины и трелей горна Мы докатились до платформы Сто тридцать пятый километр, Где чахнут – улицы фрагмент, Цистерна, кит пристанционный, Из брюха выпавший Иона, Акация, пивной ларек. Но воблы нет, и пиво – йок. Куда теперь? На звуки танцев? На речку сонную податься? На лодку полрубля спустить, Отплыть под иву, закурить. В песке весло с облезшей краской, На мостике подросток в маске И ластах думает о нас. Вспорхнул с кормы павлиний глаз. Как мылись под струей колонки, Попутку – на стекле иконки, Недолгий ливень, луж буль-буль, Забег и школьный вестибюль. Я не забуду грека, реку, Раскаты грома, горна, эха. Ворота части. Строй. Отбой. Фонарь в окне над головой. Гараж со звуками мотора. И затяжную ночь, в которой И я творить бы мог, как бог, Но слово подобрать не смог… Как под окном с парадом зарев Лежал с открытыми глазами, Шептал: Спаси и Сохрани! Шептал: Спаси и Сохрани…

Старая картина

И берег, и склон, и строения те же. Сугробов стада, и саней синий след. Один рассекает на льду конькобежец, Но нет детворы и охотников нет. Природа, людей разделяя мытарства, Уходит в себя, виновата кругом. Стремительно солнце съедает пространство И в узком окошке горит угольком. Семья собралась в покосившемся доме И смотрит, как плавится тьмы материк. Отец, с аппетитом доев свой картофель, Шумелки из козьих копыт мастерит. Наверно прогнулась под птицею ветка, И ярких снежинок полет не унять. Горохом сухим громыхает шумелка, До смеха доводит уставшую мать. Она подгребает угли кочережкой, Живот обнимая свободной рукой. Глядит из угла на семейство Алеша, Такой молчаливый, счастливый такой.

Сестра

И когда надоел нам, как горькая редька, Маршак, Ты открыла мне тайну и несколько раз повторила — Чтоб услышать глухое биение пульса в ушах, Надо спрятаться в шкаф, где пропахло белье нафталином. Из космической будки, из норки, где тесно вдвоем, В щель в фанерных щитах я увидел стволы без скворешен, Среднерусскую графику, мерзлую тушь, монохром, Тусклый свет наклоненный, распутицу, дождь неокрепший. Под фонарик отцовский, горящий во тьме горячо, Брату, как в платяном животе кашалота Ионе, Дни рожденья, замужества, смерти, чего-то еще Ты читала по книге из библиотеки районной. Для того, пролистав, ты пугала меня темнотой, Чтоб лицо открывать на граните в щербатом овале, Чтобы с кладбища я возвращался уставший домой И лежал, сжавшись, как эмбрион, в остывающей ванне.

Рюмка

На тонкой ножке ты, потея, поднялась, Чтоб, преломив, дробить лучи, играть наливкой, Чтобы сверкать среди салфеток, вилок, яств На днях рожденьях, но все чащи на поминках. Свет, собранный в пучок, уже не растерять. Луч мечется в стекле, и не находит места Себе, когда я глух и нем. Когда тебя Держу, как старичок, – щепотью троеперстной. Я успеваю на тебе остановить Еще раз взгляд мой, что слезою затуманен. Невидимый сосуд, чтоб пустоту хранить, Где в каждой грани сад, и каждый ромб хрустален. Не преданная ни земле, ни синеве — Нетвердая слюда, которой все мы будем, Упрямая вода, ледышка. – На тебе Ни время след свой не оставило, ни люди. Так бережно закат по комнате прошел. Вода на кухне отшумела виновато. В который раз тебя я принимаю, чтоб Задвинуть за сервиз на полочку серванта. Теперь уже года, как память обо мне, Ты будешь здесь стоять и словно ждать кого-то, Пока нас не столкнет на океанском дне Очередной прилив всемирного потопа.

Юбилей

Отсижусь, припев отвою в голос, Тост начну и потеряю мысль, Чтобы утром, втиснувшись в автобус, По родной окраине трястись. Как зловеще трубы ГРЭС топорщит, Над кустами провода дрожат, Буду наблюдать без листьев рощи, Пыль строений, выработки шахт. Редкий дом на улочке без ставень, Тянется, как дым, пустой рукав. Я присяду, и легко представить, Как прижмусь к окошку, задремав. Вот он день мой будничный, отдельный, С остановки в сон заползший дым, Тяжесть празднеств, горечь дней рождений, Счастье долгожданной пустоты. Потрясет сосед меня за плечи, Пробурчит: Приехали, кажись… Выйдем мы неспешно на конечной, Чтобы, потоптавшись, разбрестись. Оглянусь я. – Дворник между зданий В сумерках рассыпал купорос. Держит вождь в пальто на пьедестале Огненной кометы рваный хвост. Самому себе в витрине с книжкой Кто-то знак подав, к ларьку пошел. Это я, зажал ладонь подмышкой. Все путем. Мне правда хорошо.

Даун

И спускался к нам с небесной выси, И дежурной номерок сдавал, И сидел, разглядывая писи, Веники, мочалки, банный пар, В трех мирах пространство… Время оно, Солнца полыхает уголек. Лист березы скручен эмбрионом, Распрямляет хвост морской конек. Самого себя приятно слушать, Нежится в парилке в выходной. Хорошо стоять под теплым душем, Покрываться гладкою водой. Заходить с толпой такое счастье, Шумно шлепать босиком в бассейн… Как же тяжело не отличаться От других. Таким же быть, как все. Трудно быть. Стареть-рядиться, таять, Умирая, верить в мир иной. Бог-Отец, Бог-Сын еще куда ни Шло, а что такое Дух Святой? На плакате старом голубь мира. Кто-то неспроста ведет борьбу. Если правда, что Тобой любим я, Как же я тогда Тебя люблю! Я сложил огромные ладони Лодочкой, и плачу без лица. Лист березы в тазике не тонет… Тонет – разворачивается.

«К нам приходили, не знаю, как пишется…»

К нам приходили, не знаю, как пишется, Слышится – осень-весна. С пенкой в полях елисейских колышется Сладкий кисель из овса. Каша сороки-воровки и ладушки, Шапка и шарф в рукаве. На выходные поездка на камушки С чаем некрепким в кафе. Фото для солнца и песню для голоса, В книгу заложенный злак Будет турист, не дождавшись автобуса, Складывать в старый рюкзак. Будет разглядывать памятник зодчества, Сползший к реке новодел, Пьяный узор из листвы позолоченной В чистой, проточной воде. Жить единицей пехотной на стрельбище, Глохнуть от резкого дзынь! И запускать в непричесанный ельничек Выдоха теплый пузырь.

Васильевна

Собака топчется и не находит места Себе между людей и табуреток двух. Выносят бережно старуху из подъезда Панельки – в жиденький кружок ее подруг. Как кукла детская, свободная от духа, Скользит к земле она, иссохшая давно, Уже наслушавшись Кармен и Нибелунгов, И насмотревшись черно-белого кино. Из темноты глухой, как в лодке одноместной, В гробу дешевом над листвой она плывет, Сухие губы твердо сжав, – обратно в детство, Где самолетик из бумаги ждет ее. Где чай с ватрушками, и рис дают с подливой, Лимон фарфоровый и ангел из фольги. Где серый волк, коза рогатая бодлива С тобою в комнате. И выйти не моги. Огромный двор, не огороженный забором, Гудит размеренно, как страшный котлован, И воздух пахнет травяным сердечным сбором, И придает и цвет и вес простым словам. Снимает мама с бельевой веревки джинсы, И в голубом тазу растет тряпья гора. Есть белый сад, есть жизнь в саду и нет нежизни Для умной девочки, сидящей у окна.

Озноб

Когда мы выйдем к берегу из зарослей, К воде, легко теряющей каркас, Пусть с черных веток ворон интернатовский Снежинок стаи потрясет на нас. Пусть отразит река деревья голые, Над головами вспыхнут облака, Частями речи, сложными глаголами, Словами перестанем быть когда. Запремся в дом и сложим складень зарева, И нас, как постояльцев, впустит сон. И дед Мазай запутает мозаику, Нащупывая дно своим веслом. А завтра разбуди меня до ужина, Чтоб разглядел я синий лес осин, Чтоб под лопаткой стетоскопом слушая, Угрюмый врач дышать меня просил.

Последний сонет

В библиотеке полк родных речей, Один и тот же март цветной не тает. Зачем в ветвях поодаль, Чаадаев, Так много букв, как черных граачей. Разжег огонь и в кресле спит, устав. Лес, обступив, листом лиловым бьется. Все снова встанет на свои места, Когда хозяин, выспавшись, проснется. Дом обречен погибнуть под водой. Погасла роща и темно от боли. В учебнике написано про смерть, Про автора безумного и сеть, Поставленную для удачной ловли. Но нету в море рыбки золотой.

Шишка

Нет ни вычурной грусти, ни фальши. Наш барак и тупик за углом. Можно было бы мучиться дальше, Но несчастье тебе помогло. День любой становился все ближе, Час любой – не однажды, не вдруг. Чай с враньем и без косточек вишня, И на счастье не трезвый хирург. Ночь пришла без сестры симпатичной И жарой подступила впритык, И с тобой почеркала почти что Список дел первоочередных. Снег дешевый за форткой без марли, Одеяла сугробы грубы. Все еще вспоминаешь январь и Поликлинику все еще ты.

Перекресток

Стволы в начале, роща целиком, Потом крыльцо, курящие мужчины, И стали – самовар, бутыль с цветком И мы в конце концов неразличимы. Боярышником в сумерках скользя, Сверкает сад то суриком, то охрой. Нет пустоты, которую нельзя Заполнить ночью и дорогой долгой. Состав ползет, а я гляжу в окно. Ногой качая, тюкаю об стену, И слышу голос, слышанный давно: Вернись домой и жизнь счастливой сделай! Чужого сна ломается каркас, И прячется в листве тугая завязь. Как будто это было много раз Со мной, но никогда не повторялось.

Перелом

Кто лежал больной под лампой матовой, Рисовал квадратики, круги? Написал пять строчек, разрабатывая Мелкую моторику руки. В сквер перед чугунным председателем Вышел, сладкий раскурив Казбек. Дым затяжки выпустил старательно, Как медузу медленную, вверх. Кроны лип и облака овальные, Друг за другом вставшие слова — Золотыми рыбками аквариумными Укачали ласково меня. Все неправда, сам себя морочил я. Жизнь чужая, вымученный дар. Почему же несколькими строчками Так легко тебя я оправдал?..

Авария

У дедушки в деревне осень — Отклеился от клина гусь. Грудь тракториста, йоксель-моксель, По-детски наполняет грусть. С ним штрифель на понятной фене Сад обсуждает и подруг. Лес, сжавшись, как китайский веер, На солнце распустился вдруг. Без умолку шуршат деревья, Тревожат задремавших птиц, Чтоб в поисках уединенья По первоснегу разбрестись, Пред Нивой, с трассы сползшей боком, Вдруг встать, как ледяной костер. Из-за руля чтоб вышел кто-то И галстуком очки протер.

Практика

Так молчала она или что отвечала, Наблюдая бегущие титры начала На протертой от пыли мерцающей линзе, Выгнув руку, как в танце медлительном Илзе. Или, чай заварив из пакетов бумажных, Разливала по чашкам и слушала дальше, Как не врет ухажер, отгребая варенье, Пустоту заполняя болтливым волненьем. Как легко после смены соблазну поддаться — Книгу в библиотеке на фабрике ткацкой Сунуть под олимпийку, как знамя в сраженье, И уйти с безразличным лица выраженьем. Но, кино заглушив, били ходики гулко, И, как время, ссыпалась песком штукатурка, И звучала тоска, будто вправду все было, Или песня без слов в конце серии мыла.

Апостол Петр

А сторожа дедушка вынь да полож! Алеш! – ходит по двору, – Где ты, Алеш? Известкой ствол яблони мажет. Заката в калитке встает полоса. Сдвигает фуражку старик на глаза И вслед уходящему машет. Ни заросли хмеля, репья, лебеды, Ни дом, ни качели уже не видны, Ни вишня, ни грядки картошки. И дед не уходит, все машет внучку, Сливаясь с листвой, погружаясь во тьму, Все машет широкой ладошкой. Томят меня осени тихая грусть И сырость. Я знаю, я скоро проснусь, На грудь потяну одеяло. На бок повернусь, но не скрипнет кровать, И буду лежать и глаз не открывать, Дышать чабрецом и тимьяном. Встает то стеной, то обрывом земля. Враскачку относит теченье меня, И плеском баюкает осень. Молитву творят на холме горячо… Не слышно мне слов, но я знаю, о чем Мой дед Богородицу просит.

Ода Радости

Артист на часах командирских колесико Завода подкрутит, послушает ход, И жадно попив кипяченой из носика Вполголоса арию Князя споет. Попьет, покряхтит, пошуршит занавесками, Пройдет в коридор, плащ накинет, пора. И вся коммуналка его половецкими Напевами с богом проводит в ДК. Нырнет разведенка на кухню и включит нам Поля яровые, воюющий мир. И школьник ее, голой Махой измученный, Проскачет из-под одеяла в сортир. Вплывут в коридор не в халатах, а в платьицах Березки ансамблем под трели рожка, И следом за ними вплывет старшеклассница С усами не смытых разводов снежка. И выйдет алкаш из-за ширмы не выспавшись, И что-то сипато прошепчет себе. И выйдет так горько, что словом не выразишь, Когда он на коврик сползет по стене. Медбратья, цыгане с медведем и танцами, И с гаснущей свечкой беззубый дьячок, И бабки в платочках толпою потянутся, И в кофточке с алым значком дурачок. С рыданьем и смехом нежданные гости к нам Нагрянут, и щели рассолом зальют. Куда же податься из ванной мне, Господи, Где я перед зеркалом пыльным стою? С мешками, морщинами, с раннею лысиной, Укус комариный до крови растер, Контуженный светом и желтыми листьями, Что за ночь с березы прибрал мародер. Не щелкну щеколдой, не выйду под занавес, Пошарю в карманах – брелок без ключа, Союз, коробок, затянусь и возрадуюсь, Пока в дверь испуганно не постучат. Газеты не ровно на тазике сложены. Не якорь, а брюки забросил матрос. Спокойно! Встречайте меня, краснокожие, Я стеклышки вам из-за моря привез!

