«Цветок»

АНДРЕЙ ЩУПОВ

Ц В Е Т О К

Это случилось осенью, когда по пугающей кривой поползло вниз настроение Марка, когда, словно спохватившись, небо сменило голубые наряды на пасмурный траур, с неискренним надрывом спеша оплакать отошедшее в мир иной лето. Окна города вторили погоде, сочась слезами, покашливая в ответ на трескучие разряды высотной шрапнели. Марк все более скучнел лицом, замыкаясь в себе, на слова и улыбки уже не находя сил. У себя в институте он потихоньку начинал ненавидеть людей. Увы, это получалось само собой. Потому что вместо глаз мерещились прозрачные дождевые капли - остекленевшие, неживые, а вместо ртов - черные дыры - из тех, должно быть, что заглатывают космический мусор, обжигая угаром вселенской радиации. Все было полно суетных забот, интрижек, вирусовидных сплетен. В это "все" не хотелось вникать, и губы поневоле брезгливо кривились, когда искомое "все" шаловливым дворовым псом подкатывалось к самым ногам, пыталось неделикатно обнюхать низ живота. Дергаясь телом и ежась душой, Марк молчаливо ужасался. Миры, окружившие его собственный, виделись ему картофельными клубнями, осклизлыми и разбухшими, превратившимися в прибежище розоватых вечно голодных червей. Змеями Горгоны они тянулись во все стороны, ощупывая пространство, оставляя за собой мокрые, дурно пахнущие дорожки. Утоляемый голод ускорял их рост, клубни становились тесными, и именно в это время Марк стал избегать сослуживцев, прячась иной раз в туалетах, дымя паяльной канифолью, заставляя черные дыры перхать и отступать. Однако и, отступая, противник умело отплевывался, а угрюмому настроению Марка общественность сыскала достойное объяснение: от него ушла Лиля. Тем самым попутали причину и следствие, но Марку было уже все равно. Куда больше его беспокоила возросшая агрессивность дам из соседних лабораторий.

Лиля действительно от него ушла. И правильно сделала. Он выжал ее холодом. Холодом и отсутствием слов. Они не скандалили и не били посуды, просто разошлись, осознав всю непреодолимость взаимных преград. Жить по разным сторонам реки - скучное дело. Вот и разбежались. Цивилизованно и разумно. Однако женское население института истолковало случившееся абсолютно превратно. Боевитые прелестницы встрепенулись, словно услышали зов трубы, потоком потянувшись к вакантному месту. Кузница мифического счастья заполнилась звонким перестуком.

Сперва за столик к Марку подсела сияющая Вероника, дама, окольцованная на все десять пальцев, с золотыми зубами и бриллиантовыми блестками в ушах. На шее и среди невообразимо пышного убранства волос у нее тоже что-то сияло и переливалось. Подобно сорокам Вероника явно тяготела к сверкающим предметам. Они создавали ауру и способствовали сближению, - последнее входило в перечень важнейших пунктов ее жизни. Изогнув спину и поведя плечиком, Вероника поправила нарочито непокорный локон, закинула ногу на ногу. Диет она не понимала, и ноги у нее были длинные, полные, необъяснимо манящие. Алый золотозубый рот чуть приблизился, луком опытного охотника изготовился для стрельбы. Подобным дуплетом Вероника надеялась разрушить стену отчуждения, отгородившую Марка от всего на свете. Но, увы, она лишь вспугнула его. Время нелюдимости требовало одиночества. Перепившим маляром оно мазало окружающее дегтем, капало тут и там безобразными кляксами. Не спасли положение полные, убийственной длины ноги, не подействовали и зазывные речи. Золотозубая акула осталась ни с чем, а в коридоре Марку уже приходилось объясняться с Катенькой, худенькой шатенкой из бухгалтерии, у которой внезапно обнаружилась пара театральных билетов на гастролирующих москвичей. Если многомудрая Вероника внешне перенесла поражение достаточно стойко, то Катенька с непривычки всплакнула. Тушь потекла у нее по щекам, и, вытирая черные разводы платком, Марк укоризненно выговаривал:

- Ну что вы все прямо? Точно сговорились!.. Надо же французской тушью пользоваться! Или той же "Викой"... Хотите попрошу у ребят? Им скоро платы травить, этой "Вики" у них, по-моему, две трехлитровых банки.

- А она точно не растворяется в слезах?

- Еще бы! Даже в кислоте...

Странное дело, притягательность Марка росла по мере сгущения внутренних туч. Собственное настроение, некогда представлявшееся ему садом, кустилось теперь морщинисто-злой волосатой крапивой. Зелень таила гадючьи гнезда и расцветала под ежедневное хоровое шипение. Дыша в лицо прелой листвой, осень обволакивала скорлупой сердце, а он отбивался от женского внимания, как отбивается ребенок от назойливой ложки с кашей. Он еще не знал своего стремительно набегающего будущего, хотя, может быть, уже предчувствовал. Оттого и освобождался от липких уз, подготавливая плацдарм для надвигающегося.

ЗОВ, по всей видимости, слышался уже тогда, но еще смутно, теряясь среди житейской турбулентности, не имея практически шансов быть распознанным задерганным сознанием Марка. И все-таки ОН уже был.

В те дни Марк ощущал себя осенним медведем. Хотелось уйти в лес, зарыться в суховато-колючий аромат слежавшейся хвои и уснуть. На всю зиму. Он и дома начинал впадать в спячку, вместо обычных восьми отдавая миру забвения десять, а то и двенадцать часов. В одном из таких полумертвых провалов он и уловил не слышимое ранее послание, выделив среди переплетения тонких вибраций, столь кучно сотрясающих ум, принимаемых за "белый шум", фактически - за тишину.

ЗОВ прилетел, как запоздалое эхо не первого и не второго отражения. Некто, вращаясь, исчезал в пропасти, и пробужденные скалы вздрагивали, спеша вынести наверх чужое отчаяние в надежде отыскать вовне хоть какой-нибудь отклик, какое-нибудь сочувствие.

Сочувствующий был найден. Открыв среди ночи глаза, Марк ясно понял: сон был и ушел, а ЗОВ, обращенный к нему, по-прежнему звучал в голове.

***

В эти же дни Марка вызвали в суд. В качестве ответчика. Компанию составили сослуживцы - парочка взъерошенных мужчин из родного отдела и все та же неунывающая Вероника.

Всю дорогу сослуживцы мужского пола спорили, возмущаясь нелепостями существующих законов. Вероника загадочно помалкивала. Она цокала высокими каблучками по асфальту и держала Марка под руку. А может, это он ее держал. С некоторых пор мрачноватой инженер перестал замечать подобные детали. Шли так, как было удобно, - вот и все. И если в почтовом ящике появляются иногда письма, то почему бы в карманах среди табачного крошева и абонементных лоскутьев не обнаружить порой теплую женскую ладонь. Марк перестал удивляться таким находкам. Ладонь - так ладонь. Ее легко можно было пожать, обнять пальцами, просто приткнуться рядышком. Соседство казалось вполне терпимым, а в особо промозглые дни - даже уютным...

На суде гневливые сослуживцы отчего-то притихли. Зато Вероника, взойдя на скособоченное подобие трибуны, произнесла пламенную речь, в которой обрисовала Марка чуть ли не национальным героем, вставшим грудью на защиту общественных устоев. Любуясь рыжеватым отблеском ее золотых зубов, судьи солидно кивали. В этом зале редко кто разряжался грамотным и проникновенным "спичем". Слушать Веронику было одно удовольствие, и карандаши в гуттаперчивых пальцах присяжных крутились и кувыркались, может быть, впервые порываясь обрести свободу и запечатлеть все сказанное от начала до конца. На бумаге, на столах, прямо на тусклых стенах зала суда. Встревоженные пылкостью Вероникиных слов, судьи волновались. И было с чего.

Суть дела заключалась в том, что в чернильной глуби одной из городских улочек Марк свирепо подрался. С него пытались сорвать кепку и у него хотели отнять японский кнопочный зонт. За эту самую кепку с зонтом он и встал грудью. А вовсе не за общественные устои. Про устои он вообще мало что знал и, даже не зная, относился с предубеждением. Жаль было зонт, притерлась к голове и кепка. Да если бы просто взяли - еще ведь смазали по уху! Это было обидно, и Марк рассердился. Нападающие были много моложе, но отсутствие опыта компенсировалось численным превосходством. Втроем они наскакивали справа и слева, тыча в него кулаками, по-киношному заковыристо швыряя каблуками. Марку попалась под руку бутылка, и он немедленно пустил ее в ход, разбив одну из непутевых головушек и помяв ребра другому налетчику. Бутылка, кстати, осталась цела, чего нельзя было сказать о двоих потерпевших. И того и другого в ближайшей больнице довольно быстро поставили на ноги, однако для Марка началась полоса скитаний по следственным комнатушкам с расспросами и отповедями, с подписками о невыезде, с намеками и помпезными разоблачениями местных "шерлоков".

В конце концов ему стало казаться, что он разгадал их нехитрую тактику. Медленно, но верно, его доводили до белого каления, провоцируя на повтор случившегося эпизода, но уже не в подворотне, а в самом следственном отделе. Ударь он кого-нибудь из следователей, - и дело разом бы завершилось, окончательно проявившись в уголовно наказуемое. Сейчас же судьям явно чего-то недоставало. Они морщили желтые лбы, шумно сморкались и пытливо вглядывались в Марка, гадая "да" или "нет" и в какую сторону в конце концов развернуть большой палец. Его безучастный вид они принимали за раскаяние. А если так, следовательно имелось и в чем раскаиваться. Те, кого грабят, не размахивают кулаками. Они покорно получают травмы, в дальнейшем называемые "тяжкими телесными", и, отлежав положенное, приползают в суд на костылях, с гневным требованием пощадить обидчиков отпустив на все четыре стороны.

Этот же потерпевший был из какого-то иного теста. Мрачноватая физиономия его не внушала доверия. Кроме того, трое оппонентов были единодушны. По их уверениям, нападение совершила противная сторона - то бишь этот самый мрачноватый типчик. В это тоже не слишком верилось, и оттого раздражение блюстителей правопорядка нарастало.

Марк так и не понял, чем же все завершилось. Но компромисс, по всей видимости, все-таки был найден. На улице сослуживцы мяли его в объятиях, хлопали по спине. Воспользовавшись подходящей минутой, Вероника поцеловала его в щеку, а чуть позже в губы, поптутно подразнила язычком впрочем весьма осторожно. Все вместе двинулись обратно. Параллельно их маршруту шагала еще одна ликующая компания. Там тискали и обнимали тех троих. Все были счастливы и довольны, и, держа оживленно щебечущую Веронику под локоток, Марк чувствовал недоумение и досаду. Вероятно, судьи были правы. Он был каким-то не таким. Трудно предполагать, что все не правы. Значит, не прав он. Даже сейчас никто не слышал того, что слышал он. Мутное его "отсутствие" коллеги принимали за переутомление. Он мог бы, наверное, попытаться рассказать им о ГОЛОСЕ, но навряд ли нашлись бы подходящие слова, а для слов подходящие уши. Да он и сам не в состоянии был четко определить, голос это или что-то иное. Слыша ЗОВ, он не знал о нем по сути ничего. Таким образом реакцию коллег нетрудно было представить. Галлюцинации, бред и прочие сопутствующие термины...

Пару дней назад он позвонил Лиле и попробовал что-то объяснить ей. Он забыл, что она от него ушла. Лиля ему напомнила.

***

Что же это все-таки было?..

Человеческий голос, иглой проколовший бумажную тишину? Нечто томное, из заповедных, прилетающих из ниоткуда настроений? Колокольчик в буранной степи? Или вздох умирающего ветра?..

Марк не знал нужных определений. Их не существовало в человеческом языке. Замечательно описывают боль, еще лучше ярость. Но едва доходят до музыки, до любви, как получается скука. По-видимому, иное требует иных кистей, иной палитры, может быть, алфавита из ста восьмидесяти букв, звучания, способного подняться выше и ниже слышимого. Запах скисшего пива напоминает сыр, а запах сыра напоминает скисшее пиво. Попробуйте описать и то и другое, не прибегая к спасательным аналогиям. Нечто подобное происходило и с Марком. Внезапно подскакивало давление, кровь начинала бурлить. Жар звезд проникал под кожу, и, испытывая жгучее томление, сам не зная почему, Марк подходил к окну. Стоило приоткрыть форточку, как из волглого жара его перебрасывало в холод. Он ощущал это, как падение на бетонный, тронутый изморозью пол карцера. Черное надвигалось справа и слева, ножницами отстригая пространство. Трансформаторный гул смолкал, и начиналось СОПРИКОСНОВЕНИЕ. Эфир, в котором он обнаруживал себя, не имел ничего общего с физическими реалиями. Осязание, зрение, слух - все оставалось в том мире, у распахнутой форточки. Астральный собрат, вызвавший его на свидание, был перед ним, а, вернее, вокруг. Марк ощущал его нежную шелковистость и откликался чем-то похожим. Щемящие материнские нотки возникали в переменчивом его состоянии. Начиналась странная игра. Игра в четыре руки на фортепиано, каждая клавиша которого рождала свой собственный эмоциональный тон. Его возносило на головокружительную высоту, Марк озирался, пьянея. Выше казалось некуда. Но голубой ореол плющился, и он проваливался внутрь самого себя, словно выворачивался наизнанку, вдруг распахиваясь вширь и попадая в иное, более высокое измерение. Превращаясь в гида, спутник его тянул и тянул за собой. Порой они вальсировали, переплетаясь в змеиный клубок. Боль чередовалась со сладостью, и, непрошенные, открывались загоризонтные знания. Словно на ковре-самолете, полулежа, Марк парил над чужой страной, над чужой планетой. И в эти минуты он знал о тех, что внизу, все. Потому и понимал, что он чужак, горе-путешественник с далекой Земли...

Как птица, сложив крылья, устремляется вниз, так и он в жутковатом пике, прорывал слой за слоем, меняя обличье и возвращаясь в привычное.

Сначала обрушивалась на тело земная гравитация. Покачиваясь, Марк цеплялся руками за подоконник, тупо глядел на крашенную в белый цвет раму, чувствуя дыхание улицы на щеках, постепенно вспоминая и все остальное. Он был человеком по имени Марк, ему было тридцать два года, в каждом из которых насчитывалось триста шестьдесят пять дней. Работая в институте, он получал зарплату. За ним ухаживали женщины, особи противоположного пола. Время от времени некоторые из них поселялись в его квартире, затем отчего-то уходили. Отчего он не понимал, как не понимал и отчего они приходили. Должно быть, они что-то искали. В его пенатах искомого не обнаруживалось.

Продолжая покачиваться и с удивлением наблюдая за неуверенной перестановкой шагающих ног, Марк брел на кухню. Глотал валидол, с запозданием припоминал, что таблетки следует класть под язык. На всякий случай вдогонку проглоченному посылал два или три коньячных глотка, после чего возвращался в спаленку и, сраженный выстрелом коварного снайпера, рушился на скрипучую кровать.

***

В конце концов неминуемое случилось. Опасаясь, что сходит с ума, Марк решился на сдачу позиций. В квартире появился новый жилец, его новый спутник по жизни, - Вероника. Всячески подчеркивая свою абсолютную непричастность к каким бы то ни было оккупационным замашкам, она объявила о себе на занятой территории довольно скромно. Один-единственный чемоданчик разбежавшихся по комнатам вещей - на большее Вероника не претендовала.

Отныне зеркало в туалете созерцало не только кривую ухмылку Марка, но и ее золотозубое торжество. Вероника умела вести хозяйство, а главное - любила. Пригнули головы местные тараканы, пыль, захламляющая углы, исчезла, ложки, тарелки и кружки на кухне - армия, пришедшая в анархический упадок после ухода последнего женского генерала, заново стали обучаться парадному лоску, правилам построения в колонны и шеренги.

Но самое важное - на неделю или две ЗОВ ослабел. Теперь Марк имел возможность пережидать его в теплых объятиях, как солдат пережидает артналет в глубоком блиндаже. Носом ища убежище меж белоснежный взгрудий, он ласкал шелковистый живот Вероники и вспоминал иную шелковистость. Пытаясь сравнивать, путался, и, замечая его состояние, Вероника осторожно и исподволь начинала выпытывать, что с ним такое происходит. Тонкий дипломат, она всего лишь любопытствовала, но не настаивала. Она многое делала для закрепления достигнутого. Двойное замужество - это больше, чем университет. Она знала, чем дорожить и чего бояться, и даже в постельных утехах вела себя, скорее, по-мужски - наблюдая и изучая, временно запретив себе пылкую слепоту. И этот его ЗОВ она, конечно же, учуяла. Правда, несколько по-своему. Всякий раз, когда ЭТО приближалось, он спешил к ней, цепляясь, как утопающий цепляется за буек. Он словно от чего-то убегал. Разгадать - от чего - она поставила себе задачей. А пока с покорностью сбрасывала с себя халатик, позволяя перепуганному ребенку из подвальной темноты вынырнуть в свет. Впрочем, он не слишком боялся. Страх его был особого рода. Он не впадал в панику, вполне сознательно лишая себя той пограничной минуты, когда человеческое в нем пасовало, поднимая руки, переходя в состояние, названия которого он не знал. Так тучные люди лишают себя десерта. Сладкое манит их, но пугают последствия.

- Если когда-нибудь решишь, что можно, расскажи мне обо всем, хорошо? - ладонь Вероники гладила его пылающий лоб.

Мысленно взвесив фразы, с которыми он мог обратиться к ней, Марк решил, что откровение станет ошибкой. Его попросту не поймут, а, не поняв, украдкой будут листать медицинские справочники, советоваться за спиной с психиатрами. Собственно говоря, от него могли и убежать, а этого Марк тоже не хотел. Вероника была ему нужна. Возможно, она ему даже нравилась. Марк действительно не хотел, чтобы Вероника последовала примеру предшественницы.

***

Еще недавно тротуары безостановочно пузырили, и дождь сменялся новым дождем, в свою очередь отступая в сторону и собираясь с силами. Руками, облаченными в темные, мохнатые рукавицы, гроза комкала и перемешивала небеса, словно готовя к выпечке тесто. Разбухая на мутных дрожжах, высота бурлила, опускаясь ниже и ниже.

Все прекратилось неожиданно и враз. Влага иссякла, некто, должно быть, смахивающий на добродушного садовника, опрыскал свод голубой кислотой, смыв ржавь и копоть от ударов молнией. Платой ему послужило тепло. Улицы подморозило, и внезапно обнаружилось, что по лужам можно шагать без риска замочить ноги.

Это произошло в первый из выходных - в субботу. День был светел и чист, как лист бумаги. Внешняя чистота заражала, и вдвоем с Вероникой они затеяли генеральную уборку. Само собой вышло так, что после уборки пошел ремонт разных мелочей, как то - шпатлевка щелей в дверном косяке, подклейка обносившихся обоев, укрепление ревматически поскрипывающих конечностей стола. Время за суетой бежало стремительной многоножкой, и лишь, случайно оглянувшись, Марк обнаружил вдруг, что за окном уже вечер, и что голубизна неба давно сменилась предсумеречным трауром. И тотчас пришло ощущение запоздалой усталости. Руки сами собой опустились, он решил, что на сегодня хватит.

Поправив сложенные стопкой книги, Марк молча полюбовался. Мебель молодцевато поблескивала, пыль, паутина, носки, которые он гирляндами развешивал на веревках, - все пропало бесследно. Каждому предмету было указано свое определенное место. Настольная лампа, с любопытством склонив абажур, лицезрела произошедшие перемены. Они ей тоже, похоже, нравились.

- Ах, какие мы молодцы! - Вероника приблизилась сзади и потрепала Марка по голове. - По медали каждому!

- По три!.. Может, пойдем прогуляемся? А что? Мы заслужили.

Его и в самом деле отчего-то потянуло на вечерний моцион. Вдруг потянуло - и все тут. Может быть, захотелось выбраться из четырех стен на свежий воздух, под открытое небо, задрав голову, посчитать какие-нибудь звезды, найти обязательную полярную пуповину, повспоминать что-нибудь из школьной астрономии. Вероника, поколебавшись, решила остаться. Она еще надеялась закончить с невыглаженным бельем. На мгновение Марк тоже заколебался. Вычитать единицу из двойки казалось неразумным, и все же в конце концов дело решилось в пользу прогулки. Уже после подумалось, что неспроста - неспроста родилось это непреодолимое желание.

Торопливо одевшись, он сверился с показанием термометра и вышел в прихожую. Обулся по-хулигански - в подростковые кеды. Этого ни одна из ухаживающих за ним дам не понимала, что позволяло размышлять о них с некоторым оттенком превосходства. О них - стало быть - о дамах.

Перед уходом что-то буркнул Веронике. Ему почудилось, что он попрощался. На самом деле Марк буркнул невнятное и туманное: "Вот бы залезть на крышу. Оттуда их больше..." В этом "оттуда их больше" подразумевались, конечно, звезды. Вероника не выдала справедливого недоумения. Мудро кивнув, она заперла за ним дверь.

***

ЗОВ накатил снежной лавиной. Марк не ждал его. Он был беспечным альпинистом, застигнутым врасплох. И, как магнитная стрелка компаса, чутко развернулся, улавливая направление. По счастью, вечернее время поубавило количество автомобилей. Марк в увлечении шагал, пересекая улицы без оглядки на светофоры. Он обратился в гончую, взявшую след. Подстегивало разогретое любопытство, зуд в ногах заставлял спешить. Где-то впереди вновь замаячила возможность удивительного свидания, но на этот раз он двигался туда на своих двоих. Разум безмолвствовал. Марка звали, манили прелестным пальчиком, и он торопился, боясь опоздать, боясь дождаться момента, когда волна, настигшая его, взметнувшая на гребень, схлынет, исшипев пеной, оставив на мели надежд и ожиданий. Кроме того сегодня он ожидал большего. Уже хотя бы потому, что находился в твердой памяти и потусторонняя сила не стремилась взметнуть его над явью, уводя в миры полуосязаемого бреда. Этот вечер обещал стать особенным, так как обещал разгадку вселившегося в жизнь Марка ребуса. Да, черт возьми! - разгадку!..

Не выдерживая временами, Марк переходил на бег. Шпоры невидимого всадника наколачивали по ребрам. Нетерпение выжигало нутро, - за последнее время этой опаснейшей кислоты он выпил, по-видимому, преизрядное количество...

Неудержимое его движение оборвалось только перед высотным зданием, баррикадой перегородившим путь. Прислушиваясь к себе, он удивленно поднял голову. До сих пор ЗОВ стлался над самой землей, уподобляясь тонкой дрожащей струне. В этом месте он явственно менял траекторию, круто уходя вверх. Не тратя времени даром, Марк снова зашагал - и нужное направление, нужный подъезд отыскались сами собой. Перескакивая через три-четыре ступеньки, он взлетел на четвертый этаж.

ЗОВ зарождался здесь - в одной из четырех квартир. Марк набрал полную грудь воздуха и зажмурил глаза. Парфюмерия, мед, терпкая мята - именно такой запах исходил от ЗОВА. Помешкав, Марк развернулся. ЕГО дверь оказалась крайней слева.

Уступая настойчивости пальца, в глубине комнаты едва слышно прощебетал звонок. И тотчас застучали шаги. Марк заволновался. ОНИ спешили ему отворить! Стало быть, ждали...

- Ага! Еще один гость!.. - на Марка, улыбаясь, глядела загорелая до черноты брюнетка. Греческий профиль, огромные кольца в ушах, цепь на груди, розовое, обтягивающее мини и длинные-длинные ноги. На каблуках девушка была почти одного роста с ним. Приблизившись к Марку, она заговорщицки шепнула:

- Вы Анатолий, верно?

- Нет... Я, собственно, Марк Евгеньевич...

- Марк? Замечательно! А я Рита, - хозяйка ухватила его за руку, решительно потянула за собой. - Между прочим, вы последний. Все давно здесь.

Марк едва успел сковырнуть с себя кеды и, пройдя в гостиную, ужаснулся. Комната была полна гостей. Едва он вошел, кто-то зааплодировал и тут-же включили музыку. Большинство гостей, того же юного возраста, что и смуглянка Рита, пребывало навеселе, а потому немедленно организовали танцы. Марк ошарашенно огляделся. К такому он не был готов.

- Ну же, Марк! Осваивайтесь! - убегающая на кухню Рита помахала ему тонкой рукой.

Он вздрогнул. Смутное ощущение ошибки перебила очередная волна ЗОВА. Марк не сбился с пути. Он пришел по верному адресу. Именно здесь было назначено загадочное свидание, именно здесь ему суждено было открыть первоисточник своих необычных ощущений.

***

- Вы такой странный. Молчите и молчите... - Остренький нос Риты словно ненароком ткнулся в его ухо.

Кажется, повторялась старая история: женщины вновь начинали наперебой ухаживать за Марком. Детская его рассеянность, по-видимому, располагала к подобному поведению. Дамы любят опекать, а он, было совершенно очевидно, в такой опеке нуждался. Тотчас по приходу в гости Марк попал под самое пристальное наблюдение и, стоило ему, скажем, уронить на колени салатное крошево, как кто-нибудь немедленно уводил его в туалет или на кухню, где совместными усилиями предполагаемое пятно оттирали и уничтожали. Марк скверно танцевал, и его норовили поучить, показывая замысловатые па, знакомя с основами ритмики.

Марго или Рита, как все ее тут называли, действительно оказалась хозяйкой квартиры. Она была лет на семь младше Марка, но уже со смешком называла себя старухой. Впрочем, они все здесь величали друг дружку подобным образом. Рита справляла именины, и на день Ангела заявились все ее бывшие университетские соплеменники. Вот, собственно, и все, что удалось выяснить Марку.

Странно, но он не чувствовал себя здесь чужим. В отношении к нему преобладало радушие. Возможно, он очутился в празднующей квартирке в один из тех благоприятных моментов, когда все сыты и веселы - и даже непрочь поделиться своим счастьем с пришлым человеком. Быть среди своих - хорошо, но и в знакомствах с незнакомыми тоже имеется своя прелесть. Чужаки на свадьбах - вроде изюма в приевшейся булке. Может оказаться сладко, а может и нет. Разумеется, отношение к пришлым во многом зависит от компании. Где-то их встречают с обостренным любопытством, а где-то и с кулаками. Однокурсники Риты комплексом застенчивости не страдали и агрессивных намерений не испытывали. Марка с удовольствием хлопали по плечам, расспрашивали о работе, о хобби, о том, что читает и что любит читать. Он не походил на них, и это вызывало целую бурю восторгов. Его выслушивали со вниманием, подмигивая друг дружке, по-птичьи причмокивая губами. Мужское население более всего завидовало имени. "Кто бы моих предков надоумил, озолотил бы!.." Имя "Марк" примеряли к себе, точно небывалую шляпу. "А что, Геныч! По-моему, звучит. Марк Леонтьевич, а?.." Женское население всматривалось в гостя более пытливо, щедро одаривая улыбками, обстреливая каверзными вопросами. Впрочем, полного единодушия, конечно, не было. Пара стародавних хозяйкиных ухажеров поглядывала на гостя с откровенным холодком. Чем-то он им успел насолить, хотя и тут доминировала аристократическая вежливость. Внешне или внутренне ему были рады все. Тем более, что никто толком не знал, почему он здесь, и видимо, предполагалось, что пригласила его "старушка Марго". Что предполагала сама Рита, оставалось тайной за семью печатями, но одна из ее фраз немедленно насторожила Марка. Испробовав вишневой настойки, он признался смуглокожей гречанке, что занесла его сюда необъяснимая превратность, что никого из празднующих он не знает и что не следовало бы, наверное, злоупотреблять хозяйским радушием.

- Значит, ты просто прогуливался? - руки Риты, лежащие у него на плечах, подозрительно шевельнулись. Они стояли покачиваясь, как покачивались все вокруг, что именовалось танцем, а на деле более всего походило, на колыхание морских водорослей.

- Да, проходил мимо - и вот... - для вящей убедительности Марк мотнул головой.

- Может, ты что-то почувствовал? Или понял, что тебе надо быть здесь? - в глазах Риты промелькнуло странное выражение. Нечто среднее между усталостью и просьбой.

- Наверное... - Марк смешался. - То есть, я, кажется, услышал... Меня будто позвали, понимаешь? Я не сумею толком объяснить, но...

- И не надо, - она мгновенно повеселела. Пальцы ее скользнули выше, и ноготками скребнули по затылку. - Значит, это судьба, понимаешь? Ты пришел - значит, так было нужно. И не надо ничего объяснять. Возможно, именно тебя здесь и не хватало.

Глаза ее вновь переменились, приобретя красиво-задумчивое выражение, и, если бы они не были так красивы, он бы им поверил. Насколько успел заметить Марк, университетские вскормыши чуточку страдали позерством. Дамы говорили по-цветаевски - замысловато, трагично, немного нараспев, мужчины напоминали Марку эстрадных конферансье и одновременно - геологов-романтиков шестидесятых. Закрыв глаза, последних он отчего-то видел размахивающими дирижерскими палочками, с кокетливо отставленными в сторону ножками.

- Скажи... - он замялся. - Меня, правда, звали?

- Может быть, - она тонко улыбнулась.

- Значит... - Марк задохнулся. - Значит, это была ты?!

Она не ответила, но ноготки на его затылке снова чуть шевельнулись, и горячий поток мурашек промчался по спине Марка. Он вгляделся в близкие глаза именинницы, втянул в себя запах ее лица и волос. Да, он был уже пьян, но не настолько, чтобы не слышать знакомого ЗОВА. Стало быть, он танцевал с той, что ворожила вечерами, телепатически выискивая Марка среди миллионов посторонних. Она нашла его, а он отыскал ее. Мост, протянувшийся с противоположных берегов, сомкнулся!

Марк неуверенно потянулся губами к щеке девушки, но неожиданно встретил ее губы. Даже в этом микроскопическом слиянии Рита предугадала его порыв.

Марк больше не сомневался.

***

Кажется, он ничего более не пил. И все-таки захмелел окончательно. В ушах наигрывала музыка, на плечах и на шее наигрывали ее руки. Он стал покорным добродушным роялем. Аккорды, излучаемые его сердцем, могли заворожить кого угодно. Расплевавшись с приличиями, Рита завладела им полностью. Никому более уже не позволялось с ним танцевать, да и свое время она уделяла теперь только ему. О друзьях и подружках смуглая гречанка позабыла с удивительной легкостью.

Впрочем, вечер благополучно продолжался. Обиженных насчитывалось немного. Ритины ухажеры воседали на тахте и с деревянным высокомерием на умных лицах потчевали друг дружку именами вроде Киркегора и Феофраста. Они старались казаться беспечными, фальшивые улыбки ничуть не замораживали их мимику. Дамочки, положившие поначалу на Марка глаз, успокоились значительно быстрее. Во всяком случае внешне женское недовольство совершенно не проявлялось. Несомненно артистизм давался им с большей легкостью. Словом, скандала не произошло, не произошло даже самого пустячного скандальчика. Кто-то курил на балконе, кто-то деловито управлялся с тортами и чаем, но в основном болтали и танцевали, тихонько целовались по углам а, произнося загадочные тосты, чокались бемольными рюмочками.

Теорию относительности открыли еще до Эйнштейна. Некто стал ее безымянным автором, предположив, что не время течет мимо нас, а мы - то бишь, человечество, - продираемся сквозь дни, часы и минуты, как медведь сквозь бамбуковую чащобу. И тогда же стали рождаться идеи остановок, различных скоростей, и, обрастая надеждой, как шерстью, люди принялись экспериментировать... Говорят, что-то и кому-то удавалось, но разве проверишь? Да и пусть все остается на уровне слухов, на уровне тех же согревающих мифическим светом надежд.

Так или иначе, но время праздника истекло, последняя песчинка просочилась в крошечную лунку. Праздники всегда проходят быстрее положенного. Удержать их подле себя невозможно. Засуетившись, гости потянулись на выход. Встав у порога, Марк провожал их, понимая, что близится час его очередного отчаяния. То есть, это если придется уйти и ему. Но об этом он старался не думать и, подражая университетским аристократам, скрывал свое растущее смятение, как мог.

Веснушчатой синеглазке он пожал маленькую ладонь, а тоненькой гимнасточке позволил себя поцеловать. В конце концов один из хозяйкиных ухажеров (а уходили они, разумеется, последними) все-таки не выдержал. Приблизившись вплотную, он криво ухмыльнулся:

- Откуда такие берутся, а? И с именами им везет, и с бабами... Ладно, Маркуша, держи пять и не поминай лихом...

Когда захлопнулась дверь, Марк запоздало вспомнил о Веронике. Вспомнил и забыл. Рита надвинулась вплотную. За спиной у нее дрожало пламя свечей. В воздухе пахло все тем же непостижимым ощущением тайны. Думая, что раскрывает ее, Марк стиснул Риту в объятиях, поднял на руки. Ворс ковра непроходимой порослью опутал ноги. Они упали. Он тянул ее к себе, но Рита помнила очередность. Сначала - одежда, потом все остальное. Пальцы ее умело скользили по пуговицам. Легонький вязаный пуловер взметнулся вверх, родив трескучую молнию. Следуя ее примеру, он с той же стремительностью избавился от своей рубахи. Черт его знает почему, но они спешили. Вернее, спешила она, а он старался не отставать. Шуршала ткань, одежда немилосердно разлеталась по всем углам. Марк все еще чего-то ждал. Он не верил, что придет только плотское. Так юноша отсчитывает годы, подмечая, что главное еще впереди. Черту зрелости чаще всего переступают неожиданно, и также неожиданно является страшное осмысление того факта, что главное успело перекочевать с востока на запад, оказавшись далеко за кормой. До самого последнего момента Марк все еще верил в чудо. Но чуда не произошло. Грудки ее мерно подрагивали, она раскачивалась на нем, с хрипом дыша, порой кусая его в губы. Все было до банального просто. Рыболовный крючок пронзил червя, червь извивался в судорогах. И финиш тоже ничем не удивил. Простреленная сладким огнем, она рухнула на него. Какое-то время было душно и жарко. Чуть шевелясь в такт словам, она шутливо продекламировала.

- Когда мы едины, мы - непобедимы!.. - язык девушки лизнул его в ухо. - Правда, милый?

Марк осторожно высвободился из-под гладкого, лоснящегося молодым потом тела и поднялся.

- Все было чудесно. Ты сказочная девушка...

Слова произносил не он, - кто-то другой. Этот другой всегда приходил на выручку в трудный момент. Пытался помочь он и сейчас. Но более всего на свете Марку хотелось одеться и, не теряя времени, выскочить за порог. Однако вместо этого, подчиняясь многомудрому совету своего двойника, он прошелся по ворсу ковра, с наигранным любопытством коснулся китайских, а может быть, японских штор.

- Я открою форточку, хорошо? - иероглифы съежились под рукой, Марк откинул материю в сторону. И тотчас черная улица вытянула навстречу заскорузлую кисть, вооруженную гигантским "Маузером", полыхнула в лицо громом. Оглушенный, он слегка откачнулся.

- Надо было потянуть за шнур, - подала за спиной голос Рита. - Знаешь, как работают жалюзи? Так примерно и здесь...

Марк не слышал слов. Он глядел прямо перед собой, на узенькую полоску подоконника, приютившую глиняный горшочек. Желтый, невзрачного ростика цветок смотрел на него вполуприщур, осуждающе. Надвигающаяся ночь практически смежила слабые лепестки, и все-таки на короткие секунды растение нашло в себе силы переиграть природу. Выстрел отгремел и стих. Контуженный, Марк туповато наблюдал, как трепетные солнечные лоскутки медленно смыкаются. ЗОВ дошел до адресата. Адресат наконец-то прозрел.

***

Всю последующую жизнь Марка можно было бы окрестить одним словом: обман. До сих пор к подобным фокусам он прибегал достаточно редко - не оттого, что слыл честным и стремился всячески поддержать славу такового, а потому, что не располагал тем, чем чаще всего дорожат, ради чего, собственно, и прибегают к лжи. Абсолютная честность и абсолютная черствость - по сути одно и то же. Опекают и врут - любящие и жалеющие. Правду-матку - всегда режут. Ножами и скальпелями.

Первую порцию лжи получила смуглоликая Рита. Вторую Вероника. Что-то ей надо было объяснить насчет подзатянувшейся прогулки, но объяснение напрашивалось столь чудовищно недостоверное, что Марк обошелся импровизацией на тему давних однокашников, таким образом добившись правдоподобия там, где им и не пахло. Впрочем, за особенной правдоподобностью он и не гнался. Он изложил версию, она ее приняла. И оба легли, обнявшись, делая вид, что засыпают. Но не спал однако ни тот, ни другой. Марк стыдился собственной лжи и упивался мгновениями прозрения. Вероника переживала "первую" измену и пыталась постичь, какой же вывод обязана сделать опытная и неглупая женщина. В путанное объяснение Марка она однозначно не поверила. Женская интуиция исподволь била тревогу, Вероника лихорадочно отыскивала выход. Марк же продолжал думать о цветке, еще об одном одиночестве, внезапно слившимся с его собственной тоской.. Он заново воспроизводил в памяти дрожащие от напряжения полуразведенные лепестки, вспоминал силу, плеснувшую в сознание и показавшуюся ему грохочущим выстрелом.

Очень часто мысли людей текут не в параллель. От этого все беды, но от этого и вся красота людских умопостроений. Каждый несет и волочет свой особый кирпичик, - формы дворцов и воздушных замков рознятся. И нет, не было и не будет единой упрощенной истины. В золоченых туфельках, обнаженной и недоступной, богиня Истина вынуждена шагать по канату, натертому мылом, соскальзывая иногда вправо, иногда влево, но всегда вниз.

Любить женщину - это понятно. Любить детей - тем более. Многие любят собак, хомячков, кошек. Но что можно сказать о чувстве к безгласному камню, кусочку дерева или земли? То есть, в определенной мере фетишизм всегда был присущ людям, но лишь в тех случаях, когда подразумевалась какая-либо отдача. Деньги, золото, меха, амулеты... Собственно, в неравнодушии к цветам заложена та же знакомая всем формула: "люблю за то, что они..." Да, разумеется, цветы красивы, они приятно пахнут, за это их можно любить. А не за это?..

Исключите корысть из пламенных чувств - и что останется? Склонитесь ниже, вглядитесь повнимательнее, - ведь что-то должно остаться!

Кстати, медики причисляют к фетишизму даже половое извращение. Интересно, что они подразумевают под любовью к живому?

***

Странная это была жизнь.

Живя с Вероникой, Марк надеялся, что рано или поздно произойдет излечение. В дружбе с Вероникой чувствовалось нечто незыблемое и прочное, стоящее двумя ногами на реальной почве. К Рите же он ходил исключительно ради цветка.

Ложь, разумеется, тяготила. Где-то вне своего сознания он понимал, что поступает дурно по отношению к женщинам, но поделать с собой ничего не мог. В те редкие минуты, когда Рита оставляла ИХ наедине, он тотчас спешил к окну и тянул за шелковый шнур. Шторы разъезжались, желтая головка цветка с дрожью приподымалась. Марк опускался на колени, и они глядели друг на друга, улетая из этого мира в страну запределья, общаясь на языке, аналога которому Марк не сумел бы подобрать даже в отдаленном приближении. Это походило на проникновение в лес, но только откуда-то сверху, со стороны крон, - и, превращенный в ветерок, Марк перелетал от листка к листку, вслушиваясь в пульс зеленых прожилок, взглядом хироманта пытаясь постичь их неповторимый узор. Может быть, на крохотные мгновения он и сам становился листом. Менялось не кое-что, менялось все разом. И Марк не ощущал головокружения лишь потому, что поблизости всегда находился его верный гид. Возможно, по этим лесам они путешествовали, взявшись за руки. Каждый знал о другом абсолютно все и абсолютно все мог простить. Это было аристотелевское слияние половин, а может, и что побольше. Цветок был существом. Разумным или неразумным этого Марк не знал. Но если существо способно любить, оно имеет шанс на ответное чувство. Именно это и случилось с Марком...

"Возвращаясь" в комнату, он не сразу приходил в себя. И Рита это, конечно, замечала. С первого дня их знакомства он держал ее в стадии глубочайшего непонимания. Загадочность его привлекала и одновременно пугала. Начать хотя бы с того, что уже во второе свидание он набросился на нее с упреками. Ему не нравилось как она ухаживает за цветком. Почти сердито Марк выдал ей подробнейшие рекомендации, касающиеся полива, освещения в комнате, зимнего периода, когда растение вблизи узорчатого стекла начинало подмерзать. Рита была почти шокирована. И было от чего. Он говорил о вещах, о которых не должен был знать - о том, во сколько она просыпается, сколько полощется в ванной и что именно готовит на завтрак и ужин. Марк запретил ей некоторые из блюд. Не объяснил, что это вредно или невредно, а именно запретил. В данном случае информация, поступившая к нему от цветка, походила на информацию соглядатая, но Марк в такие нюансы не вникал. Цветок временами задыхался, временами сгибался от боли, и это превратилось теперь в его собственную боль. Кое-кто из ухажеров продолжал наведываться к Рите. Об этом он тоже узнал и не попытался скрыть.

- Милый, забудь о них! - Рита приняла его слова за вспышку ревности, но он немедленно удивил ее странной фразой:

- Понимаешь, если бы они не курили...

Впрочем, у истории с ухажерами нашлось свое продолжение. В один из вечеров некто с университетским образованием и сердцем, переполненным желчью, схоронившись в Ритином подъезде, попытался огреть его шлангом по голове. Марк как раз спускался по ступеням, когда на него нахлынуло чувство тревоги. Это был голос цветка - и он стремился о чем-то предупредить Марка. Тревога, передаваемая на расстоянии... Чувство близкой опасности... Марк вовремя остановился. Выдавая себя с головой, несчастный ухажер выглянул из укрытия. Марк стоял перед ним, сунув руки в карманы плаща, насмешливо улыбаясь. Выражение глаз его было более, чем странное. Ухажер дрогнул, резиновая дубинка упала на пол.

- Попутного ветра! - пожелал ему Марк.

Окончательно сникнув, неудачливый мститель побрел к выходу. Что-то случилось и с ним. Возможно, дело было все в том же цветке.

И тогда же Марк решил, что ложь чересчур затянулась. Пора было как-то решать все эти вопросы, и, вернувшись к Рите, он без обиняков предложил девушке совершить вполне цивилизованный обмен - цветок на мексиканский кактус, каковой он надеялся выпросить у коллекционера-сослуживца. Увы, Марк пренебрег искусством дипломатии и потому потерпел фиаско. К этому времени Рита успела уже что-то почувствовать. Ее интуиция ничуть не уступала интуиции Вероники. Но если последняя не желала делить Марка с посторонней женщиной, то Рита не хотела делиться ни с кем и ни с чем. Она уже не раз заставала Марка "общающимся" с растением. Как всякая нормальная женщина, она не придала этому особого значения, но как истинная женщина немедленно учуяла конкурента. Поэтому, сама удивляясь собственным словам, она заявила, что цветок дорог ей, как память, что его подарили родители и если они узнают, что он пропал... Словом, Марку пришлось отступить. Рита оказалась непростым орешком. Лакомка, она перепробовала массу мужчин, но Марк, как видно, претендовал на лидирующую роль, ибо на нем она споткнулась. Будучи дамой не только образованной, но и неглупой, она разгоняла туман его слов, пытаясь докопаться до первопричины. Но первопричина таилась за гранью ее понимания, и она не в состоянии была постичь странного сочетания в Марке холода и любви. И то и другое порой совершенно искренне демонстрировалось в ее спаленке. Границу между двумя полярными состояниями, мгновение переброса его настроения - она и пыталась постигнуть. Менялась ее тактика, менялись вопросы. Даже на уроках, а она преподавала литературу, Рита научилась совершенно по-цезарски думать и говорить о разном. Ни Пушкин, ни Лермонтов в простоватом семиклассном изложении не мешали ее психологическим экскурсам в страну внутренней логики. Юрким существом, обнюхивая все встречные углы и столбики, мысль ныряла в мглистые лабиринты, нашаривая и выхватывая нечто смутное, абрисом напоминающее разгадку. В роли зрячего Вия выступало сердце. Вглядываясь в очередную "находку", оно надолго призадумывалось, и чаще всего ответа не поступало вовсе.

Странности поведения Марка не укладывались ни в какие рамки. Он приходил с пугающей регулярностью сразу после работы, но к ней или нет - этого она до сих пор не могла сказать. Едва переступив порог, он награждал ее торопливым поцелуем и нетерпеливым шагом устремлялся к подоконнику. На этом цветке он словно помешался. До поры, до времени Рита пыталась с этим смириться. Мало ли у мужчин завихов - рыбалка, домино, пиво. Но тут было что-то особенное. Вблизи этого невзрачного растения Марк преображался. Лицо его разглаживалось, глаза наполнялись явственным свечением. Глядеть на него в эти минуты было и сладко и больно. С нежностью разглаживая посеребренные мягким пушком листья, он что-то шептал про себя, тонкой струйкой из бутыли лил на землю принесенной с собой водой. На губах его показывалась ласковая улыбка, и Рите начинало казаться, что он погружается в какой-то наркотический сон. Такой вид бывает у температурящих людей. А Марк и в самом деле впадал в ставшее уже привычным состояние полудремы. А после он пробуждался и, отыскав глазами Маргариту, шагал к ней, робко протягивая руки. Что-то было не так, но Рита не сопротивлялась. Он словно благодарил ее за что-то и в эти самые минуты почти любил. Возможно, это его сумасшествие и завораживало молодую учительницу. Но почему любовь просыпалась в нем именно в эти минуты и было ли это действительно любовью - на это сердце Риты не находило ответа. А может быть, ответы находились, но она сама не желала их слушать, затыкая уши и ожидая лишь тех слов, которые были ей нужны.

Возле самой тахты она ставила магнитофон, включая француженку Патрисию или Милву с ее модернизированным танго. Это тоже было элементом самозащиты. Голоса певиц заглушали бормотание Марка. Слова любовника - нелепые, одолженные из лексикона ясельной детворы, как щепоть соли, растворялись в густом музыкальном вареве. Она ощущала их эмоциональный вкус, но не вникала в содержание. Оно было ей недоступно, как сказанное на языке ацтеков или мифических нибелунгов. Кончалась пленка, кончались и его слова. Устремляя взор в потолок, Марк расслабленно замолкал. Теперь наступала ее пора. В подобном состоянии его можно было любить - и любить вполне по-человечески.

Чуть позже он одевался и уходил. Рита знала, что дома его ждет Вероника - не жена и не подруга, а главное - не соперница. Странное дело, но Маргарита поняла это очень скоро. Чутье подсказывало, что обе они пассажирки одной лодки. Марк представлялся ей океаном, а вот лодкой, которую он покачивал и ласкал ладонями волн, было нечто необъяснимое, по сию пору скрываемое и от нее, и от Вероники.

***

Ботанические словари - талмуды в три-четыре и более килограммов оказались пусты. Марк напрасно слюнявил пальцы, рыская по страницам и по абзацам. Наука не знала о флоре ничего. Фотосинтез, размножение и рост, тысячи видов, разбросанных от одной планетной макушки до другой - все это совершенно не походило на то, что успел узнать он. Книги, справочники и статьи с одинаковым занудством перечисляли сроки цветения, количество тычинок и пестиков, наглядно на фотографиях живых срезов поясняя многослойность стебельчатой плоти. Даже в разделе орхидей Марк не нашел ничего интересного. Господа ученые обращались с флорой так же просто, как с фауной. Красота и живое отторгалось, как нечто постороннее, структурный материализм выпячивался на первый план, с удовольствием помыкая действительностью, претендуя на золотую единственность. Апологеты прогресса не церемонились с окружающим, поскольку это окружающее измерялось и взвешивалось одними и теми же весами. Никто из них не желал понимать, что можно изрезать человека в микронные куски, но при этом никому и никогда не докопаться до души. Вероятно, именно по этим причинам Марк так и не потрудился отыскать точное название своего цветка. Он заранее воспринимал его, как чужое, данное человеком - то бишь, тем, кто не разглядел главного, а значит, ошибся и в определении.

Откидываясь на спинку стула, Марк устало закрывал глаза. Мозг умирал, заставляя оживать что-то находящееся вовне. Путь в астрале был короток и сладок. Мгновение, - и ОНИ снова встречались. И снова начинался взлет - без перегрузок, без вестибулярного трепета. Теперь и "выворачивание наизнанку" давалось легче. Из куба в плоскость, а из нее - в безымянное фигурное марево, гранями расползшееся по нестыкующимся системам координат. Быть всюду и внутри, ногами в прошлом и головой в будущем - казалось уже естественным. Но еще волшебней было превращаться в многоглавого дракона, зеленым дивом зависающим над мудрствующей травой. Кроной становилось само естество, каждый лист уподоблялся глазу, а корни растопыренной, почти человеческой кистью уходили в земную глубь, путешествуя в среде, не менее замечательной, чем атмосфера.

Иногда, впрочем, случались и сбои. Его хрупкий и нежный гид исчезал. Так исчезает на танцах та, ради которой, собственно, и хотелось танцевать, немедленно повергая в апатию и полное равнодушие ко всему происходящему. У Марка до апатии дело не доходило, но он терялся, чувствуя, что начинает трезветь, что в сознание робко закрадывается предположение о неуместности всех его восторгов и полной иллюзорности всякого чуда.

Живущие у пирамид не знают их магической силы, и может быть, будни ИНОГО воспринимались Марком, как сказка, в то время как сказки никакой не было. В какой-то степени это становилось похожим на цирк, где за потешностью зверей стоит страх и труд. Марк в самом деле трезвел, одновременно понимая, что подобный призыв к отрезвлению его совершенно не устраивает. Он был пьян и желал таковым оставаться...

***

Почему он услышал их, а они услышали его? Кто первый шагнул в верном направлении? Марк перестал ломать над этим голову. Он не был гением, но ведь и гении мало что понимают в творящемся на белом свете. Собственно говоря, потому они и гении, что яснее других сознают собственную интеллектуальную немощь. Тот робот, что первым догадается, что он робот и не более того, автоматически обречет себя на страдания. Может быть, даже сгорит. То же случается и с людьми. А потому, вероятно, временное соприкосновение с истиной не означает прозрения. Осознание множества жизненных невозможностей всего лишь шаг перед затяжным марафоном. Так или иначе, но Марк заставил себя отмахнуться от докучливого материализма. Объяснений никто не предлагал, а даже если бы они и нашлись, то кому и для чего бы они понадобились? Грохотал гром, и Марку не хотелось ни кланяться, ни объяснять себе природу молний. Он предпочитал оставаться наблюдателем. Наука - путь в бесконечность, возможность выплеснуть избыток умственной энергии, своего рода защита от мозговой гиподинамии. Число пройденных верст - иллюзия, и те, кто их все же считают, счастливы, как счастливы все обманутые...

***

Сидя в соседней лаборатории, Марк морщился и наблюдал, как балагурящий куряка-приятель стряхивает сигаретный пепел в горшочек с геранью. Хотелось взять со стола вещь потяжелее и треснуть балагуру по кумполу. Слов Марк почти не слышал. Думалось о том, о чем он устал уже думать, отчего действительно старался отмахнуться.

Может, мы были раньше на их месте?

А они на нашем?..

Куда убегают генные цепочки? Разве кто до сих пор проследил? В океан, в джунгли или в космос? И отчего не допустить метафизическую связь поколений? Ведь любит отчего-то дельфин человека! А женщины кошек. Может, в нас - их далекое прошлое? И не с особым ли намерением хлорофилловая жизнь лишена языка? Не оттого ли, что много знает?..

Прапрадед повстречал праправнука, ретивое дрогнуло, и он решился на запретное - распахнул рот... Или это все-таки любовь? Встреча двух одиночеств? И тогда всю генную версию - к чертям собачьим вместе с телепатическими контактами, вместе с иноразумом?..

Марк заерзал на стуле. Правая рука потянулась за массивным пресс-папье. По счастью, куряка договорил все, что хотел, и, мелким щелчком отправив окурок в форточку, поднялся.

- Вот так, старичок! - желтые от никотина пальцы похлопали Марка по плечу. - А ты говоришь: Арнольд Шварценеггер... Стероиды, мой милый, голимые стероиды!

"Старичок" вяло кивнул. Стероиды его совершенно не интересовали.

***

Скрестив свои пленительные ноги, Вероника сидела на краешке кресла и курила. Траурно-спокойный взгляд, тщательно убранные волосы. Рядом стоял кожаный раздутый чемодан. Она уходила от Марка - тихо, без всяких истерик. Этой мудрости она тоже успела научиться.

День назад Вероника узнала о существовании Риты. От доброхотов и любителей безымянных писем. Кое в чем не поленилась удостовериться сама. Рита - девочка, лет на семь подотставшая от нее, с не менее обалденными ногами и куда более обалденным загаром - действительно существовала. Доброжелатели не обманули, а лишь подтвердили давно возникшие подозрения.

Скандала и взрыва не последовало. Цепь, стыкующую генератор и детонаторы, Вероника разомкнула собственными руками. Она действительно была мудрой дамой. Ибо знала, что последним камушком, убивающим всяческое уважение к женщине, бывает именно хлопок дверью напоследок, а тем паче - слезы и крики. Их-то, как правило, и запоминают на всю оставшуюся. Образ, к которому не спешат вернуться.

С Марком они расставались вполне мирно, можно сказать, цивилизованно...

Покончив с сигаретой, Вероника степенно поднялась, оправила на себе коротенькую юбочку. Она знала, что надеть. Она отплывала в дальние страны в своем лучшем обмундировании.

- Поживи пока один, разберись в себе.

- Да, конечно... - Марк потянулся было к ней губами, но его остановили движением руки. Впрочем, Вероника и тут схитрила - той же воспретившей ладонью погладила его по щеке.

- Где меня искать, ты знаешь.

Он помог ей снести вниз чемодан. Здесь уже стояло такси. Фыркнул выхлопом двигатель, Вероника помахала Марку в окно. В последнюю минуту выдержка ей изменила. Она плакала, видимо, надеясь на туман автомобильных стекол. Он помахал в ответ, виновато улыбнулся. "Туман" не помог. Марк видел все, а хуже того - все понимал, но изменить ничего не мог. Стремительной черепашкой машина убежала за угол дома. Вздыхая на каждом шаге, Марк поплелся к себе наверх.

Что-то снова случилось в жизни. В ЕГО жизни.

Наверное, большой любви у них с Вероникой не было. Вообще неизвестно - что было. И все же сердце переживало очередную ампутацию. Женщины становились жертвами против его воли. А потому он и сам становился жертвой. Возможно, он мог бы любить их всех вместе, но все вместе они этого не хотели. Требовалось предпочтение, подразумевалась некая пальма первенства, адресованная одной-единственной. Вероятно, они были правы. Ибо полагали, что множественная любовь - это уже не любовь, и Марк не сумел бы должным образом возразить им. Они не были ему чужими, и, как всяких родных людей, он несомненно любил их, вот только общество называло это как-то иначе, отводя любовный пьедестал некому иному чувству - более лихорадочному и более идеальному. Математический предел, реально недостижимый, но к которому должно стремиться...

Уже возле самых дверей Марку стало плохо. В глазах потемнело, колени сами собой под звон пасмурных колокольчиков в голове ткнулись в кафельную плитку. Он не упал только потому, что вцепился в перила. Часто и мелко задышал, не давая ускользнуть сознанию. По вискам стекал пот, шея, подрубленная невидимым палачом, не в состоянии была удержать голову.

Очень медленно, контролируя каждое движение, Марк поднялся. Причину обрушившегося на него полуобморока он уже знал.

***

В сущности забегать в дом не имело смысла, и все-таки знакомой дорогой он бросился на четвертый этаж. Беда есть беда, но человеку мало одного знания, - ему требуется рассмотреть ее во всех деталях, может быть, углядеть причину. Причина - это подобие итога, некое псевдоутешение. Она редко чему-нибудь учит, и все-таки ее ищут с фанатичным упорством, с энергией, которую ни до, ни после человек не проявлял и уже никогда не проявит.

Дверь отворила перепуганная Рита. Очень уж остервенело он давил на пуговку звонка.

- Нельзя ли... - она поперхнулась, разглядев его перекошенное лицо. И как показалось ему - все поняла. Без звука отшагнула в сторону, уступая дорогу. Ничего не объясняя, Марк промчался мимо, влетев в комнату и ринувшись к окну.

Шторы были раздвинуты, свежевымытый подоконник блестел первозданной чистотой. Цветок исчез. Неизвестно зачем Марк зашарил по подоконнику руками. Может быть, верилось, что глаза обманывают, что пальцы, более чуткие и мудрые, отыщут несуществующее.

- Где же он?.. Господи! Рита!..

Пока человек растворен в движении, страх не в силах объять его целиком. Но стоит только на секунду остановиться, как холодеет кровь и студеные метастазы тянутся к сердцу.

Марк обернулся.

- Что ты с ним сделала?

Девушка стояла в двух шагах от него, прикусив верхнюю губу. Смуглое личико нервически подергивалось.

- Ты понимаешь, он... Он совсем высох. Наверное, какая-то болезнь. Листья осыпались... Вот я и вынесла его на улицу. Он погиб, понимаешь!

Марк смотрел на Риту и не верил. Она лгала. Цветок действительно погиб, но не от болезни, а от рук этой загорелой красавицы. Именно она стала болезнью цветка.

Говорить что-либо не имело смысла. Правды и немой было хоть отбавляй. Марк разом увял. Сутулясь, побрел к выходу. Обувь его шаркала по ковру.

- Марк! - она повисла у него на шее. Слезы заструились по кофейного цвета щекам. Вторые слезы за сегодняшний день.

- Постой! Я все объясню!..

Марк удивленно поднял глаза. Что могла она объяснить? Что вообще она собиралась объяснять?.. Он мягко высвободился из ее рук.

Кажется, этаже на втором ему снова пришлось остановиться. Некий магнит шевельнулся в отдалении, и тотчас в груди болезненно екнуло.

Что это?.. Судороги миокарда? Или занозы из прошлого?.. Марк зажмурился. Он боялся себе поверить. Но это снова напоминало... Да, да! Это походило на ЗОВ!..

Ничего не соображая, спотыкаясь на ступенях, он снова стал торопливо подниматься.

Пропали этажи, пропала дверь, лицо Риты заслонило мир. Он всмотрелся в ее глаза, сложив руки над головой нырнул в темную их глубину. ЗОВ проистекал оттуда - в этом не приходилось сомневаться. В зрачках Риты - в каждом - поблескивало по крохотной желтоватой искорке. Все тот же цветок, но стократно уменьшенный, превративший лепестки в лучики...

В короткий миг перед мысленным взором Марка промелькнуло столько всего, что он слеп. Фейерверк ракет взлетел к тучам, рассыпался по земле обугленными метеоритами.

Что там говаривали древние о переселении душ?.. Или вообще не было никакого цветка? Но что же тогда было? Она? Рита? Или что-то иное?.. В конце концов опыт человеческий тоже непрочен. Можно ли полагаться на него, если столько детских воспоминаний оказывалось выдумками!.. И что, интересно, поделывает Вероника? Плачет в подушку или успокаивается телесериалами?..

Когда-то состояние сумасшествия представлялось ему абсолютно невозможным. Сомнения подкрались только теперь. Он потерял одну из основных жизненных нитей, явь стала зыбкой до неприличия. На секунду произошло необъяснимое. Верткой рыбиной, перенырнув из лунки в лунку, он взглянул на себя глазами Риты. Мгновение шока - и новый нырок. На этот раз он был уже ладонью, лежащей на мужском плече. Портрет киноартиста скалил сахарные зубы со стены, - Марк перекочевал и в него. Парочка, застывшая в коридоре, была не особенно привлекательной. Во всяком случае - с точки зрения этого голивудского красавца. Наверняка он видывал виды и получше. И все-таки положение обязывало улыбаться. Навеки окостеневшая улыбка давно переставшая принадлежать ему одному. А жаль. Очень жаль... Те двое в коридоре напрашивались совершенно на иную мимику.

Отторгнув артиста, Марк вновь стал самим собой. И долетело до слуха Ритино невнятное бормотание.

- Ты должен простить меня, Марк. Я... Я не хотела. То есть сначала я собиралась выкинуть его, а потом... Потом я его съела. Сама не знаю почему. Вырвала из горшка, ополоснула под краном и съела. Даже вилку, дура, зачем-то достала. Ела и ревела. Вегетарианка паршивая... Я думала, так будет лучше. Понимаешь, я решила, что если его съем, то все образуется само собой...

Верно. Все верно... Идиотизм - лучшее из всех объяснений. Рита не была идиоткой, но говорила то, что не поддавалось никакой логике. Скушать врага - сладко. Даже без ножа и без вилки. Кто-то съедает сердце и становится любвеобильным, кто-то поедает мозг и зарабатывает инсульт. Врачи разводят руками и, если им позволяют, с удовольствием берутся за скальпели. Они и сами втихаря, вероятно, что-то подъедают. Оттого и крепчает здоровье людей в белом, оттого и не пустеют хирургические столы...

Внимая цепочке бреда, Марк гладил Риту по спине. На оголенной ее руке, чуть повыше локтя периодически вспухал бугорок, оттуда проклевывался зеленый бутон, быстро превращающийся в маслянисто поблескивающий зубчатый листочек. Чуть погодя, за ним выползал стебелек. И тогда Марк тянулся к нему пальцами, обламывая, бросал на пол. Он знал, что все это временно. Стоит позвать прессу и телевизионщиков, как фокусы тут же прекратятся. В том их и сила, в том их и прелесть везде и всюду дурить одного-единственного человека.

Словом, когда с неба моросит дождь, не ищите причину в испарениях. Объяснить можно что угодно, но настоящая причина это совсем иное. Страшная это вещь - причина...