«Ночь в гареме, или Тайна Золотых масок»

Ночь в гареме, или Тайна Золотых масок (fb2) - Ночь в гареме, или Тайна Золотых масок (пер. М. Брайнис) (Страсти в гареме) 2725K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Георг Фюльборн Борн

Георг Борн Ночь в гареме, или Тайна Золотых масок

Книга III

I Новые сановники

За последние месяцы в Турции произошло много различных перемен. Сменились сановники, их место заняли другие, а народ по-прежнему стонал под тяжестью неимоверных налогов. Христианские страны, находившиеся под владычеством турецкого государства, испытывали горькую участь. Не будучи в состоянии переносить всех тяжестей поборов турецких чиновников, они восстали. Из всех племен, томившихся и теперь еще томящихся под игом турок, боснийцы и болгары первыми взялись за оружие, чтобы стряхнуть нестерпимое иго и положить конец неимоверным требованиям и несправедливостям турецких наместников и чиновников.

Повсюду стали появляться люди, которые готовили восстание и подстрекали недовольных к открытым враждебным действиям. Эти клевреты Мансура-эфенди и его сообщника делали свое дело так ловко и с таким успехом, что действительно случилось то, чего желали эти ревнители магометанства: восстание действительно вспыхнуло и дало туркам повод дать волю своей ненависти к христианам во славу пророка. Все их преступные идеи были приведены в исполнение.

Их мечтой было восстановление падшего могущества и величия Оттоманской империи. Они хотели заставить еще раз засверкать угасающее светило ислама и придать ему новый блеск и славу. Хитрые подстрекатели отлично понимали, что могущество и величие Востока переживает свои последние дни, если такие султаны, как Абдул-Азис, будут стоять во главе государства.

При жизни султана Абдул-Меджида многие возлагали большие надежды на Абдул-Азиса. Последние дни жизни Абдул-Меджида были только тенью прежнего султанского величия.

Бледный, изможденный деспот ужасающим образом предавался пьянству. Это он приказал воздвигнуть мраморный дворец Долма-бахче, стоивший восемьдесят миллионов франков; служившие в его свите офицеры в рваных мундирах сопровождали его величество, а по молочно-белым мраморным плитам больших лестниц дворца слонялась нерадивая прислуга.

Но вот наступила роковая ночь Рамазана, в которую Абдул-Меджид расстался с жизнью и таинственной кончиной завершил свое жалкое существование.

Абдул-Азис в последнее время более чем когда-либо предчувствовал, что он вместе со своей империей приближается к пропасти. В дружбу Запада он не верил, он знал, как дорого обходится эта дружба, и потому решил, чтобы утвердить свое величие и могущество, еще раз попытаться обратиться к князьям Востока, которые еще видели в султане преемника Магомета и Аллаха. Со всеми почестями встретил он у Золотого Рога посла кашгарского эмира Якуб-бея, осыпал любезностями генералиссимуса афганской армии Магомета Саддык-хана и даже принял одного подвластного ему шейха Гассира-пашу как своего гостя в Долма-бахче. Все эти дружественные отношения, как кажется нам, вытекали из необходимости искать себе опоры в среде своих соплеменников и единоверцев. Насколько Абдул-Азис действовал с успехом, стараясь воспрепятствовать разрушению Калифата, мы увидим впоследствии.

Султан проводил довольно скучные и однообразные дни в своем дворце, в кругу своих жен, а в дворцовой мечети наслаждался зрелищем петушиного боя. Абдул-Азис очень любил петухов. Его любимец носил орден Османии. Замечательно еще то обстоятельство, что этим орденом владели многие сановники Османской империи и их нисколько не оскорбляло то чувство, что и петух султана гордился тем же орденом.

Двадцать первого числа месяца джемади-эль-аваль[1] ежегодно совершалось в Константинополе празднество в честь восшествия на престол султана Абдул-Азис-хана. Если случайно какой-либо путешественник попадал на этот праздник, то его сердцем овладевали тоска и уныние. Он замечал напускную веселость и видел упадок могущества когда-то столь богатой и пышной империи Солимана. Все пропало. Турция доживает свои последние дни, и если еще держится, то только благодаря политическому равновесию, иначе соседние большие государства не замедлили бы присоединить ее к своим владениям.

Иностранец, посетивший город калифов, чтобы еще раз взглянуть на угасающий блеск бывшей мировой державы, оказывался среди торжественной вакханалии, по-видимому, назначенной для того, чтобы заглушить вопли бедствующего народа, и задумчивость охватывала его душу.

С наступлением знойного летнего вечера, за которым внезапно следует ночь, восточный семихолмный город (как называют Константинополь в противоположность Риму), заливается морем света, волны которого отливают пурпуром. Необозримые потоки пламени бледными светлыми полосами обрисовывают на темном небесном своде городские кварталы, мечети, дворцы и даже безмолвные кладбища. Словно огненные волшебные корабли, скользят суда по спокойному морю, похожему на расплавленную бронзу… вот прекрасный сон, на несколько часов заменяющий ужасную действительность.

Местами расставлены по улицам отряды пехоты и кавалерии, последние, однако, отдыхают от продолжительной праздничной службы, слезают со своих роскошных коней и не спеша прогуливаются по улицам. Наряды эти занимают постоянно только одну сторону дороги, другая же предоставляется публике.

Какая пестрая картина открывается здесь взору! Европейцы по большей части избирают для своих прогулок главную улицу Галаты, большой мост и площадь перед Ислам-Джами в Стамбуле. У стен сераля теснятся типичные фигуры магометан: модничают разодетые турки в чалмах, персы в высоких конических шапках, курды, те же хивинцы, и татары в своих исполинских, закрывающих все лицо головных уборах. У ворот сераля, на насыпях из песка и камней развалившихся зданий, сидит толпа мусульманских женщин, с часу на час ожидающих появления «земного светила», широколицего турецкого повелителя, лицо которого освещено хоть и усталой, но исполненной сознания собственного достоинства улыбкой. Конечно, его величие лучезарно, но блеск алмазов и других драгоценностей, ослепляя сиянием обыкновенных смертных, не дает теплоты. Этот праздник султана служит для напоминания роду Оттоманской империи о древнем блеске и величии их государей и в то же время разжигает ненависть к гяурам.

Но прежнее величие давно уже кануло в вечность, могущество Турции, перед которым некогда трепетала почти вся Европа, потеряло свою силу. Двести лет тому назад тогдашний султан сделал следующее объявление войны немецкому императору:

«Мы, Волки-ханы, милостью Великого Аллаха на небе, и я, бог на земле и величайший державный император, отрада и спасение турок и язычников и губитель христианства», – это было вступлением, затем следовало само объявление войны и в заключение говорилось: «А потому ты должен вполне ожидать, что мы в скором времени осадим и займем своими силами всю вообще Германию, нашу империю, не желая держать у себя тебя и твоего брата Карла».

Теперь времена переменились. Звезда счастья Оттоманской империи закатилась. Могущество исчезло, блеск и слава потускнели – и потускнели навеки. Положим, что великий визирь и мог бы сделать объявление войны цветистым слогом, но ему недоставало одного – могущества. Европа с презрением отнеслась бы к его словам.

При дворе в продолжение последних месяцев после описанного нами в прошлой главе падения шейх-уль-ислама произошли многочисленные перемены. Мансур-эфенди хотя и пал, но только его личность, а не идеи. Мансур был низвержен, но дух его еще жил и царствовал. Новым шейх-уль-исламом назначен был Феми-эфенди, во всем следовавший советам Мансура, который умел распространять вокруг себя сияние тайного могущества. Важным шагом в пользу Мансура было назначение Рашида-паши министром. Рашид был слепым орудием Мансура, и назначение его визирем давало низверженному Мансуру в руки новые средства и впредь утверждать всюду свое могущество. Одного визиря он имел вблизи султана и именно такого, который во всем беспрекословно исполнял его волю. Теперь задачей его было приобрести второго.

В вечер султанского праздника, полгода спустя после своего низвержения, Мансур-эфенди бежал от торжественных огней, заливавших морем света все дома и площади города. Он отправился в развалины Кадри. Здесь все еще была его власть. Здесь был невидимый трон, откуда направлялись нити, более могущественные, чем кормило правления в руках министров. Когда Мансур вошел в галерею башни Мудрецов, то встретил там Лаццаро, который, озираясь, подходил к нему. Теперь хитрый грек находился на службе у Мансура, так как разгневанная принцесса Рошана прогнала его от себя. Сегодня Лаццаро нес важное известие Мансуру, которое добыл по поручению последнего.

Мансур дал знак следовать за ним, и оба вошли в зал Совета.

– Ну что, был ты в доме Гуссейна-Авни-паши? – спросил Мансур своего слугу.

– Дом военного министра могущественного Гуссейна-Авни-паши охраняется часовыми и слугами, – отвечал Лаццаро. – Мне удалось познакомиться с Ибрагимом, доверенным слугой паши, и я отправился к нему. Произошло нечто очень важное и благоприятное для тебя, мудрый баба-Мансур, – продолжал грек, лукаво прищурив глаза, – нечто такое, что совершенно отдает в твои руки благородного пашу.

– Я поручил тебе узнать, желает ли Гуссейн-Авни-паша иметь свидание со мной.

– И я принес тебе, мудрый баба-Мансур, ответ, что благородный паша считает за честь сегодня же вечером посетить тебя здесь.

Сам Мансур был, по-видимому, поражен таким успехом.

– Как же это случилось? – спросил он.

– Твой раб Лаццаро донесет тебе сейчас обо всем, мудрый повелитель, и посвятит тебя во все подробности. Гуссейн-Авни-паша, военный министр, теперь твой. Он безусловно примкнет к тебе и вполне подчинится твоим советам, так как ему нанесено оскорбление, изгоняющее его из внутренних покоев императорского дворца Беглербега.

– Ему нанесено оскорбление? Кем же? – спросил Мансур-эфенди.

– Тем, кому благородный паша был до сих пор самым ревностным слугой, принцем Юсуфом-Изеддином.

– Что ты сказал? Принцем?

– Ты знаешь, повелитель, что у Гуссейна-Авни-паши есть молодая прекрасная дочь, которую зовут Лейла. Благородный паша, желая обеспечить себе благосклонность султана и еще более расположение принца и приобрести на него влияние, отдал свою дочь Лейлу принцу Юсуфу в супруги. Принц, казалось, был тоже влюблен в дочь паши, но это было лишь мимолетное увлечение; сердце принца все еще пылает любовью к пропавшей без вести дочери Альманзора. Довольно того, что Юсуф приказал вчера одному из своих адъютантов отвезти прекрасную Лейлу обратно в дом ее отца.

– Да, это действительно ужасное оскорбление, – проговорил Мансур, злорадно усмехаясь. Его радовало это обстоятельство, так как его враги все больше и больше попадали в расставленные бывшим шейхом сети.

– По прибытии в гарем отца прекрасная Лейла упала на колени, рвала на себе волосы, так как не могла перенести позора. Может быть, это горе было бы перенесено ею легче, если бы она не любила так безумно принца. Кажется, вся жизнь ее принадлежит этому злодею, – докладывал хитрому Мансуру Лаццаро.

– Трагическая судьба, клянусь бородой пророка!

– Когда донесли об этом благородному паше, он поспешил к своей дочери. Постигший ее позор, отчаяние, свидетелем которого был он сам, все подошло одно к одному, чтобы возбудить в могущественном визире страшную злобу, однако как военный министр, член тайного совета сераля и один из высших сановников он преодолел свой гнев. Он заперся с дочерью и дал ей клятву мести. Это успокоило Лейлу. Сегодня ее видели в экипаже на главной улице Перы.

– А паша?

В эту минуту в зал Совета вошел молодой дервиш и с низким поклоном остановился перед Мансуром.

– Прости, мудрый баба-Мансур, что я должен тебя побеспокоить, – тихо сказал он. – Прибыл благородный Гуссейн-Авни-паша и спрашивает тебя.

– События опережают мой доклад! – с поклоном сказал Лаццаро.

– Проводи сюда господина военного министра, – приказал Мансур молодому дервишу и встал, чтобы принять высокого сановника, появление которого заставило его торжествовать в душе. В его руках были теперь все новые опоры трона, все могущественные визири, кроме Махмуда-паши, великого визиря. Феми-эфенди, Рашид-паша и теперь даже и Гуссейн-Авни-паша, самый влиятельный из всех, так как в его распоряжении было войско, кумиром которого он был.

Мансур сделал своему доверенному слуге знак удалиться, а сам пошел навстречу военному министру.

Тот только что вошел в галерею башни. Он был в европейском костюме и в красной чалме. На бородатом лице его лежала печать сильной энергии, но вместе с ней виднелась и мрачная суровость.

Гуссейн-Авни-паша поздоровался с Мансуром-эфенди и быстро вошел с ним в зал Совета.

– Приветствую тебя, мой благородный паша, – сказал Мансур вкрадчивым тоном и с видом преданности. – Я не смел надеяться приветствовать тебя здесь. Тем более благословляю тот час, который привел тебя сюда.

Гуссейн-Авни-паша принял приглашение Мансура и сел рядом с ним.

– Благородный Рашид-паша сообщил мне, что ты приглашаешь меня на встречу, – отвечал он. – Настал для меня час последовать твоему приглашению.

– И это случилось в день султанского праздника? – пытливо спросил Мансур-эфенди.

– Объясняй себе это как угодно, Мансур-эфенди.

– В таком случае я объясню это в свою пользу или, лучше сказать, в пользу дела, которому я служу, – сказал Мансур. – Ты самый могущественный и усердный поборник желания султана изменить порядок престолонаследия и оставить престол принцу Юсуфу. Я желал бы обменяться с тобой взглядами по этому делу, и твое посещение доказывает мне, что ты желаешь удостоить меня этой чести, в то время как султан из окон сераля любуется ликующей толпой.

– Одни ли мы и не подслушивает ли нас кто-нибудь? – спросил Гуссейн-Авни-паша.

– Никто нас не видит и не слышит.

– Так знай же: я был сторонником желания султана, о котором ты сейчас говорил, мудрый Мансур-эфенди.

– Так ты уже более не поборник этого нововведения? – спросил Мансур, по-видимому, крайне удивленный. – Должен ли я верить своим ушам? Давно ли благородный паша, военный министр, надежда армии, так счастливо изменил свое мнение? Давно ли желания султана потеряли свою самую могущественную опору? Ты видишь меня радостно удивленным. Никакая другая весть не могла бы меня так осчастливить: ты должен знать, что желание это было оставлено всеми остальными вельможами империи. Один ты защищал его, и я боялся тебя, нет, позволь мне говорить с тобой откровенно: я боялся за тебя, ибо при падении султана это желание увлекло бы за собой всех своих приверженцев. Теперь я вдвое радостней приветствую тебя, благородный паша! Одно твое содействие, одна твоя помощь нужна нам для поддержания старых традиций нашего могущественного государства, находящихся в тесной связи с религией.

– Я пришел предложить тебе руку помощи, мудрый Мансур-эфенди, я стал другим. Я вижу теперь, что изменение закона о престолонаследии может привести к гибели. С этого дня я непримиримый враг этой перемены и мое единственное желание – употребить все средства для того, чтобы помешать исполнению этого.

– Позволь мне обратить твое внимание на то обстоятельство, что люди сживаются со своими желаниями, – отвечал Мансур. – Султан и принц Юсуф всей душой преданы своему желанию, и они употребят все для того, чтобы привести его в исполнение.

– Тогда они погибнут вместе со своим желанием, – мрачно сказал Гуссейн-Авни-паша.

Глаза Мансура сверкнули при этих словах. Он дружески обратился к военному министру.

– Намерен ли ты сдержать это свое слово, желаешь ли ты способствовать нашему делу? – спросил он.

– Я уже сказал тебе это.

– В твоей власти погубить султана и принца Юсуфа. В твоей власти низвергнуть их обоих.

Гуссейн-Авни-паша, казалось, ужаснулся чудовищности этого плана.

– Государственная измена… – прошептал он. Мансур дьявольски улыбнулся.

– Это пустой звук, подобные слова часто пугают нас, – сказал он, – тогда как мы не отступаем перед самим делом, если оно подвернется нам. Пойми меня как следует, благородный паша: не ты, не я, не мы все низвергнем султана и принца – они сами погубят себя. Желание отмены древних законов приведет их к падению. Твое дело будет только подстрекнуть и поощрить их к этому государственному перевороту. Партия наша велика, она охватила весь Стамбул и все государство – это партия принца Мурада, законного наследника престола. Спрашивается только, желаешь ли ты тайно примкнуть к этой партии. Если да, то в таком случае ты должен пытаться поддержать и укрепить в султане его желание и привести к нужному результату.

– Я готов на это.

– Ты важен для султана, так как в твоем распоряжении войско, – продолжал Мансур. – Дай понять ему, что, действуя силой, он и принц скорее всего достигнут своей цели.

– Да, да! Твоя правда! – воскликнул Гуссейн-Авни-паша.

– Уверь султана, что войско безгранично преданно ему и готово содействовать в перевороте, который должен оставить престол принцу Юсуфу. Это ободрит его и побудит к решительным действиям…

– Это будет предательством, – пробормотал паша.

– В твоей власти возвести на престол принца Юсуфа или…

– Ни за что! Никогда не бывать этому! – поспешил воскликнуть Гуссейн.

– Тогда прими во внимание мой совет: заставь султана поверить в успех насильственной меры, и он ухватится за нее, если ты только обнадежишь его в содействии войска. Больше тебе ничего не надо делать, благородный паша: султан и принц Юсуф сами бросятся в пропасть, дело обойдется без нашей помощи.

– Пусть будет так. Я ваш, – отвечал военный министр, и этим словом была решена участь султана и Юсуфа.

– Они падут, чего они вполне заслуживают, благородный паша.

– В добрый час, – заключил Мансур этот тайный и столь обильный последствиями разговор.

Затем он вместе с военным министром вышел из зала Совета и провел его через всю галерею до самого выхода. Там они расстались.

Мансур-эфенди, торжествуя, вернулся в башню Мудрецов, а Гуссейн-Авни-паша в своем экипаже поехал в город, который все еще утопал в море света – уныние и неудовольствие толпы заглушались блеском праздника.

II Предатель

Между тем Сади так сильно возвысился в милости не только у великого визиря, но и у султана, что уже причислялся к визирям, не нося еще в действительности этого титула. Сильное, непреодолимое желание подниматься все выше и выше на пути к славе наполняло его душу, и в сердце его не было другой мысли, как только сделаться необходимым султану. Но великодушие Сади побуждало его сверх того преследовать еще и другую цель – облегчить нищету и бедствия народа. Махмуд-паша, великий визирь, нисколько не заботился о том, что положение низших классов в целом государстве с каждым днем становилось все ужасней, он преследовал только свои дипломатические планы, о внутренних же делах государства он очень мало беспокоился и менее всего думал о судьбе несчастного народа. Сади счел задачей своей жизни внять этим мукам, он хотел воспользоваться своим высоким положением не для своего личного обогащения, как это делало большинство других сановников, но для облегчения нужд и бедствий народа.

Эти стремления возбуждали в высших кругах только затаенный смех, а муширы и советники шептали друг другу, что эти человеколюбивые стремления молодого паши еще улягутся. Другие же полагали, что он должен питать слишком смелые замыслы на будущее, стремясь сделаться любимцем народа, и что это легко может ему удастся, так как вместе с рукой принцессы ему достанутся несметные богатства. Новый визирь Рашид-паша, а также и Гуссейн-Авни-паша выказывали ему большое расположение, а Сади был слишком доверчив, чтобы видеть за этим что-нибудь другое, кроме желания подружиться с ним. Сади сам был чужд всякого лукавства. Его исполненная благородных планов и стремлений душа, его жаждущий великих подвигов ум и в других не подозревал ничего дурного, а потому он чистосердечно и с радостью примкнул к новым друзьям.

Что он в этом бурном порывистом стремлении к славе и почестям забыл Рецию, что бледный образ ее только по ночам еще являлся ему во сне, виной тому было проснувшееся в нем честолюбие, которое заглушало все остальные чувства, но все-таки не могло уничтожить его благородства и великодушия. Первое время часто по ночам, когда он покоился на своих мягких подушках, когда блеск и свет угасали, и безмолвие ночи окружало его, в воображении его рисовался прекрасный образ Реции, слышался ее нежный голос, называвший его по имени. Он вскакивал с постели, и имя Реции замирало у него на устах. Утром же образ ее бледнел перед хлопотами во дворцах, перед просьбами бедных просителей, которым Сади покровительствовал, перед беседами с визирями и министрами, перед блеском трона, к ступеням которого он мог приблизиться. Потом образ исчезал, воспоминание терялось, внутренний голос, напоминавший ему о Реции, был заглушен суетой мира, жаждой подвигов. Упоенным взорам молодого паши представлялись ослепляющее сияние трона, заманчивая высота, и он чувствовал, что здесь найдется для него столько дела, сколько едва могли перенести его силы. Он чувствовал, что здесь на высоте необходимо честное сердце, бьющееся для блага народа и султана. И на нем, вышедшем из народа, прежде других лежала обязанность занять это место, которого недоставало при дворе, и выполнить все связанные с ним обязанности.

Через несколько дней после султанского праздника Гассан и Сади сошлись в Беглербеге.

– Очень рад, что встретил тебя, – сказал Гассан, входя вместе с Сади в пустую комнату по соседству с кабинетом султана.

– Ты хочешь что-нибудь передать мне?

– Предостеречь тебя, – отвечал Гассан.

– Предостеречь? И какой у тебя торжественный вид!

– Это потому, что мое предостережение очень важно.

– Относительно кого же намерен ты предостеречь меня, Гассан?

– Относительно новых друзей.

Сади с удивлением вопросительно поглядел на своего товарища.

– Я все еще не понимаю тебя, – сказал он.

– Ты собираешься примкнуть к Рашиду и Гуссейну.

– Они весьма предупредительны по отношению ко мне.

– И притом фальшивы.

– Ты меня удивляешь.

– Тем не менее, это правда, Сади, я не доверяю этим обоим визирям, они преследуют свои планы и замыслы. Рашид давным-давно является орудием Мансура.

– Мансур перестал иметь орудия, друг мой. Мансур не имеет уже более власти.

– Открыто – нет, это правда, но втихомолку он все еще раскидывает свои сети. Ты знаешь, что Рашид-паша ему одному обязан своим теперешним положением и всем, что имеет? Рашид и теперь еще орудие Мансура.

– Ты, Гассан, глядишь на все слишком уж мрачным взглядом.

– Не отвергай моего предостережения. И Гуссейн-Авни-паша с некоторых пор изменился. Причина понятна: ты знаешь, принц был настолько неосторожен, что отослал дочь его Лейлу в дом отца. Гуссейн никогда не забудет этого оскорбления, но он слишком умен и осторожен, чтобы хоть чем-нибудь обнаружить происшедшую с ним перемену.

– Мне кажется, Гассан, ты слишком далеко заходишь в своих подозрениях, тем не менее благодарю за предостережение. Рашид никогда не будет моим другом, я отвечаю только на его любезность, как того требует долг вежливости, Гуссейн же – другое дело, он военный министр и благоволит ко мне.

– И постарается употребить тебя для своих целей, – запальчиво перебил Гассан своего товарища. – Он знает, что ты в последнее время стал правой рукой великого визиря, и хотел бы через тебя получить необходимые сведения о подробностях и решении разных дел. Остерегайся его, вот мой совет. Сейчас тебя позовут к султану.

– Право, я не знаю, по какому делу.

– По твоему собственному, как ты увидишь. Вчера я получил от Зора первое письмо. Кажется, в Лондоне он запутался в приключениях и интригах, – сказал Гассан. – По крайней мере, из письма его видно, что он завален делами, постоянно в обществе и окружен удовольствиями. Любовь же его к леди Страдфорд, кажется, еще усилилась: он бредит ее красотой, умом и любезностью. Хорошо, если только он не игрушка в ее руках.

– Ты всюду видишь ложь и измену.

– Нас окружает много лжи, друг мой, – отвечал Гассан, который в последнее время часто бывал угрюмым и сосредоточенным: пророчество старой Кадиджи не выходило у него из головы.

– Мне кажется, – продолжал он, – что в будущем нас ожидают мрак и печаль.

– Нет, Гассан, брось эти глупости! – улыбаясь, воскликнул Сади. – Отгони от себя эти мрачные мысли и образы, прежде они не так одолевали тебя.

– Тише, звонок, я должен вернуться в кабинет, – прервал Гассан разговор и, оставив своего друга, поспешил на зов султана в его кабинет.

Через несколько минут он снова вернулся к Сади.

– Султан зовет тебя, – сказал он и отвел Сади в маленький, красивый тайный кабинет, где Абдул-Азис сидел на диване.

– Я приказал позвать тебя, Сади-паша, чтобы объявить тебе о решении, принятом мной и касающемся тебя, – начал султан, окинув испытующим взглядом красивого молодого пашу. – Мне докладывают, что принцесса Рошана намерена вступить в брак и что она желает отдать тебе свою руку.

Лицо Сади засветилось надеждой, он горел нетерпением услышать решение султана.

– Хотя ты и низкого происхождения, но я не против этого союза, так как ты своими заслугами и моей милостью возвысился до сана паши, – продолжал Абдул-Азис. – Я даже очень доволен, что принцесса желает вступить в брак.

– Приношу вашему величеству благодарность за это новое доказательство благосклонности, – прошептал Сади.

– Я ничего не имею против этого союза и желаю только, чтобы ты остался у меня при дворе, так как великий визирь хвалит мне тебя, – сказал султан. – Теперь ты знаешь мою волю. Гассан-бей, позови военного министра Гуссейна-Авни-пашу в мой кабинет.

Сади не мог уйти, так как не был еще отпущен, и, казалось, что Абдул-Азис хотел удержать его при себе.

Гассан отдернул портьеру. Военный министр с поклоном вошел в кабинет.

– Садись, паша, – приказал ему султан. Сади же остался стоять возле Гассана. – Ты пришел ко мне с докладом, начинай!

Гуссейн бросил вопросительный взгляд на Сади.

– Сади-паша останется здесь, – сказал султан. – Говори так, как если бы мы были одни.

Визирю, по-видимому, вовсе не хотелось, чтобы Гассан и Сади оставались свидетелями его доклада, он не знал, насколько можно было доверять им.

– Новые полки выступают завтра, – начал он. – Корабли с солдатами и военным снаряжением уже три дня как оставили гавань и отправились на место мятежа. Меня извещают, что все христианские народы, подвластные вашему величеству, намерены восстать, но пока довольно тех сил, которые мы уже отослали в Боснию.

– Мятежники принуждают меня к этому важному шагу, я приступаю к нему неохотно, так как заранее предвижу, что этот раздор приведет меня к столкновению с другими державами. Продолжай.

– Я хотел бы обратить внимание вашего величества на один благоприятный случай, – продолжал Гуссейн, – но не знаю, смею ли я в настоящую минуту говорить обо всем?

– Говори обо всем.

– Даже и о престолонаследии?

– Даже и об этом. Гассан-бей пользуется моим полнейшим доверием, и Сади-паша также знает мои намерения. Махмуд-паша не будет скрывать их от него.

– Я хотел, не теряя времени, указать вашему величеству, что теперь настала удобная минута ввести новый закон о престолонаследии, – сказал Гуссейн-Авни-паша. – Шейх-уль-ислам молчит, но исполнит желание вашего величества. Может быть, это удастся и без него, принудив его затем дать свое согласие.

– Что ты говоришь? – перебил Абдул-Азис визиря. – Ведь это насилие!

– Государственный переворот, ваше величество, не редкость в истории разных государств, это быстрый и энергичный шаг к достижению желания вашего величества, смелый удар, насильственная отмена обременительных и устаревших законов.

Сади недоверчиво глядел на человека, высказавшего такое предложение. Ему казалось, будто возле султана шипела змея, словно это были слова Иуды, хотевшего предать своего господина и благодетеля. Преследуя добрые, честные намерения, Гуссейн никогда не мог бы посоветовать султану подобной насильственной мерой поссориться с духовенством и этим дать грозное оружие в руки врагов.

– Ваше величество имеет в своем распоряжении меня и войско, – льстиво продолжил визирь, чтобы успокоить султана. – Теперь самая благоприятная минута. Всеобщее внимание устремлено на вассальные княжества, и войско внезапно выдвинулось на сцену. Войска вашего величества в образцовом порядке и душой и телом преданы своему повелителю, уж за это я ручаюсь.

– Ты говоришь о насилии. Я должен буду штыками и пушками придать вес своей воле?

– В назначенный вашим величеством день совершится этот переворот и, проснувшись на следующее утро, Константинополь найдет уже все оконченным, – продолжал Гуссейн. – Войска займут все важные пункты, шейх-уль-ислам и его советники будут окружены караулом, и новый закон о престолонаследии будет объявлен вашим величеством народу.

Абдул-Азис, по-видимому, находил удовольствие в заманчивой картине, которую рисовал ему военный министр, он задумчиво слушал его и позволил ему продолжать.

– Большинство слуг вашего величества стоят за этот план, противники же его и ненадежные будут в ночь накануне решительного дня арестованы в своих квартирах. Примкнув к новому закону, они тотчас же будут освобождены. Если народ возмутится, тогда выступят на сцену штыки: принцы будут отправлены в отдаленное место, а от имени наследника принца Юсуфа будут розданы народу деньги. Одним днем решится все и, не дожидаясь согласия шейх-уль-ислама, желание вашего величества будет приведено в исполнение.

– Я обдумаю твой план, Гуссейн-паша, – отвечал султан. Затем, отдав визирю еще несколько распоряжений, отпустил его.

Сади не мог дольше сдерживать себя. Как только Гуссейн вышел из кабинета, он бросился перед султаном на колени.

– О чем хочешь ты просить, Сади-паша? – спросил Абдул-Азис.

– Быть милостиво выслушанным вашим величеством, – отвечал Сади. – Речь Гуссейна не была речью верного слуги, умоляю ваше величество оставить его слова без внимания. Это были советы предателя.

Даже Гассан был удивлен этой неожиданной выходкой Сади, но тот следовал влечению своего сердца.

– Не отвергайте, ваше величество, моей просьбы, – продолжал он. – Внутренний голос говорит мне, что за словами этого визиря скрывается измена, фальшь, что заставляет меня трепетать – трепетать за жизнь вашего величества.

– Что ты сказал? – резко и сердито перебил молодого пашу султан. – Обвинение твое падает на испытанного советника и слугу моего трона.

– Внутренний голос не обманывает меня, я взываю о милостивом внимании вашего величества. Заманчивые предложения визиря фальшивы, а если и не так, то они результат заблуждения, последствия которого будут ужасны, – сказал Сади.

– Довольно, Сади-паша! – закричал султан. – Я извиняю твою опрометчивость твоими добрыми намерениями, но в этом случае просьба твоя опрометчива и недальновидна. Ступай!

Сади встал. Предостерегающий голос его не был услышан, он только повредил себе своими словами, это он чувствовал, он впал в немилость, но нисколько не раскаивался, так как не мог поступить иначе.

III Отравление великого визиря

Единственное влиятельное лицо при дворе, которое оставалось противником бывшего шейх-уль-ислама и все еще мешало его замыслам и которого еще боялся Мансур-эфенди, был великий визирь. Махмуд-паша был человеком энергичным, хоть о внутреннем управлении его и говорили мало хорошего, но он твердо преследовал свои планы и выведывал планы других. Мы знаем, что в течение многих лет он был противником шейх-уль-ислама, и Мансур неоднократно называл его интриганом.

Феми-эфенди, новый шейх-уль-ислам, был человеком пожилым, держался вдали от двора и не слишком много давал говорить о себе, он был более под стать великому визирю, чем Мансур, который ненавидел и боялся великого визиря, потому что тот разгадывал его планы. Мансур хотел возвести на престол принца Мурада и вполне был уверен в его благодарности за такую услугу. За насильственное низвержение султана, кроме Рашида и Гуссейна-Авни-паши, были также и визирь Халил-паша, морской министр Ахмед-Кейсерли-паша и Мидхат-паша. Мансур уже нашел нового преемника великому визирю в лице преданного ему Мехмед-Рушди-паши, но прежде всего надо было во что бы то ни стало устранить Махмуда. При этом, однако, надо было избежать всякой огласки. Открытое насилие, убийство, нападение не могли иметь места, к тому же подобное дело трудно было выполнить: великий визирь никогда не выезжал без свиты и, кроме того, рассказывали, что он, по совету одного посланника, носит под сорочкой толстую кожаную кольчугу, которая вполне предохраняет его от ударов и пуль. Надо было, значит, подойти к нему другим путем. Мансур-эфенди только потому взял к себе в услужение грека Лаццаро, что имел свои причины купить его молчание и еще нуждался в его услугах. Извлекая из него необходимую пользу, Мансур… но не будем забегать вперед.

Лаццаро был при Мансуре и давно уже заметил, что тот ненавидел и боялся великого визиря.

– Что, ваша светлость, если бы Махмуд-паша скоропостижно умер? – тихо и почтительно спросил Лаццаро, все еще величая своего господина прежним титулом, бросив искоса на Мансура свой страшный взгляд.

– Говорят, великий визирь по временам прихварывает, – отвечал Мансур-эфенди.

Никто кроме него ничего не знал об этом, но Лаццаро тотчас же понял смысл его слов.

– Правда, ходят эти слухи, – сказал он, украдкой посмеиваясь. – Махмуд-паша уже немолод, притом он довольно тучен – при подобном сложении с ним может когда-нибудь случиться что-нибудь недоброе. Пожалуй, в один прекрасный день он скоропостижно умрет.

– Невелика будет потеря для государства.

– А ваша светлость избавитесь от противника. Мне хотелось бы сделать один опыт. У меня в Галате есть знакомая, которая в былое время много странствовала и принесла с собой из одного персидского монастыря много прелестных вещиц. Она показывала мне раз тоненький кожаный мешочек. Но надо быть с ним чрезвычайно осторожным. Между редкостными средствами против всякого рода припадков есть и такие, что при случае могут иметь опасное действие. Мне помнится, что раз она показала мне маленькую коробочку с желтой цветочной пылью и сказала, что она ядовита. Кто, утомившись жизнью, захочет умереть, тому стоит только понюхать эту коробочку. Одного запаха, тонкой струйки этой пыли достаточно, чтобы вызвать мгновенную смерть.

– Достаточно одного вдыхания этой цветочной пыли? Вот действительно редкое средство.

– У моей знакомой в Галате их много. Мне помнится, в одном из ее кожаных мешочков есть несколько зернышек. Кто проглотит хоть одно из них, делается жертвой неминуемой смерти.

– По-моему, цветочная пыльца лучше, такое зернышко все равно что пилюля, а пилюли почем зря не принимают.

– Так-то оно так, ваша светлость, но ведь можно растолочь это зернышко в порошок и насыпать в стакан, – сказал Лаццаро. – У моей знакомой есть еще более редкие средства. Так, в одном флакончике есть у нее белый, прозрачный, как вода, сок. Она говорит, будто он выжат из корня цветка, растущего в монастыре далеко в Персии. Сок этот действует как экстракт гашиша, но еще в десять раз сильнее. Одной капли достаточно, чтобы вызвать чудеснейшие видения, двумя можно возвести душу к небесам, а трех капель достаточно для того, чтобы она уже никогда больше не возвращалась на землю, чтобы человек заснул навеки.

– Опасные средства, – заметил Мансур-эфенди.

– Вот что пришло мне в голову. Не даст ли мне ваша светлость какого-нибудь поручения к великому визирю? – вдруг спросил грек.

– Поручение? Гм, да, – отвечал Мансур, медленно растягивая слова, как бы в раздумье.

– Мне помнится, я должен был запечатать и отнести письмо великому визирю.

– Так, так – письмо. Разве я тебе говорил об этом?

– Кажется, сейчас, ваша светлость.

– Сейчас?..

– Или давеча, точно не помню.

Теперь Мансур хорошо понял, чего желал грек. Он сел за письменный стол и написал просьбу от неизвестного, в которой просил о месте, и подписался вымышленным именем. Затем, свернув бумагу и написав адрес, но не запечатав письма, передал его греку.

– Проситель – бедняк, которому я желаю добра, – сказал он. – Может быть, у Махмуда-паши и найдется для него какое-нибудь место. Но не говори ему, что пришел от меня, это не принесет пользы просителю. Знает ли великий визирь, что ты у меня в услужении?

– Нет, ваша светлость, – отвечал Лаццаро, принимая письмо. – Этого никто не знает, кроме нас двоих, да проклятого Черного Карлика, которая снова ускользнула из рук палача и с тех пор бесследно пропала. Я уже разыскивал лжепророчицу, но все усилия мои были тщетны, я нигде не мог найти ее. Теперь все мои надежды на Сади-пашу.

– На Сади-пашу? – с удивлением сказал Мансур.

– Точно так, ваша светлость. Через него я еще надеюсь отыскать ее, она наверняка имеет тайные сношения с молодым пашой.

– Затем-то ты и шляешься так часто по вечерам?

– До сих пор я еще не имел никакого успеха. Но я терпелив, ваша светлость. Сирра и Сади-паша не друзья Лаццаро, хе-хе-хе, – пробормотал грек, скаля зубы, – а враги Лаццаро рано или поздно непременно попадут ему в руки.

– Доставь же просьбу Махмуду-паше, – перебил Мансур-эфенди откровения грека.

Мансур был слишком осторожен и боялся, чтобы откровенность грека не зашла слишком далеко.

Лаццаро пошел исполнять данное ему поручение. Из развалин он прямо отправился в Скутари и на пристани взял каик на весь вечер. Прежде всего он велел лодочнику везти себя в Галату. На противоположном берегу он вышел еще далеко от дома старой Кадиджи и велел лодочнику ждать здесь. Он предпочел пройти немного пешком, чтобы лодочник не мог видеть, куда он шел.

Уже стемнело, когда Лаццаро подошел к старому, грязному, деревянному домику старой снотолковательницы. У дома он увидел изящный экипаж, – верно, у Кадиджи были знатные гости. Пока грек раздумывал, не лучше ли ему подождать, дверь дома отворилась и из него вышли две дамы, плотно закутанные в ячмаки[2]. Лаццаро по одежде узнал в одной из них принцессу Рошану, в другой же – сестру ее, супругу Нури-паши. Старая Кадиджа проводила принцесс до экипажа.

Грек спрятался от них и только после отъезда экипажа подошел к старухе, все еще смотревшей вслед своим знатным гостьям.

– А-а, это ты? – сказала она и указала в том направлении, куда скрылся экипаж. – Ты их видел?

– Это были принцессы.

– Хи, хи, хи, – захохотала старая Кадиджа вслед уехавшим дамам. – Пришли разгадывать свои сны – не много-то было в них хорошего. Принцесса любит Сади и все еще опасается своей соперницы Реции.

– Что, ты все еще ничего не знаешь о ней?

– Ничего, сыночек, совсем ничего. Но войди в комнату. Ведь ты пришел ко мне, не так ли?

– Значит, все еще нет никаких следов Реции. И Сирры тоже.

– Я все думаю, что они обе умерли, – заметила старая Кадиджа, вводя Лаццаро в грязную, жалкую комнату, где все еще носилось благоухание от нежных духов принцесс, а на столе горела старая лампа. – Третьего дня, – продолжала старуха, – на девичьем рынке у торговца Бруссы я случайно встретилась с одной женщиной, муж которой, как потом узнала, перс, башмачник. Она пришла спросить Бруссу, не попадалась ли ему девушка с ребенком, которую зовут Рецией.

– Рецией? С ребенком?

– Слушай дальше, – отвечала старая Кадиджа и в беспокойстве убрала золотые монеты, полученные ею от принцесс. – Услышав имя Реции, я стала прислушиваться, расспросила ту женщину, которую звали Макусой, и от нее узнала, что дочь старого Альманзора нашла себе убежище у башмачника Гафиза.

– Так это действительно была она? А какой же это ребенок?

– Это ее сын от Сади. Но Сади теперь и знать ее не хочет, вследствие чего она в отчаянии и бежала ночью из дома Гафиза.

– Когда же это было?

– Уже с полгода. Старая Макуса сама точно не знает когда.

– И она не возвращалась?

– Она так и пропала вместе с ребенком. Старая Макуса спрашивала у Бруссы, не попадалась ли она ему, но он засмеялся и сказал, что он не торгует девушками с детьми.

– Сади-паша еще не раз вспомнит ее, он, у которого теперь другие сватовства в голове, – с пренебрежением сказал Лаццаро. – Он отнял у меня Рецию, выгнал меня из дома принцессы – я этого никогда не прощу бывшему лодочнику, он должен бояться меня. Пробьет и его час.

– Так, так, сыночек, твоя правда. Если бы я только знала, живы ли еще Реция и Сирра. Но говори, что тебе нужно от меня? Зачем ты пришел к старой Кадидже?

– Ты должна дать мне щепотку пыли, которую принесла из персидского монастыря, мне нужно ее для одного хорошего приятеля.

– Для одного хорошего приятеля, хи, хи, хи! Ты все еще такой же шутник, мой сыночек, – засмеялась старая снотолковательница. – Ты хочешь получить от меня тонкую, драгоценную пыль, которая убивает на месте того, кто только вдохнет или понюхает, или другим каким-либо образом примет ее, не так ли? Но у меня ее осталось только самая безделица.

– Если ее достаточно для одного, я дорого заплачу тебе, – отвечал Лаццаро, звеня деньгами.

– Посмотрим. Уж не для молодого ли Сади-паши готовишь ты это угощение? – спросила старая Кадиджа.

С этими словами она пошла в угол комнаты, где приподняла старую, грязную подушку и вынула из-под нее оклеенный серебряной бумагой, звездами и разными фигурами ящичек.

– Тебе нужно это для прекрасного Сади, да? – повторила она.

– Да, если ты уж так любопытна.

– Посмотри, вот весь остаток, – продолжала старуха и достала из ящика тонкий стеклянный флакон, где было еще немного мелкого, как мука, желтого порошка.

– Я куплю у тебя остаток.

– Весь остаток? В уме ли ты? – вскричала старая снотолковательница. – Этим количеством можно отправить на тот свет человек десять! Довольно будет одной хорошей щепотки. Что у тебя там такое, письмо? – продолжала она, увидев, что Лаццаро вынул бумагу. – Письмо? Ах, я понимаю, ты хочешь употребить порошок вместо песка, хочешь посыпать им письмо. Смотри, довольно будет четверти. И ты дашь мне за это сто пиастров.

– Сто пиастров за одну щепотку?

– Это еще полцены, сынок. Такого порошка больше нигде нет.

Лаццаро бросил на стол горсть пиастров и развернул письмо.

– Осторожнее, чтобы пыль не попала нам в нос или в рот, а то мы погибли, – сказала старуха. – Предоставь мне это сделать, я уж знаю, как обходиться с этими вещами. Ба! – вдруг вскричала она, осторожно рассыпав немного порошка по бумаге и затем осторожно сложив письмо. – Вот какие у тебя знатные знакомые, хи-хи-хи!

Она успела пробежать глазами письмо и узнала, что оно адресовано великому визирю.

– Ба! На какие еще знакомства ты намекаешь? – сердито отвечал Лаццаро и вырвал письмо из ее костлявых рук.

– Зачем тебе иметь от меня тайны, сынок?

– Тайны, не тайны, а если ты не будешь молчать, тогда между нами все кончено.

– Ого, ты, кажется, боишься, чтобы я не разболтала о твоем письме?

– Да, когда бываешь пьяна.

– Никогда я не бываю пьяна настолько, чтобы забыть, что можно сказать и чего нельзя, – возразила старая Кадиджа. – Мы делали с тобой немало хороших дел, не забудь это, сынок. Не я ли отвела тебя к баба-Мансуру, когда ему понадобилось устранить Альманзора и его сына Абдаллаха…

– Ты это сделала. Но так как мы уже заговорили об этом, то скажи, пожалуйста, чему приписать твою ненависть к старому Альманзору и его семейству? Что скажешь ты на это, Кадиджа?

– В другой раз, сыночек, в другой раз, – отвечала старая снотолковательница.

При последних словах грека ею овладело сильное беспокойство, и судорожные гримасы совершенно исказили ее и без того страшно безобразное сморщенное лицо.

– Хорошая вещь твое письмо, хи-хи-хи! – продолжала старуха. – Да, да, по крайней мере освободится место и младшие смогут получить повышение. Берегись только, чтобы в случае скоропостижной смерти Махмуда-паши красавец Сади-паша не сделался великим визирем. Хи-хи-хи, почем знать, принцессе ведь приснилось нечто похожее.

– Лучше бы ты давеча ослепла, чтобы не читать чего не следует, – пробормотал, скрипя зубами, Лаццаро и вышел из дома старухи.

– Какие у тебя всегда благочестивые желания! – воскликнула Кадиджа, провожая своего друга до дверей.

Долго слышался ему отвратительный, хриплый смех безобразной старухи.

Он поспешно вернулся к пристани, где ждал его каик, и приказал лодочнику везти себя в Стамбул. Здесь, недалеко от сераля, помещался большой, роскошный дом великого визиря. Махмуд-паша к вечеру отправился на совет визирей в сераль. Заседание, на котором было решено быстрое усмирение мятежа вооруженной силой, продолжалось недолго, и в сумерках он вернулся домой. Поужинав в кругу семейства, он отправился в свой рабочий кабинет, где имел обыкновение засиживаться часто до поздней ночи. Рабочий кабинет великого визиря помещался рядом с большим приемным залом и возле маленькой прихожей. Прежде чем приняться за работу, Махмуд-паша отворил высокие двустворчатые двери в приемный зал, так как в кабинете было очень жарко. Затем он сел за письменный стол, над которым висела большая, роскошная лампа, и занялся окончанием некоторых административных дел. Но едва он успел просмотреть несколько бумаг, как вдруг услышал шум. Он быстро вскочил с места. В приемном зале, слабо освещенном несколькими канделябрами, ясно слышались шаги. Великий визирь посмотрел в зал, где царил таинственный полусвет. Вдруг перед его удивленным взором предстала какая-то фигура. Было еще не поздно, по галереям везде еще сновали слуги, может быть, это был один из них. Он окликнул – ответа не было. Он хотел посмотреть, в чем дело, но в эту самую минуту у входа в приемный зал он увидел фигуру в лохмотьях, в зеленой арабской повязке, а под ней на лице сверкала золотая маска. Великий визирь с удивлением посмотрел на таинственную фигуру, которая в ту же минуту исчезла.

– Золотая Маска, – пробормотал он. – Да, это была она, и в народе ходит поверье, что появление ее служит предостережением. Она появилась на улицах перед началом мятежа. Что предвещает мне ее появление?

Махмуд-паша не окликал ее и не преследовал. Он даже не звал прислугу. Несколько минут простоял он в раздумье, но размышления его были прерваны появлением камердинера. Великий визирь думал, что он пришел доложить ему о странном видении.

– Человек с письмом ожидает в приемной, ваше сиятельство, – сказал камердинер. – Он так настоятельно просит увидеть вас, что я наконец должен был уступить его просьбам.

– Что это за человек? – спросил Махмуд-паша.

– Какой-то проситель.

– Возьми у него письмо.

– Он не хотел его отдавать мне, боясь, что оно не дойдет до вашей светлости и что вы его не прочитаете.

– Скажи ему, что я приму и прочту письмо, а если он и тогда не захочет уйти, то выгони его.

Слуга с поклоном удалился.

– Странно, – пробормотал великий визирь. – Что означает появление сказочной фигуры в этих местах?

Он подошел к открытой двери и пристально всмотрелся в далекое, полутемное пространство. Зал был пуст, не оставалось никаких следов Золотой Маски. Слуга с письмом вернулся в кабинет и, положив его на письменный стол, удалился. Махмуд-паша в раздумье оставил зал. Что-то удерживало его спросить слугу о загадочном видении. Не было ли это просто обманом чувств, галлюцинацией?

Великий визирь сел за стол и снова принялся за работу. Около часа спустя взгляд его случайно упал на письмо и, вспомнив свое обещание прочесть его, он взял письмо, развернул его и ударил рукой по бумаге: ему показалось, что на ней желтая пыль. Маленькое, едва заметное облачко пыли поднялось с бумаги прямо в лицо великому визирю, но он, ничего не подозревая, принялся читать просьбу. От вдыхания этой пыли им овладел легкий припадок кашля, но Махмуд-паша не обратил на это внимания, прочел письмо до конца и таким образом вдохнул в себя весь яд, в нем содержавшийся. Некоторое время спустя он почувствовал сильную усталость и в изнеможении откинулся на спинку кресла. Им овладело состояние полнейшего оцепенения – роковое письмо выпало у него из рук. Перед его глазами носились беспорядочные картины. Ему казалось, что молния ударяет в него, что яркое пламя огромными языками обвивает его тело. Ослепленный яркими лучами, закрыл он глаза и все не мог избавиться от света сверкающих молний, он хотел бежать от них, но не мог. Смертельный страх овладел им.

Супруга его, удивляясь, что он так долго сидит за работой, вошла в кабинет. Каков же был ее испуг, когда он увидела, что муж ее лежит в обмороке, откинувшись в кресле, голова его и руки, словно налитые свинцом, тяжело свесились на пол. Легкий крик ужаса сорвался с ее уст. Она бросилась к мужу – он был в совершенном оцепенении. Она позвала прислугу, и немедленно были пущены в дело все средства, чтобы привести его в чувство. После долгого труда это наконец удалось им. Махмуд-паша действительно пришел в себя, но жаловался на мучительную боль в голове и во всем теле. Немедленно были призваны доктора, а великий визирь был отнесен на постель. За ночь, благодаря немедленной медицинской помощи, унялась головная боль, но зато боль в теле увеличилась, достигнув таких ужасающих размеров, что доводила его до обморока. Доктора сказали супруге визиря по секрету, что тут налицо отравление. Это доказывали все признаки его болезни, хотя и не нашли ничего, что подтверждало бы это подозрение. Великий визирь ужинал в кругу семьи и после этого ничего не ел.

Состояние Махмуда-паши было так опасно, что доктора сочли нужным приготовить его супругу ко всему. Конечно, они не могли определить, когда наступит смерть, но на выздоровление было так мало надежды, что они сочли долгом прямо объявить это его близким.

Наутро султан, узнав о внезапной болезни Махмуда-паши, послал Гассан-бея в его дом узнать о состоянии здоровья великого визиря. Гассан принес зловещий ответ, и весть об опасном положении первого сановника в государстве быстро разнеслась из уст в уста, а телеграф передал ее во все концы света.

IV Восстание начинается

Угнетенные христианские народы начали восставать, вассальные княжества не хотели больше подчиняться для них одних установленным законам. Не хотели дольше переносить самоуправство турецких чиновников. Тщетно другие державы ходатайствовали у Порты за подчиненные ей христианские княжества. Визири обещали немедленно приступить к улучшению их положения, но дальше обещаний дело не шло, и христиане остались в прежнем положении. Тогда угнетенные народы, гяуры, как с пренебрежением называли их турки, восстали. Они не хотели выносить долее нестерпимое иго и, зная, что ничего не достигнуть просьбами и убеждениями, взялись за оружие, подстрекаемые разными лицами, происхождение и замыслы которых никому не были известны, но которые, в сущности, были переодетыми турками, подосланными Майсуром и другими, заодно с ним действовавшими, ревнителями ислама. Вере божественного пророка необходима была новая кровавая жертва, новое торжество.

Как при лесном пожаре опустошительное пламя неудержимо стремится вперед, не зная преград, так и пламя мятежа с неимоверной быстротой переходило с места на место, и в короткое время борцы уже собрались по зову их вождей. Все клялись вести с турками борьбу не на жизнь, а на смерть и лучше умереть, чем снова покориться. Силы восставших возрастали с каждым днем, и турецкие войска уже выступили для усмирения мятежа, о бурном начале которого приходили известия в столицу. И здесь втихомолку и открыто разжигали фанатизм. Повсюду на площадях являлись дервиши с зелеными знаменами и подстрекали толпу к кровавой религиозной войне. На улицах толпились софты. На оружейных рынках в скором времени распродали все запасы оружия, и на улицах Стамбула ослепленные фанатизмом турки грозно сжимали кулаки и размахивали кинжалами, ярко сверкавшими на солнце.

В Бейко, прелестном летнем дворце, а также и на пустынной тагандшитарской равнине между Скутари и Кадикией уже с давних пор возвышались белые конусообразные палатки войск. В этом смысле вышеупомянутый пункт есть историческое сборище созванных под знамена пророка борцов династии Османов. Здесь собирались войска, которые в тридцатых годах в виде подкрепления были посланы в глубину Анатолии, когда египетский Ибрагим-паша уже перешел Тавр и при Конхе разбил турок наголову. Весь северо-запад Анатолии походил тогда на огромнейший лагерь.

Перед Крымской войной и во время ее неоднократно повторялись подобные сцены, и теперь стоит только бросить взгляд на лагерное поле в Скутари, и все эти сцены снова выступают перед глазами наблюдателя. Живо представляется ему весь этот восточный сброд, яркие разнообразные костюмы которого напоминают маскарад. Сераскир употребил все усилия для подкрепления своих войск в мятежных областях. Хотя система набора рекрутов в азиатских провинциях и находится в младенческом состоянии, но кто знает короткую процедуру этого дела в Турции, тому нисколько не покажется удивительным, что отряды, расположенные лагерем по Босфору, с каждым днем все увеличивались. В больших городах барабанным боем сзывают нерегулярных солдат, затем следует чтение короткого приказа – и дикие орды мчатся в соседние округа, где ловят всех способных носить оружие и тащат в казармы. Долгие и утомительные походы приходится делать этим новобранцам. С высот Киликийского Тавра и опасных разбойничьих притонов Анти-Таврской горной страны спускаются они в малоазийские области: в Ангору или Канзий. Значение этого последнего города, где под куполообразным сводом почиет магометанский святой Джеллиль-Эддин помогает рекрутам забыть свое подневольное положение, воспламеняя сердца их любовью к Отечеству и разжигая фанатизм.

Многие из новобранцев пришли из северных понтийских стран. Надетые на них колючие амулеты указывают в них береговых жителей Симсонских островов, между тем как сильные, рослые фигуры, занятые приготовлением жирного барана, внутренность которого они начиняли пилавом, не могли скрыть их происхождения с Аракса, с озера Ван и из Курдистана. Все они вместе примкнули к малоазийским башибузукам. Их связующим началом служит седобородый дервиш из Баязета, амулеты которого, состоящие из пестрой коллекции камней, раковин, зубов акулы, бренчат на мускулистой, обнаженной шее. Глаза его дважды видели Каабу, а сандалии, ступавшие на землю Геджаса, изрезанные на мелкие ремешки, представляют странное, оригинальное украшение пояса. С восторгом приковываются взоры старика к сверкающим золотом исполинским куполам Айя-Софии. Взгляд этот словно устремлен на видение, может быть, он вызван употреблением слишком сильной дозы гашиша; сквозь розовый туман тусклый взгляд его погружается в золотую область рая. Пронзительно звучат барабаны арнаутов. Радостные крики потрясают воздух. Боязливо смотрит мрачный Аймар, а старый дервиш с истоков Евфрата вздрагивает, словно пробужденный от тяжелого сна.

Суеверные сыны гор Курдистана, которые у себя на родине находят большое удовольствие в таинственных приключениях, снова увидели давно исчезнувший призрак, Золотую Маску, предвестника бурных событий… Один хороший приятель рассказывал мне однажды, что в Сприи во время вступления французских войск в 1860 году в одну ливанскую деревню встретился он с Золотой Маской. Тот мелькнул посреди дравшихся, положил монету на прилавок кабака, где происходила ссора, и спокойно удалился тем же путем.

После заката солнца, когда вечерняя заря уже погасла на небосклоне, и яркое пламя костров осветило живописные группы башибузуков, черкесов и других горцев, в одном конце бивуака внезапно возникло дикое смятение. Нельзя было разобрать ни одного звука, и высокомерные дервиши с благоговением складывали руки на груди. Скоро загадка разрешилась – фигура в лохмотьях, с бледным лицом и необычайным взглядом, словно желавшим открыть мир страданий, проходила сквозь остолбеневшие от удивления ряды. Затем таинственный гость исчез во мраке ночи.

Мало-помалу на обширном поле водворилась тишина, только собаки с громким лаем бродили еще по лагерю, забирались в глубину его к кострам, где поедали остатки мяса и кости. Временами раздавался однообразный оклик часовых: «Кто идет?» Вот картина турецкого лагеря.

Теперь бросим взгляд на лагерь инсургентов: боснийцев и герцеговинцев, пестрой толпы людей в разнообразнейших костюмах, частью плохо вооруженных, которые близ одной деревни расположились на несколько дней для отдыха, между тем как вождь их ждет еще подкрепления из окрестных деревень и всех вызывает принять участие в борьбе за веру и Отечество.

Восстание начинается. Повсюду образуются подобные пестрые толпы. Из всех деревень, через которые они проходят, примыкают к ним новые борцы за веру и свободу, сопровождаемые благословениями жен и невест. Отважное мужество и воодушевление всецело овладели ими. Они были в том возбужденном состоянии, в котором воины, презирая опасность, смело идут на смерть.

Вот их лагерь за деревней, у огня лежат эти мощные, стройные люди с угрюмыми лицами, обрамленными черными кудрями и усами, с темными, сверкающими глазами. Пристально смотрят они в ярко-красное пламя, и один из них рассказывает о новых оскорблениях турок. Ночной ветерок колышет над ними верхушки вековых деревьев, а вдали слышится тихая музыка скрипок и цимбал – там танцует веселая пылкая инсургентская молодежь с красивыми черноглазыми деревенскими девушками, забывая на время о смерти, на которую они идут. Как мчатся они в диком, бешеном танце, затем, взявшись за руки, в такт музыке смелыми, ловкими прыжками выказывают силу своих мускулов! Сегодня танцуют – завтра будут биться! Сегодня целуются – завтра будут истекать кровью, сегодня веселятся, пьют, едят – завтра пойдут на смерть!

В кабаке, расположенном на краю деревни, два бледных, чернобородых инсургентских вождя с каким-то высоким иностранцем сидят за столом и пьют вино. Он сам присоединился к ним и, яркими красками рисуя прежние злодейства последователей полумесяца, разжигает в сердцах их еще большую ненависть к притеснителям, с бледным лицом и в сильном негодовании подстрекает инсургентов к решительным действиям и велит подавать им вина, чтобы при помощи его заставить их решиться действовать быстро и решительно. По-видимому, он отлично знаком с местностью, а между тем он не босниец, не серб, не болгарин. Он говорит обоим славянским предводителям, что слабый турецкий отряд под предводительством паши прибыл в лагерь, расположенный в двух милях от лагеря инсургентов, и ждет подкрепления. Он так увлекся своим красноречием, что даже не замечает, что в тени открытого портика два больших черных глаза наблюдают за ним и что стоящий в темноте слышит каждое его слово.

– С рассветом нападите на этот отряд – и вы наверняка одержите победу, – продолжает он. – Первую победу в вашем походе против ваших притеснителей. Враги ваши слабы, они не думают о нападении. Позовите сюда ваших солдат и начните атаку.

– Что там такое? – перебил один из инсургентских вождей иностранца. – Кто там? Что случилось?

Громкий крик раздался в портике, толпа мужчин и женщин обступила какого-то необыкновенно высокого полунагого человека.

– Укротитель змей! Посторонитесь! Укротитель змей! – слышалось со всех сторон, и собравшаяся толпа проводила старика, вокруг мускулистых, загорелых, обнаженных рук которого обвились змеи, до зала, где сидели оба вождя вместе с иностранцем и стояли еще несколько мужчин.

Укротитель змей был в старой, грязной чалме, с амулетом и дудкой на шее и в коротких, до колен, широких шароварах. Лицо его, так же как руки и ноги, было сильно загорелое, и резкий контраст с темным цветом кожи представляла длинная белая борода. Он казался очень старым. Он был худощав, но зато был рослый, мускулистый, сильный. Рубашка, скрывавшая верхнюю часть туловища, расходясь спереди, обнажала его худощавую, но широкую и сильную грудь.

– Дайте место укротителю змей! – слышалось из толпы. – Он сейчас заставит танцевать змей!

И в течение нескольких минут возле странного старика образовался кружок любопытных из девушек и парней.

Старик бросил шкуру на гладко утоптанный глинистый пол кабака, поджав ноги, уселся на нее и снял с рук пять-шесть змей, которые, повертевшись несколько минут, спокойно улеглись около своего хозяина. При виде длинных извивающихся змей присутствующие, особенно девушки, в ужасе отскочили назад, затем снова образовали круг, увидев, что страшные существа, повинуясь знаку своего господина, смирно легли у его ног. Но вот укротитель змей заиграл на дудке и притихшие, словно сонные, животные, услыхав эти звуки, мигом вскочили одна за другой. Странно было смотреть, как они, зачарованные музыкой, будто стрелы, тянулись вверх, приближая головы к дудке, и трясли своими острыми раздвоенными языками. Тут старик стал извлекать другие звуки из своей дудки, змеи вскакивали, приседали и принимались как бы танцевать под музыку. Это вызвало между присутствующими громкие крики одобрения: одни бросали старику деньги, другие предлагали ему вина, но старик отказался.

– Турок, он турок! – послышалось несколько голосов, но они заглушены были всеобщим интересом к танцующим змеям.

Но вот старик оставил дудку, музыка смолкла, а змеи длинным рядом остались стоять в той же позе перед своим укротителем, приподнявшись всем корпусом и высоко вытянув головы. Старик взял маленькую палочку и коснулся ею головы первой змеи. Она, словно мертвая, мгновенно упала, как бы по мановению волшебного жезла. И со второй, третьей и так до последней повторил он свой фокус; все повиновались ему и, словно мертвые, попадали на землю. Это был, по-видимому, конец странного представления. Между тем старик все еще оставался на земле со своими змеями, а толпа любопытных разошлась, только за столом пировали еще несколько человек.

Заклинатель змей. Художник Жан-Леон Жером

Оба инсургентских начальника и сидящий с ними иностранец, казалось, совсем позабыли о странном зрелище. Они все еще были увлечены жарким разговором, а иностранец прилежно пил за их здоровье.

– Если вы соберете всех ваших солдат, то у вас будет достаточно сил для того, чтобы обратить в бегство весь корпус паши, – сказал он так громко, что ни одно слово не ускользнуло от сидевшего рядом укротителя змей. – Он еще не знает, что вы со всех концов собираетесь сюда, иначе он не отважился бы зайти так далеко. До наступления утра вы должны выступить со своими храбрыми воинами, а на рассвете сделать нападение.

– Не делайте этого, – внезапно прозвучал глубокий, сильный голос – он принадлежал укротителю змей. – Это было бы для вас падением, гибелью!

Незнакомец вскочил с места.

– Кто сказал это? – гневно вскричал он.

– Я, Абунец, укротитель змей. Не полагайтесь на слова этого человека, он хочет заманить всех вас на смерть.

– Допросить старика! – беспорядочно закричали другие, а иностранец громко выражал свою ярость и, казалось, не хотел допустить укротителя змей до ответа.

– Это турок, шпион! – закричал он, указывая на Абунеца. – Он держит змей только для виду.

– Он – турок! Он отказался от вина, – раздалось в толпе.

– Паша подослал его выведать численность ваших сил, – продолжал иностранец, – он – шпион!

– Шпион! Да, да! Он шпион! – кричали многие. Абунец поднялся с места.

– Делайте, что угодно, господа, – сказал он, – возьмите меня под стражу как шпиона или выступайте против паши, говорю вам, что вы погибли, если сделаете нападение. Не хотите верить моему предостережению, так слушайте вон того…

Присутствующие, по-видимому, разделились на две партии.

– Тот же, что назвал меня шпионом, явился сюда подстрекать вас к нападению и тем передать вас в руки паши, – продолжал укротитель змей. – Берегитесь его, он – орудие Мансура, клеврет бывшего шейх-уль-ислама, он пришел заманить вас на смерть.

– Замолчи, старый пес, или я выбью из тебя храбрость! – закричал иностранец и, бешено размахивая кулаком, подступил к Абунецу.

– Не трогай меня, Алабасса, младший ходжа из Перы, или ты пропал, – отвечал укротитель змей.

– Он знает его! Он его знает! – восклицали присутствующие, обступая обоих противников. – Он знает его имя! Он назвал его младшим ходжой. А тот назвал старика шпионом.

Иностранец, которого укротитель змей назвал Алабассой, орудием бывшего шейх-уль-ислама, был вне себя от гнева. Злоба кипела в нем на старика, который снял с него маску и назвал его клевретом Мансура. Откуда мог знать это укротитель змей? Почему знал он его имя? С бешенством напал он на старого Абунеца и ударом кулака хотел заставить его молчать, считая это лучшим и скорейшим средством избавиться от опасного врага. Он полагал, что старость сделала Абунеца неспособным ко всякому серьезному сопротивлению и что потому ему не будет стоить никакого труда справиться с ним. Но расчет Алабассы оказался неверным, хотя его отнюдь нельзя было назвать слабым, к тому же злоба и опасность делали его сильнее, чем когда-либо, тем не менее нападение неожиданным образом приняло другой оборот, чем он предполагал.

Оба инсургентских вождя оставались пока безмолвными зрителями происшедшей ссоры. Они не знали, кому из двоих верить. Алабасса выказал себя их другом и доброжелательным советником, пил с ними вино и побуждал их к нападению – они никак не могли поверить, чтобы он мог быть изменником. Другой был бродяга, укротитель змей, по-видимому, принадлежавший к врагам или к туркам. Итак, положение старого Абунеца было весьма незавидно. Он был среди мятежников, которые ненавидели и опасались каждого турка. Позы присутствующих уже убедили его, что между ними не было ни одного, кто бы держал его сторону. Никто не помогал ему, никто не удерживал его противника, когда тот, размахивая кулаками, бросился на старика, – все оставались праздными зрителями происшедшего затем жестокого кулачного боя, никто не вмешивался в него – все стояли кругом и смотрели, даже оба инсургентских вождя и те, сидя за столом, равнодушно смотрели на бойцов, спокойно пуская голубоватый дым из своих коротких глиняных трубок.

Алабасса, клеврет Мансура, боялся дурных результатов, если только ему не удастся заставить молчать проклятого старика, который обличал его и как изменника мог привести к страшной смерти на одном из ближайших деревьев. Но бешеный удар кулака, направленный им в голову противника, отскочил от нее, словно та была из железа. Тем не менее, никто из присутствующих не сомневался, что в этой борьбе старый укротитель змей должен уступить, так как противник его был моложе и, казалось, значительно превосходил его силой. Алабасса вторично поднял кулак, чтобы на этот раз, словно молотком, ударить Абунеца прямо в голову, но в ту же минуту почувствовал на себе руки старика. Укротитель змей спокойно выдержал первый удар, второго он не стал дожидаться, а схватил своего противника за грудь и шею и далеко отбросил его от себя. При этом Алабасса нечаянно наступил на одну из змей. В бешенстве со страшным шипением бросилась она на него и заставила его в ужасе отступить – рассвирепевшее существо хотело преследовать его, остальные змеи последовали примеру своей подруги.

– Убери твоих ядовитых гадов, старый пес, иначе мы убьем их, – закричал вне себя от ярости Алабасса.

– Убейте змей! – кричали некоторые из присутствующих, сильно напуганные яростью странных животных.

– Кто тронет у меня хоть одну из них, смерть тому! – грозно воскликнул укротитель змей.

– Уж не хочешь ли ты воспользоваться ими для своей защиты, шпион? – с сарказмом спросил Алабасса, желая натравить всех присутствующих на старика.

– Я сам сумею защититься, младший ходжа из Перы, который хочет по поручению Мансура заманить этих воинов на погибель, – отвечал Абунец.

– Так спрячь же своих змей, чтобы я мог размозжить тебе твой проклятый череп, злоречивый пес! – кричал Алабасса, не в силах сдерживать долее своей гнев.

– Будешь ли ты отрицать, что ты Алабасса? – спросил укротитель змей, успокаивая раздраженных животных и пряча их в стоявший сбоку ящик. – Уж не намерен ли ты отрицать, что ты младший ходжа из Перы?

Алабасса бросился на старика, завязалась бешеная схватка. Яростное нападение молодого и к тому же раздраженного человека, по-видимому, должно было сейчас же положить конец этой борьбе – старый Абунец принужден был отступить. Но он отступил только на два шага, затем положение дел мгновенно изменилось. Укротитель змей схватил своего противника и с размаху бросил на землю. Он сделал это так быстро, так легко, что, казалось, это не стоило ему никаких усилий.

По его обнаженным, смуглым, худощавым рукам нельзя было догадаться о присутствии в нем такой силы, и все считали падение Алабассы просто случайностью. Мигом вскочил он на ноги и бледный, дрожа от бешенства и злобы, снова бросился на старого Абунеца, вытащив из кармана маленький кинжал, которого до сих пор никто не видел у него.

Абунец заметил блестящее орудие в руках не помнящего себя от ярости врага.

– А, так вот чего ты хочешь, младший ходжа из Перы, – хладнокровно сказал он. – В таком случае ничто не поможет, ты должен умереть.

С пеной у рта бросился Алабасса на своего противника, однако ему не удалось ранить его. Старик снова далеко отбросил его от себя и на этот раз с такой ужасной силой, что вызвал всеобщее удивление и на минуту поднялся во мнении толпы. В первый раз видели они старика, обладавшего такой силой, этого никто не ожидал от него и теперь просто не верил своим глазам. Такой оборот поединка невольно вызвал у всех крики удивления, и теперь казалось, что благосклонность толпы перешла на сторону человека, который имел еще такую громадную силу в своих сухих, старческих руках. Но Алабасса вовсе не хотел признать себя побежденным, хотя при падении и вывихнул левую руку. Он вскочил как ни в чем не бывало. В правой руке при свете свисавшей с потолка лампы сверкал кинжал. Скрипя зубами, как олицетворение безумной злобы, бросился он в третий раз на старика.

На этот раз нападение обошлось ему гораздо дороже. Терпение старика, казалось, истощилось. Не дожидаясь нового удара, он ударил Алабассу по лицу. Кровь хлынула у того изо рта или из носа, он зашатался: с такой ужасной силой поразил его меткий удар укротителя змей. Но тому хотелось положить конец борьбе. Второй меткий удар его кулака лишил чувств клеврета Мансура. Тогда Абунец вырвал у побежденного врага кинжал.

Словно мертвец лежал Алабасса на полу, а Абунец с мрачным видом стоял над ним, как победитель над побежденным. В его власти был этот человек, жалкое орудие Мансура. Ему оставалось только убить негодяя, вонзить ему в сердце кинжал. Но укротитель змей считал унизительным для себя убивать сраженного, лежащего у ног его врага, и с отвращением он отбросил от себя кинжал.

В эту самую минуту один из инсургентских вождей встал из-за стола: на улице перед кабаком поднялся страшный шум, с каждой минутой принимавший все большие и большие размеры. Ясно слышались крики нетерпеливых солдат, громко требовавших, чтобы их вели в битву. Но вот и внутри кабака снова поднялась суматоха. Воины утверждали, что укротитель змей был шпионом.

Предводитель инсургентов подошел к нему.

– Ты слышишь, мои солдаты считают тебя шпионом, – сказал он. – Я не желаю слушать твоих оправданий, все равно они ничем не могут изменить твоего положения. Ты мой пленник.

– Я не отказываюсь от плена, – отвечал старый укротитель змей. – Я знаю, что невиновен. Я вовсе не шпион. Я пришел предостеречь тебя от нападения. Не полагайся на слова того человека, который лежит на полу без чувств, он изменник.

– Обыскать карманы иностранца, – приказал предводитель стоявшим около него волонтерам.

Они бросились на Алабассу, оборвали его шитый шнурками кафтан и перешарили карманы.

– Вот бумажник! – закричал вдруг один из них, ощупав его рукой и почувствовав, что он глубоко вшит в подкладку.

– Оторвать его, – приказал начальник.

Солдаты сделали это и подали бумажник вождям. Те подошли к столу, чтобы подвергнуть бумаги тщательному осмотру. Все они, по-видимому, были вполне невинного свойства, так что один из вождей хотел уже собрать их и положить обратно в бумажник. Но в эту минуту другой нашел в нем секретное отделение, разорвал бумажник и достал несколько бумаг, доказавших, что старый укротитель змей был прав, называя иностранца младшим ходжой Алабассой из Перы. И это было бы еще ничего, он мог отказаться от своего прежнего положения и прежней религии. Но вот оба вождя, вокруг которых с любопытством толпились воины, нашли другие бумаги, из которых оказалось, что Алабасса был родом серб, что он, желая возвыситься в Турции, перешел в магометанство, что он состоял на службе у бывшего шейх-уль-ислама и действовал в его интересах. Тогда ярость всех бывших в кабаке инсургентов перешла все пределы, и оба вождя вовсе не считали своей обязанностью защищать изменника, шпиона и врага Отечества. Все бросились на успевшего уже прийти в чувство Алабассу. Он мигом был вытащен из кабака на улицу и растерзан на куски. Подобно диким зверям, набросилась разъяренная толпа мужчин и женщин на изменника, одни побивали его камнями и палками, другие рвали на куски. Через несколько минут клеврет Мансура обратился в бесформенную кровавую массу.

– Ведите нас в бой! – кричали инсургенты, размахивая оружием. – Мы хотим напасть на проклятых мусульман, хотим биться с ними. Зачем вы медлите, ведите нас. Мы хотим победить!

– Победить! Хотим победить! – отовсюду раздавались крики воинов, воодушевленных мужеством и ненавистью к врагам.

Это высокое чувство увлекло и обоих вождей.

– Не вступайте в битву! – закричал старый укротитель змей, которого два инсургента связывали веревками, чтобы как пленника потащить за собой. – Послушайтесь моего предостережения. Вы будете побеждены. Паша имеет в своем распоряжении силы, втрое превосходящие ваши…

Но голос предостерегающего Абунеца был заглушен криками солдат.

– Вперед! – громко разнеслось во все стороны.

– В бой! К победе! – кричали исполненные мужества воины, размахивая оружием.

Под прикрытием ночи они собрали свои отряды. Это было значительное войско. Затем жаждущие брани смельчаки выступили, увлекая за собой и плененного укротителя змей.

V Жертва верной любви

Мы оставили Рецию как раз в ту минуту, когда она, беспомощная, всеми покинутая, в отчаянии, с ребенком на руках бросилась на рельсы перед приближающимся локомотивом. Что было ей теперь в ее жалком нищенском существовании, когда Сади оставил ее? Что было ей в жизни без него? Зачем должен был бедный ребенок, залог его любви, преждевременно узнать горе и нищету, единственный удел его и матери в этом мире с тех пор, как Сади бросил ее?

Есть глубина скорби, равная безумию. Если она охватывает нас своими когтями, если эта лютая скорбь терзает наше сердце, тогда нет места ни размышлению, ни страху, ни колебанию. В такую минуту, когда нам кажется, что Бог отступился от нас и нечего уже более ожидать нам на свете, в такую минуту Реция решилась умереть, не испугавшись ужасной кончины и греха, в такую минуту с улыбкой мужества, словно шла не на смерть, а на освобождение, бросилась она на рельсы.

Не являлась ли эта ужасная картина во сне Сади-паше? Где был он в то время, когда несчастная Реция искала смерти? Не подозревая о ее ужасной участи, занятый своими планами и важными делами, он сидел в роскошном дворце принцессы Рошаны. Неужели в эту минуту страшное предчувствие внезапно не охватило ужасом его душу? Не подсказал ли ему внутренний голос имя несчастной, покинутой им возлюбленной? Или ласки принцессы заглушили в нем тихий голос совести и он остался неуслышанным? Говорят, что при такой пылкой любви между любящими сердцами существует тесная связь, так что один предчувствует опасности и особенно тяжелые события в жизни другого, как бы далеко тот от него ни был. Имел ли Сади подобное предчувствие? Казалось, что да. У принцессы им внезапно овладело непреодолимое беспокойство, казалось, что-то влекло его оттуда, точно где-то ждало его какое-то дело.

Но не образ Реции носился над ним, не он наполнял его душу, не он всюду преследовал его. Он был давно уже вытеснен из его сердца другими, более блестящими образами.

В то время как несчастная женщина приняла отчаянное решение умереть вместе со своим ребенком, сторож на железной дороге, Туссум, человек уже пожилой, вышел из своего маленького, стоящего близ рельсов домика, чтобы исполнить свою обязанность: перед приближением поезда осмотреть полотно железной дороги. Осмотр этот приходилось делать ему так часто, что мало-помалу он стал чисто механически обходить рельсы. Такие работы, часто повторяющиеся и которые, в сущности, вовсе нельзя назвать работой, в конце концов делаются весьма небрежно. Но Туссум и в эту ночь исполнил свою обязанность. Низко, над самой землей держа фонарь, обходил он полотно железной дороги, производя осмотр. Была холодная, темная, неприветливая ночь, и старый Туссум качал головой, отправляясь в путь. Все небо было подернуто облаками. Сквозь них не сияла ни одна звездочка. Туссум осмотрел свою полосу и хотел уже повернуть назад к дому, как вдруг близко за собой услыхал рев локомотива. Он хотел отойти немного в сторону, так как ему хорошо было известно, что нельзя стоять близко к проходящему мимо поезду: ветром может втянуть неосторожного между колес.

В эту минуту шагах в пятидесяти ему показалась человеческая фигура. Туссум подумал, что ошибся, и хотел подойти поближе, но поезд с такой скоростью приближался к нему, что старик поневоле должен был отскочить от рельсов. Он побежал дальше, но не прошло и минуты, как с шумом мчавшийся локомотив догнал его. Тут он заметил, что какая-то женщина с ребенком бросилась на рельсы. Он закричал, но было уже слишком поздно. Шум поезда и рев локомотива заглушили его голос. Он хотел броситься к несчастным и оттащить их прочь с полотна – но было уже слишком поздно. Он сам бы неминуемо погиб, если бы в ту же минуту поспешил к Реции. Она уже бросилась на рельсы. Ужасная машина была совсем близко, для несчастной не было уже спасения.

Словно окаменев, Туссум не двигался с места. Глаза его были устремлены туда, где на рельсы бросилась Реция, он ясно видел еще ее белую одежду, резко выделявшуюся на темной земле, видел, как она еще раз простерла свою белую руку, как будто в последнюю минуту еще искала спасения и помощи, искала руки, которая бы вырвала ее и ребенка из когтей близкой смерти. Казалось, в последний момент ею овладело раскаяние. Но было уже поздно, все было кончено. Неподвижно стоял Туссум, угнетенный ужасным зрелищем, широко открыв глаза, пристально смотрел он на рельсы – фонарь выпал у него из рук. Поезд поравнялся с несчастными матерью и ребенком – вот он уже промчался через них… Они погибли…

Старый Туссум упал на колени, скрестил руки на груди и прошептал молитву. Такого ужаса он никогда еще не видывал. С отвращением, из крайности только поступил он сторожем на железную дорогу, эту дьявольскую машину, как называли ее сначала старые турки. Он и старая сестра его Харрем не имели больше никаких средств к жизни, а другого места он не нашел. Но в эту ужасную минуту, став свидетелем такого страшного происшествия, от которого все члены его тряслись, словно в лихорадке, он ощутил раскаяние, это было слишком ужасно! Он не смог спасти несчастную и ее невинное дитя!

Может быть, он даже подвергнется наказанию, сделав донесение о случившемся.

Поезд давным-давно уже умчался и, наверное, уже достиг отдаленного города, а Туссум все еще стоял на коленях на песке возле своего фонаря. Никто во всем поезде и не подозревал о случившемся. Один он, Туссум, знал это, один он был свидетелем ужасного происшествия. Но вот до ушей его долетел тихий крик ребенка. Туссум прислушался – он не ошибся, это был плач дитяти. Через минуту он стал громче. Туссум сейчас же подумал, что, может быть, бедный брошенный на рельсы ребенок избежал смерти, хотя и тяжело ранен. Собравшись с духом, он встал с колен, взял фонарь и по рельсам пошел к тому месту, где лежали Реция с сыном. Он думал найти изувеченный, окровавленный труп, но – удивительно! – хотя Реция и лежала словно мертвая между рельсами, так что вагоны наверняка прошли через нее и ребенка, но Аллах спас несчастных, первый удар лишил Рецию чувств, ребенок же остался невредим и громко плакал.

Туссум прежде всего осторожно отнес обоих с опасного места и положил на песок далеко от рельсов, так что теперь они были уже в безопасности, затем взял фонарь и по рельсам поспешил к своему довольно просторному сторожевому домику.

– Харрем! – крикнул он, толкнув ногой дверь, своей сестре, уже спавшей. – Харрем, поди-ка сюда! Случилось большое несчастье.

– Несчастье? – спросила сестра Туссума, она имела очень сострадательное сердце и прежде, когда еще была побогаче, охотно делилась всем, что имела, с каждым бедняком.

Туссум рассказал ей о несчастном приключении.

– Может быть, можно еще помочь им, – сказала Харрем. – Пойдем. Отведи меня туда.

– Ребенок жив, но женщина или девушка, кажется, погибла, – заметил Туссум, провожая сестру к тому месту, где лежала Реция с сыном. – Она не шевелится.

– О Аллах! – вскричала старая турчанка, набожно сложив руки, она была богобоязненна и добра.

– Клянусь нашим божественным пророком, это было зрелище, какого я век не забуду!

– Ты и теперь, Туссум, бледен, как мертвец…

– Я еще весь дрожу.

– Аллах велик, – сказала Харрем. – Если будет на то его святая воля, мы застанем в живых обоих.

– Мы отправим их в город.

– В город? Теперь, ночью, Туссум? Ни за что я не могу допустить этого. Их надо перенести в мою комнату.

– Но если она умерла?

– Вот они! Ты слышишь голос ребенка?

– Он кричит так жалобно! Бедная, несчастная женщина! – сказала сострадательная Харрем при виде бездыханной Реции, в отчаянии ломая руки. – Какую нужду и горе должна была испытать бедняжка, чтобы искать здесь смерти и бросить в ее страшные объятия невинного крошку. Мы с тобой, Туссум, бедны, но есть на свете люди еще беднее нас.

И добрая Харрем, в широком платье из светлой материи, с лицом, закрытым белым ячмаком, прежде всего подняла плачущего ребенка.

– Маленький мальчик! Возьми, подержи его, Туссум, он цел и невредим, – сказала она.

Старик довольно неловко взял ребенка на руки, тот испугался и закричал еще громче. Харрем наклонилась над Рецией и прежде всего сдернула покрывало с ее лица.

– Она еще так молода и прекрасна, но так бледна и безжизненна, словно мертвая. Вот посмотри, – говорила добрая старушка, в это место должна она была получить страшный удар, отсюда, через головную косынку, течет кровь.

– Ну что, она умерла? – спросил Туссум.

– Кажется, что так.

– Послушай, дышит ли она еще?

Харрем нагнулась к Реции, приложилась губами к устам безжизненной девушки, чтобы почувствовать, есть ли у нее еще дыхание.

Ребенок кричал так громко, так сильно, что Туссуму совсем нельзя было разговаривать с сестрой. Он отнес его в сторону и положил на песок, а сам вернулся оказать помощь Реции.

– Она еще дышит, но очень слабо, – крикнула ему Харрем.

Теперь ребенок был довольно далеко и крик его не мешал их разговору.

– Что нам теперь с ней делать?

– Мы должны помочь ей, должны прежде всего отнести ее домой, – отвечала Харрем. – Задело, Туссум.

Старик исполнил желание сестры, и оба попробовали нести Рецию, но эта ноша оказалась не по силам престарелой Харрем. Туссум как можно тише и осторожнее взял безжизненную Рецию на руки и один отнес ее в свою хижину. Харрем несла ребенка и фонарь.

Сторожевой домик был жалкой, ветхой деревянной хижиной, как и большинство домов в Константинополе, но зато состоял из нескольких комнат. Добрая Харрем прежде всего велела перенести Рецию, личность ей вовсе неизвестную, на свою постель, а чтобы успокоить ребенка, дала ему немного молока и уложила спать. Теперь она могла сосредоточить все свое внимание на несчастной больной. Освежила ей рану, обмыла кровь и позаботилась о том, чтобы Реции было покойно. Туссум предоставил все заботы своей сострадательной сестре, а сам лег спать.

Рана вскоре, по-видимому, начала заживать, но больная все еще не приходила в сознание: страх и возбужденное состояние, которые пришлось пережить бедной Реции, вызвали горячку. Много тяжелых дней и ночей принесла старой Харрем болезнь Реции. Целые недели пролежала больная в борьбе со смертью. Добрая старушка, кроме того, должна была еще заботиться и о ребенке, расцветавшем благодаря ее материнскому уходу.

Пришла весна. Казалось, что горячка хотела наконец покинуть Рецию. К больной вернулось сознание, рана зажила, но бедняжка была так слаба, что все еще надо было опасаться за ее жизнь. С удивительной самоотверженной любовью ухаживала за ней старая Харрем, употребляя все усилия для ее спасения. Отрывками, насколько позволяли силы больной, узнала она обстоятельства ее жизни и еще более привязалась к прелестной девушке. При своей бедности она не жалела ничего, тратила последний грош для подкрепления и восстановления упавших сил выздоравливающей больной. Больше всего помогло выздоровлению Реции то обстоятельство, что дитя ее было спасено, и она снова могла держать в объятиях своего любимца, свое единственное сокровище.

Так медленно подвигалось ее выздоровление. С наступлением лета она могла уже по целым часам оставлять хижину, утром и вечером гулять вблизи нее под тенью деревьев, вдыхая чудный, освежающий и подкрепляющий воздух. Харрем радовалась, что ей так хорошо удалось довершить дело спасения, на которое она употребила целые месяцы, и Реция чувствовала горячую благодарность к доброй, набожной старушке, сестре Туссума. Грустная улыбка сияла на бледном, но прекрасном лице Реции всякий раз, как Харрем говорила с ней и всячески старалась развлечь ее. Глубокая задумчивость лежала в ее взгляде и была разлита по всему прелестному лицу ее; длинные темные ресницы, осенявшие ее глаза, усиливали это выражение. Она была спасена, вырвана из когтей смерти и снова возвращена к жизни, горячо благодарила она свою спасительницу за все ее благодеяния. Она оказала ей помощь, спасла от неминуемой смерти и от греха сделаться самоубийцей и убийцей своего ребенка – она должна была жить, жить для своего сына. Часто в жаркие летние дни, по целым часам задумчиво глядя вдаль, она сидела под старыми тенистыми деревьями рядом с домиком. Деревья эти прилегали к стене, по-видимому, окружавшей какой-то парк или сад. Реция не знала, кому принадлежал этот сад, вблизи которого она охотно сиживала, погруженная в свои мысли. Да она и не спрашивала об этом.

На незначительном расстоянии находился маленький летний дворец султана, называемый Цветочным павильоном, так как огромный сад, окружавший этот маленький невидимый дворец, представлял собой роскошный цветник, далеко разливавший благоухание. На заднем плане раскинулись большие вековые деревья, цветущие кустарники, жасминовые беседки и розовые аллеи, и истинное наслаждение было гулять там вечером. Султан Абдул-Азис подарил этот Цветочный павильон принцу Юсуфу, который всегда с удовольствием посещал его и очень любил гулять в его прелестном саду. Для принца произвели некоторые перемены в павильоне, расширили гаремные покои, выстроили конюшни, устроили бега и, по приказанию султана, сделали все, чтобы пребывание в Цветочном павильоне для принца было приятным.

Несколько недель тому назад принц Юсуф со всем своим штатом переселился в Цветочный павильон на все летние и осенние месяцы. Принц не имел уже более при себе своего друга, своего прежнего наставника и адъютанта: Гассан постоянно находился в свите султана, а Юсуф не мог уже более привязаться в такой степени к другому адъютанту. Чаще всего любил он быть в одиночестве и без свиты выезжать на прогулки верхом.

Однажды принц по обыкновению приказал оседлать свою любимую лошадь. Он сошел в переднюю часть сада, где слуги водили стройное, изящное животное, вскочил в седло и один выехал из сада; все давным-давно знали его обычай выезжать на прогулку без свиты. Да никто в это время и не узнал бы в нем принца. Он был в черном европейском костюме, красной феске, подобно тысячам знатных турок, да и сбруя его коня была нисколько не богаче, чем у любого банкира в Галате.

Вследствие своей замкнутости, необщительности и меланхоличности характера принц Юсуф не очень-то был любим своей свитой, да и в остальных кругах. Было странно и даже неприлично принцу вести себя таким образом, возбуждать так мало внимания и быть таким мечтателем, вместо того чтобы сыпать вокруг себя золото. Принц Юсуф, по-видимому, ни к чему не имел пристрастия. Даже красота женщин и та не восхищала его. Несколько недель тому назад, как мы уже знаем из одной предшествовавшей главы, он отослал прекрасную и умную дочь Гуссейна-Авни-паши назад к отцу, так как не чувствовал к ней любви. Сердце мечтательного Юсуфа все еще принадлежало той звезде его жизни, которую он только раз видел и с тех пор не мог уже позабыть.

Говорят, человек любит истинно только один раз в жизни, все остальное, принимаемое им за любовь, – неистинное, подогретое чувство. Принц все еще мечтал о Реции. Гулял ли он в часы уединения по аллеям сада, катался ли верхом, – всюду стоял у него перед глазами ее прекрасный образ. Он не видел больше Реции, тщетными оставались все его попытки отыскать предмет страсти. Одно время он думал даже, что может любить другую и сделаться счастливым, потому-то он и взял в свой гарем дочь военного министра. Но то, что в первую минуту он счел любовью, было не более, как мимолетная вспышка страсти, которая угасла так же быстро, как и возникла. Что было ему теперь в Лейле, дочери Гуссейна? Он чувствовал, что не может сделать ее счастливой. Он не любил ее, он любил другую, которую не мог назвать своей, и любил ее так восторженно, так обожал ее, как солнце, как прекрасный цветок, как яркую звезду. Он не хотел, чтобы Лейла была несчастна, но осчастливить ее он был не в силах, и так, из доброго побуждения, вовсе не желая оскорблять чувства девушки, он отослал ее в дом отца.

В этот вечер, катаясь по полям, он всю дорогу думал о Реции и из головы его не выходил вопрос, придется ли ему еще когда-нибудь увидеть ее. На обратном пути, когда солнце уже склонялось к горизонту и тени приняли большие размеры, он случайно подъехал к той части стены, окружавшей его сад, по соседству с которой росли старые, тенистые деревья. Вдруг Юсуф заметил под их тенью медленно прогуливавшуюся молодую женщину. Казалось, она не слыхала и не замечала его приближения, она откинула покрывало с лица, чтобы свободнее вдыхать свежий вечерний воздух. Это была Реция. Оставив спящего ребенка в хижине, словно гонимая какой-то невидимой силой, она снова вернулась под сень деревьев, чтобы насладиться чудным вечером. Тут-то и заметил ее Юсуф; радостное волнение охватило его при виде прекрасного, горячо любимого им существа. Он не ошибался, это была она, прелестная Реция! Он снова нашел ее, снова видел перед собой ее чудный образ. Он невольно остановил лошадь, боясь пошевельнуться, чтобы не быть замеченным; Юсуф свободно мог любоваться прекрасной фигурой, прелестным, милым лицом своей возлюбленной.

Вдруг Реция заметила всадника и проворно накинула ячмак на лицо. Юсуф спрыгнул с лошади, не схватив ее повода; что было ему за дело, куда денется лошадь и что с ней станется. Он пустил ее, а сам поспешил к Реции. Какое счастье! Он снова нашел ее! Заметив, что она не узнала его, он не сказал, что давным-давно знает и любит ее, не сказал и кто он. Но он был с ней так вежлив, приветлив и деликатен, что расположил Рецию к себе. Она позволила ему идти рядом с собой и с удовольствием прислушивалась к его умному, увлекательному разговору. Да, она должна была сознаться себе, что этот знатный юноша обладал нежным, чувствительным сердцем.

Юсуф был счастлив, что нашел Рецию. Он спросил, где она живет, и молодая женщина чистосердечно и без замешательства отвечала ему. Тут она заметила, что лошадь его все удаляется. В ответ на это принц сказал, что она не убежит, но что он готов обойтись и без лошади, – он так рад, что наконец встретил ее. При этих словах молодая женщина покраснела под своим покрывалом. Немного погодя она объявила, что должна идти домой, и Юсуф не удерживал ее. Он простился, и они расстались.

Принц в счастливом настроении вернулся в павильон. Трудно было узнать в нем прежнего меланхолического, необщительного Юсуфа. К удивлению прислуги, он пришел пешком. Никто не смел спросить его о лошади. Через несколько часов конюхи поймали блуждающее по полю верное животное, отыскивающее своего хозяина. Прислуга не знала, чем объяснить этот странный случай, все заметили только, что принц был гораздо веселее и счастливее обыкновенного.

Реция не знала, что юноша, говоривший с ней, был принцем. Правда, ей казалось, что она уже раз видела его, но где – этого она не могла припомнить. Вернувшись домой, она долго еще думала о незнакомом, красивом, приветливом юноше. Когда она на следующий вечер снова пришла на свое любимое место, он был уже там. Теперь ей казалось, что она сделала нехорошо, снова придя на это место. Он же подошел к ней с нескрываемой радостью, подал ей руку в знак приветствия и предложил быть ее кавалером, уверяя, что это было бы для него высшим наслаждением, и что всю ночь и весь день он радовался возможности снова увидеть ее. Эти слова, выходившие из глубины души Юсуфа, произвели удивительное действие на Рецию. Она чувствовала, что юноша любит ее, что он всем своим чистым сердцем привязан к ней, может быть, она могла бы быть счастливой, ответив ему взаимностью… но она принадлежала другому, она была несвободна, она не могла принадлежать ему. Ее сердце, любовь – отданы были другому! Хотя Сади оставил и забыл ее, она все-таки желала оставаться верной ему до смерти. Она не могла отдать свою руку этому юноше, если бы даже он и желал осчастливить ее, она должна была остаться в нищете и бедности, должна была принести эту жертву своей любви.

На следующий вечер, снова встретив Рецию в тени деревьев, Юсуф опустился перед ней на колени, страстно схватил ее руку и признался в своей пламенной любви.

– Будь моей, Реция, – умолял он, – я люблю тебя, я не могу быть счастлив без тебя! Ты должна быть моей.

Хотя Реция и знала, что юношу зовут Юсуфом Изеддином, но ей неизвестно было, что это сын султана.

– Встань, – кротко сказала она, – не заставляй страдать себя и меня от таких слов, Юсуф. Не ищи моей взаимности, не требуй, чтобы я принадлежала тебе. Будь другом бедной Реции, которая не смеет нарушить своей клятвы. Я принадлежу другому, – тихо созналась она, – я не могу быть твоей.

– Ты принадлежишь другому? Еще и теперь?

– Вечно! Вечно!

При этих словах у принца так и упало сердце.

– Так ты не можешь любить меня? – тихо сказал он.

– Нет, я могу любить тебя, Юсуф, как друга, как брата, – отвечала Реция. – Такой же любовью должен и ты любить меня. Умоляю тебя сделать это. Не требуй от меня большего. Будем друзьями.

Просьба была так искренна, нежна и так мило произнесли ее уста Реции, что принц, увлеченный добротой и прелестью своей возлюбленной, схватил ее руку и осыпал поцелуями.

– Не отталкивай меня, Реция! – воскликнул он. – Я ведь ничего другого не желаю, как только иметь право любить тебя, прекраснейшая и очаровательнейшая из всех женщин.

И страстный юноша порывисто прижал руку Реции к своим устам.

Она дрожала, она чувствовала, что должна удалиться, должна бежать от Юсуфа, что она принадлежит Сади…

– Я твоя, мой Сади, твоя! – прошептала она, вырвалась от принца и убежала.

Юсуф смотрел ей вслед. Ему было и больно и вместе с тем хорошо на сердце. Он ничего больше не хотел, как только иметь право любить Рецию.

VI Сирра и палач

Вернемся теперь к Сирре, которую Будимир доставил на место казни перед деревянными воротами Скутари. Только небольшая кучка любопытных собралась перед страшным эшафотом, воздвигнутым палачом. Холодная, сырая, пасмурная погода, да еще то обстоятельство, что ни газеты, ни объявления не извещали о казни пророчицы, объясняли слабое участие, какое принимал народ в ужасном событии, которое должно было произойти после заката солнца.

Мансур-эфенди, до самого часа казни все еще бывший шейх-уль-исламом, своим обширным влиянием постарался избежать огласки, он не знал, какое еще действие произведет на массу казнь пророчицы. Очень легко могло случиться, что в подобном случае народ вступился бы за чудо, и на месте казни дело дошло бы до опасных выступлений. Мансур-эфенди имел обыкновение заранее обдумывать все и принял меры для предупреждения подобного неприятного случая.

Когда тюремная карета подъехала к помосту, на котором возвышалась виселица, Будимир прежде всего приказал своему помощнику продеть веревку сквозь массивное железное кольцо в передней перекладине. Между тем отряд кавасов[3] оцепил помост. Только что Будимир попробовал, хорошо ли действует опускной клапан, как вдруг прискакал гонец от Мансура с приказанием поспешить с исполнением приговора, чтобы казнь продолжалась недолго и не возбуждала бы большого внимания.

На место казни прибыло уже несколько имамов, на которых возложена была обязанность перед казнью призывать преступников к покаянию и молитве. Не раз приходилось им исполнять эту обязанность – сотни, даже тысячи преступников в последнюю минуту жизни видели они, – но и они содрогнулись от ужаса при виде Сирры. Такого страшного, отвратительного существа они никогда еще не видывали. На Сирре была надета длинная, красная одежда приговоренных к смерти. В этом ужасном костюме она казалась еще страшнее, чем когда-либо. Казалось, это было не человеческое существо, не девушка – такого странного создания, по-видимому, не принадлежавшего ни к людям, ни к животным, имамы никогда еще не призывали к молитве.

Сирра проворно и ловко, словно кошка, влезла на помост; помощник палача снял с нее веревки, исключая одну, привязанную к ее руке. Подобно тому, как водят на цепи диких зверей, так и помощник палача на веревке ввел Сирру на помост. Небольшая кучка зрителей из народа с ужасом и отвращением смотрела на преступницу, на это страшное существо, влезавшее на помост. Они не знали, что это была пророчица, бывшее орудие шейх-уль-ислама.

Напрасно искала Сирра удобного случая вырваться из рук палача. Она была таким созданием, для которого ничего не стоило при случае обновить рубцы, покрывавшие лицо и шею Будимира. В бешенстве и отчаянии она была страшна, владея ужасной силой, и была готова на все, чтобы только освободиться или отомстить за себя. Но помощник палача был осторожен. Он оставил одну веревку на руке Сирры. В то время как он поднимался по ступеням помоста, рядом с ним взбиралась и она, будучи не в силах убежать. Слуга Будимира крепко держал ее.

Солнце, в виде огненного шара видневшееся из-за тумана и туч, уже склонялось к горизонту, через минуту оно должно было исчезнуть – а казни в Константинополе совершались всегда после заката. Когда Сирра подошла к столбам, образовавшим виселицу, слуга передал своему господину веревку, на которой держал Сирру, словно дикого зверя. К ней подошли имамы. Сирра потребовала, чтобы ее прежде всего освободили от позорной веревки. Один из имамов дал знак палачу исполнить желание преступницы, и вот последние оковы были сняты с Сирры. Она ощутила себя свободной, но Будимир и его помощник были так близко, что им стоило только протянуть руку, чтобы схватить ее.

Имамы призвали осужденную к молитве и показали ей место, где она должна была совершить ее. Сирра последовала приглашению и опустилась на колени; ей это было очень кстати: теперь она избавилась от неприятного соседства черкеса-палача. Минута, отведенная для молитвы, была последней в жизни преступника. И так уже слишком долго длилась вся эта церемония. Будимир думал о приказании шейх-уль-ислама. Казнь должна была совершиться сию же минуту. Однако он не смел помешать молитве. Приложив руку к груди для молитвы, Сирра занята была в это время изобретением средства к бегству и спасению. Она все еще не отказалась от мысли избежать виселицы, все еще не приготовилась к смерти. Неужели она должна была умереть безвинно, неужели Мансур должен был победить, он и грек – восторжествовать? Нет, этого не должно случиться! Даже в последнюю минуту она не отчаивалась. Единственное, что ее беспокоило, это длинная красная одежда. Если бы она на самом деле рискнула сделать попытку к бегству, эта длинная одежда должна была служить ей непреодолимым препятствием, а сбросить ее она не могла. Однако она должна была на что-нибудь решиться. Время, данное Сирре для молитвы, уже проходило – палачом овладело нетерпение. Через минуту, когда он схватит ее и набросит петлю на шею, будет уже поздно, тогда все будет кончено.

Не теряя ни минуты, Сирра внезапно вскочила. Прежде чем Будимир и слуга его могли схватить ее, своей единственной рукой быстро сорвала с себя красный балахон и, оставшись в своей обычной черной одежде, проворно и ловко, как кошка, спрыгнула с подмостков в середину отступивших от ужаса кавасов. Громкий крик раздался из толпы свидетелей этого неожиданного происшествия. Безобразное создание, на которое с тех пор, как оно явилось на подмостки, все смотрели с удивлением и отвращением, теперь внезапно приобрело в глазах зрителей истинно страшный, дьявольский облик: большинство из них расступилось с громким криком, точно сам дьявол очутился посреди толпы.

Но Будимир не мог так легко отказаться от своей жертвы. Вместе с помощником он бросился в погоню за осужденной, в то время как кавасы разбежались с диким криком и все свидетели этой страшной дикой погони в ужасе расступились.

Как перед Сатаной, отступали все перед Сиррой, когда она сделала попытку укрыться в толпе от преследования Будимира. Несмотря на свою ловкость и проворство, она ошиблась в расчете: число зрителей было так незначительно, да и те, которые были, так испуганно отступали перед ней, что она тщетно пыталась найти в толпе защиту и спасение. Она бросалась туда и сюда, преследуемая палачом и его слугой, но все было напрасно. Недолго продолжалась эта погоня и кончилась неудачно для Сирры, которая опять очутилась в руках палача. Будимир снова втащил свою жертву на помост. Хитрой Сирре вторично чуть было не удалось убежать от него – в третий раз этого не должно было случиться. Со свойственной ему уверенностью и искусством он накинул ей петлю на шею, в то время как она стояла на опускном клапане – через минуту Сирра, вися на веревке, качалась бы в воздухе…

Но вот по дороге с другой стороны ворот показался мчавшийся во весь опор всадник, издали махавший белым платком. Палач, глаза которого от бешенства и напряжения во время погони за преступницей налились кровью, не видел всадника, но имамы закричали ему, чтобы он остановил казнь.

Уже нога Будимира была на засове, руки Сирры были уже завязаны на спине и петля накинута ей на шею. В эту минуту всадник подъехал к помосту. Это был Гассан, адъютант султана.

– Именем могущественного султана, остановись! – закричал он. – Осужденная помилована! Именем его величества, она должна остаться в живых!

Слова эти подействовали. Во всаднике, проворно соскочившем с коня, палач сразу узнал адъютанта султана. Сирра поняла, что она спасена. Петля уже так крепко стягивала ей шею, что она через секунды ждала ужасную смерть на виселице, и теперь, в последнюю минуту, вдруг подоспела помощь!

Будимир выпустил из рук веревку. Гассан подал ему приказ султана.

– Я пришел не слишком поздно! Осужденная невиновна в убийстве! – воскликнул Гассан и затем приказал кавасам подать карету.

Палач был лишен своей жертвы. Изумленные имамы тихонько перешептывались между собой. Сирра же, как только сняли с нее петлю, дрожа опустилась на колени.

Все зрители, мужчины и женщины, были крайне удивлены тем, что осужденная в последнюю минуту была помилована, этого никогда еще не бывало! Все говорили о безобразной фигуре Сирры, о поводе к ее осуждению. В это время Гассан приказал освобожденной девушке сесть в карету и, велев кучеру ехать в Беглербег, сам вскочил на лошадь и последовал за повозкой. Любопытные разбрелись, не увидев ожидаемой казни. Правда, они достаточно надивились приготовлениям к ней, самого же зрелища им увидеть так и не удалось.

Имамы поспешили в конак шейх-уль-ислама донести ему о случившемся, но не застали дома Мансура-эфенди.

Палач был в крайнем негодовании: хотя он и должен был получить такую же плату за казнь, как если бы Сирра действительно была повешена, однако он был сильно раздражен тем, что у него похитили жертву в последнюю минуту, когда им овладела уже жажда крови. Когда кавасы и любопытные разошлись, он все еще оставался вместе с работником на помосте. В слепом бешенстве он начал рубить столбы виселицы и ломать доски. Глухие удары топора доносились до ближайших улиц Скутари, между тем как вечер быстро покрыл своей мглой город и место казни.

В это время карета, в которой сидела избавленная от ужасной смерти Сирра, доехала до Беглербега. Здесь у больших ворот Гассан приказал спасенной им девушке подождать немного, пока он вернется. После этого он отправился в покои султана и доложил ему, что пророчица еще не казнена, а ждет внизу, чтобы выступить свидетельницей против Мансура и раскрыть его преступления.

– Я не желаю более ни видеть, ни выслушивать ее! – воскликнул Абдул-Азис. – Она должна радоваться, что избежала смерти, а в доказательствах вины шейх-уль-ислама мы более не нуждаемся, после того как он сегодня вечером отстранен от должности. Я желаю, чтобы Феми-эфенди занял его место, и приказываю, чтобы он от моего имени передал бывшему шейх-уль-исламу: пусть он радуется, что сильнее не почувствовал моей немилости. Тебе же обязаны мы благодарностью за твои неусыпные старания обнаружить истину и обличить виновных, тебе и Сади-паше! Мы желаем дать тебе явное доказательство нашей благосклонности и с этого дня жалуем тебя великим шейхом нашего двора. Ты знаешь, сан этот равносилен званию визиря.

Гассан преклонил колено перед султаном и благодарил его за эту необыкновенную милость. Место или, вернее, титул великого шейха при Константинопольском дворе давно уже было вакантным. Последним владельцем его был принц. Теперь же Гассан, как любимец султана, носил этот титул, дававший ему право не только по-прежнему быть всегда в свите султана, но и занять одну из высших должностей, с которой сопряжены были огромные доходы.

Когда через несколько дней после этого великий визирь занемог так опасно, что едва ли можно было надеяться на его выздоровление, то хотя Гуссейн-Авни-паша и заменил его в совете министров, но большинство его дел и докладов султану принял на себя Сади-паша. Абдул-Азису он был симпатичнее других, к тому же он пользовался полным доверием Махмуда-паши и более всех был посвящен в его дела.

Гуссейн-Авни-паша и его сослуживцы с досадой смотрели на нового молодого советника султана как на человека, казавшегося им опасным. Сади возвышался слишком быстро. Они начали бдительно наблюдать за ним. Хотя он еще и не мог вытеснить их, но все-таки повышение его было такого рода, что начинало сильно тревожить их, тем более что в свите султана был уже один важный придворный сановник, которого они боялись: им слишком хорошо была известна преданность его тому, кому он был обязан всем. От Махмуда-паши они уже избавились; хотя он еще не умер, но болезнь его была такого рода, что он был пока устранен. Теперь им угрожала новая опасность в лице Сади и Гассана. В обществе визирей возникали уже мысли и планы, преследовавшие неслыханную цель – свержение с престола султана Абдул-Азиса, который не расположен был служить их целям и хотел возвести на престол своего сына Юсуфа и отменить старые законы о престолонаследии. Но об этих планах пока еще умалчивали: они возникали только в головах отдельных лиц.

Хотя великий визирь Махмуд-паша и не умер скоропостижно от яда, поднесенного ему греком Лаццаро в письме, однако заболел таким сильным воспалением, что в течение нескольких недель жизнь его была в опасности. Даже когда непосредственная угроза его жизни была устранена, состояние его здоровья было еще настолько тяжелым, что доктора предписали ему немедленный отъезд из Константинополя. Махмуд-паша должен был в сопровождении семьи отправиться куда-нибудь подальше, в расположенное высоко над морем место, и там попытаться восстановить свое расстроенное здоровье. О занятии прежней, крайне ответственной должности пока нечего было и думать.

Когда Гассан через одного из слуг объявил ожидавшей его внизу в карете Сирре, что она свободна и может идти куда угодно, она тотчас же вылезла из кареты, а слуга вручил кучеру деньги за эту поездку. Итак, Сирра счастливо избежала всех опасностей, вырвалась из рук низвергнутого ею Мансура – но куда было ей теперь идти? Прежде всего ей хотелось отыскать Рецию. С этой целью она отправилась в дом убитой и уже похороненной Ганифы, но нашла дом пустым. Наступила ночь. Побродив безуспешно по улицам Скутари, она велела перевезти себя в Галату. Казалось, что-то тянуло ее к жалкому, старому, грязному домишке ее бесчеловечной матери Кадиджи, от которой она никогда не видела ничего, кроме оскорблений и мучений.

Чудно создано человеческое сердце! Вечно стремится оно вернуться под родительский кров, будь это даже бедная, жалкая хижина, и хотя бы ты там ничего не видел, кроме горя и лишений. Что за таинственная сила влечет нас под родительский кров? Есть ли хоть один человек на свете, который бы не стремился к нему, а в старости с отрадой не вспоминал о нем?

Итак, Сирра прокралась к жалкому, грязному, деревянному домишке, где жила ее мать – Кадиджа. Дверь была заперта. Над подъездом, как почти во всяком доме, находился маленький балкон. Со свойственным ей проворством Сирра взобралась на него и через отверстие в стене пролезла на чердак, где старая Кадиджа хранила разный ненужный хлам и куда она никогда не ходила. Тут Сирра расположилась на ночлег и здесь намерена была жить, подобно летучей мыши или сове, которые ищут себе убежища в заброшенных, необитаемых местах, где они защищены от людского преследования.

VII Салон леди Страдфорд

Густой, серый туман расстилался над лабиринтом улиц Лондона. Сквозь это покрывало не было видно ничего, кроме бесчисленного множества мерцающих огоньков уличных фонарей. Экипажи должны были двигаться довольно медленно, зато на тротуарах пешеходы передвигались с деловитой быстротой.

В аристократическом квартале Лондона, известном под именем Вест-энд, под вечер тоже господствовало сильное оживление, но пешеходов здесь было немного, разве только лакеи да повара. Зато все улицы были переполнены экипажами, отвозившими гостей знатных лордов или их самих в роскошные отели.

По Риджент-стрит, одной из лучших улиц Лондона, шел в этот туманный вечер молодой иностранный офицер. Он был в турецкой форме: серой военной шинели и фуражке. По-видимому, он искал номер дома. Навстречу ему попался лакей в желтой ливрее.

– Одно слово, – обратился к нему иностранец на чистом английском языке, – как близко отсюда отель леди Страдфорд?

Лакей пристальным взглядом окинул молодого иностранного офицера.

– Недалеко, милорд, – отвечал он вслед за тем. – На этой стороне, сразу же за Кондуит-стрит.

Молодой турецкий офицер поблагодарил его и пошел дальше. Завернув за угол названной улицы, выходящей на Риджент-стрит, он увидел впереди себя одетую в черное даму, которая переходила через грязное, сырое и скользкое шоссе. В ту же минуту несколько кабриолетов промчались по улице, направляясь к Риджент-стрит. Даме грозила опасность быть раздавленной.

Молодой офицер увидел, что лошади одной кареты чуть было уже не сбили ее с ног, и счел долгом спасти даму. Схватить ее и поставить на тротуар было для него делом одной секунды.

– Прошу извинения, миледи, – сказал он, когда дама была уже в безопасности. – Еще секунда, и вы были бы смяты лошадьми.

Дама под густой черной вуалью, пораженная бесцеремонностью незнакомца, смерила его гневным взглядом и хотела уже высказать ему свое негодование, но внезапно изменила тон, как только узнала настоящую причину такого поступка иностранца и увидела, что обязана ему спасением. По всей фигуре и обращению дамы молодой офицер сразу понял, что она принадлежит к высшему кругу.

– Если так, то к чему извинения, милорд, – сказала она. – Я не имею никакого повода сердиться на вас, напротив того, должна быть благодарна вам за оказанную услугу.

Очевидно, что-нибудь особенное заставило эту даму отправиться в такое позднее время одну, да еще пешком и под такой густой вуалью, чтобы не быть узнанной. Молодой турецкий офицер был, по-видимому, этим заинтересован. Дама в свою очередь была удивлена, встретив в этот час на Риджент-стрит турецкого офицера не в экипаже, а пешком.

– Я, кажется, угадываю ваши мысли, миледи, – сказал молодой офицер, продолжая идти рядом с таинственной незнакомкой. – Вас удивляет то, что я отправляюсь в один из отелей этой улицы не в экипаже, а пешком.

– Еще более дивлюсь я тому, что вы, иностранец, так превосходно говорите по-английски, – прервала его дама. – Вы уроженец Востока?

– Точно так, миледи, я собираюсь нанести визит леди Страдфорд, отель которой должен быть здесь поблизости, – откровенно признался молодой офицер.

При этих словах дама чуть заметно вздрогнула, искоса взглянув на своего юного простодушного спутника. По-видимому, он принадлежал к иностранным дипломатам, но, казалось, мало еще освоился с их тонкостями. Но дама под черной вуалью жестоко ошибалась. Эта поверхностная простодушная откровенность скрывала за собой глубокий расчет и действительно имела быстрый и блестящий успех.

– Леди Страдфорд? – спросила она. – Вы ее знаете?

– Точно так, миледи. Год тому назад я имел честь быть представленным леди Страдфорд в Константинополе.

– Так она была и на Босфоре? – спросила дама, сопровождая свои слова язвительной улыбкой.

– Точно так, миледи. Но смею спросить, что значит это и с таким ударением произнесенное вами?

– То, что леди Страдфорд по разным тайным делам была уже в Париже, Мадриде и Риме.

– Я слышал, что леди служит дипломатии.

– Дипломатии, вот как! – сказала она, и в тоне ее голоса слышалось сильное раздражение. – Другие, – продолжала она, – напротив, утверждают, что леди просто авантюристка, цель которой составляют одни интриги.

– Это слишком суровый приговор, миледи.

– Ах, не говорите этого! – почти с гневом прервала дама своего спутника. – Такой авантюристке ни один приговор не может быть назван суровым. Эта леди Страдфорд – одна из тех темных личностей, о которых никто не знает ничего настоящего. Верно только то, что в Париже поведением своим она вызвала разные сплетни, наделавшие много шума, и что она в разводе с мужем.

– Так леди замужем?

– Разумеется. Разве вы этого не знаете? – отвечала таинственная незнакомка. – Впрочем, в ее духе оставлять всех в недоумении относительно своих семейных отношений, это ее метод.

Казалось, теперь только разговор приобрел интерес в глазах молодого офицера. После этих слов он решил, что дама под черной вуалью, должно быть, соперница Сары Страдфорд.

– Известие, что леди Страдфорд замужем, действительно застало меня врасплох, – сказал он.

– Замужем ли леди Страдфорд, я не знаю, говорят только, что муж ее капитан или адмирал сэр Страдфорд.

– Адмирал?

– С адмиралом ли или с капитаном она в разводе, не знаю, слышала только, что совсем недавно она вернулась в Лондон из дальнего путешествия. Это вас удивляет, милорд? – сказала, смеясь, дама под вуалью. – Да, да, о, если бы только поклонники этой авантюристки знали, как их оплетают ложью и как предмет их обожания обманывает своего супруга!

– Кто же эти поклонники, миледи?

– Какая нужда мне знать и называть всех их, милорд. Говорят даже, что к числу их принадлежит и герцог Норфолк, так говорят, а правда ли это, я еще не знаю.

– Герцог Норфолк! Советник первого министра? – спросил изумленный турецкий офицер.

– Он самый. Видите там экипаж? – вдруг воскликнула дама, указывая на изящную карету, куда только что сел господин, вышедший из роскошного, как дворец, дома леди Страдфорд. – Это герцог. Это действительно он.

Молодой офицер хотел задать еще один вопрос своей незнакомке, но она, не сказав ни слова больше, скрылась уже в тумане, расстилавшемся над Лондоном. Появление герцога Норфолка, которого она, казалось, ожидала, внезапно прогнало ее. Она поспешно удалилась. По всей вероятности, она была или отвергнутой возлюбленной герцога или вообще соперницей прекрасной Сары Страдфорд – так решил молодой турецкий офицер и, подойдя к дому знакомой англичанки, нажал на пуговку звонка.

Мигом отворилась дверь, и молодой человек вошел в теплое, хорошо освещенное помещение, представляющее собой просторную, устланную коврами галерею.

Навстречу ему вышел швейцар в ливрее.

– Нельзя ли доложить обо мне леди Страдфорд? – обратился к нему молодой офицер.

Дворецкий позвонил, и через несколько секунд на ступенях лестницы появился лакей, которому швейцар поручил иностранца.

В это время Сара Страдфорд стояла в своем будуаре, куда она только что вернулась после отъезда герцога Норфолка, который привез ей роскошный букет для оперы. Сара держала еще в руках душистый букет из редких, дорогих цветов: задумчиво смотрела она на цветы и в рассеянности ощипывала лепестки, на лице ее играла улыбка. Немного погодя, положив букет на мраморный столик, она подошла к зеркалу – убедиться, способна ли была ее наружность очаровать герцога. Казалось, она осталась довольна осмотром. Сара должна была сознаться, что все еще была красавицей, способной пленять мужчин, а ее изящный, эффектный туалет еще более увеличивал ее очарование.

Но вот в будуар вошла ее субретка и доложила своей госпоже, что в приемной ее ждет иностранный офицер, желающий засвидетельствовать ей свое почтение.

– Кто это такой? – спросила Сара, быстро оживляясь. Субретка на серебряном подносе подала ей визитную карточку.

– Зора-бей, военный атташе при турецком посольстве, – прочла Сара. Радость сверкнула в ее глазах, это известие, имя, казалось, наэлектризовали ее, в эту минуту она была сама жизнь, огонь.

– Пусть проводят благородного бея в желтый салон, – приказала она и после ухода горничной еще раз с радостной улыбкой взглянула на визитную карточку. – Это он! Он приехал! – шептала она в сильном волнении. – Наконец-то, наконец-то!

Похоже, Сара давно уже ждала молодого дипломата и тосковала о нем. Она, попасть в салон которой было большой честью, она, ежедневно торжествовавшая новые победы и состоявшая в союзе с большинством дворов, она, расположения которой добивались самые высокопоставленные лица Лондона, с трепетной радостью встретила приход этого молодого турецкого бея! Между тем как она принимала у себя других и для каждого находила приветливое слово, пользуясь ими для своих целей, настоящее расположение ее всецело принадлежало юному дипломату, только что начинавшему свою карьеру, которому в Лондоне предстояло впервые отличиться на этом поприще.

С высоко вздымавшейся грудью, сгорая небывалым нетерпением, с сияющим лицом спешила она через анфиладу роскошно меблированных комнат в желтый круглый салон. Стены салона были обиты золотисто-желтым штофом, потолок был украшен чудесной картиной, сделанной искусной рукой художника и изображавшей похищение сабинянок. Освещение этого салона было чудом искусства и производило удивительное впечатление. В стенах были окошечки с матовыми стеклами, разливавшими мягкий, нежный свет. Меблировка представляла смесь восточной роскоши с европейской утонченностью. У круглой стены помещались диваны, обитые дорогим, затканным цветами атласом. Посреди салона стояла огромная жардиньерка с тропическими широколиственными растениями и редкими душистыми цветами. У входа, словно на карауле, стояли два амура из белого мрамора, поддерживая большие вазы с цветами. Там и здесь стояли золоченые столики с шахматами, альбомами и разными безделушками Пол был устлан дорогим вышитым ковром.

При входе Сары в желтый салон, Зора-бей пошел к ней навстречу в полном восторге от ее появления.

– Наконец-то я опять вижу вас, миледи, – сказал он, наклоняясь, чтобы поцеловать руку прелестной женщины.

– Вы сдержали свое слово, сэр, вы явились сюда, вступили на дипломатическое поприще.

– Я у королевы дипломатов, – тихо отвечал Зора-бей, упиваясь восхитительной, многообещающей улыбкой прекрасной англичанки.

– Милости просим, сэр, – сказала Сара, любезно приглашая гостя сесть рядом с ней, – я очень рада видеть вас. Теперь вы должны мне рассказать о Стамбуле, о том, что было с вами в этот промежуток времени.

Зора-бей последовал ее приглашению и рассказал о позднейших событиях в Турции, о своих личных приключениях, об угрожавших ему опасностях и о своем назначении. Сара принимала такое искреннее участие во всем, что разговор с каждой минутой становился все живее и увлекательнее. Так быстро и радостно прошел первый визит.

Зора рано распростился, он слышал, что леди Страдфорд надо ехать куда-то на вечер или в театр и, должно быть, не ошибся, так как Сара не удерживала его. Она пригласила его на следующий вечер, объяснив, что завтра надеется быть свободной. Зора с удовольствием принял приглашение, какая-то непреодолимая сила влекла его к интересной, хоть и кокетливой англичанке.

На другой день Сара в восхитительном туалете приняла своего гостя, и Зора должен был сознаться, что никогда еще не видел ее такой прекрасной, как в этот вечер. Она провела его в маленький кабинет, меблированный черным деревом, где стоял ее большой письменный стол. Комната освещалась маленькой люстрой с тонкими матовыми колпаками. Черная мебель и темно-зеленая обивка стульев и диванов создавали в комнате чудный полумрак.

Зора рассказал своей покровительнице об успехе его первых визитов у влиятельнейших лиц лондонской дипломатии.

– Затем я был у герцога Норфолка, – продолжал он и при этом имени пристально посмотрел на Сару.

– Вот как, – улыбаясь, сказала она, – так вы были у герцога.

– Не он ли правая рука первого министра? Не от него ли зависит все, мой дорогой друг? – спросил Зора. – Вы знакомы с герцогом?

– Так себе, отчасти.

– Он кажется немного угрюмым и необщительным.

– Он дипломат, мой благородный бей, – снова сказала, улыбаясь, Сара.

– Потом я был во французском посольстве.

– У маркиза Витель?

– Не забывайте, что и он принадлежит к числу важнейших для меня лиц.

– И он принял вас любезно, не правда ли?

– По его обращению можно было подумать, что я ему уже известен, однако этого быть не могло, – продолжал Зора-бей, с улыбкой взглянув на Сару. – Он казался моим покровителем.

– Вы не ошиблись, Зора, я недавно говорила ему о вас в одном обществе. Вы не сердитесь на меня за это?

– Так вы знакомы и с маркизом? Значит, я не ошибся, миледи, предполагая, что у вас обширный круг знакомств и множество поклонников, – сказал Зора-бей. – К ним принадлежат и маркиз, и герцог, и министр.

– Да, мой дорогой друг, все, все! – улыбаясь, согласилась Сара. – Вы называете их моими поклонниками, хорошо. Пусть так, вы зовете их обожателями леди Страдфорд, но прибавьте: для достижения ею определенных целей.

– Так, значит, и я служу тем же целям, миледи?

Взгляд, полный упрека, был ему ответом.

– Я до сих пор еще не знала, что вы умеете так оскорблять, – сказала она глухим голосом.

– Если я обидел вас, то простите меня, Сара, – с чувством произнес молодой бей, – простите мне и вопрос, который я должен предложить вам.

– Говорите, – отвечала Сара.

– Вы замужем?

Сара слегка вздрогнула, казалось, она не ожидала этого вопроса, однако он был сделан вполне естественно и должен был дать ей понять, что Зора любит ее. Прежде всего он хотел получить ответ на этот вопрос. Он должен был знать во что бы то ни стало, была ли Сара свободна.

– Меня оклеветали перед вами, – после короткой паузы тихим, дрожащим голосом сказала она, – ваш вопрос убеждает меня в этом. Но я отчасти сама заслужила этот удар.

– Так это правда, Сара? Отвечайте мне! Так вы уже замужем?

– Нет, сэр, – коротко и гордо отвечала леди Страдфорд. – Все, что вам об этом наговорили, – ложь! Но довольно. Вы получили от меня объяснение, не спрашивайте более.

– Так это тайна, Сара?

– Пока еще – да. Позже вы все узнаете.

– Однако вы или другие ожидают адмирала Страдфорда?

– Я просила вас, Зора, не спрашивать больше, от вашей чести я требую на этот раз исполнить мою просьбу, – гордо и энергично перебила его Сара. – Я знаю, – продолжала она, – что вам и одному вам я обязана дать объяснение. Не дождавшись, пока я сама открою вам все, вы теперь уже коснулись этого пункта, не знаю, почему мне так трудно именно вам говорить об этом. Пока вы знаете довольно, впоследствии, повторяю, вы узнаете все.

– Не считайте меня недостойным вашего доверия, Сара. Я спрашиваю не из пустого любопытства, этого неудержимо требует мое сердце.

– Мне отрадно слышать такие речи, – задыхаясь, прошептала леди Страдфорд.

Была ли это комедия? Или в ней заговорила глубоко прочувствованная правда? Казалось, она была сильно взволнована. Зора схватил ее руку: она была холодной, влажной и дрожала.

По-видимому, он коснулся глубокой, тяжкой тайны, скрывавшей прошлое этой женщины.

– Простите меня, Сара, – кротко и нежно сказал он, заключая в свои объятия дрожащую леди, как будто желая утешить и защитить ее. – Часто смертельно оскорбляют другого по одной обманчивой внешности, необдуманно произнося ему приговор или веря разным нелепым слухам. Я не буду больше беспокоить вас своими расспросами. Вы сами, не ожидая моего вопроса, должны открыть мне все, когда придет время.

– Благодарю вас, Зора, за это обещание и за доверие. Поверьте мне, вы не будете обмануты. Если я только увижу, что не стою больше вашего внимания, что я слишком низко пала, что недостойна вашего участия, тогда… Но довольно! – перебила она себя, внезапно оправляясь от своей минутной слабости и быстро вскакивая с места. – Прочь все эти мысли и воспоминания! – решительно вскрикнула она. – Прочь все беспокойства и сомнения! Вы у меня, Зора, я рада, что снова вижу вас. Вы сдержали свое слово. Если бы даже я еще хотела сомневаться в серьезности и искренности вашего чувства, то ваше присутствие здесь – лучшее доказательство этому. Как должна я благодарить вас за то, что вы первый в жизни оказали мне такое уважение?

– Как первый, Сара?

– Да, первый. Вы хотите намекнуть мне на моих обожателей, как вы их назвали, – чем могут быть они мне, Зора? Или вы думаете, я не вижу их замыслы и льстивые речи? Подобного уважения они не могут мне оказать, друг мой. Но мы добрались до серьезных вещей, от которых отвязаться не так-то легко, разве только силой отогнав их, как мрачные привидения, как летучих мышей, беспокоящих нас. Будем говорить о другом, Зора.

Тут мрачная серьезность внезапно исчезла с лица прекрасной леди, и она снова стала прежней тонко улыбающейся дамой большого света, умеющей так мило и остро шутить, прежней веселой и любезной собеседницей.

Поздно ночью ушел от нее Зора, да и то скрепя сердце. Он должен был сознаться, что Сара была удивительным существом, что под дипломатической улыбкой ее и кажущимся ледяным спокойствием и строгой обдуманностью скрывалось нечто такое, чего не подозревал за ней никто: тайная скорбь, снедавшая ее сердце, которой она не смела коснуться.

Что скрывалось в ее тревожном прошлом? Каковы были ее отношения с ее многочисленными обожателями высшего круга? Не имел ли Зора полное основание быть осторожным? В душе его происходила борьба… но любовь одержала верх. И если бы даже любовь к этой прекрасной, живущей двойной жизнью леди влекла его к гибели, все же он не мог бы поступить иначе, Сара приворожила его. Какая-то волшебная сила влекла его к ней. К тому же она была не только прекрасной, умной, богато одаренной натурой, но, вместе с тем, и опытной, сведущей дипломаткой. Незаметно для Зора в минуту сомнения она помогала ему своим советом и знакомством: благодаря ей он скоро стал любим и уважаем во всех высших кругах лондонского общества как тонкий, ловкий дипломат.

Так прошло несколько месяцев. Однажды, вернувшись из гостей, Зора узнал от своего лакея, что в его отсутствие спрашивал его какой-то незнакомый господин. Зора спросил его имя, но слуга не мог удовлетворить его любопытство. Незнакомец не хотел назвать себя и сказал, что придет на другой день.

С нетерпением ждал Зора таинственного гостя и на другой день остался дома, чтобы опять не прозевать незнакомца. В назначенный час слуга вошел в комнату и доложил о приходе гостя. Зора приказал ввести его. Через минуту дверь отворилась, и на пороге показался таинственный незнакомец.

Трудно описать удивление Зора. В одно мгновение оно уступило место шумной радости.

– Сади-паша! Мой старый, верный друг! – воскликнул он и с раскрытыми объятиями поспешил ему навстречу. – Ты здесь, в Лондоне?

Это был действительно Сади, в европейском костюме. Его стройная фигура, твердая, уверенная поступь, изящные манеры – все обличало в нем придворного, а его искренность и радушие выдавали в нем прежнего Сади.

– Да, друг мой Зора, тебя действительно посетил Сади, который инкогнито в Лондоне, – отвечал он, усаживаясь в кресло.

– Вот так приятный сюрприз! – вскричал Зора. – Какое неожиданное свидание!

И оба верных старых друга сообщили друг другу все, что было пережито ими в это последнее время. Зора рассказал, как он через Вену и Кельн счастливо добрался до Лондона и как тогдашний поединок его с изменником Магометом остался без всяких важных последствий, что Сади и сам уже знал. Затем он описал свои первые опыты на дипломатическом поприще и очень удивился тому, что Сади знал все посланные им в Стамбул рапорты и письма.

– Ты должен узнать причину этого, – улыбаясь, сказал Сади. – Последнее время я находился в свите Махмуда-паши и пользовался его доверием, так что все важные депеши проходили через мои руки.

– Говорят, великий визирь внезапно захворал?

– Да, от яда, неизвестно каким образом ему поднесенного, врачи с трудом могли спасти ему жизнь, и он давным-давно уже уехал из Стамбула.

– А кто его преемник? – спросил Зора.

– Пока еще не назначен, только по моем возвращении отсюда решится это.

– Уж не сбывается ли мое предчувствие? – вскричал Зора, вопросительно посмотрев на своего друга. – Не твоей ли голове предназначается эта честь?

– Нет, Зора, не думаю. По этому поводу султан не высказал еще ничего определенного. Тебе хочется знать, что привело меня сюда, я это вижу. И так как в моем тайном поручении ты должен помогать мне и делом и советом, то я намерен прежде всего посвятить тебя в эту тайну.

– Итак, ты здесь инкогнито?

– Как приезжий путешествующий паша, а не чрезвычайный посол султана. Ты знаешь, что вассальные государства поднимаются и это может иметь важные последствия, которых теперь никто и не предвидит. При дворе узнали, что недавно французским посланником отправлена в Англию к первому министру депеша, в которой сообщается решение Франции относительно Турции. Поэтому очень важно достать эту бумагу или, по крайней мере, копию с нее. Это и есть цель моей поездки. Я хочу попытаться узнать от министров содержание этого документа.

– Я боюсь, чтобы тебе не пришлось удовольствоваться одними обещаниями, друг мой.

– Как это случилось со мной в Париже? Мне было невозможно что-нибудь сделать. Я узнал только, что бумага была помечена номером семьсот тринадцать.

– Семьсот тринадцать! – вскричал с улыбкой Зора. – Какое ужасное совпадение! Подумай только, ведь семь и тринадцать самые несчастливые цифры.

– Но, может быть, для нас они будут благоприятны.

– Ты ничего не узнаешь от министров, Сади, это государственная тайна. Но если ты не откажешься от помощи, которую предлагает тебе друг твой Зора, то он употребит все усилия, чтобы помочь тебе достичь твоей цели.

– Какие же средства есть у тебя для этого?

– Я могу сделать все тайными путями и средствами.

– Мне более нравится действовать открыто и прямо.

– Я это знаю, но теперь это может только повредить, Сади. Не заботься об интригах, которые неизбежно связаны с дипломатией, я беру на себя возможность достать бумагу номер семьсот тринадцать или копию с нее.

– Копию, да, это было бы лучше всего.

– Как долго думаешь ты остаться в Лондоне?

– Пока не исполню данного мне поручения. И мне надо спешить, так как долг призывает меня в Стамбул.

– Дело с этой бумагой, должно быть, будет интересным и притом именно в таком роде, как я люблю. Кроме того, у меня еще есть здесь союзница, которая будет в этом очень полезна. Ты хочешь, может быть, остаться неизвестным?

– Да, я хотел бы прожить здесь как можно тише и незаметнее.

– Хорошо, друг мой. Мы примемся за дело и попытаемся достать тебе копию, а пока останься у меня, и мы поговорим о прошлом и о том, что нам еще предстоит.

Дружеская беседа Зора и Сади продолжалась далеко за полночь.

Лондон на старой фотографии

VIII Крест и полумесяц

Отряд обоих инсургентских вождей, ведший с собой старого заклинателя змей, проходил ночью через редкий лес, чтобы ранним утром напасть на стоящие за лесом лагерем турецкие войска. Только несколько миль разделяли врагов. Этот отряд был просто пестрой, плохо вооруженной толпой, но во многих местах образовывались уже правильно организованные отряды и восстание все более и более усиливалось. Народ, терпевший до сих пор иго турок, поднимался и готов был скорее умереть, чем переносить долее угнетение. Несмотря на бесчисленные обещания улучшить участь христиан и дать им одинаковые права с мусульманами, турецкое правительство и не думало делать что-либо для гяуров; несчастные терпели угнетение более чем когда-либо. Более чем когда-либо мусульмане давали почувствовать христианам свое превосходство над ними. Неудивительно поэтому, что восстание все более и более разгоралось, и один за другим поднимались угнетенные племена, доведенные до отчаяния притеснениями. С гор и равнин, отовсюду собирались люди в отряды инсургентов, каждый знал жестокость и зверство турок, каждый знал, что угрожает ему, если победа будет на стороне войск султана…

Тихо приближался отряд инсургентов к турецкому лагерю. Тогда старый заклинатель, которого вели связанным двое боснийцев, потребовал, чтобы его привели к предводителю отряда. Один из вождей инсургентов тотчас же подошел к старику.

– Ты считаешь меня шпионом, – сказал тихим голосом Абунец. – Я не сержусь на тебя за это, хотя я доказал уже тебе, что шпион был не я, а Алабасса.

– Ты турок.

– Но все-таки я не хочу вашей гибели. Я не хочу кровопролития, – отвечал старик. – Разве может быть шпионом тот, кто советует вам вернуться, кто предупреждает вас, что ваши силы слишком слабы и что вы идете на гибель? Вы ведете меня с собой. Что ж, я готов следовать за вами, пока вы не убедитесь, что я был прав, предостерегая вас.

– Когда мы это увидим, ты будешь освобожден.

– Будет уже поздно, когда вы это увидите, – сказал заклинатель. – Вернитесь, пока еще есть время.

– Вернуться было бы трусостью. Нет, никогда! – отвечал предводитель инсургентов. – Если мы победим, ты погиб, так как это докажет, что ты хотел спасти своих. Если мы будем разбиты, ты будешь волен идти куда хочешь. Я так решил, и мое слово неизменно.

– Ты хочешь, чтобы было так, – хорошо! Я сделал все возможное, чтобы предотвратить кровопролитие…

Инсургенты продолжали молча двигаться вперед, и наконец шедшие впереди отряда разведчики донесли, что на опушке леса находится лагерь турок, окруженный цепью часовых. Тотчас же решено было немедленно напасть на турок. Старого заклинателя змей привязали к дереву, чтобы он не мог убежать и сообщить туркам численность и намерения инсургентов.

При первом свете зари бойцы креста двинулись вперед. Вдруг в эту минуту в лагере турок зазвучали трубы, и все пришло в движение. Инсургенты бросились вперед, чтобы не дать врагам времени построиться, но было уже поздно, и ядра полетели навстречу нападающим.

Хотя при бледном и неверном свете зари трудно было определить силы противника, однако предводители инсургентов убедились в ту же минуту, что силы турок были гораздо значительнее, чем они предполагали. Старый заклинатель был прав. Но было уже поздно отступать, и инсургенты бросились вперед. Турки подпустили их почти к самому лагерю и встретили тут убийственным огнем. В то же время отряд кавалерии ударил с фланга, и нападавшие таким образом очутились между двух огней. Инсургенты дрались с изумительным мужеством, хотя ядра и вырывали целые ряды их и перевес сил турок был слишком велик. Но казалось, на этот раз мужество заменяло недостаток численности.

Несмотря на страшные потери, инсургенты неудержимо двигались вперед, проникли наконец в самый лагерь, и тут закипела отчаянная борьба не на жизнь, а на смерть. Однако неравенство сил было слишком велико, и после двухчасового боя инсургенты принуждены были отступить к лесу, чтобы там под защитой деревьев продолжать сражение. Такой маневр был очень благоприятен для инсургентов, только таким образом могли они спастись от совершенного истребления, которое было бы неизбежно, если бы туркам удалось отрезать их от леса. Турки сами увидели это, но было уже поздно. В лесу инсургентам нечего было опасаться нападения турецкой кавалерии, а пехота была для них не страшна.

Битва продолжалась, и гром выстрелов далеко разносился по лесу. Турки употребляли все усилия, чтобы проникнуть в чащу, но инсургенты мужественно отбивали все их нападения, и каждый шаг вперед стоил туркам потоков крови. Час проходил за часом, а бойцы полумесяца все еще не могли продвинуться вперед, и офицеры видели, что ряды их отрядов редеют от губительного огня противника.

Сам паша убедился наконец в безуспешности борьбы и отозвал свои войска. Ужасный план созрел в его голове, план, в случае удачи которого инсургенты были бы истреблены или отброшены с громадными потерями. Паша приказал кавалерии и пехоте занять опушку леса со всех сторон и велел вслед за тем артиллерии стрелять в ту часть леса, где скрывались инсургенты. Земля задрожала от грома выстрелов, и ядра посыпались на лес, дробя деревья и убивая инсургентов, искавших за ними защиты. Началась ужасная бойня. Избежавшие счастливо ядер и падающих деревьев падали под пулями турок, занимавших опушку леса, а спасшиеся от пуль гибли под саблями кавалеристов. Один из предводителей инсургентов был убит, но другому удалось наконец собрать в глубине леса остаток своего отряда. Мало-помалу собрались все уцелевшие, и к вечеру на поляне среди леса собралась третья часть отряда, остальные были или убиты, или тяжело ранены.

Несмотря на этот страшный урон, инсургенты не упали духом и единодушно требовали от вождя, чтобы тот вел их снова против турок. Они хотели во что бы то ни стало пробиться сквозь ряды врагов, чтобы соединиться с другими отрядами своих товарищей. Предводитель не противился их желанию и с наступлением ночи опять повел их к лагерю турок. Дружно бросились инсургенты на врагов, не ожидавших нападения, и ворвались в лагерь. Кровавый бой закипел между бойцами креста и полумесяца. Кто мог устоять против этого отчаянного мужества? Кто мог выдержать этот бешеный натиск? Турки смешались и дрогнули. Ничтожный отряд инсургентов проложил себе дорогу сквозь их ряды. Паша приказал было кавалерии остановить наступление врага, но было уже слишком поздно. Инсургенты успели уже пробиться сквозь ряды турок, хотя и ценой громадных потерь. Кавалерия пыталась было преследовать уходивших на соединение со своими инсургентов, но несколько залпов заставили ее отказаться от этого намерения.

Несколько инсургентов поспешили на то место, где они оставили заклинателя змей, чтобы излить на него свой гнев, хотя его слова и оправдались. Но этому несправедливому намерению не суждено было исполниться. У подножия дерева лежали только веревки, которыми был связан старик, а самого его не было. Нашли ли его турки и освободили, или ему удалось самому отвязаться, никто не мог этого сказать. Как бы то ни было, но заклинатель исчез.

IX Реция и принц

Однажды вечером, вскоре после заката солнца, Черный Карлик проскользнула в развалины Кадри. Повсюду царила глубокая тишина, нарушавшаяся только треском бесчисленных кузнечиков. До сих пор Сирре не удалось еще узнать что-либо о судьбе Реции. Она перестала уже питать надежду, что той удалось избежать преследований Мансура и Лаццаро, и снова ею овладела мысль, что несчастная находится опять в чертогах Смерти.

Но несмотря на знание всех самых потаенных уголков этого ужасного места, все поиски Сирры были бесплодны. Это только усилило решимость Сирры защитить во что бы то ни стало несчастную. Она хотела своей любовью загладить все зло, которое принесла Реции ненависть Кадиджи.

Старая гадалка и не подозревала, что ее дочь нашла себе убежище так близко от нее, поэтому Сирра вышла из дома незамеченная матерью.

Добравшись до развалин, Черный Карлик стала внимательно рассматривать их, думая, где найти след Реции. В ту же минуту Сирра заметила, что к развалинам подходит Лаццаро с каким-то человеком, с которым он, по-видимому, горячо о чем-то разговаривал. Спрятавшись за развалившейся стеной, Сирра стала наблюдать за подходившими и узнала в спутнике грека Ходжу Неджиба, того самого, который в доме софта был в числе ее сторожей и которого она в последнее время часто видела у матери. По оживленности их разговора Сирра догадалась, что дело идет о чем-то важном, поэтому она решила следить за ними и, проникнув в середину развалин, добраться до зала Совета и подслушать у дверей. Для Черного Карлика, проворной и легкой, это было легко, и, проскользнув как змея сквозь расщелину стены, Сирра без труда добралась до зала Совета почти в одно время с греком и Ходжой Неджибом.

В зале Совета находился уже Мансур-эфенди. С того времени как он перестал быть шейх-уль-исламом, его честолюбие еще более возросло. Ничто не останавливало его в стремлении к власти. Все средства казались ему хороши для успеха его планов. Он не отступал даже перед кинжалом и ядом, чтобы только избавиться от тех, кто становился ему поперек дороги.

Сирра окаменела от ужаса, узнав из разговора Мансура с Лаццаро и Неджибом, что его ненависть простирается уже на Сади и что уже найдены убийцы, которые должны лишить его жизни вместе с великим визирем Махмудом-пашой.

– Сади-паша уже несколько дней как уехал, – сказал Лаццаро. – Куда и с каким поручением, этого я не мог никак узнать. Очевидно, тут есть какая-то тайна, тем более что паша уехал так неожиданно, что даже не успел побывать у принцессы.

– Продолжай следить. Он должен скоро вернуться, – приказал Мансур.

– Я принес тебе сведения о галатской гадалке Кадидже, могущественный баба-Мансур, – начал Ходжа Неджиб. – До сих пор тебе была неизвестна причина ненависти, которую питала Кддиджа к толкователю Корана Альманзору и всему его семейству. Теперь эта загадка разрешена.

– Говори, Ходжа.

– Я следовал твоему приказанию, могущественный и мудрый баба-Мансур, и в последнее время часто бывал у старой гадалки, – продолжал Неджиб. – Скоро я добился ее полного доверия, только об Альманзоре и ненависти к нему она продолжала упорно молчать. Но сегодня, благодаря опиуму, она выдала мне последнюю тайну, рассказала мне причину своей ненависти к Альманзору. Жадность побуждала ее к этому.

– Жадность? – спросил Мансур.

– Я давно уже знал, что Кадиджа не без причины ненавидит толкователя Корана и его семью, – заметил Лаццаро.

– Это открытие очень важно, мудрый баба-Мансур, – продолжал Неджиб. – Оно касается важной тайны, которая до этой минуты была от тебя скрыта. Старая Кадиджа знает о сокровище калифов могущественного дома Абассидов, последними потомками которых были Альманзор и его дети.

– Сокровище? – спросил мрачно Мансур.

– Да, мудрый и могущественный шейх! Сокровище, скрытое внутри одной пирамиды.

Мансур-эфенди был почти испуган словами Неджиба. Для него было очень неприятно, что о существовании сокровища калифов знает старая гадалка и что вдобавок об этом узнали Лаццаро и Неджиб. Однако он справился с овладевшим им волнением и принял презрительный вид.

– Глупости, – сказал он. – Пирамид так много. А сказала ли тебе Кадиджа, в которой из них лежит сокровище?

– Она искала и нашла ее. Она проникла даже внутрь ее, но не могла найти сокровища.

– Должно быть, благодаря опиуму она сделала все эти открытия?

– Нет, мудрый баба-Мансур, ты ошибаешься, – возразил Неджиб. – Опиум только развязал ей язык. Это сокровище – цель всех ее желаний, и уже целые десятки лет она употребляет все усилия, чтобы овладеть им.

– Значит, она еще не потеряла надежду?

– Нисколько. Это сокровище – для нее все. Для того чтобы присвоить его себе, она хотела истребить все семейство Альманзора.

– Присвоить? Значит, она уже нашла клад? – спросил Мансур.

– Она еще раз пыталась проникнуть внутрь пирамиды. Как я понял из ее слов, ей оставалось только проникнуть за одну стену, чтобы найти сокровище, и этого она не могла сделать.

– Этим и кончились ее попытки?

– До сих пор да. Но она нисколько не потеряла надежды и ждет только удобного случая, чтобы…

– Исполнить свое безумное намерение, – прервал Мансур-эфенди. – Эта гадалка, должно быть, помешалась, и на это надо обратить внимание, так как она может причинить много бед, если будет гадать не в полном разуме.

– Она не помешана, мудрый и могущественный баба-Мансур.

– Очень часто случается, что сумасшествие незаметно, но тем не менее оно существует. Надо присматривать за гадалкой, приведите ее сюда, она, не колеблясь, последует за вами, а здесь вы поручите Тагиру смотреть за ней.

Мансур хотел захватить в свои руки Кадиджу и при ее помощи попытаться найти сокровище калифов и затем, когда не будет более в ней надобности, сделать ее навек немой.

Сирра слышала весь разговор, происходивший в зале Совета, и, таким образом, также узнала, отчего мать ее с такой ненавистью преследовала Альманзора и его детей. Выйдя осторожно из развалин, Сирра спряталась за кустом у входа в чертоги Смерти, откуда ей можно было видеть ведущую в развалины дорогу. Было уже совершенно темно.

Прошло не более часа, как Сирра снова услышала шаги и голоса и увидела приближавшихся Лаццаро и Неджиба в сопровождении ее матери. Старая гадалка, очевидно, и не подозревала о грозящей ей опасности, так как она спокойно следовала за своими спутниками и, по-видимому, была в лучшем расположении духа. Скоро все трое подошли так близко, что Сирра могла расслышать их разговор.

– Да, мой сыночек, – говорила Кадиджа, – там ты найдешь прекрасную Рецию, которую ты так давно ищешь.

Сирра стала жадно прислушиваться. К несчастью, она не могла расслышать названия места, где спряталась Реция.

– Как ты могла это узнать? – спросил Лаццаро.

– Хи-хи! От меня ничего не скроется! – засмеялась старуха. – То, что я сказала, верно, иди – и ты найдешь ее там. Что это, разве мы не идем к башне?

– Нет, мы пройдем тут, – отвечал грек.

– Здесь я еще ни разу не была, сыночек.

В эту минуту они поравнялись с кустом, за которым сидела Черная Сирра, и вскоре исчезли в темных переходах развалин. Кадиджа все еще не подозревала, что через мгновение она будет уже заключена в тюрьму, откуда ей не суждено выйти живой. Смерть ожидала ту, которая так часто употребляла ее как орудие для выполнения своих замыслов. Наказание постигало преступницу скорее, чем кто-либо мог предвидеть.

Сирру больше всего беспокоило, что ей не удалось расслышать названия места, где скрывалась Реция, и поэтому она решилась ожидать возвращения грека, так как была уверена, что он тотчас же отправится на поиски Реции. Следуя за Лаццаро, Черная Сирра могла, таким образом, найти пропавшую дочь Альманзора.

Не прошло и четверти часа, как Лаццаро и Неджиб показались снова, разговаривая между собой и смеясь над испугом и криками старой гадалки, слишком поздно узнавшей, что она попала в западню.

У входа они расстались, и грек пошел через открытое поле по направлению к берегу Босфора. Поле было совершенно открыто, не было ни малейшего деревца или кустарника, за которым можно было бы скрыться, поэтому Сирра, несмотря на глубокий мрак, могла следовать за Лаццаро только с чрезвычайной осторожностью и на большом расстоянии. Пройдя мимо павильона принца, Лаццаро направился к полотну железной дороги. Вдали виднелся огонек, и к нему-то, казалось, и шел грек.

Подойдя ближе, Сирра увидела, что свет виднелся в окне домика железнодорожного сторожа. Реция должна была быть тут или по крайней мере обитатели домика могли указать, где найти ее.

Когда грек подошел к домику, Сирра остановилась и, припав к земле, чтобы не быть замеченной, стала наблюдать за каждым его движением. Лаццаро подошел к окну, в котором виднелся свет, и заглянул в него, затем он обошел домик с другой стороны и заглянул в противоположное окно. Вслед за тем он отошел от домика и пошел по направлению к Скутари.

Подождав несколько минут и видя, что грек не возвращается, Сирра пошла к хижине и тогда увидела, что было причиной поспешного ухода грека. Какой-то человек, должно быть, сторож, вышел из домика и обошел вокруг него. Не найдя ничего подозрительного, сторож вернулся в хижину; дверь заперли, и свет погас.

Тогда Сирра проскользнула к окну и тихо постучала. Обитатели домика, вероятно, крепко спали, так как внутри не послышалось никакого движения.

– Реция! Ты здесь? – спросила Сирра. Внутри домика послышался шепот.

– Реция! Милая Реция! – продолжала, повысив голос, Сирра. – Скажи мне, тут ли ты? Это я, твой друг, Черная Сирра.

Окно отворилось, и показалась голова Реции.

– Слава Аллаху! Это ты! – вскричала Сирра вне себя от радости. – Наконец-то я снова тебя вижу, дорогая моя Реция.

– Как же ты меня нашла? – спросила Реция, узнавая Сирру.

– О, как я рада, что нашла тебя!

Обменявшись несколькими словами со старой Харрем, Реция отворила дверь и вышла из хижины. Вкратце Сирра поспешила рассказать ей обо всем случившемся в последнее время и особенно предостерегала от грека, которому стало известно, где она укрывается. Узнав, что у Реции есть ребенок, Сирра пришла в восторг и начала прыгать как дитя. Просьбы были так настоятельны, что Реция наконец сдалась и вынесла из хижины сына, видеть которого непременно хотела бедная девушка.

– О! Это просто ангел! Маленький ангел! – вскричала сквозь слезы Сирра, осыпая дитя поцелуями. – Он будет так же красив, как ты и Сади.

Это имя напомнило Реции ее горе, и она залилась слезами. Сирра принялась утешать ее.

– Он возвратится к тебе, – говорила она. – Он не может забыть тебя. Ты так добра, так хороша, так верна, так достойна его любви! Ты одна только можешь сделать его счастливым, а не та гордая принцесса. Утешься, не приходи в отчаяние, прекрасная Реция.

– Вот мое единственное утешение, – сказала Реция, прижимая к сердцу дитя. – Все прошло, Сирра. Ах, я так люблю Сади!

– Знает он, где ты скрываешься? Знает он про ребенка? – спросила Сирра. – Нет? Но ведь он должен это знать.

– Ты хочешь отыскать его, звать сюда от моего имени? Не делай этого, Сирра. Если Сади не вернется ко мне сам, если его любовь не настолько сильна, тогда пусть лучше мое сердце разорвется от горя.

– Сади-паша не в Стамбуле. Он уехал.

– Откуда ты это знаешь?

– Я узнала это от его слуги несколько дней тому назад. Он уехал надолго, но куда и зачем – неизвестно. Сам султан послал его. Как высоко, значит, ценит его султан, как сильно он ему доверяет.

– Да, он высоко поднялся, – сказала Реция. – Лучше бы этого не было! Он осыпан почестями и наградами, но они разобьют его счастье, как и мое. Теперь я одна и покинута, Сирра… Но нет, это неправда! Аллах хотел дать мне утешение в моем горе.

– Сади к тебе возвратится!..

– Пусть он будет свободен, – прервала Реция. – Я не хочу разделять его сердца с другой после того, как я владела им одна.

– Ты не хочешь, чтобы он слышал о твоем ребенке?

– Нет! Нет!

– Но ведь он должен же знать, что ты жива, что ты его еще любишь. Ты не можешь запретить мне сказать ему это. Ты хочешь, чтобы он не знал ничего о ребенке? Хорошо, пусть будет по-твоему. Но я расскажу ему, когда он вернется, что ты по-прежнему верна ему. Только это одно. Пусть он делает что хочет, но он должен знать это, я не могу молчать. Аллах да защитит тебя и твое дитя, – продолжала Сирра, целуя ребенка. – Я скоро тебя увижу. Берегись Лаццаро. Прощай.

С этими словами Черный Карлик оставила Рецию и исчезла во мраке.

На другой день вечером, когда Реция, по своей привычке, сидела далеко от хижины под тенью старых громадных деревьев, ей вдруг послышался какой-то шорох. Она стала прислушиваться. Вдруг росшие вблизи кусты зашевелились, ветви раздвинулись и между листьев показалась голова Лаццаро. Реция словно окаменела от ужаса, она не могла ни вскрикнуть, ни двинуться с места. Осмотревшись, грек выскочил из скрывавших его кустов и бросился к несчастной.

– Наконец-то я тебя нашел, прекрасная Реция! – вскричал он, злобно сверкая глазами. – Не жди Сади. Он не придет сюда, он позабыл о тебе. Тебе остается теперь на выбор или принадлежать мне, или попасть снова в руки кадри.

Реция бросилась бежать, но не успела сделать несколько шагов, как грек был уже около нее и схватил ее за платье. Вокруг не видно было никого, и хижина сторожа была слишком далеко, чтобы там мог быть услышан крик. Реция, казалось, была полностью во власти Лаццаро.

Собрав последние силы, она крикнула, призывая на помощь.

– Молчать! – крикнул Лаццаро. – Чего ты кричишь, глупая? Будь моей, и тебе нечего будет бояться.

Реция снова крикнула, употребляя все усилия, чтобы вырваться из рук грека. В эту минуту вдали показался всадник, которого не заметили ни Реция, ни Лаццаро. Услышав крик, он пришпорил лошадь и поспешил на помощь несчастной.

– На помощь! – вскрикнула еще раз Реция в смертельном страхе.

– Она близка! – послышался вдруг чей-то голос.

Реция оглянулась и, увидев приближавшегося всадника, упала на колени. Это был принц Юсуф.

– Что это значит? – вскричал принц, соскакивая с лошади и приближаясь к Лаццаро.

Вместо ответа грек устремил на него взгляд, полный злобы и ненависти. Таинственная сила этого взгляда была такова, что принцем невольно овладел страх и он остановился неподвижно, казалось, будучи не в состоянии произнести ни слова. Прошла страшная тягостная минута.

Собрав последние силы, Реция бросилась к принцу и упала к ногам его, моля о защите. Глаза Лаццаро оставили на минуту принца, и это разрушило чары. Юсуф опомнился и вынул из кармана револьвер. Увидев это угрожающее движение, Лаццаро поспешил спрятаться за ствол дерева. Послав вслед ему пулю, принц наклонился к стоявшей перед ним на коленях Реции.

– Ступай в мой павильон, там ты будешь вполне в безопасности, Реция, – сказал он. – Не бойся ничего, никто тебя не потревожит там, даже я сам не войду без твоего позволения.

– Остановись, принц! Я не могу на это согласиться, – отвечала Реция. – Ты слишком добр и великодушен. Я не заслуживаю этого. Будь счастлив. Ты никогда более не увидишь меня.

В эту минуту принц и Реция были в нескольких шагах от домика сторожа.

– Ты не должна жить в этой несчастной хижине, – сказал принц. – Умоляю тебя, Реция, следуй за мной.

– Я не могу принадлежать тебе, принц, я должна уйти. Я уже не свободна. Прощай, ты больше меня не увидишь.

С этими словами она исчезла в дверях хижины.

– Я буду искать тебя – и найду! – вскричал принц.

X Адмирал Страдфорд

В одном из салонов своего роскошного дома леди Страдфорд принимала знатного француза, которого прежде, однако, заставила довольно долго ждать той счастливой минуты, когда ему можно будет увидеть ее. Это был французский посланник.

– Милости просим, маркиз, – сказала, входя, леди Сара и протянула гостю руку, которую тот почтительно поцеловал.

– Я принес вам билеты в ложу на скачки в Дерби, – сказал маркиз. – Она самая лучшая на всем ипподроме.

– Какая любезность с вашей стороны, маркиз.

– Ваш поступок еще любезнее, – сказал маркиз, указывая на розу, украшавшую голову леди Страдфорд. – Или, может быть, это другая?

– Нет, это роза из того букета, который вы мне прислали.

– Знаете вы, откуда она?

– Таких нет теперь в нашем туманном Лондоне.

– Она из моего божественного Парижа. То есть не прямо оттуда, а из моих оранжерей, которые находятся в окрестностях. Как вам понравилась вчера примадонна?

– Я не была вчера в опере.

– Нет? Что с вами, мой дорогой друг, вы, кажется, печальны? Доверьте мне ваше горе, я сделаю все, чтобы утешить вас…

– Все! – прервала насмешливо Сара. – Остановитесь, маркиз.

– Как, миледи? Неужели я дал вам повод сомневаться во мне? Вы не в духе? – продолжал маркиз. – Это делает вас еще прекраснее, так что я безропотно покоряюсь.

– Вы говорите «не в духе», маркиз. Я убедилась вчера, что у меня нет ни одного друга.

– А, теперь я понимаю. Всему виной эта бумага, которую вы вчера просили. Но скажите мне, пожалуйста, к чему вам она?

– Я держала пари.

– Пари?

– Ну да.

– С кем?

– С одной дамой.

– Но что это может значить – пари о дипломатическом документе, да еще с определенным номером? Кстати, какой это номер?

– Семьсот тринадцатый.

– Право, не часто встречаются пари о номере.

– Номер здесь назначен совершенно случайно.

– А-а, – заметил, смеясь, маркиз, – в таком случае мы можем смастерить этот номер семьсот тринадцатый.

– О нет, этого нельзя. Мне нечего и говорить после того, как вы вчера объявили мне, что я могу требовать ваше сердце, ваше состояние, все, кроме этой бумаги. Мне она нужна была как доказательство.

– Не будьте несправедливы, Сара. Не ворчите на меня. Что вы хотите сказать? Дело идет о пари, о доказательстве. Доказательстве чего?

– На прошлой неделе у меня был разговор с одной дамой относительно вас.

– Меня?

– Да, вас! Эта дама оспаривала у меня ваше внимание. Дело дошло до пари, и я обещала доставить доказательство вашего ко мне внимания. Я должна была попросить у вас какую-нибудь бумагу из вашего архива или копию с нее. Назначен был номер семьсот тринадцатый. И теперь результат этого таков, что я вижу, что ошиблась в вас и, значит, проиграла пари.

– Но что за странная идея пришла вам держать пари о бумаге? Отчего вы не назначили вместо этого какой-нибудь наряд, экипаж, лошадей?

– О лошадях и нарядах держат пари разбогатевшие лавочницы, маркиз, – возразила оскорбленным тоном Сара. – Для нас нужно что-нибудь не совсем обыкновенное. Теперь я знаю, что я ошиблась в вас.

– Но, друг мой, обдумайте хорошенько…

– К чему? – прервала Сара. – Разве теперь не все уже ясно?

– Ищите какое-нибудь другое доказательство. Вы знаете, что я готов положить к ногам вашим все.

– Все! Опять все! – сказала с насмешливой улыбкой Сара. – Это все все равно что ничего. Поэтому-то я и требую от вас эту ничтожную бумагу, не имеющую никакого значения.

– Вы называете ничтожными государственные бумаги!

– Но ведь нужна только копия.

– Нет! Это невозможно…

– Довольно, маркиз, перестаньте говорить об этом, – прервала поспешно Сара.

– Вы сердитесь на меня, мой друг?

– Нет, – отвечала сухо Сара.

Маркиз пытался было продолжать разговор, но Сара ясно дала понять ему, что его присутствие для нее неприятно.

– Я оставляю вас, миледи. Надеюсь, что ваша немилость будет непродолжительна.

– Она продолжится до тех пор, пока я буду чувствовать, что ошиблась в вас.

– Сара!

– Милостивый государь!

– Я вижу, сегодня ничего нельзя от вас добиться. До свидания, мой дорогой друг.

Маркиз вышел.

– А, ты отказал, – прошептала Сара. – И ты, может быть, думаешь, что я позволю тебе надоедать мне своим присутствием. О, ты будешь жестоко наказан! Хорошо, что у меня есть еще средства добиться этой бумаги.

С этими словами Сара позвонила.

– Заложить карету! – приказала она вошедшему слуге и пошла в уборную, чтобы переменить туалет. Она надела дорогой бриллиантовый убор, подарок герцога Норфолка, и оделась с изящной простотой, отличающей аристократию. Через несколько минут экипаж был готов, и Сара приказала вести себя к герцогу Норфолку. Едва она вошла в приемную, как сам герцог поспешил выйти ей навстречу. Он был неравнодушен к прекрасной леди Страдфорд.

– Милости просим, дорогой друг, – сказал он, увидев ее. – Как я рад, что вижу вас. Я уже собирался ехать к вам, чтобы узнать о вашем здоровье.

– О, я знаю, что вы мой истинный друг, по крайней мере я надеюсь, что это так, – сказала Сара. – Впрочем, может быть, я ошибаюсь.

– Что за вопрос!

– Этот вопрос и мое неожиданное посещение – все это следствие одного неприятного сна, который я видела в эту ночь.

– Но что это за сон, который мог вас так обеспокоить?

– Мне приснилось, что вы любите другую и не думаете более обо мне.

– Что за идея!

– Я не могла уснуть всю ночь. Какой-то внутренний голос говорил мне: «Ты безумна, герцог уже забыл о тебе». Но в то же время другой голос повторял: «Он любит тебя».

– И этот голос не лгал, моя дорогая Сара. К чему было напрасно беспокоиться, лишать себя сна? По вашему лицу видно, что вы утомлены.

– Тогда мне пришла в голову следующая мысль, – продолжала Сара. – Я должна достать доказательство безосновательности моего беспокойства. Но какого рода доказательство?

– Доказательство моей верности вам, моя дорогая? Если оно нужно, требуйте что хотите, я с удовольствием дам вам его.

– Вы думаете о жертве, о драгоценностях, а я думаю о доказательстве любви, которая не имела бы никакой материальной ценности. Сегодня утром я увидела во сне…

– Что же?

– Число.

– Число – и доказательство моей любви к вам? Как связать это, мой дорогой друг?

– Вы сейчас это узнаете, герцог. Я видела во сне число семьсот тринадцать на одном письме или бумаге.

– Странный сон. Что же далее?

– Тогда я подумала, что я должна просить у вас как доказательство вашей любви бумагу с номером семьсот тринадцать из вашего архива.

– Странная просьба.

– Назовите это женским капризом, герцог, но только дайте мне это доказательство, успокойте меня. Дайте мне бумагу с номером семьсот тринадцать.

– Но, дорогой друг мой, этого никак нельзя сделать, – сказал герцог в сильном смущении. – К чему вам эта ничего не значащая бумага?

– Поэтому-то я ее и прошу, что она не имеет никакой цены.

– Но выберите лучше какое-нибудь другое доказательство, дорогая моя Сара. Требуйте убор, который носит только королева, требуйте мое имение Рамгет! – вскричал герцог. – Все, все я с радостью отдам вам!

– Я не хочу ничего другого. Я не хочу, чтобы существовала даже тень подозрения, что, требуя это доказательство, я хочу только обогатиться за ваш счет, – прервала его Сара. – Поэтому-то я и прошу именно эту бумагу.

– Но это невозможно!

– Неужели нельзя дать хотя бы копию?

– Даже и копию! Ведь содержание этих бумаг – государственная тайна.

– Тем более я буду настаивать на моей просьбе.

– Но что это за странный каприз!

– Значит, вы не хотите исполнить мою просьбу? Это подтверждает справедливость моих опасений.

– Требуйте все, все, что хотите, кроме этого!

Бледность покрыла лицо Сары.

– Благодарю вас, герцог, – сказала она, вставая с кресла, – благодарю вас, теперь я знаю довольно. Прощайте!

– Но… прошу вас, дорогая моя Сара…

– Леди Страдфорд, – поправила гордо Сара.

– Вы поймите…

– Довольно, герцог.

– Останьтесь хоть одну минуту.

– Ни одной секунды. Прощайте, герцог.

Герцог был в отчаянии. Сара гордо и спокойно вышла из его кабинета и поспешно вернулась домой.

В этот день ее надежды уже два раза были обмануты. Это поражение было невыносимо. Она считала, что ни герцог, ни маркиз не осмелятся отказать в ее просьбе, и жестоко ошиблась. Она не знала, что они не могли исполнить ее желания, не подвергаясь сами тяжелой ответственности.

Дома Сару ожидала новая неприятность. В ее отсутствие явился адмирал Страдфорд. Адмирал наружностью больше походил на какого-нибудь пирата, чем на морского офицера.

Уже давно он вынужден был выйти в отставку, чему виной были его многочисленные неблаговидные поступки и вообще жизнь авантюриста, которую он вел. Густая растрепанная борода окаймляла его загорелое обветренное лицо. Он еще носил морской мундир, но ордена и другие знаки отличия у него уже давно отобрали. Казалось, он никогда не был трезв. И на этот раз он также был уже изрядно пьян. Он шумел на весь дом и распоряжался как хозяин.

Увидев этого ненавистного ей человека, Сара побледнела. Она была готова ко всему, только не к встрече с мужем.

– Опять я, – сказал, увидев ее, адмирал. – Тебе это не нравится? Еще бы! Ну что, есть какие-нибудь новые связи?

– Что вам здесь надо? – спросила Сара, овладев наконец собой.

– Что мне надо в Лондоне?

– Что вам надо в моем доме?

– Тебя!

– Но ведь у меня есть ваше письменное обязательство не беспокоить меня вашим присутствием. За это обязательство я заплатила вам десять тысяч фунтов.

– Что мне за дело до этого обязательства?

Сара вздрогнула. Она догадалась, что Страдфорд успел уже пропить и растратить эти десять тысяч, а теперь возвратился, чтобы выудить у нее новую сумму.

– Что это значит, милостивый государь? – сказала она. – Мы совершенно разделены, наши дороги никогда не сойдутся более, вы это знаете. Чего же вы хотите от меня?

– Я повторяю тебе, что мое обязательство ничего не значит. Я уничтожаю его.

– Я надеюсь, что это не так-то легко сделать.

– Ты увидишь, что это возможно. Я сейчас дам тебе объяснения.

– Это значит, что вы пришли снова за деньгами?

– О, не стесняйся нисколько! Твои слова нисколько не оскорбляют, – сказал с насмешливой улыбкой Страдфорд. – Моя жена не может оскорбить меня.

– Я запрещаю вам входить в мой дом! – вскричала с гневом Сара. – И если вы не исполните моего требования, я вынуждена буду прибегнуть к защите закона.

– Не волнуйся напрасно, дитя мое. Это все одни пустые слова. Я знаю причину такого приема, и этот проклятый турок поплатится за это.

Сара вскочила.

– Что вы говорите! – вскричала она.

– Я говорю, что переломаю ребра этому проклятому турку! – крикнул адмирал, ударив кулаком по столу.

Сара увидела, что необходимо сделать вид, будто она покоряется – во избежание скандала. Чтобы выгадать время, нужно было успокоить бешеного. К этому побуждало ее еще то, что он угрожал единственному человеку, которого Сара Страдфорд искренне любила.

– Я готова слушать вас, – сказала она, делая страшные усилия, чтобы сдержать свой гнев.

– Вот так-то лучше. Ты убедилась, значит, в своем бессилии, – засмеялся адмирал с довольным видом. – Ты видишь теперь, что против меня упорство – плохое оружие. Тебе придется пока выносить мое присутствие. Я вернулся из Индии и хочу пробыть с месяц в Лондоне. Я занял четыре комнаты около желтой гостиной, надеюсь, что их будет для меня довольно.

Сара не показала и виду, как ужасны были для нее слова мужа.

– Я давно уже не видел Лондона, – продолжал адмирал, – и мне хочется пожить здесь. Кстати, моя касса совершенно пуста, кроме того, тебе представят завтра мои векселя, по которым тебе надо будет заплатить.

– Что же хотите вы здесь делать?

– Делать? Сначала я хочу немного поразвлечься, а потом… Да, ведь герцог Норфолк, кажется, в близких отношениях с тобой?

– Что вам до него?

– Я хочу ему представиться. Приятно было бы получить место с хорошим жалованьем, и где притом можно было бы ничего не делать.

Глаза Сары внезапно блеснули – казалось, ей пришла в голову неожиданная мысль. «Не попробовать ли достать эту бумагу номер семьсот тринадцать при помощи адмирала? Нельзя ли сделать его орудием своих планов?..»

Страдфорд поднялся.

– Обед подан уже, – сказал он. – Пойдем в столовую.

Сара, чтобы не делать сцены, уступила и последовала за адмиралом. Теперь все ее мысли были заняты планом обратить того, кто был для нее так страшен, в орудие ее замыслов.

XI Сокровище калифов

– Я хочу видеть Мансура-эфенди! Проводите меня к нему! – кричала старая гадалка в чертогах Смерти.

Но глухонемой Тагир не слышал ее криков, а толстые стены тюрьмы не пропускали ни малейшего звука… Наконец однажды вечером в камеру Кадиджи вошел баба-Мансур. Увидев его, гадалка бросилась ему навстречу и упала на колени.

– Наконец-то ты пришел, мудрый и могущественный Мансур! – вскричала она. – За что заключили меня в эту тюрьму?

– Но ты вовсе не в тюрьме, – отвечал Мансур, – ты нужна мне, и я хотел обеспечить себе твою помощь.

– О, это совсем другое дело. Но зачем же ты велел схватить меня? Разве я не готова была всегда служить тебе?

– Ты гадалка из Галаты, не так ли?

– Да, по имени Кадиджа, мудрый баба-Мансур.

– Не была ли ты в родстве с толкователем Корана Альманзором? – продолжал Мансур.

– Да, мудрый шейх, ты прав.

– В каком родстве находишься ты с ним?

– О, этого я сама не знаю.

– Как узнала ты о сокровище калифов?

Кадиджа с изумлением взглянула на Мансура, казалось, не веря своим ушам. Как он мог узнать о сокровище древних калифов? Кроме нее, никто не знал этого. Она не помнила о том, что рассказала Неджибу под влиянием опиума.

– Я спрашиваю тебя, как узнала ты о сокровище калифов из дома Абассидов? – повторил Мансур.

– Как я это узнала… о сокровище… старый Альманзор был из дома калифов, – говорила бессвязно Кадиджа прерывающимся голосом. – О, ты всеведущ, мудрый баба-Мансур, ты также знаешь о сокровище калифов. О, ты всеведущ!

– Кто сказал тебе, что сокровище лежит в одной из пирамид?

– Сам Альманзор.

– И оно еще там?

– Да, им никто еще не мог завладеть.

– Ты искала сокровище.

– Как? Ты и это знаешь? – вскричала Кадиджа.

– Ты знаешь пирамиду, – продолжал Мансур.

– Тебе все это известно?

– Ты была внутри ее.

Кадиджа молчала, пораженная его словами.

– Однако ты ничего не нашла.

– Ты всеведущ! – вскричала гадалка. – Что значу я в сравнении с тобой! Приказывай, и старая Кадиджа будет тебе повиноваться. Я твоя раба!

– Наверняка ли ты знаешь, что пирамида, в которой ты была, именно та, в которой скрыто сокровище? – спросил Мансур.

– Я уверена в этом, мудрый шейх. Толкователь Корана указал мне ее.

– А если он дал тебе ложное указание?

– Альманзор никогда этого не делал.

– На которую же пирамиду он указал тебе?

– На пирамиду в степи Эль-Тей.

– Как могла ты проникнуть внутрь ее?

– Автранна был тогда еще жив. Он вынул камень, который закрывал вход.

– Кто этот Автранна?

– Мой муж. Он умер от чумы…

– Следующей ночью мы едем, и ты будешь сопровождать нас, – сказал Мансур.

– К пирамиде? Ты хочешь сам отыскивать сокровище калифов?

– Наследники умерли, и это сокровище принадлежит исламу. Так решил кади.

С этими словами Мансур-эфенди вышел из камеры старой гадалки.

Через несколько дней пароход высадил в Дамиетте Мансура-эфенди, Лаццаро, Кадиджу и шестерых дервишей, из которых один был хорошо знаком с минным искусством. В Дамиетте были наняты верблюды, и маленький караван двинулся в пустыню. Старая гадалка указывала путь.

Когда конному конвою каравана, сопровождавшему его для защиты от арабов, стала известна цель путешествия, всадники пришли в такое волнение и страх, что это обратило на себя внимание Мансура. Оказалось, что пирамида пользовалась в окрестности недоброй славой. Там слышны были временами голоса, крики и стоны. Услышав эту басню, Мансур только презрительно улыбнулся. Но на другой день утром весь конвой исчез. Они предпочли лучше лишиться платы, чем подвергаться опасностям соседства шайтана. Это обстоятельство было очень приятно для Мансура-эфенди, так как с ним остались только его дервиши, на которых он мог положиться.

Наконец пирамида была найдена, и старая гадалка начала искать камень, закрывавший вход. Но или Кадиджа успела уже позабыть его место, или не хотела его указывать, только она некоторое время ходила вокруг пирамиды совершенно безуспешно. Нетерпение овладело Мансуром. Но вдруг Лаццаро заметил в стене пирамиды круглый, сравнительно небольшой камень, который, по-видимому, был недавно сдвинут с места.

– Смотри-ка, – крикнул он старой гадалке, – не этот ли камень ты ищешь?

– Ах, да! Это, должно быть, тот самый, – сказала Кадиджа.

Грек попробовал сдвинуть камень, но безуспешно.

– Только один Автранна мог это сделать, – заметила Кадиджа.

Мансур приказал дервишам помочь греку, и камень наконец сдвинулся. За камнем показалось четырехугольное темное отверстие. Первый шаг был сделан. Доступ внутрь пирамиды был открыт.

Дервиши зажгли маленькие лампы, и по приказанию Мансура один из них пролез во внутренность пирамиды. За ним последовал Мансур и остальные дервиши, наконец последними влезли грек и Кадиджа. Спертый, удушливый воздух пахнул в лицо вошедшим. Мансур остановился, мрачный и задумчивый. Со всех сторон были глухие стены, и ничто не показывало существования сообщения с внутренностью пирамиды, а между тем старый документ говорил, что золото калифов скрыто во внутренней камере.