Свобода

И не должен был вечер ненастьем Завершиться – все ждали закат. Но пришлось подниматься на насыпь, Возвращаться по шпалам назад. Звяк тревожный, железнодорожный, Гул дождя, прочий шум, всякий вздор — Если чуть поднапрячься, то можно Различить в звуках странный узор. И поедет мелодия сразу, Будто только что выло в ушах, И слова потекут не напрасно, И подстроятся тут же под шаг. Чтобы выскочил образ, как заяц, — Чтобы в мертвом застыть столбняке, Все слова позабыть опасаясь… И забыть, но пойти налегке.

Сад Святого Григория

Теперь, когда сбылись Твои пророчества, Чем жить мне? – снегом, лесом у реки. Дорогой в лагерь – чтобы в одиночестве Вокруг барака нарезать круги. В фаянсовом патроне электричество Трещит. И не молчит вода в трубе. Дождаться на морозе симфонических Раскатов из тарелки на столбе. По снегу хрупать в валенках под тиканье И цокот скрипок – склад, хозблок, медчасть. Как выгнулось блестящими гвоздиками Разорванное небо различать. О чем мечтать, тропой шагая узкою, Когда давно сбылось все, вот вопрос! Есть чистый снег, классическая музыка, И ночь, и сухоцвет холодных звезд. О чем мечтать мне, зеку с желтой лысиной, О чем произнести так страшно вслух? — Чтоб и во мне так поднялась, так выросла Гармония, которая вокруг?..

«В одном из июльских так и не узнал я…»

В одном из июльских так и не узнал я Короткий, но яркий денек. С утра поплескался в реке баттерфляем, В обед потянулся в тенек. По памяти радость и сладкое счастье, И радуг цветной порошок. И волны бежали, и тучи сгущались, Но дождик так и не пошел. За тенью домой возвращались из плена Герои потрепанных книг И старец Гомер, осудивший Елену За гибель троянцев лихих. И долго паром у причала качало, Ломало волну пополам. И долго читал, забывая начало, Я толстый-претолстый роман. Волшебная клинопись, странная стружка, Рисунок ограда-лесок. Разбилась упавшая с елки игрушка — Скрипит под ногами песок.

Песня

Пусть утро воскресенья холодом Узор наметит на стекле. В обратной перспективе комнаты Весь мир откроется тебе. Замрут растения и кружева, На пиджачке блеснет значок. И будет, расширяясь – суживаюсь, Осваивать углы зрачок. Полкú цветные книжных корочек, Застывший вдруг бумажный шторм. За тюлью, сдвинутой от форточки, Двор с отраженьем снежных штор. А там и школьный свет, и знание, Что ждать от выходного дня: С собакою прогулка дальняя — К Штыкам, до Вечного огня. По засеке, где пары прячутся В кустах от любопытных глаз. Зимой рыбак с фанерным ящиком У пруда нас встречал не раз. Он как-то угостил ирискою, И мне открылись вдруг – еще Стихотворенья ненаписанного — Протяжный свист, тугой щелчок.

Папа

В треýхе кроличьем взъерошенном, В пальто с воротником косым, Зачем меня ты обнадеживал? — На Новый год приеду, сын! Весь день. Все зимние каникулы. Январь весь со сплошной пургой. За что меня и не окликнул так Никто. – Алеша, дорогой! Пускай не мне дорога дальняя. Бронхит. Продленка. Карантин. Я был дежурным по страданию. Весь год с письмом твоим ходил. Я мучился и сном и совестью. Я мерз, но не спешил домой. За то, что я такой особенный. — Любимый мамой. Не тобой. За то, что наступала ранняя Весна. Но я был ей не рад. И вербы ветка, как царапина, Алела в воздухе весь март.

На даче в октября

В кувшине талая вода, Огонь вытягивает лица. Куда ты завела меня, Рассудка слизкая мокрица? Чему нас научила жизнь? Войти в реки глубокий вырез Так, чтобы волны разошлись, Как никогда не расходились.

Разлив

Нагрянул и сгинул – Ни здрасте И ни до свиданья тебе. Со снегом уходят пространство И без отраженья Тибет. Махнет из-за гор напоследок Косынкой лесок вдалеке, И облака сахарный слепок Растает бесследно в реке. И мы, и не мы – а другие, Оставив в отеле подруг, Разглядываем, как круги на Воде разбегаются вдруг.

Молочный зуб

Не допрыгнул атлет до перины, И метатель прервал свой разбег. Стадиона Динамо руины Засыпает рождественский снег. В гипсе традиционное лето Бог с веслом и турист налегке. Крутит обэриут пируэты В одиночку на старом катке. А в сугробах трибунные грядки, И сухое колонн молоко Убывают себе без остатка, Как какое-нибудь рококо. Но снежок продолжает вертеться Собирать по земле облака, На катке дивный вечер из детства Сохраняет мне память пока.

Миокард

В кабинет заползала акация, И топтались в тени тополя. Кардиолог на жизнь с интонацией Виноватой мне год оставлял. И минтай дожевав с макарониной, Я из корпуса топал с толпой, И сидел, не нарушив гармонии, На скамейке с больной головой. Покрывалась черемуха крестиком, Раму брат, матерясь, мастерил. И фонтан со скульптурой бездействовал С грязным спекшимся снегом внутри. Но росло мое сердце и знанием Наполнялось. Тем знанием, что Выражать научился словами я Когда возраст другой подошел. Когда слива осыпалась спелая И сиял влажный сад чистотой. И лежал, вспоминая Гомера, я На диване в квартире пустой.

Иванушка

Станиславу Красовицкому С участка не видна скамейка На берегу, где спит волна, Но в огражденье есть лазейка, А дальше приведет тропа. Когда утихнет отделенье, Угомоню настойкой пульс, И в поисках уединенья К косе песчаной удалюсь. Как сосны, расшатались нервы, Как нерка, разыгрался страх. В окошко: Все нормально, – мне про- Сигнализирует сестра. Кусты, кусты, прутки ограды, Овраг, стена, и – моря гул. Нырок в листву – и вот награда, Мой пост ночной на берегу. Черты свои теряет вечер, И птичий наступает пир. Вокруг нас сложен и изменчив Не нами сотворенный мир. Как хрупкий минерал в породе, Сжат месяц тьмой до синевы. Нас долго не было в природе, И может никогда не быть. Но быстро я теряю голос, И долго тянутся года. В природе не было давно нас, И быть не может никогда. Мытарства нам страшнее боли, И серебра дороже медь. Но от тоски безмерной в поле И мы выходим, чтобы петь.

Автопортрет

Пух летал над очкастым историком, Расплетался у школьницы бант, Когда в зале читальном за столиком Я тяжелый листал фолиант. Виноград с металлическим привкусом, Пучеглазых дельфинов бока, И людей и богов я пролистывал, Не наткнулся на Леду пока. В медь звенящую больше не верилось, Не осталось от пира гостей. Это Леда, любимая лебедем, В беззащитной своей наготе Над водой выгибается облаком — Капли вдруг по воде семенят. Тело лебедя тесное, плотное Выпускает наружу меня, Поднимаясь над твердью стремительно, Задеваю созвездья плечом, Становлюсь строчной выгнутой литерой — Тихим библиотечным червем.

Пикник

Шуршит грибник в посадке ветками. Аукают издалека. Как троица ветхозаветная, Расселись дети на пеньках. Родителя пугает конница Листвой, исписанной давно, — Он в ящике пустом устроился, Солому постелив на дно. Кому он быть хотел бы сторожем, Тот не воспитывал меня, А у пустых бутылок горлышки корявым пальцем проверял. Мне не за что просить прощения, Пуская виновато дым, Ведь я всю юность в ополчении Акустиком служил простым.

Паломники

Ползем неторопливо на пароме К постройкам монастырским вдалеке. Над нами небо, бэби, бобэоби, И перед нами небо – на реке. Флаг мельтешит на мачте без надежды. Помощник отвечает головой: Найн пива, капитан! А тот мятежный Все ищет бурю, топает ногой. Теперь и мы, дружок, пьяны без пива. И нам хватает солнца, чтоб весь путь Развязано, легко, неторопливо Балакать ни о чем. О чем-нибудь. Корыто наше борется с теченьем И путается речь. Но мы, дай Бог, До берега дойдем без приключений, К строфе четвертой выровняем слог.

Экскурсия

Мы входим всем классом в таинственный зал. Поэт здесь Наталье записки писал. По детскикаляки-маляки Пером выводил на бумаге. Он думал: Господь не оставит меня! Поехал на речку в конце января, Размазав в сердцах эпиграмму, И в сенцах махнув лимонаду. Катилась, как солнце на ярмарку, жизнь. По граду замерзшему сани неслись. И зарево в колбе горело, Но шуба медвежья не грела. На грязной раздаче игралась игра. Поэт не заметил в ветвях снегиря, Он думал о небе огромном, По снегу скрипя, по сугробам. Под треск снежных сучьев исчезло все в миг, И музыка, и незаконченный стих. И лес, и фасады Растрелли, И мертвенный сумрак музея, И сон мой, и воспоминанье о сне. И вот я молчу в тишине. В пустоте. И тает, как снег, мое знанье. И сам я, как снег, – расставанье. В музейном буфете ни часа, ни дня. Класс по расписанью забыл про меня. И чай исчезает. И блюдце. И только слова остаются.

Альбом

Фильм такой. Он берет фотокарточки И о каждой слова говорит. Вот с командой футбольной на корточках — После матча коленка болит. В майке мятой на майские праздники Под картошку рыхлит целину. Вот он, пруд, где ловили карасиков. Как-то вытащил щуку одну. Старый дом и сарай с детским великом. Прислоненное к вязу весло. И Дейнеки простор белый, ветреный Из поездки на юг в не сезон. Стол на даче с зашкуренным выступом, По стаканам разлитый кефир. Вот, как перед болезненным приступом, Открывается сказочный мир. Дни заляпаны охрой и суриком, Расползается осени рать. На странице в сентябрьские сумерки Слов о радости не разобрать.

Пицунда

Море. Мясо. В сотах мед. Чистый пляж. Пустые урны. За сосной гора встает, Как развал макулатурный. Сброд купейный. Борщ в чалме. Делят перламутр перловки. Тетка. Братья Дыр, Бул, Щер, И сестра их Припять с полки. Двор тенистый, старый дом. Челентано сладко воет. Еле слышен палиндром, Набегающий волною. До свиданья, сладкий сон. Фотография на память. Крайний справа. Пара слов. Орфография хромает.

«Как мальчик в хоре открывает рот…»

Как мальчик в хоре открывает рот, Но не поет, а смотрит как, покинув Карниз, снег начинает свой полет (зима такая, видно, за грехи нам), Я тоже за окно перевожу Мой взгляд с рядов мальчишек и девчонок, И песни обреченной слышу шум, И вдруг мне открывается о чем он. Раскрыло тело мягкое земля, Бог щедрою пригоршней сеет звезды. Я чувствую покинутым себя И погружаюсь в океан, как остров. Снег, покружив, на лавочку присел. И песня, отшумев свое, умолкла. Искать ответа надо не на все Вопросы – а на правильные только.

Синий ноябрь

Дождаться сумерек с их светом грустным. Размяться, от безделия устав, Развеяться на воздух потянуться В мой сквер, в другие людные места. Чтоб время убивать за рисованьем, Вернуться. Уголь, тюбики белил. Пустырь, температура плюсовая. Тяжелый снег деревья облепил. Такой же хмурый день свиданья с братом. Не сложно вспомнить – снег, больничный двор. Как с капельницей топал из палаты Беспомощно в больничный коридор. Как робко по линолеуму шаркал, Запоминая ромбиком узор. И было так пронзительно, так жалко Себя, родных, врачей и медсестер. В кровати слушал гул автомобильный, Боялся карамелькою шуршать, Электрокабель будто отрубили, И в темноте приходится дышать.

Возраст переходный

В мой домик щитовой заглядывало море, В кладовую, в комод, В прихожую, где шкаф с таблетками от моли, Где лыжи, огород. И, лежа на тахте ребенком-переростком, В пол-уха слушал я, Как топала волна вверх по скрипучим доскам, Как старая жена. И песня ямщика, не близкая подмога, Звенела как могла, И бездна на меня густой сиренью бога Глазела из окна. И уходил волчок, и ножик перочинный Терялся в тихий час. И пустота меня сурово жить учила — Не рыпаться, молчать. Ночь напролет лежать, с постели жаркой крошки Стряхнув. И ждать, когда Сквозь шорох взвизгнет вдруг, с заезженной дорожки Всю пыль собрав, игла.

Первый снег

Прогремел поздней осени выстрел, Вышел лес из воды без листвы. У ручья, не наполнив канистру, Я, как куст без движенья, застыл. Съехал розовый дом за ограду, Глины масляный срез заалел, Чтоб сойтись в перспективе обратной, Как в воронке, в моей голове. Чтоб открыл я, все пестрые части В день единый осенний собрав, Не в свободе, не в праздности счастье. — Сыпет крохами счастья зима. Хватит света теперь за глаза мне. — Склон пылает, и поле горит. Бог придет к человеку внезапно И ни в чем его не укорит.

Четвертая смена

Ворота в лагерь с белым аистом, Дорога пыльная, сады. Забыл, как местность называется, И день, и год какой забыл. Как лес потрескивал, попискивал, Динамик пел наоборот. На стенде кольца олимпийские, Восьмидесятый, значит, год. Мы долго, значит, не расстанемся, Расплачемся, костер сложив. Под вечер дискотека с танцами, Обида, значит, на всю жизнь. За что? Зарядка, суп фасолевый. Висишь, как плеть, на турнике. За то, что все равно особенный, Так и не понятый никем.

Кардиология

Палата с неработающим теликом. В саду шуршит опилками магнит. А в темноте с зелеными оттенками Твое молчанья золото горит. Страдает бабка злая в рыбьем тереме, Сжимает крепко выданный обол. На пустыре, где клумба в запустении, Играет кто-то с внуками в футбол. Мне подтянул суровый деда помочи, Под подбородком шапку завязал, И сунул пирожок с начинкой облачной, Чтоб на морозе я не замерзал. И я потопал на уроки пения, Труда, осуществления надежд. И я прошел падение империи, И повторил родительный падеж. Уверенно один с портфелем кожаным Шел по воде, не видел берегов. И только останавливался может быть На кладбище у камня твоего… Щеколда пастой гои не начищена, О раму ветка бьется без причин. В саду статическое электричество, Как уголь остывающий, трещит.

Поезд ночной

Когда дремал в Тарусе от усталости В косых лучах, проникших в пыльный зал, Не знал, что все сбылось, о чем мечталось мне, Что все сполна исполнилось, не знал. На рюкзаке в репьях – погибшим витязем Среди разбитых дачников лежал. Кого спросить, зачем мне смерть привиделась, Зачем над телом вознеслась душа? Угрюмый мужичонка в ботах стоптанных С откинутой в фуражке головой… Где день? Где дом? Где жизнь моя? – Да вот она, Над станцией, над выгнутой рекой. Над уходящим к горизонту облаком. Над ветром, что душицею горчит. Над скорым пассажирским, что так дорог мне, Когда он в синих сумерках стучит.

Возвращение

В крапиву дачных чащ мяч краснобокий вхож. Мальчишку своего ждет деревянный нож. Теченьем речи звук уносится на юг. Что я хочу сказать, когда я говорю? Тепло стучит вода, черешню сон берет, Сад слив шумит – душист, как дальних пасек мед. И слышен из избы в тик-таканье простом На детском городке качалок ржавых стон. И слышен тихий час, печальный карантин, И радость, и печаль. Алеша, выходи! И пустота слышна, когда ее внутри Ждут óблака тебя размашистых два-три. Луча кровавый пот, и ягод города — Горит рябина в подстаканнике, когда Стучит вагон домой. На все один ответ. Бог говорит тобой. У смерти тайны нет.

Сумерки

В отцветшем саду громыхает посуда, И музыка вальса, что еле слышна, Звучит так тоскливо, как после инсульта, Которого не удалось избежать. Оборваны листья смородины ради Чаев затяжных, как больничные сны, — На скатерти сохнут на дачной веранде, Набросаны ровно меж чашек пустых. И день предсказуем, и час непреложен. И в сумерках мама уходит домой. И кто-то весь вечер гудит на гармошке — Не дедовской тульской, а детской губной.

Первая молитва

Стопкой сложены книги на лавочке. Глеб с веранды играет отбой. Но висит из второго товарищ на Перекладине вниз головой. Он глядит, как с пожарными ведрами На костер налетела толпа. Черный лес, как в пруду, перевернутый На лиловые тучи упал. Странный мир с незнакомыми лицами. Шорох в небе, огонь, кутерьма. Твердь расплывчатую и землистую Прячет от близорукости тьма. Как от зарева звездные просыпи, От меня отделяется часть. Я твержу: Не оставь меня, Господи, И в последнюю ночь, в тихий час.

Третий урок

Я заведу в деревне пасеку, Устроюсь сторожем в собес. Работа – чистая гимнастика, Пластинки гибкой шум и треск. Лес сохнет на упругой леске, и Легко принять, что Бог един. И слышно, как свеча потрескивает, Тэн электрический гудит. После дождя тропинка мягкая, Листва побитая дрожит. И слышно, как качели крякают, И взвизгивает пассажир. Жена в сенях скрипит капустою, Под балкой хлопает река. Как хорошо, что эта музыка Все не кончается никак.

Новая мелодия почтового рожка

Во дворе громыхнули качели. Выбивают палас в темноте. Как на вечере столоверченья, Бьется в сумерках долгих отдель- Но от шосткинской пленки свеченье Вокруг детских играющих тел. Засыпает листву купоросом, Синим светом далеких светил. Почему по подобью и образу Своему Ты меня породил? Чтобы ветер трепал мои волосы, Когда я выбиваюсь из сил… Чтоб гудело, и ходики тикали, Чтобы хлопали стены белья. Чтоб пластинка прозрачная, тихая Обрывала мой вокабуляр, Чтоб молчал я вагоне под Ригою, И укачивал поезд меня.

Сон

За затяжной грозою пауза, В воздушных складках влажный вяз. Простая музыка добаховская Над серым полем поднялась. Пейзажа глубина не резкая И простота без пестроты — В окне за пыльной занавескою, За высохшим пучком травы. За дверь проводишь жизнь с застольями, И дым развеется костра. На съемках Сталкера в Эстонии Расплачется актер в кустах, Когда разрушит ливень целое, И стадо гулкое овец В полуразрушенную церковку Пастух загонит наконец…

Шлам

Елочка высохла, птичка поскок, Вырос подросток, мотает свой срок. В строй не вернулся товарищ. Кто-то – фамилия, имя, статья — В темном углу вспоминает тебя, Лежа ничком или навзничь. Кто-то, поднявшись с насиженных нар, Видит, как дверь отворяется, пар Белый вползает оленем. Входят смотритель, десятник, семья. Ветер в проеме, зима. И земля — Больше пространство, чем время. Кто-то уходит, кого-то ведут, Ставят на шурф, давят норму и бьют. С кем-то базар здесь короткий. Тянется кто-то на юшке, снежке, На четвертькилограммовом пайке, На черезденной селедке. Выживет кто-то один задарма, Чтоб говорить, подбирая слова, Чтоб в придорожной столовой Слушать, как чавкает жадно мужик, Кто-то неловко салфеткой шуршит, Жить начиная по новой.

Работа

Лимонная долька. Заката заварка, И волны прибоя песок теребят. Реальность размером с почтовую марку Никак не вмещает большого тебя. Посылки с едою. Посланья из Тулы, С советами мамы открыток стопа. А в зале составлены кресла и стулья. И девочка деньги берет со стола. На вечер пустой обижаться не надо. Вернешься домой после долгого дня. — Прогулка с собакой. Горячая ванна. Две-три кружки чая, и книжка одна. Часы громыхают, как старый обходчик. Свой сон запиши и оставь до утра. — Заварка… и долька… и докторский почерк, Который не расшифровать никогда.

Вторая смена

За школой храм с кладбищенскими плюсами, Фонарь, склонивший голову к реке. От вечера оставшаяся музыка Звучит в моей огромной голове. В кармане ключ, и Труд в почтовом ящике. Застрявший на орбите космонавт. Зачем с годами блекнет настоящее, Не детский пробивается азарт? — Ковер пропылесосить, мусор вынести, Уроки сделать и бутылки сдать. Влюбиться, повзрослеть и сына вырасти. И маму перед сном поцеловать. В свободе зыбкой сладкая отдушина. Съедает поздний вечер боль мою. Мигают новостройки потому, что я Сквозь шторы на окраины смотрю.

Заболоцкий

До Уржума ходил через лес осенний. С узелком возвращался по дну реки. Мылся дедушка в тазике в воскресенье. И сражались до вечера в поддавки. Рисовали приятели кошке ушки. В старом городе в волнах горел пятак. Засыпало извозчиков снежной стружкой. И карманных часов громыхал тик-так. Заползая с мороза в барак с толпою Не боялся молитвы забыть слова. Дым над лесом трубою и все такое. И надел, и делянка, и вся страна. Разлетаются щепки – лес ветер правит. И в окошко глядит облаков семья. — Протирает очки в роговой оправе, Громыхает костяшкой туда-сюда.

Перед отъездом

Ушла река. Скворечник влажный пуст. И листьями вдоль труб водопровода От внутреннего беспокойства куст В безветренную не трясет погоду. Сад вдоль забора, трубы, провода. Текут, как электричество, слова, Гудит в листве накаливанья лампа. И аромат травы плывет, когда Накапает от сердца на ночь мама. Дом одичал, и двор зарос быльем. И смысла не находишь в переписке. Темнеет рано. – Выйдешь с фонарем И выхватишь из твердой тьмы белье. Куст далеко. И небосвод не близко.

Панчавати

Полыхает посадка местами, И в протоке вода начеку. Чтобы слово в домашнем заданье Я сплошными двумя подчеркнул. В луже солнце, щебенка, окурки, Ставней, лавок, калиток рагу, Облака… Все начнется с прогулки В одиночестве на берегу. Все смешается – мыс, небо с морем, Пьяный день, в ветках ветра нытье, Марш-бросок в лес с собакой зимою, Телефонный звонок: Все путем! Дар любви, бесконечная нежность. Зверобой, дикий лук, резеда. Словно вышел на свет из кромешной Темноты и ослеп навсегда. Словно прелая мгла, запах почвы, Приступ астмы, дышать тяжело. Словно камень приятный на ощупь В дно речное, качаясь, вошел.

Четыре дня

Барбос, прохожий, школьник с ранцем, И парк под снегом далеко. Глядишь, не можешь оторваться, Как дворник тюкает скребком. Как снег идет легко и тонко. За тюлью вымахал салат. Как в фортку топают, как в топку, Такие теплые слова О вечерах, о верном друге — Четыре уха, девять лап. Как время движется по кругу С дыханьем нашим невпопад — Спит грач на барочной розетке, Не поднимает бомж лица, И смятая комком газета Не разворачивается…

Друг

Чем рассуждать о жизни вечной, Давай зависнем в чебуречной. Там поздней осенью тепло. Там долго выбирать не надо — Два чебурека, лимонад и Сто рэ – всего-то и делов. Звенят трамваи в отдаленье. Повырубали все деревья. Снесли забор. Сожгли листву. В углу солдаты рубят пайку. Ефрейтор с крылышком из байка Весь жир размазал по лицу. Он вспоминает дом в деревне, Лед в умывальнике, тюленя — Отца на озере раз в год. Тяжелый день, и вечер в бане. Ведь счастье легким не бывает. А жизнь – сплошной калейдоскоп. Наш разговор не много значит. Давай из пластика стаканчик Поднимем. – Чокнемся, дружок! И выйдем, не дождавшись ссоры… На монохромную основу Ложится красочный снежок.

Асти

Грузит баки под окнами мусорка, Драга на мелководья гудит. И доносится грубая музыка, Каких пруд по турбазам пруди. Под такие суровые, взрослые Злые ритмы эстрады чужой, Нагулявшись с собакой под соснами, Я читаю о долгом домой Возвращенье под небом пылающим. — Сложно автор как все накрутил. Разгоняет больных отдыхающих По домам сентября карантин. Я останусь один здесь на острове, Где прощальный костер догорел, Где в пионах лиловых и розовых, Бросив горн, утонул пионер. Отпуск весь мне читать, перечитывать — Выполнять обещанья врачу. Спичкой вечером сумрачным чиркнув, я Как из озера тьму отчерпну.

Китай

Я занимался пеньем, танцем, лепкой, Историей, выращиваньем репки, Исследованьем сна, пчелиных сот, И поиском во времени пустот. Я жил легко, кристаллы купороса Выращивал, все главные вопросы О жизни для себя давно решив. — Глазел в окно на снег, на гаражи. Таким чудным на утреннике звонком Я сам себе запомнился ребенком, Подростком, практикантом за станком, Непризнанным поэтом. Стариком. Что упустил? – Полмесяца похода, Как загоняла под сосну погода, И на камнях сбивала как река. Как воду выливал из сапога. Глаза, морщины, дерганая вена. — Все видимость одна. Недостоверна Вся жизнь. – Физиологии рагу. Я сам себя изведать не могу. Я сам не знаю кто я. – Карп на блюде. Сплошная плоть, по отраженью судя, Разрезавшая облако сосна, Тень ряски, водомерка, пустота. Его вдруг от задумчивости птица Очни, чтоб никогда не повториться. Чтоб встал, рюкзак накинул он, бурча. А дальше зашагал я вдоль ручья.

Мёбиус

Открой гравюру – море, крейсер, якорь. Упрямо волны нарезает сталь. Теперь картину выпуклой и яркой В своем воображении представь. В посадке, где тебя никто не встретит, О ягодах забыв и о цветах, Замри, как старец в бархатном берете, Сражен цыганским табором цитат. Взмахни рукой – вспугни большую птицу, И вечером, дождавшись тишины, Приляг за ширмой, и тебе приснится, Что мне уже приснилось может быть.

Восьмой день

Остается сидеть, наблюдать, как над серым Зданьем фабрики облако долго течет, Упираться затылком в холодную стену, Ожидая за кофе с пирожным расчет. Громыхают то гром, то состав, то посуда, И забытая чашка дрожит на столе. Забивает в ворота пацан узкогрудый То консервную банку, то мяч, то суфле. Никогда не забудет любовь двоеженца, Пусть пиджак выходной он цигаркой прожег, Пусть воздвигнутый памятник не разошелся По приятелям скромным весьма тиражом. В пузырьке ни одной не осталось таблетки, И ответственный срок наступает на днях. Остается подбросить любимую кепку, Чтоб она на излете застряла в ветвях.

Батюшка

На школьный праздник свесившись с перил В разгар зимы над самобранкой белой, Узнал он сколько цинковых белил Природа на себя не пожалела. Насколько в остальном она скупа, Хозяйственна, сурова, бережлива. — Рассыпана по баночкам крупа, Забит ледник, заштопана перина. Когда еще, размашисто крестясь, На воздух выйдет, громыхнув щеколдой, Состарившийся школьник-лоботряс, Нажитым багажом страданий полный. Сарай за остановкой освещен… Репей осенний с савана снимая, Перед дорогой в дальний храм еще Когда он вспомнит, что была пустая Площадка баскетбольная, окно Разбито было актового зала. Со школьником болела заодно Зима, но боль ничем не выдавала.

Хармс

Он ночи посреди открыл глаза, Привстал на локоть, сбросив одеяло. Гуляя по развалинам гроза То клен, то голубятню выделяла. Не двигались морщины на лице. Он встал, оделся, старый плащ накинул И вышел под фонарик на крыльце. И в дождь шагнул. И в нем бесследно сгинул. Дорогу дальше представляю я — На склон, где нотрдамские химеры Застыли, где к вершине подходя Деревья уступают место небу. Под липой, что бесстрашно разрослась, Он будет ждать охотников из леса, Писать стихи и долго жить, семь раз Отмеривая, прежде чем отрезать.

Сердце

Зарос склон за полем футбольным ромашками, И кашкой зарос. – Ну так что ж… На облако, на телевышку размашисто И весело креститься бомж. Он стаю душманов вспугнул из кустарника, И рябь отразилась в реке. И прям под окном моим в небо уставился Оболтус, застыв в столбняке. Шмурыгая шлепанцами по линолеуму, Я дальше потопал, держась За стену, к палате моей, новым опытом Любви исцеленный тотчас. Прощенный за боль, за творение шепотом Скворцами, вспорхнувшими ввысь. За то, что я в надписи «Выход» нашел такой Простой, неожиданный смысл.

Мел

Проезд. Ворота. Мухомор Песочницы. Столбы опор. Больничное окно во двор. Ведро под куст несет уборщица. Пускает дым сестра с крыльца. Прохожий – не видать лица. Куста кипящая листва, Застыв, над лавкою топорщится. Вдыхая дыма никотин, Никто проводит день один, Оставленный на карантин В палате с форточкою маленькой. Больница, тихий двор, барак, Застывший у окна дурак — Печально движется все, как Вода в воронке умывальника. Все едет – тополь, гаражи, Больной – кто тих, кто еле жив, В сторонку книгу отложив, Сидит, сутулится, задумавшись. Кто у окна застыл – вдвоем, Кто размышляет – ё-моё! Кто этой пылью опьянен кустом, площадкой, лужей, пустошью.

«Жизнь ушла на то, чтоб злиться на погоду…»

Жизнь ушла на то, чтоб злиться на погоду, Прятать деньги в верхнем ящике комода, Набивать на Пасху ситцевый, тугой, Полный шорохов мешочек шелухой. Повторять упрямо, как слова считалки, Утром топая к машине на стоянку, Пока дворник продолжает двор мести: Отче наш, иже еси на небеси… Бегать под дождем, пугать ребенка штормом, Петь комаринским хореем шестистопным О помятых у антоновки боках, О неспешных, как коровы, облаках. Память все еще растит во мне ребенка. Свет реликтовый засвечивает пленку — Вот уже до института засветил. Сад колхозный. Я под яблоней один.

Бинокль

Ветка в сумерках, ёк-макарек. Над ларьком тьма качается легкая. Так раздуй для меня уголек, Чтобы сердце от страха не екало. Разомни мяты лист на два-три, Окати кипятком травы родины. У бездомной собаки внутри Разгорелась пригоршня смородины. Знаю я, что за пыльным репьем На площадке со ржавыми трубами О житье напряженном своем Трансформатор с гудением думает. Что подростки на то, что нельзя Тратят время в бараках колонии, И почти что потрачена вся На пустырь перед школой гармония.

Начало

Я учил падежи, наблюдал за растеньями, Поддавался влиянью – хамил и грубил, Чтобы с физики выгнанным за поведение В раздевалку плестись коридором глухим. Я натягивал куртку и пел, хоть не пелось мне, И по склону спускался к реке не спеша, Чтоб глядеть, как на заводи гладкой поверхности Пропадает седых облаков урожай. И хотелось грустить, и молиться, и плакать мне, И кого-то любить, когда из-под листвы Теплый воздух моченого яблока мякотью Расползался на медленных складках воды. Возвращался домой то пешком, то автобусом, Старым школьным двором, где, физичку кляня, Средь ребят-футболистов и прочих оболтусов Моя бабушка не находила меня.

Бегство

Тюк бечевой прижав для верности, Отец во тьму отводит ослика. Загадочная память осени — Свет проступает на поверхности. Рябь телика, раскаты тиканья, Верстак в углу со стружки кружевом, Мы оставляем миски с ужином И гарь потушенных светильников, Дом, голубятню с тряпкой-знаменем И двор с воротами футбольными — Все, что под темным небом вспомню я, В пути предавшись созерцанию. Все, что забуду – школу с кленами И сверстницу-соседку с пуделем, Когда во тьму спускаться будем мы Со склона, солнцем озаренного. Там ивы, выгнутые натиском Порыва ветра, в тайном сговоре С осинами, – нам вскружат головы, И вдруг напомнят о предательстве. Пустынный пляж зола украсит там, С заплатками навес заплаканный. Нас встретит хмурый город лавками Забитыми – закрыто на зиму. И там, на пустыре без зелени Мы встанем там холодным вечером, Из барахольской сумки клетчатой Лепешку выложив последнюю.

8185

Ты вытирала губы варежкой, И мы играли в города. Норильск. – Калуга… Кстати, знаешь что, Я так любил тебя тогда. Твое пальто, твой голос, дурочка, Твой снег забыть я не могу. И пирожки с повидлом – трубочкой — Из магазина на углу. Общагу, танцы в главном корпусе, Нескромный стол на Новый год. Короткий разговор в автобусе, Полупустой аэропорт. Что пробурчал я перед вылетом, Какие глупые слова? — Махнул рукой, как было принято, Как было принято тогда.

Старик

В трясущейся, морщинистой – в его Бугристой, безволосой голове Часть мира умещается легко Со шторами и деревом в окне. Протяжной песни грустные слова. Как в сумерках река без берегов. Картонная дурилка позвала В прекрасное далéко далекó. Все что прожить стремительно пришлось, Все что сгорело и ушло, как дым, В двух-трех знакомых образах сошлось, Запомнилось ему таким родным. — Пейзаж неразличимый из окна, Сплошные ветки липы за окном. Цветная репродукция – стога И облака на фоне облаков.

Полдень

Как какой-нибудь барин в карете, В летний солнечный день может быть Пушкин к другу за город поедет, Чтоб по стопочке с ним раздавить. От ухабов устав и от кочек, От твоих тополей, милый друг, На минуту забыться захочет Он, в сурепке и кашке вздремнув… Он проснется в траве на поляне. Взглядом облако в небе найдет. Имя Господа всуе помянет, И от птицы взгляд не отведет…

Советник

Сквер, мостовая, сторож в будке, На тополе ворон толпа. Нас не пугают предрассудки, Приметы, сплетни и молва. Нас не подстерегает случай В заштатной мюнхенской тиши, Где чуткий Тютчев, нахлобучив Цилиндр, с депешею спешит. Нас пустырями водит осень, Где желтый лист спешит упасть. Но мы прощения не просим У Господа за нашу страсть, В которой под раскаты гимнов, Под грохот форток и фрамуг — Империи и страны гибнут, Планеты испускают дух.

Профессор

Он, ежась и ворочаясь на старом Матрасе, продолжал куда-то плыть, Но утренний мороз его заставил Проснуться, встать и форточку прикрыть. Из сна никак не возвращалась лодка, Ржавела цепь, рос из гвоздя пиджак. И он сидел в постели, к подбородку Коленки по-мальчишески прижав. Сарай за покосившейся оградой. Над лесом поле с облаком одним, Раздавленной луны иллюминатор, Покачиваясь, плыли перед ним. То шторм на море, то волна на Охте. То молит о прощенье, то фольгу Конфетную разглаживает ногтем. То, свой багаж забыв на берегу, Строптивый жид, калмыцкое отродье, Старик в пенсне – он продолжает путь В туман на философском пароходе, В туман в котором страшно не уснуть.

Старичок

Дождаться огня на древесной трухе, И выйти к реке с бутербродом в руке, Чтоб слушать плеск волн безголосых, Топтаться в траве, занесенной песком С прилипшим к ботинку кленовым листком И с маслом на кончике носа. Увидеть так четко – стоят облака, Рисунок осоки, травы, сорняка, Прожилок орнамент подробный, И тихо сползти по дороге домой В осенний овраг, занесенный листвой, Подкошенным болью от тромба. До первого снега в себя приходить В постели, ворочаться, рыбок кормить — До белой слепой круговерти. Читать старый глянец, стонать и дремать, Снег влажною горстью ко лбу прижимать, Мечтая о Балтике третьей. Впасть в детство, на «Гостью» и «Ну, погоди!» Подсесть, до стихов от безделья дойти И до сочинений собраний. Попасть от раскатов в зависимость, в плен К узорам из звуков, к гирляндам фонем, К Орфею и магам с дарами. Гуденья Гомера и гаммы Ли Бо, Шум душа и крики в трамвайном депо, И улицы утренней трели Напомнят вдруг вечер, уставший гореть, Листву, бесконечную реку и смерть. И зиму. И выздоровленье.

Творение

Белый войлок, что влагой набух на реке, Баржа тянет по городу волоком. На мосту Пролетарском послышалось мне В слове облако – благо и колокол. В полынье и убог дом для рыб и глубок. Дряхлых изб, магазинов с витринами И церквей покосившихся тусклый лубок Заливает настойкой малиновой. Обивают старухи собеса порог. И поэту, сердечного приступа Избежавшего чудом, размеренно Бог Надиктовывает томик избранного. Возьми город и облако на карандаш, Толчею ожидающих зрителей, И меня запиши, тихий гений, в пейзаж И деталью какой-нибудь выдели.

Артист

Автобус казенный забит реквизитом. Шофер умотал на озера… Семь дублей курю я на пирсе красиво, До слез довожу режиссера. Тебя вспоминаю я, чиркая спичкой, И школу – и пламя, и искру. Как больно пронзал меня ноготь физички, До «Дэ» опускаясь по списку. Как ярко сверкала уклейка улова. Зачем я учился без толку?.. Чтоб на ночь читать баснописца Крылова, Искать в стоге текста иголку. Чтоб сонно глазеть на рассвете, как Будда, С балкона на мстящую людям Ворону, которая каждое утро Меня своим карканьем будит.

Лазарь

Ни здание, что за посадкой прячется, — Таможни, где трудится мне пришлось, Ни свод со штукатуркой шелушащейся, Ни портик, ни лепнины пыльной гроздь. Ни юный сад в цвету, кружащий голову, Ни берег ночью с грядкою огней. Один тенистый тихий двор от города, Один остался в памяти моей. Я помню – козьим сыром с другом поровну Делился друг. Изюм в траве чернел. И кто-то с домочадцами за пологом О чем-то говорил на топчане. Мир разделял забор, покрытый суриком, Гул волн не пропускала внутрь стена. И проливался воск на войлок в сумерках, И кто-то его ветошью стирал. И говорил о рыбе в сети пойманной, О деле неотложном, узелком Помеченном. И день грозил нам войнами. Но рыба заходила косяком. И снова что-то упуская главное, Цикадою заслушавшись, еще, Как каждый год, на осень строил планы я, Но, как плотва, уже схватил крючок. С поры той жизнь, как день единый, тянется, Как праздник затянувшийся, когда Вина напился, но не до беспамятства… Поднявшегося на воде вина.

«Когда свои залечишь раны…»

Когда свои залечишь раны, Сложи в конверт и лес и сад, И разгляди пипин шафранный В окошке, марку облизав. Вернется дочь с ключом на шее, Задачник распахни и тут Задумайся – чего в траншее Четыре землекопа ждут? Зачем листве качели вторят, Грибник уходит в бурелом, Когда в холодном коридоре Хозяйка звякает ведром? Когда залепит белым светом Сарай, колодец, скаты крыш, Зачем ты, от зимы ослепнув, Все там же у окна сидишь?

Рождество

И хлопала дверь магазина, И мальчик отца догонял. И плавал снежок егозливо Под тусклым лучом фонаря. Ты мне безрукавку вязала И слушала старый винил, Метель иногда запускала, Волшебный тряся сувенир. А я наш будильник отверткой Кромсал, не стремясь починить, Латунную чтоб шестеренку Извлечь и волчком запустить. И елка. И пламя дрожало. И город гостей провожал. И хлопья стеклянного шара Кружились во тьме не спеша. И всем воздавалось по вере. Кому – редкий гость на постой. Кому – снег и хлопанье дверью. А мне эта ночь со звездой.

В пути

Вдоль зажиточных изб, городских напугав, Сядут бабки с молочными банками. Время вывернет реку, как мятый рукав, Чтоб открыться своею изнанкою. Встанут пестрой стеной ветки, грядки, забор И лиловые перья репейника. Как псалом торопливо знакомый узор Почтальон прочитает на велике. Как письмо в завитушках: Ну что, Пушкин, брат? Да все как-то тоскливо, не весело. И пейзажу не счастлив, и свисту не рад — Бессловесной мелодии, песенке. Так печально в единственный свой выходной, Когда вижу дымящие парочки — Как затягиваются цигаркой одной Двое поочередно на лавочке. Гармонист полустертые кнопки когда Теребит загрубевшими пальцами. И стоит белой рябью она, как вода, — Нездоровая музыка станции. Когда листья последние оторвались И порхают, как стая, над ивами. Когда мучает душу мою гармонист, Неземными свербит переливами.

Перед большой переменой

Не хочется думать, что сердце лишь мускул, Что жизни есть срок, и что свету – предел. Гранитный окатыш сползает моллюском По солнечным бликам в проточной воде. Когда я под утро лежу, эмбрионом Свернувшись, под пледом, дыханьем согрет, Мне снится, что я – в кашалоте Иона, Мир темен и влажен, и выхода нет. Мне снится – лекторий пронзен словно спицей Лучом. И божественно тополь красив. Студент наблюдает на ветке синицу И слушает март, а не факультатив. Горит однокурсницы прядь, разогрета Полуденным солнцем. Сверкают мелки. Пока увлеченный профессор – поэта Не первого ряда – читает стихи.

Песня

Не пахнет рай ни волей ни тюрьмой. Глухая ночь и утро без изъяна. Дом полотняный, угол плотяной, Тряпичная игрушка обезьяна. Волшебный мир светящийся другой Напомнят хрупкий фантик карамели, Стакан граненый с чистою водой, Коробка старых красок акварели. Перед гирляндой елочных огней Завернутый в большое полотенце Пою я, как всамделишный Орфей, Плаксивую мелодию из детства. Ее, такую грустную, одну, Ее одну я вывожу упрямо, Завороженно глядя в пустоту С замызганного старого дивана.

Следователь

Я родину в запасниках конторы Найду, как свет в простенке богомаз, Когда тяжелый сумрак коридора Меня поджаркой луковой обдаст. Сырая рыба, мел, в разводах плесень, Избаловавший перцем общепит. На сковородке маслом постным «Взвейтесь Кострами…» зачарованно шипит. Я пистику ТТ под риориту Подрежу мушку, выправлю прицел. Накину на плечо пальто и выйду, И, хлопнув дверью, встану на крыльце. Кавычки возвращаются и плюсы — Былье не белым снегом поросло. И гимн и Рита музыкой медузы Доносятся с далеких островов.

Стажер

В дорогу махнешь неуверенно — Поедет с пейзажем окно. И вспомнишь, чего с тобой не было, И то, чего быть не могло. Сойдутся в круг заросли зодчества. Раскроется света пучок. — Кино со студенткой заочницей, Повторно не сдавшей зачет. Все светлое, чем успокоится Душа в коммунальном углу, Вагон когда поезда тронется И ты закричишь на бегу. Три солнечных вечера в Питере, Рябь Невки и блики ручья. Два тела сойдутся медлительно Когда, задыхаясь, урча, В одно – восьмилапое – сложатся И дрожью наполнятся вдруг. Божественным станет убожество, И плоть обретет себе дух. Страданье, какое не вынести, Заставит поверить, что все, Что было – лишь сказка и вымысел. Еще одно хокку Басё.

Наказание

За достоверность поручусь вопроса. Вопрос, что достоверностью считать. Поэт на каменистый остров сослан Осеннюю эклогу сочинять. В траве пожухлой думает о чем он? — О море размышляет не спеша, Пиджак накинув драный чесучовый, Крупнозернистой галькою шурша. Он водит песню, топчется на месте. Играет в сон, то плача, то смеясь. Осеннюю вдыхая прелесть/ плесень, Плетя слогов бессмысленную вязь. По мостику он сходит постепенно С ума к такой зеленой глубине, К волне, пред ним стоящей на коленях, Гудящей убедительно вполне. Какой-то бред, галдеж, апрельский пленум, Он помнит ад, как вытек рыбий глаз, Как бился за прекрасную Елену С Осоавхимом славный Вхутемас. Зачем же здесь, на острове убогом, Где чайки только изредка слышны, Он просит вдохновения у бога, А не спасенья собственной души.

Ока

На склоне сосны. Спуск. Коса. Песок. Высокая осока. На солнце дремит егоза. И платье на ветру промокло. Другие дети волны бьют — Постарше кто и одногодки. Один грустит мальчишка тут, Поджав коленки к подбородку. Он вдаль задумчиво глядит, На лес, трепещущие флаги. Там хор походную гудит, Гуляет пионерский лагерь. Наносит футболист удар, Вожатый прячет в куст заначку. И кто-то тоже смотрит вдаль, С коленки сковырнув болячку.

Послание славянам

Не первую зиму, какую весну, И осень давно не одну Учил он в Синопе, и прибыл в Корсунь, И дальше пошел по Днепру. Когда из родных и насиженных мест Добрался до наших племен, Воздвиг на прибрежной горе чудо-крест В честь града грядущих времен. Преследовал страх его, шел по пятам, Лечила тьма тяжких годин. Видал он и Новгород славный, и там Речам своим дом находил. На клевере жил и крапиву жевал, И жажду росой утолял. Февраль отпускал, да апрель прижимал, И первый лист август ронял. И был в стороне, где зарос огород, Где воздух горчит от вины. Со вдовой где водит вдова хоровод На площади после войны. Там дивно страданьем торгуют купцы, На цифре зачахли умы. И там узкоглазы, беззубы и злы Росли неотмщенные мы. И долго в заросшее пылью окно В печальном смиренье своем Вползало, пылая, прекрасное то, Что нашей природой зовем. И пялился мальчик на бор недалек, Наевшись пустых макарон. И луч преломляя, пылал бутылек, И мерз за окном богомол. И грубой тату половина зари С ладони отцовской ползла. И предки играли в замри-отомри, И мать побеждала отца. И мудрые речи, простые слова, Листва, дребезжание рам Оконных, и все, что звучало тогда, Доступно по-прежнему нам. Ауканье. Грохот подъездных дверей, Гуденье железки вдали. И все, что поведал апостол Андрей, и что мы вместить не смогли.

Домашнее задание

Сердечный сбор плывет над лесом — Сор травяной и пыльный лист. Шуршит, как Май Июлий Цезарь, Лентопротяжный механизм. И в сумерках встает над бездной, Над берегом крутым реки Любви созвездье, о небесных Телах науке вопреки. Так с возвращеньем запоздалым Мы забываем о годах… Как старый сон, стоит над садом Предгрозовая духота.

Послание

Я не спрячусь в кустах за бараками, Под фонарь выйду к пьяницам, чтоб Бог Авраама, Исаака, Иакова Меня здесь среди наших нашел. Среди горьких, запойных и конченных Буду слушать я новый устав. Буду выть нерешительно: Отче наш, И в последний час нас не оставь! Воздух колкий, разряженный, ветреный, Злого ворона с сыром во рту, Велик «Минск» моему откровению Я свидетельствовать призову. Слушай мир с придыханием голос мой, Говор улиц, подъездов гудеж, Во дворе шум распущенной поросли — Ты меня уже здесь не найдешь. У окошка с распахнутой форточкой Старым чаем запью супрастин. Буду у воробьев просить помощи, Сигареткой сгоревшей трясти.

Репродукция

Над летным полем лень нездешняя, Отстал от стаи воробей. Природа отвечает тем же мне, Любуясь красотой моей. Лес лист выстраивает лесенкой, Дневного сна веселый сор — Воображая мир в разрезе, я Боюсь не повторить узор. Рисунок с месяцем и звездами, Альбом, и Дух – игра воды. Что под бумагой папиросною В лице волхва открыт мне был.

Четвертая смена

О пионервожатой с формами, О деве гипсовой с веслом Под люстрой с пыльными плафонами Печально думать перед сном. Со сцены праздничной, как с берега Высокого, искать кого, Чтоб, пригласив на танец медленный, Нащупать с пуговкой белье? Беспомощно мычать под месяцем, Под диском, выцветшим на треть, Высоким слогом псалмопевца о Не прожитом пытаться петь. Чтоб слушать обещанья друга нам, Гимн про скрипучую кровать, Не надо пыль под репродуктором Ивовым прутиком гонять. Вот песня. Процедуры водные И часа тихого тик-так — Мелодия. Слова – народные, На два написанный диктант.

Утро

Проснувшись, забываешь, что привиделось. Пытаешься мгновенье пустоты, Продлить… Потом с усилием действительность Вдвигает в тебя пестрые пласты. Расплывчатый рисунок, чей-то замысел — Сервант, камин, какой-то черт в золе. И вдруг все быстро, четко проясняется, Когда очки находишь на столе. И сам себя, раскрыв коварный заговор, Боишься перед зеркалом, как трус. Обмакиваешь в чай кусочек сахара И еще твердым пробуешь на вкус.

Рецепт

Заросла дача гладью и вышивкой. Конь со всадником скрылись в траве. Старый сад не вишнёвый, а ви’шневый Спустя годы забор одолел. Звякнув рюмкой с сердечной микстурою, Сам себе: Почему бы и нет, — Отвечай… Жди на лавочке Гурова, И песок вытрясай из штиблет. Тьма пыхнет зверобоем и мятою, Хлопнет дверью тяжелой, вскружив Пыль порога… За ухо помятое Папироску себе заложи. Если хрестоматийную выгоду Не вспугнет дикий мотоциклист, Собираясь на яблочко с выходом, По траве, как по ссылке пройдись.

Самострел

Грустил новобранец о Грузии, Прижав автомата весло, Когда циркулярка контузии Заваливала горизонт. Без боя, стремительно оторопь Брала в плен, как древний инстинкт, Когда на посадку вдруг подали И дальше в Сибирь повезли. И долго с кастрюлькой, конфоркою Во след коммуналка плыла — Со шкафом, с тахтою комфортною, С бумажной иконой битла. И эти гражданка и армия, И каждое утро лицо, И эта любовь сериальная С почти мексиканским концом, И кросс по проселку и городу, И лычки минут без пяти, — Вставали неровными волнами, Рекой, Чтобы дважды войти.

Наряд

И боги и цари со мною жить могли б В ладу, но с неких пор я стал для них игрушкой. Чтобы попасть теперь в счастливую ловушку, Я с рифмами дружу и избегаю нимф. В походный мой бинокль разглядываю даль, Залит олифой лес и солнечный гербарий. Пою печально о наполненных кефалью Шаландах. Кафель тру в сортирах и эмаль. В хороший день живу надеждой, пью вино, Послания твои я складываю в короб. И слушаю порой вечерней лязг фаркопов На станции ж/д и грохот буферов. Когда в буфете мы рассядемся с тобой, Как в карты игроки на полотне Сезанна, Зачем грустить и петь в углу пустого зала Мы будем, ведь труба давно дала отбой?

Открытка

Очевидно, что нам отвечает природа, Отзывается осень изгибом реки. Потому и блажен ты, Симон бар-Иона, Что течение видишь, волне вопреки. К речи выход крест-накрест доской заколочен, Но стучится к нам песнь с косяком шумных рыб. Проступающий через х/б позвоночник Повторяет до боли знакомый изгиб. Пусть подскажет знакомая с детства примета, Где свое отражение прячет звезда. Не оставит зарубки на небе комета, И прилив не оставит на камне следа. Но шагнув за порог и бредя по дороге — По ландшафту убогому наверняка — Не правдивый рассказ создает, а апокриф Мальчик в кепи и с удочкой из ивняка.

«Трамвай, инвалид, трали-вали…»

Трамвай, инвалид, трали-вали. Подростки, шпана, короли Карман у пальто оторвали И с Лениным рубль увели. Копил и мечтал. Торопился. И зря собирался в музей, Где пахнут картины анисом И мелом скульптуры друзей. Застрял в перевернутом небе, Промок в синей луже насквозь. А кто-то и пишет и лепит, Вбивает сознательно гвоздь. Кому-то и выжить не трудно, Кто вечер за рубль утопил. Такая вот Ultimae Тула, Провинция словом одним.

Дом на Осташева

Главврач вернулся к вечеру один, Стеклянной тарой звякая в авоське, Медбрата мимоходом убедив, Что нет ни страшной смерти, ни геройской. А мы в саду кто бегал, кто вращал Руками, кто кряхтел в малине пьяный, Пилюли ожидали и врача, Как Бёме солнце в плошке оловянной. А тот святой. Под гроздьями рябин, Сутулясь, он сидел на табуретке И что-то на коленях теребил, Разглаживал. Не фантик от конфетки. Спасал мой вторник он, а не бульон, Не постная свекольная котлета. Молитва, что творил весь вечер он — Молитва о спасенье без ответа. Я первым догадался о словах, Таких кривых и трепетных, как завязь. Что мама наберет меня сама. Две палки на трубе моей осталось. И разнесет акустика ее Послание, как праздник с колокольни. И кто-то отзовется ей: Алё! Все хорошо. Не приходи сегодня.

Воскресенье

Огонь горит. Полынью стол украшен. И ты присел, устав от всех забот. Твое дитя выплевывает кашу. Домашний умилительный офорт. В стеклянной влажной чаше сохнут сливы. Клеенку скатерть протирает мать. И после смерти можно быть счастливым, Достаточно всю жизнь не умирать. Достаточно присесть, прилечь устало, И отвернуться на тахте в свой сон, Чтоб рай тебе свобода показала, Таким, каков он есть – со всех сторон.

Кипр

Капусту и астры цыганка на рынок Носила по пятницам и выходным. Давал урожай не богатый суглинок, Не пышные звезды, без сока плоды. На пыльной дороге до дома с Андрейкой — Беззубым бомжом – свою глотку драла. Делила в кафе с алкашами копейку. И мне карамельку один раз дала. Жива если, Рая, представь меня рядом, Как я голубям рыжий мякиш крошу, Как я на курорте над морем плеяды, Как блеклые астры твои, нахожу. Счастливая осень, бездетная старость. — Твои два окошка, подвальный этаж. Отчаянно времени сопротивляясь, Я не покидаю заброшенный пляж.

Сумерки

Покину застолье и выберусь Берингом К заливу, трясясь и качаясь, как дед, Чтоб кепку, волною прибитую к берегу, В руках повертев, на макушку надеть. Гудеть пароходик невидимый в море мне О том, что я жизни две тритии прошел, О радости будет, о мунди и глории, О том, что еще посидим хорошо. Уймись капитан на потрепанной палубе, Домой дошагал я, и, ножкой гуся Соседнюю псину убогую балуя, Кузнечики слушаю как голосят. Град ветра и верто– и мятой и вереском Шуршит озорно и во тьме мельтешит, А я под цветным абажуром икеевским Грущу на террасе с бульдожкой чужим.

«Соберу под зонтом электричество…»

Соберу под зонтом электричество, Как сосновую радость крестьян, Чтоб с печалью воспеть элегической Моей родины горький сентябрь. Пригубив кахетинского красного, Дряхлым пастырем молвлю: Оно! И умолкну пристыженным пасынком, Приключение вспомнив одно. Для разгона, сугрева, для галочки Повторю и потопаю в сад — Наблюдать с исторической лавочки Листьев неторопливый десант. Мало помнить дразнилки из классика И застолья других сентябрей, Чтобы радость отпраздновав красненьким, Находить слово грусти в себе.

Куница

Скажи как учили. Какое значенье Имеет упрямость твоя? Как в школе. Как дома. Как здесь, на качелях, Взлетая на раз к тополям. Отчаянье. Жалость. Скажи как учили. Расплачься, прощенья проси. Что бедность. Что рос без отца очевидно. Что маме нашли на узи. Ушиб – утешенье. Измена – привычка. Изводит до судорог ложь. Без света на кухне нащупаешь спички И с первой конфорку зажжешь. И чайник наполнив водой через носик, На синий огонь водрузишь. И вот уж свое отсвистел он и бросил, А ты все сидишь и молчишь.

Алый

Чтобы жить, облака над бараками Наблюдая в течении дня, Должен двор снится ночью с собаками, Классный велик, что был у меня. Снятся мостики с шумными стирками — Ходит пена дугой к камышу, Где под волнами через тростинку я В ожидании рыбки дышу. Отпускает деревья Япония, Наш «Варяг» не сдается врагу. Это сон? Ничего-то не помню я, И забыть ничего не могу. Вечер в дачной беседке без мебели, Затянувшийся как сериал, Не отправился чтобы на небо я, А впустил это небо в себя.

Гамаюн

На склоне не деревня, не село, Два дома, пышный сад, попавший в сети Ограды. Создает иллюзион, Листвою шевеля, июльский ветер. Осиновая роща. Лес вдали. От всей усадьбы лишь фундамент зданья. Здесь, образцы по склону наловив, Чешуекрылых изучал изгнанник. С прогулки затянувшейся домой Спешил он, как пастух в травинку дуя, Через едва подкрашенную хной Посадку кленов тихую, родную. Он выходил, дорогу сократив, Уже во тьме зеленой, купоросной — По самому короткому пути — К зависшим над домашним прудом звездам. И вот он замирал, как адмирал, Как зорька, как капустница-белянка, Предвидя в страшном будущем себя, Шагающего скорбно к полустанку. Трясущегося с грибником вдвоем В пустом вагоне мимо дач и пашен. Задумчиво крошащимся углем Штрихующего заросли пейзажа.

Полдень

Фланель, как розовая даль… Пусть удивит тебя деталь, Чтоб ты всей повести поверил и, Кивнув, домой рванул на велике. А я глядеть, как тьмы идут, Лежать в траве останусь тут, Рубашку подложив под голову И лодку слушая моторную. Не твердый воздух, хруст слюды, Пустой, печальный вкус воды, Из фляги выцветшей пластмассовой. Сны, распустившиеся астрами. Иные сферы странных игр, Где игом нас пугает тигр, Мир оглушает шумом уличным, Но жизнь не прирастает будущим. Пустырь богов, пространство сна, Завет материи – блесна. Так мы бредем, держась для верности За ночь, лишенную предметности.

Державин

Чтоб старость, чтоб смерть, чтоб беспомощным, слуха Лишенным – и в кресле сидеть у окна, Была чтоб меж рам обязательно муха, И тучка над вербой сухой чтоб плыла. Прожить чтобы долго, и званья, и лица Забыть – и рабов, и царей, и вельмож. Ни бури не помнить, ни снов, ни Фелицы, Ни медленных слов, ни тамбовских порош. Какой настоящий, всамделишный, тварный? — Пусть этот – печальный для старческих глаз — Забыть навсегда, чтобы образ алтарный Встал в вербе засохшей еще один раз. Себя покалечить, играя, как в детстве В горелки. И в Нарве, вдали от дорог Снять домик, на несколько дней запереться, И оду сложить, как часовенку – Бог. Безмолвных деревьев быть принятым в братство. И тьмы избежать, разевающей пасть. Чем больше возможностей к свету подняться, Тем больше опасностей в бездну упасть. Чтоб было опять не тревожно, не страшно, Но больно у страсти опасной в плену. Поверить, что сердце твое тебя старше, И жизни остаток доверить ему. Хоры и хоралы, как прятки и салки. Творения, есть разве чем дорожить? Отчаяться, мучиться, после отставки, Чтоб кости в запущенной Званке сложить.

Четверг

Не искать специально причины, А решить, не проснувшись еще, И нестись по дороге, лощины И холмы собирая зрачком. К водопаду свернуть у Синая, Все дела отложив на потом, Чтоб сидеть у воды, размышляя О том свете и прочем бардо. Сладко щурясь на пламя без дыма, Рябь воды, возвращаться туда, Где над яркой водою – полыни Расстилается желтый туман. Разрослась, как икона из детства, Красота, обступая меня. — Светлый образ отца без семейства, Без хлебов, без креста, без копья.

Вечер встреч

Т. Караман Кремль для раскраски. Виды с Тулою. Как перед обмороком, дым. С раскачивающимся уровнем Стремительный стакан воды. Упа с сиреневыми тучами, Опавшая в волну листва. Отрывок, невпопад озвученный, С красивой панорамой сна. Науки – хлопать ночью ставнями, Соседскую не слышать речь. Прости меня, воспоминание, Что я не смог тебя сберечь. Гостинцы, цацки, сквер с подростками, Фигуры уличных огней. И все, что живо отголосками Печальной юности моей. Что скрыто мачехой за стенкою, Знать не положено тебе. Чтоб утром над какао с пенкою Задуматься о сентябре. Поверить в паутинки с дерева, И вспомнить вдруг и день и нить, Как выстрелом последним мельницу В базарном тире запустить.

Загад

Старость среди статуй, бюстов, торсов Встретив, чтобы от родных и близких Скрыть маразм и признаки склероза, Я махну куда-нибудь без визы. Буду время на балтийской даче Коротать с состарившейся блядью. В бурю: Джимми-Джимми, ача-ача! — Напевать, на волн накаты глядя. Буду, прихватив в карман «Коровку», Ковылять в дом отдыха на танцы, Басни по своим татуировкам Новые выдумывать пытаться. Как-нибудь гуляя спозаранку, Наклонившись над подмерзшей лужей, Времени не страшную изнанку, А не рухлядь в кепи обнаружу.

Краеведение

Мы выросли на положенье особом В деревне у бабок и дядь. И вот из кавычек выходим дозором Мы галок по полю гонять. Капризно черкая, напишем о быстром Движении яблок во сне. Гудит мошкара, как квартет гитаристов, В пустом ожиданье гостей. Газетная вырезка много не скажет, Тем более фото, коллаж. Не сваришь из яркой метафоры кашу, И рифму на стол не подашь. Как старый алкаш, расшатаются нервы — На угол на раз-два бегом Рванем не за первой уже. – За примером Не надо ходить далеко. Избавит и пусть валидол от изысков, Прославит, как автор хотел, Как фильм киностудии старой грузинской Прославил простой винодел. И слов мельтешня – болтовня – маловеров Без легкости пусть соблазнит, Когда разживется усом белым, пену На пиве не сдув, паразит. Когда, осмелев, как Истома Пашков, мы, Порвав с сочиненьем тетрадь, Решимся училку-стажерку у школы Десницей и шуйцей обнять. Красиво в воротах заря доалеет, И в сумерках смолкнет вода, В излучине в зарослях влажных пырея Застрянет кораблик когда.

Кассета

Край неба заштрихован ручкой гелевой, Чтоб Ольге Федосеевне Сергеевой Печально пелось в старом фильме классика — В моей однушке накануне праздника. Горит труба, сигналит алым знаком мне. Я вспоминаю утро, кофе завтрака, Работу и домой дорогу вечером, Когда я вижу вызов неотвеченный. Я вспоминаю год и осень красную, Глухую ночь монгольскую татарскую, Шагали как до лагеря от трассы мы, И путь не компас, а компáс указывал. Какие-то зацепки – лыжи, ролики, Пейзаж, магнитофон на подоконнике. Как родинка, деталь – на лавке камушки, И голоса – дороги, моря, бабушки.

«Когда-нибудь я выйду на карьере…»

Сергею Старостину с любовью Когда-нибудь я выйду на карьере Заброшенном и встану у ворот, чтоб разобрать, как в кроне лист алеет, и горечью сентябрь отдает. Закинутый с обрыва камень булькнет, Листвою перестанет лес трясти, Чтоб как тогда – в мотоциклетной люльке Молчал я, звук боясь произнести. Чтоб, дрогнув, лес от берега отчалил, Не вдруг вернув мечту о высоте. Как много человеческой печали В деревьях, отразившихся в воде. Нет в облаке спасенья, только если Не видеть неба – леса взаперти, К счастливой мысли чтобы, что воскрес я Над отраженьем облака придти.

«Может быть и октябрь, и на улице ветрено…»

Может быть и октябрь, и на улице ветрено. Хмурый диктор пугает войной в новостях. Над кольцом баскетбольным гусей равнобедренных Не спеша проплывает нестройный косяк. И отчаянно слепит в разводах бензиновых — В луже, как в полынье, пламя клена меня, Когда я для твоих фотографий позирую, Доедая с горбушкой и луком люля. Пока в толстом стекле пиво легкое пенится, И закат разливается, как алкоголь, Никуда эта детская радость не денется, Не оставит меня эта взрослая боль. Золотая пора, гул со стрельбища дальнего, Репродуктор оживший, сплошной Левитан. И тревожная речь, с удареньем неправильным: …ни минуты, ни пяди тебе не отдам!

«Теперь и снег еще с бумажным шорохом…»

Теперь и снег еще с бумажным шорохом. Последняя надежда утекла. До дачи добрести, где тьма за шторами, Железная кровать без тюфяка. Скучать на сетке, слушать звуки зимние, Буржуйку растопив не торопясь. Всем телом ощущать свое бессилие, Как у доски последний лоботряс. Забыв и биографию и отчество, Я буду помнить истину одну. Суставом плечевым хрустеть, ворочаясь, То ликом лежа, то спиной к окну. — Весь свет в котором по снежинке высчитан, Не все еще во тьме огни взошли. В котором, как в моей коробке спичечной — Моя печаль и радости мои.

Алтайский мёд

Теплотрасса, рабочий на корточках, Старый храм, под навесом гранит, Где с ладошкой, протянутой лодочкой, У калитки слепая стоит. Пятерни расправляющий бережно Старый клен, и шумливых грачей, — Можно слышать гул воздуха, денюжку Зажимая в своем кулачке. И шаги различая на выдохе, На ступенях, на кратком пути До ограды, создать или выхватить Можно облик знакомый из тьмы. На стоянке без бабушек лавочки, Продавщица церковных брошюр. После службы один в моей ласточке, Ослепленный листвою, сижу. Вот где клен выгибается витязем, Тьма пугает из-за гаражей Голубей. – Но, который невидимый, Мир во мне сна любого страшней. Там река подступает к строениям, Дом в трубу выпускает тепло. Там глядит на окно наводнение, Где другой я дышу на стекло.

Нико

Горящий уголь дар оставил мне, Во тьме камина – каменная баба… Нет записей в моем календаре. — Я крест пойду искать по схеме клада. Буквально год, а кажется минут Пять-шесть тому назад я жил в деревне И наблюдал в окно заросший пруд И пламя атмосферного явленья. Из-за стола, где полыхал стакан И хлеб дымился, выходил, награду Схватив, и за крапивницей скакал В густой траве по яблочному саду. Пока был недоступен адмирал, В грозу на чердаке у слухового Окна – раскаты грома разбирал С капустницей, белянкой, махаоном. В иллюминатор прорастал салют. И все-таки в том сказочном июле, Откуда знал я, что уют поют, Лубок, как гул, глубок, и лебедь – любит?.. Вот бабушка на кухню, наследив, Прошла и у печи шуршит бумажкой. Мой дорогой, прости мне примитив С цветным окошком в тающем пейзаже.

Берлин

Гудит вентилятор над столиком, Сверкает в стекле дистиллят. Друзья меня слушают, стоики, А я говорю невпопад. Внимай, поколенье из телика, О скуке, игре и бобо. О счетах с тоской, бухгалтерии Любви… Одним словом, кино. Клешнями рак двигает бережно, И ровно ложатся лучи От шторы тяжелой, рассеявшись, На булку, что я раскрошил. Задумался друг мой над бликами, И слушает, значит, дружок, Как мебель тяжелую двигают, Как штора шуршит хорошо. Как мне то печально, то радостно. Как я теребоню мою Горбушку, о чем-то рассказывая… Не важно о чем говорю.

Элегия

Я часто вижу сон… – На даче вроде бы, Звучит мотив, знакомая мелодия, Как радость возвращения на родину. Того гляди на встречу выйдет мать. В окне веранды отраженье празднества — На бельевой веревке бьется платьице, И с шорохом листва волною катится, Срывается, не может устоять. Темнеет вдруг. Под звуки дальней станции, Меняются, как в театре, декорации. Боярышник, орешник и акацию Скрывает побледневшее окно. Еще до первых капель ливня скорого, Приходит страх… и холод кружит голову. Надеюсь, дверь открыв, что рады дома мне. Но – ночь в дверном проеме. Никого. И я стою, по тьме глазами бегаю, То клена лист, то полотно с прорехами, То вижу сад, то битву персов с греками — Глухой пустырь, Ахилл гоняет мяч Под облаком, как под тяжелым знаменем. Что это только снится мне, я знаю, и Прощения боюсь и наказания, Как будто я не тепел, не горяч. Как старый ватник, жизнь моя затаскана. — Замоскворечье, улица татарская, На кухне дрязги, лай, домашка с кляксами, Распавшийся родителей союз. Круг по двору весной на чьем-то велике. Я не клянусь, но друг на слово верит мне. На свадьбе танец медленный. – Мгновение Остановись! – А вдруг я не проснусь? А вдруг ни счастьем, ни тоской, ни радостью Не поделюсь я, дотянув до старости, И ты вдруг тоже ошибешься адресом, И я не получу твое письмо. Жизнь, как июньский день, пройдет без тучки, и, Побаловав весьма благополучием, Одарит годом щедро – так, что лучшего Не пожелаешь. Но пройдет. – И все! Дождь перейти, не поднимая ворота, Чтоб лужа, дребезжа, пугала омутом. Опять, как роза, зеркало развернуто. — На лепестках вдруг множится вода. Не омрачит текущий хмурый день меня, Опять волной бежит листва осенняя. И только ожиданье пробуждения Неведомым пугает, как всегда.

Город

Дом расселили. Заложили стадион и Бассейн. И рыночная площадь не цела. Сирень за дамбой, как за революционным Фарфором, вспенилась и сразу отцвела. На покосившихся воротах два оленя. На территории, разрухе вопреки, Приходит медленно ко мне выздоровленье Под доносившийся с обрыва шум реки. Пух над окраиной. На сон похоже лето. На пустыре, из ничего создав уют, Два гастарбайтера в оранжевых жилетах Кефир по очереди из пакета пьют.

Усадьба

Не с самого начала… Сумрак осени. Холодный дождь. Старинный дом у озера. Какой в нем смысл? В нем зал и кабинет, И кухня… Смысла никакого нет. На выход собирается экскурсия, Дождь по стеклу раскатывает бусины. Грустит у полки с книгами жена, И год за годом длится тишина. Ты выползаешь на крыльцо со спутницей. На курточке сверкает жук, как пуговица. По склону дым сползает кучевой… Не происходит больше ничего. Уже потом в своем пальто изношенном Ты яблоко из сада чистишь ножичком, И видишь, как сползает в дерн спираль — Такая достоверная деталь…

На репетиции

Песнь пионера хор разучивал В кремлевском сквере у дворца. Горсть меди рыбкою чешуйчатой В ладони билась продавца. Листва сверкала газировкою, И клумбы цветом разжились. И жизнь казалась одинокой, но Не стоила печали жизнь. Не свет на мелководье с рыбками, Не мягкий клекот полотна. Вода не плоская, а выпуклая — Над теплыми камнями дна. Нескладный, непростой, неправильный Мир насекомым заселен В посадке с бусиной хрустальной – под Увеличительным стеклом.

Гомер

Смеркалось, но вожатому не пелось. Он молча в даль глядел, как аксакал. Должны детали дня сложится в ребус, Чтобы Аякс вдоль речки проскакал. Чтобы с огнем листва играла в прятки, В конце аллеи юный куст алел. Чтоб долго облака в глубоких складках Со всем отрядом прятались в коне. Ломает ветер лес, а как же люди? Гоняет эхо песню среди гор. Готовится концерт. Смешно не будет. Округу долго будет мучить хор. Вернется детство с мультиком Диснея, И в темноте, шурша, как шелуха, Очнется. И начнется день с везенья — С багряного пожарника жука.

Скважина б/н

1. Скажи-ка, двоюродный брат, ведь не даром В прихожей висел календарь с Левитаном, И дождь моросил, когда я стеклотару Приемщице хмурой сдавал за копейки. Парила ведь птица – над липой в известке, И мяч за забором гоняли подростки, Когда я твоею пыхтел папироской, Скучая на синей скамейке. 2. Веселые игры в гостях у Аида. Повидло, как счастье, в руках инвалида. Войнушка с ружьем деревянным. Как видно Из сказки, на шее не крестик, а ключик. В помятом стогу пропадает иголка. Меня не прибрал и не быстро. – И только По праву теперь уже мучает долго Не Бог, не товарищ, не случай. 3. В деревне листва из таранки на леске. Я в шлеме прадедовском красноармейском Со споротой звездочкой в стареньком кресле К цветному драже применяю деленье. Домашними бабушка правит делами. Дед в поле с утра, в перекур вытирает Пучком свежескошенной лезвие. Рай, а Не лето на речке в деревне. 4. Не детство, не юность – не рыба, не мясо. Клубящийся пар над трубой теплотрассы. Француженка за поведенье из класса Меня на мороз прогоняет за гриппом. Слоняюсь от скуки в пустом магазине. Хоронят генсека не первую зиму. Смеюсь под кассету про Ваньку и Зинку Покойника с голосом хриплым. 5. Дуэль в школьном тире – стрельба по мишеням, — И смерть! Неизвестно еще, что страшнее, — Рак тетки родной иль Союза крушенье? Все мраком покроет любовь без ответа. На клюшку хоккейную, словно на посох, Опершись, стою, онемев от мороза. Урок заучил, но не слышу вопроса, Оглох от метели, от ветра. 6. Кавказская каша – и двое в могиле. И класс, и страна, да и люди другие. И звуки, и речь, словно гул на порыве Еще не зарытой сети магистральной. Веселая практика в жиже траншеи. От стопки горящей головокруженье. И галстук с зарплаты затянут на шее. Кабак. Бабий визг. Трали-вали. 7. Все туже удавка, в кармане лишь кукиш. Ни крепкого сна из рекламы, ни Туркиш, Ни соли, ни спичек, ни хлеба не купишь. О сахаре просит невеста у Бога. В заброшенной церкви пустующий стульчик. Супруги задержки, задержки получки. Пеленки, плевки и слюнявчик на случай. Жизнь взболтана, как гоголь-моголь. 8. Ни розы Непала, ни розы Азора. Все – планы, упреки пустые и ссоры. Ревешь как дитя, а тебе уж за сорок. И, встретив рожденье свое с одногодкой, На кладбище в городе провинциальном Глядишь, как фамилия-инициалы На влажном граните едва проступают. И даты от жизни короткой…

Близко

Мое окно на луж цветную рябь, На стадион забытый выходило. Болея, провалялся я сентябрь, Прислушиваясь, как молчит квартира. А к октябрю вдруг ходикам пора Пришла спешить, и каплям цокать с крана. И я стал поправляться, у окна Сидеть весь день до возвращенья мамы. Царапины, разводы на стекле, Пятно дыханья, дождевую сырость, Я научился различать зверей, Деревья – как поднялся клен, как вырос. И каждый день я этой жизнью жил, Дождь моросит, кот прячет кость минтая, Выгуливают пса, сосед бежит, Листва с сырых деревьев облетает. И эти дни в начале октября, И солнце, и дожди под чай с печеньем, И паузы открыли для меня Деталей всех величье и значенье. Чтоб по весне, неся портфель домой, Свернуть с пути и на скамье трибуны Заброшенной присесть и – Боже мой! — Расплакаться, об этих днях подумав.

Гонец

Мечтает лодка на реке о парусе. В кустах прибрежных прячутся древлян Божки… Присев на траву от усталости, Я мысль о чем-то важном потерял. Как хорошо спастись, причалить к берегу, Взойти и завалиться наконец, Не пожалев рубашки, в тимофеевку, Сурепку, клевер, мяту и чабрец. Отбросив лук и череп с белой челюстью, О чем я думал, вспомнить не могу… Кто сумерками поделился с щедростью Невиданной со мной на берегу? В густой траве светящейся, сиреневой, Сперва измучив мерою добра И зла, кто даровал мне исцеление, Как ключ, по звуку слово подобрав? Везут возы и лодки тащат волоком, Кого-то кличут долго у костра — Кто сизым, синим очарован облаком, И свой секрет хранит, сомкнув уста.

Время

Надгробия расколотый гранит. Тропинка до развилки. Дальше – спрашивай. Там лес секреты детские хранит. В овраге сгнило дерево упавшее. На склоне церковь. Раньше здесь был клуб, Механик колдовал во мраке с фильмами. С доярками и сторожем в углу Сидели херувимы с серафимами. Все глубже в чащу, мимо не пройдешь — Протока, мостик, из доски сколоченный. На ветках навязала молодежь Платки, они и выведут к источнику. Бродил когда-то старец по земле, И слушали молитвы вязы грозные. И ход нашла вода в известняке, Где праведник ударил в камень посохом. От тишины и благодати чтоб Не разрыдаться, сядь, свистульку вырежи. Когда найдет себе дорогу тромб, Стремительно по руслу к дамбе двинувшись… Когда от боли птица закричит, И ветер приведет прохладу с тучами, Открой глаза и света различи Цветные пятна – яркие, растущие…

Остров

Осталось от солнца пространство пустое, Не слышен из спальни прибой. Развалины мира, остатки застолья, Закат в занавеске любой. Огонь не шумит, не воркует, как гуля. И снам торопиться пора. Никак от дождя отойти не могу я, Не греет лечебный отвар. Откуда собака? – Ложится, зевает, Предчувствует ночью пожар. Не радость для Господа мудрость земная, И вера земная – вражда. И праздный досуг стихоплету досада. — И дома на каждом углу Явленья разрухи средь зарослей сада, С самим собой прятки… – Ку-ку!

Крылатый пионервожатый

В проеме – с хрусталем сервант, ковер, Старик безумный в зеркале. Провел Он век на раскладушке в коридоре. Он спит. Он никому не нужен, кроме Меня, сюда занесшего пакет Соцпомощи со стопкою газет. Всегда одно и то же. Не по разу Я путанные выслушал рассказы О дивной красоте далеких мест. Он бредит, поправляя свой протез, И морщится от вечной, нудной боли… Я представляю полосу прибоя, Гряду вершин и город под горой. Оркестр играет в сквере духовой. В густой листве ДК сверкает зданье. Нет в жизни места горю и страданью. Есть пятна света, зайчика овал, Слова родные – солнечный удар, Продленка, неотложка и двухсменка. Есть лук и непроцеженная пенка. Зовущие на улицу друзья. И кажется, все счастье, радость вся Все в будущем – серьезном и далеком. Все сбудется, как Новый год и ёлка!.. В квартире гулкой мы молчим вдвоем. Луч, преломившись, встал в дверной проем. Мне слышно, как в футбол играют дети. Пыль за оградой поднимает ветер. Под пледом дрыхнет, скрючившись, старик. А я слежу на кухне за пожаром — Расставил на доске фигурки шахмат И лбом к стеклу холодному приник.

И облако и птица

Ладошкой вяло машет мне больной, Замедлив шаг у клена со скворечней. Медбрат кивает пьяно головой. В больнице все становятся сердечней. Уединившись на крыльце, врачи Дымят, тужурки синие накинув. Из рыхлой почвы черенок торчит — Узбек ушел, воткнув беззлобно вилы. В квадратных окнах розовеют лбы — Глазеют увядающие бабки, Как в сквере выздоравливаем мы, Бродя неторопливо в беспорядке. Чтоб редкий луч сквозь золото и медь Слепил, и время было чтоб не жалко — Так на скамейку хочется присесть И голову откинуть в теплой шапке. Чтоб, оторвавшись от земных забот, С судьбою предначертанной смириться, И с нежностью надеяться – вот-вот Появятся и облако и птица.

«Разлетелись синички, расселись грачи…»

Разлетелись синички, расселись грачи, Как я в розовых ветках узор различил Или в мартовском парке орнамент проталин, Я не знаю, кому я с тех пор благодарен. Ставь мне удочку завуч, исправлю потом. Как страна широка, мне покажет сурдó- Переводчик. На кроссе физрук отталдычит, Как шершав теплый воздух, и влажен, и дымчат. Я пройду между прутьев решетки бочком, Намочу ноги в луже. За душку очков Я перо заложу. Накажи меня строго, Если я не похож на индейского бога. Как легко нашу речь, как сукно раскроить, Оторваться от слова. И что говорить? Как стекло выпадает, и выгнулась дужка, Протирая, очки уронил потому что.

Психи

Я и сам объект насмешек, пустомеля, стихоплет. Я забыл чего орешек из киножурнала тверд. В белых сумерках больничных, – Сам дурак! – твердя себе, Я заглядываю в лифчик симпатичной медсестре. Выползая после каши в сквер с оградой из литья, Я встречаю братьев наших, птиц на пене для бритья, Бюсты мраморные, торсы, пустоту. Садясь в сугроб, Я разглядываю воздух, выдох замерший, как тромб. Ворс сырой, на шапке наледь, в щит пожарный вбитый гвоздь. Избирательная память, помню все, что не сбылось. От деревьев неподвижных тень длинней день ото дня. Ржавый снег, железо крыши… Скоро выпишут меня. Со скамьей фанерный столик, мы смеялись здесь с тобой. Занесенный мглой терновник возле ямы выгребной. Лопухи росли на вынос, куст шиповника дрожал, И сирень, как дым, клубилась, пока ты не убежал. Как я жил? – Во тьме катался. Сам с собою говорил. С теплотою самурайской лист засушенный хранил. Первый снег ловил за ворот. Дырку в инее прожег. Но не всякий холод – холод, свет, сочельник, пирожок. Ровный гул на дне колодца, час прогулки для землян. Вереницу царедворцев лицедеи веселят. Тишину оркестр не любит, я тебе опять пою. Лиры, гусли, цитры, лютни повторяют грусть мою. Приюти меня за сценой в черной яме слуховой. Мой товарищ драгоценный, забери меня с собой! Под пальто в кефирных пятнах, на воротнике значок — Спрячь меня за голубятней в шалаше, мой дурачок. Разбрелись по саду серны, филин ухает отбой, Чтоб ушли досада, скверна, боль с надеждою пустой, Чтоб, из ящиков и тары, из расколотых перил Разведем костер когда мы, ты меня разговорил.

Гоголь-моголь

Выводил крючки и галки на бумаге я, Сеял все, что приходило мне на ум, Чтоб в итоге из отсева вышла магия, Чтоб от музыки остался долгий гул. То ложилась гладко вышивка, затейливо, То не двигался стежок день ото дня, Как легко проходит свет сквозь крону дерева, Наблюдал тогда я, взгляд к окну подняв. Выходил и топал вдоль заборов щелистых, Поддевал ботинком мусор и листву. И со мной делился светом день без щедрости, Морося дождем холодным по лицу. Тот же тополь, та же липа пожелтевшие За окном меня встречали каждый раз, Когда я, вернувшись, с медом чай помешивал И глядел, глядел, не опуская глаз. Думал, – ночь без тьмы проходит неужели, – я И к окну задернуть шторы подходил. Узнавал себя в рубашке в отражении. — Вот он с поднятой рукой стоит один, Вот, не двигаясь, у звуков улиц учится, У шуршанья крон и шума редких шин, Как еще одну глухую ночь, не мучаясь, Не страдая, до рассвета пережить. Утром гули из папье-маше и пропуски — Слово съехало за поле, за края. Это песня разошлась на речь и отзвуки, Расползлась на строчки и каля-маля. Размельчит для турки зерна утром мельница. И с газетой подвернется черновик. Разберу и перечту, и не поверится. И скомкáю. И забуду в тот же миг.

Фелицитас

Атрий с застольем. Изюм, финики, сыр и оливы. Мясо ягненка, вина третий-четвертый кувшин. Вот и еще один день – зимний, холодный, дождливый. Если не вспомню всего, ты добавлять не спеши. Я ведь, как Титий, теперь, морщусь, под моросью мокнув, Доблесть играю и честь, щупая раны мои. Если б не старая боль, я и комедию мог бы С блеском сыграть для тебя, что ты там не говори. Зря ли я каждую ночь бой страшный вижу подробно — Вставших коней на дыбы, воинов дрогнувший ряд, — Чтобы вернуться домой из материнской утробы Снов, и приюта просить, Вакху справляя обряд. Чтобы встречая друзей-однополчан на задворках Форума – о лошадях, женщинах, слухах, рабах, О чем угодно болтать в тени полуденной, только Не о победе своей, и не о смерти в горах. Чтоб в колоннаде стоять, молча лицо запрокинув, Гарью святилищ дыша, слезы постыдные лить. Чтобы впустую жевать всех предсказаний мякину — Жребий не бросить уже. Прошлого не воротить. В термах на теплых камнях я, от себя не очнувшись, Спор о заездах возниц – сколько потрачено сил! — Выслушал. Душу отвел на говорливом чинуше, Не разделил с ним вина, хлеба с ним не преломил. Банщик-мальчишка меня зря только ласково маслил. Но не взаимность была – грубость – ответом моим. Нет мне покоя нигде. – Что ж, не могу выйти разве В хмурый запущенный сад, злиться, что сердце болит? Слушать, как с цирком сбежал раб-казначей у кого-то, Доблестной смерти моей должен был я вопреки. И как в провинции бунт будто замыслил, когорты Выведя, Тит, но уплыл вниз по теченью реки. Под кипарисом меня встретив, ты спас от безумства, От похотливых волчиц и от настырных юнцов. Вывел двором, где во след ветка шептала стоусто: Следуй безмолвно за ним, спрятав от ветра лицо. К дому меня приведя, к старой моей голубятне, Любящий моря волну, ты не оставил меня. Может быть выпил со мной? Может быть выслушал? – Вряд ли. Молча со мною сидел в сумерках долгого дня. Можешь добавить теперь, есть что к пропетому если. Или продолжить вином скрашивать скромный досуг. Скоро светильник внесут, чтоб развернуться где песне Было о наших годах. – Жаль ты на музыку глух.

Мастер

Как на иконе, храм стоит раздвинутый, И оба глаза лошади пусты. Ломает школы, крест, забор и мирумир! — Движенье на поверхности воды. На кране Петр подкручивает винтики И зубчатого диска носит нимб. Узнав не по словам, а по наитию Святого, отрок следует за ним. Какой морзянкой заповедь повторит он, Какой «Спидолой» разнесет слова? Чтоб каждая собака подзаборная Хозяина на стройке обрела. Неси, апостол, слово нам под запись и Под роспись под гравийный шелест шин, Чтоб пахнущие лыжной мазью заросли По колее бульдозер уложил. Чтоб вел бугор беседу с трактористами, А я – осей разбивку на виду У всех… В траве по шнурке вешки выставив, Легко представить тлен и суету. Суглинок пахнет погребом с компотами, И барбариской светится бадья С песком. И речь апостола работает, Нас по домам, как малых, разводя.

Возвращение

Намок дивный город, закрашенный суриком. А дождь продолжает бессмысленно лить. Мензурку, мазурку и прочую музыку Мазурик пытается в нем различить. Под ржавым навесом автобусной станции Зажав хачапури горячий еще, Бомж слышит то гаммы, то мамы нотацию, То лязг от вращения в личинке ключом. Подумаешь дождь! – Он под крышей не прячется. В дорогу вот-вот тьма пойдет поливать. Он долго терпел, но теперь уж расплачется, И будет кому-нибудь не наплевать. По луже промчится, как катер по скатерти, Икарус с гармошкой с салоном пустым, Пахнув, как старинный прибор выжигательный, Дымком ароматным, садовым, густым.

В поисках Ду Фу

Осень. Вся красота в незаметном изъяне. В перелеске листвою играют лучи. Растолкали с утра и мешок с меня сняли, Вероятно весь выкуп сполна получив. Оглядевшись, я вижу – почтенные люди Распивают медлительно жбанчик вина. Фаршированный карп на нефритовом блюде, Ароматно дымясь, ожидает меня. Слышен цинь семиструнный. И сладкое пенье. Звук умиротворенный, божественный труд. Танцовщицы в сапожках из кожи оленьей То склонятся как ивы, то тихо плывут. Осень. В роще листву растрясся, как обноски, Растворяются влажные духи дерев. И давно суетой не пугают даоса Ветви кленов и ясеней, оледенев. Гусь, отбившись от стаи, застыл над сторожкой, И еще не спустившись, прервал свой полет. Золотистая глина прилипла к подошве И от дома уйти далеко не дает. Облака по лекалам нарезала осень И, как мать, не пускает меня за порог. И поэты безмолвно стоят на морозе, И гудит, как упавшее яблоко, гонг.

Мартобрь

Мост разведен. И небосвод разверст. И облако – над лошадью святого. Заляпал купол бликами матрос, Закат на репродукции потрогав. Толпа воров снует в толпе раззяв. Чернеет лес на Ладоге и Охте, Как будто кто-то, рукавичку сняв, По инею потер корявым ногтем. У школы пес в снегу и гам детей. С фотокружка бредет домой отличник. Завален горизонт в округе всей. Тень не видна, и длинный план статичен. Мешая ехать, охать, просто жить, Ложится свет и вызывает жалость К себе. Чтоб век спустя разворошить Что тихим детством в памяти слежалось.

Простые стихи

Новогодняя коробка – снег, игрушка, голубок. Типографская иконка, разукрашенный лубок. Царь тупой, как пробка, с шашкой. Пышный ус скрывает рот. Всей семьей убьют, не жалко. Паровоз летит вперед! Ветер, ветер, звон посуды. Зал, из мебели дрова. Балалайка, гусли, смута. Бунт, кровавый карнавал. За окном салют с нагана. В тюли инея окно. Стопка, с выходом цыгано-чка. Не жалко никого. Страшный праздник в доме нашем. Ходит с флагами район. Что мы все, как дети, пляшем? И читаем, и поем. Спины гнем, ломаем шапки. Жмемся, слезы льем ручьем. Всей толпой убьют, не жалко. Нас наделают еще. Мало надо нам заботы. Неба хватит за глаза. Хлеб без карточек, шесть соток, кол, на привязи коза. Угол с топчаном-лежанкой. Двор и стол для домино. Дом, пустырь, тупик с пожаркой. Про разведчиков кино. Звезды в небе из граната. Из гранита крест на край. Нам для счастья мало надо. Нам всю правду подавай. Только правды нету дома, сбилась с твердого пути. Ни сермяжной, ни кондовой, ни исконной не найти.

«И Петр, и Яков, и Иван…»

И Петр, и Яков, и Иван, И мать в разводах слез, Все слышали как, – Талифа Куми! – он произнес. И лишь, как праведник-гордец, В углу, склонив чело, Сидел задумчивый отец, Не слыша ничего. Как будто через не могу Он тратил свои дни, Ни в море, ни на берегу Не находя любви. Ни в синагоге, где служил, Ни в очаге ночном, Ни в ком не видел он души, Творения ни в чем. Никто не мог ему помочь, Никто найти слова. Одна его спасала дочь… И вот она мертва. Склоняет солнце тень одну — Согбенного меня. И ходят люди по двору И что-то говорят. И распрямившись, встав с колен, Глядит голов поверх — Как девочка бежит ко мне — В накидке человек. Я вижу, как сложились дни В мгновение одно, И слезы радости свои, И детские – ее.

Врубель

Пусть ночь шевелится, как хочет, Как борщ, ворочается лес, И заполняет многоточьем Поэт свой лист тетрадный весь. Над пустотой мерцают фрески, Вбит гвоздь воздушный в синий клен. Узор зеленой занавески Не сквозняком одушевлен. Крючки из прописи слились, и Лес до художника дошел. Зачем хранить сухие листья В энциклопедии большой? Зачем хранить в саду проталины, И ветром вздутое белье? Чтоб верить Марфе из Вифании, Рассказу страшному ее.

Сочельник

Кружит снег над фарфоровой фабрикой, Над катком, исказившим дома, Над стеной, измалеванной валиком, Там, где «Ельцин вор!» надпись была. В этот час не смеется, не плачется, Перед сном замирает страна, И к поэту язык возвращается, И, как гости, приходят слова. На качелях, как пьяница, скрючившись, Он под нос себе что-то поет, Как соседка от случая к случаю Полотенцем сожителя бьет. Теплотрасса, забытая с осени, Влажным боком над ямой парит. Что тут скажешь? Не знаю я, Господи… Ничего. Не могу говорить.

Спазм

Понарошку Бог, на самом деле… Боже, как Монро на укулеле, Наиграй мелодию двора, Чтобы я с тоскою иждивенца Легкие слова из снов, из детства К музыке печальной подобрал. Я спою дворовый шлягер крошке, Как варились макароны-рожки, Как качался, не болея, зуб, Жгла как все каникулы простуда, Громыхал на кухне дед посудой, И ветвился елкою абсурд. На балконе пил холодный воздух Бледной ксерокопией подростка, На диване кутался в халат. — Мне вещал копченый телеящик, Как Кащей лакает борщ горячий. — Классика, высокопарность, МХАТ. По второй программе шорох, сетка, Вдруг меняют голову генсека На покрытым благородным мхом, На прекрасном торсе Дорифора Под фанфары, завыванья хора, Под оркестра молнию и гром. Я спою куплет дворовый детке, Как страдаю, отвернувшись к стенке, Ртом дыша. Проходит ночь без снов. Как заснуть на краешке не знаю, Музыку когда Господь играет, Музыку печальную без слов.

Егнышевка

Как мир, такая древняя история, Путь славы, возвращение домой. Плющом поросший корпус санатория С кирпичной обвалившейся стеной. Фонтаном бывший пруд, обжитый утками. В ограде будка «Не влезай, убьет!». Давно стал ржавым конус репродуктора, Но не устал соловушка, поет. По-прежнему пугает эхо маршами, Берет сухой хруст ветки на испуг. Слышна река с моторками и баржами, И шорох пены разбирает слух. Горит в листве расплавленное олово. Потоп унес качели, вахту, двор, Сплыла с витриной шумная столовая, Борщом и кашей пахнет до сих пор. Жизнь утекла, устало время тратиться, И спичку ждет, зажженную тобой, Библиотека, чтоб таблицы Брадиса Пустить по ветру пеплом и золой. Шуршит трава дорожкой, мелким гравием. В пыли лопух, в пыли разбитый клен, В пыли ворота, как на фотографии, Смеющимся где ты запечатлен, Сражающимся деревянной сабелькой С репейником, крапивой, лебедой Под кумачом, склонившим Славу за реку, Когда мы с пляжа топали домой.

Бенедикт

Засыпáл он в каморке своей, как в могиле, И читал, просыпаясь, и книга его Уводила Бог весть в Палестины какие, За цветной Иордан, за Синай далеко. Ни прохожий не топал, ни всадник не цокал, Не стучал в двери братец с корзиною слив, Только двигалась пыль от оптических стекол, По лучу до стены путь себе проторив. Человек убегает во тьму от ночлега, Чтобы видеть сквозь сон, как садится, устав, На сосну суковатую голубь ковчега, Как пылает в ветвях от звезды борозда. Человеческий век, как проселок, короткий Доживает Барух, возвращаясь домой К лежаку с теплой шкурой, к трактату, к чахотке, К чашке чайной простой с кипяченой водой.

Фурлюган

Я так хочу, чтоб ты, дожив до старости, До слабости, до дряхлости своей, В запущенном саду забрался в заросли Смородины и потерялся в ней. В густой листве, где дачный свет качается, Среди ветвей на юный куст похож, Ты заведешься быстро и отчаешься, И в траву под смородину сползешь. И здесь, в борще, дыша еще испуганно, Прижмешься телом старческим к земле. Как в сумерках ко мне слова по буковкам — Жуки и мошки явятся тебе. Нырнет в листву ди-джей кузнечик с ритмами Планеты, жук пыльцою пошуршит. И жизнь твоя и трудная и длинная, Как божия коровка пробежит. Гигантский мир, заоблачная Грузия, С воротами распахнутыми рай. Ничем не выдавай свое присутствие, Божественность свою не выдавай. В саду, забытый няньками и маменькой, Не бойся потеряться, мальчик мой. Не три слезу, мой глупенький, мой маленький, Я скоро заберу тебя домой.

Оглавление

Узловая

Самоволка

Старая картина

Сестра

Рюмка

Юбилей

Даун

«К нам приходили, не знаю, как пишется…»

Васильевна

Озноб

Последний сонет

Шишка

Перекресток

Перелом

Авария

Практика

Апостол Петр

Ода Радости

Свобода

Сад Святого Григория

«В одном из июльских так и не узнал я…»

Песня

Папа

На даче в октября

Разлив

Молочный зуб

Миокард

Иванушка

Автопортрет

Пикник

Паломники

Экскурсия

Альбом

Пицунда

«Как мальчик в хоре открывает рот…»

Синий ноябрь

Возраст переходный

Первый снег

Четвертая смена

Кардиология

Поезд ночной

Возвращение

Сумерки

Первая молитва

Третий урок

Новая мелодия почтового рожка

Сон

Шлам

Работа

Вторая смена

Заболоцкий

Перед отъездом

Панчавати

Четыре дня

Друг

Асти

Китай

Мёбиус

Восьмой день

Батюшка

Хармс

Сердце

Мел

«Жизнь ушла на то, чтоб злиться на погоду…»

Бинокль

Начало

Бегство

8185

Старик

Полдень

Советник

Профессор

Старичок

Творение

Артист

Лазарь

«Когда свои залечишь раны…»

Рождество

В пути

Перед большой переменой

Песня

Следователь

Стажер

Наказание

Ока

Послание славянам

Домашнее задание

Послание

Репродукция

Четвертая смена

Утро

Рецепт

Самострел

Наряд

Открытка

«Трамвай, инвалид, трали-вали…»

Дом на Осташева

Воскресенье

Кипр

Сумерки

«Соберу под зонтом электричество…»

Куница

Алый

Гамаюн

Полдень

Державин

Четверг

Вечер встреч

Загад

Краеведение

Кассета

«Когда-нибудь я выйду на карьере…»

«Может быть и октябрь, и на улице ветрено…»

«Теперь и снег еще с бумажным шорохом…»

Алтайский мёд

Нико

Берлин

Элегия

Город

Усадьба

На репетиции

Гомер

Скважина б/н

Близко

Гонец

Время

Остров

Крылатый пионервожатый

И облако и птица

«Разлетелись синички, расселись грачи…»

Психи

Гоголь-моголь

Фелицитас

Мастер

Возвращение

В поисках Ду Фу

Мартобрь

Простые стихи

«И Петр, и Яков, и Иван…»

Врубель

Сочельник

Спазм

Егнышевка

Бенедикт

Фурлюган Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg