«Маскарад в лунном свете»

Кейси Майклз Маскарад в лунном свете

Посвящаю моим детям ЭНН, МАЙКЛУ, ЭДВАРДУ и МЕГАН. Всегда старайтесь увидеть не только то, что снаружи, но и то, что внутри.

В конце концов, что такое ложь?

Не что иное, как замаскированная правда.

Дж. Г. Байрон

ПРОЛОГ Дым

Невинности нечего бояться.

Ж. Расин

Из чего только сделаны девочки?

Из конфет и пирожных,

И сластей всевозможных —

Вот из этого сделаны девочки![1]

Аббатство Чертси, 1795 год

Маргарита Бальфур сидела на самом краешке жесткой деревянной скамьи; ее обутые в нарядные туфельки ножки висели свободно, не доставая до деревянного пола на добрых шесть дюймов. Пухлыми в ямочках пальчиками она теребила атласный поясок своего красивого нового платьица — нежно-розового и точь-в-точь такого же фасона, что и чудесное платье, которое было сегодня на ее дорогой мамочке. Платье подарили Маргарите не далее как нынешним утром на день рождения. Сегодня ей исполнялось четыре года.

С точки зрения Маргариты, с днем рождения ей в этом году не повезло: он, как назло пришелся на воскресенье, из-за чего значительную часть этого замечательного дня ей предстояло просидеть в церкви, зажатой со всех сторон дедушкиными гостями, — огромными по сравнению с ней дядями и тетями. В носу у нее уже щипало от резкого запаха одеколона, пудры и пота.

В силу того обстоятельства, что Маргарита была внучкой сэра Гилберта Селкирка, чей прапрадед построил церковь, она занимала самое выгодное по отношению к кафедре проповедника место, ибо несколько рядов скамей, отведенных семье Селкирк, возвышались над всеми остальными скамьями в церкви.

Маргарита сидела во втором ряду. Папа с мамой заранее попытались внушить ей, что она должна сидеть спокойно и ни в коем случае не вертеться — ведь ее будут видеть все присутствующие в церкви и потому она просто обязана показывать хороший пример и вести себя образцово, даже если проповедь священника покажется ей слишком длинной и скучной.

По крайней мере, Маргарита думала, что родители втолковывали ей именно это. Она не слишком внимательно их слушала, полагая, что среди взрослых, которые были очень большими, ее, такую маленькую, и разглядеть-то никто не сможет, если только кому-нибудь не придет в голову взобраться, подобно акробату, на стропила под самую крышу и, глядя на нее сверху, выкрикнуть, обвиняюще указывая пальцем: «Посмотрите-ка все на эту маленькую безбожницу — она вертится!»

По приглашению дедушки в Чертси понаехало столько его знакомых, что Маргарита решила соблюдать крайнюю осторожность, находясь в доме, чтобы на нее ненароком не наступил кто-нибудь из этих странных на вид людей, которые толкались вокруг, съедая и выпивая все, что попадалось им на глаза, с такой жадностью, будто в предвкушении этих нескольких праздничных дней они недели две морили себя голодом. Маргарите строго-настрого запретили смеяться над гостями за их старомодные манеры или показывать пальцем на их чудные наряды, столь непохожие на незатейливые, сшитые с расчетом на жизнь в сельской местности платья, которые она привыкла видеть на окружающих.

Но она, конечно же, не могла удержаться и то и дело принималась их разглядывать. Все они, и мужчины и женщины, были очень старыми. Женщины носили платья из атласа ярких расцветок, и пудрили свои до смешного высокие прически, и трепали ее по щеке, сокрушаясь по поводу того печального факта, что бабушка Маргариты, в честь которой ее и назвали, умерла до того, как «бедная милая малютка появилась на свет».

Это было очень утомительно, тем более что Маргарита нисколько не скучала по бабушке. Да и как можно скучать по тому, кого ты никогда не знал? К тому же у нее были мама с папой и дедушка, и о ней заботились все слуги в Чертси, так что ей была совсем не нужна какая-то там бабушка.

Маргарита очень любила своих родителей и дедушку тоже и всегда старалась их слушаться, потому-то она и обещала, что будет вести себя сегодня в церкви как положено, хотя это и было нелегко. Все же сегодня был день ее рождения, и дедушка намекнул, что после ленча ее ждет какой-то сюрприз, и, кроме того, воротник ее чудесного бледно-розового платья врезался ей в шею самым ужасающим образом, и ножки в парадных туфельках, ставших ей тесноватыми из-за того, что она все время росла, начали уставать, и священник все говорил и говорил о каком-то вечном проклятии, непонятно что означающем. Но оно наверняка не имело никакого отношения к дням рождения.

— О Господи, — тихонько вздохнула Маргарита.

Она вела себя хорошо — очень-очень хорошо — уже больше часа, что потребовало от нее немалого напряжения. Это напряжение постепенно начинало сказываться.

Маргарита вздохнула снова, на сей раз погромче, и заерзала из стороны в сторону на жестком деревянном сиденье. Попка у нее совсем затекла. Как бы ей хотелось оказаться дома в Чертси и, усевшись на кухне, снова послушать рассказ поварихи о том, как во время вчерашнего обеда Финч, дворецкий, и Снайп, один из лакеев, столкнулись в коридоре прямо у дверей в столовую. У Снайпа в руках был поднос с замысловатой и довольно тяжелой фигурой из мороженого, приготовленной специально для всех этих леди и джентльменов из Лондона, которые уже сидели за длинным столом из красного дерева. Финчу пришлось пережить минуты величайшего унижения, когда он обнаружил, что сидит на полу с быстро тающим лебедем на коленях, а вокруг стоят дамы и господа, прищелкивая языками и обмениваясь замечаниями о неуклюжести современной прислуги, а Снайп — на редкость трусливый и в целом бесполезный человечишка — ничего не предпринимает, а только причитает, заламывая руки:

Но это, увы, было невозможно. Ей придется оставаться в церкви, рискуя умереть от скуки, пока священник не закончит свою проповедь, и хор не споет еще с десяток нудных гимнов. Только после этого она обретет свободу.

Доживет ли она до этого момента?

— Ого! — еле слышно выдохнула Маргарита, наклоняясь вперед: что-то в сидевшей перед ней пожилой женщине привлекло ее внимание. Женщина эта выглядела настолько странно, что выделялась даже среди прочих старых чучел. От ее тяжелого платья исходил запах бекона, слишком долго пролежавшего в коптильне; волосы были уложены в давно вышедшую из моды прическу, достигавшую примерно фута в высоту. Этот «шедевр», созданный из просаленной шерсти, конского волоса и фальшивых локонов, был покрыт белой пудрой, а наверху громоздилась еще большая украшенная пером шляпа в виде птицы.

По мнению Маргариты, вид у женщины был самый что ни на есть дурацкий. Девочке не верилось, что ради сохранения подобной прически кто-то может согласиться претерпевать всяческие неудобства, например, спать с коробкой на голове. Но Мейзи, горничная, убиравшая комнаты на верхнем этаже, объяснила, что от многолетнего ношения париков, натиравших кожу на голове, у старухи осталось очень мало своих волос. Однако она не желала сменить прическу, на укладку которой требовались долгие часы, и поэтому прическа иной раз оставалась нетронутой неделями, прежде чем волосы «распускали».

Только вчера Мейзи тихонько провела Маргариту в комнату старой леди и показала ей красивую серебряную проволочную клетку, которую та надевала на голову на ночь. Клетка была достаточно прочной, так что ни одна голодная мышка или крыса не смогла бы прогрызть ее и забраться внутрь полакомиться салом.

Так, по крайней мере, сказала Мейзи.

Сейчас рот Маргариты округлился от удивления, она прижала ручки к щекам и крепко зажмурилась, потом снова посмотрела на то, что, как ей показалось, она увидела. Да! Она не ошиблась, и ей ничего не померещилось. Маргарита смотрела сквозь растопыренные пальцы на голову дамы, а из башни фальшивых напудренных локонов на нее смотрела крошечная полевая мышка с розовым носом.

Бедняжка, про себя пожалела ее Маргарита, вынуждена сидеть в этой волосяной тюрьме и слушать бесконечную проповедь священника о вечном проклятии. И некуда ей убежать, негде спрятаться. И днем она была как в ловушке в этом гнезде из просаленных волос, и ночью, когда выбраться ей не давала серебряная проволочная клетка.

Требовалось срочно что-то предпринять, это было очевидно.

Маргарита прикусила нижнюю губу и скосила глаза налево. Дедушка как всегда крепко спал, опустив подбородок на широкую грудь; кружевной воротник его костюма слегка шевелился от его глубокого мерного дыхания. Маргарита перевела взгляд направо. Мама, изящно державшая веер из слоновой кости, на пластинках которого были в ужасающих подробностях изображены страдания святого Петра, не замечала, судя по всему, ничего вокруг, завороженная монотонным голосом священника.

Что до папы, он, конечно, мог бы кое-что сказать Маргарите относительно поведения в церкви, но он сам не ходил на службу, предпочитая, взяв острогу, бродить в поисках «божественного отдохновения» по берегу ручья, протекавшего за рощей. Объясняя свое нежелание посещать церковь, он говорил, что лучший способ навечно сохранить Бога в сердце — это держать свою бессмертную душу подальше от организованного богослужения. Правда, сейчас Маргарита думала не об этом, хотя в обычное время она чуть ли не каждое воскресенье жалела, что не родилась мальчиком. Тогда у нее была бы собственная острога, и воскресные дни до ленча она проводила бы с отцом, растянувшись на поросшем травой берегу, бросив рядом скатанные в клубок чулки и болтая босыми ногами в изумительно прохладной воде.

Но сейчас все ее мысли были только о мышке.

Если она будет действовать быстро, решила она с уверенностью, присущей ее четырехлетнему возрасту, и если ей очень повезет, то, возможно, ей удается это сделать, возможно, она сумеет освободить милого маленького грызуна с розовым носом.

Маргарита досчитала до трех, затем сползла с твердой деревянной скамьи и встала прямо за старой леди, стараясь не вдыхать запах испорченного бекона. Вытянув руки, она стала тихонько звать мышку, надеясь выманить зверька из его на редкость неудобного убежища.

Но мышка оказалась очень упрямой и, надо полагать, непроходимо глупой. Ее голова мгновенно исчезла (что, по мнению Маргариты, выглядело так, будто какой-то эльф, прятавшийся в прическе, дернул зверька за хвост), но секунду спустя появилась снова, уже в другом месте — около правого уха женщины.

Глупое создание, подумала Маргарита. Неужели она не понимает, что я не хочу причинить ей вреда?

Она пришла к выводу, что ни в коем случае нельзя позволить мышке опять исчезнуть, потому что тогда только Господь Бог смог бы угадать, где она объявится в следующий раз.

Маргарита подпрыгнула, вытянув руки, чтобы схватить мышку, прежде чем та успеет снова скрыться в сальных недрах. Увидев, что на него нападают, маленький грызун с некоторым запозданием попытался улизнуть: он энергично заработал передними лапками с острыми коготками, раздвигая напудренные кудри, и, наконец, сумел выбраться наружу. После этого он стремительно бросился вниз по морщинистой и не слишком чистой шее старой дамы и юркнул за низкий вырез ее платья, а маленькие ручки Маргариты попытались последовать за ним.

В ту же секунду начался настоящий бедлам.

Старуха издала звук намного громче и противнее, чем расстроенный орган и, вскочив со скамьи, вцепилась в лиф своего платья. Со стороны это выглядело так, будто у нее начался какой-то непонятный припадок и она пытается раздеться догола в середине проповеди. Маргарита закричала ей прямо в лицо, что не нужно быть глупой гусыней и обижать маленькую мышку, которая, если разобраться, не причинила никому никакого вреда.

Тем временем мышка снова вылезла наружу, вскарабкавшись по узкой ложбинке между холмоподобными грудями дамы, и уставилась на нее, нервно подергивая розовым носом и усами. Дама издала еще один крик и упала в обморок, попутно столкнув в проход сидевшего рядом с ней пожилого джентльмена.

Маргарита не преминула воспользоваться представившейся возможностью. Подобрав юбки, она ловко перепрыгнула через спинку скамьи (ее длинные — до талии — морковного цвета волосы разметались при этом в разные стороны, а нижнее белье оказалось открытым для обозрения любому любопытному), схватила мышку, восседавшую на сиденье, и довольная тем, что ей удалось осуществить задуманную спасательную акцию, гордо подняла ее вверх, так чтобы все присутствующие в церкви смогли ее разглядеть.

Поступок этот имел целый ряд последствий. Еще с полдюжины дам, сидевших неподалеку, попадали в обморок, джентльмены, которые, надо полагать, обрадовались этой возможности избавиться от необходимости дослушивать до конца проповедь священника, бросились на защиту дам от гнусного маленького вредителя, и едва не столкнулись друг с другом, а дед Маргариты, который проснулся как раз вовремя и успел стать свидетелем этой несомненно, весьма забавной сцены, громко расхохотался.

Даже мама Маргариты, — которая незадолго до всего случившегося поделилась с дочкой своей сокровенной надеждой на то, что сегодня, в виде исключения, Маргарита сумеет в течение нескольких часов вести себя так, чтобы не стать причиной какой-нибудь катастрофы, — лишь улыбнулась слабой благожелательной улыбкой и незаметно одернула задравшуюся дочкину юбку, прикрывая маленький задик.

Не прошло и часа, как Маргарита, освобожденная от слишком узких туфелек, красивого, но неудобного бледно-розового платья и от необходимости соблюдать правила, определяющие поведение взрослых четырехлетних молодых леди, спешила к речушке, горя желанием поведать своему любимому папочке историю славного спасения одной бедной заблудившейся полевой мышки.

Жоффрей Бальфур встретил дочь с улыбкой и вручил ей в качестве своего личного подарка ко дню рождения маленькую острогу. Теперь Маргарита сможет самостоятельно поймать рыбку-другую, а повариха потом сварит их и, гарнировав свежим лимоном, подаст ей в детскую на обед. Чуть позже отец повел ее на луг, где каждую весну раскидывали свой табор цыгане, и девочка танцевала с ними вокруг костра.

Спустя много лет именно об этом дне своего рождения Маргарита будет вспоминать как об одном из самых замечательных за всю свою жизнь.

— Папа? Правда ли, что на Луне живет человек? Я знаю, что смогу увидеть черты человеческого лица, если прищурю глаза и буду смотреть очень-очень пристально — два глаза, рот, даже нос, — но где же он прячет свое тело?

Маргарита, повернув голову, посмотрела на отца, который лежал рядом с ней на мягкой земле. Оба они смотрели в усыпанное звездами небо. Оба заложили скрещенные руки за голову и согнули ноги в коленях, чтобы было удобнее лежать на склоне холма. За последний год или около того у них вошло в привычку проводить под открытым небом, по крайней мере, один вечер в месяц в период полнолуния.

За это время Маргарита выучила названия всех созвездий, а заодно многое узнала о своем отце — а эти вечерние часы, проведенные наедине с дочерью, Жоффрей Бальфур свободно и без утайки говорил о самых разных вещах, делясь с единственным ребенком, которому исполнилось уже десять лет, своими своеобразными жизненными воззрениями.

— Папа?

— Тише, котенок, я думаю над твоим вопросом. Если на Луне есть человек и ты можешь видеть его лицо, то где же находится его тело? Но, Маргарита, милая моя девочка, почему ты думаешь, что у него вообще есть тело? Разве можно подходить с жалкими земными мерками к тому великому, что творится на Луне и звездах?

— Но, папа, это же естественно. Если у человека на Луне есть голова, у него должно быть тело.

— Разве? Подумай как следует, котенок. Возьмем такой вполне обыденный пример: если у человека есть кошелек, значит ли это, что у него обязательно есть деньги? Возможно, но не обязательно. Одним словом, Маргарита, не следует думать, что во вселенной все происходит так, как мы могли бы ожидать, основываясь на собственном ограниченном опыте. Посмотри на каждое встреченное тобой живое существо, задумайся над каждой ситуацией, с которой ты сталкиваешься, и постарайся увидеть их неповторимость, их разнообразие, их плюсы и минусы.

— Очень хорошо, папа, если ты хочешь быть таким скучным, я последую твоему совету. — Маргарита встала на колени и посмотрела на отца. — Сейчас, например, я вижу перед собой самого красивого, самого замечательного, самого доброго и, несомненно, самого блестящего джентльмена в мире, во всей вселенной. — Смутившись, она нахмурилась. — Что, по-твоему, я проглядела, папа?

Жоффрей Бальфур улыбнулся дочери. Улыбка была печальной и тронула ее сердце.

— Ну вот, ты начинаешь понимать. Ты видишь только то, что я позволяю тебе увидеть. Подобно человеку на Луне, котенок, я ведь могу скрывать кое-какие части самого себя. Или, возможно, мне и скрывать-то нечего, и я так же неглубок, как наши чертсейские речушки в разгар жаркого лета. Но нет, я отвечу на твой вопрос. Я скажу, чего ты не видишь, чтобы ты поняла, что ничто не является тем, чем кажется на первый взгляд. Ты, Маргарита, не можешь заглянуть внутрь моего очень красивого и вполне пустого кошелька, о котором я говорил совсем недавно. Ты не видишь моих недостатков, моей лени, моих неудач. Также как и твоя мать, благослови ее Бог. Твой дедушка… что ж, терпит меня, так ведь? С другой стороны, за столом я блестящий собеседник, и я не ковыряю столовым ножом в зубах, и делаю все от меня зависящее, чтобы всем угодить. Так что видишь, котенок, если ты присмотришься повнимательнее, заглянешь вглубь, ты увидишь не только положительные стороны, но и недостатки. Когда любишь, на недостатки закрываешь глаза, но при необходимости недостатки другого человека можно использовать к собственной выгоде. Возможно, поэтому человек на Луне скрывает от людских взоров большую часть себя. Ради собственной безопасности. Видит Бог, каждому из нас есть что скрывать.

Маргарита снова опустилась на землю, приняв положение, в котором удобно смотреть на звезды. Отец высказал ей что-то очень важное и глубоко личное, и она чувствовала, что должна как-то на это откликнуться.

— У меня ужасный характер, папа, — сказала она, прерывая наступившее молчание, которое — впервые на памяти Маргариты — становилось неловким, — но я очень стараюсь сдерживать себя.

— Да, котенок, ты и вправду стараешься, и у тебя это неплохо получается, — ответил отец. — Не то чтобы я не знал об этом твоем недостатке. Не забывай, что я знал тебя всю твою жизнь, а маленькому ребенку трудно скрыть свою истинную сущность, особенно когда он кричит, лягается и кидает игрушки в голову любящего папочки. Но в последние годы ты научилась сдерживать эти приступы ярости, за что, должен добавить, мама и я тебе бесконечно благодарны, хотя нам и известно, что если на тебя должным образом надавить, твой вулканический темперамент даст о себе знать. Мы любим тебя и поэтому не будем оказывать на тебя подобного давления. Но недоброжелатель, тот, кто желает тебе зла или ищет способа одержать над тобой верх…

— …будет искать тело, которое так хорошо спрятал человек на Луне, — закончила за него Маргарита, испытывая некоторое самодовольство от того, что так хорошо усвоила последний урок отца.

— Если у человека на Луне действительно есть тело, — добавил Жоффрей, снова озадачив дочь, но ненадолго.

— Ах, папа, отсутствие тела все же является недостатком само по себе, — возразила она, когда отец помог ей подняться на ноги. — Любой человек, реальный или воображаемый, обладает какой-нибудь слабостью, которую, если присмотреться повнимательнее, можно распознать и использовать в своих интересах. Разве не так, папа? Разве не этому ты пытаешься научить меня? Видеть очевидное — да, но также и то, что скрыто.

Жоффрей крепко прижал к себе дочь и запечатлел поцелуй на ее гладком лбу.

— Ты смышленая, котенок, может, даже слишком смышленая для меня, а ты еще даже не носишь высокую прическу. Боже, помоги молодым денди, когда мы повезем тебя в Лондон — ты им всем вскружишь голову.

— А мне они не нужны, — объявила Маргарита ровным голосом, упрямо вскинув свой слегка заостренный подбородок, отчего ее длинные, толщиной в руку косы хлопнули ее по локтям. — У меня в жизни есть только одна настоящая любовь, и это мой собственный дорогой папочка!

Жоффрей откинул голову назад и расхохотался.

— Ах, котенок, тебе еще столько предстоит узнать. И со временем ты это узнаешь. — Он, словно оратор, выкинул вперед правую руку и продолжал: — Леди и джентльмены! Вот перед вами мисс Маргарита Бальфур — может, она и не подожжет мир, но наверняка заставит его дымиться.

Спустя два года Жоффрей Бальфур неожиданно скончался.

Деду пришлось взять на себя печальную обязанность сообщить о случившемся Маргарите, когда та в одно ясное апрельское утро спустилась по лестнице, одетая в костюм для верховой езды, громко зовя отца, с которым они собирались отправиться на прогулку. Мать девочки, не обладавшую крепким здоровьем, ужасная новость потрясла настолько, что ее уложили в постель, поручив Мейзи за ней ухаживать.

Сердце отца, его чистое, любящее сердце, просто перестало биться, сказал сэр Гилберт Маргарите, которая смотрела на него, дрожа, словно от холода, и ненавидя деда за то, что он ей говорил. В ту минуту она ненавидела всех, кто был жив, тогда как ее отец умер.

Мертв! Нет! Не может быть! Только не ее папа. Ни в коем случае не ее папа.

Но сэр Гилберт повторил то, что сказал, будто Маргарита не слышала его в первый раз. Смерть его была быстрой и безболезненной, заверил он Маргариту. Жоффрей встретил ее, сидя после полуночи в своем кабинете с книгой на коленях. Маргарите не следует погружаться в печаль, добавил сэр Гилберт, нужно продолжать жить, вспоминая с любовью отца, который был очень хорошим человеком.

— Твой отец хотел бы именно этого, дорогая моя девочка. Теперь ты должна быть сильной и заботиться о своей матери.

Маргарита кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Она стояла совершенно неподвижно и глубоко дышала, стараясь не расплакаться, как какой-нибудь ребенок-несмышленыш, не понимающий, что предаваться горю бессмысленно… что живые должны жить… что нужно заботиться о маме… и что сказанное дедушкой было правдой — именно такого поведения и ожидал бы отец от своего «котенка».

Потом она молча поцеловала сэра Гилберта в щеку и медленно побрела к конюшне, где ее ждала лошадка Луна. Избегая встречаться взглядом с грумами, в глазах которых читалась жалость и которые сопели и вытирали рукавами рубашек мокрые щеки и носы, Маргарита влезла на лошадь и галопом поскакала в простиравшиеся вокруг Чертси поля.

Только осознав, что она того и гляди загонит свою любимую лошадку, Маргарита остановилась в центре недавно вспаханного поля и соскользнула с седла. Упав на колени и широко раскинув руки, она взглянула на небо. Горе и отчаяние разрывали ей сердце. Обращаясь к незримому Богу, она снова и снова выкрикивала вопрос, на который, увы, не было ответа: почему? Почему ее самый замечательный папочка покинул ее? Почему?

Шли годы, и постепенно острота горя Маргариты притупилась. Маргарита выросла и была уже не девочкой-подростком, а молодой девушкой, любимицей всех обитателей Чертси. Хотя мать с дедом во всем потакали Маргарите, она, в общем-то, не была испорченным ребенком. По натуре она была не злой, хотя озорства и вредности, по словам Мейзи, в ней было предостаточно.

Длинные морковного цвета волосы Маргариты потемнели за время, прошедшее с того памятного дня рождения, когда ей исполнилось четыре года, и приобрели теплый каштановый оттенок с рыжевато-золотистым отливом. Они прекрасно гармонировали с ее матовой бархатистой кожей и колдовскими зелеными глазами. Маргарита была высокой, на добрых полфута выше своей миниатюрной матери.

Из пухленькой девчушки она превратилась в очаровательную девушку с высокой грудью, тонкой талией, изящными бедрами и длинными стройными ногами.

Одним словом, Маргарита Бальфур была неотразимо, дьявольски, интригующе красивой молодой женщиной.

Однако достоинства Маргариты не исчерпывались ее красотой и очарованием. Она получила образование, какое сэр Гилберт дал бы сыну, если бы Господь послал ему сына, а не дочь, которую, как было принято, обучала его покойная жена. По мнению сэра Гилберта, можно было смело сказать, что после такого обучения научные познания Виктории были практически равны нулю.

Он, правда, не стал посылать Маргариту в школу, но нанял ей лучших учителей, так что она свободно говорила на французском и итальянском, читала на латыни, хорошо разбиралась в математике и естественных науках, могла со знанием дела поговорить о современной политике, без труда вспомнить подходящую к случаю цитату из Шекспира или другого не столь значительного поэта.

Кроме того, она ездила верхом не хуже любого мужчины, прекрасно фехтовала и умела стрелять из любого огнестрельного оружия с необыкновенной быстротой и меткостью. И она помнила все, чему учил ее Жоффрей Бальфур, чьи высказывания бывали подчас противоречивы, но всегда заставляли думать. Весной она почти ежедневно ходила к цыганам, которые по-прежнему приходили в Чертси, и играла в пыли с цыганскими детьми, постигая одновременно сомнительное искусство цыганок — мастериц по срезанию кошельков и предсказанию судьбы.

В четырнадцать она совершила свою первую кражу — украла цыпленка. Это был самый восхитительный цыпленок из всех, что ей довелось пробовать.

Смягчающему влиянию матери следовало приписать такие качества Маргариты, как любовь к красивым туалетам, искусное владение иглой и кистью, умение петь приятным, хотя и не сильным, голосом и грациозно танцевать, пусть даже ее единственным партнером до сих пор был дед.

Маргарита росла в окружении взрослых и потому в некоторых отношениях повзрослела раньше времени, но кое в чем осталась ребенком. Нельзя сказать, что выполнялись все ее желания без исключения, но все же она получала столько, что со временем поверила: добиться можно всего чего угодно, стоит только очень сильно этого захотеть.

Когда Маргарите исполнилось восемнадцать, она лишилась матери, которая однажды во время послеобеденного чаепития у соседей упала без чувств и умерла. В то же самое время Маргарита неожиданно поняла, что она хочет делать, и не медля объявила о своем намерении уехать в Лондон. Только просьбы деда, убеждавшего ее соблюсти внешние приличия, заставили ее отложить поездку до следующей весны, когда истечет срок траура.

Впрочем, дело тут было вовсе не в послушании. Маргарита редко кого слушалась, хотя почти всегда и со всеми бывала добра. Просто она с некоторым запозданием осознала, что эта отсрочка даст ей время, необходимое для того, чтобы, как поведала она потрясенной Мейзи, «найти тело Лунного человека».

Книга первая РАЗВЕДЕНИЕ КОСТРА

О! Кто может пламя удержать в руке?..

В. Шекспир

ГЛАВА 1

Приходится идти, когда черт погоняет.

Ирландская поговорка

Лондон, сезон 1810 года

Томас Джозеф Донован бросил свой плащ вместе с парой монет стоявшим наготове лакеям в ливреях и зашагал к широкой мраморной лестнице, которая вела на второй этаж особняка на Гросвенор-сквер. Всегда лучше «подмазать» их заранее, считал Томас Джозеф. Какой смысл звенеть деньгами тогда, когда твой новый «с иголочками» плащ уже уехал на чьих-то чужих плечах.

Сегодня он умышленно явился на бал позже, чем того требовал светский этикет, так что на лестнице уже не осталось ни одного из посещающих подобные мероприятия скучающих светских бездельников, которые обычно толпятся на ней, дожидаясь своей очереди отдать дань уважения хозяину с хозяйкой. Длинноногий Томас быстро преодолел ступеньки, думая о том, как бы поскорее отыскать человека, с которым у него должна была состояться встреча, и уйти из этого дома, прежде чем он поддастся соблазну наведаться к карточным столам и в результате проведет еще одну Долгую ночь, занимаясь всем чем угодно, кроме выполнения возложенной на него миссии.

Не то чтобы он тревожился за свой кошелек. Томас, живший в Америке с двенадцатилетнего возраста, оставался, тем не менее, ирландцем с головы до ног, обутых сегодня в модные вечерние туфли, и ему всегда чертовски везло в карты. Он мог бы нажить себе небольшое состояние, продолжай он и дальше сталкиваться у карточных столов с апатичными слабовольными лордами, которые, казалось, поставили себе целью ночь за ночью избавляться от своих денег. Но ему необходимо было иметь ясную голову и помнить о своей миссии. В конце концов, любой истинный патриот понимал, что обобрать врага и обратить его в бегство — не одно и то же, хотя первое занятие и было весьма приятным.

Хозяин и хозяйка дома уже покинули свой пост наверху лестницы, избавив тем самым Томаса от тяжкой необходимости вспоминать их имена и титулы и, в угоду светским традициям, рассыпаться в пустых комплиментах.

Удовольствовавшись вместо того бокалом вина, взятым с уставленного напитками подноса, который нес проходивший мимо лакей, Томас остановился в дверях и принялся внимательно рассматривать убранство зала и находившихся в нем людей.

Бальный зал, в котором было удушающе жарко, украшали оранжерейные цветы и розовые фиалки, причем в таком количестве, что выглядело это почти смехотворно. Заполнявшие зал гости принадлежали в большинстве своем к верхушке лондонского общества — обстоятельство, немало огорчившее Донована, по мнению которого благородные леди и джентльмены, входившие в этот избранный круг, настолько узкий, что все они состояли между собой чуть ли не в родственных отношениях, — в зависимости от возраста напоминали больше всего либо глупых хихикающих курочек и петушков, либо старых наседок с дряблой кожей и самодовольных петухов.

Томас грациозно двинулся вперед, когда мимо порхнула мисс Араминта Фробишер, опиравшаяся на руку джентльмена, облаченного в вечерний костюм с пуговицами, не уступающими по размеру столовым тарелкам. Он не удержался от улыбки, увидев, как милая Араминта подмигнула ему. Чудесная девушка Араминта! Всегда готова улизнуть в какой-нибудь темный укромный садик с мужчиной, вознамерившимся сорвать с ее губ несколько шаловливых поцелуев. Если его сегодняшняя добыча не появится в самое ближайшее время, подумал Томас, ему, возможно, стоит пересмотреть свое решение о раннем уходе и увести дорогую Араминту в словно специально предназначенные для подобных целей густые кусты, росшие, как ему уже было известно, сразу же за высокими застекленными дверями, находившимися в левой части бального зала.

Молодой денди — кавалер мисс Фробишер не удостоил Томаса даже кивка, поскольку, как истинный британец, не желал обращать внимания на выскочек из колоний. Вполне возможно, что он меня даже и не заметил, решил Томас. Что ж, выскочку из колоний это устраивало как нельзя больше, хотя, мелькнула у Томаса следующая мысль, этот изнеженный денди мог бы кое-чему научиться, если бы присмотрелся к моему костюму и манере держаться, поскольку молодой англичанин в своем наряде выглядел даже более странно, чем выглядела бы монахиня в платье из красной тафты.

Томас, не склонный к проявлениям ложной скромности, знал, что смотрится великолепно, стоя в небрежной позе у мраморной колонны, — высокий, широкоплечий, стройный, одетый в прекрасно скроенный темно-синий вечерний костюм, в каком не постыдился бы появиться и признанный законодатель мод красавчик Браммель. Зеркало сказало Томасу, что его бронзовая от загара кожа прекрасно гармонирует с его рыжевато-каштановыми выгоревшими на солнце волосами и не модными, но идущими ему усами, а также с ослепительно-белым небрежно завязанным шейным платком и такими же белоснежными манжетами с запонками, примерно на дюйм выступающими из-под рукавов костюма, которые привлекали внимание к его сильным рукам с длинными пальцами.

Рукам, которые в равной степени искусно могли писать редакционные статьи, сдавать карты, натягивать поводья, держать клинок и ласкать женщину.

Сейчас его голубые, цвета рассветного неба глаза, обрамленные длинными черными ресницами, с еле заметными морщинками у уголков, углублявшимися, когда он улыбался, созерцали заполненный гостями бальный зал с выражением радостного предвкушения, создавая впечатление, что их обладатель — простой хороший парень, думающий только о развлечениях.

Где же прячется этот сукин сын, спросил себя Томас, продолжая широко улыбаться и раскланиваться с проходившими мимо гостями. Он сказал, что будет здесь. Ну что я за пустоголовый балбес, поверил словам англичанина.

На минуту его внимание привлек неуклюжий краснолицый молодой лорд, который, наверное, видел в последний раз свои ноги, когда лакей приподнял их, чтобы втиснуть в черные лакированные вечерние туфли. Этот глупец всерьез пытался проделывать сложные па быстрого контрданса и выглядел при этом так же грациозно, как боров, копающийся в навозе. Болван! Добрая половина англичан, встреченных Томасом за две недели его пребывания в Англии, была пустоголовыми самовлюбленными идиотами, занятыми поисками удовольствий, а другая половина — пронырливыми, трусливыми, подхалимствующими интриганами, готовыми продать право первородства за несколько золотых монет. Не удивительно, что его соотечественники американцы, эти мужественные колонисты, до сих пор презираемые англичанами, смогли нанести им такое сокрушительное поражение в войне за независимость. Потребовалось лишь слегка кольнуть этих раздувшихся, как мочевой пузырь у свиньи, от гордости и сознания собственного мнимого превосходства островитян и потом наблюдать, как они улепетывают через океан к безопасности своих удушливых бальных залов и бухгалтерских контор.

Томас уже собирался отвернуться и отправиться в комнату для игр, чтобы поискать там того, с кем он должен был встретиться, а заодно и сыграть партию-другую — ведь не может же человек заниматься делом двадцать четыре часа в сутки, — когда краснолицый лорд пронзительно вскрикнул от боли.

— Вы лягнули меня! Не отрицайте, это не поможет. Вы лягнули меня. Зачем вы это сделали, девушка? — заголосил этот джентльмен совсем не по-джентльменски, прыгая на одной ноге и пытаясь потереть щиколотку. — Это чертовски больно.

— Да вы должны быть бесконечно благодарны мне за это, — услышал Томас произнесенные с некоторой горячностью слова партнерши краснолицего лорда, совершившей этот несколько неожиданный поступок.

Таким образом он в первый раз обратил на нее внимание — и сразу же обругал себя слепым идиотом за то, что до сих пор не заметил этого прелестного рыжеволосого создания.

— Если бы я не лягнула вас, я чувствовала бы себя просто обязанной устроить вам сцену. Вы наступили на мою оборку своими неуклюжими ножищами и оторвали ее. Если вы и с вашими лошадьми ведете себя так же неуклюже, как с партнершей по танцу, то мне остается только удивляться, как это ни одно из этих бедных животных до сих пор не растоптало вас.

Молодой лорд, который, по всем признакам, с превеликим удовольствием отодрал бы девушку за уши, и удерживало его от этого шага, вероятно, лишь сознание того, что нельзя сделать нечто подобное и продолжать считаться джентльменом, выругался пару раз и заковылял прочь, оставив ее стоять в одиночестве на краю просторной площадки для танцев.

Томас с нескрываемым изумлением наблюдал, как молодая женщина — по сути дела совсем еще девочка — уперла руки в бока и яростно уставилась в спину удаляющегося мужчины.

— Ну что ж, беги к своей мамочке, может, она даст тебе конфетку, — мстительно проговорила она вполголоса, и Томас подумал, что она, видимо, не осознала еще положения, в котором оказалась сама, — ей ведь придется одной, без сопровождающего, добираться до своей собственной мамочки.

Это открывает, тут же сообразил Томас, возможность, которую предприимчивому джентльмену никак нельзя упускать, если он не хочет возненавидеть себя на следующее утро. Он быстро проглотил остатки вина и незаметно поставил пустой стакан в ближайший горшок с большой развесистой пальмой.

Оглядев с головы до ног мисс Счастливый Случай, одетую в платье довольно скромного фасона, и придя к выводу, что увиденное ему нравится, — гораздо больше ему, впрочем, понравилось то, чего видеть он не мог, но что нарисовало ему его живое воображение, — Томас оттолкнулся от колонны и, приблизившись, с поклоном обратился к девушке:

— Какой же грубиян этот господин. Разве можно было бросать вас таким образом?

Выпрямившись, он улыбнулся ей из-под усов. Да, это был весьма лакомый кусочек.

— А с вами, моя дорогая леди, обошлись самым неподобающим образом, в этом нет никаких сомнений. Позвольте представиться, меня зовут Донован, Томас Джозеф Донован, если быть точным, и я стал невольным свидетелем происшедшего. Могу я быть вам чем-нибудь полезным?

— Возможно.

Она ответила на его оценивающий взгляд холодным взглядом, нимало не смущенная ни веселым блеском его голубых глаз, ни этим преждевременным представлением, и Томас быстренько внес коррективы в свою оценку молодой леди, добавив к красивой наружности, по крайней мере, толику мозгов.

— Вы танцуете, Томас Джозеф Донован? — спросила она, улыбнувшись Томасу, отчего на правой щеке около рта с пухлыми розовыми губками появилась соблазнительная ямочка.

Да, это не пустая кокетка. Англичанка она или нет, решил про себя Томас, но наверняка среди ее предков затесался хотя бы один предприимчивый ирландец, пусть даже занимающий самую маленькую веточку ее генеалогического древа. Томас чувствовал, что мог бы влюбиться в эту очаровательную мисс, по крайней мере, недели на две, а это было на целую неделю дольше, чем обычно продолжались его увлечения. Он невольно улыбнулся и, пытаясь произвести на девушку впечатление, заговорил с сильным ирландским акцентом, от которого он давно отучился, но который так и не забыл.

— Да, это я умею, мисс. Вы хотите, чтобы я потанцевал с вами? Этого вы хотите, мисс?

— А вы как думаете, мистер Донован? — отпарировала она, решительно вздернув свой в высшей степени очаровательный подбородок. — Моя компаньонка находится на другом конце зала, и это, на мой взгляд, почти то же самое что находиться в Китае, а мне невыносима даже мысль о том, чтобы одной пробираться через эту толпу. Обо мне и без того достаточно сплетничают. Вы ведь предложили мне свои услуги, как я понимаю?

— Предложил, мой ангел.

— Пожалуйста, сэр, не нужно портить ваше великодушное предложение, становясь наглым. Когда-то у меня была няня-ирландка, и я знаю, что вы не должны обращаться ко мне так фамильярно, даже говоря с ирландским акцентом. Ангел, в самом деле! Сегодня я уже дала отпор одному назойливому кавалеру, и если это придется повторить, я останусь совсем без сил. Нет, сэр, мне нужна от вас помощь джентльмена. Смею вас заверить, ваша репутация только выиграет от того, что вас увидят в моем обществе, потому что я пользуюсь известностью, хотя и несколько сомнительного свойства. И я бы предложила вам перестать ухмыляться, как медведь при виде меда, из-под этой вашей возмутительной растительности под носом и продемонстрировать более цивилизованное поведение. Улыбки, сэр, не в почете в нашем обществе, которое больше ценит пустые скучающие взгляды. А теперь, мистер Донован, пожалуйста, вашу руку.

Девица с огоньком. И меня увлекает в пламя. Она протянула руку в перчатке, и Томас, не колеблясь и не думая о последствиях, принял вызов. В красивых хрупких пальцах, покоящихся в его ладони, он почувствовал силу. Что за интригующее колдовское создание, полное противоречий — необыкновенная красота, живой ум и острый, беспощадный, разящий как кинжал язык, который, если он не будет осторожен, способен нанести ему смертельную рану.

Ах, подумал он, легонько пожимая тонкие пальцы, но какая это была бы славная смерть.

— Кстати, мистер Донован, — сказала девушка, когда они присоединились к танцующим, — мой сбежавший кавалер, не столь уж достопочтенный Джулиан Квист, является вашим близким другом. Почувствовав внезапно недомогание, он, бедняга, любезно познакомил нас, не желая, чтобы я осталась одна на площадке для танцев. Вы, конечно, понимаете, что когда вы благополучно вернете меня под опеку моей компаньонки, миссис Биллингз, необходимо будет сразу же поставить ее об этом в известность.

Томас осознал, что его все больше завораживают эти колдовские зеленые, как трилистник, глаза. Он без колебаний выкинул из головы мысли о деле, ради которого пришел сюда сегодня, отмахнулся от внутреннего голоса, шептавшего, что в комнате для игр его, возможно, ожидает небольшое состояние, а за застекленными дверями — густой кустарник и мисс Араминта Фробишер, и даже забыл на время о том, что ему вроде бы полагается презирать англичан и скучать в обществе англичанок.

— А, милейший Джулиан, — протянул он, делая плавный переход к очередной фигуре танца. — Остается только надеяться, что он скоро оправится и тогда завершит церемонию нашего представления друг Другу.

Девушка подняла руку ко рту, сдерживая неожиданно вырвавшийся у нее смешок, мгновенно пробивший тонкую скорлупу светской искушенности, обнаружив под ней очаровательного милого ребенка.

— Боже, какая я невнимательная. Но мне, знаете ли, никогда и никому не приходилось представляться самой. Эту обязанность обычно выполняли другие. Должна признать, что правила хорошего тона несколько ограничивают возможности для знакомства, вы не находите? Ну что ж, сэр, меня зовут Маргарита Бальфур. Как и у вас, у меня есть второе имя, но я еще в пятилетнем возрасте решила, что ненавижу его, и запретила всем употреблять его в моем присутствии, а потом и вовсе от него отказалась. Вы не возражаете?

Не возражал ли он? Да Томас не возражал бы, если бы солнце вдруг погасло, как свеча, а все звезды попадали в океан, лишь бы иметь возможность держать руку прекрасной пылкой Маргариты Бальфур в своей до тех пор, пока не наступит конец света. Или, по крайней мере, до тех пор, пока она не закричит в экстазе, когда он будет приобщать ее к одному из величайших наслаждений в жизни человека.

А потому, не видя причин откладывать начало быстрого и бурного любовного натиска, который, как он надеялся, в самом недалеком будущем закончится восхитительной благостной капитуляцией его противницы в каком-нибудь уединенном темном садике, Томас тихо сказал, прежде чем следующая фигура танца разъединила их:

— Я сочту за честь быть вашим кавалером на сегодняшний вечер, мисс Бальфур, и вашим покорным рабом навсегда. Вы знаете, дорогая моя, что вы очень красивы?

— Да, мистер Донован, знаю, — ответила она небрежно минуту спустя, когда они снова оказались рядом. Он заметил, что ямочка опять появилась, и испытал желание прикоснуться к ней кончиком пальца, губами, языком. — Мне говорят о моей красоте чуть ли не беспрестанно с утра до вечера, и я, к стыду своему, вынуждена признаться, что эта банальная лесть больше не может заставить мое глупое девичье сердце биться быстрее. А теперь, сэр, ответьте честно: способны ли вы сказать что-то оригинальное? Если нет, то я предлагаю предаться умиротворяющему молчанию, не нарушаемому ничем, не считая, конечно, этой ужасной музыки, под которую мы вынуждены изображать из себя возбужденных лягушек, прыгающих с одного листка кувшинки на другой.

Томас сжал руку Маргариты перед тем, как она начала отдаляться от него, переходя к следующей фигуре танца, и она посмотрела на него в некотором, как он с радостью отметил про себя, смущении. Но с какой стати он должен испытывать замешательство от этого в высшей степени необычного разговора?

— Боюсь, моя дорогая леди, что ничего оригинального мне в голову не приходит, поэтому простите меня за то, что я повторю слова поэта: «Целуй же, Кэт, меня без опасенья, сыграем свадьбу в это воскресенье».

На мгновение изумрудные глаза Маргариты вспыхнули, потом она рассмеялась.

— Нет-нет, и не сегодня и не завтра, мистер Донован, я ни на йоту вам не уступлю, — ответила она, находчиво перефразируя другую строчку из «Укрощения строптивой» Шекспира. — И прежде чем вы продолжите вашу декламацию, Петруччо, я считаю своим долгом сообщить вам, что танец закончился, и вам следует выпустить мою руку. Или вы одержимы желанием стать центром всеобщего внимания?

Томас огляделся вокруг и с удивлением обнаружил, что все остальные пары уходят с площадки для танцев, направляясь к лестнице, чтобы спуститься на нижний этаж, где был сервирован ужин, а музыканты встают со своих мест и исчезают за занавесом.

Это было на него не похоже. Каким же чудом дерзкой девчонке удалось настолько завладеть его вниманием, что он перестал замечать все вокруг?

Он слегка поклонился, потом подал руку Маргарите и повел ее к лестнице.

— Вы окажете мне честь, согласившись поужинать со мной, моя прекрасная, моя очаровательная мисс Бальфур, — тихо проговорил он. — Я недавно приехал в Лондон и мало кого здесь знаю, так что, боюсь, если я слишком долго буду предоставлен самому себе, то не устою перед соблазном и закончу вечер у карточных столов или предаваясь другому не менее пагубному занятию.

— Конечно, я хотела бы поужинать с вами, мистер Донован, — ответила Маргарита нежным голосом, — я бы хотела этого больше всего на свете, хотя бы ради того, чтобы повеселиться, слушая ваши преувеличенные комплименты и ваш акцент, который сразу выдает в вас американца, но в котором проскальзывает и что-то ирландское. Но предупреждаю, мне будет весело только в том случае, если вы обещаете продолжать в том же духе, что и начали. Мистер Квист до этой прискорбной попытки погубить мое платье своими неуклюжими ножищами распространялся о своем намерении написать оду в честь моей ямочки. Вы ведь заметили мою ямочку, мистер Донован? По словам мистера Квиста, это самая примечательная моя черта. А вас она не вдохновляет на поэтическое творчество? Или вы загнаны в угол, потому что Шекспир при всей своей плодовитости не удосужился ничего написать о ямочках, по крайней мере, насколько мне известно. Ну же, мистер Донован. Я привыкла получать, по крайней мере, один приторно-сладкий комплимент в минуту, в противном случае мне придется сделать вывод, что вы солгали и на самом деле я вам совсем не нравлюсь.

— Вы издеваетесь надо мной, да, мисс Бальфур? — спросил Томас, испытывая некоторую неловкость от ее искренности и прямоты.

Он странным образом чувствовал себя так, будто его раздели, будто мисс Маргарита Бальфур не только раскусила его не слишком тонкую игру в ухаживание и ясно увидела не особо мудреную цель его заигрываний, но и презирает его за это. Как, все-таки, удивительно, что он впервые обнаружил явные признаки подлинного ума не в одном из тех мужчин, с которыми встречался до сих пор, а в молоденькой девчонке. Может, его игра и не стоит свеч.

Углом глаза он заметил какого-то джентльмена — вообще-то, это был джентльмен ему известный, — который направлялся в их сторону, и тут же решил использовать этот шанс, чтобы избавиться от очаровательной, но слишком уж проницательной мисс Бальфур прежде, чем он поддастся искушению надрать этой молодой особе уши или затащить ее на балкон и зацеловать до беспамятства.

— Какая жалость, мисс Бальфур, — заговорил Томас, принимая вид разочарованного обожателя, — вон идет человек, с которым я обещал встретиться сегодня вечером. Нам надо обсудить кое-какие важные вопросы, чрезвычайно важные. И как только я мог забыть об этом? Нет-нет, молчите, я и сам знаю ответ на этот вопрос. Я был ослеплен вашими прелестями, забыл о своей миссии, и чуть было не унизил себя в собственных глазах, поставив личные удовольствия выше интересов своего правительства, по поручению которого я, собственно, и нахожусь в вашей стране. Пожалуйста, дорогая леди, позвольте мне проводить вас к вашей компаньонке. Тогда я еще успею сделать что-то полезное сегодня вечером.

Маргарита нахмурилась и посмотрела на мужчину, на которого с выражением, как он надеялся, одновременно озабоченным и приветливым уставился Томас.

— Лорд Мэпплтон? — протянула она, снова поворачиваясь к Томасу. — Артур, кажется, имеет какое-то отношение к министерству финансов, да? Конечно, все эти правительственные дела слишком сложны для женского понимания, но, думаю, я права. И вы говорите, что ваше правительство направило вас для переговоров с этим человеком. Так, значит, вы действительно американец. Как странно.

— Мы пытаемся предотвратить войну между нашими двумя странами, мисс Бальфур, — ответил Томас, помахав лорду Мэпплтону, который тем временем остановился и склонился в поцелуе над рукой молоденькой девушки, видимо, дебютантки нынешнего сезона. Томас заметил, что ручку, обтянутую лайковой перчаткой, он задержал в своей намного дольше положенного. Старый козел. — Но я, конечно, не собираюсь утомлять ваши прелестные ушки рассуждениями о таком сухом предмете.

— Конечно нет, сэр, — мило ответила Маргарита, и раскрыв веер, висевший на ленте у нее на запястье, принялась кокетливо им обмахиваться. — Меня и в самом деле несказанно утомило бы, если бы вы заговорили о вашем пресловутом законе об эмбарго — который ваш конгресс принял его в 1807 году, и направлен он против Франции и Англии, — или если бы вы принялись толковать о ваших настойчивых попытках помешать Англии, пользуясь своим правом суверенного государства, призывать своих граждан служить родине во время войны.

— Вы задерживаете наши корабли, подвергаете допросу команды и заставляете добрых американцев служить в вашем флоте ради ваших выгод, — выпалил Донован, не удержавшись. — Я бы не назвал это добрососедскими отношениями.

Маргарита ослепительно улыбнулась.

— О, так вы здесь в роли дипломата, мистер Донован. Да-да, я вижу, что это так и есть. Что же, вы и лорду Мэпплтону откусите голову, дабы послужить своему правительству, или вы приберегаете ваши мстительные чувства для молодых особ женского пола, которые лишь повторяют то, чему их научили в школе?

— Приношу свои глубочайшие извинения, мисс Бальфур. — Томас отступил и, полагая, что именно этого от него и ждут, нарочито низко наклонился над рукой Маргариты. — Я неотесанный грубиян, и меня следует немедленно высечь за столь неджентльменское поведение. Я унижен, пристыжен и полон раскаяния, так что я никак не гожусь на роль приятного кавалера для такой тонко чувствующей натуры как вы. Пожалуйста, позвольте мне проводить вас к вашей компаньонке, чтобы я смог покинуть поскорее место своего сокрушительного поражения, найти темную безлюдную аллею и проткнуть себя шпагой.

— Если вы рассчитываете, что я буду отговаривать вас от подобного мелодраматичного поступка, мистер Донован, то вы ошибаетесь. И вообще, мне, кажется, уже надоела наша игра, — сухо ответила Маргарита, вынимая руку из его руки, которую он умышленно расслабил. — И вам не нужно провожать меня к моей компаньонке, поскольку присутствующий здесь лорд Мэпплтон с радостью составит мне компанию. Не правда ли, Артур? — самым любезным тоном осведомилась она и, повернувшись, протянула руку дородному джентльмену, оторвавшемуся, наконец, от молоденькой дебютантки (которая, судя по ее виду, была несказанно этому рада) и теперь топтавшемуся рядом с Маргаритой, вытирая пот со лба большим носовым платком.

Мясистые щеки лорда Мэпплтона затряслись как желе, когда он в явном недоумении покачал головой.

— Что-что? Составить тебе компанию? Что за странные разговоры, девушка, разве мы не об этом договаривались? Проверь свою карточку. Уверен, там записано, что я буду твоим кавалером во время ужина. Для танцев я, конечно, не гожусь, куда уж такому козлу. О, добрый вечер, Дантон. Узнаю усы. Дурацкая принадлежность, не правда ли? Как вам удается не пачкать их джемом за завтраком? Ну, не важно, мне, в общем-то, все равно. Подумать только, встретиться с вами здесь. — Нахмурившись, он снова покачал головой, напомнив добродушного английского бульдога. — Мы, что, договаривались?

— Я так полагал, ваша светлость и, между прочим, моя фамилия Донован, — ответил Томас ровным голосом и посмотрел на Маргариту, которая стояла, улыбаясь ему с выражением, говорившим, что в нем тут больше не нуждаются и ему следует благоразумно удалиться. — Однако, — поспешно добавил он, увидев появившуюся на лице лорда Мэпплтона недовольную гримасу, — я и сам уже толком не знаю зачем. Наверное, у меня в голове все перепуталось с того самого момента, как этот приятный джентльмен мистер Джулиан Квист представил меня очаровательной мисс Бальфур. Кстати, вы с ним знакомы, милорд?

— Квист? Милейший парень. Десять тысяч в год, как я слышал, и никакого понятия о том, как содержать хорошую конюшню. — Лорд взял руку Маргариты и положил себе на локоть, погладив при этом ее пальцы более нежно, чем подобало бы доброму дядюшке, какового он вроде бы стремился изобразить. — Но недостаточно хорош для тебя, мое милое дитя. И в придачу мамаша, которая во все сует свой нос. Нет-нет, совсем не то, что тебе нужно. Ну, приятно было повидаться, Денверс. Нам пора идти, не так ли, дорогая? Если мы не поспешим, все хорошие места будут заняты. Я слышал, будут подавать чудесных крупных креветок.

— Донован, Артур, — поправила его Маргарита, слегка кивнув Томасу, когда лорд Мэпплтон повел ее к лестнице. — По-моему, американцы очень болезненно относятся к подобным вещам. Мы же не хотим показаться грубыми и недружелюбными. Всего доброго, мистер Донован, и спасибо за то, что выручили меня. Я и мечтать не могла о подобном приключении.

— Что-что? Донован, ты сказала? — пророкотал лорд Мэпплтон, когда они уже были вне пределов слышимости Томаса. — Но это же ирландская фамилия. Мало того, что мы должны иметь дело с этими колонистами, так они еще оказываются ирландцами.

— И вам всего хорошего, дорогой лорд, — с отвращением пробормотал про себя Томас, наблюдая, как высокая стройная мисс Бальфур и низенький толстый пэр влились в поток гостей, спускающихся к ужину. Затем, поскольку ему не оставили выбора, хотя и оставили массу вопросов, он направился в игорную комнату, где ловко избавил некоего очень сердитого и очень говорливого Джулиана Квиста от пяти сотен фунтов из денег его «сующей во все нос» мамочки.

— Ну, Томми, ты припозднился. Ты видел его? Говорил с ним?

Услышав в коридоре уверенные шаги своего друга — его походку нельзя было спутать ни с чьей другой, — Пэтрик Дули распахнул дверь номера, который они снимали в отеле Пултни. Затем отступил, пропуская Томаса в обставленную со вкусом гостиную, по которой он возбужденно расхаживал в течение всего вечера. Угрюмое выражение лица и поджатые губы Томаса не придали бодрости Дули, проведшему долгие часы в нервном ожидании новостей.

Томас плюхнулся в первое попавшееся кресло, вытянув длинные ноги, сорвал с себя шейный платок и бросил его в Дули.

— А ты как думаешь, Пэдди?

— Я думаю, что тебе заговаривали зубы точно так же, как эти проклятые англичане поступают со всеми нашими дипломатами, вот что я думаю. — Дули сплюнул и, поймав платок, скатал накрахмаленную ткань в комок и бросил его на пол. — Я бы не стал вести с ними переговоры. Нам нужно наподдать им как следует в открытой войне, если мы хотим положить этому конец. Мэдисон, видно, сошел с ума, послав тебя сюда. Это все равно, что посылать гуся в лисью нору, вот что это такое.

— Мы все знаем, что дело идет к войне, Пэдди. Нам только не известно, когда и как она начнется. — Томас встал с кресла и, подойдя к столику с напитками, налил себе в стакан примерно на три пальца бренди. С жадностью сделав глоток, он улыбнулся своему товарищу. — Но, если не возражаешь, мой дорогой друг, я бы предпочел думать, что президент послал лису в гусятник. Кроме того, вечер прошел не совсем впустую.

Он вытащил из кармана довольно толстую пачку денег и бросил ее на стол.

— Мы добавили еще пять сотен фунтов на цели нашего военного строительства, Пэдди. Еще месяц в этой прекрасной метрополии, и нам не понадобится Хервуд с его армией. Мы просто превратим Англию в банкрота и покончим с ней.

Дули сгреб деньги и, подойдя к комоду, засунул их в верхний ящик рядом с другими выигрышами Томаса, использовав этот момент одновременно и для того, чтобы взглянуть на себя в зеркало. Он увидел глубокие складки, бороздившие лоб под густой копной сильно поседевших рыжих волос. Ему было за шестьдесят, и, по правде говоря, он был слишком стар для подобных дел.

— Да, парень, у тебя завидный талант, — проговорил он, поворачиваясь к Томасу, — но этого недостаточно. Ты знаешь, зачем нас сюда послали. Но, по-моему, просиживая целыми днями в приемных только для того, чтобы узнать, что министр такой-то или такой-то ушел и сегодня уже не вернется, ничего хорошего не сделаешь. Они обращаются с нами, как с собаками, нет, хуже, чем с собаками.

Томас поставил стакан и, потянувшись, широко зевнул.

— Хватит, Пэдди. Мы оба знаем, что с нами обращаются так, как они, предположительно, и должны, — так же, как и со всеми другими эмиссарами Мэдисона. Если бы они бросились нам на шею, мы бы немедленно попали под подозрение, а заодно и Хервуд со своими единомышленниками. Хотя, должен признать, что все предприятие вызывает у меня сомнения. Если поведение Мэпплтона сегодня вечером является показателем серьезности и размаха этих великих интриг, то, боюсь, Мэдисон поставил не на тех людей. Да что говорить, у молодой девушки, с которой я сегодня познакомился, мозгов вдвое больше, чем у Мэпплтона.

— Молодая девушка, вот как? — Дули потер ладонью лоб. — Что ж, можешь считать меня трижды дураком — я ведь решил, что ты серьезно относишься к делу, Томми Донован. Боже, спаси нас от патриотов, которые думают не головой, а тем, что у них между ног.

Томас ухмыльнулся, заставив Дули пожалеть, что он почти на тридцать лет старше и вдвое слабее своего партнера по заговору, потому что он с превеликим удовольствием стукнул бы молодого человека по его красивой голове.

— Ну, Пэдди, ты же не будешь ворчать на меня за то, что я посмотрел на девушку. А я только этим и ограничился, клянусь. Мисс Маргарита Бальфур стоит того, чтобы на нее посмотреть.

— Держу пари, она прехорошенькая. Так ты и дальше намерен только смотреть, малыш, или предпримешь что посерьезнее?

— Она обращается к Мэпплтону по имени, Пэдди, и, кроме того, как я узнал сегодня от этого парня, который последним финансировал нашу военную подготовку, она открыто поощряет ухаживания таких богачей, как Тоттон, Чорли и даже Хервуд. Да, для молодой леди, недавно вступившей в свет, наша мисс Бальфур пользуется завидной известностью.

— Правда? — Дули внезапно снова начал проявлять интерес к разговору. — Маргарита, говоришь, ее зовут? Разве это не одно из модных французских имен? Они, что же, обхаживают и лягушатников тоже? Это несправедливо, Томми, они же к нам первым обратились.

Томас снова уселся в кресло и взял стакан с бренди.

— Не придавай этому слишком большого значения, Пэдди. Все они дряхлые старцы — Хервуд, впрочем, помоложе остальных, — и у всех у них состояния, от которых не сможет отмахнуться с презрением ни одна честолюбивая молодая девушка. Может, мисс Бальфур надеется женить на себе одного из них в этом году и похоронить в следующем. Видит Бог, она достаточно умна, чтобы такая мысль могла прийти ей в голову, и достаточно независима в своих суждениях, чтобы не побояться обрести статус прекрасной молодой вдовы.

Дули пристально посмотрел на Томаса. Тот сидел, закусив нижнюю губу, что было у него признаком либо глубокой задумчивости, либо огорчения.

— Независима? Странное слово ты выбрал. Отшила тебя, да? — спросил Дули и ухмыльнулся. — Похоже, эта девушка из тех, что мне нравятся.

Томас встал с кресла и принялся торопливо стаскивать с себя сюртук, делая это с такой небрежностью, что тот затрещал по швам.

— Что ж, Пэдди, я даю тебе свое благословение. Можешь приударить за ней, — проговорил он, комкая сюртук и бросая его на кресло. — Что до американца, стоящего перед тобой, то ему меньше всего нужна умная женщина. Этому американцу нужна отзывчивая женщина. Доброй ночи, Пэдди. Завтра нам предстоит трудный день — будем отсиживать наши ни на что не годные колониальные зады в приемной военно-морского министерства.

Дули поднял брошенный сюртук и аккуратно перекинул его через руку, зная, что именно ему придется отглаживать этот сюртук, когда он следующий раз понадобится Томасу, для того, чтобы красоваться в обществе, как какому-нибудь дурацкому павлину.

— И тебе доброй ночи, малыш, и запомни: я в этом деле с тобой, а не с твоей чертовой девицей.

ГЛАВА 2

Знаю, недоброе дело я ныне затеял.

Но бурно кипящие страсти унять мой разум не в силах.

Еврипид

Солнечные лучи просочились в обставленную с большим вкусом спальню, пробежали по шератонскому шезлонгу с его безошибочно узнаваемыми линиями, рассыпались пятнами по ковру с узором из роз и, наконец, добрались до широкой кровати с балдахином, осветив смятые простыни, свисающее до полу одеяло и груду подушек, но не найдя никого, кто бы спал на этой кровати. Кровать была пуста уже в течение двух часов, хотя пробило только одиннадцать.

Маргарита Бальфур в желтом, как лютик, пеньюаре с туго завязанным на талии атласным поясом не обратила никакого внимания на проникнувшие в комнату солнечные лучи. Она сидела, как всегда элегантно-прямо, за круглым столиком для вышивания, принадлежавшим еще ее матери и водила наманикюренным пальчиком по странице старой тетради. Ее длинные цвета темной меди волосы были небрежно завязаны желтой атласной лентой.

— Лорд М. — любит деньги больше всего на свете. Сластолюбивый волокита и паяц с мозгами насекомого, — прочитала она вслух, затем закрыла тетрадь, откинулась на спинку стула и с печальной улыбкой посмотрела на портрет необычайно красивого, но с оттенком некоторого мелодраматизма в лице, молодого человека, висевший над стоявшим неподалеку туалетным столиком. — Исчерпывающая характеристика, папа, только ты забыл упомянуть, что «лорд М.» еще и скуп. И хотя я убеждена, что твой друг Артур имел виды на маму — впрочем, он имеет виды на любую представительницу женского пола, — он, по-моему, был все же мелкой сошкой. Избавиться от него, к чему уже идет дело, не составит труда.

Наклонившись вперед, Маргарита вновь открыла тетрадь, найдя страницу, которую она досконально изучила прошлым летом, когда после похорон матери обнаружила в ее вещах личные бумаги отца. Мать, очевидно, их даже не просмотрела. Маргарита могла наизусть пересказать, что было написано в тетради под заголовком «Клуб».

«П. Т. — тщеславен, полагает, что все знает. Задайте ему любой вопрос, и он вам ответит.

Р. Х. — жаден, честолюбив и суеверен до крайности. Бедняга так боится умереть, что просто вынужден жить.

Стинки — готов проиграть последний пенни.

В. Р. — загадка, черт его возьми. Будь осторожен, имея дело с человеком без слабостей».

— Ах, папа, — вздохнула Маргарита, поставив локти на стол и опустив голову на руки. — Как ты мог, будучи таким проницательным, пренебречь собственными предупреждениями?

— Опять ты этим занимаешься? — услышала она голос появившейся в дверях Мейзи. Мейзи держала в руках серебряный поднос, на котором стояли чайник, молочник, чашка и тарелка, полная дымящихся булочек. — Человеку следует почаще читать Библию, тогда он ко многому относился бы спокойнее, — проговорила она, ставя поднос на край туалетного столика. — Мертвые мертвы, мисс, и никакие ваши затеи не оживят их, упокой Господи их душу. Живым надо продолжать жить, а не копаться в старых обидах.

Маргарита закрыла журнал и встала со стула. Ее длинная пышная юбка зашуршала, скользнув на ковер.

— Спасибо тебе, Мейзи, за этот весьма проникновенный совет. Моего отца, можно сказать, убили, моя мать умерла, будучи не в силах пережить его смерть, а ты говоришь, чтобы я все забыла и жила, как ни в чем не бывало. У тебя все так просто получается. И почему я сама этого не вижу? Почему не могу понять, что одна ложь, громоздящаяся на другую, одно несчастье, следующее за другим, — все это в порядке вещей? Ты, что же, почерпнула эту мудрость из своей Библии, Мейзи? Наверное, об этом написано там же, где говорится, что всегда надо подставлять другую щеку.

Но вслед за этими словами она улыбнулась старой женщине и, схватив одну из теплых еще булочек, жадно впилась в нее зубами, потом вскочила на кровать и уселась, скрестив ноги, в самой ее середине.

— Прости, Мейзи, я не хотела на тебя наскакивать. Но, боюсь, моей душе недостает христианского милосердия.

Мейзи подняла поднос и переставила его в изголовье кровати.

— Мне бы следовало сказать сэру Гилберту, что вы затеваете, вот что мне следовало бы сделать, и он бы забрал вас отсюда обратно в Чертси, вы и опомниться не успели бы. Не хватало только бедному старому джентльмену похоронить еще одного из своих близких.

— Но я не собираюсь умирать, Мейзи, — возразила Маргарита, комически округляя глаза и беря с тарелки еще одну булочку. Мейзи была так склонна к преувеличениям. — Они даже не узнают, что именно я буду причиной их падения. Весь этот год я тщательно обдумывала мой план и сейчас уже приступила к его выполнению. Скоро они начнут падать один за другим как спелые плоды, а я буду наблюдать за этим, изображая сочувствие и готовность помочь им в их несчастьях. У меня нет желания кричать на весь свет о своей победе, Мейзи, мне достаточно знать, что я одержала над ними верх, над каждым из них по очереди.

— Чушь и ерунда! — фыркнув, объявила Мейзи и пошла открывать дверь, в которую в этот момент кто-то постучал. Она отступила, пропуская целую процессию лакеев, несущих ведра с водой для ванны госпожи. — Не забывайте, мисс, что если лошадь понесет экипаж под гору, можно запросто оказаться в яме. Так вот… эй, паренек, не смей проливать воду на этот чудесный ковер.

Контора сэра Перегрина Тоттона, расположенная в том же здании, что и конторы многих других джентльменов, состоящих на службе у военного министра, выглядела не менее впечатляюще, чем музей, и почти не уступала музею по количеству имеющихся в ней картин, скульптур и других предметов искусства. После четырехчасового ожидания в приемной, битком набитой крылатыми Пегасами и увешанной гобеленами, изображающими сцены удачной охоты и кровавых сражений, Томаса и Дули, сгоравших от нетерпения, провели по длинному коридору, стены которого украшали портреты каких-то джентльменов весьма сурового вида, и ввели в большую светлую комнату с высоким потолком, посвященную, судя по всему, античной скульптуре.

Подняв руку, Дули почесал у себя за ухом.

— Ты когда-нибудь видел образцы античного великолепия в таком количестве, Томми? — спросил он, повернувшись налево и оказавшись лицом к лицу со статуей Афины, демонстрировавшей печальную нехватку левого уха и части правой руки. — Сложи их все вместе, и вряд ли получится целый человек, это факт. Взгляни сюда. — Вытянув руку, он указал на другую статую. — Похоже, кто-то откусил у нее кусок бедра. Смотри, Томми, я могу засунуть туда всю руку.

— Замри, невежественный толсторукий плебей.

Томас и Дули быстро обернулись и увидели вплывшего в комнату сэра Перегрина в сопровождении имеющего измученный вид секретаря, отстававшего от него шага на два — на три. Сухонького худощавого сэра Перегрина буквально трясло от ярости.

— Ну, ну, сэр, — поспешил успокоить его Томас, выходя вперед и загораживая собой Дули, — мой помощник не имел в виду ничего дурного. Простите ему его невежество. Он американец, но недавний американец, приехал в Америку из Ирландии и, боюсь, ему никогда не удастся избавиться от тамошнего духа. Бедняга не способен воспринимать искусство, он может оценить лишь красоту своего любимого глиняного котелка для варки картошки.

— Ты дорого за это заплатишь, юноша, — прошипел Дули сквозь зубы, потом громко проговорил: — Тысяча извинений, сэр. — И отступил на пару шагов назад, как и подобает «помощнику».

— Да-да, конечно. Мне и самому приходится мириться с невежеством подчиненных, — ответил сэр Перегрин с нескрываемым презрением в голосе и бросил пронзительный взгляд на своего собственного помощника. Тот поспешно бросился к столу и, выдвинув высокое кресло, украшенное замысловатой резьбой, помог сэру Перегрину сесть.

— Удовлетворительно, Гроуз, — прокомментировал сэр Перегрин, и секретарь так же поспешно ретировался к ближайшей стене и остановился там, прислонившись к гобелену, изображавшему разграбление Рима, не заметив при этом, что голова его оказалась в опасной близости от вышитого серебряными нитями топора, которым размахивал какой-то варвар с диким взглядом.

Оглядевшись вокруг, Томас увидел, что стулья с прямыми спинками, расставленные по периметру комнаты, находились слишком далеко от стола, так что вести разговор можно было только крича во весь голос. Сэр Перегрин полагал, без сомнения, что американские посетители будут стоять как какие-нибудь попрошайки, пришедшие с протянутой рукой выклянчивать милостыню.

Черта с два он этого дождется. — Пэдди, будь добр, возьми два стула и поставь их вот сюда, — сказал Томас, указывая на место прямо напротив стола. — Гроуз? — обратился он затем к секретарю сэра Перегрина. — А вы не хотите примостить куда-нибудь свой зад, или вы полагаете, что ваши паучьи ножки продержат вас, пока мы с сэром Перегрином будем обсуждать те достойные презрения действия, к которым прибегаете вы, вероломные англичане, забирая добрых американцев с их кораблей и заставляя идти на службу в ваш флот?

Сэр Перегрин вскочил, опершись руками о стол, подобной реакцией пролив бальзам на душу Томаса.

— Как вы смеете, сэр! — Воскликнул он с угрозой в голосе. — Неужели мне нужно напоминать, что вас принимают здесь из милости, что этой встречи вообще не было бы, если бы вы не представили бумаги, подписанные вашим президентом, в которых говорится о его полном к вам доверии. Я абсолютно уверен, что мистера Мэдисона злонамеренно ввели в заблуждение, если он счел, будто рекомендательного письма, подписанного его рукой, достаточно для того, чтобы заставить верного слугу Его Величества выслушивать подобные безосновательные домыслы. Можете считать нашу беседу оконченной, мистер Донован.

Дули с шумом передвинул два стула, удобно уселся на один из них и знаком велел Томасу сесть на другой.

— Ты умеешь побеждать Томми, и это факт, — проговорил он, улыбнувшись Томасу, который остался стоять. — Почему бы тебе не сказать какую-нибудь пакость о матушке этого джентльмена, раз уж ты взялся за дело?

Томас кинул хмурый предостерегающий взгляд на Дули, затем поклонился сэру Перегрину.

— Простите меня, сэр, — сказал он смиренным тоном, обезоруживающе улыбаясь. — Мне стыдно за свое безобразное поведение. Не могу понять, что на меня нашло. Наверное, дело в том, что я слишком долго ждал и пропустил свой ленч. Гроуз, дружище, не будете ли вы так любезны и не раздобудете ли для нас хлеба с сыром, а заодно, может, и графинчик бургундского, да побольше. Я убежден, что наша беседа будет протекать более мирно, если мне удастся успокоить свой бунтующий желудок.

Сэр Перегрин посмотрел на Томаса, который ответил на его взгляд нарочито пристальным взором, будто провоцируя на возражения, затем снова опустился в свое кресло.

— Ну что ж, хорошо, — согласился он наконец. — Гроуз, сходи в мою личную комнату, посмотри, что там есть. Уверен, там найдется что-нибудь, чем мы сможем угостить этих джентльменов.

— Я бы не возражал против куска мяса, юноша, — сказал Дули вдогонку секретарю, и Томас со вздохом посмотрел на приятеля. — А почему, позволь спросить, ты сейчас на меня уставился, Томми? Не мог же попросить его принести эля, это было бы бессмысленно, разве не так? — обратился к нему Дули, пожав плечами, и Томас был вынужден прикрыть рот рукой, притворившись, что закашлялся, чтобы скрыть улыбку.

Как только дверь за секретарем закрылась, Томас подошел к столу и демонстративно уселся на его левый угол, предварительно отодвинув стоявший там бюст Сократа. Он хотел находиться поближе к сэру Перегрину, ощущать запах его одеколона и его страха. Он знал, что физически он вдвое сильнее сэра Перегрина и хотел, чтобы и тот об этом не забывал. Возможно, все они играли в какую-то игру, но это была весьма серьезная игра, со строгими правилами.

— А вы решили, что я буду поощрять присутствие свидетеля, Тоттон? — спросил он как бы между прочим.

— Гроуз абсолютно лоялен, хотя умом и не блещет, — парировал сэр Перегрин, схватив бюст и поставив его рядом с бюстом Гомера. — И на что, собственно, вы рассчитывали, явившись сюда? Я и не думал, что встречу вас здесь. Неужели вы не в состоянии выполнить самые простые инструкции? Мы же все должны собраться в субботу в Ричмонде.

— Да, должны, Тоттон, и мы там соберемся, — ответил Томас и, достав из кармана манильскую сигару, сунул ее, не зажигая, в рот. — А сюда я пришел и выстрадал долгое ожидание в вашей приемной затем, чтобы как-то оправдать в глазах непосвященных свое пребывание на вашем сыром острове. Должен заметить, старина, что вы продемонстрировали максимальную готовность к сотрудничеству. Целых четыре часа! Не трудно вам было скрываться здесь, пытаясь представить, как я реагирую на то, что меня заставили так долго ждать? С другой стороны, если бы окружающие заметили, что ко мне вы отнеслись лучше, чем к другим моим соотечественникам, приходившим просить аудиенции, это вряд ли пошло бы на пользу нашим планам.

— Так, значит, вы пришли сюда только для отвода глаз? Нам нечего обсудить наедине?

Томас взял со стола небольшую трутницу, высек огонек и, поднеся его к сигаре, зажег ее. Глубоко затянувшись, он выдохнул кольцо сизого дыма прямо в худое лицо сэра Перегрина.

— Только один маленький вопрос, Тоттон. Потом я уйду, и вы сможете успокоить ваши истерзанные нервы, швырнув в Гроуза одним из этих античных философов. Один маленький вопрос, требующий ответа. Скажите мне, не ведете ли вы и другие члены вашей группки предателей переговоров с Францией? Не пытаетесь ли заключить, так сказать, двойную сделку?

Сэр Перегрин закашлялся и помахал рукой, разгоняя дым, потом посмотрел на Томаса, перевел взгляд на Дули и снова на Томаса. Томас внимательно наблюдал за ним, рассчитывая заметить на его лице признаки тревоги, но не увидел ничего, кроме недоумения.

— Переговоры с французами? Да вы с ума сошли! Никому из нас такого и в голову не пришло бы. Возможно, вам следует напомнить об одном факте, сэр. Мы, англичане, воюем с Францией.

— Не будьте ослом, Тоттон, — оборвал его Томас, вставая у края стола и испытывая облегчение, но сохраняя сердитый вид.

Конечно, высказанное им обвинение было всего лишь предположением, смутно беспокоящим его подозрением, и ему едва ли стоило ждать четыре часа, чтобы убедиться в своей ошибке. Но это вовсе не означало, что день должен пройти впустую. Раз уж он был здесь, он мог доставить себе удовольствие и поиздеваться над разнервничавшимся сэром Перегрином.

— Воюете с Францией, говорите? Любопытное же у вас понятие о чести. С Францией воюют ваши соотечественники, а вы воюете с Англией, — тихо проговорил он. — Для чего же вам помогать Америке, как не для того, чтобы посеять недовольство в массах и свергнуть собственного монарха? Скажите же мне, кто из вас должен стать королем? Хервуд? Чорли? Ну не Мэпплтон же, это уж точно. Тогда это, видимо, будете вы, Тоттон. Воображаю вас в короне. Дули, ты можешь представить себе сэра Перегрина в королевском пурпуре? А может, я ошибаюсь, и вы с вашими единомышленниками хотите последовать примеру Америки и распахнуть двери Британской империи перед демократией со всеми ее преимуществами? Дули фыркнул.

— Ну, до этого никто из нас не доживет. Им ведь тогда придется освободить Ирландию. А чем же будут развлекаться англичане, позволь спросить, если лишатся возможности грабить нашу добрую старую родину, когда им заблагорассудится?

— Вы оба слишком много себе позволяете, — запротестовал сэр Перегрин, ударив кулаком по столу, отчего со стуком подпрыгнули оба бюста. — Наши чаяния вас не касаются. Я же не спрашиваю вас, почему вы взялись за это дело. А на что вы рассчитываете в качестве награды за ваш патриотизм, Донован? На посольскую должность? Пост в кабинете?

Томас улыбнулся, не вынимая сигары изо рта. Он пришел к выводу, что, когда им овладевало желание дать кому-нибудь хорошего пинка, лучше всего было улыбаться. Прибегнуть к силе совсем несложно, но в поединке умов можно выиграть гораздо больше.

— Я? Простой издатель и землевладелец из Филадельфии? Вы, должно быть, спутали меня с покойным Бенджамином Франклином, которого нам очень недостает. Он тоже был простым журналистом из Филадельфии, но куда более талантливым, чем я. Уверяю вас, сэр Перегрин, у меня нет никаких политических амбиций. Вообще никаких. Так ведь, Дули?

— Да уж, — проворчал Дули в свой небрежно завязанный галстук с изрядной долей скептицизма в голосе — ни дать ни взять недовольный помощник, доставивший себе небольшое удовольствие, намекнув на то, что его начальник хотел бы от всех скрыть.

Милый Дули. Всегда умел понимать намеки. На эту его способность Томас и рассчитывал и, как оказалось, не ошибся. Дули понял, что Томас хочет заставить сэра Перегрина поверить в то, будто в американце он нашел родственную душу, — человека столь же жадного и честолюбивого, как и он сам. Пусть думает, будто «раскусил» Томаса. Уверовав в то, что американский заговорщик одного с ним поля ягода, сэр Перегрин станет менее осторожным, в этом Томас нисколько не сомневался.

— Но, как я говорил, Тоттон, — быстро продолжал Томас, повернувшись спиной к Дули, — вчера вечером мне вдруг ни с того ни с сего пришло в голову, что вы и ваши единомышленники в стремлении подорвать собственную страну можете так же легко завязать контакты с французами, как и с американцами. Или и с теми и с другими. Франция стала бы готовым рынком для ваших не находящих сбыта товаров и оружия. Наш президент не хотел бы усиления Франции, хотя она и была все время нашим союзником. Бонапарт слишком непредсказуем, слишком охоч до лести.

— Мы не будем иметь с Францией никаких дел, — твердо заявил сэр Перегрин, поднимаясь на ноги; при этом он все равно остался на голову ниже Томаса. — Сэр Ральф этого не одобрит.

Сэр Ральф. Теперь Томас знал, кто всем заправляет. Слишком уж просто все получилось, подумал он, — все равно, что отщипнув виноградинку с грозди. Почти безо всякого нажима с его стороны сэр Перегрин, жаждущий, видно, похвастаться своей осведомленностью, сообщил полезные сведения.

— Ах, да, — сказал Томас, кивая, — вы, должно быть, имеете в виду сэра Ральфа Хервуда, нашего общего знакомого из адмиралтейства. Вы правы: до сих пор он прекрасно справлялся с ролью организатора этой вашей попытки предательства. На моего президента это произвело большое впечатление. Ну хорошо, Тоттон. На время я забуду о своих подозрениях. А теперь, — продолжал он, гася сигару о мраморное блюдо и от души надеясь, что оно дорого сэру Перегрину, — я бы посоветовал вам начать метать громы и молнии, провожая меня и моего помощника к дверям. Ни к чему, чтобы Гроуз, вернувшись, застал нас за сердечной беседой, словно двух близких друзей. Излишнее дружелюбие может вызвать подозрения.

— Что? Мы уйдем, не отведав хлеба с сыром? — Дули поднялся, качая головой. — Это как-то несправедливо, малыш.

— В этой жизни вообще мало справедливости, Пэдди, — ответил Томас, жестом показывая Дули, чтобы тот первым шел к выходу через лабиринт скульптур.

Они были почти у дверей в приемную, когда резные дубовые створки распахнулись, и мисс Маргарита Бальфур появилась в комнате, как солнечный луч после летней грозы.

— Перри, вы где? Вас и не найдешь среди этого мраморного изобилия. Вы просто обязаны сейчас же пойти со мной. Я знаю, мы договорились встретиться вечером у леди Сефтон, но я только что обнаружила изумительную книжную лавочку в Хаймаркете. Мне нужно, чтобы вы как знаток оценили, действительно ли я раскопала там неизвестный до сих пор подлинный манускрипт, или же владелец пытается надуть меня, и это всего лишь великолепная подделка.

Повернувшись к Томасу, она улыбнулась, испортив ему все удовольствие, ибо улыбка это ясно показывала, что она сразу заметила его присутствие и до сих пор не обращала на него внимания только потому, что это устраивало ее самое.

— О, здравствуйте, мистер Донован. Какой приятный сюрприз встретить вас здесь. Я помешала какому-то важному совещанию? Простите меня. Я сейчас же уйду, а вы можете продолжать. Ну вот, Перри, мой дорогой друг и наставник, я ухожу и буду ждать вас в карете в компании с дражайшей Мейзи.

Вчера в простом белом бальном платье Маргарита была прекрасна. Сегодня в платье для прогулок лимонно-желтого цвета она была ослепительна. Бархатный короткий жакет густого зеленого цвета выгодно подчеркивал ее тонкую талию и оттенял румянец на щеках. Завершающим штрихом ее туалета была надетая поверх роскошных медного цвета кудрей шляпка — дурацкое сооружение из соломки, цветов и лент, — завязанная большим бантом, прелестно смотревшимся слева от подбородка.

Зеленые колдовские глаза озорно блестели, будто ее позабавила какая-то шутка, которую никто из присутствующих не понял. Томас никак не мог определить, раздражал его или интриговал ее несомненный ум, но одно он знал наверняка: его влекло к этой загадочной, живой как огонь, девушке, и если бы вдруг выяснилось, что она принадлежит к лагерю его противников, это определенно испортило бы ему день.

— Нет-нет, мисс Бальфур, — поспешно сказал он, осознав, что молчит слишком долго, и склонился над ее протянутой рукой. — Сэр Перегрин и я только что закончили нашу беседу, и я как раз собирался удалиться в свои апартаменты в отеле Пултни зализывать раны, ибо он весьма опасный противник в дипломатическом фехтовании. Вы правильно поступаете, прося у него совета относительно обнаруженного вами манускрипта. Я убежден, что мнение сэра Перегрина по любому вопросу бесценно. И, видит Бог, он наверняка его выскажет. Всего доброго, мисс Бальфур, сэр Перегрин. Пойдем, Пэдди, отложим представление до другого раза. Мы должны уйти и оставить сэра Перегрина наедине с его очаровательной посетительницей.

С этими словами Томас поклонился сэру Перегрину и вышел из комнаты, сопровождаемый Дули.

Едва дверь за ними закрылась, как дородный ирландец возбужденно проговорил:

— Так вот она какая, эта девица с французским именем, от которой ты растаял вчера вечером. Беру назад все, что я сказал; ты был прав, заинтересовавшись ею. Что она здесь делает, как ты думаешь?

Томас взял свою шляпу и перчатки с маленького столика в приемной и зашагал к лестнице. Мысли вихрем проносились у него в голове — он пытался понять, что означало неожиданное появление Маргариты.

— По-моему, я не в силах разобраться в поступках мисс Бальфур, и ясно мне только одно — она самая настоящая англичанка и самая восхитительная девушка из всех, кого я когда-либо знал, — сказал он, нахлобучивая шляпу на голову и выходя на солнечный свет. — Скажи-ка, Пэдди, принесли ли мой новый вечерний костюм? Я все-таки решил пойти на бал к леди Сефтон сегодня вечером.

— Чувствую, ты поддаешься соблазну; так ведь, мой мальчик? — спросил Дули, останавливая проезжавший мимо экипаж.

— Ах, Пэдди, дружище, как же хорошо ты меня знаешь. — Зубы Томаса блеснули из-под усов. Согнувшись, он влез в экипаж и уселся на засаленное кожаное сиденье напротив своего друга. — А кто же говорил, что ничто не должно отвлекать нас от такого серьезного дела, как служение своей стране?

ГЛАВА 3

Не задавай вопросов — не услышишь в ответ лжи.

О. Голдсмит

Маргарита стояла у входа в бальный зал. Она знала, что выглядит потрясающе, и спрашивала себя, зачем ей понадобилось одеваться с таким тщанием — будто она готовилась к сражению, а не просто одевалась, чтобы пойти на еще один глупый бал. Бал у леди Сефтон обещал быть точно таким же, как и все другие балы, на которых она побывала после своего приезда в Лондон, — не более и не менее важным.

Нет, это было неправдой. Одно дело лгать другим, но было бы глупостью — к тому же опасной глупостью — лгать самой себе. Сегодняшний вечер будет особенным. Она прекрасно знала, почему выбор платья — в конце концов, она остановилась на шелковом цвета слоновой кости — отнял у нее столько времени, и почему в этот раз она не положилась всецело на искусство никогда не подводившей ее Мейзи, а стала давать той советы, как уложить ее, Маргариты, медно-рыжие волосы.

Ее наряд был действительно выбран для поединка, и скоро она должна будет столкнуться лицом к лицу со своим противником. И звали этого противника не сэр Перегрин и не лорд Мэпплтон — это имя вообще не было занесено в ее список. Его звали Томас Джозеф Донован, и по-своему он был так же опасен для ее спокойствия, как Вильям Ренфру, граф Лейлхем, «загадочный»В. Р. из тетради ее отца.

Но если лорд Лейлхем казался человеком без слабостей, без каких-либо недостатков, которые она могла бы использовать, то Томас Джозеф Донован был человеком без страха — немного сумасбродным, бесшабашным, бойким на язык, подвижным как ртуть. Он был личностью — человеком, на которого невозможно было наклеить какой-то ярлык, и обладал глубоким интеллектом и проницательностью, маскируемыми таким простодушным, открытым и веселым взглядом голубых глаз.

Весьма привлекательных голубых глаз. Сегодня днем Маргарита знала, кто находится в кабинете сэра Перегрина, еще до того, как вошла туда.

Ей сказал об этом Гроуз, которого она встретила в коридоре, где он слонялся из одного конца в другой, кусая ногти, ибо боялся войти и сообщить своему начальнику, что в его «личном» кабинете не нашлось даже кусочка сыра, который можно было бы подать посетителям.

Будь это какой другой посетитель, Маргарита не стала бы врываться к сэру Перегрину, поскольку была хорошо воспитанной молодой леди, хотя и вынашивала дьявольские замыслы. Но искушение снова увидеть Томаса Джозефа Донована — на сей раз в его официальном качестве — было слишком велико. Увидеть, и — призналась она самой себе, ненавидя себя за это, — использовать эту возможность, чтобы поставить его в известность о своих планах на вечер и посмотреть, заглотит ли он наживку.

Но, похоже, он не собирался продолжать их знакомство.

Неужели он не почувствовал того же возбуждения, что чувствовала она, когда они разговаривали, когда обменивались взглядами, того охотничьего азарта, который охватил ее, когда она распознала в нем такого же заговорщика, как она сама, и от которого холодок пробежал по спине, того физического притяжения, что испытала она?

Опасное притяжение.

Наверняка он придет.

Должен прийти.

— Маргарита, дорогая моя, я не хотела бы прерывать ваших размышлений, но, боюсь, мне следует сказать вам, что вы ломаете пальцы. От такого обращения с перчатками лайка может испортиться, а перчатки нынче баснословно дороги, и к тому же такие манеры не подобают леди.

Это осторожное порицание, сделанное миссис Биллингз с обычной для нее кротостью в духе «смиренные унаследуют царствие земное», задело Маргариту за живое, хотя она и знала, что ее компаньонка руководствовалась добрыми побуждениями, но редко встречала понимание со стороны опекаемой ею молодой леди. Но осади Маргарита миссис Биллингз, это привело бы лишь к потоку извинений, щедро сдобренных сентенциями на тему «уравновешенные молодые девушки привлекают больше кавалеров, чем не умеющие себя вести грубиянки». Зная это, Маргарита лишь извиняюще улыбнулась старой женщине и примерно сложила руки на коленях.

— Пожалуйста, прости меня, Билли, — проговорила она нежным, кротким голосом, означавшим, как мог бы объяснить миссис Биллингз покойный отец Маргариты, что сейчас ей больше всего хотелось кого-нибудь стукнуть. — Я очень стараюсь, но, видимо, я еще нуждаюсь в твоих наставлениях, чтобы обрести светские манеры и стать настоящей леди, которой мог бы гордиться дедушка.

Миссис Биллингз потрепала Маргариту по щеке.

— Как мило с вашей стороны, дитя, вспомнить о сэре Гилберте. Я всегда говорю другим компаньонкам, глядя, как вы грациозно кружитесь в танце: эта моя подопечная наверняка затмит всех, кого я за долгие годы вывела в свет. Если, конечно, вы будете вести себя как положено. А теперь сядьте, пожалуйста, прямо, а то плечи у вас навсегда останутся сгорбленными.

— Все что угодно, лишь бы доставить тебе удовольствие, Билли, — ответила Маргарита, выпрямляясь — хотя и без того осанка у нее была прямой — и внимательно всматриваясь из-под ресниц в скопление людей у лестницы.

Черт тебя побери, Донован. Где ты? Моя танцевальная карточка почти заполнена. Или я ошиблась и тонкий намек, который я обронила сегодня днем в конторе Перри, следовало привязать к булыжнику и опустить тебе на голову? Ах, что это со мной такое творится? Позволила себе по-глупому увлечься и даже забыла о своей цели, пусть и всего лишь на один вечер.

— Добрый вечер, мисс Бальфур. Вы кого-то ищете, поэтому так внимательно вглядываетесь в людей, изо всех сил старающихся привлечь к себе внимание хозяев дома?

— Донован, — выдохнула Маргарита и быстро повернулась, успев заметить его улыбку и озорной блеск в глазах.

Это было в его духе, как она поняла, — незаметно подойти как раз в тот момент, когда она его высматривала. Он знал это, черт его побери, и осмелился подшучивать над ней.

— Я никого не ищу.

— Ну-ну, не будьте такой стыдливой. Конечно же, вы кого-то ищете. Может, я смогу вам помочь? Я только что бесстыдно покинул одну весьма настойчивую вдову, вознамерившуюся сделать меня в первом танце кавалером своей дочери — особы с необыкновенно глупой физиономией. Я сбежал от нее ради того, чтобы отдаться на милость самой прекрасной женщины в этом зале и умолять ее станцевать со мной, избавив тем самым от когтей вдовы. Если сначала от меня потребуется оказать услугу прекрасной даме, что ж, я сделаю это с радостью, хотя бы для того, чтобы увидеть ее улыбку. Итак, назовите мне имя этого негодяя, и я найду его для вас.

— Вы заставляете меня краснеть, мистер Донован, — тихо ответила Маргарита, умышленно глядя мимо него, и помахала леди Хертфорд, которая проходила мимо, опираясь на руку гусара в мундире. — И вы вынуждаете меня признаться, что меня мучает любопытство. Я вглядывалась в гостей в надежде увидеть вас, так как беспокоилась о вашем благополучии. Но теперь я вижу, что волновалась напрасно. На вас не видно ни одного ожога.

— Ожога? Теперь вы возбудили мое любопытство, мисс Бальфур.

Маргарита перестала изображать из себя скромницу и посмотрела Томасу прямо в глаза.

— Да, мистер Донован, ожога. Дело в том, что пока сэр Перегрин и я приятно проводили время сегодня днем, исследуя книжные полки, он поделился со мной своим мнением о вас. Я была уверена, что от слов, высказанных им в ваш адрес, уши у вас превратятся в угольки. Объясните, каким образом вам удалось настолько вывести его из себя?

Томас поклонился Маргарите.

— Уверяю вас, я тут ни при чем, мисс Бальфур. Я как никто другой умею ладить с людьми. — Он выпрямился, поскольку стало ясно, что Маргарита не намерена протянуть ему руку для поцелуя. — Должно быть, это мой помощник, Пэтрик Дули, восстановил против себя сэра Перегрина. Пэдди хороший человек, но немного грубоват, знаете ли.

— А, мистер Дули. Это, должно быть, тот джентльмен приятной наружности, которого вы не стали представлять мне сегодня днем, поскольку были слишком заняты тем, что изображали из себя человека обходительного. Еще один ирландец, избравший Америку своим домом. Скажите, а в Дублине вообще-то остались ирландцы?

— Более чем достаточно для того, чтобы нагонять страх на вас, англичан, мисс Бальфур, — ответил Томас и повернулся к миссис Биллингз, чье смущение свидетельствовало, что она не понимает ровным счетом ничего из того, что происходит у нее под носом. — А вы, должно быть, миссис Биллингз, та леди, которой посчастливилось иметь под своей опекой самую популярную дебютантку нынешнего сезона. Позвольте сделать вам комплимент — вы прекрасно выбираете для нее наряды. Красивая упаковка играет большую роль, наполняя потенциального покупателя уверенностью, что, приобретя товар, он не зря потратит деньги.

Маргарита вонзила ногти в ладонь. Бедная Билли! Донован искусно сумел одновременно сделать комплимент ей и оскорбить ее подопечную, и миссис Биллингз пребывала в явном замешательстве, не зная, как реагировать.

— Маргарита, — наконец обратилась она к девушке, начиная обмахиваться отороченным кружевом платочком; ее обычно бледное лицо покраснело, — вы знакомы с этим джентльменом?

— Знакома, миссис Биллингз, — ответил Томас, опередив Маргариту, не успевшую справиться с изумлением, вызванным смущением Билли. — Мистер Квист, мой близкий друг, представил нас друг другу вчера вечером. Он внезапно почувствовал себя плохо и не смог остаться партнером мисс Бальфур до конца контрданса. А сегодня, как вы могли понять из нашего разговора, мы случайно встретились в конторе сэра Перегрин Тоттона, еще одного нашего общего друга.

— Ваше толкование дружеских отношений весьма необычно, мистер Донован, — вставила Маргарита, беспомощно наблюдая, как миссис Биллингз, пришедшая, судя по всему, к решению относительно того, как ей реагировать на происходящее, стала расцветать от широкой улыбки Томаса и его обворожительных манер… и его беспардонного искажения фактов. Но разве могла она винить за это миссис Биллингз, когда и сама готова была растаять, поддавшись обаянию этого человека, его притягательной мужской силе. — Но вы, кажется, просили меня потанцевать с вами. С сожалением должна сказать, что все танцы у меня расписаны. Хороший туалет сослужил свою службу, вызвав у многих потенциальных покупателей желание получше рассмотреть товар.

— Надеюсь, они не будут пытаться развернуть его, — отпарировал Томас, и в голосе его прозвучали стальные нотки и интонация собственника, хотя он продолжал добродушно улыбаться, демонстрируя ровные белые зубы. — Но почему бы вам, мисс Бальфур, не проверить? Может, вы все же отыщете какой-нибудь танец для присутствующего здесь униженного просителя? Я питаю надежду во время танца уговорить вас покататься со мной завтра и показать наиболее интересные достопримечательности вашего славного города. В конце концов, я здесь гость.

Маргарите не нужно было сверяться со своей карточкой, и она это знала. Знал это и Томас Джозеф Донован, черт бы его побрал. Оба они знали также, что она наверняка поедет кататься с ним завтра. Она не могла — да и не хотела — отклонить прямой вызов.

— По-моему, у меня нет еще партнера на ужин, если вас это устроит, мистер Донован.

— Я буду считать минуты, благословляя одновременно свою судьбу, — ответил Томас и поклонился миссис Биллингз, а потом Маргарите, которая поняла, что на сей раз должна протянуть ему руку для поцелуя, иначе следующие десять минут ей придется выслушивать очередную лекцию Билли о правилах хорошего тона.

Она почувствовала, как Томас нежно сжал ей пальцы, наклоняя голову, потом, в последний момент, повернул ее ладонь вверх и приник губами к руке в том месте, где ее длинные, заканчивающиеся выше локтя перчатки удерживались жемчужной пуговицей, оставляя небольшой участок кожи открытым.

Усы защекотали этот чувствительный участок, а от прикосновения его языка вся рука Маргариты покрылась мурашками.

— До полуночи, мисс Бальфур, — произнес он секунду спустя.

Маргарита смотрела на него, стараясь дышать ровно.

— До полуночи, мистер Донован, — холодно ответила она, ненавидя его за эту попытку физического контакта, нарушавшую правила их словесной дуэли. — Вы будете считать минуты, а я отмерять часы.

— В радостном предвкушении, подобно ребенку, ожидающему деда Мороза, мисс Бальфур, или же вы будете мрачнеть с каждым ударом часов, как каторжник, которому предстоит идти на галеры?

Итак, они вернулись к привычному оружию. Теперь Маргарита могла расслабиться и даже получить некоторое удовольствие от их пикировки.

— Ах, мистер Донован, вы не должны так шутить, — проговорила она, открывая свою танцевальную карточку и глядя на первое имя в списке. — Такие бестактные вопросы наводят на мысль о вашем растущем увлечении мною, и мне придется сообщить об этом дедушке, который, уверена, не придет в восторг от того, что какой-то дерзкий житель колоний настойчиво ухаживает за его внучкой, намереваясь, возможно, увезти ее с собой к краснокожим дикарям. Исчезните же, как подобает примерному дипломату. Я вижу, что лорд Уитенхем уже приближается, горя желанием открыть со мной в паре первый тур.

— Ваш покорный слуга, мисс Бальфур, — произнес Томас, в очередной раз склоняя голову, так что женщина менее наблюдательная, чем Маргарита, подумала бы, что в этом обмене колкостями победа осталась за ней.

— Ну и ну, ничего подобного я не видела, — воскликнула миссис Биллингз, как только Томас, на губах которого, как заметила Маргарита, все еще играла улыбка, растворился среди гостей, стоявших на краю площадки для танцев.

— Да, Билли, я уверена, что не видела, — откликнулась Маргарита, стараясь не захихикать.

— Прошу прощения? Нет, не объясняйте. Просто разрешите мне сказать то, что я считаю нужным. Хотя мистер Донован чрезвычайно воспитанный молодой человек и по возрасту вам подходит — вы же знаете, я не одобряю того, что вы принимаете ухаживания пожилых джентльменов, — я, тем не менее, убеждена, что пренебрегла бы своими обязанностями, если бы стала поощрять вас вести дальнейшие разговоры с мистером Донованом, пусть даже я и трех слов не поняла из того, о чем вы говорили только что. Мне не понравилось, как он на вас смотрел, моя дорогая, — слишком уж откровенно даже для американца.

— Я приму к сведению твои слова, Билли. Но, ради Бога, пусть тебя не беспокоят мои девичьи причуды. Я согласилась поужинать с этим джентльменом с одной-единственной целью — самой убедиться, что наш удачливый американец не будет есть горошек с ножа. А через день тебе и вовсе не придется о нем беспокоиться.

— Через день? Так, значит, вы все-таки собираетесь поехать с ним завтра на прогулку. Ах, Маргарита, вы и в самом деле считаете, что вам следует это делать?

Маргарита застыла.

— А это, дорогая Билли, совершенно к делу не относится. А теперь, прости пожалуйста, я не должна заставлять ждать лорда Уитенхема. Ты же знаешь, как он сердится, когда ему приходится пробираться к нам через всю комнату, наталкиваясь при этом на всех, кто встречается ему по пути, пока он наконец не увидит меня. Надеюсь, он не потеряет меня в центре площадки для танцев. Леди Уитенхем рассказала мне, что однажды он целый час не мог найти ее в опере, хотя она стояла от него меньше, чем в пяти футах.

— Если бы вы сами не поощряли близоруких старых джентльменов вроде лорда Уитенхема и лорда Мэпплтона, вам не пришлось бы забивать голову подобными вопросами, — заметила миссис Биллингз, в то время как Маргарита, поднявшись, весело помахала лорду Уитенхему, который стоял футах в десяти от нее, неуверенно всматриваясь в лицо какой-то вдовы в красном тюрбане.

— И опять ты права, Билли, — ответила Маргарита, прежде чем направиться к лорду. На мгновение ее охватила досада, когда она заметила Донована, стоявшего неподалеку и глядевшего на нее оценивающим взглядом. — Ты всегда права. Тебя не утомляет собственная всегдашняя правота? Нет, не отвечай, дорогая. Это был нечестный вопрос. Мы с лордом Уитенхемом обязательно принесем тебе лимонаду, когда закончится первый тур. Пока.

— Говорю вам, я не могу относиться к нему с симпатией.

— Никто не заставляет вас ложиться с ним в постель, Перри, — протянул сэр Ральф Хервуд, делая ход. Он, сэр Перегрин Тоттон, лорд Мэпплтон и лорд Джеймс Чорли сидели за маленьким столиком в углу комнаты, которую леди Сефтон специально выделила для гостей, предпочитавших танцам карточные игры с высокими ставками. — Стинки, — напомнил он лорду Чорли, — я сделал ход. Ты сидишь слева от меня, так что теперь твоя очередь. Таковы правила. Пожалуйста, будь внимателен.

Лорд Чорли, который был занят тем, что рассматривал одного из гостей, проходившего мимо, и, очевидно, счел его костюм абсолютно неприемлемым. Он нахмурился и повернулся к сэру Ральфу.

— Ты обратил внимание на этого пижона? Зеленый атлас и красные каблуки! Я хочу сказать, джентльмены, что это смехотворно, более чем смехотворно. Красавчик наверняка скажет что-нибудь остроумное по этому поводу, когда я расскажу ему. Я встречаюсь с ним чуть позже. С ним и Его Королевским Высочеством. Вечеринка для узкого круга. Прошу меня извинить, но я скоро удалюсь.

— Ну, может, мы и похнычем немного, Стинки, — ответил сэр Ральф, — но, в конце концов, переживем, что нами пренебрегают. Скажи мне, как ты выносишь настойчивые ухаживания вечно прихорашивающегося Браммеля и нашего милейшего принца Уэльского. Уэльс пишется с «h»[2], Стинки, не так ли?

— Что-что? — воскликнул лорд Мэпплтон. — Принц китов? Ох, Ральф, это чертовски здорово. Конечно, лучше бы тебе пошутить письменно, потому что произносится и то и другое одинаково. Но не важно. Все равно это очень хорошая шутка.

— Спасибо, Артур, но она не моя. Я позаимствовал ее у Чарльза Лэмба, — коротко ответил сэр Ральф, кивнув лорду Мэпплтону, потом снова посмотрел на лорда Чорли. — Стинки, так ты собираешься делать ход?

— Да какое это имеет значение, Ральф? — сварливо перебил его сэр Перегрин, бросая на стол собственные карты. — У меня на руках одни козыри, так что роббер мой. Вам следует сконцентрироваться, джентльмены, ибо играть, не считая козырей, значит верный проигрыш. Я изобрел стратегию карточной игры, которая меня пока не подвела, хотя не то чтобы я придавал такое уж большое значение картам. И знаешь, Джеймс, — продолжал он, наклоняясь к лорду; Чорли, который все еще хмуро смотрел в свои карты, — тебе следует преодолеть свое пристрастие к королям. Королей можно восхвалять, но никогда не следует полагаться на них. Это непродуктивно. Мои тузы каждый раз оказываются лучше.

— Что-что? У тебя все козыри, Перри? — нахмурившись, спросил лорд Мэпплтон. — Это очень нехорошо с твоей стороны. Что же, никто не следит за игрой, кроме тебя и, конечно, Джеймса, если только он не инспектирует проходящих мимо, выискивая красные каблуки. Но он все равно всегда проигрывает, так ведь, Стинки?

— Успокойся, Артур, а то до Джеймса дойдет, что его оскорбляют, и он вызовет вас обоих на дуэль, — предупредил сэр Ральф лорда Мэпплтона, потом откинулся в кресле и тихонько захлопал в ладоши. — А тебе, Перри, спасибо за то, что ты так скромно отозвался о собственных талантах. Впрочем, в одном я с тобой согласен: Джеймсу следует играть по мелочи. Ты должен мне три сотни, Стинки. Но, возвращаясь к нашим делам: пока Перри удар не хватил, кто следующим будет встречаться с Донованом, раз Артур отказался? Вильям считает, что это должен сделать Стинки.

— Раз Вилли так считает, значит, так и надо, — откликнулся, услышав имя Вильяма Ренфру, графа Лейлхема, лорд Чорли, — хотя я не представляю, что! я ему скажу. Как ты думаешь, ирландец играет в карты на деньги?

— Вилли, вот как? — сказал лорд Мэпплтон, вытирая вспотевший лоб большим носовым платком. — Лучше ты позаботься о том, чтобы Вильям не узнал, что ты называешь его детским именем, Стинки. Он этого страсть как не любит, сам знаешь.

— Кстати, это напоминает мне об одной вещи, которая меня тревожит, — воскликнул сэр Перегрин, наклоняясь вперед и ставя локти на стол. — Почему мы все из кожи вон лезем, а Вилли ничего не делает и остается чистеньким? Почему он не встречается с этим самонадеянным ирландцем?

Сэр Ральф смерил сэра Перегрина холодным взглядом и тот, внезапно закашлявшись, откинулся снова назад и принялся рассматривать свои наманикюренные ногти. Все остальные погрузились в тягостное молчание.

Когда же, подумал сэр Ральф, трое его друзей растеряли свой былой блеск, превратившись в жалкое подобие тех, кем были когда-то?

Он продолжал смотреть на маленького худенького Перри. Как мало осталось в нем от того блестящего юноши, который когда-то поражал их своими обширными познаниями практически по любому вопросу. Умение разбираться в тонкостях правительственной политики, математический талант и способность приводить в изумление доверчивых слушателей нескончаемым потоком информации на любую тему — от античной архитектуры до зоологии — все эти качества с годами утратили всякий смысл и надоели всем до чрезвычайности, хотя в нем самом развилось стойкое чувство собственного превосходства по отношению к тем, кого он считал интеллектуально ниже себя.

Самонадеянный, высокомерный, трусливый, сухой зануда. Если бы не его пост в военном министерстве, от невыносимого сэра Перегрина Тоттона следовало бы избавиться.

Сэр Ральф перевел взгляд на седеющего, тучного, но все еще элегантного лорда Чорли, которого все они звали Стинки еще со школьных времен. Когда-то его грубовато-добродушное дружелюбие и всеобщая популярность, а также известная всем недалекость были полезны и даже занятны, но теперь эти же самые черты производили гнетущее впечатление. Он уверовал в то, что является закадычным другом переменчивого Принни и, пользуясь этой воображаемой дружбой, пытался командовать своими друзьями, словно он был не он, а еще один коварный Джек Хорнер, который запустил руку в королевский пирог и вытащил оттуда королевскую сливу. Бедный недалекий Стинки. Неужели он действительно думал, что Принни поможет ему вылезти из долгов, когда он в результате своей неумной игры промотает свое некогда значительное состояние?

Но у Стинки были связи при дворе. А действовать изнутри, как правильно заметил Вильям, гораздо легче, чем действовать извне.

И, наконец, Артур. Господи, можно ли было найти еще человека, который деградировал бы так же, как Мэпплтон? Когда-то Артур был весьма известной личностью, мечтой любой молоденькой дурочки, а сейчас почти полностью облысел, постарел, причем гораздо заметнее, чем любой из них, и являл собой смешную и жалкую фигуру престарелого Дон Жуана — охотника за приданым — вполне безобидного и вызывающего лишь чувство неловкости своим поведением: он волочился за каждой богатой дебютанткой сезона, словно не сознавая, что раздался чуть ли не вдвое, стал неуклюжим толстяком с невыразительным лицом и что у него нет больше ни красоты, ни стройных ног, чтобы компенсировать ослабевшие умственные способности, которыми он, впрочем, и в молодые годы не мог похвастаться.

Но Артур служил в министерстве финансов — обстоятельство, которое объяснялось его происхождением и политическими связями, но никак не его выдающимися способностями. Сэр Ральф и без подсказки Вильгельма понимал, насколько важен для их планов этот престарелый, безвольный, жадный до денег Лотарио.

К счастью, когда все закончится, необходимость в этих троих отпадет. Только он, сэр Ральф Хервуд, примерно трудившийся в Адмиралтействе, да Вильям Ренфру, граф Лейлхем, один из самых красноречивых и всеми любимых пэров в палате лордов, заслуживали того, чтобы пожать плоды, что вызреют из семян революции, которые все они усердно высевали.

Только он выживет, он, оставшийся таким же, каким был много лет назад, — средним человеком среднего роста с незапоминающимся лицом, человеком с безупречной родословной, приличным состоянием и скрытым потенциалом предательства, которого никто в нем не подозревал. И Вильям, конечно же, Вильям — джентльмен до мозга костей, ловкий и коварный, как сам дьявол, от рождения наделенный красотой, богатством, знатностью, но не меньше дьявола стремившийся к власти.

Ни тот, ни другой не изменились с годами, не поддались, наподобие трех своих друзей, разлагающему влиянию лени, возраста, легкой жизни. У обоих качества, определявшие их характер в юности, лишь усилились с годами — страсть к деньгам у него, стремление к власти у Вильяма, — и с каждым днем они все более отчаянно стремились добиться и того и другого. Сэр Ральф знал, что, как только их план будет успешно осуществлен, он удовольствуется тем, что будет считать свои деньги, тогда как Вильям, не нуждавшийся в деньгах, возможно, уже сейчас продумывал детали своей коронации. И, видит Бог, Вильям уже выбрал себе будущую супругу.

На минуту сэру Ральфу стало жаль своих старых друзей, которые так опустились, но только на минуту. Ему тяжело было вспоминать то время, когда они впятером представляли собой единое целое — все решительные, отважные, блестящие. Когда же все покатилось под гору, наполнив трех его друзей такой безнадежностью и отчаянием, что они согласились собраться вместе в последний раз, согласились стать винтиками его с Вильямом грандиозного плана?

Нет-нет, он не будет об этом думать. Думать об этом — значит думать о начале конца, о годах, оказывавших на них постепенно свое разрушительное воздействие, пока они, убаюканные былыми успехами, не поглупели и не стали самоуверенными настолько, что допустили ошибку в отношении Жоффрея Бальфура, едва не ставшую для них фатальной. Какой смысл думать о Жоффрее Бальфуре, о деле, из-за которого они оставались вместе целых семь лет после того, как каждый испытал желание и потребность идти своим путем?

Если бы он тщательно проанализировал жалкий флирт Артура, пристрастие к игре Стинки, настойчивое желание Перри всегда и всюду демонстрировать свое превосходство, он смог бы определить момент, ставший началом их деградации. И даже тот момент, когда он сам проявил слабость, стал свидетелем того неизбежного, чего втайне страшился всю свою жизнь. Тот самый момент и тот ужас. Дело Жоффрея Бальфура.

Нет, он не будет думать об этом сейчас, когда они завершают подготовку самого блестящего переворота века, когда Вильям и он должны вот-вот получить главную в своей жизни, полной интриг, награду, осуществив самый изобретательный, самый смелый план из всех, что когда-либо придумывал человек.

— Здравствуйте, джентльмены! Что это вы сидите тут, забившись в темный угол, — несете молчаливую вахту в честь прошлых или будущих свершений? Или вы застыли наподобие статуй, поджидая меня? Я польщен, но все же молю Бога, чтобы это было не так. И вы, кстати, поступаете разумно, не предлагая мне сесть, а то кто-нибудь может подумать, что вы рады моему случайному обществу. Но не буду больше задерживать ваше внимание. Видите ли, сегодня я намерен развлечься, влюбившись по уши, так что мы с вами не увидимся, по крайней мере, до субботы. Любовь редко длится больше двух дней, не правда ли, джентльмены? Но скажите мне — к сэру Перегрину и лорду Мэпплтону этот вопрос не относится, — вы знакомы с прелестной Маргаритой Бальфур?

Сэр Ральф взглянул на Томаса Донована и с одного взгляда оценил и безупречный костюм, и естественную; расслабленную позу, и веселые искорки в ясных голубых глазах. Он не сомневался, что причиной веселья являлись они сами, хотя, убей Бог, не понимал, почему.

— Так вы намерены поухаживать за мисс Бальфур, мистер Донован? Как это смело, как предприимчиво с вашей стороны. Но учтите, молокососами вроде вас мисс Бальфур подкрепляется на завтрак. Видите ли, эта леди отдает предпочтение мужчинам постарше.

— Да, — ответил Томас, улыбаясь каждому из них по очереди из-под своих густых пышных усов, которые шокировали тонкий вкус сэра Ральфа, — до меня дошел сей прискорбный слух. Мне сообщил об этом некий мистер Квист, если я правильно запомнил фамилию. Как, по-вашему, это объясняется: расчетами мисс Бальфур превзойти во всем старых трясущихся джентльменов или… пережить их? О, прошу прощения, сэр Перегрин, лорд Мэпплтон, это моя обычная американская невоздержанность на язык. Что ж, мне пора. Я сопровождаю юную прелестницу на ужин. Вы не знаете, за ужином она не лакомится молодыми людьми? Ах, какое увлекательное, какое приятно возбуждающее предположение. До субботы.

— До субботы, — попрощался сэр Ральф сквозь стиснутые зубы.

Как только высокий американец удалился, вышагивая с уверенностью, действовавшей сэру Ральфу на нервы, последний откинулся в кресле и принялся рассеянно потирать гладко выбритый подбородок.

— Даже не верится, что успех нашего предприятия зависит от этого наглого ирландского повесы, — проговорил он, сужая свои темные глаза, так что они превратились в щелочки. — Донован либо необыкновенно умен, либо недопустимо невежественен. Как мне ни неприятно признавать это, Перри, но на сей раз я согласен с тобой. Пора нашему другу старине Вилли начинать действовать открыто. Почему мы должны делать все на свой страх и риск?

— У меня, что, нос в саже, мистер Донован? Вы уже целую минуту смотрите на меня не отрываясь. Это как-то сбивает с толку.

Томас, сидевший, выпрямившись, на стуле с очень неудобной спинкой, наклонился вперед, поставил локти на стол и уперся подбородком в ладони.

— Целую минуту, мисс Бальфур? А мне показалось, что не прошло и секунды. Я мог бы провести вечность, глядя в ваши великолепные изумрудные глаза. Они напоминают мне о родной любимой Ирландии.

— Неужели, мистер Донован? — Маргарита подняла вилку и отправила в ротик с полными ярко-розовыми губками последний кусочек кремового пирога. — А я-то думала, — продолжала она, вытерев салфеткой эти самые соблазнительные губки, — что ваша любимая родная Ирландия находится не слишком далеко отсюда и вы вполне могли бы съездить туда сами, вместо того чтобы искать утешения в чем-то или ком-то, напоминающем вам о ней. А и в самом деле: вы собираетесь съездить на родину, раз уж вы находитесь по эту сторону океана?

— О, сокровище моего сердца, я уже был в Ирландии. Мы с Пэдди сначала заехали туда, а уж потом поплыли в Англию. Прекрасное графство Клэр… Увы, — закончил он, тяжело вздыхая и изо всех сил стараясь выглядеть печальным, — для нас теперь там остались только воспоминания.

Маргарита отложила салфетку и посмотрела ему в глаза с глубоким сочувствием. Было ли оно настоящим, или она просто изображала то, чего, как ей казалось, от нее ждали? Имея дело с мисс Маргаритой Бальфур, было чертовски трудно угадать, когда она бывала искренней, а когда притворялась.

— Как это печально. Пожалуйста, расскажите мне о своей жизни в Ирландии, только обещайте воздерживаться от глупых замечаний.

Томас решил поверить в то, что проявленный ею интерес был искренним. Впрочем, откровенничать он все равно не собирался.

— Нет-нет, — воскликнул он, закрывая глаза. — Я не хочу огорчать вас повествованием о своих несчастиях. — Он открыл глаза, ожидая, что сейчас Маргарита начнет ненавязчиво вытягивать из него признание, и не был разочарован.

— Вы сирота, мистер Донован? — спросила она, слегка наклоняя голову набок, отчего свет люстры упал на ее волосы и они вспыхнули, как огонь. — В таком случае, я могу понять ваше горе, ибо и сама потеряла родителей, хотя у меня есть дедушка — мое самое большое утешение. Должно быть, вы и мистер Дули поддерживаете друг друга, помогая преодолеть тягостные воспоминания.

Дули? Дули с его сварливой женой, старухой тещей, полуослепшей, но обладавшей таким острым языком, что ее слова могли поранить вас не хуже бритвы, и с полудюжиной сопливых ребятишек, ожидающих его в Филадельфии?

— Да, милая леди, у меня, по крайней мере, есть Пэдди, а у Пэдди я. Да, Пэдди был моим единственным утешением после… после всех бед, выпавших на мою долю.

Маргарита наклонилась еще ближе, так что он смог вдохнуть возбуждающий запах ее духов, увидеть, как поднимается при каждом вздохе ее лишь слегка открытая грудь с безупречной молочно-белой кожей. Святой Петр и апостолы, какой же она была соблазнительной. И она знала это, черт ее возьми.

— Всех бед? Ну, мистер Донован, теперь вы просто обязаны продолжать, потому что, клянусь, я сгораю от любопытства. Прошу вас, расскажите мне, что с вами случилось.

Наклонись еще ближе, ангел, и пусть это чудесное платье, скрывающее от меня твои прелести, разорвется. Тогда я возблагодарю судьбу.

— Ну что ж, хорошо, — ответил он со вздохом, напрягая всю свою силу воли, чтобы не протянуть руку через столик и не провести пальцем сначала по нежной щечке, потом по подбородку, по шее до ложбинки между грудей… и ниже. — Но не здесь, мисс Бальфур. Боюсь… Иной раз, вспоминая о детстве, проведенном в графстве Клэр, я позволяю себе слишком расчувствоваться. Не могли бы мы выйти на балкон, где не так много народа?

С победоносной улыбкой Маргарита протянула ему руку, чтобы он помог ей встать из-за стола. Улыбка несколько смутила Томаса, потому что победителем он считал себя.

— Конечно, мистер Донован. Я вовсе не хочу, чтобы вы, не дай Бог, стали лить слезы в присутствии такого количества людей, которые наверняка начнут пялиться и показывать на вас пальцами. Давайте выйдем на балкон, где вы сможете рыдать в свое удовольствие, и я буду единственной, кто сможет посмеяться над вами.

Она не стала возражать, когда он положил ее руку себе на локоть, после чего они направились к выходу на балкон, пробираясь между столиками. По дороге Маргарита несколько раз останавливалась и представляла Томаса сидевшим за столиками гостям, которые — по крайней мере, мужчины — смотрели на него свысока, что было, признал он с некоторой долей восхищения, немалым достижением с их стороны, поскольку они при этом продолжали сидеть, в то время как он стоял перед ними, как какой-нибудь лакей.

Итак, мужчины не считали нужным быть любезными со спутником Маргариты, которого она представляла как «эмиссара президента Мэдисона».

Женщины, однако, заметил Томас, были настроены по отношению к нему куда более благосклонно. Либо английские дамы были абсолютно невежественны в политике, либо их больше впечатляла его внешность, чем официальный статус. Какая жалость, что его не послали вести переговоры с англичанками. Тогда не только исчезла бы угроза войны, но он, возможно, вернулся бы домой с документами, передающими ему под опеку половину Британской империи.

— Очаровательные люди ваши соотечественники, — заметил Томас, помогая Маргарите усесться на каменную скамью на той стороне балкона, где было темно и куда не доносился шум из зала. — Я почувствовал их радушное ко мне отношение, когда вы меня представляли.

— Да, я заметила, — ответила Маргарита, открывая веер и начиная им обмахиваться. — Мужская половина с удовольствием пригласила бы вас на казнь, вашу собственную, разумеется, а женщины не возражали бы, если бы вы взобрались по трубе в их спальню с намерением их изнасиловать. Скажите, мистер Донован, вы всегда вызываете у людей такие полярные реакции?

— Это мой крест, мисс Бальфур. — Томас поставил ногу на скамейку рядом с юбкой Маргариты и наклонился к ней. — И на какой же стене в доме вашего деда я найду трубу, по которой можно забраться к вам в спальню?

Маргарита захлопнула веер и скорее с силой, чем кокетливо, ударила им Томаса по колену.

— Ваши желания превосходят ваши возможности, мистер Донован, а рот у вас открывается раньше, чем успевает среагировать та часть вашего разума, в которой содержатся минимальные понятия о правилах приличного поведения за пределами Филадельфии, где вы живете, с ее бесцеремонными нравами.

— Разве я говорил вам, что живу в Филадельфии? — спросил Томас, довольный тем, что она оказалась не такой уж светской дамой, какой хотела быть в его глазах.

Наивная — хотя и не слишком, — и определенно испытывающая к нему интерес. Да, мисс Бальфур была сладким плодом, но этот плод не собирался падать ему в руки. Но это было даже к лучшему, поскольку Томас не любил легких побед.

— Я не помню, — быстро ответила она, кладя руки на колени и избегая его взгляда. — Может, мне сказал об этом Перри. Да это и не важно, я все равно ничего не знаю об Америке и знать не хочу. О, кажется, музыканты снова настраивают свои инструменты. — Она встала, прежде чем он успел как-то отреагировать. — Как бы мне ни хотелось послушать рассказ о ваших бедах, поведать о которых вы мне обещали, боюсь, я должна просить вас проводить меня наверх. Я занята в следующем танце.

Томас прикоснулся к ее руке там, где кончались ее длинные, доходившие до локтя, лайковые перчатки.

— Я могу исправить это упущение завтра, если вы поедете со мной на прогулку.

Она посмотрела на его руку, потом взглянула ему в лицо, и он увидел в ее глазах охотничий азарт.

— Я бы предпочла покататься на лошадях в парке. Я привезла из деревни свою лошадь Трикстер, но редко на ней катаюсь. Я обещаю взять с собой лишний носовой платок, так как уверена, что ваш рассказ о детстве вызовет у меня слезы сочувствия. Если, конечно, вы умеете ездить верхом.

Томас улыбнулся и наклонился ближе к ее столь соблазнительному рту. Они были одни, совсем одни в темноте и стояли так близко друг к другу, что он мог чувствовать ее дыхание; так близко, что казалось, будто они целуются.

— О, я умею ездить на лошадях, мисс Бальфур, — тихо произнес он, глядя ей в глаза, чтобы удостовериться, что она, несмотря на свою наивность, поняла, какой смысл он вкладывает в свои слова, что они оба думают об одном и том же. — Больше всего на свете я люблю хорошую езду верхом. Напряженную езду, — добавил он, склоняясь к ней еще ближе, — и быструю и…

— Тогда решено. — Она выдернула руку и направилась к открытой двери, так что Томасу осталось только смотреть на ее прямую, как стрела, спину и откинутые назад плечи. — Жду вас с вашей печальной повестью на Портмэн-сквер в одиннадцать утра завтра.

Он догнал ее уже у самой двери.

— Не спешите так, мисс Бальфур. — Он взял ее руку и на сей раз положил себе на локоть, как и подобает внимательному кавалеру. — Кто бы он ни был, он подождет вас. Я бы, например, ждал целую вечность.

— А вам, мистер Донован, и придется, — ответила Маргарита, мило улыбаясь. — А теперь прошу извинить меня. Я вижу, что лорд Чорли меня ищет. Если вы проводите меня к нему, то сможете потом один вернуться в бальный зал и там, я убеждена, найдете, по меньшей мере, полдюжины хихикающих девиц, готовых поверить каждому вашему слову, какими бы идиотскими они ни были, — я имею в виду и ваши слова, и девиц, способных им верить. Доброго вечера, сэр.

— Идиотскими? — переспросил Томас, становясь перед ней так, что она не могла обойти его, не привлекая к себе внимания. Господи, до чего же она была хороша, особенно когда сердилась. Судя по всему, она привыкла к победам в словесных поединках. — Если вы находите мои высказывания идиотскими, мое поведение варварским, мое присутствие невыносимым, зачем же вы согласились встретиться со мной завтра? Если только вы не разыгрываете из себя кокетку, во что я не могу поверить.

— А я в свою очередь могла бы задаться вопросом, — возразила она тихо, но с чувством, — будете ли вы так же настойчиво искать моего общества теперь, когда я ясно дала вам понять, что вы и я абсолютно несовместимы.

Томас улыбнулся, качая головой.

— Ах, милая моя спорщица, неужели вы до сих пор не поняли? Нравимся мы друг другу или нет, совместимы мы или нет, пусть даже мы непохожи, как мел с сыром, — это не имеет ровным счетом никакого значения. Я схожу с ума от вас, а вы сходите с ума от меня.

Маргарита закрыла глаза и поднесла ко рту руку в перчатке. Мгновение спустя Томас увидел, что плечи ее трясутся, а когда она открыла глаза, в них искрился смех.

— Ах, Донован, — проговорила она заговорщическим тоном, — а может, мы оба просто сошли с ума?

В этот момент к ним подошел лорд Чорли, желая, видимо, предъявить права на свою партнершу. Шейный платок лорда был завязан так туго, что лицо его приобрело угрожающий коричневато-красный оттенок.

— Сошли с ума? — он задумчиво наморщил лоб. — Отчего это вы двое сошли с ума, дорогая Маргарита? Вам не понравился ужин? Тут я с вами согласен. Блинчики были клеклыми. Еще раз здравствуйте, Донован. Уходите так скоро? Да, лучше всего тихо удалиться, поскольку явился более достойный, несмотря на все ваше хвастовство. Разве не так, Маргарита?

Маргарита бросила быстрый взгляд на лорда Чорли, потом посмотрела на Томаса и снова на его светлость.

— О чем вы говорите, Стинки? Какое хвастовство?

Томас, поморщившись, поднял руку и почесал за ухом. Что ж, это послужит ему уроком — не надо открывать рот для того лишь, чтобы досадить своим собеседникам. Кто бы мог подумать, что Чорли окажется таким болваном и решит повторить его оскорбительное замечание женщине, в адрес которой оно было сделано? Он хотел лишь вывести из себя этих джентльменов, а не привести в ярость Маргариту. Поскорее уйти действительно было сейчас лучше всего.

— Сейчас я должен вас покинуть. — Томас поклонился. — Лорд Чорли, мисс Бальфур, ваш покорный слуга. Всего доброго.

И Томас удалился прежде, чем «Стинки» Чорли успел повторить глупую похвальбу, которую он позволил себе раньше этим же вечером и которая дорого обойдется ему завтра, когда он поедет кататься с мисс Маргаритой Бальфур.

Какую ложь, спрашивал он себя, поднимаясь по лестнице в бальный зал, наговорят они друг другу завтра?

ГЛАВА 4

Нам больше всего хочется иметь то, что иметь нам не следует.

Публий Сирус

Глядя на площадь, он стоял у окна, но не прямо перед ним, а, отступив на пару шагов вправо и в глубь комнаты, так что мог видеть улицу, сам оставаясь невидимым. Он часто стоял там рано по утрам, когда большинство людей еще спали, и мысленно представлял устройство своей будущей империи, приспосабливая его к своим вкусам.

В эти утренние часы, посвященные размышлениям, он разделывался со всеми никчемными людьми с помощью единственного великого изобретения французов — гильотины — и получал почти сексуальное наслаждение, представляя ужас, который он увидит однажды в глазах всех тех, кого он считал недостойными жить на этом свете, — бедных, ленивых, увечных, когда он прикажет освободить от них свой совершенный мир.

И от слишком умных. От них тоже придется избавиться. «Перво-наперво, мы покончим со всеми адвокатами», — написал Шекспир. Похвальная мысль, но глупо было бы этим и ограничиться. Будь Шекспир жив, его тоже пришлось бы убрать. Писатели, мыслители, мягкотелые мечтатели, верящие, что человек должен помогать своему ближнему, — все они были кучкой излишне эмоциональных, заблуждающихся людей.

Выжить должны сильнейшие, наиболее приспособленные, те, кто заслужил право на жизнь, а не те, кто является тяжким бременем для государственной казны, и не те, кто пытается затронуть чувствительные струны в душах людей рассуждениями о равенстве и справедливости и прочим прекраснодушным бредом. С ними тоже придется разделаться, уничтожить их после того, как они сыграют свою роль. После того, как он использует их для достижения собственных целей, перетянув на свою сторону страстными речами в Парламенте, в которых он неизменно проповедовал то, что эти дураки хотели слышать.

И, наконец, нужно будет избавиться от нечистокровных англичан — ирландцев, евреев, цыган, всех нечистых. Англия — для англичан.

Таков был совершенный, продуманный, предопределенный порядок.

Богом данное право королей — вот основа мирового порядка, вот истина, о которой забыли так надолго, что теперь ее воплощением был пускающий слюни, слабоумный, второразрядный «король» германского происхождения, бродящий по балконам королевского дворца с волочащейся по полу спутанной седой бородой. Безумный король и выводок его интригующих слабохарактерных детей, которыми верховодил наихудший из них — Георг, принц Уэльский, способный оценить хорошо сшитый костюм, но не способный добиться послушания от своей распутной жены.

Страна уже была на грани мятежа. Война с Наполеоном Бонапартом, растущая угроза войны с Америкой, оскудение королевской казны — а принц Уэльский в это время выбрасывает тысячи фунтов на строительство еще одного дурацкого дворца в Брайтоне и консультируется со своим поваром чаще, чем с министрами кабинета. Это заставляло усомниться в том, что принц Уэльский станет когда-либо Георгом IV.

Люди в равной мере боялись того, что король Георг умрет, и того, что он будет жить вечно. Кое-кто стал снова поговаривать о том, чтобы сделать тщеславного пустоголового транжиру принца Уэльского принцем-регентом и вручить бразды правления в его некомпетентные руки.

Не нужно было больше ждать, когда наступит время для установления нового порядка, основанного на разумных посылках, — избранные занимают то положение, какое заслуживают, лучшие представители остальной части населения отбираются для служения этим избранным, для помощи в превращении Британской империи в такое государство, которое будет вызывать зависть у всех соседей. Это время уже пришло. И он станет тем, кто будет править этой империей. Он станет королем. Нет, больше, чем королем. Он будет Всем и Всеми, высшей властью. Да, недалек тот день, когда люди будут дрожать у его ног. И Маргарита, прекрасная пылкая Маргарита будет принадлежать ему. Безраздельно. Так, как должна была принадлежать ему Виктория.

Проклятая судьба. Она распорядилась так, что он надолго уехал из дому, а в это время Жоффрей Бальфур вскружил хорошенькую головку Виктории своими дурацкими поэтическими бреднями. Кто бы мог подумать, что ее отец окажется настолько глуп и позволит ей выйти замуж в шестнадцать лет, до того даже, как ее вывели в свет. Потеря Виктории больно его задела, но куда больнее было то, что она про меняла его на Жоффрея Бальфура, человека ниже его во всех отношениях.

В прошлом году он снова проиграл. Его расчеты оказались ошибочными, а Виктория показала себя совсем не такой женщиной, какой он ее всегда представлял. Но ему не следовало выходить из себя. Это было глупостью, потенциально опасной глупостью. Все равно она к тому времени стала уже слишком старой и наверняка слишком слабой, да к тому же и поглупела за годы, прошедшие после той опасной катастрофы с Жоффреем Бальфуром. Но он так долго мечтал о ней, что даже не удосужился подумать о последствиях брака с женщиной, которая, скорее всего, была уже бесплодной, а, может быть, и психически неуравновешенной.

К счастью, он не был упрямым и ограниченным. Он готов был внести некоторые небольшие изменения в свой план. А за прошедший год он его даже усовершенствовал.

В третий раз он добьется успеха. Маргарита в избытке обладала всеми теми качествами, которых не хватало ее матери. Виктория была слабой, Маргарита сильной. Виктория быстро поддалась старости, утратила вкус к жизни. В Маргарите через край били молодость, энергия, страсть. Скоро он перестанет таиться, даст ей знать о своем растущем восхищении, своей привязанности к ней и потихоньку, исподволь, начнет приучать ее к мысли о браке с ним. Вместе они положат начало замечательной династии… он скользнет между ее бедер с шелковистой кожей… его мужское естество пройдет сквозь занавес ее девственности и войдет туда, где ему и надлежит быть… и извергнет семя в самые ее глубины, а она будет выгибаться в экстазе, выкрикивая его имя…

— Вильям? А, Вильям, вот ты где, в этом темном углу. Твой слуга сказал, что я найду тебя здесь. Опять вынашиваешь честолюбивые планы создания империи, а?

Вильям Ренфру, граф Лейлхем отвернулся от окна и небрежно кивнул, приветствуя сэра Ральфа Хервуда.

— Может, и так, Ральф, — тихо ответил он, садясь на диванчик с изогнутой спинкой, стоявший в середине комнаты, — спина выпрямлена, ноги твердо упираются в пол, — но, во-первых, я, в отличие от Милтона, не закрываю глаза на реальную действительность, а во-вторых, наша, как ты ее назвал, империя возникнет в результате планирования и решительных действий, а не в результате воззваний к Богу или Дьяволу.

Он улыбнулся, давая сэру Ральфу понять, чтобы тот сел рядом.

— Ну а как дела у тебя этим прекрасным утром? Наверное, полон хороших новостей о нашем грядущем успехе?

— Не совсем так, Вильям. Американец бесполезен. — Сэр Ральф откинулся на подушки, положив ногу на ногу.

Его лицо с правильными, но лишенными индивидуальности чертами, приняло выражение, которое при внимательном рассмотрении можно было бы назвать хмурым. Вообще-то лицо сэра Ральфа было настолько невыразительным, что, глядя на него, невозможно было определить, умен этот человек или нет, испытывает ли он в данный момент страх, удивление или какое-то совсем другое чувство.

Сэр Ральф, давно пришел к выводу Вильям, был подобен чистому листу бумаги, на котором можно было писать все что угодно, гадая о том, что же спрятано внутри. Если, конечно, кому-то хотелось копаться в таких глубинах, но большинство подобного желания не проявляло. В этот эгоистичный век проще было предположить, что сэр Ральф был просто покладистым человеком, верил в то же, во что верили и вы, чувствовал так же, как и вы, хотел того же, чего и вы. Никому, за исключением Вильяма, не пришло бы в голову заподозрить сэра Ральфа в том, что у него есть хоть какое-то честолюбие.

В этом он был и похож и непохож на него самого, размышлял Вильям, ожидая, когда сэр Ральф выскажется более подробно. Вильям отдавал себе отчет, каким он кажется окружающим, какое впечатление производят его смуглое красивое лицо, появившаяся в последние год-два на висках седина, аристократические черты, образцовый экипаж и безукоризненные манеры. Но как бы долго и внимательно вы ни вглядывались в его красивое лицо, вы все равно не поняли бы, что он за человек на самом деле. Даже Ральф Хервуд, друг детства, не знал этого.

Сэр Ральф как нельзя лучше подходил для роли его помощника, являясь идеальным доверенным лицом, а при необходимости и превосходным дублером. Он был способным конспиратором, умел командовать людьми и внешне производил впечатление лидера их маленькой группы, но, как и любой другой, он не был незаменимым. Он сам этого не знал, зато знал Вильям.

Любого можно заменить и от любого можно избавиться.

От любого, за исключением женщины, предназначенной ему в супруги. За исключением Маргариты.

Вильям сложил длинные пальцы пирамидкой и посмотрел поверх них на сэра Ральфа. Судя по всему, Ральф сказал все, что собирался, относительно Томаса Донована.

— В чем дело, Ральф? Ты, что, сегодня утром только выносишь вердикты и ничего больше? Может, ты устал и не можешь пояснить свои слова без подталкивания с моей стороны? Ну что ж, я поставлю перед тобой прямой вопрос: почему американец бесполезен?

— Потому что он невежественный осел, — ответил сэр Ральф, пожимая плечами. — Не представляю, почему Мэдисон прислал его, если только не предположить, что американский президент играет с нами, вовсе не желая ввязываться в то, что в некоторых кругах может быть расценено как сомнительные тайные операции. Я имею в виду переправку в Америку оружия и денег, предназначенных на военные цели, что, безусловно, ослабит наши войска. И это в то время, когда мы находимся в состоянии войны с Францией. Да, думаю, даже Бонапарт не счел бы это забавным. Вспомни, что случилось с Бенедиктом Арнольдом, Вильям. Он заслужил всеобщее презрение, когда попытался передать Уэст-пойнт Клинтону. Не далее чем на прошлой неделе Стинки рассказал мне, как он и несколько его приятелей устроили как-то несколько лет назад выпивку и, нагрузившись как следует, отправились помочиться на могилу Арнольда.

Лейлхем аккуратно поправил лацканы визитки.

— Не будь вульгарным, Ральф, — проговорил он со вздохом. — Будь конкретным. Что именно в поведении этого американца привело тебя к мысли, что он, как ты выразился, невежественный осел?

Сэр Ральф встал и начал расхаживать по персидскому ковру, лежавшему перед диваном.

— Перри говорит, что невежество — это недуг, который поражает ирландцев еще во чреве матери. И хотя Донован, безусловно, еще не успел оторваться от своих ирландских корней, ответ, думаю, не так прост. — Он остановился и проницательно посмотрел на графа. — Видишь ли, я не считаю, что Донован глуп. Напротив, я нахожу его весьма толковым. Но он подходит к делу так, словно это игра, своего рода забавная проказа, и это показывает его невежество. Понимаешь, Вильям?

— Я понимаю, что этот самый Донован осознает то, чего не понимаешь ты. Ему нечего терять, Ральф. Как только мы приведем наш план в действие, как только мы закончим наше дело с ним, наш американо-ирландский заговорщик вернется к себе в Филадельфию и будет там в полной безопасности, в случае если наш заговор раскроют. А мы одним только своим обращением к Мэдисону показали, что Англии грозит опасность изнутри. Американцы ничего не проиграют, как бы все ни обернулось.

Граф медленно поднялся, подошел к шератонскому зеркалу, висевшему над комодом, и уставился на свое отражение.

— Я бы предпочел, чтобы они не осознавали нашей уязвимости. Это осложняет все дело.

— Да, — согласился сэр Ральф своим обычным ровным тоном, так что граф не знал, испуган он или торжествует. — И еще тот факт, что наш коварный мистер Донован высокомерно заявил о своем намерении соблазнить Маргариту Бальфур до конца нынешней недели. Ловкий сукин сын. Я из достоверных источников знаю, что за время своего пребывания здесь он вскружил голову не одной дебютантке нынешнего сезона, так что это не пустое хвастовство. Вильям? Вильям, ты меня слышишь?

Вильям Ренфру не ответил. Он не двигался. Он не дышал. Он не желал никак реагировать. Он просто смотрел на свое отражение в зеркале и видел, что, несмотря на выработанную с годами привычку не выдавать своих чувств, его левое нижнее веко задергалось в нервном тике.

— Доброе утро, дедушка. Что-то ты рано встал сегодня. И выглядишь как новенький шиллинг в этом новом жилете.

Маргарита поцеловала сэра Гилберта Селкирка в лысину и, повернувшись к буфету, принялась накладывать себе на тарелку еду из стоявших на нем серебряных блюд. Положив щедрую порцию омлета и двойную порцию бекона, она, зажав в зубах тост, уселась напротив сэра Гилберта и улыбнулась ему, не выпуская изо рта все еще теплого хлеба.

— Я вижу, ты надела костюм для верховой езды, — заметил сэр Гилберт рокочущим густым, будто идущим из самой глубины его довольно объемистого живота голосом. — Придется мне попросить Финча, — он улыбнулся дворецкому, который бесшумно вошел в этот момент, чтобы налить Маргарите дымящегося кофе, — передать на конюшню, что, возможно, понадобится моя лебедка, чтобы подсадить тебя в седло. Ты положила себе столько, что хватило бы целому батальону на неделю.

— Хорошо, сэр, — сказал Финч, отходя от стола, — я прослежу, чтобы ваше распоряжение было выполнено немедленно.

— Попробуй только, Финч, — вмешалась Маргарита, вынимая изо рта тост, — и я расскажу Мейзи, какими влюбленными глазами ты смотрел на новую горничную, убирающую наверху, когда она наклонилась, чтобы поднять ведро.

— Мисс Маргарита! Мейзи замучает меня нравоучениями и, чего доброго, заставит слушать проповедь из этой ее книги, которую она таскает в кармане. Вы этого не сделаете.

Комнату огласил раскатистый смех сэра Гилберта, от которого угрожающе задрожала посуда.

— Черт возьми, Финч, не осложняй своего положения и не проси ее чего-то не делать. Конечно же, она это сделает. Этот ребенок жить не может без каверз.

Финч быстро ретировался под хихиканье Маргариты, которая затем повернулась к деду. Этим утром сэр Гилберт выглядел очень хорошо.

— Старый проказник, — сказала она, показывая на него вилкой. — Послушав тебя, любой бы решил, что я настоящее дьявольское отродье. Ты принял утреннюю порцию того нового тоника, что прописал тебе вчера доктор?

— Конечно. — Сэр Гилберт опустил выцветшие голубые глаза на тарелку с остатками собственного обильного завтрака. — Ты сегодня с утра задалась целью вести себя понахальнее, девочка.

Маргарита, нахмурившись, отложила вилку. Дедушка был единственным, кто у нее остался, и она все яснее видела, что он стареет. И как бы она ни пыталась отрицать это, он действительно старел, что стало особенно заметно после смерти ее матери в прошлом году. Маргарита боялась, что он умрет, оставив ее совсем одну. Она твердо решила сделать все, что от нее зависело, чтобы продлить ему жизнь еще лет на десять — на двадцать.

— Не лги мне. У тебя это плохо получается. Сэр Гилберт поднес ко рту салфетку и кашлянул в нее, близоруко глядя на Маргариту.

— Черт, ты надоедаешь мне вдвое больше, чем твоя покойная бабушка, а она приставала ко мне втрое больше, чем я мог выдержать. Я приму проклятое лекарство позже, обещаю. И запью его отвратительный вкус лечебной порцией джина.

Маргарита улыбнулась, и, откусив изрядный кусок бекона, обвела взглядом залитую солнцем комнату — погода обещала быть прекрасной.

— Что ж, это справедливо, — прожевав, ответила она. — Только пусть это будет полстаканчика мадеры, а не твоего обычного «Блу Руин»[3]. Что за ужасное название для джина! А теперь, не хочешь ли ты узнать про джентльмена, с которым едет сегодня кататься твоя единственная внучка?

Сэр Гилберт оттолкнул тарелку и поставил локти на стол.

— Это смотря по обстоятельствам. Он моложе Господа Бога? У тебя, Маргарита, есть одна странность: ты позволяешь ухаживать за собой людям, которым больше подошло бы ухаживать за твоей дорогой ушедшей от нас матушкой, когда она была молодой. Кстати, если вспомнить, они все это и делали.

Маргарита опустила глаза к тарелке.

— Да, им всем сейчас примерно столько же лет, сколько было бы отцу, будь он жив, — спокойно согласилась она. — Едва ли их можно назвать дряхлыми. Но сегодняшний джентльмен значительно моложе.

И, возможно, вдвое опаснее, добавила она про себя.

Сэр Гилберт наклонился вперед, прищурив глаза.

— Насколько моложе? Я поспорил с Финчем. Ему сорок? Тридцать? Ну же, говори, девочка, от твоего ответа зависит судьба моих пяти фунтов.

— Мне исполнился тридцать один, сэр, и, может быть, вам будет приятно узнать, что я сохранил все свои зубы.

Маргарита резко повернула голову в сторону холла и увидела высокую фигуру Томаса Джозефа Донована, опиравшегося о стену арочного прохода. Финч стоял сзади с открытым ртом — он, видно, как раз собирался объявить о посетителе. Дворецкий пришел в себя быстрее, чем Маргарита, которую заново потрясли смеющиеся голубые глаза Томаса.

— Сэр Гилберт, вы должны мне пять фунтов, — объявил он, улыбаясь с довольным видом, — и, почтительно поклонившись, удалился.

— И я с радостью их тебе отдам, нахальная обезьяна, — крикнул сэр Гилберт ему вдогонку, затем жестом предложил Томасу сесть с ним за стол. — Садитесь, мой мальчик, садитесь. Мы тут без церемоний, правда, Маргарита? Превосходного кавалера ты себе выбрала. По крайней мере, восемнадцать ладоней росту.

— От макушки до пяток скорее двадцать, сэр, хотя до сих пор мне не приходилось мерить свой рост в лошадиных мерах, — весело ответил Томас, садясь во главе стола. Как будто он был здесь своим человеком, подумала Маргарита, стараясь пробудить в себе ненависть к нему.

Но он был так хорош в желтовато-коричневых бриджах для верховой езды, облегавших его мускулистые ноги, и камзоле, выгодно подчеркивавшем его широкие плечи, и она ничего не сказала.

— Ну, в душе я деревенский житель, несмотря на окружающую меня роскошь, — ответил сэр Гилберт. — Дом обставляла моя покойная жена. Не можешь опустить зад на эти стулья, не думая о том, как бы они не рассыпались в щепки. Я чувствую себя гораздо счастливее, находясь в конюшне, по крайней мере, так было до тех пор, пока чревоугодие не довело меня до того состояния, в каком вы видите меня сейчас. Маргарита, представь же меня этому молодому человеку. Где твои манеры, девочка?

— Да, мисс Бальфур, где ваши манеры? — повторил за ним Томас, улыбнувшись ей. — Кажется, совсем недавно вы провели церемонию представления с некоторым даже апломбом, хотя, помнится, вас и тогда пришлось подталкивать.

— Дедушка, — проворковала Маргарита, твердо решив быть вежливой — по крайней мере, до тех пор, пока не останется с нахальным американцем наедине, тогда уж она сможет заткнуть ему рот. — Позволь представить тебе Томаса Джозефа Донована, уроженца графства Клэр, проживающего в настоящее время в Филадельфии. Это в Америке, дедушка. Мистер Донован, мой дедушка сэр Гилберт Селкирк.

— Я знаю, где находится Филадельфия, девушка, — воскликнул сэр Гилберт, ударяя кулаком по столу. — Американец, да? Великолепно. Я всегда хотел познакомиться с американцем. Расскажите мне о диких индейцах, мой мальчик. Финч! — громко крикнул он. — А ну-ка, ковыляй сюда быстрее. Еще кофе. Еще одну чашку. Ты, что, не знаешь, как нужно принимать гостя? — Он улыбнулся Томасу, взмахнув рукой, будто приглашая его начать рассказ. — Ну, молодой человек, нечего сидеть без дела. Давайте, расскажите мне о снятии скальпов, об убийствах. Порадуйте кровожадного старика.

Спустя некоторое время, по сути дела на целый час позже, чем она рассчитывала, Маргарита стояла перед особняком на Портмэн-сквер. Внешне она была спокойна, но внутренне кипела от негодования.

Ее больше не радовало, что она прекрасно выглядела в своем зеленом костюме для верховой езды, модной шляпке, сшитой на манер кивера, и зеленых лайковых перчатках.

Ее не волновало, что она потратила почти час, одеваясь для этой прогулки в Гайд-парке, а Мейзи превзошла себя, заплетая длинные густые волосы своей хозяйки в косу и искусно укладывая ее на затылке, так, чтобы можно было правильно надеть шляпку, которая была кокетливо сдвинута вперед и влево.

И ее совсем не вдохновляло, что ее кобыла Трикстер, удерживаемая грумом за поводья, пританцовывала от нетерпения на булыжной мостовой, и даже то, что обычно неважная лондонская погода сегодня как нельзя лучше подходила для прогулки верхом.

Как могла она получать удовольствие от всего этого, зная, что в течение ближайшего часа или больше ее спутником — ее единственным спутником — будет Томас Джозеф Донован! Этот невыносимый человек уже стоял рядом, держа за повод уродливую костлявую бурую клячу, которую он, должно быть, взял напрокат в какой-нибудь второразрядной общественной конюшне.

И как только ему удалось настолько заморочить голову дедушке, что тот предложил, нет, даже потребовал, чтобы они проехались как следует, отказавшись от сопровождения грума, который только мешал бы им, тащась сзади на какой-нибудь плохонькой лошадке. Неужели речистый американец настолько понравился деду, что тот утратил свою обычную бдительность в отношении репутации единственной внучки? Донован, должно быть, ликовал про себя.

О, как бы ей хотелось повернуться и уйти, оставив Донована стоять на улице одного с его чудовищной лошадью и непомерным тщеславием.

— Мисс Бальфур, позвольте помочь вам, — прервал ее внутренний сумбур Донован.

Бросив на него косой взгляд, она увидела, что он сложил ладони лодочкой, так, что получилась своего рода опора, встав на которую, она могла бы сесть в свое боковое седло.

— Спасибо, мистер Донован, я воспользуюсь подставкой, — ответила она холодно. — Я бы приняла ваше любезное предложение только в том случае, если бы на мне были шпоры. Тогда я, по крайней мере, смогла бы удовлетворить свое любопытство и проверить, не будете ли вы истекать лицемерием вместо крови, если вас уколоть.

И прежде, чем грум успел подойти и помочь ей, она стала на подставку, сунула одну обутую в черный кожаный сапог ногу в стремя и вскочила на Трикстер с легкостью заправской наездницы.

— Вы едете, мистер Донован, или мне попросить грума подсадить вас?

Но ей не пришлось злорадствовать долго. Томас грациозно расшаркался, затем сделал несколько быстрых шагов к своей лошади. На последнем шаге он оттолкнулся от земли и взлетел в воздух так, словно им выстрелили из пушки. На мгновение он оперся ладонями о круп лошади и тут же ухватил поводья. Одним словом, он сел на лошадь сзади, не прикоснувшись к стременам.

— Ого! — воскликнул явно впечатленный грум. — Никогда прежде такого не видел, ваша милость. Вы проделали это с той же ловкостью, с какой полосатая кошка поварихи ловит мышей.

— И даже не порвал себе при этом штанов, ну что за жалость. Ну как, можем уже ехать? — процедила Маргарита сквозь стиснутые зубы и с силой сжала в кулаке ручку хлыста. — Или сначала вы сделаете круг по площади, стоя на руках на крупе лошади, как делают в цирке? Уверяю вас, я не буду возражать. Мы, англичане, ценим хорошие цирковые представления, хотя привыкли смотреть их в более подходящих для этого местах.

— Пожалуй, я отклоню ваше предложение, мисс Бальфур, каким бы заманчивым оно ни казалось. — Томас сунул ногу в сапоге в стремя и повернул свою кобылу так, что его колено коснулось колена Маргариты. — И ради Бога, простите мне мое чрезмерное рвение, — добавил он тоном, в котором не было и капли раскаяния за то, что он превзошел ее, демонстрируя свое мастерство наездника. — Поскольку ваш дедушка разрешил нам ехать без грума, предлагаю направиться в парк, пока движение на улицах не стало слишком оживленным. Ехать в потоке уличного транспорта ужасно действует на нервы.

— Да, — согласилась Маргарита, слегка сжимая колени и побуждая Трикстер тронуться с места. — Мне бы не хотелось подвергнуться двум тяжелым испытаниям за одно утро.

— А какое же было первым, мисс Бальфур? — спросил Томас, когда его уродливая бурая кобыла тоже тронулась с места и затрусила по булыжникам с грацией слепой курицы, бредущей по жнивью. — Я знаю, вы ждете этого вопроса, и знаю также, вы надеетесь, что ответ мне не понравится.

— И вы правы и в том и в другом случае, мистер Донован. Первым было ваше вторжение утром в нашу гостиную, — ответила Маргарита самым любезным тоном, помахав прохожему, встретившемуся им на выезде с площади. — Но вы, конечно, этого не заметили, — продолжала она, когда они уже направлялись к Оксфорд-стрит и парку. — О, нет. Вы были слишком заняты, пытаясь заморочить голову доверчивому старому джентльмену своими сладкими ирландскими речами. Учтите, я знаю, откуда пошло это слово, мистер Донован[4].

— Так же, как и я, мисс Бальфур. Дорогой наш Кормак Карти, лорд Бларни, святой души человек, когда ваша королева Елизавета попыталась убедить его отречься от притязаний на титул, он принялся заговаривать ей зубы, не говоря ни да, ни нет, пока она не объявила…

— В этом весь Бларни: никогда не скажет, что у него на уме, а говорит совсем не то, что думает, — закончила за него Маргарита. Настроение у нее значительно улучшилось. Она вспомнила, как отец процитировал ей слова королевы, когда они однажды зимним вечером сидели в гостиной в Чертси, глядя на угасающее в камине пламя. Она улыбнулась, гнев ее остыл. — Да вы и сами рассказали неплохую историю сегодня утром, мистер Донован, хотя мы-то с вами знаем, что индейцы уже добрых тридцать лет не нападали на Филадельфию.

Улыбка Томаса преобразила его, сделав похожим на дерзкого мальчишку.

— Более пятидесяти, но сэр Гилберт этого не знает, — резонно заметил он, поворачивая лошадь к парку. — Я просто пересказал ему старую историю, которую услышал однажды в одном кабачке. По-моему, ему понравилось.

— Да вы его просто околдовали. Он отпустил меня с вами без грума. — Она покачала головой. — Никогда раньше он не делал ничего подобного, даже когда я выезжала с Вильямом. Никак не могу прийти к выводу — то ли он считает вас совершенно неопасным, то ли он заключил еще какое-то немыслимое пари с Финчем и рассчитывает выиграть.

— Вильям? Это что же, еще один из ваших престарелых ухажеров?

— Графу Лейлхему не больше пятидесяти, и он всю мою жизнь был нашим соседом и близким другом. — Маргарите захотелось прикусить себе язык; она знала, что американец принадлежит к тому сорту людей, которые запоминают каждое ваше слово. Она искоса посмотрела на него из-под черных ресниц, вспомнив слова лорда Чорли, признавшегося ей вчера вечером, что Томас во всеуслышание заявил о своем намерении соблазнить ее. — А вы ревнуете, мистер Донован?

— Едва ли, мисс Бальфур, — ответил он со своей обворожительной улыбкой, за которую ей захотелось убить его.

Он даже не пытался как-то завуалировать свои намерения. Наглец!

— Но мы пригласим его на свадьбу, — продолжал он, — поскольку он, кажется, ваш любимец. Или вы будете настаивать, чтобы все эти развалины, к которым вы благоволите, были приглашены — Чорли, Тоттон, Хервуд, даже жалкий Мэпплтон? Если так, мне придется позаботиться о враче, а то вдруг кого-нибудь из них хватит удар во время церемонии?

Маргарита почувствовала, как сердце у нее вдруг тревожно забилось. Она, конечно, проигнорирует его абсурдную дерзкую шутку об их будущей свадьбе. Ее расстроило больше то, что он потрудился запомнить имена ее воздыхателей — ее будущих жертв. Кроме Вильяма, конечно. О Вильяме он, кажется, не подозревал.

— Вы, по-моему, проявляете чрезмерный интерес к моим светским знакомствам, мистер Донован. Я польщена, — сказала она, глядя прямо перед собой, хотя дорожка впереди была пуста. — А сейчас, я думаю, Трикстер хотела бы размяться и немного прогалопировать, ну, скажем, вон до тех деревьев, там, где дорожка делает поворот, если, конечно, ваша кляча сможет проскакать такое расстояние.

Томас посмотрел на деревья, до которых было не меньше трехсот ярдов, затем улыбнулся Маргарите.

— Спорим на пять фунтов, мисс Бальфур, — предложил он тоном, от которого Маргарите захотелось закричать.

— Удвоим ставку, мистер Донован, — ответила она, исполнившись еще большей решимостью обскакать американца, и внутренне собралась, чтобы мгновенно пустить Трикстер в галоп. — На счет три?

— Вы можете ехать на счет три, ангел, а я проявлю себя истинным джентльменом и дам вам форы — поеду на счет пять.

Маргарита демонстративно оглядела его кобылу — от тощего зада до непомерно длинной шеи и нелепо подрагивающих ушей. Эту лошадь следовало бы пристрелить, настолько она была уродлива.

— В самом деле, мистер Донован? Ну, как хотите. Раз, два, три!

Трикстер не разочаровал ее — лошадь немедленно взяла с места, радуясь возможности размять в галопе свои сильные ноги. Маргарита пригнулась в седле, понукая лошадь и чувствуя игру мускулов животного. Лошадь мчалась, едва касаясь копытами земли, с такой скоростью, что обдувавший их до этого легкий бриз превратился в ветер, который свистел в ушах. Она несла Маргариту к деревьям — и к победе.

Да как он осмелился! Она села на своего первого пони раньше, чем научилась ходить. Она не только могла обогнать Томаса Джозефа Донована в этой скачке, она могла одержать над ним верх в чем угодно — в стрельбе из огнестрельного оружия, в фехтовании, в словесном поединке… и даже в искусстве лжи.

Маргарита проскакала примерно половину дистанции, когда услышала стук копыт за спиной и обернулась. Она увидела, что Томас на своей невзрачной кобыле нагоняет ее.

Она не могла поверить своим глазам. Костлявая лошадь преобразилась, превратившись в красивое животное, двигавшееся так плавно, что наблюдать за ним было одно удовольствие. Всадник низко пригнулся в седле, и казалось, будто он слился с лошадью, будто они составляют единое могучее живое существо.

Мужчина и лошадь пронеслись мимо, обогнав ее с такой легкостью, будто Трикстер плелась, увязая в зыбучем песке, и Маргарите не осталось ничего другого, как тащиться за ними, хотя ее подмывало повернуть лошадь и поехать домой, прочь от места своего позорного поражения.

Но как бы сильно ей этого ни хотелось, она не позволит себе поступить так малодушно. Ее победили в честной борьбе, и ей придется признать свое поражение и поздравить победителя, даже если это убьет ее. И как только она могла забыть наставления отца — всегда стараться увидеть не только то, что лежит на поверхности. У уродливой костлявой кобылы были сердце и дух победителя.

К тому времени, когда она остановила Трикстер возле деревьев, Томас уже спешился и стоял, прислонившись к одному из них, — руки скрещены на груди, русые волосы взъерошены ветром. Дыхание у него было абсолютно ровным.

С запозданием Маргарите пришло в голову, что они находятся в одном из самых безлюдных уголков парка, а в следующую секунду она задалась вопросом, почему осознание этого не встревожило, а, скорее, возбудило ее.

Томас вопросительно посмотрел на нее.

— А, вот и вы, мисс Бальфур. Что, ехали кругом? Я не заметил вас на дорожке, впрочем, возможно, я ехал слишком быстро и потому не мог разглядеть почти неподвижные предметы. Вам нравится моя лошадь? Ирландских кровей, с большим опытом по части того, как утереть нос англичанам. Позвольте я помогу вам слезть с лошади; или вы желаете снова произвести на меня впечатление своим искусством в верховой езде?

Все мысли о том, чтобы поздравить его с победой, мгновенно улетучились из головы Маргариты, и ее гнев разгорелся с новой силой.

— Знаете, мистер Донован, — сказала она, жестом давая понять, что разрешает ему помочь ей, — думаю, я испытывала бы к вам величайшее презрение, но только вы не заслуживаете даже презрения.

Он поднял руки, и Маргарита, вынув ногу из стремени, вопреки голосу рассудка позволила ему помочь ей слезть с лошади. От прикосновения Донована к ее талии мурашки побежали у нее по спине, но она постаралась не обращать на это внимания.

— Пусть лошади отдохнут немного, — проговорила она, ощутив, что снова твердо стоит на земле, — а потом вы проводите меня обратно на Портмэн-сквер. Причем совершенно не обязательно, чтобы мы по дороге разговаривали. Мне просто нечего вам сказать, а вы никогда не говорите ничего разумного.

Томас снял камзол и расстелил его в тени на мягкой траве, в нескольких ярдах от пустынной дорожки, проделав это с той же грацией, с какой сэр Уолтер Ралей, наверное, кинул плащ в грязную лужу перед своей королевой, потом жестом предложил Маргарите сесть. После того как она села, — ибо что еще оставалось делать воспитанной молодой девушке, кроме как подчиниться, — он сам присел на корточки неподалеку, опершись спиной о толстый ствол.

— Если вы настаиваете, мисс Бальфур, — наконец произнес он, — я буду молчать. Но должен напомнить вам — вы согласились выслушать печальную историю моей жизни. О том, как в одиннадцать лет я остался сиротой, о моей бедной, но честной жизни в графстве Клэр, о путешествии в Америку, куда я добирался в грузовом трюме, о годах учения на печатника в Филадельфии, о том, как я медленно, но верно шел в гору и нажил себе значительное состояние и сомнительную репутацию, о моем назначении эмиссаром президента в Англию. Это захватывающая и поучительная история. Но если вы больше не хотите ее услышать…

— Но я уже услышала, — перебила его Маргарита, снимая перчатки и кладя их рядом с собой на камзол Томаса. Однако интерес к тому, что он сказал, оказался слишком силен. — Вы в самом деле прятались в трюме? Разве это не было опасно?

Он оттолкнулся от ствола и, придвинувшись поближе к ней, широко улыбнулся. Она снова была заворожена появившимися у уголков его глаз морщинками и густыми усами, которые словно бы жили собственной жизнью.

— Далеко не так опасно, как сидеть здесь, в тени этих деревьев, мисс Бальфур, и смотреть в ваши прекрасные изумрудно-зеленые глаза. Я мог бы утонуть в их прохладных глубинах и почел бы такую смерть за счастье.

Маргарита отвела глаза от его рта и посмотрела в смеющиеся голубые глаза, стараясь подавить свой интерес и не достойное леди любопытство, грозившие сослужить ей предательскую службу. Но чему, собственно, тут было удивляться? Разве не поэтому она согласилась встретиться с ним? Из-за этого самого чувства, которое она отказывалась называть иначе чем «любопытство».

Она решила разыграть скромницу.

— Вы… вы не должны говорить со мной в таком интимном тоне, мистер Донован. Я знаю, что позволила вам кое-какие вольности, чего не должна была делать, но сейчас я пришла к выводу, что эта игра в ухаживание зашла слишком далеко. Я молода, но не пустоголова и, кроме того, располагаю кое-какими сведениями, почерпнутыми из глупой болтовни хихикающих дебютанток в комнатах отдыха. Это плюс предупреждение, полученное от Стинки, я имею в виду лорда Чорли, настораживает меня. Вы повеса, мистер Донован, и я не желаю, чтобы вы и дальше развлекались за мой счет.

— Теперь вы меня обидели, мисс Бальфур, — ответил он тихо, с некоторой даже горечью в голосе. — Я не нахожу ничего забавного в наших с вами отношениях.

Он положил ладонь ей на руку и нежно ее погладил, затем повернул ее руку ладонью вверх и принялся водить пальцем сначала по ладони, потом по чувствительному участку на запястье и, наконец, обхватив запястье, стал медленно, но неотвратимо притягивать Маргариту к себе.

— Я нахожу вас обворожительной, — тихо проговорил он, и его теплое дыхание коснулось ее щеки. От этих слов в груди у нее словно зажглись маленькие костры. — И немного пугающей.

Сердце у Маргариты забилось, наверное, быстрее, чем недавно скакала ее лошадь. Она была не в силах устоять перед взглядом Томаса Донована, перед собственным к нему влечением, перед исходившим от него ощущением опасности и перед абсурдным, не поддающимся никакому объяснению, но непреодолимым желанием прижаться к нему, ощутить его губы на своих.

А он собирался поцеловать ее. Она была уверена в этом, так же, как и в том, что впоследствии пожалеет обо всем случившемся этим утром. Она отвела глаза от его глаз, оказывавших на нее почти гипнотическое воздействие, и обнаружила, что снова уставилась на его рот.

Интересно, какое ощущение вызовет у нее прикосновение его нелепых усов?

И что она испытает, когда его сильные руки обнимут ее, а его мускулистая грудь прижмется к ее груди?

И почему она вообще об этом думает? Она, что, окончательно лишилась рассудка?

— Мы… я… я не думаю, что… — начала Маргарита и замолчала, когда Томас положил руку ей на бедро чуть выше согнутого колена и даже через юбку для верховой езды она почувствовала исходивший от этой руки жар. А еще она почувствовала странное сокращение мускулов у себя между ног и где-то в самой глубине своего существа и изумилась тому никогда прежде не испытываемому, но весьма приятному ощущению.

— Ну, может, один раз… — прошептала она как бы про себя, отлично зная при этом, что он ее слышит, и, закрыв глаза, подняла лицо вверх, приготовившись к поцелую.

— Нет-нет, — услышала она голос Томаса и почувствовала, как он провел пальцем по ее крепко сжатым губам, а открыв глаза, увидела, что он улыбается, но эта улыбка не была насмешкой над ней. — Несмотря на всю вашу браваду, ваши бойкие разговоры, вы невинны, как я и предполагал и на что надеялся. А теперь послушайте, ангел. Целоваться — это вам не сосать ломтик лимона. Скорее это все равно что вкушать нектар богов. Расслабьтесь, милая моя Маргарита, и я научу вас.

Маргарита начала дрожать и испугалась, как бы зубы у нее не стали выбивать дробь, если он ее не поцелует, и с этим не будет покончено. Как только он ее поцелует, она избавится от этого наваждения, от своей нелепой тяги к нему, не будет бояться, что увидит его во сне, как это случилось прошлой ночью. Дурной сон, в котором были сильные руки, сплетающиеся ноги, жадные губы и темные страсти. Если бы Маргарита по глупости рассказала такой сон Мейзи, ей бы каждое воскресенье в течение месяца читались проповеди. У нее не было времени для проповедей, поцелуев и снов. У нее была ее миссия, а Томас Джозеф Донован мешал ей выполнить ее.

— Ради Бога, не читайте мне лекции, Донован, — потребовала она, кладя руки ему на плечи и снова закрывая глаза, смущенная и даже немного испуганная странным ощущением жара и влаги между ногами. — Просто сделайте это.

Он послушался, и мгновение спустя его губы, теплые, упругие, сладкие, прижались к ее губам.

Глаза Маргариты широко раскрылись, ибо она в этот момент почувствовала себя так, будто ее ударило молнией. Горло у нее судорожно сжалось, как если бы она задыхалась. Но она не задыхалась. Она была охвачена желанием.

Желанием, чтобы он обнял ее и держал так крепко, словно ей грозило быть унесенной на край света.

Чтобы его поцелуй стал более страстным, чтобы он обладал ею, хотя она понятия не имела, чем это может кончиться.

Чтобы он прикасался к ней, вобрал ее в себя — хотя одновременно ей хотелось ощущать его внутри себя, — чтобы они слились воедино, стали одним целым.

Думая обо всем этом, Маргарита приоткрыла губы, и Томас просунул ей в рот язык и стал водить им по ее небу.

Это было так приятно.

Он убрал руку с ее бедра, положив ее на талию Маргариты, затем его длинные пальцы начали двигаться вверх по позвоночнику.

Так приятно.

Его правая рука была?.. О Боже, его рука, его рука.

Ее соски потянулись к пальцам Томаса, как тянутся к солнечным лучам бутоны, жаждущие раскрыться и превратиться в чудесные цветы.

Поцелуй кончился, и они какое-то время стояли, прижавшись друг к другу и дыша так тяжело, словно это они, а не их лошади только что проскакали во весь опор длинную дистанцию.

— О святой Иисус, Мария и Иосиф! — выдохнул Томас где-то у нее над ухом. — Я думал… я представлял… но я никогда… черт! — Положив руки ей на плечи, он отстранил ее от себя. — Знаешь, малышка, ты способна стать причиной многих неприятностей для одинокого американца, находящегося вдали от родных берегов. Ты это знаешь?

— Но еще больше неприятностей способны вы навлечь на меня, Томас Джозеф Донован, — честно призналась Маргарита и нежно провела пальцами по его плечам и рукам, потом неохотно опустила руки.

Нежелание отрываться от него, позволить этому чудесному мгновению перейти в область воспоминаний ясно отразилось на ее лице. Боясь окончательно себя выдать, Маргарита отвернулась и, взяв перчатки, принялась их натягивать.

— А теперь проводите меня до Портмэн-сквер, мистер Донован, да поскорее, пока не появился какой-нибудь непрошеный свидетель. Тогда свет выставит мне еще одну плохую отметку за поведение.

Томас ответил ей без промедления, и в голосе его снова зазвучали насмешливые, легкомысленные нотки, словно он стремился опровергнуть свое прежнее высказывание, доказать, что их поцелуй не произвел на него никакого впечатления.

— Ваше поведение… Ну, конечно. Я все знаю про ваше поведение. Не только молодые леди распускают языки. Вас везде и всюду называют мисс Осень, имея в виду ваше пристрастие к джентльменам, для которых лето жизни давно прошло. Мне не дает покоя вопрос, почему они так вас интересуют. Но еще больше мне не дает покоя другой вопрос — не поуменьшился ли ваш к ним интерес, Маргарита, теперь, когда вы познали кое-что о молодых людях?

Маргарита по-прежнему не смотрела на него. Она никак не отреагировала ни на его оскорбительный выпад, ни на его настойчивый, опасный интерес к тому, что его не касалось. Зачем только он приехал в Англию? Зачем американское правительство послало его вести переговоры именно с теми двумя, кого, среди прочих, она собиралась погубить? Почему она испытывала к нему такое непреодолимое влечение?

Неужели в ее жизни появятся новые сложности?

— Нам пора ехать, мистер Донован, — сказала она, наконец, не позволив себе попасться на удочку, и, встав на ноги, направилась к своей лошади, испытывая; странное головокружение — словно вся кровь отлила у нее от головы и бросилась в ноги. Возможно, так оно и было, иначе она не стала бы действовать так неосмотрительно, так безрассудно. — И я не разрешала вам называть меня по имени, — неуверенно добавила она, остановившись возле лошади.

— Но вы разрешили мне почти все остальное, — отпарировал Томас, подсаживая ее в седло. Затем сам вскочил на лошадь, прежде чем Маргарита сообразила, что бы такое сказать, что заставило бы его прикусить свой дерзкий язык.

В полном молчании они неспеша потрусили к Портмэн-сквер.

Маргарита вдруг осознала, что молчание, о котором она мечтала, угнетает ее. Обратный путь показался ей вечностью.

Томас спешился первым и попросил грума поводить его лошадь по площади, пока он сам поможет мисс Бальфур.

— Ну и что теперь будет, Маргарита? — спросил он секунду спустя, глядя ей в лицо.

Она еще не успела слезть с лошади и была вынуждена снова смотреть в эти голубые глаза, видеть загорелую кожу и эти проклятые усы, от которых кожа над ее верхней губой слегка покраснела.

— Что теперь будет? — повторила она, нахмурившись. — Ну, дедушка, конечно, не будет делать никаких брачных объявлений в нашей церкви в Чертси, если вы это имеете в виду. А что, вы думаете, теперь будет?

— Я весь обратный путь из парка ломал голову над этим вопросом. Вы предлагаете сделать вид, что сегодня утром ничего не случилось? Что мы не были на грани того, чтобы сорвать друг с друга одежду и предаться бешеной страсти, и удержало нас от этого единственно сознание того, что мы в Гайд-парке. Впрочем, подобная мелочь не смогла бы долго сдерживать меня, если бы вы продолжали тихонько стонать, пока я исследовал чудесные контуры вашего на редкость соблазнительного тела.

— Вы грубиян! — прошептала Маргарита охрипшим вдруг голосом, чувствуя, что ее щеки заливает краска смущения. Она знала, что вела себя как последняя потаскушка, но не ему было на это указывать. — Грубый, вульгарный простолюдин, да к тому же американец. Не хочу вас больше видеть.

Она мгновенно застыла, почувствовав, как его рука скользнула ей под юбку с глубоким разрезом, легла на колено, затем поднялась к бедру. Никто никогда не позволял себе такого интимного прикосновения, никто, кроме Томаса же, ласкавшего чуть раньше ее грудь. О Господи! Ее грудь. А теперь… теперь ее ногу. Словно она принадлежала ему, словно он владел если не ее душой, то, по крайней мере, ее телом.

Она не могла сделать ни единого движения. Не могла ударить его хлыстом, дать отпор, не вызвав сцены. Ни один человек на площади не мог видеть, что он делает, даже грум. Но она-то знала. Она знала и не могла сделать ни единого движения, чтобы остановить его. Да и как она могла, когда ощущение было таким восхитительным, таким опасно приятным, что она вовсе и не хотела его останавливать.

Его голубые глаза потемнели как море в шторм.

— Никогда не хочешь меня видеть? Ты уверена, Маргарита? Никогда — это такой долгий срок. Долгий, холодный и одинокий.

Маргарита закрыла глаза. Она знала, что поступает дурно, и что он поступает дурно, и то, что они сделали, было дурно, но она знала также, что умрет, если это не повторится.

«Признай свои слабости, — словно наяву услышала она шепот отца, — и научись прощать их, если хочешь быть счастливой. Но научись также разбираться в недостатках, слабостях, ошибках других и используй в своих интересах. Если, конечно, речь не идет о любви, моя маленькая Маргарита. Когда любишь, не замечаешь ничего».

Слезы навернулись на глаза Маргарите. «Но я не люблю его, папа», — возразила она про себя. «Нельзя любить того, кого не знаешь, или кому не доверяешь и кого боишься. Можно только надеяться».

Она облизала губы. Рот у нее был сухим, как угольная пыль, лежащая на булыжниках.

— Не завтра, — спокойно сказала она Томасу, вспоминая свои планы на ближайшие два дня и уступая тому, что она определила как свою до сих пор неизвестную, но потенциально опасную слабость. — В субботу. Сразу после полуночи. Я рано вернусь домой, а дедушка поедет в свой клуб и пробудет там с друзьями по меньше мере часов до двух. Я… я буду ждать вас за особняком перед конюшней. Тогда сможем поговорить.

Он улыбнулся, и весь мир для нее озарился этой улыбкой. Она почувствовала к нему ненависть, да и к себе тоже.

— Поговорить, мистер Донован, так что перестаньте скалиться, как обезьяна. И я была бы вам очень признательна, если бы до субботы вы вели себя так, будто меня просто не существует.

— Два дня! Два долгих, одиноких, наполненных ожиданием дня. Ах, ангел, вы решились и сделали это, — проговорил Томас, и она отметила его ирландский акцент. Его голос музыкой прозвучал в ее ушах, а ее тело, казалось, превратилось в желе. — Вы решились и доказали, что я не ошибся, полюбив вас так сильно, — добавил он и вытащил руку из-под ее юбки. Потом поднял ее и осторожно поставил на землю.

Внутри Маргариты словно щелкнуло что-то, приведя ее в чувство. Теперь она хотела только одного: чтобы он ушел, оставив ее наедине с ее разноречивыми эмоциями.

— Идите вы к черту, Донован. То, что между нами происходит, не имеет ничего общего с любовью, и мы оба это знаем, — выпалила она и, проскользнув мимо Томаса, чуть ли не бегом стала подниматься по мраморным ступенькам к парадной двери особняка.

Захлопнув дверь, она прислонилась к ней спиной, чувствуя себя по-настоящему больной.

— Будь ты проклят, Томас Джозеф Донован, — прошептала она, закрывая глаза. — Придется мне приступить к осуществлению своих планов раньше, чем того требуют соображения безопасности, и плевать мне на твои переговоры с Тоттоном и Мэпплтоном. И хотя, Господи помоги мне, я хочу тебя каждой своей клеточкой, но лучше тебе не вставать у меня на пути.

ГЛАВА 5

Сдержанные молчаливые люди весьма опасны.

Ж. де Лафонтен

— Вы только посмотрите, кто пришел… опоздав всего на два часа. Тебя, Томми, хорошо посылать за смертью.

Томас стащил с себя камзол для верховой езды и бросил его в Дули, затем направился к столику с напитками.

— Меня задержали, — начал он, налив себе виски и только после этого повернувшись к своему другу, — очень приятные обстоятельства. Успею я помыться и привести себя в порядок перед тем, как мы отправимся на встречу с Хервудом? А то от меня пахнет, как от взмыленной лошади.

— Да, это я заметил, юноша. Как от лошади и немножко как от дикого козла, — ехидно сказал Дули и, плюхнувшись в кресло, воззрился на Томаса. — Мы должны встретиться с этим самым сэром Ральфом на Бонд-стрит в каком-то заведении, называемом «Джентльмен Джексон», меньше чем через час. Он прислал записку сегодня утром, после того как ты отправился на свое свидание. Почему, как ты думаешь, он изменил место встречи, — вот что меня интересует. И не вздумай кидать рубашку на пол.

Томас, насупившись, посмотрел на рубашку и галстук, которые он только что снял с себя, пожал плечами и положил их на стул.

— «Джентльмен Джексон»? В самом деле, Пэдди? — он жестом предложил Дули пройти за ним в спальню.

Вода в кувшине, стоявшем на умывальнике, была холодной, но он все равно вылил ее в таз, окунул в воду лицо, плеснул рукой на шею и плечи. Затем поднял голову и потряс ею как вылезшая из пруда гончая, избавляясь от излишков воды. Намылив лицо, руки и грудь, он еще раз подверг себя холодному омовению, потом, не глядя, вытянул руку, зная, что Дули подаст ему полотенце. Милый Дули. Все делал лучше любого лакея, хотя никто ему за это и не платил. Наемный лакей, не дай Бог, мог услышать разговоры, не предназначенные для его ушей.

— Ну вот, уже лучше, спасибо, Пэдди, — Томас бросил полотенце и взял рубашку, которую держал его друг. — Тебе там понравится, — заметил он, пытаясь найти в комоде свежий галстук.

Он повязал галстук, не глядя в зеркало, висевшее над умывальником. Галстук свободно повис у него на шее, придавая Томасу вид человека, который, понимая, что белье у него должно быть чистым, не считает нужным тратить время на то, чтобы выряжаться как-то по-особому. Кроме того, он знал, что достаточно молод и хорош собой, чтобы позволить некоторую небрежность в туалете. Он провел расческой по волосам, затем пригладил пальцами усы.

— «Джентльмен Джексон» — это боксерский салон, Пэдди. Я много о нем слышал. Там любой джентльмен может за определенную плату выйти на ринг и сразиться с бывшим чемпионом Англии ради сомнительной награды получить сломанный нос от кулака этого великого человека. Они также устраивают поединки друг с другом, и это, наверное, весьма интересное зрелище. Как ты думаешь, Хервуд вызовет меня на бой?

— Нет, если у него есть хоть капля мозгов. Впрочем, если мозгов у него и в избытке, он, как и любой англичанин, будет думать, что с легкостью сумеет повозить тебя твоим ирландским рылом об пол, — ответил Дули, ухмыляясь, и протянул Томасу бутылочного цвета сюртук. Томас к тому времени уже натянул лосины и свежевыглаженные светло-желтые бриджи, аккуратно заправив внутрь полы рубашки. — Надень туфли. Сапоги доставят тебе неудобство, если ты и вправду захочешь попробовать силы на ринге, потому что я не собираюсь исполнять роль лакея в центре Бонд-стрит.

— Кто сказал, что я собираюсь отколошматить кого-нибудь? Хотя, должен признаться, мысль об этом поднимает мне настроение. А ты, Пэдди, начинаешь слишком много о себе воображать, — подшутил над приятелем Томас, роясь в ворохе одежды и газет, сваленных на столе, в надежде найти свою шляпу. — Можно подумать, что я стану просить тебя о помощи. Я уже взрослый, сам могу о себе позаботиться.

— Твоя шляпа в другой комнате, висит на канделябре, а твоя трость стоит на полу рядом с ним, — сообщил Дули, направляясь к выходу из спальни, которую они с Томасом делили вот уже три недели. — Ну а теперь пойдем, малыш, пора заняться государственными делами и, если повезет, набить морды парочке англичан.

Почти целый час потребовался им в это время дня, чтобы добраться в наемном экипаже от Пиккадилли до Бонд-стрит. Томас коротал время, подкрепляясь мясным пирогом, купленным у торговца возле гостиницы, так что, когда они с. Дули вошли в боксерский салон «Джентльмен Джонсон»и спросили сэра Ральфа Хервуда, он чувствовал себя вполне сытым, хотя и испытывал некоторую жажду.

— Джентльменов ждут наверху, — сказал им лакей в ливрее, кланяясь и указывая рукой на лестницу.

Дули оглянулся на лакея, прежде чем они с Томасом начали подниматься по лестнице, и заметил:

— Ерунда какая-то, Томми! Раскланивающиеся лакеи, массивные люстры, китайские обои. Это как-то смущает, да. А… вот это уже другое дело. Какое место — одни кулаки, готовые к драке. По-моему, я умер, и ангелы забрали меня к воротам рая.

Томас остановился на верху лестницы и с улыбкой кивнул. Перед ними была огромная комната, поделенная на огражденные канатами ринги и очерченные краской квадратные участки, посыпанные опилками. Опилки — это было хорошо. Это означало, что дерутся здесь всерьез, до крови. Томас почувствовал зуд в ладонях и сильное желание расквасить кому-нибудь нос в дружеской стычке.

Повсюду, куда бы он ни обращал взгляд, были мужчины — одни обнаженные для пояса, другие — в уличных костюмах с бокалами в руках. И те и другие пришли сюда, чтобы посвятить какое-то время — в качестве участников или болельщиков — этому мужскому спорту в его лондонской разновидности.

В Филадельфии это выглядело бы совсем по-другому. Там бои проходили на открытом воздухе и правила были не такими строгими. Но и там и здесь пролитая кровь была красной, а кулак был лучшим оружием. Так что разница, если разобраться, была не столь уж и велика.

В комнате было очень светло, так как две стены были почти целиком заняты высокими — от пола до потолка — окнами. Пылинки танцевали в солнечных лучах, лившихся в эти незанавешенные окна. Было шумно, воздух был пронизан запахом пота и опилок. И нигде не было видно ни одной леди. Собственно, так оно и должно было быть, поскольку женщины способны лишь испортить то, чего не понимают. Они бы плакали и падали в обморок, увидев хоть каплю крови. Хотя Маргарита, мелькнула у Томаса мысль, возможно, сумела бы оценить эту сцену.

Здесь не было никаких недомолвок, никаких тонких намеков, с которыми Томас столкнулся, бывая в обществе, к которым прибегал сам в общении с Маргаритой. Никакой лжи, никакого лицемерия. Только кулаки и челюсти… и похлопывание по спине и выпивка, когда все было кончено. Никаких обид, никаких сожалений. Это был мужской мир, мужское царство, и Томас сразу почувствовал себя в своей стихии.

— Вон сэр Ральф, — прервал его размышления Дули, показывая на группу мужчин, стоявших у одного из рингов. — С ним Мэпплтон и какой-то незнакомый мне тип. Вот кто настоящая смерть — не нужно даже за ней посылать.

Томас посмотрел туда, куда указывал палец Дули, и увидел Хервуда с Мэпплтоном, но сразу потерял к ним интерес и принялся разглядывать третьего мужчину, который что-то горячо говорил им, а они слушали с таким видом, словно он сообщал им нечто чрезвычайно важное. Мужчина был высок — на полголовы выше Хервуда, — с массивной квадратной челюстью, широким ртом с тонкими губами, длинным орлиным носом, темными глазами и густыми черными бровями. Седина на висках нисколько его не старила, а скорее придавала его лицу значительность. Весь облик этого человека, одетого во все черное, с белоснежным шейным платком, завязанным высоко на горле, говорил о скрытой силе.

Смерть? Нет, не смерть, решил Томас, улыбаясь одной стороной рта. Опасность.

— Будь добр, Пэдди, посмотри, который час, — спокойно сказал он. — Мы не нарушили этикет, явившись слишком рано?

Дули достал из кармана жилета большие часы и открыл их.

— Ну, может, минут на двадцать раньше, чем следовало бы, Томми. А почему ты спрашиваешь?

— Да так просто, хотя, как мне кажется, сэр Ральф и его друзья могли подумать, что мы, как это принято в обществе, опоздаем. Пойдем. Раз уж мы здесь, не будем заставлять нашего хозяина ждать.

Томас взял бокал с подноса, который нес проходивший мимо лакей. Маленький кривоногий человек сердито посмотрел на Томаса, но, осознав, как высоко ему пришлось задрать для этого голову, нервно улыбнулся и выпалил: «Спасибо, сэр», — прежде, чем тот успел кинуть ему монету.

Прижав обеими руками к груди свою трость, Томас проговорил, возвысив голос, так что его можно было услышать даже несмотря на царивший вокруг шум:

— И где же, ты думаешь, сэр Ральф, Пэдди? Наверняка ты чего-то не понял в приглашении — что делать воспитанному джентльмену в подобном месте? Боже мой, Пэдди, вон тот мужчина истекает кровью. Ужасно!

— Переигрываешь, юноша, — прошипел Дули. Томас же с удовлетворением отметил про себя, что одетый в черное джентльмен уже отошел от сэра Ральфа и Мэпплтона и теперь стоял, глядя на ринг, на котором два боксера обменивались вялыми, неэффективными ударами. — Надо быть величайшим дураком, чтобы поверить, будто ты не можешь орудовать кулаками.

— Ты недооцениваешь твердолобости тех, кто считает себя лучше других, Пэдди, — тихо ответил Томас и, вытянув руку, шагнул навстречу сэру Ральфу, который шел к ним через комнату с невыразительной улыбкой на своем ничем не примечательном лице. — Сэр Ральф! Какое удовольствие видеть вас. Как это любезно с вашей стороны, что вы согласились встретиться с нами.

— Как я мог отказать во встрече официальным представителям американского правительства? — Сэр Ральф ответил достаточно громко для того, чтобы его услышали все окружающие. — Хотя должен заранее предупредить вас, что мое правительство твердо отказывается признать свою вину в вопросе о призыве английских моряков на службу своей стране.

— Тогда можно считать наши переговоры оконченными. — Томас безмятежно улыбнулся. — Надеюсь, это вовсе не означает, что мы не можем приятно провести время в обществе друг друга в такой чудесный день, сэр Ральф.

— Конечно, нет. Мы же цивилизованные люди, мистер Донован. По правде говоря, пригласив вас и мистера Дули сюда, я имел в виду сугубо светское общение. Не можем же мы все время заниматься делами, не так ли?

Томас кивнул, обдумывая про себя эти слова.

— Вы очень добры, сэр Ральф.

— Спасибо. Итак, не присоединитесь ли вы к нам с Мэпплтоном? Мы смотрим поединок между лордом Лудвортом и бароном Стрэтом. До сих пор оба участника демонстрировали высокую технику нападения и обороны.

— Вот как? Это очень интересно. Я со стыдом вынужден признаться, что не знаком с техникой этого спорта. Пойдем, Пэдди? — обратился Томас к другу, видя, что сэр Ральф направился назад к тому месту, где он до этого стоял.

— Я бы не пошел, если бы у меня была хоть капля здравого смысла, — проворчал Дули вполголоса, беря протянутую ему Томасом трость. — У тебя в глазах черти пляшут, и это факт. Помни — мы здесь по делу, и это дело состоит не в том, чтобы дать кому-нибудь по башке. Хотя я и хотел бы быть лет на пять моложе и стоуна на два полегче, чтобы самому выйти на ринг.

— На двадцать лет, по меньшей мере, Пэдди, и на три стоуна. Но я приложу все усилия, чтобы не разочаровать тебя.

Сэр Ральф ушел вперед, а когда Томас и Дули догнали его, на них сквозь монокль, вставленный в левый глаз, уставился лорд Мэпплотон.

— Что-что? Я знаю, что они здесь, Ральф. Я вижу их ясно как день. Не нужно напоминать мне. Привет, Доналдсон. Приятно снова с вами встретиться. Извините за тот вечер. Был занят. Ужасно занят. И сегодня тоже. Королевский оперный театр. Мисс Бальфур очень настаивала, чтобы я присоединился к ней в ложе сэра Гилберта. — Он покачал головой, монокль выпал и повис на зеленой атласной ленте у него на груди. — Занят, занят, занят.

— Ну, здесь не хватает еще одного винтика, ты согласен, Доналдсон? — прошептал Дули за спиной Томаса. — Я, пожалуй, пойду, посмотрю немного на тех ребят, все равно на меня здесь никто не обращает никакого внимания. Один из них неплохо действует правой.

— Да, Пэдди, иди, — с улыбкой ответил Томас, а потом протянул руку лорду Мэпплтону, который сначала посмотрел на сэра Ральфа, словно спрашивая у него совета, надо ли ему пожимать руку американцу. — Лорд Мэпплтон, рад вас видеть. И узнать, что вы по-прежнему пользуетесь большим успехом у дам. Как это, должно быть, приятно. Но я не удивлен. Такой интересный мужчина, как ваша светлость, всегда будет окружен восторженными поклонницами.

Лорд Мэпплтон выпятил грудь, которую обычно не было видно из-за объемистого живота, и улыбнулся по-настоящему счастливой улыбкой.

— Вы мне нравитесь, Доллингер, правда. А тебе он нравится, Ральф? Жаль, что он американец.

— Заткнись, Артур, — проговорил сэр Ральф лишенным всякого выражения голосом, затем жестом предложил Томасу подойти поближе. — Буду с вами откровенен, мистер Донован. Я назначил эту встречу не только ради того, чтобы продемонстрировать английское гостеприимство, но и имея целью утрясти кое-какие вопросы перед тем, как мы соберемся в субботу. Как вы понимаете, сэр Перегрин рассказал мне о состоявшейся на днях вашей с ним беседе в его конторе, и мы… э… я считаю необходимым развеять свои сомнения относительно вашей искренности.

— В самом деле? — Томас демонстративно поднял одну бровь и изумленно уставился в лицо сэру Ральфу. — Как это огорчительно. Боже, как мне стыдно. Причиной послужило какое-нибудь мое высказывание?

— Вы упомянули французов. — Сэр Ральф говорил тихо, едва шевеля губами. Неужели этот Донован понятия не имел о том, что значит действовать незаметно, не привлекая к себе внимания? Да любой из присутствовавших здесь людей, вплоть до последнего лакея, с одного взгляда может догадаться, что они ведут какой-то секретный разговор. — Это было неуместное и совершенно необоснованное обвинение, мистер Донован.

— Да, сэр Перегрин уверил меня в этом, — ответил Томас, заметив одновременно, что один из слуг помогает мужчине, стоявшему недавно с сэром Ральфом и Мэпплтоном, снять сюртук. — Это была случайная мысль, и я быстро выбросил ее из головы. Сейчас мое доверие к вам безгранично. Что-нибудь еще?

Сэр Ральф подошел еще на шаг ближе и откашлялся.

— Да, по сути дела, есть еще кое-что. Это связано с мисс Бальфур. Держитесь от нее подальше.

Мужчина снял рубашку и галстук и остался голым до пояса. Слуга, нагнувшись, стащил с него черные туфли, так что на мужчине остались только снежно-белые лосины и черные облегающие бриджи. Может, он и был лет на двадцать старше Томаса, но выглядел совсем неплохо — широкие плечи, мускулистые руки.

— Мисс Бальфур, вы сказали? — Томас нахмурился. — Я не понимаю. Она, что, обручена?

— Что-что? Обручена? Что за чепуха! — встрял в разговор лорд Мэпплтон. — Это невозможно. Разговоры, танцы, развлечения — да, пожалуйста. Но обручиться? Нет, я так не думаю. Ему бы это не понравилось.

В темных глазах сэра Ральфа вспыхнул гнев, но всего лишь на мгновение, так что человек менее наблюдательный, чем Томас, этого и не заметил бы.

— Лорд Мэпплтон хочет сказать, что все мы — он сам, сэр Перегрин, лорд Чорли и я — очень любим мисс Бальфур, и нам не нравится, когда о ней отзываются непочтительно, как это сделали вы вчера вечером. Мы можем вести с вами, американцами, переговоры, но когда вы делаете наших молодых благородных девиц объектом своего похотливого интереса, мы этого не приемлем. Я ясно выразился, мистер Донован?

— Похотливого, сэр Ральф? — Томас бросил взгляд на ринг и на мужчину, все еще стоявшего за канатом. Если он собирался подслушивать, что ж, Томас предоставит ему такую возможность. — Возможно, так оно и было вначале, — отчетливо произнес он, — и я искренне сожалею о своих необдуманных словах, но сейчас мои чувства изменились. Уверен, лорд Мэпплтон понимает меня, он ведь и сам большой любитель женщин. Когда к нам, повесам, приходит любовь, то это настоящая любовь. Я намерен жениться на молодой леди, если получу ее согласие. Так что вам не из-за чего волноваться, сэр Ральф, у меня вполне честные намерения.

Лорд Мэпплтон, который неторопливо потягивал вино, начал вдруг задыхаться и кашлять, словно вино попало ему в дыхательное горло.

— Я? — проревел он, как только вновь обрел дар речи. — Почему я должен это понять?

Томас сделал вид, что не слышит его слов, так же как притворился, будто не заметил, что мужчина у ринга, и без того обладавший прямой осанкой, выпрямился еще больше.

— Послушайте, сэр Ральф, — с энтузиазмом начал он. — Я вижу, ринг сзади вас теперь свободен. Правда, рядом стоит какой-то джентльмен, но у него, по-видимому, нет противника. Я понимаю, что не являюсь членом вашего клуба, но как вы считаете, теперь, когда мы покончили с делами, могу ли я… не то чтобы я имел какой-то опыт, так, случайные драки в темных аллеях после проведенного за рюмкой вечера… но, может, мне удастся… — Здесь он замолчал, словно был не в силах найти слова для описания «техники» бокса. Сэр Ральф обернулся, потом снова посмотрел на Томаса и утвердительно кивнул головой.

— Ни слова больше, мистер Донован. В конце концов, вы мой гость.

Извините, я только спрошу, согласен ли граф Лейлхем. Но должен сразу предупредить вас: вы выбрали достойного противника. Граф славится своим умением вести бой, вот почему ему так редко удается найти себе партнера, если не считать самого Джексона. — Сэр Ральф отошел.

Томас посмотрел на лорда Мэпплтона, который то хмурился, то улыбался, словно не знал, как ему вести себя теперь, когда сэра Ральфа не было рядом и некому было подсказать ему.

— Мистер Донован? Вильям Ренфру, граф Лейлхем, — сказал несколько секунд спустя джентльмен с седыми висками, протягивая Томасу правую руку с таким видом, будто был очень рад с ним познакомиться. — Сэр Ральф сказал мне, что вы изъявили желание принять участие в поединке.

Томас, не моргнув, выдержал рукопожатие графа, едва не раздавившего ему руку, и только вежливо наклонил голову. Они были одного роста, а плечи у графа были даже пошире.

— Ваша светлость, — любезно ответил он. — Но, должен предупредить, я не слишком хорошо знаю правила.

— Думаю, это нам не помешает. — Лейлхем наконец выпустил руку Томаса. — Обещаю, что начну вполсилы, чтобы не лишать вас сразу же всех преимуществ. У вас есть кто-нибудь, кто помог бы вам в случае необходимости позвать кого-нибудь из слуг.

— Слугу? Нет-нет. — Я чувствую себя страшно неловко, когда мне приходится приказывать, ваша светлость. Мой помощник будет моим ассистентом.

Томас огляделся, пытаясь найти глазами Дули.

— Пэдди! — выкрикнул он так громко, что лорд Мэпплтон зажал руками уши. — Не стой там, засунув палец в рот. Иди сюда и помоги мне раздеться.

Дули направился к ним. Томас заметил, что губы его друга шевелятся, и ухмыльнулся, поняв, что сейчас на его голову сыплются отборные ирландские ругательства. Сделав несколько шагов навстречу Дули, он повернулся к нему спиной и вытянул назад руки, без слов давая понять, чтобы тот стащил с него новый с узкими рукавами сюртук.

— Нет, вы только посмотрите на него, корчит из себя важную персону. Продолжай в том же духе, малыш, и скоро мне самому придется сбить с тебя спесь, — прошептал Дули и, взявшись за левый рукав сюртука, с силой потянул его. — Это с ним ты собираешься выйти на ринг? — мотнул он головой в сторону графа. — Судя по его виду, он способен устроить тебе хорошую взбучку. А почему не Хервуд? Почему этот парень?

— Потому что этот парень, Пэдди, очень хочет выйти со мной на ринг. Потому что именно для этого нас сюда сегодня и пригласили, — тихо ответил Томас, поднимая подбородок, чтобы Дули снял с него галстук и расстегнул рубашку. — У него репутация мастера, и меня собираются проучить за мое наглое американское поведение.

— Он хочет! Но это еще не причина. Ты никогда не делаешь того, о чем я тебя прошу, а я вроде бы твой друг. — Дули выглянул из-за Томаса и еще раз внимательно осмотрел графа. — А может, этот кусок тебе не по зубам? У него длинная дистанция удара, судя по рукам, и крепкие ноги. И пусть эти седые виски не вводят тебя в заблуждение. Он похож на дьявольское отродье. Знаешь поговорку? Тем, кто в родстве с дьяволом, всегда везет.

К тому времени, когда Томас разделся до пояса и снял туфли, вокруг ринга собралась небольшая толпа — слух о предстоящем поединке распространился по комнате с потрясающей быстротой. Томас поднял свои длинные руки высоко над головой, разминая мускулы, потом присоединился к сэру Ральфу и остальным. Про себя он порадовался, перехватив взгляд, который бросил на его голую грудь и мускулистые плечи лорд Мэпплтон: в этом взгляде смешались благоговение и даже некоторый страх. А почему, собственно, ему бы и не впечатлиться, подумал Томас. Граф Лейлхем — не единственный мужчина на свете, который, раздевшись, только выигрывает.

— Мистер Донован? — Граф выжидательно посмотрел на Томаса, потом, наклонив голову, вышел на ринг, пройдя под канатом, который сэр Ральф поднял для него и сразу же опустил на место, оставив Томаса за пределами ринга.

— Если вы готовы, ваша светлость, — ответил Томас, кланяясь графу, стоявшему теперь в центре ринга, сжав руки в кулаки. — Хотя я и американец и не знаком с вашими правилами, но я считаю себя джентльменом. Учитывая разницу в возрасте между нами, я постараюсь не покалечить вас.

— Прекрасно, малыш. Почему бы и не оскорбить противника? — прокомментировал Дули, выходя вперед и поднимая канат, чтобы Томас пролез под него. — Есть такая старая поговорка. Я запомнил ее после одной ничем другим не запомнившейся мне ночи в Килкенни. «От доброго слова зубы не заболят». Возможно, тебе следовало бы ее выучить, потому что этот парень, похоже, принадлежит к тому сорту людей, которые согласятся лишиться глаза, лишь бы одержать верх.

Томас посмотрел на друга, подняв бровь, и спокойно ответил:

— А может, мне купить тебе кресло-качалку, когда мы вернемся домой, Пэдди? И ты будешь сидеть со своей тещей у камина. Ты становишься боязливым, как женщина. Не настал еще тот день, когда англичанин может одержать над американцем верх в честном поединке.

— А кто сказал, что он будет честным? — чуть ли не прошипел Дули. — Я наблюдал за ними, малыш, — они дерутся так, как я до сих пор и не видел. Пританцовывают и скачут, как курица на горячей сковороде, держа кулаки у лица и крутя головой, словно голубь, расхаживающий по площадке. Как можно нанести удар тому, кто не стоит на месте, как положено настоящему мужчине?

Томас взглянул на ринг, находившийся футах в тридцати слева от него, и убедился, что Пэдди прав. Двое мужчин на ринге скакали, как блохи, держа у лица голые кулаки. Время от времени они сближались, наносили друг другу несколько несильных ударов и быстро отскакивали назад. Подняв руку, он пригладил усы и с улыбкой перевел взгляд на Дули.

— Теперь, когда я присмотрелся повнимательнее, могу сказать, что выглядят они несколько глуповато. Не беспокойся, Пэдди. У меня есть план.

— План, вот как? Это замечательно. У тебя есть голова на плечах, малыш, но и у булавки, знаешь ли, тоже есть голова, — грубовато ответил Дули, приподнимаясь на цыпочках и массируя Томасу плечи. Потом он с силой толкнул его на середину ринга, — Ну, давай, врежь этому сукину сыну.

Эти напутственные слова еще звучали в ушах Томаса, когда он остановился перед графом и с улыбкой обратился к нему:

— По словам моего друга и ассистента мистера Дули, у нас с вами будет цивилизованный поединок, не похожий на те, к каким я привык. Как я понимаю, мы не будем выбивать друг другу глаза, ставить подножки, бить лежачего. Каковы же в таком случае правила?

Граф слегка наклонил голову.

— Мы будем сражаться по правилам Бротона, мистер Донован. Сэр Ральф будет судьей, он вмешается в случае необходимости. Как только один из нас упадет, другой должен отойти и ждать, пока не станет ясно, сможет ли его противник подняться. Мы с вами джентльмены, и это дружеский поединок. Я предлагаю ограничиться тремя падениями, а не стремиться к полному уничтожению противника. Согласны? Я даю вам слово джентльмена, что не воспользуюсь вашей неопытностью.

— Звучит как нельзя лучше, — проговорил за спиной Томаса Дули. — Упасть всегда легче, чем подняться. Но не волнуйтесь, ваша светлость, я буду помогать вам всякий раз, когда Томми вас нокаутирует.

— Убирайся, Пэдди. — Томас постарался сдержать улыбку. — Ваша светлость, я ценю вашу заботу и благодарен вам за нее. Я готов, если вы готовы.

Сэр Ральф отступил назад и обеими руками дал знак графу и Томасу начинать бой.

Томас стоял неподвижно, держа кулаки на уровне талии, немного согнув ноги в коленях. Сердце у него учащенно билось. Он ждал, каким будет первое движение графа.

Граф не разочаровал его. Как только был дан сигнал начинать, Вильям Ренфру слегка отклонился назад, Голова у него была поднята, руки согнуты в локтях, кулаки он держал на уровне глаз, повернув их пальцами к лицу. Он выглядит, решил Томас, как застывшая статуя.

Но в отличие от статуи, он не остался неподвижен. Прежде чем Томас успел среагировать, граф сделал шаг вперед и, вытянув правую руку, нанес ему удар в челюсть и почти в ту же секунду ударил левой по корпусу. После этого мгновенно отпрыгнул в сторону. Если это называется «дружеским» боем, подумал Томас, мне не хотелось бы оказаться лицом к лицу с графом, когда он будет драться всерьез.

— Черт побери, — проговорил он тихо и, подняв руку, потрогал челюсть, проверяя, не выбиты ли зубы. — Вот, значит, как это делается.

Томас прищурил глаза и наклонил голову. Подняв немного повыше руки — левую он теперь держал примерно на уровне щеки, а правую — на уровне плеча, слегка ее вытянув — он сделал шаг вперед, по-прежнему сгибая ноги в коленях.

— Едва ли это спортивно — ударить противника, а потом убежать, подняв хвост, — заметил он и увидел, как граф улыбнулся.

— Возможно, мистер Донован. — Граф дышал ровно, несмотря на только что проведенную атаку. — Но вы должны признать, что это чрезвычайно эффективно. Возможно также, что я переоценил ваши способности и могу ненароком вас изувечить. Может, желаете отказаться от поединка?

— Я не знаю, — вежливо ответил Томас, наступая на Лейлхема, который, подпрыгивая, отходил в угол. — Почему бы вам не забыть на время о джентльменском поведении и не ударить меня как следует? Тогда я смогу решить. До сих пор я чувствовал только легкое движение воздуха, когда вы скакали вокруг меня.

— Как вам угодно, мистер Донован, — не менее вежливо сказал граф, и оба взялись за дело всерьез, перестав притворяться, что ведут «дружеский» разминочный бой, а не пытаются выяснить, кто из них сильнейший.

Они кружили друг подле друга. Граф раз за разом бил Томаса в левое предплечье, искусно блокируя его ответные удары, а Томас проверял реакцию графа, пробуя наносить ему удары по корпусу правой.

Граф, видел Томас, по-прежнему считал его несерьезным противником. Он готовился одним мощным ударом нанести ему сокрушительное поражение — не только физическое, но и моральное. Томас чувствовал, что его противник по-настоящему его ненавидит, и весьма сожалел о том, что причина этой ненависти ему неизвестна. Однако, несмотря на эту явно ощущавшуюся в нем ненависть, граф полностью владел собой. Он не допускал ошибок, порождаемых обычно сильными эмоциями, никак не реагируя, когда Томасу тоже удавалось нанести ему хороший удар, и сохранял хладнокровие, когда Томас ухмылялся ему в лицо, рассчитывая спровоцировать на необдуманное движение. Он был подобен машине — равнодушный, бесчувственный, недоступный внешним раздражителям. Он действовал, как печатный пресс, снова, снова и снова нанося точно рассчитанные удары, делая ложные выпады, наступая, отступая, опять наступая.

Но как бы ни был Томас впечатлен мастерством графа, в конце концов, ему это надоело. Он, правда, никогда сам не участвовал в поединках по правилам Бротона, а присутствовал на них лишь в качестве зрителя, но, будучи американцем, да к тому же ирландцем, уложил немало противников как в спортивных боях, так и в обычных уличных драках. Он знал, на что надо обращать внимание в манере, стиле боя противника, и это знание очень ему сейчас пригодилось.

Приближалось время окончания поединка. Томас уже обнаружил одно слабое место противника — готовясь нанести удар по корпусу, граф немного опускал левое плечо. Томас был уверен, что сумеет предугадать это движение и в следующий момент нанесет графу удар слева, который тот не сможет блокировать. Сделать это будет не слишком трудно, поскольку граф пребывал в уверенности, что близок к победе.

Продумав свою дальнейшую тактику, Томас приступил к ее практическому применению. Для начала он умышленно ослабил защиту и получил три довольно ощутимых удара. После третьего он даже покачнулся и усиленно заморгал, словно пытаясь разогнать появившуюся перед глазами пелену.

Зрители, окружавшие ринг, начали подбадривать своего соотечественника, нисколько не сомневаясь в его победе. Один лишь Дули закричал:

— Переходи в ближний бой, Томми! Не стой как столб, не позволяй себя избивать. Переходи в ближний бой!

Томас ожидал свой шанс.

И он дождался его. Нанеся три прямых удара подряд Томасу по корпусу — они, впрочем, не достигли цели, потому что Томас сумел отвести все три, каждый раз вовремя выставляя перед собой левую руку, — граф немного опустил левое плечо. Томас мгновенно выбросил вперед правую руку и его кулак опустился на чувствительное место чуть ниже левого уха графа. Раздался треск. Вслед за этим он нанес сокрушительный удар левой в диафрагму противника.

Ноги Вильяма Ренфру подкосились, и он рухнул на пол лицом вниз. В наступившей внезапно тишине звук падения тела был подобен удару грома.

Дули, раздобывший где-то полотенце, бросился на ринг, набросил полотенце Томасу на плечи и похлопал его по спине. Потом посмотрел на сэра Ральфа:

— Вы это видели? Точный удар в челюсть, второй в брюхо — и противник в нокауте. Мог бы выиграть гинею-другую, поставив на тебя, Томми, но я не был уверен. Что ж, это послужит мне уроком. Никогда больше не буду в тебе сомневаться. Прекрасная работа. Действительно прекрасная. Если только ты не убил графа. Это было бы не по-дружески.

Глубоко вздохнув, Томас оглядел комнату. Лорд Мэпплтон кусал костяшки пальцев с каким-то испуганным видом, а многие джентльмены, наблюдавшие за поединком, стали потихоньку расходиться, словно не желая, чтобы кто-нибудь запомнил, что они стали свидетелями поражения графа. Сэр Ральф опустился на колени рядом с Вильямом Ренфру и, перевернув его на спину, принялся обмахивать полотенцем.

— При помощи кувшина холодной воды вы быстрее достигнете цели, Хервуд, если конечно осмелитесь прибегнуть к подобной мере, — тихо посоветовал Томас сэру Ральфу.

Он совершенно успокоился, убедившись, что не нанес графу каких-то неизлечимых увечий, поскольку тот стал подавать признаки жизни, задвигав руками и ногами. К тому же до Томаса начало доходить, что он и сам получил травмы, причем не совсем пустяковые — правая рука у него начала невыносимо болеть. Вслух, однако, он весело сказал:

— Ну, мне пора. Я только что вспомнил, что у меня назначена встреча с ювелиром здесь же, на Бонд-стрит. Как вы знаете, всегда имеет смысл порадовать даму, за которой вы ухаживаете, побрякушками. Пожалуйста, поблагодарите графа Лейлхема от моего имени, когда он придет в себя, и передайте ему, что при следующей нашей встрече я с удовольствием поставлю ему выпивку. Его наставления оказались весьма поучительными. Возможно, мне даже захочется повторить опыт на днях. Очень, очень поучительно. Спасибо вам всем за приглашение. Всего доброго. Пэдди, будь добр, подай мою одежду.

Томас не спеша оделся, не глядя на свою правую руку, а наблюдая за графом, который тем временем пришел в сознание, и сэр Ральф с лордом Мэпплтоном помогли ему сесть на ближайший стул. Сэр Ральф по-прежнему обмахивал его полотенцем. Небрежно повязав шейный платок, Томас жестом предложил Дули следовать за ним, и оба вышли из комнаты, не обращая внимания на взгляды, которыми провожали их остальные.

— Бежишь от собственной славы, малыш? — нахмурившись спросил Дули. — А я-то думал, ты захочешь остаться и принять несколько поздравлений.

— Нет времени предаваться ликованию, Пэдди. Сегодня здесь произошло нечто странное, не имеющее никакого отношения к боксу. Существует какая-то связь между Маргаритой Бальфур и джентльменами, с которыми мы имели дело, и я ненароком влез в их интриги. Но даже если я ошибся и никаких интриг нет, меня-то все равно предупредили, чтобы я держался от нее подальше, Пэдди, дружище, а я, как ты знаешь, не большой любитель подобных предупреждений. Пошли, надо вернуться в отель и привести себя в порядок для следующего выхода.

— Но у тебя же не назначено больше встреч на сегодня, Томми, — возразил Дули, изо всех сил стараясь не отставать от своего длинноногого друга, стремительно шагавшего по Бонд-стрит.

— Ошибаешься, Пэдди. Не только мне, но и тебе предстоит заняться еще кое-чем сегодня вечером. Но сначала мне нужно принять ванну. Затем мы подкрепимся какой-нибудь дичью, распив при этом бутылочку, поскольку у меня что-то разыгрался аппетит, а после этого отправимся в Ковент-гарден. Подозреваю, мне будет небезынтересно узнать, что там произойдет. Ах, да, еще мне нужно зайти к ювелиру. Черт, как же у меня рука болит.

— Может, ты ее повредил? — Дули взял Томаса за запястье и, подняв его руку, принялся внимательно ее рассматривать. — Этот сустав выглядит подозрительно. Думаешь, дело стоило того? — Он стал перевязывать руку собственным носовом платком.

Томас ухмыльнулся.

— Стоило того? Ах, Пэдди, как ты можешь спрашивать. Ты разве не рассмотрел внимательно его светлость после боя? Хорошо, что он не слишком разговорчив, — челюсть у него наверняка сломана. Да-да, я уверен в этом так же, как и в том, что сегодня вечером буду целовать мисс Маргариту Бальфур в ее сладкие губки.

— Ты порочный человек, Томас Джозеф Донован. — Дули хлопнул Томаса по спине с такой силой, что тот чуть не упал. — Нехороший и коварный. Для меня большая честь и удовольствие быть с тобой знакомым. — Его ухмылка несколько увяла. — Только не говори об этом моей жене!

ГЛАВА 6

Рыбак рыбака видит издалека.

Пословица

— Ну, вот мы и на месте, Маргарита. Ложа номер семь, и я, кстати, заплатил за нее в этом сезоне уйму денег, — проворчал сэр Гилберт, опуская свое грузное тело в кресло, стоявшее в глубине ложи. Это позволило ему поспать во время представления, не опасаясь, что на него станут пялиться другие зрители, пришедшие в Королевский оперный театр.

— Сколько лестничных пролетов нам пришлось преодолеть? — продолжал он. — Двенадцать? Я, Маргарита, до сих пор не знаю, зачем я здесь. С тобой миссис Биллингз, кроме того, ты встречаешься здесь сегодня с этой девицей Джорджианой. Не могу представить, зачем я тебе понадобился, тем более что я терпеть не могу кошачьи концерты, которыми нас мучают в этом месте.

Маргарита жестом предложила миссис Биллингз сесть, потом наклонилась и поцеловала деда в лоб.

— Ну-ну, успокойся, старый любимый ты мой ворчун, а то тебе станет плохо, — шутливо заметила она, перед тем как сесть самой в кресло в первом ряду.

И почему бы ей, собственно, было не сесть впереди? Она знала, что выглядит великолепно в шелковом платье розовато-лилового цвета, с высокой прической, украшенной нитями жемчуга. У нее был вид — по крайней мере, так сказала Мейзи меньше часа назад — примерной и скромной молодой леди, каковой она на самом деле не являлась.

— Возможно, дедушка, тебе сегодня повезет, и в партере возникнут какие-нибудь беспорядки. Может, мне купить апельсинов? Мы станем швырять их на сцену, когда кошачий концерт слишком уж тебе надоест.

Миссис Биллингз широко раскрыла водянистые голубые глаза и, наклонившись вперед, прошептала:

— Маргарита, дорогая моя, вы не должны делать ничего подобного, хотя я и так убеждена, что вы просто подшучиваете над сэром Гилбертом и наверняка не захотите принять участие в подобном безобразии, если таковое вдруг начнется, что, с точки зрения любой воспитанной молодой девушки, можно рассматривать лишь как достойное сожаления свидетельство плачевного недостатка воспитания в нынешних молодых людях.

— Конечно, конечно, Билли, — ответила Маргарита, горя желанием задушить компаньонку, которая, наверное, за всю свою жизнь не совершила ни одного легкомысленного поступка.

Но поскольку миссис Биллингз вдобавок к полному отсутствию чувства юмора отличалась еще и тупостью, она вполне устраивала Маргариту в качестве компаньонки: ее можно было легко перехитрить, не тратя на это много времени, которого Маргарите и так не хватало. Во всяком случае, сейчас, когда все ее мысли были заняты разработкой четырех отдельных, хотя и связанных друг с другом планов, и еще одним чертовски привлекательным американцем.

— Я просто пошутила. Дедушка, я говорила тебе, что лорд Мэпплтон составит нам компанию сегодня вечером?

Сэр Гилберт мгновенно выпрямился, чуть не упав с кресла.

— Этот несносный Артур? Боже мой, девочка, зачем он тебе? Я думал, ты покончила со стариками, хотя он, конечно, не будет приставать ко мне, прося твоей руки. Артур ищет богатую невесту. Искал ее так долго, что стал никому не нужен. Ну, а что случилось с этим Донованом? Согласен, он американец и вдобавок на подошвы ему налипло немало ирландской грязи, но он, по крайней мере, не впал в старческое слабоумие и не стоит одной ногой в могиле. Вы, миссис Биллингз, или как там вас зовут, за что я плачу вам? Разве я не просил вас поговорить с девочкой?

Миссис Биллингз тоже выпрямилась и наклонилась к сэру Гилберту.

— Уверяю вас, я обсуждала с мисс Бальфур ее склонность принимать ухаживания старых джентльменов, — ответила она тихо и с некоторой обидой в голосе. — Однако ваша внучка заявила, что она спросит у меня совета, когда он ей понадобится, и что если я буду упорствовать в своих попытках наставить ее на путь истинный, мне не поздоровится. Больше я к этой теме не возвращалась.

Сэр Гилберт хмыкнул.

— Что ты ей сказала, девочка? Пригрозила подложить в постель жабу? Помнишь, как ты проделала это когда-то с одной из своих гувернанток?

Маргарита, смотревшая вниз на галерею под седьмой ложей, улыбнулась и проговорила наигранно оскорбленным тоном:

— Дедушка, ты меня обижаешь. Я теперь взрослая и уже целую вечность не совершала подобных детских поступков.

— Она угрожала поместить в газетах объявление о том, что я, якобы, обвенчалась со вторым махараджи Рампура и вскоре уеду в Индию, чтобы приступить к исполнению обязанностей его четвертой жены, — вставила миссис Биллингз тоненьким голоском, в котором промелькнуло что-то похожее на злорадство. — Она не всегда бывает хорошей, ваша внучка. Я бы умерла от смущения.

— Чепуха, Билли. — Маргарита открыла веер и принялась им обмахиваться: в театре было удушающе жарко. — Такого счастья мне не видать. Ты будешь жить вечно и будешь рядом со мной, пока мы обе не состаримся.

— Вы скоро выйдете замуж, — заметила миссис Биллингз с надеждой в голосе и снова откинулась в кресле. — Я рассчитываю на весьма положительное рекомендательное письмо: ведь мне надо будет искать себе новое место. Я заслужила подобную рекомендацию даже в большей степени, чем когда я вывозила эту несчастную миссис Линквист в прошлом сезоне. Она чуть было не вышла замуж за третьего сына, но что еще можно ожидать от девушки с косоглазием?

— Решено! Вы получите ваши рекомендации, если таким образом мы сможем от вас избавиться, — подвел итог сэр Гилберт. — Но только после того, как Маргарита будет надежно устроена. Я обещал ее матери. Маргарита, любовь моя, я и понятия не имел, что эта особа так тебе надоела. Напомни мне, чтобы я купил тебе какую-нибудь приятную мелочь в ближайшее время. — И он стукнул тростью об пол, словно подчеркивая свои слова. — Ну, а теперь, когда это улажено, скажи мне, где же эта самая Джорджиана, о которой ты мне рассказывала? Ты сказала, что я знаю ее, но я напрягал память все утро, а так и не вспомнил, кто это.

Маргарита тут же растянула губы в широкую улыбку.

— Как я тебе уже говорила, дедушка, Джорджиана Роллингз — дочь старой школьной подруги мамы, по крайней мере, так было написано в записке, которую она нам на днях прислала. Насколько я знаю, ты с ней никогда не встречался, и я тоже, вот почему я предложила встретиться в театре. Если она нам не понравится, мы сможем быстро от нее отделаться после спектакля. Но мне казалось, что в память о маме мы должны отнестись к девушке с вниманием. Кто знает? Может, увидев ее, ты вспомнишь ее мать или даже саму мисс Роллингз. Но, главное, дедушка, будь, пожалуйста, повежливее и не задавай никаких бестактных вопросов.

— Я всегда веду себя как положено, чего не скажешь кое о ком из присутствующих здесь сегодня. Но, Маргарита, я хочу сказать тебе, что не вижу смысла в том, чтобы встречаться с людьми, которых я когда-то знал, но не сумел запомнить. В то же время я уже слишком стар, и у меня нет терпения встречаться с новыми людьми, которых мне, возможно, и запоминать-то не захочется. А, да ладно. Должно быть, это она.

Маргарита осознала, что теперь, когда ей предстояло сделать следующий шаг в осуществлении своего плана мести, она начинает нервничать. Постаравшись взять себя в руки, чтобы, не дай Бог, не переиграть, Маргарита поднялась навстречу молодой женщине, вошедшей в этот момент в ложу. За ней, как тень, скользнула ее компаньонка, которая сразу же уселась рядом с миссис Биллингз во втором ряду.

Молодая женщина, ростом немного выше Маргариты, была одета в скромное закрытое платье цвета слоновой кости с длинными рукавами. Юбка доходила до ее атласных туфелек, а у ворота платье было отделано кружевным рюшем и шелковой вышивкой. Длинную изящную шею женщины украшало бриллиантовое ожерелье изумительной красоты. Волосы у нее были белокурыми — этот цвет волос считался самым модным в нынешнем сезоне. Ее бледное лицо едва ли можно было назвать хорошеньким — причиной тому были слишком прямые и густые брови и слишком волевая, без единой мягкой линии челюсть, — но, по-своему, она была довольно привлекательна. Это было странно.

— Должно быть, вы и есть Джорджиана! — воскликнула Маргарита, делая шаг ей навстречу и заключая ее в объятия. — Приятно познакомиться с вами. Как хорошо, что вы без всяких затруднений нашли нас в этом огромном здании. Какая вы молодец.

— Нет. В глаза не видел ни курицы, ни цыпленка, — пробормотал за спиной Маргариты сэр Гилберт. — Я, может, и стар, но я бы не забыл такие брови. Ну-ну, Маргарита, отпусти бедную девушку, пока ты ее не задушила. В ложе и так нечем дышать, особенно теперь, когда лорд Мэпплтон стоит здесь, загораживая собой вход. Кроме того, я не желаю с ним разговаривать.

— Что-что? О, вы, должно быть, шутите, сэр Гилберт, — заговорил лорд Мэпплтон, протискиваясь в ложу, в которой становилось чересчур людно. — Всегда любили пошутить, насколько я помню по встречам с вами в Лейлхем-хаусе, где мы все собирались. Хорошее было время, не правда ли, вплоть до прошлого года, когда ваша дочь… гм… ну… — Голос его прервался, когда он, закашлявшись, поднес руку ко рту.

Приступ кашля, решила Маргарита, был вызван тем, что он едва не подавился своим болтливым языком.

— Ревень и каломель, — объявила миссис Биллингз, заслужив одобрительный кивок компаньонки мисс Роллингз. — Единственное средство от такого кашля как у вас.

— Билли, пожалуйста, — Маргарита бросила на нее яростный взгляд, потом принялась представлять всех друг другу. По окончании этой церемонии лорд Мэпплтон оказался сидящим слева от Джорджианы, а сама Маргарита заняла свое место по другую сторону узкого прохода в центре.

— Джорджиана, — начала она, увидев, каким взглядом уставился лорд Мэпплтон на бедро мисс Роллингз, доверчиво прижавшееся к его бедру. — Как вам нравится пребывание в столице? Ознакомились уже с нашими достопримечательностями?

Джорджиана улыбнулась, но не Маргарите, а лорду Мэпплтону.

— Господи, — проговорила она высоким слегка жеманным голосом, хлопая ресницами на его светлость, — да я не отходила еще дальше, чем на несколько кварталов, от дома, который мы снимаем на Брук-стрит. А мне бы так хотелось осмотреть город перед тем, как я уеду домой на будущей неделе. Мой дядя, с которым я живу после того, как мои родители погибли в этой ужасной дорожной катастрофе, очень плохо себя чувствует. Я не могу оставлять его одного надолго, и вовсе не потому, что я единственная наследница его значительного состояния. Я и сюда-то приехала лишь по его настоянию. Добрый благородный человек. Понимаете, он сказал, что я должна увидеть свет, прежде чем надену домашний чепец старой девы.

— Что-что? Чепец старой девы? Вы слишком молоды и хороши собой, чтобы думать про такой вздор, — запротестовал лорд Мэпплтон, каким-то образом завладевший левой рукой мисс Роллингз, которую он ласкал с чувством более глубоким, нежели дружеский интерес, играя в то же время жемчужным с бриллиантами кольцом на ее указательном пальце. — Я почту за честь сопровождать вас завтра, покажу вам достопримечательности города и все такое прочее. Что-что? Неужели я увидел в ваших глазах слезы, мисс Роллингз? Нет-нет, я и слышать об этом не хочу. Я совершенно раскисаю от женских слез. Не могу выносить их, у самого сердце начинает разрываться на части. Вы должны быть счастливы, дорогая, ведь ваша улыбка похожа на улыбку ангела, и нам, простым смертным, просто невозможно без нее жить.

Маргарита вытаращила глаза, услышав подобный комплимент. Лорд Мэпплтон являл собой классический пример «старого дурака». Ее отец был бы доволен, хотя даже он не сумел бы, наверное, предсказать, что на порогё старости его светлость станет столь горячим поклонником молодых — и особенно богатых — особ женского пола. Да что там говорить, лорд Мэпплтон был близок к тому, чтобы упасть на колени тут же в ложе и возблагодарить Всемилостивого Бога за то, что богатая мисс Роллингз, судя по всему, нашла его привлекательным. В любом случае, было ясно, что Джорджиана уже сейчас могла бы кормить из рук этого кавалера, почуявшего богатство.

— О, лорд Мэпплтон, какое же это чудо — встретить джентльмена подобного вам, — зачирикала Джорджиана, одаряя лорда ослепительной улыбкой, отчего его и без того красное лицо стало густо-багровым. — Такого любезного и красивого. У меня нет слов, чтобы выразить переполняющие меня чувства.

Приподняв брови, Маргарита в восхищении наклонила голову к плечу. Она и представить не могла, что мисс Роллингз сумеет сказать нечто еще более напыщенное и глупое, чем лорд Мэпплтон, однако ей это удалось. Маргарита словно наяву услышала оглашение помолвки.

— Ну-ну, — лорд Мэпплтон вытер мокрые щеки мисс Роллингз собственным носовым платком, довольный, судя по всему, тем, что оценка, данная этой молодой леди его характеру и наружности, совпала с его собственной. — Не нужно так официально. Зовите меня Артур.

— О, я не смогу… я не должна… о, как это любезно с вашей стороны, ваша светлость, я хочу сказать, Артур. — Мисс Роллингз снова усердно захлопала ресницами. — А вы, в свою очередь, просто обязаны звать меня Джорджианой.

— О Боже, ты когда-нибудь слышала такой тошнотворный вздор? — тихонько проговорил сзади сэр Гилберт, повторяя невысказанные мысли Маргариты. — Никто не предупредил меня, что в нашей ложе будет разыгран подобный фарс. Маргарита, девочка, надеюсь, ты будешь довольна: я начисто лишился аппетита, и наверное, не меньше, чем на неделю.

Бедный дедушка. Вынужден быть свидетелем происходящего, не понимая, что происходит. Мне нужно будет что-то для него сделать, чтобы вознаградить за эти мучения. У Маргариты запершило вдруг в горле. Подумав, что это, должно быть, передалось ей от лорда Мэпплтона, она, отвернувшись, закашлялась как раз тогда, когда первый акт должен был вот-вот начаться. Справившись наконец с приступом кашля, она расслабилась и молча поздравила себя с успешным осуществлением первого этапа плана мести лорду Мэпплтону, потом сосредоточила внимание на сцене.

Но это ее расслабленное состояние продлилось только до конца первого акта, до появления в ложе Томаса Джозефа Донована, которого она специально просила держаться от нее подальше до завтрашнего вечера. Неужели никому больше нельзя доверять? Он как чертик, выскакивающий из табакерки, появлялся без предупреждения и в самый неподходящий момент там, где его вовсе не ждали. Она яростно на него уставилась, когда он без приглашения вошел в ложу, надеясь одним лишь этим взглядом, без слов, поставить его на место. Сейчас ей было совсем не нужно присутствие этого чересчур проницательного человека.

— Сэр Гилберт! — воскликнул Томас, поклонившись ее деду и умудрившись одновременно подмигнуть ей самой.

Попробуй оскорби такого человека. Он был слишком толстокож и едва ли его можно было пронять таким безобидным, в общем-то оружием, как пристальный взгляд.

— Мой друг Патрик Дули и я увидели вас с наших мест в партере, — продолжал он, выпрямляясь. — Рад снова встретиться с вами, сэр. И с вами, тоже, Мэпплтон. Вижу, вы верны своей репутации дамского угодника. Каждый раз, когда мы с вами встречаемся, на вашу руку опирается прелестная молодая леди, и каждый раз новая… а какие на ней изумительные драгоценности. Да они просто глаза слепят. Завидую вам, ваша светлость. Добрый вечер, мисс… Ах, нас еще не представили друг другу. Мисс Бальфур, у вас, по-моему, в последние дни была столь обширная практика, что вы стали экспертом в этой области.

Маргарита заскрежетала зубами. Очевидно, Томас не собирался уходить, и ей не оставалось ничего другого, как представить его всем, что она и сделала вежливо, хотя и не слишком приветливо, стараясь не смотреть на него. В вечернем костюме он был неотразим.

И его руки, вспомнила Маргарита, глядя, как он берет понюшку табаку. Дыхание вдруг перестало быть для нее естественным актом, и ей пришлось прилагать усилия, чтобы не дышать слишком громко. Да, у него были красивые руки — хорошей формы, сильные, с длинными пальцами, натруженные, но не узловатые. Сумеет ли она когда-нибудь забыть прикосновение этих мозолистых рук к нежной коже на своих бедрах? Захочет ли она забыть это? Избавится ли когда-либо от желания снова ощутить его прикосновение? Прикосновение и кое-что еще, о чем она имела пока смутное представление.

— Лорд Мэпплтон, мне пришла в голову удачная мысль. Давайте ненадолго выйдем вместе с дамами из этой переполненной ложи, разомнем немного ноги и поищем, где бы раздобыть прохладительные напитки, — предложил Томас.

Маргарита услышала его слова словно издалека, и они не сразу дошли до ее сознания, поскольку ее внимание было приковано к его губам, а не к тому, что он говорил.

— Какая чудная идея! — прощебетала Джорджиана, прежде чем Маргарита успела придумать отрицательный ответ, который показал бы Томасу всю несуразность его предложения. — Мне бы доставило величайшее удовольствие побродить по театру рядом с дорогим Артуром. Ах, я бы стала объектом зависти любой присутствующей здесь сегодня женщины! — Она вскочила на ноги и, потянув за собой лорда Мэпплтона, направилась к выходу. — Маргарита? — Она взмахнула ресницами. — Вы присоединитесь к нам? Боюсь, я не смогу пройтись с дорогим Артуром, если у нас не будет надлежащего сопровождения.

— Я бы предпочла остаться с дедушкой, — пробормотала Маргарита сквозь стиснутые зубы, задаваясь в то же время про себя вопросом, не слишком ли усердствует мисс Джорджиана Роллингз в своем стремлении продемонстрировать лорду Мэпплтону свое растущее им восхищение. Но она быстро выкинула эту мысль из головы: его светлость, как ей было известно, был способен с легкостью поверить, что восхищение является естественной и неизбежной реакцией на него любой женщины в мире.

— Пойди с ними, Маргарита, — посоветовал сэр Гилберт, поудобнее устраиваясь в не слишком-то удобном кресле. — Пусть они кокетничают и обхаживают друг друга где-нибудь в другом месте. Наблюдать за ними просто неловко. Я удивляюсь, как это он до сих пор не достал лорнет и не проинспектировал эти камни у нее на шее. Он ведь так и вынюхивает богатство. Но нет, я не скажу этого. Думать — да, но никогда не надо говорить это вслух. Ха! Миссис Биллингз, подайте мне вон ту подушку, а потом можете продолжать болтовню с вашей новой приятельницей. Я собираюсь поспать, будьте вы все прокляты!

— Хорошая идея, сэр Гилберт, — бодро поддакнул Дули, усаживаясь рядом. — Я и сам был бы не против немного соснуть. Сегодня у меня был такой длинный день. Иди, Томми. Я останусь здесь с этими милыми дамами, — закончил он, наклоняя голову в сторону миссис Биллингз и второй компаньонки. — Вы ведь не будете возражать, если я всхрапну разок-другой, правда, леди? Можете толкнуть меня, как делает моя дорогая Бриджет, если я буду храпеть слишком громко.

Сэр Гилберт расхохотался и, выпрямившись, внимательно посмотрел на Дули.

— Может, я все-таки не стану спать. Ирландец, да? Я так и подумал. Знаете какие-нибудь забавные истории, вроде тех, что рассказал мне ваш друг Донован? Маргарита, что ты сидишь, как восковая кукла? Только не говори, что я смутил тебя своими откровенными высказываниями, этим ты все равно ничего не добьешься. Это ты привела меня сюда, ты этого не забыла? Тебе следовало бы знать, что мне это не понравится. Иди, погуляй немного, дай старикам поговорить.

Маргарита в этот момент размышляла о том, что идея, высказанная Джорджианой, могла бы прийти в голову и ей самой, представляя в то же самое время, как торжествующее выражение сразу же исчезнет с ухмыляющегося лица Томаса Джозефа Донована, если она потянет его немного вперед и столкнет этого несносного человека через перила в партер. Потому она только кивнула и поднялась без чьей-либо помощи по ступенькам, ведущим в коридор, проскользнув мимо Томаса так, словно он был какой-то отвратительной тварью, мысль о прикосновении к которой была ей невыносима.

Она сделала не больше трех шагов по покрывавшему пол ковру с ярким рисунком, как Томас взял ее за локоть.

— Разве вы не собираетесь сказать, что рады меня видеть, ангел? Я мечтал о том, чтобы снова увидеть ваше прекрасное лицо, с той самой минуты, как мы расстались утром.

Маргарита улыбнулась проходившему мимо знакомому, затем безуспешно попыталась вырвать у Томаса руку.

— Я же сказала, что не хочу видеть вас до завтрашнего вечера. У меня есть гончие, которые лучше слушаются команд, чем вы, Донован.

— Но ни одна из них не обожает вас так, как я, уверен, — ответил он медовым голосом, и Маргарите захотелось отколошматить его ридикюлем по голове и спине. — А теперь перестаньте хмуриться, а то кто-нибудь подумает, что у нас любовная ссора. Кроме того, вы не хотите спросить меня о моей весьма болезненной ране, полученной после нашего расставания?

Маргарита видела повязку на его правой руке, но решила не обращать на нее внимания.

— Нет, если она не смертельна. В этом случае мне нужно будет начать подготовку к устройству праздничного фейерверка. Так она представляет опасность для жизни? — продолжала она с ослепительной улыбкой. — И, пожалуйста, Донован, не шутите со мной и не вселяйте в меня несбыточные надежды.

— В ближайшее время я не умру, дорогая, — ответил Томас, помогая ей пробраться через толпу, окружавшую стол, на котором были сервированы легкие закуски и напитки. Лорд Мэпплтон с Джорджианой шли за ними. Маргарита слышала, что его светлость задавал девушке весьма конкретные вопросы о размерах состояния ее дядюшки. — Это только синяк, хотя и довольно болезненный. Не хотите ли поцеловать больное место, чтобы оно поскорее зажило, как делала моя дражайшая матушка, когда мне случалось ушибиться?

— Спасибо, нет. Скорее я прыгну с крыши этого здания, — тихо проговорила Маргарита, продолжая улыбаться знакомым, попадавшимся им на пути. — Но единственно из любопытства спрошу: что вы сделали — запустили руку туда, куда не положено, и кто-то стукнул по ней молотком?

— О нет, все было гораздо прозаичнее. Я просто врезал одному типу.

Маргарита остановилась и вопросительно на него посмотрела. Джорджиана и лорд Мэпплтон все еще обсуждали денежные вопросы, но она их больше не слушала.

— Врезали? Ударили человека? — ей вдруг стало холодно в душной жаркой комнате. Этого упрямца нельзя было отпускать одного. И как он мог, приехав в их страну в качестве эмиссара своего правительства, расхаживать повсюду, затевая драки? — Кого? Почему?

— Графа Лейлхема, — сообщил Томас безмятежным тоном, от которого можно было сойти с ума. — И сделал я это потому, что он сам меня попросил. Весьма покладистый человек — граф. Я, правда, не общался с ним после того, как ушел днем из этого заведения, «Джентльмен Джексон», — куда, кстати, попал по приглашению сэра Ральфа Хервуда, — но я послал ему домой цветы и банку жидкой овсяной каши. Боюсь только, что он может не оценить моих подарков. Теперь, когда я как следует обо всем поразмышлял, я пришел к выводу, что он, возможно, вызвал меня на бой, услышав мои слова о глубокой привязанности к вам.

Теперь Маргарите было не просто холодно. Она словно оледенела. Томас ударил графа Лейлхема? Он сбил с ног Вильяма Ренфру? Вильям знал, что Томас за ней ухаживает, если, конечно, его наглые посягательства можно было назвать ухаживанием.

Сначала Артур, потом Перри, теперь Ральф и Вильям. Неужели и о Стинки он знал? И как только его угораздило влезть в это осиное гнездо? Боже мой! Он, что, полный безумец? Она настороженно на него посмотрела, только сейчас осознав смысл остальных его слов.

— Овсяной каши? Донован, да не стойте вы, как улыбающаяся обезьяна. Объясните, что вы имеете в виду?

Томас с гримасой почесал забинтованной рукой за правым ухом.

— Ну, я, по-моему, сломал ему челюсть. — И снова заулыбался, отчего ей захотелось самой стукнуть его как следует. — По крайней мере, повредил ее. Но все было по-спортивному.

— Охота на медведя — тоже спорт, во всяком случае, я так слышала, — воскликнула Маргарита, не заботясь о том, что окружавшие их люди могут ее услышать. — Из всех глупых, необдуманных, идиотских, опасных… Донован, какой бы важной вы ни считали свою миссию в Англии, это не имеет значения. Я предлагаю вам уехать немедленно. Сложить ваши вещи и отплыть на первом же направляющемся в Филадельфию судне. Однажды это уже спасло вас, может, спасет и на этот раз.

— Убежать? И оставить вас, моя дорогая? Невозможно. — Он повлек ее за собой к узкому извилистому коридору, подальше от скопления людей.

— Подождите, — запротестовала она. — Мы не можем оставить лорда Мэпплтона и Джорджиану.

Он продолжал идти, словно и не слышал ее слов, уводя ее подальше от света люстр и безопасности лож.

— А почему бы нам и не оставить влюбленных голубков одних? Ведь вы именно это запланировали на сегодняшний вечер, а? Свести сластолюбивого и жадного лорда с вашей маленькой белокурой красоткой — правда, меня не слишком впечатлили ее брови. Видите ли, я знаю, что вы пригласили его светлость в вашу ложу. Настоящая сводня, а?

Маргарита остановилась, отказываясь идти дальше. Она, конечно, была достаточно честной с самой собой и признавала, что ее возбуждают красивая внешность, ум, обаяние Донована, но зачем ему быть еще и настолько проницательным? Ведь он немедленно понял то, о чем не догадался лорд Мэпплтон.

— Да, Донован, в воображении вам не откажешь. И как это вам пришло в голову, что я могу быть заинтересована в том, чтобы свести Артура и Джорджиану, женщину, которую я, кстати сказать, увидела сегодня в первый раз, и которая мне, пожалуй, не нравится?

— Не знаю, дорогая. Ради спортивного интереса? — спокойно предположил Томас, подходя к ней и вынуждая ее отступать, пока она не оказалась припертой к стене — в прямом и переносном смысле. Указательным пальцем он приподнял ей подбородок, а другой рукой оперся о стену на уровне ее головы, загородив путь к бегству. — Никакой другой причины ведь и быть не может.

Другой причины? Черт его побери. Любой другой удовлетворился бы тем, что счел бы ее глупой сводней. Зачем же ему понадобилось копать глубже? Маргарита подавила дрожь, вызванную тем, что Томас подошел так близко к ней… и к правде.

— Иногда с вами очень трудно иметь дело, Донован, — заметила она, не позволяя взгляду задерживаться на его лице из опасения, что, посмотрев ей в глаза, он прочтет в них беспокойство.

— Но ты все равно меня любишь, правда? — протянул он, блеснув из-под усов белыми зубами.

Он стоял так близко. Слишком близко. Она с трудом могла соображать, разыгрывать какую-то роль. Может, именно это и происходит с людьми, плетущими сети обмана? Они в конце концов достигают той стадии, когда уже не могут распознать правду, не могут даже вспомнить, что это такое.

— Напротив. Достаточно небольшого толчка, и я возненавижу вас всей душой. Он наклонился еще ближе.

— Лгунья. — Голос его прозвучал хрипло. — Мы с тобой похожи, и я всегда знаю, когда ты лжешь. С того первого вечера, когда мы встретились, Маргарита, мы поняли друг друга, нас потянуло друг к другу. Почему ты не хочешь признать этого? Я же вот признал. Да ты дождаться не можешь завтрашнего вечера, когда снова меня увидишь. Так же, как и я. А сейчас, когда мы вместе, ты мечтаешь о том, чтобы я обнял тебя, поцеловал и…

— Вы самый невыносимый и лживый человек… — Маргарита упрямо тряхнула головой, сбрасывая его руку, и посмотрела по сторонам, чтобы убедиться, что в коридоре никого нет и никто их не увидит.

А если их действительно тянуло друг к другу, то что из этого? Он был прав. А она лгала ему, лгала самой себе, притворяясь, будто не хочет его видеть, не хочет, чтобы он был рядом и дурил ей голову своими признаниями в любви, чтобы стал свидетелем того, как она приводит в исполнение свой план, опасаясь разоблачения.

Так ли уж это было страшно?

Нет.

Это было увлекательно, возбуждающе.

Он был возбуждающим, и она в конечном итоге может и признать это.

— Ну? — Она выжидательно посмотрела на него. Он улыбался так, будто знал о чем она думает. — Я не могу тратить на этот вздор весь вечер. Вы собираетесь поцеловать меня или будете только говорить об этом?

— Терпение, ангел. — Она как зачарованная наблюдала, как улыбка исчезла с его лица, оно посерьезнело, глаза под тяжелыми веками приняли напряженное выражение. Потом она услышала слова: — Хотя я всегда тороплюсь, я ничего не делаю в спешке. — Это была цитата из Джона Весли, показавшаяся ей в данных обстоятельствах восхитительнейшим кощунством. — Ты поймешь это, — между тем продолжал он, — когда мы впервые займемся любовью. А мы, дорогая моя Маргарита, обязательно займемся любовью. Долгой… медленной… сладкой.

Прежде чем она успела сообразить, что бы такое сказать, что поколебало бы его самоуверенность, он оттолкнулся от стены и предложил ей руку. Она осознала, что он ловко заставил ее буквально умолять его о поцелуе и почувствовать себя отвергнутой.

— Пойдемте, мисс Бальфур, — спокойно произнес он.

Маргарита изо всех сил старалась преодолеть нараставший в ней гнев. Она уже позволила ему узнать о себе слишком много и не могла дать в руки еще одно оружие против себя, продемонстрировав свой взрывной темперамент.

— Я обещал вашему дедушке принести лимонаду. — Добавил Томас. — Кроме того, я хочу увидеть второй акт забавной любовной пьесы, главными участниками которой являются лорд Мэпплтон и весьма сговорчивая мисс Брови. У вас странная манера развлекаться. Скажите мне, а какие каверзы вы намерены устроить для сэра Перегрина и других ваших престарелых воздыхателей… или вы предпочитаете, чтобы я сам догадался?

Все благие намерения и осторожность Маргариты вмиг улетучились. Гнев заставил ее заговорить, пренебрегая предупреждениями разума.

— Я не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите. И, надеюсь, Вильям отрубит вам голову и замаринует ее, — выпалила она.

Затем, проигнорировав предложенную руку, прошествовала мимо него в том направлении, откуда они пришли, давая себе молчаливую клятву никогда больше не разговаривать с Томасом Джозефом Донованом.

ГЛАВА 7

Оптимизм, сказал Кандид, — это страсть утверждать, что все хорошо, когда приходится плохо.

Вольтер

Томас скинул с кресла на пол ворох одежды, уселся в него, вытянув перед собой длинные ноги и откинув назад голову, и молча уставился в потолок. Боже, как же он устал. Он не спал почти всю ночь, вновь и вновь вспоминая разочарованное выражение, появившееся на прекрасном лице Маргариты, когда она поняла, что он спровоцировал ее на просьбу о поцелуе лишь затем, чтобы в этой просьбе ей отказать.

Он думал об этом, но не испытывал радости при мысли о своей маленькой победе. Что ж, вредить себе, чтобы досадить другому никогда не было приятным занятием. Она накажет его за это сегодня — в этом он не сомневался. Накажет его, а потом уступит, так же, как уступит и он, и они оба окажутся в небольшом проигрыше, но куда больше выиграют. Их «сражения» только подливали масла в огонь, разгоравшийся между ними.

Однако до вечера было еще далеко, а им с Дули предстояло обсудить важные дела. Он отодвинул мысли о Маргарите в самый дальний угол сознания, сконцентрировавшись на цели своего пребывания в Англии.

— Ну, хорошо, Пэдди, теперь, когда посуду после завтрака убрали, давай еще раз все обсудим. Начнем с Мэпплтона.

— Я не понимаю, зачем нам это делать, малыш. Мы уже миллион раз обсудили все это за утро.

Томас ответил на его вопросительный взгляд твердым взглядом.

— Пусть так. Значит, обговорим все в миллион первый.

Дули со вздохом наклонился и принялся подбирать сброшенную Томасом на пол одежду — его вещей в этом ворохе не было — и раскладывать ее по местам.

— Лорд Мэпплтон связан с королевской казной. Если ты забыл, напоминаю: это место, где хранят деньги. Насколько нам удалось выяснить, именно он будет переводить нам деньги, предназначенные на войну с Наполеоном. То немногое, что я узнал о его неуклюжей светлости, общаясь с ним лично, и из своих рассказов о нем, заставляет меня в удивлении задаваться вопросом: как его вообще допустили к столь важной сфере.

— Происхождение, Пэдди, — ответил Томас, продолжая глядеть в потолок и гоня мысль о том, что по своему происхождению и положению Маргарита и он были так же далеки друг от друга, как королева и трубочист. — Происхождение и воспитание или, как в случае с Мэпплтоном, родственные связи. Прибавьте к имени человека «ваша светлость» или «ваша милость», и любой англичанин будет убежден, что такой человек знает все. Мэпплтон способен заблудиться в трех соснах, но никто никогда этого не признает, что нам только на руку. Глупый, тщеславный волокита, питающий слабость к любой паре дамских ножек — или, как показал вчерашний вечер, к густым бровям, если у бровей есть состояние, — вот тебе Мэпплтон. Милейший Артур, судя по всему, зациклился на идее выгодно жениться. Возможно, когда-то он был совсем не плох. Но это было давным-давно. Ну, продолжай. Расскажи мне о сэре Перегрине. Дули фыркнул.

— Этот! — воскликнул он, стряхивая пыль с бутылочно-зеленого сюртука Томаса и вешая его в шкаф. У этого все куры — несушки, ты разве не замета Томми? Думает, что все знает, имеет весьма высокое мнение о собственных умственных способностях: действует так, словно он лорд-мэр всего мира или что-то? в этом роде. — Он демонстративно пожал плечами. — После переезда к нам матушки Бриджет я не встречал человека, настолько уверенного в себе и своих талантах.

— В этом мы тоже с тобой согласны. Тоттон может быть нам очень полезен в силу своего положения в военном министерстве. Но об этом мы уже говорили. — Томас встал из кресла и налил себе бокал вина. — Хорошо, Пэдди, теперь поговорим о сэре Ральфе Хервуде, нашем друге из Адмиралтейства. Интересный тип, ты не находишь?

Дули покачал головой.

— Не для меня, малыш. Я на него посматривал вчера во время твоего боя с графом, пытался определить, хочется ли ему, чтобы тебе наподдали как следует. Так у него на лице вообще ничего не отражалось. Мэпплтон чуть не расплакался, когда этот парень Вильям упал, но не Хервуд. Он занялся делом, пытаясь поднять графа, но это и все. Нет, Томми, Хервуд — круглый ноль, он выполняет приказы, делает то, что ему скажут. Ему на все наплевать. Он, как собака, покорно идет за хозяином. Из них четверых заправляет всем, должно быть, Тоттон. Не понимаю только, куда ты клонишь, право, не понимаю.

Томас допил остатки вина и, улыбаясь, повернулся к Дули.

— Вот поэтому-то, Пэдди, в нашей паре я главный. Вовсе не Тоттон является руководителем этой чудной группки предателей. Но и не Хервуд, хотя, как мне кажется, меня подталкивают именно к такой мысли. Не то чтобы Хервуд был безобиден. Я не доверяю людям, которые изо всех сил стараются казаться бесцветными. Им, видимо, есть, что скрывать.

— Может, он пьет, — предположил Дули, садясь в кресло Томаса. — Мой дядя Финни, упокой Господи его душу, всасывал джин как губка, но ты бы ни за что об этом не догадался. Всегда держался прямо, как судья, никогда без причины не улыбался и не раздражался. Не мог. Был слишком сосредоточен на том, чтобы не упасть лицом вниз. — Дули поерзал в кресле, поймав насмешливый взгляд Томаса. — Ну, это одно из возможных объяснений. Вдобавок, если это не Тоттон, и не Хервуд, и, уж конечно, не Мэпплтон, — в этом даже ты меня не убедишь, то кто же тогда всем руководит, Томми? Лорд Чорли? Их ведь всего четверо.

Томас смахнул газеты с обитого атласом дивана и улегся на него, свесив вниз ноги в лосинах и положив под голову скрещенные руки. Может, лежа ему будет лучше думаться.

— Чорли — интересная фигура, Пэдди. Он не служит ни в одном из министерств, как трое других. Но он закадычный друг принца Уэльского, по крайней мере, я так слышал. Принц даже называет его Стинки, что, надо полагать, показывает меру его восхищения. Друзья — могут быть очень полезны, Пэдди, смотришь — намекнут, кто способен лучше послужить Короне или личным предательским планам Чорли. Но нет. Это не он. Чорли — всего-навсего еще одна пешка в игре.

Дули захлопал в ладоши, потом поднял с кресла свое низенькое грузное тело и принялся расхаживать по комнате.

— Ну, Томми, ты молодец. Все разложил по полочкам. Теперь я и сам понимаю, почему ты у нас главный. Поздравляю, малыш. Ты исключил их всех. По-твоему получается — не подумай только, что я считаю, будто ты растерял мозги с этой девицей Бальфур, — что у них нет руководителя. Мы имеем дело с четырьмя мужчинами, изо всех сил старающимися навредить своей стране. С четырьмя не слишком молодыми мужчинами, которые однажды вечером, когда им нечего было делать, кроме как созерцать носки собственных ботинок, взяли да и решили совершить предательство. Вполне логично, на мой взгляд. Теперь, когда я об этом думаю, я даже могу сказать: ну и что из этого? Мы здесь для того, чтобы взять у них то, что они готовы нам предложить. Какая, в конце концов, разница, если мы не понимаем, почему они это делают?

Томас потянулся всем своим длинным телом, как кошка после сна. Дули ждал его ответа, пока он собирался с мыслями.

— Ну ладно, — сказал он наконец, принимая сидячее положение. Он окончательно пришел к выводу, который в виде смутной еще идеи впервые промелькнул у него в голове в три часа ночи. — Подумай вот над каким сценарием. Эти люди — Тоттон, Хервуд и двое других — успешно осуществляют свой план, и мы получаем от них деньги и оружие. Англия ослаблена, наша страна, напротив, обретает достаточную мощь, чтобы защититься от нападения, тем более, что Англии, занятой войной с Бонапартом, будет не до нас. Франция выигрывает войну против Англии, причем Америке при этом не приходится сделать ни одного выстрела, или — что представляется мне более вероятным — Англия и ее союзники вступают в мирные переговоры, в результате которых все остаются в синяках и шишках, но все-таки теми же самыми, какими они были до начала войны. Война бесславно закончена. Под давлением масс и не без помощи Хервуда и остальных, поднимающих шум по поводу допущенных правительством ошибок, король Георг и его правительство уходят в отставку. На эту идею меня навела недавняя встреча с Тоттоном. Он честолюбив не меньше Цезаря и его убийц. Ну, а что потом, Пэдди? С чем останется Америка в конечном итоге? Мы все равно не сможем жить спокойно, нас будет одолевать тревога, поскольку, осуществив свои планы внутри страны, охваченные стремлением к славе и власти, Тоттон с Хервудом неизбежно предпримут новую агрессию против нас. Не думаю, что Мэдисон имел в виду такой результат, посылая нас сюда на переговоры с ними.

Дули нахмурился и потер лоб, словно у него болела голова.

— Лучше иметь дело с чертом, которого ты знаешь, — ты к этому клонишь, Томми? Мы можем оказаться в худшем положении, чем сейчас, столкнувшись с новой Англией, во главе которой будут стоять Тоттон с Хервудом. — Он поднял руки и сжал пальцы в кулаки, будто старался ухватить что-то неосязаемое. — Но, Томми, мы же находимся на грани войны сейчас. Не лучше ли все же взять то, что они нам предлагают, чем ждать, в какую сторону подует ветер? Послушать твои рассуждения — Америке все равно предстоит воевать.

Томас взял со стола сигару и сунул ее, не зажигая, в рот. Возможно, Дули ему не поверит, но сказать это было необходимо.

— Боюсь, что да, Пэдди. Войны не избежать. Она — дело времени. Вопрос в том, хотим ли мы сражаться с Англией сейчас, когда ей придется вести войну на два фронта — с американцами и с французами, или мы хотим прождать еще пять лет и тогда воевать с новой Англией, Англией, которой будет править такой одержимый захватническими идеями агрессивный человек, как граф Лейлхем. Ты ведь помнишь графа? Ты еще сказал, что он похож на саму смерть.

Дули плюхнулся назад в кресло.

— Будь я проклят! Лейлхем? По-моему, ты сказал, что он невзлюбил тебя за твои попытки поухаживать за мисс Бальфур. Какое отношение этот отпрыск сатаны имеет ко всем этому?

Томас вынул сигару изо рта и посмотрел на ее потухший кончик.

— Ну, это не так сложно объяснить, Пэдди. По причинам, которые я не буду тебе излагать, поскольку тебе они покажутся бредовыми, я пришел к выводу, что граф Лейлхем — богатый, знатный, могущественный, уважаемый и, в данный момент, ограниченный в своих действиях из-за поврежденной челюсти — является подлинным руководителем нашей маленькой группы авантюристов. Если бы я только мог выяснить, за какие их грехи ополчилась против них Маргарита, я был бы счастлив. Я убежден, что мой милый ангел что-то затевает. Иначе не объяснишь, зачем прелестной молодой девушке проводить почти все свое время в обществе пяти стариков.

Дули покачал головой.

— Ну ты и штучка, Томас Джозеф Донован, ты это знаешь? — На лице у него вдруг отразилась усталость, никак не меньшая, чем та, что испытывал Томас. — Нас послали сюда ради одного небольшого дела. И все. Ничего больше. Но разве ты можешь этим ограничиться? Нет, только не Томас Джозеф Донован. Нет-нет, послужить своей стране для него недостаточно. Это не для нашего Томаса. Он непременно должен влезать во всякие интриги, искать загадки, которые нужно разгадать, и — поскольку он Томас Джозеф Донован — припутать сюда еще и женщину. Ну конечно. Без женщины ему не обойтись. Он просто не может иначе. Господи, Томми, — завершил Дули монолог, вставая и возвышая голос, — ты действительно та еще штучка. — И он схватил одну из чистых рубашек Томаса и швырнул ею в своего друга.

Томас ловко поймал рубашку и начал всовывать руку в рукав.

— Спасибо, Пэдди, — бодро заявил он. — Я знал, что ты со мной согласишься. А сейчас, видя, что стоит чудесный солнечный день, я оденусь и пойду выуживать, где смогу, дополнительную информацию о моей обожаемой вмешивающейся не в свои дела Маргарите и наших общих друзьях. Если мы вдруг решим внести некоторые изменения в отношения с нашими новыми друзьями, ну, скажем, изыщем способ без шума сдать их премьер-министру, мне бы не хотелось, чтобы она нам помешала. Думаю, я начну с друга принца, Стинки. Ты идешь, Пэдди, или предпочтешь остаться здесь и перебирать четки?

— Кто-то же должен молиться за твою бессмертную душу, малыш, — проворчал Дули, но все же встал, готовый к выходу.

Маргарита сидела неподвижно, пока хозяйка шляпной мастерской аккуратно, почти благоговейно, словно совершая обряд коронации, надевала ей на голову соломенную шляпку, украшенную цветами и лентами.

Модистка отступила в сторону и прижала руки к груди.

— Изумительно, мадемуазель Бальфур. Шикарно! Месье, мадемуазель в этой шляпке выглядит потрясающе, да?

Маргарита в зеркало наблюдала за реакцией сэра Перегрина: он наклонил голову сначала в одну сторону, потом в другую, будто тщательно обдумывал вопрос модистки, прежде чем вынести свой вердикт.

— Ну, Перри? — поторопила его Маргарита, стараясь говорить легким веселым тоном, не давая выхода раздражению, вызванному чрезмерной самоуверенностью сэра Перегрина. — Я действительно выгляжу потрясающе, или есть опасность, что в этой шляпке я буду похожа на живой цветочный горшок? Мне бы не хотелось вводить в заблуждение пчел, когда я буду прогуливаться в парке.

Наконец Тоттон покачал головой.

— Первую, моя милая Маргарита, — объявил он, вздыхая так тяжело, будто только что вернулся после утомительного подъема на вершину горы, откуда принес глиняные таблички с написанным на них ответом. — Шляпку из желтой соломки, — обратился он к модистке, — украшенную такими приятными на вид виноградными гроздьями. Спелый виноград служил символом еще во времена древних греков. Это был символ плодородия и изобилия.

«Ах вот как, Перри? Древние греки, да? Плодородие? Напыщенный осел! — со злобой думала Маргарита, снимая шляпку и отдавая ее модистке. — Ты бы, наверное, согласился, чтобы я разгуливала по Лондону, привлекая внимание к своим достоинствам, будто племенная кобыла».

Однако, повернувшись на низком стуле лицом к сэру Перегрину, она улыбнулась ему.

— Я получила не только бесценный совет относительно хорошей шляпки, но заодно и урок истории. Ах, Перри, вы так добры ко мне. У меня нет слов, чтобы отблагодарить вас. Вы помогли мне сделать правильный, как я убеждена, выбор. Но, Боже, вы меня испортите. Скоро я не смогу принять без вашей подсказки ни одного решения. Съесть на завтрак яйцо или тост с медом? Погулять в парке или покататься верхом?

Сэр Перегрин встал с кресла и склонился в поклоне, принимая ее благодарность, как должное, и потому не заметил гримасы, которую состроила Маргарита, беря шляпную коробку. Увидела ее только модистка.

Как только они вышли на улицу и направились по Бонд-стрит к дому Маргариты, сэр Перегрин заговорил, потрепав девушку по руке, лежавшей на его локте.

— Сколько времени я уже знаю вас, милая Маргарита?

Что это он имеет в виду? Повернувшись и посмотрев на сэра Перегрина — а Маргарита могла смотреть ему прямо в глаза, поскольку он был слишком низок для мужчины, а она довольно высока для женщины — она ответила:

— Всю жизнь, Перри, так мне кажется. Имение Вильяма расположено рядом с дедушкиным, и вы постоянно туда приезжали. Вы, наверное, помните меня с того времени, когда я еще ходила на помочах. Вы все — вы, Артур, Ральф, Стинки и Вильям были такими преданными друзьями моих родителей.

— Именно так, — сэр Перегрин закивал, будто она сказала как раз то, что он хотел от нее услышать. — Мы чувствуем себя твоими крестными родителями. Маргарита, все мы. Мы были рядом с твоей матерью, когда умер Жоффрей… — Он поднес руку ко рту и закашлялся, словно у него внезапно запершило в горле. — Мы, как могли, старались поддержать вас в тот страшный день, когда ваша дорогая матушка потеряла сознание у Вильяма.

— Вы вели себя замечательно, Перри, — проговорила Маргарита деревянным голосом, испытывая сильное желание толкнуть его под колеса проезжавшего мимо экипажа. Но она не сделает этого. Она не могла. Совершив убийство, она станет такой же, как и они. Нет, ее месть будет более тонкой. — Вы нам очень помогли.

— Да-да, конечно. Мы все были хорошими друзьями. Вот почему, милая Маргарита, мы делаем все от нас зависящее, используем все свое влияние, чтобы ваш выход в свет прошел как положено. Мы стараемся хоть чем-то возместить вам отсутствие материнской заботы.

— И отсутствие хорошего приданого, Перри, — добавила Маргарита, раздумывая, к чему же он клонит. Не могла же ему прийти в голову нелепая мысль сделать ей предложение. — Не следует ведь и об этом забывать, правда? Папа умер в долгах, а дедушка не настолько богат, чтобы я позволила ему выбрасывать деньги на такую глупость, как приданое.

— Вопрос о приданом не так важен. Ваш дедушка достаточно знатен, и приданому поэтому можно не придавать большого значения. Но — и я говорю это, мое милое дитя, только из любви к тебе и твоим покойным родителям — нельзя допустить, чтобы ваше доброе имя трепали на всех углах. А это непременно случится, если вы будете встречаться с нежелательными кавалерами.

Маргарита улыбнулась.

— О, вот как? И кто же из вас попадает в категорию нежелательных, Перри? Стинки? Ральф? Конечно же, не Вильям. Сезон только начался, и у меня не было времени завести нежелательные знакомства.

Сэр Перегрин помог Маргарите сесть в открытый экипаж, который ждал на углу, и сам сел напротив, аккуратно расправив фалды сюртука.

— Не смейтесь надо мной, девочка. Сейчас не время для шуток, — серьезно сказал он. — Я говорю об американце, об этом Доноване. Он абсолютно неприемлем.

Улыбка застыла на лице Маргариты. — Значит, она беспокоилась не зря. Члены «Клуба» не любили Донована. Она заставила себя захихикать на манер глупой девчонки, только что окончившей школу, какой они ее, наверное, и считали.

— Не может быть, чтобы вы говорили серьезно, Перри. У меня нет никаких отношений с американцем. Ничего, что заслуживало бы вашего беспокойства. Несколько дней назад он выручил меня в неловкой ситуации, и я отблагодарила его, покатавшись с ним верхом на следующее утро. Вчера он заглянул к нам в ложу, но для того лишь, чтобы повидаться с дедушкой, которому почему-то нравятся его нелепые истории о нападениях диких индейцев на Филадельфию.

Она прогнала улыбку с лица и наклонилась вперед с обеспокоенным видом.

— Вообще-то, до меня дошли слухи про мистера Донована и Вильяма. Правда ли, что американец сломал Вильяму челюсть в «Джентльмене Джексоне»? Когда я в первый раз об этом услышала, я не поверила, но мне не удалось повидаться с Вильямом, и теперь я не знаю, что и думать. Я хотела спросить об этом у вас, но, зная, как горд Вильям, решила, что будет лучше, если я сделаю вид, будто мне вообще ничего не известно.

Маленькие карие глазки Перри забегали по сторонам, словно он боялся, что их подслушивают.

— Врач Вильяма заверил его, что перелома нет, это всего лишь ушиб, хотя очень болезненный и противный, и челюсть у Вильяма распухла. — Он тоже наклонился вперед, и лицо его приняло торжественное выражение, какое бывает у ребенка, жаждущего поделиться с кем-нибудь «страшным» секретом. — Хирург наложил ему на челюсть повязку, закрепив ее на макушке, так что рта Вильям открыть не может. Он похож на старуху, которая, собравшись выйти в сад, подвязала челюсть платком, не желая, чтобы ее нашли с открытым ртом в случае, если Создателю вздумается призвать ее к себе, пока она дышит свежим воздухом.

Теперь Маргарита рассмеялась от души, немедленно представив всегда такого безупречного графа Лейлхема с повязкой на челюсти.

— Ох, Перри! Нам не следует над ним смеяться. Бедный, бедный Вильям!

— Да, он и правда чувствует себя несчастным. Но вы понимаете, почему он — да и все мы — не хотим, чтобы ваше имя упоминалось рядом с именем этого наглого американца. Вдобавок Донован рассказывал всем, кто соглашался его слушать, что собирается жениться на вас. Вы когда-нибудь видели такое нахальство? Нет-нет, вы должны прислушиваться к мнению тех, кто печется о ваших интересах. Вы не должны больше встречаться с американцем.

— А почему вы встречаетесь с ним, Перри? — спросила Маргарита, сжимая руки в кулаки — ей захотелось выпрыгнуть из экипажа, разыскать Донована и сломать челюсть ему. Жениться на ней, как же. Он имел на нее виды, и она знала это, но женитьба тут была ни при чем. — Во-первых, что он делает в Англии? Он явно не дипломат, хотя и выдает себя за такового. Его пребывание здесь связано как-то с разговорами о войне между нами и Америкой, которые я слышу постоянно после своего приезда в Лондон?

Сэр Перегрин снова откинулся назад, прикрыв глаза.

— Он просто еще один из надоедливых, хнычущих дипломатов Мэдисона, Маргарита, к тому же мелкая сошка. Но, по правилам протокола, люди, занимающие такое положение, как Ральф, Артур и я, обязаны принимать его.

— А Вильям? — настаивала Маргарита, чувствуя, что вторглась в область, которую ей следует исследовать получше. — Какое отношение он имеет к дипломатии?

Сэр Перегрин снисходительно улыбнулся, и она сразу поняла, что они вернулись к старым ролям наставника и прилежной ученицы.

— Вильям? Никакого, моя дорогая. Он был в «Джентльмене Джексоне»с Ральфом и Артуром, и американец пристал к нему, предлагая провести один бой, а потом отправил в нокаут запрещенным ударом. Другой бы вызвал Донована на дуэль, но Вильям слишком джентльмен и не пойдет на такое.

— По крайней мере, до тех пор, пока челюсть у него не заживет и он снова не сможет разговаривать, — спокойно вставила Маргарита, раздосадованная тем, что поведение Донована назвали нечестным, но не понимая, почему это ее волнует. — Но хватит о Томасе Доноване, Перри. Одно упоминание его имени нагоняет на меня тоску. Я больше не буду с ним встречаться, обещаю вам. Я бы предпочла поговорить о том, что случилось вчера в театре и что очень меня обеспокоило. Я могу положиться на вашу скромность?

Тоттон, подняв руку, поправил свой сильно накрахмаленный галстук.

— Об этом и спрашивать не нужно, моя дорогая. Я всегда к вашим услугам. Так в чем проблема?

Задав свой вопрос, Маргарита нарочно задержала дыхание, добиваясь того, чтобы лицо у нее покраснело.

— Мне так стыдно говорить об этом, прямо в краску бросает, — ответила она некоторое время спустя, нервно теребя атласные ленты, которыми был завязан ее ридикюль. — Я чувствую себя глупой доверчивой гусыней. Дело в том, что мы с дедушкой, как мне кажется, стали невольными жертвами авантюристки.

— Авантюристки? — длинный тонкий нос сэра Перегрина начал подрагивать, как у гончей, почуявшей след. — Как так?

— Ну, — начала Маргарита, роясь в ридикюле в поисках отделанного кружевом платочка, найдя который она промокнула абсолютно сухие глаза, — на днях одна молодая особа — некая мисс Джорджиана Роллингз — прислала к нам на Портмэн-сквер записку. Она выдавала себя за дочь школьной подруги моей матери и умоляла о встрече. — Маргарита тихонько высморкалась и убрала платочек. — Клянусь, Перри, она практически намекала в своей записке, что моя мама обещала вывести ее в свет, если что-нибудь случится с ее собственной матерью. Как я представляю, мама, которая вышла замуж очень молодой и почти не покидала Чертси после замужества, никогда больше и не встречалась-то с этой своей подругой.

— Понятно, — Тоттон постукивал указательным пальцем по кончику острого носа. — Вам следовало бы сразу же обратиться ко мне, дорогая. К каким только уловкам не прибегают беззастенчивые авантюристки, жаждущие проникнуть в общество, к которому они не принадлежат. Что же сказал сэр Гилберт? Что вы сделали?

Маргарита беспомощно заломила руки.

— Ох, Перри. Вы же знаете дедушку. Фамилия Роллингз была ему не знакома, но он и намеком не дал мне понять, как следует поступить. Он не желает, чтобы его беспокоили из-за таких пустяков, а я слишком его люблю и не хочу ему надоедать. Поэтому я предложила мисс Роллингз встретиться с нами в театре, полагая, что нашла блестящее решение проблемы. Если бы она оказалась приемлемой особой, я могла бы продолжить знакомство, если же нет — ничто не заставило бы меня встретиться с ней еще раз.

— Похвальный образ действий, — задумчиво согласился сэр Перегрин. — И мисс Роллингз оказалась неприемлемой. Должно быть, так, иначе вы не стали бы рассказывать мне всего этого.

— Могу лишь повторить, Перри, вы такой умный. — И вас, как и остальных, так легко сориентировать в нужном направлении. Маргарита посмотрела вперед, на козлы, словно желая удостовёриться, что кучер не услышит того, что она собиралась сказать. Сэр Перегрин наклонился к ней, избавляя от необходимости говорить слишком громко. — Дело в Артуре, Перри, — тихо и взволнованно проговорила Маргарита. — Я совсем забыла, что и его пригласила к нам в ложу. Он и мисс Роллингз… ну, они, судя по всему, очень друг другу понравились и… ох, не знаю, как и сказать, вы ведь подумаете, что я собственным глупым оценкам доверяю больше, чем мнению Артура.

Тоттон нахмурился, потом лицо его прояснилось.

— У нее полные карманы, да? — Он покачал головой.

— Да, думаю, так. Она что-то говорила о богатом опекуне в деревне, а ее бриллианты были весьма впечатляющи. По-настоящему красивы.

Тоттон вытянул руки вперед ладонями вверх, показывая этим жестом, что он разгадал, в чем суть проблемы.

— В этом-то и дело, моя дорогая. Артур готов без ума влюбиться в любую женщину со средствами, которая пусть даже намеком поощрит его ухаживания,

чего, должен добавить, ни одна женщина не делала уже добрый десяток лет. Она, без сомнения, дочь какого-нибудь богатого торговца, пытающаяся заполучить в мужья аристократа. Неужели этот дурак никогда не повзрослеет? Ничего больше не говорите. Дальше я возьму дело в свои руки.

Вытянув руку, Маргарита положила ее на локоть сэра Перегрина.

— Вы хорошие друзья, все вы. Но вы не будете слишком на него нажимать, правда, Перри? Я хочу сказать, Артур, — да вы и сами это только что сказали, — во многом похож на ребенка. Если вы посоветуете ему не встречаться больше с мисс Роллингз, он может заупрямиться просто потому, что вы его предупреждаете.

— В том, что вы говорите, есть смысл. — Тоттон потрепал ее по руке. — Я буду наблюдать за нашим престарелым Лотарио и вмешаюсь только в том случае, если дело примет серьезный оборот. Есть деньги или нет, а мы не можем допустить, чтобы Артур вступил в брак с женщиной, от которой хотя бы чуть-чуть попахивает лавкой. А… — Он посмотрел налево и увидел, что они въехали на Портмэн-сквер, — вот вы и дома, моя дорогая, в целости и сохранности. Я бы зашел поговорить с сэром Гилбертом, если бы не важное совещание в Ричмонде. Правительственное дело, — доверительно прошептал он. — Чрезвычайной важности.

Он помог Маргарите выйти из экипажа, и она поцеловала его в щеку.

— Не могу выразить, насколько увереннее я теперь себя чувствую, насколько увереннее должна чувствовать себя Англия, когда такие люди, как вы, Артур и Ральф, держат в своих руках бразды правления.

После этого она поспешила в дом, где первым делом прополоскала рот.

Томас стоял в углу большой комнаты, держа в руках бокал с вином, к которому он пока не притронулся, и наблюдал, как лорд Чорли раз за разом выигрывает у своего партнера — мужчины неопределенного возраста с хитроватым лицом. Мужчина оставался абсолютно спокойным, хотя любого другого подобное невезение давно довело бы до слез.

Сначала Томас был немало удивлен тем, что эти следующие один за другим выигрыши не вызывают у лорда Чорли никаких подозрений, но потом он вспомнил старую ирландскую поговорку, как нельзя лучше подходившую его светлости: свинья никогда не поднимет голову и не посмотрит, откуда падают желуди.

Правда, ставки были невысоки. Удивляло скорее количество партий, которые проиграл лорду за два часа его неряшливого вида партнер. Трудно было поверить, что кто-то может быть до такой степени невезучим.

Томас с Дули проследили за лордом Чорли от его особняка на Гросвенор-сквер до этого убогого игорного заведения в конце Пиккадилли. Они в изумлении задавались вопросом, как это его светлость опустился до того, что сел за карточный стол с явным плебеем в явно плебейском заведении. Сюда, был уверен Томас, приезжали молокососы из провинции, охваченные желанием спустить выдаваемое им ежеквартально пособие. Это было не то место, куда пошел бы светский человек, тем более друг принца-регента.

Но, с другой стороны, подумал Томас, человек, мечтающий о выигрыше, но стесненный в деньгах, пришел бы именно сюда, где его наверняка не увидит никто из знакомых.

— Мы торчим здесь уже три часа, Томми, забившись в угол, чтобы нас не заметили. Мы так и простоим здесь весь день, словно приклеенные к этому грязному полу? Моя Бриджет давно бы тут все вымыла, — заметил Дули, подавляя зевок. — Кроме того, здесь воняет джином.

— Тише, Пэдди, — предупредил Томас, отступая глубже в тень и потянув за собой Дули. — Чорли и его приятель уходят. Подождем минуту-другую и пойдем за ними.

— Зачем? Мы же и так знаем, где он живет. Мы ехали за ним от самого его дома, так ведь? По-моему, Томми, ты все мозги по дороге растерял.

— Да не за Чорли, Пэдди, — ответил Томас, направившись к двери, как только она закрылась за его светлостью. — Я хочу проследить за другим. Что-то с ним не так.

— Если ты имеешь в виду плачевное состояние его костюма, то я с тобой согласен, — проворчал Дули, пробираясь между столами за Томасом. — По-моему, он перелицовывал свой воротничок и манжеты уже раза три, больше даже, чем Бриджет перелицовывает детскую одежду, когда та начинает изнашиваться.

Оказавшись на улице, Томас увидел, что невезучий игрок сел в наемный экипаж, и быстро нашел другой для них с Дули.

— Пэдди, — сказал он, когда они уселись на засаленное кожаное сидение, — как ты думаешь, зачем человеку, который может сдавать карты так ловко, как делал это наш друг в потертом костюме, нарочно проигрывать партию за партией куда более слабому игроку?

— Ты меня разыгрываешь, Томми. — Дули повернулся и уставился на Томаса. — Деньги от него утекали, как вода из дырявого ведра, это правда, но чтобы он проигрывал нарочно? Зачем?

— Хороший вопрос, Пэдди. — Томас высунул голову в окно, чтобы удостовериться, что их извозчик едет за интересующим их экипажем, который тем временем свернул к Мейфэру. — Почти такой же хороший, как и вопрос, почему лорд Чорли, близкий друг принца-регента, играет по таким низким ставкам в занюханном игорном доме, когда он мог бы спускать деньги в «Уайт», или «Буддл», или любом другом гораздо более приятном месте. Можно подумать, что он на грани разорения и отчаянно стремится поправить свои дела втайне от своих дружков. Ты заметил, Пэдди, как скромно он был одет? И приехал он в игорный дом в наемном экипаже. Хотел бы я посмотреть в глаза его партнеру, только он все время прятал их под этим своим кожаным козырьком, а встав из-за стола, тут же напялил шляпу с полями. По глазам многое можно сказать о человеке.

Дули покачал головой.

— Я ничего не понимаю, малыш, и не буду лгать, утверждая обратное. Но черт с ними, с глазами. Что из того, если у лорда Чорли кошелек стал тощим? К нам-то это какое имеет отношение?

— Да в общем-то никакого. Пожалуй, это лишь может объяснить, почему он так охотно участвует в плане, направленном на свержение правительства собственной страны, — признал Томас, отдававший себе отчет в том, что действует по наитию, не имея ни малейшего представления, что, собственно, он хочет доказать. — Кроме того, он один из четверых — пятерых, если включить в этот список лорда Смерть — престарелых ухажеров Маргариты. Мы уже убедились, что она пытается ставить палки в колеса лорду Мэпплтону — и, пожалуйста, Пэдди, не заводи со мной спора по этому вопросу, я знаю, что прав. Возможно, что-то готовится и для лорда Стинки. А… как я и думал.

Дули выглянул из экипажа, который свернул на какую-то площадь.

— Как ты и думал? А что ты думал? Какая жалость, что я тебя больше не понимаю, Томми, я и в самом деле ничего не понимаю.

— И я тоже, Пэдди, — признался Томас, нахмурившись. — И я тоже. Но это Портмэн-сквер, и если этот экипаж подъедет к особняку сэра Гилберта, я куплю тебе трость, над которой ты вчера пускал слюни на Бонд-стрит.

Экипаж остановился не прямо перед особняком, а немного до него не доехав. Игрок с потертым воротничком и манжетами вышел из экипажа и исчез в проходе, ведущем к заднему входу.

— Черт меня побери, — воскликнул Дули. — Похоже, Томми, ты что-то здесь нащупал. Не буду притворяться, будто знаю, что именно, но что-то во всем этом есть, это факт.

— Спасибо, Пэдди. — Томас дал знак извозчику ехать дальше. — А теперь я должен переодеться, и мы поедем в Ричмонд вкушать хлеб с нашей маленькой группой предателей.

— Правильно, малыш, — откликнулся Дули, усаживаясь поудобнее. — А мне ты купишь трость с золотым набалдашником, как обещал. Чудесная вещь. На матушку Бриджет она произведет впечатление.

ГЛАВА 8

Есть сила в союзе даже самых жалких людей.

Гомер

Большой постоялый двор «Звезда и подвязка» был расположен на некотором расстоянии от дороги, на вершине Ричмонд-Хилл, что делало его удобным местом встречи для тех, кто не хотел привлекать к себе излишнего внимания.

Сэр Ральф Хервуд стоял во дворе у входа на постоялый двор. Солнце уже клонилось к горизонту, и его неяркие лучи придавали окружающей местности особую прелесть, но сэр Ральф и не думал любоваться красивым видом. Он ждал Томаса Донована и его товарища — Дугана, или Дадли, или как там его звали. Это не имело значения. Наблюдать следовало за Томасом Донованом. Его опасаться. Его ликвидировать.

Правда, Вильям смотрел на это по-другому, подумал сэр Ральф, бросая на землю сигару и бесстрастно вдавливая ее в грязь каблуком. Совсем по-другому. Вильям рассматривал Донована как вызов, считал, что может обхитрить американца, использовать в своих интересах, а уж потом, когда он сам будет править миром, разобраться с ним. Каким же он был наглым, дерзким, самоуверенным. Сэр Ральф вспомнил, как он едва не расхохотался, когда американец ударом кулака свалил Вильяма с ног.

Вильям становился непредсказуем. Он старел, но не мудрел, и его аппетиты все возрастали. Заговоры, интриги, уловки были хороши, когда они были молоды, но они уже пережили свой расцвет, и теперь им следовало быть более осторожными, не рисковать понапрасну. Неужели дело Жоффрея Бальфура ничему не научило Вильяма? Никого из них ничему не научило?

Сэр Ральф знал, почему Стинки ввязался в это сумасшедшее предприятие. Этот дурак отчаянно нуждался в деньгах. Когда не можешь заплатить кредиторам, может ли быть лучший выход из положения, чем прибрать к рукам власть и навсегда отделаться и от кредиторов и от долгов. Стинки готов играть, делая ставку на что угодно, — на длину волоса на подбородке какой-нибудь старухи, день недели, в который Красавчик Браммель прирежет кого-нибудь на Бонд-стрит, на исход состязаний по бегу между тараканом и пауком. Сейчас он сделал ставку на возможный успех хитроумного плана Вильяма по свержению монарха.

И Перри. Его мотивы тоже были до смешного прозрачны. Он преследовал интеллектуальную цель — стать самым крупным в Британской империи авторитетом в любой области науки. Его заветной мечтой было провозгласить себя английским Сократом, величайшим английским философом и учителем. Он даже не подозревал, что является лишь орудием в руках Вильяма, что от него избавятся, как только необходимость в нем отпадет.

Сэр Ральф снова осмотрел двор и задумался над тем, почему Вильям настоял на участии Артура в их плане. Артур был пустым местом, настоящим престарелым Лотарио, к тому же опасно глупым. Ведь они же могли выбрать кого-то другого, прежде чем Стинки нашептал имя Артура в ухо Принни с целью внедрить их человека в Казначейство. Но Артур с самого начала был членом «Клуба»и он слишком много знал. Его нельзя было оставить за бортом. Хотя, если бы он попал в дорожную аварию или пал жертвой какого-нибудь другого несчастного случая, потеря была бы невелика.

Сэр Ральф вздохнул и прислонился к стене постоялого двора, спрашивая себя, почему же он сам согласился участвовать в плане Вильяма но тут же выкинул эту мысль из головы. Вильям, не задумываясь, избавился бы от него, если бы он отказался, а сэра Ральфа совсем не прельщала перспектива умереть раньше отпущенного ему срока. Ему вообще не хотелось умирать.

Он увидел клубы пыли, появившиеся в воздухе над дорогой, идущей по склону холма к постоялому двору, и, оттолкнувшись от стены, разглядел несущихся по ней двух всадников, но не обратил на них особого внимания. Он предполагал, что Донован с другом приедут в наемном экипаже и никак не ожидал, что они будут добираться из Лондона верхом.

Однако именно улыбающееся лицо Томаса Донована предстало перед ним, когда, несколько секунд спустя, всадники въехали во двор и американец остановил свою уродливую грязно-пегую кобылу футах в трех от сэра Ральфа. Следом за Донованом подъехал на серой лошади его товарищ, раскрасневшийся от долгой езды. Серые лошади сулили беду, как было хорошо известно сэру Ральфу, поэтому он быстро сунул руку в карман и потрогал заговоренный камень, который всегда носил с собой, веря, что он отведет от него все несчастья.

— Доброго вам вечера, сэр Ральф, — бодро поприветствовал его Донован и одним быстрым движением — столь же необычным, сколь и грациозным, — соскочил с лошади. — Вы не слишком-то рады меня видеть. Хотя, с другой стороны, об этом трудно судить по вашему лицу. Вы когда-нибудь улыбаетесь, сэр Ральф? Нет, не отвечайте, не лишайте меня иллюзий. Полагаю, вы бы предпочли увидеть вместо меня леди Годиву на ее великолепной лошади: чудесные длинные волосы развеваются по ветру, открывая взгляду соблазнительные изгибы ее фигуры. Я и сам с удовольствием бы на это посмотрел. Прошу извинить мой пыльный костюм, но позже вечером у меня назначена встреча в городе, поэтому я выбрал самый быстрый способ передвижения. Пэдди, — обратился он к другу, — посмотри, есть ли здесь кто-нибудь, кто позаботился бы об этих животных. Сэр Ральф и я будем ждать тебя внутри.

Американец, судя по всему, был сегодня в наилучшей форме и собирался поставить их всех в неловкое положение. Сэр Ральф услышал, как Дули что-то сердито пробормотал, беря лошадей под уздцы и ведя их к конюху, с запозданием появившемуся из конюшни, но не сделал даже попытки понять смысл этого бормотания.

— Еще одна встреча, Донован? — спросил он, жестом предлагая американцу первым войти внутрь. Высокий хорошо сложенный Донован был вынужден наклонить голову, чтобы не удариться о низкую притолоку. — Вы очень занятой человек.

— Да, дел у меня побольше, чем у дьявола в преисподней. — Донован остановился на порожке за дверью и, повернувшись, с улыбкой посмотрел на сэра Ральфа. Кончики усов поднялись, и в тусклом свете блеснули его белые зубы. — Надеюсь, вы не будете выпытывать, каких. Нет, конечно, нет. Но я и сам вам скажу. Вы, англичане, развлекаетесь с утра до вечера, так что все дни у вас похожи один на другой. В Америке же большинство людей работает, чтобы заработать себе на жизнь, и только субботний вечер предназначен для развлечений и забав. Сегодня вечером после нашей встречи, сэр Ральф, я буду развлекаться. Я вознагражу себя за то, что в течение всей недели упорно трудился, выполняя неофициальное поручение своего президента.

Американец нарочно подначивал его, но сэр Ральф не попался в ловушку.

— Понятно, — ответил он, жестом предлагая Доновану следовать за ним в отдельный кабинет, снятый Вильямом на весь вечер специально для их встречи. — В таком случае, мы постараемся не задерживать вас: невежливо заставлять молодую леди ждать. Я ее знаю?

— Возможно, вы с ней встречались, сэр Ральф, но я готов поспорить на свою чудесную лошадь внизу, что вы ее не знаете. — Донован прошел мимо сэра Ральфа и вошел в кабинет. — О, вижу, я не первый, — заметил он, кладя на маленький столик свою касторовую шляпу с полями и небрежно бросая сверху плащ.

Мужчины, сидевшие за длинным, прямоугольным столом, все как один кивнули Доновану.

— Лорд Чорли, — проговорил Донован, — рад вас видеть. Сегодня вы выглядите как спелая ягодка. Должно быть, жизнь балует вас и в карты вам везет.

— Мистер Донован, — лорд Чорли довольно улыбнулся.

Томас повернулся налево.

— Сэр Перегрин, и вас я рад видеть. Знаете, моя дражайшая матушка всегда советовала мне не хмуриться. Дьявол может подкрасться сзади, предупреждала она, стукнуть тебя по голове и… раз!.. Твое лицо навсегда останется хмурым.

— Ну, это всего лишь предрассудки невежественных людей, мистер Донован, — заявил с оттенком высокомерия сэр Перегрин. — Дурацкое поверье, которое можно услышать от ирландского крестьянина. Не обижайтесь, мистер Донован. Я просто констатирую факт.

Донован уважительно склонил голову; по крайней мере, так могло показаться, если бы сэр Ральф не заметил промелькнувшие в его глазах бесовские искорки.

— Ну, раз вы так говорите, сэр Перегрин, — согласился он. — Не хотел бы я держать с вами пари, видит Бог. Убежден, вы всегда оказываетесь правы. Лорд Мэпплтон, привет. Вот у кого улыбка влюбленного человека, если я когда-нибудь ее видел. Как я понимаю, белокурая мисс Роллингз оказалась приятной собеседницей? Ну вот, мы все и в сборе. Не хватает только одного.

Сэр Ральф невольно бросил быстрый взгляд на портьеру в тени, но быстро взял себя в руки. Донован не мог знать, что за портьерой прячется Вильям. Нужно лучше владеть собой, подумал сэр Ральф. Он наделил американца способностями, которых у того и быть-то не могло, только потому, что сам был зол на Вильяма и раздражен всей этой его затеей.

— Не хватает одного, Донован? — спросил он, предостерегающе посмотрев на лорда Мэпплтона, который собирался нечто сказать, нечто, был уверен сэр Ральф, прекрасно знавший его светлость, что говорить ему не следовало. — Боюсь, я не понимаю.

— Пэдди, сэр Ральф. Патрика Дули, моего товарища по заговору, — ответил Томас, наливая себе бокал вина и усаживаясь во главе стола — на месте сэра Ральфа. — Я считал, что этого и объяснять не надо. Он сейчас подойдет, если только его не отвлечет запах эля из бара. А, вот и он. Садись, Пэдди. Поговорим о предательстве. Это будет весьма занятно.

— Не будете ли вы добры говорить потише? — прошипел сквозь стиснутые зубы сидевший слева от Донована сэр Перегрин. — Это серьезное дело, молодой человек, и последствия в случае неудачи тоже будут серьезными.

Донован подмигнул Тоттону.

— Не для меня, сэр Перегрин. Неужели вы этого до сих пор не поняли?

Лорд Чорли, любовавшийся своими новыми золотыми часами и брелоком, которые он недавно купил, но за которые еще не заплатил, посмотрел через стол на сэра Перегрина.

— Тут он тебя поймал, Перри. Официально мы не находимся в состоянии войны с Америкой. Единственное, что ему грозит в случае, если нас раскроют, — это высылка из страны. Повесят-то нас.

— Что-что? Повесят, ты сказал? — лорд Мэпплтон наклонился вперед, кресло под ним заскрипело. — Стинки, нас повесят? О, нет, это невозможно. Только не теперь, когда я так близок к тому, чтобы завладеть прехорошеньким состоянием. Мисс Джорджиана Роллингз. Чудесные бриллианты. Вы помните, Донован. Вы с ними… э… с ней встречались. Нет, меня нельзя вешать. Не сейчас.

— Собираетесь жениться? — Томас встал с бокалом в руке. — Джентльмены, предлагаю тост за нашего дорогого, в высшей степени усердного друга лорда Мэпплтона. Вы действуете очень быстро, ваша светлость. Сэр Перегрин, вы не пьете. Что-нибудь не так?

— Ничего, что сумел бы понять плебей вроде вас, Донован, — огрызнулся Тоттон, глядя на сэра Ральфа, тогда как лорд Чорли сделал большой глоток за везение лорда Мэпплтона, показывая, что ничего не имеет против брака по расчету. — Но давайте продолжим. Я не могу сидеть здесь всю ночь, слушая разные глупости. Как раз сегодня я сделал шаг к разгадке смысла древнего зашифрованного манускрипта, который мне посчастливилось обнаружить на днях, когда я рылся в книгах в одной книжной лавке. Это редкая находка. В нем, возможно, содержатся точные данные о местонахождении ранних римских укреплений. По своему художественному и научному значению этот манускрипт может стать бесценным вкладом в сокровищницу знаний.

Лорд Чорли округлил глаза.

— Все еще мечтаешь получить звание главы королевского общества невыносимо спесивых олухов, Перри? Ну и что у тебя на этот раз, — статуи, редкие монеты, чучело древнего римлянина? Они тебя все равно не примут, сколько ты ни стучись а их дверь. У меня столько же шансов проникнуть в игорный дом Буддл. Но, я полагаю, ты не прекратишь своих попыток, так же, как и я. Старую собаку, знаешь ли, ну и так далее.

Сэр Ральф повернулся и уставился на Дули, который сидел в углу, прищелкивая языком. Ему все происходящее казалось, должно быть, очень забавным.

— Достаточно, джентльмены, — вмешался он в тот момент, когда сэр Перегрин собрался, судя по всему, ответить на подковырку лорда Чорли. — Я мог бы приказать, чтобы подавали ужин, но, думаю, мы не готовы пока сидеть за столом как добрые друзья. К тому же мистер Донован сообщил мне, что хочет поскорее вернуться в Лондон, чтобы развлечься с одной молодой особой, которая ждет этого с нетерпением.

— Ну-ну, сэр Ральф, не приписывайте мне того, чего я не говорил, — перебил его Донован, опуская руку в карман сюртука, — Я не сказал, что она ждет с нетерпением. В конце концов меня пока там нет, и я не могу убедить ее. Но я согласен с вами в другом: пора продолжить деловую часть нашей встречи. Лорд Мэпплтон, как я понимаю, вы будете переводить деньги, предназначенные для оплаты предоставленных товаров и услуг, — которые, как вы знаете, никогда и никому предоставлены не будут, — на счет конторы и склада компании, созданной мною специально для этой цели. Я уже снял помещение у пристани. Компания называется «Филлипс энд Дельфия Сторз энд Армаментс». Даже сейчас в здании сидит клерк и ждет, когда поступят чеки, которые он обратит в деньги и перешлет в другую контору «Филлипса»в Вест-Индии, а уже оттуда их переправят в Вашингтон. Название новой компании и ее адрес указаны в этой бумаге.

Сэр Перегрин выхватил у Томаса бумагу, прежде чем тот передал ее лорду Мэпплтону.

— «Филлипс энд Дельфия Сторз энд Армаментс»? — он взглянул на сэра Ральфа. — Что за название такое?

Сэр Ральф промолчал. С каждой минутой он все больше ненавидел Томаса Данована.

— Не хуже любого другого, как мне кажется, сэр Перегрин, ну, может, с оттенком сентиментальности. Как представляется мистеру Дули и мне, никто не может запретить нам доставить себе небольшое удовольствие, — ответил Донован, делая еще глоток вина из бокала. — Следующий вы, сэр Перегрин. В вашу задачу входит направлять партии оружия с королевских складов той же самой компании «Филлипс энд Дельфия Сторз энд Армаментс». Вы нанимаете для перевозки груза частные суда, и груз, проделав тот же путь, что и деньги, оказывается в конечном итоге в Вашингтоне, вместо того чтобы попасть к верным войскам его Королевского Величества. Я должен поздравить вас, сэр Ральф, это весьма хитроумный план. Англия будет платить за оружие, которого она не получит, а Америка получит и то и другое. Весьма похвально.

— Я не заинтересован и не нуждаюсь в ваших похвалах, Донован, — проворчал сэр Ральф, продолжавший стоять, так как не желал садиться рядом со Стинки на место, предназначавшееся для американца. — К концу месяца я смогу снарядить три первоклассных грузовых судна якобы для доставки нашим войскам продовольствия, одеял, медикаментов и прочих припасов. Командовать судами будут лучшие наши капитаны. Им сообщат, что они выполняют секретную миссию чрезвычайной важности и должны плыть в Вест-Индию, а там вступить в контакт с представителем компании, название которой вы нам дали. По прибытии кораблей к месту назначения вы сможете использовать их вместе с командами по своему усмотрению. Что до моего правительства, ему доложат, что суда пропали во время шторма по пути к Пиренейскому полуострову.

— Да если ваше правительство будет даже считать, что их проглотило морское чудовище, когда они плыли в Китай, мне это безразлично, — бодро заявил Донован, вставая из-за стола и делая Дули знак подать ему плащ и шляпу. — Я думаю, вы напрасно тратите мое время. Три судна с грузом! Да это не составляет даже четвертой части того, что вы первоначально обещали.

— Верно, мистер Донован, — ответил сэр Ральф, усаживаясь в кресло, которое освободил Томас. Сейчас он чувствовал себя более уверенно и спокойно. — Но на большее вы можете не рассчитывать до тех пор, пока у меня не будет более весомых, нежели ваши устные заверения, доказательств того, что ваш президент, взяв то, что мы предлагаем, не объявит нам потом войну. Для нас крайне важно, чтобы ваше правительство лишь показало зубы, но не стало бы кусаться. Мы хотим, чтобы у вас было достаточное количество судов, позволяющее чинить нам препятствия на море и выставлять дураками, в то время как наши солдаты будут проигрывать сражение за сражением на Пиренейском полуострове из-за плохого снабжения. Англия будет вынуждена начать мирные переговоры с Францией, и мы хотим быть уверены, что вы, американцы, не станете угрожать нам, когда мы займемся своими делами, — свергнем короля Георга и лишим его детей — паразитов и транжир — всякой возможности занять его место. Необходимо положить конец военной истерии, пока Англия не погубила себя окончательно. Больше всего мы стремимся жить в мире с другими государствами. Если наши силы будут равны, никто не будет помышлять о войне, и Англия с Соединенными Штатами смогут беспрепятственно торговать друг с другом.

— Подумать только, Томми! — воскликнул Дули, помогая Томасу надеть плащ. — Все так, как ты и говорил. Ну, за исключением последней части. Мне стыдно, что я сомневался в твоих словах. Ах, простите, что перебил вас, ваша светлость. Продолжайте, я слушаю.

— Думаю, не стоит. Ты и так сказал слишком много, Ральф, — вмешался сэр Перегрин. Он говорил весьма убежденно. — Я уже предупреждал тебя, что у этого человека собственные честолюбивые замыслы, и, мне кажется, он действует, руководствуясь больше личными интересами, чем патриотическими соображениями. Он ирландец, не забывай об этом, а, как известно, ирландцам нельзя доверять.

Лорд Чорли, который был занят тем, что играл в кости сам с собой, потянул сэра Перегрина за рукав.

— Не следует поносить предков Донована, Перни, это нехорошо. Какая нам разница, какую цель преследует американец. Для меня, например, главное — чтобы мои долги были уплачены.

— Я думаю, Джорджи понравятся кое-какие драгоценности Принни, — задумчиво проговорил лорд Мэпплтон, засовывая в рот пригоршню винограда. — И, может, это чудовищное строение, которое он сооружает в Брайтоне. Мы могли бы использовать его как летний дом.

— Вы оба недалекие, близорукие шуты, — твердо заявил сэр Перегрин. — Долги! Драгоценности! Вы просто не представляете, какие выгоды можно получить, захватив власть, сколько денег вложить в развитие науки, литературы, искусства.

Сэр Ральф оглядел их всех по очереди. Совещание выходило из-под контроля. Его сторонники, снедаемые алчностью, упорно не желали ничего понимать, а американец собирался уходить, словно он созвал это совещание, а теперь распускал его. Сэр Ральф ударил ладонями по столу, призывая всех к вниманию.

— Я не буду ничего начинать, не буду снаряжать ни трех судов, ни пятнадцати, о которых мы первоначально договаривались, — и Перри с Артуром не позволю, — пока не получу письменных заверений президента Мэдисона в том, что он не объявит нам войну ни теперь, ни после отстранения короля от власти и что мы восстановим нормальную торговлю между нашими двумя странами. Без подобного письма, которое будет служить нам защитой, мы не можем — и не будем — выполнять наше соглашение. Если нам суждено потонуть, мистер Донован, будем тонуть вместе — мы и ваш президент.

Донован улыбнулся. Эта улыбка раздражала сэра Ральфа, выбивала из колеи, сводила с ума.

— А вот здесь, сэр Ральф, у нас возникает проблема. Документ, который вы требуете, у меня есть, но мне приказано не отдавать его вам до тех пор, пока суда с грузом оружия и деньгами не будут на пути в Вест-Индию. — Он широко раскинул руки, держа их ладонями вверх. — Что же делать, сэр Ральф? Что делать? Пэдди, будь добр, скажи, который час.

— Почти девять, Томми. — Дули водрузил на голову шляпу. — Нам пора возвращаться. К вашему сведению, господа, завтра я должен встать пораньше, чтобы успеть к утренней мессе. Мы не безбожники, как вы, и не спим до полудня в воскресный день.

— Вы слышали, что сказал мой друг, джентльмены. — Донован, уже взявшийся за ручку двери, обернулся и посмотрел на присутствующих. — Я не могу отвращать его от религии, так ведь? Сэр Ральф, надеюсь, вы сумеете договориться между собой. Мы все люди миролюбивые. Вы не хотите войны, мы тоже не хотим войны, тем более что мы уже наподдали вам, англичанам. Мы все, как я думаю, очень любим деньги и власть. В этом мы, патриоты, похожи друг на друга. Дайте мне знать, что вы решите.

Спустя минуту Донован и Дули ушли, и в комнате повисла тишина.

Но ненадолго.

— Ты сказал слишком много, Ральф, — начал сэр Перегрин.

— Ты слишком подозрителен, — перебил его лорд Чорли. — Он производит приятное впечатление.

— Кто? Что? Можно нам расходиться? Джорджи, дорогая моя девочка. Обещала ждать меня. Я должен ковать железо, пока горячо, если вы понимаете, что я имею в виду, а то какой-нибудь охотник за приданным оттеснит меня.

— Ах, да пошли вы все, — взорвался сэр Ральф, безнадежно махнув рукой. — Встретимся в понедельник. Убирайтесь с глаз моих. У меня есть более важные дела, чем выслушивать причитания старых баб.

Все тут же ушли, оставив сэра Ральфа одного. Бокал с вином, к которому он даже не притронулся, стоял перед ним, а ужин, который он так и не приказал подать, все еще ждал на кухне. Сэр Ральф посмотрел на портьеру, ожидая, когда же появится Вильям.

Тот появился секунду спустя, одетый в безупречный черный костюм. Челюсть у него была завязана черным шелковым платком, а к углу рта прижат кусок белой ткани, в который стекала слюна, постоянно скапливавшаяся у него во рту.

— Ну что, Вильям? Теперь ты доволен? Я сказал ему все, что ты просил, и все равно он ведет себя так, будто все это какая-то забава. Предлагаю отказаться от этого плана. Мы с таким же успехом могли бы прикарманить деньги, а оружие и корабли продать французам.

— И, в конце концов, французы стали бы править Англией, — прошептал граф из-под повязки. — Американцы считают себя честными людьми. Они возьмут то, что мы им предлагаем, и будут нашими союзниками, когда мы придем к власти. Этот Донован просто ищет каких-то личных выгод. Он не дурак, хотя ему и нравиться изображать из себя первостатейного остолопа. Он может быть опасен, если только… Сэр Ральф выпрямился и поставил локти на стол.

— Если только?

— Можно предложить ему что-нибудь.

— Что?

— Откуда мне знать, Ральф? Спроси у него. Неужели я должен за всех думать? Как мы оба с тобой знаем, — и сегодняшние разговоры этих придурков, Стинки, Перри и Артура, еще раз это подтвердили, — каждому что-нибудь нужно.

Сэр Ральф опустил руки под стол, где он мог незаметно сжать их в кулаки. Ему начинало надоедать постоянно получать распоряжения.

— Я же сказал тебе, Вильям. Он хочет Маргариту.

Лицо графа побледнело, что было особенно заметно из-за черного шелкового платка, которым была завязана его челюсть.

— Твое дело, Ральф, переубедить его. Если тебе это не удастся, ему придется умереть, а от мертвого от него не будет никакой пользы. Поезжай за ним сегодня. Выясни о нем все. Узнай, с кем он будет «развлекаться».

— А потом?

Сэр Ральф отвернулся, увидев улыбку Вильяма, которая из-за подвязанной челюсти была больше похожа на неприятную гримасу.

— А потом ты обо всем доложишь мне. Я главный, Ральф, а не ты. Не переоценивай своей роли в этом деле, поскольку это и есть всего-навсего роль.

Сэр Ральф вонзил ногти в ладонь. Но вслух он ничего не сказал. Нравилось ему это или нет, а он вынужден был идти туда, куда вел Вильям. Они все были вынуждены, будучи связанными тайной, которая могла погубить их. Они нуждались друг в друге, не доверяя друг другу, и были способны на любую глупость, лишь бы убедить самих себя в том, что они все еще могущественные, неуязвимые, сильные члены собственного тайного общества. Так было на протяжении двадцати лет.

На протяжении долгих последних семи лет.

Слишком долго.

Сэр Ральф встал, сохраняя на своем невыразительном лице бесстрастное выражение, надел плащ и шляпу и вышел из комнаты, зная, что должен поспешить, если хочет догнать Донована. Он будет выполнять распоряжения.

Пока.

ГЛАВА 9

Для хорошего человека она рай, для плохого — первый шаг к раю.

Дж. Ширли

Томас увидел ее, когда она вышла из тени и на нее упал свет луны. Он улыбнулся, заметив, что на ней надета просторная накидка, закрывавшая ее с головы до ног — наряд, как нельзя больше подходивший для их полуночного свидания. Но улыбка его исчезла, когда она повернула голову и он увидел ее залитое лунным светом лицо, ее большие изумрудные глаза. Она казалась такой уязвимой.

Черт ее побери, она заставляла его вспомнить, что когда-то он обладал совестью.

Возможно ли, чтобы человек, и особенно молодая женщина вроде Маргариты Бальфур, выглядел таким невероятно отчаянным и в то же время таким страшно испуганным? Томас осознал, что разрывается между желанием прижать ее соблазнительное тело к своему и зацеловать ее до потери сознания, желанием нежно обнять, утешить, сказав, что все будет хорошо, что он не сделает ей ничего плохого, а всегда будет готов помочь ей, защитить ее, любить ее и, Боже помоги ему, лелеять.

Что было, конечно, величайшей глупостью, потому что он даже не нравился Маргарите Бальфур. Он занимал ее, украденные им у нее поцелуи, его подшучивания, его прямота и даже то, что он американец, возбуждали ее любопытство, но подобное любопытство испытала бы любая молоденькая англичанка, стремящаяся вкусить запретного плода. А он, в свою очередь, был заворожен ее необыкновенной красотой, ее искренностью, а больше всего ее откровенным желанием исследовать запретную территорию.

Они намеревались использовать друг друга для взаимного возбуждения и удовлетворения. Для приятного флирта. Ради одной украденной ночи. Ради азарта погони и триумфа победы. Он и Маргарита Бальфур были родственными душами. Они видели друг друга насквозь и потому испытывали одновременно взаимное притяжение и отталкивание, слишком хорошо понимая слабости друг друга и свойственную обоим любовь к авантюрам. Именно сознание того, что он для нее — открытая книга, заставляло Томаса смирять свое физическое влечение, призывая на помощь здравый смысл. Маргарита могла представлять угрозу для него и его миссии. Тем более, что она, судя по всему, вела какую-то собственную игру и как раз с теми людьми, на переговоры с которыми его послали.

Он мог бы прекрасно обойтись без ее невинности и без постоянно грызущего его ощущения, что Маргарита Бальфур — человек гораздо более сложный, чем ему кажется. И что она слишком хороша для таких, как он.

Ему бы следовало удалиться, не сказав ни слова, отойти от пламени, которое манило прикоснуться к нему, наводило на ненужные размышления, подталкивало к краю пропасти, которая их разделяла.

Но если не он, то кто же убережет Маргариту от ее собственного безрассудства? Сэр Гилберт? Едва ли. Нет, Маргариту следовало защищать от нее самой, поскольку она не представляла, на что может толкнуть людей алчность и жажда власти. А именно корыстолюбие и властолюбие двигали теми, с кем она собиралась свести счеты. Он обязан стать ее рыцарем. Никто другой из ее окружения не годился на эту роль.

Кроме того, со стыдом признался Томас самому себе, он хотел ее. Хотел безумно, до боли.

К тому времени, когда Томас закончил спор с самим собой, выиграв его у своей разумной половины, Маргарита откинула капюшон накидки и стояла, крепко обхватив саму себя за талию и притопывая нервно ногой по выложенной булыжниками дорожке. Зная, что от дальнейшего ожидания настроение у нее не улучшится, он, глубоко вздохнув, вышел на дорожку, с усилием изобразив на лице широкую, откровенно насмешливую улыбку.

— А, вот и ты, мой ангел, — проговорил он ясным звучным голосом. — Прекрасная ночь для прогулки.

Только не говори мне, что я заставил ждать такую очаровательную, сгорающую от нетерпения молодую леди.

Маргарита стремительно повернулась на звук его голоса.

— Говорите потише, вы, тупоумный идиот, — прошипела она, направляясь к нему. — Или мысль о том, что своим ревом вы могли бы переполошить ночную стражу, приводит вас в состояние экстаза? Нет, я не ждала вас, я только что пришла, и то лишь затем, чтобы сообщить, что я передумала и не хочу разговаривать с вами. Честно говоря, я была бы очень довольна, если бы никогда больше вас не увидела.

— Что объясняет, почему вы здесь, — ответил Томас, беря ее за локоть и увлекая ближе к высоким кустам, окаймлявшим узкую дорожку.

Она вырвала у него руку.

— Не будьте дураком. Я бы послала вам в отель записку, если бы была уверена, что вы умеете читать. Кроме того, я не могла рисковать, не зная, как вы воспримете то, что я не приду. Вы вполне могли бы устроить кошачий концерт под окнами деда, как какой-нибудь обманутый Ромео.

— Кстати, эту вещь я не слишком люблю, ангел. Все умирают, причем совершенно неоправданно. Но ты не можешь спасовать и убежать от меня сейчас. Я принес новости.

Она уставилась на него, мгновенно насторожившись.

— Какие новости? Вы завтра утром покидаете Англию? — Она драматическим жестом прижала руки к груди. — Клянусь, эта печальная новость разобьет мне сердце на мелкие осколки. Придется мне завтра с утра пораньше побежать и купить себе новую шляпку, чтобы как-то смягчить сердечную боль.

Томас улыбнулся, от души наслаждаясь ее остроумием.

— Не стоит так стараться, Маргарита. Ты бы изошла слезами, если бы я уехал. Ведь тогда твое любопытство так и не было бы удовлетворено и ты бы никогда не узнала, почему, находясь рядом со мной, ты чувствуешь себя не так, как обычно.

Маргарита покачала головой, и в лунном свете ее медно-рыжие волосы вспыхнули золотистым огнем.

— Вы в восторге от самого себя, Донован. Можно подумать, что до вас меня никто не целовал.

— Конечно, целовали. Десятки раз. Сотни. Вы настоящая светская дама.

— А, заткнитесь, — оборвала его Маргарита, отводя в сторону взгляд своих прекрасных изумрудных глаз. — Быстро говорите ваши новости и позвольте мне уйти. Становится холодно.

Он наклонил голову с единственной якобы целью прошептать ей свои новости на ухо, но на самом деле желая быть ближе к ней, вдыхать исходящий от ее волос аромат, позволить губам скользнуть по ее виску.

— Лорд Мэпплтон сказал мне кое-что интересное сегодня вечером. Он подумывает о женитьбе.

Она стрельнула глазами в одну сторону, в другую и тут же отвернула голову, чтобы скрыть промелькнувшую на лице торжествующую улыбку, выдававшую ее с головой. Но Томас успел заметить эту улыбку: его голова почти соприкасалась с ее головой и он внимательно наблюдал за ее лицом.

— Вы не пытаетесь меня разыгрывать? — спросила она, и почти мгновенно лицо ее приняло обеспокоенное выражение. — Боже мой! Неужели вы хотите сказать, что лорд Мэпплтон обвенчался с мисс Роллингз? Но они же только что познакомились и она ему совсем не пара. Эта ужасная, назойливая, фривольная женщина. Необходимо что-то предпринять. Я…

— Прекрати это, ангел, — прервал ее Томас. Он услышал достаточно, чтобы раз и навсегда убедиться в том, что не ошибся в своих подозрениях. На сердце у него стало тяжело. — Кого-то, возможно, и смог бы обмануть твой возмущенный вид, но не меня.

— Не понимаю, о чем вы говорите. — Она не мигая смотрела ему в лицо. Ложь давалась ей легко, и любого другого, скоре всего, ввели бы в заблуждение полный сожаления голос и беспокойство, кажущееся вполне искренним. — Не далее как сегодня утром я постаралась встретиться с сэром Перегрином и рассказать ему, как сильно меня огорчило то, что мисс Роллингз сочинила целую историю, чтобы быть представленной дедушке и мне.

— Да, держу пари, ты это сделала. — Томас сдвинул на затылок шляпу, размышляя о том, много ли можно сказать Маргарите, не вспугнув ее, и решил, что, имея дело с женщиной, не стоит волноваться из-за того, что сказал слишком много.

— Ты думаешь этого достаточно, чтобы замести следы? Или ты намерена лично пойти к Мэпплтону и умолять его не совершать необдуманного поступка, не жениться на женщине, ниже его по положению? Если так, то позаботься обзавестись свидетелями, поскольку едва ли стоит рассчитывать на то, что этот ошалевший от мыслей о деньгах дурак запомнит твой визит.

Маргарита выпрямилась и воинственно вздернула подбородок.

— Что за зловещие намеки. Я поверить не могу, что между нами происходит подобный разговор, и не могу понять, почему я стою здесь, выслушивая ваши оскорбления. Всего доброго, Донован.

— Это здесь ты встречаешься со своим мастером-картежником? Здесь, у конюшен? И сколько же еще времени Чорли будет выигрывать, прежде чем ты лишишь его последнего пенни, обрекши на позор и бесчестие? — спросил Томас, когда она повернулась к нему спиной, бесстрастно наблюдая, как напряглись и снова расслабленно опустились ее плечи.

Она медленно повернулась, склонив голову набок, и посмотрела на него так, будто он только что сообщил, что нашел утерянную формулу философского камня и хочет продать ее Маргарите за определенную сумму.

— Чего вы хотите, Донован?

Он не обратил внимания на ее вопрос.

— И не странно ли, что сэр Перегрин заговорил о какой-то расшифрованной им древней карте буквально на следующий день после того, как ты при мне пригласила его сходить с тобой в книжную лавку? Ты ведь приглашала его в книжную лавку?

— Если и приглашала, то что из этого?

— Я и сам сначала так подумал. Простое совпадение, подумал я. Но потом я сказал себе: Томас, а может, это не совпадение? Может, сказал я себе, она что-то замышляет? Замышляет какую-то каверзу.

— Понятно. — Маргарита натянуто улыбнулась. — И часто вы так сам с собой разговариваете?

Томас, проигнорировав ее шпильку, продолжал:

— Я подумал о сэре Перегрине. Он одержим идеей сделать себе имя в научных кругах и ухватится за любую возможность доказать всем свои исключительные способности. Он, что же, поплывет на днях в Италию искать несуществующие римские сокровища? Этого ты и добиваешься — порочить всех? Но нет, это не объясняет Джорджианы Роллингз.

— Вы сумасшедший, вы это знаете? Когда вы ложитесь в постель и закрываете глаза, вам не кажется, что под кроватью прячутся волосатые чудища? Или вы видите гоблинов, таящихся по углам? А может, вы любитель готических романов и вам повсюду мерещатся шпионы и злоумышленники?

И снова он не обратил на ее слова внимания.

— Я еще не вычислил, что ты запланировала для Хервуда. Но, как мне кажется, Хервуд несчастлив, а несчастливые люди уязвимы во многих отношениях. Остается граф Лейлхем. Я обо всех догадался, или есть и другие? Впрочем, неважно. Пятерых вполне достаточно, чтобы забот было по горло. Но лучше держись подальше от Лейлхема, Маргарита. Он не станет ничего предпринимать лично, а пошлет кого-нибудь разобраться с тобой. Хотя иногда, — Томас притронулся к едва зажившей руке, — он делает исключения.

— Я не собираюсь стоять здесь и слушать этот вздор ни секундой дольше, — с чувством воскликнула Маргарита. — Очевидно, в вашей пустой голове появилась одна навязчивая идея. Я вижу, что невозможно заставить вас прислушаться к голосу разума. Люди, о которых вы говорите, мои друзья. Очень хорошие друзья с самых моих детских лет. Да что там говорить, они из кожи вон лезут, чтобы облегчить мне выход в свет, поскольку знают, что я сирота. Я бы никогда не пожелала им ничего плохого.

Томас улыбнулся и широко развел руки.

— Твои друзья. Иуда однажды назвал Иисуса другом, так, по крайней мере, меня учили. Хотя, думаю, мне не следует сравнивать кого-то из этой пятерки с персонажами Евангелия. Признаюсь, ангел, ты для меня загадка. Любопытная, завораживающая загадка. Готов поспорить на новую трость Пэдди, ты что-то замышляешь, но ради спасения собственной жизни я бы не смог догадаться, что именно. Просто мне не повезло, и я невольно влез в ваши интриги.

Помолчав, Маргарита улыбнулась Доновану и, медленно приблизившись, положила руку на складки его галстука.

— А что потребуется для того, Донован, чтобы ты из них вылез?

У него неровно забилось сердце. Причиной тому были ее близость, ее лишь слегка завуалированное предложение, но больше всего — отвращение к ней и к себе самому за то, что ему очень хотелось сказать, что для этого потребуется. Ее губы, прижатые к его губам. Ее руки, крепко его обнимающие. Ее тело, мягкое и уступчивое под его руками.

— Они тебя обидели, да, Маргарита? — спокойно спросил он, пытаясь разглядеть на ее лице признаки внутренней боли, намек на то, какие чувства ею двигали. — Ты слишком горда и не стала бы делать того, что ты сейчас делаешь, не стала бы жертвовать своей невинностью в обмен на мое молчание, если бы эти люди не совершили чего-то непростительного. Что они сделали?

Ее пальцы зарылись глубже в складки его галстука, и он почувствовал их жар сквозь тонкую ткань рубашки.

— У меня есть вопрос получше, Докован. Что они сделали тебе? Почему ты так упорно ищешь с ними встречи, когда в Лондоне полно лордов и министров, пользующихся куда большим влиянием, способных оказать тебе большую помощь в выполнении твоей миссии миротворца? А Стинки вообще не занимает никакого поста в правительстве. Какой же выгоды ты ищешь? Почему так заботишься об их благополучии? Какие секреты хочешь скрыть?

Он обнял ее за талию и медленно привлек к себе, возбужденный еще более этой игрой в кошки-мышки, сознанием того, что в этой молодой женщине он, видимо, встретил достойного соперника в искусстве двойной игры.

— Сдаюсь, Маргарита. У тебя свои секреты, у меня свои. Только, пожалуйста, будь осторожна, не заходи слишком далеко.

Она выпустила его галстук и выскользнула из его объятий прежде, чем он успел ее удержать.

— Согласна. А сейчас, Донован, если не возражаешь, я тебя оставлю, и на сей раз не нужно меня удерживать. Ты можешь раскланяться со мной, если нам еще придется встретиться, но разговаривать вовсе не обязательно.

— Ты хочешь, чтобы я притворился, будто тебя не существует, — спокойно проговорил Томас, обретший равновесие так же быстро, как и она. — Но мы вращаемся в одном и том же узком кругу. Думаю, я не сумею выполнить твою просьбу. Кроме того, — он подмигнул ей, — ты и не хочешь, чтобы я ее выполнял. Можешь отрицать это, можешь залезть на крышу и кричать оттуда, что ты меня ненавидишь, но твое сердце говорит совсем другое. Разве не так, Маргарита?

Она набросила на голову капюшон, и его складки скрыли от него ее лицо.

— Опять ты ошибся, Томас Джозеф Донован. У меня нет сердца. Когда-то было, но оно разбилось некоторое время тому назад и склеить его оказалось невозможным. Может быть, если бы мы встретились в другое время, в другом месте, что-то интересное из этого и вышло бы.

Томас стал медленно, шаг за шагом приближаться к ней, не желая, чтобы она уходила, не желая терять то, что, как он знал, он еще не обрел окончательно.

— Интересное? О да, моя маленькая Маргарита, и возбуждающее, и приятное, и значительное, и долговечное.

— Такое же долговечное, как весенний снег.

— Ах, ангел, твои слова ранят меня. Неужели тебе совсем не любопытно?

— Нисколько. — Она отошла от него на шаг.

— В самом деле? Неужели ночью без сна, как это бывает со мной, представляя, каково нам будет вместе, тебе и мне? Двум авантюристам, которые могут приручить друг друга.

— Ну и ну! Вы только послушайте. Он называет себя авантюристом. Я бы назвала тебя упрямым, самоуверенным болваном.

— Две родственные души, — продолжал он, словно не слыша ее слов, — умеющие использовать недостатки других людей и достаточно независимые, чтобы в нарушение общепринятых правил получить то, что им нужно.

— Я знаю, что мне нужно, Донован, и это, увы, не ты.

Его это замечание нисколько не обескуражило.

— Два сердца, два ума, два тела, подходящие друг другу, как подходит к руке сшитая на заказ перчатка.

Она оглянулась, определяя расстояние, отдалявшее ее от кустов.

— Прекрати, Донован. Клянусь, я стукну тебя, если ты не прекратишь.

— Естественно. Мы будем бороться, Маргарита, — гнул свое Томас, — кусаться и царапаться, как две кошки, посаженные в один мешок, но когда мы займемся любовью, это вознаградит нас за все. Подумай об этом, ангел. Подумай о любовных утехах… и о любви.

Она вытянула перед собой руки, словно хотела оттолкнуть его и его слова.

— У меня нет на это времени, Донован, — запротестовала она, качая головой и продолжая в то же время отступать к кустам и к надежным стенам дедовского особняка. — У меня нет времени для тебя. Неужели ты не понимаешь?

Томас внезапно застыл на месте. Ему послышался какой-то шум в конце дорожки, там, где она выходила в проулок. Все его чувства, занятые секунду назад Маргаритой, теперь были обращены на то, чтобы обнаружить возможную опасность. Жестом призвав Маргариту к молчанию и прищурив глаза, он стал вглядываться в темноту, пытаясь определить, нет ли там кого.

— Что это? — спросила Маргарита, кладя ладонь ему на руку. — Что ты услышал?

И действительно, Томас разглядел в конце дорожки человеческую фигуру. Зажав рукой Маргарите рот, он обхватил ее за талию и буквально втащил в кусты, где ее не было видно. Затем, подтолкнув, заставил встать на колени.

— Тише, по-моему, там Хервуд.

Маргарита затихла, прекратив попытки вырваться из его объятий, но, видно, не смогла смириться с тем, что он зажимал ей рот. Томас понял это не потому, что хорошо знал ее, а по той простой причине, что ее острые зубы впились ему в ладонь, вынуждая убрать руку.

— Ральф? — прошептала она, наклоняя к нему голову, пока он тряс укушенной рукой. — Ты уверен? Это не уловка с целью заставить меня в страхе прижаться к тебе, как какую-нибудь глупую девицу? Это было бы нечестно, Донован, и я бы тебе этого никогда не простила.

Томас мысленно поздравил себя с правильной оценкой мужественного характера Маргариты. Она не собиралась визжать, падать в обморок, одним словом, вести себя так, как повела бы себя любая другая женщина, застигнутая в темноте с мужчиной.

— Он последовал за мной из Ричмонда, но я считал, что оторвался от него. Упорный сукин сын.

— Последовал за тобой? И ты привел его сюда. Боже мой, у тебя действительно пустая голова. Как ты думаешь, он уже давно здесь? О Господи, неужели он слышал наш разговор? — Она присела на корточки и яростно уставилась на Томаса. — Черт тебя побери, Донован, от тебя одни неприятности. Если он слышал нас…

— Не слышал и не услышит, если ты будешь вести себя тихо. Не думаю, что он подойдет ближе.

— Я не собираюсь петь во весь голос, — прошипела она, широко раскрывая глаза и оглядываясь вокруг, чтобы убедиться, что кусты и деревья не позволяют увидеть их с дорожки. — Более глупого положения и представить себе нельзя. И как меня угораздило попасть в такую смехотворную переделку.

Сколько времени нам придется тут прятаться, прежде чем ему надоест и он уйдет?

Томас пожал плечами, придвигаясь поближе к ней. Как бы там ни было, а он не собирался упускать представившуюся возможность.

— Понятия не имею, моя сладкая. Час? Два? Ты лучше его знаешь.

Маргарита уронила голову на руки.

— Не думаю. Ральф слишком любит уют собственного дома и не станет расхаживать всю ночь по аллеям. — Подняв голову, она улыбнулась. — Я чувствую себя ужасно глупо, Донован. Я уже сто лет не играла в прятки.

Он нежно снял приставший к ее волосам зеленый весенний листок.

— Готов поспорить, что ты пряталась лучше всех.

— Не совсем так. Я всегда шла сначала на кухню в надежде, что повариха пекла что-нибудь в тот день, а потом, набрав побольше печенья или пирожков, залезала в ближайший буфет. Как мне ни стыдно в этом признаваться, но в детстве я была почти толстушкой. Папа говорил, что он находил меня по крошкам на полу. И вот я сидела в буфете, довольная собственной сообразительностью, а тут дверца распахивалась, и папа смотрел на меня, всю перемазанную клубничным джемом.

— У тебя было счастливое детство. — Томас не спрашивал, а утверждал это как бесспорный факт. Он заметил, как просветлело лицо Маргариты, когда она заговорила о своем детстве, и почувствовал укол ревности от того, что не он был свидетелем ее роста и взросления.

Свет воспоминаний в ее глазах потух.

— Да. Да, было. Но нам всем раньше или позже приходится расставаться с радостями детства. Донован, выгляни снова, может, он уже ушел.

Томас выполнил ее просьбу и увидел сэра Ральфа, который стоял в середине дорожки, уперев руки в бока. Проклятый Дули. Он же сказал ему — спрятать лошадь в самом дальнем конце площадки, перед тем как возвращаться в отель. Очевидно, Хервуд лучше умел находить вещи, чем Дули их прятать. Томас снова присел на корточки и покачал головой.

— Еще нет, — сказал он, обнимая Маргариту за плечи, когда увидел, что она вздрогнула. — Ты замерзла?

— Земля сырая. — Она немного двинулась, а он, воспользовавшись этими словами, усадил ее себе на колени. — Ты окончательно рехнулся? Что ты делаешь? — прошептала Маргарита, бросая на него гневный взгляд и одновременно обнимая рукой за шею, чтобы не упасть.

— Я всего-навсего пытаюсь уберечь тебя от простуды. — Он прижал ее к груди. Ее близость пьянила его, толкала на необдуманные поступки. Даже мысль о том, что их могут обнаружить, распаляла его страсть. — А что, у тебя есть какие-то другие предложения? В конце концов, надо же нам чем-то заняться, чтобы скоротать время.

— Ты действительно сумасшедший, — яростно прошипела Маргарита. — Ты делал мне самые несуразные предложения с того самого вечера, когда я имела несчастье с тобой познакомиться. Ты без конца говорил о любви и поцелуях и о том, что мы похожи, как две горошины в стручке, хотя любому ясно, что у нас нет ничего, абсолютно ничего об…

Он заглушил ее протесты поцелуем и, обеими руками прижав ее нежное тело к своему, повалился на влажную траву.

В ту же секунду их тела словно слились в одно, их руки ласкали, гладили, ощупывали, их рты ненасытно впивались один в другой, словно они хотели поглотить друг друга в порыве страсти, которому невозможно было противостоять.

Маргарита была права. Он был ненормальным. Оба они были ненормальными. Хервуд мог в любой момент наткнуться на них. Но Томасу было все равно. Его это ни капельки не волновало.

Губы Маргариты приоткрылись под его губами, и он немедленно просунул язык ей в рот, где он встретился и вступил в поединок с ее языком, отчего Томас почувствовал себя так, будто его пронзила молния. О Боже! Она была всем, что он рисовал себе в мечтах, что искал все эти годы в бесконечной веренице пустых незапоминающихся женщин, проходивших через его руки.

И она была недостижима. Леди с сердцем и душой распутницы. На несколько ступенек выше его по происхождению. Гражданка страны, находящейся на грани войны с его собственной. Принадлежащая миру, который навсегда останется ему чуждым, несмотря на то, что у себя в Филадельфии он добился и положения, и богатства. Их разделял не обычный океан, а океан различий, несоответствий, несовместимостей, который не переплывешь ни на одном судне.

Но он хотел ее. Господи, как же он хотел ее. Как нуждался в ней.

Он провел руками ей по позвоночнику, ягодицам, прижал пальцы к углублению между ногами, досадуя, что складки ее накидки мешают движению его пальцев. Она задвигала бедрами, и его возбужденный член почувствовал вес ее тела. Он окончательно утратил способность соображать и перенесся в мир физических ощущений.

Потом, сквозь угар страсти, он почувствовал, что тело Маргариты начало подрагивать, и осознал, что она больше не целует его, а, подняв голову, смотрит на него с дьявольской ухмылкой, похожей на ухмылку гнома, укравшего горшок с золотом. Она не просто улыбалась, она хихикала, как ребенок, задумавший какую-то проказу.

— В чем дело? — Подняв голову, он легонько укусил ее за подбородок.

— Ни в чем, Донован. — Она сжала руками его голову. Ее волосы цвета темной меди свесились вниз, как занавес, так что теперь он мог видеть лишь ее прекрасное лицо прямо над своим. — Мне просто пришло в голову, что если Ральф решит пошарить в этих кустах, его может хватить удар. Это сильно осложнит твои планы, зато будет как нельзя больше соответствовать моим. Ах, Донован, какая же мы с тобой ужасная пара.

— Озорница, — прохрипел Томас и бесцеремонно толкнул ее, повалив на спину, а сам, встав на колени, подполз к просвету в кустах, чтобы посмотреть, не ушел ли наконец Хервуд. Дорожка была пуста.

Он обернулся, собираясь сообщить об этом Маргарите, и тихо выругался.

Она тоже исчезла, оставив его в одиночестве восстанавливать душевное равновесие и решать вопрос, что же, во имя всего того, что Пэдди Дули назвал бы святым, делать дальше.

ГЛАВА 10

Все пути к отступлению, как говорится, у меня отрезаны.

Теренций

«Меня никогда не переставало изумлять, как далеко может завести природная глупость человека, претендующего в глазах других на сообразительность и рассудительность. Я согласился на участие в этом проекте ради того, чтобы заработать деньги для моих дорогих Виктории и Маргариты. Нет… прекрати это. Позволь этому жалкому глупцу быть честным в последний раз, хотя бы с самим собой.

Я поступил так потому, что этого требовало мое проклятое самолюбие, — мне очень хотелось почувствовать себя, наконец, настоящим мужем и отцом, способным позаботиться о своей жене и ребенке, а не нищим, живущим на средства жениного отца. В. Р. сказал, что вложение абсолютно надежное и мне надо только найти еще пятерых, каждый из которых сделал бы вклад, равный тому, что сделал я, заняв деньги у В. Р. И я послушал. Каким же я был дураком — поверил, не обратив внимания на то, что подсказывала мне интуиция.

Вначале все было хорошо, даже слишком хорошо. Но вчера все лопнуло, как мыльный пузырь, раньше времени, раньше, чем я успел предупредить своих друзей, чтобы они продали акции, раньше, чем успел получить состояние, которое, по моему убеждению, уже шло мне в руки.

Теперь мы все в большой беде и вина за это лежит целиком на мне. Как мне смотреть в лицо этим беднягам, вложившим деньги по моему совету и теперь вместе с семьями оказавшимся на грани нищеты? Где мне взять деньги, чтобы спасти их? Как смотреть в глаза сэру Гилберту? Моей дорогой жене? Моему любимому котенку Маргарите? И себе самому?

В. Р. может позволить себе такую потерю. Вдобавок я должен ему десять тысяч. Таких денег у меня нет. И никогда не будет. Я встречаюсь с ним сегодня. С ним и с другими. Клуб. О Господи! Быть доведенным до того, чтобы рассматривать возможность более тесных связей с этими негодяями.

Но я пойду. Я выслушаю, что они скажут, хотя, боюсь, на сей раз речь пойдет не о вложении денег, а о более серьезной интриге, к участию в которой они хотят привлечь и меня.

Глупец! Глупец! Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня дрожат руки. Я ведь все время знал, что там замешаны какие-то более сложные расчеты. Они говорят об Амьене. Говорят о болезни Питта. О пятнадцати миллионах англичан, сражающихся против сорока миллионов французов. Я слышу их рассуждения. Понимаю их смысл. Что если Питт вскоре умрет? Они хотят сделать из меня убийцу, наемного убийцу. Шестьдесят тысяч фунтов за меткий выстрел. Я знаю, о чем они попросят, что предложат. Всегда знал, что им нельзя доверять. Осмелюсь ли я написать это слово? Да, мертвецу нечего бояться.

Предательство.

Позволяет ли мне мой страх и мой стыд выслушать все, а потом сказать» нет «? Смогу ли я отвергнуть их предложение и донести на них? Могу ли я пойти на такой риск? С другой стороны, смогу ли я, ради собственного спасения и спасения своих друзей, сделать то, о чем они попросят, и потом спокойно смотреть в доверчивые глаза моего милого котенка? Есть ли у Лунного человека моей сладкой Маргариты сердце? А душа?

Солнце садится. Всходит луна. Я должен идти. Другого выхода нет. Я должен сказать им» нет «. Должен! О боже, всемилостивый мой Боже, дай мне силы идти прямо. Ведь есть же у меня мужество».

Дочитав до конца эту последнюю запись отца, сделанную им за день до смерти, Маргарита закрыла тетрадь и вытерла дрожащими пальцами мокрые щеки. Часы в холле начали отбивать три часа, а она все еще не могла уснуть. Томас слишком многое сказал ей сегодня вечером, дав пищу для размышлений, и слишком о многом догадался. Какой уж тут был сон. Предательство. Из объяснений своих учителей и из прочитанных книг Маргарита знала, что Питт был единственным, кому англичане доверяли свое будущее в те страшные дни, когда их острову угрожало французское вторжение. В атмосфере царивших тогда в стране паники и страха Питт был олицетворением национального единства и решимости.

Слава Богу, что он жил в то время, что сумел привлечь в союзники Англии Россию, Австрию, Швецию, что сплотил людей и в результате стал свидетелем победы Нельсона в Трафальгарской битве и обуздания амбиций Бонапарта. «Пробыв шесть часов хозяевами Ла-Манша, мы станем хозяевами мира», — хвастливо заявлял Наполеон. Но это было до Трафальгара. Ну, а что если бы Питт умер в начале 1803 года? Что если бы к власти пришли противники Пит-та? Каким бы был теперь их мир?

Предательство. Если члены «Клуба» замышляли его один раз, что может помешать им предпринять еще одну такую попытку сейчас, когда война Англии с Францией еще не закончилась?

И какое отношение ко всему этому имеет Томас Джозеф Донован? Должно быть, между членами «Клуба»и Американским эмиссаром ведутся какие-то тайные переговоры. Маргарита не винила Томаса — он действовал в интересах своего правительства. Но времена были опасные, и он имел дело с опасными людьми. Они, по сути дела, уже убили однажды человека. Они довели до самоубийства ее отца, который не смог выбрать между предательством и финансовым крахом. Не смог пойти на риск лишиться обожания своей любящей дочери.

Маргарита сжала руками голову, склонившись над столом. Голова у нее раскалывалась, и она не могла больше игнорировать эту боль, хотя мысли ее и были заняты тем, как решить все свои проблемы.

Чорли, сам того не подозревая, уже мчался навстречу полному финансовому краху, услужливо следуя по той дорожке, которую она для него выбрала, — конечно, не без помощи ее дорогого мастера-картежника Максвелла.

С Мэпплтоном, этим простаком, одержимым мыслью разбогатеть, все получилось даже проще, чем она рассчитывала. Реакция Перри на ее рассказ о мисс Роллингз подтвердила оценку, данную Мэпплтону ее отцом в своем журнале. Артур так долго искал богатую жену, что нехитрого обмана оказалось достаточно, чтобы подтолкнуть его навстречу собственному крушению.

Немалым удовольствием будет наблюдать, как рухнет с заоблачных вершин, на которые он сам себя вознес, Тоттон. Чрезмерная уверенность в собственном интеллектуальном превосходстве привела его уже к самому краю пропасти.

Но эти трое были незначительными фигурами, разделаться с ними было несложно, и она хотела покончить с этим поскорее, чтобы вплотную заняться Хервудом и Лейлхемом. Для них в своих планах мести она уготовила тюремные камеры. В конце концов, заговор с целью предательства собственной страны, пусть даже замышлялся он много лет назад, должен быть наказан, разве не так?

Ее человек, Максвелл, сообщал ей, что Хервуд почти у них в руках. Максвелл добился немалого успеха в своих попытках сломить волю этого честолюбивого суеверного человека: каждый раз, встречаясь с сэром Ральфом, он говорил с ним голосом гипнотизера, без конца употребляя обращение «мой друг», и медленно прорывал его защитную оболочку. Скоро они выяснят, чего сэр Ральф боится больше всего, и используют это в собственных целях, как и планировали. Маргарита рассчитывала приобрести контроль над Хервудом и его руками погубить Лейлхема. В отличие от отца, забывшего, видимо, собственные предупреждения, она уважала графа за его силу и давно решила не связываться с ним лично.

Она уже далеко продвинулась по пути мщения членам «Клуба». За убийство отца, поскольку она не могла назвать иначе то, что случилось с Жоффреем Бальфуром. За годы страданий и долгую агонию матери. За собственную боль. Осуществление плана мести, который она продумывала в течение целого года, шло так, как она и рассчитывала.

Она не хотела убивать никого из них, это поставило бы ее на одну доску с ними. Но она страдала долгие годы. Теперь будут страдать и мучиться они, каждый в своем собственном аду. Долгие годы. Это было самой лучшей местью.

Единственным, чего она не предвидела, была встреча с Томасом Джозефом Донованом.

Она предполагала, что ей придется иметь дело с пятью стареющими мужчинами, живущими спокойной удобной жизнью и уже не причастными к интригам, подобным тем, что они плели много лет назад. Впрочем, то, как все обернулось, возможно пойдет ей только на пользу. Если Вильям и остальные будут заняты собственными планами, у них не будет времени более внимательно присматриваться к ее действиям, действиям, с помощью которых она надеялась погубить их одного за другим.

Их крушение будет означать, что Донован потерпит неудачу, если, конечно, ее догадка была верна и он, по поручению своего правительства, вел какие-то закулисные дела с «Клубом». Но если он, в свою очередь, тоже догадался, что она замыслила какую-то каверзу, будет ли он мешать ей из чувства долга пред своей страной? Станет ли ее верность своей стране достаточным утешением, если она предотвратит возможное предательство, а Донован отвернется от нее?

И что будет с ними обоими? Что делать с этой болезненной страстью, разгоравшейся в их сердцах, с этим жгучим влечением, которое невозможно было подавить и которому невозможно было дать волю? С этой уверенностью, что все происходящее между ними легко может погубить их обоих?

Она убежала от него сегодня не из страха быть застигнутой с ним в кустах, а потому, что ее привели в ужас собственные желания. Одного взгляда его смеющихся голубых глаз, одного прикосновения его руки к ее руке, одной улыбки, от которой приподнимались кончики этих его нелепых усов, — словом, любого самого безобидного жеста было достаточно, чтобы она, утратив способность к сопротивлению, упала бы к его ногам в радостном ожидании его ласк, его интимных прикосновений, его сладкой лжи, в которую было так легко поверить. Она не могла доверять ему, но могла любить его.

Может, она уже любила его? Как это узнать? Сумеет ли она распознать любовь, когда та придет к ней?

Подняв голову, Маргарита сквозь слезы посмотрела на портрет отца.

— Ах, папа, как мне тебя не хватает. Я так долго вынашивала свои планы мести, а теперь я ни в чем не уверена. Следовать твоему котенку велениям разума или сердца?

Тяжелые бархатные шторы на окнах были задернуты, закрывая лучам утреннего солнца доступ в небольшую комнату, используемую сэром Ральфом в качестве личного кабинета.

Сэр Ральф поправил одну штору, затем зажег две маленькие свечки, стоявшие на столе, являвшемся едва ли не единственным предметом мебели в комнате, и уселся перед ним лицом к двери. Спустя минуту в дверь постучали и он крикнул: «Входите», — прикоснувшись одновременно к колоде карт таро, лежавшей между свечами, и тут же отдернув руку.

Не годится проявлять беспокойство.

Высокий худой человек в рубашке с потертым воротничком и обтрепанными манжетами вошел в комнату и сел за стол напротив сэра Ральфа. Длинными костлявыми пальцами он взял колоду, улыбнувшись сэру Ральфу.

— Не сегодня, мой друг, — проговорил он глубоким и каким-то скрипучим голосом, кладя карты в карман. — Вы слышите меня, мой друг? Сегодня звезды повелевают мне прибегнуть к древнему искусству хиромантии. Будьте добры, дайте мне обе руки.

— Гадание по руке, Максвелл? — нахмурившись, спросил сэр Ральф, кладя обе руки на стол ладонями вверх, словно не мог ослушаться, что, конечно же, было нелепо — ведь он был хозяином самому себе, а не чьей-то марионеткой.

Он избегал гадания по руке вот уже больше десяти лет, с того дня, когда старая сморщенная старуха, которую он встретил в Италии, показала ему его линию жизни и предупредила, чтобы он не курил сигары и не пил слишком много. Он приучил себя к умеренной жизни, научился управлять своими эмоциями, сдерживать свои желания. Он жил просто, чуть ли не аскетично, не зная взлетов и падений, которые изнашивают человека, укорачивая ему жизнь.

— Вы мне не доверяете, мой друг?

Сэр Ральф поднял голову и посмотрел в угольно-черные глаза Максвелла, смотревшие прямо на него, внутрь него. Предсказатель наводил на него страх, но он чаще бывал прав, чем не прав, на протяжении этих двух последних недель, прошедших с того дня, когда Максвелл подошел к сэру Ральфу на улице и заявил, что «звезды повелели ему найти благородного джентльмена, попавшего в беду, и помочь ему переплыть бурные воды и попасть в безопасную бухту».

Вообще-то, с его стороны было глупостью поверить подобному человеку, но сэр Ральф всю жизнь верил в предсказания и предзнаменования; он не смог бы спокойно спать по ночам, если бы отделался от этого человека, кинув ему монету или выругавшись. Он встретился с Максвеллом позже в тот же день и после этого продолжал встречаться ежедневно, не слишком-то веря, что Максвелл было его настоящее имя, но будучи вполне уверенным в том, что дело свое он знал.

Хервуд продолжал смотреть на Максвелла не в силах отвести глаз.

Максвелл знал о нем вещи, которые мог знать только тот, кто был знаком с ним долгие годы, например то, что он не любит мясо с кровью и то, что он был очень привязан к покойной матери. И многое другое.

Разве не Максвелл предсказал, что один из его близких знакомых станет вскоре жертвой стрелы Купидона и что это к тому же будет абсолютно неподходящая ему пара.

Не он ли описал травму, которую получил Вильям, правда, уже после того, как это случилось, и намекнул на «иностранное» вмешательство в его жизнь?

И не он ли предсказал, что Перри обнаружит какой-то нелепый зашифрованный манускрипт, охарактеризовав при том Тоттона как честолюбивого человека, явно переоценивающего собственную значительность?

А совсем недавно — и это было, пожалуй, самым убедительным доказательством его способностей — Максвелл вытащил карту с изображением повешенного и заговорил об общем стыде, темной тайне, в которую даже он, несмотря на свой многолетний опыт, не смог пока проникнуть. Он заговорил о давнем преступлении, вина за которое была несправедливо возложена на всех.

Повешенный. Именно этот сеанс, эта проклятая карта не только стали доказательством талантов Максвелла, но и высвободили глубоко запрятанное возмущение Хервуда. Это была вина Вильяма. Это всегда была вина Вильяма.

Сэр Ральф быстро заморгал, глубоко вздохнул и вытянул перед собой руки, доказывая тем самым свое доверие.

Максвелл взял левую руку сэра Ральфа и, зажав ее, стал массировать ладонь, затрагивая при этом и каждый палец по очереди.

— Расслабьтесь, мой друг. Ваше напряжение мешает мне сконцентрироваться. А… как я и предполагал. Вы предназначены для великих дел, мой друг. Вот эти холмики здесь и здесь означают успех, богатство и… да, даже власть. Власть особенно. Вы прирожденный лидер, мой друг.

Мой друг. Мой друг. Мой друг. Как успокаивающе. Как приятно. Я чувствую себя покойно сейчас. Я всегда чувствую себя расслабленным, когда Максвелл со мной. Я мог бы слушать эти слова вечно. Мой друг.

— О, да, да, я вас слышу. — Сэр Ральф наклонился вперед и уставился на собственную руку, пытаясь увидеть то, что видел Максвелл. — Продолжайте. Пожалуйста.

Максвелл улыбнулся.

— Я продолжу, мой друг. Теперь вы должны дать мне правую руку. До сих пор я говорил вам о том, что было предназначено вам от рождения. По правой руке я скажу, чего вы добились в действительности.

Сэр Ральф заколебался. Несмотря на сумятицу чувств, им снова овладел старый, но вечно живой страх.

— Я знаю свое прошлое, Максвелл. Меня интересует будущее.

— Ваше прошлое — это ваше будущее, — ответил Максвелл успокаивающим тоном и начал массировать правую руку сэра Ральфа, сначала держа ее ладонью вниз и осторожно потягивая каждый палец, потом повернув ладонью вверх.

Он провел пальцем по линиям на ладони сэра Ральфа и вопросительно посмотрел на него.

— Я сбит с толку, друг мой. Такая алчность. Такая скупость. Я вижу деньги, много денег, идущих вам в руки. Но вы ведете простой образ жизни. У вас только один скромный экипаж. И живете вы в этих нескольких комнатах; спартанская жизнь без всякой роскоши. Почему, друг мой, когда вы так богаты?

Максвелл подобрался слишком близко. Сэр Ральф отдернул руку и, сжав ее в кулак, положил на колено.

— А это вас не касается. Как я распоряжаюсь моими деньгами — мое дело. — Он снова положил руку на стол, удивившись собственной смелости. — Посмотрите еще раз. Посмотрите на мою линию жизни. Скажите, что вы видите.

Максвелл покачал головой.

— Нет, друг мой. Вам не захочется узнать, что я вижу.

— Почему? — сэр Ральф с трудом выдавил из себя этот вопрос.

Он словно перенесся снова в Италию и услышал, как старуха со смехом предсказывает ему его ужасную судьбу. Неужели ничего не изменилось? Неужели при всем том, что он делал, при всех предосторожностях, какие он принимал, его будущее не изменилось хотя бы немного? Он жил просто, экономно, бережливо, копя деньги на старость, до которой, выходит, он не доживет. Неужели он скоро умрет? О Боже, он не хотел умирать. Не сейчас. Никогда.

— Потому что без вашего сотрудничества, мой друг, мои выводы будут неполными. Я могу упустить что-то, имеющее огромное значение. — Максвелл наклонился вперед, его угольно-черные глаза зажглись, казалось, красным огнем, так что сэр Ральф не мог отвести взгляда. — Я хочу помочь вам, мой друг. Мне нужно вам помочь. Доверьтесь мне, мой друг. И скажите, скажите сейчас: для чего вам столько денег?

Мой друг. Мой друг. Во рту у сэра Ральфа пересохло, и сердце забилось в груди, как молот кузнеца по наковальне. Он продолжал смотреть в черные горящие глаза Максвелла. Он чувствовал себя так, словно очутился в другом мире, словно парил над стулом, поднятый невидимыми лучами энергии, исходившей от предсказателя.

Последняя защитная преграда рухнула. Он больше не мог ни в чем отказать этому человеку. Он не хотел ни в чем ему отказывать.

— Это… это звучит глупо, Максвелл, но я копил деньги, жил экономно для того, чтобы прожить дольше, — услышал он собственный голос, сообщающий то, в чем он поклялся никому не признаваться. — Я хочу иметь обеспеченную старость. Я хочу жить… долго. Очень долго.

— Мы все этого хотим, мой друг. Но если это не написано на вашей руке, если этого нет в вашем гороскопе… — Максвелл со вздохом откинулся назад. — Если только…

— Если только что? Максвелл, вы что-то знаете? Вы можете помочь мне? Вы должны помочь мне! — Сэр Ральф почти кричал. Он весь покрылся потом и одновременно дрожал от холода. — Максвелл, я так боюсь. Вы говорите, вы — мой друг. Неужели вы не можете помочь мне? Мне нужна помощь, какой-то выход, какой-то ответ — альтернатива смерти. Я не хочу умирать, — со страстью произнес он и зарыдал. Его невыразительное бесстрастное лицо сейчас было искажено гримасой подлинной физической муки.

В ушах его звучали слова старой карги, предсказывавшей его смерть, перед глазами стоял умирающий Жоффрей Бальфур. Жоффрей не хотел умирать. Он сам не хотел умирать. Ни один нормальный человек не хочет умирать.

— Смерть — так непристойна, так бессмысленна. Я видел ее, Максвелл. Я видел смерть, чувствовал ее.

Максвелл заговорил жестким требовательным тоном:

— Все это очень интересно, мой друг, но вы не до конца откровенны со мной. Вы не должны сопротивляться мне, мой друг, а должны правдиво отвечать на любой мой вопрос. Мы, мы двое, находимся на грани чудодейственного прорыва, слияния душ и умов, благодаря которому исполнится ваше самое заветное желание. Говорите со мной, мой друг. Вы не все рассказали мне о деньгах. Дело ведь не только в желании жить обеспеченно на старости лет. Вы считаете, что деньги продлят вашу жизнь, так? — услышал сэр Ральф словно издалека вопрос Максвелла, произнесенные уже его обычным напевным тоном, и справился со своим паническим состоянием, которое до сих пор ему удавалось так хорошо скрывать. — Скажите мне, мой друг, каким образом деньги помогут вам продлить жизнь?

Максвелл был таким умным, таким проницательным. Он все знал, все видел. И он хотел помочь ему. Глаза сэра Ральфа расширились, он облизал губы и заговорил, испытав внезапно желание все объяснить.

— Вы сочтете меня суеверным глупцом, но я слышал, что существуют способы продлить жизнь, древние секреты. Я тратил тысячи, десятки тысяч. На эликсиры. На разного рода приборы. Иногда я бывал на грани разорения, но думал, что все это окупится, если я проживу на день, на десять дней дольше того срока, что предсказала старуха… — Он пристыжено умолк. — Просто скажите мне, Максвелл, скажите мне, что вы видите.

Максвелл покачал головой, выпуская руку сэра Ральфа.

— Вы уже знаете ответ, друг мой. Вы искали способ продлить свою жизнь, но вы не преуспели в этом, потому что тратили деньги не на то, на что нужно. — Он улыбнулся. — До сегодняшнего дня. Сегодня, друг мой, я узнал, зачем я был послан к вам. Сегодня, друг мой, мы начнем наш поход за «Щитом непобедимости», который обеспечит вам больше, чем долголетие. Я могу предложить вам возврат к невинности, что, в свою очередь, приведет вас на тропу вечной жизни.

— Бессмертие? — Сэр Ральф прошептал это слово, затем поднес руки ко рту, чтобы сдержать рвущийся из горла истерический смех. Он знал это. Он просто знал это. Максвелл, явившийся к нему незваным, этот человек с черными глазами, похожими на горящие уголья, станет его спасением. — Сколько? — спросил он умоляющим тоном, не заботясь о том, что в голосе его прозвучало отчаяние, выдающее его с головой. — Господи, не томите меня. Сколько?

— Двадцать тысяч фунтов, — неожиданно по-деловому ответил Максвелл и, встав со стула, направился к двери. — Но эти деньги не для меня. Половина должна пойти на благотворительность, причем вы отдадите их добровольно, чтобы очистить душу. Остальные будут использованы для других целей, вы скоро поймете, каких.

— Благотворительность? Добрые дела? Да-да, в этом есть смысл. — Сэр Ральф энергично закивал. — Да-да, я смогу сделать это. Конечно, потребуется время, чтобы достать такую сумму, — несколько недель, самое большее месяц, — но я смогу это сделать.

— Пятница, мой друг. И ни днем позже. Сейчас я уйду, чтобы подготовиться, но я вернусь в пятницу. Помните, друг мой. Я видел вашу руку. У вас мало времени. До свидания.

Сэр Ральф повернул руки ладонями вверх. Он нервно переводил взгляд с одной руки на другую, сравнивая линии на ладонях и убеждаясь, что они были неодинаковы. Это было несправедливо! Он был рожден для великих свершений — так было написано на его левой руке. Но жизнь сдала ему не те карты, которые нужно. Вильям украл его энергию, его волю, даже его мужество. Вильям, втянув его в свои подлые интриги, попытался украсть даже его жизнь.

Но все это скоро изменится. Как только дверь за Максвеллом закрылась, сэр Ральф позволил себе усмехнуться. Он болыпе не чувствовал усталости, он испытывал радостное возбуждение. Пусть Вильям выполнит всю работу. Но корону возложит себе на голову он, сэр Ральф. И войдет в этой короне в вечность.

Пэдди Дули опустил свое упитанное тело в кресло, которое быстро становилось его любимым, и, качая головой, с отвращением посмотрел на своего друга, лежавшего, вытянувшись во весь свой рост, на диване уже так долго, что, по мнению Дули, он вполне мог бы пустить там корни.

— Надолго ты присосался к этой бутылке, Томми? Ты знаешь, я не люблю совать нос не в свои дела и спрашиваю об этом лишь для того, чтобы узнать, не нужно ли принести горшок из другой комнаты, на случай если тебя вдруг начнет выворачивать на ковер, поскольку ты вливаешь в себя это пойло с того самого момента, как вернулся вчера вечером. Мне нравится эта девочка, которая приходит убирать нашу комнату, и мне не хотелось бы огорчать ее.

Томас, удерживавший бутылку на груди, открыл один глаз и мрачно уставился на ирландца.

— Ты не понимаешь, Пэдди. Я встретил свою ровню, — проговорил он не без сожаления. — После всех этих лет, в течение которых я вступал в поединки умов с мужчинами вдвое старше себя и раз за разом одерживал верх, быть поверженным женщиной… Это обескураживает.

Пэдди согласно кивнул.

— Да, так вот и развенчивают сильных мира сего, — ухмыльнувшись, проговорил он. — Но до чего же интересно наблюдать, как ты, словно в пропасть, бросаешься в любовь.

— Любовь? — Томас резко сел, крепко держа бутылку, чтобы не расплескалось ни капли ее содержимого. — Любовь — это другое, Пэдди. Я, бывало, влюблялся дважды за одну неделю.

— Но на сей раз все иначе, так, малыш? Ах, вот бы моя Бриджет была довольна, увидев тебя сейчас. Она годами мечтала о том, чтобы это с тобой случилось.

— Не злорадствуй, Пэдди. Тебе это не идет. Но я полагаю, это должно было случиться. Ну хорошо, я влюбился по-настоящему. Со всеми мужчинами это происходит раньше или позже, хотя я думал, что у меня это будет позже. Гораздо позже. Я так и не купил ей эту побрякушку, с помощью которой надеялся растопить ее сердце.

Он провел рукой по волосам, которые, как заметил Дули, уже выглядели так, будто их причесывали граблями.

— И влюбиться так сильно, Пэдди! И в такой короткий срок. Это не входило в мои планы. Позволить этой премудрой девчонке с проницательными глазами заткнуть меня за пояс. Любить женщину, способную на проделки не хуже первостатейного мошенника, которая, к тому же, смеет подшучивать надо мной, намекая, что догадывается о моих не совсем благовидных занятиях. Эта девчонка самого дьявола сможет научить паре штучек. Да, Пэдди, это страшный удар по моему самолюбию, скажу я тебе. — Он снова откинулся на подушки. — Не знаю, как я смогу это пережить.

— Слава тебе Господи, дожили до нытья и жалости к себе. — Дули встал с кресла и, подойдя к Томасу, взял у него из рук бутылку. — Сейчас восемь утра. Запомни время, парень, потому что с этой минуты ты начинаешь пить только воду. Кстати о воде: я приказал, чтобы приготовили ванну. Что-то не хочется мне на тебя смотреть, пока ты не вымоешься как следует и не отдохнешь. Ты же величайший мошенник, как ты мне всегда говорил. Прошу тебя помнить это. Неужели ты позволишь какой-то девице настолько выбить тебя из колеи? А как же Мэдисон? И наша миссия? Или у влюбленных мошенников хватает времени лишь на то, чтобы заливать горе вином?

Томас, подняв одну бровь, гневно воззрился на Дули.

— Доволен сам собой, да, Пэдди?

Ирландец улыбнулся так широко, что с левой стороны у него во рту стала видна дырка — много лет назад один рассерженный шотландец с тяжелыми кулаками выбил ему зуб.

— Прав на все сто, — признался он. — Вид такого горделивого петушка, как ты, собирающегося погулять с курочками по жнивью, радует мне сердце. — Его улыбка исчезла. — Но каким бы счастливым я себя ни чувствовал, позволь напомнить тебе, что если эта твоя Маргарита намерена погубить нашу компанию предателей, это может плохо отразиться на всех наших планах.

Томас встал и начал стаскивать с себя мятую рубашку, являвшую собой образец белоснежного совершенства, когда он надевал ее, собираясь на встречу с Хервудом и остальными в Ричмонде.

— Что мне больше всего в тебе нравится, Пэдди, так это твоя неизменная способность указывать на очевидное. А ведь если Маргарите не удастся осуществить свой замысел, она может оказаться в очень опасном положении. — Эти люди безрассудны, а безрассудные люди непредсказуемы. Помни, президент предоставил мне право решать, стоит ли нам соглашаться на их предложение. И я совсем не уверен, что мы принесем пользу нашей стране, имея с ними дело.

Дули пожал плечами и взял у Томаса снятую им рубашку, лишь бы не видеть, как она полетит на пол.

— Тогда что же мы здесь прохлаждаемся, малыш? Мы легко можем решить все проблемы разом. Перекидывай девушку через плечо, и мы втроем уплывем в Филадельфию на первом же судне. Можем и сэра Гилберта с собой прихватить. Он неплохой парень, хотя и англичанин. И страшно хочет увидеть одного-двух диких индейцев, прежде чем отдаст концы. Поведал мне об этом в театре. Просто уедем — ничего другого нам и делать не придется — и только проклятый граф с друзьями нас и видели.

— И пусть граф после нашего отъезда пересматривает свой план и вступает в переговоры с французами, так, что ли? Я не настолько пьян, чтобы допустить подобную глупость. Нет, Пэдди, если мы решим не заключать с ними соглашения — а я пока не пришел к определенному выводу по этому вопросу, — нам придется не только расстроить их замыслы. Нам придется покончить с ними самими.

— Покончить с ними? Убить их, ты имеешь в виду?

— Ну, это одна из возможностей. Итак… как там твое старое сердце, Пэдди? — Он ухмыльнулся Дули, застывшему с открытым ртом, затем сел и вытянул ногу, чтобы ирландец помог ему стащить сапог. — Расслабься. Я же не говорю, что мы сегодня этим займемся. Нет, пока мы подождем и предоставим действовать моей дорогой Маргарите. Может, моя милая девочка примет решение за меня, а заодно и сделает за нас всю грязную работу.

— Не удивительно, что ты с ума сходишь по этой девице. Эта чертовка такая же кровожадная, как и ты. — Дули зажал обеими ногами ногу Томаса и повернулся к нему спиной, ожидая, когда тот упрется ему второй ногой в крестец, чтобы легче было стаскивать сапог. — А что-нибудь еще ты намерен предпринять в ближайшее время или будешь только наблюдать, как твоя «милая девочка» устраивает переполох?

— Да, Пэдди, намерен. Полагаю, дружище, я займусь тем, что буду настойчиво обхаживать мисс Маргариту Бальфур, и к черту титул ее деда. А затем, мой дорогой друг, раз уж ты спросил об этом, я сделаю все, что в моих силах, чтобы осчастливить твою Бриджет.

От толчка Томаса Дули сделал несколько неровных шагов вперед, держа в руках сапог и стараясь не упасть. Повернувшись, он уставился на друга, вытаращив глаза.

— Ты же не хочешь сказать…

— Вот именно, что хочу, Пэдди. Думаю, я пожертвую своим холостяцким положением ради мисс Маргариты Бальфур. Мне просто придется это сделать, потому что — да простят меня Бог и твоя очаровательная жена — я твердо решил соблазнить эту кошечку до конца следующей недели.

Книга вторая В ОГНЕ

Что есть любовь? Спроси живущего: что есть жизнь? Спроси верующего: что есть Бог?

П. Шелли

ГЛАВА 11

Ничто не подсластит так чая, как любовь и скандал.

П. Филдинг

Отправившись позже в тот же день на поиски Маргариты, Томас нашел ее гуляющей в парке со своей компаньонкой миссис Биллингз и, улучив момент, когда почтенная дама отстала, заговорившись с приятельницей, подошел к девушке.

— Добрый день, моя дорогая, — промурлыкал он и слегка прикоснулся к своей шляпе, не сводя восхищенного взгляда с ее изящного уличного платья и еще более изящной фигурки, которую оно облегало. — Уверен, ты провела чудесную ночь. О, Боже! Не рисовая ли это пудра на твоей верхней губке? Только не говори мне, что твоя нежная кожа пострадала. Похоже, мне придется совершить джентльменский поступок и пожертвовать-таки своими усами. Я меньше всего хотел бы причинить тебе боль или смутить тебя. Джентльмен с головы до пят — такой уж он есть, Томас Джозеф Донован.

Маргарита шла по дорожке, не поднимая глаз. На щеках ее рдели два ярких пятна.

— Уходи.

Томас в сдвинутой по моде слегка набок шляпе продолжал неотступно следовать за ней, заложив руки за спину, и не сходившая с его лица широкая ухмылка ясно говорила, что он от души веселится.

— Уйти? Покинуть тебя? Да я лучше соглашусь ткнуть себя в глаз острой веткой.

— Отлично. Предложение кажется мне разумным.

Может, отыщем такую ветку, а? Должна же быть здесь хоть одна.

— Маргарита, ангел, не могу поверить, что ты говоришь серьезно.

— Ты прав, — ответила она, не замедляя шага. — Я не имела этого в виду. Я предпочла бы, чтобы ты выпил яд, — лучше такой, который вызывает медленную мучительную смерть. Уверена, у меня не возникло бы никаких трудностей с продажей билетов на подобный спектакль. Вильям, без сомнения, получил бы громадное удовольствие, наблюдая за твоей предсмертной агонией из первых рядов. Пожалуйста, пошли мне записку на Портмэн-сквер, если надумаешь меня этим порадовать. А до тех пор, Донован, — прощай.

Томас вновь прикоснулся к своей шляпе и, повернувшись, быстро зашагал прочь в полной уверенности, что в конечном итоге его ждет победа.

Не успела она, однако, пройти и нескольких ярдов, как перед ней остановился наемный экипаж и из него выскочила молодая пара в театральных костюмах, которая тут же начала разыгрывать сцену из «Укрощения строптивой».

Маргарита прямо-таки рухнула на нижнюю ступеньку крыльца соседнего дома и расхохоталась, да так, что из глаз у нее потекли слезы.

Спустившись в этот день к ленчу, она увидела подле своей тарелки томик сонетов Шекспира и единственную желтую розу. На лежавшей под розой карточке была на этот раз написана строчка из «Ромео и Джульетты»: «Эта почка счастья готова к цвету в следующий раз…»[5]

Поднеся бутон к носу и вдохнув нежный аромат, Маргарита, наконец, приняла решение.

Она не откажется от своих планов в отношении «Клуба», но это совсем не означает, что она не может следовать велениям собственного сердца.

На следующий день, после полудня, на Портмэн-сквер доставили огромный букет цветов. К букету была приложена записка: «Извини, кустов послать не могу».

Маргарита, почти что бросив букет в руки Мейзи, кинулась в оранжерею и с грохотом захлопнула за собой дверь. Час спустя лакей принес ей только что доставленную от ювелира с Бонд-стрит коробочку и, открыв ее, она обнаружила внутри усыпанную бриллиантами изящную заколку для волос. Грохот разбившейся о каменный пол глиняной вазы для цветов был слышен на весь дом, вплоть до кухни.

Два часа спустя второй букет, теперь уже из роз, от бледно-розовых до ярко-красных, прибыл к черному входу и без всякой записки. Кухарка, понюхав один из бутонов, пожала плечами и отнесла цветы к себе в комнату.

Выйдя на следующее утро из особняка деда на Портмэн-сквер, Маргарита осторожно посмотрела налево, направо и снова налево, и лишь после этого сошла с крыльца и махнула Мейзи, чтобы та следовала за ней.

— К вам посетитель, мисс Бальфур, — провозгласил Финч, входя утром в гостиную, где сидела Маргарита в ожидании подобного сообщения.

Она подняла руку к волосам, дабы убедиться, что ни один локон не выбился из-под желтой бархатной ленты, которой Мейзи закрепила ей волосы, сделала глоток сладкого чая и поставила чашку на столик.

— Вероятно, это американец, Финч, я права? — спросила она, мысленно поздравив себя с тем, что догадалась, как работает изобретательный ум Донована. Он охотился за ней на протяжении трех дней и сейчас, пожалуй, было самое время позволить ему, наконец, поймать себя.

— Нет, мисс, и думаю, не стоит добавлять, что из-за этого я проиграл еще одну пятерку сэру Гилберту, — ответил Финч и, поймав удивленный взгляд Маргариты, пояснил: — Это сэр Перегрин Тоттон, с нетерпением ожидающий в нижнем холле, когда ему будет дозволено войти. Должно быть, он только что вытащил ту из своих ног, которой уже стоит в могиле, дабы немного проветриться. Может, мне взвалить его себе на плечо да принести сюда? Из холла досюда путь не близкий, и мне совсем не хочется иметь на руках труп, если, не дай Бог, у него вдруг случится разрыв сердца.

Маргарита в сердцах топнула ногой, только сейчас осознав свою ошибку. Донован не придет на Портмэн-сквер. Он тянет время, выжидая момент, когда сможет застать ее одну, как тогда на обсаженной кустами аллее в парке. Как и она, он понимает, их следующая встреча будет такой, что им обоим не захочется, чтобы ее прерывали. И на любые ленты у нее в волосах он взглянет лишь затем, чтобы сдернуть их в тот же момент и погрузить пальцы в ее пышные кудри. Почувствовав, что краснеет, Маргарита поспешно закашляла в попытке скрыть смущение, вызванное столь дурной и совсем не подобающей настоящей леди мыслью.

— Вижу, ты слишком много времени проводишь в обществе дедушки, Финч, — проговорила она как можно более чопорным тоном, хотя и понимала, что все ее упреки были как об стенку горох. Финч все равно сделает все по-своему. Он жил в Чертси еще до ее рождения и давно уже был равнодушен ко всему, кроме поддержания своего авторитета. К тому же, сказать по правде, ее забавляли шутки дворецкого. — Пожалуйста, проводи сэра Перегрина сюда, — добавила она, — и постарайся быть с ним повежливее. Как-никак, он один из наших самых дорогих друзей.

— Никак только не возьму в толк, почему. Не успел он пробыть здесь и минуты, как тут же заявил, что ваза на столике в холле, над которой еще так тряслась ваша святая бабушка, — обычный кусок глины и ни гроша не стоит. Ну, да ладно. Пойду приведу сюда его светлость, пока он не начал давать лакеям указания заняться перестановкой мебели. — Финч, качая головой, повернулся к двери. — В жизни не встречал такого тупого, надутого индюка.

Маргарита отложила в сторону журнал « La Belle Assamblee », который лениво перелистывала, не особенно вчитываясь в рекламу кремов для лица и тела, и постаралась собраться с мыслями и приготовиться к встрече с сэром Перегрином — первой с того дня, как он укрылся в своем особняке с зашифрованным манускриптом, который отыскал, когда они с ним ходили по книжным лавкам.

Она ожидала увидеть его раньше, но, похоже, ошиблась, предположив, что он хоть в какой-то мере обладает умом, о котором твердил с таким завидным постоянством. Ей следует в будущем быть более осторожной и не давать увлечь себя высокопарным рассуждениям сэра Перегрина о собственных достоинствах, иначе она не сможет заставить его сделать и шагу по дороге к публичному позору, не вооружившись прежде фонарем и колокольчиком, дабы звенеть у него над ухом, поощряя идти в нужном ей направлении.

Она едва успела сложить на коленях руки и растянуть губы в застенчивой улыбке, как хрупкий сэр Перегрин буквально влетел в комнату, размахивая над головой пожелтевшими страницами рукописи.

— Маргарита! — воскликнул он, падая перед ней на одно колено с юношеским проворством, которое, вне всякого сомнения, несказанно удивило бы Финча, если бы он увидел эту сцену. — Дайте мне вашу нежную ручку, дабы я мог засвидетельствовать вам свое почтение. Позвольте мне поцеловать подол вашего платья. Я стольким вам обязан. Я обязан вам всем.

— Ах, сэр, вы совсем вскружили голову бедной девушке своими комплиментами, — жеманно проговорила Маргарита и закатила глаза, почувствовав на среднем пальце руки его горячий поцелуй. — Но поднимайтесь же, молю вас, и объясните, что вы имели в виду, поскольку, клянусь, я не поняла ни слова. Надеюсь, Перри, вы не пили так рано? Это было бы совсем на вас непохоже.

Сэр Перегрин с трудом поднялся на ноги, отряхнул быстро колено и, сев подле Маргариты, вцепился обеими руками в манускрипт.

— Но я пьян, моя дорогая. Пьян от счастья! От восторга, в который привело меня мое открытие! От мысли, что даст это открытие науке!

И тебе, подумала, усмехнувшись про себя, Маргарита. Дорогой Перри, я уверена, ты не разочаруешь меня и не станешь скрывать от всех свой гений. Нет, насколько мы с отцом тебя знаем. Она достала кружевной платочек и принялась обмахиваться.

— Ради Бога, Перри! Вы не даете бедной женщине угнаться за вашими мыслями. Постарайтесь успокоиться и объясните все толком. Какое отношение я имею к каким-то научным вопросам? Вам же прекрасно известно, что я лишь недавно покинула классную комнату. И, несомненно, если вы сделали открытие, то в этом только ваша заслуга, дорогой Перри. Об ином я и слышать не хочу.

Сэр Перегрин непонимающе наморщил лоб. В следующее мгновение, однако, лицо его прояснилось, и он слегка похлопал Маргариту по руке.

— Не беспокойтесь, мое дитя. У меня нет ни малейшего желания вовлекать вас в это дело. Я хотел лишь сказать, что именно вы привели меня в тот знаменательный день в книжную лавку. Разумеется, вы не имеете никакого отношения к моему блестящему открытию. Насколько мне помнится, вы тогда собирались выложить целых двадцать фунтов из выделяемой вам ежеквартально суммы за неуклюжую подделку под Чосера.

— Макиавелли, Перри. Это была неуклюжая подделка под Макиавелли, — поправила его светлость Маргарита, и ей невольно пришла на память строчка из знаменитого макиавеллевского «Государя»: «Существуют три типа интеллекта, — писал великий политический философ, — первый — это когда человек понимает все благодаря собственной сообразительности, второй — когда ему кто-то все объяснит, третий же — когда он ничего не может понять ни сам, ни с помощью объяснений. Первый тип самый лучший, второй очень хороший, третий же совершенно бесполезный». Донован, черт его возьми, понимал все сам, подумала Маргарита, тогда как сэр Перегрин, считающий себя необычайно умным, обладал, несомненно, «бесполезным» типом интеллекта.

Однако его можно было использовать.

— Да-да. Пусть будет Макиавелли, если вам так уж хочется. Все это не имеет абсолютно никакого значения, — проговорил раздраженно сэр Перегрин, не выносивший, когда ему возражали даже по самому пустяковому поводу. — Но вы должны выслушать меня. Должны постараться понять, насколько позволяет вам ваш женский ум, огромную важность сделанного мной открытия.

— Конечно, Перри. Если вы настаиваете. Но, может, прежде я позвоню и попрошу принести свежего чая и еще одну чашку? Финч, несомненно, будет весьма рад услужить вам, поскольку вы, как он не устает мне повторять, вызываете у него чувство глубокого уважения и восхищения.

— Чая? — сэр Перегрин посмотрел на Маргариту так, словно она предложила поджечь ему волосы на голове. — Я не хочу никакого чая. Вы меня не поняли? Я пытаюсь рассказать вам об открытии, которое потрясет этот остров до основания.

— Правда? Боже мой, как интересно. В таком случае мы, конечно, не станем пить чай. Может, тогда теплые булочки? Нет? Ну, хорошо, Перри, но только прошу вас, говорите помедленнее, рассказывая мне свои новости, чтобы я могла хоть что-нибудь в них понять.

Она едва удержалась, чтобы не влепить ему пощечину. Сэр Ральф, по крайней мере, не отказывал ей в уме, в отличие от этого надутого индюка.

Положив тонкий манускрипт себе на колени, сэр Перегрин благоговейно разгладил пожелтевшие от времени страницы.

— Вы понимаете, это было чрезвычайно трудно, но с самого начала мне стало ясно, что в руках у меня необычайная ценность. — Наклонившись к Маргарите, он понизил голос до заговорщицкого шепота: — Записи сделаны шифром, причем на латыни. Шифр оказался чертовски трудным, но мне все-таки удалось найти к нему ключ.

— Сделаны кем, Перри? — тоже шепотом спросила Маргарита и мысленно вновь поблагодарила деда, настоявшего в свое время на том, чтобы она выучила латынь, и «Максвелла» за его многочисленные и разнообразные таланты. — И зачем? С какой целью?

Сэр Перегрин бросил взгляд на единственную дверь, словно боясь, что кто-то может их подслушать, и, нервно облизав губы, ответил:

— Его звали Бальбус. Само его имя послужило мне ключом, поскольку в переводе оно означает «тот, кто говорит невнятно». Ну, да это не столь уж и важно. Он и его семья жили здесь, в Лондоне, до того, как римские легионы покинули Англию, отправившись на защиту Италии. Ему пришлось срочно уехать и оставить все свои драгоценности и домашний скарб здесь. Перед отъездом, однако, он все спрятал — зарыл в землю — и оставил этот зашифрованный манускрипт, в котором подробно описал, где искать зарытые сокровища.

Маргарита бросила взгляд на пожелтевшие страницы.

— Но, Перри, никакой пергамент не мог бы так долго сохраниться. Вне всякого сомнения, это подделка, как и мой Макиавелли.

Покачав головой, сэр Перегрин пренебрежительно махнул рукой, словно она сказала заведомую глупость.

— Хотя Бальбусу и пришлось покинуть Англию, он явно не отказался от надежды когда-нибудь сюда вернуться и выкопать свои сокровища. Его слова были записаны его сыном, затем сыном его сына и так далее, пока один из его потомков не попал, наконец, в Англию спустя несколько десятилетий после вторжения на остров Вильгельма Завоевателя. Но было уже поздно. — Сэр Перегрин с силой прижал руки к своей костлявой груди. — Как, должно быть, страдали они, находясь так близко от своих сокровищ и не имея ни малейшей возможности до них добраться… До настоящего момента.

Довольная улыбка мгновенно стерла с лица сэра Перегрина выражение сочувствия к бедному Бальбусу и его потомкам.

— Вам и в голову не придет, Маргарита, где этот дурак спрятал свои сокровища. Вы и за сто лет не догадаетесь, почему потомкам Бальбуса так и не удалось получить их назад.

— Уверена, вы правы, Перри. Но не томите же меня. Если вы тотчас же всего мне не скажете, клянусь, я умру от любопытства.

Сэр Перегрин потер довольно руки. Лихорадочный блеск в его глазах выдавал присущую ему страсть к приключениям.

— Если мои расчеты верны, — а у меня нет никаких причин в этом сомневаться, поскольку я был всегда силен в математике, — Бальбус закопал свои самые ценные сокровища не далее, чем в десяти футах от того места, где сейчас проходит южная стена часовни Святого Петра!

— Но ведь часовня находится в стенах Тауэра, которые возвел еще Вильгельм Завоеватель! — воскликнула Маргарита. В голосе ее звучали одновременно восторг и растерянность. — О, Перри, как ужасно! Неудивительно, что семья этого несчастного не могла добраться до спрятанных им сокровищ. Но и вам, Перри, это не удастся. Вы никогда не сможете добиться королевского разрешения даже на то, чтобы воткнуть лопату в землю за стенами Тауэра.

— Но оно у меня уже есть, дорогая дитя. Я только что от Стинки, который убедил принца Уэльского разрешить там раскопки. — Сэр Перегрин внезапно нахмурился и добавил: — Мне, правда, придется разделить славу с принцем, ну, да это к делу не относится. Нет, вы только представьте себе, Маргарита! Представьте, какой фурор произведет эта находка, и не только в Лондоне, но и во всем мире! Древние монеты, статуи, мозаика! Я пригласил руководителей всех самых значительных научных обществ присутствовать на раскопках, которые начнутся через два дня — как вы понимаете, мне нужно время, чтобы поместить сообщение об этом событии в газетах. Принц обещал создать для всех этих сокровищ музей — прямо в стенах Тауэра — и намекнул также, что назначит меня его куратором. Наконец-то после стольких лет насмешек и равнодушия людей, равных мне, или даже ниже меня, я стану знаменит!

— Да, Перри, — ответила серьезно Маргарита и протянула руку к чашке с чаем, прикусив до крови щеку с внутренней стороны. — Я уверена, что так оно и будет.

День пролетел для Маргариты в мгновение ока, поскольку, разгадав, как ей казалось, замысел Донована, она перестала томиться ожиданием. «Эта почка счастья готова к цвету в следующий раз…»

Донован говорил ей, что не любит «Ромео и Джульетту». Однако неприязнь не мешала ему цитировать целые строфы из этой пьесы, когда он находил это выгодным для себя. Всегда и во всем он руководствовался лишь своими желаниями.

Но то же самое можно было сказать и о ней.

Не удивительно, что ее так влекло к нему.

Не удивительно и то, что она готова была пойти ему навстречу.

Целый час она перебирала приглашения, лежавшие на блюде на каминной полке в гостиной, и, наконец, решила, что леди Джерси была единственной, кто мог бы пригласить американца на свой бал, поскольку сия покровительница робких дев относилась к тому типу людей, которые просто обожали скандалы.

Покончив с этим вопросом, Маргарита отправилась принимать ванну и нежилась в ней до тех пор, пока Мейзи не пригрозила вылить ей на голову кувшин холодной воды, если она тотчас же не вылезет оттуда. Ужин ее, который она велела принести к себе в комнату, состоял из холодных закусок и был весьма легким.

Ее наряд, решила Маргарита, должен быть верхом совершенства, и она потратила на его выбор не менее часа, сидя на коврике перед камином рядом с Мейзи, расчесывающей ей мокрые после купания волосы. Наконец выбор был сделан. Она наденет белое платье — вполне обычный цвет для юной леди, только начавшей выезжать в свет. Но белое вполне определенного тона. Без какого бы там ни было намека на розовое, и не кажущееся желтоватым в свете свечей.

Нет, платье должно быть ослепительно белым — белым, как солнце в жаркий летний день, белым, как сохнущие после стирки простыни в Чертси, белым, как невинная дева на брачном ложе.

И на нем должно быть как можно меньше пуговиц.

Надев простое, с единственной оборкой на подоле, но элегантное платье из плотного белого шелка, облегавшее ее маленькие округлые груди и, благодаря квадратному вырезу, подчеркивавшее линию плеч, Маргарита села за туалетный столик и вскоре почти довела Мейзи до слез своими придирками, требуя зачесать ей волосы строго назад и налево и закрепить их прямо над левым ухом так, чтобы локоны падали ей на плечо, оставляя открытой ее изящную шею.

Затем Мейзи помогла ей надеть плотно облегавшие руку и доходившие почти до локтей лайковые перчатки, что было весьма нелегким делом и заняло почти четверть часа. Внезапно Маргарита решила идти без перчаток, и бедной служанке пришлось потратить еще пятнадцать минут, чтобы снять их со своей госпожи.

Наконец Маргарита была готова. Бросив довольный взгляд на прозрачную с золотыми блестками шаль, которую она набросила сверху на платье, Маргарита порывисто поцеловала Мейзи и отправилась на поиски деда, тогда как служанка, тяжело дыша, рухнула без сил на пуфик.

Сэр Гилберт сидел в кресле в своем кабинете и недовольно ворчал себе под нос. Леди Джерси вызывала у него неприязнь в пять раз более сильную, чем все балы вместе взятые, и он с большим удовольствием провел бы этот вечер дома, играя с Финчем в вист на медяки.

— А вот и мой самый лучший на свете эскорт, — воскликнула Маргарита, прямо-таки впорхнув в кабинет деда в своих новых вечерних туфельках, в которых чувствовала себя почти так же, как в те дни, когда гуляла босиком по нежной весенней траве в Чертси. — О, Боже, — она нахмурилась, остановившись в двух шагах от сэра Гилберта. — Что я вижу? Недовольство? Только не говори мне, что ты решил в самый последний момент отказаться. Это было бы в высшей степени нечестно, поскольку леди Джерси, я уверена, рассчитывает, что ты будешь в числе тех джентльменов, которым она так стремится навязать всех этих своих дурнушек.

Сэр Гилберт поднял одну кустистую бровь и, бросив на внучку свирепый взгляд, проворчал:

— А ты, оказывается, настоящая злюка, Маргарита. С каждым днем ты все больше и больше напоминаешь мне твою бабушку.

— Спасибо, дедушка, — ответила Маргарита, приседая в реверансе. — Ты не собираешься похвалить мой туалет? Думаю, Мейзи еще не скоро оправится от своих трудов, благодаря которым ей удалось совершить сегодняшнее чудо.

— Ты не сразишь никого наповал, малышка, если ты это хотела услышать, — проговорил ворчливо сэр Гилберт, неохотно поднимаясь с кресла. — Ну-ну, не дуйся. Ты и сама прекрасно знаешь, что красива, и не должна напрашиваться на комплименты. А где жемчужное ожерелье твоей матери? Разве ты не собираешься его надеть? Без него, как мне кажется, ты выглядишь несколько голой.

Маргарита невольно подняла руки к открытому вырезу.

— Ах вы, негодный старикашка, смущать девушку подобными речами!

Сэр Гилберт отчаянно закашлялся и шагнул к столику с напитками, где стоял столь обожаемый им джин, — тот самый, который Маргарита щедро разбавила водой лишь несколько часов назад, не обмолвившись, разумеется, об этом и словом.

— Мне не удастся смутить тебя, девчонка, даже если я обрушу тебе на голову целый поток ругательств длиной с нос сэра Перегрина Тоттона.

Налив себе в стакан щедрую порцию, он повернулся и, прищурившись, взглянул на Маргариту.

— Я наткнулся на Тоттона сегодня днем, когда он выпархивал отсюда, надутый от важности, как всегда. Он, случайно, не собирается быть на балу у Джерси сегодня вечером? Как и этот слюнтяй Хервуд, или этот Мэпплтон, у которого голова набита ватой? Против Лейлхема я не стал бы возражать, поскольку он наш сосед и все такое прочее… и, по крайней мере, он не выставляет себя постоянно дураком.

Маргарита опустилась в кресло, только что оставленное дедом, и аккуратно расправила юбку.

— Ну, я думаю, они все там будут. Как, разумеется, и мой последний поклонник, лорд Чорли.

Одним махом сэр Гилберт опорожнил стакан и весь передернулся.

— Редкий болван! Способен уморить не хуже того шарлатана лекаря, которого ты наняла, чтобы он держал меня в узде. Чорли так глуп, что не получаешь ни малейшего удовольствия, подшучивая над ним. Маргарита, дорогое дитя, неужели ты не чувствуешь в глубине души, что совершенно незачем тащить меня с собой на сегодняшний бал? Вполне достаточно этой Биллингз. Господь свидетель, мне бы ее было более чем достаточно!

Маргарита, весьма продвинувшаяся в искусстве притворства в последние дни, состроила было недовольную гримаску, но вдруг просияла, будто в голову ей неожиданно пришла замечательная мысль.

— А как насчет отступного, дедушка? — спросила она, глядя с ухмылкой на деда.

Сэр Гилберт с грохотом опустил пустой стакан на столик.

— Идет! — воскликнул он, явно довольный готовностью, с какой внучка приняла его дезертирство. Однако в следующее мгновение он посерьезнел. — Что ты задумала, девчонка? Тебе не удастся уговорить меня разрешить тебе кататься в моем седле, как ты делала это в Чертси. Здесь Лондон, девушка, и или это дамское седло, или вообще никакого. И я также не разрешаю тебе подстреливать кого бы то ни было — если, конечно, это не кто-нибудь из тех старых дураков, которые ходят, прирученные тобой, по моему дому. Здесь я могу сделать исключение.

— Фи! — воскликнула Маргарита, изображая недовольство, и поднялась с кресла. — Ну, хорошо, старина. Думаю, мы найдем с тобой какой-нибудь компромисс. Ты сказал, что я выгляжу голой без маминого жемчужного ожерелья. Но я специально его не надела, поскольку оно совсем не подходит к этому платью… не то чтобы мне хотелось беспокоить тебя по таким пустякам…

Она подошла к сэру Гилберту вплотную, обняла его за шею и кокетливо склонила голову набок.

— Но прекрасные рубины бабушки… о, дедушка, это было бы великолепно!

— Рубины Марджи? — Сэр Гилберт покачал головой. — Довольно красивые побрякушки, согласен. Но они, насколько мне помнится, красные, как кровь, и невинной девушке совсем не пристало их носить.

— Да, кроваво-красные. — Маргарита прижалась щекой к широкой груди деда. Как кровь девственницы, приносимая в дар мужчине, которому она себя отдает. Ей хотелось, чтобы предстоящая ночь стала ночью предзнаменований и скрытых символов, исключительно важной ночью, которую Томас Джозеф Донован запомнит на всю жизнь. — Да, я забыла сказать тебе, что лорд Мэпплтон будет сегодня на балу с Джорджианой Роллингз. Он прислал днем записку, в которой выражает надежду увидеться с тобой на балу у леди Джерси и поблагодарить тебя за то, что ты познакомил его с прекрасной Джорджианой.

— О, нет. Только не это. Все что угодно, только не этот потертый Ромео и мисс Удивление. Именно так — мисс Удивление — называет ее Донован. Вот кого бы я повидал с громадным удовольствием!

Он высвободился из объятий Маргариты и, подойдя к камину, нажал скрытую пружину на покрытой искусной резьбой каминной полке. В ту же минуту висевший над камином портрет его покойной жены скользнул в сторону, и в открывшейся за ним нише стал виден металлический сейф. Сунув в сейф руку, сэр Гилберт достал оттуда золотое с рубинами ожерелье.

— А серьги, дедушка, — подала за его спиной голос Маргарита, решив идти до конца. Общество все равно не простит ей рубинового ожерелья. — Они маленькие, как мне помнится, и совсем не претенциозные. И, может, также браслет, поскольку руки у меня голые?

Пять минут спустя, после того как появилась миссис Биллингз все в том же сером унылом платье и с выражением покорства на лице — оно не изменилось даже при виде кричащих драгоценностей на ее подопечной, — Маргарита поцеловала сэра Гилберта и, пожелав ему доброй ночи, направилась к двери.

На пороге она, однако, остановилась и, обернувшись, взглянула на деда, в глубине души сознавая, что в последний раз смотрит на него глазами невинной девушки. После чего глубоко вздохнула, повернулась вновь к двери и, подняв высоко голову, отправилась навстречу ожидавшей ее судьбе.

— Ради Бога, стой спокойно! Как, ты думаешь, я смогу завязать эту штуковину, если ты все время вертишься? Любой решил бы, что у тебя в штанах полно клопов.

Томас приподнялся и посмотрел поверх седой головы Дули в зеркало, пытаясь разглядеть себя в нем.

— Пэдди, — простонал он, поправляя галстук — третий, примеряемый им за последние несколько минут, — ты меня почти задушил. — Он сорвал с шеи пышный полотняный галстук и бросил его на кровать. — Ладно, Пэдди, оставь. Все это бесполезно. Давай мне другой. Я повяжу его, как обычно, и покончим на этом.

— А о чем я твержу тебе уже битый час? — проворчал Дули и, взяв с кровати брошенный Донованом галстук, вытер им потный лоб. — Сказать по правде, парень, ты смотришься намного лучше, когда в твоем костюме имеется некоторый беспорядок, — тогда ты больше похож на человека. Глядя, как ты суетишься можно подумать, ты собрался под венец. Ага, вот так-то лучше. — Он бросил галстук, которым вытирал лицо, на стул и взялся за шляпу. — Ну, что, мы идем, или ты хочешь, чтобы я еще раз отряхнул щеткой твой жилет? Или, может, ты вообще решил сменить экипировку? Ты уже два раза переодевался, черт подери, так что меня ничуть не удивит, если ты разденешься сейчас догола и все начнешь сначала.

Покачав головой, Томас облачился в свой темно-синий фрак. На Дули он смотреть, однако, избегал, чувствуя себя смущенным. Он действительно вел себя, как нервничающий жених.

— Нет, Пэдди. Теперь, думаю, я готов. Экипаж, нанятый тобой, ждет?

Дули шагнул в примыкающую к спальне небольшую гостиную.

— Лучше бы ему ждать нас, парень, за те деньги, которые нам пришлось выложить за одну ночь.

— Надеюсь, ты помнишь, что это должен быть закрытый экипаж? — Томас взял плащ и взмахом руки показал Дули, чтобы тот шел первым.

— В какой глаз, Томми, ты хочешь, чтобы я тебе врезал за подобный вопрос? Ты велел мне нанять закрытый экипаж, закрытый экипаж я и нанял. Даже не спросив тебя, зачем, не так ли? Как не задал и вопроса, почему я должен ехать туда вместе с тобой, когда тебе прекрасно известно, что я отношусь ко всем этим балам, как черт к святой воде. — Он остановился на лестничной площадке и, обернувшись, пристально посмотрел на Томаса. — У тебя явно что-то на уме, Томми, я прав?

— Признайся, Пэдди, тебе ведь не хочется и в самом деле это знать, не так ли? — Обойдя Дули, Томас быстро, прыгая через две ступеньки, спустился по лестнице.

Дав кучеру адрес леди Джерси и сделав кое-какие распоряжения личного свойства, которые, как он надеялся, тому вскоре придется выполнять, Томас уселся на сиденье подле Дули и неожиданно спросил:

— Ты видел сегодня Чорли?

— Видел, и опять за игрой, — ответил Дули, внутренне настраиваясь на то, что если у леди Джерси будет такая же толпа, как на всех балах, то ему придется проторчать там никак не меньше двух часов. — Он проигрывает, как ты и говорил, парень. Просаживает за раз больше денег, чем я видел на своем веку. К концу дня он уже принялся царапать долговые расписки. Скажи мне, Томми, как может человек, даже англичанин, быть таким полным идиотом?

Томас ухмыльнулся, мысленно поздравив Маргариту с ее безошибочной оценкой слабостей лорда Чорли.

— Он ничего не может с собой поделать, Пэдди. Он уже столько времени проигрывает, что убежден: стоит ему лишь немного подождать, и фортуна вновь повернется к нему лицом. Интересно, что сделает с его светлостью Маргарита, когда его карманы опустеют? К ней в руки ведь и попадут все его долговые расписки. Может, мы, ирландцы, и изобрели эти самые расписки за долги, но уютно себя с ними чувствуют только англичане.

Медленно, но неуклонно они продвигались вперед, но на подступах к площади им пришлось остановиться и встать в конец длинной вереницы экипажей, растянувшейся почти на три квартала до самых парадных дверей особняка леди Джерси. Дули покачал головой.

— Маргарита соблазняет Мэпплтона бриллиантами и слишком покладистой молодой женщиной, подсылает к Чорли шулера и, одному только Богу известно, что делает с Тоттоном, — и ты находишь все это забавным? А не задумывался ты над тем, что она готовит для тебя? Ты даже начал поговаривать о том, чтобы жениться на ней.

Томас достал из кармана сигару и, не зажигая, сунул ее в рот и зажал в зубах.

— Знаю, Пэдди, знаю. — Губы его раздвинулись в широкой ухмылке. — Любовь великая штука, не правда ли?

ГЛАВА 12

Тот, кто играет с кошкой, не должен жаловаться на царапины.

М. де Сервантес

Первое, что услышал Томас, войдя в душный бальный зал, были слова:

— …эта девчонка Бальфур. Похоже, у ее компаньонки нет ни капли здравого смысла. Позволить ей надеть рубины! Еще можно понять, когда она, не имея приданого, вешается на шею пожилым джентльменам, хотя это и верх неприличия, но сегодняшняя ее выходка переходит уже всякие границы. Рубины! В следующий раз, попомните мои слова, она намажет себе красной краской губы!

Томас усмехнулся. Дама, которую он подслушал, и в подметки не годилась его Маргарите, как, впрочем, и остальные дамы в зале, — в платьях с многочисленными оборками и надушенные сверх всякой меры. Неудивительно, что Маргариту никто никогда не видел в компании женщин: вероятно они наводили на нее смертельную скуку. И потом, у нее не было времени сплетничать или беспокоиться о том, что скажут о ней в обществе. Она была слишком поглощена своей войной с мужчинами, которые считали себя ее поклонниками.

— Пэдди, — сказал Томас, найдя глазами Маргариту, которая сидела подле своей нервно улыбающейся компаньонки в одиночестве, но с гордо поднятой головой, словно знала, что говорят о ней вокруг, и ей было в высшей степени на это наплевать, — почему бы тебе не пойти к карточным столам и не взглянуть, не растрачивает ли Чорли остатки своего состояния. И не ищи меня. Я присоединюсь к тебе через несколько часов — самое меньшее, через четыре.

Дули, с откровенным отвращением разглядывавшей обитые лиловой материей стены зала, обернулся.

— Четыре часа?! Ты хочешь, чтобы я подпирал здесь в одиночестве стены в течение четырех часов?

— Возможно, и дольше. — Томас достал из кармана толстую пачку банкнот и протянул руку. — Вот, бери, Пэдди, — если ты, конечно, намерен играть с этими англичанами.

— Не для рыбы ли была создана вода? — пробормотал Пэдди, поспешно хватая деньги, выигранные Донованом в карты у достопочтенного Джулиана Квиста. Сунув банкноты в карман, он поднял глаза на Томаса. — Ну? Чего ты ждешь, парень? Ступай, ступай… у меня неотложные дела в другой комнате.

Томас кивнул и взмахом руки показал Дули, чтобы тот уходил, поскольку в этот момент заметил лорда Мэпплтона и скромно одетую мисс Роллингз. Молодая женщина была худой, как жердь, и почти на голову выше его светлости. В ней было что-то… что-то смутно знакомое: возможно, в повороте ее головы… и Донован понимал, что это будет его беспокоить до тех пор, пока он не поймет в чем дело. Но он не собирался выяснять это сегодня вечером, поскольку мысли его сейчас были заняты кое-чем поважнее Джорджианы Роллингз.

Не успел он, однако, сделать и нескольких шагов по направлению к Маргарите, как почувствовал чье-то прикосновение и, обернувшись, увидел перед собой ничем не примечательную флегматичную физиономию сэра Ральфа Хервуда.

— Добрый вечер, сэр Ральф, — произнес он любезным тоном, мысленно пожелав, чтобы тот очутился сейчас на обратной стороне луны. — Вижу,

настроение у вас, как всегда, отличное.

— Нам нужно поговорить, — прошептал еле слышно уголком рта Хервуд, словно боясь, что кто-то может услышать его в полном народа шумном бальном зале.

— Нет, — все тем же любезным тоном ответил Томас и уставился на руку сэра Ральфа, все еще сжимавшую его локоть, побудив того тем самым поспешно убрать ее. — Нам совсем этого не нужно. Насколько мне помнится наш прошлый разговор, теперь вы должны действовать.

— Все должно идти строго по плану, — проговорил Хервуд с таким жаром, что брови Томаса поползли удивленно вверх. — Цель у нас с вами одна. Уверен, если бы мы с вами где-нибудь присели и обсудили все как следует, нам бы удалось достичь компромисса, который устроил бы нас обоих. В конце концов, мы с вами на одной стороне.

Томас был рад явному отчаянию Хервуда.

— Полагаю, вы правы, но мне вдруг пришла на память трагедия, произошедшая с бойцовыми петухами лорда Томонда. Вы ведь помните эту историю, сэр Ральф, не так ли? Ирландец, нанятый лордом Томоном присматривать за птицами, — стоившими, между прочим, его светлости весьма больших денег, — запер их всех на ночь перед состязанием в один амбар и утром нашел их частью мертвыми и частью охромевшими, поскольку все они передрались, как это и свойственно петухам. Когда же ирландца спросили, почему он поместил петухов вместе, ответом было: он не думал, что птицы передерутся, поскольку они, так сказать, были все на одной стороне.

— Я не держу на вас зла, мистер Донован, — сказал Хервуд, сверля Томаса своими темными глазками, напоминавшими шляпки гвоздей, вколоченных в гроб. — Не сомневаюсь, вам не внушают доверия эти дураки, с которыми вам приходится иметь дело и которые вновь продемонстрировали свою полную никчемность в Ричмонде. Не могу вас в этом винить. Но их работа почти что завершена, и очень скоро они нам будут не нужны. Если бы вы согласились иметь дело исключительно и непосредственно со мной…

Хервуд вдруг умолк, причем рот его закрылся так резко, словно кто-то дернул за невидимую веревочку, прикрепленную у него к нижней челюсти. Томас удивленно повернул голову и взгляд его тут же упал на вошедшего в зал графа Лейлхема, как всегда необычайно элегантного в своем черном костюме и белоснежной рубашке. Посреди зала граф на мгновение остановился и коснулся пальцами своих плотно сжатых губ, словно пытаясь подавить таким образом готовый сорваться с них стон, затем двинулся дальше.

В рядах мошенников, подумал Томас, началось брожение, причем столь бурное, что Лейлхему пришлось забыть о болезни и повязках и явиться сюда, дабы самолично приструнить своих приспешников. Любопытно.

Он улыбнулся Хервуду и дружески положил ему на плечо руку, прекрасно понимая, что это не ускользнет от внимания лорда Лейлхема.

— Вы начинаете интересовать меня, сэр Хервуд, — сказал он, в то же время кивнув Лейлхему, чтобы показать ему, что он его заметил. Граф отвернулся и вежливо раскланялся с какой-то престарелой дамой в ядовито-лиловом наряде. — Я завтра собираюсь часов в одиннадцать утра подышать свежим воздухом в парке. Вы, случайно, не увлекаетесь утренним моционом?

— Нет. — Хервуд покачал головой. — Там слишком много народа. У меня есть другое предложение. В пятницу лорд и леди Брилл устраивают бал-маскарад в Воксхолле. Конечно, и Воксхолл, и маскарады совершенно de'classe'[6], но нам это подойдет, поскольку мы с вами не можем подолгу беседовать на людях — слишком много глаз наблюдают за нами. Вам не понадобится никакого приглашения, если вы будете в маскарадном костюме. Я надену серое домино.

— Разумеется, — Томас про себя усмехнулся, представив Хервуда в унылом сером одеянии. — А что надеть мне? Может, я наряжусь Святым Патриком и буду бросать перед собой змей, а? Или вы находите, что это уж слишком?

— Веселость здесь совершенно неуместна. Наденьте черное домино и маску. Думаю, этого будет вполне достаточно. Вы ведь не хотели бы привлечь к себе внимание?

— Да, конечно, — ответил Томас со всей серьезностью, на какую только был способен. — Он убрал руку с плеча Хервуда и поклонился, желая сейчас как можно скорее распрощаться с ним. — Договорились. Итак, до пятницы. В полночь? Полночь, по-моему, самый подходящий час для нашей встречи, вы не находите?

Хервуд покачал головой и раздраженно ответил:

— Совершенно очевидно, что вы не вращаетесь в обществе. В полночь все снимают маски. Нам следует встретиться раньше… скажем, в одиннадцать. В таком случае мы с вами разойдемся прежде, чем все начнут снимать маски.

Томас слегка наклонил голову.

— Я преклоняюсь перед вашим умом и предусмотрительностью, мой друг.

Хервуд поспешно прижал пальцем кожу под левым глазом, пытаясь унять внезапно начавшийся тик.

— Ваш друг? Приятно слышать от вас такое, мистер Донован. Мне это нравится. Да, я полагаю, вы правы. Друзья могут быть весьма полезны друг другу, не так ли?

— Чрезвычайно полезны, сэр Ральф, — ответил Томас, только сейчас осознав, что Маргарита не теряла времени напрасно, поскольку перед ним был совсем не тот Хервуд, которого он встретил, приехав в Лондон. Хотя и казавшийся сейчас менее уверенным в себе, он в то же время проявлял независимость в суждениях, которой Томас не замечал в нем раньше. — Но теперь я должен вас покинуть. Я обещал мисс Бальфур поговорить с ней сегодня на балу о высказанном ее дедом желании встретиться со мной и обсудить жизнь в Филадельфии.

— С Маргаритой? — Хервуд нахмурился. — Она сегодня в немилости, мистер Донован, поскольку нарушила все приличия, надев вместо подобающего девушке жемчуга цветные камни. Похоже, сэр Гилберт совершенно ее распустил, и как бы мне ни хотелось и впредь быть ей другом… — Он отчаянно заморгал, произнеся эти слова, но затем взял себя в руки и закончил: — …и я, и все мы не можем продолжать и дальше ухаживать за ней, если она желает быть всеобщим посмешищем.

— Так для меня, выходит, теперь путь свободен? И ваши приятели согласны с вами? Лорд Чорли? Лорд Мэпплтон? Сэр Перегрин? Лейлхем! Как это любезно с вашей стороны.

Дрожащими пальцами Хервуд дернул себя за воротник рубашки, словно внезапно почувствовал затягивающуюся у него на шее веревку и попытался освободиться.

— Мне безразлично, что вы с ней сделаете, мистер Донован. Меня она более не интересует. Единственное, чего я сейчас желаю, так это встретиться с вами в Воксхолле и все окончательно обсудить. Мы должны осуществить наши планы, и быстро. Мне нужно быть уверенным в своем будущем, особенно сейчас… ну, да это неважно. О, я вижу лорда Мэпплтона с его последним и единственным трофеем. Полагаю, мне следует поздравить его с победой, хотя, по словам сэра Перегрина, в конечном итоге эта девица окажется дочерью богатого торговца… ну, да мне все равно. Желаю вам повеселиться, мистер Донован… и до вечера пятницы?

Провожая глазами Хервуда, Томас отметил про себя появившуюся в его походке уверенность и попытался понять причину как этой уверенности, так и внезапной смелости сэра Ральфа. Все это было довольно странно, особенно ввиду присутствия Лейлхема.

Дела определенно могут принять плохой оборот, подумал он и, выбросив в следующее мгновение из головы все мысли о возможном столкновении между двумя мошенниками, направился через зал к прекрасной, непредсказуемой и, несомненно, плетущей заговоры юной женщине, которая, он знал, была его судьбой.

— Добрый вечер, миссис Биллингз, мисс Бальфур. — Томас поклонился обеим дамам и улыбнулся, заметив в волосах Маргариты подаренную им заколку. Если ему и требовалось еще какое-то доказательство ее молчаливого согласия на то, что он планировал на сегодняшний вечер, оно было у него перед глазами.

— Мистер Донован, — приветствовала его в свою очередь Маргарита и, с шумом раскрыв веер, принялась обмахиваться. — Вы проявили необычайную смелость, сэр, решив приблизиться к двум неприкасаемым сегодняшнего бала. Или вы не заметили, что все оставили нас с миссис Биллингз из-за рубинов моей бабушки?

Миссис Биллингз, которая в этот момент зевала, прикрыв рот рукой в кружевной перчатке, наклонилась вперед.

— Я умываю руки, мистер Донован, и отказываюсь от какой-либо ответственности за подобную выходку. Хотя какое это имеет теперь значение! Моя репутация безвозвратно погибла. Никогда мне не найти болыпе хорошего места в качестве компаньонки! Господи, я так устала, и у меня ужасно болит голова.

— Я предложила ей уехать в Шотландию, где ее никто не знает, и стать гувернанткой у какого-нибудь маленького лорда в юбочке, но она не поддается ни на какие уговоры, — вставила Маргарита, глаза которой сверкали, как он ясно видел, прямо-таки нечестивой радостью. — Вам известно, мистер Донован, что меня покинули даже самые мои дорогие друзья? Ни Мэпплтон, ни Хервуд, ни Чорли… ни даже сэр Перегрин не осмеливаются ко мне подойти. А мне так хотелось поболтать с мисс Удивление. Вы знаете, быть парией так интересно.

— Ох, моя бедная голова! — воскликнула миссис Биллингз и, открыв свой ридикюль, принялась искать там флакон с нюхательными солями. Внезапно она застыла и, несколько раз моргнув, повалилась набок, как корабль, на котором груз вдруг по совершенно необъяснимой причине перекатился на один борт.

Маргарита закрыла веер и довольно бесцеремонно похлопала им по руке миссис Биллингз, мгновенно приведя ту в чувство.

— Довольно, Билли. Если не можешь совладать с собой, то тебе, думаю, лучше отправиться в одну из комнат отдыха и прилечь на какое-то время, положив на лоб холодную примочку. Мистер Донован, не будете ли вы так любезны проводить нас? А потом, устроив ее, я, пожалуй, прогуляюсь по залу, опершись на вашу руку. Просто ради смеха, вы понимаете.

Миссис Биллингз позволила Томасу помочь ей подняться. Ее движения были медленными и тщательно рассчитанными, словно она прилагала все силы, чтобы совершить это простое действие.

— Вы не сбежите от меня в какой-нибудь укромный уголок, Маргарита? — Миссис Биллингз подняла глаза на Томаса. — Конечно, нам следовало бы вернуться на Портмэн-сквер, но, чувствую, у меня не хватит сил пройти сквозь всю эту толпу приглашенных на лестнице, ждущих своей очереди быть представленными и войти в зал. Ни на одном приеме за весь сезон не было, клянусь, столько народа, как здесь сегодня. Должно быть, леди Джерси весьма горда этим.

Взяв миссис Биллингз под руку, Томас направился к отведенным для дам комнатам. Маргарита последовала за ними.

— Обещаю вам, мадам, что мисс Бальфур не окажется ни в каких укромных уголках.

— Благодарю вас, мистер Донован, — пропищала тоненько миссис Биллингз, хлопая на Томаса глазами в обрамлении редких ресниц, и оперлась сильнее на его руку. — Вы — настоящий джентльмен, что бы там про вас ни говорили. — И она снова широко зевнула.

Позади них послышалось хихиканье. Обернувшись, Томас увидел на лице Маргариты довольную ухмылку. Похоже, он был прав, решив не беспокоиться о компаньонке. Тому, кто с легкостью вертел Лейлхемом и остальными, не составляло никакого труда избавиться на вечер от опеки одной чувствительной дамы.

Как только миссис Биллингз, глаза которой почти закрывались, прилегла на диван в одной из комнат вдали от бального зала, Томас, стремясь увести Маргариту подальше от шумной толпы, быстро провел ее через боковой холл к одному из темных балконов.

— Видишь? — показал он взмахом руки, как только они прошли через высокие застекленные двери. — Ни одного укромного уголка. Мне, как ты понимаешь, не хотелось лгать и тем самым позорить свое имя. Как долго миссис Биллингз пробудет в таком состоянии?

Он крепко сжал в своих ладонях обе руки Маргариты, наслаждаясь видом ее обнаженных плеч, сияющих в лунном свете, как оживший мрамор. Она красноречиво пожала ими.

— Не знаю, Донован. До сегодняшнего вечера я никогда никого не поила лауданумом. Несколько часов, полагаю. Ты и представить себе не можешь, чего мне стоило не дать ей заснуть, ожидая когда ты, наконец, оторвешься от Ральфа. О чем это вы с ним так дружески беседовали? Мне даже показалось на мгновение, что он улыбнулся.

— Ну-ну, ангел. Мы ведь, кажется, условились с тобой не делиться друг с другом своими секретами. Я не буду больше допытываться у тебя о твоих планах в отношении Хервуда и остальных Мафусаилов, а ты не станешь задавать мне вопросов о моих делах. К тому же, — он приблизился к ней почти вплотную, желая уловить исходящий от ее волос нежный запах роз, — я полагаю, мы с тобой достигли молчаливого уговора в отношении того, чем займемся сегодня вечером. Между прочим, ты великолепно придумала с этими рубинами. Исключая меня, к тебе никто даже не приблизился, и поэтому, думаю, никого не удивит, что ты ушла. Хотя, уверен, многие будут заключать пари, споря о том, с кем же все-таки укрылась в кустиках мисс Бальфур.

Мгновенно Маргарита перестала улыбаться, и взгляд ее сделался ледяным.

— В своей жизни я совершила немало глупостей, но, похоже, сегодняшняя не идет ни в какое сравнение с остальным, — сказала она и попыталась вырвать из его рук свои. — В глубине души я чувствовала, что для тебя все это просто игра. Еще одна глупенькая девушка, лишь недавно начавшая выезжать в свет… Которая хочет… нет, скорее, жаждет опозорить себя связью с красивым мерзавцем, думающим лишь о своих удовольствиях. Пусти меня, Донован!

Томас продолжал крепко держать руки Маргариты в своих, делая легкие, круговые движения большими пальцами по ее ладони. Девушка, он знал, не кокетничала, пытаясь доказать ему с таким упорством, что она не распутница. Она боялась, и он нисколько не винил ее за это. Его и самого одолевали страхи, так как они с ней собирались принять решение, которое было бесповоротным.

— Так говоришь, красивый? А, Маргарита? — спросил он, поддразнивая ее в попытке разозлить и заставить позабыть о своих страхах. — Благодарю тебя. Я польщен. Похоже, тебе начинают нравиться мои усы.

— Они мне понравятся, когда я их все повыдергаю! — Она вырвала, наконец, из плена свои руки и, шагнув к балюстраде, посмотрела на сад внизу, где с каждым мгновением становилось все темнее.

Томас подошел к ней и, обняв за плечи, почувствовал, что она вся дрожит, хотя вечер был жарким, даже душным. Он пребывал в растерянности, не зная, как поступить. Он все тщательно спланировал, инстинктивно чувствуя, что она хочет того же самого, что и он… зная, что сегодняшний вечер был неизбежен, как утренний прилив…

Но сейчас им владела неуверенность, и он ощущал неловкость, словно искусство обольщения было для него тайной за семью печатями.

— Нет, — проговорил он наконец, — мы не играем с тобой ни в какие игры. И то, что мы собираемся сделать, это не стремление одержать победу, но лишь признание чувств, которые мы питаем друг к другу. Я люблю тебя, ангел. И, однако, Маргарита… если ты передумала, если тебе кажется, что наша близость породит больше проблем, чем…

В первый раз в жизни бойкий ирландский язык подвел Томаса и, не в силах продолжать, он наклонился и поцеловал Маргариту в шею, страстно желая ее в эту минуту и, однако, достаточно любя, чтобы отпустить.

Расслабившись, она припала всем своим нежным телом к его груди, и Томас потерял голову.

— Маргарита! — простонал он с мукой в голосе.

Она повернулась к нему лицом, губы их слились в жадном поцелуе, и огонь, который горел в них постоянно, были ли они вместе или врозь, вспыхнул с новой силой, моментально превратившись в бушующее пламя страсти.

Донован услышал ее стоны, низкие, прерывистые, и в душе у него все запело от сознания, что она была так же потрясена, как и он… и осознание этого усилило его страсть, его желание.

Внезапно до него донеслись голоса из сада внизу, и с усилием овладев собой, он, тяжело дыша, отстранился от Маргариты.

— Пойдем со мной, — прошептал он, беря Маргариту за руку и увлекая к узкой каменной лестнице, ведущей в сад. — Не говори ни слова, ангел, и ни о чем не думай. Стоит нам задуматься, стоит нам остановиться, чтобы поразмыслить над тем, что мы делаем, и мы никогда себе этого не простим.

На мгновение она выскользнула из его объятий и накинула свою прозрачную с золотыми блестками шаль на голову, стремясь скрыть лицо. Сумерки быстро сгущались, и внизу, под высокими стройными елями, было уже совсем темно. Перебегая от одной тени к другой, как озорные дети, скрывающиеся от своей гувернантки, они помчались вперед, и вскоре достигли конца сада, где стоял закрытый экипаж.

Оглядевшись, чтобы удостовериться, что за ними никто не наблюдает, Томас распахнул дверцу кареты и почти что внес внутрь Маргариту, после чего запрыгнул сам. Кучер щелкнул кнутом и лошади рванулись вперед.

От резкого толчка Томаса бросило на Маргариту, и с хохотом они оба упали на обитое бархатом сиденье, чувствуя себя в эту минуту настоящими заговорщиками. Они одурачили общество, обойдя все налагаемые им на своих членов ограничения, и были сейчас на пути к приключению, которое, несомненно, запомнится им обоим на всю жизнь.

Выпрямившись, Томас усадил Маргариту себе на колени и снял у нее с головы шаль, дабы увидеть ее сверкающие от возбуждения изумрудные глаза.

— Я думала, мы прогуляемся лишь по саду. Куда ты везешь меня, Донован? — спросила она прерывающимся от волнения голосом и, накинув ему на шею свою шаль, притянула к себе его голову. Взгляд ее был прикован к его губам.

— На небеса, мой нежный ангел, — прошептал Томас, стараясь не забыть, что при всем ее нетерпении, она все же была невинной девушкой. — На небеса, — повторил он, целуя по очереди ее щеки, нос, подбородок, нежное горло и ложбинку между полуобнаженными грудями. — На небеса, в ад и во все места между ними.

Поддерживая Маргариту одной рукой за плечи, другой он высвободил из платья одну из ее округлых грудей и начал слегка сдавливать сосок. Маргарита, откинувшись на руку Донована, позволяла ему делать с собой все, что он хотел. В сущности, она даже поощряла в этом молодого человека, прижимая ладонью его руку к своему телу, когда карету подбрасывало на камнях мостовой.

Он был почти невменяем, когда экипаж наконец остановился и до него дошло, что они достигли цели своего путешествия. Поцеловав Маргариту в последний раз, он поправил на ней платье, посадил ее рядом с собой на сиденье и достал плащ с капюшоном, который предусмотрительно захватил с собой.

— Надень-ка это, дорогая, и закутайся.

Послушно Маргарита накинула на себя плащ и позволила Доновану затянуть у нее на шее завязки и надеть на голову капюшон, который опустился ей почти до бровей.

— Где мы? — спросила она, отдергивая одну из кожаных шторок на окне кареты. — Донован, что, черт возьми, все это…

— Мы за Пултни, — ответил он, проводя дрожащей рукой по волосам. — Я взял ключ от черного хода. — А теперь наклонись и, ради Бога, Маргарита, ни слова.

Он почти вылез из кареты, когда она затащила его снова внутрь.

— Так вот, значит, как проводят джентльмены в свои комнаты женщин… ну, ты знаешь, каких. И, Донован, откуда тебе известно, как это делается?

— Я же просил тебя помолчать, — он стиснул зубы, напоминая себе, что Маргарита невинная девушка и не может знать, в какой степени ему сейчас не до разговоров. — И не сравнивай себя с этими женщинами. Ты — моя нареченная… я, правда, не просил тебя выйти за меня замуж, но, думаю, мы оба можем со всей определенностью сказать, что не станем прятаться по лондонским закоулкам оставшуюся жизнь, дабы быть вместе.

— О?! — Маргарита бросила на него странный взгляд, словно собиралась в следующую минуту расплакаться, затем плотнее натянула на голову капюшон и протянула Доновану руку, чтобы он помог ей выбраться из кареты.

Бесшумно они проникли в дом с черного хода и начали быстро подниматься по лестнице. Роясь в кармане в поисках ключей от своей комнаты, Томас чувствовал себя последним негодяем.

На площадке четвертого этажа он остановился и окинул взглядом коридор, чтобы удостовериться, что он пуст, после чего быстро провел Маргариту к своей комнате и, сунув ключ в замок, втолкнул ее поспешно в открытую дверь. Как только дверь за ним захлопнулась и глаза его привыкли к тусклому свету единственной свечи, которую он, уходя, оставил зажженной, Томас несколько расслабился. В глубине души он все еще чувствовал себя последним негодяем, но мысли его сейчас занимала главным образом кровать, находившаяся совсем рядом, в соседней комнате за закрытой дверью.

Пока Маргарита снимала с себя плащ, Томас зажег еще несколько свечей.

— Мой Бог, Донован! — воскликнула, оглядевшись, Маргарита. — Да тебя обокрали!

— Правда? — Опустив стеклянный колпачок на последнюю из зажженных им свечей, Томас обернулся и окинул взглядом комнату, в которой, как всегда, царил давно не замечаемый им беспорядок. — Да нет, все на месте. Все точно так же, как и было, когда я отсюда уходил.

— Ну, Донован, — положив плащ на спинку дивана, рядом с сюртуком Томаса, в котором он был утром, Маргарита широко развела руки, словно пытаясь охватить весь этот беспорядок, — в таком случае… как бы ты узнал, что тебя ограбили?

Мгновение он размышлял над ее словами, затем вдруг рассмеялся, вспомнив, как выглядит спальня. Он собирался прибраться, действительно собирался, но его голова была столь занята мыслями о Маргарите, что он совсем забыл об уборке.

— Ты права. Вряд ли бы я это заметил. Извини меня, я тебя на минуту оставлю, хорошо? Мне… мне нужно кое-что проверить в соседней комнате.

— Конечно, — она присела на краешек кресла, почти все сиденье которого было занято утренней газетой. — Не обращай на меня внимания. А потом мы поговорим. Мы ведь должны поговорить, я права?

Томас этого не считал, но ему было ясно, что к ней вернулись прежние страхи, и он решил дать ей время успокоиться и прийти в себя.

— Хорошо, — ответил он и прошел в соседнюю комнату, где тут же схватил валявшиеся на кровати галстуки и быстро огляделся, пытаясь сообразить, куда их спрятать.

— Может, подойдет вон тот стенной шкаф? Рывком обернувшись, он увидел в дверях Маргариту. В руках у нее был его сюртук.

— Я… м-м… я думала, ты захочешь… убрать его, — взгляд широко раскрытых глаз Маргариты был прикован к громадной кровати, на которой с самого их приезда в Лондон спали Томас с Дули. — Неожиданно девушка улыбнулась. — Тебе нужна горничная, Донован. Никогда в жизни я не видела еще такого беспорядка.

— Пэдди говорит, мне место в свинарнике. — Томас забросил галстуки в угол и шагнул к Маргарите, которая сейчас, когда на нее сзади, из гостиной, падал свет свечей, казалась особенно прелестной. — В юности у меня была лишь пара костюмов, более напоминавших собой тряпье, но теперь, когда я кое-что добился в жизни и одежды у меня прибавилось, я нанял камердинера, Дженкса, который и убирает за мной. К сожалению, он остался дома, а Пэдди с большой неохотой выполняет его обязанности.

Говоря, он продолжал идти к двери и, остановившись наконец прямо перед Маргаритой, обнял ее за талию.

Несколько мгновений они не отрываясь смотрели друг на друга. Внезапно Томас улыбнулся и спросил:

— Ты тоже волнуешься, как и я?

— Больше, — ответила она со вздохом и, стиснув его руки, подняла на него глаза, в которых было полное доверие. — Я думала об этом весь день, гадая, думаешь ли и ты о том же, готовишься ли, как и я, к сегодняшнему вечеру. Но сейчас, когда все это происходит в действительности, я…

— Я отвезу тебя назад, — прервал он ее, решив сделать то, что считал правильным, даже если это и убьет его, как, скорее всего, и произойдет, поскольку от нестерпимой боли в груди он едва держался на ногах.

— Вероятно, это было бы самым лучшим. — Она облизала пересохшие от волнения губы кончиком языка. Ее влажного розоватого языка. — Кажется, мы слишком увлеклись… м-м… мы действовали под влиянием минуты, не подумав о последствиях. Если у нас…

— Я любил бы нашего ребенка больше жизни, Маргарита, — вновь прервал ее Томас, не в силах оторвать взгляда от нежных девических губ. — У меня в Филадельфии большой дом. Мы были бы там очень счастливы, ты, я и ребенок, если он родится. Обещаю.

Она посмотрела на него с некоторым недоумением, словно эта мысль ни разу не приходила ей в голову.

— Спасибо, Донован. Но я, вероятно, не могла бы оставить дедушку.

— Я же сказал тебе. Дом большой. И в деревне у меня есть еще один, даже больше. Мы заберем сэра Гилберта с собой, — добавил поспешно Томас, и руки его скользнули вверх, замерев прямо под округлыми холмиками ее грудей. Ему страстно хотелось поднять руки выше, но он понимал, что не может себе этого позволить. — Пэдди говорит, сэру Гилберту очень хочется побывать в Филадельфии.

— Из-за диких индейцев, — прошептала Маргарита, проводя пальчиком по усам Томаса. По телу его прошла дрожь. — Дедушка уверен, Филадельфия кишит ими. Он ужасно расстроился бы, если, совершив такое далекое путешествие, обнаружил бы в конце пути, что их там нет.

Дыхание Томаса стало прерывистым.

— Я закажу для него специально несколько дюжин.

— Дурачок! Мы оба прекрасно знаем, что нужно принимать в расчет еще кое-что.

— Разумеется. Будет война, — сказал Томас, вынимая у нее из волос заколку. — Не могу представить тебя своим врагом, но, думаю, это неизбежно.

— Я понимаю, что ты хочешь этим сказать, Донован, — проговорила она, играя пышными складками его галстука. — Но разве тебя не учили любить твоих врагов?

Томас едва ее слышал — так сильно шумело у него в голове. Он взял ее лицо в обе ладони и, наклонившись, прошептал:

— Ты не враг мой, ангел. Никогда ты не будешь моим врагом. Ты — жизнь моя…

— Ради Бога, Донован! Хватит с меня твоих сладких речей, — приподнявшись на цыпочки, Маргарита приблизила к его губам свои губы. — Просто люби меня! Мне плевать на то, что ты врешь. Обними меня и научи, покажи мне, как потушить огонь, который вспыхивает во мне, когда ты смотришь на меня, когда прикасаешься ко мне, как никто никогда не прикасался ко мне прежде. Черт тебя побери, Томас Джозеф Донован, — поцелуй меня!

Губы их слились в жадном поцелуе, потрясшем все существо Донована. В эту минуту он начисто забыл о своей столь лелеемой им независимости, о своей бесстрастности, о своем убеждении, что любовь была не более чем игрой, в которую люди играли, а затем шли дальше.

Каким-то образом его пальцы сами собой расстегнули длинный ряд пуговиц, державших прекрасное тело Маргариты в шелковом плену. С тихим шелестом платье упало на пол у ее ног, и она осталась в одной лишь прозрачной рубашке.

В следующее мгновение его жилет полетел на кровать, за ним штаны и одна из вечерних туфель. Маргарита в это время лихорадочно развязывала у него на шее галстук и расстегивала пуговицы рубашки. Не успела она покончить с этим, как они оба упали на кровать и ее губы, как огнем, обожгли ему грудь.

Он дернул ногой, и вторая туфля, пролетев через комнату, ударилась о стену и упала на пол.

Пальцы его дрожали, когда он снимал с Маргариты оставшуюся одежду.

В голове у него, казалось, что-то взорвалось, рассыпавшись на тысячи ярчайших звезд, когда он провел ладонью по изгибу ее бедра и, скользнув рукой между ее ног, почувствовал горячую влагу. Она была готова и… Господи ты боже мой, благодарю тебя!… сгорала от желания.

Этого не должно было быть. Он понимал это, хотя никогда и не спал с девственницами, никогда даже не думал, что такое может с ним произойти. Она должна была бы быть испуганной. Он должен был бы действовать медленно, осторожно, поминутно шепча ей на ухо нежности, успокаивая ее, когда она, нервничая, позволяла бы ему одну вольность, после чего снова застывала бы на мгновение в девической скромности, прежде чем позволить ему одержать еще одну маленькую победу.

Но Маргарита не походила ни на одну из тех женщин, которых он знал или о которых слышал. Она была сама себе закон.

И она хотела его. Не в силах осознать в полной мере, сколь велико ее желание, она, тем не менее, несомненно упивалась страстью, разгоравшейся в них со скоростью понесшей лошади, которая мчится вперед, не разбирая дороги.

— Маргарита, ангел, — шептал он между поцелуями, так как не мог не целовать ее, не мог не прикасаться к ней или остановить движение своих пальцев между ее ног, чувствуй, как она раскрывается под ним, поднимается к нему с жадностью, которая почти не уступала его жадности.

— Я не хочу причинить тебе боль, — прошептал он ей на ухо, прерывисто дыша и располагаясь между ее бедер.

— Ты не причинишь мне боли, Донован, — ответила она словно издалека. В голосе ее было изумление. — Только, пожалуйста, не разговаривай и не останавливайся. Я хочу этого. Я действительно этого хочу. Я должна знать.

Он слегка приподнялся и, придерживая свой член, осторожно направил его во влажные глубины, хотя все в нем кричало, требуя погрузиться в нее одним махом и любить ее, пока они оба не выбьются из сил.

Однако она разрушила все его благие намерения, обхватив его руками за спиной и резко подняв свои бедра, так что ему ничего другого не оставалось, как, следуя старым как мир ритмам, войти в нее и почти мгновенно пробить преграду.

Он полностью оказался у нее в плену, как телом, так и душой. Заглянув в самую глубину ее глаз, он увидел, что она испытывает боль, но не желает открыто признаться в этом. Но в ее глазах он увидел также изумление, растущую жажду, растущий экстаз, которые, должно быть, отражались и в его глазах.

Он начал двигаться, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее.

— Да-да, Донован. Это великолепно… непостижимо… прекраснее, чем я думала… прекраснее, чем я надеялась… О, Господи!

Признания Маргариты, произносимые задыхающимся голосом, подстегивали Томаса, побуждая продолжать. Руки его скользнули Маргарите за спину и, страстно прижав ее к груди, он вновь впился ей в рот жадными поцелуями, отвечая движениями языка на движения своего тела… испытывая ни с чем не сравнимый восторг… сознавая правильность всего этого… и чистоту…

Он утратил всякое понятие о месте и времени. Жизнь существовала для него лишь сейчас, в данный момент. Жизнью была Маргарита… ее нежное тело и исходящий от него жар, который сжигал, убивал его с тем, чтобы он мог возродиться и начать новую жизнь, прекрасную жизнь вместе со своим дорогим ангелом.

— Донован, — услышал он ее шепот, когда, наконец, все закончилось и он лежал на ней, пытаясь восстановить дыхание и решая, извиниться ли ему или поблагодарить ее. — Донован, я чувствую себя как-то странно.

Его плечи слегка затряслись от еле сдерживаемого смеха. Он скатился с нее на бок и, прижав ее к себе, поцеловал рыжие пряди, такие теплые, живые и восхитительно спутанные в этот момент.

— Мне следует воспринять это как комплимент, котенок, или твое замечание означает критику?

Не успел он опомниться, как она уже лежала на нем сверху и ее зеленые глаза метали искры:

— Предупреждаю: никогда больше не называй меня так, Донован. Никогда!

На мгновение растерявшись, Томас попытался обратить все в шутку.

— Котенок? Но почему нет? Ты мурлычешь просто замечательно, как я уже не раз говорил тебе, и, если я не ошибаюсь, на спине у меня сейчас царапин более чем достаточно… хотя я и не жалуюсь… совсем наоборот.

Она смотрела на него не отрываясь несколько долгих мгновений, затем произнесла спокойным тоном:

— Котенком называл меня мой отец. Я не позволю больше никому так себя называть. Даже тебе, Донован. А теперь пусти меня. Мы должны вернуться в особняк леди Джерси прежде, чем Билли встанет и поднимет крик, не найдя меня там.

Онемев от изумления, он не отрывал глаз от Маргариты, которая, явно не стыдясь наготы, быстро соскользнула на пол и принялась искать свое белье в тянувшемся от дверей до ножек кровати ворохе одежды.

— Так вот в чем дело? И это все? — проговорил Томас, невольно спрашивая себя, не так ли, как он сейчас, чувствовали себя все те женщины, с которыми он когда-то спал, а затем бросал их без лишних слов. — Я что-то упустил, Маргарита?

Она ответила не сразу, глядя с хмурым лицом на поднятое ею с пола платье.

— Нет, Донован, я так не думаю. Ты мало что упускаешь. Ты ведь догадался, что я что-то замышляю против членов «Клуба». Не стану унижать тебя, отрицая это. И от тебя не ускользнуло то, что я желаю тебя и готова на все, дабы сделать для тебя возможным этот вечер. Я не стану отрицать и этого; что бы там про тебя ни говорили, ты, во всяком случае, не глуп. И, если мне не изменяет память, именно ты указал на то, что мы живем с тобой в разных странах, которые скоро начнут друг с другом войну. Итак, шанс для нас быть вместе весьма невелик. У нас с тобой нет будущего.

— «Клуба»? — повторил Томас, окончательно приходя в себя и поднимаясь с постели.

Он начал собирать с пола собственную одежду и взгляд его случайно упал на измятые простыни. Он слегка поморщился, заметив на них пятна крови. Крови красной, как и рубины на ее шее.

— Видишь? Ты ничего не упускаешь! Да, «Клуба»! Именно так мой… именно так я их называю. Возможно, сами они называют себя по-другому, и если так, то, скорее всего, название это чрезвычайно напыщенное и глупое. Донован… я не могу возвратиться к леди Джерси в этом платье. Оно все измялось.

Томасу было в высшей степени наплевать как на ее наряд, так и на то, вернется ли она на бал или отправится прямиком в преисподнюю, — лишь бы она убралась отсюда как можно скорее, пока он ее не удушил. Натянув штаны, он огляделся в поисках рубашки. Отыскав ее и надев на себя, он принялся лихорадочно застегивать пуговицы, но, обнаружив в следующий момент, что перепутал петли, рывком сорвал ее с себя, так что пуговицы отлетели в разные стороны, и начал с грохотом выдвигать один за другим ящики комода в поисках другой рубашки.

— Я ей говорю, что люблю ее. Я никогда еще не говорил ни одной женщине, что люблю ее, — бормотал он себе под нос, бродя по комнате в поисках вечерних туфель. — По крайней мере, — он мимоходом снял с туалетного столика зацепившийся за его край жилет, — я никогда прежде не имел этого в виду! Я предлагаю жениться на ней, быть отцом ребенка, если таковой родится, — и что получаю в ответ? — Он схватил со столика стакан Дули и запустил им в стену. — Ни черта! Вот что!

— Ты получил, что хотел, как и я. А теперь, если ты закончил наконец изображать из себя осла, Донован, я бы хотела, чтобы ты застегнул мне платье, поскольку я не могу уйти отсюда в одном белье.

Резко обернувшись, Томас увидел, что Маргарита стоит в дверном проеме, придерживая одной рукой на себе платье. Ноги ее были еще босыми, волосы разметались по плечам и чертовы, проклятые рубины у нее на шее слабо мерцали в свете свечей. Она походила в этот момент на какую-то прекрасную языческую богиню, и он не мог понять, хочется ли ему бросить ее на кровать и вновь заняться с ней любовью, или держаться от нее как можно далыпе, дабы не поддаться искушению задушить ее прямо на месте.

Он застыл, едва сдерживая клокотавшую в груди ярость, и вдруг заметил, что глаза ее блестят от слез, а кожа вокруг припухших от поцелуев губ — там, где к ней прикасались его усы — покраснела. Мгновенно весь его гнев исчез.

— Ах, ангел, — проговорил он и шагнул к ней, так и не застегнув пуговиц на рубашке под жилетом. — Что я тебе сделал? Что сделали тебе все эти мужчины, что ты никому из нас не доверяешь?

— Ты полагаешь, я ненавижу всех мужчин? У тебя, как я вижу, Донован, слишком богатая фантазия. А теперь, как бы ни была я восхищена этим бессмысленным разговором, мне нужно идти. Ты собираешься мне помочь? — Она повернулась к нему спиной в тот самый момент, когда он протянул к ней руку, и ему ничего другого не оставалось, как начать застегивать длинный ряд пуговиц.

Пять минут спустя, собрав и скрепив не слишком умело волосы заколкой с бриллиантами, она уже накидывала на себя плащ с капюшоном. Донован тоже оделся, и окровавленная простыня была засунута в самую глубь стенного шкафа. Ему, подумал Томас мимоходом, придется еще объясниться по этому поводу с Пэдди.

Взмахом руки он показал Маргарите, чтобы она шла к выходу. Хотя между ними оставалось еще много недосказанного, оба хранили молчание.

Все так же молча, они вышли из дома и сели в ожидавший их экипаж. Только тут Томас заговорил, сказав, что отвезет ее на Портмэн-сквер, после чего доставит с бала миссис Биллингз. Он объяснит ей, что Маргарита внезапно почувствовала себя дурно и приняла предложение одного из своих добрых друзей и его жены отвезти ее домой. Она согласно кивнула.

— Лорда и леди Уитенхем, Донован. Билли знакома с ними, и их не было сегодня на балу, так что она не наткнется на них, когда ты будешь выводить ее оттуда. — Она замолчала и забилась в самый угол, подальше от него.

После того, как Маргарита была передана прямо в руки Финча и экипаж выехал с Портмэн-сквер, Томас разразился потоком цветистой брани. Он ругался всю дорогу и замолчал, лишь когда вновь оказался в залитом лунным светом саду леди Джерси и медленно двинулся к дому, стараясь не наступить на какую-либо из многочисленных парочек, нашедших здесь убежище.

ГЛАВА 13

Человек, несомненно, самое несчастное создание из тех, что населяют землю.

Гомер

Я ненавижу его! Боже мой, как же я его ненавижу! Если бы он у меня на глазах подавился вишневой косточкой, я стояла бы и смеялась — да, смеялась, — глядя, как его отвратительное волосатое лицо синеет и глаза пучатся, будто сосиски на сковородке!

Маргарита смахнула текущие по щекам слезы и вновь принялась бесцельно ходить по комнате взад и вперед, ненавидя себя, ненавидя Донована, ненавидя весь белый свет.

Прошлой ночью она быстро проскользнула мимо Финча, бегом поднялась по лестнице в свою спальню и закрыла на замок обе двери — входную и ту, которая вела из спальни в гардеробную, — поклявшись, что не выйдет отсюда и никому не отопрет, так что им придется взломать дверь и вынести отсюда ее уже иссохший скелет.

Как Донован посмел сказать, что любит ее? Как он мог иметь наглость думать, что она ему поверит? Да никогда в жизни! Она верила своему отцу, а он ее покинул, ведь так?

Котенок, котенок, котенок!

О Господи, о Господи, о Господи — о чем она только думает? Разумеется, она не ненавидит своего отца. Как она может? Она любит его, всегда любила. Обожала его.

Маргарита поспешно прижала ладонь ко рту, почувствовав, что губы у нее опять дрожат и из глаз готовы вот-вот снова хлынуть слезы. Сначала она вышла из себя, а теперь начинает сходить с ума, терять разум! Во всем этом был виноват Донован. Он высказал сумасшедшую мысль, что она не доверяет ни одному мужчине. В сущности, ненавидит их, вот что он имел в виду. Она это знала.

Но она вовсе не ненавидит всех мужчин. Да, конечно, она ненавидит членов «Клуба», и, Бог свидетель, у нее для этого есть все основания. Но отца? Это было полнейшей чушью. Она не могла ненавидеть отца. Она любила, обожала его! Он ни в чем не был виноват перед ней.

Маргарита прикрыла глаза, невольно вспомнив, что услышала в тот последний день, когда она сидела в самом центре устроенного графом Лейлхемом прекрасного лабиринта из плотно посаженных кустов и мечтала о своем первом выезде в свет.

Как же счастлива была она в те минуты! Мама чувствовала себя намного лучше, и даже дедушка говорил о предстоявшем выезде в свет Маргариты с чувством, напоминающим восторг.

Внезапно она услышала голоса. Совсем недалеко от нее мать разговаривала с каким-то мужчиной. Маргарита замерла, вслушиваясь. Мужчина говорил что-то очень тихо, интимным тоном, но по донесшимся до нее обрывкам фраз она поняла, что он делает ее матери предложение.

Мысль эта одновременно и обрадовала и огорчила девушку. Мама так долго была одна и, хотя она старалась ничем не выдавать своих чувств, Маргарита не сомневалась, что мать очень одинока. Одно дело — потерять отца, и совсем другое — остаться вдовой и жить остаток жизни в одиночестве.

Тем более что в скором времени Маргарите предстояло отправиться в Лондон. Пора было вывозить ее в свет, чтобы найти ей мужа. Хотя, разумеется, задача эта была не из легких, поскольку Маргарита знала, что будет сравнивать каждого мужчину, которого встретит, с любимым папочкой, и сердце ее сможет завоевать лишь исключительный по своим качествам джентльмен.

Как бы там ни было, когда она выйдет замуж, мама останется в Чертси в сущности совсем одна, довольствуясь лишь обществом сэра Гилберта. А дедушка старел с каждым днем, о чем тоже нельзя было забывать, как бы ни неприятна была эта мысль. Так что замужество Виктории Бальфур было, возможно, и не такой уж плохой идеей.

Но кто же это мог быть? Прием был небольшим и, кроме них, на нем присутствовали лишь самые близкие друзья лорда Лейлхема — сэр Перегрин, сэр Ральф, лорд Мэпплтон и лорд Чорли. Кто же из них хотел стать новым мужем ее матери? Разумеется, она не будет относиться к нему как отчиму. Это было просто нелепо. Никто и никогда не сможет заменить ей ее дорогого папочку…

«Пожалуйста, простите, и я вновь благодарю вас за ваше несомненно продиктованное добротой предложение, но Жоффрей всегда останется моим мужем».

Услышав слова матери, Маргарита улыбнулась, любя ее в тысячу сильней в эту минуту за ее верность. Хотя, конечно, если этот джентльмен проявит настойчивость, то в конце концов, вероятно, сможет заставить мать изменить ее решение. Если ты хотел чего-то добиться от ее матери, то следовало действовать исподволь, не торопясь, поскольку с тех пор, как Маргарита взвалила на себя ведение всех дел в Чертси, Виктория не принимала сама никаких серьезных решений…

Маргарита изо всех сил напрягла слух, пытаясь разобрать слова мужчины, но до нее доносилось лишь невнятное бормотание. Внезапно мать ее повысила голос: «Что вы говорите? Вы говорите, что любите меня, а сами смотрите так, будто я вызываю у вас ненависть. Что? Я не понимаю. Почему я веду себя глупо? С вашей стороны весьма нелюбезно говорить такое. Неужели так уж глупо любить лишь однажды?»

Похоже, этот незадачливый поклонник был неспособен с достоинством принять отказ. Решив прийти матери на помощь, Маргарита поднялась со скамьи, на которой сидела, и пошла на голос Виктории. Мгновенно она пожалела о своей невнимательности по пути сюда, поскольку первый же сделанный ею поворот, вместо того, чтобы приблизить ее к беседовавшей паре, увел ее от них еще дальше.

Она повернулась и быстро пошла назад. Звонкий звук пощечины и последовавший за этим крик матери заставили ее замереть на мгновение на месте. Это было уж слишком. Одно дело — проявлять упрямство, и совсем другое — перейти границы приличий. Этот хам, должно быть, пытался поцеловать маму!

Приподняв юбки, Маргарита побежала по извивающимся тропинкам, громко зовя мать, чтобы предупредить о своем приближении и дать поклоннику матери время уйти. Ее сердце колотилось как сумасшедшее от внезапно охватившего ее страха, к которому примешивался праведный гнев. Прекрасный день превращался в настоящий кошмар.

Мгновения спустя, годы спустя, целые столетия спустя после этого единственного крика Маргарита, наконец, обнаружила свою мать, поникшую, как цветок, посреди одной из тропинок, и, кинувшись вперед, приподняла ей голову и положила себе на колени.

Виктория, взгляд которой был затуманенным, даже блуждающим, простонала: «Он говорит… он сказал… но ведь это же было самоубийство, правда, Маргарита? Он повесился. О Господи, он повесился! Я сама видела! Это было самоубийством. Все знают об этом. Жоффрей? Жоффрей, мой дорогой муж! Как могу я вынести это? Как я могу жить?»

Это были последние слова, которые произнесла в своей жизни Виктория Бальфур. В следующий момент она потеряла сознание и спустя два дня умерла.

Сэр Гилберт, Маргарита и лорд Лейлхем были у ее постели, когда она испустила последний вздох.

— Но я потеряла дважды, ведь так, папа? — проговорила сейчас Маргарита, глядя на висевший вверху, на стене, портрет отца. На губах его, запечатленная кистью художника, навеки застыла улыбка, а в глазах, как при жизни, светилось лукавство, хотя сам он давно уже покоился в усыпальнице в Чертси, рядом с ее матерью. — Я потеряла свою мать и я вновь потеряла тебя. Самоубийство. Мне было тогда только двенадцать, поэтому, как я сейчас понимаю, от меня это и скрыли. Но как мог ты так поступить? Как мог ты уйти, даже не сказав мне «до свидания»? Первый раз я потеряла тебя много лет назад, и второй — в прошлом году, вместе с мамой. И так никогда и не услышала слов «до свидания».

Взгляд Маргариты упал на лежащий на столике дневник Жоффрея Бальфура, и она вспомнила его последнюю, без указания даты, запись в нем, где он упоминал «Клуб»и высказывал опасения в отношении своей предстоящей встречи с его членами. Это были те же самые люди, чьи инициалы он поместил в другой части своей тетради вместе с кратким описанием, которое и помогло ей их опознать. Они же присутствовали и на приеме у графа Лейлхема в тот трагический день. Она пересекла комнату и встала прямо под портретом отца, на котором он был изображен в полный рост.

— Ты учил меня, папа, столь многому, — проговорила она, не отрывая от портрета глаз. — Ты рассказывал мне о звездах и луне, и о людских слабостях. Но ты никогда не учил меня мириться с поражением. Возможно, ты и сам никогда этому не научился. Вероятно, это объясняет, почему ты не мог смотреть в глаза людям, доверившим тебе свои деньги, не мог пойти на предательство, которого требовал от тебя «Клуб», и смотреть после в глаза мне, твоему котенку.

Она вздрогнула, вспомнив, как звучал голос Донована, когда он, после, назвал ее так. Почему это ласковое обращение вызвало у нее столь сильный гнев? Ведь это было всего лишь слово, одно слово. Слова… например, «котенок» или «до свидания».

— Да, папа, — продолжала она свой монолог, постаравшись упрятать воспоминания о прошедшей ночи в самый дальний уголок измученного мозга. — Твой котенок. Твоя обожающая тебя, всему верящая дочка. Итак, ты оставил меня, предоставив самой заботиться о себе и о маме… и ничего не знать. Но сейчас мамы тоже нет, и один из этих проклятых членов «Клуба» убил ее так же верно, как если бы всадил ей в сердце нож. Ты выбрал путь труса, оставив ее здесь одну со всеми этими мужчинами, которые мучили ее, напоминая ей о твоем самоубийстве, и предоставив мне расхлебывать всю эту кашу. Любовь! Ее не существует.

Она отошла от картины, опустилась на колени, обхватила себя руками за талию и начала раскачиваться из стороны в сторону, мысленно вновь переживая часы, проведенные с Донованом.

Донован сказал, что любит ее. Донован сказал бы что угодно, лишь бы добиться своего. При всех его разговорах об Америке, в душе Донован остался ирландцем. Он весьма ловко оплел ее разум, ее сердце, ее волю серебряной паутиной своих сладких речей и нежными улыбками. И она дала ему то, что он хотел.

Нет! Не нужно обманывать себя. Нужно смотреть правде в глаза. Она дала Доновану то, что сама хотела, и они оба не остались внакладе. Разве не этого ей хотелось? Разве не на это она рассчитывала?

Как бы там ни было, теперь было поздно что-либо исправлять. Все это было в прошлом. К тому же, если бы даже можно было вернуться назад, она поступила бы точно так же. Потому что на мгновение — на одно короткое мгновение — она вновь почувствовала себя любимой. Вновь ощутила интерес к жизни и радость при мысли о будущем. Вновь почувствовала, что о ней заботятся… и, да, любят.

Но все это, конечно, было фарсом, мифом, пустой мечтой. У Донована были, несомненно, свои планы, как в отношении «Клуба», так и в отношении нее. Скорее всего, он решил соблазнить ее, чтобы она, увлекшись им, забыла о «Клубе»и не мешала бы ему помогать им в осуществлении их предательских замыслов.

Она сощурилась, и глаза ее превратились в две изумрудные льдинки. Да, вне всякого сомнения, «Клуб» замышлял измену. Старого пса не научить новым трюкам.

Маргарита прижала ладони к вискам. У нее раскалывалась голова и ныло все тело. Она не спала всю ночь, даже не раздевалась, с одной стороны испытывая какую-то странную стыдливость, а с другой, страстно желая сохранить подольше на себе запах Донована, напоминавший о его поцелуях, его прикосновениях, его любви.

О любви? Никогда не называй это любовью. О его желании. О его похоти. О ее желании. О ее похоти. О ее великой глупости.

О Господи, сделай, пожалуйста, так, чтобы это не было любовью! Я не могу больше терять. Я не могу больше доверять. Я не могу любить!

Как же у нее раскалывалась голова! В ней так шумело, что, казалось, шум этот слышен снаружи.

— Маргарита? Маргарита Бальфур! Сию же минуту отопри дверь, несносное дитя, или я велю Финчу позвать лакеев и взломать ее!

— Мейзи? — Маргарита подняла голову и уставилась тупо на дверь в коридор. Похоже, ей не позволят спокойно умереть. Вскоре сюда, вероятно, явится и дедушка, а ему в его возрасте никак нельзя волноваться.

Она вытерла мокрые от слез щеки, со вздохом встала и, медленно, как старуха, дотащившись до двери, повернула ключ в замке. В ту же секунду дверь распахнулась и в комнату влетела Мейзи, круглое крестьянское лицо которой было мрачнее тучи.

— Ай-яй-яй, — затараторила она с порога, от волнения проглатывая слова. — Вот она, эта малышка, которая, как преступница, убегающая от стражи, проскользнула вчера вечером мимо Финча, одетая в мужской плащ, и укрылась здесь. А потом, в три часа ночи, заявилась эта несчастная Биллингз, хихикая так, будто превесело провела время. А ну, признавайтесь, мисс Маргарита, что вы натворили на этот раз? Это как-то связано с теми старикашками, которых вы преследуете, явно нарываясь на неприятности? Скажи мне, девочка, ведь я отвечаю за тебя с тех пор, как ты была ребенком. И я не потерплю никаких сказок. Нет-нет, хватит их с меня. Все это и так тянется слишком долго. О Господи, да ты все еще в том самом платье, которое я вчера помогла тебе надевать! Ты только посмотри на себя! По щекам текут слезы, глаза красные, губы распухли… О Господи! — Лицо Мейзи сморщилось, и все следы гнева с него исчезли. — Ублюдки! Все они ублюдки — все, до последнего бродяги! Маргарита! Дитя!

Маргарита почувствовала, как теплые пухлые руки Мейзи обнимают ее, и вновь разрыдалась, сама толком не понимая, почему.

Вильям Ренфру, граф Лейлхем, спокойно вошел в игорный дом. Он знал, что присутствие его недолго останется незамеченным, как знал и о том, что никто не осмелится подойти к нему и спросить о цели его визита. Остановившись на пороге, он прижал надушенный платок к своим, словно выточенным резцом скульптора ноздрям и взглядом из-под тяжелых век окинул зал. Почти сразу же ему на глаза попалась его жертва.

Черт бы побрал этого кретина! Похоже, ему было недостаточно того, что он участвовал в самом доходном и потрясающем предприятии со времен Кромвеля, вознесшегося на самый верх на плечах обезглавленного Карла Первого. Да, у этого идиота явно не было ни разума, ни умения разбираться в людях.

— Добрый день, Стинки, — процедил граф сквозь зубы, пробравшись сквозь толпу зеленой молодежи и прожженных шулеров к столу, за которым лорд Чорли проигрывал очередную партию невзрачному человечку с хитрым лицом и совершенно сросшимися черными бровями.

— Вилли… я хотел сказать, Вильям! Рад видеть, что ты, наконец, снял повязку. Но что, черт возьми, ты здесь делаешь?

— Мне кажется, я мог бы задать тебе тот же вопрос с большим основанием, — ответил Лейлхем, продолжая смотреть на партнера Стинки, который поспешно натянул на лоб кожаный козырек, скрыв под ним свои брови, напоминавшие черную линию. — По-моему, ты достаточно проиграл прошлым вечером у леди Джерси. Мне бы хотелось переброситься с то-бой парой слов, Стинки, если ты, конечно, можешь оторваться на несколько минут от того, что, на мой взгляд, выглядит весьма многообещающим началом.

Лорд Чорли бросил взгляд на карты и вновь поднял глаза на графа.

— Может это дело подождать минуту?

Лейлхем заглянул через плечо его светлости и перевел взгляд на кон в центре стола.

— Как? Ты опять набрал королей, Стинки. — Он обратился к партнеру лорда Чорли: — Мой друг, сделайте мне одолжение и покажите ваши карты. Я буду вам за это весьма признателен.

Молча партнер его светлости выложил на стол свои карты лицом вверх.

— Только один туз, Вильям, но четыре козырных карты! Я готов был поклясться, что их осталось всего две. — Чорли со стоном отодвинул от стола свой стул и поднялся, бросив последний, полный тоски взгляд на исчезающий в кармане его партнера листок с записями счета. — Теперь я буду должен ему еще одну сотню. Черт побери его и его невероятное везенье! — пожаловался он, следуя за Лейлхемом к незанятому столику в дальнем конце зала.

Лейлхем с отвращением посмотрел на грубый стул, перед тем, как сесть на него, аккуратно расправил фалды и кивком показал лорду Чорли, чтобы он сел рядом.

— Везенье, Стинки, не имеет к его выигрышу никакого отношения. Уверен, парень надувает тебя. Это, как и твой отказ признать, что игрок ты неважный, и объясняет твои постоянные проигрыши. Сколько ты ему должен?

Избегая смотреть в глаза Лейлхему, лорд Чорли принялся отскребать какую-то крошку, прилипшую к поверхности стола.

— Не более того, что могу заплатить. — Он поднял глаза на графа и добавил с вызовом: — И никто не станет надоедать мне с уплатой долга, пока мы с Принни друзья. Браммель ведь живет в кредит, и никто его не беспокоит.

— Какая уверенность, Стинки. Поздравляю тебя. Однако стоит тебе не поладить с ростовщиками или бессовестными партнерами в игре, и на тебя, не успеешь ты и глазом моргнуть, насядет, требуя уплаты долга, весь Лондон. Мясники. Лавочники. Виноторговцы. Зеленщики. Тебе это известно, я полагаю?

— Ну и что? — Лорд Чорли взмахом руки подозвал к себе официанта и заказал бутылку. — Для тебя-то это не имеет никакого значения, я прав, Вильям?

Лейлхем с силой сжал под столом пальцы, с трудом подавив в себе желание протянуть руки через стол и задушить этого кретина с его идиотскими вопросами. Однако он не позволил себе потерять самообладание. Он никогда его не терял. Это было невыгодно.

— Тебе придется укрыться от своих кредиторов в деревне, Стинки. И ты не сможешь влиять на Принни, быть рядом с ним — в Суррее.

Официант принес вино и один бокал, и лорд Чорли, налив себе щедрую порцию из бутылки, одним махом опорожнил бокал.

— Я думал, мы уже готовы выступить, — прошептал он заговорщически, наклонившись вперед, словно кто-то из отупевших от вина идиотов в зале намеревался его подслушать. — И мне больше не нужно будет намекать Принни, чтобы он не трогал наших людей в министерствах.

Лейлхем поерзал на стуле, почувствовав, что его лосины прилипли к сиденью, и, согнув палец, сделал Чорли знак наклониться.

— Ты ведь не можешь сунуть человеку нож в грудь, находясь в Суррее, Стинки, не правда ли? В конце концов, мы же не можем ждать, пока эти люди не решат сами сделать это за нас. Мы уже не так молоды, как раньше, не так ли?

— Что? Ты хочешь сказать…

— Заткнись, — прошипел Лейлхем сквозь стиснутые зубы. Как же все-таки туп был этот кретин!

Лорд Чорли с испугом огляделся и понизил голос до шепота:

— Убийство, Вильям? Ты говоришь об убийстве. Нет! Он почти что король. В сущности, ты предлагаешь убийство венценосной особы! Я думал, мы собирались его лишь похитить и увезти куда-нибудь. Мне он нравится! — Он покачал головой. — Нет-нет, я отказываюсь в этом участвовать, Вилли. Наотрез!

— Почему нет, Стинки? — спросил спокойно Лейлхем, поднимая невидимую дубинку, которой и прежде пользовался, чтобы приструнить Чорли, да и всех их. — Тебе ведь не впервой убивать. Он еще дышал, когда мы повесили его, ведь так? Ты, кажется, почувствовал, как он дернулся. Я помню, что ты говорил об этом. После первого убийства второе дается легче, тем более, что все мы знаем, какой приз нас ждет на этот раз. Богатство!

Лорд Чорли с хмурым видом уставился на ноготь своего большого пальца.

— Да, Конечно. Но Ральф никогда ничего не говорил об убийстве, Вильям.

Граф улыбнулся, или, скорее, растянул губы в подобии улыбки, насколько позволяла боль в челюсти.

— Я не говорю Ральфу всего, Стинки. Моим полным доверием пользуются только те, кто, как я чувствую, мне особенно близки. Те, к кому я питаю огромную симпатию и в отношении которых у меня самые грандиозные планы. Думаю, тебе понравится жить в Карлтон-хаусе, который ты так хорошо изучил, постоянно навещая там Принни. Он также строит еще какое-то дурацкое здание в Брайтоне. Оно тоже может быть твоим.

Лейлхем откинулся на спинку стула, с удовольствием наблюдая, как разглаживаются хмурые складки на круглом лице лорда Чорли и его губы растягиваются в самодовольной улыбке. Граф никогда не недооценивал огромной жадности своего друга, хотя глупость Чорли до сих пор несказанно его удивляла. Ну, да это было не столь уж и важно. Лорд Чорли принадлежал ему телом и душой, и плевать ему на то, что этот кретин просаживает кучу денег за игорным столом.

Через несколько недель не будет иметь никакого значения даже то, если лорд Чорли проиграет свои коренные зубы…

Планы Лейлхема, его самые сокровенные личные планы были близки к осуществлению. Теперь все, что от него требовалось, так это построить своих солдат, по сигналу заставить их разевать рот, а потом сесть и смотреть, как они уничтожат друг друга, оставив его пожинать плоды победы, вместе с Маргаритой, когда он взойдет на трон.

Сэр Перегрин Тоттон вскинул голову и, прижав руку к груди, взглянул на свое отражение в зеркале, мысленно поздравив себя как с новым костюмом, так и с тем, как он выглядит в нем, — настоящим, с головы до ног, джентльменом. Джентльменом по рождению, джентльменом по знаниям, — кого уважали, даже более того, кому завидовали те, кто был равным ему по положению. Кем восторгались и кому поклонялись те, кто был ниже его по уму. Кого чествовали и кому рукоплескали все!

— На мой взгляд, плечи следует немного расширить, — сказал он своему портному, который со ртом, полным булавок, сидел перед ним на корточках. — Может, сделать подплечники? И мне бы хотелось еще один костюм в том же стиле, но голубого цвета. А этот коричневый должен быть у меня завтра утром. Надеюсь, это вас не затруднит? Вы сможете подправить его и принести мне завтра домой к девяти утра? Но ни минутой позже, так как в десять я должен быть в Тауэре.

Энергично кивнув несколько раз, портной помог сэру Перегрину снять костюм и поспешно вышел из кабинета его светлости, едва не столкнувшись в дверях с графом Лейлхемом.

— Вильям! — воскликнул сэр Перегрин и быстро обернулся. — Почему Гроуз не доложил мне, что ты здесь, в министерстве? Я все бы тут же бросил.

— Пополняешь свой гардероб, Перри, как я вижу? — спросил граф, усаживаясь в кресло. — Случилось что-либо такое, о чем мне следует знать?

Сэр Перегрин широко улыбнулся и, на мгновение отвернувшись, надел сюртук, который был на нем до того, как явился портной для последней примерки.

— Не смеши меня, Вильям. Что необычного в том, что я решил приобрести один или пару новых костюмов? Готов биться об заклад, у тебя самого их несколько дюжин.

И все они черные, как твое сердце, добавил сэр Перегрин про себя, невольно подивившись тому, как он осмелился даже подумать такое о Вильяме Ренфру.

Сэр Перегрин прикрыл рукой рот, пряча улыбку за кашлем, и тут у него едва не закружилась голова, когда он неожиданно осознал, что после завтрашнего дня Вильям Ренфру уже не будет волновать его ни в коей мере. Он станет знаменитым, он приобретет в обществе известное положение — его будут уважать! А до тех пор он будет хранить все в секрете. Вильям сам прочтет обо всем в завтрашних газетах, вместе с остальными.

— Ты что-то вспотел, Перри, — протянул лениво граф, мгновенно заставив сэра Перегрина вспомнить, что завтра еще не наступило и он пока полностью зависим от Вильяма Ренфру. — Так у тебя нет для меня каких-либо дурных известий? Все идет по плану?

— Разумеется, Вильям, — поспешил уверить графа сэр Перегрин, зная, что Гроуз, на которого можно было во всем положиться, подготовил нужные бумаги ему на подпись. — Или, по крайней мере, все так и обстояло бы, если бы этот упрямый ирландец отдал нам письмо Мэдисона. Он весьма несговорчив в данном вопросе. Но Ральф, должно быть, уже говорил тебе об этом.

— Да, — спокойно произнес граф, и сэр Перегрин невольно вновь подивился про себя тому, как Лейлхем умудряется говорить, практически не раскрывая рта.

Да, подумал сэр Перегрин, позволив себе на мгновение порадоваться несчастию старого друга, этот ирландец, похоже, кое-чего стоит.

— Но ты единственный, кому я полностью доверяю, Перри, — услышал он в следующий момент. — Мы вступаем сейчас в очень трудную, щекотливую стадию переговоров, и я хочу быть уверенным в том, что ты понимаешь, в чем состоят наши главные интересы.

Сэр Перегрин мысленно выругал себя за плохие мысли о Вильяме. Граф доверял ему. Он улыбнулся. Конечно же, Вильям ему доверял, поскольку только у него, сэра Перегрина, и были настоящие мозги, только он и обладал умом, позволяющим ему как осуществить их план, так и стать неотъемлемой частью нового мирового порядка, который будет в результате этого установлен.

— Спасибо, Вильям, я польщен. — Сэр Перегрин выразил признательность легким наклоном головы. Совсем ни к чему было выглядеть подобострастным. — Ральф, конечно, хороший человек, но иногда он бывает довольно скрытен в отношении собственных дел, что вполне может повредить нашим планам. Если я могу что-то сделать, чтобы ты не волновался… я полностью к твоим услугам… — Он умолк, ожидая дальнейших инструкций, может быть, поручений.

— Возможно, Перри, возможно. Ты умеешь хранить тайны?

— Да, конечно.

Разумеется, он умел хранить тайны. Он ведь никому не проговорился о том, что случилось с Жоффреем Бальфуром. А большего секрета и не могло быть. Все остальное, что они совершили на протяжении всех этих лет, бледнело по сравнению с тайной смерти Бальфура. За исключением, конечно, его собственного, личного секрета о сделанном им колоссальном открытии.

— Хорошо, Перри. — Лейлхем поднялся и направился к двери. На пороге он, однако, остановился и, обернувшись, пристально посмотрел на сэра Перегрина. — Я собираюсь убрать Ральфа с его поста после отплытия всех пятнадцати судов и заменить человеком, которому, как я думаю, могу доверять. Таким, как ты. А тем временем не спускай с него глаз. Мне кажется, он подумывает о том, чтобы оттеснить нас от американца. Так ты присмотришь за ним, Перри?

— Почту за честь! — воскликнул, напыжившись от гордости, сэр Перегрин, и на губах Вильяма появилась еле заметная болезненная улыбка.

Томас нашел лорда Мэпплтона и сэра Ральфа Хервуда на Бонд-стрит. Оба прогуливались там в этот час, и лицо лорда Мэпплтона было красным, как помидор, от тех усилий, которые ему приходилось предпринимать, чтобы не отставать от своего длинного спутника.

— Добрый день, джентльмены! — радостно приветствовал их Томас и слегка коснулся пальцами полей шляпы, ничего так не желая в этот момент, как прикончить их обоих на месте. По их вине Маргарита чувствовала себя несчастной. Он не знал, в чем конкретно состоит их вина. Но это было не столь уж важно. Ему вполне достаточно было знать, что они вызвали гнев Маргариты. Он не имел ни малейшего понятия о том, что скажет им при встрече, но ему страстно хотелось увидеть сегодня хоть одного из них и попытаться понять, почему Маргарита всех их так сильно ненавидит, — а может, и боится.

— Донован, — приветствовал Томаса сэр Ральф легким наклоном головы.

— Я надеялся, — признался откровенно Томас, — что в такой прекрасный день обязательно встречу кого-нибудь из вас здесь. — Как поживает достопочтенная миссис Роллингз, ваша светлость? Она выглядела совершенно потрясающе, когда опиралась вчера у леди Джерси на вашу руку.

— Что? Что? Признаюсь, не заметил вас, Дадли. Я вообще мало кого замечаю теперь, когда у меня есть моя богатая… э… моя прекрасная Джорджиана, от которой я не могу оторвать глаз. Слышишь, Ральф? Тебе следует тоже подумать над тем, чтобы найти себе богатую жену. Хотя, я забыл, ты ведь богат, как Крез. И при этом не тратишь ни пенни. А я вот трачу даже слишком много, стараясь не отстать от Принни. Но долги меня не пугают. Провалиться мне на этом месте, если я вру!

— Заткнись, Артур, — произнес холодно Хервуд, глядя вопросительно, даже скорее с подозрением на Томаса. Очевидно, он спрашивал себя, почему американцу вдруг взбрело в голову встретиться с ним здесь, а не в Воксхолле, как у них было намечено. — Вы готовы обсудить условия?

Томас улыбнулся, чрезвычайно довольный тем, что ему удалось привести Хервуда в замешательство. Тебе это явно не по вкусу, не так ли, ублюдок, когда ты уже считал, что я у тебя в кармане, подумал он.

— Я ознакомил вас с моими условиями в Ричмонде, сэр Ральф. Мне казалось, вы, как разумный человек, с первого же взгляда увидели их достоинства.

Лорд Мэпплтон переминался с ноги на ногу, явно желая покончить с разговорами и продолжить прогулку.

— Если это все, что вы можете сказать, — он покачал головой, — Ральф ничего не может здесь сделать, но…

— Добрый день, джентльмены… и вы также, мистер Донован.

Обернувшись, Томас увидел у себя за спиной Лейлхема. Походка графа была всегда столь бесшумной, что, казалось, он специально в этом практикуется. Итак, подумал Томас, ему удалось встретиться с тремя из них. Еще двое, и комплект был бы полным. Он никогда еще не видел их всех вместе. Возможно, если бы такое произошло, он догадался бы, что связывает картежника, охотника за приданым, честолюбивого интеллектуала, бесцветного, скучного флегматика и мастера интриги, дергающего их всех за ниточки.

— Ваша светлость. — Он слегка поклонился графу, ничем не показав, что заметил его откровенно оскорбительное обращение. — Рад видеть вас в добром здравии. Надеюсь, вы простили мне тот досадный выпад в «Джентльмене Джексоне»? Простое везение, не более того. Любой, кто видел нашу схватку, скажет, что вы лучший боец, чем я. Не так ли, сэр Ральф?

Хервуд проигнорировал его вопрос.

— Что ты делаешь здесь, Вильям? — спросил он, глядя мимо Томаса на графа с таким выражением, будто ему было известно что-то такое, чего Лейлхем не знал. — Я думал, ты собирался зайти сегодня днем к мисс Бальфур, поскольку вчера тебе не удалось с ней поговорить. Она исчезла так неожиданно. Вы ведь были там, мистер Донован? Вам не показалось несколько странным исчезновение мисс Бальфур?

— Я не обратил на это внимания.

Итак, ты что-то заметил, проклятый дьявол, подумал Томас, глядя на Хервуда. Заметил и хочешь дать это понять. Но прямо ты об этом не скажешь, не так ли? Нет. Для такого у тебя пороху не хватит.

— Я не знал, Ральф, что какое-либо небольшое изменение в моих планах может причинить тебе неудобство, — проговорил спокойно граф.

С удовольствием Томас увидел, как задергалась в тике левая щека сэра Ральфа. Интересно, имела ли Маргарита какое-либо отношение к тому чувству откровенной враждебности, которое Ренфру и Хервуд испытывали друг к другу, или ими просто владел дух соперничества и каждый из них стремился во что бы то ни стало одержать верх над другим?

— Но, — продолжал граф, — я все же отвечу на твое замечание: мисс Бальфур никого сегодня не принимает. Похоже, она рано уехала вчера вечером с бала, почувствовав легкую дурноту, и сейчас не в настроении кого-либо видеть. Хотя, как мне кажется, вы разговаривали с ней несколько минут у леди Джерси, я прав, мистер Донован?

— Как вы верно заметили, ваша светлость, всего лишь несколько минут, которые потребовались ей, чтобы отшить меня, — спокойно ответил Томас. Пожалуй, решил он, сейчас самое время развеять несколько опасения его светлости относительно их с Маргаритой отношений, особенно ввиду намеков Хервуда.

У бедняжки и без того достаточно проблем, как, между прочим, и у меня, черт побери, подумал он раздраженно, вспомнив сцену их расставания. — Я по уши влюблен в нее, ваша светлость, но она не желает иметь со мной никаких дел. Похоже, ей нравятся более зрелые джентльмены, такие, как вы. К сожалению, я вынужден теперь раскланяться, хотя мне чертовски не хочется покидать такую чудесную компанию. Однако я обещал своему другу, мистеру Дули, встретиться с ним через четверть часа в конце улицы. Там находится великолепный кабачок — вам всем непременно следует как-нибудь зайти туда. До свидания, джентльмены.

Идя вниз по улице, Томас почти физически ощущал, как три пары глаз сверлят ему спину. Он был так разъярен, что ему понадобилась вся сила воли, чтобы не обернуться и не потребовать у них объяснения, почему Маргарита объявила им всем войну. Однако он подавил в себе этот невольный порыв. Судя по всему, в течение еще какого-то времени ему придется довольствоваться ролью стороннего наблюдателя и оберегать Маргариту незаметно, выступая из тени, только если ему покажется, что она заходит слишком далеко в своих планах мести.

И каждый день, который он проведет вдали от нее, будет для него подобен смерти.

— Говорю тебе, мы должны избавиться от Артура, — сказал сэр Ральф, глядя на графа Лейлхема, который крутил за ножку свой бокал с вином, уставясь на мерцающую в свете ламп темную жидкость. Они сидели за столиком в клубе «Уайтс» вдвоем, поскольку лорд Мэпплтон покинул их, отправившись вновь обхаживать свою богатую мисс Роллингз. — Он становится обузой. Каждый раз, как он открывает рот, я боюсь, он предаст нас.

— Исключено, дружище. У нас нет времени на поиски кого-то другого, кого Стинки мог бы сунуть на его место в министерство финансов. Но я согласен, положение наше весьма опасно. Пять человек для такой операции — это слишком много. Особенно, когда один из этих пяти неверен и думает лишь о себе.

Сэр Ральф почувствовал, как у него противно засосало под ложечкой.

— Неверен? Вильям, я…

— Да, — продолжал граф, не отрывая взгляда от вина в своем бокале. — Перри ставит свои интересы выше наших общих интересов.

— Перри? — испытанное сэром Ральфом чувство облегчения при этих словах Лейлхема было столь сильным, что у него даже задрожали от слабости колени и он едва не сполз со стула на пол. — Что ты имеешь в виду?

— Он полагает, его тщеславие равнозначно истинному интеллекту. Господи, подумать только, что я когда-то считал его ровней нам с тобой! Стинки с Ар туром всегда, еще со школьной скамьи, позволяли водить себя за нос. В сущности, напрашивались на это — высокородные, уважаемые и весьма подходящие для наших планов. Но от Перри я ожидал много большего… Да, так возвращаясь к тому, о чем я говорил. У меня есть… м-м… знакомый в одной из газет, и он передал мне статью, которая будет напечатана в завтрашнем номере. Довольно любопытно.

— И что в ней? — Настроение Хервуда улучшалось с каждым мгновением. Он всегда знал, что Вильям был весьма низкого мнения об остальных, и полагал, он от них избавится, как только они перестанут быть ему полезны. Но если Вильяма так занимало вероятное предательство Перри, вряд ли у него будет время на то, чтобы вникать в его дела с Максвеллом или интересоваться его встречами с Томасом Донованом. Как и размышлять над его честолюбивыми планами.

— Этот надутый осел полагает, что он отыскал описание зарытых здесь римлянами сокровищ. Хуже того, он подключил к своим планам Стинки, заставив того убедить нашего недалекого принца Уэльского разрешить ему провести раскопки возле южной стены часовни Святого Петра.

Сэр Ральф расхохотался.

— В стенах Тауэра!? Он совсем очумел?

— Может быть. Но что если этот дурак окажется прав впервые в своей жизни? А? Что тогда, Ральф? Не решит ли он, что теперь, когда он добился славы и уважения, ему совершенно незачем участвовать в нашем деле? Даже хуже того… Не придет ли он к заключению, что мы никогда не будем ценить его столь высоко, когда придем к власти, как его оценит принц?

Подумай над этим, Ральф. Можем мы допустить, чтобы в наших рядах оставался столь близорукий, напыщенный идиот?

Хервуд потер подбородок, лихорадочно соображая.

— Он практически уже все подготовил, и ему осталось лишь отдать приказ о передаче товара из военного министерства. Как только я… то есть, как только мы достигнем соглашения с Донованом, Перри нам станет не нужен. Но, Вильям… мы всегда это знали. Мы, правда, никогда не обсуждали этого вслух, но в сущности, как только мы начнем реализовывать наш план, все они нам будут не нужны.

— Ты прав. Но, в отличие от тебя, я был готов проявить щедрость. Однако теперь, учитывая то, что Перри решил действовать сам по себе, я пересмотрел свою точку зрения в этом вопросе. Он знает слишком много, как о наших планах, так и о наших делах в прошлом. Ты помнишь наши прошлые дела, не так ли, Ральф?

— Ты имеешь в виду Жоффрея Бальфура? Об этом ты говоришь, не так ли, Вильям? — Хервуд не нуждался в том, чтобы ему напоминали о Жоффрее Бальфуре. Он как воочию видел его лицо каждую ночь перед тем, как окончательно погрузиться в сон. Видел ужас. Испытывал страх. — Артур тоже представляет в этом смысле опасность, Вильям, — заметил он. — Возможно, даже большую, чем Перри, особенно сейчас, когда он собирается жениться на богатой женщине.

Вильям Ренфру отставил свой бокал и поднялся.

— Какая кровожадность! Ну, хорошо, Ральф, если ты настаиваешь. Я думал только о Перри, да и то не серьезно. Но теперь я думаю: ты прав, и разрешаю тебе убить их обоих — избавиться от всех них, — но только после того, как мы закончим наши дела с Донованом.

— Я? — выдохнул Хервуд, не в силах поднять голос более чем до шепота.

Как случилось, что все это свалено на него, а Лейлхем опять ни при чем? Как удалось Вильяму повернуть разговор так, что он первый заговорил об убийстве? И как он может отказаться теперь, когда он, он сам и сказал, что все они должны умереть? Хервуд откинулся на спинку стула, в ошеломлении провожая глазами Лейлхема. Черт его побери! Этот ублюдок опять его перехитрил!

На город уже опускались сумерки, когда сэр Ральф, проведший весь день в глубоких раздумьях, добрался до особняка лорда Чорли на Горсвенор-сквер. На ступенях парадного входа он увидел трех явно чем-то очень недовольных мужчин.

Хервуд обошел их и, взяв в руки дверной молоток, постучал. В следующий момент дверь отворилась, и лорд Чорли, схватив его за локоть, втащил в дом.

— Стинки! Что, черт побери, здесь происходит? Где все твои слуги? И что это за люди на улице?

Лорд Чорли, седеющие волосы которого были в полном беспорядке, а жилет на обширном животе расстегнут, знаком показал сэру Ральфу следовать за ним в гостиную.

— Ушли, Ральф. Все мои слуги покинули меня. Ушли сразу же, как только начало слетаться все это воронье, что ты видел на улице. Скатертью дорога, скажу я… тем более что я задолжал им всем жалованье, по крайней мере, месяца за три.

Хервуд начал понимать, что здесь происходит. Похоже, его задача окажется даже легче, чем он предполагал.

— Эти люди на улице, Стинки… Они, как я понимаю, кредиторы? Тебя осадили твои кредиторы?

Лицо лорда Чорли сморщилось, и из глаз его покатились слезы.

— Первый прибыл утром, после того, как я уже ушел… во всяком случае, так он мне сам сказал, когда я по возвращении наткнулся на него в холле и увидел у него в руках мои канделябры. Похоже, человек, с которым я играл в карты на протяжении последних нескольких недель, продал все мои долговые расписки какому-то ростовщику или еще кому-то в том же роде, и новый владелец требует немедленной уплаты долга. Не успел появиться первый кредитор, — продолжал Чорли, — как остальные тут же об этом пронюхают. С требованием немедленно уплаты по счетам пришли даже люди от бакалейщиков и торговцев свечами, которые, мне всегда казалось, должны были знать, что джентльмен в первую очередь платит карточные долги, а уж затем расплачивается со своими поставщиками. Один из этих людей сейчас на кухне — собирает там горшки и кастрюли, — а другой в столовой. Этот отказался уйти, даже когда я предложил ему взять серебряный канделябр для стола, который мне подарила еще моя матушка. Безобразная, на мой взгляд, вещь, но должна же она хоть что-то стоить. Дверь я никому больше не отворяю, поскольку стоит мне ее только приоткрыть, как в следующую минуту дом будет кишмя кишеть этими вымогателями… и, в довершение всего, у меня почти не осталось еды. Я послал записку Принни, но он на нее не ответил.

Лорд Чорли рухнул в кресло и закрыл лицо руками.

— Ральф… что мне делать? Я не могу обратиться за помощью к Вильяму. Он предупреждал меня… только сегодня утром. Черт бы его побрал… он словно сам все это накликал!

Сэр Ральф улыбнулся. Ощущение натянувшейся при этом на скулах кожи было странным, но не лишенным приятности. Он пришел к Чорли, чтобы убедить того в том, что Вильям представляет для них опасность, и сделать его своим союзником в борьбе с Ренфру. Ни Артур, ни Перри не годились для этой роли. Первый по причине слабости своей натуры, второй же — потому что был слишком опасен. Стинки, который постоянно нуждался в деньгах, был его последней надеждой. И, как теперь выяснилось, поставив на лорда Чорли, он, в жизни не бравший в руки карт, сделал самый верный, самый удачный ход.

— Сейчас у меня почти нет свободных денег, — заговорил он наконец по прошествии нескольких долгих, долгих секунд, в течение которых в комнате были слышны лишь отчаянные рыдания лорда Чорли. Ему нужно было убедить Стинки, что, помогая ему, он идет на большие жертвы. — Однако, полагаю, мне удастся кое-что наскрести, чтобы тебя выручить. Сколько ты задолжал?

Лорд Чорли оторвал от лица руки и уронил их безвольно на колени.

— Не знаю. Пятьдесят тысяч фунтов? Сто тысяч?

Сэр Ральф едва не рассмеялся, хотя подобный ответ не укладывался у него в голове. Да, все оказалось даже слишком просто. Хервуд и думать забыл, что он сам предлагал убить и лорда Чорли, и всех остальных. Из головы у него не шла мысль о жестоком предательстве Лейлхема, и он горел жаждой мести. Хотел обманом заставить меня убить трех моих старейших и самых дорогих друзей, а, Вилли? Ну нет, не выйдет. На этот раз ты зашел слишком далеко. Отныне музыку будет заказывать сэр Ральф Хервуд!

— А как насчет твоих поместий, Стинки? Они заложены?

Лорд Чорли кивнул.

— Все они. Трижды. — Он поднял голову и умоляюще посмотрел на сэра Ральфа. — Можешь ты мне помочь? У тебя полно денег и, как мне кажется, ты и пенни из них не тратишь. Помоги мне, Ральф. Я все верну тебе, как только планы Вильяма осуществятся. Мы все тогда будем богаты.

— Да, мы будем богаты, Стинки, если только Вильям, одержав победу, окажется и на деле столь же щедр, как он щедр сейчас на обещания. Ты подумай только… мы делаем всю работу, а наибольшие плоды пожнет он. Если бы не то отвратительное дело несколько лет назад, — которое тоже, как ты знаешь, было идеей Вилли, — никто из нас не связал бы с ним свою судьбу. Да, конечно, кое-что нам удавалось. Но ты помнишь Амьенский договор? Питта? Все это провалилось. Бедный Жоффрей!

Хервуд усмехнулся, изумленный тем, что может, не поморщившись, произнести имя Бальфура, — теперь, когда у него был Максвелл!

— Тогда все мы и разошлись, — продолжал он, — на какое-то время, пока, разумеется, не был задуман этот новый проект. Но он также может провалиться, и тогда что с нами будет? Что будет с тобой, Стинки?

— Боже милосердный! Меня упекут во «Флит»[7], и мне придется, как какому-то арестанту из простолюдинов, спускать через окно прохожим внизу корзину, прося у них фартинги!

— Вот именно! — Сэр Ральф подошел к креслу, в котором сидел Стинки, и присел перед ним. — Поэтому-то я и здесь, Стинки. Я много и долго думал об этом. Очень много и очень долго. Донован доверяет мне. И потом, он даже не подозревает об участии в этом деле Вильяма. Я мог бы работать с Донованом напрямую, в обход Вильяма. Так мы с тобой будем больше уверены в успехе. Вильям уже подвел нас однажды, а потом сделал из всех нас убийц, тем самым, ослабив нас, поскольку нас тревожит сознание нашей вины. Ты ведь доверяешь мне, Стинки, не так ли? Предоставь Перри и Артуру самим о себе позаботиться. А мы с тобой позаботимся о себе. Ведь мы с тобой всегда были близки, помнишь?

— В школе мы жили с тобой в одной комнате, — проговорил лорд Чорли, вытирая глаза. — Я думал, ты давно забыл об этом. Сколько ты можешь мне дать, Ральф? Сколько сможешь ссудить до того, как уговоришь Донована согласиться с нашим планом?

— Пять тысяч сейчас, чтобы ты смог наконец избавиться от всех этих осаждающих тебя торговцев, — произнес медленно, осторожно сэр Ральф. — И двадцать на следующей неделе. Это поможет тебе избежать тюрьмы. Но в обмен на это мне нужна твоя преданность.

— Все что хочешь, Ральф, — сказал лорд Чорли, обнимая Хервуда. — Все что ни пожелаешь, даю тебе в том мое слово!

— Хорошо. — Сэр Хервуд снова улыбнулся. Он начинал находить удовольствие в улыбке. Этот толстый идиот был последним человеком, кого Вильям мог бы заподозрить, последним, кого он стал бы опасаться. Ему совсем не хотелось беспокоиться по поводу подозрений Вильяма, когда наступит время действовать. Какой смысл быть бессмертным и провести вечность в темницах Тауэра, тогда как Вильям будет сидеть на троне. — Гм… у тебя есть пистолет, Стинки, ведь так?

ГЛАВА 14

Преобладающая страсть неизменно одерживает победу над разумом.

А. Поп

Маргарита в сопровождении совершенно поникшей миссис Биллингз, следовавшей в трех шагах позади нее, вошла в комнату с высоко поднятой головой. Она не повернула ее ни направо, ни налево, дабы взглянуть на дам и джентльменов света, которые все еще никак не могли решить, низвела ли себя мисс Маргарита Бальфур до положения парии своим вчерашним нарушением всех традиций.

Как будто ее это в какой-то мере заботило! Она была Маргаритой Бальфур, не какой-то там чувствительной девицей, которая предпочла бы скорее уйти в монастырь, чем предстала бы перед всеми этими хмурыми сплетницами, судящими о людях по одежде, толщине кошелька или тому, состояли ли их родители в браке в момент их зачатия.

К тому же в этот вечер она была здесь с миссией. Даже с несколькими миссиями. Записка, полученная ею сегодня от Максвелла, весьма ее приободрила. Судя по всему, оба они, и сэр Ральф и лорд Мэпплтон, заглотнули наживку с прямо-таки восхитительным энтузиазмом, а лорд Чорли был на пути к позору и, в конечном итоге, к ссылке.

Но ей обязательно нужно было увидеться с Вильямом. Она приняла бы его еще днем, не будь ее глаза такими красными и опухшими. Как бы ей ни хотелось вообще никогда его болыпе не видеть в своей жизни, она не смела отложить встречу с ним хотя бы на день, поскольку он был единственным членом «Клуба», вызывавшим у нее настоящий страх.

К тому же ей не терпелось встретиться с Донованом. Она послала ему в Пултни записку, в которой написала, что будет на музыкальном вечере у леди Саутби, куда прибудет в одиннадцать после ужина в частном доме. Последнее, разумеется, было выдумкой, но ей хотелось поговорить с Лейлхемом без помех, а это, вне всякого сомнения, было бы совершенно невозможно в присутствии Донована.

Томас Джозеф Донован. Он влезал во все, что бы она ни делала. В ее планы мести, в ее сны… даже сумбур у нее в голове, и тот был делом его рук. И, однако, без его любви, без его объятий она не мыслила теперь своей жизни.

И если подобные мысли делали ее распутной женщиной, ну, значит, так тому и быть. В аду у нее, несомненно, будет большая компания!

— Мисс Бальфур! Сегодня вечером вы совершенно обворожительны. Как я рад, что ваше недомогание теперь уже дело прошлое.

Подавив внезапную внутреннюю дрожь, Маргарита стиснула зубы и, повернувшись, присела в реверансе перед графом Лейлхемом, всегда смотревшим на нее так, будто она была вещью, которую он собирается приобрести.

— Благодарю вас, сэр, — ответила она, широко раскрыв глаза и хлопая ресницами точно так же, как делала это молодая женщина по имени Араминта, разговаривая вчера вечером на балу с Донованом до того, как он подошел к ним с миссис Биллингз. — Должно быть, вы очень смелый человек, ваша светлость, если не боитесь, что вас увидят разговаривающим со мной. Вы ведь знаете, я в опале.

Лейлхем склонился над протянутой ему нежной ручкой и слегка коснулся ее прохладными сухими губами.

— Вы ошибаетесь, мисс Бальфур, — произнес он, едва шевеля губами, что невольно приковало ее взор к его рту. — Позор навлекла на себя ваша компаньонка. Всем известно, что у вас нет матери. Поэтому, как я уже заметил в разговоре с нашей хозяйкой, всю ответственность за ваше поведение несет компаньонка. Полагаю, эта милая леди Саутби уже передает мои слова всем собравшимся на сегодняшний вечер.

— О, Боже! Я пропала, — простонала еле слышно миссис Биллингз, и Маргарита, боясь, как бы почтенная дама не упала в обморок, поспешно подхватила ее под руку и предложила пройти в дальний конец комнаты, где стояли приготовленные для музыкантов стулья.

— Может, нам найти стакан лимонада для вашей компаньонки, мисс Бальфур? — предложил, словно читая мысли Маргариты, лорд Лейлхем, когда она усадила Билли на стул.

— Да, — ответила она и взяла его под руку, чтобы все могли видеть, что она с ним, что он принял ее. Ей было совершенно безразлично, станет или нет она парией, но если бы такое произошло, ее перестали бы приглашать во многие дома, а ей непременно хотелось видеть, как падают один за другим сраженные ее рукой члены «Клуба». — Полагаю, это было бы самым лучшим. К тому же, надо дать дорогой Билли возможность побыть одной и прийти в себя.

— О, Господи, — простонала вновь миссис Биллингз и, вздохнув, принялась рыться в своем ридикюле в поисках нюхательных солей.

Маргарита с графом прошлись по комнате один раз, приветствуя общих друзей, причем с лица Маргариты не сходила улыбка, словно она была весьма довольна собой, и наконец остановились у одного из дюжины с лишним высоких открытых окон, сквозь которые вливался из сада насыщенный нежными ароматами вечерний воздух.

— Сэр Гилберт по-прежнему избегает общества, дорогая Маргарита? — спросил Лейлхем с таким видом, будто его и в самом деле это интересовало.

— Вы ведь знаете дедушку, Вильям, — ответила Маргарита, следя за молодой парочкой, идущей по одной из едва освещаемых луной аллей. Буду ли я там вскоре вместе с Донованом? — Он скорее отправится к зубодеру, чем согласится провести целый вечер, слушая, как пиликают на своих инструментах музыканты-любители. Как и я, по правде сказать. Как вы считаете, леди Саутби будет петь сегодня? Когда две недели назад на вечере у лорда Марта она запела, я едва удержалась, чтобы не вскочить и не засунуть ей прямо в глотку свою шаль. Если бы кто-нибудь издал подобные звуки у нас на ферме в Чертси, куры, я уверена, несли бы там яйца квадратной формы на протяжении, по крайней мере, двух недель. Но довольно об этом! Как вы поживаете, Вильям? Мы так давно с вами не беседовали. Ваша рана уже зажила?

— Слухи о серьезности моего ранения, моя дорогая, были сильно преувеличены, — ответил Ренфру и, взяв ее под локоть, помог пройти через низкий порожек на террасу. — Я совершенно здоров, о чем говорит мое присутствие на сегодняшнем вечере. Но я запомнил урок. Никогда не поворачивайся спиной к американцу, поскольку все они играют не по правилам.

Маргарита с трудом удержалась, чтобы не влепить ему тут же пощечину.

— Вы хотите сказать, Вильям, — произнесла она ровным тоном, — что мистер Донован воспользовался тем, что вы настоящий джентльмен, и напал на вас исподтишка? Как это на него похоже! Я едва с ним знакома, но у меня сложилось впечатление, что он совершенно беспринципный человек.

Граф Лейлхем улыбнулся и, сделав шаг, встал прямо перед Маргаритой, лишив ее возможности пройти к одной из каменных скамей и сесть.

— Я всегда, еще в те дни, когда вы были совсем крошкой, знал, что вы весьма разумная юная леди, Маргарита. Вы помните мои визиты в Чертси… и ваши поездки в Лейлхем-холл? Чудесные были дни. Мы с вашими родителями были такими добрыми друзьями… почти одной семьей.

Маргарита почувствовала, что плечам ее стало вдруг холодно, и плотнее закуталась в свою бледно-розовую шаль. Что ему надо? Зачем он терзает ей душу, напоминая о прошлых горестях?

— Все члены моей семьи уже умерли, Вильям, кроме дедушки.

Лейлхем взял обе ее руки в свои и прижал к груди.

— Вы можете создать себе новую семью, милая Маргарита, — произнес он слегка дрожащим голосом, стараясь, казалось, проникнуть своим горящим взором ей в самую душу. В первый раз на ее памяти он, похоже, не совсем владел собой. — Мне не хотелось бы смущать тебя, дитя мое, но этот американец, Донован, болтает, будто он собирается на тебе жениться. Однако, как ты только что мне сказала, он тебе не нравится. Это хорошо, Маргарита. Очень хорошо и весьма обнадеживающе. Ты из рода Селкирков и не можешь связать свою судьбу с кем попало. Но с человеком, достойным себя, ты вполне могла бы основать новую династию.

Господи, неужели он предлагает ей брак? Нет, этого не может быть. Вильям вдвое старше ее — даже больше, чем вдвое! Но, секунду! Его несомненно слишком занимает ее родословная, словно он и в самом деле надумал породниться с семьей Селкирков. Не он ли был тогда в лабиринте с ее матерью? Не он ли предлагал ей руку и сердце? Это было вполне возможно. Все было возможно… Маргарита открыла рот, не вполне еще сознавая, что собирается сказать, и тут услышала слетевшие с ее губ слова:

— Династию? В самом деле? Ту самую, какую вы хотели создать с Викторией?

Она застыла, не в силах оторвать взгляда от его мгновенно побледневшего лица.

— Я могу объяснить твои слова лишь тем, что ты еще не совсем оправилась от своего недомогания. Как ты могла такое подумать?! Я был другом Жоффрея. Его очень близким и хорошим другом.

— Да-да, Вильям, я знаю об этом, — согласилась поспешно Маргарита, вспомнив записи в журнале отца и слова матери о том, что он покончил с собой. Она постаралась запрятать на время свои подозрения в самый дальний уголок памяти, чтобы потом, оставшись одна, как следует над всем этим поразмыслить. В конечном итоге, в тот день в лабиринте вполне мог быть и Вильям. Это должен был быть кто-то из них. Почему же тогда не граф? — Вы, должно быть, были ужасно потрясены, когда папа тогда так внезапно умер?

Лейлхем все еще держал ее руки в своих. Он стоял так близко от нее, что Маргарита почувствовала на своем лице его дыхание, когда он открыл рот и сказал то, что, как она сразу же поняла, было ложью.

— Я всегда думал, что у него хрупкая конституция поэта… но его смерть была все же весьма неожиданной. Твоя дорогая мама так никогда, в сущности, и не оправилась от этого удара, не так ли?

Будь осторожен, имея дело с человеком без слабостей. На мгновение Маргарите показалось, будто она слышит, как отец произносит эти слова. Он не внял своему собственному предостережению, но она к нему прислушается. Она не станет лично участвовать в сокрушении Лейлхема. За нее это сделает сэр Ральф, одержимый страхом смерти и жаждущий вечной жизни. Ради того, чтобы получить «Щит непобедимости», Ральф выдаст все свои секреты, а заодно и секреты Вильяма, своему наперснику Максвеллу, дав ей тем самым в руки оружие, с помощью которого она уничтожит Ренфру.

Но как же трудно было удержаться от того, чтобы не назвать Лейлхема в лицо лжецом, как же невыносимо трудно было стоять рядом, улыбаться и выслушивать его уверения в дружбе… и довольно прозрачные намеки на брак с ней. Династия? О, Господи… может, у Вильяма все же была одна слабость?

Маргарита поспешно моргнула и звенящим от едва сдерживаемых слез голосом проговорила:

— Господи, Вильям. Вы были таким хорошим, давним другом, и, однако, вам неизвестно… Я думала… я всегда думала… Вильям… Мне жаль, что приходится говорить вам об этом… но папа не скончался мирно во сне, как вам сообщили. Он… он повесился в саду. Дедушка рассказал мне об этом в прошлом году, когда умерла мама. Видите ли, именно она и обнаружила его там. И после этого ее постоянно мучили боли в сердце…

Лейлхем отпустил ее руки, которые все это время сжимал в своих ладонях, и привлек Маргариту к груди.

— Дорогое, милое мое дитя! Конечно же, я обо всем знал. Но сэру Гилберту не следовало говорить тебе об этом. Что хорошего могло это принести? Только лишнее горе. Ты невинна, моя дорогая… невинна! Такие ужасы не для тебя.

Невинна? Теперь ей стало ясно, что Лейлхем сумасшедший. Она утратила всю свою невинность прошлой весной, когда умерла ее мать, и она поняла, на что могут быть способны люди. Виктория потеряла сознание в лабиринте в саду у Лейлхема, умерла в его поместье. Разумеется, он все знал об этом! А прошлой ночью тайной для нее перестала быть и любовь. Она собиралась поставить на колени пятерых за их причастность к смерти ее родителей. Какая уж тут невинность!

Осторожно Маргарита высвободилась из объятий графа — объятий, которые вовсе не выглядели отеческими, особенно ввиду его слов о «династии». Не поднимая глаз, поскольку боялась смотреть на него, но в то же время мысленно спрашивая себя: «Не он ли виновник? Не он ли был с мамой в лабиринте?» — она сказала:

— Полагаю, мне лучше вернуться сейчас к миссис Биллингз, Вильям. Мне хотелось бы подумать о том, о чем мы с вами говорили.

— Да-да, конечно, — с готовностью согласился Лейлхем, словно и ему тоже требовалось побыть одному и поразмыслить, и вошел вместе с ней снова в ярко освещенную комнату. — Я не хотел шокировать тебя, мое дорогое дитя. Но я наблюдал за тобой внимательно все эти годы, наблюдал и испытывал гордость, видя, как постепенно ты превращаешься в прекрасную молодую женщину. Мало-помалу, в последний год в основном, я проникся мыслью, что наша маленькая Маргарита готова к замужеству. И ты должна была и сама заметить, что тебя влечет общество зрелых мужчин, а не таких юнцов, как этот болван Донован! Тебе нечего бояться меня, моя дорогая. У тебя есть время подумать над тем, что я сказал. Я очень терпелив.

— Спасибо, Вильям. Я благодарна. — Внезапно в голову ей пришла одна мысль. — Вы ведь не скажете сэру Гилберту о Доноване и… вообще о чем-либо, Вильям?

— В этом нет никакой необходимости, — коротко ответил он, и она невольно подняла на него глаза, пораженная его внезапной холодностью. Взгляд графа был устремлен мимо нее и, даже не поворачивая головы, она поняла, что прибыл Донован. — Идемте, моя дорогая, — повелительно сказал Лейлхем. — Я возвращу вас вашей компаньонке. Я остался бы с вами на концерт, но, к сожалению, я вдруг вспомнил о приглашении, которое не могу проигнорировать. Вы меня простите, не так ли?

Простит ли она его? Да она с восторгом проводила бы его под звуки фанфар, если бы они у нее были! Все что угодно, только бы он ушел сейчас и не столкнулся бы с Донованом, который сегодня вечером выглядел особенно красивым и особенно сердитым.

— Конечно, Вильям. Возможно, я увижусь с вами снова на маскараде у леди Брилл в пятницу? Дедушка разрешил мне пойти туда, хотя и с явной неохотой. Должно быть, там будет очень весело. Я никогда еще не была на маскараде.

Граф остановился подле миссис Биллингз и, усадив Маргариту на стул, склонился над ее протянутой в прощании рукой.

— Если вы собираетесь там быть, мисс Бальфур, я не пропущу этот бал ни за какие сокровища в мире. Я даже не стану спрашивать вас, в чем вы будете, поскольку уверен, что узнаю вас в любом наряде.

С этими словами он повернулся и направился к выходу из зала, не увидев, как она вытерла ладонь о свои шелковые юбки в стремлении уничтожить даже память о его прикосновении.

— Боюсь, мисс Бальфур, — произнесла миссис Биллингз спустя мгновение необычайно официальным тоном, — у меня нет выбора, и по окончании сегодняшнего вечера я вынуждена подать в отставку. Я подвела вас, как верно заметил его светлость, и подвела тем самым себя самое. Мне следовало бы проявлять большую твердость, но, к своему несчастью, я всегда была робкой. Женщине, не имеющей никаких иных доходов, кроме жалованья, ничего другого не остается, как только всячески угождать своей хозяйке. Вы желали, чтобы я была вашей тенью, не имеющей своего голоса и мнения, — я так и поступала. К моему большому огорчению. И теперь для меня все кончено. У меня нет другого выхода, как только уехать в Шотландию или Уэльс, или еще в какое-нибудь такое же Богом забытое место и начать все сначала. Но прежде, чем уехать, мисс Бальфур, я хочу вам сказать кое-что.

Она уселась поудобнее на стуле и с жаром произнесла:

— Маргарита Бальфур! Вы самое возмутительное, дерзкое и ужасное создание, за которым мне когда-либо приходилось присматривать, и я ничего так не желала бы сейчас, как окунуть вас с головой в океан, просто чтобы посмотреть, как вы там станете барахтаться! — Она резко вздернула подбородок, и ее тюрбан едва не сбился набок. — Вот! Я сказала, что хотела, и ничуть об этом не жалею!

Несколько мгновений Маргарита, не отрываясь, смотрела на миссис Биллингз, лицо которой постепенно заливала краска, затем с улыбкой произнесла:

— Похоже, Билли, у тебя в конечном счете все-таки есть характер. Отлично! Думаю, я попрошу дедушку повысить тебе жалованье и дать также рекомендательное письмо, столь лестное, что при его чтении у тебя на глаза слезы навернутся.

— Повысить… повысить мне жалованье? — Миссис Биллингз поспешно бросила взгляд налево, затем направо, словно ожидая, что вот-вот прямо посреди музыкального вечера леди Саутби в зале взорвется шутиха, и вновь уставилась на Маргариту. — И рекомендательное письмо? Почему?

— Почему? — повторила Маргарита, по-прежнему улыбаясь. — Все очень просто, Билли. Ты и так уже убеждена, что я погибла окончательно, без всякой надежды на спасение, поэтому я могу больше не слушать твои бесконечные проповеди о том, как следует вести себя юной дебютантке. К тому же, ты прекрасно знаешь, что ожидает того, кто осмелится мне в чем-либо препятствовать. И последнее, но не менее важное обстоятельство. Мне не хочется утомлять себя поисками такой же знающей и весьма сообразительной леди, которая всегда смотрит в другую сторону, когда я занимаюсь тем, что гублю себя. Короче говоря, я не могу тебя потерять, Билли. Ты сама компетентность, и, боюсь, мне не удастся найти тебе замену.

— Вы ужасное, ужасное создание, Маргарита Бальфур, — проговорила с чувством миссис Биллингз. — Я буду молиться за вашу бессмертную душу.

— Сделай это, Билли, — ответила Маргарита, видя, что Донован идет к той же балконной двери, сквозь которую они с Лейлхемом прошли несколько минут назад. — Но ты останешься?

— Увы. Грехи мои заставляют меня сказать «да».

— Хорошо. Я вижу, мисс Клеммонз подходит к арфе, собираясь начать первый номер нашего концерта. А теперь, почему бы тебе не посидеть здесь, как и подобает хорошей компаньонке, позволив мне избегнуть того, что явно будет не самой удачной интерлюдией? Пожалуйста, молись, сколько угодно, пока меня не будет… присоединив свои молитвы к молитвам Мейзи, которая, вне всякого сомнения, стучится в этот самый момент в дверь доброго Боженьки, умоляя Его о милосердии. Или займись подсчетом тех денег, которые ты получишь дополнительно, делая вид, что не замечаешь моих проделок.

Миссис Биллингз схватила Маргариту за юбку, остановив ее в тот самый момент, когда Донован скрылся на террасе.

— На этот раз, — простонала она, — вы ведь сами придете за мной, не так ли? Не то чтобы мне не нравилось общество мистера Донована… поскольку он весьма обходительный и веселый джентльмен…

— Да, Билли, так все говорят. И не волнуйся, я сама приду за тобой… через какое-то время. А теперь улыбнись и сделай вид, что тебе нравится игра мисс Клеммонз. А я отправляюсь бросать на ветер остатки своей репутации.

Пройдя вдоль стены, так что почти никто не обратил на нее внимания, Маргарита проскользнула сквозь высокие застекленные двери на террасу. Сумерки быстро сгущались, и, помедлив несколько мгновений, чтобы дать привыкнуть глазам к полумраку, молодая женщина спустилась по широким каменным ступеням лестницы в сад леди Саутби.

— Донован? — громко прошептала она, оглядываясь. — Где, черт побери, ты прячешься? Я не могу отсутствовать более тридцати минут.

Едва она успела сделать несколько шагов по мягкой траве, как кто-то схватил ее за руку и увлек в кусты.

— Донован! — воскликнула она, обнимая его крепко за плечи.

— Я получил твою записку, — проговорил он, пожирая ее глазами, словно не видел тысячу лет. — Маргарита, не может быть, чтобы ты написала мне об этом серьезно.

Она облизала внезапно пересохшие губы.

— Но это так, Донован. Я извиняюсь от всего сердца. И, да, я хочу, чтобы мы были вместе, но о браке не может быть и речи. Я… у меня есть дела, которые я должна закончить, прежде чем думать о будущем.

— «Клуб», — сказал Донован, и в его глазах она увидела сталь. — Ты все еще за ними охотишься. И не собираешься сказать мне, почему. Я прав?

— Да, Донован, не собираюсь. Как не собираюсь спрашивать тебя, почему ты ведешь дела с ними, вместо того чтобы действовать через дипломатические каналы, как поступают остальные посланники Мэдисона. Мне кажется, мы должны просто довериться друг другу… или разойтись в разные стороны и забыть, что была прошлая ночь.

Она почувствовала на своих плечах его руки.

— Не могу, ангел. — Он покачал головой. — Не могу я забыть этого. Называй меня лжецом, называй меня дураком, но я люблю тебя, Маргарита, и никогда об этом не пожалею. Даже если мы с тобой больше никогда не поцелуемся, даже если я никогда тебя больше не обниму, я буду любить тебя до самой смерти… и даже после.

У Маргариты защипало глаза, и она поспешно моргнула. В последние двадцать четыре часа слезы лились у нее из глаз с необычайной легкостью. И это после стольких лет жесткого самоконтроля, когда она ни разу не позволила своим чувствам вырваться наружу, боясь, что окружающие догадаются о глубокой незаживающей ране в ее сердце.

— Я вела себя прошлой ночью просто отвратительно, Донован, тогда как ты был необычайно добр ко мне. Я даже не подумала о возможности появления ребенка… как и о том, что могу причинить боль тебе или вообще кому бы то ни было. Я просто действовала. Эгоистично, не думая о других. Я не всегда была такой, поверь мне. Я едва узнаю себя в этот последний год. Только что я вела себя с Билли совершенно возмутительно, хотя она такая, какая есть. Прости меня. С изумлением она увидела на лице Томаса улыбку.

— Ты знаешь, ангел, мне доставляет огромное удовольствие видеть тебя такой смиренной. Интересно, доведется ли мне еще когда-нибудь увидеть подобное?

Она улыбнулась ему в ответ.

— Весьма в этом сомневаюсь, Донован, но ты все же не теряй надежды.

— Могу я надеяться когда-нибудь завоевать твою любовь?

Маргарита закрыла глаза. Пора было сказать ему то, что подсознательно она знала почти с их первой встречи, но в чем лишь недавно… совсем недавно осмелилась признаться себе. Она открыла глаза и с необычайной серьезностью произнесла:

— Моя любовь уже принадлежит тебе, Донован. Тебе остается лишь решить, хочешь ли ты сохранить ее.

Больше ей не удалось сказать ни слова, так как Томас заключил ее в объятия и закрыл поцелуем рот.

В следующий момент она слегка прикусила ему нижнюю губу, и он ответил ей тем же. Губы их раскрылись, и его язык скользнул ей в рот.

Она почувствовала, как руки Донована стискивают ей ягодицы, прижимают ее к его возбужденному члену, залезают ей в вырез платья и грубо, лихорадочно впиваются ей в груди, и сама вжималась в него все сильнее и сильнее.

Это было безумие. Это был голод, какого она никогда прежде не знала. Это был жар, и свет, и страсть, и желание, слитые воедино. Это значило больше, чем воздух, вода или еда. Это была ее жизнь, ее единственная реальность, ошеломляющее разум объяснение того, почему она вообще существует на свете.

Это была любовь.

Она погладила Томаса по спине, ощущая с восторгом, как перекатываются под плотной материей сюртука его мышцы. Затем провела рукой по его волосам и, притянув к себе его голову и впившись в его рот жадным поцелуем, принялась легкими круговыми движениями тереться о него, чувствуя, как его член, касающийся внизу ее живота, с каждым мгновением увеличивается в размерах. Внезапно она сунула одну ногу между его ног и прижала его член к своему бедру, с восторгом говоря себе, что совсем сошла с ума, — как, несомненно, и он.

Он оторвался от ее рта, и она застонала было с чувством невыносимой потери, но тут его губы коснулись ее горла, и она тяжело задышала, когда он начал покрывать горячими, страстными поцелуями ее плечи и грудь.

В следующую минуту ноги ее оторвались от земли, и она поняла, что он увлекает ее в самую глубь кустов, подальше от льющегося из окон особняка света. Она никак не облегчала ему эту задачу, покусывая его слегка за ухо и проводя по нему влажным языком, что исторгало из груди Донована совершенно восхитительные, на ее взгляд, стоны.

Внезапно она почувствовала, что падает, но не испугалась, и лишь крепче обхватила обеими руками Донована за спину. В следующее мгновение она оказалась на чем-то шерстяном, вероятно, пальто или плаще, который захватил для нее ее неизменно предусмотрительный Донован. Похоже, он ничуть не сомневался в своей способности вновь завоевать ее сегодня вечером.

Он лег рядом и, подложив ей под голову одну руку, другой стал поднимать ее юбки. Когда их губы вновь встретились, она быстро протянула руки к пуговицам на его бриджах и поспешно начала их расстегивать. Их потребность друг в друге была слишком велика, чтобы чего-то стыдиться, и само их нахождение в этом уединенном месте среди кустов еще более усиливало испытываемое ими наслаждение.

Рука его коснулась ее бедра там, где кончались белые шелковые чулки, и она улыбнулась, когда он вдруг замер, осознав, что под юбками на ней не было ничего, кроме тонкой полоски материи, на которой и держались эти чулки.

Последняя пуговица на бриджах Донована расстегнулась под ее пальцами и, помедлив секунду, она запустила руку внутрь. Прошлой ночью она увидела мельком мужское естество Донована и была поражена его размером и красотой. Живя в поместье, она не раз видела половые органы животных и однажды даже была свидетельницей того, как на огороженном забором дворе жеребец сквайра Хэдли взгромоздился на кобылу-рекордистку сэра Гилберта, но никогда прежде она не находила во всем этом никакой красоты.

До вчерашней ночи.

До Донована.

Она коснулась жестких курчавых волосков и ощутила несказанный восторг, почувствовав под пальцами шелковистый на ощупь, бархатистый и, однако, удивительно твердый член. И все это время его пальцы двигались у нее между ног, скользя внутрь, лаская ее, пока она не поняла: еще мгновение, и она закричит.

Она приподняла голову и укусила его в плечо.

— Господи, Маргарита! — хрипло воскликнул Донован, опуская голову меж ее грудей. — Не могу этому поверить. Я должен был бы быть лучше… сильнее. Но я не могу ждать, ангел. Я должен иметь тебя сейчас же или, клянусь, я опозорюсь…

Он лег на спину и втащил ее на себя, так что теперь она стояла на коленях, как бы восседая на нем.

— Донован? — вопросительно прошептала она, пытаясь разглядеть в почти уже кромешной тьме черты его лица.

— Сегодня тебе не удастся исчезнуть незаметно, как ты сделала это в прошлый раз, — произнес он, спуская до колен свои бриджи, и приподнял ее юбки, так что волосики в низу его живота защекотали ее обнаженные ягодицы. — Так что это единственный способ сохранить тебе приличный вид.

Маргарита приподняла одну бровь, на мгновение задумавшись над его словами, затем улыбнулась. Идея ей скорее понравилась, особенно когда она вновь почувствовала у себя между ног его пальцы, ищущие тот небольшой бутон, который расцвел в первый раз прошлой ночью.

Почувствовав давление его члена у входа во влагалище, она слегка приподнялась, помогая ему, направляя его, затем вновь опустилась, с наслаждением ощущая его член внутри себя.

Он начал двигаться в ней, слегка приподняв бедра.

Она уперлась ему в живот, балансируя на коленях, откинула назад голову и закрыла глаза, наслаждаясь пронизывающими все ее существо ощущениями. Голод, зародившийся где-то глубоко внутри ее, побуждал ее двигаться вперед, назад, влево, вправо. Каждое ее движение, каждое изменение в положении ее тела сближало маленький расцветающий вновь бутон с телом Донована, вызывая в ней целую бурю восторга.

Его бедра ритмично двигались, выводя мелодию любви и желания, страсти и самоотвержения, и ее тело пело в ответ. Они создавали новую великую музыку, которая была слышна только им двоим, — наслаждаясь ее красотой, слушая своими сердцами, как она поднимается крещендо, достигает кульминации и, наконец, взрывается мощными аккордами симфонии, сочиненной тысячелетия назад.

Маргарита упала без сил на грудь Донована и стала покрывать ее поцелуями, мгновенно задрожав от наслаждения, когда он прижал ее к себе и начал нежно гладить.

— Ах, ангел, — шепнул он ей на ухо, когда она, наконец, успокоилась и положила ему на плечо голову. — Моя дорогая отважная Маргарита. И ты еще была так глупа, что спрашивала меня, оставлю ли я тебя когда-нибудь?

— Всегда… всегда ли так будет у нас с тобой, Донован?

По тому, как дрогнула его грудь, она поняла, что он усмехнулся.

— Если так будет всегда, то не пройдет и года, как я умру от истощения. Но хочешь верь, хочешь нет, медлительность в любви тоже имеет свои преимущества. Мне кажется, я мог бы провести вечность, просто целуя тебя.

— Правда? — Она приподняла голову, собираясь его поцеловать, и вдруг нахмурилась. — Донован! Я чувствовала, что-то в тебе изменилось. Твои усы. Их нет!

Он улыбнулся, и на щеке его, у самых губ, появилась ямочка, которую из-за усов она прежде не видела.

— Конечно же! Если мы и дальше собираемся скрываться, словно воры, как я могу позволить, чтобы ты появлялась в ярко освещенных комнатах с царапинами.

Она провела кончиком пальца по его гладкой коже над верхней губой.

— Донован, да ты, похоже, еще больший интриган, чем я, тебе это известно?

Он слегка прикусил ее палец своими ровными белыми зубами.

— Разумеется. Это часть моего очарования, разве ты не знала? — бросил он, после чего помог ей подняться, и внимательно осмотрел ее платье в поисках приставших листьев, присутствие которых могло бы выдать их с головой.

В молчании смотрела Маргарита, как он расправил свою собственную одежду, затем сложил то, что оказалось одеялом, и сунул его подальше в кусты, вероятно, для того, чтобы позже забрать его оттуда.

— Но это только одна часть, Донован, — произнесла она наконец, когда они направились назад к дому. — Другая — это твоя способность отвернуться, когда я занимаюсь своими делами, — ты не задаешь никаких вопросов. Это одна из причин, почему я тебя так люблю.

— Да, что касается последнего, Маргарита, — сказал он, становясь прямо перед ней с тем, чтобы она не могла подняться по ступеням и войти в дом. — Какое-то время я буду довольствоваться половиной буханки, но не всегда. Про меня многое можно сказать, но только не то, что я терпеливый человек.

А вот Вильям терпелив, подумала Маргарита и тут же пожалела, что не может выбросить из головы мысли о мести хотя бы в эти столь прекрасные моменты, когда она с Донованом.

— Ты не станешь влезать в мои дела, Донован, — проговорила она, вздернув с вызовом подбородок, — а я не буду мешать тебе. То, что каждый из нас делает, не имеет никакого отношения к тому, какие чувства мы питаем друг к другу. Ты обещал. Ты сказал, что не будешь врать мне.

— Я, попрошу Пэдди освежить мою память в отношении того, что мне сказать на исповеди, когда в следующий раз отправлюсь очищать от грехов свою душу, — сказал Донован и отступил в сторону, чтобы она могла вернуться в дом. — Но пока я буду вести себя как пай-мальчик.

Маргарита поднялась на две ступени, затем повернулась и посмотрела на него. Он выглядел таким молодым, таким красивым, таким удивительным, что ей до боли не хотелось его покидать.

— Донован, — прошептала она дрожащим от волнения голосом. — Я беспокоилась о том, что в действительности я не люблю тебя по-настоящему… что я путаю страсть с любовью. Но я ошиблась. Ты знаешь, почему теперь я так уверена, что люблю тебя?

Он покачал головой и ухмыльнулся.

— Нет, но мое сердце жаждет это услышать, моя дорогая, — проговорил он с таким невероятно сильным ирландским акцентом, что она едва разобрала его слова.

— Я это знаю, — серьезно ответила она, отказываясь реагировать на его дурачество, — так как, хотя ты и доставляешь мне одни только неприятности, я совершенно уверена, что буду любить тебя до самой смерти… и даже после этого.

С этими словами она повернулась и, приподняв юбки, взбежала по каменным ступеням на террасу. Там она на мгновение остановилась, чтобы собраться с духом и стереть с лица улыбку и, переступив через порожек, вошла в комнату, где воздух уже сотрясался от носового сопрано леди Саутби.

ГЛАВА 15

У того, кто нескромен в речах своих, слова часто расходятся с делом.

Конфуций

— Эй, Томми, ты только посмотри!

Томас, размышлявший, лежа на диване, над тем, почему он позволяет Маргарите — своей Маргарите — скакать по всему Лондону, доставляя неприятности людям, с которыми его послали вести переговоры, и, более чем вероятно, подвергая себя серьезной опасности, приподнял слегка голову и открыл глаза.

— На что это я должен смотреть, Пэдди? Твое лицо я видел уже тысячу раз с тех пор, как мы с тобой застряли в этом номере… Бриджет несомненно святая, если все еще любит тебя, хотя ты и маячишь у нее перед глазами каждое утро.

— Ха! Подумаешь! Соскреб щетину со своей верхней губы и уже решил, что стал джентльменом! — Дули привстал и сунул под нос Томасу газету, которую читал до этого. — Взгляни сюда, ты, надутый индюк. Здесь пишут, что этот дурак Тоттон собирается сделать открытие…

Не прошло и часа, как Томас уже был на пути к Тауэру. Дули сидел рядом с ним в наемном экипаже, все еще ворча по поводу никому не нужной спешки, из-за которой он едва не разрезал бритвой шею, да и, похоже, надел ботинки не на ту ногу.

Хотя Томас и не знал, где в Тауэре находится часовня Святого Петра, ему не пришлось заниматься ее поисками, поскольку и пышно разодетые дамы, и джентльмены, все двигались в одном направлении. Некоторых из них сопровождали слуги, несущие за ними стульчики и корзины с едой, а также, на случай дождя, и зонты.

— Сэр Перегрин, должно быть, думает, будто он умер и на плечах ангелов вознесся прямо на небеса, Пэдди. Похоже, весь высший свет собрался здесь сегодня поглядеть на его триумф, — заметил Томас, увидев принца Уэльского, восседавшего в позолоченном кресле, которое, очевидно, было доставлено сюда из дворца. Вокруг Его высочества толпились хихикающие дамы неопределенного возраста и один безукоризненно одетый джентльмен, в котором Томас тотчас же узнал Красавчика Браммеля.

— Пойдем-ка туда, Пэдди, — предложил Томас, взмахом руки показав на принца и его окружение. — Сдается мне, они выбрали место, откуда раскопки сэра Перегрина будут лучше всего видны.

Дули, прожевав очередной кусок пирога с мясом, купленного им у уличного торговца, явившегося в Тауэр со своим подносом, проговорил:

— Ты в этом уверен, Томми? Вон там я вижу мисс Бальфур с ее компаньонкой, а рядом с ними сэра Ральфа и лорда Мэпплтона с его курочкой, несущей золотые яйца. Разве тебе не хочется присоединиться к ней? Может, ты боишься, что набросишься тут же на бедное дитя, оказавшись от нее в десяти футах?

Томас покачал головой и начал протискиваться сквозь толпу туда, где расположился со своим эскортом принц.

— Это ее представление, а так как она не послала мне на него приглашение, думаю, мне следует держаться от нее подальше. Видишь ли, мы дали друг другу слово.

— Слово? Насколько мне помнится, не так давно ты дал слово мне, что объяснишь, почему нам нужно было бегать за горничной в четыре часа утра и умолять ее дать чистые простыни? Я все еще жду твоих объяснений, малыш, хотя, по правде сказать, мне не особенно хочется об этом знать. Я слишком стар и не могу позволить тебе осквернять мой слух байками о твоих похождениях.

С улыбкой коснувшись шляпы при виде трех дам, с которыми, как ему помнилось, он познакомился на первом балу по приезде в Лондон, Томас остановился в нескольких ярдах от окружавших принца придворных и заслонил глаза рукой. Время близилось к полудню, и бледное, будто размытое, солнце начало наконец-то медленно выплывать из-за плотного слоя облаков, посылая свои лучи вниз на высокие каменные стены и во двор.

— А вот и сэр Перегрин собственной персоной, — заметил он при виде Тоттона, который в этот момент вошел в центр круга, образованного любопытными, и расшаркался перед принцем. Плечи его светлости, облачившегося сегодня по случаю торжественности события в коричневый костюм, были в два раза шире, чем в последний раз, когда его видел Томас, а уголки воротничка рубашки торчали почти перпендикулярно вверх.

— Мне кажется, Томми, у этого парня мозги явно набекрень, — проговорил Пэдди, глядя на сэра Перегрина, рядом с которым в этот момент появились рабочие с лопатами и кирками. — Он пока еще не выкопал и фунта земли, а надулся так, будто только что нашел за завтраком в своей овсянке кучу алмазов. Плохо он кончит — я нутром это чую.

Томас не ответил. Взгляд его был прикован к Маргарите, надевшей сегодня прекрасное бледно-голубое платье. Из-за тени от стены и широких полей ее соломенной шляпки, украшенной голубовато-лиловыми гроздьями винограда, он не мог разглядеть выражение ее лица. Однако по тому, как она обеими руками сжимала ручку своего зонтика, он почти физически ощущал напряжение, в каком она находилась.

— Маленькая чертовка, — прошептал он себе под нос.

Вне всякого сомнения, представление, которое вот-вот должно было начаться, давал не сэр Перегрин, а Маргарита, и у Томаса было предчувствие, что оно доставит ему громадное удовольствие.

— Ваше королевское высочество, леди и джентльмены, — произнес громко сэр Перегрин как раз в тот момент, когда солнце (зловеще? предвещая дурное? как и следовало ожидать?) вновь скрылось за облаками, — благодарю вас за то, что вы любезно приняли мое приглашение и решили присутствовать при самом знаменательном событии в истории нашей страны.

— Мне кажется, Тоттон, ты несколько преувеличиваешь. Тебе это не кажется? Вне всякого сомнения, дорогой мой, были ведь и другие, не менее знаменательные события? Рождение, например, всеми нами любимого принца Уэльского? Или, возможно, еще только должен наступить тот день, в который ты найдешь портного, не обитающего на Пиккадилли?

В толпе послышался смех, тогда как сэр Перегрин поклонился Браммелю, который, высказав свое замечание, открыл табакерку и с необычайным изяществом сунул себе в нос щепотку табака.

— Мне бы хотелось задержать на мгновение ваше внимание и вкратце рассказать тем, кто не имел удовольствия ознакомиться со статьями, столь любезно напечатанными всеми нашими газетами в утреннем выпуске, об истории завоевания римлянами нашего великого острова.

— Черт подери! — воскликнул принц таким громовым голосом, что заглушил мгновенно стоны и ворчание слушателей сэра Перегрина. — Если бы я нуждался в уроке по истории, Тоттон, я отправился бы не сюда, а в Кембридж. Давай-ка начинай, да поскорее… пока не разверзлись небеса и дождь не испортил прекрасные наряды наших очаровательных дам.

— Хорошо. — Сэр Перегрин громко вздохнул. — В своих исследованиях я сумел установить, что домашняя утварь и, надеюсь, большая часть сокровищ некоего римского гражданина по имени Бальбус были закопаны прямо здесь, на том месте, где несколько столетий спустя выросли стены Тауэра. У меня имеется… — он сделал паузу и достал из кармана сюртука свиток, — копия карты, составленная этим джентльменом, с указанием места, где лежат закопанные сокровища, Записи эти сделаны шифром, причем на латыни, так что мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы их расшифровать. Однако мое прекрасное знание латыни позволило мне добиться успеха в моих чисто интеллектуальных поисках. Я подчеркиваю, интеллектуальных, поскольку я не преследую здесь никакой личной выгоды, и уже обещал Его королевскому высочеству, что все сокровища Бальбуса будут принадлежать исключительно Короне. Итак, запомните это имя, леди и джентльмены — Бальбус, римлянин.

— Если этот петушок и дальше будет так пыжиться, Томми, да еще если и солнце выглянет из-за туч, то весьма скоро он вообще решит, что он здесь самая важная птица, — прошептал довольно громко Дули, вызвав смех у стоявших впереди трех дам.

Сэр Перегрин бросил в их сторону недовольный взгляд и продолжил:

— Я сделал все, кроме окончательной разметки, оставив это до настоящего момента. После того, как я отмечу место, рабочие начнут раскопки. Ваше королевское высочество? — обратился он вопросительно к принцу. — С вашего любезного разрешения?

— Его разрешение ты получил давным-давно, Тот-тон, — крикнул Браммель. — Смотри, как бы он не потерял терпение.

— Да-да, я понимаю, — проговорил поспешно сэр Перегрин и повернулся к рабочим, один из которых широко зевал, а другой почесывал у себя в низу живота. — Отойдите вы, идиоты, и дайте мне сориентироваться.

— Поищи заодно с кладом и свои мозги! Держу пари, у тебя чертовски мало шансов отыскать как одно, так и другое, — крикнул кто-то в толпе.

— Я тоже готов на это поспорить. Готов поспорить на десять фунтов, что он не найдет ни сокровищ, ни своих мозгов.

К пари присоединилось еще с десяток голосов, и ставки успели значительно возрасти к тому моменту, когда сэр Перегрин медленно отмерил двенадцать шагов до должно быть ранее отмеченного места, и его начищенные до блеска ботинки погрузились в мягкую землю посреди клумбы с только что высаженными весенними цветами, которые были гордостью садовников Тауэра.

— Только не цветочки, Тоттон, ради Бога! — воскликнул трагически Браммель и поднес к глазам белоснежный платок, словно вытирая слезу, пролившуюся при виде ожидавшей цветы печальной участи.

Яростного взгляда сэра Перегрина оказалось явно недостаточно для того, чтобы прекратить шутки и смех более чем сотни зрителей, находившихся в весьма веселом настроении, и, решив очевидно не обращать больше ни на кого внимания, сэр Перегрин коротко приказал рабочим копать чуть левее от центра клумбы.

Итак, рабочие копали, дамы, ввиду усиливающейся измороси, одна за другой открывали зонтики, шутки и насмешки джентльменов становились все язвительнее, а Томас не сводил глаз с Маргариты, пристально наблюдавшей в свою очередь за Тоттоном.

Лорду Мэпплтону и мисс Роллингз вскоре надоело ожидание, и они ушли. Томас увидел, как мисс Удивление, осторожно ступая по траве, идет к выложенной плитками аллее, а лорд Мэпплтон заботливо поддерживает ее под локоть. Несомненно, мелькнула у Томаса вновь мысль, в этой мисс Роллингз есть нечто странное, нечто не совсем естественное, но ему никак не удавалось понять, что же это такое. Вздохнув, он отвел взгляд от удалявшейся пары. Сейчас ему было не до того, чтобы ломать над этим голову.

Сэр Ральф, как заметил Томас, остался подле Маргариты. Время от времени он покачивал головой, но в остальном выглядел невозмутимым, как всегда, так что невозможно было понять, возмущен ли он этим спектаклем, забавляет ли он его, или все это ему до чертиков наскучило.

Сэр Перегрин, судя по его виду, по-прежнему ни о чем не тревожился. Он ходил с гордо поднятой головой вокруг углублявшейся с каждой минутой ямы и широко улыбался.

Все цветы были вырваны с корнем и многие из них уже раздавлены сапогами рабочих и вокруг возвышались горы земли, когда один из землекопов вдруг воскликнул:

— Ваша светлость, моя лопата ударилась обо что-то!

В изумлении Томас подался вперед. Он никак не ожидал, что на дне этой ямы будет что-то найдено, кроме, возможно, унижения сэра Перегрина.

— Черт меня подери! — пробормотал он себе под нос, глядя на Маргариту почти что с благоговейным ужасом. — Да ты даже лучше, чем я предполагал!

Принц Уэльский поднялся со своего кресла и, осторожно пройдя несколько шагов до ямы по влажной траве в своих начищенных до блеска ботинках, заглянул вниз.

— Господи, да там сундук… — крикнул он и слегка ткнул в живот последовавшего за ним Браммеля. — Кованый! Ты… Тоттон… пусть его сейчас же достанут и принесут мне!

Дули наклонился к Томасу.

— Эта штуковина, Томми, выглядит древнее потопа. — Он покачал головой. — Ты только погляди на все эти кожаные ремни и все остальное в том же духе. Как ты думаешь, что там внутри? И посмотри-ка на Тоттона. Он, кажется, вот-вот лопнет от гордости.

Томас заметил, что Маргарита сложила свой зонтик и сейчас стоит с улыбкой на губах, глядя куда-то направо, словно ища там кого-то или что-то.

— Не стану притворяться, Пэдди, будто я понимаю, что происходит, — ответил другу Томас как раз в тот момент, когда один из рабочих разрезал своим ножом кожаные ремни и приготовился поднять крышку сундука. — Но уверен, нам не придется слишком долго ждать ответа.

Сэр Перегрин грубо оттолкнул рабочего, опустился перед сундуком на колени, с благоговением поднял крышку и, отбросив рассыпающуюся у него под руками ткань, дал всем возможность увидеть, что находится внутри.

— Золото! — воскликнул кто-то возбужденно мгновение спустя, когда сэр Перегрин достал из сундука вазочку не больше его ладони и она засверкала в лучах вновь показавшегося из-за туч солнца. Затем он поднялся с колен, низко поклонился принцу — без всякого, однако, намека на униженность — и передал ему вазу.

— Смотрите, смотрите! — заахали все вокруг, забыв мгновенно о своем скептицизме и привычной скуке. — Да там этих вещей не счесть! Золотые ложки! Золоченая посуда! Золотые монеты! Сотни золотых монет! Отличная работа, Тоттон! Отличная работа!

Толпа подалась вперед, поскольку каждому не терпелось взглянуть поближе на «сокровище Тоттона», как уже кто-то окрестил содержимое сундука. На месте остались лишь Томас с Пэдди… и, как заметил Томас, Маргарита с сэром Ральфом.

Сэра Перегрина окружили доброжелатели, и его узкое худое лицо сияло от удовольствия, когда он принимал дань восхищения и уважения, которую — в этом у него явно не было никакого сомнения — он вполне заслужил. Оставшиеся цветы были окончательно вытоптаны каблуками дам и ботинками джентльменов, так как весь высший свет, не обращая никакого внимания на грязь под ногами и моросящий дождь, сменивший влажный туман, жаждал увидеть великолепную находку.

Неожиданно Томас, который уже почти отказался от мысли найти объяснение происходящему, услышал зазывный мужской голос:

— Бальбус! Добрые господа, кто купит мой Бальбус? Монеты, посуда, великолепные горшки для дам. Кто купит мой Бальбус? Три пенса за штуку!

Один за другим люди в толпе начали поворачивать головы и толкать соседей в бок, побуждая тех взглянуть на разносчика, предлагавшего свой «Бальбус».

Три леди, стоявшие перед Томасом с Дули, тоже обратили внимание на торговца.

— Что продает этот человек? — воскликнула одна из них. — Бальбус? Но… это же невозможно! Если только…

— Если только этот напыщенный дурак Тоттон вконец не опозорился! Бальбус! Надо же! Я просто должна хоть что-нибудь купить у него! — вскричала вторая леди и стала пробираться сквозь толпу, собравшуюся к тому времени вокруг торговца.

Третья дама осталась на месте, присоединившись к тем, кто громко требовал у Тоттона объяснений.

— Я не верю своим глазам, — пробормотал Томас. На губах его появилась улыбка, когда он увидел, что торговец поднял над головой сверкающую золотую вазу и двинулся между дамами и джентльменами, расхваливая свой товар. Деревянный лоток торговца был доверху завален точно такими же предметами, над которыми только что охали и ахали принц Уэльский и его великосветское окружение, а сам он весьма напоминал постоянного партнера лорда Чорли по карточной игре. Однако, похоже, только Томас, благодаря своей исключительной проницательности, сумел узнать его в таком наряде.

— Черт подери, я не верю своим глазам, — повторил Томас под хохот Дули. — И хоть убей меня, я не знаю, как она это сделала, но сделано это просто блестяще!

Через какое-то время толпа раздалась, и торговец смог подойти к сэру Перегрину, который весьма походил в этот момент на одну из статуй в своей конторе в министерстве, правда, с целыми пока конечностями. Важность его куда-то подевалась под градом сыпавшихся на него со всех сторон насмешек и язвительных замечаний.

— Вы не купите мой Бальбус, сэр? — спросил у него торговец и, не получив на свой вопрос ответа, растворился вновь в толпе.

Сэр Перегрин продолжал стоять недвижимо на месте, вперив в пространство невидящий взгляд, и вид у него при этом был столь несчастный, что Томас почти пожалел его.

Почти. Так как в этот момент он поднял глаза и увидел, что Маргарита смотрит в его сторону, слегка наклонив голову и держа один поднятый вверх палец на уровне глаз.

— Один, — прошептал Томас, мысленно соглашаясь с ней. — Да, мой чертовски изобретательный ангел, один готов. Осталось еще четверо. Но разрази меня гром, если я понимаю, в чем тут дело!

Моросящий дождь стал холодным, и зрители сэра Перегрина теперь, когда они вволю повеселились, спешили уйти, дабы разнести весть о его унижении по всему Мейфэру. Томас, так и не сдвинувшийся с места, слышал, как они обсуждают произошедшее, торопливо шагая к своим экипажам.

— Какая наглость с его стороны! Я, кажется, вконец испортил свои ботинки, и все из-за какого-то Бальбуса, кем бы он там ни был, черт его подери! Ты купил что-нибудь, Маркус? Я тоже. Монету. Если он посмеет хотя бы нос показать на публике, я засуну ему ее тут же в ноздрю!

— Он сделал себя посмешищем! Надо же такое придумать: заявить, что он знаток римских древностей! Всегда говорил, что он слишком уж заносится, и теперь он доказал это на деле. Подумать только — два пенса за штуку!

— Три пенса! Я заплатил три пенса! Безмозглый Тоттон. Я просто вне себя. Да я убью его на месте, как только вновь увижу, если он только осмелится показаться в обществе!

— Ты заплатил три пенса торговцу? А я так просто взял одну из ваз прямо из сундука. Там их были десятки. Простое стекло, покрытое сверху листовым золотом. Принц перед уходом запустил одним из блюд в Тоттона. Я видел, как оно раскололось на куски, ударившись о его подбородок. Похоже, нам хватит пищи для разговоров на месяц, джентльмены, а может даже и дольше.

Толпа постепенно редела, и Томас смог наконец подойти ближе к Тоттону, возле которого в эту самую минуту остановился Браммель.

— Знаешь, что я думаю, любезнейший? Я думаю, что ты приобрел себе сегодня врага. Однако я должен, хотя и с опозданием, поздравить тебя с выбором костюма. Он отлично подходит по цвету к грязи на твоих коленях, как и к весьма красочному пятну у тебя на лице. До свидания, Тоттон, или, может, прощай? Полагаю, Его королевское высочество по достоинству оценит твое отсутствие в столице в течение какого-то времени. Уверен, десятилетие в Лондоне без Тоттона вполне бы его устроило. И… ты также получишь счет за цветочки, даже не сомневайся в этом.

Сэр Перегрин остался один. Его покинули даже рабочие, но он продолжал стоять у ямы, не обращая внимания на дождь, и на лице его отражалась целая гамма чувств: от изумления до отчаяния и даже страха.

— Жаль его, не правда ли? Всегда знал, что он когда-нибудь свалится с той вершины, на которую ему удалось забраться. Меня весьма порадовало бы это зрелище, если бы я и сам не впал сейчас в немилость. Обернувшись, Томас увидел лорда Чорли, стоявшего под дождем, который грозил вот-вот перейти в настоящий ливень. Над его головой держал зонт какой-то человек, слишком неотесанный с виду, чтобы быть его камердинером.

— Познакомьтесь с моим приятелем, мистер Донован. — Лорд Чорли ткнул большим пальцем себе за спину. — Его зовут Уоттл, и он мой кредитор… один из моих кредиторов. Заявился ко мне вчера в дом и не желает уходить. Думаю, он полагает, что у меня где-то припрятаны деньги. Поэтому-то он и следует за мной по пятам повсюду, не отставая ни на шаг, в надежде, что я, наконец, сдамся и приведу его к ним. Сюда мне пришлось добираться пешком, так как вчера вечером у меня за долги забрали мой фаэтон, двухколесный парный экипаж и всех лошадей. Полностью обчистили мои конюшни, как шакалы на охоте. Я пришел сюда, чтобы повидаться с Принни, но он не пожелал со мной даже разговаривать. Долгов у меня раза в два меньше, чем у него, но, думаю, он боится замараться, общаясь со мной.

— Мне жаль это слышать, милорд. Я и понятия не имел, что вы попали в столь затруднительное положение, — произнес сочувственно Томас, незаметно наступая на ногу Дули, который захихикал.

— В затруднительное положение, — повторил уныло его светлость и тяжело вздохнул. — Вчера я был в полном отчаянии, думая, что все кончено. Конечно, я уеду из Лондона, как только смогу избавиться от Уоттла, но сейчас я уже не чувствую себя столь отвратительно, как вчера, поскольку Перри тоже придется уехать, а он не сможет показаться здесь лет этак десять, тогда как я вернусь, как только вы уладите с Ральфом все дела. Вы ведь сможете это сделать и без Перри, не так ли? До вчерашнего дня мне достаточно было шепнуть на ухо Принни, чтобы он назначил на место Перри человека, которому мы могли бы доверять, но теперь, как вы понимаете, об этом не может быть и речи. Эй, ты, — бросил он через плечо, — держи зонт над моей головой! От того, что ты останешься сухим, выгоды тебе никакой не будет! А вот если я простыну и помру, у тебя не останется никакого шанса завладеть остатком моих денег. Ну, пожалуй, я пойду, Донован, — до Гросвенор-сквер путь не близкий. Уоттл обещал дать мне несколько яиц на обед. Неплохой он все же парень, этот Уоттл, хотя и кредитор.

Томас махнул ему на прощание, но в следующее мгновение, поддавшись внезапному порыву, позвал его.

— Милорд… у вас есть враги? Хотя бы один? Может быть, есть кто-то, кто затаил на вас обиду и жаждет вашего унижения?

Лорд Чорли остановился и, обернувшись, посмотрел на Томаса. Лицо его светлости покрывала смертельная бледность. В следующий момент, ничего не ответив, он отвернулся и продолжил свой путь. Уоттл семенил сзади, держа над его головой большой зонт.

— Что ты ему сказал, Томми? — спросил, подходя, Дули, который отошел на мгновение, чтобы набрать тарелок и монет Бальбуса в подарок детям. — Ты ведь и так уже знаешь, что твоя маленькая мисс Бальфур охотится за всеми ними. Вне всякого сомнения, именно благодаря ей мы и потеряли сегодня наш канал связи в военном министерстве, а теперь, я полагаю, еще и лорда Чорли, который принцу Уэльскому был закадычным дружком. Намерения у нее явно недобрые, но зачем тебе понадобилось задавать ему вопросы, которые могут заставить его задуматься и, возможно, прийти к выводу, что это она стрёмится его сокрушить?

— Он не так уж умен, чтобы догадаться об этом, Пэдди. Как и все они, за исключением Хервуда и Лейлхема. Мэпплтон и Тоттон ничего бы не значили без своих помощников, которые, скорее всего, и делали за них всю работу, а Чорли всю жизнь жил за счет своего веселого приятного нрава, а не за счет мозгов, — ответил Томас, надвигая шляпу на лоб, чтобы капли дождя не падали на лицо. — Мне лишь хотелось увидеть выражение лица его светлости при моем вопросе и понять, насколько он виновен. И теперь я это знаю. Что бы там ни совершили члены «Клуба», Маргарита пытается уничтожить их явно не из-за какой-то там воображаемой обиды. Она что-то про них знает, и это побуждает ее действовать именно так, а не иначе. Мне остается только ждать, когда она станет мне достаточно доверять, чтобы рассказать об этом.

— Ты говорил мне, она тебя любит, — заметил Пэдди, когда они направились к своему наемному экипажу. — Как она может любить тебя и в то же время отказывать тебе в доверии?

Сильный раскат грома заставил Томаса ускорить шаг.

— Я тоже не сказал ей, Пэдди, чем занимаемся мы с тобой, и я люблю ее. Иногда слишком большая откровенность только вредит делу. Однако нельзя отрицать, что она ставит нам палки в колеса. И она действует сейчас быстро, вероятно с тем, чтобы не дать им время задуматься и понять, что на них ведется охота, и догадаться, кто за всем этим стоит. Если повезет, все это закончится через несколько дней.

— Полагаю, мне следует поблагодарить ее за то, что она не тянет резину?

— Да, действует она весьма стремительно. Двух уже можно сбросить со счетов, так что остается всего трое. Поскольку я должен встретиться с Хервудом лишь сегодня вечером на маскараде и не доверяю себе, чтобы видеться сейчас с Маргаритой, полагаю, на поиски нашего чернобрового друга придется отправиться тебе. Он проявляет слишком уж бурную деятельность в последнее время, и, я думаю, мы сможем получить с его помощью ответы на некоторые интересующие нас вопросы. Тебе, вероятно, следует подождать его возле дома Хервуда. Сэр Ральф вполне может вывести нас на него, как до этого сделал Чорли.

— Хервуд? Почему ты решил, что он явится к нему?

— С Тоттоном покончено, как и с Чорли, хотя, похоже, этот обрел новое счастье в компании своего кредитора, Мэпплтон уже на пути к гибели, хотя я пока и не знаю, как Маргарита собирается с ним разделаться. Остается лишь Хервуд… и Лейлхем. Но я не думаю, что Маргарита начнет охоту на графа, пока не покончит с остальными. Я бы на ее месте этого не делал.

— Что приводит нас прямо к Хервуду, — сказал Дули, когда они сели в экипаж, укрывшись, наконец, в нем от ливня. — Но почему, я спрашиваю тебя? Куда ты отправляешься на этот раз?

Томас похлопал Пэдди по спине.

— Мне нужно еще найти домино и маску, помнишь? Ну, как, ты мне поможешь? Ведь все это ради твоей родины.

— Моей родины? Черта с два! Если наша родина и получит от всего этого какую-то выгоду, то только случайно. Но кто я такой, чтобы тебе возражать? Ладно, пойдем закусим где-нибудь и выпьем, да и возьмемся за дело. Я начинаю скучать по моей Бриджет и хочу убраться с этого насквозь промокшего острова до того, как она перестанет по мне скучать.

ГЛАВА 16

Ограниченные люди говорят о прошлом; мудрецы о настоящем; а дураки о будущем.

Мадам Дюдеван

Сэр Ральф отдернул штору и посмотрел в окно. Дождь наконец прекратился, и в просвете между низко висящими тучами вновь появилось бледное солнце. Из Тауэра он отвез Маргариту домой, причем ему пришлось утешать ее всю дорогу, так как она беззвучно рыдала в свой платочек над несчастной судьбой сэра Перегрина.

Идиот! Глупый, безмозглый кретин! Но дело было не только в Тоттоне. Кто приложил столько усилий, чтобы поставить Перри в положение, когда ему не остается теперь ничего другого, как только отказаться от членства во всех своих клубах, оставить пост в военном министерстве и удалиться в деревню?

Это не мог быть Вильям, который всегда предпочитал действовать чужими руками. Хотя, вне всякого сомнения, коварства и ловкости, с какими все это было проделано, ему не занимать.

Хервуд опустил штору и отвернулся от окна. Нет, Вильям явно не имел к этому никакого отношения. Он, конечно, приказал убить Перри, но только после того, как исчезнет надобность в его услугах в военном министерстве.

Как им теперь удастся убедить этого медлительного с виду, но весьма проницательного американца, что, несмотря на произошедшее, все, как и прежде, будет идти по плану? Похоже, им придется ускорить дело и отправить товар незамедлительно, пока на место Тоттона никого не назначили, а Гроуза не заменили другим клерком. Да, дело могло стать весьма щекотливым.

Как только Перри умудрился попасть в подобную переделку? Как он мог быть так глуп?! Вильям наверняка посинеет от злости, когда услышит о том, что произошло, и скорее всего обвинит во всем его, Хервуда.

Все рушилось. Все крушилось, и почва уходила у них из-под ног точно так же, как и много лет назад, когда Вильям пытался заключить сделку с французами. Почему он не хотел ограничиться обычными аферами, как та, в которую они втянули Жоффрея Бальфура? Каждый из них пятерых разбогател на подобных сделках, получая неплохие деньги, пока все не лопалось и очередному одураченному простофиле и тем, кто ему доверился, не оставалось ничего другого, как только оплакивать свои потери.

Да, конечно, Бальфур едва их не погубил. Но они вывернулись даже после той французской катастрофы. Они удвоили свое богатство с помощью менее щепетильных кретинов, чем Бальфур, а потом вообще покончили с подобными играми, и все эти последние шесть лет каждый из них шел своим путем.

Пока в голове Вильяма не зародился новый план. Пока у него не возникла вдруг эта идиотская уверенность, что он способен расшатать правительство и скинуть с трона Георга. Прибегнув к шантажу, он заставил их всех согласиться с его планом. Держа у них над головой, как хлыст, имя Жоффрея Бальфура и соблазняя картинами власти и богатства, он сумел убедить их, что на этот раз у них все получится.

Нет, Вильяма необходимо убрать, пока их всех не повесили по обвинению в государственной измене. От Стинки теперь не было никакого проку, но это даже к лучшему. Он был явно не в себе, решив, что этот неисправимый картежник сможет, если его припереть к стенке, убрать для него Вильяма.

Итак, на Стинки рассчитывать не приходилось. Ну и ладно, деньги целее будут. Если уж кредиторы ходили за Стинки даже по улице, в чем у него был случай убедиться сегодня в Тауэре, то его не спасут какие-то жалкие несколько тысяч фунтов. Принни тоже от него отвернулся. Так что, похоже, Стинки, как и Перри, придется уехать в деревню, и скатертью дорога.

Кто же остается? Кто может ему помочь? Артур? Вряд ли. Этот шут сказал ему сегодня утром, что окончательно решил жениться на Джорджиане Роллингз и даже уже послал объявление об их помолвке во все газеты. Газеты! Похоже, у его друзей была явная склонность оповещать весь свет о своей глупости!

Сэр Ральф нахмурился, вновь обратившись мыслями к Перегрину Тоттону. Кто же все-таки устроил сегодня утром в Тауэре этот фарс? Кто так ловко сыграл на тщеславии сэра Перегрина и увлек на путь, который и привел его к гибели? Кто вне их маленькой группы мог выиграть от этого? Кто столь сильно ненавидел сэра Перегрина, чтобы пойти на такое?

И потом, был еще и лорд Чорли. У Стинки вообще не было врагов; он был любимцем всего высшего света. Однако кто-то же обрушил на него всю эту гору долгов, которая висела над его головой столько лет? И Стинки даже не знал, у кого находятся его долговые расписки, кто шепнул на ухо и другим кредиторам, что его карманы пусты и у него нет никаких перспектив. У Стинки не было врагов? Один, вероятно, все же был. Но кто?

Сэр Ральф выдвинул стул и уселся за столом, продолжая ломать голову в поисках ответа на свои вопросы. В этой увешанной бриллиантами подружке Артура было что-то странное, неестественное, от чего за версту несло мошенничеством, но, может, ему это только чудилось, и он видел беду там, где ее не существовало, и исключительно лишь из-за постигшего Перри и Стинки несчастья?

И все же Артур ничего не знал — меньше, чем ничего, — о Джорджиане Роллингз. Что если впоследствии выяснится, что она действительно, как предположил Перри, была дочерью лавочника или еще что-нибудь похуже? Хуже? Что могло быть хуже мезальянса? Сэр Ральф не мог себе этого даже представить. Но если их брак все же окажется мезальянсом, Артур станет всеобщим посмешищем и ему придется на какое-то время, пока не утихнет скандал, удалиться в деревню.

Удалиться в деревню… Знакомые слова. Можно было бы поверить, что Вильям пытается убрать их всех с дороги, чтобы не делиться с ними плодами будущей победы, если бы достижение этой самой победы не стало бы сейчас, без Перри и Стинки, более проблематичным. К тому же, Вильям никогда не церемонился, желая от кого-нибудь избавиться. Он не удалял тех, в ком более не нуждался, — он уничтожал их, навечно. Нет, Вильям явно не стоял за всей этой чередой несчастий.

Перри унижен, втоптан в грязь. Стинки бегает от своих кредиторов. Артур вот-вот женится на совершенно неподходящей особе, которая, вдобавок, почти вдвое моложе его. Итак, трое из них были по существу выведены из игры. Он, сэр Ральф, вполне может стать четвертым… И тогда останется один Вильям.

Сэр Ральф знал, что если бы он сам решил покончить со всеми ними по одному, он тоже, несомненно, оставил бы Ренфру напоследок. Наклонившись вперед, он запустил обе руки в свою шевелюру. Все это просто смешно. Никто даже понятия не имел, что они составляют группу, некое подобие клуба, объединенные прошлым, слишком пристальное внимание к которому было бы явно нежелательным. Люди, которых они ловко обчищали как липку, все поголовно верили, что сами виноваты в своих несчастьях, и полагали, что сэр Ральф и его приятели также потеряли деньги.

Один только Жоффрей Бальфур заподозрил здесь другое. Только Жоффрей Бальфур, по настоянию Вильяма, был полностью посвящен в их план связаться с французами. Только у Жоффрея Бальфура могло возникнуть желание им всем отомстить.

Но Жоффрей Бальфур был мертв. Сэр Ральф сам видел, как он умирал, и никогда не забудет, как из него по капле уходила жизнь.

Хервуд сжал кулаки. Он был близок к разгадке, он чувствовал это. Было что-то, что он знал, видел, но никак не мог вспомнить. Кто охотился за ними? Кто?

— Вы приготовили деньги?

Сэр Ральф вскинул голову и увидел в дверях Максвелла, который пристально смотрел на него из-под сросшихся в одну черную линию густых черных бровей. Он кивнул, и во рту у него внезапно пересохло, когда он вспомнил, что сегодня Максвелл собирался повести его по дороге к вечной жизни. Но как Максвелл его отыскал? Не подослал ли его кто-нибудь к нему с намерением ему навредить? Не совершил ли он глупость, поверив Максвеллу? Существовал ли действительно способ избегнуть смерти? Не умереть, как умер Жоффрей Бальфур, дергая ногами и ловя ртом воздух?

Никто не знал о паническом страхе смерти сэра Ральфа. Никто не догадывался, что он был необычайно суеверен и верил не только в предзнаменования, но даже гадалкам. Об этом не подозревал даже Вильям. Только один Жоффрей Бальфур. Сэр Ральф почувствовал, как кожа у него покрывается пупырышками. Он рассказал об этом Жоффрею как-то вечером в Италии, когда они оба уже здорово напились. Жоффрей внушал доверие, и он доверился ему. Но Жоффрей Бальфур был мертв!

— Мой друг, послушайте меня. Вернитесь оттуда, куда завлекли вас ваши мысли, мой друг, и слушайте мой голос. Я задал вам вопрос. Если вы его не поняли, я скажу по-другому. Вы снова решили заняться всей этой элементарной чепухой, вроде гадания по картам таро и чтения по руке, или вы все же хотите проникнуть в тайну «Щита непобедимости»? Ответьте мне, мой друг, поскольку я, как всегда, к вашим услугам.

Мой друг. Мой друг. Какой же он все-таки дурак! Максвелл был его ангелом, посланным ему самими небесами — его другом. Он может ему доверять. Он сделает все, чтобы только его порадовать. Он верит в него безоговорочно.

— Да, я все приготовил, — проговорил медленно сэр Ральф. Язык еле ворочался у него во рту, но тревожные мысли оставили его и на душе было необычайно покойно. Он встал и направился к конторке, чтобы взять оттуда приготовленные им две пачки банкнот, ничего так не желая в эту минуту, как доставить удовольствие Максвеллу, своему другу. Конечно же, Максвелл не был ни в чем замешан, и он вел себя, как глупая, выжившая из ума старуха, которой повсюду, даже под собственной кроватью, чудятся разбойники. Максвелл был его другом, человеком, который поможет ему обмануть смерть. — Вот деньги на благотворительность… и остальные. — Он положил оба конверта на стол и сел напротив Максвелла. — Но этим, как я полагаю, дело не ограничивается? Что я должен делать теперь?

Максвелл взял конверты, сунул один из них в карман и подтолкнул второй к сэру Ральфу.

— Это, мой друг, оставьте себе. Я не могу помогать вам и после брать с вас деньги. Сэр Ральф растерялся.

— Но вы же сами просили их.

Максвелл улыбнулся, и сэр Ральф почувствовал, что успокаивается, что неизменно происходило с ним в присутствии Максвелла.

— Только для того, чтобы я мог их вам возвратить, мой друг, доказав тем самым мою честность. Деньги же, которые я взял, пойдут на благотворительность, как я вам и обещал. Вы продемонстрировали полное доверие. Я тоже продемонстрировал полное доверие. Так что теперь, мой друг, мы можем с вами начать.

Сэр Ральф подавил в себе остатки сомнения и полностью отдался во власть мелодичного голоса Максвелла и его черных выразительных глаз. Никакой болыпе боязни умереть. Никаких больше кошмаров о смерти. Одна только жизнь, прекрасная, чудесная жизнь отныне ожидала его.

— Я готов, — сказал он, выпрямляясь на стуле, как ребенок при появлении в классе учителя.

— Вы должны взять перо и бумагу — не сейчас, а только после моего ухода, — и подробно написать о каждом секрете, который вы тщательно от всех скрываете, о каждой обиде, которую вы причинили в своей жизни другим, о каждом случае, когда вы заставили страдать своего ближнего. Короче говоря, это должна быть ваша последняя полная исповедь, подробный отчет о ваших грехах и грехах тех, кто совершил их вместе с вами. Все, мой друг, ничего не скрывая, или…

— Или?

Максвелл вновь улыбнулся.

— Вы хотите найти высшую силу, мой друг. Вы желаете вверить себя в руки того, кто может избавить вас от страха смерти, сделав вам самый удивительный и желанный подарок — «Щит непобедимости», который даст вам вечную молодость и оградит вас от врагов.

— Оградит меня от врагов? Да-да, «Щит непобедимости». Никто не сможет после этого навредить мне! Огромное спасибо, Максвелл!

— Но это еще не все, мой друг. Я знаю, вы ищете покоя, желаете спокойно спать по ночам, не страдая от ужасных кошмаров.

— Ах, Максвелл, вы так умны. Необычайно умны. Но, пожалуйста, поторопитесь. Скажите мне, что еще я должен сделать.

— Путь нетруден для тех, кто искренен в своем желании этого добиться. Вы должны зачеркнуть свою прошлую жизнь. Только после этого вы сможете возродиться к новой жизни. Разве ваша матушка не говорила вам в детстве о том, что добиться вечной жизни можно только уподобившись невинному новорожденному младенцу, души которого еще не коснулась грязь этого мира, и у которого поэтому еще нет грехов?

Сэр Ральф согласно кивнул. Его дорогая, давно умершая матушка учила его именно этому. Максвелл очень хорошо его знал. Максвелл. Его друг.

— Сегодня, мой друг, вы вверяете себя высшей силе, и эта сила даст вам ответ, который вы ищете. Вы доказали свое милосердие, свое желание. Теперь вам остается лишь избавиться от чувства вины. Вы должны написать имена всех тех, кто сбил вас с пути истинного, вовлек в неблаговидные дела, а затем держаться от них как можно далыпе. Итак, вы должны письменно как бы исповедаться. Вам необходимо сделать этот шаг. Отдайте мне ваши грехи и позвольте мне их уничтожить. Отдайте мне ваши проблемы и позвольте мне их решить.

Сэр Ральф несколько раз моргнул, пытаясь таким образом избавиться от тумана в голове. При всем его доверии к Максвеллу, в мозгу у него вновь зашевелились подозрения.

— Что… что произойдет с моим… с моим признанием после того, как я его напишу? Я… я не отдам его вам. Я не позволю себя шантажировать, Максвелл. Я еще не в таком отчаянии, чтобы пойти… пойти на что-либо подобное.

Максвелл отодвинул свой стул и поднялся. С минуту он пристально смотрел на сэра Ральфа, затем достал из кармана конверт с деньгами и бросил его на стол.

— Прощайте, мой друг.

— Нет! Подождите! — Сэр Ральф вскочил и бросился за Максвеллом, схватив его за руку уже в дверях. — Я не имел этого в виду, Максвелл! Клянусь! Пожалуйста, вернитесь. Я сделаю все, что вы скажете. Все! Я чувствую себя по-настоящему спокойно, только когда вы рядом. Извините. Простите меня.

Максвелл заглянул в самую глубину глаз Хервуда, казалось, вбирая в себя все его тревоги и страхи и наполняя его душу чувством полного, безграничного покоя. На мгновение сэр Ральф даже подумал, что, стоит ему закрыть глаза, и он тут же погрузится в сон.

— Пожалуйста, Максвелл.

— Хорошо. — Максвелл возвратился к столу и взял конверт с деньгами. — Слушайте внимательно, мой друг, поскольку повторять я не буду. Итак, вы должны написать свое признание, порвав тем самым окончательно со своим прошлым, и запечатать его в этот конверт. — Он сунул руку в карман и, достав большой коричневый конверт, бросил его на стол. — Завтра в полночь мы с вами встретимся в Грин-парке у Челси-Уотерворкс. И там, мой друг, мы сожжем этот конверт, передав тем самым все ваши грехи другому «хозяину», что и приведет к вашему возрождению.

Сэр Ральф в недоумении развел руками.

— «Хозяину»? Какому «хозяину»? Я ничего не понимаю.

Максвелл улыбнулся.

— Вашего понимания и не требуется. Я предоставлю вам «хозяина», которого вы убьете, а потом погребете вместе с пеплом от конверта там же, в парке.

— Я не стану никого убивать, Максвелл! — холодно произнес сэр Ральф, осмелившись сказать то, чего никогда не осмеливался сказать Вильяму.

— Вы действительно ничего не поняли, мой друг. Вам придется лишь убить птицу, точнее петуха, — ответил Максвелл, делая шаг в двери. — Итак, до нашей завтрашней встречи в полночь.

— Петуха? — сэр Ральф поднялся, в изумлении глядя на Максвелла. — Как же я не догадался! Вы ведь цыган, я прав?

Максвелл обернулся. На лице его была улыбка.

— Я один из князей Египта, как мы предпочитаем, чтобы нас называли. Итак, до свидания, мой друг. Спите спокойно, поскольку ваши испытания почти подошли к концу.

Томас нравился Дули, действительно нравился, в этом не могло быть никаких сомнений. Однако иногда он сожалел о том, что не остался дома в Филадельфии, где мог бы спокойно курить трубку, сидя после обеда в своем любимом кресле и слушая, как Бриджет с тещей ругают за какую-то очередную провинность детей.

Но он отправился в Лондон, вызвался помочь своей стране, сменив домашнюю тиранию на тайные интриги. Жаль только, что эти самые тайные интриги были большей частью невероятно скучны, сводясь к подпиранию стен и фонарных столбов в ожидании того, чтобы хоть что-нибудь произошло. Когда же что-то все-таки происходило, ему все равно приходилось обращаться за объяснениями к Томасу.

Он провел большую часть дня перед особняком Хервуда, то и дело отскакивая в сторону, чтобы пропустить прохожих, которых было здесь пруд пруди, и отбиваясь от уличных торговцев и ремесленников, наперебой предлагавших ему что-нибудь купить у них или лудить его горшки и кастрюли. За эти несколько часов он устал больше, чем за тот месяц, когда все их с Бриджет шестеро детей заболели корью, и они сбились с ног, ухаживая за ними.

Но Томас оказался прав. Снова. Человек с черными бровями явился к Хервуду почти через два часа после того, как Дули занял свой пост, и оставался там какое-то время. Глядя, как он весело насвистывает, удаляясь по улице, Дули покачал головой, подумав про себя, что подобная веселость определенно не сулит сэру Ральфу ничего хорошего.

Смахнув с галстука крошки кекса с тмином, который он купил и съел несколько минут назад, чтобы, сказал он себе, как-то провести время, Дули оторвался от стены, натянул поглубже на голову котелок и последовал за человеком со странными сросшимися бровями.

Он старался держаться от него на некотором расстоянии, делая все возможное, чтобы смешаться с заполнявшей тротуары толпой, и время от времени останавливаясь и задирая вверх голову с видом туриста, после чего вновь сжимал в руке позолоченный набалдашник своей трости и шел дальше, стараясь не терять чернобрового парня из вида.

Парень, который был лет на двадцать моложе Дули и весил стоуна на три меньше ирландца, шел быстро, так что когда Дули наконец добрался до Ковент-Гарденского рынка, в руках у парня уже была клетка с живым петухом и он куда-то направлялся. Дули последовал за ним.

Минут через пятнадцать он увидел, как парень вместе с клеткой вошел в какой-то захудалый трактир неподалеку от набережной Темзы.

— Нужно поскорее сообщить об этом Томми, — пробормотал Дули вслух и, крутанув в руке трость, зашагал по улице в надежде найти за углом кэб. — И если он сможет здесь что-нибудь понять, то я поцелую мамашу моей дорогой Бриджет прямо в губы, когда в следующий раз увижу ее.

Берясь за ручку двери в гостиную, Маргарита испытывала некоторую тревогу, поскольку Финч сообщил ей лишь, что к ней с визитом пожаловал один из ее «старых дуралеев», после чего с презрительным видом удалился, явно не желая иметь ничего общего с подобными делами.

Дневник отца был в полной безопасности, у нее в кармане, так как когда к ней явился с докладом Финч, она сидела в малой гостиной, перечитывая записи отца и зачеркивая первые написанные им строчки: «П. Т. — тщеславен, полагает, что все знает. Задайте ему любой вопрос, и он вам ответит». И чуть ниже: «Стинки — готов проиграть последний пенни».

Оставались три строчки, с которыми ей предстояло разобраться, но уже очень скоро — сегодня вечером — еще один падет жертвой ее пера и ее решимости. «Лорд М., — гласила третья строчка, — любит деньги больше всего на свете. Сластолюбивый волокита и паяц с мозгами насекомого».

— Перри! — воскликнула она, открыв дверь в гостиную и увидев стоявшего у окна человека, который с опаской смотрел вниз на Портмэн-сквер, словно ожидая, что в следующую минуту кто-то на улице бросится на штурм особняка, чтобы убить его. — Мой дорогой друг, я так о вас тревожилась.

Услышав ее голос, сэр Перегрин обернулся и открыл было рот, но тут же вновь закрыл его и молча покачал головой. Глаза у него были красными, вероятно, от слез.

— Мне хотелось остаться, — продолжала Маргарита, — и поддержать вас в столь тяжелую минуту, но Ральф потребовал, чтобы мы ушли. — Она подошла к нему и, взяв за локоть, подвела к одному из диванов, с трудом подавляя улыбку и гадая, что его привело к ней. Может, у него возникли на ее счет какие-то подозрения? — В чем дело, Перри? Что я могу для вас сделать?

— Сделать? — повторил он почти что снисходительно. — Что вы можете сделать для меня, дитя мое? Что вообще может кто-нибудь сделать для меня в подобной ситуации? Я сокрушен, уничтожен. Неужели вы до сих пор этого не поняли?

О да, Перри, подумала Маргарита. Да, я понимаю, что вы сокрушены, уничтожены. Полностью уничтожены. Интересно, хотелось бы вам знать, как это случилось?

— Я уверена, — произнесла она вслух, — что даже в такой ситуации что-то все же можно предпринять. Сейчас, конечно, все выглядит довольно мрачно, но, возможно, Его высочество увидит в этом и смешную сторону…

— Смешную сторону! — Сэр Перегрин сбросил со своего локтя руку Маргариты и опустился на диван, словно не замечая, что она, хозяйка, все еще стоит. — Вы, глупое дитя! Эту смешную сторону видел сегодня весь город! Я сделался всеобщим посмешищем. Сегодня уволился мой дворецкий, боясь, вероятно, испортить, оставаясь у меня на службе, свою репутацию. А на улице какой-то человек, которого я никогда не видел в своей жизни, показал на меня пальцем и назвал «Бальбусом».

— Вы говорили с Вильямом? У него большие связи. Может, он…

Сэр Перегрин вновь не дал ей договорить, оборвав на полуслове, что было весьма кстати, поскольку она едва удерживалась от смеха.

— Вильям шкуру с меня спустит, — проговорил он с горечью. — Я пришел к вам сегодня, Маргарита, лишь для того, чтобы сказать «до свидания». У меня нет иного выхода, как только уехать из страны.

Это было даже лучше, чем она ожидала.

— Уехать из страны, Перри? Может, вам лучше уехать в одно из ваших поместий и подождать, пока не прекратится шумиха?

— Этого не произойдет и через тысячу лет, моя дорогая, — проговорил, входя в гостиную, лорд Чорли, вслед за которым на пороге возник Финч и насмешливо произнес, что лорд Чорли и мистер Саймон Уоттл, сборщик долгов, желают видеть мисс Бальфур.

Обернувшись, Маргарита увидела лорда Чорли, за которым следовал человек неопределенного возраста в потрепанном костюме.

— Стинки! Что вы сказали? И кто это с вами?

— Уоттл? Он мой кредитор. Точнее, один из моих кредиторов и самый из них настойчивый. У Шеридана этих кредиторов было столько, что он заставлял их прислуживать за столом его гостям, но Уоттл переплюнул их всех, расположившись прямо в моей гости-ной, и у меня нет денег, чтобы устраивать обеды. Я абсолютно разорен, моя дорогая, абсолютно. И не могу сбежать, так как Уотлл прилип ко мне, как пластырь, и ни на секунду не выпускает меня из вида. Принни покинул меня, и все остальные тоже от меня отвернулись. Я считал их всех друзьями, но они были таковыми, пока надо мной не сгустились тучи. Ральф все еще верен мне, да и то только потому, что ему что-то от меня нужно. Как и Вильям, если подумать. Хотя Вильям будет не слишком-то мной доволен, не так ли? Не то чтобы это имело какое-то значение, поскольку не могу же я угодить им обоим? Артур? Он слишком занят своей девицей, чтобы его заботило, жив я или умер, а у Перри и своих проблем предостаточно. Ну и опростоволосился же ты, Перри, признайся. Я слышал, Круикшэнк уже рисует карикатуру для плакатов. Назвал ее «Бальбус, злой шутник», или еще как-то в том же роде. Этими плакатами по пенни за штуку будет вскоре увешан весь Лондон. Что-то ты неважно выглядишь, Перри. Ты здоров?

Маргарита нахмурилась. Лорд Чорли отнесся к своему разорению что-то уж слишком благодушно.

— И что вы решили делать, Стинки? — спросила она, взмахом руки приглашая его сесть на диван напротив.

— Делать? — Он пожал плечами. — Не имею ни малейшего понятия, дорогая. Поначалу я рыдал, как ребенок, но слезами, как вы понимаете, горю не поможешь. Вероятно, я просто убью себя, сведу, так сказать, счеты с жизнью.

— Ясно, — проговорила бесцветным голосом Маргарита и прикусила нижнюю губу. Она жаждала мести, но ей совсем не хотелось смерти членов «Клуба». Если бы она желала их смерти, то давно бы застрелила одного за другим даже не моргнув глазом. Нет, ей хотелось, чтобы они мучились, страдали.

Сэр Перегрин вскочил на ноги.

— Не пугай ребёнка, Стинки, — сердито воскликнул он. — Ты слишком любишь себя, чтобы когда-либо пойти на такое.

Лорд Чорли почесал за ухом.

— Да, конечно, но мне так хочется, чтобы меня хоть кто-нибудь пожалел. Поэтому я и пришел сюда. Но ты, похоже, меня опередил. — Он шлепнул себя ладонями по коленям и поднялся. — Ну, что, Уоттл, идем? Думаю, у меня хватит денег купить нам обоим что-нибудь поесть до того, как меня бросят в долговую яму. Вы будете меня там навещать, Маргарита? Может, даже принесете мне туда как-нибудь корзинку горячих булочек и новую колоду карт?

— Можете на меня положиться, Стинки, — отвечала Маргарита, вздохнув с облегчением.

Если очень повезет, лорд Чорли проведет в тюрьме «Флит» несколько лет.

— Я тоже пойду, дорогая, — проговорил со вздохом сэр Перегрин. — Не удивляюсь, если застану по возвращении домой также и у своей двери целую очередь кредиторов, хотя я не задолжал и половины того, что должен Стинки. Но кредиторы — это та цена, которую нередко приходится платить человеку, впавшему в немилость. До свидания, Маргарита. Вы были верным другом, и я могу только надеяться, что дружба со мной и Стинки не повредит вашему доброму имени.

— До свидания, дорогие джентльмены, — проговорила без улыбки серьезным тоном Маргарита и, проводив их, вернулась с легким сердцем в малую гостиную. Итак, она одержала победу. Оба, и Перри и Стинки, были уничтожены, сломлены, и при этом ни тот ни другой даже не подозревали о ее причастности к этому.

Теперь она должна покончить с остальными, причем быстро, прежде чем они успеют понять, что кто-то за ними охотиться.

Сегодня вечером — Мэпплтон.

Завтра — остальные двое. Последние двое. Те, которые, как она чувствовала, были самыми худшими из всех пятерых. Самыми умными из них и поэтому наиболее виновными.

Она вновь села за стол и, открыв тетрадь отца, прочла следующие несколько строчек:

«Р. X. — жаден, честолюбив и суеверен до крайности. Бедняга так боится умереть, что просто вынужден жить! В. Р. — загадка, черт его возьми. Будь осторожен, имея дело с человеком без слабостей».

Маргарита закрыла тетрадь и, грызя костяшки пальцев, уставилась невидящим взглядом в окно. Вскоре она одержит полную победу, в этом не могло быть никаких сомнений. Но ее триумф будет означать, что Донован потерпит неудачу в своих тайных переговорах с членами «Клуба».

Донован любит ее. Он сам ей об этом сказал. Но будет ли он любить ее по-прежнему, когда все это закончится? Она так долго жила прошлым и настоящим. Может ли она наконец позволить себе думать о будущем?

ГЛАВА 17

Тому, кто держит обезьяну, приходится платить за разбитые зеркала.

Дж. Селдон

Томас подошел сзади к роскошно одетому созданию в высоком напудренном парике и прошептал:

— Не желаете ли, мадемуазель, прогуляться в кустики?

— Донован! — Маргарита рывком обернулась, и он увидел у нее на щеке, слева от полных губок, черную в форме сердечка мушку. Озорные зеленые глаза молодой женщины почти затмевали своим блеском фальшивые изумруды на ее серебристой маске, подобранной в тон отливающему серебром шелковому платью. Ноздрей его коснулся аромат роз. Она раскрыла веер и принялась кокетливо им обмахиваться. — О, добрый сэр, как вам удалось узнать меня?

— Это было нетрудно, ангел, — ответил Томас и, взяв ее за руку, увлек на темную узкую тропинку, прекрасно отвечавшую его планам в отношении Маргариты Бальфур. — Я просто искал здесь самую красивую женщину. И потом, — он с ухмылкой посмотрел на нее, — я, как ты, надеюсь, помнишь, интимно знаком с этим восхитительным родимым пятнышком у тебя на шее.

— Мы не можем исчезнуть надолго, Донован. — От его слов Маргарита вспыхнула под маской до корней волос. — Билли была со мной очень мила, и я стремлюсь вести себя сегодня вечером необычайно хорошо в качестве покаяния за мои прошлые прегрешения. В конце концов, Билли не виновата в том, что она такая непроходимая дура. Вы можете поцеловать меня, месье, если уж вам так этого хочется, но не более того. На маскарадах, как мне сказали, подобные вещи дозволяются.

Томас с сожалением покачал головой.

— Я лучше не стану и начинать того, чего явно не смогу закончить. А глядя на твое платье, я понимаю, что все закончится рыданиями, что бы мы с тобой не предприняли. Могу я поздравить тебя?

— С моим необычайно оригинальным платьем? Благодарю вас, мой добрый господин. Я обожаю с детства подобные наряды. Однажды в церкви, когда я была еще весьма юной особой, я…

— Не с твоим платьем, моя дорогая, хотя оно и великолепно, если не считать того, что к тебе в нем страшно подступиться. Сомневаюсь, что дамы в таких нарядах когда-либо развлекались в саду. — Томас скинул с головы капюшон домино и натянул на глаза черную маску. — Я поздравляю тебя с твоим Бальбусом. Как это тебе удалось?

Она отвернулась, избегая смотреть ему в глаза.

— У меня есть друг, которому удалось весной устроиться на несколько дней в Тауэр садовником.

— Ну конечно же! Как это не пришло мне в голову? Вероятно, это тот самый друг, который сегодня утром в Тауэре изображал разносчика. Он также, как я успел заметить, весьма сведущ в картах. Я, как ты должно быть поняла, разглядел наконец-то его брови, или бровь. Это самая примечательная у него черта — не понимаю, почему он прилагает столько усилий, чтобы скрыть ее, — и к тому же, весьма знакомая. Весьма напоминающая, в сущности, наиболее примечательную черту мисс Роллингз.

Повернув к нему голову, Маргарита широко улыбнулась.

— Да, Донован, в уме тебе никак не откажешь. И ты не теряешь времени зря! Ты видел его со Стинки?

Он поднес ее руку к губам и поцеловал нежную кожу выше перчатки.

— Гм, на вкус ты просто превосходна, ангел. Как нежнейшие свежие сливки. Да, я видел его с ним. Итак, с двумя из них покончено. Скажи, кто возглавляет твой список сегодня? Мэпплтон? Хервуд? Надеюсь, не Лейлхем? По крайней мере, пока.

. — Похоже, я недооценила тебя, сказав, что в уме тебе не откажешь. Ты не просто умен, Донован. Ты необычайно умен. Сегодня очередь Артура. Надеюсь, ты останешься в стороне и не будешь мне мешать? Хотя, разумеется, это не имеет большого значения, поскольку ничего уже изменить нельзя.

Томас не смог удержаться. Он позволил Маргарите опустить руку, хотя и не выпустил ее из своей, и задал ей вопрос, который вертелся у него на языке:

— Что они сделали тебе, Маргарита? Какую такую страшную обиду нанесли, что ты решила их так жестоко наказать? Знают ли они об этом? Хотя, нет, конечно. Иначе они не смогли бы оставаться твоими друзьями.

Маргарита долго смотрела на него, и он видел, что она взвешивает в уме все «за»и «против», явно борясь между желанием сохранить все в тайне и своей любовью к нему, побуждающей ее все ему рассказать. Наконец, после долгого молчания, когда он был уже готов просить у нее прощения за то, что нарушил свое обещание ни о чем ее не спрашивать, она спокойно проговорила:

— Кажется еще Шекспир сказал: «В нужде с кем не поведешься». Я думаю, что вина, как и шекспировская «нужда», может свести человека с кем угодно. Я могу лишь предполагать, что они — по крайней мере, четверо из них, — пытаются по-своему искупить эту вину, облегчая вступление сироты в высшее общество. Видишь ли, Донован, эти люди, эти пятеро подлецов заставили моего отца совершить самоубийство. Моя мать так никогда и не оправилась от этого удара и в прошлом году умерла — от разбитого сердца.

— Твой отец… — Протянул Томас, внезапно вспомнив, как она разозлилась, когда он назвал ее котенком, как называл ее отец. Он лихорадочно ломал голову, пытаясь найти слова, которые бы ее не обидели. Ясно, что она обожала отца. Также ясно, что она попыталась как-то обелить отца в своих собственных глазах, свалив вину за его самоубийство на головы других. Вполне понятный самообман. — Маргарита, дорогая моя… Никто не может заставить другого человека совершить самоубийство. — Он поднял руку, давая понять, чтобы она его не прерывала. — Я знаю, что ты хочешь сказать, Сократ. Ядовитый болиголов. Но Сократ был древним греком — в те времена увлекались подобными мелодраматичными эффектами. Но сейчас, в наш просвещенный век, такого просто не может быть.

— Ты не понимаешь, — процедила сквозь стиснутые зубы Маргарита. — Много лет я тоже ничего не знала, не понимала. Мейзи до сих пор не понимает. Никто не понимает. Эти пятеро не верящих в Бога отвратительных, жадных подонков уговорили моего отца вложить деньги в сомнительное предприятие — «мыльный пузырь»и убедили его также привлечь к этому соседей. Они потеряли на этом деле все, Донован. Все свои деньги. Папе было очень стыдно, я уверена, и он впал в отчаяние. Он и так всегда переживал из-за того, что мы живем на дедушкины деньги и что многие люди считают их с мамой брак мезальянсом. Отец не знал, как он посмотрит нам с мамой в глаза. Все это само по себе было ужасно, но потом «Клуб» попытался привлечь его к участию в каком-то изменническом проекте, соблазняя тем, что он не только сможет расплатиться с друзьями, но и составит себе на этом целое состояние и…

Она внезапно умолкала и с опаской взглянула на него, явно испугавшись, что сказала лишнее.

— Все в порядке, ангел, — спокойно произнес Томас, поняв наконец, почему она так быстро догадалась о его тайных делах с членами «Клуба». Неудивительно также, что при всей своей любви к нему она пока еще не вполне ему доверяла. — Они хитрые, беспринципные люди, и я верю, что они вполне способны пойти на измену. Но, Маргарита, — продолжал он серьезно, беря ее за плечи и глядя прямо в глаза, — они также и весьма опасны. До сих пор ты сокрушала их с не-вероятной легкостью. Однако это были самые слабые из них. Но Хервуд? Лейлхем? — Он покачал головой. — Боюсь, эти акулы тебе не по зубам.

— Ты в этом уверен, Донован? — гневно бросила она в ответ, сверкнув изумрудными льдинками глаз. — А может, все дело в том, что ты не желаешь, чтобы я мешала твоим планам? Они опять взялись за старое, я права? Они вновь готовятся предать собственную страну, на этот раз с помощью американцев. Бедный Донован. Я мешаю твоим планам, осложняю их осуществление, не так ли? Тебе пришлось даже пойти на то, чтобы соблазнить меня, отвлечь от моих собственных планов. И не трудись это отрицать, так как Стинки сказал мне, как ты похвалялся своей победой надо мной в ту ночь, когда был бал у леди Сефтон. Как велики жертвы, на которые ты пошел ради своей страны! Ты заслуживаешь медали за свои труды и патриотизм!

Томас почувствовал, как закипает у него в жилах горячая ирландская кровь.

— Чья бы корова мычала, — проговорил он с не меньшей горячностью, чем Маргарита, — а твоя бы молчала! Ты, случайно, не помнишь нашу восхитительную интерлюдию у конюшен за особняком сэра Гилберта? Кто бы говорил о соблазнении! «Что же нужно, чтобы сбить тебя с пути истинного, Донован?» Не это ли ты шептала тогда, прижимаясь ко мне своим роскошным телом? Почему ты была столь покладиста, если не для того лишь, чтобы быть уверенной на сто процентов, что я буду смотреть в другую сторону, когда ты станешь заниматься своими ребяческими планами мести?

Маргарита пожала плечами, сделав вид, что сдается.

— Хорошо, будем считать, что никто из нас не одержал победы в этом споре, хотя ты и поступил по-свински, обратив против меня мои же слова. Но, будь уверен, я не откажусь от своей мести. Эти люди заслужили все, что я с ними делаю!

— Заслужили ли? Они могут быть подлецами, все они, но не они поднесли заряженный пистолет к виску твоего отца. Он сделал это сам! Он выбрал путь труса, вместо того чтобы держать ответ, как подобает мужчине; он побоялся взглянуть в глаза своей дочери и увидеть там разочарование в дорогом любимом папочке. Черт… даже я расплачиваюсь сейчас за само-убийство твоего отца, Маргарита, так как из-за этого ты теперь не веришь ни одному мужчине!

Она ударила его наотмашь по щеке, так что его голова дернулась вправо, и тут же прижала обе ладони к своим щекам.

— Ох, Донован, ты идиот… Смотри, что ты заставил меня сделать! Что ты заставил нас обоих сказать друг другу!

Он привлек ее к себе и крепко обнял. Весь его гнев испарился, и он вдруг испугался, что теперь ее потеряет, понимая, что не сможет жить без нее.

— Ты права. Это все моя вина, ангел. Признаю. Я был полнейшим идиотом и задумал соблазнить тебя, чтобы узнать твои планы в отношении этих людей, с которыми меня послали вести тайные переговоры. Но так было лишь в начале — в самом начале. Я люблю тебя, Маргарита. Я безумно люблю тебя — всем сердцем, всей душой. Если я тебя потеряю, я умру. Пожалуйста, прости меня. Я не имею никакого права судить твоего отца. Я его не знал.

— Как жаль, что вы не были знакомы, — прошептала она мгновение спустя, уткнувшись ему в грудь. В голосе ее звучала откровенная печаль, но, к счастью, в нем не было гнева. — Он был удивительным человеком, Донован. Удивительным. Он столь многому меня научил. Я все еще не могу понять, как он мог оставить меня, даже не сказав «до свидания». — Она отодвинулась и посмотрела ему прямо в глаза. — Ты ведь скажешь мне «до свидания», Донован, не так ли?

— Никогда, — ответил Томас, с трудом подавляя готовое вырваться из груди рыдание. Он до сих пор помнил, как стоял тогда на коленях под холодным зимним дождем, роя голыми руками могилу в рыхлой влажной земле. Помнил сжимавшую его сердце боль так, словно все это было только вчера. Он понимал, что чувствовала Маргарита. Его тоже покинули, предоставили самому себе. — Никогда, — повторил он. — Потому что я никогда тебя не покину, ангел.

Маргарита положила ему руки на плечи и, смахнув ресницами слезы, улыбнулась.

— Мы просто пара идиотов. Тебе больно? — спросила она, гладя его по щеке. — Я едва не ударила тебя кулаком, как когда-то учил меня папа, но в последний момент сообразила, что я уже взрослая женщина. Влюбленная женщина, хотя, должна признаться, бывают моменты, когда мне хочется тебя задушить.

— Если это извинение, Маргарита, я его принимаю. И я благодарен создателю, что я не твой враг. Однако щека у меня все еще горит огнем. Ты отказала мне в этом однажды, но, может, если бы ты поцеловала меня сейчас в щеку…

— С удовольствием, мистер Донован, — ответила Маргарита и, приподнявшись на цыпочки, прижалась прохладными губами к его все еще слегка ноющей от удара щеке. — Вот. — Она отступила на шаг. — Ну, как, теперь лучше?

Донован ухмыльнулся.

— Моей щеке, да, дорогая, но у меня есть и другие части тела, которые просто дрожат сейчас от зависти. Ты не считаешь, что нам следует пройти немного далыпе по этой темной дорожке и исследовать, какие такие хитроумные застежки позволяют этому с таким глубоким вырезом платью столь ловко держаться на твоих восхитительных грудях?

Глаза Маргариты улыбались, в их ярком изумруд-ном пламени исчезли последние остатки обиды и недоверия.

— Нет, Донован, я этого не считаю. Но ты можешь погулять со мной по саду до полуночи. Я хочу находиться поблизости от дорогой мисс Роллингз, когда настанет время снимать маски.

Слова Маргариты напомнили Томасу, что его привели в Воксволл дела, и он вздохнул, откровенно сожалея об этом. Пора было кончать со всеми их планами мести и интригами, и быстро, пока он не взорвался, не выдержав постоянного напряжения, как умственного, так и физического.

— Идем, я отведу тебя назад к миссис Биллингз, прежде чем все твои добрые намерения по отношению к ней не развеялись как дым.

— Сэр Ральф здесь, как и Артур, — заметила Маргарита как бы между прочим, когда они направились к аллее Гранд-Кросс в самом центре сада. — И поскольку оба они не слишком большие любители балов-маскардов, я могу лишь предположить, что у тебя здесь назначена встреча с сэром Ральфом. Артур, как ты понимаешь, пришел сюда по просьбе своей дорогой Джорджианы — или, вернее будет сказать, по моему требованию. — Она стиснула его руку и вздохнула. — Мы все еще в разных лагерях, Донован.

Томас остановился и встал прямо перед ней.

— Говоря по правде, ангел, нет, теперь уже нет, — произнес он, чувствуя, что настало время быть с нею совершенно откровенным или, по крайней мере, откровенным настолько, насколько он мог быть, не пугая ее. — У меня всегда были некоторые сомнения в отношении этих твоих членов «Клуба». Я ни во что не вмешивался, наблюдая со стороны за тем, как ты осуществляешь свои планы мести, просто чтобы увидеть, насколько ты сможешь в этом преуспеть. Подумай, Маргарита, могу ли я, когда речь идет о чести моей страны, связываться с людьми, которые столь глупы, что падают, как кегли, сраженные рукой одной маленькой, хотя и необычайно умной, юной женщины? Я думаю, нет.

— Так ты оставляешь поля боя? — спросила она с надеждой в голосе.

— Вне всякого сомнения. Я не желаю иметь ничего общего с махинациями этих негодяев. Уверен, мой президент поддержит меня в моем решении, когда я ему обо всем расскажу. Разумеется, я не стану сообщать Хервуду и остальным о своем дезертирстве. Не могу смотреть, как рыдают взрослые мужчины.

— И ты не станешь препятствовать моим планам?

Томас улыбнулся и покачал головой, пораженный ее решимостью. Он понял, что нужно быть до конца с нею честным.

— Не могу обещать тебе этого, ангел. Чорли, возможно, и на пути в долговую тюрьму, и Тоттон, вероятно, уже на борту корабля, направляющегося в Вест-Индию или еще куда-то, где его никто не знает, а Мэпплтона, я уверен, ждет сегодня вечером весьма неприятный сюрприз. Но, как я уже говорил тебе, остаются еще Хервуд с Лейлхемом, а они по-настоящему опасны. Особенно Лейлхем. Хорошо, я буду держаться в стороне, поскольку ты этого хочешь, но если что-то у тебя не заладится, я тут же вмешаюсь. Я буду защищать тебя, независимо от того, желаешь ли ты, чтобы я был поблизости, или нет. К тому же, когда Хервуд с Лейлхемом поймут, что я вышел из игры, они, скорее всего, разозлятся и решат примерно меня наказать. А мне совсем не хочется помирать от их рук сейчас, когда я нашел любовь всей моей жизни. И потом, если я предоставлю их самим себе, они вполне могут пойти на сговор с Наполеоном.

— Об этом можешь не тревожиться, Донован. Им будет не до того, чтобы докучать тебе или строить какие бы то ни было планы, когда я с ними покончу.

— Правда? Что меня в тебе более всего восхищает, дорогая, так это твоя скромность.

Она бросила на него яростный взгляд.

— Ты считаешь, я не способна справиться с ними? Я правильно тебя поняла? Так позволь мне сказать тебе кое-что. До сих пор я отлично с ними справлялась и могу…

Она вновь начинала злиться, и Томас решил, что для одного вечера оплеух ему более чем достаточно. Он притянул ее к себе и поцеловал, невольно улыбнувшись, когда почувствовал ее руки на своей талии. На этот раз она позволила ему оставить последнее слово за собой.

Во всяком случае, он на это надеялся. Однако, как бы там ни было, с этой минуты они с Дули не спустят глаз с Хервуда и Лейлхема, пока все это не закончится. И тогда, подумал он со вздохом, настанет время действовать им с Дули.

Маргарите было достаточно унизить этих людей, отправить их на какое-то время в изгнание. Она полагала, что тем самым она отплатит им за то, как они поступили с ее отцом, заставив его совершить самоубийство. Отомстив им, она почувствует некоторое облегчение и сможет, наконец, заняться собственной жизнью.

Сколько же времени, подумал он, понадобится его прекрасной умной Маргарите, чтобы понять то, что ему давно уже стало ясно и о чем он уже намекнул ей. Сообразит ли она, как уже давно сообразил он, что для того, чтобы положить конец изменническим планам Хервуда и Лейлхема, требовалось нечто большее, чем простое изгнание?

— Донован, — сказала Маргарита в тот самый момент, когда им помахала миссис Биллингз, которая сидела в снятой для них с Маргаритой ложе и пила миндальный ликер. — Один совет. Когда будешь говорить с сэром Ральфом, обращайся к нему постоянно «мой друг». Говори это тихо, глядя ему прямо в глаза. А когда будешь прощаться, не забудь сказать «до свидания».

Он посмотрел на нее, удивленный ее словами и улыбкой.

— Почему?

Маргарита пожала плечами.

— Как написал как-то Оливер Голдсмит: «Не задавай вопросов, и ты не услышишь лжи». — Она стиснула локоть Томаса. — Просто сделай, как я тебя прошу, Донован. Тебе будет намного легче разговаривать с ним. Обещаю.

Сэр Ральф чертыхнулся, раздраженный тем, что ему, словно какому-нибудь молодому повесе, приходится рыскать в домино и маске по темным аллеям в поисках этого неуловимого американца. У него совершенно не было времени на подобные глупости.

Большую часть дня он провел за написанием своего признания, не успокоившись до тех пор, пока не набросал его вчерне, по крайней мере, раза два. Излагая все это на бумаге, видя, как изливается из-под пера история всей его жизни, осуждая себя, осуждая Вильяма и остальных, он чувствовал, как с каждой минутой на душе у него становится все легче, несмотря на всплывающие то и дело в его памяти ужасные картины последних мгновений жизни Жоффрей Бальфура.

Он с нетерпением ожидал завтрашнего вечера, желая как можно скорее покончить со всем этим и, как обещал ему Максвелл, возродиться. Остальное будет несложно. Вне всякого сомнения, он расстанется со своими сообщниками по преступлениям. В том, что касается Перри со Стинки, это не составит теперь никакого труда, так как оба они были опозорены и, вероятно, уже изгнаны из общества. А этот кретин Артур, занятый тем, что выставлял себя на всеобщее посмешище, добиваясь руки и сердца богатой мисс Роллингз, несомненно, даже не заметит, что он больше не ищет с ним встреч.

Итак, оставался один Вильям. Сэр Ральф прикусил губу, задаваясь в очередной раз вопросом, как ему отделаться от Вильяма. Он в нем не нуждался — в этом у него не было никаких сомнений. Вильям никогда не снисходил до службы в каком-либо из министерств. Нет, он предпочитал оставаться в стороне, держаться в тени, нажимая на тайные пружины, но всегда оставаясь невидимым. Его власть заключалась в личных свойствах его характера — красноречии в парламенте, способности убеждать, уме и любви к аферам.

И в его угрозе, что Жоффрей Бальфур даже после своей смерти способен их всех погубить. Черт побери этого Бальфура и его тетрадь. Он постоянно бродил по окрестностям Чертси, о чем-то размышляя, а потом садился под каким-нибудь деревом подле неизменно сопровождавшей его в этих прогулках Маргариты и писал что-то в своей тетради, словно влюбленная девица, поверяющая лишь дневнику свои самые сокровенные тайны.

И, черт побери, также и Вильяма, который нашел эту тетрадь и пригрозил им всем разоблачением, если они не пойдут на сговор с американцами. Идиот Бальфур! Он написал в этом своем чертовом дневнике о всех них, кроме одного. Кроме Вильяма. Сэр Ральф знал это наверняка, так как Вильям показал ему эти записи, и разумеется, имени Вильяма там нигде даже не упоминалось. Ренфру всегда удавалось оставаться в тени.

Но теперь с этим будет покончено. Сегодня же вечером. Он заключит с американцем свою собственную сделку, в обход Вильяма. Ему придется пойти на это, поскольку он хотел возродиться к новой и вечной жизни, а вечная жизнь требовала денег. И власти. На его голове корона будет сидеть не хуже, чем на голове Вильяма, а может даже и лучше. Каким королем он станет с «Щитом непобедимости»!

Мечтания сэра Ральфа были прерваны появлением в этот момент на аллее американца. Быстрой походкой он резко выделялся среди лениво прогуливающихся по саду англичан, для которых главным было привлечь к себе внимание.

— А вот и вы, Хервуд, — приветствовал его Донован, ухмыляясь, как кот, подумал сэр Ральф, у которого из пасти торчат перья канарейки. — Я так рад, что вы предложили нам встретиться здесь. Прекрасное местечко, не так ли?

— Деревенские простофили, к сапогам которых прилип навоз, вероятно, так и думают, — ответил холодно сэр Ральф, увлекая Донована в тень кустов. — Письмо вашего президента у вас с собой?

— К чему такая спешка, Хервуд? У вас тоже назначена встреча с какой-нибудь красоткой в кустах? Я весь вечер то и дело натыкаюсь здесь на влюбленные парочки. У меня к вам вопрос получше. Даже два. Вы начали переправку груза на мой склад? И все пятнадцать кораблей с полными трюмами плывут на запад?

Сэр Ральф сжал кулаки.

— Нет, черт вас побери. Вы прекрасно знаете, что этого не произойдет, пока у меня не будет письма. Я должен иметь какие-то гарантии.

— Какая горячность, Хервуд! Это совсем на вас не похоже, хотя, должен признать, вам к лицу. Однако позволю себе напомнить, что вы также должны найти замену Тоттону в военном министерстве, если я только чего-то не упустил. Я упустил что-нибудь, Хервуд? Ах, да, конечно. Я упустил третий вопрос. Деньги. С деньгами, надеюсь, все в порядке, или Мэпплтон настолько поглощен своим ухаживанием за мисс Роллингз, что начисто позабыл о своих обязанностях в министерстве финансов?

Весь в поту сэр Ральф откинул капюшон домино и снял маску, которая то и дело соскальзывала ему на нос.

— Покажите мне письмо, — попросил он, стремясь хотя бы увидеть доказательство того, что американец не играл с ним, как кот с мышью. — Только покажите мне его.

— Да вы, кажется, за дурака меня принимаете, мой друг, — произнес, понизив голос, Донован и пристально посмотрел на сэра Ральфа, который вдруг замигал, почувствовав себя так же странно, как и в те мгновения, когда он глядел в черные глаза Максвелла. — Один раз вы сравнили меня с неотесанным деревенщиной, а сейчас высказали предположение, будто я настолько глуп, что могу носить в кармане подобное письмо. На таких темных тропинках, как здесь, человека вполне могут и ограбить.

— Но оно у вас есть? — спросил Хервуд и неожиданно для себя добавил: — Пожалуйста, Донован, ответьте мне.

— Разумеется, есть. До Вашингтона, как вы понимаете, путь не столь близкий, чтобы отправлять меня за ним сейчас. Скажу вам вот что, мой друг, мы встретимся с вами завтра вечером, и вы представите мне доказательства того, что все будет сделано, как обещано, даже несмотря на отсутствие Тоттона. А я принесу письмо. Согласны?

— Завтра вечером… — Сэр Ральф, охваченный внезапным желанием угодить Доновану, лихорадочно пытался найти выход из создавшегося положения. — Я не могу, — наконец выдавил он из себя. — Только не завтра вечером. Мне очень жаль. Ну у… у меня уже назначена встреча.

— Вот как? Должно быть, это очень важная встреча, мой друг, если вы готовы отложить завершение нашей сделки, не боясь того, что граф Лейлхем может за это время разгадать ваш замысел.

— Вильям? — Сэр Ральф так резко вскинул голову, что капюшон его домино едва не свалился. Похоже, он недооценил американца, что было явным упущением с его стороны, поскольку Донован в сущности оказался не таким уж плохим малым, каким он представлялся ему вначале. — Что вы знаете о Вильяме? Вы ведь никогда с ним не встречались…

— Вы забыли о нашей с ним встрече в этом милом заведении «Джентльмен Джексон». Но мы, ирландцы, ясновидящие. Если вы хотите порвать с ним, прекрасно. Порвите с ними всеми, если, как вы дали понять, вам этого хочется. Дайте только мне мои товары и мои корабли… и деньги. Главное, не забудьте про деньги, мой друг. В обмен на это вы получите письмо, в котором мы обещаем, что не станем мешать вашему Великому чаепитию[8]. А потом, когда все это закончится, мы будем союзниками. Как славно, вы согласны? Уверен, наши американские моряки будут весьма рады вернуться домой и заняться своим привычным делом, не опасаясь, что их заставят служить вашему королю.

— Ах, да, деньги. Несомненно, вы оставите себе какую-то часть, когда будете передавать их властям, не так ли? — С каждым мгновением сэр Ральф чувствовал себя все более спокойно и уверенно. Наконец-то, мелькнула у него мысль, он раскусил хитрого американца. — Перри полагал, что вы стремитесь к власти, тогда как в действительности вас интересуют только деньги. Вам наплевать и на этих ваших моряков, на эмбарго, и на разговоры о войне — вообще на все! Вам все равно, обставлю ли я Вильяма, его и остальных. Верность, преданность для вас ничего не значат. Как я не увидел этого раньше?! Вы знаете, Донован, мы с вами очень похожи. Неудивительно, что я чувствовал: мы с вами поладим.

— Так как насчет нашей встречи? — прервал его Томас, никак не отреагировав на эту тираду, что для сэра Ральфа послужило лишним доказательством правильности собственных умозаключений.

Кровь застучала у него в висках от предчувствия победы. Ждать осталось совсем недолго. Очень скоро Максвелл произведет своей магический ритуал, и он, сэр Ральф, станет неуязвим, неуязвим и бессмертен. И тогда он избавится от Вильяма. Некоторые несомненно сочли бы его сумасшедшим, подумал сэр Ральф. Но это было не так. Он доверял Максвеллу. И доверял также своим инстинктам, своим желаниям и потребностям. И он доверял Доновану. Это сработает. Это должно сработать.

— В воскресенье, Донован, — спокойно ответил он, неожиданно охваченный желанием поскорее вернуться домой и закончить свое признание. И написать записку Вильяму с приглашением прийти к нему в два часа ночи в субботу, после того, как он возвратится на Грин-парк, вооруженный «Щитом непобедимости». — В воскресенье утром. Рано. Вы можете прийти ко мне в девять… нет, лучше в восемь. С парадного входа. К тому времени необходимость скрываться уже отпадает… И я, возможно, попрошу вас о небольшой услуге… э… помочь мне избавиться от весьма объемного… тюка. Все бумаги я к тому времени подготовлю — как доказательство того, что я человек слова. Мы договорились?

— Как скажете, мой друг, — произнес Донован как-то уж слишком гладко.

Но, нет, попытался сэр Ральф подавить в себе внезапно возникшее смутное чувство тревоги. Он просто волнуется сейчас, когда цель так близка, и ему везде мерещатся измены. Это смешно. И Донован называл его «мой друг». Мой друг.

— Пэдди, несомненно, расстроится, — продолжал тем временем американец, — поскольку ему придется пропустить мессу. Но когда тебя зовет долг… А теперь я должен вас покинуть, так как принял приглашение мисс Бальфур встретиться с ней, когда все станут снимать маски, а время уже близится к полуночи. Вы не хотите присоединиться?

— Я предпочитаю удалиться до этого, — ответил сэр Ральф и направился к выходу. Он уже заметил среди гуляющих Вильяма и спешил уйти, пока тот его не увидел. — Итак, до утра в воскресенье.

— Да, как договорились, — произнес с легким поклоном американец, и его уверенные манеры на мгновение вновь пробудили в душе сэра Ральфа смутное беспокойство, но он опять не прислушался к этому сигналу опасности. — До утра в воскресенье. Этот день явно обещает быть весьма интересным. И да, Хервуд, — закончил он улыбаясь. — до свидания.

По мере того как близилась полночь, все больше парочек появлялось на аллеях, устремляясь к центру парка. Девицы в роскошных, хотя и несколько помятых нарядах хихикали, а на губах выступавших подле них, как павлины, джентльменов бродила довольная улыбка.

Маргарита в ожидании того момента, когда все начнут снимать маски, прямо-таки сгорала от нетерпения. Все шло по плану. Один за другим ее враги падали, как и было задумано, и теперь ей не терпелось увидеть, как падет сокрушенный ее рукой Мэпплтон.

Оглядевшись по сторонам, она на мгновение нахмурилась, гадая, не забыл ли Донован о назначенной ей встрече, но тут же улыбнулась, увидев появившуюся в этот момент на аллее его высокую фигуру. Он был один, так что сэр Ральф, должно быть, уже ушел. Жаль, что ей не удастся увидеть лица Хервуда, когда Мэпплтон будет унижен на глазах у всех. Это зрелище, возможно, заставило бы сэра Ральфа наконец-то понять, что и его ждет вскоре подобная участь. Ему было бы полезно поволноваться. Все равно он ничего не сможет изменить. Жребий был брошен.

— А вот и вы, мисс Бальфур, — произнес подходя Томас вместо приветствия, прежде чем поклониться миссис Биллингз, которая явно чувствовала себя весьма неловко в наряде фрейлины королевы. — Благодарю вас за совет. Не знаю, почему, но сэр Ральф был со мной сегодня необычайно любезен. Но теперь… я появился, как и было приказано. Где же его светлость?

— Тихо, — прошипела Маргарита. Не хватало только, чтобы слова Донована привлекли к ней чье-либо внимание. — Вон он, в костюме короля Генриха Восьмого. А мисс Роллингз изображает из себя Анну Болейн. На ней даже ожерелье с серебряной подвеской в форме буквы «Б», которое та всегда носила. Вы, вероятно, слышали про эту королеву. Она лишилась головы. Разумеется, мисс Роллингз не может этого изобразить, но было бы весьма интересно посмотреть на подобную попытку с ее стороны, вы не находите?

Бросив взгляд на парочку, Томас с улыбкой повернулся к Маргарите.

— Его светлости, по крайней мере, не нужно привязывать к животу подушку для его роли.

Миссис Биллингз хихикнула, прикрывшись рукой, и Маргарита улыбнулась, подумав с некоторым удивлением, что ее компаньонке, оказывается, присуще в какой-то степени чувство юмора.

— Как вы находите костюм мисс Роллингз, мистер Донован? — спросила Маргарита. Ей не терпелось услышать его мнение. Она выбрала это платье сама, и оно мало чем отличалось от остальных нарядов Джоржианы — с таким же высоким воротничком и длинными рукавами, хотя белый цвет и придавал ему некоторую драматичность. Белокурые волосы Джорджианы были скреплены высоко на макушке и ниспадали кольцами на кружеве воротничка, почти касаясь короткого, но броского ожерелья.

— Хотя я и не могу заглянуть ей под маску, я прекрасно помню черты лица прекрасной Джорджианы, — произнес Томас, не ответив на ее вопрос. — Скажите мне, мисс Бальфур, она случайно не приходится сестрой этому вашему знакомому садовнику в Тауэре? Я, как вы понимаете, имею в виду ее брови, так что не думайте, будто я лишь гадаю насчет ее личности. Так в этом и состоит ваша шутка? Она собирается в полночь сбросить маску и заговорить как торговка из Ист-Энда? Это прекрасно, и несомненно смутит лорда Мэпплтона, но, боюсь, подобная сцена будет явно недостойна вашего гения.

— О чем говорит мистер Донован, Маргарита? — спросила миссис Биллингз, лихорадочно роясь в своем ридикюле в поисках нюхательных солей. — Думаю, все это мне не понравится. Я просто знаю, что все это мне не понравится.

Маргарита не обратила никакого внимания на ее причитания.

— Не выносите мне приговор раньше времени, мистер Донован, — проговорила она, с ухмылкой глядя на Томаса. — Я, конечно, не несу никакой ответственности за решение Артура разослать во все газеты объявление о своем предстоящем бракосочетании — к слову, оно появится в утренних выпусках, но мне, признаю, хотелось бы услышать ваши поздравления по поводу всего остального. Эта столь богатая и жаждущая выйти замуж Джорджиана — не сестра Максвелла. Но вы весьма, буду в этом с вами совершенно откровенна, мистер Донован, близки к разгадке.

Томас не успел ответить, так как в этот момент зазвучали фанфары, и леди и джентльмены со смехом и шутками начали снимать маски.

Маргарита тоже сняла маску, за ней Томас, и они оба подались вперед, глядя, не отрываясь, на лорда Мэпплтона, который уже снял маску и теперь побуждал мисс Роллингз сделать то же самое.

Мисс Роллингз исполнила его желание и сняла с лица свою украшенную тремя длинными перьями розовато-зеленую маску.

Но она не остановилась на этом и сняла также с головы и парик, обнажив коротко остриженные темно-каштановые волосы.

Затем, не обращая внимания на лорда Мэпплтона, который смотрел на нее, выпучив глаза, мисс Джорджиана сняла с рук перчатки — без них она никогда не появлялась на людях — и бросила их, одну за другой, в лицо его светлости.

Все больше и больше голов поворачивалось в их сторону, а одна чрезвычайно нервная особа даже упала в обморок, увидев, как вслед за перчатками и париком мисс Роллинз освободилась от ожерелья и кружевных рюшей и в открытом вырезе платья показалась покрытая темной растительностью кожа.

В следующий момент мисс Джорджиана разорвала лиф платья до пояса, обнажив не слишком широкую, но мускулистую грудь, вид которой не оставлял никаких сомнений в том, что она была такой же женщиной, как лорд Мэпплтон королем.

— Джорджиана! — воскликнул лорд Мэпплтон, заглушив на мгновение смех и улюлюканье толпы.

— Не Джорджиана, ты, недоумок, — заговорила неожиданно баритоном «мисс Роллингз». — Джордж!

Маргарита шепнула Томасу, который подхватил в этот момент едва не рухнувшую наземь мисс Биллингз:

— Не сестра Максвелла, Донован. Его брат. Для юноши, которому только что исполнилось пятнадцать, Джордж блестяще справился со своей ролью, ты не находишь? — Она широко улыбнулась. — Поначалу все будут смеяться, но потом, поняв, что в какой-то степени их одурачили так же, как и бедного Артура, ополчатся на него, охваченные гневом. Понадобятся годы, чтобы они его простили. Так что, — промурлыкала она, подняв палец, — покончено уже с тремя. А ты еще сомневался во мне. Стыдись, Донован. И что ты теперь скажешь?

Томас не ответил. Он не мог. Как и все присутствующие, которые были ничего не подозревавшими свидетелями бурного ухаживания Мэпплтона за «мисс Роллингз», он хохотал так, что не мог выдавить из себя и слова.

ГЛАВА 18

Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою.

Книга притчей Соломоновых, 26:11

— Да, парень, славную прогулку ты мне устроил, нечего сказать, — проворчал Дули, сидевший на корточках за большим раскидистым кустом, который, как он вскоре убедился, был сплошь утыкан колючками. — Сначала заставил меня весь день проторчать у дома Лейлхема, где ровным счетом ничего не происходило, а потом, не дав мне даже толком поесть, потащил меня сюда на ночь глядя выслеживать Хервуда. Бриджет явно не понравится, что ее дорогой муженек повидал в Лондоне столь многое.

Томас присел на корточки подле Дули и прищурился, пытаясь разглядеть смутно вырисовывающуюся в прозрачном лунном свете фигуру Хервуда.

— Ты зудишь, как расхваливающая свой товар торговка рыбой, Пэдди, тебе это известно? Говори хотя бы потише. Хервуд вновь остановился, и на этот раз он, похоже, не собирается двигаться дальше.

Около семи вечера они расположились в наемном экипаже неподалеку от особняка Хервуда и прождали его там почти до половины двенадцатого, когда он наконец вышел из дома и сел в свой закрытый экипаж. Они последовали за ним до входа, как предположил Донован, в Грин-парк, где сэр Ральф вышел из кареты и быстро зашагал по едва освещенной луной тропинке в глубь леса.

Выждав на всякий случай несколько секунд, Донован с Дули последовали за ним, перебегая от дерева к дереву и то и дело прячась за кустами, пока наконец он не привел их туда, где они сейчас и находились.

— Скажи мне, Томми, зачем мы явились сюда? — прошептал Дули. — Ты, правда, говорил мне уже об этом, но сейчас, когда у меня промокли ноги и мне кажется, что моя согнутая в три погибели спина вот-вот переломится пополам, и я с удовольствием послушал бы тебя снова.

Томас вздохнул.

— Она сокрушает их одного за другим, думая, что они довели ее отца до самоубийства. Сначала она свалила Тоттона…

— Так ему и надо, этому надутому индюку, — прервал друга Дули. — И

слепому было ясно, что он этим и кончит. Из осла никогда не выйдет скакуна.

Томас согласно кивнул.

— А потом и Чорли продулся в пух и прах — с небольшой помощью человека, известного мне под именем Максвелл.

— Как сказала как-то моя любимая теща, человек, который ставит на карту все свое состояние, дурак, и он стал таким не вчера и не сегодня. Он таким уродился. И сколько бы он поначалу ни выигрывал, когда-нибудь ему непременно не повезет.

— Спасибо, Пэдди, и мои поздравления твоей теще. Я и сам не мог бы сказать лучше. Но, пожалуйста, говори потише. Хервуд кого-то ждет, и я совсем не хочу, чтобы этот человек решил, будто мы из его компании. Итак,

как я говорил, Тоттон с Чорли сами способствовали своему падению, и та же судьба постигла и Мэпплтона, в немалой степени из-за его собственной уверенности, что любая богатая молодая женщина благосклонно примет его ухаживания.

— Я бы ничего не пожалел, чтобы взглянуть на это хотя бы глазком. Я хохотал целый день, вспоминая твой рассказ.

Томас возвел глаза к небу и, не удержавшись, улыбнулся.

После заявления Джорджа Мэпплтон несколько мгновений стоял как статуя, а потом вдруг повернулся и бросился бежать с такой скоростью, какой от него никто не ожидал.

— Маргарита расправилась с теми, кто в общем-то не представлял особой опасности, но сейчас она явно нарывается на серьезные неприятности. И она не позволяет мне помочь ей. Поэтому-то мы с тобой и здесь: чтобы оказать ей хоть какую-то помощь. Можешь ты это запомнить?

— Я все помню, малыш, за исключением того, почему я согласился поехать с тобой в Лондон. Мы видели этих парней и решили не иметь с ними никаких дел. Я снова говорю: мы забираем девушку и ее деда, находим симпатичный кораблик, держащий курс на Филадельфию, и кончаем на этом. Все эти планы мести и рыскание по темным переулкам посреди ночи непременно доведут нас до беды… Э, что это там? Мне кажется, я кого-то вижу, Томми. Взгляните-ка туда. И потише, парень, а то спугнешь дичь.

— Я спугну? — Томас бросил насмешливый взгляд на Дули и, осторожно раздвинув ветви, увидел появившегося в этот момент рядом с Хервудом какого-то человека. — Максвелл! — выдохнул он. — Как это тебе удается везде поспевать, мой чернобровый друг? И где сейчас, интересно, твой младший братец — нацепил на голову новый парик и танцует в Конвент-Гарден?

Дули, зажав рукой рот, чтобы не расхохотаться, хлопнул Томаса по плечу и махнул рукой, призывая его к молчанию. Похоже, подумал со вздохом Томас, его хладнокровного ирландского друга наконец-то охватил охотничий азарт.

Хервуд протянул Максвеллу большой пакет, и оба они опустились на землю. До Томаса явственно доносилось бормотание, но, несмотря на все свое старание, он не мог разобрать слов.

Минут через пятнадцать, во время которых голос Максвелла то поднимался, то опускался почти до шепота, хотя слов по-прежнему нельзя было разобрать, он вытащил трутницу, высек огонь и поджег пакет.

В свете пламени Томас разглядел лежавший на земле возле Максвелла мешок. В следующее мгновение Максвелл развязал мешок и, вытащив оттуда белого петуха, протянул птицу Хервуду, уже державшему наготове нож, лезвие которого слабо поблескивало в лунном свете.

Дули поспешно перекрестился.

— Нам не следует на это смотреть, Томми. Я слышал о таких церемониях. Черная магия, вот что это такое. Мы отправимся прямиком в ад, если станем на это смотреть, как пить дать!

Не отрывая зачарованного взгляда от Хервуда с Максвеллом, Томас нетерпеливо махнул Дули, чтобы тот замолчал. В следующую минуту Хервуд отрубил петуху голову и сунул его снова в мешок. Максвелл тем временем собрал с оловянной тарелки пепел от пакета, ссыпал его тоже в мешок и, размахнувшись, бросил мешок. Раздавшийся в следующее мгновение всплеск сказал Томасу, что Максвелл кинул мешок в пруд.

Сэр Ральф вскинул голову. Даже на таком расстоянии Томас почувствовал переполнявшую Хервуда… гордость?.. Облегчение? Он сделал знак Дули незаметно отползти влево. Хервуд пожал руку Максвеллу и, повернувшись, зашагал по тропинке в их сторону.

Как только Хервуд прошел мимо них и его поглотила тьма, Томас вновь махнул Дули, показывая, чтобы он продолжал двигаться влево, отрезая Максвеллу путь назад, а сам стал забирать вправо, стремясь выйти прямо на Максвелла.

— Привет, Максвелл, — произнес он мгновение спустя, вырастая словно из-под земли перед шагнувшим было вперед человеком со сросшимися черными бровями. — Если ты не возражаешь, я возьму пакет.

В этот момент за спиной Максвелла появился Дули, но Максвелла, похоже, ничуть не расстроило, что он попал в западню.

— Пакет? Вы, вероятно, ошиблись. Я сжег его несколько минут назад. Да вы и сами, должно быть, это видели, если наблюдали за нами.

Томас улыбнулся.

— Я также видел, как ты играешь в карты, Максвелл. — Он протянул вперед руку. — Как и твою работу в саду Тауэра. Ты в сущности замечательный человек, и Маргарите чрезвычайно повезло с тобой. Вне всякого сомнения у тебя, мой друг, много, очень много талантов. Но у Маргариты есть также и я, и я не наемный помощник, но человек, который любит ее больше жизни и с радостью убьет всякого, кто встанет между мной и моим решением помешать ей совершить какую-нибудь глупость. Мы понимаем друг друга, не так ли, Максвелл? Я всей душой надеюсь на это.

— На твоем месте я бы не стал с ним спорить, парень, — вмешался в разговор Дули. — Он много улыбается, наш Томми, и иногда перебарщивает, пытаясь доказать, что не слишком-то умен, но его любовь к злым шуткам по крайней мере с милю длиной. Я бы сказал, что Томас Джозеф Донован еще та штучка. Так что советую тебе сделать так, как он говорит.

— Донован, э? Хорошо. Я слышал о вас. Она, вероятно, доверяет вам даже больше, чем следует, если рассказала вам о том, что стоит за словами «мой друг». — Максвелл пожал плечами. — Но я обещал Маргарите, что принесу ей признание Хервуда. — Он сунул руку в карман и достал толстый пакет. — Она считает, здесь должно быть достаточно доказательств, чтобы упечь Хервуда с Лейлхемом в тюрьму навечно. Слышал от нее, что речь идет о какой-то давней попытке предать интересы страны. Он сыграл нам на руку, этот Хервуд, благодаря своему суеверию, любви к гаданиям и прямо-таки паническому страху смерти. «Щит непобедимости»! Ха! Как только можно верить в такое?! А теперь он считает, что никогда не умрет. Расправиться с остальными было просто детской забавой, но Хервуд настоящий хищник. Почти такой же, как Лейлхем, хотя этот разумеется, будет пострашнее.

Она вас любит, вам это известно? А вы ее любите? Я хочу сказать, вы действительно ее любите?

— Вполне достаточно для того, чтобы отшлепать по ее нежной мягкой попке, когда все это закончится, — проговорил рассеянно Томас и, взяв в руки пакет, поднял бровь, почувствовав его толщину. Похоже, Хервуд был большим грешником. Он посмотрел Максвеллу в глаза.

— Скажи мне, а ты ее любишь? Максвелл улыбнулся и покачал головой.

— Только как сестру, каковой она и является — хотя только в моем сердце. Мы с Джорджио знали ее всю жизнь. Меня зовут, между прочим, Марко, а не Максвелл. Мы, как вы понимаете, не были уверены, что Хервуд будет столь же откровенен с Марко, как с Максвеллом. В общем, Маргарита пришла к нам в табор прошлой весной с мукой в сердце и парой идей в своей хорошенькой головке. С тех пор мы с братом не покидали ее. Это самое меньшее, что мы можем сделать для нашей сестры. И для ее отца. Хотя Джорджио, по его словам, не слишком-то понравилось изображать из себя леди.

— Цыгане! — воскликнул, вновь вмешавшись в разговор, Дули, и перекрестился. — Что скажет Бриджет, узнав, что я якшаюсь с цыганами? Да она не выпустит меня из дому. Я не смогу даже сходить в паб на углу промочить горло. И она не разрешит мне подойти к тебе, Томми, и на десять футов за то, что ты вовлек меня в столь греховные дела!

Томас не обратил никакого внимания на слова Дули и, обняв Марко за плечи, зашагал по тропинке к ожидавшему их наемному экипажу.

— Нам нужно поговорить, Марко. Поговорить и прочесть признание Хервуда. А лотом мы вместе решим, что из него можно показать Маргарите.

«…Во всем виноват Вильям… Один только Вильям. Я и не подозревал, как страстно он желает ее… всегда желал… Это была не просто еще одна афера. На этот раз он задумал убийство. Вильям решил уничтожить Жоффрея.

Он втянул Жоффрея в сомнительное предприятие, а потом предложил ему выход из тупика, в котором тот по его вине оказался, пригласив участвовать в нашей сделке с французами. Нашей? Нет! Это был исключительно план Вильяма.

Это был план безумца, и с самого начала было ясно, что у него почти нет шансов на успех. Убить Питта? Какой в этом был смысл? Он и так уже, можно сказать, дышал на ладан. Хотя, к слову сказать, он прожил после этого достаточно долго, чтобы удержать империю на плаву. Но это, впрочем, не относится к делу. Вильям хотел убрать Жоффрея с дороги и завладеть Викторией. Он желал его смерти. И у нас не было другого выбора, как только помочь ему в этом, а потом держать язык за зубами. Сейчас я это пони маю. Как же ясно я сейчас понимаю это!

С Вильямом был только я, когда Жоффрей явился к нему со своими обвинениями. Я — не Стинки, не Перри, не этот дурак Артур. Их там не было. Они пришли, только когда все уже было кончено.

Жоффрей кричал, возмущался, говорил, что отправится к властям и выдаст нас, наше предательство. И что ему наплевать на собственную репутацию. Он всегда был парией, и на этот раз тоже снесет осуждение друзей, потерявших по его вине деньги. Для него, кричал он, это не имеет никакого значения. Никакого, пока он может смотреть в глаза своей Маргарите. Пока она его любит. Пока его любит Виктория.

До этой минуты Вильям сохранял спокойствие. Но тут он потерял голову. Он, вероятно, вообще не мог смириться с мыслью, что Виктория принадлежит другому. Я убежден, что его нынешняя страсть к Маргарите объясняется именно тем, что она дочь Виктории. К тому же он полагает, что Маргарита чиста. Невинна. Он собирается сделать ее своей королевой. Я так никогда и не сказал ему о той ночи во дворе у конюшен на Портмэн-сквер, когда они нырнули оба в кусты.

Я видел их еще несколько раз вместе — в саду у Салли Джерси, а потом в Воксволле. Я их видел, а они меня нет. Никто меня никогда не замечает. Вильям считает, что мое ничем не примечательное лицо — величайший дар небес. Итак, я не сказал Вильяму, что я видел. Интересно, как бы он отреагировал, узнав, что его драгоценная Маргарита стала, скорее всего, любовницей Томаса Донована?

Уверен, он убил бы ее! Он убил бы их обоих! Хотя нет, он не стал бы убивать американца. Донован ему нужен. Но он хочет, чтобы я убил остальных.

Убийство. Всегда одно только убийство. А Вильям, как всегда при этом, в стороне.

Но это моя исповедь. Я порву с ними со всеми, как только Максвелл совершит с нею свой магический ритуал и я обрету бессмертие.» Щит непобедимости «, о котором я столько слышал, наконец-то будет моим! При этой мысли у меня кружится голова. Я не только обрету бессмертие, но и стану непобедим! Пусть тогда Вильям прибегает к своим угрозам. Они мне будут не страшны, поскольку власть окажется в моих руках. И я найду эту тетрадь, дневник Жоффрея, в котором он написал обо мне, Стинки, Перри и Артуре. Но не о Вильяме. Почему он не назвал Вильяма?

Вильям… У меня много грехов, о которых мне предстоит поведать на этих страницах, но этот грех самый ужасный. Воспоминание о нем мучает меня до сих пор и днем и ночью без перерыва. Грех убийства Жоффрея Бальфура.

Вильям — сильный, в отличной форме — одним ударом свалил Жоффрея на пол и, крикнув мне, чтобы я держал Жоффрея за ноги, навалился на него всем телом. Одной рукой зажав Жоффрею рот, а другой нос, он стал душить его самым ужасным, отвратительным способом.

Ноги Жоффрея. Как же дергались и дрожали они подо мной. И в глазах его рос страх по мере того, как он осознавал, что смотрит смерти в лицо и очень скоро для него все будет кончено.

Его руки. Как мог Вильям убивать его собственными руками? Неужели он не мог воспользоваться подушкой или просто ударить его кочергой по голове? Как мог он убивать его так, что мы видели его глаза и растущий в них ужас?

Я хотел остановиться — убрать руки, встать, не смотреть. Я хотел отпустить его, но Вильям продолжал кричать мне, чтобы я крепче держал Жоффрея и не забывал, что веревка на шее предателя душит точно так же.

Как же долго все это продолжалось! Вечность. Но наконец-то все было кончено. Ноги Жоффрея перестали дергаться, и взгляд стал безжизненным. Я не хочу так выглядеть. Никогда! Как и чувствовать страх, который пришлось испытать Жоффрею. Он не возник тогда, этот мой безумный страх смерти. Первый раз я ощутил его в себе после встречи в Италии с этой отвратительной старой гадалкой, которая со смехом сказала, что меня ждет ранняя и насильственная смерть.

Но этот страх удвоился, учетверился даже в тот момент, когда умер Жоффрей Бальфур. Не думаем ли мы, все мы, о нашей собственной смерти? Да. Мы, однако, не верим в нее. Не верим, что она действительно наступит когда-нибудь и для нас тоже. Мы просто не можем ее себе представить. Но мы боимся ее. Я тоже боюсь ее сейчас. Но очень скоро, слава Богу, я перестану ее бояться… Однако я забегаю вперед. И в этот момент появились наконец и наши три путаника — как всегда, когда все уже было кончено, и Вильям, разумеется, втянул и их тоже в это дело. Он сказал нам, что Жоффрея нужно было убить, чтобы спасти нашу группу. И вновь упомянул дневник, хотя и не показал нам его тогда. Я увидел дневник лишь через несколько лет, когда Вильям собрал нас всех вместе снова, задумав эту последнюю сделку с американцами.

Мы все, впятером, отвезли Жоффрея назад в Чертси и повесили его безжизненное тело на дереве в саду. Вильям даже не позволил Стинки закрыть Жоффрею глаза…

На следующее утро Виктория нашла там мужа и упала в обморок. Вильям оставил свои планы предательства — сейчас мне кажется, он вообще никогда всерьез и не думал связываться с французами и замыслил все это лишь для того, чтобы погубить Жоффрея и завладеть Викторией, — и каждый из нас пошел своим путем. Но справедливость все же существует на свете. Виктория была потеряна для Вильяма, поскольку она после этого так и не оправилась, хотя, я думаю, он сделал еще одну последнюю попытку посвататься к ней в прошлом году, за пару дней до того, как она умерла. А сейчас он одержим Маргаритой и вновь собрал нас всех вместе ради своих изменнических планов.

Но он не одержит победы и на этот раз. Он не получит Маргариту. Он вообще ничего не получит. Я за этим прослежу. Как только Максвелл совершит свой магический ритуал, я отомщу Вильяму. Уже скоро. Я найду какой-нибудь способ. Я признаюсь в этом грехе заранее, присоединяю его к другим. Жоффрей заслуживает по меньшей мере того, чтобы его Маргарита спаслась от Вильяма. Пусть она получит своего американца. Мне все это безразлично.

Я клянусь, даю самую священную клятву, что это моя полная исповедь, написанная без принуждения, по доброй воле, какой она, как говорит Максвелл, и должна быть. Я покончил со своей прежней жизнью сейчас и готов войти в царство возрождения, в царство вечной жизни. Я…»

— Остальное чушь, не стоящая внимания, — произнес Томас, бросив листы на стол, и взглянул на Дули, который качал головой с выражением одновременно и ужаса и изумления на лице.

— Нельзя допустить, — Марко щелкнул пальцами по листам на столе, — чтобы Маргарита прочла все это. Прочла все эти отвратительные подробности последних минут жизни своего отца. Она не удовлетворится тем, чтобы передать все это властям и позволить им наказать Лейлхема с Хервудом. Я ее знаю. Нет, она возьмет пистолеты и отправится мстить им сама. А потом, так как сердце у нее доброе, она впадет в такое отчаяние, что даже вам, мой новый друг, не удастся вытащить ее из этого состояния.

Томас вновь взял в руки признание Хервуда и начал быстро перечитывать его, пытаясь что-нибудь придумать. Судя по датам, упомянутым Хервудом, Жоффрей Бальфур был убит, когда Маргарите было не более одиннадцати или двенадцати лет. И, по ее словам, она не сразу узнала, что смерть отца считали самоубийством. Неудивительно. Кто скажет ребенку, что ее любимый папочка повесился?

— О, Боже, меня следует высечь кнутом, — прошептал он, вспомнив, как сурово он осудил Жоффрея, а потом раззявил свой большой рот и сказал, что он думает о нем, Маргарите. Вполне понятно, что она тут же врезала ему за это… Да, она несомненно должна была что-то знать из того, о чем написал в своей исповеди Хервуд. Что-то о причастности «Клуба»к смерти ее отца. В противном случае она никогда бы не стала на них охотиться. Как ей удалось узнать об этом? И имело ли это значение? Нет. Никакого. Она знала, и этого было достаточно. Но Марко был прав: всего она не знала. В противном случае эти пятеро были бы уже мертвы. Итак, она не знала всего — и никогда не должна узнать!

— Что ты собираешься делать, малыш? — спросил Дули, возвращаясь к столу после того, как принес им еще вина. — Ты должен показать ей, что ее отец умер как герой. Она этого заслуживает.

Томас сделал большой глоток и наконец принял решение.

— Пэдди, приготовь бумагу, перья и чернила. Надеюсь, Маргарите незнаком почерк Хервуда, а если она его все же знает, то невелика беда. Вряд ли она обратит внимание на почерк, когда будет все это читать. Перепиши признание там, где речь идет об аферах, ну и самый конец. Марко, помоги Пэдди переделать средину, где Хервуд подробно описывает смерть Бальфура, а также то место, где он пишет о ее матери. Напишите, что Бальфур сражался как лев, но Вильям сбил его с ног и ударил по голове чем-то тяжелым, например железной подставкой для дров в камине, мгновенно его убив. А потом они повесили его в саду в Чертси, чтобы никто не заподозрил здесь убийства. У Маргариты хватит сил прочесть это. Она должна знать, что отец никогда бы не покинул ее, не сказав ей «до свидания». Но это все, что она должна знать. Ясно?

Пэдди кивнул, берясь за перо. Шел уже второй час ночи, а им всем было известно, что Маргарита будет ждать Марко у черного входа около десяти. Времени у них было в обрез.

— А чем собираешься заняться ты, Томми, — спросил он, на мгновение оторвавшись от исповеди Хервуда.

— Во-первых, — Томас накинул сюртук и провел ножом по руке, проверяя остроту лезвия, — я собираюсь забраться по водосточной трубе в особняк на Портмэн-сквер и любить этого храброго, мужественного, удивительного ангела до изнеможения, потому что она несомненно этого заслуживает и, к тому же, мне хочется, чтобы она поспала завтра утром подольше.

— А потом? — Дули смотрел на него как-то странно, очевидно прочтя что-то в его глазах. — Ты, я вижу, что-то задумал. И дело не только в том, что ты сунул в рукав этот свой ножичек. Я нутром это чую. Так что ты станешь делать, когда твоя Маргарита наконец заснет с томной улыбкой на прекрасном лице?

Не ответив, Томас направился к выходу, но, взявшись за ручку двери, обернулся.

— Марко, отнеси ей пакет, когда все будет готово, но не раньше десяти… даже лучше одиннадцати. И оставайся с ней, пока я не вернусь. Ты, Пэдди, пойдешь с Марко. Удостоверься, что они встретились, потом возвращайся сюда и начинай собираться. Завтра днем мы уезжаем в Чертси… и, должно быть, вскоре после этого в Филадельфию.

— Как всегда, на посылках, — сокрушенно произнес Дули. — Я предпочел бы отправиться с тобой. Не можешь же ты и вправду рассчитывать на то, что этот дурак проделает за тебя всю работу и, как он намекает в этой своей печальной исповеди, прикончит Лейлхема? Судя по всему, он расхрабрился не на шутку, поверив, что получил теперь от Марко «Щит непобедимости». Бессмертие, надо же! Кретин! Так вот, значит, чем ты решил заняться завтра спозаранку, я прав, Томми? Хочешь немного поквитаться с Хервудом и графом перед нашим отъездом? Маргарите это явно придется по вкусу.

— Нет, Пэдди, — произнес торжественно Марко, наклонив голову набок и задумчиво разглядывая Томаса. — Он их не побьет. Он убьет их. До смерти. Не так ли, мой друг?

Томас улыбнулся, хотя перспектива эта его ничуть не радовала.

— Я тебя не слышал, Марко, потому что ты ничего не говорил. Да, ты тоже можешь поехать в Филадельфию вместе с нами — и ты и Джорджио. Если что-нибудь пойдет не так, не только нам с Маргаритой придется уносить ноги из Англии.

— Спасибо, но мы отправляемся с табором. Не могу отказаться от ворованных кур — слишком уж они мне по вкусу. Мы покидаем Лондон завтра, как только убедимся, что Маргарита с вами и ей нечего болыпе опасаться.

Томас согласно кивнул.

— Хорошо, Марко, и спасибо тебе. Без твоей помощи Маргарита никогда бы не справилась с этим делом. Хотя я, разумеется, не посмею ей этого сказать: мне слишком дорога моя голова, да и щеки тоже.

— Спланировала все она, мой друг. Мы с Джорджио были лишь простыми исполнителями. Удачи вам.

— Томми, — подал вновь голос Пэдди, — будь осторожен.

Томас повернулся к нему.

— Ты думаешь, мне с ними не справиться?

— Я имел в виду не этих подонков, а Маргариту. Ей может не понравиться твое лазанье по водосточным трубам посреди ночи.

— Согласен с тобой, Пэдди, — проговорил Томас, открывая дверь в коридор, — но, полагаю, мне удастся убедить ее изменить свое мнение на этот счет.

Лейлхем не любил встречаться по ночам, но сэр Ральф был категоричен, сказав, что им непременно нужно увидеться сегодня же в два часа ночи. Последние несколько дней с Ральфом происходило нечто странное, он даже осмелился несколько раз возразить ему, и граф невыразимо от него устал. Поэтому он пребывал в весьма дурном настроении, когда слуга вез его по темным лондонским улицам к дому Хервуда.

В немалой степени раздражение его объяснялось также и постоянной тупой болью в нижней челюсти, которая все еще, несмотря на клятвенные заверения врачей, что дело идет на поправку, невыносимо его терзала. Боль не давала угаснуть его ненависти к Томасу Доновану — причем ненависть эта была столь сильной, что он уже начал подумывать о том, чтобы прикончить американца и вести все дела с его подручным, Дули.

Но с этим пока придется повременить. В первую очередь он должен разобраться с тем, что произошло с Артуром, Перри и Стинки. Как могли они оказаться такими кретинами?!

И почему все это случилось именно сейчас? Причем с тремя. Если бы такое произошло с одним из них, или даже с двумя, это можно было бы отнести за счет случайности. Но с тремя. И так молниеносно, в течение нескольких дней? Здесь явно чувствовался чей-то злой умысел. Но чей? Ведь только им пятерым и было известно, что их связывают не только узы старинной дружбы.

И, однако, не все еще было потеряно. Переговоры с американцами шли полным ходом, и щедро подкупленные и более чем компетентные помощники Перри и Артура были все еще на своих местах, так что в общем-то оба этих идиота им были теперь не нужны. К тому же те, кто придет на смену Перри и Артуру в военном министерстве и министерстве финансов, вряд ли станут что-либо менять, поскольку незаурядность — как и ум — никогда не были отличительной чертой высших государственных чиновников. Все дела как вели, так и будут вести помощники и секретари. Никто даже не подумает, что направление груза и денежных средств в «Филлипс энд Дельфия» выходит за рамки обычного.

А отсутствие Стинки вообще не представляло никакой проблемы. В случае необходимости в окружении Принни всегда можно было найти человека, который в обмен на уплату своих долгов будет только рад шепнуть словечко на ухо Его королевскому высочеству. Но это продлится недолго. Очень скоро Принни станет лишь смутным пятном на страницах истории — даже без Стинки, который должен был помочь ему кануть в небытие.

Единственной по-настоящему серьезной проблемой был Донован. Он так до сих пор и не отдал им письмо Мэдисона, которое могло бы оградить их от какой-либо нечестной игры с его стороны. Если преемники Перри и Артура окажутся слишком расторопными и выполнят буква в букву все их распоряжения, то Донован получит все, что желает его президент, даже не отдавая письма.

И этого, подумал граф, он никак не может допустить.

Мысли его вновь обратились к Хервуду. Уж не решил ли Ральф паче чаяния, что теперь, когда они лишились этой троицы идиотов, его собственная ценность возросла вдвойне — даже втройне?

Скорее всего, так оно и было, что и объяснило появившуюся в нем последние дни непривычную самоуверенность.

Неужели Ральф, неужели все они полагали, что он, Вильям Ренфру, полностью доверится в столь важном деле таким людям, как они, на которых совершенно нельзя было положиться?

Простодушный суеверный дурак, которым легко манипулировать — вот кто такой его дорогой друг Ральф. Ему, вероятно, даже в голову не пришло, что там, где можно обойтись без троих, с таким же успехом можно обойтись и без четверых. В конечном итоге, зачем довольствоваться частью, когда можно получить целое?

Но он, подумал Вильям, тревожится по пустякам, как какая-нибудь старая баба. Троим из них, из-за собственной глупости пришлось сойти со сцены — и вовремя! Что было простым совпадением, ничем более. Но все эти совпадения подали ему хорошую идею. Он вполне мог сейчас избавиться заодно и от Ральфа, оборвав наконец все связи с прошлым, которые только ему мешали.

Кучер остановил экипаж перед особняком Хервуда и, дав ему указание отъехать подальше, в конец улицы, и ждать его там, Лейлхем с улыбкой зашагал по каменным плитам дорожки.

Да, убрать Ральфа именно сейчас, не откладывая этого дела в долгий ящик, было бы вполне логичным шагом. Но ему придется заняться этим самому, поскольку на Перри, которому он вначале это поручил, рассчитывать теперь не приходилось — да он, скорее всего, и не справился бы с этим делом. К тому же, продолжал размышлять Лейлхем, убивать ему не впервой. После первого убийства второе дается намного легче. Сказать по правде, ему и в первый раз это весьма понравилось. В отличие от Ральфа, который рыдал, как ребенок, еще и несколько дней спустя.

Лейлхем постучал дверным молотком один раз, и дверь тотчас же распахнулась. Граф ничуть не удивился, увидев перед собой сэра Ральфа.

— Ты опаздываешь, — произнес резко Хервуд.

— А ты слишком дерзок, — ответил холодно граф. — Надеюсь, дело, по которому ты меня вытащил ночью из дома, достаточно важное? — Он переступил через порог и, пройдя мимо Хервуда, вошел в небольшую и слишком ярко освещенную в этот час гостиную. Сняв шляпу и плащ, он повернулся к вошедшему за ним в комнату хозяину. — Где твои слуги?

— Отпустил их всех до завтра, — коротко ответил Хервуд. — Я не хотел, чтобы нам мешали.

Лейлхем налил себе в бокал вина, хотя Ральф не предложил ничего своему гостю и сам явно не собирался пить.

— Правда? И почему это столь важно для тебя, Ральф? — Лейлхем обернулся и посмотрел на Хервуда. Сэр Ральф улыбался. Видеть это было столь непривычно, что Ренфру едва не поморщился. Сэр Ральф и улыбка ну никак не вязалась друг с другом.

— Кое-что произошло, — сказал Хервуд и шагнул к своему письменному столу.

— Да, я согласен с тобой, Ральф. Кое-что действительно произошло. Перри отплыл на корабле, чтобы не видеть больше ухмылок на лицах друзей и знакомых. Стинки сидит в тюрьме «Флит», рыдая в свой модно завязанный галстук и проклиная на чем свет стоит Принни. Артур? Ах, да, Артур. Я полагаю, он залез в постель, натянув одеяло до всех многочисленных складок своего подбородка, и теперь пытается убедить себя, что подобная история могла произойти с кем угодно. — Лейлхем повернулся к Ральфу, продолжавшему сидеть спиной к нему за письменным столом. — Так ты об этом хотел поговорить со мной? Или ты собираешься сообщить мне, что и с тобой приключилось нечто подобное? Не томи меня, Ральф — я с замиранием сердца жду, как ты сейчас скажешь мне, что тоже опустился до уровня деревенского дурачка.

Ральф резко повернулся, и Лейлхем увидел, что глаза его горят почти как у фанатика, охваченного религиозным экстазом.

— Я хочу получить тетрадь, Вильям.

— Тетрадь? О какой тетради ты говоришь?

Не отрывая взгляда от лица Хервуда, Лейлхем отступил назад и поставил свой бокал с вином на кофейный столик. Что-то здесь было не так. Что-то определенно здесь было не так.

— О тетради Жоффрея Бальфура. — Хервуд поднялся и шагнул к графу. — Ты постоянно пугал нас всех записями в этой тетради, и теперь я требую, чтобы ты отдал ее мне. Остальные уже сошли со сцены, и вряд ли эти записи их сейчас волнуют, но в ней есть также и мое имя. Если ты хочешь, чтобы мы и дальше оставались партнерами, настоящими партнерами, эта тетрадь должна быть уничтожена.

Вильям улыбнулся, откровенно радуясь страху Ральфа.

— Как, Ральф? Я был уверен, ты всегда понимал, что это подделка. Поверить в то, что ко мне в руки попал настоящий дневник Бальфура, в котором, несомненно, были лишь записи о местной флоре и фауне и остальном в том же роде, могли лишь эти трое недоумков. Я сам написал этот дневник — ты видел его — только для того, чтобы вселить страх в этих кретинов и сделать их более послушными. Пожалуйста, не разочаровывай меня, говоря, что ты тоже попался на эту удочку.

Он сказал чистую правду, и Хервуд, похоже, это понял. Вильям, который уже начал по-настоящему тревожиться из-за столь необычного поведения Ральфа, позволил себе немного расслабиться.

— Ты… он был… где он сейчас?

Теперь, пожалуй, самым лучшим было соврать.

— Кажется, я сжег его. Он сделал свое дело, и я боялся оставлять его у себя. Кто-нибудь мог случайно его найти, ведь так? Даже если речь там шла лишь о вас четверых, любой из вас, если бы он попался, непременно назвал бы и мое имя. Ральф, — продолжал он, вздохнув, — ты меня разочаровал. Усомниться во мне после стольких лет… тем более, когда наша цель так близка…

Ральф сделал еще один шаг, и в руке у него неожиданно появился пистолет.

— Не наша цель, Вильям, моя. Я больше не нуждаюсь в тебе. Да и какой от тебя, в сущности, толк? Всю работу проделывали всегда мы, тогда как ты неизменно держался в тени и выступал вперед лишь в конце, и, забирая себе львиную долю прибыли. Так было всегда, Вильям: ты был головой, а мы руками и ногами. Но теперь, наконец, с этим покончено. Ты и твоя распутная королева ничего не получите, тогда как я получу все! — Хервуд вновь улыбнулся, и на этот раз его улыбка была не просто неприятной, но пугающе торжествующей. — И я получу это навечно.

Вильям сжал кулаки.

— Как смеешь ты говорить так о Маргарите! И убери свой дурацкий пистолет, пока не прострелил себе что-нибудь.

Ральф подошел еще ближе к графу, так и не опустив руки, в которой был зажат пистолет.

— Маргарита, твоя чистая невинная Маргарита! Да она давно уже не девственница, провалиться мне на этом самом месте. Она пала, покоренная нашим дорогим американским другом Донованом. Я видел их вместе в ту ночь, когда ты послал меня проследить за ним после нашей встречи в Ричмонде. Как, я не говорил тебе об этом? Я вижу на твоем лице откровенное удивление. Но почему тебя это так удивляет? Он же всегда, при каждой нашей встрече, открыто заявил о своем намерении соблазнить ее. Он желал ее, и он ее получил. Она ведь дочь Виктории, помнишь? А женщин этой семьи, похоже, всегда влекло к мужчинам ниже их по положению. Не каждая женщина разделяет твое столь высокое мнение о твоей особе.

У Лейлхема застучало в висках.

— Ты лжешь! На этот раз, Ральф, ты зашел слишком далеко. Я мирился с твоими глупостями, твоими приступами дурного настроения, твоими бесконечными гадалками — о да, я знаю о них, — с твоим дурацким суеверием, твоим бабским страхом смерти. Я знаю все о тебе, Ральф, о всех вас. А иначе как бы я мог с такой легкостью столько лет манипулировать вами? Но сейчас ты переступил черту. Ты заплатишь за это оскорбление. И заплатишь дорого.

— Не слишком ли ты свиреп для человека, глядящего в дуло пистолета, Вильям? — Ральф слегка откинулся назад, прислонившись к спинке стула. Похоже, он чувствовал себя в эту минуту весьма уверенно и непринужденно. Слишком уверенно. Слишком непринужденно.

Бросив взгляд вниз, Вильям увидел, что Ральф стоит на небольшом коврике.

— Давай поговорим обо всем спокойно, Ральф, — проговорил он с необычайной мягкостью, мгновенно переменив тон. — Мы с тобой слишком старые друзья и всегда можем обо всем договориться. Чего ты хочешь? Больше власти? Не возражаю, тем более что сейчас нас только двое. Этого мне всегда и хотелось. Остальные… все они стали лишними сразу же, как только их клерки подготовили бумаги о переводе товаров и денежных средств. А ты уже подписал приказ твоим капитанам, ведь так? Теперь нам остается лишь получить письмо от американца, и все тут же завертится. Прости, я не должен был спрашивать об этом… Итак, благодаря моим идеям и твоим организаторским способностям, мы, можно сказать, уже одержали победу. Мы оба с тобой получим больше, чем надо, когда империя затрещит по швам. Но помни, Ральф, лишь во мне течет кровь Стюартов. Из нас двоих только я могу претендовать на трон.

— От крови Стюартов, что течет в твоих жилах, Вильям, вряд ли останется даже пятно на твоем носовом платке, если ты разобьешь себе нос. К тому же — если я правильно помню, — это капля крови досталась тебе от предка, рожденного вне брака. Так что прав у тебя на престол не болыпе, чем у меня.

— Возможно, — выдавил из себя с усилием Лейлхем, не отрывая глаз от Хервуда. Граф никогда не уважал Ральфа, теперь же он откровенно его ненавидел. Но он не мог допустить, чтобы ненависть затуманила его разум, поскольку именно ясная голова и давала ему все эти годы преимущество перед остальными. — Однако из нас двоих я владею большим состоянием. И деньги эти есть у меня сейчас, не в отдаленном туманном будущем. И лишь я, благодаря своему красноречию, смогу убедить парламент в необходимости отречения от престола короля Георга. Ты неспособен этого сделать, Ральф. Ты хороший человек, но слишком флегматичный и незаметный. Тебе никогда не удастся вознестись на самую вершину. Никто тебя и слушать не станет.

Пистолет в руке Хервуда слегка опустился.

— Я изменился. Я стал совершенно другим человеком. Сейчас мне кажется, что я и не жил вовсе все эти годы… с той самой ночи, когда ты заставил меня стать соучастником убийства Жоффрея.

— Заставил тебя, Ральф? — Лейлхем насмешливо поднял одну бровь. — Не думаю. Ты прекрасно знал, что это необходимо было сделать. Он собирался донести на нас. Мы не могли его отпустить, согласись.

— Хватит врать! Ты убил его только для того, чтобы заполучить Викторию! — выкрикнул Ральф, вновь направляя пистолет на графа. — Ты использовал Жоффрея, меня… всех нас! И ради чего? Виктория мертва, а ее дочь стала шлюхой. Шлюхой! Столько лет, потраченных на осуществление твоих безумных планов… Но все! Теперь настал мой черед, Вильям. Приготовься умереть!

Вильям быстро упал на колено и, протянув руку, выдернул коврик из-под ног Хервуда. Сэр Ральф рухнул на пол и пистолет, выпав из его руки, откатился к стене. В мгновение ока Лейлхем оказался на хозяине, схватив его за волосы, стал с силой бить головой об пол.

Он остановился, только когда Ральф обмяк под ним, потеряв сознание. Тогда он поднялся и внимательно оглядел комнату в поисках какого-нибудь орудия, с помощью которого мог бы закончить дело. Пистолет здесь явно не годился, поскольку от него было слишком много шума и… грязи. К тому же смерть Ральфа не должна была выглядеть как убийство. Совсем ни к чему привлекать к этому делу полицию. Лучше всего сделать все так, как тогда с Жоффреем.

Мысль эта вызвала улыбку на лице Лейлхема и, поправив завернувшиеся манжеты, он вновь, более внимательно, оглядел комнату. Внезапно взгляд его остановился на крепких шелковых шнурах гардин.

Поспешно он снял шнуры со всех трех окон и, отложив один шнур в сторону, связал остальные вместе, после чего отложенным шнуром связал руки Ральфа у него за спиной.

Поставив стул в центре комнаты под люстрой, граф взобрался на него и просунул один конец самодельной веревки сквозь скобу, на которой держалась люстра. После чего подергал веревку, пробуя на прочность, и, оставив ее висеть там, спрыгнул на пол.

Отлично.

Он усадил Ральфа на стул и, сделав на одном из свисавших концов веревки петлю, набросил ее ему на шею, постаравшись, чтобы узел пришелся Хервуду чуть ниже кадыка.

Лихорадочно соображая, он отмерил расстояние между стулом и большой декоративной ручкой, с помощью которой открывалась дымовая заслонка камина. Он должен дотянуться до этой ручки. Только это и требовалось.

Теперь предстояло самое трудное. Он быстро потер ладони, мысленно поздравив себя с тем, что, благодаря постоянным тренировкам, тело его все еще было сильным и мускулистым. Затем взял другой конец свисавшей сверху веревки и, накрутив ее дважды вокруг левого запястья, начал тянуть в сторону камина.

Медленно шелковый шнур заскользил через скобу, приподнимая Ральфа со стула, и петля начала постепенно затягиваться у него на шее.

Стоя к Ральфу спиной и тяня изо всех сил за перекинутую через плечо веревку, Лейлхем смог наконец сделать шаг, затем еще один к заветной заслонке. Вскоре поднимаемое со стула тело Ральфа уже едва касалось пола кончиками туфель.

И тут Ральф очнулся.

Он начал извиваться, пытаясь достать ногами пола, и изо рта у него вырвался хрип. Но не крик. Он уже не мог кричать, поскольку узел петли вдавился ему в кадык.

Вильям повернулся и, упершись ногами в пол и слегка откинувшись назад, сильнее потянул за веревку, бесстрастно наблюдая за тем, как лицо сэра Ральфа из багрового делается синим, глаза, в которых застыл непередаваемый ужас, вылезают из орбит… и наконец стекленеют в смерти.

Только три дюйма отделяли сэра Ральфа от пола, когда он умер.

Сделав последнее усилие, Лейлхем наконец дотянулся до камина и, закрепив веревку на ручке заслонки, опустился без сил на пол, пытаясь восстановить дыхание.

Все было кончено.

Ральф оказался весьма предусмотрительным, отослав слуг. Это будет одним из доказательств того, что он решил покончить с собой. Недоставало лишь прощальной записки… краткой и по существу.

С трудом поднявшись на ноги, Лейлхем пересек комнату и подошел к письменному столу, решив отыскать какой-нибудь клочок бумаги, на котором можно было бы написать прощальное письмо своего покойного друга. Но каждый лист на столе был уже исписан и помечен вчерашним числом. Каждый. Исписан, испещрен помарками и заляпан разводами и пятнами… следами слез? Зачем,

черт побери, понадобилось Ральфу изводить такую кучу бумаги? Лейлхем взял исписанные листы и шагнул к столику со своим недопитым бокалом, игриво ткнув по пути Ральфа в живот, от чего тело закачалось, затем уселся в кресло и принялся за чтение.

Он начал читать медленно, слегка усмехнувшись при виде слов «Щит непобедимости», затем взгляд его заскользил по строчкам, и вскоре улыбка исчезла с его лица. Он выпрямился в кресле, продолжая читать не отрываясь до самого последнего абзаца:

«Я клянусь, даю самую священную клятву, что это моя полная исповедь, написанная без принуждения, по доброй воле, какой она, как говорил Максвелл, и должна быть. Я покончил со своей прежней жизнью сейчас и готов войти в царство возрождения, в царство вечной жизни. Я передам эту исповедь Максвеллу сегодня в полночь, и он использует ее для того, чтобы окончательно очистить меня от моих грехов. Я чувствую себя таким свободным, таким полным жизни… и я буду жить вечно! Теперь я не могу умереть!»

Лейлхем поднял глаза на все еще слегка покачивающееся безжизненное тело Хервуда и процедил сквозь стиснутые зубы:

— Дурак! Какой же ты в сущности дурак!

Он сгреб со столика бумаги и бросил их в пламя камина, поворошив для верности листы кочергой. Пламя взметнулось вверх, уничтожая все следы их замыслов, их проектов. Всего, что они сделали за эти годы.

К несчастью, это был лишь черновик. Вильям хорошо знал Ральфа — думал, что знает его, — и Ральф был весьма педантичен. Вне всякого сомнения, он переписал свою исповедь начисто. И эту-то последнюю копию он и передала этому шарлатану, этому Максвеллу. Конечно же, он уже передал ее и был уверен, что теперь у него есть этот дурацкий «Щит непобедимости». Иначе он никогда бы не осмелился угрожать ему пистолетом.

— Кто такой Максвелл? — вновь и вновь спрашивал себя Лейлхем, меряя шагами комнату и то и дело останавливаясь, чтобы со злостью ткнуть кулаком Ральфу в живот. Как же ему хотелось сейчас, чтобы Ральф вновь вернулся к жизни, хотя бы на несколько минут, и сказал ему, что он успел сделать. Как же ему хотелось снова убить его за его суеверия, за его легковерие… за его идиотский страх смерти!

— Значит, теперь ты не можешь умереть, а, Ральф? Ты сделался непобедимым? — Он с силой ударил Хервуда по ногам. — Глупый несчастный бедолага!

Быстро окинув взглядом письменный стол, чтобы удостовериться, что на нем не осталось болыпе бумаг, Вильям взял свою шляпу и плащ и, остановившись на пороге, внимательно оглядел комнату. Прощальную записку он вообще решил не писать. После всей этой писанины Ральфа его тошнило при одной только мысли о том, чтобы взяться за перо. И потом, записка эта, в сущности, была не столь уж и важна. Главным было теперь узнать, что стало с чистовиком исповеди Ральфа, переданном им этому мошеннику, этому Максвеллу, который сейчас уже несомненно знал все секреты Ральфа, все секреты Вильяма Ренфру. Связь Ральфа с этим Максвеллом не была случайной. Лейлхем чувствовал это нутром. Кому-то было нужно, чтобы Ральф написал эту свою исповедь. Кто-то хотел сокрушить Ральфа, а вместе с ним и его, Вильяма Ренфру, графа Лейлхема. Да, вне всякого сомнения, все так и было.

Сейчас он был уверен в этом на все сто процентов.

Двоих можно было бы счесть совпадением.

Трое уже вызывали подозрения.

Но четверо, а может, и пятеро?

Это уже попахивало заговором.

Он вдруг подумал о Маргарите, подумал о том, что сказал о ней Ральф. Было ли это правдой? Могла ли она изменить ему — и с этим надменным неотесанным американцем?

Все разваливалось. Вместо того чтобы двигаться к успешному завершению, все разваливалось.

Перри скрылся. Стинки сидел в тюрьме. Артур был в немилости. Ральф был мертв.

Оставался он один, Вильям.

Донован? Вряд ли. У Донована не было для этого никаких оснований. Сокрушив их, он ничего бы от этого не выиграл. К тому же тот, кто это спланировал и смог осуществить, должен был знать всех четверых достаточно хорошо, чтобы, играя на их слабостях, поймать в западню.

Кто еще? Кто хорошо знал их всех? У кого могла возникнуть мысль их всех уничтожить? Кто постоянно находился рядом, разговаривал с ними, а потом, смеясь, наблюдал, как они идут ко дну? Конечно же, этот человек должен был наблюдать за этим, и не издалека. Никто не планирует подобного публичного унижения без того, чтобы потом не прийти полюбоваться на дело своих рук.

Исключение составляло лишь наказание, придуманное этим человеком для Ральфа. Да, конечно! Все эти несчастья, постигшие его приятелей, были не чем иным, как наказанием. Но наказание Ральфа с самого начала и не было задумано как публичное унижение. И вероятно, оно также было и спланировано более тщательно, чем остальные. От Ральфа этому человеку требовались лишь их секреты.

Все мои секреты!

Кто же так сильно их всех ненавидел и желал уничтожить?

Маргарита?

Почему он опять подумал о ней? Это было просто смешно. Нет, прежде всего ему нужно успокоиться и собраться с мыслями. Маргарита не может иметь к этому никакого отношения. Она была его будущей безупречной королевой, прекрасной заменой Виктории…

Но минуту! Вспомни, что сказал Ральф! Нельзя оставлять без внимания ни одной возможности, какой бы отвратительной она ни казалась на первый взгляд. Маргарита знала их всех и знала очень хорошо. Ральф назвал ее шлюхой. Он сказал, что она была с Донованом. Если это правда…

Нет, только не сейчас. Я не стану думать об этом сейчас.

Вытащив из кармана носовой платок, Лейлхем вытер со лба холодный пот. Он должен уйти отсюда. Но он не мог вернуться домой. Что если он прав? Что если кто-то горел желанием сокрушить, уничтожить их всех? Что, по мысли этого человека, могло сокрушить его, Вильяма Ренфру, графа Лейлхема — графа Лейлхема, черт побери!

Конечно же, исповедь Ральфа! Но как, каким образом? Шантаж? Или исповедь Ральфа будет передана премьер-министру?

Он должен был подумать… подумать… собраться с мыслями. Но он не мог вернуться домой. Его уже могли там поджидать.

Он прикажет кучеру возить его по Лондону, пока в голове у него окончательно не прояснится. Он не был дураком. Он не смог бы достичь столь многого, если бы был дураком. Но что ему делать? Что ему делать сейчас?

Что он забыл сделать?

Какая-то смутная мысль вертелась у него в голове, не давая покоя. Он чувствовал, что ему обязательно нужно было что-то сделать. Но что? Прощальная записка Ральфа? Нет, он решил ее не писать. Плащ, шляпа? Они были у него в руках. На столе, правда, остался его бокал с вином, но все решат, что из него пил сам Ральф.

Но было еще что-то. Что-то необычайно важное. Но что?

Несомненно, когда он сядет в карету, и она покатится по улицам Лондона, мысли у него прояснятся на свежем воздухе и ответ сам придет к нему.

Все ответы всегда сами к нему приходили.

ГЛАВА 19

Еще одна такая победа, и я останусь без войска.

Пирр

Свет единственной свечи отбрасывал причудливые тени на стены. Маргарита в одном пеньюаре ходила по спальне взад-вперед, ломая руки и мечтая лишь о том, чтобы ночь поскорее кончилась и, наконец, наступило утро.

Сон не шел к ней. Она слишком долго жила своими планами и мыслями о мести, и сейчас ей с трудом верилось, что очень скоро все это кончится. Она не чувствовала за собой никакой вины за то, что сделала. Однако она также не испытывала и никакой радости, никакого облегчения.

Одно только страстное желание, чтобы все это поскорее кончилось.

Она невероятно устала, но сейчас, когда Марко, скорее всего, уже получил средство для нанесения последнего удара, который сокрушит Вильяма, об отдыхе нельзя было даже думать. Она была уверена, что Ральф выполнит распоряжения Марко буква в букву, признавшись во всех грехах, которые он совершил в своей жизни до сегодняшнего дня и выдав при этом всех, с кем он совершал эти преступления. Марко, несомненно, объяснит ему, что лишь абсолютная честность является гарантией успеха, и Ральф, конечно, не захочет, чтобы что-нибудь сорвалось.

Не могло быть никаких сомнений, что он напишет о всех их прошлых делах с французами и задуманной ими нынешней сделке с Донованом.

Она не включит эту часть, как и любое упоминание об этом их последнем плане, когда будет передавать признание сэра Ральфа властям. И остального описания преступлений «Клуба» будет достаточно и без того, чтобы еще и ставить в неловкое положение Донована и его президента, тем более что Донован решил отказаться от сотрудничества с ними. И потом, у нее не было никакого желания развязывать войну — она преследовала другие личные цели.

Их посадят в тюрьму, всех пятерых. Возможно, двоих или троих из них даже повесят. Но повесят за попытку совершить государственную измену, а не за то, что они довели до самоубийства ее отца. Не ее месть вынесет им приговор, не она будет виновата, если их казнят. Это будет правосудием, которого им так долго удавалось избегать.

С этим она сможет жить. И благодаря этому, ее папа обретет наконец-то покой на небесах.

Только бы пережить эту нескончаемую ночь! Надо было сказать Марко, чтобы он пришел сюда из Грин-парка сразу же, не дожидаясь утра.

Продолжая мерить шагами комнату, она гадала, что подумает Донован, когда Ральф с Вильямом и остальные будут арестованы и брошены в тюрьму. Возненавидит ли он ее за то, что она разрушила его планы? Конечно, он сказал ей, что не собирается больше с ними сотрудничать. Но действительно ли он намеревался так поступить? Иногда ей казалось, что она читает в его душе, как в открытой книге. Но только иногда. В этой книге были страницы, которых она еще не видела или видела лишь мельком. Вполне возможно, что, говоря это, он просто пытался доставить ей удовольствие.

Маргарита тихо рассмеялась. Донован? Доставить ей удовольствие? Слишком мягко сказано. Да он возродил ее, перевернул всю ее жизнь. Впервые за много лет она чувствовала себя по-настоящему живой. Благодаря ему, она могла сейчас вспоминать о своей прежней жизни и улыбаться. Ее родители любили ее.

И у нее все еще был дедушка. А теперь и Донован.

Пора было подумать и о будущем. Как только Марко принесет ей признание Ральфа, как только она прочтет его и передаст властям, она сможет подумать и о своей дальнейшей жизни.

Своей жизни с Донованом. Они будут так счастливы в Филадельфии, дедушка будет часто их навещать и, конечно же, у них будут дети…

— Тсс! Ангел? Дай мне, пожалуйста, руку. Я, кажется, застрял.

— Что такое? Донован… ты идиот! — вскрикнула Маргарита, резко повернувшись и увидев над подоконником лицо Донована. Он широко улыбался, и от этой улыбки ноги ее мгновенно сделались словно ватные. В неожиданном озарении она поняла, что могла бы прожить с этим человеком и сотню лет и так никогда и не быть уверенной в том, что он совершит в следующую минуту.

Она бросилась к Доновану, который уже влез на подоконник, и почти что втащила его в комнату, так что, не удержавшись, он свалился на пол прямо у ее ног.

— Ты вполне мог бы разбиться, — сказала она нарочито суровым тоном и слегка ударила его по макушке.

— Ой! Конечно. Но, похоже, я взобрался сюда лишь затем, чтобы моя дорогая возлюбленная исколошматила меня до смерти.

— Так тебе и надо, — ответила Маргарита, вновь слегка ударив его по голове, и тут же улыбнулась, поскольку была несказанно рада видеть его и не собиралась тратить время, изображая из себя скромницу. — Ты влез по водосточной трубе?

Он позволил ей помочь ему подняться.

— Да, и я никому этого не советую. Почему ты до сих пор не в постели? Уже почти два. Все юные леди уже, должно быть, давно спят.

— Ха! Это Лондон, Донован. Большинство юных леди сейчас танцуют на балах. Как ты узнал, что я здесь?

Он бросил на нее странный взгляд, в котором ей на мгновение почудилась жалость, и наклонившись, поцеловал ее в щеку.

— Я этого и не знал. Как не знал и того, что это окно твоей спальни. Просто оно единственное было открыто. Нет, ты только подумай! В этот самый момент я вполне мог бы разговаривать с сэром Гилбертом, гоняющимся за мной по своей спальне с пистолетом в руке, не будь я чертовски везучим, как все ирландцы.

Маргарита кивнула и улыбнулась, представив на миг эту сцену.

— Согласна. Но почему ты вообще явился сюда посреди ночи? Неужели мое решение провести этот день с дедушкой привело тебя в такое уныние, что ты не смог подождать до завтра, чтобы увидеться со мною?

— Может быть, — ответил Томас, обнимая ее за талию. — Или, возможно, я просто решил, что настала пора заняться с тобой любовью в более подходящей обстановке, а не так, как мы делали это прежде, прячась по разным темным углам. Да, так оно, скорее всего, и есть. Тебя заинтересовало мое предложение?

Делая вид, что колеблется, Маргарита медленно обвела взглядом спальню, освещенную единственной свечой, стоявшей на столике возле кровати.

— Ну, — протянула она наконец, играя складками шейного платка Томаса и пожирая его глазами, — полагаю, я должна дать тебе этот шанс. Ты, кажется, говорил мне, что ты потрясающий любовник. Или, может, это был кто-то другой из моих поклонников? Не помню.

— Ах ты маленькая колдунья, — проговорил Томас и, взяв ее обеими руками за ягодицы, привлек к себе. — Эти двери заперты? — он мотнул головой сначала в сторону двери, выходившей в коридор, затем той, что вела в ее гардеробную. — Мне совсем не хочется, чтобы меня прервали, когда я стану от тебя отбиваться.

Маргарита молча кивнула, прижимаясь к нему всем телом. Кровь мгновенно закипела в ее жилах, что происходило всегда, когда бы она к нему ни прикасалась.

— Я не могу в это поверить, Донован. В доме моего деда, в моей собственной спальне! Мы безнравственны, оба мы.

— Это жалоба? — спросил Томас и, взяв ее на руки, решительно шагнул к кровати.

— Нет, — чуть ли не промурлыкала Маргарита в ответ, целуя его в щеку и шею. Как же она любила этого мужчину! — Просто замечание.

Он положил ее на постель, разобранную Мейзи несколько часов назад, и, так и не сняв туфель, лег рядом и вытянулся в полный рост.

— Я соскучился по тебе, ангел. Целый день без тебя, — проговорил он, нежно целуя ее в лоб, веки, нос. — Целый долгий нескончаемый день. — Его рука протянулась к шелковым завязкам на ее пеньюаре. — И весь этот день я только об этом и думал.

Пеньюар распахнулся, открыв прозрачную ночную рубашку, и Маргарита нервно сглотнула, чувствуя, как в глубине ее существа разгорается уже такое знакомое, но от этого не менее желанное пламя.

— Ты собираешься когда-нибудь все же заняться со мной любовью, Донован, — сказала она хрипло, — или так и будешь лишь говорить об этом?

— Оставайся здесь, — приказал он, ткнув в нее пальцем, и соскользнул с кровати. — Оставайся на месте, юная леди.

— Слушаюсь, сэр, мистер Донован, сэр, — весело ответила она и прикусила нижнюю губу, глядя, как он сбрасывает с себя одежду. В сущности, ей еще не доводилось видеть его полностью обнаженным, и теперь она сгорала от любопытства. Он был великолепен! Его плечи, такие широкие! Его живот, такой плоский! Его бедра, такие узкие! Его…

— Донован? — она внезапно почувствовала смущение, сама не зная, почему.

Он вновь скользнул в постель под простыню и, вопросительно глядя на нее, помог ей приподняться и снять пеньюар.

— Да? Ты хотела что-то спросить, дорогая? — в глазах у него плясали веселые искорки.

— Неважно, — прошептала она, когда он опустил ее опять на подушки. Лента у нее в волосах развязалась, и они рассыпались в беспорядке по ее плечам и груди, слегка щекоча нежную кожу, так как Донован, освободив ее от пеньюара, тут же стащил с нее и рубашку, и та исчезла где-то в ногах кровати.

Она была голой — абсолютно голой под покрывшей ее простыней. Повернувшись, она увидела, что Донован, подперев голову согнутой в локте рукой, смотрит на нее, не отрывая глаз. Он больше не улыбался, и выражение его лица было странно торжественным, когда, взяв один из ее локонов, он стал накручивать его на палец.

Все мысли о Марко, о признании Ральфа, о том, что ее ждет утром, мгновенно вылетели у Маргариты из головы. Сейчас она могла думать только о Доноване, о своей любви к нему и о том несказанном восторге, который она вскоре испытает в его объятиях.

— В первый раз, — произнес Томас тихо, так тихо, что ей пришлось напрячь слух, чтобы расслышать его слова, поскольку у нее стучало в висках. — В первый раз, — повторил он, — все произошло не совсем так, как мне бы хотелось. Да и во второй тоже. Ты заслуживаешь лучшего. Заслуживаешь того, чтобы знать, что же это такое — любить по-настоящему. Поэтому, — он вздохнул, — для меня это наше брачное ложе. И наша брачная ночь. Наша первая ночь. Я хочу любить тебя сегодня, как свою новобрачную. Показать тебе, как я всей душой, всем телом боготворю тебя.

У Маргариты защипало глаза. Он был такой серьезный, такой искренний, такой удивительный!

— Хо… хорошо, — проговорила она с запинкой, испытывая некоторый трепет перед глубиной его любви. — Но ты меня пугаешь, Донован. Я не знаю, чего ты хочешь… что может быть лучше того, что у нас уже было.

Уголки его рта слегка изогнулись в улыбке и, медленно наклонившись, он коснулся ее губ своими губами.

— Ах, ангел, сколь многому тебе еще предстоит научиться. — Он слегка укусил ее за нижнюю губу. — И с каким же наслаждением я стану тебя учить.

Он поцеловал ее, и она подняла руки и обняла его за спину, наслаждаясь прикосновением волосков у него на груди к своей нежной коже.

Вопреки ее ожиданию, он не стал затягивать поцелуя, а оторвавшись от ее рта, стал покрывать поцелуями ее горло, грудь и ложбинку между грудями. Его руки сжимали, мяли, гладили ее грудь, и внезапно она вздрогнула от восторга, почувствовав его губы на своем соске, и судорожно вздохнула.

В следующее мгновение он начал водить языком вокруг каждой ее груди, одновременно лаская руками ее тело, и слегка откинув голову назад, она запустила пальцы в его пышную шевелюру и закрыла глаза, позволяя ему услаждать ее — да, услаждать ее, — так как каждое его прикосновение к чувствительным эротическим точкам на ее теле, о существовании которых она даже не подозревала, вызывало в ней дрожь восторга.

Откинув простыню, он наклонился и, нежно раздвинув ей ноги, прижался губами к заветной точке между ее бедер.

Ей показалось, что она воспарила над кроватью и плывет, когда он приподнял ей ноги и положил их себе на плечи. Почувствовав его язык в своих влажных глубинах, она не испытала ни стыда, ни смущения. У нее от него не было никаких секретов. Она отдавала ему всю себя, беря то, что он давал ей в ответ, и это было прекрасно и правильно.

Итак, это и есть любовь, подумала она, и это было ее последней мыслью, так как после этого она утратила всякую способность соображать и могла только реагировать. По телу ее одна за другой прокатывались волны наслаждения, и его ласки возносили ее на вершину блаженства.

Внезапно он оказался на ней и, протянув руки, она ухватилась за него, нуждаясь в якоре, нуждаясь в чем-то, за что могла держаться, ибо, как ей казалось, в любое мгновение ее могло унести с кровати, унести с земли. Он вошел в нее, и кружение началось вновь, удивляя и почти пугая ее, так как она не могла даже предположить, что может быть еще большее наслаждение.

Он начал двигаться в ней, скользя все глубже и глубже. Должно быть, вскоре он в какой-то степени почувствовал, что она ощущает, так как внезапно его движения сделались еще более быстрыми и восхитительно нетерпеливыми.

Помогая ему, она приподняла бедра, пытаясь удержать его в себе.

И затем, когда она думала, что не сможет больше выдержать этого наслаждения, он сделал еще одно движение и его семя хлынуло в нее горячим потоком.

— Господи, Маргарита, я люблю тебя! — простонал Донован несколько мгновений спустя и откинулся на спину, привлекая ее к себе.

— И я люблю тебя… Томас, — прошептала она дрогнувшим голосом, опуская голову ему на грудь. Как же сильно она любила его! Ее переполняло страстное желание показать ему это…

Спустя несколько долгих восхитительных мгновений он позволил ей исследовать свое тело, что расширило ее познания во сто крат и заставило почувствовать себя, наконец, настоящей женщиной. Женщиной с большой буквы. Не ниже и не выше его, но равной ему во всем… Мужчина и женщина, ставшие наконец одним целым. Сейчас. Сегодня ночью. И навсегда. Отныне в этом не было никаких сомнений…

Спустя несколько долгих восхитительных часов, когда за окнами начало сереть, Донован покинул ее, поцеловав в последний раз в губы и приказав спать, что было, в сущности, излишне, поскольку, подумала Маргарита, она будет теперь спать целую вечность. Или, по крайней мере, до тех пор, пока на город не опустится опять тьма и он не придет к ней снова. Почувствовав, что ноги его коснулись каменных плит мостовой, Томас оторвал руки от водосточной трубы и привалился к стене, полной грудью вдыхая свежий утренний воздух. Он безумно устал, и ему ничего так не хотелось в эту минуту, как подвалиться Маргарите под бок и проспать так весь день.

Его Маргарита. Его ангел. Какая женщина! Каждый раз, держа ее в объятиях, он чувствовал, как сгорает в пламени ее любви, а потом возрождается вновь, как феникс из пепла.

Он улыбнулся. В конечном итоге, совсем неплохо провести так следующие пятьдесят или более лет.

Отыскав нож, который он спрятал за небольшим кустом, Томас оглядел улицу и, нахлобучив поглубже шляпу на голову, медленно зашагал вперед. Он должен был все как следует обдумать, прежде чем являться к Хервуду.

Томас не был убийцей, и ему совсем не нравилось убивать. Но это была война, и ты был вынужден убивать, чтобы не быть самому убитым. Марко понял это сразу. Маргарита же — Господь благослови ее и ее изобретательный ум — никогда не сможет этого понять.

Как же он хотел, чтобы все это наконец-то закончилось!

Мимо Томаса проехала закрытая карета, но, провожая ее глазами, он лишь мельком подивился про себя тому, как может кто-то гулять до рассвета, когда дома его, несомненно, давно уже ждет теплая постель и любящая жена.

Спустя час, все еще жуя пирожок, который он купил у уличного торговца, Томас свернул на улицу, где жил Хервуд, и застыл на месте. Возле дома Хервуда стоял небольшой экипаж, и у кучера, восседавшего на козлах, был весьма суровый вид.

Кто мог приехать к Хервуду в столь ранний час? Медленно Донован подошел ближе. Внезапно дверь дома отворилась, и на пороге, продолжая разговаривать с кем-то, кто шел за ним — судя по виду, это был слуга Хервуда, — появился человек, весьма похожий на полицейского.

Обменявшись еще несколькими словами со слугой, человек, похожий на полицейского, сел в экипаж и уехал.

— Эй, ты там! — поспешно крикнул Донован слуге, уже собиравшемуся войти в дом. — У меня назначена на восемь встреча с сэром Ральфом. Что-нибудь случилось?

Слуга кивнул, нервно потирая руки.

— Можно так сказать, сэр. Он, видите ли, умер, сэр.

Томас ошеломленно уставился на слугу. Человек, который еще только вчера собирался жить вечно, умер? Неужели ему повезло и он, слава Богу, не отяготит свою совесть убийством Хервуда?!

— Умер? Да что ты говоришь? Как?

— Ох, сэр, я все еще никак не могу опомниться. Видите ли, сэр, я должен был возвратиться позже, но молодая леди, с которой я встречаюсь… ну, в общем, мы с ней поссорились, сэр. Мне некуда было деваться, вот я и вернулся. И нашел его висящим там… лицо черное… ужас! И зачем только он это сделал, никак я в толк не возьму.

Томас нахмурился. Его первоначальная версия, что причиной смерти Хервуда стал апоплексический удар, вызванный, вероятно, неуемной радостью по поводу обретения им, как он верил, бессмертия, лопнула как мыльный пузырь.

— Висящим там? Ты хочешь сказать, сэр Ральф повесился?

Слуга энергично закивал.

— Поэтому он, наверное, и отослал нас всех, или так, во всяком случае, сказал мне констебль, когда я привел его сюда. Чтобы, значит, никто ему не помешал. И вот теперь мне придется снимать его и готовить к погребению, и это, скажу вам откровенно, сэр, мне совсем не нравится. Совсем не нравится.

— Я могу тебе помочь, — предложил Томас. Ему хотелось увидеть тело Ральфа и лично убедиться в его смерти. Он вдруг вспомнил, как Хервуд сказал, что, возможно, попросит его помочь ему вынести кое-что из дома сегодня утром, но вряд ли он имел в виду труп. А может, именно о трупе он и говорил? Не дошли ли отношения между мошенниками до того, что «бессмертный» Хервуд решил убрать Лейлхема! О Господи! Все это становилось слишком уж запутанным… и слишком опасным.

Слуга, чуть ли не кланяясь ему на каждом шагу, провел Томаса в дом, и вскоре они уже стояли в чистенькой и просто обставленной гостиной, главной достопримечательностью которой, несомненно, был сейчас висевший в петле сэр Ральф.

Он был мертв. В этом не могло быть никаких сомнений, подумал Томас, глядя в остекленевшие глаза Хервуда и стараясь не обращать внимания на его почерневшее лицо. Медленно он обошел комнату, отмечая про себя упавший стул, связанные вместе шнуры от гардин и совсем небольшое расстояние от пола до кончиков ботинок сэра Ральфа. На память ему пришло описание смерти Жоффрея Бальфура в исповеди Хервуда. Каждая строчка дышала прямо-таки паническим ужасом перед подобной участью.

Кто-кто, а Хервуд уж никак не мог совершить самоубийства. Не мог человек, страстно жаждущий жить вечно, покончить с собой. А уж о повешении вообще не могло идти и речи.

Подойдя к камину, Томас слегка дотронулся до узла на ручке заслонки, затем опустил глаза и вдруг заметил в пепле несколько обгоревших клочков бумаги. Подняв один из них, он прочел на нем написанные рукой Хервуда два слова: «Вильям»и «исповедь».

Хервуд, конечно, мог сам сжечь черновик своего признания. Томас бросил взгляд на тело, на тщательно связанные вместе шнуры. Да, это было возможно, но маловероятно. Хервуд, несомненно, оставил бы себе хоть одну копию; такой уж он был человек. Что он там писал о Маргарите? О страсти к ней Лейлхема?

Томас наморщил лоб, пытаясь вспомнить, и в его мозгу всплыли строчки:

«…Как он отреагировал бы, узнай он об американце, о том, что его драгоценная Маргарита, скорее всего, стала любовницей Томаса Донована? Он бы убил ее, вот что он сделал бы!..»

Убил ее? Убил ее!

Томас посмотрел на каминные часы. Было уже почти девять. Марко с Пэдди должны были прийти на Портмэн-сквер лишь к одиннадцати…

Маргарита все еще находится в полном неведении… Она и понятия не имеет, что Лейлхем на самом деле убил ее отца. Она не знает, что Лейлхем убил и Ральфа и нашел черновик его признания, не знает о страсти к ней графа. Ей не известно, что, связавшись с одним невероятно глупым американцем, она подвергла себя смертельной опасности, поскольку Вильям теперь не только ненавидит ее, но, возможно, и подозревает в организации расправы над его приятелями. При всех его странностях, Лейлхем был отнюдь не дураком. Рано или поздно он догадается о той роли, какую она сыграла в этом деле, если уже не догадался.

Но Маргарита пока ничего этого не знает. Задуманный ею блестящий план мести близился, по ее мнению, к успешному завершению, и она, несомненно, была совершенно уверена в своей окончательной победе. К тому же, зная ее, можно было не сомневаться, что при встрече с Лейлхемом она не откажет себе в удовольствии еще и поддразнить его, намекнув на свои прежние победы, для того только, чтобы увидеть, как он кипит от бессильной злобы.

Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы она еще спала!

Бросив на пол обгоревший клочок, Томас шагнул к двери. Он должен увидеться с Маргаритой, прижать ее к груди… сейчас же! Нет! Сначала он расскажет обо всем Марко с Пэдди, а уж потом отправиться на Портмэн-сквер и увезет Маргариту из Лондона — даже если для этого ему придется связать ее и засунуть ей в рок кляп!

— Послушайте, сэр! Куда вы уходите? Вы ведь сказали, что поможете мне.

— Я? — Томас обернулся. — Думаю, все же нет. Вот, держи, — он кинул слуге монету. — Найми кого-нибудь себе в помощь. Но на твоем месте я лучше сходил бы за тем полицейским, который был здесь, и задал бы ему один вопрос.

— Вопрос? Какой вопрос? — удивленно спросил слуга, убирая монету в карман. — Зачем мне это надо?

Томас криво усмехнулся.

— Затем, что тебе, возможно, захочется послушать, что он скажет по поводу того, как мог твой хозяин повеситься со связанными за спиной руками.

ГЛАВА 20

Только в одном не властен Господь: изменить прошлое.

Агафон

— Как она сегодня утром, Мейзи? — спросил Томас, едва служанка вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. — Можно мне к ней?

Мейзи покачала головой.

— Нет, сэр, и вы попусту тратите время, бродя здесь по коридору. Она не хочет никого видеть, даже сэра Гилберта. И кто может ее в этом упрекнуть? Она все равно что вновь потеряла их обоих, и мать и отца, узнав, что сделали с ним эти злыдни, и вспомнив, как убивалась Виктория после его смерти. Она перестала плакать, но именно теперь я и боюсь за нее болыпе всего.

— Я тоже, — сказал Томас, вспоминая душераздирающие рыдания Маргариты, когда она прочла несколько подправленную ими исповедь Хервуда, ее решительное нежелание, чтобы он ее утешал, и то, как она все больше и болыпе замыкалась в себе по мере того, как они удалялись от Лондона.

— Я знаю свою девочку, и она явно не удовлетворится королевским правосудием, что бы вы там ей ни говорили о своем намерении послать письмо Его королевскому высочеству. Нет, только не Маргарита. Вы знаете, она сожгла все эти бумаги вчера ночью, как только мы приехали в Чертси. Я не смогла ей помешать. И вряд ли смогу остановить ее, когда она решит расправиться с графом. Я вижу, она уже подумывает об этом. Вы уверены, что он не приехал к себе в Лейлхем-холл?

— Вполне. Марко с Пэдди ищут его, но он как в воду канул. Его нет ни в Лондоне, ни здесь.

Мейзи хлюпнула носом и поднесла к глазам край своего белого фартука.

— Я с самого начала говорила ей, чтобы она этого не делала. Но она же упрямая. Всегда была такой, сколько помню. «Никто не узнает, что это я, Мейзи». Вот и весь ее ответ. «Я лишь хочу заставить их немного пострадать, как страдала я, когда умер папа». Вот что она мне сказала. Она, видите ли, пообещала себе это сделать! Ну, и кто теперь страдает, мистер Донован? Моя девочка, вот кто!

Томас обнял служанку за плечи и поцеловал в щеку.

— Все будет в порядке, Мейзи. Мне ужасно не хотелось отдавать Маргарите признание Хервуда, но она должна была узнать, что ее отец не покончил с собой. Думаю, она в какой-то степени винила себя в его смерти, полагая, что он не совершил бы самоубийства, не вознеси она его на столь высокий пьедестал… что он мог бы иногда и терпеть в чем-то неудачу и все равно оставаться первым в ее глазах.

Кивнув, Мейзи вздохнула.

— Может быть. Никогда не видела подобной любви, никогда. Эти двое просто обожали друг друга. Сэр Гилберт рассказал вам остальное? Рассказал, как мы все врали мисс Маргарите, говоря ей, что ее папа умер во сне? Вам известно, как моя девочка узнала о самоубийстве мистера Жоффрея? Ее мама сама невольно открыла ей правду в Лейлхем-холле с год или около того назад, когда кто-то из этих пятерых подонков пытался поцеловать мисс Викторию, и бедная леди с криком рухнула на землю. Она умерла дня через два после того, бедняжка. У нее не выдержало сердце, и моя девочка сразу же потеряла всю свою веселость. Зачастила к этим цыганам, начала строить планы мести и… Ох, сэр, простите меня, я совсем вас заговорила, но вы должны что-то сделать.

Они дошли до лестницы, и Томас остановился.

— Сделаю, Мейзи, сделаю, не волнуйся. Очень скоро все это закончится, и мы снова увидим Маргариту веселой.

— Ох, сэр! — простонала Мейзи и, вновь поднесла к глазам край своего фартука, пошла дальше по коридору.

Войдя в гостиную, Томас увидел там сэра Гилберта и Финча. Сэр Гилберт сидел в кресле, к которому было прислонено короткоствольное ружье, а Финч, вооруженный подобным же образом, стоял у него за спиной.

— Этого проклятого убийцу ждет здесь славная встреча, если он посмеет только сунуть сюда нос, в чем ты, кажется, не сомневаешься, хотя, убей меня Бог, я не вижу, откуда у тебя такая уверенность, — ворчливо проговорил сэр Гилберт. — И не хмурься, парень, с ней все будет в порядке. Просто она испытала потрясение. Как и все мы, сказать по правде. И не одно! Подумать только, девчонка устроила в Лондоне настоящую охоту, а я даже не догадывался об этом. Драгоценности Марджи! Вот проказница! В этом вся моя Маргарита. Вылитая Марджи. Сильная. Независимая. Смелая. Мне ли этого не знать, когда я ее вырастил. — Изборожденное морщинами лицо сэра Гилберта скривилось, и он хлюпнул носом. — Я прав, Финч?

— Разумеется, сэр Гилберт, — с жаром ответил дворецкий и скорбно покачал головой, глядя на Томаса.

Господи, как же я устал, подумал Томас, потирая шею. Он не спал почти двое суток, не считая нескольких часов, когда ему удалось немного вздремнуть по дороге в Чертси. Он был настолько измотан, что начал уже забывать, о чем он рассказал сэру Гилберту, а что скрыл от него. От Маргариты.

— Возможно, мы с вами зря беспокоимся, сэр Гилберт, — сказал он, пытаясь успокоить стариков. — Убив сэра Ральфа, Лейлхем перешел все границы. И ему — я в этом совершенно уверен — известно о написанном Ральфом признании. В эту самую минуту он, должно быть, уже садится на корабль, прекрасно понимая, что сейчас, когда над ним висит обвинение в убийстве, было бы полнейшей глупостью оставаться в Англии. И маловероятно, что он догадался о роли Маргариты в этом деле. — Томас выдавил из себя улыбку. — Держу пари, что так оно и есть. На пять фунтов. Нет, на десять! Ну, кого-нибудь заинтересовало мое предложение?

Старики промолчали, и Томас, покинув их, отправился в малую гостиную проведать Дули, которому было поручено наблюдать оттуда за подступами к дому со стороны сада.

— Привет, Томми! — радостно воскликнул при виде друга Дули, откладывая в сторону оба дуэльных пистолета, которые были у него в руках. — Я не чувствовал себя таким счастливым с прошлой весны, когда этому суконщику вдруг вздумалось приударить за мамашей моей дорогой Бриджет. Из этого, разумеется, ничего не вышло, и она по-прежнему сидит за нашим столом, но кто знает… Ты действительно считаешь, что этот гнусный лордишка здесь появится?

Томас опустился на одну из кушеток, обитых зелено-желтой цветастой материей, и положил ногу на ногу.

— Не знаю, что и думать, Пэдди. Если он решил: мы с Маргаритой спелись и воспользовались тем, что ей о них известно, чтобы сокрушить его и остальных членов «Клуба», тогда, да, я уверен, он здесь появится. Помнишь, как ему хотелось заполучить письмо Мэдисона. Если же он пришел к выводу, что я, имея теперь на руках исповедь Хервуда, стану его шантажировать, чтобы без всякого письма получить от него суда и груз…

— И деньги, малыш, — прервал его Дули. — Не забывай о деньгах. Они поверили, что ты не прочь получить кое-что и для себя, и плевать тебе на Мэдисона. Поверили, что ты соблазнил Маргариту, чтобы с ее помощью уничтожить их всех. Они поверили всему. Да, мне кажется, Лейлхем считает тебя весьма опасным человеком и ничего так не желает сейчас, как видеть тебя мертвым.

— Как и Маргариту, Пэдди, поскольку теперь он знает, что она не столь безупречна, чтобы стать той королевой, о которой писал в своей исповеди Хервуд. Я только что разговаривал с Мейзи, и из того, что она сказала мне о матери Маргариты… В общем, можно не сомневаться, что Лейлхем сумасшедший, хотя и несомненно умный сумасшедший.

— Сумасшедший? Эка невидаль. Мне кажется, вы все здесь посходили с ума.

— Не стану с тобой спорить. — Томас заложил руки за голову и откинулся на спинку кушетки. — Ах, Пэдди, хоть бы он поскорее что-нибудь наконец-то предпринял.

Было уже за полночь, когда Маргарита пошевелилась, очнувшись от глубокого сна, в который незаметно для себя провалилась, выплакав все свои слезы. Перевернувшись на спину, она прикрыла глаза рукой, пытаясь сообразить, почему находится в своей кровати в Чертси, а не в Лондоне.

Внезапно в мозгу ее кто-то будто отдернул завесу, и она мгновенно все вспомнила: и смерть Ральфа, и его исповедь, в которой он написал, что Вильям Ренфру убил ее отца ударом кочерги, а потом повесил безжизненное тело в саду в Чертси, где и обнаружила его утром Виктория. Она читала исповедь Ральфа, а все они, и Донован, и дедушка, и Марко с Джорджио, и даже Пэдди с Финчем молча стояли вокруг нее, ожидая, какой будет ее реакция.

И она их не разочаровала, подумала печально Маргарита, вспомнив, как разрыдалась поначалу, но потом все же взяла себя в руки и попыталась выбежать из комнаты, горя желанием отыскать Вильяма и убить его на месте.

Донован, конечно, ее остановил. Он, должно быть, мог остановить и разъяренного быка — настолько он был силен. Он взвалил ее себе на плечо и, поддерживая за ноги, понес наверх, а она колотила его по спине и визжала, словно умалишенная. Он запер ее в пустой гардеробной бабушки, где она и просидела, пока не погрузили весь багаж, а потом, не обращая внимания на тумаки, которыми она его награждала, снес снова вниз и усадил в карету. Вероятно, тело у него было сейчас все в синяках.

Бедный Донован, мимолетно посочувствовала она человеку, которого любила, и, поднявшись с постели, занялась поисками бриджей и рубашки. Она всегда облачалась подобным образом в прошлом, когда отправлялась в цыганский табор и каталась там на неоседланных пони с Марко и Джорджио.

Какими же далекими казались сейчас эти беззаботные дни ее юности, которая кончилась для нее вместе со смертью матери.

Лейлхем, несомненно, и был тем воздыхателем, который настойчиво просил тогда у матери руки и сердца в лабиринте. Теперь она была уверена в этом.

Отец научил ее мыслить логически, и сейчас, перебирая в уме все известные ей факты, она все более и более убеждалась в своей правоте.

Несомненно, Лейлхем и был тогда с мамой в лабиринте.

А потом, делая вид, что убит горем, не отходил от постели Виктории.

И утешал их с дедушкой, когда наступил конец.

Хотя — бессовестный негодяй — сам этот конец и вызвал.

Лейлхем, хладнокровный интриган, собственными руками убил Жоффрея Бальфура, отняв этого нежного, любящего, удивительного человека у его жены и ребенка.

Граф Лейлхем — чудовище, и все несчастья, которые когда-либо обрушились на меня в жизни, были делом его рук!

И Донован хочет, чтобы она, словно какая-то беспомощная мисс, сидела здесь, в деревне, вдали от всех опасностей, предоставив ему — потому что он ее любит, — съездить в Лондон и довести до конца задуманный ею план мести? Не выйдет!

Оставив смятую ночную рубашку на полу, она натянула бриджи и надела белую рубашку с пышными рукавами, принадлежавшую когда-то ее отцу. Сапоги она нашла в одном из шкафов и, не теряя времени, быстро закрутила в пучок волосы и нахлобучила на голову по самые брови одну из любимых шляп отца с широкими полями, в которой он ходил на рыбалку.

Оставалось лишь раздобыть оружие. Теперь, когда все его планы рухнули, Вильям непременно должен был возвратиться в Лейлхем-холл. В этом у нее не было никаких сомнений. Лейлхем-холл всегда был для Вильяма убежищем — его деревенским раем, куда он обязательно устремится, дабы прийти в себя и решить, что ему делать сейчас, после убийства Ральфа. Убийства Ральфа!

Неужели, Господи, злу этого человека нет предела?

Нет. Предел был. Она положит предел всему этому. Она это начала и она это и закончит. Только тогда сможет она забыть прошлое и обрести хоть какой-то покой. Только когда Лейлхем будет мертв!

Сунув сапоги под мышку, Маргарита выскользнула в коридор и на цыпочках прошла к двери на черную лестницу. Ее план был прост. Она возьмет пистолеты в кабинете у дедушки, а потом по знакомой тропинке, хорошо различимой в лунном свете, отправится прямо через поле в Лейлхем-холл. И когда появится Вильям, она уже будет его там поджидать. Как же она будет смеяться, когда он рухнет на пол с пулей в сердце…

Стараясь двигаться бесшумно, она прошла через холл и, войдя в кабинет деда, на мгновение замерла у двери, с нетерпением ожидая, когда ее глаза привыкнут к темноте. После этого пересекла комнату и остановилась у застекленного шкафчика, в котором сэр Гилберт хранил оружие. Не успела она, однако, отпереть шкафчик — ей было известно с детства, где дед прятал ключ, — как позади нее внезапно раздался какой-то скрип и комната осветилась.

— Добрый вечер, ангел, — произнес у нее за спиной мужской голос с сильным ирландским акцентом. — Ты просто неотразима в этих бриджах, тебе это известно? Похоже, ты куда-то собралась?

— Донован, — выдохнула она, застыв на месте.

— Никто иной, — ответил он весело, и по раздавшемуся вслед за этим скрипу она догадалась, что он поднимается с кресла, с которым дедушка никак не желал расстаться, несмотря на его древность и совершенно растрескавшуюся с годами кожаную обивку. — Признаюсь тебе, я дорого бы дал за то, чтобы хоть немного соснуть. Любя меня, ты, я надеялся, подумаешь обо мне и постараешься вести себя прилично. Однако, любя тебя и с каждым днем узнавая тебя все лучше, я в конечном итоге решил, что ты придерживаешься в этом вопросе совершенно иной точки зрения.

Она резко повернулась и устремила на него яростный взгляд.

— Никто не велел тебе присматривать за мной, Томас Джозеф Донован. Никто не просил тебя этого делать. Мне, во всяком случае, это совершенно не нужно. Так что иди спать… или отправляйся хоть к черту, мне все равно. Только оставь меня в покое.

— Вот этого я не могу сделать, дорогая, — ответил Томас и зажег еще несколько свечей, мгновенно высветивших мешки у него под глазами. — Особенно теперь, когда Мейзи дала мне прочесть тетрадь твоего отца, а потом поведала еще кое-что, о чем мне следовало бы давным-давно знать. Твой отец был хорошим человеком, Маргарита, добрым и мягким, любящим природу, историю… и тебя, моя дорогая. Он очень любил тебя. Неужели ты думаешь, он хотел бы, чтобы ты это сделала? Хотел бы, чтобы его дочь стала убийцей, — даже ради того, чтобы отомстить за него?

Маргарита молча повернулась вновь к шкафчику и достала оттуда два пистолета и ящичек, в котором находилось все, чтобы их зарядить! Черт его побери! Он пытается заставить ее отказаться от мысли убить Лейлхема, взывая к ее разуму. Разуму! Когда она думает лишь о том, чтобы стереть Лейлхема с лица земли. На глаза у нее неожиданно навернулись слезы, и обернувшись, она медленно покачала головой. Руки ее слегка тряслись, когда, выложив все на стол, она начала заряжать первый из пистолетов.

— Нет, Донован. Он бы не хотел, чтобы я это делала.

— Умница, мой ангел! Похоже, ты все-таки решила внять голосу разума. Во всяком случае, я окончательно в этом уверюсь, когда ты положишь на стол пистолет. Что-то ты слишком уж уютно себя с ним чувствуешь для моего спокойствия.

Маргарита подняла голову и, прищурившись, пристально на него посмотрела, после чего положила на стол заряженный пистолет и тут же взяла в руки второй.

— Ты это заметил? — бросила она, вновь начиная злиться. Никто и ничто, ни память о папе, ни даже Томас Джозеф Донован с его медовыми речами и усталыми глазами не сможет заставить ее отказаться от, принятого ею решения. — Хотелось бы тебе знать, почему? Потому что меня начали учить стрелять, как только я стала достаточно сильной, чтобы удержать в руке пистолет. Я чертовски хорошо стреляю!

Томас шагнул вперед, остановившись по другую сторону стола, не более чем в трех футах от нее.

— Поверю тебе в этом на слово, дорогая. — Он ухмыльнулся, мгновенно вызвав у нее желание вцепиться ему в волосы.

— К твоему сведению, — процедила она сквозь стиснутые зубы, засовывая пистолеты за пояс, — я веду себя разумно. Вильям убил папу, Донован. И ты сказал мне, что он еще убил и Ральфа. Боявшегося смерти, суеверного, непобедимого Ральфа. Да, я хотела навлечь на него позор, может быть даже засадить его в тюрьму. Я это признаю. Я хотела наказать всех их с самого начала, еще не зная всей этой ужасной правды. Но Ральф умер, умер из-за того, что я начала. Вильяму удалось избегнуть наказания за смерть папы. Нельзя допустить, чтобы он и на этот раз вышел сухим из воды. Вильям уже сделал из меня жертву, а теперь я стала и его сообщницей в убийстве Ральфа. Я должна что-то предпринять, Томас. Должна!

Томас провел рукой по волосам, взъерошив их еще больше.

— Нет, Маргарита. Я должен это сделать. И я это сделаю. Но твоя речь, надо признать, была блестящей, просто блестящей… хотя и нёсколько затянувшейся. Высший класс! Однако при всех твоих блестящих умозаключениях и возвышенных чувствах тебе, случайно, не приходило в голову, что ты подвергаешься опасности прямо сейчас?

— Я? — Она так резко вздернула голову, что шляпа ее едва не свалилась. — Не будь смешным, Донован. Я для Вильяма лишь зеленая девица, только что начавшая выезжать в свет. Может быть, друг, не более того. Он не может знать, что я стою за всем этим, и…

— Он знает, Маргарита, — оборвал ее Томас на полуслове, и она вдруг вспомнила странное поведение Вильяма на музыкальном вечере, когда он почти что предложил ей стать его женой. Похоже, Вильям видел в ней не только «друга». Итак, сначала мать, а теперь и дочь? Возможно ли это? Однако Доновану было об этом неизвестно, и она не станет давать ему в руки дополнительное оружие, которое он непременно обратит против нее, желая удержать ее в Чертси. К тому же, какая могла быть связь между очевидной склонностью Вильяма к женщинам Бальфур и убийством ее отца или Ральфа?

— И что же ему известно, Донован? — спросила она, стараясь держаться так, чтобы между ними всегда был стол. На мгновение у нее мелькнула мысль, пригрозив ему пистолетом, заставить его пропустить ее к двери, но она тут же ее отбросила. Он только посмеется над ней… и вот тогда ей действительно захочется его пристрелить.

— Он знает о нас, Маргарита, — ответил Томас, садясь на край стола. — Ему сказал об этом Ральф.

— Что? Как? Когда? — Маргарита потерла лоб, пытаясь понять, потом пожала плечами, не желая показывать Доновану, как это ее расстроило. — Ну, это не столь уж и важно. Мне все равно. Какое, в сущности, имеет значение, если Ральф знал о нас, если он видел нас вместе в ту ночь возле конюшен за домом? И какое имеет значение, если сейчас о нас знает и Вильям? Я весьма сомневаюсь, что это разбило ему сердце.

— Не сердце, Маргарита. — Томас пристально посмотрел на нее. — Однако, как мне кажется, это ранило его гордость. Помнишь, я говорил тебе о своем разговоре с Мейзи? Так вот, она рассказала мне о том, как умерла твоя мама. И я думаю, это был Лейлхем, кто разговаривал с ней в лабиринте. А теперь, судя по некоторым замечаниям Мэпплтона и Перри, объектом его нежных чувств стала ты. Похоже, именно по приказу Лейлхема остальные члены «Клуба»и крутились постоянно возле тебя. Он хотел быть уверенным, что никто не ухаживает за тобой с серьезными намерениями.

— В довершение всего ты меня еще и оскорбляешь! Ты намекаешь, что в действительности ты совсем не был увлечен мною? — Не успели, однако, эти слова соскользнуть с ее губ, как Маргарита поняла, что ее попытка разыграть из себя этакую оскорбленную невинность просто смешна, и быстро отвела глаза. Ладно. Но он во всяком случае, был не единственным в этой комнате, кто умел логически мыслить. — Ну, если ты настаиваешь, Донован… Я… я думаю, это возможно. Но это совсем не означает, что Вильям считает, будто я имела отношение ко всем этим несчастьям, постигшим его приятелей и…

— Послушай, Маргарита, уже поздно, и я чертовски устал. Мне не хочется сейчас вдаваться в подробности, но Вильям, я уверен, полагает, будто это я, с твоей помощью, свалил их всех, а его самого поставил в положение, когда ему ничего другого не остается, как только согласиться со всем, что я от него потребую, так как в противном случае исповедь Хервуда будет передана мною в правительство. Так что в данный момент граф весьма разгневан и напуган… и, несомненно, ничего так не желает, как видеть нас обоих мертвыми.

— Извините, что опоздал, мистер Донован, и прибыл лишь к концу вашей беседы. Но то, что мне удалось услышать, было в основном верно. Да, я весьма разгневан, и вы двое очень скоро будете мертвы. Однако я нисколько не напуган. Страх является абсолютно непродуктивной эмоцией.

— Вильям! — Маргарита похолодела, увидев в дверях графа Лейлхема, в каждой руке у которого был направленный на них пистолет. Он был в темно-синем вечернем костюме и выглядел совершенно спокойным, очевидно вполне уверенный в своем превосходстве.

— Никто иной, ты, неблагодарная маленькая шлюха, — проговорил он, слегка повернув голову в ее сторону. — Я не хотел верить Ральфу, пока не увидел своими глазами, как Донован карабкается к тебе в спальню по водосточной трубе. Я был потрясен, потрясен до глубины души.

— Черт! — выругался Томас, кляня себя на чем свет стоит. — Как это я не заметил вашего герба на той карете.

— Вы меня весьма обяжете, Донован, закрыв свой глупый американский рот. Благодарю вас. Так, о чем я говорил… Ах, да. Это было для меня ужасным потрясением, но я с ним в конце концов справился. Я собирался положить к твоим ногам весь мир, Маргарита, разделить с тобой все, что у меня есть. Но ты оказалась дурой, такой же дурой, как и твоя мать. Похоже, вас, женщин Бальфур, привлекают лишь мужчины ниже вас по положению. А Виктория, как выяснилось, была к тому же еще и слабой женщиной. Такой ее сделал Жоффрей. Мне следовало бы это знать, но я надеялся, что она все же сможет внять голосу разума. Однако я ошибся. Виктория была уже неспособна измениться. Одно слово правды — и она тут же упала в обморок! Когда я возьму власть в свои руки, все слабые, все неполноценные будут тут же уничтожены, и тогда мне не придется больше о них беспокоиться. И сегодня я начну осуществление этого плана с вас, дети мои.

Маргарита была слишком возмущена, чтобы ее могла испугать эта угроза.

— Ты… ты сказал ей, что убил моего отца?! У нее было слабое сердце. Ты должен был знать, что подобное заявление убьет ее. Почему ты сделал это, Вильям? Ради Бога, почему?

— А почему бы и нет, Маргарита? Она мне стала не нужна после того, как отвергла мое предложение. Но довольно разговоров. Мне еще надо избавиться от тела, которое я оставил в саду в Лейлхем-холле. Кажется, это один из твоих цыганских дружков, дорогая. А теперь будь так любезна, вытащи из-за пояса пистолеты и положи их на стол. Умница. Наконец-то мы все понимаем друг друга.

— Вы уверены в этом, ваша светлость? — спросил небрежным тоном Томас. Все это время он оставался совершенно спокоен, словно не замечая направленного на него пистолета. — Большое вам спасибо за то, что вы убрали цыгана. Он был нам весьма полезен, помогая сокрушить Хервуда и остальных, но теперь я с ним покончил. Я отослал его в Лейлхем-холл, не сомневаясь в том, что вы избавите меня от него.

— Донован? Что ты говоришь? Ты послал Марко в Лейлхем-холл, чтобы его там убили? — Маргарита смотрела на него во все глаза, не зная, чему верить. Томас врал всегда с такой легкостью, что было почти невозможно понять, когда он говорит правду. — Как можешь ты такое говорить? Как можешь ты намекать, что желаешь и дальше иметь дело с Вильямом? Ты ведь любишь меня… ты клялся, что ты меня любишь?

— Вы видите, ваша светлость? — развел руками Томас, обращаясь к графу, словно приглашая того принять во внимание, что ему пришлось выстрадать, имея дело с подобной особой. — Вы и в самом деле думаете, будто ей было известно, что я возился с ней лишь ради победы над вами и вашей компанией ослов? Уверен, вы согласны со мной, милорд, что все они были полными ослами? Но вы и я… по крайней мере, я надеюсь, что мы с вами понимаем сейчас друг друга. У меня есть письмо моего президента, которое я готов передать вам, а у вас есть власть и силы начать все сначала, возводя здание на этот раз на более прочном фундаменте нашего взаимного недоверия. Вы получаете письмо президента, а я сохраняю у себя признание Ральфа. Таким образом у нас обоих будут какие-то гарантии. Ну, как, вы согласны с моим предложением, партнер?

Партнер? У Маргариты голова шла кругом. Она быстро взглянула на графа, желая увидеть, как он отреагирует на заявление Томаса. Господи, только бы это было враньем!

Несколько мгновений Лейлхем молчал, очевидно обдумывая слова Томаса, и Маргарита опустила глаза, прикидывая расстояние между собой и лежавшими на столе пистолетами.

— Забавно. Ральф с Перри всегда говорили, что вы честолюбивы, мистер Донован. Итак, вы надеетесь, что, несмотря ни на что, наше с вами дело все же выгорит? — произнес наконец граф, оценивающе глядя на американца. В общем-то, он был не против небольшого изменения в своем плане. — Но как же она? — махнул он рукой с зажатым в ней пистолетом в сторону Маргариты.

— Она? Она ни черта не стоит в постели, если вы намекаете на это, милорд. Должен сказать, ваша светлость, английские женщины холодны как лед. У меня губы едва не отмерзли, когда я ее целовал, не говоря уже об остальном. Думаю, мы с вами избавимся от этой холодной девицы.

Лейлхем посмотрел на Маргариту и улыбнулся. Улыбка его не предвещала ничего хорошего.

— Итак, моя дорогая, для тебя, похоже, все кончено. Не хочешь сказать что-нибудь на прощание американцу перед смертью? Что-нибудь нежное, ласковое… любовное?

Маргарита глубоко вздохнула. В голове у нее созрел план.

— Да, Вильям, хочу, — произнесла она совершенно спокойно и вдруг закричала, повернувшись к Доновану и одновременно схватив со стола пистолет: — Ты, грязный подонок!

И в ту же самую секунду Томас прыгнул на графа, закрыв Маргариту, так что она не могла выстрелить в Лейлхема из-за боязни попасть в Донована.

Один пистолет тут же полетел на пол, когда мужчины схватились, и Маргарита продолжала беспомощно топтаться на месте, умоляя небеса, чтобы Донован на миг выпустил Вильяма из своих железных объятий.

Внезапно прогремел выстрел, и она застыла на мгновение, закрыв от ужаса глаза, но тут же вновь их открыла.

Почему они продолжают стоять?

В кого попала пуля?

Медленно руки Вильяма Ренфру, в правой из которых он все еще сжимал дымящийся пистолет, поднялись и ухватили американца за плечи. Он заглянул Доновану в глаза, затем повернул голову и посмотрел на Маргариту. Губы его шевельнулись, словно он собирался что-то сказать, но изо рта у него не вырвалось ни звука. Все так же медленно руки его скользнули вдоль тела Донована, и в следующее мгновение он рухнул на пол.

— Не стреляй, ангел. Одной лишней дырки в теле более чем достаточно, — проговорил спокойно Томас и вдруг согнулся, прижав руку к левому боку. — Он стоял слишком близко ко мне, чтобы промахнуться. У тебя, случайно, не найдется какой-нибудь тряпицы перевязать мою рану? Как ни противно мне говорить об этом, но кровь из нее хлещет так, что очень скоро во мне ее не останется ни капли.

Обежав стол и на мгновение задержав взгляд на безжизненном теле графа Лейлхема, у которого из груди, посреди темного расплывающегося пятна, торчала рукоять ножа, Маргарита бросилась к Томасу и, встав на цыпочки, покрыла его лицо поцелуями!

— Ты, идиот! Броситься прямо на его пистолет! Ты, милый… восхитительный… бесстрашный идиот!

Томас поморщился, и она тут же отодвинулась от него, внезапно сообразив, что причиняет ему боль. Трясущимися руками она стала вытаскивать заправленную в бриджи рубашку, собираясь оторвать от нее кусок, чтобы перевязать ему рану.

— Ну, не совсем уж идиот, ангел. Просто я не был уверен, что ты стреляешь так хорошо, как говорила. Но с твоей стороны было весьма любезно отвлечь его на мгновение.

— Ого, — проговорила Маргарита спокойно, склонив голову набок и подняв на Томаса глаза. — Мне кажется, меня здесь оскорбляют, но я тебя прощаю, поскольку ты ранен. Откуда ты узнал, что я попытаюсь схватить пистолет?

— Я и не знал. Я мог лишь надеяться. Если подумать, то я еще должен радоваться, что ты меня не застрелила. А откуда ты узнала, что я врал Лейлхему?

Маргарита улыбнулась, помогая ему снять сюртук.

— Это было просто. Конечно же, ты врал Вильяму. У меня много недостатков, Томас Джозеф Донован, но в постели я кое-чего стою!

— Разумеется, дорогая, — проговорил он с ухмылкой. — Господи, как же я люблю тебя… эй, поосторожнее с рубашкой! Я как-никак ранен, не забывай об этом!

— Я слышал выстрел! Томми? Ты где, малыш? — Дули в одной рубашке, едва прикрывавшей его худые ноги, ворвался в комнату, размахивая над головой пистолетом, и Томас поспешно шагнул вперед, загородив собою Маргариту на случай, если пистолет в руке его друга вдруг выстрелит. — Ого! — воскликнул ирландец, едва не наступив босой ногой на тело Лейлхема. — Но тебе следовало бы подождать меня, парень. Что я теперь скажу Бриджет? А, я тебя спрашиваю? Что я храпел в своей постели, пока ты тут разыгрывал из себя героя? Ты ранен? Отлично! Так тебе и надо за то, что ты тут развлекался без меня.

Маргарита едва не прыснула, мгновенно попытавшись спрятать смех за кашлем — как раз в тот момент, когда в комнату вошли сэр Гилберт с Финчем, — но вдруг посерьезнела, вспомнив, что Вильям сказал про Марко.

— Донован… Марко! Мы должны сейчас же пойти в Лейлхем-холл.

— Зачем, сестра моего сердца? Разве только полюбоваться, как он славно горит? А, Донован, я вижу, вы меня не разочаровали. Сейчас я унесу его отсюда.

При первых же звуках голоса Марко все тут же обернулись. Друг детства Маргариты, живой и невредимый, стоял у двери, выходившей в сад, выглядя в этот момент в своей красной, с пышными рукавами рубахе и цветастом платке на голове настоящим князем Египта.

Оставив Томаса, — рана его была поверхностной и в сущности он не нуждался в ее сочувствии, — Маргарита быстро пересекла комнату и кинулась цыгану на грудь.

— Вильям сказал, что ты мертв!

— Он попал не в меня, сестра, а в Джорджио. А одного выстрела явно недостаточно для того, чтобы свалить этого мальчишку. Занимаясь его раной, я и упустил графа. — Марко подошел к безжизненному телу. Мгновение он бесстрастно смотрел на Вильяма, затем плюнул в него.

— Это за Джорджио. А это, — он пнул тело, — за меня.

Он повернулся с улыбкой к Томасу.

— Джорджио предлагает вам подумать насчет цыганской свадьбы. В качестве выкупа за нашу сестру ему бы хотелось получить двух коз и одну жирную свинью. Он считает, что за пулю в плечо ему кое-что причитается. Дырка маленькая, но он все же настаивает. Три козы и одна жирная свинья… Я? Я прошу только позволить мне станцевать разок с моей сестрой напоследок.

У Маргариты защипало глаза, и она обратила затуманенный взор на Томаса, не зная, как он отнесется к подобной идее.

— Сэр Гилберт? — вопросительно проговорил Томас. — Вы согласны с предложением Марко? Возможно, сейчас и не совсем подходящий момент просить руки вашей внучки, но мне бы очень хотелось взять ее в жены.

— Пожалуйста, дедушка, — взмолилась Маргарита. — Не думай, ты не останешься один. Донован сказал мне, он будет очень рад, если ты навестишь его в Филадельфии. Ты можешь жить там сколько пожелаешь… и потом ты увидишь настоящих индейцев. Финч тоже может поехать, если хочет.

— Не поддавайся на ее уговоры, сынок, — сказал сэр Гилберт Томасу. — Жить с ней ой как нелегко. — Старик повернулся к Финчу в поисках подтверждения своих слов, и дворецкий, ухмыльнувшись, согласно кивнул. — Она своевольна, упряма, капризна и, к тому же, еще и колючая как еж.

— Ах ты, противный старикашка! — воскликнула Маргарита под громкий хохот Томаса. — Придется мне на пару недель сократить твою ежедневную норму джина.

— Убедился? — проговорил, глядя на Донована, весьма довольный собой сэр Гилберт. — Эй, Марко, куда это ты направился?

Цыган уже вытащил нож из груди Лейлхема и, вытерев его о свои штаны, отдал Доновану. И теперь, взвалив тело графа себе на плечо, направлялся к двери в сад. На пороге он остановился и оглядел по очереди всех в комнате. Выражение его лица при этом было необычайно серьезным.

— Для вас наступают счастливые времена, и я не хочу, чтобы вид этой кучи дерьма омрачал, даже в малой степени, вашу радость. Я забираю его туда, где ему и место.

— Лишнее топливо для разведенного тобой костра, а, Марко? — спросил Томас, которого Маргарита в этот момент подталкивала к креслу, пытаясь усадить этого глупого человека, пока он не свалился. — Итак, бедный граф сгорел в собственном доме. Какая жалость! Какая непоправимая потеря… Да, думаю, это будет лучше, чем вызывать местные власти и отвечать на их многочисленные вопросы, не так ли?

— Я ничего не слышал, мой друг, потому что вы ничего у меня не спрашивали. — Марко улыбнулся. — Мало есть на свете мест, где нас привечали бы так, как здесь. И теперь холодный серый туман, так долго царивший над этой землей, сгорает, чтобы уже никогда не появиться вновь. Очень скоро над всеми нами вновь засияет солнце. Мне этого достаточно. Этого должно быть достаточно и вам.

— Да, Марко, да, — сказала Маргарита, усадив наконец Томаса в кресло. Сейчас было совсем не время объяснять мистическое мировосприятие цыган. — Он… никто из нас и не просит большего. Ступай с Богом, Марко. И спасибо тебе.

Цыган кивнул и так же бесшумно, как и появился, выскользнул за дверь.

— Ничего бы не пожалел, — пробормотал Дули, — чтобы рассказать об этом мамаше Бриджет. Но ведь она все равно мне никогда не поверит, не так ли?

Спустя долгое, долгое время, когда рана Томаса была промыта и перевязана, а сэр Гилберт, Финч и Дули разошлись по своим комнатам, Маргарита сидела на краешке кровати, глядя, как ворочается ее возлюбленный, пытаясь устроиться так, чтобы его не беспокоил раненый бок.

— Черт! Эта кровать, должно быть, сделана из камней, или я просто не спал так долго, что уже забыл, как это делается! — воскликнул раздраженно Томас, приподнимаясь на подушках. — Иди ко мне, ангел. Если уж я не могу заснуть, давай, по крайней мере, поговорим.

Маргарита повиновалась, нырнув под одеяло и положив ему голову на грудь.

— И о чем ты хочешь поговорить со мной, Донован? Или ты просто хочешь извиниться еще раз все те ужасные слова, которые сказал про меня Лейлхему?

— Ты собираешься заставить меня расплачиваться за это еще очень, очень долго, я прав, дорогая? Маргарита улыбнулась.

— Годы, и годы, и годы, Донован. Можешь на это рассчитывать.

Он усмехнулся, и грудь его у нее под щекой слегка дрогнула.

— Что это про тебя сказал твой дедушка? Своенравная? Упрямая? Нет, там было еще что-то. Ах, да, я вспомнил! Колючая как еж! Так, моя любовь? Возможно, он и прав, и мне следовало бы хорошенько все обдумать, прежде чем жениться на тебе с такой поспешностью. В конечном итоге, я очень молод, мальчишка, можно сказать, и мне предстоит еще столько увидеть, столько испытать…

— Заряженные пистолеты все еще лежат на столе в кабинете у дедушки, Донован, — напомнила она, приподнимая голову и заглядывая в его смеющиеся глаза.

Он провел кончиком пальца по ее изогнувшимся в улыбке губам.

— Я так думаю, что последнее слово никогда не будет ни за кем из нас, а, ангел? Мы все так же будем ругаться и спорить, даже держа на коленях наших собственных внуков.

— И все так же любить друг друга, Томас, — прошептала Маргарита, прижимаясь к нему. — Не забывай никогда о нашей любви. — Она подождала мгновение, ожидая ответа Томаса, и тут вдруг сообразила, что дыхание его стало ровным и глубоким.

Он крепко спал, бедняжка. Что и ей давно уже следовало делать. И в собственной спальне. В своей постели. Миссис Биллингз так бы ей и сказала. И Мейзи, Господь свидетель, была бы целиком на стороне компаньонки. Этого требовали правила приличия. Да, она должна была бы сейчас встать и выйти из комнаты, поступив как благонравная английская мисс. Именно так ей и следовало сделать.

ЭПИЛОГ Вечный огонь

Важно не то, кем тебя считают, но кто ты есть на самом деле.

П. Сайрус

Не мы выбираем любовь, но любовь выбирает нас.

Дж. Драйден

Филадельфия, 1811 год

— Ах, Томас, какая дивная ночь!

Придерживая обеими руками свои цветастые цыганские юбки, Маргарита, едва касаясь босыми ногами влажной от росы травы, кружилась в лунном свете на пологом склоне холма в имении, переименованном ими в Литтл-Чертси. Точно так же танцевала она почти год назад и на своей свадьбе, чувствуя себя совершенно свободной, раскованной и очень, очень любимой.

Наконец она со смехом упала на одеяло под громкие аплодисменты Томаса и перевернулась на спину. Грудь ее тяжело вздымалась.

— Бесенок! — проворчал нарочито сердито Томас, склоняясь над ней и кладя ладонь на пока еще плоский живот жены. В лунном свете пышные рукава его белоснежной цыганской рубашки отливали голубизной. — Тебе придется угомониться и прекратить все эти пляски, когда родится наш ребенок.

Маргарита покачала головой, наслаждаясь прикосновением к своим разгоряченным щекам растрепавшихся волос. Скоро она станет матерью! Мысль эта наполняла душу несказанным счастьем и в то же время немного пугала. Ребенка предстояло научить столь многому и в свою очередь столь многому научиться у него.

— Нет, я не стану меняться. Не желаю становиться почтенной матроной. Мы будем приносить его с собой сюда и танцевать, петь и смотреть на звезды.

— И искать человечка на луне? — спросил Томас, проводя губами по ее горлу, от чего ей стало щекотно и она захихикала.

— Может быть, — ответила она и обняла его за плечи. — Дедушка с Финчем станут рассказывать ему об Англии, Пэдди — пичкать историями об Ирландии и гномах, а мы с тобой будем приносить его сюда и говорить о Лунном человеке.

— О чем мы будем говорить, ангел? Маргарита вздохнула и, потянув голову мужа вниз, прижала ее к своей груди.

— Ах, Донован, — проговорила она с нежностью, — мы скажем ему, что внешность может быть обманчива и первому впечатлению никогда нельзя верить. Мы научим его смотреть пристально, смотреть глубоко, видеть не только достоинства, но и недостатки. А потом…

— Да, дорогая, — прервал ее Томас, поднимая голову и заглядывая в самую глубину ее глаз. — А потом?

— А потом, мой дорогой муж, — торжественно проговорила Маргарита, — мы скажем ему, что теперь нужно посмотреть еще раз, глазами любви. Как сделал ты, когда мы с тобой познакомились. Как мы оба делаем сейчас. Я права?

Томас улыбнулся и нежно погладил ее по щеке. Мгновенно она задрожала от наслаждения, слегка удивившись тому, что после стольких месяцев совместной жизни способна так легко загораться от одного его прикосновения. Он поцеловал ее и, сразу же забыв обо всем на свете, она полностью отдалась во власть ночи, луны и человека, которому навеки теперь принадлежало ее сердце.

Примечания

1

Перевод С. Я. Маршака из английской народной поэзии.

(обратно)

2

Wales — Уэльс и Whales — киты (англ.). Произносятся оба слова одинаково.

(обратно)

3

«Блу Руин» (Blue Ruin — англ.) — дословно: голубая гибель.

(обратно)

4

Blarney (англ.) — лесть, сладкие речи.

(обратно)

5

Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

6

Упраздненный, вышедший из моды (фр.).

(обратно)

7

Долговая тюрьма в Лондоне. Существовала до 1842 года.

(обратно)

8

Великое бостонское чаепитие (декабрь 1773 г .) — протест против сохранения Великобританией налога на чай, выразившийся в том, что американские колонисты, переодетые индейцами, взобрались на борт трех кораблей с чаем и побросали весь груз в Бостонскую гавань.

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ . Дым

Книга первая . РАЗВЕДЕНИЕ КОСТРА

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

Книга вторая . В ОГНЕ

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

ЭПИЛОГ . Вечный огонь . . . . . . . . .

Реклама на сайте