– Надо взорвать эту стену, – сказал Мансур-эфенди, обращаясь к дервишу, умевшему закладывать мины.

– Этого нельзя сделать, пока мы все тут, – отвечал дервиш. – Это слишком опасно, потолок может обрушиться и раздавить нас.

– Сделай тогда только слабую мину. Надо узнать, можно ли с этой стороны достичь нашей цели. Для этого надо только расшатать стену, чтобы легче было проделать в ней отверстие.

Дервиши повиновались и начали сверлить отверстие для мины. Мансур следил за их работой с лихорадочным нетерпением. Наконец после нескольких часов трудной работы все было готово, и Мансур приказал начинять мину.

– Я исполню твою волю, мудрый баба-Мансур, – сказал дервиш, – но я не могу отвечать за последствия. Как бы ни был слаб взрыв, я все-таки боюсь, что разрушение будет сильнее, чем ты желаешь.

– Пирамида не развалится?

– Нет, мудрый баба-Мансур, пирамида не развалится, но внутренность ее во всяком случае должна пострадать.

– Тем лучше. Нам легче будет проникнуть внутрь ее, если стены будут разрушены.

Дервиш более не возражал и принялся за исполнение данного ему приказания.

Все вышли из пирамиды. Последним оставил ее дервиш, устраивавший мину, предварительно запалив фитиль, который должен был гореть в течение нескольких минут. Наступило тягостное ожидание. Среди мрака, окружавшего пирамиду, там и сям мелькали огни ламп дервишей. Наконец послышался глухой взрыв. Порох сделал свое дело.

В сопровождении всех своих спутников бросился Мансур внутрь пирамиды, чтобы увидеть результат взрыва. В первой камере не было никакой перемены, только в одном месте заметна была широкая трещина, которой прежде не было. Результат взрыва оказался гораздо меньше ожидаемого: стена, закрывавшая сокровище калифов, была почти не повреждена.

Тогда Мансур-эфенди приказал дервишам разломать стену ломами. Они тотчас же принялись за работу, и после страшных усилий им удалось наконец сдвинуть с места один громадный камень. С глухим стуком упал колосс на песок, покрывавший пол камеры. В ту же минуту раздался страшный грохот и послышались крики ужаса и отчаяния. Казалось, вся внутренность пирамиды обрушилась, чтобы наказать дерзких, осмелившихся нарушить покой царской могилы.

Дервиши бросились на колени. Пораженный ужасом, Лаццаро был бледен как смерть. Даже Мансур почувствовал, что страх овладевает им. Когда прошла первая минута ужаса и остолбенения, шейх-уль-ислам схватил лампу и бросился к выходу из пирамиды. Однако в том месте, где находился выход, потолок обрушился, и громадные камни совершенно закрыли отверстие в стене. Мансур и его спутники были заживо похоронены внутри пирамиды.

XII Таверна «Олд Кент»

– Ну что, не известно ли чего-нибудь о таинственном номере семьсот тринадцать? – спросил Сади своего друга Зора, садясь рядом с ним на диване.

– Дело оказывается труднее, чем я ожидал, – отвечал Зора. – Я знаю, как хочется тебе иметь эту бумагу, как важно для Турции ее содержание, но я боюсь, что наши поиски останутся бесплодны.

– Единственное, что я мог узнать наверное, – сказал Сади, – это то, что Англия на стороне Турции. И это уже успех, хотя и не такой, какого бы мне хотелось.

– Ты прав, Сади. Англия на нашей стороне, и я думаю, нетрудно будет заключить с ней союз. Но очень важно также знать намерения французского правительства. Моя последняя надежда на леди Страдфорд.

– Ты все еще надеешься на нее?

– Да, хотя теперь возникло новое, совершенно неожиданное препятствие моим планам.

– Что случилось? Я заметил, что ты сегодня что-то печален и мрачен.

– Случилось нечто очень важное, друг мой. Адмирал Страдфорд, который все еще считает себя мужем Сары, внезапно явился в Лондон. Он называет себя адмиралом, но, как мне кажется, не имеет ни малейшего права на это.

– Как же так?

– Ты можешь представить себе, как было неприятно для леди это неожиданное возвращение. Мне очень жаль ее, она, должно быть, втайне много страдает. Мне кажется, что она жертва семейных расчетов.

– Должен ли я откровенно говорить с тобой? – спросил Сади, открытая натура которого не могла более сдерживаться. – Мне кажется, Зора, что ты подвергаешься опасности попасть в скверное положение. Ведь леди Страдфорд замужем.

– Мы не можем судить о ней и об этом браке, Сади, – прервал Зора, – мы не знаем обстоятельств его, и, мне кажется, что ты несправедливо судишь о Саре.

– Я не сужу о ней, – отвечал Сади, – я только счел своим долгом предупредить тебя о грозящих тебе опасностях.

В эту минуту вошел слуга и подал Зора письмо на серебряном подносе.

– Кто принес это письмо? – спросил Зора.

– Слуга леди Страдфорд, – отвечал лакей.

После ухода слуги Зора тотчас же распечатал письмо и прочитал его.

– Странно, – сказал он, качая головой. – Нет никакой подписи.

– Значит, письмо не от леди?

– Может быть, и от нее. Но почему тогда она не подписала его?

– Может быть, на то была какая-нибудь особенная причина.

– Ах, да. Это должно быть так, дело идет, по всей вероятности, о новом средстве достать нужную нам бумагу. Слушай, что тут написано: «Приходите сегодня вечером в таверну “Олд Кент”, вас будут там ждать».

– И больше ничего?

– Ничего.

– Действительно, очень странное письмо, – заметил Сади. – Ты знаешь эту таверну?

– Да, она находится на улице под тем же названием на другом берегу Темзы в квартале, который пользуется довольно дурной славой.

– В таком случае это просто непонятно.

– Я думаю, что это имеет какое-нибудь отношение к нашим поискам, – заметил Зора. – Поэтому я хочу идти в эту таверну.

– В таком случае позволь мне сопровождать тебя.

– Ты свободен сегодня вечером?

– Да, я исполнил уже все, что мне было поручено, осталась только копия с этой таинственной бумаги номер семьсот тринадцать.

– В таком случае мне будет очень приятно, если ты будешь сопровождать меня, не потому чтобы я боялся идти один, но мне всегда приятно твое общество.

– Там мы узнаем, что значило это странное письмо. Зора позвонил и приказал вошедшему слуге найти кэб. Через минуту экипаж был подан, и друзья вышли из дома.

– На улицу Олд Кент, – сказал Зора кучеру, садясь в кэб.

Экипаж покатил по узким и мрачным улицам Лондона.

– Да, друг мой, – сказал Сади, – Турция теперь очень несчастна. Советники султана побуждают его к самым необдуманным поступкам. Я думаю, что злейшие враги наши не в Боснии, Сербии и Черногории, но в самом серале.

– Я не доверяю министрам. Все они, и Рашид-паша и Гуссейн-Авни-паша и Мидхат-паша, все они преследуют только свои личные цели.

– Я надеюсь, Сади, что рано или поздно увижу тебя во главе управления. Тогда положен будет конец этим смутам и беспрестанным восстаниям. Тебя не ослепляет фанатизм, ты сочувствуешь несчастьям страны.

– Будущее скрыто от нас, но я уверен, что тот путь, по которому следует теперь Турция, приведет ее на край бездны, так как ее втолкнул на этот путь человек, которого мы хотя и поразили однажды и свергли, но планы которого исполняют теперь министры. Мансур перестал быть шейх-уль-исламом и действует тайно с большим коварством, чем когда-либо.

– Восстание в Боснии – дело его рук.

– Да, я думаю, что это так, и я боюсь, что теперь он все силы бросил на распространение восстания. И у султана не нашлось ни одного советника, который убедил бы его дать христианам полную свободу. К чему эти угнетения, эти строгости, этот безумный фанатизм? Они копают могилу для Турции! Прости мне эти горькие слова, – продолжал Сади. – Я не понимаю ослепления министров. Я почти готов думать, что они только слепые орудия в руках какого-то человека, который хочет уничтожить Турцию.

– Может быть, тебе удастся еще отвратить опасность, – сказал Зора. – Будь всегда уверен в моей помощи и поддержке. Для тебя я готов на все.

В эту минуту кэб остановился в начале улицы Олд Кент. Друзья оставили экипаж и пошли по узкой и грязной улице, отыскивая таверну. Прохожие, попадавшиеся им навстречу, оправдывали дурную славу квартала. Видно было, что здесь собиралось дно Лондона. При виде этого в душе Зора зародилось сомнение. Что могло предвещать приглашение в подобное место, никогда не посещаемое порядочными людьми. Не было ли это какой-нибудь западней? А Зора еще не знал, что здесь не редкость ссоры и драки, оканчивающиеся кровопролитием, что здесь нередко находят на улицах убитых или тяжелораненых. Наконец Зора и Сади подошли к таверне.

Окна и двери ее были отворены, и оттуда неслись несвязные крики, хохот, брань. Посетители, то и дело входившие и выходившие, имели такой отталкивающий вид, что Сади, несмотря на то что сам вышел из народа, при виде их почувствовал отвращение, смешанное с испугом. Правда, надо сказать, что никак нельзя было назвать народом посетителей таверны «Олд Кент». Это были отбросы общества, собравшиеся отовсюду в огромную столицу. Тут были и матросы без места, и люди, имевшие старые счеты с законом, и авантюристы, неразборчивые в средствах, представители всех наций земного шара.

– Хотел бы я знать, что нас ждет в этой таверне, – шепнул Зора. – Однако войдем в нее.

Сади молча последовал за своим другом. Внутри таверна была очень проста. Большие, крепко сколоченные столы и простые скамейки и стулья составляли всю ее обстановку. Несколько ламп освещали обширный зал, или, скорее, сарай.

Казалось, еще не началась обычная жизнь этого заведения, так как в нем было сравнительно тихо и не слышно было особенно сильной брани. Несколько столов было занято по большей части мастеровыми. Особенно бросалась в глаза группа хорошо одетых людей, сидевших за отдельным столом и пивших вино.

Друзья сели за отдельно стоявший стол и спросили себе бутылку канского вина.

– Ну что, нашел ты кого-нибудь знакомого тебе? – спросил тихо Сади.

– Нет, пока я не вижу никого, – отвечал тот, также сдерживая голос.

В эту минуту отворилась дверь одной из боковых комнат и на пороге показался человек в мундире морского капитана, загорелый, с густой нечесаной бородой и диким выражением лица, на котором оставило следы неумеренное употребление спиртных напитков. Как только он вошел, тотчас из группы матросов отделились двое, очевидно, его поджидавшие, и подошли к нему.

Вошедший сказал им несколько слов шепотом и указал на стол, стоявший вблизи того, за которым сидели Зора и Сади.

– Клянусь бородой пророка, это адмирал Страдфорд, – сказал Зора, обращаясь к Сади.

– Муж леди Страдфорд?

– Мне кажется, что я не ошибся.

– Значит, это он пригласил тебя сюда.

– Я просто ничего не понимаю.

– Что ты думаешь делать?

– Это мы увидим, – отвечал Зора, в то время как адмирал подошел к указанному им столу и громко приказал хозяину таверны подать рому его «юнгам».

– Что ты на это скажешь? – сказал тихо Зора. – Смотри, как низко опустился этот так называемый адмирал. Эти «юнги», как мне кажется, вовсе не матросы, а просто переодетые негодяи. И вместе с такими людьми он пьет ром.

– Он, кажется, уже довольно пьян.

– Если бы я раньше узнал, что это за приглашение! Что ты посоветуешь мне теперь делать?

– Он, кажется, тебя не узнал.

Но Сади тотчас же убедился, что он ошибся. Адмирал узнал Зора, и все показывало, что он намерен затеять с ним ссору. Развалившись на стуле и засунув руки в карманы, адмирал смотрел с презрительной, вызывающей улыбкой на Зора и его друга.

Зора не обращал ни малейшего внимания на его выходки, теперь было вполне ясно, кем и с какой целью было написано приглашение. Тут только Зора понял, какой опасности он подвергался. Два матроса тоже начали поглядывать на него с вызывающим видом и ожидали малейшего повода, чтобы завязать ссору. Кроме того, было очевидно, что нечего было рассчитывать на чью-либо помощь, честные люди в подобных местах были так же редки, как белые вороны. Благоразумнее в его положении было не обращать никакого внимания на выходки адмирала и его матросов и воспользоваться первым удобным случаем оставить таверну.

Наступала ночь, а таверна все более и более наполнялась посетителями.

– Мы, кажется, попали в западню, – шепнул Сади.

– Нам остается только одно – уйти, – отвечал Зора, вставая со своего места.

Увидев это, адмирал в свою очередь вскочил со стула.

Казалось, это был заранее условленный знак, так как в ту же минуту оба матроса бросились с громким криком на Зора и Сади. Остальные посетители даже не пошевелились и остались равнодушными зрителями этой неожиданной сцены.

Адмирал бросился на Зора, противниками Сади были два матроса, мускулистые руки которых доказывали, что адмирал выбрал их не наудачу.

Впрочем, ловкость Сади заменила недостаток силы, и он, схватив первый попавший под руку стул, стал защищаться довольно успешно. Рассчитывая на свою исполинскую силу, адмирал думал, что легко справится с Зора, в котором он видел только молодого, изящного франта, умеющего говорить любезности дамам.

– А! Я научу тебя ухаживать за моей женой в мое отсутствие! Это тебе так не пройдет! – крикнул он, в бешенстве бросаясь на Зора и думая одним ударом уничтожить своего противника.

Но он жестоко ошибся, Зора не уступал ему в силе и превосходил его ловкостью. Легко отбив два нападения адмирала, он схватил его наконец поперек тела и бросил в угол таверны на груду столов и стульев. Послышался страшный треск, адмирал с криком и проклятиями упал среди обломков мебели, не выдержавшей его тяжести. Воспользовавшись этой минутой, Зора позвал Сади, думая оставить таверну, прежде чем адмирал успеет подняться.

В это время Сади удалось уже избавиться от одного противника, у которого сильный удар по голове отбил охоту нападать на него. Но в ту минуту, когда он думал уже разделаться так же и со вторым матросом, дело неожиданно приняло очень дурной для него оборот. На него с диким криком бросился хозяин таверны.

Увидев это, последний ловким ударом стула, все еще бывшего у него в руках, заставил второго матроса отлететь на несколько шагов и приготовился встретить нападение нового врага.

Но в эту минуту все бывшие в таверне поднялись как один человек и бросились на Сади и Зора.

Положение обоих друзей сделалось в высшей степени опасным. Выход из таверны был загорожен для них. Нападающие бросались, как дикие звери. О сопротивлении нечего было и думать, надо было отступать, и Зора, заметив в глубине таверны дверь, стал употреблять все усилия, чтобы пробиться к ней, он думал, что через нее можно будет пробраться на улицу.

После нечеловеческих усилий друзьям удалось добраться до двери и, отворив ее, они бросились в открывшийся узкий проход.

В эту минуту среди нападающих, хорошо знакомых с расположением таверны, раздались крики дикой радости и торжества. Радость их была понятна, проход вел не на улицу, а на небольшой двор, со всех сторон окруженный стенами. Зора и Сади попали в западню, из которой не было никакой возможности освободиться.

XIII Помощь в нужде

Снова прошла осень. В столице Турции наступила зима с дождем и ветром.

Начинало уже рано темнеть, и богатые жители Стамбула покинули свои загородные виллы на берегу Босфора.

Вечером одного прекрасного зимнего дня по широкой дороге, ведущей к Долма-Бахче, шел человек спокойным, мерным шагом. На голове его была надета зеленая арабская повязка, из-под которой виднелась закрывавшая лицо золотая маска.

Двое старых турок, проходившие по дороге, при встрече с незнакомцем заметили в колеблющемся свете фонарей его золотую маску и, почтительно поклонившись ему, прошептали, прикладывая левую руку к сердцу: «Салам Алейкум!» Золотая Маска отвечал им наклоном головы и продолжал свой путь. Стоявшие у дворца часовые также почтительно склонились перед незнакомцем, увидев его золотую маску.

Наконец Золотая Маска подошел к маленькому домику в парке, где год тому назад Реция нашла убежище вместе с принцем Саладином. Теперь парк был печален и мрачен на вид. Деревья стояли обнаженные, и ветер носил по дорожкам опавшие сухие листья. В нише стены домика, который был уже заколочен по случаю наступления зимы, спала женщина, держа на руках ребенка.

– Реция и ее ребенок, – прошептал Золотая Маска, взглянув на спящую.

С этими словами таинственный незнакомец опустился на колени и сложил руки как для молитвы. Через несколько минут он поднялся и пошел назад той же дорогой, положив прежде около Реции хлеба, плодов и небольшую сумму денег.

Пройдя Перу, Золотая Маска вошел в Галату и остановился у деревянного дома, в котором жила Кадиджа.

Подойдя к двери, таинственная Маска постучал в нее, но, очевидно, этот стук не был услышан, так как в доме все осталось по-прежнему тихо. Тогда Маска постучал во второй раз и, отойдя на несколько шагов от двери, позвал Сирру глухим голосом.

В окне под крышей показалась голова Черного Карлика.

– Матери Кадиджи нет дома! – крикнула она.

– Я это знаю, – отвечал Маска повелительным тоном, – я зову тебя, а не ее.

Несмотря на темноту, Сирра узнала, кто стоит перед ней.

– А! Это ты! – вскричала она. – Я иду сейчас! – С этими словами она вылезла в окно и с ловкостью кошки спустилась на маленький балкон, находившийся под окном. – Зачем ты звал меня? – спросила Сирра.

– Ступай по дороге в Долма-Бахче, – сказал Золотая Маска, – там около садового павильона ты найдешь Рецию с ее ребенком.

– Рецию? Бедную Рецию? Там, на дороге?

– Ступай туда и приведи ее в дом твоей матери, пусть она здесь найдет себе убежище.

– Твои приказания для меня священны, – отвечала Сирра, – но позволь мне только сказать тебе, что моя мать ненавидит Рецию.

– Я знаю это, но твоя мать теперь далеко и не может скоро вернуться. Но спеши же, ты знаешь, где найти Рецию. Спеши, ночь скоро кончится.

С этими словами Золотая Маска отошел от дома Кадиджи и пропал во мраке.

Сирра поспешно спустилась с балкона на землю и быстро пошла по дороге в Долма-Бахче на поиски Реции.

Между тем Реция все еще продолжала крепко спать, спрятавшись в нише стены. Уже светало, когда она проснулась. Можно себе представить, с каким удивлением увидела она лежавший около нее хлеб, плоды и деньги. Кто мог принести все это? Она спала так крепко, что приближение Золотой Маски не пробудило ее, и эта неожиданная помощь казалась ей теперь чем-то волшебным.

Вдруг ей послышались чьи-то шаги. Со страхом прижав к груди спавшее еще дитя, взглянула она на дорогу. Но утренний туман покрывал окрестности и мешал различать предметы. Шаги между тем все более и более приближались, и наконец на повороте дороги показалась женщина.

Это была Сирра.

– Как ты попала сюда, Сирра? – вскричала с удивлением Реция. – Как ты могла узнать, что я здесь?

– Я видела Золотую Маску, и он сказал мне, где я могу тебя найти, – отвечала Сирра. – Как я рада, что наконец нашла тебя!

– Золотая Маска? Значит, это он принес мне и пищу и деньги. Я еще ни разу не могла высказать своей благодарности этому таинственному человеку, который так часто помогал мне и спасал меня от опасности, он приходит и исчезает как дух.

– Да, Реция, ты права, и я тоже ему многим обязана. Но это не всегда один и тот же человек. Я думаю, что Золотых Масок несколько.

– Я ничего об этом не знаю. Если их и много, то они повинуются воле одного или все одинаково добры и благородны.

– Я пришла сюда, чтобы позвать тебя в наш дом в Галате.

– В ваш дом, Сирра? – спросила с удивлением Реция. – Разве твоей матери нет там?

– Нет, Реция, ее нет дома, и она долго не вернется, так сказал мне Золотая Маска, он же и велел мне звать тебя к нам.

– О! В таком случае я пойду с тобой.

Сирра схватила на руки дремавшего еще ребенка и покрыла его поцелуями. Затем она двинулась в путь по направлению к далекой Галате, и по дороге Реция рассказала своей спутнице, какую нужду и лишения вынесла она в последнее время.

Было уже совсем светло, когда они достигли наконец дома Кадиджи.

– Знаешь, где я теперь живу? – сказала Сирра. – Там вверху, под крышей, – продолжала она, указывая на небольшое окно под самой крышей старого дома.

– Ты возьмешь меня к себе наверх, – сказала Реция, – тогда нас никто не побеспокоит.

– Подожди здесь немного. Мать заперла дом, когда ушла, но дома есть ключи, которые, я думаю, могут подойти к двери. Ты не можешь так карабкаться, как я.

С этими словами Сирра взобралась на балкон и исчезла в узком отверстии окна. Через несколько минут за дверью послышался звон ключей. Сирра скоро нашла подходящий ключ, и дверь отворилась.

Таким образом, по странной игре случая, Реция нашла убежище в доме своего злейшего врага. Но что, если старая гадалка вернется назад скоро? Эта мысль пришла в голову Реции, и она сообщила ее Сирре.

– О, будь спокойна, моя дорогая Реция, – сказала та с дружеской улыбкой. – Золотая Маска охраняет нас и не покинет в минуту опасности.

– Да, ты права, Сирра, я и позабыла этого благородного таинственного покровителя, – сказала Реция, поднимаясь вслед за Сиррой на второй этаж дома по узкой и темной деревянной лестнице.

– Сюда мать никогда не ходит, – сказала Сирра, входя в маленькую комнату под самой крышей. – Она поднимается еще иногда наверх, чтобы поискать чего-нибудь в старье, которое здесь сложено, но никогда не заглядывает в эту пустую комнату.

– Что у тебя там лежит около стены? – спросила Реция, глаза которой еще не привыкли к мраку, царившему в комнате.

– Это моя постель, – отвечала Сирра. – Правда, она сделана только из соломы и водорослей, но ее будет довольно для нас всех. Тут есть и одеяло.

Утомленная продолжительной ходьбой, Реция опустилась на солому, Сирра села около нее, и они начали рассказывать друг другу, что случилось с каждой из них в последнее время. Они говорили о смерти старой Ганифы, о преступлении, совершенном Лаццаро, и о защите, оказанной ему Мансуром-эфенди, а также об ужасных часах, которые Сирра провела в руках палача.

Несколько дней прошло в совершенном покое. Реция оставалась постоянно наверху, и только одна Сирра оставляла по временам дом.

На балконе. Художник Амадео Момо Симонетти

Однажды, когда Реция вышла на балкон, чтобы подышать свежим морским воздухом, ей бросилась в глаза плывшая вблизи великолепная яхта. Может быть, она и не обратила бы на эту яхту особенного внимания, если бы ее особенно не поразило то обстоятельство, что два человека, стоявшие на палубе судна, глядели на нее и горячо о чем-то разговаривали.

Яхта плыла по направлению к Константинополю и скоро исчезла из поля зрения Реции.

Вскоре после этого вернулась Сирра, уходившая ненадолго из дома.

– Ты видела эту красивую яхту, которая недавно проплыла мимо нас? – спросила Сирра.

– Да, Сирра, чья она?

– Бруссы, богатого торговца невольниками.

– Значит, это он, должно быть, стоял на палубе? – спросила в беспокойстве Реция, вспоминая слова жены башмачника.

– Ты говоришь про одного из тех, кто стоял на палубе? Я не могла разглядеть, кто они оба, но мне показалось, что один был одет в ливрею слуг принца Юсуфа, – отвечала Сирра. – Брусса, должно быть, привез невольниц, и принц захотел купить какую-нибудь из них.

– Не знаю отчего, но мне вдруг сделалось страшно, – сказала Реция. – Я предчувствую, что мне грозит какая-то опасность.

– О, не бойся ничего, моя дорогая Реция, – возразила Сирра. – Кому придет в голову искать тебя здесь? Под крышей этого дома ты более в безопасности, чем где-либо в другом месте.

– Я боюсь не за себя, а за мое дитя, за моего крошку Сади.

– Который будет живым портретом отца, – прибавила Сирра.

– Я уже привыкла к ударам судьбы, – сказала Реция, – и готова теперь ко всему. Но меня страшит мысль, что какое-нибудь несчастье может разлучить меня с моим ребенком. О, я не перенесу этого!

Вечером этого дня, когда Реция и Сирра давно уже спали, к берегу недалеко от дома Кадиджи подошла лодка. Из нее вышел толстый турок, богато одетый и со множеством колец на руках. На всей фигуре его лежал отпечаток напыщенной гордости, характеризующей выскочек. Вслед за ним из лодки вышли еще двое, из них один был, очевидно, раб толстого турка, а другой носил ливрею слуг принца Юсуфа.

– Джем, это и есть дом галатской гадалки, о котором ты мне говорил? – спросил турок своего раба.

С этими словами Брусса, так как это был не кто иной, как торговец невольниками, указал пальцем на дом Кадиджи.

– Да, господин, это ее дом, – отвечал раб.

– Тут-то ты и видел красивую женщину?

– Да, она стояла тут на балконе. У нее на руках был, как мне показалось, ребенок. Впрочем, этого я не мог хорошо разглядеть.

– Но хорошо ли ты видел женщину?

– Да, господин, она прекрасна, как роза. Ее глаза блестели, как звезды, – отвечал Джем.

– А ты, Фазиль, узнал ее? – спросил Брусса другого своего спутника.

– Да, я узнал ее, это была Реция, красавица Реция, к которой мой господин давно уже чувствует любовь.

– Принц не мог найти ее?

– Да, насколько я знаю, все его поиски были безуспешны. Но я уверен, что принц все еще любит ее и, чтобы завладеть ею, не остановится ни перед чем.

– В таком случае необходимо захватить эту женщину, чтобы оказать услугу принцу.

– За которую он щедро вознаградит. Принц не пожалеет денег!.. А ведь если бы не я, ты ничего не знал бы о прекрасной Реции, – заметил Фазиль.

– Другими словами, это значит – Брусса заплатит мне за мою помощь. Не так ли?

Джем и Фазиль засмеялись.

– Да, – сказал последний, – я думаю, что мне перепадет что-нибудь.

– Будь спокоен на этот счет, но только ты должен, разумеется, помочь мне завладеть Рецией.

– Для этого-то я и здесь, Брусса. Джем и я, мы проберемся в дом и похитим красавицу.

– А если старая гадалка станет шуметь и поднимет тревогу?

– Тогда мы ее свяжем. В темноте она нас не узнает, да если бы даже и узнала, то и тогда тебе нечего бояться, так как ты исполнишь заветное желание принца, и он не откажет тебе в защите.

– Эта женщина должна быть довольна, – заметил Джем. – Сколько других желали бы быть на ее месте! Все будут ей завидовать.

– Ступайте же за ней, – сказал Брусса, – я буду ждать вас в лодке.

Джем и Фазиль повиновались и осторожно направились к дому гадалки. Когда дело шло о выгоде, оба они не имели себе равных по ловкости и решительности.

Дверь дома Кадиджи была заперта, но дерево, из которого она была сделана, было так старо и гнило, что Джем без труда одним напором плеча сломал ее. Шума почти не было, так что ни Реция, ни Сирра не проснулись.

Войдя в дом, Фазиль и Джем зажгли маленькую лампу и тщательно осмотрели весь нижний этаж.

– Старухи нет дома, – заметил Фазиль, – но Реция должна быть здесь.

– Я видел ее на балконе, – сказал Джем. – Верно, она живет наверху, под крышей. Надо подняться туда.

– Хорошо, но оставь лампу здесь и пойдем как можно осторожнее.

Сирра и Реция спали крепким сном, не подозревая о приближении опасности.

В маленькой комнатке под крышей было совсем темно. Осторожно поднявшись по лестнице, Фазиль и Джем проникли в тесную комнату под крышей и последний, глаза которого уже привыкли к темноте, тотчас же увидел спящих. Джем указал на Рецию и на себя, потом на Сирру и Фазиля. Фазиль кивнул головой в знак согласия, и оба осторожно поползли к своим жертвам.

Послышался слабый крик и шум короткой борьбы. Реция и Сирра были связаны, прежде чем успели прийти в себя. Затем им обеим завязали рты, чтобы их крики не привлекли чьего-нибудь внимания. Сирру и ребенка бросили на солому, а пораженную ужасом Рецию перенесли в лодку, которая тотчас же отчалила от берега.

XIV Ужасная ночь

Как мы уже видели, ужас объял Мансура и его спутников, когда обрушились камни со свода, потрясенного взрывом. Мансур первым опомнился, и к нему тотчас же вернулось его обычное присутствие духа. Осмотрев разрушение, причиненное обвалом, он подумал, что ему можно будет при помощи дервишей разобрать камни, закрывавшие проход, и таким образом расчистить себе дорогу на свободу. Но он не заметил всей величины опасности. Он не видел, что весь проход был завален камнями, далеко превосходившими величиной те, которые лежали внутри пирамиды.

– Надо приняться за работу, – сказал Мансур-эфенди, обращаясь к дервишам. – Возьмите ломы и попытайтесь разобрать камни, завалившие выход.

И в то время как дервиши и Лаццаро при свете двух ламп начали указанную им работу, сам Мансур, взяв третью лампу, направился в глубь камеры.

Там, на том месте, где прежде был камень, падение которого было причиной обвала, зияло темное отверстие. Было очевидно, что далее находились другие камеры пирамиды. Мансур заглянул в отверстие и увидел, что за ним было довольно большое пространство, посреди которого стояли каменные саркофаги. Не там ли было сокрыто сокровище калифов? Мансур не сомневался, что он нашел путь к сокровищам, все поиски которых были до сих пор бесплодны, потому что никто не решался взорвать стену или эта мысль никому не приходила в голову. Он думал уже, каких огромных успехов достигнет он в исполнении своих планов благодаря обладанию этим несметным богатством. Вдруг ему пришла в голову неожиданная мысль: что, если Кадиджа и Лаццаро найдут себе смерть внутри пирамиды? Их помощь становилась теперь бесполезной, и в то же время они были опасны, так как знали о существовании сокровища. Но как этого достичь? Их не могли задавить камни, так как более уже ничего не осыпалось со сводов и никакая сила на земле не могла принудить дервишей заложить новую мину.

В эту минуту к Мансуру подошел один из дервишей.

– Приди и взгляни сам, мудрый баба-Мансур, – сказал он, – обломки камней засыпали весь проход, кажется, там все обрушено.

Искаженное ужасом лицо дервиша показывало, какое отчаяние и страх овладели спутниками Мансура-эфенди.

– Отчего ты дрожишь? – спросил Мансур.

– О мудрый и могущественный баба-Мансур, мы погибли. Ничто не может спасти нас.

– Чего же ты боишься? – продолжал Мансур. – Ты боишься смерти, маловерный?

– Не гневайся на меня, великий шейх. Я боюсь не смерти, но жизни до смерти.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Мы отделены от всего света, мудрый шейх, и даже твоя воля будет не в силах уничтожить преграду, отрезавшую нам путь к спасению. Мы обречены на медленную смерть от голода и жажды. Я не боюсь смерти, но дрожу при мысли о предсмертных мучениях, которые нам предстоят.

Мансур не ответил ни слова и, схватив свою лампу, пошел к заваленному проходу. Там около камней неподвижно стояли дервиши, бросившие в отчаянии свою работу.

– А, это ты, – вскричал в смертельном страхе Лаццаро, увидев подходящего Мансура. – Ты мудр, ты всемогущ! Покажи же нам теперь твое могущество, спаси нас из этой могилы, где мы похоронены заживо!

– Да, помоги, спаси нас! – вскричала старая гадалка. – Мы не хотим погибнуть здесь. Мы хотим жить!

– Что значат эти безумные слова? – сказал суровым тоном Мансур. – Разве я не с вами?

– Что нам за польза в том, что ты тоже похоронен с нами? Умирай! Но мы хотим, мы должны жить! – вскричала обезумевшая от страха Кадиджа и, схватив лом из рук одного из дервишей, бросилась к груде камней, крича: – За мной! Помогайте! Надо вынуть эти камни. Сюда!

Грек последовал примеру Кадиджи, но дервиши остались на своих местах, ожидая приказаний шейх-уль-ислама. Они не дошли еще до такой степени отчаяния, когда человек перестает быть человеком, и еще готовы были повиноваться тому, кого так долго считали своим верховным начальником.

Мансур все еще не знал всей величины опасности, грозившей ему и его спутникам, он думал, что удастся легко расчистить выход. Поэтому все его мысли были сосредоточены на сокровищах, и он хотел во что бы то ни стало осмотреть всю внутренность пирамиды. Время показалось ему удобным для поисков, так как все его спутники думали теперь только о спасении и легко можно было уйти от них незамеченным.

– Ступайте, – приказал он, – возьмите ломы и старайтесь расчистить проход. Если каждый будет исполнять свой долг, мы скоро будем на свободе.

Дервиши бросились исполнять волю своего повелителя, а тот взял снова свою лампу и направился в глубину камеры, где находилось отверстие в стене. Отверстие было довольно велико, так что Мансур без труда пролез в него. Подняв над головой лампу, Мансур огляделся. Так же, как и в первой камере, здесь стояли посередине два каменных саркофага с мумиями. Было очевидно, что сокровище, если только оно скрыто в пирамиде, должно находиться именно здесь, так как ничто не показывало, что дальше есть еще камеры. Но здесь не было ничего. Тогда взгляды Мансура упали на каменные гробы. Не в них ли скрыто сокровище Абассидов? Может, оно находится под мумиями? Эта мысль осенила Мансура и, бросившись к саркофагам, он начал осматривать их с лихорадочной поспешностью. Не довольствуясь осмотром, он принялся наконец шарить руками, не обращая внимания на мумий.

Вдруг ему бросился в глаза лежавший на дне саркофага пожелтевший от времени лист бумаги. Он поспешно схватил его и прочитал следующие слова, написанные по-арабски:

«Ты ищешь напрасно, корыстолюбец! Сокровище калифов лежит не здесь. Уже многие искали его прежде тебя и заплатили жизнью за свою жадность. Беги!

Альманзор, последний потомок Абассидов».

Мансур стоял как громом пораженный и с ужасом, смешанным с изумлением, смотрел на письмо. Как! Значит, старый толкователь Корана, которого он считал мертвым, еще жив? Он успел, значит, перенести сокровище в безопасное место? А Мансур и его спутники напрасно подвергались опасностям, все их труды и усилия были напрасны.

Но где же может быть Альманзор? Где он скрывается?

Вдруг послышался крик ужаса и отчаяния, глухой стук и затем все стихло. Что случилось? Бумага выпала из рук Мансура и, схватив лампу, он бросился назад в первую камеру пирамиды.

Там царила глубокая тишина, прерываемая только тихими стонами. Дервиши не работали более, а стояли молча, столпившись все вместе.

– Что случилось? – спросил сурово Мансур-эфенди.

– Взгляни, мудрый и могущественный баба-Мансур, – отвечал один из дервишей. – Случилось ужасное несчастье. Со свода упал большой камень, ранил твоего слугу и убил старую гадалку.

В ту же минуту Мансуру бросилась в глаза Кадиджа, лежавшая в луже крови, почти совсем раздавленная каменной глыбой. Это был уже труп. Ее агония длилась несколько секунд. Рядом с ней лежал, стеная, грек, но он был более испуган, чем ушиблен. Камень только слегка задел его при падении. Часть желания Мансура исполнилась. На свете стало меньше одним человеком, знавшим о сокровище, которое Мансур все еще надеялся отыскать, несмотря на найденную бумагу.

Но в эту минуту близкая опасность заставила его забыть на время о сокровище. Тут только глаза Мансура открылись, и он понял, что грозило ему и его спутникам.

Дервиши с отчаянием в голосе сообщили ему, что весь проход завален камнями, вытащить которые нет никакой возможности. Стоит пошевелить один, как сверху осыпается еще несколько.

– Ты не ранен? – спросил Мансур лежавшего без движения Лаццаро.

– Я сам еще этого не знаю, господин, – отвечал грек слабым голосом. – Мы все погибли. Все, и ты также.

– Вы говорите, что нельзя разобрать камни? – сказал Мансур, обращаясь к дервишам.

– Взгляни сам, мудрый баба-Мансур! – вскричали они. – Камни лежат грудой и грозят убить каждого, кто осмелится их тронуть. Нет больше никакой надежды. Мы погибли!

– Камни не могут падать вечно, – сказал Мансур твердым голосом. – Мы должны разбирать их до тех пор, пока ничего не будет осыпаться.

– Все напрасно, – возразил один из дервишей, – даже если нам и удастся после долгих трудов и усилий вынуть некоторые камни, все равно…

– Ни слова больше! – вскричал гневно Мансур. – А что будет, если вы станете сидеть сложа руки? Знаете ли вы, что вам не избежать тогда голодной смерти?

– И здесь смерть тоже неизбежна, – сказал мрачно один из дервишей. – Смотри, старая гадалка плавает в своей крови.

Мансур невольно вздрогнул. Он видел, что его послушные слуги, его рабы, переставали повиноваться ему и думали только о спасении своих жизней.

– А, неверные собаки! – вскричал он. – Разве вы не знаете, что всегда должны быть готовы умереть без ропота, если на то будет моя воля?

– Разве ты не мудрый баба-Мансур? – сказал один из дервишей, которому отчаяние и страх придавали мужество смотреть без страха в лицо повелителя. – Разве ты не могущественный баба-Мансур? Если ты так мудр и всемогущ, то помоги нам и спаси нас от гибели.

– Я приказываю вам снова взять ваши ломы! – вскричал Мансур. – Кто хочет спастись, пусть следует за мной.

С этими словами он схватил лом и бросился сам к груде камней, заграждавших выход. Дервиши тотчас же последовали его примеру, и даже Лаццаро присоединился к ним, убедившись, что не ранен и даже не ушиблен.

Наконец после продолжительной и тяжелой работы удалось отодвинуть один большой камень, не вызвав нового обвала, затем другой, третий, но тут силы работавших истощились и их начали мучить голод и жажда. Мрачное отчаяние овладело спутниками Мансура. Они ясно видели, что работа им не по силам и что им не удастся расчистить весь проход. Усталость уже давала о себе знать, и нечем было подкрепить упавшие силы, так как у них не было никакой пищи.

Прошел еще день, и лампы одна за другой погасли. Воцарился глубочайший мрак, еще более усиливший отчаяние заживо похороненных.

На третий день голод и жажда достигли высшей степени, так как закончилась вода, бывшая в дорожных фляжках дервишей. Безумие овладело дервишами, дикие крики и вопли перемешивались с громкими молитвами. Выкрикивая все девяносто девять свойств Аллаха, они просили его даровать им хлеба и воды. Наконец голод принудил Лаццаро и некоторых дервишей переступить границу, отделяющую людей от зверей. Они решились утолить свой голод мясом мертвой Кадиджи. Один Мансур не принял участия в этом каннибальском поступке. Он страдал не менее других, но его железная воля давала ему силу молча выносить мучения. Кроме того, он нашел у себя в кармане несколько фиников, которыми мог отчасти утолить голод, но зато жажда еще больше стала мучить его.

На шестой день, когда мучения голода и жажды стали невыносимы, Мансур созвал своих спутников.

– Очень возможно, – сказал он, – что мулла в Дамиетте, который знает о нашей поездке, видя, что мы не возвращаемся, пошлет нас отыскивать. Но кто знает, когда придет эта помощь? Я слышу ваши крики отчаяния, я сам чувствую, что если мы не найдем скоро пищи и питья, мы все неизбежно погибнем. Поэтому один из нас должен принести себя в жертву для спасения других. Его мясо и кровь сохранят нам жизнь.

– Да, ты прав! Один из нас должен пожертвовать собой! – вскричали с дикой радостью спутники Мансура, в которых не было уже ничего человеческого: голод и жажда обратили их в диких зверей.

– Вы все, значит, согласны, – продолжал Мансур. – Хорошо, здесь есть заряженный револьвер. Тот, кому придется умереть, может при помощи его лишить себя жизни. Но теперь остается решить, кто должен принести себя в жертву.

– Мы должны бросить жребий! – закричали дервиши. – Да, жребий! Пусть жребий решит это.

– Мы не можем бросать жребий, – возразил Мансур, – здесь слишком темно. Я предлагаю другой способ. Один из нас пусть ловит других, и тот, кого судьба наведет на него, пусть будет убит.

– Да, да! Ты прав, баба-Мансур, пусть будет так, но никто не должен быть исключен, и ты, и грек должны тоже участвовать в жребии.

– Разве мы не здесь? Мы не можем никуда бежать, перед смертью все равны. Пусть сегодня Лаццаро отыскивает жертву.

Дервиши согласились с этим, и началась ужасная охота за людьми. Воцарилась мертвая тишина, каждый боялся пошевельнуться, чтобы не выдать своего убежища. Слышны были только легкие шаги грека, отыскивавшего свою жертву.

План Мансура был хорошо обдуман. Назначая Лаццаро, он знал, что тот подвергается такой же точно опасности, как и жертва, которую он схватит. По всей вероятности, тогда произойдет схватка, так как всякому дорога жизнь, и неизвестно, кто выйдет из нее победителем, схвативший или схваченный. Мясо побежденного послужило бы пищей остальным, которые не стали бы разбирать, кто побежден и кто победитель.

Прошло несколько томительных минут. Вдруг Лаццаро начал приближаться к каменным столбам, на одном из которых сидел шейх-уль-ислам. Несмотря на все свое хладнокровие, Мансур невольно почувствовал, что холодный пот выступил у него на лбу. Но его опасения были напрасны. Не его схватили руки грека. Кто-то из дервишей, думая, что Лаццаро не посмеет схватить своего господина, стал вблизи последнего, думая таким образом быть в безопасности.

Во мраке началась отчаянная борьба не на жизнь, а на смерть. Пойманный дервиш употреблял все усилия, чтобы вырваться из рук Лаццаро, державшего его, как железными щипцами.

Кто боролся с греком? Кто победит? Кто послужит пищей обезумевшим от голода? Темнота скрывала все.

XV Бумага № 713

Австрийский посланник в Лондоне давал большой обед, на который был приглашен весь дипломатический корпус. Граф Бейст употреблял все усилия, чтобы достойным образом принять своих гостей, и к концу обеда благодаря шампанскому разговор сделался чрезвычайно оживленным.

На одном конце стола сидел маршал Грант, маркиз де Виден, французский посланник и герцог Норфолк. Между ними завязался разговор о красавицах Лондона, о светилах оперы и балета, и наконец маршал заметил, что он любит первую красавицу Лондона и пользуется взаимностью.

– О, позвольте, маршал! Я оспариваю ваши слова, – заметил с улыбкой герцог.

– Оспариваете?

– Я могу утверждать, что красивейшая женщина Лондона принадлежит мне.

– Извините, господа, – вмешался маркиз, – позвольте и мне вставить слово. Я думаю, вы хорошо знаете мой вкус. Я знаю здесь в Лондоне одну даму, расположением которой я имею счастье пользоваться, я могу признать ее первой красавицей Лондона.

– Значит, вы оспариваете, маркиз, что моя дама превосходит всех красотой? – спросил герцог Норфолк.

– И значит, вы сомневаетесь в моем вкусе? – прибавил маршал.

– Я вижу, – сказал с улыбкой маркиз, – что каждый из нас считает свою даму красивейшей. Очень легко решить, кто из нас прав. Выслушайте мое предложение.

– Я готов держать какое угодно пари! – вскричал маршал.

– И я тоже, конечно, – заметил герцог, уверенный в победе.

– Я предлагаю пригласить в одно и то же место наших дам и тогда уже решить спор, – сказал маркиз.

– Согласен! – вскричал маршал.

– Один вопрос, маркиз, – сказал герцог, обращаясь к французу. – Где вы думаете устроить это свидание?

– Сегодня вечером в опере. Что скажете вы о моем предложении?

– Я думаю, что оно вполне исполнимо, – ответил герцог. – Теперь скоро восемь часов, двух часов будет, я думаю, достаточно, чтобы все устроить.

Впрочем, в душе герцог был не вполне спокоен, так как он был в несколько натянутых отношениях со своей дамой. Он уже давно поэтому раскаивался, что отказал ей в ее оригинальной просьбе и велел уже принести бумагу с № 713, чтобы рассмотреть ее и решить, нельзя ли будет пожертвовать ею для заключения мира.

Обед уже кончился, и маршал Грант, не теряя времени, встал из-за стола, чтобы написать записку своей даме, прося ее приехать в оперу. Соперники последовали его примеру, причем герцог в своей записке выразил желание исполнить просьбу своей дамы касательно одной известной бумаги. Послав записки, все трое успокоились, вполне уверенные каждый в своей победе.

Когда егерь маршала Гранта принес Саре Страдфорд любезное приглашение приехать в оперу, она вспомнила, что не пробовала еще достать столь важную для нее бумагу через маршала. Поэтому она тотчас же решилась воспользоваться удобной минутой.

«Я буду, маршал!» Эти слова, без всякой подписи, стояли на записке, которую Сара дала посланному для передачи маршалу.

Через несколько минут явился слуга маркиза де Вилен, также с приглашением в оперу. Ответ был тот же: «Я буду» и тоже без подписи.

Наконец явился и посланный герцога. Насмешливая улыбка скользнула по лицу Сары, когда она увидела третье приглашение. Но когда она прочитала, что бумага, которую она просила, лежит уже на письменном столе герцога, ее глаза блеснули странным огнем, и она велела позвать слугу, принесшего письмо.

– Когда герцог написал это письмо? – спросила Сара, когда тот вошел.

– Полчаса тому назад, миледи.

– Герцог у себя дома?

– Нет, миледи, его светлость на обеде у австрийского посланника.

– Там он и написал письмо?

– Точно так, миледи.

– Кто еще был на обеде?

Слуга назвал несколько имен, в том числе маркиза де Виден и маршала. Узнав это, Сара угадала все остальное, и ее гордость возмутилась при мысли, что она должна потворствовать желанию, внушенному вином, возникшему у тех, кого она привыкла видеть у своих ног.

– Подождите, великие дипломаты! – прошептала с саркастической улыбкой Сара, отослав слугу герцога с запиской, в которой, как и в двух первых, стояло: «Я буду».

– О! Сегодня я перехитрю вас, – продолжала она. – Игра должна наконец кончиться. Сегодня у меня будет бумага, которая так нужна Зора.

Поспешно одевшись, Сара велела заложить экипаж и поехала к герцогу Норфолку.

Как она и предвидела, герцога не было дома, по всей вероятности, он думал отправиться в оперу прямо с обеда. Это обстоятельство как нельзя более благоприятствовало планам Сары. Она выразила желание войти в кабинет герцога, чтобы написать ему записку. Прислуга, хорошо знавшая леди Страдфорд, не посмела противиться.

Войдя в кабинет, Сара подошла к письменному столу и стала разглядывать лежавшие на нем бумаги. Торжествующая улыбка скользнула по губам Сары, драгоценная бумага была в ее руках! Схватив поспешно карандаш и лист бумаги, она начала переписывать содержание документа, имевшего для Турции такое важное значение.

Что, если в эту минуту вернулся бы герцог? Эта мысль нисколько не смущала Сару. Она спокойно переписала бумагу и, положив ее на старое место, спрятала копию у себя на груди. Затем она сняла с себя богатый бриллиантовый убор, подарок герцога, и положила его также на стол рядом с запиской, на которой стояли только следующие два слова: «Моей преемнице!»

Сделав это, она вышла из кабинета герцога и, сев в карету, велела везти себя в оперу.

– Герцог лисица! – прошептала она, когда экипаж тронулся с места. – Он хотел привлечь меня обещанием отдать эту бумагу, которой он никогда не решился бы пожертвовать. Но теперь он увидит, что я его перехитрила!

Через несколько минут Сара входила уже в свою ложу, в которой она часто принимала своих многочисленных поклонников. В находившейся напротив ложе сидели в нетерпеливом ожидании герцог, маркиз и маршал.

Герцог бросил гордый, торжествующий взгляд на маршала, невольное движение которого при виде Сары он счел за выражение удивления и восхищения. Маркиз тоже увидел Сару и улыбнулся, вполне будучи уверен в победе.

– Ну что вы теперь скажете, – сказал герцог, обращаясь к маршалу.

– Я удивляюсь, – отвечал тот, – отчего не явились еще ваши дамы.

– Как? Как? Что вы говорите! – вскричал герцог.

– Жаль, что ваши дамы не приехали, – заметил маркиз. – Что вы скажете о моем вкусе?

– Но ведь в ложе напротив нас сидит леди Страдфорд! – вскричал герцог.

– Леди Страдфорд и есть та дама, о которой я говорил, – сказал маршал.

Все трое взглянули друг на друга с выражением глубочайшего изумления.

– Мне кажется, что я понял, в чем дело, – заметил с улыбкой маркиз. – Нам очень легко решить наш спор, так как мы все трое думали про одну и ту же особу.

– Как? И вы тоже думали о леди Страдфорд? – спросил озадаченный маршал.

– Конечно, о леди Страдфорд, – сказал герцог.

– Значит, между нами царит полнейшее единодушие, – засмеялся маркиз.

– И ни один из нас не знал ничего об остальных! – вскричал маршал. – Право, я начинаю думать, что эта прекрасная дочь Альбиона – великолепный дипломат.

Герцог вспомнил в эту минуту о бумаге № 713 и, поспешно оставив оперу, вернулся в свой дом. На письменном столе в кабинете он нашел доказательство недавнего визита Сары, неприятно его поразившее, так как оно говорило, что между ними все кончено.

XVI Убийство консулов в Салониках

В пятницу вечером 5 мая 1876 года по тенистой дороге недалеко от станции железной дороги в Салониках[4] шли два путника. Один из них был одет очень бедно, почти в лохмотья. Его загорелые руки и ноги были обнажены, голову покрывала старая белая чалма. Его спутник был одет почти так же бедно, только вместо белой чалмы он носил зеленую, из-под которой виднелась золотая маска, закрывавшая лоб.

– Они не хотели слушать моих предостережений и были рассеяны. Алабасса же поплатился жизнью за свои преступления, – сказал первый путник, старик с седой бородой, обращаясь к Золотой Маске.

Это был не кто иной, как старый заклинатель змей Абунец.

– Уже давно, – продолжал он, – я хожу по стране, стараясь повсюду тушить пламя восстания, которое раздувают креатуры Мансура. Но этого не удалось мне достичь, восстание принимает угрожающие размеры, и сербы поднимаются на защиту своих единоверцев.

– Все братья попытаются отвратить несчастье, мудрый Бейлер-Беги, – отвечал Золотая Маска глухим голосом. – Но фанатизм слишком возбужден, и успех увенчал все происки Мансура.

– Я иду сегодня в Салоники, брат мой, оттого только, что и здесь сегодня должны начаться беспорядки.

– Ты говоришь о деле болгарской девушки Варды? Да, и оно тоже устроено Мансуром, я сам иду сюда, чтобы помешать кровопролитию, и теперь вижу, что и ты думаешь о том же.

– Мы служим одному общему делу, брат Хункияр. С тех пор, как я оставил пирамиду Эль-Тей, все мои усилия направлены на служение нашему девизу: «Все люди братья!» Для этого я снял знаки нашего братства и сделался заклинателем змей, чтобы легче и не будучи замеченным, преследовать мою цель. В Каире купил я змей, и старый перс выучил меня искусству заклинателя.

– Твою неутомимую деятельность, твою мудрость прославляют все боги, – сказал Золотая Маска, почтительно склоняясь перед Абунецом.

– Ты идешь, чтобы помешать восстанию вспыхнуть в Салониках, беги, Хункияр, оставь мне это дело и ступай дальше. Агенты Мансура и здесь не оставались в бездействии, и достаточно ничтожного повода, чтобы начались большие беспорядки.

– Я знаю только, что болгарка Варда, которая живет в деревне недалеко от города, любит одного молодого турка и ради него готова отречься от своей веры.

– В деревне образовались теперь две враждебные партии. Христиане и магометане угрожают друг другу, и сегодня вечером все должно решиться.

– Сегодня вечером?

– Да, магометане похитили Варду из дома ее родных, которые не соглашались на переход ее в другую веру, и сегодня вечером привезут ее в Салоники. Эта девушка – жертва обмана, который придуман Мансуром. Турок, которого она любит, – презренный помощник Мансура, и Варда будет отведена в гарем Эмира-эфенди. Девушка легко позволила себя уговорить отречься от ее веры, но ее родные поняли бесчестную игру, поэтому-то агенты Мансура и похитили ее из дома ее родных. Напрасно те жаловались губернатору на это насилие, их просьбы остались без всяких последствий. Это обозлило христиан, и теперь должно вспыхнуть восстание. Сегодня вечером Варда будет привезена магометанами в Салоники.

– Взгляни, мудрый Бейлер-Беги, – сказал Золотая Маска, указывая на видневшуюся вдали станцию железной дороги, около которой стояла толпа народа. – Вот уже начало.

– Христиане в Салониках узнали о похищении девушки, – продолжал Абунец, – и хотят силой отнять ее у турок. Для этого-то они и собрались на станции. Наступает решительная минута, брат Хункияр, спеши в город к губернатору и предупреди его о предстоящих беспорядках. Я постараюсь остановить толпу, чтобы предупредить кровопролитие, если это будет возможно. Ступай же, брат, спеши исполнить, что велит тебе долг.

– Будь благословен, благородный Бейлер-Беги. Много нам предстоит еще труда для защиты несчастных жертв религиозной ненависти. Бог с тобой и всеми нами! Бог есть любовь!

– Все люди братья! – прибавил Абунец, и путники расстались.

Золотая Маска направился в глубь городских улиц, а заклинатель змей поспешил к станции.

Несколько сот болгар собрались там уже в ожидании поезда, и повсюду слышались угрожающие речи.

В ту минуту, когда свисток локомотива возвестил о приближении поезда, мимо станции проезжал американский консул Ходжи, родом болгарин. Узнав о причине сборища, он выскочил из своей кареты и бросился на станцию. Там готовилось произойти в это время первое столкновение враждебных партий. Турки привезли уже одетую по-турецки Варду, а христиане хотели отнять ее у них.

В это мгновение посреди спорящих появился старый заклинатель змей.

– Слушайте! – вскричал он. – Выслушайте меня! Не следуйте советам дервишей. Они хотят только поселить между вами раздор.

Наиболее благоразумные из толпы остановились, но, к несчастью, американский консул бросился в эту минуту с несколькими болгарами на спутников Варды, чтобы отнять у них девушку, посадить в карету консула и отвезти в его дом.

– Остановитесь! – крикнул Абунец болгарам. – Отведите девушку в дом губернатора, пусть он разберет это дело. Не дайте восторжествовать фанатикам-дервишам!

Дикий крик заглушил этот предостерегающий голос.

Спутники американского консула отбили Варду и, посадив в карету, поспешно увезли со станции. Готова была уже начаться свалка, но Абунецу после нечеловеческих усилий удалось уговорить толпу мирно разойтись.

Но на другой день поднялась буря, которую не мог утихомирить таинственный глава Золотых Масок. Мрачное демоническое могущество Мансура победило.

Около полудня в мечетях собрались толпы народа, которые затем двинулись к дому губернатора требовать выдачи Варды. Губернатор обещал исполнить это требование, и толпа рассеялась. По непонятному ослеплению или, быть может, с умыслом, губернатор не принял никаких мер для восстановления порядка. Вместо того он послал узнать, где находится Варда.

Через несколько часов толпа снова собралась в главной мечети и около нее. Фанатичные муллы и дервиши разжигали религиозную вражду и говорили, что для всех мусульман будет позором, если девушка-мусульманка останется во власти гяуров. Эти слова произвели сильное действие на толпу. Волнение достигло высшей степени, слышались яростные крики и угрозы. Фанатики клялись истребить всех неверных.

Только тут решился губернатор принять меры и для этого послал за матросами двух турецких военных судов, стоявших в гавани, и велел собрать солдат. Но что значила против разъяренной толпы эта горсть солдат, да еще турецких! Кроме того, и они пришли слишком поздно. Нечаянно или с умыслом – это осталось неразъясненным.

Германский консул Аббош, узнав об угрожающем настроении магометан, отправился в мечеть вместе с зятем своим, французским консулом Муленом, думая личным влиянием подействовать на толпу и уговорить ее разойтись. Но консулы не подумали, что чернь была в высшей степени возбуждена агентами Мансура, что слепая ярость и религиозная ненависть так овладели ею, что никакая сила на земле не могла предупредить кровопролитие.

Едва толпа бешеных фанатиков завидела их, как тотчас же окружила и втащила в мечеть, где их ожидала смерть. Напрасно, узнав об этом, губернатор и кади Салоник бросились в мечеть, чтобы восстановить порядок и успокоить толпу, напрасно Абунец пытался образумить бешеных фанатиков. Все было напрасно. Разъяренные мусульмане бросились с кинжалами в руках на обоих консулов и убили их!

Тогда только пришли войска, которые требовал губернатор, но было уже поздно…

По настоятельным требованиям всех держав было произведено строгое следствие. Главные виновники были наказаны. Тела жертв были торжественно, с воинскими почестями похоронены, но все это не могло возвратить жизнь погибшим, не могло смыть пролитую кровь.

XVII Великий визирь Сади-Раман-паша

Мы оставили Сади и Зора в ту минуту, когда они проникли в тесный и отовсюду загороженный двор таверны и когда адмирал и его сообщники уже торжествовали свою победу.

Но когда вся толпа со свечами и фонарями двинулась во двор, чтобы излить свое бешенство на пленников, там было пусто. С дикими криками бросились полупьяные сообщники адмирала обыскивать все закоулки двора, но их поиски были бесплодны. Наконец небольшая дверь в углу, о существовании которой они позабыли, объяснила им исчезновение пленников. Это привело их в бешенство, и они бросились в дверь, рассчитывая нагнать бежавших, но вместо Сади и Зора они встретили нескольких полицейских, при виде которых более благоразумные и менее пьяные обратились в бегство. Но адмирал и его два матроса продолжали шуметь, кричать и пытались сопротивляться, так что были арестованы, что, впрочем, случилось с адмиралом не в первый раз.

Сади и Зора вернулись домой поздно ночью, довольные, что так счастливо избавились от грозившей им опасности. Это была та самая ночь, когда в опере произошла описанная нами выше сцена между Сарой Страдфорд, маркизом, герцогом и маршалом.

На другой день Сади решил не пытаться более овладеть бумагой № 713 и ехать в Константинополь, так как ничего больше не удерживало его в Лондоне.

В это же утро он нанес последний визит герцогу Норфолку.

– Чем я могу быть вам полезным, благородный паша? – спросил герцог после обычных приветствий.

– Я люблю действовать открыто, герцог, и поэтому я прямо спрошу у вас, какое положение примет Англия в случае войны. Мне поручено узнать, каков будет образ действий Франции и Англии, когда наконец не станет возможности избежать кровопролития.

Герцог с удивлением взглянул на Сади. Тот спрашивал ни больше, ни меньше, как содержание бумаги № 713.

– Ах, любезный паша! – засмеялся герцог. – Кажется, вы такой искусный дипломат, что умеете даже пользоваться услугами дам для достижения ваших целей. Поздравляю вас, тем более что дама, о которой идет речь, так же умна, как хороша и любезна, последнее, конечно, только тогда, когда она хочет. Разве вы не узнали через нее то, о чем вы теперь меня спрашиваете?

– Нет, ваша светлость. Я действую прямо и никогда в этом не раскаивался. Этим путем можно всего достичь.

– И вы достигли многого, как я вижу, так как поручение, подобное данному вам, не дается первому встречному.

Накануне вечером Сара, выходя из своей ложи, потеряла копию с бумаги № 713, и поэтому содержание ее действительно не было известно Сади.

Но как бы в вознаграждение за эту неудачу герцог Норфолк сообщил молодому паше некоторые сведения о планах Англии относительно будущих событий. В свою очередь Сади уверил герцога, что, возвратившись, он употребит все усилия, чтобы добиться издания новых законов и принятия мер для предупреждения кровопролития.

От герцога Сади поехал к Зора и, простившись с ним, в тот же день оставил Лондон.

Между тем в Турции все более и более усиливались беспорядки. Султан Абдул-Азис потерял голову, стал слушать самые нелепые советы и этим еще более ухудшал положение государства. Слухи возбуждали народ, и толпы черни ходили по улицам Константинополя с криками: «Долой великого визиря!» Оружейники были буквально осаждаемы покупателями: даже старые ружья и ржавые сабли – все раскупалось нарасхват. Шейх-уль-ислам Феми-эфенди казался фанатичным софтам недостаточно энергичным, и они громко требовали его низложения. Положение дел становилось невыносимым. Войска набирались и вооружались с лихорадочной поспешностью.

В такое-то время вернулся Сади из Лондона и тотчас же отправился в Беглербег, чтобы доложить султану о результатах своей поездки.

Успех, увенчавший усилия Сади, произвел сильное впечатление на упавшего духом султана. Когда в заключение Сади сообщил мнение герцога Норфолка о необходимых переменах и улучшениях, Абдул-Азису, казалось, пришла в голову неожиданная мысль.

– Ты не только оказал мне новую важную услугу, исполнив так успешно данное тебе поручение, но и высказал благоразумные мысли, которые я вполне разделяю. За успешное исполнение поручения я награждаю тебя орденом Османии с бриллиантами, что же касается мыслей, то я поручаю тебе обработать их и изложить на бумаге как можно скорее. Теперь я нуждаюсь в благоразумном опытном советнике, который ясно видел бы положение и нужды государства.

Новое повышение Сади снова возбудило зависть при дворе. Завистники не могли простить ему его быстрого повышения, хотя оно было достигнуто благодаря его заслугам. Но он не обращал на это ни малейшего внимания и, не теряя ни минуты, принялся за работу, порученную ему султаном.

Дело шло о необходимых переменах во внутреннем управлении, об уравнении прав всех подданных султана, о средствах к прекращению восстания, принимавшего все более и более угрожающие размеры. Дни и ночи работал Сади, не зная усталости, наконец его проект был готов и представлен на рассмотрение султана и министров.

Всякий знакомый с положением Турции, конечно, не будет удивлен, узнав, что предложения Сади вызвали у министров целую бурю неудовольствий и возражений, наконец даже ненависть к их автору. Но султан нашел проект заслуживающим внимания и исполнимым и назначил Сади великим визирем. Таким образом, Сади достиг высшей степени почестей. Но вместе с возвышением его увеличивалась и опасность. Зависть сделалась, правда, скрытой, но еще более опасной. Поэтому друг его Гассан не выказал большой радости, узнав о новом его возвышении.

– Я знаю, что ты хочешь сказать, Гассан, – сказал Сади, заметив печаль Гассана, которым овладело смутное предчувствие близкого несчастья. – Ты думаешь, кто высоко поднялся, может низко упасть. Но не бойся ничего. Тому нечего опасаться, кого воодушевляет только желание послужить своей родине, кто готов всем для нее пожертвовать.

– Так ты думаешь и надеешься. Но сама эта уверенность в успехе твоего справедливого дела, она-то и погубит тебя. Ты знаешь, что тебя давно уже преследует зависть. Ты знаешь бесчестные и своекорыстные намерения министров Гуссейна-Авни-паши, Рашида-паши.

– Тем более я буду беречься их и защищать отечество от опасности, которой грозит ему исполнение их планов.

– Все-таки я боюсь за тебя, Сади. Еще есть время. Еще ты можешь отступить. Не дай блеску почестей ослепить тебя, он увлечет тебя на край гибели. Послушай меня.

– Не трать напрасно слов, друг мой. Мое намерение неизменно. Я не могу отказаться от милости султана.

– Я не поздравляю тебя с новым повышением, Сади, теперь настали тяжелые дни. Тебе не победить всех затруднений, которые будут заграждать тебе путь. Последний раз прошу тебя, остановись. Чтобы держаться в этой стране и при этом дворе, надо быть опытным в интригах и заговорах.

– Довольно! – прервал Сади своего друга. – Было бы трусостью отступить теперь. Именно сейчас, в это время испытаний, и надо доказать свою любовь к отечеству и свое искреннее желание служить всеми силами его благу. Мое решение неизменно. Я охотно принимаю на себя тяжелую ответственность, сопряженную с моим высоким положением. И я надеюсь на твою помощь, Гассан. Ты мой старый, мой единственный друг, ты будешь предостерегать меня, когда увидишь, что я вступил на ложную дорогу или сделал какую-нибудь ошибку.

Спустя несколько дней после этого разговора однажды утром слуги доложили Сади, что его хочет видеть какая-то девушка, которая уверяет, что она принесла великому визирю важные известия. Сади тотчас подумал о несчастной дочери галатской предсказательницы, которую он вместе с Гассаном когда-то хотел спасти. Он приказал поэтому впустить девушку.

Предчувствие не обмануло Сади, на пороге действительно показалась Сирра, Черный Карлик, казавшаяся еще меньше ростом и безобразнее, чем прежде. Увидев Сирру, Сади невольно вспомнил о Реции. Сирра напомнила ему о его преступной забывчивости.

– Наконец-то я нашла тебя, благородный паша! – вскричала Сирра, падая на колени. – Теперь ты можешь выслушать меня. Помоги мне. Случилось великое бедствие, и только ты один можешь в нем помочь.

– Говори, что привело тебя сюда?

– Несчастье Реции. О господин, помоги той, которая тебя так верно и горячо любит! Не дай ей погибнуть! – умоляла Сирра своим мягким, проникающим в душу каждого голосом. – О, теперь, когда я нашла тебя, я уверена, что ты не оставишь в несчастье бедную Рецию. Ты не можешь ее оставить.

Голос совести говорил Сади то же самое, и он стоял бледный и неподвижный.

– Ты говоришь про Рецию, дочь Альманзора? – спросил он наконец.

– Да, господин, про твою жену… и про твоего ребенка.

– Ребенка? – спросил Сади дрожащим голосом. – Где же теперь Реция?

В эту минуту он почувствовал всю тяжесть своего проступка.

– О благородный паша, великое несчастье случилось с Рецией и ее ребенком, который был ее единственным утешением. Но в твоей власти загладить все. Твоя могущественная рука может защитить и освободить их.

– Но скажи же, где Реция? Где дитя?

– Несколько дней тому назад дочь Альманзора вместе со своим ребенком нашла убежище в маленьком домике моей матери в Галате. Это бедная и тесная хижина, но Реция думала, что она будет в ней в безопасности до твоего возвращения. Но в одну ночь случилось ужасное несчастье. Двое каких-то людей прокрались ночью в хижину, похитили Рецию, а меня связали и оставили в хижине, так же как и ребенка.

– Кто же были эти дерзкие разбойники?

– Была темная ночь, и я не могла их видеть, но я не сомневаюсь, что ее взяли слуги Бруссы.

– Стамбульского торговца рабами?

– Его яхта плыла накануне мимо нашего дома, и он смотрел на Рецию, стоявшую на балконе. О! Это, наверное, были его люди!

– Но где же ребенок?

– О, не гневайся на меня, благородный паша, ребенка у меня украли.

– Значит, ты плохо берегла его.

– Нет, я берегла маленького Сади как зеницу ока! О господин, это был твой живой портрет. Аллах написал на его лице, что он твой сын. Я не спускала с него глаз…

– И все-таки его украли у тебя? – прервал Сади.

– Выслушай, как это случилось, и потом суди меня, благородный паша. Когда Реция была похищена людьми Бруссы, я осталась связанная на полу. Только к утру удалось мне развязать мои веревки. Тогда я взяла плакавшего ребенка и прижала его к моей груди, плача от горя. Прошло уже много времени, и было поздно гнаться за похитителями, так как они должны были быть уже далеко. Поэтому я сначала пыталась успокоить ребенка. Сперва он все требовал мать и отталкивал меня прочь…

– И ты ничего не узнала о судьбе Реции?

– Нет, ничего. Спустя несколько дней я воспользовалась минутой, пока он спал, и побежала в город, чтобы отыскать Бруссу. Но я не нашла его и ничего не узнала о Реции. Тогда я поспешила домой. Не более двух часов была я в отсутствии, но когда вернулась, ребенка уже не было в хижине. Я искала повсюду, в отчаянии думая напасть хотя бы на след похитителей, но все было напрасно. В это время я услышала о твоем приезде и поспешила к тебе, чтобы просить о помощи. О, не гневайся на меня, благородный паша!

– Я нисколько не сержусь на тебя, хотя меня очень печалит, что сын мой более не у тебя и ты не можешь отдать его мне. Ступай домой. Я приложу все усилия, чтобы отыскать Рецию. Будь уверена в моей вечной благодарности за любовь, которую ты питала к моей несчастной Реции. Но, я вижу, ты бедна…

С этими словами Сади взял со стола кошелек с деньгами.

– Я пришла сюда не за тем, чтобы требовать награды, благородный паша, – сказала Сирра. – Не для того спешила я к тебе. Ты и Гассан-бей, вы оба спасли мне однажды жизнь и этим заплатили мне за все мои услуги тебе. Моя любовь к Реции не нуждается в вознаграждении.

– Все-таки возьми хоть эту небольшую сумму, – настаивал Сади, протягивая кошелек Черной Сирре. – Старайся напасть на след ребенка. Если тебе понадобится для этого помощь, ты только скажи мне.

– Лучшая награда за мои труды – это твое обещание отыскать Рецию, твою несчастную жену. Да поможет тебе Аллах!

С этими словами Сирра вышла.

Сади задумчиво глядел ей вслед. Слова этого несчастного, изуродованного создания еще звучали в его ушах. Сколько чистой, верной любви, готовой на всякие жертвы, скрывалось под этой грубой оболочкой! Что он наделал! Он покинул Рецию и позабыл о ней, ослепленный стремлением к славе и почестям. Он был богат и знатен, наслаждался счастьем, а она, его жена, терпела нужду и лишения. Где теперь она? Где она страдает? Где возносятся ее стоны и жалобы к престолу Всемогущего? Где ломает она в отчаянии руки, разлученная со своим сыном, со своим единственным сокровищем и утешением?

Сади позвал одного из слуг и велел ему тотчас же привести Бруссу, торговца невольниками.

Не прошло и четверти часа, как Брусса входил в дом нового великого визиря Сади-Раман-паши, гордый и счастливый, что и этот сановник будет принадлежать к числу его клиентов. Брусса не сомневался, что Сади хочет пополнить свой гарем его рабынями. Его круглое лицо сияло при мысли о громадной поживе.

– Ты Брусса, торговец рабами? – спросил Сади, увидев его.

– Да, могущественный повелитель и паша. Бруссой зовется тот, кому выпало неслыханное счастье узреть твою высокую особу.

– С таким словами обращаются только к султану, нашему повелителю, – отвечал Сади, с презрением услышавший низкую лесть жадного торговца. – Что за женщины находятся на твоем рынке?

– Окажи моему роду высшую милость, благородный паша, и осчастливь своим посещением мой рынок. Высшие сановники не брезгуют смотреть на моих несравненных красавиц. У меня была куплена та невольница, которую Мехмед-Руш-ди-паша и Хамед-Кайверли-паша недавно подарили султану, нашему повелителю, тени Бога на земле.

– Я спрашиваю тебя, какие женщины есть на твоем рынке? – прервал Сади поток красноречия торговца невольниками.

– Жаль, могущественный паша, что ты не послал за мной три дня тому назад. У меня были тогда три красавицы. Клянусь бородой пророка, они достойны были назваться тремя розами. Самую красивую из них, названную Гюль-Багар (Весенняя роза), ты не найдешь более, она продана. Но остальные две, Роза Грузии и Горная роза, черкешенка, еще у меня, приди и взгляни на них.

– Откуда достаешь ты невольниц?

– Из Грузии, с Кавказа, из страны Нила, из Персии и Армении. Повсюду ездит твой раб, могущественный паша, чтобы покупать красивых девушек.

– Ты говоришь, что покупаешь – правда ли это?

Этот неожиданный вопрос, казалось, изумил и испугал Бруссу.

– Если бы ты знал, повелитель, какие громадные деньги трачу я ежегодно на покупку невольниц…

– Я спрашиваю тебя, – прервал Сади, – всех ли ты покупаешь? Мне говорили, что ты часто похищаешь женщин и силой приводишь их на свой рынок.

– Об этом я ничего не знаю, мудрый паша. Конечно, случается иногда что-нибудь подобное, но только как исключение.

– Это не должно больше продолжаться! – вскричал в гневе Сади. – Это не будет долее оставаться безнаказанным. Моим первым делом будет уничтожение этого позора нашей страны. Я знаю, что до сих пор на торговлю рабами и похищения людей смотрели сквозь пальцы, но этого более не будет. Я хочу положить конец этим низким и бесчестным делам.

– Ты гневаешься на меня, могущественный паша и повелитель. Грозный взгляд твой поражает твоего преданного раба.

– Ты не мой раб и не можешь им быть, побереги для других эту грубую лесть, которая только усиливает мой гнев. Ты говорил сейчас о трех женщинах, одну ты назвал Розой Грузии, другую Горной розой, третью Весенней розой. Как их настоящие имена?

– Их зовут Надине и Зита…

– А третья? Весенняя роза?

– Ее уже нет у меня, могущественный паша. Ее звали Рецией.

– Рецией! Где ты достал ее?

– Я нашел ее в одной бедной хижине в Галате.

– И ты украл ее там?

– Украл? – вскричал Брусса с отлично разыгранным удивлением. – Мой раб Джем привел ее ко мне. Значит, он украл ее? О, я убью его как собаку!

– Горе тебе, если по твоей вине какое-нибудь несчастье постигнет Рецию! – вскричал с гневом Сади. – Ты говорил, что ее уже нет у тебя?

– Весенняя роза уже три дня как куплена, могущественный паша и повелитель, – отвечал в смущении Брусса.

– Кем? – спросил Сади в лихорадочном волнении.

– Ее высочеством принцессой Рошаной, могущественный паша.

Сади вздрогнул. Это, очевидно, не было случайностью, это было дело Рошаны. Узнав о Реции, она захотела захватить в свои руки соперницу, которую Сади предпочел ей.

Решение Сади было скоро принято: поступок Рошаны прекратил все его колебания, выбор был сделан. Он должен был спешить освободить Рецию, свою дорогую, верную жену.

Отпустив сильно встревоженного торговца невольниками, Сади велел заложить карету. Он хотел тотчас же ехать к принцессе.

XVIII Три розы

Прежде чем описывать бурное свидание Сади-паши с принцессой Рошаной, мы должны бросить взгляд назад и вернуться к тому времени, когда Реция была похищена Фазилем и Джемом из дома старой гадалки. Они перенесли ее в лодку, и через полчаса несчастная была уже в доме Бруссы, она не могла даже ни разу крикнуть, позвать на помощь, так как ее рот был завязан платком, под которым она едва не задохнулась.

В доме Бруссы ее отвели в отдельную, для нее специально приготовленную комнату, где ожидали ее черные невольницы, которые тотчас же одели ее в роскошное платье и красиво убрали волосы.

Рядом с комнатой Реции были комнаты двух остальных красавиц, Надине, Розы Грузии, и Зиты, Горной розы Кавказа, которые были отделены от остальных рабынь, так как Брусса возлагал на них большие надежды.

На следующий день в дом Бруссы явился богатый турок, паша из Адрианополя, нарочно затем приехавший в Константинополь, чтобы купить у Бруссы красивую женщину для своего гарема. Хитрый торговец знал богатство паши, а также знал и то, что тот был чрезвычайно скуп, поэтому он показал ему только обыкновенных невольниц, не отличавшихся особенной красотой и не имевших большой ценности.

В то же время пришел один стамбульский купец, желавший купить красивую жену своему сыну.

– Нет ли у тебя чего-нибудь получше? – спросил он. – Эти женщины мне не нравятся.

– Да, у меня есть три необыкновенные красавицы, но я их не выставляю напоказ, они берегутся для важных особ, – отвечал с улыбкой Брусса.

– Так покажи их нам! – вскричал паша.

– Боюсь, чтобы они не показались тебе слишком дорогими, благородный паша, – заметил с улыбкой торговец.

– Уж не думаешь ли ты, что у меня не хватит денег заплатить?

– Сохрани меня Аллах от таких мыслей, твое богатство велико, благородный паша, но я думаю, что цена покажется тебе слишком высокой.

– Покажи нам твой лучший товар, – сказал стамбульский купец, – мой сын хочет иметь красивую жену, и я не пожалею денег.

– Я очень рад, что могу показать вам гордость моего рынка, – отвечал Брусса. – Следуйте за мной, я покажу три цветущие розы, красивее которых нет на земле.

Войдя в большую прохладную залу, Брусса посадил своих покупателей на широкий диван и велел подать шербет.

Тотчас вошли две темнокожие, но красивые девушки-египтянки и, став на колени, подали обоим покупателям шербет на серебряных подносах. В то же время Брусса вывел для показа сначала грузинку Надине, потом Рецию и наконец черкешенку Зиту. Купец и паша, оба были поражены их необыкновенной красотой.

– Что стоит Весенняя роза? – спросил паша, указывая на Рецию. – Я хочу купить ее.

– Тысячу австрийских дукатов, благородный паша, – отвечал с низким поклоном Брусса.

– В своем ли ты уме? – вскричал паша.

– Скажи же теперь цены остальных двух, – попросил купец, обращаясь к Бруссе.

– Надине, Роза Грузии, стоит восемьсот дукатов, а Зита девятьсот.

Купцу, так же как и паше, цены показались слишком высокими.

– Я говорил вам это заранее, – заметил с улыбкой Брусса. – Но все-таки мне было очень приятно показать вам эти три прелестные розы.

– А что стоит вот эта? – спросил паша, указывая на невольницу, принесшую ему шербет.

– Дай мне сто дукатов, благородный паша, и она твоя, – отвечал Брусса.

– Возьми восемьдесят.

– Дай хоть девяносто.

– Ни одного пиастра более. Хочешь – соглашайся, хочешь – нет, я не прибавлю ничего.

Брусса уступил, и торг был заключен в ту же минуту. Купец же из Стамбула ушел, не купив ничего.

В этот же самый день Фазиль сообщил принцу, что он будто бы случайно узнал, что Реция, дочь Альманзора, находится в доме Бруссы, торговца невольниками. Это известие произвело на принца ожидаемое впечатление, и Фазиль не сомневался, что получит двойное вознаграждение – от Бруссы и от принца.

Вечером принц велел подать карету и в сопровождении одного Фазиля поехал в Стамбул. Фазиль ввел его в дом Бруссы и поспешил сообщить последнему о приезде принца. Брусса был очень этим обрадован и поспешил навстречу принцу, ожидавшему его с беспокойством и нетерпением.

Принц Юсуф глубоко любил Рецию, и его ужасала мысль, что если бы Фазиль не узнал случайно о судьбе Реции, несчастная могла быть уже продана.

Наконец вошел Брусса и приветствовал принца длинной, льстивой речью.

– Довольно! – прервал принц поток его красноречия. – Как попала в твои руки Реция, дочь Альманзора?

– Я знаю только, что ее зовут Рецией, ваше императорское высочество. Ее привели ко мне только вчера.

– Сколько хочешь ты за нее?

– Две тысячи дукатов, ваше высочество.

– Хорошо, завтра ты получишь их от моего кассира. Я не хочу спрашивать, имеешь ли ты право требовать эту сумму. Я хочу только освободить несчастную Рецию из этого дома, – сказал принц. – Приведи ее сюда, чтобы я мог сказать ей, что она свободна.

– Осмелюсь ли я попросить ваше высочество написать мне приказание выдать эти деньги? Я боюсь, что чиновники не поверят мне на слово.

– Хорошо, дай бумагу и перо.

Брусса поспешно подал принцу все принадлежности для письма, и тот написал приказание о выдаче двух тысяч дукатов.

– Теперь веди меня к Реции, – приказал принц.

Брусса позвал слугу с лампой и повел принца внутрь дома, в комнату, где была заключена Реция.

При виде принца луч надежды проник в сердце несчастной.

– Ты пришел! – вскричала она. – О, теперь я могу надеяться на спасение. Ты так благороден! Так добр! Помоги мне. Я здесь пленница.

– Ты не должна оставаться ни одного часа в этом доме, Реция, – сказал принц, – ты свободна. Двери откроются перед тобой.

– О, благодарю тебя, благородный, великодушный принц! Ты исполнен истинного благородства.

– Довольно, не благодари меня. Ты можешь идти куда ты хочешь, теперь ты свободна, но я еще раз спрашиваю тебя, хочешь ли ты следовать за мной, хочешь ли ты быть моей?

– Не спрашивай меня. Я не могу отвечать, принц, – отвечала в волнении Реция. – Я не могу принадлежать тебе. Не требуй этого.

– Ты свободна в своем выборе. Я не могу принудить тебя полюбить меня. Я мог протянуть тебе руку помощи, и этого сознания для меня довольно. Ступай куда хочешь. Но помни, если тебе понадобится помощь, ты знаешь, где найти ее. Прощай.

С этими словами принц бросился из комнаты Реции.

Реция была свободна. Она тотчас же сказала прислуживавшим ей рабыням, чтобы они принесли ей ее платье. Невольницы вышли, но не принесли платье, а вместо того стали под разными предлогами уговаривать Рецию остаться в доме Бруссы до утра.

Реция согласилась, но на следующий день повторилось то же самое, и несчастная с отчаянием увидела, что Брусса и не думает освобождать ее. Получив деньги, этот негодяй, вместо того чтобы удовольствоваться этим и без того уже громадным барышом, решился еще более увеличить его и снова продать Рецию кому-нибудь.

Прождав несколько дней и видя, что никто не заботится о судьбе несчастной, он убедился, что может безнаказанно привести в исполнение свой бесчестный план.

Раз Фазиль встретил на улице слугу принцессы Рошаны Могафи, и через полчаса последний явился к своей госпоже с видом человека, принесшего важное известие.

– Ваше высочество поручили мне, – сказал он, – узнать, не дочь ли Альманзора та женщина, которую любит его высочество принц Юсуф, и сегодня я услышал от Фазиля…

– Кто этот Фазиль? – прервала Рошана.

– Слуга принца, ваше высочество, – отвечал Могафи. – Сегодня я услышал от него, что эта женщина действительно дочь Альманзора, что ее зовут Рецией и что у нее есть маленький сын, который находится теперь в доме старой Кадиджи, галатской гадалки.

– Сын? – спросила принцесса, слушавшая с напряженным вниманием рассказ слуги.

– Да, ваше высочество, это сын Реции и Сади-паши, которого она все еще так любит, что не хочет принадлежать его высочеству принцу, – отвечал ловкий слуга.

– Ты говоришь, что дитя теперь в доме галатской гадалки. Где же мать?

– Она в доме Бруссы, торговца невольниками, ваше высочество.

В течение нескольких минут Рошана оставалась в задумчивости. Казалось, она что-то обдумывала.

После возвращения из Лондона Сади был у нее только раз и то на несколько минут, так как он был поглощен работой. В голове Рошаны мелькнула неожиданная мысль. Не вернулся ли Сади к Реции? Может быть, он искал ее? Может быть, в его сердце вспыхнула снова любовь к покинутой? У нее было дитя, залог их любви. При этой мысли кровь принцессы закипела. Она хотела во что бы то ни стало владеть одна сердцем Сади.

«Не захватить ли в свои руки мать и ребенка? – думала она. – Тогда я могу быть спокойна».

– Могафи, – сказала она, обращаясь к слуге. – Я хотела бы, чтобы ты принес во дворец ребенка из дома гадалки. Ему будет здесь гораздо лучше.

– Если ты этого желаешь, принцесса, то я сейчас же поспешу исполнить твое приказание.

– Но я хочу, чтобы об этом никто не знал.

– Я буду осторожен, ваше высочество.

– В таком случае – ступай.

Могафи отправился исполнять волю своей госпожи. Он стал сторожить у дома Кадиджи и, улучив минуту, когда Черная Сирра ушла из дома, пробрался в хижину и похитил ребенка.

Принцесса же немедленно поехала к Бруссе, спеша привести в исполнение свой план.

Торговец невольниками был обрадован приездом Рошаны и встретил ее с низкими поклонами, расточая самые льстивые фразы.

– Я слышала, что у тебя есть одна девушка по имени Реция, – сказала принцесса.

Брусса испугался, он подумал, что принцесса знает о покупке Реции Юсуфом.

– Я не знаю, у меня ли она еще, – отвечал он, прикидываясь, будто не хорошо помнит. – Кажется, ее купил его высочество принц Юсуф.

– Я думаю, что она еще у тебя, и хочу ее купить, – продолжала Рошана.

– Значит, она не у его высочества принца Юсуфа?

– Я никогда не вижу принца и не говорю с ним. Я слышала, правда, что он хотел завладеть этой девушкой, но я не знаю, у него ли она.

Эти слова успокоили Бруссу.

– Позволь мне разузнать, благородная принцесса, – сказал он. – Может быть, Реция еще и у меня. У меня так много красивых женщин, что я не могу всех их помнить.

– Покажи мне их, я знаю ту, которую хочу купить, – приказала принцесса.

Брусса вышел из комнаты, где он встретил принцессу, и велел невольницам привести Рецию.

Увидев принцессу, несчастная бросилась в отчаянии перед ней на колени.

– Кто бы ты ни была, – вскричала она, – спаси меня! Освободи меня из этой тюрьмы! Ты женщина. Ты поймешь, значит, мое горе. У меня есть дитя, которое у меня безжалостно отняли.

Реция не могла узнать Рошану, лицо которой было закрыто, но та тотчас же узнала ту, которую она однажды видела в объятиях Сади. Она увидела, что с того времени красота ее соперницы еще более расцвела, но это только усилило ее ненависть и укрепило в намерении отстранить соперницу, захватив ее в свои руки.

– Я покупаю Рецию, – сказала принцесса, обращаясь к Бруссу. – Ты получишь деньги в моем дворце.

– Возьми меня с собой! – умоляла Реция в смертельном страхе. – Не оставляй меня здесь ни одной минуты!

– Твоя просьба будет исполнена. Закройте ей лицо покрывалом, – приказала принцесса невольницам, которые привели Рецию. – Посадите ее в мою карету. Я хочу взять ее с собой.

– Благодарю тебя, – сказала Реция, закутывая лицо покрывалом.

Она и не подозревала, в чьих она руках.

Только когда карета остановилась перед дворцом Рошаны и слуги принцессы отвели новую невольницу внутрь мрачного здания, только тогда действительность предстала во всей наготе перед изумленной и испуганной Рецией.

Что все это значит? Для чего привезли ее сюда? Не должна ли она была найти тут Сади мужем принцессы? Должна ли она быть свидетельницей его любви к другой или ей было назначено занять место в гареме Сади? Эти вопросы волновали несчастную, и она не могла найти ответа ни на один из них.

Через несколько дней, как мы уже знаем, Сади-паша неожиданно явился во дворец Рошаны. Принцесса тотчас же приняла его, и он был введен в приемный зал дворца, окна которого выходили в сад.

Рошане бросилось в глаза сильное волнение, овладевшее Сади, лицо которого выражало сильный гнев. Она подумала, что он пришел, чтобы искать Рецию. Виновные прежде всего думают об открытии их вины.

– Наконец-то ты пришел ко мне, – сказала она, с улыбкой встречая Сади. – Наконец-то я тебя снова вижу. Но что с тобой, Сади-паша? Уж не заботы ли это о государственных делах волнуют тебя?

– Мне сказали, но я не могу этому поверить, что Реция, дочь Альманзора, находится в твоем дворце, – сказал Сади в сильном волнении.

– Реция, дочь Альманзора? – спросила принцесса с хорошо разыгранным удивлением. – К чему ты спрашиваешь об этом? Я думала, ты пришел, чтобы загладить свою вину, что ты так долго у меня не был, а ты с гневом спрашиваешь меня о какой-то Реции!

– Прости, принцесса, мое волнение. Ответь мне, здесь ли Реция?

– Ты совершенно переменился, Сади-паша, ты был прежде совсем другой.

– Положи конец неизвестности, которая меня мучает, принцесса.

– Ты спрашиваешь о Реции? Да, я купила как-то у Бруссы невольницу, которую так звали.

– Где она? Я хочу ее видеть!

– Какое странное требование! Что за дело тебе до моих невольниц?

– Я должен ее видеть! Я хочу узнать истину! – вскричал Сади, позабыв все.

– Так подойди к окну и взгляни в сад, – сказала гордо принцесса.

Дрожа от нетерпения, Сади бросился к окну. Вдруг он вскрикнул и отскочил назад.

В саду, под окнами зала, он увидел Рецию, работавшую под наблюдением садовницы.

Молния радости сверкнула в глазах Рошаны.

– Что с тобой, Сади-паша? – спросила она ледяным тоном.

Но Сади не слышал ничего. Сомнения и борьба, происходившие в нем, закончились. Он знал теперь свой долг. Сознание вины глубоко проникло в его сердце при виде той, которую он забыл и покинул, стремясь к славе и почестям.

Рошана унижением соперницы достигла только того, что с этой минуты выбор Сади был сделан.

Не говоря ни слова, Сади бросился вон из зала.

Принцесса взглянула вслед ему с холодной, злой усмешкой.

Прекрасные лилии. Художник Джон Фредерик Льюис

XIX Подземный ход

Мы оставили заключенных в пирамиде в ту минуту, когда Лаццаро схватил одного из дервишей и между ними завязалась отчаянная борьба. Желание Мансура, по-видимому, исполнялось. Старая гадалка была мертва, а противник грека боролся со всем мужеством отчаяния, и вполне могло случиться, что тот будет победителем. А в таком случае смерть грека была бы неизбежна.

Мансур был невозмутимо хладнокровен и спокоен, он был вполне уверен в спасении. Он говорил себе, что не может здесь погибнуть. Каким образом он будет спасен, этого он еще не знал, но более всего надеялся на помощь дамиеттского муллы.

Между тем борьба все еще продолжалась, и в ней приняли участие остальные дервиши, не видя, на кого они нападают. Они помогали тому, на чьей стороне был перевес, не разбирая, кто это, Лаццаро или схваченный им дервиш.

Наконец отчаянное сопротивление жертвы было сломлено, и обезумевшие от голода и жажды бросились на него, как волки, и в одну минуту разорвали его на куски. В другое время они отвернулись бы с ужасом и омерзением от подобной пищи, но тут голод заглушил в них все человеческие чувства и обратил их в хищных зверей.

– Однако как он защищался! Пусть в следующий раз другой ловит, с меня довольно, – раздался вдруг голос, в котором Мансур тотчас же узнал голос грека.

Лаццаро вышел победителем из отчаянной борьбы, и надежда Мансура не оправдалась.

Ни Мансур, ни грек не решились прикоснуться к трупу дервиша, несмотря на то что страдали не меньше других. Железная воля помогала им переносить то, что было невыносимо для других.

Разделив еще теплый труп товарища, дервиши попрятались по углам, как бы боясь, чтобы кто-нибудь не отнял у них их кровавую добычу. Один из них, чтобы быть более в безопасности, пролез через отверстие в стене во вторую камеру пирамиды. Но, боясь, что его и там легко могут найти, он пробрался в самый дальний угол и там прижался к стене.

Вдруг ему показалось, что один из камней уступил давлению его руки и слегка пошевелился. Безотчетный страх охватил его. Он стал ощупывать руками стену и нашел, что действительно один из камней, а именно широкая, вделанная в стену плита слабо держится. Он нажал рукой, и плита с глухим шумом упала на землю, открыв отверстие в стене, бывшее началом идущего в глубину прохода.

Глухой шум от падения камня был услышан Мансуром, и он тотчас же бросился по направлению, откуда шел звук.

– Что ты тут делаешь? – спросил он, подходя к дервишу.

– А! Это ты, мудрый баба-Мансур, – сказал узнавший его голос дервиш. – Посмотри здесь, я нашел отверстие в стене. Тут выпала плита.

Мансур с лихорадочным нетерпением стал ощупывать отверстие. Он был уверен, что это была какая-нибудь скрытая ниша, где находилось сокровище калифов.

Отверстие было настолько высоко, что в него мог пройти человек, немного согнувшись. Казалось, это был какой-то проход между обломками скал, из которых была сложена главная масса пирамиды. По-видимому, он вел вниз, так как пол его заметно понижался.

Дикая радость овладела дервишем при этом открытии.

– Сюда! Сюда! Проход! – закричал он, сзывая остальных во вторую камеру пирамиды.

– Где? Где ты? – раздалось со всех сторон.

– Здесь! Идите сюда! Здесь есть выход!

– Зачем ты зовешь других? – сказал с гневом Мансур. – Разве ты знаешь, куда ведет этот проход?

– Он ведет на свободу, мудрый баба-Мансур! – вскричал дервиш, радость которого не знала границ. – О, мы теперь спасены! Я говорю тебе, мы спасены! Иль-Алла! Аллах акбар!

Дервиши плакали, кричали, смеялись и бесновались, как помешанные.

Мансур углубился в проход в сопровождении открывшего его дервиша. Некоторое время они двигались в совершенном мраке. Вдруг вдали блеснула яркая звездочка. Это был луч света!

– Свет! Свет! – заревел дервиш. – Свобода! Мы спасены! Спасены! Сюда!

При этом известии всеми остальными спутниками Мансура овладело неописуемое волнение. Давя друг друга, бросились они все вместе к узкому отверстию. Каждый хотел первым выйти на свободу. Можно было подумать, что их жизни подвергались опасности каждую минуту промедления.

К счастью для них, ход был длинен и узок, так что они могли подвигаться вперед только медленно. В противном случае им грозила бы слепота, так как их глаза, отвыкшие от света, не вынесли бы быстрого перехода, хотя солнце уже заходило и наступали сумерки.

Мансур первым достиг конца прохода, наполовину засыпанного песком, и вышел на свободу. Тут только его железная натура сломалась. Он зашатался и упал без чувств на песок. Дервишами окончательно овладело безумие, одни из них скакали и кривлялись, произнося имя Аллаха, другие, лежа на земле, корчились в судорогах, третьи лежали как мертвые от истощения сил. Только двое из них скоро опомнились и овладели собой, из остальных же двое помешались. Их расстроенный мозг не вынес неожиданного потрясения. Один только Лаццаро спокойно перенес этот быстрый переход от гибели к спасению.

Очнувшись от забытья, Мансур тотчас же с двумя дервишами пошел искать верблюдов. Только два из них еще оставались, остальные же, по всей вероятности, убежали в пустыню, так как не были привязаны. Во вьюках были финики и несколько мехов с водой, которые Мансур и раздал своим спутникам, но понемногу, так как он знал, что после долгого голода большое количество пищи может быть смертельно.

В это время была уже ночь и, подкрепив себя немного пищей, несчастные заснули, утомленные долгим голодом и бессонницей, так как в течение шести дней, проведенных в пирамиде, они не могли заснуть ни на минуту.

Один Лаццаро не спал. Жадность, которая в нем была сильнее, чем в Мансуре, побеждала усталость. Этот бледный, истощенный страданиями человек выносил лишения легче всех других его товарищей. Он притворился спящим и лежал без движения до тех пор, пока не убедился, что всеми остальными овладел глубокий сон. Тогда он осторожно приподнялся и осмотрелся. Все было тихо и спокойно, даже верблюды спали. Неслышными шагами подошел грек к Мансуру и, наклонившись над ним, осмотрел все его карманы. Но они были пусты. Так же и во вьюках верблюдов не было и следа сокровищ калифов. Было очевидно, что Мансур или не нашел сокровища, или оставил его внутри пирамиды. Лаццаро хотел во что бы то ни стало воспользоваться этим случаем обогатиться. Если Мансур нашел сокровище, он должен с ним поделиться. С этими мыслями Лаццаро лег, думая наблюдать за всеми движениями Мансура, если тот проснется. Но тут тело взяло верх над духом, и крепкий сон овладел им. Когда грек проснулся, была еще ночь, но луна уже спустилась к горизонту. Близилось утро. Первой мыслью Лаццаро было взглянуть на Мансура. Место, где тот лежал вечером, было пусто. Демоническая улыбка искривила бледные черты Лаццаро.

Мансур еще раз решился проникнуть внутрь пирамиды для поисков сокровища калифов. Он не хотел делиться добычей, хотя мог погибнуть в этой охоте за богатством.

Кругом было темно, дервиши спали крепким сном. Грек осторожно поднялся и прокрался к подземному ходу, который вел внутрь пирамиды. Тут он убедился, что его догадки были справедливы. В глубине узкого прохода виднелся слабый свет. Мансур воспользовался сном своих спутников и, взяв с собой лампу, снова проник в пирамиду, чтобы продолжить поиски сокровища. Казалось, что свет мало-помалу приближается. Мансур, значит, уже возвращался. Может быть, он нес уже часть сокровища, чтобы спрятать его во вьюках верблюдов? Лаццаро прижался за выступом стены и ожидал приближения Мансура. Страшное волнение овладело им. В висках его стучало, в ушах раздавался шум, казалось, вся кровь прилила ему в голову. В эту минуту должно было решиться, будет ли он обладателем громадного богатства. Неужели он подвергался всем этим опасностям только для того, чтобы вернуться в Константинополь с пустыми руками?

Свет все более и более приближался, и наконец можно уже было различить Мансура, медленно идущего по узкому проходу.

Вдруг в нескольких шагах перед собой он увидел человека, заграждавшего ему путь.

– Кто тут? – спросил он, вынимая из кармана револьвер. – А, это ты, Лаццаро. Чего ты здесь ищешь?

– Сокровище, баба-Мансур, – отвечал грек.

По тону этого ответа Мансур понял, какая огромная опасность грозит ему.

– Назад! – вскричал он, вздрогнув и побледнев от охватившего его ужаса. – Выйди вон из прохода и дай мне пройти.

– Если я повернусь, ты меня убьешь. Нет, я хочу поделиться с тобой.

Вместо ответа Мансур прицелился в грека, приближавшегося к нему с угрожающим видом.

– Назад! – крикнул он.

Грек бросился вперед. Загремел выстрел, и в ту же минуту лампа упала из рук Мансура на землю и разбилась. Пуля Мансура не задела Лаццаро, он остался невредимым, и во мраке завязалась отчаянная борьба, борьба не на жизнь, а на смерть. Дервиши же спали так крепко, что их не разбудил даже гром выстрела, а шум борьбы в подземелье не достигал их ушей.

Мансуру нечего было надеяться на помощь, и он напрягал все силы, чтобы одолеть своего противника. И Лаццаро знал, что смерть его неизбежна, если Мансур одержит верх.

Несколько минут слышался глухой шум борьбы, наконец все стихло. В конце подземного хода показался Мансур, бледный, в разорванной одежде, с окровавленным кинжалом в руке. Отерев кровь с кинжала и приведя, насколько это было возможно, в порядок свое платье, Мансур подошел к спящим дервишам и, разбудив их, велел собираться в путь.

Тотчас же верблюды были навьючены, и маленький караван двинулся по пустыне. Дервиши спросили было о Лаццаро, но Мансур отвечал им, что с ним случилось несчастье, и они замолчали. Дисциплина, ослабевшая во время ужасного заключения, была восстановлена, и дервиши не смели ни о чем расспрашивать своего повелителя.

Через несколько дней Мансур счастливо достиг гавани, где его ожидал нанятый им пароход, и возвратился в Константинополь.

XX Покушение на жизнь принцев

Поздно вечером в субботу 13 мая 1876 года у входа в развалины Кадри остановился экипаж, на козлах которого рядом с кучером сидел черный слуга. Это был экипаж султанши Валиде.

– Здесь мудрый Мансур-эфенди? – спросила она подбежавшего старого, оборванного дервиша.

– Да, повелительница. Мудрый баба-Мансур недавно возвратился счастливо из своего большого путешествия, – отвечал дервиш.

Негр соскочил с козел и открыл дверцу кареты. Султанша Валиде вышла из экипажа.

– Веди меня к Мансуру-эфенди, – приказала она дервишу.

В первый раз султанша искала льва в его берлоге, впервые проникла она в мрачные развалины Кадри. Дервиш показывал ей дорогу, слуга-негр шел позади. Она прошла мимо вертевшихся и кривлявшихся дервишей, певших и призывавших Аллаха, и наконец достигла башни Мудрецов, где находился Мансур.

Тут она увидела страшное зрелище. Старый дервиш, помешанный и потому считавшийся святым, лежал около полуобрушившейся стены, положив левую руку на землю, и ударял кинжалом с такой быстротой, что едва можно было следить за его движениями. С непередаваемой ловкостью вонзал он блестящую сталь в землю между раздвинутыми пальцами левой руки. Он был так поглощен этим занятием, что не видел и не слышал ничего, что около него происходило. Султанша, проходя мимо, бросила ему золотую монету. Он, подобрав ее и кивнув несколько раз головой, покрытой длинными седыми волосами, снова взялся за кинжал.

– Как имя этого несчастного? – спросила султанша у провожавшего ее дервиша.

– Алаи, повелительница. Но он не несчастен, он один из самых счастливых.

– Знает он, что делает?

– Его душа у Аллаха, – отвечал дервиш, указывая на небо.

Дверь башни отворилась, и султанша вошла в зал Совета. Мансур находился там.

– Благословляю вечер, когда я удостоился высокого посещения вашего величества, – сказал он, почтительно кланяясь султанше.

– Наступило тяжелое и опасное время, – начала султанша, по своей привычке прямо приступая к делу. – Я хочу переговорить с тобой.

– Посещение вашего величества для меня великая милость. Потеря доверия султана тяжело поразила меня, но это новое доказательство вашей благосклонности подняло мой упавший дух, – продолжал бывший шейх-уль-ислам.

– Перейдем к делу, Мансур-эфенди, – прервала его султанша. – Я приехала сюда сама, а не позвала тебя в мой дворец, потому что хотела, чтобы наше свидание осталось тайной. Ты знаешь, какое бурное время наступило. Война и смута охватили все государство, и происходят события, очень меня беспокоящие.

– Что же беспокоит тебя, повелительница? Подари меня своим доверием.

Султанша опустилась на диван, Мансур же остался стоять передней.

– Знаешь ты о заговоре в пользу принца Мурада? – спросила она вдруг и бросила на бывшего шейх-уль-ислама проницательный взгляд, наблюдая действие, произведенное ее словами. Ей указывали на Мансура как на одного из заговорщиков.

– О заговоре, повелительница? – спросил Мансур со столь искусно разыгранным изумлением, что даже проницательная и недоверчивая султанша была обманута. – Нет, об этом я ничего не слышал. Волнение в столице очень велико. Ты сама знаешь требования недовольных. Гяуры должны быть безжалостно истреблены. Софты недовольны главой ислама и находят его слишком уступчивым и медлительным. Неудивительно, что при таких обстоятельствах принцы думают о возможности переворота и рассчитывают на успех своих планов.

– Это значит, что принц Мурад думает, что близко время его восшествия на престол.

Мансур видел, что если он через султаншу побудит Абдул-Азиса принять относительно принцев слишком суровые меры, то это только увеличит число недовольных и ускорит переворот. Он всеми силами помогал министрам подготовить свержение султана, так как только от преемников его мог надеяться получить помощь.

– Я боюсь, ваше величество, что принцы рано или поздно возымеют эту надежду, – сказал он.

– Твои сдержанные слова еще более подтверждают справедливость моих опасений.

– Мне не было позволено доказывать долее мою преданность вашему величеству и нашему высокому повелителю султану, так как интриги одного выскочки лишили меня доверия его величества. Но я по-прежнему предан моему повелителю, несмотря ни на что, – сказал хитрый Мансур. – Если ты хочешь, высокая повелительница, выслушать мое мнение и мои советы, то я готов повергнуть их к твои ногам.

– Говори.

– Скорые энергичные меры могут уничтожить все замыслы врагов. Одно повеление может уничтожить самый корень опасности и отвратить мысли всех от какого бы то ни было заговора.

– Назови мне это повеление, Мансур-эфенди.

– Опасность будет уничтожена, если его величество султан даст приказание немедленно же арестовать принцев, отвести их во дворец Долма-Бахче и там содержать под строгим надзором.

– Арестовать! Да, ты прав, – сказала султанша, которую легко было побудить к подобным поступкам.

– Должно арестовать всех принцев, кроме принца Юсуфа, – продолжал Мансур, – не только принцев Мурада и Гамида, но и Рашида и Нуреддина. Таков мой совет. Арест должен быть произведен со всей возможной осторожностью и никак не позже чем утром.

– Да, я согласна с тобой, это необходимо.

– Сверх того, надо объявить принцам, что они не могут принимать никого без ведома главного камергера мушира[5] Чиосси и они могут посылать письма, только им прочитанные и подписанные.

– Да, никакая мера не слишком строга, когда дело идет о безопасности султана. Я сейчас еду в Беглербег, чтобы уговорить султана арестовать принцев. Благодарю тебя за твои советы, – продолжала султанша, поднимаясь с дивана. – Я надеюсь, что скоро буду иметь возможность вознаградить тебя за них.

С этими словами она вышла из зала Совета, у дверей которого ее ожидал черный слуга.

Выйдя из развалин, султанша Валиде села в карету и велела везти себя в Беглербег.

Мансур глядел ей вслед с торжествующей улыбкой. Прежде такая хитрая и проницательная, султанша попала в расставленные сети. Если ей удастся уговорить султана последовать советам Мансура, то его падение неизбежно, так как подобные меры заставят колеблющихся еще министров примкнуть к заговору. Кроме того, он думал еще более усилить впечатление, произведенное султанскими повелениями. Он хотел устроить покушение на жизнь принцев, и притом так, чтобы оно было приписано султану или султанше Валиде. С этой целью он направился в келью дервиша Алаи, с наступлением ночи оставлявшего свое обычное место вблизи башни Мудрецов.

Алаи лежал на полу своей темной кельи. Свет и воздух проникали в нее только через узкое окно. Несмотря на мрак, он узнал Мансура и упал перед ним на колени.

– Алаи, – сказал Мансур.

– Я слушаю, великий шейх.

– Ты молишься?

– Я молюсь день и ночь, но мои грехи так велики. Я должен постоянно кинжалом напоминать себе о том, что я заслуживаю смерть.

– Хочешь получить прощение грехов?

– Да, великий шейх, мудрый и могущественный баба-Мансур! – вскричал в восторге дервиш. – Ты сжалился надо мной, ты хочешь дать мне прощение?

– Но ведь ты знаешь, чтобы заслужить это, надо сделать что-нибудь необыкновенное, какой-нибудь подвиг.

– Назови мне его, повелитель. Сжалься над твоим несчастным рабом.

– Тогда ступай в Долма-Бахче и проникни во дворец с кинжалом.

– И потом? Потом что?

– Ударь кинжалом, если увидишь принцев.

– Принцев? Они должны погибнуть?

– Сохрани тебя от этого Аллах! Ты должен дать схватить себя там.

– И это то дело, о котором ты говорил?

– Иди и исполни его, – приказал Мансур.

С этими словами он скрылся ловким и быстрым движением за выступом стены и оставил келью дервиша прежде, чем тот успел заметить его исчезновение.

– Где ты, великий шейх? – вскричал в изумлении Алаи, не видя больше Мансура. – Где ты?.. Здесь нет никого. Это было, значит, явление!.. Я повинуюсь его приказанию. Наконец я заслужу прощение! Прощение! Прощение!..

Слова Мансура Алаи счел за слова духа, посланного пророком, и слепо им повиновался.

Между тем султанша Валиде не теряла времени, и все принцы были арестованы и отвезены во дворец Долма-Бахче. Там мушир Чиосси сообщил им, что султан приказал, чтобы они не выходили из дворца и не принимали никого, не иначе как испросив прежде на это разрешение.

– Значит, мы здесь в тюрьме? – вскричал принц Мурад. – Я протестую против такого обращения с нами. Ни я, ни мои братья не делали ничего против воли султана и во всем ему повиновались. Передайте его величеству султану, нашему дяде, что мы не будем никуда выходить из этих комнат, так как не согласны подвергаться таким унижениям. О, скоро ли окончится наша жизнь, исполненная печали, горя и опасений!

Вскоре принцы получили также письмо султанши Валиде, где повторялись приказания султана и сверх того было прибавлено:

«Принцы не должны иметь детей, иначе последних будут убивать тотчас же после их рождения».

После этого всего принцы не могли ни одного часа быть уверенными в безопасности. Турция и так гремела по всему миру, благодаря возмутительным своим законам и обычаям, как жестокое государство. Но в самой Турции, например, преследование принцев крови считалось делом обычным. В этом полуевропейском, полуазиатском государстве проклятие тяготеет над тем, в чьих жилах течет султанская кровь. С самого раннего возраста им угрожает смерть. Ни одного спокойного дня, ни одного веселого часа не выпадает на их долю. Их жизнь проходит в беспрестанном ожидании гнева султана, преследований султанши Валиде.

Вечером того же дня случилось событие, еще более усилившее опасения принцев.

В их комнаты неожиданно проник старый дервиш. Никто не знал, как он мог пройти внутрь дворца; вероятно, стоявшие у входов часовые не заметили его. С обнаженным кинжалом бросился он на Мурада, наследника трона, и убил бы его, если бы принц Гамид не успел вовремя отвести руку убийцы.

На зов принцев сбежались слуги и схватили безумного Алаи, так как это был помешанный дервиш, по приказанию Мансура покусившийся на жизнь принцев. Слуги передали его часовым дворца. Они были из полка капиджи и потому отвели Алаи не в тюрьму, а назад, в развалины Кадри, где дервиш за свой поступок отделался только запрещением выхода из его кельи в течение месяца.

Это приключение усилило боязнь принцев, особенно Мурада, но уже близко было время, когда должна была кончиться их печальная жизнь, когда старший из принцев должен был возложить на свою голову корону.

XXI Снова соединены!

Увидев Рецию, Сади бросился вон из дворца принцессы. Никакая сила на земле не могла бы удержать его. Между ним и Рошаной все было кончено. Поступок принцессы прекратил все его колебания.

Его выбор был сделан навсегда. Он смертельно оскорбил принцессу, оттолкнув ее от себя, чтобы возвратиться к своей первой любви.

Гнев и бешенство овладели гордой Рошаной. Она была покинута! Она должна была уступить сопернице! Это было позорно, невыносимо. Страстная любовь к Сади в одну минуту обратилась в глубокую ненависть к нему и к Реции. Она хотела их обоих уничтожить, раздавить. Демоническая улыбка сверкнула на ее лице, когда она вспомнила, что у нее есть средство отомстить. Дитя тех, кого она ненавидела, было в ее руках.

Между тем Сади, выйдя из дворца, поспешил ко входу в сад, отовсюду огороженный высокой стеной. Калитка в сад была заперта, и сбежавшиеся на зов Сади слуги и рабы объявили, что они не могут отпереть этой двери.

Одна лишь дверь отделяла Сади от Реции, и он хотел во что; бы то ни стало проникнуть в сад. Тогда он вдруг вспомнил, что есть еще и другой путь, и поспешил к террасе, выходившей на канал, омывающий сад принцессы.

Быстро сбежал он по ступеням лестницы, спускавшейся с террасы к самой воде, вскочил в лодку с двумя гребцами, по счастью тут находившуюся, и велел везти себя к саду дворца. Гребцы бросились исполнять волю паши и направили лодку к указанному им месту, откуда доступ в сад был прост.

Когда лодка остановилась у берега, Сади выскочил из нее и бросился по дорожкам и аллеям сада к тому месту, где он видел Рецию, работавшую над розовыми кустами. Под надзором садовника и садовницы Реция работала вместе с другими рабынями. Слезы отчаяния падали из глаз ее на роскошные цветы.

Вдруг ей показалось, что она слышит знакомый и дорогой ей голос.

– Реция! Реция! Моя бедная, дорогая Реция! – послышалось издали.

Раздались чьи-то приближающиеся шаги. Садовник и садовница бросились на колени.

Кто шел?.. Кто назвал имя Реции? Страх и надежда боролись в душе несчастной. Наконец она решилась поднять глаза. То был Сади. То был действительно он!

Упавшие на колени слуги с удивлением глядели на Сади. Что могло быть общего между могущественным пашой и бедной невольницей? Этого они не могли понять.

– Моя дорогая Реция! – вскричал Сади, схватив в свои объятия дрожащую, безмолвную Рецию. – Наконец кончились твои несчастья!

– Ты меня не забыл? – сказала слабым голосом Реция. – Ты меня не покинешь?

– Никогда! Я хочу быть твоим, я увезу тебя с собой.

– Это сон, – сказала Реция, улыбаясь сквозь слезы. – О, этот сон так хорош, что я хотела бы, чтобы он продолжался вечно.

– Он и будет вечен. Но это не сон, это действительность, моя дорогая.

Это была трогательная сцена. Даже невольницы, столпившиеся вокруг, не могли удержать слез, хотя и не понимали истинного значения этого свидания.

Сади бросил невольницам горсть денег и, схватив в объятия Рецию, понес ее к ожидавшей его на канале лодке.

– И ты меня не бросишь? Я буду снова твоей, совсем твоей? И ты снова будешь моим, Сади? – спросила Реция нерешительным голосом, словно все еще не доверяя своему счастью.

– Да, я буду тебя защищать. Я отведу тебя в мой дом, ведь гарем мой пуст.

Реция не осмелилась спросить про Рошану.

– Пуст? – лишь спросила она. – Твой гарем пуст? И ты паша, ты богат и знатен.

– Только ты одна можешь войти в мой гарем и быть моей женой, ты одна должна быть радостью и гордостью Сади. Ты не должна делить с кем-либо моей любви.

– О, теперь я вижу, что ты такой же, как и прежде! – вскричала в восторге Реция. – Это твои слова. Ты мой прежний Сади.

Сади с Рецией на руках спустился в лодку.

– Куда ты меня везешь? – спросила Реция, когда лодка переплыла через пролив и они сели в наемную карету, попавшуюся на берегу.

– В мой дом, а отныне он будет также и твоим, – отвечал Сади.

Через несколько минут экипаж остановился у дворца великого визиря. Реция взглянула с удивлением на Сади.

– Как, твой дом здесь? – спросила она.

– Да, здесь ждет нас счастье.

– Значит, ты великий визирь?

– Для тебя я был и всегда буду твоим Сади, – отвечал Сади с улыбкой, – так как все, что ты здесь видишь, все эти почести и богатство, все это непрочно и неверно.

– Вот твое царство, – сказал Сади, вводя Рецию в великолепно убранные, но пустые комнаты гарема. – Здесь ты должна быть госпожой.

Счастье Реции и Сади было бы полным, если бы нашелся пропавший ребенок, маленький Сади, исчезнувший таким таинственным образом, но все поиски его были бесплодны.

Сади позволил Реции взять к себе несчастную дочь Кадиджи Сирру. Но Черная Сирра отказалась от предложенной ей спокойной жизни и по-прежнему осталась в бедной хижине матери, продолжая поиски пропавшего ребенка.

Сади между тем работал дни и ночи, стараясь отвратить опасности, угрожавшие стране и трону, стараясь провести задуманные им нововведения и улучшения. Из всех советников и приближенных султана только он один употреблял свое влияние и свою власть на пользу отечества. Он видел собиравшиеся на горизонте мрачные тучи, на которые султан не обращал внимания; он видел всю опасность, грозившую трону со стороны тех, кого беспечный Абдул-Азис дарил своим доверием, и все его усилия были направлены к тому, чтобы сделать безвредными всех врагов султана в стране, в серале, повсюду. В этом деле он мог рассчитывать лишь на помощь Гассана.

Зора все еще не возвращался, хоть Сади и был бы очень рад видеть его рядом, но присутствие его в Лондоне было необходимо. Кроме этих двух друзей у Сади не было никого при дворе, и он одиноко стоял на своей высоте.

Спустя несколько дней, после того как Сади послал принцессе деньги, которые она заплатила Бруссе за Рецию, сама Рошана явилась неожиданно во дворец великого визиря.

До глубины души оскорбленная, принцесса сама искала Сади! Гордая женщина решилась идти к тому, кого она любила и кто отверг ее любовь.

Сади был чрезвычайно изумлен, когда ему доложили, что его желает видеть принцесса, и поспешил навстречу неожиданной посетительнице.

– Мой приезд доказывает тебе, – сказала, увидев его, Рошана, – что я нисколько не сержусь на тебя, хотя ты и даешь к этому повод. Я всегда была твоей доброжелательницей, всегда заботилась о тебе, и если ты обязан успехом своей деятельности и уму, то и я могу сказать, что доказала мое расположение к тебе. Но довольно. Я приехала сюда не затем, чтобы требовать от тебя признательности.

– Зачем бы ты ни приехала, принцесса, я всегда рад видеть тебя в моем доме, – сказал Сади.

– В твоем доме, говоришь ты? Хорошо, называй его как хочешь, так как сегодня дом великого визиря действительно твой дом уже потому, что сегодня ты в нем живешь.

– Ты хочешь сказать, принцесса, что никто не может быть уверен в будущем, что воля моего повелителя султана, сделавшая меня великим визирем, может и лишить меня этого сана – но это не оскорбит меня и не поразит. Я приготовлен ко всему.

– Ко всему – тем лучше, – продолжала принцесса. – Я по-прежнему принимаю в тебе участие и поэтому приехала теперь, чтобы предостеречь тебя. Ты, кажется, слепо доверяешь той женщине, которую ты увез из моего дворца, я повторяю еще раз, что нисколько не сержусь на твой бесцеремонный поступок. Но я хочу предостеречь тебя; ты подарил свое доверие недостойной.

– Недостойной? – спросил Сади с улыбкой. – Сади знает, кому он доверяет.

– Ты в этом убежден, Сади-паша, и тем необходимее оказать тебе печальную услугу, разрушив эту уверенность. Ты жертва обмана.

Сади показалось, что он понял намерение Рошаны.

– Я всегда был благодарен тебе за твои советы, принцесса, – сказал он, – но теперь они бесполезны. Я боюсь, что тебя ввели в заблуждение ложные слухи.

– Нет, я хорошо знаю истину моих слов и еще раз советую тебе обратить внимание на женщину, которой ты так слепо доверяешь. Тебе, может быть, неизвестно, что ее любит принц Юсуф. Спроси ее, знает ли она принца или нет. Спроси ее, виделась ли она с принцем, когда и где. Я говорю тебе только, спроси ее, более ничего. Я вижу, что ты считаешь все это клеветой, тем лучше, убедись сам в ее несостоятельности.

– Мне жаль обратиться к Реции с таким оскорбительным вопросом, принцесса. Реция так доказала мне свою любовь и верность, что я не имею права оскорблять ее таким вопросом.

– Значит, ты не хочешь последовать моему совету? Как хочешь. Ты убедишься, что я была права, но будет уже поздно, – сказала принцесса, и тон этих слов обличил внутреннее волнение, которое она всеми силами старалась подавить. – Мое предостережение должно оправдаться, – продолжала она. – Я не сомневаюсь, что свидания не прекратятся и здесь. Наблюдай внимательно, Сади-паша. Я не оставлю тебя без помощи и надеюсь скоро дать тебе доказательство моих слов.

С этими словами Рошана оставила Сади. Она знала, что сделала первый шаг к мщению. Хотя Сади и не поверил ей, но все же ее слова не остались без внимания.

XXII Заговор министров

Несколько дней прошло со времени внезапного ареста принцев. В народе об этом ничего не было известно, но при дворе эта весть произвела сильное впечатление, последствия которого были очень важны. В доме военного министра Гуссейна-Авни-паши произошло тайное собрание министров и разных влиятельных лиц. По внешнему виду можно было принять его за простое дружеское собрание, действительная же цель его была совсем иной.

Тут находились министры Мехмед-Рушди-паша, Мидхат-паша, Халиль-паша, Рашид-паша и Ахмед-Кайзерли-паша, а также Мансур-эфенди и комендант столицы Редиф-паша. Цель собрания была известна всем, кроме Мидхата и Халиля, так как они не присоединились еще до сих пор к планам заговорщиков. Разговор зашел сначала о последних событиях на театре войны, и Гуссейн-Авни-паша, не колеблясь, объявил, что при настоящих условиях в царствование Абдул-Азиса нечего и думать об успехе.

– Разве вы не видите, друзья мои, – прибавил он, – что все теперь ополчились против султана. Что вы скажете о его недавнем возмутительном поступке относительно принцев?

– Этого нельзя долее выносить, – объявил Рашид. – Но должны ли мы спокойно смотреть, как убьют наследника трона? Да, убьют. Разве ты не знаешь о покушении на жизнь принцев, Мидхат-паша?

– Я ничего до сих пор не знал об этом, – отвечал Мидхат.

Мансур-эфенди с удовольствием смотрел на этот взрыв так долго им подготовлявшегося возмущения. Конечно, он и не думал объяснять, чья рука направила кинжал убийцы.

– Да, это так, как говорит Рашид-паша, – сказал Мехмед-Рушди. – Наемный убийца проник в покои принца, и если бы принц Гамид не успел вовремя заметить опасность и отклонить руку убийцы, наследник престола неминуемо бы погиб.

– Это действительно неслыханно, – сказал мрачно Мидхат-паша.

Он давно уже в глубине души был недоволен, и первого повода было достаточно, чтобы заставить его употребить свою энергию и решительность на пользу заговора.

– Причина этого покушения очень ясна, – сказал военный министр, этот неумолимый враг султана и принца Юсуфа, с тех пор как последний пренебрег его дочерью. – Хотят переменить порядок престолонаследия, а что более всего облегчит исполнение этого плана, как не устранение тех, кто имеет право на престол.

– Этот план никогда и ни в каком случае не должен исполниться! – вскричал Мидхат-паша.

– Значит, ты совершенно одного с нами мнения, благородный паша, – сказал Рашид. – Нововведений не должно быть.

– Мы должны препятствовать исполнению этого плана всеми силами, хотя бы даже пришлось прибегнуть к открытой силе, – объявил морской министр Ахмед-Кайзерли-паша.

– Я тоже думаю, что только энергичные меры могут спасти старые законы, – сказал Мехмед-Рушди. – Ты молчишь, мой благородный Халиль, что же ты думаешь делать, когда будут силой изменять порядок престолонаследия, ты будешь спокойно смотреть на это?

– Этого я не хочу и не могу, – отвечал Халиль-паша.

– Этого не может сделать ни один истинный мусульманин! – вскричал Рашид.

– Тогда мы должны действовать, – заметил Гуссейн. – У нас не спрашивают более нашего мнения, делают без нас все что хотят.

– Хотят, должно быть, исполнить свои планы при помощи нового великого визиря, – сказал насмешливо Ахмет-Кайзерли-паша. – Этот Сади-паша только на то и годится. Кто из нас любит его? Никто!

– Зачем этот человек стоит во главе управления? – заметил Мидхат. – К чему нам все его свободные идеи, его стремления к переменам и нововведениям. Знаете вы его предложения, друзья мои? Нашей власти конец, если они будут приведены в исполнение. К чему нам это равенство прав, уменьшение дани вассальных государств, учреждение школ – все эти выдумки Сади-паши!

– Не любовью и благодеяниями, а оружием должны мы подавить восстание. Мы должны быть верны нашим старым заветам, чувствовать, что мы турки и мусульмане.

– Да, мы должны быть верны нашей вере, – сказал, поднимаясь, неожиданно Мансур-эфенди. – Пусть она будет нашим руководителем в это мрачное время. Благородный Мидхат-паша сказал, что мы должны твердо придерживаться наших старых заветов, и это-то и есть главное. Кто хочет их уничтожить, должен пасть, хотя бы вместе с ним разрушилось государство. У нас только один выбор, друзья мои: или мы свергнем неверных и неспособных, или мы сами падем.

– Скажи лучше прямо, Мансур-эфенди, или султан падет, или мы вместе с государством! – вскричал Гуссейн-Авни-паша.

– Ты сказал решительное слово. Другого выбора нет, – сказал Рашид.

Глаза Мидхата-паши мрачно сверкнули. Вместе с сознанием опасности им все сильней овладевало желание принять участие в исполнении смелого плана. Замышлялась ни более, ни менее как государственная измена, и если бы слова, сказанные в доме Гуссейна, дошли до ушей султана, каждый из присутствовавших непременно получил бы красный шнурок.

Они замышляли наложить руки на наследника пророка, на «тень Бога», лишить его власти и захватить управление государством в свои руки.

– Да, другого выбора быть не может, – подтвердил Ахмед-Кайзерли-паша.

– Теперь надо только узнать, что скажет шейх-уль-ислам, – заметил Мехмед-Рушди. – Я думаю, его надо пригласить сюда.

– Нет, друзья мои, – возразил Гуссейн. – Его появление здесь могло бы возбудить подозрения. Разве нет с нами Мансура-эфенди? Что скажет он о нашем намерении?

– Свержение султана справедливо и необходимо, когда этого требует вся страна, – отвечал Мансур-эфенди.

– Не довольно ли для этого решения министров? – спросил Гуссейн.

– Нет. Но я могу поручиться за согласие шейх-уль-ислама, – продолжал Мансур. – Известно, что с некоторого времени Абдул-Азис страдает припадками умопомешательства. В эту ночь будет подобный припадок, и это обеспечит вашему плану помощь шейх-уль-ислама и его подчиненных во всем государстве.

Как Мансур мог знать наперед о том, что в эту ночь с султаном будет припадок безумия? Как мог он сказать об этом заранее, если бы этот припадок не был делом его рук?

– О, тогда исчезает последняя трудность! – вскричал Рашид. – В народе ни один голос не прозвучит в защиту султана.

– Особенно если будет лишен престола мертвец, – прибавил мрачно Гуссейн.

Вдруг в эту минуту в двери зала постучали. Заговорщики с изумлением переглянулись, как бы спрашивая друг у друга, что это может значить? Гуссейн колебался, не зная, отворить ли дверь или нет. Но стук снова повторился и притом громче прежнего. Гуссейн подошел к дверям и отпер их.

На пороге показался его адъютант.

– Простите, ваше превосходительство, – сказал он. – Великий шейх Гассан приехал с поручением от его величества султана и желает видеть вас.

Делать было нечего. Гуссейн не мог не принять посланца султана и скрепя сердце велел попросить его войти. Гассан вошел и поклонился побледневшему Гуссейну, думавшему, что его замыслы стали уже известны султану и его дворец оцеплен солдатами.

– Его величество султан посылает меня к тебе, благородный Гуссейн-Авни-паша, – сказал Гассан, обращаясь к Гуссейну. – Его величество, видя твое усердие и верность, желает, по представлению великого визиря Сади-паши, дать тебе доказательство своего благоволения.

Гуссейн ожидал всего, только не награды. Прочие министры, казалось, были так же изумлены словами Гассана.

– Его величество султан, – продолжал Гассан, – награждает тебя орденом Османии с бриллиантами.

С этими словами Гассан приказал войти ожидавшему его в соседнем зале камергеру и, взяв у него лежавший на красной шелковой подушке орден, передал его изумленному Гуссейну.

Одну минуту Гуссейн, казалось, колебался, но вскоре ненависть одержала верх над раскаянием и благодарностью.

Между тем Гассан внимательно смотрел на лица присутствовавших. Какой-то внутренний голос говорил ему: вот враги султана.

– Прошу тебя, Гассан-бей, передать его величеству мою глубочайшую благодарность, – сказал наконец Гуссейн, принимая орден.

Только когда Гассан вышел из зала, заговорщики смогли вздохнуть свободно.

– Выслушайте меня, друзья мои, – сказал Мехмед-Рушди, – скрывалось ли шпионство за этой присылкой ордена или это было просто совпадение, но во всяком случае нам надо ускорить наши действия.

– Да, это правда, Рушди-паша, – подтвердил Рашид. – Этого любимца султана и принца Юсуфа надо остерегаться. Я заметил его пытливые взгляды, он нам не доверяет.

– Зачем при дворе эти любимцы, ради которых отстраняют от дел других, более достойных? Что мне в этом ордене, когда я получил его благодаря милости выскочки! – вскричал в бешенстве Гуссейн, бросая орден на пол. – Кто управляет султаном? Этот Сади-паша, из-за которого был отставлен благородный Мидхат-паша, и этот любимец султана, великий шейх Гассан-бей? Клянусь Аллахом, это должно кончиться! И это будет так, если вы все думаете так, как я.

– Да, мы все согласны с тобой! – раздалось со всех сторон.

– Выслушайте мой совет, – послышался голос Мидхата-паши.

– Говори, благородный паша, – сказал Гуссейн. – Мы готовы последовать твоим советам.

– Нам необходимо принять твердое решение, – начал Мидхат-паша. – Не возбудив подозрений, нам едва ли можно будет еще раз собраться. Поэтому я советую обсудить сегодня весь план действий. Кто за свержение султана, тот пусть подойдет ко мне, кто же против, тот пусть останется на своем месте.

Все столпились около Мидхата, даже Халиль-паша присоединился к заговорщикам.

– Хорошо, друзья мои, – продолжал Мидхат. – Свержение Абдул-Азиса, значит, решено. И чтобы не рисковать, мы должны спешить.

– Назначить день или ночь, – сказали заговорщики.

– Скоро будет последнее число мая, пусть оно будет и последним днем власти Абдул-Азиса и его сына.

– Хорошо, мы согласны.

– Мудрое предложение Мидхата-паши принято! – вскричал Гуссейн. – Мудрый баба-Мансур ручается нам за помощь шейх-уль-ислама. Но если нам удастся свергнуть султана, нам необходимо будет докончить дело и не останавливаться на полпути. Что сделаем мы с Абдул-Азисом? Смерть должна сделать трон свободным и успокоить нового султана. Абдул-Азис и его сын должны погибнуть.

Несколько минут продолжалось молчание. Слова Гуссейна, казалось, устрашили всех.

– Отчего вы молчите, друзья мои? – продолжал он. – Вы сделали уже один шаг и останавливаетесь перед вторым? Я повторяю еще раз: Абдул-Азис и его сын Юсуф должны погибнуть. Поручите мне сделать их смерть похожей на самоубийство.

– На самоубийство помешанного, – прибавил хладнокровно Мансур-эфенди.

Мидхат и Халиль взглянули с немым изумлением на бывшего шейх-уль-ислама. Его хладнокровие пугало их; они нуждались в нем для достижения своих целей, но чувствовали тем не менее к нему невольное отвращение.

– Прежде всего должен быть устранен Сади-паша, – продолжал Гуссейн. – Этот новый советник султана и великий визирь стоит у нас поперек дороги. Он должен быть устранен, так как нам никогда не привлечь его на нашу сторону.

– И великий шейх Гассан должен пасть, – сказал Мансур-эфенди.

– Прежде надо подготовить падение Сади-паши, – сказал Рашид. – Дайте султану возможность представить весь ужас грозящего возмущения, подготовленного этим выскочкой, и не пройдет и дня, как великий визирь падет.

– Я предлагаю свою помощь для этого, – вмешался Мехмед-Рушди.

– О, если ты соединишься со мной, никакая сила на земле не спасет Сади-пашу! – вскричал Гуссейн.

– Я тоже готов помочь вам, – сказал Рашид.

Мансур улыбнулся.

– Он будет первым, – заметил он. – За ним последуют султан и все его приверженцы.

Разделив, таким образом, между собой роли в предстоящей кровавой драме, заговорщики расстались.

XXIII Счастливая звезда Сади закатывается

Выйдя из дома военного министра, Гассан тотчас же поехал во дворец великого визиря. Сади-паша еще работал со своими секретарями. Узнав о приезде друга, он поспешил ему навстречу.

– Я хочу переговорить с тобой наедине, – сказал ему в сильном волнении Гассан.

– Что с тобой? Отчего ты так взволнован? – спросил Сади.

– Нас никто здесь не может услышать? – продолжал Гассан.

– Нет. Ты можешь говорить все.

– Я был у Гуссейна-Авни-паши.

– Ты возил ему орден?

– Да, и я нашел в его доме странное собрание. Знаешь ты о совете министров, происходящем в данную минуту в доме военного министра?

– Нет, Гассан. Но успокойся же, друг мой.

– Знаешь ли ты также, что на этом совете присутствует бывший шейх-уль-ислам?

– Кто?

– Мансур-эфенди!

Сади вздрогнул.

– Как! – вскричал он от удивления. – Мансур в доме Гуссейна-Авни-паши?

– С каких пор на советах министров присутствует комендант Стамбула?

– Редиф-паша?

– Да, и он был там. Выслушай мой совет, Сади, и последуй ему, иначе все погибло. Будет поздно, если мы пропустим эти часы. Надо принять решительные меры. Еще можно все поправить. Ты должен велеть арестовать всех, кто теперь находится в доме Гуссейна-паши.

– Что за мысль, мой дорогой друг!

– Поверь мне, Сади, теперь решается все. В доме военного министра готовится что-то ужасное, я прочитал это на лицах собравшихся.

– Остановись. Ты слишком легко поддаешься мрачным предчувствиям.

– Все погибло, если ты не последуешь моему совету, – продолжал настаивать Гассан и перечислил всех бывших у Гуссейна.

– Но что они могут замышлять?

– Я уверен, что они готовят что-нибудь ужасное, твое свержение, может быть, даже что-нибудь еще хуже. Но время еще не ушло, ты можешь еще все поправить.

– Арестовать первых сановников государства? Какой необдуманный поступок, Гассан! На каком основании могу я дать такое неслыханное приказание?

– Ты велишь арестовать их за государственную измену. Я уверен, что они замышляют по меньшей мере это.

– Что за мысль, Гассан!

– Завтра будет уже поздно. Ты колеблешься, ты смеешься, Сади. Еще раз умоляю тебя, последуй моему совету.

– Гуссейн-паша слишком честен, слишком предан султану, чтобы в нем могла зародиться подобная мысль. Вспомни также о благодарности и дружбе ко мне Халиля-паши.

– Не верь этой дружбе и благодарности, Сади. Не рассчитывай на верность Гуссейна. Заклинаю тебя всем, что для тебя дорого, только на этот раз послушай моего совета. Вели отряду надежных солдат оцепить дом военного министра и арестовать всех, там находящихся. Я принимаю на себя ответственность перед султаном за этот поступок. Подумай только, что там Мансур. Одно присутствие этого человека доказывает, что готовится измена. Разве ты не знаешь его? Сжалься над собой, Сади…

– Довольно, друг мой, – прервал Сади со спокойной улыбкой. – Ты заблуждаешься. Твоя подозрительность заводит тебя слишком далеко. Как могут все министры составить заговор против меня и султана? Выслушай меня спокойно. Очень может быть, что министры недовольны моими планами, но тогда их вражда направлена только против меня, а я их не боюсь.

– Нет, они замышляют не только против тебя, но против всего существующего порядка. И ты можешь еще отвратить опасность.

– Это невозможно, Гассан. Что сказали бы о подобном поступке? Да и, кроме того, я не верю в измену. Ты знаешь, что Мехмед-Рушди-паша при каждом удобном случае доказывает мне свою преданность.

– Тем более опасайся его.

– Ты знаешь также, что Халиль-паша обязан одному мне своим возвышением. Он известил бы меня, если бы заговор против меня на самом деле существовал.

– Не доверяй ему, Сади. Последние дни мая будут богаты событиями. Тридцать первого мая день рождения Лейлы, дочери Гуссейна, и слуги мои говорили мне, что в этот день в доме Гуссейна будет большой праздник.

– Что же ты в этом видишь, друг мой? К чему все эти мрачные мысли? Позволь мне идти моим путем, прямым путем, всегда ведущим прямо к цели.

– Пусть же тогда гибнет все благодаря твоей беспечности, – мрачно сказал Гассан. – Вместе с тобой я мог бы еще отвратить опасность, но один я не в силах этого сделать. Ты спокойно работаешь над своими планами, а враги уже подкапываются под тебя. Даже и султан, хотя он ценит тебя, не так уже расположен к тебе, как прежде, с тех пор как ты покинул принцессу. Поверь мне, что слова клеветников легко проникнут в его душу.

– Я исполняю мой долг и стремлюсь только дать спокойствие стране. Этого довольно.

– Как знаешь, Сади. Пусть Аллах защитит тебя. Люди уже не могут этого сделать! – вскричал Гассан и поспешно удалился из дворца.

Сади с состраданием смотрел вслед уходящему другу. Он жалел Гассана, повсюду видевшего мрачные тучи и грозящую опасность. Но буря уже собиралась над его головой, и его счастливая звезда закатилась.

Между тем волнение в Константинополе еще более усилилось и начинало принимать угрожающий характер. Фанатичные дервиши возбуждали религиозную ненависть черни и открыто проповедовали священную войну против неверных. А министр внутренних дел и полиции Рашид-паша и не думал принимать какие-нибудь меры для установления порядка и спокойствия в городе, напротив, он даже втайне разжигал страсти черни.

Вечером того дня, когда происходило собрание заговорщиков в доме военного министра, Рашид неожиданно явился в Беглербег и просил аудиенции у султана, говоря, что хочет сообщить ему важные известия. Он вошел к султану с таким озабоченным видом, что тот невольно заметил это и спросил его о причине волнения.

– Надо опасаться больших несчастий, – отвечал изменник. – Волнение в народе принимает угрожающие размеры, и уже есть признаки, что следует опасаться открытого возмущения.

Ничто не могло бы испугать султана более этого известия о тайной опасности.

– Возмущения? – сказал он. – Чего же хочет народ? Необходимо это выяснить.

– Это и мне пришло в голову, прежде чем я пришел сюда, – начал хитрый Рашид, – и я попытался собрать донесения: все говорят одно и то же. Народ хочет уничтожения гяуров силой оружия и падения твоего великого визиря.

– Народ не хочет перемен…

– Нет, народ проклинает врагов вашего величества, – продолжал Рашид, – народ хочет видеть, как уничтожат христиан.

– Разве не довольно уже крови? – спросил Абдул-Азис.

– Народ боится, что великий визирь хочет уничтожить веру и наши традиции. Народ не доверяет великому визирю. Против него особенно сильно возбуждено неудовольствие.

– В казармах довольно войск, чтобы подавить возмущение черни, – сказал мрачно султан. – Но в нынешнее тяжелое время опасность удваивается. Я подумаю, что надо сделать. Благодарю тебя, Рашид-паша, за твое усердие и надеюсь, что ты и впредь будешь наблюдать за спокойствием и порядком в столице.

Эти слова означали конец аудиенции, и Рашид вышел, почтительно поклонившись своему повелителю. Радость наполняла его душу при мысли, что он успел сделать первый шаг на пути к успеху плана, составленного заговорщиками.

Доверие султана к Сади поколебалось. Но, казалось, Рашид-паша явился во дворец не для одной только аудиенции у султана. У него была еще другая цель. Вместо того чтобы оставить дворец, он углубился в его переходы, направляясь к покоям султана.

Та часть дворца, где находился также гарем, была в ведении особенного визиря, которого можно было бы назвать министром. Он был во всех отношениях равен с высшими министрами, исключая только, что он не присутствовал на заседаниях совета министров.

Рашид велел одному из евнухов передать визирю, что хочет его видеть. Евнух тут же бросился выполнять приказание паши, и вскоре визирь гарема вышел к Рашиду.

– Мансур-эфенди посылает тебе свое приветствие, – сказал Рашид-паша. – Он поручил передать тебе этот сверток, – и подал его визирю гарема.

Между тем Гассан был так убежден в существовании заговора, что приискивал средства отвратить опасность без помощи Сади.

Какое-то предчувствие говорило ему, что последняя майская ночь будет богата событиями, поэтому он решился упредить заговорщиков. Надо было спешить, так как конец мая был уже близко. Это решение было безумно смело, так как после отказа Сади Гассан оказался один против всех важнейших сановников государства. Но он был из числа тех, кто не отступает ни перед каким отчаянным делом, если только оно кажется им справедливым и необходимым.

XXIV Кровавая ночь в гареме

Оставшись один, визирь султанского гарема открыл сверток, переданный ему Рашидом от имени Мансура-эфенди. В нем находились четыре розовые свечи, совершенно похожие на те, что обыкновенно горели в покоях султана. Хотя по внешнему виду между свечами не было никакого отличия, оно должно было существовать, и свечи должны были иметь какое-нибудь особенное назначение, известное только визирю, так как никакое письменное объяснение не сопровождало посылку Мансура.

Один раз такие свечи уже были посланы Мансуром в гарем султана, и в ту именно ночь у Абдул-Азиса и был припадок помешательства, причина которого осталась неизвестной. Только приближенные султана знали об этом припадке, походившем на какое-то дикое опьянение.

Взяв свечи, визирь вошел в те покои, где султан обыкновенно проводил вечер. Все было пусто и безмолвно, ни одной невольницы, ни одного евнуха не встретилось визирю.

Как мы уже сказали, свечи, посланные Мансуром, нисколько не отличались от тех, которыми обыкновенно освещались покои султана, их можно было незаметно подменить, что и сделал визирь. Две свечи он поставил в спальне султана и две – в соседней комнате, где на низком столе стояли приготовленные для султана графины дорогих вин из разных стран. Абдул-Азис любил перед сном выпить вина вместе с избранными своими женами. Шампанское уже давно надоело султану, и последнее время он обратил свое внимание на испанские вина, изредка только пробуя сладкое венгерское, более всего нравившееся его женам.

Стены были обиты темно-красным шелком, пол покрыт мягким ковром. В комнате царил приятный полумрак, так как все освещение ее состояло из нескольких розовых свечей. Сама спальня султана была убрана с необыкновенной роскошью. Над широкой и мягкой шелковой постелью возвышался балдахин, а украшения и кисти его были отлиты из чистого золота. Стены были сделаны из голубого камня со сверкавшими на нем как звезды золотыми и серебряными блестками. В нише стены стоял под золотой висячей лампой малахитовый столик, где лежал развернутый Коран, по своей древности и роскошным украшениям считавшийся драгоценностью. Около постели в стене виднелся ряд кнопок из различных драгоценных камней. Если султану приходила фантазия послушать музыку, то ему надо было только тронуть одну из этих кнопок, и тотчас же раздавались звуки скрытого в стене органа. Слабый аромат амбры разносился по всем покоям гарема.

Из покоев султана в гарем вел широкий коридор, предназначавшийся только для слуг, так как для самого султана существовал другой ход, скрытый в стене и замаскированный вращавшимся зеркалом в спальне султана.

В маленьком зале, уставленном диванами, ожидали султана его многочисленные жены. Тут были красавицы Армении, Египта, Грузии, Кавказа и Аравии. Не было недостатка и в дочерях Европы. Одним словом, тут были собраны представительницы всех стран и частей света.

Как только в дверях зала показался султан, между женщинами произошло радостное движение, но ни одна из них не бросилась навстречу султану. Все должны были ожидать, кого из них выберет султан и кому он отдаст предпочтение на этот вечер. Только тогда могли некоторые из них сгруппироваться около повелителя. Одни подавали ему длинную трубку, другие приносили в маленьких чашках кофе и шербет.

Обычно за музыкой следовало происходившее в соседнем большом зале представление акробатов и борьба атлетов, затем танцы придворных танцовщиц, потом султан уходил в свои покои в сопровождении избранных жен.

Этот вечер не был исключением. Когда султан вернулся в свои покои, где уже горели розовые свечи, распространявшие тонкий аромат, евнухи тотчас же принесли вино. Для женщин были поданы бокалы шампанского, а для султана капское вино, которое он в последнее время предпочитал всем прочим.

Вдруг султан пришел в беспокойство. Им овладело какое-то странное волнение, капли пота выступили на лбу, широко открытые глаза дико блуждали по сторонам. Он приказал увести женщин, начавших жаловаться на сильную головную боль.

Схватив со стены саблю, Абдул-Азис, как бы движимый инстинктом, сбил на пол один из канделябров с розовыми свечами. Но при этом одна из свечей продолжала гореть, и вслед за ней затлелся ковер. Не обращая на это внимания, султан вскочил с дивана, где он сидел, и с обнаженной саблей бросился в свою спальню.

Спальня была также наполнена ароматом, распространяемым свечами, по-видимому, имевшим такое странное влияние на султана. Два евнуха бросились тушить тлевший ковер.

Вдруг на пороге появился снова Абдул-Азис с таким ужасным и злобным выражением лица, что страх невольно объял обоих евнухов. На изменившемся, неузнаваемом лице султана лежала печать безумия. Широко раскрытые глаза, казалось, хотели выскочить из орбит. Бледные, почти белые губы бормотали бессвязные слова. Но позади султана виднелось нечто, еще более ужаснувшее евнухов.

В спальне показалось светлое пламя и клубы дыма – горели подушки и одеяла постели. И там Абдул-Азис, объятый слепым бешенством, разбил и сшиб саблей подсвечники и канделябры.

Евнухи бросились мимо султана, продолжавшего бешено махать саблей, и начали употреблять все усилия, чтобы потушить пожар. При виде этого непонятный гнев овладел султаном, и он бросился на евнухов, успевших уже при помощи ковров и подушек потушить огонь.

Один из рабов вовремя увидел приближавшегося с обнаженной саблей султана и, поняв грозившую опасность, успел отскочить в сторону. Затем он с громким криком бросился в коридор, ища спасения в бегстве. Но другой евнух не успел спастись, и сильный удар саблей по голове повалил его без чувств на пол. Ударив несколько раз саблей несчастного, Абдул-Азис бросил его и, перенеся свой гнев на бежавшего, начал преследовать его, размахивая в воздухе окровавленной саблей.

В одну минуту ужасная весть облетела весь гарем, и все бежало перед султаном. Женщины убегали в самые отдаленные комнаты и запирались там. Черные слуги и евнухи в паническом страхе собрались в отдаленном зале дворца, думая укрыться тут в безопасности, как вдруг среди них появился обезумевший султан. Все бросились бежать, но ни один не осмелился вырвать оружие из рук безумного Абдул-Азиса.

Выход был слишком тесен, чтобы все могли покинуть зал, и несколько раз сверкнула в воздухе сабля султана, каждый раз находя новую жертву. Стены и пол зала окрасились кровью. Наконец удалось запереть все выходы из покоев султана. Долго еще были слышны крики сумасшедшего, звон разбитых зеркал, шум ломаемой мебели. Но мало-помалу все стихло.

Наступило утро. Явились доктор и султанша Валиде, и только тогда решились войти в покои султана. Он лежал без чувств на полу одного из залов, все еще держа в руке окровавленную саблю.

По приказанию докторов султана перенесли в его спальню и, когда он спустя несколько часов очнулся, то был в полном сознании, не помнил ничего из событий прошедшей ночи и лишь жаловался на усталость и головную боль.

XXV Заговор

Каждую пятницу принцесса Рошана ездила в одну из мечетей Скутари, где на женской галерее у нее было свое отдельное место.

Однажды, когда она возвращалась из мечети, у подножия одного из минаретов ее остановил сгорбленный и, по-видимому, старый дервиш, до головы закутанный своим ирамом[6]. Думая, что он хочет просить милостыню, принцесса бросила ему денег.

– Позволь сказать одно только слово, принцесса, – сказал вполголоса дервиш, когда Рошана проходила мимо него.

– Чего ты от меня хочешь? – спросила резко Рошана, недовольная навязчивостью дервиша.

– Я хочу, принцесса, передать тебе весть. Выслушай меня. Эта весть очень важна.

Принцесса не обратила внимания на эти слова и хотела уже пройти мимо старика.

– Подожди только одну минуту, – продолжал дервиш. – Сади-паша покинул тебя ради дочери Альманзора. Ты ненавидишь их обоих, принцесса. И я также ненавижу их.

Рошана остановилась и пытливо взглянула на старика.

– Откуда ты знаешь про Сади-пашу и мою ненависть? – спросила она.

– Я знаю больше, принцесса. Ты была предусмотрительна и приняла меры предосторожности. Дитя Реции в твоих руках, и ты можешь ужасно отомстить Сади.

– Кто ты? – спросила принцесса.

– Человек, ненавидящий Сади, ненавидящий Мансура, ненавидящий всех людей, – отвечал сгорбленный дервиш подавленным, шипящим голосом. – Теперь ты узнаешь меня, принцесса?

– Твой голос кажется мне знакомым.

– Я мог бы тебе служить и помогать.

– Прежде всего, твое имя?

Дервиш выпрямился и снял с головы ирам. Вблизи стоял фонарь, и его колеблющийся свет падал на странную фигуру старика. Казалось, ему было известно все, касающееся тайн принцессы.

– Кто ты? – повторила с нетерпением Рошана.

Ей хотелось во что бы то ни стало разрешить эту загадку.

Дервиш повернулся к свету, и перед глазами принцессы явилось бледное, искривленное демонической улыбкой лицо Лаццаро.

– Это ты! – вскричала принцесса. – К чему это переодевание?

– Тише, принцесса! Я не могу иначе показываться, – отвечал Лаццаро, снова закрывая лицо ирамом. – Никто еще не знает, что я избежал смерти в пирамиде. Мансур-эфенди не должен этого знать, он думает, что я гнию теперь в подземном ходе.

– Ты сделался слугой Мансура, не так ли?

– К моему несчастью, да. Это произошло после того, как ты из-за Сади отослала меня, принцесса. Несколько месяцев тому назад мы поехали в Египет и далее, в пустыню Эль-Тей, где Мансур-эфенди хотел отыскать сокровище старых калифов и завладеть им. Мы искали его в одной пирамиде и при этом едва не поплатились жизнью, но Аллах не хотел нашей смерти, и мы снова увидели свет.

– Если бы Мансур и ты вместе…

– И гадалка Кадиджа тоже была с нами, но она не вернулась живой, – прервал грек.

– Если бы вы все погибли там, человечество могло бы вздохнуть свободно, – сказала Рошана.

– О, тебе нравится шутить, принцесса. Мансур-эфенди и Лаццаро счастливо вышли из пирамиды, но сокровище не было найдено. В ту же ночь Мансур снова пошел один в пирамиду и я последовал за ним, чтобы добыть что-нибудь и на мою долю. Мы встретились в подземелье, и Мансур сначала попробовал на мне свой револьвер, а потом обработал кинжалом, как бешеную собаку. Только чуду обязан я, что во мне сохранилась еще искра жизни. Когда я очнулся, Мансура и оставшихся в живых дервишей уже не было, я был один среди песчаной пустыни. Тогда я напряг последние силы и, выбравшись из подземелья, пополз к караванному пути. Я знал, что он проходил недалеко от пирамиды. Там нашли меня купцы из Суэца. Ты думаешь, они помогли мне, принцесса? Нет! Они бросили мне только кусок черствого хлеба и гнилых плодов и пошли далее. Но потом мне встретились два бедуина, два степных разбойника, и они помогли мне в благодарность за то, что я сообщил им о близости каравана, а они уже давно его искали. Они дали мне воды, отвезли меня к цистерне, где я мог обмыть мои раны, одним словом, они спасли мне жизнь. И это были разбойники, принцесса.

– Ненависть овладела тобой, грек, – сказала Рошана.

– Да, ты права, принцесса. Я ненавижу твоего Сади-пашу, ненавижу мудрого баба-Мансура, ненавижу всех людей. Если бы не эта ненависть, я до сих пор еще не оправился бы от моих ран, она возвратила мне силы. Возьми меня к себе, принцесса. Я думаю, тебе теперь нужен такой слуга, как я. Возьми меня в твой дворец. Моя ненависть может оказать тебе не одну услугу. Кто, как не я, едва избежал смерти, кому, как не мне, нечего терять или выигрывать. Я тот, кто годен на что-нибудь важное.

Сначала принцесса с удивлением слушала слова Лаццаро, но потом решилась еще раз воспользоваться для своих целей услугами грека. Мысль, что Сади и Реция соединились снова, что она покинута и забыта – эта мысль не давала ей покоя и усиливала ее ненависть. Теперь ей представлялся удобный случай отомстить за себя.

Лаццаро понял, что принцесса готова исполнить его просьбу.

– Я знаю все, – сказал он, – я исполню все твои желания, принцесса, прежде чем ты их выскажешь. Не пройдет и недели, как Сади будет разлучен с Рецией. Не далее, как через семь дней Реции не будет более в его гареме. Они не должны торжествовать, смеяться над тобой. Они не должны наслаждаться счастьем ни одной минуты. Я отвечаю за это. Я отомщу за себя и за тебя. Если ты этого хочешь, то возьми меня к себе, принцесса!

– Возьми этот кошелек, – сказала принцесса, бросая свой кошелек Лаццаро, ловко поймавшему его на лету. – Чтобы оказать мне услугу, тебе не надо становиться моим слугой. Покажи, что ты можешь сделать, и тогда мы поговорим.

– Хорошо. Благодарю тебя, повелительница. Значит, договор заключен.

Рошана оставила грека и пошла к своей карете, ожидавшей ее невдалеке. Лаццаро проводил ее глазами и, когда экипаж скрылся из виду, он снова закутался в свой ирам и пошел от мечети, сгорбившись и, по-видимому, едва передвигая ноги.

Он направился к Беглербегу и после двухчасовой ходьбы достиг наконец дворца. Часовые, стоявшие у ворот, не хотели его впускать во двор. Нищенствующих дервишей насчитывались в Константинополе тысячи, и они пользовались весьма ограниченным уважением. Но греку удалось найти более сговорчивого часового, согласившегося пропустить его.

Привратник мечети. Художник Густав Бауэрфайнд

Войдя во двор, Лаццаро отошел в сторону и, скрывшись в тени одной из стен, казалось, чего-то ждал. Вдруг он оставил свой пост и поспешно направился на другую сторону широкого двора. Там показался Фазиль, слуга принца Юсуфа.

– Фазиль! – крикнул Лаццаро, сдерживая голос. Фазиль остановился и с изумлением оглянулся.

– Сюда, Фазиль, – повторил грек.

Тут только тот заметил старого дервиша.

– Кто ты? – спросил он с недовольным видом. – Как ты сюда попал?

– Подойди ко мне на одно слово, Фазиль, ты сейчас все узнаешь.

Голос дервиша показался Фазилю знакомым, и он решился подойти к нему.

Тогда Лаццаро снял с головы ирам.

– Подойди же сюда, подойди, – повторил он настойчиво.

– Как, это ты? Ты еще жив! – вскричал Фазиль, узнавая грека. – Ты, значит, вернулся?

– Ты слышал, что я не вернулся вместе с прочими, не так ли? Но Лаццаро еще жив! Добрый вечер, Фазиль. Да, это я опять.

– Это очень меня радует, – сказал слуга принца с видимым удовольствием. – Но к чему ты нарядился нищим дервишем?

– Об этом поговорим в другой раз, сегодня у нас есть более важные дела. Есть у тебя свободное время, Фазиль?

– Только не сейчас. Я послан, чтобы велеть принести льда. И кроме того, я хочу во что бы то ни стало услышать, о чем они там говорят, – отвечал Фазиль, указывая на ту часть дворца, где находились комнаты принца.

– Что же там такое? – тихо спросил грек.

– После! Гассан-бей у принца. Я скоро вернусь, жди меня здесь.

– Хорошо. Смотри же, слушай внимательно, Фазиль, не пропускай ни одного слова, я, быть может, заплачу тебе за них, – сказал Лаццаро и снова отошел в тень стены.

«Принц должен помочь моим планам относительно Реции и Сади, – думал, оставшись один, Лаццаро. – И если не он, так его слуги. Искусно составленное письмо к прекрасной Реции, потерянное на полу во дворце великого визиря – это будет первый шаг. Фазиль поможет мне сделать остальное. Гассан-бей у принца? Они говорят, верно, о чем-то важном. Ты и это узнаешь, Лаццаро. Мне кажется, ты как раз вовремя вернулся в Константинополь».

Спустя некоторое время во дворе снова показался Фазиль и, осторожно оглядываясь, протянул греку бутылку.

– Выпей-ка, это недурно, – сказал он тихо.

– Токайское, – заметил грек, попробовав вино. – Кто его тут пьет?

– Все! – засмеялся Фазиль. – Начиная с принца и кончая поваренком. Знаешь ты, что все это великолепие скоро кончится? – прибавил он, понизив голос.

– Я знаю только, что начинаются беспорядки.

– Дело плохо. Надо подыскивать новое место, так как на принца через несколько дней нельзя уже будет рассчитывать.

– О чем там они говорили? – спросил Лаццаро.

– Гассан-бей был у принца. Когда они одни, они разговаривают как родные братья.

– Ты все слышал?

Фазиль утвердительно кивнул головой.

– Гассан-бей говорил принцу, – сказал он, – что составлен заговор. Заговор министров для свержения султана. Это будет также и падение самого принца.

– Заговор министров? И Сади-паша в числе их?

– Нет, он тоже погибнет, если заговор удастся, – отвечал Фазиль.

«О, это совсем другое дело, – подумал Лаццаро. – Тут нам нечего больше делать».

– Гассан-бей, как видно, хотел, – продолжал Фазиль, – уговорить Сади-пашу принять меры против заговора, но тот не согласился и вообще не поверил его словам, так что теперь Гассан-бей хочет взяться за это дело один.

– Чего же он хочет?

– Уничтожить заговор и отвратить опасность. Он сказал принцу, что ночь последнего дня мая месяца назначена заговорщиками для исполнения их плана. Поэтому он хочет предупредить их и в предшествующую ночь арестовать всех.

– Гассан-бей?! Министров?!

– Да, в ночь с тридцатого на тридцать первое мая.

– Какое у нас сегодня число?

– Двадцать восьмое, – отвечал Фазиль. – Ждать придется недолго.

– Ты уверен, что Сади не участвует в этом заговоре?

– Я уже сказал тебе, что Сади-паша должен был арестовать министров, но не захотел этого сделать.

– Тогда нам ничего больше не остается делать, как помогать заговорщикам. Гассан-бей тогда тоже падет.

– Он это хорошо и сам знает. Поэтому-то он и хочет опередить заговорщиков. Принц тоже будет ему помогать.

– Этого не должно случиться, Фазиль.

– Почему же? Если этого не случится, я потеряю мое место, Лаццаро.

– Его тебе ни в каком случае не удержать, поверь мне. Гассан-бей ничего не сможет сделать.

– Он мужествен и умен, говорю тебе.

– Ну, даже если ему и удастся на минуту отвратить опасность, то все-таки ему никогда не уничтожить ее совсем. Что ты хочешь: оставить это место и заработать завтра большую сумму денег или остаться здесь на несколько дней и потом не иметь ничего?

– Большую сумму?

– Не меньше твоего годового жалованья.

– Это стоит послушать.

– Ты можешь завтра очень легко заработать эти деньги, Фазиль, – сказал вполголоса Лаццаро.

– Гм!.. Почему же ты сам не хочешь их заработать? – спросил недоверчиво Фазиль.

– Я не могу заработать их сам, – отвечал грек, – во-первых, тебе как слуге принца скорее поверят, чем мне, во-вторых, я не могу теперь еще показываться. Одним словом, я не могу заработать сам этих денег и поэтому хочу передать это дело тебе, так как ты мой друг.

– Хорошо, я согласен. Ты прав, тут я ничего не потеряю.

– Ну так иди завтра так, чтобы этого никто не заметил, к одному из заговорщиков – ты знаешь их имена?

– Да, Гассан-бей называл их, Гуссейн-паша, Мидхат-паша…

– Довольно. Ступай завтра к Мидхату-паше и скажи ему, что заговор открыт и что Сади-паша приготовился арестовать всех их накануне назначенного ими дня.

– Не Сади-паша, – заметил Фазиль.

– Это все равно. Скажи, что Сади-паша.

– Хорошо, пускай он.

– Тогда Мидхат не станет торговаться о вознаграждении. Завтра будет двадцать девятое мая, и у него будет еще время предупредить своих товарищей о грозящей им опасности. Они успеют еще исполнить свой замысел.

– Да, это правда.

– Когда же ты пойдешь?

– Завтра вечером.

– Не слишком поздно только.

– В девять часов.

– Ты в этом не раскаешься. Я приду узнать, как все произошло. Спокойной ночи, Фазиль.

И старые приятели расстались.

Когда на другой день Мидхат-паша возвращался в свой дом, у самого входа его остановил нищенствующий дервиш. Это был Лаццаро.

– Великий паша, – сказал он глухим голосом.

– Ступай на двор моего дома, – сказал ему Мидхат, – там тебя накормят и дадут денег.

– Я знаю, что ты великодушен и щедр, великий паша. Выслушай мои слова. Берегись Сади-паши!

Мидхат невольно остановился и взглянул с изумлением на нищего дервиша.

– Берегись твоего врага Сади-паши, – продолжал тот. – Высокое место предстоит тебе. Займи его. В эту ночь все зависит от тебя. Воспользуйся ею и берегись Сади-паши.

С этими словами Лаццаро низко поклонился Мидхату-паше и отошел прочь.

Слова старого нищего еще более усилили волнение, все более и более овладевавшее Мидхатом, по мере того как приближался день развязки. Эта развязка была ужасна. Речь шла о свержении султана и о возведении на трон другого. Удайся этот переворот, и те, кто его задумал, стали бы самыми сильными и могущественными людьми государства. Но в случае неудачи им не избежать позорной смерти.

Мидхат хотел быть сильнейшим и первым. Он не доверял остальным участникам заговора. Он более всего боялся, что их сила и влияние будут первенствующими, и он будет ими, как прежде Сади-пашой, отодвинут на второй план. Но если бы ему удалось стать во главе их и захватить в свои руки все нити заговора, тогда ему нечего было бы их опасаться и в случае успеха легко было бы устранить их.

В то время, когда Мидхат, объятый этими мрачными думами, ходил взад и вперед по своему кабинету, вошел слуга и доложил ему, что один из слуг принца Юсуфа хочет его видеть.

Это известие насторожило Мидхата. Как? К нему явился посланный принца?

Он тотчас же велел впустить слугу, и на пороге кабинета появился, униженно кланяясь, Фазиль.

– Выслушай меня, великий паша, – сказал он умоляющим голосом, падая на колени перед пашой.

– Кто ты? – спросил Мидхат в удивлении. – Мне сказали, что меня хочет видеть слуга его высочества принца Юсуфа.

– Это я, великий паша. Но лучше, если никто этого не узнает, так как я пришел не от имени принца. Я пришел, чтобы сообщить тебе об опасности, грозящей тебе и прочим министрам.

– Значит, ты изменник? – сказал Мидхат ледяным тоном.

– Ты можешь велеть кавасам взять меня, если хочешь, но я думаю, что ты наградишь меня. Заговор выдан.

– Выдан – кем? – вскричал Мидхат, охваченный ужасом.

– Сади-паша знает, что ты и прочие заговорщики назначили последнее число мая днем исполнения ваших планов. Он хочет накануне ночью арестовать всех вас в ваших домах.

– Сади-паша, – прошептал Мидхат, к которому уже вернулось его спокойствие. – И он назначил ночь с тридцатого на тридцать первое мая?

– Чтобы опередить вас.

– Это ночь с завтра на послезавтра, – продолжал вполголоса Мидхат. – Нам, значит, остается еще сегодняшняя ночь.

– Я пришел предостеречь тебя и твоих друзей, – сказал Фазиль.

Мидхат подошел к своему письменному столу и, вынув из ящика кошелек с деньгами, протянул его Фазилю.

– Ты вовремя пришел, бери свои деньги и беги, так как ты рискуешь теперь своей головой, – сказал он, указывая на дверь.

Фазиль поспешил взять кошелек и с низкими поклонами исчез из комнаты.

Мидхат-паша дернул зеленый шелковый шнурок колокольчика.

Вошел слуга.

– Заложить карету! – приказал Мидхат.

XXVI Свержение султана

В тот же день, когда происходили описанные в предыдущей главе события, Сади-паша отправился в Беглербег с намерением просить аудиенции у султана.

Сади очень удивлялся, что в последние дни его ни разу не позвали во дворец для совещаний, хотя положение дел на театре войны и в самой столице становилось все более и более угрожающим. Абдул-Керим-паша, генералиссимус турецких войск, настойчиво требовал людей, пушек, провианта, особенно же – денег.

Султан очень неблагосклонно принял своего бывшего любимца. В ответ на сообщение Сади о требованиях генералов он сказал сурово, что, конечно, все должно быть им послано, чего бы они ни потребовали.

– Это, к сожалению, невозможно, ваше величество. В государственном казначействе нет ни одного пиастра.

– Тогда надо достать денег! На что же у меня министры? – вскричал Абдул-Азис.

– Вашему величеству известно, – отвечал решительно Сади, – что в настоящую минуту положительно невозможно достать денег. Но ваше величество может одним решением уничтожить все опасности и смуты.

– Что же это за решение?

– В подвалах этого дворца хранятся огромные суммы, принадлежащие лично вашему величеству. Если пожертвовать половину их для стесненной страны, вся опасность уничтожится. Такой великодушный поступок будет…

– Довольно, Сади-паша! – прервал с гневом султан. – Молчи лучше, если у тебя нет другого совета.

– Иного средства наполнить пустую кассу не существует, и я считал своей священной обязанностью в это опасное время высказать вашему величеству правду.

– Ни одного пиастра! – вскричал султан. – Что значит этот совет? Уж не думаете ли вы, господа министры, что вы можете распоряжаться моими личными средствами?

– Я этого никогда не думал. Ваше величество не поняли моего предложения. Я предлагал только средство быстро удовлетворить все государственные нужды.

– Ищи лучших средств! – вскричал Абдул-Азис и в сильном волнении прекратил аудиенцию.

Султан был так взволнован, что долго после ухода великого визиря расхаживал по своему кабинету и, наконец, позвав секретаря, велел приготовить приказ об отставке Сади-паши.

Спустя немного времени после того, как Сади вернулся домой, к нему явился посланец от султана с указом об отставке. В указе было сказано, что Сади-паша отрешается от должности великого визиря, так как задуманные им нововведения и перемены противны желаниям султана и народа.

Сади еще стоял в задумчивости, держа в руках это доказательство постыдной неблагодарности и несправедливости, когда к нему подошла Реция и, положив ему на плечо руку, с любовью взглянула ему в лицо.

Сади бросил бумагу и прижал Рецию к своему сердцу.

– Гассан был прав, когда говорил, что поздравляет меня с новым повышением, – сказал он. – Великий визирь Сади-паша получил уже отставку.

– Наконец-то ты принадлежишь безраздельно мне! – вскричала обрадованная Реция. – До сих пор я владела тобой только наполовину. Я благословляю эту бумагу. Хотя она тебя и огорчила, но она возвращает мне тебя.

– Одна только эта мысль и утешает меня, – сказал Сади.

– Я знаю и понимаю твои чувства, – продолжала Реция. – Тебя оскорбляет, что твои благородные намерения непонятны другим. Теперь ты свободен. Удались от неблагодарных с сознанием, что ты честно исполнил свой долг и заботился лишь о благе страны. Там, на берегу Босфора, мы купим маленький домик и будем жить без горя и забот. Мы будем искать и найдем нашего ребенка, и тогда счастье снова улыбнется нам на земле.

– Это прекрасные мечты, Реция, – сказал Сади с грустной улыбкой. – Я хотел бы, чтобы они сбылись. Но теперь оставь меня на некоторое время одного. Я должен еще привести в порядок дела. Скоро уже ничто не будет разлучать нас.

Реция ушла в свои комнаты, а Сади снова принялся за работу. Курьеры, адъютанты, кавасы то и дело посылались с бумагами и депешами. Великий визирь был так поглощен работой, что не заметил, как наступил вечер.

Вдруг ему послышалось, что кто-то робко и осторожно постучал в дверь. Сначала Сади показалось, что он ошибся, так как никто не мог пройти к его кабинету, не будучи замечен слугами. Но стук повторился. Сади хотел было уже позвонить, чтобы позвать слуг, но в эту минуту стук раздался в третий раз. Какое-то странное чувство овладело Сади, и, вместо того чтобы позвать слуг, он сам встал и подошел к двери, где слышался стук.

Дверь вела в библиотеку, где также стояли шкафы с бумагами. Чиновники давно уже разошлись с наступлением вечера, и в библиотеке не могло быть никого. Сади отворил дверь и взглянул в темную комнату.

– Сади-паша, – послышался глухой голос.

В ту же минуту Сади заметил в глубине библиотеки Золотую Маску.

– Зачем ты зовешь меня? – спросил он.

Его, казалось, нисколько не удивляло появление Золотой Маски. Он не спросил, как тот мог попасть к нему; он не позвал своих слуг. Он, как и многие, думал, что все возможно для таинственной Маски.

– Бери Рецию, твою жену, и беги, – продолжал Золотая Маска. – Тебе грозит опасность.

– Я должен бежать? Теперь?

– В этот же час, Сади-паша. Завтра будет уже поздно.

– Это было бы трусостью и дало бы повод к подозрению, что я злоупотреблял доверенной мне властью, – сказал Сади. – Благодарю тебя за твое предостережение, таинственный человек, но я не могу последовать твоему совету. Это бегство дало бы оружие в руки моих врагов.

– Ангел-губитель султана близок к своей цели.

– Кому даешь ты это ужасное имя?

– Тому, кто называл себя главой ислама, Мансуру-эфенди, – отвечал Золотая Маска. – Берегись его и тех, кто помогает его планам. Еще есть время. Еще ты можешь спастись и спасти Рецию.

С этими словами таинственная Маска исчез во мраке, прежде чем Сади успел опомниться от изумления.

В задумчивости вернулся Сади в свой кабинет. Должен ли он следовать совету Маски, думал Сади. Но вместе с тем это бегство послужило бы поводом к его обвинению. Только преступник бежит перед судом. Да и к чему бежать? Разве он не исполнял честно свой долг? Ему нечего опасаться самого строгого судьи. Нет! Надо твердо и мужественно встретить опасность. Но султан? Ведь Золотая Маска сказал, что ангел-губитель султана близок к своей цели. Что значат эти слова? Может быть, Абдул-Азису грозит опасность и есть еще время отвратить ее? Тогда обязанность Сади спешить предупредить его.

Сади хотел уже велеть заложить экипаж и не теряя ни минуты тотчас же ехать в Беглербег, как вдруг в кабинет вбежали несколько слуг с бледными, испуганными лицами и бросились на колени перед великим визирем, дрожа от страха.

– Что случилось? Что вас так пугает? – спросил Сади.

Но все объяснилось прежде, чем испуганные слуги успели выговорить слово. Дверь отворилась, и на пороге показался комендант Константинополя Редиф-паша в сопровождении нескольких высших офицеров.

– Что это значит? – спросил его Сади с замечательным спокойствием и хладнокровием, составлявшими отличительную черту его характера.

– Я должен арестовать тебя, Сади-паша, – отвечал Редиф.

– Кто приказал тебе это?

– Министры.

– Великий визирь выше министров. И в этот час я еще великий визирь, – сказал повелительно Сади. – Где письменный приказ, я хочу видеть его.

Редиф-паша вынул сложенную бумагу и подал ее Сади-паше.

– Мидхат, Гуссейн, Мехмед-Рушди, Халиль. А, и ты! Рашид, Ахмед-Кайзерли… – читал Сади. – Тут недостает главной особы, – сказал он, обращаясь к Редифу-паше, – здесь нет подписи Мансура-эфенди. Неужели эти люди в самом деле думают, что я покорюсь их безумному решению, комендант? – спросил Сади.

– Я должен напомнить тебе, Сади, – отвечал Редиф, – что твой дворец занят войсками, и если ты не последуешь за мной добровольно в башню Сераскириата, то я принужден буду прибегнуть к силе.

– А! Значит, заговор министров! Гассан! Гассан! Как ты был прав!

В эту минуту на пороге кабинета появилась Реция, и к ней уже успела дойти страшная весть.

С ужасом и отчаянием бросилась она в объятия Сади.

– Успокойся, моя дорогая, – шепнул он ей. – Мужайся. Я скоро к тебе возвращусь.

– Ты оставляешь меня?

– Я хочу, насколько от меня зависит, предупредить кровопролитие. Я не боюсь суда и со спокойной совестью буду ожидать расследования моих поступков. Будущее покажет, могут ли сказать то же подписавшие это повеление от имени народа. Я готов за тобой следовать, комендант. Передаю тебе мою саблю, обнажавшуюся только на защиту отечества. Прощай, моя дорогая. Да защитит тебя Аллах до моего возвращения!

– Как! Ты уходишь! Я не увижу тебя более! – вскричала в отчаянии Реция.

– Мужайся! Разве ты не жена Сади? – сказал Сади, пытаясь успокоить ее. – Прощай, мы скоро увидимся.

С этими словами он в последний раз поцеловал Рецию и последовал за Редифом-пашой, посадившим его в ожидавшую у дворца закрытую карету. Он повез Сади в Сераскириат, башня которого давно уже была обращена в тюрьму.

В течение этого времени заговорщики, собранные Мидхатом, послали султанше Валиде приглашение явиться в полночь на совет министров в Беглербег. Гуссейн-Авни, со своей стороны, пригласил принца Юсуфа и Гассан-бея в Сераскириат под предлогом совещания касательно вновь формируемых полков. Там они были арестованы приверженцами Гуссейна и посажены в башню.

Затем Редиф-паша пришел в Беглербег с отрядом солдат из полка капиджи.

В это смутное время ночные движения войск не были редкостью, и потому это не удивило никого. Никто не заподозрил в эту ночь, что происходит дворцовый переворот, и Константинополь остался совершенно спокоен.

В этот вечер султан, как это нередко бывало, отправился в подвал дворца, чтобы насладиться видом собранных там сокровищ. В Абдул-Азисе рядом с безумной расточительностью существовала крайняя скупость и жадность к деньгам, доходившая до того, что для него не было большего наслаждения, как любоваться богатствами, собранными в то время, когда государство было банкротом, а в казначействе часто не было ни одного пиастра, и солдаты и чиновники уже несколько месяцев не получали жалованья.

Никому не удавалось проникнуть в погреб, где хранились эти богатства. Никто не знал цифры его, и только впоследствии стало известно, что там было много миллионов.

Отперев собственноручно железные двери погреба, султан вошел в него и, поставив свечу на большой мраморный стол, стал открывать один за другим железные шкафы с деньгами и драгоценностями. Тут находились бриллианты всевозможных размеров, там сапфиры, дальше ярко сверкали рубины и белел жемчуг редкой величины.

С довольной улыбкой султан пересыпал их между пальцами. Это было его удовольствие, его наслаждение. Весь поглощенный этим зрелищем, султан не слышал, как во двор замка въезжали кареты, как вошел в него отряд кавалерии.

Вдруг послышался сильный стук в дверь подвала. Кто-то осмелился проникнуть к самой сокровищнице, куда вход был строго запрещен всем. В гневе и страхе за свои богатства султан поспешил к двери со свечой в руке.

– Кто тут? – спросил он.

– Отвори, повелитель, – послышалось за дверью. Абдул-Азис узнал голос своей матери.

– Зачем пришла ты сюда? – спросил он с удивлением, отпирая дверь, но не впуская мать в сокровищницу.

– Но ведь сегодня в полночь назначен совет министров. Они давно уже собрались и ждут тебя, – отвечала султанша.

– Как? Совет министров? Здесь, во дворце? В эту ночь? – продолжал султан, и удивление его все более и более возрастало.

– Ты сам велел им собраться, повелитель, и позвал также и меня, – отвечала султанша.

– Министры собрались? Что это значит? Уж не дело ли это Сади-паши? Великий визирь тоже здесь?

– Нет, но шейх-уль-ислам здесь.

Абдул-Азис побледнел, вздрогнул и едва не выронил из руки подсвечник.

– Что с тобой, повелитель? Ты беспокоишь меня, – сказала султанша Валиде, невольно опасаясь повторения ужасной ночи, уже описанной нами, когда султаном овладел припадок бешенства.

– Я не знаю ничего о совете министров. Но пойдем, – сказал Абдул-Азис с мрачным видом и, заперев свои богатства, поднялся по каменной лестнице, шедшей из подвала в его покои. Султанша последовала за ним.

Через минуту они уже были в зале, где собрались министры и шейх-уль-ислам в ожидании султана.

При входе Абдул-Азиса шейх-уль-ислам, седой Кайрула-эфенди, торжественным тоном произнес следующие слова:

– Мы пришли к вашему величеству с надеждой, что наша просьба будет исполнена и нам можно будет передать народу добрую весть…

– Кто созвал вас сюда в такой неурочный час? – прервал султан.

– Необходимость, – отвечал шейх-уль-ислам, этот высший сановник, преемник Мансура, названного Золотой Маской ангелом-губителем султана.

При этом ответе Абдул-Азис побледнел от гнева и быстрыми шагами подошел к столу, где стояли министры.

– Что это значит? – вскричал он дрожащим от ярости голосом.

– Мы пришли спросить ваше величество, – сказал шейх-уль-ислам, – согласны ли вы пожертвовать для блага страны теми сокровищами, что лежат в подвалах этого дворца?

Султанша Валиде окинула взглядом заговорщиков. Только тут поняла она их намерения и увидела истинные размеры опасности.

– Что они смеют говорить! – вскричала она высокомерным тоном, указывая султану на министров. – Я думаю, это просто заговор, повелитель, и ты не можешь дать им иного ответа, как…

– Мы спрашивали его величество, – прервал ее суровым и угрожающим тоном шейх-уль-ислам. – Мы ждем ответа: согласны ли вы, ваше величество, пожертвовать стране ваши сокровища или нет?

– Поберегите ваши глупые вопросы! – вскричал Абдул-Азис. – Мои деньги не выйдут из этого дворца. Ищите лучших средств помочь стране.

– Если так, то я считаю своей обязанностью возвестить вашему величеству, что волею народа вы лишаетесь престола.

– Часовые, сюда! Мои адъютанты! – вскричал в бешенстве Абдул-Азис. – Ни один из этих изменников не должен выйти из дворца! Их головы должны пасть! Схватить их! Заковать их в цепи!

Султанша Валиде бросилась к выходу – передать приказание султана, но Редиф-паша загородил ей дорогу.

– Откройте двери, – приказал шейх-уль-ислам. – Дворец занят войсками.

Двери отворились, и вошел отряд капиджи, верных слуг заговорщиков.

Пораженный ужасом, Абдул-Азис стоял, будучи не в состоянии выговорить ни слова.

Шейх-уль-ислам развернул бумагу, бывшую у него в руках.

– Мы просим ваше величество, – сказал он, – подписать следующий документ:

«Мы, султан Абдул-Азис, уступая желанию большинства наших подданных, отрекаемся от престола в пользу племянника нашего, султана Мегемеда-Мурада».

– Никогда! Никогда! – вскричал султан хриплым, беззвучным голосом.

– Мы очень об этом сожалеем, ваше величество, – сказал шейх-уль-ислам. – Это принуждает нас прибегнуть к силе.

– Гуссейн-паша! – вскричал султан, протягивая руки тому, кто был ему всем обязан.

Но Гуссейн стоял, мрачно скрестив руки, и не обратил внимания на слова своего повелителя. Кайрула-эфенди подал султану перо.

– Разве у меня нет более ни одного солдата? Разве все мне уже изменили? – вскричал в отчаянии Абдул-Азис. – Сади-паша! Сади-паша!

Тут только понял он, что отдалил от себя единственного верного ему человека и лишил себя последней опоры.

Теперь его положение было безвыходно. Помощи ждать было неоткуда. Перо было сунуто в руку султана, и он, покорившись своей участи, дрожащей рукой подписал свое отречение.

Затем сверженный султан, султанша и весь гарем были перевезены по реке в павильон Тофана, находившийся на берегу Босфора и назначенный местом жительства Абдул-Азиса.

На следующее утро фетва шейх-уль-ислама возвестила удивленной столице о свержении султана:

«Если повелитель правоверных не способен управлять государством, если он делает личные расходы, каких не может вынести страна, если его дальнейшее пребывание на престоле может иметь гибельные последствия, то позволено ли свергнуть его с трона? Да или нет?

Шариат[7] говорит: “Да”.

Шейх-уль-ислам Кайрула-эфенди».

XXVII Женщина с мертвой головой

Жители Константинополя спокойно приняли весть о дворцовом перевороте. Фетва шейх-уль-ислама произвела сильное впечатление. Повсюду в мечетях улемы читали фанатичные проповеди против нарушителей законов Корана, против государей, осмеливающихся щадить врагов ислама. Набожные мусульмане оделяли бедных единоверцев деньгами, и все надеялись, что наступили лучшие времена.

На утро следующего дня слуги доложили принцессе Рошане, что ее хочет видеть нищий дервиш, принесший ей, по его словам, важную новость. Рошана тотчас же велела впустить дервиша. То был, конечно, Лаццаро. А ей хотелось поскорее узнать подробности событий прошедшей ночи.

– Что скажешь ты теперь, принцесса? – спросил грек, когда Рошана выслала слуг и они остались одни. – Что это была за ночь!

– Знаешь ли ты все достоверно? Все подробности?

– Конечно, ваше высочество.

Грек поспешил рассказать события прошедшей ночи, нам уже известные из предыдущей главы. Он не скрыл также, что душой всего заговора был Мансур-эфенди.

– Я устроил все, чего ты хотела, принцесса, – сказал он наконец. – Твое желание исполнено. Сади-паша разлучен с прекрасной Рецией.

– Разлучен? Что же с ним случилось? Я думала, что он стоит во главе заговорщиков.

– Нисколько, ваше высочество. Сади-паша не принимал участия в заговоре. Он заключен теперь в башню Сераскириата.

– Сади заключен?

– Главное, он разлучен с прекрасной Рецией, и это почти целиком дело моих рук. Счастье кончилось. Дворец, где живет Реция, занят войсками. Ее глаза, я думаю, уже покраснели от слез, но слезы ей ничем не помогут. Голова благородного Сади-паши наверняка не останется на его плечах. Мансур-эфенди не найдет более удобного случая отомстить ему и Гассан-бею за усилия, употребленные ими к его низвержению. Черкесу-палачу будет немало работы.

– Ты говоришь, что он в башне Сераскириата?

– Да, ваше высочество, в отдельной камере башни. Жаль, что ты не в ладах с Мансуром-эфенди, а то тебе легко было бы проникнуть к пленнику.

Рошана молчала. Казалось, она обдумывала какое-то решение.

– Ее высочество султаншу Валиде сегодня утром отвезли в старый сераль, – продолжал Лаццаро, – точно так же и принца Юсуфа и великого шейха Гассана. Теперь все переменилось, и новый султан скоро решит судьбу принца. Если бы было сделано, как хотел Гуссейн-паша, то с принцем покончили бы еще ночью, но Мидхат-паша воспротивился этому и отговорил остальных министров. Я исполнил все твои поручения, не прикажешь ли еще чего-нибудь, принцесса?

Догадавшись, что Лаццаро ожидает платы, Рошана вынула несколько золотых монет и бросила ему.

– Благодарю, повелительница, ты знаешь, что нужно бедному слуге, ведь он должен дорого платить за каждый кусок хлеба, за каждый глоток воды.

Принцесса отпустила Лаццаро и, поспешно одевшись и закутав лицо покрывалом, вышла в сопровождении нескольких слуг из дворца и, сев в великолепный каик, велела везти себя к Сераскириату, находившемуся на самом берегу моря.

По всему берегу и на ступенях мечети виднелись группы турок. Одни читали воззвания шейх-уль-ислама, другие говорили о перемене на престоле и военных новостях. Но вообще повсюду царило полнейшее спокойствие. Народ, как и все народы, все-таки надеялся, что перемена поведет за собой улучшение его судьбы.

Через несколько минут великолепный каик принцессы достиг берега, где возвышалась старая башня Сераскириата.

Комнаты главной башни уже давно служили тюрьмой для важных преступников. В окружающих строениях помещалось военное министерство, военное казначейство и жили солдаты, несшие караулы в здании.

Высадившись на берег, принцесса послала вперед слугу, чтобы тот предупредил караул, кто делает Сераскириату честь своим посещением. Но только приказание министра могло открыть ворота, и принцессе пришлось, как и всем прочим, ждать разрешения.

Министра не было в Сераскириате, но Редиф-паша, узнав о посещении принцессы, поспешил выйти ей навстречу и ввести ее в Сераскириат, уверяя, что считает за особенную честь оказать услугу принцессе.

– Можешь ты отвести меня к Сади-паше? – спросила его Рошана, входя на обширный двор.

– Ваше высочество желает видеть Сади-пашу?

– Да, по одному очень важному делу.

Комендант очень хорошо знал, какие отношения существовали между принцессой и Сади-пашой.

– Я, не колеблясь ни одной минуты, готов исполнить желание вашего высочества, – поспешно отвечал он.

– Благодарю тебя за твою готовность к услугам, но я должна заметить еще, что я хочу переговорить с Сади-пашой наедине, без свидетелей.

– И это желание вашего высочества будет исполнено.

– Тогда веди меня к пленнику.

Редиф-паша тотчас же приказал отпереть двери башни и повел принцессу по ступеням старой каменной лестницы.

На втором этаже также находился караул, несмотря на то что дверь башни постоянно была заперта. Поднявшись сюда, Редиф-паша велел отпереть комнату Сади. Принцесса знаком поблагодарила услужливого коменданта и вошла.

Сади-паша стоял у окна, забранного решеткой, и смотрел на город, расстилавшийся у его ног. Стук открывшейся двери заставил его обернуться.

По роскошному платью и гордой походке неожиданной посетительницы он тотчас же узнал в ней принцессу. Рошана пришла к нему в тюрьму? Уж не была ли и она в числе заговорщиков?

– Где я тебя нахожу, Сади-паша! – сказала Рошана, подходя к заключенному.

– Арест нисколько не тяжел для меня, принцесса, – отвечал спокойно Сади-паша. – Только сознающий себя виновным может дрожать, я же не знаю за собой никакой вины и не боюсь суда.

– И все-таки ты сохранил спокойствие и гордость, всегда меня поражавшие в тебе, – продолжала принцесса. – Я пришла сюда, чтобы попытаться предложить тебе мою руку. Твоя же первая жена может быть прислужницей в твоем гареме.

– Остановись, принцесса. Этого никогда не будет.

– Не спеши с решением, Сади. Еще раз все зависит от тебя. Новое счастье, новые почести предстоят тебе, если ты будешь мужем принцессы. Я не колеблюсь сказать тебе это, так как в эту минуту решается судьба моего счастья. Если оно будет разрушено, то, клянусь тебе, та же участь ожидает и тебя. Если же ты станешь моим мужем, я освобожу тебя. Я снова возведу тебя на ступени трона султана, если ты согласишься быть моим – обещаю тебе свободу и…

– Не обещай мне ничего. Я не хочу достигнуть освобождения такой ценой, – прервал Сади. – Ты знаешь меня. Моя правота должна дать мне свободу, а не милость других, не твое заступничество.

– Может случиться, что правда восторжествует.

– О, тогда я буду искать средства заставить признать мою правоту, но никогда не соглашусь быть обязанным тебе.

– Ты отказываешься от моей помощи, Сади? Отказываешься ли ты также и от моей руки? – вскричала Рошана дрожащим голосом.

– Должен ли я оставить Рецию и принадлежать тебе? Должен ли я принадлежать вам обеим? Этого я не могу! Я проклинаю многоженство, как вину всех несчастий нашей страны. И какая судьба ожидала бы тогда Рецию?

В минуту гнева и возбуждения принцесса не обратила внимания на то, что ее лицо неожиданно открылось, хотя обыкновенно она старалась, чтобы никто, даже ее близкие слуги, не видел ее без покрывала.

Сади невольно отступил в ужасе.

– Так знай же, чью участь решаешь ты в эту минуту, – продолжала Рошана. – Последний раз протягиваю я тебе мою руку для союза и мира. От твоего ответа зависит жизнь и смерть твоего ребенка!

– Моего ребенка? Значит…

– Твое дитя в моей власти, да!

Сади вздрогнул. Эта неожиданная весть поразила его как громом. Ему предстоял ужасный выбор: или пожертвовать Рецией, или лишиться ребенка.

– Выбирай! Говори! – вскричала принцесса в лихорадочном нетерпении.

– Оставь меня! Нельзя назвать человеком того, кто может предлагать такой выбор. Кто может полюбить женщину, говорящую такие слова?! Выслушай мое последнее слово, принцесса. Я останусь всегда верен Реции.

Не говоря ни слова, принцесса снова закутала голову покрывалом и, отворив дверь, вышла.

Начальник караула встретил ее у дверей.

– Исполняй свою обязанность, – приказала принцесса повелительным тоном, указывая на дверь комнаты Сади. – Ты отвечаешь за пленника.

С этими словами она поспешно вышла из башни.

Сади долго не мог опомниться от изумления и ужаса.

«Человеческое ли существо принцесса? – невольно спрашивал он себя. – Такое же у нее сердце, как и у других женщин?»

Его дитя, сокровище Реции, находится в ее руках. Это более всего ужасало Сади. И он был пленником. Он не мог ей помешать, защитить, спасти своего ребенка. Никто, кроме него, не знал, где он находится, и не мог поспешить ему на помощь. Нечего было и думать, что принцесса отступит перед убийством.

Судьба Реции также очень его беспокоила, так как он знал, что и она тоже осталась одна и беззащитна, а между тем ей грозила опасность, потому что у нее был неумолимый и жестокий враг в лице принцессы Рошаны.

Между тем Реция все еще оставалась во дворце великого визиря, где она так недолго наслаждалась счастьем. Со страхом прислушивалась она к малейшему шуму в доме. Она еще не могла найти объяснения случившемуся. Она знала только одно, что у нее отняли ее Сади, благороднейшего человека в стране. Но что предстояло ей еще? Слуги все покинули ее, и она оставалась одна в великолепных залах дворца, казавшегося теперь печальным и пустым.

Вдруг уже поздно вечером ей послышалось, будто кто-то позвал ее по имени. Она оглянулась и увидела, что на пороге зала стоит Черная Сирра: ей удалось пробраться во дворец, несмотря на расставленные вокруг него караулы.

– Как! Это ты! – вскричала Реция, обрадованная тем, что хоть одна душа сочувствует ей и она может наконец высказать свое горе.

– Я знаю все, – сказала Сирра. – Оттого-то я и пришла сюда. Ты одна?

– Да, одна. Слуги покинули меня.

– Презренные! Но ты ничего от этого не потеряла, моя бедная милая Реция, возьми меня вместо них, я буду тебе верна. Часовые пропустили меня к тебе.

– Часовые? – спросила, бледнея, Реция.

– О, не пугайся. Они только оберегают хранящиеся здесь бумаги, имеющие очень важное государственное значение.

– Мне страшно с тех пор, как нет здесь моего Сади.

– Ты знаешь, куда его отвезли?

– Нет, я ничего еще не узнала, но я должна во что бы то ни стало узнать, где он. Я должна быть с ним.

– Это будет трудно сделать, моя бедная Реция, – отвечала Сирра. – Заговорщики, боявшиеся Сади, отвезли его ночью в тюрьму, где его теперь строго караулят.

– Ты, значит, все уже знаешь?

– Да, он в башне Сераскириата. Там, в одной из камер наверху, находится твой муж, твой Сади. Но мужайся. Знаешь, что я хочу предложить тебе, Реция?

– Я уже решилась. Я хочу идти в башню Сераскириата. Я хочу разделить горе моего Сади.

– Я думаю, это было бы напрасным трудом. Тебя ни за что не допустят к Сади. Нет, я хочу предложить тебе другое. Мы должны освободить Сади.

– Освободить! Да, Сирра, ты права. Аллах поможет нам. Мы должны освободить Сади.

– Тише! – шепнула Сирра, приложив палец к губам. – Никто не должен слышать нас. Я боюсь, что если твоему Сади не удастся скоро бежать, то в благодарность за все услуги, оказанные им стране, его осудят на вечное заключение, может быть, даже на смерть. Поэтому мы должны приступить к делу, не теряя ни минуты. Здесь нам нечего больше делать, Реция. Прежде всего надо оставить этот дом. Потом мы обдумаем наш план, и я говорю тебе, что он должен нам удастся. Ты снова соединишься с Сади.

– Идем, – шепнула Реция и, набросив на себя темное покрывало, вышла из дворца в сопровождении Сирры.

Часовые, расставленные повсюду, свободно пропустили их.

XXVIII Смерть султана Абдул-Азиса

Для жительства свергнутого султана была назначена часть Чераганского дворца, более всех удаленного от столицы.

Часть жен Абдул-Азиса и султанша Валиде также были отвезены туда второго июня.

Дворец находился на берегу Босфора, и султан был перевезен туда на судне. Выйдя из каика, он начал расхаживать по берегу. На замечание одного из сопровождавших его офицеров, что он лучше сделал бы, если бы пошел в назначенный ему павильон, султан отвечал приказанием оставить его одного. Офицер, приспешник Гуссейна, отошел, как бы исполняя волю султана, позвал другого офицера и, подойдя опять к чрезвычайно раздраженному султану, потребовал снова, чтобы он шел в павильон.

В бешенстве султан выхватил револьвер и стал угрожать им назойливым офицерам. Тогда они решились оставить его в покое и ушли, расставив повсюду часовых.

Это не понравилось султану, и он тотчас же отправился в назначенный ему дом. Тогда офицер, командовавший караулом, приказал отнять у султана саблю и револьвер. Ненормальное состояние умственных способностей Абдул-Азиса оправдывало эту меру предосторожности. Оружие отобрали и отослали в сераль.

С пятницы до вечера субботы у султана постоянно были припадки исступления и ярости, а за ними следовали упадок сил и полнейшее уныние и отчаяние. Но в ночь с субботы на воскресенье солдаты, стоявшие на часах, все время слышали в саду дворца шум и дикие крики. Это Абдул-Азис кричал, требуя оружие и негодуя, что броненосцы спокойно стоят на якорях, вместо того чтобы стрелять в его врагов из всех своих орудии. Эта печальная сцена продолжалась долго, и офицер, командовавший караулом, послал об этом донесение министрам.

Это донесение как нельзя более благоприятствовало планам заговорщиков, давая им возможность подтвердить расстройство умственных способностей низвергнутого султана.

Немедленно же по получении донесения караульного офицера враги султана собрались на совет в развалинах Кадри. То были Мансур-эфенди, Гамид-кади и министры Гуссейн и Рашид. Мидхад и Халиль не хотели более подчиняться бывшему шейх-уль-исламу и способствовать успеху его планов.

– Я созвал вас, чтобы обсудить наши дальнейшие мероприятия, – сказал Мансур, обращаясь к собравшимся. – Вам уже известно донесение караульного офицера. Нам надо обдумать, какие меры следует принять. Я боюсь вмешательства Европы.

– Еще больше опасность, угрожающая со стороны приверженцев бывшего султана, – прибавил Гамид-кади. – Пока султан жив, мы не должны упускать этого из вида. Его приверженцы могут тайно сговориться и устроить государственный переворот.

– Хуже всего то, что, пока жив старый султан, новый должен постоянно беспокоиться за свою безопасность, – заметил Рашид-паша.

– К чему так много разговаривать о том, что вполне в наших руках! – вскричал Гуссейн. – Если, по-нашему, жизнь Абдул-Азиса опасна для нас, то она должна прекратиться.

– Я согласен с тобой, благородный паша, – сказал Мансур. – Она должна прекратиться.

– Но позвольте мне заметить, друзья мои, – вмешался Рашид, – что внезапная смерть Абдул-Азиса может возбудить подозрения не только в народе, но и в иностранных государствах. Ее сочтут насильственной.

– Этого не будет, если бывший султан сам лишит себя жизни в припадке умопомешательства, – возразил с хитрой улыбкой Мансур.

– На это у него не хватит мужества.

– Но пойми, друг мой, – сказал Гуссейн, – что вовсе не нужно, чтобы Абдул-Азис сам лишил себя жизни. Нужно только, чтобы это так казалось.

– О, теперь я понимаю слова моего мудрого друга Мансура-эфенди, – сказал с легким поклоном Рашид-паша. – Если это будет так же хорошо исполнено, как умно задумано, тогда важнейший вопрос, занимающий нас, можно считать разрешенным.

– Когда мудрый Мансур-эфенди предлагает какой-нибудь план, он обыкновенно знает уже и средства к исполнению его, – заметил Гуссейн. – Мы согласны с тобой. Расскажи же нам теперь все подробно.

– Устранение Абдул-Азиса необходимо, – отвечал Мансур. – Для него самого это будет избавлением от постоянных мучений и страха, для нас же это необходимая мера предосторожности. Но также необходимо, чтобы его смерть казалась всем самоубийством. Случай помог мне найти человека, умеющего лишать жизни так, что самое внимательное исследование не откроет следов насильственной смерти.

– Что же это, яд? – спросили все присутствовавшие почти в один голос.

– Нет, это совершенно своеобразное средство. При нем нечего опасаться даже вскрытия, тогда как почти всякий яд может быть легко открыт в трупе, – продолжал Мансур. – Этот человек – солдат-негр по имени Тимбо.

– Солдат? – спросил Гуссейн.

– Да, господин военный министр, солдат одного из вновь сформированных полков. С помощью какого-то знакомого ему доктора он берется умертвить султана, и даже доктора признают смерть его самоубийством.

– Но как же устроят они это? – спросил Гуссейн.

– Будет сделано так, словно Абдул-Азис лишил себя жизни каким-нибудь оружием, которое найдут у него же в руках, – отвечал Мансур.

– Что же, можно употребить этого солдата, – заметил Рашид, – но что мы с ним сделаем, когда он выполнит свое дело?

– Они оба получат награду и будут посланы в Аравию, – сказал Гуссейн. – Я берусь наблюдать за ними.

– Лучше всего будет, если они оба найдут смерть по дороге в Аравию, – заметил Мансур таким спокойным тоном, словно речь шла о самой ничтожной и обыденной вещи.

– Согласен, – сказал Гуссейн. – Где же солдат, о котором ты говоришь, мой мудрый Мансур-эфенди?

Мансур потянул за шнурок колокольчика. Вошел один из дервишей.

– Они оба тут? – спросил Мансур.

– Нет, мудрый баба-Мансур, – отвечал дервиш, – здесь только один из них.

– Кто же?

– Солдат-негр Тимбо.

– Пусть он войдет.

Дервиш вышел, и через несколько минут в зал совещания вошел, униженно кланяясь, изгибаясь, как угорь, Тимбо и бросился на колени перед Мансуром.

– Где же твой товарищ, шарлатан? – спросил Мансур, пока Рашид и Гуссейн внимательно рассматривали солдата. Гамид, казалось, уже знал его.

Негр вопросительно взглянул на Мансура, очевидно, не понимая его слов.

– Я говорю, где доктор, которого ты хотел взять в помощники? – повторил Мансур-эфенди.

– А! Да, доктор! Доктор не пришел. Его не надо. Тимбо может все за него сделать.

– Но мы должны же видеть и знать, кто он такой, – продолжал Мансур. – Как его зовут?

– О, он придет сюда. Когда ему прийти? – вскричал негр. – Тимбо отвечает за него. Он благоразумен и молчалив, как могила. Прикажи мне, и я сделаю все. Я буду смотреть за доктором.

– Этого довольно, – сказал нетерпеливый Гуссейн-паша, обращаясь к Мансуру и Рашиду.

– И ты обещаешь нам лишить жизни свергнутого султана в его покоях без шума, осторожно? – спросил Рашид.

Негр утвердительно кивнул головой.

– Да, без шума, – сказал он.

– И никто не догадается, что он умер насильственной смертью?

– Никто. Доктор и я, мы все отлично устроим. Ни красного следа на шее, ни малейшей раны, ни яда, ничего.

– Нужно сделать так, чтобы даже врачи подумали, что султан сам лишил себя жизни, – приказал Гуссейн-паша.

– Все будет сделано, как ты приказываешь, великий паша.

– По окончании вашего дела вы оба получите пятнадцать тысяч пиастров и должны будете тотчас же отправиться в Аравию, – продолжал Гуссейн.

– И это приказание будет исполнено, великий паша.

– Ступай теперь в свой полк. Завтра утром ты будешь назначен в караул к бывшему султану. Тогда тебе можно будет ввести к нему доктора и вам будет удобно сделать ваше дело, – продолжал Гуссейн.

Негр униженно поклонился каждому из присутствовавших и поспешно вышел.

У развалин ожидал его товарищ, называвший себя доктором. То был грек Лаццаро. Он был одет, как и все греческие и турецкие доктора, в широкий и длинный зеленый халат, на голове у него был намотан платок, висящие концы которого скрывали часть лица.

– Ну что, сделано? – спросил он Тимбо, когда тот вернулся из развалин. Негр кивнул головой.

– Сделано, – сказал он. – Завтра утром за работу. Я иду в караул в павильон и введу тогда тебя в комнаты султана.

– А что мы за это получим?

– Пятнадцать тысяч пиастров.

– Собачья плата за такую работу, – заметил грек. – Ты мог бы требовать больше. Не каждый день убивают султанов. Нас ведь двое. Я должен устроить, чтобы султан лишился сознания, иначе ничего не выйдет.

– Мы поделимся. Ты возьмешь половину– Тимбо возьмет половину.

– Идет. Я приду завтра рано утром в Чераган, и ты проведешь меня к султану.

Сообщники расстались. Негр-солдат отправился в свой полк, и еще ночью восемь человек, в числе которых был и он, получили приказание идти в караул в павильон Чераганского дворца, где жил свергнутый султан. Тимбо был поставлен у дверей комнаты, где спал Абдул-Азис.

Утомленный и разбитый страшным волнением несчастный султан к утру уснул, но ненадолго. Не прошло и двух часов, как он уже проснулся. И во сне не нашел он покоя. Ему все грезились убийцы, подосланные его врагами.

Поднявшись и совершив предписываемые религией омовения, он перешел в соседнюю комнату и потребовал зеркало и ножницы. Требуемые предметы были ему принесены, и он начал подстригать себе волосы и бороду, как он обыкновенно делал каждое утро.

В эту минуту в комнату, где он находился, вошел Тимбо и за ним Лаццаро, одетый по-прежнему турецким доктором. Султан с удивлением взглянул на вошедших незнакомых ему людей и положил около себя зеркало и ножницы.

– Доктор, – сказал с почтительным поклоном Тимбо, указывая на Лаццаро.

– Кто ты? Чего тебе от меня надо? Я тебя не знаю! – отвечал султан.

– Я пришел освидетельствовать состояние здоровья вашего величества, – сказал грек, подходя к Абдул-Азису.

Несчастный подумал, что это, верно, доктор, посланный султаншей Валиде, и машинально протянул руку, чтобы тот мог пощупать пульс. В ту же минуту Лаццаро поднес к лицу султана белый шелковый платок, пропитанный какой-то одуряющей жидкостью. Султан тотчас же лишился сознания.

Началось преступное дело.

Солдат-негр вынул из складок своего платья крепкую длинную иглу и воткнул ее в затылок султана так, что конец ее проник до мозга. Сон несчастного обратился в смерть. Только легкое вздрагивание обозначило переход в загробную жизнь. Тимбо вынул осторожно иглу и вытер выступившую каплю крови.

Бывший повелитель Турции не принадлежал более к числу живых. Оставалось только придать его смерти подобие самоубийства.

Лаццаро схватил лежавшие около убитого ножницы и проткнул ими вены на обеих руках. Кровь хлынула потоком. Тогда грек вложил ножницы в руку султана, чтобы казалось, будто он сам нанес себе раны. Затем он вышел из комнаты вместе с Тимбо так спокойно, как будто ничего не случилось.

Спустя несколько минут слуги вошли в комнату, где лежал султан, и отступили в ужасе, увидев его плавающим в крови. Тотчас же послали за докторами, но было уже поздно. Доктора могли только констатировать смерть Абдул-Азиса, по их мнению, произошедшую от слишком большой потери крови.

План Гуссейна и Мансура удался вполне. Европейские доктора, призванные в свою очередь, сказали то же самое, и только двое убийц могли рассказать истинную причину смерти несчастного султана.

Они были опасны своим знанием для тех, кто подкупил их, и поэтому их смерть была также предрешена. Но близок уже был и для врагов султана час возмездия. Земная кара уже готова была обрушиться на их преступные головы.

Книга IV

I Мурад V, новый султан Турции

В ту же ночь, когда Абдул-Азис был принужден отказаться от престола, принц Мурад был привезен во дворец Беглербег несколькими офицерами из сторонников Гуссейна. Вероятно, согласно данному им приказанию, они не сказали наследнику престола, куда его везут и что его ожидает.

Увидев, что его привезли во дворец султана, принц Мурад подумал, что наступил его последний час. Поэтому переход от страха и унижений к блеску и власти был слишком неожиданным для принца. Когда министры торжественно объявили ему о его восшествии на престол, то эта весть поразила его и оглушила. Его силы были слишком слабы, чтобы вынести подобное волнение. Он одновременно смеялся и плакал и от избытка чувств обнимал Мансура и Мидхата. Слишком сильная радость едва не лишила его рассудка.

Наутро он узнал все подробности событий достопамятной ночи, и его первым распоряжением был приказ освободить сына сверженного султана принца Юсуфа и великого шейха Гассан-бея. В остальном он во всем подчинился желаниям министров, которым был обязан своим восшествием на престол. Министры освободили принца Юсуфа и назначили ему для житья дворец Долма-Бахче, куда также отвезены были его братья и сестры, но Гассан-бей казался им слишком опасным и они, по совету Мансура, оставили его в каменной тюрьме старого сераля, куда он был заключен в ночь государственного переворота.

Став султаном, Мурад поспешил вознаградить тех, кто был ему верен и помогал ему в прошлое тяжелое время, в годы страха и лишений. Но по большей части он оказывал благодеяния недостойным, как доказал, между прочим, пример Нури-паши, его зятя. Мы уже знаем его как участника рокового обеда, стоившего жизни муширу Изету. Нури-пашу слабый и добродушный Мурад сделал главным командиром своего дворца, но паша не посовестился употребить во зло оказанное ему доверие. Только впоследствии стали известны его мошеннические проделки, а мы упоминаем о них теперь, чтобы дать лишь понятие о том, что происходило при константинопольском дворе.

Мошенничества Нури-паши достигли таких колоссальных размеров, что наконец он попал под суд. Гамид-паша и сам великий визирь занялись расследованием этого дела. Было доказано похищение пятидесяти четырех лошадей, двадцати двух экипажей, двенадцати серебряных и золотых ящиков для сигар, семи осыпанных бриллиантами табакерок и множества орденов, украшенных драгоценными камнями. Преемником Нури-паши был Сеид-паша, директор оружейной фабрики. Еврей по рождению, он более всего был известен тем, что потерял в Лондоне сто тысяч франков, данных ему для закупки оружия. И подобных людей назначали на высшие должности!..

Министры, свергнувшие Абдул-Азиса, достигли своей цели и захватили всю власть в свои руки. Мехмед-Рушди-паша был назначен великим визирем, но истинным главой государства был Мидхат-паша. Гуссейн-Авни-паша остался военным министром и Кайрула-эфенди – шейх-уль-исламом. Рашид-паша был министром иностранных дел, а Ахмед-Кайзерли-паша – морским министром. Редиф-паша за выказанную им энергию и уменье был осыпан наградами и почестями. Тимбо, солдат-негр, тоже не был забыт, и обещанная награда ожидала его.

Недоверчивый Мансур приказал нескольким дервишам наблюдать за убийцей султана, и в тот же вечер они сообщили ему, что солдат-негр пришел к развалинам и разговаривает со своим товарищем доктором. Этот доктор с самого начала возбудил подозрение Мансура своим упорным старанием избежать встречи с ним. Поэтому, узнав, что негр и доктор находятся у стены развалин, он поспешил к тому месту и, скрывшись за стеной, стал наблюдать за ними в отверстие старой бойницы, откуда он мог видеть их, не будучи сам замечен.

Несмотря на наступивший уже вечер, было еще довольно светло. Мансур не мог расслышать слов разговаривавших, но ясно видел лица, особенно солдата, лицо же доктора ему было трудно разглядеть, так как тот стоял к нему боком и сверх того головная повязка скрывала большую часть его лица. По росту, фигуре и жестам товарищ негра тотчас же напомнил Мансуру Лаццаро. Однако он не обратил сначала внимания на это сходство, так как был вполне уверен в смерти грека. Но в ту минуту, когда разговор кончился и Тимбо направился ко входу в развалины, доктор повернулся лицом к стене. Мансур невольно вздрогнул. Этот доктор, помогавший убийству султана, был Лаццаро. Он был жив! Мансур знал, насколько опасен этот грек, и его решение было в ту же минуту принято. Этот мнимый доктор был гораздо опаснее негра, и поэтому он должен был умереть.

Не теряя ни минуты, Мансур поспешил возвратиться в башню Мудрецов. Едва успел он войти в зал Совета, как дверь отворилась, и дервиш-привратник вошел, чтобы доложить, что солдат-негр Тимбо хочет видеть мудрого Мансура-эфенди. Мансур приказал впустить негра.

Изгибаясь, как угорь, и униженно кланяясь до земли, как и в первый раз, вошел Тимбо и, приблизившись к Мансуру, бросился на колени.

– Тимбо пришел спросить тебя, мудрый и могущественный Мансур-эфенди, доволен ли ты им, – сказал солдат.

– Ты хорошо сделал свое дело, и я очень доволен тобой, – отвечал Мансур с благосклонным видом. – Обещанная тебе награда уже готова, и ты сейчас ее получишь. Но где же твой товарищ доктор?

– Он не пришел, великий шейх, у него есть сегодня важные дела. Я честно поделюсь с ним.

– Я верю, что ты поделишься честно, но твой товарищ, которого я не знаю, поступит ли так же честно по отношению к тебе?

Тимбо взглянул с удивлением на Мансура.

– Тимбо не понимает, великий шейх, – сказал он.

– Я хочу сказать, поступит ли этот доктор с тобой честно и не выдаст ли он тебя и твоего поступка.

– Но, великий шейх, этим он выдаст также и самого себя!

– Ну, если он ловко поведет дело, этого, может быть, и не случится. А тебе в случае его измены не избежать смерти.

– Мне и ему.

– Что тебе в том, – сказал с улыбкой Мансур, – что он тоже умрет? Это не спасет тебе жизнь.

Тимбо задумался. «Великий шейх прав, – подумал он, – скверно, когда есть сообщник!..»

– Но ты посылаешь меня в Геджас, – прибавил он, обращаясь к Мансуру, и его черное лицо прояснилось.

– Ты думаешь, что будешь там в безопасности? На это тебе нечего надеяться. В случае доноса тебя будут искать повсюду и найдут. Тогда тебе не избежать виселицы как убийце султана. Все твои оправдания ни к чему не поведут.

– Но ведь Тимбо было приказано убить, – сказал в смущении негр.

– Все это так, но ты получил награду, и вся ответственность падает на тебя.

– Тогда я назову тех, кто нанял меня.

– Разве это поможет тебе? Кто станет тебя слушать, кто поверит тебе?..

Между тем Лаццаро, видя, что негр долго не возвращается, захотел узнать, что его задержало и, перелезши через стену, пробрался в ту часть развалин, где находилась башня Мудрецов. Наступившая темнота оказала ему большую помощь, и благодаря ей ему удалось пробраться незамеченным в саму башню.

Тут, притаившись в комнате, соседней с залом Совета, грек успел услышать следующую часть разговора Мансура с негром.

– Ты говоришь, великий шейх, что сообщник опасен для Тимбо? – сказал негр. – Тимбо знает средство от этой опасности.

– Обезопась себя от измены и тогда ты можешь рассчитывать только на себя и быть уверенным только в своем молчании.

– Да и, кроме того, Тимбо не хочет делиться, – прибавил солдат, довольный, что Мансур навел его на хорошую мысль.

Лаццаро слышал все до последнего слова.

– Будь осторожен. Не делай ничего в Стамбуле, также не делись здесь, так как такая большая сумма денег может выдать вас обоих, – заметил Мансур, протягивая негру кошелек с золотом.

– Благодарю тебя, великий шейх! – вскричал солдат, жадно схватывая деньги и целуя край платья Мансура. – Ты милостив и великодушен, великий шейх. Сегодня же ночью мы отправляемся в путешествие. Тимбо осторожен.

– Бери свою награду и иди. Иди и молчи. Молчи и действуй, – сказал Мансур.

Тимбо поспешно исчез со своей драгоценной ношей из зала Совета. Он был вне себя от радости при мысли об обладании такой суммой денег, о возможности избежать дележа и вместе с тем избавиться от опасного сообщника. Чтобы не возбудить в нем подозрений, он хотел для вида поделиться, так как, убив доктора, он мог снова получить назад отданную половину.

Когда Тимбо подошел к деревьям, где он разговаривал с доктором, Лаццаро был уже там.

– Ну что? Получил деньги? – спросил он. Тимбо кивнул головой.

– Деньги здесь. Надо ехать, – отвечал он с важным видом. – Ни одной минуты больше в Стамбуле.

– Надо ехать?

– Да, в Геджас.

– В эту же ночь?

– Сейчас.

– Но прежде нам надо поделиться.

– Дорогой, так велел великий шейх.

– Мне все равно. Пожалуй, поедем. Но надо достать двух лошадей, это самое главное. Ты должен купить их.

– Купить? Хорошо, я пойду и куплю. Подожди меня здесь, – сказал солдат.

– Я вижу, что ты хочешь просто украсть их из конюшни в Беглербеге и потом надуть меня при дележе! – вскричал грек, грозя кулаком. – Это нехорошо. Мы должны доверять друг другу. Я останусь около тебя и не отпущу тебя ни на шаг.

– Доверять. Да, ты прав, – отвечал солдат. – Пойдем же вместе доставать лошадей.

Оба сообщника поспешно направились к беглербегскому дворцу, где в этот день царили смятение и беспорядок вследствие свержения султана. Во дворце оставались только одни слуги. Перед самым наступлением ночи сообщники достигли Беглербега. Телохранители старого султана, которых позабыли распустить, оставались еще в своей казарме во дворце. Одни из них спокойно спали, другие от нечего делать играли в карты. Дворец вовсе не был охраняем, и негру и греку легко удалось войти во двор его и проникнуть в конюшни, где также никого не было. Повсюду царила мертвая тишина, только из караульни слышались голоса.

Выбрав двух хороших лошадей, негр обмотал им копыта соломой и при помощи грека благополучно вывел на дорогу. Тут они сняли солому и, вскочив на лошадей, помчались во весь опор.

Между тем наступила ночь. Они решили использовать для путешествия ночную прохладу, чтобы отдыхать в жаркое время дня, когда езда под палящими лучами солнца делается невозможной. Они выбрали караванную дорогу в Мекку, ведущую через Ангору и Анатолию, как самую ближайшую и, кроме того, хорошо знакомую Тимбо.

К утру достигли они караван-сарая, где могли вместе с лошадьми отдохнуть и укрыться от дневного жара.

Караван-сарай не имеет ни малейшего сходства с европейскими гостиницами. Это, по большей части, простой деревянный сарай со стойлами для лошадей. Нечего и думать найти здесь какие-нибудь удобства. Каждый должен заботиться сам о себе.

Проснувшись уже после полудня, грек и Тимбо направились далее в путь. Перед отъездом Лаццаро предложил было разделить деньги, но негр отказался, говоря, что это можно сделать после. Он считал дележ напрасным трудом, так как твердо решился при первом удобном случае отделаться от опасного сообщника. Лаццаро не настаивал, точно так же рассчитывая скоро овладеть всеми деньгами без дележа.

Пустившись опять в дорогу, они ехали весь вечер и всю ночь. Дорога шла через лес, и они остановились отдохнуть под деревьями. Особенно Тимбо казался очень усталым, так как во время остановки в караван-сарае он выпил немного рома, предложенного ему греком, и этот совершенно новый для него напиток имел на него сильное действие.

Привязав лошадь, Тимбо тотчас же повалился на траву и заснул. Этого только и надо было Лаццаро. Подождав, пока негр уснул крепким сном, он осторожно приподнялся и, вынув кинжал, вонзил его в сердце негра.

Удар был меток. Ярко-красная кровь хлынула на траву. Негр открыл испуганные глаза, попытался было приподняться, но рана была смертельна и он, испустив последний вздох, упал снова на обагренную землю. Все было кончено.

– Это тебе за то, что ты поддался уговорам Мансура лишить меня жизни! – вскричал Лаццаро. – Теперь коршуны съедят тебя, черная собака! Но здесь, над твоим трупом, клянусь я, что тот, кто подговорил тебя, этот баба-Мансур, последует за тобой скорее, нежели он того ожидает. Сначала этот ненавистный Сади-паша, его я давно уже поклялся убить, а затем будет твоя очередь, мудрый и могущественный баба-Мансур. Ты должен умереть от руки Лаццаро. Он умеет держать свои клятвы.

С этими словами Лаццаро взял с трупа кошелек с деньгами и, вскочив на лошадь, помчался обратно в Константинополь.

Несколько дней спустя купцы нашли на караванной дороге привязанную, полумертвую от голода лошадь и около нее изъеденный зверями и насекомыми труп человека. Никто не обратил на это особенного внимания, так как часто случалось, что на этой дороге путешественников грабили и убивали разбойники.

II Торговец розовым маслом

– Я придумала план освобождения твоего Сади, моя дорогая бедная Реция, – сказала Сирра, возвратившись в дом старой гадалки, где Реция давно уже с нетерпением ожидала ее.

– Ты была в башне Сераскириата, Сирра?

– Да, я все там высмотрела. Очень трудно попасть в башню, так как она охраняется часовыми день и ночь. Весь Сераскириат похож на маленькую крепость, с суши в него не легче проникнуть, чем со стороны моря. Даже если и удастся пробраться во двор, то это еще не значит, что можно пройти и в башню.

– Была ли ты во дворе?

– Да, но дальше меня не пустили.

– Как же удалось тебе попасть туда?

– Я спросила старого капрала Ифтара, а его имя я слышала прежде, и часовые пропустили меня. Пройти дальше было невозможно, и я осталась во дворе. Вскоре я увидала Сади-пашу, гулявшего по двору в сопровождении караульного.

– Ты видела его!

– Он был печален и мрачен, но нисколько не изменился и смотрел гордо и спокойно, как и прежде. Бог знает, чего бы я ни дала, чтобы только подойти к нему или хотя бы подать ему какой-нибудь знак, но это было невозможно. Я выдала бы этим себя, а ему не принесла бы никакой пользы. Вскоре его отвели назад в башню, и тут я заметила, что там стоит еще караул. Так старательно стерегут твоего Сади.

– Это доказывает только, что его враги замышляют что-то недоброе.

Восточный базар. Художник Амадео Прециози

– Будь спокойна, моя дорогая Реция, мы сегодня же освободим твоего Сади.

– При этой тройной страже, Сирра? Твое описание отняло у меня все мужество.

– Поверь мне, что нам удастся его спасти.

– Но когда? Мое сердце говорит мне, что Сади грозит страшная опасность.

– Но ведь он жив. Сегодня же вечером мы попытаемся освободить его.

– Я знаю твою ловкость, твое мужество, Сирра, но тут я сомневаюсь…

– Верь только моей любви, она все сделает возможным, – прервала ее Сирра. – Возвратясь сюда, я все время думала и нашла одно средство освободить Сади, оно смело, но верно. Сегодня вечером мы обе пойдем в Сераскириат.

– Но как мы попадем туда?

– Мой отец торговал розовым маслом и опиумом, там, наверху, еще стоит ящик, в котором он возил свои товары. Этот ящик так устроен, что его можно разделить на две части, одну очень большую, а другую маленькую.

– Но к чему же нам этот ящик, Сирра?

– Выслушай дальше, сейчас узнаешь. Ты наденешь персидский халат моего отца, повяжешь голову платком и будешь настоящим торговцем розовым маслом из Тегерана. Маленькое отделение ящика мы наполним баночками розового масла, мешочками с опиумом, янтарем, бальзамом, а в большое отделение сяду я. У меня есть маленькая двухколесная тележка, так что тебе будет легко везти меня. Когда мы проберемся в Сераскириат, я незаметно вылезу из ящика и попытаюсь пробраться к Сади и освободить его, если это удастся, он сядет вместо меня в ящик и ты вывезешь его из башни.

– А как же ты?

– О, не беспокойся обо мне, я и одна сумею пробраться на свободу.

– Это очень опасный план, но я готова, так как другого средства нет. Мы должны испытать все. Если даже это будет открыто, то нам угрожает только заключение вместе с Сади.

– Я говорю тебе, что нам все удастся! – вскричала Сирра, полная радости и надежды. – Никто не будет и подозревать, кто скрывается под видом персидского торговца и что в его ящике спрятан человек. У матери есть ключи, открывающие всякие замки, я возьму их и, кроме того, еще хорошую пилу, тогда легче будет освободить Сади из его темницы и, если мы вынем из ящика и последнюю перегородку, бросив все товары, то Сади легко поместится в ящике.

– Только бы он согласился бежать, Сирра. Ты знаешь, как он горд и благороден. Может быть, он не захочет искать спасения таким путем.

– Значит, он предпочтет быть убитым своими врагами, а ведь они вовсе не так благородны, как он. Нет, Реция, нет! Ради тебя и твоего ребенка он должен бежать во что бы то ни стало.

– Помоги Аллах, чтобы это было так. Сади слишком прямодушен, он не верит в хитрость и низость его врагов.

– Я надеюсь, что наш план удастся. Только разреши мне действовать, – отвечала Сирра, твердо уверенная в успехе.

Не теряя ни минуты, она поспешила на галатский базар и накупила там опиума, янтаря и розового масла. Затем она достала старый ящик ее отца и, очистив его от пыли и грязи, установила на двухколесной тележке. Действительно, ящик был настолько велик, что Сирра легко могла в нем поместиться и еще оставалось свободное место, где можно было устроить отделение для товаров.

Устроив ящик, Сирра достала пестрый халат, принадлежавший прежде ее отцу, и завязала голову Реции платком, так что большая часть лица ее была скрыта.

Труднее всего было подобрать обувь, так как красные туфли отца были слишком велики для Реции, но и это затруднение было скоро устранено Сиррой, догадавшейся обернуть лоскутами ноги Реции.

– Ты теперь настоящий персидский торговец розовым маслом! – вскричала Сирра, подводя Рецию к старому небольшому зеркалу. – Теперь тебя никто не узнает.

– Да, ты права, – сказала Реция, оглядывая себя в зеркало. – Я сама приняла бы себя за персидского торговца.

Сирра была воплощением радости и надежды и с нетерпением ожидала наступления вечера. Что же касается Реции, то мысль о Сади придавала ей мужество и отметала все опасения. Она готова была идти навстречу опасности.

Наконец наступил вечер. Сирра и Реция поставили ящик с тележкой в лодку старой Кадиджи и поплыли на противоположный берег Босфора к Сераскириату.

Было еще довольно светло, и море было покрыто судами и лодками. В первый раз решилась Сирра показаться при свете. До сих пор, опасаясь преследования Мансура, она выходила из дому только ночью.

Наконец лодка достигла берега, солдаты и лодочники, бывшие на берегу, с изумлением и любопытством стали рассматривать безобразного Черного Карлика, но это нисколько ее не смутило.

– Розовое масло, янтарь, опиум, бальзам! – закричала Сирра, подражая крику персов-торговцев и, привязав лодку, вытащила с помощью Реции ящик и тележку на берег.

Вытащив тележку на берег, Реция покатила ее к Сераскириату, Сирра шла рядом с ней, так что стоявшие у берега часовые могли видеть их обеих, но едва они завернули за поворот дороги, как Сирра поспешно вскочила в ящик, так что к воротам Сераскириата подъехал один мнимый перс со своей тележкой.

Странствующие торговцы имеют в Турции доступ повсюду, поэтому появление Реции нисколько не удивило солдат, стоявших на часах у ворот Сераскириата. Они даже были очень этим довольны, так как знали, что у перса должны быть любимый ими опиум или гашиш.

– Что, есть у тебя опиум и табак? – спросили они, когда Реция подкатила свою тележку к самым воротам.

Реция кивнула утвердительно головой и открыла маленькое отделение ящика, наполненное опиумом, бальзамом и янтарем, и подала солдатам небольшие мешочки с опиумом.

– А где же табак? – спросили те.

Реция пожала плечами и покачала отрицательно головой.

– Ты что, немой? – спросил один из солдат.

– Я охрип, – отвечала Реция, сдерживая голос. – У меня нет табака.

– А что же у тебя тут? – спросил солдат, и хотел было уже открыть большое отделение.

– Тут флаконы с духами и эссенциями. Возьмите опиум даром, только пустите меня во двор, я хочу поторговать там.

– Эй, отопри ворота! – крикнул своему товарищу солдат, очень довольный неожиданным подарком, которого трудно было ждать от перса-торговца.

Ворота отворились, и Реция вкатила свою тележку на обширный двор Сераскириата.

Наступили сумерки, так как солнце уже село. По двору прохаживались несколько солдат и офицеров. Здесь и там стояли часовые. Перед Рецией возвышалась старинная мрачная башня, где был заключен ее Сади.

– Что, дверь башни открыта? – спросила Сирра едва слышным голосом.

– Нет, – ответила Реция тихо, наклоняясь над ящиком.

– Подъезжай потихоньку к ней, дорогая Реция, она сейчас будет открыта.

Повинуясь совету Сирры, Реция покатила свою тележку к башне. Ее прибытие никого не удивило, только несколько солдат подошли к ней, рассчитывая купить опиум.

Прошло несколько минут, и наконец железная дверь башни отворилась. В это время сменяли караулы, и солдаты ужинали. Реция воспользовалась удобной минутой и подкатила тележку к самой башне. Около нее в это время не было никого, и Сирра, поспешно выбравшись из ящика, проскользнула в дверь башни и исчезла, взбежав по ступеням темной лестницы. Как охотно последовала бы за ней Реция! Как хотелось бы ей увидать снова Сади! Но наверху лестницы стоял еще караул. Ловкому черному гному ничего не стоило пробраться мимо незамеченным, но Реции нечего было и думать о такой безумной попытке.

На дворе и внутри башни зажгли фонари, так как стало уже совершенно темно. Реция была почти одна и с лихорадочным нетерпением ожидала возвращения Сирры. Каждую минуту ждала она, что вот-вот на пороге башни покажется Черный Карлик в сопровождении ее дорогого Сади. Но время шло, а Сирра не возвращалась. Солдаты отужинали и снова вернулись во двор. Волнение Реции было так велико, что она не обращала никакого внимания на свои товары, чем и пользовались солдаты, забирая то одно, то другое даром.

Наконец страх овладел Рецией. Не будучи в состоянии долее ждать, она подошла ко входу в башню и начала подниматься по лестнице. Никто ее не удерживал. Вдруг до нее донесся какой-то неясный шум. Она стала прислушиваться и ей показалось, что ей слышатся слова: «Гуссейн-паша идет. Принцесса идет в башню».

Ужас объял Рецию. Уж не ослышалась ли она? Нет. Голоса приближались и слова «Гуссейн-паша» и «принцесса» были ясно слышны. Зачем могла прийти еще раз в башню Рошана? Уж не боялась ли она, что Сади удастся соединиться с Рецией? Уж не предчувствовала ли она близость последней?

Реция хотела выйти из башни, но было уже поздно. Не успела она спуститься с нескольких ступеней, как принцесса вошла в башню в сопровождении Гуссейна-паши. Каждое слово их было слышно Реции, и ее разделяло от них только несколько шагов. Она принуждена была схватиться за стену, чтобы не упасть, она понимала, какой страшной опасности подвергается в эту минуту. Узнай ее принцесса, и все погибло!

Наконец они встретились, но принцесса прошла мимо молча, бросив лишь подозрительный взгляд на персидского торговца. Реция вздохнула свободно. Гуссейн-паша также не обратил на нее внимания и продолжал подниматься вверх по лестнице вслед за солдатами, несшими фонари. Но Реция слишком рано радовалась своему спасению. Как ни было закутано лицо торговца, все-таки принцессе бросилось в глаза его сходство с ее соперницей. Этого было достаточно.

– Стой, благородный паша! – вскричала, останавливаясь, Рошана. – Заметил ли ты этого перса?

– Который сейчас прошел мимо нас, ваше высочество?

– Да, того самого. Это не мужчина.

– Не мужчина? – спросил с изумлением Гуссейн.

– Это была переодетая женщина, мой благородный паша, – сказала принцесса.

– Слова вашего высочества изумляют меня, я не понимаю, зачем могла прийти сюда женщина.

– Чтобы проникнуть к заключенному Сади-паше, чтобы освободить его при помощи этого переодевания. Мне кажется, я узнала в этой женщине жену Сади-паши.

Эти слова произвели сильное впечатление на Гуссейна-пашу. Он поспешно поднялся по лестнице и приказал стоявшим на первом этаже караульным сойти вниз и схватить находящегося там персидского торговца.

В это время Реция, собрав все силы, поспешно сбежала вниз с лестницы. Можно было подумать, что за ней гнались фурии. Она бросилась к выходу, не думая уже о своем ящике с товаром. Но железная дверь башни была заперта. Все пути к спасению были отрезаны, и в ту же минуту до слуха Реции донеслось приказание Гуссейна-паши.

III Битва

После бесчисленных схваток с переменным успехом войскам Абдул-Керим-паши удалось продвинуться вперед. Несмотря на геройское мужество, маленькой сербской армии и партизанам не удалось остановить их наступления. В это время черногорцы одерживали победу за победой, и их пример еще более воодушевлял сербов и поднимал их дух…

Местность, где происходили военные действия, была совершенно опустошена. Повсюду, где ни проходили турки, оставались груды развалин и трупов. Невозможно описать всех жестокостей, совершаемых ими, особенно же турецкими нерегулярными войсками – черкесами и башибузуками. На полях битв встречались картины, способные наполнить ужасом даже привычного к страшным зрелищам человека, обладающего железными нервами. По рекам плыли окровавленные трупы. На полях виднелись целые груды мертвых тел, пожираемых волками и коршунами; вблизи лежали симметрично сложенные головы, отрубленные у мертвых и умирающих. Запах разлагающихся трупов заражал воздух. Бесчеловечные черкесы и башибузуки зверски мучили раненых и пленных сербов, пока наконец смерть не избавляла несчастных от мучений. Иногда даже встречались висящие на деревьях обезображенные, неузнаваемые тела сожженных заживо…

Предстояло большое сражение. Турки расположились на отлогой возвышенности за укреплениями. На расстоянии мили развернули вблизи трех деревень свою боевую линию и сербы. Они хотели в решительной битве разбить турок и отбросить их назад, за границу Сербии. Решительная победа! Разве можно было геройской горсти сербов сдержать напор превосходящих сил врага? Даже если бы им удалось выйти победителями из этой битвы, уничтожить стоящие против них силы врагов, то ведь и тогда через некоторое время турки были бы снова так же сильны, как и до поражения, так как азиатские орды были неистощимым источником для подкрепления их войск, тогда как сербы давно уже выставили в поле все способное носить оружие население.

В турецком войске благодаря стараниям Мансура фанатизм был возбужден в высшей степени. Дервиши ходили по полкам, проповедуя беспощадную войну против креста, истребление гяуров. Что могли сделать против этого здесь и там появлявшиеся Золотые Маски? Им удавалось повсюду заставлять исчезать ставленников Мансура – никто не знал, куда они пропадали. Вчера еще ходили они по лагерю, проповедуя священную войну, а сегодня их уже не было, они исчезали бесследно. Но это не помогало. Мрачный дух Мансура овладел умами, и никакая земная власть не могла положить предела ужасам и жестокостям. Даже турецкие генералы объявляли, когда им жаловались на жестокость солдат, что таков обычай в турецком войске, и они не хотят и не могут его уничтожить…

Наступил день битвы. На рассвете выступили сербские колонны. Генерал Черняев любил длинные боевые линии, и поэтому армия сербов была растянута между тремя деревнями.

Взошло солнце и осветило поле битвы, рассеяв последний утренний туман. Турецкие батареи заговорили и встретили нападающих убийственным огнем.

Сербские предводители предвидели этот прием и отрядили часть кавалерии для нападения на неприятельские батареи с фланга. Но турецкие генералы вовремя заметили это и, прежде чем сербы успели принудить к молчанию батареи, отряд арабов, как белое облако, бросился им навстречу, и началась страшная кавалерийская схватка, кончившаяся наконец тем, что сербы раздались в обе стороны и открыли таким образом поспешно сооруженные батареи, открывшие огонь по арабам и обратившие их в беспорядочное бегство. Этот ловкий маневр дал новый оборот битве. Сербские всадники, освободившись от своего врага, бросились на помощь своим пешим отрядам и так сильно ударили во фланг турецкой пехоте, что она дрогнула и начала отступать. Но турецкий главнокомандующий был бдителен и успел вовремя послать в дело резервы. Это остановило наступление сербов, и завязался кровопролитный рукопашный бой, продолжавшийся с переменным успехом в течение нескольких часов.

В это время левое крыло сербов было в очень опасном положении. Турки развернули здесь свои главные силы, чтобы отбросить сильно выдавшиеся вперед войска сербов и принудить к отступлению всю сербскую армию. Большая часть турецкой кавалерии бросилась как буря на сербов, и последние, несмотря на свое геройское мужество, принуждены были отступить. Отойдя к деревне, они засели в домах, за разрушенными стенами и заборами и встретили нападавших таким убийственным огнем, что они после нескольких неудачных попыток отступили.

Взбешенные упорным сопротивлением, турки выдвинули орудия, и через час вся деревня была уже объята пламенем. Тогда турки снова бросились вперед с дикими криками, надеясь на этот раз уничтожить ненавистных врагов.

Потери сербов были ужасны. Уцелевшие от ядер и рушившихся стен домов собрались на церковном дворе, обнесенном каменной стеной, и решились здесь защищаться до последней капли крови. Увидев, что число врагов ничтожно, турки удвоили усилия и, устилая церковный помост грудами трупов, ворвались наконец за ограду. Сербы вынуждены были отступить.

Но в эту минуту к ним подоспели подкрепления. С новыми силами бросились они вперед, и перевес снова перешел на их сторону. Турки вынуждены были очистить деревню.

Наступил вечер, и темнота разделила сражающихся. Ни та, ни другая сторона не имела решительного перевеса. Враги сохранили свои прежние позиции. Правда, левое крыло сербов было оттеснено назад, но зато на правом крыле была взята одна турецкая батарея.

За дикими криками и громом выстрелов кровопролитного боя наступила глубокая тишина. Только кое-где раздавались одиночные выстрелы да слышались окрики часовых.

На рассвете следующего дня турки перешли в наступление, так как в течение ночи они получили подкрепление. Утомленные сербы едва могли сдерживать напор врагов. Напрасно офицеры вели в бой свои отряды, напрасно поощряли их личным примером. Силы были слишком неравны.

Несмотря на отчаянное мужество, упорство сербов было сломлено, и они отступили с поля битвы. Но это не было поспешное беспорядочное бегство. Они отступали шаг за шагом, каждую пядь земли туркам приходилось брать с потерями.

С наступлением ночи армия сербов расположилась не более как на расстоянии трех четвертей часа ходьбы от своего прежнего лагеря, решившись защищаться тут до последнего человека. Залитое кровью поле битвы осталось во власти турок, и на него ринулись дикие орды черкесов и башибузуков, слишком трусливых, чтобы принимать участие в битвах, и обыкновенно находившихся в тылу регулярных войск и занимавшихся только грабежом.

Ночью в лагере турок появился пляшущий дервиш, посланник Мансура, проповедуя истребление гяуров. Это был уже знакомый нам Ходжа Неджиб, ставленник Мансура, наблюдавший за предсказательницей и объявивший помешанным софта Ибама.

– К чему щадите вы трупы гяуров? – проповедовал он. – Разве вы не знаете, кто они? Они неверные собаки! Ступайте и отрубите им головы. Это покажет гяурам, что значит подымать оружие против пророка. Дело ислама должно победить и все противники его погибнуть.

С такими словами переходил он от одного отряда к другому, от палатки к палатке, разжигая фанатизм полудиких варваров.

Зверская ярость овладела солдатами, и они бросились с дикими криками вслед за Неджибом на поле сражения. Мрак ночи покрыл своим покровом страшное дело. Луна скрылась за облаками, чтобы не быть свидетельницей зверств этих варваров, назвать которых людьми значило бы оскорбить весь род человеческий. Как гиены и шакалы пустыни, бросились они на мертвых и умирающих сербов и с дикой радостью начали резать их на куски. Неджиб вырвал из рук одного черкеса его нож и, отрубив голову раненому сербу, с дьявольским смехом покатил ее по кровавому полю. Этот возмутительный поступок нашел подражателей. Черкесы и башибузуки, следуя примеру ходжи Неджиба, бросились рубить головы сербам и катать их по полю.

Вдруг в самом разгаре этой адской игры среди обезумевшей толпы появился Золотая Маска. Он не произнес ни слова, только молча прошел по полю битвы, но и этого было достаточно. Черкесы и башибузуки в ужасе бросились бежать во все стороны.

На следующее утро солдаты, занимавшиеся уборкой трупов правоверных, нашли среди отрубленных голов сербов труп Ходжи Неджиба. Таинственная смерть положила конец его преступной жизни.

IV Таинственный суд

Два дервиша поспешно вышли из развалин Кадри. Казалось, им были даны какие-то важные поручения.

– Куда ты идешь? – спросил один другого.

– В Галату. А ты?

– В Сераскириат к Гуссейну-паше с письмом от мудрого баба-Мансура.

– Знаешь ли ты, что это за письмо?

– Это совет или приказ умертвить Сади-пашу, бывшего великого визиря свергнутого султана. А тебе что поручено, Гаким?

– Я должен идти в дом старой гадалки Кадиджи и привести дочь ее в чертоги Смерти. Так приказал мудрый баба-Мансур.

– Она не пойдет за тобой.

– Тогда мне велено принести ее мертвой, – отвечал Гаким. Это было вечером того дня, когда Сирра и Реция пытались освободить Сади.

Дойдя до морского берега, дервиши разделились. Товарищ Гакима понес письмо Мансура в Сераскириат, а Гаким сел в каик и велел лодочнику везти себя в Галату.

Медленно и осторожно прошел дервиш по улицам Галаты и подошел к старому деревянному дому Кадиджи, возвращения которой напрасно ожидала Сирра. В доме было тихо и темно. Между тем наступила уже ночь. Не слыша ни малейшего движения в доме, Гаким подошел к нему с твердым намерением проникнуть внутрь и захватить Черного Карлика мертвую или живую.

Мансур велел захватить Сирру не только для того, чтобы завладеть ею и таким образом устранить одно из опасных для него лиц, но также и потому, что он думал через нее узнать, где скрывается Реция, по его мнению, знавшая что-нибудь о сокровище калифов и имевшая возможность дать объяснение таинственной записке, найденной им в пирамиде. Кроме того, он надеялся, что, может быть, Реция нашла убежище у Черного Карлика, и таким образом ему удастся овладеть обеими вместе. Как мы уже знаем, эта надежда оправдалась бы, если бы Сирра и Реция в этот вечер не пошли в Сераскириат для исполнения своего смелого плана.

Подойдя к двери, дервиш прислушался. Внутри слышался легкий шорох и звуки голосов. Но ведь, может быть, он ошибался. Может быть, в доме были только большие водяные крысы, их всегда много около воды, и они часто проникают в дома. Гаким не знал страха. Он сам был ужасом для всех тех, кто имел несчастье навлечь на себя гнев Мансура и подвергнуться его преследованиям.

Он осторожно нажал рукой на дверь, она не была заперта и тотчас же отворилась. Внутри дома царил глубокий мрак, но Гаким не колеблясь вошел, говоря себе, что его глаза скоро привыкнут к темноте. Заперев дверь, он протянул руку, думая ощупью идти далее, как вдруг почувствовал, что около него кто-то стоит.

Гаким вздрогнул.

– Кто тут? – спросил он тихо.

В ту же минуту он почувствовал, что его схватили и набросили ему что-то на голову. Он хотел бежать, сопротивляться, но было уже поздно. Его руки были связаны.

– Кто вы? Чего вы от меня хотите? – вскричал он, делая отчаянные усилия, чтобы освободиться. – Пустите меня!

– Молчи, Гаким! – раздался глухой голос. – Мы искали тебя. Ты должен предстать перед судом.

Эти слова произвели странное впечатление на дервиша. В ту же минуту он перестал сопротивляться и, дрожа, упал на колени.

– Это ты! Золотая Маска! – вскричал он в ужасе. – Эти слова слышал дервиш Саиб перед своей смертью.

– Молчи и поднимись. Я поведу тебя, – отвечал тот же голос.

Дервиш молча повиновался… Он почувствовал, как кто-то взял его за руку. Дверь отворилась, и он почувствовал свежесть ночного воздуха, но не мог ничего видеть, так как голова его была закрыта, для того чтобы он не видел, куда его ведут. Уже однажды слышал Гаким, что один из слуг Мансура попал в руки Золотой Маски, этого таинственного существа, столь страшного для всех тех, кто был виновен перед Аллахом и людьми. Но тогда Гаким не верил этому, считал это басней, выдумкой, и вдруг ему пришлось убедиться в своей ошибке таким странным и ужасным образом. Он, никогда ничего не боявшийся, чувствовал теперь, что страх леденит кровь в его жилах.

– Куда ты ведешь меня? – спросил он дрожащим голосом.

– Не спрашивай. Молчи, – раздалось в ответ.

Он почувствовал, как его привели к берегу моря, посадили в лодку и после часового переезда заставили выйти на берег.

Пройдя еще несколько шагов, его проводник остановился. Очевидно, они достигли цели.

– Дервиш Гаким здесь, – сказал кто-то.

– Сними с него повязку и развяжи ему руки, – послышался чей-то голос.

В ту же минуту, как бы по волшебству, повязка исчезла с глаз Гакима, и он почувствовал, что его руки свободны.

Вокруг него на камнях сидели семь человек в зеленых головных повязках и с узкими золотыми масками на лицах. Ужас объял Гакима при виде этих таинственных существ, совершенно похожих одно на другое, сидевших молча и неподвижно. Он раньше слышал о Золотой Маске и знал по описанию его наружность настолько, что мог узнать его, но тут перед ним был не один, а семь Золотых Масок. И где он был? В каких-то развалинах, так как кругом кое-где еще стояли уцелевшие стены.

– Гаким, дервиш из развалин Кадри, – раздался глухой голос. Это заговорил один из Золотых Масок. – Мера твоих преступлений переполнилась. Ты обвиняешься в том, что умерщвлял невинные жертвы в чертогах Смерти, сознаешься ли ты в этом?

– Это ты, Золотая Маска! Сжалься! – вскричал дервиш, падая на колени. – Я сознаю свою вину, но все, что я ни делал, я делал по приказанию моего повелителя, всемогущего баба-Мансура.

– Ты обвиняешься далее, Гаким, дервиш из развалин Кадри, – продолжал Золотая Маска, – в том, что бичевал софта Ибама, пока смерть не избавила его от незаслуженных мук. Сознаешься ли ты в этом?

– Да! Да! Я сознаюсь! Но сжалься! Это велел мне баба-Мансур.

– Далее, ты обвиняешься в том, что проник сегодня в дом гадалки Кадиджи с намерением захватить или убить несчастную дочь ее…

– Я этого не сделал! Остановись, – прервал дервиш умоляющим голосом. – Я этого не сделал.

– Ты не сделал этого, так как ты был схвачен, но таково было твое намерение и желание. Сознаешься ли ты в этом?

– Выслушай меня. Это не было моим желанием. Меня посылал баба-Мансур.

– Вы слышали все, братья мои, – сказал говоривший, обращаясь к своим товарищам. – Теперь я спрашиваю вас: виновен ли Гаким, дервиш из развалин Кадри, в преступлениях, которые могут быть искуплены только смертью?

– Нет, – сказал один из Золотых Масок.

– Нет, – повторили остальные.

– Заслужил ли он другое наказание? – продолжал обвинитель.

– Да. Пусть он будет изгнан, – раздалось в ответ, и эти слова были повторены всеми Масками.

– Как! Вы не убьете меня? Вы пощадите меня? – вскричал дервиш, предполагавший, что наступил его последний час.

– Отведите его в подземелье, – приказал обвинитель.

В ту же минуту дервиш почувствовал, что ему снова набросили на голову какую-то повязку, закрывшую ему глаза, и повели.

В это время издали Гаким услышал знакомый ему голос Лаццаро. Преступник, которому суждено было появиться перед таинственным судом после дервиша, был грек. У него точно так же были завязаны глаза и связаны руки.

– Кто вы? Куда вы меня ведете? – кричал грек в бессильном бешенстве. – Вы, верно, слуги Мансура, поклявшегося убить меня, потому что я знаю массу его преступлений! Но горе ему, если он осмелится убить меня!

В это мгновение с его глаз упала повязка, и он увидел себя в кругу семи Золотых Масок. Неописуемый ужас овладел им.

– Как! Это вы? – вскричал он. – Я в ваших руках.

– Лаццаро, грек по рождению, слуга принцессы Рошаны и Мансура-эфенди, – послышался глухой голос обвинителя, – мера твоих преступлений переполнилась. Ты обвиняешься в том, что убил сына толкователя Корана Альманзора и положил его на базарной площади, чтобы могли подумать, будто он убит в драке.

– Откуда вы это знаете? – вскричал в ужасе Лаццаро.

– От нас ничего не скроется. Сознаешь ли ты свою вину? Ты молчишь – это молчание есть тоже ответ. Ты обвиняешься далее в поджоге дома муэдзина Рамана, отца Сади-паши, и в преследовании дочери Альманзора. Сознаешься ли ты в этом?

– Я любил ее! Я хотел обладать ею! – вскричал грек. – Страсть делала меня безумным.

– Далее ты обвиняешься в покушении на убийство дочери галатской гадалки Кадиджи, а также в том, что вместе с солдатом-негром Тимбо убил бывшего султана Абдул-Азис-хана.

– Аллах! – вскричал в ужасе Лаццаро. – Вы знаете все. Вы всеведущи. Вы убьете меня.

– Сознаешься ли ты в своей вине? – продолжал обвинитель.

– Вы знаете все, – сказал грек после минутного молчания. – Что может скрыться от вас, всемогущих и всеведущих? Разве поможет мне ложь? Вы знаете мои поступки лучше, чем я сам. Я в вашей власти. Я знаю, что мне не избежать смерти…

– Молчи, грек! – прервал обвинитель. – Отвечай на данный тебе вопрос. Твоя участь еще не решена. Вы слышали все, братья мои, – продолжал он, обращаясь к остальным таинственным судьям. – Теперь я спрашиваю вас, виновен ли грек Лаццаро в преступлениях, которые может искупить только смерть?

– Да, он виновен. Пусть он умрет, – послышался глухой голос одного из Золотых Масок.

Грек отчаянно вскрикнул.

– Он виновен. Он должен умереть, – повторили остальные.

Лаццаро видел, что он погиб, если ему не удастся при помощи какой-нибудь хитрости добиться хотя бы отсрочки казни.

– Пусть он умрет, – заключил обвинитель. – Имеешь ли ты что-нибудь сказать, грек Лаццаро?

– Ваше решение справедливо, я это чувствую, – отвечал Лаццаро с притворным смирением и покорностью. – Я знаю, что ничто уже не может спасти меня, мне не избежать смерти. Я хочу теперь высказать вам, всемогущим, все, что лежит у меня на душе. Выслушайте мои последние слова, последние желания. Я ненавижу Мансура всеми силами души. Что значу я со всеми моими преступлениями в сравнении с ним? Разве худшие из них не сделаны по его приказанию? Разве вся эта война не дело его рук? Что такое Лаццаро в сравнении с этим дьяволом? Дитя. Ученик. Я ненавижу его, как моего смертельного врага, уже дважды пытавшегося убить меня. Мне хотелось бы перед смертью видеть его наказанным, выдать его в ваши руки.

– Час Мансура скоро пробьет. И он не избежит наказания, – сказал обвинитель.

– Но вы могли бы иметь во мне ужасного для него свидетеля, – продолжал Лаццаро. – Если вы хотите исполнить мое последнее желание, то вы дадите мне свободу хотя бы на самое короткое время. Я хочу только выдать вам Мансура. Мысль о мщении не дает мне умереть спокойно.

– Хорошо, казнь твоя будет отсрочена, грек Лаццаро, – раздался глухой голос обвинителя. – Но не думай, что ты можешь избежать наказания.

– Как могу я подумать об этом? Разве вы не всеведущи?! – вскричал грек и подумал: «Мне бы только вырваться отсюда!»

– Ступай, но через семь дней возвратись. При малейшей попытке бежать ты будешь наказан смертью, – раздался глухой голос обвинителя.

Снова на глаза Лаццаро была надета повязка, и его повели вон из развалин.

Когда наконец он почувствовал себя свободным и снял повязку, он увидел себя в пустынном месте далеко от города.

В ту же ночь дервиш Гаким был отвезен на «Калисси», большой корабль, отходивший в Индию. «Калисси» должен был отвезти туда в изгнание дервиша.

V В башне Сераскириата

Мы оставили Рецию в ту минуту, когда она увидела, что железная дверь башни заперта и ей отрезаны все пути к спасению. Но вдруг ей пришла в голову неожиданная мысль, она поспешила к ящику с товаром и, отворив его большое отделение, влезла в него и закрыла за собой крышку. Это было делом одного мгновения. В ту же минуту солдаты сбежали вниз и, увидев, что нижний этаж пуст, отперли железную дверь и бросились во двор, думая, что персу удалось выбраться из башни, прежде чем дверь была заперта.

Второпях они забыли запереть за собой дверь, и это послужило спасением Реции. Подождав, пока солдаты удалились от башни, она вылезла из ящика и, выйдя во двор, спряталась вблизи башни.

Через несколько минут солдаты возвратились в башню, и тут одному из них бросился в глаза ящик перса, стоявший недалеко от лестницы.

– Смотри-ка, он позабыл ящик! – крикнул солдат своим товарищам.

– Это он нарочно сделал, – заметил другой. – Погляди-ка, что там у него.

Первый солдат открыл крышку ящика.

– Пусто!

– Хитрый перс! Оставил пустой ящик и благодаря этому успел убежать.

Затем солдаты не сочли нужным продолжать поиски и донесли Гуссейну-паше, что торговца-перса нигде нет.

– Ваше высочество, можете быть спокойны, – сказал с дьявольской усмешкой Гуссейн, – Сади-паше не удастся бежать. Я думаю, что он не переживет эту ночь.

– Разве его думают умертвить? – спросила Рошана.

– Боюсь, что так, – отвечал Гуссейн.

– Если такой приговор произнесен, то он и должен быть исполнен, – сказала мрачно принцесса.

Вслед за тем Гуссейн проводил Рошану через двор Сераскириата к ее экипажу, ожидавшему у ворот.

Спустя некоторое время в камеру, где находился Сади, вошли два офицера в сопровождении нескольких солдат и объявили ему, что ему отведено другое помещение.

Войдя в новую, хорошо освещенную и убранную комнату, Сади был приятно удивлен. Он подумал, что его перевели сюда, чтобы доставить ему больше удобств, значит, о нем заботились, и это было добрым знаком. В комнате стоял диван, стол и прочая мебель, но более всего бросалась в глаза роскошная постель с балдахином.

Едва дверь заперлась за вышедшими офицерами, как возле кровати что-то зашевелилось. Сади с удивлением взглянул на постель, и в ту же минуту из-за нее показалась Черный Карлик.

– Это ты, Сирра? Как ты сюда попала? – спросил изумленный Сади.

– Тише! Не так громко, благородный паша, – прошептала Сирра, подходя к Сади.

– Что сейчас делает Реция? Где она? Ты видела ее? – спросил Сади.

– Она здесь, в башне.

– Здесь? Возможно ли это!

– Мы хотим освободить тебя в эту ночь, благородный паша. Не бойся ничего. Реция переодета персидским торговцем.

– Переодета! Но если ее узнают! Какой безумный поступок! Через несколько дней меня, наверное, освободят, может быть, даже завтра.

– Ты никогда не покинешь этой тюрьмы, если тебе не удастся сегодня же ночью бежать.

– Что значат твои слова?

– Тебя затем и перевели в эту комнату, чтобы умертвить сегодня ночью. Сам Аллах внушил нам мысль попытаться спасти тебя: завтра было бы уже поздно.

– Но почему ты думаешь, что меня хотят убить?

– Военный министр Гуссейн-Авни-паша, Рашид-паша и баба-Мансур решили умертвить тебя. Я слышала, как говорили об этом два офицера. Они входили в эту комнату, и мне удалось пробраться сюда вслед за ними. Таинственная смерть угрожает тебе. Я знаю только, что тот, кто проведет хоть одну ночь на этой постели, погиб. Офицеры называли многих, погибших таким образом.

Сади был храбр, он не раз доказывал свое мужество в многочисленных сражениях и не отступил бы ни перед какой явной опасностью, но перед таинственной смертью, грозившей ему таким необъяснимым образом, его мужество не устояло.

– Мы должны бежать сегодня ночью, – шепнула Сирра. – Если ты не хочешь бежать для спасения своей жизни, то во имя Аллаха, беги ради Реции, чтобы избавить ее от мучений и страха. Я принесла много ключей и пилу, нам легко будет отпереть дверь, и я уверена, что нам удастся пробраться на свободу, несмотря на многочисленную стражу.

– Хорошо, пусть будет по-твоему.

– Благодарю тебя за эти слова.

– Мы попытаемся бежать, но я не думаю, чтобы нам удалось обмануть бдительность стражи.

– Можно обмануть самый бдительный караул.

– Да, ты права. Это доказывает твое присутствие здесь.

Сирра вынула связку ключей и, подкравшись осторожно к двери, начала по очереди вставлять их в замок, пробуя найти подходящий.

Вдруг послышались приближающиеся шаги.

Кто-то шел в комнату Сади или, быть может, был услышан стук ключей, несмотря на всю осторожность Сирры.

Едва успела она отскочить и спрятаться снова за кроватью, как дверь отворилась.

Вошел капрал и принес пленнику корзину с хлебом и шербетом. Поставив свою ношу на стол, он тотчас же вышел, пожелав Сади спокойной ночи.

Сирра вышла из-за кровати и снова начала пробовать ключи, но все ее старания были бесполезны: ни один из них не подходил.

Между тем наступила полночь. В коридоре слышались шаги. Видно было, что пленника стерегли очень тщательно. О бегстве нечего было и думать, и Сирра была такой же пленницей, как и Сади.

– Ты не веришь, что тебе грозит опасность, – шепнула она. – Мы можем сейчас убедиться в этом. Ляг на постель, как будто бы ты спишь, я спрячусь рядом и буду наблюдать. В этой постели скрыта гибель. Погаси свечи, и мы подождем, что будет.

Сади последовал совету Сирры и, погасив свечи, бросился на постель.

Не прошло и четверти часа, как он увидел при слабом свете, проникавшем через узкое окно, что балдахин постели зашевелился и начал тихо и бесшумно опускаться.

– Берегись! – шепнула Сирра.

– Я не сплю, – тихо отвечал Сади.

– Опасность близка. Балдахин должен опуститься и задушить тебя на постели. Высунь свою голову так, чтобы она осталась на свободе, иначе ты погиб.

Наконец балдахин опустился так низко, что коснулся Сади, и он вдруг почувствовал, что громадная тяжесть давит его грудь. Он едва мог дышать, и не будь его голова свободна, он наверняка был бы задушен.

Прошло около четверти часа, и балдахин снова заколебался. Он стал медленно подниматься и вскоре возвратился на прежнее место. В ту же минуту у дверей послышались шаги.

– Сделай вид, как будто бы ты задушен, – шепнула Сирра, поспешно скрываясь за кроватью.

В ту же минуту дверь отворилась и на пороге показался Гуссейн-паша в сопровождении адъютанта и двух солдат, несших свечи.

Сади лежал как мертвый. С каким удовольствием крикнул бы он негодяю, что он жив и что будет время, когда он отомстит своим врагам. Но мысль о Реции удержала его, и он притворился мертвым.

– Да, ты прав, – сказал Гуссейн, обращаясь к адъютанту. – Он умер. До утра пусть он останется лежать здесь.

С этими словами Гуссейн невольно взглянул на балдахин постели. Казалось, при виде этой адской машины его охватил ужас, так как он поспешно повернулся и молча вышел из комнаты пленника.

Некоторое время слышны были удаляющиеся шаги, затем все стихло.

VI Благородное сердце

Всю ночь Реция напрасно прождала возвращения Сирры. Наконец стало светать. Ей нельзя было более оставаться в Сераскириате, не подвергая себя опасности быть узнанной, и поэтому она скрепя сердце подошла к воротам, выходившим на берег, думая тут выйти на свободу.

Солдаты, стоявшие у ворот, были очень удивлены, увидев так рано персидского торговца.

– Как ты сюда попал? – спросил один из них Рецию.

– Я пришел сюда еще вчера, – отвечала Реция, стараясь изменять голос. – Но я опоздал и должен был ночевать на дворе.

– Без приказания караульного офицера никого нельзя выпускать, – сказал солдат. – Назад!

– Но ведь вы видите оба, что я персидский торговец.

– Кто бы ты ни был, но мы тебя не пропустим.

Реция увидела, что ей здесь ничего не добиться, и повернула назад.

Обойдя мимо башни, она направилась к другим воротам, выходившим на дорогу, думая тут попытать счастья.

Солдаты, стоявшие здесь, видели уже накануне персидского торговца.

– Как? Ты уже опять сюда пришел? – спросил один из них, обращаясь к Реции.

– Я пришел еще вчера вечером. Я торговец розовым маслом.

– Да, я тебя знаю, я купил у тебя вчера опиум. Куда же ты девал свой ящик?

– Я сейчас расскажу тебе, что со мной случилось. Твои товарищи требовали опиума, а у меня его больше не было.

– Как? Ты все продал?

– Все. Где же мне было достать опиума? «Ну так принеси нам еще, а пока мы оставим в залог здесь свой ящик», – сказали твои товарищи. Я думал, что они шутят, и ждал до вечера, пока не заснул, но теперь я вижу, что они, пожалуй, и в самом деле не отдадут мне ящик, я вот поэтому и хочу сходить за опиумом.

Солдаты рассмеялись.

– Да, ты прав, – сказал один из них. – Принеси-ка еще опиума, нам тоже его надо.

– Так выпустите меня тогда.

Солдат тотчас же отпер ворота. Реция вышла, и тяжелая дверь снова за ней захлопнулась. Она была свободна.

Что она должна была сделать, чтобы освободить Сади и бедную Сирру?..

Но оставим пока Рецию и войдем в тюрьму, где был заключен Гассан.

Уже свержение султана возбудило в нем страшный гнев против заговорщиков, при известии же о смерти Абдул-Азиса им овладела неописуемая ярость и бешенство, и он поклялся страшно отомстить изменникам, убийцам султана. Его гнев и ненависть покажутся нам справедливыми, если мы вспомним, что Гуссейн-Авни-паша постоянно старался выказать султану свою преданность, что план перехода престола принцу Юсуфу был делом его рук, так как он надеялся выдать дочь свою за принца, и поэтому удача плана обещала ему неисчислимые выгоды. Когда же надежды его разрушились и брак расстроился, он сделался злейшим врагом султана. Мансур был еще хуже, Рашид тоже не лучше. А эти трое и были душой заговора.

Из трех друзей, казавшихся опасными заговорщикам, на свободе остался один Зора-бей, но против него они не смели действовать открыто, так как он был любим в лондонском дипломатическом кругу, а при тяжелом положении Турции необходимо было стараться поддерживать лучшие отношения с Англией, главным другом Турции.

Как мы уже знаем, Мурад V тотчас по восшествии на престол велел освободить принца Юсуфа и выразил желание видеть его. Желание султана было немедленно исполнено, и принцы встретились в первый раз после перемены, происшедшей в их положении. Не ненависть и гнев, а только одна печаль о потере отца была написана на бледном лице принца Юсуфа, когда он вошел в звездный павильон Мурада.

– Я призвал тебя ко мне, – начал Мурад, – чтобы сказать тебе, что ты совершенно свободен и тебе нечего опасаться. Я предоставляю тебе занять на выбор один из босфорских дворцов.

– Благодарю вас, ваше величество, за эту милость, – отвечал Юсуф. – У меня нет никакого желания, мне все равно, где жить.

– От покойного султана осталось тебе в наследство несколько дворцов, они неотъемлемо твои, и я утверждаю их за тобой. Твой Цветочный павильон хорош летом, но для зимы, я думаю, тебе приятнее будет дворец Долма-Бахче, часть которого назначена для тебя. Я надеюсь часто видеть тебя при моем дворе. Я хочу уничтожить прежние отношения между султаном и принцами.

– Прием вашего величества доставляет мне большое утешение в несчастьях, на меня обрушившихся, – сказал Юсуф, в глазах которого блеснули слезы. – Вы можете понять всю глубину моей горести…

– Я знаю все. Аллах свидетель, что я не виновен в случившемся, – прервал Мурад дрожащим от волнения голосом. – Меня так же, как и тебя, ужаснули страшные события в Черагане. Не в моей власти было предупредить их.

– Я не сомневался в этом ни одной минуты! – вскричал Юсуф.

– Может быть, у тебя есть еще какое-нибудь желание? – продолжал султан. – Скажи мне, и я исполню его.

– Для себя мне ничего не нужно, ваше величество, но я воспользуюсь милостью вашей для одной дорогой мне особы.

– Мне уже давно известно твое благородное сердце, Юсуф. За кого же ты просишь?

– У меня был адъютант, которого я любил и доверял ему, как самому себе. У него было много врагов, и при перемене правления он пострадал более всех. Он томится теперь в каменной тюрьме сераля. Я говорю про великого шейха Гассана.

– Тебе легко увидеть его свободным. Я сам сейчас напишу приказание освободить его, – сказал Мурад.

С этими словами он подошел к письменному столу и, написав приказание, передал его растроганному Юсуфу.

С драгоценной бумагой в кармане поспешил принц освободить своего несчастного друга.

До сераля было далеко, и только около полуночи Юсуф приехал туда. Повеление султана открыло перед ним все двери, и спустя несколько минут он уже входил в тюрьму, где был заключен Гассан.

Гассан не спал. Мысли о мщении и гнев не давали ему покоя. Только при виде входящего принца его мрачное лицо немного прояснилось. Он вскочил, бросился навстречу Юсуфу и заключил его в свои объятия.

– Я принес тебе свободу, Гассан-бей! – вскричал принц, сияя радостью. – Я пришел, чтобы вывести тебя отсюда.

Но эти слова не обрадовали Гассана. Его лицо снова омрачилось.

– Кому обязан я этой свободой, принц? – спросил он. – Министрам? Изменникам?

– Тише, Гассан. Сам султан написал повеление освободить тебя.

– Это другое дело. Тем людям я не хотел бы ничем быть обязанным, но от султана я могу принять свободу. Благодарю тебя за помощь, принц. Освобождение дает мне возможность исполнить долг мести.

– Что с тобой, Гассан? Твой вид и твои слова пугают меня. К чему такие мрачные мысли?

– И ты еще спрашиваешь, Юсуф! Разве не моя обязанность наказать презренных изменников, отомстить за несчастного султана его низким врагам?

– Это будет для тебя верной гибелью.

– Что значит моя жизнь, Юсуф? Я с радостью пожертвую ею для мщения.

Принца ужаснули мрачные слова Гассана. Он поспешил выйти с ним из сераля, где их могли слышать ставленники заговорщиков.

– Ты слишком возбужден, друг мой, – сказал Юсуф, когда они вышли на дорогу. Пожалей себя. Не решайся на дело, которое может погубить тебя. Обещай мне…

– Не требуй от меня никакого обещания, Юсуф, – прервал Гассан, – я не дам его.

– Значит, я увидел тебя свободным только для того, чтобы лишиться тебя? Иди лучше со мной в Цветочный павильон и будь моим лучшим другом, как и прежде.

– В твой прекрасный павильон? Нет. Оставь меня на свободе, Юсуф.

– Но куда же ты хочешь идти?

– На улице Мустафы есть большой хан[8].

– Ты хочешь жить там?

– Да.

– Но отчего же не хочешь ты жить со мной в моем павильоне? – сказал печально Юсуф.

– Не сердись на меня, принц, так будет гораздо лучше.

В это время они достигли улицы Мустафы. Принц не мог расстаться с Гассаном, ему казалось, что он теряет его навеки. Он долго ходил, разговаривая с ним, туда и обратно перед ханом, пока наконец не наступило утро и первые лучи восходящего солнца не осветили бесчисленные минареты Стамбула.

– Прощай теперь, принц, благодарю тебя за твою любовь и за свободу, которую я получил лишь благодаря тебе, – сказал Гассан, прощаясь с Юсуфом.

– Я вижу, ты хочешь расстаться со мной навсегда! – вскричал принц.

– Нет. Решительный час еще не наступил, – отвечал твердым голосом Гассан. – Мы еще увидимся.

Они расстались. Гассан вошел в хан, а принц медленно и задумчиво пошел по пустынным улицам.

Это было утром в тот день, когда Реция смогла удачно выйти из башни Сераскириата с тяжелой думой о Сирре и Сади.

Юсуф шел по узкой улице, проходившей мимо ворот Сераскириата. В ту минуту, когда он был уже недалеко от него, он увидел, что ворота отворились, и из них вышел какой-то человек, по-видимому, торговец-перс. Принц не обратил бы на это никакого внимания, если бы в жестах и походке перса не было чего-то особенного. Несколько шагов разделяли их, как вдруг перс при виде принца вздрогнул и остановился. Черты его показались Юсуфу знакомыми, несмотря на повязку, закрывавшую большую часть лица.

– Как? Это ты, Реция! – вскричал принц, узнавая мнимого перса. – К чему это переодевание?

– Тише! Заклинаю вас, ваше высочество! – прошептала Реция умоляющим голосом, боязливо оглядываясь по сторонам, как бы опасаясь, что слова принца будут кем-нибудь услышаны. – Аллах привел тебя сюда, – продолжала она. – Я в горе и опасности.

– Что же случилось с тобой? Говори.

– Сади-паша, мой муж, находится в башне Сераскириата.

– Твой муж? Да, да. Теперь я помню. Он свергнут, в немилости.

– И я пробралась в башню, чтобы освободить его.

– Какой безрассудный поступок!

– Не укоряй меня, принц. Я сделала это для моего мужа, чтобы спасти его. В ту ужасную ночь, когда мы были разлучены, я просила, чтобы мне позволили разделить заключение Сади, но все мои просьбы были напрасны!..

Когда Реция рассказала о своей попытке освободить Сади, принц был тронут до глубины души этой высокой, самоотверженной любовью.

– Ты не должна падать духом. Я помогу тебе, – сказал он мягким, ласковым голосом. – Если я не могу назвать тебя моей, то я хочу по крайней мере видеть тебя счастливой. Я помогу тебе освободить Сади из этой башни.

– Ты хочешь это сделать, принц? – вскричала взволнованным голосом Реция. – Как! Ты хочешь помочь мне?

– Клянусь тебе, я сделаю все возможное, чтобы дни твоего горя скорее прошли.

– О! Тогда все будет хорошо. Если ты мне поможешь, Сади скоро будет на свободе.

– Не надейся полностью на меня. Моя власть теперь ничтожна. Но во всяком случае я сделаю все, что от меня зависит. Теперь посоветуемся, как нам надо действовать.

– О, благодарю тебя, принц! Предчувствие не обмануло меня. Я всегда доверяла тебе как другу. Твое благородное сердце победило.

VII Новые опасности

Когда Гуссейн-паша вышел из комнаты Сади, убедившись, что адская машина хорошо делает свое дело, дверь была заперта. Сади поднялся с постели. С помощью Сирры он счастливо избежал опасности, но все-таки он находился еще во власти врагов, поклявшихся погубить его во что бы то ни стало.

Когда шаги в коридоре замолкли, Сирра выбралась из своего убежища.

– Они уверены теперь в твоей смерти, благородный паша, – шепнула она с торжествующим видом. – Эта весть скоро дойдет и до часовых, так что, я думаю, тебе легко будет обмануть их и бежать.

– Но каким образом?

– Суеверие поможет тебе. Я отопру сейчас дверь, ты завернешься в простыню, как в саван, и пройдешь по коридору. Часовые не осмелятся остановить тебя. Они будут думать, что это привидение.

– Нет, Сирра, такие средства мне противны, – прервал Сади. – Я никогда не решусь на это.

– Но против врагов, замышлявших убить тебя, хороши всякие средства.

– Я презираю обман.

– Значит, ты предпочитаешь остаться здесь? Подумай о Реции.

– Да, ты права, она ведь еще здесь, в башне, мы должны бежать, но не так, как ты говоришь. Может быть, нам удастся спастись, и не прибегая к такому низкому обману.

С этими словами Сади подошел к столу, на котором находились фрукты и шербет, принесенные для него накануне, и, взяв стакан шербета, начал пить, так как его начала уже мучить жажда.

Едва Сирра заметила это, как бросилась поспешно к Сади и вырвала у него рук стакан.

– Что ты делаешь! – вскричала она в ужасе.

– Почему же мне не пить, если мне хочется?

– Ты разве не знаешь, что твои враги всячески стараются погубить тебя? Может быть, этот шербет, эти фрукты, все это отравлено!

– Ты слишком подозрительна.

– Не пей ни одной капли более, Сади-паша, умоляю тебя. Ты уже выпил немного, но, к счастью, только несколько глотков и, быть может, это не будет тебе вредно.

Сирра снова принялась пробовать ключи и, наконец, подпилив слегка один из них, ей удалось с помощью его отпереть дверь.

– Теперь, с помощью Аллаха, попытаемся сойти вниз, к Реции.

Сирра осторожно открыла дверь. В коридоре царил полумрак, так как свет проникал в него только из главного коридора, который был освещен. В эту минуту должно было решиться, удастся ли смелый план Сирры.

Осторожно ступая, Сирра и Сади дошли до главного коридора, но дальше следовать не было никакой возможности. Коридор был ярко освещен, по нему расхаживали двое часовых. Невозможность пройти незамеченными была слишком очевидна. Враги Сади стерегли его даже и тогда, когда они были уже уверены в его смерти. Оставалось только вернуться назад.

– Мы должны подождать до утренней смены часовых, – сказала с тяжелым вздохом Сирра, снова запирая дверь комнаты Сади. – Может быть, тогда нам удастся пройти.

– Бедная Реция, – сказал печальным тоном Сади.

– Я хочу по крайней мере попытаться пройти к ней, – продолжала Сирра, – и передать ей весть о тебе. Я все еще надеюсь, что нам удастся счастливо выбраться отсюда. Тут есть другой коридор рядом с главным, может быть, идя этим коридором, можно дойти до лестницы. Но все-таки придется перейти главный коридор. Я одна могу пройти, несмотря на часовых. Вот ты – другое дело.

– Ты думаешь, что я слишком неловок?

– Нет, благородный паша, но ты слишком высок и твои шаги далеко слышны.

– Но позже мы сделаем еще одну попытку.

– Конечно. Я пройду вперед и буду наблюдать. Может быть, во время смены караула нам удастся пробраться к лестнице. Тогда ты оденешься персидским торговцем, Реция сядет в ящик, и вы выйдете на свободу.

С этими словами Сирра снова отперла дверь и исчезла в коридоре.

Неожиданное горе ждало ее при возвращении.

Убедившись, что в любом случае придется пройти по главному коридору, чтобы достичь лестницы, она вернулась в комнату и увидела, что Сади-паша лежит на полу как мертвый. Сирра бросилась к нему – он лежал без дыхания, сердце его не билось.

Шербет! Сирра тотчас поняла в чем дело, она не ошибалась, говоря, что враги Сади не пренебрегут никаким средством, чтобы только избавиться от него. Шербет был отравлен.

Ужас и отчаяние овладели Сиррой. Она не знала, что делать, что предпринять. Прежде всего она решила предупредить Рецию о происшедшем несчастье, пробралась осторожно к лестнице и, воспользовавшись происходившей в это время сменой часовых, сбежала в нижний этаж башни. Но все ее поиски были бесплодны, ящик с тележкой был еще в башне, но Реция исчезла. Это еще более увеличило ужас и смятение Сирры. Обыкновенно она отличалась хладнокровием и решительностью, но в эту минуту она не знала, что делать, на что решиться.

Между тем железная дверь башни была снова заперта, и Сирре не оставалось ничего, как только вернуться в комнату, где был заключен Сади.

В ту минуту, когда она вошла в нее, в коридоре послышались шаги, дверь отворилась и вошел капрал с тремя солдатами. Сирра не успела спрятаться за подушками постели, капрал заметил, как при входе его что-то черное промелькнуло по комнате.

– Возьмите мертвого пашу и снесите его вниз, – приказал капрал солдатам. Те поспешно повиновались. – Не заметили ли вы, что здесь кто-то был, когда мы вошли? – продолжал капрал.

– Клянусь бородой пророка, я отыщу этот призрак! – вскричал капрал и, обнажив свою саблю, он начал протыкать ею подушки.

В ту же минуту Сирра с быстротой стрелы выскочила из своего убежища и, толкнув капрала так, что тот упал на постель, бросилась вон из комнаты мимо изумленных солдат.

На подушках виднелась кровь. Сабля капрала ранила Сирру.

– Ого! У привидения есть кровь! – вскричал капрал. – Но что это такое было? Это не человек. Держите его.

– Это походило скорей на какого-то чертенка, – заметил один из солдат.

– Вон он там бежит! – прибавил другой, указывая рукой направление, куда убежала Сирра.

Солдаты не могли преследовать бежавшую, так как они несли Сади-пашу, и капрал один бросился вслед за ней, размахивая саблей.

– Держите! Держите! – крикнул он двум солдатам, стоявшим на часах в главном коридоре.

– Что такое случилось, капрал? – спросили те, с изумлением глядя на своего бегущего начальника.

– Держите его! – продолжал кричать капрал. – Разве вы не видели черта, выскочившего из камеры Сади-паши?

– Он не может никуда убежать! – вскричал один из солдат. – Дверь внизу заперта.

Вслед за тем все трое бросились в погоню за Сиррой.

Началась дикая охота. Сирра летела как стрела по мрачным коридорам и переходам башни, а за ней с дикими криками неслись преследователи.

Добежав до конца одного из коридоров, Сирра бросилась в полуоткрытую дверь и вбежала по узкой и крутой лестнице на верхний этаж башни.

Через минуту солдаты были уже у лестницы.

– Он вбежал наверх! – вскричал капрал.

– Там нам не найти его, – сказал один из солдат.

– Почему?

– Там слишком много комнат и разных закоулков.

– Все равно. Мы должны во что бы то ни стало поймать его. Вперед! За ним!

Рана, полученная Сиррой, сильно ее мучила, и кроме того упорное преследование истощило ее силы, так что наконец солдаты загнали ее в угол и схватили.

– Девушка! Урод! – вскричал капрал, разглядывая ее. – Как она могла попасть в комнату паши? Заприте ее в одну из пустых комнат, – приказал он, обращаясь к солдатам, – пусть она посидит тут, пока мы не узнаем, кто она и как сюда попала.

Солдаты повиновались.

VIII Замужество леди Страдфорд

– Вы пришли, Зора, вы исполнили мою просьбу, несмотря на все случившееся, – сказала леди Страдфорд, встречая Зора в саду своего дома. – О, благодарю вас!

– Мог ли я винить вас за поступки человека, всегда казавшегося мне проклятием вашей жизни? – отвечал Зора, целуя руку Сары.

– Проклятие моей жизни, – повторила печальным голосом Сара. – Я хочу передать вам все события моей жизни, чтобы вы могли судить, подарили ли вы вашу симпатию недостойной или нет.

– Это доверие, Сара, служит мне новым доказательством, что вы понимаете мою симпатию и отвечаете ей.

– Вы, кроме папы римского, один узнаете мою жизнь. Ему я также ее рассказала, и он расторг брак мой с адмиралом и возвратил мне свободу. Вы первый человек, которому я решаюсь раскрыть мою душу. Перед другими я скрываю мое горе, так как они или не поняли бы его, или не поверили бы. Свет так легко готов бросать камни в одинокую беспомощную женщину. Узнав свет, я стала ненавидеть и презирать его. Меня называли авантюристкой, я же нашла наслаждение в дипломатических интригах, нити которых я умела захватить в свои руки. Но сейчас вы все узнаете, Зора, и я знаю, что ваше сердце поймет меня. Шесть лет тому назад, – начала свой рассказ Сара, – я жила с моей матерью, леди Кей, в нашем замке Кей-Гоуз.

– Как? Кей-Гоуз, этот рай, принадлежал вам?

– Да, он принадлежал моей матери, а я была ее единственной дочерью. Моя мать была слаба и больна, и думала тогда, что ее дни сочтены. В это-то время и появился в Кей-Гоузе адмирал и сумел завладеть полнейшим доверием моей матери. Она так была очарована им, что, даже не пытаясь разузнать, что он за человек, решила отдать ему мою руку. В то время адмирал был уже отставлен и пользовался сомнительной репутацией, но никто не смел говорить что-нибудь о нем открыто, так как он был известным бретером. Но этого не знала моя мать. Никто не сказал ей, да она никого и не спрашивала. Мне было тогда всего шестнадцать лет и, не будучи приучена к самостоятельности, я повиновалась во всем матери, нисколько не думая о своей будущей судьбе. Я вышла замуж за адмирала, и мы поселились в том же доме, подаренном мне матерью, кроме того, адмиралу она дала значительную сумму денег. Я была так беспечна и неопытна, что меня нисколько не интересовало, как велика была эта сумма и что надо с ней сделать. Я удивилась только, когда через несколько месяцев стали появляться люди со счетами, по которым не было заплачено. Адмирал сумел еще раз обмануть меня относительно своего состояния и положения в свете, но я начала уже смутно понимать, что мне никогда не полюбить этого человека и что, отдав ему руку, я слепо пошла навстречу несчастью. Мало-помалу это становилось для меня все очевидней, и наконец передо мной открылся целый лабиринт обманов и низостей. Тогда во мне произошла полная перемена, и единственной причиной ее является этот человек, не постыдившийся принести меня в жертву своим целям. О, вы не знаете, что я тогда вынесла! Если бы вы знали меня ребенком, вы были бы испуганы происшедшей во мне тогда переменой.

– О, если бы я вас тогда знал, Сара! – сказал тихо Зора.

– Зятю леди Кей, – продолжала после минутного молчания Сара, – ростовщики Лондона открыли огромный кредит, и адмирал вел самую разнузданную жизнь, нисколько не заботясь обо мне. В это время моя мать была при смерти, но и от нее не укрылись поступки адмирала, и она перед смертью успела спасти меня от нищеты, написав в завещании, что все состояние она оставляет мне одной. Тут только адмирал выказал всю свою низость. Узнав, что не имеет никакого права на оставленные мне богатства, он пришел в бешенство и не постыдился даже сказать мне в лицо, что он женился на мне только ради моего состояния.

– Этот презренный недостоин, чтобы солнце освещало его, он не должен дольше жить! – вскричал в негодовании Зора.

– Не успели похоронить мою мать, как меня со всех сторон осадили кредиторы адмирала. Одна за другой обрушивались на меня ужасные вести. Я узнала тогда, что адмирал надавал фальшивых векселей, и я должна была продать Кей-Гоуз, чтобы только спасти мое имя от бесчестия. Но это нисколько не остановило адмирала, он постоянно требовал от меня новых сумм, так что наконец я вынуждена была в отчаянии просить о расторжении нашего брака. Папа решил дело в мою пользу. Адмирал согласился возвратить мне свободу за большую сумму денег, и я было думала уже, что избавилась от его преследований. Но надежда моя оказалась напрасной, я уезжала в Париж, потом в Брюссель, но адмирал всюду находил меня и требовал у меня последние деньги. Наконец он довел меня до того, что я сделалась авантюристкой, исполнительницей тайных дипломатических поручений, одним словом, той, какой вы узнали меня в Константинополе.

– Но чего же хотел от вас этот презренный после того, как вы все ему отдали?

– Он думал, что у меня есть еще деньги, и хотел угрозами заставить меня отдать их ему. Недавно я получила наследство от одного дальнего родственника. Едва адмирал узнал об этом, как бросился ко мне, будто жадный коршун, чтобы вырвать у меня и это. Я поделилась с ним. Но к чему это привело? Не прошло и нескольких месяцев, как я узнала, что адмирал подделал не только мою подпись, но и подпись герцога Норфолка. Герцог хотел замять это дело из уважения ко мне, но я потребовала суда. Мое терпение истощилось, и я хочу, чтобы суд избавил меня от позора носить имя этого презренного.

– Да, вы правы, Сара. Все, все потеряли вы по вине этого негодяя…

– Идут! – прервала вдруг Сара. – Кто это? Боже! Он!.. Адмирал!..

– Отчего вы так испугались, Сара? – спросил Зора-бей. – Я рядом, и в моем присутствии адмирал не осмелится оскорблять вас.

– Вы не знаете его, Зора. Прошу вас, оставьте меня.

– Не просите, Сара, это было бы трусостью и только подстегнуло бы адмирала к новым дерзостям.

– Он подходит… уже поздно!.. О Боже мой! Я боюсь…

– Чего вы боитесь?

– Я боюсь за вас.

– Благодарю вас за эти слова, Сара, но теперь я прошу вас оставить меня одного с адмиралом, – сказал Зора-бей.

– А, – вскричал адмирал, подходя и слегка пошатываясь, – моя жена с офицером, и снова с турецким! Мне очень приятно, миледи, что я еще раз застал вас в обществе вашего нового поклонника.

– Остановитесь, милостивый государь, – прервал в негодовании Зора-бей. – Нам надо свести старые счеты, но только не в присутствии этой дамы.

– Почему же нет? – сказал, смеясь, адмирал. – Эта дама может все слышать.

– Извините, миледи, но я должен вас оставить, – сказал Зора, обращаясь к Саре.

– Что вы хотите делать? – спросила она в испуге.

– Не бойтесь ничего, миледи, – отвечал Зора. – Предоставьте мне действовать. Не угодно ли вам пойти со мной в эту боковую аллею, – продолжал он, обращаясь к адмиралу.

Тот повиновался и последовал за Зора.

– Что вы хотите сообщить мне? – спросил он.

«Что вы негодяй, которому не избежать тюрьмы», – хотел сказать Зора, но удержался.

– В моей власти было бы, – сказал он, – отдать вас первому полицейскому за ваш поступок в олд-кентской таверне, но из уважения к миледи…

– Ха-ха-ха! Из уважения!.. – засмеялся адмирал. – Уж не думаете ли вы, что я, тоже из уважения к миледи, стал бы щадить вас, если бы мне пришла фантазия влепить вам в лоб пулю?

– Я предупрежу ваше желание. Я хотел послать к вам моего секунданта, графа Варвика, но теперь вынужден сам передать вам мой вызов.

Дуэль на пистолетах

– Как?.. Что?.. Вызов?..

– Конечно. Вас, я думаю, это удивляет, так как вы сознаете, что недостойны такой чести, не так ли? Я предоставляю вам выбор оружия и места, сам же назначаю только время. Я хотел было кончить все сегодня вечером, но так как вы теперь не в нормальном состоянии, то я откладываю дуэль до завтра. Рано утром мы можем встретиться.

– Согласен! – вскричал адмирал. – Пистолеты! Двадцать шагов! Уэмбли-парк! Девять часов!

– Согласен! И оружие?

– Я привезу с собой. Вы захватите доктора.

– Мой секундант граф Варвик. Кто же ваш?

– Я еще не знаю. Я поищу.

– Значит, я буду ожидать вас завтра утром в девять часов в Уэмбли-парке.

С этими словами Зора холодно поклонился и вышел из сада.

Адмирал, в первую минуту выказавший храбрость и решительность, казалось, не ожидал такой скорой и решительной развязки.

После ухода Зора он несколько раз молча и сосредоточенно прошелся по саду, затем вышел и, сев в кеб, поехал к своему другу капитану Гризби, капитану без корабля и команды, бывшему профессиональному секунданту. С этим Гризби адмирал переговорил о предстоящей ему дуэли, и тот согласился не только сопровождать адмирала в парк, но и привезти пару пистолетов, по наружности совершенно одинаковых, но из которых стрелял хорошо только один…

Наутро противники сошлись, как было условлено, на краю Уэмбли-парка.

– Что скажете вы про попытку примирить противников? – сказал с почти комической важностью капитан Гризби, обращаясь к графу Варвику.

– Мой друг Зора-бей, – отвечал Варвик, – ни в каком случае не согласится на примирение.

Слуга капитана принес ящик с пистолетами и положил его на находившийся вблизи каменный стол. Граф и капитан зарядили пистолеты и отмерили условленные двадцать шагов.

Капитан Гризби, верный своему обещанию, сумел выбрать хороший пистолет, предоставив Варвику другой, плохо стрелявший.

– Первый выстрел принадлежит адмиралу, – объявил капитан, когда оружие было вручено противникам.

Секунданты и доктор отошли в сторону.

– Готово, – скомандовал капитан. – Дуэль начинается. Адмирал стреляет. Раз, два, три!

Выстрел глухо раскатился под тенистыми деревьями парка.

– Кровь! – вскричал капитан, поспешно бросаясь к Зора, на щеке которого показались капли крови.

– Ничего, – отвечал тот хладнокровно.

– Да, это пустяки, царапина, – сказал граф Варвик, также подошедший в это время.

– Готово, – скомандовал снова капитан. – Дуэль продолжается. Господин офицер турецкого посольства стреляет. Раз, два, три!

Снова раздался выстрел, но последствия были совершенно неожиданны.

Зора прицелился хорошо, так что адмирал, пораженный пулей в грудь, упал без чувств на землю, но в то же время пистолет разорвало и ранило руку Зора.

Рана адмирала казалась более опасной, и поэтому доктор поспешил прежде к нему, чтобы положить наскоро перевязку, которая позволила бы перевезти адмирала в ближайший госпиталь.

– Что это значит? – спросил Зора графа Варвика. – Смотрите, сюда приближаются несколько человек.

– С виду они похожи на полицейских агентов.

– Уж не донесли ли о нашей дуэли?

Граф Варвик вышел навстречу приближавшимся незнакомцам, и они объявили ему, что им поручено арестовать бывшего адмирала Страдфорда, обвиняемого в подлоге и подделке векселей.

– Адмирал опасно ранен, – отвечал Варвик. – Его отвезут сейчас в госпиталь.

В это время доктор и Гризби с помощью слуг понесли адмирала к карете, полицейские последовали за ними.

Через несколько часов Зора, Варвик и доктор были уже в Лондоне, где рука Зора была тщательно перевязана, причем оказалось, что рана гораздо опаснее, чем сначала казалось, и даже угрожает стать смертельной.

IX Приказание принцессы

На другой день после неудачной попытки Реции освободить Сади Лаццаро снова явился к принцессе.

– Я принес тебе важное известие, – сказал он. – Новость, которой ты не ожидаешь.

– Если твоя новость стоит награды, ты получишь ее, – отвечала гордо Рошана.

– Такие новости нечасто встречаются, ваше высочество, – продолжал грек. – Я видел сегодня труп.

– Труп? Что значат твои слова?

– Да, труп. И как ты думаешь, чей, принцесса? Труп Сади-паши! Он лежит теперь в караульной комнате.

– Сади-паша умер? – спросила принцесса, казалось, испуганная тем, чего она так страстно желала. – Ты лжешь!

Лаццаро заметил действие, произведенное его словами на принцессу.

– Я думал, что ты желаешь его смерти, – сказал он, – что тебе приятнее видеть его мертвым, чем в объятиях прекрасной Реции. Но, может быть, я ошибся? Однако мне кажется, принцесса, для тебя гораздо лучше, что он умер. Подумай только, если бы Сади-паша соединился снова с Рецией? Если бы он нашел своего ребенка? Что бы ты тогда сказала?

Рошана молчала.

– Или, может быть, ты думаешь, – продолжал грек, – что Сади не удалось бы найти ребенка? Тогда, значит, ты не знаешь Сади.

– Молчи! Я не хочу тебя слушать! – вскричала гневно Рошана.

– Прости, принцесса, если я сказал что-нибудь неприятное тебе, я не хотел этого. Я хотел только передать тебе весть…

– Бери свои деньги и ступай. Я хочу остаться одна, – приказала Рошана, бросив греку несколько золотых монет.

– Лаццаро повинуется. Благодарю за твое великодушие, – сказал грек и, накинув на голову свое покрывало, он поспешно скрылся, подобрав брошенные ему деньги.

Тотчас после его ухода принцесса поспешно позвонила. Вошла Эсме, ее доверенная невольница.

– Где дитя, которое я тебе поручила? – спросила принцесса.

– У садовницы, ваше высочество, – отвечала Эсме.

– Ребенок должен погибнуть, – приказала Рошана. – Возьми его, отнеси на берег и там, привязав к нему камень, брось в море.

Привыкшая к безусловному повиновению, невольница не посмела возразить ни слова и молча вышла из комнаты принцессы. Но через четверть часа она вернулась с ребенком на руках и бросилась к ногам Рошаны.

Дитя не подозревало о готовящейся участи и, улыбаясь, смотрело на принцессу. У Эсме слезы выступили на глазах. Она чувствовала, что у нее не хватит мужества лишить жизни невинное существо.

– Сжалься, о принцесса! – вскричала она дрожащим голосом. – Сжалься над ребенком! Смотри, как он улыбается тебе.

– Что?! – крикнула в гневе Рошана. – Как смеешь ты говорить это! Или ты хочешь умереть вместе с ребенком? Берегись!

Эсме знала характер своей госпожи, знала также, что турецкие законы не наказывают за убийство рабов. Она покорилась, зная, что просьбы и мольбы не тронут принцессу.

– Я повинуюсь твоему желанию, повелительница, – сказала Эсме. – Я твоя служанка, и воля твоя для меня закон.

– Ночь наступает, ступай скорее на берег, – сказала принцесса.

Эсме взяла на руки ребенка и, закутав его платком, вышла из дворца, чтобы исполнить приказание принцессы.

До берега моря, где можно было бы незаметно бросить несчастного ребенка, было далеко и, когда Эсме достигла его, была уже ночь. Небо заволокло облаками, душный, неподвижный воздух предвещал бурю. На горизонте мелькала молния и слышались глухие раскаты грома. Подойдя к берегу, Эсме развернула платок и вынула из него ребенка. Наступила решительная минута. Надо было исполнить приказание принцессы. Но в ту минуту, когда Эсме хотела уже бросить ребенка в волны, в ней снова заговорила жалость. Она чувствовала, что не в состоянии лишить жизни несчастное дитя. После минутного колебания Эсме положила маленького Сади в тростник, решившись оставить его на произвол судьбы. «Если ему суждено умереть, – думала она, – волны унесут его, если же нет, то его наверняка найдет какой-нибудь сострадательный человек, как некогда малютку Моисея». Но в ту же минуту ее объял страх при мысли, что кто-нибудь из слуг принцессы может следить за ней и донесет о ее поступке.

Вдруг сверкнула молния и раздался страшный удар грома, оглушивший Эсме. В страхе и ужасе, не владея более собой, она бросилась на берег и, положив Сади в стоявший вблизи челнок, оттолкнула его от берега и бросилась бежать от моря, словно преследуемая фуриями. Между тем предоставленный волнам челнок медленно плыл, покачиваясь, в открытое море.

X Отчаяние

В маленьком старом доме старой Кадиджи у окна стояла Реция и с нетерпением ждала возвращения принца Юсуфа. Проводив ее сюда, принц отправился в Сераскириат, чтобы узнать о судьбе Сирры и Сади и попытаться освободить их. Час проходил за часом, а ни принца, ни Сирры не было. Нетерпение и беспокойство Реции увеличивались каждую минуту. Наконец ей послышался отдаленный плеск весел по воде. Спустя несколько минут послышались чьи-то приближающиеся шаги, кто-то открыл дверь. Реция поспешила навстречу вошедшему.

Это был принц. Волнение Реции было так велико, что она не заметила печального выражения лица Юсуфа.

– Какую весть приносишь ты мне, принц? – спросила она.

Юсуф хотел постепенно приготовить Рецию к ужасной вести. Он видел Сади лежащего мертвым.

– Я надеялся на лучшее, – сказал он, – я надеялся, что мне удастся сделать что-нибудь для освобождения Сади-паши.

– Значит, твои старания были бесплодны? О, не печалься об этом, принц. Я уверена, что рано или поздно истина восторжествует и заслуги моего Сади будут вознаграждены. Видел ли ты там Сирру?

– Нет.

– Был ли ты у Сади?

– Да, я был у него.

– Ты говорил с ним?

– Нет, я только видел его.

– Ты видел только? Что это значит?

– Я ужаснулся.

– Ты ужаснулся? Что случилось? Мой Сади болен?

– Он, должно быть, внезапно захворал.

– И теперь? Что значит твой мрачный вид, принц? Теперь? О, говори! Не скрывай от меня ничего! Мой Сади умер? Они убили его?

– Я надеюсь, что его еще можно спасти.

– Ты надеешься… его еще можно спасти… – сказала Реция дрожащим голосом. – Он умер! Умер!

Ужасная весть, казалось, поразила ее как громом.

– Я не думаю, чтобы он умер, моя бедная Реция. Он только лежит без чувств. Он скорее похож на спящего. Я просил Редифа-пашу послать за доктором, и он согласился.

– Благодарю тебя, принц, – беззвучно сказала Реция.

Ее глаза были сухи, ни один крик горя или отчаяния не вырвался из ее груди. Ее горе было слишком велико, чтобы его можно было высказать словами, облегчить рыданиями.

– Я хочу просить у тебя еще одной милости, принц, – продолжала она через некоторое время, когда, казалось, снова овладела собой. – Это мое последнее желание. Дай мне увидеть Сади-пашу. Отведи меня к нему.

– Я боюсь, что это только усилит твое горе.

– Будь спокоен, принц, не жалей меня. Реция знает, что ей надо делать. Исполни, умоляю тебя, мою просьбу. Отведи меня к Сади. Я хочу в последний раз его увидеть.

– Хорошо, пусть будет по-твоему. Кто может устоять против твоих просьб? Но я еще раз повторяю, не отчаивайся, может быть, Сади еще можно спасти.

Реция не верила словам принца, она приняла их за попытку утешения.

– Как должна я благодарить тебя за твою доброту, принц, – признательно сказала Реция. – Но если молитва испытанного горем сердца может принести счастье, то тебе оно должно скоро улыбнуться. Когда это наступит, вспомни о несчастной дочери Альманзора, узнавшей счастье только для того, чтобы потерять его навеки.

– Что это значит? Это похоже на прощание, Реция. Что ты хочешь сделать? Я предчувствую несчастье. Нет. Я не могу вести тебя в Сераскириат.

– Отчего же нет, принц? Не отступай от твоего первого решения. Кто хочет умереть, тому не надо для этого почетного места, – сказала Реция с почти неземным спокойствием. Казалось, внутри нее произошел какой-то переворот.

Принц не решился более противоречить и вышел из дома старой гадалки в сопровождении Реции. Потом они сели в каик принца, быстро привезший их к Сераскириату.

Но что давало Реции такое мужество, такую силу переносить горе? То была мысль о том, что она скоро соединится с Сади, так как она решилась покончить с собой у его трупа. Ее смущала сначала мысль о сыне, но она знала, что Сирра будет для него второй матерью и станет без устали его отыскивать. Еще несколько минут, думала она, и конец всем земным горестям. Мысль о том, что Сади, быть может, еще жив и его еще можно спасти, не приходила ей в голову. Она была уверена в его смерти, и у нее было только одно желание: соединиться с ее дорогим Сади.

Наконец каик остановился, принц помог Реции выйти, и они пошли ко входу в Сераскириат.

Часовые знали принца и, кроме того, видели его раньше входившим в сопровождении Редифа-паши, поэтому они не осмелились остановить его и беспрекословно отперли ворота. Дверь башни была открыта, и принц беспрепятственно ввел свою спутницу в караульную комнату. Наступила решительная минута.

Посреди обширной комнаты стоял диван и на нем неподвижно, как мертвец, лежал Сади. Но что это значило? Уж не вечерние ли лучи солнца окрашивали его лицо? Его щеки не были бледны. На его лице не было ни малейшего выражения боли и мучений. Он более походил на спящего, чем на мертвого. Казалось, что вот сейчас откроются его полузакрытые глаза и он поднимется с дивана. Но Реция не обратила на все это внимания. Она видела только, что ее Сади лежал перед ней безжизненный, и, бросившись около него на колени, она спрятала лицо свое на его груди.

Уважая ее печаль, Юсуф остановился поодаль, не желая мешать ей в эту скорбную минуту.

Отчаяние овладело Рецией, и она без колебания и страха готовилась расстаться с жизнью. Она вынула спрятанный на груди маленький кинжал и, глядя в лицо Сади, твердой рукой вонзила его себе в сердце.

Кровь хлынула ручьем на диван, и Реция со вздохом опустилась на пол.

– Что ты сделала? Ты ранила себя? – вскричал Юсуф, увидев Рецию плавающей в крови.

– Прости… мне… что я… сделала… – прошептала прерывающимся голосом Реция с болезненной улыбкой.

– Аллах, сжалься над ней! Она умирает!.. – вскричал принц. – Принесите диван! Пошлите скорее за доктором! – приказал он поспешно солдатам, стоявшим у входа в башню.

Приказание Юсуфа было немедленно исполнено. Двое солдат принесли диван и тотчас же уложили на него бесчувственную Рецию, а через несколько минут явился доктор, старый грек…

– Что за кровавая драма разыгралась здесь? – сказал вполголоса грек при виде лужи крови около мертвого, по-видимому, Сади и лежащей без чувств Реции.

Когда он осмотрел рану Реции, его лицо омрачилось. Казалось, рана была смертельна.

– Теперь еще нельзя исследовать рану, – сказал он тихо принцу, накладывая перевязку. – Я сомневаюсь в выздоровлении больной, она слишком слаба от потери крови.

– Она не должна умереть! Проси все, что хочешь, я готов пожертвовать всем, только бы спасти Рецию.

– Я сделал все, что от меня зависит, – отвечал доктор, – но я не имею никакой надежды на успех.

– Тут лежит Сади-паша, – продолжал Юсуф, – часовые принесли его сюда из камеры, считая мертвым.

Старик подошел к Сади и стал его осматривать, тогда как Юсуф, весь поглощенный своим горем, стоял молча и неподвижно около Реции.

– Паша не умер, – сказал доктор, подходя снова к нему. – Я надеюсь скоро привести его в чувство.

– Сади-паша не умер? – вскричал принц. – А Реция должна умереть? О, горе без конца!

– Но паша не должен ничего знать о случившемся. Сильное волнение может иметь гибельные последствия, – заметил доктор, – против которых все мое искусство будет бессильно.

С этими словами он возвратился к дивану Сади и, вынув из кармана маленький флакон с какой-то жидкостью, поднес его ко рту и носу Сади и смочил несколькими каплями его губы.

Действие было мгновенно. Сади тотчас же открыл глаза и с удивлением огляделся. Затем он глубоко вздохнул, как бы пробудившись от долгого сна, и слегка приподнялся.

– Где я? – спросил он слабым голосом.

– Ты спасен, благородный паша, – отвечал доктор и тотчас же приказал вынести Сади из караульной комнаты.

XI Месть Лаццаро

Был поздний вечер. Старый нищенствующий дервиш, с головой, закутанной шерстяным покрывалом, сел на берегу в Скутари в большой каик и велел перевозчику везти его к сералю. В ту минуту, когда лодочник хотел отъехать от берега, вдруг показались на берегу два незнакомца в поношенных халатах и, подойдя к каику, сели в него.

– Вы хотите тоже к сералю? – спросил их лодочник.

Один из незнакомцев молча кивнул головой и подал лодочнику несколько пиастров, полагающихся за перевоз. В эту минуту лодочник взглянул на него и заметил, что на лице у него виднелась золотая повязка.

То был Золотая Маска. Лодочник наклонил голову и не хотел брать денег, но Золотая Маска положил их на скамейку и, молча поклонившись в ответ на приветствие, сел рядом с дервишем. Спутник его поместился по другую сторону последнего.

Это неожиданное соседство обеспокоило Лаццаро, так как дервиш был не кто иной, как он. Почему они сели в одну лодку с ним? Почему сели они так, что он оказался между ними? Было ли это с намерением? Или, может быть, это было простое совпадение?

Скоро каик достиг сераля, Лаццаро вышел на берег, Золотая Маска с товарищем тоже. Тут должно было решиться, следили ли они за ним или нет.

Не предчувствуя ничего хорошего, Лаццаро поспешно выскочил на берег и направился на находившийся вблизи рыбный рынок, в это время необыкновенно оживленный. Лаццаро смешался с толпой, думая, что они не решатся за ним следовать, и, к величайшему своему удовольствию, увидел, что его надежда оправдалась, таинственные незнакомцы исчезли. Радуясь своей хитрости, грек пробрался сквозь рынок и вышел на находившуюся на другой его стороне узкую пустынную улицу. Но не успел он сделать нескольких шагов, как невольно остановился в ужасе: впереди него показался один из незнакомцев. Он хотел бежать, но было уже поздно, другой человек в маске отрезал ему отступление.

– Грек Лаццаро, – раздался глухой голос, – следуй за мной.

– Куда? – спросил грек дерзким тоном.

– Куда я поведу тебя, – отвечал Золотая Маска.

– Зачем ты меня преследуешь?

– Ты не исполнил своего обещания.

– Такое дело нелегко делается. Я хотел сегодня вечером вести Мансура на ваше собрание.

– На собрание.? Но разве ты знаешь, где оно бывает? – спросил Золотая Маска.

– Так назови мне его. Ведь должен же я выдать вам Мансура.

– Ты должен привести его к ограде кладбища, там тебя будут ждать.

– Хорошо. В одну из ближайших ночей я приведу его туда.

– Тебе дается еще три дня сроку, – сказал один из незнакомцев.

С этими словами они оба оставили Лаццаро и удалились.

Три дня были подарены ему, но затем опять грозила верная смерть. Нечего было и думать скрыться от преследований. Лаццаро видел, что существовали целых семь Золотых Масок, а быть может, к этому тайному союзу принадлежали сотни и тысячи. Их власть была громадна и простиралась далеко за пределы Турции. Было только одно средство спастись, и Лаццаро жадно за него ухватился. Это была выдача правительству места сборищ Золотых Масок. Только по уничтожении таинственного союза Лаццаро мог вздохнуть свободно. Поэтому он решился следить за Золотыми Масками и, скрываясь в тени домов, осторожно следовал за ними на некотором отдалении.

Пройдя несколько улиц, Золотые Маски подошли к старому деревянному дому и вошли в него. Лаццаро притаился вблизи, ожидая их выхода, чтобы продолжать затем следить за ними. Но прошло более получаса, а Золотые Маски не показывались. Тогда Лаццаро осторожно подошел к дому, в котором они скрылись, думая узнать, кто в нем живет и не служит ли он убежищем для Золотых Масок. Подойдя к дому, он осторожно тронул ручку двери. Дверь отворилась. Казалось, дом был необитаем, в нем повсюду было темно и тихо. Войдя во двор, грек, несмотря на темноту, тотчас же понял, что Золотые Маски его перехитрили и все его труды пропали даром. На дворе был выход на другую улицу, куда, верно, и вышли уже давно обе Маски.

Несмотря на поражение, Лаццаро не отказался от своего плана, он только сказал себе, что надо действовать еще хитрее и осторожнее. С этими мыслями он отправился в гостиницу и лег спать, чтобы собраться с силами для предстоящей ночной работы.

На одной из лучших улиц города у Мансура-эфенди был если не роскошный, то обширный дом. В его доме не было гарема, казалось, его нисколько не интересовало обладание красивыми женщинами. Все его мысли и стремления были направлены на усиление своей власти как невидимого главы государства, соперника султана. У него не было другой страсти, кроме громадного честолюбия, и ему он приносил в жертву все.

В центре города дома построены довольно тесно, так что конюшни Мансура находились не у него дома, а на одной из ближайших улиц, так как около дома для них не было места.

Почти каждый вечер Мансур ездил в развалины Кадри. Это случилось и в тот день, накануне которого Лаццаро безуспешно преследовал Золотых Масок. Кучер Мансура Гамар занимался закладыванием лошадей, когда к нему подошел старый дервиш, закутанный с головой в темное шерстяное покрывало.

– Ты не Гамар ли, кучер мудрого баба-Мансура? – спросил он, подходя к кучеру.

– Да, – отвечал Гамар. – А ты дервиш из развалин. Зачем ты пришел сюда?

– Не возьмешь ли ты меня сегодня с собой, мудрый баба-Мансур, верно, ждет в Кадри?

– Я не могу никого брать, – отвечал не особенно дружелюбно кучер. – Спроси у самого мудрого баба-Мансура. Только не думаю, чтобы он позволил тебе. Мог дойти сюда, сумеешь и назад вернуться.

– Я хочу тебе кое-что сказать, – сказал Лаццаро, подходя ближе к кучеру.

– Чего ты лезешь? Что тебе надо? – вскричал тот с неудовольствием.

– Не кричи так. Можно, право, подумать, что тебя режут, – сказал Лаццаро, следуя за Гамаром к конюшне.

Настойчивость дервиша взбесила Тамара.

– Ни шагу! – вскричал он. – Убирайся!

– Тише, тише, – сказал Лаццаро, не переставая идти за кучером.

Вдруг покрывало упало с его головы, и вместо старого сгорбленного дервиша перед кучером явился высокий, здоровый человек. Прежде чем тот успел крикнуть, Лаццаро схватил его за горло, и началась дикая борьба не на жизнь, а на смерть. Это продолжалось недолго. Лаццаро с изумительной ловкостью выхватил бывший в руках Тамара тяжелый бич и с такой силой ударил его рукояткой по голове, что кучер повалился без чувств на каменный помост конюшни. Воспользовавшись этим, Лаццаро поспешно надел кучерское платье и, сев на козлы кареты, поехал к дому Мансура.

Вскоре вышел Мансур и, сев в карету, велел везти себя в развалины. Он не заметил обмана, и план Лаццаро до сих пор безусловно удался. Сидя в закрытой карете, Мансур не видел, что кучер везет его вовсе не туда, куда было приказано. Только уже около кладбища, казалось, Мансур заметил, что его везут не в развалины, и отворил дверцу кареты, но было уже поздно, Лаццаро ударил по лошадям, и через мгновение экипаж остановился у ограды.

– Куда ты привез меня? – послышался голос Мансура.

Лаццаро не отвечал.

Мансур вышел из кареты. В ту же минуту к нему подошли двое в золотых масках. Предоставив Мансура его судьбе, Лаццаро медленно отъехал, но на некотором расстоянии остановился, чтобы не терять из виду Золотых Масок.

Он увидел, как они, несмотря на сопротивление Мансура, схватили его и завязали ему глаза платком. Тогда Лаццаро соскочил с козел и, подкравшись ближе, стал следить, идя в нескольких шагах позади них. Наконец они исчезли в развалинах Семибашенного замка. Лаццаро узнал довольно и, не рискуя продолжать преследование, вернулся к карете, все еще стоявшей у кладбища. Тут он снова вскочил на козлы и, вернувшись к конюшням Мансура, оставил там экипаж и кучерскую одежду и пошел дальше, вполне довольный собой.

Между тем запертый в конюшне и очнувшийся Гамар шумел и кричал изо всех сил.

XII Помилование

Султан Мурад, вступив после тяжких испытаний на трон, вовсе не чувствовал себя счастливым. Он нисколько не доверял министрам, хотя им он и обязан был своим восшествием на престол. Он говорил себе, что они могут легко поступить с ним так же, как и с покойным султаном. Эта мысль не давала ему покоя. Кроме того, и ужасные события прошедшего года не прошли для него бесследно. Малейшего повода было достаточно, чтобы расстроить и без того уже ослабленную нервную систему Мурада.

Его доброта относительно Юсуфа и других принцев, его милосердие относительно Гассана и других ненавистных министрам лиц произвели самое неприятное впечатление на заговорщиков. Кроме того, Мурад желал царствовать по-своему и не желал подчиняться их предписаниям. Все это вместе взятое убедило врагов убитого султана, что и новый правитель также не в их вкусе и скорее следует подумать о том, чтобы произвести новый переворот.

Единственные светлые часы своего царствования Мурад проводил в кругу семейства, в особенности его радовал подраставший Саладин. Маленький принц имел только одно желание: он желал во что бы то ни стало найти женщину, заботившуюся о нем в дни несчастий и которую он любил, как вторую мать. Султан находил это желание вполне естественным и сам желал вознаградить дочь Альманзора за ее заботы о маленьком принце. Итак, было приказано навести справки о Реции.

Сначала узнали только то, что Реция вышла замуж, но затем Саладин узнал от принца Юсуфа подробности о том, что Реция вышла замуж за бывшего великого визиря Сади-пашу и жила в его доме. Тогда Саладин привел Юсуфа к своему отцу султану.

– Я привел того, кто может нам дать самые подробные сведения о Реции! – вскричал Саладин, подводя Юсуфа к отцу.

Султан встретил принца очень милостиво.

– Я слышал, что дочь Альманзора Реция замужем за бывшим великим визирем, – сказал он. – Так ли это, принц Юсуф?

– Ваше величество имеет совершенно верные сведения, но я боюсь, что в настоящее время можно сказать, что несчастная Реция была супругой Сади-паши.

– Была? Что это значит? Разве она разводится с пашой?

– Нет, смерть разлучит их.

– О, отец! Слышишь? Реция умирает! – вскричал со слезами Саладин.

– Расскажи, что ты знаешь, – обратился султан к Юсуфу. – Мне говорили, что Сади-паша неожиданно заболел в тюрьме Сераскириата, где он находится в заключении.

– Да, ваше величество, он вдруг заболел сегодня ночью. Сохрани Аллах моего повелителя от подобной скоропостижной болезни.

– Сади-паша умер?

– Он казался мертвым, когда его увидела Реция, дочь Альманзора. Вне себя от отчаяния и не будучи в состоянии жить без Сади, она вонзила себе в сердце кинжал.

– Какая трагическая судьба! – сказал взволнованный султан.

– Когда несчастная смертельно ранила себя, Сади стал подавать признаки жизни, и появилась надежда сохранить ему жизнь, тогда как на выздоровление несчастной исчезла всякая надежда.

– Сади знает, что она сделала?

– Нет, ваше величество, это могло бы убить его.

– И дочь Альманзора все еще в опасности?

– Очень может быть, что в эту минуту ее уже нет на свете.

– Где она?

– В доме Сади-паши.

– Приняты ли все меры для ее излечения?

– Да. Она окружена врачами и служанками.

– Если Реция умрет, то Стамбул лишится благороднейшей женщины! – вскричал Саладин.

– Это правда, – подтвердил Юсуф.

– Какая тяжелая судьба, – сказал задумчиво султан, очевидно, сильно взволнованный тем, что он узнал. – Где теперь Сади-паша?

– В военной тюрьме, в руках своих злейших врагов, – бесстрашно сказал Юсуф. – В руках тех, кто смертельно ненавидит его.

– Принц Юсуф, не забывай, что ты говоришь про визирей.

– Ваше величество, простите мне мои горькие слова, но это истина. Я дрожу за жизнь благородного Сади-паши точно так же, как и за жизнь вашего величества.

– Я не хочу слушать таких слов, принц. Как ты думаешь, может ли помилование и освобождение Сади-паши поддержать слабую искру жизни дочери Альманзора?

– Если еще не поздно, если эта милость поспеет еще вовремя, то она будет иметь самое благотворное действие на страдалицу.

– О, отец! Помилуй Сади-пашу! – взмолился принц Саладин.

– Сади-паша никогда не должен узнать, что мы просили за него ваше величество, – сказал Юсуф. – Я знаю этого человека. Он так же горд, как и благороден, и не принял бы подобного помилования.

– В таком случае мы освободим его, сказав, что его невиновность доказана.

– Вся его вина заключается в ненависти к нему его врагов, – сказал принц Юсуф. – Простите меня, ваше величество, но какое-то предчувствие говорит мне, что вашей жизни также угрожает опасность, пока Гуссейн-паша, Рашид-паша и Мансур-эфенди стоят во главе…

– Предоставь решить это мне, принц, – перебил Мурад, – я не хочу более слышать подобных подозрений.

– Не гневайся на меня, всемилостивый повелитель и отец! – вскричал, падая на колени, принц Саладин. – Послушайся предостережения Юсуфа, я тоже не могу видеть Рашида-пашу и его помощника, не чувствуя какого-то страха.

Мурад несколько мгновений задумчиво молчал, слова любимого сына произвели на него сильное впечатление.

– Склонитесь хотя бы на просьбу принца Саладина, – сказал Юсуф, – еще есть время. А то вы можете слишком поздно узнать планы этих людей.

– Довольно. Благодарю вас за преданность. Сади-паша получит свободу по моему приказанию. Что касается дочери Альманзора, то я желаю, чтобы за ней ухаживали самым тщательным образом. Когда ей станет лучше, тогда ты можешь сообщить ей, Юсуф, о помиловании Сади-паши.

Принц Юсуф поблагодарил султана и удалился.

С любовью поцеловав сына, Мурад в свою очередь удалился в кабинет, где уже ожидал его ставленник Мансура Рашид-паша.

– Я очень рад, что ты здесь, – сказал Мурад лицемерно кланявшемуся Рашиду-паше. – Я желаю, чтобы бывший великий визирь Сади-паша был немедленно выпушен на свободу. Передай мое приказание сейчас же в военную тюрьму.

Казалось, что это приказание привело в ужас Рашида.

– Ваше величество желаете… – прошептал он. – Подобное решение может иметь в настоящую минуту крайне опасные последствия.

– О каких это опасностях ты говоришь?

– У Сади-паши много приверженцев, а он открытый противник вас и ваших министров.

– Понятно, что он враг министра, его низложившего, но я не думаю, чтобы он был моим врагом, поэтому мне бояться нечего, – отвечал Мурад.

– Кроме того, я должен напомнить вашему величеству, что предстоит празднество опоясания мечом, – сказал Рашид-паша. – Это может подать повод к восстанию в пользу принца Юсуфа, а к нему, насколько я знаю, Сади-паша очень расположен.

– Я не боюсь ни Сади-паши, ни принца Юсуфа, меня точно так же предостерегают против тебя и Гуссейна-паши…

Рашид изменился в лице при этих словах.

– Кому должен я верить? – продолжал султан, пристально глядя на Рашида. – На какое предостережение обратить внимание?

– Ваше величество предостерегают от вернейших слуг вашего величества, – сказал министр, притворяясь огорченным. – Тем не менее мы, будучи оклеветаны, принуждены будем просить у вашего величества милостиво отпустить нас.

– Я хочу только доказать тебе моими словами, что бывают разные предостережения, ваша же преданность скоро будет доказана достаточно. Что же касается Сади-паши, то я остаюсь при моем решении сегодня же возвратить ему свободу и вместе с тем я предупреждаю тебя, что велю провести строжайшее следствие в том случае, если Сади-паша неожиданно умрет. Теперь ты знаешь мою волю, исполняй ее!

Против такого приказания Рашиду-паше не оставалось ничего возражать, он поклонился и оставил кабинет. Решение султана казалось, ему опасным, тем не менее он сейчас же отправился в Сераскириат, где встретил Гуссейна-Авни-пашу и передал ему свой разговор с султаном.

Лицо Гуссейна омрачилось.

– В таком случае этот Сади должен умереть, прежде чем ему будет возвращена свобода! – вскричал он.

– Султан уже подумал о возможности этого, – поспешно отвечал Рашид. – В таком случае он угрожал провести строгое следствие.

– Новый султан – еще не признанный повелитель правоверных, – с гневом продолжал Гуссейн, – в настоящее время он не что иное, как наш бессильный ставленник, и только тогда освободится от этой зависимости, когда будет опоясан мечом Османа.

– Ты прав, Гуссейн-паша. Я боюсь, что мы не должны допускать Мурада до опоясания мечом, – сказал Рашид. – На последнем заседании Мансур-эфенди тоже находил, что Мурад не такой султан, какой нужен при настоящем положении дел.

– В таком случае он падет так же, как пал Абдул-Азис, – отвечал военный министр.

– Но надо удалить всякое подозрение, – сказал хитрый Рашид, – поэтому я считаю нужным исполнить пока его приказание относительно Сади-паши.

– Ты думаешь, что мы должны освободить Сади, чтобы тем вернее свергнуть султана, начинающего не доверять нам и противиться нашим планам, поэтому на время мы освободим слабейших, чтобы вернее погубить сильнейшего.

– Я вижу, ты вполне согласен со мной, – сказал Рашид, довольный своим разговором с военным министром. – Необходим второй переворот. Мурад не должен быть опоясан мечом Османа.

– Да, мы станем откладывать опоясание до тех пор, пока не будет возможно возвести на трон нового султана, – сказал Гуссейн, – в этом отношении мы все одного мнения. Передай султану, что Сади-паша будет освобожден сегодня вечером, и не спускай с султана глаз, чтобы не случилось более ничего подобного.

Затем Гуссейн простился со своим сообщником и, позвав к себе дежурного офицера, передал ему приказание относительно освобождения Сади-паши.

XIII Три друга

Когда Сади пришел в себя, то караульному офицеру было дано об этом знать, а он в свою очередь сейчас же передал это известие военному министру, крайне этим удивленному.

Доктор употребил все старания для поддержания жизни Сади, здоровая натура которого взяла наконец верх, и он заснул крепким спокойным сном и проспал до утра, а на другой день проснулся почти здоровым. Проснувшись, он вспомнил все происшедшее и начал расспрашивать о Сирре, но не мог ничего узнать.

Вдруг вечером, к его крайнему удивлению, явился к нему караульный офицер и почтительно объявил ему о его освобождении. Этого Сади никак не ожидал. Что значила эта неожиданная перемена в его судьбе? Неужели были назначены новые министры? Или, может быть, было наконец дознано, что Сади напрасно томится в темнице? Сади не мог расспрашивать об этом офицера. К тому же ему было вполне достаточно, что он свободен и может возвратиться к своей Реции. Все остальное, говорил он себе, он узнает после.

Офицер сказал, что выведет Сади из тюрьмы, и тот последовал за ним.

Выйдя из башни, Сади поблагодарил офицера и, сев в проезжавшую мимо карету, поехал домой, нетерпеливо желая скорее увидеть Рецию.

Приехав домой, Сади поспешно расплатился с кучером и позвонил. Слуга, отворивший ему дверь, в первое мгновение не мог ни слова выговорить от удивления, затем бросился на колени и заплакал от радости.

– Слава Аллаху! – вскричал он, целуя руки Сади. – Ты возвращаешься здоров и невредим! Какое счастье!

– Встань! – сказал Сади, тронутый радостью слуги. – Где моя супруга Реция?

– О господин! – сказал слуга, и на лице его выразилась печаль. – О господин… Не спрашивай.

– Что случилось? Говори! Разве Реции нет более здесь?

– Нет, твоя супруга здесь.

– Почему же ты отворачиваешься?

– О, большое горе случилось в твоем доме, благородный паша.

– Реция умерла? Говори… Рассей мучительную неизвестность.

– Вот идет врач, – сказал слуга, указывая на сходившего с лестницы старика доктора, – спроси его.

– Что случилось? – со страшным беспокойством спросил Сади доктора, спасшего его от смерти. – Я узнаю тебя, ты лечил меня, но скажи мне, чего я должен ожидать?

– Надежды очень мало, благородный паша, – отвечал доктор.

– Моя Реция…

– Лежит тяжело больная, благородный паша. Твоя супруга видела тебя лежащим бездыханно и в отчаянии поразила себя в грудь кинжалом, чтобы умереть вместе с тобой.

Сади закрыл лицо руками. Этот новый удар разрушал все его надежды.

– А я жив, – прошептал он наконец. – Моя верная Реция умирает за меня, а я пробуждаюсь для жизни. О, к чему ты не дал мне умереть!

Доктор был так же взволнован, а старый слуга громко плакал.

– Теперь я все понимаю, надежды нет никакой, – продолжал Сади мрачным голосом. – Реция, может быть, уже умерла, не скрывай от меня ничего, я достаточно силен, чтобы услышать это последнее слово.

– Нет еще, благородный паша, – отвечал доктор, – но надежда делается все слабее.

– Она умрет, и я должен быть свидетелем этого.

– Я прошу тебя не ходить к ней, – с испугом сказал доктор, – такая радость может убить твою супругу. Принц Юсуф-Изеддин был сегодня здесь с великим шейхом Гассаном, чтобы сообщить супруге о твоем скором освобождении…

– Гассан и принц Юсуф? – с радостью спросил Сади. – Значит, они также свободны?

– Да, они были здесь, но как ни радостно было принесенное ими известие, я не мог дозволить передать его больной, так как всякая радость может убить ее.

– Спаси Рецию! – вскричал Сади умоляющим голосом. – Заклинаю тебя, употреби все, чтобы сохранить ей жизнь, я готов отдать тебе все мое состояние.

– Я знал, что ты щедро вознаградишь меня, великодушный паша, – отвечал корыстолюбивый грек. – Будь спокоен, я приложу все старания, чтобы спасти жизнь твоей супруги. Я скоро возвращусь и останусь около нее.

– Я вполне доверяю тебе.

– Я не обману твоего доверия, благородный паша. Я сделаю только самые необходимые визиты и затем возвращусь сюда.

– А я не могу видеть Рецию?

– Ты можешь видеть ее, но так, чтобы она этого не знала и не видела тебя.

Доктор ушел, а Сади вошел в дом в сопровождении слуги.

Еще недавно он был счастлив и могущественен, и как все изменилось с тех пор! Найди он Рецию здоровой, он, может быть, немедленно оставил бы неблагодарную страну, но положение больной связывало ему руки.

Сади осторожно прошел в комнату жены и тихо подошел к ее постели… ковер заглушал его шаги… Реция лежала перед ним, бледная от страданий, и спала. Она была так прекрасна, что Сади остановился, пораженный восхищением. Она не чувствовала, что у ее изголовья стоял тот, из-за кого она, не колеблясь, готова была умереть. Сади только стоял у постели, задумчиво глядя на Рецию, но с мыслью потерять ее он никак не мог примириться; затем он вернулся к себе. Тяжелая забота о жизни любимой жены не давала ему покоя.

Доктор вскоре возвратился, но не мог пока сказать ничего утешительного. Так прошло несколько дней между страхом и надеждой.

Однажды вечером Сади доложили о приходе Гассана. Сади с распростертыми объятиями поспешил навстречу другу, но при взгляде на Гассана почти испугался. Смертельная бледность покрывала его лицо, глаза сверкали и весь внешний вид указывал на лихорадочное возбуждение.

– Что случилось, Гассан? – озабоченно спросил Сади. – Что за перемена произошла в тебе? Ты меня пугаешь!

– Я совершенно спокоен. Я пришел для того, чтобы сообщить тебе, что Зора приехал сегодня в Стамбул и через полчаса будет у тебя, – отвечал Гассан.

– Зора в Стамбуле? Это для меня приятное известие, Гассан, а ты передаешь его с выражением отчаяния.

– Приятное известие, Сади-паша? – насмешливо сказал Гассан. – Это было бы приятным известием, если бы Зора приехал сюда для того, чтобы получить награду за свою службу… Но несчастье и проклятие тяготеют над этой страной, и я боюсь, что она гигантскими шагами подвигается к гибели.

– В таком случае мы должны соединить наши силы, чтобы спасти ее и отклонить падение.

– Неужели ты получил еще мало уроков, Сади? – с горечью спросил Гассан. – Неужели ты думаешь дойти прямой дорогой до цели? Я говорил тебе тогда, как надо было действовать, но ты не послушался меня и через двенадцать часов ты был свергнут. Но скажи мне прежде всего, как здоровье твоей супруги?

Сади пожал плечами.

– Она все еще в опасности, друг мой, – отвечал он, – я спасен лишь для того, чтобы видеть ее страдания.

– И после всего этого ты можешь не быть жесточайшим врагом противников, добивавшихся твоей смерти? – спросил Гассан.

– Я их противник и сделаю все, чтобы освободить от них страну.

– Этот Мансур, Гуссейн и Рашид! Горе стране, во главе которой они стоят.

– Ты сильно взволнован, Гассан.

– Я ненавижу их! Они должны умереть! Умереть! – вскричал Гассан.

– Предоставь их приговор султану и судьбе, – спокойно сказал Сади, озабоченно глядя на волнение друга, – не говори громко таких вещей…

– А не то могу поплатиться за это жизнью? – поспешно перебил Гассан. – Но подумай одно, друг мой, что эти люди и без того не оставят нас в покое надолго и снова примутся за нас, когда достигнут той цели, которую теперь преследуют. Дни нового султана также сочтены.

– Что ты говоришь, Гассан?

– Истину. Я говорю то, в чем твердо убежден. Клянусь тебе, что Мурад будет так же свергнут, как и Абдул-Азис. А после дойдет очередь и до нас.

– Что ты хочешь делать?

– Неужели ты и на этот раз не послушаешься моих предостережений, как и тогда? Люди, пытавшиеся тебя убить, ненавидящие меня и Зора, неужели ты думаешь, что эти люди могли без всякой причины освободить нас?

– Они поняли, что мы невиновны и не заслужили такой участи.

– Оставь подобные предположения, не будь так доверчив, Сади! – воскликнул Гассан. – Ты уже однажды был жертвой твоей доверчивости, не послушав моих предостережений, не отталкивай их вторично, это может иметь самые ужасные последствия. Протяни мне руку. Заключим союз против врагов султана, ведь они вместе с тем и наши враги. Дело идет о спасении всей страны. Конечно, мы ставим на карту наши жизни, но я с радостью пожертвую своей, чтобы свергнуть этих людей, ведущих Турцию к гибели…

– Ты заходишь слишком далеко, Гассан.

– Они уже собираются устранить нового султана, не удовлетворяющего их требованиям. Но так как на этот раз неудобно было бы снова свалить все на самоубийство, то они придумали другое. Их ставленники уже проскользнули к султану и начинают поговаривать о начале нервной болезни, чего-то вроде безумия…

– Все это только предположения, – перебил Сади своего друга.

– Слушай дальше и потом реши, – возразил Гассан. – Молю Аллаха, чтобы мне удалось возбудить в тебе ненависть и недоверие. Знай, Сади, что я решил уничтожить этих заговорщиков и моя рука отомстит неблагодарным за султана.

– Остановись, Гассан, ты заблуждаешься.

– Ты, может быть, думаешь, что тебе удастся заставить султана убедиться в планах его врагов? Или ты думаешь, что твой предостерегающий голос может спасти его и нас от падения и отклонить войну? Для этого есть только одно средство – смерть приверженцев Мансура, замышляющих новое свержение султана, чтобы найти наконец правителя, согласного быть их слепым орудием. Ты думаешь предостеречь султана, но поверь мне, что эти люди день и ночь сторожат его. Ты ясно поймешь их планы, вспомнив, что они до сих пор еще не допустили султана опоясаться мечом Османа. Почему это, Сади? Отвечай мне.

– Вероятно, султан чувствует себя нездоровым.

– Нездоровым, да! Это правда, но это нездоровье есть дело тех негодяев, в смерти которых я поклялся. Сади, скажи, такой же ли ты мне друг, как прежде?

– Конечно, но я советую тебе не предпринимать ничего опрометчивого.

– Не советуй, Сади, мое решение твердо принято. Ты знаешь меня, я человек упорный и решительный.

– Когда ты только вошел, я видел, что в тебе происходит что-то ужасное, Гассан.

– Ужасное, да. Но не обвиняй меня, Сади, будь справедлив.

– Выслушай меня, друг мой. Спокойный совет часто предупреждает большие несчастья, – сказал Сади, беря Гассана за руку. – Неужели ты хочешь взять на себя такую ответственность – наказывать других? В таком случае ты будешь не лучше тех, которых ты хочешь наказать. Нет, нет, Гассан, предоставь наказание другому.

– Теперь я знаю, чего я могу ожидать от тебя, Сади, – мрачно сказал Гассан. – Твои слова достаточны для меня. Я вижу, что не могу тебя спасти и должен положиться только на свои силы. Но не думай, чтобы это могло удержать меня от исполнения моего долга.

– Твоего долга, Гассан? – сказал Сади.

– Да, я поклялся наказать людей, по своему положению и могуществу не подлежащих человеческому суду. Я поклялся отомстить этим людям за султана Абдул-Азиса, за принца Юсуфа, за тебя, за твою жену, за себя и с радостью пожертвую для этого своей жизнью, хотя бы все бросили и проклинали меня!

– Гассан, ты ослеплен, ты вне себя! Успокойся сначала.

– Я один… Но у меня достаточно силы и мужества, чтобы одному выступить против этих людей. Но тише! Сюда идут. Не говори ничего про наш разговор…

Дверь быстро отворилась, на пороге появился Зора, протягивая руки обоим друзьям.

– Добро пожаловать! – вскричал Сади.

– Наконец-то я снова с вами, друзья мои! – сказал Зора, обняв Сади и Гассана, затем, после первых приветствий, стал рассказывать, что привело его в Константинополь. – Как мне кажется, я стою поперек дороги новым министрам, – сказал он, – так как на мое место в Лондоне, не предупредив меня, прямо прислали Амид-бея.

– Это позор! – вскричал Гассан.

– Да, это ни на что не похоже, – согласился Сади.

– Я очень хорошо понимаю, в чем тут дело, хотя мне и предлагают теперь другое место в Мадриде, но понятно, что они хотят отделаться от меня.

– Они не верят тебе, Зора. О, этот Мансур и его сообщники никогда не забывают тех, с кем им хоть раз пришлось столкнуться. Вспомни о смерти Магомета, – сказал Гассан. – Они хотели устранить тебя, как устранили меня и Сади, и это удалось им, потому что ты, конечно, не едешь в Мадрид.

– Конечно. Это назначение – позор для меня.

– Что же ты решил делать? – спросил Сади.

– На днях умер мой отец, и теперь ничто более не удерживает меня здесь.

– Ты оставляешь Стамбул?

– Как можно скорее. Я возвращаюсь в Лондон, отказавшись от чести служить новым министрам.

Тогда Зора рассказал про свою встречу с адмиралом и про дуэль.

– Он умер наконец, и Сара Страдфорд освободилась от него. Я был тяжело ранен в руку, но теперь вполне вылечился.

– А леди? – спросил Сади.

– Что мне сказать тебе на это, друг мой, кроме того, что я при первой возможности еду в Лондон, чтобы поселиться там.

– Но как можешь ты навсегда оставить свою родину?

– Я не в состоянии удержать Турцию от падения и не в силах переносить далее своего унижения.

– Зора, Турцию можно освободить от людей, ведущих ее к гибели, – мрачно сказал Гассан.

– Я не хочу помогать новому смертоубийству. Пусть будет, что будет, – отвечал Зора.

– В таком случае я пойду один по моему пути, – сказал Гассан. – Наши дороги расходятся навсегда. Зора едет в Лондон, чтобы обрести там новое отечество, Сади остается здесь, думая, что восторжествует благородство, Гассан же последует мрачному влечению, от которого не может уклониться…

– Ты тоже хочешь уехать? – спросил Зора, не понимавший таинственных планов и слов Гассана.

– Мы не увидимся более, мы должны расстаться надолго, может быть, навсегда, – торжественно сказал Гассан. – Было время, когда мы составляли гордые планы, друзья мои, мечтали о счастье и о золотом будущем… Теперь вокруг нас мрак и ничто не озаряет для нас своим светом будущее. Что может быть для меня лучше ранней смерти, лучше пожертвования жизнью, для того чтобы освободить страну от тех, погубить которых я поклялся на могиле Абдул-Азиса…

Зора хотел перебить Гассана, хотел сказать ему, что его жертва будет бесполезна, что она не спасет страны. Но Гассан ничего не хотел слушать.

– Прощайте, друзья мои! – сказал он, пожимая им руки. – Простимся в последний раз. Мы расстаемся навеки.

– Послушайся меня, Гассан. Ты напрасно хочешь жертвовать собой! – вскричал Сади.

– Если я умру, то умру за свои убеждения, а в этом нет ничего недостойного.

– Твои убеждения ложны, ты стремишься к своей гибели, – снова сказал Сади.

Но Гассан не обратил никакого внимания на его слова, он в последний раз поклонился друзьям и поспешно ушел.

– Нет возможности его удержать, – сказал Сади.

– Что он хочет делать? – спросил Зора.

– Он хочет покарать смертью людей, свергших и умертвивших Абдул-Азиса.

– Относительно Мансура он уже опоздал.

– Что это значит? Что случилось? – спросил Сади.

– Я сейчас узнал от одного офицера, что Мансур со вчерашнего дня пропал совершенно бесследно, самым таинственным образом.

– Значит, он бежал?

– Нет, Сади, говорят, что его могущество встретилось с другим, более сильным, положившим конец его постыдным подвигам, – отвечал Зора. – Говорят, тут замешан Золотая Маска. Я надеюсь узнать об этом подробнее, тогда я расскажу тебе об этом. Во всяком случае, я увижусь еще с тобой, прежде чем оставить Стамбул.

– Разве ты скоро едешь?

– Как можно скорее. До свидания.

Таким образом расстались в этот вечер друзья, и дороги их, по-видимому, совершенно разошлись.

XIV Мансур и Золотые Маски

Когда Мансур опустил окно кареты, то сейчас же заметил, что едет не по дороге, ведущей в развалины Кадри. Он увидел перед собой каменную стену и не сразу смог понять, где находится. Он приказал кучеру остановиться и, когда карета остановилась, вышел из нее, предчувствуя опасность и желая взглянуть, что случилось с его кучером. Оглянувшись вокруг, Мансур увидел, что к нему подходят четверо незнакомцев. В первую минуту он подумал, что на него хотят напасть с целью грабежа, а это нередко случается в окрестностях Стамбула, но вскоре он увидел на одном из них золотую маску. Он с ужасом взглянул на подходивших и разглядел такие же маски и на трех остальных. В это время карета его быстро уехала.

Мансур был вооружен. Вокруг не видно было никого, кроме четырех Золотых Масок, так как изменник-кучер был уже далеко.

Мансур сделал шаг назад.

– Что это значит? – спросил он дрожащим от гнева голосом.

Он столько раз желал встретить Золотую Маску, и вот теперь эта встреча состоялась, и не он держал в своей власти Золотую Маску, а сам был в их власти.

– Сдайся нам, – раздался замогильный голос, – настал час расплаты за твои дела, Мансур-эфенди.

– Кто смеет требовать ответа от главы церкви? – вне себя вскричал Мансур. – Кто смеет употребить против меня силу?

– Тот, кто могущественнее и справедливее тебя, тот, кто происходит от Абассидов, – отвечал прежний голос.

– Последний потомок Абассидов умер.

– Он жив, – в один голос отвечали все четыре Золотые Маски.

– Следуй за нами. Сдайся, Мансур-эфенди, – обратился первый из Золотых Масок к изумленному Мансуру, хотя и отыскавшему в пирамиде записку «я жив», но считавшего эту записку старой. Ему даже не пришло в голову, что Альманзор, о смерти которого ему донесли, был еще жив.

– Что вам от меня надо? – сказал Мансур, побледнев. Он испытывал невыразимый страх, хотя и не желал этого выказать.

– Возьмите его, – приказал один из Масок, и в то же мгновение налицо Мансура накинули толстый платок, а руки и ноги крепко связали, так что он не мог ни крикнуть, ни пошевельнуться.

Он неожиданно очутился в руках Золотых Масок, и невольный ужас охватил его. Тогда Мансур решил подождать, что будет. Он надеялся, что случай откроет ему, в чьи руки он попал, и тогда он уничтожит этих людей, которых так долго ненавидел.

Наконец после долгого пути он был приведен в развалины, где на площадке башни находились семь камней; на них восседали Золотые Маски.

Мансура развязали, и при слабом лунном свете он увидел, что оказался среди семи закутанных фигур. Вся обстановка поневоле произвела на Мансура сильное впечатление, он понял, что находится перед строгими судьями, и в то же время внутренний голос говорил ему, что он во многом виноват, но не раскаяние и сожаление о совершенных преступлениях наполняло его душу – нет, она кипела гневом и мщением.

– Мансур-эфенди, – обратился к нему один из Масок, – настал день твоего суда, мера твоих преступлений переполнилась.

– Кто осмеливается судить меня? – вскричал Мансур. – Кто вы, преследующие ваши цели под покровом тайны? Что ответите вы мне, если я в свою очередь назову вашу цель преступной?

– Ты здесь для того, чтобы дать ответ за свои дела, а не для того, чтобы разговаривать.

– Кто дал вам право требовать от меня ответа? Этого права не имеет никто на свете. Что я сделал, то я сделал во имя служения вере, но ваша близорукость не видит этого.

– Потому-то ты и приведен сюда, что никто на свете не имеет права потребовать от тебя ответа за недостойные средства, употребляемые тобой для достижения своей цели, – сказал человек в маске строгим голосом. – Теперь молчи и слушай. Затем уже будешь защищаться. Твои обвинители бесчисленны. Мы приведем только самые тяжелые преступления, чтобы братья могли произнести свой приговор.

– Вы хотите судить меня? – спросил Мансур, с мрачной угрозой оглядываясь. – Хорошо. Но бойтесь моего наказания, оно найдет и постигнет вас. Кому вы служите?

– Аллаху и справедливости. Ты же стремишься только к власти, желаешь удовлетворить лишь одно свое честолюбие, и для достижения этой цели у тебя все средства хороши. Кровь и ужас обозначают твой путь, точно так же, как и шаги твоих приверженцев и слуг. Но мы поставили своей целью прекратить это. Ты будешь последним представителем такой тайной власти.

– Чего вы хотите? – насмешливо спросил Мансур. – Как уничтожите вы то, что существует сотни лет?

– Да, благодаря тому, что такой порядок вещей существует сотни лет, страна стремится к падению, и оно, увы, уже недалеко. Но в твоем лице умрет последний представитель тайного могущества ислама.

– Так ли я услышал? Вы говорите о моей смерти? – спросил, побледнев, Мансур.

– Твой приговор еще не произнесен. Выслушай сначала обвинение. Брат Оскар, начинай.

– Я обвиняю тебя в убийстве, – раздался голос Оскара, – потому что человек, заставляющий другого совершить убийство, сам убийца. Ты приказал убить Абдаллаха, сына толкователя Корана Альманзора, чтобы добыть бумаги последнего. Ты приказал умертвить самого Альманзора, чтобы добыть сокровища калифов. Абдаллах умер, но Альманзор жив, чтобы засвидетельствовать против тебя. Кровь за кровь. Я нахожу, что земля должна быть освобождена от тебя.

– Что скажешь ты на это, Мансур-эфенди? – спросил первый человек в золотой маске.

– То, что сделано, сделано во славу святого дела пророка! – вскричал Мансур. – Не для себя лично желал я сокровищ калифов, но для церкви правоверных.

– Брат Багира, начинай, – сказал первый в маске.

– Я обвиняю тебя в постыдной измене делу веры, – начал Багира. – Ты назвал дочь гадалки Кадиджи пророчицей, чтобы извлечь из этого выгоду. Затем ты преследовал несчастную, чтобы устранить ее, точно так же ты преследовал своей ненавистью Сади-пашу и его друзей, не тебе они обязаны тем, что еще живы. Я также говорю, что мера твоих преступлений переполнилась, ты – проклятие страны, и она должна быть освобождена от тебя.

– Что скажешь ты на это, Мансур-эфенди? – снова спросил первый человек в маске.

– Мне надоело отдавать вам отчет, а требовать его от меня никто не имеет права, – отвечал Мансур с презрительной гордостью. – То, что сделано, сделано потому, что такова была моя воля, и потому, что я считал это нужным и полезным.

– Брат Муталеб, начинай, – сказал прежний в маске.

– Я обвиняю тебя в том, что ты неслыханным образом злоупотреблял своей властью. Множество твоих жертв вопиет к небу о мщении. Кто сосчитал число этих жертв? Кто назовет их имена? Разве несчастная дочь Альманзора не томилась у тебя в темнице? Разве Ибам не умер мученической смертью? Мои взоры отворачиваются от твоих жестокостей. Произнесите ваш приговор, братья.

– Продолжай, брат Бену-Амер, – сказал первый в маске.

– Я обвиняю тебя в убийстве консулов в Салониках, – сказал Бену-Амер. – От наших глаз ничто не скрывается. Это убийство было твоим делом. Твоя воля умертвила консулов, чтобы вызвать войну за веру. Твои руки запятнаны кровью. Все старания нашего мудрого начальника Альманзора были тщетны: ты ослепил народ.

– А ты, брат Калеб? – спросил первый в маске, когда Бену-Амер замолчал.

– Взгляните на театр военных действий, братья, – сказал Калеб. – Там также видны ужасные последствия тайного могущества подсудимого. Бог есть любовь, говорим мы, все люди братья, вот истина, соединяющая нас. А ты? Разве ты не называешь себя тайным главой ислама? Кровь и кровь знаменует твое владычество. Аллах с гневом и отвращением отворачивается от тебя, потому что ты злоупотребляешь его именем и своим могуществом. Ты вызвал войну. Твои посланцы скитаются по вассальным землям. Все жестокости, в которых виновны солдаты, – твое дело. Горящие деревни, люди, взывающие к небу о мщении, – все это твое дело. Бойся того дня, когда предстанешь перед престолом высочайшего Судьи. Все грешники получат прощение, потому что в сравнении с тобой они безгрешны. Достаточно преступлений совершил ты на свете. Тот, кто остановит твои преступления, тот сделает угодное Аллаху дело. Теперь произносите приговор, братья, я все сказал.

– Брат Абульфеда, говори, – сказал после небольшого молчания тот, кто казался главным.

Абульфеда, последний из круга, заговорил.

– Я обвиняю тебя, Мансур-эфенди, в цареубийстве, – сказал он. – Смерть Абдул-Азиса – твое дело. Да, трепещи, видя, что твое преступление не осталось скрытым. Но от наших глаз ничто не скрывается. А что происходит теперь? Что хочешь ты сделать с новым султаном, едва поднявшимся на ступени трона? Слушайте, братья, и ужасайтесь. Мансур желает устранить нового султана Мурада и тот уже пьет отравленное питье, и затем, в один прекрасный день, будет объявлено, что султан Мурад свергнут потому, что не способен управлять государством.

Абульфеда замолчал.

– Довольно, братья, – сказал председатель. – Ваши обвинения привели нас в ужас, и я, Хункияр, мулла Коиара, подтверждаю справедливость этих обвинений. Султан Мурад будет твоей последней жертвой, Мансур, жестокий деспот, злоупотреблявший своей властью.

– Остановись, – повелительно перебил его Мансур, – я довольно слушал вас. Что значит эта полуночная комедия? Долой ваши золотые маски. Вы хотите судить меня? Меня, которого воля Аллаха сделала высшим лицом в государстве? Зная мое могущество, вы вообразили поэтому, что можете судить меня? Я хочу знать, кто вы такие, кому вы служите. Долой ваши маски, я хочу знать своих противников.

– Так узнай же их! – вскричал председатель. – Мое имя ты уже слышал.

– Это ложь. Ты не мулла Коиара, первое лицо церкви, потомок божественного пророка, – отвечал Мансур.

– Гляди, – сказал тогда председатель, срывая платок, закрывавший его лицо, и золотую повязку. Тогда при бледном свете луны Мансур увидел перед собой почтенного старца с длинной, седой бородой.

– А… Ты мулла Коиара… – сказал Мансур глухим голосом. – Ты тот, кто первый имеет право на занимаемое мною место.

– А здесь, вокруг тебя, ты видишь могущественнейших мулл государства, не всех, но тех, кто, подобно мне, стремится к общей высокой цели, – сказал старик. – Мы же все повинуемся воле мудрого и благородного потомка калифов Альманзора. Ты считаешь его мертвым, но он живет под именем Абунеца. В настоящее время он исполняет священный долг, употребляя все старания на далеком театре военных действий, чтобы уничтожить твое влияние.

Золотая Маска снова опустилась, и человек занял свое место в кругу.

Теперь Мансур знал, что он находится в руках служителей церкви, соединившихся для того, чтобы наказывать всех, стремившихся достигнуть своей цели преступными средствами.

– Вы слышали обвинения против Мансура-эфенди, братья мои, – продолжал Хункияр, – теперь надо произнести приговор.

– Как можете вы произносить приговор, – вскричал Мансур, – когда, по вашим словам, все люди братья и Аллах есть Бог любви?

– Ты презрел это изречение и не следовал ему. Не употребляй же его для своего оправдания, – сказал Хункияр. – Кто, как ты, взял себе в союзники преступление, тот в день суда напрасно будет взывать к божественной любви и прощению, потому что не слушал этого крика своих жертв. С тобой погибнет то положение, которое ты занимаешь на погибель страны, и никогда ни один смертный не будет занимать его.

– Никогда, – повторили все, и Мансуру показалось, что он уже слышит свой смертный приговор.

– Ты же, – продолжал Хункияр, – бойся божьего суда. На земле же твое владычество кончено, и я спрашиваю вас, братья, какого приговора заслужил этот человек, обвинения против которого вы слышали?

– Он заслужил смерть от руки палача, – сказал первый в золотой маске.

– Он заслужил смерть, – сказал следующий, и все присутствующие повторили то же самое.

– Ты слышал, Мансур-эфенди? – обратился к нему Хункияр. – Твой приговор произнесен. Ты приговорен к смерти.

– Вы хотите исполнить надо мной этот приговор? – вскричал Мансур, дико оглядываясь вокруг. – Смените меня, это вы имеете право сделать, потому что принадлежите к главам церкви, но смертного приговора вы не имеете права произносить, и во имя…

– Довольно! – повелительно перебил его Хункияр. – Ты злоупотреблял своей властью. Кровь требует крови. Против произнесенного нами приговора нет апелляции.

– Значит, вы не лучше меня! Произвол есть ваше орудие! – вскричал Мансур. – Бойтесь наказания, мою кровь вам не удастся пролить безнаказанно. Меня уже должны разыскивать.

– Уведите приговоренного, – сказал Хункияр, и в то же мгновение лицо Мансура было снова закрыто…

XV План мести

В один из следующих вечеров у дома Сади-паши бродил старый нищенствующий дервиш. Он узнал от одного из слуг о страшной ране, нанесенной Рецией самой себе, и, казалось, это известие произвело на него сильное впечатление. Это был Лаццаро, никем не узнанный. Грек страшно ненавидел Сади и поклялся убить его; понятно, что известие об освобождении Сади и смертельной опасности, в коей находилась Реция, еще более укрепило его решимость удовлетворить свою жажду мести. Уничтожить Мансура, отдав его в руки Золотых Масок, ему удалось. Теперь он хотел отомстить Сади, а затем уже обеспечить себе безопасность, выдав Золотых Масок. Но он должен был спешить, так как он знал страшное могущество и всеведение Золотых Масок и говорил самому себе, что они скоро найдут и схватят его, если ему не удастся обезвредить их. Лаццаро уже составил свой план, и, в случае его удачи, он был бы свободен и отомстил бы всем, кого так ненавидел.

Реция умирала – он должен был еще раз увидеть ее. Все его отчаянные попытки овладеть дочерью Альманзора остались тщетными. Теперь она умирала… Сади, отнявший ее у него, также не будет более обладать ею. Эта мысль утешала Лаццаро и наполняла его душу дьявольской радостью.

Дервиши в праздничных нарядах. Художник Василий Верещагин

Нищенствующий дервиш вошел в дом.

– Проведи меня к своему господину, – сказал он подошедшему слуге, – у меня есть к нему важное известие.

– Кто ты и чего тебе надобно от моего господина? – спросил слуга.

– Разве ты не видишь, кто я? – вскричал Лаццаро, нимало не смущаясь. – А что мне надо, это я скажу твоему господину, благородному Сади-паше. Отведи меня к нему, мое дело очень важное.

– Благородного паши нет дома, он поехал проводить на железную дорогу своего друга Зора-бея, покидающего сегодня Стамбул.

– Благородный Зора-бей, так, так, – отвечал Лаццаро. – Мне говорили, что твоя госпожа больна, а я знаю средство спасти ее, вот я и пришел сюда.

– Ты знаешь такое средство?

– Для этого-то я и пришел к твоему господину.

– Я думаю, что благородный паша скоро возвратится, – сказал слуга.

– В таком случае устрой так, чтобы я мог увидеть твою госпожу и по возвращении паши дать ему необходимый совет.

– Я не могу ввести тебя к ней, дервиш.

– Но я должен видеть больную.

– И ты знаешь средство? В таком случае ты можешь сейчас назвать его, дервиш.

Лаццаро покачал головой.

– Так нельзя, – сказал он, – я должен видеть больную.

Слуга задумался.

– Или ты должен подождать, пока возвратится благородный паша, или же я позову надсмотрщицу за гаремом, чтобы она переговорила с тобой.

– Позови ее.

Слуга удалился и вскоре вернулся со старухой, надсмотрщицей в гареме Сади-паши.

– Вот старик дервиш, – сказал слуга, указывая на Лаццаро.

– Отведи меня к своей госпоже, – сказал Лаццаро. – Я могу помочь ей и спасти ее.

– К ней никто не может пройти, – отвечала старуха. – Греческий врач строго запретил это, поэтому я не могу отвести тебя к госпоже.

– Я хочу спасти ее.

– Сегодня ей и без того лучше, – продолжала старуха. – И доктор сказал, что наша госпожа выздоровеет, если только все его предписания будут в точности исполняться.

– Наша госпожа выздоровеет! – вскричал старый слуга, радостно всплеснув руками. – О, слава и благодарение Аллаху!

Это было неожиданным препятствием для Лаццаро.

– Так ты не хочешь пустить меня к ней? – еще раз спросил он.

– Я не могу взять на себя ответственность за это, – отвечала старуха.

– Знает ли Сади-паша о том, что сказал доктор? – спросил Лаццаро.

– Нет, эту радость еще предстоит ему узнать.

Тогда Лаццаро поспешно удалился.

– Теперь я понимаю, – сказал слуга, – этому дервишу нужен был какой-нибудь подарок, и вот теперь он спешит на железную дорогу к нашему господину, чтобы передать ему приятное известие и получить за это бакшиш.

В это время Сади провожал Зора, уезжавшего в Лондон.

– Мне кажется, – говорил Зора, – что ты также долго не останешься в этой неблагодарной стране, которую глупый фанатизм и недостойные правители ведут прямо к гибели. Я уезжаю потому, что мне надоело получать за мою службу одни оскорбления.

– И ты никогда более не возвратишься? – спросил Сади своего друга, прощаясь с ним.

– Не думаю, Сади, но, несмотря на это, я надеюсь снова увидеться с тобой, – отвечал Зора. – Если ты последуешь моему совету, то также уедешь, потому что, мне кажется, ты достаточно испытал на себе неблагодарность, и боюсь, если ты останешься, тебе придется еще немало испытать ее. Ты сам рассказывал, что едва избежал смерти, и хотя враги подарили тебе жизнь, но это только пугает меня и, может быть, Гассан прав, говоря, что ему и тебе предстоит тяжелое будущее, если вы не устраните людей, стоящих теперь во главе правления.

– Я еще не отказался от мысли быть полезным моей родине, Зора, но даю тебе слово, что в тот день, когда я увижу, что мне здесь ничего не остается делать, тогда я с тяжелым сердцем, но все-таки оставлю эту страну, до тех же пор я останусь здесь и не остановлюсь ни перед какими жертвами.

– Да защитит тебя Аллах, – заключил Зора свой разговор и, дружески простившись с Сади, сел в вагон.

В ту минуту, когда Сади хотел выйти из вокзала, навстречу ему подошел нищенствующий дервиш с закрытым капюшоном лицом.

Сади не любил дервишей, но, подумав о нищете большинства из них, хотел бросить ему несколько мелких монет.

Лаццаро, так как это был он, быстрым взглядом убедился, что он один с Сади. Минута была удобна для выполнения плана мести.

– Одно слово, паша, – сказал он, когда Сади хотел пройти мимо.

– Вот тебе, – отвечал Сади, бросая ему деньги.

– Благодарю. Я знаю, что ты добр, паша.

Сади хотел пройти дальше.

– Еще одно слово, паша, – настойчиво сказал дервиш, подходя ближе.

– Что тебе еще надо? – спросил Сади, взглянув на закутанную фигуру дервиша.

Тогда ему показалось, что в глазах дервиша сверкнула молния. Взор Сади остался как бы прикованным, он испытал на себе могущество взгляда Лаццаро.

– Важное известие, могущественный паша, – сказал дервиш.

– Кто ты… Твой взгляд напоминает мне взгляд грека, бывшего слуги принцессы.

– Что ты говоришь, паша, я бедный дервиш.

Тогда Сади повернулся, чтобы идти дальше. Но в то мгновение, когда он поворачивался, взгляд его невольно упал на бывшее перед ним зеркало, и он увидел, что сгорбленный дервиш вдруг выпрямился, отбросил капюшон и в его правой руке сверкнул кинжал. В жажде мщения Лаццаро забыл, что Сади мог видеть в зеркале его отражение.

Сади в одно мгновение обернулся и схватил грека за руку.

– Подлый предатель! Ты действительно слуга принцессы. Для чего у тебя в руках кинжал? – спросил Сади, бледный, но спокойный, крепко держа убийцу, напрасно прилагавшего все силы, чтобы вырваться.

– Кинжал этот должен был умертвить тебя, – с яростью прошипел грек, снова устремляя на Сади свой гипнотизирующий взгляд. – Он должен был убить тебя, и что не удалось теперь, то удастся в другой раз.

На шум собралось несколько служащих на дороге. Сади все еще держал Лаццаро за руку, в которой сверкал кинжал.

– Позовите кавасов, – приказал он, и несколько человек сейчас же бросились исполнять его приказание.

Грек извивался, как змея, стараясь вырваться.

– Ты не уйдешь от меня, – кричал он Сади, – говорю тебе, ты погибнешь! Кого Лаццаро поклялся погубить, тот погибнет не сегодня, так завтра. Ты должен умереть!

В это время явились кавасы, показывая для вида такое усердие, что могли бы обмануть человека неопытного. Сади передал им Лаццаро с поручением предать его суду как убийцу.

Кавасы схватили грека и, пока паша был тут, по-видимому, усердно стерегли его, но Лаццаро, зная их, не беспокоился.

Передав грека кавасам, Сади возвратился домой и скоро забыл обо всем случившемся под впечатлением радостного известия о том, что Реции лучше и что появилась небольшая надежда на ее выздоровление.

Кавасы вывели Лаццаро со станции железной дороги. Тут их рвение уже начало уменьшаться.

– Отведите меня к благородному Гуссейну-Авни-паше, – сказал грек. – Мне надо передать ему важное известие.

– Тебе – известие? Из-за тебя нам идти в Сераскириат! – вскричали кавасы. – Ну нет, мы отведем тебя на ближайшую гауптвахту.

– В таком случае я должен буду там повторить мое требование и уверяю вас, что вам может порядком достаться, если через вас не удастся важное дело, а его исполнения очень желает Гуссейн-Авни-паша, – сказал Лаццаро.

Кавасы вопросительно переглянулись. В словах грека могла быть правда, потому что иначе для чего было ему требовать, чтобы его отвели в такое время к военному министру. Тогда они решились исполнить его требование.

Было уже далеко за полночь, когда они пришли в Сераскириат. Здесь они узнали, что Гуссейн-Авни-паша еще не возвратился, и принуждены были остаться ждать его, что привело кавасов в сильное раздражение.

– Идите спокойно и оставьте меня здесь, – сказал тогда Лаццаро. – Что вам еще надо? Чего вы ждете? Вы привели меня сюда, этого довольно. Кроме того, разве вы не знаете, что вам передал меня Сади-паша?

– Да, я узнал его, – сказал один кавас.

– Чего вам от него ждать или бояться? – насмешливо продолжал Лаццаро. – Ведь он теперь в немилости и скоро совсем исчезнет со сцены. Вот каковы дела Сади-паши.

– Он прав, – согласились кавасы.

– Его владычество скоро кончится, – продолжал грек. – И почем вы знаете, может быть, поднимая на него руку, я действовал для другого? Почем вы знаете, может быть, мне было дано такое поручение?

Тогда, посоветовавшись немного, кавасы решили последовать совету Лаццаро и уйти, оставив его, так как они думали, что, вероятно, сам Гуссейн-Авни дал греку поручение относительно Сади.

Едва кавасы ушли, как к Лаццаро подошел адъютант, спрашивая его, тот ли он грек, который требовал, чтобы его провели к министру.

– Это я, и мое донесение очень важно, – поспешно отвечал Лаццаро.

– В таком случае следуй за мной, – сказал адъютант и повел грека в ту часть дома, где находилась частная квартира Гуссейна-Авни-паши.

Военный министр только что вернулся с совещания. Войдя, Лаццаро упал на колени, отлично зная всемогущество министра.

– Что это за сообщение, что ты хочешь мне сделать? – спросил Гуссейн-Авни-паша, глядя на грека своим проницательным взглядом.

– Ты несколько дней ищешь Мансура-эфенди, не так ли? – сказал Лаццаро.

– Мне кажется, что я тебя где-то видел, и теперь, когда ты назвал имя мудрого эфенди, я вспоминаю, что ты был его слугой, – сказал Гуссейн-Авни.

– Точно так, могущественный паша, я был слугой баба-Мансура. Мудрый Мансур-эфенди исчез…

– Я ищу его.

– И я пришел, чтобы просить твоей помощи спасти его, могущественный паша, – продолжал Лаццаро. – Тяжелое несчастье обрушилось на баба-Мансура, но ты можешь спасти его.

– Значит, ты знаешь, что сталось с эфенди?

– Да. Золотые Маски схватили баба-Мансура, чтобы умертвить его.

– Золотые Маски? – мрачно и с удивлением спросил Гуссейн. – Я слыхал только об одной, разве их много?

– Это целый союз, кто может назвать их число? Мудрый баба-Мансур попался им в руки.

– Ты знаешь, куда они спрятали его?

– Да, я узнал это с опасностью для жизни. В полночь Золотые Маски собираются в развалинах Семи башен.

– Значит, сегодня уже поздно захватить их, чтобы узнать наконец, что это за тайный союз, – сказал Гуссейн, – но в следующую ночь я прикажу занять развалины и освободить Мансура-эфенди из-под власти этих людей. Ты останешься здесь и проводишь завтра солдат в развалины.

XVI Абунец

Темная ночь окутала своим покровом поле сражения, покрытое трупами, где бились воины креста и полумесяца. Повсюду царствовала тишина и спокойствие. Вдруг между раненными и убитыми замелькал огонек, показываясь то тут, то там. Что это был за свет? Он падал от маленького ручного фонаря, мелькавшего в руках высокого старика, бродившего между сербами и турками. Казалось, незнакомец был турок, потому что на голове его была чалма. Лицо его сильно загорело, но было обрамлено длинной белой бородой и, несмотря на старость, он, очевидно, был еще очень силен. Это был глава Золотых Масок, последний потомок Абассидов Альманзор, известный нам под именем Абунеца, заклинателя змей. Что он искал на поле сражения?

Он остановился у стонавшего серба, опустился на колени и, вынув фляжку, дал раненому напиться. Затем он пошел дальше и подошел к тяжелораненому турку. Он обмыл рану и перевязал ее.

– Помоги мне, – обратился к старику русский доброволец, которому мертвая лошадь придавила ноги. Абунец оттащил лошадь и, не слушая благодарности молодого человека, поднявшегося на ноги, пошел дальше.

Турецкий офицер протягивал к нему руки.

– Я умираю, – говорил он, – дай мне воды.

И снова Абунец подал свою фляжку, видя, что хотя не может спасти жизнь раненому, но может облегчить ему последние минуты.

В то время как старик оказывал таким образом помощь друзьям и врагам, к полю сражения подъехал турецкий конный патруль. Свет, мелькавший на поле битвы, возбудил любопытство и подозрение патруля.

– Что это такое? Видите огонь? – говорили они между собой. – Фонарь должен нести какой-нибудь человек.

Подъехав ближе, турки увидели, что незнакомец перевязывает серба, освещенного поставленным на землю фонарем. Этого было достаточно, чтобы считать незнакомца врагом, неверным, хотя на нем и была надета чалма. Тот злодей, по их мнению, кто оказывает помощь врагу, вместо того чтобы убивать и мучить его.

Вне себя от ярости, они бросились на Абунеца, в несколько мгновений он был схвачен и связан, и солдаты были уже готовы убить его на месте. Но начальник остановил их.

– Не ваше дело убивать старика, – вскричал он, – ведь он правоверный мусульманин! Возьмите его в плен и предоставьте паше произнести над ним приговор.

Тогда один из солдат привязал к шее старика веревку, а другой конец ее взял в руки и, вскочив на лошадь, что сделали и все остальные, поскакал в галоп, так что старик вынужден был бежать за лошадью, и это доставляло туркам большое удовольствие. Ни стона, ни жалобы не вырвалось из уст Абунеца. Он прощал своим мучителям все, что они делали, ослепленные фанатизмом.

Когда Абунец, весь покрытый потом и кровью, был наконец приведен к палатке паши, последний еще не спал и при взгляде на Абунеца невольно почувствовал сострадание.

– Ты правоверный? – спросил паша. Старик утвердительно наклонил голову.

– Как тебя зовут?

– Абунец.

– Что ты делал на поле битвы?

– Я помогал раненым, это священный долг.

– Ты рассердил моих людей тем, что помогал также и неверным.

– Я не делал разницы. Мы верим в Аллаха, они в бога, но все люди – братья.

– Ты забываешь, что те, кому ты помогал, наши враги. Разве ты не слышишь угрожающего ропота солдат? Они требуют твоей смерти.

– Убей меня, если ты их раб, – отвечал Абунец.

– Ты говоришь вызывающим тоном. Не будь ты стариком, седую бороду которого я уважаю, я выдал бы тебя солдатам, и они разорвали бы тебя в клочки.

– Я не боюсь смерти, благородный паша. Я тысячу раз без страха глядел ей в глаза, – сказал Абунец. – Делай со мной что хочешь, я готов умереть, если таков будет твой приговор, но у меня есть одна просьба, одно последнее желание, и я знаю, что ты перед смертью не откажешь мне.

– Что это за желание? – сказал паша.

– Дай мне три дня срока, чтобы я успел исполнить мой последний долг и последнее мое желание.

– Я не хочу быть один твоим судьей. Я отправлю тебя в Адрианополь, там решится твоя судьба, – сказал паша. – Здесь в лагере твоя жизнь в опасности, потому что мои солдаты ненавидят всякого, кто друг врагов. Ты находишься под тяжелым подозрением, и я не в состоянии защитить тебя.

– Делай со мной что хочешь, храбрый паша, что ты сочтешь справедливым. Пошли меня в Адрианополь, но обещай дать мне три дня.

– Хорошо, – сказал паша и еще до наступления дня отправил Абунеца под конвоем верных солдат в Адрианополь.

Мнение солдат, что тот враг, кто помогает врагам, оказалось также мнением судей. Они были турками, а все турки, как простолюдины, так и знать, одинаково ненавидят всякого, кто помогает гяурам. Абунец был приговорен к расстрелу, но, по обещанию паши, ему дано было четыре дня срока до исполнения приговора.

Когда наступил вечер, Абунец подошел к маленькому решетчатому окну своей темницы и с нетерпением взглянул на улицу. Вдруг снаружи послышался слабый стук. Старик прислушался, затем подошел к двери. Стук повторился.

– Это ты, брат мой? – спросил Абунец.

– Я ждал твоего приказания, мудрый Бейлер-Беги, – отвечал голос снаружи.

– Приговор произнесен и будет исполнен самое позднее через четыре дня, – сказал Абунец.

– Я это знаю, мудрый Бейлер-Беги. Что прикажешь? Когда желаешь ты быть освобожденным?

– Приговор должен быть исполнен, я не хочу избавиться от него бегством, – отвечал старик, – но ты должен исполнить мое последнее желание.

– Приказывай.

– Спеши в Стамбул как можно скорее и скажи братьям, что мое последнее желание – видеть мою дочь Рецию и говорить с ней. Где бы она ни была, она должна быть приведена сюда, чтобы я мог благословить ее перед смертью и передать ей мое имущество. Иначе я не могу умереть спокойно. Мне дано сроку три, самое большее четыре дня: спеши, чтобы Реция не опоздала. В Адрианополь дорога не близкая, брат мой.

– Я сейчас же оставлю Адрианополь, чтобы исполнить твое приказание, мудрый Бейлер-Беги, – раздался голос снаружи.

– Передай братьям все, что произошло, – закончил Абунец разговор. – Я посылаю им мой последний поклон и благословение на продолжение общего дела, которому я с радостью приношу себя в жертву. Иди с миром и сделай, что я тебе приказал. Да сохранит тебя Аллах!

– Да утешит он тебя. Время испытания коротко, награда и блаженство вечны, – раздался прежний голос, потом послышались легкие удаляющиеся шаги и все стихло.

По коридорам тюрьмы прошел Золотая Маска. Караульные, видевшие его, низко кланялись, приложив руку к сердцу.

– Мир тебе, – шептали они.

Золотая Маска оставил дом и скрылся в темноте.

Абунец успокоился. Он съел кусок маисового хлеба, сотворил молитву и, улегшись на свое жесткое ложе, уснул. Чистая совесть позволила ему спать спокойно, хотя через несколько дней он должен был умереть.

На следующий день его призвали для произнесения окончательного приговора.

– Вы дали мне тот срок, который я просил, – сказал Абунец. – Слава Аллаху! Моя душа спокойна.

– Почему ты, будучи правоверным, помогал гяурам, старый дурак? – спросил судья. – Теперь ты умрешь за это.

– Я не боюсь смерти. Но я помогал не одним христианам, – отвечал Абунец, – я оказывал помощь всем раненым одинаково, будь они правоверные или нет. Аллах знает все.

– Было глупо помогать врагам божественного пророка. Ты призываешь Аллаха, а между тем ты разгневал его. Теперь заплатишь за это смертью.

– Бог есть любовь, – отвечал Абунец, – все люди братья.

– Что за глупые слова ты говоришь! – вскричал с гневом судья. – На старости лет ты противоречишь Корану.

Абунец улыбнулся, как бы желая сказать: я прощаю тебя, потому что ты ослеплен. Никто лучше меня не знает Корана и его толкования.

– Если я согрешил, – сказал он, – в таком случае я искуплю этот грех смертью. Оставь меня в покое. Иди, твои слова не имеют на меня никакого влияния. Ты исполнил свой долг, предоставь остальное Аллаху и мне.

– Тебя не убедишь, старый грешник, умирай же в грехе, – сказал судья и оставил вместе со своими спутниками темницу старика.

Когда наступил вечер, Абунец подошел к железному окну и взглянул в него. Казалось, он ожидал чего-то.

Прошло уже два дня и две ночи с того времени, как он послал Золотую Маску в Стамбул, но дорога от Адрианополя до Стамбула была не близка и никто не мог предвидеть всех случайностей, какие могли встретиться на ней.

Ночью Абунец почти не спал. Наступил день – последний день срока. Он стал бояться, что Реция опоздает, что ему не удастся увидеть свое дитя, а ему так хотелось передать ей свое благословение и наследство.

По мере того как день подвигался, беспокойство старца все увеличивалось; когда солнце зайдет, наступит его последний час, а Золотой Маски и Реции все еще не было. Мысль о том, что он должен умереть, не прижав дочь в последний раз к своей груди, заставила глаза старика наполниться слезами, и с уст его сорвалась первая жалоба.

– Реция, дитя мое! – вскричал он. – Где ты? Почему не спешишь ты к своему умирающему отцу, чтобы еще раз увидеть его, чтобы принять его благословение? Горе мне, моя молитва осталась не услышанной. Неужели я не увижу мое дитя перед смертью?

В это время послышался грохот барабана, дверь отворилась и в коридоре показался отряд, которому назначено было исполнить казнь Абунеца. Фельдфебель вошел в комнату, чтобы вести Абунеца на место казни.

Когда караул, в середине которого шел Абунец, вышел на улицу, последний с беспокойством огляделся вокруг, но его взгляд встретил только чужие, равнодушные лица любопытных. Абунец был приведен на поле за городским валом и там привязан к столбу. Солнце заходило.

– Аллах, – прошептал старик, – пошли ко мне Рецию, не то будет уже поздно…

Солдаты с заряженными ружьями стали на другом конце поля. Наступила последняя минута. Взгляд Абунеца снова повернулся в сторону дороги, ведущей к городу, и ему показалось, что он видит вдали какой-то экипаж или всадника.

Солнце закатилось.

– Готовься! – скомандовал офицер.

Солдаты прицелились.

– Пли! – раздалась команда.

Грянул залп двенадцати выстрелов, и старик повис на веревках, привязывавших его к столбу.

– Реция! Реция, ко мне, – прошептал он, и его затухающий взор все еще искал ту, которую он так хотел благословить.

XVII Убийство министров

Вечером на следующий день, после того как Лаццаро был у военного министра и выдал ему тайну, где собирались Золотые Маски, грек ожидал, когда по приказанию сераскира он отправится проводником в развалины Семибашенного замка. Вдруг в десять часов вечера, прежде чем это приказание было отдано, Гуссейн-Авни-паша был неожиданно вызван к султану. Это было вечером 14 июня 1876 года. Около полуночи должен был собраться совет министров в доме Мидхата-паши, где должны были присутствовать все министры. Гуссейн-паша должен был заботиться о том, чтобы не возбудить в Мураде ни малейшего подозрения, поэтому он сейчас же отправился на зов султана.

Около одиннадцати часов вечера к дому Мидхата подошел человек, одетый в белое верхнее платье.

– Знаете ли вы меня? – сказал он, обращаясь к стоявшим у дома кавасам, окружившим его, в то время как незнакомец сбросил с себя верхнее платье.

– Да, благородный бей, мы знаем тебя, – сказали они тогда, – ты великий шейх Гассан.

Гассан был одет в парадную форму; кроме заряженного револьвера за поясом у него было заткнуто два кинжала, сбоку висела сабля.

– Министры уже собрались? – спросил Гассан.

– Надо спросить Ахмета-агу, лейб-каваса великого Мидхата-паши, он должен это знать, – отвечали кавасы.

Седой Ахмет-ага подошел и низко поклонился Гассану.

– Что ты желаешь, господин? – спросил он. Гассан повторил ему свой вопрос.

– Да, министры уже собрались, – отвечал лейб-кавас, – благородный Мехмед-Рушди-паша, Халил-паша и Ахмед-Кайзерли-паша находятся у моего повелителя.

– Значит, главных еще нет, – прошептал Гассан.

В эту минуту к дому подъехал экипаж. Гассан воспользовался той минутой, когда внимание кавасов было обращено на вновь приехавших и, открыв дверь, поспешно поднялся на лестнице. Лестница была уставлена тропическими растениями. Гассан остановился на мгновение между ними, чтобы взглянуть вниз, не приехали ли Гуссейн-Авни или Рашид-паша. Но он ошибся. Внизу стоял старый шейх-уль-ислам Кайрула-эфенди. Его появление доказывало, что предстоящее совещание должно было иметь важное значение.

Кавасы забыли про Гассана или думали, что он принадлежит к числу приглашенных, и никто более не заботился о нем.

Казалось, он отлично знал расположение дома, потому что сейчас же повернул по слабо освещенной боковой лестнице, идущей в комнату рядом с кабинетом, где должны были собраться министры и другие гости Мидхата. В это же время Кайрула-эфенди вошел в кабинет и поздоровался с бывшими уже там гостями.

Из комнаты, в которой находился Гассан, он мог слышать все, что говорилось в кабинете. Вскоре к дому подъехал еще экипаж, и вслед за тем Гассан по голосу узнал, что в кабинет вошел Рашид-паша.

Наконец незадолго до полуночи перед домом Мидхата снова остановился экипаж, откуда вышел сначала адъютант военного министра, а затем и сам Гуссейн-Авни-паша. Таким образом, все были наконец в сборе.

– Ты собрал нас для важного совещания, благородный Мидхат-паша, – сказал Рашид, – что оно важно, это доказывает присутствие мудрого Кайрула-эфенди.

– Без сомнения, дело идет о решении вопроса, требующего помощи священного закона, – заметил Ахмед-Кайзерли, казалось, уже осведомленный о предмете совещания.

– Перейдемте к делу, мои благородные друзья, – заговорил Мехмед-Рушди. – Дела идут все хуже и хуже, потому что мы с каждым днем все более и более погружаемся в лень и беспечность, вместо того чтобы действовать энергично.

– Скажите откровенно, – вскричал Гуссейн, – что мы ошиблись в государе, возведенном нами на трон!

– К сожалению, я должен присоединиться к мнению моего друга военного министра, – сказал Рашид, с сожалением пожав плечами. – Мы должны силой положить конец такому положению вещей. Эта слабость, эта бездеятельность…

– Я боюсь, мудрый Кайрула-эфенди, что это еще недостаточный повод для произведения фетвы, – сказал Мехмед-Рушди-паша.

– Как так! – перебил Гуссейн. – Султан Мурад душевно болен, он не способен управлять. Я открыто высказал это. Мы здесь не для того, чтобы разыгрывать друг перед другом комедию и играть словами. Я первый начинаю действовать прямо и открыто.

Мидхат с ненавистью взглянул на Гуссейна, не в силах скрыть своей досады, что Гуссейн берет на себя почин в этом деле, но Гуссейн не заметил этого взгляда.

– К сожалению, я также вот уже несколько дней замечаю в султане Мураде признаки умопомешательства, – сказал Рашид, – поэтому я полагаю, что следовало бы снова отложить церемонию опоясания мечом.

– Султан Мурад еще не султан, пока не опоясан мечом Османа, и тем легче свергнуть его с престола, – пояснил Гуссейн.

– Доказана ли болезнь, о которой ты говоришь, благородный паша? – спросил Халиль сидевшего с ним рядом Рашида.

– Я сам был вчера свидетелем припадка, показывающего полнейшее безумие, – отвечал Рашид.

– Будь так добр, сообщи нам, что ты видел, – сказал Мехмед-Рушди.

– Вчера вечером, – начал Рашид, – меня потребовали в кабинет султана. Я вошел и нашел его сидевшим и странно глядевшим на меня большими глазами, затем он вдруг стал громко хохотать и кричать бессвязные слова. Тогда мне сказали, что с некоторого времени эти припадки стали часто повторяться и что падишах не знает сам, что в это время он делает и говорит.

– Значит, он сумасшедший, но мы не должны терпеть на престоле безумного. Следует как можно скорее устранить его.

– Странно, – заметил Мидхат, – я всегда слышал, что принц Мурад был совершенно здоров, пока он был принцем.

– А теперь он султан и безумен, – резко вскричал Гуссейн.

– Нам ничего не остается, благородный Мидхат-паша, – заметил в свою очередь Рашид, – как заменить султана Мурада принцем Абдул-Гамидом.

– А что, если через несколько недель он также сойдет с ума? – спросил Мидхат.

– Тогда он также падет! – вскричал Гуссейн.

В это мгновение дверь соседней комнаты распахнулась, и Гассан бросился в комнату, где совещались министры. В первую минуту после появления офицера, одетого в полную форму, заговорщики решили, что они раскрыты и что дом окружен солдатами.

Один Мидхат, казалось, понял намерение Гассана, потому что поспешно бросился в сторону, чтобы оставить кабинет.

Гуссейн-Авни-паша поднялся с места.

– Пробил и ваш час, злодеи! – вскричал Гассан громовым голосом. – Ни с места, цареубийцы!

С этими словами он прицелился в Гуссейна и выстрелил.

– Я умираю! – вскричал военный министр и рухнул на землю.

Гассан верно прицелился.

Рашид-паша бросился, чтобы остановить его руку, но Гассан поразил его кинжалом, и Рашид упал на землю, обливаясь кровью. Тогда Ахмед-Кайзерли-паша хотел в свою очередь остановить убийцу, но после недолгой борьбы также упал раненный в плечо и в бок.

В это время на крики и шум борьбы в комнату вбежал Шейхри-бей и мушир.

В комнате был страшный беспорядок, на полу лежало двое убитых и один раненый, что касается Мидхата, то он успел пробраться к двери.

В первое мгновение Шейхри-бей не мог отдать себе отчета, что происходит, и, увидев одиноко стоявшего Мидхата, принял его за виновника всего происшедшего и прицелился в него из револьвера, но в это мгновение в комнату вбежал старый кавас Ахмед-ага и, увидев опасность, которой подвергается Мидхат, бросился между ним и Шейхри-беем, так что пуля адъютанта Гуссейна попала в него, и Ахмет-ага был убит на месте.

Но в свою очередь адъютант Гуссейна был поражен кинжалом Гассана и, обливаясь кровью, упал на ковер.

В это время Гуссейн-Авни-паша пришел в себя и, несмотря на рану, желая спастись, старался незаметно покинуть комнату.

– Ты должен умереть, злодей! – вскричал Гассан, бросаясь вслед за военным министром, уже начинавшим спускаться с лестницы.

Выходные двери были заперты кавасами, чтобы Гассан не мог убежать, Гуссейн-Авни вследствие этого также не мог оставить дом и снова попал в руки преследователя, поразившего его кинжалом. Гуссейн со стоном упал на землю.

В это мгновение кавасы со всех сторон окружили наконец Гассана, требуя, чтобы он сдался. Но Гассан отчаянно сопротивлялся, и несколько кавасов были ранены, но наконец одному из них удалось нанести Гассану удар в спину и, когда он обернулся от боли, двое других ранили его в голову.

– Я с радостью умираю за отечество! – вскричал Гассан, а кавасы с яростью кинулись на него.

Доктора, позванные в дом Мидхата-паши, застали в живых только Ахмеда-Кайзерли-пашу, а Гуссейн-Авни, Рашид-паша, Шейхри-бей и кавас Ахмет-ага переселились уже в загробный мир.

XVIII Изменения при дворе

Когда султан Мурад узнал о случившемся, то был так испуган, что целый день боялся оставить дворец и даже молился во дворце, чего прежде никогда еще не случалось. Он боялся за свою жизнь и не чувствовал, что его здоровье было совершенно погублено людьми, теперь сошедшими со сцены.

По требованию матери и жены Мурад сменил наконец своего гаремного визиря, служившего еще Абдул-Азису, но было уже поздно.

Когда после убийства министров состояние здоровья Мурада стало быстро ухудшаться, то благоразумные министры поспешили призвать докторов, чтобы констатировать его болезнь. Доктора единогласно объявили, что Мурад помешался, и тогда была обнародована фетва шейх-уль-ислама, объявлявшая изумленному народу о новой перемене монарха.

Султаном был назначен Абдул-Гамид, брат Мурада. Мурад был сменен, но с какими чувствами вступал на престол новый султан?

Говорили, что у нового султана больной и взволнованный вид, но события последнего времени едва ли могли пройти, не оставив следа, во всяком случае новый султан каждый день показывался народу, посещая то ту, то другую мечеть.

Брат Абдул-Гамида, Рашид, ставший теперь наследником престола, и больной Нур-Эддин помогали новому султану словом и делом. Вообще семейные отношения двора стали теснее после последних событий. Взаимное недоверие уступило место заботе об общем благосостоянии. Впрочем, что касается принца Нур-Эддина, то он умер спустя несколько месяцев. Бывший комендант Стамбула Редиф-паша в благодарность за оказанные им услуги был назначен военным министром после смерти Гуссейна.

Абдул-Гамид, так же, как и его свергнутый брат, противно желаниям старотурецкой партии оставил в живых сыновей Абдул-Азиса, но он держал их в таком же строгом заключении, как некогда Абдул-Азис содержал своих двоюродных братьев. Между тем с вступлением на престол Абдул-Гамида начались многочисленные заговоры, преследовавшие различные цели, и, в числе прочих, приверженцы свергнутого султана Мурада старались доказать, что он совсем не был болен; для распространения этих слухов мать Мурада воспользовалась его окружением.

Тогда Абдул-Гамид приказал арестовать десять слуг Мурада и между прочими начальника его гарема Топал-Сулеймана-эфенди. Затем, призвав их к себе, он сказал им следующее:

– Я слышал, что вы распространяете неверные слухи о состоянии здоровья моего брата, но я не ставлю вам этого в вину, так как это доказывает вашу к нему привязанность и желание выздоровления. Я сам от всей души желаю этого, но ваши рассказы несправедливы, поэтому будет лучше, если вы станете молчать.

Затем он дал им всем должности при себе, следуя мудрому методу делать приверженцев из врагов.

Вообще Абдул-Гамид начал со многих нововведений. Во-первых, он значительно сократил затраты придворной кухни, затем он не дал никаких денег для содержания султанше Валиде, впрочем, у него не было родной матери, а только приемная, так что, может быть, будь жива его мать, он действовал бы в этом отношении иначе. Этикет турецкого двора требует, чтобы министры разговаривали с султаном стоя, но Абдул-Гамид при первой же аудиенции предложил им сесть и курить в его присутствии. Убийца министров, прежний могущественный любимец Абдул-Азиса, великий шейх Гассан был приговорен к смерти на виселице.

Свергнутый султан Мурад был без шума ночью отправлен в Чараган. Пребывание в этом дворце, где так недавно окончил свои дни тоже свергнутый султан Абдул-Азис, могло бы произвести на Мурада ужасное впечатление, если бы он пришел в себя, но, к его счастью, этого не случилось, так как он был действительно серьезно болен и не понимал, что с ним делают и куда его везут.

Вскоре распространилось по Константинополю известие, что султан Мурад отравился, и это вызвало сильное волнение в народе, но это известие было почти сейчас же опровергнуто. Свергнутый султан был еще жив, но что за ужасную жизнь он вел! Он ни на минуту не приходил в сознание, и его жена и мать постоянно наблюдали за ним, не пуская к нему никого постороннего, так как помнили, как окончил свою жизнь Абдул-Азис.

В одну из ночей, когда около постели Мурада дежурила его жена, она не могла победить своей усталости и невольно поддалась сну. Прошло около получаса, как вдруг Мурад открыл глаза и диким взглядом оглядел комнату, освещенную мягким светом лампы с матовым колпаком. Мурад увидел, что его жена спит, и осторожно поднялся на постели; вокруг все было тихо. Несколько мгновений Мурад просидел в нерешительности, его дикие взгляды доказывали полное безумие. Вдруг им, казалось, неожиданно овладело какое-то непреодолимое желание.

Тихо, без шума встал он с постели в одной рубашке и проскользнул к двери. Осторожно открыл ее, в коридоре никого не было, и дверь, ведущая на террасу, спускавшуюся к морю, была открыта. На террасе днем и ночью стояли часовые, когда же Мурад подошел к двери, то увидел, что благодаря лунному свету на террасе светло почти так же, как днем.

Мурад поспешно проскользнул на террасу, где увидел на некотором расстоянии разговаривавших между собой часовых. Тогда он поспешно побежал по лестнице, ведущей к морю, и бросился в воду. Но часовые услышали плеск воды и бросились спасти несчастного; вскоре одному из них удалось вытащить полумертвого Мурада.

XIX Несчастная Сирра

Состояние здоровья Реции улучшалось с каждым днем, и наконец доктор объявил Сади, что всякая опасность для жизни больной исчезла, тем не менее необходима была большая осторожность, так как рана еще не совсем затянулась. В это время до Сади дошло известие о том, каким образом Гассан привел в исполнение свои угрозы. Это сильно взволновало Сади, так как он понял, что его друг погиб и для него уже не могло быть помилования, но Сади все-таки надеялся еще раз увидеться с ним в тюрьме Сераскириата.

Реция озабоченно напомнила ему, что никто ничего не знает о судьбе Сирры. Тогда Сади решил вместе с посещением Гассана постараться также отыскать следы несчастной девушки, но он ничего не сказал Реции о своем намерении, чтобы не обеспокоить ее.

В это время начальником военной тюрьмы был назначен Кридар-паша, бывший прежде товарищем и другом Сади. Сади отправился к Кридару-паше. Но бывший приятель, казалось, потерял память с того времени, как Сади-паша попал в немилость, и принял Сади с холодной вежливостью.

– Мне сказали, что Гассан-бей находится в башне Сераскириата, – обратился Сади к Кридару, – так ли это?

Кридар пожал плечами.

– К сожалению, я не в состоянии отвечать на ваши вопросы, – сказал он. – Дано строгое приказание ничего не говорить об этом.

– Разве это приказание распространяется на всех? И на меня? – спросил Сади.

– Исключения ни для кого не сделано.

– В таком случае я не стану говорить о моем желании видеть великого шейха, – сказал Сади, – но у меня есть к тебе еще один вопрос.

– Я буду очень рад, если буду в состоянии ответить на него, – холодно отвечал Кридар-паша.

– В тот день, когда я еле живой был принесен в караульную залу башни Сераскириата, там было несчастное существо, которому я обязан моей жизнью.

– Мне донесли об аресте одной до крайности уродливой девушки.

– Где она находится?

– Это тайна, паша, и я не имею права ее выдать.

Терпение Сади, казалось, истощилось.

– Выслушай же, что я решил сделать! – вскричал он тогда. – Ты не хочешь сказать мне такой простой вещи, как то, где находится несчастная девушка, вся вина которой заключается в том, что она спасла мне жизнь. Так знай же, что теперь я считаю своим долгом освободить несчастную.

– Это совершенно ваше дело, – отвечал Кридар-паша, кланяясь со злобной улыбкой.

– Да, это дело моей чести, – гордо продолжал Сади. – Султан узнает все происшедшее и, надеюсь, моя справедливая жалоба не останется без последствий.

– Это точно так же от вас зависит, – колко отвечал Кридар-паша.

– Было время, паша, когда я не думал, чтобы нам пришлось столкнуться, – сказал Сади. – У тебя дурные друзья, не забывай, что счастье изменчиво. Но довольно. Султан решит спор между мной и моими противниками, и я счастлив, что могу явиться перед султаном с сознанием, что не сделал ничего несправедливого. Я кончил. Прощай!

Сказав это, Сади слегка кивнул Кридару и вышел.

Возвратимся теперь снова к Черному Карлику, заключенной в башне Сераскириата. Ее заключили в каморку, находившуюся под самой крышей, где днем жар доходил до страшной степени. Много недель прошло для нее совершенно однообразно, ей приносили только раз в день кусок хлеба и немного воды. Казалось, что бегство из этой новой тюрьмы было совершенно невозможно, так как дверь была окована железом и крепко заперта, а единственное окно, хотя и не было заделано железной решеткой, но находилось на страшной высоте над землей. Тем не менее изобретательная Сирра нашла и тут средство бежать. Из тряпок, брошенных в угол вместо матраса, она сумела сплести веревку, достаточно крепкую, чтобы выдержать ее.

В тот день, когда Сади был у Кридара-паши, Сирра решила бежать, как только наступит вечер. Она ни минуты не сомневалась в успехе и не боялась огромной высоты, с которой ей придется спускаться. Наконец настало, по ее мнению, удобное время: было около часа ночи. Луна скрылась за тучами. Внизу никого не было ни видно, ни слышно. Часовые ходили у ворот и не могли видеть, что происходит во внутреннем дворе, куда выходило окошко Сирры, к тому же никто, конечно, и не подозревал, что Сирра собралась бежать.

Она укрепила, как смогла лучше, у окна конец веревки и спустила другой за окно. Насколько Сирра могла видеть в темноте, веревка не совсем доставала до низу, но Сирра полагалась на свою ловкость и решилась не откладывать бегства. Затем Сирра скользнула в окно и начала спускаться, а это было трудно, так как у нее была всего одна рука.

Спустившись до половины, она вдруг почувствовала, что веревка рвется у нее под рукой. Будь у нее две руки, она могла бы еще надеяться на спасение, но теперь она погибла. Веревка затрещала в последний раз, и Сирра полетела вниз со страшной высоты.

Но даже в эту ужасную минуту присутствие духа не оставило Сирру, она протянула руку и ей удалось удержаться за острый выступ стены. Этот выступ был не более четверти фута ширины. Сирра могла только держаться за него рукой, а внизу ее ждала верная смерть.

Как часто бедная Сирра бывала в опасности, но еще никогда ее положение не было до такой степени безнадежно. Казалось, что на этот раз для нее не могло быть спасения, и смерть ее была неизбежна.

XX Отдай мне мое дитя!

Принцесса Рошана купила себе летний дворец по другую сторону Босфора и переехала туда. По секрету говорили, что она ищет уединения, чтобы дать время умолкнуть насмешкам, везде преследовавшим ее после приключения с Сади. Но ее богатство позволяло ей украсить свое уединение всем, что только могли доставить деньги. В особенности роскошно был отделан парк перед дворцом, где принцесса любила проводить время в полном одиночестве.

Мрачная ненависть наполняла сердце Рошаны. Она уже давно знала, что Сади-паша свободен, выздоровел и снова соединился с Рецией. Но она торжествовала, что расстроила смертью ребенка полное счастье ненавистных ей людей.

Однажды вечером, когда принцесса по обыкновению гуляла в парке, к ней подбежали несколько служанок и с полуудивленными, полуиспуганными лицами доложили ей, что приехал Сади-паша. Рошана сейчас же догадалась, что привело к ней Сади. По ее отвратительному лицу пробежала улыбка, и глаза ее засверкали. В это мгновение Сади уже подходил к принцессе, и прислужницы отступили. Если бы покрывало не скрывало лица Рошаны, то видно было бы, как она побледнела при виде Сади.

При виде Сади служанка Эсме задрожала, сердце ее трепетало при мысли о ребенке, и в то время, как другие служанки пошли во дворец, Эсме спряталась за деревьями, чтобы подождать Сади.

– Ты удивляешься, принцесса, что снова видишь меня у себя, – говорил между тем Сади, поклонившись Рошане, – и поверь мне, что этого бы не случилось, если бы меня не привела сюда необходимость.

– К чему это вступление? – гордо перебила его принцесса. – Ты явился ко мне как проситель, и меня действительно удивляет, что после всего происшедшего у тебя хватает смелости просить меня о чем-нибудь.

Сади побледнел, услышав эти оскорбительные слова.

– Сади еще ни разу ни о чем не просил тебя, – сказал он дрожащим голосом, – и сегодня он явился не с просьбой, а с требованием. Явился, сознавая свое право, а не как проситель. Я требую у тебя обратно мое дитя, которым ты завладела недостойным образом.

– Остановись! Что осмелился ты мне сказать?

– Истину. Ты сама созналась мне, что завладела моим ребенком, – продолжал Сади, – я пришел потребовать его у тебя назад.

– Как приходил ко мне требовать мою невольницу. Но опыт научил меня. Невольницу ты взял у меня, но ребенка тебе взять не удастся.

– Ты, значит, не хочешь отдать мне мое дитя, так подло похищенное тобой?

– Говори осторожнее, а не то я прикажу слугам вытолкать тебя из моего дворца, несмотря на то что ты паша, – гордо сказала принцесса. – Мои слуги принесли мне ребенка из пустого дома снотолковательницы Кадиджи. Чем докажешь ты, что этот ребенок твой?

Сади невольно вздрогнул при виде злобы этой женщины и мысленно поблагодарил Аллаха, что вовремя возвратился к Реции.

– Моя любовь к ребенку должна служить достаточным доказательством, – отвечал он. – Перестань бороться со мной, мне ничего от тебя не надо, кроме ребенка. Отдай мне его, и ты никогда больше меня не увидишь.

– Ни о какой борьбе между нами не может быть и речи, так как я принцесса, а ты выскочка, которому я напрасно оказывала милость. Теперь место милости занял гнев.

– Итак, ты хочешь перенести свою месть на невинное существо? Неужели ты женщина, а не зверь?

– Ты не получишь ребенка, не думай тронуть меня или заставить отказаться от моего решения.

– В таком случае пусть султан рассудит спор между нами! – с угрозой вскричал Сади. – Будь ты мужчиной, спор решило бы оружие.

– Ты осмеливаешься угрожать мне, принцессе! – вскричала с гневом Рошана. – Так знай же, что твоего ребенка нет в живых, что я приказала уничтожить его. Теперь иди к султану!

– Да накажет тебя Аллах! – вскричал Сади, вздрогнув при этом ужасном известии.

Злодейка принесла невинное дитя в жертву своей мести. Этого не в состоянии был вынести Сади.

– Горе тебе, – сказал он дрожащим голосом. – Аллах, защищающий невинных детей, накажет тебя. Я с отвращением отворачиваюсь от тебя. И никогда нога моя не переступит порога твоего жилища.

– Я поклялась разбить твое счастье, и это мне удалось.

– Аллах рассудит нас, это мое последнее слово, – сказал Сади, поворачиваясь, чтобы уйти.

Вечер уже наступил. Сади шел как можно скорее, торопясь оставить это проклятое место. Проходя мимо группы кустарников, он вдруг увидел перед собой Эсме, с мольбой протягивавшую ему руки.

– Выслушай меня, паша, – прошептала она, – никто не должен знать, что я говорю с тобой, а не то я погибла безвозвратно.

– К чему же ты подвергаешь себя этой опасности? – сказал Сади.

– Потому что я должна сознаться тебе.

Сади сейчас же подумал о своем ребенке.

– О ребенке? – поспешно спросил он.

– Не так громко, заклинаю тебя! Никто не должен знать, что я здесь говорю с тобой. Я хочу передать тебе страшную тайну. Принцесса дала мне твое дитя, чтобы я убила его.

– Как, ты была исполнительницей этого ужасного поручения?

– Принцесса приказала мне утопить мальчика. Она угрожала мне смертью, если я не исполню ее приказания. Ты знаешь мою повелительницу, благородный паша, она непреклонна и ужасна в гневе, она приказала бы меня убить, если бы я ослушалась ее, но в то же время я почувствовала сострадание к невинному малютке.

– У тебя сострадательное сердце, но говори скорее, что ты сделала.

– Это было не так давно, ночь была бурная. Я пошла к берегу и хотела бросить ребенка, сердце у меня сильно билось, я со страхом оглянулась вокруг, не подсматривают ли за мной, я не знала, что мне делать, я была как безумная. Я положила ребенка в тростнике, но потом снова возвратилась, боясь, чтобы какой-нибудь невольник не бросил бедняжку в воду. Тогда я увидела стоявшую рядом лодку и сама не знаю как положила ребенка в лодку и оттолкнула ее от берега.

– Ты отвязала лодку?

– Да, отвязала.

– И положила ребенка в пустую лодку?

– Да, я не могла сделать ничего другого и сама даже не знаю, почему поступила именно так.

– Но ребенок, без сомнения, погиб, он нашел смерть в волнах.

– Я должна была сознаться тебе во всем.

– Несчастная Реция, – прошептал Сади, – я не могу подать ей никакой надежды.

– Ах, я думала, что поступаю справедливо, я поручила ребенка покровительству Аллаха. Какой-то тайный голос говорит мне, что твой ребенок жив.

– Твоя надежда обманчива. Я не надеюсь на это. Море поглотило мое дитя. Я не обвиняю тебя в случившемся, Эсме, я знаю, что ты должна была повиноваться.

– Ты прощаешь меня, благородный паша?

– Не ты виновата, – отвечал Сади и пошел прочь. Эсме поглядела ему вслед и исчезла в кустах.

Около дворца Сади ждал экипаж, и он отправился в город. Мы не будем описывать чувства, с которыми Сади возвращался домой, они вполне понятны. Доехав до дома, он поспешно выскочил из кареты, но едва он переступил порог, как навстречу ему в смятении кинулись прислужницы гарема. Вид их показывал испуг и ужас, в доме слышны были крики печали. Сади был удивлен. Что это значило? Неужели его ждало новое несчастье?

К нему подошла старая смотрительница гарема, с отчаянием заламывая руки. Сади сейчас же подумал, что, вероятно, что-нибудь случилось с Рецией, что, вероятно, ее здоровье ухудшилось.

– О чем вы кричите? – сказал он. – Говорите, что случилось в мое отсутствие?

– Увозил ли ты нашу милостивую повелительницу, знаешь ли ты, где она находится? – спросила старуха невольница.

Сади с удивлением поглядел на нее.

– Ты ведь знаешь, что я уехал один, – сказал он. – Где моя жена?

Крики и плач усилились.

– Ах, господин, помоги нам! – вскричала старая смотрительница гарема. – Наша повелительница исчезла.

– Реция? Она оставила дом?

– Никто из нас не видел этого.

– Когда это случилось?

– Слушай, благородный паша. Час тому назад наша госпожа приказала нам, как всегда, идти обедать, – начала старая смотрительница. – Мы спокойно обедали, как вдруг послышался шум в передней, словно чьи-то шаги. Я открыла дверь, в передней было темно, тем не менее мне показалось, что через нее идет какой-то человек, я вскрикнула, тогда незнакомец повернул ко мне голову и на лице его что-то засверкало.

– Это был Золотая Маска?

– Да, благородный паша, по передней шел Золотая Маска. Никто не знал, как он сюда вошел. Я поспешно захлопнула дверь.

– Ты испугалась Золотой Маски?

– Никто не знает, что это такое.

– Золотая Маска делает только добро.

– Остальные прислужницы разбежались. Я осталась одна.

– Какая глупость. Зачем они разбежались?

– Они боялись таинственного посетителя. Тогда до меня вдруг долетел как будто слабый крик из комнаты нашей госпожи. Я была одна, прости меня, господин, со страху я была неспособна на что-нибудь решиться. Но наконец я собралась с мужеством, схватила свечу и пошла в комнату госпожи. Но, о ужас!..

– Что случилось?

– Непонятная вещь, благородный паша. Комната была пуста, наша госпожа исчезла.

– Реция… моя Реция… исчезла? – вскричал Сади. – Звала ли она кого-нибудь из вас?

– Никто ничего не знает, никто ничего не видел, так как все служанки убежали в дальние комнаты.

Тогда Сади бросился в комнаты. Что произошло в его отсутствие? Что значило появление Золотой Маски? Он вошел в комнаты Реции, они были освещены, но везде было пусто. Напрасно Сади звал Рецию, никто не отвечал на его зов. До его слуха долетали только слезы и жалобы служанок. Перед Сади была неразрешимая загадка. Что такое произошло? Куда могла Реция отправиться так неожиданно, что даже не сказала об этом своим прислужницам? Не поспешила ли она ему навстречу? Или, может быть, она не могла дозваться прислужниц, испуганных появлением Золотой Маски. На все эти вопросы не было ответа.

Сади поспешно оставил дом. Ночь уже наступила. Он искал Рецию, безуспешно бродя туда и сюда, так как все еще надеялся, что она вышла ему навстречу, но час за часом проходил, а он не мог найти никаких следов исчезнувшей. В смертельном страхе Сади поспешил обратно домой, надеясь, что за это время Реция успела вернуться, но нашел только одних плакавших невольниц. Реция исчезла бесследно.

Наступило утро, а Сади все еще напрасно ждал возвращения своей жены. Что с ней случилось? Что могло заставить Рецию покинуть его, не оставив после себя никакого знака? В ее верности Сади не сомневался, он боялся нового несчастья.

XXI Казнь Гассана

Погребение убитых министров было произведено с большим великолепием и почетом, словно они заслужили этот почет. Поступок Гассана загладил их деяния, превратил их как бы в мучеников, так как только немногие знали причины поступка Гассана. Гассан был приговорен к позорной смерти на виселице, но, как мы знаем, он ничуть не боялся смерти, он жертвовал жизнью ради своих убеждений, он страшно отомстил за смерть своего повелителя, он достиг своей цели и не желал ничего более.

Мы оставили Гассана в то время, как он упал, тяжело раненный кавасами, и был отнесен в башню Сераскириата. У него была рана в спине и две в голове, никто не знал, были ли они смертельны, но их было достаточно, чтобы сломить сопротивление Гассана. Когда Гассан был принесен в тюрьму, известие о смерти Гуссейна уже распространилось между солдатами, и они отовсюду спешили, чтобы отомстить за смерть Гуссейна, и в слепой ярости бросались на него, так что кавасы едва могли защитить его. Но когда Гассана передали страже, то та безжалостно бросила его в тюрьму, не заботясь о его ранах.

На другой день по приказанию султана в тюрьму явился визирь с несколькими офицерами, чтобы допросить убийцу министров. Войдя к Гассану, они нашли его лежащим на полу в луже крови на том же месте, куда его накануне бросили солдаты.

Визирь наклонился к нему.

– Мы пришли к покойнику, – глухо произнес он.

– У великого шейха Гассана две глубоких раны, – прибавил один из офицеров.

– Он уже почти совсем похолодел, – сказал другой.

– В этом виноваты его сторожа, – сказал после небольшого молчания визирь, – и им не избежать строгого наказания, тем не менее мы подвергаемся большой опасности, если скажем об этом.

– В таком случае мы умолчим об этом. Пусть другие, кто придет после нас, сообщают это неприятное известие, мешающее публичному наказанию преступника.

– Пусть другие докладывают об этом, – согласились все офицеры.

– Пусть его смерть будет тайной между нами, – решил визирь, – мы ничего не скажем о ней.

Мертвый Гассан был оставлен по-прежнему на полу в луже черной, запекшейся крови. Комиссия оставила его, не тронув. Двери были заперты, и ни султан, ни оставшиеся в живых министры, ни народ не подозревали, что приговоренный к виселице Гассан давно избавлен смертью от земного наказания. Правда, стража доносила Кридару-паше, что Гассан не шевелится и лежит холодный и вытянувшийся. Но Кридар-паша запретил повторять это под страхом смерти, так как убийца министров не должен был умереть. Этого приказания было достаточно, чтобы заставить всех замолчать.

В башне Сераскириата распространился слух о смерти Гассана, но никто не смел говорить об этом открыто. Он был мертв, но это была как бы неправда, раз уж он был приговорен к смерти на виселице.

Неожиданная смерть Гуссейна и последовавшие за ней события сделали неудобным захват Золотых Масок, которым должен был руководить Лаццаро, все еще находившийся в Сераскириате. Лаццаро, так же как и другие, узнал, что Гассан умер и что это представляло большое затруднение, так как его публичная казнь должна была состояться во что бы то ни стало. Тогда Лаццаро попросил аудиенции у Кридара-паши и был принят им.

– Ты – грек Лаццаро, обещавший выдать нам людей, называемых Золотыми Масками? – спросил Кридар.

– К твоим услугам, благородный паша. Прошу тебя выслушать меня. Я хочу передать тебе нечто о Гассане-бее, могу ли я говорить?

– Говори.

– В Афинах я был однажды свидетелем казни одного разбойника, которому, однако, удалось умереть раньше.

– Какое же это имеет отношение к Гассану-бею?

– Так как для устрашения других разбойников его надо было казнить во что бы то ни стало, – продолжал Лаццаро, – то поступили следующим образом: виселицу сделали очень низкой, любопытных держали при помощи солдат как можно дальше и повесили мертвого, так что никто из народа не заметил, что палач показал свое искусство над трупом.

– Все это дело Будимира, а не твое и не мое, – резко сказал Кридар и без дальнейшего разговора отпустил грека. Но затем он сейчас же отдал приказание, как только придет Будимир, тотчас отвести к нему Лаццаро.

День казни Гассана был уже объявлен, и в таком городе, как Константинополь, конечно, нашлось немало людей, желавших посмотреть на казнь. Известие о смерти Гассана не было распространено в народе, радовавшемся предстоявшему зрелищу.

В день казни палач явился в башню Сераскириата. Этот человек, в котором, казалось, давно умерли все чувства, был странно взволнован известием о том, что ему придется казнить Гассана. Войдя в тюрьму и увидев на полу безжизненное тело Гассана, палач почувствовал, как крепнет в нем это чувство.

– Хм. У него такой вид, как будто он уже умер, – раздался голос подле Будимира.

Палач обернулся, за ним стоял грек Лаццаро как человек, имеющий на это право.

– Над Гассан-беем нельзя более исполнить никакого приговора, – отвечал палач, – он мертв.

– Тем не менее он должен быть казнен, – заметил Лаццаро.

– Пусть его казнит кто хочет, – отвечал палач.

– Это значит, что ты не хочешь его вешать? – спросил Лаццаро.

Палач подумал несколько мгновений, затем повернулся к греку.

– Ты прислан допрашивать меня? – спросил он.

– Нет, я прислан только дать тебе совет, – дипломатично отвечал Лаццаро.

– Это не моя обязанность – вешать мертвых.

– Ты не так понял меня, Будимир, – перебил Лаццаро рассерженного черкеса. – Я должен дать совет не о том, как казнить мертвеца, а о том, как устроить казнь, чтобы никто не заметил его преждевременной смерти.

Будимир покачал головой.

– Береги свой совет для себя, – сказал он, – я же не нуждаюсь в твоих советах.

Лаццаро простоял еще несколько мгновений около черкеса и вышел вон.

Когда Будимир в свою очередь хотел уйти, то в коридоре его остановил караульный, говоря, что комендант башни требует к себе палача.

– Комендант? – полуудивленно, полурассерженно спросил Будимир. – Скажите, какая честь! Иди вперед, я следую за тобой.

Черкес понял, что дело неладно, но он был совершенно спокоен и хладнокровен.

Придя к Кридару-паше, он поклонился ему совершенно спокойно. Паша пристально взглянул в ужасное лицо палача, выражавшее непоколебимую волю.

– Был ли ты у приговоренного? – спросил Кридар-паша.

– Да, я был у мертвого Гассана-бея, – отвечал палач.

– Завтра после заката солнца ты должен исполнить произнесенный над ним приговор.

– Этого я не могу сделать, благородный паша.

– Не можешь?

– Это не моя обязанность – казнить мертвых.

– И все-таки ты должен это сделать.

– Кто это говорит? – спросил Будимир, глядя прямо в глаза паше.

– Такой отдан приказ.

– Я не стану казнить мертвого.

– Ну так тебя заставят! – с гневом вскричал Кридар.

– Кто же?

– Я!

– Этого ты не можешь сделать, благородный паша, – со злобной улыбкой возразил Будимир.

– Ты останешься здесь до казни и авось будешь тогда сговорчивее.

– Силой ты от меня ничего не добьешься, благородный паша. Ты можешь держать меня здесь, но ты не можешь принудить меня вздернуть на виселицу мертвого перед собравшимся народом. Кроме того, еще надо поставить виселицу.

– Довольно. Ты думаешь, что только ты один можешь казнить, но есть и другие, способные сделать то же самое, и мне кажется, что я нашел такого человека. Ты не хочешь совершить казнь, за которую назначено тройное вознаграждение, хорошо, в таком случае другой заменит тебя. Потому что казнь должна быть совершена. Ты же останешься здесь.

Казалось, эти слова подействовали на Будимира, может быть, это была только ловкая ложь со стороны Кридара, подметившего слабую сторону этого непоколебимого человека, во всяком случае, слова Кридара не остались без последствий.

– Что ты говоришь? – поспешно спросил палач. – Другой?

– Ты отказываешься исполнять свою обязанность, хорошо. Тогда твое дело исполнит другой и получит тройное вознаграждение.

– Что за дело мне до вознаграждения? Но никто другой не должен занимать моего места.

– Ты думаешь, что ты один только способен на это?

– Другой, когда я еще жив? Такого позора Будимир не перенесет.

– Кто же в этом виноват?

Будимир, видимо, боролся сам с собой, затем подошел к Кридару.

– Я исполню приговор, – сказал он.

– Как над живым?

– Пока я жив, никто не займет моего места. Я согласен. Отпусти меня.

– Твоих слов для меня достаточно. Ты свободен. Исполняй завтра после заката солнца твой долг, – заключил разговор Кридар-паша и отпустил черкеса.

К утру другого дня на рыночной площади была готова виселица, но на этот раз она была построена гораздо ниже обыкновенного.

Еще задолго до заката солнца на площадь были приведены войска и поставлены густой стеной вокруг эшафота, чтобы помешать народу приблизиться к месту казни, кроме того, даже все ближайшие дома были заняты солдатами, так что никто посторонний не мог бы увидеть вблизи, что произойдет на эшафоте. Несмотря на это, площадь была битком набита народом, и не подозревавшим, что предстоит казнь мертвеца, и только уже впоследствии слухи об этом проникли в народ из иностранных газет. Что касается опасений визирей относительно восстания в пользу Гассана, то о нем не было и речи. Толпа собралась только из одного любопытства. Редиф-паша и Кридар-паша находились в одном из домов на площади и глядели из окна. Они лично убедились, что не предвидится никакой опасности, и только хотели видеть, как исполнит палач свое отвратительное дело.

Солнце уже зашло, а кареты с преступником все еще не было видно. Казалось, Будимир запоздал. Любопытные с удивлением качали головами, так как Будимир в первый раз опаздывал. Никто не знал, что ему было предписано опоздать, чтобы дать время распространиться темноте.

Наконец вдали показалась карета. Солнце давно зашло, и вечерний сумрак уже распространился над Константинополем. Напрасно толпа желала рассмотреть казнь: темнота и войска, окружавшие эшафот, делали это совершенно невозможным. По окончании казни войска удалились и вокруг виселицы оставлены были только часовые. Толпа также стала расходиться. На другое утро Будимир снял труп с виселицы, и таким образом закончилась эта отвратительная комедия.

XXII Доказательство любви

– Я думаю, бей, – говорил граф Варвик Зора, сидя у него в гостях, – я думаю, что вас привела сюда любовь к леди Страдфорд.

– Вы думаете, граф, что я отказался от места в Мадриде только из-за леди? Вы ошибаетесь. Я не принял места потому, что сделать это было бы для меня унижением, и я ничем не заслужил выказанной мне неблагодарности.

– Конечно, нет. Я думаю, что в Турции все идет вверх дном.

– Главные виновники уже наказаны Гассан-беем, – продолжал Зора в волнении, – а я имею средства к жизни и без службы, поэтому я решил бросить ее.

– Но, во всяком случае, причиной вашего возвращения и решения жить здесь является прелестная вдова, освобожденная вами от ее мучителя.

– Да, граф, я не стану лгать, вы правы.

– Я знаю, вы любите леди.

– И это правда.

Граф Варвик помолчал немного.

– Я знаю, что вы не любите леди, – сказал Зора.

– Сказать, что я ее не люблю, было бы слишком много, – возразил граф, – я признаю ее красоту, любезность и ум, но…

– Говорите, не стесняясь.

– Я боюсь, что она не в состоянии сделать человека действительно счастливым.

– Другими словами, вы считаете леди бессердечной кокеткой.

– Да, вроде этого.

– Я боюсь, вы ошибаетесь, граф.

Варвик засмеялся.

– Вы неизлечимы, – сказал он. – Но все-таки я сомневаюсь, чтобы леди была в состоянии истинно полюбить. Я не верю, чтобы она могла чувствовать истинную, чистую, бескорыстную любовь. Это мое внутреннее убеждение, и я считаю своим долгом высказать вам его, чтобы предостеречь вас.

– Я сначала также сомневался в ней, граф, пока не узнал историю ее жизни.

– Вы в состоянии сделать решительный шаг, не оставляйте без внимания моих сомнений, – сказал с жаром граф Варвик. – Я боюсь, что леди известно ваше громадное богатство, и оно играет немалую роль в ее привязанности.

– Граф Варвик! – с упреком сказал Зора. – Мне кажется, вы заходите слишком далеко.

– Простите мне мои слова, я говорю, желая вам добра. Я не могу избавиться от мысли, что леди думает только о себе, и ваше богатство имеет для нее немалую цену. Не сердитесь на меня.

– Мне очень жаль, что вы о ней такого мнения, и моя обязанность защищать ее, так как я знаю историю ее страданий. Но слова на вас не действуют, поэтому я дам вам другое доказательство моей правоты.

– Доказательство ее любви, – сказал Варвик.

– Хорошо. Вы утверждаете, что леди корыстолюбива, что она не в состоянии любить самоотверженно, что она мечтает о моем богатстве. Я утверждаю обратное. Я верю в любовь и бескорыстие леди Страдфорд. Я готов дать вам блестящее доказательство того, что вы заблуждаетесь.

– Вы очень обрадуете меня этим и… удивите.

– Хорошо, сегодня же вечером вы будете иметь это доказательство.

– Каким образом?

– Это вы узнаете сегодня вечером или завтра утром, и даю вам слово, что леди ничего не будет подозревать.

Варвик встал.

– Я с нетерпением буду ждать вашего доказательства, дорогой бей, – сказал он, прощаясь. – Прощайте и не сердитесь на вашего друга.

– Вы идете домой?

– Да, я буду ждать вашего доказательства.

– В таком случае вы поедете по Риджент-стрит и я попрошу вас довезти меня до дома леди Страдфорд.

– С удовольствием.

Молодая вдова, чувствовавшая себя необыкновенно счастливой со времени смерти адмирала, только что возвратилась домой, сделав несколько визитов, когда ей доложили о приезде Зора, которого она еще не видела со времени его возвращения из Турции. Она сейчас же приказала принять его.

– Как я счастлива, что вижу вас! – вскричала она, радостно протягивая Зора руку. – Как давно возвратились вы в Лондон?

– Два дня, миледи.

– И только сегодня приехали ко мне!

– Я чуть было совсем не уехал, не простившись с вами лично, миледи, – отвечал Зора.

– Что с вами, Зора? – вскричала леди Страдфорд. – Я так рада, что вижу вас, а вы так холодны со мной, как никогда. Что случилось? Что встало между нами?

– Я приехал, чтобы проститься, миледи.

– Вы хотите снова оставить Лондон?

– Я приехал только для того, чтобы устроить свои дела.

– А куда вы едете?

– Меня назначили в Мадрид, но я думаю бросить службу.

– Вы не едете в Мадрид?

– Да, миледи, я бросаю службу.

– Если вы себя чувствуете оскорбленным, то я вполне сочувствую вашему решению.

– И я думаю возвратиться в Стамбул.

– В Стамбул? Почему же вы не хотите остаться здесь?

– Я буду говорить с вами откровенно, Сара. Я оставляю Лондон потому, что не могу более здесь жить. Я беден и, выходя в отставку, лишаюсь последних средств, но я не стыжусь признаться в этом, потому что не считаю бедность пороком.

Вечер в гостинной. Художник Эдвард Джон Пойнтер

– И поэтому вы хотите ехать?

– При перемене моих обстоятельств мне будет легче там, где меня знают.

– Вас и здесь знают, Зора.

– Да, меня знали, пока я был при посольстве, пока я находился в сравнительно блестящей обстановке, но теперь совсем иное, дорогая леди. Зора-бея, атташе при посольстве все знали и любили, но Зора-бея без места и без средств не будут ни знать, ни любить.

– В общем-то, вы правы, Зора, но есть и исключения.

– Я не желаю сострадания, миледи. Сострадание я ненавижу больше всего.

– Вы слишком горды, Зора, чтобы внушать сострадание.

– Как бы то ни было, в Стамбуле мне легче будет приобрести новое положение.

– И ваше решение твердо принято?

– Да, миледи, я только хочу привести здесь в порядок мои дела, а затем возвращусь в Константинополь. Я приехал к вам, чтобы проститься.

– Это для меня так… неожиданно, – сказала Сара, побледнев, и едва могла преодолеть свое волнение. – Такой быстрый, внезапный отъезд…

– Теперь уже ничего нельзя изменить, миледи, я не могу служить при нынешнем правительстве… Прощайте, Сара.

– Неужели я вас более не увижу?

– К чему лишние прощания?

– Мне кажется, что вы действуете слишком поспешно из ложной гордости, Зора.

– Повторяю, что изменить ничего более нельзя.

– И вы думаете, что ваши друзья бросят вас, потому что ваши обстоятельства изменились? О, прошу вас, не думайте этого, Зора. Не сомневайтесь во мне. Эта мысль не даст мне покоя. Или вы хотите силой разорвать все прежние связи?

– Так будет лучше.

– Вы думаете, что эта перемена будет иметь последствием унижение?

– Вы знаете все, Сара, прощайте.

– Боже, и я должна пережить это!

– Будем тверды. Может быть, нам еще придется увидеться. Вы совершенно свободны. Сознавая это, мне легче было бы расстаться с вами.

– Свободна?.. Да, вы правы, Зора… – Сара не могла дальше говорить, голос ее задрожал, она отвернулась и протянула руку человеку, которого она любила и который хотел с ней расстаться. – Прощайте, – прошептала она чуть слышным, дрожащим голосом. – Да защитит вас Бог… Верно, так должно быть.

Зора готов уже был заключить в свои объятия женщину, любовь которой для Него была несомненна, но для графа Варвика этого было мало, это было не то доказательство, которого он требовал. Сам Зора более не сомневался, он знал, что Сара любила его не за богатство, что она одинаково любила и бедного Зора, он знал, что одного его слова достаточно, чтобы Сара бросилась в его объятия.

Он поднялся. Сара отвернулась и закрыла лицо руками, она более всего на свете любила этого человека и должна была разлучиться с ним.

Когда Зора приехал к себе домой, то получил депешу о казни Гассана. Это известие так сильно взволновало Зора, что он не спал всю ночь и заснул только к утру.

Около полудня ему передали письмо, принесенное слугой леди Страдфорд.

Зора поспешно распечатал его.

«Дорогой друг! – писала Сара. – Позвольте мне в последний раз назвать вас так, я знаю, что недостойна вас, и терпеливо переношу мою судьбу. Но вы не можете помешать мне вечно любить и уважать вас. Вы были единственным человеком, которого я искренне любила и уважала, единственный, которому я верила, с которым я дышала свободно. Увидев вас, я испытала совершенно новое чувство».

Тут буквы наполовину расплылись, должно быть, от упавших слез.

«…Но вчера все погибло, все кончено, Зора. Вы уезжаете! Вы подумали, что я изменилась от того, что вы обеднели… я все надеялась, что вы меня любите, Зора… Теперь я на это больше не надеюсь, потому что если вы так думаете, значит, не любите меня. Но все-таки я хочу сказать вам, что я горячо любила, я вечно буду вас любить… Когда вы получите эти строки, меня не будет более в Лондоне».

Зора бросился из комнаты, чтобы приказать удержать слугу, но тот уже давно ушел.

«…Я продала мой дом, – говорилось далее в письме, – и все, что у меня было лишнего, и получила за все это порядочную сумму. Мне немного надо, Зора, потому что я буду жить в уединении. Не сердитесь на меня, Зора, и согласитесь на мою просьбу, примите от меня половину моих денег, положенных мной в банк на ваше имя. Не откажите, еще раз прошу вас, в моей просьбе. Вы бедны, я также хочу быть бедной!..»

Зора был не в состоянии читать дальше… Буквы исчезали у него из глаз, он чувствовал, что слезы застилают его глаза.

В это время на пороге кабинета появился граф Варвик.

– Ну что, – вскричал он, – готово ли доказательство?

Вместо ответа Зора молча подал ему письмо леди Страдфорд.

XXIII Опоясание мечом

В Константинополе шли приготовления к великому торжеству опоясания султана Абдул-Гамида мечом Османа.

Наконец наступил день, когда это торжество должно было произойти в мечети Эюба. В половине двенадцатого новый султан Абдул-Гамид в сопровождении знатнейших сановников государства выехал из Долма-Бахче, направляясь в предместье Эюб. В час пополудни между собравшейся толпой народа пронеслась весть, что шествие приближается.

Впереди ехал военный министр Редиф-паша в открытой коляске, сопровождаемый громадной свитой пеших и конных слуг. Затем следовал Камиль-паша, церемониймейстер, и множество различных придворных, каждый в сопровождении толпы слуг. За ними ехали верхом улемы в белых чалмах. Между ними виден был меккский шериф, а сзади всех шейх-уль-ислам Кайрула-эфенди.

Затем следовали министры с Мидхатом-пашой во главе по случаю болезни великого визиря Мехмета-Рушди-паши.

Наконец все шествие замыкал султан, ехавший под роскошным балдахином в сопровождении множества слуг и невольников, которые едва были в состоянии сдерживать напор толпы, кричавшей «Да здравствует султан!».

Вслед за церемонией опоясания мечом, происходившей внутри мечети, султан отправился к гробу своего отца Абдул-Меджида, чтобы произнести там молитву, после чего все шествие двинулось к Софийской мечети. В пять часов пушечная пальба возвестила, что султан возвратился в свою резиденцию. Вечером начались различные увеселения для народа, продолжавшиеся три дня.

Вечером в тот день, когда происходило опоясание мечом, Кридар-паша неожиданно отдал приказание, чтобы к полуночи отряд из сорока надежных солдат был отдан под начальство Лаццаро для произведения ареста. В приказе не было сказано, кого надо арестовать, так как Золотые Маски как в народе, так и между солдатами пользовались таинственной славой и вызывали боязнь и уважение.

За час до полуночи Лаццаро в сопровождении солдат оставил башню Сераскириата. Лаццаро ставил в эту ночь на карту все. Удайся ему неожиданная поимка Золотых Масок – и он останется жив. Они приговорили его к смерти и, попадись он им еще раз в руки, смерть его будет неизбежна. Но Лаццаро надеялся, что с помощью солдат предприятие ему удастся. Взяв же семь главных начальников, он мог надеяться, что всякая опасность исчезнет для него.

Между тем в развалинах Семибашенного замка действительно собрались Золотые Маски. В центре круга, где сидели Маски, был воздвигнут эшафот, на котором лежала секира. Молча сидели семь Масок; торжественная тишина царствовала на освещенной луной площадке, представлявшей какой-то волшебный круг.

Вот появились две новые Маски, ведя связанного Мансура-эфенди, и поставили его в кругу семи судей. Его голова была закутана темным покрывалом, так что он не мог видеть, куда его привели.

Едва Мансур был поставлен перед эшафотом, как один из Масок стал позади него, другой остался рядом. По знаку председателя покрывало упало с головы приговоренного. Мансур с ужасом сделал шаг назад, увидев перед собой блестящую секиру, на одно мгновение он потерял самообладание.

– Мансур-эфенди, – сказал председатель, – настал твой последний час. Твой приговор произнесен. Ты заслужил смерть.

– Вы не имеете никакого права убивать, ведь вы приверженцы Корана, вы не должны убивать. Не пятнайте своих рук кровью, – сказал Мансур.

– Не хочешь ли ты сознаться еще в чем-нибудь, Мансур-эфенди? – спросил председательствующий, не слушая его слов.

– Вы слышали мое последнее слово. На вас падет ответственность за мою смерть.

– Преклони колени и молись, Мансур-эфенди, приготовься проститься с этим миром.

Человек в маске, стоявший позади Мансура, заставил его преклонить колени.

Мансур понял, что он погиб, он не сопротивлялся и, казалось, смирился с судьбой.

Прозвучала команда подняться, стоявший позади человек в маске поднял Мансура и привязал его к эшафоту. Тогда Мансур почувствовал, что на голову ему было снова наброшено покрывало, и сознание как бы покинуло его. Ему казалось, что он чувствует на шее холодную сталь и умирает. Его голова бессильно повисла, руки и ноги болтались, как у спящего. Но меч не опустился. Человек в маске снова снял Мансура с эшафота; от страха или от чего другого Мансур имел вид мертвеца.

В это время на площадке вдруг появились три или четыре Маски.

– Грек Лаццаро ведет сюда отряд солдат, – доложили они. – Отряд уже начал занимать развалины. Но проход под стенами башен свободен, если вы желаете воспользоваться им, чтобы оставить развалины.

– На что вы решаетесь, братья? – спросил председатель.

– Мы остаемся, – единогласно решили все.

– Унесите Мансура, – приказал тогда мулла Кониара, – но будьте готовы по моему знаку взять грека Лаццаро. Судьба Мансура есть также его судьба. Его преступлениям должен быть положен конец. Он думает, что может предать нас суду и тем избежать наказания, но он не знает, насколько наша власть стоит выше его подлой измены. Мера его преступлений переполнилась. В эту ночь приговор над ним будет исполнен.

В это мгновение послышался шум приближающихся шагов и голосов.

– Сюда, – послышался голос Лаццаро. – Мы их поймали! Хватайте их!

На площадке появился Лаццаро в сопровождении пяти солдат, указывая им на Золотых Масок.

– Никто не уйдет, – продолжал грек. – Вот так удачная поимка!

Но солдаты с испугом попятились назад. При виде Золотых Масок, исполненные священного ужаса, они отступили назад, вместо того чтобы следовать за греком. Никакая власть на земле не могла бы заставить их схватить эти таинственные существа.

Лаццаро не подумал о возможности такого оборота дела. Он обернулся к солдатам и увидел, что они отступают.

– Сюда! – закричал он. – Схватите этих людей! Это что такое? Или вы не солдаты, а трусы? Сюда, а не то вы будете расстреляны!

Но никакие угрозы не могли подействовать на солдат. К тому же Лаццаро не был их начальником.

Он увидел, что они оставляют его одного.

– Назад, трусливые собаки! – закричал он вне себя от ярости, видя, что солдаты уходят. – Смерть вам, подлые трусы!

Остальные солдаты, занявшие выходы развалин, также не хотели нападать на Золотых Масок. Узнав от товарищей, кто находится в развалинах, они, не колеблясь ни минуты, решили как можно скорее оставить развалины и возвратиться в город.

Лаццаро увидел себя одного среди врагов, которых он хотел выдать. Ярость наполнила его душу при виде бегства солдат. Что он сделал? Вместо того чтобы уничтожить Золотых Масок, он сам отдался в их руки.

– Возьмите грека, – раздался голос председателя, когда Лаццаро хотел последовать за солдатами.

При виде угрожавшей опасности Лаццаро, казалось, решил отчаянно защищаться. Он выхватил из-за пояса кинжал и хотел бежать. Но две Маски, повинуясь полученному приказанию, бесстрашно бросились к греку, злой взгляд которого словно загипнотизировал одного из нападавших. Лаццаро воспользовался этим, кинулся на остановленного его взглядом Маску и ударил его кинжалом, но кинжал скользнул, не сделав Маске никакого вреда. В это мгновение другой человек в маске быстро набросил покрывало на голову грека и тем положил конец его сопротивлению.

Через мгновение Лаццаро был связан Масками, а солдаты возвратились в Сераскириат.

XXIV Изгнание Сади

Это было накануне казни Гассана.

Известие об ужасном приговоре сильно опечалило Сади. Уже два дня прошло с тех пор, как Реция исчезла бесследно, а теперь Сади получил еще этот новый удар. Мысль, что Гассан должен умереть позорной смертью от руки палача, не давала ему покоя. Правда, вина Гассана была велика, но и убитые им были также виновны. Сади твердо решил умолять султана об изменении приговора и сорвать маску с тех, кого султан дарил своим доверием. Он отправился во дворец Долма-Бахче, избранный новым султаном своей резиденцией.

Настроение при дворе было самое неблагоприятное, так как были получены очень неприятные известия не только с театра войны в Сербии, но и относительно намерений России. Все эти обстоятельства привели султана в дурное расположение, так что он не хотел и думать о каких бы то ни было переменах.

Султан принимал Мидхата-пашу, когда ему доложили, что Сади-паша просит аудиенции. Само собой разумеется, что новый султан не мог иметь доверия к сановникам, остававшимся верными его свергнутым предшественникам. Тем не менее он был расположен к Сади-паше, которого знал лично и в то же время знал о его разрыве с принцессой Рошаной, своей близкой родственницей.

Знай Абдул-Гамид, что произошло между Сади и принцессой, он, может быть, судил бы иначе, но теперь он думал, что бывший великий визирь оскорбил принцессу, поэтому, хотя он и велел принять его после ухода Мидхата, но принял очень холодно. Сади едва заметил это, но он не привык обращать внимание на выражение лица собеседника. Зато султан был неприятно поражен гордым видом Сади.

– Тебя освободили по приказанию моего несчастного брата, – сказал султан, – я не хочу изменять этого, хотя мне и советовали так поступить. Ты просил аудиенции, Сади-паша, говори.

– Я явился к вашему величеству с просьбой.

– Говори, хотя только что прощенному и не следовало бы обращаться с новой просьбой.

– Я прошу не за себя, я прошу только правосудия.

– Правосудия имеет право требовать даже последний из моих подданных.

– Это прекрасные слова, ваше величество.

– Говори, в чем состоит твоя просьба, – перебил султан.

– Над великим шейхом Гассаном произнесен ужасный приговор, я пришел просить смягчения этого приговора.

– Как! Ты просишь за убийцу?

– Я прошу ваше величество только изменить приговор. Если бы ваши слуги, одни из которых погибли от руки Гассана, а другие все еще служат, если бы они тоже должны были поплатиться за свою вину, тогда…

– За какую вину? – перебил султан пашу. – Ты говоришь об убийце.

– Наказанные Гассаном и их товарищи также замышляли и мое убийство.

– Твое?

– Да, ваше величество, – бесстрашно отвечал Сади. – Я должен был быть убит, но меня спасло только вмешательство несчастной девушки.

– Какое ужасное обвинение! – вскричал, побледнев, Абдул-Гамид. – Докажи его.

– В тюрьме Сераскириата есть комната, где я был заключен, и над постелью этой комнаты находится балдахин, опускающийся на спящего и убивающий его. Девушка, о которой я говорил, предупредила меня.

– Это глупые фантазии! – вскричал султан.

– Я не говорил бы об этом вашему величеству, если бы не считал своим долгом сделать это в виде предостережения, потому что еще не все люди, обвиняемые мной в убийстве, погибли. Ваше величество называет мои показания фантазиями, я не стану противоречить, но чтобы вернее умертвить меня в моей тюрьме, был поставлен отравленный шербет, так как, выпив только несколько капель его, я чуть было не умер.

– А кто из тех, кого ты обвиняешь, находится еще в живых?

– Мансур-эфенди и Гамид-кади, ваше величество.

– Я прикажу произвести следствие, и тебе будет оказана справедливость, – холодно сказал султан. – Не тот ли ты Сади-паша, которого одно время терпели во дворце принцессы Рошаны?

Сади почувствовал унижение, заключавшееся в этих словах, и понял, что его несправедливо обвиняли.

– Вашему величеству, кажется, неверно передали, в чем дело, – сказал он. – Я никогда не посещал дворца принцессы с корыстными целями, никогда не было, чтобы меня там только терпели. Я обязан принцессе только одним советом, который она дала мне в начале моей карьеры. За этот совет я был очень благодарен, и было время, когда я уважал и… любил принцессу.

– А что же случилось потом?

– Есть такие дела, ваше величество, которых лучше не касаться, а к их числу принадлежит и то, что произошло между мной и принцессой.

– Принцесса поступила опрометчиво, оказывая тебе свою милость, забыв, что не следует дарить всякого своим расположением, – сказал султан. – Но я требую, чтобы ты назвал мне причину, по которой отказался от ее милости.

– Мне будет тяжело исполнить приказание вашего величества, и я просил бы позволения молчать.

– Я хочу знать причину! Говори.

– Принцесса сама может сказать, что произошло между нами.

– Я приказываю тебе говорить под страхом моей немилости.

– Ваше величество и так оказываете мне немилость, – твердо и спокойно отвечал Сади.

– Довольно! – вскричал, побледнев, султан. – Можешь идти. Я никогда более не хочу тебя видеть. В течение месяца ты должен оставить мою столицу и государство. Ступай.

– Ваше величество изгоняет меня? – спросил Сади.

– Мой приказ об этом будет передан тебе. Мое государство навсегда закрыто для тебя. Довольно. Иди.

Сади молча поклонился и вышел. Когда он проходил через приемную, то все его бывшие друзья отворачивались от него.

Сади спешил из дворца, его словно давила какая-то тяжесть, ему назначено было самое тяжелое наказание – оставить свою родину. Он был один, у него не осталось никого и ничего, кроме сознания, что он верно служил своему отечеству.

Вечером в дом Сади явился мушир и привез подписанный министрами приказ об изгнании, но кроме того муширу приказано было передать, что Гамид-кади также изгнан, а Мансур-эфенди бежал или исчез бесследно. Это известие, по словам мушира, было приказано передать Сади-паше, чтобы он знал, что справедливость равно оказывается всем, невзирая ни на что.

Когда мушир удалился, а Сади остался один, все еще держа в руках приказ, ему послышались в соседней комнате шаги.

Был уже вечер, но огонь еще не был зажжен.

– Сади-паша, – послышался глухой голос. Сади пошел и отворил дверь.

В темноте мелькнула Золотая Маска.

– Ты зовешь меня, – сказал Сади, – я повинуюсь твоему приказанию и слушаю тебя.

– Ты ищешь Рецию – не сомневайся в ее верности, – раздался голос Золотой Маски.

– Я не нахожу Реции, но не сомневаюсь в ее любви и верности.

– Оставь этой же ночью Стамбул, – продолжал незнакомец в золотой маске. – Поезжай к Адрианопольской заставе.

– Как, неужели я должен сегодня ночью бросить Стамбул!

– Ты найдешь Рецию. Кроме того, здесь твоей жизни угрожает опасность.

– Я не боюсь смерти.

– Но ты должен защитить себя от руки убийцы. Ты должен жить для Реции.

– Я последую твоему совету и сегодня же ночью оставлю Стамбул, – сказал тогда Сади.

– Все остальное ты скоро узнаешь. Ты снова найдешь Рецию, а ее исчезновение объяснится, – проговорил человек в золотой маске и оставил дом Сади.

XXV Последние минуты заклинателя змей

Абунец пал, пораженный выстрелами.

Но он был не убит, а только тяжело ранен. Его взоры все еще были обращены вдаль, как будто он ожидал увидеть свое дитя. Мысль, что он не увидит Рецию, не давала ему умереть спокойно. Смерть быстро приближалась, но все-таки Абунец был еще жив, еще мог увидеть дочь.

Солдаты, казалось, не обращали на него внимания. Офицер видел, как Абунец повис на привязывавших его веревках, и, не приказав его отвязать, велел солдатам возвращаться в город. Казненный должен был оставаться на месте до утра. Абунец остался один. Никто не сжалился над ним. Никто не пришел к нему на помощь. Этот человек, всю жизнь помогавший другим, умирал теперь, оставленный всеми.

– Реция, дочь моя, – прошептал он, и глаза его невольно закрылись. – Я умираю, а ты не идешь. Милосердный Всевышний, дай мне еще раз увидеть мое дитя.

Но вокруг было тихо, даже шаги удалявшихся солдат смолкли. Последний потомок Абассидов опустил голову на грудь, как мертвый, кровь медленно текла из его ран.

В это время в сумерках показалось странное шествие. На богато убранной белой лошади сидела женщина, закутанная в покрывало, за узду лошадь держал человек в золотой маске, двое других следовали на некотором расстоянии. Прохожие, встречающие это шествие, отступали и низко кланялись, прикладывая руку к сердцу и говоря: «Мир с вами!» Шествие приближалось к площади, где произошла казнь.

В это время вышла луна и осветила Абунеца, повисшего на веревках, привязывавших его к столбу.

– Все кончено, – раздался голос Золотой Маски. – Мы опоздали.

– Опоздали! – вскричала женщина в покрывале. То была Реция, дочь Альманзора. – Говори, где мой отец, к которому ты обещал меня отвести? Где он?

Золотая Маска указал на столб.

– Он уже казнен, – раздался в ответ голос Золотой Маски, в то время как две другие поспешно подошли отвязать Альманзора. – Посмотри туда. Мы опоздали!

Реция вскрикнула от ужаса и закрыла лицо руками, увидев привязанного к столбу старика. Этим стариком был ее отец. Она так долго его оплакивала и так желала видеть, а теперь должна была наконец увидеть, но увидеть только его труп.

Золотые Маски отвязали Абунеца и положили на траву. Реция соскочила с лошади и поспешила к отцу. Она с криком отчаяния бросилась к отцу, и этот крик, казалось, пробудил к жизни Абунеца. Голос его ребенка заставил снова биться его сердце. Абунец зашевелился, и человек в Золотой Маске подал ему фляжку.

Несколько капель воды имели оживляющее действие. Старый Абунец выпрямился, лицо его снова оживилось, улыбка радости мелькнула на лице, он узнал Рецию.

Рыдающая Реция схватила за руку отца.

– Да, это ты, я узнаю тебя! – вскричала она. – Наконец-то я вижу тебя. Как долго я желала этого свидания. Как долго я жила между страхом и надеждой. Я никогда не верила, что ты умер. Но теперь я увидела тебя, чтобы снова проститься…

– Не плачь, дочь моя, успокойся, – заговорил слабым голосом старый заклинатель змей. – Я не боюсь смерти, но я чувствую, что у меня еще достаточно времени, чтобы сказать тебе все, что меня терзает, и благословить тебя. Господь сжалился надо мной и посылает мне знак своего благоволения. Я молил его об этой милости, и моя молитва услышана, я вижу тебя, дочь моя.

Реция со слезами наклонила голову, старик положил на нее свои дрожащие руки, как бы желая удостовериться, что дочь около него.

– О мой бедный дорогой отец, – сказала Реция, – как я желала тебя видеть. Я не теряла надежды видеть тебя.

– Я все знаю, дочь моя, я часто бывал близ тебя, так что ты и не знала этого.

– Внутренний голос вечно говорил мне, что ты жив, хотя в Стамбуле и говорили о твоей смерти.

– На меня действительно напали в начале путешествия разбойники, подкупленные Мансуром, чтобы убить меня. Мансур и Кадиджа преследовали меня из корыстолюбия. Оба знали, что в моей власти находятся бумаги калифов Абассидов, от которых мы происходим, оба знали, что между этими бумагами находится указание на сокровище старых калифов.

– Теперь я понимаю ненависть старой Кадиджи, – сказала Реция, – но Сирра сделала все, чтобы загладить вред, принесенный нам ее матерью.

– Я давно уже знал, что сокровище калифов не существует более, – продолжал Альманзор. – Я был в пирамиде пустыни Эль-Тей и всю ее обыскал. Сокровища не было, но все-таки оно принесло нам много горя и потерь.

– Не сожалей, отец, что это сокровище не попало к нам в руки.

– Я никогда не желал этого. Но должен был разыскивать в интересах моих детей. Документы находились в моих руках, и Мансур старался во что бы то ни стало завладеть ими. Для этого он приказал преследовать меня, и ему действительно удалось завладеть документами. Что касается меня, то я спасся благодаря мулле Кониара, и на тайном собрании представителей ислама было решено противодействовать преступным действиям Мансура. Последствием этого собрания было образование союза Золотых Масок. Я сам, твой отец, был Бейлер-Беги Золотых Масок, я направлял их поступки, я был их главой…

– Ты, отец мой?

– Золотые Маски должны были противодействовать преступлениям Мансура и его сообщников, должны были защищать невинных и беззащитных и наказывать виновных, их правилом было изречение: «Бог есть любовь! Все люди братья!»

– Это прекрасное изречение, отец, о, если бы все люди следовали ему!

– С моей смертью дело Золотых Масок не заканчивается, – продолжал старик, – другой будет их главой, им остается еще много сделать, и я боюсь, что они недолго будут в состоянии противостоять злу. Но я чувствую, что мои силы ослабевают, мои минуты сочтены, и мне еще много остается сказать тебе, дочь моя. Я знаю, что ты находишься под защитой Сади. Он благородный человек, я оставляю тебя ему, будучи убежден, что он составит твое счастье. Но послушайся моего совета: не оставайся в Турции. Уезжай вместе с Сади и создай себе в другой стране семейный очаг, потому что здесь ты подвергаешься опасности лишиться своего защитника.

– Ты желаешь, чтобы мы уехали, отец мой? Чтобы мы оставили Стамбул? После твоей смерти ничто не будет удерживать меня в стране, где ты и Сади не испытали ничего, кроме несправедливости и притеснений.

– Совершенно верно, дитя мое, твое обещание успокаивает меня. Такие люди, как Сади, редки в Турции, и зависть преследует их. Неблагодарность была наградой за его дела, я знаю все. Он не обогатился, будучи визирем, но в его бедности он будет счастливее всякого богача. Кроме того, ты получишь в наследство все мое состояние, которое хоть и не так велико, как отыскиваемое сокровище Абассидов, но оно не стоит ни одного чьего-либо вздоха, ни одной слезы и приобретено честным путем.

– Я не знала, что у тебя есть состояние, отец.

– Мое состояние – сто тысяч фунтов стерлингов, лежащих в английском банке. Бумаги для получения их будут переданы тебе муллой Кониара или кем-нибудь из братьев нашего общества.

– Какое богатство, отец! – вскричала Реция.

– Хочу, чтобы оно принесло вам счастье. Но меня беспокоит еще одно, – сказал Альманзор слабеющим голосом.

– Что такое, отец, говори, твоя воля для меня священна, – сказала Реция дрожащим голосом.

– Мы должны проститься, дочь моя. Я старик и уже довольно прожил на свете. Я чувствую, что настает моя последняя минута…

Реция рыдала и покрывала поцелуями уже холодевшие руки отца.

– Благословляю тебя, дитя мое… Знай, что я больше не мусульманин… Я христианин… Обряд крещения надо мной совершил иерусалимский патриарх. Мое последнее желание… Чтобы и ты по убеждению перешла со временем в христианство… Потому что эта религия учит: «Бог есть любовь… Все люди братья…»

Голос изменил умирающему. Альманзор расстался со своей последней тайной.

Реция не могла выговорить ни слова. Она обняла умирающего отца. Старик, собрав последние силы, положил руки на голову дочери.

– Благодарю тебя, Боже, – прошептал он, – теперь я умру спокойно… Прощай, дочь моя, благословляю тебя и Сади… Думайте обо мне…

Старик вздохнул в последний раз – он был мертв. Его душа обрела наконец покой.

Подошедшие ближе Золотые Маски с молитвой остановились вокруг умершего. Реция опустилась на колени.

XXVI Спасение Черного Карлика

Мы оставили Сирру в самую критическую для нее минуту, когда она, падая, схватилась за выступ стены и повисла высоко над землей, каждую секунду рискуя упасть и разбиться насмерть. Оказалось, что выступ, за который ухватилась Сирра, находился как раз над окном. Окно было открыто и, хоть и заделано решеткой, но прутья отстояли один от другого так далеко, что Сирра при ее ловкости могла пролезть между ними. Весь вопрос заключался в том, куда вело это окно, не в новую ли тюрьму? И Сирра могла снова оказаться пленницей, но, во всяком случае, ей не представлялось никакого выбора и, недолго думая, она проскользнула в окно.

В эту минуту внутри комнаты кто-то зашевелился.

– Кто там? – послышался заспанный пьяный голос.

Сирра притаилась и не шевелилась. В комнате было так темно, что она ничего не могла различить.

По всей вероятности, тот, кого разбудил шум, не имел особенной охоты разузнать о его причине, так как, не получив ответа на вопрос, он замолчал. По этому равнодушию или усталости Сирра сейчас же решила, кто мог быть в комнате.

В комнате пахло табаком, а так как арестанты не имеют права курить, то ясно было, что спал какой-нибудь караульный, затворив дверь наружу, а так как солдаты очень часто примешивали в табак опиум, то Сирра этим и объяснила себе крепкий сон солдата.

Итак, Сирра спаслась от верной смерти, угрожавшей ей, если бы она упала вниз, но ее положение немногим от этого улучшилось.

В комнате спал караульный и если бы, проснувшись, он увидел Сирру, то ее снова арестовали бы. Путь к свободе был бы ей прегражден. Но Сирра полагалась на случай и свою ловкость. Она ясно слышала громкое храпение солдата. Глаза ее стали привыкать к темноте, и она увидела, что ее положение опаснее, чем она прежде думала: вместо одного солдата в комнате спало двое.

Солдаты спали на соломе, в комнате был низкий деревянный стол, два стула и небольшой шкаф. На столе лежали трубки, брошенные солдатами, когда табак и опиум начали оказывать свое действие. Кроме того, на столе стояла кружка, вид которой напомнил Сирре о мучившей ее жажде, забытой в минуту смертельной опасности, но теперь она тем более почувствовала желание освежить себя питьем и тихонько скользнула к столу. Схватив кружку, Сирра почувствовала, что та еще наполнена до половины. Она поднесла ее к губам, в ней оказался кофе. Выпив все до капли, девушка почувствовала, что она как бы ожила. Сирра поставила кружку обратно на стол. Солдаты по-прежнему крепко спали.

Что было теперь делать? Она должна была попытаться во что бы то ни стало оставить комнату. Осторожно и тихо прокралась Сирра к дверям: они не были заперты на замок, но только притворены, надо было лишь отворить их без шума.

Сирра, не колеблясь, взялась за ручку. Ей удалось приотворить дверь, но та слегка скрипнула. Сирра замерла.

Один из солдат услыхал скрип и приподнялся.

– Это ты, Сулейман? – спросил он, обращаясь к товарищу и в темноте не видя, что происходит у двери.

– Хм, – пробормотал только спросонья спрошенный. Этот ответ, казалось, вполне удовлетворил спрашивавшего, потому что он снова улегся.

Сирра подождала, пока он снова крепко уснет и только тогда вышла, оставив дверь открытой, чтобы скрип ее снова не разбудил солдата, затем она поспешила к выходу, где горел фонарь.

Прежде чем повернуть из бокового коридора, шедшего к главному выходу, Сирра остановилась, прислушиваясь, так как там также могли быть солдаты. Коридор был пуст, ничто не двигалось в нем, большая дверь, выходившая на лестницу, была заперта. Подойдя к этой двери, Сирра убедилась, что она заперта на ключ, находившийся, по всей вероятности, у солдат. Если Сирре не удастся найти этот ключ, то она погибла, поэтому она, не колеблясь ни минуты, решила возвратиться и разыскать ключ, оставшийся в комнате у солдат.

В это время было уже около двух часов, если не больше. Не теряя ни минуты, Сирра пошла назад.

Но куда могли солдаты положить ключ? Было ли для этого отведено какое-нибудь определенное место? Но как ни искала Сирра, ключ не попадался. Тогда ей пришло на ум, что, может быть, солдаты положили ключ под голову. Сирра задумалась на мгновение, потом решилась осторожно попробовать, не лежит ли ключ под изголовьем у одного из солдат.

Она тихонько подошла к соломе, где спали солдаты, и опустилась на колени. Скоро она убедилась, что у этого солдата ни под изголовьем, ни в руках, ни в карманах ключа нет. Но ключ мог быть и у другого солдата.

Подойдя ко второму солдату, она начала свои опасные поиски. Вскоре она действительно почувствовала, что под изголовьем лежит ключ. Чем ближе была она к цели, тем более увеличивалась опасность: в руке Сирры была ручка ключа, нижняя же часть его лежала под головой спящего, надо было вынуть ключ, не разбудив солдата. Сирра начала медленно тащить ключ, но как ни осторожно она это делала, спящий почувствовал, что под ним что-то шевелится и в полусне поднял обе руки к голове. Сирра отдернула руку и солдат не поймал ничего, но теперь стало еще труднее достать ключ, так как спавший положил руки под голову как раз на то место, где лежал ключ. Тогда Сирра решилась и быстро выдернула ключ, а сама присела за изголовьем.

– Что такое? – вскричал, проснувшись, солдат. – Чего тебе надо, Махмуд? Что?.. Что…

– Что такое? – спросил, в свою очередь проснувшись, Махмуд.

– Ты меня толкал, Махмуд?

– Тебя? Тебе, верно, приснилось.

Сулейман, у которого Сирра выдернула ключ, чувствовал, что голова у него еще тяжела, и снова опустился на солому, так же как и его товарищ, чтобы продолжать прерванный сон. Теперь ключ был найден, но надо было ждать еще несколько минут, пока солдаты снова крепко заснут.

Наконец снова послышалось ровное дыхание солдат. Наступила благоприятная для бегства минута. Сирра поспешно проскользнула в коридор, держа в руке ключ. Вдруг ей послышался как будто сигнал, какие даются в Константинополе, когда вспыхнет пожар. Сирра остановилась, чтобы прислушаться, но в коридоре не было ни одного окна, так что всякий шум снаружи был в нем менее слышен, чем в караульных с окнами, где спали солдаты. Тем не менее Сирра не ошиблась, она слышала сигнал пожара. Внизу в башне уже подняли шум. Сирра надеялась, что в общей суматохе ей будет легче ускользнуть, но едва она успела вставить ключ, как услышала шаги приближавшихся солдат. Она не успела открыть дверь и, оставив ключ в замке, спряталась за выступом стены.

– У тебя ключ? – раздался голос одного из солдат.

– Нет, он, должно быть, у тебя, – отвечал другой.

– Ты, может быть, думаешь, что я пьян и ничего не помню? – с гневом вскричал Махмуд. – Ты взял ключ, когда мы ложились, и положил его под голову.

Сулейман, казалось, вспомнил.

– Да, ты прав! – вскричал он. – Я теперь припоминаю, что положил его вчера под голову… Но ключа нет, Махмуд!

– В таком случае мы не можем выйти. Беда, если мы не поспеем вовремя к смене.

Начало уже рассветать и, судя по сигналу, пожар был в Пере.

В эту минуту Махмуд взглянул на дверь и увидел, что ключ вложен в замок.

– Клянусь бородой пророка! – воскликнул он. – Здесь что-то нечисто. Это невозможно.

– Что с тобой? – спросил Сулейман.

– Ключ торчит в замке, – отвечал с испугом Махмуд.

– Тем лучше. Отворяй скорее.

– Я сам, своими руками вынул его вчера вечером!

– Если бы ты его вынул, так он не мог бы быть теперь здесь.

Махмуд покачал головой, тогда как Сулейман поспешно подошел к двери и, отворив ее, стал прислушиваться. Вскоре снизу пришел начальник караула посмотреть, стоят ли на своих постах часовые, считавшие себя теперь счастливыми, что они вовремя успели найти ключ.

Сирра со страхом сидела в своем углу, видя, что делается все светлее и что скоро ее бегство может быть открыто по обрывку веревки, висевшему из ее окна. Вся надежда Сирры была теперь на общую смену часовых в пять часов. Минуты казались ей часами, и она каждое мгновение боялась услышать, что ее бегство открыто.

Пожар, казалось, был невелик, потому что сигналы скоро смолкли.

Наконец наступило время смены. Махмуд и Сулейман спустились вниз, чтобы вместо себя послать других.

Этой минутой, когда коридор был пуст, а дверь открыта, Сирра воспользовалась, чтобы сбежать вниз. Внизу в это время также не было часовых. Неслышно, как тень, добралась Сирра до входной двери, как вдруг услышала громкие шаги и голоса двоих разговаривавших, показавшиеся ей знакомыми.

Это были Махмуд и Сулейман. Первый нес в руках кружку, взятую им наверху.

– Пуста! – кричал Махмуд и с таким азартом сунул кружку в лицо Сулейману, что чуть не выбил ему зубы. – И ты еще хочешь меня уверять…

– Я говорю тебе, – перебил Сулейман, – я отлично знаю, что кружка была еще до половины наполнена кофе, и никто, кроме тебя, не мог выпить его. Я тебя знаю, ты вечно так делаешь…

– Что? – с гневом вскричал Махмуд. – Ты хочешь уверить меня, что я выпил кофе?!

Сирра невольно улыбалась, слушая этот разговор. Голоса солдат замолкли в отдалении, но, очевидно, им не скоро суждено было решить, кто из них выпил кофе. Тогда Сирра быстро проскользнула в широко открытую дверь. Наконец-то она была свободна.

День уже начался, и Сирра из полутемного коридора вдруг выскочила на яркий солнечный свет. Перед башней было большое оживление, так как возвращались отряды, посланные на пожар. Ворота со двора были открыты, и Сирра быстро воспользовалась этим, чтобы окончательно выбраться на свободу, где погоня за ней была невозможна, так как она в одно мгновение скрылась в лабиринте узких улиц, окружающих башню Сераскириата.

XXVII Снова вместе

Возвратимся снова к ночи, предшествовавшей казни Гассана.

В то время как Будимир занялся приготовлениями к казни, по боковым улицам ехал всадник. Выехав на площадь, он остановил свою лошадь, посмотрел на приготовления Будимира и медленно подъехал к нему.

– Будимир, – сказал он печально.

Черкес повернулся к всаднику и, казалось, узнал его при бледном свете луны.

– Это ты, благородный Сади-паша, – сказал он. – Зачем ты меня зовешь?

– Ты ставишь виселицу?

– Да, господин, для Гассан-бея.

– Ты был у него? Он, должно быть, сомневается в верности своих друзей, но скажи ему завтра перед казнью, что, несмотря на его поступок, Сади не забыл и не бросил его, – сказал Сади палачу. – Скажи ему, что Сади-пашу изгнали.

– Тебя, благородный паша, тебя изгнали?

– Передай это несчастному Гассан-бею.

– Я охотно исполнил бы твое приказание, благородный паша, но я не могу этого сделать.

– Что это значит? Разве не ты будешь исполнять казнь?

– Я, благородный паша, и все-таки я не могу исполнить твоего приказания. Гассан-бея нет более в живых.

– Гассана нет в живых… Благодарю тебя за это известие, – с волнением сказал Сади. – Я, по крайней мере, уеду с утешением, что он избежал позора.

– Молчи, благородный паша, никто не знает и не должен знать того, что я сообщил тебе.

– Понимаю. Перед народом хотят разыграть комедию, – сказал Сади. – Еще раз благодарю тебя за известие, Будимир. Ты можешь сказать, что хоть раз сделал добро в жизни.

Сказав это, Сади дал шпоры лошади.

– Будь счастлив! – закричал ему вслед Будимир, тогда как Сади скрылся в темноте, покрывавшей город.

Сади поехал к Адрианопольским портам и достиг их, когда уже было далеко за полночь. Выехав за ворота, он вдруг увидел перед собой человека в зеленой арабской повязке.

– Сади-паша, – раздался глухой голос.

Это был Золотая Маска. Сади ясно различил блестящую золотую маску, сверкавшую на лице незнакомца.

– Я здесь, – вскричал Сади.

– Возвращайся назад. Не езди дальше этой дорогой, – продолжал Золотая Маска.

– Ты призвал меня сюда, чтобы указать мне мой путь.

– Ты должен ехать в Адрианополь, чтобы найти Рецию, дочь Альманзора.

– Почему ты не позволил мне ехать по железной дороге? Теперь я уже был бы в пути.

– Ты не должен ехать по железной дороге.

– А теперь ты говоришь, что и по этой дороге я не должен ехать дальше? – спросил Сади.

– Эта дорога привела бы тебя к смерти.

– Я не трус. Как должен я был здесь умереть?

– От руки убийцы, Сади-паша, – отвечал глухой голос Золотой Маски. – Возвращайся, здесь ждет тебя пуля убийцы.

– Ты говоришь, что я должен снова найти Рецию в Адрианополе. Эта дорога ведет туда, но я не должен по ней ехать, точно так же, как и по железной дороге… Как же могу я достичь цели, говори?

– Возвращайся обратно в город, поезжай в Скутари и найди там корабль «Кит Ионы», он этой же ночью выходит в море.

– Но я хочу ехать в Адрианополь.

– Корабль идет в Родосто, ты там сойдешь на берег, – отвечал Золотая Маска. – Там найди капитана Хиссара, он несколько недель тому назад пришел со своим кораблем в Родосто и живет там, затем поезжай из Родосто в Адрианополь.

– А как найду я там Рецию? – спросил Сади, но Золотая Маска уже исчез во мраке, не дав ответа на последний вопрос Сади.

Сади вдруг очутился один на пустынной дороге. Он повернул лошадь и поскакал обратно в город. Дома он отдал лошадь слуге и отправился на указанный ему корабль. Придя на берег, он велел лодочнику везти себя на «Кит Ионы».

Когда Сади поднялся на корабль, хозяин его, он же и капитан, с удивлением подошел к нему.

– Ты идешь в Родосто, капитан? – спросил Сади.

– Да, и ветер такой попутный, что мы выходим в море сегодня же ночью, – отвечал капитан.

– Хочешь взять меня с собой?

– Охотно.

– Я заплачу тебе сколько хочешь.

– Я возьму с тебя только обычную плату, но я должен знать, кто ты. Извини меня, но прежде всего я должен знать твое имя.

– Хорошо, ты узнаешь мое имя, – сказал Сади, поворачиваясь так, что лунный свет упал ему прямо в лицо.

– Что я вижу… Неужели может быть такое сходство? – с удивлением вскричал тогда капитан. – Ты как две капли воды похож на благородного Сади-пашу.

– Он самый и есть.

– Ты Сади-паша? Какая честь выпала мне!

– Итак, ты возьмешь меня пассажиром? – снова спросил Сади.

– Ты оказываешь мне милость, благородный паша. Да будет благословен этот день, – отвечал капитан и тут же хотел сообщить своему экипажу, кто едет на его судне.

Но Сади запретил ему это.

– Возьми деньги, – сказал он, – и выходи скорее в море, так как мне надо быть скорее в Родосто.

Но капитан не хотел брать денег, тогда Сади велел разделить их между экипажем.

Через полчаса судно оставило гавань. Капитан приказал поставить все паруса, и корабль быстро понесся по волнам.

Вечером на следующий день корабль входил уже в гавань в Родосто. Сади поблагодарил капитана и оставил корабль. На берегу он справился о капитане Хиссаре. Ему отвечали, что капитан уехал утром в Стамбул, но возвратится на другой день. Тогда Сади решил не ждать Хиссара, а сейчас же отправиться в Адрианополь. Он купил лошадь и выехал на дорогу в Адрианополь. Но где должен он был искать Рецию?

Сади на мгновение остановил лошадь. В эту минуту он увидел в отдалении небольшую группу, при виде которой его охватило тревожное предчувствие. На красивой лошади сидела закрытая покрывалом женщина, и какой-то внутренний голос говорил Сади, что это должна быть Реция. Ведя лошадь под уздцы, впереди шел Золотая Маска, в некотором отдалении за ним следовали двое других.

Вдруг всадница заметила Сади, и все сомнения исчезли, так как она всплеснула руками и протянула их вперед, как бы навстречу всаднику. Сади соскочил с лошади и бросился к своей возлюбленной Реции. Она тоже спрыгнула с лошади, чтобы со слезами обнять своего Сади.

– Наконец-то я тебя снова нашел! – вскричал Сади, заключая возлюбленную в объятия.

– Ты спрашиваешь меня, почему я так неожиданно исчезла? – говорила Реция. – Прости мне, что я это сделала. И я знаю, что ты простишь меня, когда узнаешь все. Золотая Маска явился и взял меня, чтобы устроить мне свидание с отцом.

– С твоим отцом, Альманзором? – с удивлением спросил Сади.

– Да, Сади, с ним. Он еще был жив.

– О, дай мне увидеть этого благородного старца.

– Ты опоздал, мой возлюбленный. Час тому назад мы его похоронили.

– Но ты… Успела ли ты вовремя, чтобы увидеть того, кого считала уже давно умершим?

– Благодаря поспешности, с какой меня везли Золотые Маски, я успела вовремя. Потому-то я так неожиданно и оставила тебя не простясь. В первую минуту я сама не знала, куда меня везут.

– Твой отец был жив, а ты считала его умершим?

Тогда Реция рассказала все, что передал ей Альманзор.

– Он благословил меня и тебе также прислал свое благословение, мой дорогой, – заключила Реция свой рассказ. – Он спокойно отошел в вечность, так как знал, что оставляет меня под твоей защитой. Он любил и уважал тебя, мой дорогой Сади.

– И за свое человеколюбие этот благородный человек должен был заплатить жизнью. Это так тяжело для меня, Реция, что мне еще более хочется оставить эту неблагодарную страну.

Реция бросилась на шею своему супругу.

– Не будем долее оставаться здесь, мой дорогой Сади, нам никогда не найти в Турции истинного спокойствия, мы слишком много выстрадали здесь. Прощаясь, отец просил меня, чтобы мы оставили страну, где ничто более не удерживает нас.

– Твое желание исполнилось раньше, чем ты его выразила, – отвечал Сади, – я изгнан.

– Ты – изгнан? – переспросила Реция, как бы не будучи в состоянии поверить в это. – Но утешься, Сади, может быть, скоро наступит час наказания для тех, кто так поступил с тобой. Кто знает, может быть, их часы уже сочтены. Что касается нас, то бежим из этой страны, где погиб мой отец, где ты испытал только одну неблагодарность. Мне легко расстаться с ней.

– Прежде всего возвратимся еще раз в Стамбул, чтобы произвести последние розыски нашего пропавшего сына, – сказал Сади.

– И Сирры, – прибавила Реция.

С наступлением ночи снова соединившиеся супруги отправились обратно в Родосто. Из Золотых Масок после появления Сади двое исчезли, один остался, чтобы напомнить Сади не забыть найти в Родосто капитана Хиссара, затем и он оставил их. Но казалось, что им не суждено было увидеть капитана, так как он снова уехал в Стамбул, куда Сади решил также отправиться.

В первый же день по приезде Сади и Реции в Константинополь, вечером, когда они сидели в одной из комнат своего дома, строя различные планы будущего, в двери кто-то постучался.

Реция с удивлением встала. Кто мог это быть?

Она открыла дверь.

Навстречу ей появился Золотая Маска.

Реция низко поклонилась и отошла к Сади, Золотая Маска вынул кожаную сумку и подал ее дочери Альманзора.

– Мудрый мулла Кониара посылает тебе документы относительно твоего наследства, – раздался глухой голос Золотой Маски.

– Благодарю тебя, – отвечала Реция, беря сумку.

– Позволь один вопрос, – обратился Сади к Маске, – знаешь ты, что за связь между мной и капитаном Хиссаром?

– А ты еще не нашел его?

– Я не нашел его в Родосто.

– В таком случае ты все потом узнаешь, – сказал Золотая Маска и удалился.

Когда Реция открыла сумку, то в ней оказались бумаги на вклад ее отца в английском банке.

XXVIII Капитан Хиссар

Садовница принцессы Рошаны Амина поливала цветы, как вдруг с испугом увидела перед собой какое-то странное существо. Сирра сделала знак садовнице подойти ближе, но та хотела бежать.

– Останься, – раздался ангельский голосок Сирры, – я такой же человек, как и ты, я девушка.

– Чего тебе здесь надо? – спросила Амина, едва сдерживая свой страх.

– Тебя.

– Меня? Разве ты меня знаешь?

– Я знаю, что ты садовница принцессы Рошаны и что тебе был поручен ребенок, маленький мальчик. Принцесса во дворце?

– Нет, она теперь живет в летнем дворце.

– А Эсме здесь?

– Нет, она тоже там. Но что ты знаешь про ребенка?

– Слуги принцессы украли его у меня.

– Украли у тебя?

– Он был поручен моим попечениям. Бедное дитя. Где он? Я хочу видеть его. Я была у тебя в доме, но не видела ребенка.

– Бедного мальчика давно уже нет у меня, – отвечала Амина, слабую сторону которой затронула Сирра.

– Давно уже нет у тебя? – спросила Сирра.

– Разве ты не знаешь? Принцесса приказала убить его.

– Принцесса? Маленького Сади?

– Она приказала Эсме убить его, и я должна была отдать его, должна! Ах, как это было мне тяжело, я не могу тебе сказать, но я не могла ничего сделать.

– И Эсме убила ребенка?

– Она должна была утопить его.

– И она это сделала?

– Умеешь ли ты молчать?

– Я ничего не выдам, только скажи мне правду.

– Я вижу, что ты тоже любишь бедного ребенка. Эсме не утопила мальчика, а отнесла его на берег и там положила в лодку и отвязала ее от берега.

– Отвязала? И пустила в море?

– Никто не знает о нем ничего более. Ах, по всей вероятности, он умер. Вечером была сильная буря. Когда Эсме, придя, созналась мне, что она сделала, я бросилась к башне Леандра, куда течение должно было отнести лодку.

– Это было очень умно. Но взяла ли ты лодку?

– Мы очень бедны, но для ребенка я пожертвовала бы последним. У меня был серебряный амулет, наследство от матери, я обещала его одному лодочнику, и он обещал мне караулить лодку с ребенком и поймать, как только она покажется. Ветер и дождь были ужасны, на воде было темно, но от моих глаз не могло ничто укрыться. С каким страхом глядела я на волны! Вдруг лодочник указал на лодку, которая была не более как в двадцати саженях от берега. Аллах, что я увидела! Сквозь шум бури был слышен плачущий детский голос. В лодке, держась за борт, сидел маленький мальчик и плакал, как бы понимая грозящую ему опасность. Никто не слышал голоса ребенка, кроме меня и стоявшего около меня каикджи. У меня сердце перестало биться от страха, когда я увидела ребенка…

– Скорее, говори! Что случилось? – вскричала Сирра.

– Я вскочила в лодку. Каикджи не хотел следовать за мной, говоря, что ребенка нельзя спасти, что мы только погибнем вместе с ним. Но меня ничто не могло остановить. Наконец каикджи смягчился моими просьбами и отвязал лодку. Волны так и подбрасывали маленькую лодочку, и мне казалось, что настал мой последний час. Но я должна была спасти ребенка.

Ветер быстро нес лодку, где был ребенок, а течение было так сильно, что лодочник не мог грести. Лодка не повиновалась более рулю.

– И ты не догнала лодки с ребенком?

– Мы еще видели его, когда нас отнесло уже далеко от башни Леандра. Вдали виден был большой корабль. Каикджи упал на дно лодки и стал молиться. Я видела невозможность догнать лодку с ребенком, я увидела еще раз, как мелькнула вдали беленькая рубашка мальчика, затем все исчезло.

– Ты думаешь, что лодка потонула?

– Я больше ничего не видела. Я больше ничего не знаю. Лодочник снова схватился за весла и начал бороться с ветром и течением, а не то нас тоже унесло бы в открытое море. Наконец каикджи, работавшему на веслах с силой отчаяния, удалось пристать к берегу.

– А бедный ребенок уплыл в открытое море?

– Он, наверное, нашел смерть в волнах. Часто по ночам мне слышится его жалобный голос, и я не нахожу покоя.

– Горе причинившей смерть невинному ребенку, – сказала Сирра.

– Молчи! Что можешь ты сделать? – сказала садовница, с испугом оглядываясь. – Если кто-нибудь услышит тебя, то мы обе погибли.

– Я не боюсь, Амина. Принцесса не уйдет от наказания. Итак, он умер, – печально сказала Сирра, и глаза ее наполнились слезами. Машинально, сама того не замечая, прошла она на берег, где утонул бедный ребенок.

Вблизи стояло несколько кораблей, готовившихся к отплытию. Издали быстро приближался красивый корабль. Сирра могла ясно различить стоявшего на мостике капитана, почти могла сосчитать количество матросов. Ей казалось, что она как будто должна стоять на берегу и ждать, не получит ли известия о ребенке. Корабль подошел совсем близко и спустил паруса, чтобы осторожно войти в гавань и бросить якорь у берега. На палубе играл маленький полуодетый по случаю сильной жары ребенок. Сирра невольно вздрогнула при виде ребенка. Корабль быстро прошел мимо, и Сирра не могла последовать за ним. Тем не менее она не могла забыть ребенка. Хотя, конечно, у капитана могло быть свое семейство, но Сирра решила сама убедиться в этом. Она подошла к группе матросов, стоявших на берегу, чтобы расспросить их про корабль, прошедший мимо, но матросы начали насмехаться над ее уродством, только один из них, у которого сестра была уродом, почувствовал сострадание к несчастной Сирре и обратился к ней с вопросом, чего ей надо.

– Видел ты корабль, сейчас прошедший мимо? – сказала Сирра.

– Ты спрашиваешь про бриг из Родосто?

– Я спрашиваю про корабль, только что вошедший в гавань.

– Да, это был бриг капитана Хиссара из Родосто.

– Так, значит, капитана зовут Хиссар?

– А его корабль – «Хассбалах».

– Ты знаешь капитана?

– Я служил прежде у его брата.

– Женат ли Хиссар и возит ли он на корабле свою семью? – спросила Сирра.

– Нет, Хиссар живет один, он не любит женщин.

Сирра вздрогнула. Если у капитана нет семьи, то как попал к нему на корабль ребенок?

– Благодарю тебя за твои сведения, – сказала она и в то же время твердо решила разыскать капитана Хиссара, что было легко сделать теперь, когда она знала название судна и имя капитана. Какой-то внутренний голос говорил ей, что ребенок на корабле имеет для нее большое значение.

Был уже вечер, когда Сирра добралась до того места, где останавливались прибывшие корабли, но сколько она ни спрашивала, никто не мог указать ей бриг «Хассбалах». Тогда она села в лодку и велела разыскивать бриг, так как, обыкновенно, лодочники знали все суда.

– Суда из Родосто все останавливаются по ту сторону, у большого моста, – сказал каикджи.

– Так вези меня туда.

Лодка поплыла, и вскоре они приблизились к мосту через Золотой Рог, соединяющему Стамбул с Галатой и Перой.

Каикджи обратился с расспросами, где стоит «Хассбалах» из Родосто, и ему указали место, где остановился бриг. И скоро Сирра поднималась на палубу красивого судна.

Матросы были, казалось, отпущены на берег, потому что на палубе был только сам капитан Хиссар и вахтенный. Хиссар с удивлением и почти неудовольствием глядел на поднявшееся на палубу уродливое существо, рулевой же, казалось, принял Сирру за какое-то явление с того света, но капитан Хиссар, очевидно, не верил в привидения, потому что прямо пошел навстречу Сирре.

– Кто ты? – спросил он.

– Люди зовут меня Черным Карликом, капитан Хиссар, но я человек, как и все другие, – отвечала Сирра.

– Откуда ты меня знаешь? – спросил с удивлением капитан Хиссар, пристально глядя на уродливое создание и думая, что несчастная хочет просить милостыню.

– Ты Хиссар, капитан брига из Родосто под названием «Хассбалах», не так ли? – продолжала Сирра.

Хиссар, окончивший благополучный рейс, почувствовал сострадание к несчастной, хотя вообще часто бывал резок и груб. Но под этой резкостью скрывалось доброе сердце. Он вынул несколько пиастров и подал Черному Карлику.

Сирра отрицательно покачала головой.

– Я не прошу милостыни, капитан, оставь у себя свои деньги, они нужнее тебе, чем мне, – сказала она. – Я пришла спросить тебя о другом. Нет ли у тебя на корабле ребенка?

– Ребенка? Да, есть.

– Маленький мальчик?

– Да, мальчик.

– Это твой сын, капитан?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Я ищу одного ребенка.

– Ты ищешь ребенка? Не думаю, чтобы ты могла произвести на свет дитя.

Эти слова были резки, почти грубы.

– Я ищу не моего ребенка, но на мое попечение был отдан маленький мальчик, которого у меня украли несколько недель тому назад.

– Почему же ты думаешь, что находящийся у меня ребенок – именно тот, которого ты ищешь? – спросил Хиссар.

– Я сейчас объясню тебе это, капитан. Женщина, приказавшая из ненависти украсть ребенка, велела своей прислужнице убить его. Но прислужница не в состоянии была умертвить ребенка, а спасти не могла, и поэтому положила его в лодку и отвязала ее от берега.

– В лодку?

– Да, капитан. Она поручила Аллаху спасти ребенка.

– А когда это было?

– Несколько недель тому назад, в одну бурную ночь.

– Хм, это похоже, – пробормотал капитан.

– Как? Говори… Сжалься, капитан!

– В одну бурную ночь я спас ребенка из лодки, плывшей по течению в открытое море.

– Ты спас его! – вскричала Сирра и упала на колени от радости и волнения. – О, Аллах добр и сострадателен! Ты спас ребенка!

– В одну бурную ночь, когда мы, как сегодня, подходили к Стамбулу, рулевой увидел на некотором расстоянии лодку; в ней что-то белело.

– Это так. Это был ребенок Реции.

– Вместе с тем мы услышали жалобный детский голос, – продолжал Хиссар, – но мы сами были в опасности и матросы не хотели и знать о ребенке в лодке. Тогда я сам сел в лодку, счастливо добрался до ребенка, схватил его, перетащил к себе в лодку и наконец, хоть и с опасностью для жизни, добрался обратно до своего «Хассбалаха». Я взял ребенка на руки, и он со страхом прижался ко мне, затем я перенес его к себе в каюту.

– Благодарю тебя. Благодарю за его спасение!

– Я накормил ребенка и уложил в постель, закрыв потеплее, и скоро он крепко заснул, – продолжал Хиссар. – Буря скоро прекратилась, и мы счастливо вошли в гавань. На другой день я стал наводить справки о мальчике, но пока мы здесь стояли, никто не являлся за ребенком, и мальчик остался у меня.

– Теперь ты избавишься от него, капитан, и кроме того, получишь богатое вознаграждение.

– Но теперь мы с рулевым уже привыкли к мальчишке и полюбили его.

Старик рулевой кивнул.

– Нельзя же было дать ему умереть с голода, – сказал он.

– Это большое счастье, что ребенок здесь, – сказала Сирра. – Где он у тебя, капитан?

– Он спит на моей постели.

– Слава и благодарение Аллаху, – продолжала Сирра, растроганная до слез, – но также и вам, потому что без вашей помощи и попечения ребенка не было бы в живых. Завтра я приведу к тебе тех, кому принадлежит ребенок.

Казалось, что это не особенно понравилось капитану.

– Почему они раньше не подумали об этом, – сказал он, – а дали мне привыкнуть к ребенку?

– Тебе, как человеку одинокому, ребенок должен приносить много беспокойства, – сказала Сирра.

– Беспокойства? Мальчик не делает мне никакого беспокойства, я с удовольствием держу его у себя, – возразил Хиссар.

– Но подумай о бедных родителях, капитан, уже давно печалящихся о сыне, – сказала Сирра, – подумай о горе матери, лишившейся своего сокровища, и о печали отца, ищущего своего ребенка. Всякая радость исчезла для них навсегда, пока они не найдут свое дитя.

– Это так, но им следовало бы раньше позаботиться о нем. Кто отец?

– Благородный Сади-паша.

– Сади-паша? Бывший великий визирь при Абдул-Азисе?

– Он самый. И его супруга Реция, дочь Альманзора, мать. Завтра они придут сюда, – заключила Сирра.

С наступлением ночи Сирра поспешила в дом Сади. Сади и Реция только несколько часов тому назад вернулись в Стамбул и еще сидели вместе, когда вошла Сирра. Реция с распростертыми объятиями встретила Сирру, и сам Сади был рад, видя несчастную на свободе.

Прежде всего Сирра принуждена была рассказать все, что с ней произошло, затем она узнала, что Сади и Реция оставляют Стамбул и решили взять ее с собой.

– Об этом мы еще поговорим, – сказала Сирра. – Прежде всего я должна сообщить вам радостную весть: я снова нашла маленького Сади.

– Мое дитя! – вскричала Реция в неописуемой радости. – Где он?

– Завтра рано утром я вас отведу к капитану Хиссару.

– Хиссар? Это то самое имя, которое называл мне Золотая Маска, – вскричал Сади.

– Он спас маленького Сади. Он на корабле у Хиссара. – Реция обнимала и целовала Сирру, затем со слезами радости бросилась в объятия Сади.

На следующее утро все трое отправились на бриг капитана Хиссара. Мальчик был еще внизу в каюте. Когда Реция и Сирра вошли в каюту и назвали Сади по имени, то мальчик с криком радости протянул к ним ручонки. Большего доказательства, что Реция – мать мальчика, нельзя было и требовать, и даже самого капитана Хиссара проняло при виде этого трогательного свидания матери с сыном.

– Я очень рад, что мальчик снова нашел своих родителей, – сказал он и решительно отказался от всякого вознаграждения. – Я только исполнил долг всякого порядочного человека. За деньги я не сделал бы этого.

Тогда Реция и Сади горячо поблагодарили капитана и, оставив корабль, возвратились домой.

XXIX Таинственное путешествие

– Заклинаю вас, оставьте мне жизнь! – молил Лаццаро двух незнакомцев, в которых по костюму можно было узнать Золотых Масок; казалось, попав в руки Золотых Масок, Лаццаро совершенно изменился. – Умоляю вас, оставьте мне жизнь.

Золотые Маски не отвечали. Они молча вели грека, руки его были связаны за спиной, а голова закутана платком.

– Сжальтесь! – продолжал Лаццаро. – Дайте мне только несколько дней. Отпустите меня. Дайте мне еще только несколько дней сроку!

Грека привели на площадь Голов, где снова собрался суд семи Масок.

– Я сознаюсь в своей вине. Я раскаиваюсь в моих поступках. Дайте мне еще короткий срок, я ни о чем более не прошу…

В эту минуту покрывало упало с головы грека. Лаццаро, дрожа упал на колени, взор его с ужасом остановился на эшафоте.

Это ужасное сооружение, освещенное лунным светом, отняло у грека последние силы и твердость. Он не был в состоянии произнести ни слова.

– Грек Лаццаро, – раздался голос председательствующего, – последний час твоей жизни среди людей настал. Ты понесешь наказание за твои бесчисленные преступления. Человечество не будет более страдать от твоей злобы и подлости. Молись.

– Сжальтесь! – вскричал Лаццаро, и зубы его от страха стучали так сильно, что он едва был в состоянии говорить – Сжальтесь. Не дайте мне умереть. Я стал лучше. Я раскаиваюсь в том, что сделал.

– Молись, – повторил прежний голос.

– Вы хотите убить меня… убить! – вскричал Лаццаро. – Дайте мне жить! Я буду служить вам.

– В третий раз говорю тебе: молись. Час твоего наказания пробил, – снова сказал председатель.

Трус Лаццаро хотел молиться, но, казалось, не мог найти слов для молитвы. В короткий промежуток, предшествовавший казни, Лаццаро сто раз перенес смерть. Страх его был ужасен.

Мулла Кониара сделал знак. В то же мгновение на голову Лаццаро было наброшено покрывало. Его крик замер. Ему казалось, что он чувствует на шее холодное железо… перестает жить… что приговор над ним исполнен, голова и руки его повисли, как у мертвого. А между тем меч не опускался над его головой. Покрывало, наброшенное на голову Лаццаро, по всей вероятности, было пропитано каким-то особым составом, потому что когда грека подняли с эшафота, то он казался мертвым. На этот раз кровь была точно так же не пролита, как и во время мнимой казни Мансура. По знаку председателя грека подняли и понесли, не раскрывая головы. Около развалин стояла карета. Маски внесли в нее Лаццаро и сели сами, затем карета поехала к морю.

Мост в Стамбуле в XIX веке

На набережной их ожидала большая лодка. Маски вынесли бесчувственного грека из кареты и внесли в лодку, не сказав ни слова трем гребцам, находившимся в ней. Лодка не походила внешне на обыкновенный каик Константинополя, а, по всей вероятности, принадлежала какому-нибудь судну, стоявшему на якоре в гавани. Гребцы прямо начали грести к одному из таких кораблей, подъехав к которому Маски внесли грека на палубу, оттуда перенесли его в совершенно темную каюту, затем заперли дверь и молча поднялись на палубу, а потом так же молча оставили корабль и, сев обратно в лодку, исчезли во мраке. По всей вероятности, капитан корабля принадлежал к союзу Золотых Масок или обязан был служить им и, по всей вероятности, служил уже давно, потому что между ним и Масками не было надобности ни в каких объяснениях.

Корабль оставил Константинополь и направил свой путь на юг, в Средиземное море. Лаццаро лежал в крошечной темной каюте, где в небольшой выемке в стене на расстоянии его руки стояла кружка с водой и кусок хлеба. Когда наконец после долгого обморока Лаццаро пришел в себя, он не знал, ни что с ним произошло, ни где он находится. Он не знал также, сколько времени он пробыл без чувств. Впрочем, он даже не скоро собрался с мыслями. Сначала ему казалось, что он очнулся уже на том свете. Затем он стал ощупывать себя в темноте, сорвал с головы покрывало. Темнота осталась та же, но он убедился, что голова у него на плечах. Он стал ощупывать вокруг себя и почувствовал, что лежит на жестком матрасе и покрыт чем-то шерстяным.

Он вышел из своего полубессознательного состояния только тогда, когда в двери открылось небольшое отверстие и в нем мелькнул слабый свет, и он мог хоть немного оглядеться и с жадностью накинуться на еду, так как чувствовал сильный голод.

Теперь он знал, где он, – он плыл в каюте корабля. Он все яснее слышал шум волн, и этот шум вместе со скрипом снастей выдал ему все. Но он еще не видел и не слышал никакого человеческого существа. Но пища и питье, доставляемые ему каждый день, доказывали, что он не один. Еду, вероятно, приносили ему во время сна, потому что он ни разу не мог увидеть, кто это делает.

Куда везли его? Как попал он на корабль? Что должно было с ним произойти? Как избежал он смерти на площади Голов? Или, может быть, Золотые Маски удовольствовались тем, что подвергли его мучениям страха смерти?

Лаццаро пробовал выйти из каюты, но дверь была крепко закрыта и устояла против всех его усилий. Он постучал – никто не слышал этого. Что предстояло ему в будущем? Этот вопрос не давал ему ни минуты покоя, пока в один из следующих дней корабль не подвергся такой качке, что ему казалось, будто он умирает, и его мучения были так велики, что он готов был сам лишить себя жизни, если бы у него под руками было какое-нибудь оружие. Морская болезнь так страшно мучила Лаццаро, что он лежал как труп и тем не менее все-таки не умирал.

Грек уже ничего не чувствовал, когда корабль остановился наконец в гавани Александрии, ему все еще казалось, что его кидает из стороны в сторону. Он чувствовал ко всему полное равнодушие. В то время на корабле снова появились, как и прежде, двое в золотых масках. Капитан почтительно поклонился им, не говоря ни слова.

На берегу ждали верблюд и два осла. Обе Маски сошли вниз, отворили дверь в каюту, где лежал Лаццаро, и, подняв его, закутали в плащ и перенесли на верблюда. Один из Масок вел верблюда на веревке, другой шел рядом. Таким образом все шествие направилось в Каир. В самое жаркое время они остановились, чтобы дать отдохнуть верблюду, а вечером снова начали путь и к утру были в Каире. Тут они не задержались ни на минуту, а пройдя через город, остановились в четверти часа расстояния от него, в небольшой пальмовой роще.

Нигде пальмы не достигают такого роскошного развития, как в Египте. Роща, где остановились Золотые Маски с Лаццаро, представляла как будто земной рай. Один из Масок удалился и оставил другого с полубесчувственным Лаццаро и верблюдом. К вечеру он возвратился, и все они снова отправились в путь, направляясь к берегам Нила. На берегу их ждала лодка, приспособленная для дальнего пути и снабженная для этого всем необходимым. Два гребца-негра ждали в лодке, а третий негр стоял на берегу, чтобы взять животных, на которых приехал маленький караван. Над кормой лодки было натянуто белое полотно, и тут же лежали провизия, оружие и была устроена маленькая кухня.

Золотые Маски перенесли Лаццаро, снова начинавшего приходить в себя, в лодку, затем передали бывшему на берегу негру верблюда и ослов. Маски снова не обменялись ни одним словом ни с негром, взявшим животных, ни с гребцами; казалось, что все делалось по заранее отданному приказанию. На вопросы Лаццаро Золотые Маски тоже не отвечали, как будто не слышали их, и обращались с ним, как с мертвым. Они положили его под полотняный навес и сами сели невдалеке, тогда как негры оттолкнули лодку и поплыли вверх по течению. Подвигаться вперед было делом далеко не легким, так как не было ни малейшего ветра и приходилось все время идти на веслах, но сильные негры, казалось, привыкли к этой работе, так как лодка быстро подвигалась вперед.

Оправившись от морской болезни, Лаццаро начал испытывать муки неизвестности. Куда везли его? Он не знал, что с ним будет, он даже не знал наверняка, где он. Тогда он решил, что расспросит негров, когда обе Маски заснут. Он надеялся, что, может быть, ему даже удастся упросить гребцов приблизиться к берегу, чтобы он мог оставить лодку и избавиться от власти Золотых Масок, намерения которых были ему неизвестны. Почему они оставили его в живых? Почему везли его куда-то как пленника? Куда везли они его, и что предстояло ему? Он наблюдал за всем происходящим вокруг. Обе Золотые Маски сидели у борта под полотняным навесом, а негры продолжали неутомимо грести.

Во время полуденного жара была сделана небольшая остановка. Лодку причалили к берегу, но Золотые Маски зорко стерегли своего пленника. Негры отправились спать в трюм, а вечером оттуда появились двое новых негров, до сих пор не показывавшихся. Но так как негры вообще похожи, то Лаццаро не заметил перемены и думал, что это все прежние.

Когда лодка снова пустилась в путь, то один из Масок взял хлеб, маис и фрукты и разделил их с товарищем, дав также часть и греку. После этого обе Маски легли спать, и Лаццаро мог последовать их примеру, но он не устал и, кроме того, его планы не давали ему покоя. Когда он заметил, что обе Маски спят, то, подождав еще около получаса, чтобы дать им крепче уснуть, тихонько приподнялся. Внимательно оглядев спящих, он встал и осторожно вышел из-под навеса к тому месту, где негры неутомимо гребли. Он подошел к одному из негров и дотронулся до его плеча, затем поспешно поднес палец к губам в знак того, что тот должен молчать.

Негр с удивлением посмотрел на грека своими большими глазами.

– Где мы, мой друг? – спросил Лаццаро.

Негр поглядел в лицо Лаццаро, видимо, не понимая его.

– Я спрашиваю тебя, в какой мы стране и по какой реке плывем?

Негр покачал головой и пробормотал несколько непонятных для грека слов.

– Понимаешь ли ты меня? – снова спросил Лаццаро.

Но все было напрасно. Негр молчал, как будто слова Лаццаро его не касались. Казалось, им было невозможно понять друг друга, но Лаццаро все-таки еще не терял надежды. Он снова обратился к неграм, стараясь жестами дать им понять, что готов работать за них и что они должны передать ему весла. Один из негров принял это предложение и, передав Лаццаро тяжелые весла, сел перед ним на корточки. Лаццаро желал приблизиться по возможности к берегу и затем ловким прыжком выскочить из лодки, желая во что бы то ни стало избавиться от Золотых Масок. Его намерение, казалось, начало удаваться ему. Лодка стала мало-помалу приближаться к берегу. Другой негр, продолжавший грести, с неудовольствием смотрел на Лаццаро, но последний, не замечая этого, продолжал преследовать свое намерение и ему удалось наконец настолько приблизить лодку к берегу, что пришлось бы проплыть всего несколько сажень. Тогда Лаццаро поспешно кинул негру весла и хотел броситься за борт. Но негр в то же мгновение был на ногах и так сильно толкнул Лаццаро, что он отлетел обратно в лодку и сильно ударился головой. Негр снова опустил весла в воду и как ни в чем не бывало принялся грести на середину реки.

Шум разбудил Золотых Масок. Они увидели, что Лаццаро оставил навес, и нашли его плавающим в крови на другом конце лодки. Они сейчас же поняли, в чем дело, и, перенеся грека на его место, перевязали его.

Удар в голову и сотрясение от него были так сильны, что Лаццаро некоторое время пробыл без сознания, но его сильная натура взяла верх и он снова начал поправляться. Между тем маленькое судно все подвигалось вперед вверх по Нилу и уже вошло в тропический пояс. Наконец, когда состояние Лаццаро улучшилось настолько, что он мог есть и пить и вполне пришел в сознание, цель длинного путешествия была, казалось, достигнута.

Недалеко от города Асуана, в Нубии, лодка наконец причалила к берегу. Обе Маски вышли из нее, и Лаццаро также должен был следовать за ними. Двое негров остались в лодке, двое других взяли оружие, и путешествие продолжалось пешком.

Негры, казалось, были в стране как у себя дома и знали заранее, куда должен направиться маленький караван, потому что они встали во главе группы и направились к возвышенности, видневшейся вдали. Здесь был сделан отдых во время полуденного жара, когда же настал вечер, то путешественники снова двинулись в путь. На следующий день дорога путников шла по пустынной обширной равнине, и скоро их взорам предстала ужасная бесконечная пустыня Сахара.

Лаццаро все еще не знал, куда ведет их путь и что с ними будет. Три дня двигались они вперед по пустыне, когда же остановились на ночлег в конце третьего дня, то с одной стороны слышался рык царя зверей, с другой – доносились крики шакалов и гиен, но Лаццаро был так утомлен, что, несмотря на это, скоро заснул. Когда наконец он проснулся, то солнце стояло уже высоко и вокруг него была страшная жара. Он вскочил и дико огляделся. Где он был? Где были Золотые Маски, негры?

Вокруг него расстилалась пустыня – он был один. Люди оставили его. Тогда все вдруг объяснилось ему. Его привели в пустыню, чтобы он окончил здесь свою жизнь. Это было исполнение смертного приговора, произнесенного над ним Золотыми Масками.

Около него лежали ружье, сабля, кинжал и рожок с порохом и пулями, затем съестные припасы – на первые дни или недели его снабдили всем необходимым. Лаццаро поспешно опоясался саблей, засунул за пояс кинжал, повесил за спину ружье и бросился по следам, оставшимся на песке. Он надеялся еще догнать оставивших его, надеялся благодаря им найти следы дороги, чтобы вернуться к реке, но негры были догадливы. В скором времени следы привели его на каменную почву, где не могло оставаться никаких следов. Напрасно искал здесь Лаццаро следы, напрасно бродил туда и сюда – он не нашел ничего. Скоро его начала мучить жажда и он поспешно возвратился к прежнему месту стоянки, где между съестными припасами был оставлен бочонок с водой с примесью вина. Он утолил жажду и закопал в землю драгоценный напиток.

Лаццаро был один среди пустыни и понимал, что ему надо хорошенько обдумать, что предпринять для спасения своей жизни. Съестных припасов, оставленных ему, не могло хватить надолго, он должен был постараться охотой приобрести свежие припасы и, кроме того, приготовиться к борьбе с дикими зверями. Он знал теперь, что находится в пустыне Африки, понимал и произнесенный над ним приговор. Но все-таки грека еще не покидала надежда найти выход из своего ужасного положения, надежда возвратиться из пустыни, куда привели его Золотые Маски.

Наказание было ужаснее, чем он думал, потому что жизнь в Сахаре была постоянной борьбой со смертью, и Лаццаро скоро узнал это на опыте. Съестные припасы быстро подходили к концу, и надо было позаботиться о том, чтобы пополнить их.

Напрасно Лаццаро целые дни бродил по пустыне, надеясь найти караванную дорогу или какой-нибудь оазис: куда он ни шел, нигде не находил ничего подобного. Он с ужасом ожидал того дня, когда придет конец его съестным припасам.

Однажды вечером, гоняясь за антилопой, Лаццаро попал в ту каменистую часть пустыни, где потерял след Золотых Масок. Бродя по ней, он неожиданно пришел в небольшую долину, где росло несколько пальм. Это место показалось ему раем, и его радость еще более увеличилась, когда вдруг вдали он заметил приближающегося человека. Он уже хотел крикнуть, но вдруг голос замер у него в груди. Человек, шедший по долине, был ему знаком, грек не мог ошибиться – это был Мансур, загорелый от солнца и с ружьем за спиной. Лаццаро прилег, чтобы, не будучи замечен Мансуром, наблюдать за ним. Грек не ошибся. То был действительно Мансур, у него был построен между деревьями шалаш и теперь он возвращался с охоты.

Итак, Мансур был тоже здесь. Он разделял с Лаццаро одиночество пустыни.

XXX Смерть принцессы

Принцесса могла быть вполне довольна: Сади-паша был навсегда изгнан султаном. Кроме того, она говорила себе, если Сади действительно снова соединился с Рецией, чего она, впрочем, наверняка не знала, то их счастье все-таки было навеки расстроено тем, что у них не было их ребенка, и это счастье никогда не могло возвратиться, так как принцесса думала, что ребенка нет в живых.

Однажды утром, когда принцесса приказала позвать к себе Эсме, ей доложили, что та неожиданно сильно заболела. Рошана так привыкла к своей доверенной служанке, что была сильно раздосадована ее болезнью. Сильная горячка лишила Эсме сознания, и в бреду она произносила дикие, бессвязные слова.

Принцесса приказала позвать к Эсме доктора, но последний выразил мало надежды на выздоровление. В те минуты, когда Эсме приходила в сознание, на нее нападал такой страх, что горячка еще более усиливалась. Тогда она говорила о ребенке в лодке, об ужасной буре, о боязни принцессы и снова впадала в бред, где большую роль играла бурная ночь.

Наконец девушка начала, казалось, поправляться, потому что в одно утро она была совершенно спокойна и пришла в полное сознание, но доктор покачал головой и объявил, что это улучшение обманчиво и что к вечеру больной уже не будет на свете. Эсме тоже, казалось, чувствовала это, тем не менее она не жаловалась, а спокойно покорилась судьбе, и у нее было только одно желание: сообщить перед смертью одну вещь принцессе.

Когда принцессе доложили о последнем желании умирающей, то она согласилась исполнить его и отправилась в комнату Эсме, где предварительно все проветрили и окурили.

Увидев принцессу, Эсме громко зарыдала.

– Я не могу умереть, принцесса, не сделав тебе одного признания, – вскричала она.

– Признания? – сказала Рошана, подходя к постели. – Говори, в чем хочешь ты мне признаться?

– Обещай простить и помиловать меня, принцесса. Сжалься над умирающей.

– Будь спокойна, я прощу тебя. Если ты что-нибудь тайно похитила у меня, то я слишком богата, а ты достаточно наказана угрызениями совести.

– Я ничего не похищала у тебя, повелительница, я только не исполнила одного твоего приказания.

Принцесса не подозревала, что это было за приказание.

– Это я тоже могу простить, – сказала она.

– О, благодарю, благодарю тебя, повелительница! – вскричала Эсме. – Если ты прощаешь меня, то я умру спокойно. Мне тяжело было хранить мою тайну, но если я поступила несправедливо относительно тебя, то не относительно несчастного ребенка.

– Какого ребенка? – вздрогнув, спросила принцесса.

– Ты приказала мне умертвить ребенка, отданного на попечение садовнице Амине.

– Говори, что же ты сделала?

– Я не убила его.

– Ты оставила его в живых?

– Я была не в состоянии своими руками утопить малютку.

– Ты неверная служанка! – в неописуемом гневе воскликнула Рошана. – Ты не исполнила моего приказания!

– Сжалься, – прошептала Эсме слабым голосом.

– Говори, что ты сделала?

– Я принесла ребенка на берег, о принцесса, это была ужасная ночь, с той ночи я не нахожу себе нигде покоя. Гром гремел, и молния поминутно освещало небо, я не могла бросить ребенка в волны, я положила его в лодку, отвязала ее от берега и пустила на волю ветра и волн.

– Правда ли это? Не лги в последние минуты, – сказала принцесса.

– Клянусь тебе. Ветер и течение увлекли лодку с ребенком в открытое море.

Рошана вздохнула свободно, как будто с нее сняли громадную тяжесть.

– В таком случае он нашел смерть и без твоей помощи, – сказала она.

– Я и сама так думала, но садовница Амина сказала мне, еще до моей болезни, что Черная Сирра, которую она встретила на улице, уверяла ее, что ребенок спасен.

– Черная Сирра? Не дочь ли это галатской снотолковательницы?

– Да, принцесса. Но, – продолжала Эсме слабеющим голосом, – умоляю тебя, прости меня.

– Как я могу тебя простить, – вне себя от ярости вскричала принцесса, – когда твое колебание исполнить мою волю может иметь ужасные последствия, одна мысль о которых заставляет меня трепетать! Если дитя действительно живо… если его спасли…

– Сжалься, прости! – прошептала Эсме.

– Я должна узнать истину! – вскричала принцесса и поспешно оставила комнату умирающей.

Рошана вернулась к себе в будуар и приказала сейчас же послать во дворец в Скутари за Аминой. Страшное беспокойство овладело принцессой. Что, если Сади и Реция соединились? Что, если в довершение своего счастья они снова нашли ребенка? Эта мысль была для Рошаны невыносима.

Наконец дрожащая от страха Амина была приведена к принцессе.

– Ты видела некоторое время тому назад дочь галатской снотолковательницы? – спросила Рошана.

– Да, светлейшая принцесса, несколько недель тому назад.

– Что она тебе сказала? Я хочу знать правду.

– Она сказала мне, что ребенок, которого Эсме пустила в лодке в море, спасен.

– Что она еще говорила?

– Услышав эти слова, я ближе подошла к ней и спросила ее, кто спас ребенка и каким образом. Тогда она сказала мне, что капитан Хиссар плыл на своем бриге из Родосто в Стамбул, в гавани увидел лодку с плачущим ребенком и, несмотря на бурю, спас его.

– Довольно! – вскричала принцесса и, повернувшись к слуге, приказала сейчас же отыскать капитана Хиссара и привести к ней.

Слуга поспешил исполнить приказание своей госпожи, а испуганная садовница была отпущена, счастливая, что так легко отделалась.

Принцесса снова осталась в сильном волнении. Она надеялась, что, может быть, ребенок еще у капитана Хиссара на корабле и, значит, все еще может быть исправлено.

После долгого ожидания слуга возвратился и действительно не один, а в сопровождении капитана Хиссара. Капитан еще не знал, чему обязан честью быть позванным к принцессе, но эта честь нисколько не лишила его обычного хладнокровия и спокойствия. Он вошел в комнату принцессы, словно в комнату обыкновенной смертной.

– Я позвала тебя, чтобы задать тебе один вопрос, – прямо начала принцесса, как только Хиссар вошел, – но прежде всего скажи мне, ты ли капитан Хиссар?

– Да, ваше высочество, я капитан Хиссар из Родосто.

– Правда ли, что несколько недель тому назад в одну бурную ночь ты спас ребенка с опасностью для собственной жизни?

– Да, ваше высочество, я спас мальчика.

– А где он теперь? – с лихорадочным нетерпением спросила Рошана.

– Его родители нашлись, и я передал им ребенка.

– Родители… Кто же они?

– Изгнанный великий визирь покойного султана Абдул-Азиса Сади-паша, – отвечал Хиссар.

– Он сам взял у тебя ребенка?

– Он и его супруга.

– А знаешь ты ее имя?

– Ее зовут Реция, кажется, она дочь мудрого толкователя Корана Альманзора.

Рошана только с трудом могла сохранять внешнее спокойствие.

– Они оба были у тебя? – снова спросила она.

– Точно так, светлейшая принцесса, благородный паша, его супруга и уродливая девушка, которая, собственно, и нашла у меня ребенка и у которой, по ее словам, мальчик был постыдным образом украден.

Хиссар не знал, что это было сделано по приказанию принцессы, но, знай он это, он еще менее колебался бы сказать это.

Рошана не была в состоянии произнести ни слова более и рукой сделала знак, что капитан может идти. Когда Хиссар вышел, принцесса опустилась на диван, совершенно подавленная тем, что она узнала. Сади и Реция соединились и снова нашли своего ребенка. Ее месть не удалась. Дрожа от бешенства, принцесса вскочила с дивана.

– Еще не все потеряно, – прохрипела она. Казалось, что мщение, которым она только и жила, внушило ей новую мысль: они еще в твоей власти и почувствуют твою силу. Но вдруг она остановилась. А что, если они уже оставили Стамбул и находятся в безопасности? – Тогда все погибло, – прошептала она в волнении и громко позвонила.

В комнату вбежали слуги.

– Спеши в Стамбул, – сказала она одному из них, – найди дом Сади-паши и узнай, там ли еще Сади-паша, его супруга Реция и их маленький сын. Поторопись, я жду ответа.

Слуга сейчас же отправился исполнять данное ему приказание. Что касается принцессы, то гнев ее был так велик, что она готова была убить Эсме, виновницу всего, но Эсме уже умерла и тем избавилась от всякого наказания.

Наконец через несколько часов возвратился слуга из Стамбула.

– Ну что, нашел ли ты дом Сади-паши? – вскричала принцесса.

– Да, повелительница, по крайней мере мне говорили, что это был дом Сади-паши и что другого у него не было, – отвечал слуга.

– Что это был дом Сади-паши? – повторила принцесса, объятая ужасным предчувствием.

– Паша недавно продал его, принцесса.

– Был ли ты в доме?

– Да, его купил у паши богатый торговец оружием Калеб и живет в нем.

– А Сади-паша?

– Его нет более в доме.

– А не слыхал ты, куда он отправился?

– Сади-паша с супругой, сыном, прислугой и дочерью галатской снотолковательницы уехали вчера ночью по железной дороге.

– Уехали?!

– Да, так говорил Калеб.

– Уехали!..

– Сади-пашу изгнали. Он более никогда не возвратится в Стамбул.

Последняя надежда уничтожить ненавистных ей людей пропала для принцессы. Полученное известие имело на нее ужасное действие, страшный гнев заставил ее забыть присутствие слуги, затем, увидев, что он стоит у двери, она бросила в него большую хрустальную вазу, слуга кинулся вон, а ваза разбилась.

Всю ночь принцесса, как бешеная, металась по дворцу, так что все слуги попрятались, трепеща за свою жизнь. Наутро она немного, казалось, успокоилась и велела приготовить себе ванну. Так как принцесса принимала ванну почти каждый день, то ее приказание никого не удивило. Прислужницы поспешили все приготовить, затем раздели принцессу, но не сняли с лица покрывала и оставили ее одну. Тогда принцесса сорвала с себя покрывало, и сходство ее лица с мертвой головой было так велико, что, увидев сама себя в зеркале, Рошана с ужасом отшатнулась.

Разбив один из флаконов с душистой эссенцией, которой прислужницы вытирали ее после ванны, Рошана перерезала себе вену на руке осколком стекла и села в ванну, вода которой быстро покраснела от крови…

Прошел час, а принцесса все не звала своих невольниц. Тогда одна из них решила заглянуть в ванну. Рошана лежала в ванне, как спящая, но вода была ярко-красной от крови. Невольница вскрикнула, и на крик ее вбежали другие, но все в ужасе отступили при виде лица Рошаны; они видели его в первый раз.

Призваны были доктора, но всякая помощь была излишней. Жизнь навсегда оставила Рошану.

XXXI Шакал и гиена

Лаццаро, точно шакал, подкарауливал проходившего Мансура. Итак, греку приходилось разделять одиночество пустыни со своим смертельным врагом.

Действительно, придуманное Золотыми Масками наказание было ужаснее смерти. Они свели здесь двух преступников, руки которых были запятнаны кровью бесчисленного множества жертв. Мансур, эта хитрая гиена, совесть которого не трогали вопли стольких несчастных, павших жертвами его планов, Мансур, казалось, смирился со своей судьбой и со свойственной ему предприимчивостью начал заботиться о себе. Может быть, он надеялся на освобождение. Нагруженный птицами, убитыми на охоте, Мансур не заметил Лаццаро, до того пораженного встречей, что он еще не придумал, что ему делать.

Шалаш, построенный Мансуром и защищавший его от палящих лучей солнца, возбудил в Лаццаро сильную зависть и желание завладеть им. Делить же его со своим смертельным врагом греку и в голову не приходило. Во всяком случае, даже поселись они вдвоем, эта жизнь должна была скоро окончиться смертью одного из них, а Лаццаро, конечно, не желал быть этим одним. Кроме того, Лаццаро имел то преимущество, что знал о присутствии Мансура, тогда как последний ничего не знал о греке.

Вечер скоро наступил, и Лаццаро начал чувствовать страшную жажду. Наверное, в шалаше у Мансура было чем утолить ее. Лаццаро бродил около шалаша, как вдруг Мансур вышел из него, по всей вероятности, вдоволь подкрепившись пищей и питьем. Казалось, с наступлением ночи Мансур снова отправлялся на охоту, так как он нес ружье за спиной.

Лаццаро бросился на землю и старался прицелиться в Мансура. Один выстрел – и все было бы кончено и ему нечего было бы бояться Мансура, но в случае промаха он узнал бы о присутствии врага. В то мгновение, когда Лаццаро хотел спустить курок, Мансур вдруг повернул направо и исчез за стволом дерева. Грек не мог достичь своей цели, случай спас на этот раз Мансура. Приходилось снова ждать удобного случая, так как Лаццаро решил непременно убить Мансура. На этот раз грек удовольствовался тем, что отправился в шалаш Мансура, чтобы утолить жажду.

Войдя внутрь, Лаццаро невольно должен был удивиться благоразумию Мансура. Весь шалаш, как пол, так и стены, был покрыт шкурами животных. Во время дня они защищали от солнца, а ночью сохраняли тепло. Во внутренней части шалаша было устроено нечто вроде очага из камней, на котором висели куски мяса, приготовленные для копченья. Около очага висели сабля и нож. Но Лаццаро сильно мучила жажда, а он до сих пор еще не находил, чем утолить ее. По всей вероятности, если у Мансура была вода, то он зарыл ее, но куда? Выйдя из шалаша, грек заметил около него довольно большой камень и решил, что, вероятно, Мансур прячет под ним воду. Отодвинув камень, он начал рыть землю и, действительно, очень скоро отрыл бочонок с водой, из которого и поспешил утолить жажду.

Между тем ночь уже наступила и взошедшая луна светила так ярко, что свет не проникал внутрь шалаша, куда лег Лаццаро, положив около себя заряженное ружье в ожидании возвращения Мансура. Ночь подвигалась, луна светила по-прежнему ярко. Вдруг тишина ночи была нарушена глухим, далеким ревом, угрожающе пронесшимся по пустыне. Лаццаро узнал этот рев: это лев бродил по пустыне. Может быть, царь зверей нашел его след и в нем проснулась жажда человеческой крови.

Рев повторился. Затем все стихло. Грек внимательно смотрел и слушал. Вдруг его испугал шум за хижиной, он стал внимательно прислушиваться: может быть, это Мансур возвращался с другой стороны. Это было возможно. Лаццаро тихонько взялся за ружье, приготовившись к нападению. Тогда он ясно услышал, что кто-то приближается к хижине. Наконец Лаццаро увидел посетителя. Холодный пот выступил у него на лбу и волосы стали дыбом – к хижине приближался громадный лев. Красивое животное махало хвостом и, описывая круги, все более и более приближалось к шалашу.

Лаццаро устремил на льва свой гипнотизирующий взгляд, но темнота ночи уменьшила его силу, а то, может быть лев не избавился бы от его власти. Лаццаро должен был принять какое-нибудь смелое решение, чтобы спастись от гибели, так как лев увидел его. Когда щелкнул курок ружья, лев сделал прыжок и прилег в некотором отдалении от входа в шалаш. Его хвост лежал на земле, а налитые кровью глаза сверкали. Он прилег к земле, как кошка, готовясь броситься на добычу.

Лаццаро прицелился в глаз своему врагу, битва с которым совершенно разрушала планы грека. Легко могло случиться, что гром выстрела привлечет Мансура на место битвы, тем не менее Лаццаро не мог колебаться, а не то смерть грозила ему, так как лев уже готовился прыгнуть.

Лаццаро прицелился, но рука его дрожала. Выстрел грянул и громко раздался в тишине пустыни, лев испустил короткий рык, казалось, что пуля ранила его, и одним прыжком он был на шалаше, который затрещал под его тяжестью, но ярость помешала ему сделать верный прыжок, грек успел отскочить в сторону и, воспользовавшись минутой, когда лев лежал на хижине, хотел бежать. Он бросил в сторону разряженное ружье и выхватил из-за пояса кинжал. Но лев, раненный пулей в голову, не потерял из виду своего врага и приготовился снова прыгнуть на него. Настала минута, когда только одно чудо могло спасти Лаццаро.

Видя, что ему не уйти, грек обернулся ко льву, приготовясь встретить его с кинжалом в руке. Страх придал особенную силу гипнотизирующему взгляду Лаццаро, и лев на мгновение застыл под чарами. Это было странное зрелище. Животное лежало в нескольких шагах от грека и не шевелилось. Его кровавые глаза были как бы прикованы к глазам грека. Никогда еще сила взгляда Лаццаро не выражалась так, как в этом случае, когда лев лежал как пленник у его ног. Но как долго могло продолжаться это колдовство? Пока Лаццаро глядел на льва, тот мог бояться его, но о бегстве не могло быть и речи. Лаццаро не шевелился… Сердце у него перестало биться, он знал свою судьбу, если он пошевелится, и, не переводя дыхания, придумывал способ спасения, но он видел лишь возможность бегства, другого же средства нельзя было придумать.

Вдруг случилось нечто, чего Лаццаро не ожидал. Ужасная сцена приняла неожиданное направление. Мансур, отправившийся перед этим на охоту, вдруг услышал выстрел в стороне своего шалаша. Он остановился – ошибиться он не мог. Итак, вблизи было человеческое существо? Или, может быть, какие-нибудь охотники в первый раз забрались в эти места? Эта мысль заставила Мансура сейчас же возвратиться назад. Хотя эти люди могли быть неграми и, может быть, врагами всякого белого, но он так же мог надеяться благодаря им оставить ужасную пустыню.

Не колеблясь, он пошел по направлению выстрела и, приближаясь к шалашу, стал прокрадываться, как гиена, чтобы посмотреть, в чем дело. Он различил рычание льва – значит, битва происходила со львом, но он еще не видел людей. Наконец при свете луны Мансур увидел лежащего на земле льва, приготовившегося к прыжку, и человека, неподвижно стоящего в нескольких шагах перед ним. Мансур остановился, чтобы посмотреть, что будет дальше. Но странное дело. Человек не шевелился, а лев тоже продолжал лежать. Это было совершенно необъяснимо для Мансура, и он начал медленно и осторожно приближаться.

Вдруг он вздрогнул и остановился, побледнев, точно увидел привидение. Мансур узнал ненавистного грека. Не колеблясь ни минуты, Мансур поднял свое двуствольное ружье, сделал несколько шагов вперед и прицелился в Лаццаро. Раздался выстрел. Грек зашатался и схватился рукой за грудь. Пуля попала ему в сердце. Но лев не бросился на свою умирающую жертву, как этого ожидал Мансур. Выстрел привлек внимание животного и дал его ярости другое направление. С громким ревом кинулся он на Мансура, угадывая в нем нового врага. Последний быстро выстрелил из второго ствола, но пуля только ранила, а не убила зверя, который так громко заревел, что даже умирающий Лаццаро приподнялся, и дьявольская улыбка мелькнула на его лице. Он имел удовольствие видеть, как раненый лев бросился на Мансура и повалил его. Затем жизнь оставила Лаццаро, он не чувствовал, что рассвирепевший лев, убив Мансура, бросился и на него самого и растерзал его.

Насытившись мясом побежденных врагов, лев оставил останки хищным птицам и снова удалился в пустыню.

XXXII Кей-Гоуз

Доказательство любви Сары Страдфорд, данное Зора графу Варвику, было неоспоримо. Варвик вынужден был отказаться от своих слов.

– Вы блестящим образом победили меня, Зора, – сказал он, – и я вижу свою несправедливость. Но все, что я говорил, я говорил в ваших интересах. Только дружба заставляла меня поступать таким образом, и я охотно беру назад свои слова.

– Я надеюсь, что еще успею застать Сару в Лондоне, – отвечал Зора и после отъезда графа сейчас же отправился на Риджент-стрит. Но напрасно искал он Сару в ее доме. Она действительно продала его и уехала. Куда отправилась она? Неужели она уже оставила Лондон? Эти вопросы задавал себе Зора, не находя на них ответа. Он еще раз прочитал письмо Сары, но не мог вывести из него заключения, куда она отправилась.

Но вдруг Зора пришло в голову, что, вероятно, она отправилась в Кей-Гоуз, чтобы поселиться если не в самом замке, то хотя бы около тех мест, где она провела счастливое время своей молодости. Тогда Зора вспомнил, что Кей-Гоуз продается, и решил купить его. Он снова сел в карету и приказал кучеру везти себя в Кей-Гоуз, находившийся всего в двух милях от Лондона. Зора надеялся найти там Сару.

Приехав в Кей-Гоуз, Зора велел немедленно доложить о себе хозяину его, лорду Бруггаму. Лорд был уже стар и, будучи не совсем здоров, казалось, не особенно желал принимать чужого человека. Только когда камердинер сказал, что Зора приехал с намерением купить замок, лорд решил принять его. Зора был приведен в парк, где старый лорд принял его в богатом павильоне.

– Врачи говорят, что я могу еще долго прожить, переселившись в Неаполь, – сказал лорд едва слышным голосом, обращаясь к Зора. – Я решил последовать этому совету и как можно скорее переехать туда.

– И поэтому вы желаете продать Кей-Гоуз, – сказал Зора.

– Именно. Я купил это имение несколько лет тому назад и теперь хочу продать его за ту же цену.

– Я приехал сюда для того, чтобы осведомиться об этой цене.

– Я очень рад этому, – сказал лорд Бруггам, действительно, видимо, обрадованный. – Я надеюсь, что в Неаполе я совершенно поправлюсь. Вы знаете Кей-Гоуз, не так ли? Я желаю продать его со всей находящейся в нем движимостью, в том виде, в каком он теперь есть.

– На это я согласен. И когда могу я вступить во владение им?

– Через несколько дней, потому что я постараюсь кончить дела как можно скорее, – отвечал лорд.

В цене скоро сошлись, так как Зора не торговался, а лорд был очень рад найти такого покупателя. Деньги Зора лежали в английском банке, поэтому с немедленной оплатой не было никаких затруднений.

Покончив с покупкой, Зора захотел пройтись по своему новоприобретенному владению и, обойдя весь парк, поднялся на небольшую возвышенность, откуда открывался вид на все имение, как вдруг он заметил, что с другой стороны на возвышение поднимается какая-то дама в темном платье, по всей вероятности, тоже желая полюбоваться красивым видом. Дама, казалось, не замечала Зора и медленно шла, погруженная в задумчивость.

Зора взглянул на незнакомку и был радостно удивлен: предчувствие не обмануло его. Перед ним стояла Сара Страдфорд, захотевшая, прежде чем оставить Англию, посетить места, где прошло ее детство. Лицо ее было бледным и носило на себе следы сильного волнения. Слезы сверкали на глазах. Зора почувствовал сильное сострадание при виде горя любимой женщины, и он не в состоянии был оставить ее страдать долее. Он поспешно подошел к Саре. При виде человека, которого она менее всего ожидала здесь встретить, леди Страдфорд сильно испугалась, и ее первым порывом было желание бежать от него, но Зора загородил ей дорогу, протягивая руки.

– Я надеялся найти вас здесь, Сара, – сказал он. – Я для этого приехал сюда. Я должен просить у вас прощения – я виноват.

– Вы, Зора? Единственная ваша вина состоит в том, что вы нарушаете здесь мое спокойствие, когда я надеялась, что уже пережила все тяжелые часы.

– Выслушайте меня, – продолжал Зора, предлагая руку Саре. – Я виноват в том, что заставил вас думать, будто я беден. Можете ли вы простить меня, Сара? Вы хотели разделить со мной ваше состояние, позвольте же мне теперь сделать то же самое…

– Что это значит? Я вас не понимаю, Зора!

– Это значит, что я не так беден, как вы думаете, что я протягиваю вам руку и охотно разделю с вами все. Другими словами, я спрашиваю вас, Сара, хотите ли вы быть моею и делить со мной все?

Сара Страдфорд задрожала.

– Мне кажется, что все это сон, – прошептала она и зашаталась, так что Зора должен был поддержать ее.

– Нет, это не сон, моя дорогая. Я предлагаю тебе руку и сердце – возьми их! – сказал Зора. – Смотри, все, что здесь у нас лежит под ногами, Кей-Гоуз, это воспоминание о твоей юности, будет снова твоим, и мое величайшее желание исполнится, если я сумею сделать тебя счастливой.

Сара глядела на любимого человека своими большими глазами, как бы не веря, что хорошо поняла его.

– Кей-Гоуз? – спросила она наконец шепотом.

– Он твой, моя возлюбленная, он снова твой.

– Я не в состоянии поверить.

– Согласна ли ты отдать мне свою руку?

– О да!

– Значит, ты моя! Теперь ничто не станет между нами, и моей величайшей радостью будет возвратить тебе замок твоих родителей и видеть тебя снова счастливой в Кей-Гоузе! – вскричал Зора, обнимая возлюбленную.

– О, как слишком много счастья сразу, – прошептала она, улыбаясь сквозь слезы. – Ты предлагаешь мне свою руку, ты, кого я так горячо люблю, и мы вместе с тобой войдем в Кей-Гоуз.

– Он твой. Я отдаю его тебе.

– Я едва в состоянии перенести столько счастья, мой милый. Я приехала сюда, чтобы еще раз увидеть места, где провела лучшие годы юности… а теперь…

– Теперь эти дни снова возвратятся, моя дорогая Сара, все это будет снова твое, твое и мое. Вместе со мной ты посетишь все свои любимые места, и Кей-Гоуз снова будет местом, где ты найдешь полное счастье.

– О, как я счастлива, – прошептала Сара, прижимая руку Зора к своей трепещущей груди.

– Старый лорд Бруггам очень рад, что может ехать на юг, – сказал Зора, – тогда ты переселишься в Кей-Гоуз, и ничто не задержит нашего соединения, так как я принял христианскую веру.

Через несколько недель была назначена свадьбы Зора и Сары Страдфорд, она должна была происходить в церкви Кей-Гоуза. Дня за три до свадьбы Зора неожиданно получил письмо из Константинополя.

«Любезный Зора! – говорилось в письме. – Посылаю тебе мое сердечное приветствие и прошу принять прибывающие вместе с этим письмом вещи. Я сам скоро буду в Лондоне.

Твой Сади».

– Это для меня еще одно приятное известие, – сказал Зора, прочитав письмо, и поспешил сообщить о нем Саре.

XXXIII Счастливцы

На небольшом расстоянии от Кей-Гоуза среди большого тенистого сада стоит величественное строение, похожее на небольшой княжеский замок. Высокие двери, ведущие в дом, открыты.

Все внутри замка роскошно и комфортабельно.

Перед столом, где стоит бронзовая клетка с попугаем, негритянка держит на руках прелестного здорового мальчика, забавляющегося болтовней попугая, не переставая повторяющего имя «Сади».

Сирра озабоченно ходит то туда, то сюда.

«Сади, шалун! Поцелуй меня!» – кричит попугай, и ребенок радостно смеется и маленькими ручками дает птице сахар.

В это время через окна комнаты слышен голос, и мальчик начинает прислушиваться, он узнает голос и кричит: «Папа!»

Дверь открывается, мальчик громко выражает свою радость, Сади и Реция входят в комнату. Покрывало уже давно снято с прелестного лица Реции, кажущейся еще прелестнее в европейском костюме.

Сади не изменился.

Он уже и прежде ходил в европейском платье, к тому же на голове у него, как и прежде, красная феска. Сади, улыбаясь, берет на руки своего маленького любимца, затем передает Реции, и она просит ребенка хорошо вести себя в их отсутствие.

Но малютка не хочет отпустить мать, пока она не пообещает ему скоро возвратиться.

Слуга подводит к подъезду трех лошадей, на двух садятся Сади и Реция, на третью садится берейтор, и все отправляются в Кей-Гоуз, где их ждут Зора и Сара.

Но счастье скучно описывать, и поэтому мы предоставим читателям рисовать себе картину счастья двух семейств, наконец нашедших себе спокойствие после стольких испытаний и превратностей судьбы.

Заключение

После заключения перемирия между Сербией и Турцией и после того, как Мансур и Лаццаро были наказаны, однажды ночью на площади Голов снова собрались семь предводителей Золотых Масок, под которыми, как мы уже знаем, скрывались семь важнейших представителей ислама. Старший между ними, мулла Кониара, после смерти Альманзора ставший главой Золотых Масок, имел большее право на место таинственного соправителя, злого ангела султана, которое занимал Мансур. Но мулла Кониара объявил на последнем торжественном собрании Золотых Масок, что это место тайного властелина не должно быть более никем занято, и он отказывается от него.

Сотни лет в Турции существовал такой скрытый властелин, часто располагавший втайне большей силой, чем султан. Очень часто этот таинственный властитель занимал место шейх-уль-ислама, но он всегда стоял выше султана, и многие из повелителей умирали по воле этих таинственных властителей. Теперь эта власть должна была уничтожиться, место не должно было более замещаться, и этим решением Золотые Маски приобретали право на всеобщую благодарность. Они в тишине боролись против роковой власти Мансура, ведшего страну к гибели, теперь Мансур был устранен, перемирие заключено и принадлежащие к тайному союзу могли снова исчезнуть.

В последний раз собрались они в развалинах Семибашенного замка. Мулла Кониара, мудрый Хункияр, предложил своим братьям снова разойтись, пока новое дело не позовет их, как вдруг один из стоявших на часах появился на площади Голов и донес, что двенадцать или четырнадцать всадников приближаются к развалинам и что во главе их стоит султан Абдул-Гамид. Не страх и смущение овладели собранием при этом известии, Хункияр знаком приказал остаться, и все снова заняли свои места.

Послышались голоса. Несколько адъютантов показались у входов, и вслед за тем сам султан появился на площади Голов вблизи Золотых Масок.

– Итак, вы действительно собрались здесь, – сказал он. – Я пришел не для того, чтобы арестовать вас, ибо ваши дела прославляют султана и народ.

Мулла Кониара с удивлением посмотрел на султана.

– Да, ваше величество, здесь сидят мои братья, – начал предводитель Золотых Масок. – Ты хочешь спросить меня, почему мы приняли этот таинственный вид? Потому что потомки пророка носят разорванное платье и зеленый арабский платок, и потому что мы хотим мира, и во имя этого отказались от благ земных. Что касается золотой маски, то, как тебе известно, все слуги нашей веры носят ее в торжественных случаях. Что касается того, что наши поступки называют таинственными, то это понятно, потому что они скрыты от толпы.

– Какова цель вашего союза? – спросил Абдул-Гамид.

– Он имел цель уничтожить зловредное могущество, существовавшее втайне на погибель нашей страны.

– Почему же вы не предоставили его суду?

– Потому что виновные были вне власти закона, ваше величество.

– И ваша цель достигнута?

– Да, ваше величество.

Маски по знаку Хункияра поднялись. Последовало немое прощание. Все пожали друг другу руки, затем с седым Хункияром во главе медленно оставили площадь Голов и вышли из старых развалин, освещенных последними бледными лучами луны.

Все поклонились своему седому предводителю, он также наклонил голову и сказал:

– Бог есть любовь! Все люди братья!

Золотые Маски с этими словами разошлись и исчезли в темноте.

1

Джемади-эль-аваль – пятый месяцу магометан.

(обратно)

2

Ячмак – у турецких женщин то же, что чадра. – Примеч. ред.

(обратно)

3

Кавас – лучник, жандарм в Турции. Кавасы обыкновенно приставляются к иностранным посольствам в Константинополе. – Примеч. ред.

(обратно)

4

Салоники – город в глубокой бухте Эгейского моря. В нем насчитывается до семидесяти тысяч жителей, из которых более половины христиане. Окрестное население греческое, далее же в глубине страны живут болгары.

(обратно)

5

Мушир – в султанской Турции воинское звание паши 1-го класса, соответствовавшее званию маршала. – Примеч. ред.

(обратно)

6

Ирам – шерстяное одеяло.

(обратно)

7

Шариат – религиозные законы мусульман.

(обратно)

8

Хан – гостиница.

(обратно)

Оглавление

Книга III

  I Новые сановники

  II Предатель

  III Отравление великого визиря

  IV Восстание начинается

  V Жертва верной любви

  VI Сирра и палач

  VII Салон леди Страдфорд

  VIII Крест и полумесяц

  IX Реция и принц

  X Адмирал Страдфорд

  XI Сокровище калифов

  XII Таверна «Олд Кент»

  XIII Помощь в нужде

  XIV Ужасная ночь

  XV Бумага № 713

  XVI Убийство консулов в Салониках

  XVII Великий визирь Сади-Раман-паша

  XVIII Три розы

  XIX Подземный ход

  XX Покушение на жизнь принцев

  XXI Снова соединены!

  XXII Заговор министров

  XXIII Счастливая звезда Сади закатывается

  XXIV Кровавая ночь в гареме

  XXV Заговор

  XXVI Свержение султана

  XXVII Женщина с мертвой головой

  XXVIII Смерть султана Абдул-Азиса

Книга IV

  I Мурад V, новый султан Турции

  II Торговец розовым маслом

  III Битва

  IV Таинственный суд

  V В башне Сераскириата

  VI Благородное сердце

  VII Новые опасности

  VIII Замужество леди Страдфорд

  IX Приказание принцессы

  X Отчаяние

  XI Месть Лаццаро

  XII Помилование

  XIII Три друга

  XIV Мансур и Золотые Маски

  XV План мести

  XVI Абунец

  XVII Убийство министров

  XVIII Изменения при дворе

  XIX Несчастная Сирра

  XX Отдай мне мое дитя!

  XXI Казнь Гассана

  XXII Доказательство любви

  XXIII Опоясание мечом

  XXIV Изгнание Сади

  XXV Последние минуты заклинателя змей

  XXVI Спасение Черного Карлика

  XXVII Снова вместе

  XXVIII Капитан Хиссар

  XXIX Таинственное путешествие

  XXX Смерть принцессы

  XXXI Шакал и гиена

  XXXII Кей-Гоуз

  XXXIII Счастливцы

Заключение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg