«Поступили в продажу золотые рыбки»

Поступили в продажу золотые рыбки (fb2) - Поступили в продажу золотые рыбки [сборник] (Гусляр (в 3 томах) - 1) 2345K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кир Булычев

Кир Булычев ПОСТУПИЛИ В ПРОДАЖУ ЗОЛОТЫЕ РЫБКИ

Вступление

Иногда приходится слышать: почему пришельцы из космоса, избравшие Землю целью своего путешествия, опускаются не в Тихом океане, не на горах Памира, не в пустыне Такла-Макан, наконец, не в Осаке и Конотопе, а в городе Великий Гусляр? Почему некоторые странные происшествия, научного истолкования которым до сих пор не удалось найти, имеют место в Великом Гусляре?

Этот вопрос задавали себе многочисленные ученые и любители астрономии, о нем говорили участники симпозиума в Аддис-Абебе, об этом прошла дискуссия в «Литературной газете».

Недавно с новой гипотезой выступил академик Спичкин. Наблюдая за траекториями метеорологических спутников Земли, он пришел к выводу, что город Великий Гусляр стоит на земной выпуклости, совершенно незаметной для окружающих, но очевидной при взгляде на Землю с соседних звезд. Эту выпуклость никак нельзя путать с горами, холмами и другими геологическими образованиями, потому что ничего подобного в окрестностях Гусляра нет. Появление действующего вулкана у озера Копенгаген относится к 1982 году и к ранним появлениям пришельцев отношения не имеет.

Город Великий Гусляр расположен на равнине. Он окружен колхозными полями и густыми лесами. Реки, текущие в тех краях, отличаются чистой водой и медленным течением. Весной случаются наводнения, спадающие и оставляющие на берегах ил и коряги. Зимой бывают снежные заносы, отрезающие город от соседних населенных пунктов. Летом стоит умеренная жара и часты грозы. Осень здесь ласковая, многоцветная, к концу октября начинаются холодные дожди. В 1876 году старожилы наблюдали северное сияние, а за тринадцать лет до этого — тройное солнце. Самая низкая температура января достигала сорока восьми градусов ниже нуля (18 января 1923 года).

Раньше в лесах водились медведи, косули, кабаны, еноты, бобры, лисицы, росомахи и волки. Они встречаются в лесах и сегодня. В 1952 году была сделана попытка акклиматизировать под Великим Гусляром зубробизона. Зубробизоны расплодились в Воробьевском заказнике, естественным образом скрестились с лосями и приобрели в дополнение к грозному облику могучие рога и спокойный, миролюбивый нрав. Реки и озера богаты дичью. Не так давно в реку Гусь завезены гамбузия и белый амур. Неизвестно как за последние годы там же расплодился рак бразильский, ближайший родственник омара. Рыбаки по достоинству оценили его вкусовые качества. В местной печати сообщалось о появлении в окрестностях города мухи цеце, однако случаев сонной болезни не отмечено.

Население Великого Гусляра достигает восемнадцати тысяч человек. В нем проживают люди шестнадцати национальностей. В деревне Морошки обитают четыре семьи кожухов. Кожухи — малый лесной народ угрофинской группы, говорящий на своеобразном, до сих пор не до конца разгаданном наукой языке. Письменность кожухов на основе латинской была разработана в 1926 году гуслярским учителем Ивановым, который составил букварь. В наши дни лишь три кожуха — Иван Семенов, Иван Мудрик и Александра Филипповна Малова — владеют кожухским языком.

История города Великий Гусляр насчитывает семьсот пятьдесят лет. Впервые упоминание о нем встречается в Андриановской летописи, где говорится, что потемкинский князь Гавриил Незлобивый «пришех и истребих» непокорных обитателей городка Гусляр. Это случилось в 1222 году.

Город быстро рос, будучи удобно расположен на перекрестке торговых путей, ведущих на Урал и в Сибирь, а также в южные и западные области Руси. Его пощадило монгольское иго, так как испуганные густотой и дикостью северных лесов татарские баскаки ограничивались присылкой списка требуемой дани, однако жители города эту дань платили редко и нерегулярно. Возникшее в XIV веке соперничество за Гусляр между Москвой и Новгородом закончилось окончательной победой Москвы лишь к середине XV века. В ходе соперничества город был трижды сожжен и дважды разграблен. Один раз новгородская дружина воеводы Лепехи сровняла город с землей. В последующие годы Гусляр подвергался чуме, наводнению, мору и гладу. Ежегодно бушевали пожары. После каждой эпидемии и пожара город вновь отстраивался и украшался белокаменными соборами, живописно раскинувшимися по берегу реки Гусь.

Из числа землепроходцев, пустившихся навстречу солнцу, более трети оказались уроженцами Великого Гусляра, который в XVI веке превратился в процветающий город, стал соперником Вологде, Устюгу и Нижнему Новгороду. Достаточно вспомнить Тимофея Бархатова, открывшего Аляску, Симона Трусова, с пятьюдесятью казаками вышедшего к реке Камчатке, Федьку Меркартова, первым добравшегося до Новой Земли, открывателей Курил, Калифорнии и Антарктиды. Все они возвращались на старости лет в родной город и строили двухэтажные каменные дома на Торговой улице, в Синем переулке и на Говяжьем спуске. Именно в те годы Гусляр стал зваться Великим.

Кстати, по сей день среди ученых не выработалось единого мнения: почему Гусляр зовется Гусляром? Если профессор Третьяковский в своей монографии «Освоение Севера» полагает, что источником слова служит «гусляр» или даже «гусли» (гипотеза Райзмана), ибо производство этих музыкальных инструментов было широко развито в этих краях, то Илонен и другие зарубежные историки склоняются к мысли, что название городу дала река Гусь, на берегу которой он расположен. Однако существует версия Тихонравовой, полагающей, что в этих лесных краях нашли убежище бежавшие от габсбургского ига сподвижники чешского реформатора Яна Гуса. Наконец, нельзя не упомянуть о точке зрения Иванова, выводящего слово «Гусляр» от кожухского «хусля», означающего «задняя нога большого медведя, живущего на горе». Среди кожухов и поныне бытует легенда о богатыре Деме, убившем в этих местах медведя и съевшем его заднюю ногу.

В конце XIX века в связи с тем, что железная дорога прошла стороной, Великий Гусляр перестал играть важную роль в торговле и превратился в заштатный уездный город и пристань на реке Гусь.

За последние годы в Гусляре развивается местная промышленность. Работает пивоваренный завод, освоено производство пуговиц и канцелярских кнопок на фабрике «Заря». Также имеются лесопилка, молочный комбинат и бондарные мастерские. В городе работают речной техникум, несколько средних школ, три библиотеки, два кинотеатра, клуб речников и музей. В число памятников архитектуры, охраняемых государством, входят Спасо-Трофимовский монастырь, церковь Параскевы Пятницы (XVI век) и Дмитровский собор. Гостиный двор и несколько церквей были снесены в 1930 году при разбивке сквера имени Землепроходцев.

Великий Гусляр — город областного подчинения и является центром Великогуслярского района, где выращиваются лен, рожь, гречиха, имеются скотоводство и лесной промысел. В распоряжении туристов, облюбовавших город в летние месяцы, находится гостиница «Великий Гусляр» с рестораном «Гусь», Дом колхозника и баржа-общежитие. В городе за последние годы снимался ряд исторических фильмов, в частности «Стенька Разин», «Землепроходец Бархатов», «Садко» и «Гуслярская баллада».

Главная улица, Пушкинская, тянется параллельно набережной. На ней расположены универмаг, книжный и зоологический магазины. Одним концом улица упирается в мост через реку Грязнуху, делящую город на традиционные город и слободу, с другой стороны улица заканчивается у городского парка, где находятся эстрада, тир и карусель, а также летняя читальня.

Сообщение с Вологдой автобусом (шесть часов) или самолетом (один час). С Архангельском — самолетом (полтора часа) или пароходом через Устюг и Котлас — четверо суток.

Космические пришельцы начали появляться в городе начиная с 1967 года. Более ранние следы их не обнаружены.

Связи личного характера

Сидели во дворе, играли в домино. Дело было летом, после дождя, в хорошую погоду. Облака, вытрясая воду, плыли над головой пышные и умиротворенные, лужи сохли быстро, от них поднимался невидимый пар, скоро идти ужинать, игра малость приелась, и пришло время побеседовать о разных вещах.

— Устал я сегодня чего-то, — сказал Василь Васильич, принюхиваясь к сложным ароматам, слетавшимся вниз, к игрокам, из двенадцати кухонь дома.

— Жарко было, — согласился Валентин Кац, размешал костяшки и спросил товарищей: — Еще одну «рыбу» забьем?

И в этот момент во двор вошел Корнелий Удалов. Был он потен, светлые волосики завились, штаны грязные, пиджак через плечо, в руках, вся в белых потеках, банка из-под белил. В ней болтается малярная кисть.

— Корнелий-то, — сказал Погосян, — Корнелий стал маляром, да?

— Дурачье, — сказал Удалов, покосился на свои окна, не наблюдает ли за ним жена его Ксения, и, поставив банку посреди двора, уселся на скамью. — История со мной случилась. Фантастическая.

— Всегда с тобой что-нибудь случается, — сказал Валентин. — Может, все-таки забьем еще одну «рыбу»?

— Что за история, а? — спросил Погосян.

Удалов, которому очень хотелось поговорить, сразу ответил:

— Дорогу на Грязнуху знаете? К санаторию?

— Ну.

— Там вот все и произошло. Не было сегодня дороги.

— Куда же она, болезная, делась?

— Даже не знаю, что на это ответить, — сказал Удалов. — Рано человечеству об этом знать.

— Ты, Корнелий, не крути, — обиделся Василь Васильич. — Ты всегда в истории попадаешь. И придаешь им космическое значение.

— Вот именно, что космическое. Не менее чем космическое.

— Ясно, — сказал из открытого окна своей комнатки Грубин, который весь этот разговор отлично слышал — занимался работой скучной, но творческой: вырезал на рисовом зерне «Песнь о вещем Олеге». — Ясно, американцы с Луны камень везли, обронили на полпути и по Корнелиевой дороге угодили.

— Циник ты, Грубин, — сказал с тоской Корнелий Удалов.

И видно всем было, что и в самом деле очень ему хочется рассказать, но пока не решается. На выступающих частях его пухлого лица показались капельки пота.

— Циник ты, Грубин, и самое удивительное, что почти угадал, хотя не можешь себе представить всей глубины такого события. Я же слово дал, почти подписку, что не разглашу.

— Ну и не разглашай, — отозвался Грубин.

— Ну и не разглашу, — повторил Удалов.

— Нужны нам твои истории, — сказал Грубин, который, несмотря на эти резкие слова, был лучшим другом Удалова.

— Так что с дорогой приключилось? — спросил Валя Кац. — А то меня сейчас жена ужинать позовет.

— Не поверите, — сказал Удалов.

— Не поверим, — согласился из окна Грубин.

Но Удалов уже решился на рассказ, не слышал грубинских слов, глаза у него помутнели и приобрели отсутствующее выражение, с каким былинные сказители в отдаленные времена вынимали гусли из торбы, обращали лицо к самому князю и начинали разворачивать длинное, увлекательное повествование, правдоподобное для слушателей и совсем невероятное для потомков.

— Я сегодня до Грязнухи пешком пошел, — сказал Удалов. — До маслозавода автобусом, а там пешком. Нам через месяц нужно будет в санатории крышу перекрывать. Вот и пошел посмотреть.

— А как же твой, Корнелий, персональный грузовик? — спросил Грубин.

— Машина в Тотьму за генератором ушла. А я в санаторий отправился. А куда мне спешить, я спрашиваю? Куда мне спешить, если дорога лесом, местами над самым берегом, птицы поют, вокруг никакого движения и даже отдыхающих не видно.

— А это правда, что санаторий прикрыли? — спросил Василь Васильич.

— Временно, — сказал Удалов. — Временно грязевой источник иссяк. Будем, наверно, нарзан возить. Это как решим. Вот я их и встретил.

— Отдыхающих?

— Каких отдыхающих? Людей на «москвиче». Целая семья. Туристы, наверное. На крыше все привязано: и палатка, и матрац, и детская коляска. Потому я к ним и не подсел — пять человек в машине.

— Зачем тебе к ним подсаживаться?

— Как зачем? Чтобы до санатория подбросили.

— Так они же тебе навстречу ехали.

— Нет, Валентин, ты все путаешь. Сначала они меня обогнали. И я к ним не подсел. Куда спешить? А потом они обратно поехали. Навстречу. Он сам, который за рулем сидит, бледный весь, детишки плачут, высунулся из машины и машет рукой — давай, в смысле, обратно. Вот, думаю, чудак. Не знал я еще, что меня ждет за поворотом.

— За поворотом Корнелия ждал холодный труп, — произнес Грубин.

— Не перебивай, — возмутился Погосян. — Человек рассказывает, понимаешь, а ты перебиваешь.

— За поворотом меня знак ждал. «Идут дорожные работы», знаете такой знак? Треугольный, а в нем человек с лопатой. Я даже удивился: какие такие дорожные работы без ведома стройконторы? Город наш небольшой, и не может быть неизвестных работ. И еще меня удивило, что знак странный. Плохо выполнен с точки зрения художественного образа. У рабочего три ноги.

— А кто у вас знаки делает?

— Знаки из Вологды присылают. Знаки — дело милицейское. Да не в этом дело. Плохой ли знак, хороший, но что характерно — три ноги.

— Хулиганство, — сказала старуха Ложкина, которая своего мужа покормила и теперь высунулась в просвет между аквариумом и канареечной клеткой, чтобы послушать интересную историю.

— И я так подумал, — согласился Удалов. — И меня еще люди в «москвиче» обеспокоили. Чего они испугались?

— Хулиганство, ясное дело, хулиганство, — повторила старуха Ложкина.

— Знак, значит, стоит, закопан в землю, а из-за поворота слышны звон металла и всевозможные звуки строительных работ. Делаю еще десять шагов, признаюсь, что делаю их со всей осторожностью. Вижу: поперек дороги барьер. И на нем надпись черными буквами: «Проезд воспрещен». А прямо за барьером разворачивается бульдозер странного вида, а на бульдозере сидит, вы мне не поверите, инопланетный пришелец из космоса, и у него четыре руки и три глаза.

— Во дает, — сказал Погосян, который ничему не поверил.

— Валентин, еда стынет! — крикнула жена Каца из окошка.

— Погоди, — ответил Кац. — Дослушаю и приду.

— Вы только подумайте, что делается, — сказала жена Каца через весь двор старухе Ложкиной. — Валентин не бежит, когда его зовут кушать!

— На голове у него был прозрачный шлем, как у космонавтов, — продолжал Удалов, прикрыв глаза, чтобы яснее представить эту картину. — Из шлема торчат проводочки, а костюм на нем оранжевого цвета. Он меня увидел, вида не подал, заглушил мотор, соскочил на землю, и вижу я, что ног у него минимум три, и что характерно — все в различной обуви. Я поздоровался, потому что был в состоянии шока, и он мне тоже говорит: «Здравствуйте».

— Во дает! — сказал Погосян. — «Здравствуйте», значит, на межпланетном языке, а Корнелий, ясное дело, ему обучен, да?

— С детства, — согласился с шуткой Грубин, который оставил свое дело и ни слова из сказанного не пропускал.

— Он мне сказал по-русски, — возразил Удалов. — Ну и я ему ответил: «Кто дал указание работы проводить?»

— Конечно, — сказал Грубин. — Видим мы человека на трех ногах, гостя из далеких звездных миров, а вместо «добро пожаловать» сразу ему ляпаем: «Кто дал указание?»

— Я перепугался, — проговорил Удалов. — В другом случае я бы ему все как надо сказал. А тут с перепугу взял быка за рога.

— А у него и рога были? — удивилась старуха Ложкина.

— Это он фигурально, — пояснил Василь Васильич.

— Я пошел, — сказал Погосян. — Я пошел, а то он меня вместо ужина, понимаешь, баснями кормит.

Но Погосян никуда не ушел. Ему хотелось, чтобы его стали останавливать, говорить, что все это шутка, но никто не останавливал и не говорил. Все знали, что, хотя у Удалова сильно развито воображение, хотя он человек нервный, он крайне правдив.

— Я его спрашиваю, — продолжал между тем Удалов, — а он машет своими ручонками и говорит: «Скандал, безобразие получается».

— Крупные они, пришельцы? — спросил Василь Васильич.

— Нет, не крупные, с третьеклассника.

— Я так и думал, — сказал Василь Васильич. — Откуда им быть крупными?

— Я хотел под шлагбаум подлезть, а он сначала не пускал, на надпись показывал, лопотал, что вход воспрещен. Ну, я ему и указал, что являюсь начальником стройконторы города Великий Гусляр, на окраине которого он ведет неизвестные работы.

— И не испугался?

— Испугался я потом, — признался Удалов. — А сначала меня взяло возмущение. Ездит тут на бульдозере, не пускает, людей пугает, и, что характерно, бульдозер также не нашей марки. Тогда пришелец этот оробел и говорит мне: «Извините, не будете ли так любезны проследовать за мной, поговорить с нашим руководством?»

Жена Каца высунулась из окошка по талию и чуть не свалилась вниз.

— И ты пошел?

— А чего же? Пошел. Подлез под бульдозер, завернул за поворот, а там за холмиком открылось мне удивительное зрелище. И тогда я внутренне все осознал. Метров за тридцать дорога там была полностью разрушена, будто по ней громадным молотком стукнули или лавину обрушили сверху. Но я-то сразу понял, в чем фокус, — пониже на склоне лежала, накренившись, их летающая тарелочка.

— А какие опознавательные знаки были? — спросил подозрительно Погосян.

— Без опознавательных знаков. Им это не нужно. Лежала эта тарелочка, вокруг нее масса пришельцев. Одни тарелочку чинят, другие на дороге возятся. Техника, приспособления, дорожные машины — удивительно даже, сколько добра в этой тарелочке поместилось.

Грубин вылез из окна — ноги сначала, сам потом — и подошел поближе.

— Я их спрашиваю: «Вынужденная посадка?» Из толпы ко мне один подходит, тоже на трех ногах, и отвечает: «Безобразная посадка. Хулиганская посадка. Я, скажу честно, сделал штурману строгое предупреждение». Я спрашиваю: «Зачем же так строго?» И тогда он отвечал…

В этот момент Удалов прервал свои речи, ибо почувствовал, как Шехерезада, что слушатели полностью захвачены повествованием.

Удалов повернулся к своему окну и строго спросил:

— Ксения, скоро ужинать?

Ксения ничего не ответила.

— Успеешь еще, поужинаешь, — остановил его Кац. — Ты сначала свою байку доскажи.

— Кому байка, а кому действительность, — сказал Удалов, и никто не засмеялся.

— Давай дальше, — поторопил Василь Васильич. — Прохладно становится.

— Я спрашиваю, значит, — продолжал Удалов, закуривши, — «Почему так строго?» А мне главный пришелец отвечает: «А что делать? Представьте, — говорит, — себя на нашем месте. Прилетаем мы на чужую планету. Имеем, — говорит, — строгий приказ в контакты не входить, а лишь проводить визуальные наблюдения. Туземные, — говорит, — цивилизации должны развиваться по своим законам».

— Это кто такие туземные цивилизации? — спросил Погосян.

— Мы, — ответил за Удалова Грубин.

— Мы не туземная, — сказал Погосян. — Это оскорбительное слово. Мы что, получается, голыми бегаем? Голые, да?

— Не оскорбляйся, — сказал Грубин.

А Удалов между тем продолжал:

— «Избираем, — говорит мне главный пришелец, — тихое место на окраине мелкого городка.»

— Это кто такой мелкий городок? — опять перебил Погосян. — Великий Гусляр — мелкий городок, да?

— «Избираем мелкий, тихий городок, хотим сесть неподалеку, чтобы собрать образцы растительной флоры и сделать всякие снимки. И вот по вине этого головотяпа штурмана совершается катастрофа!»

— И правильно, — сказала старуха Ложкина. — Правильно, что строго предупредил штурмана. Если пустили в космос, так работай, а не ушами хлопай.

— Может, он увидел сверху, какая прекрасная наша Земля в окрестностях Великого Гусляра, — сказала жена Каца, — и рука у него дрогнула?

— А что, ихние предупреждения, они с изоляцией или как? — спросил Василь Васильич.

— Не знаю, не спрашивал, — ответил Удалов. — Если кому неинтересно, уходите. Не мешайте. Развели дискуссию.

Находясь в центре внимания, Удалов заметно обнаглел, и в тоне его появились металлические нотки. Слушатели замолкли.

— Вокруг нас роботы суетятся, машины, космонавты, спешат, чтобы их позор не стал достоянием земной общественности. Начальник шлемом качает, вздыхает по-своему и говорит далее: «А каково нам будет, если Галактика узнает, что наш корабль разрушил дорогу на Земле, в окрестностях Великого Гусляра? А представляете себе, как будут хохотать над нами нахальные акарили с планеты Цук? Как будут мяукать в припадке издевательства низменные душой тумсы? Как будут качать всеми своими головами мудрые йыкики? Ведь нас же предупредят на всю Галактику…»

— Нет, не иначе как у них предупреждение со строгой изоляцией, — сказал Василь Васильич.

— И как это ты, Корнелий, запомнил все эти имена? — спросил Грубин.

— Они знали, с кем на Земле встречаться, — ответил с достоинством Корнелий. — «Представляете мое состояние», — говорит этот пришелец, и я, конечно, выражаю ему сочувствие. И тут подходит к нам еще один, в полосатом комбинезончике, черненький, с глазками врозь. И что-то по-своему лопочет. Я пока осматриваюсь, полагаю, что им с дорогой и ремонтом тарелочки придется до ночи провозиться. Даже с ихней хваленой техникой. «Не знаю, — переходит тем временем на русский язык главный пришелец. — Но надеюсь, что сама судьба послала нам разумного и доброго туземца».

— Так и сказал — туземец? — спросил Погосян.

— Так и сказал.

— Тут бы я ему ответил, — произнес Погосян. — Поставил бы его на место. Ведь ты же не голый был!

— Не голый, в пиджаке, — сказал Удалов. — Только я об этом не думал. Они со мной как с братом по разуму разговаривали. Зачем же междупланетные отношения обострять без надобности?

— Правильно, — сказал Василь Васильич, — а то они бы тебя предупредили, только мы тебя и видели.

— Ой! — сказала жена Каца. — Какая опасность.

— Ничего, — успокоил ее Удалов. — Я им сразу ответил: если есть просьба или поручение, люди Земли и Великого Гусляра в моем лице готовы прийти им на помощь.

— Молодец! — одобрил Василь Васильич. — По-нашему ответил.

— И тогда он мне говорит, что есть просьба. Дорогу они починят, следов не останется, тарелочку свою уберут на околоземную орбиту. Но вот белил у них нету.

— Чего?

— Белил. Масляных. Они по обочине дороги вывернули столбики, в труху превратили. А столбики должны быть окрашены в белый цвет во избежание аварии движущегося транспорта. Он меня и просит: принеси, дорогой брат по разуму, нам банку белил. Мы тебя по-царски отблагодарим. Я ему отвечаю: не надо мне наград, всегда готов. А он мне отвечает, что Галактика моей скромной услуги никогда не забудет. Ну и побежал я обратно в город…

Слушатели с минуту сидели в молчании, осознавали, то ли Удалов свой рассказ завершил, то ли будет продолжение. Солнце клонилось к реке, тени стали длиннее, прохладный ветерок потянул из-за леса. У Кацев пригорел ужин, но жена Валентина этого не замечала.

— И всё? — спросил наконец Грубин.

— Почти что, — ответил Удалов. Его праздник кончался. Кончался вместе с рассказом. — Я целый час эту банку искал. И кисть тоже. Хозяйственный закрыт, на складе сторож обедать ушел, и так далее. Потом прибежал все-таки к ним, нельзя же людей подводить. Прибежал, а знака дорожного нету. И ничего нету. Ни тарелочки, ни машин, ни роботов. Пустота.

— А дорога?

— Дорога полностью починена.

— И ты домой пришел?

— Нет, — сказал Удалов. — Сначала я свое обещание выполнил. Я столбики покрасил.

— А они некрашеные были?

— Некрашеные. Четыре столбика. Новенькие, но некрашеные. И около одного записка лежала. Показать?

— Конечно.

— Глядите.

Удалов достал из кармана сложенную вчетверо записку. Развернул, разгладил на столе. И прочел вслух. Остальные склонились к столу и читали, повторяли за ним слово в слово. Вот что написано было в записке. Печатными буквами, черными чернилами:

Заранее благодарны за помощь. Столбики к вашим услугам. Ваша помощь не будет забыта. Просьба о происшедшем не распространяться.

— И без подписи, — сказал Погосян.

— И правильно, что без подписи, — сказал Василь Васильич. — Только ты, Удалов, доверия не оправдал, и будет тебе при первом же случае серьезное предупреждение с последствиями.

— Это почему же? — вскинулся Удалов.

— Просили не разглашать. А ты разгласил. Знаешь, что за это бывает?

— Ничего подобного! — сказал Удалов с обидой. — Они тоже хороши. Я бы молчал, а они улетели — и никаких следов. Может, мне хотелось им вопросы задать? Может, мне хотелось с ними о будущем посоветоваться? Может, они из благодарности могли не записочку оставить, а хоть какой бульдозер ихней марки для нашей конторы? Разве не правильно я говорю?

И все согласились, что правильно.

— Я даже адреса их не спросил, с какой планеты они прилетели, даже не узнал, что они будут делать, если агрессоры развяжут на Земле ядерную войну. Разве так себя ведут настоящие пришельцы?

И все согласились, что настоящие пришельцы себя так не ведут.

Потом опять все немного помолчали, переваривая серьезное событие. И Погосян спросил:

— А доказательства у тебя, Удалов, есть?

— Какие еще доказательства?

— А доказательства, что ты сегодня с пришельцами виделся?

— Ну, знаете! — возмутился Удалов. — Ну, знаете! А банка эта, которая на виду у вас посреди двора стоит? Из-под белил. Сегодня же брал на складе. За наличный расчет. Зачем мне белила? Зачем мне, спрашиваю, белила? Вы же в курсе, что состою на руководящей работе.

— Правильно говорит, — сказал Василь Васильич. — Зачем ему про белила было врать?

— И завтра же, в воскресенье, — сказал Удалов нервно, — пойдем все вместе на ту дорогу. И вы эти столбики увидите, свежепокрашенные. И такие эти столбики гладкие и ровные, что нашим плотникам никогда не сделать. Словно импортная мебель. И краска на четырех еще свежая.

— Кор-не-лий! — крикнула из окна Ксения Удалова, которая была не в курсе и потому к Удалову уважения не ощущала. — Мне что, третий раз суп греть?

— Иду, Ксюша, иду, — ответил Удалов. — До завтра, — сказал он друзьям и соседям.

— Чего уж там, — сказал ему вслед Василь Васильич, — почему не верить человеку? Конечно мы ему поверим.

И все поверили. И не поехали на следующий день на ту дорогу, хоть Удалов и уговаривал. Что толку на столбики смотреть?

С тех пор в Великом Гусляре ждали нового прилета братьев по разуму. Потому что уже какие-никакие связи налажены. Связи личного характера.

Поступили в продажу золотые рыбки

Зоомагазин в городе Великий Гусляр делит скромное помещение с магазином канцпринадлежностей. На двух прилавках под стеклом лежат шариковые авторучки, ученические тетради в клетку, альбом с белой чайкой на синей обложке, кисти щетинковые, охра темная в тюбиках, точилки для карандашей и контурные карты. Третий прилавок, слева от двери, деревянный. На нем пакеты с расфасованным по полкило кормом для канареек, клетка с колесом для белки и небольшие сооружения из камней и цемента с вкрапленными ракушками. Эти сооружения имеют отдаленное сходство с развалинами средневековых замков и ставятся в аквариум, чтобы рыбки чувствовали себя в своей стихии.

Магазин канцпринадлежностей всегда выполняет план. Особенно во время учебного года. Зоомагазину хуже. Зоомагазин живет надеждой на цыплят, инкубаторных цыплят, которых привозят раз в квартал, и тогда очередь за ними выстраивается до самого рынка. В остальные дни у прилавка пусто. И если приходят мальчишки поглазеть на гуппи и мечехвостов в освещенном лампочкой аквариуме в углу, то они этих мечехвостов здесь не покупают. Они покупают их у Кольки Длинного, который по субботам дежурит у входа и раскачивает на длинной веревке литровую банку с мальками. В другой руке у него кулек с мотылем.

— Опять он здесь, — говорит Зиночка Вере Яковлевне, продавщице в канцелярском магазине, и пишет требование в область, чтобы прислали мотыля и породистых голубей.

Нельзя сказать, что у Зиночки совсем нет покупателей. Есть несколько человек. Провизор Савич держит канарейку и приходит раз в неделю в конце дня, по пути домой из аптеки. Покупает полкило корма. Забегает иногда Грубин, изобретатель и неудавшийся человек. Он интересуется всякой живностью и лелеет надежду, что рано или поздно в магазин поступит амазонский попугай ара, которого нетрудно научить человеческой речи.

Есть еще один человек, не покупатель, совсем особый случай. Бывший пожарник, инвалид Эрик. Он приходит тихо, встает в углу за аквариумом, пустой рукав заткнут за пояс, обожженная сторона лица отвернута к стенке. Эрика все в городе знают. В позапрошлом году одна бабушка утюг забыла выключить, спать легла. Эрик первым в дом успел, тащил бабушку на свежий воздух, но опоздал — балка сверху рухнула. Вот и стал инвалидом. В двадцать три года. Много было сочувствия со стороны граждан, пенсию Эрику дали по инвалидности, но старую работу пришлось бросить. Он, правда, остался в пожарной команде, сторожем при гараже. Учится левой рукой писать, но слабость у него большая и стеснительность. Даже на улицу выходить не любит.

Эрик приходит в магазин после работы, чаще если плохая погода, прихрамывает (нога у него тоже повреждена), забивается в уголок за аквариум и глядит на Зиночку, в которую он влюблен без взаимности. Да и какая может быть взаимность, если Зиночка хороша собой, пользуется вниманием многих ребят в речном техникуме и сама вздыхает по учителю биологии в первой средней школе. Но Зиночка никогда Эрику плохого слова не скажет.

Третий квартал кончался. Осень на дворе. Зиночка очень надеялась получить хороший товар, потому что в области тоже должны понимать — план сорвется, по головке не погладят.

Зина угадала. 26 сентября день выдался ровный, безветренный. От магазина виден спуск к реке, даже лес на том берегу. По реке, лазурной, в цвет неба, но гуще, тянутся баржи, плоты, катера. Облака медленно плывут по небу, чтобы каждым в отдельности можно было полюбоваться. Зиночка товар с ночи получила, самолетом прислали, «Ан-2», пришла на работу пораньше, полюбовалась облаками и вывесила объявление у двери:

ПОСТУПИЛИ В ПРОДАЖУ ЗОЛОТЫЕ РЫБКИ

Вернулась в магазин. Рыбки за ночь в большом аквариуме ожили, плавали важно, чуть шевелили хвостами. Было их много, десятка два, и они собой являли исключительное зрелище. Ростом невелики, сантиметров десять-пятнадцать, спинки ярко-золотые, а к брюшку розовеют, словно начищенные самоварчики. Глаза крупные, черного цвета, плавники ярко-красные.

И еще прислали из области бидон с мотылем. Зиночка выложила его в ванночку для фотопечати. Мотыль кишел темно-красной массой и все норовил выползти наверх по скользкой белой эмали.

— Ах, — сказала Вера Яковлевна, придя на работу и увидев рыбок. — Такое чудо, даже жалко продавать. Я бы оставила их как инвентарь.

— Все двадцать?

— Ну не все, а половину. Сегодня у тебя большой день намечается.

И тут хлопнула дверь и вошел старик Ложкин, любящий всех поучать. Он прошел прямо к прилавку, постоял, пошевелил губами, взял двумя пальцами щепоть мотыля и сказал:

— Мотыль столичный. Достойный мотыль.

— А как рыбки? — спросила Зиночка.

— Обыкновенный товар, — ответил Ложкин, сохраняя гордую позу. — Китайского происхождения. В Китае эти рыбки в любом бассейне содержатся из декоративных соображений. Миллионами.

— Ну уж не говорите, — обиделась Вера Яковлевна. — Миллионами!

— Литературу специальную надо читать, — сказал старик Ложкин. — Погляди в накладную. Там все сказано.

Зиночка достала накладную.

— Смотрите сами, — сказала она. — Я уж проверяла. Не сказано там ничего про китайское их происхождение. Наши рыбки. Два сорок штука.

— Дороговато, — определил Ложкин, надевая старинное пенсне. — Дай самому убедиться.

Вошел Грубин. Был он высок ростом, растрепан, стремителен и быстр в суждениях.

— Доброе утро, Зиночка, — сказал он. — Доброе утро, Вера Яковлевна. У вас новости?

— Да, — сказала Зиночка.

— А как насчет попугая? Не выполнили моего заказа?

— Нет еще — ищут, наверное.

По правде говоря, Зиночка бразильского попугая ара и не заказывала. Подозревала, что засмеют ее в области с таким заказом.

— Любопытные рыбки, — сказал Грубин. — Характерный золотистый оттенок.

— Для чего характерный? — строго спросил старик Ложкин.

— Для этих, — ответил Грубин. — Ну, я пошел.

— Пустяковый человек, — сказал ему вслед Ложкин. — Нет в накладной их латинского названия.

В магазин заглянул Колька Длинный. Длинным его прозвали, наверное, в насмешку. Был он маленького роста, волосы на лице, несмотря на сорокалетний возраст, у него не росли, и был он похож на большого грудного младенца. В обычные дни Зиночка его в магазин не допускала, выгоняла криком и угрозами. Но сегодня, как увидала в дверях, восторжествовала и громко произнесла:

— Заходи, частный сектор.

Коля подходил к прилавку осторожно, чувствуя подвох. Пакет с мотылем он зажал под мышкой, а банку с мальками спрятал за спину.

— Я на золотых рыбок только посмотреть, — проговорил он тихо.

— Смотри, жалко, что ли?

Но Коля смотрел не на рыбок. Он смотрел на ванночку с мотылем. Ложкин этот взгляд заметил и сказал:

— Вчетверо меньше государственная цена, чем у кровососов. И мотыль качественнее.

— Ну, насчет качественнее — это мы посмотрим, — ответил Коля. И стал пятиться к двери, где налетел спиной на депутацию школьников, сбежавших с урока, лишь слух о золотых рыбках разнесся по городу.

Старик Ложкин покинул магазин через пять минут, сходил домой за банкой и тремя рублями, купил золотую рыбку, а на остальные деньги мотыля. К этому времени приковылял и Эрик. Принес букетик астр и подложил под аквариум — боялся, что Зиночка заметит дар и засмеет. Школьники глазели на рыбок, переговаривались и планировали купить одну рыбку на всех — для живого уголка. Зиночка закинула в аквариум сачок, и Ложкин, пригнувшись, прижав пенсне к стеклу, управлял ее действиями, выбирая лучшую из рыбок.

— Не ту, — говорил он. — Мне такой товар не подсовывайте. Я в рыбах крайне начитан. Левее заноси, левее. Дай-ка я сам.

— Нет уж, — сказала Зиночка. Сегодня она была полной хозяйкой положения. — Вы мне говорите, а я найду, выловлю.

— Нет уж, я сам, — отвечал на это старик Ложкин и тянул к себе сачок за проволочную ручку.

— Перестаньте, гражданин, — вмешался Эрик. — Для вас же стараются.

— Молчать! — обиделся Ложкин. — От больно умного слышу. Кому бы учить, да не тебе.

Старик был несправедлив и говорил обидно. Эрик хотел было возразить, но раздумал и отвернулся к стене.

— Такому человеку я бы вообще рыбок не давала, — возмутилась с другого конца помещения Вера Яковлевна.

Вера Яковлевна держала в руке рейсшину, занеся ее словно для удара наотмашь.

Старик сник, больше не спорил, подставил банку, рыбка осторожно соскользнула в нее с сачка и уткнулась золотым рылом в стекло.

Зиночка отвешивала Ложкину мотыля в молчании, в молчании же приняла деньги и выдала две копейки сдачи, которые старик попытался было оставить на прилавке, но был возвращен от двери громким голосом, подобрал сдачу и еще более сник.

Когда Ложкин вышел на улицу и солнечный луч попал в банку с рыбкой, из банки вылетел встречный луч, еще более яркий, заиграл зайчиками по стеклам домов, и окна стали открываться, и люди стали выглядывать наружу, спрашивая, что случилось. Рыбка плеснула хвостом, водяные брызги полетели на тротуар, и каждая капля тоже сверкала.

Резко затормозил рядом автобус, водитель высунулся наружу и крикнул:

— Что дают, дед?

Ложкин погладил пакетиком мотыля выбритый морщинистый подбородок и ответил с достоинством:

— Только для любителей, для тех, кто понимает.

Ложкин шел домой, смущала его некоторая неловкость от грубости, учиненной им в магазине, но неловкость понемногу исчезала, потому что за Ложкиным шли, сами того не замечая, взволнованные люди, перебрасывались удивленными словами и восхищались золотой красавицей в банке.

— Принес чего? — спросила супруга Ложкина из кухни, не замечая, как светло стало в комнате у нее за спиной. — Небось пол-литра принес?

— Пол-литра чистой воды, — согласился старик. — Пол-литра в банке, и вам того же желаю.

— Нет, — сказала старуха, не оборачиваясь. — Там, на улице, и принял.

— Почему это?

— Чушь несешь.

Старик спорить не стал, раздвинул кактусы на подоконнике, подмигнул канарейкам, которые защебетали ошеломленно, увидев банку, достал запасной аквариум и понес его к крану, на кухню.

— Подвинься, — сказал он супруге. — Дай воды набрать.

Тут супруга поняла, что муж ее не пьяный, и, вытерев руки передником, заглянула в комнату.

— Батюшки! — воскликнула она. — Нам еще золотой рыбки не хватало!

Супруга нагнулась над банкой, а рыбка высунула ей навстречу острое рыльце, приоткрыла рот, будто задыхалась, и сказала негромко:

— Отпустили бы вы меня, товарищи, в речку.

— Чего? — спросила супруга.

— Воздействуйте на мужа, — объяснила рыбка почти шепотом. — Он меня без вашего влияния никогда не отпустит.

— Чего-чего? — спросила супруга.

— Ты с кем это? — удивился старик, возвращаясь в комнату с полным аквариумом.

— И не знаю, — сказала жена. — Не знаю.

— Красивая? — спросил Ложкин.

— Даже и не знаю, — повторила жена. Подумала чуть-чуть и добавила: — Отпустил бы ты ее в речку. Беды не оберешься.

— Ты чего, с ума сошла? Ей же цена два рубля сорок копеек в государственном магазине.

— В государственном? — спросила жена. — Уже дают?

— Дают, да никто не берет. Не понимают. Цена велика. Да разве два сорок для такого сказочного чуда большая цена?

— Коля, — сказала супруга, — я тебе три рубля дам. Четыре и закуски куплю. Ты только отпусти ее. Боюсь я.

— Сумасшедшая баба, — уверился старик. — Сейчас мы ее в аквариум пересадим.

— Отпусти.

— И не подумаю. Я, может быть, ее всю жизнь жду. С Москвой переписывался. Два сорок уплатил.

— Ну, как хочешь. — Старуха заплакала и пошла на кухню.

В этот момент нервы у рыбки не выдержали.

— Не уходи! — крикнула она пронзительно. — Еще не все аргументы исчерпаны. Если отпустите, три желания выполню.

Старик был человек крепкий, сухой, но аквариум при этих словах уронил, разбил и стоял по щиколотку в воде.

— Не надо нам ничего! — ответила старуха из кухни. — Ничего не надо. Убирайся в свою реку! От тебя одни неприятности.

— Не-ет, — сказал старик медленно. — Не-е-ет. Это что же получается, разговоры?

— Это я говорю, — ответила рыбка. — И мое слово твердое.

— А как же это может быть? — спросил старик, поджимая промокшую ногу. — Рыбы не говорят.

— Я гибридная, — сообщила рыбка. — Долго рассказывать.

— Изотопы?

— И изотопы тоже.

— Выкинь ее, — настаивала старуха.

— Погоди. Мы сейчас испытаем. Ну-ка, восстанови аквариум в прежнем виде, и чтобы на окне стоял, а в комнате сухо.

— А отпустишь, не обманешь?

— Честное слово, отпущу. Тебя на три желания хватает?

— На три.

— Тогда ты мне аквариум восстанови — если получится, сбегаю в магазин, еще десяток таких куплю. Или, может, ты одна говорящая?

— Нет, все, — призналась рыбка.

— Тогда ставь аквариум.

В комнате произошло мгновенное помутнение воздуха, шум, будто от пролетевшей мимо большой птицы, и тут же на окне возник целый, небитый, полный воды аквариум.

— Идет, — сказал старик. — Нормально.

— Два желания осталось, — напомнила рыбка.

— Тогда мне этот аквариум мал. Приказать, что ли, новый изобразить? Столитровый, с водорослями, а?

Старуха подошла между тем к старику, все еще находясь в состоянии смятения. Теперь же к смятению прибавился новый страх — старик легкомысленный, истратит все желания рыбки, а что, если врет она? Если она такая единственная?

— Стой! — сказала она старику. — Ты сначала других испытай. Других рыбок. Они и в малом аквариуме проживут. Ей же аквариумы строить плевое дело. Нам новый дом с палисадником куда нужнее.

— Ага, — согласился старик. — Это дело, доставай деньги из шкафа, ведро неси. Пока я буду в отлучке, глаз с нее не спускай.

— Так большой аквариум делать или как? — спросила рыбка без особой надежды.

— И не мечтай! — озлился старик. — Хитра больно. В коллективе работать будешь. У меня желаний много — не смотри, что пожилой человек.

Ксения Удалова, соседка, зашла за пять минут до этих слов к Ложкиным за солью. Соль вышла вся. Дверь открыта, соседи — свои люди, чего ж не зайти. И незамеченная весь тот разговор услышала. Старики к ней спиной стояли, а рыбка если ее и заметила, то виду не подала. Ксения Удалова, мать двоих детей, жена начальника стройконторы, отличалась живым умом и ничему не удивлялась. Как тихо вошла, так тихо и ушла, подсчитала, что Ложкиным время понадобится, чтобы ведро с водой взять, деньги достать, выбежала на двор, где Корнелий Удалов, ее муж, по случаю субботы в домино играл под опадающей липой, и крикнула ему командирским голосом:

— Корнелий, ко мне!

— Прости, — сказал Корнелий напарнику. — Отзывают.

— Это конечно, — ответил напарник. — Ты побыстрей только.

— Я сейчас!

Ксения Удалова протянула мужу плохо отмытую банку с наклейкой «Баклажаны», пятерку денег и сказала громким шепотом:

— Беги со всех ног в зоомагазин, покупай двух золотых рыбок!

— Кого покупать? — переспросил Корнелий, послушно беря банку.

— Зо-ло-тых рыбок. И бери покрупнее.

— Зачем?

— Не спрашивать! Бегом — одна нога здесь, другая там, никому ни слова. Воду не расплескай. Ну! А я их задержу.

— Кого?

— Ложкиных.

— Ксаночка, я ровным счетом ничего не понимаю, — сказал Корнелий, и его носик-пуговка сразу вспотел.

— Потом поймешь!

Ксения услышала шаги внутри дома и метнулась туда.

— Куда это тебя? — спросил Саша Грубин, сосед. — Проводить, дружище?

— Проводи, — ответил Удалов все еще в смятении. — Проводи до зоомагазина. Золотых рыбок пойду покупать.

— Быть того не может, — сказал Погосян, партнер по домино. — Твоя Ксения в жизни ничего подобного не совершала. Если только пожарить.

— А ведь и вправду, может, пожарить, — несколько успокоился Удалов. — Пошли.

Они покинули с Грубиным двор, а игроки весело рассмеялись, потому что хорошо знали и Ксению, и мужа ее Корнелия.

Не успели шаги друзей затихнуть в переулке, как в дверях дома вновь показалась Ксения Удалова. Выходила она из них спиной вперед, объемистая спина колыхалась, выдерживала большой напор. И уже видно было, что напор этот производят супруги Ложкины. Ложкин тащил ведро с водой, а старуха помогала ему толкать Ксению.

— И куда это вы так спешите, соседи дорогие? — распевала, ворковала Ксения.

— Пусти, — настаивал старик. — По воду иду.

— По какую же по воду, когда дома водопровод провели?

— Пусти! — кричал старик. — За квасом иду!

— С полным-то ведром? А я хотела у вас соли одолжить.

— И одалживай, меня только пропусти.

— А уж не в зоомагазин ли спешите? — спросила ехидно Ксения.

— Хоть и в зоомагазин, — ответила старуха. — Только нет у тебя права нас задерживать.

— Откуда знаешь? — возмутился старик. — Откуда знаешь? Подслушивала?

— А что подслушивала? Чего подслушивать?

Старик извернулся, чуть не сшиб Ксению и бросился к воротам. Старуха повисла на Удаловой, чтобы остановить ее, метнувшуюся было вслед.

— Ой-ой, — произнес Погосян. — Он тоже за золотой рыбкой побежал. Зачем побежал?

— Жили без золотых рыбок, — ответил ему Кац, — и проживем, мешай кости.

— Ой-ой, — сказал Погосян. — Ксения Удалова настолько хитрая баба, что ужас иногда берет. Смотри-ка, тоже побежала. И старуха Ложкина за ней. Играйте без меня. Я, пожалуй, понимаешь, пойду по городу погуляю.

— Валентин! — крикнула Кацу жена со второго этажа. Она услышала шум на дворе и внимательно к нему прислушивалась. — Валентин, у тебя есть деньги? Дойди до зоомагазина и посмотри, что дают. Может, нам уже не достанется.

Через полторы минуты весь дом в составе тридцати-сорока человек бежал по Пушкинской улице к зоомагазину, кто с банками, кто с бутылками, кто с пластиковыми пакетами, кто просто так, полюбопытствовать.

Когда первые из них подбежали к зоомагазину, перед дверью с надписью «Поступили в продажу золотые рыбки» стояла толпа.

Город Великий Гусляр невелик, и жизнь в нем движется по привычным и установившимся путям. Люди ходят в кино, на работу, в техникум, в библиотеку, и в том нет ничего удивительного. Но стоит случиться чему-то необычайному, как по городу прокатывается волна тревоги и возбуждения. Совсем как в муравейнике, где вести проносятся по всем ходам за долю секунды, потому что у муравьев есть на этот счет шестое чувство. Так вот, Великий Гусляр тоже пронизан шестым чувством. Шестое чувство привело многочисленных любопытных поглядеть на золотых рыбок. Шестое же чувство разрешило их сомнения — покупать или не покупать. Покупать, поняли граждане Гусляра в тот момент, когда в магазин влетели, не совсем еще понимая, зачем они это делают, Удалов с Грубиным и Удалов, запыхавшись, сунул Зиночке пять рублей и сказал:

— Две рыбки золотые заверните, пожалуйста.

— Это вы, Корнелий Иванович? — удивилась Зиночка, которая жила на той же улице, что и Удалов. — Вам Ложкин посоветовал? Вам самца с самочкой?

— Зиночка, не продавай им рыбок, — сказал из-за аквариума инвалид Эрик, который все никак не мог собраться с силами, чтобы покинуть магазин.

— Молодой человек, — прервал его Грубин. — Только из уважения к вашему героическому прошлому я воздерживаюсь от ответа. Зиночка, вот банка, кладите товар.

У Зиночки на глазах были слезы. Она взяла сачок и сунула его в аквариум. Рыбки бросились от него врассыпную.

— Тоже понимают, — проговорил кто-то.

В дверях возникло шевеление — старик Ложкин пытался с ведром пробиться поближе к прилавку.

— Вы не церемоньтесь с ними, — сказал Удалов. — Все равно поджарим.

— Мне дайте, мне! — кричал от двери Ложкин. — Я любитель. Я их жарить не буду!

В общем шуме потонули отдельные возгласы. К Зиночке тянулись руки с зажатыми рублями, и, желая оградить ее от мятежа, Эрик приподнял костыль, стукнул им об пол и крикнул:

— Тишина! Соблюдайте порядок!

И наступила тишина.

И в этой тишине все услышали, что рыбка, высунувшая голову из аквариума, сказала:

— Это совершенное безумие нас жарить. Все равно что уничтожать куриц, несущих золотые яйца. Мы будем жаловаться.

Тишина завладела магазином.

Вторая рыбка подплыла к первой и произнесла:

— Мы должны получить гарантии.

— Какие? — спросил Грубин тонким голосом.

— Три желания на каждую. И ни слова больше. Потом — на свободу.

Наступила пауза.

Потом медленное движение к прилавку, ибо любопытство — сильное чувство и желание посмотреть на настоящих говорящих рыбок влекло людей, как магнит.

Через пять минут все было окончено. В пустом магазине на пустом прилавке стоял пустой аквариум. Вода в нем еще покачивалась. Зиночка тихо плакала, пересчитывая выручку. Эрик все так же стоял в углу и потирал здоровой рукой помятый бок. Потом нагнулся, поднял с пола почти не пострадавший букетик цветов и вновь положил на прилавок.

— Не расстраивайтесь, Зиночка. Может, в следующем квартале снова пришлют. Я только жалею, что мне не досталось. Я бы вам свою отдал.

— Я не об этом, — всхлипнула Зиночка. — Какая-то жадность в людях проснулась. Даже стыдно. И старик Ложкин кричит — мне десять штук, и вообще.

— Я очень жалею, что не смог для вас взять, — повторил Эрик. — До свидания.

Он ушел. Вера Яковлевна, дожидавшаяся, пока никого в магазине не останется, подошла к Зиночке, держа в руке палехскую шкатулку. В шкатулке еле умещались две рыбки.

— Я все-таки купила, — сообщила она. — Ты ведь и не заметила. Я поняла, что, если стоять и ждать, пока это столпотворение продолжается, ничего не достанется. Ведь ты не догадалась хотя бы две-три штуки отложить.

— Куда там, — сказала Зиночка. — Я очень рада, что вы успели. А я и не заметила. Такая свалка — я только деньги принимала и рыбок вылавливала.

— Одна твоя. Деньги мне с получки отдашь.

— Не надо мне, — отказалась Зиночка. — Я и права не имею их взять.

— Тогда я тебе дарю. На день рождения. И не сходи с ума. Кто от счастья отказывается? У тебя даже шубки нет, а зима на носу.

— Нет, нет, ни за что! — И Зиночка заплакала еще горше.

— Чего уж там, — сказала из шкатулки рыбка. — Все равно одному человеку больше трех желаний нельзя загадать. Хоть бы у него сто рыбок было. А шубу тебе надо — я сделаю. Ты какую хочешь — норковую или каракуль?

— Вот и отлично, — проговорила Вера Яковлевна. — Где сачок? Мы ее тебе пересадим. Я очень рада.

— Ну как же можно! — сопротивлялась Зиночка.

В дверь заглянула незнакомая женщина и спросила:

— Рыбки еще остались?

— Кончились, — ответила Вера Яковлевна, прикрывая крышку палехской шкатулки. — Теперь они будут приходить. Закроем магазин? Все равно — какая сегодня торговля?

— Я должна в область, в управление торговли отчет написать, — сказала Зиночка. — Я очень боюсь, что нам товар по ошибке отгрузили.

— Вот и напишешь дома. Пошли.

Зиночка послушалась. Сняла объявление с двери, заперла ее, спрятала выручку. Вера Яковлевна достала еще одну шкатулку и отсадила в нее рыбку для Зиночки. Продавщицы вышли из магазина через заднюю дверь.

— А ты хоть помнишь кого-нибудь, кто рыбок покупал? — спросила Вера Яковлевна.

— Мало кого помню. Ну, сначала, еще до всей этой истории, Ложкин был. И кружок юннатов из средней школы. Потом снова Ложкин. И Савич. И этот длинный из горздрава, и Удалов с Грубиным по штуке. А остальных разве припомнишь?

— Боюсь, — сказала на это Вера Яковлевна, — боюсь, что поздно гадать — результаты скоро будут налицо.

— То есть как так?

— Ты думаешь, что за желания будут?

— Не знаю. Разные. Ну, может, денег попросят.

— Денег нельзя. Только ограниченные суммы, — вмешалась из коробочки рыбка. Голос ее был глух и с трудом проникал сквозь лаковую крышку.

— Ой! — вскрикнула Зиночка.

Они вышли в переулок, утром еще пыльный и неровный. Переулок был покрыт сверкающим ровным бетоном. Бетон расстилался во всю его ширину, лишь по обочинам вместо утренних канав тянулись аккуратные полосы тротуара. Заборы вдоль переулка были выкрашены в приятный глазу зеленый цвет, а в палисадниках благоухали герани.

— Ничего особенного, — сказала Вера Яковлевна, морально готовая к чудесам. — Наверно, кто-то из горсовета рыбку купил. Вот и выполнил годовой план по благоустройству.

— Что же будет?.. — спросила Зиночка, осторожно ступая на тротуар.

— Я так полагаю, — ответила Вера Яковлевна, по-солдатски печатая шаг по асфальту, — я так полагаю, что надо получить отдельную квартиру. Впрочем, ты, рыбка, не спеши, я еще подумаю.

Дома Зиночка достала большую банку. Выплеснула туда рыбку из шкатулки и понесла на кухню, чтобы долить водой.

— Сейчас будет тебе чистая вода, — сказала она. — Потерпи минутку.

Зиночка открыла кран, и прозрачная жидкость хлынула в банку.

— Стой! — крикнула рыбка. — Стой, ты с ума сошла! Ты меня погубить хочешь? Закрой кран! Вынь меня сейчас же! Ой-ой-ой!

Зиночка испугалась, выхватила рыбку, сжала в кулаке. По кухне распространялся волнами едкий запах водки.

— Что такое? — удивилась Зиночка. — Что случилось?

— Воды! — прошептала рыбка. — Воды… умираю.

Зиночка метнулась по кухне, нашла чайник. На счастье, в нем была вода. Рыбка ожила. Струйка водки все текла из крана, дурманом заполняя кухню.

— Откуда же водка? — поразилась Зиночка.

— Понимать надо, — сказала рыбка. — Какой-то идиот проверить захотел — приказал, чтобы вместо воды в водопроводе водка текла. Видно, на молодую рыбку попал, на неопытную. Я бы на ее месте отказалась. Категорически. Это не желание, а вредительство и головотяпство.

— А где же вода теперь?

— Я так полагаю, что водка скоро кончится. Кто-нибудь другой обратное желание загадает.

— А если нет?

— Если нет — терпи. А вообще-то, это безобразие! Водка попадает в трубы канализации. Оттуда, возможно, в водоемы — так всю живность перевести можно. Вот что, Зиночка, у меня к тебе личная просьба. Преврати водку в воду. Используй желание. Мы тебе за это уникальную шубу придумаем.

— Мне уникальной не нужно, — сказала Зиночка. — На что мне уникальная. Я бы очень хотела дубленку. Болгарскую. У моей тетки в Вологде такая есть.

— Значит, тратим сразу два желания, да?

— Тратим, — согласилась Зиночка и немного пожалела, что останется лишь одно.

Шуба материализовалась на спинке стула. Шуба была светло-коричневого, нежного, теплого цвета. Ее украшал меховой белый воротник.

— Прости, но я ее подбила норкой, — призналась рыбка. — Приятно услужить хорошему человеку. Третье желание будем сейчас делать или подождем?

— Можно подождать немного? — попросила Зиночка. — Я подумаю.

— Думай, думай. Пообедай пока. И мне крошек насыпь. Ведь я как-никак живое существо.

— Простите, рада бога. Я совсем забыла.

Удалов с Ложкиным вместе вошли в дом. Грубин во дворе задержался, чтобы поделиться впечатлениями с соседями. Удалов с Ложкиным по лестнице поднимались вместе, были недовольны друг другом. Удалов укорял Ложкина:

— Хотели по секрету всё сделать? Всё себе?

Ложкин не отвечал.

— Чтобы, значит, весь город как раньше, один вы будете жить как миллионер Рокфеллер? Стыдно просто ужасно.

— А твоя жена шпионила, — сказал Ложкин резко и юркнул в дверь, за которой уже стояла, приложив к ней ухо, его супруга.

Удалов хотел было ответить нечто обидное, но и его супруга выбежала из комнаты, выхватила из рук банку и огорчилась:

— Почему только одна? Я же на две деньги давала.

— Вторую Грубин взял, — ответил Удалов. — Мы с ним вместе ходили.

— Сам бы покупал себе, — обиделась Ксения. — У тебя же дети. А он холостой.

— Ну ладно уж. Тебе что, трех желаний не хватит?

— Было бы шесть. У Ложкиных-то шесть.

— Не огорчайтесь, гражданка, — успокоила золотая рыбка.

— Больше трех все равно нельзя, сколько бы рыбок ни было.

— На человека?

— На человека, или на семью, или на коллектив — все равно.

— Так значит, Ложкин зря за второй рыбкой бегал? Зря хотел десяток купить?

— Зря. Вы не могли бы поспешить с желаниями? И отпустили бы меня подобру-поздорову.

— Потерпишь, — решительно произнесла Ксения. — А ты, Корнелий, иди руки мой и обедать садись. Все остыло.

Корнелий подчинился, хотя и опасался, что жена в его отсутствие загадает всякую чепуху.

У умывальника Удалова ждал приятный сюрприз. Кто-то догадался заменить воду в водопроводе водкой. Удалов не стал поднимать шума. Умылся водкой, хоть и щипало глаза, потом напился из ладошек, без закуски, и еще налил полную кастрюлю.

— Ты куда пропал? — нетерпеливо крикнула жена из комнаты.

— Сейчас, — ответил Удалов, язык которого уже чуть заплетался.

На кухню, полотенце через плечо, пришел Ложкин. Смотрел волком. Потянул носом и зыркнул глазом на кастрюлю с водкой. Удалов прижал кастрюлю к животу и быстро ушел в комнату.

— Вот, — сказал он жене. — Готовь закуску. Не мое желание, чужое.

Ксения сразу поняла, разлила по пустым бутылкам и закупорила.

— Какой человек! Какая государственная голова! — хвалил неизвестного доброжелателя Удалов. — Нет чтобы себе только заказать. Всему городу радость. То-то Ложкин удивится, на меня подумает!

— А вдруг он сам!

— Никогда. Он эгоист.

— А если он на тебя подумает и сообщит куда следует, что отравляешь воду в городе, — по головке не погладят.

— Пусть докажут. То ведь не я, а золотая рыбка.

Со двора грянула песня.

— Вот, — сказал Удалов. — Слышишь? Народ уже использует.

А Ложкин тем временем принялся умываться водкой, удивился, отплевался, потом сообразил, в чем дело, побежал с женой советоваться, а когда та пришла с посудой, вместо водки текла уже вода — результат Зиночкиного пожелания. Старуха изругала Ложкина за неповоротливость, и они стали думать, как им использовать пять желаний — два от первой рыбки да три от второй.

Грубин основное желание выполнил тут же, во дворе.

— Мне, — сказал он в присутствии многочисленных свидетелей, — желательно от тебя, золотая рыбка, получить бразильского попугая ара, который может научиться человеческой речи.

— Это несложно, — оценила рыбка. — Я сама обладаю человеческой речью.

— Согласен. — Грубин поставил банку с рыбкой на скамейку, вынул гребешок и пригладил в ожидании торжественного момента густые непослушные вихры. — Чего же ты мешкаешь?

— Одну минутку. Из Бразилии путь долог. Три, четыре, пять.

Роскошный, громадный, многоцветный, гордый попугай ара сидел на ветке дерева над головой Грубина и, чуть склонив набок голову, смотрел на собравшихся внизу обитателей двора.

Грубин задрал голову и позвал:

— Цып-цып, иди сюда, дорогая птица.

Попугай раздумывал, спуститься или нет к протянутой руке Грубина, и в этот момент во двор вышли, обнявшись и распевая громкую песню, Погосян с Кацем, также обладатели золотых рыбок. Как потом выяснилось, именно они независимо друг от друга превратили всю питьевую воду в городе в водку и, довольные результатами опыта и сходством желаний, шли теперь к людям возвестить о начале новой эры.

— Каррамба! — проговорил попугай, тяжело снялся с ветки дерева и взлетел выше крыш. Там он сделал круг, распугивая ворон, и крылья его переливались радугой. — Каррамба! — крикнул он снова и взял курс на запад, в родную Бразилию.

— Верни его! — крикнул Грубин. — Верни его немедленно!

— Это второе желание? — спросила ехидно рыбка.

— Первое! Ты же его не выполнила!

— Ты заказывал попугая, товарищ Грубин?

— Заказывал. Так где же он, золотая рыбка?

— Улетел.

— Вот я и говорю.

— Но он был.

— И улетел. Почему не в клетке?

— Потому что ты, товарищ Грубин, клетку не заказывал.

Грубин задумался. Он был человеком, в принципе, справедливым. Рыбка была права. Клетки он не заказывал.

— Хорошо, — согласился он. Попугая ему очень хотелось.

— Пусть будет попугай ара в клетке.

Так Грубин истратил второе желание и потому, взяв клетку в одну руку, банку с рыбкой в другую, пошел к дому. И тут-то во двор вошел инвалид Эрик.

Эрик обошел уже полгорода. Он искал рыбку для Зиночки, не подозревая, что та получила ее в подарок от Веры Яковлевны.

— Здравствуйте, — сказал он. — Нет ли у кого-нибудь лишней золотой рыбки?

Грубин сгорбился и тихо пошел к двери со своей ношей. У него оставалось всего одно желание и множество потребностей. Погосян помог Кацу повернуть обратно к двери. У них рыбки были также частично использованы.

Окна в комнатах Удалова и Ложкина захлопнулись.

— Я не для себя! — крикнул в пустоту Эрик.

Никто не ответил.

Эрик поправил пустой рукав и поплелся, хромая, со двора.

— Нам необходимо тщательно продумать, что будем просить, — говорила в это время Ксения Удалова мужу.

— Мне велосипед надо, — сказал их сын Максимка.

— Молчать! — повторила Ксения. — Иди погуляй. Без тебя найдем, чего пожелать.

— Вы бы там поскорее, — поторопила золотая рыбка. — К вечеру нам бы хотелось в реке уже быть. До холодов нужно попасть в Саргассово море.

— Смотри-ка, — удивился Удалов. — Тоже ведь на родину тянутся.

— Икру метать, — объяснила рыбка.

— Хочу велосипед! — крикнул со двора Максимка.

— Ну угодили бы парнишке, в самом деле хочет велосипед, — сказала рыбка.

— А может, и в самом деле? — спросил Удалов.

— Я больше не могу! — возмутилась Ксения. — Все подсказывают, все мешают, все чего-то требуют…

Грубин поставил клетку с попугаем на стол и залюбовался птицей.

— Ты чудо, — сказал он ей.

Попугай не ответил.

— Так он что, не умеет, что ли? — спросил Грубин.

— Не умеет, — ответила рыбка.

— Так чего же? Ведь вроде только что «каррамба» говорил.

— Это другой был, ручной, из бразильской состоятельной семьи. А второго пришлось дикого брать.

— И чего же делать?

— Хочешь — третье желание загадай. Я его мигом обучу.

— Да? — Грубин подумал немного. — Нет уж. Сам обучу.

— Может, ты и прав, — согласилась рыбка. — И что же дальше делать будем? Хочешь электронный микроскоп?

Первым своим желанием члены биологического кружка первой средней школы — коллективный владелец одной из рыбок — создали на заднем дворе школы зоопарк с тигрятами, моржом и множеством кроликов.

Вторым желанием сделали так, чтобы им целую неделю не задавали ничего на дом.

С третьим желанием вышла заминка, споры, сильный шум. Споры затянулись почти до вечера.

Провизор Савич дошел до самого своего дома, перебирая в мыслях множество вариантов. У самых ворот его догнал незнакомый человек в очень большой плоской кепке.

— Послушай, — сказал ему человек, — ты десять тысяч хочешь?

— Почему? — спросил Савич.

— Десять тысяч даю — рыбка моя, деньги твои. Мне, понимаешь, не досталось. На базаре стоял, фруктами торговал, опоздал, понимаешь.

— А зачем вам рыбка? — спросил провизор.

— Не твое дело. Хочешь деньги? Сегодня же телеграфом.

— Так вы объясните, в конце концов, — повторил Савич, — зачем вам рыбка? Ведь я тоже, наверное, могу с ее помощью получить много денег.

— Нет, — объяснил человек в кепке. — Рыбка много денег не может.

— Он прав, — подтвердила рыбка. — Много денег я не могу сделать.

— Пятнадцать тысяч, — сказал человек в кепке и протянул руку к банке с рыбкой. — Больше никто не даст.

— Нет, — произнес Савич твердо.

Человек шел за ним, тянул руку и набавлял по тысяче. Когда он добрался до двадцати, Савич совсем озлился.

— Это безобразие! — воскликнул он. — Я иду домой, никому не мешаю. Ко мне пристают, предлагают какую-то сомнительную сделку. Рыбка-то стоит два рубля сорок копеек.

— Я тебе и два рубля тоже дам, — обрадовался человек в кепке. — И еще двадцать тысяч дам. Двадцать одну!

— Так скажите, зачем вам?

Человек в кепке приблизил губы к уху Савича.

— Машину «Волга» покупать буду.

— Так покупайте, если у вас столько денег.

— Нетрудовые доходы, — признался человек в кепке. — А так фининспектор придет, я ему рыбку покажу, вот, пожалуйста. Вы только мне квитанцию дайте, расписку, что два сорок уплатил.

— Уходите немедленно! — возмутился Савич. — Вы жулик!

— Зачем так грубо? Двадцать три тысячи даю. Хорошие деньги. Голый по миру пойду.

— Гони его, — сказала рыбка. — Он мне тоже неприятен.

— Вот видите, — сказал Савич.

— Двадцать четыре тысячи!

— Вот что, — решил Савич. — Чтобы этот человек немедленно улетел отсюда к себе домой. Чтобы и следа его не было. Я больше не могу.

— Исполнять? — спросила рыбка.

— Немедленно!

И человек закрутился в смерчике и пропал. Лишь кепка осталась на мостовой.

— Спасибо, — сказал Савич рыбке. — Вы не представляете, как он мне надоел. Теперь пойдемте ко мне домой, и мы с честью используем оставшиеся желания.

В тот день в городе произошло еще много чудес. Некоторые остались достоянием частных лиц и их семей, некоторые стали известны всему Великому Гусляру. Тут и детский зоопарк, который поныне одна из достопримечательностей города, и история с водкой в водопроводе, и замощенный переулок, и появление в универмаге большого количества французских духов, загадочное и необъясненное, и грузовик, полный белых грибов, виденный многими у дома Сенькиных, и даже типун на языке одной скандальной особы, три свадьбы, неожиданные для окружающих, и еще, и еще, и еще.

К вечеру, к сроку, когда рыбок надо было нести к реке, большинство желаний было исчерпано.

По Пушкинской, по направлению к набережной, двигался народ. Это были и владельцы рыбок, и просто любопытные.

Шли Удаловы всем семейством. Впереди Максим на велосипеде. За ним остальная семья. Ксения сжимала в руке тряпочку, которой незадолго перед тем стирала пыль с нового рояля фирмы «Беккер».

Шел Грубин. Нес не только банку с рыбкой, но и клетку с попугаем. Хотел, чтобы все видели — мечта его сбылась.

Шли Ложкины. Был старик в новом костюме из шевиота, и еще восемь неплохих костюмов осталось в шкафу.

Шли, обнявшись, Погосян с Кацем. Несли вдвоем бутыль. Чтобы не оставлять на завтра.

Шла Зиночка.

Шел Савич.

Шли все другие.

Остановились на берегу.

— Минутку, — сказала одна из золотых рыбок. — Мы благодарны вам, обитатели этого чудесного города. Желания ваши, хоть и были зачастую скороспелы, порадовали нас разнообразием.

— Не все, — возразили ей рыбки из банки Погосяна — Каца.

— Не все, — согласилась рыбка. — Завтра многие из вас начнут мучиться. Корить себя за то, что не потребовали золотых чертогов. Не надо. Мы говорим вам: завтра никто не почувствует разочарования. Так мы хотим, и это наше коллективное рыбье желание. Понятно?

— Понятно, — ответили жители города.

— Дурраки, — сказал попугай ара, который оказался способным к обучению и уже знал несколько слов.

— Теперь нас можно опускать в воду, — произнесла рыбка.

— Стойте! — раздался крик сверху.

Все обернулись в сторону города и оцепенели от ужаса. Ибо зрелище, представшее глазам, было необычайно и трагично.

К берегу бежал человек о десяти ногах, о множестве рук, и он махал этими руками одновременно.

И когда человек подбежал ближе, его узнали.

— Эрик! — сказал кто-то.

— Эрик, — повторяли люди, расступаясь.

— Что со мной случилось? — кричал Эрик. — Что со мной случилось? Кто виноват? Зачем это?

Лицо его было чистым, без следов ожога, волосы встрепаны.

— Я по городу бегал, рыбку просил, — продолжал страшный Эрик, жестикулируя двадцатью руками, из которых одна была слева, а остальные справа. — Я отдохнуть прилег, а проснулся — и вот что со мной случилось!

— Ой, — сказала Зиночка. — Я во всем виновата. Что я наделала. Но я хотела как лучше, я загадала, чтобы у Эрика новая рука была, чтобы новая нога стала и лицо вылечилось. Я думала как лучше — ведь у меня желание оставалось.

— Я виноват, — добавил Ложкин. — Я подумал — зря человека обижаем. Я ему тоже руку пожелал.

— И я, — произнес Грубин.

— И я, — сказал Савич.

И всего в этом созналось восемнадцать человек. Кто-то нервно хихикнул в наступившей тишине. И Савич спросил свою рыбку:

— Вы нам помочь не можете?

— Нет, к сожалению, — ответила рыбка. — Все желания исчерпаны. Придется его в Москву везти, отрезать лишние конечности.

— Да, история, — сказал Грубин. — В общем, если нужно, то берите обратно моего чертова попугая.

— Дуррак, — сказал попугай.

— Не поможет, — ответила рыбка. — Обратной силы желания не имеют.

И тут на сцене появились юннаты из первой средней школы.

— Кому нужно лишнее желание? — спросил один из них. — Мы два использовали, а на одном не сговорились.

Тут дети увидели Эрика и испугались.

— Не бойтесь, дети, — успокоила их золотая рыбка. — Если вы не возражаете, мы приведем в человеческий вид пожарника Эрика.

— Мы не возражаем, — сказали юннаты.

— А вы, жители города?

— Нет, — ответили люди рыбкам.

В тот же момент произошло помутнение воздуха, и Эрик вернулся в свое естественное, здоровое состояние. И оказался, кстати, вполне красивым и привлекательным парнем.

— Оп-ля! — воскликнули рыбки хором, выпрыгнули из банок, аквариумов и прочей посуды и золотыми молниями исчезли в реке.

Они очень спешили в Саргассово море метать икру.

Средство от давления

Космический гость жил некоторое время в крайнем доме, у Свириных. Был он покалечен, сильно страдал, но с врачами или учеными встречаться отказывался, уверял, что пользы это не принесет. Кроме того, подчиняясь своим правилам, полагал, что время для контактов с человечеством еще не наступило.

— И что случится, — отвечал он на настойчивые уговоры старика Свирина, — что случится, если я приду в город и начну всех убеждать, что я есть пришелец с иной планеты? Ни доказательств, ни внешнего вида. Мне суждена жалкая судьба Дмитрия-самозванца.

Дед Свирин смотрел на гостя с сочувствием, брал под руку, уходил с ним на берег речки, посидеть в тени под вязом и послушать рассказы о прелестях дальних планет.

К осени пришелец, так и не дождавшись вестей или помощи от собратьев, помер. Похоронили его под именем свиринского племянника. От пришельца остались какие-то склянки, порошки и ломаные схемы, как от транзисторного приемника. Он, бывало, колдовал над ними, но к чему стремился — непонятно.

Дед Свирин, единственный близкий пришельцу человек, разобрал баночки и на некоторые приклеил этикетки, чтобы не перепутать при продолжении опытов. А потом и сам в декабре, под Новый год, скончался. В доме осталась Мария, его вторая жена, грузная добрая женщина, недавно вышедшая на пенсию, ростом и осанкой схожая с императрицей Анной Иоанновной, как ее описывал историк Соловьев. А в комнате направо от сеней жила Аида — ей Свирины сдавали жилплощадь, и Аида, женщина одинокая, озлобленная неудачной личной жизнью, просиживала вечера у телевизора, часто щелкая с программы на программу, чтобы не упустить увлекательной передачи.

Мария Свирина телевизор не жаловала, предпочитала кино, хотя туда ходила редко, мучилась от жестокой гипертонии, вязала носки и шарфы, отсылала их детям от первого брака, живущим в Боровске и Касимове.

В воскресенье с утра Мария с Аидой решили устроить генеральную уборку. Надвигалась Пасха, за ней вплотную Первомай, весна пришла в Великий Гусляр, и ветки вербы, срезанные Аидой у реки, давно уже распушились.

Мария передвигалась по дому медленно, не нагибалась, — вчера докторша прописала постельный режим, грозилась забрать в больницу. Аида быстро носилась по комнатам, взмахивала тряпкой, как знаменем, гремела ведрами, пергаментное лицо ее раскраснелось, пошло пятнами, серые гладкие волосы разметались космами, а нос еще более заострился и побелел.

— Мария! — кричала она из сеней. — Здесь валенки твоего старика. Рваные совсем. Выбросим или как?

Мария медленно разворачивалась, проплывала в сени, мяла обмякшие латаные валенки, чуяла в них родной запах, капала слезами и упрашивала квартирантку:

— Может, в сундук их положим? Пригодятся.

— Куда они пригодятся? Рыбу ловить? — сердилась Аида. — Ты бы рада все барахло в доме беречь. Старик на тот свет не взял, а ты берешь. Я уж с татарином договорилась. Завтра придет, заберет, обещал хорошо за старье заплатить. Вот гляди, тут и склянки стоят. Я их тоже выкину.

Склянки стояли на полочке, прикрытые сверху газетой.

— Это от гостя остались, — сказала Мария. — Старик с ними колдовал. Может, пригодятся.

— И все тебе пригодится! — кипятилась Аида. — Я их сейчас в мешок.

Мария собрала склянки в подол и отнесла их в комнату. Там осторожно высыпала на стол, покрытый протертой скатертью с осклабившимися мордами тигров по углам. Склянки и коробки были разные — из-под майонеза, простокваши, валерьянки и комплексного витамина. Мария расставила склянки по росту, вспомнила, как совсем еще недавно этим же делом занимался старик, как он надевал новые в темной оправе очки, вздыхал и повторял:

— Какие знания! Какие знания утеряны. Он же все это из подручных средств составлял и очень надеялся, если за ним не прилетят, принести большую пользу людям. А теперь как?

Склянки и коробочки стояли в ряд на столе, армия эта была невзрачная, и трудно было поверить, что в таких оболочках могут скрываться чудесные неземные знания. Старик, правда, кое-что знал. Перед смертью пришелец успел открыться. Вот, к примеру, на этой баночке наклеена бумажка и написано знакомым почерком, как в кроссвордах, разгаданных стариком в «Огоньке»: «Средство от давления».

— Чего в склянках нашла? Ничего не нашла? Давай я их во двор снесу.

— Смотри. Старик мой писал. «Средство от давления».

— Мало чего он писал? Может, это для кошек или для хромых предназначено. Я бы на твоем месте выбросила, и дело с концом.

— Нет, — сказала Мария. — Может, я сама воспользуюсь. Все равно мне от врачей пользы почти никакой.

— Пользуйся, если желаешь, — сказала Аида. — Только книжку сберегательную мне оставь.

— Какую книжку? Нет у меня книжки.

— Может, и нет, но оставь, а то на какие шиши-барыши буду тебе гроб покупать?

Мария подняла медленно свое большое мягкое тело, возвысилась, как гора, над квартиранткой и сказала, хоть тихо, но с угрозой:

— Тебя, Аида, я, во всяком случае, переживу и на гроб тебе не поскуплюсь. И не тебе, божья овца, меня учить.

В последних словах скрывалось неодобрение Марии Аидиной набожности, смирения, ибо смирение было ложным и зачастую злобным.

— Ой, чего ты говоришь, старуха! — ответила Аида, отступая к двери. — Пей свои порошки, живи, сколько тебе желается, я зла не держу на тебя. Только уволь меня от нареканий.

При моем одиночестве и тихой жизни такие слова слушать неприятно.

— И выпью, — сказала Мария. — А ты мне воды принеси. На запивку. Стакан вымой сперва.

— Сделаю, сделаю, — ответила Аида.

Мария снова села на стул, дожидаясь, пока вернется квартирантка, и на душе было горько и скорбно от предчувствий и скрытого раздражения на саму себя. Мария уже знала, что сомнительное лекарство она выпьет, потому что отступать от своих слов при Аиде никак нельзя. Сегодня отступишь, а потом Аида, сильная своим смирением, сядет на шею, загребет власть в доме, а то и сам дом.

Косые лучи солнца пробивались сквозь сережки вербы, ложились узором на старую скатерть и поблескивали на боках склянок. Ломило в затылке, и хотелось прилечь.

— Вот стакан, — сказала Аида. — Я на кухне разбираться буду. Там барахла набралось — страшное дело. Для тараканов раздолье.

Мария дождалась, пока квартирантка выйдет из комнаты, сама взяла из буфета столовую ложку и насыпала ее до половины. Больше сыпать не стала — хоть и доверяла покойнику-мужу, что на банке с ядом не написал бы: «Средство от давления». Решила, что хватит.

Порошок был горек, вязал рот, и пришлось выпить стакан воды до дна, прежде чем смыла с языка гадкий привкус.

Потом она просидела еще с полминуты, ожидая действия порошка, но не дождалась и пошла на кухню, чтобы приглядеть за Аидой. Та под шумок могла нужные вещи выкинуть, польститься на малую корысть от завтрашнего посещения дома старьевщиком.

— Ну как? — спросила Аида, стоявшая на табуретке, лицом к полкам с посудой.

— Лучше стало, — ответила Мария.

И ей в самом деле показалось, что стало лучше, появилась легкость в голове и всем теле.

— Ну и слава богу, — сказала Аида, не простившая Марии вспышку гнева.

— Ты пол вымой, — сказала Мария, — а я пыль с полок сотру.

— Куда уж тебе, — не согласилась Аида. — Ты небось на табуретку в последние годы не вставала.

— Ничего, встану, — сказала Мария. — Порошок на меня хорошо действует.

— Как желаете, — сказала Аида и легко спрыгнула на пол. — Тряпку возьми.

Мария забрала у нее тряпку и поглядела на табуретку с недоверием. Табуретка была хлипка и стара. Муж все собирался починить ее, но за беседами с пришельцем да за неожиданной болезнью не успел.

Мария встала на табуретку коленом, чтобы легче забраться, и Аида поддержала ее, улыбаясь одними губами.

— Ну вот, — сказала Мария, распрямляясь. — А ты говоришь.

Аида отошла на несколько шагов и ответила:

— Ой, раздавишь ты табуретку, Мария, ей-богу, раздавишь.

— Не каркай, — ответила Мария, вытянула вперед руку с тряпкой, чтобы вытереть пыль с верхней полки, но тут пошатнулась, потеряла равновесие, уцепилась за край полки, хоть знала, успела подумать, что хвататься за полку было никак нельзя.

— Ай! — закричала Аида, отпрыгивая в сторону от покатившейся табуретки. И на помощь не пришла — а это понятно было, как ей удержать женщину, втрое превосходящую ее размером?

Прошло самое страшное мгновение, и Мария раскрыла сожмуренные глаза. Удивление ее было велико, потому что она обнаружила, что висит на кончиках пальцев, а пол был довольно далеко внизу. Это же вредно, думала Мария, так можно и руки оторвать. И потому она отпустила пальцы и сжалась вся, чтобы падение было не очень болезненным.

Опять она зажмурилась, опять раскрыла глаза, и теперь положение ее потеряло всякий смысл, всякую разумность. На пол она так и не упала, а мягко реяла в воздухе над самым полом, поджав ноги.

— Изыди! — крикнула на нее Аида из-за двери. — Изыди, нечистая сила!

Аида крестилась, плевалась, а Мария тем временем распрямила ноги, чтобы встать, но, встретившись с полом, ноги оттолкнули ее наверх и отбросили к потолку, к которому ее, легонько ударив, прижало, будто приклеило.

Было тихо. Лишь дышала в сенях Аида и за окном чирикали воробьи.

— Аида! — позвала Мария. — Аидушка, добрая душа. Что же это со мной творится?

— Чур меня, — отозвалась Аида. — За милицией сейчас побегу.

— Не надо за милицией, — сказала Мария, чуть не плача, — позору с милицией не оберешься. Ты к доктору сходи. Это ведь порошки виноваты, не иначе.

Аида заглянула в дверь, и ее лицо, перекошенное страхом и тем ракурсом, под которым его рассматривала Мария, было страшным и жалким.

— Порошки, говоришь? — спросила она. — Порошки?

— Порошки. Больше я, кроме чаю, ничего сегодня не ела.

— А я предупреждала, — сказала Аида. — Я тебе говорила, что добра от этих порошков не будет. Не иначе, как сам сатана его образ принял и Егора Акимовича на тот свет отправил, а тебе большое наказание определил.

— Помолчала бы, — ответила Мария, которая уже пришла в себя. — Не при царской власти живешь. Сильное средство оказалось. Все давление с меня сняло, вот я в воздух и поднялась. Надо было мне, старой дуре, втрое меньше того порошка употребить. Беги за доктором.

Аида невнятно всхлипнула и убежала, лишь слышно было, как хлопнула дверь, а потом ее худая нескладная фигура мелькнула за окном.

Мария чувствовала себя хорошо. Отлично чувствовала. Только неудобно было под потолком висеть. Мария попробовала оттолкнуться от потолка, полетала немного по кухне, измазалась вся в известке и после третьей попытки уцепилась за край плиты и приняла стоячее положение.

За те десять минут, пока Аиды не было, Мария научилась медленно передвигаться по кухне и подумала даже, что зря растерялась, отпустила квартирантку, потому что средство скоро перестанет действовать, и тогда уж никакой врач не будет нужен. Только бы дотерпеть.

За дверью были голоса. Мария чуть отряхнулась от известки. Мужской голос, не медицинский, другой, спросил:

— Можно к вам, Мария Павловна?

— Заходите, — сказала Мария и подумала, что Аида все-таки побежала в милицию.

На кухню вошел молодой человек в длинном пальто и новой черной фетровой шляпе. Человек был не из милиции, а звали его отец Иоанн, и Мария его видала раза два на улице. Он был назначен в местную церковь недавно, по окончании духовной академии, и Аида часто отзывалась о нем с теплотой, как о человеке вежливом и бескорыстном.

— День добрый, — сказала ему Мария, кидая сердитые взгляды на Аиду. — А где врач?

— Врач потом, — быстро ответил священнослужитель. — Врач вам, очевидно, не понадобится. Разве вы больны чем-нибудь?

— Нет, здорова.

— Зачем же врача вызывали?

— А ваше какое дело?

— Мое дело помогать людям, — ответил отец Иоанн. — Но помогать им в болезнях духа, а не тела. И когда соседка и сожительница ваша прибежала ко мне, я счел своим долгом поспешить к вам.

— Не сожительница она мне, а квартирантка, — ответила Мария со смыслом. — Может даже, бывшая квартирантка. Что же она вам наплела?

— Я и сам, сознаюсь, не поверил, а теперь верю и того менее, — ответил батюшка, снял шляпу и обнаружил прямые приглаженные светлые волосы, расчесанные на косой пробор и собранные сзади в косичку.

— Так что же она вам сказала? — наслаждалась торжеством Мария, крепко держась за угол плиты, чтобы не улететь невзначай.

— А то сказала, что ты летаешь под потолком, — ответила с обидой Аида. — Что сатана тебя обуял.

— И вы видите, что врет она? — вежливо спросила батюшку Мария.

— Вижу, — укоризненно посмотрел на Аиду батюшка. — Вы простите меня, я хотел как лучше.

— Идите, идите, — ответила Мария. — Я вас не звала. Я доктора звала.

— До свидания, — сказал вежливо батюшка и протянул руку. Он был городской, московский, из интеллигентной семьи, и в нем еще оставалось много светских замашек.

Мария, не подумав, протянула батюшке руку и лишилась связи с землей.

В мгновение ока кухня перевернулась у нее перед глазами. Чуть коснувшись пальцами священника, Мария взмыла к потолку и больно ударилась об него затылком.

— А я что говорила! — крикнула снизу Аида. — Я и говорила, что она притворяется.

— Врача! — слабым голосом сказала Мария. — Неотложку мне вызовите.

— Это невероятно, — сказал тихо отец Иоанн. — Вы побороли силы гравитации.

— Лекарство это, — сказала Мария. — Слишком много лекарства от давления я съела. Скоро пройдет.

— Да. — сказал отец Иоанн. — Жалко будет, если пройдет. А как вы себя чувствуете?

— Сейчас спущусь, — сказала Мария. — Вы только отойдите в сторонку, чтобы не зашибить вас.

— Я вам руку дам, — сказал отец Иоанн.

— Сама. Неотложку надо вызвать.

И Мария оттолкнулась от потолка и вновь приняла позицию у плиты.

— К врачам вам обращаться опасно, — сказал Иоанн. — Представьте, что вашими способностями заинтересуется медицина. Или, что еще хуже, радиационная физика.

— Радиационная? — спросила Мария.

— Как минимум, — ответил батюшка. — Вас начнут исследовать, брать кровь на анализ, делать уколы и даже пункции. Не говоря уже о желудочном соке. И никакого морального и материального вознаграждения.

Мария цепко держалась за плиту и пыталась понять, к чему клонит поп, чего ему надо, зачем пугает медициной и радиацией, понимала, что верить ему до конца не стоит, но прислушаться надо, так как у батюшки хоть и духовное, но все-таки высшее образование. Кроме того, слова Иоанна, хоть и не всегда понятные, были внушительны и таили некий смысл.

— Когда они убедятся, что наука полностью бессильна, то отпустят вас обратно ни с чем. А может, и не отпустят.

— Почему это не отпустят?

— Да потому, что это ясно как дважды два, — ответил решительно отец Иоанн.

— Конечно, ясно, — пришла на помощь Аида. — Если ты сможешь, то и другие смогут, а там все будут летать куда хотят без билетов и пропусков.

— Частично правильно, — сказал отец Иоанн. — Вы будете тогда представлять большой интерес для иностранной разведки, которая захочет использовать вас для разведывательных полетов.

Тут Марии явственно представились иностранные шпионы, наводняющие тихий городок, шурующие по углам, подстерегающие ее в погребе, на берегу, в колодце, все в серых шляпах и черных очках.

— Вас могут украсть, — закончил Иоанн и в ужасе закрыл глаза.

— Господи, — сказала Мария. И не нашла больше слов. — Я. — повторяла она. — Я.

— С нами крестная сила, — вторила ей Аида.

— Но! — крикнул вдруг Иоанн, прервав стенания. — Но! То, что произошло с вами, не имеет отношения к науке!

Была гробовая тишина. От гласа Иоанна пресеклось дыхание Марии, замерла в ужасе Аида.

— Это чудо, явленное творцом, чтобы вернуть на путь истинный и вас персонально, и других отступивших от веры граждан!

— Ну уж, — сказала тихо Мария. — Давление у меня.

— Погодите, — прервал ее вошедший в сладостный экстаз Иоанн. — Слушайте меня! Я изложу свою гипотезу по пунктам. Пункт первый: вы — хороший, добрый, но заблудший в неведении человек, так?

Взметнувшийся перст Иоанна уперся в грудь Марии, та отшатнулась и чуть было не взлетела к потолку вместе с табуреткой.

— Так? — требовал Иоанн.

— Так! Так! — закричала от двери сообразившая, что к чему, Аида. — Она хороший человек. Только темная.

— Я и говорю. — Иоанн вскочил с табуретки, задрал рясу, сунул руки в карманы брюк, ибо это помогало ему собраться с мыслями. — Разве Мария не идеальный объект для того, чтобы через посредство ее явить благую волю? Сам отвечаю — идеальный!

Далее Иоанн говорил отчетливо, медленно, ставя точки после каждого слова:

— И. Потому. Господь. Дал. Тебе. Грешнице. Способность. Летать. Явил. — Далее скороговоркой: — Весь мир содрогнется, узнав о тебе, все газеты мира, все люди мира.

Иоанн поперхнулся, и, пока откашливался тонким, негрозным голосом, Мария пришла несколько в себя и спросила осторожно:

— А вот пенсия.

Мария еще не приняла никакого решения и внутренне не отказывалась от свидания с врачом, но подумала, что если ее новая способность может заключать в себе выгоды, то нужно узнать, что за это предлагает церковь.

— Пенсия! — в голосе Иоанна звучал сарказм. — Истинно верующие люди не оставят вас! Деньги… да я сейчас же посылаю в Москву телеграмму. Через два часа прилетит самолет с деньгами, которых вам хватит и на новый дом, и на новый сад. Аида, останетесь здесь. Следите за входом! Никого не впускать! Отвечаете головой и бессмертной душой. Ясно?

— Ясно, — ответила Аида голосом старослужащего капрала, затворила за Иоанном дверь, уселась напротив Марии, не спуская с нее глаз.

Уже полчаса как Мария была невесомой. Она несколько привыкла к новому своему положению, научилась держаться за предметы, и если неожиданное появление Иоанна смутило ее, речи его привели в растерянность, то уже через пять минут после его ухода Мария обрела способность трезво размышлять, и чем больше она размышляла, тем больше крепло в ней желание посоветоваться с представителями науки, по крайней мере с лечащим врачом Раисой Семеновной. Правда, деньги бы не помешали — зять собрался строить кооперативную квартиру, и дочь уже не раз спрашивала в письмах, не сможет ли Мария помочь чем-нибудь, да и не грех было бы объехать перед смертью родственников, а ехать без подарков, на иждивение, не хотелось. Но надо подумать о том, что и зятья, и дети занимают положение, и не весьма удобно им будет узнать, что их мать и теща возносится в небеса.

Аида сидела по стойке «смирно», глядела строгим глазом, и было Марии очень неприятно. Мария отвернулась от нее, посмотрела в окно, на свежую весну. Да, если в ее новой способности есть смысл, то не на одном отце Иоанне свет клином сошелся.

Надо было действовать, причем пока не вернулся голубоглазый попик. Но сначала надо было обмануть Аиду и незаметно взять остатки порошка. Если он попадет к Аиде и батюшке в руки, то они и без нее отлично обойдутся, сами примутся летать по воздуху, и тогда, даже в крайнем случае, Мария от них ничего не получит и не услышит.

— Я пойду к себе, полежу, — сказала Мария. — Что-то голову ломит.

— Да что ты, — вскинулась Аида. — Ты не беспокойся. Я тебе помогу, я тебя сама на кроватку уложу, одеяльцем прикрою. Ты отдыхай.

Аида помогла Марии перебраться в комнату, но дальше дверей Мария квартирантку не пустила — послала обратно на кухню за водой, а сама кинулась к столу, пузырек сунула за пазуху и перелетела к кровати так, чтобы не промахнуться мимо стального шара на спинке.

Аида обнаружила хозяйку смиренной, лежащей поверх одеяла: рукой вцепилась в металлическую сетку, глаза закрыты и на губах неземная улыбка. Именно эта улыбка более всего смутила охранницу. Некоторая работа мысли привела ее к выводу, что бог несправедлив, так как предложил средство от давления не ей, верной и обиженной людьми Аиде, а Марии, которая никогда благочестием не отличалась и от бога была далека. Правда, Аида в присутствии отца Иоанна вынуждена была признать, что Мария — хороший человек, но на самом деле у нее были большие в этом сомнения.

— Где баночка-то? — спросила Аида, не скрывая неудовольствия.

— Баночка пропала, — ответила готовая к вопросу Мария. — Баночку твой господь дал и потом взял.

— Спрятала?

— Ну как ты со мной говоришь, Аида? — елейным голосом ответила ей Мария. — Узнает батюшка Иоанн, что он тебе скажет на такие сомнения?

— Спрятала, — убежденно сказала Аида. — Спрятала, чтобы мне не досталось. А может, мне это вознесение куда больше твоего нужно.

— Не мели чепухи, — сказала Мария. — Я на двор пойду.

— И не думай. И не помышляй. Лежи и жди батюшку.

— А ты меня не гневи, — сказала Мария, чуть взлетая над одеялом.

— Баночку дашь, выпущу на двор, — сказала Аида.

— Нету никакой баночки. И не было. Видно, твой дьявол тебя попутал.

— Врешь!

Как и большинство религиозных людей, Аида отличалась трезвым, не замутненным мистическими видениями разумом. Вера ее концентрировалась вокруг очевидных, вещественных, осязаемых предметов — пышнотелого храма с высокопарной колокольней при нем, позолоченного иконостаса, уютного свечного запаха, голубых глаз и неухоженности отца Иоанна. Зрелище летающей хозяйки в первый момент испугало, но потом ее ум отверг вмешательство потусторонних сил и вернулся к версии с лекарством от давления.

— Отдай порошок, — упорствовала Аида, все более входя в гнев. И в ослеплении не заметила, как Мария оттолкнулась от кровати и, подобно пушечному ядру, пролетела со свистом мимо, загрохотала, охнула громко в сенях и звякнула французским замком.

— Стой! — бросилась за ней Аида. — Батюшка не велел. — Аида успела ухватиться за край юбки, но Мария лягнула ее, оставила в кулаке противницы клок материи и свободно взлетела в свежий, прохладный весенний воздух.

Лягая Аиду, Мария получила дополнительный толчок, который вознес ее выше берез и крыш, и там она медленно воспарила, — во все стороны разлетались вороны и прочие птицы, которые каркали и верещали от страха. Аида уменьшилась, крики ее заглохли в птичьем гаме, она махала ручками, мечась по двору, как флагом размахивая клоком юбки.

В небе было холодно, ветрено и боязно. Летательная сила могла окончиться в любой момент, и не успеешь достать из-за пазухи пузырек и подкрепиться. Тогда, зависнув в воздухе, Мария решилась употребить еще порошка, для страховки.

Доставать пузырек было несподручно, руки плохо слушались — нигде не было никакой опоры, страх сковывал и путал движения. И нет ничего удивительного в том, что Мария лишь успела раскрыть склянку, как та выпала у нее из руки и полетела к земле, рассыпая веером белый порошок. И скрылась в колодце одного из окраинных домиков.

Мария попыталась было спикировать вслед за пузырьком, но ничего из этого не вышло.

Коченели ноги. Где-то внизу бежала, спотыкаясь и вскрикивая, Аида, люди задирали головы, удивляясь и переговариваясь. Некоторые показывали пальцами вверх, но высота уже была значительной, и Марию можно было принять за крупную птицу.

«К поликлинике, — подумала Мария. — Скорее». Но прошло еще некоторое время, прежде чем ей удалось найти нужный воздушный поток и приноровиться летать, пользуясь руками и юбкой вместо крыльев. Потом дело пошло на лад, и через десять минут Мария уже реяла над красной железной крышей поликлиники.

С громадным трудом она спустилась до сосны, росшей у входа, а там отломала от вершины сук, с помощью которого совершила плавное приземление.

Не было даже времени привести себя в порядок. В любую минуту могли появиться преследователи. Мария обменяла сук на половинку кирпича, валявшуюся под деревом, и проследовала к двери.

Посетители, сидевшие в очереди к терапевту, с удивлением разглядывали странную женщину с кирпичом в руке, растрепанного и взволнованного вида, которая объявила им:

— Я без очереди.

— Как же так, — сказал кто-то несмело. — Ведь мы тут уже час ждем.

Раиса Семеновна отпускала пациента, выписывала ему лекарства и, не оборачиваясь к двери, сказала:

— Я вас не вызывала. Подождите.

— Не могу ждать, — ответила Мария. — Ни минуты не могу ждать.

Пациент первым увидел Марию, испугался, подобрал рецепт и подался к двери. Мария пошла к Раисе Семеновне, стараясь наступать тверже. Села на стул.

— Что с вами? — спросила с волнением врачиха. — У вас странный вид.

— Еще бы, — согласилась Мария.

— Вы себя плохо чувствуете?

— Лучше некуда.

— Так чего же вы ко мне пришли? Я же не назначала.

— А я не пришла, — сказала Мария. — Я прилетела. По воздуху.

— Конечно, — согласилась Раиса Семеновна. — По воздуху. Вы кирпичик бы положили.

— Да не могу же! — воскликнула Свирина. — Не могу я его положить, потому что вознесусь тогда немедленно.

Тут уж Раиса Семеновна не выдержала. А не выдержав, она сказала как можно тише:

— Посидите здесь, спокойно посидите, ничего не делайте. Я сейчас.

— Нет, — отрезала Мария. — Никуда ты, голубушка, не уйдешь, пока с моей болезнью не разберешься. Я тебе покажу.

И, сунув кирпич в руку врачихе, Мария привычно вознеслась к потолку, но так, чтобы заново не измазаться известкой.

— Ну, что скажешь, доктор? — спросила она у Раисы Семеновны сверху. — Как вам это нравится?

— Ой, не нравится, — созналась врачиха.

За тридцать четыре года своей врачебной деятельности Раиса Семеновна не видела летающих людей, кроме как во сне. Она даже сняла толстые очки, превращавшие ее, в сущности, обыкновенные карие глаза в громадные темные озера. Но пациентка, хоть и потеряла точность очертаний, с потолка не спустилась.

Дело было плохо, никуда не годилось. Однако Раиса Семеновна несколько успокоилась. Она более всего опасалась душевного расстройства, буйства и резких выражений. Теперь же появление Свириной с кирпичом в руке получило разумное объяснение. А раз такое объяснение есть, то надо принимать разумные меры.

— Садитесь, — сказала Раиса Семеновна. — И рассказывайте, как все это произошло.

С улицы к окну прижались два лица. Лица передвигались, вглядывались, искали чего-то в глубине кабинета. Одно из лиц принадлежало длинноносой женщине средних лет, другое — молодому человеку в черной шляпе.

— Не спущусь, — сказала Мария, — меня преследуют.

Она проплыла под потолком в дальний угол комнаты, так, чтобы ее с улицы не было видно. Но люди за окном ее заметили и начали производить движения руками, елозить ладошками по стеклу, вызывая Марию к себе.

— Гоните их, — сказала Мария.

Раиса Семеновна послушалась и сделала суровое лицо, приказывая зрителям удалиться. Те не удалились. Тогда Раиса Семеновна догадалась сделать решительное движение к телефону, стоявшему на столике, и фигуры исчезли.

— Теперь слезайте, — сказала Раиса Семеновна.

В этот момент дверь в кабинет открылась, и старушка медсестра заглянула внутрь.

— Доктор, — сказала она. — Вы сегодня еще два вызова можете взять? У Спиридоновой грипп.

Старушка подняла взор кверху, заметила летающую женщину и ахнула.

Остановить ее никто не успел. Старушка выскочила в коридор, запричитала, побежала к регистратуре, расталкивая пациентов. А навстречу ей, еле разминувшись в дверях, спешили Аида с отцом Иоанном.

— Что там случилось? — спрашивали больные.

— Упал кто-то?

— Шкаф упал.

— Нет, там психичка на врача напала!

А по коридору, со стороны регистратуры, где лежала в обмороке медсестра, катился слух о летающей женщине. И люди, не веря этому странному слуху, стекались к входу в кабинет Раисы Семеновны, создавая там страшную давку и беспокойство.

— Мария! — сказал отец Иоанн. — Срочно следуйте за мной. Финансовые проблемы решены! Деньги летят телеграфом!

Слова Иоанна заключали в себе ложь. Телефонный разговор с Центром разочаровал священника, ибо в Центре никто не поверил в чудо — мало кто из священнослужителей способен поверить в чудо в век космических достижений. Денег не обещали. Обещали прислать комиссию. Предполагаемый приезд комиссии усугублял ситуацию. Если окажется, что чуда не было, карьера Иоанна завершена. Следовательно, Мария стала важным вещественным доказательством и ее надо было продемонстрировать народу. Победителей не судят.

— Граждане, покиньте кабинет, — сказала Раиса Семеновна. — У меня прием больных.

— Не больная она, симулирует, — резко возразила Аида. — Я за ней гонялась, чуть в небеса не улетела, только вот что осталось.

Аида показала клок юбки.

— Разве вы не видите, что налицо чудо? — спросил Иоанн у Раисы Семеновны. — Разве вы как врач можете утверждать, что люди летают?

— Надо разобраться, — сказала Раиса Семеновна. — Тропическое животное окапи было открыто учеными лишь в начале этого века. И если бы до этого кто-то сказал, что оно существует, биологи подняли бы такого человека на смех.

— А снежный человек? — спросил Иоанн. — Он существует?

— Возможно.

— А космические пришельцы?

— Науке это пока неизвестно. Пока.

— Существуют, — подала с потолка голос Мария. — Из-за них я и страдаю. От такого мой покойник-муж и получил это средство. Аида подтвердить может.

— Ничего не знаю, — ответила Аида.

— Не волнуйтесь, — сказал Аиде Иоанн. — Если даже и существуют космические пришельцы, то только в виде посланца неба, ибо оно всемогуще и может придать посланцу любой облик.

— Если так, — продолжила дискуссию Раиса Семеновна, — то и дьявол ваш также может любой образ принять. И смутить вашу бессмертную душу.

— Да какой он дьявол, — обиделась Мария. — Тихий был, спокойный, думал о принесении добра людям, но не мог по соображениям секрета.

— Это уж позвольте мне разбираться, кто дьявол, а кто добрый посланец, — сказал отец Иоанн, — это моя специальность. Всему, что произошло, есть рациональное, но не научное объяснение. Эта добрая женщина за долгую и благочестивую жизнь была удостоена чести стать избранницей божьей. Господь дозволил ей вознестись. Лишил ее веса.

— Послушайте, молодой человек, — возмутилась Раиса Семеновна. — Вы же учились в школе, ходили в кино и так далее. Как же можно лишить человека веса?

— Тут вы меня не понимаете. Именно невозможность сделать это и указывает на промысел божий. Провидение может управлять силами гравитации. В нарушение закона Ньютона.

Отец Иоанн раскраснелся. Вспомнилось давно забытое — уроки физики, дававшиеся с трудом, переэкзаменовка в седьмом классе и тогдашнее неисполненное желание — уйти в пожарники.

— Удивительно, как это ваш бог нашел именно Свирину. А не, например, вас же. Или кого-нибудь из ваших прихожан.

— Захотел и явил, — ответил Иоанн, чувствуя, что берет верх в споре. — Избрал как честно заблуждающуюся, но близкую к вере.

— Она верующая, верующая, — подсказала Аида. — Только в церковь не ходит.

За окном нарастал неясный, зловещий шум.

— Пора идти! — сказал отец Иоанн. — Народ ждет. Народ предупрежден и верит. Мария, нас ждут!

Отец Иоанн взял Марию за руку и повлек ее к выходу. Сделать это ему было нетрудно, потому что Мария не могла сопротивляться за отсутствием веса. Раиса Семеновна двигалась сзади, надеясь на то, что разум восторжествует.

На улице перед больницей уже стояла толпа. В первых рядах ее преобладали бабушки в черном, далее стояли их родственники и соседи, еще далее — любопытные, и все вместе являли собой внушительное зрелище народа, пришедшего увидеть чудо.

— Ведут, — раздались голоса, — ведут. Блаженную ведут.

Иоанн подтолкнул Марию вперед, крепко держа ее за руку.

Аида оттирала спиной медицинских работников, и те являли собой чуду белый торжественный фон и оттого чувствовали себя неловко.

— Граждане верующие! — провозгласил Иоанн. — Марию Свирину, праведницу, господь наградил чудесным даром. Он явился к ней и сказал: лети! И полетела она! Вознеслась!

— Ты покажи! — крикнули из задних рядов. — Чего агитацию разводить.

— Тут есть сомневающиеся! — продолжал отец Иоанн. — Всегда в добром деле есть сомневающиеся. Но будут посрамлены они! Только истинным сынам и дочерям божьим даются преимущества и блага. Разве не понятно?

— Так значит, если я в бога не верю, то мне уж не летать?

— Покупайте билет и летите за деньги Аэрофлотом, — отрезал отец Иоанн. — Повторяю — лишь верующие полетят!

Отец Иоанн обратился к Марии, отпустил хватку и сказал ей:

— Лети!

Он подтолкнул ее, и от этого толчка Мария взлетела в воздух.

Народ ахнул. Даже скептики.

— Пади! — кричал Иоанн. — На колени! Немедленно!

Некоторые падали на колени, другие глядели на летающую Марию. А та с высоты, поддерживая юбку, чтобы сохранить приличие, разглядывала сборище, очень пугалась и горевала. Взор ее обратился к родному дому, так отдаленному ныне печальными событиями. Ей показалось, что она видит его крышу. И уж совсем явственно Мария разглядела тот колодец, в который упал пузырек.

У колодца, на земле, стояло пустое ведро и рядом с ним кружка. Последний из участников межрайонного слета туристов, что протекал в палатках неподалеку, отходил от ведра.

А те из туристов, что напились ранее, уже поднимались в воздух. И загорелые, насмешливые, распевающие туристские громкие песни и машущие гитарами, они летели на сближение с запуганной и усталой Марией Свириной, на пути перестраиваясь в стройную колонну.

Вскоре они достигли центра города и разглядели медленно плывущую Марию Свирину. Словно эсминцы дредноут, они окружили ее, крича: «Бабушка, нас с тобой зовут солнечные просторы!» — и всей стаей снизились над охваченной сомнением толпой.

А внизу восторжествовавшая Раиса Семеновна спрашивала отца Иоанна:

— Где теперь избранная господом? Различите ли ее среди этих веселых молодых людей? Разве не ясно, что все это никакое не чудо, а обыкновенная загадка природы?

Понурившись, сопровождаемый насмешками и верной Аидой, отец Иоанн последовал к своему дому. Черные старушки шли в отдалении и ворчали. Карьера Иоанна была загублена.

Действие препарата кончилось через два дня. Мария и туристы обрели прежний вес. Но за эти два дня они все вместе успели долететь до Вологды, спускаясь на ночь в поля и разбивая оранжевые палатки среди прошлогодних стогов на свежей молодой траве.

Ответное чувство

Мише Стендалю было стыдно таиться под окнами Алены Вишняк, но он ничего не мог с собой поделать. Уже взошла луна и беззвучно кралась над Великим Гусляром, ныряя в полупрозрачные облака, отбрасывая их назад, словно шлейф, и представая перед миром в серебряной наготе. Перекликались собаки. Рядом, по другую сторону забора, мерно дышала Антарктида, злобная сука, принадлежащая Алениной тетке. Антарктида не лаяла. Она пыталась просунуть морду в штакетник и откусить Мише руку.

Окно отбрасывало на кусты тревожный оранжевый свет. Причиной тому был абажур, висевший низко над столом. Тетка сидела спиной к окну и пила чай. Алена читала. Когда она переворачивала страницу, то поправляла упавшую на лоб прядь волос, и Миша любовался движением руки и цветом пряди. Один раз Алена задумчиво обернулась к окну, и Мише показалось, что глаза их встретились. Он сразу ослаб и ухватился за забор. Но успел отдернуть руку — Антарктида лишь щелкнула зубами.

Тетка зашевелила головой. Видно, сказала что-то Алене. Алена провела ладонью по книге, чтобы не закрылась, поднялась и пошла к двери. Миша отступил на шаг. Хлопнула дверь, Алена вышла на крыльцо и звякнула ручкой ведра. Антарктида взвыла и в три прыжка очутилась у крыльца. В собачьем подвывании Миша различил сплетню и жалобу. Но Алена не поняла. Она сказала:

— Пойдешь со мной до колонки?

Глядя на силуэт Алены, Миша связывал себя с ней крепкими нитями горячего чувства. Он понял даже, что в настроении его наступил настолько критический момент, что он готов подойти и объясниться. Мешала злая собака, от которой трудно избавиться.

И пока Миша размышлял таким образом, Алена подошла к калитке, отодвинула щеколду, и тень ее обозначилась в прямоугольнике оранжевого света. Антарктида, не дожидаясь, пока калитка растворится, выскочила на улицу, в прыжок достигла Стендаля и, схватив за рукав, подтащила к Алене. Собака урчала сквозь тесно сдвинутые зубы. Миша сопротивлялся. Алена сказала, рассмотрев, кого привела Антарктида:

— Это вы, Миша? Я чуть было не испугалась. Что вы делаете здесь в такое позднее время?

Миша счел неудобным открыто бороться с собакой. Он ответил, подергивая рукой так, чтобы не разорвать пиджак:

— Я проходил мимо.

Собака заурчала громче, обличая Мишу во лжи.

— Куда же вы ходили? — спросила Алена.

— Тут, в соседний дом. Я просто гулял.

— Отпусти его, Анка, — сказала Алена собаке. — Он просто гулял.

Алена пошла к колонке. Собака не отпускала Мишу, а повела за хозяйкой. Тогда Миша решил продолжить разговор.

— Я хотел вас увидеть, — признался он. — Я остановился под вашими окнами.

— Вы же ведете себя неприлично, — заявила Алена. — Вы и вчера днем меня смущали своими взглядами.

— Извините. Я не нарочно. Я не мог глаз отвести.

— Я не давала вам никакого повода, — сказала Алена. Она повесила ведро на крюк колонки и принялась качать воду.

— Разрешите, я помогу вам, — предложил Миша, забыв про собаку.

— Как хотите.

Алена выпрямилась, уступая Мише место. Миша качал воду, а собака мешала ему, повисая на руке, так что приходилось качать и воду, и собаку. Алена смотрела на луну.

— Вы хотели бы попасть туда? — спросила она.

— Скажите, пожалуйста, собаке, чтобы она меня отпустила.

— Ой, как смешно, — сказала Алена. — Анка, сколько раз тебе надо повторять одно и то же? Видите, она меня не слушается. Придется мне закончить за вас.

— Ведро уже давно полное. Я качаю, чтобы вы не уходили домой.

— Чудак, — сказала Алена. — Спокойной ночи. И, пожалуйста, ко мне не приставайте. Если тетя узнает, она добьется, чтобы вас сняли с работы.

— Пустяки. Я думаю не об этом.

Они шли обратно к калитке. В одной руке Миша нес ведро, на другой висела собака.

— Еще раз спокойной ночи, — сказала Алена. — И запомните, что хоть Анка и дворняга, у нее мертвая хватка. В следующий раз она может схватить вас за горло.

— Мне грустно без вас, — ответил Стендаль.

Собака отпустила Мишу и юркнула в калитку.

Миша подождал, пока Алена не скрылась в двери, и пошел домой. Он решил, что немедленно пойдет к Глумушке.

Глумушка жила за лесопилкой, на краю старой вырубки, в доме, который когда-то, до революции, принадлежал леснику. С годами лесник вслед за лесом переехал километров на десять от города, и в доме менялись случайные хозяева, пока не бросили его на произвол судьбы. И тогда в нем поселилась Глумушка.

Откуда она пришла, что делала раньше, никто не знал. Жила она в развалюхе второй год, питалась скудно, в церковь, на кладбище не ходила, подбирала бутылки, оставленные в лесочке после субботних пикников, и сдавала их в пункт на базаре.

Вначале на Глумушку никто не обращал внимания. Как-то зашла женщина из собеса узнать о пенсии, но оснований для пенсии у Глумушки не было, и Глумушка сказала, что ежемесячно получает переводы из Вологды, от племянницы, что было неправдой. Глумушка любила бродить по лесу, забиралась далеко, за Конопатовку и даже на Сидоровские болота. Собирала травы и грибы. Однажды вылечила Миловидовым корову, от которой уже отступился ветеринар. Потом был такой случай, что она пришла в контору лесопилки и сказала сторожу, что ночью будет сделана попытка вывезти на грузовике доски. Сторож не поверил, но все-таки немного взволновался, не спал и полуторку с досками задержал. За это он получил благодарность, а про Глумушку рассказал жене, и та как-то, встретив Глумушку на дороге, спросила ее, кто родится у дочери — сын или дочь. Глумушка попросила два дня сроку для ответа и сказала, что сын. Сына назвали Юрой, а жена сторожа отнесла Глумушке десяток яиц.

Так росла слава. Слава была неровной и ненадежной, ибо с поклонниками Глумушкиного таланта умножались и враги, завистники и скептики. Особенно усилились противоречия, когда Глумушка, по слухам, склонила к браку со Столыпиным приезжую женщину, имевшую в Архангельске жениха. Столыпин, шофер с лесопилки, отрицал, что получил от Глумушки приворотное зелье, и чем более он отрицал, тем менее ему верили. А молодая жена была от него без ума.

К Глумушке бегали девчата из универмага, школьники десятого класса, отдельные старухи и домашние хозяйки. Под покровом ночи в окошко к ней стучались мужчины. Глумушка понемногу опутала город Великий Гусляр своим тайным колдовством, но поймать ее с поличным не удавалось никому. Когда к старухе пришли два активиста из атеистического кружка и потребовали, чтобы Глумушка приготовила им за вознаграждение средство избавиться от местного священника, она ответила им так:

— Зря стараетесь. Я не волшебница и тем более не знахарка. Даже стыдно слышать такие предложения от внешне культурных людей. Идите, а то я сообщу о вас по месту работы.

Активистам пришлось уйти.

Миша Стендаль, естественно, относился к рассказам о способностях старухи скептически. Он даже как-то обратился к редактору городской газеты с предложением сделать разоблачительный материал о шарлатанке, но редактор поднял над столом красивую массивную голову и отсоветовал. Объяснял, что социальной опасности старуха не несет, а газета не может опускаться до разбора бабьих сплетен. Влекомый любознательностью, Миша опросил по-дружески знакомых и даже встретился с одной женщиной средних лет, которая уверяла, что Глумушка помирила ее с мужем. Женщина работала библиотекарем в речном техникуме, и ее нельзя было заподозрить в излишних суевериях.

Глумушка забылась. Отошла в глубь сознания. И может быть, Миша Стендаль, литсотрудник газеты, не скоро бы вспомнил снова о ней, если бы в гости к тетке не приехала Алена Вишняк, мастер спорта по теннису, финалистка первенства Союза в женском парном разряде, блондинка с карими глазами, в которую Стендаль быстро и безнадежно влюбился. Стендаль был неспортивным мужчиной и даже не любил ходить на пляж, потому что стеснялся своей белой кожи и мягкого белого живота. Кроме того, он носил очки и был похож на молодого Грибоедова.

Миша сделал несколько попыток приблизиться к Алене Вишняк, даже прочел книгу о теннисе и подписался на журнал «Теннис». Миша взял у Алены интервью, которое в газете не прошло, потому что надвигались прополка и косовица, а также первенство мира по футболу. Миша преследовал Алену на улицах и в общественных местах, плохо ел и путал очевидные факты в своих корреспонденциях. Миша, человек интеллигентный, выпускник Ленинградского университета, лишенный всяких потусторонних мыслей, исписал толстую тетрадь плохими стихами, исхудал, пришел в отчаяние и решил, наконец, пойти к Глумушке, понимая, насколько это стыдно и нелогично. Но в жизни наступает такой момент, когда соображения разума отступают. У Миши они отступили.

В последний раз обернувшись на оранжевое окно, Миша снял очки, протер их платком, нервно оглянулся и пошел к лесопилке, делая вид, что гуляет, и подогревая себя воспоминаниями о лице Алены, озаренном серебряным светом луны. По лицу пробегали тени облаков, глаза казались черными и бездонными, а зубы светились, будто были сделаны из лунного света.

У самой лесопилки кончился асфальт, и далее дорога была неровной, с глубокими, еще весной, в дожди, пробитыми колеями. В них застыла вода, и в каждой луже поблескивала луна. Крайние домики города уже спали и слепо таращились темными окнами на путника. Фонари были далеко расставлены один от другого, и тень Миши вырастала до немыслимой длины, затем двоилась, переворачивалась и сокращалась по мере того, как он приближался к следующему фонарю. Собаки просыпались за заборами, брехали яростно, провожая Мишу до границ своей территории. Было чуть жутко, и не столько от одиночества, сколько от возможной случайной встречи в это время в этом месте с кем-то из дневных, обычных знакомых.

За последними домами пришлось свернуть с дороги к соснам. Луна все не заходила, тропинка к дому Глумушки была видна отчетливо, и Миша каждый раз успевал перешагнуть через корень, подставленный деревом. Незаметно для себя Миша прибавил шаг и последние метры перед избушкой колдуньи протрусил, словно за тронувшимся поездом. И остановился.

Он стоял на прогалине. Дом Глумушки покосился и осел на один угол. Дранка на крыше, седая от старости, поблескивала под луной. Забор из неровных кольев казался рядом копий, оставленных улегшимися спать дружинниками. Ставни были закрыты, но сквозь них пробивался тусклый свет. Глумушка не спала. Но примет ли она его? А вдруг у нее клиент? Мише представилось даже, что клиентом может оказаться некто из редакции. И тогда последствия будут ужасны. Миша переступил на месте, как переступает прыгун в высоту, прежде чем выверенными шагами, наращивая скорость, броситься к планке. Но он не бросился, а пошел на цыпочках, желая вначале заглянуть в щель ставни, убедиться, что войти можно.

У окна рос густой бурьян, крапива, под ногами оглушительно хрустнула палка, затем Миша провалился по колено в невидимую яму и застыл в неудобной позе. Дверь открылась.

— Заходите, — сказал голос. — Зачем стоять под окном?

Миша выбрался из бурьяна и вступил на крыльцо. Чувствовал он себя препогано. В конце концов, почему он должен шастать ночью у подозрительной избушки? Кто его заставляет? И чувство это было постыдным, потому что задевало чистоту его стремлений к Алене Вишняк.

За приоткрытой дверью никого не было. Лишь низкие пустые сени, слабо освещенные голой лампочкой под потолком.

— Вытирайте ноги, — сказал голос.

Миша послушно потер подошвами о половик.

Больше указаний не последовало, и Миша толкнул дверь в горницу. Дверь растворилась мягко и беззвучно. Оттуда ударил в лицо яркий свет медицинского учреждения. Миша очутился в сравнительно большой комнате с белыми аккуратными стенами и скамейками вдоль них. На скамейках сидели люди, обернувшиеся при виде вновь пришедшего.

— Добрый вечер, — сказал человек с завязанной щекой, в котором Миша узнал Корнелия Удалова, начальника стройконторы. — Какими судьбами? Садитесь рядом, тут место есть. У вас какая очередь?

— Я. У меня никакой. Я, наверно, пойду. Я завтра зайду.

— И не мечтайте, — сказал Удалов. — Завтра не принимают. Я и так три дня стоял по записи.

Удалов раскрыл ладонь, на которой химическим карандашом был изображен крупный номер «двадцать восемь».

— Садитесь, — сказал он. — Если дверь была открыта, то примут. Нас уже мало осталось.

И так как Стендаль был последним и никому из присутствовавших не был конкурентом, то к Удалову присоединились прочие пациенты.

— Садитесь, — неслось со скамеек. — Она быстро принимает.

И Миша сел на край скамейки.

В приемной Миша насчитал шесть человек. Были они различны, и, видно, различны были причины, приведшие их сюда.

У Удалова болел зуб.

— У вас тоже? — спросил Удалов Мишу.

— Нет, — сказал Миша.

— А я три ночи не спал. Пошел в поликлинику, а врачиха говорит — надо удалять. А жена мне тогда сказала: «Корнелий, Глумушка может заговорить. Она Погосяну в нашем дворе заговорила. И нерв даже извлекать не пришлось». Вот я и пришел.

— А что с этим? — спросил Миша тихо.

— Не узнаете? С метеостанции.

— С метеостанции?

— Чего шепчетесь? — сказал человек напротив в низко надвинутой шляпе и плаще с поднятым воротником. — Я попрошу без разглашения.

— Ясное дело, — согласился Удалов. — Мы здесь все без разглашения. Какой дурак сознается? Просто мой знакомый вами заинтересовался. Я и говорю, что вы с метеостанции. Даже фамилию не назвал.

— Ваш знакомый работает в городской газете и, возможно, пришел сюда по заданию, — ответил человек в надвинутой шляпе. — Мы ему доверять не можем.

— Из газеты? — спросил толстяк с козлом на поводке. — Вы лучше тогда уйдите. Нам в фельетон попадать не с руки. И без вас горя много. У меня репутация.

Козел задрал бородатую морду к толстяку, легко приподнял передние ноги, уперся копытом в колени и лизнул толстяка в подбородок.

— Пусть уходит, — поддержала его маленькая женщина в сером платке, пока толстяк отталкивал козла.

— Я не от газеты, — сказал тогда Стендаль. — Даю честное слово. Я по собственной инициативе.

Обитая черной клеенкой дверь в горницу распахнулась, и оттуда вышел бородатый мужчина с рюкзаком за плечами. Он счастливо улыбался, не замечая окружающих.

Человек с метеостанции вскочил, засуетился, подбежал к двери и спросил:

— Можно заходить, или вы пригласите?

— Снимите шляпу, — сказал в ответ из горницы старушечий голос. — И заходите. Не могу же я до утра вас принимать.

— Так что же он? — спросил снова Миша Удалова, как только в приемной наступила тишина.

— Прогноз делает, — ответил Удалов. — Он уже жаловался. Десять ошибок за две недели. Климат в настоящее время жутко испортился — никакой надежности, несмотря на метеорологические спутники.

— А она при чем?

— Говорят, может. А то у него никакой надежды. Его крестьянство замучило — косить или подождать? А что он может ответить?

— Странно, — сказал Миша.

— А все-таки, — настаивал Удалов, — у вас-то какое дело? Не задание, надеюсь, чтобы разоблачить?

— У меня личное дело. И сильно зуб болит?

— Сейчас ничего. У меня всегда, как приду в поликлинику, боль унимается.

— Это нервы, — сказал человек с козлом. Козел тянул за поводок, хотел уйти на улицу.

— А зубы вообще нервная болезнь, — поддержала его женщина в сером платке. — Язва тоже.

— А у вас язва? — спросил Миша.

— Нет, — сказала женщина. — У меня дочка замуж собралась. А ему в армию осенью уходить. Какая уж там семья! Так вы не из газеты?

— Вообще-то, из газеты, но сейчас не из газеты, — объяснил Миша.

— Если вам нужно приворотное зелье, — сказал человек с козлом, — то советую быть крайне осторожным.

— Нет, что вы.

Миша покраснел.

— Ясно, что не от газеты, — сказал молчавший до того мужчина с выгоревшими бровями и ресницами, в высоких охотничьих сапогах и ватнике. — Влюбился. Смотри, Иван, он влюбился.

Сосед его, пожарный, дремавший, прислонивши каску к бадье с фикусом, проснулся и согласился.

— Спокойный, черт, — сказал мужчина в ватнике про пожарного. — Пятый раз приходит. Привык уже. А я вот нет, не могу.

— Пятый раз? — подивился Удалов. — А что такое, что такое?

— Шланг потерял, — сказал мужчина в ватнике. — Часто теряет всякие предметы пожарного обихода.

— И она находит?

— Обязательно, — ответил мужчина в ватнике. — В прошлый раз три огнетушителя ему отыскала. Хороший она человек. Душевный. А меня браконьеры замучили. Тропу знают. Вот и хочу старуху про тропу спросить. Из рыбоохраны я.

Вышел метеоролог, быстрыми движениями свертывая в рулон синоптическую карту.

— Ну как? — спросил его человек в ватнике.

— С завтрашнего дня без осадков! И до конца недели. Что я им говорил! — Шляпа у метеоролога перекочевала со лба на затылок, лицо его блестело от пота. — Сегейда антициклон у Антильских не учитывал. Я ему говорил — заденет. А он — далеко. А надо было учесть!

Следующей исчезла за дверью женщина в сером платке. И лишь скрылась, как из кабинета донеслось бормотание, быстро повысившееся до отдельных резких возгласов. За дверью ссорились, спорили. Через минуту женщина выскочила наружу, прижимая к груди узелок с дарами Глумушке.

— И не приставайте ко мне с непристойными предложениями! — кричала ей вслед колдунья. — Вы хотите лишить людей счастья? Да? Так вам это не удастся.

— Я мать! — крикнула женщина, уходя. — Я буду жаловаться.

— Следующий, — пригласила Глумушка.

Мише никак не удавалось увидеть ее — дверь раскрывалась в его сторону, и лишь сварливый голос доносился до него.

— Иван, тебе, — сказал человек в ватнике.

— Что потерял? — спросила Глумушка, не закрывая двери.

— Шланг куда-то задевался. Лейтенант говорит: «Ты, Сидоренков, последним шланг в руке держал. Ты, — говорит, — и отыскивай».

— Завтра зайдешь до восьми тридцати, — велела Глумушка. — Следующий.

— Ну, тогда моя очередь, — сказал человек в ватнике.

Пожарный снова задремал у фикуса.

Неожиданность увиденных сцен отвлекла Стендаля от мыслей о возлюбленной. Вместо темной избушки, черного кота на печке, тяжелого и пряного запаха снадобий была приемная с фикусом. И синоптик. И Иван со шлангом. Уходя к колдунье, Стендаль презирал себя и клял Алену, заставившую его опуститься до отчаянных действий. Но именно порочность, неестественность похода к колдунье сливались в его сознании с безответной любовью, у которой не было выхода. А здесь была поликлиника. Неофициальная, но будничная, отличавшаяся от районной только жалобами пациентов. И, к ужасу своему, Стендаль вдруг понял, что ему могут здесь помочь, и он уже не знал, хочет ли, чтобы ему помогли.

— И тогда я ей говорю. — донеслись до Стендаля слова толстяка с козлом. — Или она меня полюбит, или я буду вынужден обратиться в суд. Безвыходное положение.

— Да, — сказал Удалов. — Положение безвыходное.

— Я получаю от нее приворотное зелье.

— Наконец-то, — вырвалось у Стендаля.

— Что?

— Я так, про себя.

Стендаль думал: наконец-то нашелся человек, который не терял шланга, не интересуется путями циклонов и не ловит браконьеров. Человек, который полюбил и ждет взаимности.

— Получаю я от нее приворотное зелье — и сразу туда. А она меня уже ждет с угрозами. Тогда встает проблема, как мне ее этим зельем напоить.

Из двери вышел человек в ватнике, задумчиво насвистывая песню. Растолкал пожарного, они ушли, а их место в кабинете занял Удалов. У толстяка не осталось слушателей, кроме Стендаля, и он обратился к Мише с вопросом:

— Продолжать ли мое повествование?

— Да, конечно, — сказал Миша. — У меня такая же проблема.

— Тоже она?

— Тоже. Только я не слышал начала вашей истории. И если вы не возражаете.

— Конечно я повторю. Тем более если у вас та же беда. Уйди! Уйди в сторонку! Не терплю!

Последние слова относились к козлу, который по-собачьи терся о колени толстяка.

— Значит, есть у меня соседка. Аида. Стерва, каких свет не видывал. Старая дева, сухая, как палка, и тому подобное. Ненавижу ее, а меня довести до ненависти не так легко. Дважды за последний месяц ломала общий забор, помои выплескивает только под моими окнами и еще изводит меня презрением. Змея.

— Так вы о ней? — спросил Стендаль.

— Конечно о ней, пропади она пропадом. Я понял: еще день таких измывательств, и я или попадаю в сумасшедший дом, или подаю на нее в суд, или даже иду на физические действия. И к тому же этот проклятый козел!

Толстяк указал пальцем на козла, и козел ухитрился изогнуть шею и длинным шершавым языком ласково лизнуть указательный палец.

— Этот козел регулярно, будучи подпускаем в мой огород, съедает все плоды моего досуга. Все. Причем в первую очередь слабые, нежные ростки ценных растений. И тогда я иду к этой Глумушке и получаю от нее приворотное зелье. Возвращаюсь домой и думаю, как бы мне соседку приворотным зельем накормить, заставить относиться к себе по-человечески и кончить этим долгую распрю.

Из двери вышел Корнелий Удалов, сжимая в руке повязку, из которой вываливалась смятая вата.

— Спасибо, доктор, — сказал он колдунье. — Я боялся, что придется рвать. А у меня и так уже три моста.

Вслед за Корнелием Удаловым в приемную вышла маленькая сморщенная старушка в сером домотканом платье и шлепанцах. Старушка держалась прямо, и острые глаза ее блестели ярко и целенаправленно. Седые волосы были убраны под голубой платочек.

— Двое осталось?

— Двое, — ответил Миша, холодея от ближайшего будущего.

— Тогда оба и заходите. Проблема у вас схожая, — сказала Глумушка.

— Я тебя здесь, Миша, подожду, — сказал Удалов вслед. — Мне не к спеху, а то идти одному скучно.

Первым в горницу вошел козел, за ним толстяк. Потом Миша.

— Садитесь, — сказала старушка. — Уморилась я за сегодняшний день. Скоро доберется до меня фининспектор. Вот до чего доброта доводит.

Колдунья села за старый канцелярский стол, измазанный чернилами, с нацарапанными на крышке различными словами и узорами. Толстяк занял место напротив, усевшись на стул. Миша пока примостился у печки.

Горница была чисто выметена и почти пуста. Лишь потертый половик пересекал ее наискось да окно загораживали два горшка с геранью. У окна стоял шкафчик с застекленными дверцами. В шкафчике были банки, бутылки с наклеенными бумажными этикетками. На печке сушились травы.

— Вы у меня, друг милый, уже были на днях, — сказала Глумушка. — Чего, не так вышло?

— Не так, — сознался толстяк.

— Рассказывайте, — приказала Глумушка. — Только короче.

— Я домой пришел. А она меня уже поджидает. С криками, будто я ее нижнее белье с веревки украл. Я думаю: ну как мне выдержать такое нервное напряжение, как мне ей в пищу подсунуть приворотное зелье? И не вижу пути. А она неистовствует. Я до вечера промытарился.

— Короче, — сказала Глумушка.

Козел топнул ногой. Ему не понравился тон колдуньи.

— Я короче. Я, как стемнело, к ее окну подкрался и тогда ей в чайник для заварки зелье выплеснул. Чайник на подоконнике стоял. А потом вижу, она собралась чай пить, открыла крышку, понюхала и говорит вслух: «Чай-то старый, спитой, надо новый заварить». Ну вот, она все зелье в ведро с помоями выплеснула, а ведро на улицу выставила. Прежде чем я принять меры успел, будучи в полном отчаянии, ее вредный и ненавидящий меня козел к этому ведру подошел и помоев похлебал. А утром уже у моей двери меня поджидал, чтобы любовь выказать. Вот с тех пор и ходит за мной как привязанный. Я уж от него скрыться пытался, на автобусе ездил, запирался в доме, а он через окно лезет, а Аида кричит на всю улицу, а я. Господи, ну что я за несчастный человек!

— Любопытно, — удивилась старушка. — Говорите, козел вас полюбил?

— А разве не видно?

— У него метаболизм другой, — сказала колдунья. — И не знаю уж, чем вам помочь. А вы, молодой человек, перестаньте хихикать. Ничего смешного нет. Человеку не повезло.

— Я не хихикаю, — ответил Миша, не в силах согнать с лица идиотскую улыбку. — Это нервное.

— Нет, я понимаю, я смешон, — произнес толстяк со слезами в голосе. — Мне нужна была любовь этой женщины не ради корысти, а ради покоя и сохранности слабых ростков на моем огороде.

— Росткам теперь ничего не угрожает. Козел вас не обидит.

— Ах, еще этот козел! — В горле толстяка забулькало, и он положил голову на канцелярский стол.

«Действует, — думал Миша. — Действует приворотное зелье! И я завтра его испробую». Было страшно и весело. И снова виделось лицо Алены таким, как было под лунным светом. Но губы ее шептали нечто ласковое, и пока Стендаль пытался разобраться в видении, мимо протопал толстяк с припрыгивающим восторженно козлом, и Глумушка обратилась к Мише с вопросом:

— Вы в кого влюбились, молодой человек?

— В девушку, — сказал Миша. — В Алену. Она к нам приехала, у тетки своей живет. Вы извините, пожалуйста, за беспокойство.

— Ничего, ничего, это мой долг, — ответила Глумушка. — Вы что кончали?

— Ленинградский университет. Филологический факультет. А тут в газете работаю литсотрудником, имею благодарность.

— Очень приятно. А не стыдно вам, молодой человек, ходить за снадобьем к отсталой старухе? Вы пересядьте сюда, за стол, а то через всю горницу разговаривать приходится.

Миша пересел и от близости старушечьих пронзительных глаз чувствовал себя неловко, словно на экзамене или в отделе кадров.

— Вы похожи на молодого Грибоедова, — сказала задумчиво старушка.

— Мне говорили, — согласился Стендаль.

— Страсть вас схватила неожиданно или была подготовлена какими-то событиями?

— Пожалуй, неожиданно, — сказал Стендаль. — Я ее увидел — и всё.

— Я хочу предупредить вас. Ответное чувство, вызванное искусственными средствами, может со временем изгладиться, что приведет к трагическим результатам.

— Я понимаю. Но не могу более выдерживать презрения и невнимания. Вы, наверное, никогда сами не влюблялись.

— Я? Влюблялась, — ответила Глумушка.

— Извините. Я не хотел вас обидеть.

— И все-таки, может быть, вы обратитесь к более консервативным средствам? — сказала колдунья. — Может, вы будете проявлять к девушке внимание, заботу, проявите себя мужественным, честным человеком? И она вас полюбит.

— Когда? — возразил Стендаль. — Через десять дней она уезжает на сборы в Калугу. И я ее больше не увижу.

— Воля ваша, — сказала Глумушка. — Я предупредила. Для начала придется вас сфотографировать и сделать анализ крови.

— Нет, не надо формальностей. Дайте мне приворотное зелье.

— Ох-ох-охо, — вздохнула старушка. — Неужели вы, культурный человек, верите в такую чепуху?

— А то как же? Ведь я видел результаты.

— Чепуху мелете, Стендаль. Вы что, хотите сказать, что в двух километрах от города Великий Гусляр живет действующая колдунья, ведьма, другими словами?

— А как же вас еще назвать?

— Как хотите — экспериментатором, филантропом, гостем из соседней звездной системы, отставшим от своего корабля, наконец лауреатом Нобелевской премии по генетике.

— Но вы же не отрицаете, что вы, Глумушка, колдунья?

— Я ни на что не претендовала. Встаньте к стенке, сейчас я включу освещение. Вот так, чуть левее. Я ни на что не претендовала. Тихо жила, вела отдельные наблюдения, собирала в лесу пустые бутылки и сдавала их по двенадцать копеек за штуку. Дальнейшее произошло совершенно случайно. Всё, можете садиться. Дайте мне левую руку, мизинец. Куда спирт запропастился? Вы не знаете, в аптеку вату не подвезли? Да, на чем я остановилась? Так вот, дальнейшее произошло совершенно случайно. Я полюбила жителей этого города. И не смогла отказать им в некоторых маленьких услугах. Если я знаю больше их, умею больше их, могу помочь в беде, неужели я имею моральное право отказаться? Не дергайте пальцем. Я вынуждена буду вас уколоть еще раз. Как не стыдно, взрослый человек, влюбился безнадежно, а боится простой иглы.

— И зачем вам моя кровь? — спросил Стендаль.

Колдунья отжала несколько капель в пробирку, заткнула пробирку ватой и потрясла, глядя на просвет.

— Вторая группа, — определила она. — Вторая группа и повышенный лейкоцитоз.

— Ничего не понимаю, — сказал Стендаль.

— И не надо ничего понимать. Люди поверили, что я темная личность, ведьма, может быть. Я не стала спорить. А кровь ваша мне нужна для того, чтобы изготовить то, что вы называете приворотным зельем. Зелье это, несущее в себе ваши генетические характеристики, будучи подмешано в пищу объекту ваших притязаний, перестроит несколько его нервную систему. Другими словами, вы станете в чем-то единокровными близнецами — нет, неточная формулировка. Вы станете близки по духу. У вас, то есть у нее возникнет к вам симпатия того же рода, что и вы испытываете к ней. Я бы могла объяснить это подробнее, с помощью формул, но вы в них ни черта не поймете с вашим гуманитарным образованием. Боже мой, как я истосковалась по интеллигентному, образованному человеку! Даже перед вами начинаю открывать душу. Нет, пора мне отсюда уходить. Пора.

— Так это все-таки волшебство?

— Вот те раз. Объясняешь ему, объясняешь, а он опять за свое. Волшебства нет и не бывает. Это химия. Хи-ми-я. А почему у вас лейкоцитоз повышен? Зубы не беспокоят?

— Почти нет. Ну а как же история с ворами на лесопилке? Или поиски вещей пожарного? Или зуб Удалова? Как же это? Тоже химия?

— Вы мне не верите. Конечно не верите. С пожарными обычный детектор. Он у меня на печке стоит. С ворами — телепатический локатор. Он, правда, уже сломался. Нет запчастей. Все это так просто, что даже разговаривать стыдно. Кстати, без телепатолокатора труднее работать. Я взяла себе за правило помогать лишь тем, чьи намерения чисты и благородны. До определенной степени. А как я могу быть уверена, что не ошибусь без локатора?

— Но у меня самые чистые намерения.

— Сомнительно. Хотите замутить голову невинной девушке. Ну ладно, я все равно от вас уеду.

Глумушка расставила на столе различного размера и вида пузырьки, смешивала что-то, вызывала в пузырьках шипение и изменение цвета.

— Я бы заставила вас еще разок прийти, да, боюсь, вы не посмеете. Застыдились. Вы ведь не ожидали увидеть у меня такую клиентуру? Не беспокойтесь. Получите средство через пять минут.

Почти до самого дома Мишу провожал Удалов, боявшийся в одиночестве идти по ночному городу. Удалов был одержим болтливостью человека, нежданно избавившегося от неприятностей.

— А этот, с козлом, — говорил он. — Ну просто удивительно. Такая любовь со стороны вонючего животного. А она мне даже в рот не залезала, а только что-то к щеке приложила и говорит — канал прочищен, полоскайте рот два раза в день теплой водой с содой. Понимаешь, с содой, говорит, а я соду совершенно не выношу. У меня воображение богатое.

Луна зашла, фонари горели вполнакала. Когда они проходили мимо дома Алены, Стендаль старался не смотреть на ее окна. Бутылку с приворотным зельем он сжимал в кармане потной рукой, чтобы случайно не вывалилась или не разлилась.

— Вот, — продолжал между тем Удалов, заглядывая снизу в лицо Стендаля. — Удивительная история, что обитаем мы во второй половине двадцатого века, в период ракет и электроники. И тут же рядом, словно остаток далекого прошлого, живет старушка, которая может творить подобные чудеса. Никогда бы не поверил, если бы сам не посетил. С одной стороны, суеверие, а с другой — еще не объяснимые явления человеческой психики. Ведь не зря люди верили в колдовство. В прошлом, при царской власти. И теперь еще некоторые верят. В век электроники.

— Может, она вас с помощью электроники и вылечила, — сказал Миша.

— Ха-ха, смешно. С помощью электроники. И вам приворотное зелье дала? Я-то понимаю. И козла тоже с помощью электроники?

— Во что только это выльется? — сказал Стендаль.

— Вы про себя? Полюбит. Как миленькая полюбит. Уже есть несколько случаев.

— Я про старушку. Ей не место в нашем городе.

— Вот тебе и благодарность, — обиделся за колдунью Удалов. — Фельетон писать будете?

— Какой уж там фельетон.

— То-то. Вот и ваш дом. Желаю счастья в любви.

Удалов поспешил к своему дому, кварталом дальше. Стендаль осторожно достал свободной рукой ключ и медленно сунул его в замочную скважину, чтобы не разбудить хозяйку квартиры, где он снимал комнату.

Ночь он провел тревожно, часто просыпался, мучился кошмарами, в которых Глумушка заставляла его пить всякую дрянь и угрожала персональным делом.

Утро выдалось солнечным, ясным, и Стендаль долго смотрел на бутылочку с зельем, прежде чем все подробности ночного визита восстановились в памяти.

— Быть того не может, ибо это нереально и похоже на бред, — сказал он вслух и намеревался уже выбросить бутылочку за окно, но тут внезапно взглянул в окно и увидел Алену, идущую к рынку с хозяйственной сумкой в руке. Алена источала такое сияние, что Стендаль сжал бутылочку в руке и бросился в закуток к умывальнику, чтобы скорее покончить с утренними формальностями туалета и поспешить на рынок вслед за Аленой.

Он разминулся с ней, проискал ее по улицам, отчаялся, собрался уже ринуться к ее дому, рискуя встретить злую Антарктиду, но тут силуэт Алены мелькнул за витриной продовольственного магазина. Стендаль влетел в магазин и оробел.

Больше всего народу стояло в винном отделе. Стендаль метнулся туда, затесался в очередь и, прячась за спиной какого-то большого человека, подобрался к самому прилавку. Алена тем временем покупала сыр и масло и Стендаля не замечала.

— Вам что, молодой человек? — спросила продавщица.

— Банку мангового сока, — сказал Стендаль.

— Во фруктовом отделе, — ответила продавщица с удивлением. — Не видите, что ли, торгую алкогольными напитками, будь они прокляты.

— Да, да, вижу. Отлично вижу.

Алена поглядела в его сторону, и Стендаль чуть присел.

— Ненормальный какой-то, — сказали сзади в очереди.

— Нормальнее вас, — ответила с неожиданным раздражением продавщица. — Потому что хочет пить натуральный продукт.

Стендаль на полусогнутых ногах перекочевал к фруктовому отделу. Алена вышла из магазина, и ему удалось наконец купить манговый сок без осложнений.

Стакан Стендаль украл в столовой самообслуживания, спрятал его под рубашку, и, как назло, в этот момент к нему приблизился с утренним приветствием сослуживец по редакции из отдела писем. Рубашка оттопыривалась на животе, и сослуживец здороваться не стал. Вздохнул сочувственно и деликатно отвернулся.

«Ну вот, — подумал сокрушенно Стендаль, спеша к выходу, лавируя между подносами, — ко всему прочему мне еще не хватало, чтобы на работе распространился слух, что я алкоголик да еще нечист на руку».

И тут, на улице, Стендаль понял, что все его усилия пропали даром: Алены нигде не было видно. Да и почему бы она должна его ждать?

Стендаль метнулся вверх по Пушкинской, заглянул на Красноармейскую, прижался на мгновение к витрине книжного магазина. Алена как сквозь землю провалилась.

И тогда Стендаль, сжимая в одной руке банку мангового сока, в другой украденный стакан, пошел куда глаза глядят.

Ноги сами привели его в городской парк. Утренние аллеи были залиты солнцем, исчерчены тенями старых лип и пустынны. Стендаль отыскал лавочку под раскидистым деревом, уселся на нее и закручинился. Так все хорошо начиналось и так бесславно кончилось. Надо было идти в столовую и возвращать стакан, рискуя встретить там еще одного сослуживца.

Хотя нет, сначала следует его использовать по назначению. Все равно пить хочется.

Стендаль достал из кармана перочинный ножик, проткнул в банке две дырочки и только собрался напоить себя экзотическим соком, как услышал шаги. Он поднял голову.

К скамейке подходила Алена Вишняк. Она легко несла тяжелую сумку с продуктами и глядела на Стендаля карими спокойными глазами.

— Пить захотелось? — спросила она, и рука Стендаля попыталась спрятаться за спину вместе с банкой, будто его поймали на чем-то постыдном. — Что же вы?

Алена возвышалась над Стендалем, словно греческая богиня, и солнечные лучи пронзали ее пышные волосы, золотили пушок на щеках. И тут к Стендалю вернулось самообладание. Он понял, что не боится прекрасной Алены, что сегодня же она перестанет над ним издеваться, смотреть на него свысока.

— Я сумку поставлю на скамейку, — сказала Алена. — А где вы взяли стакан? Принесли из дома?

— Украл.

— Как нехорошо, — заметила Алена. — Вы угостите меня соком? Жутко умоталась.

— Конечно, — обрадовался Стендаль. Добыча сама шла в руки. — Я вас ведь и ждал.

— Да?

Наступило неловкое молчание. Алена, прищурившись, смотрела на солнце, будто в любой момент могла встать и уйти, но не находила сил, таким добрым и ласковым было утро. Стендаль забыл о снадобье, он глядел на очаровательный профиль и не дышал.

— Пожалуй, я пойду, — сказала вдруг Алена. — Вы обо мне забыли.

— Погодите! — воскликнул Стендаль. — Почему? Я о вас помню.

— Тогда выполняйте свое обещание.

— Обещание?

— Послушайте, Стендаль. Вы ведете себя странно. Я хочу пить, а вы держите банку в руке, словно жалеете для меня глоток самого обыкновенного мангового сока.

— Да-да, — сказал Стендаль и наклонил банку. Желтая густая струя пролетела мимо стакана, и Алена протянула руку, помогла Стендалю. Рука у нее была теплая.

Стендаль вспомнил о снадобье. Надо было налить его в стакан. Чтобы Алена не заметила.

— Ну хватит, — остановила его Алена. — Мне хватит. А то вам ничего не останется.

— Сейчас, — сказал Стендаль, ставя банку с соком на скамейку и отводя руку со стаканом подальше от Алены. Освободившейся рукой он старался в кармане открыть пузырек.

Глядя на его неловкие движения, Алена расхохоталась, и весь парк зазвенел серебряными колокольчиками.

— Глядите! — сказал Стендаль, глядя поверх ее плеча. — Скорее!

Алена обернулась.

Стендаль выхватил пузырек и опрокинул его над стаканом.

— Что случилось? — Алена снова посмотрела на Стендаля. Но пузырек уже улетел за спинку скамейки. Стендаль перевел дух.

— Очень смешной голубь, — сказал он. — Уже улетел.

Напившись, Алена передала стакан Стендалю. Он долил в стакан остаток сока и пил, не спуская глаз с Алены. Сок стекал на рубашку, но он не замечал этого, он спешил, он боялся, что Алена уйдет, обидится и тогда не подействует средство, в которое Стендаль уже не верил.

— Хватит, — сказала Алена. — Сюда идут. Вы молодец, Миша. Только не бойтесь меня. Я к вам отношусь совсем не так, как вы думаете.

«Началось», — с сотрясением в сердце подумал Стендаль.

— Я в душе очень стеснительная. Только теперь набралась смелости сказать вам. Я, когда вы вчера ушли, написала вам письмо. Вы не рассердитесь?

— Вчера? — глупо спросил Миша.

— А почему вы удивляетесь?

— Вчера, — тупо повторил Миша.

— Я вдруг подумала. Дайте мне еще сока. Я веду себя как девчонка.

Алена допила сок, поставила стакан на скамейку. Стендаль подвинулся, банка упала, и остатки сока вылились на землю.

— Возьмите, — сказала Алена, протягивая Мише голубой конверт.

Она схватила сумку и убежала по аллее. Миша раскрыл конверт.

«Миша, извините, что я беспокою вас, но, наверное, я глупая и слишком откровенная. Такие вещи нельзя писать малознакомым мужчинам. Но когда я вас увидела в первый раз, такого умного и похожего на молодого Грибоедова, я вдруг поняла, что уже несколько лет именно вас хотела увидеть… Вы не сердитесь, что я вела себя с вами так грубо и даже пренебрежительно, но я стеснялась, что вы догадаетесь о моих истинных чувствах…»

Миша читал письмо, покрываясь мурашками и даже вздрагивая от счастья и стыда. Слепой болван!.. Воробьи и другие птицы стайкой собрались у ног Стендаля и подбирали остатки пролитого сока. Миша сказал себе: «А вдруг плюс на плюс даст минус? И она после этого сока меня разлюбит?»

Миша вскочил со скамейки и бросился бежать по аллее, стараясь догнать Алену и во всем признаться. Он бежал так быстро, что люди на улицах шарахались в разные стороны и укоряли его громкими голосами, а птицы, уже влюбленные в Мишу, резвились над его головой и старались сесть на плечи, чтобы выразить чувства.

Миша догнал Алену у самого ее дома, у колонки. Они долго стояли там, и собака Антарктида бесновалась за забором. Ее раздражал не только Миша, но и птицы, одурманенные соком и любовью. Миша говорил и говорил. Алена смотрела на него добрыми карими глазами, забыв, как тяжела сумка в ее руке.

Вечером Миша уговорил Алену пойти погулять за лесопилку. Его, словно убийцу, тянуло на место преступления. И хоть Алена знала о ночном походе Стендаля к колдунье, она не обижалась, смеялась и пугала Мишу тем, что он, тоже выпив сока с зельем, полюбит себя больше, чем всех остальных, включая Алену. Миша отрицал такую возможность и отчаянно боролся с любовью к самому себе. Любовь эта была, она крепла и звала приблизиться к зеркалу и посмотреть на свое приятное лицо.

— Ничего, — сказала Алена, — по крайней мере, вы теперь не будете таким робким, как раньше. Это вам поможет в жизни.

— В нашей жизни, — поправил ее Стендаль.

Они пошли в лесок за лесопилкой. Снова светила луна, и снова лицо Алены казалось втрое прекрасней и загадочней.

— Вот и избушка, — сказал Стендаль. — Там, наверно, опять очередь. Надо бы поблагодарить Глумушку.

— За что? — удивилась Алена.

— За все. За доброту. Вы могли бы меня и не заметить.

— Негодяй, — произнесла Алена без особой злости. — Хотели украсть мои чувства, одурманить меня волшебным ядом.

Нет, она не сердилась. Ей даже было лестно, что молодой журналист ради нее ходил к колдунье.

— Что-то не видно света, — сказал Стендаль. — Неужели она не принимает?

Они стояли на краю полянки, в тени сосен. Дверь бесшумно раскрылась, и Глумушка все в том же платье и платочке выскользнула наружу и резво побежала направо, к речке.

Стендаль открыл было рот, чтобы окликнуть старуху, но Алена толкнула его локтем.

— Молчи, — прошептала она.

Колдунья остановилась на берегу, вынула из-за пазухи черный предмет, и острый луч света ушел в небо.

— Странная бабушка, — прошептала Алена.

Прошла минута, вторая. Что-то вспыхнуло в небе, и оттуда мягко снизилась громадная летающая тарелка. Она зависла над землей. Из люка внизу вывалилась, раскручиваясь, веревочная лестница.

Глумушка сбросила с себя платье, платочек и парик, превратилась в двуногое изящное существо, точно такое же, как и те, что уже спускались по веревочной лестнице на землю.

— Наконец-то! — сказала Глумушка.

Пришельцы затарабанили что-то в ответ, торопя ее погрузиться в корабль.

— Нет.

Глумушка показала в направлении домика. Двуногие существа побежали туда и помогли Глумушке перенести к кораблю несколько ящиков и свертков.

— Спасибо, — сказал Глумушке один из пришельцев. Язык их не был схож ни с одним из земных языков, но Алена с Мишей отлично понимали его: слова звучали внутри головы. — Спасибо. Оказавшись в тяжелых условиях, одна на чужой планете, вы не забыли об интересах науки. И за два года собрали неоценимый этнографический материал. Надеюсь, вы никому не выдали своей действительной сущности? Ничем не проявили своих сверхчеловеческих способностей и знаний?

Глумушка ответила не сразу. Но ответила твердо:

— Нет, капитан.

Корабль улетел к своей звезде так же беззвучно, как и появился. Алена взяла Мишу за руку, и они пошли обратно к городу.

Кладезь мудрости

Явился Корнелию Удалову во сне пришелец.

— Корнелий, послушай, — сказал пришелец. — Мы, в Галактике, знаем, что ты очень расположен к космической дружбе.

— Да, — согласился Корнелий. — Верю в возможность контактов и по мере сил…

— Погоди, — перебил его пришелец. — Времени у меня в обрез.

Пришелец был окружен чем-то голубым, и за сиянием трудно было различить его формы. Корнелий понимал, что встреча происходит во сне, но просыпаться не торопился: любил поговорить с новым человеком.

— Мы в Галактике посоветовались, — продолжал пришелец, подлетая ближе и заключая Удалова в пределы своего сияния, — и решили, что ты нам подходишь. Сам понимаешь.

— Понимаю, — сказал Удалов.

— И вот в благодарность за твои прошлые и будущие заслуги мы тебе даем дар. Космического масштаба. Одновременно должен тебя предупредить, дар этот — испытание всей планете, всему человечеству. Сможешь подарком распорядиться — значит, человечество доросло. Нет — придется подождать.

— А почему ваш выбор пал на меня? — спросил Удалов из скромности.

— Я же сказал — за заслуги. И к тому же ты самый что ни на есть средний и обычный человек в Гусляре.

— Я-то? — спросил Удалов с некоторой обидой.

— Не важно, — ответил пришелец. — Спешу я. Энергия на исходе. За то время, пока я с тобой нахожусь в телепатической связи, пришлось выключить свет на двадцати трех планетах. Так что принимай дар — и до свидания. В случае если не справишься, только скажи вслух: «Игра закончена». И все вернется на свои места.

Не успел Удалов ничего ответить, не успел даже руки протянуть за даром, как сверкнула молния, и Удалов проснулся.

Было раннее утро. За окном шел дождь. Рядом спала Ксения и вздыхала во сне. «Интересно, — подумал Удалов, — она наш разговор слышала?» Где-то за тремя стенами зазвонил будильник. Пять тридцать, старик Ложкин встает делать зарядку и кормить птичек. А может, сон как сон? Может, и не было пришельца?

Удалов выпростал из-под одеяла руки. Руки были пусты. Никакого дара.

— Чепуха, — сказал Удалов и снова заснул.

Вторично он раскрыл глаза в половине восьмого. Сын Максим собирался в школу, Ксения хлопотала на кухне.

— Уроки выучил? — спросила она сына. — Опять вчера с Сашкой мяч гонял до темноты?

— А нам ничего не задали, — ответил Максим Удалов, очень похожий на своего отца курносым носом, цветом пшеничных волос и склонностью к излишнему фантазированию.

— Как так не задали? — сердилась Ксения. — Я в дневник смотрела. По истории про бунт стрельцов кому задавали?

— Я про бунт знаю, — сказал Максим.

— Господи, если бы я проверить могла, — говорила Ксения, — я бы тебя по урокам гоняла как Сидорову козу. Всё дела, хозяйство.

— Ксения, разбудила ты меня, — произнес Удалов. — Мне сегодня только к одиннадцати в контору. Вчера говорил.

— Все равно вставай, — ответила Ксения, которая легко переносила свое раздражение с одного члена семейства на другого. — Сколько раз просила — почини замок в прихожей. В один прекрасный день всех нас унесут, ты даже не заметишь. Сын опять уроков не выучил. Опять двойку принесет. Про стрелецкий бунт ничего не знает.

— Ничего не знаю, да больше вас, — ответил грубо Максимка. — Если вам сказать, что Суворов его подавлял, даже не удивитесь.

— Историю я крепко подзабыл, — сознался Удалов.

И тут что-то щелкнуло у него в мозгу. Будто открытая страница учебника возникла перед глазами. Удалов просмотрел страницу и сказал совершенно спокойно:

— Плохо вас учат, сынок, если Суворов стрелецкое восстание подавлял. Особенно если учесть, что за спинами стрельцов стояла царица Софья, старшая сестра Петра Первого, и князь Голицын, ее основной полководец. Суворов, кстати родившийся лишь в 1730 году, никакого участия в этом принимать не мог.

Сказав так, Удалов спустил ноги с постели, нащупал шлепанцы и поднялся во весь рост. Сын Максимка как стоял у двери, так и замер. Ксения выглянула из кухни с крышкой от кастрюли в руке и спросила:

— Ты это сам или заглянул куда?

— Сам, — ответил Удалов. — Спеши, Максимка, в школу и в будущем не обманывай папу. Скажет тоже, Суворов.

— Иди к столу, — сказала Ксения, подобрев. — Каша остынет.

— Сон я удивительный видел, — начал Удалов, заливая кашу молоком. — Будто явился ко мне космический пришелец и говорит: «Получай, товарищ Корнелий Удалов, за твои передовые дела необыкновенный подарок».

— Рехнешься ты со своими пришельцами, Корнюша, — пожалела его Ксения. — А подарок какой?

— Вот в том и беда, что не знаю. Проснулся я, а подарка нет.

— То-то и оно. Мне вчера, например, танк приснился. А на нем соседское белье висит. Тоже, наверное, чего-нибудь значит.

— Наверное, — произнес Удалов разочарованно. Ему было жалко такого редкого сна.

— Между прочим, — продолжала Ксения, — вчера нам счета принесли. Опять за электричество два сорок два. Это надо только подумать, сколько энергии холодильник жрет!

— Два сорок три, — автоматически поправил ее Удалов.

— А пришельцу, для того чтобы к моему разуму проникнуть, пришлось без света несколько планет оставить.

— Два сорок два, — сказала Ксения. — Я смотрела.

— Ну да, два сорок три.

— Ты что, шутить со мной вздумал? Ведь я как счет получила, сразу его в шкатулку спрятала. Когда залезть успел?

— Не видел я твоего счета, — искренне обиделся Удалов. — Просто так показалось мне, что два сорок три.

— Ну уж погоди.

Ксения вынула из комода под зеркалом расписную шкатулку федоскинской работы с изображением тачанки, подаренную к свадьбе удаловскими соучениками по школе, раскрыла ее и сверху достала голубой листок — счет за электроэнергию.

— Вот. Полюбуйся.

Но листок мужу не отдала, потому что увидела, что на нем написано: «2 руб. 43 коп.».

— Лазил, — сказала она убежденно.

— Не лазил, а догадался, — ответил Удалов.

— Лазил. Ревнуешь, проверяешь, где письма храню.

— Нужна ты кому-то.

— Вот-вот, была нужна, Семенской мне какие предложения делал!

— Так этот Семенской тебя двадцать лет как забыл.

— А почему забыл? Потому что я лучшие годы на тебя потратила. Все тебе отдала, что было во мне свежего, нераспустившегося. Как березка в весеннем наряде.

Ксения провела руками по широким бедрам и заплакала.

— Ну-ну, — сказал Удалов, собираясь на службу. — Ну не надо, чего уж там.

Удалов шел на работу не спеша. Пришлось покинуть дом раньше, чем рассчитывал, и он выбрал дальний путь — по набережной, мимо собора, мимо дома купцов Анучиных восемнадцатого века, через рынок, сентябрьский, разнообразный, веселый.

По пути Удалов думал о событиях, приведших к власти Петра Первого. Раньше ему об этом думать не приходилось, все недосуг. А сейчас он понял, что, к сожалению, знает мало, крайне мало, в объеме школьного учебника. И очень хотелось разобраться в роли боярина Шакловитого, но учебник об этой роли сообщал крайне мало.

Впереди Удалова спешили в школу дети. Корнелий догнал одну девочку, поглядел на ее тонкий блестящий портфельчик из искусственной кожи и произнес вслух:

— Афта морнинг ти ай гоу ту скул.

Причем произнес с более-менее правильным произношением.

— Что? — спросила девочка, обернувшись. — Вы тоже этот урок проходите?

— Прохожу, — признался Удалов. И покраснел от нечаянной лжи. В школе он учил немецкий, а потом языками не занимался. И странно было не то, что он сказал английскую фразу и знал притом, что она английская. Фразу можно было случайно подслушать и запомнить. Беда заключалась в другом: Удалов знал весь учебник английского языка для пятого класса средней школы. Весь, целиком, и мог по первому требованию процитировать любую страницу, включая выходные данные книги, помещенные на последней странице: тираж, имя корректора и дату сдачи учебника в печать.

Потом, думая о событиях, Удалов даже удивлялся, как он не догадался к тому времени, что это и есть космический дар. Но он не догадался. Удивился и пошел дальше.

На скамейке у техникума сидели будущие речники и зубрили тригонометрию. В голову Удалова хлынули тангенсы и прочие функции и тут же перемешались с исчерпывающими сведениями о приготовлении мучных блюд, потому что из соседнего дома вышла крайне толстая женщина с поваренной книгой в руке.

«Дела, — подумал Удалов. — Чего только не взбредет в ум».

У входа на рынок на шатком столике лежала стопка белых книжек. Рядом — мелочь в розовой мыльнице. На белой книжке была изображена древняя царица и имелась надпись: «Тайна золотого гроба». Многие люди, выходя с рынка, останавливались у столика и приобретали книжку, надеясь, что она просто про шпионов. Знакомый Удалову работник местной газеты Миша Стендаль тоже купил книжку про золотой гроб и, поздоровавшись с Корнелием, спросил:

— А вы чего же?

— Я археологией не интересуюсь, — громко ответил Удалов. — Скучновато изложено.

— Граждане! — перебила Удалова продавщица. — Покупайте новый роман о тайнах Египта! Кто убил Нефертити? Загадка старого дома на берегу африканской реки Нил!

— Вот, — сказал поучительно Стендаль. — Мало читаете, Корнелий Иваныч.

— Читаю, сколько могу, — произнес Удалов с достоинством. — Не меньше других. А этот труд имеет специальный характер. Для специалистов.

— Он знать не может, — возразила продавщица. — Мы эту книгу сегодня в ночь получили. Да и стою я здесь всего минут пятнадцать. Бывают же люди, придумывают что угодно, только чтобы настроение испортить.

— Ах так! — возмутился Удалов, теряя контроль над собой. — Откройте вашу тайну на странице… допустим, на странице сто тридцать. Открыли? Начинаю с одиннадцатой строчки сверху.

Стендаль шелестел страницами. Вокруг останавливались любопытные.

— «Тут же, на севере столицы, — полуприкрыв глаза, барабанил Удалов, — были найдены украшения с именами других царей и цариц: в ограниченном количестве Аменхотеп IV, в большом количестве Семнох-ке-ре, далее его жены Ми-йот, Тут-анх-йо-та, его жены Анес-эм-ийот. Однако вместе с щитками Нефр-эт.»

— Стой! — вскричал Стендаль. — Вы фокусник?

— Миша, — ответил Удалов укоризненно. — Вы же меня знаете. Меня каждая собака в городе знает.

Удалов обернулся за поддержкой к населению. Многочисленные люди стояли вокруг, держа в руках раскрытые на сто тридцатой странице белые книжки, и шевелили губами, проверяя Удалова.

— А ну-ка, — сказал лысый дядя в гимнастерке. — Ты читай нам со страницы сто двадцатой. И с самого верха. Может, ты сто тридцатую специально заучил.

— Сколько угодно, — сказал Удалов. — Только дело не в том.

— Читай-читай.

Люди принялись искать сто двадцатую страницу.

— Вы бы за книжки платили, а то обложка белая, хватают все, кто потом купит? — говорила продавщица, но ее не слушали.

— «Го», — сказал Удалов. — Это перенос со страницы сто девятнадцать. «Го для Рэ. Кийа» с добавлением многолетия «жива она»!

— Правильно, так тебе перетак! — пришел в восторг человек в гимнастерке, достал из кармана галифе большое красное яблоко и протянул Удалову: — Ешь, не стесняйся. С твоими талантами учиться надо.

— Спасибо, — сказал Удалов, застеснявшись.

Ему вдруг представился собственный вид со стороны. Стоит начальник стройконторы у входа на рынок и бормочет про Древний Египет. Стало стыдно.

— Корнелий Иваныч, — сказал Стендаль, догоняя кинувшегося наутек Удалова, — мне с вами надо поговорить.

Вслед несся голос опомнившейся продавщицы:

— Покупайте новый детектив о тайнах саркофагов! Кто убил Нефертити и ее мужа! Сегодня получено из Москвы!

Стендаль не успел схватить Удалова за локоть, как новые события отвлекли его внимание. По улице, задрав единодушно головы к маковкам церкви Параскевы Пятницы, шла группа иностранных туристов, довольно редких в Великом Гусляре. Группа состояла по большей части из пожилых дам с хорошо завитыми седыми буклями, в шляпках, украшенных бумажными и нейлоновыми цветами. Мужья этих женщин, заокеанские пенсионеры, были увешаны фотоаппаратами «Полароид» и «Кэнон» и имели бодрый вид.

Туристы оживленно переговаривались друг с другом. Удалов ел красное яблоко и не мог сдвинуться с места, потому что все понимал. До последнего слова. И даже знал слово в слово содержание англо-русских разговорников в руках интуристов.

Туристы говорили между собой с восклицательными знаками:

— Это же черт знает что за порядки!

— Великолепная варварская архитектура!

— Боже мой, какая сырость в этом городишке!

— Это похоже на Тадж-Махал!

— Миссис Генри, вы только посмотрите на этого туземца с яблоком во рту. Как он уморителен! Какая славянская непосредственность!

— Черт знает что за порядки! Пора завтракать, а переводчица куда-то делась!

— Эта церковь изумительно бы гляделась на фоне Нотр-Дам-де-Пари!

— Что за безобразие! Мы платим полнокровную валюту, а переводчица куда-то делась!

— Вы только посмотрите на этого туземца с яблоком во рту!

Тут Удалов понял, что туземец — это он. Тогда его охватило негодование, смешанное с жалостью к этим далеко оторвавшимся от родины людям, потерявшим переводчицу и завтрак. Он сделал шаг вперед и сказал с приятным бруклинским акцентом:

— Извините необразованного туземца, но, очевидно, вам следует сейчас повернуть налево, и вы выйдете непосредственно к гостинице «Великий Гусляр».

— Ах! — удивилась миссис Генри. — Простите, что вы сказали?

— Джентльмен выразился ясно, — сказал ее муж. — Послушаемся его и пойдем налево. Простите, сэр.

Вся группа туристов послушно повернулась за мужем миссис Генри, и лишь небольшого роста турист с напомаженными курчавыми волосами остался на месте.

— А вы чего стоите? — спросил его по-английски Удалов. — Ах да, конечно, вы пуэрториканец и не все поняли.

Удалов небрежно перешел на испанский язык и повторил инструкции на родном языке пуэрториканца.

— О, спасибо, сеньор! — воскликнул турист. — Я не всегда понимаю, когда говорят по-английски так быстро, как вы.

И, взмахнув фалдами длинного песочного цвета пиджачка, турист бросился догонять спутников.

Миссис Генри, сворачивая за угол, сказала мужу в надежде, что Удалов не услышит:

— Здесь прохода нет от агентов ГПУ. По-моему, я видела его около «Националя» в форме генерал-лейтенанта.

Удалов услышал и улыбнулся горькой, снисходительной улыбкой.

Наконец Стендаль пришел в себя настолько, что смог открыть рот и спросить:

— Корнелий Иванович, почему вы никогда не говорили.

— А что тут говорить… — Удалов махнул рукой и быстро зашагал к конторе, чтобы в пути обдумать события и принять решение.

Быстрое воображение уже представило его, Корнелия, главным интуристским переводчиком. Вот он встречает самолет на Шереметьевском аэродроме, и оттуда выходят высокие негры. «Здравствуйте», — говорит им Удалов на языке суахили. За неграми следуют жители республики Мальдивских островов.

«Добро пожаловать», — приветствует их Удалов на родном языке островов.

Сбегают по трапу японские дети с белыми журавликами в ручках.

«С прибытием вас», — говорит им Удалов на языке Страны восходящего солнца.

А сзади уже бежит большой начальник из международного отдела. «Товарищ Удалов! — кричит он не своим голосом. — Товарищ Удалов. Вот ваш дипломатический паспорт. Срочно садитесь на самолет. Вы нужны в Аддис-Абебе. Там найдена надпись на непонятном науке языке. Организация Объединенных Наций настаивает на вашей кандидатуре».

Летит Удалов к Аддис-Абебе. Черная Африка разворачивается под крылом. Слоны, носороги поднимают любопытные взоры и провожают самолет мычанием и дружественными криками. А на аэродроме ждут эфиопские академики.

«Как долетели?» — спрашивают они Корнелия.

«Спасибо», — отвечает он на безукоризненном эфиопском языке.

А там назначение послом или даже советником в одну африканскую страну, национального языка которой не знает никто, кроме Удалова…

«Диметилфталат — восемь граммов, — появилась мысль в мозгу Удалова, — водный раствор аммиака.» Нет, при чем здесь водный раствор аммиака?

Удалов поднял глаза и увидел в открытом окне аптеки провизора Савича, писавшего что-то в толстом провизорском блокноте.

— Лекарства изобретаете? — спросил Удалов.

— Да, вспоминаю кое-что.

— А водный раствор аммиака, — пошутил Удалов, — это как по-нашему?

— Нашатырный спирт, — сообщил Савич, и глаза его стали круглыми от удивления. — Я что, вслух разговаривал?

— Как сказать, — ответил Удалов и поспешил дальше.

К тому времени голова его была полна знаниями, приобретенными походя, за два часа. И Корнелий уже начал понимать, что его личная память здесь совершенно ни при чем. Ситуация складывалась куда более сложная. По какой-то причине он обрел способность моментально впитывать, как губка, любую письменную информацию, возле которой он оказывался. И для этого ему совсем не надо было раскрывать книгу или заглядывать в чужие блокноты. Можно было, к примеру, положить возле себя несколько учебников или справочников, и через секунду Удалов знал, что в них написано, до последней запятой.

— Любопытная чертовщина, — сказал Удалов. — А если голова лопнет?

К счастью, в этот момент Удалов прошел мимо киоска Союзпечати.

Он вобрал в себя содержание всех газет и журналов, даже старых, что лежали на прилавке и были развешаны по бокам. В том числе и того самого номера «Здоровье», где говорилось, что нормальный человек использует свой мозг, дай бог, на один процент. Остальные клетки лежат без движения и дармоедствуют, зря потребляют пищу и витамины.

— Ага, — сообразил Удалов и остановился посреди улицы. — Все понятно. Это и есть дар. Значит, был не сон, а фантастическая очевидность. Как же я с моими новыми способностями до такой очевидной штуки не додумался? Это стыд и позор.

А если сияющий пришелец сказал правду, то подарком надо уметь распорядиться. Его надо направить на пользу человечеству и способствовать таким образом межзвездной дружбе и взаимопониманию.

Какой следующий шаг должен предпринять разумный человек, который, если захочет, завтра станет академиком или по крайней мере членом-корреспондентом Академии наук? Пойти в библиотеку? Нет, не стоит. Там нечаянно впитаешь столько всякой чепухи, что даже девяносто девять процентов мозга не справятся. Отдать себя в руки медицины? Жалко свободы.

А ноги между тем независимо от мыслей несли и несли Удалова вперед и привели к дверям стройконторы. Руки сами собой открыли дверь, а язык сам по себе поздоровался с присутствующими сотрудниками. А так как голова Удалова была занята посторонними мыслями, то в ответ на вопрос бухгалтера, закрывать ли ведомости третьему участку, Удалов ответил туманно: «Академии наук виднее» — и проследовал за перегородку, в кабинет.

Там он опустился на стул, положил локти на кипу сводок и, все еще не сознавая, где находится, продолжал размышлять.

Прельщала дипломатическая карьера. Черная машина «Волга» у подъезда резиденции, уважительные иностранцы с коктейлями из виски в холеных пальцах и их секретарши в платьях декольте. Хотелось также попробовать себя в космической программе. «Только вы, профессор Удалов, можете подсказать нам, стоит ли подключать к этой ракете третью ступень». А вокруг стоят герои-космонавты и ждут ответа. Ведь от решения Удалова зависит, лететь им на Марс или погодить. Или еще можно разгадать тайны древних цивилизаций и знать, была ли Атлантида или только померещилось. Такой путь вел к тихому академическому кабинету и бесплатным путевкам в дом отдыха для ведущих мыслителей. Ну и, конечно, к международным конгрессам…

«Нет, — решил наконец Удалов. — Спешить с опубликованием не будем. Не исключено, что завтра все пройдет и окажешься в дураках. В обеденный перерыв зайду в техникум и впитаю в себя высшую математику. Никогда не помешает. Потом в музей, узнаю, что там есть про Петра Первого. Вот так-то».

— Вы ко мне? — спросил он, поднимая голову.

— Мы уж пятнадцать минут стараемся добиться вашего внимания, Корнелий Иванович, — сказал мужчина с шоколадными глазами, боксерским носом и желтым импортным портфелем.

— Даже больше, — поддержал его маленький старичок.

Старичок был в очках, и линзы очков были такими толстыми и сильными, что в них помещался лишь вдесятеро увеличенный зрачок голубого цвета с прожилками. Старичок тоже держал в руках желтый импортный портфель.

— Ага, явились, — сказал Удалов. И в тот же момент он знал до последней строчки содержимое толстых портфелей. Там лежали в основном ведомости, справки, накладные и чистые бланки артели, поставлявшей стройконторе скобянку, замки, ключи и всякую мелочь.

Гости уселись напротив Удалова, и мужчина с боксерским носом произнес:

— День сегодня хороший, Корнелий Иванович.

День был плохой, ветреный, сумрачный, пасмурный. Слава богу, что хоть дождь перестал. Удалов молча согласился с гостем и изучил между тем все бумаги, лежавшие у того в карманах. И понял, что может стать величайшим ревизором современности, исключительным ревизором, которого ввиду знания языков будут приглашать в командировки в союзные республики, страны социалистического содружества, может, даже на Запад. И на двери его кабинета будет скромная табличка: «Комиссар милиции первого ранга, заведующий специальным отделом по особо важным ревизиям К. И. Удалов».

— Да, день неплохой, — сказал старичок, и увеличенные жилки под очками заметно покраснели. — А вы на нас, говорят, в претензии. Незаслуженно и обидно.

— Так, — проговорил Удалов загадочно и постучал пальцами по столу.

— Нет, Корнелий Иванович, так дальше не пойдет, — сказал мужчина с боксерским носом и повел широкими плечами. — Артель старается, выполняет и перевыполняет план, бесперебойно снабжает вашу контору высококачественным товаром, а в ответ никакой благодарности. Я дойду до горсовета.

— А хоть до Вологды, — отрезал Удалов. Содержание одной из бумажек в правом верхнем кармане пиджака человека с боксерским носом его очень заинтересовало. Подчистка на накладной была сделана грубо, невооруженным глазом видно.

— Зачем так, товарищ Удалов, — огорчился старичок. — У нас все документы с собой. Лучший металл мы пустили на те задвижки. Опытных мастеров привлекли. Дней и ночей не спали. И всё, получается, впустую?

— Погоди, — прервал его спутник. — Если чем недоволен — зачем по официальным каналам? Скажи мне, я скажу Порфирьичу, Порфирьич сделает.

— Сделаю, — сказал старичок. — Всегда полюбовно.

— А задвижки от ветра гнутся, — сказал Удалов. — Замки вилкой вскрыть нетрудно. Строительство дома отдыха сорвано. А товар вы налево пустили. Разве не так?

— Не так, — убежденно возразил Порфирьич.

— А три тысячи восемьсот нечестных рублей поделили между собой?

— Какие деньги? — возмутился старичок.

А у его спутника неожиданно выступил пот на лбу.

— Сколько? — спросил он.

— Три тысячи восемьсот как одна копеечка. Ведь до сих пор все ваши преступные расчеты у вас в кармане лежат. Карандашом написано: «Порфирьичу выделить семьсот двадцать. Шурову — триста. Удалову, если будет артачиться, сто в зубы». Разве не правда?

Человек с шоколадными глазами потерял присутствие духа. Он вскочил со стула, схватился толстыми дрожащими пальцами за карман.

— Продали! — воскликнул он.

Порфирьич со стула не встал. Порфирьич побледнел. Даже глаза побледнели.

— Три тысячи восемьсот? А мне семьсот двадцать? Так. Не будет тебе, бесчестный жулик, никакой пощады от народа ни на этом, ни на том свете, — сказал он тонким суровым голоском.

— И заявление в милицию напишем сейчас же, — закончил Удалов, куя железо, пока горячо.

— Я ничего не знаю, — сказал человек с боксерским носом, пытаясь сжевать вытащенную из кармана записку.

Записка была на хорошей толстой бумаге и не жевалась.

— Не поможет, — заметил Удалов. — В правом верхнем кармане пиджака Порфирьича лежит подчищенная накладная на листовую сталь.

— Лежит, — подтвердил Порфирьич. — Лучше я сам сяду как невинный сообщник, но эту змею на много лет укатаю.

— Правильно, — одобрил Удалов. — Он вас и раньше за нос водил.

— Фи не шмеете! — прокричал с набитым ртом директор артели. — Я путу шалофаться!

— Жалуйся, жалуйся, — сказал мстительно Порфирьич.

— Некуда ему деваться, — согласился Удалов. — У вас же в портфеле неотразимая бухгалтерия.

И, видя, что надо нанести последний удар и повергнуть противника в нокаут, Удалов постарался вспомнить, что говорят в таких случаях следователи в кино. Недавно слышанные слова крутились в голове. «Ваша ставка бита!» Нет, не то. «Руки вверх.» Нет. Близко, совсем близко. Ага! И Удалов произнес страшным голосом, так что у самого встали дыбом на затылке редкие золотистые волосы:

— Игра закончена! Садитесь и пишите заявление. Чистосердечное покаяние — вот единственное, что может облегчить вашу участь!

Сверкнула молния, запахло озоном, бледный как полотно директор артели опустился на стул, достал шариковую ручку и с помощью Порфирьича стал писать признание.

А Удалов вдруг ощутил страшную пустоту в голове. Первозданную, нелепую пустоту. Он не помнил содержания ни единой из бумажек, лежавших в портфелях у артельщиков. Он забыл английский и испанский языки, он не мог вспомнить ни одной тригонометрической функции. Он даже запамятовал чеканные рифмы поэмы, напечатанной в последнем номере журнала «Огонек».

— Но почему? — воскликнул он. — За что?

Артельщики метнули на него перепуганные взоры и еще быстрее стали писать признание.

— Сами отнесете в милицию, — приказал им Удалов и, более не сознавая ничего, бросился к выходу.

Снова крапал дождик по пожелтевшим листьям. Было тихо и обыкновенно. И с ясностью отдаленного ночного грома прозвучали в ушах Удалова слова пришельца: «В случае если не справишься, скажи вслух: „Игра закончена“, и все вернется на свои места».

— Я же не хотел! — взмолился, простирая к небу руки, Корнелий Удалов. — Это ошибка. Это случайная ошибка!

Удалов вернулся домой и до вечера не промолвил ни слова. Он отказался говорить с Мишей Стендалем, который поджидал его у ворот, он не стал есть любимого супа с клецками. Он лежал на диване в брюках и переживал свою оплошность, не только закрывшую перед ним путь к дипломатическому будущему, но и лишившую все человечество немедленной дружбы с развитой Галактикой. И лишь вечером, выпив для успокоения сто граммов перцовки и сказав непонятные домашним слова: «Может, разберутся, отменят решение», Удалов подошел к столику сына и спросил его:

— Где у тебя учебник истории?

— А что, папа? У нас завтра истории нет. Не задавали.

— Глупый, — ответил отец. — Я просто хочу почитать про Петра Первого. И тригонометрию не прячь. Век живи, век учись. В Галактике с нашей серостью появляться стыдно.

Недостойный богатырь

Иван Дегустатов шел по весеннему лесу. Листья берез еще не раскрылись и острыми концами свисали к земле, словно подвешенные куколки бабочек. Из темной лежалой хвои выглядывали яркие трилистники заячьей капусты. На концах еловых ветвей топорщились тугие, почти желтые кулачки. Сорвешь один, помнешь в пальцах — окажется, что он составлен из мягких душистых иголочек. Птицы суетились и пели, привыкали к теплу и солнцу.

— Эх, — сказал Дегустатов скворцу, поющему на ветке. — Пользуешься тем, что работники дома отдыха сделали тебе скворечник. Отдыхаешь. — Потом хитро улыбнулся и пошутил: — Вместо песен взялся бы и соорудил гнездо для товарища, которому скворечника не досталось.

Скворец склонил голову, поглядел на Дегустатова с сомнением.

— Я шучу, — сказал Дегустатов. — Пой. Ты птица, значит, твоя задача — петь и развлекать.

Дегустатов свернул с дорожки, нахоженной отдыхающими. Дорожка была забросана бурыми листьями, и если бы отдыхающие в этом году не приехали, на ней выросла бы трава. Но отдыхающие приедут. Скоро. Через неделю начнется первый заезд, на автобусе будут прибывать трудящиеся из недалекого Великого Гусляра, чтобы вкусить заслуженный отдых, и тогда Дегустатов вплотную примется за свои директорские обязанности. Будет следить, чтобы у всех были чистые простыни, чтобы не проносили в столовую спиртные напитки, чтобы вытирали ноги при входе и не приглашали знакомых с ночевкой.

Дегустатов нагнулся, подобрал консервную банку, что осталась с прошлого года. Банка была ржавой, на ней сохранилась поблекшая этикетка — «Частик в томате». Рядом должна валяться бутылка. Бутылки часто встречаются рядом с такими банками, если люди, которые ели и пили, не взяли бутылку с собой, сдать. Бутылка нашлась. В нее набрались вода и ржавая хвоя. Банку Дегустатов спрятал под куст, чтобы не портить пейзаж, а пустую бутылку засунул в карман брюк. Его долг заключался в том, чтобы хранить окружающую экологию в чистоте.

Лес шел гуще. Здесь, за низиной, начинались холмы, поросшие елями. Назывались они Гуслярской Швейцарией. Таких мест вокруг города немало. У холмов иногда отдыхали туристы. Там тоже могли встретиться разные вещи. Дегустатов не считал себя жадным, но был бережлив, ценил копейку, потому что ее надо заработать. Если нужно, он не задумываясь выкинул бы три рубля, чтобы посидеть с человеком, но для собственного удовольствия такого не допускал.

Дегустатов продрался сквозь черемуху, всю в бутонах, перешел ручей по гнилому бревну. В ручье встретилась еще одна бутылка, но она была со щербинкой, и пришлось кинуть ее в черемуху. По узкой тропинке Дегустатов взобрался на холм. Воздух был свежий, с запахами, и на сердце у Дегустатова стало легко, и захотелось запустить найденной бутылкой прямо в небо.

Через тропинку лежало дерево. Большое и корявое, Дегустатов помнил его. Оно росло всегда на склоне холма и превосходило прочие деревья в лесу своими размерами.

— Ой-ой-ой, — произнес Дегустатов вслух. — Вот тебе и конец пришел. Не думал, что тебя так скоро подмоет вешними водами.

Дерево, видно, упало только-только — даже молодые листья не успели завянуть. Если был бы трактор да была бы хорошая проезжая дорога к самому дереву, то можно бы перетащить дерево на территорию дома отдыха. И Дегустатов решил упросить лесника, когда дерево будут пилить, чтобы пень достался дому отдыха. Из него можно сделать стол на множество посадочных мест.

Неспешно размышляя таким образом, Дегустатов поднимался вдоль ствола, машинально считая шаги, досчитал до восьмидесяти трех, запыхался и увидел наконец вывороченные кверху громадные корни.

Корни были так разлаписты, что, стоя рядом с комлем, Дегустатов не мог заглянуть на ту сторону, узнать, какая получилась яма. Осторожно, чтобы не измараться, он продвинулся в сторону и заглянул в просвет между корнями.

Яма была велика. Дна не было видно. Как будто дерево росло над пещерой, прикрывая ее от атмосферных осадков.

Дегустатов обогнул корни и нагнулся над дырой. Она полого уходила в холм, а там могли таиться археологические находки и даже клады. Ведь в этих местах, у большой дороги, водились когда-то разбойники.

Дегустатов достал из кармана зажигалку и засветил ее. Были, правда, некоторые опасения, что в пещере может скрываться хищный зверь или ядовитая змея, но шансов к тому было немного. Ведь за последние сотни лет доступного входа в пещеру не наблюдалось. А то бы отдыхающие давно заметили его и использовали.

— Эй! — крикнул Дегустатов негромко в пещеру. — Есть кто живой?

Никто не откликнулся. Дегустатов наклонился и вошел в пещеру. Зажигалка давала мало света, и Дегустатов прикрывал ее ладонью от себя, чтобы огонек не мешал смотреть вперед. Пол в пещере оказался гладким, без бугров, и потолок вскоре повысился настолько, что удалось поднять голову. Дегустатов держал свободную руку над шляпой, чтобы невзначай не случилось сотрясения мозга.

Пещера все расширялась и уводила в глубь земли. В ней было зябко и сыро. Дегустатов остановился, застегнул пиджак. Потом оглянулся — светлое неровное отверстие казалось далеким, и хотелось к нему вернуться. Ну, несколько шагов, сказал себе Дегустатов. И обратно.

Скорее угадав, чем увидев препятствие под ногами, Дегустатов замер. Впереди виднелось что-то белое. Дегустатов поднес к белому зажигалку, и обнаружилось, что это череп с пустыми глазницами. За черепом валялись кости, прикрытые истлевшей одеждой. Другой скелет сидел у стены, опершись о ржавое копье.

Дегустатов очнулся на свежем воздухе, шагах в пятидесяти вниз по склону. Как выскочил из пещеры, как добежал — не помнил. Здесь он заставил себя остановиться, осмотреться в мирной благодати и звуках весеннего леса. Никто его не преследовал и не убивал. Зажигалка погасла, но грела ладонь.

Можно было убежать дальше и позвать на помощь. Сообщить в музей. Но тут же пришла в голову мысль: скелет держал в руке копье, и это значило, что он в пещере много лет, с дореволюционных времен. Может, даже с тех, когда никакого дерева не было и в пещеру легко было войти любому. Люди, которые туда забрались и остались, вполне могли оказаться именно охранниками клада. В литературе рассказывается, что разбойники убивали своих товарищей, которые много знали. И их вид впоследствии отпугивал охотников до чужого. Шансы на клад увеличивались. И бояться было нечего. Скелеты не кусаются. Дегустатов понял, что его долг — снова забраться в пещеру и посмотреть, нет ли ценностей. И он вернулся в темноту и сырость.

За скелетами было несколько метров гладкого пола. Потом обнаружился еще один скелет. На этот раз не человеческий. У скелета было три головы, черепа которых напоминали коровьи, но превосходили их массивностью, длиной и обладали рядом крупных заостренных зубов. Когда-то умершее животное обладало также чешуйчатым телом, и отдельные чешуи, рассыпанные по полу, костяные и темные, достигали длины в полметра. Громоздкий позвоночник заканчивался хвостом с носорожьими рогами на конце. Останки принадлежали ископаемому, и Дегустатов даже пожалел, что плохо учил биологию и никого из ископаемых, кроме мамонта, не помнит. Скелет вымершего животного подтвердил, что пещера старая. А то бы такие крокодилы и сейчас водились в лесах, пугали людей. Дегустатов осторожно промерил длину скелета, и получилось более двенадцати метров. Он решил взять на память рог с хвоста, а остальное сдать в музей.

Под ногами звякнуло. Дегустатов посветил зажигалкой и обнаружил толстую цепь. Каждое звено килограммов на пять. Цепь была одним концом прикована к стене. Другим охватывала ископаемую ногу. Дегустатов подивился тому, какие цепи умели делать наши пещерные предки и как они не боялись первобытных крокодилов. И пошел дальше.

Впереди, как ни странно, снова замаячил свет. Будто другой вход в пещеру. Но свет этот был неживым, не солнечным и шел из непонятного источника. Пещера расширилась до размеров зала, и дальний конец ее, освещенный наиболее ярко, был окутан туманом. Дегустатов кинул взгляд под ноги, обнаружил, что под ногами пол из плиток, как в бане, и смело пошел вперед. Сердце его забилось сильнее, и он подумал, что весь клад сдавать не будет. Государству и так много достанется, а он имеет моральное право передать в свое личное пользование несколько сувениров.

С таким твердым решением Дегустатов пересек высокий зал и оказался перед тюлевой занавеской, висевшей неизвестно на чем. Дегустатов раздвинул занавеску и замер, пораженный представшим его взору зрелищем.

На самом высоком месте находился стеклянный или пластиковый гроб, в котором кто-то лежал. Вокруг сидели и стояли в странных позах люди в древних одеждах, словно изображали исторический спектакль. Дегустатов даже повертел головой, думая увидеть где-то кинокамеру и кинооператоров. Но никого, кроме него, здесь не оказалось.

— Эй, товарищи! — сказал им Дегустатов, который к тому времени совсем осмелел. — Что происходит?

Никто не ответил.

Манекены, куклы в натуральный рост — понял Дегустатов и взошел на возвышение. Он приблизился к одному из манекенов и пригляделся. Манекен был крайне похож на человека. Глаза его были закрыты, длинные космы сделаны из натуральных волос, на бледном лице проглядывались жилки и щетина. На ощупь манекен оказался даже чуть теплым, мягким и податливым.

Чертовщина какая-то. Дегустатов перешел к другому манекену. Манекен изображал собой толстую женщину в длинном узорном платье и головном уборе, как в ансамбле народной песни. Женщина тоже была как живая. Приподняв ее вялую руку, Дегустатов с удивлением обнаружил в ней редкий и слабый пульс. Захотелось уйти. Но хотелось поискать клад. Дегустатов отодвинул женщину, и та мягко упала на пол, явственно вздохнула, подложила руку под щеку и замерла.

Дегустатов переступил через нее, подошел к следующему, к старику. Старика Дегустатов легонько толкнул. Старик покачнулся, но сохранил равновесие. Дегустатов толкнул посильнее. Старик согнулся пополам и рухнул к его ногам. Если бы Дегустатов знал, что эти люди настоящие, он толкаться бы не стал. Но люди были ненастоящие и мешали пройти наверх, к стеклянному гробу.

В гробу кто-то лежал, но сразу рассмотреть было трудно, потому что крышка была толстая, не совсем ровная, отражала свет и мешала глядеть внутрь.

Дегустатов попробовал приподнять крышку, но сделать это оказалось нелегко, пришлось долго тужиться, отобрать копье у одного из людей и крышку своротить. Крышка съехала на пол, ударилась углом и разбилась. Дегустатов крышку пожалел. Крышка могла стоить больших денег.

Но тут же забыл о крышке.

В гробу лежала девушка ослепительной красоты. Она спала или была мертвой. Глаза ее были прикрыты длинными черными ресницами, щеки были бледными, в голубизну, лобик чистый, высокий, коса золотая, тонкие пальчики сложены на груди, а на пальцах драгоценные кольца. Полные розовые губы были приоткрыты, и из-под них, словно цепочка жемчужинок, виднелись зубы.

Такой красоты Дегустатову видеть не приходилось даже в кино. Несколько тысяч женщин побывали в доме отдыха, среди них не было ни одной, хоть слегка похожей на эту. Дегустатов почувствовал ущемление сердца, наклонился пониже, чтобы насладиться видом прекрасного лица, потом снял с пальца драгоценное изумрудное кольцо и положил его в карман, где уже лежала бутылка. Девушка не сопротивлялась.

Дегустатов понимал, что пора уходить. Собрать, что можно, из интересных сувениров и уходить. Все равно здесь нужна медицина, а не он. И уже перед самым уходом, не в силах побороть странное волнение, наклонился он над девушкой и поцеловал ее в теплые розовые губы. Поцелуй был сладок, и прекратить его Дегустатов не смог, потому что почувствовал, как девичьи губы дрогнули, ответили ему, и поцелуй получился вполне настоящий и взаимный.

— Да-а, — сказал Дегустатов в волнении, отрываясь от розовых губ.

— Ой! — воскликнула девушка, открыла глаза и увидела Дегустатова. — Здравствуйте. Я долго спала?

Сзади началось шевеление. Потягивались и поднимались прочие люди. Звенели оружием, откашливались, сморкались, оправляли платья и обменивались удивленными возгласами.

— Что случилось? — поинтересовался Дегустатов. — Почему такое изменение?

Закряхтел старик, которого Дегустатов уронил на пол, и сказал:

— Похоже, у меня растяжение жил.

— Спасибо тебе, храбрый богатырь, — произнесла девушка, садясь в гробу. — Всю спину отлежала. Даже больно.

— Спинка у царевны болит, — обеспокоилась женщина позади Дегустатова. — Царевна спинку отлежала.

Началась суета, подкладывание подушек, а один из воинов подставил свою спину, чтобы царевне удобнее было покинуть стеклянный гроб.

— Не беспокойтесь, — сказала царевна. Глаза ее, теперь открытые, напоминали зеленые омуты, и в них, как пескари в глубине, проплывали золотые искры. — Оставьте эту суету. Мой богатырь поможет мне. Возьми меня, князь, в сильные руки и поставь на пол.

Дегустатов повиновался. Действовал он словно в оцепенении. Ничего не соображал.

Царевна оказалась невелика ростом, Дегустатову по плечо, тонка станом и очень молода.

— Сколько вам лет? — спросил Дегустатов, ставя ее на пол.

— Царевне шестнадцатая весна пошла, — ответила толстая баба. — Замуж пора. А мы тебя, богатырь, ждали, не дождались. Сколько лет прошло…

— А сколько?

— Небось много, — предположил старик, потирая ушибленные места. — Очень ты не по-нашему выглядишь.

— Так вы что здесь делали?

Мешала память о поцелуе, который он столь незаконно сорвал с губ царевны. Он надеялся, что никто, кроме него и царевны, об этом не знает. Ну, добро бы царевне было лет двадцать пять — тридцать. А то шестнадцатый год, в школу ходить надо, а не целоваться со взрослыми мужчинами. Может выйти скандал.

— Мы спали, — объяснила царевна.

И все эти люди, окружив Дегустатова, стали наперебой рассказывать о своих неприятностях, о том, почему они все, в странных одеждах, находятся в лесу, в пещере на территории дома отдыха.

Оказывается, случилось это давно, несколько сотен лет назад. Эта девушка по имени Лена была дочкой местного феодала, царя. На какой-то день рождения или иной придворный праздник пригласили всех окружающих феодалов и гостей из-за рубежа, но забыли позвать одну вредную женщину, которая потом, через много лет, подсунула Лене ядовитое яблочко, ввиду чего и она, и все окружающие погрузились в глубокий сон.

А другая женщина, отдаленная родственница, узнав о таком несчастье, предсказала, что Лена проснется, если найдется рыцарь, который сможет проникнуть в пещеру и поцеловать царевну в губы.

И когда вся эта неправдоподобная история была рассказана Дегустатову, тот почувствовал себя выше ростом, поправил шляпу, приосанился и отряхнул с пиджака крошки земли.

— А как ты дракона одолел? — спросил старик.

— Дракона? — переспросил Дегустатов. — Дракона не знаю.

— Да он же вход в пещеру охранял и уничтожал недостойных.

— Не было дракона, — сказал окончательно Дегустатов. — Я бы заметил.

— С ума сойти, — возмутилась толстая женщина по имени княгиня Пустовойт. — Он же мне много лет спать мешал, хрипел и фыркал. А ты его уничтожил и даже не заметил. Герой.

— Да, — согласился Дегустатов, занятый своими мыслями. — Значит, у вас паспортов нет, никаких документов, места жительства нет, ничего нет?

— Как же, — обиделась царевна. — Здесь где-то неподалеку должен стоять дворец моего батюшки. Может, он немного обветшал, но дворец хороший, с хоромами, переходами, кельями и светелками.

— Нет этого, — ответил Дегустатов. — Дворца не знаю. Наверное, снесли, когда я еще здесь не работал. Тут один дворец — мой. Неподалеку. Если его, извините, дворцом назвать можно. Правда, с электричеством. Сосновый бор, бильярд, пинг-понг.

— Послушайте, ваше высочество, — обратился к нему старик, которого, оказывается, звали спальником Еремой. — Как же так, нет ли ошибки какой? Царство наше было велико, простиралось оно до самого синего моря. Нам многие дань платили… И берендеи, и шкербореи, и черемисы, и вятичи.

— Молчи, старый, — перебила его царевна. — А то велю голову отрубить. Если мой жених говорит — нет, значит, нет. Теперь он нас в свой дворец проводит.

— А там и свадебку сыграем, — обрадовалась княгиня Пустовойт. — Детки пойдут.

Царевна зарделась от этих слов, слуги засуетились, стали скатывать ковры и связывать в тюки платья и занавески.

— А где мое любимое колечко? — закричала вдруг царевна. — Где мое любимое, волшебное изумрудное кольцо? Кто его украл, пока я почивала?

Никто в этом не признался, тем более Дегустатов, который никак не мог придумать, как ему поступать дальше. Похоже было, что эта девушка собиралась выйти за него замуж. Этого допускать нельзя. Во-первых, потому, что она несовершеннолетняя и можно заработать большие неприятности. Во-вторых, у Дегустатова уже была жена, и проживала она в Архангельске с сыном Петькой. Им Дегустатов, хоть и не был в разводе, посылал алименты — двадцать пять процентов с твердой зарплаты, без приработков. Наконец, непонятно, как можно ему, директору дома отдыха, показаться в городе в окружении персон, которые появились неизвестно откуда. Но бросать людей здесь нельзя. Негуманно. Придется, пока суд да дело, перевести их в дом отдыха.

— Давай, царевна, — предложила княгиня Пустовойт, — обыщем всех без исключения, потому что такое редкое кольцо никак нельзя оставлять в неумелых руках.

— Нет-нет, — сказал на это Дегустатов. — Нам пора идти. Потом разберемся.

— Если бой-тура опасаетесь или единорога, — вмешался молодой солдатик с топором на длинной рукоятке, — мы за вас постоим.

— Нет, бой-тура не будет, — резко ответил Дегустатов. — Бой-туров не держим.

— Наверное, разбойников много развелось, — предположил старик Ерема.

— На это есть милиция. Слушайте меня внимательно, времена теперь изменились, титулы и почитания отменены. Так что будете меня слушаться. Пойдете, куда скажу, останетесь, где скажу. А там разберемся. Зовите меня просто — Иван Юрьевич.

— А свадьба? — спросила лукаво одна из придворных, женщина в самом соку, чернобровая и смуглая, что выдавало ее шамаханское происхождение.

— Свадьба в свое время.

Дегустатов шел впереди, и, когда свет из пещеры иссяк, он засветил зажигалку. За ним шагали два солдата с топорами и дышали ему в затылок. Затем шуршали юбками царевна, ее дамы и девки. Сзади опять шли солдаты, несли тюки и узлы с барахлом, и старик Ерема. В таком порядке добрались до скелетов.

— Это мой богатырь сделал, — произнесла царевна с гордостью, когда увидела при скудном свете зажигалки остов ископаемого животного. — Даже мясо с него содрал.

— Нет, царевна, — ответил ей старик Ерема. — Более похоже, что дракон умер своей смертью со скуки или задохнулся от недостатка воздуха.

— А может, и от старости, — добавила княгиня Пустовойт.

— Может, и от старости, — согласился старик. — Хотя драконы долго живут.

— Я недовольна, — сказала царевна. — Я вам говорю, что это дело рук моего суженого, а вы мне прекословите. Это гадко и противно. Если бы был жив мой папа, он бы вас всех повесил. Но еще не поздно. Друг мой, рыцарь, отруби им головы. Они мне надоели.

— Помилуйте, царевна, — взмолились придворные, падая в ноги ей и Дегустатову. — Не велите казнить, велите слово вымолвить.

— Без этих штучек, — строго проговорил Дегустатов. — Никого казнить не будем. Не время. Потом разберемся. А если вы, Леночка, полагаете, что это и есть дракон, то я думал, что это ископаемое животное типа мамонта или крокодила. И думал, что оно представляет интерес для науки. А раз это дракон из вашей компании, то оставим его как есть. Он ни для нас, ни для науки интереса не представляет.

— Правильно, — одобрила царевна. — Ты у меня умный.

— Гордый принц, — прошептал уважительно один из стражников.

Через несколько шагов натолкнулись на скелеты людей. Снова задержались.

Спальник Ерема заметил медяшку на ребрах одного из скелетов и сказал:

— По этому образку я его признал. Помните, царевна, богемский витязь к вам сватался? Тогда еще говорил — голову положу, а с царевной ничего плохого не случится.

— Не помню, — ответила равнодушно царевна. — Много их было.

Она взяла Дегустатова под руку. Дегустатов чуть отстранился, чтобы она невзначай не нащупала в кармане пустую бутылку и взятое без спросу кольцо.

— Тебя в темноте плохо видно, — говорила Дегустатову царевна, — но твой богатырский облик мне снился много лет.

— Спасибо, — сказал Дегустатов. — Вылезайте осторожно, по одному, вперед не кидайтесь, без моей команды никуда не отходить.

Сам встал в сторонке, щурясь от яркого света. На свежем воздухе новые знакомые Дегустатова не производили такого странного и волшебного впечатления, как под землей. Были они бледны от длительного пребывания при искусственном освещении, одежда покрыта пылью, дряхла, требовала чистки и штопки. На оружии стражников обнаружилась ржавчина, и от нее подтекло на старинные мундиры. Пудра и румяна на лицах женщин также производили грустное впечатление. А сама царевна казалась уж совсем ребенком, максимум восьмиклассницей.

Дегустатов приглядывался к людям, и ему хотелось достать из кармана изумрудное кольцо и проверить, чистой ли оно воды, хотя в изумрудах, честно говоря, Дегустатов не разбирался.

Спасенные жмурились, покачивались с непривычки, закрывали лица руками, и Дегустатов, хоть и спешил, чтобы отвести их в безопасное место, пожалел и не торопил. Пусть немного освоятся. А то потеряются по дороге и подведут спасителя под монастырь.

— У тебя кафтан странный, — произнесла царевна, робко касаясь дегустатовского пиджака.

— Какой есть, — ответил Дегустатов. Из пещеры вылез последний стражник и положил на землю сундучок с царевниным приданым. Дегустатов присматривался к сундучку с интересом. Сундучок был окован медными полосами, на нем висел крепкий замок.

— Давай помогу, — предложил Дегустатов и сделал шаг к сундучку. Хотел проверить вес.

— Государь, вы себя унижаете, — одернула его княгиня Пустовойт. — В вашем положении можно победить дракона или вызвать на смертный бой другого богатыря, из хазаров или половцев. Но носить тяжести вам не к лицу.

— Правильно, милый, — поддержала царевна. — Тебе к лицу меч, а не сундук.

А спальник Ерема, проморгавшись к тому времени, поглядел на спасителя проницательным стариковским взглядом, вздохнул и сказал стражнику:

— Сундук никому не передавать. Неизвестно, что за народ здесь обитает.

«Вот гад подозрительный», — подумал про старика Ерему Дегустатов.

— Ну, все в сборе? — спросил он. — Тогда следуйте за мной.

Вниз по склону спускались медленно, будто учились ходить, а когда подошли к ручью, то остановились умыться, привести себя в порядок. Тут чуть было не представился случай взять сундучок и попрощаться. Пролетал над лесом самолет. Рейсовый. Самый обычный. И при шуме моторов и виде его обтекаемого фюзеляжа все люди из пещеры вдруг попадали на траву, в грязь и стали громко причитать. Оказалось, по отсталости приняли самолет за летающего дракона. Дегустатов громко смеялся над ними, обмахиваясь шляпой, и оттого их уважение к нему еще более выросло.

Дом отдыха, двухэтажное здание с колоннами, когда-то принадлежавшее купцам Анучкиным, а после революции достроенное и расширенное, красиво стоял на пригорке, откуда шел спуск к реке. Остальные корпуса и службы частично скрывались за растительностью.

— Ах! — сказала чернобровая придворная шамаханка. — И это ваш дворец?

Дегустатов не понял, ирония здесь или восхищение, и ответил:

— Какой есть.

— Он куда лучше, чем у батюшки-царя, — оценила чернобровая.

— Вас как зовут? — спросил ее Дегустатов.

— Анфиса Магометовна, — ответила придворная.

— Анфиской ее звать, — поправила княгиня Пустовойт.

— Можно Анфиской, — согласилась придворная и повела плечами, разминаясь.

От свежего воздуха и солнца она порозовела, щеки обрели видимую упругость, и в глазах был блеск. Дегустатов вздохнул, сравнил ее мысленно с царевной и повел группу дальше, к флигелю № 2, который прятался глубоко в кустах сирени.

— Ноги вытирайте, — велел людям Дегустатов. Люди послушно вытирали ноги о резиновый пупырчатый половик, и все им было в диковинку: стекла в окнах, да и величина самих окон, крашеная крыша, водосточная труба и даже обычный асфальт на дорожке.

А когда оказались на скрипучей застекленной веранде, где стоял бильярдный стол и откуда сквозь открытую дверь был виден коридор с дверями по обе стороны, царевна подошла снова к Дегустатову и сказала:

— Ты, видать, могучий царь, наш спаситель.

— Ага, — согласился Дегустатов. — Погодите здесь. Я посмотрю, в каких вас комнатах разместить.

Анфиса провела ладонью по зеленому сукну.

— А полога-то на кровати нету, — отметила она.

— Какого полога? — обернулся Дегустатов.

Анфиса, коварная бестия, втайне двоюродная племянница той колдуньи, что всех усыпила, с улыбкой, ямочки на щеках, показала на бильярдный стал и добавила:

— А перину, государь, где хранишь?

— Ошибаетесь, — улыбнулся ей Дегустатов, — это не кровать, а игра бильярд. Шары гоняем.

Он заглянул в одну из спален. Там стояли четыре еще не застеленные кровати. «Здесь мы стражу разместим, — подумал он. — В следующей — баб и княгинь. Для них придется еще одну комнату оставить. Старику Ереме и пятому солдату — маленькую, подальше от царевны. Царевне выделим двухкоечный номер. Остается еще одна комната. Надо бы отдать ее Анфисе. Но неизвестно, вдруг начнутся трения. Строй у них феодальный. А сундучок и барахло сложить бы в кладовку у туалета. Еще неизвестно, умеют ли они туалетом пользоваться — в пещере ничего подобного не заметил».

Дегустатов задержался в туалете. Кафель сверкал под лучами проникшего сквозь матовое стекло солнца. Можно было махнуть на все рукой и вызвать директора музея. И дело с концом. Останутся изумрудное колечко и заметка в местной печати. Дегустатов достал из кармана колечко. Колечко было массивным, на вид золотое, а камень испускал зеленое сияние. Нет, придется проверить, что в сундучке. И было оправдание: раз велят жениться на царевне, которую целовал, то с этой ситуацией надо распутаться деликатно.

Дегустатов строил планы и машинально крутил кольцо на мизинце. Кольцо крутилось с трудом. Дегустатов даже поднатужился, стараясь повернуть его так, чтобы увидеть снова блестящий камушек. И лишь успел это сделать, как в туалете рядом с ним образовался конь вороной масти. Коню было тесно. Он упирался хвостом в стену и воротил морду кверху, чтобы не задеть Дегустатова.

— Еще чего не хватало, — сказал Дегустатов с раздражением.

— Что прикажешь, доблестный богатырь? — спросил конь человеческим голосом. — Если Кощея победить или еще для какого подвига — я готов. Так ты и есть жених моей дорогой царевны?

— Потише, люди услышат, — сказал Дегустатов с раздражением.

— Пусть слышат, — ответил конь. — Даже лучше, что услышат. Пусть все знают, что я, конь Ветерок, твой слуга. Пусть враги твои трепещут.

Дегустатов поглядел на коня и мысленно пересчитал врагов. Во врагах он считал директора стройконторы Удалова, который тянет с ремонтом, соседа по дому и еще многих. В борьбе с ними нужнее были чернила, чем говорящие лошади.

— Мои враги, — произнес Дегустатов дипломатично, — от меня пешего трепещут. Так что в услугах не нуждаемся.

— Ну не нуждаешься, так не нуждайся, — сказал конь. — Поверни кольцо вокруг пальца, и я снова исчезну. А меч-кладенец тебе достать?

— И не думай, — ответил Дегустатов. — Еще порежешь кого.

— Что-то ты мне, богатырь, не показался, — проговорил конь, постукивая копытом по плиткам туалета. — Чего-то в тебе не хватает. Как бы царевна не отказалась замуж за тебя пойти.

— Я ее не заставляю, — сказал Дегустатов и, пока конь вновь не пустился в рассуждения, повернул кольцо вокруг пальца — и конь Ветерок исчез, будто его и не было. Лишь запах конского пота остался в воздухе.

Дегустатов даже подошел к форточке и растворил ее. Кольцо спрятал во внутренний карман пиджака. Бутылку поставил на подоконник. А с конем надо будет обдумать. Но не сейчас, не сейчас. Сейчас надо народ с веранды убрать. А то кто-нибудь забредет в дом отдыха, тогда начнется представление!

Дегустатов поспешил на веранду.

— Живы еще? — произнес он бодро.

— Живы, — ответили гости.

— А есть опасность? — поинтересовалась княгиня Пустовойт.

— Да. У меня много врагов.

— А где твои слуги? — спросила царевна. — Где охрана?

— Мои слуги отпущены, Леночка, — сообщил вежливо Дегустатов. — Частично их заменяют различные невидимые духи, а частично они не здесь.

— Они в походе, — сказал один из стражников.

— Правильно, — подтвердил Дегустатов. — Пока устроимся в этом доме. Вести себя ниже травы и тише воды, понятно?

— Странно как-то, — заметила княгиня Пустовойт. — Сам спасает и сам пугает. Мы думали, будет пир и веселье. А привел нас в пустой дом.

— Потом спасибо скажете, — ответил Дегустатов.

— Мы голодные, Иван, — напомнила царевна.

— У меня отчество есть, — поправил царевну Дегустатов, — Иван Юрьевич.

Царевна покраснела, обиделась.

— Какое красивое имя-отчество, — польстила Анфиса.

И Дегустатову от этой похвалы стало приятно. Княгиня Пустовойт заметила обмен взглядами и сурово дернула Анфису за косу. Анфиса взвизгнула, а Дегустатов сказал:

— Вы, княгиня, без этих старорежимных штучек. Может быть, Анфиса как личность даст вам десять очков вперед.

— Чего даст?

— Ничего я ей не дам, — сказала Анфиса.

— Так держать, — приободрил ее Дегустатов. — Сейчас, товарищи, разместитесь, устроитесь, я на склад сбегаю, белье чистое выдам, ничего не жалко. Мой долг — о вас позаботиться. Насчет расплаты не беспокойтесь, уладим. Свет включается здесь вот и здесь, сюда — охрану, сюда — руководство. Леночка поживет пока в двухкоечном номере. Если вопросов больше нет, я на несколько минут вас оставлю. Все самому приходится делать, поймите меня правильно.

— А до ветру куда? — шепнул Дегустатову старик Ерема.

— По коридору последняя дверь направо.

Дегустатов вспомнил, как топотал в туалете сказочный конь, и решил старика туда не провожать. Пускай сам догадывается, что к чему. И в этом было даже некоторое злорадство.

На прощание Дегустатов щелкнул два раза выключателем. Продемонстрировал электричество. Ожидал, что снова они повалятся в ноги. Но в ноги не повалились, наверное, потому, что лампочки в коридоре и комнатах были слабые, по пятнадцать свечей.

Уборщицу тетю Шуру и сестру-хозяйку Александру Евгеньевну Дегустатов разыскал в дежурке. Они пили чай из электросамовара.

— Где-то вы гуляли, Иван Юрьевич? — поинтересовалась Александра Евгеньевна, завидя в дверях крепкую, широкую в плечах и бедрах фигуру директора. — Владения проверяли? А мы уж думали, забыл, что чай стынет.

— Новости есть? — спросил Дегустатов.

— Нет. Звонил Удалов из стройконторы, спрашивал, не возражаем ли против шиферу?

— Мне хоть шифер, хоть солома — только чтоб не текло. Из города к нам никто не собирается?

— Нет, не звонили.

— Тогда вот что: достань-ка мне двенадцать комплектов белья и одеял.

— Зачем же? Заезда еще не было.

— Был заезд. Проспала, Александра Евгеньевна.

— Да я безвылазно здесь сижу с самого утра, — обиделась сестра-хозяйка и опустила подбородок на мягкие складки шеи.

— Киногруппа приехала, — соврал Дегустатов. — На автобусе. Ворота были открыты. Я их сам во втором корпусе разместил. Исторический фильм снимать будут. В трех сериях. Про восстание Степана Разина.

— Ой, — обрадовалась уборщица Шура. — А артистка Соловей приехала?

— Я их в лицо не всех знаю, — признался Дегустатов. — Может, и Соловей.

— И Папанов?

— Папанова нет, — уверенно сказал Дегустатов. — Пошли за бельем. Неудобно, люди ждут. С дороги устали. Из Москвы ехали. Расплачиваться будут по безналичному. И попрошу артистов не беспокоить. С вопросами не соваться, и так далее. Среди них есть иностранцы.

— И иностранцы?

— Да. Русский язык знают, но нашей действительности не понимают. Несите все добро во второй корпус. Я там ждать буду.

Дегустатов покинул дежурку и уже снаружи, заглянув в окно, крикнул тете Шуре:

— Самовар долей. Чаем гостей угостим.

Тетя Шура быстро закивала головой. Она и сама уже об этом подумала.

Тетя Шура с Александрой Евгеньевной притащили ворох простыней и наволочек к веранде второго корпуса и хотели было заправить постели, а заодно и посмотреть на артистов, но Дегустатов уже сторожил у входа.

— Здесь складывайте, — велел он. — Внутрь ни шагу.

— Конечно, конечно, — согласились женщины, хотя заглянуть внутрь хотелось хоть одним глазком.

Они пошли вокруг корпуса, дальней дорогой, издали косясь на закрытые окна, за которыми были шевеление и яркие одежды. И уж совсем отчаялись увидеть что-нибудь, как одно из окон растворилось и чернобровая женщина выглянула наружу и сделала круглые глаза. Это была Анфиса, которую в самое сердце поразили одежды обслуживающего персонала, надо сказать, самые обычные, без претензий, юбки чуть ниже колен и волосы не в косу, а забранные в пучок на затылке у Александры Евгеньевны и довольно коротко остриженные у тети Шуры.

— А-ба-ба-ба, — проговорила актриса и остановилась с открытым ртом.

— Вы, гражданка, в каких фильмах снимались? — вежливо спросила тетя Шура, большая любительница киноискусства.

— А-ба-ба, — повторила Анфиса и перекрестилась двумя перстами.

— Иностранный язык, — вздохнула Александра Евгеньевна. — Страшно уважаю людей, знающих иностранные языки.

Больше разговора не получилось. Из-за спины Анфисы выдвинулся суровый Дегустатов, погрозил пальцем и захлопнул окно.

— Заметила? — сказала тетя Шура. — В кокошнике и древнем сарафане. Совместная постановка.

Они пошли дальше по дорожке, обсуждая новость, а Анфиса подвернула юбку до колена, прошлась по комнате, показывая крепкие, ладные ноги, и спросила Дегустатова:

— Так у тебя в царстве юбки носят?

— И еще короче, — сознался Дегустатов. Хотел было показать на Анфисиной юбке, как короче, но в дверях появилась княгиня Пустовойт, оценила обстановку и произнесла:

— Может, государь, в твоем царстве все бабы ходят простоволосыми и бесстыдно ноги заголяют, но учти, что царевне такого знать не можно. Так что прикажи своим служанкам подолы опустить. И до свадьбы вокруг Анфиски не вейся.

Когда тетя Шура и Александра Евгеньевна вернулись в дежурку, чтобы заварить чай, там уже сидел гость. Гость не гость, пожарник Эрик. Он сидел у поющего самовара, читал книжку, готовился к экзамену в педагогический институт.

— Ты чего к нам? — поинтересовалась тетя Шура, поздоровавшись. — Все у тебя в порядке?

— Все в порядке, — ответил Эрик. — Пришел по долгу службы. Перед началом сезона оборудование проверить. Как тут огнетушители, лопаты, крюки, щиты пожарные, все ли на месте.

— До директора не доберешься, — бросила Александра Евгеньевна.

— Уехал?

— Нет, никуда не уехал. Но окружен московскими красавицами.

— Приехала к нам киногруппа, — сообщила тетя Шура. — Снимает исторический фильм про Пугачева. Расплачиваться будут по безналичному расчету.

— Странно, — сказал Эрик. — Неужели они через Гусляр проехали и никто не заметил?

— Значит, проехали.

— И надолго?

— Пока не снимут.

— Пойду посмотрю, — решил Эрик, откладывая книжку.

— И не думай, — сказала тетя Шура. — Дегустатов тебя на месте убьет. Ты же знаешь, какой он въедливый. Все по нему не так.

— Пойду. Ничего он со мной не сделает. Мне огнетушители проверить надо.

По пути ко второму корпусу Эрик проверил красный пожарный щит у волейбольной площадки. Огнетушители с него были сняты, но одна лопата сохранилась. Из-за того что пришлось сделать круг, Эрик подошел к дому не со стороны веранды, а сзади, где были умывалка и туалет. Оттуда доносились голоса, спорили. И так громко, что Эрику пришлось подслушать.

— Послушай, боярин, — произнес молодой голос. Принадлежал он стражнику, но Эрик об этом, конечно, не знал. — Где ты видел такое царство, чтобы две бесстыдницы, заголившись, гуляли и больше никого? Ни людей, ни коней. А у богатыря колпак на голове посередке продавленный. Может, он вовсе не Иван-царевич, а Иван-дурак?

— За такие речи языки рвут, — ответил наставительно старческий голос. — Боюсь только, что дураков здесь нет. Какие свечи у него!

— Видал. С потолка висят, а воск не капает.

— Вот я и говорю. А кровати на железных ногах. Крыша железом крыта. Зуб во рту золотой. Как бы не попали мы в плен к нечистой силе. Я-то старый, помирать скоро. Вас, молодых, жалко. Вам бы жить и жить.

— Господи, с нами крестная сила, — напугался молодой голос. — А ответь мне, дед Ерема, были ли в старых книгах намеки на такое колдовство?

— Были. Антихрист на железной колеснице истребит все живое. Может, уже и истребил своих, пусто в его дворцах. Теперь за нас принялся. Я старому царю страшную клятву давал дочь его от всех зол сберегать. В ту роковую минуту успел ей на палец надеть изумрудное кольцо-перстень. Повернешь его — придет на помощь конь Ветерок и унесет Аленушку куда следует. А где кольцо? Пропало. Уж не Иван ли кольцо схоронил? А если так — кто ему подсказал? Враг рода человеческого…

Голоса зазвучали потише, будто говорившие отвернулись от окна.

Репетируют, подумал Эрик. И как естественно у них получается. Снова до него донесся молодой голос:

— Иван сказал, что здесь отхожее место. Так ведь сказал?

— Так. И соврал, не иначе. Здесь все стены белым камнем выложены, словно во дворце. И чаши из белого камня. И вода хрустальная льется. Хотел, наверное, чтобы мы это чистое место загадили, чтобы потом нас казни предать.

— Ох и мудрый ты, дед Ерема, — сказал молодой голос. — Пойдем на двор. Обманем злодея.

Звякнул крючок на задней двери, и два человека вышли из дома. Первым шел прямой еще старик со впалыми щеками и седой бородой. На голове у старика высокая шапка-кубанка, а рукава длинного тяжелого плаща разрезаны спереди. Из-под плаща при каждом шаге появлялись острые носки загнутых кверху красных сапог. Второй человек, нестарый, был одет похоже на старика. Только на голове шлем, плащ покороче, в талию, рукава обыкновенные, бородка острая, короткая, и усы закручены кверху. Молодой тащил за собой топор на длинной ручке.

И тут же учебник истории вспомнился Эрику. Одежда была древнерусской, допетровской эпохи, если не ранее. И было в одежде нечто странное — естественность, будто вышла она не из костюмерной мастерской, а была сшита для ежедневного ношения.

Актеры направились к кустам, за которыми стоял Эрик, и прятаться ему было поздно.

«Что вы здесь делаете, молодой человек? — спросит сейчас старик, может быть, народный артист республики. — Вы подслушиваете под окном туалета наш шутливый разговор?» Эрик в растерянности надел на голову каску — не мог не надеть. Дело в том, что пришел он в дом отдыха не в форме, а в свитере и джинсах. Только каску захватил с собой. И то случайно. Каска была старая, блестящая, с гребнем поверху. Такие уже сняты с вооружения пожарников. Он нашел ее утром на чердаке пожарной команды, когда начальник послал его туда посмотреть, не завалялся ли там обрывок шланга. Каска понравилась, оставлять ее на чердаке было жалко, носить на выездах нельзя — у всех армейские, зеленые. Решил тогда Эрик отнести ее домой, да не успел. Вот и шел по дому отдыха, размахивая каской, словно лукошком для грибов. А тут, перед встречей с киноработниками, непроизвольно надел на голову — чтобы самого себя убедить в том, что он здесь не просто так, а по заданию руководства. И в таком виде — в медной каске, сером свитере и джинсах — выступил из-за кустов.

Старик от неожиданности и сверкания каски осел, ноги подогнулись, а второй не растерялся, взмахнул топориком, но топор длинной рукояткой запутался в ветвях сирени, и молодой парень рвал его, дергал, но оказался безоружным.

— Извините, — сказал Эрик. — Я, наверное, вас напугал. Извините.

— Не напугал, — сказал старик, приходя в себя. Держался он с достоинством и, когда первый испуг прошел, вновь приобрел осанку народного артиста.

Молодой парень выпростал наконец топор из куста и поставил к ноге. Помолчали. Потом Эрик поинтересовался, чтобы поддержать разговор:

— Вы что здесь снимаете?

— Как? — спросил старик.

— Какую картину снимаете?

Старик с молодым переглянулись и не ответили.

— Вы не думайте, — успокоил Эрик. — Я здесь по долгу службы. Проверяю. Инвентарь, оборудование, огнетушители. Служба. — И Эрик улыбнулся чуть заискивающе. Уж очень неловкой получилась беседа.

— Значит, ты нездешний? — сказал старик.

— Нет, я из Гусляра.

— Непонятно говоришь. А Ивану-царевичу ты кем приходишься?

— Кому?

— Ивану-царевичу, который царевну поцеловал и нас сюда привел? Главному в этих местах. Ивану свет Юрьевичу.

— Так вы Дегустатова имеете в виду, — рассмеялся, поняв наконец шутку, Эрик. — Я ему никем не прихожусь. Я из независимой организации.

— А чего же тогда по его владениям ходишь? — спросил подозрительно старик.

— Мне можно. Я пожарник.

— Так, — сказал старик. — Вижу я, нет в тебе опасения пред страшной мощью и властью Ивана Юрьевича.

— Нету, — сознался Эрик и совсем развеселился. — Это у вас здорово получается. Просто как на самом деле. И одежда, кафтаны просто замечательные. И топор. Как настоящий.

— Чего? — обиделся молодой человек. — Как настоящий? Да я тебя сейчас этим как настоящим огрею, тогда узнаешь, как славное боевое оружие хулить.

— Ну, умора просто, — только и смог вымолвить Эрик. — Мне сказали, что вы делаете историческую картину. А я теперь понимаю, что комедию. Меня к себе возьмете?

— А у тебя, что ли, своего господина нету?

— Господин у меня есть, — поддержал его игру Эрик. — У него таких, как я, двадцать рыцарей. Все в шлемах боевых, с топорами в руках, зовутся пожарной командой, огонь нам не страшен и вода. И медные трубы.

— Славная дружина, — вежливо одобрил дед Ерема.

— Конечно славная. Первое место в районе по пожаротушениям.

— А как твоего господина зовут? — спросил старик Ерема. Так, будто надеялся встретить старого знакомого.

— Брандмейстер, — схитрил Эрик.

— Немец?

— Слово немецкое. А сам молдаванин.

— Как же, — подтвердил Ерема. — Слышал. Достойный человек.

Молодой стражник посмотрел на него с уважением. Старик Ерема много знал.

— А не обижает ли твоего господина Иван Юрьевич? — задал следующий вопрос старик. — Не беспокоит своей колдовской силой?

— Во дает! — восхитился Эрик. И разъяснил: — Если бы и захотел, на него сразу управа найдется. Чуть что — мы в райсовет. И отнимут у него домотдыховское царство, отправят работать банщиком. Как вам такой вариант нравится?

— Не знаю, — серьезно ответил старик. — Не знаю. Может, к лучшему, а может, и к худшему. Царевна наша с ним обручена. И если бросит он ее — позор и расстройство. И если женится, тоже добра не жду.

— А царевну кто играет?

— Про царевну так, отрок, говорить нельзя, — ответил старик. — Царевна тебе — не игрушка.

— А поглядеть на царевну можно? Или подождем, пока съемки начнутся?

— Мы не сарацины, которые девкам лица закрывают. Гляди.

Старик провел Эрика по прошлогодней листве и молоденьким иголочкам новой травы к окну, занавешенному изнутри, и постучал по стеклу согнутым пальцем.

Занавеска отъехала в сторону, и за стеклом показалось неясное девичье лицо.

— Отвори, — попросил старик. — Слово сказать надобно.

Окно распахнулось. Девушка обозначилась в нем, словно старинный портрет в простенькой раме, отчего несказанная красота ее выигрывала втрое.

Девушка держала в руке зеркало на длинной ручке и, видно, только что расчесывала свои длинные золотые волосы, не успела даже забрать их в пучок, поддерживала, чтобы не рассыпались. В окружении черных ресниц горели зеленым огнем глаза, и в них был вопрос — зачем и кто меня, такую прекрасную, беспокоит? Кто этот неизвестный рыцарь в золотом шлеме?

Эрику следовало бы представиться, сообщить, кто он такой, почему такой смелый. Сказать, что уважает киноискусство и особенно любит фильмы с участием этой самой кинозвезды.

Но Эрик не смог вспомнить ни одного фильма с участием этой поразительной красавицы. Но если бы он и смотрел пятнадцать фильмов с ее участием, все равно бы не посмел открыть рта. Эрик влюбился. С первого взгляда. На всю жизнь. И чувства его отразились в глазах и странной бледности лица.

Спальник Ерема, всю эту сцену наблюдавший и довольный ее исходом, так как он был старым политиканом, пережившим трех государей и многих других придворных, сказал:

— Поражен, отрок?

Эрик кивнул и проглотил слюну. Язык у него отсох.

— Добро, — сказал старик Ерема. — И вот такую раскрасавицу отдаем мы за Ивана свет Юрьевича.

Старик ожидал взрыва негодования, начала междоусобицы, выгодной для него, но в ответ Эрик, принявший эти слова за злую шутку, резко повернулся и отошел в сторону, потому что понял, как велика пропасть между ним, рядовым пожарником, и московской кинозвездой, которой звонят по телефону известные поэты, чтобы прочесть ей новые, для нее написанные стихи и поэмы. Как непреодолима пропасть между будущим заочником педагогического института и красавицей, регулярно выезжающей в Канн на международный кинофестиваль. А о Дегустатове Эрик и не подумал.

Но сам Дегустатов, услышав голоса, ворвался в комнату, оттолкнул от окна царевну, глядящую сочувственно на стройного юношу в шлеме, и со злостью крикнул:

— Ты что здесь делаешь?

Эрик обернулся на голос директора и грустно ответил:

— Я противопожарное оборудование проверяю. Акт составить нужно.

Царевна, которую толкнул Дегустатов и которой было не столько больно от толчка, сколько обидно, потому что, кроме папы-государя, никто не смел прикоснуться к царской особе, заплакала. Старик Ерема сказал, чтобы не уронить гордости:

— Негоже так поступать, Иван Юрьевич.

— Надоели вы мне, — вырвалось у Дегустатова. — Сдам вас в музей, и дело с концом.

— Куда-куда? — угрожающе спросил старик, все еще недовольный тоном и поступками своего спасителя.

— Не важно, — вздохнул Дегустатов, понимая, что объяснить им ничего не объяснишь. Надо было форсировать действия, чтобы заглянуть в сундучок и потом отделаться от всей этой подозрительной компании.

— Государь, — проговорила, появляясь из-за спины Дегустатова и прикасаясь к его плечу, Анфиса. — Вы устали. Вы в горести. Пойдем отсюда.

— Ага, — согласился Дегустатов и увидел тетю Шуру и Александру Евгеньевну, выплывающих из-за кустов.

Тетя Шура несла шипящий самовар, а Александра Евгеньевна — картонный ящик, в котором были чашки, блюдца, пачки с вафлями, сахар-рафинад, чайные ложки и конфеты «Сливочная помадка».

Они шли, широко улыбаясь и всем своим видом стараясь подчеркнуть гостеприимную радость по поводу прибытия столь дорогих гостей.

— Сейчас чайку попьем, — ласковым голосом сказала Александра Евгеньевна.

— Я сам, — предупредил Дегустатов, протягивая руки из окна, чтобы принять самовар.

— Не беспокойтесь, Иван Юрьевич, — сказала Александра Евгеньевна, а тетя Шура даже сделала шаг назад, чтобы не отдавать самовара.

— Давай я тебе помогу, тетя, — предложил Эрик, забрал самовар и, не слушая дальнейших разговоров, прошел на веранду.

Александра Евгеньевна достала из картонного ящика белую скатерть и ловко расстелила ее на бильярдном столе.

— Вот и чайком побалуемся, погреем свои старые кости, — обрадовался старик Ерема, входя на веранду вслед за Эриком. — Сколько лет росинки в рот не брал.

— Воздерживаетесь? — спросил Эрик.

— Ага, — согласился старик с непонятным словом.

Из коридора вышла, уже в кокошнике, царевна Леночка в сопровождении княгини Пустовойт. Глаза ее распухли от слез. Потом потянулись стражники и слуги. Столпились вокруг бильярдного стола, глядя с жадностью, как тетя Шура с Александрой Евгеньевной расставляют чашки и распаковывают пачки с вафлями. Старик Ерема даже взял кусок обертки, помял в руках и сказал для всеобщего сведения:

— Такое я встречал. Пергамен зовется, привозят из заморских стран. Книги писать.

Эрик женщинам не помогал. Стоял, не снимая каски, и глазел на царевну. Царевна смущалась и отводила глаза.

— Проголодались? — пожалела ее тетя Шура. — Такая молоденькая, а уже на кочевом образе жизни.

— На кочевом образе язычники, — произнес строго дед Ерема, — а мы в Бога веруем. Мы оседлые.

— Бога нет, — сообщил Эрик.

— Куда же это мы попали? — сказала в сердцах княгиня Пустовойт. — Хоть обратно в пещеру.

— Проживем, проживем как-нибудь, — поддержал ее молодой стражник. — Как раньше жили, так и проживем. Другого богатыря ждать будем. Настоящего.

— А может, теперь настоящих и не осталось? — спросил на это старик Ерема и покосился на Эрика с надеждой.

Старика мучил прострел, и он готов был на любую интригу, только бы не возвращаться в сырость.

Эрик слушал этот удивительный разговор, никак не понятный в устах московских киноартистов, и в нем бурлили подозрения. Про тетю Шуру и Александру Евгеньевну говорить не приходится. Они застыли у стола, забыв, что пора разливать чай, и только хлопали газами.

Царевна выслушала мнение придворных и снова заплакала.

— Не могу я назад идти, — говорила она. — Неужели это непонятно? Я же обручена. С Иваном обручена. И нет мне пути назад. Что я, девка, что ли, гулящая?

Царевна закрылась платочком. Эрик думал о том, что ни автобуса, ни кинокамер, ни прожекторов — ничего такого он не видел. И сколько времени, скажите вы мне, можно ходить в театральной одежде, не переодеваясь?

— Остается мне одно, — продолжала царевна сквозь слезы, — найти берег покруче и с него в реку кинуться. А вы уж как хотите. Вы свободны. Всем волю даю.

— Такая молоденькая, а так убивается, — посочувствовала тетя Шура, которая была женщина добрая и отзывчивая. — Не иначе как у наших дорогих товарищей случилась неприятность.

— Слышишь, Шура, Иван Юрьевич на ней жениться обещал и обманул, — сказала Александра Евгеньевна.

— Как же он мог? — возмутилась тетя Шура. — У него жена неразведенная в Архангельске живет.

— Чего? — возопил дед Ерема. — Жена, говоришь?

— Кстати, где он сам? — спросил Эрик, еще не разобравшийся в своих чувствах, но кипящий желанием сначала помочь прекрасной девушке, а потом уж разбираться.

— Да, где он? — поддержала княгиня Пустовойт.

— Где он?! — вскричал старик Ерема. — Где обманщик?! Целовал, а сам женатый!

Толкаясь в узких дверях и забыв о чае, все бросились обратно в коридор. И остановились как вкопанные. Перед распахнутой дверью в комнату, где хранился сундук с невестиным приданым, лежал связанный стражник с кляпом во рту. Он бешено вращал глазами и корчился как червяк.

Комната была пуста. Ни сундука, ни Дегустатова.

— Может, он где-нибудь еще? — предположила тетя Шура, понявшая, что гостей обокрали, но болевшая за репутацию дома отдыха.

— Дегустатов! — крикнул Эрик.

И в ответ по асфальтовой дорожке у окна грянули копыта, из-под них брызнули искры до сосновых вершин, и черный конь, взмахнув длинным хвостом, рванул с места к темнеющему лесу. На коне сидел Дегустатов, под мышкой тяжелый сундук, а сзади, обхватив его живот гладкими руками, Анфиса.

— Спелись, — сказал стражник.

— Держи вора! — воскликнула княгиня Пустовойт, а мудрый старик Ерема ответил на это скорбно:

— Не догонишь. Это же Ветерок. Конь Ветерок, волшебное животное. Ни одна тварь на свете его не обгонит.

— Значит, Иван мое кольцо украл?

— Он самый, больше некому. Конь Ветерок только хозяина кольца слушается.

— Значит, он меня во сне, еще не поцеловавши, обокрал? — настаивала царевна.

— Так, Елена, так, — повторил старик.

Тут терпению Эрика пришел конец. Он встал в дверях и произнес громко:

— Вы вовсе не те, за кого себя выдаете. Никакая вы не киногруппа. Рассказывайте, кто вы на самом деле, почему здесь оказались. Тогда примем меры.

— Достойный разговор, — сказала Александра Евгеньевна. — Давно по Дегустатову Уголовный кодекс плачет.

— Мы себя ни за кого не выдаем, — ответил старик Ерема. — Не то что ваш друг Иван Юрьевич.

— Не друг он нам, — поправил Эрик. — Попрошу перейти к делу.

В Эрике появились серьезность и собранность, как на пожаре. Впереди языки пламени, опасность для жизни, в руках лестница, и надо приставить ее к многоэтажному зданию и лезть наверх, спасать женщин, стариков и детей.

— Так вот, — сказал старик, оценив серьезный вид отрока в золотом шлеме. — Мы родом из тридевятого царства, тридесятого государства. Случилось так, что на рождение царевны Алены вредная колдунья, Анфисина притом двоюродная бабушка, приглашения не получила. И поклялась она страшной клятвой нашу царевну со света свести. Но другая колдунья, близкая нашему царю, царство ему небесное, на это так сказала: «Не будет смерти Алене прекрасной при ее совершеннолетии, а заснет она глубоким сном, и спасет ее один рыцарь, который полюбит ее навечно, поцелует в хрустальном гробу и разбудит. Ее и всех придворных людей».

— Спящая царевна! — воскликнула Александра Евгеньевна.

— Она самая, — согласился старик Ерема. — А ты откуда знаешь?

— Так о вашем приключении сохранилась память в художественной литературе.

— И в устном творчестве, — добавил Эрик, не сводя глаз со Спящей царевны.

«Алена, — шептали беззвучно его губы, — Аленушка». И царевна, хоть момент был очень тревожный, на взгляд ответила и потупилась.

— О вас, — продолжала Александра Евгеньевна, — множество сказок написано. Фильм снят. И даже мультипликация, про иностранный вариант. С гномами.

— Такого не знаем, — сказал старик. — Значит, заснули мы, как и было приказано, в день Леночкина совершеннолетия. Что дальше было — не помним. Дракон нас охранял, чтобы случайный человек не польстился на наше беспомощное состояние. Потом, видно, пещера заросла, пути к ней потерялись, и дракон помер. Так и случилось — проснулись мы от постороннего присутствия. Видим — незнакомый витязь в странной одежде нашу царевну в губы целует. Значит, кончилось наше затворничество и будет свадьба.

— Конечно, — подтвердила Александра Евгеньевна. — Как сейчас помню. Потом была свадьба, и сказке конец.

— Да не сказка это, — ответила царевна, сморщив носик. — Я в самом деле все эти годы в хрустальном гробу пролежала. На пуховой перине.

— Мы поверили, пошли за вашим Иваном Юрьевичем. Он нас сюда привел, а дальше сами знаете.

— Он про вас сказал, что вы артисты.

— Кто-кто?

— Артисты.

— Таких не знаем. Ошибся он.

— Ряженые, — подсказал Эрик. — Так раньше назывались скоморохи.

— Да за такое… За такое… — У старика слов не нашлось, и он сплюнул на пол в негодовании.

— Я чистых голубых кровей, — топнула ножкой царевна и посмотрела на Эрика.

— Это нам все равно, — заметила тетя Шура, которая до этого молчала. — Нам бы человек был хороший, не жулик.

— Тоже бывает, — согласился старик Ерема. — А все-таки царевна.

— Царевна, — вздохнула Александра Евгеньевна. — Люди на Луну летают, реки от химии спасают, телевизор смотрят, а тут на тебе, царевна…

— Ладно, потом разберемся, — сказал Эрик. — Помочь надо.

— Нет, — ответил старик Ерема. — Помочь ничем нельзя. Ветерка не догнать. Они сейчас в другое царство ускакали.

— До другого царства не доскакать, — ответил Эрик, улыбнувшись. — До другого царства много дней скакать. Да и границу ему на коне не переехать.

— Стража? — спросил с надеждой Ерема.

— Пограничники. Пошли позвоним в город.

— В колокола звонить будет, — объяснил старик остальным. — Народ поднимать.

— Нет, — возразил Эрик. — Я своему начальнику позвоню. Может, придумаем что. Есть у меня одна идея.

— Брандмейстеру? Молдаванину?

Память у старика была хорошая.

— Ему самому.

— Зачем ему? — удивилась тетя Шура. — В милицию звонить надо.

— В милиции не поверят. Что я им, сказку о Спящей царевне по телефону расскажу? Товарищи, скажу, в сказке возникли осложнения?

— А начальнику?

— Начальнику я знаю, что сказать.

Эрик оставил зареванную царевну с ее обслугой в домике, приказал стражникам никого близко не подпускать: чуть что — в топоры. Им придал для усиления Александру Евгеньевну. И поспешил в главный корпус. Тетя Шура и старик Ерема отправились за ним.

День клонился к вечеру. Небо загустело, тени просвечивали золотом, и в воздухе стояла удивительная прозрачность, так что за несколько километров долетел гудок электрички.

— Знаю, куда он поскакал, — сообщил Эрик. — К железнодорожной станции. К Дальнебродной.

— Очень возможно, — согласилась тетя Шура.

— И еще неизвестно, когда поезд. Далеко не каждый в Дальнебродной останавливается.

Старик Ерема не вмешивался в разговор, а представлял себе в воображении железную дорогу — накатанную, блестящую, с неглубокими сверкающими колеями, и была она знаком страшного богатства и могущества этих людей. Ему нравилась деловитость отрока в золотом шлеме и внушала некоторые надежды. Но, конечно, больше всего он рассчитывал на помощь князя Брандмейстера. Если Брандмейстер не поможет, то страшный позор обрушится на царский род, вымерший почти начисто много веков назад.

В дежурке стоял серый телефон. Эрик снял трубку.

— Девушка, мне ноль-один. Пожарную.

Ерема присел на просиженный диван. На стене висели листки с буквами и картинки, но икон в красном углу не оказалось. Вместо икон обнаружилась картинка «Мойте руки перед едой». Там же была изображена страшная муха, таких крупных старику еще видеть не приходилось. Старик зажмурился. Если у них такие мухи, то какие же коровы?

— Ноль-один, — повторил Эрик. — Срочно.

Старик вытянул ноги в красных сапожках, раскидал по груди седую бороду и глубоко задумался. Поздно проснулись. Что стоило какому-нибудь рыцарю проникнуть в пещеру лет пятьсот назад?

Эрик дозвонился до пожарной команды, обрадовался и сказал дежурному:

— Это я, Эрик. Узнаешь? Докладываю, пожар в доме отдыха на восьмом километре. Одной машины будет достаточно. Небольшую пошли. У нее скорость.

— Влетит тебе от начальства, — сказала тетя Шура.

— Ничего, разберемся. Поймут. У нас в пожарной команде на первом месте гуманность, а стоимость бензина я из зарплаты погашу. Через десять минут здесь будут.

Старик зашевелился на диване, поморгал и спросил:

— Князь Брандмейстер к нам будет?

— Нет, — ответил Эрик. — Будут его славные дружинники. Пойдем к нашим, предупредим. А то испугаются с непривычки.

У второго корпуса были суматоха и мелькание людей.

Княгиня Пустовойт бежала навстречу и причитала:

— Царевна себя жизни лишила! Позора не вынесла.

— При чем тут позор! — воскликнул Эрик. Каска на голове стала тяжелой, и в ногах появилась слабость.

— Не беспокойтесь, товарищи, — сказала из окошка Александра Евгеньевна. — Я ее валерьянкой отпаиваю. Леночка только погрозилась повеситься, поясок сняла, в комнатку к себе побежала, да не знала, к чему поясок крепить.

— Я все равно повешусь. Или утоплюсь, — заявила царевна, высовывая встрепанную голову из-под руки Александры Евгеньевны. — Лучше умереть, чем позориться. Мне же теперь ворота дегтем измажут.

Тут она увидела расстроенного Эрика и добавила, глядя на него в упор:

— Потому что я, опозоренная, никому не нужна.

— Вы нам всем нужны! — крикнул Эрик, имея в виду лично себя, и царевна поняла его правильно, а Александра Евгеньевна, глядя в будущее, предупредила:

— Ужасно избалованный подросток. В школе с ней намучаются.

Эрик с ней не согласился, но ничего не сказал.

— Сейчас князь-Брандмейстерова дружина здесь будет, — заявил старик Ерема осведомленным голосом. Потом обернулся к Эрику и спросил: — А стрельцов наших с собой возьмешь?

— Нет, обойдемся. Вы, если хотите, можете с нами поехать.

— Блюсти охрану! — приказал старик твердо стрельцам. — Что, карета будет?

— Будет карета, — согласился Эрик, — красного цвета. И предупреждаю, товарищи, что машина может вам показаться.

В этот момент жуткий вой сирены разнесся по лесу, и, завывая на поворотах, скрипя тормозами, на территорию дома отдыха влетела пожарная машина красного цвета с лестницей поверх кузова, с восьмерыми пожарниками в зеленых касках и брезентовых костюмах.

Нервы древних людей не выдержали. Стрельцы пали ниц, старик зажмурился и бросился наутек, в кусты сирени, а царевна обняла тоненькими ручками обширную талию Александры Евгеньевны и закатила истерику.

Машина затормозила. Пожарники соскочили на землю и приготовились разматывать шланг, сержант вылетел пулей из кабины и по сверкающей каске узнал своего подчиненного.

— Что случилось? — потребовал он. — Где загорание?

— Здравствуйте, Синицын, — проговорил Эрик твердо. — Вы мне верите?

— Верю, — так же твердо ответил сержант, потому что оба они были при исполнении обязанностей.

— Бензин я оплачу и за ложный вызов понесу соответствующее наказание, — сообщил Эрик. — Вот вы видите здесь людей. Они попали сюда нечаянно, не по своей воле. И оказались жертвами злостного обмана. Их обокрал директор дома отдыха Дегустатов. И ускакал на коне с драгоценностями исторического значения и своей сообщницей.

— Дегустатова знаю, — подтвердил сержант. — Встречался в райсовете. Пожарные правила нарушает.

— Он самый, — согласился Эрик. — Дегустатова надо догнать. И отнять украденные вещи.

— Мое приданое, — объяснила, всхлипывая, царевна.

— Ого! — воскликнули пожарники, заметив такую сказочную красоту.

— Да, приданое этой девушки, — сказал Эрик.

— Поможем, — сказали пожарники и, не дожидаясь, что ответит сержант, прыгнули обратно в красную машину.

Сержант еще колебался.

— Помоги, князь Брандмейстер, — взмолился старик Ерема.

— Помогите, добрый витязь, — попросила царевна и добавила, обращаясь к придворным: — Пади! В ноги нашему благодетелю!

И все, кто был во дворе, вновь повалились на землю, стараясь добраться до кирзовых сапог сержанта, чтоб заметнее была мольба.

— Ну что вы, что вы, товарищи, — засмущался сержант. — Наш долг помочь людям, мы и не отказываемся… — Затем деловым голосом приказал: — По машинам! Заводи мотор!.. В какую сторону скрылся злоумышленник?

— К станции Дальнебродной, — ответил Эрик. — Больше некуда.

Подсадили в кабину старика Ерему. Эрик вспрыгнул на подножку — и со страшным ревом пожарная машина умчалась. А царевна, глядя машине вслед, сказала Александре Евгеньевне, к которой уже немного привыкла:

— А все-таки у Эрика самый красивый шлем.

— Молода еще ты, — отрезала Александра Евгеньевна. — Тебе учиться надо.

— Я уже совершеннолетняя, — не согласилась принцесса.

— А учиться царевнам нечему. Мы и так всё знаем.

…Конь Ветерок уже полчаса со сказочной скоростью несся по лесной, почти пустынной дороге, стуча копытами и высекая искры из асфальта. Рука Дегустатова онемела, и пришлось переложить сундук на другую сторону. Ветви деревьев стегали по лицу, и с непривычки ноги выскакивали из стремян, на что конь сердился и ворчал, оборачиваясь:

— Не умеешь — не садился бы. Всю спину мне собьешь.

— Молчи, скотина, — возражала ему Анфиса, которая тесно прижималась к спине Дегустатова, сплетя руки на его круглом гладком животе. — Послушание — вот главная заповедь животного.

— Всему приходит конец, — говорил конь и ёкал селезенкой. — Скоро мое терпение лопнет.

Наконец Дегустатов понял, что больше держать сундук и скакать на лошади он не в силах.

— Тпру, — сказал он, углядев полянку со стогом. — Привал.

Он тяжело соскочил на траву, сделал два неверных шага, не выпуская из рук драгоценного сундука, и рухнул у стога.

Анфиса также сошла и прилегла рядом. Конь Ветерок молча забрал губами клок сена и принялся пережевывать его. Иногда он поводил шелковой спиной, махал хвостом, отгоняя комаров.

— Ну и дела, — произнес он. — Стыдно людям в глаза глядеть.

— Нам бы до станции добраться, — сказал наконец Дегустатов. — Там в поезд. Только нас и видели.

— В другое царство? — спросила Анфиса.

— В другое царство нельзя. Визы нету. Мы в Москве устроимся. Там у меня двоюродный брат проживает. Сундук тяжелый, сволочь, так бы и выкинул.

— Врешь ты, не выкинешь, — сказала Анфиса, которая была женщиной практичной и уже свела в могилу двоих мужей, о чем Дегустатов, разумеется, не знал. — Это теперь мое приданое будет. Хотя я и без приданого хороша.

— Посмотрим, — проговорил Дегустатов. — Открыть бы его, по карманам добро разложить.

— Открыть нельзя, — объяснила Анфиса. — Ключ у княгини Пустовойт хранится. Некогда было взять.

— Ох и попал я в ситуацию, — размышлял Дегустатов. — Но положение, надо признать, было безвыходное. Жениться мне на ней ни к чему. В любом случае я шел или под суд, или под моральное разложение. Ничего, все равно пора профессию менять. Ну скажи, Анфиса, какие могут быть перспективы у директора дома отдыха?

— Да никаких, — согласилась Анфиса, которая раньше не слыхала ни про дома отдыха, ни про перспективы. — Поскачем дальше? А то погоня может объявиться.

Дегустатову было лень подниматься.

— Какая теперь погоня? На чем они нас догонят?

— Меня никто не догонит, — подтвердил со сдержанной гордостью конь Ветерок. — Я скачу быстрее ветра. — Взмахнул большой красивой головой и добавил: — Если, конечно, всадник достойный, а не тюфяк, как ты.

— Ты Ваню не обижай, — вмешалась Анфиса. — Нас теперь ни огонь, ни вода не разлучат. Правда, Ваня?

— Правда. — Дегустатов погладил Анфису по спине. — Мы с тобой такие дела завернем — жутко станет. Дом купим в Переделкине, комнаты сдавать будем.

— Вот, — сказала Анфиса, глядя на коня. — А на тебе воду возить будем.

— В цирк его сдадим за большие деньги.

Издали донесся вой сирены.

— Это что? — спросил конь, навострив уши.

— Это? — Дегустатов поднялся на ноги и подхватил сундук. — Машина едет.

— Погоня?

— Может, мимо.

Но, несмотря на эти свои успокаивающие слова, Дегустатов взобрался в седло, а Анфиса подошла поближе, протянув к нему руку, чтобы он помог взобраться вверх.

Дорога здесь была видна вдаль, и, когда из леса выскочила с ревом пожарная машина и поддала с пригорка, когда замахал руками из кабины старик Ерема, узнавший коня Ветерка, Дегустатовым овладели ужас и отчаяние. Никак он не ждал такой сообразительности от пожарника. Полагал, что, если его враги будут звонить в милицию, там решат — шутят. И с погоней произойдет задержка.

— Гони! — крикнул он Ветерку, позабыв о своей подруге.

— А я как же? — закричала Анфиса, почуяв неладное.

Всю жизнь она бросала других, а ее еще никто бросить не осмеливался.

— Я ж тебе помогала, я ж стрельца по голове туфлей била! Я ж в тебя храбрость вливала!

— Гони! — кричал Дегустатов Ветерку, не слушая женщину.

Ветерок переступил копытами и сказал со вздохом:

— Неудобно как-то получается, Иван Юрьевич. Женщина все-таки.

— Боливар двоих не свезет, — ответил ему Дегустатов строкой из забытого иностранного рассказа. И стукнул каблуками по бокам жеребца.

— Эх, служба проклятая! — выругался конь и поскакал дальше.

Сундучок мешался, толкал в бок, сзади бежала по молодой траве черноволосая женщина шамаханской национальности и проклинала обманщика древними оскорбительными словами. Даже конь вздрагивал. А Дегустатов не слышал. Он мчал к станции Дальнебродной и приговаривал:

— Нас не возьмешь! Живыми не дадимся.

Ветерок, почуяв, что погоня настигает, перешел в карьер. Асфальт прогибался и трескался под мощными копытами.

Пожарная машина неслась вслед, словно горел родильный дом. Сирена выла, колокол звенел, пожарники привстали на сиденьях и торопили шофера.

— Вот разложенец, — сказал строго сержант, — женщину бросил, сообщницу. Ничего ему не дорого.

— Я и говорю, — ответил Эрик.

— Ничего с ней не станется, — вмешался старик Ерема. — Натура у ней преподлая. Если бы не связи, никогда бы ее близко к царевне не подпустили. Вполне возможно, что это она отравленное яблочко Елене подсунула.

Скоро фигурка Анфисы растаяла вдали, а конь, хоть и волшебный, стал понемногу сдавать, так как в машине было более ста лошадиных сил, даже Ветерку не под силу конкурировать.

Впереди за березами возник кирпичный палец водокачки, пошли по сторонам дороги картофельные участки с прошлогодней ботвой и домики поселка. Люди выскакивали в палисадники, смотрели с изумлением, как полный мужчина на вороном красавце-коне удирал от пожарной машины, и делились на болельщиков: одни хотели, чтобы победил всадник, другие болели за пожарную машину.

У самого перрона, куда только что, по редкому совпадению, подошел поезд и остановился на минуту, машина настигла коня, но тот вскочил, повинуясь приказу Дегустатова, на платформу и поскакал, распугивая мирных пассажиров, прямо к железнодорожной кассе.

Пожарная машина затормозила у перрона, и на ходу пожарники соскакивали с нее, разбегаясь цепочкой, чтобы вору никуда не скрыться. Да и Дегустатов уже понял, что билет покупать некогда.

— Стой! — крикнул он коню, и тот замер. Да так резко, хитрец, что Дегустатов перелетел через голову и покатился по платформе, по затоптанным доскам. Но сундучка не выпустил.

Пока он поднимался, потерял секунды, и за эти секунды высокий молодой человек в сверкающей медной пожарной каске и джинсах, первым соскочивший с машины, оказался совсем рядом и отрезал Дегустатову путь к вагонной двери.

Вид у того был ужасен. Дегустатов был доведен до крайности. Он крикнул, испугав пассажиров и заставив остановиться железнодорожного милиционера, который надвигался, свисток у губ, к месту происшествия:

— Меч-кладенец быстро!

Ветерок тряхнул головой, не хотел подчиняться, но пришлось. Правда, пошел на хитрость, может даже решившую исход дела. Он вложил меч-кладенец в ту же руку Дегустатова, под мышкой которой находился заветный сундук с приданым. Сундук выпал.

Поезд в этот момент уже тронулся. Дегустатов неловко взмахнул тяжелым мечом, стараясь в то же время подобрать сундучок и поспеть к поезду.

— Отойди, убьет! — крикнул старик Эрику. — Меч-кладенец сам собой наводится!

Но Эрик не обратил никакого внимания и бросился к Дегустатову. Тому было поздно прыгать на поезд, и он толкнул мечом в Эрика. Меч своим хищным концом потянулся прямо к сердцу пожарника. И в этот момент сержант с помощниками, успевшими размотать шланг, пустили в Дегустатова сильную струю холодной воды. Меч, так и не достав до сердца Эрика, выпал из руки директора, ударил по сундучку и раскроил его надвое…

Когда ехали обратно в дом отдыха, Дегустатов сидел смирно, оправдывался и сваливал вину на Анфису. Конь Ветерок трусил рядом с пожарной машиной, заглядывал внутрь и поводил глазом, когда пожарники расхваливали его стать и масть.

Эрик разложил на свободной скамье приданое из сундука. Там были две простыни из тонкого голландского полотна, ночная рубашка из настоящего китайского шелка, стеклянный стакан, которому, как объяснил Ерема, цены в сказочном древнем царстве не было. И разные другие вещи музейного значения, нужные девушке царских кровей на первое время в замужестве.

Дегустатов, когда замолкал в своих оправданиях, смотрел на вещи с ненавистью, потому что получалось — страдал он понапрасну.

Подобрали Анфису. Она сидела, пригорюнившись, у дороги. Как только Анфиса забралась в машину, она принялась корить Дегустатова, и они сильно поссорились.

А конь громко ржал, заглядывая внутрь, и пожарники говорили:

— Жеребец, а все понимает.

Когда доехали до дома отдыха, пожарники уже знали всю историю с самого начала и задавали много вопросов про древнюю жизнь, и, если дед Ерема чего забыл или не знал, конь Ветерок приходил на помощь — он многое повидал на своем веку.

С длинным гудком машина въехала на территорию дома отдыха.

— Эй, есть кто живой? — громко спросил конь Ветерок, обогнавший машину, чтобы первому сообщить приятные новости. — Выходи! Победа!

И встреча была радостной и веселой.

Потом пили чай, решали вопросы будущего. И царевна задала вопрос старику Ереме:

— Теперь мне можно замуж за Эрика?

Эрик покраснел, а Александра Евгеньевна строго произнесла:

— Без глупостей, Леночка. Рано тебе об этом думать.

— Здесь порядки строгие, — сказал старик Ерема. — Придется тебе сначала научиться грамоте и счету.

Дверь открылась, вошли директор музея и несколько краеведов.

— Где здесь выходцы из прошлого? — спросил директор.

Как его узнать

Над городом Великий Гусляр гремели громкоговорители, исполняя жизнерадостные песни. Солнце прорывалось сквозь облака. Пионеры в белых рубашонках пробегали туда и сюда. Горожане потоками текли под транспарантами и лозунгами, натянутыми поперек улиц. Автобусы из-под приезжих гостей выстроились в ряд на площади, где раньше стояли торговые ряды, а теперь сквер и покрытый брезентом памятник землепроходцам. Сегодня, в день семисотпятидесятилетия города, памятник будет торжественно открыт.

Жильцы дома шестнадцать сидели во дворе вокруг стола, расшатанного игрой в домино, поджидали, пока жены кончат прихорашиваться, беседовали о прошлом и настоящем.

Корнелий Удалов, в белой рубашке и синем галстуке, причесанный на косой пробор, чтобы прикрыть лысину, оспаривал мнение Погосяна, что есть города лучше Гусляра.

— Например, Ереван, — говорил Погосян. — Две тысячи лет! Три тысячи лет! Пять тысяч лет на одном месте!

— Не в цифрах дело, — возражал Удалов. — Иван Грозный чуть было сюда столицу из Москвы не перевел.

— Неглупый человек был, — упорствовал Погосян. — Передумал.

— Опричники помешали.

— Я и говорю — разве опричники глупые были?

— Трудно с тобой разговаривать, — сознался Удалов. — Плохой ты патриот нашего родного города.

Старик Ложкин, в черном костюме, грудь в медалях и значках, согласился с Удаловым. Он обвел рукой вокруг и сказал:

— Недаром наши предки назвали Гусляр Великим.

— Сами жили, сами и назвали. Ереван никто великим не называл. Зачем называть? Каждая собака знает, — нашелся Погосян.

Разговор перешел на частности. Саша Грубин, который по случаю праздника причесался и побрился, слушал их, слушал и наконец вроде бы без отношения к разговору сказал:

— А славно бы заснуть и проснуться через двести лет. И поглядеть на наш Гусляр в отдаленном будущем.

Соседи прервали спор, подумали и согласились с Грубиным.

— С другой стороны, — добавил Удалов, — на двести лет назад тоже неплохо.

— Бери уж все семьсот, — сказал на это Василь Васильич. — Прибыл в древность, вокруг люди с копьями и стрелами, платят налоги древнему городу Киеву.

— Или татаро-монгольским захватчикам, — поправил Ложкин.

— Пускай захватчикам. Медведи вокруг бродят, олени, кабаны, бой-туры. Самогон из меда гонят.

— Так бы тебе и дали попробовать медового самогона, — возразил Грубин. — Они бы тебя сразу узнали.

— Как? — удивился Василь Васильич.

Все засмеялись, а Ложкин ответил:

— По одежде бы узнали. И по акценту. Они же на другом языке говорили, на древнеславянском.

— И вместо меда получил бы мечом по шее, — подытожил Грубин.

— Ладно, ладно! — не сдался Василь Васильич. — Неужели полагаете, что я к ним без подготовки отправлюсь? Сначала я в Академию наук. Дайте, скажу, мне консультантов по древнеславянскому языку. Подчитаем, подработаем. Выдадут мне также из музея форму одежды. Тогда не отличат.

Василь Васильичу не поверили. Заговорили о путешествиях во времени. Кое-кто читал об этом в фантастической литературе. Кое-кто не читал, но слышал.

Вдруг Удалова посетила интересная идея.

— Пройдет каких-нибудь сто лет, — сказал он, — и станет такое путешествие обычной возможностью. Ведь для науки нет никаких преград. Туристы будут ездить, ученые, возникнет массовое передвижение, жизнь пойдет настолько интересная, что нам даже не снилось. Нужно, допустим, школьникам узнать, как жили в Древнем Египте. Учитель нажимает на кнопку — и вот мы уже в гостях у царицы Клеопатры. Изучайте, дети, наше тяжелое прошлое.

— Вполне вероятно, — ответил Ложкин. — Только надо будет строго соблюдать правила движения. Я читал, что происходит, если нарушишь. Однажды в мезозойскую эру бабочку задавили, а в результате в Америке не того президента выбрали.

Помолчали. Подумали. Потом Грубин сказал:

— Это не вызывает сомнений. Если бы таких правил не соблюдали, то мы этих гостей из будущего уже не раз бы встречали. Как ни маскируйся, натура выдаст. Воспитание подведет, незнание какой-то мелочи, которая всем остальным известна. Откуда ему, к примеру, знать, какое место занимает наша команда в первенстве области по футболу?

— Шестое, — ответили хором Погосян, Удалов и Василь Васильич.

— Вот видите, — обрадовался Грубин. — Вас не поймаешь. А он бы не знал, потому что уже через сто лет соответствующие документы будут потеряны.

— И я не знаю, — сказал Ложкин. — Я даже не знаю, кто первое занимает.

— Сердобольский «Металлист», — пояснили Погосян, Удалов и Василь Васильич.

— А я не знаю, — упорствовал Ложкин. — Я, значит, тоже путешественник во времени?

— Может быть, — сказал Погосян и посмотрел на Ложкина сурово. — Никому в этих вопросах доверять нельзя.

— Не беспокойся, Ложкин, — вмешался добрый Грубин. — Мы тебя знаем. В случае подтвердим где надо.

— Если кто не наш человек, так это жена погосяновская, Берта, — сказал на это Удалов. — Вчера моего Максимку за ухо драла. Свой человек так делать не будет.

— За дело, — сказал Погосян. — Стекло разбил. Не будет хулиганить.

— Если бы я пришельца из будущего встретил, — сказал Грубин, — я бы ему сразу задал два-три вопроса.

— Не видать тебе пришельца, — сказал Погосян. — Что может заинтересовать культурного человека в нашем городишке?

— Какое заблуждение! — воскликнул Ложкин. — На сегодняшний день наш город представляет общесоюзный интерес. С одной стороны, семьсот пятьдесят лет. С другой — открытие памятника, то есть отдали должное нашему славному прошлому. Гости со всех сторон. По радио из Москвы передавали. Я бы на месте потомков не сомневался, куда устроить экскурсию.

— Корнелий! — позвала из окна Ксения Удалова. — Мы готовы. Плащ брать будешь?

— Не буду.

— Дождя не намечается, — сказал старик Ложкин. — Я в газете читал. Там же написано, что писатель Пацхверия на торжество прибыл. С Камчатки делегация. Ткачиха Федорова-Давыдова. Ждут одного космонавта, но фамилию пока не сообщают. Это не считая туристов.

— Подумаешь, — сказал презрительно Погосян, чтобы оставить за собой последнее слово. В действительности он был пламенным патриотом Великого Гусляра, но об этом знали только его родственники в Ереване.

Старуха Ложкина спустилась во двор и спросила:

— Вечно будем прохлаждаться? Без нас начнут.

— Иду, чижик, — ответил Ложкин. — Мы тут беседу провели.

Они вышли со двора первыми. За ними потянулись остальные. Соседи сразу забыли о разговоре, лишь у Удалова он не шел из головы. И настолько его поразила возможность встретить на улице гостя из будущего, что он начал с подозрением приглядываться к людям. И в людях обнаруживал странные черты, которых раньше не замечал и которые могли указывать на чужеродность, на маскировку.

Шел навстречу провизор Савич с женой, директором универмага. Казалось бы, давно знает Удалов Савичей, но сегодня лысина Савича блестела не по-нашему, и как-то неестественно держал он жену под руку. Может, Савича заслали? Но тут же Удалов сказал себе: нет. Вряд ли из-за одного праздника им стоило направлять резидента в Великий Гусляр. Ведь если Савича не подменили, то Удалов знает его лет двадцать. Подумав так, Удалов сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответили Савичи.

Прошли четыре физкультурника в голубой одежде. Физкультурники спешили на парад. Удалов понял, что гость из будущего может укрыться среди физкультурников и тогда его трудно будет отыскать. Потом отбросил эту мысль. Сложно будет им в будущем подыскать такой костюм. А все настоящие костюмы на учете.

С каждым шагом Удалов все более убеждался — пришелец из будущего проник в Гусляр. И необходимо его отыскать, побеседовать по душам. Подумать только, никто до Удалова не выходил на улицу с целью обнаружить путешественника во времени среди самых обычных людей. А новый, хоть и простой, подход к проблеме может таить в себе открытие.

— Что с тобой, Корнелий? — спросила Ксения. — Ты чего отстаешь?

Корнелий посмотрел новыми глазами на Ксению и сына Максимку.

В них сомневаться вроде бы не приходилось. С ними все в порядке. Но Удалов ощутил, что между ним и семьей вырастает стена отчуждения. Мужчина, имеющий перед собой возвышенную цель, вынужден отдалиться от обыденных забот и интересов. На всякий случай Удалов спросил жену:

— Ксюша, ты не знаешь случайно, какое место занимает наша команда в первенстве области по футболу?

— Спятил, — сказала уверенно Ксения.

— Шестое, папа, а что? — поинтересовался шустрый сын Максимка.

— Молодец, сынок, — одобрил Корнелий. И устыдился своих сомнений.

— Все-таки что с тобой происходит? — спросила Ксения.

— Я думаю, — сказал Удалов.

— Что-то я за тобой этого давно не замечала, — ответила Ксения. — Под ноги смотри, спотыкнешься.

На краю площади стояли киоски с прохладительными напитками и сигаретами. Свежесколоченная трибуна возвышалась перед памятником, покрытым брезентом. Ксения задержалась, увидев Раису Семеновну, лечащего врача. Ей захотелось в неофициальной обстановке посоветоваться о последних анализах. Раиса Семеновна обиженно щурилась под очками, но на вопросы отвечала, потому что была связана клятвой Гиппократа. Удалов, пока суд да дело, купил бутылку пива и сел за столик с верхом из голубого пластика. Столики эти, вынесенные из столовой, образовали кафе на открытом воздухе.

За столиком сидели два шофера из автобусов, на которых приехали туристы. Шоферы ругали какого-то старшину на сто десятом километре. Удалов угостил шоферов сигаретами и тоже немного поругал старшину, которого в глаза не видел.

Но лишь малая часть сознания Удалова была занята беседой с шоферами. Глаза рыскали по площади, перескакивая с одной группы людей на другую, потому что времени терять было нельзя. Упустишь пришельца сегодня — никогда больше не поймаешь.

В проходе между столиками возник немолодой мужчина. Он держал в руке бутылку и стакан, двигался неуверенно, не мог найти, куда сесть. Что-то острое кольнуло Удалова в сердце. Шестое, седьмое, восьмое чувства приказали ему: «Удалов, спокойно, это он».

— Садись к нам, — будто угадав мысли Удалова, сказал один из шоферов, которого звали Колей.

— Сердечно благодарю, — ответил с расстановкой мужчина и опустился на стул рядом с Удаловым.

И тут же маленькая, ничтожная, незаметная для других деталь бросилась Корнелию в глаза. Мужчина, садясь, не подтянул брюк, как делает каждый человек, хранящий на брюках складку.

Лицо мужчины было слишком обычным. Не гладкое и не морщинистое. Словно маска. Под мышкой у мужчины был черный потрескавшийся портфель с медным замочком. Из портфеля торчал рукав красного свитера или кофты. Брюки были коротковаты, будто достались не по размеру. А между верхом высоких ботинок и низом штанин проглядывали клетчатые носки. Глаза прятались за дымчатыми очками.

Мужчина мог оказаться единственным шансом Удалова. Корнелий смотрел на его обычные бритые щеки и ждал: что скажет пришелец? Ведь не обратишься к человеку с вопросом: «Вы из какого века нашей эры?»

Турист пил пиво маленькими глотками и молчал.

— Ну как пиво? — спросил его шофер Коля.

— Гуслярское «Жигулевское», — добавил Удалов. — С дореволюционных времен известно.

— Знаю, — ответил коротко мужчина и улыбнулся застенчиво. — Давно собирался попробовать.

— А вы откуда будете? — спросил шофер Коля.

— Из Москвы. Специально приехал.

«Правильно, — подумал Удалов. — Вологду ему опасно упоминать. Могут найтись свидетели. А Москва большая».

— Едут же люди, — сказал шофер постарше. — Что вам, в Москве своих памятников мало?

«Молодец, — подумал Удалов о шофере. — Играет на руку».

— Памятники бывают разные, товарищ, — объяснил мужчина. — Я много лет изучаю историю русского Севера, освоение Урала и Сибири. Этот памятник говорит о многом. Я давно ждал его открытия. Но никак раньше выбраться не удавалось.

— А выбрались бы — памятника не увидели бы.

Но путешественника во времени нелегко было застать врасплох. Он ответил сразу и почти без акцента:

— Я бы и раньше увидел памятник, потому что его должны были установить много лет назад. Так что в моем воображении он уже существовал.

— Увлеченность — дело хорошее, — сказал старший шофер. — Я пойду еще пива возьму. Наша группа здесь на ночь останется. Так что старшина нипочем.

— Спасибо, мне больше пива не надо, — отказался пришелец, но по глазам шофера понял, что намерения у них твердые, и достал из кармана десятку.

Он еще только сунул руку в карман, а Удалов уже знал, какой будет эта десятка — новенькой, без единой морщинки. А если взять бумагу на анализ, окажется, что изготовлена она не сегодня, а послезавтра.

Шофер денег с путешественника во времени, разумеется, не взял, принес полдюжины бутылок, и пришлось путешественнику, когда пиво кончилось, сходить к киоску и принести еще четыре бутылки.

— Ну и как? — спросил Удалов, когда, покачиваясь от выпитого, мужчина вернулся к столику. — Продавщица ничего не заметила?

— А что она должна была заметить? — Мужчина вперился в Удалова пронзительными глазами из-под очков.

Удалов смешался.

— Я так, — сказал он. — Пошутил.

— На какую тему вы изволили шутить?

«Ну и характер у этих людей будущего», — подумал про себя Удалов, но вслух ничего не высказал, а отшутился:

— Анекдот такой есть. Будто решили двое фальшивые деньги делать. Сделали четырехрублевую бумажку. Думали, где бы разменять, пошли к соседу. Он им и дал взамен две бумажки по два рубля.

Никто не засмеялся. Только шофер постарше спросил:

— Разве по четыре рубля бумажки бывают?

— Нет, — твердо ответил путешественник во времени. — Я точно знаю, что советское казначейство не выпускало и не выпускает купюр по два и четыре рубля.

— За здоровье министра финансов! — предложил Коля. — Чтоб он и дальше нас не путал, выдавал зарплату десятками.

— Новенькими, — вставил Удалов.

— Нам что новенькими, что старенькими, — ответил Коля.

— Ах вот вы о чем? — сообразил мужчина. — У меня новеньких бумажек много. Перед отъездом премию получил.

Он вынул из кармана пачку денег. Бумажек двадцать, свежих, блестящих.

— Мне вот такими выдали.

— Где? — быстро проговорил Удалов.

Но ответить помешали шоферы.

— Чего к человеку привязался? — спросил Коля. — Где надо, там и выдали. Не наше дело.

Пришелец из будущего смотрел на Удалова с неприязнью, хмурился. Разоблачения ему не нравились. «Ничего, припрем тебя к стенке, — думал Удалов. — Найдем аргументы».

На трибуне перед памятником появились руководители города и почетные гости. Товарищ Батыев подошел к микрофону. Люди прислушались.

— Я пойду. Спасибо, — поднялся пришелец.

— Я с вами, — сказал Удалов.

— Обойдусь без вашей компании, — ответил мужчина, блеснул очками и стал бочком, как краб, протискиваться поближе к трибуне.

— Отстань ты от него, — сказал шофер Коля. — Пускай себе гуляет.

— Надо, — отрезал Удалов. — Не наш он человек.

И тут же пожалел, что проговорился. Шоферы сразу заинтересовались.

— В каком смысле не наш? — спросил старший. — Ты, брат, не темни, откройся.

— Есть у меня подозрения, — сказал Удалов и нырнул в толпу вслед за пришельцем. В голове ощущался звон от выпитого пива, хотелось прилечь на травку, но сделать этого было нельзя, потому что до полного разоблачения оставался один шаг.

— Корнелий! — крикнула Ксения, разглядев в толпе его лысину. — Ты куда?

К счастью, товарищ Батыев взмахнул рукой, грянул духовой оркестр, рухнул брезент, обнаружив под собой бронзовую фигуру землепроходца.

Удалов ввинчивался в толпу, стараясь не потерять направления, в котором скрылся упрямый гость из будущего.

И вдруг Удалов уперся в спину пришельца. Тот не заметил приближения преследователя, потому что был занят. Записывал сведения в книжечку. Удалов деликатно ждал, пока мужчина кончит записывать, потому что бежать тому было некуда.

Наконец начались речи, пришелец спрятал книжечку в портфель, и тут Удалов легонько тронул его за плечо.

— Вы здесь? — удивился мужчина. — Что вам нужно?

— Чтобы вы во всем сознались, — прямо сказал Удалов.

— Вы меня удивляете, — ответил пришелец и попытался углубиться в толпу.

Но Удалов крепко держал его за полу пиджака.

— Поймите, — объяснил Удалов. — Вы там должны быть гуманными и разумными. Так что раз попался, поговорим.

— С чего вы решили, что мы там гуманные и разумные? — удивился пришелец. — Где вы об этом прочитали?

— Предполагаю, — ответил Удалов. — Иначе нету смысла жить на свете.

— Благородный образ мыслей, — согласился пришелец. — Но ко мне это не относится. Я эгоистичный человек, проживший без пользы большую часть жизни, любящий деньги и не любящий собственную жену. Уверяю вас, это чистая правда.

— Ладно, ладно, везде бывают моральные уроды. В порядке исключения, — сказал Удалов. — Хотел бы я к вам приехать.

— Ну и приезжайте.

— Ну и приеду.

— Поселиться? — спросил пришелец.

— Да. Или на время.

— Многие хотят, — сказал пришелец.

Произошла пауза. Удалову хотелось еще что-нибудь сказать, проявить гостеприимство, наладить отношения.

— А у нас здесь тоже места хорошие, — сказал Удалов. — Окрестности просто изумительные. Лес, холмы, охота на тетерева.

— Охота — жестокое занятие, — сказал гость из будущего. — Животных надо охранять, стремиться к пониманию, а не истреблять.

— Правильно, — поддержал его Удалов, который на прошлой неделе собрался было на охоту, да проспал, без него охотники ушли. — Совершенно с вами согласен. Вот только если с удочкой посидеть…

— А какая разница? — строго спросил пришелец. — Рыбе разве не хочется жить?

— Ой как хочется, — ответил Удалов.

Наступила пауза. Контакт не получался. Мужчина рассеянно прислушивался к речам и поводил взглядом вокруг, будто разыскивал в толпе разреженность, хотелось сбежать.

— Но многие порядочные люди, — нашелся наконец Удалов, — были страстными охотниками. Возьмите, к примеру, Тургенева. Это писатель прошлого века, автор книги «Записки охотника».

— Читал, — сказал пришелец. — И все-таки хладнокровное убийство живого существа аморально.

— Верующий он, что ли? — раздался голос за спиной Удалова.

Обернувшись, Удалов увидел шофера Колю, который, движимый любопытством и желанием помочь Корнелию в охоте на постороннего человека, пробился к трибуне и слышал весь разговор.

Пришелец блеснул очками на Колю и сказал с обидой:

— Если вы хотите узнать, есть ли у меня идеалы, отвечу, что нет.

— Сам, наверное, свиную отбивную уважает, — сказал Коля Удалову, достал пачку «Беломора», закурил. — А возражает против животноводства.

Бороться с двумя соперниками зараз пришельцу из будущего было не под силу. Он извернулся с ловкостью, неожиданной для такого пожилого человека, проскочил под локтем у соседа и замелькал в толпе, удаляясь к краю площади. Удалов рванулся было за ним, но шофер Коля, перебравший пива, пыхнул дымом в лицо Корнелию и потребовал:

— Ты не крути, не рвись за человеком. Ты лучше объясни, что в нем такого? Я сам чувствую — не то, а сформулировать не могу.

— Да это так, личное, — попытался уйти от ответа Удалов.

— Нет, не пойдет, — ответил Коля. — Выкладывай.

Он крепко держал Удалова за грудки, люди вокруг стали оглядываться, и тогда, опасаясь скандала, Удалов сказал:

— Выйдем отсюда.

— Выйдем, — согласился Коля.

Они выбрались из толпы. Пиво булькало в голове.

Пришельца не было видно. Погоня за человеком из будущего не удалась. И Удалов, взяв у Коли папиросу, рассказал ему честно, как на духу, о своих подозрениях.

Коля оказался неглупым парнем. Он основную идею понял, хотя отнесся к ней критически. Возражения у него были, как у Погосяна:

— С чего это из будущего являться в Гусляр, хоть и в праздник?

— Ничего не понимаешь, — сказал Удалов, прислоняясь к широкой, чуть пахнущей бензином груди шофера. — Хоть ты мне и друг, но не понимаешь, какой мы с тобой сегодня шанс упустили. Мы бы у него все узнали.

Коля посмотрел на Удалова сочувственно, столкнул на затылок эстонскую восьмиугольную фуражку, сплюнул окурок и произнес:

— А ты, друг, не расстраивайся. Если нужно, твой Коля всегда кого надо к стенке прижмет. Он тебя обидел? Обидел, не возражай. Мы его найдем и припрем. Ты только Николаю скажи, и припрем. Пошли поймаем этого шпиона.

Друг Николай шел впереди не очень уверенными широкими шагами. Удалов семенил сзади и бормотал:

— Ты не так понял, Коля. Он меня не обидел. С ним так нельзя.

— Не отставай, — сказал Коля. — Его давно разыскивают. В книжечку записывал, а мяса не ест. Сейчас мы у него все узнаем. Не отвертится.

Пришелец из будущего убежал к реке, к большому собору. Там присел на зеленую скамейку в сквере и снова раскрыл записную книжку. Отсюда площадь была не видна, лишь глухой гул и отдельные слова ораторов, усиленные динамиками, доносились до кустов. Пришелец чувствовал себя в безопасности. Но непрямой путь, наугад выбранный Колей и Удаловым, привел их в скверик. Именно к этой скамейке.

При виде преследователей пришелец затолкал в карман записную книжку, подхватил портфель и хотел было бежать. Но Коля узнал его.

— Стой! — крикнул он. — Руки вверх! Не пытайся от нас скрыться!

— И не подумаю, — ответил с достоинством пришелец. — Если вам нужны деньги, возьмите, сколько нужно. У меня скромные запросы.

Он попытался вытащить свои новенькие червонцы, но Удалов жестом остановил его.

— Мы не грабители. Вы не так поняли.

— Мы не грабители, — сказал Коля. — От нас не откупишься. Мы тебя раскололи. Ты к нам из будущего явился. Сознавайся.

Удалов взглянул на Колю с укоризной. Прямота могла все испортить.

— Это неправда, — возразил пришелец. — Вы этого никогда не докажете.

— А нам доказывать не надо, — сказал Коля. — Сейчас тебя осмотрим и найдем при тебе фальшивые документы.

— У меня нет с собой документов. Они в гостинице остались.

— Они с собой документов не берут, — согласился Удалов. — Это вполне даже разумно. А может, тогда и не будет документов.

— Все? — спросил пришелец. — Я могу идти?

— Сознаешься — пойдешь, — сказал Коля.

— В конце концов, — убеждал Удалов, — мы тратим время, вы тратите время. А у нас к вам только научный интерес. Никакого другого.

— Точно, — сказал Коля. — Нас тугриками не подкупишь. Пришелец нахмурился, размышляя. Видно, понял, что ему уже не скрыться и лучше на самом деле покаяться. И уйти восвояси.

— Ну, — торопил его Удалов. — Из какого вы века? Пришелец глубоко вздохнул. Под очками блеснули слезы. И в этот момент две девушки в брючках и разноцветных кофточках возникли на ступенях собора.

— Ах, — сказала одна из них, не замечая драматической сцены. — Какие изумительные фрески семнадцатого века. Какая экспрессия!

— А изразцовая печь? Ты видела, Нелли, изразцовую печь?

— Видела. Смотри, кто там, внизу?

Девушки сбежали по ступеням и устремились к мужчинам.

— Сергей Петрович! — верещали они наперебой. — Вы были совершенно, абсолютно правы! Страшный суд расположен не канонически! Гуслярская школа существовала! Рапопорт посрамлен!

«Вызвал подкрепление с помощью телепатии, — подумал Удалов. — Теперь их трое, а нас только двое. И эти девушки, может, даже не девушки, а будущие милиционеры».

— Какое счастье! — воскликнул пришелец. — А я уж не надеялся вас увидеть!

— Вам угрожают? — спросила подозрительно одна из девушек, обжигая взглядом Удалова.

— Ни в коем случае, — сказал шофер Коля и потянул Удалова за рукав.

— Сейчас все наши придут, — пригрозила девушка. «Сколько их здесь? — подумал Удалов. — Ведь меня могут ликвидировать, если покажусь опасным».

И в самом деле, словно услышав девушку, в дверях храма показалось человек десять, с фотоаппаратами, блокнотами и кинокамерами, высокие и низкие, молодые и старые, с ними Елена Сергеевна из городского музея.

— А, вот и вы, профессор! — воскликнул один из них. — Сектор истории искусств рад приветствовать своего шефа у этих древних стен.

— Сергей Петрович!

— Сергей Петрович! — неслись возгласы.

— Уважаете своего профессора? — поинтересовался Коля.

— Еще бы, — ответила девушка. — Он нас всех воспитал! Его весь мир знает!

Уходя в окружении учеников и сотрудников, профессор оглянулся и подмигнул Удалову. Доволен был, что отделался от психов.

Корнелий опустился на скамейку, понурив голову. Коля сел рядом, снова закурил и сказал:

— Не повезло нам, друг Корнелий. Хоть идея у тебя была богатая!

— Забыть бы о ней. Ты уж, попрошу, никому ни слова.

— Мне что — я за баранку, только меня и видели. А ты на что рассчитывал? Если бы он и в самом деле оттуда?

— Ну, чтобы рассказал нам о светлом будущем.

— М-да, дела. Я пошел. Ты парень хороший, только кавардак у тебя в чердаке. Еще в школе учили, что таких путешествий быть не может. Держи на память! — Он сунул что-то Корнелию в наружный карман пиджака и ушел. Обернулся, помахал рукой и улыбнулся дружески.

Удалов не спешил возвращаться на площадь. Охоту за профессором мог заметить кто-нибудь из знакомых. Нехорошо. Удалов залез себе в карман, поглядел, что за подарок оставил шофер. Оказалось — карточка, календарик размером с игральную карту, какие предусмотрительные люди носят в бумажниках. На нем было написано золотыми буквами:

КАЛЕНДАРЬ НА 2075 ГОД

На обороте картинка — город с длинными домами, над ним парят летательные аппараты и светит солнце. Картинка была объемной, и микроскопические листочки на деревьях чуть шелестели под ветром будущего.

— Стой! — крикнул Удалов в пустоту. Потом сказал: — Эх, Коля!

Надо помочь

Корнелий Удалов сидел дома один, смотрел телевизор. Погода стояла паршивая, дождь, ветер, мокрые листья носятся по улицам, хороший хозяин собаку не выгонит. Жена Ксения взяла сына, ушла через улицу, к подруге, а Удалов отказался. Передача была скучная, хоть выключай и иди спать. Но выключать было лень. И когда Удалов собрался все-таки с духом, нажал на кнопку, в комнате возникло существо с тремя ногами, красными глазами и в очках.

— Здравствуйте, — сказало существо с сильным акцентом. — Извините мой произношение. Я учил ваш язык в спешке. Не беспокойтесь моим внешний вид. Я можно сесть?

— Садитесь, — предложил Удалов. — Как на улице, еще моросит?

— Я прямо из космос, — ответило существо. — Летел в силовое поле, и дождь не попадает.

— И чего пожаловали? — спросил Удалов.

— Я вам есть помешал?

— Нет, все равно делать нечего. Рассказывайте. Чай пить будете?

— Это для меня есть быстродействующий яд. Нет, спасибо.

— Ничего, если вредно, то не пейте.

— Я умирать от чай в судорогах, — признался гость.

— Ладно, обойдемся без чая.

Существо подобрало все три ноги под себя, забралось в кресло и вытянуло вперед лапку с сорока коготочками.

— Удалов, — сказало оно с чувством, — надо помочь.

— Хорошо. Чем можем, будем полезны. Только чтобы на улицу не выходить.

— Придется выходить на улицу, — ответило существо.

— Жалко.

— Я прошу извинений, но сначала давайте нас слушать. — Существо выпустило изо рта клуб розового, остро пахнущего дыма. — Простуда, — сказало оно. — Очень есть далекий путь. Три тысяча световой год и восемьсот лет туда-обратно. Большой неприятность. Помирай крупики.

— Жалко, — произнес Удалов. — Родственниками вам приходятся?

— Я объясняю? — спросило существо.

Удалов кивнул, взял лист бумаги, шариковую ручку, чтобы, если надо, записывать.

— У меня есть восемь минута. Меня зовут Фыва. Я есть с одна планета в констеласьон весьма отдаленный, ваш астроном знает, а вы не знает.

Удалов согласился.

— Мы есть давно прилетали к вам на Земля, брали опыты и экземпляры. Немножко помогай строить пирамиды Хеопса и писал «Махабхарата», индийский эпос. Очень относились с уважением, чужой не трогали. Один раз взяли ваши крупики и повезли на нашу планету.

— Погодите, — прервал его Удалов. — Кто такие крупики?

— Я забывай ваш слово. Маленький, серый, с ушами, сидит под елочкой, прыгает. Крупики.

— Заяц? — спросил Удалов.

— Нет, — возразило существо. — Заяц я знай, кролик знай, кенгуру знай. Другой зверь. Не очень важно. Генетика пробовали, большого вырастили, новую породу. Вся планета в крупиках. Очень важно в хозяйстве. Крупики подохли — начинается экономический кризис. Каждый день кушаем крупика.

«Кто же такие крупики? — мучился Удалов. — Может, тушканчики?»

— Нет, — ответило существо на мысль Удалова. — Тушканчики нет. Много лет проходит, три день назад крупики начинают болеть. И подыхать. Все ученые делают опыт, средство нет. Средство только у вас, на Земле. Сегодня утром меня вызывают и сказать — лети, Фыва, спаси наш цивилизация. Я понятно сказал?

— Понятно, — ответил Удалов. — Только вопрос: когда, говорите, к нам полетели?

— Сегодня. Завтрак кушай и полетел.

— И сколько, говорите, пролетели?

— Три тысячи световой год.

— Чепуха, — сказал Удалов. — Таких скоростей наука не знает.

— Если прямо лететь — не знает, — согласился гость. — Только другой принцип: я лечу во времени.

— Ну-ка, расскажите, — попросил Удалов. Он был очень любопытен и тянулся к новому.

— Одна минута рассказал, очень коротко. Время мало. Мы путешествуем во времени. Одно мгновение тысячу лет назад.

— Ну и приземлитесь на своей планете тысячу лет назад.

— Какой наивность! Не смей читать фантастическая книжка! Фантастический писатель наука не знает, друг у друга списывает. Неужели твой Земля на месте стоит?

— Нет, летает вокруг Солнца.

— А Солнце?

— Тоже летит.

— Вот, простой директор стройконтора, а знает. Писатель Уэллс не знает, писатель Парнов не знает. Какой стыд! Ты прыгни в завтра, прыгни в один час вперед — выскочил из камеры — нет под тобой никакой Земли — ты уже в космос, а Земля улетел дальше — из-под тебя улетел. Так просто. А если я на сто лет вперед или назад прыгну, Земля за это время далеко-далеко улетел. А другой планета или звезда на то место прилетел. Ты выскочил — уже на другой планете. Только надо считать. Очень много расчет делать. А то промахнулся — и задвижка.

— Крышка, — поправил гостя Удалов. Ему понравилось, что он оказался умнее известных писателей. — И вперед тоже прыгать можно?

— Нет, — ответило существо. — Время как океан. Что было — есть, чего не было — еще нет. Ты можешь в океан прыгай, ныряй, снова выныряй. Очень хорошо считал — на сто лет назад прыгай — одна планета. Еще пятьдесят лет в другой сторону — еще планета. Три раза прыгай — вынырнул на верх океана, уже на Земля. Только очень сложно. Каждый день нельзя прыгай. Иногда раз в сто лет совпадет. Иногда три раза в один час. У меня три минуты остался. А то не смогу домой идти.

— Ладно. Все мне ясно. А крупики — может, это мыши?

— Нет, мыши нет, — сказал гость. — Помогать будешь?

— Обязательно, — ответил Удалов.

— В твой город есть один средство. Красный цветок. Растет на окно одна бабочка.

— Бабушка?

— Бабушка. Дом три, улица Меркартова. Цветок надо сорвал и давал мне. Я сказал спасибо от имени вся планета. Крупики тоже живут. Тоже спасибо. Один час время у тебя есть. Я обратно лечу и цветок взял.

— А чего же сам не купил цветок?

— Нельзя, бабушка очень пугайт. Три нога из меня расти. Не получайт. На тебя вся надежда есть…

И тут пришелец растворился в воздухе, потому что его время истекло. И он, видно, начал свои прыжки во времени, чтобы вернуться домой и там доложить, что нащупал контакт с Корнелием Удаловым и Корнелий согласился помочь.

Удалов протер глаза, посмотрел еще на кресло, в котором только что беседовал пришелец. Кресло сохранило примятость в середине. Все это не было сном, а раз так, то придется помочь братьям по разуму. Но кто же такие крупики? Может, лисица? Или песец?

Удалов застегнул плащ, взял зонт и вышел на улицу. Пришельцу хорошо было в его силовом поле. А на Удалова обрушились бешеный ветер, дождевые брызги и скрип деревьев. Под ногами таились черные лужи, а путь на Меркартовскую улицу, хоть и не очень далек, пролегает в стороне от центра Великого Гусляра.

Пока Удалов добрался до дома три, он изрядно промок, в ботинках хлюпало, затекло за уши и под воротник. Домик был мал, выходил на улицу двумя окошками, в заборе виднелась калитка. Но прежде чем войти во двор, Удалов деликатно постучал в освещенное окно. Занавеска отодвинулась в сторону, и круглое румяное старушечье лицо приблизилось к окну. Удалов улыбнулся ему и пошел к калитке. Открыл мокрый холодный крючок и прислушался. В доме было тихо. В соседнем дворе забрехала отчаянно собачонка. Удалов подошел к шаткому крыльцу и поднялся на три ступеньки. Собачонка суетилась у забора, захлебывалась, словно охраняла два дома по совместительству.

Удалов толкнул дверь, и та отошла тяжело, со вздохом и скрипением.

— Есть кто живой? — спросил Удалов вежливо и шагнул в темноту. В тот же момент что-то тяжелое упало ему на голову и отключило его сознание. Последней мыслью Удалова было: «Наверное, крупики — это белки».

Удалов пришел в себя в горнице. Здесь было светло. Он сидел на скамье, прислонясь спиной к печке, чуть теплой, топленной утром. Напротив стоял грузный человек в пижаме и ватнике.

В руке у человека была скалка. У человека были красный нос и грустные глаза.

«Все-таки крупики — это белки», — подумал Удалов, возвращаясь к действительности, и пощупал затылок. На затылке была шишка.

— Вы простите, если что не так, — сказал мужчина. — Меня тетя Нюша на помощь позвала. Я думал, что тот самый возвратился. В черных очках. Пристал, в окно стучится, угрожает: отдай, говорит, цветок. Иностранец, наверно. Бандит. А в дом не вошел. Тетя Нюша его шуганула, а меня на помощь позвала. Все-таки мужчина в доме. Я ее сосед, из соседнего дома.

Тут Удалов, разогнав из глаз разноцветные круги, заметил в стороне смущенную бабушку с румяными щеками.

— Я женщина одинокая, — объяснила бабушка. — Меня просто и ограбить можно.

— Правильно, — ответил Удалов и разозлился на скрытного пришельца.

Значит, тот не сразу к Удалову, а сначала побывал здесь, попытался цветок раздобыть. И все испортил. Ну хоть бы проинформировал Удалова об этом заранее. Теперь голова болеть будет. Может, даже сотрясение мозга. Это бывает. От скалки.

— Воды, — сказал Удалов.

— Нюша, дай воды.

Мужчина положил скалку на стол.

— А ты, Иннокентий, смотри за ним, — сказала Нюша, уходя в сени, где стала греметь кружкой, зачерпывая воды.

— Вы ее извините. Женщина одинокая, подозрительная. Я-то знаю, что взять у нее нечего. А она думает, что представляет интерес.

Удалов покосился на окно. Там стояли горшки с цветами. Одно из растений было осыпано красными бутонами.

— Вот-вот, — заметил его взгляд мужчина. — Из-за этих ничего не стоящих цветов вся катавасия вышла.

Бабушка принесла кружку с водой. Пока Удалов пил, она оглядела его с головы до промокших ног, и не известно, осталась ли довольна осмотром. В глазах ее не пропадало подозрение.

— Зачем пожаловали, батюшка? — спросила она Удалова.

В ином случае Удалов оставил бы разговор до завтра. Не время было приобретать цветок. Но теперь, судя по часам, до возвращения пришельца оставалось чуть больше получаса. Из них пятнадцать минут уйдет на обратную дорогу.

— Я мимо проходил. Заглянул в окошко и решил зайти.

— Зачем? — спросила бабушка.

— Ну, я пойду, тетя Нюша, — сказал грузный мужчина.

— Нет, Иннокентий, погоди, — возразила бабушка, — меня одну не оставляй.

Мужчина вздохнул, развел руками, словно извиняясь перед Удаловым.

— Чудесные цветы вы разводите, — сказал тогда Удалов.

— Опять? — спросила бабушка.

— Так разве я виноват, что такое совпадение получилось?

— Может, и виноват.

— Жена у меня любительница растений, — заспешил Удалов. Время шло. Пришелец уже торопится обратно, минуя звездные скопления и облетая метеорные потоки. — У нее день рождения завтра. Вот я и решил — куплю ей что-нибудь необычное. Как-никак шестнадцать лет вместе прожили. Ксенией мою жену зовут. Ксения Удалова. Я здесь, в Гусляре, работаю, директором стройконторы.

— Как же, слышал, — сказал мужчина. — В случае чего поможет тебе, тетя Нюша, стройматериалами.

— Если в пределах законности, помогу, — подтвердил Удалов.

Тетя Нюша чуть оттаяла.

— И шифер есть? — спросила она.

— И шифер, — сказал Удалов, хотя с шифером были трудности.

— А цветок не продается. Вы к моей соседке сходите. У нее герань чудесная.

— Герань у меня самого есть, — объяснил Удалов. — Три горшка.

— Да чего ты человека мучаешь, — сказал мужчина. — Продай ему цветок. Он не забудет.

— Не забуду, — сказал Удалов. — Вот этот красный цветок продайте. Сколько нужно — заплачу. Ведь не зря я по голове скалкой получил. Ведь тоже увечье. Пожаловаться можно.

— Жаловаться он имеет право, — сказал грузный мужчина. — У него шишка, не меньше, на затылке.

— Есть шишка.

— А ведь я, тетя Нюша, твое задание выполнял. Тебя защищал. — Грузному мужчине хотелось поскорее домой.

Тетя Нюша пригорюнилась.

— Вот, думала, помру, буду перед смертью цветком любоваться. Он у меня единственный, больше такого во всем городе нету. А кроме того, я к дочке собиралась съездить. В Архангельск. Дорога не дешевая.

— Дорогу оплачу, — сказал Удалов. — Сколько надо?

— Сто рублей, — произнесла бабушка и зажмурилась. Ждала, что скажет Удалов на такую наглость.

— Сто рублей нельзя, — ответил Удалов.

— Тетя Нюша, постыдись, — произнес сосед.

— Лучше я отсюда прямо в дежурную поликлинику, — сказал Удалов. — Пусть меня медицински освидетельствуют, что мне нанесены побои.

— Тридцать пять, и ни копейки меньше, — сбавила цену бабушка.

— Ой, ты же, тетя Нюша, самоубийца.

— Придется идти, — решил Удалов.

— А сколько дашь? — спросила быстро бабушка.

— Десять рублей дам.

— Десять мало. Десять один горшок стоит.

— А я горшок оставлю.

— А мне горшок без цветка не нужен.

— Двенадцать рублей — больше у меня денег с собой нету.

— А в поликлинику не пойдешь?

— Не пойду.

— А шифер достанешь?

— Постараюсь.

Тетя Нюша вздохнула:

— Бери, бог с тобой.

Удалов вытащил из кармана деньги. Хорошо еще, что захватил с собой. Отсчитал две пятерки, рубль и девяносто копеек мелочью. Тетя Нюша взяла с него обещание занести завтра гривенник, и Удалов обхватил пыльный тяжелый горшок.

Вышли во двор вместе с соседом. Сосед кутался в ватник, подбирал по-птичьи ноги в шлепанцах. Проводил Удалова до калитки, отворил ее. Бабушка загремела в сенях щеколдой.

— Послушай, — сказал грузный мужчина на прощанье, — ты про жену все врал. Почему двенадцать рублей за простой цветок отдал? Скажи, я никому ни слова.

— Да что там, — ответил Удалов, отклоняя головой ветви, чтобы не мешали смотреть вперед. — Все равно не поверите. На одной планете крупики дохнут. Их вылечить можно только этим цветком. Так что ко мне обратились за помощью.

— Ага, — сказал мужчина. — Вот это уже больше похоже на правду.

И когда Удалов уже отошел, ступая в лужи, он крикнул:

— А кто такие крупики?

— Не знаю! — крикнул в ответ Удалов. — Серые, говорят, пушистые, сидят под кустом.

— Наверное, кролики, — сказал мужчина.

— Может быть, — ответил Удалов и поспешил к дому, скользя по глине и прижимая к груди тяжелый горшок.

Пришелец ждал его возле дома, на улице, под деревом.

— Достал? — спросил он, выходя из тени. — Спасибо тебе огромного размера. Давай сюда. Домой я не мог. Твой жена пришел.

Удалов поставил горшок с цветком на землю.

— Не узнали там у себя, кто такие крупики? — спросил он.

— Нет, не успел, — ответил пришелец. — Такой трагедия. На нас с вами весь надежда.

Он принялся быстро обрывать с веток красные бутоны.

— А весь горшок брать не будете?

— С горшком мне сквозь пространственно-временной континуум не прорваться. Нет такая возможность.

— Я бы знал, сам оборвал. А скажите, крупики — это не белки?

— Нет. Я полетел. Большой спасибо. Знаете что, наш планета будет ставить вам один большой памятник. В три роста. Я уже делал фотографий. Вы идете сквозь дождь и буря, а в руке у вас красный цветок.

— Спасибо. Одна деталь только, если вы не возражаете. Понимаете, какая история получилась: я все свои деньги на этот цветок истратил, а мне завтра взносы платить.

— Ой, какой есть позор для наша планета! Конечно, все деньги я тебе давай. Совсем забыл. Вот, держи. Доллар. Три тысячи доллар.

— Да вы с ума сошли, — возразил Удалов. — На что мне доллары? Мне нужно двенадцать рублей. Точнее, одиннадцать рублей и девяносто копеек. Если считаете, что я много заплатил за цветок, сами понимаете — такая срочность. А красная цена ему — рубля четыре с горшком.

— Красный цена ему — сто миллион ваши рублей.

— Мне лишнего не надо. Мне хотя бы рублей восемь.

— Бери доллары, — суетился пришелец. — Другой деньги со мной нет. Через три года снова удачный положение планеты, и я приеду и тебе даю рублей. А сегодня бери доллар.

Удалов хотел было возразить, но пришелец сунул ему в руку пачку хрустящих бумажек, крикнул:

— Спасибо! Фотографий памятник привезу со следующий визит!

И исчез.

Удалов вздохнул и пошел домой.

Ксения ждала его, не ложилась спать. Она встретила его упреками и не дала раздеться, требовала, чтобы сознался, с кем ходил на свидание.

— Да не было никакого свидания, — сказал Удалов, думая при этом: «А может, крупики — это вовсе слоны или леопарды? Ведь неизвестно, под каким деревом этот серенький ушастенький сидит. Может, под баобабом?»

— Стоит из дому уйти, — волновалась Ксения, — тебя уж и след простыл.

— Не волнуйся, — ответил Удалов, все еще думая о крупиках.

— А что у тебя в руке? — спросила Ксения, глядя на пачку долларов.

— Это так, доллары.

Удалов протянул жене деньги.

— Дожили, — сказала Ксения и заплакала.

Съедобные тигры

В городе Великий Гусляр не было цирка, поэтому приехавшая труппа разбила брезентовый шатер-шапито на центральной площади рядом с памятником землепроходцам. По городу были расклеены афиши с изображением львов и канатоходцев. Представления начинались в семь часов, а по субботам и воскресеньям еще и утром для детей.

Александр Грубин попал в цирк в первый же день, на премьеру. Он выстоял длинную очередь, записывал на ладони порядковый номер, и проходивший мимо Корнелий Удалов, увидев Грубина в очереди, сказал с усмешкой:

— Тщеславие тебя заело, Саша. Хочешь первым быть. А я через неделю без очереди билет возьму. Городок наш невелик.

— Это не тщеславие, — сказал Грубин. — Меня интересуют методы дрессировки. Ты же знаешь, что у меня есть ручные животные.

У Грубина были белый ворон и аквариумные рыбки.

— Ну ладно, я пошутил, — сказал Удалов. — Стой.

Потом отошел немного, вернулся и спросил:

— А по сколько билетов дают?

— Не больше чем по два, — ответили сзади.

— Я тоже постою, — сказал Удалов.

Но его прогнали из очереди.

Место Грубину досталось не очень хорошее, высокое. Он всем во дворе показал билет, сам себе выгладил голубую рубашку, сходил в парикмахерскую, вычистил ботинки и, отправляясь в цирк, сказал своему говорящему ворону:

— Я, Гришка, обязательно с дрессировщиком побеседую. Может, говорить тебя обучим.

— Давай-давай, — согласился ворон.

Осенний ветер приносил из-за реки сырость. Цветные фонарики у цирка раскачивались, словно на качелях, и отблески их падали на головы зрителей, которые толпились у входа, спеша попасть внутрь. Встретилось много знакомых. Кое-кого Грубин знал раньше, а с другими познакомился в очереди и сблизился на почве любви к искусству.

Арена была посыпана опилками, ее окружал потертый бархатный барьер, по которому обычно ходят передними ногами слоны и лошади. Над входом на арену разместился маленький оркестр. Музыканты настраивали инструменты. Среди униформистов Грубин узнал одного парнишку с соседней улицы и пенсионера, тоже соседа. Униформистов цирк набирал на месте.

Молодой толстенький дирижер поднялся на мостик, встал спиной к арене и взмахнул палочкой. Загремел цирковой марш, и разноцветные прожекторы бросили свет на арену, к красной занавеске, из-за которой вышел высокий распорядитель в черном фраке и сказал:

— Добрый вечер, уважаемые зрители!

В цирке было тепло и немного пахло конюшней. Запах этот за годы въелся в брезент шапито, в стулья и даже в канаты. Грубин вместе со всеми приветствовал распорядителя бурными аплодисментами и, как все, был охвачен особенным цирковым чувством. Он готов был смеяться любой шутке клоуна и обмирать от ужаса при виде прыжков под куполом.

«Воздушные гимнастки сестры Бисеровы!» — объявил распорядитель, и тут же на арене показались три девушки в голубых купальных костюмах, расшитых серебром. У девушек были сильные ноги и светлые волосы, завязанные тесемками, чтобы не мешали работать. Девушки поклонились публике, и по знаку распорядителя сверху к ним спустились три одинаковые трапеции, за которые они схватились руками и медленно взмыли вверх, к серому куполу, а зрители запрокинули головы, чтобы не терять гимнасток из виду. Гимнастки перелетали с трапеции на трапецию, хватали друг дружку в воздухе за руки и ноги, и порой казалось, что они вот-вот упадут вниз, но в последний момент они спохватывались и элегантно укреплялись на трапециях. Играл оркестр, иногда весь целиком, иногда, в особо опасные моменты, один барабан, люди аплодировали и долго не отпускали девушек с арены, и потому им приходилось несколько раз прибегать обратно, разбегаться веером по арене и кланяться, разводя руками.

Перед следующим номером выступал клоун. Клоун всем понравился. Он был обыкновенно одет, лишь ботинки велики номеров на десять. За клоуном вышли пожилые артисты — муж и жена. Муж стрелял в жену из всех видов оружия, а она оставалась невредима. Но лично Грубина больше всех потрясла Таня Карантонис. Она легко ходила по проволоке и делала на ней сальто. Таня была высока ростом, у нее были пышные волнистые каштановые волосы, вздернутый нос и очаровательная улыбка. Во втором отделении, перед самим дрессировщиком Сидоровым, она появилась вновь, в качестве ассистентки фокусника Грей-Аббаса. Она подавала фокуснику вазы и зайцев, а потом фокусник поставил девушку перед вертящимися дисками, на которых были изображены цифры, и девушка угадывала сумму, разницу, произведения этих цифр и даже возводила их в немыслимые квадраты.

Но все померкло перед дрессировщиком. Дрессировщик Сидоров работал с группой разнообразных хищников. На манеже, обнесенном высокой железной оградой, он стоял в окружении тигров, белых медведей, львов и пантер. Многие в зале поражались, что Сидоров до сих пор не заслуженный артист, так удивительны были трюки, которые выполняли его звери. Номер Сидорова строился в основном на имитации. Одни животные имитировали других. Казалось бы, пустяк, но вы видели какого-нибудь прыгающего белого медведя? А трех тигров, лающих в унисон? А льва, ходящего на передних лапах, высоко задрав хвост с кистью на конце? Белые медведи играли в чехарду с леопардами, а потом даже мяукали, и тигры вторили им громким лаем. Грубин сначала даже заподозрил какой-то фокус, слуховую иллюзию, но видно было, как звери разевали пасти и звуки доносились именно с арены. В конце аттракциона Сидоров приказал белому медведю пройти по проволоке, и тот выполнил этот номер и спрыгнул вниз, перевернувшись в воздухе.

Зал был потрясен искусством дрессировщика, и многие решили прийти в цирк еще раз, чтобы полюбоваться невиданным зрелищем. Даже те, кто бывал в цирке в крупных городах, никогда не слышали о таком искусстве.

После представления Грубин пытался найти Сидорова. Он хотел лично поблагодарить его за доставленное удовольствие. Для этого он спустился вниз, вышел на улицу, под ветер и дождь, зашел за забор, окружавший фургоны труппы, и долго стоял за первым из них, глядя, как суетятся служители и Сидоров, загоняя зверей по клеткам. Сквозь шум дождя и ветра слышно было, как лают и мяукают медведи и тигры. В окнах фургонов горели огни. Откуда-то потянуло жареной картошкой. Голоса на площади стихали — последние зрители расходились по домам. Сидоров все не освобождался, давал распоряжения. Его стройная подтянутая фигура мелькала у клеток. Совсем рядом в темноте между фургонами мужской голос произнес:

— Через две недели мы в Перми. Там живут мои старики. Я тебя с ними познакомлю. Ты им наверняка понравишься.

— Ты, Вася, это говорил стольким девушкам, что верить тебе невозможно. А потом, нам никогда не быть в одном номере.

— Ты бросишь цирк. Хватит. Я смогу прокормить тебя.

— Нет. Я не могу девчат подводить.

Сначала Грубин решил почему-то, что некто объясняется в любви милой Тане Карантонис. Но потом из слов девушки понял, что это одна из воздушных гимнасток. А когда влюбленные вышли на свет, Грубин убедился, что не ошибся. Васей оказался клоун. Он сильно помолодел без грима и оказался не рыжим, а брюнетом. Клоун обнимал гимнастку за талию, и, когда они проходили мимо, Грубин вжался в тень фургончика — очень неудобно было, что забрался без спросу и подслушивает.

— Пойдем к реке, погуляем, — сказал Вася.

— Не простудишься? — спросила гимнастка. — У тебя и так насморк.

Грубина они, к счастью, не заметили. Он взглянул снова в сторону клеток под навесом. Сидорова там не было. Ну вот, сказал он себе, пропустил человека.

Дальше стоять было бессмысленно. Грубин вышел на скользкую тропинку между фургонами, подошел к клеткам поближе. Хоть бы один служитель остался! Пустота. Лишь звери возятся перед сном, обмениваются впечатлениями о прошедшем дне.

— Вы кого-нибудь ищете? — спросил приятный женский голос.

Грубин оглянулся, и, если бы не полумрак, рассеиваемый лишь одной лампочкой у клеток, видно было бы, как он покраснел.

— Нет, — сказал он. — То есть ищу товарища Сидорова. Вы не думайте.

— Я ничего не думаю, — сказала Таня Карантонис.

Она была в куртке и темных брюках, плечи куртки потемнели от воды.

— Нет, вы не думайте, — настаивал Грубин. — Я очень животных люблю. У меня есть белый ворон. Хотел побеседовать с товарищем дрессировщиком. Вы не думайте.

— Вот смешной человек! — сказала Таня Карантонис. — Сидоров уже ушел. К себе в фургон. Если свет горит, значит, он не спит. А вы не пьющий?

— Почти нет, — сказал Грубин.

— Сидоров любит пьющих, — сказала она и засмеялась. — Вы не думайте, что я сплетничаю, я не сплетница.

— Что вы! — радостно сказал Грубин. В этом была рука судьбы, потому что именно Таня Карантонис более всего поразила Грубина. И вот он стоит рядом с ней, под дождем, в темноте, и она разговаривает с ним, как со старым знакомым.

— Я вас проведу к Сидорову, — сказала Таня. — А вы мне за это тоже поможете, хорошо?

— Конечно, — сказал Грубин. — Только сначала я вам помогу, а потом вы меня проводите.

— Идемте, — сказала Таня и пошла впереди Грубина к фургону дрессировщика.

— Свет не горит, — сказала Таня. — Наверное, нет его дома. В город ушел.

— Ну и ладно, — сказал Грубин, который уже готов был забыть о дрессировщике. — А чем я могу вам помочь?

— Вы в город идете?

— Да, в город.

— Если не трудно, проводите меня до столовой. Которая еще не закрылась. Я приехала сегодня, не успела себе ничего на вечер купить и голодная как собака.

— А столовая уже закрыта. Она до восьми.

— Ой, какой ужас! — сказала Таня. — Придется идти к Федюковым, а я у них уже соль занимала и яйца.

— Ни в коем случае, — сказал Грубин. — Я вас так не оставлю. У меня дома есть сосиски. И яйца. Если вы стесняетесь зайти, то я вам сейчас сюда принесу. Я близко живу, десять минут туда и обратно.

— Что вы, как вы могли подумать, что я буду вас утруждать, — запротестовала Таня и улыбнулась благодарно и светло.

И от этой улыбки сердце Грубина застучало, как барабан в цирке в опасный момент воздушного полета. Грубин стоял перед Таней, приглаживал в смущении мокрые всклокоченные волосы и мечтал о том, чтобы она все-таки позволила ему побежать сейчас под дождем домой, занять у соседей масла и хлеба, принести сюда эти сосиски и другие скромные яства.

— Нет, — сказала Таня решительно. — В следующий раз. В городе должен быть ресторан. В каждом маленьком городе есть ресторан. И зовется он по имени местной реки или озера.

— А у нас он называется «Золотой гусь», — сказал Грубин. — Сейчас уже почти десять, а он в двадцать три тридцать закрывается.

— А далеко идти?

— Шесть минут.

— Тогда подождите минутку, я деньги возьму. Вам не холодно?

— Не холодно. А про деньги не думайте. У меня есть.

Но Таня Карантонис не слушала. Она убежала в темноту, и слышно было, как она звенит ключами у невидимой двери.

Грубин стоял, подставив лицо ветру, чтобы не так пылало. В ветре смешивались цирковой запах конюшни и запах мокрых грибов, что росли в лесу за рекой. Он представил себе на мгновение, что Таня Карантонис пришла к нему в гости и пьет чай. Но тут же Грубин отогнал эту мысль, потому что, во-первых, в комнате у него было тесно и не прибрано, а во-вторых, о таких вещах нельзя даже мечтать.

— Я недолго? — спросила Таня.

— Нет, что вы.

— Вы не сердитесь, что я к вам не пошла. Я жутко самостоятельная.

Они вышли из-за загородки и направились через темную площадь. В окнах горели теплые желтые огни, а где-то далеко, в парке, играла гитара.

— Как я могу! — сказал Грубин.

Он шел, повернув голову набок, чтобы лучше видеть Таню, и профиль ее навечно отпечатался в мозгу Грубина.

— Возьмите меня под руку, пожалуйста, — сказала Таня, и Грубин как во сне сунул руку вбок.

Под мышкой у гимнастки пальцам было тепло, и Грубин отвел вниз мизинец, чтобы он находился точно под локтем Тани и мог поддержать его, если Таня поскользнется.

— Я такая трусиха, вы не представляете, — сказала Таня. — А когда первый раз в незнакомом городе, то все улицы кажутся страшными. Мне просто повезло, что я вас встретила. Спасибо Сидорову.

— Да-да, — согласился Грубин, делая усилие, чтобы вспомнить, кто такой Сидоров.

— Вы были очень любезны, — сказала Таня, когда они остановились под вывеской «Ресторан „Золотой гусь“».

— А как же вы обратно пойдете? — испугался Грубин.

— Теперь я знаю, что это близко. Ведь отсюда цирк видно.

— Нет, — сказал Грубин. — Если хотите, я вас здесь подожду.

— Сумасшедший, — сказала Таня и засмеялась. В глазах ее горели зайчики от уличных фонарей, а зубы казались ровными и белыми. — Если вы так обо мне беспокоитесь, то пойдемте со мной в ресторан. Вы не голодны?

— Я голоден, — сказал Грубин смиренно, хотя никакого голода не чувствовал.

Он был счастлив пойти в ресторан с Таней, но, по правде говоря, несколько разочарован, потому что ему хотелось пострадать ради Тани. А для страдания больше подходило ожидание под дождем.

— Вот и отлично, — сказала Таня. — Пошли. А потом проводите меня обратно. Договорились?

В гардеробе Таня сняла куртку, и Грубин отметил, что она успела переодеться. На ней уже было платье. Грубин поглядел в зеркало и себе не понравился. Нос был слишком велик, глаза слишком выпучены, сам он, несмотря на недавнюю стрижку, слишком худ и лохмат. «Сейчас она посмотрит на меня, — думал он, — и скривится. И тогда я уйду на улицу, под дождь».

— Причешитесь, — сказала Таня Карантонис. — Расческу дать?

Грубин давно не был в ресторане, не приходилось как-то. Зал был не полон, но дымен. Его начали переоборудовать на современный лад, но ограничились только столами, шторами и буфетом в углу. Остальное — лепной потолок и стены с позолоченным трафаретом — осталось от старых времен.

Грубин, в неустойчивости чувств, возрадовался, что надел костюм с галстуком. Играл эстрадный оркестр из четырех человек. Грубину очень захотелось, чтобы хоть кто-нибудь из знакомых увидел его здесь с прекрасной циркачкой. Но знакомых, конечно, не было.

— А вот и Сидоров, — увидела Таня. — Какое приятное совпадение!

Дрессировщик сидел за столом в одиночестве. Перед ним стояли бутылка портвейна и тарелка с супом харчо.

— Сидоров! — позвала Таня, подходя к столику. — Добрый вечер. Вы сегодня хорошо работали.

«Ну зачем я сказал ей, что ищу Сидорова!» — проклинал себя Грубин.

Вблизи Сидоров был не так привлекателен, как на манеже. У него было длинное сухое лицо в глубоких морщинах, волосы так плотно прилегали к голове, что все шишки черепа были наружу. У Сидорова были очень длинные сильные пальцы и на одном из них большой перстень. Дрессировщик лениво поднялся из-за стола, поцеловал Тане руку, и, когда выпрямился, во взгляде его Грубин уловил нечто хищное, словно дрессировщику передались качества его подопечных.

— А это кто? — спросил Сидоров, обращаясь к Грубину. — Почему не знаю?

— А это вовсе не мой, а ваш поклонник, Сидоров, — сказала Таня. — Он вас искал, а я его мобилизовала, чтобы он меня поесть проводил.

— Здравствуйте, — сказал Грубин. — Грубин.

— Очень приятно, — сказал Сидоров в пустоту. — А я скучаю. Садитесь. В этой дыре есть нечего. Вот, видишь, суп ем.

— Здесь очень котлеты хорошие. По-киевски, — сказал Грубин. — Их в кулинарии продают, каждый день очередь.

— Наверное, на ружейном масле, — сказал Сидоров. — У меня желудок не в порядке.

— Правильно, давайте закажем по киевской котлете, — сказала Таня Грубину. — Я вам верю. Сидорову — никогда. Он хочет меня съесть.

— Шутка, — сказал Сидоров. — Хотел бы съесть только в переносном смысле.

— И еще возьмем вина. Сухого. За встречу и премьеру. Вы будете пить? Да, кстати, я не знаю, как вас зовут.

— Александром, — сказал Грубин.

— Значит, Сашей. А меня Таней.

— Я знаю, — сказал Грубин. — Мне очень понравилось, как вы выступали. В первый раз.

— А во второй?

— С фокусником?

— Ну да, с Аббасом.

— Но ведь в первом номере вы сами выступали, а во втором только помогали.

— Вот всегда так. Послушайте его, Сидоров. Голос народа. Придется мне уйти от Аббаса Семеновича. Хоть и жалко. Все думают, что это фокус.

— Это не фокус, — сказал Сидоров, маня пальцем официанта. — Это не фокус. Две котлеты по-киевски, бутылку сухого, бутылку коньяку и всякой закуски.

— У нас мясное ассорти есть, — сказал официант.

— Давайте. Все давайте. Это не фокус. Таня обладает феноменальными способностями к математике.

— Саша, — сказала Таня, — задайте мне любое число перемножить. Или корень извлечь.

— Ну зачем же, — сказал Грубин. — Я верю, конечно я верю.

— А все-таки задайте.

— Ну хорошо. Сто тридцать на сто сорок.

— Восемнадцать тысяч двести, но вы мне задайте что-нибудь потруднее. Пожалуйста, я прошу вас, Саша.

Пришел официант, сказал, что мясного ассорти нет, осталось только рыбное.

— Ладно, — сказал Сидоров, — несите рыбное.

Грубин смотрел на Таню, и она покачала головой, ободряя его.

— 125 646 умножить на 6 733 687, — сказал Грубин.

Таня задумалась на мгновение, выпалила очередь цифр, и Сидоров сказал снисходительно:

— Вы не кивайте головой, товарищ. Вы возьмите карандаш, запишите и на досуге перемножьте сами. Но я со своей стороны гарантирую, что ошибки здесь нет. Таня — живая электронная машина.

— Я верю, — сказал Грубин, послушно записывая в книжку длинный ряд цифр. Потом Таня напомнила ему, что на что она множила, и тут принесли рыбное ассорти и кету семужного посола.

— Я страшно голодная, — сказала она и тут же принялась за еду.

— А мы по маленькой по случаю знакомства, — сказал Сидоров. — Ты присоединишься?

— Только сухое вино, — сказала Таня. — Завтра вставать рано. Аббас Семенович новый номер задумал. С таблицей логарифмов.

Выпили. Грубин почти не закусывал, старался не глядеть на Таню, очень стеснялся Сидорова. Бутылка коньяка опустела наполовину, и он почувствовал, как хмель завладевает головой, превращает мир в добрый и яркий спектакль, в цирковое представление, которое невозможно и нельзя прерывать и в котором ему, Грубину, тоже найдется роль. Может быть, он станет жонглером, может быть, дрессировщиком. И уйдет вслед за Таней далеко-далеко, за пределы области. Причем в этом далеком и сладком походе находилось место и для Сидорова. Он оказался совсем не таким неприятным человеком, как поначалу. Бывают люди, которые не милы с первого взгляда, а потом у них обнаруживается много хороших качеств. Сидоров был добродушен, образован и ничем не показывал перед Грубиным своего превосходства. А когда уходили из ресторана, потому что он уже закрывался и официантки по очереди подходили к столику и собирали подотчетный инвентарь — одна взяла солонку, другая — пустые бутылки, а третья — фарфоровый стакан, в котором стояли бумажные салфетки, — когда уходили, Сидоров отказался принять от Грубина деньги за оплату ужина, и Грубин даже обиделся немного, хотя Таня с доброй улыбкой успокоила его и сказала, что все еще впереди и Грубину представится возможность проявить гостеприимство — цирк остается на гастролях на две недели.

Таня пожелала мужчинам доброй ночи у циркового городка, и тут Сидоров сказал, что спать ему еще не хочется и он хотел бы погулять. И именно с Грубиным, потому что Грубин ему симпатичен. Грубин был растроган. Его случайная встреча с артистами уже перерастала в дружбу.

— Спокойной ночи, Саша, приходите завтра на репетицию, — пригласила Таня и исчезла в темноте.

— Очаровательна, — сказал Сидоров.

— Да — согласился Грубин. — Я такой буквально не встречал.

— А со многими знаком? — спросил Сидоров.

— Есть опыт, — признался Грубин, хотя понимал, что его опыт далеко уступает опыту Сидорова.

Впереди блестела река, отражая луну, прорвавшуюся в разрыв между облаками.

— Люблю природу, — сказал Сидоров.

— И животных тоже, — дополнил Грубин. — Животные вас любят, слушаются. Я никогда не видел, чтобы они так любили человека.

— Да, — задумчиво произнес Сидоров. — Они во мне своего чуют.

— Разумеется, — сказал Грубин, преклоняясь перед новым другом.

Дошли до реки. У берега, под откосом, словно моржи, спали баржи. Буксиры держали на мачтах фонари, хотели показать, что они начеку, спят вполглаза.

— Как вам удалось достичь такого уровня? — спросил Грубин. Решил, что вопрос этот не может вызвать неудовольствие. Вопрос приятный.

— Работой, — ответил коротко Сидоров. — Неустанным творческим трудом.

— Но ведь другие тоже работают.

— Не знают, куда приложить свои силы.

Сидоров был задумчив, как человек, который думает о чем-то, но не уверен еще, поделиться ли сокровенными мыслями с собеседником.

— Нет, друг Саша, им не добиться моих успехов, никогда.

— Конечно, чтобы белые медведи, как тигры, прыгали, а тигры лаяли. Это же надо!

Воспоминание развеселило Грубина, он взмахнул головой и залаял, подражая дрессированному тигру.

— Нет, — сказал Сидоров. — Не так. — И раза два тявкнул так натурально, что Грубину даже жутко стало, еле удержался, чтобы не отбежать на почтительное расстояние.

— Вы мастер, — сказал он. — Вы мастер, товарищ Сидоров, я это могу повторить где угодно. И я даже удивлен и возмущен, что вы до сих пор не народный артист хотя бы республики. Это, простите, выше моего понимания.

— Саша, Саша! — сказал Сидоров, сдерживая слезы. — Если бы ты понял мои возможности и мои запросы! Если бы ты только понял!

— Понимаю, — сказал Грубин искренне, — понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Да что мои звери — я сам могу.

И с этими словами Сидоров вдруг напружинился, изогнулся не по-людски и взмыл в воздух. Черное тело пролетело над обрывом, и Грубин только издал вскрик:

— Ах!

Нет, это был не дрессировщик — это дикий зверь немыслимым прыжком преодолел три десятка метров, отделяющих его от ближайшей баржи, и с мягким прихлопом опустился на палубу. Баржа покачнулась, и по серебряной воде пошли неровные волны.

— Грубин! — раздался голос дрессировщика снизу. — Ты видел?

— Не может быть, — сказал Грубин.

— Жди обратно!

Снова качнулась баржа, черное тело взмыло вверх, и с кошачьим мяуканьем странное существо замерло рядом с Грубиным. Нет, Грубин не был пьян. Не настолько он был пьян, чтобы ему померещились странные превращения дрессировщика.

— Видишь теперь, Саша, — сказал Сидоров, — почему они никогда не дадут мне заслуженного? Они мне завидуют.

Он был взволнован, но дышал ровно, будто не потребовалось от него особого усилия, чтобы совершить этот нечеловеческий прыжок.

— Ты ведь друг мне? — спросил Сидоров.

— Больше того, — заверил Грубин. — Я вас очень уважаю.

— Вижу, — сказал Сидоров. — Тогда усвой — я не дрессировщик. Я великий экспериментатор. Знаешь это слово?

— Знаю, разумеется, — сказал Грубин.

— Тогда пойдем дальше. Будем гулять. Я могу животных чему угодно обучить. Хочешь, завтра у меня тигры летать начнут? Или слоны удавами извиваться? Нет, не получится. Но не важно. Я все могу. И сам могу: что звери могут, то и я могу. Они меня уважают. Кстати, ты, Саша, меня уважаешь?

— Я вас даже люблю, товарищ Сидоров, — признался Грубин.

— Какой я дрессировщик? Я — гений! Я — владелец великой тайны! А они даже не стараются понять. Потому что недостойны. Именно так и не иначе. И я ее съем.

— Кого?

— Не важно. Меня, думаешь, звери интересуют? Никогда. Я, тебе признаюсь, средним дрессировщиком был. Самым средним. Даже в Москву меня не пускали. А если в загранпоездки, то только когда кто-нибудь заболеет. И то в монгольскую Швейцарию. Понимаешь?

— Понимаю. Конечно понимаю! Я в том году в Болгарию оформлялся, а кто поехал? Ложкин поехал!

— Я один раз в Индию пробился. Понимаешь? Город Бомбей — слышал? Поехал я тогда с тремя бурыми медведями. Велосипед они у меня работали, стойку на передних лапах — пустяки, банальность. В гостинице мы стояли, на берегу моря. Там я одного человека однажды встретил. Простой такой человек, в белых кальсонах ходил — там принято. Я, говорит, очень уважаю ваше искусство. А номер у меня так себе был, средний. Спасибо, говорю тебе, друг. И значок ему даю, естественно. Неплохой значок, с гербом города Ярославля, с медведем, как на грузовике. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Грубин.

Было холодно, хмель понемногу покидал голову, а в глазах все стояла картина невероятного полета товарища Сидорова на баржу и обратно. Опять небо заволокло черными тучами, и ветер усилился.

Сидоров остановился напротив Грубина, уперся зрачками ему в глаза, словно хотел загипнотизировать.

— И этот человек… Мне!.. Сказал!.. Только тебе я могу доверить мою великую тайну!

— А на каком языке? — спросил Грубин. Потому что страшно было слушать, как завывал Сидоров.

— По-английски, — обыкновенно ответил Сидоров. — Я по-английски со словарем вполне прилично. А если для обычного разговора, то пожалуйста. Хочешь попробовать?

— Нет, я верю.

— А ты спроси, спроси меня по-английски.

— Я же только со словарем!

— Я тоже только со словарем, но могу. А ты со словарем, но не можешь.

— Понял, — сказал Грубин. — Извините.

Сидоров закурил. На среднем пальце сверкнул под луной массивный перстень. «Артистическая натура», — подумал Грубин.

Сидоров перехватил взгляд Грубина и произнес со значением:

— Об этом перстне и речь!

Густые облака светлого дыма поднимались над его головой и стремились к быстро бегущим облакам.

— Пошли мы с тем Рамакришной в ресторан, — продолжил Сидоров. — Он оказался профессором, биологом, только не признавали его. А знаешь почему? Завидовали его таланту. Посидели мы с ним, выпили ихнего джина с ихним тоником — так себе напитки. Он за меня заплатил — какая у меня валюта по ресторанам ходить? И стали мы говорить про планарии.

Продолжая свой рассказ, Сидоров пошел прочь от реки, к цирку. Грубин шел рядом и внимательно слушал. Слушал и кивал, даже когда не все понимал.

— Ну что ты все киваешь! — воскликнул Сидоров. — Будто понимаешь, кто такие планарии.

— Я не перебиваю, — сказал Грубин.

— Думаешь, цветок?

— Думаю, — сказал Грубин.

— Или лиана такая?

— Не исключено, — согласился Грубин.

— А если червяк? А? Зажмурился?

— Я согласен, — сказал Грубин.

— И правильно делаешь, — сказал Сидоров. — Потому что планария — это и есть червяк. И с ним опыты делают. Какие?

— Какие?

— Его растолкут в ступке, а потом едят.

— Сырым?

— Неумный ты, Грубин! Не люди его едят, а собственные его товарищи, может, родственники, — в той же банке.

— Зачем?

— Голодные, вот зачем! Небось, когда проголодаешься, кого угодно сожрешь. А? Сожрешь или не сожрешь?

— Нет, не сожру.

— Ну и дурак! А надо жрать. Тогда тебя уважать будут.

— Не надо мне такого уважения, основанного на страхе, — торжественно заявил Грубин.

— Красиво говоришь, — сказал Сидоров. — Но меня ты не убедил. Потому что я мастер, а ты так… зритель, публика.

— Но я читаю, сам опыты ставлю.

— Расскажите вы мне, цветы мои! — презрительно произнес Сидоров.

Грубин обижаться не стал, потому что не имел права обижаться на великого артиста.

— Ты меня не перебивай, — продолжал Сидоров. — Сейчас будет самое интересное. Рассказал мне Рамакришна, царство ему небесное, что если планарией накормить других планарий, то все, что она, болезная, запомнила за свою короткую жизнь, другие тут же узнают. Допустим, умеет она выползать из лабиринта. А другие планарии не обучены. И только они пожевали подругу, как уже знают — выход прямо, потом налево, потом три раза направо! Усвоил?

— Это очень интересно, — сказал Грубин. — Честное слово, это открывает перед наукой большие просторы!

— Не в науке дело. Наука должна служить людям. Дальше мне Рамакришна поведал, что некоторые ученые старались это свойство планарий другим животным передать. Понимаешь зачем?

— Конечно! — обрадовался Грубин. — Чтобы из лабиринта… чтобы все выползали!

— Мелко мыслишь. Я другого от тебя и не ждал. Это же великая революция в науке! И в первую очередь в народном образовании! Макаренко бы от зависти тут же лопнул. А Песталоцци? Песталоцци! Ты представляешь, что было бы с Песталоцци?

Саша Грубин, честно говоря, не знал, кто такой Песталоцци. Но понял, что деятель из народного образования. Поэтому согласился, что Песталоцци умрет от зависти.

— Они, понимаешь, всю жизнь учат, учат, учат. Ну сколько можно! А мы скормили корове кашку — вот она и все знает.

Последняя фраза звучала загадочно. Сидоров опять остановился, чтобы говорить внушительнее. Медленно, доступно, в простых выражениях.

— Мой индийский друг Рамакришна сделал растворитель из смеси яиц хамелеона и нефритовой пыли. При добавлении в растертую ткань живого существа получается возможность усваивать способности.

Сидоров поддел ногтем камень, которым был увенчан перстень, и тот откинулся, как крышка кастрюльки. В углублении виднелся светлый порошок.

— Вот он, видишь? Перед смертью он мне завещал.

— Объясните еще раз, — попросил Грубин. — Вы только не сердитесь — я не все понял.

— Что тебе непонятно?

— Куда добавлять?

— В растертую ткань. В мясо!

— Значит, если планарию… растереть, то из нее получится растертая ткань?

— Молодец, Грубин. Начинаешь соображать, — открыто и добродушно, насколько позволяли его глубокие морщины, улыбнулся Сидоров. — Точно. Я возьму кого надо, подбавлю растворителя — и кушай!

— И это надо кушать?

— Я повторяю: если ты смешаешь с растворителем кашицу, полученную из ткани любого существа, то приобретешь его способности! Неужели это так сложно понять?

— Непривычно, — признался Грубин. — Несложно, но непривычно. Это надо понимать, что ваш Рамакришна не только планарий растирал?

— И кошек! — произнес тихо Сидоров, и лицо его, претерпев неожиданное неприятное изменение, вытянулось вперед, скомкалось, а изо рта послышалось кошачье мяуканье. Само тело дрессировщика Сидорова изогнулось так, словно у него был большой хвост.

— Вы и кошку в кашицу?.. — спросил Грубин.

— Пантеру, — сказал Сидоров. — Она все равно старая была. На списание шла.

— А ваши животные. — Грубина посетила страшная догадка.

— Мои животные тоже позаимствовали свои способности у других, — признался Сидоров. — Тигры ели петухов, а медведи крокодилов, не говоря о прочих тварях.

— Но зачем? Зачем? — в отчаянии воскликнул Грубин. — Что толкало вас на такую сомнительную деятельность?

— Сомнительную? — Сидоров расправил плечи и будто бы стал выше ростом. — Сомнительной науки не бывает! Наука сама диктует свои законы. Если открытие сделано, надо его использовать. Другого не дано! Меня еще признают на уровне Нобелевской или хотя бы Государственной премии.

— А этот ваш друг, Рамакришна? — спросил Грубин, который все с большей опаской относился к дрессировщику.

— С моим дорогим Рамакришной случилась трагедия. Я взял его к себе в ассистенты — мы проводили совместные опыты над моими дрессированными крошками. И однажды Рамик нажрался слоновьего экстракта и вошел в клетку со львами. Он думал, что ни один лев не посмеет его тронуть. В общем, он переоценил свои силы.

— Что, пьяный был? — спросил Грубин.

— Ни боже мой! Они там, в Индии, не пьют. Только если по маленькой. — Сидоров отводил глаза — у него было лживое выражение лица.

— А раствор вам достался?

— Какой раствор?

— Из хамелеонов и нефритовой пыли?

— Тиш-ш-ше! Ты что, услышат!

— Услышат — не поймут. Ну ладно, я пошел.

— Ты куда?

— Домой.

— Да я же только начал рассказывать!

— А мне уже не так интересно, — признался Грубин. — Я думал, что вы в самом деле дрессировали своим трудом. А оказывается, каша под соусом из нефрита с хамелеонами!

— Нет, Саша, так ты не уйдешь, — сказал Сидоров и обнял Грубина за плечи. — Я хочу с тобой поделиться моими планами на будущее.

— Не надо!

— Я лучше знаю, что надо, а что не надо, — сказал Сидоров, а потом зарычал так, что у Грубина ослабло в коленях.

Сидоров засмеялся.

— Мы тут с моими мишками одного тигра слопали. Мясо жесткое — две мясорубки сломал, не поверишь. Теперь у меня в номере медведи на двадцать метров прыгают. Я тоже могу. Показать?

— Не надо, ты уже показывал.

Они подходили к цирку — впереди горели его ночные огни.

— Ты думаешь, что я эгоист, все для себя? — сказал Сидоров. — А я не такой! Я для народа хочу, для человечества, чтобы все могли! Чтобы детишек рыбой кормить, а они чтобы с грудного возраста не тонули. Некоторых можно и летать научить. А почему нет? И Красной Шапочке — ты только послушай, какая умора! — Красной Шапочке привить от волка характер: он ей зубы покажет, а она ему в ответ!

Тут Сидоров расхохотался так, что в доме рядом раскрылось окно и женский голос закричал:

— Милицию позову! Спать не дают!

— Так что же вы не спешите делать человечество счастливым? — спросил Грубин. — Что вас останавливает?

— Эх, Саша, куда я пойду со своим эпохальным открытием?

— В Академию наук, — сказал Грубин. — Куда же еще.

— А они меня спросят: в каком институте вы разрабатывали свою тему? И кто был ваш научный руководитель?

— Но вы им объясните все, как было — и про Индию… и про Рамакришну!

— А ты меня в сумасшедшем доме будешь навещать? Апельсины носить будешь?

Сидоров глубоко и печально вздохнул.

— Эх, Саша! — сказал он. — Неужели я не понимаю, что с таким открытием мог бы прославиться! Я не хочу, чтобы оно попало к милитаристам. Что хочешь… я простой советский человек, я хочу через научную общественность достичь законной славы.

— Ну и достигайте! — сказал Грубин.

— У меня же только цирковое училище за плечами, как ты не понимаешь! Мне нужен диплом университета! Мне нужен талант физика или на худой конец математика. Тогда я экстерном экзамены сдам, а там уж докторскую дадут, до академика пустяки останутся.

Сидоров всхлипнул, и глаза его сурово блеснули под луной.

— А если не удастся — уйду за кордон, — сказал он.

— Зачем?

— Там к человеку гуманнее относятся. Устроюсь в Иране — мне же цены не будет: скормлю взводу партизан одного тигра — такой взвод двух батальонов стоить будет!

— Ох, Сидоров, вы меня пугаете, — сказал Грубин. У него уже весь хмель выветрился.

Сидоров заметил, что Грубин загрустил, и сказал:

— Шутка. Шучу. Я все-таки в нашу Академию наук пойду. А может, в Комитет по делам спорта. Понимаешь: рекорд мира по прыжкам в высоту — наш. Только съешь зайца. Рекорд мира по бегу на длинные дистанции — наш.

— Только съешь оленя, — подсказал Грубин.

— И выгонят меня, — подытожил Сидоров.

— Это почему?

Они стояли перед входом в цирковой лагерь. В фургончиках уже погасли огни, тигры приглушенно лаяли и кудахтали в клетках.

— Образования нет, — сказал Сидоров. — Английский знаю со словарем. А формального образования нет.

— Так вы учитесь, заочно.

— Погоди. — Сидоров перешел на громкий шепот. — Я знаю, что им скажу. Я скажу, что я кандидат наук, только кандидатское удостоверение потерял. Пусть меня проверяют.

— А каких наук кандидат?

— Математических.

— А сможете?

— Смогу. Есть у меня один план. Выношенный уже. Только тебе говорить нельзя. У тебя нервы слабые.

— У меня слабые? — обиделся Грубин. — Тогда я уйду.

— Нет, не уходи. Ты только поклянись, что ни одной живой душе ни слова.

— Клянусь.

— Тогда слушай. — Сидоров наклонился к самому уху Грубина и прошептал: — Я Таню Карантонис съем.

— Чего?

— Я не всю, я немножко. Тебе тоже достанется, не беспокойся. Математика всем нужна. Я однажды удава ел — отвратительно, как резина. Зато теперь могу в любую щель проникнуть, будто у меня костей нету. Показать?

— Нет, — сказал Грубин, с тоской глядя на темные фургончики. Он знал, что Сидоров не врет.

— Ну и ладно. У этой Тани замечательные способности к математике. Мы ее с тобой съедим — и сразу в академию. Тебе тоже кандидата дадут. Будешь моим заместителем. Понял?

— Понял, — сказал Грубин, стараясь унять внутреннюю дрожь.

— Откладывать нельзя. Я бы ее и раньше съел, но всё в разных городах выступали. А сегодня наконец наступил момент. Ты иди, иди, завтра придешь, я тебе помогу. Всю математику знать будешь. Сколько будет дважды два — назубок.

И Сидоров тихо засмеялся.

— Я с тобой, — сказал быстро Грубин.

Он понял, что оставлять Сидорова одного нельзя. Жизнь прекрасной Тани в опасности. Нельзя допустить преступления! Только сам он может его остановить, милиция не поможет. Если он, Грубин, придет в милицию и скажет, что этот артист съел Таню Карантонис, все решат, что Грубин сошел с ума, и выгонят его прочь. А Сидоров в отместку напустит своих тигров на невинного Грубина.

Эти мысли мелькали в голове Грубина как молнии, пересекались и с треском бились внутри о черепную коробку.

— Я с тобой, — сказал Грубин.

— Свидетелей мне не нужно, — возразил Сидоров. — Ты меня выдашь. Я, вообще-то, тебе зря все рассказал. Может, я пошутил.

— Хорошо. — Грубин сделал вид, что послушался Сидорова. — А я уж решил, что на самом деле.

— Иди-иди, — сказал Сидоров. — Поздно уже.

— Хорошо, — согласился Грубин.

Сидоров руки не протянул и скрылся за оградой. Грубин понимал, что он не ушел, слишком уж тихо было вокруг. Значит, стоит — следит за Грубиным.

Саша повернулся и медленно пошел прочь. В ботинки заливала вода и хлюпала там. Спиной Грубин ощущал холодный, как вода, взгляд дрессировщика. Далеко сзади раздалось басовитое «ку-ка-ре-ку!». Тиграм не спалось.

Грубин осмелился обернуться лишь тогда, когда брезентовый купол полностью растворился в темноте. Он постоял, прислушиваясь. Потом медленно пошел обратно. Он шел не прямо к воротам, а забирал левее. Вот и изгородь. Невысокая, можно перелезть. Грубин прислушался. Все тихо. Он перемахнул через изгородь, изгородь пошатнулась. Грубин замер. У Сидорова есть какой-то план. Он должен сделать так, чтобы убийство прошло безнаказанным. Может быть, он попросту заманит Таню в клетку к тиграм и скажет, что она сама виновата? На него это похоже. Ведь он сам тигра ел. Как же отыскать фургон Тани?

Грубин крался по проходу между фургонами. Слабый отсвет упал на мокрую землю. Будто где-то неподалеку светилось окошко в сторожке. Грубин завернул за фургон. И в самом деле, там горело маленькое окошко. Грубин, гоня от себя надежду, подкрался к нему, приподнялся на цыпочки.

Таня Карантонис сидела в халатике за столом и читала книжку.

У Грубина от сердца отлегло.

Она была жива.

Но Сидоров мог быть поблизости. Грубин прижался к стене фургона. Дождь стекал с крыши прямо ему за шиворот. Но Грубин уже так промок, что лишние капли не ощущались.

Так прошло минут двадцать. Сидоров не появлялся. Грубин невероятно продрог. Ногу свело судорогой. В любой момент он мог умереть от переохлаждения организма. Появился насморк, потом начало щекотать в носу. Грубин сдерживался. Разок чихнул в ладонь, почти неслышно. И тут у него начался приступ. Он чихал, чихал так, что, казалось, должны были сбежаться люди со всего города. Он чихал, согнувшись пополам, сотрясая стену фургончика, и не было даже сил отойти в сторону.

В таком вот согнутом положении его и обнаружила Таня Карантонис, выскочившая из фургона. Свет из открытой двери упал на Грубина, и Таня его сразу узнала.

— Что случилось? — спросила она в ужасе.

— Не… не…

— Заходите немедленно внутрь. Сидоров утонул?

Приступ прошел. Стараясь восстановить дыхание, Грубин поплелся к двери. Он еще не разобрался, хорошо или плохо, что Таня обнаружила его. Но, по крайней мере, он не умрет от холода.

Таня протянула тонкую сильную руку, помогая ему подняться по ступеням.

— На вас лица нет, — сказала она. — И сухого места. Все-таки что же случилось?

— Ничего, — смог наконец ответить Грубин. В фургоне было сравнительно тепло, и лампа над столом освещала учебники.

— Где Сидоров?

— Готовится, — сказал Грубин.

— Вы себя плохо чувствуете? — спросила Таня.

— Нет. Дайте соберусь с силами. Извините меня.

— За что?

— За то, что ворвался в такое позднее время.

— Так вы же не ворвались. Я сама вас позвала. К чему же готовится Сидоров?

— Чтобы вас убить.

— Убить? — засмеялась Таня. — За что же он будет меня убивать?

— За математику.

— Вы себя плохо чувствуете?

— Послушайте меня, Таня, — сказал Грубин тихо, но убедительно. — Я совершенно нормальный человек. Хотя, может быть, сейчас и не похож на нормального. Но Сидоров вас хочет съесть.

— Он всегда так говорит. Это его любимая шутка. Он, в общем, не злой.

— Это не шутка, Таня. Он вас и в самом деле хочет съесть. Чтобы овладеть вашими знаниями в математике.

— Так зачем же для этого меня есть? Учиться надо.

Таня не переставала улыбаться. Она, хоть и полагала Сидорова чудаком, все равно не боялась его. Она решила отвлечь Грубина от ненормальных мыслей.

— А я вот русским языком занимаюсь, — сказала она. — Я к математике способная, а к русскому языку не очень. Я двадцать школ сменила, пока с мамой и папой ездила по циркам. Вот и хромает у меня грамотность. Знаете, я парашют через «у» написала в диктанте. Смешно, правда?

— Нет, все это не смешно. Вам грозит опасность. И если мы не поймаем сегодня его за руку, русский язык вам никогда не понадобится. Не перебивайте меня. У него как звери выступают? Они у него изображают других зверей. А почему? Потому что он одних зверей другими кормит и всю информацию из клеток им передает, как планарии.

— Ничего не понимаю, — сказала Таня.

В этот момент Грубин замер и прижал палец к губам. Таня тоже замолчала.

Кто-то неподалеку поскользнулся, угодил, видно, в лужу и выругался.

— Садитесь за стол, — прошептал Грубин. — Как ни в чем не бывало.

Сам он нырнул в открытый шкаф, спрятался среди платьев. Блестки царапали кожу, и пахло пудрой.

Таня и в самом деле подчинилась настойчивости, прозвучавшей в голосе Грубина. Она села за стол, и тут же Грубин в щель между платьями увидел за стеклом мокрое длинное лицо дрессировщика. Грубин весь сжался, как перед прыжком в воду. Заскрипели ступеньки. В дверь тихо постучали.

— Кто там? — спросила Таня, не вставая с места.

Она вдруг побледнела.

— Это я, Сидоров, — сказал дрессировщик, открывая незапертую дверь. — У меня сигареты кончились, а все спят. У тебя, Танечка, не найдется?

— Вы же знаете, что я не курю, — сказала Таня, поднимаясь и отходя на шаг назад.

— Не бойся, девочка, — сказал Сидоров. — У меня в голове только хорошие мысли.

С Сидорова стекала вода, от гладко причесанной головы поднимался пар. Сидоров быстро дышал. Он сделал два шага по направлению к Тане.

— Спокойно, милая, — сказал он. — Я только погреюсь. Посижу и погреюсь. Ты не возражаешь?

— Вы пьяны, Сидоров, — сказала Таня. — Идите спать.

— Нет, — сказал Сидоров и вынул из кармана руку. В руке был нож. Сидоров прыгнул вперед.

Но Грубин прыгнул ему навстречу. Он, хоть и не ел никогда тигров, был готов к действиям Сидорова. Он был мужчиной и защищал жизнь женщины. Он не мог допустить, чтобы Таню съели.

Они столкнулись в воздухе. Нож дрессировщика скользнул по руке Грубина и выпал.

— Ты! — вскричал Сидоров, отлетая в угол. — Ты! Предатель! Иуда! Сам не ешь и другим не даешь!

Грубин успел наступить на нож и схватил стул. Сидоров на четвереньках отползал к двери.

— Держите его, — сказала Таня. — Мы его свяжем!

Дрессировщик метнулся назад, громадным прыжком выскочил из фургона. Грубин бросился за ним.

Снова вышла луна, и видно было, как фигура, мало схожая с человеческой, несется к клеткам.

Еще мгновение — звякнул засов, и Сидоров оказался за прутьями решетки.

Саша и Таня бежали к клеткам и почему-то молчали, не звали на помощь, не будили людей. Как будто стеснялись того, что происходило у них на глазах. А у них на глазах голодные тигры, раздраженные гадкой погодой, невыспавшиеся, кинулись к дрессировщику. Короткая схватка, сплетение тел, рычание, лай и мяуканье.

Открывались двери фургонов. Артисты выскакивали, разбуженные шумом, повсюду загорались огни.

Но когда удалось войти в клетку, все было кончено. Сидорова растерзали хищники.

Никто не заметил, как Грубин нагнулся у решетки и поднял свалившийся с пальца Сидорова перстень старинной индийской работы.

Дня через два Таня Карантонис сидела у Грубина в маленькой, хоть и прибранной, но все-таки захламленной комнате. Они пили чай. Соседи уже раза по три заглядывали — кто просил соли, кто сахару. Соседей измучило любопытство.

— Спасибо за ужин, — сказала Таня. — Вы все приготовили лучше, чем в ресторане.

— Старался. — Грубин поглядел на Таню с нежностью. — А как цыпленок табака под утюгом? Неплохо?

— Я бы никогда не догадалась, что под утюгом, — сказала Таня.

Она осунулась, похудела за эти дни — то допрос у следователя, то собрание в цирке.

— Так значит, следствие решило, что это был несчастный случай? — спросил Грубин, хотя и сам все знал.

— Да. В состоянии опьянения Сидоров забрался в клетку с тиграми и погиб. Ужасно все это! Ведь из-за меня, понимаете, из-за меня!

— Отлично понимаю, — сказал Саша Грубин. — Если бы он не погиб, то вас бы не было в живых.

— Ужасно! — повторила Таня. — А вы говорили про перстень. Он у вас?

— Да. В Москву его отошлю, на исследование.

— Но ведь признайтесь, Саша, что это был бред. Что он был больной человек.

— Рад бы, — сказал Грубин.

— Признайтесь, мне будет легче.

— Вы умеете звукам подражать?

— При чем здесь это? Не умею.

— Тогда прокукарекайте.

— Я не умею.

— Попробуйте.

Таня улыбнулась вымученной, усталой улыбкой.

— Вы хотите меня отвлечь?

— И все-таки.

Таня открыла рот, и тут дом огласился веселым натуральным петушиным криком.

— Ой! — сказала Таня и зажала рот рукой.

— Вот видите, — сказал Грубин. — Мы же с вами цыпленка табака ели.

— И вы туда подсыпали растворителя?

— Да, иначе как бы вы мне поверили?

— Как вам не стыдно!

Старик Ложкин, натуралист-любитель, который жил над Грубиным, сказал жене:

— Скрытным Грубин стал. Петуха дома держит. А зачем?

— Это у него циркачка сидит, звукоподражательница, — ответила жена и вернулась к прерванному вязанию.

Разум в плену

Если говорить о невезении, то мне ужасно, трагически не повезло. Если говорить о везении, то меня можно считать счастливчиком.

Не повезло мне в том, что уже на втором витке я понял, что придется садиться. Двигатель, беспокоивший меня уже давно, отказывал. А не может быть ничего хуже, чем отказавший двигатель, когда между тобой и домом распростерлась добрая половина Галактики.

Повезло мне, и сказочно повезло, в том, что на планете обнаружилась пригодная для дыхания атмосфера. А это вселяло надежду на то, что я когда-нибудь, если смогу исправить двигатель, вновь поднимусь в космос и увижу близких.

Лик планеты был страшно изуродован катаклизмами. Глубокие трещины разрывали ее кору, невероятной высоты пики и горные хребты поднимались над атмосферой, и вершины их овевались космическим холодом.

Но у меня не было времени спокойно изучать мое временное, а может быть, и постоянное пристанище. Для этого наступит свой час. Я был занят одним — найти удобное для посадки и по возможности безопасное место. И я нашел его на поверхности обширного плато и решил уже, что опущусь там на следующем витке, но именно в этот момент двигатель совсем отказал.

Тогда я пролетел над темной стороной планеты, над горным плоскогорьем, громадным плато, которое так высоко поднималось над поверхностью планеты, что упасть там — значило обречь себя на верную смерть: атмосфера — вернее, остатки ее, — таилась в этой части планеты в неглубоких ущельях и понижениях. Если я промахнусь — я погиб.

В последний момент перед крушением приборы показали: прямо по курсу котловина. Словно метеор, пронесся я над безжизненной горной страной, корабль врезался в плотную атмосферу, иллюминаторы затянуло мглой, снижение замедлилось — и вот я на поверхности планеты. Я жив. Я потерпел крушение. Одинок ли я здесь, или чуждый разум следит за мной? Готов прийти на помощь? Точит оружие, чтобы убить меня?

Я прильнул к иллюминатору. Включил биощупы. Корабль ощетинился иглами, шлангами, отрылись глаза датчиков и уши локаторов. Наступил момент первого знакомства.

К тому времени, когда забрезжил рассвет, слабый, голубой, робкий, я уже многое знал о котловине, в которую попал. Разумной жизни здесь не было, но жизнь неразумная кипела вокруг, была опасна, кровожадна, и все особи в этом мире были в состоянии войны друг с другом: сильные пожирали слабых, слабые подстерегали еще более слабых.

Но сидеть без дела было нельзя. Пора покинуть надежные стены корабля, встретить новый мир лицом к лицу. Я вооружился бластером и открыл люк. Воздух оказался затхлым, стоячим, но дышать можно было. Мне надо было обойти корпус корабля, добраться до дюз и проверить их состояние. Приборы могли врать: слишком долго от них требовалась правда и только правда.

Я передвигался медленно, стараясь, чтобы за спиной все время оставался надежный корпус корабля. Но не сделал я и двух шагов, как пришлось остановиться. Из рыхлой предательской почвы показалась круглая голова большого червя. Я поднял было бластер, но голова тут же нырнула в землю, и в немом изумлении я долго следил за тем, как из земли вылезали все новые сегменты розового тела, аркой подымались вверх и исчезали вновь в земле. Червяк был не так уж и велик — может, в половину моего роста, но я видел лишь часть его, и потому он показался бесконечно длинным и страшным.

Надо взять себя в руки, подумал я. Если дать нервам власть, можно попасть в беду. В конце концов, чем угрожал мне гигантский червь? У него даже рта не было.

Черная тень мелькнула надо мной. Я бросился назад, прижался к холодному металлу корабля. Огромная летучая тварь, зловещая и изящная в легкости движений, изогнувшись, бросилась на меня сверху. Разверзлась громадная пасть, усеянная множеством острых зубов, зловонное дыхание донеслось до меня.

Я успел выхватить бластер и всадить заряд в глотку твари. Тяжелое тело сбило меня с ног, и я покатился по земле. Длинная зеленоватая пятнистая туша летающего дракона корчилась на земле. По телу пробегали конвульсии. Я не осмелился приблизиться к чудовищу. Стараясь унять запоздалую дрожь, я поднялся с земли и тут же увидел, что путь к кораблю отрезан. Ко мне не спеша, словно зная, что ничто его не остановит, приближался другой зверь. Множество членистых ног поддерживало зеленое грязное туловище. Глаза далеко выступали вперед, чуть покачиваясь на отростках, и по сторонам глаз покачивались громоздкие убийственные клешни. Зверь приподнялся на лапах и развел клешни шире.

Мне не хотелось знаменовать свое вступление в этот мир убийствами, кровью — ее и без меня хватало здесь. Я отступил назад. Зверь крутил глазами, пугал меня, но не бросался. Я попытался обойти его так, чтобы вернуться под защиту корабля. Меня не оставляло противное чувство опасности сзади, казалось, что внимательные взоры обитателей котловины стерегут каждый мой шаг.

Не спуская глаз со зверя, я сделал еще два шага в сторону, и тут под ногами что-то блеснуло. На земле лежал странный предмет, сделанный из белого металла. Именно сделанный, ибо только руки разумного существа могли придать металлу форму эллипса, чуть заостренного на концах. Предмет был плоским, и поверхность его была тщательно обработана. Лишь существа, далеко шагнувшие вперед по пути цивилизации, могли так освоить металлургию.

Я приподнял предмет. Он был тяжел, и я пожалел, что вряд ли сейчас смогу занести его в корабль, — на пути все еще угрожающе покачивал клешнями зверь, и мне не хотелось обременять себя лишней ношей, когда могло потребоваться все мое умение, чтобы пробиться обратно к кораблю.

И в этот момент нечто продолговатое вновь кинуло на меня тень. Я подумал было, что это еще один дракон, и поднял взор кверху. Но это был не дракон. Я мог бы поклясться, что вижу воздушный корабль, летающий корабль. Он был велик, не меньше моего космического корабля, и двигался медленно. Мне трудно было разобрать, каким образом его приводят в движение. Правильность формы, взаимная неподвижность его частей совершенно исключали всякую возможность того, что он мог оказаться живым существом. Возможно, меня уже разыскивали — кто-то заметил, как мой корабль опустился на планету. И вот прошло немного времени, и меня ищут. Но с добром или со злом в уме?

Летающий корабль замер надо мной. Зверь с клешнями, почуяв неладное, стал медленно пятиться в заросли, подступавшие совсем близко к месту аварии. Я не выпускал металлического предмета, впервые указавшего мне на разумных обитателей планеты. Воздушный корабль парил на верхней границе атмосферы. Я поднял металлический предмет, чтобы обратить на себя внимание, — будь что будет. Разум, хоть и не встреченный нами до сих пор ни на одной из планет, должен быть дружелюбен.

На корабле меня заметили. С борта опустился штормтрап. Вот он уже покачивается совсем рядом. На конце его поблескивало приспособление для крепления предметов. Меня приглашали наверх. Ну что ж, рискнем. Я захватил с собой металлический предмет. Он мог быть потерян кем-нибудь из обитателей планеты. Жест доброй воли будет истолкован положительно любым разумным существом. Я кинул последний взгляд на мой осиротевший корабль, обхватил штормтрап и осторожно дернул за него трижды, давая сигнал поднять себя на корабль. В ответ на мой сигнал штормтрап начал быстро подниматься вверх.

— Так вот кто мою блесну откусил, — сказал охваченный гневом и радостью Корнелий Удалов, вытаскивая удочку.

— Не на то смотришь, нелюбопытный ты человек, — ответил ему Александр Грубин, его друг, с которым они только что выехали по зорьке на рыбалку на озеро Копенгаген. — Когда ты видел, чтобы в нашем озере водились осьминоги?

Последние отрезки пути штормтрап поднимался стремительно. Я понял, что еще немного, и я вылечу за пределы атмосферы. А ведь скафандр остался на борту моего корабля! Я могу погибнуть! Я попытался соскочить со штормтрапа — лучше рискнуть разбиться о землю, чем погибнуть от удушья, но острый крюк на конце штормтрапа вонзился мне в тело. Еще секунда, и, теряя сознание, я вылетел в безвоздушное пространство. Громадные чудовища — их было двое — протянули ко мне массивные конечности.

— Банку! — закричал Грубин растерявшемуся Удалову. — Банку с водой! Ведро, наконец! Ты не понимаешь, какое мы с тобой открытие совершили!

— А может, осьминоги здесь водятся? — спросил Удалов с сомнением. — Может, встречаются редко, осторожные?

— Откуда, голова ты непутевая? — кричал Грубин. — Ведром воду черпай! Осьминоги живут только в морях и океанах!

— Тише ты, — сказал Удалов. — Всю рыбу распугаешь. Что дальше делать-то будем?

— Какая теперь рыбалка! — Грубин осторожно стаскивал осьминога с крючка. — О нас в научном журнале напишут.

— Спят и видят, как бы о нас написать. А ты подумал, что осьминоги здесь, может быть, заповедные? Выпустили их на развод, а мы браконьерствуем.

— Не может быть, — возразил Грубин. — Тогда бы было объявление о запрете. А ты видел здесь на берегу какое-нибудь объявление?

— Видел. Не разводить костров, беречь лес от пожара.

— При чем здесь пожар? Про осьминогов видел?

— Про осьминогов не видел. Но уверен, что может быть такое объявление. Мы его пропустили в темноте.

— Нет, — сказал Грубин, опуская осьминога в ведро с водой, подставленное сомневающимся Удаловым. — Если бы у нас в озере Копенгаген разводили осьминогов, весь город бы знал об этом. Притом обрати внимание, что у осьминога десять ног и он сравнительно крупный. Это, вполне возможно, неизвестный науке вид. На что я и надеюсь.

— Славы захотел, — произнес Удалов укоризненно. — Дай бог тебе штрафом отделаться.

Осьминог безжизненно опустился на дно ведра. Одно из щупалец все еще сжимало упущенную Удаловым блесну.

— Саша, — произнес Удалов. — Отними у него блесну.

— Почему я?

— А он, может быть, ядовитый.

— Для тебя ядовитый, а для меня безвредный?

— Зацепи чем-нибудь. Не бросать же блесну.

Из-за елей на берегу показался край солнца, запели птицы, засеребрилось ведро. Осьминог в ведре шевельнул щупальцами, приходил в себя.

— Отлично, — обрадовался Грубин. — Я очень опасался, что он сдох.

— А тебе какая разница, — сказал Удалов с раздражением.

Блесна все еще оставалась в ведре, и рыбалка была под угрозой. Не скажешь ведь жене Ксении, что вместо обещанных лещей придется довольствоваться половиной осьминога, возможно, несъедобного и ядовитого. Нет, и половины Грубин не отдаст — захочет исследовать и, может, даже разводить в аквариуме.

— Дай мне блесну, будь другом, — попросил Удалов. — Может, чего еще поймаем. Жалко же возвращаться.

— Дураком помрешь. Немедленно назад!

— Да что с твоим осьминогом случится?

— Может подохнуть.

— Ну и пускай, в спирту его содержать будешь.

Но Грубин уже схватил весла и принялся грести к берегу.

— Ты как хочешь, — сказал он Удалову со всей решительностью, — но я спешу в город.

Я пришел в себя. Медленно покачивался металлический цилиндр, в котором я был заточен. Цилиндр был открыт сверху, но атмосфера кончалась у верхнего края цилиндра — любая моя попытка вырваться привела бы к гибели. Внутренние стенки цилиндра были гладкими и холодными.

Я попался глупо. Простить себе не мог доверчивости.

Раса, населяющая планету, казалась коварной и жестокой. Да, в разуме им отказать было нельзя — они строили воздушные корабли и умели обрабатывать металлы. Но, видно, идеи межпланетного братства, даже идеи простого внутрипланетного братства еще не нашли дороги к их сердцам. Я осторожно постучал концом пальца в стенку цилиндра. Звук был слаб, и они могли не услышать его. Я нащупал бластер. По крайней мере, я дорого отдам свою жизнь.

Круглая голова одного из моих тюремщиков показалась над краем цилиндра. Он был огромен. Только его голова превышала по размерам все мое тело, не считая конечностей. Глаза редко мигали и по краям поросли щеткой шерсти. Пасть его была окружена полосой красной кожи, и там, внутри, виднелись желтоватые плоские зубы. Даже в тот ужасный момент во мне не умер исследователь. Я сделал поразительное открытие: оказалось, что это существо находится в безвоздушном пространстве, и я готов был поклясться, что оно без скафандра. Но ведь известно, что ни одно существо, развитое более чем бактерия, не может обитать вне атмосферы.

Чудовище присматривалось ко мне, и я приподнял две руки и развел ими в общеизвестном жесте мира и доброты.

— Угрожает, — сообщил Удалов. — Щупальцами шевелит. Если бы не блесна, стал бы я с ним связываться?

Пасть чудовища угрожающе распахнулась, и внутри зашевелился какой-то красный орган. Я подумал, что они могли бы вытащить меня наружу, но пожалели, поместили в цилиндр с воздухом. А может быть, они просто хотят продлить мои муки?

Над краем цилиндра появилась конечность, завершенная пятью уродливыми малоподвижными отростками. Отростки погрузились в атмосферу, приближались ко мне. Он хотел меня задушить! А я-то, наивный, принес им металлический предмет, хотел порадовать. Я выхватил мой маленький бластер. Наступил критический и, может быть, последний момент в моей жизни. Мелькнули перед мысленным взором картинки далекого детства, минуты первой любви, угар научной работы, долгие дни в космосе. Лапа приближалась, и когти уже касались моего беззащитного тела. Я выхватил бластер и всадил заряд в лапу. Взбурлила атмосфера в цилиндре…

— Гад ползучий! — закричал Удалов. — Придушить его мало! Ой-ой, как током дернул, тварь ядовитая.

— Я тебя предупредил, — сказал Грубин, не переставая грести к близкому берегу. — Животное только защищалось. Как защищаются муравьи, когда такой дурак, как ты, наступает на муравейник.

— Ты еще скажешь, что комары тоже защищаются.

— Про комаров не скажу, они питаются человеческой кровью.

— Этот, может, тоже человеческой кровью питается.

— Не исключено.

Лодка ткнулась в песок, вода выплеснулась из ведра, и осьминог засуетился в ведре.

— Не исключено, — повторил Грубин, выпрыгивая и подтаскивая лодку повыше, к кустам. — Но можем ли мы винить животное в том, что предписано ему природой? Нет, не можем. Давай сюда ведро, только осторожно, не повреди.

— Умный нашелся, — ответил Удалов, собирая удочки. — Я, может, вообще тут останусь, порыбачу еще.

— Боишься?

— Еще бы. Ведро железное. А железо для электричества лучший проводник, еще в школе учили.

— Обмотай ручку чем-нибудь.

Но Удалов уже не слушал, он быстро удалялся по берегу, отмахиваясь свободной рукой от долетающих слов Грубина. И только отойдя на солидное расстояние, обернулся и крикнул:

— Будешь эту гадину выбрасывать, блесну подбери. Таких у нас в магазине нету. Из Вологды специально привозил.

Грубин дотронулся пальцем до ведра. Ведро током не било. Удалову могло это показаться со страху.

— Пожалеешь, Корнелий! — крикнул Грубин другу, взвалил на спину рюкзак, взял в одну руку удочки, в другую ведро и пошел не спеша через лес к остановке автобуса, на шоссе, стараясь не плескать водой и не беспокоить животное.

Это путешествие будет преследовать меня в кошмарах, если мне еще суждены кошмары. Цилиндр покачивался, воздух завихрялся в турбулентных потоках, перехватывало дыхание, и приходилось цепляться за гладкие скользкие стены цилиндра, чтобы меня не перевернуло. Мутило. Я готов был просить пощады — но у кого, как?

Положение мое ухудшалось. Еще недавно мне казалось, что нельзя попасть в худшее положение, нежели то, в котором я нахожусь. Но теперь стало хуже. И в первую очередь потому, что мне не найти пути обратно, к космическому кораблю, ибо мой тюремщик нес цилиндр над безжизненным высокогорным плато, с каждым шагом отдаляясь от котловины. Я включил вживленный в меня компас-спидометр, и прибор автоматически вычислил маршрут, по которому мы двигались. Я сделал это механически, я не верил, что информация мне когда-нибудь пригодится.

Вокруг посветлело. Темные твердые образования, прикрывавшие от меня небо, исчезли. Прекратилась и тряска. Мы ждали чего-то. Удивительны размеры этих существ — очевидно, жизнь в разреженной атмосфере, почти в безвоздушном пространстве позволяет им достигать столь фантастических размеров. Ах, если бы мне когда-нибудь вернуться домой — какой бы сенсацией оказалось мое сообщение о жестокой разумной расе, обитающей на границе космоса!

Непонятный грохот достиг моих ушей сквозь слой воздуха. Дно цилиндра задрожало. Тюремщик подхватил цилиндр, и мы поднялись в какое-то помещение или экипаж. Тряска, еще более ужасная, чем раньше, возобновилась.

— Что везешь? — спросил знакомый с маслозавода. — Неужели столько наловил? Дай посмотреть.

Грубин сел на свободное сиденье, поставил ведро на колени, чтобы меньше тряслось.

— Загляни.

Автобус быстро мчался по шоссе, убегали назад сосны, но Грубину казалось, что движется он недостаточно быстро. Осьминог мог подохнуть.

— Не разберу, — признался знакомый. — Что у тебя, Саша? Головастиков, что ли, наловил?

— Нет. Осьминог.

— Чего?

— Осьминога поймал.

— Ага, — сказал знакомый. — Редкое животное.

И больше интереса к осьминогу не проявлял, чем Грубина немного обидел.

— Ты раньше-то осьминогов видел? — спросил Грубин. Автобус резко затормозил на остановке. Вода плеснула из ведра, осьминог замельтешил в ведре, словно возражал.

— На картинках. А ловить не приходилось.

— И не придется, — резко ответил Грубин.

— Почему не придется? — сказал знакомый, разворачивая газету. — Сегодня ты поймал, завтра мне повезет. Хотя я рыбалкой не очень интересуюсь.

«С ума сойти, — подумал Грубин. — Я поймал осьминога, а он не удивляется. Как будто осьминогов у нас пруд пруди».

— Детям везешь? — обернулся сосед с переднего сиденья.

— Детям интересно. Я недавно своим скворца принес. Крыло ему подвязали, и живет. Забавная птичка.

— Скворца, — произнес Грубин с презрением. — А я осьминога поймал.

— Где? — спросил сосед спереди.

— В озере нашем, в Копенгагене.

— Не слыхал, чтобы там осьминоги водились.

— Никто не слыхал, — сказал Грубин.

— А я видел осьминога, — сообщил юноша, стоявший сбоку. — Даже ел. В рыбном магазине были. Мороженые. Кальмары.

— Из них консервы делают, — согласился сосед спереди.

«С ума сойти, серость какая! — возмущался мысленно Грубин. — Если бы я вез тигренка, сказал бы, что поймал в лесу, неужели они тоже бы не удивились?»

Осьминог свивал и развивал щупальца. Тряска ему не нравилась.

— А я бы никогда детям осьминога не привезла, — сказала бабка с мешком. Она сидела сзади и прислушивалась к разговору. — Страсть-то какая! Может, он ядовитый.

— Нет, — ответил Грубин. — Только электричеством бьет.

— Кто ядовитый? — спросили с дальнего конца автобуса.

— Да змею ядовитую один тип везет, — откликнулись спереди.

— Не змею, а осьминога, — громко поправил Грубин. — Редчайшее животное.

— Да он всех перекусает! Водитель, остановите машину! — крикнули сзади.

— Он у меня в ведре, — успокоил Грубин. — Не опасайтесь.

— Гадюку везут, — пронесся слух по автобусу.

Люди отступали от Грубина. Водитель обернулся, притормозил.

— Какое хулиганство в автобусе? — спросил он.

— Высадите его, — сказала старушка, которая никогда бы не принесла детям осьминога. — Он тут всех перекусает.

— Гражданин, правила не нарушайте, — произнес водитель, прижимая машину к обочине. — Взрывчатые вещества и так далее перевозить запрещено.

— Это же ценное безобидное животное, — возмутился Грубин. — Музейная редкость, никому зла не сделает. Некоторые товарищи здесь присутствуют, которые его даже ели в мороженом виде, правда же?

Но юноша, который ел мороженых кальмаров, отрекся от своих слов:

— Я не таких ел. Таких у нас не продают.

— Каждая минута промедления, — кричал Грубин, — может стоить жизни единственному в нашей области пресноводному осьминогу! Кто может взять на себя такую ответственность?

— Я возьму, — сказал водитель. — У меня пассажиры.

И Грубина высадили из автобуса на самой окраине Великого Гусляра.

Ужасно сознавать, что вокруг тебя имеют место какие-то драматические события, но не понимать, в чем же дело. Обитатели планеты шумели, тряска то кончалась, то возобновлялась, мой тюремщик издавал громкие звуки. Вернее всего, происходил жаркий спор между членами экспедиции, посланной на мое пленение: откуда я родом, какую планету представляю. А может быть, они опасались, что мы уже вторглись на их планету, или полагают меня разведчиком, подготавливающим вторжение. А у меня нет никаких средств рассказать о широко известном миролюбии моих соотечественников.

Мой тюремщик покинул грохочущую машину и понес цилиндр со мной дальше. Солнце дробилось зайчиками на поверхности атмосферы. Меня мутило. Воздух стал затхлым, и скоро, если они не найдут способа освежить его, я умру от удушья. Смерть подстерегала меня на этой планете на каждом шагу.

Солнце пекло, от каждого шага поднималось облачко пыли и тащилось за Грубиным. Вода в ведре помутнела, и от нее тянуло неприятным запахом. Грубин поставил ведро на землю и пригляделся к животному. Тот вроде бы еще шевелился. К счастью, по пути встретился колодец. Вода в нем была холодная, и Грубин доливал ее в ведро понемножку, чтобы не простудить осьминога, потому что в массе своей осьминоги — дети тропических морей.

Обливаясь потом, задыхаясь от жары, Грубин втащился во двор дома номер шестнадцать. Двор был пуст, даже доминошники, занимающие по субботам с утра места вокруг стола под сиренью, где-то скрывались от жары. Грубин, не заходя домой, поднялся на второй этаж, к старику Ложкину, известному в Гусляре натуралисту и любителю птиц.

Ложкин был дома.

— С чем пожаловал? — спросил он строго, потому что считал Грубина дилетантом и легкомысленным человеком.

— Здравствуйте, — сказал Грубин. — У вас запасного аквариума не найдется?

— Это зачем же?

— Вот, — произнес Грубин скромно, — поймал одну штуку, не знаю, представляет ли интерес.

Грубин хитрил. Ему важно было узнать, что скажет Ложкин. Может, и в самом деле существует озерная порода осьминогов.

Ложкин не спеша достал с комода футляр, вынул очки, велел поднести ведро к свету и начал изучать его содержимое. Изучал долго. Молчал. Грубин извелся от нетерпения, но не вмешивался.

Наконец Ложкин вздохнул, развел жилистыми руками, поскреб на груди тенниску, почесал лысину и сказал:

— Как минимум новый вид.

— Как?

— Новый вид осьминога, — пояснил Ложкин, не отрывая глаз от пленника. — Или генетический уродец, мутант. Ног у него десять. Вот так. Можешь оставить его здесь, у меня, на досуге почитаю Брема и дам исчерпывающую консультацию.

— Нет, пусть лучше у меня поживет. — Грубин не ошибся. Животное оказалось редким. — А вообще-то, они у нас водятся?

— Бывают. В зоомагазине брал?

— Сам поймал.

— Любопытно. Оставь его здесь. Я в Москву напишу. У тебя его кот съест.

— Кот не съест, осьминог электричеством бьет. Удалова ударил.

— Корнелия даже соловей может током ударить. Это не аргумент. Но если настаиваешь, аквариум тебе дам. На время. И письмо в Москву сам напишу. Тебя там не знают, а меня многие знают. Я многим уже написал.

Если бы я вел дневник, то написал бы в нем: «Мое положение улучшается. Если бы не голод, который начал меня мучить, как только прошел первый шок, я бы сказал, что наконец-то я попал в руки к ученым, возможно к специалистам по контактам с инопланетными цивилизациями. Может, даже в специальную комиссию по контактам. Из темного цилиндра меня перевели в квадратный прозрачный куб, наполненный свежим воздухом. По трубке воздух стекает внутрь, так что я могу не беспокоиться о дыхании».

Но я не писал дневника. Я осматривался. Странные предметы и приборы заполняли огромное помещение, окружающее мою тюрьму. Внизу непрерывно бродило некое животное, превышающее меня размерами, покрытое шерстью. Животное открывало пасть и облизывалось красным языком.

Животное смотрело на мою тюрьму с вожделением. Напрашивалось два вывода: раньше моя тюрьма была его жилищем, из которого животное было выселено и потому желало вернуться обратно, или, что менее приятно, животное было сторожевым и поставлено было следить за мной. Оно могло быть и разумным.

Изучением меня, попытками контакта занялись две местные особи. Один из аборигенов нес меня в цилиндре. Второй, видно крупный специалист, присоединился к нему только здесь, в научном центре. Их пасти раздвигались и сдвигались — таков, видно, их способ обмена информацией. Теперь передо мной стояла задача — доказать им, что я превосхожу их интеллектом, и не ущемить их достоинства при этом. Хотелось есть.

— Чем осьминоги питаются? — спросил Грубин Ложкина, принесшего сверху том Брема. — А то заморим его голодом.

— «Наиболее широко распространен обыкновенный спрут, — читал Ложкин, — октопус вульгарис, тело его обычной окраски, которая, однако, в состоянии возбуждения животного переходит в коричневую, красную или желтую, причем вся кожа на спинной стороне покрыта неравномерными бородавчатыми пупырышками».

— Но хищник он или травоядный?

— Хищник, — сказал Ложкин. — Возьми палку, приведи его в состояние возбуждения, посмотрим на пупырышки.

Пока Грубин искал палку, Ложкин убедился в том, что осьминоги — хищники, и узнал, как они размножаются. Но о размножении говорить было рано, пока не поймали осьминогу подругу.

— Я его сильно тыкать не буду, — сказал Грубин, подходя с палкой.

— Ты и не тычь сильно. Нам только посмотреть, будет ли он цвет менять.

— Только он уже не серый.

— Не важно.

Грубин сунул палку в аквариум и потрогал ею осьминога.

После длительного совещания и изучения каких-то фолиантов они принесли шест и ввели его в атмосферу. Первая попытка контакта. Я даже покраснел от приятной неожиданности.

Моя застенчивость, вошедшая в поговорку среди моих коллег, и теперь сыграла надо мной шутку. Я взялся за конец шеста и три раза дернул за него. Шест был немедленно убран. Поняли или не поняли?

— Изменил цвет на красный, — подтвердил Ложкин. — Все сходится. Наверно, не новый вид, а просто урод. Как теленок с двумя головами.

Грубин сходил на кухню, вернулся с куском мяса. Кот бежал за ним, подпрыгивая, полагая, что мясо предназначается ему, верному другу.

Мясо полетело в аквариум.

— Вымыл мясо? — спросил Ложкин.

— Под холодной водой.

Кусок отвратительной плоти, сочащейся кровью, упал на меня сверху. Что это? Провокация? Или попытка меня накормить? А есть хочется. Но не есть же мясо мне, убежденному вегетарианцу. Я взял кусок мяса и выбросил его из моей тюрьмы.

— Кривляется, — определил Ложкин. — Значит, не голодный. В Бреме ясно сказано — хищник. Ракушки любит, рыб и так далее.

— Да, мяса он не желает. Прямо даже выкинул его из аквариума.

Кот подобрал кусок мяса и рвал его, обкусывая, на полу. Осьминог уставился на него своими бессмысленными глазами.

— За рыбой придется тебе сбегать, — сказал Ложкин Грубину.

— Сбегаем. Только сначала еще какие-нибудь опыты произведем.

Я отстукивал последовательные числа по поверхности моего дома. Они не реагировали на это. Тогда я стал показывать им мои конечности по очереди. Сначала одну. Потом две, потом три, потом четыре сразу. Это тоже не произвело впечатления. Я подобрал камешек с пола и начал выстукивать им по стенке. Наконец, надеясь на то, что начала геометрии должны быть понятны любому разумному существу, я попытался нацарапать на твердой прозрачной стенке равнобедренный треугольник.

— Суетится, — сказал Ложкин. — Несладко ему в неволе. Как и любому существу.

— Смотри-ка, ему камешек в щупальце попал. Как бы он не повредил себе чего-нибудь.

— Не повредит. Все-таки я полагаю, что живьем его довезти будет трудно. Тем более что он от пищи отказывается. Придется усыпить.

— Жалко, — повторил свой единственный аргумент Грубин. — Все-таки живое существо.

— Живое, но безмозглое, — произнес категорически Ложкин. — Очень низко организованное, в первом томе Брема помещен. Там, где простейшие. Даже беспозвоночные.

— Саша, ты здесь? — спросил Удалов, заходя в комнату. — А я не один. Я с Мишей Стендалем, из газеты.

— Говорят, вы осьминога поймали в нашем озере. Так ли это? — спросил Миша. — Живого?

— Живого, — ответил Грубин. — А ты, Корнелий, что же на рыбалке не остался?

— Плохая рыбалка. Поздно уже. Не клюет. Твой осьминог всех рыб, наверно, пожрал в нашем озере. Если такие разведутся — прощай рыбная ловля. Не сдох он еще у тебя?

— Нет, — ответил Ложкин. — Мы его изучаем.

— Очаровательное существо, — сказал Миша Стендаль, поправляя очки и становясь очень похожим на молодого Грибоедова. — Сколько у него щупалец! Это же сенсация. Первый в области осьминог! Пустим в разделе «Субботняя смесь». Кто поймал?

— Вместе поймали, — ответил Удалов.

— Значит, так и запишем: «Рыболовы-любители нашего города…»

Стендаль записывал, Удалов объяснял, а Грубин вернулся к аквариуму. Осьминог, видно проголодавшись, суетился, складывал и разводил щупальца, поднимал округлую голову и поводил круглыми бессмысленными глазами.

Весь арсенал моих средств убеждения был исчерпан. Они не понимали. Почему-то мне никогда не приходило раньше в голову, что контакт может оказаться столь сложным процессом. Вот я, разумное существо, известный ученый, нахожусь перед глазами представителей другой разумной расы. Да, среда обитания у нас разная, да, мы отличаемся размерами, да, облик наш различен. Но почему же я понимаю, что они разумны, и стараюсь войти с ними в контакт? Они же упорствуют, не реагируют на мои знаки, кидают в меня кусками мяса, морят голодом.

Заглянула жена Удалова Ксения, подивилась на уродца в банке:

— Я такого видала. В книге «Дары моря». Там показано, как их готовить.

Стендаль убежал в редакцию. Грубин собрался в магазин за рыбой, подкормить пленника. Ксения Удалова, движимая злорадством, поднесла картинку из «Даров моря» к аквариуму и сказал:

— Видал, как вашего брата? А?

— Убери, — велел Грубин.

Мне удалось выцарапать на стенке равнобедренный треугольник. Они должны были его заметить. Я указал на треугольник конечностью. В ответ один из присутствующих открыл громадную книгу и показал мне картинку в ней. На картинке было изображено существо, схожее со мной анатомически. Над этим существом был занесен нож. Мне все стало ясно.

Я оказался не первым космическим путешественником, потерпевшим аварию над безжизненными плоскогорьями. Да и чего еще можно ожидать от существ, живущих в столь не приспособленных для жизни условиях, в безвоздушной среде. Нет, я не мог их укорять.

— Ладно, Корнюша, — сказала Ксения. — Бери книгу, пойдем завтракать. Обойдемся без осьминога.

Ложкин остался один. Он читал Брема, зачитался, перешел к медузам и другим обитателям моря. Грубин как убежал за рыбой, так и не возвращался. Ложкин задремал.

Одно из этих чудовищ осталось меня сторожить. Остальные разошлись. Видно, готовились к пиру. Но я не мог без сопротивления сдаться на милость победителя. Нет, тем более что милости ждать не приходилось.

Неужели, если провалилась попытка контактов, я не найду выхода? Это позорно для разумного существа. Бороться до последнего вздоха, до последнего заряда в бластере! Именно так.

Я задумался. Последний заряд в бластере я приберегу для себя. Их убить я не могу — выстрел мой в одного из них лишь причинил ему боль. И все. Но бластер может мне пригодиться. Причем надо спешить.

Я ощупал стенки и пол. Стенки были сделаны из хрупкого материала. Другое дело пол. Пол был металлическим, и металл был мягким. Это внушало некоторые надежды.

Я включил бластер на полную мощность и направил его в пол. Воздух вскипел, обжигая меня. В полу образовалось отверстие. Я не обращал внимания на боль от ожога, заткнул отверстие одной из моих десяти конечностей. Потом бросил взгляд на сторожа. Он спал. Очень хорошо. Я пробуравил еще одно отверстие в полу. И также заткнул его конечностью. Я успел пробуравить шесть отверстий — этого было достаточно. Но тут в помещение вошел мой главный тюремщик. Он нес нечто завернутое в белый материал. Он положил нечто рядом с моим домом, развернул его с шуршанием. Там обнаружилась часть существа, подобного тому, что напало на меня столь недавно в злосчастной котловине. Тюремщик отодрал кусок и бросил ко мне.

— Не жрет, ну что ты будешь делать! — огорчился Грубин.

Ложкин проснулся, сказал, что пойдет писать письмо в Академию наук, потом вернется.

— А мне надо сходить на работу, — сообщил Грубин. — Постараюсь вернуться поскорее. Может, у реки ракушку найду.

— Бесполезно, — сказал Ложкин. — Мы отвезем его в спирте.

Я еле дождался того момента, когда все, кроме покрытого шерстью существа с острыми зубами, сожравшего мясо, ушли. Существо вроде бы не обращало на меня внимания. Я просунул в отверстия шесть конечностей. Четырьмя оставшимися я придерживал верхние края открытого сверху прозрачного дома. Я был готов к нелегкому и, всего вернее, трагическому пути.

Конечности коснулись возвышения, на котором стояла моя тюрьма. Я поднатужился, просунул их подальше, приподнял себя вместе с тюрьмой и вновь обрел подвижность. Превратив свою тюрьму в своеобразный неуклюжий скафандр, я подошел к краю возвышения. Далеко внизу находился пол комнаты. Придется прыгать — другого выхода нет.

Покрытое шерстью существо с острыми зубами приподнялось, заметив мои движения, и выгнуло спину. Я переложил бластер в одно из свободных щупалец. С ним я постараюсь справиться.

Самый решительный момент! Я оттолкнулся шестью конечностями и прыгнул вниз, стараясь не нарушать равновесия. Конечности мои вошли в соприкосновение с твердым полом помещения. Меня пронзила жуткая боль. С трудом я удержался на ногах. Но, стиснув зубы, я поборол дурноту и поспешил к выходу.

Применять бластер не пришлось. Увидев, как я вместе с прозрачным домом спрыгнул с возвышения и направился в его сторону, страж, покрытый шерстью и вооруженный острыми зубами, поднял кверху пушистый хвост и в панике, издавая громкие звуки, бросился вон из помещения. Я внутренне ухмыльнулся. Жестокие твари всегда самые трусливые.

Весь мой расчет был на неожиданность и на мою хорошую память. Направление к котловине, к моему кораблю было известно. Только успеть, пока не кончится воздух. Только успеть!

Я прошел по длинному коридору и по ступеням, превышавшим меня ростом, спустился на равнину, окруженную со всех сторон жилищами чудовищ. В одном месте в жилищах был разрыв — туда и направил я свои шаги.

Но не прошел я и половины пути через пыльную равнину, как громкий крик донесся до меня. Я обернулся. В одном из окон появилась голова того существа, которое показывало мне жестокую картинку в книге. Существо кричало, показывая на меня. Задыхаясь от напряжения, на подгибающихся от неимоверной тяжести конечностях я припустился дальше.

— Ой, батюшки мои светы! — закричала Ксения не своим голосом. — Что же это творится!

— Чего там? — спросил Корнелий, не отрываясь от супа, потому что привык к тому, что жена его всегда преувеличивала важность и трагичность событий.

— Ой! — голосила Ксения. — Оно бежит на шести ногах! Спасайтесь, кто может!

Этого Удалов уже вынести не смог. Он подошел к окну, выглянул наружу, и глазам его предстало невероятное зрелище. По двору, направляясь к воротам, бежал аквариум.

Из-под аквариума высовывались щупальца осьминога, остальными он придерживал края, чтобы не расплескать воду. Бежал осьминог со скоростью трехлетнего ребенка, и глаза его угрожающе поблескивали сквозь толщу воды.

Удалов укусил ложку, которую держал во рту, и чуть не сломал зуб.

Из соседнего окна высунулся Ложкин, а из других окон прочие обитатели дома, и те, кто знал об осьминоге, и те, кто о нем и слыхом не слыхивал. Поднялся невероятный шум, переживания, некоторые испугались, а некоторые не поняли и стали аквариум приободрять и подстегивать: «Давай, жми!»

В воротах аквариум чуть не столкнулся со Стендалем, который забыл записать данные о жизни осьминогов в естественных условиях и возвращался к Ложкину, чтобы поглядеть в Брема.

Миша Стендаль при виде бегущего аквариума подлетел кверху, схватился за перекладину ворот и повис, поджав ноги, хотя был не очень трусливым человеком. Аквариум задержался на мгновение под Стендалем, одно из щупалец поднялось над стенками, и оттуда вылетела маленькая молния, вонзившаяся в Стендаля сзади.

Аквариум выбежал из ворот и бросился вдоль по улице. Опомнившееся население дома № 16 выскакивало из окон и дверей и мчалось вслед. Прохожие на улице останавливались, жались к домам, ахали или смеялись, полагая, что это не осьминог, а детская проделка, шалость.

Аквариум чуть было не угодил под автобус, но автобус успел затормозить. Потом на пути его встал постовой милиционер Семенов, и аквариум попытался его объехать. Но не тут-то было. Семенов стоял как скала. Тогда аквариум, вернее, осьминог выстрелил в него молнией. Семенов выдержал и это нападение. Со всех сторон сбегалась толпа.

Я понял, что погиб, тогда, когда на пути моем встал один из них, облаченный в серую одежду с блестящими пуговицами.

Я метнулся в сторону, разрядил в него бластер. Пути вперед не было. Все кончено. И самое ужасное, что бластер полностью разряжен. И я не могу пустить себе заряд в голову.

Массы чудовищ сбегались со всех сторон. Для них это оказалось развлечением. Для меня — трагедией.

Тогда я вытащил конечности из отверстий в полу домика, и воздух с журчанием потек наружу, пыль вокруг меня темнела. Живым я им в руки решил не даваться.

Грубин подоспел к сбежавшему осьминогу, когда в аквариуме уже почти не осталось воды. Люди смотрели на это растерянно и не понимали, что осьминог собирается кончить жизнь самоубийством.

— Воды! — закричал Грубин. — Немедленно воды! Он погибнет без воды!

— Воды, — сказал постовой Семенов.

Осьминог безжизненной кучкой слизи лежал на мокром дырявом полу аквариума.

Кто принес кастрюлю, кто ведро, кто просто чашку или стакан. Грубин выбрал ведро почище, осторожно положил туда осьминога, потом взял в другую руку аквариум.

В этом виде его и сфотографировал Миша Стендаль. И этот снимок обошел потом многие газеты мира.

Я пишу эти строки специально сконструированной для меня ручкой на белых пластиковых листах. Пишу крупно, чтобы академик Полосов, милейший старик, мог разобрать мои записки без микроскопа.

Сейчас, когда кончится моя содержательная беседа с Полосовым и Машенькой, нашей секретаршей, придет Ксения Удалова, принесет мне вишен. Чудесные вишни растут в городе Великий Гусляр, даже не представляю себе, как я обойдусь без вишен в Москве. Но Саша Грубин, мой старый друг и спаситель, поклялся, что возьмет с собой в Москву килограмма два. И я ему верю, он тоже милейший человек. Не так образован, как академик Полосов, но ведь Грубин не имеет высшего образования. Но что-что, а докторскую степень я помогу ему получить. Хотя бы за открытие меня.

Гусляр — Неаполь

Серый рассвет застал Корнелия Удалова на поросшем кустами берегу речки Чурмени, впадающей в озеро Копенгаген. Удалов сложил на траве удочки и осмотрелся. Пусто. Никого нет.

Погода стояла мерзкая, гриппозная, сырая, и видно, все рыбаки решили отсидеться дома. Тем лучше. Больше достанется ему.

Удалов размотал леску, наживил крючок и закинул первую удочку. От поплавка пошли по воде круги, неподалеку тяжело плеснула рыба. Настроение было хорошее, деловитое.

И тут Удалов увидел дым. Дым поднимался над лесом в полукилометре от рыболова. Видно, кто-то, приехавший еще с вечера, жег костер.

Через час, поймав небольшого подлещика, Удалов снова взглянул в сторону чужого костра. Тот все горел. Столб густого дыма вырастал до низких облаков, и там его разгонял мокрый ветер.

— Как бы он лес не поджег, — сказал Удалов тихо, чтобы не спугнуть рыбу.

Прошел еще час. Костер горел по-прежнему, столб дыма вроде бы даже подрос.

К одиннадцати часам Удалов смотал удочки, взял ведро с уловом, к сожалению не таким богатым, как хотелось бы, и пошел в сторону дыма, хоть к шоссе идти было совсем в другую сторону. Дым его беспокоил своим постоянством.

Идти было трудно. Удилища задевали за ветви орешника, сапоги скользили по мокрой траве. Скопища лисичек и отдельно стоявшие мухоморы оживляли общую унылую картину, но Удалов шел не по грибы и этих ярких пятен почти не замечал.

Он прошел больше километра, а дым почти не приблизился. Это его очень удивило.

Река осталась далеко позади. Приходилось перескакивать с кочки на кочку, и Удалов пожалел, что не оставил удочки у воды. «Пройду еще сто шагов, — сказал он себе, — и, если не дойду, вернусь».

И тут с неба посыпался пепел.

Удалов не сразу догадался, что это — пепел. Сначала он обратил внимание на то, что дождь — грязный. Капли оставляли на руках и одежде серые следы, словно с неба капал птичий помет. Сообразив, что грязь происходит от дыма, Удалов понял, что это — лесной пожар и лучше бы уйти подобру-поздорову, пока не поздно, а из города пускай пришлют вертолет. Он и разберется.

Удалов остановился и кинул последний взгляд на дым. Дым закрыл полнеба.

Разрываемый между любопытством и опасением, Удалов сделал еще несколько шагов вперед.

Перед ним открылась большая, болотистая, в кочках, поляна, поросшая по краям черникой. В центре ее поднимался к небу столб дыма. Но костром тут и не пахло. Это было иное явление природы.

Посреди поляны возвышался небольшой вулкан. Он не достиг еще вершин деревьев, но внешним видом напоминал громадные и страшные вулканы Явы и Камчатки. Струйки лавы стекали по его ребристым бокам, и над кратером бушевало небольшое устойчивое пламя, как будто там горел примус.

Вид вулкана не испугал Корнелия. Ему уже приходилось видеть немало чудесного. Однако сердце Удалова наполнилось уважением к всесилию природы. Он присел на ствол поваленной сосны и стал смотреть.

Раньше вулканов в Великом Гусляре и его окрестностях не наблюдали. И вообще считалось, что этот район не подвержен землетрясениям и извержениям. Но в конце концов, и там, где теперь высятся огнедышащие горы, когда-то расстилались безобидные равнины.

Удалов, наделенный живым воображением, представил себе, как вулкан растет, увеличивается до размеров Кавказских гор, погребает Великий Гусляр под слоем вулканического пепла, как убегают из города его жители, неся на руках пожитки и детей и стараясь прикрыться плащами и полотенцами, подобно несчастным на картине художника Брюллова «Последний день Помпеи». Впрочем, ему стало жалко не столько город, сколько себя, руководителя стройконторы, ибо, знай он заранее о гибели Великого Гусляра, не было бы нужды перевыполнять план по асфальтированию. Но с другой стороны, Удалов понимал, что наличие вулкана на центральнороссийской низменности — замечательная возможность для науки и экономии государственных средств, потому что не надо будет направлять специалистов на отдаленную Камчатку, когда настоящий вулкан находится под боком.

Вулкан ухнул, и из него вылетел фонтан оранжевых искр. Удалов почувствовал, как в лицо ему пахнуло нутряным жаром Земли. Он приподнялся, чтобы вовремя отступить. Вулкан выкатил на вершину большой округлый камень и пустил его по откосу. Камень ухнул в болото, и вода зашипела, окутывая его паром.

«Сколько хозяйственных возможностей лежит в использовании вулканического тепла, — думал потрясенный зрелищем Удалов. — Например, в стирке белья».

Вулкан выплюнул еще несколько каменных глыб. Оранжевое пламя крутилось над его вершиной. Скоро он достигнет верхней кромки леса, а там, гляди, его обнаружат и из города.

Нет, вулкан не был ужасен. Работал он довольно лениво, хоть и красиво. Пепел, смешанный с дождем, оседал грязью на плащ Удалова, и он подумал о тех неприятных словах, которые ему придется выслушать дома. Ксению мало волнуют вулканы и другие объективные причины.

Пламя над вулканом разгоралось, переливаясь зеленоватыми и белыми всплесками, и Удалову чудилось, что в сполохах его играют огненные ящерицы. Вот так, думал Удалов, первобытные люди смотрели на огонь и придумали чертей… В лицо дышало жаром, спереди плащ обсох.

Порой из жерла вулкана вылетали камни, но Удалову они пока не угрожали. Где-то внутри, под ногами, слышался зловещий гул, и земля едва заметно тряслась, словно крупный зверь просился на свободу.

Удалов все откладывал свое отступление. За время его отсутствия кто-нибудь другой увидит вулкан и станет первооткрывателем. Это было бы несправедливо. «Лучше уж я подожду, — уговаривал себя Удалов, — пока из города прилетит вертолет, послежу, чтобы не загорелся лес».

Огненные сполохи крутились и мельтешили над вершиной вулкана, словно живые. И Удалов представил себе, глядя на них, что где-то в глубине раскаленной Земли живут странные огненные существа. Когда-то они были хозяевами Земли и носились, как искры, по ее расплавленной поверхности, но потом, после того как Земля остыла, были вынуждены отступить вглубь. А почему нет? Ведь жизнь так многообразна.

Вот бы установить с ними контакт, поговорить, как и что, обменяться сведениями. Ведь для этих внутренних жителей Земли вулканы — окошки в мир. Они, может, и не подозревают, что снаружи существует жизнь. А может, они считают, что люди — узурпаторы, что вся Земля принадлежит вулканическим жителям по древнему праву. И они, как только им представится возможность, выскакивают изнутри на потоках лавы и жгут людей почем зря, чтобы доказать свои права.

Белые огоньки все метались и метались над вершиной вулкана. И Удалов, уже признавший их за вулканических жителей, сказал вслух:

— Это еще неизвестно, кто первый на Земле поселился. Может быть, Земля сначала была холодная, а потом только разгорелась. Есть такая теория.

Белых огневиков стало больше. Удалов насчитал их с десяток. Форму их угадать было трудно — ну какая может быть форма у языков пламени?

— Чего же вы? — спросил Удалов. — Хоть бы сигнал подали!

И тут ему показалось, что огневики подают сигнал. Они выстроились в кольцо. И тут же кольцо распалось.

Чтобы подтвердить, что понял, Удалов нарисовал пальцем в воздухе кольцо.

Тогда огневики показали ему крест.

Удалов нарисовал в воздухе крест.

Контакт налаживался. Вулкан ухал и разгорался.

Огневики, чтобы у Удалова не оставалось никаких сомнений, соорудили на мгновение равнобедренный треугольник, что никак не могло быть игрой природы, а говорило об их разуме и сообразительности.

— А дальше что? — спросил Удалов. — Прямой контакт невозможен. Я, честно говоря, не выдержу его без асбестового костюма. А в общем, хотел бы пожать вам руку по причине всеобщего братства.

Тут огневики, с помощью своих товарищей, подоспевших из раскаленных глубин вулкана, сложились в надпись «SOS». И Удалов понял.

— Спасите наши души, — сказал он. — Всемирно известный сигнал бедствия. Ну что же, ко мне многие обращались, и я никогда не отказывал.

И он уселся поудобнее, дожидаясь, что еще придумают огневики в плане общения с человечеством.

В мельтешении огневиков мелькнуло что-то темное. Темное вылетело из вулкана и приземлилось неподалеку от Удалова. Это был шар, сантиметров десять в диаметре. Сверкающий. Раскаленный. Шар шипел и крутился.

— Не взорвется? — спросил Удалов.

Но огневиков уже не было видно. Пламя над вершиной вулкана постепенно тускнело, уменьшалось, и Удалов понял, что его опасения, будто рядом с Великим Гусляром вырастет гора ростом с Казбек, необоснованны.

Вулкан смирялся. Гул и дрожание земли прекратились. Дождь принялся с новой силой. Удалов собрался с духом и подошел к шару. Шар быстро остывал. Минут через десять его уже можно было взять в руки, перекатывая с ладони на ладонь, как горячую картофелину.

Поперек шара шла черная полоска. Когда шар остыл, Удалов попытался его развинтить, полагая, что он внутри полый. Но тут над головой послышался легкий треск, и вскоре в пелене дождя образовался вертолет, прилетевший из города по тревожному сигналу.

Исследованием шара Удалов занялся дома. Он с трудом дотерпел, пока жена его Ксения, ничуть не взволнованная рассказом о настоящем вулкане в окрестностях города, но очень сердитая за испачканный пеплом плащ, улеглась спать. Удалов вышел на кухню, зажег там свет и на кухонном столе развинтил шар. Из шара выскочила, изрядно напугав Удалова, пружинка, сделанная из узкой упругой полоски какого-то металла. Пружинка развернулась и легла на кухонный стол. Вслед за ней выкатился шарик поменьше. На пружине была надпись на русском языке: «Просьба. Передать содержимое шара в кратер вулкана Везувий (Италия). Страдаем от недогрева. Есть жертвы».

Удалов перечитал послание. Потом спрятал шарик поменьше в карман накинутого поверх майки пиджака.

«Да, несладко им приходится, — подумал он. — Наблюдается недогрев. Может быть, всего и осталось тепла две-три тысячи градусов». Удалов не смог сдержать улыбки, подумав, что огневики от такой смертельной температуры зябнут и страдают.

Ну что ж, надо людям помочь. А как помочь? Вот старались огневики, нашли Удалова, может, последнее тепло на вулкан ухлопали. А как теперь переправить шарик в Италию? Послать его почтой на имя Итальянской академии наук? Попросить их, чтобы кинули письмо итальянским вулканическим жителям от советских вулканических жителей? Но что сделают в ответ итальянские академики? Вернее всего, решат, что и в Советском Союзе есть свои сумасшедшие. По крайней мере, на их месте Удалов подумал бы именно так. Нет, ничего не остается иного, как самому съездить в Италию.

Утром Удалов, не выспавшийся после полной раздумий ночи, сказал Ксении:

— Слушай, Ксюша, как ты относишься к моей поездке за границу?

— Пил вчера? — спросила Ксения.

— Я серьезно говорю.

— И я серьезно.

Ксения Удалова планировала на воскресное утро большую стирку, и идеи Удалова, от которых дома один вред, ее раздражали.

— Например, в Италию, — сказал Удалов. — В город Рим и даже Неаполь. В город миллионеров.

— Поезжай, если сам миллионер, — ответила Ксения. — Максимке брюки купить нужно. На нем все горит.

Удалов только вздохнул. Иного он и не ждал. Но сдаваться было нельзя. И он спустился этажом ниже к своему старому другу Александру Грубину.

— Здравствуй, Саша, — сказал он Грубину, который в свободное время вырезал на рисовом зерне «Песнь о вещем Олеге». — Ты как относишься к идее жизни внутри Земли?

Грубин, не отрываясь от окуляра микроскопа, сказал коротко:

— Положительно.

Грубин относился положительно к любой жизни. Будь она внутри Земли, на Марсе или во впадинах Тихого океана.

— Вчера я рыбу ловил, — сказал Удалов, — на Чурмени. И вдруг увидел, что рядом извергается вулкан.

— Этого быть не может, потому что наш район не вулканический.

— Не спорь, — ответил твердо Удалов. — Если я говорю вулкан, значит, вулкан. Его уже обнаружили. Не сегодня завтра здесь будет экспедиция. С Камчатки вызывают.

— Действующий?

— Конечно действующий. А то как бы я его нашел? — удивился Удалов. — Только, когда я уходил, он уже погас.

— И ты мне ни слова?

— Не до тебя было. Извини, но не до тебя.

— Почему?

— Да потому, что огневики меня просили одну вещь для них сделать, а я никак не придумаю.

— Огневики?

Грубин поднялся во весь свой внушительный рост. Он казался еще выше, чем был на самом деле, по причине заметной худобы и за счет косматой шевелюры.

— Это я их так называю. Тех, кто в вулкане живет.

— В вулкане никто жить не может.

Грубин еще сопротивлялся. Здравый смысл в нем восставал против слов Удалова. Хотя ему очень хотелось бы, чтобы в вулкане кто-нибудь жил.

— Живут они в вулкане. И страшно мерзнут, — настаивал Удалов. — Что-то там с обогревом неладно. И они просили меня, чтобы я сгонял в Италию. Там возле города Неаполя стоит вулкан Везувий. Слыхал? Надо, чтобы те, из Италии, подбросили нашим угольку.

— Стой! А какие они из себя, огневики?

— Огневики? Ну как тебе сказать? Как будто белое пламя. Бегают быстро. И форму меняют.

— А может, их и не было?

И тогда Удалов достал блестящий шар.

— Это видел?

Удалов развинтил шар, и, когда оттуда выскочила пружина, Грубин вздрогнул. Удалов улыбнулся, потому что уже забыл, что и сам ночью испугался этой пружины.

— Читай, — сказал он Грубину.

Когда наконец Грубин убедился, что внутри Земли живут разумные существа, они вдвоем сели сочинять просьбу дать им как передовым труженикам за наличный расчет туристские путевки в Италию. Написав такие заявления, снабдив их соответствующими печатями, характеристиками и даже просьбами о скидке за счет профсоюза, они отправили бумаги в область и стали ждать.

Ответ пришел через три месяца. Все эти три месяца Удалов с Грубиным очень волновались, ходили в лес смотреть, не пробудился ли вулкан, но вулкан уже давно превратился в холм посреди болота, и даже странно было представить, что в его раскаленном жерле метались огневики.

Ответ был положителен для Удалова. Что касается Грубина, то ему предложили подождать еще год, так как число путевок ограниченно. Так что Грубин, буквально иссыхая от горя, обратился в последний день перед отъездом к Удалову с такими словами:

— Послушай, Корнелий, — сказал он. — Я, конечно, понимаю, что путевка именная и вместо тебя мне поехать нельзя, хотя, конечно, я бы поручение огневиков выполнил лучше.

— Это почему? — удивился Удалов. — Ты их даже в глаза не видел. Тебе они, может быть, и не доверяют. Ведь меня избрали.

— Ты оказался рядом, вот и избрали, — отмахнулся Грубин, который хотел говорить совсем об ином.

— Нет, не скажи, — ответил Удалов. — Я весьма подозреваю, что они приурочили это извержение к моей рыбалке.

— Я не о том, — сказал Грубин. — Я думаю, что мы плохо выполняем долг перед наукой.

— Это почему?

— Мы с тобой обязаны сообщить о встрече с огневиками в Академию наук.

Удалов сел на чемодан, чтобы закрыть, и лукаво прищурился.

— Если бы они хотели, то и это поручили бы мне. Наверное, они считают, что рано. И я думаю, что, если выполню их главное поручение достойно, продолжение последует. Они проникнутся доверием к человечеству в моем лице.

— И что?

— А ты представляешь, сколько внутри Земли полезных ископаемых? Они нам их покажут. И еще они смогут работать для людей в самых раскаленных местах.

…К тому времени, когда туристская группа достигла города Неаполя, Удалов сознательно сблизился с гидом — итальянским студентом Карло, юношей маленького роста и тонкого сложения, который учил русский язык в университете, а на каникулах подрабатывал с туристами. Восхождение на вулкан Везувий в программу поездки не входило, и гид мог пригодиться Удалову для выполнения плана.

До обеда группа в полном составе осмотрела сверху Неаполитанский залив. Над Везувием поднималась струйка дыма. Говорили о судьбе Помпеи, а Удалов видел не Везувий, а свой небольшой вулкан, над которым поднималась такая же струйка дыма. На вечер были билеты в театр на одного неаполитанского певца, а между обедом и певцом оставалось некоторое время. Удалов, охваченный страшным нетерпением оттого, что желанный Везувий был виден из окна его номера, подстерег в коридоре студента Карло и сказал ему:

— Пошли выпьем, буржуазия.

Студент всплеснул руками и ответил:

— Нельзя. Еще день. Мы с тобой это будет сделать после театра.

— После театра само собой, — сказал Удалов. — Заходи.

И в голосе его была такая необычная твердость, что студент только поглядел на плотного русского туриста и последовал в номер.

— На, — сказал Удалов, наливая ему полный стакан из привезенной бутылки. — Пей.

— А ты?

— А я тоже выпью.

Удалов решил, что и ему не мешает выпить.

— У меня к тебе просьба, — сказал он Карло, наливая себе во второй стакан. — Сгоняем на Везувий.

— Что? — удивился Карло.

— Ты пей, пей, здесь еще осталось.

Карло послушно выпил стакан до дна, поглотал воздух открытым ртом и сказал по-итальянски что-то непонятное. Потом добавил по-русски:

— Нельзя на Везувий.

— Почему?

— Есть опасно.

— Ты внизу останешься. Я только взгляну.

— Нет, нельзя.

— Почему?

— Нет время.

— На такси поедем.

— Советский турист немного небогатый, — сказал прозорливый Карло.

— Ты знаешь, студент, что я ничего не покупал. Даже жене не везу подарка. Хочу удовлетворить мечту своей жизни, посмотреть на вулкан вблизи. Все деньги, что от такси останутся, — твои.

— О, нет, — сказал Карло, который был, в принципе, добрым парнем.

— Пей, — сказал Удалов, доливая из бутылки остатки водки.

— Не надо мне деньги, — сказал студент.

— Мир и дружба, — согласился с ним Удалов. — Поехали быстро.

Карло допил, и они поехали на такси к вулкану Везувий, и Удалов не отрываясь смотрел на счетчик и умолял его не спешить.

Такси, естественно, до вершины не доехало. Пришлось вылезти. Удалов поспешил наверх по протоптанной тропинке.

Карло шел сзади и уверял, что дальше идти опасно, но в походке Удалова была такая целеустремленность, что Карло лишь восклицал что-то про Деву Марию и карабкался вслед, удивляясь, какие странные люди приезжают из советской России.

Было знойно. Воздух был тяжелым, словно перед грозой. Не доходя до вершины шагов триста, Карло уморился и присел на камень. Может, он опасался извержения. Но Удалов на него и не глядел. Вершина была близка. Он ощупал в кармане маленький шарик.

На вершину в этот момент наплыло сизое облачко, и Удалов последние шаги перед кратером прошел на ощупь. Но страха он не испытывал, потому что очень спешил закончить дело.

Карло сидел под самым облаком, несколько беспокоился за русского и глядел на прекрасный Неаполитанский залив. Он думал о том, как полезно ходить пешком и заниматься физическим трудом. В вулкане что-то тихо урчало, и Карло решил, что извержения, слава Мадонне, сегодня не будет.

Русский не возвращался.

— Эй! — крикнул Карло. — Ты есть где?

Удалов не отвечал.

В эти мгновения он сквозь просвет в сыром облаке увидел кратер и метнул туда шарик. Тяжелый шарик провалился в озерцо лавы и исчез. Удалов решил подождать, не появятся ли какие-нибудь указания.

Указаний не было. Пахло серой.

— Получили? — спросил Удалов громко, надеясь, что местные огневики его услышат.

Никакого ответа.

— Что передать нашим? — крикнул Удалов.

Но вулкан ему не ответил.

И тут Удалов понял, что итальянские огневики не понимают по-русски. Тогда он крикнул в другую сторону:

— Карло! Ты здесь?

Услышав голос из облака, далекий, но отчетливый, студент откликнулся:

— Я здесь.

— Спроси по-итальянски, не будет ли ответа. Я жду.

— Кому спроси? — удивился студент.

— Им скажи. В вулкан. Да где ты, в конце концов? Иди сюда.

Тогда студент в самом деле встревожился. Он быстро взобрался к Удалову.

— Пойдем вниз, — сказал он мягко.

— Нет, ты сначала спроси.

И студент понял, что с таким человеком на краю кратера Везувия спорить не следует. И он что-то спросил.

— Не так, — сказал ему Удалов. — Громче. Чтобы они слышали.

Карло совсем оробел, однако спросил громко по-итальянски у кратера, не будет ли ответа.

Но ответа не дождался.

Обратный путь они проделали молча. Удалов был разочарован и думал, что лучше бы купил жене модные туфли. Карло тоже молчал и клялся себе, что никогда не будет водить на вершину Везувия русских туристов…

На аэродроме в Гусляре Ксения, которая еще не знала, что муж не привез никаких подарков, встретила Корнелия тепло, с объятиями. А потом к Удалову подошел Грубин и, пожав руку, спросил тихо:

— Ну как, удалось?

— Я выполнил свой долг, — ответил Удалов.

Вечером, спасаясь от упреков Ксении, решившей, что муж пропил всю валюту с прекрасными итальянскими киноактрисами, Удалов спустился к изнывавшему от нетерпения Грубину.

— Странная она у меня женщина, — сказал он Грубину. — Ну какие могут быть киноактрисы в туристской поездке?

— Правильно, — согласился бесхитростно Грубин. — Зачем им на тебя смотреть?

— Не в этом дело, — поправил друга Удалов. — Они бы, может, и посмотрели, но мне было некогда. Я все деньги на такси прокатал, к Везувию ездил.

— Значит, всё в порядке?

— Боюсь, что нет. Не получил ответа. Только зря путевку покупал. А Максимке брюки покупать надо.

Грубин выслушал грустную историю о похождениях Удалова. Тут под окном раздался голос общественника Ложкина:

— Грубин, Удалов у тебя?

— А что? — спросил Грубин.

— Товарищи собрались. В домоуправлении. Слушать будем, как наш представитель Италию посетил.

— Еще чего не хватало, — мрачно сказал другу Удалов. — Я же на Италию и не смотрел даже. Сначала волновался, как бы Везувий не пропустить, а потом расстраивался, как все вышло.

Он вздохнул и пошел читать лекцию об Италии. Хорошо еще, помнил кое-что из написанного о ней в энциклопедии. Только трудно пришлось, когда стали задавать вопросы о политическом положении.

Два дня Удалов ходил мрачный, с женой не разговаривал, выступил с беседой в стройконторе, потом в школе № 1. На третий день стал привыкать к роли специалиста по итальянским проблемам. Грубин сопровождал его на все беседы и тоже уже много знал об Италии. Он пытался рассеять грусть Корнелия и в субботу заговорил о рыбалке.

Удалов сначала отказался. Но тут пришли из детского сада и с фабрики-кухни. Требовали, чтобы выступил. И Корнелий решил, что лучше уж рыбалка, чем новые доклады.

С рассветом двинулись на старые места.

И только они размотали удочки, как Корнелий выпрямился, принюхался к воздуху, прислушался к зарождавшемуся в глубине земли дрожанию и сказал тихо:

— Начинается.

Грубин поднял голову, проследил за взглядом Удалова.

За деревьями поднимался столб дыма.

— Извержение, — с торжеством сказал Грубин. Словно сам его устроил.

На этот раз вулкан поднялся в низине, у самой реки, так что добраться до него не стоило трудов.

— Что я говорил! — воскликнул Грубин. — Показывай теперь, где твои друзья.

— Да вот они, — сказал Удалов.

И в самом деле, над вершиной вулканчика в оранжевом пламени радостно суетились белые сполохи. При виде вышедшего на открытое место Удалова они, не тратя времени даром, сложились на секунду в полукольцо, напоминающее букву «с».

Потом не без труда образовали угловатую фигуру — две вертикальные палочки и над ними перекладина. Это было похоже на букву «п». Буква «а» у них вышла очень похожей на настоящую.

Удалов шевелил губами. Грубин произносил буквы вслух:

— Эс… и… б….

Огневики собрались в кучку, вздрагивали, словно вспоминали, какая еще буква им нужна.

— О, — подсказал им Грубин.

Огневики сложились в колечко.

«СПАСИБО».

— Не стоит благодарности, — тихо сказал Удалов.

Вулкан постепенно погас.

Домашний пленник

1

Известный ученый и изобретатель профессор Лев Христофорович Минц жил в доме № 16 по Пушкинской улице. Был он человеком отзывчивым и добрым, считал своим долгом помогать человечеству. В первую очередь этой слабостью профессора пользовались его соседи. Они были людьми ординарными, не любили заглядывать в будущее и зачастую разменивали талант профессора по мелочам. Тому можно привести немало примеров.

У Гавриловой пропала кошка. Гаврилова вся в слезах бросилась к профессору. Лев Христофорович отвлекся от изобретения невидимости и изготовил к вечеру единственный в мире «искатель кошек», который мог найти животное по волоску. Кошка нашлась в парке культуры и отдыха на высоком дереве, и снять ее оттуда или сманить оказалось невозможным. Тогда Лев Христофорович тут же, в парке, соорудил из сучьев, палок и сачка пробегавшего мимо мальчика-энтомолога уникальный «сниматель кошек с деревьев». А мальчику, чтобы его утешить, изготовил из спичечных коробков и перегоревшей электрической лампочки «безотказную ловушку для редких бабочек». И так почти каждый день.

Особенно оценили соседи своего профессора, когда он выполнил просьбу старика Ложкина, у которого сломалась вставная челюсть. Он велел Ложкину выкинуть челюсть на помойку и смазать десны специально изобретенным средством для ращения зубов, приготовленным из экстракта хвоста крокодила. Через два дня у старика выросли многочисленные заостренные зубы. Все лучше, чем вставная челюсть.

Как-то Корнелий Удалов спросил свою жену:

— Ксюша, тебе не кажется, что я лысею?

Облысел Удалов давно, и все к тому привыкли.

— Ты с детства плешивый, — отрезала Ксения, отрываясь от приготовленного завтрака.

— Может, сходить ко Льву Христофоровичу? — спросил Удалов.

— Тебе не поможет, — сказала Ксения.

— Почему же? Вон у Ложкина новые зубы выросли.

— Не тебе это нужно! — озлилась тут Ксения. — Это ей нужно!

— Кому?

— Той, которую твоя лысина не устраивает!

— Твоя ревность, — сказал Удалов, — переходит границы.

— Это шпионы переходят границы, — ответила Ксения, смахивая слезу. — А моя ревность дома сидит, проводит одинокие вечера.

Упреки были напрасными, но Корнелий, чтобы не раздражать жену, тут же отказался от своей идеи. Ксения эту уступчивость приняла за признание вины и расстроилась того больше. А когда Удалов сказал, что завтра, в субботу, уедет на весь день на рыбалку, Ксения больно закусила губу и стала смотреть на большую фотографию в рамке, где были изображены рука об руку Корнелий и Ксения в день свадьбы.

Неудивительно, что, как только Удалов ушел на службу, Ксения бросилась к профессору.

— Лев Христофорович! — взмолилась она. — Сил моих нету! Выручай!

— Чем могу быть полезен? — вежливо спросил профессор, отрываясь от написания научной статьи.

— Не могу больше, — сказала Ксения. — Даже если он и вправду на рыбалку едет, меня подозрения душат. Я чрезвычайно ревнивая. Прямо заперла бы его в комнате и никуда не пускала.

— А как же его работа? — удивился Лев Христофорович. — А как же его обязанности перед обществом?

— У него обязанности перед семьей, — отрезала Ксения. — Кроме того, я бы его только на выходные запирала и по вечерам.

— Вряд ли это реально, — сказал Минц. — И не входит в мою компетенцию.

— Входит, — возразила Ксения. Она уселась на свободный стул, сложила руки на животе и сделала вид, что никогда отсюда не уйдет. — Думай, на то ты и профессор, чтобы семью сохранять.

— Не представляю, — развел руками Минц. — Мужчину средних лет трудно удержать дома.

— Тогда сделай ему временный паралич, — сказала Ксения.

— Бесчеловечно. — Минц краем глаза покосился на статью, лежащую на столе. Больше всего на свете ему хотелось вернуться к ней. Но отделаться от Ксении Удаловой, не утихомирив ее, было невозможно.

Минц бросил взгляд на шкаф с пробирками и колбами, где хранились всевозможные химические и биологические препараты, но ничего не придумал. И вот тогда Ксения сказала:

— Мне иногда хочется, чтобы был мой Удалов маленький, носила бы я его в сумочке и никогда с ним не расставалась. Люблю я его, дурака.

— Маленьким. — Минц сделал шаг к шкафу.

Появился шанс вернуться к статье. Дело в том, что управление лесного хозяйства обратилось недавно к Минцу с просьбой помочь избавиться от расплодившихся волков. Минц, как всегда, пошел по необычному пути. Он разработал средство уменьшать волков до размера кузнечика. Сохранять этим поголовье хищников и спасать скот от гибели, ведь волк-кузнечик на корову напасть не сможет. Правда, это изобретение затормозилось, потому что Минцу никак не удавалось сделать средство долгодействующим.

Минц достал с полки флакон с желтыми гранулами, отсыпал несколько гранул в бумажку и передал Ксении.

— Я надеюсь на ваше благоразумие, — сказал он. — Применяйте это средство лишь в крайнем случае. Когда вы почувствуете реальную угрозу семейной жизни. Если ваш супруг примет гранулу — на двадцать четыре часа он станет маленьким. А затем без вреда для здоровья вернется в прежний облик. Все ясно?

— Спасибо, профессор, — произнесла Ксения с чувством, принимая пакетик с гранулами. — От меня, от детей, от всех женщин нашей планеты. Теперь они у нас попрыгают!

Но Минц не слышал последних, необдуманных слов женщины. Он уже устремился к письменному столу. Профессор был одержим слепотой, свойственной некоторым гениям. Он забывал о потенциальной опасности, которую несут миру его открытия, если попадут в руки людей, не созревших к использованию этих открытий. Минц не знал, что даже те скромные подарки, что он сделал соседям, далеко не всегда ведут к окончательному благу. Ведь мальчик-энтомолог, которому Минц подарил «безотказную ловушку для редких бабочек», начал с ее помощью таскать вишни из школьного сада и был больно бит собственным отцом, а кошка, найденная и снятая с дерева, утащила свиную отбивную с прилавка магазина, отчего возник большой скандал. Что же касается Ксении, она была типичным представителем племени современных любящих женщин и как таковая тоже не думала о последствиях…

2

Удалов вернулся со службы раньше обычного, потому что хотел выспаться перед рыбалкой. Он собирал удочки и проверял лески, когда Ксения внесла в комнату суп, в котором развела гранулу, и сказала сладким голосом:

— Иди поешь, испытуемый.

Ксения находилась в счастливом, но тревожном настроении. Она верила Минцу, не сомневалась, что, если бы лекарство угрожало мужу плохим, Минц бы его не дал. И все-таки проверила: за час до того скормила одну гранулку котенку, тот сделался меньше таракана и куда-то запропастился.

Ксения приготовила старую сумку, уложила на ее плоское дно вату и замшевую тряпочку, проверила замочек и установила сумку на комод.

— Кто я? — удивился Удалов.

— Испытуемый.

— Ага, — согласился Удалов, который привык не обращать внимания на слова жены. — Ты меня в пять тридцать разбудишь?

Ксения решила дать Удалову последнюю возможность исправиться.

— Корнюша, — сказала она. — Может, отложишь свою рыбалку? Возьмем детей, пойдем завтра к Антонине?

При имени тетки Антонины Удалова передернуло.

— Погоди, — не дала ему ответить Ксения. — Мы же у Антонины полгода не были. Обижается. А если не хочешь, к Семицветовым сходим, а?

Удалов только отрицательно покачал головой. Не стал тратить времени на возражения.

— Или в кино. А?

— Сходи, — ответил Удалов коротко, и это решило его судьбу.

Ксения поставила перед ним тарелку, а сама встала рядом с тряпкой в руке, чтобы подхватить мужа со стула, если будет падать.

Удалов был голоден, потому не мешкая уселся за стол, взял ложку и начал есть суп.

— А хлеб где? — спросил он. — Хлеб дать забыла.

— Сейчас, — ответила Ксения, но не двинулась с места, потому что боялась оставить мужа одного в комнате.

— Неси же, — велел Удалов и тут же стал уменьшаться. — Ой, — сказал он, не понимая еще, куда делась тарелка с супом и почему голова его находится под столом.

Ксения подхватила его тряпкой под бока, извлекла из одежды и с радостью ощущала, как Корнелий съеживается под руками, словно воздушный шарик, из которого выпускают воздух. Корнелий, видно, опомнился, начал дергаться, сопротивляться, но движения его были схожи с трепетанием птенца, и потому без особого труда Ксения, так и не вынимая его из тряпки, сунула в сумку и вывалила на белую вату.

Корнелий все еще ничего не мог сообразить. Он понял, что находится в темном глубоком погребе, на жестких, упругих стеблях, вроде бы на выцветшей соломе, сверху колеблется огромное лицо, странным образом знакомое, словно в кошмаре, а на лице видна улыбка. Рот, в котором мог бы, согнувшись, разместиться весь Удалов, широко раскрылся, и из него вывалились тяжелые, громовые слова:

— Хорошо тебе, моя лапушка?

И тогда Удалов понял, что лицо принадлежит его жене, вернее, не его жене, а какой-то великанше с чертами Ксении Удаловой. Удалов зажмурился, чтобы прогнать видение и вернуться за стол, к недоеденной тарелке супа. Но жесткая солома под рукой никуда не пропадала, и Удалов ущипнул себя за бок, вызвав тем оглушительный хохот чудовища.

— Ни на какую рыбалку ты не поедешь, — сказала тогда Ксения. — Посидишь дома. С семьей. Спасибо Льву Христофоровичу, что пожалел бедную женщину. Теперь-то я с тобой, бесстыдник, хоть на выходные дни не расстанусь.

И видя тут, что человечек в сумке засуетился, осознавая наконец масштаб беды, в которую угодил, Ксения заговорила ласковым голосом:

— Корнюша, для твоего же блага! Это все любовь моя виновата. Век бы с тобой не расставалась, ласкала бы тебя, нежила.

К Удалову сверху свесился палец размером с него самого, и этот палец нежно погладил Удалова по макушке, чуть не содрав с нее последние волосики. Удалов изловчился и укусил кончик пальца.

— Ну что ты, лапушка, ну что ты волнуешься, — огорчилась Ксения. — Посидишь немножко, придешь в себя. Поймешь, что так полезнее. Потом телевизор посмотрим. Я тебя в канареечную клетку посажу. Все равно пустует. Детишки не увидят. Детишек я на первый вечер к мамаше послала, потому что ты с непривычки можешь чего-нибудь лишнего натворить.

— Прекрати! — крикнул Удалов. — Немедленно прекрати. Ты что, с ума сошла со своим Львом Христофоровичем? Да я вас по судам загоняю! Мне на работу в понедельник.

Ксения только покачала сокрушенно головой, и ее волос канатом упал рядом с Удаловым.

— Завтра к вечеру, — сказала Ксения, — будешь как прежде. Ты кушать хочешь?

Удалов рухнул на вату и уткнулся в ее жесткие толстые волокна лицом. Положение было обидное. Рыбалка погибла. Ксения полагала, что протест Корнелия вскоре иссякнет и тогда можно будет поговорить с ним по-хорошему и даже добиться его согласия проводить в канареечной клетке выходные дни. Тут же подумалось и об экономии: маленький Удалов съест что птичка. Нет. Ксения, как вам известно, женщина не жестокая. И она честно полагала, что, как только проучит мужа, как только добьется от него обещания уделять больше внимания семье, согласия ходить в гости к Антонине и другим родственникам, она его сразу выпустит на волю. Ведь должен же Удалов понять, что иного выхода нету. Если будет упрямиться, всегда можно снова подложить желтую крупинку. Не откажется же Удалов от домашней пищи — к другой он не приучен.

Но Удалов думал иначе. Он не смирится. Он собирался продолжать борьбу, потому что был глубоко оскорблен и кипел жаждой мести — от развода с женой до убийства изобретателя Минца.

Ксения закрыла сумку на «молнию» и на замочек. Удалов, нащупав в кромешной темноте толстый и длинный Ксюшин волос, принялся плести из него лестницу, чтобы выбраться на волю.

Ксения приготовила манной кашки и налила ее в блюдечко для варенья. Туда же капнула меда и отломила кусочек печенья. Пускай Корнюша побалуется, он так любит сладкое.

— Тебе хорошо, цыпочка? — спросила Ксения.

Маленький муж ей нравился даже больше, чем большой. Она с удовольствием носила бы его в ладонях, только боялась, что он будет царапаться. Удалов лежал недвижно на дне сумки.

— Корнелий, — сказала Ксения, — не притворяйся.

Корнелий не шевельнулся.

— Корнелий. — Ксения потрогала мужа пальцем, и тот безжизненно и податливо перевернулся на спину.

Ксения попыталась было нащупать пульс, но поняла, что так недолго сломать мужу ручку.

Обливаясь нахлынувшими слезами, Ксения вытащила мужа из сумки и положила на диван. Сама же бросилась к Минцу. Того не было дома. Метнулась обратно в комнату, и Удалов, который к тому времени уже вскочил и бегал по дивану, ища место, чтобы спрыгнуть, еле успел улечься снова и принять безжизненную позу. Ксения не обратила внимания на то, что ее муж лежит не там, где был оставлен. Она вслух проклинала Минца, который погубил ее Корнелия, и собралась уже бежать в «неотложку», но спохватилась — «неотложка» приезжает за людьми, что ей делать с птенчиком?

Удалов сам себя погубил. Ему показалось, что жена отвернулась, и он легонько подпрыгнул и сделал короткую перебежку к диванной подушке. Ксения увидела его притворство и ужасно оскорбилась.

— Ах так! — сказала она. — Притворяешься? Пугаешь самого близкого тебе человека, любящую тебя жену? Просидишь до завтрашнего вечера в сумке. Одумаешься.

И она бросила его в сумку, брезгливо держа двумя пальцами, словно гусеницу.

Удалов немного ушибся и проклял свое нетерпение. И снова принялся плести лестницу из волоса Ксении.

Ксения отказалась от мысли кормить Удалова. Пускай помучается. Правда, поставила ему в сумку свой наперсток и пояснила:

— Это тебе как ночной горшок. Понял?

— Я тебя ненавижу, — ответил Удалов с горечью.

И тут же его охватило бессильное озлобление, он начал бегать, проваливаясь по колено в вату, и махать кулачонками.

— Ах так, — сказала Ксения и села к телевизору, включив его на полную громкость, чтобы не слышать упреков и оскорблений. А если до нее доносился голосок мужа, то она отвечала однообразно: — Для твоего блага. Для твоего перевоспитания.

Но спокойствия в душе Ксении не было. Она приобрела то, что не смогла приобрести ни одна женщина на свете, — карманного мужчину. Но торжество ее было неполным. Во-первых, мужчина не желал быть карманным, во-вторых, ей не с кем было поделиться своим триумфом. И тогда Ксения решилась.

Она выключила телевизор на самом интересном месте, застегнула сумочку и собралась в гости к Антонине.

3

В пути Удалова укачало. Он перестал буянить и только заткнул уши, чтобы не слышать, как Ксения размышляет вслух об их будущей счастливой жизни.

Антонина не ожидала поздних гостей.

— Ксюша, — сказала она. — А я вас завтра звала.

Антонина отличалась удивительной бестактностью.

— Ничего, — ответила Ксения. — Мы ненадолго.

— А Корнелий придет? — спросила Антонина. — Мой-то дрыхнет. На футбол ходил. Вот и дрыхнет. Только пирога не жди. Пирог я на завтра запланировала. Придется кого-то еще звать на завтра вместо тебя. Как здоровье, Ксения? Ноги не беспокоят?

Ноги болели не у Ксении, а у ее двоюродной сестры Насти. Но Ксения спорить не стала, да и не было никакой возможности спорить, если ты пришла к тетке Антонине.

— Ты проходи, — пригласила Антонина, — чего стоишь в прихожей?

Ксения послушно прошла в комнату, тесно заставленную мебелью, потому что Антонина любила покупать новые вещи, но не могла заставить себя расстаться со старыми.

На тахте, зажатой между двумя буфетами — старым и новым, лежал Антонинин муж Геннадий, такой же сухой, жилистый и длинноносый, как Антонина, и, закрыв голову газетой, делал вид, что спит, надеялся, что его не тронут и уйдут в другую комнату.

— Вставай, — сказала строго Антонина. — Развлекай гостей. Я пойду чай поставлю. Нет хуже, чем гость не ко времени. А твой-то где?

— Со мной, — лукаво ответила Ксения.

— А, — согласилась Антонина, которая, как всегда, слушала плохо и была занята своими мыслями. — Никогда он ко мне не приходит. Брезгует. Ты вставай, Геннадий, вставай.

И Антонина ушла на кухню, оставив Ксению на попечение мужа, который так и не снял с лица газеты.

В другой раз Ксения, может быть, и обиделась бы, ушла. Но сейчас понимала, что явилась к людям, когда не звали, а потому сама виновата. Но желание удивить родственников подавило все остальные чувства, так что Ксения послушно уселась за стол, поставив сумку рядом с собой на скатерть.

Минут через пять, в течение которых в комнате царило молчание, нарушаемое лишь демонстративным посапыванием Геннадия, вернулась Антонина.

— Так и знала, — сказала она. — Ты, глупая, сидишь, словно клуша, а мой изображает из себя спящую красавицу. Ну, уж это слишком.

Антонина, быстро и споро накрывая на стол, выкроила секунду, чтобы потянуть мужа за ногу.

— А, племянница, — произнес Геннадий, словно и в самом деле только проснулся. — А где Корнелий?

— Здесь он.

— Ага. — Геннадий в одних носках подошел к столу и сел напротив Ксении. — Я тоже по гостям ходить не терплю. Все это сплошные бабские разговоры. Нет, меня не затянешь. А Корнелия за его упрямство даже уважаю.

Корнелий пошевелился в сумке, отчего та вздрогнула, а Ксения подвинула ее к себе.

— Шшшш! — велела она строго.

— Чего? — удивился дядя Геннадий.

— Не тебе, — сказала Ксения. — Это я Удалову.

Удалов больше не двигался. Он испугался, что его будут показывать, а это было унижение хуже смерти.

Тут Антонина принесла самовар. Сели пить чай.

— Ты сумку со стола убери, — сказала Антонина племяннице. — Не дело сумку на столе держать.

Ксения улыбнулась, но сумку убрала, поставила на пол, между туфель, чтобы кто случайно не задел, потому что очень любила своего Корнелия.

От толчка Корнелий пискнул: «Ой!»

— Все-таки, — сказала Ксения сладким голосом, чтобы заглушить крик мужа, а также навести разговор на нужную тему, — все-таки, будь моя воля, я бы мужиков далеко не отпускала. Ну, отработал, пришел домой, а дальше — никуда.

— Всю жизнь мучаюсь, — ответила Антонина в сердцах. — Всю жизнь.

— Это есть спесь и тщеславие, — рассудил дядя Геннадий. — Ты нам по маленькой не поставишь по случаю праздника?

— Молчи, — ответила Антонина. — В одиночестве пить — алкоголизм. Сам же читал в журнале «Здоровье».

— Если по маленькой — не алкоголизм, а удовольствие. Ведь и Ксения не откажется. Не откажешься, Ксюша?

Дядя Геннадий глядел на племянницу с надеждой.

— Не откажусь, — ответила Ксения. — И Корнелий не откажется.

Тут тетя Антонина не выдержала.

— Ксюша, ты здорова? — спросила она. — Если что, аспирину дам. Я же заметила, думаешь, глухая? Ты все твердишь — со мной Корнелий, рядом Корнелий. А мы-то видим, что нет его. Ты говори всю правду. Может, ушел совсем? Может, что случилось? Может, кого еще нашел?

— Ой нет, тетя Антонина. — Ксения так и лучилась удовольствием. — Только с мужем обращаться надо уметь. Вот ты всю жизнь прожила с дядей Геннадием, а он тебя избегает.

— Я бы от нее в Австралию убежал, к антиподам, — подтвердил Геннадий. — Может, еще завербуюсь на Сахалин.

— Молчи, — ответила Антонина. — Все равно выпить не дам.

Потом Антонина обернулась к племяннице и произнесла назидательно:

— Мужчину не удержишь. Мужчина — такое дикое животное, что требует свободы. Так что привыкай. К себе его не привяжешь и в сумку не положишь.

— Это точно, — сказал дядя Геннадий.

Наступил миг Ксенина торжества.

— Кто не положит, — проговорила она, — а кто и положит.

С этими словами она достала сумку из-под стола, поставила ее рядом с чашкой и сказала, расстегивая:

— Может, тетя, Корнелию чайку нальешь? А то он у меня не ужинавши.

Она извлекла из сумки сопротивляющегося нагого человечка и двумя пальцами поставила на стол.

— Вот он, мой ласковый.

Ласковый стоял согнувшись, стеснялся и готов был плакать.

— Господи, — всплеснула руками Антонина, — ты что же с мужем сделала, безобразница?

— Уменьшила его, — ответила Ксения, — до удобного размера, чтобы носить с собой и не расставаться в выходные дни. Добрые люди помогли, дали средство.

— Так нельзя, — сказал Геннадий. — Это уж слишком. Если вы, бабы, будете своих мужей приводить в такое состояние, это вам даром не пройдет.

— Не пройдет! — закричал комаром Удалов. — Я требую развода! При свидетелях!

— Не спеши, — остановила его рассудительная Антонина. — Ты у своих, не опасайся. Мы тут в семье всё и уладим.

Потом она поглядела на Ксению с укоризной:

— Ну зачем ты так, Ксюша? Мужчине перед людьми стыдно. Ему на службу идти, а как он, такой жалкий, на службу пойдет? Кто его слушаться будет? А если его завтра в горсовет вызовут?

— Я требую развода! — настаивал Удалов.

Он забыл о своей наготе и бегал между чашек, норовя прорваться к Ксении, а Ксения отодвигала его ложкой от края стола, чтобы не свалился.

— А ты помолчи, — сказала ему Антонина. — Прикрой стыд. Не маленький.

Удалов опомнился, метнулся к чайнику с заваркой, но укрыться за ним не смог, в полном отчаянии схватился за край пол-литровой банки с вареньем, подтянулся и перевалился внутрь.

— Не беспокойся, тетечка, — сказала Ксения, следя, чтобы Удалов не утонул. — Это только на выходные и на праздники. С понедельника он придет в состояние.

— Не одобряю. — Антонина многого не одобряла.

И шумела Антонина не из любви к Удалову, не из жалости, а из боязни всякого новшества, пускай даже на первый взгляд новшества, удобного для женщин.

— А ты вылезай, — строго сказала Антонина Удалову. — После тебя продукт придется выкидывать.

— А ты вынь меня, — пискнул Удалов. — Я же сам не вылезу.

Голосок у него стал слабенький, еле доносился из банки.

— Пчела! — закричал Удалов.

Пчела и в самом деле кружилась над ним, примериваясь. И спокойно могла бы закусать Удалова до смерти. Теперь ему многое грозило смертью.

Ксения вскочила, достала платок и стала гонять пчелу, а Антонина чем больше смотрела на это безобразие, тем больше сердилась, мрачнела и даже совсем замолкла, как пар в котле, прежде чем произойдет взрыв.

Чувствуя это и не желая терять времени понапрасну, дядя Геннадий тихонько встал из-за стола, подмигнул Удалову, к которому проникся сочувствием, на цыпочках отошел к буфету, открыл его и налил из графина себе в стакан, а Удалову в маленькую рюмочку, которая хоть и маленькая, а для Удалова была как ведро.

Прогнав пчелу, Ксения достала Удалова двумя пальцами из варенья и, налив в блюдце горячей заварки из чайника и подув в нее, чтобы не обжечь мужа, окунула в заварку Удалова. Тому было горячо, он сопротивлялся, а Ксения смывала с него сироп и приговаривала:

— Потерпи, цыпочка, потерпи, лапочка.

— Вот что, — взорвалась наконец тетя Антонина. — Я тебя, Ксения, сегодня не звала. Так что можешь идти домой. В милицию я на твое поведение, так и быть, жаловаться не буду, но матери твоей непременно сообщу. Дожили. С голым карликом заявилась. А ты, Геннадий, рюмки спрячь. Не время пить!

— Тоня, — произнес Геннадий миролюбиво, но стакан отставил и рюмку от Удалова отодвинул.

— Может, это в Париже так с мужьями поступают, но у себя мы этого не позволим. В крайнем случае в газету напишу. Там меня знают. А то сегодня я тебя, а завтра ты меня — человек человеку волк, да?

— Тетя Тоня, — пыталась возразить Ксения. — Я же для его блага. Чтобы муж не пил, не гулял, был при доме. Это же любовь!

Но Антонина подошла к Геннадию, вцепилась пятерней в его седые волосы, будто испугалась, как бы он и на самом деле не уменьшился, и ответила твердо:

— Я своего в обиду не дам. Пусть какой ни на есть паршивый да гулящий, но такой уж мне достался, и менять его не буду. Живи со своими штучками, как ты того желаешь, но нас уволь. И если ты еще раз посмеешь с этим уродом ко мне в дом прийти, с порога выгоню. Иди.

Тут Антонина еще раз взглянула на бывшего Удалова, потерявшего от унижений и мучений дар речи, и по ее щекам неожиданно покатились слезы.

Ксения поняла, что делать ей в этом доме больше нечего. Она быстро затолкала мужа в сумочку и, не допив чая, пошла к двери. Антонина ее провожать не стала, а, когда племянница ушла, повернулась к мужу и сказала сквозь слезы:

— Если выпить хочется, то выпей маленькую.

— Нет уж, спасибо, — отказался Геннадий, который тоже внутренне переживал эту тяжелую сцену.

Антонина уселась, подперла голову ладонью и думала, что счастье — это когда у тебя муж в настоящем размере, и опасалась немного, как бы старик сдуру не вздумал ее в сумку запихать, чтобы не ворчала. И дала себе слово сдерживаться и старика не пилить. И держала это слово два дня, не меньше.

Ксения шла домой не спеша, переживала разлад в семье, сумка раскачивалась в руке, и Удалова бросало из угла в угол. Он хватался за вату, стонал и пытался слизать с себя остатки вишневого варенья.

4

К приходу домой настроение Ксении немного улучшилось. Она поставила сумку на трельяж, между духами и пудрой, а сама улеглась спать. Решила, что завтра покажет Удалова подруге Римме, которая работала в женской парикмахерской и была большой модницей. И с этой мыслью Ксения счастливо заснула, закрыв дверь в соседнюю комнату, чтобы ночью Удалов криками и стонами не мешал ей спать. Ей снилось, как все женщины города ходят по улицам и носят в сумках, а то и водят на голубых ленточках своих мужчин.

Все спали в шестнадцатом доме. Лишь Удалов мучился, словно граф Монте-кристо в своей тюрьме, и кипел местью.

Он уже проверил все швы и углы в сумке, но швы были крепкие, а нитки для него — как канаты, не разорвешь. И ножа нет. Даже перочинный ножик остался в кармане утерянных при уменьшении брюк.

Удалов попробовал подпрыгнуть, чтобы достать до потолка, но потолок сумки был далек, не достать. Удалов присел на вату, стараясь придумать какой-нибудь выход и мечтая о том, как, выбравшись наружу, он навсегда уйдет из дома и будет лишь раз в месяц присылать деньги на воспитание детей. Детей было жалко.

Вдруг Удалову показалось, что потолок чуть приблизился. И стенки сумки тоже приблизились. Несмотря на кромешную тьму, ощущение это было совершенно явственным.

Удалов протянул руку вперед, и она уткнулась в материю. Удалов поднялся, без труда дотянулся до крыши. И тут он понял, что действие крупинки кончается.

— Ура! — сказал он шепотом, чтобы не разбудить Ксению и не нарушить благоприятного процесса роста.

Еще ни один ребенок на свете так не радовался росту, как радовался Удалов. Тягостный плен кончался. Без труда Удалов провел рукой по потолку, но застежка «молнии» находилась снаружи. Становилось тесно. Пришлось сесть.

И тут Удалов немного испугался. Стенки сумки крепкие. Так можно и задохнуться. Рост все ускорялся. Удалов даже не успел позвать на помощь, как его тесно сдавила материя. Сумка оказалась, как назло, крепкой. Голова вжалась в плечи, и коленки отчаянно вдавливались в ребра. И когда Удалов уже готов был завопить от боли и ужаса, сумка со страшным треском разлетелась в клочки, а Удалов грохнулся на пол. Зеркала на трельяже разлетелись вдребезги, осколки пулеметной очередью прошили стекло буфета, пронзив по очереди все чешские бокалы и праздничный сервиз, а упавшая от этого с буфета хрустальная ваза, врученная Удалову восемь лет назад за победу в городских соревнованиях по городкам, умудрилась врезаться в этажерку с любимыми комнатными растениями Ксении. Комнатные растения принялись прыгать вниз и вверх, спасаясь от несчастья, и один из горшков задел люстру, подвески которой принялись выбивать дробь по стеклам и оставшимся до того целыми стеклянным и фарфоровым предметам в комнате. От люстры осталась всего одна голая лампочка, и эта лампочка сама по себе загорелась и осветила помещение, по которому, не в силах остановиться, носились в разные стороны разбитые и поломанные предметы.

Удалов слушал этот грохот и наблюдал разрушение, словно прелестный сердцу балетный спектакль, потому что им владело чувство мести, и месть эта была удовлетворена. И по мере того как разрушение комнаты, в которой было совершено посягательство на самое дорогое — на личную свободу Удалова, заканчивалось, Удалова охватило внутреннее удовлетворение и даже удовольствие. Он уже не сердился ни на Ксению, ни на слишком изобретательного Минца.

Когда через полторы минуты, теряя на бегу бигуди, в комнату ворвалась Ксения, она увидала жуткую картину мамаева побоища. А на полу, посреди этого сидел совершенно обнаженный Корнелий Удалов и приводил в порядок удочки, чего не успел сделать перед ужином. До отъезда на рыбалку оставалось всего ничего.

Перед тем как грохнуться в обморок, Ксения успела спросить:

— Это все ты?

— Нет, ты, — ответил Удалов, перекусывая леску.

Нужна свободная планета

Прискорбный скиталец

Корнелий Иванович Удалов собирался в отпуск на Дон, к родственникам жены. Ехать должны были всей семьей, с детьми, и обстоятельства благоприятствовали до самого последнего момента.

Но за два дня до отъезда, когда уже ничего нельзя было изменить, сын Максимка заболел свинкой.

В тот же вечер Удалов в полном расстройстве покинул дом, чтобы немного развеяться. Он пошел на берег реки Гусь.

Большинство людей вокруг были веселы и загорелы после отпуска и, честно говоря, своим удовлетворенным видом удручали Корнелия Ивановича.

Удалов присел на лавочку в тихом месте. Сзади, в ожидании грозы, шелестел листьями городской парк. Вдали лирично играл духовой оркестр.

Невысокий моложавый брюнет подошел к лавочке и попросил разрешения присесть рядом. Удалов не возражал. Моложавый брюнет глядел на реку и был грустен настолько, что от него исходили волны грусти, даже рыбы перестали играть в теплой воде, стрекозы попрятались в траву и птицы прервали свои вечерние песни.

Удалов еле сдерживал слезы, потому что чужая грусть совместилась с его собственной печалью. Но еще сильнее было сочувствие к незнакомцу и естественное стремление ему помочь.

— Гляжу на вас — как будто у вас беда.

— Вот именно! — ответил со вздохом незнакомец.

Был он одет не по сезону — в плащ-болонью и зимние сапоги.

Незнакомец в свою очередь разглядывал Удалова.

Его глазам предстал невысокий человек средних лет, склонный к полноте. Точно посреди круглого лица располагался вздернутый носик, а круглая лысинка была окружена венчиком вьющихся пшеничных волос. Вид Удалова внушал доверие и располагал к задушевной беседе.

— У вас, кстати, тоже неприятности, — заявил, закончив рассматривание Удалова, печальный незнакомец.

— Наблюдаются, — ответил Удалов. И вдруг, помимо своей воли, слегка улыбнулся. Ибо понял, что его неприятности — пустяк, дуновение ветерка по сравнению с искренним горем незнакомца.

Они замолчали. Тем временем зашло солнце. Жужжали комары. Оркестр исполнял популярный танец «террикон», с помощью которого дирекция городского парка одолевала влияние западных ритмов.

Наконец Удалов развеял затянувшееся молчание.

— Закаты у нас красивые, — сказал он.

— Каждый закат красив по-своему, — сказал незнакомец.

Нос и глаза у него были покрасневшими, словно он страдал простудой.

— Издалека к нам? — спросил Удалов.

— Издалека, — ответил незнакомец.

— Может, с гостиницей трудности? Переночевать негде? Если что, устроим.

— Не нужна мне гостиница. — Голос незнакомца заметно дрогнул. — У меня в лесу, на том берегу, космический корабль со всеми удобствами. Я, простите за нескромность, космический скиталец.

— Нелегкий труд, — посочувствовал Удалов. — Не завидую. И чего скитаетесь? По доброй воле или по принуждению?

— По чувству долга.

— Давайте тогда рассказывайте о своих трудностях, постараюсь помочь. В разумных пределах. Зовут меня Удаловым Корнелием Ивановичем.

— Очень приятно. Мое имя — Гнец-18. Чтобы отличать меня от прочих Гнецов в нашем городе. Так как я здесь в единственном числе, зовите меня просто Гнец.

— А меня можете называть Корнелием, — сказал Удалов.

— Перейдем к делу. Давайте перекладывайте часть ваших забот на мои широкие плечи.

Гнец окинул взглядом умеренные плечи Удалова, но, видно, сильно нуждался в помощи и поддержке, поэтому произнес следующее:

— Мне, Корнелий, нужна свободная планета. Летаю, разыскиваю. В одном месте сказали, что на Земле, то есть у вас, свободного места хоть отбавляй. Только, видно, информация была устарелой. Ввели меня в заблуждение.

— Может, тысячу лет назад и были свободные места, — согласился Удалов. — Но в последние годы нам самим тесновато. Да вы не расстраивайтесь. По моим сведениям, в беспредельном космосе свободных планет множество. Разве не так?

Мимо проходили влюбленные парочки, косились на скамейку и даже выражали недовольство, что двое мужчин средних лет заняли такой укромный уголок, как бы специально предназначенный для романтических вздохов. Да, не так уж свободно на Земле, если ты далеко не сразу и не всегда можешь найти укромное место для произнесения нежных слов.

— Планет много, — сказал Гнец-18. — Но нужна такая, чтобы имела растительность, воздух для дыхания и природные ресурсы. Мы проверили весь наш сектор Галактики, и, кроме Земли, нет ничего подходящего. Придется мне возвращаться домой, брать другой корабль и искать свободную планету в дальних краях. А вы же знаете, насколько ненадежны звездные карты.

Удалов кивнул, хотя звездных карт никогда не видел.

— И как я один за месяц справлюсь, не представляю, — сказал пришелец. — Сколько дел, столько трудностей.

— Вы кого-нибудь возьмите себе в помощники, — подсказал Удалов, — вдвоем будет легче.

— Ах, Корнелий! — сказал горько Гнец-18. — Вы не представляете себе, насколько у нас на планете все заняты. По нескольку лет без отпуска. Руки опускаются. Нет, вряд ли я смогу подобрать себе спутника. Да если и подобрал бы, пользы мало.

— Почему же?

— Мои земляки очень плохо переносят невесомость, — объяснил Гнец-18. — И еще хуже перегрузки. Меня с детства специально тренировали для космических полетов. И все равно после каждого старта я два часа лежу без сил. Нет, придется мне лететь одному.

Горе пришельца было искренним и глубоким. Вдруг что-то дрогнуло в сердце Удалова, и он с некоторым удивлением услышал собственный голос:

— У меня как раз отпуск начинается, а мой сын Максим заболел свинкой. Так что я совершенно свободен до восемнадцатого июля.

— Не может быть! — воскликнул Гнец. — Вы слишком добры к нашей цивилизации. Нет, нет! Мы никогда не сможем достойно отблагодарить вас.

— Вот уж чепуха, — сказал Удалов. — Если бы не встреча с вами, мне, может, пришлось бы ждать космического путешествия несколько лет или десятилетий. А тут вдруг предоставляется возможность облететь некоторые малоизвестные уголки нашей Галактики. Это я вас должен благодарить.

— Вы, очевидно, не представляете себе трудностей и опасностей космического путешествия, — настаивал Гнец-18. — Вы можете погибнуть, дематериализоваться, провалиться в прошлое, попасть в шестое измерение, превратиться в женщину. Наконец, вы можете стать жертвой космических драконов или подцепить галактическую сухотку.

— Но вы-то летаете, другие летают! — не сдавался Удалов. — Значит, практически Галактика не очень опасна. И, знаете, в конце концов, почетнее погибнуть в зубах космического дракона, чем дожить до пенсии без приключений.

— Я с вами не согласен, — возразил пришелец. — Мечтаю дожить до пенсии.

— Ваше право, — сказал Удалов. — Я — романтик дальних дорог.

Последние слова окончательно убедили Гнеца-18. Его лицо озарила добрая улыбка, и он произнес, глотая непрошеные слезы:

— Ты благородный человек, Корнелий!

— Ну что ты! — отмахнулся Удалов. — На моем месте так поступил бы каждый.

На следующее утро, солгав жене Ксении, что уезжает на дальнюю рыбалку, взяв с собой удочки, теплую одежду и резиновые сапоги, Удалов покинул свой дом, переправился на пароме через реку, углубился в лес и, послушно следуя указаниям Гнеца-18, нашел его небольшой космический корабль. Гнец-18 предложил удочки зарыть, а сапоги оставить на Земле, но Удалов не согласился, потому что ни он, ни Гнец-18 не знали толком, что их ждет в далеком путешествии.

Первая планета

Сначала надо было вернуться домой к Гнецу, поменять корабль на другой, помощнее, и заправиться всем необходимым для долгого пути. Перелет занял всего несколько часов, потому что корабль Гнеца-18 был гравитолетом, а гравитационные волны, как известно, распространяются почти мгновенно. Гнец-18 паршиво переносил путешествие, и поэтому Удалову пришлось самому осваивать приборы управления и готовить пищу. Корнелий был так занят, что не успел справиться у Гнеца, зачем ему понадобилась свободная планета. Он только спросил своего нового товарища, предлагая ему тарелку с куриным бульоном:

— Вы что, колонию основать хотите?

— Если бы так просто, — ответил Гнец.

Тут ему опять стало плохо, и он даже не доел бульон.

На космодроме Гнеца-18 встретили встревоженные члены правительства. Гнец не успел даже представить Удалова, как они засыпали его вопросами на местном языке, который Удалову был понятен как русский, потому что Гнец-18 снабдил его универсальным транслятором.

— Ну и что? — волновался президент. — Земля свободна?

— Мы можем начинать? Дело не терпит, — сказал премьер-министр.

Удалов мог бы все объяснить правительству, но он, как человек деликатный, ждал, что скажет Гнец-18. Стоял в сторонке и дышал свежим воздухом, рассматривал странные одежды встречающих и общественные здания непривычных очертаний, окружавшие космодром.

Наконец Гнец-18 решительным жестом остановил министров.

— К сожалению, очередная неудача. На Земле живет множество людей, достигших высокой степени цивилизации, не такой, конечно, как мы, но довольно высокой.

Члены правительства расстроились и осыпали Гнеца-18 незаслуженными упреками. Гнец-18 выслушал упреки, но вместо оправдания сказал:

— Еще не все потеряно. Представитель Земли по имени Корнелий любезно согласился помочь нам в дальнейших поисках. У него богатый опыт космических встреч, и он отлично переносит межзвездные путешествия.

Члены правительства продемонстрировали Удалову знаки своего уважения и тут же пригласили в город, чтобы он смог провести ночь в нормальных условиях. А тем временем корабль подготовят к полету.

Комната в гостинице была невелика, лишена украшений, и в ней были только самые необходимые вещи: кровать, стул и умывальник. Вообще, Удалов успел заметить, что в городе совсем нет украшений и излишеств. Словно его обитатели были очень сухими и деловыми людьми. Удалов вспомнил слова Гнеца-18, что здесь все так заняты, что по нескольку лет не бывают в отпуске.

Наступила ночь. Удалову не спалось. Он решил немного погулять.

Улица была пустынна, но хорошо освещена. Удалов пересек площадь со странным монументом посредине и свернул на широкую улицу, вдоль которой тянулись магазины. Витрины были не освещены, и на них рядами стояли те вещи, что продавались внутри. Без всяких попыток расположить их красиво.

Вдруг Удалов услышал шуршание шин. Из-за угла выехала странная процессия. Она состояла из двух десятков катафалков или платформ, которые показались Удалову схожими с катафалками, потому что на каждой стояло по прозрачному гробу. А то и по два. И в каждом гробу лежало по человеку.

Это были удивительные похороны. В них участвовали только водители платформ. И ни один родственник, ни один друг не пришел проводить умерших в последний путь.

Отзывчивое сердце Корнелия дрогнуло. Он не мог не принять каких-нибудь мер. Он сорвал с клумбы, окружающей монумент, несколько цветков и, догнав процессию, прошел вдоль катафалков и возложил по цветку на каждый гроб.

Водители катафалков косились на него, но не препятствовали проявлять сострадание.

Украсив по возможности все гробы цветами, Удалов пошел в хвосте процессии, понурив голову и как бы замещая собой скорбящих родственников.

Процессия двигалась медленно. Удалов шел и размышлял о странных обычаях, которые встречаются вдали от дома. Потом подумал, что, может быть, на планете свирепствует эпидемия и они не успевают хоронить своих умерших как положено. Но почему тогда никто не сказал Удалову об этом? Может, в этом таится причина того, что нет желающих полететь в космос? А может быть, привилегированные слои местного общества ищут свободную планету, чтобы избежать заразы?

Первый катафалк остановился перед громадным серым зданием. В полуподвале было открыто окно, и из него изливался теплый желтый свет. Катафалк развернулся, и его платформа поднялась, как у самосвала. Гроб скользнул вниз и исчез в подвале. Удалов только ахнул.

Примеру первого катафалка последовал второй, третий. Лица водителей были безучастны, словно они перевозили картошку. Удалова так и подмывало вмешаться, но он взял себя в руки. Нельзя лезть в чужой монастырь со своим уставом. Лучше завтра поговорить с Гнецом, и он все объяснит. Но тут любопытство пересилило Удалова. Он подумал, что ничего плохого не случится, если он заглянет в серое здание и выяснит, крематорий это или что иное.

Удалов дождался, пока последний катафалк свалил в подвал свою ношу. Убедившись, что его никто не видит, он осторожно обогнул здание, разыскивая вход.

Вот и дверь. Она была открыта, и никто ее не сторожил. Удалов вошел внутрь и направился по широкому, тускло освещенному коридору. Навстречу ему попался спешащий человек в белом халате, и Удалов уже приготовился ответить на вопрос, как он сюда попал, но человек не обратил на него внимания. Поэтому, когда за поворотом коридора Удалову встретился второй человек, он уже чувствовал себя смелее. Но на этот раз его заметили.

— Что за безобразие? — спросил человек. — Почему не в халате? Что за порочное небрежение к стерильности!

— Простите, — сказал Удалов. — Я здесь случайно. Шел, понимаете, вижу дверь.

— Случайностей быть не должно, — ответил человек, распахивая стенной шкаф.

Он вытащил оттуда белый халат и протянул Удалову. Удалов послушно натянул халат, который был велик, и поэтому пришлось закатать рукава. Человек нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Ну вот, — сказал Удалов. — Переоделся я. А дальше что?

— Дальше? Дальше — за работу. А вы на что рассчитывали?

Человек схватил Удалова за руку и потянул за собой. Удалов не сопротивлялся, семенил следом, потому что пребывал в полной растерянности.

Через сотню шагов они оказались в громадном зале. Там было зябко, морозно, ослепительный ледяной свет ламп под потолком освещал жуткую картину: вдоль стен, в несколько ярусов, стояли одинаковые гробы.

— Ой! — в ужасе вскрикнул Удалов. — Вы их так содержите?

— А что прикажете делать? — строго спросил его спутник. — Вы можете предложить иной способ хранения?

По транспортеру, тянувшемуся через весь зал, медленно плыл гроб.

— А ну, беритесь! — сказал человек.

— Я боюсь, — возразил Удалов.

— Еще чего не хватало!

Пришлось взяться за холодный и страшно тяжелый гроб и тащить его к стеллажу.

Всю ночь Удалов трудился не покладая рук. Большей частью он работал у транспортера в большом зале, носил, ставил, перетаскивал гробы, к утру окончательно вымотался, притом робел перед своим напарником настолько, что не решался спросить его, что за странные обычаи на этой планете. Терпел до конца смены, решив подробно допросить Гнеца-18.

На рассвете сирена объявила о конце смены. Удалов, несколько привыкший к местным порядкам, повесил белый халат в стенной шкаф и поспешил в гостиницу. Солнце уже встало, на улице было тепло и появились первые прохожие. Когда Удалов подбегал к гостинице, навстречу ему попалась еще одна длинная похоронная процессия. И никто, кроме Корнелия Ивановича, не обратил на нее ровно никакого внимания.

Только успел Удалов не раздеваясь прилечь на кровать, как в комнату ворвался Гнец-18.

— Все готово! — воскликнул он. — За ночь мы подготовили корабль.

— Я никуда не полечу! — отрезал Удалов.

— Как? Почему? Что стряслось? Как можно нарушить данное слово?

— Я бы рад не нарушать. Но знаешь ли ты, где я провел ночь?

— Не подозреваю.

И тогда Удалов вкратце поведал о своем ночном приключении.

— Я во всем виноват! — опечалился Гнец-18. — Я вселил в твое сердце недоверие, потому что не спешил с рассказом. Полагал, что в полете будет для этого достаточно времени. Но клянусь тебе, нет в этом никакой тайны и тем более никаких гробов.

— Но я же их собственными глазами видел, — возразил Удалов.

— Это поучительный пример того, как нельзя доверяться собственным глазам, если уж попал на чужую планету. На деле все наоборот: на нашей планете практически побеждена смерть. Мы — планета торжествующей жизни.

Но почему-то это оптимистическое заявление заставило говорившего грустно вздохнуть.

Затем Гнец-18 продолжал:

— Мы раньше, чем Земля, вступили на путь научного прогресса. И дальше ушли по этому пути. Были побеждены болезни и сокращены несчастные случаи. Мы раскрыли секреты старения и долголетия. Теперь у нас люди живут столько, сколько считают нужным. И как минимум двести лет.

— Это очень важное достижение, — согласился Удалов.

— Но мы не изобрели лишь одного — космических путешествий. Как ты мог убедиться на моем примере, мы типичные домоседы и к космосу относились с опаской и недоверием. Вот вы, к примеру, на Земле заранее решили осваивать космос. Мы же только сейчас спохватились. Когда поняли, что наша планета страшно перенаселена. Несмотря на наши достижения, нам приходится с каждым годом уменьшать площадь квартир и даже высоту потолков, что невыносимо для цивилизованного человека.

— Совершенно невыносимо, — подтвердил Удалов, кинув взгляд на низкий потолок гостиничного номера.

— У нас страшные очереди в библиотеки и на стадионы, хотя, например, мы пошли на то, чтобы увеличить число команд в первой лиге по цукенолу до тысячи восьмисот двадцати.

— Это что еще за игра? — удивился Удалов. — Такой не знаю.

— Трудно объяснить, ведь на разных планетах совершенно разные развлечения. В цукеноле собираются две группы игроков, и им выдают один круглый предмет. Цель игры — закатить этот предмет в сетку противника.

— Руками или ногами? — поинтересовался Удалов.

— Что ты, только ногами. Если кто-нибудь дотронется до круглого предмета рукой, с него берут штраф.

— Очень похоже на футбол, — подумал вслух Удалов. — А поле какое? А игроков сколько?

— Вот в этом еще одна наша трагедия. Когда-то, в недавнем прошлом, цукенолисты играли на поле длиной в сто метров. Но с современным перенаселением пришлось уменьшить поля в десять раз, а число игроков с десяти до трех. Сам понимаешь, что наши поклонники цукенола — самые несчастные люди во Вселенной.

— Да, на десяти метрах не разгуляешься!

— И вот наши ученые сделали очередное открытие: научились безболезненно усыплять людей, погружать их в анабиоз. И тогда те, кому надоело жить в тесноте, решили, что они поспят, пока наша проблема перенаселения не будет решена. Сначала их было сравнительно немного, но потом к ним присоединились несколько тысяч не очень красивых девушек, которые решили поспать до тех пор, пока наука не придумает, как всех людей сделать красивыми. Еще через год в анабиоз решили улечься два миллиона болельщиков цукенола, которые не в силах были глядеть на уменьшение спортивных полей. Когда вернутся славные времена, тогда и проснемся, заявили они. Но ведь многие засыпают со своими семьями.

Гнец-18 удрученно замолчал.

— И сколько же всего набралось сонных? — спросил Удалов.

— На сегодняшний день насчитываем чуть более двух миллиардов человек.

— С ума сойти!

— Вот именно. Все больше нужных планете специалистов заняты строительством анабиозных ванн и хранилищ для них, половина нашей промышленности вырабатывает охлаждающие растворы и контрольные приборы, старых хранилищ не хватает, приходится все время строить новые. И ты, Удалов, как раз присутствовал при заполнении очередного «спального дома». Научный прогресс неизбежно замедлился, а население продолжает расти, так что даже если бы мы захотели сейчас разбудить всех наших спящих, им бы некуда было деваться.

— Положение! — сказал Удалов.

— Мы вынуждены были отказаться от многих искусств, и даже музыки. Мы живем без отпусков и выходных, бережем наших спящих и лихорадочно ищем пути выхода.

— И свободную планету, — продолжил за Гнеца Удалов. Он уже все понял.

— Да. Привлекательную планету с умеренным климатом и богатой растительностью. Мы отвезли бы туда два миллиарда ванн, построили бы там дома и косметические кабинеты, разбили бы там скверы и цукенольные поля. Но такой планеты нет.

— А сами принялись бы развивать искусства и литературу, — предположил Удалов.

— Но нет такой планеты, — повторил печально Гнец-18. — Мы разыскиваем ее уже который год, но все напрасно.

— Найдем, — сказал Удалов. — Как не найти! У нас весь отпуск впереди.

Вторая планета

Перед отлетом Удалов с Гнецом изучили звездные карты и решили лететь в сектор 5689-бис. Сектор был неблизкий, триста световых лет, меньше чем за три дня туда не доберешься, но зато в тех краях было отмечено несколько очень перспективных планетных систем.

Премьер-министр приехал проводить разведчиков. На прощание он сердечно пожал Удалову руку и произнес с надеждой в голосе:

— Сами понимаете, Корнелий Иванович…

— Понимаю, — ответил Удалов, — и постараюсь не обмануть доверие.

Гнеца-18 сразу укачало, чувствовал он себя паршиво, большую часть времени лежал на диване и думал. Удалов готовил пищу, прибирал на корабле, а в свободные минуты любовался пролетавшими за иллюминатором разнообразными звездами, планетами, кометами и метеорами. Картины звездного мира доставляли ему несказанное удовольствие. Отпуск начался удачно. Если бы не Максимкина свинка, стоило бы взять мальчишку с собой. Набирался бы впечатлений, чтобы поделиться с товарищами по классу.

К вечеру третьего дня Гнец-18 сказал:

— Тормози, Корнелий.

Удалов перешел на капитанский мостик и начал торможение. Он освоился с управлением и посадку провел гладко, мастерски.

Уже при подлете было видно, что планета попалась спокойная, зеленая, поросшая большей частью кустарником и совершенно необработанная. Ни городов, ни деревень, ни дорог сверху не было видно.

Опустились на берегу реки. Река была широкая, прозрачная, текла медленно и величаво. За рекой начинался невысокий лес, в котором щебетали вечерние птицы и рычали какие-то звери.

— Ура! — обрадовался Гнец-18, когда отдышался после посадки. — Это то, что нам нужно. Климат, растительность и никакой разумной жизни.

— Погоди, — остановил его осторожный Удалов. — С утра возьмем катер, поглядим. Если бы ты на Земле сел в верховьях Амазонки, то тоже решил бы, что населения у нас нет. Был со мной в прошлом году случай. Отправился я затемно за опятами на Выселки. Прихожу, лес пустой, а грибы уже собраны. Оказывается, меня те, кто с ночи выехал, опередили.

— Это так, — согласился Гнец-18. — Я, когда сел в лесу у Великого Гусляра, тоже решил, что Земля необитаема. А потом услышал, что лесопилка работает, и расстроился.

И космонавты легли спать.

Настало свежее, светлое утро. Белое солнце поднялось на небо. Удалов с Гнецом отправились на разведку. Они перелетели через реку, долго парили над безлюдным лесом, а когда началось поле, поросшее редкими кустами, Гнец сказал:

— Что-то мне летать надоело. Давай пойдем дальше пешком.

Они взяли бластеры, чтобы отбиваться от хищных зверей, и поставили катер на автоматику. Они шли пешком, а катер летел над ними, и это было очень удобно, потому что стало жарко, можно было получить солнечный удар, а под катером всегда была прохладная тень.

Удалов набрал букет душистых цветов и решил засушить наиболее красивые экземпляры, чтобы привезти их сыну для гербария, собрать который задала ему на лето учительница. Шли часа два. Потом Гнец сказал:

— Ну, теперь ты убедился, что здесь никто не живет?

— Нет, — ответил Удалов. — Нужна осторожность. Речь идет о судьбе двух миллиардов людей.

И он оказался прав.

Не успели они пройти и десяти шагов, как увидели, что из травы торчит ржавый железный штырь.

— Это свидетельство разумной жизни, — сказал уверенно Удалов.

— Совсем не обязательно. Может, сюда прилетали с другой планеты и забыли. А может, туристы-межпланетники. Ты же знаешь, какие они неаккуратные. Пробудут день, а напакостят, словно жили три года.

— С туристами бывают трудности, — согласился Удалов, — но туристы таких штук не забывают.

Он раздвинул кусты и показал Гнецу-18 поросшую мхом пушку с изогнутым стволом.

— Да, — подтвердил Гнец-18. — Туристы этого с собой не возят.

— Поехали обратно? — спросил Удалов.

Гнец подумал немножко и сказал:

— Давай получше исследуем. А вдруг они все погибли?

— Как так?

— Воевали до тех пор, пока друг друга не перебили.

Гнец с Удаловым забрались в катер и полетели вперед. Чем дольше они летели, тем больше попадалось им следов человеческой деятельности. То громадная воронка от бомбы, то взорванный завод, то целый город, разрушенный до основания. И что удивительно — все так заросло кустами и мхом, что если б Гнец с Удаловым не искали эти следы специально, можно было бы принять их за природные образования. С каждой минутой Гнец-18 все больше убеждался, что люди здесь друг друга взаимно уничтожили, но Удалов настаивал доисследовать планету до конца. Может быть, они куда-нибудь эвакуировались?

— Эвакуировались! — возмущался Гнец-18. — И потом сто или двести лет не догадывались вернуться назад! Что же они, дураки, что ли?

— Все бывает, — ответил на это Удалов, которому были свойственны здравый смысл и осторожность.

Они долетели до самого полюса, заглянули на экватор, пересекли океаны. И везде одно и то же. Следы войны и разрушения — и ни одного живого человека.

Удалов был уже готов согласиться с Гнецом. В самом деле, все друг друга перебили. Очень прискорбно, но что поделаешь?

— Для страховки мы сделаем вот что, — произнес вдруг Гнец-18. — Есть у меня на борту Искатель Разума. Специально сконструирован для подобных случаев. Определяет, есть ли разумная жизнь в радиусе тысячи километров вокруг.

Гнец достал белый ящичек с антенной и настроил его. Сразу же раздалось гудение и щелканье.

— Вот видишь, — сказал Удалов, — значит, есть.

— Это на тебя показывает, — заметил серьезно Гнец-18. — И на меня тоже. Придется надеть шлемы, чтобы наши разумы ему не мешали.

Они надели специальные шлемы и посмотрели на прибор. Он продолжал щелкать, хоть и не так громко, как раньше. Еле-еле. Где-то на планете, далеко от них, теплился разум.

Гнец искренне огорчился, а Удалов предложил:

— Пообедаем сперва и полетим отыскивать твоего отшельника. Может, если он один, то сам будет умолять: «Пришлите мне переселенцев, не с кем поболтать длинными осенними вечерами».

Отправились они на поиски после обеда. Направление показывал сам Искатель Разума. Антенна, направленная куда надо, вела их к цели.

Они спустились к обширной холмистой равнине. Разум обитал где-то здесь. И это было странно. Ни деревца, ни кустика, лишь пахнет полынью и столбиками у своих нор стоят грызуны.

— Может, врет твой прибор? — спросил Удалов.

— Когда он на тебя жужжал и показывал, то не врал, — заметил саркастически Гнец-18. — А когда на других показывает, то врет?

— Ну, тогда ищи сам, — обиделся Удалов. Пребывание на этой планете ему уже надоело, и хотелось отправиться дальше.

Гнец-18 долго бродил по равнине, прислушиваясь к прибору, и забрел далеко. Удалов снова занялся гербарием. Вдруг Гнец обернулся и закричал:

— Корнелий, иди сюда!

Удалов подошел.

Гнец-18 стоял перед грудой камней и металла. Прибор надрывался от обилия разума.

— Здесь, — показал Гнец, — был вход в подземелье.

Теперь входа не оказалось. Он был засыпан. И довольно давно.

— Какой ужас! — воскликнул отзывчивый Удалов. — Они замурованы и не могут выйти наружу!

Он попытался голыми руками расшвырять камни и железки, но его сил на это не хватало.

— Отойди, — сказал Гнец.

Он достал свой бластер и начал плавить преграду смертоносным лучом. Вскоре образовалась воронка, а еще через несколько минут последний камень превратился в раскаленную пыль и перед путешественниками предстало черное отверстие.

— Нам туда, — просто сказал Гнец-18, который не любил тратить время попусту. Он достал из кармана паутинную веревочную лестницу и прикрепил ее верхний конец к еще горячим камням. — Вперед!

Они долго шли по наклонному туннелю. В туннеле было темно и сыро. С потолка свисали небольшие сталактиты, и с них, словно с сосулек, капала вода. Стены были в ржавых потеках и блестели в лучах фонарей. Потом они спустились по скользкой лестнице на следующий ярус, долго ковыляли по шпалам разрушенной узкоколейки и добрались до глубокой шахты. В шахту пришлось спускаться по скобам, укрепленным в стене, и Удалов опасался, что скобы могут сорваться. Маленький водопадик срывался с края шахты, струйкой летел рядом, и иногда Удалову попадала за шиворот холодная вода. Спускались они полтора часа, и Удалов с ужасом думал, как они будут подыматься обратно. Потом снова начались переходы и туннели, и лишь после сорок четвертого поворота впереди забрезжил тусклый свет.

— Я думал, что мы их никогда не спасем, — сказал Удалов.

— А ты уверен, что их надо спасать? — спросил Гнец-18.

Теперь они шагали по коридору, в котором были следы жизни. По стенам тянулись кабели и провода, изоляция, испорченная водой, кое-где была починена, обмотана тряпками. В куче земли, свалившейся сквозь большую трещину в потолке, была протоптана тропинка. Спустившись еще на один этаж вниз, они услышали шаги. Навстречу шел человек в изношенном пиджаке и трусах, сделанных из брюк. Он был бледен и тяжело дышал. В руке у него был потертый чемоданчик, подобный тем, какие на Земле носят водопроводчики. Человек несказанно изумился при виде путешественников.

— Как вы сюда попали? — спросил он.

— Мы ищем население, — ответил Гнец-18.

— Тогда вам ниже, — сказал водопроводчик. — Здесь только я. Чиню проводку. Трубы текут, изоляция никуда не годится, вентили заржавели. Вы там, внизу, скажите, чтобы прислали замазку, изоляцию и новые трубы.

— Обязательно скажем, — пообещал Удалов. — И давно вы здесь живете?

— Испокон веку, — ответил водопроводчик. — А где же еще жить?

— Наверху.

— Где? — Водопроводчик поглядел на Удалова как на сумасшедшего.

— Наверху! — Удалов показал пальцем.

— Там нельзя. Там темно и сыро. Там жить невозможно.

— Но я же имею в виду не туннели, а поверхность вашей планеты, — объяснил Удалов. — Там светит солнце, растет лес, текут реки и ручьи.

— Какой лес? Какое солнце? Вы откуда свалились?

— Именно оттуда.

— Опасные вы слова говорите. Таким, как вы, не место на свободе.

— Пойдем отсюда, — вмешался Гнец-18, — пойдем скорей.

— Правильно, — одобрил водопроводчик. — Только не забудьте про трубы и замазку сказать.

Они спустились еще на несколько этажей и наконец попали в населенные места. Иногда им встречались люди. Двигались они медленно, лица у всех были бледные и тоскливые. В стенах коридоров были выдолблены ниши, в которых эти люди обитали. На перекрестке двух туннелей путешественники увидели человека в блестящей, хоть и поношенной форме.

— Гляди, похож на полицейского, — сказал Удалов. — Он нам и нужен.

— Вы случайно не страж порядка? — спросил Гнец-18. — Скажите, пожалуйста, как нам пройти к.

— Одну минутку. — Человек в форме вынул из-за спины палку и ударил по голове проходящего мимо старичка. — Ты где переходишь? — спросил он его.

Старичок послушно вынул из кармана монету и отдал полицейскому.

— Вам чего? — повернулся к ним полицейский.

— Нам надо пройти к вашему начальству, — сказал Гнец-18.

— Зачем? — спросил полицейский, размахивая палкой, как маятником.

— Мы хотим узнать, ваша планета свободная или занятая?

— Это как так? — удивился полицейский.

— Мы побывали наверху, — объяснил Гнец-18. — Там все свободно. Но тут, внизу, занято.

— Что-то твои слова мне не нравятся, — сказал полицейский. — Я бы тебя отправил сейчас куда следует, только ты одет слишком хорошо. Ты, часом, не грабитель?

— Простите, — вмешался Удалов. — Там, наверху, водопроводчик просил прислать ему трубы, а то течет.

— Вечно ему что-то нужно. Обойдется, — ответил полицейский. — А вы зачем туда ходили?

Удалов потянул Гнеца-18 за рукав:

— Идем дальше.

— Нет уж, голубчики, — возразил полицейский. — Вы пойдете только со мной. Или платите шесть монет за переход улицы в неположенном месте.

— А где положенное? — спросил Удалов.

— Это только я знаю, — усмехнулся полицейский. — На то меня здесь и держат.

Тут полицейский поднял палку и повел путешественников вниз через переходы и лестницы до большой ниши, в которой разместился полицейский участок.

В участке они долго не задержались. Там их допросили, для порядка избили палками и на скрипучем лифте отправили ниже, чуть ли не к центру планеты, в пещеру, которую занимал кабинет Начальника № 1.

— Итак, — сказал Начальник № 1, когда ему изложили суть дела, — вы нагло утверждаете, что пришли сверху. Это чепуха, потому что наверху ничего нет. Там никто не живет. Человек не муха, чтобы ползать по потолку. Теперь остается только выяснить, зачем вы лжете.

— Да не лжем мы! — возмутился Удалов. — Погодите, я вам паспорт покажу. Он вообще прописан на другой планете.

— Я не знаю, что такое паспорт, — сказал Начальник № 1, — но в любом случае ваш паспорт здесь недействителен, потому что других планет не существует. Придется посадить вас в тюрьму, пока вы не сознаетесь, зачем пожаловали, кто вас подослал подорвать нашу бодрость.

— Не нужна нам ваша бодрость! — продолжал спорить Удалов. — Мы искали свободную планету. Ваша показалась нам ненаселенной. А обнаружилось, что вы спрятались под землей и носа наверх не высовываете.

— Для нас это загадка, — добавил Гнец-18.

Тогда Начальник № 1 приказал всем посторонним выйти из комнаты, запер дверь, заглянул под стол — не остался ли там кто-нибудь, поманил путешественников пальцем и сказал шепотом:

— Я-то знаю, что наверху жить можно. Но другим об этом знать не положено. Триста лет назад на нашей планете бушевала война. Она была такой всеобщей, что абсолютно все было разрушено. И люди сохранились только в глубоких бомбоубежищах. После войны жить наверху было нельзя. Даже выглянуть опасно. Там все было настолько разрушено и заражено, что даже комар через три минуты умирал. Вот мы и переселились под землю. В этом есть недостатки, зато очень удобно держать в руках население. Вот мы и внушаем, что никакого другого мира не существует. А вы для нас — опасные существа и возмутители спокойствия. Так что придется вам провести остаток своих дней в тюрьме.

Закончив речь, Начальник № 1 вызвал стражу, путешественников затолкнули в темный каменный мешок и захлопнули за ними железную дверь.

— Вот попались! — произнес в сердцах Удалов. — У меня же отпуск скоро кончится. Так дело не пойдет.

Он хотел было барабанить в дверь и требовать справедливости, но Гнец-18 объяснил, что ничего из этого не выйдет. Они все равно проникли сюда без разрешения, а раз местные жители думают, что, кроме их мира, никакого другого нет, а если и есть, то он для житья не приспособлен, значит, Удалов с Гнецом ниоткуда не приезжали, а они — местные жители с вредными мыслями.

— Все равно, — ответил упрямо Удалов, — я этого так не оставлю.

— А что можно сделать? — удивился Гнец-18. — Наш путь завершен. У нас даже ничего нет — ни фонарей, ни бластеров, ничего. Все отобрали полицейские. Жаль только, что мы не выполнили задания и нас будут понапрасну ждать дома. Прощай, друг Корнелий. Прости, что я впутал тебя в эту историю.

— Ни-че-го подобного, — ответил Удалов, глядя в кромешную тьму. — У меня дела дома. У тебя дела дома. А ты собираешься просидеть здесь всю жизнь. Эй! — продолжал он, подходя к двери. — Здесь есть кто?

— Я на страже, — отозвался голос из-за двери.

— Нас скоро выпустят?

— Из этих каменных мешков еще никто не выходил живым, — ответил глухой голос стражника.

— Я так и думал, — прошептал Гнец-18.

— Может, никто и не выходил, — сказал тогда Удалов. — Но все равно я обязан открыть тебе, стражник, глаза. Ты меня слышишь?

— Слышу, — ответил стражник.

— Мы пришли сверху, — произнес Удалов. — Там, наверху, светит солнце, растет трава и поют птицы. Там светло и сухо. Планета уже забыла, что на ней была страшная война. Она ждет, когда снова вернутся люди. А вы сидите внизу, как кроты в подземелье.

— Наверху ничего нет.

— Это тебе вдолбили с детства, что ничего нет. Твои начальники боятся, что как только вы выберетесь на волю, то разбежитесь во все стороны.

— Наверху ничего нет, — повторил стражник. — Там пусто. Там смерть. Жизнь кончается на двадцать третьем ярусе. И не понимаю, зачем все эти разговоры? Может, вы сумасшедшие?

— Тогда зачем нас посадили в каменный мешок? Ведь сумасшедших надо отправлять в больницу.

— У нас нет больниц. Мы живем и умираем, когда наступает для этого время.

— Пойдем с нами наверх, — предложил Удалов. — Там тепло, светло и сухо.

— Не соблазняй меня.

— Там поют птицы и журчат светлые реки…

Стражник грустно вздохнул:

— Это похоже на сказку.

— Ты ничем не рискуешь, — сказал Удалов. — Если тебе не понравится, ты вернешься.

— Не соблазняй, — сказал стражник. — Ты говоришь, тепло, светло и сухо?

— И дует ветер. И шелестят листьями деревья. И жужжат пчелы, отыскивая путь к улью, и стрекочут кузнечики.

— Я не знаю, что такое деревья, и не слышал, как жужжат пчелы. А если ты лжешь, незнакомец?

— Тогда ты приведешь нас обратно и никогда не выпустишь отсюда.

— Хорошо, — согласился стражник, — только я вам завяжу руки, чтобы вы меня не убили. Ведь не исключено, что вы сумасшедшие или хитрые преступники.

— Соглашайся, — прошептал Гнец-18. — Соглашайся на все.

Он воспрянул духом.

Стражник связал путешественникам руки и повел их коридорами к скрипучему грузовому лифту.

— Этот лифт поднимет нас на предпоследний ярус, — сказал он, подведя путешественников к ржавой клети, — а там посмот рим.

Лифт поднимался целую вечность. Гнец боялся, что за ними будет погоня, и спрашивал, нельзя ли поторопить лифт.

— Других нету, — мрачно ответил стражник, который оказался сутулым мужчиной с бледным, рыхлым, как манная каша, лицом. — Куда дальше? — спросил он, когда лифт через полчаса остановился. Он явно жалел, что поддался на уговоры, и вот-вот готов был повернуть назад.

— Теперь недолго осталось, — сказал Гнец-18, в котором, словно компас, было заложено чувство направления.

Они шли так быстро, что стражник еле поспевал за ними. Его керосиновый фонарь раскачивался как маятник, и оттого казалось, что туннель заполнен прыгающими тенями. Они миновали шахту, поднялись по лестнице, попали в тупик, и пришлось возвращаться назад, пробежали через узкий проход, в котором ржавели автомобили и мотоциклы, и в тот момент, когда стражник, запыхавшись, сказал, что больше не сделает ни шагу, увидели впереди пятнышко света.

Удалов первым добежал до входа в подземелье и вскарабкался наверх без помощи рук, которые были связаны за спиной.

— Свобода! — закричал он, как джинн, выпущенный из бутылки.

Следом выбрался Гнец-18.

— Вылезай, — сказал он стражнику, который, зажмурившись, стоял на дне ямы.

— Не могу, слишком светло, — отказался стражник.

Удалов и Гнец-18, повернувшись спинами друг к другу, развязали путы. Потом Удалов лег на край воронки, протянул руку вниз и помог стражнику выбраться на поверхность.

— Открывай глаза понемножку, — сказал Удалов. — Солнце зашло за облака, не страшно.

Стражник стоял на краю воронки, и у него дрожали колени.

Наконец он осмелился открыть глаза и, щурясь, огляделся. Вокруг расстилалась холмистая равнина, поросшая травой и полынью. Далеко, у горизонта, стеной стоял лес и начинались голубые холмы. Это было не самое красивое место на планете, но все равно здесь было в миллион раз лучше, чем под землей.

Но стражник этого не понял. Он ухватился за Удалова и простонал:

— Не могу. Лучше умру.

— В чем дело? — спросил Удалов.

— Слишком много места и слишком много света. Лучше я пойду обратно. Я вам верю теперь, но под землей лучше. Спокойнее и всегда стены под боком.

И как Удалов ни уговаривал стражника осмотреться, подождать, как ни соблазнял его полетом над лесами, тот говорил только:

— Нет, нет, я лучше под землю. Я там рожден и умру в четырех стенах.

— Оставь его, — сказал Гнец-18. — Каждый волен выбирать тот образ жизни, который ему нравится.

— Человеку не свойственно жить под землей. Это место для кротов и червей, — возражал Удалов.

Но стражник был непреклонен.

— Прощайте! — произнес он и прыгнул вниз. Оттуда он крикнул: — Наверно, все это мне приснилось! Я постараюсь обо всем забыть. Только бы не проговориться случайно, а то придется самому вместо вас гнить в тюрьме.

И стражник убежал вниз, в привычную темноту, тесноту и сырость.

Когда Удалов с Гнецом вернулись на корабль, Корнелий сказал:

— Все-таки я надеюсь, что они когда-нибудь сами отыщут выход.

— Возможно, — ответил Гнец-18, — но мы не должны вмешиваться. Спасибо тебе, Корнелий, что ты помог мне выбраться из тюрьмы. Давай искать другую планету. Такую, чтобы и в самом деле была совершенно свободной.

Третья планета

На следующий день они заглянули на одну плотно заселенную и цивилизованную планету, где заправились гравитонами, купили сувениры и отправились в справочное бюро, чтобы узнать, нет ли по соседству подходящей свободной планеты.

— Точно не скажем, — ответили им. — Мы сами рады бы найти такое место, чтобы построить там дачи и туристские лагеря, потому что спасения нет от собственных туристов. Жгут костры, ломают деревья. Попробуйте, впрочем, заглянуть к звезде Энперон, около которой вращается несколько планет. Мы туда не летаем, потому что боимся космических драконов.

— Драконы — не самое страшное в Галактике, — сказал Гнец-18. — Где у вас ближайший магазин?

В магазине путешественники купили бочку уксуса и распылитель, потому что каждому космическому страннику известно, что космические драконы не выносят уксусного запаха, и полетели к Энперону.

Надо сказать, что им повезло. Единственный дракон, встретившийся на пути, был сравнительно маленьким. Как он ни старался, корабль Гнеца не поместился в его пасти, а когда Удалов распылил уксус, дракон трусливо бросился наутек и спрятался в ближайшей туманности.

— Вот, погляди! — воскликнул Гнец, глядя на первую же планету. — Какая чудесная растительность! Зеленая и яркая!

Какие разноцветные озера и реки! Какие сизые и зеленые облака плывут над ней! И вроде бы нет людей!

— Не нравится мне это разнообразие, — сказал Удалов. — Реки должны быть бесцветными или голубыми, в крайнем случае зеленоватыми, но никак не красными и не желтыми. И зеленые облака — тоже ненормальность. Ну что делать, раз уж прилетели, поглядим.

Они опустились на берегу оранжевого озера и вышли наружу. Черная туча надвигалась с запада. Пахло кислой капустой и соляной кислотой. От озера поднимался пар.

Удалов первым подошел к воде, прихватив удочки, потому что решил порыбачить, пока Гнец приходит в себя после посадки. Он закинул удочку с высокого берега. С озера тянуло гнилью, и надежд на хорошую рыбалку было немного. Крючок сразу зацепился за что-то, и Удалов с трудом выволок на берег ком гнилых водорослей. Он освободил крючок, насадил червяка из земных запасов и закинул снова. Тут же клюнуло. Удалов подсек, потащил осторожно к себе. Показался черный плавник, но это была не рыба. Это был скользкий червь с плавником. Пока Удалов, содрогаясь от отвращения, тащил червя к берегу, из оранжевой воды выскочил еще один червь, вдвое больше первого, и вцепился в добычу Удалова. А когда все это уже было на берегу, вода вздыбилась и из нее выпрыгнул червь втрое больше второго. И проглотил обоих первых. Удалов бросил удочку и побежал наверх. Нет никакой гарантии, подумал он, что следующий червяк не сожрет и самого Удалова.

Навстречу ему шел Гнец-18.

— Ну, что новенького? — спросил он, потирая руки.

— Только черви в озере, — ответил Удалов. — Боюсь, что они всю рыбу сожрали.

— Пустяки, — отмахнулся Гнец-18. — Мы их выведем.

Ему очень хотелось, чтобы планета оказалась свободной.

— Ты лучше доставай свой Искатель Разума, — сказал Удалов.

Он был мрачен, потому что лишился своей лучшей удочки с японской леской. Только Гнец собрался последовать совету товарища, как их накрыла черная туча. Стало темно. Вонючий дождь хлынул сверху, как из помойного ведра. Пока они добежали до корабля, промокли насквозь и покрылись синяками — в дожде попадались гайки, ветки, гнутые гвозди и иная рухлядь.

— Не нужен нам твой Искатель, — сказал Удалов, захлопывая люк и вытаскивая из уха ржавый шуруп. — И без него все предельно ясно.

— Не уверен, — сказал Гнец-18, включив обогреватель, чтобы просохнуть, и обрызгивая Удалова одеколоном. — Может, им не хотелось жить в таком безобразии. Вот они и улетели. А мы эту планету вычистим и приведем в порядок. По крайней мере, леса здесь зеленые.

Но когда дождь кончился и они отправились в лес, оказалось, что листьев на деревьях нет и в помине, зато мириады зеленых тлей обгладывали кору, а жуки и гусеницы терзали стволы — деревья были такими трухлявыми, что, когда Удалов нечаянно задел одно из них плечом, дерево рухнуло и превратилось в пыль.

— Обрати внимание, — сказал Удалов, стряхнув с себя труху и насекомых, — здесь даже птиц нету. Не говоря уже о более крупных животных.

И тут они увидели местного жителя. Это был хилый карлик в рваной накидке, наброшенной на узкие плечики, с грязным мешком в руке. Притом в противогазе.

При виде незнакомцев карлик попытался скрыться в чаще, но ноги его подкосились, и он сел на землю.

— Здравствуйте, — сказал Удалов, протягивая вперед руки, чтобы показать, что не взял с собой никакого оружия. — Вы здесь живете?

— Разве это жизнь? — удивился карлик. — Это существование. А вы-то не боитесь?

— А чего нам бояться? — спросил Удалов.

— Как чего? Свежего воздуха, вони, заразы, червей и безнадежности. Вы, наверное, приезжие?

— Правильно, — ответил Гнец-18. — Мы ищем свободную планету. С воздуха ваша нам сначала понравилась. Она кажется такой разноцветной и пустынной…

— Что правда, то правда, — кивнул карлик. — Разноцветная — это да. И пустынная — тоже. Пойдемте лучше ко мне домой, побеседуем, а то опять град собирается. Еще пришибет ненароком.

Путешественники последовали за карликом, который повел их по тропинке, усеянной проржавевшими железками, через черные лужи, в которых шевелились пиявки, мимо пустырей, заваленных смердящим мусором. Удалов просто поражался, как же он не заметил всего этого безобразия с воздуха. Но потом понял: все здесь было покрыто слоем разноцветной плесени, и только вблизи можно было удостовериться, насколько мрачен и безрадостен окружающий пейзаж.

— Городов у нас, простите, не осталось, — сказал карлик, — живем поодиночке.

Он пригласил их в подвал заросшего лишайниками и плесенью когда-то величественного замка. Внутри было множество помещений, со сводчатыми потолками, но вонь, которая пронизывала все, была совершенно невыносима.

Удалов очень удивился, когда карлик снял противогаз и глубоко вздохнул.

— Можно воспользоваться? — спросил Удалов, протягивая руку к противогазу.

— Пожалуйста, возьмите, носите на здоровье. Вот и запасной для вашего друга, — ответил карлик, и его бесцветные губы искривились в подобии улыбки. — Странные вы люди — в лесу, где дышать трудно, столько там ядовитого кислорода, вы без противогазов обходились, а здесь дышать не можете. Мне, например, от кислорода дурно делается.

Из соседнего подвала вырвался клуб серой пыли. Внутри него кто-то шевелился и хрипел.

— Моя супруга, — объяснил карлик. — Занимается приборкой. Чистюля.

— Простите за нескромность, — сказал Гнец-18, — а почему ваша планета такая, можно сказать, запущенная? Что-нибудь случилось?

— Планета как планета, — ответил карлик. — Жить можно. Бывает хуже. Вот у вас, например.

— Почему вы так думаете?

— Если бы хорошая была, зачем вам другую искать?

— Вы ошибаетесь, — возразил Гнец-18, — наша планета чистая, благоустроенная. У нее только один минус — она перенаселенная.

— Ха-ха! — саркастически произнес карлик и подтянул штаны, которые расползались по швам. — Все это ложь и лицемерие.

— Мы бы рады вам помочь, — сказал Удалов. — Но не знаем чем.

— Так зачем нам помогать? Мы и так довольны.

Не сразу, фразу за фразой, удалось вытянуть из угрюмого карлика историю его планеты. Когда-то она была не хуже других — росли леса, в озерах водилась рыба, летали птицы, и так далее. Но карлики, которые населяли планету, были законченными индивидуалистами. Не было им дела до окружающих, а тем более до всей планеты. Они вычерпывали рыбу из озер, не думая, что будет дальше, рубили леса, не заботясь о том, вырастут ли новые. И если один из них выбрасывал в речку мешок со ржавыми железками, то соседи спешили его перещеголять, и тут же каждый выбрасывал туда по два, а то и по три мешка. Когда передохли птицы и звери, расплодились вредные насекомые и принялись безнаказанно пожирать фрукты и овощи. Нет чтобы карликам объединиться — они даже вытаптывали последние посевы у соседей, чтобы всем было плохо. На месте полей выросли джунгли могучих сорняков, которые ничем не возьмешь — ни химией, ни прополкой. Наконец наступил день, когда на всей планете остались лишь карлики, крысы да вредители сельского хозяйства. С деревьев осыпалась последняя листва, в реках развелись хищные червяки, которые пожирали нечистоты и случайных купальщиков. Но и это никого не смутило. Каждый карлик доживал сам по себе, привыкал постепенно к отсутствию воздуха и даже радовался, что у соседа еще хуже, чем у него.

— И много осталось народу на планете? — спросил Удалов, совершенно потрясенный рассказом карлика.

— А я не интересуюсь, — ответил тот. — Чем меньше, тем лучше.

— А может, эвакуировать их отсюда? — подумал вслух Гнец-18. — Нет, поздно. Они ведь уже нормальным воздухом дышать не могут. Да и как восстановишь животный и растительный мир, если ничего не осталось, кроме чучел и воспоминаний?

— Чучел нету, — сказал карлик. — Чучела жучок съел. Туда им и дорога.

Видно было, что гости ему уже надоели, ждет не дождется, когда уйдут. Но вдруг его осенила мысль.

— Скажите, а не купите ли вы нашу планету? Я вам ее дешево отдам. За кормежку. Будете меня с женой кормить, покуда мы не вымрем.

— Нет, никто вашу планету не купит, — возразил Гнец-18. — Ее же надо продезинфицировать и начать эволюцию сначала, с простейших.

— Так я и думал, — сказал карлик. — Нет добрых людей на свете. А вы пока присядьте в уголке, отдохните, если вам уходить не к спеху. Я обедать буду. Вам не предлагаю. Вы, наверное, сыты.

Из облака пыли выползла карлица. Она несла чашку с теплой водой и тарелку с кашей из плесени.

— Вы чего не раздеваетесь? — спросила она, показывая на противогазы.

— Не приставай к ним, они приезжие, — ответил за гостей карлик.

— Может, все-таки поедите с нами? — предложила карлица.

— Они не хотят! — поспешил ответить карлик.

— Спасибо, — сказали путешественники хором. — Мы сыты.

— Брезгуют, — произнес карлик. — Ничего, нам больше достанется.

Карлица тоже присела за стол, и хозяева подвала начали быстро хлебать кашу, заедать глиной и запивать водой.

— А на третье, — сказала карлица, не глядя на гостей, — будут блинчики из лишайников. Очень вкусные.

— Не может быть! — обрадовался местный житель.

Удалов с Гнецом потихоньку вышли наружу, сбросили противогазы и, кашляя от едкого дыма, приползшего в низину как туман, побрели по шевелящемуся лесу обратно к кораблю.

— Хоть эта планета и почти пустая, — сказал Гнец, — но я бы ее и злейшему врагу не предложил.

— И чего же они раньше не спохватились! — горевал отзывчивый Удалов.

— Как же они могли спохватиться, если каждый сидел в своей норе? Поучительно, хоть и горько смотреть на этих эгоистов.

— Надеюсь, — сказал Удалов с чувством, — что это единственный прискорбный случай во всей Галактике. Надо будет обязательно рассказать об этом дома. Знаешь, у нас в Великом Гусляре директор кожевенной фабрики стремится таким же способом Землю загубить. Единственное, что меня утешает, наша общественность резко выступает против, и, не сомневайся, реку Гусь мы погубить не дадим.

— Обязательно расскажи, — согласился с Удаловым Гнец-18. — Что-то у тебя, Корнелий, по моей вине отпуск мрачный получается.

— Ничего подобного! — возразил Удалов. — Я отпуском очень доволен. Всегда бы так проводил время. Столько новых людей, столько встреч, столько всего поучительного! Нет, я тебе благодарен за приглашение.

Четвертая планета

Следующая планета показалась примерно через полчаса. Она вращалась вокруг той же звезды Энперон.

Удалов прильнул к телескопу, разглядывая ее материки и океаны.

— На вид ничего, — сказал он наконец, пропуская к телескопу Гнеца. — Но я теперь своим глазам не доверяю.

— Я тоже не доверяю. Но может быть, она все-таки свободная?

Он с такой надеждой посмотрел на Удалова, словно Удалов мог ему помочь.

— Не обещаю, — ответил Удалов. — Городов нету. Заводов не видно. Кое-где в зелени и на полях виднеются черные проплешины. Происхождение их неизвестно.

Во время путешествия Удалов стал экономнее в словах и точнее в формулировках.

Опустились. Вышли. Было очень тихо. Только чуть пахло гарью. Далеко-далеко слышался какой-то стук. Может быть, это стучал дятел?

— Поглядим, — предложил Удалов.

Они пошли вдоль низкорослого леса по зеленому лугу, и, когда отошли уже на километр от корабля, наслаждаясь предвечерним миром и спокойствием, Удалов спросил:

— Гнец, а где твой Искатель Разума?

— Опять забыл, — ответил Гнец. — Ты знаешь, Корнелий, мне так хочется, чтобы не было разума, что я все время забываю этот Искатель. Ты не представляешь, как я переживаю за своих соотечественников! Им приходится трудиться не покладая рук, а мы здесь с тобой гуляем.

— Мы не просто гуляем, — возразил Удалов. — Мы проводим разведку.

— Все равно стыдно. Ну что здесь разведывать? Если бы я не боялся сглазить, я бы сейчас сбегал на корабль, взял Искатель и.

— Беги-беги, — добродушно сказал Удалов, усаживаясь на пенек.

«Благодать, — думал он, — если бы у нас в Гусляре места были не лучше, взял бы семью и переехал сюда». Но тут же вспомнил, что скоро в эти мирные места могут прибыть два миллиарда совершенно незнакомых ему и, может, даже разочарованных людей.

В тишине и спокойствии теплого вечера что-то Удалова смущало. Интуиция подсказывала ему, что здесь не все ладно. Он ощущал, что за ним наблюдают. Удалов подошел к кустам, раздвинул их, но там никого не было. Он вернулся на пенек. Что же неладно? Конечно же сама тишина, зачарованность леса. Как будто кто-то поджидает, чтобы наброситься. А на чем он сидит? На пеньке. А почему в диком лесу пенек, да еще так ровно спиленный?

Мысли Удалова прервал Гнец-18.

— Так спешил, — сказал он, подбегая, — что не успел включить. Может, нам посчастливилось?

И он протянул Удалову защитный шлем.

— Нам почти наверняка не посчастливилось, — сказал Удалов. — Посмотри.

Гнец долго смотрел на пенек, а потом сказал, не веря собственным глазам:

— Знаешь, тут могут быть животные, которые так ровно отгрызают деревья.

— Бобры?

— У нас они иначе называются.

— Все может быть, — согласился Удалов, но про себя лишь усмехнулся: «Знаем мы этих бобров, с циркулярной пилой».

Включили Искатель Разума. И он тут же защелкал так, словно находился в московском магазине ГУМ.

— Может, это из-за нас? — спросил Гнец с надеждой. — Шлемы испортились?

— Нет. Пойдем посмотрим.

Но в каком бы направлении они ни двигались, щелканье, жужжание и мигание аппарата были совершенно невыносимыми. Разум просто кишел вокруг.

— Ничего не понимаю, — сказал Гнец-18.

— А я полагаю, что здесь комары разумные, — ответил Удалов, шлепнув себя ладонью по шее.

— Такое маленькое тело, — серьезно заметил Гнец, — не может поддерживать в себе разум.

— Может, они невидимые?

— Ты веришь в чудеса?

— Скорее нет.

— И я тоже нет. Невидимость противоречит законам природы. Все, что мы с тобой, Корнелий, видели и слышали за последние дни, имеет научное объяснение. Но невидимость — это жалкая выдумка фантастов.

Удалов был вынужден согласиться.

И тут раздался строгий голос:

— Невидимость не выдумка. Каждый хороший солдат обязан быть невидимым для противника. Попрошу поднять руки. Вы в плену.

— Ну вот, — вздохнул Удалов. — Второй раз за неделю.

Пенек откинулся, и из-под него вылез солдат с ружьем. Кусты поднялись из земли, и в корнях их обнаружились солдаты с пулеметом. Стволы деревьев распахнулись, словно дверцы шкафов, и из них вышли офицеры и генералы.

Путешественники вынуждены были сдаться в плен.

Их привели в штаб, умело спрятанный под большим муравейником. Единственное неудобство заключалось в том, что муравьи часто падали сверху и больно кусались.

— Вернее всего, вы шпионы, хотя для шпионов вы вели себя очень неосмотрительно, — сказал полковник, который вел допрос.

Чины у них были, конечно, другие, но Удалов для удобства поделил их по числу и величине крестиков на погонах.

— Мы не шпионы, — возразил Удалов. — Мы совершенно штатские лица.

— Это еще не аргумент, — вмешался молодой лейтенант в маскхалате. — Ни один шпион сразу не признается в своих преступлениях.

— Молчать! — рявкнул полковник. — Кто ведет допрос?

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — Лейтенант присел на корточки и превратился в болотную кочку.

— Теперь обратимся к вам. Что вы предпочитаете: смерть на виселице, расстрел или вечное заключение в тюрьме?

— Как вам сказать, — ответил Удалов. — Вечное заключение мы уже испытали. Это очень неприятно. Так что лучше всего расстрел.

— Почему? — удивился полковник. — Вы не хотите жить?

— Хотим, — задумчиво произнес Удалов. — Я передумал. Мы выбираем виселицу.

— Объяснитесь, шпион, — потребовал полковник.

— Я надеюсь, что у вас плохие веревки. И они оборвутся.

— Приготовить тройные веревки, — приказал полковник.

— Я сам лично проверю. Я сначала повешу на ней того сержанта, который на прошлой неделе чихнул на посту.

— Знаешь, — сказал Удалов Гнецу-18, — это явно несвободная планета.

— Что? — спросил полковник.

— Я сказал, что планета ваша несвободная.

— Так ты не только шпион, но и клеветник? У нас совершенно свободная планета.

— Если она и на самом деле свободная, — сказал Гнец-18, — то для нас это просто находка.

— Почему?

— А потому, что нам очень нужна свободная планета. Мы уже вторую неделю ищем такую. У нас есть два миллиарда людей, которых негде разместить.

— А где они сейчас живут? — спросил полковник.

— Сейчас они заморожены.

И Гнец-18 чистосердечно поведал полковнику о своих затруднениях. Удалову эта исповедь не понравилась. Он полковнику не доверял. Он с самого начала понял, что под словом «свободная» Гнец и полковник имеют в виду совсем разные вещи. Но перебивать товарища он не стал, хотя и решил уже, что не позволит везти сюда замороженных. Неладно здесь.

— Так, — сказал полковник, выслушав рассказ Гнеца. — В этом что-то есть. Подумаем. Сейчас вас отведут в камеру, а я пока проведу совещание.

По подземному переходу их провели в замаскированную тюрьму. Все это находилось в замечательно замаскированном городе, который ни за что не увидишь сверху. По замаскированным улицам ходили строем дети в военной форме, старушки в военной форме и девушки в полувоенной форме. Все при этом тщательно маскировались, изображая из себя кусты, деревья, камни и прочие неодушевленные предметы.

В камере, замаскированной в дупле старого дерева, путешественники пробыли недолго. Вскоре их снова провели в штаб, где кроме полковника их уже ждали восемь генералов, которые даже кренились под грузом галунов и позументов.

— Покажите документы, — приказал генерал-фельдмаршал.

Удалов показал свой паспорт, а Гнец-18 — свое поисковое удостоверение, но так как генералы не умели читать ни по-русски, ни на языке Гнеца, то они только повертели документы в руках, сверили фотографии с их владельцами и сделали вид, что удовлетворены.

— Если вы не врете, — сказал генерал-фельдмаршал, — вам нужна планета, на которой ваши замороженные соотечественники могли бы приобщиться к настоящей свободе. Что же, мы согласны их приобщить.

— Вы меня не совсем правильно поняли, — ответил Гнец-18, которого Удалов призывал, пока они были в дупле, к крайней осторожности. — Нам нужна планета, где не было бы людей.

— Правильно, — сказал генерал-поручик. — Народу у нас нехватка. Мы всех ваших соотечественников пристроим к делу. Всех используем.

— Как вы их используете?

— Для защиты свободы. Сейчас у нас перемирие, и мы, и наши противники, жалкие выскочки и коварные предатели, тщательно замаскировались. Потому что и у них, и у нас осталось мало солдат, а детские сады еще не успели подготовить нам достойную смену. У нас каждый человек на учете. У нас больше пушек, чем артиллеристов, больше самолетов, чем летчиков, нам не хватает рабочих на патронных фабриках и пороховых заводах. И если вы отдадите нам своих соотечественников, то мы согласны заплатить за каждого достойно. За стариков и старух по пуле, за женщин по целой обойме, а за здоровых мужчин и подростков не пожалеем и винтовок.

— Но нам не нужны пули и винтовки, — возразил Гнец-18.

— Чепуха, — сказал генерал-фельдмаршал. — Не набивайте цену. Всем нужны патроны и винтовки. У нас их сейчас избыток, и потому мы благородно делимся с нашими союзниками.

— Нет, ни в коем случае, — сказал Гнец-18. — Как вы могли подумать, что мы наших соотечественников отдадим вам в качестве пушечного мяса! Отпустите нас, мы улетим.

— Ну нет, голубчики, — сказал генерал-фельдмаршал. — Никуда вы от нас не улетите. Вы будете находиться в заточении на хлебе и воде до тех пор, пока не согласитесь с нашими справедливыми и законными требованиями.

— Не надейтесь, что вам это сойдет с рук, — возмутился Гнец-18. — Нас найдут и вас сурово накажут.

— Не найдут, — возразил генерал. — Мы лучшие в мире мастера по камуфляжу. Вы пробыли у нас полдня и не заметили даже простых солдат-новобранцев, которые скрывались совсем рядом с вами. Подумайте, как вы будете через полгода гордиться своими соотечественниками, которые станут такими же мастерами камуфляжа.

— Нет, не уговаривайте нас, мы улетаем.

— Мы не такие наивные, — расхохотался генерал. — Мы вас отпустим, а вы сразу броситесь к нашим противникам. Не думайте, что они вам дадут больше.

— Никуда мы не бросимся.

Но генерал больше не слушал пленников. Он обернулся к полковнику:

— Замаскируйте их так, чтобы родная мать не узнала. И приготовьтесь к допросу восьмой степени.

Снова пленники оказались в дупле. Только на этот раз под сенью дерева рядом с дуплом поставили котел, в котором кипятили смолу, и свалили кучей железные орудия пыток.

— Нам бы дотянуть до темноты, и мы бы убежали, — сказал Гнец-18, который думал, что можно сбежать от генералов.

Но Удалов отнесся к этому трезвее.

— Ничего не выйдет. Пойдем на военную хитрость.

— Нет, это не принципиально. Я этого не позволю.

Тогда Удалов махнул рукой и решил немного поспать. Если тебя собираются пытать, то нет ничего вреднее, чем сидеть и смотреть, как подготавливают к работе орудия пыток.

Его растолкал Гнец.

— Корнелий, — прошептал он, — я в ужасе. Я согласен на все. Только спаси меня.

— Что случилось? — сонно спросил Удалов, которому снилось, что он уже вернулся из отпуска и рассказывает о разных планетах своим соседям, а соседи не верят ни единому слову. Кстати, впоследствии оказалось, что сон был пророческим.

— Ты погляди наружу.

Удалов выглянул из дупла, и его глазам предстало жуткое зрелище. Во-первых, на площадке, хорошо замаскированной сетями и листвой деревьев, уже установили виселицу и дыбу, разложили щипцы, зубья, колья и прочие страшные вещи. В котле кипела смола, а палач в красном мундире, замаскированный под пышный розовый куст, помешивал смолу медным черпаком.

— Хорошо, — сказал Удалов, протирая глаза. — Придется помочь. Только чтобы ни слова. Что бы ты ни услышал, соглашайся со мной, не сомневайся в моем дружеском постоянстве.

— Спасибо, друг.

— Не спеши, — ответил Удалов. — Может, еще ничего не выйдет.

Он высунулся из дупла и, нарушая все правила маскировки, закричал:

— Срочно ведите меня на допрос к генералу!

— Тиш-ше! — рассердился палач, даже затрепетав от такого нарушения маскировки. — Ты нас выдашь своим криком. У меня есть приказ подвергнуть вас первой серии пыток, а когда вы уже кое в чем сознаетесь, вернуть на допрос.

— Эй! — закричал тогда Удалов еще громче. — У меня сведения государственной важности!

Тут же несколько кустов и пней по соседству поднялись и оказались младшими офицерами. Несмотря на ворчание и угрозы палача, лишенного любимой работы, младшие офицеры отвели пленников в штаб. Генералы сидели за столом, обменивались военными воспоминаниями и распивали едко пахнущий местный алкогольный напиток.

— Уже? — удивился генерал-фельдмаршал. — Что-то я не замечаю следов пыток.

— Мы не успели начать, — ответили младшие офицеры. — Они уже сломались.

— Великолепно. Отличная работа! — Генерал-фельдмаршал пришел в благодушное настроение. — Хотите присоединиться? — спросил он пленников, указывая на стол с напитками.

Удалов наотрез отказался. Гнец-18 последовал его примеру.

— Я, — сказал Корнелий, — готов обсудить с вами условия, но только чтобы этого, — он указал на Гнеца-18, — здесь не было.

— Ага, раскол! — обрадовался генерал-фельдмаршал. Он просто ликовал. — Все правильно. Может, твоего напарника вообще ликвидировать?

Удалов долго раздумывал. Гнец дрожал и в ужасе глядел на него.

— Корнелий! — взмолился он наконец. — Я всегда был тебе другом.

— Когда дело идет о поставках оружия, — ответил хладнокровно Удалов, — о дружбе и прочих абстрактных чувствах приходится забыть.

— Молодец. Люблю прямоту! — воскликнул генерал-фельдмаршал. — Уведите второго и надежно изолируйте его.

— Не верьте Корнелию! — кричал Гнец-18, когда его вытаскивали из комнаты дюжие лейтенанты. — Он предал меня, значит, предаст и вас! Мы никогда не отдадим вам наших замороженных соотечественников!

— Отдадут, — заметил Удалов цинично, как только крики Гнеца стихли за дверью. — Ну, сами судите, кому нужны два миллиарда древних соотечественников? Так что я вам их с удовольствием уступлю. Только, конечно, не за ту жалкую цену, которую вы предлагаете.

— Что ж, стоит обсудить, — сказал генерал, замаскированный под клумбу незабудок, который раньше молчал и не вмешивался в беседу.

— Во-первых, — продолжал Удалов, присаживаясь за стол рядом с генералитетом, — никаких патронов и никаких винтовок. У нас на Земле есть еще, к сожалению, оружие, перед которым ваши винтовки и патроны — жалкие детские игрушки, даже сравнивать стыдно.

— Какое оружие? — просто взвились генералы.

— Так я вам и раскрыл карты! — усмехнулся Удалов. — Как только сделка состоится, вот и узнаете.

— Ваши условия! — настаивали генералы, сверкая глазами.

И тут оказалось, что условий Удалов придумать не успел. Он сморщил лоб, старался, думал, но озарение не наступало.

Генералы приняли его молчание за преднамеренное. Им казалось, что Удалов хитрит, набивает цену. Они нервно переглядывались.

— Он знает, — шепнул генерал-фельдмаршал генералу-клумбе.

До ушей Удалова долетел этот шепот. Значит, генералам есть что скрывать. Что ж, можно рискнуть.

— Да, я знаю! — сказал он твердо. — И не пытайтесь меня обмануть.

— Но этого же никто не знает! Даже мы чуть было не забыли.

— Не важно, — отрезал Удалов. — Неужели вы думаете, что человек, готовый продать вам два миллиарда ничего не подозревающих живых душ да секретное оружие в придачу, так наивен, что прилетел сюда без предварительной разведки? Уж лучше бы я отправился к вашим врагам.

Генералы послушно закивали. Они поверили Удалову.

— Где это? — спросил Удалов.

— Закопано, — поспешил с ответом генерал-фельдмаршал, — и замаскировано под муравейник.

— Отлично. Везите сюда.

— А где же люди? Где оружие?

— Послушайте, вы мне надоели, — обнаглел Удалов. — Я и так иду с вами на невыгодную сделку. Но я люблю.

«Ну что я люблю?» — лихорадочно думал Удалов.

— Вы любите искусство, — подсказал генерал.

— Не вмешивайтесь, — оборвал его Удалов. — Если бы я не любил искусства, меня бы здесь не было.

— А как вы докажете, что с вашей стороны нет обмана?

— Никак.

— Но мы не привыкли без гарантий.

— Тогда не получите оружия.

— Я придумал выход из положения, — произнес генерал-клумба. — Мы пошлем с вами наблюдателя. Наблюдатель не отстанет от вас ни на шаг. И если кто попробует крутить, пуля в спину — и готово.

Удалову совсем не нужна была пуля в спину. Но другого выхода не оставалось.

— Я отлетаю через час, — сказал он. — Моего слабонервного спутника прошу доставить на корабль в связанном состоянии.

— Будет сделано, — сказали генералы.

— Произведение искусства доставить к самой ракете. И чтобы без подделок.

— Ну как можно?! — испугались генералы. — Вы же тогда не привезете свой товар.

— Угадали, — согласился Удалов и пожалел, что ему не хватает решительности на Земле. Если бы он так же умел находить выход из любого положения, когда работал в стройконторе, быть бы его конторе лучшей в области.

С Удаловым решил лететь генерал-клумба. Удалов дошел до корабля замаскированными тропинками и проследил за погрузкой связанного Гнеца, который сжигал Удалова презрительным взглядом.

Тяжелый сверток неизвестного назначения тащили восемнадцать замаскированных солдат. Генерал-клумба умудрился добраться от штаба до корабля, скрываясь в траве и иногда зарываясь в землю так, что Удалов, шагавший рядом, периодически упускал его из виду.

Остальные генералы вылезли из подземного хода, чтобы попрощаться с Удаловым, и напоследок генерал-фельдмаршал вежливо спросил его:

— Простите, если мой вопрос покажется вам нескромным, но какой у вас чин?

Удалов хотел было сказать правду, что он младший лейтенант запаса, но решил, что этим может испортить впечатление, и потому ответил просто:

— Маршал танковых войск.

— Я так и думал, — ответил фельдмаршал и пожал ему руку как равному.

А остальные генералы отдали Удалову честь.

Удалов помахал им рукой из открытого люка. За спиной Удалова стоял замаскированный под клумбу генерал и прижимал к его лопатке пистолет. Планета казалась тихой, мирной и совершенно безлюдной. Генералы и солдаты растворились в траве и спрятались в стволы деревьев. Удалов проследовал на капитанский мостик и поднял корабль в воздух.

Прошло полчаса. Планета превратилась в зеленый кружочек. Удалов отправился в кубрик и развязал Гнеца-18.

— Я вас презираю, — сказал Гнец, но тут ему стало плохо, и Удалову пришлось бежать за водой, чтобы привести товарища в чувство.

Генерал-клумба стоял в проходе, держа пистолет. Из ушей у него торчали цветочки, на плече вырос мухомор.

— Вы так все время будете стоять? — поинтересовался Удалов, проходя мимо со стаканом воды.

— А что делать? — спросил генерал.

— Первым делом снимите с себя эти ветки и траву. Мне за вами убирать не хочется.

— Вы хотите сказать, что можно размаскироваться? — удивился генерал.

Но Удалов его не слушал. Он отпаивал Гнеца.

— Простите, маршал, — настаивал генерал, войдя за Удаловым в кубрик. — Но как я размаскируюсь, если в любой момент могут появиться враги?

— Не могут. Не догонят.

— Вы серьезно?

— Серьезно. Спрячьте пистолет. Еще выстрелит невзначай. Шелуху с себя снимите на кухне. И помойтесь немного. Жизнь в лесу вас не украшает.

Гнец пришел в себя.

— Корнелий! — сказал он с горечью. — Как ты мог меня предать?

— Послушай, — ответил Удалов, — мне это надоело. То ты говоришь, что согласен на все, только бы тебя не пытали, то вдруг начинаешь на меня кидаться.

— Но не такой ценой, Корнелий, не такой ценой!

— А какой? — удивился Удалов.

— Ты предал моих соотечественников! Два миллиарда человек!

— Я правда выменял их на какое-то произведение искусства, но это была военная хитрость.

— А почему на борту этот тип?

— Чтобы держать пистолет и стрелять при первом моем или твоем подозрительном движении.

Гнец тут же снова потерял сознание.

— Господин маршал! — раздался из кухни голос генерала-клумбы. — А каким полотенцем можно вытираться?

— Ну вот, — проворчал Удалов. — Даже полотенца с собой не взял. Возьмите голубое! — крикнул он генералу. — Это мое. А завтра что-нибудь сообразим. Если нужно белье, то мое вам подойдет. Оно в левом шкафчике.

Удалов не успел снова привести Гнеца в чувство, как вымытый генерал появился в дверях.

— Могу ли быть чем-нибудь полезен? — спросил он.

— Вот так-то лучше, — сказал Удалов, оглядывая генерала.

Перед ним стоял мужчина средних лет, мирного вида, в удаловской ковбойке и черных трусах.

— Сейчас будешь приводить в чувство Гнеца-18. Учти, что он мой друг, а никакой не пленник. Я сам тоже не маршал, а зовут меня Корнелий Иванович. Никаких людей мы продавать вашим милитаристам не намерены. У нас на Земле это не принято. Войны больше не будет. Маскировки тоже. Пистолет можешь выбросить в мусоропровод. А пока я тебя включаю в число членов экипажа в качестве юнги.

— Спасибо, — произнес генерал, и на глаза у него навернулись слезы. — Я и не смел на это надеяться: мир и дружба.

— Мир и дружба, — согласился Удалов, а Гнец, который уже пришел в себя, все слышал и осознал, добавил:

— Ты, Корнелий, настоящий друг моей планеты.

Потом они втроем пошли на капитанский мостик искать новую свободную планету. На полпути Корнелий остановился и хлопнул себя по лбу:

— Забыл! А что же мы от твоих генералов получили?

— Не беспокойтесь, Корнелий Иванович, — сказал бывший генерал, которого Удалов условно решил звать Артуром. — Это генералам совершенно не нужно. Когда на нашей планете еще не было всеобщей перманентной войны, там жил один великий скульптор. И он изваял из изумруда статую женщины. Все знают, какая она прекрасная и ценная, но последние пятьдесят лет она была замаскирована, а недавно мы обсуждали, как бы разбить ее на части и продать какому-нибудь ювелиру.

Тогда они вернулись в багажное отделение и распаковали статую. Она изображала собой женщину изумительной красоты в человеческий рост и с распущенными волосами. Статуя была зеленой и полупрозрачной.

— Нет, — сказал Удалов. — Статуе не место в багажнике. Поставим ее в кают-компании и будем ею любоваться в трудные минуты. А потом сдадим в музей или в детский сад, потому что детям тоже надо приобщаться к прекрасному.

Пятая планета

Пятую планету отыскали лишь на четвертый день. Правда, планеты на пути встречались, но некоторые были негодны для жизни, а другие населены. За эти дни Артур стал всеобщим любимцем, потому что отличался добрым характером и изумительно готовил.

— Я, Корнелий Иванович, — произнес он, — всю жизнь хотел стать поваром. Но повара нам не нужны, а нужны только кашевары. Я не люблю обижать других людей, но с детства меня учили быть жестоким. Вот я и терпел. Но больше в этом нет необходимости.

На планету сначала садиться не хотели, потому что с воздуха увидели постройки. Но так как устали лететь без посадки, опустились.

Неподалеку был маленький городок, окруженный садами и полями. На лугу паслось стадо коров. Но никто не вышел встретить путешественников, никто не работал в поле и не пас стадо.

Они прошли к городу по дорожке между полями. В полях выросли сорняки, и васильков было больше, чем ржи. Коровы мычали, завидя людей, будто их неделю не доили. На улицах городка было много мусора, краска облупилась с вывесок, и машины, брошенные у тротуара, были покрыты пылью.

На улицах не было ни единого человека.

— Новая загадка, — сказал Удалов. — Я уже устал от загадок.

Он обернулся к Гнецу-18:

— Ты взял с собой Искатель Разума?

— Взял.

— Тогда давай отыщи, где они скрываются.

Гнец включил Искатель, но он молчал.

В какую сторону ни направляли они антенну, огонек в нем не зажигался. Разума в окрестности тысячи километров не наблюдалось.

— Но это совершенно невероятно, — сказал Артур, выходя из пустого магазина. — Они где-то неподалеку.

— А почему ты так думаешь? — спросил Удалов бывшего генерала.

— Да потому, что в магазине есть свежее мясо и огурцы. Его хозяин был здесь по крайней мере сегодня утром.

Они обыскали весь город, заглянули в подвалы и на чердаки, но не нашли ни одного человека.

Уже стемнело, когда они решили вернуться к кораблю и облететь всю планету. Может, таинственные силы перевезли людей на другое полушарие? Гнец все время включал свой Искатель Разума, и Удалов подумал, что его спутник не имел бы ничего против, если бы жители исчезли бесследно. Планета вполне годилась для переселения.

Только путешественники направились к выходу из города, как внезапно раздался шум и на улицах, в домах — всюду появились люди. Каждый из них тут же прятал в карман какой-то прибор и начинал заниматься своими делами. Люди бурно обменивались впечатлениями.

— Это неповторимо! — слышались голоса.

— Другой такой нету.

— Только бы дожить до завтра!

Удалов подошел к одному из возникших жителей города, почтенному старику в очках, и схватил его за пуговицу.

— Вы где были? — спросил он строго.

— Чудак, — ответил старик, не пытаясь сопротивляться. — А вы где были, позвольте вас спросить?

— Я? — удивился Удалов. — Последние два часа я хожу по вашему городу и удивляюсь, куда все запропастились.

— Последние два часа? — Старик был потрясен. — И вы хотите сказать.

Он обратился к прохожим.

— Люди! — кричал он. — Сограждане! Вы знаете, что эти люди делали последние два часа?

Вокруг собралась толпа.

— Они были здесь, в городе, и искали нас.

— Не может быть! — раздались голоса вокруг.

— Они, наверно, с неба свалились!

Удалов остановил крики, подняв руку.

— Да, — подтвердил он, — мы свалились с неба. Вернее, прилетели с другой планеты. И мы ровным счетом ничего не понимаем. Я должен указать, что вы невежливо обращаетесь с гостями, и, вместо того чтобы объяснить, куда пропало население всей планеты, вы над нами смеетесь.

— Никто над вами не смеется, — сказал из толпы толстый мальчик. — Мы вас жалеем.

— Мы выражаем вам искреннее соболезнование.

— Но почему?

— Потому что вас с нами не было.

— А где вы были?

— Придется объяснить, — сказал старик.

— Объясните им, бургомистр, — поддержали старика в толпе.

— Нас не было. Никого не было. Ни в этом городе, ни в соседнем. Ни на дальнем континенте. Нигде. Мы были в прошлом году.

— Да, — раздались голоса, — мы все были в прошлом году.

— Вы умеете путешествовать во времени? — спросил Гнец-18.

— Да, умеем. Но не в этом дело. Мы смотрели дальнозор.

— Зачем? — Удалов представил себе нечто вроде супербинокля.

— Потому что ровно год назад на нашей планете, в Центральном зале концертов, выступала певица Кавалия Чух.

— Чух! — повторили все слушатели с глубоким волнением.

— Они не знают Кавалию Чух, — заметил толстый мальчик. — Они не дрожат при ее имени.

— Несчастные! — воскликнул старик. — Вы никогда не слышали, как поет Кавалия Чух?

— Нет, — сказал Удалов.

— Тогда вы самые несчастные и самые счастливые люди на свете. Вы завтра вместе с нами пойдете на ее концерт.

— Так она каждый день выступает? — не понял их Удалов.

— Как вы не понимаете! Она выступала один раз, год назад. После этого улетела дальше, но впечатление, произведенное ее чарующим искусством, было таково, что мы не можем его позабыть. К счастью, у нас есть возможность путешествовать во времени. И вот уже год мы каждый вечер возвращаемся в тот день, когда она пела, и вновь слушаем ее выступление. А самые избранные счастливцы каждый вечер приходят в Центральный концертный зал и внимают ей наяву.

— Теперь понятно, — сказал Удалов. — Отравление искусством.

— Значит, у вас планета не свободная? — спросил Гнец-18.

— Она свободна каждый день с семи до десяти, — ответил старик. — В это время вы не найдете ни одного человека. В прошлое отправляются даже больницы и родильные дома.

На корабле, когда они вернулись, вышел спор. Гнец-18 хотел немедленно улетать дальше, потому что больше на этой планете делать было нечего. Но Удалов воспротивился:

— В конце концов, я в отпуске. И ни одного развлечения. На Земле бы я хоть раза два сходил в кино. Вместо этого я должен бороться с черными полковниками, бегать из тюрьмы и глядеть на орудия пыток. Где справедливость?

— Но мои соотечественники ждут!

— Подождут лишний день.

И тут Удалова неожиданно поддержал Артур:

— Я бы тоже хотел слетать на год назад и послушать Кавалию Чух. Все последние годы я провел в лесу, замаскированный под клумбу. Мне очень хочется приобщиться к искусству.

Гнец понял, что он остался в меньшинстве, и сдался. Сел читать справочник по холодильникам, чтобы не терять квалификации.

На следующий день к вечеру Удалов и Артур переоделись, причесались и отправились в дом к бургомистру. Тот уже ждал их. Он вручил им по карманной машинке времени и пригласил садиться в приготовленные кресла. По улицам спешили люди, чтобы наскоро закончить свои дела и успеть к дальнозору, который оказался просто-напросто цветным телевизором.

— В вашем увлечении пением есть и отрицательные стороны, — заметил Удалов бургомистру. — Я, как работник городского хозяйства, должен заметить, что санитарное состояние города оставляет желать лучшего. Любовь к искусству сама по себе благородна. Мы, например, возим с собой на корабле изумрудную статую в человеческий рост. Но если потерять чувство меры, то.

— Тише, — остановил его бургомистр. — Пора.

Они нажали кнопки на машинках времени и перенеслись на год назад, в значительно более прибранный и чистый город. И тут Удалов удивился так, как давно не удивлялся. В комнате возникли сидящие на стульях еще один бургомистр и еще одна жена бургомистра. Бургомистр поздоровался со своим двойником и поцеловал руку своей второй жене. А второй бургомистр поцеловал жену первого.

— С ума сойти, — прошептал Артур. — Я военный человек и ко всему привык, но не к этому.

— Не обращайте внимания, — сказал первый бургомистр. — Я тоже привык не сразу. Но потом привык. Это тот же я.

Второй бургомистр согласно кивнул:

— Ведь год назад я уже сидел в этой комнате и смотрел дальнозор. Вот я и сижу. А через год я снова уселся у дальнозора. Так что я дважды сижу. Неужели не понятно?

— Ага, — сказал Удалов и не стал больше спорить.

Так они и сидели. Артур, Удалов, два бургомистра и две жены бургомистра. Тут зажегся большой телевизионный экран, и еще минут через пять Удалов совершенно забыл о странностях этого вечера.

Кавалия Чух не отличалась особой красотой или статностью. Это была скромная женщина из системы Альдебарана. Но она оказалась великой певицей и великой актрисой. Ее искусство так захватывало, увлекало и вдохновляло, что когда в перерыве Удалов смог перевести дух, он искренне пожалел, что Кавалию не слышат его соседи из Великого Гусляра и упрямый рациональный Гнец-18, который остался на корабле читать справочник по холодильным установкам, потому что на его планете искусство считают недопустимой роскошью, когда у тебя такая гнетущая ответственность перед предками.

К концу концерта Удалов вместе со всеми присутствующими бил в ладоши и кричал «бис!». Ему казалось, что он несется по могучим волнам музыки. А когда концерт кончился, зажгли свет и они попрощались с тем из бургомистров, который остался в прошлом году, все увидели, что в глазах у Артура стоят слезы.

У дома бургомистра уже собралась толпа. Все хотели узнать, понравился ли гостям концерт. Удалов вышел к народу первым. Он поднял над головой сомкнутые руки и сказал:

— Спасибо, товарищи, вы доставили мне неизгладимое удовольствие.

— И только?! — возмутились жители города. — Вы не останетесь с нами, чтобы каждый день уходить в прошлое и вновь переживать сладкие мгновения?

— Я бы рад, — ответил Удалов. — Но у меня дела. Я должен найти свободную планету. Два миллиарда человек ждут от меня помощи. Кроме того, у меня скоро кончается отпуск.

— А я останусь! — крикнул Артур. — Я был генералом на жестокой планете и был замаскирован под цветочную клумбу. Но теперь я понял, что смысл жизни заключается в ином. Я остаюсь.

Все закричали «браво» и захлопали в ладоши. Один Удалов оставался спокойным. Он не одобрял чрезмерного увлечения Кавалией Чух. Да, она была изумительной певицей, но ведь жизнь продолжается! Он не стал спорить, а сказал Артуру:

— Хорошо, оставайся. Только проводи меня до корабля. Надо будет обсудить кое-что на прощание.

Артур с готовностью согласился. Он чувствовал себя обязанным Удалову. Они быстро дошли до корабля. Удалов молчал, а Артур объяснялся междометиями.

— Она. — говорил он. — Ах. Вот так. Да-а-а!

Гнец-18 все еще читал и подчеркивал ногтем важные места в справочнике.

— Ну как? — спросил он. — Можно лететь?

— Я остаюсь, — сказал Артур. — Это было невыразимо.

Гнец посмотрел на Артура с удивлением.

Удалов развернулся и изо всех сил ударил Артура в челюсть. Артур свалился как подкошенный.

— Закрывай люк! — крикнул Удалов Гнецу. — Немедленно стартуем!

Гнец подчинился, но крикнул Удалову, который поспешил на капитанский мостик:

— Это очень нецивилизованно с твоей стороны. В культурной Галактике так не поступают.

— Он меня еще благодарить будет, — ответил Удалов и дал старт.

Потом привязал Артура к креслу, чтобы не особенно буйствовал, когда очнется. Поступил с ним так же, как древние мореплаватели с Одиссеем, чтобы тот не нырнул в море, наслушавшись сирен.

— Люди, которые только слушают музыку и ничего больше не делают, — сказал он назидательно Гнецу-18, — постепенно деградируют. Меня вообще беспокоит судьба этой планеты. А Артуру надо еще учиться, чтобы стать полноправным членом Галактики.

Кроме того, у Удалова были свои планы в отношении Артура.

Шестая планета, и последняя

Когда Артур пришел в себя, он был ужасен. Он часа два буйствовал в кресле. В конце концов Удалову удалось убедить его, что, если решение Артура слушать каждый вечер один и тот же концерт будет неизменным, на обратном пути Удалов его отпустит. И Артур несколько успокоился, хотя был мрачен и говорил о насилии над личностью, что, впрочем, свидетельствовало о прогрессе в его образовании.

Опять потянулись длинные дни в космосе. Опять были планеты метановые, планеты безвоздушные, планеты обледенелые и планеты раскаленные, планеты, населенные высокими цивилизациями и цивилизациями молодыми.

И вот, когда до конца отпуска Удалова оставалось всего шесть дней и он уже боялся, что придется вернуться домой, так и не выполнив задуманного, они увидели еще одну планету.

Светлые облака плыли над ней, закрывая легкими тенями озера, реки и сосновые леса. Ни единого города, ни единой деревни. Необитаемый остров!

— Теперь, пожалуй, все в порядке, — произнес Удалов, выходя из корабля и садясь на траву. — Записывай координаты и начинай работу.

— Ой, не доверяю я твоей интуиции, — сказал Гнец-18. — Сколько уже планет мы облетели, и ни одной свободной.

Он достал из кармана Искатель Разума и осторожно включил его.

Искатель защелкал, и лампочка в нем зажглась.

— Я же говорил. Полетели дальше.

— И все-таки интуиция подсказывает мне, что еще не все потеряно, — настаивал Удалов.

— Смотрите! — Артур показал вверх. — Кто-то летит. Давайте собью.

— Ты свои шутки брось, — строго сказал Удалов. — Тоже мне, поклонник чистого искусства. Сразу сбивать.

Громадная белая птица опустилась рядом с путешественниками и сказала:

— Добро пожаловать в наши края.

— Здравствуйте, — ответил Удалов. — Вы здесь хозяева?

— Да. Мы хозяева в небе.

— А мы думали, что это свободная планета, — объяснил Удалов. — Вот товарищ ищет место, где бы разместить своих соотечественников. Если бы знали, не стали вас тревожить.

— Ничего страшного, — успокоила птица. — Мы не возражаем.

— Против чего не возражаете? — спросил Гнец-18.

— Против ваших соотечественников. На что нам земля, раз наша стихия — небо? Если ваши соотечественники обещают не поганить воздух своими заводами и не запускать слишком громких самолетов, мы согласны.

— Конечно обещаем! — обрадовался Гнец. — За нас вся Галактика может поручиться. Больше того, у нас очень хорошо развиты медицина и холодильная промышленность. Если вы питаетесь, например, рыбой, то мы можем ее для вас сохранять. И если вам нужно медицинское обслуживание, омолаживание, исправление физических недостатков, всегда рады помочь.

— Нам, по-моему, повезло, — сказала птица и полетела собирать своих товарок, чтобы сообщить им приятную новость.

На следующее утро было заключено официальное и торжественное соглашение между птицами, хозяевами неба, и будущими жителями земли. Удалов вздохнул свободно. Главное дело было сделано.

— Ты прямо домой? — спросил его Гнец, когда они, попрощавшись с птицами, покидали атмосферу планеты.

— Нет. У меня еще несколько дней осталось. Хочу кое-какие дела утрясти.

— Только смотри: главный закон Галактики — невмешательство!

— Что-то ты, Гнец, слишком проницательным стал, — заметил Удалов.

— И еще, — добавил Гнец-18, — я думаю, что лучше потеряю два-три дня, но составлю тебе компанию. В конце концов, наша планета тебе, Корнелий, многим обязана. Я лично тоже. Куда направляемся?

— Сначала завезите меня на планету, где в прошлом году пела Кавалия Чух, — напомнил Артур.

— Успеется. — Удалов обернулся к Гнецу, обнял его и сказал: — Спасибо, друг. Я знал, что ты не покинешь меня. Я постараюсь не особенно вмешиваться, но ты знаешь, как трудно удержаться. И если я не попытаюсь кое-что сделать, меня всю жизнь будет мучить совесть.

— Ладно, располагай мной и кораблем, как считаешь нужным, — сказал Гнец.

— Тогда я должен первым делом вернуться на планету к генералам.

— Ты с ума сошел! — закричал в ужасе Гнец. — Я не имею права рисковать нашими жизнями. Как мои соотечественники узнают, что наша проблема решена, если мы погибнем?

— Тебе и не надо спускаться. Мы с Артуром все берем на себя.

— Ни за что, — сказал Артур. — Я ведь дезертир. Меня повесят, а я не хочу, потому что у меня есть цель в жизни.

— Постыдись! — сказал Корнелий Удалов. — Слушать музыку — это удовольствие, может, даже наслаждение, но настоящий мужчина не может избрать наслаждение целью жизни. Помогать другим — вот в чем цель жизни. Гнец помогает другим, я помогаю другим. А ты никому не хочешь помогать. Неужели тебе не горько, что все население твоей планеты сидит замаскировавшись и воюет друг с дружкой?

— Мне горько, — сознался Артур.

— И ты устраняешься?

— Нет, я не устраняюсь. Но ведь это бесполезно.

— А если я говорю, что не бесполезно?

— Тогда я с вами, Корнелий Иванович.

И корабль взял курс на планету замаскированных генералов.

Снова четвертая планета

— Скажи, Артур, — спросил Корнелий, — а много среди вас таких, как ты?

— Каких?

— Которым надоело воевать и маскироваться.

— Таких большинство, — сказал Артур.

— Так я и думал. И они не смеют в этом признаться.

— Даже самим себе.

— А у ваших противников?

— То же самое.

— Замечательно. Этот ответ я и надеялся услышать. Ты хорошо разбираешься в маскировке?

— Отлично. Я лучший специалист по маскировке.

Тогда Удалов обратился к Гнецу.

— Сколько, — спросил он, — может взять людей на борт наш корабль?

— Если лететь недалеко, то человек тридцать.

И тогда Удалов поделился с друзьями своим планом. Перед тем как подлететь к воюющей планете, они изготовили несколько снотворных бомб. Потом Артур показал, как найти главные штабы обеих армий.

Ночью корабль низко опустился над тщательно замаскированным штабом, в котором Удалову пришлось провести несколько неприятных часов, и бросил бомбу прямо в спальню генерал-фельдмаршала. Операция прошла совершенно бесшумно, потому что на той планете не было самолетов и ночью никто не ждал опасности с неба.

Потом корабль опустился на поляне у штаба, второй бомбой Удалов привел в безопасное состояние стражу. Спящих генералов и солдат, общим числом в двадцать человек, погрузили на корабль, в багажное отделение.

Перед рассветом то же самое сделали и со штабом враждебных войск. Всего на борту накопилось около сорока сладко спящих военных. Перегруженный корабль снова поднялся в космос и взял курс к планете, где остатки населения бедовали в подземельях.

Артур с Удаловым тщательно следили, чтобы пленники не проснулись раньше времени и в багажном отделении стоял туман от снотворного газа.

Когда корабль опустился на холмистой, поросшей полынью равнине у входа в подземный город, пленников поштучно перетащили к входу в туннель и опрыскали нашатырным спиртом.

Удивлению солдат и генералов не было конца. Представьте себе: вы заснули в надежном и хорошо замаскированном штабе, а очнулись среди голой равнины, обезоруженные, по соседству со злейшими врагами. Некоторые генералы и солдаты попытались зарыться в землю, другие старались превратиться в полынь, но это им не удалось. Удалов и Артур, на всякий случай вооруженные бластерами, приказали им встать.

— Предатель! — воскликнул генерал-фельдмаршал, узнав Удалова.

— Дезертир! — крикнул генерал-поручик, с трудом угадав в загорелом мужчине в ковбойке генерала-клумбу, шефа камуфляжного управления.

— Спокойно, ни с места! — сказал им Артур. — С вами будет говорить сам Корнелий Иванович.

— Маршал танковых войск, — подсказал генерал-фельдмаршал, потому что генералу всегда приятнее, если его побеждает достойный соперник.

— Так вот, господа генералы и товарищи солдаты, — начал Удалов. — Мы привезли вас сюда не случайно. Мы хотим показать вам ваше собственное неприглядное будущее. Здесь, на этой планете, долгие годы бушевала война.

— Не может быть, — прервал его генерал-фельдмаршал. — Здесь негде маскироваться.

— Раньше было где. Вот они и воевали. Довоевались до того, что ни одного живого места на планете не осталось. И пришлось им, бедным, спрятаться под землю, в бомбоубежище. Прошло уже много лет, и они живут там, потому что люди со временем забыли, что есть другой мир, кроме подземного. Они влачат жалкое существование, словно кроты и черви. Им страшно вылезти на белый свет. Вот эта дыра — единственное место, через которое можно проникнуть внутрь. Еще через несколько лет они все вымрут. Такая же судьба ждет и вас. Я ясно выразился?

Генералы и солдаты были поражены, но не поверили.

— Тогда вот что, — сказал Удалов. — Желающие могут пойти внутрь вместе с Артуром и Гнецом-18. Идите осторожненько, чтобы вас не поймали. А мы, остальные, подождем здесь.

Так и решили. Пока часть визитеров пробиралась под охраной Артура по темным коридорам, остальные беседовали с Удаловым о жизни на других планетах и обсуждали актуальные проблемы. Удалов был доволен тем, что среди его слушателей в основном были солдаты, которые рады были не маскироваться и посидеть спокойно на солнышке.

В общем, к тому времени, когда вернулись экскурсанты, Удалов полностью разагитировал солдат, как балтийские моряки разагитировали казаков во время революции. Солдаты тепло братались и уже обсуждали мирные планы.

Экскурсанты вернулись из подземелья мрачные и потрясенные виденным.

— Это невероятно, — проговорил генерал-поручик, который обозвал Артура дезертиром. — С этим надо покончить. Нам стыдно за наших братьев по разуму.

— Долой маскировку! Да здравствует мир! — выкрикнул один из солдат, остававшихся с Удаловым.

— В ваших словах что-то есть, — ответил солдату генерал-поручик, который еще вчера с ним и разговаривать бы не стал.

Артур приблизился к Удалову и встревоженно прошептал ему на ухо, что генерал-фельдмаршала они потеряли. Он скрылся в темноте и убежал к начальству подземного города.

— Плохо дело, — заметил Удалов, не теряя самообладания.

Генералы последовали примеру солдат и сбрасывали с себя маскировочные халаты. Тут и остальные заметили отсутствие генерал-фельдмаршала.

— Он заблудился? — спросил генерал-поручик.

— Нет, — ответил честно Удалов. — Я полагаю, что он сбежал. Для него, кроме войны, других дел не существует. Вот он и хочет объединиться с подземными милитаристами.

— Этого допускать нельзя, — сказал один из солдат.

— Погодите, не в этом дело, — остановил его Удалов. — Многих из вас я, пожалуй, убедил. Но нельзя думать только о себе. Если мы не поможем подземным жителям, они вымрут. Уговорить их выйти наружу подобру-поздорову мы не сможем. Они боятся дневного света и отвыкли от свежего воздуха, но оставлять их внутри тоже нельзя.

— Надо заставить их выйти наружу. Силой, — решил генерал-поручик.

— Но нас ведь горстка, а внутри есть полиция.

Наступило молчание.

— Кстати, — заметил Артур, — генерал-фельдмаршал их наверняка уже предупредил, и они теперь организуют оборону.

— Мне нужны добровольцы, — сказал Удалов.

Десять солдат и пять генералов сделали шаг вперед.

— Остальные остаются здесь и принимают беженцев.

— Но что вы хотите сделать? — спросил генерал-поручик.

— Мы проникнем на самый нижний уровень и взорвем там баллончики с очень вонючим, отвратительным слезоточивым газом, я случайно обнаружил эти баллончики в корабле. Они предназначены для того, чтобы отгонять хищных зверей. Газ распространится по подземелью, и его жители будут вынуждены отступать до тех пор, пока не выйдут наружу. Мы же пойдем сзади и, если какие-нибудь старики или больные не смогут идти сами, будем им помогать.

Удалов раскрыл чемоданчик и вынул из него подготовленные баллончики, противогазы для десантников и большой пакет с бутербродами.

Все поели бутербродов, потому что операция предстояла длительная, а генерал-поручик произнес так, чтобы все слышали:

— Корнелий Иванович — настоящий стратег.

Удалов покраснел, но ничего не ответил.

Операция прошла, как было запланировано. Восемь часов добровольцам пришлось продвигаться по туннелям и коридорам, идя за волной газа, поднимаясь с уровня на уровень и подгоняя перед собой отстающих. Полиция была дезорганизована и не могла оказать сопротивления. На пятый час, прикрывая глаза от мягкого предвечернего света и обалдевая от свежего воздуха, показались первые жители подземелья. Солдаты встречали прибывших и успокаивали их.

Удалов выбрался из подземелья последним. Он гнал перед собой генерал-фельдмаршала и Начальника № 1. Они сдаваться не хотели, сопротивлялись, и пришлось их на ночь связать.

А утром, на первом собрании жителей двух планет, стало ясно, что пути назад нет, что война на одной планете и подземный плен на другой заботами неугомонного человека с Земли закончились. Лишь фельдмаршал и Начальник № 1 сказали, что жить в новых условиях не могут. На что их подданные заявили, что жить с ними не хотят.

— Ладно, — сказал тогда Удалов. — Я знаю, чем им заняться. Мы их будем перевоспитывать трудом.

— Расскажите, Корнелий Иванович! — попросили его.

— Есть тут одна планета, — сказал Удалов. — Я все мучился, что с ней делать. Люди на ней вели себя неразумно и полностью ее испакостили. Там предстоит большая работа, пока удастся ее очистить и как-то приспособить для нормального житья. Я на обратном пути намерен заглянуть в космический трест по очистным сооружениям. Они, конечно, дадут технику и подкинут кое-какие кадры. Но с людьми у нас всегда трудности. Все хотят быть или космонавтами, или врачами, или певцами. Я думаю, что для перевоспитания генералу и Начальнику стоит потрудиться в ассенизационном обозе галактического значения. И специальность полезную заодно приобретут.

И все одобрили предложение Удалова, лишь будущие ассенизаторы воздержались высказать свое мнение.

В эту последнюю ночь перед возвращением домой Удалов не спал. Было много дел. Плакали детишки, стонали старики и старухи, непривычные к свежему воздуху. Где-то перед рассветом, когда солдаты и генералы уже собирали вещи, чтобы грузиться на корабль и спешить домой, устанавливать там мир и убирать маскировочные сетки, Удалов случайно столкнулся с Артуром.

— Ну как? — спросил он. — Тебя закинуть поближе к телевизору? Небось ждешь не дождешься сладкого момента.

— Куда? — не сразу понял Артур. — Нет, мне домой пора. Работать надо.

— Хорошо, — согласился тогда Удалов. — Обещаю тебе взамен, что если встречу певицу Чух, приглашу ее на твою планету дать концерт.

— Спасибо, Корнелий Иванович! — сказал с чувством Артур.

— Да, еще одна вещь, — вспомнил Удалов. — Там, на корабле, ценная статуя. Вернуть бы ее надо.

— Ни в коем случае! — возмутился Артур. — Это наш скромный дар чудесному человеку и великолепному организатору от населения всей планеты. Не отказывайтесь, Корнелий Иванович.

Корнелий искренне пожалел, что нет рядом товарищей из горсовета, часто журивших Удалова за недостаток организаторских способностей. «А что, — подумал он, — может, просто масштабы на Земле для меня мелки? А здесь задачи как раз по плечу». И он внутренне улыбнулся.

Заключение

После того как завезли домой солдат и генералов и попрощались с Артуром, Гнец-18 высадил Удалова на межзвездном космодроме в Силярии. Сделал он это потому, что оттуда через день летел в сторону Солнечной системы пассажирский корабль. Он будет пролетать в каком-нибудь парсеке от Земли, и капитан обещал выделить для Удалова посадочный катер. А Гнец-18 спешил с добрыми вестями домой.

Он долго жал на прощание руку Удалову, обещал прилететь, как только выпадет возможность, расстраивался, что ничего не может подарить на память. Потом вдруг вспомнил.

— Держи, — сказал он, — наверняка тебе пригодится в будущем.

Он протянул Удалову Искатель Разума. Удалов сначала отнекивался, не хотел брать такую ценную вещь, но пришлось согласиться. «Может, и в самом деле пригодится», — подумал он.

Они обнялись. Гнец пригласил Удалова в следующий отпуск побывать у него в гостях и, лукаво улыбнувшись, выразил надежду, что Удалову где-нибудь поставят памятник.

Потом Гнец-18 улетел, и Удалов остался один. До отлета был еще час, так что можно было выпить чашечку кофе и купить на память сувенир для Максимки. Максимка уж, наверно, выздоровел от свинки, а Ксения себе места не находит, волнуется, куда делся Удалов, что за рыбалка длиной в месяц? Ревнует, наверно, а может, в милицию заявила.

Но подарка Удалов купить не успел. Когда он проходил мимо ряда кресел, в которых отдыхали транзитные пассажиры, одно лицо показалось ему знакомым. Где же он его видел? В доме отдыха или на работе? И тут же Удалов понял бессмысленность подобных подозрений. Ну как мог человек из дома отдыха оказаться в другом конце Галактики?

— Вам автограф? — спросила его просто одетая женщина, заметив настойчивый взгляд.

— Вспомнил! — воскликнул Удалов. — Вы Кавалия Чух. Я только на днях видел вас по телевизору.

— Вы не могли меня видеть, — ответила знаменитая певица. — Я уже три месяца не выступаю.

— А что случилось?

— Вы присаживайтесь, — улыбнувшись очаровательной, но усталой улыбкой, сказала Кавалия. — Сами-то вы откуда?

— С Земли.

— К сожалению, там не бывала. Даже не слышала о такой планете. Так вот, у меня творческий кризис. Бросаю петь. Да, я знаю, что знаменита, что мне аплодируют, присылают цветы. Но глубокой, искренней любви к моему искусству я не ощущаю.

— Ясно, — сказал Удалов. — Такое случается с работниками искусства. Это и у нас называется — творческий кризис. Но вы не правы — вас помнят и ценят.

Кавалия Чух печально покачала головой:

— Не утешайте меня, незнакомец. Вы меня не переубедите, потому что ваши слова объясняются добротой вашего сердца, а не действительным положением вещей.

— Еще как переубежу! — возразил Удалов. — Я отлично знаю, как вас излечить от меланхолии. Послушайте, в секторе 5689-бис есть одна планета, мне там пришлось недавно побывать. На этой планете каждый вечер все население, включая стариков и детей, уходит на год в прошлое. И знаете почему? Потому что они не в состоянии жить без вашего искусства…

И Удалов, не жалея времени, подробно изложил Кавалии Чух события, которые имели место на планете, одурманенной ее искусством.

Кавалия Чух слушала затаив дыхание. Она была так растрогана рассказом Корнелия, что прослезилась и только минут через десять смогла взять себя в руки и заявить:

— Я сегодня же, немедленно, откладываю все дела и лечу на ту планету. Вы мне открыли глаза, Корнелий Иванович! Как я могла настолько заблуждаться в людях? В благодарность за такое теплое отношение я готова петь там двое суток подряд.

— Ни в коем случае! — прервал ее Удалов. — Именно этого делать вам не следует. Они же вообще переселятся в прошлое! Поймите же, что планета находится на краю гибели!..

— А что же делать?

— Вы должны поступить иначе. Я предлагаю вам объехать по очереди все их крупнейшие города и спеть на стадионе в каждом из них. И взять с них слово, что они перестанут ездить в прошлое, а будут заниматься своими текущими делами и терпеливо ждать, когда вы приедете к ним собственной персоной.

— Хорошо, вы правы, — тут же согласилась великая певица.

В этот момент объявили посадку на космический лайнер, который должен был отвезти Удалова домой, и он тепло попрощался с певицей, которая тут же побежала к кассе, чтобы взять билет в другую сторону.

— Погодите!

Удалов вырвал листок из записной книжки и написал на нем адрес Артура. Догнав певицу, он передал ей листок с адресом.

— Дорогая Кавалия, если у вас выдастся свободная минутка, слетайте, будьте добры, на эту планету. Там у вас тоже есть верные ценители. Кроме того, планета только что пережила тяжелую и длительную войну, и ее обитатели очень тянутся к настоящему искусству.

Певица поцеловала Корнелия в щеку и на прощание подарила ему свою объемную фотографию с трогательной надписью.

А еще через два дня посадочный катер незаметно приземлился в лесу на окраине Великого Гусляра.

Было раннее дождливое утро. С елей осыпались холодные брызги. Из травы торчали оранжевые шапки подосиновиков.

Вслед за Удаловым на траву спустили изумрудную статую, и катер улетел.

Идти было трудно. Удалов волочил за собой статую по земле и чуть не надорвался. Ему удалось дотащить ее только до городского парка.

Ну что ж, рассудил он, значит, здесь ей и место. Он остановился у детской площадки с качелями, гигантскими шагами и теремком, развернул драгоценную реликвию и взгромоздил ее на пустой постамент, где раньше стояла гипсовая девушка с веслом. Под голубым рассветным освещением статуя мерцала, словно сотканная из теплой тропической ночи.

Всё. Дела сделаны. Отпуск прошел удачно, поучительно и интересно.

— Это я сделал, это я сказал, это я предупредил. — произнес вслух Удалов, вспоминая свои обязательства перед Галактикой.

Теперь оставалось лишь спрятать куда-нибудь подальше фотографию великой певицы Кавалии Чух, чтобы жена Ксения чего не подумала, и предупредить сына Максимку, чтобы не отдавал ребятам во дворе Искатель Разума для всяческих детских конструкторских затей.

Удалов бросил последний взгляд на статую.

Статуя улыбалась загадочной неземной улыбкой.

— Я пошел домой, — сказал Удалов статуе. — До свидания.

Две капли на стакан вина

Профессор Лев Христофорович Минц, который поселился в городе Великий Гусляр, не мог сосредоточиться. Еще утром он приблизился к созданию формулы передачи энергии без проводов, но ему мешали эту формулу завершить. Мешал Коля Гаврилов, который крутил пластинку с вызывающей музыкой. Мешали маляры, которые ремонтировали у Ложкиных, но утомились и, выпив вина, пели песни под самым окном. Мешали соседи, которые сидели за столом под отцветшей сиренью, играли в домино и с размаху ударяли ладонями о шатучий стол.

— Я больше не могу! — воскликнул профессор, спрятав свою лысую гениальную голову между ладоней. В дверь постучали, и вошла Гаврилова, соседка, мать Николая.

— И я больше не могу, Лев Христофорович! — тоже воскликнула она, прикладывая ладонь ко лбу.

— Что случилось? — спросил профессор.

— Вместо сына у меня вырос бездельник! — сказала несчастная женщина. — Я в его годы минуту по дому впустую не сидела. Чуть мне кто из родителей подскажет какое дело, сразу бегу справить. Да что там, и просить не надо было: корову из стада привести, подоить, за свинками прибрать, во дворе подмести — все могла, все в охотку.

Гаврилова кривила душой — в деревне она бывала только на каникулах, и работой ее там не терзали. Но в беседах с сыном она настолько вжилась в роль трудолюбивого крестьянского подростка, что сама в это поверила.

— Меня в детстве тоже не баловали, — поддержал Гаврилову Минц. — Мой папа был настройщиком роялей, я носил за ним тяжелый чемодан с инструментами и часами на холоде ждал его у чужих подъездов. Приходя из школы, я садился за старый, полученный папой в подарок рояль и играл гаммы. Без всякого напоминания со стороны родителей.

Профессор тоже кривил душой, но столь же невинно, ибо верил в свои слова. У настройщиков не бывает тяжелых чемоданов, и если маленький Левушка увязывался с отцом, тот чемоданчика ему не доверял. Что касается занятий музыкой, Минц их ненавидел и часто подпиливал струны, потому что уже тогда был изобретателем.

— Помогли бы мне, — сказала Гаврилова. — Сил больше нету.

— Ну как я могу? — ответил Минц, не поднимая глаз. — Мои возможности ограниченны.

— Не говорите, — возразила Гаврилова. — Народ вам верит, Лев Христофорыч.

— Спасибо, — ответил Минц и задумался. Столь глубоко, что, когда Гаврилова покинула комнату, он этого не заметил.

Наступила ночь. Во всех окнах дома № 16 погасли огни. Утомились игроки и певцы. Лишь в окне профессора Минца горел свет. Иногда высокая, с выступающим животом тень профессора проплывала по освещенному окну. Порой через форточку на двор вырывались шуршание и треск разрезаемых страниц — профессор листал зарубежные журналы, заглядывая в достижения смежных наук.

От прочих ученых профессора Минца отличает не только феноменальный склад памяти, которая удерживает в себе все, что может пригодиться ученому, но также потрясающая скорость чтения, знакомство с двадцатью четырьмя языками и умение постичь специальные работы в любой области науки, от философии и ядерной физики до переплетного дела. И хоть формально профессор Минц — химик, работающий в области сельского хозяйства, и именно здесь он принес наибольшее количество пользы и вреда, в действительности он энциклопедист.

Утром профессор на двадцать минут сомкнул глаза. Когда он чувствовал, что близок к решению задачи, то закрывал глаза, засыпал быстро и безмятежно, как ребенок, и бодрствующая часть его мозга находила решение.

В 8 часов 40 минут утра профессор Минц проснулся и пошел чистить зубы. Решение было готово. Оставалось занести его на бумагу, воплотить в химическое соединение и подготовить краткое сообщение для коллег.

В 10 часов 30 минут заглянула Гаврилова, и Минц встретил несчастную женщину доброй улыбкой победителя.

— Садитесь. Мне кажется, что мы с вами у цели.

— Спасибо, — растроганно сказала Гаврилова. — А то я его сегодня еле разбудила. В техникум на занятия идти не желает. А у них сейчас практика, мастер жутко требовательный. Чуть что — останешься без специальности.

Минц включил маленькую центрифугу, наполнившую комнату приятным деловитым гудением.

— Действовать наш с вами препарат будет по принципу противодействия, — объяснил Минц.

— Значит, капли? — спросила с недоверием Гаврилова.

— Лекарство. Без вкуса и запаха.

— Мой Коля никакого лекарства не принимает.

— А вы ему в чай накапайте.

— А в борщ можно? Борщ у меня сегодня.

— В борщ можно, — сказал Минц. — Итак, наше средство действует по принципу противодействия. Если я его приму, то ничего не произойдет. Как я работал, так и буду работать. Ибо я трудолюбив.

— Может, тогда и с Колей не произойдет?

— Не перебивайте меня. Со мной ничего не произойдет, потому что в моем организме нет никакого противодействия труду. С каплями или без капель, я все равно работаю. Но чем противодействие больше, тем сильнее действие нашего с вами средства. Натолкнувшись на сопротивление, лекарство перерождает каждую клетку, которая до того пребывала в состоянии безделья и неги. Понимаете?

— Сложно у вас это получается, Лев Христофорыч. Но мне главное, чтобы мой Коленька поменьше баклуши бил.

— Желаю успехов, — произнес Лев Христофорович и передал Гавриловой склянку со средством.

А сам с чувством выполненного долга направился к своему рабочему столу и принялся было за восстановление в памяти формулы передачи энергии без проводов, но его отвлек голос Гавриловой, крикнувшей со двора:

— А по сколько капель?

— По десять, — ответил Минц, подходя к окну.

— А если по пять? — спросила Гаврилова.

Профессор махнул рукой. Он понимал, что сердце матери заставляет ее дать сыну минимальную дозу, чтобы мальчик не отравился. В действительности одной капли хватило бы для перевоспитания двух человек. И средство было совершенно безвредным.

Под окном два маляра затянули песню. Песня была скучная и, по случаю раннего времени, негромкая. Маляры проработали уже минут тридцать и теперь намерены были ждать обеда.

Минц на минуту задумался, потом вспомнил, что где-то под столом должна стоять непочатая бутылка пива. Он разворошил бумаги, отыскал бутылку и, раскупорив, разлил пиво в два стакана. Затем, плеснув в стаканы средства от безделья, направился к окну.

— Доброе утро, орлы, — проговорил профессор бодро.

— С приветом, — ответил один из маляров.

— Пить хотите?

— Если воды или чаю — ответим твердое «нет», — сказал маляр. — Вот если бы вина предложил, дядя, мы бы тебе всю комнату побелили. В двадцать минут.

Через двор медленной походкой усталого человека шел Николай Гаврилов, который сбежал с практики и придумывал на ходу, как бы обмануть родную мать и убедить ее, что мастер заболел свинкой. Гаврилов обратил внимание, как солнце, отражаясь от лысины профессора, разлетается по двору зайчиками, и испытал полузабытое детское желание выстрелить в эту лысину из рогатки. Но он отвернулся, чтобы не соблазниться.

— А вы пиво уважаете? — заискивающе спросил профессор Минц.

— Шутишь, — ответил обиженно маляр. — Пива третий день как в магазине нет по случаю жаркой погоды.

— А у меня бутылка осталась, — сообщил Минц. Он поставил полные стаканы на подоконник, а малярам показал темно-зеленую бутылку.

— Погоди, — сказал деловито маляр. — Не двигайся с места, сейчас мы к тебе зайдем и разберемся.

Маляры вели себя деликатно, осмотрели потолок, дали профессору ценные советы насчет побелки и только потом с благодарностью выпили по стакану пива.

— Самогон изготовляешь? — спросил с надеждой один из маляров, разглядывая колбы и банки.

— Нет, — ответил профессор. — Вам не хочется вернуться к ремонту квартиры товарища Ложкина?

Маляры весело засмеялись.

Минц смотрел на них внимательно, желая уловить момент, когда рвение трудиться охватит их с невиданной силой. Но маляры попрощались и ушли обратно во двор, допевать песню.

Было 11 часов 20 минут утра.

Вскоре Гаврилова принесла сыну тарелку борща с двумя каплями средства профессора Минца. Пять капель дать сыну не решилась. Николай смотрел на мать подозрительно. Почему-то она не ругалась и не укоряла сына. Это было странно и даже опасно. Мать могла принять какое-нибудь тревожное решение: написать отцу в Вологду, вызвать дядю или пойти в техникум. Гаврилов ел борщ безо всякого удовольствия. Потом кое-как управился с котлетами, и его потянуло в сон. Николай включил музыку не на полную мощность и задремал на диване, прикрыв глаза учебником математики: он верил, что когда спишь, то из книги в голову может что-нибудь перейти.

Минц не мог работать. В расчетах что-то не ладилось. Маляры лениво спорили со старухой Ложкиной, которая призывала их вернуться на трудовой пост. Потом стали выяснять, кому первому идти за вином. Из окна Гавриловых доносилась музыка. За стол под сиренью сели Кац с Василь Васильичем. Кац был на бюллетене и выздоравливал, а Василь Васильич работал в ночную смену. Они ждали, когда подойдет кто еще из партнеров. Жена Каца кричала из окна:

— Валентин, сколько раз тебе говорила, чтобы починил выключатель? Ты же все равно ничего не делаешь.

— Я заслуженно ничего не делаю, кисочка, — отвечал Валя Кац. — Я на бюллетене по поводу гриппа.

— Вот, — сказал сурово Минц. — Эти будут у меня в числе подопытных.

Он взял хозяйственную сумку и отправился в магазин. Там продавали сухое вино из Венгрии, но брали его слабо, без энтузиазма. Ждали, когда привезут портвейн. Среди ожидавших уже был маляр. Минца он встретил как доброго знакомого и посоветовал ему:

— Ты погоди деньги-то тратить. Сейчас портвейн выбросят. Там у Риммы еще четыре ящика.

— Ничего, — смутился профессор Минц. — Мне для опыта. Мне не пить.

— Для опыта можно и молоко, — сказал осуждающе человек с сизым носом.

Цвет был такой интенсивный, что Минц засмотрелся на нос, а человек произнес с некоторой гордостью:

— Это я загорал. Кожа слезла.

Римма поставила перед Минцем шесть бутылок сухого вина.

— Большой опыт, — оценил маляр. — В гости позовешь?

И тут Минц решился.

— Всем ставлю! — воскликнул он голосом загулявшего купчика. — Все пьют!

В магазине стояли человек пятнадцать. Все, на взгляд Минца, бездельники. Все заслуживали перевоспитания.

— И не думайте, и не мечтайте, чтобы распивать! — возмутилась Римма, ложась большой грудью на прилавок и пронзая взглядом Минца. — Я вам покажу, алкоголики! Я живо милицию вызову.

— Пошли в парк, — предложил человек с сизым носом. — Здесь правды нет.

Они остановились на минуту у автоматов с газированной водой. Минц мог бы поклясться, что ни один из его новых знакомых не приближался к ним ближе чем на три шага, но шесть стаканов, стоявших в автоматах, тут же исчезли.

— Тебе первому, — сказал человек с сизым носом, вырывая зубами пробку. — Ты, старик, человек отзывчивый.

— Нет, что вы, я потом, — ответил Минц, поняв, что совершил ошибку. Как он подольет в вино свое средство? Ведь на него глядят пятнадцать пар глаз.

— Не тяни, не мучь душу, — поторопил маляр, поднося профессору стакан.

— Погодите, — нашелся тут Минц. — У меня одна штучка есть. Для крепости. Капнешь три капли, на десять градусов укрепляется.

Профессор достал из кармана склянку и быстро накапал себе в стакан.

На него смотрели недоверчиво и строго.

— Не знаю я такого, — проговорил маляр.

— А я читал. В одном журнале, — подтвердил человек с сизым носом. — Конденсатор называется.

— Правильно, — ответил Минц и быстро выпил вино.

Вино было прохладное, приятное на вкус. Профессор никогда не пил вина стаканами.

К этому времени остальные пять стаканов тоже были наполнены. Владельцы их смотрели на профессора выжидающе. Профессор тоже не спешил. Молчал.

— Слушай, старик, — сказал маляр. — Что-то ты меня не уважаешь.

— А что? — удивился Минц.

— Конденсатора капни, не жалей. У тебя же целая бутылка.

Рискованный психологический этюд удался.

— Ну, только по две капли, не больше, — смилостивился профессор, чтобы не раздражать собутыльников.

Он капал поочередно в протянутые стаканы, хвалил себя за сообразительность и чуть не стал причиной острой вражды.

— Это что же? — воскликнул вдруг маляр. — Ты ему почему три капли?

— Мне? Три? Да ты глаза протри!

— Спокойно, — втиснулся профессор между спорщиками. — Кому не хватило капли?

Маляр первым пригубил вино. Все смотрели на него.

У профессора замерло сердце.

Маляр опрокинул стакан, и вино с журчанием рухнуло в горло.

Маляр вздохнул и сказал:

— Десяти градусов не будет, а пять-шесть прибавляет. Поверьте моему опыту.

Остальные пришли к такому же выводу.

Из парка шли дружно, весело, обнявшись, пели песни, уговорили профессора еще раз заглянуть к Римме — может, принесли портвейн. У профессора шумело в голове, ему было хорошо, тепло, и он полюбил этих таких разных и непохожих людей, которые еще не знают, какими трудолюбивыми они вскоре станут.

У Риммы был портвейн.

…Профессора проводили до дома и оставили у входа во двор, прислонив к стойке ворот. Первым его увидел Николай Гаврилов. Николай проснулся от странного свербящего чувства. Ему чего-то хотелось. И чувство было таким незнакомым и будоражащим, что он встал у окна и начал рассуждать, чего же ему хочется. Руки сами нашли пыльную тряпку, и Николай начал стирать пыль с подоконника и рамы. В этот момент он увидел профессора и сказал тем, кто играл внизу в домино:

— Смотрите, профессор-то насосался, как комар!

Слова Гаврилова возмутили Василь Васильича, который велел подростку закрыть окно и прекратить хулиганство. Но потом Василь Васильич поглядел все-таки в сторону ворот и был настолько поражен, что открыл рот и замолчал.

А Минц вспомнил, что у него еще много дел и часть дел связана с людьми, которые сидят вокруг стола и стучат по нему костяшками домино. Профессор оторвался от столба и нащупал в одном кармане пузырек со средством, в другом — недопитую бутылку портвейна, которую дали ему на прощание собутыльники. Вошедший во двор Корнелий Удалов подхватил профессора.

— Выпьем — и за работу, — сказал профессор Удалову.

— Стыд какой! — воскликнула Ложкина, закрывая окно.

— Надо помочь человеку, — решил Ложкин. — Это какой-то заговор. Товарищ Минц живет в нашем доме уже три месяца, и он непьющий.

— Вот и прорвало, — сказала старуха Ложкина. — Они иногда по полгода терпят, а потом прорывает. Теперь мы с ним намучаемся.

— Не хочу верить, — сказал Ложкин.

Коля Гаврилов протирал тряпкой окно, но в разговоры внизу не вмешивался. Ему жаль было отрываться от такого увлекательного занятия…

Профессор Минц, тяжело опираясь на Удалова, проследовал к столу. Соседи поднялись ему навстречу.

— Выпьем, — произнес профессор строго. — За успехи труда.

Он широким жестом сеятеля провел перед лицами соседей бутылкой портвейна. Никто к бутылке не потянулся.

— Не время, — ответил Удалов смущенно. — Если вечером, в кругу и так далее, мы будем польщены.

— И все-таки, — настаивал профессор. — Вы должны уважать в моем лице науку. Я могу оскорбиться. И наука оскорбится. И тогда произойдет нечто ужасное, чему нет названия.

Василь Васильич вздрогнул и сказал:

— Только из уважения.

Профессор Минц поставил бутылку на стол, провел непослушными руками по карманам, будто отыскивая пистолет, и, к удивлению присутствующих, достал оттуда граненый стакан.

— Вот, — показал он, — все будет по науке.

Он капал из склянки в стакан, доливал вином и заставлял пить, приговаривая:

— Как лекарство, как настойку, как триоксазин.

И соседи пили, не получая от этого никакого удовольствия и ощущая неловкость. Пили, как касторку.

Коля Гаврилов этого не видел. Он уже мыл пол и потому стоял на четвереньках.

Один из маляров, который беспутничал с Минцем в городском парке и за углом магазина, еще не вернулся, он заблудился и пришел в тот дом, где завершил работу две недели назад, зато другой подумал, что зря он здесь прохлаждается, взял кисть и поспешил наверх, к Ложкиным, предвкушая сладкое чувство приступа к любимой работе.

— Спасибо, — сказал профессор Минц, сел на скамью и глубоко задумался. Он утомился. Ради науки пришлось отступить от некоторых принципов.

Соседи расходились. В воротах показалась Гаврилова с хозяйственной сумкой. Она возвращалась из магазина. Несчастная мать остановилась в воротах и прислушалась. Ее сын Коля не включил проигрыватель. Это было странно. Наверное, он заболел. Не отравила ли она ребенка с помощью профессора Минца?

И тут Гаврилова увидела Минца. Минц сидел за столом, где соседи обычно играли в домино, и, раскачиваясь, мычал какую-то песню. Над ним склонился Корнелий Удалов. В отдалении, понурившись, стояли Василь Васильич с Валей Кацем, и вид у них был смущенный.

— Что случилось? — воскликнула Гаврилова и крикнула громче: — Коля! Где ты! Что с тобой, Коля?

Сердце ее почуяло неладное.

Коля не отозвался. В этот момент он как раз отправился на кухню, чтобы вылить из таза грязную воду и набрать чистой. Ему захотелось вымыть пол снова, чтобы добиться первозданной белизны дерева.

Гаврилова, метнув гневный взгляд в сторону Минца, побежала домой.

— Я помогу вам, — сказал Удалов, поддерживая Минца. — Я вас провожу.

— Спасибо, друг, — ответил профессор Минц. Они шли через двор в обнимку, профессор навалился на Удалова, старуха Ложкина глядела на них в окно и качала головой с осуждением. То, что один из маляров вновь принялся за работу, удивило ее, но не настолько, чтобы забыть о позоре профессора.

У дверей Минца с Удаловым обогнал второй маляр. Широкими шагами, подобно Петру Первому, он спешил на рабочее место.

— С дороги, — сказал он деловито.

И профессор Минц понял, что эксперимент удался.

Удалов помог профессору прилечь на его узкую девичью кроватку. Профессор тут же смежил веки и заснул. Удалов некоторое время стоял посреди комнаты, вдыхая запах химикалий. Профессор вел себя странно. А Удалов не верил в случайность такого поведения.

Профессор проснулся через три часа. Голова была чистой и готовой к новым испытаниям. Что-то хорошее и большое случилось в его жизни. Да, решена кардинальная проблема современности. Гениальный ум профессора нашел решение загадки, которая не давалась в руки таким людям, как Ньютон, Парацельс и Раздобудько.

За стеной слышалось шуршание и постукивание. Какие-то невнятные звуки доносились со двора. Профессор сел на кровати и сквозь скрип пружин услышал деликатный стук в дверь.

— Войдите, — разрешил профессор.

— Это я, — произнесла Гаврилова шепотом, протискиваясь в дверь.

— Ну и как? — спросил профессор голосом зубного врача, поглаживая лысину и легонько подмигивая несчастной матери.

У Гавриловой были безумные глаза.

— Ой, — сказала Гаврилова и села на край кровати. Она прижала ладони к покрасневшим щекам. — И не знаю.

— Ну так чего же? — Профессор вскочил с кроватки и быстрыми шагами начал мерить комнату. — Появилось ли трудолюбие? Я что-то не слышу музыки.

— Какая там музыка, — вздохнула Гаврилова. — Страшно мне. Два раза сегодня в обмороке лежала. При моей комплекции. Что он с полом сделал? Что он со мной сделал…

Тут добрая женщина зарыдала, и профессор Минц неловко утешал ее, дотрагиваясь до ее пышных волос, и предлагал ей воду в стакане.

— Послушайте, — сказал он наконец, так как рыдания не прекращались. — Предлагаю вместе отправиться на место происшествия. Может, я смогу быть полезен.

— Пойдем, — согласилась женщина сквозь рыдания. — Если бы моя покойная мама.

В коридоре им пришлось задержаться. Маляры, завершив ремонт квартиры Ложкиных, принялись за коридор, что в их задание не входило. Тем более что рабочий день кончился. Маляры уже ободрали со стен старую краску, прокупоросили плоскости. Работали они споро, весело, с прибаутками, не тратя зазря ни минуты. Лишь на мгновение один из них оторвался от работы, чтобы подмигнуть профессору Минцу и кинуть ему вслед:

— Что прохлаждаешься, дядя? Так и жизнь пролетит без пользы и без толку.

Профессор был согласен с малярами. Он улыбнулся им доброй улыбкой. Старуха Ложкина выглядывала в щелку двери, смотрела на маляров загнанно, потянула проходившего мимо профессора за рукав и прошептала ему в ухо:

— Я им ни одной копейки. Пусть не надеются. Они на государственной службе.

— А мы не за деньги, мамаша, — услышал ее шепот маляр. — Сам труд увлекает нас. Это дороже всяких денег.

— И славы, — добавил другой, размешивая краску в ведре.

Во дворе глазам профессора предстало странное зрелище. Василь Васильич с Валей Кацем благоустраивали территорию, подрезали кусты, разравнивали дорожки, подстригали траву. А сосед, имени которого профессор не знал, катил в ворота тачку с песком, чтобы соорудить песочницу для игр маленьким детям.

Соседи трудились так самозабвенно, что не обратили на Минца никакого внимания.

Гаврилова поглядела на них с некоторым страхом, и тут ей пришла в голову интересная мысль.

— Это не вы ли, Лев Христофорыч? — спросила она.

— Я, — скромно ответил профессор.

— Ой, что же это делается! — сказала Гаврилова.

В этот момент во дворе показался Корнелий Удалов, который нес на плече две доски для детского загончика. Он услышал слова Гавриловой, и они укрепили его подозрения. А так как Удалов в принципе никогда не испытывал неприязни к труду, то лекарство профессора подействовало на него умеренно, он смог пересилить страсть к работе, положил доски и последовал за профессором в квартиру Гавриловых.

Квартира встретила профессора невероятной, сказочной чистотой. Пол ее был выскоблен до серебряного блеска и покрыт сверкающей мастикой, подоконники и двери тщательно вымыты. В распахнутую дверь кухни были видны развешанные в ряд выстиранные занавески, вещи Коли Гаврилова и постельное белье, а в промежутках между простынями блистали бока начищенных кастрюль. Самого Николая нигде не было видно. Гаврилова остановилась на пороге, не смея вступить в свой дом.

— Коля, — позвала она слабым голосом. — Коленька.

Коля не отозвался.

Профессор тщательно вытер ноги о выстиранный половик и сделал шаг в комнату. Коля лежал на диване, обложившись учебниками, и быстро конспектировал их содержание.

Профессор склонился над ним и спросил:

— Как вы себя чувствуете, молодой человек?

Коля отмахнулся от голоса, как от мухи, и подвинул к себе новый учебник.

— Коля, — сказал профессор. — Ты так много сделал сегодня. Не пора ли немного отдохнуть?

— Как вы заблуждаетесь, — ответил ему Коля, не отрывая глаз от учебника. — Ведь столько надо совершить. А жизнь дьявольски коротка. У меня задолженность за этот курс, а мне по-человечески, глубоко и серьезно хочется пройти в этом году два курса. Может, три. Так что, умоляю, не отрывайте меня от учебы.

— Мальчик прав, — сказал профессор, оборачиваясь к Гавриловой и Удалову, наблюдавшим эту сцену от двери.

— Но он же переутомится, — сказала Гаврилова. — Он к этому непривычный.

— Мама, не тревожься, — возразил на это Коля Гаврилов. — В мозгу человека используется жалкая часть работоспособных клеток. Ты не представляешь, мама, какие у меня резервы. Кстати, обед на плите, ужин там же. Пожалуйста, не утруждай себя излишним трудом, отдохни, почитай, посмотри телевизор, у тебя же давление.

Добрая женщина Гаврилова вновь зарыдала. Удалов с профессором спустились во двор. При виде соседей Удалову захотелось включиться в трудовой процесс, но он сдержался и обернулся к Минцу.

— Лев Христофорыч, — сказал он проницательно. — Это ведь ваше средство. Вы у нас единственный химик.

— И гениальный, — без улыбки поддержал его профессор, довольный результатами эксперимента.

— И без вреда для здоровья? — спрашивал Удалов.

— Без вреда, — отвечал профессор. — Но с опасностью для образа жизни.

— И скоро в производство? — спросил Удалов, обламывая, чтобы не тратить времени задаром, сухие сучки на дереве.

— Что в производство?

— Средство от лени.

Удалов всегда брал быка за рога и называл вещи своими именами.

— Поймите, мой друг, — сказал профессор, — какие бы лекарства ни изобретала наука для исправления человеческих недостатков, они всегда будут не более как протезами. Мы пока не можем химическим путем изменить натуру человека. Планомерное, последовательное, терпеливое воспитание человека-творца, человека-строителя — вот наша задача.

— Так значит, все вернется на свои места? — Удалов был разочарован.

— Боюсь, что так.

— А если побольше дать? Вот вы нам по капле давали, а ведь можно и по стакану? Что, вредно?

— Нет, средство безвредное. Но мы не имеем права проводить эксперименты, пока препарат не испытают в Москве, пока его не утвердит Министерство здравоохранения, пока мы не запатентуем его для избежания международных конфликтов.

— Ну зачем столько ждать? И при чем здесь международные конфликты? — возмутился Удалов.

— Очень просто. — Лицо профессора приобрело мудрое и чуть печальное выражение. — Представьте себе, что средство попадает в лапы акул империализма, эксплуататоров и неоколонизаторов. Вы подумали о последствиях? Любое самое благородное изобретение может быть обращено во вред человечеству.

— Да, — вздохнул Удалов.

Он представил себе, как владельцы плантаций в некоторых странах Латинской Америки будут выжимать с помощью нового препарата последние соки из батраков и сезонных рабочих, как колонизаторы будут поить препаратом рабов в глубоких алмазных шахтах. Как будут неустанно строчить перьями наемные писаки и болтать в телевизор реакционные комментаторы. А дальше — еще хуже. Неустанно и терпеливо будут рыть подкопы под банки ожесточенные гангстеры. День и ночь будут трудиться фальшивомонетчики. Нет, такое средство надо охранять, а не пропагандировать!

Это Удалов высказал Минцу и тут же отправился пропалывать цветы на клумбе.

Теплый, душистый, приятный вечер опустился на город. Зажглись звезды. Ночные мотыльки бились о стекла уличных фонарей, на реке протяжно и мирно загудел пароходик. Профессор Минц стоял у ворот и смотрел на улицу. По улице двигалась небольшая группа людей, вооруженных метлами и совками. Среди этих людей Минц узнал знакомые по утренним похождениям лица. Люди подметали улицы, по дороге некоторые из них останавливались, влезали на столбы и заменяли перегоревшие фонари. За этой группой тружеников шли толпой обыватели и рассуждали, что все это может значить. То ли это заключенные, которым дали по пятнадцать суток за мелкое хулиганство, ведь среди них были завзятые алкоголики и тунеядцы, то ли эта компания пытается выиграть какой-то спор или даже делает это из озорства. Но, несмотря на насмешки, переродившиеся тунеядцы продолжали шествовать по улице.

Минц был встревожен. Он не смел никому признаться, что не предусмотрел таившейся в эксперименте опасности. Он не знал интенсивности взаимодействия препарата с бездельными клетками человеческого тела, он не знал, когда закончится действие лекарства.

За спиной Погосяна слышалось тяжелое дыхание маляров. Они неутомимо и воодушевленно красили стену дома в веселенький желтый цвет и, словно полярники, стремящиеся к полюсу, поддерживали друг друга примерами из жизни героев.

На скамейке неутешно горевала Гаврилова. Ее сын уже одолел физику и химию за первое полугодие и для разнообразия решил переклеить обои, а потом перебрать паркет у соседки, одинокой женщины. Никто не обращал внимания на горе Гавриловой. Жильцы дома, за редким исключением, превращали ранее пустынную заднюю часть двора в спортивную площадку для молодежи всего квартала. Они уже вкопали столбы для баскетбола и волейбола и теперь сооружали небольшой бассейн для прыжков в воду.

— Что делать? Что делать? — беззвучно шевелились губы профессора. — Нужно противоядие.

Он быстро миновал двор, прижимаясь к стенам, чтобы не встретиться с затравленным взглядом Гавриловой, и поднялся к себе. Брызги желтой краски бабочками залетали в распахнутое окно. Профессор уселся за вычисления.

Он завершил их глубокой ночью. Маляры уже закончили покраску дома и за неимением новой краски скребли забор, чтобы покрыть его мебельным лаком для придания благородного вида. Жильцы дома уже выкопали бассейн, обмазали его цементом и подводили к нему трубы. Лишь Василь Васильич покинул свой пост. И то не по доброй воле. Просто его жена, беспокоясь за здоровье своего пожилого мужа, уговорила товарищей связать Василь Васильича и отнести на кровать для отдыха. Василь Васильич не соглашался засыпать, беспокоился, как без него трудятся товарищи, подбадривал их с постели громкими советами и пожеланиями успехов в труде.

Тунеядцы и пьяницы уже вычистили весь город, добрались до реки, там сортировали бревна по размеру и сорту и складывали их для погрузки на баржи.

Глубокой ночью Минц сделал два открытия. Во-первых, он вывел формулу ослабленного препарата, который не вызывал в человеке ничего, кроме нормального трудолюбия. Во-вторых, вычислил, что действие средства, введенного утром, закончится примерно через час.

Другой бы на месте Минца отправился спать. Но Минц был не таков. Он хотел на деле убедиться в правильности своих вычислений. Для этого надо было бодрствовать еще час. И Лев Христофорович решил потратить это время на приготовление ослабленной смеси. Правда, он пришел к выводу, что опыты с людьми слишком рискованны и нормальный препарат он будет испытывать на ложкинском коте, который настолько обленился, что не ловил мышей.

Для начала следовало найти бутыль с остатками препарата и разбавить его до кондиции. Бутылка нашлась в кармане пиджака. На дне ее плескалась темная жидкость, которой хватило бы, чтобы на день привлечь к труду целое учреждение.

Поставив бутылку на стол, Минц начал разыскивать пустую посуду. Он доставал бутылки, колбы, бутылочки и пузырьки с полки, из-под стола и из других мест. О некоторых он давно уже забыл, другие вызывали в памяти профессора приятные воспоминания об удачах или тяжелые вздохи, свидетельствующие о временных отступлениях.

Вот колба, в которой незаменимое средство от комаров, не убивающее их, но заставляющее отлететь на два метра в сторону. От этого средства пришлось отказаться, потому что в порядке естественного отбора комары отращивали хоботки длиной ровно в два метра и доставали ими профессора из-за пределов охранной зоны.

Вот средство для развития музыкального слуха, вот пробирки неизвестно с чем, вот бутыль со стимулятором роста для шампиньонов, под влиянием которого грибы за одну ночь достигают метрового размера.

Профессор любовно перебирал сосуды и так увлекся, что не заметил, как пролетел час. Его вернул к действительности шум на дворе. Оказывается, маляры завершили работу и собирали кисти и ведра, с некоторым удивлением поглядывая на плоды своего труда, соседи прервали сооружение бассейна и прощались, отходя ко сну. Поодиночке, усталой походкой, с реки возвращались тунеядцы.

— Что-то будет завтра, — произнес Лев Христофорович и лег спать. Он питал надежды на то, что препарат не совсем выветрился из организмов хорошо потрудившихся людей.

Профессор спал крепко и смотрел сны, в которых всегда находил темы для завтрашней научной работы. Он не слышал, как тихонько отворилась дверь и темная человеческая фигура, прикрывая ладонью свет электрического фонарика, проникла внутрь и остановилась у порога. Луч фонарика робко обшарил комнату, задержался на мгновение на кровати, зайчиком отразился от лысины профессора и замер на столе, среди бутылочек.

Человек на цыпочках подкрался к столу и остановился перед рядом сосудов. Он поднимал и просвечивал фонариком бутылки до тех пор, пока не отыскал нужную. Тогда он спрятал ее за пазуху и покинул комнату, беззвучно закрыв за собою дверь. Профессор безмятежно спал и видел во сне пути к решению задачи увеличения веса крупного рогатого скота.

Утром профессор поднялся раньше всех и, перед тем как взяться за новые опыты, уселся у окна, глядя во двор.

Первыми прошли на работу Василь Васильич и Валя Кац. Были они оживленны и веселы. Казалось, вчерашнее переутомление никак на них не отразилось.

— Как дела? — спросил Минц.

— Отлично, Лев Христофорович, — ответил Валя. — Сегодня после работы будем бассейн завершать. Вы к нам не присоединитесь?

— С удовольствием, — согласился профессор.

Настроение у него улучшилось. Налицо был остаточный эффект, возможно, длительного свойства.

Показался Корнелий Удалов. Он тоже спешил на работу. При виде профессора он кивнул ему и почему-то схватился за оттопыренный карман. Профессор не заподозрил ничего неладного и спросил:

— Как самочувствие, Корнелий Иванович?

— Лучше некуда, — ответил Удалов и подмигнул ему.

Вслед за Удаловым вышел подросток Николай Гаврилов с учебниками и тетрадками под мышкой и сказал матери, высунувшейся из окна ему вслед:

— Мама, не утруждай себя. У тебя давление. А картошку я почищу, как только вернусь с практики.

Это тоже был добрый знак. Профессор проводил Гаврилова взглядом и потом перекинулся несколькими словами с его матерью.

Убедившись, что препарат никому из его знакомых не повредил, профессор совершил разведочный поход в магазин к Римме.

Римма скучала. Ей не с кем было воевать и ругаться. Вместо обычной нетерпеливой толпы тунеядцев в магазине ошивались лишь два субъекта, их лица профессору были незнакомы.

Лев Христофорович купил у Риммы две бутылки лимонада и сказал тунеядцам лукаво: «Вы у меня еще напьетесь. Вы еще потрудитесь, голубчики». Тунеядцы огрызнулись, не поняв слов профессора. А Минц поспешил домой.

По дороге он повстречался со знакомыми малярами. Они несли кисти и ведра на новый объект.

— Привет, папаша, — сказали они профессору. — Славно мы вчера потрудились.

— Сегодня не переутомляйтесь, — заботливо проговорил Минц.

— Не беспокойся, не переутомимся, — ответили маляры. — Но и поработаем с удовольствием.

Счастливая улыбка не покидала лица профессора. Он дошел до угла Пушкинской улицы, и тут улыбка сменилась выражением крайней тревоги.

Посреди Пушкинской улицы, рядом с катком и генератором, стояли группой дорожники в оранжевых жилетах и пластиковых касках. Перед бригадой, как Суворов перед строем Фанагорийского полка, шагал Удалов, держа в одной руке темную, знакомую профессору бутылку, в другой — столовую ложку. Он наливал в нее жидкость из бутылки и протягивал ложку очередному ремонтнику.

— Это вакцина, — приговаривал Удалов. — От эпидемии гриппа. Из области прислали. По списку. Обязательный прием внутрь.

Рабочие и техники послушно раскрывали рты и принимали жидкость.

— Корнелий Иванович, остановитесь! — крикнул профессор, подбегая к Удалову.

Но Удалов сначала убедился, что последний член бригады принял лекарство, и лишь затем обернулся к профессору и отвел к стоящему поодаль дереву.

— Вы меня, конечно, простите, что без разрешения. Но в интересах дела, — сказал он вполголоса, чтобы не услышали дорожники. — Они сегодня у меня до ночи проработают, а то квартальный план горит. Это не повредит. Пусть хоть разок выложатся. Я и в конторе вакцинацию провел, и в диспетчерской. По моим расчетам, к вечеру план выполним и выйдем в передовики.

— Ну как же так, — укоризненно произнес профессор. — Вам же пришлось, наверное, ночью ко мне в комнату заходить. Вы же могли споткнуться, упасть.

Добрый профессор был расстроен.

— Не беспокойтесь, Лев Христофорович, — ответил Удалов. — Я же с фонариком.

Он обернулся к дорожникам и сказал зычно:

— За работу, друзья.

Но с дорожниками творилось нечто странное. Они не стремились к лопатам и технике. Напевая, они сошлись в кружок, и бригадир помахал в воздухе рукой, наводя среди них музыкальный порядок.

— Что происходит? — удивился Удалов.

Бригадир поднял ладонь кверху, призывая к молчанию. Затем сказал:

— Раз-два-три!

И бригада затянула в четыре голоса сложную для исполнения грузинскую песню «Сулико».

Как пораженный громом, Удалов стоял под деревом. Окна в домах раскрывались, и люди прислушивались к пению, которому мог бы позавидовать ансамбль «Орэра».

— Что? Что? — Удалов гневно смотрел на профессора. — Это ваши штучки?

— Минутку. — Профессор поднес к носу пустую бутылочку. — Я так и думал. В темноте вы перепутали посуду. Это препарат для исправления музыкального слуха и создания хоровых коллективов.

— О, ужас! — воскликнул Удалов. — И сколько они будут петь?

— Долго, — ответил профессор.

— Но что тогда творится в конторе?

— Не убивайтесь, — сказал профессор, прислушиваясь к стройному пению дорожников, — можно гарантировать, что ваша стройконтора возьмет в области первое место среди коллективов самодеятельности.

— Ну что ж, — сказал печально Удалов. — Хоть что-то…

Любимый ученик факира

События, впоследствии смутившие мирную жизнь города Великий Гусляр, начались, как и положено, буднично.

Автобус, шедший в Великий Гусляр от станции Лысый Бор, находился в пути уже полтора часа. Он миновал богатое рыбой озеро Копенгаген, проехал дом отдыха лесных работников, пронесся мимо небольшого потухшего вулкана. Вот-вот должен был открыться за поворотом характерный силуэт старинного города, как автобус затормозил, съехал к обочине и замер, чуть накренившись, под сенью могучих сосен и елей. В автобусе люди просыпались, тревожились, будили утреннюю прохладу удивленными голосами.

— Что случилось? — спрашивали они друг у друга и у шофера. — Почему встали? Может, поломка? Неужели авария?

Дремавший у окна молодой человек приятной наружности с небольшими черными усиками над полной верхней губой также раскрыл глаза и несколько удивился, увидев, что еловая лапа залезла в открытое окно автобуса и практически уперлась ему в лицо.

— Вылезай! — донесся до молодого человека скучный голос водителя. — Загорать будем. Говорил же я им: куда мне на линию без домкрата? Обязательно прокол будет. А мне механик свое: не будет сегодня прокола, а у домкрата все равно резьба сошла!..

Молодой человек представил себе домкрат с намертво стертой резьбой и поморщился: у него было сильно развито воображение. Он поднялся и вышел из автобуса.

Шофер, окруженный пассажирами, стоял на земле и рассматривал заднее колесо, словно картину Рембрандта.

Мирно шумел лес. Покачивали гордыми вершинами деревья. Дорога была пустынна. Лето уже вступило в свои права. В кювете цвели одуванчики, и кареглазая девушка в костюме джерси и голубом платочке, присев на пенечек, уже плела венок из желтых цветов.

— Или ждать, или в город идти, — сказал шофер.

— Может, мимо кто проедет? — выразил надежду невысокий плотный белобрысый мужчина с редкими блестящими волосами, еле закрывающими лысину. — Если проедет, мы из города помощь пришлем.

Говорил он авторитетно, но с некоторой поспешностью в голосе, что свидетельствовало о мягкости и суетливости характера. Его лицо показалось молодому человеку знакомым, да и сам мужчина, закончив беседу с шофером, обернулся к нему и спросил прямо:

— Вот я к вам присматриваюсь с самой станции, а не могу определить. Вы в Гусляр едете?

— Разумеется, — ответил молодой человек. — А разве эта дорога еще куда-нибудь ведет?

— Нет, далее она не ведет, если не считать проселочных путей к соседним деревням, — ответил плотный блондин.

— Значит, я еду в Гусляр, — сказал молодой человек, большой сторонник формальной логики в речи и поступках.

— И надолго?

— В отпуск, — сказал молодой человек. — Мне ваше лицо также знакомо.

— А на какой улице в Великом Гусляре вы собираетесь остановиться?

— На своей, — сказал молодой человек, показав в улыбке ровные белые зубы, которые особенно ярко выделялись на смуглом, загорелом и несколько изможденном лице.

— А точнее?

— На Пушкинской.

— Вот видите, — обрадовался плотный мужчина и наклонил голову так, что луч солнца отразился от его лысинки, попал в глаз девушке, создававшей венок из одуванчиков, и девушка зажмурилась. — А я что говорил?

Он радовался, как следователь, получивший при допросе упрямого свидетеля очень важные показания.

— А в каком доме вы остановитесь?

— В нашем, — сказал молодой человек, отходя к группе людей, изучавших сплюснутую шину.

— В шестнадцатом?

— В шестнадцатом.

— Я так и думал. Вы будете Георгий Боровков, Ложкин по матери.

— Он самый, — ответил молодой человек.

— А я — Корнелий Удалов, — сказал плотный блондин. — Помните ли вы меня — я вас в детстве качал на колене?

— Помню, — сказал молодой человек. — Ясно помню. И я у вас с колена упал. Вот шрам на переносице.

— Ох! — безмерно обрадовался Корнелий Удалов. — Какая встреча! И неужели ты, сорванец, все эти годы о том падении помнил?

— Еще бы, — сказал Георгий Боровков. — Меня из-за этого почти незаметного шрама не хотели брать в лесную академию раджа-йога гуру Кумарасвами, ибо это есть физический недостаток, свидетельствующий о некотором неблагожелательстве богов по отношению к моему сосуду скорби.

— К кому? — спросил Удалов в смятении.

— К моему смертному телу, к оболочке, в которой якобы спрятана нетленная идеалистическая сущность.

— Ага, — сказал Удалов и решил больше в этот вопрос не углубляться. — И надолго к нам?

— На месяц или меньше, — сказал молодой человек. — Как дела повернутся. Может, вызовут обратно в Москву. А с колесом-то плохо дело. Запаска есть?

— Без тебя вижу, — ответил шофер, с некоторым презрением глядя на синий костюм, на импортный галстук, повязанный несмотря на утреннее время и будний день, и на весь изысканный облик молодого человека.

— Запаска есть, спрашивают? — вмешался Удалов. — Или тоже на базе оставил?

— Запаска есть, а на что она без домкрата?

— Ни к чему она без домкрата, — подтвердил Удалов и спросил у Боровкова: — А ты за границей был?

— Стажировался, — сказал Боровков. — В порядке научного обмена. Надо будет автобус приподнять, а вы тем временем подмените колесо. Становится жарко, а люди спешат в город.

— Ну и подними, — буркнул шофер.

— Подниму, — сказал Боровков. — Только прошу вас не терять времени даром.

— Давай, давай, шофер, — сказала ветхая бабушка из толпы пассажиров. — Человек тебе помощь предлагает.

— И она туда же! — сказал шофер. — Вот ты, бабка, с ним на пару автобус и подымай.

Но Боровков буднично снял пиджак, передал его Удалову и обернулся к шоферу с видом человека, который уже собрался работать, а рабочее место оказалось ему не подготовлено.

— Ну, — сказал он стальным голосом. Шофер не посмел противоречить такому голосу и поспешил за запаской.

— Расступитесь, — строго сказал Удалов. — Разве не видите?

Пассажиры немного подались назад.

Шофер с усилием подкатил колесо и брякнул на гравий разводной ключ.

— Отвинчивайте, — сказал Боровков.

Шофер медленно отвинчивал болты, и его губы складывались в ругательное слово, но присутствие пассажирок удерживало.

Удалов стоял в виде вешалки, держа пиджак Боровкова на согнутом мизинце и спиною оттесняя тех, кто норовил приблизиться.

— А теперь, — сказал Боровков, — я приподниму автобус, а вы меняйте колесо.

Он провел руками под корпусом автобуса, разыскивая место, где можно взяться понадежнее, затем вцепился в это место тонкими смуглыми пальцами и без натуги приподнял машину. Автобус наклонился вперед, будто ему надо было что-то разглядеть внизу перед собой, и вид у него стал глупый, потому что автобусам так стоять не положено.

В толпе ахнули, и все отошли подальше. Только Корнелий Удалов, как причастный к событию, остался вблизи.

Шофер был настолько поражен, что мгновенно снял колесо, ни слова не говоря, подкатил другое и начал надевать его на положенное место.

— Тебе не тяжело? — спросил Удалов Боровкова.

— Нет, — ответил тот просто.

И Удалов с уважением оглядел племянника своего соседа по дому, дивясь его внешней субтильности. Но тот держал машину так легко, что Удалову подумалось, что, может, автобус и впрямь не такой уж тяжелый, а это лишь сплошная видимость.

— Все, — сказал шофер, вытирая со лба пот. — Опускай.

И Боровков осторожно поставил задние колеса автобуса наземь.

Он даже не вспотел и ничем не показывал усталости. В толпе пассажиров кто-то захлопал в ладоши, а кареглазая девушка, которая кончила плести венок из одуванчиков, подошла к Боровкову и надела венок ему на голову. Боровков не возражал, а Удалов заметил:

— Размер маловат.

— В самый раз, — возразила девушка. — Я будто заранее знала, что он пригодится.

— Пиджачок извольте, — сказал Удалов, но Боровков засмущался, отверг помощь Корнелия Ивановича, сам натянул пиджак, одарил девушку белозубой улыбкой и, почесав свои черные усики, поднялся в автобус на свое место.

Шофер мрачно молчал, потому что не знал, объяснять ли на базе, как автобус голыми руками поднимал незнакомый молодой человек, или правдивее будет сказать, что выпросил домкрат у проезжавшего «МАЗа». А Удалов сидел на два сиденья впереди Боровкова и всю дорогу до города оборачивался, улыбался молодому человеку, подмигивал и уже на въезде в город не выдержал и спросил:

— Ты штангой занимался?

— Нет, — скромно ответил Боровков. — Это неиспользованные резервы тела.

По Пушкинской они до самого дома шли вместе. Удалов лучше поговорил бы с Боровковым о дальних странах и местах, но Боровков сам все задавал вопросы о родственниках и знакомых. Удалову хотелось вставить что-нибудь серьезное, чтобы и себя показать в выгодном свете: он заикнулся было о том, что в Гусляре побывали пришельцы из космоса, но Боровков ответил:

— Я этим не интересуюсь.

— А как же, — спросил тогда Удалов, — загадочные строения древности, в том числе пирамида Хеопса и Баальбекская веранда?

— Все веранды — дело рук человека, — отрезал Боровков.

— Иного пути нет. Человек — это звучит гордо.

— Горький, — подсказал Удалов. — «На дне».

Он все поглядывал на два боровковских заграничных чемодана с личными вещами и подарками для родственников: если бы он не видел физических достижений соседа, наверняка предложил бы свою помощь, но теперь предлагать было все равно что над собой насмехаться.

Вечером Николай Ложкин, боровковский дядя по материной линии, заглянул к Удалову и пригласил его вместе с женой Ксенией провести вечер в приятной компании по поводу приезда в отпуск племянника Георгия. Ксения, которая уже была наслышана от Удалова о способностях молодого человека, собралась так быстро, что они через пять минут уже находились в ложкинской столовой, бывшей заодно и кабинетом: там располагались аквариумы, клетки с певчими птицами и книжные полки.

За столом собрался узкий круг друзей и соседей Ложкиных. Старуха Ложкина расщедрилась по этому случаю настойкой, которую берегла к октябрьским, потому что — а это и сказал в своей застольной речи сам Ложкин — молодые люди редко вспоминают о стариках, ибо живут своей, занятой и посторонней жизнью, и в этом свете знаменательно возвращение Гарика, то есть Георгия, к своим дяде и тете, когда он мог выбрать любой санаторий или дом отдыха на кавказском берегу или на Золотых Песках.

Все аплодировали, а потом Удалов тоже произнес тост. Он сказал:

— Наша молодежь разлетается из родного гнезда кто куда, как перелетные птицы. У меня вот тоже подрастают Максимка и дочка. Тоже оперятся и улетят. Туда им и дорога. Широкая дорога открыта нашим перелетным птицам. Но если уж они залетят обратно, то мы просто поражаемся, какими сильными и здоровыми мы их воспитали.

И он показал пальцем на смущенного и скромно сидящего во главе стола Георгия Боровкова.

— Так поднимем же этот тост, — закончил свою речь Корнелий, — за нашего родного богатыря, который сегодня на моих глазах вознес автобус с пассажирами и держал его в руках до тех пор, пока не был завершен текущий ремонт. Ура!

Многие ничего не поняли, кто понял — не поверил, а сам Боровков попросил слова.

— Конечно, мне лестно. Однако я должен внести уточнения. Во-первых, я автобус на руки не брал, а только приподнял его, что при определенной тренировке может сделать каждый. Во-вторых, в автобусе не было пассажиров, поскольку они стояли в стороне, так как я не стал бы рисковать человеческим здоровьем.

Соседям и родственникам приятно было смотреть на недавнего подростка, который бегал по двору и купался в реке, а теперь, по получении образования и заграничной командировки, не потеряв скромности, вернулся в родные пенаты.

— И по какой специальности ты там стажировался? — спросил усатый Грубин, сосед снизу, когда принялись за чай с пирогом.

— Мне, — ответил Боровков, — в дружественной Индии была предоставлена возможность пробыть два года на обучении у одного известного факира, отшельника и йога — гуру Кумарасвами.

— Ну и как ты там? Показал себя?

— Я старался, — скромно ответил Гарик, — не уронить достоинства.

— Не скромничай, — вставил Корнелий Удалов. — Небось был самым выдающимся среди учеников?

— Нет, были и более выдающиеся, — сказал Боровков. — Хотя гуру иногда называл меня своим любимым учеником. Может, потому, что у меня неплохое общее образование.

— А как там с питанием? — поинтересовалась Ксения Удалова.

— Мы питались молоком и овощами. Я с тех пор не потребляю мяса.

— Это правильно, — сказала Ксения, — я тоже не потребляю мяса. Для диеты.

Боровков вежливо промолчал и потом обернулся к Удалову, который задал ему следующий вопрос:

— Вот у нас в прессе дискуссия была: хорошо это йоги или мистика?

— Мистики на свете не существует, — ответил Боровков. — Весь вопрос в мобилизации ресурсов человеческого тела. Опасно, когда этим занимаются шарлатаны и невежды. Но глубокие корни народной мудрости, имеющие начало в Ригведе, требуют углубленного изучения.

И после этого Гарик с выражением прочитал на древнем индийском языке несколько строф из поэмы «Махабхарата».

— А на голове ты стоять умеешь? — спросил неугомонный Корнелий.

— А как же? — даже удивился Гарик и тут же, легонько опершись ладонями о край стола, подкинул кверху ноги, встал на голову, уперев подошвы в потолок, и дальнейшую беседу со своими ближними вел в таком вот, неудобном для простого человека, положении.

— Ну это все понятно, это мы читали, — сказал Грубин, глядя на Боровкова наискосок. — А какая польза от твоих знаний для народного хозяйства?

— Этот вопрос мы сейчас исследуем, — ответил Боровков, сложил губы трубочкой и отпил из своей чашки без помощи рук. Потом отпустил одну руку, потянулся к вазончику с черешней и взял ягоду. — Возможности открываются значительные. Маленький пример, который я продемонстрировал сегодня на глазах товарища Корнелия Ивановича, тому доказательство. Каждый может внутренне мобилизоваться и сделать то, что считается не под силу человеку.

— Это он о том, как автобус поднял, — напомнил Удалов, и все согласно закивали головами.

— Ты бы перевернулся, Гарик, и сел, — сказала старуха Ложкина. — Кровь в голову прильет.

— Спасибо, я постою, — сказал Гарик.

Общая беседа продолжалась, и постепенно все привыкли к тому, что Боровков пребывает в иной, чем остальные, позе. Он рассказывал о социальных контрастах в Индии, о тамошней жизни, о культурных памятниках, о гипнозе, хатха-йоге и раджа-йоге. И разошлись гости поздно, очень довольные.

А на следующее утро Боровков вышел на двор погулять уже в ковбойке и джинсах и оттого казался своим, гуслярским. Удалов, собираясь на службу, выглянул из окна, увидел, как Боровков делает движения руками, и вышел.

— Доброе утро, Гарик, — сказал он, присев на лавочку. — Что делаешь?

— Доброе утро, — ответил Боровков, — тренирую мысль и пальцы. Нужно все время тренироваться, как исполнитель на музыкальных инструментах, иначе мышцы потеряют форму.

— Это правильно, — согласился Удалов. — Я тебя вот о чем хотел спросить: мне приходилось читать, что некоторые факиры в Индии умеют укрощать диких кобр звуками мелодии на дудке. Как ты на основании своего опыта полагаешь, они это в самом деле или обманывают?

Наверное, он мог бы придумать вопрос получше, поумнее, но спросить чего-нибудь хотелось, вот и сказал первое, что на ум пришло. И не спроси он про змей, может, все бы и обошлось.

— Есть мнение, что кобры в самом деле гипнотизируются звуком музыки, — ответил с готовностью Боровков. — Но у них чаще всего вырывают ядовитые зубы.

— Не приходилось мне кобру видеть, — сказал Удалов, заглаживая белесые волоски на лысину. — Она внушительного размера?

— Да вот такая, — сказал Боровков и наморщил лоб.

Он помолчал с полминуты или минуту, а потом Удалов увидел, как на песочке в метре от них появилась свернутая в кольцо большая змея.

Змея развернулась и подняла голову, раздувая шею, а Удалов подобрал ноги на скамью и поинтересовался:

— А не укусит?

— Нет, Корнелий Иванович, — сказал молодой человек. — Змея воображаемая. Я же вчера рассказывал.

Кобра тем временем подползла ближе. Боровков извлек из кармана джинсов небольшую дудочку, приставил к губам и воспроизвел на ней незнакомую простую мелодию, отчего змея прекратила ползание, повыше подняла голову и начала раскачиваться в такт музыке.

— И это тоже мне кажется? — спросил Удалов.

Боровков, не переставая играть, кивнул. Но тут пошла с авоськой через двор гражданка Гаврилова из соседнего флигеля.

— Змея! — закричала она страшным голосом и бросилась бежать.

Змея испугалась ее крика и поползла к кустам сирени, чтобы в них спрятаться.

— Ты ее исчезни, — сказал Удалов Боровкову, не спуская ног.

Тот согласился, отнял от губ дудочку, провел ею в воздухе, змея растаяла и вся уже скрылась, но Удалов не мог сказать, вообще она исчезла или в кустах.

— Неудобно получилось, — сказал Гарик, почесывая усики. — Женщину испугали.

— Да. Неловко. Но ведь это видимость?

— Видимость, — согласился Боровков. — Хотите, Корнелий Иванович, я вас провожу немного? А сам по городу прогуляюсь.

— Правильно, — сказал Удалов. — Я только портфель возьму.

Они пошли рядышком по утренним улицам. Удалов задавал вопросы, а Гарик с готовностью отвечал.

— А этот гипноз на многих людей действует?

— Почти на всех.

— А если много людей?

— Тоже действует. Я же рассказывал.

— Послушай, — пришла неожиданная мысль в голову Удалову. — А с автобусом там тоже гипноз был?

— Ну что вы! — сказал Гарик. — Колесо же поменяли.

— Правильно, колесо поменяли.

Удалов задумался.

— Скажи, Гарик, — спросил он, — а эту видимость использовать можно?

— Как?

— Ну, допустим, в военных условиях, с целью маскировки. Ты внушаешь фашистам, что перед ними непроходимая река, они и отступают. А на самом деле перед ними мирный город.

— Теоретически возможно, но только, чтобы фашистов загипнотизировать, надо обязательно к ним приблизиться.

— Другое предложение сделаю: в театре. Видимый эффект. Ты гипнотизируешь зрителей, и им кажется, что буря на сцене самая настоящая, даже дождь идет. Все как будто мокрые сидят.

— Это можно, — согласился Боровков.

— Или еще. — Тут уж Удалов ближе подошел к производственным проблемам. — Мне дом сдавать надо, а у меня недоделки. Подходит приемочная комиссия, а ты их для меня гипнотизируешь, и кажется им, что дом ну просто импортный.

— Дом — это много. Большой формат, — сказал любимый ученик факира. — Мой учитель когда-то смог воссоздать Тадж-Махал, великий памятник прошлого Индии. Но это было дикое напряжение ума и души. Он до сих пор не совсем пришел в себя. А нам, ученикам, можно материализовать вещи не больше метра в диаметре.

— Любопытно, — с сомнением сказал Удалов. — Но я пошутил. Я никого в заблуждение вводить не намерен. Это мы оставим для очковтирателей.

— А я бы, — мягко поддержал его Боровков, — даже при всем к вам уважении помощь в таком деле не хотел бы оказывать.

И тут по дороге имел место еще один инцидент, который укрепил веру Удалова в способности Гарика.

Навстречу им шел ребенок, весь в слезах и соплях, который громко горевал по поводу утерянного мяча.

— Какой у тебя был мяч, мальчик? — спросил Боровков.

— Си-иний! — И ребенок заплакал пуще прежнего.

— Такой? — спросил Боровков и, к удивлению мальчика, а также и Удалова, тут же создал синий мяч среднего размера; мяч подпрыгнул и подкатился мальчику под ноги.

— Не то-от, — заплакал мальчик еще громче. — Мой был большой!

— Большой? — ничуть не растерялся Боровков. — Будет большой.

И тут же в воздухе возник шар размером с десятикилограммовый арбуз. Шар повисел немного и лениво упал на землю.

— Такой? — спросил Боровков ласковым голосом, потому что он любил детей.

А Удалов уловил в сообразительных глазенках ребенка лукавство: глазенки сразу просохли — мальчик решил использовать волшебника.

— Мой был больше! — завопил он. — Мой был с золотыми звездочками. Мой был как дом!

— Я постараюсь, — сказал виновато Боровков. — Но мои возможности ограниченны.

— Врет мальчонка, — сказал Удалов убежденно. — Таких мячей у нас в универмаге никогда не было. Если бы были, знаешь какая бы очередь стояла? Таких промышленность не выпускает.

— А мне папа из Москвы привез, — сказал ребенок трезвым голосом дельца. — Там такие продаются.

— Нет, — сказал Удалов. — ГОСТ не позволяет такие большие мячи делать, и таких импортных не завозят. Можно кого-нибудь зашибить невзначай.

— Вы так думаете? — спросил Боровков. — Я, знаете, два года был оторван.

— Отдай мой мяч! — скомандовал ребенок.

Боровков очень сильно нахмурился, и рядом с мальчиком возник шар даже больше метра в диаметре. Он был синий и переливался золотыми звездочками.

— Такой подойдет? — спросил Боровков.

— Такой? — Мальчик смерил мяч взглядом и сказал не очень уверенно: — А мой был больше. И на нем звезд было больше.

— Пойдем, Гарик, — возмутился Удалов. — Сними с него гипноз. Пусть останется без мячей.

— Не надо, — сказал Боровков, с укоризной посмотрел на мальчика, пытавшегося обхватить мячи, и пошел вслед за Удаловым.

— А вот и мой объект, — сказал Корнелий. — Как, нравится?

Боровков ответил не сразу. Дом, созданный конторой, которой руководил Корнелий Удалов, был далеко не самым красивым в городе. И наверное, Гарику Боровкову приходилось видеть тщательнее построенные дома как в Бомбее и Дели, так и в Париже и Москве. Но он был вежлив и потому только вздохнул, а Удалов сказал:

— Поставщики замучили. Некачественный материал давали. Ну что с ними поделаешь?

— Да, да, конечно, — согласился Боровков.

— Зайдем? — спросил Удалов.

— Зачем?

— Интерьером полюбуешься. Сейчас как раз комиссия придет, сдавать дом будем.

Боровков не посмел отказаться и последовал за хитроумным Корнелием Ивановичем, который, конечно, решил использовать его талант в одном сложном деле.

— Погляди, — сказал он молодому человеку, вводя его в совмещенный санузел квартиры на первом этаже. — Как здесь люди жить будут?

Боровков огляделся. Санузел был похож на настоящий. Все в нем было: и умывальник, и унитаз, и ванна, и кафельная плитка, хоть и неровно положенная.

— Чего не хватает? — спросил Удалов.

— Как не хватает?

— Кранов не хватает, эх ты, голова! — подсказал Удалов. — Обманули нас поставщики. Заявку, говорят, вовремя не представил. А сейчас комиссия придет. И кто пострадает? Пострадает твой сосед и почти родственник Корнелий Удалов. На него всех собак повесят.

— Жаль, — с чувством сказал Боровков. — Но ведь еще больше пострадают те, кто здесь будет жить.

— Им не так печально, — вздохнул Корнелий Иванович. — Им в конце концов всё поставят. И краны, и шпингалеты. Они напишут, поскандалят, и поставят им краны. А вот меня уже ничто не спасет. Дом комиссия не примет — и прощай премия! Не о себе пекусь, а о моих сотрудниках, вот о тех же, например, плиточниках, которые, себя не щадя, стремились закончить строительство к сроку.

Боровков молчал, видимо, более сочувствуя жильцам дома, чем Удалову. А Удалов ощущал внутреннее родство с мальчиком, который выпросил у Боровкова мячи. Внешне он лил слезы и метался, но изнутри в нем радовалось ожидание, потому что Боровков был человек мягкий и оттого обреченный на капитуляцию.

— Скажи, а для чистого опыта ты бы смог изобразить водопроводный кран? — спросил Удалов.

— Зачем это? — ответил вопросом Боровков. — Обманывать ведь никого нельзя. Разве для шутки?

Он глубоко вздохнул, как человек, который делает что-то помимо своей воли, и в том месте, где положено быть крану, возник медный кран в форме рыбки с открытым ртом. Видно, такие краны Боровков видел в Индии.

— Нет, — сказал Удалов, совсем как тот мальчик. — Кран не такой. Наши краны попроще, без финтифлюшек. Как у твоего дяди. Помнишь?

Боровков убрал образ изысканного крана и на его место посадил стандартный образ.

Удалов подошел к крану поближе и, опасаясь даже тронуть его пальцем, пристально проверил, прикреплен ли кран к соответствующей трубе. Как он и опасался, кран прикреплен не был, и любой член комиссии углядел бы это сразу.

— Нет, ты посмотри вот сюда, — сказал Удалов возмущенным голосом. — Разве так краны делают? Халтурщик ты, Гарик, честное слово. Как вода из него пойдет, если он к трубе не присоединен?

Боровков даже оскорбился:

— Как так вода не пойдет? — И тут же из крана, ни к чему не присоединенного, разбрызгиваясь по раковине, хлынула вода.

— Стой! — крикнул Удалов. — Она же еще не подключена! Дом с сетью не соединен. Ты что, меня под монастырь хочешь подвести?

— Я могу и горячую пустить! — азартно сказал Гарик, и вода помутнела, и от нее пошел пар.

— Брось свои гипнотизерские штучки, — строго сказал Удалов. — Я тебе как старший товарищ говорю. Закрой воду и оставь кран в покое.

И тут в квартиру ворвался молодой человек, весь в штукатурке и в сложенной из газеты шляпе, похожей на треуголку полководца Наполеона.

— Идут! — крикнул он сдавленным голосом. — Что будет, что будет!

— Гарик! — приказал Удалов. — За мной. Поздно рассуждать. Спасать надо.

И они пошли навстречу комиссии.

Комиссия стояла перед домом на площадке, где благоустройство еще не было завершено, и рассматривала объект снаружи. Удалов вышел навстречу как радушный хозяин. Председатель комиссии, Иван Андреевич, человек давно ему знакомый, вредный, придирчивый и вообще непреклонный, протянул Корнелию руку и произнес:

— Плохо строишь. Неаккуратно.

— Это как сказать, — осторожно возразил Удалов, пожимая руку. — Как сказать. Вот Екатерина из райисполкома. — Он запнулся и тотчас поправился: — То есть представитель Екатерина Павловна в курсе наших временных затруднений. — И он наморщил лоб, изображая работу мысли.

— Ты всех в комиссии знаешь, — сказал председатель. — Может, только с Ветлугиной не встречался.

И он показал Удалову на кареглазую девушку в костюме джерси, ту самую, которая у автобуса сплела венок из одуванчиков и возложила его на голову Боровкову. У девушки была мужественная профессия сантехника. Боровков тоже ее узнал и покраснел, и девушка слегка покраснела, потому что теперь она была при исполнении служебных обязанностей и не хотела, чтобы ей напоминали о романтических движениях души.

Она только спросила Гарика:

— Вы тоже строитель?

И тот ответил:

— Нет, меня товарищ Удалов пригласил осмотреть дом.

— Ну, — Удалов приподнялся на цыпочки, чтобы дотянуться до уха Боровкова, — или ты спасешь, или мне, сам понимаешь…

Боровков вновь вздохнул, поглядел на кареглазую Ветлугину, потрогал усики и послушно последовал за нею внутрь дома. Удалов решил не отставать от них ни на шаг. Что там другие члены комиссии, если главная опасность — сантехник!

Они начали с квартиры, в которой Боровков уже пускал воду. Кран был на месте, но не присоединен к трубе.

Девушка опытным взглядом специалиста оценила блеск и чистоту исполнения крана, но тут же подозрительно взглянула в его основание. Удалов ахнул. Боровков понял. Тут же от крана протянулась труба, и сантехник Ветлугина удивленно приподняла брови, похожие на перевернутых чаек, как их рисуют в детском саду. Но придраться было не к чему, и Ветлугина перешла на кухню. Удалов щипнул Боровкова, и Гарик, не отрывая взгляда от Ветлугиной, сотворил кран и там.

Так они и переходили из квартиры в квартиру, и везде Боровков гипнотизировал Ветлугину блистающими кранами, а Удалов боялся, что ей захочется проверить, хорошо ли краны действуют, ибо, когда ее пальчики провалятся сквозь несуществующие металлические части, получится великий скандал.

Но обошлось. Спас Боровков. Ветлугина слишком часто поднимала к нему свой взор, а Боровков слишком часто искал ее взгляд, так что в качестве члена комиссии Ветлугина была почти нейтрализована.

Они вышли наконец на лестничную площадку последнего этажа и остановились.

— У тебя, Ветлугина, всё в порядке? — спросил Иван Андреевич.

— Почти, — ответила девушка, глядя на Гарика.

«Пронесло, — подумал Удалов. — Замутили мы с Боровковым ее взор!»

— А почему почти? — спросил Иван Андреевич.

— Кранов нет, — сказала девушка. Эти слова прогрохотали для Удалова как зловещий гром, и в нем вдруг вскипела ненависть. Тысячи людей, по науке, поддаются гипнозу, а она, ведьма, не желает поддаваться!..

— Как нет кранов?! — заспешил с опровержением Удалов. — Вы же видали. Все видали! И члены комиссии видали, и лично Иван Андреевич.

— Это лишь одна фикция и видимость материализации, — грустно ответила девушка. — И я знаю, чьих рук это дело.

Она глядела на Боровкова завороженным взглядом, а тот молчал.

— Я знаю, что вот этот товарищ, — продолжала коварная девушка, не сводя с Гарика глаз, — находился в Индии по научному обмену и научился там гипнозу и факирским фокусам. При мне еще вчера он сделал вид, что поднимает автобус за задние колеса, а это он нас загипнотизировал. И моя бабушка была в гостях у Ложкиных, и там всем казалось, что он целый вечер стоял на голове. И пил чай.

А Боровков молчал.

«Ну вот теперь и ты в ней разочаруешься за свой позор!» — подумал с надеждой Удалов. Им овладело мстительное чувство: он уже погиб, и пускай теперь гибнет весь мир — как, примерно, рассуждали французские короли эпохи абсолютизма.

— Пошли, — сказал сурово Иван Андреевич. — Пошли заново, очковтиратель. Были у меня подозрения, что по тебе ОБХСС плачет, а теперь они наконец материализовались.

Боровков молчал.

— А этого юношу, — продолжал Иван Андреевич, — который за рубежом нахватался чуждых для нас веяний, мы тоже призовем к порядку. Выйдите на улицу, — сказал он Боровкову. — И не надейтесь в дом заглядывать!..

— Правильно, — пролепетала коварная Ветлугина. — А то он снова нас всех загипнотизирует.

— Может, и дома не существует? Надо проверить, — сказал Иван Андреевич.

— Нет, — сказала Екатерина из райисполкома. — Дом и раньше стоял, его у нас на глазах строили. А этот молодой человек только вчера к нам явился.

Гусляр — город небольшой, и новости в нем распространяются почти мгновенно.

Удалов шел в хвосте комиссии. Он чувствовал себя обреченным. Завязывалась неприятность всерайонного масштаба. И он подумал, что в его возрасте не поздно начать новую жизнь и устроиться штукатуром, с чего Удалов когда-то и начал свой путь к руководящей работе. Но вот жена!..

— Показывайте ваши воображаемые краны, — сказал Иван Андреевич, входя в квартиру.

В санузел Удалов не пошел, остался в комнате, выглянул в окно. Внизу Боровков задумчиво писал что-то веткой по песку. «И зачем я только втянул его в это дело?» — запечалился Удалов, и тут же его мысль перекинулась на то, как хорошо бы жить на свете без женщин. За тонкой стенкой бурлили голоса. Никто из санузла не выходил: что-то у них там случилось. Удалов сделал два шага и заглянул внутрь через плечо Екатерины из райисполкома. Состав комиссии с громадным трудом разместился в санузле. Ветлугина сидела на краю ванны, Иван Андреевич щупал кран, но его пальцы никуда не проваливались.

— Что-то ты путаешь, — сказал Иван Андреевич Ветлугиной.

— Все равно одна видимость, — настаивала Ветлугина растерянно, ибо получалось, что она оклеветала и Удалова, и Гарика, и всю факирскую науку.

— А какая же видимость, если он твердый? — удивился Иван Андреевич.

— Настоящий, — поспешил подтвердить Удалов.

— Тогда пускай он скажет, когда и откуда краны получил, — нашлась упрямая Ветлугина. — Пускай по документам проверят!

— Детский разговор, — сказал Удалов, к которому вернулось присутствие духа. — Что же, я краны на рынке за собственные деньги покупал?

Тут уж терпение покинуло Ивана Андреевича.

— Ты, Ветлугина, специалист молодой, и нехорошо тебе начинать трудовой путь с клеветы на наших заслуженных товарищей.

И Иван Андреевич показал размашистым жестом на голову Удалова, которая высовывалась из-за плеча Екатерины.

— Правильно, Иван Андреевич, — без зазрения совести присоединился к его мнению Удалов. — Мы работаем, вы работаете, все стараются, а некоторые граждане занимаются распространением непроверенных слухов.

Ветлугина, пунцовая, выбежала из санузла, и Корнелий возблагодарил судьбу за то, что Боровков на улице и ничего не видит: его мягкое сердце ни за что бы не выдержало этого зрелища.

Удалов поспешил увести комиссию. В таких острых ситуациях никогда не знаешь, чем может обернуться дело через пять минут. И в последний момент впрямь все чуть не погубило излишнее старание Боровкова, ибо Иван Андреевич машинально повернул кран и из него хлынула струя горячей воды. Иван Андреевич кран, конечно, тут же закрыл, вышел из комнаты, а на лестнице вдруг остановился и спросил с некоторым удивлением:

— А что, и вода уже подключена?

— Нет, это от пробы в трубах осталась.

Удалов смотрел на председателя наивно и чисто.

— А почему горячая? — спросил председатель.

— Горячая? А она была горячая?

— Горячая, — подтвердила Екатерина из райисполкома. — Я сама наблюдала.

— Значит, на солнце нагрелась. Под крышей.

Иван Андреевич поглядел на Удалова с некоторым обалдением во взоре, потом махнул рукой, проворчал:

— Одни факиры собрались!..

И как раз тут они вышли из подъезда и увидели рыдающую на плече у Боровкова сантехника Ветлугину.

— Пошли, — сказал Иван Андреевич. — В контору. Акт будем составлять. Екатерина Павловна! Позови Ветлугину. Кричать все мастера, а от критики в слезы…

Когда все бумаги были разложены и Екатерина — у нее был лучший почерк — начала заполнять первый бланк, Корнелий Иванович вдруг забеспокоился, извинился и выбежал к Гарику.

— Но краны-то останутся? — спросил он. — Краны никуда не исчезнут? Признайся, это не гипноз?

— Краны останутся. Нужно же жильцам воду пить и мыться? А то с вашей, Корнелий Иванович, заботой им пришлось бы с ведрами за водой бегать.

— Ага! Значит, краны настоящие!

— Самые настоящие.

— А откуда они взялись? Может, это идеализм?

— Ничего подобного, — возразил Боровков. — Никакого идеализма. Просто надо в народной мудрости искать и находить рациональное зерно.

— А если материализм, то откуда металл взялся? Где закон сохранения вещества? А ты уверен, что краны не ворованные, что ты их силой воли из готового дома сюда не перенес?

— Уверен, — ответил Боровков. — Не перенес. Сколько металла пошло на краны, столько металла исчезло из недр земли. Ни больше ни меньше.

— А ты, — в глазенках Удалова опять появился мальчишеский блеск: ему захотелось еще один мяч, побольше прежнего, — ты все-таки дом можешь сотворить?

— Говорил уже — не могу. Мой учитель гуру Кумарасвами один раз смог, но потом лежал в прострации четыре года и почти не дышал.

— И большой дом?

— Да говорил же — гробницу Тадж-Махал в городе Агре.

Ветерок налетел с реки и растрепал реденькие волосы Удалова. Тот полез в карман за расческой.

— А Ветлугиной ты признался?

— Нет, я ее разубедил. Я сказал, что умею тяжести подымать, на голове стоять, на гвоздях спать, но никакой материализации.

И рассудительно заключил:

— Да и вообще я ей понравился не за это…

— Конечно, не за это, — согласился Удалов. — За это ты ей вовсе не понравился, потому что она девушка принципиальная. Значит, надеяться на тебя в будущем не следует?..

— Ни в коем случае.

— Ну, и на том спасибо, что для меня сделал. Куда же я расческу задевал?

И тут же в руке Удалова обнаружилась расческа из черепахового панциря.

— Это вам на память, — сказал Гарик, усаживаясь на бетонную трубу: ему предстояло долго еще здесь торчать в ожидании Танечки Ветлугиной.

— Спасибо, — сказал Удалов, причесался, привел лысину в официальный вид и пошел к конторе.

Когда Чапаев не утонул

Удалов с Грубиным шли мимо кинотеатра. Была субботняя первая половина дня, и дел до самого обеда не намечалось. На сеансе 11.30 шел кинофильм «Чапаев».

— Саша, — спросил Удалов, — ты давно это кино смотрел?

— Любимый фильм моего детства, — сказал Грубин. — Тогда еще не было широкого экрана и телевизора. Как бы теперь психическую атаку показали бы!

— А может быть, и не лучше, — сказал Удалов. — Всему свое время.

— Что, купим билеты по десять копеек и пойдем в компании с мальчишками? — спросил Грубин и пошел к кассе.

Перед кассой было пусто. Даже странно, что никто не хотел смотреть такую заслуженную картину.

— Что? — спросил Грубин у сонной кассирши Тони. — Нынешнее поколение детей предпочитает «Семнадцать мгновений»? Так дай же по билету старожилам этого света.

— Дети ничего не предпочитают, — сказала Тоня. — У меня только последний ряд остался.

— А куда же остальные билеты делись?

— А остальные куплены вместе с прошлым сеансом. По два раза, сорванцы, смотрят.

Они вошли в пустое фойе кинотеатра, где за стойкой буфета тосковала пожилая женщина, а по стенам висели поблекшие фотографии наших, советских, кинозвезд из настенного календаря. Купили по пиву, заели бутербродами с голландским сыром. Удалов спросил:

— Ты сколько раз, Саша, эту картину наблюдал?

— «Чапаева» имеешь в виду? Раз десять.

— И я раз пять, — сказал Удалов. — Потом перестал. Очень меня травмировало то, что Чапаев в реке утонул. Я все ждал, может, разок не утонет. А он тонет.

— Таких глупостей я даже в детстве не думал, — сказал Грубин, и тут, видно, утренний сеанс кончился, открылись двери в зал, и оттуда к буфету наперегонки выскочили сто пятьдесят мальчиков и пять девочек. Все они бежали, зажимая в кулачках мелочь на конфеты и лимонад. Грубину с Удаловым пришлось вцепиться в стол, чтобы их не снесло этим потоком. Дети толкались у стойки, спешили насладиться, прежде чем начнется следующий сеанс.

Один из самых шустрых детей, мальчик лет десяти с лукавым взором и множеством царапин на носу и на щеках, первым успел добыть себе пирожное эклер и стакан лимонада и присел за стол к взрослым.

Ел он быстро и сказал Грубину с Удаловым:

— Вы бы пошевеливались, а то опоздаете.

— До начала десять минут, — сказал Грубин, а Удалов, у которого был собственный ребенок, добавил:

— Так со взрослыми разговаривать не следует, мальчик.

— Ну, как хотите. Не достанется места, и всё тут. Я же из лучших побуждений.

— У нас на билетах места указаны, — сказал Грубин.

— Места! — воскликнул мальчишка с пафосом. — Какие могут быть места, когда каждый хочет быть поближе к экрану!

— Чепуха, — сказал Удалов, а Грубин поверил ребенку, одним глотком допил пиво, дожевал бутерброд и сказал Корнелию:

— Я пойду и тебе займу.

Но Корнелий уже спешил за Грубиным. Они отыскали приличные места, в центре зала, лучше тех, что были положены им по билету. Сели. В зале оставалось много народу. Некоторые из ребят берегли свои хорошие места, другие просто не имели финансов, чтобы сбегать в буфет.

— И вы все это кино по второму разу смотрите? — спросил Грубин у соседа.

— Многие и на третий раз остались бы, — сказал лукавый мальчишка.

— А если фильм шел бы весь день?

— Кое-кто бы остался. Но некоторые бы сбежали, от голода.

— А ты почему такой исцарапанный?

— Кошку дрессировал. А вы чего на эту картину пошли?

— Соскучились по ней, — сказал Грубин. — Захотелось детство вспомнить.

— Нашли чего вспоминать, — сказал мальчишка с презрением. — Я жду не дождусь, чтобы с этим детством покончить.

В зал тем временем влетали из фойе мальчики и девочки и неслись занимать свободные места. И что удивило Удалова: прямо перед ними, в пятом ряду, пустовало в центре одно место, и никто его не занимал, и даже никто на него не покушался. «Может, стул там сломанный?» — подумал Удалов. И хотел было подсказать одному ребенку, который стоял в проходе с конфетой в зубах, но без места, чтобы он туда шел, как в зале начал меркнуть свет, и тогда последним не спеша вошел невысокий худенький мальчик в очках. Мальчик жевал мороженое, и на него все смотрели с уважением, и для того, чтобы мальчику пройти на его место, все, кто сидел в том ряду, поднялись и посторонились.

— Он, наверное, отличник, — сказал тихо Удалов, глядя на странного мальчика.

— Или большой хулиган, — сказал Грубин. — Самбист.

— Ничего подобного, — сказал лукавый сосед. — Это Тиша Зеленко, он не отличник и не хулиган, но большой человек.

Большой человек опустился на свой стул в середине пятого ряда и сделал движение ручкой, чтобы сидевшие впереди немного раздвинули головы и ему не мешали. И сидевшие впереди раздвинулись, хоть им так сидеть было неудобно.

— А почему он большой человек? — спросил Грубин.

Мальчик Тиша услышал эти слова, обернулся и поглядел на Грубина строго.

Тут свет погас, и начался мультфильм про Чебурашку. Мультфильм все отсмотрели без особого восторга, потому что знали его наизусть и там не было драматических событий. Потом начался сам фильм. Все в нем было как надо. Удалов с Грубиным вспоминали, что, казалось бы, совсем вылетело из памяти, и даже удивлялись, как это они могли забыть такие известные кадры. Зал реагировал на кино, как и было ему положено, — с энтузиазмом, восторгом, а когда надо, и негодованием, а события тем временем шли к своему трагическому концу.

Вот уже отступают чапаевцы, и помощи ждать неоткуда. Вот уже виден высокий обрыв реки Урал, и все ближе наши к этому обрыву. В зале царило молчание, почти бездыханное. «Эх, если бы…» — подумал Корнелий Удалов, когда Чапаев уже плыл через реку Урал и пули шлепались о воду в непосредственной близости. Сколько раз он смотрел этот фильм и надеялся, что на этот раз Чапаев преодолеет-таки водную преграду, спасут его, придут на помощь…

Но вот чапаевская голова уже скрылась в водах, и Удалов даже непроизвольно прикрыл глаза, чтобы не переживать вновь такой неприятности. И тут в зале поднялся общий детский крик и топанье ногами. «Держись! — кричали дети. — Еще немного! Тиша, давай! Тиша, спасай Чапая!»

— Ого! — сказал Грубин, и в голосе его было такое удивление, что оно заставило Удалова приоткрыть зажмуренные глаза.

И он увидел невероятное зрелище: Чапаев вновь показался на поверхности и, хоть был ранен, плыл с трудом, видно было, что на этот раз ему удастся добраться до берега. И навстречу ему уже вбегали в воду товарищи, и почему-то среди них оказались и верный Петька, и Анка-пулеметчица, и даже неизвестно откуда взявшийся комиссар. Дети начали хлопать в ладоши, потом зажегся свет, и никто из зала не вышел, даже самые малыши, пока со своего места не поднялся мальчик Тиша Зеленко, усталый, но довольный. А когда он проходил мимо, то лукавый сосед Удалова сказал ему:

— Сегодня у тебя лучше, чем вчера.

— Вчера не было Анки-пулеметчицы, — ответил Тиша, блеснув очками.

— Слушай, мальчик! — опомнился наконец Грубин, когда Тиша Зеленко покинул зал, сопровождаемый шумной толпой сверстников. — Слушай! — Он схватил за рукав соседа. — Как он это сделал?

— Он не первый раз так делает. Пока Тиша с нами не ходил, Чапаев всегда тонул. А теперь конец хороший. И каждый раз другой.

— Но как он это делает? — спросил Грубин. — Гипноз это, что ли?

— И зачем вы только на детские сеансы ходите? — ответил вопросом мальчик. — Так вы все испортите. Если его мать узнает, скандал начнется! Тиша Зеленко такой образованный! Он все про войну знает — и про Гражданскую, и про Отечественную. У него миллион книг про войну, он чуть было в прошлом году на второй год в пятом классе из-за этого не остался. И потому родители ему запретили ходить на военные фильмы. «Если, — говорят, — про животный мир, про строительство, ходи, развлекайся. Про войну — ни-ни». А Тиша сильно переживает. Он обязательно будет военным историком. Несмотря на все строгости.

Разговаривая так, они вышли на улицу и шли под летним каникулярным солнцем.

— Как же случилось, что этот мальчик смог конец фильма переделать? — спросил Грубин.

— А может, теперь для детей счастливый конец сделали? — спросил Удалов. — Специально для детских сеансов? Чтобы не травмировать психику?

— Чепуха это, — ответил невежливо мальчик. — Вчера Тишу Зеленко родители дома заперли, нам его выкрасть не удалось. Так утонул Чапаев за здорово живешь. Нет, это все Тишкина работа. Он так это за всех представляет, чтобы Чапаев не утонул, что тот и не тонет. Разве не понятно?

— Понятно, — сказал Грубин задумчиво, потому что у него было развито воображение.

— Непонятно, — сказал с раздражением Удалов, у которого тоже было развито воображение, но которому возмутительна была власть пятиклассника над классическим произведением киноискусства. — А может…

И тут сомнения, одолевавшие Удалова, приняли иную форму. Тут он подумал, что, может, все куда проще, чем кажется. Может, зря они поддаются шуткам малышей, может, Чапаев вовсе и не погиб? А только в кино это так изобразили?

— Удалов, — прервал течение мыслей друга Грубин, — надо нам с мальчиком Тишей обязательно побеседовать. Это же явление психологического порядка и первостепенного значения. Наука не может игнорировать.

— Ах да! — спохватился Удалов. — Конечно. Только я в это мало верю. Это какой-то фокус.

— Только Тихон с вами разговаривать не будет, — сказал мальчишка. — Он мамашу свою боится. Вдруг она узнает, чем он в кино занимается. Он же обещал родителям за ягодами в лес пойти.

— Мы его не выдадим. Слово, — сказал Грубин. — Но интересы науки твой Тиша должен учитывать.

— Попробую, — сказал мальчуган и побежал за Тишей.

Минуты через две он Тишу привел. Тот был скучен и говорил нехотя. Не верил он в науку, опасался родительского гнева.

— Мальчик, — сказал Удалов ласковым голосом, — ты что в кино наделал?

— Ничего не наделал, — сказал Тиша. — Смотрел, как все.

— А кончается картина как?

— Кончается тем, что Чапаев реку переплыл.

— Ага. А потом что с ним стало?

— Потом он в боях погиб. При штурме Перекопа. Он уже корпусом там командовал.

— Лживый ребенок, — сказал Удалов вполголоса. — Нечего нам с ним делать.

— Погоди, — сказал Грубин. — Так не пойдет. Я тебе даю слово, как исследователь исследователю. Ни слова родителям, ни слова в школе. Но у тебя такие способности, что они представляют интерес. Есть у меня одна книга. «Жизнеописания российских фельдмаршалов». Издана она сто с лишним лет назад. В ней биографии, которых ты нигде больше не встретишь. Хочешь ли ты ее получить задаром?

— Хочу, — сказал мальчик.

— Тогда ты мне должен оказать содействие.

Удалов вздохнул. Не одобрял он этой мистики.

— Спрашивайте, — сказал Тиша Зеленко совсем как взрослый. — Только где гарантия, что я эту книгу получу?

— Мое слово, — просто ответил Грубин, и мальчик ему поверил. — Скажи, как тебе удается оказать влияние на кино? Ты гипнозом действуешь?

— Нет, что вы! — сказал Тиша. — Я просто очень хочу, чтобы Чапаев не утонул. Так сильно хочу, что просто ужас. И все ребята хотят. Вот он и не тонет.

— Но ты каждый раз новый конец делаешь?

— Немножко. Сегодня я про Анку-пулеметчицу вспомнил. Чтобы она участвовала. А в прошлый раз Чапаева из воды комиссар вытащил.

— А позавчера Петька за ним нырнул, — сказал мальчик.

— Так, — задумался Грубин. — Раз ты такой феномен, будем тебя испытывать. Что дальше в кино идет?

— Детектив, — подсказал собеседник. — Про одного филателиста…

— Отлично, — сказал Грубин. — Вот мы сейчас все и проверим. Сеанс еще не начался?

— Вот-вот начнется.

— Удалов, беги за билетами! На всех.

— Четыре брать?

— Четыре бери.

— А меня дома ждут, — сказал Тиша, которому хотелось пойти на детектив.

— Я скажу твоей маме. Сам скажу, — обещал Грубин.

Так они вчетвером оказались в кино. На этот раз в зале сидели и взрослые, шума не было, все переживали сдержанно.

— Ты знаешь, чем кончится? — спросил шепотом Грубин у лукавого мальчика.

— Знаю. За этим длинным будут гнаться по крышам, он упадет прямо в бетон. Я уже три раза смотрел, я все новые кино смотрю.

— Отлично, — сказал Грубин. — Слушай, Тиша. Ты можешь захотеть, чтобы он не погибал в бетоне?

— Зачем? — удивился Тиша. — Туда ему и дорога.

— Нет, все-таки он живой человек, его еще перевоспитать можно, новую жизнь начнет. Спасем его, а? Если спасешь, книга твоя.

— А вы же так обещали?

— Да, если ты науке поможешь.

Грубин был нежадным человеком, книгу он все равно бы отдал, но требовались дополнительные методы воздействия. Если этот мальчик мог переделать видимый мир силой своей недетской воли, то он должен был захотеть это сделать.

Тиша вздохнул и сосредоточился. Блестел очками, глядел в экран.

Началось самое драматическое в фильме. Длинный бегал по крышам, а за ним бегали преследователи.

— Ну! — почти крикнул Грубин, когда герой фильма пошатнулся, готовясь погибнуть на глазах у зрителей. Тиша весь напрягся, подался вперед.

Длинный балансировал на краю крыши, вот-вот упадет.

Побалансировал и благополучно свалился в яму с жидким бетоном.

«Может, еще вынырнет», — подумал Грубин.

Но тут кадр сменился, началась сцена на другую тему. Вышли из кино молча. Тиша чувствовал себя виноватым, про книгу даже не упоминал. Удалов с облегчением вдыхал свежий воздух. Он устал развлекаться. Грубин был расстроен провалом эксперимента, но полагал, что отрицательный результат — тоже результат.

— Что же, до свидания, — сказал Тиша. — Спасибо за кино.

— Постой, — остановил его Грубин. — Зайдем ко мне, книжку возьмешь.

— Да я же не оправдал, — сказал мальчик совсем как взрослый.

— Слово надо держать, — сказал Грубин. — Ты все-таки принял участие в эксперименте. Зато мы теперь знаем, что ты к этому явлению с Чапаевым, наверное, не имеешь отношения.

— Не имею, — согласился мальчик.

— И может даже, это явление было кажущееся.

— Конечно, — сказал мальчик.

Грубин взял расстроенного ребенка за руку, так они и дошли до дома. Грубин вынес ценную книгу и распрощался с Тишей Зеленко, который поспешил домой, чтобы получить заслуженное наказание за столь долгое отсутствие.

— Так что же это было? — спросил Удалов, прощаясь с Грубиным.

— Сдвиг в психике при массовом воздействии, — сказал Грубин, но эти слова ничего не значили и ничего не объясняли.

На следующее утро было воскресенье. Удалов поднялся поздно, в домино играть не хотелось, в гости было рано. Спустился к Грубину. Того дома не было. Куда-то ушел с утра. Удалов отправился гулять один и незаметно для себя вновь оказался перед кинотеатром. Было около одиннадцати. Сеанс девятичасовой еще не кончился, до следующего было далеко. И тут Удалов понял, что там, в зале, картина подходит к концу. И вроде бы какое дело Удалову до этого, но стремление увидеть еще раз конец и выяснить, что же случилось с полководцем — потонул он все-таки или выплыл, одолело Удалова. И он подошел к окошку кассы и уговорил кассиршу дать ему билет на сеанс, который начался больше часа назад. Кассирша очень удивилась, билета давать не хотела, но Удалов объяснил ей, что его сын там сидит, а его надо извлечь наружу, потому что бабушка из деревни приехала.

Удалов вошел в зал и встал сзади, у стенки. Картина подходила к концу. Уже беляки напали на штаб дивизии. Вот уже отстреливаются из последних сил защитники штаба. Вот близка река. В зале творится что-то неописуемое. Уж очень ребята переживают за полководца. А он плывет через реку Урал, и пули шлепаются в воду совсем близко. И утонул Чапаев. Хоть и кричали ребята, переживали. Утонул. Никто не смог его спасти…

Зажгли свет. Удалов со всеми пошел к выходу. Не к выходу на улицу, а к выходу в буфет. Там он постоял в очереди за пирожными, выпил стакан лимонада и понял, что надо идти домой. Фокус не удался. Видно, у него нервы растрепались. И Чапаева жалко было.

Но домой Удалов не пошел. Удивительно, он сам не мог бы объяснить почему, но он вернулся в зал, устроился в последнем ряду, чтобы никто его не видел, и поглядел вперед. Место в пятом ряду пустовало. Не было сегодня мальчика Тиши.

И вдруг Удалов услышал тихий голос:

— Корнелий, ты что здесь делаешь?

Вот странно! В последнем же ряду за колонной сидит Грубин.

— Ты давно здесь?

— Первый сеанс отсидел. А ты?

— Конец только видел.

— А Тишка не приходил?

— Нет, не приходил.

И тут в двери в окружении ребят появился Тиша. Шел он быстро, склонив голову, под мышкой держал книжку про фельдмаршалов и на укоры и попреки друзей говорил:

— И ничего у меня не получится. Меня вчера научно проверили. Нет во мне таких способностей.

— Мы тебе поможем, Тишка, — говорили ребята. — Ты не дрейфь.

Тишка обернулся, разыскивая кого-то глазами. Удалов испугался, что его, и нырнул под стул. И увидел совсем близко от своей головы трепаную шевелюру Саши Грубина. Оказывается, тот тоже не хотел попадаться на глаза ребенку. Так они и просидели, пока не зажегся экран.

— Как ты думаешь, получится? — спросил Удалов Грубина, когда Чапаев на экране рассказывал о тактике с помощью картофелин.

— Не думаю, — сказал Грубин. — Не всегда можно вот так, руками, в душу лазить и подвергать все исследованию. Наверное, мы что-то погубили.

— Значит, ты веришь, что было?

— Верю.

Дальше они сидели молча. А когда настали последние минуты в жизни Чапаева, все ребята в зале начали кричать:

«Держись, Василий Иванович! Еще немного осталось!» А другие кричали: «Тишка, давай!» И в этом крике раздался тонкий и грустный голос: «Не могу, ребята!» — «Давай-давай! — кричали другие. — Спасем Чапая!»

А тем временем голова полководца уже скрылась под водой, уже взяли враги верх над героем, и в зале поднялся вой, рев, шум, и Тиша даже привстал, а Грубин и Удалов, которые незаметно для себя орали вместе со всеми Тишке, чтобы он постарался, заметили, как Тишка поднял кулачонки, борясь с тяжелой правдой киноискусства, и тогда голова Чапаева поднялась снова на поверхности, навстречу Чапаеву с берега кинулись его друзья и соратники. И вытащили его на мелкое место. Чапаев остался жив.

Удалов с Грубиным подождали, пока все выйдут из зала. Удалов хотел было подойти к мальчику и укорить его за то, что вчера он себя не проявил, а сегодня вот проявил, но Грубин остановил его и сказал:

— Не лезь, Корнелий. Тут все сложнее, чем просто эксперимент. Понимаешь?..

По примеру Бомбара

В помещении «Гуслярского знамени» — осенняя тишина, редактор уехал в область на совещание. Миша Стендаль смотрел в окно и мечтал о значительном материале, который перепечатает «Литературная газета». Еще ни одного материала Миши Стендаля «Литературная газета» не напечатала, правда, он туда ничего и не посылал. В центральной печати лишь два раза появлялись его заметки. В журнале «Вокруг света» поместили сообщение о подледном лове крокодилов на пригородном озере Копенгаген, и еще один журнал опубликовал репортаж о встрече жителя Великого Гусляра Корнелия Удалова с инопланетными пришельцами под рубрикой «А если это не пришельцы?». Слава избегала Мишу Стендаля.

Вчера неожиданно пошел обильный снег, а деревья облететь не успели, и снежные шапки, как взбитые сливки, лежали на мокрых зеленых листьях. По тротуару, шаркая галошами, шел знакомый Мише старик Ложкин, нес под мышкой черную школьную папку, в которой хранились письма и жалобы, большей частью необоснованные. Старик Ложкин, похоже, направлялся в редакцию, и Стендаль пожалел, что в доме нет заднего хода.

Но тут его внимание отвлеклось отдаленной суетой на площади. Нечто белое двигалось в сторону редакторского дома, а за этим белым бежали мальчишки и шли взрослые люди.

Стендаль прижался к стеклу носом, ему мешали очки, но снимать их он не стал, потому что без них плохо видел и терял сходство с молодым Грибоедовым.

Хотя в городе нередки были удивительные события, Мише еще никогда не приходилось видеть, как по улице едет русская печь без видимых колес и с высокой трубой, из которой идет дымок.

На печи сидел молодой человек в хорошем синем костюме, при галстуке. Рядом лежала аккуратная поленница дров. Молодой человек взял одно бревнышко, склонился вниз и приоткрыл дверцу топки. Там уютно светило оранжевое пламя. Молодой человек затолкал полешко в печь, захлопнул дверцу и вновь принял непринужденную позу.

— Эй, прокати! — кричали мальчишки, бегая вокруг. Молодой человек не обращал на них внимания. Взрослые шли гурьбой сзади, обсуждая технические данные машины.

Когда печь поравнялась с дверью в редакцию, молодой человек похлопал ладонью по трубе, и печь послушно остановилась. За спиной послышалось мерное сопение. Миша обернулся. Сзади стоял старик Ложкин.

— Придется написать, — сказал старик. — Непорядок.

— Чего написать? — не понял Стендаль.

— Жалобу.

— На что?

Старик быстро нашелся:

— Он без номера ездит. И без прав, наверное. А если кого задавит?

— А на печки номера не выдают, — рассеянно сказал Стендаль.

Молодой человек ловко спрыгнул с лежанки, что-то быстро сказал зрителям и скрылся в дверях редакции.

Старик Ложкин уселся за свободный от бумаг стол, раскрыл папку и достал оттуда лист чистой бумаги в клетку. Стендаль направился было к двери, но тут по коридору простучали четкие шаги, в комнату заглянул молодой человек в синем костюме и спросил:

— Где я, простите за беспокойство, могу увидеть главного редактора?

— А что вам нужно? — вежливым голосом спросил Стендаль, прижимая указательным пальцем дужку очков к переносице.

— Мы письмо писали, — сказал молодой человек, входя в комнату и с осуждением глядя на разбросанные бумаги и застарелый беспорядок.

Стендаль хотел предложить гостю присесть, да не посмел, потому что стул был пыльным, а уборщица уже четвертый день хворала.

Неловкую паузу заполнил Ложкин, который отложил ручку и спросил строго:

— Ваш транспорт?

— Печка-то? Моя.

— Не ожидал, — сказал Ложкин.

«Сейчас он скажет, что номера нет, — испугался Стендаль. — А молодой человек может подумать, что Ложкин — наш газетный начальник».

— Это товарищ Ложкин, — пояснил он молодому человеку. — Пенсионер, к нам зашел на минутку.

Ложкин грустно вздохнул и поднял палец, словно хотел возразить.

— А где же редактор? — спросил молодой человек.

— Редактор в области, на совещании. Вы можете говорить со мной. Я литературный сотрудник газеты. Моя фамилия Стендаль.

— Слышал, — сказал молодой человек. И тут же покраснел, потому что догадался, что слышал не о Мише Стендале, а о его великом однофамильце.

— Даже не родственник, — улыбнулся Стендаль. — Меня часто спрашивают. А о чем вы нам письмо писали?

Молодой человек тоже улыбнулся и сказал:

— Ну и грязищу вы тут развели.

— Уборщица захворала, — сказал Стендаль. — Но, если хотите, садитесь.

— Я садиться не буду. Я хотел только поговорить по поводу письма, которое мы с братом писали. А ответа пока нет.

Я думал, что появились сомнения, вот и приехал их развеять. Раньше собраться не мог. Мы с братом лесники — летом охрана, посадки, экологический баланс приходится поддерживать. Вот сейчас немного посвободнее.

— А где сапоги покупали? — строго спросил Ложкин, которому было обидно, что его участия в разговоре не требуется.

— Васина жена, Клава, в Ленинград ездила, за деталями. Вот и купила там.

— Правдоподобно, — сказал Ложкин. И стало ясно, что во всем он видит обман и ответу не поверил.

Молодой человек снова зарделся.

— Не обращайте внимания, — попытался его ободрить Стендаль. — Так вы о печке писали?

— Что вы! — удивился лесник. — Разве мы стали бы беспокоить по пустякам? А я вам даже не представился. Фамилия моя Зайка. Такая, простите, фамилия. Брат мой Василий, а я Терентий Зайка. Живем в лесном массиве, в Заболотье.

— Так это же далеко.

— Неблизко. Километров сто тридцать будет. Точно не скажу, спидометр сломался.

— И вы весь путь на этой?..

— Я на мотоцикле хотел. Но Вася, он старший, велел печку взять. Решил, что больше впечатления произведет, что мы не какие-нибудь жулики. С нами еще батя живет, но он уже в летах и больше теорией занимается. Все издания читает. А как свежую идею углядит, кличет нас и говорит: «Детишки мои, я тут обмозговал.» Ну и мы сразу за работу. Артуром нашего батю зовут. Артур Иванович Зайка.

— Очень даже странное имя, — сказал Ложкин, который тем временем обошел Терентия сзади и рассматривал его костюм и прическу.

— А какой принцип действия у печи? — спросил Стендаль.

— Принцип действия не наш, чуждый, — снова вмешался Ложкин, держа перед собой, как щит, черную папку.

— Так вы, может, письма не получали?

— Наверное, в отделе писем лежит. А у сотрудницы сегодня выходной. Вы про печку мне не рассказали.

— Печка обычно работает, — ответил Зайка, — как и положено, на дровах. Дома стоит как запасная. В морозы мы топим ее, лабораторию обогреваем, парники. А иногда ездим, если что тяжелое надо перетащить. На дровах работает.

— Знаем мы, какие дрова, — сказал неугомонный Ложкин.

— Дрова не ворованные, — обиделся Терентий. — Мы же санитарные рубки проводим.

— А колеса где? — спросил Стендаль.

— Колеса? Где же это вы видели печь на колесах? Она у нас на воздушной подушке. А вот про письмо.

— Может, вы мне своими словами расскажете? И мы вместе подумаем.

— Я сразу понял, что затеряли, но не обижаюсь. Мы с Васей новый способ передвижения предлагаем. Для наших лесных участков он годится или для пожарников. Вы меня, товарищ Бальзак, поймите правильно…

Стендаль не стал поправлять гостя. Но тут снова вмешался Ложкин.

— Отойди в сторонку, Стендаль, — сказал он.

Терентий заметил свою оплошность с фамилией и опять покраснел. Ложкин оттянул Стендаля за рукав в угол и громко зашептал:

— Ты что, не видишь?

— Чего не вижу?

— Типичный инопланетный пришелец. Проник к нам в доверие. Ты когда-нибудь видел, чтоб в таком костюме на печке ездили?

— Я вообще не видел, чтобы на печке ездили.

— Ты мне печкой зрение не застилай. Ты на детали смотри. Они всегда на деталях попадаются. Ты такой галстук видел? У нас в универмаге видел? Неземного цвета.

— Ах, оставьте, товарищ Ложкин! — сказал Стендаль.

— Зря вы меня подозреваете, — сказал Терентий, который все слышал. — Я вам и паспорт могу показать, и военный билет. Мы грамотами награждены.

— Я не сомневаюсь, — поспешил заверить его Стендаль. — Не надо документов.

— Документы ему сделали, — настаивал Ложкин. — А вот с галстуком накладка вышла.

— В Вологде куплен, — возразил Терентий.

— Я бы и то лучше придумал, — съязвил Ложкин.

— А вы хоть видали живого пришельца?

— А как же? Различаем.

— Пришельцы у нас бывают, — сказал Стендаль. — Но к нашему разговору это отношения не имеет. Продолжайте, пожалуйста, Терентий Артурович.

— Наивный простак, — обвинил его Ложкин, снова сел, достал лист бумаги из папки и сделал вид, что все дословно записывает.

— Так вернемся к нашему разговору, — сказал Терентий, который уже привык к Ложкину. — Вы Бомбара читали? «За бортом по своей воле»? Моя любимая книга.

— Я тоже к ней хорошо отношусь, — сказал Стендаль, присаживаясь на край стола. — И тоже люблю море.

— Дело не в море. От нас оно далеко и неактуально. Бом-бар что доказал: если твой корабль утонул, погибать из-за этого совсем не обязательно. Почему люди в лодке гибнут? Потому что боятся погибнуть. Парадокс, но правда. Они, так сказать, себя заранее хоронят в морской пучине.

— Правильно, — сказал Стендаль. — Психологический шок.

— И этих людей мы можем понять. Ведь страшно.

— Страшно.

— Учтите, — пригрозил Ложкин, — у нас океана нет и не предвидится.

— Я о Бомбаре только к примеру сказал, — продолжал Терентий, не обращая внимания на Ложкина. — Для ощущения психологии. Наш батя, когда Бомбара прочел, говорит нам: «Ребятишки, у меня идея в психологическом плане. А что, если страх человеческий, который есть главный ограничитель наших дерзаний и планов и вообще прогресса, влияет не только на плавание по океану, но и на другое?» Тут мы с братишкой и задумались.

— И поплыли по реке Гусь, питаясь планктоном, — не удержался Ложкин.

— Мы о чем задумались? Возьмем, к примеру, лыжника, который прыгает с трамплина. Если посчитать, с какой высоты лыжник прыгает, то ведь это смертельно! А он хоть бы что. Почему?

— Как почему? — удивился Стендаль. — Он же вперед прыгает. С разгона.

— Но вниз тоже.

— Но больше вперед.

— А если лыжник струсит, как потерпевший крушение? Если он перестанет равновесие держать?

— Тогда он упадет.

— Расшибется?

— Конечно.

— Что и требовалось доказать. Тогда вот, придя к такой мысли, мы с Васей стали думать, как без лыж обойтись.

— Нельзя, — сказал Стендаль. — Нужна начальная скорость.

Терентий поглядел на Мишу снисходительно, как академик от физики на кандидата исторических наук, который сомневается в пи-мезонах.

— Это дело можно проверить, — сказал он.

— Что проверить?

— Проверить, как идеи Бомбара приложимы к нашей скромной действительности. Пошли?

— Куда?

— На испытания метода без лыж по Бомбару. Правда, мой братишка это лучше делает, красивее. Но, в принципе, у любого получится. Главное — заранее не помереть от страха.

— Пришелец, — сказал Ложкин убежденно, следуя за молодыми людьми к выходу.

— Нет, мы гуслярские, — ответил с достоинством Терентий Зайка.

На улице, подойдя к печке, Терентий нагнулся, подкинул полешек в топку и сказал:

— Забирайтесь, не качает. Это я по городу медленно езжу, а на шоссе до шестидесяти даю.

По улице шел провизор Савич в пальто нараспашку и думал о чем-то своем, значительном. Вдоль груди у него струился сиреневый галстук, точно такой же, как у пришельца Зайки.

— Здравствуйте, — сказал Стендаль. — Где галстук покупали?

— А, здравствуйте, Миша. В универмаг вчера привезли. Вам нравится?

И Савич проследовал далее, не заметив печки. А Стендаль обернулся к Ложкину и спросил:

— Как будет с галстуком?

— Дьявольская хитрость, — сказал Ложкин.

— Куда поедем? — спросил Стендаль, устраиваясь на лежанке и стараясь сохранить достоинство, потому что раньше на печках не ездил.

— Я на ней не поеду! — воскликнул Ложкин. — Еще в космос умыкнете. Я читал, что там человеческие рабы нужны. Вы мне скажите куда, и я пешком пойду.

— Рабы нам нужны, — ответил Терентий без улыбки. — Рабочих рук в лесу ой как не хватает.

— Вот-вот. Я издали погляжу. А куда идти?

— К колокольне, на берег, — сказал Терентий. — Где раньше торговые ряды стояли.

Печка беззвучно приподнялась и поехала вперед. Лишь потрескивали дрова да разговаривали любопытные зрители.

— Товарищи, разойдитесь, — сказал им Терентий. — Нездоровое любопытство. Уставились, как на машину «Кадиллак».

Зрители послушались и освободили дорогу.

— Сейчас я поднимусь на колокольню, — сказал Терентий, когда печка, набрав скорость, двинулась по улице. — Там отперто, я проверял. Вы останетесь внизу и будете наблюдать. Ясно?

Колокольня была высока, над ней кружились вороны и тянулись серые облака. Печка замерла на краю высокого обрыва у реки Гусь. От колокольни ее отделял засыпанный мокрым снегом, с проплешинами зеленой травы пустырь. В будущем году на пустыре должны были строить новую гостиницу. От реки тянуло пещерным холодом.

— Ну, пока, — сказал Терентий, спрыгивая с печки. — Я бы плащ взял, холодно, но эксперимент должен быть чистым.

Не произнеся больше ни слова, Терентий скинул пиджак на руки Стендалю и четкими шагами направился к колокольне. Стендалем овладели тревожные и высокие предчувствия, и он понимал, что обыденными словами можно лишь сорвать торжественность момента.

Прошло минуты три. Стендаль стоял, облокотившись о теплую стенку печки, ждал, но ничего не происходило, лишь кричали вороны да прибежал старик Ложкин.

— Где пришелец? — спросил он.

— Терентий Артурович на колокольне. Он сейчас будет демонстрировать опыт.

— Он пришелец, ему все дозволено, — сказал Ложкин.

На вершине колокольни, на площадке у звонницы, показалась маленькая человеческая фигурка. Была она столь незначительна и беззащитна, что у Стендаля сдавило в груди.

— Ах! — сказал Ложкин, предчувствуя недоброе. Не таким уж он был злым и бессердечным человеком. — Если что случится, даже с пришельцем, все равно жалко.

Маленькая фигурка поднялась на площадку, и несколько секунд человечек, широко расставив руки, старался удержать равновесие. Потом шагнул вниз…

Стендаль от ужаса непроизвольно зажмурился. Ложкин сказал: «Ах!» А вдруг он сумасшедший? И они его не остановили?

Стендаль открыл глаза. Человек все еще падал. Но как-то странно. Он будто шел по воздуху, по пологой дуге, расставив в стороны руки и перебирая ногами все чаще по мере того, как приближался к земле. Последние несколько метров он быстро бежал по воздуху и, достигнув земли, не упал, а продолжал свой бег и, добежав до Стендаля, обхватил его руками, но так, чтобы не помять свой пиджак.

— Извини, Бальзак. — Он тяжело переводил дух. — Ветер меня сносил. И замерз я основательно. Давай пиджак. Ну, как эффект?

— Я думал, не переживу, — сказал Стендаль, отдал пиджак и постарался дышать глубоко и мерно, чтобы успокоить сердце.

— Пришелец, — сказал Ложкин, не отнимая ладони от сердца, — разве можно так пугать простых земных людей?

— Нет, — ответил Терентий твердо. — Не пришелец, а последователь Бомбара, убежденный в силе человеческого духа, в материальном его проявлении.

— Мистика, — сказал Ложкин.

— Никакой мистики, — возразил Терентий. — Результат трехмесячного эксперимента. Мы с Василием рассудили, что можно прыгать с любой высоты по принципу трамплина. Чем скорее ты падаешь вниз, тем скорее перебирай ногами и иди вперед. И ни на секунду не останавливайся. А то каюк. И никто об этом раньше не догадывался, потому что люди как срывались вниз, так уже всё, пиши пропало. А надо равновесие соблюдать и помнить, что никакого падения нету, а есть только страх и разыгравшиеся нервы. Но пока людям не покажешь, они не верят. Вот сознался бы я вам, что хочу сойти пешком с колокольни без помощи лестницы или летательного аппарата. И что бы случилось? Поймали бы, связали и вместе с печкой — в клиническую больницу. Ведь со стороны даже посмотреть жутко, а когда сам впервые начинаешь, еще страшнее.

— Я бы на первом метре помер от страха, — признался Стендаль.

— Умер бы и не испытал бы власти Человека с большой буквы над силами природы. Как Колумб.

— А отчего он умер? — спросил Стендаль, хотя понимал, что вопрос глупый.

— Нет, ты меня не понял. Я имел в виду, если бы Колумб трусил, никогда бы не открыл Америку, а, как и ты, на первом бы метре умер. Человеку все должно быть подвластно — и земля, и вода, и воздушный океан. Это наш батя так сформулировал. А вы письма в редакции теряете.

Терентий дружески положил руку на плечо Стендалю. Опыт удался, и он теперь на редакцию не обижался. В Стендале он видел союзника, а для настоящего ученого много значит общественная поддержка.

— Если хочешь, Бальзак, я тебя научу. Начнем, правда, с небольших высот.

— Я пошел, — сказал Ложкин. — Сердце колет. Кордиамину приму.

Он ушел, шаркая галошами, а Терентий сказал ему вслед:

— Не поверил. Собственными глазами видел, а не поверил. И многие еще не верят. А ты?

— Я верю. И сам бы попробовал. Только страшно.

— Ничего. Мне в первый раз тоже было страшновато. Поехали? Подвезу тебя и домой отправлюсь. Кстати, если вздумаешь без меня тренироваться, начинай со стола. А то ушибешься.

У дверей редакции они расстались. И договорились, что через два дня, когда Стендаль сдаст номер газеты, он приедет к Зайкам с фотокорреспондентом. Стендаль долго смотрел вслед печке. В редакцию возвращаться не хотелось. Шел уже шестой час, начало смеркаться. Стендалю представилось, как он делает шаг с немыслимой высоты и шагает дальше как ни в чем не бывало, только ветер свистит в ушах и разлетаются в стороны вороны. Только бы не потерять равновесия.

Вялый мокрый снег валил с неба. Стендаль шел, не думая, куда идет, и ноги принесли его к реке, к пустырю за колокольней. Он кинул взгляд на колокольню, но искушение взобраться туда поборол.

Далеко внизу, под обрывом, текла темная холодная река, посреди нее плыл одинокий плотик. Стендаль старался думать о будущей статье и даже решил назвать ее «По следам Бомбара». А дальше дело не пошло, потому что Стендаль вновь представил себе, как делает шаг… С дальнего низкого берега донесся женский крик. Стендаль присмотрелся. Там, неясная в сумерках, металась одинокая женская фигура. Что такое? Правильно, на плотике, замерев от ужаса, сидел маленький сорванец.

Вчера бы Стендаль рассудил, что мальчишке ничего не угрожает. В конце концов плотик прибьет к берегу. И может, сам Стендаль начал бы искать спуск с обрыва. Все это было бы вчера. А сегодня Стендаль даже не задумывался. Он владел великой тайной. Главное — идти вперед и не терять равновесия.

Самым страшным и трудным оказался первый шаг — воздух, зыбкий и бесплотный, не желал держать тяжелое человеческое тело, словно болото, тянул вниз. Захотелось закричать, сжаться в комочек, чтобы не так ужасен был удар. Но Стендаль удержал раскинутые в стороны руки и заставил себя сделать быстрый шаг вперед и еще один шаг и тут почувствовал, что идет, идет, проваливаясь вниз, но тем не менее не падая. Он считал — раз-два-три, все ускоряя счет и понимая, что надо взглянуть вниз, далеко ли до воды, но взглянуть было некогда — надо было считать, ускоряя шаг и опираясь о воздух руками.

И вдруг случилось самое страшное — неожиданный порыв ветра толкнул его, и очки легонько соскользнули на нос. Стендаль сделал то, что делает каждый человек, когда его очки сползают на нос, — он поправил их. Рукой.

И, как птица с подстреленным крылом, тут же рухнул вниз.

На счастье, в тот момент Стендаль был только метрах в четырех-пяти над черной водой и лишь десяти шагов не дошел до плотика.

Белый столб воды, словно от разрыва снаряда или мины, поднялся вверх. Уходя в обжигающую холодом глубину, Стендаль успел подумать, что теперь он обязательно простудится.

А вода уже выталкивала его наверх, и Стендаль быстро замахал руками, отфыркиваясь и конечно же потеряв очки.

Плотик был недалеко. Его Стендаль различил сквозь пелену мокрого снега и сразу вспомнил о мальчишке. Цель прежде всего. Не чувствуя холода, Стендаль рванулся к плотику и уцепился за его край. Он плыл к берегу, толкая плотик перед собой. Сорванец на плоту не двигался, замер, молчал, наверное, думал о том, как его взгреют дома.

Наконец, а Стендалю казалось уже, что прошла вечность, он проплыл двадцать метров до берега. Под ногами обнаружилось скользкое покатое дно. Стендаль выпрямился, вода была по бедра, и воздух был теплым, даже горячим после студеной купели.

Он увидел женщину, подбежавшую к кромке воды, и сказал ей усталым, полным значения голосом, как пионер, остановивший поезд, которому грозило крушение:

— Держите ваше сокровище.

— Господи! — сказала женщина. — Ты вылезай из воды-то, простудишься.

Она нагнулась, взяла с плотика ведро с бельем и протянула свободную руку Стендалю, чтобы помочь ему выбраться на берег.

— Мостки обломились, — сказала она. — Сама не понимаю, как это случилось. Как уж я испугалась!..

Стендаль стоял на берегу рядом с женщиной, и его била крупная, как судорога, дрожь.

— Ты как же прыгнул-то? — спросила женщина. — Я даже и не заметила откуда. Пойдешь ко мне, погреешься.

— Давайте ведро, — сказал Стендаль. — Я… я… я помогу вам его донести.

Любой, даже успешно закончившийся эксперимент (на это указывает и Бомбар) чреват опасностью побочных эффектов. На следующее утро Стендаль слег в жестокой ангине. Через три недели он выбрался к Зайкам и узнал, что за два дня до него там побывал корреспондент одного столичного журнала.

Космический десант

Было это в августе, в субботу, в жаркий ветреный день. Николай Ложкин, пенсионер, уговорил своих соседей профессора Минца Льва Христофоровича и Корнелия Удалова провести этот день на озере Копенгаген, отдохнуть от городской суеты, от семьи и работы.

Озеро Копенгаген лежит в двадцати километрах от города, туда надо добираться автобусом, потом пешком по тропинке, через смешанный лес.

Название озера объясняется просто. Когда-то там стояла усадьба помещика Гуля (Гулькина), большого англомана, который полагал, что Копенгаген — английский адмирал. Название прижилось из-за странного для окрестных жителей звучания.

Корнелий Удалов притащил с собой удочки, чтобы порыбачить, профессор Минц — чемоданчик со складной лабораторией, хотел взять воду на пробу: он задумал разводить в озере мидий для народного хозяйства. Николай Ложкин желал загорать по системе йогов. Для начала они выбрали место в тени, под коренастой сосной, устроили там лагерь — расстелили одеяло, положили на него припасы, перекусили и завели разговор о разных проблемах. На озере был еще кой-какой народ, но из-за жары никто рыбу не ловил, отдыхали.

— Давно не было событий, — сказал Удалов. Он разделся, был в синих плавках с цветочком на боку и в газетной треуголке, чтобы не обжечь солнцем лысину.

— Обязательно будут события, — заверил старик Ложкин. — Погода стоит хорошая. Такого в наших местах не наблюдалось с 1878 года. — Для наглядности он нарисовал дату на песке, протянул стрелочку и написал рядом другую: 1978. — Столетие.

В этот момент над ними появился космический корабль. Он беззвучно завис над озером, словно облетел всю Галактику в поисках столь красивого озера, а теперь не мог налюбоваться.

— Глядите, — показал Удалов. — Космические пришельцы.

— Я же говорил, — сказал Ложкин.

— Такие к нам еще не прилетали, — сказал Удалов, поднимаясь и сдвигая назад газетную треуголку. Вид у него был серьезный.

Профессор Минц, который еще не раздевался, лишь ослабил галстук, также встал на ноги и расставил пальцы на определенном расстоянии от глаз, чтобы определить размеры корабля.

— Таких еще не видели, — подтвердил Ложкин. — Это что-то новенькое.

— Издалека летел, — определил профессор Минц, закончив измерения. — Пю-мезонные ускорители совсем износились.

Удалов с Ложкиным пригляделись и согласились с Минцем. Пю-мезонные ускорители требовали ремонта.

Корабль медленно снижался, продвигаясь к берегу, и наконец завис над самой кромкой воды, бросив тень на песок.

— Скоро высадку начнут, — сообщил Удалов.

«Да, — подумал Ложкин. — Сейчас откроется люк, и на песок сойдет неизвестная цивилизация. Вернее всего, она дружественная, но не исключено, что могла пожаловать злобная и чуждая нам космическая сила с целью покорения Земли. А ведь никаких действий не предпримешь. До города двадцать километров, к тому же автобус ходит редко».

Из корабля выдвинулись многочисленные щупы и анализаторы.

— Измеряют условия, — произнес Удалов.

Минц только кивнул. Это было ясно без слов.

Анализаторы спрятались.

И тут случилось неожиданное.

Открылся другой люк, снизу. Вместо космонавтов на берег, словно из силосной башни, вывалился ком зеленой массы, похожий на консервированный шпинат, такие консервы были недавно в гастрономе и шли на приготовление супа. Люк тут же захлопнулся. Зеленая масса расползлась по песку густым киселем и приблизилась к воде. Корабль взвился вверх и исчез.

— Похоже, — сказал Минц, — на водную цивилизацию.

Ложкин, который уже про себя отрепетировал приветственное слово, так как обладал жизненным опытом и опытом общественной работы, молчал. Зеленая масса не имела никаких органов, к которым можно было бы обратиться с речью. Поэтому Ложкин сказал шепотом, чтобы кисельный пришелец не подслушал:

— Хулиганство в некотором роде. Все озеро загадит, а люди купаются.

— Купаться пока не придется, — ответил Корнелий Удалов. — Возможно, у пришельца нежные части и можно их повредить.

— Плесень он, а не пришелец, — пришел к окончательному выводу Ложкин.

— Может, он радиоактивный? — спросил Удалов.

— Сейчас проверим.

Минц раскрыл чемоданчик, в котором находились складной микроскоп, спектрограф, счетчик Гейгера, пробирки, химикалии и другие приборы.

Старик Ложкин, проникшись недоверием к зеленому пришельцу, который уже частично вполз в воду и расплылся по ее поверхности зеленой пленкой, достал химический карандаш и на листе фанеры написал печатными буквами:

Купаться,

ловить рыбу,

стирать белье

ЗАПРЕЩАЕТСЯ.

ОПАСНО!

Потом он прикрепил фанеру к сосновому стволу, и люди, сходившиеся к месту происшествия с других участков берега, останавливались перед объявлением и читали его.

Минц спустился к воде и нагнулся над зеленой жижей. Счетчик радиации молчал, что было утешительно.

— А не исключено, — сказал он Удалову, который стоял над ним, страховал сзади, — что это — космический десант.

— Жалко, — огорчился Удалов. — Я всегда стою за дружбу между космическими цивилизациями.

— Если эта зеленая плесень начнет быстро размножаться, покроет слоем всю нашу планету, то инопланетным агрессорам нетрудно будет взять нас голыми руками.

— Можно попроще способ придумать.

— Что мы знаем об их психологии? — спросил Минц. — А если они всегда так покоряют чужие планеты?

Один из рыболовов сказал:

— Поеду домой. Мне с огорода надо помидоры снять. А то пришельцы все потравят.

За ним последовали некоторые другие из купальщиков и рыболовов. Неосновная масса осталась, потому что для среднего горожанина нет большего удовольствия, чем встреча с неведомым, прикосновение к тайнам космоса.

— Теперь, — заявил профессор Минц, — надо исследовать поведение плесени в водной среде.

Он начал брать пробы и смотреть на пришельца в микроскоп.

Удалов также не терял времени даром. Он сначала нарисовал в воздухе круг и треугольник, взывая к общему для всех разумных существ знанию геометрии, а затем достал из-под сосны свои брюки, чтобы наглядно объяснить пришельцу теорему Пифагора о штанах. Плесень не обратила внимания на усилия Удалова, но тут были обнародованы выводы Минца:

— Совершенно безопасная субстанция. Микроскопические водоросли, примитивные организмы, встречаются на Земле. Разумом не отличаются.

— Это еще не факт, — возразил Удалов, но штанами махать перестал, а надел их. — Может, если сложить их вместе, получится коллективный разум.

— Если даже целое поле капусты сложить вместе, получится большая куча капусты, но никакого разума, — возразил Минц.

— А если она размножится и покорит Землю? — спросил Ложкин. — Вы же сами предупреждали, Лев Христофорович.

— У нее было много времени, чтобы это сделать в далеком прошлом. Миллиарды лет эта водоросль обитает на Земле.

— Она рыбу всю поморит, — высказал предположение молодой человек в тельняшке.

— Рыба ее уже кушает, — сказал Минц.

Так рухнула теория о космическом десанте, пропала втуне заготовленная Ложкиным речь и провалились усилия Удалова по поводу теоремы Пифагора. Минц свое дело знал. Если он сказал, что космический корабль вывалил на берег озера Копенгаген просто кучу мелких водорослей, значит, так оно и есть.

Разочарованные зрители разошлись по берегу, а Минц с соседями сел под сосну у запретительной надписи и стал думать, что бы это все значило. Не может быть, чтобы из космоса прислали корабль только для того, чтобы привезти кучу водорослей.

Водоросли, оставшиеся на берегу, быстро сохли под солнцем, чернели, впитывались в песок.

— Нам поставили логическую загадку, — предположил Удалов. — Нас испытывают. Испугаемся или нет.

— А сами наблюдают? — спросил Ложкин.

— Сами наблюдают.

Минц поднялся и пошел по берегу, чтобы определить границы выпадения водорослей. Озеро жило своей мирной, тихой субботней жизнью, и ничто не напоминало о недавнем визите космического корабля. Минц споткнулся обо что-то твердое. Полагая, что это камень, он ударил носком по препятствию, но препятствие не поддалось, зато Минц, который был в легких сандалиях, ссадил большой палец.

— Ой! — сказал он.

Удалов уже спешил к нему на помощь:

— Что такое?

— Камень. Он водорослями покрыт.

Интуиция подсказала Удалову, что это не камень. Он быстро опустился на корточки, разгреб водоросли, еще влажные и липкие. И его старания были вознаграждены. Небольшой золотистый цилиндр, верхняя часть которого выступала из песка, медленно ввинчиваясь, уползал вглубь.

— А вот и пришелец, — сказал Удалов, по-собачьи разгребая обеими руками песок, чтобы извлечь цилиндр.

Цилиндр был невелик, но тяжел. Минц живо достал из чемоданчика ультракоротковолновый приемник, который оказался там только потому, что в чемоданчике было все, что могло пригодиться, настроил его и сообщил:

— Так я и думал. Цилиндр издает сигнал на постоянной волне.

— И на нем что-то написано, — сказал Удалов.

И вправду, на нем было что-то написано.

Цилиндр развинтили. Внутри обнаружили свернутый в трубочку свиток металлической фольги с такими же буквами, как и на его оболочке.

— Похоже на эсперанто, — размышлял Минц, разглядывая текст. — Только другой язык. И неизвестная мне графика. Но ничего, окончания и префиксы просматриваются, знаки препинания угадываются, структура проста. Дайте мне десять минут, и я, как и любой на моем месте лингвистический гений, прочту этот текст.

— Вот и хорошо, — заключил Удалов. — А я побегу колбасу порежу и пиво открою.

Удалов приготовил пищу, Минцу тоже дали бутерброд, и через десять минут расшифровка была закончена, ибо Минц использовал в своей работе опыт Шампольона — Кнорозова и других великолепных мастеров, специалистов по клинописи и письменности майя.

— Внимание, — сказал Минц. — Если вы заинтересованы, я прочту перевод космического послания. Оно не лишено интереса. — Минц тихо хихикнул. — Сначала надпись на цилиндре: «Вскрыть через четыре миллиарда лет».

— Чего? — спросил Ложкин.

— За точность перевода ручаюсь.

— Тогда зря мы это сделали, — сказал Удалов. — Они надеялись, а мы нарушили.

— Мне столько не прожить, — сказал Ложкин. — Поэтому раскаиваться нечего. Кроме того, мы сначала вскрыли, а потом уже прочли запрещение.

— А теперь текст, — напомнил Минц. — «Дорогие жители планеты, название которой еще не придумано.»

— Как так? — удивился Ложкин. — Наша планета уже называется.

— И это в космосе многим известно, — поддержал его Удалов.

Минц переждал возражения и продолжал:

— «Сегодня минуло четыре миллиарда лет с того дня, как автоматический корабль-сеялка с нашей родной планеты Прекрупицан совершил незаметный, но принципиальный шаг в вашей эволюции. Будучи адептами теории и практики панспермии, мы рассылаем во все концы Галактики корабли, груженные примитивной формой жизни — водорослями.

Попадая на ненаселенную планету, они развиваются, так как являются простейшими и неприхотливыми живыми существами. Через много миллионов лет они дадут начало более сложным существам, затем появятся динозавры и мастодонты, и наконец наступит тот счастливый в жизни любой планеты день, когда обезьяночеловек возьмет в лапы палку и начнет произносить отдельные слова. Затем он построит себе дом и изобретет радио. Знайте же, что вы, наши отдаленные во времени-пространстве родственники по эволюции, благодаря изобретению радио поймали сигнал нашей капсулы, захороненной четыре миллиарда лет назад на берегу необитаемого и пустынного озера, потому что мы засеяли его воду примитивными водорослями. Мы не оставляем нашего обратного адреса — срок слишком велик. Мы подарили вашей планете жизнь и создали вас совершенно бескорыстно. Если вы нашли капсулу и прочли послание — значит, наша цель достигнута. Скажите нам спасибо. Счастливой эволюции, друзья!»

— Вот и всё, — закончил Минц, не скрывая некоторой грусти. — Они немного опоздали.

— Я же говорил, что они разумные, — сказал Удалов. — И никакой враждебности.

Удалов верил в космическую дружбу, и записка в цилиндре лишь укрепила его в этой уверенности.

Микроскопические водоросли плавали по озеру, и их ели караси. Но Ложкин вдруг закручинился…

— Ты чего? — спросил Удалов. — Чем недоволен? Адреса нету? Адрес мы узнаем. Слетаем к ним, вместе посмеемся.

— Я не об адресе. Я думаю, может, поискать еще одну капсулу?

— Какую еще?

— Ну, ту самую, которую кто-то оставил на Земле четыре миллиарда лет назад.

Ретрогенетика

Славный майский день завершился небольшой образцово-показательной грозой с несколькими яркими молниями, жестяным нестрашным громом, пятиминутным ливнем и приятной свежестью в воздухе, напоенном запахом сирени. Районный центр Великий Гусляр нежился в этой свежести и запахах. Пенсионер Николай Ложкин вышел на курчавый от молодой зелени, чистый и даже кокетливый по весне двор с большой книгой в руках. По двору гулял плотный лысый мужчина — профессор Лев Христофорович Минц, который приехал в тихий Гусляр для поправки здоровья, подорванного напряженной научной деятельностью. Николай Ложкин любил побеседовать с профессором на умственные темы, даже порой поспорить, так как сам считал себя знатоком природы.

— Чем увлекаетесь? — спросил профессор. — Что за книгу вы так любовно прижимаете к груди?

— Увлекся антропологией, — сказал Ложкин. — Интересуюсь проблемой происхождения человека от обезьяны.

— Ну и как, что-нибудь новенькое?

— Боюсь, что наука в тупике, — пожаловался Ложкин. — Сколько всего откопали, а до главного не докопались: как, где и когда обезьяна превратилась в человека.

— Да, момент этот уловить трудно, — согласился Лев Христофорович. — Может быть, его и не было?

— Должен быть, — убежденно ответил Ложкин. — Не могло не быть такого момента. Ведь что получается? Выкопают где-нибудь в Индонезии или Африке отдельный доисторический зуб и гадают: человек его обронил или обезьяна. Один скажет: человек. И назовет этого человека, скажем, древне-антропом. А другой поглядит на тот же зуб и отвечает: «Нет, это зуб обезьяний, и принадлежал он, конечно, древнепитеку». Казалось бы, какая разница — никто не знает! А разница в принципе!

Минц наклонил умную лысую голову, скрестил руки на тугом, обтянутом пиджаком животе и спросил строго:

— И что же вы предлагаете?

— Ума не приложу, — сознался Ложкин. — Надо бы туда заглянуть. Но как? Ведь путешествие во времени вроде бы невозможно.

— Совершенная чепуха, — ответил Минц. — Я пытался сконструировать машину времени, забрался во вчерашний день и там остался.

— Не может быть! — воскликнул Ложкин. — Так и не вернулись?

— Так и не вернулся, — сказал Минц.

— А как же я вас наблюдаю?

— Ошибка зрения. Что для вас сегодня, для меня вчерашний день, — загадочно ответил Минц.

— Значит, никакой надежды?

Профессор глубоко задумался и ничего не ответил.

Дня через три профессор встретил Ложкина на улице.

— Послушайте, Ложкин, — сказал он. — Я вам очень благодарен.

— За что? — удивился Ложкин.

— За грандиозную идею.

— Что же, — ответил Ложкин, который не страдал излишней скромностью. — Пользуйтесь, мне не жалко.

— Вы открыли новое направление в биологии!

— Какое же? — поинтересовался Ложкин.

— Вы открыли генетику наоборот.

— Поясните, — сказал Ложкин ученым голосом.

— Помните нашу беседу о недостающем звене в происхождении человека?

— Как же не помнить.

— И ваше желание заглянуть во мглу веков, чтобы отыскать момент превращения обезьяны в человека?

— Помню.

— Тогда я задумался: что такое жизнь на Земле? И сам себе ответил: непрерывная цепь генетических изменений. Вот среди амеб появился счастливый мутант, он быстрее других плавал в первобытном океане, или глотка у него была шире. От него пошло прожорливое и шустрое потомство. Встретился внук этой амебы с жутко хищной амебихой — вот и еще шаг в эволюции. И так далее, вплоть до человека. Улавливаете связь времен?

— Улавливаю, — ответил Ложкин и добавил: — В беседе со мной нет нужды прибегать к упрощениям.

— Хорошо. Мы, люди, активно вмешиваемся в этот процесс. Мы подглядели, как это делает природа, и продолжаем за нее скрещивание, отбор, создаем новые сорта пшеницы, продолжаем эволюцию собственными руками.

— Продолжаем, — согласился Ложкин. — Хочу на досуге вывести быстрорастущий забор.

— Молодец. Всегда у вас свежая идея. Так вот, после беседы с вами я задумался, а всегда ли правильно мы следуем за природой? Природа слепа. Она знает лишь один путь — вперед, независимо от того, хорош он или плох.

— Путь вперед всегда прогрессивен, — заметил Ложкин.

— Тонкое наблюдение. А если нарушить порядок? Если все перевернуть? Вы сказали: как бы увидеть недостающее звено? Отвечаю — распутать цепь наследственности. Прокрутить эволюцию наоборот. Углубляясь в историю, добраться до ее истоков.

— Нам и без этого дел хватает, — возразил Ложкин.

— А перспективы? — спросил профессор, наклонив голову и прищурившись.

— Это не перспективы, а ретроспективы, — сказал Ложкин.

— Великолепно! — воскликнул Минц. — Чем пользуется генетика? Скрещиванием и отбором. Нашу с вами новую науку мы назовем ретрогенетикой. Ретрогенетика будет пользоваться раскрещиванием, открещиванием и разбором. Генетика будет выводить новую породу овец, которой еще нет, а ретрогенетика — ту породу, которой уже нет. И ученым не надо будет копаться в земле. Заказал палеонтолог в лаборатории: выведите мне первого неандертальца, хочу поглядеть, как он выглядел. Ему отвечают: будет сделано.

— Слабое место, — заявил Ложкин.

— Слабое место? У меня?

— Ваш неандерталец жил миллион лет назад. Вы что же, собираетесь миллион лет ждать, пока его снова выведете?

— Слушайте, Ложкин. Если бы мы отдавались на милость природе, то сорта пшеницы, которые колосятся на колхозных полях, вывелись бы сами по себе через миллион лет. А может, и не вывелись бы, потому что природе они не нужны.

— Ну, не миллион лет, так тысячу, — не сдавался Ложкин. — Пока ваш неандерталец родится да еще своих предков народит.

— Нет, нет и еще раз нет, — сказал профессор. — Зачем же нам реализовывать все поколения? В каждой клетке закодирована ее история. Все будет, дорогой друг, на молекулярном уровне, как учит академик Энгельгардт.

— Ну ладно, выведете вы, что было раньше. А что дальше? Какая польза от этого народному хозяйству?

Ответ на свой вопрос Ложкин получил через три месяца, когда пожелтели липы в городском саду и дети вернулись из пионерских лагерей.

Лев Христофорович стоял у ворот и чего-то ждал, когда Ложкин, возвращаясь из магазина с кефиром, увидел его.

— Как успехи? — поинтересовался он. — Когда увидим живого неандертальца?

— Мы его не увидим, — отрезал профессор. Он осунулся за последние недели: видно, много было умственной работы. — Есть более важные проблемы.

— Какие же?

— Вы знакомы с Иваном Сидоровичем Хатой?

— Не приходилось, — сказал Ложкин.

— Достойный человек, заведующий фермой нашего пригородного хозяйства «Гуслярец». Зоотехник, смелый, рисковый. Большой души человек.

Тут в ворота въехал «газик», из которого выскочил шустрый очкастый человечек большой души.

— Поехали? — предложил он, поздоровавшись.

— С нами Ложкин, — сказал Минц. — Представитель общественности. Пора общественность знакомить.

— Не рано ли? — обеспокоился Хата. — Спугнут.

— Нам ли опасаться гласности? — спросил Минц.

После короткого путешествия «газик» достиг животноводческой фермы. Рядом с коровником стоял новый высокий сарай.

— Ну что же, заходите, только халат наденьте.

Хата выдал Ложкину и Минцу халаты и сам тоже облачился. Ложкин ощутил покалывание в желудке и приготовился увидеть что-нибудь необычное. Может, даже страшное. Но ничего страшного не увидел.

Под потолком горело несколько ярких ламп, освещая кучку мохнатых животных, жевавших сено в дальнем углу.

Ложкин присмотрелся. Животные были странными, таких ему раньше видеть не приходилось. Они были покрыты длинной рыжей шерстью, носы у них были длинные, ноги толстые, как столбы. При виде вошедших людей животные перестали жевать и уставились на них маленькими черными глазками. И вдруг захрюкали, заревели и со всех ног бросились навстречу Хате и Минцу, чуть не сшибли их, ластились, неуклюже прыгали, а профессор начал доставать из карманов халата куски сахара и угощать животных.

— Что за звери? — спросил Ложкин, отошедший к стенке, подальше от суматохи. — Почему не знаю?

— Не догадались? — удивился Хата. — Мамонтята. Каждому ясно.

— Мне не ясно, — сказал Ложкин, отступая перед мамонтенком, который тянул к нему недоразвитый хоботок, требуя угощения. — Где бивни, где хоботы? Почему мелкий размер?

— Все будет, — успокоил Ложкина Минц, оттаскивая мамонтенка за короткий хвостик, чтобы не приставал к гостю.

— Все с возрастом отрастет. Ваше удивление мне понятно, потому что вам не приходилось еще сталкиваться с юными представителями этого славного рода.

— Я и со старыми не сталкивался, — возразил Ложкин. — И прожил, не жалуюсь. Откуда вы их откопали?

— Неужели не догадались? Они же выведены методом ретрогенетики — раскрещиванием и разбором. Из слона мы получили предка слонов и мамонтов, близкого к мастодонтам. Потом пошли обратно и вывели мамонта.

— Так быстро?

— На молекулярном уровне, Ложкин, на молекулярном уровне. Под электронным микроскопом. Методом раскрещивания, открещивания и разбора. И вы понимаете теперь, почему я отказался от соблазнительной идеи отыскать недостающее звено, а занялся мамонтами?

— Не понимаю, — сказал Ложкин.

— Вы, товарищ, видно, далеки от проблем животноводства, — вмешался Иван Хата. — Ни черта не понимаете, а критикуете. Нам мамонт совершенно необходим. Для нашей природной зоны.

— Жили без мамонта и прожили бы еще, — упорствовал Ложкин.

— Эх, товарищ Ложкин. — В голосе Хаты звучало сострадание. — Вы когда-нибудь думали, что мы имеем с мамонта?

— Не думал. Не было у меня мамонта.

— С мамонта мы имеем шерсть. С мамонта мы имеем питательное мясо, калорийное молоко и даже мамонтовую кость.

— Но главное, — воскликнул Минц, — бесстойловое содержание! Круглый год на открытом воздухе, ни тебе утепленных коровников, ни специальной пищи. А подумайте о труднодоступных районах Крайнего Севера: мамонт там — незаменимое транспортное средство для геологов и изыскателей.

Прошло еще три месяца.

Однажды к дому № 16 по Пушкинской, где проживал Лев Христофорович, подъехала сизая «Волга», из которой вышел скромный на вид человек средних лет в дубленке. Он вынул изо рта трубку, поправил массивные очки, снисходительно оглядел непритязательный двор, и его взгляд остановился на Ксении Удаловой, которая развешивала белье.

— Скажите, гражданка, если меня не ввели в заблуждение.

— Вы корреспондент будете? — спросила Ксения.

— Вот именно. Из Москвы. А как вы догадались?

— А чего не догадаться, — ответила Ксения. — Восемнадцатый за неделю. Пройдите на первый этаж, дверь открыта. Лев Христофорович отдыхает.

Поднимаясь по скрипучей лестнице в скромную обитель великого профессора, журналист бормотал: «Шарлатанство. Ясно, шарлатанство. Вводят в заблуждение общественность…»

— Заходите, — откликнулся на стук профессор Минц.

Он в тот момент отдыхал, а именно: читал «Химию и жизнь», слушал последние известия по радио, смотрел хоккей по телевизору, гладил брюки и думал.

— Из Москвы. Журналист, — сказал гость, протягивая удостоверение. — Это вы тут мамонтов разводите?

Журналист произнес это таким тоном, словно подразумевал: «Это вы водите за нос общественность?»

— И мамонтов, — скромно ответил профессор, прислушиваясь к сообщениям из Канберры и радуясь мастерству лучшего в сезоне хоккеиста.

— С помощью… — журналист извлек из замшевого кармана записную книжку, — ретро, простите, генетики?

Доверчивый Минц не уловил иронии в голосе журналиста.

— Именно так, — подтвердил он и набрал из стакана в рот воды, чтобы обрызгать брюки.

— И есть результаты?

Минц провел раскаленным утюгом по складке, поднялось облако пара.

— С этим надо что-то делать, — сказал Минц. Он имел в виду брюки и ситуацию в Австралии.

— И все-таки, — настаивал журналист. — Можно взглянуть на ваших мамонтов?

— А почему бы и нет? Они в поле пасутся. Добывают корм из-под снега.

— Ясно. А еще каких-нибудь животных вы можете вывести?

— Будете проходить мимо речки, — сказал Минц, — поглядите в полынью. Там бронтозавры. Думаем потом отправить их в Среднюю Азию для расчистки ирригационных сооружений.

В этот момент в окно постучала длинным, усеянным острыми зубами клювом образина. Крылья у образины были перепончатые, как у летучей мыши. Образина гаркнула так, что зазвенели стекла и форточка сама собой открылась.

— Не может быть! — сказал журналист, отступая к стене. — Это что такое? Мамонт?

— Мамонт? Нет, это Фомка. Фомка — птеродактиль. Когда вырастет, размахнет свои крылья на восемь метров.

Минц отыскал под столом пакет с тресковым филе, подошел к форточке и бросил пакет в разинутый клюв образине. Птеродактиль подхватил пакет и заглотнул, не разворачивая.

— Зачем вам птеродактиль? — спросил журналист. — Только людей пугать.

Он был уже не так скептически настроен, как в первый момент.

— Как зачем? Птеродактили нам позарез нужны. Из их крыльев мы будем делать плащи-болонья, парашюты, зонтики, наконец. К тому же научим их пасти овец и охранять стада от волков.

— От волков? Ну да, конечно… — Журналист прекратил расспросы и вскоре удалился.

«Возможно, это, до определенной степени, и не шарлатанство, — думал он, спускаясь по лестнице к своей машине, — но по большому счету это все-таки шарлатанство».

Весь день до обеда корреспондент ездил по городу, издали наблюдал за играми молодых мамонтов, недовольно морщился, когда на него падала тень пролетающего птеродактиля, и вздрагивал, заслышав рев пещерного медвежонка.

— Нет, не шарлатанство, — повторял он упрямо. — Но кое в чем хуже, чем шарлатанство.

Весной в журнале, где состоял тот корреспондент, появилась статья под суровым заглавием:

ПЛОДЫ ЛЕГКОМЫСЛИЯ

Нет смысла передавать опасения и измышления гостя. Он предупреждал, что новые звери нарушат и без того неустойчивый экологический баланс, что пещерные медведи и мамонты представляют опасность для детей и взрослых. А в заключение журналист развернул страшную картину перспектив ретрогенетики:

«Безответственность периферийного ученого и пошедших у него на поводу практических работников гуслярского животноводства заставляет меня бить тревогу. Эксперимент, не проверенный на мелких и безобидных тварях (жуках, кроликах и т. д.), наверняка приведет к плачевным результатам. Где гарантия того, что мамонты не взбесятся и не потопчут зеленые насаждения? Что они не убегут в леса? Где гарантия того, что бронтозавры не выползут на берег и не отправятся на поиски новых водоемов? Представьте себе этих рептилий, ползущих по улицам, сносящих столбы и киоски. Я убежден, что птеродактили, вместо того чтобы пасти овец и жертвовать крыльями на изготовление зонтиков, начнут охотиться на домашнюю птицу, а может быть, на тех же овец. И все кончится тем, что на ликвидацию последствий непродуманного эксперимента придется мобилизовать трудящихся и тратить народные средства…»

Статья попалась на глаза профессору Минцу лишь летом.

Читая ее, профессор лукаво улыбался, а потом захватил журнал с собой на открытие межрайонной выставки. Центром выставки, как и следовало предполагать, был павильон «Ретрогенетика». Именно сюда спешили люди со всех сторон, из других городов, областей и государств. Пробившись сквозь интернациональную толпу к павильону, Лев Христофорович оказался у вольеры, где гуляли мамонты.

Было жарко, поэтому мамонты были коротко острижены и казались поджарыми, словно собаки породы эрдельтерьер. У некоторых уже прорезались бивни. Птеродактили сидели у них на спинах и выклевывали паразитов. В круглом бассейне посреди павильона плавали два бронтозавра. Время от времени они тяжело поднимались на задние лапы и, прижимая передние к блестящей груди, выпрашивали у зрителей плюшки. У кого из зрителей не было плюшки, кидали пятаки.

Здесь, между вольерой и бассейном, Минц увидел Ложкина и Хату и прочел друзьям скептическую статью.

Смеялись не только люди. Булькали от хохота бронтозавры, трубили мамонты, а один птеродактиль так расхохотался, что не мог закрыть пасть, пока не прибежал служитель и не стукнул весельчаку как следует деревянным молотком по нижней челюсти.

— Неужели, — сказал профессор, когда все отсмеялись, — этот наивный человек полагает, что мы стали бы выводить вымерших чудовищ, если бы не привили им генетически любви и уважения к человеку?

— Никогда, — отрезал Ложкин. — Ни в коем случае.

Птеродактиль, все еще вздрагивая от смеха, стуча когтями по полу, подошел к профессору, и тот угостил его конфетой. Маленькие дети по очереди катались верхом на мамонтах, подложив под попки подушечки, чтобы не колола остриженная жесткая шерсть. Бронтозавры собирали со дна бассейна монетки и честно передавали их служителям. В стороне скулил пещерный медведь, потому что его с утра никто не приласкал.

…В тот день столичного журналиста, неудачливого пророка, до полусмерти искусала его домашняя сиамская кошка.

Сильнее зубра и слона

1

— Вам письмо, Мишенька, — прошелестела редакционная секретарша, беленькое пушистое существо с детским точным прозвищем Курочка.

Миша Стендаль поморщился. У него сидел пенсионер с жалобой, шел солидный разговор о водопроводе, пенсионер величал Мишеньку по отчеству, так что обращение Курочки было неуместным.

— Положите на стол, Антонина Панфиловна, — сказал Миша.

Курочка вспыхнула от такого афронта и обиженно уцокала каблучками из комнаты. Миша вздохнул и обратился к пенсионеру:

— Продолжайте, я слушаю.

А сам покосился на письмо. Письмо было личное.

«Гор. Великий Гусляр. Редакция газеты „Гуслярское знамя“. Т. Стендалю М. А.».

Но главное — обратный адрес. Стендаль даже перестал слушать пенсионера, только поддакивал и ждал момента, когда можно будет письмо вскрыть. Обратный адрес был такой: «Гуслярский район, Заболоцкое лесничество. Зайке Терентию Артуровичу».

Терентий Зайка был старым знакомым Стендаля, представителем семейства талантливых изобретателей. Месяца три назад Зайка приезжал в город на самоходной русской печи своего изобретения, и тогда Стендаль написал о нем яркий очерк, который был перепечатан в сокращенном виде в областной газете.

Стендаль давно просился к Зайкам в гости, ждал приглашения. И вот письмо.

Наконец пенсионер ушел. Стендаль сразу потянулся к письму, вскрыл его и прочел следующее: «Здравствуй, дорогой друг Михаил Бальзак!» Слово «Бальзак» было аккуратно зачеркнуто, и поверх написано: «Стендаль». Терентий вечно забывал, с каким великим писателем Миша однофамилец, — рассеянность, простительная для самородка.

«Пишет тебе Терентий Зайка, если вы меня не забыли. Жизнь у нас тихая, природа начинает оживать после зимней спячки, хотя до весны еще не близко. Зимний период для нашей семьи выдался занятый. Надо подготовиться к лету, к борьбе с лесными пожарами, вредными насекомыми и туристами, подкармливаем диких животных, ведем текущие дела и немало времени отдаем научной работе. Как вы знаете, Миша, наш батя Артур Иванович, мой брат Василий и лично я склонны к размышлениям. Раза два приезжали корреспонденты, жаль, что тебя с ними не было, но мы с чужими людьми держим себя сдержанно, потому что некоторые из них гоняются за сенсацией. Печка наша на ходу, не жалуемся. Последние три месяца мы посвятили биологии. Кое-чего добились. Если тебе интересно, приезжай к нам в субботу или воскресенье, буду ждать тебя с нетерпением, адрес ты знаешь.

Остаюсь преданный тебе друг Терентий».

От Гусляра до Заболотья полтора часа на автобусе, а оттуда до кордона по проселку час пешком, если не будет попутки.

Когда Стендаль, одурев от долгой езды и духоты, выбрался из автобуса, его ждали.

Стоял хороший, яркий, морозный, искристый мартовский день. Солнце светило по крышам, бросало сиреневые тени от голых деревьев на серебристый снег, посреди площади стояла большая беленая — на снегу не сразу различишь — русская печь. В печке трепетал огонь, из трубы тянулся прозрачный дымок, рядом с печкой стоял Терентий Зайка собственной персоной в темном костюме, при галстуке, в блестящих ботинках.

— Эй! — обрадовался корреспондент. — Терентий! Какими судьбами? Не простудись!

— Здравствуйте, Миша, — ответил Терентий. — А я за вами.

По площади шли люди, бежали дети, никто не обращал внимания на русскую печь, на которой приехал Терентий. В округе привыкли к чудачествам Заек, но уважали за талант и добрый нрав.

В истории человечества встречаются гениальные изобретатели. Порой они имеют обыкновение уединяться для того, чтобы готовить гибель всему живому, или сходят с ума от одиночества. Совсем иное дело Зайки. Эта дружная семья состоит из Артура Ивановича, его сыновей Василия и Терентия, а также из Васиной жены Клавдии. В обыденной жизни эта семья ничем не отличается от окружающих. Василий и Терентий окончили в Заболотье среднюю школу, отслужили в армии, работают, учатся заочно в лесотехническим институте. Василий в этом году защищает диплом. Артуру Ивановичу не пришлось получить высшего образования — война помешала. Однако он начитан, способен к иностранным языкам. В лесной глуши выучил английский, французский, японский, хинди, санскрит, латынь и некоторые другие. Полиглотство Артура Ивановича не пустое, оно направлено на чтение журналов и научной литературы. Василий и Терентий — верные помощники отцу и мастера золотые руки. В силу того, что они работают коллективом, Зайкам удалось сделать некоторые изобретения, которые не по зубам целым научноисследовательским институтам как у нас, так и за рубежом. Клава в этом коллективе служит здоровой оппозицией, критическим центром. Если она признала новую работу, работе открывается широкая дорога. Если забраковала, лучше сменить тему.

Есть в деятельности Заек и недостаток — мало кто с ней знаком. Виной тому излишняя скромность. Они даже порой заблуждаются, полагая: если даже что-то изобрели, все равно в больших городах это давно известно.

Терентий принял у гостя из рук тяжелую сумку с гостинцами и покачал головой:

— Зря вы себя так утруждали, Миша.

Стендаль забрался на лежанку, укутал ноги тулупом, Терентий подбросил в печку дровишек. Печка немного приподнялась на воздушной подушке, накренилась, сильнее потянуло дымом. Терентий сидел спереди, свесив ноги и управляя изящно вырезанными из дерева рычагами.

Печка шла мягко, километров сорок, не больше, ели покачивали темными лапами, белки выбегали на дорогу, приветствовали лесника взмахами хвостов.

— Ой! — сказал Стендаль. — Погляди.

На краю дороги стоял медведь оранжевого цвета. Медведь сложил на животе лапы и мычал, покачивая головой.

— Что, красиво? — спросил Терентий, притормаживая.

— Красиво? Да медведь-то оранжевый.

— Ясное дело, оранжевый, я не дальтоник, вижу.

Терентий метнул в медведя бубликом, тот подхватил подарок и удалился в лес.

— Мы преследовали две цели, — сказал Терентий, прибавляя скорость. — Во-первых, контроль над крупными хищниками. Его издали видно, хочешь — наблюдай, хочешь — контролируй численность.

— А вторая цель?

Оранжевая точка мелькнула в просвете между стволов и исчезла.

— Вторая цель — создание новых мехов. Ты еще увидишь — у нас два зеленых волка бегают.

— Это великолепно! — воскликнул Стендаль. — И цвет крепко держится?

— Цвет натуральный. Другого не держим. А вот насчет великолепно или нет, у нас разногласия.

— Почему же?

— А потому, что медведю тоже питаться надо. На одних ягодах не проживешь, а он теперь в лесу как светофор. Вот и пришлось ему обратиться за помощью к людям. Подкармливаем. Или вот взять, к примеру, зеленых волков.

И тут Стендаль увидел, что по дороге, низко опустив головы и вытянув в струнку хвосты, вслед за печкой несутся два зеленых волка. Зрелище было почище, чем оранжевый медведь.

— Вот они!

— Они, это точно. Не бойся, они не кусаются. Они обедать торопятся.

И в самом деле, волки обогнали печку и пронеслись дальше.

— Летом такому волку раздолье — маскировка в лучших традициях. А зимой он — как пальма на снегу. Тоже пришлось взять на снабжение.

За такой беседой и коротали дорогу.

— А ты чего, Терентий, без пальто, в одном костюме? — спросил Стендаль. — Тоже изобретение?

И уже догадывался: или в синий костюм Терентия вживлены электрические нитки, или, может, вокруг него лежит силовое поле.

— С детства, — ответил Терентий, — имеем обыкновение обливаться холодной водой. Батя нас всегда в строгости держал. Вася, тот раньше в проруби регулярно купался. Теперь Клава возражает.

— Ясно, — сказал Стендаль с некоторым разочарованием. Очень уж сложно сплеталось в Зайках научное, передовое с обыденным. Печка въехала в открытые ворота.

2

— Вы уж простите за нескромность, отведайте нашего, домашнего, — сказал Артур Иванович, приглашая гостя за стол. Стол был уставлен снедью.

Миловидная Клава в широких джинсах и белой, расшитой большими цветами куртке навыпуск смущенно зарделась, когда Стендаль похвалил пищу — телятину в кляре, артишоки, малиновый мусс, протертый луковый суп и другие неприхотливые достижения домашней кулинарии.

— А ты, Клавочка, не стесняйся, — сказал Василий, очень похожий на младшего брата, такой же золотоволосый, тонкий и аккуратный. — Гость воздает тебе должное. Чего уж стесняться.

После сладкого Клава подала мужчинам кофе.

— Сами выращиваем кофе, — сказал Терентий. — В теплицах, на гидропонике. Жаль, ты рано приехал, ананасы еще не поспели. К апрелю первые пойдут.

— А мы ему в город пошлем, — сказал Артур Иванович. — Пусть побалуется витаминами.

— Большое спасибо, — сказал Стендаль.

Он наслаждался уютом и гостеприимством Заек. От камина тянуло теплом, под ногами лежали разноцветные экспериментальные шкуры диких животных. В душе жило сладкое томительное ощущение грядущих чудес.

Артур Иванович, словно угадав мысли Стендаля, произнес:

— Мы о вас, Миша, простите за прямоту, наслышаны от Тереши. Он очень тепло отзывается.

— Ну что вы!

— И вот решили мы показать вам наши последние опыты, а вы уж сами думайте, что достойно опубликования на страницах прессы, а с чем еще надо погодить.

— Я готов! — Стендаль вскочил с мягкого кресла, готовый к действиям.

3

Зайки вывели Стендаля на голубой заснеженный двор. Уже вечерело. Примораживало. Солнце спустилось к вершинам елей.

За высокой проволочной сеткой виднелось несколько темных холмиков.

— Ну вот, — сказал Артур Иванович. — Полагаем, простите, что это может вас заинтересовать. Поди сюда, баловница.

Один из холмиков зашевелился, и из него вытянулась вверх длинная шея с клювом на конце. Открылись стеклянные глупые глаза, страус поднялся на ноги и медленно, словно делал большое одолжение, подошел к загородке. Вид страуса был несколько необычен, ибо он казался одетым в толстую шубу — такие у него были длинные перья или шерсть, даже ноги были укутаны. В мороз он чувствовал себя легко и вольно, не подумаешь, что тропическое существо.

Артур Иванович угостил страуса конфетой, и тот вежливо взял ее сквозь сетку.

— Другие не встают, — сказал Артур Иванович, показывая на остальные холмики, из которых выросли длинные шеи и клювы повернулись к людям. — Другие на яйцах сидят. Это наше главное достижение. Что морозоустойчивые — куда ни шло, но что яйца на снегу научились высиживать — большое достижение. С пингвинами скрещивали. Внешний вид и размеры страуса, а повадки пингвиньи.

Стендаль смело сунул руку в загон, потрепал птицу по клюву и чуть не лишился пальца.

— Осторожнее, — укорил его Василий. — Он чужих не признает. Неукротимая птица.

— Значит, Миша, — подытожил Артур Иванович, — работаем мы в двух основных направлениях. Первое направление ты видал — это разноцветные животные. Вторая задача, которую решаем, — продолжал Артур Иванович, — приближение некоторых тропических животных, даже, простите за выражение, экзотических, к нашим условиям.

— Замечательно, — сказал Стендаль. — Вы разрешите написать об этом в нашей газете?

— Пиши, милый, — сказал Артур Иванович. — Пиши. Поможешь преодолеть трудности по внедрению в жизнь.

Они пересекли двор и пошли по просеке.

— А теперь, если хочешь, покажем тебе один незавершенный опыт, — сказал Артур Иванович. — Не для публикации, а для интереса.

Просека кончилась, упершись в поляну. Там находился загон, обнесенный толстыми бревнами.

Посреди загона стоял зубр, какого Стендалю не приходилось видеть даже в зоопарке. Ростом он превосходил Стендаля, в длину достигал трех метров, морда у него была тупая и безжалостная. Первобытное чудовище. Но, правда, натурального цвета. Стендаль, хоть и не трус, отступил на шаг от загородки.

— Внушает почтение? — спросил Терентий. — Вельзевулом зовут.

Вельзевул оглядел присутствующих маленькими злыми глазками и вдруг без предупреждения наклонил голову и бросился на людей. Бревна, из которых была сложена изгородь, содрогнулись от страшного удара, и по всему лесу прокатился жуткий гул. С деревьев посыпался снег, взлетели испуганно вороны. Зубр отошел на несколько шагов назад, чтобы возобновить нападение.

— Дикая сила, — сказал уважительно Артур Иванович. Он был здесь самый маленький, даже ниже и легче Клавочки, но единственный не отпрянул назад, когда зубр штурмовал бревенчатую преграду.

— Клава, ты готова?

— Готова.

— Смотри, осторожнее, — сказал Василий. Он был серьезен.

Что-то будет, понял Стендаль.

Клава подошла к изгороди, оперлась рукой о бревно и легко перелетела в загон.

— Стойте! — вырвалось у Стендаля.

Но никто не поддержал его.

Зубр медленно повел головой в сторону Клавы, пытаясь уразуметь своим маленьким мозгом, кто посмел нарушить его уединение.

— Ты, Миша, не беспокойся, мы не изверги, — улыбнулся Терентий. — Мы Клаву любим.

— Обратите внимание, пресса, — сказал Артур Иванович. — Это зрелище, простите за беспокойство, достойно внимания.

Клава спокойно ждала, пока зубр приблизится к ней. А тот сначала отступил для разгона и начал рыть снег копытом.

И вдруг с глухим ревом бросился на Клаву.

Та стояла прямо, дубленка распахнулась, шапочка чуть сбилась набок.

«Беги», — беззвучно шептал Стендаль.

Но Клавочка и не думала бежать. Она дотронулась кончиками пальцев до рогов несущегося Вельзевула, и все дальнейшее произошло так быстро, что Стендалю захотелось закричать, как при наблюдении хоккейного матча по телевизору: «Еще раз покажите! В замедленном темпе!»

Потому что Клава, взявшись за рога зубра, не только остановила эту махину, но и умудрилась неуловимым движением повалить зубра в снег.

И когда Стендаль опомнился, Клава уже стояла над тушей и придерживала ладошкой голову своего противника.

— Отпустить? — крикнула Клава.

— Отпусти, чего животное унижать, — откликнулся Артур Иванович. — И сюда беги, а то спохватится.

— Я быстро. — Клава отпустила зубра и легко побежала к изгороди. Зубр и не думал подниматься, он лежал, моргал глазками и переживал. Словно бандит, которому дал достойный отпор маленький ребенок.

Клавдия уже стояла рядом с мужчинами.

— И что ты думаешь, Миша, по этому поводу? — спросил Терентий.

— Ничего не думаю, — сознался Миша. — Она что, какое-то место знает, чтобы его выключить?

Клава весело засмеялась. Она приблизилась к журналисту, дотронулась тонкими пальчиками до его груди, и в тот же момент Стендаль понял, что поднимается в воздух. Земля находилась где-то далеко внизу и притом была наклонена. Там же, внизу, всей семьей стояли Зайки и, задрав головы, улыбались. А Клава держала Стендаля над головой на одной руке, и это не составляло для нее никаких трудностей, потому что она при этом спросила гостя:

— А скажите, Миша, это правда, что в гуслярском универмаге японские складные зонтики давали?

— Простите, я не в курсе, — откликнулся сверху Стендаль, хотя положение, в котором он находился, не склоняло к беседе о японских зонтиках.

— Отпусти его, Клава, — сказал Артур Иванович. — Он уже убедился. А то наука превращается в дешевые шутки.

Клава осторожно поставила Стендаля на снег.

— Пошли домой, — сказала она. — Надо мне отдохнуть.

Зубр медленно поднимался на ноги, отворачиваясь от унизивших его людей.

— Клава, иди вперед с Васей, — сказал Артур Иванович. — Ты помнишь, где глюкоза лежит?

— Сейчас, одну секундочку, — ответила молодая женщина, — надо еще одно дело сделать, а то всё руки не доходят.

Она свернула с дороги к вылезающему из чащи клыкастому пню в три обхвата.

— Осторожно, шубку не замарай, — предупредил ее Артур Иванович.

Клава легонько пошатала пень, как хирург пробует больной зуб, прежде чем взяться за него щипцами. Пень громко заскрипел.

— Ты его туда, в сторону положи, — сказал Василий. — Я его потом распилю.

Клава рванула пень, оглушительно взвыли рвущиеся корни, и откатила громаду, куда велел Василий.

— А теперь пошли, — сказала она, запахивая дубленку.

4

Василий с Клавой покинули гостя. Остальные вернулись в горницу к камину.

— Как тебе, Миша, достижения Клавы? — спросил Терентий.

— Я с нетерпением жду объяснений! — ответил Стендаль, прихлебывая из кружки квас, чтобы остудить свои чувства.

— Проще простого, — сказал Терентий. — Надо только задуматься. А мы, Зайки, очень даже любим задумываться.

Артур Иванович согласно кивнул.

— Вот ты задумывался, по какому принципу работают мышцы?

— Ну, сокращаются. И расслабляются.

— Это не принцип, — вздохнул Терентий. — А принцип у них — как у любого двигателя: сжигают топливо, выделяют энергию, совершают работу.

— Ну, разумеется, — согласился Миша.

— То-то, что не разумеется. Вот ты можешь, например, поднять двадцать килограммов.

— Больше, — утвердительно возразил Миша.

— А спортсмен может сто или даже двести. Для этого он такую массу мускулов на себе наращивает — смотреть страшно. И все чтобы жалких двести килограммов поднять. Очень неразумно мы устроены.

— Здесь, Тереша, прости за вмешательство, ты не прав, — блеснул голубыми глазами Артур Иванович. — Устроены мы разумно, только ограничитель стоит на нашей машине. Чтобы топлива на подольше хватило. Умный человек пятьдесят килограммов на спину взвалит и весь день топает. А топливо в мышцах себе горит, идет гликолиз, хранится актомиозин. Подробностей тебе говорить не будем, все равно, прости за недоверие, не поймешь.

— Не пойму, — покорно согласился Стендаль.

— А если нам нужно все топливо сразу истратить, костер зажечь? Ведь мышцы на это способны. Их волокна такой крепости и эластичности, что ты, Стендаль, прости, не представляешь. Может, помнишь, в школе опыты делали: лягушачью лапку электротоком раздразни, она целую гирю поднимет. Так вот, представь себе, что мы ограничитель сняли, подбросили в мышцу креатинфосфат. И пускай все топливо в мышцах сгорит за десять минут, зато результат достойный.

— А потом что? — спросил Стендаль. — Ведь природа жестоко наказывает тех, кто пренебрегает ее законами.

— Смотри, как правильно рассуждает! — обрадовался Терентий.

— А ты не злоупотребляй, — сказал Артур Иванович. — Сделал свое дело, сразу в постельку, прими компенсацию и следуй режиму. Что же это за изобретение, если во вред человеку? И пока мы не изобретем способа быстро в человеке потерянную энергию восстанавливать, мы наше средство в народ не пустим, не опасайся.

— А когда опыты закончите? — спросил Стендаль деловито.

Ему уже виделась статья, которая прославит его в журналистском мире.

— Не спеши. Может, еще год работать будем. А то получится опасное для окружающих баловство.

— Как жаль, что я не взял фотоаппарат!

— Еще успеешь.

Стендаль не слушал. Он уже представлял себе, какие возможности откроются перед людьми. Ведь если в мозгу у человека тоже есть мышцы, можно будет за минуту придумать то, над чем бьешься месяцами и впустую. Правда, эту мысль он высказывать вслух не стал, потому что не был уверен, есть ли в мозгу мускулы.

— И когда, вы думаете, можно будет об этих опытах написать?

— В конце лета приедешь, поговорим. А что, про мех и страусов для газеты не подойдет?

Стендалю даже стыдно стало, словно он опорочил другие, тоже важные открытия.

— Я и не думал так. Я обязательно напишу о ваших замечательных достижениях.

Но проблема мышечного ограничителя настолько захватила воображение журналиста, что он с трудом мог думать о чем-либо ином.

* * *

Автобус приехал в Гусляр в двенадцатом часу ночи. Он остановился на площади, и немногочисленные пассажиры вышли на скрипучий снег. Стендаль поежился от крепкого морозца, поднял воротник и поспешил домой.

Славный выдался день. День больших открытий и встреч с интересными людьми. Пройдет месяц, может, два. Зайки пришлют, как договорились, условленную телеграмму, и Стендаль сразу опубликует в газете статью об антиограничителе. Первым из всех журналистов мира. Таковы преимущества дружбы с великими изобретателями. А пока надо написать очерк о домашнем хозяйстве лесников. И там будет светлый образ отважной и работящей Клавы, такой простой и такой привлекательной женщины…

Жильцы

Грубин изобретал объемный телевизор.

В свое время он создал обыкновенный, потом собрал цветной, когда их еще не продавали в магазинах. Тот, цветной, показывал во всем великолепии красок любую чернобелую программу.

А теперь ему хотелось создать объемный. В любом случае это дело недалекого будущего, лет через десять-пятнадцать такой можно будет приобрести в кредит в любом специализированном магазине. Так чего же ждать?

Полгода Грубин трудился. Все свободные деньги он тратил на транзисторы, провода и кристаллы, соседи трижды жаловались в милицию — дышать невозможно из-за постоянных утечек инертных газов, спать трудно из-за ночных взрывов, к тому же часто перегорают пробки. Грубин оправдывался, спорил, сопротивлялся, но не уступал.

Профессор Минц, сам значительный ученый, зашел как-то к Грубину и сказал:

— Саша, я специально проглядел всю доступную литературу. На нынешнем уровне науки эта проблема практически неразрешима.

Минц стоял посреди комнаты, по пояс скрытый отвергнутыми моделями, схемами, поломанными деталями, инструментами, изоляционными материалами. Грубин отмахивался паяльником и возражал:

— Кто-то должен изобрести первым. Вы уперлись в невозможность и верите в нее. Я не верю и изобрету.

— Дело ваше, — вздохнул профессор Минц. — Я все-таки оставлю вам последние журналы по этому вопросу. Посмотрите на досуге. Куда положить?

— Куда хотите. Вряд ли я буду их читать. Вы думаете, что Галилей читал в журналах статьи о том, что Земля не вертится?

— Тогда не было журналов. Но я полагаю, что он был широким и любознательным ученым.

— Нет, не читал, — не слушая профессора, продолжал Грубин. — Он с детства знал, что Земля не вертится. Ему хотелось доказать обратное.

Минц все-таки оставил журналы. Он полагал, что Грубин кокетничает. Пахло паленой изоляцией.

Вечером того же дня Грубин демонстрировал частичные успехи соседу и другу Корнелию Удалову. Изображение на экране двоилось и было нечетким. Но порой казалось, что часть экрана заметно вспучивается, выгибаясь в комнату. Тогда Удалов говорил:

— Гляди, объем!

— Вижу, — отвечал Грубин. — Значит, в принципе достижимо. Главное — не читать тех самых статей.

Беда была в том, что объемной могла становиться, к примеру, рука диктора, или галстук, или, наконец, один из этажей дома. За счет выпуклости в экране образовывалась впадина. Электронные трубки не выдерживали и лопались.

— Одолжи сотню, — сказал Грубин. — Я на мели.

— Ты же знаешь, — сказал Удалов, — Ксения уже прячет от меня деньги.

Но опыты продолжались. В начале ноября Грубин позвал Удалова поглядеть на очередное достижение. Диктор, читавший последние известия, наполовину вылез из экрана. Тут он прервал речь и оглянулся по сторонам, словно понял, что попал в другую комнату. Удалов приблизился к экрану и заглянул сбоку. Нос диктора был вне телевизора.

— Саша, — сказал Удалов, — какая же это объемность? Он в самом деле наружу вылез.

— А ты чего хотел?

— Должно только казаться.

— Вот тебе и кажется.

— Да ты встань на мое место, погляди!

— Чего глядеть? Уж нагляделся. Настоящая объемность должна быть со всех сторон.

Тут раздался взрыв, и трубка разлетелась на куски. Никто не пострадал. Удалов ушел ужинать.

Окончательная победа пришла к Грубину вечером в пятницу, когда не перед кем было похвастаться. Все ушли в кино.

Грубин включил первую программу. Показывали балет. Видно было, как далеко вглубь уходит сцена, как оттуда набегают на Грубина балерины. Одна с разбегу выскочила за рамку, но, видно, сообразила, что падает со сцены, ухватилась за край и перемахнула обратно.

Эпизод с балериной так взволновал Грубина, что он выключил телевизор и задумался. Ведь он мечтал о полной объемности изображения и добился своего. Но возник побочный эффект: для тех, кто был внутри телевизора, комната Грубина тоже казалась реальным миром. Балерина побывала вне экрана, но смогла вернуться.

Надо бы пойти к Минцу посоветоваться, какова физическая основа этого явления. Но Минц все поставит под сомнение, привлечет авторитеты и в результате докажет, что этого быть не может.

Значит, надо убедиться самому.

Грубин положил перед экраном подушку, чтобы чего не случилось, и снова включил телевизор.

Балет кончился. Показывали цирк. Элегантная дрессировщица в блестящем наряде ходила в глубине экрана и погоняла палочкой крупных животных — тигра, льва и медведя. Животные прыгали с тумбы на тумбу, рычали и становились на задние лапы. Дрессировщица никак не подходила к краю экрана, звери тоже оставались вдали. Грубин опечалился — дрессировщица ему понравилась. На мгновение ему пригрезилась судьба Пигмалиона, который изваял скульптуру и полюбил ее. Если бы дрессировщица вышла из телевизора, она бы осталась на некоторое время здесь и Грубин узнал бы, как ее зовут. За грезами он упустил момент, когда дрессировщицу начали снимать другой камерой и она оказалась к Грубину спиной.

Лев надвигался на женщину, а она, отступая, как бы манила зверя за собой. Грубин потянулся к телевизору, чтобы выключить его. Он был согласен на дрессировщицу, но не терпел дома львов. Но выключить телевизор он не успел: в тот момент, когда его рука прикоснулась к кнопке, дрессировщица оступилась, споткнулась о край экрана, и лев, почуяв ее мгновенную слабость, прыгнул, скотина, на свою повелительницу. Дрессировщица сделала еще один быстрый шаг назад, конечно, не удержалась, с высоты рухнула на подушку у экрана, а за ней стрелой вылетел лев. И тут же трубка лопнула, посыпались осколки стекла, в телевизоре что-то зашипело, шипение передалось на громоздкую приставку, занимавшую чуть не половину комнаты, послышался треск, и стало темно — перегорели пробки.

Грубин ощупью выбрался из комнаты и, взяв в привычном месте свечу и спички, полез чинить пробки. Хорошо, что никого нет дома. Еще вчера Ксения Удалова предупреждала: «Пережжешь еще раз, Саша, добьюсь, что тебя выселят из дома, жизни не пожалею на это доброе дело».

Взбираясь на стремянку, Грубин краем уха прислушивался к тому, что происходит в его комнате. Разумеется, он понимал, что вся история с объемным изображением — кажущееся явление, но все равно встречаться со львом не хотелось.

Свет загорелся. Грубин не спеша слез со стремянки, потушил свечу и с минуту постоял перед своей дверью.

— Ну, — сказал он сам себе, — пошел, изобретатель.

Он приоткрыл дверь на сантиметр. Внутри было тихо и пусто. Как и следовало ожидать. Ни девушки, ни льва. Грубин подошел к телевизору и опечалился, потому что для продолжения опытов придется покупать новую трубку, а денег нет и занять не у кого.

Подушка перед экраном была завалена осколками трубки. Чем-то эти осколки напомнили Грубину новогоднюю елку. Он подумал, что на подушке придется спать, потому взялся за угол ее, чтобы стряхнуть осколки на пол, но тут его взгляд упал на нечто цветное. Грубин приподнял крупный осколок и увидел, что на подушке лежит дрессировщица — без чувств, ростом с цыпленка. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Ведь на экране все фигурки очень маленькие, и естественные человеческие размеры — плод воображения зрителей, а если телевизионное изображение выпадает из экрана, то оно должно быть меньше экрана.

Осознав это, Грубин оглянулся в поисках льва. Хоть лев был размером с крысу, по характеру он остается львом. Льва не было видно.

Дрессировщица лежала на подушке, очень похожая на настоящую. Грубину захотелось снова включить телевизор и поглядеть, осталась ли дрессировщица на арене или тигр с медведем бегают без присмотра?

Грубин осторожно потрогал дрессировщицу пальцем, чтобы понять, пройдет ли палец насквозь или нет. Палец не прошел. На ощупь дрессировщица была теплой и упругой. От прикосновения она открыла глаза. Глаза были темные.

— Ну, не ожидал, — сказал ей Грубин с некоторой укоризной.

И в самом деле он ожидал иного. Если уж объемность оказалась такой реальной, лучше бы дрессировщица была ростом побольше.

Дрессировщица показалась Грубину совсем молоденькой. Даже странно, что в таком возрасте ее доверили хищникам.

— Ну, что мне с тобой делать? — спросил Грубин.

Девушка открыла рот, но никаких звуков не получилось.

Девушка заплакала, но беззвучно, словно звук выключили. В дверь постучали.

— Кто? — спросил Грубин.

Вместо ответа раздался крик.

Грубин обернулся. Удалов с побелевшими от ужаса глазами стоял в дверях, приподняв ногу, в которую вцепилось небольшое желтое животное.

— Не бойся, — сказал Грубин, — это лев.

Дрессировщица рыдала, а Грубин думал, как бы ей объяснить, что все обойдется. Вдруг она иностранка, гастролирует у нас? А вдруг начнется международный скандал?

— Какой еще лев? — возмущался Удалов, размахивая ногой, чтобы стряхнуть хищника. Хищник отлетел по дуге в сторону и исчез в груде бракованных транзисторов. — Ты чего крыс развел? Ты представляешь, если Ксения узнает?

— А ты ей не говори.

— Нельзя. Она все равно узнает. Я конспиратор никакой. Чего там у тебя?

Удалов подошел к Грубину и заглянул ему через плечо.

— Мама родная! — сказал он. — Куклами занялся!

В этот момент дрессировщица приподнялась на локте и попыталась сесть. Если встречу со львом Удалов еще пережил, то при виде ожившей дрессировщицы силы оставили его. Он опустил голову и тихо пошел вон из комнаты. Грубину бы его остановить, объяснить научность феномена, но мысли его были столь встревожены, что ухода друга он не заметил.

— Что же произошло? — спросил Грубин у дрессировщицы. — Пожалуй, тут нет ничего удивительного. Ведь все живое состоит из электронов. И ты из электронов. Так что мы с тобой в чем-то одинаковые. Только ты кажешься, а я настоящий.

Дрессировщица обратила к Грубину умоляющий взор и протянула тоненькие ручки.

— Просишь, чтобы вернул в телевизор? — спросил Грубин.

Дрессировщица закивала головкой.

— Прости, но в настоящий момент у меня нет средств, чтобы приобрести новый кинескоп. Кроме того, боюсь, что есть повреждения в приставке. Придется потерпеть. Ты есть хочешь? А пить будешь? Значит, эти функции у тебя отсутствуют? Придется тебе пока отдыхать.

Грубин отыскал старую коробку из-под ботинок, положил в нее тряпочку и на всякий случай поставил блюдце с водой.

— Ложись, — сказал он. — Утро вечера мудренее.

Он перенес дрессировщицу в коробку и добавил:

— Если ты стесняешься, то я свет погашу.

Дрессировщица, конечно, ничего не ответила. Грубин подошел к шкафу, распахнул его и стал думать, что бы завтра продать — новый костюм или плащ? Решил, что все-таки продаст костюм, завернул его в бумагу. Потом заглянул в коробку. Дрессировщица не спала.

— Ну что ты будешь делать! — сказал Грубин. — Женщина есть женщина. Я на твоем месте давно бы спал.

Ночью Грубин проснулся от ужаса. Что-то шуршало неподалеку. Он вспомнил, что по комнате бродит взбешенный лев. Для Грубина он не опасен, а для девушки — страшный хищник.

Грубин вскочил и босиком пробежал к выключателю. Если девушку растерзали, то она, немая, не могла даже позвать на помощь.

Зрелище, представшее его глазам, успокоило и даже развеселило. Дрессировщица, не раздеваясь, спала на тряпочке, положив головку на живот льву. Видно, в темноте лев отыскал свою хозяйку. И правильно, лев-то ручной, только на чужих кидается.

Утром, пока гости из телевизора еще спали, Грубин сбегал, продал одному человеку костюм за полцены, дождался открытия универмага, купил кинескоп, кое-что перекусить и вернулся домой.

Дом жил субботней утренней жизнью. Профессор Минц сидел у окна, читал журнал, Ксения Удалова выбивала во дворе ковер, юный Гаврилов гулял по двору с транзисторным приемником наперевес, в коридоре Грубину встретилась какая-то кошка. Он сначала принял ее за льва, а потом встревожился: как бы кошка не пронюхала, что у него за жильцы.

С жильцами ничего плохого не произошло. Они проснулись, сидели в коробке, дрессировщица заплетала львиную гриву в косички, а при виде Грубина вскочила и стала делать руками выразительные движения, которые Грубин истолковал так: «Ну сколько это может продолжаться? Вы оторвали меня от близких и любимой работы, утащили в разгар представления. Будьте любезны вернуть меня в коллектив!»

— Сейчас, — ответил Грубин. — Примем меры. Не беспокойся. А ты ведь даже не представляешь, какое значение для мировой науки имеет твое существование…

Этого дрессировщица, как человек искусства, конечно, не поняла.

К вечеру Грубину удалось наладить телевизор. Дрессировщица ничего не пила, не ела. Лев тоже не требовал пищи.

Пора включать. Зажужжали лампы, включились печатные схемы, задрожали стрелки могучей телеприставки, и на экране возникла надпись: «Публицистическая студия „Дискуссионный клуб“».

Тут же показали строительный пейзаж, уставленный башенными кранами, а на переднем плане стоял молодой человек с микрофоном в руке, который рассказывал зрителям о непорядках на этом строительстве. У ног молодого человека крутила поземка, подмораживало. Грубин хотел было, не тратя времени даром, отнести жильцов к экрану, но замешкался, потому что дрессировщица и лев были без теплой одежды. Пока он думал, как поступить, раздался грохот. Грубин увидел выражение ужаса на лице дрессировщицы. Он обернулся к экрану. Поздно…

Кинескоп снова лопнул, телевизор вышел из строя, и виной тому был молодой человек, выпавший из телевизора. Все еще сжимая в пальцах микрофон, он сидел на столе и стряхивал с себя мелкие осколки стекла.

— Этого еще не хватало! — в отчаянии воскликнул Грубин.

Когда Грубин пересаживал молодого человека в коробку из-под ботинок, тот отчаянно сопротивлялся и даже умудрился цапнуть Грубина за палец. Видно, находился в шоке, не соображал, что происходит. А звуков, как и девушка, не издавал.

При виде новенького лев замотал гривой, выражая недовольство. Зареванной девушке пришлось удерживать льва обеими руками, а молодой человек, не обращая на остальных жильцов внимания, принялся вылезать из коробки. Пришлось его отсадить в пустой ящик из-под гвоздей. Молодой человек принялся метаться по ящику и колотить в стенку кулачками.

Грубин совсем опечалился. Он попал в финансовую, научную и моральную пропасть. Придется обратиться за советом и помощью к профессору Минцу.

Стоило прийти к такому решению, как дверь в комнату распахнулась и на пороге возник сам профессор Минц, словно отчаянные мысли Грубина проникли сквозь стену.

— Здравствуйте, голубчик, — сказал профессор, протискиваясь к центру комнаты. — Говорят, здесь у вас чудеса.

— С Удаловым разговаривали?

— Что же делать, если вы таитесь. Говорят, что разводите желтых крыс и живых кукол. Так что же произошло?

— Сами поглядите. — Грубин, поддерживая профессора под локоть, подвел его к коробке из-под ботинок.

При виде огромной лысой головы профессора дрессировщица метнулась ко льву, словно ища защиты. Минц замер над коробкой, легонько почесывая кончик носа.

— Откуда? — спросил он наконец.

— Из телевизора, — признался Грубин. — Переборщил я с объемностью. Вот и стали вываливаться.

— А, фантомы, — успокоился профессор. — А я уж испугался, что вы начали опыты по минимализации живых людей.

— Как вам сказать… — возразил Грубин. — Что-то есть в них от живых людей. Даже переживают.

— Любопытно. Но давайте отвлечемся от эмоций.

Профессор протянул руку, чтобы взять дрессировщицу и рассмотреть ее поближе. Лев приподнялся на задние лапы и попытался прикрыть собой девушку.

— Очень любопытно, — повторил профессор, отбросив льва в угол коробки и умело подхватив дрессировщицу двумя пальцами. — Полное впечатление реальности…

— Вы ей не повредите? — спросил Грубин.

— Зачем же вредить? Я вижу, вы загипнотизированы функциональностью этих изображений и опускаетесь на уровень темного Удалова.

— Они же проявляют чувства.

— А чем питаются?

— Ничем.

— Вот видите! Вы, голубчик, оказались в положении зрителя перед телевизором, который верит приключениям, имеющим место на экране. А это всего-навсего сценарий и операторское мастерство.

— А вдруг это она и есть?

— Не понял.

— Та, что выступала. А вдруг она сюда переместилась?

— Простите, Саша, но с такими мистическими настроениями вам лучше науку бросить. Наука не терпит сантиментов. Идите в поэты, воспевайте фей и русалок, начните верить в привидения и астрологию.

В голосе профессора звучал металл. Для него наука была богом, семьей, возлюбленной, родной матерью — всем. Колебания он рассматривал как предательство.

— Этот голографический фантом я забираю с собой, — сказал Минц. — У вас еще есть?

— Есть еще один, — сказал Грубин. — В том ящике сидит.

— Добудьте еще несколько образцов. Мы должны оперировать не случайными находками, а широким ассортиментом экземпляров.

Дрессировщицу он все еще держал двумя пальцами.

— Вот вам деньги. На три кинескопа. Потом рассчитаетесь. Наука требует жертв. Кстати, загляните потом ко мне, возьмите аргентинский сборник. Там статья Рудольфа Перейры о возможной фантомизации при стереоэффектах. Оттуда сможете многое почерпнуть в теоретическом плане. И еще одно: как только пустите установку, вызовите меня.

От двери Минц обернулся и добавил:

— Я рад за вас, коллега. Вы сделали большое дело. Учиться надо.

Дрессировщица простирала к Грубину ручки. Дверь за профессором захлопнулась. Грубин заглянул в коробку. Лев в отчаянии лежал на дне, положив голову на лапы.

— Нет! — крикнул Грубин, бросаясь за профессором. Он налетел на стол, ушиб колено, опрокинул на пол стопку печатных схем. — Стойте!

Спина профессора была уже в конце коридора.

— Что такое?

— Пускай она пока у меня побудет.

— Вы о ком?

— Пускай девушка у меня побудет. Лев очень переживает.

— Какой еще лев?

— Отдайте, пожалуйста.

— Саша, я поражен, — сказал Минц. — Из вас никогда не получится настоящего экспериментатора. Вы даете чувствам обмануть себя.

Грубин подошел к профессору и протянул ладонь.

— Ах вот что, — насупился профессор. — Ясно. Держите свое сокровище.

Профессор передал девушку Грубину и развел руками.

— Простите, — сказал он сурово. — Я не сразу понял. Но должен вас заверить, что у меня и в мыслях не было примазываться к чужой работе и славе. Так что ваши опасения беспочвенны.

Высказавшись, профессор сердито потопал по коридору, к лестнице.

— Лев Христофорович! — крикнул вслед Грубин. — Вы не так поняли!

— Еще как понял! Не впервые сталкиваюсь с такими настроениями в научных кругах. Деньги можете пока не возвращать. Я не мстителен.

Ступеньки взвизгнули под тяжелыми шагами профессора.

— Эх, — махнул свободной рукой Грубин. — Как вам объяснишь!

Словно муха пробежала по ладони: дрессировщица, сидя там, неловко повернулась и задела его каблучком. «Ну что ж, — подумал Грубин, — настоящего ученого из меня не выйдет. А жаль».

Грубин возвратил дрессировщицу в коробку и сказал:

— Пойду за новым кинескопом. Учти, если не получится, придется тебе остаться тут навсегда. Средства у нас кончились.

Лев прыгал по коробке, как котенок, радовался встрече.

Грубин вернулся через час, склоняясь под тяжестью трех кинескопов. Первым делом он проверил, как себя чувствуют жильцы. В коробке было мирно, а вот журналист исчез. Исхитрился вылезти из ящика. Вот незадача. Сейчас бы работать, каждая секунда на счету, а надо искать беглеца. А то станет жертвой какой-нибудь кошки.

— Что делать? — спросил Грубин дрессировщицу. Как старый знакомый, он рассчитывал на сочувствие.

Дрессировщица вскочила, не понимая, что еще стряслось.

— Пропал твой напарник, — объяснил Грубин. — Сбежал. Где искать — ума не приложу.

Дрессировщица задумалась, а потом показала на льва.

— Предлагаешь использовать? Умница! А то мне без помощников час пришлось бы потратить — видишь, какой здесь беспорядок? Как бы только лев его не покалечил.

Грубин выпустил жильцов из коробки, а сам принялся за работу.

Для дрессировщицы со львом комната казалась минимум городской свалкой в несколько гектаров. Они медленно пробирались сквозь завалы, и порой Грубин терял их из виду. Минут через десять Грубин настолько увлекся любимым делом, что забыл о жильцах. Прошло еще полчаса, прежде чем он спохватился: где же они? Он вскочил, принялся крутиться, осторожно переступая, чтобы не наступить на них невзначай.

Увидел он жильцов в необычном месте. Они сидели в ряд на грубинском галстуке, забытом под столом. Втроем. Дрессировщица увидела в вышине встревоженное лицо Грубина и помахала ему, утешая: продолжай, мол, трудиться, мы уж как-нибудь без тебя разберемся.

Грубин вернулся к установке. Но бывает же так: нужно спешить, а работа не клеится. До позднего вечера бился Грубин. Даже не поел.

Для жильцов время тянулось еще медленнее. Они забрались в коробку — все-таки свой угол, — о чем-то переговаривались знаками. Порой молодой человек принимался взволнованно ходить из угла в угол, а лев поворачивал голову ему вслед.

Наступила ночь. Грубин не ложился. Ему казалось, что жильцы побледнели. Их электронная структура в любой момент могла отказать — и погибнут люди. Ничего не оставалось, как работать и надеяться.

В половине пятого Грубин не выдержал, свалился на кровать, а когда очнулся, уже наступило воскресенье. Три часа коту под хвост! Он метнулся к коробке, как мать к колыбельке больного младенца. Жильцы спали — лев посередке, люди по бокам, прижавшись к зверю.

При виде этой картинки Грубин смахнул набежавшую слезу. Притащил махровое полотенце, накрыл спящих и обернулся к машине.

— Нет, — прошептал он, — ты покоришься!

Он стиснул зубы и схватил отвертку, словно винтовку. И через час сопротивление телевизора было сломлено. Начали разгораться лампы, дрогнули стрелки приборов, и знакомый гул наполнил помещение.

Главное теперь — не упустить момент. Грубин был как сапер, который ошибается лишь раз. Если кто-то еще вывалится из экрана или перегорит трубка — лучше пулю в лоб.

По экрану пошли цветные полосы. Грубин бросился к коробке, подхватил ее — и обратно к телевизору. От сотрясения жильцы проснулись и хлопали глазами от ужаса и непонимания.

— Держитесь, ребята! — воскликнул Грубин. — Сейчас или ни когда!

На просветлевшем экране обозначилась группа поющих детей. Спиной к экрану стоял дирижер. Он находился в опасной близости от рамы, и поэтому, выхватывая из коробки пленников и бросая их без церемоний внутрь, Грубин не спускал с дирижера глаз.

Жильцы так и не поняли, что же произошло. Один за другим они оказались внутри телевизора — дрессировщица, молодой человек и лев. Дети, увидев льва, бросились врассыпную, дирижер отпрыгнул, и хорошо еще, что Грубин его подстраховал — подхватил на лету и кинул обратно… Продолжения этой драматической сцены Грубин не увидел. Раздался страшный треск. На всей улице вылетели пробки, в комнате зазвенели стекла и распространились горелые запахи…

Грубин с облегчением вздохнул и опустился на пол у телевизора. И тотчас заснул. И не слышал, как шумели соседи, стучались к нему, грозили милицией…

Однако на этом история не закончилась.

Грубин прервал опыты. Следовало освоить теорию. Грубин помирился с Минцем, читал журналы. Профессор переводил ему непонятные места с иностранных языков. Чтобы расплатиться с долгами, Грубин много работал, экономил на питании и все ждал того часа, когда создаст базу для новых достижений.

К весне Грубин исхудал, волосы стояли дыбом, глаза провалились так глубоко, что их не было видно. Удалов, который собрался в отпуск, пожалел друга и достал ему соцстраховскую путевку.

Так они попали в Сочи.

Как-то друзья гуляли по городу, и вдруг Грубин замер, словно пораженный молнией.

— Гляди, Корнелий! — вскричал он.

— Что? Где?

— На афишу гляди! Узнаешь?

На афише была изображена дрессировщица. Она стояла, опираясь рукой о гриву льва. Кроме одежды, она во всем совпадала с жиличкой.

— Кто такая? — спросил Удалов.

— Да я ж ее из телевизора вытащил! А ты еще удивлялся.

— Не может быть!

Грубин уже влек Удалова в сторону цирка. Удалов не сопротивлялся. Только бормотал:

— Почему не может быть, очень даже может быть. Скажи, Саша, она в коробке жила?.. Саша, а вдруг она на тебя в обиде?

Чем ближе они подходили к цирку, тем меньше было в Грубине уверенности. О чем они спросят дрессировщицу? Подозревает ли она, что ее уменьшенная копия прожила три дня в коробке из-под ботинок?

Грубин замедлил шаги. Впереди показался цирк.

— Корнелий, — сказал он, — может, домой пойдем?

— Нет уж. Истина прежде всего. Погляди, это не она?

Грубин поглядел вперед. У служебного входа стояла девушка.

— Она.

— Тогда иди.

— Ни в коем случае.

— А то я сам пойду.

— Может, не надо?

Удалов быстро пересек площадь. Грубин остался на месте. Удалов подлетел к девушке, но она его не заметила. Она смотрела в другую сторону. Грубин проследил за ее взглядом. К девушке спешил высокий молодой человек в кожаной куртке. Он поднял руку, приветствуя дрессировщицу. Тот самый молодой человек!

Мысли Грубина носились по кругу, как мотоциклисты по гаревой дорожке. Надо было отозвать Удалова. Но как отзовешь, если он уже вцепился девушке в рукав, и Грубин, хотя стоял в ста шагах, отчетливо, видно на нервной почве, слышал каждое слово.

— Простите, девушка, но ваше лицо мне знакомо, — это голос Удалова.

— Я вас не знаю, — это голос девушки.

— Что ему от тебя нужно? — это голос молодого человека.

— Может, вы меня в цирке видели? — это голос девушки.

— Нет, я вас в другом месте видел. Вы в доме шестнадцать на Пушкинской улице бывали? — это голос Удалова.

— Мы спешим, — это голос молодого человека.

«Откуда же ей знать о доме шестнадцать?» — это мысли Грубина.

— И вы не знаете моего друга Александра Грубина? — это голос Удалова.

— Простите, не встречала, — это голос девушки.

«Откуда ей знать, как меня зовут?» — это мысли Грубина.

— Тогда простите за беспокойство, — это голос Удалова. — А на афише лев? Это ваше животное?

— Это Акбар.

— Как же, помню, он меня за брюки хватал.

Молодые люди посмотрели на Удалова как-то странно и пошли прочь.

И вдруг, словно ощутив настойчивый взгляд Грубина, девушка посмотрела через площадь. Встретилась с ним взором. Грубин даже сжался.

— Сережа, — сказала девушка. — Откуда мне так знакомо лицо того человека? Очень знакомо. У меня с ним связаны неприятные воспоминания.

Молодой человек взглянул на Грубина. Пожал плечами.

Они пошли дальше. Но через несколько шагов остановился уже молодой человек.

— Ты права, — сказал он. — Где-то я его встречал.

Удалов вернулся к Грубину.

— Пустой номер, — сказал он. — Забудь об этом.

О любви к бессловесным тварям

В то июньское утро Корнелий Иванович проснулся рано. Настроение было хорошее, в теле бодрость. Он потянулся и подошел к окну, чтобы посмотреть, какая погода.

Погода была солнечная, безоблачная, располагающая к действиям. И, окинув взглядом небо, Удалов поглядел вниз, во двор.

Посреди двора стоял небольшой бегемот. Он мерно распахивал розовую пасть, обхрупывая цветущий куст сирени.

— Эй, — бросил Удалов негромко, чтобы не разбудить домашних, — так не годится.

Сирень выдалась пышная, а бегемоту куст — на один зуб.

Бегемот Удалова не слышал, и поэтому Корнелий Иванович в одной пижаме выскочил из комнаты, побежал вниз по лестнице и только перед дверью спохватился: «Что же это я делаю? Бегу на улицу в одной пижаме, словно у нас во дворе бегемот. Если кому расскажешь, смеяться будут. Ведь у нас во дворе отродясь не было бегемотов».

Удалов стоял перед дверью и не решался на следующий шаг. Следовало либо приоткрыть дверь и убедиться, что глаза тебя не обманули, либо отправиться обратно чистить зубы и умываться.

Вот в этой нерешительной позе Удалова застал Александр Грубин, сосед с первого этажа, который услышал топот и заинтересовался, кому топот принадлежит.

— Ты что? — спросил он.

— Стою, — сказал Удалов.

— Так ты же бежал.

— Куда?

— На улицу бежал. Там что-нибудь есть?

Удалов чуть было не ответил, что там бегемот, но сдержался.

— Ничего там нет. Не веришь, посмотри.

— И посмотрю. — Грубин отвел рукой Удалова от двери.

Он приоткрыл дверь, а Удалов отступил на шаг. Пышная, лохматая шевелюра Грубина, подсвеченная утренним солнцем, покачивалась в дверном проеме. Сейчас, сказал себе Удалов, он обернется и произнесет: «И в самом деле ничего».

— Бегемот, — сказал, обернувшись, Грубин. — Так он у нас всю сирень объест. И, как назло, ни палки, ничего.

— Ты его рукой отгони, он смирный. — У Корнелия от сердца отлегло: лучше бегемот, чем сойти с ума.

Грубин вышел на солнце, Удалов следом. Грубин широкими шагами пошел через двор к бегемоту, Удалов остался у стены.

— Эй! — крикнул Грубин. — Тебе что, травы не хватает?

Бегемот медленно повернул морду — из пасти торчала лиловая гроздь.

Грубин остановился в трех шагах от бегемота.

— Ну иди, иди, — приказал он.

Растворилось окно на втором этаже.

— Это чье животное? — спросил старик Ложкин.

— Сам пришел, — объяснил Удалов. — Вот и прогоняем.

— Разве так бегемотов прогоняют?

— А как?

— Сейчас я в Бреме погляжу, — сказал старик Ложкин и исчез.

— Мама! — закричал сын Удалова Максимка, также высунувшийся из окна. — Мама, погляди, у нас бегемот.

— Иди мойся, — послышался изнутри дома голос Ксении Удаловой. — Куда это Корнелий ни свет ни заря навострился?

Голос Ксении приблизился к окну. Удалов вжался в стену: в пижаме он чувствовал себя неловко.

— Ой! — вскрикнула Ксения пронзительным голосом.

Бегемот испугался, отворил пасть и уронил сирень на землю.

— Он папу съел? — спросил Максимка.

— Корнелий! — закричала Ксения, высовываясь по пояс из окна и заглядывая в бегемотову пасть, словно надеялась увидеть там ноги Удалова.

— Ксюша, — сказал Удалов, отделяясь от стены, — бегемоты, как известно, травоядные.

— Балбес! — откликнулась Ксения. — Я тебя в бегемоте гляжу, а ты, оказывается, на улице в голом виде выступаешь? Где на нем написано, что он травоядный? Может, он тебя за траву считает? Вон будку какую нагулял. Грубин, гони его со двора! Детям скоро в школу.

— Погодите, — вмешался старик Ложкин, появляясь в окне с коричневым томом Брема в руках. — Бегемоты совершенно безопасны, если их не дразнить. Кроме того, перед нами молодая особь, подросток. Грубин, смерь его в длину.

— Чем я его смерю?

— Руками.

— Я его трогать не стану. Дикое же животное.

— Откуда у нас во дворе дикое животное? — спросил Ложкин. — Ты соображаешь, Грубин, что говоришь? Он что, своим ходом из Африки пришел?

— Не знаю.

— То-то. Цирковой он. Я по телевизору смотрел, как в цирке бегемоты выступают.

— Правильно, — добавила старуха Ложкина. — Выполняют функции слона, только размером экономнее. А ты бы, Грубин, пошел штаны надел. В одних трусах на общественной площадке бегаешь. К тебе, Корнелий Иванович, это тоже относится.

— Ну! — поддержала старуху Ложкину Ксения. — Докатился!

— Так бегемот же во дворе, — оправдался Удалов, послушно отправляясь к дому.

Когда минут через десять Удалов вернулся во двор, возле бегемота стояли Ложкин и Василь Васильич, а также гражданка Гаврилова. Думали, что делать. В руке у Ложкина был Брем. В руке у Василь Васильича — длинная палка, которой он постукивал бегемота по морде, чтобы сохранить сирень.

— Стоит? — спросил Удалов.

— Куда же ему деться?

— Так говоришь, в цирке выступает? — спросил Василь Васильич Ложкина. — Значит, ему приказать можно?

— Попробуй.

— Сидеть! — приказал бегемоту Василь Васильич.

Бегемот потянулся к сирени, и снова пришлось легонько стукнуть его палкой по ноздрям.

— Где же его цирк выступает? — спросил Удалов.

— Где угодно, только не в нашем Гусляре, — ответил вернувшийся Грубин. — Я точно знаю. Цирк уж месяц как закрыт.

— Мужчины, скоро его со двора прогоните? — крикнула сверху Ксения Удалова. — Что мне, за милицией бежать прикажете?

— Из зоопарка, — сказала Гаврилова. — Я точно знаю.

— Ближайший зоопарк в трехстах километрах. И все больше лесом, — возразил Грубин. — Вернее всего, это животное синтетическое, теперь химия достигла громадных успехов. Может быть, где-то здесь уже целая фабрика работает. Смешивают белки и аминокислоты.

Бегемот с тоской и укором взглянул на Грубина. Тот замолчал.

Удалов взял у Василь Васильича палку и стал подталкивать бегемота в бок. Делал он это не очень энергично и с опаской. Раньше ему не приходилось гнать со двора бегемотов.

— Мое терпение лопнуло! — пригрозила из окна Ксения.

Бегемот глядел на Удалова. Из маленьких глаз текли крупные слезы.

— Погоди, Корнелий, — остановил его Василь Васильич, — ты же его палкой, как корову. Нехорошо получается.

— Вдали от дома, от семьи, — проговорила старуха Ложкина. — Одинокий подросток, а что он будет в лесу делать?

— Пропустите, — послышался детский голос.

Сквозь тесную группу жильцов прошел сын Удалова Максимка. Он прижимал к груди батон. Поравнявшись с отцом, Максимка остановился и поглядел Корнелию в глаза. Удалов безмолвно кивнул.

Обеими руками Максимка протянул бегемоту батон, и животное, после некоторого колебания, словно не сразу поверив в человеческую доброту, приоткрыло пасть и приняло дар.

Затем Максимка достал из кармана школьной курточки чистый носовой платок и утер бегемоту слезы. Удалов громко кашлянул:

— Всегда бы так.

К вечеру освободили от рухляди сарай в углу двора. Когда-то там стоял мотоцикл Погосяна, да потом Погосян уехал из Гусляра, и в сарай складывали что не нужно, но жалко выкинуть.

В старое корыто налили воды, а в детскую ванночку собирали пищу — у кого остался недоеденный суп или овощи. Дверь в сарай закрывать не стали, чтобы бегемот не скучал.

…К вечеру полгорода знало, что в доме шестнадцать по Пушкинской живет приблудный бегемот, неизвестно чей, не кусается, питается пищевыми отходами. Люди с других улиц приходили посмотреть. Экскурсиями ведал Ложкин: как пенсионер, он был свободнее других.

На следующее утро в городской газете появилось такое объявление:

«Найден молодой бегемот.

Масть серая, на клички не отзывается.

Владельца просят обращаться по адресу:

г. Великий Гусляр, Пушкинская ул., 16, вход со двора».

Никто на объявление не откликнулся. Дали телеграмму в областной зоопарк, запрашивали, не потеряли ли там бегемота. Если потеряли, то можно взять обратно в целости.

А тем временем проходили дни. Бегемот много ел, спал, гулял, узнавал Максимку, ходил с ним гулять к колонке, где Максимка обливал его водой и тер щеткой. Как-то через неделю Грубин с Василь Васильичем взяли с собой бегемота на пляж. Была сенсация. Бегемоту на пляже нравилось, он опускался в реку Гусь по самые ноздри, ребятишки забирались на его широкую спину и ныряли. Спасатель Савелий, играя мышцами, предложил Грубину:

— Может, уступишь его нам заместо дельфина, вытаскивать утопающих?

— Нет, — ответил Грубин. — Спасибо за предложение.

— Почему же? — удивился Савелий. — Мы ему зарплату определим, пойдет на благоустройство вашего двора.

— Во-первых, — объяснил Грубин, — бегемот не наш. Во-вторых, он по сравнению с дельфином — круглый дурак. Еще потопит кого. Ты где-нибудь читал, чтобы бегемоты людей спасали?

— Ничего я не читал, — признался Савелий. — Некогда. Дела.

В последующие дни были другие события: ночью бегемот убежал, и его поймали с фонарями у самой реки, еще через день он наступил на кошку, и пришлось кошку везти к ветеринару, в четверг он догнал Гаврилову, схватил сумку с продуктами и проглотил целиком, включая пачку стирального порошка «Лотос», отчего целый день из бегемота шла пена. В пятницу он забрался на кухню к Василь Васильичу и выпил горячий суп из кастрюли на плите — потом ему мазали язык сливочным маслом. В субботу жильцы дома № 16, охваченные грустью, сошлись на совещание.

— Разумеется, — начал Ложкин, — мы ставим эксперимент для науки и делаем благородное дело.

— Принюхайся, сосед, — перебил его Удалов. Во дворе сильно пахло хлевом. Бегемот, как и всякое живое существо, не только ел. — Жаль, что он не синтетический, как Грубин предполагал.

— Я от своей теории не отказываюсь, — сказал Грубин. — Вы даже представить не можете могущества современной химии.

— И кормить его не очень просто, — сказала жена Ложкина. — Мы теперь себя даже ограничиваем.

— А куда его денешь? — спросил Удалов. — Куда, спрашивается? Что ответил на нашу телеграмму областной зоопарк?

Все помолчали. Ответ на бланке читали и обижались, но работников зоопарка тоже можно понять. Как бы вы на их месте ответили людям из северного городка, которые запрашивают, что им делать с бегемотом? Ясно, как бы вы ответили? Вот они и ответили.

— А я сегодня на животноводческую ферму ходил, — сказал Василь Васильич.

Бегемот высунул из сарая тупую морду и тихонько замычал. Требовал, чтобы вели к колонке. Удалов отмахнулся.

— Ну и что на ферме?

— Отказались. Наотрез. Бегемот, говорят, молока не дает, а вкусовые качества его мяса под большим сомнением.

— То есть как под сомнением? — удивился Грубин. — Они что, резать его хотели?

— Я бы не дал, — сказал Василь Васильич. — Вы не думайте. Но вообще-то говоря, они скот держат либо за молоко, либо за мясо, либо за шерсть. Четвертого им не дано.

Бегемот выбрался из сарая, подошел поближе.

— Ну вот, опять жрать захотел, — сообщил Ложкин.

Во двор вышла Гаврилова с миской щей. Бегемот увидел ее и поспешил за кормежкой, раскачивая толстым задом.

— Вот что, — решил наконец Удалов. — Я завтра перед работой зайду в домоуправление за справкой, что у нас обитает бегемот. С этой справкой ты, Ложкин, съездишь в область, пригласишь сотрудника из зоопарка. Ведь должны они документу поверить.

На том и порешили. Бегемот в тот вечер обошелся без купания. А Удалов лег спать в смятении чувств, долго ворочался и вздыхал…

* * *

…Он встал в сиреневой мгле разбитый и злой. Вспомнил, что его очередь убирать за скотиной. Взял в коридоре поганое ведро и метлу и отправился во двор к сараю.

— Небось дрыхнешь, — сказал он, заглядывая в теплый, пропахший бегемотовым навозом сарай.

Он ожидал услышать знакомый храп, но в сарае было совсем пусто.

Удалов сразу же выглянул во двор — не открыты ли ворота? Не хватало, чтобы бегемот выскочил на улицу и пошел сам купаться. Еще с машиной столкнется. Но ворота были закрыты.

— Эй, толстый, — позвал Удалов. — Ты где прячешься?

Никакого ответа.

Тревожное чувство подкатилось к груди Удалова.

На полу, на перевернутом корыте, лежала записка:

«Дорогие друзья! Простите за то, что, по незнанию языка, я не мог с вами объясниться и сразу поблагодарить за заботу обо мне, бессловесной твари, за человеческое тепло, которым вы окружили меня в этом скромном доме. Как приятно сознавать, что, несмотря на значительную разницу в форме тела и габаритах, вы не пожалели разделить со мной кров и великолепную пищу. Вот воистину замечательный пример галактического содружества! Я не понял ни слова из того, о чем вы говорили в моем присутствии, но дружеские интонации убедили меня в вашей отзывчивости. Благодарю судьбу за то, что она заставила мой космический корабль потерпеть крушение именно над вашим домом! Теперь за мной прилетели друзья, они перевели мою скромную благодарность на ваш язык, и я спешу присоединиться к ним. Но ненадолго. Как только я им объясню ситуацию, они прибудут к вам в гости, потому что я хочу доказать им, что самые добрые и щедрые существа в Галактике обитают именно в доме № 16 по Пушкинской улице.

Искренне ваш Тримбукаунл-пру».

— Ну и дела, — сказал Удалов, дочитав записку. — Может, даже лучше, что бегемот ничего не понял. Мы же его за дурака принимали. А это любому неприятно.

Надо было будить соседей, рассказать им, что произошло, и вместе с ними порадоваться. Но тут ворота затрещали и упали внутрь.

Во двор входило целое стадо бегемотов. Разного роста и толщины бегемоты толпились, чтобы скорей добраться до Удалова и подивиться на самых добрых людей в Галактике.

— Погодите! — воскликнул Удалов, вздымая руки. — Вы же меня растопчете.

Два бегемотика уже бросились к сирени и принялись доедать куст, громадный бегемот в синих очках походя сломал березку и хрупал ее, как былинку, остальные запрудили двор и вежливо ждали, когда их начнут угощать завтраком.

Удалов почувствовал, что теряет сознание.

Светило солнце. Было утро. За окном тихо.

Сон. Всего-навсего. Ну и ладушки. Что-то надо сделать? Ага, сегодня его очередь убирать за бегемотом.

Удалов спустился вниз, взял поганое ведро и метлу и пошел через двор к сараю.

Бегемот еще спал. Он лежал на боку и громко храпел. Удалов стал убирать навоз и думал, что сегодня придется остаться без завтрака: надо успеть до работы получить справку в домоуправлении, что во дворе живет бегемот, а не плод коллективной галлюцинации. И пора Ложкину ехать в зоопарк за специалистом. Скучает животное в одиночестве, да и дом долго не выдержит такого гостя.

Бегемот всхлипнул во сне и медленно перевернулся на другой бок. Удалов замер, опершись на метлу. Печальная мысль пришла ему в голову:

«…Вот свезем мы его в зоопарк, а прилетят его товарищи? Что мы им скажем? Что отдали астронавта в зверинец, поместили в клетку на потеху толпе?

А что они нам на это ответят?»

Ленечка-Леонардо

— Ты чего так поздно? Опять у Щеглов была? — Всем своим видом Ложкин изображал покинутого, неухоженного мужа.

— Что ж поделаешь, — вздохнула его жена, спеша на кухню поставить чайник. — Надо помочь. Больше у них родственников нету. А сегодня — профсоюзное собрание. Боря — член месткома, а Клара — в кассе взаимопомощи. Кому с Ленечкой сидеть?

— И всё, конечно, тебе. В конце концов, родили ребенка, должны были осознавать ответственность.

— Ты чего пирожки не ел? Я тебе на буфете оставила.

— Не хотелось.

Жена Ложкина быстро собирала на стол, разговаривала оживленно, чувствовала вину перед мужем, которого бросила ради чужого ребенка.

— А Ленечка такой веселенький. Такой милый, улыбается… Садись за стол, все готово. Сегодня увидел меня и лепечет: «Баба, баба!»

— Сколько ему?

— Третий месяц пошел.

— Преувеличиваешь. В три месяца они еще не разговаривают.

— Я и сама удивилась. Говорю Кларе: «Слышишь?» — а Клара не слышала.

— Ну вот, не слышала.

— Возьми пирожок, ты любишь с капустой. А он вообще мальчик очень продвинутый. Мать сегодня в спешке кофту наизнанку надела, а он мне подмигнул — разве не смешно, тетя Даша?

— Воображение, — сказал Ложкин. — Пустое женское воображение.

— Не веришь? Пойди погляди. Всего два квартала до этого чуда природы.

— И пойду, — согласился Ложкин. — Завтра же пойду. Чтобы изгнать дурь из твоей головы.

В четверг Ложкин, сдержав слово, пошел к Щеглам. Щеглы, дальние родственники по материнской линии, как раз собирались в кино.

— Мы уж решили, что вы обманете, — с укором сказала Клара. Она умела и любила принимать одолжения.

— Сегодня Николай Иванович с Ленечкой посидит, — сообщила баба Даша. — Мне по дому дел много.

— Не с Ленечкой, а с Леонардо, — поправил Борис Щегол, завязывая галстук. — А у вас, Николай Иванович, есть опыт общения с грудными детьми?

— Троим высшее образование дал, — произнес Ложкин. — Разлетелись мои птенцы.

— Высшее образование — не аргумент, — сказал Щегол.

— Клара, помоги узел завязать. Высшее образование дает государство. Грудной ребенок — иная проблема. Почитайте книгу «Ваш ребенок», вон на полке стоит. Вы, наверное, ничего не слыхали о научном обращении с детьми.

Ложкин не слушал. Он смотрел на ребенка, лежавшего в кроватке. Ребенок осмысленно разглядывал погремушку, крутил в руках, думал.

— Агу, — проговорил Ложкин, — агусеньки.

— Агу, — откликнулся ребенок, как бы отвечая на приветствие.

— Боря, осталось десять минут, — напомнила Клара. — Где сахарная водичка, найдете? Пеленки в комоде на верхней полке.

Николай Иванович остался с ребенком один на один.

Он постоял у постельки, любуясь мальчиком, потом, неожиданно для самого себя, произнес:

— Тебе почитать чего-нибудь?

— Да, — сказал младенец.

— А что почитать-то?

— Селебляные коньки, — ответил Ленечка. — Баба читала.

Язык еще не полностью повиновался мальчику.

Ленечка-Леонардо протянул ручонку к шкафу, показывая, где стоит книжка.

— Может, про репку почитаем? — спросил Ложкин, но ребенок отрицательно подвигал головкой и отложил погремушку в сторону.

Ложкин читал книжку более часа, утомился, сам выпил всю сахарную водичку, а ребенок ни разу не намочил пеленок, не ныл, не спал, увлеченно слушал, лишь иногда прерывал чтение конкретными вопросами: «А что такое коньки? А что такое Амстелдам? А что такое опухоль головного мозга?»

Ложкин как мог удовлетворял любопытство младенца, все более попадая под очарование его открытой яркой личности.

К тому времени, когда родители вернулись из кино, дед с мальчиком подружились, на прощание Леонардик махал деду ручкой и лепетал:

— Сколей плиходи, завтла плиходи, деда.

Родители не прислушивались к щебетанию крошки. С этого дня Ложкин старался почаще подменять жену. Фактически превратился в сиделку у мальчика. Щеглы не возражали. Они были молодыми активными людьми, любили кататься на коньках и лыжах, ходить в туристские походы, посещать кино и общаться с друзьями.

Месяца через два Ленечка научился садиться в постельке, язык его слушался, запас слов значительно вырос. Ленечка не раз выражал деду сожаление, что неокрепшие ножки не позволяют ему выйти на улицу и побывать в интересующих его местах.

Порой Ложкин вывозил Ленечку в коляске, тот жадно крутил головкой по сторонам и непрестанно задавал вопросы: почему идет снег, что делает собачка у столба, почему у женщин усы не растут, и так далее. Ложкин как мог удовлетворял его любопытство. Дома они вновь принимались за чтение или Ложкин рассказывал младенцу о своей долгой жизни, об интересных людях, с которыми встречался, о редких местах и необычных профессиях. Как-то Ленечка сказал деду:

— Попроси маму Клару, пусть разрешит мне учиться читать. Ведь шестой месяц уже пошел. Я полагаю, что в моем возрасте Лев Толстой не только читал, но и начал замышлять сюжет «Войны и мира».

— Сомневаюсь, — ответил Ложкин, имея в виду и Льва Толстого, и маму Клару. — Но попробую.

Он прошел на кухню, где Клара, только что вернувшись из гостей, готовила на утро сырники.

— Клара, — начал он, — что будем с Ленечкой делать?

— А что? Плохо себя чувствует? Лобик горячий?

Клара была неплохой матерью. Сына она любила, переживала за него, сама укачивала перед сном, что, правда, ребенку не нравилось, потому что отвлекало от серьезных мыслей.

— Лобик у него хороший. Только мы с ним думали, не пора ли научиться читать. В его возрасте Лев Толстой, возможно, уже и писал.

— Что старый, что малый, — усмехнулась Клара. — Шли бы вы домой, дядя Коля. Завтра не придете? А то я должна на службе задержаться. Да, и зайдите с утра на питательный пункт, за молоком и кефиром.

Ребенка Клара не кормила, да Ленечка и не настаивал на этом. Ему было бы неловко кормиться таким первобытным способом.

Как-то Ленечку отнесли к врачу, сдать анализы и проверить здоровье. Все оказалось в порядке, Ленечка, по совету Ложкина, держал язык за зубами, но заинтересовался медициной — на него произвели впечатление обстановка в больнице и медицинская аппаратура.

— Знаешь, дедушка, — сообщил он Ложкину по возвращении, — мне захотелось стать врачом. Это благородная профессия. Я понимаю, что придется упорно учиться, но я к этому готов.

В последующие недели Ленечка все-таки научился читать, и Ложкин подарил ему электрический фонарик, чтобы читать под одеялом, когда родители уснут.

Возникает естественный вопрос: а как же родители? Неужели они были так слепы и проглядели то, что было очевидно приходящему старику, который повторял своей жене: «Я углядываю знак судьбы в том, что ребенка назвали Леонардо Борисовичем. Полтысячи лет Земля ждала своего следующего универсального гения. И вот дождалась». Нет, родители оставались в слепом убеждении, что произвели на свет обычного ребенка.

За примерами недалеко ходить. В день Ленечкина девятимесячного юбилея Борис Щегол пришел к нему в комнату с новой погремушкой. Ленечка в это время сидел в кроватке и слушал, как Ложкин читает ему вслух «Опыты» Монтеня.

— Гляди, какая игрушечка, — показал Борис. Он, как всегда, спешил и поэтому собирался тут же покинуть сына, но Леонардик сказал вслух:

— Любопытно, что эта игрушка напоминает мне пространственную модель Солнечной системы.

Борис возмутился:

— Дядя Коля, что за чепуху вы ребенку читаете? Как будто нет хороших детских книг. Про курочку и яичко, например, я сам покупал. Куда вы ее задевали?

Ложкин не ответил, потому что Ленечка из книжки про курочку делал бумажных голубей, чтобы выяснить принципы планирующего полета.

Борис Щегол отобрал «Опыты» Монтеня и унес книжку из комнаты.

Еще через несколько дней произошла сцена с участием Клары Щегол. Она принесла Ленечке тарелочку с протертым супом, и, для того чтобы поставить ее, ей пришлось смахнуть со столика несколько свежих медицинских журналов и словарей.

— Вы о чем здесь бормочете? — спросила она миролюбиво у Ложкина.

— Шведским языком занимаемся, — откровенно ответил Николай Иванович.

— Ну ладно, бормочите, — разрешила Клара.

Ленечка положил ручку на ладонь старику: не обращай, мол, внимания.

Тут же они услышали, как в соседней комнате Клара рассказывает приятельнице:

— Мой-то кроха, сейчас захожу в комнату, а он бормочет на птичьем языке.

— Он у тебя уже разговаривает?

— Скоро начнет. Он развитой. И что удивительно, к нам один старичок ходит, по хозяйству помогает, так он этот птичий язык понимает.

— Старики часто впадают в детство, — произнесла подруга.

Леонардик вздохнул и прошептал Ложкину:

— Не обижайся. В сущности, мои родители добрые, милые люди. Но как я порой от них устаю!

В комнату вошла Клара с приятельницей. Приятельница принялась ахать и повторять, какой крохотулечка и тютютенька этот ребенок, и умоляла:

— Скажи: ма-ма.

— Мам-ма, — послушно ответил Ленечка.

— Прелестный младенец. И как на тебя похож!

Тут младенцу надоело, и он обернулся к Ложкину:

— Продолжим наши занятия?

Женщины этих слов не слышали. Они уже говорили о своем.

Когда Ленечка научился ходить, они с Ложкиным устроили тайник под половицей, куда старик складывал новые книги. Леонардик как раз принялся за свою первую статью о причинах детского диатеза. Чтобы не смущать родителей, он продиктовал Ложкину, и тот послал статью в химический журнал.

Где-то к полутора годам Леня, неожиданно для Ложкина, начал охладевать к естественным наукам и принялся поглощать литературу на морально-этические темы. Его детское воображение поразил Фрейд.

— Что с тобой творится? — допытывался Ложкин. — Ты забываешь о своем предназначении — стать новым Леонардо и обогатить человечество великими открытиями. Ты забыл, что ты — гомо футурис, человек будущего?

— Допускаю такую возможность, — печально согласился ребенок. — Но должен сказать, что я стою перед неразрешимой дилеммой. Помимо долга перед человечеством у меня долг перед родителями. Я не хочу пугать их тем, что я — моральный урод. Их инстинкт самосохранения протестует против моей исключительности. Они хотят, чтобы все было как положено или немного лучше. Они хотели бы гордиться мною, но только в тех рамках, в которых это понятно их друзьям. И я, жалея их, вынужден таиться. С каждым днем все более.

— Поговорим с ними в открытую. Еще раз.

— Ничего не выйдет.

Когда на следующий день Ложкин пришел к Щеглам, держа под мышкой с трудом добытый томик Спинозы, он увидел, что мальчик сидит за столом рядом с отцом и учится читать по складам.

— Ма-ма, Ма-ша, ка-ша… — покорно повторял он.

— Какие успехи! — торжествовал Борис. — В два года начинает читать! Мне никто на работе не поверит!

И тут Ложкин не выдержал.

— Это не так! — воскликнул он. — Ваш ребенок тратит половину своей творческой энергии на то, чтобы показаться вам таким, каким вы хотели бы его увидеть. Он постепенно превращается из универсального гения в гения лицемерия.

— Дедушка, не надо! — в голосе Ленечки булькали слезы.

— Чтобы угодить вам, он забросил научную работу.

— Издеваешься, дядя Коля? — спросил Щегол.

— Неужели вы не замечаете, что дома лежат книги, в которых вы, Боря, не понимаете ни слова? Я напишу в Академию наук!

— Ах напишешь? — Борис поднялся со стула. — Писать вы все умеете. А как позаботиться о ребенке — вас не дозовешься. Так вот, обойдемся мы без советчиков. Не дам тебе калечить ребенка!

— Он вундеркинд!

Ложкин схватился за сердце, и тогда Борис понял, что наговорил лишнего, и сказал:

— И вообще, не вмешивайтесь в нашу семейную жизнь. Леонардик — обыкновенный ребенок, и я этим горжусь.

— Не вмешивайся, деда, — попросил Ленечка. — Ничего хорошего из этого не выйдет. Мы бессильны преодолеть инерцию родительских стереотипов.

— Но ведь вас тоже ждет слава, — прибегнул к последнему аргументу Ложкин. — Как родителей гения. Ну представьте, что вы родили чемпиона мира по фигурному катанию.

— Это другое дело, — ответил Борис. — Это всем ясно. Это бывает.

И тогда Ложкин догадался, что Щегол давно обо всем подозревает, но отметает подозрения.

— Мы сегодня выучили пять букв алфавита, — вмешался в беседу Ленечка. — И у папы хорошее настроение. С точки зрения морали, мне это важнее, чем все возможные открытия в области прикладной химии или свободного полета.

— Боря, неужели вы не слышите, как он говорит? — спросил Ложкин. — Ну откуда младенцу знать о прикладной химии?

— От вас набрался, — отрезал Боря. — И забудет.

— Забуду, папочка, — пообещал Леонардик.

С тех пор прошло три года.

Скоро Леонардик пойдет в школу. Он научился сносно читать и пишет почти без ошибок. Ложкин к Щеглам не ходит. Один раз он встретил Ленечку на улице, ринулся было к нему, но мальчик остановил его движением руки.

— Не надо, дедушка, — сказал он. — Подождем до института.

— Ты в это веришь?

Ленечка пожал плечами.

Сзади, в десяти шагах, шла Клара, катила коляску, в которой лежала девочка месяцев трех от роду и тихо напевала: «Под крылом самолета…» Клара остановилась, улыбнулась, с умилением глядя на своего второго ребенка, вынула из-под подушечки соску и дала ее девочке.

Марсианское зелье

1

Корнелий Удалов не решился один идти с жалобой в универмаг. Он спустился вниз, позвал на помощь соседа. Грубин, услыхав просьбу, долго хохотал, но не отказал и даже был польщен. Отодвинул микроскоп, закатал рисовое зернышко в мягкую бумагу, положил в ящик стола. Потом шагнул к трехсотлитровому самодельному аквариуму и взял наброшенный на него черный пиджак с блеском на локтях. Пиджаком Грубин спасал тропических рыбок от говорящего ворона. Ворон их пугал, болтал клювом в воде.

— Ты, Корнелий, не робей, — говорил Грубин, надевая пиджак поверх голубой застиранной майки. — В ракетостроении перекосов быть не должно.

Ворон забил крыльями, запросился на волю, но Грубин его с собой не взял, напротив — сунул в шкаф, запер.

Удалов подхватил большой прозрачный мешок, в котором покоилась оказавшаяся дефектной красная пластиковая ракета на желтой пусковой установке, купленная в подарок сыну Максимке, пониже надвинул соломенную шляпу и первым направился к двери.

Грубин, превосходивший Корнелия ростом на три головы, шагал размашисто, мотал нечесаной шевелюрой, посмеивался и громко рассуждал.

Удалов шел мелко, потел и боялся, что его увидят знакомые.

Жена Удалова, Ксения, крикнула им вслед со двора:

— Без замены не являйся!

— Ну-ну, — сказал Грубин негромко.

Они пошли по улице.

Двухэтажный, большей частью каменный, некогда купеческий, а теперь районный центр, город Великий Гусляр к концу июня раскалился от затяжной засухи. Редкие грузовики, «газики» и автобусы, проезжавшие по Пушкинской улице, тянули за собой длинные конусы желтой пыли и оттого напоминали приземлившихся парашютистов.

Был второй час дня и самая жара. На улицах показывались только те люди, которым это было крайне необходимо. Потому Корнелий и выбрал такое время, а не вечер. Он даже пожертвовал обеденным перерывом: надеялся, универмаг пуст и не стыдно будет поднимать разговор из-за пустяковой игрушки.

Миновали аптеку. Грубин поздоровался с сидевшим у открытого окна провизором Савичем.

— Не жарко? — спросил Савич, поглядев на Грубина поверх очков. Сам Савич был потный и дышал ртом.

— Идем на конфликт! — громко известил Грубин. — Вменяем иск против государства!

Удалов уже жалел, что позвал Грубина. Он дернул соседа за полу пиджака, чтобы тот не задерживался.

— И вы тоже, товарищ Удалов? — провизор обрадовался случаю отвлечься. — У вас опять неприятности?

Удалов буркнул невнятное и прибавил ходу. Головой повертел, чтобы поглубже ушла в шляпу, и даже стал прихрамывать: хотел быть неузнаваемым.

Грубин догнал его в два шага и сказал:

— Правильно он тебе намекнул. Я давно задумываюсь, как с помощью материализма объяснить, что половина всех невезений в городе падает на тебя?

— Архив покрасить пора, — уклончиво сказал Корнелий.

Грубин удивился и посмотрел на церковь Параскевы Пятницы, в которой размещался районный архив.

— Твое дело, — сказал Грубин. — Ты у нас начальник.

По другую сторону улицы стоял Спасо-Трофимовский монастырь, отданный после революции речному техникуму. Дюжие мальчики на велосипедах выезжали оттуда и катили на пляж. Монастырь в отличие от Параскевы Пятницы был хорошо покрашен, и купола главного собора сверкали, как стеклянные адские котлы, наполненные лавой.

— Мне твоя жена говорила, — продолжал Грубин, — что тебе в десятом классе на экзамене тринадцатый билет по истории достался и ты медаль не получил. Правда?

— Я бы ее и так не получил, — возразил Удалов.

А сам подумал: «Зря Ксения такие сплетни распространяет. Это дело старое, счеты с Кастельской, тогдашней историчкой. Если бы можно жизнь повторить сначала, выучил бы все про Радищева». Сколько лет прошло, не думал тогда, что станет директором стройконторы, а видел перед собой прямую дорогу вдаль.

— Я жизнью удовлетворен, — произнес Удалов твердо, и Грубин хохотнул, глядя сверху. То ли не поверил другу, то ли был сам не удовлетворен.

Универмаг находился в бывшем магазине купца Титова. Купец перед самой Первой мировой получил потомственное дворянство и герб с тремя кабанами: Смелость, Упорство, Благополучие. Теперь кабаны с герба осыпались, а рыцарская шляпа с перьями над щитом осталась. И купидоны по сторонам.

У входа в универмаг сидели в ряд обалдевшие от жары бабки из пригородного совхоза. Сидели с ночи — поддались слухам, что будут давать трикотажные кофточки по низким ценам.

Удалов отвернулся от бабок и боком постарался вспрыгнуть на три ступеньки. Он хотел сделать это легко, спортивно, но споткнулся о верхнюю ступеньку и упал животом на прозрачный пакет с пластиковой ракетой.

Грубин только ахнул.

Бабки очнулись и зашептались. Ракета жалобно скрипнула и распалась, как пустой гороховый стручок. Пусковая установка желтого цвета сплющилась в квадратную лепешку.

Корнелий, не смея обернуться, вскочил, взглянул дико на останки ракеты, закинул мешок за спину и, пригнувшись, вбежал в полутьму магазина.

— Ну, что я говорил? — спросил у бабок Грубин.

Те оробели от дикого вида и значительного роста Грубина и затихли.

— Задача осложняется, — объяснил им Грубин и поспешил за Корнелием в нутро магазина.

Удалов передвигался по магазину медленно, будто по колено в воде. Свободной рукой растирал ушибленный бок. Так дошел до прилавка с игрушками, остановился и подождал, прислушиваясь, пока не подошел Грубин.

— Плохо дело, — сказал Грубин. — Может, пойдем домой?

— Жена, — прошептал Корнелий.

Шурочка Родионова, продавщица игрушек, ждала обеденного перерыва и читала переводную книгу Зенона Косидовского «Библейские сказания». Шурочка собиралась быть археологом и три года занималась в историческом кружке у Елены Сергеевны Кастельской, которая была тогда директором музея. Школу Шурочка окончила хорошо, но в Вологду в институт поступать не поехала: с деньгами плохо. Пошла на год в продавщицы, хотя от планов не отказалась, читала книги и учила английский язык. К девятнадцати годам стала Шурочка так хороша, что многие мужчины, у которых не было детей, ходили в универмаг покупать игрушки.

Шурочка слышала шум у дверей, но не отвлеклась, читала комментарий про ошибки автора. Только когда Грубин с Удаловым подошли вплотную, она подняла голову, поправила золотую челку и сказала: «Пожалуйста».

А мысленно еще оставалась вблизи города Иерихона на Ближнем Востоке и переживала его трагедию.

Обоих посетителей она знала. Один, маленький, толстый, — Удалов, директор ремконторы. Второй — длинный, колючий, лохматый — заведовал пунктом вторсырья у рынка и принимал пустые бутылки.

— Здравствуйте, — сказали посетители.

Удалов поморщился и вытащил из-за спины большой прозрачный мешок с жалкими остатками пластиковой ракеты.

— Ой! — воскликнула Шурочка. — Что же у вас случилось?

— Замените! — произнес Удалов. — Брак!

— Как же так?

Шурочка положила книжку на прилавок и забыла об Иерихоне.

— Не видите, что ли? — все так же сердито спросил Удалов.

Шурочка не знала, что говорит он строго от робости и сознания своей неправоты. Она обиделась и отвечала:

— Я вам, гражданин, такого не продавала. Я сейчас заведующую позову. Ванда Казимировна!

Корнелий совсем оробел и сказал:

— Ну-ка, дайте мне жалобную книгу!

Он хотел отодвинуть шляпу на затылок, но не рассчитал, шляпа слетела и шмякнулась на пол. Удалов пошел за шляпой.

— Вы нас поймите правильно, — разъяснил Грубин. — Брак заключался в ракете раньше, чем случился инцидент.

Пришла заведующая Ванда Казимировна, женщина масштабная, решительная и жена провизора Савича.

— Такое добро, — сказала она Грубину с намеком, — надо в утильсырье нести, а не в универмаг.

Бабки от входа пришли на разговор, и одна сказала:

— Чем торгуют! Постыдились бы.

Другая спросила:

— Кофточки сегодня будут давать?

— Спокойствие, — настаивал Грубин. — Я вам все покажу.

Он вынул из мешка две половинки ракеты, сложил их в стручок и показал заведующей:

— Трещину видите в хвостовой части? Вот с этой трещиной нам товар и продали.

Трещин в хвостовой части было несколько, и найти нужную было нелегко.

Шурочка совсем обиделась.

— Они издеваются, что ли? — спросила она.

— Алкоголики, — определила одна из бабок.

— Вот чек, — сказал, подходя, Корнелий. Шляпу он держал под мышкой. — Только вчера покупали. У меня чек сохранился. Пришел домой, вижу — трещина.

— Какая там трещина! — возмутилась заведующая. — Шурочка, не расстраивайся. Мы им на работу сообщим. Это не ракета, а результат землетрясения.

— Вы не обращайте внимания, что ракета расколота, — произнес Грубин. — Это потом уже случилось. А землетрясений у нас не бывает. Людям доверять надо.

И в этот момент в Великом Гусляре началось землетрясение.

Глухой шум возник на улице. Земля рванулась из-под ног. Дрогнули полки. Стопки тарелок, будто выпущенные неопытным жонглером, разлетелись по магазину, чашки и чайники, хлопая о прилавки, разбивались гранатами-«лимонками», целлулоидные куклы и плюшевые медведи поскакали вниз, цветастые платки и наволочки воспарили коврами-самолетами, стойки с костюмами и плащами зашатались — казалось, пожелали выйти на улицу вслед за бабками, убежавшими из универмага с криками и плачем. Разбившиеся пузырьки с духами и одеколоном окутали магазин неповторимым, фантастическим букетом запахов. С потолка хлопьями посыпалась известка.

Грубин одной рукой подхватил прозрачный мешок с остатками ракетной установки, другой поддержал через прилавок Шурочку Родионову. Он единственный не потерял присутствия духа. Крикнул:

— Сохранять спокойствие!

Корнелий вцепился в шляпу, будто она могла помочь в эти жуткие секунды. Быстрое его воображение породило образ разрушенного стихией Великого Гусляра, развалины вдоль засоренных кирпичами улиц, бушующие по городу пожары, стоны жертв и плач бездомных детей и стариков. И он, Корнелий, идет по улице, не зная, с чего начать, чувствуя беспомощность и понимая, что как руководитель ремконторы он основная надежда засыпанных и бездомных. Но нет техники, нет рабочих рук, царят отчаяние и паника.

И тут над головой рев реактивных самолетов — белыми лилиями распускаются в небе парашюты. Это другие города прислали помощь. Сборные дома, мосты и заводы спускаются медленно и занимают места, заранее запланированные в Центре, сыплется с неба дождем калорийный зеленый горошек, стукаются о землю, гнутся, но не разбиваются банки со сгущенным молоком и сардинами. Помощь пришла вовремя. Корнелий поднимает голову выше и слушает наступившую мирную тишину. И в самом деле наступила мирная тишина. Подземное возмущение окончилось так же неожиданно, как и началось. Тяжелое, катастрофическое безмолвие охватило универмаг и давило на уши, как рев реактивного самолета.

— Покинуть помещение! — оглушительно крикнул Грубин. Он бросил на пол мешок, взял одну из половинок ракетного стручка, вторую сунул Удалову и повлек всех за собой раскапывать дома и оказывать помощь населению.

Корнелий послушно бежал сзади, хоть ничего перед собой не видел — скатерть опустилась ему на голову и сделала его похожим на бедуина или английского разведчика Лоуренса.

К счастью, раскапывать никого не пришлось. Стихийное бедствие, поразившее Великий Гусляр, не было землетрясением.

Метрах в двадцати от входа в универмаг мостовая расступилась, и в провал ушел задними колесами тяжело груженный лесовоз. Еще не улегшаяся пыль висела вокруг машины и, подсвеченная солнцем, придавала картине загадочный, неземной характер.

— Провал, — сказал обыкновенным голосом Удалов, стаскивая с головы скатерть и аккуратно складывая ее.

Провалы в городе случались нередко, так как он был стар и богат подземными ходами и подвалами царских времен.

— Опять не повезло тебе, Корнелий! — Грубин бросил в досаде на землю половинку ракеты. — Теперь тебе не до замен. Мостовую ремонтировать придется.

— Квартал, кстати, кончается, — ответил Корнелий. Он обернулся к заведующей и добавил: — Я, Ванда Казимировна, вашим телефончиком воспользуюсь. Надо экскаватор вызвать.

Из пылевой завесы вышел бледный, мелко дрожащий от пережитого шофер лесовоза. Он узнал Удалова и обратился к нему с претензией.

— Товарищ директор, — заявил он, — до каких пор мы должны жизнью рисковать? А если бы я стекло вез? Или взрывчатку?

— Ну уж, взрывчатку! — передразнил Грубин. — Кто тебе ее доверит?

— Кому надо, тот и доверит, — обиделся шофер. Увидев Шурочку, перестал дрожать, подтянулся.

— Провал как провал, — сказал Удалов. — Не первый и не последний. Сейчас вытащим, дыру засыплем, все будет как в аптеке. Сходили бы до милиции, пусть поставят знак, что проезда нет. А автобус пустят по Красноармейской.

2

Елена Сергеевна прищурилась и отсыпала в кастрюлю ровно полстакана манки из синей квадратной банки с надписью «Сахар». Молоко вздыбилось, будто крупа жестоко обожгла его, но Елена Сергеевна успела взболтнуть кашу серебряной ложкой, которую держала наготове.

Ваня втащил на кухню танк, сделанный из тома «Современника» за 1865 год и спичечных коробков.

— Не нужна мне твоя каша, — сказал он.

— Подай соль, — велела Елена Сергеевна.

— Посолить забыла, баба? — спросил Ваня.

Елена Сергеевна не стала дожидаться, пока Ваня развернет танк в сторону черного буфета, сама широко шагнула туда, достала солонку и при виде ее вспомнила, что уже сыпала соль в молоко. Елена Сергеевна поставила солонку обратно.

— Баба, — заныл Ваня противным голосом, — не нужна мне твоя каша. Хочу гоголь-моголь.

На самом деле он не хотел ни того ни другого. Он хотел устроить скандал.

Елена Сергеевна отлично поняла его и потому ничего не ответила. За месяц они с Ваней надоели друг другу, но дочь заберет его только через две недели.

Елена Сергеевна обнаружила, что к шестидесяти годам она охладела к детям. Она утеряла способность быть с ними снисходительной и терпимой. После скандалов с Ваней она успокаивалась медленней, чем внук.

А ведь Елена Сергеевна сама попросила дочь прислать Ваню в Великий Гусляр. Она устала от одиночества долгих сумерек, когда неверный синий свет вливается в комнату, в нем чернеют и разбухают старые шкафы, которые давно следовало бы освободить от старых журналов и разного барахла.

Раньше Елена Сергеевна думала, что на пенсии она не только отдохнет, но и сможет многое сделать из того, что откладывалось за делами и совещаниями. Написать, например, историю Гусляра, съездить к сестре в Ленинград, разобрать на досуге фонды музея и библиотеку, там все время сменялись бестолковые девчонки, которые через месяц выходили замуж или убегали на другую работу, где платили хотя бы на десятку больше, чем в бедном зарплатой городском музее.

Но ничего не вышло. История Великого Гусляра лежала на столе и почти не продвигалась. У сестры болели дети; и, вместо того чтобы не спеша обойти все ленинградские музеи и театры, Елене Сергеевне пришлось возиться по хозяйству.

В музее появился новый директор, ранее руководитель речного техникума. Директор рассматривал свое пребывание в музее как несправедливое наказание и ждал, пока утихнет гнев высокого районного начальства, чтобы вновь двинуться вверх по служебной лестнице. Директор был Елене Сергеевне враждебен. Ее заботы о кружках и фондах отвлекали от важного начинания: сооружения памятника землепроходцам, уходившим в отдаленные времена на освоение Сибири и Дальнего Востока. Землепроходцы часто уходили из Великого Гусляра — города купеческого, беспокойного, соперника Архангельска и Вологды.

— Баба, а в каше много будет комков? — спросил Ваня.

Елена Сергеевна покачала головой и чуть улыбнулась.

Комки, конечно, будут. За шестьдесят с лишним лет она так и не научилась варить манную кашу. Если бы удалось начать жизнь сначала, Елена Сергеевна обязательно подсмотрела бы, как это делала покойная мама. Кто-то стукнул в окно.

Ваня забыл о танке и побежал открыть занавеску. Он никого не увидел — в окно стучали знакомые, прежде чем войти в калитку, обогнуть дом и постучать со двора.

Елена Сергеевна убавила огонь и решила, что успеет открыть дверь, прежде чем каша закипит. Она быстро прошла в темные сени. От каждого шага, сухого и короткого, взвизгивали половицы.

За дверью стояла Шурочка Родионова, повзрослевшая и похорошевшая за весну и остригшая косу, чтобы казаться старше.

— Вытри ноги, — сказала Елена Сергеевна, любуясь Шурочкой.

Шурочка покраснела; у нее была тонкая, персиковая кожа, Шурочка легко краснела и становилась похожей на кустодиевских барышень.

Шурочка поздоровалась, вытерла ноги, хоть на улице было сухо, и прошла на кухню за Еленой Сергеевной.

Девушка была взволнована и говорила быстро, без знаков препинания:

— Такое событие Елена Сергеевна грузовик ехал по Пушкинской и провалился народу видимо-невидимо думали землетрясение и Удалов из ремконторы говорит засыпать будем и там подвал а директора музея нет уехал в область на совещание по землепроходцам и надо остановить это безобразие там могут быть ценности.

— Погоди, — сказала Елена Сергеевна. — Я вот тут Ваню кормить собралась. Садись и повтори все медленнее и логичнее.

Когда Шурочка говорила, она из молодой и красивой женщины превращалась в ученицу-отличницу, в старосту исторического кружка.

Елена Сергеевна положила кашу в тарелку и посыпала ее сахарным песком.

Ваня хотел было потребовать малинового варенья, но забыл. Он был заинтригован неожиданным визитом и быстрой речью гостьи. Он послушно сел к столу, взял ложку и смотрел в рот Шурочке. Как во сне, зачерпнул ложкой кашу и замер, беззвучно шевеля губами, повторяя рассказ Шурочки слово за словом, чтобы стало понятнее.

— Значит, ехал грузовик по Пушкинской, — говорила Шурочка чуть медленнее, но все равно без знаков. — И сразу провалился задними колесами думали землетрясение все из магазина выскочили а там подвал.

— Где именно? — спросила Елена Сергеевна.

— Недалеко от угла Толстовской.

— Там когда-то проходил Адов переулок. — Елена Сергеевна прищурилась и представила себе карту города в промежутках между пятнадцатым и восемнадцатым веками.

— Правильно, — обрадовалась Шурочка. — Вы нам еще в кружке рассказывали там Адов переулок был и кузнецы работали ширина два метра и упирался в городскую стену я так и сказала Удалову из ремконторы а он говорит что квартал кончается и он обязан сдать Пушкинскую они ее три месяца асфальтировали а то премии не получат.

— Безобразие! — возмутилась Елена Сергеевна. — Ваня, не дуй в ложку… Мне не с кем его оставить.

— Так я посижу, Елена Сергеевна, — сказала Шурочка. — Без вас они засыплют, а вас даже Белосельский слушается.

— Я власти не имею, — напомнила Елена Сергеевна. — Я в отставке.

— Вас весь город знает.

— Я сейчас.

Елена Сергеевна прошла в маленькую комнату и скоро вернулась. Она причесалась, заколола седые волосы в пучок на затылке. На ней было темное учительское платье с отложным, очень белым воротничком, и Шурочка снова почувствовала робость, как пять лет назад, когда она в первый раз пришла в исторический кружок. Елена Сергеевна, в таком же темном платье, повела их наверх, в первый зал музея, где стоял прислоненный к стене потертый бивень мамонта, висела картина, изображающая повседневный быт людей каменного века, а в витрине под стеклом лежали в ряд черепки и наконечники стрел из неолита, найденные у реки Гусь дореволюционными гимназистами.

— Так ты посидишь немного? — спросила Елена Сергеевна.

— Конечно, я сегодня с обеда свободна.

Елена Сергеевна спустилась с крыльца, молодо процокала каблучками по деревянной дорожке двора, прикрыла калитку и пошла по Слободской к центру, через мост над Грязнухой, что испокон веку делит город на Гусляр и Слободу.

За мостом по правую руку стоит здание детской больницы. Раньше там был дом купцов Синицыных, и в нем сохранились чудесные изразцовые печи второй половины восемнадцатого века. По левую руку — церковь Бориса и Глеба, шестнадцатый век, уникальное строение, требует реставрации. За церковью — одним фасадом на улицу, другим на реку — мужская гимназия, ныне первая средняя школа. За гимназией — широкая и всегда ветреная площадь, наполовину занятая газонами. Здесь до революции стояли гостиные ряды, но в тридцатом, когда ломали церкви, сломали заодно и их, хотя можно было использовать ряды под колхозный рынок. Теперь здесь стоит, вглядываясь в даль, бронзовый землепроходец.

По ту сторону площади — двухэтажный музей, памятник городской архитектуры восемнадцатого века, охраняется государством.

Но Елена Сергеевна переходить площадь не стала, а у продовольственного свернула на Толстовскую.

На углу встретился провизор Савич, давнишний знакомый.

— Ты слышала, Лена, — сообщил он, отдуваясь и обмахиваясь растрепанной книжкой, — грузовик провалился?

— А куда, ты полагаешь, я иду? — спросила Елена Сергеевна. — Обследовать финифтяную артель?

— Ну уж, Леночка, — ответил мягко Савич, — не надо волноваться. Если мне не изменяет память, это третий провал за последние годы?

— Четвертый, Никита, — сказала Елена Сергеевна. — Четвертый. Я пойду, а то как бы они чего не натворили.

— Разумеется. Если б не такая жара, я бы сам посмотрел. Но обеденный перерыв короток, а мое брюхо требует пищи. Я так и полагал, что тебя встречу. Тебя все в городе касается.

— Касалось. Теперь я на пенсии. Передай привет Ванде Казимировне.

— Спасибо, мы все к вам в гости собираемся…

Но последних слов Елена Сергеевна уже не слышала. Она быстро шла к Пушкинской.

Савич поправил очки и побрел дальше, размышляя, есть ли в холодильнике бутылка пива. Он представил запотевшую темно-зеленую бутылку, шипение освобожденного напитка, зажмурился и заспешил.

На Пушкинской, не доходя до универмага, стояла толпа. Толпа казалась неподвижным, неживым телом, и только мальчишки кружились вокруг нее, влетая внутрь и снова выскакивая, как пчелы из роя. По улице не спеша шел гусеничный экскаватор. Вблизи толпа распалась на отдельных людей, большей частью знакомых — учеников, друзей, соседей и просто горожан, о которых ничего не знаешь, но здороваешься на улице.

Елена Сергеевна пронзила толпу и оказалась у провала. Асфальт расходился трещинами, прогибался, будто был мягким, как резиновый коврик, и обрывался овальным черным колодцем. По другую сторону колодца стоял лесовоз — его уже вытащили из ямы. Бревна лежали на мостовой рядком.

У провала спорили два человека. Один из них был низок ростом, агрессивен, и лицо его было скрыто под соломенной шляпой. Второй — баскетбольного типа, с нечесаной шевелюрой, в черном пиджаке, надетом прямо на голубую майку, — отступал под натиском низенького, но сопротивления не прекращал.

— Для меня это скандал и безобразие, — уверял низкий.

Елена Сергеевна сразу поняла, что это и есть директор ремконторы.

— Мы окончили асфальтирование участка, рапортовали и ожидаем заслуженной премии — не лично я, а коллектив, — а ты что мне советуешь?

Низенький сделал шаг вперед, и длинный отступил, рискуя свалиться в пропасть.

— Корнелий, ты забыл о науке, о славе родного города, — протестовал он, балансируя над провалом.

— А люди премии лишатся?.. Эй, Эрик! — Это низенький увидел экскаватор. — Давай сюда, Эрик!

— Подождите, — произнесла Елена Сергеевна.

— А вы еще по какому праву? — спросил низенький, не поднимая головы. — Давай, Эрик!

— Вот что, Корнелий, — сказала тогда Елена Сергеевна, которая наконец узнала, кто же скрывается под соломенной шляпой. — Сними шляпу и подними голову.

Кто-то в толпе хихикнул. Экскаваторщик заглушил мотор и подошел поближе.

— Где тут яма, — спросил он, — которая представляет исторический интерес?

Директор ремконторы послушно снял шляпу и поднял вверх чистые голубые глаза неуспевающего ученика.

Он уже все понял и сдался.

— Здравствуйте, Елена Сергеевна, — сказал он. — Я вас сразу не узнал.

— Дело не в этом, Корнелий.

— Правильно, не в этом. Но вы войдите в мое положение.

— А если бы на Красной площади такое случилось? — спросила строго Елена Сергеевна. — Ты думаешь, Удалов, что правительство разрешило бы вызвать экскаватор и засыпать провал, не дав возможности ученым его обследовать?

— Так то Красная площадь…

— Так его! — пришел в восторг Грубин. — Я сейчас мигом все осмотрю.

— Кстати, если не исследовать, куда ведет провал, — добавила Елена Сергеевна, — то не исключено, что завтра произойдет катастрофа в десяти метрах отсюда, вон там, например.

Все испуганно посмотрели в направлении, указанном Еленой Сергеевной.

Грубин присел на корточки и постарался разглядеть, что таится в провале. Но ничего не увидел.

— Фонарь нужен, — сказал он.

— Фонарь есть. — Из толпы вышел мальчик с длинным электрическим фонарем. — Только меня с собой возьмите.

— Здесь мы не шутки шутить собрались. — Грубин отобрал фонарь у мальчика. — Я пойду, а, Елена Сергеевна?

— Подождите. Нужно, чтобы туда спустился представитель музея.

— Так там нет никого. А вы отсюда будете контролировать.

Рядом с Еленой Сергеевной возник человек с фотоаппаратом.

— Я готов, — сказал он. — Я работаю в районной газете, и моя фамилия Стендаль. Миша Стендаль. Я окончил истфак.

— Так будем стоять или будем засыпать? — спросил экскаваторщик. — Простой получается.

— Идите, — согласилась с Мишей Елена Сергеевна.

— Тогда и я пойду, — сказал вдруг экскаваторщик. — Мне нужно посмотреть, куда землю сыпать. Да и физическая сила может пригодиться.

И на это Елена Сергеевна согласилась.

Удалов хотел было возразить, но потом махнул рукой. Не везет, так никогда не везет.

— Здесь неглубоко, — оповестил Грубин, посветив фонариком вглубь.

Он лег на асфальт, свесил ноги в провал и съехал на животе в темноту. Ухнул и пропал.

— Давайте сюда! — прилетел через несколько секунд утробный подземный голос.

Толпа сдвинулась поближе к краям провала, и Елена Сергеевна сказала:

— Отойдите, товарищи. Сами упадете и других покалечите.

— Сказано же, — оживился Удалов, — осадите!

Экскаваторщик спрыгнул вниз и подхватил Мишу Стендаля.

— Ну, как там? — крикнул Удалов.

Он опустился на колени, крепко упершись пухлыми ладошками в асфальт, и голос его прозвучал тихо, отраженный невидимыми стенами провала.

— Тут ход есть! — отозвался снизу чей-то голос.

— Там ход есть, — повторил кто-то в толпе.

— Ход…

И все замерли, замолчали. Даже мальчишки замолчали, охваченные близостью тайны. В людях зашевелились древние инстинкты кладоискателей, которые дремлют в каждом человеке и только в редких деятельных натурах неожиданно просыпаются и влекут к приключениям и дальним странствиям.

3

Сверху провал представлялся Милице Федоровне Бакшт чернильной кляксой. Она наблюдала за событиями из окна второго этажа. Пододвинула качалку к самому подоконнику и положила на подоконник розовую атласную подушечку, чтобы локтям было мягче. Подушечка уместилась между двумя большими цветочными горшками, украшенными бумажными фестончиками.

Очень старая сиамская кошка с разными глазами взмахнула хвостом и тяжело вспрыгнула на подоконник. Она тоже смотрела на улицу в щель между горшками.

В отличие от остальных Милица Федоровна хорошо помнила то время, когда улица не была мощеной и звалась Елизаветинской. Тогда напротив дома Бакштов, рядом с лабазом Титовых, стоял богатый дом отца Серафима с резными наличниками и дубовыми колоннами, покрашенными под мрамор. Дом отца Серафима сгорел в шестидесятом, за год до освобождения крестьян, и отец Серафим, не согласившись в душе с суровостью провидения, горько запил.

Отлично помнила Милица Федоровна и приезд губернатора. Тот был у Бакштов с визитом, ибо обучался со вторым супругом Милицы Федоровны в пажеском корпусе. Хозяйка велела в тот вечер не жалеть свечей, и его высокопревосходительство, презрев условности, весь вечер провел у ее ног, шевеля бакенбардами, а господин Бакшт был польщен и вскоре стал предводителем уездного дворянского собрания.

Память играла в последние годы странные шутки с Милицей Федоровной. Она отказывалась удерживать события последних лет и услужливо подсовывала образы давно усопших родственников и приятелей мужа и даже куда более давние сцены: петербургские, окутанные дымкой романтических увлечений.

В годы революции Милица Федоровна была уже очень стара, и за ней ходила компаньонка из монашек. С тех лет ей почему-то врезалось в память какое-то шествие.

Перед шествием молодые люди несли черный гроб с белой надписью «Керзон». Кто такой Керзон, Милица Федоровна так и не сподобилась узнать.

И еще помнился последний визит Любезного друга. Любезный друг сильно сдал, ходил с клюкой, и борода его поседела. Задерживаться в городе он не смог и вынужден был покинуть гостеприимный дом вдовы Бакшт, не исполнив своих планов.

Появление провала на Пушкинской отвлекло Милицу Федоровну от привычных мыслей. Она даже запамятовала, что ровно в три к ней должны были прийти пионеры. Им Милица Федоровна обещала рассказать о прошлом родного города. Задумала этот визит настойчивая соседка ее, Шурочка, девица интеллигентная, однако носящая короткие юбки. Милица Федоровна обещала показать пионерам альбом, в который ее знакомые еще до революции записывали мысли и стихотворения.

Шурочку Милица Федоровна разглядела среди людей, окруживших провал. На зрение госпожа Бакшт не жаловалась: грех жаловаться в таком возрасте.

Потом Милица Федоровна задремала, но сон был короток и непрочен. Нечто необъяснимое волновало ее. Нечто необъяснимое было связано с провалом. Ей привиделся Любезный друг, грозивший костлявым пальцем и повторявший: «Как на духу, Милица!»

Когда Милица Федоровна вновь открыла глаза, у провала уже командовала известная ей Елена Сергеевна Кастельская, худая дама, работавшая в музее и приходившая лет десять-пятнадцать назад к Бакшт в поисках старых документов. Но Милице Федоровне не понравились сухость и некоторая резкость в обращении музейной дамы, и той пришлось уйти ни с чем. При этом воспоминании Милица Федоровна позволила улыбке чуть тронуть уголки ее сухих поджатых губ. Раньше губы были другими — и цветом, и полнотой. Но улыбка, та же улыбка, когда-то сводила с ума кавалергардов.

Тут Милицу Федоровну вновь сморила дремота. Она зевнула, смежила веки и отъехала на кресле в угол, в уютную полутьму у печки.

Сиамская кошка привычно прыгнула ей на колени. «В три часа придут… В три часа…» — сквозь дремоту думала Милица Федоровна, но так и не вспомнила, кто же придет в три часа, а вместо этого опять увидела Любезного друга, который был разгневан и суров. Взор его пронзал трепетную душу Милицы Федоровны и наэлектризовывал душный, застойный воздух в гостиной — единственной комнате, оставленной после революции госпоже Бакшт.

4

За те полчаса, что было открыто влиянию жаркого воздуха, подземелье почти не проветрилось. Вековая прохлада наполняла его, как старое вино. Миша Стендаль оперся на протянутую из тьмы квадратную ладонь экскаваторщика, прижал к груди фотоаппарат и сиганул туда, в неизвестность.

В провале стояла тишина. Тяжелое дыхание людей металось по нему и глохло у невидимых стен.

В голубом овальном окне над головой обрисовывался круглый предмет, превышающий размером человеческую голову. Из предмета донесся голос:

— Ну как там?

Голос принадлежал маленькому директору ремконторы, которого так ловко поставила на место старуха Кастельская из музея. Предмет был соломенной шляпой, скрывавшей лицо Удалова.

— Тут ход есть, — ответил другой голос, в стороне, неподалеку от Миши.

По темноте елозил луч фонарика. Грубин начал исследования.

— Там ход… ход. — шелестом донеслись голоса в толпе наверху. Голоса были далеки и невнятны.

Миша Стендаль сделал шаг в сторону хода, но наткнулся на спину экскаваторщика. Спина была жесткая.

Глаза начали привыкать к темноте. В той стороне, куда двигался Грубин, она была гуще.

— Пошли, — сказал экскаваторщик.

Миша по-слепому протянул вперед руку, и через два шага пальцы уперлись во что-то — испугались, отдернулись, сжались в кулак.

— Тут стена, скользкая, — прошептал Миша. Шепот был приемлемее в темноте.

Толстые, надежные бревна поднимались вверх, под самый асфальт. Комната получалась длинная, потолок к углу провалился. Дальняя стена, у которой стоял Грубин и шарил лучом, была кирпичной. Кирпичи осели, пошли трещинами. Посреди стены — низенькая, перетянутая, как старый сундук, железными ржавыми полосами дверь.

Грубин уже изучил дверь: замка не было, кольцо кованое, но за него тяни не тяни — не поддается.

— Дай-ка мне, — сказал экскаваторщик.

— Нет, — возразил Миша Стендаль. — На это мы не имеем права. У нас нет открытого листа. Надо хотя бы сфотографировать.

Миша Стендаль читал незадолго до этого книгу про то, как была открыта в Египте гробница Тутанхамона. Там тоже были дверь и исследователи перед ней. И момент, вошедший в историю.

— Мы не на раскопках, — возразил Грубин. — Там, может, тоже земля. И конец нашему путешествию.

— Чего уж! — сказал Эрик. — Директорша велела посмотреть, так мы посмотрим. Все равно Удалов своего добьется. Засыплет, и поминай как звали — у него план.

Экскаваторщик присмотрелся к двери.

— Ты фонарь держи покрепче. Не дрожи рукой. Сюда, левее.

Он стал похож на хирурга. Грубин ассистировал ему. Миша Стендаль — студент-практикант, человек без пользы делу.

— Она внутрь открывается, — сказал экскаваторщик. Нашел место, то самое, единственное, в которое надо было упереться плечом, и нажал.

Дверь заскрипела жутко, ушла в темноту, кирпичи зашуршали, оседая, и экскаваторщик — береженого бог бережет — прыгнул назад, чуть не сбив Мишу с ног. Фонарь погас — видно, Грубин отпустил кнопку, — в подвале возникла грозная тишина, и все были оглушены звоном в ушах.

— Что случилось? — спросил голос сверху. Голос был близок до странности. Вроде бы за эти минуты трое исследователей ушли далеко от людей, а тут, в трех метрах, Удалов задает вопросы голосом тревожным, но обычным.

— Полный порядок, — сказал экскаваторщик. Он бодрился и о прыжке своем уже позабыл. — Свети прямо, — приказал он.

Грубин послушался и посветил.

Экскаваторщик закрыл спиной большую часть двери — всматривался, а Миша Стендаль почувствовал обиду. Он был наиболее исторически образован и морально чувствовал себя вправе руководить поисками. Но экскаваторщик этого не чувствовал, и как-то случилось, что впереди был он. Миша даже сделал шаг, хотел оттеснить экскаваторщика и дать какое-нибудь пусть зряшное, но указание. Тут экскаваторщик обернулся и посмотрел на Мишу. Глаз его, в который попал луч фонаря, засветился желто и недобро.

Миша ощутил внутреннее стеснение и приостановил дыхание. Там, за дверью, могли таиться сундуки с золотом и жемчужными ожерельями, серебряные кубки, украшенные сценами княжеской охоты на буй-туров, булатные мечи-кладенцы и скелет неудачливого грабителя — глазницы черепа черные, пустые… А экскаваторщик сейчас выхватит острый, чуть зазубренный от частого употребления кинжал и вонзит под сердце Стендалю.

Экскаваторщик отнял у Грубина фонарь: так ему было удобнее.

— Тоже комната, товарищи, — сказал он.

Скорчившись вдвое, он перешагнул высокий порог и пропал во тьме.

Грубин с Мишей стояли и ждали.

Изнутри голос произнес:

— Давайте за мной. Не оступитесь.

Вторая комната оказалась меньше первой. Луч фонаря, не успев достаточно расшириться, уперся желтым блюдцем в противоположную стену, порезав по пути светлым лезвием странные предметы и, что совсем непонятно, осветив пыльные гнутые стекла — бутыли, колбы и крупные сосуды темного стекла. Луч метался и позволял глазам по частям обозреть комнату — кирпичную, сводчатую, длинный стол посреди, — а дальний конец комнаты обвален и видится мешаниной кирпичей и железа.

— Типография, — определил Грубин. Помолчал. Подумал. — Может, здесь печаталась «Искра». Или даже «Колокол».

— Печатного станка нету, — резонно заметил экскаваторщик.

— Отойдите, — сказал Миша. — Ничего не трогайте. У меня вспышка. Сделаем кадры.

Послушались. В руках у Миши была техника. Его спутники технику уважали.

Миша долго копался, готовил в темноте аппарат к действию. Эрик помогал, светил начавшим тускнеть фонариком. Потом вспыхнула лампа. Еще раз.

— Всё? — спросил экскаваторщик.

— Всё, — кивнул Стендаль.

— На свет вынуть придется, — сказал Эрик. Он вернул фонарь Грубину, подхватил бутыль покрупнее и понес к выходу.

— Какого времени подвал? — спросил Грубин.

— Трудно сказать, — ответил Миша. — Вернее всего, не очень старый.

— Жаль, — произнес Грубин. — Второе расстройство за день.

— А первое?..

— Первое, когда думал, что землетрясение началось. Так вы уверены, товарищ Стендаль?

— Посуда довольно современная. И книги…

Миша подошел к столу, распахнул книгу в кожаном переплете.

— Ну, скоро? — спросил Эрик. — Там уже заждались.

— Наверху посмотрим, — решил Грубин. Подхватил еще одну бутыль и колбу.

Миша шел сзади с книгами в руках.

Шляпа Удалова отпрянула от провала. Зажмурившись от дневного, неистового сияния, Эрик протянул ему бутыль. Миша стоял в трех шагах сзади. Столб света, спускавшийся в провал, показался ему вещественным и упругим. Экскаваторщик, озаренный светом, был подобен скульптуре человека, стремящегося к звездам. Бутыль надежно покоилась у него на ладонях.

Вместо шляпы в провал спустились сухие руки Елены Сергеевны. Она приняла бутыль. Миша поднял вверх тяжелые фолианты.

— Вот так-то, — проговорил некто в толпе осуждающе. — А он засыпать хотел.

Удалов сделал вид, что не слышит. Он взял у Стендаля книги и положил их на асфальт. Рядом уже стояла бутыль, обросшая плесенью. Сквозь разрывы плесени проглядывала черная жидкость. Другие сосуды тоже встали рядом.

Удалову было холодно. Он даже застегнул верхнюю пуговицу синей шелковой рубашки. Удалова мучила совесть. Когда он вызвал экскаватор для засыпки провала, он действовал в интересах родного города. Его буйное воображение уже подсказывало страшные картины, торопившие к принятию мер и будившие энергию. Одна картина представляла собой автобус с пассажирами, едущий по Пушкинской улице. Автобус ухнул в провал, и только задний мост торчит наружу. А рядом иностранный корреспондент щелкает неустанно своим аппаратом, и потом в обкоме или даже в ЦК смотрят на фото в иностранной газете и говорят: «Ну уж этот Удалов! Довел-таки до ручки городское хозяйство в своем древнем городе!» И качают головами.

Была другая картина — куда более трагичная. Малое дитя в школьном передничке бежит с прыгалками по мостовой. И вокруг летают бабочки и певчие птицы. И ребенок смеется. И даже Удалов, наблюдающий за этой картиной, смеется. И вдруг — черной пастью провал. И отдаленный крик ребенка. И только осиротевшие прыгалки на растерзанном трещинами асфальте. И мать, несчастная мать ребенка, которая кричит: «Ничего мне не надо! Дайте мне только Удалова! Дайте его мне, я разорву его на части!..»

Пока не приехал экскаватор, Удалов неустанно боролся со своим воображением и все оглядывался, не бежит ли ребенок с прыгалками, не виден ли иностранный корреспондент, которому здесь делать нечего.

Удалов верил, что в провале ничего не обнаружится. Сколько их было на его памяти, и ничего не обнаруживалось. Он и причуды Кастельской не принял всерьез. Просто не стал воевать с общественностью. Накладно. Все равно засыплем. Все провалы — и тот, у архиерейского дома, и тот, что был на строительстве бани, и тот, у мясокомбината, — все они вызывали оживление в районном музее, даже в области. Но Удалову и городским властям никакой радости — провал не запланируешь. В провале есть что-то постыдное для хозяйственного работника — стихия мелкого порядка, пакостная стихия.

Теперь у ямы стояли бутыли. И книги. И были они не только прошлым — будущим тоже. Будущим, в котором имя Удалова будут склонять работники культуры вплоть до Вологды и корить за узкоглядство. Он даже слово такое знал — «узкоглядство». Так что надо было спасать положение и руководить.

— Много там добра? — спросил Удалов, приподнимая шляпу и показывая щенячий лоб с залысинками.

— Целая лаборатория, — ответил из-под земли экскаваторщик, который уже забыл о своей первоначальной задаче — переметнулся.

— Стоит законсервировать находку, — отозвался Миша из-за спины экскаваторщика. — Пригласить специалистов из области.

— Ошибка, — трезво рассудил Удалов. — Специалисты у нас не хуже областных. У нас есть, товарищи, Кастельская!

Последнее слово он произнес громко, будто ждал аплодисментов. И удивительное дело — есть такая особенная интонация, которую знают люди, поднаторевшие в речах, и эта интонация заставляет присутствующих сложить ладони одна к другой и бессознательно шлепнуть ими.

При слове «Кастельская» в толпе раздались аплодисменты.

Удалов потаенно улыбнулся. Он овладел толпой. Положение спасено. Подвал будет засыпан.

Елена Сергеевна в любом другом случае на такой ход не поддалась бы. Отшутилась бы, съязвила — она это умела делать. Но тут, пока стояла и ждала, что найдут, пока смотрела на принесенные вещи, поняла — нет смысла начинать войну с Удаловым. Вещи были не бог весть какими древними.

— Сейчас мы, товарищи, под наблюдением Елены Сергеевны спасем культурные ценности и отправим их в музей. Правильно?

— Правильно, — сказали слушатели.

— Ну, где у нас культурная ценность номер один?

Корнелий посмотрел на большую бутыль и поймал себя на жгучем желании наподдать ногой по ценности номер один. Даже захотелось сказать народу, что все эти штуки — дореволюционная самогонная мастерская. Но Удалов сдержался.

Исследователи подземелья, прослушав речь Удалова, пошли снова в дальнюю комнату выносить остальные вещи. Удалов послал гонцов в универмаг за оберточной бумагой. Елена Сергеевна присела на корточки и подняла одну из книг. Осторожно, поддев ногтем, открыла ржавые застежки переплета и перевернула первый лист.

Зрители склонились над книгой и шевелили в два десятка губ, разбирая ее название.

5

Милица Федоровна проснулась. Ее томило предчувствие. В виске по-молодому тревожила-билась жилка. Что-то произошло за минуты сна. Каретные часы Павла Буре показывали три. Альбом в сафьяновом переплете лежал на столе, был приготовлен для чего-то. Сквозь стекло, с улицы, прилетали обрывки голосов. Надо было вернуться к окну. Тогда мысли проснутся, как проснулось тело, и все станет на места. Потревоженная кошка удивилась резвости движений хозяйки. Портреты знакомых, акварели и желтые фотографии взирали на Милицу Федоровну равнодушно или враждебно. Одни умерли давно, другие не простили госпоже Бакшт завидного долголетия.

Розовая подушечка ждала на подоконнике. Милица Федоровна уперла острый локоток и выглянула между горшками. На улице мало что изменилось. Толпа поредела. Перед Еленой Сергеевной Кастельской стояли на асфальте какие-то предметы и бутыли старинного вида. Сама же музейная дама на корточках, в непристойной возрасту позе, листала трепаную книгу.

Значит, подвал не пуст. В подвале оказались находки. Милица Федоровна заставила себя задуматься. В мозгу вздрогнули склеротические сосуды, живее побежала кровь, и по дому разнесся тихий треск — будто заводили бронзовым ключиком старые часы.

Куда вел ход из того подвала? Ведь не с улицы заходили в него?.. К отцу Серафиму? Нет, дом его, пока не сгорел, стоял в глубине, за кустами персидской сирени. Может, в дом, соседний с бакштовским, по той же стороне? И того быть не могло — там испокон веку был лабаз. Может, во флигель? Там были зеленые ставни с прорезями в виде сердец. И что-то еще связано с флигелем…

— Милица! — мужской голос возник от двери, голос знакомый и вечно молодой. — Не пугайтесь. Вы узнаете меня?

— Я не пугаюсь, друг мой, — ответила Милица Федоровна, стараясь обернуться. Ответила степенно и тихо. — Я отвыкла пугаться. Подойдите к свету.

Старик подошел поближе к окну. Он тяжело опирался на суковатую палку из самшита. Борода седая, в желть, недавно подстрижена. Грубый запах одеколона «Шипр», запах дешевой парикмахерской, разнесся по комнате, чужой другим, обжившимся здесь запахам. Те, родные — нафталиновый, ванильный, шерстяной, камфарный, — толкали пришельца, гнали его, но шипровый нагло занял самую середину комнаты.

— Простите, Милица, — сказал старик. — Я сейчас из парикмахерской.

— Давно у нас, Любезный друг? — спросила Милица Федоровна. Она протянула старику тонкую, изящную, хоть и опухшую подагрически в суставах руку.

Старик оперся покрепче о палку, нагнулся и поцеловал пальцы.

— Сдал я, — сознался он, распрямляясь. — Сильно сдал.

— Садитесь, Любезный друг, — предложила Милица Федоровна. — Там стул есть.

— Спасибо. Я с черного хода пришел. Задами. Не хотел встречать людей.

— Надолго к нам?

— Не скажу, Милица. Сам не знаю. Если то дело, что ранее не совершил, удастся — может, задержусь. А то помирать придется.

— Не говорите о смерти, — запротестовала Милица. — Она может услышать. Мы слишком слабо связаны с жизнью. Нить тонка.

— Пустое, — проговорил Любезный друг. — Вами, Милица, движет любопытство. Это значит — вы еще живы.

— Там странное, — сказала Милица Федоровна. — Провалилась мостовая. Волнуются, бегают.

— Суета сует, — сказал старик. — Сколько я вас не видел? Лет пятьдесят.

— Вы опять за свое.

— Я и прям неделикатен. И жизнь меня ожесточила. Пятьдесят лет — большой срок.

Милице Федоровне не хотелось расспрашивать гостя о том, что произошло с ним за эти годы. Для нее они протекли однообразно. Одиноко. Иногда голодно. Последнее время — лучше. Соседи выхлопотали старухе пенсию. Нет, лучше не расспрашивать. Пусть будет встреча, хоть и долгожданная, без времени, вне его пут и шагов.

Старик осмотрелся. Портреты узнали его. Он их признал тоже. Кивнул вежливо. Те в ответ закивали, взмахнули бакенбардами, бородами, усами, многократно улыбнулись знаменитой улыбкой Милицы, пожали обнаженными плечами, качнули локонами и кудрями…

Милица смотрела на него, узнавала то, что уже скрылось под сетью морщин. Предчувствия и сны указывали верно — Любезный друг пришел.

— Откройте форточку, — попросила Милица, стесняясь своей немощи. — Мне душно. А встаю редко. Весьма редко.

Старик встал, подошел к окну. Был он высок. Взглянул, открывая форточку, на улицу, вниз, увидел дыру в асфальте и книги рядом. И бутыли с ретортами.

— О боже! — сказал он. Сказал, как человек, к которому смерть пришла за час до свадьбы.

Старик вцепился в раму, и узловатые пальцы заметно побелели. Ноги не держали его.

— Что с вами? — спросила Милица, не поняв причины смятения. — Вам плохо?

Старик не смотрел на нее.

— Ничего, — ответил он. — Это пройдет. Все пройдет.

— Кстати, — проговорила успокоенная Милица Федоровна, которой знакомы по себе были приступы слабости и удушья, — куда бы мог вести ход из этого подвала?

— Куда?

— Ну конечно. Я сначала подумала — не в дом ли отца Серафима? Вы помните отца Серафима? Он страшно пил, когда дом у него сгорел. Нет, думаю, не туда. Тот дом в глубине стоял. Еще колонны были покрашены под мрамор. И лабаз рядом. Зачем лабазу такой подвал?.. Может, в лабаз?

— Не в лабаз, — прохрипел старик. — Не в лабаз. Какой еще лабаз? Ход к вам шел во флигель. Господи, несчастье-то какое.

«Правильно, — резонно подумала Милица Федоровна. — Конечно, выход из подвала должен быть под флигелем». Но она такого не помнит. Совсем не помнит. Запамятовала. А может, и не знала о подвале.

А Любезный друг сердился. Глаза его увеличивались, росли и гневались. И он взлетел под потолок, и оттуда грозил сухим пальцем, и говорил беззвучно…

Это Милице Федоровне уже снилось. Она задремала. Старик не взлетал и не грозил пальцем. Он стоял, прислонившись лбом к стеклу, и тяжко стонал.

6

Елена Сергеевна задерживалась. Шурочка отвечала на Ванины вопросы, и было это подобно клубку — ниточка тянулась, вопрос за вопросом, и смысла в них не заключалось. За беготней Шурочка чуть не забыла — обещала с пионерами пойти на экскурсию к старухе Бакшт.

Кукушка нехотя выползла из деревянных ходиков и два раза скрипнула, не раскрывая клюва. На третий раз ее не хватило. Стрелки стояли на трех без пяти. А Елены Сергеевны все не было.

В магазине Шурочку отпустили после обеда. Там не хватятся. Но пионеры ждут.

— Пошли погуляем, Ванечка, — сказала Шура, подлизываясь. (Ванечка мог и не пожелать.) — Может, бабушку найдем.

Шурочка убедила Ваню надеть панаму. Ваня потащил за собой танк на спичечных коробках — согласился гулять на таких условиях.

На мосту через Грязнуху Шурочку с Ваней обогнали знакомые из речного техникума. Дюжие мальчики на велосипедах. Ехали с купания и потому были бодры. Увидев Шурочку, стали делать вид, что Ваня — ее сын, отчего очень развеселились. Шурочка обиделась на грубые шутки, Ваня испугался, захотел вниз к речке — посидеть на берегу. Он бил каблуками по булыжникам и упирался. Речникам надоело шутить на жаре, они нажали на педали. Один отстал, обернулся, сказал, что купил два билета в кино, на девять, и будет ждать. Шурочка почти не слушала. Она уговаривала Ваню.

— Ванечка, — говорила она, — пойдем к бабушке. Я тебе конфетку дам, «Золотой ключик».

— Нельзя мне конфеты… — канючил Ваня. — Я хочу ананас. У меня коренной зуб болит…

— А мы сейчас посмотрим твой зуб, — послышался добрый голос сзади. — И, может, даже вырвем его с корнем.

Провизор Савич поравнялся с ними. Он возвращался с обеда в аптеку.

— Я за Елену Сергеевну посидеть взялась, — сказала Шурочка. — А она не идет.

Савич посмотрел на внука Елены Сергеевны и пожалел, что нет с собой конфеты или другого предмета, которые обычно дарят детям. У него детей не было, а могли бы быть внуки.

— Я хочу золотую рыбку поймать, — сообщил Ваня, не испугавшись доктора.

— Золотая рыбка достается трудом, мальчик, — произнес Савич. Он не умел говорить с детьми.

— Я буду с трудом, — согласился Ваня.

Шурочка воспользовалась разговором и сдвинула Ваню с места. Савич шел рядом и старался по-свойски говорить с ребенком, но отвечал невпопад. Провизор в это время думал о жизни, которая не удалась.

От снесенных торговых рядов осталась башня с часами. Сначала ее использовали как каланчу, а потом пристроили четырехэтажный дом для исполкомовцев и прикрепили электрические часы, что висят на столбах в больших городах, — круглые и неточные. Часы показывали десять минут четвертого.

— Ой! — испугалась Шурочка. — Нас пионеры ждут. Мы побежали…

Ваня бежать согласился: Савич ему надоел. Шурочка с Ваней побежали к школе, и за ними по пустой горячей мостовой запрыгал танк, сделанный из тома «Современника» и спичечных коробков. Один из коробков вскоре оторвался и остался лежать на мостовой. Провизор поднял его. Повертел рассеянно в пальцах. На коробке было изображено дерево без листьев и написано: «Себялюбивый человек засыхает, словно одинокое бесплодное дерево. Тургенев».

Шурочка увлекла Ваню в переулок. У новой кирпичной школы стоял дуб. Дуб был очень стар. Завуч школы любил повторять древнее предание о том, как землепроходец Бархатов, перед тем как уйти открывать левые притоки Амура, посадил дуб в родном городе. Завуч сам это предание и выдумал. Новому директору музея оно нравилось. Он надеялся найти ему документальное подтверждение.

В тени дуба маялись шесть пионеров из исторического кружка. Летом кружок не занимался, но Шурочка разыскала его активных членов, оставшихся в городе, и уговорила пойти к старухе Бакшт.

Стояла жара, и пионеры беспокоились. Они любили историю, но им хотелось купаться.

Золотая челка Шурочки Родионовой прилипла ко лбу. Рядом семенил дошкольник.

Пионеры зашевелились и достали записные книжки.

— Пошли, ребята, — сказала Шурочка, — а то опоздаем.

Пионеры нехотя выползли на солнцепек.

Путь их лежал мимо провала, и потому начало экскурсии пришлось отложить еще на несколько минут. Пионеры влились в толпу у ямы, через минуту были уже в курсе всех событий, и Шурочка, даже если захотела бы увести их в дом к Бакшт, не смогла бы этого сделать.

Удалов под наблюдением Елены Сергеевны заворачивал в оберточную бумагу принесенные вещи. Эрик с Грубиным вынимали из подземелья последние предметы, Миша Стендаль принимал их, складывал на асфальт.

Пахло одеколоном «Шипр». Запах испускал высокий костлявый старик с желтоватой, недавно подстриженной бородой. Старик нервничал, ломал корявые пальцы.

Провизор Никита Савич, обогнавший Шурочку, увидел Ваню и вернул ему спичечный коробок.

— Баба, — сказал Ваня, — пошли домой.

— Ты что тут делаешь? — удивилась Елена Сергеевна. — Где Шурочка?

— Я здесь, — откликнулась Шурочка. — Я беспокоиться начала, куда вы пропали, но потом пошла с Ваней и вспомнила: у меня экскурсия и пионеры ждут, и мы пошли в школу и зашли к вам.

Ваня тем временем заинтересовался дыркой в земле, подошел поближе, нагнулся и свалился в провал. Толпа ахнула.

Но с Ваней ничего страшного не случилось. В этот момент кверху поднимался стул. Ваня встретился с ним на полпути, упал на него и через несколько секунд уже вернулся на поверхность.

Однако его падение послужило завязкой других событий.

К провалу бросились провизор Савич, старик, пахнувший одеколоном «Шипр», Миша Стендаль и Удалов, который понял, что его видение оказалось вещим. Четверо столкнулись над провалом и помешали друг другу подхватить ребенка. Удалов, самый несчастливый, натолкнулся на старика, потерял равновесие и кулем свалился вниз.

В замешательстве, вызванном возвращением Вани и исчезновением Удалова, старик с палкой неожиданно подхватил одну из бутылей, отбросил самшитовую палку и, взметывая колени, побежал по улице.

Елена Сергеевна прижимала к груди ничуть не испуганного Ваню. Она этого не видела.

Провизор Савич хотел было крикнуть: «Стой!» — но счел неудобным. Только Миша Стендаль, быстро сообразивший, что к чему, бросился вслед. Старик нырнул за угол.

За углом был двор. Во дворе стояла бутыль. Старик прислонился к стенке. Он дышал редко, втягивая воздух, как чай — с хлюпаньем.

— Возьмите, — сказал он. — Я пошутил. Только не разбейте.

Стендаль все-таки сделал шаг к нему, не к бутылке. Бутыль сама не уйдет.

— Не трогайте меня, — произнес старик строго. — Возьмите бутыль и идите обратно.

В глазах старика вспыхнули яростные огни, и Стендаль не посмел ослушаться.

Он обнял бутыль, тяжелую и согревшуюся под солнцем. Повернулся и шагнул за угол. И встретил остальных преследователей. Он шел быстро, решительно, и никто не подумал, что преступник не задержан. Люди послушно последовали за бутылью. Так и вернулись к провалу.

Тем временем Грубин и экскаваторщик вытащили Удалова, у которого была повреждена рука. Первую помощь ему оказали в аптеке.

Добычу понесли в музей. Идти недалеко, и помощников достаточно: впереди шла Елена Сергеевна, вела за руку Ваню и несла одну из книг, потоньше прочих, порастрепанней. За ней Миша Стендаль с двумя бутылями. Темная жидкость полоскалась в них и раскачивала Мишу. Фотоаппарат бился между бутылями и стучал в грудь.

Потом шли пионеры с Шурочкой во главе. Каждому досталось по находке. Последним шел экскаваторщик Эрик и нес стул.

Музей был заперт по случаю выходного дня. Но сторожиха вышла с ключами — она хранила верность старому директору, хотя и дотошной, но образованной.

Елена Сергеевна прошла прямо в кабинет директора. Там всё и сложили частично на пол, частично на кожаный диван для посетителей из области.

Когда все ушли, Елена Сергеевна уложила Ваню на диван, подвинув находки, а сама провела еще час, проглядывая книги и разбирая надписи на бумажках, приклеенных к бутылям костяным клеем. Потом две малых бутылки заперла в сейф, а с собой взяла потрепанную тетрадку.

Ваня все время хныкал, требовал мороженого. Елена Сергеевна была задумчива, вспоминала прочитанное, недоуменно покачивала головой.

Удалову Савич наложил шины и спросил, дойдет ли он сам до больницы сделать рентген. Но Удалову стало совсем худо. Он лежал в комнате, где делают лекарства. Обе молоденькие помощницы Савича ему сочувствовали, и одна принесла воды, другая приготовила шприц — сделать обезболивающий укол. Но Удалова это внимание не трогало. Его мутило от аптекарского запаха, который ни девушки, ни провизор не замечали, привыкли. Грубин рассматривал химикалии, запоминая на будущее, что есть в наличии: может, когда-нибудь пригодится.

Савич позвонил по телефону, и приехала «скорая помощь». Приехала с опозданием — пришлось объезжать по переулкам: провал мешал движению.

Удалов все порывался отдать распоряжения, но голос ему отказывал. Ему казалось, что он говорит, но окружающие слышали только невнятные стоны и послушно кивали, чтобы успокоить больного. Корнелию, отуманенному уколом и дурнотой, чудилось, как не засыпанный вовремя провал начинает осыпаться с краев и поглощать дома. Вот уполз внутрь универмаг, и через черный ход выскакивают продавщицы во главе с Вандой Казимировной. И пытаются спасти некоторые товары из ювелирного отдела. За универмагом — Корнелий увидел это явственно — уползает в глубь земли церковь Параскевы Пятницы (слава богу, что хоть покрасить не успел), архивные материалы, сметенные катаклизмом, вырываются из узких окон и взлетают белыми лебедями в гуслярское небо. А навстречу архиву в пропасть едет речной техникум. Толстостенные монастырские здания сопротивляются земному тяготению, гнутся на краю. Дюжие мальчики, взявшись за канаты, стараются помочь своим общежитиям и классным комнатам, но все без толку — как нитки, рвутся канаты, бегут врассыпную мальчики, и монастырь, вплоть до золотых куполов, проваливается в бездну.

Тут Корнелий Удалов потерял сознание. Грубин проводил носилки с Удаловым до «скорой помощи», попрощался с провизором и его помощницами, велел врачам активнее бороться за жизнь и здоровье больного, потом пошел домой.

Первое дело было самым тяжелым — рассказать жене соседа о беде.

Грубин постучал к ней в дверь.

— Ну как? — спросила Ксения Удалова, не оборачиваясь. Она была занята у плиты, готовила обед. — Обменяли?

— Корнелий в больницу попал, — без подготовки сказал Грубин. — Да!

Жена Корнелия уронила кусок мяса мимо кастрюли, прямо в помойное ведро.

— Что с ним? Я не переживу. — прошептала она.

— Ничего страшного, — смягчил удар Грубин, — руку вывихнул. Максимум — трещина в кости.

Жена Корнелия смотрела на Грубина круглыми злыми глазами — не верила.

— А почему домой не пришел? — спросила она.

— Ему в больницу пришлось идти. Может срастись неправильно. Но врачи обещают — все обойдется.

Жена Корнелия все не верила. Она сняла фартук, бросила на пол, и фартук мягко опустился вниз, храня форму ее объемистого живота. Она наступала на Грубина, как пума, у которой хотят отнять котенка, будто Грубин во всем виноват. Мысли ее были сложными. С одной стороны, она не верила Грубину, думала, что хочет успокоить, а в самом деле Удалову плохо, очень плохо. Но тут же, зная мужа, она предполагала заговор: пребывание Удалова в пивной или, того хуже, в вытрезвителе. Такого с Удаловым не случалось, но случиться должно было обязательно в силу его невезучести.

— Где он? — требовала она.

И Грубин не верил глазам своим. Еще вчера вечером была она добра к нему, стучалась в холостяцкую комнату, звала пить чай.

— В городской больнице, — сказал Грубин быстро, мотнул шевелюрой, шмыгнул к себе, двери захлопнул и прислушался — не рвется ли?

Не рвалась. Выскочила во двор и побежала к больнице. Грубин снял черный пиджак, постоял немного, держа его на вытянутой руке. От пиджака веяло жаром, исходил пар. В шкафу скреблись.

— Погоди. — Грубин положил проветренный пиджак на аквариум. Достал ключик, отворил шкаф.

Ворон вышел на пол, застучал когтями, разминаясь, расправил крылья, поглядел зло на аквариум и по-куриному протрусил к старому кожаному креслу с вылезающими пружинами.

Кресло, как и многое другое в комнате Грубина, досталось ему почти задаром, через лавку вторсырья, которой он заведовал. Любая вещь, кроме микроскопа, стоявшая, лежавшая либо валявшаяся в углу, была добыта им по случаю и могла похвастаться длительной историей.

Взять, к примеру, кресло. Пружины его были сломаны от излишнего пользования, торчали опасно. Один подлокотник был начисто лишен кожи, второй — цел. Очевидно, владелец любил опираться на локоть. Еще были два пореза на сиденье, будто кто-то вспарывал кресло саблей, да сквозные отверстия в спинке. Может быть, стреляли в спину сидевшему. Картину дополняли всевозможные пятна, от чернильных до яичных, разбросанные в различных местах.

Ворон метко вспрыгнул на кресло, чтобы не напороться на обломок пружины, нахохлился.

Ворон был обижен недоверием.

— Хочешь погулять? — спросил Грубин.

Он подошел к окошку и открыл его.

Ворон еще с минуту крепился, обижался. Потом прыгнул на подоконник. И улетел.

— Ну ладно. — Грубин заткнул за пояс голубую майку. Идти на рынок, открывать лавку, принимать от населения бутылки и вторичное сырье не хотелось. День вышел увлекательный.

Грубин поднял ногу, повозил ею о другую, стаскивая ботинок. Повторил операцию со вторым ботинком. Со двора в комнату плыли истома и медовый запах лип. Грубин улегся на кровать с никелированными шарами на спинке, но спать не стал — смотрел, как на захламленном верстаке крутится, поскрипывает «вечный двигатель». Маленький, опытная модель. Двигатель крутился второй месяц, только в плохую погоду отсыревал, и его приходилось тогда подталкивать рукой.

Грубин был доволен жизнью. Она ничего не требовала от него, но оставляла время для невинных удовольствий и рукоделий.

7

Шурочка подвела пионеров к комнате Милицы Федоровны Бакшт. С ними увязался Миша Стендаль. Пришлось и его взять. Постучала осторожно. Знала, что у старухи слух хороший. Если не спит, откроет. Прислушалась. Ей показалось: за дверью голоса, шепот, шаги. Потом стихло.

— Сейчас, — сказала за дверью Бакшт. — Входите.

Все в комнате как прежде: та же застойность замкнутого воздуха, те же акварели и гравюра на выцветших обоях, банки с дремучими цветами на подоконнике, в углу фикус в расползшейся кадке. Милица Федоровна сидит за круглым столом. На скатерти, темно-зеленой, чуть тронутой молью, альбом в красном сафьяновом переплете с золотыми застежками в виде львиных голов.

Милица Федоровна выглядела странно. Она будто утеряла долю своей царственности, обмякла, сломалась. Редкие белоснежные волосы, сквозь которые просвечивала розовая сухая кожа, чуть растрепались на висках, чего никогда ранее не было. Пергаментные щеки были в пятнах, темных, почти красных.

— Извините, — сказала Шурочка. — Мы к вам пришли, как договаривались. Вы нам рассказать обещали.

— Помню. — Бакшт кивнула. — Пусть дети войдут.

Дети вошли, поздоровались. Старуху Бакшт они раньше не видели и удивились, что бывают такие старые люди. Голова Милицы Федоровны совсем ушла в плечи, руки раскинулись и лежали на столе будто чужие, неживые. Нос спустился к верхней губе, и даже на нем были глубокие морщины. Только глаза, большие, серые, в темных ресницах, разнились от остального.

— Садитесь, — предложила Милица Федоровна. — Ведите себя тихо и не курите.

— Не курю, — сказал Стендаль, потому что Шурочка посмотрела на него строго.

— Я не могу уделить вам время, коего вы бы желали, — продолжала старуха. — Посмотрите мой альбом. Подойдите к столу, не робейте.

В комнате произошло движение, воздух качнулся, запахи шафрана, камфары, ванили перемешались между собой, и к ним прибавился выскочивший из-за ширмы запах одеколона «Шипр».

Стендаль потянул носом, посмотрел на ширму. Из-под нее были видны носки мужских сапог. Знакомые носки. Сапоги принадлежали старику-похитителю. Но Миша ничего резкого предпринимать не стал. Пока дети склонялись над альбомом, начал незаметно передвигаться к ширме.

— На этой фотографии, — говорила размеренно старуха, — изображена я в форме сестры милосердия.

— До революции? — спросил рыженький пионер.

— Да, в Севастополе.

Значение этих слов ускользнуло от пионеров. Шурочка удивилась. Она этот альбом раньше не видела. Средних лет женщина в длинном белом платье и наколке на голове стояла на фоне мешков с песком, окружавших старинную пушку. По обе стороны ее — офицеры в высоких фуражках. Лицо одного было чем-то знакомо…

— Кто это? — спросила Шурочка.

— Один знакомый. Не помню уж сейчас, как его звали, — сказала Бакшт. — Кажется, Левочкой.

Стендаль продолжал движение к ширме. Он наступал на носки и только потом опускал пятки. Пока его движение не было замечено.

— А тут стихи поэта Полонского. Вы, очевидно, не знаете такого. Это был отличный поэт. Сам государь император высоко о нем отзывался. Стихи были посвящены хозяйке дома.

Милица Федоровна начала читать их на память, и пионеры следили за ней по тексту. Читала она правильно.

До ширмы оставалось метра полтора. Носки зашевелились и отступили вглубь. Облезлая серая кошка выскочила из-под ширмы и бросилась на грудь Стендалю. Миша от неожиданности отскочил. Чуть не свалил фикус.

— Господи! Что происходит? — закричала молодым голосом Милица Федоровна.

— Кошка, — объяснил Стендаль.

— Вернитесь немедленно сюда, — велела Милица Федоровна. — В ином случае я буду вынуждена указать всем на дверь.

— Я ничего. — смутился Стендаль. — Мне показалось.

— Миша! — строго произнесла Шурочка.

В комнате наступил мир. Стендаль вернулся к столу.

Он тоже стал смотреть альбом, но глазом косил на ширму. Кошка улеглась старухе на колени и тоже косила глаза — на Мишу. Как бы угрожала.

— А теперь обратимся к моей молодости, — сказала Бакшт. Она торопилась, волновалась. Говорила громко.

На следующей странице была нарисована акварелью девушка в платье с глубоким вырезом на груди.

— Это я, — сказала Милица Федоровна. — В бытность мою в Санкт-Петербурге. А эти стихи написал мне в альбом Александр Сергеевич Пушкин. Он танцевал со мной на балу у Вяземских.

Пионеры, Шурочка и Стендаль замерли как пораженные громом. Старуха сказала эти слова так просто, что не оставалось места для недоверия. Страница была испещрена быстрыми летучими буквами. И внизу была подпись: «Пушкинъ».

В этот момент из-за ширмы быстро вышел старик с желтоватой бородой и, в два шага достигнув двери, исчез за нею, унеся с собой настойчивый одеколонный запах. Никто не заметил его. Даже Стендаль. Только сиамская кошка проводила его разными глазами: один — красный, другой — голубой.

8

Вечер, пожалев измученный жарой и происшествиями город, выполз из-за синего леса, отогнал солнце к горизонту и принялся играть красками заката. Пыль отсвечивала розовым, дома порозовели, зазолотились стекла. Лишь провал оставался черным на сизом асфальте. Вокруг уже было надежное ограждение: веревки на столбиках. Все смягчилось — и воздух, и люди. Кто шел в кино или просто погулять, останавливались у провала, распространяли различные слухи о сказочных находках, сделанных в нем.

Рассказывали об одном экскаваторщике, унесшем втихомолку золотую цепь в два пуда весом, и хвалились знакомством с ним. Указывали на следователя, что гулял с женой по Пушкинской, уверяли, что не гуляет, а выслеживает. Экскаваторщику сильно завидовали, но надеялись, что его поймают и дадут по заслугам.

Удалов лежал у окна в небольшой палате. Боль в руке утихла. Грубин угадал — оказалась трещина. Хоть в этом повезло. Обещали завтра отпустить домой. Прибегала жена. Сначала беспокоилась, сердилась, потом оттаяла, принесла из дома пирог с капустой. Перед уходом постояла у окна, подержала мужа за здоровую руку.

Прибегал сын Максимка, приводил друзей из школы, хвастался отцом в больничном окошке.

Проходившие люди кивали, здоровались. Удалову внимание надоело, он отодвинулся от окна, подогнув ноги и переложив подушку на середину кровати. Он не знал, что его имя также склоняют в связи с сокровищем. Одни говорили, что Удалов пострадал, задерживая человека с золотой цепью.

Другие — что старался убежать вместе с преступником для дележа добычи, но оступился.

Пришел к провалу и провизор Савич. Посмотрел в непроглядную глубину и решил все-таки зайти в гости к Елене. Давно не был. Домой ему идти не хотелось.

Пока Савич добрался до Кастельской, наступили сумерки. Первые фонари зажелтели по улицам. В окне Елены горел свет. Она читала. Савич вдруг оробел.

Напротив, у автобусной остановки, стояла скамейка — чугунные ножки в виде лап. Савич сел, сделал вид, что поджидает автобус, а сам повторял мысленно речь, которую произнес бы, если бы набрался храбрости и вошел к Елене.

Он сказал бы: «Елена, сорок лет назад мы не закончили разговора. Я понимаю, дело прошлое, время необратимо. Где-то на перекрестке мы избрали не ту дорогу. Но если, Елена, ошибку нельзя исправить, в ней стоит хотя бы признаться».

Темнело медленно, и небо на западе было зеленым. Дюжий мальчик из речного техникума не дождался Шурочку на девятичасовой сеанс, продал лишний билет и пошел один. И пил с горя лимонад в буфете.

Удалов поужинал без аппетита и задремал, обдумывая один план.

Старухе Милице Федоровне Бакшт не спалось. Она достала трость, с которой выходила в собес или на рынок, накинула кашемировую шаль с розами темно-красного цвета и пошла погулять. По пути раздумывала, не совершила ли ошибки, показав автограф Пушкина пионерам. Но дело шло о ее женской чести — Любезному другу надо было уйти незамеченным.

Грубин проснулся, покормил рыбок, потушил свет и отправился проведать соседа, Корнелия Удалова.

Ванда Казимировна, директор универмага и супруга Савича, съела в одиночестве остывший ужин, взгрустнула и стала мучиться ревностью.

Совсем стемнело. Над лесами собралась гроза, и зарницы вырывались из-за гребенки деревьев, будто злоумышленник сигналил фонарем.

Удалов шептался с Грубиным, стоявшим под окном больницы. Удалов решил убежать и ждал удобного момента. Назавтра ему вновь собирались делать рентген и процедуры — он их боялся. Было и другое соображение. Кончался квартал — надо срочно покончить с провалом и другими недостатками. Удалов сильно рассчитывал на премию.

Сторожиха музея проверила, заперты ли все двери-окна. Посидела на лавочке под отцветшим кустом сирени, но комары скоро прогнали ее в дом. Она вздохнула, перекрестилась на здание городского архива и ушла.

На реке было тихо, и ее лента с черными полосками заснувших барж была чуть светлее синего неба.

Во двор музея вошел старик с тяжелой палкой. Запах одеколона отпугивал комаров, те кружили, кричали комариными тонкими голосами, сердились на старика, но сесть не осмеливались. Старик медленно поднялся по лестнице на крыльцо, не спешил, утихомиривая скрип ступенек. Прислушался у двери, рассеянно водя пальцем по стеклянной вывеске «Городской музей».

Из парка долетало буханье барабана — играли вальс «На сопках Маньчжурии». Никого.

Старик вынул из кармана отмычку и принялся елозить ею в солидном музейном замке. Замок долго сопротивлялся — старый был, надежный, — но поддался, оглушительно щелкнул. От замочного звука заахали, замельтешили окрестные собаки. Старик поглядел на дверь сторожки — нет, сторожиха не обеспокоилась. Старик снял замок, положил осторожно на перила и потянул на себя дверь, обшитую коленкором. Тянул и ждал скрипа. При скрипе замирал, потом снова на полвершка оттягивал дверь на себя. Наконец образовалась щель. Старик просунул вперед палку, потом сам проскользнул внутрь с ловкостью, неожиданной для своего возраста. Прикрыл за собой дверь. Прислонился к ней широкой сгорбленной спиной и долго хрипел — отдыхал от волнения.

Сначала старик сделал ошибку — отправился в музейные фонды. Он знал расположение комнат. В темноте спустился вниз, в полуподвал, поработал отмычкой над фондовой металлической дверью — торопился и потратил на открывание минуты три. Анфилада фондовых комнат тонула во тьме. Старик вынул из кармана тонкий, с авторучку, фонарик и, прикрывая его ладонью от окон, медленно прошел по комнатам.

Портреты уездных помещиков в золотых багетах глядели со стен, разрозненные гарнитуры, впритык друг к другу, заполняли комнаты. В шкафах таились выцветшие сарафаны, купеческие платья и мундиры городовых. Керосиновые лампы с бронзовыми и фарфоровыми подставками тянули к потолкам пыльные фитили, и давно остановившиеся позолоченные часы — пастух и пастушка — поблескивали под случайно упавшим лучом фонарика.

В фондах не было того, что искал старик. Он вышел, закрыл за собой дверь — запирать не стал: времени нет — и остановился в задумчивости. Куда они могли все спрятать? Потом крякнул: как же раньше не догадался? И поспешил, постукивая палкой, в кабинет директора на втором этаже.

На этот раз он не ошибся. Три бутылки и колба стояли на столе, рядом с макетом памятника землепроходцам. И две книги. Еще книги и пустые реторты лежали на черном кожаном диване.

Движения старика приобрели силу и уверенность. Он ощупывал бутылки, светил им фонариком в бока, угадывая жидкость по цвету. Одну бутыль раскупорил и понюхал. Сморщился, как от доброго табаку, чихнул и заткнул снова резиновой пробкой. Перебрал книги на диване. Одну реторту, с порошком на дне, положил осторожно за пазуху. Еще раз пересмотрел бутыли и книги.

Никак не мог найти чего-то крайне нужного, ценного, ради чего пришел сюда в такой час.

Старик тяжело вздохнул и остановился в задумчивости у сейфа. Сейф вызывал в нем подозрения. Двух бутылок не хватало. Старик с минуту постоял, раздумывая: почему пропали именно те две бутыли? Ему вдруг захотелось, чтобы их в сейфе не оказалось, ибо если они отделены от остальных, значит, кто-то разгадал, хотя бы частично, его секрет.

Сейф сдался через двадцать минут. На верхней полке его лежали музейные важные дела, ведомости членских взносов, печать и менее нужные бумаги. На нижней полке — две небольшие бутыли. Старик угадал, и правильность догадки его не обрадовала. Тем более что отсутствовала одна вещь, наличие которой было необходимо для успеха предприятия. И он начал догадываться, куда она могла деться.

Старик медленно и грустно спустился по лестнице, утопив бутыли в обширных карманах. Забыл, что находится в музее нелегально, широко распахнул входную дверь. Дверь взвизгнула петлями. Старик не слышал визга. Он думал. Дверь гулко захлопнулась. Внизу под лестницей поджидала перепуганная сторожиха, прижав к губам милицейский свисток.

Старик не сразу заметил сторожиху. Из задумчивости его вывел свист, короткий, захлебнувшийся, — сторожиха оробела и не смогла толком дунуть. Рука дрожала, свисток молотил по зубам.

— Ты что здесь делаешь? — спросил старик, все еще думая о другом. — Ты зачем здесь? — повторил он с пристрастием.

— Батюшки! — Сторожиха отступила назад, топча музейную клумбу. — Туда же нельзя. Музей закрыт.

— А я в музей не собираюсь, — сказал старик. Он пришел в себя, вспомнил, где он и почему здесь.

— Батюшки. — повторила сторожиха. — Неужто это вы? По голосу узнала. Дитем была, а по голосу узнала.

— Обозналась, — сказал старик. — Я приезжий. Хотел с достопримечательностями ознакомиться. Хожу. Смотрю.

— Да чего же от меня скрываться? — обиделась сторожиха. — Я хоть и дитем была, но помню, как сейчас помню.

— Ладно, — сказал старик. Он уже спустился по лестнице и стоял на дорожке, высясь над сторожихой. Карманы оттопыривались, и жидкость явственно булькала в бутылях.

Сторожиха, смущенная встречей, растерянная, уже не злилась. С горечью решила, что старик пьет и спиртное носит в карманах.

— Может, переночевать негде? — спросила она.

Старик помягчел.

— Не беспокойся, старая, — сказал он. — Лето сейчас. Комар меня не берет. Добро всякое кто сегодня приносил в музей?

— Старая директорша. Елена Сергеевна. Они потом еще долго здесь просидели.

— Чего с собой унесла?

— С внуком она была, с Ваней. На пенсии она теперь.

— Книжка была у нее? Старая.

— Она зачастую с книжками ходит.

— Она уходила — книжка была у нее?

— Была, была. Конечно была, как не быть книжке.

— Давно ушла?

— Еще светло было…

— Куда пошла?

— Домой к себе, на Слободскую…

9

Удалов уже совсем собрался бежать из больницы, но тут кончился девятичасовой сеанс в кино, по улице пошли люди, с разговорами и смехом. Зажигали спички, прикуривали. Луны не было — из-за леса натянуло грозовые тучи. Грубин прижался к стене. Удалов присел за подоконником. В палате уже было темно, свет выключен, больные спят.

— Миновали, — прошептал наконец Грубин, давая сигнал.

Последним прошел киномеханик, звеня ключами от кинобудки.

Можно было начинать бегство. Удалову очень хотелось, чтобы прошло оно незаметно и благополучно. Если его поймают сейчас и вернут, будет немало смеха и издевательских разговоров. Но утра ждать нельзя. Утром в больнице наберется много врачей и персонала. Не отпустят. Удалов оперся на здоровую руку и сел на подоконник.

Сзади скрипнула дверь. Сестра. Удалов зажмурился и прыгнул вниз, в руки Грубину. Больную руку держал кверху, чтобы не повредить. Так и замерли под окном скульптурной группой.

Перед носом Корнелия шевелились грубинские пышные волосы. Удалов зажмурился, ожидая сестринского крика. И ему уже чудилось, как зажигаются во всех больничных окнах огни, как начинают суетиться по коридорам нянечки и медсестры и все кричат: «Убежал! Убежал! Обманул доверие!»

— Ай! — простонал Корнелий.

Грубин ткнул ему головой в рот, чтобы хранил молчание.

В палате было тихо. Может, сестра не заметила, что одного пациента не хватает. А может, и не сестра это была, а кто-нибудь из ходячих больных пошел в коридор. Корнелий тяжело вздохнул, обмяк и попросил:

— Подожди минутку, передохну. Я все-таки больной человек.

И тут они услышали тяжелые неровные шаги. Шаги приближались неумолимо и сурово, будто передвигается не человек, а памятник. По самой середине улицы, не скрываясь, прошел высокий старик с палкой. Прошел, неровно и скупо освещенный редкими фонарями, и только тень его еще некоторое время удлинялась и покачивала головой у ног Удалова.

Остался запах одеколона, странное бульканье, исходившее от старика, да постук палки.

— Подозрительный старик, — сказал Удалов шепотом. Старика он испугался и потому теперь хотел его унизить. — У провала вертелся, помнишь? Меня в пропасть толкнул.

— Ты сам толкнулся. Нечего уж… — отозвался справедливый Грубин.

— И не извинился, — добавил Удалов. — Человека довел до больницы, до травмы, а не извинился. Травма моя бытовая, и по бюллетеню платить не будут. Надо с него взыскать.

— Кончай, Корнелий, — увещевал Грубин. — Чего возьмешь со старика.

— Я ему иск вчиню, — решил Удалов. Теперь он понял, кто во всем виноват.

Удалов вскочил и, неся впереди больную руку как ручной пулемет, мелко побежал по улице вслед за стариком. Бежал негромко: ему хотелось узнать, где живет старик, но говорить с ним сейчас, на темной улице, не стоило. У старика палка. А Удалов вне закона. Беглец.

Грубин вздохнул и догнал Корнелия. Он шел рядом и отговаривал. Намекал, что такая погоня может отразиться на здоровье. Удалов отмахивался. От друга и от злых комаров.

Шурочка уже три раза сказала Стендалю, что ей пора домой, но не уходила. Ей и в самом деле пора было домой. Стендаль отвечал: «Нет, посидим еще». Он неоднократно ходил на угол, где стояла мороженщица, и приносил Шурочке эскимо. И снова разговаривал о поэзии, чудесных совпадениях, планах на будущее, преимуществах журналистской жизни, маме, оставшейся в Ленинграде, любви к животным, долголетии и все прерывал себя вопросом: «Посидим еще?»

Шурочке было чуть зябко от предчувствий, но, когда стало совсем поздно, она встала и сказала:

— Я пошла. Мама будет ругаться.

— Завтра вы свободны? — спросил Стендаль.

— Не знаю, — сказала Шурочка. — Ты меня не провожай.

Она боялась, что дюжие мальчики из техникума увидят Стендаля с ней и побьют Мишу.

И тут раздались шаги. Шаги были тяжелые, с палочным пристуком. По улице, направляясь к мосту через Грязнуху, шел старик с палкой. Знакомый запах одеколона сопровождал его.

Стендаль почувствовал, как все внутри него напружинилось. Старик был тайной. В нем было нечто зловещее.

— Идем, — сказал Стендаль. — Этого человека упускать нельзя.

Милица Федоровна Бакшт в задумчивости гуляла куда дольше, чем положено в ее возрасте. Попала даже на Слободу, чего не случалось уже лет тридцать. Она брела домой в ночи, пора бы спать, слабые ноги онемели, и проносившиеся с ревом автобусы пугали, заставляли прижиматься к стенам домов. Может, уже и не дойти до дома, до фикуса и шафранной полутьмы. Кошка послушно семенила сзади, стараясь не отставать, и глаза ее горели тускло, как в тумане.

Крупная женщина обогнала Милицу Федоровну, но не посмотрела в ее сторону. Женщину Милица Федоровна знала плохо — видела раза два из окна, когда та выходила из универмага.

Савич узнал жену по походке. Когда-то этот перезвон каблуков его пленял, казался легким, элегантным. Потом прошло — осталось умение угадать издали, среагировать. И сейчас среагировал. Понял, что жена мучается ревностью, разыскивает его. В два прыжка перемахнул через улицу и спрятался за калиткой во дворе Кастельской. Ванда Казимировна задержалась перед окном, заглянула, увидела, что Кастельская одна. Сидит за столом, читает. Савича там нет. Успокоилась и пошла дальше, к мосту, медленнее, как бы прогуливаясь.

Савич собрался было вернуться на улицу, но только сделал движение, как снова послышались шаги. С двух сторон. Одни — тихие, шаркающие, будто человек не двигается с места, а устало вытирает ноги о шершавый половик. Другие — тяжелые, уверенные. Савич остался в тени. Калитка дернулась под ударом, распахнулась. Задрожал заборчик. Высокий старик с палкой ворвался во двор, чуть не задел Савича плечом, обогнул дом и — раз-два-три! — взгромоздился по ступенькам к двери. Постучал.

Савич выпрямился. Старика он где-то видел. Старик ему не понравился. Было в нем нечто агрессивное, угрожающее Елене. Савич хотел подойти к старику, задать вопрос, но удержался, боялся попасть в неудобное положение: сам-то он что здесь делает?

Пока Савич колебался, произошли другие события. Во-первых, дверь к Елене открылась, и старик, не спрашивая разрешения, шагнул внутрь. Во-вторых, в калитку вбежал молодой человек в очках. Он тащил за руку очаровательную Шурочку Родионову, подчиненную Ванды. Молодые люди остановились, не зная, куда идти дальше. Тут же перед калиткой обозначились еще две фигуры: одна держала перед собой вытянутую вперед белую толстую руку; вторая была высока, и лохматая ее голова под светом уличного фонаря казалась головой Медузы горгоны. Удалов заметался перед калиткой, а Грубин вытянул жилистую шею, заглянул в окно Кастельской и сказал:

— Он там.

Удалов тут же устремился во двор, обогнал, не видя ничего перед собой, Шурочку с ее спутником и принялся барабанить в дверь.

— Что-нибудь случилось? — спросил Савич, выйдя из темноты.

— Не знаю, — искренне ответил Грубин. — Может быть.

— Я ж тебе говорил, — сказал Миша Стендаль Шурочке и тоже подошел к крыльцу.

Первым вбежал в комнату Удалов. Хотел даже поздороваться, но слова застряли в горле. Старик прижал Елену Сергеевну в углу и старался отнять у нее растрепанную тетрадь в кожаной обложке. Елена Сергеевна прижимала тетрадь к груди обеими руками, молчала, смотрела на старика пронзительным взором.

— Ах ты!.. — сказал Удалов. Он выставил вперед загипсованную руку и с размаху ткнул ею старика в спину.

Старик сопротивлялся.

На помощь Удалову подоспел Савич: им двигал страх за судьбу некогда любимой женщины. Старик охал, рычал, но не сдавался. Уже и Грубин, и Удалов, и Стендаль, даже Шурочка отрывали его, тянули, а он все сопротивлялся, поддаваясь, правда, понемногу совместным усилиям противников.

Бой шел в пыхтении, вздохах, кряканье, но без слов. А слова прозвучали от двери.

— Прекратите! — произнес старческий голос. — Немедленно прекратите.

В дверях, опираясь на трость, стояла вконец утомленная Милица Федоровна Бакшт. У ног ее, сжавшись пантерой, присела старая сиамская кошка.

Старик отпустил тетрадь и отступил под тяжестью насевших на него врагов. Повел плечами, стряхнул всех и как ни в чем не бывало сел на стул.

— Как дети, — сказала Милица Федоровна. — Дайте стул и мне. Я устала.

10

— Любезный друг, — начала Милица Федоровна, — вы вели себя недостойно. Вы позволили себе поднять руку на даму. Извинитесь.

— Прошу прощения, — проговорил старик смущенно.

Елена Сергеевна еще не пришла в себя. Прижимала к груди тетрадь, не садилась.

— Мой друг не имел в мыслях дурного, — продолжала Милица Федоровна. — Однако он взволнован возможной потерей.

— Мне он с самого начала не понравился, — сказал Удалов. — Милицию надо вызвать.

— Справимся, — успокоил Стендаль.

— Так разговора не получится, Елена Сергеевна, — сказал старик.

— Ну-ну, — возразил Удалов. Он был смел: с ним была общественность. — Я руку из-за вас сломал.

— Сам прыгнул, — сказал старик без уважения.

— Любезный друг, — произнесла старуха Бакшт, — боюсь, что теперь поздно ставить условия.

Затем она обернулась к Удалову и Стендалю.

— Мой друг не повторит прискорбных поступков. Я ручаюсь. — В голосе ее звучала нестарушечья твердость.

Удалову стало неловко. Он потупился. Стендаль хотел возразить, но Шурочка дернула его за рукав.

— Я полагаю, — продолжала Бакшт, — что наступило время обо всем рассказать.

— Да, стоит объясниться, — согласилась Елена Сергеевна.

Она положила злополучную тетрадь на стол, на видное место.

— Что вы знаете? — спросил старик у Елены Сергеевны.

— То, что написано здесь.

Старик кивнул. Оперся широкими ладонями о набалдашник палки. Был он очень стар. Неправдоподобно стар.

— Ладно, — сказал он. — Суть дела в том, что я родился в тысяча шестьсот третьем году.

Удалов хихикнул. Засмеялся негромко, поглаживая курчавые ростки вокруг лысины, Савич. Заразился смехом, прыснул Стендаль. Широко улыбался Грубин. Шурочка тоже улыбнулась, но осеклась, согнала улыбку, вспомнила альбом старухи Бакшт.

Сама Бакшт не смеялась.

Ванда Казимировна заглянула в окно, увидела мужа веселым, в компании. Это переполнило чашу ее терпения. Она вошла в дом. Она была в гневе. Топнула мускулистой ногой, прерывая веселье, и спросила, обращаясь большей частью к мужу:

— Смеетесь? Веселитесь?

Савич опал с лица. Хотел встать, извиниться, хотя и не был виноват. Но и тут порядок навела старуха Бакшт.

Она сказала громко и строго:

— Кто хочет смеяться, идите в синематограф. А вы, мадам, садитесь и не мешайте разговору.

Удивительно, но всем расхотелось смеяться. И Ванда Казимировна села на свободный стул рядом с Шурочкой и притихла.

Старик будто ждал этой паузы. Он произнес размеренно:

— Я родился в тысяча шестьсот третьем году.

На этот раз никто его не перебил, никто не улыбнулся. Стало ясно, что старик не врет. Что он в самом деле родился так давно, что он — чудо природы, уникум, судьба которого таинственным и чудесным образом связана с провалом на Пушкинской улице.

— Отец мой был беден. Мать умерла от родов. Жили мы здесь, в городе Великий Гусляр, на Вологодской улице. Отец был сапожником, крестили меня в Никольской церкви, что и поныне возвышается на углу улиц Красногвардейской и Мира. Окрестили Алмазом. Ныне имя редкое и неизвестное.

Старик закашлялся. Кашлял долго, сотрясал большое, видно, совсем уже пустое внутри тело.

— Испить не найдется, Елена Сергеевна? — спросил старик.

Шурочка сбегала на кухню, принесла стакан холодного молока. Старик выпил молоко, вытер не спеша усы синим платком.

— Мальчиком отдали меня в услужение купцу Томиле Перфирьеву, человеку скаредному, нечистому на руку. Бил он меня нещадно. Но рос я ребенком сильным, хотя мясо видал лишь по большим церковным праздникам. Помню, были слухи о поляках, которые взяли Москву. До нас поляки, правда, не добрались, но было великое смятение.

Старик говорил медленно, стараясь вобрать в современные, понятные слушателям слова события семнадцатого века. Будто сам уже не очень верил в то, что были они. И сам себе казался лживым — что за дело этим людям до бестолкового шума базарной площади, до заикающегося дьяка с грамотой в руках, до затоптанной нищенки и тройного солнца — зловещего знамения! Было ли такое или подсмотрено в кино через триста лет?

— Кому скучно, может уйти, не настаиваю, — сказал вдруг зло старик. Ему почудились насмешки на лицах.

Никто не ответил. Провизор Савич понимал, что надо требовать доказательств, потому что иначе получается кошмар. Нереальность подчеркивалась тем, что в одной комнате, впервые за много лет, оказались Ванда и Елена.

Старик молчал, смотрел пронзительно, и утихал скрип стульев, шевеление, перегляды.

— Уличил я как-то хозяина в обмере, и это случилось на людях. Шрамы эти до сего дня не совсем сгладились — избил он меня. Ничего, отдышался, но кличку приобрел — Битый. Так звали. Получается — Алмаз Битый. Правда, я имя неоднократно менял, и в советском паспорте написано Битов. Но это не так важно. Подрос я, убежал из Великого Гусляра, и начались мои многолетние странствия. Сначала пристал я к торговым людям, что шли в Сибирь. Молодой я еще был и многое принял на себя. Если рассказывать, получится длинный роман со многими приключениями.

Дошел я с казаками до земли камчатской, бывал и в Индии, а когда вернулся в Россию, было мне уже под пятьдесят, обладал я некоторой известностью как отважный и склонный к правде человек, и если кто из вас имеет доступ к архивам, то сможет найти там, коли уцелели после многих пожаров, столбцы, в которых упомянуто о моих делах и походах. Было вокруг угнетение и чванство, обиды и скорбь. И тогда я подался на юг, в Запорожскую Сечь. Стал я полковником запорожского войска и думал, что завершу жизнь в походах и боях, но случилось однажды такое событие.

Старец Алмаз прервал речь, помолчал с полминуты.

Слушатели заинтересовались, поддались гипнозу сухих фраз, за которыми вставали события, правдивые потому, что говорилось о них так кратко и сдержанно.

— Вам такого имени, как Брюховецкий, Ивашка Брюховецкий, слыхать не приходилось? И вам, Елена Сергеевна? Это понятно. Человек этот канул в Лету и известен только историкам-специалистам. А ведь в мое время имя его на Сечи, да и во всей Руси, было весьма знаменитым. Для людей он был гетманом запорожским, для меня прямым начальником.

Вызывает этот Брюховецкий меня к себе и говорит: «Есть к тебе, Алмаз Федотович, тайное и срочное дело. Порадовал меня царь грамотой, велел охрану выслать, старца Мелетия встретить и до безопасных мест проводить. Я-то людей послал, да они пощипали того старца, все, что при нем было — шесть возов да грамоты заморские, — себе взяли. Теперь царь гневается. Где, спрашивает, награбленное? Второй день у меня подьячий Тайного приказа Порфирий Оловенников сидит, списки награбленного показывает, требует вернуть. Грозит. Выручай, Алмаз. Что делать?» Я сразу понял: юлит Ивашка Брюховецкий, потому как не иначе грабители с ним щедро поделились. А расставаться с добром кому захочется. Я и спрашиваю: «Грамотки где? Вряд ли царь стал Оловенникова, хитрого человека, к тебе посылать из-за шести возов. Грамотки покажи». Брюховецкий поотнекивался — вроде не знает, где грамоты, слыхом не слыхивал. Потом вспомнил вроде, принес. Я попросил разобраться. Брюховецкий спорить не стал. Сказал только — с утра призовет, чтобы все было ясно. И вернулся я к себе домой…

«По-моему, я встречала эту фамилию — Брюховецкий», — думала Елена Сергеевна. Разогнала воздух перед лицом — надымили курильщики.

Стендалю стало скучно. Он вертелся на стуле, шуметь не осмеливался, кидал взгляды на Шурочку. Удалов баюкал руку — видно, ныла. Грубин слушал внимательно — представлял спесивого гетмана, у которого под дверью сидит московский подьячий из приказа тайных дел.

— Я позвал одного писаря, грека, не помню, как его звали. С ним мы грамотки разобрали. И были они любопытные — в них восточные патриархи признавали власть Алексея Михайловича беспредельной. А Никона, русского патриарха, ставили ниже царя. Грамоты были куда как важны — подьячий не зря тратил время. Царь хотел с Никоном покончить, да не смел своей властью патриаршего сана лишить. Послов в Иерусалим, в Антиохию слал, тамошних патриархов задабривал, помощи просил. Был среди бумаг один список — очень меня заинтересовал. Список был с грамоты самого Никона. Честил в ней Никон царя и бояр, звал к правде, жаловался на произвол царский, грозил войной. Очень эта грамота соответствовала моему душевному состоянию — я много лет справедливости искал, и вот она, писцами переписанная, справедливость, великим человеком высказанная, который против царя и бояр идет. Я тогда в патриаршей политике не разбирался, решил — буду жив, увижу старца, попрошу, чтобы направил меня на путь истинный.

Утром пришел к Ивашке Брюховецкому и советую ему: «Ты, — говорю, — отдай чего-то из взятого, пустяк отдай. Но вот эти четыре грамоты, патриархами написанные, обязательно возврати. И от тебя царь отступится. Скажи, все у казаков забрал, в церковь сложил, а церковь возьми и сгори». Ивашка меня пытает: «А обойдется ли?» — «Обойдется», — говорю.

Так Брюховецкий и сделал. Подьячий, как увидел патриаршие грамотки, в лице цветом восстановился — за этим и ехал.

Старик разговорился, голос окреп; он взмахивал палкой, словно булавой либо саблей, забыл о слушателях — не до них было. События обрастали плотью, пыльные имена превращались в людей.

— Я стремился в Москву. Но попал туда только года через два-три, когда уже к Москве подъезжали через Грузию, по Волге, царем созванные восточные патриархи, чтобы судить Никона. Брюховецкий тогда в Москву поехал, к царю на поклон. И удалось мне через подставных людей с Никоном связь установить. В то время грозила ему ссылка простым монахом-чернецом в северный монастырь, но старик не сдавался, борьбу конченой не считал. По-современному говоря, были у него еще большие связи в верхах. За них держался. А с другой стороны, обратил свое внимание к народу. Может, и не от большой любви — а что делать? Бой-то проигран. Меня Никон пригрел в одном монастыре, старцем Сергием называли. Но саблю я еще в руках держать мог. Сидение в монастыре томило меня, хотя Никон обнадеживал: надвигаются, говорил, времена. Послужишь ты еще, Алмаз, правому делу.

Вы уж потерпите, — сказал вдруг старик миролюбиво Стендалю, который вынул записную книжку и что-то свое стал писать в ней. — Мне недолго осталось. Сейчас к делу перейду. Без этого, что рассказал, вам моя позиция и судьба останутся неясными.

— Я ничего, я конспектирую, — смутился Стендаль и закрыл книжечку.

— С юга, с Волги, пришли вести: поднялся Стенька Разин. Он Долгорукому смерть брата своего Ивана простить не мог. Смелый был человек. И хоть Прозоровский, астраханский воевода, ему прощение за старые дела от царского имени высказал, он все равно по Волге пошел, царя решил скинуть. Как на подворье у нас об этом заговорили, понял я: не сегодня завтра меня к Никону призовут. Был тогда Никон простым монахом, опозоренный, в Ферапонтовом монастыре, в наших вологодских местах заточен. Но в монастыре его знали, опасались, что он мог еще властью пользоваться. Призвал меня, сказал: «Ты, казак Алмаз, иди к Степану Тимофеевичу на Волгу. Без меня, — говорит, — Степану с царем не совладать. Он сам это знает. Слыхал я, есть среди его стругов один, черным бархатом обит, и пустил Степан слух, что в этом струге я плыву. Так поезжай туда, посмотри, вроде как мой посол будешь». Благословил меня Никон, и ушел я на Волгу. Я и в Астрахани был, когда Прозоровского с раската кинули, и Царицын брал, и под Симбирском с войском стоял. Все было. Только, конечно, рясу-то скинул и, хоть звали меня по-прежнему старцем Сергием, дрался я по-казачьи. Тогда-то с Милицей я и познакомился.

Алмаз указал узловатым пальцем на старушку, дремавшую в углу с кошкой на коленях.

Все послушно обернулись к ней.

— Была она тогда и сейчас есть — персидская княжна, про которую известную песню сложили. Будто ее Степан Тимофеевич за борт в Волгу кидал.

— Ой! — удивилась Шурочка Родионова. — Я думала, что это — сказка.

— Не будите ее, — сказал Алмаз. Да никто и не собирался будить Милицу Федоровну. — В песне говорится, что Степан Тимофеевич ее за борт кинул, так неправда это. Грозился, клялся даже, чтобы ревнивых казаков успокоить. Но ведь не бандитом он был. Был он к тому времени государственным деятелем, армию вел за собой.

Инцидент, правда, был, признаю. Я тогда на том же струге, что и Степан, находился. Мы спорили с ним сильно. Расхождения у нас были. А тут пришли некоторые руководители. Сказали: Симбирск скоро, там законная супруга ожидает; нехорошо, коли с княжной появитесь, для морального состояния войск. И Степан Тимофеевич согласился. Девка по-русски ни слова не знала. Только глазищами вертела, казаков с ума сводила. Степан выругался, велел ее мне, как человеку надежному, взять ночью, перевезти на черный никоновский струг. Там она и была. А в Симбирске мы ее в доме одном поселили. И ты, кудрявый, не скалься. Если все будет как надо, завтра вы ее не узнаете. Первая красавица в Персии она была. Первой красавицей и здесь будет.

Старик уморился, перевел дыхание. Воздух проходил в легкие тяжело, громко. Старик вынул пачку «Беломора», закурил.

Вокруг заговорили, но слова были будничные, никто о рассказанном не упоминал, не знал еще, как и что надо будет сказать.

Шурочка принесла напиться Ванде Казимировне. Елена накинула шаль на плечи Милице Федоровне, чтобы та не замерзла.

За окном были тишь, темень, прохлада. Собака вдали брехала лениво, сонно. Будто комар ее укусил, вот и отругивала его.

— Дальше рассказывать — одна печаль, — сказал старик. — Восстание, как вы знаете, было подавлено. В Арзамасе князь Долгорукий двести виселиц поставил. На каждой по полсотне людей погибло. Вот и считайте… Но меня при том не было. Я с двумя сотнями казаков на север пошел, к Ферапонтову монастырю. Узнал меня Никон, обрадовался, да поосторожничал. Мы его уговаривали: возьмем Кириллов монастырь — там казна большая, пушки — и на Волгу, на помощь Степану спешить надо. Да не осмелился Никон. Остался… А нам возвращаться поздно было. К тому времени Степана с Фролом уже в Москву везли. Казаков я отпустил — пусть каждый как может счастья ищет. А сам хотел в лес уйти. Да был один, князь Самойла Шайсупов, приставленный к Никону царем… У Шайсупова соглядатаи, всюду свои люди. Донесли. Поймали меня неподалеку от монастыря, заковали — и в Москву, как самого опасного государева преступника. Я царю — как подарок. Если сознаюсь — конец Никону, что на наш приход да на зазывные речи не донес. Никона и так уже в крепость, в Кириллов монастырь, в строгость перевели. А мои показания были бы ему могильным камнем. Привезли меня в Москву, и тут случилось непредвиденное происшествие, которое к сегодняшнему дню имеет отношение.

11

Руки Сергию завязывали подле кистей веревками, обшитыми войлоком, ноги стягивали ремнями и поднимали тело на воздух. Палач наступал ногой на конец ремня, тянул, разрывал тело, суставы выворачивались из рук, и потом палач бил по спине кнутом изредка, в час ударов тридцать, и от каждого удара будто ножом вырезана полоса. Разжигали железные клещи накрасно, хватали за ребра…

Старец Сергий от наветов отказывался. Фрола Разина, его признавшего, встретил глазами пустыми, а чернецам, которые его у бывшего патриарха Никона видели входящим и выходящим, противные слова говорил. Старец Сергий силен еще, но после пыток сдал, голова болталась, язык распух, и говорить он не мог.

Алексей Михайлович, мучаясь одышкой и страхами, перешел ночью из дворца в подвал Тайного приказа. Нес с собой бумажку, на которой собственной рукой записал вопросы для старца.

«За что вселенских Стенька побить хотел? Они по правде ли извергли Никона, и что он им приказывал?» — повторял про себя государь слова записки. «О Кореле. Грамоту от него за Никоновой печатью к царскому величеству шлют из-за рубежа». Это о шведах. Шведы ненадежны, вредны, Котошихина, беглого бунтовщика, спрятали, печатные дворы держат, в курантах про вора Стеньку печатают и ложные известия о Никоне сообщают. Старец знать про это должен.

Дьяк Данило Полянский шел сзади, на полшага, держал свечу, чтобы государю не удариться головой о притолоку. В переходе было смрадно, вонюче, стрелец у дверей в пыточную засуетился, открывал, пятился, и оттого государю было еще тошней. Полянский сказывал, что старец Сергий молчит. Худо. А еще людишки, верные вроде, твердят, что Сергий не Сергий вовсе, не старец, а казачий полковник.

Ступеньки в подвал склизкие, грязные, могли бы и помыть, все-таки государь ходит, да не стал государь говорить Полянскому, твердил слова вопросов, и слова улетали, запутывались в разных тревожных мыслях, и горело внутри, пекло — видно, напустили порчу немчины, лекари. Горько было царю на людскую неблагодарность, на вражду, местничество, злобу, наветы.

— Лестницы бы вымыли, — сказал вдруг государь Полянскому, хотя говорить уже раздумал.

Мимо камор шли в пыточную. За решетками шевелились тени, бледные руки лезли из тряпья, и цепи звенели, будто отбивали зубную дробь.

Старец Сергий висел на дыбе безжизненно. Седые волосы, в грязи и крови, колтуном торчали вбок, будто боярский сын набекрень надел шапку. Подьячий, что вел допрос, вскочил из-за стола, но царь в его сторону не посмотрел. Подошел к Сергию, заглянул в лицо. Палач, чтобы удобнее государю было, шустро отбежал, отпустил веревку, и Сергий ногами стал на пол, только ноги пошли в сторону — не держали.

— Что сказал? — спросил царь, глядя на старца, столь нужного для спокойствия и торжества власти.

— Молчит, — ответил подьячий тихо. Боялся царского гнева.

Язык Сергия, распухший, черный, вылезал изо рта, не помещался. Глаза закатились — не закрывались.

— Мне он живой нужен, — произнес вдруг царь обыкновенно, будто без гнева, а с тоской.

И даже Полянский дрожь почувствовал. Тишайший государь был весьма озабочен, и это многим могло стоить жизни.

— Пусть поутру его дохтур осмотрит, зелье даст. И не пытать, пока сам не кончу.

Алмаза окатили водой, втащили бесчувственного в камору, кинули на пол. До утра дохтура звать не стали. Старик крепкий.

Алмазу казалось, что он в пустыне. Жарко и больно ногам, ободранным о камни. И озера лишь манят, а оказываются вихрями, бьющими по обожженной коже. Потом ласковая прохлада коснулась лба. Вода холодная — зубы ломило — сама влилась в рот. Стало легко и блаженно.

— Вам лучше? — спросил тихий нежный голос, будто прохлада в пустыне.

— Да, — ответил Алмаз. Открыл глаза.

В теле была боль, ломота, но была она не так важна, и голова стала ясней. Голос звучал где-то внутри, будто кто-то пальчиком гладил по темени. Рядом, на куче прелой соломы, лежал маленький человек, ниц распростершись, и касался исхудалыми руками Алмаза, во тьме зрачки его светились по-кошачьи.

— Нечистая сила, — сказал Алмаз. — Изыди.

— Тише, — произнес голос в голове у Алмаза. И рот у маленького человека не открывался, сжат был, губы в струночку. Только глаза зеленью светятся. — Тише, — голос покоил, нежил, — услышат — придут. Снова казнить примутся. Я добра желаю. Немощен я, измучен, ноги переломаны.

Темь в каморе стояла, но Алмаз увидал: ноги соседа на соломе распластались, неживы. Кровь изо рта запеклась на щеке. У Алмаза страх миновал. Язык тяжел, но ворочается.

— Пей, — беззвучно сказал сосед, протянул ладошку, а в ней вода, как на листе роса. Не было зла и порчи в малом человеке.

Алмаз наклонил голову, слизал росу.

— На дыбе был? — спросил сосед.

— Не жить мне, — отозвался Алмаз. — Сам государь поутру примется.

— Бунтовщик ты? Со Стенькой разбойничал?

— Не важно, — сказал Алмаз. Было в нем подозрение, не дьяками ли тайными человек подставлен.

— Не опасайся, — сказал человек. — Я твои мысли знаю. Считай, что дохтур я. Из фрязинской земли. В колдовстве меня обвинили. Огнем пытали, ноги ломали. Я секрет знаю, как уйти отсюда, да ног нет.

Алмаз долгую жизнь прожил, многого нагляделся. Дохтур так дохтур. На фрязинских землях, на немецких чудес много. И сам Алмаз до Индии ходил, Турцию видел, но в чудеса само собой верил.

— Ты мне о себе расскажи, — молил сосед. — Хоть не словами. Думай — я пойму.

Зеленоватые глаза заглядывали в душу, высматривали, что скрыл; а скрыл Алмаз в рассказе немногое, лишь то, что касалось патриарха Никона. Это пускай сосед читает сам — нечистой ли силой, просто колдовством.

Порой сосед просил повторить, подробности выспрашивал, интересовался, будто не обречен, как и Алмаз, на неминуемую смерть. Доволен оказался. Говорил, что надежда в нем появилась, повезло ему, что сосед Алмаз. Не надеялся уже, веру потерял. Смерть близка.

Бежать из Тайного приказа некуда, это Алмаз понимал. Никто отсюда не скрылся еще. Может, малый человек ума лишился? А может, слово знает?

— Нет, — возразил сосед. — Слова не знаю. Но вижу сквозь стены. Как ни пытай, не отвечу, не понять тебе.

Алмаз не спорил. Секретные и странные вещи признавал, но сам колдунов и тайных людей бежал. Может, и сквозь стены зрит человек. Дано ему.

— Здесь стена в одном месте тонка, — сообщил человек. — В один кирпич. Дверь заложена. В старые времена ход был в другое подземелье, но, видно, после пожара забыли, замуровали. Под Кремлем в разных местах ходы и подвалы вырыты, многие и не найдешь. Давно здесь государи живут, а государям надо тайны иметь, тайники и пыточные места.

За решеткой прошел стрелец. Заглянул в темноту, ничего не увидел. Окликнул:

— Старец Сергий, а старец Сергий, живой ты?

Алмаз промычал нераздельно, простонал.

— Живой, — определил стрелец. — С утра дохтура приведут. Равно как к боярину. — Стрелец рассмеялся. — Как к боярину, — повторил. Пошел дальше.

— Как же мы кирпичи разберем? — спросил Алмаз.

— Тише, не говори языком, — прозвучал как бы внутри головы голос соседа. — Ты думай, я все угадаю.

— Тяжко, привычки нет.

— Я кирпичи еще со вчера расшатал. Ты меня вытащишь, понесешь. Кирпичи на место положишь. Может, не сразу спохватятся.

— Согласен я, — сказал Алмаз, потому что был человеком трезвым и понимал: не убежишь ночью — новые пытки, а там и смерть, покажется она благостной, долгожданной, как невеста.

— Жди, — услышал он голос внутри.

Человек, опираясь на локти, поволочил безжизненное тело к дальней стене, и от боли его, что передавалась нечаянно Алмазу, мутило, ибо ложилась она на боль Алмаза.

— Сюда ползи, только не шуми, — был приказ оттуда.

И Алмаз подобрался, рукой нащупал тело рядом. Тот подхватил руку, поднес к стене. Один кирпич уже вынут был. Второй шатался.

— Ты сильнее, — слышал Алмаз мысли. — Вынимай их. Раствор старый, крошится. Я перекладывать буду.

Снова прошел стрелец, топотал сапогами: озяб в подвале.

— Караула ждет, — объяснил ему сосед. — Думает о том, как бы согреться. Думает, что ты за ночь отойдешь, дохтура не надо будет. И тебе легче. Добрый человек.

Алмаз кивнул, согласился.

Алмаз кирпичи вынимал из стены, сосед перекладывал их в сторону. Ощупал дыру — узка, но пробраться можно. Сосед подтолкнул в спину: давай, мол, — угадал, о чем Алмаз подумал. Алмаз прополз в дыру. Оттуда шел холод и мрак, пыточные камеры Тайного приказа рядом с ним теплым раем казались. Руки уперлись в ледяную жижу. Плечи схватило болью, сил не было тело протащить. Человек сзади подталкивал, да был немощен, без пользы помогал. Свое дыхание Алмаз слышал — как отдается хрипом по длинному невидимому ходу, шумит, словно домовой в печи.

— Давай, давай еще, поднатужься, немного осталось. Там воля!..

Слова человека, уговоры в голосе стучали, как кровь, и Алмаз елозил руками по жиже, тянул непослушное тело свое, и оно перевесило, голова упала в вонь и лед, и от того прибавилось силы — от отвращения и жути. Отдохнул самую малость, выпростал из дыры ноги и приподнялся, чтобы лицо отвратить от жижи.

— Меня возьми, не забудь. — умолял человек.

Но Алмаз и не помышлял оставить в беде товарища, тот ему дорогу к воле показал, а Алмаз никогда людей не предавал. И видно, человек угадал его мысли, затих и ждал покорно, пока Алмаз, отдохнувши, протянет к нему в дыру руки и вытянет, немощного, бессильного, невесомого, в черный ход.

Адмаз поднялся во весь рост, морщась от боли и злобы на свои непослушные члены. Свод был низок, пришлось пригнуться, и холодные капли падали ожогами на израненную спину. Человека Алмаз взял на руки, словно младенца; на закорках нести не мог, хоть сподручней, — поротая спина саднила. Через несколько шагов переложил было под мышку, чтобы рукой одной впереди шарить. Да это и не нужно оказалось — человек подсказывал, куда идти, где поворачивать, словно кошка во тьме дорогу различал, и Алмаз уже не удивлялся — сил не было на думы: слушался, шел, спотыкался, скользил по грязи.

Прошли подземную палату, потолок вверх ушел, распрямиться можно. Рукой сбоку ощупал — ящики, ларцы, сундуки. Видно, богатства затерянные.

— Нет, — сказал человек, — это книги, столбцы, грамоты. Старые. От царя Ивана Васильича остались.

— Не слыхал, чтобы царь книгами баловался.

— Интересовался. Тут большие богатства спрятаны. Государственные тайны. Их многие уже ищут, да не найти. Ходы с земли не видны.

Далеко сзади, усиленный ходами, будто боевыми трубами, пришел шум, сбивался в кучу, разделялся на голоса.

— Нас хватились, — сообщил человек. — Теперь не найдут. Пока решатся в ходы сунуться да пока по ним проплутают, мы далеко будем.

Вышли они населенным летучими мышами и крысами, полузаваленным мусором подземным ходом, что кончался на том берегу Москвы-реки, у Кадашевской слободы. Куча бревен да камни — все, что осталось от часовенки, — скрывали древний ход. Рассветало. Мальчишка гнал из ночного коней, а навстречу, чуть видная в тумане, шла баба с ведрами к озерку у Болота. Слева были сады, и там перекликались сторожа — берегли царское добро. Из тумана вылезали, словно копья, колокольни кадашевских церквей. Было мирно, и даже собаки не лаяли, не беспокоили людей в такую обычную ночь.

— Пойдем берегом, — сказал человек. — Знаю, где лодка.

Тут только Алмаз увидел толком спутника. Боль в нем, избитом и истерзанном, была великая. Сквозь рубище смотрели кровоподтеки и синяки, руки были исцарапаны, словно кто-то с них кожу сдергивал, да и на лике целы были одни глаза. Глаза под утренней синевой потеряли кошачий блеск и нутряной свет — были синими, словно воздух, и бездонными, и были в них мысль и мука.

— Ты уж потерпи, — попросил человек. — Донеси меня.

— Неужто, — отозвался Алмаз и даже улыбнулся: подумал, что и сам, видно, страшен и непотребен.

— Что правда, то правда, — подтвердил человек.

Алмаз уже привычно взял его под мышку — перебитые ноги болтались почти до земли, рассекали высокую прибрежную траву.

Лодка была в положенном месте. Человек снова прав. И весла, забытые либо нарочно оставленные, лежали в уключинах.

Через час добрались до леса, а там пролежали весь день, упрятав в камышах лодку.

Алмаз набрал ягод, сыроежек — поел; спутник от всего отказался, только пил воду, но не из реки, как Алмаз, а из своих ладоней, как в Тайном приказе, когда поил этой водой-росой своего соседа.

Потом снова они шли, обходили деревни, шли и ночью и лишь ко второму утру, чуть живые, добрались до яра, в котором стояло, прикрытое пожелтевшими ветками, нечто невиданное, схожее со стругом либо ковчегом, и Алмаз тогда оробел и лишился чувств от бессилия и конца пути.

Очнулся Алмаз внутри ковчега, на мягкой постели, при солнечном свете, хоть и был ковчег без окон. Был Алмаз гол и намазан снадобьями и зельями. Спутник его, в иное переодетый, ковылял вокруг на самодельных костылях, посмеивался тонкими губами, бормотал по-своему, был рад, уговаривал Алмаза, что он не нечистая сила, а странник. Но Алмаз слушал плохо, тяжко — его тело отказывалось жить и переносить такие муки, била его горячка, и разум мутился.

— Что ж, — услыхал он в последний раз, — придется прибегнуть к особым мерам.

Может, и так сказал странник — снова было забытье, словно глубокий сон, и во сне надо было удержаться за борт ладьи, а не удержишься — унесет волжская волна, ударит о крутой утес. Но Алмаз удержался, и, когда очнулся вновь, все в том же ковчеге, человек сказал ему:

— Опасался я, что сердце твое не выдержит. Но ты сильный человек, выдержало сердце.

Был человек уже без костылей, бегал резво. Видно, немало времени прошло.

— Нет, — улыбнулся он, опять мысль Алмаза угадал, — один день всего прошел. Погляди на себя.

Человек протянул Алмазу круглое зеркало, и на Алмаза глянуло молодое лицо, чем-то знакомое, чем-то чужое, и подумал сначала Алмаз, что это портрет, писаный лик, но человек все смеялся и велел в зеркало смотреть.

И тогда Алмаз понял, что стал молодым…

— …Ну вот и все, — закончил старик и снова потянулся к пачке за папиросой. — Он улетел к своим. Я тогда понятия не имел, кто он такой, что такое, откуда. Объяснение воспринял для себя самое простое — дух, вернее всего, божий посланник. Оставил он мне все снадобья, которыми мне молодость вернул, взял с меня клятву, что тайну сохраню, ибо рано еще людям о таком знать. И улетел. Еще велел пользоваться зельем, ждать его, обещал через сто лет вернуться и меня обязательно найти. Я больше ста лет ждал. Не вернулся он. Может, что случилось. Может, прилетит еще. Один раз я нарушил его завет. Был в Симбирске, разыскал подругу свою Милицу и вернул ей молодость. А с тех пор как себя молодил, так и к ней приезжал, где бы она ни была. И всё. Хотите казните меня за скрытность, хотите — хвалите. Но скоро триста лет будет, а ведь даже Милица по сей день не знала, почему с ней волшебство такое происходит. Думала, моя заслуга. А уж какая там.

Старик замолчал. Устал. Возвращались в двадцатый век слушатели, переглядывались, качали головами, и не было недоверия. Уж очень странная история. Да и зачем старику ночью рассказывать сказки людям, которые в сказки давно не верят.

Милица все дремала на кресле, кошка — на коленях. Голова склонилась к морщинистым рукам.

— Если так, то пришельцы — не миф, — произнес Стендаль.

Он первым нарушил тишину, что наступает после окончания длинного доклада, прежде чем слушатели соберутся с мыслями, начнут посылать на трибуну записки с вопросами.

— Ну что же теперь? Дадите мне выпить мою долю? — спросил старик. — Я все как на духу рассказал. Мне молодость не для шуток, для дела нужна. И за Милицу прошу. Она мне верит.

— Я и не спала, — проговорила вдруг Милица Федоровна. — И все, что Любезный друг здесь говорил, могу клятвенно подтвердить. Мы с Любезным другом монополию на напиток не желаем. Правда?

Старик кивнул.

— Может, кто-нибудь из присутствующих здесь дам и кавалеров захочет присоединиться к нам?

12

Человеку свойственно совершать ошибки. И раскаиваться в них.

И чем дольше он живет, тем больше накапливается этих ошибок и тем горше сознание того, что далеко не все из них можно исправить.

Как только человек осознает, что есть связь между причиной и следствием, он догадывается, что не надо было пожирать разом коробку шоколадных конфет, растянул бы удовольствие на два дня и живот бы не болел. Это ошибка еще дошкольная. А помните, как вы засиделись у телевизора, глядя уже известный мультфильм, не выучили стихотворение Некрасова, получили двойку и лишились похода в зоопарк. Казалось бы, пустяк, а помнишь об этом всю жизнь.

Дальше — хуже. Накапливается неисправимость глупых слов, легкомысленных поступков, упущенных возможностей и несостоявшихся свиданий. И в какой-то момент все эти ошибки складываются в жизнь, которая пошла по неверному пути.

А где тот перекресток, где тот поворот на жизненной дороге, после которого неправильное течение жизни стало необратимым? Где тот проклятый момент, после которого уже ничего нельзя исправить?

Некоторые даже и не догадываются, что совершили роковую ошибку, другие — догадываются, но смиряются и стараются отыскать утешение в том, что еще осталось. Но есть люди, которые всю жизнь маются, вновь и вновь возвращаясь к роковому моменту и втуне изыскивая возможность исправить неисправимое. Нелюбимая жена уже родила тебе троих сорванцов, а любимая, но покинутая Таня живет с ненавистным ей Васей, и вы лишь раскланиваетесь на улице, так и не простив друг друга. Друг Иванов, решивший плюнуть на теплое и спокойное место и шагнувший в новое, ненадежное дело, уже стал министром или академиком, а ты так и сидишь на этом теплом месте. По радио рассказывают о боксере Н., который только что с триумфом вернулся из дальней зарубежной поездки, ввергнув там в нокаут известного всем Билли Джонса, а ты вспоминаешь, как бросил боксерскую секцию, где подавал куда больше надежд, чем Н., бросил, потому что поленился ездить через весь город на двух трамваях.

И вот из всех жизненных разочарований и ошибок вырастают великие и пустые слова: «Если бы».

Вот если бы я женился на любимой, но не имевшей жилплощади Тане!

Вот если бы я вместе с другом Ивановым пожертвовал зарплатой и премиальными ради интересной работы!

Вот если бы я не бросил секцию бокса!

Вот если бы…

Миллион лет назад первый питекантроп превратился в человека. Прожил свою относительно короткую жизнь и перед смертью сказал:

— Вот если бы начать жизнь сначала.

С этого и пошло.

Короли и рыцари, епископы и землепашцы, писатели и художники — неустанно и безрезультатно твердили волшебные слова: «Если бы…»

По мере роста культурного уровня человечества оно изобрело буквы и начало писать книги. И если приглядеться к истории мировой литературы, окажется, что значительная часть ее посвящена той же проклятой проблеме: «Если бы…»

Некий доктор Фауст даже продал свою бессмертную душу ради молодости. А Дориан Грей возложил старение на собственный портрет. Если заглянуть поглубже, то окажется, что даже древний мифологический персонаж Гильгамеш занимался поисками эликсира молодости. И лишь чешский писатель Чапек эту проблему разрешил положительно, описав биографию дамы, которая, пользуясь средством Макропулоса, прожила, не старея, лет шестьсот. Но ведь это все художественная литература, фантастика, вымысел. А вот если бы. И представьте себе ситуацию. В небольшом городке поздним вечером нескольким самым обыкновенным людям, прожившим большую часть жизни и неудовлетворенным тем, как они ее прожили, предлагают воспользоваться случаем и начать все сначала.

Разумеется, никто, кроме наивного Грубина, всерьез слова старика не принял. Не было для этого никаких оснований. И, отвергнув нелепую возможность, улыбнувшись и глубоко вздохнув, наши герои готовы были уже разойтись по домам. Но никто не разошелся.

«Это чепуха, — подумал каждый. — Это совершенно невероятная чепуха».

И именно крайняя нелепость чепухи сводила с ума. Если бы старик предложил, допустим, разгладить морщины на челе или излечить от гастрита, все бы поняли — простой знахарь, мошенник. Но ни один знахарь не посмеет предложить молодость. Даром, за компанию с ним. Никакого псевдонаучного объяснения, кроме дикой истории о космическом пришельце и царе Алексее Михайловиче, старик не предложил. И ни на чем не настаивал. Сам спешил принять.

И пока тикали минуты, пока люди старались переварить и как-то увязать со своим жизненным опытом происходящие события, в каждом просыпался и начинал стучаться, просясь на волю, проклятый вопрос: «А что, если бы…»

И была долгая пауза.

Ее прервал старик Алмаз. Неожиданно и даже громко он сказал:

— Итак, средство состоит из трех частей. Порошок у меня в кармане. Растворитель в бутылках, что я взял в музее. Добавки составляются из разных снадобий, и рецепт на это заключен в тетради.

Старик Алмаз взял тетрадь со стола и помахал ею как веером: становилось душно от многолюдного взволнованного дыхания.

Елена Сергеевна постукивала по столу ногтями, старалась разогнать внутреннее смятение, звон в ушах. Сквозь тугой, вязкий воздух пробился к ней внимательный взгляд. Подняла голову, встретилась глазами с Савичем и поняла, что он не ее видит, а видит сейчас Леночку Кастельскую, которую любил так неудачно. И Елена Сергеевна поняла, что Савич скажет «да». В нем это «если бы» ворошилось долгие годы, спать не давало.

Елена Сергеевна чуть перевела взгляд, посмотрела на Ванду Казимировну. Но странно, та смотрела не на мужа, а в синь за окном. Улыбалась своим потаенным мыслям. И Елена Сергеевна вспомнила, какой яркой, крепкой была Ванда, пока не расползлась от малоподвижной жизни и обильной пищи.

— Формально вы не имеете права на пользование находкой. Она — собственность музея, — сказал Миша Стендаль. — Тем более что вы совершили кражу. У государства.

— И это карается, — вмешался Удалов.

— Уже говорили, — сказала старуха Бакшт. — Не ведите себя как российские либералы. Они всегда много говорили в земстве и в дворянском собрании. Ничего из этого не получилось.

Елена Сергеевна пыталась угадать в старухе черты прекрасной персиянки, но, конечно, не угадала — старческая маска была надежна, крепка и непрозрачна.

— Нет, так не пойдет, — возразил Стендаль. — Необходимо подключить власти и общественные организации.

— Правильно, — согласился Удалов, недовольный тем, что его сравнили с царским либералом. — Что скажут в райкоме? В Академии наук? Потом уж в централизованном порядке будет распределение…

— Сколько времени это займет? — невежливо перебил его старик.

— Сколько надо.

— Год?

— Может, и год. Может, и два.

— Нельзя. У меня дела. Милице тоже ждать негоже. Помрет.

Милица прискорбно склонила голову, кивнула согласно.

— Чепуху говорите, товарищ Удалов, — вмешался Савич, которому хотелось верить в эликсир. — Вы что думаете, придете в райком или даже в Академию наук и скажете: в этой банке находится эликсир молодости, полученный одним вашим знакомым в семнадцатом веке от марсианского путешественника. А знаете, что вам скажут?

— Температуру скажут измерить! — хихикнула Шурочка Родионова. Вообще-то, она молчала, робела, но тут представила себе Удалова с градусником и осмелилась.

— Если бы ко мне пришел такой человек, — сказал Савич, — я бы его постарался немедленно изолировать.

Удалов услышал слово «изолировать» и замолчал. Лучше промолчать. В любом случае он свое возражение высказал. Надо будет — вспомнят.

Грубин не удержался, вскочил, принялся шагать по комнате, перешагивая через ноги и стулья.

— Русские врачи, — сказал он, — прививали себе чуму. Умирали. В плохих условиях. Нам же никто умирать не предлагает. Зато перед наукой и человечеством можем оказаться героями.

Голос Грубина возвысился и оборвался. Он пальцами, рыжими от частого курения, старался застегнуть верхнюю пуговицу пиджака, скрыть голубую майку — ощущал разнобой между высокими словами и своим обликом.

— Это не смешно, — сказал Савич хмыкнувшему Удалову.

— К научным организациям мы обратиться не можем, — продолжал, собравшись с духом, Грубин. — Над нами начнут смеяться, если не хуже. Отказаться от опыта мы не имеем права. По крайней мере, я не имею права. Откажемся — бутылки либо затеряются в музее, либо товарищ Алмаз Битый поставит опыт сам по себе, и мы ничего не узнаем.

— Если получится, — произнес Савич, которому хотелось верить, — то мы придем к ученым не с пустыми руками.

— С метриками и паспортами, — добавил Грубин, — в которых наш возраст не соответствует действительному.

— Кошмар какой-то! — сказала Ванда Казимировна. — А если это яд?

— Первым буду я, — ответил старик Алмаз.

— И я, — поддержала Милица Федоровна. — Для меня это не в первый раз.

— Мы никого не заставляем, — сказал Грубин. — Только желающие. Остальные будут контрольными.

— Разрешите мне, — поднял руку Миша Стендаль. — А что будет, если я соглашусь участвовать?

— Младенцем станешь, — сказала Шурочка Родионова. — И я тоже. Увезут нас в колясках.

— А действует сразу? — спросил Удалов. Он не хотел выделяться, но думал о возвращении домой, к супруге.

— Нет, действует не сразу, — объяснил Алмаз. — Действует по-разному, но пока организмом не впитается, несколько часов пройдет. К утру ясно станет. Каждый вернется к расцвету физической сущности. Потому молодым пользы нет. Только добро переводить.

Алмаз почувствовал, что общее мнение склоняется в его пользу. Человеческое любопытство, страсть к новому, проклятое «если бы», нежелание оказаться трусливее других — все эти причины способствовали стариковским идеям. И он поспешил поставить на середину стола бутыль, и велел Елене принести стаканы, другую посуду и ложку столовую, и еще спросил соли, обычной, мелкого помола, и мелу или извести, а сам листал тетрадь, вспоминал — спешил, пока кто-нибудь из людей не спохватился, не высказал насмешки, так как насмешка в таких случаях страшнее хулы и сомнения. Стоит кому-то решить, что сказочность затеи никак не вяжется с тихой комнатой и временем, в котором живут эти люди, и тогда отберут бутыли, отнесут их в музей, положат в сейф. А если так, погибнет дело, ради которого проделал Любезный друг столь долгий путь, да и жизнь его, от которой мало осталось, вскоре завершится. Этого допускать было нельзя, потому что старик, проживя на свете свои первые триста лет, только-только начал входить во вкус человеческого существования.

Пока шли приготовления, и были они обыденны, как приготовления к чаю, начались тихие разговоры — по двое, по трое. Иногда раздавался смешок, но он был без издевки, нервный, подавленный.

Алмаз Федотович отсыпал в миску весь порошок, чтобы на всех хватило. Потом откупорил бутылки с растворителем, слил содержимое в одну, примерился и плеснул в миску темной жидкости. Начал столовой ложкой размешивать порошок, тщательно, деловито и умело, доставая рукой из кармана штанов пакетики и свертки.

— Это всё добавки, — пояснил он, — купил в аптеке. Ничего сложного, даже аспирин есть — для усиления эффекта.

— Потом надо будет все зафиксировать для передачи ученым, — напомнил Грубин.

— Не забудем, — согласился старик, для которого общение с учеными оставалось далеким и не очень реальным. Одна мысль занимала его — только бы успеть приготовить все, выпить, а дальше как судьбе угодно.

— Лист бумаги попрошу, — сказал Грубин Елене Сергеевне. — Начнем запись опыта. Никто не возражает?

— Зачем это? — спросил Удалов.

— Передадим в компетентные органы.

— А если кто не желает?

— Тогда оставайтесь как есть. Нам наблюдатели тоже нужны.

Удалов хотел еще что-то сказать, но Грубин не дал ему слова — остановил поднятой ладонью, взял лист, шариковую ручку и написал крупными буквами: «12 июля 1979 года. Г. Великий Гусляр Вологодской области. Участники эксперимента по омоложению организма».

Написал себя первым:

«1) Грубин Александр Евдокимович, 1935 года рождения».

Затем следовал старик Алмаз:

«2) Битый Алмаз Федотович, 1603 года рождения, 3) Бакшт Милица Федоровна».

— Вы когда родились?

— Пишите приблизительно, — сказала Милица Федоровна. — В паспорте написан 1872 год, но это неправда. Пишите — середина XVII века.

Грубин написал: «Середина XVII в.».

В действиях Грубина были уверенность, деловитость, и потому все без шуток, а как положено ответили на вопросы.

И таблица выглядела так: «4) Кастельская Елена Сергеевна, 1918 г. рожд., 5) Удалов Корнелий Иванович, 1933, 6) Савич Никита Николаевич, 1919, 7) Савич Ванда Казимировна, 1923, 8) Родионова Александра Николаевна, 1960, 9) Стендаль Михаил Артурович, 1956».

— Итого девять человек, — заключил Грубин. — Делю условно на две группы. Первая — те, кто участвует в эксперименте. Номера с первого по седьмой. Вторая — контрольная. Для сравнения.

— Простите, — сказал Миша. — Я тоже хочу попробовать.

— Количество эликсира ограниченно, — отрезал Грубин. — Я категорически возражаю.

В глазах Грубина зажегся священный огонь подвижника, свет Галилея и Бруно. Он руководил экспериментом, и Удалову очень хотелось оказаться в контрольной группе. Изменения в старом друге были непонятны и пугали.

— Вы готовы? — спросил Грубина Алмаз, поворачиваясь к нему всем телом и взмахивая листком как знаменем. — Можно разливать? — Старик сильно притомился от волнения и физических напряжений. Его заметно шатало.

— Помочь? — спросила Елена Сергеевна и, не дожидаясь ответа, разлила жидкость из миски по стаканам и чашкам.

Семь сосудов стояли тесно посреди стола, и кто-то должен был первым протянуть руку.

Старик размашисто перекрестился, что противоречило научному эксперименту, но возражений не вызвало, провел рукой над скоплением чашек и выбрал себе голубую с золотым ободком.

— Ну, — сказал он, внимательно оглядев остальных, — с богом.

Зажмурился, вылил содержимое чашки в себя, и кадык от глотков заходил под дряблой кожей, а жидкость булькала. Потом поставил пустую чашку на стол, перевел дух, сказал хрипло:

— Хорошее зелье. Елена, воды дай — запить.

И сразу тишина в комнате, возникшая, когда старик взял чашку со стола, окончилась, все зашевелились и потянулись к столу, к стаканам, будто в них было налито шампанское…

13

Следующим поднял чашку Грубин. Понюхал, шевельнул ноздрями, покосился на часы. Старик поднес чашку Милице Федоровне, и та, кивнув, словно получила стакан обычной воды, стала пить маленькими осторожными глотками.

Грубин выпил быстро, почти залпом.

— Ну и как? — спросил Удалов. Он держал чашку здоровой рукой, на весу.

— Ничего особенного, — ответил Грубин. Поставил чашку на стол и тут же стал записывать, повторяя вслух: — Опыт начат в 23 часа 54 минуты. Порядок приема средства следующий. Номер один — Битый Алмаз, номер два — Бакшт Милица, номер три — Грубин Александр. — Он поднял голову и строго приказал другу: — Ну!

Удалов все не решался. Странное видение посетило его. Ему казалось, что он находится на большой площади, края которой теряются в тумане. Перед ним стоят бесконечным рядом старики и старухи — ветераны труда и войны, абхазские долгожители, пенсионеры из разных республик. И все эти люди глядят на Удалова с надеждой и настойчивостью. Тут же и Грубин, который медленно катит громадную бочку, стоящую на тележке. А Шурочка Родионова держит в руках поднос с небольшими рюмками. Серебряным черпаком Грубин разливает из бочки зелье по рюмочкам. Удалов берет рюмочки с подноса и медленно шествует вдоль строя стариков. Каждый пенсионер, получив рюмочку, говорит: «Спасибо, товарищ Удалов» — и выпивает зелье.

Мгновенная трансформация происходит с выпившим. Разглаживаются морщины, выпрямляется стан, густеют волосы, и неистовым сверканием наполняются глаза. И вот уже молод пенсионер и готов к новым трудам и подвигам. Но еще много желающих впереди — тысячи и тысячи ждут приближения Корнелия. Рука немеет от усталости. А надо всех обеспечить зельем, потому что все достойны.

— Корнелий, — донесся, словно сквозь туман, голос Грубина. — Расплескаешь.

Корнелий пришел в себя. Рука с чашкой дрогнула и рискованно наклонилась. Удалов смущенно улыбнулся.

— Я задумался.

— О чем? Время идет.

— Надо Ксении отнести. А то как же получится — я молодой, а она в годах останется?

— Разберемся, — ответил Грубин. — Я тебя уже отметил. Как принявшего.

— Закусить бы, — попытался оттянуть пугающий момент Удалов, но понял — невозможно. И быстро выпил то, что было в чашке.

Зелье было горьковатым, невкусным, правда, на спиртовой основе.

Савич поднял чашку со стола и мысленно уговаривал Елену тоже выпить, не раздумать. И, не смея сказать о том вслух, не спускал с Елены взгляда.

Этот взгляд, разумеется, перехватила Ванда Казимировна, которая умела угадывать взгляды мужа. До того момента она сомневалась, участвовать ли в этом дурацком распитии, так как долгая хозяйственная деятельность научила ее не верить в чудеса. Но взгляд Савича выдал его с головой и родил сомнения. Скорее это были сомнения в собственном здравом смысле, который питался упорядоченностью вселенной. Но если вселенная допускает глупости в виде космических пришельцев, здравый смысл начинает шататься. История с зельем была невероятна, но, в принципе, не более невероятна, чем привоз в универмаг тысячи пар мексиканских сапог со шпорами. Поэтому проблема, стоявшая перед Вандой Казимировной, была лишь проблемой выбора: что опаснее — испортить себе желудок неизвестным пойлом или отдать в руки разлучницы Елены горячо любимого Савича, собственность не менее ценную, чем финский спальный гарнитур «Нельсон».

И Ванда Казимировна, морщась, выпила это пойло до дна, обогнав и Савича, и, уж конечно, Елену, которую она всегда обгоняла, а потом, уже победив и не глядя на них, пошла на кухню смыть водой неприятный привкус во рту.

— Ну, Лена, — произнес Савич негромко, потому что неловко было на виду у всех подгонять к молодости Елену Сергеевну, но на помощь неожиданно пришел старик Алмаз.

— Директорша, — сказал он добродушно, — неужели тебе не хочется снова по лужам пробежать, на траве поваляться? Молодая была, наверное, не сомневалась?

— Зачем все это? — спросила Елена Сергеевна, словно просыпаясь.

И тут все чуть не испортила простодушная Шурочка, которая воскликнула:

— Вы же мне подружкой будете, то есть ровесницей. Это так интересно.

И Елена Сергеевна отставила поднесенную было ко рту чашку.

— Я не так сказала? — испугалась Шурочка.

— Ты все правильно сказала.

— Елена Сергеевна, вы нас задерживаете, — напомнил Грубин.

— Уж полночь, — добавил Удалов. — Пустой бутылочки не найдется? Я бы Ксюше отлил.

Он поднялся и сам пошел на кухню, в дверях столкнулся с Вандой Казимировной. Та увидела, что и Савич, и Елена Сергеевна так и не выпили зелья.

— Никитушка, — удивилась Ванда Казимировна. — Ты что же, решил меня одну оставить? Ведь я тебя брошу. На что мне старик? — и засмеялась.

И тогда Савич отхлебнул, стараясь ни на кого не смотреть, словно совершал какое-то предательство. Профессионально отметил возможные компоненты снадобья и потому еще более разуверился в его действенности. И может, не стал бы допивать, но тут увидел, что Алмаз крупными шагами подошел к Елене, сам взял ее чашку, поднес ей к губам, как маленькому ребенку. Вот-вот скажет: «За маму, за папу…» Вместо этого Алмаз произнес, улыбаясь почти лукаво:

— Выполни мою личную просьбу. Я ведь тоже хочу с тобой завтра на равных увидеться. Сделай милость, не откажи.

И был старик убедителен настолько, что Елена улыбнулась в ответ. В ее улыбке Савич увидел то, чего не заметил никто, — то давнее прошлое, ту легкость милого доброжелательства, умение согласиться на неприятное, чтобы другому было приятно. И Савич, видя, как Елена пьет зелье, с облегчением, камень с плеч, одним глотком допил, что было в чашке.

Вошел Удалов с пыльной бутылкой из-под фруктовой воды «Буратино», отлил туда зелья из кастрюли сколько оставалось. Начал затыкать бумажкой.

— Все, — проговорил Грубин. — Эксперимент закончен.

И тут заскрипели, зажужжали, готовясь к бою, старые настенные, темного дерева часы.

— Ноль ноль три, — сказал Грубин с последним ударом и занес свои слова на бумагу.

— Ура! — вдруг провозгласил Савич, ощутивший подъем сил. Он покосился на Ванду. Та только улыбнулась. — Ура!!! — опять крикнул Савич так громко, что Елена Сергеевна невольно шикнула на него:

— Потише, Ваню разбудишь.

От крика очнулась Бакштина кошка. Она дремала у ног хозяйки, старчески шмыгая носом. Кошка открыла глаза, один — голубой, другой — красный, метнулась между ног собравшихся и, чтобы вырваться, спастись, прыгнула вверх, плюхнулась на стол, заметалась по скатерти, опрокидывая пустые стаканы и чашки, толкнула бутыль с оставшейся жидкостью.

Бутыль рухнула на пол, сверкнула и разлетелась в зеленые осколки.

— Обормоты! — только и смог сказать старик.

Кошка спрыгнула со стола, села рядом с лужей, поводя кончиком хвоста, а затем начала лакать черную жидкость.

— Все, — сказал Грубин и утерся рукавом пиджака.

— Как же теперь? — спросила Шурочка. — А нельзя восстановить?

— Если бы можно, все молодыми ходили бы, — ответил старик. — У нас такой техники еще нет.

— А по чему будете восстанавливать? — спросил Грубин Шурочку, будто она была во всем виновата. — По пробке?

— Тем более возрастет ваша ценность для науки, — сказал Миша Стендаль, защищая Шурочку. — Вас будут изучать в Москве.

Миша совсем разуверился в событиях. Даже кошка показалась ему частью большого розыгрыша.

— У вас порошок остался, — напомнил Грубин старику, без особой, правда, надежды.

— Порошок — дело второе, — ответил тот. — Одним порошком молод не будешь. Пошли, что ли? Утро уже скоро.

…Ночь завершалась. На востоке, в промежутке между колокольнями и домами, небо уже принялось светлеть, наливаться живой, прозрачной синевой, и звезды помельче таяли в этой синеве. По дворам звучно и гулко перекликались петухи, и уж совсем из фантастического далека, из-за реки, принесся звон колокольчика — выгоняли коров.

Предутренний сон города был крепок и безмятежен. Скрип калитки, тихие голоса не мешали сну, не прерывали его, а лишь подчеркивали его глубину.

Елена Сергеевна стояла у окна и слушала, как исчезали, удаляясь, звуки. Четкие каблучки Шурочки; неровная, будто рваная, поступь Грубина; почти неслышные шаги Милицы; звучное, долгое, как стариковский кашель, шарканье подошв Алмаза; деликатный, мягкий шаг Удалова; переплетение шагов Савича и его жены.

Шаги расходились в разные стороны, удалялись, глохли. Еще несколько минут, как отдаленный барабан, доносился постук стариковской палки. И — тихо. Предутренний сон города крепок и безмятежен.

14

Удалов поднял руку к звонку, но замешкался. Появилось опасение. Он покопался в карманах пижамы, раздобыл черный бумажник. В нем, в отделении, лежало круглое зеркальце. Удалов подышал на зеркальце, потер его о штанину и долго себя разглядывал. Свет на лестнице был слабый, в пятнадцать свечей. Удалову казалось, что он заметно помолодел.

Удалов думал, дышал, возился у своей двери.

Жена Удалова, спавшая чутко и одиноко, пробудилась от шорохов и заподозрила злоумышленников. Она подошла босиком к двери, прислушалась и спросила в дверную скважину:

— Кто там?

Удалов от неожиданности уронил зеркальце.

— Я, — сказал он. Хотя сознаваться не хотелось.

— Кто «я»? — спросила жена. Она голоса мужа не узнала, полагая, что он надежно прикован к больничной койке.

— Корнелий, — ответил Удалов и смутился, будто ночью позволил себе побеспокоить чужих людей. В нем зародилась отчужденность от старого мира.

Жена охнула и раскрыла дверь. Тут же увидела на полу осколки зеркальца. Осколки блестели, как рассыпанное бриллиантовое ожерелье.

— Кто тебя провожал? — произнесла она строго. Она мужу не доверяла.

— Я сам. — Корнелий огорчился. — Плохая примета. Зеркало разбилось.

— Ты, значит, под утро стоишь себе на лестнице и смотришься в зеркало? Любуешься? Хорош гусь. А я тебе должна верить?

— Не кричи, пожалуйста, — сказал Удалов. — Максимку разбудишь.

— Максимка спит, наплакавшись без отца. Одна я.

Жена правдиво всхлипнула.

— Важное задание, — попытался остановить ее Удалов. — Меня даже из больницы выпустили. Опыт проводили.

— Опыт? Ночью? Предупреждала меня мама — за Корнелия не выходи! Намаешься! Не послушалась я, дура.

— Ксюша, дай в дом войти.

— Зачем тебе в дом? Нечего тебе дома делать.

— Опыт мы проводили. Уникальный опыт. Омолаживались.

— Значит, омолаживался?

— Я принял и тебе принес. Видишь? — Удалов здоровой рукой вытащил из кармана пижамы заткнутую бумажкой бутылку из-под фруктовой воды «Буратино».

— Издеваешься? — Чуткий нос Ксении уловил легкий запах спиртного, доносившийся то ли от Удалова, то ли от бутылки, в которой вздрагивала темная жидкость. — Я тебе ужин грею, в больницу бегу, переживаю, а он, видите ли, омолаживаться навострился. С кем омолаживался, мерзавец?

— Там целая группа была, — оправдывался Удалов громким шепотом. — Коллектив. Ты не всех знаешь. У Грубина спроси.

— И Грубин твой туда же! Ему что, его дело холостяцкое. А у тебя семья. — Ксения сделала паузу, которая вселила в Удалова надежду на прощение, но надежды оказались ложными. — Была семья да нет!

И с этими словами Ксения хотела закрыть дверь. Удалов успел вставить ногу в шлепанце, чтобы осталась щель. Ноге было больно.

— Ксюша, — зашептал он быстро. — Ты тоже молодой станешь. Гарантирую. Марсианское средство. Мы в Москву поедем, на испытания.

Ксения ловко ударила носком по ноге Удалова, выбила преграду и захлопнула дверь. Дверь была нетолстая, и Удалов слышал сквозь нее, как громко дышит жена.

— Ксюша, — сказал он. — Если ты возражаешь, я без тебя в Москву поеду. Мне только переодеться.

Ксения всхлипнула.

— Пойми же, неудобно в пижаме в Академию наук.

— Академия наук! — в эти слова Ксения вложила все свое возмущение моральным падением Корнелия. — Туда только в пижаме и ходят!

— Еще не поздно, — гнул свое Удалов. — Мы будем бегать по лужам и плести венки, ты слышишь?

— Уйди! — загремел из-за двери голос Ксении. В нем было столько гнева, что Удалов понял — прощения не будет. — Уезжай с ней в Академию наук, на Черноморское побережье. Уходи, а то я так закричу, что весь дом проснется!

И Удалов, сжимая в руке бутылку с Ксюшиной долей зелья, быстро на цыпочках сбежал с лестницы. Он знал, что Ксения, скажи он еще слово, выполнит свою угрозу.

А Ксения, стоявшая, прижав к двери ухо, услышала, как удаляются шаги Корнелия. Кляня мужа, Ксения полагала, что он будет покорно стоять у двери. А он ушел. Значит, все ее подозрения были оправданны. И, задыхаясь от боли и обиды, она кинулась в комнату, растворила шкаф и стала выхватывать оттуда носильные вещи Корнелия. Потом отворила окно.

Удалов остановился в нерешительности.

Будь ситуация иной, он бы вел себя по правилам. Вымаливал прощение. Но жизнь изменилась, и в ней появились перспективы. Ксения этих перспектив не поняла и оказалась по большому счету недостойна молодости. «Ну и пожалуйста, — думал Удалов, — стану молодым, разведусь с Ксенией, сына отберу, будет он мне как младший брат. Снимем комнату, будем жить дружно, женимся. К примеру, на Шурочке Родионовой. Характер у нее хороший, мирный».

И в этот момент из окна второго этажа на него начали сыпаться вещи.

Удалову попало ботинком по голове. Белыми птицами летали рубашки, черным орлом спускался сверху пиджак, тускло сверкающим снарядом пролетел возле уха портфель и, не взорвавшись, ударился о траву. Копьем пронзила темноту любимая удочка.

Последним аккордом прозвучало рыдание Ксении. Хлопнуло, закрываясь, окно. Удалов был изгнан из дома. Навсегда.

Что-то надо было предпринять.

Удалов хотел было собрать с земли вещи, но мешала бутылка, зажатая в руке.

Выкидывать ее было неразумно. В ней находилось ценное лекарство. На спиртовой основе. Удалов подумал, что, когда раздавали чашки, ему вроде бы досталась самая маленькая. Он вытащил бумажную затычку и выпил зелье. Так надежнее.

Удалов выкинул бутылку в крапиву и негромко сказал:

— Тебе предлагали, ты отказалась, — имея в виду Ксению.

Затем собрал в охапку вещи, пиджак и брюки повесил на загипсованную руку и побрел со двора.

Рубикон был перейден. Но что за местность лежит за ним, было неизвестно.

Хотелось уйти подальше от дома, туда, где его поймут. К Грубину нельзя. Грубин будет смеяться. В больницу тоже нельзя, там Ксения подняла панику и будут неприятные разговоры. Оставалась Елена Сергеевна, бывшая учительница. Она все знает, она должна понять.

По голубой рассветной улице брел Корнелий Удалов в полосатой больничной пижаме. Он искал убежища.

15

Елена Сергеевна устроила Удалова в маленькой комнатке, где выросли ее дети, где сейчас спал Ваня. Она поставила ему раскладушку, и Удалов непрестанно благодарил ее, конфузился и не знал, куда деть развешанные на гипсовой руке носильные вещи.

За время бега по городу Удалов как-то забыл о надвигающемся омоложении. Он находился в состоянии восторженном и нервном, но причиной тому были, скорее всего, уход от жены и бессонная ночь.

— Я ничего, — говорил он. — Вы не беспокойтесь, мне одеяла не надо и простыни не надо, я по-солдатски, как Суворов. Вы сами идите спать, уже утро скоро. Я-то на бюллетене. Мне и подушки не надо.

А сам думал, что следовало бы захватить из дома простыни. Бог знает, сколько еще придется ночевать по чужим углам. Но и эта, казалось бы, печальная мысль наполняла его грудь щекотным чувством мужской свободы.

Елена Сергеевна не послушалась Удалова. Постелила простыню и дала одеяло, подушку с наволочкой. И ушла.

Удалов, лишь голова его коснулась подушки, заснул праведным сном и заливисто всхрапывал, отчего Елена Сергеевна заснуть никак не могла.

Елена Сергеевна понимала, что в ее жизни появилась возможность помолодеть. Физически помолодеть. Как умная и образованная женщина, она даже представляла себе, как это произойдет, что с ней случится. Очевидно, состав старика стимулирует работу желез внутренней секреции. Значит, в оптимальном варианте разгладятся морщины, усилится кровообращение и так далее. Елена Сергеевна старалась остаться на сугубо научной почве, обойтись без чудес и сомнительных марсиан. Но было страшно. Хотя бы потому, что диалектически каждому действию соответствует противодействие. За омоложение организму придется расплачиваться. Но чем? Не сократят ли любители экспериментов себе жизнь, вместо того чтобы продлить ее? Все-таки правильно, что медики сначала все опыты ставят на мышах.

Удалов разнообразно похрапывал и бормотал во сне. Кстати, когда произойдет омоложение? Старик сказал: проснетесь другими людьми. Мучителен ли этот процесс?

Елене Сергеевне захотелось убедиться в том, что еще ничего не произошло. Она босиком подошла к шкафу, зажгла лампу на столе рядом и присмотрелась. Никаких изменений. Правда, покраснели веки, но это потому, что день был долог и утомителен.

Елена Сергеевна потушила свет, вернулась на кровать. И постаралась заснуть. За окном уже почти рассвело, и часа через три проснется Ваня.

Ей показалось, что она так и не спала. На мгновение провалилась в темноту, а уже Ваня трясет ее за плечо:

— Баба, вставай!

Елена Сергеевна не открывала глаз. Знала, что Ваня сейчас протопает в сени, где стоит горшок, и засядет там минут на десять. За эти минуты надо окончательно проснуться, встать, накинуть халат и вымыться. И еще зажечь плиту.

Елена Сергеевна мысленно проделала все утренние дела, и тут же, по мере того как просыпался мозг, очнулись другие мысли, вылезли на поверхность.

Существовала необходимость посмотреть в зеркало. Подойти к шкафу и посмотреть в зеркало. Почему? Ах да, старик, сказочные истории, разбитая бутылка. Елена Сергеевна сбросила одеяло, села. Шкаф с зеркалом стоял неудобно, боком, зеркало казалось узкой щелью, голубой от неба, отраженного в нем.

Надо было встать и сделать два шага. И оказалось, что это трудно. Даже странно. И, глядя не отрываясь на голубую щель, Елена Сергеевна сделала эти два шага.

В том невероятном, даже ужасном, что произошло с Еленой Сергеевной, пока она спала, не было никакой науки, никакого ровным счетом гормонального воздействия. И не разглаживались морщины, и не усиливалось кровообращение. А было чудо, антинаучное, необъяснимое, от которого никуда не денешься и которое влечет за собой множество осложнений, неприятностей и тяжелых объяснений. Первой неприятностью, думала Елена Сергеевна, глядя в зеркало, узнавая себя, знакомясь с собой заново, станет встреча с Ваней, который в любой момент может выйти из сеней. Ребенок остался без бабушки. Кто она ему теперь? Мать? Нет, она слишком молода для матери. Сестра? Елена Сергеевна провела рукой по лицу, дивясь забытому ощущению свежести и нежности своей кожи.

Ваня вошел в комнату и подбежал к Елене Сергеевне. Остановился, положил медленно и задумчиво в рот палец и замер.

Замерла и Елена Сергеевна. Она ощущала глубокий стыд перед внуком. Она мечтала о том, чтобы чудо кончилось и она проснулась. Это был тот сон, прерывать который очень жалко, но прервать необходимо для блага других. Елена Сергеевна больно ущипнула себя за ухо.

Ваня заметил ее движение и сказал, не вынимая пальца изо рта:

— Какая ты сегодня красивая, бабушка! Даже молодая. А чего щиплешься?

— Милый! — сказала Елена Сергеевна. — Узнал меня!

— Конечно узнал, — басом ответил Ваня, — ты же в бабушкином халате.

Она схватила Ваню, прижала к себе — каким легким он стал за ночь! Подняла к потолку и закружилась с ним по комнате.

Ваня хохотал, радовался и, чтобы использовать бабушкино хорошее настроение, кричал сверху:

— Ты мне купи велосипед!.. Ты мне купишь велосипед?

Развевался в кружении старенький халат. Елена Сергеевна крепко и легко переступала сухими стройными ногами, пушистые молодые волосы закрывали глаза, взвихряясь от движения.

Опустив Ваню на пол, Елена Сергеевна вспомнила вдруг, что у нее в доме гость — Удалов. Спит еще, наверное, подумала она. Каков он? Елена осторожно приоткрыла дверь в маленькую комнату.

Кровать была смята. Одеяло свесилось на пол. Пиджак висел на спинке стула. Сброшенным коконом лежал на полу белый гипсовый цилиндр — оболочка сломанной руки.

Удалова не было.

16

Старуха Бакшт задремала, не раздеваясь, в кресле. Это было вредно в ее возрасте, но она не хотела упустить возвращение молодости. Она совсем запамятовала прошлое омоложение, а будет ли еще одно, не знала.

Дремота была нервной, с провалами, разрозненными снами и возвращением к полутьме комнаты, тусклой лампе под абажуром с кистями.

Беспокоилась кошка, царапала ширму…

Случилось все незаметно. Казалось, на минуту прикрыла глаза и в быстролетном кошмаре полетела вниз, к далекой земле, домикам с острыми крышами, открыла глаза, чтобы прервать страшный полет, и встретила в зеркале взгляд двадцатилетней красавицы Милицы. И было неудобно в тесном старушечьем платье. Жало в груди и в бедрах, и было стыдно за это платье и за собственную недавнюю старость.

— Господи, — сказала Милица Бакшт, — как я хороша!

И она одним прыжком — тело повиновалось, летело — достала дверь, накинула крючок, чтобы кто не вошел, и, торопясь, смеясь и плача, сдернула, разорвала старушечьи обноски, зашвырнула высокие, раздутые суставами ботинки за ширму, сорвала с волос нелепый чепец. И встала перед зеркалом, нагая, прекрасная.

Помолодевшая, неузнаваемая кошка вскочила на стол и тоже любовалась и собой, и хозяйкой.

Милица Федоровна Бакшт сказала ей тягучим, страстным шепотом:

— Вот такой любил меня Александр Сергеевич. Саша Пушкин.

Стало душно, и мешали устоявшиеся запахи. На цыпочках подбежала Милица к окну и растворила его. Взлетела пыль, и клочья желтой, ломкой бумаги, налепленной бог весть когда на рамы, бабочками-капустницами расселись по комнате. Скрип окна был слышен далеко по рассветному городу, но никто не проснулся и никто не увидел голубую от рассветного воздуха обнаженную красавицу в окне на втором этаже старого дома.

— «Я помню чудное мгновенье…» — пропела тихо Милица.

И замерла, ибо заглушенный чувствами и острыми ощущениями, но живучий голос старухи Бакшт проснулся в ней и обеспокоился, не простудится ли она с непривычки. Надо беречь себя. Еще столько лет впереди. Но беззаботная молодость взяла верх.

— Ничего, — сказала Милица самой себе. — Ничего со мной не случится. Мне же не сто лет. — Накинула халатик, засмеялась в голос и добавила: — Куда больше.

Захотелось есть. Где-то были коржики. Сухие уже. Милица распахнула буфет. Взвизгнула, возмутившись, дверь, привыкшая к деликатному обхождению.

С коржиком в кулаке красавица заснула, свернувшись клубком в мягком кресле. И не видела снов, потому что спала крепко и даже весело.

В ночь, описываемую в повести, все герои ее, как никогда прежде, ощутили власть зеркал. Верили они в то, что станут моложе, или относились к этому скептически, все равно старались от зеркал не отдаляться.

Грубин также извлек из-за шкафа зеркало, пыльное, сколотое на углу. Он зеркала презирал и никогда в них не смотрелся, даже при бритье и причесывании. Но все-таки Грубин был прежде всего исследователем, участником эксперимента и потому счел своим долгом этот эксперимент пронаблюдать.

До утра оставалось часа три, и следовало провести их на ногах, чтобы меньше клонило ко сну. Грубин подключил вечный двигатель к патефону — крутить ручку — и поставил пластинку. И патефон, и пластинки были старыми, добытыми на работе среди старья и утиля. Если бы не вечный двигатель, Грубин бы музыку и не слушал — уж очень утомительно прокручивать тугую патефонную ручку. Подбор пластинок также был случаен. Одна была старой и надтреснутой. На ней некогда популярные комики Бим и Бом рассказывали анекдоты. Про что, Грубин так и не узнал за шипением и треском. Была также песня «Из-за острова на стрежень» в исполнении Шаляпина, но без начала.

Под могучий бас певца Грубин принялся вырезать на рисовом зерне «Песнь о вещем Олеге». Он занимался этим натужным делом второй год и дошел лишь до третьей строфы. Он уже понял, что последним строкам места не хватит, но работу не прекращал, потому что был самолюбив и полагал себя способным превзойти любого умельца.

Работа шла медленно, под микроскопом. Грубин устал, но увлекся. Зеркало стояло прямо перед ним, чтобы можно было время от времени бросать на него взгляд в ожидании изменений.

В комнате было не шумно, но и не тихо. Приглушенно гремела пластинка. Грубин мурлыкал под нее различные песни, жужжала микродрель, ворон терся о скрипучую ножку стола, возились под кроватью мыши, сонно всплескивали золотые рыбки. Надвигался рассвет.

Грубин кончил изображать букву «х» в слове «волхвы», и тут что-то кольнуло в сердце, произошло мгновенное затуманивание сознания, дурнота. Почувствовав неладное, Грубин взглянул в зеркало. Он опоздал.

Он был уже молод. Худ по-прежнему, по-прежнему растрепан и дик глазами, но молод так, как не был уже лет двадцать пять.

— Дела… — сказал Грубин. — Волхвы проклятые…

Он был недоволен. Подготовленный эксперимент не удался.

Потом Грубин успокоился, пригляделся поближе и даже сам себе приглянулся.

— Так, — произнес он и уселся размышлять.

Грубин чувствовал себя сродни тому человеку, что выиграл по облигации десять тысяч рублей. Вот они, деньги, лежат, принесенные из сберкассы, толстая пачка из красных десятирублевок. Их слишком много, чтобы купить новый костюм или погасить задолженность по квартирной плате. Их так много, что вряд ли можно истратить сразу на какую-нибудь одну крайне ценную вещь. Правда, дома немало расходов, срочных и неотложных, на которые можно пустить часть выигрыша. Но в том-то и заключается психологическая каверза крутой суммы, что дробить ее на мелкие части унизительно и непристойно. Купить дом? Поехать в круиз вокруг Европы? А зачем новый дом? Зачем ему Европа? А что потом? И начинает охватывать безысходная жуть. Деньги давят, гнетут и порабощают свободного человека.

Двадцать пять лет жизни получил Грубин. Молодость получил Грубин. На что истратить эти свалившиеся с неба годы? Написать на рисовом зерне «Слово о полку Игореве»? И о том сообщат в журнале «Огонек»? Да, три года, пять лет можно истратить на такое занятие. И, только подумав об этом, Грубин ощутил всю его бессмысленность, да так явственно, что выхватил из-под микроскопа исписанное зернышко и метко запустил им в открытую форточку. И нет зернышка. Склюют его куры, не прочтя написанного стихотворения. Что делать?

Еще два часа назад Грубин, не обладая молодостью, мог рассуждать спокойно и мудро: если он получит эти годы, то потратит их на творческую изобретательскую деятельность. Не будет ничего менять в образе жизни, лишь удлинит ее.

А сейчас, поглядывая в зеркало на двадцатилетнего косматого молодого человека, Грубин осознавал, что преступно предоставить жизни течь по старому руслу. Если жизнь дается человеку дважды, надо начать ее сызнова. И начать красиво, гордо, с учетом всех совершенных когда-то ошибок. И подняться до высот. Правда, как он это сделает, Грубин не придумал, но томление, терзавшее его сердце, не позволяло дальше сидеть в пыльной комнате перед пыльным зеркалом. Надо действовать.

И Грубин начал свои действия с того, что открыл шкаф и вытащил оттуда чистую праздничную рубашку, запасную майку и полосатые носки. Одежда, употребляемая им ранее, казалась уже неприятной, а главное — нечистой. Удивительно, как Грубин мог не замечать этого раньше.

17

Савич проснулся не сразу.

Сон отступил, играя воображением. Чудилось, что он молод, крепок, строен и преследует по кустам кудрявую нимфу. Вот-вот он настигнет ее, пальцы уже дотронулись до атласной кожи. Нимфа оборачивается, совсем не страшась преследователя, даже улыбается и неожиданно для себя спотыкается о розовый куст, что позволяет Савичу дотянуться до ее плеч и схватить надежно, повелительно. Нимфа задыхается от беззвучного смеха, готова уже сдаться, и губы ее раскрываются для нежного поцелуя. Савич запутывает пальцы в густых кудрях нимфы и думает: на кого же похожа эта хозяйка сказочного леса? Ладно, потом разберемся, решает он и прижимает к себе трепещущее тело.

— Ай! — кричит нимфа пронзительно. — На помощь! Милиция!

И Савич немедленно проснулся.

Глаза его, открывшись, не сразу привыкли к рассветному полумраку в комнате, и потому ему показалось, что сон продолжается, потому что в его сильных руках билась, как золотая рыбка, прекрасная нимфа. Только дело происходило не в лесу, а в его собственной постели, что было еще удивительней.

— Оставьте меня! — кричала прекрасная нимфа знакомым голосом.

Разумеется, Савич, будучи человеком воспитанным и мягким, прекратил обнимать нимфу и постарался сообразить, что же происходит.

— Хулиган! — кричала нимфа, путаясь в одеяле и стараясь соскочить с широкой постели.

И Савич понял — кричит и волнуется его собственная жена Ванда Казимировна, директор универмага, помолодевшая лет на сорок.

Его рука совершила короткое путешествие к собственной голове и обнаружила, что голова покрыта густыми встрепанными волосами. И другая рука метнулась к животу и обнаружила, что толстого, мягкого живота нет, а есть на том месте впадина.

И Савич сразу все вспомнил и осознал.

— Ванда, — сказал он, схватив нимфу за локоть и стараясь не допустить, чтобы она в одной ночной рубашке бежала за милицией. — Вандочка, это я, Никита. Мы с тобой стали молодыми.

Нимфа еще продолжала вырываться, сопротивляться, но сопротивление на глазах теряло силу, потому что Ванда Казимировна была женщиной быстрого, решительного ума — иначе не удержишься на посту директора универмага.

Она оглянулась и присмотрелась к Никите.

Она узнала его.

Она протянула руку к зеркалу с ручкой, что лежало на тумбочке у кровати, и посмотрелась в него.

— Так, — сказала она медленно. — Значит, не врал старик.

Савич любовался ее гибким, упругим, плотным телом. Именно эта девушка, уверенная в себе, яркая и властная, заставила его забыть скромную Елену.

— Так, — повторила Ванда Казимировна, и изящным движением рыси, выходящей на охоту, она соскочила с кровати, пробежала, стуча босыми пятками, к окну и опустила плотную штору, что забыли опустить вчера, после волнений сумасшедшей ночи.

Стало почти совсем темно.

— Ты что? — спросил Савич. — Зачем?

— Никитушка, — послышался совсем близко страстный шепот, — мальчик мой.

Горячие руки нимфы обвили шею Савича, пылающее девичье тело прижалось к нему.

— Ну что ты… — сказал Савич, понимая, что сходит с ума от вспыхнувшей страсти. — Разве можно, так сразу…

18

Тщательно умытый холодной водой, с чищенными белыми зубами, в полосатых носках и свежей белой рубашке, шел Грубин по рассветным улицам Великого Гусляра и радовался прохладному воздуху, прозрачным облакам над рекой, гомону ранних птиц, скрипу телег, съезжавшихся на базар, и далекому гудку парохода.

Он не знал, куда и зачем идет. Он нес в себе секрет и радость, хотел поделиться ими с другими людьми, сделать нечто хорошее, что достойно отметило бы начало новой жизни.

Остановился у провала. Заглянул через загородку вглубь, в темноту, из которой возникла столь недавно его новая жизнь, и даже присвистнул, дивясь собственному везению. Не пошел бы Удалов в универмаг, не испугался бы одиночества, сидел бы Грубин сейчас дома и, ни о чем не подозревая, пилил бы себе «Песнь о вещем Олеге». Грубину даже гадко стало от мысли, что существуют люди, грабящие себя и человечество столь бездарным способом. И он пожалел на мгновение, что не выкинул заодно и микроскоп, но потом сообразил: микроскоп его может пригодиться для дела. Для настоящего дела.

Окно во втором этаже было распахнуто, и на подоконнике среди горшков с цветами сидела элегантная сиамская кошка и умывалась.

— Милая, — сказал ей Грубин, — уж не Бакштин ли ты зверь?

Тут Грубина посетила мысль о том, что чудесное превращение произошло не только с ним одним. Ведь этой же ночью помолодели и его друг Удалов (а как же с его женой?), и Елена Сергеевна, и старуха Бакшт, которой он помог доплестись ночью до дома. И сзади, вспомнил он, семенила старая сиамская кошка. Теперь на подоконнике сидит молодая сиамская кошка, и также с разными глазами. Маловероятно, что в Великом Гусляре есть две сиамские кошки с разными глазами, тем более в одном доме.

— Кис-кис… — позвал Грубин. — А где твоя хозяюшка?

Кошка ничего не ответила.

Грубин поискал, чем бы привлечь внимание старухи. Уж очень его терзало любопытство: что с нею произошло за ночь, сколько лет ей удалось скинуть? А вдруг на нее и не подействовало? Грубину стало искренне жаль бабушку, находящуюся на пороге смерти.

Грубин подошел к стенду с вчерашней газетой, оторвал пол-листа, свернул в тугой комок и сильно запустил в открытое окошко.

Кошка сиганула в ужасе с подоконника, задев горшок с настурциями, горшок свалился внутрь и произвел значительный шум.

— Ах! — вскрикнул кто-то в комнате.

Грубину стало неловко и захотелось убежать, и он сделал бы это, если бы в окне не показалась прелестная, сказочной красоты девушка. Длинные волосы цвета воронова крыла спадали волнами на ее плечи, глаза были огромны и лучезарны, нос прям и короток, губы полны и смешливы.

— Ах! — сказала девушка, увидав, что с улицы на нее восторженно глазеет косматый молодой человек в белой рубашке. Она смущенно запахнула старенький халатик и вдруг захохотала звонко, не боясь разбудить всю улицу. — Глупец. — смеялась она. — Этот горшок простоял сто лет. Но мне его не жалко. Вы же Грубин. Поспешите ко мне в гости, и мы будем пить кофе.

— Бегу, — ответил Грубин, сделал стойку на руках и на руках же пошел через улицу к двери, потому что у него были сильные руки и когда-то он имел первый разряд по гимнастике.

Милица угощала гостя соленьями, коржиками, повидлами — кушаньями вкусными, домашними, старушечьими. Забывала, где что лежит, и смеялась над собой. Многолетние запахи комнаты умчались в открытое окно, будто только того и ждали.

В комнате было солнечно и прохладно.

— Сначала выкину всю эту рухлядь, — говорила Милица. — Вы мне поможете, Александр Евдокимович? Я давно собиралась, но, когда так стара и немощна, приходится мириться с вещами. Они с тобой старились и с тобой умрут. Теперь все иначе. Я неблагодарная, да?

— Почему же? — удивился Грубин. — У меня вообще никогда вещей не было. А это правда, что Степан Разин вас чуть не кинул в реку?

— Не помню. Только по рассказам Любезного друга. Я думаю, что не стал бы.

— Наверное, не хотел, — сказал Грубин, стесняясь в присутствии такой красавицы своей неприглядности и лохматого вида. — Его казаки заставили.

— Ревновали, — поддержала его Милица.

Она, проходя по комнате, не забывала поглядеть в зеркало. Очень себе нравилась.

Грубин отчистил ногтем застарелое пятно на брюках, отхлебнул крепкого кофе из старинной чашечки и заел коржиком. Есть он тоже стеснялся, но очень хотелось. Милица, как ящерка, за столом усидеть не могла. Она вскакивала, поправляла что-то в комнате, составляла на пол горшки с цветами, потом распахнула комод и вывалила на пол платья, салопы, пальто, платки. На минуту комнату окутал нафталиновый чад, но его быстро вытянуло на улицу.

— Это выкинуть и это выкинуть, из этого еще что-то можно сделать. А когда откроются газетные киоски, вы мне купите модный журнал?

— Конечно, хоть сейчас пойду.

Грубина удивляло, что в Милице начисто нет прошлого. Будто она никогда не ходила в старухах. Сам он груз лет ощущал. Не сильно, но ощущал в душе. А Милица словно вчера родилась на свет.

— Я вам нравлюсь? — спросила она.

— Как? — Грубину давно никто не задавал таких вопросов.

— Я красивая? Я привлекательная женщина?

— Очень.

— Вы пейте кофе, я еще налью. Я за ширму пойду и примерю платье. Вы не возражаете?

Грубин не возражал. Он был в трансе, в загадочном сладком сне, в котором поят горячим кофе с коржиками.

Из-за ширмы Милица, роняя вещи и шурша материей, продолжала задавать вопросы:

— Александр Евдокимович, вы бывали в Москве?

— Вы меня Сашей зовите, — предложил Грубин. — А то неудобно.

— Очень мило, мне нравится этот современный стиль. А знаете, несмотря на то что мы с Александром Сергеевичем Пушкиным, поэтом, были очень близки, он всегда обращался ко мне по имени-отчеству. Интересно, правда? И вас тоже Сашей зовут.

Грубин мысленно проклял себя за невоспитанность. Даже не так поразился знакомству Милицы Федоровны, ибо знакомство было давним и ничего удивительного при ее возрасте и красоте в этом не было.

— Надо будет, Милица Федоровна, — сказал он официальным, несколько обиженным голосом, — пойти к Елене Сергеевне. Посоветоваться.

— Правильно, Сашенька, — засмеялась серебряным голосом из-за ширмы Милица. — А вы меня будете называть Милой? Мне так больше нравится. Ведь мы живем в двадцатом веке.

— Конечно, — ответил Грубин.

Он продолжал еще обижаться, и это было приятно — обижаться на столь красивую женщину.

— Я только кое-что подгоню по себе. Ничего не годится, ну ровным счетом ничего. Потом поедем.

— Чего уж ехать. Десять минут пешком.

— А вы, Сашенька, инженер?

— Почему вы так решили? У меня образования не хватает. Я в конторе работаю.

Грубин говорил неправду, но эта неправда относилась к прошлому. Он знал, что с сегодняшнего дня он уже не руководит точкой по сбору вторичного сырья. Он скорее инженер, чем старьевщик. Прошлое было его личным делом. Ведь Мила тоже была старухой-домохозяйкой. А это ушло.

Милица вышла из-за ширмы, неся на руках платье. Она разложила его на столе, оттеснив Грубина на самый край, достала ножницы и задумалась.

— От моды я отстала. Придется будить Шурочку.

— Да, Шурочка, — вспомнил Грубин. — Она за вас обрадуется.

19

Грубин остановился за дверью Родионовых, позади Милицы. Та позвонила.

— Они рано встают. Я знаю, — сказала Милица.

— Вам кого? — спросила, открыв, женщина средних лет, чертами лица и голосом весьма схожая с Шурочкой, из тех женщин, что сохраняют стать и крепость тела на долгие годы и умеют рожать таких же крепких детей. Более того, отлично умеют с ними обращаться, не создавая лишнего шума, волнений и не опасаясь сквозняков.

За ней стояли двое парнишек, также схожих с Шурочкой чертами лица.

— Вы к Шурочке? — спросила женщина. — Из магазина?

— Здравствуйте, — произнесла весело Милица. — Вы меня не узнаете?

— Может, видела, — согласилась Шурочкина мать. — Заходите, чего в коридоре стоять. Шурка вчера под утро прибежала. Я на нее сердитая.

— Спасибо. Мы на минутку. — Милице было радостно, что ее не узнали.

— Ваша дочь здорова? — спросил из полутьмы коридора Грубин.

— А что с ней станется? Шура! К тебе пришли!

Женщина уплыла по коридору, и за ней, как утята, зашлепали Шурочкины братья.

— Она меня не узнала! — объявила торжественно Милица Федоровна. — А я только позавчера у нее соль занимала.

Шурочка, заспанная, сердитая после домашнего выговора, выглянула в коридор, приняла при плохом освещении Милицу за одну из своих подруг и спросила:

— Ты чего ни свет ни заря? Я еще не проснулась.

— Не узнала! — воскликнула Милица. — И мама твоя не узнала. А его узнаешь? Пойдите сюда, Сашенька.

Грубин неловко ухмыльнулся и переступил раза два длинными ногами.

— Мамочки мои родные! — ахнула Шурочка. — Товарищ Грубин! Неужели в самом деле подействовало?

— Как видите, — ответил Грубин и повернулся, медленно и нескладно, как у портного.

— А как остальные?

Шурочка говорила с Грубиным, а на Милицу даже не смотрела.

— Остальные? — Грубин хихикнул и подмигнул Милице. — Про всех не скажу, а вот одна твоя знакомая рядом стоит.

— Какая знакомая?

Шурочка наморщила лоб, поправила челку, приглядываясь пристально к Милице. Но все равно угадать не смогла.

— То ли меня разыгрываете, то ли я совсем дурой стала.

— Я твоя соседка, Бакшт, — прошептала Милица. — И ты мне нужна. Как сверстница.

— Ой, мамочки! — вырвалось у Шурочки. — Этого быть не может, я сейчас умру, если вы меня не разыгрываете.

— Полно, душечка, — сказала Милица. — У меня на стенке висят акварели. Я там очень похожа. Пошли, время не ждет. Надо уходить, а я без платья. Не в салопе же мне ходить по улицам. Мне придется сообразить что-нибудь из обносков.

— Чудеса, да и только, — говорила Шурочка. — Пойдемте на свет.

Тут она от волнения совсем перестала выговаривать знаки препинания.

— Мы сейчас у меня какое-нибудь платье возьмем, — предложила она, входя в комнату с Бакшт и подводя ее к окну, чтобы разглядеть получше. — Конечно это вы и я отсюда вижу что на акварели это тоже вы но с товарищем Грубиным меньше изменений теперь наука сделает громадный шаг вперед и стариков вообще не будет а с платьем мы что-нибудь придумаем мое возьмете вы тут подождите а я утащу одно наверное подойдет чего возиться только чтобы мама не увидела.

И Шурочка испарилась, исчезла, только слова ее еще витали несколько секунд в комнате.

— Ну вот, — сказала Милица. — Разве она не прелесть?

— Вы обе прелесть, — ответил Грубин, смутился и подошел к окну.

Он вдруг вспомнил, что Мила как-никак персидская княжна и была знакома с Александром Сергеевичем Пушкиным.

20

Савич сидел за столом, слушая, как щебечет Ванда. Он уже все осознал и готов был себя убить. И Ванду, разумеется, тоже. Не прожив и часа молодым, он уже изменил Елене вновь. И снова с Вандой. Как же это могло случиться?

Он же специально пил зелье для того, чтобы жизнь пошла по иному пути.

— Никитушка, — Ванда подкралась сзади и поцеловала его в затылок, — я так соскучилась по твоим кудрям, лет тридцать их не видала. Тебе кофе со сливками?

— Все равно, — сказал Савич.

— Сейчас гренки будут готовы. Ах ты мой донжуанчик! А я просыпаюсь — в кровати насильник. С ума можно сойти. А никому не расскажешь. Вот бы покойная мама смеялась!

Ванда носилась по комнате легко, как настоящая нимфа. Правда, теперь Савич уже понимал, что для нимфы она слишком крепка телом и широка в бедрах. Впрочем, кто их видел, этих нимф?

— Пей, мой мальчик. — Чашка кофе исходила ароматным паром, гренки были золотыми — и на них еще пузырилось масло. — Колбаски порезать?

«Какой нежной она может быть, — подумал Савич. — А я уже и забыл. Надо отдать Ванде должное, она меня любит. А какой стала Елена? Может, еще не поздно? Я ничего ей не скажу. В конце концов, ничего не произошло. Мы с Вандой официально расписаны, и она имеет право на супружеские отношения».

Оправдание было неубедительным.

Ванда уселась напротив, в халатике, волосы чернокрылой сумятицей над белым лбом, глаза сверкают, щеки розовые, словно намазаны румянами. И такая в ней была сила здоровья, такая бездна энергии. Глаза ее вдруг затуманились, грудь высоко поднялась, и голос стал низким и страстным.

— Мальчик мой, — произнесла она. — Иди ко мне.

«Съест, — подумал Савич, — ей только дай волю, она съест.

А в моем возрасте это опасно для сердца. В каком возрасте? Что я несу?»

— Пора идти, — сказал Савич, стараясь не глядеть в глаза жены.

— Куда идти?

— К Елене Сергеевне. Ведь мы не одни были. С другими тоже произошло.

— А какое нам дело до других? — Ванда обежала стол, наклонилась над Савичем, губами щекотала ухо.

— Ванда, не сходи с ума, — остановил ее Савич. Так бы он сорок лет назад не сказал. Не имел жизненного опыта. — Мы с тобой в коллективе. В любую минуту они могут прийти сюда, чтобы проверить.

Ванда выпрямилась.

— Ой, Никитушка. Ты что имеешь в виду?

— Ты же понимаешь — надо осознать.

— Осознаю. К Елене спешишь?

— При чем тут Елена?

— А при том. Что я, не видела, как ты на нее вчера вечером глядел? Думал, я старой останусь, а вы с ней молоденькими — и сразу любовь закрутите. Что, разве не так? Я ваши шашни сразу раскусила.

— У меня таких мыслей и в помине не было.

Но слова прозвучали неубедительно. Савич был как школьник, отрицающий перед мамой очевидное прегрешение.

Ванда криво усмехнулась. Полные розовые губки сложились в презрительную гримасу.

— А я уж решила… я уж думала, что ты меня увидел и понял.

— Понял?

— Понял, что тебе от меня никуда не деться. Тогда я тебя почти не знала — девчонкой была. А сейчас я тебя как облупленного знаю. Не решишься ты ни на что. Даже если она красивее, чем раньше, стала.

— А чего я испугаюсь?

— Всего. Общественности. Моих когтей. Ответственности — всего испугаешься, мой зайчик.

— Ванда, ты забываешься. — Савич тоже поднялся: ему неудобно было спорить сидя. — Ты позволяешь себе инсинуации. Мы с тобой скоро сорок лет женаты, и я ни разу не давал тебе повода…

— Помолчи… Это я не давала тебе дать повод. И контроль над тобой стоил мне нервов и усилий. Каждую девочку в аптеке под контролем держала!

— Я и не подозревал, что ты так низко пала.

— Почему же низко? Я семью берегла. Я ведь тоже могла бы другого найти, получше тебя. Но я — человек твердый. Нашла — держу. Мужья, мой милый, на дороге не валяются. Их надо хранить и беречь. Даже таких паршивеньких, как ты.

— Ванда!

Слова жены были обидны. Но Савич со всем своим многолетним опытом общения с Вандой вдруг понял, что дальнейшая перепалка не в его пользу. Он может услышать о себе совсем неприятные слова — а кому это хочется слышать?

— В сущности, мы ничего с тобой не знаем, — сказал он. — Возможно, средство подействовало только на нас. А остальные остались.

— Вряд ли, — усомнилась Ванда, но такая версия ей понравилась.

Она тут же направилась к шкафу одеваться.

— Да, это было бы смешно, — предположила Ванда, доставая платье.

— Это было бы смешно, — невесело повторил Савич, глядя, как жена надевает платье.

Платье было безнадежно, невероятно велико. Но Ванда не сразу заметила это, а подойдя к трюмо, стала примерять рыжий парик, который обычно носила, чтобы прикрыть поредевшие и поседевшие волосы. Парик никак не налезал на пышные молодые волосы, и Савич спросил:

— Ванда, зачем ты это делаешь?

— Что делаю?

— Тебе парик не нужен. У тебя теперь свои волосы лучше.

— Ага, — сказала Ванда рассеянно, продолжая натягивать парик.

— Чепуха какая-то, — удивился Савич. — Свою красоту прятать.

— Не красоту, — ответила Ванда. — Красота при мне останется.

Савич тоже достал свой костюм и стал думать, как его подогнать, — он ведь на человека вдвое более толстого.

Ванда кинула на мужа взгляд и расхохоталась.

— Мы тебе, Никитушка, джинсы купим.

— А пока?

— Пока? — Но Ванда уже смотрела в зеркало, рассуждая, что делать с ее платьем. Потом предложила: — Может, тебе подушку подложить?

21

Уже собирались уходить, как Милица ахнула:

— Самое главное забыла!

Она вытащила из комода шкатулку, вытрясла из нее на стол всякую старую дребедень, среди дребедени отыскался толстый медный ключ.

— Сейчас будет сюрприз, — сказала она. — Господа, прошу следовать за мной.

Они пересекли двор и остановились перед вросшим в землю, покосившимся сараем, почти скрытым за кустами сирени.

— Сашенька, — попросила Милица, — откройте дверь. Я думаю, вам это будет очень интересно.

Грубин потрогал тяжелый ржавый замок. Замок лениво качнулся.

— Его давно не открывали? — спросил он.

— Как-то я сюда заглядывала, — ответила Милица. — После революции. Не помню уж зачем.

Ключ с трудом влез в скважину. Грубин нажал посильнее. Ключ повернулся.

— Не ожидал, — сказал Саша, вынимая дужку.

— Но он же был смазан, — сообщила Милица.

— А что там? — не выдержала Шурочка.

— Идите, — сказала Милица. — Я надеюсь, что всё в порядке.

Саша Грубин шагнул внутрь. Поднялась пыль, закружилась в солнечных лучах. Темные углы сарая были завалены мешками и ящиками. Середину занимало нечто большое, как автомобильный контейнер, покрытое серым брезентом.

— Смелее, Саша, — велела Милица. — Я себя чувствую Дедом Морозом.

Брезент оказался легким, сухим. Он послушно сполз с невероятного сооружения — белого, с красными кожаными сиденьями автомобиля. Большие на спицах колеса, схожие с велосипедными, несли грациозное, созданное с полным презрением к аэродинамике, но с оглядкой на карету тело машины. Множество чуть потускневших бронзовых и позолоченных деталей придавало машине совсем уж неправдоподобное ощущение старинного канделябра.

— Ой! — Шурочка прижала руки к груди. — Что это такое?

— Мой последний супруг, — сообщила Милица, — присяжный поверенный Бакшт, выписал мне это из Парижа. А полицейский исправник страшно возражал, потому что все свиньи и обыватели боялись. Даже у губернатора такого не было.

— Она бензиновая? — спросил Грубин, не в силах оторвать взора от совершенства нелепых линий этого мастодонта автомобильной истории.

— Нет. Вы видите этот котел? Он паровой. А сюда нужно класть дрова. У меня они есть, вон в том углу.

— Паровоз? — спросила Шурочка.

— И вы думаете, что она поедет? — спросил Грубин. — Она не поедет.

Ему очень хотелось, чтобы машина поехала.

— Сашенька, я пригласила вас сюда, — объяснила Милица, — именно потому, что вы единственный талант из моих знакомых. Я не ошибаюсь в людях.

— Да, Саша, — поддержала Милицу Шурочка, — у Милицы Федоровны большой жизненный опыт.

— Глупенькая, — сказала прекрасная персидская княжна, — при чем здесь жизненный опыт? Разве хоть одну женщину любили за жизненный опыт?

— Но ведь любовь — это не главное?

— Милая моя девочка, вы еще слишком мало прожили, чтобы так говорить. Сначала столкнитесь с любовью по-настоящему, а потом делайте выводы. Я убеждена, что лет через сто вы меня поймете. — И Милица рассмеялась, словно зазвенели колокольчики.

Грубин даже задохнулся от этого серебряного смеха.

— Трудитесь, Саша, — напомнила, отсмеявшись, Милица.

И Грубин продолжал трудиться. Он выяснил, как работает машина, загрузил котел, положил под него хорошо просохшие за сто лет поленца, разжег их, залил котел водой. Вскоре из высокой медной позолоченной трубы пыхнуло дымом, и еще через несколько минут старая, но совсем не состарившаяся паровая машина господина Бакшта медленно выехала из сарая. Девушки принялись протирать тряпками ее металлические части.

В багажном отделении Милица обнаружила черный цилиндр, который водрузила на голову Грубину, и деревянный ящик с дуэльными пистолетами, хищными и красивыми, как пантеры.

— Спрячьте их, — испугалась Шурочка. — А то они выстрелят.

— Они слишком стары, чтобы стрелять, — сказала Милица. — К тому же мой муж никогда их не заряжал.

— Вы не знаете, — настаивала Шурочка. — Если в первом действии на стене висит ружье, то в четвертом оно обязательно выстрелит.

— Ах, помню, — улыбнулась Милица. — Мне об этом говорил Чехов.

И Шурочка совсем не удивилась.

22

Елена Сергеевна убрала за ухо светлую прядь, прищурилась и отсыпала в кастрюлю ровно полстакана манки из синей квадратной банки с надписью «Сахар». Молоко вздыбилось, будто крупа жестоко обожгла его. Но Елена Сергеевна успела взболтнуть кашу серебряной ложкой, которую держала наготове.

Движения были вчерашними, привычными, и любопытно было глядеть на собственные руки. Они были знакомыми и чужими.

— Не нужна мне твоя каша, — сказал по привычке Ваня. — Ты посолить забыла, баба.

— А я и в самом деле забыла посолить, — засмеялась Елена Сергеевна.

В дверь постучали. Вошел незнакомый молодой человек большого роста. Он наполнял пиджак так туго, что в рукавах прорисовывались бицепсы и пуговицы с трудом удерживались в петлях.

— Простите, — произнес он знакомым глуховатым голосом. — Извините великодушно. У вас не заперто, и я себе позволил вторгнуться. Утро доброе.

Он по-хозяйски присел за стол, отодвинул масленку и сказал:

— Чайку бы, Елена.

Елене Сергеевне пришлось несколько минут вглядываться в лицо гостя, прежде чем она догадалась, что это Алмаз Битый.

— Угадала? — спросил Алмаз. Он где-то раздобыл новые полуботинки и джинсы. — Как сказал, так и вышло. Проснулась и себя не узнала. И хороша, ей-богу, хороша. Не так хороша, как моя Милица, но пригожа. Теперь замуж тебя отдадим.

— Не шутите, — сказала Елена Сергеевна, указывая на замершего в изумлении Ваню. — В моем возрасте…

Алмаз засмеялся.

На улице послышался странный рокот. Заскрипели тормоза, закрякал клаксон.

— Есть кто живой? — спросила, заглядывая в окно, чернокудрая красавица. — Ой, да вас не узнать! Мы к вам в гости. И на автомобиле.

23

— Вот и Милица! — произнес Алмаз, легко поднимаясь из-за стола. — Я же говорил, что хороша. Правда, Елена?

Елена не ответила. Среди вошедших увидала молодого Савича, и было это еще невероятнее собственной молодости. Будто уходил Никитка всего на неделю, не больше, была пустая размолвка и кончилась.

Вокруг, как на школьном балу, мелькали и дергались смеющиеся лица. Ванда хохотала громче других, притопывала, будто хотела пойти в пляс.

Грубин схватил Елену за руку, показывал другим, как свою невесту, уговаривал Шурочку познакомиться с бывшей учительницей, а Шурочка конфузилась, потому что знала — прочие куда старше ее и солиднее, просто сейчас притворяются равными ее возрасту.

Савич замер в углу, пялил глаза и шевелил губами, словно повторял: «Средь шумного бала, случайно.» И когда Алмаз, подойдя к Елене, положил ей руку на плечо, Никита сморщился, как от зубной боли.

Елена заметила и улыбнулась.

— Я тебя, Лена, такой отлично помню, — сказала Ванда.

— И я тебя, — согласилась Елена. И подумала, что у Ванды склонность к полноте.

«Пройдет несколько лет — растолстеет, расплывется, станет сварливой… Ну и чепуха в голову лезет, — оборвала себя Елена. — Она же теперь все знает, будет следить за собой».

— Я тебе чай помогу поставить. Буду за мужика в доме, — предложил Алмаз.

— Хорошо, — согласилась Елена. Мелькнуло желание, чтобы вызвался помочь ей Савич.

Никита и вправду сделал движение к ней, но тут же кинул взгляд на Ванду, остался. Привычки, приобретенные за тридцать лет, были сильнее воспоминаний.

«Ну и бог с тобой, — подумала Елена, выходя в сени. — Всегда ты был тряпкой и, сколько ни дай тебе жизней, тряпкой и останешься. И не нужен ты мне. Просто удивилась в первую минуту, как увидела».

Ваня помогал Елене с Алмазом разжечь самовар, задавал вопросы, почему все сегодня такие молодые и веселые.

Алмаз удивлялся, как ребенок всех узнал. Даже в прекрасной персидской княжне — старуху Милицу. Алмаз нравился Ване своими сказочными размерами и серьезным к нему, Ване, отношением.

Вежливо постучался и вошел в дом Миша Стендаль. Он был приглажен, респектабелен и немного похож на молодого Грибоедова, пришедшего просить руку княжны Чавчавадзе.

— Елена Сергеевна дома? — спросил он Елену Сергеевну.

Ваня восхитился невежеством гостя, ткнул пальцем бабушку в бедро и сказал:

— Дурак, бабу не узнал.

— Сенсация, — огорчился тихо Стендаль. — Сенсация века.

Он схватился за переносицу, будто хотел снять грибоедовское пенсне.

— Ох-хо! — рявкнул Алмаз. — Разве это сенсация? Вот в той комнате сенсация!

Стендаль поглядел на Алмаза как на отца Нины Чавчавадзе, давшего согласие на брак дочери с русским драматургом.

— И вы тоже? — спросил он.

— И я тоже. Иди-иди. И Шурочка там.

— А я камеру не взял, — огорчился Стендаль. — Вам уже сколько лет?

— Шура! — гаркнул Алмаз. — К тебе молодой человек!

Миша отступил к двери и приоткрыл ее. И сразу в кухню ворвался разноцветный водопад звуков. Мишу встретили как запоздавшего дорогого гостя на вечере встречи однокашников.

— Молодой человек! Молодой человек! — хохотала Милица. — Маска, я тебя знаю, теперь угадай, кто я.

— Покормить нас надо, — сказал Алмаз, прикрывая дверь за Мишей. — Такая орава. Картошка у тебя, Елена, есть?

— Сейчас принесу, — отозвалась Елена.

— Я сам, — сказал Алмаз. — Во мне сила играет.

Он достал из чулана мешок и выжал его раза три как гирю, отчего Ваня зашелся в восторге.

Алмаз заглянул в большую комнату, прервал на минутку веселье, скомандовав:

— Михаил, возьми вот десятку и сходи, будь ласков, в магазин. Купишь колбасы и так далее к чаю. Остальным вроде бы не стоит излишне по улицам бродить. Чтобы без этой, без сенсации.

— Я с тобой пойду, — сказала Шурочка. — Ты что-нибудь не то купишь. Мужчины всегда не то покупают.

Грубин протянул Мише еще одну десятку.

— Щедрее покупай, — велел он. — «Белую головку», может, возьмешь. Все-таки праздник.

— Ни в коем случае, — сказала Шурочка. — Я уж прослежу, чтобы без этого.

В голосе ее прозвучали сухие, наверное, подслушанные неоднократно материнские интонации.

— Возьмите шампанского, — велела Елена Сергеевна.

— У меня есть деньги, — сказал Миша Грубину. — Не надо.

Шурочка с Мишей ушли, забрав все хозяйственные сумки, что нашлись в доме. Алмаз почистил картошку споро и привычно.

— Где вы так научились? — спросила Елена Сергеевна. — В армии?

— У меня была трудная жизнь. Как-нибудь расскажу. Где только я картошку не чистил.

Елене Сергеевне показалось, что за дверью засмеялся Савич.

Дверь на улицу была полуоткрыта. Шурочка с Мишей, убегая, не захлопнули. В щель проникали солнечные лучи, косым прямоугольником ложились на пол, и Елена отчетливо видела каждую щербинку на половицах.

Залетевшая с улицы оса кружилась, поблескивая крыльями, у самой двери, будто решала, углубиться ли ей в полутьму кухни или не стоит.

Вдруг оса взмыла вверх и пропала. Ее испугало движение за дверью. Освещенный прямоугольник на полу расширился, и солнце добралось до ног Елены.

В двери обозначился маленький силуэт. Против солнца никак не разглядишь, кто это пришел. Елена Сергеевна решила было, что кто-то из соседских детей, хотела подойти и не пустить в дом — ведь не было еще договорено, как вести себя.

Маленькая фигурка решительно шагнула от двери внутрь, солнце зазолотило на миг светлый мальчишеский хохолок на затылке. Ребенок сделал еще шаг и, вдруг размахнувшись, по-футбольному наподдал ногой в большом башмаке ведро с чищеной картошкой. Ведро опрокинулось. Наводнением хлынула по полу вода, утекая в щели. Картофелины покатились по углам.

— Как я тебе сейчас! — сказал угрожающе Ваня.

Но вошедший мальчик его не слушал. Он бегал по кухне и давил башмаками картофелины. Те с хрустом и скрипом лопались, превращались в белую кашу. Мальчик при этом озлобленно плакал, и, когда он попадал под солнечный луч, уши его малиновели.

— Кто отвечать будет? — вскрикивал мальчик, пытаясь говорить басом. — Кто отвечать будет?

Алмаз медленно поднялся во весь свой двухметровый рост, не спеша, точно и ловко протянул руку, взял ребенка за шиворот, поднял повыше и поднес к свету. Ребенок сучил башмаками и монотонно визжал.

— Поди-ка сюда, Елена, — позвал Алмаз, поворачивая пальцем свободной руки личико мальчика к солнцу. — Присмотрись.

Мальчик зашелся от плача, из широко открытого рта выскакивали отдельные невнятные, скорбные звуки, и розовый язычок мелко бился о зубы.

— Узнаешь? — спросил Алмаз. И, когда Елена отрицательно покачала головой, сказал: — Прямо скандал получается. То ли я дозу не рассчитал, то ли организм у него особенный.

— Это Удалов? — предположила Елена, начиная угадывать в белобрысой головке тугое, щекастое мужское лицо.

— А кто отвечать будет? — бормотал мальчик, вертясь в руке Алмаза.

— Вы Корнелий? — спросила Елена, и вдруг ей стало смешно. Чтобы не рассмеяться некстати над человеческим горем, она закашлялась, прикрыла рукой лицо.

— Не узнаете? — плакал мальчик. — Меня теперь мать родная не узнает. Отпусти на пол, а то получишь! Кто отвечать будет? Я в милицию пойду!

Гнев мальчика был не страшен — уж очень тонка шея и велики полупрозрачные под солнцем уши.

— Грубин! — крикнул Алмаз. — Где твой гроссбух? Записать надо.

— Это жестоко, Алмаз Федотович, — сказала Елена.

Грубин уже вошел. Стоял сзади. Вслед за ним, не согнав еще улыбок с лиц, вбежали остальные. И Удалов взрыдал, увидев, насколько молоды и здоровы все они.

— Не повезло Корнелию, — оценил Грубин.

Когда Корнелий говорил, что пойдет в милицию, угроза его не была пустой. В милицию он уже ходил.

24

Удалов проснулся оттого, что в глаз попал солнечный луч, проник сквозь сомкнутое веко, вселил тревогу и беспокойство.

Он открыл глаза и некоторое время лежал недвижно, глядел в требующий побелки потолок, пытался сообразить, где он, что с ним. Потом, будто кинолента прокрутилась назад, вспомнил прошлое — от прихода к Елене Сергеевне к ссоре с женой, рассказу старика и злосчастному провалу.

Он повернулся на бок, раскладушка скрипнула, зашаталась.

В углу, у кафельной печи, на маленькой кровати посапывал мальчик Ваня.

Удалов приподнял загипсованную руку, и, к его удивлению, гипс легко слетел с нее и упал на пол. Рука была маленькой. Тонкой! Детской! Немощной!

Сначала это показалось сном. Удалов зажмурился и приоткрыл глаза снова, медленно, уговаривая себя не верить снам. Рука была на месте, такая же маленькая.

Удалов спрыгнул на пол, еле удержался на ногах. Со стороны могло показаться — он исполняет дикий танец: подносит к глазам и бросает в стороны руки и ноги, ощупывает конечности и тело и притом беззвучно завывает.

На самом деле Удалову было не до танцев — таким странным и нервным способом он осознавал трагедию, происшедшую с ним за ночь по вине старика и прочей компании.

Ваня забормотал во сне, и Корнелий в ужасе замер на одной ноге. Удаловым внезапно завладел страх, желание вырваться из замкнутого пространства, где его могут увидеть, удивиться, обнаружив вместо солидного мужчины белобрысого мальчика лет восьми. Разобраться можно будет после.

Детскому, неразвитому тельцу было зябко в спадающей с плеч майке и пижамных штанах, которые приходилось придерживать рукой, чтобы не потерять.

Удалов выгреб из-под кровати ботинки и утопил в них ноги. Ботинки были не в подъем тяжелы, и пришлось обмотать концы шнурков под коленками. Хуже всего было с полосатыми штанами. Подгибай их, не подгибай — они слишком обширны и смешны…

Чувство полного одиночества в этом мире овладело Корнелием.

Вновь зашебаршился в постельке Ваня. За стеной вздохнула во сне Кастельская.

Удалов подставил стул к окну, переполз на животе подоконник и ухнул в бурьян под окном…

Удалов долго и бесцельно брел по пустым, прохладным рассветным улицам Гусляра. Когда его обгоняли грузовики или автобусы, прижимался к заборам, нырял в подъезды, калитки. Особо избегал пешеходов. Мысли были туманными, злыми и неконкретными. Надо было кого-то привлечь, чтобы кто-то ответил и прекратил издевательство.

Наконец Удалов укрылся в сквере у церкви Параскевы Пятницы, в которой помещался районный архив. Он отдышался. Он сидел под кустами, невидный с улицы, и старался продумать образ действий. Проснувшиеся с солнцем трудолюбивые насекомые жужжали над ним и доверчиво садились на плечи и голову. Которых мог, Удалов давил. И думал.

Низко пролетел рейсовый «Ан-2» на Вологду. Проехала с базара плохо смазанная телега — в мешках шевелились, повизгивали поросята.

Удалов думал. Можно было вернуться к Елене Сергеевне и пригрозить разоблачением. А вдруг они откажутся его признать? Было ли все подстроено? А если так, то зачем? Значит, был подстроен и провал? С далеко идущими целями? А может, все это — часть громадного заговора с участием марсиан? Началось с Удалова, а там начнут превращать в детей районных и даже областных работников, может, доберутся и до центральных органов? Если пригрозить разоблачением, они отрекутся или даже уничтожат нежелательного свидетеля. Кто будет разыскивать мальчика, у которого нет родителей и прописки? Ведь жена Ксения откажется угадать в нем супруга. Может, все же побежать в милицию? В таком виде?.. Вопросов было много, а ответов на них пока не было.

Удалов прихлопнул подлетевшую близко пчелу, и та перед смертью успела вогнать в ладонь жало. Ладонь распухла. Боль, передвигаясь по нервным волоконцам, достигла мозга и превратилась на пути в слепой гнев. Гнев лишил возможности рассуждать и привел к решению неразумному: срочно сообщить куда следует, ударить в набат. Тогда они попляшут! У Удалова отняли самое дорогое — тело, которое придется нагуливать много лет, проходя унизительные и тоскливые ступеньки отрочества и юности.

Удалов резко поднялся, и пижамные штаны спали на землю. Он наклонился, чтобы подобрать их, и увидел, что по дорожке, совсем рядом, идет мальчик его же возраста, с оттопыренными ушами и кнопочным носом. На мальчике были синие штанишки до колен на синих помочах, в руках сачок для ловли насекомых. Мальчик был удивительно знаком.

Мальчик был Максимкой, родным сыном Корнелия Удалова.

— Максим! — сказал Удалов властно. — Поди-ка сюда.

Голос предал Удалова — он был не властным. Он был тонким.

Максимка удивился и остановился.

— Поди-ка сюда, — повторил Удалов-старший. Мальчик не видел отца за кустами, но в зовущем голосе звучали взрослые интонации, которых он не посмел ослушаться. Оробев, Максимка сделал шаг к кустам.

Удалов вытянул руку навстречу сыну, ухватился за торчащий конец сачка и, перебирая руками по древку (ладонь болела и саднила), приблизился к мальчику, будто взобрался по канату.

— Ты чего здесь в такую рань делаешь? — спросил он, лишив сына возможности убежать.

— Бабочек ловить пошел, — ответил Максимка.

Если бы при этой сцене присутствовал сторонний наблюдатель, могущий при этом воспарить в воздухе, он увидел бы, как схожи дети, держащиеся за концы сачка.

Но наблюдателей не было.

— А мать где?

В душе Удалова проснулись семейные чувства. В воздухе ему чудился аромат утреннего кофе и шипение яичницы.

— Мать плачет, — сказал просто Максимка. — У нас отец сбежал.

— Да, — сказал Удалов.

И тут только осознал, что сын его не принимает за отца, беседует как с однолеткой. И вообще, нет больше прежнего Удалова. Есть ничей ребенок. И вновь вскипел гнев. И ради удовлетворения его приходилось жертвовать сыном.

— Снимай штаны, — приказал он мальчику.

Не поддерживаемые более пижамные штаны Удалова опять упали, и он стоял перед пойманным сыном в длинной майке, подобной сарафану или ночной рубашке.

— Уйди, — сказал мальчик нерешительно своему двойнику. Его еще никогда не грабили, и он не знал, что полагается говорить в таких случаях.

Удалов-старший вздохнул и ударил сына по носу остреньким жестким кулачком. Нос сразу покраснел, увеличился в размере, и капля крови упала на белую рубашку.

— А я как же? — спросил мальчик, который понял, что штанишки придется отдать.

— Мои возьмешь. — Удалов показал себе под ноги. — Они большие. И трусы снимай.

— Без трусов нельзя, — отказался мальчик.

— Еще захотел? Забыл, как тебе от меня позавчера попало?

Максимка удивился. Позавчера ему ни от кого, кроме отца, не попадало.

Белая рубашка доставала Максимке только до пупа, и он прикрылся поднятыми с земли, свернутыми в узел пижамными брюками.

— Из этих брюк мы тебе три пары сделаем, — пообещал подобревший Удалов, натягивая синие штанишки. — А теперь беги. И скажи Ксении, чтоб не беспокоилась. Я вернусь. Ясно?

— Ясно, — ответил Максим, который ничего не понял. Прикрываясь спереди пижамными штанами, он побежал по улице, и его беленькие ягодицы жалобно вздрагивали на бегу, вызывая в отце горькое, сиротливое чувство.

25

Дежурный лейтенант посмотрел на женщину. Она робко облокотилась о деревянный шаткий барьер. Слезы оставили на щеках искрящиеся под солнечным светом соляные дорожки.

— Сына у меня ограбили, — сказала она. — Только что. И муж скрылся. Удалов. Из ремконторы. Среди бела дня, в сквере.

— Разберемся, — успокоил лейтенант. — Только попрошу по порядку.

— У него рука сломанная, в гипсе, — сказала женщина.

Она смотрела на лейтенанта требовательно. По соляным руслам струились ручейки слез.

— У кого? — спросил лейтенант.

— У Корнелия. Вот фотокарточка. Я принесла.

Женщина протянула лейтенанту фотографию — любительскую, серую. Там угадывалась она сама в центре. Рядом были полный невыразительный мужчина и мальчик, похожий на него.

— Средь бела дня, — продолжала женщина. — Я как раз к вам собралась, соседи посоветовали. А тут прибегает Максимка, без штанов. Синие такие были, на помочах.

Женщина широким движением сеятеля выбросила на барьер светлые в полоску пижамные штаны.

Лейтенант посмотрел на нее как обреченный.

— Может, напишете? — спросил он. — Все по порядку. Где, кто, что, у кого отнял, кто куда сбежал — только по порядку, и не волнуйтесь.

Говоря так, лейтенант подошел к графину с кипяченой водой, налил воды в граненый стакан, дал ей напиться.

Женщина пила, изливая выпитое слезами, писать отказывалась и все норовила рассказать лейтенанту яркие детали, упуская целое, ибо целое ей было уже известно.

Минут через десять лейтенант наконец понял, что два трагических события в жизни семьи Удаловых между собой не связаны. Муж пропал вечером, вернее, ночью; пришел из больницы, сослался на командировку и исчез в пижаме. Сына ограбили утром, только что, в скверике у Параскевы Пятницы, и ограбление было совершено малолетним преступником.

Разобравшись, лейтенант позвонил в больницу.

— Больной Удалов на излечении находится? — спросил он.

Подождал ответа, поблагодарил. Потом подумал и задал еще вопрос:

— А вы его выписывать не собирались?.. Ах так. Ночью? В двадцать три? Ясно.

Потом обратился к Удаловой.

— Правильно говорите, гражданка, — сказал он ей. — Ушел ваш супруг из больницы. В неизвестном направлении. Медперсонал предполагал, что домой. А вы думаете, что нет?

— Так и думаю, — ответила Удалова. — И еще сына ограбили. Оставили пижаму.

Лейтенант разложил пижамные штаны на столе.

— От взрослого человека, — показал он. — А вы говорите — ребенок.

— Я и сама не понимаю, — согласилась Удалова. — И мальчик такой правдивый. Тихий. Смирный. И штаны с помочами были. Синие. Вот как на этом.

Гражданка Удалова показала на мальчика в синих штанишках, вошедшего тем временем в помещение милиции и робко отпрянувшего к двери при виде Удаловой.

Ксения не узнала своего мужа. Не узнала она и штанов, принадлежавших ранее Максиму, ибо они пришлись Корнелию в самый раз.

— Так вы свою жалобу напишете? — спросил лейтенант.

— Напишу. Все как есть напишу, — сказала Ксения. — Только домой сбегаю и там напишу. Кормить сына надо.

При таком свидетельстве заботы жены о доме Корнелию захотелось плакать слезами раскаяния, но он удержался — не смел обратить на себя внимание.

— Тебе чего, мальчик? — спросил лейтенант, когда Удалова ушла писать заявление и кормить сына.

Удалов, почесывая ладонь, подошел к барьеру. Голова его белым курганчиком возвышалась над деревянными перилами, и ему пришлось стать на цыпочки, чтобы начать разговор с дежурным.

— Не тебе, а вам, — поправил Удалов. Когда себя не видел, как-то забывал о своих истинных размерах.

— Ну, вам, — не стал спорить лейтенант. — Говори, пацан.

— Дело государственной важности, — произнес Удалов и оробел.

— Молодец, — одобрил лейтенант. — Хорошо, когда дети о большом думают. Погляди, старшина, мы в его возрасте только футболом интересовались.

Старшина, сидевший в другом углу, согласился.

— Я поближе хочу, — сказал Удалов. — За барьер.

— Заходи, садись. И начинай, а то у меня дежурство кончается. Домой пора. Жена ждет, понимаешь?

Удалов это понимал. И кивнул головой сокрушенно.

Мальчик в слишком больших башмаках, завязанных, чтобы не упали, под коленками шнурками, вскарабкался на стул.

Лейтенант смотрел на мальчика с сочувствием. У него детей не было, но он их любил. И хоть дело мальчика касалось какой-нибудь малой несправедливости, обижать его лейтенант не хотел и слушал как взрослого.

— Существует заговор! — начал Удалов. — Я еще не знаю, кто его финансирует. Но может оказаться, что и не марсиане.

— Во дает! — Старшина поднялся со стула и подошел поближе.

— Шпиона видел? — ласково спросил лейтенант.

— Да вы послушайте! — воскликнул мальчик, и глаза его увлажнились. — Говорю, заговор. Я сам тому доказательство.

Лейтенант незаметно подмигнул старшине, но мальчик заметил это и сказал строго:

— Попрошу без подмигиваний, товарищ лейтенант. Они сейчас обсуждают дальнейшие планы. Со мной разделались, а что дальше, страшно подумать. Возможно, на очереди руководящие работники в районе и области.

— Во дает! — повторил старшина совсем тихо.

Он подумал, что жизнь ускоряет темпы, и если следить за прессой, то увидишь, что в западных странах психические заболевания приняли тревожный размах. Теперь подбираются к нам. А мальчика жалко.

— Ну, а как тебя зовут, мальчик? — спросил лейтенант.

— Удалов, — ответил мальчик. — Корнелий Удалов. Мне сорок пять лет.

— Та-ак, — произнес лейтенант.

— Я женат, — продолжал Удалов, и лопоухое личико порозовело. — У меня сын, Максимка, в школу ходит.

Тут Удалова посетили воспоминания о преступлении против собственного ребенка, и он еще ярче зарделся.

— Та-ак, — протянул лейтенант. — Тоже, значит, Удалов.

Неожиданно во взоре его появилась пронзительность.

И он спросил отрывисто:

— А штаны с тебя в парке сняли?

— Какие штаны?

— А мамаша твоя с жалобой приходила?

— Так она же меня не узнала! — взмолился Удалов. — Потому что я не сын, а муж. Только меня превратили в ребенка, в мальчика. Я про это и говорю. А вы не верите. Если бы я был сын, то меня бы она узнала. А я муж, и она меня не узнала. Понятно?

— Во дает! — в очередной раз удивился старшина и начал продвижение к двери, чтобы из другой комнаты позвонить в «скорую помощь».

— Ты лучше к его мамаше сходи. Она адрес оставила, — сказал лейтенант, понявший замысел старшины. — Погоди, мальчика сначала в детскую комнату определим.

— Нет! — закричал Удалов. — Я этого не перенесу! У меня паспорт есть, только не с собой. Я вам такие детали из своей жизни расскажу! Я ремконторой руковожу!

Лейтенант печально потупился, чтобы не встречаться взглядом с заболевшим мальчиком. Ну что он мог сказать, кроме общих слов сочувствия? Да и эти слова могли еще более разволновать ребенка, считающего себя руководителем ремконторы Удаловым.

Старшина сделал шаг по направлению к мальчику, но тот с криками и плачем, с туманными угрозами дойти до Вологды и даже до Москвы соскочил со стула, затопал тяжелыми ботинками, вильнул между рук старшины, увернулся от броска лейтенанта и выскользнул за дверь, а затем скрылся от преследователей среди куч строительного мусора, накопленного во дворе реставрационных мастерских.

Научный склад мышления — явление редкое и не обязательно свойственное ученым. Он предусматривает внутреннюю объективность и желание добиться истины. Удалов не обладал этим складом, потому что стать мальчиком, когда внутренне подготовился к превращению в полного сил юношу, слишком обидно и стыдно. Поэтому воображение Удалова, богатое, но неорганизованное, подменило эксперимент заговором, и заговор этот рос по мере того, как запыхавшийся Корнелий передвигался по городу, распугивая кур и гусей. И чудилось Корнелию, что заговорщики в черных масках подкрадываются к системе водоснабжения и отрава проникает в воду, пиво, водку и даже в капли от насморка.

Просыпается утром страна, и обнаруживается — нет в ней больше взрослых людей. Лишь дети, путаясь в штанах и башмаках, выходят с плачем на улицы. Остановился транспорт — детские ножки не могут достать до тормозных педалей. Остановились станки — детские ручки не могут удержать тяжелую деталь. Плачет на углу мальчик — намеревался сегодня выходить на пенсию, а что теперь? Плачет девочка — собралась сегодня выйти замуж, а что теперь? Плачет другая девочка — завтра ее очередь лететь в космос. Плачет второй мальчик — вчера только толкнул штангу весом в двести килограммов, а сегодня не поднять и двадцати.

Мальчик-милиционер двумя ручками силится поднять палочку-регулировочку. Девочка-балерина не может приподняться на носки. Мальчик-бас, оперный певец, пищит-пищит: «Сатана там правит бал!»

А враги хохочут, шепчутся: «Теперь вам не взобраться в танки и не защитить своей страны от врагов…»

И тут, по мере того как блекла и расплывалась страшная картина всеобщего помоложения, Удалова посетила новая мысль: «А вдруг уже началось? Вдруг я не единственная жертва старика? А что, если все — и Кастельская, и Шурочка Родионова, и друг Грубин, и даже подозрительная старуха Бакшт, — все они стали детьми и с плачем стучатся в дверь Кастельской?»

Новая мысль поразила Удалова своей простотой и очевидностью, подсказала путь дальнейших действий, столь нужный.

К дому Кастельской Удалов подкрадывался со всей осторожностью и к играющим на тротуаре детям приглядывался с опаской и надеждой — любой ребенок мог оказаться Еленой Сергеевной или Сашей Грубиным. Да и вообще детей в городе было очень много — более, чем вчера. Это свое наблюдение Удалов также был склонен отнести за счет сговора старика с марсианами, а не за счет хорошей погоды, как это было на самом деле.

Но стоило Удалову войти в сени, как все иллюзии разлетелись. Пострадал лишь он.

26

Перед Удаловым стояла чашка с какао, батон, порезанный толсто и намазанный вологодским маслом. На тарелке посреди стола горкой возвышался колотый сахар. В кастрюле дымилась крупная картошка.

О Корнелии заботились, его жалели очаровательные женщины, угощали шампанским (из наперстка), мужчины легонько постукивали по плечику, шутили, сочувствовали. Здесь, по крайней мере, никто не ставил под сомнение действительную сущность Удалова. Он весь сжался и чувствовал себя подобно одинокому разведчику в логове коварного врага. Каждый шаг грозил разоблачением. Удалов улыбался напряженно и сухо.

— И неужели никакого противоядия? — шептала Милица Грубину, тот глядел на Алмаза, Алмаз разводил под столом ладонями-лопатами.

Может, где-то на отдаленной звезде это противоядие давно испытано и продается в аптеках, а на Земле пока в нем необходимости нет. Алмаз Удалова особо не жалел — получил человек дополнительно десять лет жизни. Потом поймет, успокоится. Другому бы это счастье, спасение.

— В дозе ошибки не было? — спросил Грубин.

— Не было, — сказал Алмаз.

Грубин листал тетрадь, шевелил губами, снова спросил:

— А ошибиться вы не могли?

— Сколько всем, столько и ему, — сказал Алмаз.

— А если он сам? — спросила Шурочка.

— Я только свою чашку выпил, — проговорил быстро Удалов.

— «А косточку я выкинул в окошко», — весело процитировала Шурочка. Она быстро свыклась с тем, что Удалов — мальчик, и только. И общалась с ним как с мальчиком.

— Я ж говорю, что не пил. — Удалов внезапно заплакал. Убежал из-за стола, размазывая кулачками слезы.

Елена Сергеевна укоризненно поглядела на Шурочку, покачала головой.

Алмаз заметил это движение, ухмыльнулся: укоризна Елены Сергеевны была от прошлого, с нынешним девичьим обликом вязалась плохо.

— Я только Ксюшину бутылочку выпил. Маленькую. Она меня из дома выгнала! — крикнул Удалов от двери.

Грубин продолжал листать тетрадь старика. Его интересовал состав зелья, хотя из тетради, записанной множество лет назад, узнать что-либо было трудно.

Савич искоса поглядывал на Елену, порой приглаживал волосы так, будто гладил лысину. Савич был растерян, так как еще недавно, вчера ночью, дал овладеть собой иллюзии, что, как только он помолодеет, начнет жизнь снова, откажется от Ванды, придет к Елене и скажет ей: «Перед нами новая жизнь, Леночка. Давай забудем обо всем, ведь мы нужны друг другу». Или что-то похожее.

Теперь же вновь наступили трудности. Сказать Елене? А Ванда? Ну кто мог подумать, что так произойдет? И кроме того, они ведь связаны законным браком. И Савич чувствовал раздражение против старика Алмаза, поставившего его в столь неловкое, двусмысленное положение.

А Елена тоже посматривала на Савича. Думала о другом. Думала о том, что превращение, происшедшее с ними, — обман. Не очевидный, но все-таки самый настоящий обман. Ведь никто из них, за исключением, может быть, старухи Милицы, почти впавшей в детство и потерявшей память, не стал молодым. Осталась память о прошлом, остались привычки, накопленные за много лет, остались разочарования, горести и радости — и никуда от них не деться, даже если тебе на вид лет восемь, как Удалову.

Вот сидит Савич. В глазах у него обида и растерянность. Но обида эта и растерянность несвойственны были Савичу-юноше. И возникли они давно, постепенно, от постоянного ощущения неудовлетворенности собой, своей работой, своей квартирой, характером своей жены. И даже жест, которым Савич поглаживает волосы, пришел с лысиной, с горестным недоверием к слишком быстрому и жестокому бегу времени.

Если сорок лет назад можно было сидеть вдвоем на лавочке, целоваться, глядеть в звездное небо, удивляться необыкновенности и новизне мира и своих чувств, то теперь этого сделать будет нельзя. Как ни обманывай себя, не избавишься от спрятанного под личиной юноши тучного, тяжело дышащего лысого провизора.

Омоложение было иллюзией, но вот насколько она нужна и зачем нужна, Елена еще не разобралась. Пока будущее пугало. И не столько необходимостью жить еще несколько десятков лет, сколько вытекающими из омоложения осложнениями житейскими.

— Семь человек приняли эликсир, — сказал деловито Грубин, захлопывая тетрадь. — Все здорово помолодели. Один даже слишком.

Удалов громко всхлипывал в маленькой комнате. Даже Ваня пожалел его, взял мяч и пошел туда, к грустному мальчику.

— Все-таки процент большой, — определил Савич.

— Но главное — эксперимент удачен. И это раскрывает перед человечеством большие перспективы. А на нас накладывает обязательства. Ведь бутыль-то разбилась.

— Нам вряд ли поверят, — сказал Савич. — Уж очень все невероятно.

— Обязательно поверят, — возразил Грубин. — Нас девять человек. У нас, в конце концов, есть документы, воспоминания, люди, которых мы можем представить в качестве свидетелей. Ведь мы-то, наше прошлое куда-то делись. Нет, придется признать.

— Не признают, — вмешался Удалов, вошедший тем временем в комнату, чтобы избавиться от общества Вани с мячиком. — Я правду скажу: я уже ходил в милицию. Не поверили. Чуть было маме не отдали, то есть моей жене. Пришлось бежать.

Удалов виновато поведал историю своих похождений. Он уже понял, что стал жертвой ошибки, жертвой своего исключительно злокачественного невезения.

— Эх, Удалов, Удалов! — сказал наконец Грубин. — И когда ты станешь взрослым человеком?

— Лет через десять, — хихикнула Шурочка.

— Шурочка! — остановила ее Елена.

— Вам бы только издеваться, — пожаловался Удалов. — А я без работы остался и без семьи. Как мне исполнять свои обязанности, семью кормить, отчитываться перед руководящими органами?

— Да, — сказал Грубин. — Дело нелегкое. И в милицию теперь не пойдешь за помощью. Им Удаловы так голову закрутили — чуть что, сразу вызовут «скорую помощь» и санитаров со смирительной рубашкой. Да и другие органы, верно, предупреждены. Надо в Москву ехать. Прямо в Академию наук. Всем вместе.

— Уже? — спросила Милица. — Я хотела пожить в свое удовольствие.

— В Москве для этого возможностей больше, — бросил Алмаз. — Только уж обойдитесь без меня. Я потом подъеду. Вернуться надо к своим делам.

— Да как же так? Без вас научного объяснения не будет.

— А мое объяснение меньше всего на научное похоже.

— Что за дела, если не секрет? — заинтересовалась вдруг Елена.

— Спрашиваешь, будто я по крайней мере до министра за триста лет дослужился. Разочарую, милая. В Сибири я осел, в рыбной инспекции. Завод там один реку портит, химию пускает. Скоро уже и рыбы не останется, когда-нибудь, будет времени побольше, расскажу, какую я борьбу веду с ними четвертый год. Но возраст меня подводил, немощь старческая. Теперь уж я их замотаю. Попляшут. Главный инженер или фильтры поставит, или вместо меня на тот свет. Я человек крутой, жизнью обученный. Вот так.

Алмаз положил руку на плечо Елены, и та не возражала. Рука была тяжелая, горячая, уверенная. Савич отвернулся. Ему этот жест был неприятен.

— Учиться вам надо, Алмаз Федотович, — сказала Милица. — Тогда, может, и министром станете.

— Не исключено, — согласился Алмаз. — Но сначала я главного инженера допеку. И всех вас приглашу на уху. Добро?

Грубин опустился тем временем на колени и заглянул под стол. Он увидел, что в том месте, где на пол пролился эликсир, из досок за ночь поднялись ветки с зелеными листочками. Пол тоже помолодел.

— А в Москву ехать на какие деньги? — спросил Грубин из-под стола.

27

Никто уже не сомневался, что в Москву ехать надо. Слово такое появилось и овладело всеми: «надо». Жили люди, старели, занимались своими делами и никак не связывали свою судьбу с судьбами человечества. И даже когда соглашались на необычный эксперимент, делали это по самым различным причинам, опять же не связывая себя с человечеством.

Но когда обнаружилось, что таинственный эликсир и в самом деле действует, возвращает молодость, оказалось, что на людей свалилась ответственность, хотели они того или нет. Да и в самом деле, что будешь делать, если в руки тебе дается подобный секрет? Уедешь в другой город, чтобы тихо прожить жизнь еще раз?

Раньше Алмаз так и делал. Хоть и проживал очередную жизнь не тихо, а в смятении и бодрствовании, но к людям пойти, поделиться с ними тайной не мог, не смел — погубили бы его, отняли тайну, передрались бы за нее. Так предупреждал пришелец. Но то был один Алмаз. Теперь семь человек.

Слово «надо», коли оно не пришло извне, а родилось самостоятельно, складывается из весьма различных слов и мыслей, и нелегко порой определить его истоки. Грубин, например, с первого же момента рассматривал все как чисто научный эксперимент, так к нему и относился. Когда же помолодел и осознал тщету предыдущей жизни, то в нем проснулся настоящий ученый, для которого сущность открытия лежит в возможности его использования.

Удалов внес свою лепту в рождение необходимости, потому что был уверен, что в Москве хорошие врачи. Если придется к ним попасть, вылечат от младенчества, вернут в очевидный облик. Его «надо» было чисто эгоистическим.

Савич готов был ехать куда угодно — его ничто не удерживало в Гусляре. В аптеку путь закрыт — кому нужен юный провизор, который вчера был солидным мужчиной предпенсионного возраста? О том, чем он будет заниматься, Савич не думал — его главные проблемы были личными. Что делать с двумя девушками, на одной из которых за последние сорок лет он дважды женился, а другую дважды бросил? Увидев молодую Елену, Савич испытал раздражение против себя и понял, что вчера был совершенно прав, надеясь связать свою новую жизнь именно с Еленой. Когда тебе двадцать — в самом деле двадцать, — ты можешь не разглядеть за соблазнительной девичьей оболочкой вульгарность, грубость и даже — Савич не боялся этого слова — пошлость. Но с сорокалетним опытом совместной жизни пришло и полное осознание прежней ошибки. Теперь оставалось сделать один лишь шаг — честно рассказать обо всем Елене, прекрасной, тонкой, понимающей, и добиться ее взаимности. Ведь была же эта взаимность сорок лет назад? Ведь страдала Лена, когда он оставил ее! Теперь должно наступить искупление и затем — счастье.

Но, размышляя так, Савич сам себе не верил. Он всей шкурой ощущал, что у него неожиданно появился соперник, который не даст возможности не спеша осмотреться, все обсудить и принять нужные меры. Этот бывший старик был нахален и, видно, привык забирать от жизни все, что ему приглянулось. А у Елены совершенно нет опыта обращения с подобными субъектами. И осмотрительность Савича, которую Елена может ложно истолковать, также работает против него — с каждой минутой шансы Савича тают.

Елена Сергеевна также была в растерянности, но Савич не занимал в ее мыслях главного места. Она поняла, что возврата к прошлой жизни нет, надо искать выход, но ведь вся старая жизнь с ее требованиями и обязанностями оставалась. Оставалась дочь, которая вернется из отпуска за Ваней, оставались должности в общественных организациях и незавершенные дела, оставались друзья и знакомые, от которых придется отказаться. И отъезд в Москву, хоть и был бегством, оказывался наиболее разумным выходом из тупика. А что касается Никиты, конечно же шок от появления молодого, курчавого, милого и доброго Никитушки был велик. И был бы больше, если бы рядом не оказалось Ванды Казимировны с ее хозяйскими повадками и взглядом женщины, которая Никитушкой владеет. Да и неудивительно — она же была первой, кто увидел Савича помолодевшим, и, наверное, уж успела принять меры, чтобы оставить его за собой. Да и взгляд Никиты, виноватый и растерянный, выдавал его с головой. Ясно было, что вчера он решился принять участие в опыте, потому что мечтал изменить жизнь. Сегодня же он вновь колеблется. И хорошо — все было решено сорок лет назад, зачем же начинать снова эту волынку?

Так Елена Сергеевна утешала себя, потому что нуждалась в утешении. Оказывается, ее чувство к Савичу не совсем испарилось за эти годы — да и много ли сорок лет в жизни человека? Кажется, только вчера она выслушивала клятвы в вечной верности и только вчера они с Никитой обсуждали свои совместные планы на жизнь.

И неудивительно, что Елена тянулась к Алмазу. Бывают мужчины, которых надо утешать. Значительно реже встречаются такие, которые сами могут тебя защитить и утешить. Алмаз не просил жалости, да и нелепо было бы его жалеть. Вот он, думала Елена, незаметно глядя на Алмаза, может взять тебя на руки и унести, куда пожелает, потому что знает, как хочется иногда женщине не принимать решений.

Алмаз перехватил этот несмелый взгляд и широко улыбнулся.

— Нашел тебя, — сказал он, поднимая бокал шампанского. — Теперь не упущу.

Ванда Казимировна, не спускавшая глаз с мужа и Елены, настороженная, как кошка перед мышиной норой, с радостью отметила эти слова. «Плохо твое дело, мой зайчик», — подумала она о муже.

А если так, то можно поехать в Москву. Взять отпуск в магазине за свой счет и прокатиться. Тысячу лет там не была. Заодно надо будет и приодеться. Ведь когда ты солидная пожилая дама, то подчиняешься одной моде, чтобы все было из дорогого материала и с драгоценностями. Когда тебе двадцать, надо менять стиль. В Москве театры, концерты, может быть, придется сверкать. Правда, для этого требуются средства. И значительные. Доехать, устроиться и там пожить. А почему и не пожить? Сорок лет накапливала. Можно позволить, накопления есть. Надо будет взять сберкнижку, которая хранится в сейфе, в универмаге.

— У меня совершенно нет сбережений, — призналась Милица. — Знаете, я как-то все свои жизни прожила без сбережений. Это так неинтересно — сберегать.

— И в поклонниках отказа не было, — сказал Алмаз.

— Не только в поклонниках — в мужьях, — поправила его с улыбкой Милица.

И поглядела, расширив глазищи, на Сашу. Тому показалось, что острые черные ресницы вонзаются ему в сердце. И ему стало стыдно, что у него тоже нет никаких сбережений. Последние он истратил на детали для вечного двигателя.

— Но в Москву попасть мечтаю, — сказала Милица. — Меня всегда тянуло в столицу.

Миша Стендаль поправил очки и приобрел сходство с Грибоедовым, прибывшим на первую аудиенцию к персидскому шаху. Он решился:

— Деньги достать можно.

— Откуда? — сокрушенно произнес Грубин. — Нам даже занять не у кого. Если я к своей двоюродной сестре приду, она меня с лестницы спустит. Решит, что я авантюрист.

— А ты ей паспорт покажи, — пискнул от двери Удалов, но никто не обратил внимания на его слова.

— Может, у тебя, Ванда Казимировна? — спросил Грубин. — Ты же директор.

— Нет, — сказала Ванда не задумываясь, — мы только что гарнитур купили. Савич, подтверди.

— Купили, — сказал Савич и расстроился, потому что жене не поверил, но не посмел оспорить ее слова. Сам он свободных денег не имел, да и не нуждался в них. Зарплату сдавал домой, получал рубль на обед и когда нужно — на книгу.

«Так мы и не стали молодыми», — подумала Елена. Ванда когда-то была мотовкой, хохотушкой, цены деньгам не знала и знать не желала. А привыкла к деньгам постепенно. И сидит сейчас в юной Ванде пожилая директорша, которая не любит расставаться с копейкой. Так что молодость наша — только видимость.

— У меня есть шестьдесят рублей, — проговорила Елена.

— Не тот масштаб, — сказал Грубин.

— Может, отложим отъезд? — спросил Савич.

— Нельзя, — ответил Грубин. — Вы же знаете.

Он вылез из-под стола с букетиком зеленых листьев, что выросли за ночь в том месте пола, куда пролилось зелье. Листья он намеревался исследовать, попытаться определить состав жидкости.

— Вы же знаете, — сказал Грубин, — с каждой минутой следы эликсира в нашей крови рассасываются. День-два — и ничего не останется. На основе чего будут работать московские ученые? Любая минута на учете. Или мы выезжаем ночным поездом, либо можно вообще не ехать.

— Вот я и говорю, — продолжил Стендаль. — Деньги достать можно, и вполне официально. Я начну с того, что наши события произошли именно в городе Великий Гусляр. А кто знает о нашем городе? Историки? Статистики?

Географы? А почему? Да потому, что Москва всегда перехватывает славу других городов. Я сам из Ленинграда, хотя уже считаю себя гуслярцем. И что получается? В Кировском театре почти балерин не осталось — Москва переманила. Команда «Зенит» успехов добиться не может — футболистов Москва перетягивает. А почему метро в Ленинграде позже, чем в Москве, построили? Все средства Москва забрала. А о Гусляре и говорить нечего, даже и соперничать не приходится. А почему бы не посоперничать? Обратимся в нашу газету!

— Правильно, Миша, — поддержала его Шурочка. — А раньше Гусляр, в шестнадцатом веке, Москве почти не уступал. Иван Грозный сюда чуть столицу не перенес.

— Красиво говоришь, — сказал Алмаз. — Город добрый, да больно мелок. Даже если здесь совершенное бессмертие изобретут, все равно с Москвой не тягаться.

— Газета добудет нам денег, — продолжал Стендаль, — опубликует срочно материал. И завтра утром мы отбываем в Москву. И нас уже встречают там. Разве не ясно? И Гусляр прославлен в анналах истории.

— Ну-ну, — сказал Алмаз. — Попробуй.

Стендаль блеснул очками, обводя взглядом аудиторию. Остановил взгляд на Милице.

— Милица Федоровна, вы со мной не пойдете?

— Ой, с удовольствием, — согласилась Милица. — А редактор молодой?

— Средних лет, — сдержанно ответил Стендаль.

— Тогда я возьму мой альбом. Там есть стихи Пушкина.

28

Пленка, которую принес с птицефермы фотограф, никуда не годилась. Ее стоило выкинуть в корзину, пусть мыши разбираются, где там несушки, а где красный уголок. Так Малюжкин фотографу и сказал. Фотограф обиделся. Машинистка сделала восемь непростительных опечаток в сводке, которая пойдет на стол к Белосельскому. Малюжкин поговорил с ней, машинистка обиделась, ее всхлипывания за тонкой перегородкой мешали сосредоточиться.

Степан Степанов из сельхозотдела, консультант по культуре, проверял статью о художниках-земляках. Пропустил ляп: в очерке сообщено, что Рерих — баталист. Малюжкин поговорил со Степановым, и тот обиделся.

К одиннадцати половина редакции была обижена на главного, и оттого Малюжкин испытывал горечь. Положение человека, имеющего право справедливо обидеть подчиненных, возносит его над ними и лишает человеческих слабостей. Малюжкину хотелось самому на кого-нибудь обидеться, чтоб поняли, как ему нелегко.

День разыгрался жаркий. Сломался вентилятор; недавно побеленный подоконник слепил глаза; вода в графине согрелась и не утоляла жажды.

Малюжкин был патриотом газеты. Всю сознательную жизнь он был патриотом газеты. В школе он получал плохие отметки, потому что вечерами переписывал от руки письма в редакцию и призывал хорошо учиться. В институте он пропускал свидания и лекции и подкармливал пирожками с повидлом нерадивых художников. Каждый номер вывешивал сам, ломал, волнуясь, кнопки и долго стоял в углу — глядел, чем и как интересуются товарищи. Новое полотнище, висящее в коридоре, было для Малюжкина лучшей, желанной наградой, правда, наградой странного свойства — со временем она переставала радовать, теряла ценность, требовала замены.

Иногда вечерами, когда институт таинственно замолкал и лишь в коридорах горели тусклые лампочки, Малюжкин забирался в комнату профкома, где за сейфом старились пыльные рулоны прошлогодних стенгазет, вытаскивал их, сдувал пыль, разворачивал на длинном столе, придавливал углы тяжелыми предметами, приклеивал отставшие края заметок и похож был на донжуана, перебирающего коллекцию дареных фотографий с надписями «Любимому» и «Единственному».

И теперь, дослужившись к вершине жизни до поста редактора городской газеты, Малюжкин уходил из редакции последним, перед уходом перелистывая подшивки газеты за последние годы.

Перед Малюжкиным стоял литсотрудник Миша Стендаль. Вид его был неряшлив, очки запылились.

— Что у тебя? — спросил Малюжкин.

— Важное дело.

— Важное дело здесь. — Малюжкин показал на недописанную передовицу о подготовке школ к учебному году. — К сожалению, не все понимают.

Малюжкин прижал палец к губам, затем им провел по воздуху и упер в стенку. Из-за стены шло всхлипывание. Стендаль понял, что машинистка снова допустила опечатки.

— Итак? — произнес Малюжкин, склонный к красивым словам.

— Итак, поверить мне трудно, но я принес настоящую сенсацию.

— Сенсация сенсации рознь, — заметил Малюжкин.

Само слово «сенсация» имело неприятный оттенок, связывалось в уме с унизительными эпитетами.

— Только без дешевых сенсаций, — сказал Малюжкин. — В одной центральной газете напечатали про снежного человека — и что? — Малюжкин резко провел ребром ладони по горлу, показывая судьбу редактора. — Ну, ты говори, не обижайся.

— У нас есть возможность стать первой, самой знаменитой газетой в мире. Интересует?

— Посмотрим.

Машинистка за стеной перестала всхлипывать — прислушивалась.

— Но в любом случае, — продолжал Малюжкин, — передовую заканчивать придется. Ты же за меня ее дописать не сможешь?

Малюжкин прикрыл на несколько секунд глаза и чуть склонил седеющую голову благородного отца. Ждал лестного ответа.

— Передовицу — в корзину, — сказал невежливо Стендаль. — На первую полосу другое.

Малюжкин терпеливо улыбнулся. Он умел угадывать нужное, своевременное. По виду Стендаля понял — блажь. И мысли переключил на завершение передовой.

— Вчера, — начал Стендаль, — в нашем городе произошло величайшее событие, сенсация века. Впервые удачно произведен эксперимент по коренному омоложению человеческого организма.

Торжественные слова, как рассчитывал Стендаль, легче проникают в мозг Малюжкина, но тот, слыша их, не вникал в смысл, а старался приспособить к делу, к передовой. «Впервые в стране произведен эксперимент, — повторял мысленно Малюжкин, — по полному охвату подрастающего поколения сетью восьмилетнего обучения». Внешне Малюжкин продолжал поддерживать беседу со Стендалем.

— В больнице, говоришь, эксперимент? — переспросил он. — Там у нас способная молодежь.

Из собственной фразы в передовицу пошли слова «способная молодежь». Надо было подыскать им нужное обрамление.

— Нет, не в больнице. На частной квартире.

— Не бегай по кабинету, садись.

Бегающий в волнении Стендаль, махающий руками Стендаль, протирающий на ходу очки Стендаль мешал Малюжкину сосредоточиться.

— Несколько человек, — продолжал Стендаль, присаживаясь на кончик стула и продолжая двигать ногами, — получили возможность овладеть секретом вечной молодости.

Обрамление для «способной молодежи» нашлось: «Способная молодежь получила возможность овладеть секретом науки». Малюжкин мысленно записал эту фразу.

— Да-да, — произнес он вслух. — Как же, читал.

— Где? — Стендаль даже перестал двигать ногами. — И ничего не сказали?

— Где? — удивился Малюжкин. — «Наука и жизнь» писала. — Редактор был уверен, что во лжи его не уличить. «Наука и жизнь» уже писала обо всем. В Штатах опыты производились. У нас тоже — на собаках.

— Ясно, — сказал Стендаль. Понял, что редактор невнимателен. — И вы могли бы! — неожиданно крикнул он.

Малюжкин забыл все фразы для передовой. Испугался. Машинистки за стеной ахнули.

— И вы могли бы стать молодым! — кричал Стендаль. — Каждый может стать молодым! Вчера старик, сегодня юноша. Понимаете?

— Спокойно, — приказал Малюжкин. — Ты нервничаешь, Цезарь, значит, ты не прав. — Малюжкин указал пальцем на перегородку и продолжал шепотом: — За стеной люди, понял? Пойдут сплетни. А ты не проверил, а кричишь. Свидетели есть? Проверка была?

— Я сам свидетель, — сказал Стендаль, также переходя на шепот, наклоняясь через стол.

Они сидели как заговорщики, обсуждающие план ограбления банка.

— И еще свидетель есть, — пролепетал Стендаль. — Позвать?

— Ну-ну, — согласился Малюжкин. Передовицу все равно придется придумывать снова.

Стендаль высунулся в окно, крикнул:

— Мила, будьте любезны, поднимитесь! Комната пять, я вас встречу.

Стоило Стендалю отойти, как Малюжкин вернулся к передовой. Стендалю это не понравилось. Схватил лист, разорвал, бросил в корзинку.

— Ты с ума сошел, — зашипел Малюжкин. Обида завладела им.

— Сейчас придет женщина, — сообщил Стендаль. — Ей минимум двести лет. Она была знакома с Александром Сергеевичем Пушкиным.

Стендаль убежал.

«Женщины. — думал Малюжкин, склоняясь над мусорной корзиной, — везде женщины, все знакомы или с Пушкиным, или с Евтушенко, а верить никому нельзя».

За дверью послышался голос Стендаля:

— Сюда, Милица, главный ждет вас.

— Спасибо, — засмеялся серебряный голос в ответ.

«Театр, — подумал Малюжкин. — Показуха». Дверь распахнулась, и возникло чудо. Вошла шамаханская царица, прекрасная девушка в сарафане с альбомом в руках. Этой девушки раньше не было и быть не могло. Эту девушку можно было увидать однажды и всю жизнь питаться воспоминаниями.

— Здравствуйте. — Девушка протянула Малюжкину руку. Она держала ее выше, чем принято, и потому рука оказалась поблизости от губ редактора.

Малюжкин неожиданно для себя поцеловал тонкую атласную кисть и сел, заливаясь краской.

— Я тоже сяду? — спросила девушка.

— Очень приятно, — ответил Малюжкин. — Познакомиться очень приятно. Садитесь, ради всего святого. — Редактору хотелось говорить очень красиво, хотя бы как говорили герои Льва Толстого. — Крайне польщен, — закончил он.

— Мишенька, наверное, про меня рассказал, — улыбнулась девушка, и из ее глаз вылетели острые сладкие стрелы. — Меня зовут Милицей Бакшт, я живу в этом городе более ста лет.

— Не может быть, — сказал Малюжкин, приглаживая волосы на висках, — я бы запомнил ваше чудесное лицо.

По редакции уже прошел слух о появлении неизвестной красавицы. Думали, что из киногруппы, снимающей в городе историко-революционный фильм. Все мужчины пошли в коридор покурить. Курили рядом с дверью главного.

— А вы меня узнать и не можете, — сказала Милица. — Я еще вчера была древней старухой с клюкой. Ужасное зрелище, вспоминать не хочется. Вы меня понимаете?

— О да, — проговорил Малюжкин.

Милица гибко вскочила со стула, повернулась кругом, сарафан взметнулся и обнажил стройные ноги, и тут же она согнулась, оперлась на воображаемую палку, скривила спину, зашаркала, еле переставляя ноги, и руками двигала с трудом.

Смешно и радостно стало Малюжкину, и он сказал:

— Вы актриса, вы талантливая актриса, вам надо сниматься.

Машинистки, услышавшие эти слова через стенку, вынесли в коридор подтверждение новости: незнакомка была киноактрисой, главный ее хвалит.

Степанов вспомнил две картины, в которых он эту киноактрису видел. И многие согласились.

— Очень похоже, — подтвердил Стендаль. — Примерно так это и выглядело. Я сам помню.

— Вы верите мне? — спросила Милица, садясь снова на стул, и глаза ее настолько приблизились к лицу редактора, что тот ощутил головокружение.

— Вам верю во всем, в большом и в малом.

— Вы ему паспорт покажите, Мила, — посоветовал Стендаль.

— Не надо, — возразил Малюжкин. — Не надо никакого паспорта. Сейчас Миша подготовит материал, и вы не уходите, ради бога, не уходите. Вы расскажете мне все как было, что, как, когда. Сейчас же в номер.

— Вместо передовой, — напомнил Стендаль, который был еще молод и легко верил в добро.

— Вместо передовой, — подтвердил Малюжкин.

— Мишенька, — сказала Милица, — он, по-моему, в меня влюбился. Он рассудок теряет. Что же теперь делать? Вы в меня влюблены?

— Кажется, да, — произнес тихо редактор, не смея отрицать, но и не желая, чтобы сотрудники услышали об этом.

— Ну, я готовлю материал и в номер? — спросил Миша.

— Конечно. А вы. — в голосе Малюжкина проявилась жалкая просьба, — а вы посидите здесь, со мной? А?

— Посижу, конечно посижу. Ведь ты недолго, Миша?

— Да я здесь же, на подоконнике, напишу. У меня вчерне все готово.

— Ну вот, — улыбнулась Милица. — Мы с вами знакомы и теперь будем разговаривать. Разве не чудесно, что я вчера была старухой, а сегодня молода?

— Чудесно, — согласился Малюжкин. — У вас чудесные зубы.

— Фу, это говорят только некрасивым девушкам, чтобы их не обидеть. — Милица засмеялась так звонко, что машинистки нахмурились.

— Нет, что вы, у вас красивые руки, и волосы, и нос, — сказал Малюжкин. Он хотел было продолжить перечисление, но тут зазвонил телефон, и редактор, не желавший ни с кем разговаривать, все-таки поднял трубку и сказал резко, чтобы отвязаться: — У меня совещание.

Трубка забулькала отдаленным человеческим голосом, и Малюжкин, не положивший ее вовремя, стал слушать. Миша подмигнул Милице, считая, что дело сделано, а та подмигнула в ответ, ибо была довольна своей красотой.

— Да, — ответил вежливым голосом Малюжкин. — Конечно. В завтрашнем номере, товарищ Белосельский. Я сам этим займусь, лично. Я отлично понимаю. Наше упущение, товарищ Белосельский.

Голос в трубке все урчал, и понемногу лицо Малюжкина собиралось в обычные деловые морщины, а волосы, завернувшиеся было в тугие цыганские завитки, на глазах распрямлялись и ложились организованно по обе стороны пробора.

— Отразим, разумеется, будет сделано, — закончил он разговор и повесил трубку. — Вот, — сказал он, глядя на Милицу, и потрогал пальцем кончик носа. — Такие дела. Передовица идет о прополке. Ясно, Стендаль? О прополке, а не о подготовке школ. Со школами еще не горит. Наше упущение. Самим следовало догадаться. Позовите ко мне Степанова. Одна нога здесь, другая там. Пусть захватит график прополки.

— Как же? — спросил Стендаль. — А статья?

— Да-да, — сказал Малюжкин. — Очень приятно было познакомиться. Всегда рад. Иди же, Стендаль! Время не ждет. В газете главное — сохранять спокойствие. Ясно?

В голосе Малюжкина была настойчивость. Стендаль не смог ослушаться. Вышел в коридор и нашел Степанова. Степанов задавал вопросы, касающиеся девушки, но Стендаль не отвечал.

— Пошли, — произнес он. — Передовую будете писать. Зайдите в отдел, возьмите данные по прополке. Одна нога здесь, другая там. Так сказал шеф.

— Я же в самом деле омолодилась, — говорила Милица редактору, когда Стендаль вернулся в кабинет.

Малюжкин поднял на Стендаля обиженные глаза — его отвлекали от дела.

— Завтра чтобы быть на работе вовремя, — велел он Мише.

— Но мне же Александр Сергеевич Пушкин стихи в альбом писал! — повторяла Милица. — Личные стихи. Только мне. И нигде их не печатали.

— Очень любопытно, — сказал Малюжкин. — Оставьте альбом, посмотрим. Поместим в рубрике «Из истории нашего края». Хорошо? Значит, по рукам. Молодцы, что стихи разыскали!

И Малюжкину, переключившемуся на прополку, казалось, что он хорошо обошелся с посетителями.

— Вы не волнуйтесь, мы стихов не затеряем, понимаем ценность, девушка.

— Вы звали? — спросил Степанов, глядя на Милицу Бакшт.

Малюжкин проследил за взглядом вошедшего сотрудника, что-то забытое шевельнулось в сердце.

— Сюда, Степанов, садись. Данные по прополке захватил? Звонили, надо срочно. Так что понимаешь.

— Ну, мы пошли, — сказал печально Стендаль.

— Конечно, конечно. — сказал Малюжкин, вожделенно глядя на графики в руке Степанова. Малюжкин любил газету и любил газетную работу. Обида прошла. — Не задерживайся! — крикнул он вслед Стендалю и забыл о нем.

Хлопнула дверь за посетителями. Колыхнулись тюлевые занавески на окне.

Степанов пожалел, что девушка ушла, в такую жару писать о прополке не хотелось. Хотелось на пляж. Он подвинул к себе раскрытый альбом в сафьяновом переплете. Почерк на желтоватой странице был знаком. Рядом той же рукой был нарисован профиль только что заходившей девушки.

— Это ее альбом? — спросил Степанов.

Малюжкин удивился, но ответил:

— Ее. Говорит, Пушкин писал. — И он хихикнул. — В «Красном знамени» все агрегаты простаивают, а в сводке завышают. А? Каковы гуси?..

Конечно это был почерк Пушкина. Или изумительная совершенная подделка, которой место в музее Пушкина в Москве.

— «Оставь меня, персидская княжна…» — прочел Степанов. — «Оставь меня, персидская княжна…» — прочел он еще раз вслух.

— Потише, — предупредил Малюжкин. — Не отвлекайтесь стихами.

Степанов не слышал: он шевелил губами, разбирал строки дальше. Этого стихотворения он не знал. И никто не знал. Степанов был первым в мире пушкинистом, читающим стихотворение, которое начиналось словами: «Оставь меня, персидская княжна…»

— Это же открытие! — воскликнул он. — Мировой важности, надо писать в Москву. Завтра прилетит Андроников.

— Что вы, сговорились, что ли? — возмутился Малюжкин. — Давай по-товарищески, Степан. Кончим передовицу — звоним Андроникову, Льву Толстому, Пушкину, выпиваем по кружке пива — что угодно! Послушай начало: «Полным ходом идет прополка на полях колхозов нашего района». Не банально?

Но Степанов не слышал, так же как за несколько минут до этого Малюжкин перестал слышать и видеть Милицу Бакшт.

Степан Степанович Степанов был одержим Пушкиным. Он был одержим упорной надеждой узнать о великом поэте все и, изучая каждое слово, сказанное им, распорядок каждого дня его жизни, терпеливо ждал, когда судьба смилостивится и подарит ему открытие в пушкинистике, открытие случайное, находку, ибо закономерные открытия там уже все сделаны.

Прошло тридцать лет с тех пор, как Степан Степанов, отыскав на чердаке старого дома первое издание «Евгения Онегина», стал солдатом маленькой интернациональной армии пушкинистов. Степан Степанович постарел, обрюзг, страдал печенью, одышкой, похоронил жену, вырастил дочь Любу, и та уже выходит замуж, но открытие не давалось.

Ни сам Пушкин, ни его родственники, ни друзья декабристы не бывали в Великом Гусляре и не оставили там дневников, записных книжек и устных воспоминаний. Но Степанов искал, посещал забытые пыльные чердаки, за бешеные деньги покупал редкие издания, поддерживал переписку с Ираклием Андрониковым и пастором Грюнвальдом в Швейцарии, изучил два европейских языка, не продвинулся по службе, а открытие все медлило, не приходило.

И вот неизвестные строки Пушкина, сами, без всяких усилий со стороны Степанова, оказавшиеся перед ним. Степанов грузно поднялся со стула, держа на вытянутой руке альбом в сафьяновом переплете, и подошел к окну, к свету, чтобы под солнцем убедиться в том, что счастье в самом деле посетило его, что одно из решающих открытий в пушкинистике второй половины двадцатого века сделано именно им.

— Сядь, — догнал его голос Малюжкина. — Послушай: «Однако в отдельных хозяйствах темпы прополки недостаточно высоки». Или, может, написать просто «невысоки»? Или «низки»?

— Кто та девушка? — спросил Степанов.

— Какая девушка?

— Девушка, которая к тебе приходила. С Мишей Стендалем.

— Так ты у нее и спроси. Почему у меня? Не знаю я никакой девушки.

Малюжкин тоже был одержимым человеком. Он был одержим желанием сделать газету самой лучшей в области.

— Так, — сказал Степанов, стряхнул пепел с мятых брюк, с трудом стянул на обширном животе расстегнувшуюся пуговицу и, громко запев: «Оставь меня, персидская княжна…», ушел из кабинета главного редактора, убыстряя шаги, протопал по коридору и выскочил на улицу.

Малюжкин посмотрел ему вслед и обиделся до слез.

29

Милица со Стендалем доплелись до пивного ларька, у которого под разноцветными пляжными зонтиками стояли шаткие столики с голубым пластиковым верхом.

Миша отстоял в очереди, поставил на столик две кружки с шапками теплой пены. Он был разочарован в жизни и в идеалах.

— Что же, не оценили нас? — спросила Милица.

— Я совершил тактическую ошибку, — признал Стендаль, не зная еще, в чем она заключалась.

— Сначала я ему понравилась, — произнесла Милица.

Стендаль пил пиво, морщился.

— Придется прямо в Москву, — сказал он. — И Великий Гусляр останется никому не известным, заштатным городком. И они будут кусать себе локти. Пускай кусают.

— Немного он все-таки прославился, — напомнила Милица. — Я же здесь жила. — Она улыбалась. Она шутила, хотела развеселить Стендаля. — Все уладится.

— И никто не верит, — сказал Стендаль. — Даже в милиции Удалову не поверили. А мне в газете. Что мы, проходимцы, что ли? Вот Грубин побежал опыты ставить, чтобы ничего не упустить. И вы тоже не только о себе думаете. Ведь правда?

— Ага, — подтвердила прекрасная Милица. — Смотрите, тот смешной дядька бежит.

По площади бежал, вертел головой мягкий, колышущийся мужчина, голый череп которого выглядывал из войлочного венца серых волос, как орлиное яйцо из гнезда. У мужчины были толстые актерские губы и нос римского императора времен упадка. Под мышкой он держал большой альбом.

Весь он, от нечищеных ботинок, за что его журил Малюжкин, до обсыпанного пеплом пиджака, являл собой сочетание неуверенности, робости и фантастической целеустремленности.

— Мой альбом несет, — определила Милица.

— Это Степан Степанов, — сказал Миша Стендаль. — Они спохватились. Они поняли и разыскивают нас. Сюда! — махал рукой Стендаль, призывая Степанова. — Сюда, Степан Степаныч!

Степанов протопал к столику. Очень обрадовался.

— А я вас ищу, — сказал он, придавливая к земле стул, — вернее, вашу спутницу. Я уж боялся, что не найду, что мне все почудилось.

— Вас Малюжкин все-таки прислал? — спросил утвердительным тоном Стендаль.

— Какой Малюжкин? Ни в коем случае. Он, знаете, резко возражал. Он не осознает. Девушка, откуда у вас этот альбом?

— Это мой альбом, — ответила Милица.

Степанов подвинул к себе кружку Стендаля, отхлебнул в волнении.

— А вы знаете, что в нем находится? — спросил Степанов, сощурив и без того маленькие глазки.

— Знаю, мне писали мои друзья и знакомые: Тютчев, Фет, Державин, Сикоморский, Пушкин и еще один из земской управы.

— Пушкин, говорите? — Степанов был строг и настойчив. — А вы его читали?

— Конечно. У вас, Мишенька, все в редакции такие чудаки?

— Если Степаныч не убедит главного, никто этого не сделает, — сказал Миша, в котором проснулась надежда.

— И не буду, — сказал Степанов. — А вы знаете, девушка, что это стихотворение нигде не публиковалось?

— А как же? — удивилась Милица. — Он же мне сам его написал. Сидел, кусая перо, лохматый такой, я даже смеялась. Я только друзьям показывала.

— Так, — проговорил Степанов задыхаясь, допивая стендалевское пиво. — А если серьезно? Откуда у вас, девушка, этот альбом?

— Объясни ему, — попросила Милица. — Я больше не могу.

— Альбом — это только малая часть того, что мы пытались втолковать Малюжкину, — начал Стендаль, подвигая к себе кружку Милицы. — Дело не в альбоме.

— Не сходите с ума, — произнес Степанов, — дело именно в альбоме. Ничего не может быть важнее.

— Степан Степаныч, вы же знаете, как я вас уважаю. Никогда не шутил над вами. Послушайте и не перебивайте. Вы только, пожалуйста, дослушайте, а потом можете звонить, если не поверите, в сумасшедший дом или вызывать «скорую помощь».

Когда Стендаль закончил рассказ о чудесных превращениях, перед ним и Степановым стояла уже целая батарея пустых кружек. Их покупала и приносила Милица, которой скучно было слушать, которая жалела мужчин, была добра и неспесива. Продавщица уже привыкла к ней, отпускала пиво без очереди, и никто из мужчин, стоявших под солнцем, не возражал. И странно было бы, если бы возразил, — ведь раньше никто из них не видал такой красивой девушки.

— А альбом? — спросил Степанов, когда Миша замолчал.

— Альбом заберем в Москву. Как вещественное доказательство. Как только соберем деньги на билеты.

— К Андроникову?

— Там придумаем, может, и к Андроникову.

— Он его получит от меня, — сказал Степанов. — Я еду с вами.

— Как можно? — удивился Стендаль. — Неужели вы нам не верите?

— Я буду предельно откровенен, — ответил Степанов, поглаживая сафьяновый переплет. — Мне хотелось бы встретиться, чтобы развеять последние сомнения, с Еленой Кастельской. Имею честь быть с ней знакомым в течение трех десятилетий. Если она ваш рассказ подтвердит, сомнения отпадут.

— Вы ее можете не узнать, ей сейчас двадцать лет. Как и мне.

— А я задам ей два-три наводящих вопроса. К примеру, кто, кроме нее, голосовал в прошлом году на депутатской комиссии за ассигнования на реставрацию церкви Серафима. Я тоже не лыком шит.

— Вы голосовали, — сказала Милица. — Пива еще хотите?

— Я, — сознался Степанов и очень удивился. — Спасибо. Пойдем?

— А не кажется ли вам, — спросил осмелевший и преисполнившийся оптимизмом Стендаль, — что все это сказочно, невероятно, таинственно и даже подозрительно?

— Послушайте, молодой человек, — ответил с достоинством Степанов, — на моих глазах родились телефон и радио. Я собственными глазами видел фотокопию пушкинского письма, обнаруженного недавно в небольшом городе на Амазонке. Почему я не должен доверять уважаемым людям только потому, что чувства мои и глаза отказываются верить реальности? Человеческие чувства ненадежны. Ими не постигнешь даже элементарную теорию относительности. Разум же всесилен. Обопремся на него, и все станет на свои места. В таком случае стихотворение получает хоть и необычное, но объяснение, а это лучше, чем ничего.

30

— Елена Сергеевна, — произнес от двери Стендаль, пропуская Милицу и Степанова вперед, — скажите, кто, кроме вас, голосовал в прошлом году на депутатской комиссии за срочные ассигнования на реставрацию церкви Серафима?

— Степанов, — ответила Елена Сергеевна.

— Узнал, — обрадовался Степанов. — Я бы и без того узнал. Вы вообще мало изменились. Здравствуйте, Елена Сергеевна. Поздравляю с перевоплощением.

— Степан Степанович, как я рада! — воскликнула Елена.

— Хоть живая душа. А то мы очутились в каком-то ложном положении.

— По ту сторону добра и зла, — сказал Алмаз Битый с полу.

Он строил вместе с Ваней подвесную дорогу из ниток, спичечных коробков и различных мелких вещей. Ноги Алмаза упирались в стену, ему было неудобно лежать, но иначе не управишься.

Степанов заполнил комнату объемистым телом, положил на стол альбом.

— Весьма сочувствую, — сказал он. — Только что был свидетелем очередной неудачи наших юных друзей в редакции. Одно дело мечтать о журавле в небе, лежа на диване, другое — догадаться, что это именно он опустился к тебе на подоконник, и протянуть руку.

— Битый, — представился Алмаз, поднимаясь с пола, как молодой дог: медленно подбирая под себя и распрямляя могучие члены. — Один из виновников происшедшего. Но не раскаиваюсь.

— Как же, как же, — согласился Степанов. — С вашей стороны благородно было поделиться таким интересным секретом.

— Не хотел я сначала, — сказал Алмаз. — Думал, произойдут от этого только неприятности.

— А сейчас? — спросила Елена.

— Сейчас поздно раскаиваться. Но кто мне ответит, нужна ли людям вечная молодость? К ней тоже привыкнуть надо.

— А вы привыкли?

— Не сразу. Настоящая молодость бывает только один раз. Пока ты не знаешь, что последует за ней.

— Это правильно, — согласилась Елена.

— Но ты не расстраивайся, — сказал Алмаз. — Я тебя увезу в Сибирь. Дело найдется. Вот вы, — обратился он к Степанову, — вы уже все о наших приключениях знаете, согласились бы сейчас, если бы зелье сохранилось, присоединиться к нам?

— Не знаю, — произнес медленно Степанов. — Нет, наверное. Меня вполне устраивает мой возраст. Может, только чтобы похудеть немного. Лишний вес мешает.

— Ну, это ничего, — сказал Стендаль. — В Москве устроим вас в Институт питания. Станете Аполлоном. У нас будут большие связи в медицинском мире. И вообще, все великие открытия сначала вызывали возражения, столкновения, споры и так далее. Может быть, в Москве, когда мы явимся с рецептом вечной молодости, хотя и с неполным рецептом, нам не все поверят. И даже те, кто поверит, поверят не сразу.

— Но я же поверил. Больше того, зная о ваших временных финансовых затруднениях, согласен пойти навстречу. Человек я одинокий, и есть у меня кое-какие сбережения. Потом, будете при деньгах, отдадите.

— Вот это правильно, — одобрил Алмаз.

— Степан Степаныч — пушкиновед, — сказал Стендаль. — Он нас признал, когда с альбомом ознакомился.

— Да, я интересуюсь творчеством Александра Сергеевича.

— Милица с ним была знакома, — сказал Алмаз.

— Знаете, как-то трудно поверить, — сознался Степанов.

— Хоть я и поверил.

— А мне лично с Пушкиным сталкиваться не приходилось. Хотя был в то время в Петербурге. Я в январе тридцать седьмого возвращался в Россию из Парижа и должен был в Санкт-Петербурге встретить одного человека, передать ему письма и деньги. А человека я того знал еще с совместного пребывания на Дворцовой площади в двадцать пятом…

— Вы имеете в виду декабрьское восстание? — спросил Степанов.

— Конечно.

— С ума сойти, — сказал Степанов.

31

Пока взрослые разговаривали со Степановым, Удалов страдал. Он страдал по утерянной зрелости, страдал от того, что стал сиротой, что никто не принимает его всерьез, даже те, кто знает о его действительном возрасте и положении. Играть с Ванечкой в мячик и кубики было унизительно и глупо, а когда Алмаз, не желая дурного, походя сунул ему книжку «Серебряные коньки» и сказал: «Почитал бы, Корнелий, чего маешься бездельем?» — Удалов понял, что единственное место на свете, где он может рассчитывать на человеческое участие, — это собственный дом. Но и дома мало шансов на прощение.

С книжкой в руке Удалов вышел во двор. Там стоял самовар, то есть машина господина Бакшта, и из-под нее торчали длинные ноги Саши Грубина, который проверял подвеску. Удалов подошел к ногам и подумал, что ботинки у Грубина старые, он их видел тысячу раз, а ноги новые. Как будто новый Грубин у старого отобрал ботинки.

— Саша, — позвал Удалов. — Поговорить надо.

Голос его был тонкий, не слушался, и Грубин из-под машины не сразу сообразил, кто его зовет. Но потом сообразил.

— Сейчас, — сказал он. — Погоди, Корнелий.

Корнелий встал на цыпочки и заглянул внутрь машины.

На красном кожаном сиденье лежал открытый ящик с двумя старинными пистолетами. В Удалове вдруг проснулось желание бабахнуть из пистолета по всем врагам. Он потянулся к пистолету, размышляя, кто у него главный враг, но тут рука Грубина перехватила его пальцы.

— Нельзя тебе, — сказал старый друг Саша. — Мал еще.

— И ты, Брут?

— Шучу, — спохватился Грубин, хотя, в общем, и не шутил.

— Все ясно, — сказал Удалов и пошел прочь.

— Корнелий, ты куда? — крикнул Грубин. — Не делай глупостей!

— Я уже сделал главную глупость. Не бойся.

Его маленькая фигурка скрылась за воротами. Грубин хотел было побежать следом, остановить, может быть, утешить, но вспомнил, что машина еще не приведена в порядок, и остался.

А Удалов брел по улице, как старый человек, остановился перед небольшой лужей. Детское тело готово было перепрыгнуть через лужу, но умудренный долгой жизнью мозг отказал ему в этом. И Удалов осторожно обошел лужу. Грустные видения вставали перед его мысленным взором. Ему казалось, что он сидит за одной партой с сыном Максимкой и пытается списать из его тетрадки решение задачи, потому что сам давно забыл все правила математики, а сын закрывает тетрадку ладошкой и зло шепчет: «Надо было в свое время учиться». А учительница в образе Елены Сергеевны говорит: «Удалов-младший, выйди из класса и без отца не возвращайся». — «Нет у меня отца, — отвечает Корнелий. — Есть только супруга». И весь класс хохочет.

Нечто знакомое привлекло внимание Удалова. Оказывается, он проходил мимо здания бани, которое возводилось силами его конторы. Над возведением бани трудилась бригада Курзанова и работала с большим отставанием от графика. Удалов поднял голову, рассчитывая увидеть каменщиков, кладущих кирпичи второго этажа, но каменщиков не увидел. Это его встревожило. Обеденный перерыв еще не наступил. Следовало разобраться.

Удалов обогнул стройку и вошел во двор, засыпанный стройматериалами.

Он увидел, что вся бригада собралась вокруг большого ящика, на котором разложена газета. Бригадир Курзанов держит в руке карандаш, уткнув его в газету, и руководит разгадыванием кроссворда. Все остальные строители помогают советами.

Эта картина возмутила Удалова. Прижимая ручонками к груди книгу «Серебряные коньки», мальчик подошел к строителям и строго спросил:

— В чем дело, Курзанов? Почему бригада простаивает?

— А ведь перерыв, — не поднимая головы, ответил бригадир.

— Какой перерыв в одиннадцать тридцать? — рассердился Удалов.

Удивленный командирскими интонациями в детском голосе, бригадир поднял голову и увидел мальчика.

— Пошел отсюда, — сказал он добродушно. — Не мешай.

Удалов не сдавался. Он поднял руку вверх, как бы призывая к вниманию, и сказал так:

— Товарищи, неужели вы забыли, что мы с вами принимали повышенные обязательства? Вот ты, Курзанов, бригадир. Как ты посмотришь в глаза общественности, которая доверила тебе возведение очень нужного объекта? А ты, Тюрин? Сколько раз ты клялся на собраниях исправиться и прекратить прогулы? А ты, Вяткин, неужели приятно, что тебя склоняют ввиду твоей лени?

Реакция строителей была острой. Они даже отступили на несколько шагов перед мальчиком, который отчитывал их, размахивая детской книжкой. Особенно смущала информированность ребенка.

— Мальчик, ты чего? — спросил Курзанов.

— Что, не узнаешь своего начальника? — Удалов продолжал наступать на строителей. — Думаешь, если я сегодня плохо выгляжу, то, значит, можно лясы точить? Вы учтите, мое терпение лопнуло. Я принимаю меры!

Вот этих, последних слов Удалову, пожалуй, не следовало произносить. Уж очень они не соответствовали его внешнему виду. Кто-то из строителей засмеялся. За ним — другие.

И дальнейшая речь Удалова утонула в хохоте. Хохот был добродушный, не злой.

— Иди, мальчик, — вымолвил наконец Курзанов. — Тебе в школу надо. А ты прогуливаешь.

И только тогда Удалов как бы взглянул на себя со стороны и понял, что никогда ему не доказать этим лентяям, что он их начальник. Но отступать было нельзя — стройка находилась под угрозой срыва. И когда строители, все еще посмеиваясь, вернулись к разгадыванию кроссворда, Удалов понял, что надо делать. Он решительно поднялся по лесам на второй этаж, нашел там ведро с раствором, мастерок и принялся сам класть кирпичи в стену.

Руки ему не повиновались, кирпичи казались тяжелыми, как будто были отлиты из свинца, трудно было набрать и донести до стены сколько нужно густого раствора. Но кирпич за кирпичом ложился на место — недаром в молодости Удалов поработал каменщиком.

Строители все это видели. Но сначала они лишь улыбались, хотя сноровка мальчика их удивляла.

Но прошло пять минут, десять. Пошатываясь от усталости, обливаясь слезами, мальчик продолжал класть кирпичи.

— Психованный какой-то, — проговорил наконец Тюрин.

— Что-то он мне знакомый, — сказал бригадир.

— А может, это удаловский сын? — спросил Вяткин. — Максимка?

— Похож, — согласился Тюрин. — Вот и про нас все знает.

— Может, пойдем поработаем? — предложил Вяткин.

— И вообще, сколько можно прохлаждаться? — разгневался бригадир Курзанов. — Мы же обязательства давали как-никак.

И он первым поднялся на леса, подхватил под локотки безнадежно уморившегося Удалова и отставил в сторону.

И через минуту уже кипела работа.

Все забыли о настырном мальчике.

Удалов подобрал книжку и потихоньку ушел.

Конечно, плохо быть мальчиком, но все же он победил целую бригаду и личным примером показал им путь. Главное — решительность. Она должна помочь и в разговоре с Ксенией.

32

Подобное же испытание в эти минуты выпало на долю Ванды Казимировны.

Она подошла к универмагу в тот момент, когда перед ним разгружали машину.

— Что привезли? — спросила она у шофера.

— Детскую обувь, — ответил шофер, любуясь крепконогой красивой девушкой в очень свободном платье. — А ты здесь работаешь, что ли?

— Работаю, — подтвердила девушка и направилась к главному входу.

Этого шофера Ванда знала, он приезжал в универмаг лет пять. И вот не узнал.

С каждым шагом настроение ее портилось. Магазин, такой родной и знакомый, куда более важный, чем дом, магазин, с которым связаны многие годы жизни, трагедии и достижения, опасности и праздники, именно ее трудом ставший лучшим универмагом в области, — этот магазин Ванду не замечал.

Она шла торговым залом, огибая очереди и останавливаясь у прилавков. Она знала каждого из продавцов, кто замужем, а кто одинок, кто честен, а кто требует надзора, кто работящ, а кто уклоняется от труда, у кого язва, а у кого ребенок на пятидневке. И все эти люди, что вчера еще радостно или боязливо раскланивались с Вандой, теперь скользили по ней равнодушными взглядами как по обыкновенной покупательнице. Магазин ее предал! Уходя от Елены, когда там шел разговор со Степановым, Ванда сказала мужу, что пойдет домой, соберется в дорогу. Савича она с собой звать не стала, а он и не напрашивался. Ему сладко и горько было оставаться рядом с Еленой. Ему казалось, что еще не все кончено, надо найти нужное слово и сказать его в нужный момент. Ванда же, стремясь скорее в универмаг, была убеждена, что ни нужного момента, ни нужного слова не будет. Так что уходила почти спокойно. Цель ее была проста — зайти к себе в кабинет, взять сберкнижку из сейфа, снять с нее деньги, чтобы в Москве не было недостатка. И если будет возможность, оформить отпуск за свой счет.

Сложность и даже безнадежность ее положения стали очевидными только в самом магазине. Когда оказалось, что ее не узнала ни одна живая душа. Это было более чем обидно. Именно в этот момент в голове Ванды Казимировны впервые прозвучала мысль, которая будет мучить ее в следующие часы: «И зачем мне нужна эта молодость? Жили без нее».

Вопрос об отпуске за свой счет уже не стоял. Оставалось одно: проникнуть в собственный кабинет и изъять сберегательную книжку.

Пришлось хитрить. Ванда смело зашла за прилавок галантерейного отдела, и, когда ее остановила Вера Пушкина, она сказала ей: «Я к Ванде Казимировне». Мимо склада и женского туалета Ванда поднялась в коридорчик, где были бухгалтерия и ее кабинет. К счастью, кабинет был пуст. И открыт.

Ванда быстро прошла в угол, за стол, вынула из сумочки ключи и в волнении — ведь не каждый день приходится тайком вскрывать свой собственный сейф — не сразу нашла нужный. И в тот момент, когда ключ послушно повернулся в замке, Ванда услышала рядом голос:

— Ты что здесь делаешь?

Испуганно обернувшись, Ванда увидела, что над ней нависает громоздкое тело Риммы Сарафановой — ее заместительницы.

— Сейф открыла, — глупо ответила Ванда.

— Вижу, что открыла, — сказала Римма, перекрывая телом пути отступления. — Давай сюда ключи.

— Ты что, не узнала? — спросила Ванда, беря себя в руки.

— Кого же я должна узнать?

— Так я же Ванда, Ванда Казимировна. Твоя директорша.

— Ты Иван Грозный, — добавила Римма. — И еще Бриджит Бардо.

— Ну как же! — в отчаянии сопротивлялась Ванда. — Платье мое?

— Твое.

— И туфли мои?

Римма посмотрела вниз.

— Вроде твои.

— Кольцо мое? — Она сунула под нос Римме руку.

Кольцо еле держалось на пальце.

— Кольцо ее, — сказала Римма. — Тебе велико.

— Я и есть Ванда. Глаза мои?

— Не скажу, — ответила Римма. — Я сейчас милицию вызову. Она и разберется, чьи глаза.

— Римма, девочка, я же все про тебя знаю. И про Васю. И где ты дачу строишь. Хочешь скажу, какие у тебя шторы в большой комнате?

— Ключи, — повторила железным голосом Римма.

Ванда была вынуждена сдать ключи. Но сама еще не сдалась.

— Омолаживалась я, — сказала она, чуть не плача. — Опыт такой был. И Никитушка мой омолодился. Со временем и тебе устроим.

Римма была в сомнении — уж очень ситуация была необычной. В самом деле, платье Вандино и глаза вроде бы Вандины, а в остальном — авантюристка. Римма привыкла верить своим глазам, они ее еще никогда не обманывали. И хоть эта девушка напоминала Ванду, Вандой она не была.

Ванда в отчаянии подыскивала аргументы, хотела было показать паспорт, но сообразила, что паспорт будет козырем против нее. Там есть год рождения и фотокарточка, которая ничего общего с ней не имеет.

Тут ее осенила светлая мысль.

— Простите, Римма Ивановна. Я вас обманула.

— И без тебя знаю.

— Я племянница Ванды Казимировны. Я из Вологды приехала.

— А Ванда где?

— А Ванда болеет. Грипп у нее.

— Дома лежит? — спросила Римма и потянулась к телефонной трубке.

— Нет, — быстро сказала Ванда. — Тетя в поликлинику пошла.

— В какую?

— В третью.

— К какому доктору?

— Семичастной.

— В какой кабинет?

— В шестой.

— А откуда ты знаешь кабинет, если из Вологды приехала?

Ванда поняла, что терпение Риммы истощилось. Никакой надежды получить обратно ключи и сберкнижку нет. Оставалось одно — бежать.

— А вот и тетя! — закричала она, глядя поверх плеча Риммы.

Та непроизвольно оглянулась.

Ванда нырнула ей под руку и кинулась наружу. Кубарем слетела по служебной лестнице во двор. Выбежала двором в садик и спряталась за церковью Параскевы Пятницы. Только там отдышалась.

Все погибло. Даже домой опасно возвращаться. Римма может и милицию вызвать, сказав, что какая-то авантюристка обокрала Ванду Казимировну, сняла с нее кольцо и старалась вскрыть сейф. С Риммы станется. Хотя за что Римму винить? Она же Вандины интересы охраняет.

Ванда Казимировна стояла в кустах, где недавно Удалов напал на своего сына Максимку, и горько рыдала. Много лет так не рыдала.

— Господи, — повторяла она. — Зачем мне эта молодость? В свой кабинет зайти нельзя! Подчиненные не узнают.

Она еще долго стояла там, тщетно придумывая, как ей перехитрить Римму. Но ничего не придумала. И пошла дворами и переулками к Елене, потому что помнила — Савич оставлен там без присмотра.

33

Солнце клонилось к закату, тени стали длиннее, под кустом сирени собрались, как всегда, любители поиграть в домино.

Во двор вошел мальчик с книжкой «Серебряные коньки» в руке. Мальчик был печален и даже испуган. Он нерешительно остановился посреди двора и стал глядеть наверх, где были окна квартиры Удаловых.

В этот самый момент кто-то из играющих в домино спросил громко:

— Как там, Ксения? Не нашелся еще твой?

Из открытого окна на втором этаже женский голос произнес сурово и холодно:

— Пусть только попробует явиться! За все ответит. Его ко мне с милицией приведут. Лейтенант такой симпатичный, лично обещал.

— Ксения! Ксюша! — позвал Удалов, остановившись посреди двора.

Доминошники прервали стук. Из окна напротив женский голос помог Удалову:

— Ксения, тебя мальчонка спрашивает. Может, новости какие?

— Ксения! — рявкнул один из игроков. — Выгляни в окошко.

— Ксюша, — мягко сказал Удалов, увидев в окне родное лицо. — Я вернулся.

— Что тебе? — спросила Ксения взволнованно.

— Я вернулся, Ксения, — повторил Удалов. — Я к тебе совсем вернулся. Ты меня пустишь?

Доминошники засмеялись.

— Ты от Корнелия? — спросила Ксения.

— Я не от Корнелия, — сказал мальчик. — Я и есть Корнелий. Ты меня не узнаешь?

— Он! — закричал другой мальчишеский голос. Это высунувшийся в окно Максимка, сын Удалова, узнал утреннего грабителя. — Он меня раздел! Мама, зови милицию!

— Хулиганье! — возмутилась Ксения. — Сейчас я спущусь.

— Я не виноват, — сказал Корнелий и не смог удержать слез. — Меня помимо моей воли. Я свидетелей приведу.

— Смотри-ка, как на Максимку твоего похож, — удивился один из доминошников. — Как две капли воды.

— И правда, — подтвердила женщина с того конца двора.

— Я же муж твой, Корнелий! — плакал мальчик. — Я только в таком виде не по своей воле.

Корнелий двинулся было к дому, чтобы подняться по лестнице и принять наказание у своих дверей, но непочтительные возгласы сзади, смех из раскрытых окон — все это заставило задержаться. Мальчик взмолился:

— Вы не смейтесь. У меня драма. У меня сын старше меня самого. Это ничего, что я внешне изменился. Я с тобой, Ложкин, позавчера «козла» забивал. Ты еще три «рыбы» подряд сделал. Так ведь?

— Сделал, — сказал сосед. — А ты откуда знаешь?

— Как же мне не знать? Я же с тобой в паре играл. Против Васи и Каца. Его нет сегодня. Это все медицина. Надо мной опыт произвели, с моего, правда, согласия, и может, даже очень нужный для науки, а у меня семья.

Ксения тем временем спустилась во двор. В руке она держала плетеную выбивалку для ковров. Максимка шел сзади с сачком.

— А ну-ка, — велела она, — подойди поближе.

Корнелий опустил голову, приподнял повыше узкие плечики. Подошел. Ксения схватила мальчишку за ворот рубашки, быстрым, привычным движением расстегнула лямки, спустила штанишки и, приподняв ребенка в воздух, звучно шлепнула его выбивалкой.

— Ой! — вскрикнул Корнелий.

— Погодила бы, — сказал Ложкин. — Может, и в самом деле наука!

— Он самый! — радовался Максимка. — Так его!..

Неожиданно рука Ксении, занесенная для следующего удара, замерла на полпути. Изумление ее было столь очевидно, что двор замер. На спине мальчика находилась большая, в форме человеческого сердца, коричневая родинка.

— Что это? — спросила Ксения тихо.

Корнелий попытался в висячем положении повернуть голову таким образом, чтобы увидеть собственную спину.

— Люди добрые, — сказала Ксения, — клянусь здоровьем моих деточек, у Корнелия на этом самом месте эта самая родинка находилась.

— Я и говорю, — раздался в мертвой тишине голос Ложкина, — прежде чем бить, надо проверить.

— Ксения, присмотрись, — сказала женщина с другой стороны двора. — Человек переживает. Он ведь у тебя невезучий.

Корнелий, переживавший позор и боль, обмяк на руках Ксении, заплакал горько и безутешно. Ксения подхватила его другой рукой, прижала к груди — почувствовала родное — и быстро пошла к дому.

34

Савич истомился. Он то выходил во двор, к Грубину, который возился с автомобилем, то возвращался в дом, где было много шумных людей, все разговаривали, и никому не было дела до Савича. Он вдруг понял, что двигается по дому и двору не случайно — старается оказаться там, где Елена может уединиться с Алмазом. Ее очевидная расположенность к Битому и его откровенные ухаживания все более наполняли Савича справедливым негодованием. Он видел, что Елена, ради которой он пошел на такую жертву, в самом деле не обращает на него никакого внимания, а старается общаться с бывшим стариком. И это когда он, Савич, почти готов ради нее разрушить свою семью.

Поэтому, когда Савич в своем круговращении в очередной раз подошел к комнате, где Елена собиралась в дорогу, он застал там Алмаза, обогнавшего его на две минуты. И, остановившись за приоткрытой дверью, услышал, как Алмаз говорит:

— Хочу сообщить тебе, Елена Сергеевна, важную новость. Не помешаю?

— Нет, — ответила Елена. — Я же не спешу.

— Триста лет я прожил на свете, — сказал бывший старик, — и все триста лет искал одну женщину, ту самую, которую полюблю с первого взгляда и навсегда.

— И нашли Милицу, — добавила Елена.

И хоть Савич не видал ее, он уловил в голосе след улыбки.

— Милица — моя старая приятельница. Она не в счет. Я о тебе говорю.

— Вы меня знаете несколько часов.

— Больше. Я уже вчера вечером все понял. Помнишь, как уговаривал тебя выпить зелья. Если бы дальше отказывалась, силком бы влил.

— Вы хотите сказать, что в пожилой женщине.

— Это и хотел сказать. И второе. Я тебя в Сибирь увезу. Если хочешь, и Ванечку возьмем.

— А что я там буду делать?

— Что хочешь. Детей учить. В музей пойдешь, в клуб — мало ли работы для молодой культурной девицы?

— Это шутка? — вдруг голос Елены дрогнул.

Савич весь подобрался, как тигр перед прыжком.

— Это правда, Елена, — сказал Алмаз.

В комнате произошло какое-то движение, шорох.

И Савич влетел в комнату.

Он увидел, что Елена стоит, прижавшись к Алмазу, почти пропав в его громадных руках. И даже не вырывается.

— Прекратите! — закричал Савич. И голос его сорвался. Он закашлялся.

Елена сняла с плеч руки Алмаза, тот обернулся удивленно.

— Никита, — удивилась Елена. — Что с тобой?

— Ты изменила! — сказал Никита. — Ты изменила нашим словам и клятвам. Тебе нет прощения.

— Клятвам сорокалетней давности? От которых ты сам отказался?

— Я ради тебя пошел на все! Буквально на все! Я не позволю этому случиться. Приезжает неизвестный авантюрист и тут же толкает тебя к сожительству.

— Ну зачем ты так, аптека? — сказал Алмаз. — Я замуж зову, а не к сожительству.

— Будьте вы прокляты! — с этим криком Савич выбежал из комнаты и кинулся во двор.

Он должен был что-то немедленно сделать. Убить этого негодяя, взорвать дом, может, даже покончить с собой. Весь стыд, вся растерянность прошедших часов слились в этой вспышке гнева.

— Ты что, Никита? — спросил Грубин, разводивший в машине пары. — Какая муха тебя укусила?

— Они! — Савич наконец-то отыскал человека, который его выслушает. — Они за моей спиной вступили в сговор!

— Кто вступил?

— Елена мне изменяет с Алмазом. Он зовет ее в Сибирь! Это выше моих сил.

— А ты что, с Еленой хотел в Сибирь ехать? — не понял Грубин.

— Я ради нее пошел на все! Чтобы исправить прошлое! Ты понимаешь?

— Ничего не понимаю, — сказал Грубин. — А как же Ванда Казимировна?

— Кто?

— Жена твоя, Ванда.

— А она тут при чем? — возмутился Савич.

Взгляд его упал на открытый ящик с пистолетами. И его осенила мысль.

— Только кровью, — сказал он тихо.

— Савич, успокойся, — велел Грубин. — Ты не волнуйся.

Но Савич уже достал из машины ящик и прижал его к груди.

— Нас рассудит пуля, — произнес он.

— Положи на место! — крикнул Грубин. В этот момент из дома вышел Алмаз. За ним — Елена. Неожиданное бегство Савича их встревожило. Никита увидел Алмаза и быстро пошел к нему, держа ящик с пистолетами на вытянутых руках.

— Один из нас должен погибнуть, — сообщил он Алмазу.

— Стреляться, что ли, вздумал? — спросил Алмаз.

— Вот именно.

— Не сходи с ума, Никита, — сказала Елена учительским голосом.

— Ой, как интересно! — как назло, во двор выбежали Милица с Шурочкой. — Настоящая дуэль. Господа, я буду вашим секундантом.

Милица подбежала к Савичу, вынула один из пистолетов и протянула его Алмазу.

— Они же убьют друг друга! — испугалась Шурочка.

— Не бойся, — засмеялась Милица, — пистолетам по сто лет. Они не заряжены.

— Ну что, трепещешь? — спросил Савич.

— Чего трепетать. — Алмаз взял пистолет. — Если хочешь в игрушки играть, я не возражаю. Давненько я на дуэли не дрался.

— Вы дрались на дуэли? — спросила Елена.

— Из-за женщины — в первый раз.

Милица развела дуэлянтов в концы двора и вынула белый платочек.

— Когда я махну, стреляйте, — распорядилась она.

— Это глупо, — сказала Елена Алмазу. — Это мальчишество.

— Он не отвяжется, — ответил Алмаз тихо.

Савич сжимал округлую, хищную рукоять пистолета.

Все было кончено. Черная речка, снег, секунданты в черных плащах.

— Ну, господа, господа, не отвлекайтесь, — потребовала Милица и махнула платком.

Алмаз поднял руку и нажал курок, держа пистолет дулом к небу — не хотел рисковать. Курок сухо щелкнул.

— Ну вот, что я говорила! — воскликнула Милица. — Никто не пострадал.

— Мой выстрел, — напряженно произнес Савич.

Он целился, и рука его мелко дрожала. Нажать на курок было трудно, курок не поддавался.

Наконец Савич справился с упрямым курком. Тот поддался под пальцем, и раздался оглушительный выстрел. Пистолет дернулся в руке так, словно хотел вырваться. И серый дым на мгновение закрыл от Савича его врага.

И Савичу стало плохо. Весь мир закружился перед его глазами.

Поехал в сторону дом, трава медленно двинулась навстречу. Савич упал во весь рост. Пистолет отлетел на несколько шагов в сторону.

Алмаз стоял, как прежде, не скрывая удивления.

— Надо же, — удивился он. — Сто лет пуля пролежала.

Елена кинулась к нему.

— Антон Павлович Чехов говорил мне, — сказала Милица, вытирая лоб белым платочком, — что если в первом действии на стене висит ружье.

Но договорить она не успела, потому что во двор вбежала Ванда и, увидев, что Савич лежит на земле, быстрее всех успела к нему, подняла его голову, положила себе на колени и принялась баюкать мужа, как маленького, повторяя:

— Что же они с тобой сделали? Мы их накажем, мы на них управу найдем.

Савич открыл глаза. Ему было стыдно. Он сказал:

— Я не хотел, Вандочка.

— Я знаю, лежи.

И тут появилась еще одна пара. Ксения тяжело вошла в ворота, неся на руках Корнелия Удалова.

— Что же это получается? — спросила она. — Где это видано?

Удалов тихо хныкал.

— Помирились? — спросил Грубин.

— По детям стреляют. Куда это годится? — сказала Ксения. — Глядите. Отсюда пуля прилетела. Штаны разорваны. На теле ранение.

Все сбежались к Удалову. Штаны в самом деле были разорваны, и на теле был небольшой синяк.

Ксения поставила Удалова на траву и принялась всем показывать круглую пулю, которая ударилась в Удалова на излете.

— Ну и невезучий ты у нас, — произнес Грубин.

Удалов отошел в сторону, а Ксения, отбросив пулю, вспомнила, зачем пришла.

— Кто у вас главный? — спросила она.

— Можно считать меня главным, — сказал Алмаз.

— Так вот, гражданин, — заявила Ксения. — Берите нас в Москву. Чтобы от молодости вылечили. Была я замужней женщиной, а вы меня сделали матерью-одиночкой с двумя детьми. С этим надо кончать.

35

Шурочка и Стендаль проводили машину до ворот. Они бы поехали дальше, но машина была так перегружена, что Грубин боялся, она не доедет до станции. И без того, помимо помолодевших, в ней поместились два новичка — Ксения и Степан Степанович, люди крупные, грузные.

Грубин вел автомобиль осторожно, медленно, так что мальчишки, которые бежали рядом, смогли сопровождать его до самой окраины. Люди на улицах смотрели на машину с улыбками, считали, что снимается кино, и даже узнавали в своих бывших горожанах известных киноартистов. Машину увидел из своего окна и редактор Малюжкин. Он узнал среди пассажиров Милицу и Степанова, открыл окно и крикнул Степанову, чтобы тот возвращался на работу.

— Считайте меня в командировке, — ответил Степанов.

Малюжкин обиделся на сотрудника и захлопнул окно. Его никто не понимал.

Уже начало темнеть, когда машина въехала в лес. Разговаривали мало, все устали и не выспались. Удалов задремал на коленях у жены.

Легкий туман поднялся с земли и светлыми полосами переползал дорогу. Фары в машине оказались слабыми, они не могли пронзить туман и лишь высвечивали на нем золотистые пятна. Уютно пыхтел паровой котел, и дым из трубы тянулся за машиной, смешиваясь с туманом.

Лес был тих и загадочен. Даже птицы молчали. И вдруг сверху, из-за вершин елей, на землю опустился зеленый луч. Он был ярок и тревожен. В том месте, где он ушел в туман, возникло зеленое сияние.

— Стой, — сказал Алмаз.

Грубин затормозил.

— Чего встали? — спросила Ванда. — Уже сломалась?

Но тут и она увидела зеленое сияние и осеклась.

В центре сияния материализовалось нечто темное, продолговатое, словно веретено. Веретено крутилось, замедляя вращение, пока не превратилось в существо, схожее с человеком, хрупкое, тонкое, одетое в неземную одежду.

Существо подняло руку, как бы призывая к молчанию, и начало говорить, причем не видно было, чтобы у существа шевелились губы. Тем не менее каждое его слово явственно доносилось до всех пассажиров автомобиля.

— Алмаз, ты узнаешь меня? — спросило существо.

— Здравствуй, пришелец, — сказал Алмаз. — Вот мы и встретились.

— Я бы не хотел с тобой встречаться, — ответил пришелец.

Ксения привстала на сиденье и, не выпуская из рук Удалова, обратилась к пришельцу:

— Мужчина, отойдите с дороги. Мы спешим, нам вот в Москву надо, от молодости лечиться.

— Знаю, — сказал пришелец. — Молчи, женщина.

И в голосе его была такая власть, что даже Ксения, которая мало кому подчинялась, замолчала.

— Ты нарушил соглашение, — произнес пришелец, обращаясь к Алмазу. — Ты помнишь условие?

— Помню. Я хотел жить. И пожалел этих людей. Они были немолоды, и им грозила смерть.

— Когда ты поделился средством с Милицей, — сказал пришелец, — я не стал принимать мер. Но сегодня ты открыл тайну многим. И вынудил меня отнять у тебя дар.

— Я понимаю. Но прошу тебя о милости. Погляди на Милицу, она молода и прекрасна. И если ты лишишь ее молодости, она завтра умрет. Погляди на Елену — мы с ней хотели счастья. Погляди на Грубина, он же может стать ученым.

— Хватит, — прервал его пришелец. — Ты зря стараешься вызвать во мне жалость. Я справедлив. Я дал тебе дар, чтобы ты пользовался им один. Земле еще рано знать о бессмертии. Земля еще не готова к этому. Люди сами должны дойти до такого открытия.

— Не о себе прошу… — начал было Алмаз, вылезая из машины и делая шаг к пришельцу.

Но тот не слушал. Он развел в стороны руки, в которых заблестели какие-то шарики, и от них во все стороны побежали молниевые дорожки. В воздухе запахло грозой, и зеленый туман, заклубившись, поднявшись до вершин деревьев, окутал машину и Алмаза, замершего перед ней.

Грубин, уже догадавшись, что произошло, успел лишь поднять глаза к Милице, что стояла за его спиной, и встретить ее ясный взгляд, полный смертельной тоски. И протянул к ней руку. А Алмаз, который хотел в этот последний момент быть рядом с Еленой, сделать этого не успел, потому что странная слабость овладела им и заставила опуститься на землю.

Было очень тихо.

Зеленый туман смешался с белым и уполз в лес. Постепенно в сумерках голубым саркофагом вновь образовался автомобиль, и в нем, склонившись друг к другу, сидели и лежали бесчувственные люди.

— Как грустно быть справедливым, — произнес пришелец на своем языке, подходя к машине.

Он увидел толстую пожилую женщину, Ксению Удалову, которая держала на коленях курносого полного мужчину ее лет. Он вгляделся во властное и резкое лицо другой немолодой женщины, Ванды Казимировны, которая даже в беспамятстве крепко обнимала лысого рыхлого Савича. Степан Степаныч, разумеется, не изменился.

Он сидел на заднем сиденье, закрыв глаза и прижимая к груди бесценный альбом с автографом Пушкина.

И вдруг пришелец ахнул.

Он протер глаза. Он им не поверил.

За рулем машины сидел, положив на него голову, курчавый юноша Саша Грубин. И, протянув к нему тонкую руку, легко дышала прекрасная персидская княжна.

Взгляд пришельца метнулся дальше.

Елена Сергеевна была так же молода, как десять минут назад.

— Этого не может быть, — произнес пришелец. — Это невозможно.

— Возможно, — ответил Алмаз, который первым пришел в себя и подошел сзади. Он тоже был молод и уже весел. — Есть, видать, вещи, которые не поддаются твоей инопланетной науке.

— Но почему? Как?

— Могу предположить, — сказал Алмаз. — Бывают люди, которым молодость не нужна. Ни к чему она им, они уже с юных лет внутри состарились. И нечего им со второй молодостью делать. А другие… другие всегда молоды, сколько бы лет ни прожили.

Люди в машине приходили в себя, открывали глаза. Первым опомнился Удалов. Он сразу увидал, что его детский костюмчик разорвался на животе в момент возвращения в прежний облик. Он провел рукой по толстым щекам, лысине и затем громко поцеловал в щеку свою жену.

— Вставай, Ксюша! — воскликнул он. — Обошлось!

Эти слова разбудили Савичей.

Ванда принялась радостно гладить Никиту, а тот глядел на жену и думал: «Как дурной сон, буквально дурной сон».

— Ничего, Саша, — проговорил Удалов, протягивая руку, чтобы утешить Грубина. — Обойдемся и без этих инопланетных штучек.

Очнувшийся Грубин, смертельно подавленный разочарованием, обернулся к Удалову, и тот, увидев перед собой юное лицо старого друга, вдруг закричал:

— Ты что, Грубин, с ума сошел?

Но Грубин на него не смотрел, он искал глазами Милицу, боясь ее найти. И нашел.

А Милица, встретив восторженный взгляд Грубина, поглядела на свои руки и, когда поняла, что они молоды и нежны, закрыла ими лицо и зарыдала от счастья.

— Вылезай, Елена, — сказал Алмаз, помогая Елене выйти из машины. — Хочу познакомить тебя со старым другом. Помнишь, я тебе рассказывал, как мы из тюрьмы бежали?

— Очень приятно, — сказал пришелец, который все еще не мог пережить своего поражения. — Я думаю, вы собираетесь создать семью?

— Не знаю.

Елена посмотрела на Алмаза, а тот произнес уверенно:

— В ближайшие дни.

И тут они услышали возмущенный крик Савича:

— Что же получается? Все остались молодыми, а я должен стать старым. Это несправедливо! Я всю жизнь хотел стать молодым! Я имею такое же право на молодость, как и остальные.

— Пойдем, мой зайчик, пойдем, — повторяла Ванда, стараясь увести его прочь. — Это у тебя нервное, это пройдет.

— Пошли, соседи, — предложил Удалов. — А то дотемна в город не успеем вернуться.

— Елена, — рыдал Савич, — все эти годы я тебя безответно любил!

— Ты мне только попробуй при живой жене! — Ванда сильно дернула его за руку, и Савич был вынужден отойти от машины.

— Извините, — сказал пришелец. — Я полетел.

— До встречи, — попрощался Алмаз.

Пришелец превратился в зеленое сияние, потом в луч. И исчез.

Елена посмотрела вслед уходящим к городу. Савич все оглядывался, норовил вернуться. Удаловы шли спокойно, обнявшись.

— Ну что ж, — сказал Алмаз, — по местам! А то к поезду не успеем.

Паровоз для царя

Небольшой космический корабль упал во дворе дома № 16 по Пушкинской улице. Шел дождь со снегом, осень заканчивала свое дело. Упал он бесшумно, так что Корнелий Удалов, который шел на работу, сначала даже не сообразил, какие гости пожаловали прямо к дому.

Корабль повредил край сарая, шмякнулся в лужу, поднял грязь и брызги. И замер.

Удалов вернулся от ворот, обошел корабль вокруг, прикрываясь от дождя цветным пляжным зонтиком, позаимствованным у жены, постучал корабль по боку, надеясь на ответный сигнал, и, не дождавшись, отправился будить соседа Александра Грубина.

— Саша, — сказал Удалов, толкнув пальцем форточку на первом этаже. Форточка отворилась. — Саша, вставай, к нам космический корабль во двор упал.

— Рано еще, — послышался сонный голос Грубина. — Восьми нету.

— Молчит, не откликается, — сказал Удалов. — Может, авария случилась?

— А большой корабль? — спросил Грубин.

— Нет, метра три. Системы «летающее блюдце»…

— А опознавательные знаки есть?

— Опознавательных знаков не видно.

— Ты посторожи, я сейчас оденусь. Дождь на дворе?

— Мерзкая погода. И надо же было ему именно сегодня упасть! У меня в девять совещание.

Удалов вернулся к кораблю, отыскал люк, постучал в него.

— Стемивурам зас? — спросили изнутри.

— Это я, Удалов, — представился Корнелий Иванович. — Вы нарочно к нам приземлились или как?

— Послити, маратакра, — сказал голос изнутри.

— Открывай, открывай, я подожду, — ответил Удалов.

Люк щелкнул, отворился.

Внутри стоял, протирая заспанные глаза, неизвестный Удалову встрепанный космонавт в пижаме.

Внешне он напоминал человека, если не считать чрезвычайно маленького, по пояс Удалову, роста, зеленоватой кожи и жестких волос, которые пучками росли на лбу и на кончике носа.

— Прекграни вслука! — воскликнул космонавт, поглядев на небо, потом на Удалова и на строения, окружающие двор.

— Погода как погода. Для этого времени года в наших широтах мы лучшего и не ждем.

Космонавт поежился на ветру и произнес:

— Струку, крапатака.

— Оденься, — сказал Удалов. — Я подожду.

Он заботливо прикрыл за ушедшим космонавтом люк, а сам зашел за бок корабля: там меньше хлестало дождем. Розовая краска с корабля облезла — видно, не первый день его носило по космическим далям.

Пришел Грубин, накрытый армейской плащ-палаткой.

— Этот? — спросил он, указывая на корабль.

— Вот именно, — подтвердил Удалов.

— Некрупный. А ты как, достучался?

— Сейчас оденется, выйдет.

— Он к нам с визитом или как?

— Еще не выяснил. Погода ему наша не понравилась.

— Кому такая понравится! Не Сочи.

— Всегда я жду чего-нибудь интересного от прилета межзвездных гостей. Развития технологии, науки, искусств, — сказал Удалов. — Даже сердце замирает от перспектив.

— Погоди, может, у него враждебные цели, — сказал Грубин.

— Не похоже. Он в пижаме был, видно, проспал посадку.

— А на каком языке говорит?

— Язык пока непонятен. Ну ничего, расшифруем.

Расшифровывать язык не пришлось. Люк заскрипел, отворился, на землю соскочил космонавт, на этот раз в прозрачном плаще и такой же шляпе.

— Ну что ж, — проговорил Удалов. — Только учтите, что у меня в девять начинается совещание.

Космонавт вытащил из кармана черную коробочку с дырками, затянутыми сеточкой. Включил нажатием кнопки.

— Переводчик у тебя такой, что ли? — догадался Грубин.

Черная коробочка сразу произнесла:

— Вокрочитук па ла-там-пракава?

— Воста, — сказал космонавт, и коробочка повторила:

— Правильно.

С этого момента общение между космонавтом и людьми упростилось. Да и догадка Удалова оказалась правильной: космонавт принадлежал к развитой и продвинутой цивилизации.

Общаться с таким представляло большой интерес.

— Что за планета? — спросил космонавт.

Ему было холодно, он переступал с ножки на ножку, и потому Грубин предложил:

— Зайдемте ко мне, поговорим в тепле. Ну что за беседа на такой погоде.

— Если, конечно, не спешите, — добавил Удалов.

Космонавт махнул ручкой, что означало: куда уж спешить, и они пошли через двор к Грубину.

Космонавт вел себя прилично, вытер ноги, правда, по причине малых размеров на стул его пришлось подсадить.

— Планета наша называется Землей, — начал, когда все устроились, Удалов. — Завтракать будете?

— Нет, спасибо, — отказался космонавт. — Это в каком секторе?

— Сами понимаете, — объяснил Удалов, — у вас свой счет на сектора, у нас — свой.

Тем временем Грубин принес бутылку кефира, налил себе и космонавту. Удалов отказался, потому что завтракал. Космонавт принюхался к кефиру и сообщил, что слишком кисло, а у него желудок слабый.

— А вы откуда будете? — спросил Удалов.

— С Вапраксилы, — ответил космонавт.

Но это тоже ничего не сказало Удалову. Потому что Вапраксила свободно могла именоваться альфой Птолемея или бетой Центавра.

— И чего пожаловали? Экспедиция?

— Нет, — сказал космонавт, которого звали Вусцем, — нечаянно я к вам попал. Сломалось у меня что-то. Или в приборах, или в двигателе. Вообще-то, я летел к моей тетке на Крупису, а вылезаю — оказывается, не Круписа.

— Нет, у нас не Круписа. — сказал Удалов.

— Хотя погоди, — перебил его Грубин. — А не исключено, что они Землю Круписой называют.

— Нет, — возразил Вусц, — на Круписе я бывал неоднократно. Там ничего похожего и совершенно иное население. Не говоря уж о климате.

— Да, неприятная история, — согласился Удалов.

Тут в дверь постучали.

— Кто там? — спросил Грубин.

— Это я, Ложкин, — ответили за дверью. — Выходи скорей. У нас на дворе пустой космический корабль стоит. Может, его обитатели уже разбежались по квартирам с целью грабежа.

— Заходи, Ложкин, — пригласил Грубин. — И будь спокоен.

Ложкин зашел, увидел космонавта и смутился. По суетности своего характера он нечаянно оклеветал гостя.

— Мне очень обидно, — заметил Вусц. — Неужели подобные подозрения свойственны населению Земли? Должен отметить, что это говорит о низкой цивилизованности местного населения.

— Да я же не хотел. Но поймите, выхожу на двор, стоит корабль, незапертый, может, кто из мальчишек заберется.

— Да, — вздохнул космонавт. — Грустно попасть в отсталое общество и подвергнуться подозрениям. Было бы время, многому бы вас научил и просветил.

— Мы никогда не отказываемся от уроков, — сказал Удалов.

— Так что же теперь делать? — спросил Грубин.

— Делать? — Вусц поглядел в окно. Дождь перестал, выглянуло блеклое осеннее солнце. — Есть ли среди вас кто-нибудь, кто разбирается в гравитационных моторах?

— Вообще-то, я техникой интересуюсь, — сказал Грубин. — Но с гравитационными двигателями дела не имел.

— Жаль, — огорчился Вусц. — У нас на каждом углу станции обслуживания. И миллионы, может быть, даже десятки миллионов механиков отлично разбираются в гравитационных двигателях.

— Ну, это понятно. — Ложкин хотел загладить свою вину. — При вашей цивилизации это неудивительно.

— Что ж, — сказал Вусц, — пойдем поглядим, что там.

Они с Грубиным пошли к кораблю. Грубин захватил с собой отвертку и плоскогубцы. Ложкин с Удаловым последовали за ними.

— Больших успехов вы добились в науке? — спросил Удалов по пути.

— Громадных, — ответил космонавт. — По сравнению с вами — даже поразительных.

— Рассказали бы, — попросил Удалов. — Мы соберем общественность, многие придут. А вы расскажете.

— Ну что ж, может быть, и выберу минутку, — предположил Вусц.

Космонавт жестом пригласил Грубина в корабль. Грубин с трудом пролез в люк. Подошвы его ботинок скрылись внутри, потом вновь показалось лицо.

— Тут мне, простите, без вас не разобраться. Где, к примеру, свет зажигается?

Вусц глубоко вздохнул и развел ручонками, словно хотел сказать присутствующим: «Какая темнота! Разве можно доверяться вашим механикам, если они даже не умеют зажигать свет!» Присутствующим стало неловко, и Удалов сказал укоризненно:

— Ну Саша, чего же ты!

— Выключатель справа в каюте, — сообщил космонавт.

Когда Грубин снова исчез внутри, космонавт сказал:

— Кстати, у нас механики производят починку в отсутствие заказчика. Они пользуются телепатией. Заглянет механик в душу, узнает, на что вы жалуетесь, и тут же принимается за дело. Пять минут, и любая неисправность ликвидирована.

— Да, — согласился Удалов, — у нас до этого еще далеко.

— Этот метод, — продолжал Вусц, — распространяется и на медицину.

— В отсутствие? — спросил Ложкин.

— Нет, с помощью телепатии, — ответил космонавт и сокрушенно покачал головой.

«Да, — подумал Удалов, — трудно ему у нас, когда такой удручающий разрыв в уровне цивилизаций».

В люке снова показалась голова Грубина.

— Послушайте, — начал он, — а в чем у вас поломка? Может, покажете? Я, честно говоря, так и не разобрался, где тут двигатель, а где кухня.

— На меня не рассчитывайте, — отрезал космонавт. — Я вам, простите, не механик. Если бы у нас каждый занимался не своим делом, мы никогда бы не достигли таких великих успехов.

— Ну и я тогда не буду чинить, — сказал Грубин.

Он уже наполовину вылез из люка, и Ложкин с Удаловым начали запихивать его обратно, чтобы занимался делом.

— Но что я могу поделать? — возражал Грубин. — Они на сто лет нас обогнали, а у меня нет специального образования. К тому же там на всех приборах пломбы висят.

— Вы чего ж нам про пломбы не сказали? — обернулся Удалов к Вусцу.

— Откуда я знаю, есть там пломбы или нет! — возмутился тот. — Я лечу на Крупису, случается поломка не по моей вине, и я оказываюсь на дикой, отсталой планете, в окружении грубых аборигенов, меня никто не понимает, мне никто не хочет помочь.

— Не волнуйтесь, — успокаивал его Удалов. — Мы понимаем ваше состояние. Я сейчас схожу на автобазу, там есть мастер Мишутин, золотые руки.

— Так зовите его! Меня ждут дома!

Удалов, понимая вину человечества перед случайным гостем, поспешил за два квартала за Флором Мишутиным и вскоре возвратился с ним. К тому времени уже все обитатели дома № 16 вышли во двор, познакомились с новым пришельцем, а Коля Гаврилов даже угостил его яблоком.

Флор Мишутин был человек серьезный, он посмотрел на космический корабль и спросил:

— Какой принцип полета?

— Вроде бы на легких гравитонах, — ответил Вусц. — Хотя я не уверен. Но в школе мы проходили, что на легких гравитонах. Если бы на тяжелых, то другая форма корпуса.

— Ага, — сказал Мишутин. — А тип двигателя вы в школе проходили?

— Ни в коем случае. Я специализировался в географии и счетоводстве.

— Мало от тебя проку, — сказал Флор Мишутин.

— Вы не имеете права так говорить, — сказал космонавт. — Вы еще не доросли до критики вышестоящей цивилизации.

— Это точно, — кивнул Флор Мишутин и полез в люк.

Он долго не возвращался, так что все ушли в комнату к Грубину, чтобы послушать пришельца. Правда, тот сначала отнекивался, говорил, что времени у него в обрез, но потом согласился.

— Расскажите нам, дорогой гость, — обратился к нему Удалов, — о своем просвещенном мире. Приобщите нас, так сказать, к тайнам будущего.

Гость вытащил носовой платочек, высморкался и проговорил:

— Наш мир далеко обогнал вас в своем развитии.

Об этом все уже знали. Стали ждать, что еще им скажут.

— Мы достигли полного изобилия и развития техники. Например, я работаю в отдельном кабинете и только нажимаю на кнопки, а порой передаю результаты своих трудов мысленно на специальную машину, которая потом все сводит воедино и кладет на стол руководителю нашего учреждения.

— Вот это здорово! — сказал Удалов, чтобы подбодрить Вусца.

— Это обыкновенно, — поправил его Вусц. — Я удивляюсь, что может быть иначе. На работу и с работы я приезжаю мгновенно. Вхожу в будку около моего дома, нажимаю на кнопку и тут же оказываюсь в такой же будке, только у дверей учреждения.

— А как же эта будка работает? — спросил Грубин.

— Не интересовался, — ответил Вусц. — Дома у нас строят за одну ночь. Вечером очищают площадку, а утром уже дом готов, вплоть до тридцатого этажа.

— Замечательно! — воскликнул Ложкин. — Как же это делается?

— Об этом лучше спросите у строителей. Обеденный перерыв я использую для просмотра новых кинофильмов, которые я выбираю по списку, когда сижу за обеденным столом. А обед я выбираю, нажимая кнопки на столе.

— Как же это делается? — поинтересовался Удалов, который ненавидел очереди в столовой.

— Не знаю, — сказал Вусц. — Это не важно. Важен результат. Когда мне нужно отправиться на соседнюю планету, я вызываю космический корабль, и его присылают к моему дому. Я нажимаю кнопку с названием планеты и потом смотрю кино.

— Эх! — произнес от двери Флор Мишутин, который незаметно вошел и стоял, вытирая руки ветошью. — Если бы ты еще интересовался, что там внутри двигателя, цены бы тебе не было.

— А что случилось? — вскинулся пришелец.

— Течь в гравитонном баке. Горючее кончилось. И вот эта деталь, видишь, треснула. Для чего она — не усек.

Флор вытащил из кармана треснувший посередине шарик размером с грецкий орех.

— Для чего это? В школе не проходили?

— Не издевайтесь надо мной, — возмутился Вусц. — У нас высокоразвитое общество и каждый занимается своим делом. Я чиновник. Другой кто-нибудь — техник, еще кто-то — строитель. Это же естественно. То, что произвожу я, потребляют другие. То, что производят другие, потребляю я.

Флор сунул шарик в карман и сказал:

— Пойду еще погляжу.

Помолчали. Удалов испытывал жалость к пришельцу, оторвавшемуся от привычной обстановки. Но старик Ложкин, который затаил некоторую обиду, заметил не без ехидства:

— Не повезло нам с гостем. Надо же, попался такой, который ничего не знает.

— Это не так! — ответил Вусц. — Я отлично знаю, какие кнопки когда нажимать.

— Вот именно. — Ложкин ухмыльнулся.

— А ведь зря к человеку пристал, — защитил гостя Удалов. — Представь себя на его месте.

— Даже и не буду пытаться, — ответил Ложкин. — До такого контраста между развитой цивилизацией и темным ее представителем я бы никогда не упал. Мы-то, чудаки, сбежались: космонавт прилетел с отдаленной планеты, сейчас нас просветит.

— Это только в фантастических рассказах так бывает, — сказал Грубин. — Там всегда пришельцы прилетают и сразу нас учат.

— Пришелец пришельцу рознь! — не согласился Ложкин.

— А ведь проще простого, — нашелся Удалов, глядя на опечаленного Вусца, который скорчился на стуле, поджал ножки и являл собой прискорбное зрелище — будто ребенок, потерявший маму в Центральном универмаге города Москвы. — Я тебе, Ложкин, сейчас в два счета докажу твою неправоту. Хочешь?

— Докажи.

— Тогда представь себе, что я — царь Иван Грозный.

— Еще чего не хватало!

— А ты представь, не сопротивляйся. А Грубин, допустим, его друг — Малюта Скуратов.

— И что?

— А ты — Николай Ложкин, который сел в машину «Жигули» и по непредвиденному стечению обстоятельств сбился с пути и вместо Вологды попал к Ивану Грозному, в его загородный дворец.

— Так нет у меня «жигулей», ты же знаешь! — сопротивлялся Ложкин. — Зачем такие передержки?

— Это мысленный эксперимент, — настаивал Удалов. — Неужели у тебя вовсе нет воображения?

— Ну ладно, — сдался Ложкин. — А дальше что?

— А дальше я тебя попрошу рассказать, какие у вас в двадцатом веке технические достижения. А ну-ка, расскажи.

— О чем?

— Ну, хотя бы о том, как мне, Ивану Грозному, построить такую же карету, как у тебя.

— «Жигули», что ли?

— Ну, хотя бы что-нибудь попроще. Мотоцикл.

— Это просто. Вот перед тобой машина, скопируй и поезжай.

— А что копировать-то? Я принципа не понимаю.

— Сперва нужен бензин, — ответил Ложкин. Он хотел доказать друзьям, что пришелец Вусц — недоразумение, и потому старался все объяснить доступно. — Ты заливаешь бензин в бак.

— Погоди. — Корнелий Иванович «Грозный» погладил несуществующую бороду. — А что такое бензин?

— Бензин?.. Нефть, знаешь?

— Знаю.

— Очисти ее.

— От чего?

— Как от чего? От мазута.

— Не понимаю! Щеткой, что ли, мне ее чистить?

— Для этого специальная промышленность есть. — Тут Ложкин осекся.

— А ты продолжай, — улыбнулся «царь». — Расскажи мне об этой промышленности. И заодно шинную индустрию опиши.

— Ну ладно, — решил тогда Ложкин, который не любил сдаваться на милость царей. — Я тебе лучше паровоз объясню.

— Ну как? — спросил Удалов у «Малюты Скуратова». — Послушаем про паровоз?

— Давай, — согласился придворный фаворит. — Только если не объяснит, придется его казнить.

— Паровоз движется по принципу сжимания пара, — сообщил Ложкин. — Там поршень ходит, и оттого крутятся колеса.

— Ах, как интересно! — сказал «царь». — И где же поршень ходит?

— Как где? В котле, разумеется.

— Слушай, — предложил «Малюта Скуратов», — может, его сразу казнить? А то время зря тратим.

Ложкин молчал. Вошел Мишутин.

— Не пойдет, — сказал он. — Точно тебе говорю, не пойдет твоя машина. Вызывай аварийку.

— Не может быть! — воскликнул космический гость. — Не губите меня! Может быть, вы пригласите специалистов из вашей столицы?

— Нет, — сказал Мишутин уверенно. — У нас гравитонов не производят. Это точно.

Ложкин проговорил:

— В паровозе два поршня. Пар на них по очереди давит.

— Мы тебя уже казнили, — объяснил ему Грубин. — Так что не беспокойся, не будет у Ивана Грозного своего паровоза.

Пришелец заплакал, не мог смириться с тем, что превратился в Робинзона Крузо, окруженного Пятницами.

Пошел мокрый снег и быстро покрыл густым слоем розовый космический корабль.

С тех пор прошло уже четыре месяца.

Пришелец Вусц, пока суд да дело, устроился счетоводом к Удалову в контору, освоил русский язык, с обязанностями справляется сносно, правда, звезд с неба не хватает. Хотел было он, по наущению Грубина, уехать в Вологду, поступить там в цирк лилипутом, но потом передумал: боязно отрываться от корабля — вдруг его найдут, прилетят за ним.

А корабль схож с громадным сугробом, даже со снежной горой. Дети катаются с него на санках.

Весной, если ничего до тех пор не случится, должен приехать из Архангельска Камаринский, большой друг Флора Мишутина, знаменитый механик. Если уж он не поможет, никто не поможет.

Градусник чувств

Ни биография, ни анкетные данные Эммы Проскуряковой нас не интересуют. Важно лишь одно — эта стройная зеленоглазая девушка отличается крайней замкнутостью. Посудите сами: четыре раза Эмма ходила в кино с Михаилом Стендалем, сотрудником городской газеты, два раза была с ним в кафе, провела вечер на скамейке в парке, но ни взглядом, ни словом не раскрыла своего к Стендалю отношения.

А Стендаль кипел. От овладевшего им чувства и от незнания, разделяет ли это чувство прекрасная Эмма.

Наконец, провожая Эмму из кино, он осмелился спросить:

— Эмма, вот мы гуляем, а скрывается что-то за этим?

— А что? — спросила Эмма.

— Может, я неточно выразился, но, с другой стороны, я вчера ночью написал стихотворение.

— Вы мне его уже прочли, — сказала загадочная Эмма. — Я с интересом выслушаю любое ваше новое произведение.

— Эх! — сказал тогда Миша Стендаль.

И до калитки, за которой обычно скрывалась Эмма, они прошли в полном молчании.

На следующий день Миша Стендаль был у профессора Минца, знаменитого ученого, временно живущего в Великом Гусляре. Профессор Минц принял его в своей небольшой комнате и на вопрос Миши, как дела на птицеферме, ответил:

— Дорогой юноша, вы задели оборванную струну моей души.

Профессор Минц порой любил выражаться изысканно. Он погладил себя по сверкающей лысине и указал на клетку, в которой скучало странное существо с клювом.

Стендаль пригляделся к существу. Оно было похоже на барана и на курицу. Точнее, на барана размером с курицу или на курицу, покрытую бараньей шерстью.

— Я рассчитываю на статью, — сказал Стендаль.

— О чем писать? — вздохнул ученый.

— Начать с того, как вы задумались.

— Я задумался над тем, что картофель мы научились чистить машинами, а вот птиц приходится ощипывать руками. Это непроизводительно.

— И вы решили…

— И я решил вывести обнаженную курицу. Что нетрудно при моем опыте. И я ее вывел. Но голые цыплята простужались. Мы изобрели для них попонки, но цыплята росли, а менять попонки по росту непроизводительно. Проще ощипывать птицу.

— И тогда вы…

— Тогда мы переслали яйца обнаженных кур и всю документацию нашим индийским и кубинским коллегам, для которых проблемы климата уже решены самой природой, и стали думать дальше.

И я вывел породу кур, покрытых бараньей шерстью, кур, которых не нужно резать, побрил — и снова выпускай пастись. Притом новая порода, назовем их «куровцы», в отличие от овец несет яйца.

— Но теперь вы.

— Да, теперь я неудовлетворен. Оказалось, что куровец трудно стричь по причине их небольшого роста и подвижности. Ощипывать кур было легче.

— Но неужели сам факт замечательного эксперимента.

— Сам факт бессмыслен, если он не приносит пользы человечеству, — отрезал профессор. — Кроме того, я обнаружил, что у кур, покрытых шерстью, вырабатывается комплекс неполноценности. Они чураются своих перьевых товарок. И я нашел этому причину.

Профессор Минц сделал шаг к письменному столу, заваленному научными журналами, рукописями и приборами, разгреб завал, вытащил из него градусник, подобный тем, которыми меряют температуру воды в детских ванночках, и потряс им перед носом Стендаля.

— Принесите мне из коридора вторую клетку. В ней петух, — приказал он журналисту.

Стендаль подчинился. Клетка с петухом была накрыта старой скатертью, и, когда Минц стянул скатерть с клетки, петух встряхнул гребнем, попытался расправить крылья и заклекотал подобно орлу.

— Чудесный экземпляр, — сказал Минц. — Люблю петухов. Глупы, но сколько чувства собственного достоинства!

Он поднес градусник к клетке с курчавой куровцой, которая глядела на петуха, нервно переступая желтыми ногами.

— Что вы видите на шкале?

Столбик ртути полз вверх и остановился примерно на двадцати градусах по Цельсию. О чем Стендаль и сообщил профессору.

— Правильно. А теперь поднесем градусник к петуху.

Столбик обрушился вниз, проскочил нулевую отметку и показал пятнадцать градусов мороза.

— Ясно? — спросил Минц.

— Нет, — признался Стендаль.

— Странно. Вы производите впечатление неглупого молодого человека. Это же не просто термометр, а термометр, измеряющий эмоции. Отношение одного живого существа к другому. Ноль — никакого отношения. Если столбик ртути пошел вверх, значит, отношение положительное. Чем выше он поднимается, тем горячее эмоции. Двадцать градусов по Цельсию — степень положительного отношения куровцы к обыкновенному петуху.

— А наоборот. — догадался Стендаль.

— И наоборот! Петух презирает куровцу. И это факт.

— Невероятно! — воскликнул Стендаль. — Я напишу об этом.

— Ни в коем случае. Опыты с куровцами я закрываю. Я не могу вывести расу презираемых отщепенцев — кур, на которых их товарки будут смотреть с презрением, цыплят, которых будут обижать сверстники, петухов, которых не одарит любовью ни одна подруга.

— Я не о том, — сказал Стендаль. — Я о градуснике.

— Ах, оставьте, молодой человек! Я потратил на изготовление термометра полчаса. Это же вспомогательный прибор.

— И все-таки…

— Всё. Наш разговор окончен. С завтрашнего дня выводим длинношерстных коров-мериносок.

Стендаль распрощался и покинул комнату в состоянии преклонения перед концентратом изобретательского гения, обитавшим в тугом теле профессора.

«Да, — рассуждал Стендаль, пересекая двор, — полчаса мышления — и перед нами замечательный прибор. Но изобретателю прибор замечательным не кажется. Ему это уже неинтересно, он пошел дальше. А ведь сколько применений может найтись такому градуснику…» Стендаль остановился посреди двора.

— Да, — сказал он вслух. — Именно так.

И вернулся к профессору.

— Простите, — сказал он от двери, потупив взор, — у меня к вам личная просьба.

— Да? — Профессор заложил пальцем страницу в книге.

— Я, простите, нахожусь в таком положении, когда мне очень важно… Ах нет! Не это…

Стендаль заметил, что рука профессора начала совершать медленное движение к карману замшевого пиджака, где должен был храниться бумажник с деньгами.

— Вы не могли бы одолжить мне на два часа ваш градусник? Я верну вам его в полной сохранности, сегодня же.

Стендаль заметил, как на ближайшую к нему стену упал алый отблеск — от его щеки.

— Вы влюблены? — спросил строго профессор.

— В некотором смысле.

— Я, честно говоря, зарекся давать в руки любителей мои изобретения.

— Но мне только узнать… понимаете, вверх или вниз? Только узнать, и всё. Я же не буду воздействовать.

— Эх, молодежь! — сказал укоризненно профессор. — В мое время мы заглядывали друг другу в глаза.

— Но здесь особый случай.

— Все случаи особые. Стандартных не бывает, — сказал профессор. — Иначе бы любовь потеряла романтический ореол. Возьмите термометр, молодой человек. Желаю личного счастья!

Дорогу до редакции Стендаль провел в размышлениях. Градусник оказался столь велик, что употребить его незаметно было невозможно. Жаль, что он не похож на наручные часы. Придется его вынуть в присутствии Эммы. Но под каким предлогом?

— Тебя главный спрашивал, — встретил Стендаля Степан Степанович, редакционный ветеран, пушкинист-любитель. — Велел, как появишься, — к нему. На ковер.

— А что? — Стендаль рухнул на грешную землю и мысленно ушибся: беседы с главным редактором редко проходили безболезненно, Малюжкин полагал, что его газета — центр Вселенной.

— Мы же начинание профессора Минца подхватили, на весь район аванс дали, а ты очерка не несешь.

— Эта тема закрыта, — сказал Стендаль. — Всё. Выводим мохнатых коров.

— С твоим профессором не соскучишься. Только вряд ли Малюжкин тебя поймет. Он уже отрапортовал, сам понимаешь.

Стендаль положил на стол свою потертую папку. Мысли его сразу же покинули редакцию и перенеслись в тот близкий миг, когда он наконец узнает, да или нет… да или нет. А вдруг этот градусник реагирует только на кур?

Стендаль осторожно раскрыл папку, извлек градусник. Сердце колотилось. Руки дрожали. Градусник был теплым и увесистым.

— Ты чего? — спросил Степан Степанович, поднимая голову. — Градусник купил? Детей купать? Да у тебя и детей-то нет.

Стендаль смотрел на шкалу. Ртутный столбик покачался у нуля, пополз наверх и замер в районе семи градусов. Немного. Стендаль полагал, что Степан Степанович ему симпатизирует.

— Нет, — сказал он, стараясь казаться равнодушным. — Новая модель. Мгновенно измеряет температуру, влажность, давление и насыщенность воздуха пылью. Минцу прислали на испытания.

— Ой, Миша, Миша! — вздохнул Степан Степанович. — Взрослый парень, а шутишь над пожилыми.

Он сел обратно, а ртутный столбик пополз вниз.

— Простите, Степаныч! — взмолился Стендаль. — Я не шутил над вами. Вы знаете, как я вас уважаю.

Редакционная секретарша, тайно влюбленная в Стендаля, о чем знала вся газета, заглянула в комнату.

— Миша, — сказала она, — вас главный спрашивает.

Стендаль тут же направился к ней, не спуская глаз со шкалы. По мере приближения к секретарше столбик начал расти. Когда температура поднялась до двадцати пяти, Стендаль спрятал градусник за спину и улыбнулся секретарше.

— Спасибо, — сказал он.

— За что, товарищ Стендаль? — зарделась секретарша.

— Сте-е-енда-а-аль! — донесся отдаленный рык.

Редактор Малюжкин глядел в упор на стоявшего в дверях Стендаля. Взгляд из-под густых черных бровей был ясным и твердым. Малюжкин был красив и величествен, седеющие упругие кудри и глубокие морщины в углах рта придавали ему сходство с каким-то известным киноактером.

— Садись, Михаил, — сказал Малюжкин.

Стендаль положил градусник на колени так, что письменный стол закрывал его от взора главного редактора.

— У профессора Минца был?

— Только что от него, — сказал Стендаль.

— Как новая порода пернатых, то есть. — Малюжкин улыбнулся, — волосатых?

— Профессор отказался от дальнейших опытов.

— Не надо шуток, — сказал Малюжкин. — Не время. Несколько хозяйств запросы прислали. Есть возможность возглавить движение. Отказываться поздно. Надеюсь, ты так и сказал профессору?

Стендаль покосился на градусник. Под столом было темно, пришлось вытянуть его оттуда. Столбик нервно метался возле нуля.

— А мы, — продолжал задумчиво редактор, — уже шапку придумали: «Золотое руно птицеферм!». Красиво?

— Это, конечно, хорошо, — согласился Стендаль. — Но профессор уже начал выводить длинношерстных коров. И мы можем набрать другую шапку: «Золотое руно скотных дворов!».

— Издеваешься? В тот момент, когда наша газета может прославиться на всю область? Иди и без согласия профессора разводить длинношерстных кур не возвращайся. Если к шести не будет согласия, пеняй на себя.

Стендаль вздрогнул. В шесть у него было свидание с Эммой.

— Товарищ редактор! — взмолился он. — Профессор не согласится. Профессор меня не примет. Профессор занят.

— Ах, всё отговорки! — сказал Малюжкин. — Всё отговорки. А в номере должны быть новые данные о курах. Без сомнения.

Стендаль понял, что правдой здесь ничего не добьешься. Главное было — выиграть время.

— Профессор Минц, — сказал Стендаль, — попал под машину. Ничего страшного.

— Как ничего страшного? Гордость науки нашего города — под машиной, а ты считаешь, ничего страшного? Где он? В больнице?

— В городской. Его завтра выпишут. Легкие ушибы.

— Сейчас же звоню туда, — сказал Малюжкин, протягивая руку к телефону.

— Зачем? Он не может разговаривать. У него нервный шок.

— Странно. А ты уверен, что это не шутка?

— Такими вещами не шутят, — сказал Стендаль, проклиная себя за душевную слабость.

Одна ложь всегда тянет за собой другую. И остановиться нельзя. Надо лгать. Пускай завтра на него обрушатся все громы и молнии. Через полчаса он должен стоять у входа в городской парк. А дальше. Ему будет все равно.

— Ты уверен? — настаивал Малюжкин.

— Я знаю это наверняка, — сказал Стендаль мрачно. Собственная ложь была отвратительна, но остановиться он не мог. — Потому что все это произошло на моих глазах. Профессор спас меня.

— Спас тебя?

— Да. Мы стояли с ним на улице. Ребенок выбежал на мостовую, и груженый самосвал. — Стендаль перевел дыхание. Он чувствовал, что излагает воображаемое событие языком газетной заметки, — не успев затормозить, был вынужден выехать на тротуар. На пути грузовика оказался сотрудник городской газеты М. Стендаль. Всего мгновение оставалось до трагедии. Но в этот момент находившийся рядом известный ученый Л. Х. Минц успел оттолкнуть Стендаля в сторону, получив при этом легкие телесные повреждения. Так и было.

— Не может быть! — Стиль рассказа убедил Малюжкина, что Стендаль говорит правду. — Какой поступок! Но ты уверен, что завтра он вернется к нашим курам?

— Вернется, — сказал Стендаль дрожащим голосом.

— Тогда срочно пиши небольшое сообщение. Назови его «Так поступают настоящие ученые!». Изложи все как было. Ни слова неправды. В завтрашний номер. Ясно?

— Ясно.

Стендаль понял, что ложь засосала его, как бездонное болото. Спасения нет.

Сжимая в потной руке градусник, Стендаль поднялся.

— Я пойду?

— Иди. Одну минутку. Как напишешь, сразу в больницу. Не забывай, кто тебя спас. Вот, возьми пять рублей. На все купишь цветов. Самых свежих. От газеты. От коллектива. Иди.

Стендаль взял свободной рукой деньги.

— А это градусник? — догадался Малюжкин. — Для него? Он просил?

Стендаль кивнул. Говорить он не мог. Он отступил к двери. Спиной. Поэтому не заметил, как дверь отворилась.

Сзади раздался знакомый быстрый голос:

— Извините, что ворвался! Разыскивал вашего молодого сотрудника. Он забыл у меня свою белую кепочку. А я проходил мимо.

Стендаль не мог заставить себя посмотреть в глаза редактору Малюжкину. Он не мог заставить себя обернуться и посмотреть в глаза профессору Минцу. Он смотрел на градусник, направленный шариком ртути в сторону главного редактора газеты.

И в наступившем молчании Стендаль увидел, как столбик ртути стремительно катится вниз. Вот уже тридцать градусов мороза, сорок. Послышался легкий треск. Стеклянный столбик не выдержал эмоционального мороза, исходившего от редактора Малюжкина, лопнул, и ртуть серебряными брызгами разлетелась по кабинету.

До назначенного свидания оставалось всего пятнадцать минут.

Берегись колдуна!

В наши дни никто в колдунов не верит. Создается впечатление, что они вымерли даже в литературе. Изредка мелькнет там волшебник. Но волшебник — это не колдун, а куда более воспитанный пришелец с Запада. Пока наши деды не начитались в детстве сказок братьев Гримм и Андерсена, они о волшебниках и не подозревали, а теперь вот какой-нибудь гном нам ближе и понятнее, чем простой колдун.

Этим феноменом и объясняется то, что когда колдун вышел из леса и направился к Удалову, тот даже не заподозрил дурного.

Колдун был одет неопрятно, и притом претенциозно. На нем был драный тулуп, заячья шапка и хромовые сапожки со шпорами и пряжками, какие бывают на дамских сумочках.

— Ловится? — спросил колдун.

Удалов кинул взгляд на колдуна, затем снова уставился на удочку. Ловилось неплохо, хотя и стояла поздняя осень, с утра примораживало, и опавшие листья похрустывали под ногами, как вафли.

Колдун наклонился над ведром, в котором лежали, порой вздрагивая, подлещики, и сказал:

— Половину отдашь мне.

— Еще чего, — улыбнулся Удалов и подсек.

На этот раз попалась плотвичка. Она прыгала по жухлой траве, стараясь нырнуть обратно в озеро.

— Поделись, — сказал колдун. — Я здесь хозяин. Со мной делиться надо.

— Какой год сюда приезжаю рыбачить, — сказал Удалов, кидая плотвичку в ведро, — хозяев не видал. У нас все равны.

— Я здесь недавно, — сказал колдун, присаживаясь на корточки и болтая пальцем в ведре. — Пришел из других мест. Мирный я, понимаешь?

Тогда-то Удалов впервые пригляделся к колдуну и остался недоволен его внешним видом.

— Вы что, — спросил он, — на маскарад собрались или из больницы сбежали?

— Как грубо, — вздохнул колдун. — Ниоткуда я не сбежал. Какую половину отдашь? Здесь у тебя шесть подлещиков, три ерша и плотвичка. Как делить?

Удалов понял, что этот человек не шутит. И, как назло, на всем озере ни одного рыбака. Хоть шаром покати. Кричи не кричи, не дозовешься. А до шоссе километра три, и все лесом.

— А вы где живете? — спросил Удалов почти вежливо.

— Под корягой, — сказал колдун. — Холодно будет, чью-нибудь пустую дачу оккупирую. Я без претензий.

— А что, своего дома нету?

Рыбалка была испорчена. Ладно, все равно домой пора. Удалов поднялся, вытащил из воды вторую удочку и начал сматывать рыболовные орудия.

— Дома своего мне не положено, потому что я колдун, вольное существо, — начал было колдун, но, заметив, что Удалов уходит, возмутился: — Ты что, уйти хочешь? Перечить вздумал? А ведь мне никто не перечит. В старые времена от единого моего вида на землю падали, умоляли, чтобы я чего добровольно взял, не губил.

— Колдунов не бывает. Это суеверие.

— Кому и суеверие, а кому и грустная реальность.

— Так чего же вас бояться?

Удочки были смотаны. Удалов попрыгал, чтобы размять ноги. Холодно. Поднимается ветер. Из-за леса ползет туча — то ли дождь будет, то ли снег.

— Ясное дело, почему боялись, — сказал колдун. — Потому что порчу могу навести.

— Это в каком смысле?

Глаза колдуна Удалову не нравились. Наглые глаза, страшноватые.

— В самом прямом, — сказал колдун. — И на тебя порчу могу навести. И на корову твою, и на козу, и на домашнюю птицу.

— Нет у меня скота и домашней птицы, — сказал Удалов, поднимая ведро и забрасывая на плечо удочки. — Откуда им быть, если я живу в городе. Так что прощайте.

Удалов быстро шел по лесной тропинке, но колдун не отставал. Вился, как слепень, исчезал за деревьями, снова возникал на пути и все говорил. В ином случае Удалов поделился бы с человеком рыбой, не жадный, но тут уж дело принципа. Если тебе угрожают, сдаваться нельзя. И так много бездельников развелось.

— Значит, отказываешься? Значит, не уважаешь? — канючил колдун.

— Значит, так.

— Значит, мне надо меры принимать?

— Значит, принимай.

— Так я же на тебя порчу напущу. Последний раз предупреждаю.

— Какую же?

— Чесотку могу. И лихорадку могу.

— Противно слушать. От этого всего лекарства изобретены.

— Ну хоть двух подлещиков дай.

— И не проси.

— Стой! — Колдун забежал вперед и преградил путь. — В последний раз предупредил!

— Не препятствуй. Я из-за тебя на автобус опоздаю, домой поздно приеду, завтра на службе буду невыспавшийся. Понимаешь?

— На службу ходишь? — удивился колдун. — И еще рыбку ловишь?

— А как же? — Удалов отстранил колдуна и проследовал дальше. — Как в жизни без разнообразия? Так и помереть можно. Если бы я только на службу ходил да с женой общался, без всякого хобби, наверное, помер бы с тоски. Человеку в жизни необходимо разнообразие. Без этого он не человек, а существо.

Колдун шел рядом и соглашался. Удалову даже показалось, что колдун сейчас сознается, что и у него есть тайное хобби, к примеру, собирание бабочек или жуков. Но вместо этого колдун вдруг захихикал, и было в этом хихиканье что-то тревожное.

— Понял, — сказал колдун. — Смерть тебе пришла, Корнелий Удалов. Знаю я, какую на тебя напустить порчу.

— Говори, — Удалов совсем осмелел.

— Смотри же.

Колдун выхватил клок из серой бороды, сорвал с дерева желтый лист, подобрал земли комок, стал все это мять, причитая по-старославянски, и притом приплясывать. Зрелище было неприятным и тягостным, но Удалов ждал, словно не мог оставить в лесу припадочного человека. Но ждать надоело, и Удалов махнул рукой, оставайся, мол, и пошел дальше. Вслед неслись вопли, а потом наступила тишина. Удалов решил было, что колдун отвязался, но тут же сзади раздались частые глухие шаги.

— Всё! — задышал в спину колдун. — Заколдованный ты, товарищ Удалов. Не будет в твоей жизни разнообразия. Такая на тебя напущена порча. Будет твоя жизнь идти по однообразному кругу, день за днем, неделя за неделей. И будет она повторяться точь-в-точь. И не вырвешься ты из этого порочного круга до самой смерти и еще будешь меня молить, чтобы выпустил я тебя из страшного плена, но я только захохочу тебе в лицо и спрошу: «А про рыбку помнишь?»

И сгинул колдун в темнеющем воздухе. Словно слился со стволами осин. Только гнетущая влажная тяжесть опустилась на лес. Удалов помотал головой, чтобы отогнать воспоминание о колдуне, и поспешил к автобусной остановке. Там уже, стоя под козырьком и слушая, как стучат по нему мелкие капли дождя, подивился, что колдун откуда-то догадался о его фамилии. Ведь Удалов колдуну, естественно, не представлялся.

Еще в автобусе Удалов о колдуне помнил, а домой пришел — совсем забыл.

Утром Удалова растолкала жена.

— Корнелий, ты до обеда спать намерен?

Потом подошла к кровати сына Максимки и спросила:

— Максим, ты в школу опоздать хочешь?

И тут же: плюх-плюх — на сковородку яйца, жжик-жжик — нож по батону, буль-буль — молоко из бутылки, ууу-ууу-иии — чайник закипел.

Удалов поднялся с трудом, голова тяжелая, вчера перебрал свежего воздуха. С утра сегодня заседание. Опять план горит.

— Максим, — спросил он, — ты скоро из уборной вылезешь?

В автобусе, пока ехал на службу, заметил знакомые лица. В конторе была видимость деловитости. Удалов раскланялся с кем надо, прошел к себе, сел за свой стол и с подозрением оглядел его поверхность, словно там мог таиться скорпион. Скорпиона не было. Удалов вздохнул, и начался рабочий день.

Когда Удалов вернулся домой, на плите кипел суп. Ксения стирала, а Максимка готовил уроки. За окном стояла осенняя мразь, темно, как в омуте. Стол, за которым еще летом играли в домино, поблескивал под фонарем, а с голых кустов на него сыпались ледяные брызги. Осень. Пустое время.

Незаметно прошла неделя. День за днем. В воскресенье Удалов на рыбалку не поехал, какой уж там клев, сходили в гости к Антонине, Ксеньиной родственнице, посидели, посмотрели телевизор, попили чаю, вернулись домой. Утром в понедельник Удалов проснулся от голоса жены:

— Корнелий, ты что, до обеда спать собрался?

Потом жена подошла к кровати Максимки и спросила:

— Максим, ты намерен в школу опоздать?

И тут же: плюх-плюх — о сковородку яйца, жжик-жжик — нож по батону, буль-буль — молоко из бутылки, ууу-ууу-иии — чайник закипел.

Удалов с трудом поднялся, голова тяжелая, а сегодня с утра совещание. А потом дела, дела.

— Максим! — крикнул он. — Ты долго будешь в уборной прохлаждаться?

Как будто перед мысленным слухом Удалова прокрутили магнитофонную пленку. Где он все это слышал?

В конторе суетились, спорили в коридоре. Удалов прошел к себе, сел и с подозрением оглядел поверхность стола, словно там мог таиться скорпион. Скорпиона не было. Удалов вздохнул и принялся готовить бумаги к совещанию.

В воскресенье Удалов хотел было съездить на рыбалку, да погода не позволила, снег с дождем. Так что после обеда он спустился к соседу, побеседовали, посмотрели телевизор.

В понедельник Удалов проснулся от странного ожидания. Лежал с закрытыми глазами и ждал. Дождался:

— Корнелий, ты до обеда спать собираешься?

— Стой! — Удалов вскочил и с размаху босыми пятками в пол. — Кто тебя научил? Других слов не знаешь?

Но жена будто не слышала. Она подошла к кровати сына и сказала:

— Максим, ты намерен в школу сегодня идти?

И тут же: плюх-плюх — о сковородку яйца.

Удалов стал совать ноги в брюки, спешил вырваться из дома. Но не получилось. Поймал себя на нервном возгласе:

— Максим, ты скоро из уборной. — осекся.

Опомнился только на улице. Куда он едет? На службу едет.

Зачем?

А в конторе была суматоха. Готовились к совещанию по итогам месяца. Но стоило Удалову поглядеть на потертую поверхность своего стола, как неведомая сила подхватила его и вынесла вновь на улицу. Почему-то побежал он к рыбному магазину и, отстояв большую очередь, купил щуку, килограмма три весом. Завернул щуку в газету и с этим свертком появился на автобусной остановке.

Сыпал мокрый снежок, таял на земле и корнях деревьев. Лес был молчалив. Внимательно прислушивался к тому, что произойдет.

— Эй, — сказал Удалов несмело.

Из-за дерева вышел колдун и сказал:

— Щуку принес? В щуке костей много.

— Откуда же в щуке костям быть? — возмутился Удалов.

— Это же не лещ.

— Лещ-то лучше, — сказал колдун. Пощупал рукой висящий из газеты щучий хвост. — Мороженая?

— Но свежая, — сказал Удалов.

— А что, допекло? — Колдун принял щуку, как молодой отец ребенка у роддома.

— Сил больше нет, — признался Удалов, — плюх-плюх, пшик-пшик.

— Быстро, — сказал колдун. — Всего две недели прошло.

— Я больше не могу, — сказал Удалов.

Колдун поглядел на серое небо, сказал задумчиво:

— Что-то я сегодня добрый. А казалось бы, чего тебя жалеть? Ведь заслужил наказание?

— Я вам щуку принес. Три кило двести.

— Ну ладно, подержи.

Колдун вернул щуку Удалову и принялся совершать руками пасы. На душе у Корнелия было гадко. А вдруг это шутка?

— Всё, — сказал колдун, протягивая руку за рыбой. — Свободен ты, Удалов. Летом будешь мне каждого второго подлещика отдавать.

— Обязательно, — сказал Удалов, понимая уже, что его провели.

Колдун закинул щуку за плечо, как винтовку, и зашагал в кусты.

— Постойте, — сказал Удалов вслед. — А если.

Но слова его запутались в мокрых ветвях, и он понял, что в лесу никого нет.

Удалов вяло добрел до автобусной остановки. Он покачивал головой и убеждал себя, что хотя колдун отвратительная личность, шантажист, вымогатель. Пока Удалов добрался до дому, он так измучился и постарел, что какая-то девушка попыталась уступить ему место в автобусе.

В страхе он улегся спать и со страхом ждал утра, во сне ведя бесцельные и озлобленные беседы с колдуном. И чем ближе утро, тем меньше он верил в избавление…

Но обошлось.

На следующее утро Ксения сварила манную кашу, Максимка заболел свинкой и не пошел в школу, а самому Удалову пришлось уехать в командировку в Вологду, сроком на десять дней.

Сны Максима Удалова

Обстановка была на вид непринужденной. Ксения Удалова вязала себе шапку из мохера, Корнелий Иванович с Грубиным смотрели по телевизору хоккейный матч, а Максимка готовил уроки и одним глазом следил за экраном. Но за внешним спокойствием этой картины скрывались бурные страсти. Аутсайдер выигрывал три шайбы у без двух минут чемпиона, а до конца игры оставалось восемь минут. Если так будет продолжаться, то удаловский «Спартак» получает реальные шансы, а грубинские без двух минут чемпионы остаются ни с чем. Удалов ломал пальцы, а Грубин теребил кудри. Друг друга они в этот момент не любили.

— Нет, — сказал Удалов, — так быть не может. Такого счастья не бывает. — И посмотрел на часы.

— Все бывает, — ответил Грубин. — Ксения, ты нам чайку не поставишь? — Грубин старался владеть собой.

— Не бойся, дядя Саша, — сказал Максимка. — Победа будет за чемпионами. Сейчас они пять безответных загонят.

— Уроки делай! — взъелся на сына Удалов. — Не то в другую комнату выгоню.

— Гони не гони, — ответил Максимка, — а дядя Саша будет спать спокойно.

В этот момент чемпионы загнали первую безответную.

Удалов встал, подошел к столу, за которым сидел Максимка, и, взяв одной рукой его за ухо, а второй захватив тетрадь и учебник, повел сына вон из комнаты. Максимка не сопротивлялся.

— Что делать, — сказал он, — Джордано Бруно тоже на костре сожгли.

— Начитался, — заметила Ксения. — Теперь отцу грубишь.

В этот момент чемпионы отквитали еще одну шайбу. Удалов забыл о дерзости сына и бросился обратно к телевизору, чтобы своим присутствием как-то остановить неблагоприятное развитие событий. Он с отчаянием глядел на экран и подсказывал хоккеистам правильные действия, а хоккеисты-аутсайдеры его совершенно не слушались, растерялись и начали допускать такие ошибки, что комментатор был вынужден сделать строгий выговор за малодушие.

Матч закончился победой чемпионов с перевесом в две шайбы. Грубин мог торжествовать, но ему хотелось чаю, и он отложил торжество на следующий раз, потому что его друг Корнелий был вне себя от гнева.

Разлив чай по чашкам, Ксения позвала сына.

— Чай будешь пить, горе луковое?

«Горе луковое» несмело возникло в дверях. На лице его блуждала торжествующая ухмылка.

— Иди уж, — сказал отходчивый Корнелий Иванович. — Как ты догадался?

— А я во сне видел, — заявил ребенок, усаживаясь за стол.

— Бывают совпадения, — согласился Грубин.

— А я во сне видела, — сказала Ксения, — словно по нашей улице слон идет.

— Ну и что? — буркнул Удалов.

Он вспомнил, что «Спартак» лишается шансов, и снова помрачнел.

— А то, что картошка сегодня крупная в магазине была. Пять штук на кило. Слоны, а не картошка.

— Так ты во сне именно этот матч видел? — спросил Грубин.

— А какой же? Даже удивился: как во сне, пять шайб за семь минут.

— Врет, — сказал Удалов.

— Я еще не такое могу увидеть, — ответил Максимка. — Я один раз, в том месяце, пятерку себе по контрольной увидел.

— И получил? — спросил Корнелий Иванович. — Что-то я такого праздника не помню.

— А я в тот день мороженым объелся, температура поднялась, и я дома остался. А то бы обязательно получил. Если я что увидел, считай, сделано.

— Ох! — сказал Удалов.

— Корнелий! — остановила его руку Ксения. — А ты, Максим, допил — уходи. Видишь, отец не в духе.

Дня через два Грубин стоял утром во дворе, снимал с веревки свои высохшие холостяцкие вещи, а мимо бежал в школу Максимка Удалов.

— Дядь Саша, — обрадовался он, увидев соседа, — а я сон видел.

— А кто сегодня играет? — не удивился Грубин, который давно уже привык не удивляться необычным вещам и событиям, потому что жизнь в городе Великий Гусляр — самая главная неожиданность, которая может случиться на свете с человеком.

— Нет, не про хоккей, — сказал Максимка, — а про старика Ложкина.

— Так что же сделает старик Ложкин?

— Его в милицию заберут за хулиганство, — сказал Максимка. — Смешно, правда?

— Ох, твое счастье, — сообщил Грубин, — что это ты мне рассказал, а не кому еще.

— Что же я, не понимаю, кому рассказывать? Мне тоже своя рубашка ближе к телу.

Максимка иногда бывал не по годам рассудителен.

— И все-таки, — заметил Грубин, — мог бы кого иного выбрать для своих шуток. Старик Ложкин сам кого хочешь в милицию отведет. Он же первый друг закона и порядка.

— Вот и смешно, — сказал Максимка. — Ну, ладно, я в школу пошел, у нас сегодня литература первая, а я плохо стихи запоминаю.

Вечером, часов в шесть, старшина милиции Пантелеймонов ввел во двор старика Ложкина. Ложкин стеснялся неожиданной скандальной славы, отворачивался от взглядов и возгласов соседей и делал вид, что ведут вовсе не его, а кого-то другого.

Старшина Пантелеймонов вел за собой ложкинский велосипед с погнутым передним колесом.

— Матрена Тимофеевна! — воскликнул он, становясь посреди двора. — Принимай своего хулигана.

— Что такое, что такое? — Старуха Ложкина высунулась по пояс из окна на втором этаже. — Быть этого не может.

— Ну зачем вы так, — сказал Ложкин милиционеру укоризненно. — Люди же смотрят.

— А это и есть гласность закона, — сказал старшина. — И профилактика.

— Чего он натворил-то? — спросил Корнелий Удалов. — Может, на поруки брать пора?

— Нет, мы его так отпустим, — сказал Пантелеймонов. — Он на козу на велосипеде наехал, травму ей нанес, а потом скрылся с места происшествия. Пришлось чуть ли не городской розыск объявлять, да хорошо, что свидетели нашлись. Теперь будет штраф платить.

— Нечего козам на проезжей части делать, — пробурчал Ложкин.

Но тут выбежала из дома его жена, приняла старика с велосипедом, а старшина Пантелеймонов ушел.

На следующий день Грубин без особого дела ошивался с семи часов во дворе, ждал, когда Удалов-младший пойдет в школу.

— Поджидаешь, дядя Саша? — спросил лукавый мальчуган. — А говорил, что Ложкина арестовать нельзя.

— Оказывается, можно, — сказал Грубин. — Так что ты сегодня во сне смотрел?

— Не беспокойся, — сказал Максимка. — Тебя не касается.

— Но интересно же с научной точки зрения.

— Какая же может быть научная точка зрения на Ваську Борисова? — удивился Максимка.

— Так что же будет с Васькой Борисовым?

— А ничего, — сказал Максим и пошел к воротам.

— И не мечтай. — Грубин в два шага обогнал молодого человека и вынул из кармана яблоко «джонатан».

Максимка улыбнулся:

— Угостить хотите? Так я уже завтракал.

Он ловко обогнул Грубина и продолжил путь к воротам, но потом сжалился и сказал:

— Кидайте яблоко. Ваську Борисова по английскому вызовут, а он будет стоять и глазами хлопать. Так ему и надо… отличнику.

Грубин довольно долго стоял посреди двора и думал. Он уже почти не сомневался в том, что неизвестный ему Васька Борисов сегодня из школы без двойки не уйдет. Но как объяснить странное явление природы, проявившее себя в скромном доме № 16 по Пушкинской улице? Ведь чудес не бывает, сказки также в большинстве случаев оказываются ложью или имеют под собой естественное основание. А что делать с вещими снами?

Грубин обратил внимание на то, что окно в квартире профессора Льва Христофоровича Минца, временно проживающего в городе Великий Гусляр, распахнуто. Перед окном профессор делал утреннюю зарядку.

— Лев Христофорович, — спросил Грубин, — как бы вы объяснили вещие сны?

— Вещих снов не бывает, — сказал профессор Минц, и тут же голова его исчезла за подоконником, потому что он сделал приседание.

— Теоретически, — сказал Грубин. — Чисто теоретически. Если бы вещие сны были.

— Рассмотрим, — голова профессора возникла вновь, — теоретическое предположение.

Голова исчезла. Грубин ждал.

— Все ясно, — сказал профессор, закончив упражнение. Он глубоко дышал, разводил руки в стороны. — Я бы — ух — сказал — ух, — что мы имеем дело — ух — с временным сдвигом — ух. Понятно?

— Нет!

— Субъективное время при вещем сне движется быстрее, чем объективное. — Профессор растирал себя махровым полотенцем, и луч весеннего солнца ослепительно отразился от его потной лысины. — Субъект во время вещего сна движется по оси времени поступательно и, естественно, заглядывает в будущее. Затем просыпается и возвращается в обычное состояние. Проще пареной репы. Когда-нибудь напишу об этом статейку. Практического значения не имеет, но парочку интересных уравнений я в этом усматриваю. Спасибо, Саша.

— И никакого практического значения?

— Ровным счетом никакого.

Профессор исчез — ушел готовить себе завтрак, а Грубин чуть нахмурился. Он не стал говорить Льву Христофоровичу о своем открытии — победила свойственная Грубину деликатность. Не хотелось ему раньше времени травмировать ребенка, подвергать его излишнему вниманию науки. Вместо этого Грубин направился к Корнелию Удалову, чтобы поговорить с ним как с отцом феномена.

Отец феномена как раз спускался по лестнице, направляясь в контору. Грубин сказал:

— Я провожу тебя, Корнелий.

Корнелий удивился, но возражать не стал.

Когда друзья вышли на улицу, Грубин сказал:

— Что будем с Максимкой делать?

— Опять чего набедокурил? — Удалов встревожился — неужели с раннего утра неприятности по семейной линии?

— Я о том, что ему снится, — сказал Грубин.

— Как он про хоккей угадал?

— И другое. Я тебе должен глаза открыть. Вчера утром он мне неприятность с Ложкиным предсказал. Включая милиционера.

Друзьям бы обернуться, посмотреть, не идет ли кто сзади. Ведь беседа не предназначалась для чужих ушей.

Но они были так увлечены, что не заметили старуху Ложкину, которая все услышала и примчалась домой в заметном озлоблении.

— Николай, — заявила она, — все твои вчерашние несчастья были подстроены.

— И без тебя знаю, — сказал Ложкин. — Кто, кроме моих врагов, мог так умело козу на проезжую часть выпустить? Я вот сейчас сижу и думаю: кто? Может, наш бывший старший бухгалтер?

— Нет, не старший бухгалтер, — сказала Ложкина. — А твои дорогие соседи Удаловы.

— Ну чего ты мелешь? Они даже козы не имеют. Не говоря об отсутствии на месте события.

— Нет, не все Удаловы, хотя не исключаю, что все, а Максимка. Хулиган малолетний. Он во сне подсмотрел и повлиял. Понимаешь?

— Нет, — сказал Ложкин, — не понимаю. Этого никто в здравом рассудке не поймет.

— Так слушай, я сама только сейчас узнала. Удалов с Грубиным обсуждали. Грубин говорит, что научное событие, а Удалов грозится — выпорю.

— Ему лучше знать. Продолжай.

— Значит, Максимка во сне подсмотрел, как тебя с милицией и позором домой приведут. Заранее.

— Заранее? И не предупредил? Ну, соседи.

И вечером, дождавшись, когда семья Удаловых собралась вместе, Ложкин, накопивший за день солидный запас гнева, ворвался к ним с официальным заявлением.

— Я все знаю! — вскричал он. — Чему сына учишь?

Удалов сразу почуял неладное, вскочил из-за стола и стал приглашать Ложкина к чаю, но тот был неумолим. Чего он хотел, не сразу стало понятно, но, когда Удалов наконец разобрался в сбивчивых речах соседа, он внутренне содрогнулся.

— Нет! — воскликнул он. — Никогда. Не позволю ребенка калечить!

— Тогда я к общественности обращусь, — сказал Ложкин. — Общественность тебе покажет, как ребенка использовать в целях опорочивания честных пенсионеров.

— Послушай, Ложкин. — Удалов пытался вытолкнуть соседа грудью в коридор. — Максимка еще ребенок. Разве можно? А вдруг ему это психическую травму нанесет?

— Не нанесет.

— Вы о чем там? — спросила Ксения.

— Сейчас скажу ей, — прошептал Ложкин. — Тогда не выкрутишься. Соглашайся!

— Нет.

— Пап, — послышался спокойный голос феномена. — Я все слышал.

— А ты, стервец. — И тут Удалов осекся.

Сын Максимка, еще вчера особых надежд не подававший, сегодня приобрел новое качество. И вроде он сын Удалову, и вроде бы уникальное, самостоятельное явление. И уже не потаскаешь его за ухо и не дашь ему подзатыльник — совестно перед мирозданием.

— Попробуем, — сказал Максимка. — Мне не жалко. Только чтобы завтра в школу не ходить.

— Максимушка, голубчик, — засуетился старик Ложкин, — да я тебе сам справку напишу, письмо твоему учителю сделаю.

— Ну, постараюсь, — сказал Максимка. — Телевизор досмотрю и постараюсь.

Тут Ксения Удалова не выдержала. Вышла к мужчинам в прихожую.

— Что за дела? — спросила.

— Сейчас, кисонька, сейчас, миленькая, — сказал Удалов слишком ласковым голосом. — Расходимся.

— Расходимся, — поддержал его Ложкин. — Сыночка твоего похвалить я приходил. Такой мальчик растет, сердце мое стариковское радуется. Приятно сознавать, что наша смена достойна наших дел и дел наших отцов, включая дедов.

Удалов вошел в комнатку, где стояла кровать сына.

За перегородкой возилась, укладываясь спать, Ксения.

— Не спишь? — спросил он.

— Собираюсь, — сказал Максимка. — Ты мне инструкции повтори.

— Может, не будем?

— Давай, папа. Ты его знаешь. Не отвяжется. Ты не представляешь, сколько он у наших ребят мячей отобрал.

— Ну, значит, постарайся, сынок, думать о том, как придет завтра к нам во двор милиционер и при всем народе реабилитирует старика Ложкина. Скажет, что не виноват он в наезде на козу. Даже думать противно, какими тебе вещами с детства заниматься приходится.

— Ничего, папа, я постараюсь это во сне увидеть, — успокаивал отца мальчик. — Мне уже приходилось. Вот ты, наверное, думаешь, что Васька Борисов просто так пару по английскому схлопотал? Нет, я специально об этом вечером думал. Вот, думаю, неплохо бы Ваське Борисову пару по английскому схлопотать. Очень уж он задается. Ну и что, если отличник, разве задаваться нужно? Ты меня понимаешь?

— Понимаю, сынок.

— Я тут подумал, папа, и решил, что надо мне пользу людям приносить. Ну, старик Ложкин, конечно, исключение, и на козу он без моей помощи наехал. А вот тебе бы я мог помочь.

— Как же ты бы мне помог?

— Еще не придумал. Придумаю — обязательно скажу. Может, ко дню рождения подарок. Ну, чтобы поймал ты щуку в десять килограммов.

— Таких щук в нашем озере давно не осталось. Выловили.

— Я подумаю. Ну, что бы тебе, папа, больше всего хотелось?

— Как что? Ясное дело, квартальный план выполнять.

— Какой это квартальный план?

— Не надо, — прошептал Удалов. — Не думай об этом, сынок.

— Ты не беспокойся, папа. Мне нетрудно. Я эти сны как орехи щелкаю.

Удалов нахмурился. И в самом деле несправедливо, что его родной сын помогает вещими снами довольно склочному старику, который заслуженно должен платить штраф за травмированную козу, а у его отца план горит. Но забота о здоровье сына пересилила.

— Нет, — сказал Удалов. — Ты мне не поможешь. Здесь никто не поможет. У меня дом стоит в лесах, до третьего этажа леса, а на пятый этаж лесов не хватает — лесопилка подвела. Понимаешь? Но ты лучше о козе думай. Чтобы она пришла. То есть не так думай, ты о Ложкине думай, о милиционере Пантелеймонове думай, а о лесах на доме ты не думай и о квартальном плане тоже не заикайся.

Удалов не заметил, что глаза его сына смежились, дыхание стало ровным. Он еще некоторое время бормотал, разрываясь между надеждой и жалостью к ребенку. Потом махнул рукой и ушел к себе.

А утром Удалов проснулся от странного шума за окном. Люди выбегали со двора, бежали по улице, взмахивали руками, куры кудахтали, собаки лаяли, мотоциклы ревели.

— Что случилось? — закричал Удалов из окна. — Может, космический корабль спустился? Или бананы в овощной магазин завезли?

Но никто ему не ответил.

Удалов кинул взгляд на мирно досыпающую семью и метнулся на улицу, за народом.

Человеческий поток нес Удалова через центр города, к району новостроек.

И там центром притяжения гуслярцев возвышалось сооружение странного вида. Возвышалось оно точно на месте, где вчера еще находился пятиэтажный кирпичный дом, завершение которого срывалось из-за отсутствия строительных лесов.

Бывший дом являл собой скалу, густо обросшую лесом. Лес был необычный для природных условий города — в нем соседствовали сосны, финиковые пальмы, липы и дубы, бамбуки и растения вовсе невиданные. Так как деревья росли не только наверху, но и из стен дома, некоторые стволы тянулись параллельно земле, и дом был схож с гигантским ежом.

Но еще удивительнее для зрителей было то, что в густых лесных зарослях на вершине недостроенного дома стояла белая коза и занудно, пронзительно, как испорченная пластинка, повторяла:

— Николай Ложкин невиновен!

Обида

Восьмого числа, вечером, Удалов и Грубин решили пойти к профессору Минцу поговорить о таинственных явлениях. Собирался зайти и старик Ложкин, но запаздывал. Радиоприемник на письменном столе, еле видимый за грудами научных статей и рукописей, наигрывал нежные мелодии Моцарта. Когда Лев Христофорович предложил гостям по второй чашке чая, музыка в приемнике прервалась, и послышался резкий голос, говоривший на непонятном языке.

— Хулиганят, — сказал Корнелий Удалов. — Своей волны им не хватает, лезут на Моцарта с комментариями.

— С комментариями? — спросил профессор Минц, поглаживая лысину. — А вы, Корнелий, понимаете их язык?

— Так, через пень-колоду, — смутился Удалов. — Похоже на венгерский.

— Какие еще есть версии? — спросил Минц, обернувшись к Грубину.

— Я настрою, — предложил Грубин. — Я больше музыку люблю.

— Не надо, — остановил его Минц. — Очень любопытно.

Минц задумался. Даже забыл долить друзьям чаю. И не заметил, как вошел Ложкин и громко поздоровался.

Из этого состояния Минц вышел лишь через три минуты.

— Все ясно, — сказал он. — Такого языка на Земле нет. Я мысленно перебрал возможные варианты.

— Но может, не венгерский, — предположил Удалов. — Может, какой-нибудь очень отдаленный, с которым вы, Лев Христофорович, времени не имели ознакомиться?

— Я не знаю многих языков, — возразил Минц. — Но могу читать на любом. Дело в системе, в структуре языка. Достаточно знать элементарный минимум — языков пятнадцать-шестнадцать, которым я располагаю, чтобы дальнейшие действия диктовались законами лингвистики. Вам понятно, коллеги?

— Понятно, — сказал польщенный Удалов. — Так что же это за язык?

— Инопланетный, — просто ответил Минц. — Итак, что будем делать?

— А то делать, что перевести их воззвание и ответить. Это наш гражданский долг.

— Правильно, Корнелий, — поддержал Грубин. — Если вам, Лев Христофорович, понадобится моя помощь, прошу рассчитывать.

— Невозможно. Этот язык нам не расшифровать, потому что у них нет с нами ни одного общего корня и ни одного общего падежа.

— Вот, — вздохнул Ложкин. — Даже способности профессора Минца ограниченны. Придется писать в Академию наук, а пока получим ответ, пришельцы могут улететь.

— То есть как так ограниченны? — не понял Минц. — Это мои способности ограниченны?

— К сожалению, — согласился Ложкин.

— Саша, — сказал Минц, — вы в самом деле не торопитесь?

— Куда мне торопиться, если предстоит эксперимент?

— Тогда, — Минц строго посмотрел на гостей, — попрошу всех посторонних очистить помещение. Жду всех по окончании работы.

— В смысле когда? — спросил Удалов, послушно направляясь к двери.

— Мы вас вызовем.

Минц широким жестом стряхнул со стола бумаги, в то время как догадливый Грубин тащил из-под кровати небольшой электронный мозг.

— Вызовите, — согласился Ложкин, — не стесняйтесь. Даже если рано будет.

— Может быть поздно, — сказал Минц, включая портативный магнитофон.

Удалов с Ложкиным постояли немножко в коридоре у дверей Минца, не зная, то ли им обижаться, то ли ждать без обиды.

— Ты не помнишь, на какой волне передача была? — спросил наконец Удалов.

— На тридцать одном метре, — ответил Ложкин. — Сам попробуешь расшифровать?

Удалов только покачал отрицательно головой, пошел к себе, тихонько включил приемник и начал искать передачу на инопланетном языке. Передачу он нашел, правда, не на тридцати одном метре — перепутал, как всегда, самоуверенный Ложкин, — а на шестидесяти. И потом долго сидел Корнелий Иванович, слушая треск и шум в эфире и стараясь по интонациям угадать, как там дела у пришельцев. Жалел он их, сочувствовал и беспокоился. Даже взял приемник с собой в постель, надеясь немного, что во сне сможет овладеть языком методом гипнопедии.

Удалов проснулся от того, что в стекло что-то стукнуло. Может быть, в другой день он бы не обратил внимания на этот стук, но нервы у спящего Удалова были напряжены: ему все время снились пришельцы, протягивающие ему руки за помощью. Удалов осторожно сполз с постели, подбежал к окну. Там, под фонарем, стоял Грубин и махал рукой, вызывая его к себе.

Корнелий взглянул на часы. Половина четвертого. Что ж, немного времени понадобилось его товарищам, чтобы расколоть этот орешек. Стараясь не шуметь, Удалов натянул башмаки, накинул пиджак поверх пижамы и пошел к Минцу. Не так уж важны формальности, когда собираются только мужчины и только единомышленники.

Грубина Удалов нашел в коридоре. Тот стоял перед дверью Ложкина и постукивал в нее костяшками пальцев.

— Я его через окно пытался будить, — сообщил Грубин, — но старик не отзывается. Может, обойдемся без него?

— А что, решили?

— Решили. Уже кое-что понимаем.

— Тогда надо будить. Иначе он нас никогда не простит. Дай-ка я.

Удалов ударил в дверь, но не рассчитал: получилось громче, чем нужно, послышались шаркающие шаги, потом голос ложкинской жены:

— Что? Что случилось? Кто стучит?

— Это я, Удалов. Вашего супруга можно побеспокоить?

— С ума сошли, бродяги проклятые, — зашипела старуха. — Я сейчас вам покажу, как людям ночью покоя не давать.

— Он сам просил, — объяснил Удалов. — Он очень желает присутствовать при открытии.

— Уходите, — сказала Ложкина. — Иначе пожалеете.

— Кто там пришел? — послышался отдаленный голос Ложкина.

— Удалов хулиганит, — откликнулась жена.

— Это с ним бывает, — ответил Ложкин. — Гони его.

— Ну как хотите, — сказал Удалов. — Потом пожалеете.

И они с Грубиным ушли к Минцу.

В кабинете Минца было накурено, гудели многочисленные приборы, слышно было, что из приемника все еще доносятся чуждые слова, но их заглушал другой, механический, переводческий голос, исходивший из приставки. Этот голос говорил по-русски.

— Где Ложкин? — спросил Минц. Он за ночь осунулся, постарел, но улыбался не без гордости. — Где этот скептик?

— Ложкин не хочет просыпаться, — ответил Грубин. — А Удалов сразу пришел.

— В Удалове я не сомневался. Жаль, что не могу разоблачить маловера. Ну ладно, слушайте. Может представить интерес. Только с самого начала должен предупредить вас, Удалов, чтобы не беспокоились. Никакой аварии нет. Их корабль завис над нашим городом на высоте ста тридцати километров и разослал разведчиков.

— Цели мирные? — поинтересовался Удалов.

— Какие могут быть мирные? — послышался голос от двери. Там стоял сонный, растрепанный, злой Ложкин, в халате и шлепанцах.

— Встал все-таки, — ухмыльнулся Удалов.

— Молчи, — сказал Ложкин. — Военная хитрость. Так бы она меня никогда не пустила. Я ей сказал, что за милицией побежал, чтобы тебя к порядку привлечь. На такое благородное дело она меня выпустила. Понимаешь?

— Понимаю, что собственную выгоду за счет товарищей достигаешь. Но не обижаюсь, а даже улыбаюсь.

— И правильно, — оценил Грубин. — Главное, что мы в сборе.

— Не отвлекайтесь, — попросил Минц. — Слушайте. Это интересно.

— Разведчик-два, — произнес голос переводческой машины. — Разведчик-два. Почему не отзываетесь?

— Провожу наблюдение. Очень интересное существо. Четыре конечности. Хвост. Покрыто шерстью. Несет в зубах кость. Возможно, разумное.

— Собака, что ли? — предположил Ложкин. — Что же они, разумных от неразумных не отличают?

— Разведчик-два, — откликнулся корабль пришельцев. — Пора знать, что четвероногие не бывают разумными, так как у них нет рук, чтобы заниматься трудом.

— Вот именно, — согласился Ложкин. — Мы это тоже учили.

— Вижу, как четвероногое с костью пошло на сближение с двуногим в костюме и с руками, — послышался голос разведчика-два.

— И чего они вмешиваются? — рассердился Ложкин. — Типичные агрессоры.

— Наблюдают, — ответил Удалов. — Чего бы им не наблюдать?

— Не по-людски, — сказал Ложкин. — Надо было сперва спуститься, поговорить с нами, получить разрешение. Потом бы и наблюдали. Мало ли какие секретные объекты они высмотрят?

— Ну, у нас в Гусляре секретных объектов пока что не было, — усмехнулся Грубин.

— Не исключено, — возразил упрямый пенсионер, — что они есть, но такие секретные, что ты и не подозреваешь.

— Разведчик-три, разведчик-три, — заговорила переводческая машина. — Почему не отвечаешь?

— Заметил странное скопление аборигенов. Стоят в очереди перед хозяйственным магазином. Жду от них разумных поступков.

— Обещали завтра обои выкинуть, — объяснял Грубин. — Три дня уже люди дежурят.

— Стояние в очереди еще не признак разумности, — заключила переводческая машина. — Поищите что-нибудь более перспективное.

— В этом они правы, — вздохнул профессор.

— Неразумные бы толкались, — сказал Ложкин, — а если в очереди, значит, порядок.

— Только бы они днем очередь за водкой не увидели! — всполошился Удалов.

— Вызывает разведчик-два, — услышали они тут, — срочное сообщение. Двуногое существо бежит за четвероногим. Вот оно догнало его. О, я не переживу этого! Двуногое ударило четвероногое ногой! Четвероногое издает жалобные звуки!

Издалека, с улицы, донесся собачий визг. Удалов кинулся к окну. Улица была темна, под отдаленным фонарем мелькнула человеческая тень.

— Ну и что? — воскликнул Ложкин. — Ну шел человек по улице, увидел собаку. Мог же он испугаться? Имел право с испугу ее ногой отогнать? Я спрашиваю, имел ли он право.

Минц поднял руку, стараясь остановить Ложкина.

Голос корабля пришельцев был тверд и категоричен:

— Это важное открытие. Если двуногие бьют четвероногих, следовательно, двуногие неразумны.

— Разумны, но ошибаются! — поправил его Ложкин.

— Говорит разведчик-четыре, — произнесла переводческая машина. — Разрешите вернуться на корабль. Попал в облако дыма, выбрасываемое здешним заводом. Мне плохо… мне плохо.

— Разведчик-четыре, держитесь! Высылаю спасательную команду.

— Ну вот, — вздохнул устало Удалов. — Сколько раз говорили директору фабрики пластиковых игрушек, чтобы установил фильтры.

— Может, это не наша фабрика? — сказал Грубин с надеждой.

— Наша.

И все знали, что наша.

— Надо что-то делать, — решил Удалов. — А то у них останется превратное представление. Фонарик есть?

Минц без слов достал из-под подушки электрический фонарик. Хоть он уже давно жил один, но в детстве мама не давала ему читать по ночам, и он так привык читать под одеялом с электрическим фонариком, что до старости не смог избавиться от такой привычки.

— Я пойду.

Удалов вышел в коридор и спустился во двор. Никто его не остановил.

Удалов встал посреди двора, направил фонарик в небо и зажег его. Затем стал включать и выключать его. Сначала два раза включил и выключил. Потом еще два раза. А еще подождав, включил и выключил его четыре раза подряд.

— Доказывай не доказывай, — проворчал Ложкин, глядевший на это дело в окно, — все равно одиночными действиями агрессию не остановишь.

— Центр! — раздался голос в переводческой приставке. — Во дворе дома № 16 по улице Пушкина наблюдаю двуногую фигуру с электрическим фонариком. По-моему, он пытается доказать мне, что их цивилизация уже достигла умения складывать два и два.

— Вас понял, — послышался ответ. — Вас понял. Разведчик-два, продолжайте наблюдения. Но особенно не переоценивайте своего открытия. Известно несколько видов рыб, которые считают даже до пятнадцати.

— Ну, это им так не пройдет, — возмутился тогда Грубин, выскочил, как есть, через окно во двор, отобрал у Удалова фонарь и начал очень быстро перемещаться по двору, держа фонарь огоньком вверх. Он так быстро бегал, что на фоне черной земли возникли очертания известной теоремы Пифагора.

Когда Грубин уморился от беготни и остановился, в приемнике снова раздались два голоса:

— Докладывает разведчик-два. Центр, слушай, может быть, мне показалось, но другой абориген бегал по двору того же дома и с помощью фонарика пытался показать мне общее начертание известной теоремы «штаны Приудоникса».

— Пифагоровы, Пифагоровы, — поправил строго Ложкин.

— Прекратите наблюдение за ничтожным объектом, — сказал голос Центра. — Уровень цивилизации измеряется не отдельными попытками научиться считать или даже читать, а ее общими достижениями. Разведчик-один, сообщите мне, каковы результаты замеров у края их муравьиного скопления.

— Я потрясен, — раздался голос первого разведчика. — Они выбрасывают грязь в водоемы и воздух, которым дышат, причем не только сами дышат, но и заставляют дышать окружающих.

— Слышите, разведчик-два? Они буквально ходят под себя. Вам понятно это грубоватое выражение?

Ложкин протянул руку и хлопнул ладонью по кнопкам.

Разговор инопланетных исследователей прервался.

— Хватит, — не выдержал Ложкин. — Это мне противно слушать.

— Погодите.

Минц включил систему вновь.

Вернулись Грубин с Удаловым.

— Как результаты? — спросил Грубин. — Они теорему угадали?

— Они Пифагора Приудониксом зовут, — сообщил Ложкин. — Нечего нам с ними разговаривать.

— Неужели связь налажена? — обрадовался Удалов.

— Боюсь, что наоборот, — сказал Минц. — Они не хотят признавать нас разумными.

— За что же?

— Их не убеждает, что мы знаем теоремы. Они считают, что мы грязно живем.

— Лев Христофорович! — взмолился Удалов. — Нельзя ли машину наоборот переставить? Чтобы мы им сказали.

— Постараюсь. — Профессор начал щелкать кнопками. — Вот, можете, Корнелий Иванович, общаться с братьями по разуму, сколько вам хочется.

Удалов взял микрофон, прокашлялся и начал:

— Вы меня слышите, братья по разуму?

— Кто вышел на связь, кто вышел на связь без разрешения? — рявкнул в ответ Центр.

— К вам обращаются представители земной цивилизации. Цивилизации, которую вы сейчас увидели собственными глазами и величия которой вы не смогли осознать!

— Хорошо излагает, — одобрил Ложкин. — Ты не стесняйся.

— Выйдите из эфира, вы мешаете нормальной работе, — ответил Центр. — Мы не вступаем в переговоры с аборигенами.

— Мы не аборигены, — возразил Удалов. — Мы можем похвастаться большими успехами в науке, сельском хозяйстве, а также в искусстве и литературе.

— Я его взял на луч, — сообщил другой голос, принадлежавший одному из разведчиков. — Это тот самый, который умеет два и два складывать. Я его узнал.

— Правильно, — согласился Удалов. — Я умею не только считать и писать, как вы высказались в своих разговорах. Я умею также многое другое.

— С ума сойти, — возмутился Центр. — Мы теряем время, а он занимает эфир.

— Присмотритесь к нам! — закричал в отчаянии Удалов. — Нам обидно, что вы нас не признаете. Мы достойны дружбы и товарищества.

— Придется улетать, — решил Центр. — Разведчиков прошу вернуться на корабль. Никогда не думал, что аборигены могут быть настолько назойливы и бестактны.

— Так вы не хотите? — угрожающе спросил Ложкин, отобрав у соседа микрофон.

— Мы ничего не хотим, — сказал Центр. — Оставьте нас в покое. Мы прилетаем к планете, открываем ее.

— Не надо нас открывать, — произнес Ложкин. — Мы уже открыты.

— Мы открываем, — настаивал Центр, — разочаровываемся низким уровнем культуры и технологии, узнаем, что вы живете в муравейниках, портите воду и воздух, истребляете других живых существ, делаем вывод, что вам еще надо развиваться миллионы лет, чтобы получить право зваться цивилизацией, и вдруг вы имеете наглость вмешиваться в наши разговоры, в нашу деятельность и начинаете выпрашивать наше внимание… нет… Нет, так не пойдет. Разведчики на борту?

— Погодите! — воскликнул Удалов. — Еще не все потеряно. Мы будем учиться!

— Все по местам! — скомандовал Центр. — Дети, наша школьная экскурсия на дикую планету закончилась раньше, чем мы предполагали. Но главное вы поняли — когда видите дикаря, старайтесь держаться от него подальше. Дикарь злобен, нахален и навязчив…

Последние слова донеслись уже тихо — понятно было, что корабль пришельцев улетает от Земли в неведомые дали космоса.

— Да… — вздохнул Грубин. — Это были дети.

— От детей разве дождешься чуткости, — сказал Ложкин. — Дети во всем мире нахальные, а если им разрешают еще по космосу шастать, то таких детей лучше и не слушать.

— Разумеется, — согласился Минц, отключая аппаратуру и протирая глаза, — его клонило в сон. — Разумеется, мы можем скептически отнестись к выводам о нашей жизни, которые принадлежат инопланетным школьникам.

— Если бы взрослые, то поняли бы, — проговорил Удалов.

— Если бы это были взрослые, — тихо поправил его Грубин, — они могли бы и не такие выводы сделать. Не в нашу пользу.

— Сколько можно! — возмутился вдруг Ложкин. — Говорю я, говорю везде, что пора заняться очисткой окружающей среды, а то перед космосом стыдно. Ноль внимания! К нам уже космических детей не пускают!

Остальные промолчали.

Упрямый Марсий

Как-то профессор Лев Христофорович Минц зашел к Саше Грубину за солью. Великий ученый, отдыхающий в Гусляре от тревог и стрессов большого города, и талантливый самоучка-изобретатель Грубин были холостяками с несложившейся личной жизнью. Это, а также их преданность Науке, стремление раскрыть тайны Природы сблизило столь непохожих людей. Задушевные беседы, которые они вели в свободные минуты, отличались искренностью и бескорыстием.

Пока Грубин отсыпал в кулечек соль, Минц присел на шатучий стул и прислушался к ровному, заунывному постаныванию сложной конструкции, колеса и колесики которой медленно вертелись в углу комнаты, помогая друг дружке.

— Надо бы смазать, — сказал Минц. — Скрипит твой вечный двигатель.

— Его шум меня успокаивает, — возразил Грубин. — Держите соль.

— Плов собрался сделать, — сказал Минц. — Как ни странно, я лучший в мире специалист по плову. Я позову тебя, часов в шесть.

— Спасибо, приду, — сказал Грубин. — Вот вы предупреждали меня, что вечный двигатель бесперспективен, что работать он не будет. А ведь работает. Вторую неделю. Даже без смазки.

— Это ничего не доказывает, коллега, — сказал Минц, проведя ладонью по блестящей лысине. — Есть сведения, что в Аргентине в лаборатории Айя де Торре двигатель крутится уже восемнадцатый год. Из этого следует только, что это двигатель долговременный, но никак не вечный. Может быть, лет через сто он остановится.

— Ста лет достаточно, — сказал Грубин, упрямо склонив лохматую голову. — А к славе я не стремлюсь. Главное — принцип.

— К славе тебя и не подпустят, — сказал Минц. — И правильно сделают. Наука делается на Олимпе. Ею занимаются люди, отмеченные печатью Вечности. Талантливый дилетант только нарушает поступательное движение прогресса. И наука отвергает вечные двигатели, рожденные в частных квартирах. Вечный двигатель должен создаваться в соответствующей лаборатории соответствующего Института проблем и перспектив продленного движения.

— Почему продленного? Ведь это вечный двигатель.

— Всем известно, что вечных двигателей не бывает. Поэтому, если наука когда-нибудь всерьез возьмется за вечные двигатели, придется придумать для него приличное название, не скомпрометированное за последние столетия шарлатанами и самоучками.

— Значит, мое положение безнадежно?

— Да, мой дорогой. У тебя даже нет диплома о высшем образовании. Ты в положении упрямого Марсия.

— Это еще кто такой?

— Сатир. Провинциальный сатир из Фригии, который имел несчастье подобрать свирель, брошенную Афиной. И знаешь почему?

— Откуда мне знать? Я из древних греков только Геркулеса знаю и Прометея.

— Так вот, Марсий отлично играл на свирели и решил соревноваться с Аполлоном. Ну, как если бы ты принес свою машинку на ученый совет Института проблем и перспектив продленного движения.

— Марсий проиграл?

— Жюри единогласно присудило победу действительному члену Олимпа богу Аполлону.

— Ничего страшного, — сказал Грубин. — Главное — участвовать. Победа не так важна.

— Для кого как, — вздохнул профессор, глядя на скрипучий вечный двигатель Грубина. — С Марсия живьем содрали кожу.

— За что? — Грубин буквально пошатнулся от неожиданности. — Ведь Аполлон все равно победил?

— Боюсь, что в этой победе не все было чисто. Да и сам факт соревнования на равных богам не всегда приятен. Сегодня Марсий вылезет, завтра Иванов, послезавтра Грубин. Я пошел, спасибо за соль.

Профессор поднялся и направился к двери.

— У вас тоже были неприятности? — спросил вслед ему Грубин.

— Я не изобретал вечных двигателей, — ответил Лев Христофорович, не оборачиваясь.

Грубин метнулся к двери. Спина профессора, мерно покачиваясь, удалялась к лестнице.

— Лев Христофорович! — закричал Грубин. — Вы не правы! Марсии имеют право на существование. Общественность не даст сдирать шкуры! Мы с вами тоже сделаем свое скромное дело.

Лев Христофорович обернулся, улыбнулся, но ничего не ответил.

— В конце концов, — добавил Грубин, — в Великом Гусляре тоже пульсирует творческая жизнь. И если нам труднее добиться признания, чем в областном центре, это нас только закаляет. Кстати, вы над чем сейчас работаете?

— Мальков развожу, — ответил Минц.

Черная икра

Несмотря на относительную дешевизну продукта, консервативные гуслярцы вяло покупали эффектные баночки с изображением осетра и надписью: «Икра осетровая». Острое зрение покупателей не пропускало и вторую, мелкими буквами, надпись: «Синтетическая».

Профессор Лев Христофорович когда-то читал об успешных опытах по получению синтетической черной икры, знал, что по вкусовым качествам она практически не отличается от настоящей, по питательности почти превосходит ее, и притом абсолютно безвредна. Но попробовать раньше ему икру не удавалось. Поэтому профессор оказался одним из тех гуслярцев, которые соблазнились новым продуктом.

Вечером за чаем Лев Христофорович вскрыл банку, намазал икрой бутерброд, осторожно откусил, прожевал и признал, что икра обладает вкусовыми качествами, очевидно, питательностью и безвредностью. Но чего-то в ней не хватало. Поэтому Минц отложил надкусанный бутерброд и задумался, как бы улучшить ее. Потом решил, что заниматься этим не будет, — наверняка икру создавал целый институт, люди не глупее его. И дошли в своих попытках до разумного предела.

— Нет, — сказал он вслух. — Конкурировать мы не можем. Но!

Тут он поднялся из-за стола, взял пинцетом одну икринку, положил ее на предметное стекло и отнес к микроскопу. Разглядывая икринку, препарируя ее, он продолжал рассуждать вслух — эта привычка выработалась у него за годы личного одиночества.

— Рутинеры, — бормотал он. — Тупиковые мыслители. Икру изобрели. Завтра изобретем куриное яйцо. Что за манера копировать природу и останавливаться на полпути!

На следующий день профессор Минц купил в зоомагазине небольшой аквариум, налил в него воды с добавками некоторых веществ, поставил рядом рефлектор, приспособил над аквариумом родоновую лампу и источник ультрафиолетового излучения, подключил датчики и термометры и перешел к другим делам и заботам.

Через две недели смелая идея профессора дала первые плоды.

Икринки, правда не все, заметно прибавили в росте, и внутри их, сквозь синтетическую пленку, с которой смылась безвредная черная краска, можно было уже угадать скрученных колечком зародышей.

Еще через неделю, когда, разорвав оболочки, махонькие, с сантиметр, стрелки мальков засуетились в аквариуме, сдержанно-радостный профессор отправился к мелкому, почти пересыхающему к осени пруду в сквере за церковью Параскевы Пятницы и выплеснул туда содержимое аквариума.

Стоял светлый ветреный весенний день. Молодые листочки лишь распускались на березках, лягушечья икра виноградными гроздьями покачивалась у берега. Лягушечью икру Минц из пруда выгреб, потом, прижимая аквариум к груди, вышел на дорогу и остановил самосвал.

— Чего? — спросил мрачный шофер, высовываясь из кабины.

— Отлейте бензина, — вежливо сказал профессор. — Немного. Литра два.

— Чего?

Шофер изумленно смотрел сверху на толстого пожилого мужчину в замшевом пиджаке, обтягивающем упругий живот. Мужчина протягивал к кабине пустой аквариум и требовал бензина.

— У меня садик, — сказал он. — Вредители одолели. Травлю. Дайте бензинчику.

Полученный бензин (за бешеные деньги, словно это был не бензин, а духи «Красная Москва») профессор тут же вылил в прудик. Он понимал, что совершает варварский поступок, но значение эксперимента было так велико, что прудику пришлось потерпеть.

Профессор подкармливал синтетических осетрят не только бензином. Как-то местный старожил Удалов встретил Минца на окраине города, где с территории шелкоткацкой фабрики к реке Гусь текла значительная струйка мутной воды. Профессор на глазах Удалова зачерпнул из струйки полное ведро и потащил к городу.

— Вы что, Лев Христофорович! — удивился Удалов. — Это же грязь!

— И замечательно! — ответил, совсем не смутившись, профессор. — Чем хуже, тем лучше.

Вещества, залитые тихими ночами в прудик за церковью профессором Минцем, были многообразны и в основном неприятны на вид, отвратительны запахом. Люди, привыкшие ходить мимо прудика на работу, удивлялись тому, что творится с этим маленьким водоемом, и начали обходить его стороной. Лягушки тоже покинули его.

В один жаркий июньский день, когда отдаленные раскаты надвигающейся грозы покачивали замерший, душистый от сирени воздух, профессор привел к прудику своего друга Сашу Грубина. Профессор нес большой сачок и ведро, Грубин — второе ведро.

Прудик произвел на Грубина жалкое впечатление. Трава по его берегам пожухла, вода имела мутный, бурый вид, и от нее исходило ощущение безжизненности.

— Что-то происходит с природой, — сказал Саша, ставя ведро на траву. — Экологическое бедствие. И вроде бы промышленности рядом нет, а вот погибает пруд. И запах от него неприятный.

— Вы бы побывали здесь вчера вечером, — сказал, улыбаясь, профессор. — Я сюда вылил вчера литр азотной кислоты, ведро мазута и всыпал мешок асбестовой крошки.

— Зачем? — удивился Грубин. — Ведь вы же сами всегда расстраивались, что природа в опасности.

— Расстраивался — не то слово, — ответил Минц. — Для меня это трагедия.

— Тогда не понимаю.

— Поймете, — сказал Минц. Он извлек из кармана пакет, от которого исходил отвратительный гнилостный запах. — С большим трудом достал, — сообщил он Грубину. — Не хотели давать.

— Это еще что?

— Ах, пустяки, — сказал Минц и кинул содержимое пакета в прудик.

И в то же мгновение вода в нем вскипела, словно Минц ткнул в нее раскаленным стержнем. Среднего размера рыбины, само существование которых в таком пруду было немыслимым, отчаянно дрались за несъедобную пищу. Грубин отступил на шаг.

— Давайте ведро! — крикнул Минц, подбирая с земли сачок. — Держите крепче.

Он принялся подхватывать рыб сачком и кидать их в ведро. Через три минуты ведра были полны. В них толклись, пуча глаза, молодые осетры.

— Несколько штук оставим здесь, — сказал Минц, когда операция была закончена. — Для контроля и очистки.

Пока друзья шли от прудика к реке Гусь, Лев Христофорович поделился с Грубиным сутью смелого эксперимента.

— Я жевал эту синтетическую черную икру, — рассказывал он, — и думал: до чего стандартно мыслят наши Аполлоны. Есть икра дорогая и вкусная. Они создали икру подешевле и похуже. В результате — никакого прогресса. Прогресс возможен только при парадоксальности, смелости мышления. Что свойственно мне, провинциальному Марсию. Если есть синтетическая осетровая икра, как насчет синтетических осетров?

— Бессмысленно, — сказал Грубин.

— Правильно. Бессмысленно. Если не заглядывать в ведра, которые мы с вами несем. Ладно, подумал я. Может, при моем исключительном таланте я смогу вывести из синтетической икры синтетических рыб. Но зачем?.. И тут я понял — для дела!

— Для какого? Пруды губить?

— Мысль твоя, Грубин, движется правильно, но скудно, — ответил профессор. — Не губить, а спасать! Если я выведу синтетического осетра, то он будет нуждаться именно в синтетической пище. То есть в том, что ни прудам, ни речкам, ни настоящим рыбам не нужно. Основа синтетической икры — отходы нефти. Чего-чего, а этого добра, к сожалению, в наших водоемах уже достаточно. Значит, коллега, если получится синтетический осетр, он будет жрать отходы нефти и прочее безобразие, которые мы в реки спускаем. После этой гениальной догадки все встало на свои места. Осталось подтвердить мое открытие на практике. И все, скажу тебе, подтвердилось! Я не только вывел из икринок мальков, но и вырастил их, они не только с удовольствием жрут мазут и кислоту, но я приучил их к самой отвратительной органике и неорганике, которую можно встретить в водоемах. Да, я погубил временно прудик у церкви. Но через месяц вода в нем станет хрустальной. Как хрустальной станет наша река.

Они вышли на берег. Неподалеку от мебельной фабрики и шелкоткацкого предприятия, от которых к реке тянулись полоски нечистой воды, сливаясь с редкими пятнами радужного цвета, попавшими сюда с автобазы, Грубин, потрясенный гениальностью профессора, снял ботинки, зашел в воду по колено и выпростал ведро с осетрами.

— Эй! — кричали мальчишки с моста. — Рыбаки наоборот! Кто так делает?

Грубин принял из рук Минца второе ведро и также выпустил в воду подрастающих монстров. И видно было, как проголодавшиеся рыбы бросились к мазутным пятнам, поплыли к грязным струйкам.

Когда друзья шли обратно, Грубин спросил:

— А есть-то осетров этих можно?

— Ни в коем случае! — сказал профессор. — Вот когда очистим наши реки, появятся там в изобилии настоящие осетры, тогда и наедимся с тобой вволю настоящей черной икры.

— Надо бы поделиться опытом, сообщить в Москву.

— Не поверят, — отрезал профессор. — Мне редко верят. Пускай сначала наши осетры себя покажут.

Грубин, как человек куда более практичный, чем профессор, все-таки сходил на следующий день в редакцию газеты «Гуслярское знамя» и побеседовал со своим приятелем Мишей Стендалем. Тот посетил заметно очистившийся за сутки прудик у Параскевы Пятницы, поглядел, как молодые осетры жрут дизельное топливо, которое Грубин капал в воду у берега, пришел в восторг и добился у редактора, пока суд да дело, разрешения опубликовать заметку-предупреждение:

«ВНИМАНИЮ РЫБОЛОВОВ-ЛЮБИТЕЛЕЙ!

В порядке эксперимента в реку Гусь выпущены специальные устройства для очистки воды от нефтяных и прочих отходов. Этим устройствам в практических целях придан вид осетровых рыб, которые в естественном виде в наших краях не водятся. При попадании подобного устройства в сеть или на удочку просим немедленно отпускать их обратно в воду. Употребление устройств в пищу ведет к тяжелому отравлению. Характерный признак устройств, помимо их внешнего вида, — стойкий кислотно-бензиновый запах».

Когда профессор прочел эту заметку, он сказал только:

— Наивный! Чтобы мой осетр пошел на удочку? Для него червяк — отрава!

Вскоре жители Гусляра привыкли видеть у фабрики или автобазы выросших за лето могучих рыбин. Осетрам, которые остались в прудике, пришлось тоже перекочевать в реку — уж очень накладно стало их кормить. Да и прудик давно стал им тесен.

К осени приехала из области комиссия по проверке эффективности очистки водоемов с помощью осетров. Комиссия была настроена скептически. Минц, ожидавший этого, выпилил из камышины простую свирель и, вызывая недоуменные улыбки коллег, пошел к реке, насвистывая незатейливую мелодию. Лишь Грубин догадался, что профессор изображает несчастного Марсия.

Река Гусь текла между зеленых берегов, поражая хрустальной чистотой воды. Тому способствовали не только осетры. Уже месяц, как руководители гуслярских предприятий, пораженные сказочными результатами эксперимента, перестали сбрасывать в реку нечистую воду и прочие отходы.

Директор автобазы, ранее главный враг чистоты, а ныне почетный председатель общества охраны природы, встретил комиссию у реки. Он на глазах у всех зачерпнул стаканом воды и поднял к солнцу. Искры засверкали в стакане.

— На пять процентов чище, чем в Байкале, — сказал директор автобазы. — Можете проверить лабораторно.

— Хорошо, — сказал председатель комиссии. — Отлично. А где же ваши так называемые осетры?

На лице директора отразилась растерянность, но он был правдивым человеком, поэтому честно ответил:

— Осетры вас не дождались. Уплыли.

Профессор Минц грустно засвистел на свирели.

— Значит, раньше были, а теперь уплыли? — сказал председатель комиссии.

— Позавчера последнего видели, — сказал директор автобазы. — Понятное дело.

— Непонятное.

— Им же жрать нечего! Чего им тут делать? Скоро настоящих запустим.

— Так, — сказал председатель комиссии, глядя в голубую даль. — Были, и нет…

— Их надо теперь в Северной Двине искать, — сказал директор автобазы. — Мы туда уже предупреждение послали, чтобы не вылавливали.

— А с Марсия содрали шкуру, — непонятно для всех, кроме Грубина, сказал профессор Минц.

— Значит, мы ехали, теряли время. — в голосе председателя комиссии послышалась угроза. — И что увидели?

— Результаты успешного эксперимента, — сказал Минц. — Настолько успешного, что кажется, будто его и не было.

— Но вода-то чистая! — воскликнул директор автобазы.

— За это вам спасибо!

Наступила пауза. Все поняли, что надо прощаться. Что тут докажешь?

И в этот момент послышался приближающийся грохот лодочного мотора. Директор автобазы нахмурился. В Великом Гусляре недавно было принято постановление о недопустимости пользования моторами на чистой реке.

С моторки увидели людей на берегу, и лодка круто завернула к ним. Нос ее уперся в берег.

— Доктора! — закричал с лодки приезжий турист в панаме и джинсах. — Мой друг отравился!

— Чем отравился? — спросил Минц.

— Мы вчера рыбку поймали. С утра поджарили…

— Большую рыбку? — спросил Минц у туриста.

— Да так… небольшую… На удочку.

— Осетра?

— А вы откуда знаете? — Турист вдруг оробел и двинулся к носу лодки, намереваясь, видно, оттолкнуться от берега.

— Длина полтора метра? — спросил сообразительный директор автобазы. — Динамитом глушили?

— Ах, разве дело в частностях! Человеку плохо!

— Чтобы не почувствовать бензино-кислотного запаха, — задумчиво сказал Минц, — следовало принять значительное количество алкоголя.

— Да мы немного…

— Так вот, уважаемая комиссия, — сказал тогда директор автобазы. — Я приглашаю вас совершить путешествие к месту стоянки этих браконьеров и ознакомиться на месте с образцом синтетического осетра, который, к сожалению, не успел далеко отплыть от родных мест. По дороге мы захватим доктора и милиционера…

— Там только голова осталась, — в растерянности пролепетал турист. — Мы ее в землю закопали.

— Головы достаточно, — оборвал его директор автобазы.

Члены комиссии колебались.

Марсий спокойно играл на свирели.

— Не надо туда всем ехать, — сказал Саша Грубин. — Не надо.

Он показал пальцем на расплывшееся бензиновое пятно за кормой лодки.

И тут все увидели, как огромная рыбина с длинным, чуть курносым рылом, широко раскрывая рот, забирает с воды бензин. Радужное пятно уменьшалось на глазах…

— Ну что? — спросил Грубин, зайдя вечером к профессору. — Не содрали шкуру?

— В следующий раз снимут, — философски ответил Минц.

Два вида телепортации

Духовой оркестр — слабость Льва Христофоровича Минца. Духовой оркестр в Великом Гусляре отличный, он получил диплом на конкурсе в Вологде.

По субботам, когда оркестр выступает на открытой эстраде в парке, профессор Минц откладывает все дела, идет в парк и слушает музыку, которая напоминает ему времена молодости. Порой к нему присоединяется Саша Грубин или старик Ложкин, тоже поклонники солидных вальсов и танго об утомленном солнце.

В ту субботу Минцу с Грубиным не повезло. В городе была небольшая эпидемия гриппа, из-за чего оркестр временно лишился барабанщика и кларнетиста. Этих специалистов пришлось позаимствовать в джазовом ансамбле, игравшем обычно в ресторане «Великий Гусляр». Молодые люди, вторгшиеся в оркестр, нарушили консервативную традицию, они спешили, сбивали с толку тубу и литавры, отчего вальс «На сопках Маньчжурии» приобрел оттенок синкопированного легкомыслия.

Разочарованные ценители отошли от эстрады и присели на голубую скамейку неподалеку от пивного ларька. Высокие столики для пивохлёбов, как неуважительно называл их старик Ложкин, отделялись от скамейки кустами сирени.

Минц и Грубин молчали, думали о науке, о смысле жизни и других проблемах, когда за кустами послышались голоса.

Басовитый, значительный голос произнес:

— Ты пей, Тюпкин, не стесняйся. Сегодня у меня большой день.

— А что, Эдуард, мысль есть, или удача пришла?

— Мысль.

За кустами помолчали. Видно, тянули пиво.

— И какая? — раздалось через полминуты. Голос у Тюпкина был негромок и деликатен.

— Радикальная, — ответил Эдуард. — Задумал я переправлять материю на расстояние. Скажем, в Саратов.

— Ого, — тихо произнес Грубин.

— Я вас всегда уважал, Эдуард, — сказал Тюпкин, — но такие мысли почти невероятны.

— Нет преград для смелого полета ума, — ответил скромно Эдуард.

— И собираетесь внедрять? — спросил Тюпкин.

— Дай мне месяц, — ответил Эдуард. — Через месяц я эту проблему расколю, как грецкий орех. А пока — никому ни слова. Сам понимаешь, вокруг завистники, недоброжелатели.

— Разумеется, Эдуард, разумеется, — согласился Тюпкин.

Звякнули кружки о столик. Раздались шаги, и уже издалека донесся вопрос Тюпкина:

— А как я узнаю об успехе вашей идеи?

— Через месяц, на этом же месте, — ответил Эдуард. — В это же время. И я скажу — удалось или ошибка.

Некоторое время профессор Минц и Грубин сидели в полной растерянности. Первым пришел в себя Грубин.

— Нет, — сказал он. — Для нашего маленького городка напор гениев невероятен. Нарушение статистики. И я его не знаю.

— Я тоже не знаю, — сказал Минц. — Не слышал раньше такого голоса. Но дело не в напоре гениев. Дело в том, что передача материи на расстояние невозможна.

— Почему? — спросил Грубин.

— Потому что в ином случае я давно бы это изобрел.

Это был аргумент, спорить с которым Грубину было нелегко. Да и не хотел он спорить. Он глубоко уважал профессора Минца как человека и как мыслителя.

— Но если. — начал он неуверенно.

— Если это возможно, то я изобрету. Хотя бы для того, чтобы доказать самому себе, что как профессионал в науке я сильнее любого дилетанта. Я владею методом.

— Но допустим, у него, у Эдуарда, талант?

— Допускаю, — сдержанно сказал профессор и поспешил к дому.

В последующие дни Лев Христофорович буквально пропал. Выбежит утром в магазин за кефиром и на почту, куда на его имя поступали из Москвы редкие приборы и транзисторы, и сразу обратно, в кабинет-лабораторию. Если пройти по коридору, то услышите, как он ворчит, беседует сам с собой и с невидимыми соперниками.

Так прошло двадцать четыре дня. Все жильцы дома № 16 по улице Пушкинской давно уже знали о причине затворничества профессора — Грубин рассказал. Все с нетерпением ждали исхода заочной борьбы двух титанов — неведомого Эдуарда и любимого Льва Христофоровича. Несколько раз Грубин с Удаловым ходили к пивному ларьку в парке, проводили там вечера, но никого, схожего с Тюпкиным или Эдуардом, там не встретили. Предположили, что Эдуард тоже не покидает своей лаборатории.

На двадцать пятый день профессор вышел из кабинета, спустился во двор, где его соседи играли в домино в лучах заходящего солнца. Игроки замерли при виде Льва Христофоровича, вглядываясь в его умное усталое лицо.

— Ну и как? — нарушил тишину Удалов.

— Передача предметов на расстояние возможна, — сказал Минц. — Теоретически возможна.

— А практически?

Профессор вздохнул. Он был самолюбив.

— Еще придется поработать? — спросил Грубин.

— Придется, — сказал профессор. — Пошли ко мне.

Непонятного вида установка стояла посреди комнаты. По обе стороны вертикальной стойки, опутанной приборами и начерно прикрепленными печатными схемами, располагались две небольшие платформы.

— Вот, — сказал профессор. — Вот то максимальное расстояние, на которое я могу передать материю. На сегодняшний день.

Он взял со стола бутылку кефира, поставил на одну платформу, включил ток, нажал несколько кнопок. Раздалось низкое жужжание, и бутылка исчезла с платформы, тут же возникнув на другой.

Раздались аплодисменты. Грубин и Удалов горячо поздравили профессора с принципиальным открытием.

— Сегодня метр, — сказал Удалов. — Завтра — на Луну.

— Конечно, так, — согласился Минц. — Но до Саратова нам далеко. Вы, друзья, не представляете, сколько нужно для этого энергии.

— Значит, и у Эдуарда не получится, — сказал Грубин. — Ведь в данной ситуации вы, Лев Христофорович, как Аполлон.

— А он Марсий? — Лев Христофорович кинул взгляд на пыльную свирель, лежавшую на подоконнике. — Нет, я никогда не буду снимать шкуру с человека, посвятившего себя науке. Даже если он ошибается, даже если он переоценил свои силы. Пускай дерзает и дальше.

— Я попробую? — спросил Удалов.

— Можно, — сказал профессор. — Вот этот рычаг до нулевой отметки, эту клавишу не до конца. Ясно?

Удалов подошел к телепортирующей установке, но не удержался, перевел рычаг за нулевую отметку, а клавишу выжал до отказа.

Бутылка исчезла, но на другую платформочку не выскочила. Вместо этого послышался глухой удар и возмущенный крик со двора.

Там, облитый кефиром, стоял старик Ложкин и был разгневан.

Пришлось просить прощения, а потом разрешить ему телепортировать свои часы.

— Сделаем рычаг побольше, — сказал Удалов, — уже завтра добьемся ста метров.

Он не был удивлен и не чувствовал себя виноватым. Он был участником. А добрый Саша Грубин между тем сбегал за кефиром, чтобы Минцу было что пить утром.

Напряжение росло. Приближался день, когда к пивному ларьку придет соперник. Как у него? Саратов или не Саратов? А может, провал?

С одной стороны, хотелось провала, потому что человек слаб, и патриоты из дома № 16 хотели приоритета для своего профессора. С другой стороны, врожденное чувство справедливости желало успеха неизвестному самоучке и славы городу в целом.

Ровно через месяц после того, как случайно был подслушан разговор в парке, Удалов, Грубин и Минц пошли туда вечером. Играл духовой оркестр, играл хорошо, солидно, барабан и кларнет вышли с бюллетеня. Вечер был теплым, славным, за пивом стояла очередь. Соседи подошли к крайнему столику. Возле него нашли небольшого сутулого человечка, который в одиночестве пил пиво.

— Тюпкин? — спросил Удалов.

— Я — Тюпкин, — сказал тот испуганно. — Но я ни при чем.

— Эдуард придет?

Тюпкин захлопал глазами, но ничего не ответил.

— Не беспокойтесь, — сказал Грубин. — Мы к вам претензий не имеем. Нам нужен Эдуард. И не столько он, сколько его открытие.

— Не знаю, — пискнул Тюпкин. — Не в курсе.

— Неправда, — сказал Удалов. — Вы ждете Эдуарда, потому что он назначил вам здесь свидание по поводу его мысли о передаче материи на расстояние. В частности, в Саратов. А нам любопытно узнать, удалось ли.

И вдруг маленький Тюпкин пригнулся и бросился кустами к эстраде.

Вообще-то, не к лицу серьезным людям гоняться по парку за всяким Тюпкиным, но на этот раз речь шла об открытии мирового значения. Поэтому пришлось догонять.

Тюпкина настигли на берегу реки, где он пытался спрятаться под скамейку.

— Зря ты так, — сказал Удалов, извлекая человечка. — Ты сознайся и иди себе на здоровье. Мы зла не имеем.

— Имеете, — возразил Тюпкин, дрожа, словно выкупался в проруби. — Только я ни при чем. Я так с ним разговаривал. Я вообще его почти не знаю.

— Не так, не так. — поморщился Грубин. — Все по порядку.

— По порядку в милиции спрашивайте, — сказал Тюпкин. — Взяли его сегодня. Сразу после обеда.

— Как? Такого ученого? — Профессора Минца охватили гнев и жалость к коллеге. — Где его содержат? Это ошибка! Мы сейчас же освободим!

— Не освободить, — сказал Тюпкин. — Его с поличным взяли. Он как раз со своего склада материю в Саратов отправлял.

— Со склада. — Удалов нахмурился, потому что начал догадываться о том, что произошла трагикомическая ошибка.

— Откуда же еще, — сказал Тюпкин. — Он складом заведовал, материю воровал и на сторону сбывал. Плохой человек, недостойный, но с размахом.

Когда соседи возвращались к дому, оживленно обсуждая события, Грубин сказал:

— Если с этого Марсия снимут шкуру, я не возражаю. Но свою положительную роль в науке он сыграл.

— Это точно, — согласился Удалов. — Без подсказки Льву Христофоровичу на эксперимент не пойти бы.

— Почему? — вдруг обиделся профессор. — Идея витала в воздухе. Из воздуха я ее изъял и материализовал. Если бы подсознательно не думал о телепортации, сразу бы понял, что жулики разговаривают.

В этот момент с неба на мостовую упал котенок, мяукнул и бросился бежать.

— Немедленно домой! — крикнул Удалов. — Подросток Гаврилов забрался к вам в кабинет. Если его не остановить, он перетелепортирует все, что есть в комнате!

И соседи побежали домой.

Дар данайца

Часов в пять вечера, в пятницу, в середине сентября, пошел дождь. Похолодало. Удалов возвращался домой с работы и жалел, что не взял зонтика. Но дождь был таким занудным, мелким, осенним, что пережидать его не было никакого смысла — лучше было потерпеть и добежать поскорее до Пушкинской улицы.

Когда Удалов перебегал площадь, то услышал над головой какой-то гул, поднял голову и таким образом стал первым гуслярцем, который увидел, как на город опускается Конструкция.

Космического корабля за облаками не было видно. Так и осталось неизвестным, приближался он к Великому Гусляру или обронил Конструкцию из космоса.

Удалов еле успел метнуться в сторону, к зданию музея, а Конструкция тяжело ухнула на асфальт, продавив его. В стороны побежали узкие трещины.

Удалов перевел дух и пригляделся к Конструкции.

Вид ее был неприятен. Под острыми углами из центрального столба вырастали оси и стержни, частично снабженные колесами и шариками, которые, как только Конструкция как следует встала, начали вращаться с различными скоростями. Господствующий цвет Конструкции был черный, кое-где поблескивал металл. Высотой она достигала метров пяти и производила чуть заметный, но неприятный скрежещущий звук.

Удалов, забыв о дожде, раздумывал, чем бы могла оказаться Конструкция и насколько она опасна для населения, но ничего придумать не мог, потому что ничего подобного еще не видел.

Из задумчивости его вывели удивленные голоса горожан, сбегавшихся на площадь. Вскоре народу накопилось немало, и пришедший старшина милиции Перепелкин с помощью пожарных обнес центр площади канатом на столбиках, чтобы никто не приближался к Конструкции до приезда ученых.

Ученые прилетели на вертолетах тем же вечером, а к утру подоспели другие, менее оперативные, на автобусах и служебных машинах. С этого дня площадь кипела толпой специалистов самых различных областей знания, к тому же приходилось как-то защищать Конструкцию от туристов и зевак. Но, несмотря на суровую охрану и принятые меры, к утру третьего дня на металле Конструкции появились две надписи. Одна говорила о личных отношениях какой-то Любы и какого-то Пети, а вторая была еще лаконичнее: «Были: Коля, Ира, Шляпиков из Сызрани». Так как ни одно сверло, ни один бур не смогли оставить на Конструкции ни единой царапины, осталось тайной, каким образом Шляпиков с друзьями и Петя запечатлели себя. Поиски Шляпикова продолжаются.

Пока ученые осматривали, обмеряли и зарисовывали Конструкцию, в доме № 16 по Пушкинской улице шли горячие дебаты, зачем и почему из космоса забросили Конструкцию и чем это грозит Земле в целом и Великому Гусляру в частности.

Романтически настроенный Удалов энергично мерил короткими шагами захламленный кабинет профессора Минца и рассуждал:

— Основное чувство в космосе — сотрудничество, дружба. Мне приходилось с некоторыми встречаться, редко кто настроен к нам отрицательно.

— Это еще не значит, — возразил известный скептик старик Ложкин.

— Должна быть цель. — задумчиво произнес профессор Минц, рассматривая фотографию Конструкции.

Наяву ее уже нельзя было увидеть, потому что, спасая от туристов, ученые прикрыли ее брезентовым куполом, который раньше употреблялся для цирка шапито.

— Зачем они бросают на Землю эту отвратительную, на наш непосвященный взгляд, Конструкцию? — продолжал Удалов. — С одной только целью. Приобщить.

— Приобщить? — спросил Грубин. — Если приобщить, то к чему?

— К космическому прогрессу.

— Чепуха, — сказал профессор Минц. — Когда я приобщаю кого-то, я прилагаю к прибору объяснительную записку. На понятном языке. На что нам приобщение, если мы не знаем, к чему нас приобщают?

— Вот! — воскликнул Удалов радостно. — Именно так! Казалось бы, чепуха, а на самом деле все продумано! Представьте себе, сидят сейчас на своей планете наши продвинутые братья по разуму. И думают: доросла ли Земля до уровня космических цивилизаций? Можно ли принять ее в галактическое содружество? Ну как им решить этот вопрос?

— Приехать и спросить, — сказал Ложкин.

— Тебя спросишь, — возразил Удалов, — а ты необъективный. Всю картину исказишь.

— Я не лжец!

— Ты путаник. Любой из нас путаник. И неосведомленный. Я вот, например, не в курсе последних успехов теоретической механики. Может, только Лев Христофорович все науки знает. Да и то. Попробуй-ка найди объективного.

— Ага, — сказал Минц. — Найти нелегко.

— И вот присылают они нам Конструкцию. Такой мы раньше не видали. И эту Конструкцию нам надо расшифровать и пустить в дело. Не знаю уж, чем она должна заниматься — может, сады сажать, может, землю копать. Следят за нами и думают — справимся или не справимся? Справимся — получим все блага экономической и научной помощи и прогресса. Не справимся — антракт еще на сто лет.

Все задумались. Идея Удалова звучала соблазнительно. Был в ней смысл. Только упрямый Ложкин возразил:

— Так зачем они к нам ее спустили? Тогда бы в Москву или в Париж. Там специалисты, там общественности больше.

— А вот ты и не прав, Ложкин, — сказал Удалов. — Выбирали они по жребию. Самый обыкновенный город, самых обыкновенных людей. Оттого, что не в Москве, — что изменилось? Ты погляди, вся гостиница забита академиками, по три человека на койке спят.

— Я знаю, — тихо сказал профессор Минц. — Я все понял.

Он поднялся, подошел к окну, взял с подоконника самодельную свирель, сунул ее в верхний карман замшевого пиджака, обвел задумчивым взглядом соседей и разъяснил:

— Конструкцию опустили именно сюда, потому что там знают, что в этом городке живу я. И задача эта — лично для меня. Для скромного Марсия. К сожалению, все сбежавшиеся сюда Аполлоны — бессильны.

С этими словами профессор покинул комнату, а Удалов спросил:

— Кто этот Марсий?

— Бог войны, — сказал Ложкин. — Только он себя переоценивает. Они ведь академики, а он простой профессор.

— Марсий был всего-навсего сатиром и играл на свирели, — сказал Грубин. — Аполлон содрал с него за это шкуру.

— Так плохо? — расстроился Удалов. — Неужели так плохо?

Академики обмерили, освоили, исследовали Конструкцию еще несколько раз и не смогли прийти к единому мнению. Минц с ними почти не общался, хотя со многими учился на одном курсе в университете. Он думал.

Конструкция мирно поскрипывала на площади под брезентовым куполом, старик Ложкин обходил площадь стороной, потому что не верил данайцам, а Лев Христофорович незаметно для окружающих построил двадцать разного размера моделей Конструкции и бессонными ночами вертел их в руках, размышляя, куда бы их можно было определить.

И вот когда через месяц, узнав о Конструкции все, что было возможно, и не сделав никаких практических выводов, кроме того, что Конструкция является предметом неизвестного происхождения и назначения, академики собрались на последнее заседание под куполом шапито, туда вошел профессор Минц с большим чемоданом в руке. Пока академики обменивались заключительными мнениями, он сидел в стороне и крутил в пальцах свирель. Потом попросил слова.

— Уважаемые коллеги, — сказал он. — Отдавая дань вашей эрудиции и упорству, я хочу обратить ваше внимание на методологический просчет, который вы коллективно допустили. Вы априори признали Конструкцию неведомой, загадочной и не подлежащей утилизации. Я же решил, что Конструкция — ни более ни менее как испытание нашему интеллекту, нашей изобретательности, нашему разуму. Раз она сброшена к нам не случайно, следовательно, мы должны выдержать испытание. Вы уклонились от этого. Пришлось всю тяжесть мышления мне взять на себя.

После этого профессор Минц открыл чемодан, а академики сдержанно выразили свое недовольство слишком самонадеянным тоном и манерами своего провинциального коллеги.

Из чемодана Лев Христофорович извлек множество Конструкций, от трех сантиметров до полуметра размером, и разложил их на асфальте рядом с их громадным прототипом.

— Коллеги, — продолжал он, — мне удалось обнаружить, что наши космические испытатели оказались даже хитрее, чем я подозревал с самого начала. Конструкция имеет не одно утилитарное решение, а по крайней мере двадцать.

Профессор поднял самую маленькую модель, ловко вытащил из кармана нитку с иголкой, вставил в модель и на глазах изумленных академиков в мгновение ока заштопал с помощью этого устройства разорванный занавес, у которого когда-то выстраивались униформисты.

— Это, — сказал он, — революция в швейном деле. Благодарите не меня. Благодарите наших друзей из космоса.

С этими словами он поднял другую модель.

— Показываю вам, — произнес он, — прогрессивные ножницы для стрижки овец.

Он быстро подошел к одному из академиков, обладавшему буйной шевелюрой, и провел моделью Конструкции над головой коллеги. Коллега оказался наголо обрит, чем весьма возмутился.

— Далее, — сказал Минц, отбрасывая вторую и берясь за третью модель, — мы видим машинку для прокладывания подземных трасс для трубопроводов.

Лев Христофорович опустил модель на пол, нажал на нее, и она тут же вгрызлась в асфальт, пропала с глаз, чтобы через пятнадцать секунд вынырнуть на поверхность в трех метрах от Минца.

— Далее. — сказал Минц, подхватывая четвертую модель.

Академики замолкли перед таким невероятным напором изобретательской мысли. Тишина под куполом стояла гробовая. И все услышали, как сверху приближается утробный рев. Минц замер. Академики вскочили на ноги. Старшина милиции Перепелкин вбежал под купол и закричал:

— Космический корабль неизвестной конструкции!

— Все ясно! — голос Минца перекрыл рев гравитонных двигателей. — Они увидели, как я раскусил эту загадку. Нас примут сейчас в галактическое содружество.

Все высыпали наружу, глядя, как схожий с волчком, ярко расписанный космический корабль осторожно опускается на площадь.

Минц вышел вперед. Никто не посмел остановить его в час галактического торжества. Загадочно улыбаясь, профессор крутил в пальцах простенькую свирель.

Открылся люк. Из корабля вышел инопланетянин, одетый небрежно, притом босой. Он вежливо кивнул собравшимся, огляделся и спросил:

— Где?

— Там, — сказал Минц, указывая на купол шапито.

— Ах да! — сказал пришелец и совершил короткое движение указательным пальцем, отчего купол мгновенно испарился и возник вновь в сложенном состоянии метрах в ста от Конструкции. — Лишнее это, — продолжал пришелец. — Она не боится дождя и холода. Вечная вещь. Но в любом случае спасибо.

Пришелец наклонил голову, разглядывая Конструкцию. Потом взгляд его упал на профессора Минца, который вытащил из кармана маленькую модель Конструкции, что должна было совершить переворот в швейном деле.

— Ах, молодец! — сказал пришелец, улыбаясь. — Похоже, похоже. Копиист?

— Нет, — улыбнулся в ответ Минц. — Своего рода рационализатор.

— Ну-ну, — сказал пришелец. — Я-то думал, что заберу ее у вас. Ошибка вышла, везли на Сперлекиду, а почтари сбросили в другом секторе. Ну, думаю, заберу и поставлю где надо.

А вам, оказывается, понравилась. Копии делаете, на площади под брезентом держите. Ну, спасибо!

— Мы же понимаем, — сказал Минц.

— Понимание искусства — великий дар космоса, — согласился пришелец. — Я отдал созданию этой скульптуры два года жизни!

Минц незаметно спрятал в карман маленькую модель Конструкции. Кто-то из академиков хмыкнул. Инопланетный скульптор обвел глазами площадь и сказал:

— Правда, мыслить категориями большого пейзажа вы не научились. Это мы исправим.

Движением пальца он перенес на другой берег реки Гусь церковь Параскевы Пятницы, другим — отодвинул с площади старинное здание музея, третьим убрал гостиный двор. Теперь ничто не мешало гуслярцам со всех концов города видеть жуткую черную Конструкцию.

И улетел.

А Конструкция стоит на площади и по сей день. Мало кто любит ее в городе, но неловко как-то выбрасывать космический дар.

Зато профессор Минц выкинул в речку свою самодельную свирель.

Прощай, рыбалка

Когда Попси-кон с планеты Палистрата посетил Великий Гусляр, он пользовался бескорыстным гостеприимством Корнелия Удалова. Улетая, Попси-кон пригласил Удалова в гости в удобное для того время. Удобное время случилось следующим летом, и Корнелий Иванович собрался на Палистрату.

Невысокий стройный Попси-кон ждал Удалова на космодроме. Он был несказанно рад другу, обнял и поцеловал в щеки, чему научился на Земле. Беспрестанно болтая, расспрашивая об общих знакомых, о погоде, о жилищном строительстве и видах на урожай в Гусляре, он провел Удалова к своей машине, и они поехали в город.

Удалов с интересом смотрел по сторонам, разглядывая обитателей Палистраты и знакомясь с условиями их жизни.

Машина мягко катила по подметенным улицам столицы, обсаженным невысокими пышными деревьями, мимо скромных изящных вывесок и со вкусом оформленных витрин. Казалось, что никто в этом городе не спешил, люди терпеливо ждали на перекрестках зеленый свет, чтобы пересечь улицу, дети были вымытые и аккуратные.

— Вот и наш дом, — сказал Попси-кон, останавливая машину у одноэтажного особняка, утопавшего в саду. — Здесь всё, Удалов, к твоим услугам. Живи, сколько хочешь, развлекайся, телевизор на столе. Но поначалу на улицу без меня не выходи.

— А что, не изжиты случаи хулиганства? — спросил Удалов.

— Изжиты, — ответил Попси-кон. — Хулиганства у нас почти не наблюдается. Живем тихо. Заняты работой и творчеством. Но есть одна опасность для непосвященного.

Договорить Попси-кон не успел, потому что они вошли в гостиную, где поджидали домочадцы, и Удалов начал с ними знакомиться.

Сначала к Удалову подошла маленькая девочка и сказала:

— Здравствуйте. Как долетели, голубчик? Не трясло?

— Спасибо, крошка, — сказал Удалов. — Долетел отлично. А ты уже в школу ходишь?

Он отыскал в кармане конфету «Трюфель» и протянул ребенку.

Девочка хихикнула и взяла конфету.

— Ты мне не писал, что у тебя дочка есть, — сказал Удалов хозяину дома.

— Дочка? Нет, — ответил Попси, ласково улыбаясь. — Разреши представить. Это мой папа.

Девочка вежливо поклонилась и, сжимая в ручке конфету, бросилась бегом из комнаты.

Удалов откашлялся, но переварить информацию не успел, потому что к нему подошел, протягивая руку, суровый старец с сизой бородой, заплетенной в косички.

Пожимая старику руку, Удалов услышал слова Попси-кона:

— Моя младшая сестра, Куцилия-коп.

— Здравствуйте, — сказал Удалов, вглядываясь, настоящая борода у младшей сестры или так, украшение.

— А жена твоя. — начал Удалов.

— Вот моя жена, знакомьтесь, — сказал Попси-кон, показывая на большую рыжую собаку, которая сидела на стуле.

Собака подняла переднюю лапу, и Удалов вынужден был пожать конечность, но при этом ощутил некоторое раздражение, подумав, что его безжалостно разыгрывают.

— Пойми нас правильно, — сказал Попси-кон, но Удалов перебил его, показывая на белого попугая в клетке:

— А это твой дедушка?

— Нет, — ответил попугай, отодвигая лапкой крючок на дверце. — Меня зовут Клопси-кон, я дядя Попси-кона.

— Ясно, — сказал Удалов, не скрывая сарказма. — Еще родственники есть?

— Есть, — ответила изысканно одетая девушка, выходя из-за портьеры. — Можете меня называть просто Кукси.

— Вы его дедушка? — спросил Удалов не без ехидства.

— Нет, — добродушно улыбнулась Кукси, — я племянница Попси.

— Ну хоть здесь все ясно, — обрадовался Удалов.

Он невольно залюбовался девичьей статью и румянцем Кукси.

— Я уже накрыла на стол, — сказала Кукси. — Мойте руки и спешите, а то остынет.

Попси провел Удалова в туалет, и Корнелий быстро привел себя в порядок, лихорадочно раздумывая, обидеться ли ему на Попси-кона за розыгрыш или пошутить в ответ. Так ничего и не придумав, Удалов вышел к столу, где собрались его новые знакомые, а также еще два ребенка, которые назвались Попсиными тетками, и большой рыжий кот, сказавший басом, что он — племянник жены Попси от первого брака.

Кукси заботливо ухаживала за Удаловым, а Попси и его родственники развлекали Удалова разговорами и были столь многоречивы, что Удалову не удавалось самому задать ни одного вопроса. Но атмосфера, царившая за столом, была настолько теплой и дружеской, что Корнелий чувствовал себя как дома. За кофе кот с попугаем спели для Удалова местную народную песню, а девочка-папа сплясала чечетку. И Удалов решил воздержаться от расспросов — мало ли какие у людей бывают обычаи, мало ли кто и как называет своих родственников и домашних животных. Ведь завела же соседка Удалова Гаврилова собаку породы боксер-такса, а называет ее кисочкой.

После обильного обеда Удалова начало клонить в сон, и Попси отвел его в небольшую уютную спальню и оставил одного.

Удалов спал спокойно. Ему снилось, что к нему подходит шкаф и говорит:

— Я твоя жена Ксения, ты не узнаешь меня, козлик?

— Никогда не подозревал, что ты из красного дерева, — отвечал растерянно Удалов.

— Не беспокойся, это только фанеровка, — говорит шкаф.

— А кто же будет по хозяйству? — беспокоится Удалов. — Кто будет обед готовить, за детьми ухаживать?

— Ничего, — отвечает шкаф. — Ты двигайся, заботься, а я постою.

Удалов был готов к дальнейшим чудесам и потому не очень удивился, когда собравшаяся за завтраком семья Попси-кона оказалась иной, чем вчера. Самого Попси-кона Удалов узнал сразу, а вот милая Кукси предстала в образе толстой обезьянки и засмеялась, когда Удалов пытался отогнать животное от стола, чтобы не утащило коржики.

Кто из остальных родственников сменил за ночь обличье, а кто остался в старой шкуре, Удалов выяснить не смог, да и не стал углубляться в расспросы. Захотят — сами скажут.

После завтрака Попси-кон повел Удалова в музей.

— Здесь у нас скучновато, — сказал Попси, когда они шли через тенистый парк. — Население невелико, жизненный уровень высокий, а культура развита слабо. Скучаем.

— Слушай, — не выдержал Удалов. — Что это у вас происходит? Сначала девушка, потом обезьяна? Неустойчивость какая-то.

— Да, — согласился Попси-кон, — это у нас от скуки. Кстати, Кукси вроде бы раза в три меня толще. Я, правда, давно ее не видел.

— А где ее естественный вид? В шкафу висит?

— Кто знает.

— И трудно в естественный вид вернуться?

— Ну уж нелегко, — согласился Попси-кон.

— А как же преступность? Ведь раздолье для злоумышленников, если у людей внешность меняется. Скрыться легко.

— Ну, с этим мы справляемся, — возразил Попси-кон. — Проследить всегда можно.

Навстречу им шла группа молодых людей. При виде экзотически одетого и экзотически выглядевшего Удалова молодые люди остановились и, как по команде, вынули из карманов мячики с грецкий орех размером и с улыбками протянули Удалову.

Удалов нерешительно взглянул на Попси-кона.

— У меня ничего в обмен нету, — сказал он.

— И не надо, — ответил Попси-кон и велел молодым людям проходить дальше.

Те спрятали шарики в карманы и послушно удалились.

— Неловко получилось, — огорчился Удалов. — Мы их не обидели?

— Нет. Ты же иностранец, тебе уезжать скоро.

— Это меня не оправдывает, — сказал Удалов. — Надо было значков захватить, сувениров.

На улице возле музея Удалова окликнули.

— Эй, — сказало небольшое развесистое деревцо. — Давай, а?

К Удалову протянулась тонкая ветвь, в которой был зажат шарик.

— Нету, — сказал Удалов. — Нет у меня никакого обмена.

В музее Удалов получал эстетическое наслаждение, а Попси-кон шел рядом и радовался, что угодил другу. Все шло нормально до тех пор, пока в одном из залов они не столкнулись с экскурсией, которую вела очень крупная полная женщина с гривой рыжих волос.

— Какая красота! — вырвалось у Попси-кона.

— Нравится? — спросил Удалов. — Признаю. Но не в моем вкусе.

— Это моя мечта, — признался Попси-кон.

— Тогда знакомься, — предложил Удалов. — Если жена не возражает.

— Она не возражает, — ответил Попси-кон. — Она сегодня, если не ошибаюсь, ветеран-железнодорожник. А ты не обидишься? — спросил Попси-кон. — Вроде бы по законам гостеприимства…

— Забудь, — успокоил его Удалов. — Гостеприимство не в этом. Главное в человеке — душа, а формальности оставим дипломатам.

Эти слова убедили Попси-кона. Он направился к экскурсоводше, вынимая из кармана шарик.

Экскурсоводша улыбнулась Попси-кону и сказала слушателям:

— Простите, я сейчас к вам вернусь.

«Ой, как у них здесь все просто, — подумал Удалов. — Даже не познакомились толком. И перед его женой неловко…»

Из деликатности Удалов отвернулся и стал смотреть на полотно, изображающее сельскую сцену в момент уборки урожая. Любовался он картиной минуты две, не больше, и вернулся к действительности оттого, что его вежливо тронули за плечо. Рука была мягкой и крупной. Удалов обернулся. Рядом стояла женщина-экскурсовод.

— Пойдем, — сказала она. — Я хочу тебе, Корнелий, показать зал современной скульптуры.

Взгляд Удалова метнулся к группе экскурсантов. Его друг Попси-кон уходил из зала, уводя за собой группу, и даже не обернулся.

Оттолкнув женщину, Удалов метнулся к выходу.

— Попси! — закричал он, нарушая тишину. — Попси, куда ты?

Попси исчез, а внушительная женщина крепко схватила Удалова за рукав.

— Не хватайте, гражданка! — возразил Корнелий. — У меня жена на Земле осталась. Мне это ни к чему.

— Ах, Корнелий, Корнелий, — сказала женщина, не ослабляя хватки, — ты же не возражал.

— Против чего? — удивился Корнелий. — У нас с вами разговора ни о чем не было. Я вас вообще первый раз вижу.

— Нет, — возразила женщина. — Погоди, я объясню. Садись.

— А мой Попси тем временем исчезнет? Я в этом городе даже дороги домой не найду.

— Я и есть твой Попси, — прошелестела пышная женщина.

— А там?

— А там — экскурсоводша. И я благодарен тебе, Корнелий, что ты не помешал мне воплотить давнюю мечту — побыть в облике настоящей красавицы…

— Объяснитесь… — Удалову трудно было перейти с этой женщиной на ты, хоть она и претендовала на роль его друга.

— Понимаешь, Корнелий, — сказала женщина, — ты же сам сказал: главное в человеке — душа. Я поменял только телесную оболочку. Мой ум, мои чувства — все сохранилось. Я ощущаю мир как женщина-экскурсовод, я постигаю вселенную, обогащая себя новыми впечатлениями и открытиями. Но внутри — это все равно я, Попси-кон, твой друг. И если не веришь, я скажу тебе, что живешь ты, Корнелий Иванович Удалов, в городе Великий Гусляр, на Пушкинской улице, в доме номер шестнадцать, где еще недавно я пил чай в обществе твоей жены Ксении и твоего соседа Саши Грубина. Как ты понимаешь, такой информацией на всей нашей Палистрате обладаю лишь я, Попси-кон.

— Да, тут ты меня убедил, — сказал Удалов. — Хоть все равно странно. А ты в таком виде замуж можешь выйти?

— Разумеется, могу. Но это случается чрезвычайно редко. Ведь благодаря изобретению нашего великого ученого, покойного Ксикаке-кона, который придумал генератор обмена, — Попси-кон показал Удалову шарик размером с грецкий орех, — меняемся телами мы исключительно для развлечения. С жиру бесимся. Можно сказать, что обмен телами у нас популярное хобби.

— Так значит, мне предлагали телом поменяться! — воскликнул Удалов. — А я все думал — сувениры, сувениры.

— Но я не хотел вовлекать тебя в наши развлечения, — сказал Попси-кон, поправляя прядь волос, упавшую на лоб. — Тебе возвращаться на Землю, и хотелось вернуть тебя в привычном виде. Разумеется, каждому хочется побывать в шкуре инопланетянина. Но ищи потом Удалова…

— Это правильно, — сказал Удалов, — что ты меня оградил.

— У нас, бывает, тело уйдет по рукам. Говорят, центр нападения в нашей футбольной сборной в каждом матче другой. Потому с футболом у нас неладно — никакой психологической стабильности. Некоторые тела — большой дефицит.

Футболистом, кинозвездой каждый хочет стать. Большие деньги приплачивают…

— А премьер-министром? — спросил Удалов.

— Государственным служащим нельзя. Запрещено.

— И правильно, — сказал Удалов.

Удалов кинул взгляд на друга, и глаза его уперлись в полную белую дамскую шею. Стало неловко. Удалов потупился.

— А тебе, Корнелий, советую беречься, — сказал Попси-кон. — Повторяю, желающих на тебя много.

— Нет! — произнес Удалов уверенно. — Ни в коем случае.

Но по дороге к дому Удалова начал терзать соблазн. Ведь можно попробовать на минутку, на десять минут — и обратно. Попросить кого-то знакомого, ну хотя бы Попси-кона…

Попросить Попси-кона Удалов не успел, потому что они подошли к дому, а там Попси сразу вызвали к телефону. Удалов направился в гостиную и уселся в кресло. Его переполняли чувства и мысли. Он решил подождать, пока Попси освободится, чтобы попросить его одолжить на минутку тело… с возвратом.

Тут в комнату вошел пожилой горбун в черном смокинге.

— Здравствуйте, Корнелий Иванович, — сказал он.

— Простите, — ответил Удалов, — я не знаю, с кем имею честь.

— А я Пукси, младший сын Попси, — сказал горбун, разглаживая усы. — Мне девять лет, уже разрешили меняться.

— Ну и как? — спросил Удалов. — Нравится?

— Очень смешно, — ответил мальчик. — Я хочу в школу таким пойти. Правда, у нас вчера Крауксо-коник пришел в виде балерины — его с урока выгнали. А меня выгонят?

— Не знаю, — сказал Удалов. — Я бы выгнал.

— А если я приду в образе инопланетянина? — спросил мальчик.

— В каком образе?

— В вашем! У нас вы один такой. Одолжите свое тело?

— Нет, — сказал Удалов, — ты его потерять можешь.

— А если я не буду из дому выходить? — спросил ребенок.

— Нет. — Но в голосе Удалова не было уверенности.

— Может, вам мое тело не нравится? Так я сейчас поменяюсь. У меня друг в соседнем доме живет.

— А у него что? — спросил Удалов, замирая от предчувствия.

Но горбун с резвостью, странной для пожилого человека, обремененного недугом, уже побежал к выходу.

В доме было тихо. Попугай, населенный в этот момент неизвестно кем из домочадцев, мирно дремал на жердочке, на кухне звенели посудой, рядом прожужжала муха, Удалов хотел было ее прихлопнуть, но испугался. А вдруг она — известный здешний скрипач?

Минуты через три в комнату быстро вошла курчавая девочка лет пятнадцати. В руке она держала шарик. Она протянула его Удалову:

— Это вам генератор, я его взаймы взял. Давайте, быстро меняемся. А то папа придет, он мой поступок не одобрит.

— Это ты, Пукси? — спросил Удалов. — Неловко как-то.

— Да скорей же, скорей, — поморщилась девочка.

— И тут же обратно, — сказал Удалов.

— Ну конечно, попробую и тут же обратно.

Удалов принял шарик, сжал в пальцах. Шарик был тяжелым и прохладным. Девочка вынула из кармашка платья такой же шарик и, протянув руку, коснулась им шарика Удалова. У Корнелия на мгновение помутнело в глазах, он зажмурился, а когда открыл глаза, оказалось, что он стоит не лицом к двери, как только что, а спиной, а перед ним знакомый полный мужчина средних лет с пшеничными редкими, вьющимися на висках волосами и круглым невыразительным лицом. «Господи, — понял Удалов, замирая от ужаса и восторга, — это же я! Какой прогресс!»

Руку холодил шарик.

— Спрячьте, а то потеряете, — сказало ему тело Удалова, в котором скрывался сынишка Попси-кона.

Удалов взглянул на свою ладонь и удивился, увидев, насколько она узка и бледна. Типичная ладошка девочки-подростка. Удалов спрятал шарик в кармашек на юбке — пальцы нашли его привычно. И тут же рука поднялась к виску и обнаружила там густые девичьи кудри.

— Вот это достижение! — сказал Удалов. Голос его оказался тонким и нежным.

А Пукси заметил голосом Удалова:

— Это самое интересное развлечение на свете. Хотел бы я завтра пойти в школу в таком виде. Может, вам нравится девчонкой быть? Я как из школы вернусь.

— И не мечтай! — сказал Удалов тонким девичьим голоском. — Я папе скажу.

В коридоре послышались тяжелые шаги.

— Ой, он идет! — сказал Удалов-Пукси.

Он бросился к раскрытому окну, перемахнул через подоконник и исчез. Удалов-девочка метнулся за ним и только увидел, как его родное тело пробирается сквозь кусты.

— Стой! — закричал он. — Отдай тело!

— Ты кто, девочка? — спросила женщина-экскурсовод.

Удалов обернулся. Горло его свела судорога. Страшно захотелось заплакать. Наверное, обладательница тела была плаксой. Он попытался вспомнить, где у него лежит носовой платок, но рука его коснулась девичьего бедра и в ужасе отдернулась.

— Неужели это ты, Корнелий? — спросил Попси-кон.

— Может быть, — сказал Удалов. — Я не знаю.

— Ты с кем поменялся?

Слезы хлынули из девичьих глаз Корнелия. Он произнес:

— Это твой сын… Он сказал: на минуточку…

— Ну, успокойся. — Толстая женщина обняла девушку за узкие плечики и прижала к себе. — Мы его поймаем, мерзавца!

— А если не пойма-а-а-аем…

Слезы буквально душили Удалова, хлестали из глаз.

— Ты сам виноват, — сказал Попси, — я тебя предупреждал!

— Но я на минутку… Он обеща-а-а-а-ал…

К этому времени все домочадцы Попси-кона сбежались в гостиную, проклиная неразумного мальчишку и глубоко сочувствуя несчастному гостю. Однако Удалов все никак не мог успокоиться, и тогда толстая обезьяна, в которой неизвестно кто в тот момент располагался, сказала так:

— Дорогой Корнелий Иванович, мы обещаем тебе, что найдем гадкого мальчишку и отнимем у него твое тело. Но я советую тебе использовать обстоятельства, в которых ты оказался.

— В каком смысле? — всхлипнул Удалов.

— Иди гулять, наслаждайся погодой и своей молодостью, нюхай цветы, ощути, насколько острее и тоньше стали твои чувства и органы обоняния. Гуляй, Удалов.

— Правильно, — сказал Попси-кон, — погуляй, друг. Мы виноваты не меньше тебя и не оставим тебя в беде…

— Никакая это не беда! — воскликнул попугай. — Считайте, что Удалов приобщился к нашим играм.

Удалов встал со стула, поправил юбочку и, звонко стуча каблучками, пошел к выходу. «В самом деле, — думал он, — все обойдется — ведь не на помойку мое тело выкинули, ну покажет товарищам и отдаст. А пока. Ну кто еще из моих земляков гулял в девичьем теле?»

В саду Удалов остановился перед цветущим кустом роз и вдруг, глядя на шелковые лепестки, на упругие бутоны, впервые в жизни ощутил нежность аромата и изысканное совершенство цветов. «Господи, — подумал он, — какая красота! Что же делал я все мои сорок лет? Почему этот немыслимый рисунок жилок на зеленом листе, почему эта уверенная завершенность траектории полета пчелы раньше проходили мимо моего внимания? Почему я раньше не понимал прелести живой природы? Вот идет юноша, черные волосы шевелит ветерок, глаза синие, глубокие, с вниманием и интересом замерли на мне, он замедлил шаги, вглядываясь в мое лицо. Я краснею?..»

Удалов резко отвернулся от юноши. Это черт знает до чего можно дойти!

В окно высунулась рыжая голова Попси-кона.

— Удалов! — сказал он. — Мы обзваниваем его друзей. Далеко он уйти не мог. У одного он уже побывал, но отказался поменяться телом. Что? — Попси-кон повернулся к кому-то внутри комнаты и исчез.

Удалов непроизвольно кинул взгляд на черноволосого юношу. Юноша не уходил. Бабочка, элегантно покачиваясь в струях душистого воздуха, опустилась на цветок, и Удалов залюбовался ею.

Толстая обезьяна вспрыгнула на подоконник.

— Беда! — сказала она. — Только что звонили! Этот негодяй поменялся твоим телом с подругой. Погоня продолжается!

Удалов не ответил.

А не все ли равно, подумал он, в какой оболочке находиться? Жизнь многообразна, и нужно познать ее тайны, пока не стал стариком и не потерял интереса к преобразованиям.

Удалов поправил юбку и медленно, расцветая девичьим стыдливым румянцем, направился к юноше.

— Здравствуй, — сказал он. — Ты здесь живешь?

— Да, — ответил юноша ломким баском.

— Может, в кино пойдем? — спросил Удалов.

— Нет, — сказал юноша. — У меня к тебе другая просьба.

— А как тебя зовут? — спросил Удалов дрогнувшим голоском.

— Погоди. — Юноша увлек Удалова за кусты, чтобы его не увидели из окон.

Удалов послушно пошел за юношей, заранее трепеща от тех слов, которые суждено услышать. И этот внутренний трепет был, как ни странно, приятен.

— Слушай, — сказал юноша, вынимая из кармана шарик-генератор. — Ты в моем теле. А оно мне страшно понадобилось. Мой друг, враг обменов, сказал, что не будет со мной водиться, если я каждый раз черт знает в каком виде буду ему показываться. Я третий день себя ищу.

— Ты девушка? — спросил Удалов. — А я понял.

— Сделай одолжение, отдай мне тело, — сказал голубоглазый юноша. — Тебе все равно, оно ведь не твое. Хочешь, я приплачу?

— Как не стыдно! — возмутился Удалов. — Я здесь приезжий, второй день живу, сам свое тело разыскиваю. Как не понять!

Удалов извлек шарик, коснулся шарика юноши, и они поменялись телами, хотя, надо признать, Удалов чувствовал некоторую горечь оттого, что юноша оказался девушкой.

В новом теле было жить приятно — тело кипело энергией, хотело прыгать, бегать и совершать поступки. На прощание Удалов пожал девушке руку, ощутив тонкость и хрупкость пальчиков, столь недавно принадлежавших ему, и пожелал ей успехов в личной жизни.

Что теперь? Вернуться домой и ждать у телефона?

Он подошел к окну, заглянул внутрь и спросил обезьяну:

— Новости есть?

Обезьяна удивилась:

— Ты кто такой?

— Удалов.

— Опять поменялся? Ну, ты шустрый!

— Меня очень попросили, — сказал Удалов.

В комнату вошел Попси-кон в облике экскурсов одши.

Удалов ему представился. Попси-кон был подавлен.

— Твое тело передали дальше. Мой сын скрывается в неизвестном виде и в неизвестном месте. Сейчас объявим о пропаже по радио и телевидению. Только не волнуйся!

— Я не волнуюсь, — сказал Удалов.

Но на самом деле он волновался. Новизна ощущения прошла. И в его сердце начала забираться тревога. Тревога усилилась к вечеру, когда обнаружилось, что на телевизионный призыв никто в городе не откликнулся, а вернувшийся домой в образе слоненка и жестоко выпоротый отпрыск Попси-кона сообщил, что ничем помочь не может.

Новое тело Удалова все время требовало пищи и желало прыгать и бегать. Удалов этого тела стеснялся. До середины следующего дня он скрывался в доме, удерживая тело от попыток вырваться на простор. Попси-кон утешал друга как мог, но разве поможешь утешениями, если у друга хорошо развито воображение и он представляет, что скажет жена Ксения, если он появится в Великом Гусляре в молодежном виде? А что скажут на службе? А если его тело уже утонуло? Или упало с горы? Положение становилось критическим.

После обеда, когда в доме все спали, Удалов вышел на улицу. Его влекло собственное беспокойство и нетерпение молодого тела, которому хотелось размяться. Удалов сдерживал шаги, чтобы не пуститься рысью, и нервно оглядывался по сторонам, потому что не терял надежды случайно встретиться со своим телом.

Он вглядывался в лица и думал: всё на свете только фасад, только маски. Так и на Земле бывает: под лицом негодяя скрывается добрейшей души человек, за маской красавицы таится кобра, и как их всех разгадаешь, если не по поступкам?

«А вот и я!» Удалов бросился вслед за округлым мужчиной в черных очках.

— Стой! — закричал он, расталкивая прохожих. — Стой!

Он поймал человека за полу плаща и потянул к себе. Лицо в черных очках воззрилось на него удивленно, и Удалов, сорвав очки, понял, что жестоко ошибся. На зубах незнакомца были золотые коронки, чего себе Удалов никогда не позволял.

— Простите, — сказал печально Удалов, возвращая на место темные очки. — Я вас за себя принял.

— Потеряли тело? — спросил сочувственно прохожий. — Эта проблема встает в нашей жизни все чаще и острее. Собственное тело оказывается нужным при поездках за рубеж, на суде или на экзаменах, при прохождении военной службы или при совершении свадебной церемонии. А некоторые легкомысленные особы позволяют своему телу потеряться. Нет, пора принимать меры!

— Совершенно согласен! — воскликнул Удалов. — Вот мне сорок лет, и притом я здесь приезжий.

— Соблазнились! — вздохнул прохожий. — Вот и я тоже. И видите, чем это кончилось?

— Чем?

— Хромаю. Ногу где-то повредили, даже не знаю, при каких обстоятельствах. Поглядите: и рука обожжена, и глаз подбит, приходится в темных очках ходить.

— А мое тело тоже мальчишки взяли, — сказал Удалов.

— Ну, может, обойдется, — успокоил прохожий.

— Мне бы мое… — сказал Удалов. — Пускай с гастритом и зубной болью, но знаете… привык за сорок лет. Если не найду своего тела, уж лучше такое, как ваше, возьму. Хоть не стыдно перед женой и детьми.

И Удалов пошел дальше по улице, ощущая противоречие между бурлящей энергией своего юного тела и горьким настроением сердца.

— Постойте! — догнал его крик прохожего. — Я не могу смотреть без горести на ваше положение. Я согласен помочь вам. Берите!

— Чего брать?

— Тело мое берите. Не первой свежести, но все же. Если вам это поможет.

— Спасибо, — искренне сказал Удалов. — Большое спасибо. Вы настоящий Человек с большой буквы.

Через две минуты Удалов продолжал путь в пожилом, страдающем болями в печени и одышкой теле прохожего.

Через темные очки было трудно различать краски, нога не слушалась и все время старалась подогнуться. Чувство благодарности к прохожему постепенно начало уступать место подозрительности. Уж очень тело было никудышным. Даже передвигалось еле-еле. А вдруг его никто не захочет взять? Что же тогда — уходить на пенсию и проводить остаток жизни по санаториям и больницам? Эх, до чего неладно получилось! Знал бы, никогда бы не полетел на Палистрату. Говорила же Ксения — сиди дома, не доведут тебя до добра твои космические приключения!

Путаясь в печальных мыслях и раскаянии, Удалов добрался до реки, что текла на окраине города. У реки сидели несколько рыболовов, кто-то купался, кто-то загорал на травке у берега.

Удалов грустно глядел на эту картину, размышляя, вернуться ли домой или утопиться в этой реке.

И вдруг его взгляд случайно упал на тот берег.

И он не поверил глазам.

Его собственное тело, почти обнаженное, в знакомых синих трусах, загорало на берегу, смежив веки и обратив столь знакомое и в общем приятное лицо к солнцу.

— Корнелий! — закричал он сам себе и тут же замолчал: обладатель его тела и не подозревает, что он и есть Корнелий Удалов.

Проклиная свою немощную оболочку, Удалов сбежал к воде.

— Гражданин! — позвал он.

Но, видно, обладатель его тела спал и не слышал.

Как перебраться через реку?

— Мальчик! — крикнул Удалов ребенку, который резвился в воде. — Ты не хочешь побыть немножко взрослым дядей? Я тебе свое тело дам.

— Такое? — спросил мальчик презрительно. — А что я с ним делать буду? Оно же ничего не умеет.

— Но мне на минутку. Мне очень надо!

— И не надейся, — ответил мальчишка и нырнул.

Ну кого позвать на помощь?

В отчаянии Удалов принялся раздеваться, чтобы попробовать переплыть речку самому, хотя все инстинкты и предчувствия подсказывали, что его новое тело плавать никогда не умело.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Удалова не пожалел рыболов и не перевез на тот берег в лодке.

Его тело мирно дремало под солнцем. Удалов наклонился над телом, искренне любуясь линией своего лба, курчавостью волос на висках, маленькой родинкой на щеке. Мог ли он когда-нибудь предположить, что будет любоваться сам собой.

Обладатель тела почувствовал на себе пристальный взгляд Удалова и открыл глаза.

— Вы кто такой? — спросил он.

— Я Удалов, — сказал Корнелий. — Я за своим телом пришел.

— Не меняюсь, — сказал обладатель тела и повернулся на бок.

— Это еще почему? — удивился Удалов. — Мне домой улетать. Как же я в чужой оболочке, а?

Обладатель смежил глаза и игнорировал просьбы Удалова.

Вокруг стали собираться люди. Рыболов, который привез Удалова с того берега, пришел на помощь.

— Это же гость, понимаете? — сказал он. — Ваш долг вернуть тело.

— Нет, — сказал обладатель, — ни за что! Второго такого тела мне не отыскать.

— Да почему же? — воскликнул Удалов.

— Да потому, что я — Кююкси-кон.

При этих словах обладатель тела раскрыл глаза, сел и обвел удаловским взором толпу любопытных. По толпе прокатился почтительный шепот.

— Кто такой Кююкси-кон? — спросил Удалов.

— Это величайший из писателей нашего времени!

— Ну и что? — удивился Удалов. — Если величайший, значит, тело отдавать не надо?

— Поймите, — сказал Кююкси-кон Удалову. — Я талантливо вживаюсь в чужие образы и фиксирую в убедительных словах новые ощущения и чувства. Для моего нового гениального романа нужен настоящий пришелец. Сегодня утром мне удалось раздобыть ваше тело. Вы теперь — герой будущего шедевра. Понимаете?

— Не хочу, — отрезал Удалов. — Вы мне тело верните. Я заплачу.

— Не нужны мне деньги, — сказал писатель. — Мне нужна слава.

— Ну как же так! — возмутился Удалов, обращаясь к толпе. — Помогите мне, товарищи, войдите в мое положение!

Но никто не сочувствовал Удалову. Все восторженно смотрели на своего знаменитого земляка и стремились пожать ему руку, удалов скую руку. И Удалову хотелось крикнуть: «Поосторожнее! Вы мне пальцы отдавите!»

В этот момент сверху донеслось жужжание. С неба спускался вертолет. Из него выскочил взволнованный Попси-кон.

— Нашли! — закричал Попси-кон, бросаясь к удаловскому телу.

…Переговоры с великим писателем о возврате тела продолжались до полуночи. Сначала на пляже, потом в доме у Попси-кона, наконец на вилле писателя, за бутылками вина. В конце концов договорились, что писатель вернет Удалову тело за день до отъезда, а пока попользуется им, чтобы войти в образ. К ночи писатель с Удаловым так сблизились, что, обнявшись, долго гуляли по тихим улицам, пели песни, как русские, так и палистратовские, и Удалову было странно, но приятно держать самого себя под руку, обнимать за плечи и заглядывать самому себе в пьяные глаза.

Писатель честно вернул Удалову его оболочку в намеченный срок, а две недели до того Удалов, успокоившись, провел в развлечениях. Достаточно сказать, что он посетил восемь музеев, три раза был в театре, дважды в ресторане, пять раз на морских купаниях и, что самое интересное, поменял, теперь уже без боязни, восемь тел, в том числе побыл полчаса тигром, полетал над морем в образе альбатроса и шутки ради обещал руку и сердце одному провинциалу, когда проживал в теле прекрасной манекенщицы.

Провожать Удалова пришли не только Попси-кон с семейством, но и новые друзья, в частности обладатели тел, в которых Удалов пожил. Мальчик, сын Попси, попросил прощения, и Удалов расцеловал его на прощание, что сделать было нетрудно, потому что именно этот сорванец унаследовал тело манекенщицы…

Ксения встретила Удалова ласково — ясно почему, ведь Удалов привез целый чемодан подарков. Поставив обед, Ксения начала разбирать чемодан, а Удалов сел просматривать газеты за последний месяц, так как он сильно отстал в вопросах политики и спорта.

— А это кому? — услышал Удалов голос жены. — Фрукты, что ли?

Ксения держала в руке два шарика. Теперь трудно сказать, забыл ли Удалов вернуть генераторы или сунул в чемодан, надеясь, что вернется когда-нибудь на Палистрату и воспользуется ими снова.

— Положи на место, — сказал Удалов. — Это чуждая техника.

— Техника, говоришь? — сказала Ксения, которая отличалась подозрительностью. — Если чуждая, зачем привез? Сознавайся!

— Ну как тебе объяснить. Есть такая невинная игра. — Удалов отложил газету «Советский спорт» и вкратце поведал жене о странных обычаях на планете Палистрата. Ксения, разумеется, не поверила. Она удаловским рассказам не верила. Зато сразу взревновала мужа к тамошней манекенщице и возмутилась преступными, на ее взгляд, отношениями Удалова и пятнадцатилетней девчушки, тело которой ее муж якобы носил в саду.

Когда Удалову надоело слушать, он поднялся с кресла, протянул жене один шарик и сказал:

— Дотронься до моего шарика, увидишь, что не вру.

— А током не ударит? — спросила Ксения.

— Током не ударит, — сказал Удалов. — На минутку перейдешь в мое тело, а потом обратно. И чтобы больше до шариков не дотрагиваться. Ясно?

Ксения подчинилась. Встала по стойке «смирно», протянула вперед руку с зажатым шариком, зажмурилась, и Удалов, улыбаясь воспоминаниям о Палистрате, легко и привычно коснулся генератором генератора жены. И стал собственной женой.

— Открой глаза, — приказал он.

Ксения в облике Удалова открыла глаза, увидела перед собой Корнелия в образе Ксении и пошатнулась.

— Ох, — сказала она удаловским голосом. — С ума можно сойти.

И бросилась к зеркалу.

— Придумают тоже. — проворчала Ксения, ощупывая мужнино лицо. — Делать людям нечего.

— Ну ладно, — сказал Удалов, протягивая шарик, — поигрались, и хватит. Давай спрячу генераторы.

— Прячь, — согласилась Ксения.

Она обернулась к Удалову, поглядела на его полную женскую фигуру, на встрепанные волосы, на руки, огрубевшие от стирки, и задумалась.

— Ну, — сказал Удалов. — Сколько я ждать буду? Мне к Грубину сходить надо, сувениры я ему привез.

— Ага, — сказала Ксения голосом Удалова. — Сувениры. Козла забивать сядете. Знаю.

— Что за муха тебя укусила? Что случилось?

— А ничего, — проговорила вдруг Ксения. — Ничего особенного. Я раздумала.

— Кончай шутить.

— А я не шучу. Гляжу я сейчас на тебя, Удалов, и думаю. Сравни ты наши жизни. Я весь день с двумя детьми и с тобой вожусь, стираю, готовлю, по магазинам бегаю. Ни минуты мне покоя и никакого просвета в жизни. А ты как живешь? Пришел с работы — к телевизору, от телевизора оторвался — побежал в домино играть, в домино отыграл — с приятелями ля-ля, потом на рыбалку. Наша жизнь несравнима.

— Да ты что? — возмутился Удалов. — Я же конторой руковожу!

— А вот теперь поймешь, что такое мои заботы по сравнению с твоими, — жестко ответила Ксения. — Конторой твоей я руководить смогу — дело нехитрое. А вот ты…

— Нет! — испугался тут Удалов. — Я готовить не умею…

— Научишься, на первых порах помогу.

— Ксения, брось эти шутки. Отдай генератор!

— И не подумаю, мой любезный.

Широко размахнувшись, Ксения выкинула генератор в открытое окно. Он сверкнул в солнечных лучах и скрылся в пыльном мареве.

— Ты психопатка! — завопил Удалов и, путаясь в полах халата, метнулся к двери.

Бежать было трудно, тело на этот раз ему досталось рыхлое, тяжелое, натруженное. Ноги сопротивлялись резким движениям, норовили притормозить… Вслед ему несся знакомый смех. Кто смеет смеяться над ним? Да это его же собственный смех.

Соседи как раз усаживались за стол на дворе, они собрались играть в домино.

— Ксения! — крикнул Саша Грубин, увидев соседку. — От Корнелия вестей нету?

— Вернулся! — ответила со злостью Ксения. — Лучше бы не возвращался.

— Что с женщиной случилось? — удивился Ложкин. — В жизни не видел, чтобы она с такой скоростью передвигалась.

Соседи посмеялись словам Ложкина и стали перемешивать кости.

Удалов в растерянности остановился посреди пыльной улицы. Шарика нигде не видно. Он поднял голову. Курчавая лысеющая голова Удалова торчала в окне. Голова ухмылялась джокондовской улыбкой.

— Ксюша, — простер к ней руки Удалов. — Ты не заметила, куда генератор упал? Может, заметила, а?

Ксения покачала удаловской головой и, не снимая с лица джокондовской улыбки, затворила раму.

Полная, грузная женщина в домашнем халате опустилась на колени и медленно поползла по дороге, разгребая ладонями пыль.

— Пока не найду, не уйду, — тихо твердил Удалов. — Пока не найду, не уйду… А то прощай, рыбалка, прощай, свобода! Не доросли мы еще до инопланетных игр.

А со двора донесся голос Корнелия Удалова:

— Подвиньтесь, друзья. Я вернулся со звезд!

Веселый шум голосов был ему ответом.

— Садись! — кричали соседи. — Забьем козла!

Толстая женщина в домашнем халате плакала на улице.

Письма в редакцию

Братья в опасности

Уважаемая редакция!

Находясь в последние годы на заслуженном отдыхе, я много размышлял о смысле жизни и важных явлениях. Меня посетила мысль, что наши беды проистекают от отсутствия веры в бога или высшее существо, включая светлое будущее коммунизма. Народ наш мало во что верит, а все равно каждый боится. Боится заболеть, помереть, атомной войны, экологического бедствия, повышения цен и так далее. Отсюда получается желание верить чёрт знает во что, потому что лучше верить чёрт знает во что, чем не верить ни во что. Раньше у людей был бог, и все надеялись, что если случится плохое, он не оставит в беде, хотя бы на том свете. У нас же тот свет совсем отменили, а на этом — неблагоприятные климатические условия. Поэтому люди наши стали крутить головами и искать, во что бы им поверить. Некоторые стали верить в экстрасенсов, некоторые в пищу без нитратов, а другие в индийского бога, имя которого я забыл. Но больше всего верят в пришельцев с другой планеты. А почему?

Потому что каждый советский человек ощущает за отсутствием бога жуткое одиночество и даже беззащитность. И любой Минводхоз или исполком могут сделать с ним, советским человеком, любую каверзу без всякой ответственности. А ведь как хочется, чтобы кто-то был за нас, — а то все против нас!

Вот и получается: простому человеку необходим брат по разуму.

Такой, чтобы приземлился, если мы уж совсем распустимся, вышел из своей тарелочки, погрозил нам зеленым пальчиком и сказал бы: «Ни-ни! Нишкни! Прекрати безобразие и начинай разоружаться!» И мы тогда с удовольствием!

А стоит ли, говорю я вам, закидывать головы к небу или заниматься йогой, не лучше ли внимательно поглядеть вокруг и поискать настоящих братьев, только на Земле?

Я заявляю с полной ответственностью, что рядом с нами проживают настоящие братья по разуму, которых мы безжалостно уничтожаем себе на потребу, а они даже не внесены в Красную книгу. Об этом отлично известно в некоторых научных кругах, но эти круги из эгоистических соображений закрывают глаза, а не бьют тревогу.

Теперь перейдем к сути вопроса: какое существо на Земле обладает самым большим мозгом по отношению к весу тела? Какое существо в процессе эволюции построило самую крепкую семью, какое существо не убивает себе подобных, не кусается, не дерется и не портит экологию? У кого нам надо учиться жить, забыв о пришельцах из космоса? Кто, наконец, разделит с нами одиночество?

Надеюсь, что самые умные из читателей уже догадались.

Правильно! Наш брат по разуму и сосед по Земле — грецкий орех!

Я убежден, что, разбивая молотком или раскалывая щипцами твердый череп нашего несчастного брата по разуму, вы не раз поражались совершенству его внутреннего строения. Твоему взору предстают два полноценных мозга, занимающих все пространство черепа.

Но как это случилось? Как орехи стали орехами? Какими они были раньше? Вопрос не такой простой, как может показаться. Уже давно прогрессивные ученые разных стран подозревали, что грецкие орехи не всегда были только орехами. Но решающим толчком к раскрытию тайны грецких орехов послужила заметка французского археолога Гастона Валуа, выходца из крестьянской семьи, в журнале «Сьянс и палеонтоложик» за 1908 год о находке в Среднем Плейстоцене Нижней Нормандии крупного архаичного черепа грецкого ореха без нижней челюсти, с ярко выраженными ручками и ножками. Последние сомнения были рассеяны открытием в Танзании двух коренных зубов молодой самки грецкого ореха. Рядом с челюстью обнаружены были каменные скребки, наконечники стрел и бедренная кость мамонта.

Деятельность ученых (в нашей стране исследование грецких орехов началось лишь после революции и связано с именем туркменского археолога Абдусалимова, нашедшего стоянку грецкого ореха в районе г. Сочи) позволяет уже сегодня с уверенностью поведать неискушенному читателю о ходе эволюции наших братьев.

Покинув в Верхнем Палеозое солоноватое море, далекие предки грецкого ореха вышли на берег и в краткий срок освоили пляжи и прибрежные заросли. Динозавры не преследовали их ввиду малого размера, а быстрота ножек спасла праорехи от прочих хищников.

Еще и речи не шло о появлении человека, а грецкие орехи уже покорили сушу и перешли к древесному образу жизни. Многочисленными оживленными колониями они собирались на определенных видах деревьев, отпечатки листьев которых всегда сопутствуют находкам ореховых скелетов. Там они охотились на вредных насекомых, а благородные деревья опекали их, прикрывая листьями от ливней и прямых лучей первобытного солнца.

Когда неуклюжий волосатый предок человека взял в руки первую палку, грецкие орехи, далеко обогнавшие его в своем развитии, сознательно избрали другой путь. Первым шагом на этом пути было объединение мужского и женского начала под одной скорлупой. Выбрав себе спутника жизни, самка грецкого ореха обволакивала его не только заботой и вниманием, но и скорлупой, буквально привязывая к себе до конца дней. Крепкая семья грецкого ореха — добрый пример подрастающему поколению — стала настолько стабильна, что с течением времени грецкие орехи начали жениться еще до рождения. Этот шаг эволюции, одновременно разумный и трагический, имел место шестьдесят тысяч лет назад.

Ранние браки грецких орехов завершили поступь эволюционного развития. Объединившись с близким существом под одной скорлупой (именно поэтому мы всегда находим в грецком орехе два мозга), орехи потеряли стимул к передвижениям, охоту к перемене мест, отказались от соперничества и тревог. Нет нужды искать общества себе подобных, если один из них обязательно присутствует в тебе самом.

Сравнительно недавно, с точки зрения истории, это привело к атрофированию конечностей. И если Платон в своих «Диалогах об Атлантиде» еще пишет о том, как грецкие орехи спасались от сборщиков, переползая на слабых ножках с ветки на ветку, то позднейшие исследователи об этой способности орехов умалчивают.

Эволюция зашла в тупик. Грецкий орех повис на дереве, нежась под солнцем, получая соки от дерева через единственную руку-плодоножку и обмениваясь мыслями со своей половиной. Очевидно, сегодня орехи лишились дара речи, заменив ее телепатическим общением. Хотя существуют исключения. Известный исследователь Востока Пржевальский рассказывает, что в отдаленных районах пустыни Гоби орехи, срываемые с деревьев в недозрелом состоянии, пищат и плачут. Автор этих строк пытался наладить контакт с орехом, выстукивая различные фразы с помощью азбуки Морзе по скорлупе. Ответа я, к сожалению, не дождался.

Встает вопрос: почему мы пожираем братьев по разуму? В чем причина нашего варварства?

Причина в классовом эгоизме человечества. Как всем известно, уже в Древнем Вавилоне жрецы запрещали простым людям питаться грецкими орехами, пожирая их мозги в отрыве от народных масс (Геродот, кн. 16, гл. 24). Впоследствии прерогатива есть орехи перешла к феодалам и эксплуататорам, включая буржуев и капиталистов.

Наконец, с XVII века эстафету убийства подхватило мировое масонство. Именно масоны стали употреблять грецкие орехи на своих тайных сборищах, укрепляя этим свои темные силы.

Подумайте, дорогой читатель: много ли было шансов у русского крестьянина в Рязани или Архангельске встретиться с грецким орехом, вглядеться в него и заподозрить неладное? Нет, отвечу я, такого шанса русский крестьянин не имел.

Грецкие же орехи, способные на прямой контакт еще тысячу лет назад, за последние тысячелетия полностью разочаровались в людях, которых прозвали каннибалами, и предпочитают с презрением умирать молча.

Да, среди нас есть узкие специалисты, палеонтологи, археологи, для которых не секрет, что грецкие орехи — настоящие законные властители Земли и наши братья.

Но археологи молчат. Некоторые боятся масонов, другие — сами масоны, третьи, признавая в частных беседах преступность наших коллективных действий, не могут отказаться от привычного лакомства. Их любовь к пирогам с орехами стоит высокой плотиной на пути к спасению братьев по разуму.

Две проблемы стоят перед человечеством. Еще не поздно установить контакт с грецкими орехами с помощью телепатии, радиосвязи и азбуки Морзе. Сделать это надо немедленно, ибо замкнувшиеся в гордой изоляции грецкие орехи теряют память о прошлом, и иссякает их древняя мудрость, которая столько могла бы дать нам поучительного.

Вторая проблема — гуманитарная.

Я приказываю: люди, опомнитесь! Внушите каждому ребенку, что рвать с деревьев живые орехи безнравственно, а пожирать трупы упавших грецких орехов постыдно! Товарищи, неустанно разоблачайте мировой масонский заговор, остановите руку палачей! Торопитесь, люди, еще не поздно!

Ложкин Н. В., пенсионер, г. Великий Гусляр

Агент царя

Уважаемая редакция!

Вы меня, надеюсь, хорошо знаете, несмотря на мою личную скромность. Я имел честь неоднократно вам писать, и хотя большинство моих писем, к сожалению, остались без ответа, я отношу это не к личным отрицательным качествам сотрудников редакции, а к отсутствию достаточной гражданской смелости и научного предвидения с вашей стороны. Разрешите напомнить вам, что к числу безответных писем относились мои предложения по переводу комаров, бича наших лесов, в разряд перелетных насекомых, которые, перезимовав в нашей зоне, с наступлением тепла откочевывали бы в просторы Ледовитого океана. Разрешите также освежить вашу память напоминанием о моем письме с идеей ввести приливы и отливы на протекающей возле нашего города реке Гусь с последующим использованием дешевой энергии для нужд городского хозяйства.

Однако в настоящем письме я обращаюсь к вам не с очередной идеей или открытием. Я бью тревогу!

В вашем журнале мне попалось на глаза в целом любопытное исследование о загадочных обстоятельствах, сопровождавших трагическую смерть царевича Дмитрия. В ином случае я не стал бы обращать на это исследование специального внимания, потому что не чувствую себя компетентным в этой области. Но неожиданная встреча в городе-курорте Ялте заставила меня изменить моим принципам.

Напоминаю, что в вашей статье говорилось, будто смерть юного царевича произошла от естественных причин (под таковой подразумевается ножик) и в том не было злого умысла со стороны тогдашнего правительства, возглавлявшегося Борисом Годуновым. То есть историческое высказывание А. С. Пушкина, указывающее на наличие умысла, опровергается с помощью привлеченных для этой цели документов следствия, которое якобы велось объективно.

Итак, находясь на отдыхе в городе-курорте Ялте и наслаждаясь природой и климатом, мне попался в руки журнал «Знание — сила» номер семь за текущий год. Я отдыхал душой и телом, когда ко мне подошел незнакомый мне человек в белой сорочке-водолазке и брюках-джинс. Этот человек был немолод и имел бороду клиновидного типа.

Человек присел рядом со мной и обратился ко мне с незначащим вопросом о погоде и очереди в столовую, а затем разговор перешел на другие темы, и мой собеседник показал себя компетентным в истории России отдаленных эпох. Когда отношения между нами приняли характер приятельских, этот человек обратился ко мне с просьбой оказать ему финансовое содействие, так как ему задерживают высылку командировочных. Не обладая нужной суммой денег и не считая себя вправе делиться трудовой копейкой с малознакомыми людьми, я спросил его, что же это за учреждение направляет человека к Черному морю и при этом не обеспечивает его содержанием.

Человек тогда заплакал и признался, что уже три дня ничего не ел. Увидев слезы на его глазах, я отвел человека в кафе на открытом воздухе, где купил ему тарелку супа и порцию шашлыка. Насытив свой аппетит, человек проникся ко мне благодарностью и потому рассказал удивительную историю своей жизни, которую подкрепил соответствующими документами и удостоверением личности.

Вкратце эта история заключается в следующем.

Известный в истории царь Иван Васильич Грозный однажды вызвал к себе своих ученых и техников, в том числе заграничного происхождения, и потребовал от них создания не чего иного, как машины времени. Оказывается, в последние годы жизни царя мучили опасения о том, как его потомки воспримут память о нем. Для того чтобы быть уверенным, что ученые и техники все-таки изобретут нужную машину и не станут отговариваться низким уровнем современной им науки, Иван IV (Грозный) указал, что в случае неудачи их ждет смертная казнь. И все мольбы ученых и беспокойство их о том, как будет развиваться наука в случае их четвертования, Иван Грозный отверг как не имеющие принципиального значения.

В таких условиях ученые и техники были вынуждены изобрести машину времени, хотя к моменту завершения работы примерно 80 процентов их поплатилось жизнью или убежало в Запорожскую Сечь.

Оставшихся в живых ученых, а также ряд дипломатов царь направил в будущее на полном казенном довольствии, снабдив документами и выписками из столбцов для того, чтобы они создавали благоприятное представление о деятельности этого монарха.

Однако результат этого начинания оказался сравнительно незначительным, так как ученые и дипломаты предпочитали не возвращаться за премиями и наградами, а оставались на месте командировки.

Со смертью Ивана Грозного деятельность дезинформаторов не прекратилась. Перемена правительства не влечет отказа от научных достижений. Борис Годунов захватил не только трон, но и идеи.

Мой собеседник приступил к работе уже после смерти Ивана Грозного, с воцарением Бориса Годунова. В его задачу входило убеждать потомков в том, что царь Борис не причастен к гибели царевича Дмитрия. Для этой цели посланец Бориса Годунова получил диплом архивного института, защитил кандидатскую диссертацию по знакомому ему периоду и теперь неустанно выступает на научных дискуссиях и в популярных журналах, обеливая жестокого монарха. Он был бы рад остаться у нас и преподавать в каком-нибудь техникуме, но привязанность к семье, детям, престарелым родителям, оставшимся заложниками в суровом XVII веке, заставляет его выполнять надоевшие и неприятные обязанности.

В Ялте лжекандидат оказался ввиду того, что должен был встретить там своего сообщника, доставляющего его командировочные и нужные (большей частью изготовленные в Пыточном приказе) документы, которые лжекандидат «открывает» в наших архивах.

После удовлетворения голода мой случайный знакомый показал мне удостоверение личности, подписанное лично Борисом Годуновым, и под видом посещения туалета скрылся от меня.

Дорогая редакция, я ни в коем случае не намерен утверждать, что опубликованная вами статья принадлежит перу этого лазутчика. Однако чувствую моим долгом обратить ваше внимание на возможность подобных инцидентов в будущем. К сожалению, мне неизвестно имя этого человека. Не знаю я и где они скрывают машину времени.

На всякий случай сообщаю вам приметы агента царя Бориса Годунова. На вид он среднего возраста, скорее пожилого, нервный в манерах, в белой водолазке, в брюках-джинс и с бородой.

В случае, если кто-то отвечает этому описанию, берегитесь!

С уважением,

Николай Ложкин, пенсионер, г. Великий Гусляр

Эдисон и Грубин

Уважаемая редакция!

Не хочу быть назойливым, но обстоятельства заставляют меня беспокоить вас вновь. Считаю своим долгом сигнализировать о новом случае неправильного использования так называемой машины времени.

Мой сосед по дому и близкий знакомый Александр Евдокимович Грубин не имеет специального технического образования, но является талантливым изобретателем, о чем вам, возможно, уже сообщали. Разработанная им модель вечного двигателя работает без видимых причин уже третий месяц, а изобретенный А. Грубиным комбайн для сбора сирени пользуется заслуженной популярностью среди садоводов г. Великий Гусляр.

Последним увлечением Грубина стало решение проблемы путешествия во времени. Для этого он соорудил установку на основе списанной будки от телефона-автомата, двигателя от автомобиля «ГАЗ-69» и других деталей. А. Грубин посвятил этому изобретению несколько месяцев упорного труда, отказывая себе в выходных и праздничных днях.

Возможно, достижения А. Грубина были бы более внушительными, если бы не существование в нашем дворе молодого человека по имени Николай Гаврилов, учащегося речного техникума, шестнадцати лет. Этот Н. Гаврилов является обладателем проигрывателя и коллекции пластинок джазового содержания. Несмотря на воспитательные беседы с его матерью и лично Н. Гавриловым, которые проводили я как представитель общественности и другие лица, Н. Гаврилов каждый вечер начиная с 18.00 часов и до полуночи проигрывает свои пластинки на полную громкость.

Ввиду того что мой друг А. Грубин по ходу изнурительного умственного труда был доведен до состояния нервного раздражения, он переживал необходимость слушать каждый вечер джазовые и эстрадные мелодии, которые мешали ему сосредоточиться. По врожденной деликатности А. Грубин ограничивался отдельными высказываниями в адрес Н. Гаврилова, полагая, что тот не более как жертва проигрывателя. «Если на стене в пьесе висит ружье, — говорил он, — то оно должно выстрелить в четвертом действии. Мы не можем винить курильщиков, потому что они лишь жертвы открытия Америки Колумбом, который привез оттуда табак. Если изобретен патефон, то кто-то должен стать его жертвой и слушать пластинки. Мы обязаны глядеть в корень. Скажи мне, кто изобрел патефон?»

На следующий день я довел до сведения А. Грубина, что, согласно научным источникам, изобретателем фонографа, то есть первобытного патефона, является американский изобретатель Томас А. Эдисон, прославившийся также другими открытиями. На это Грубин, пытаясь перекричать звуки музыки, ответил: «Вот он во всем и виноват!»

Я указал А. Грубину, что винить Т. Эдисона в поведении Н. Гаврилова неразумно. Но А. Грубин настаивал на своем и заявил: «Все равно, все началось с Эдисона. Если нейтрализовать Эдисона, наступит тишина». В качестве аргумента я возразил А. Грубину следующим образом. «Александр, — сказал я. — Не думаешь ли ты, что если нейтрализовать Колумба, то прекратится курение?»

«Не думаю, — ответил мой друг, затягиваясь папиросой. — Это слишком рискованно. Я не имею права взять на себя ответственность за судьбу миллионов жителей Соединенных Штатов и других стран этого континента. Куда они денутся, если Америка не будет открыта?»

И тогда я кинул опрометчивую фразу. «Эдисон, — сказал я, — не подвластен тебе, Александр, потому что он сделал свое дело и умер естественной смертью».

Грубин посмотрел на меня и удалился к себе в комнату.

По истечении трех дней после этого разговора я вышел на двор подышать воздухом. Стояла ветреная осенняя погода, и двор был усыпан желтыми и оранжевыми листьями, облетевшими с деревьев, гремела музыка.

— Я готов! — крикнул мне А. Грубин из своего окна.

— К чему готов? — спросил я.

— Навести порядок! — крикнул Грубин.

— Я тебя не понимаю, Александр! — крикнул я. — Ты завершил опытный образец?

— Завершил! — крикнул Грубин. — Ну, Эдисон, погоди!

После этого из комнаты донеслись гудение, звон и грохот.

Когда я взглянул в комнату через окно, стекла в телефонной будке были выбиты, Грубина не было видно.

Дорогая редакция! Вот уже третий день, как Грубин не возвращается. Я глубоко убежден, что он проник в прошедшее время и, весьма возможно, разыскивает Т. Эдисона, чтобы его нейтрализовать.

Дорогая редакция! Прошу вас срочно принять меры для возвращения А. Грубина в настоящее время и по охране здоровья и жизни покойного американского изобретателя Т. Эдисона. В данный момент я с тревогой прислушиваюсь к звукам музыки, доносящимся из окна Н. Гаврилова, опасаясь, что в любой момент времени они могут прерваться.

С уважением и тревогой,

Николай Ложкин, натуралист-любитель, г. Великий Гусляр.

От редакции: Публикуя без изменений письмо нашего постоянного читателя, мы считаем своим долгом напомнить, что первый звукозаписывающий аппарат «хрипограф» был изобретен тифлисским изобретателем Автандилом Кикнадзе в конце XIX века. Имени американского изобретателя Т. Эдисона нам не удалось обнаружить ни в одном справочнике или энциклопедии.

Кирпичный завод

Уважаемая редакция!

У меня с вами, как вижу, наладилось здоровое деловое сотрудничество, и поэтому я обращаюсь сегодня к вам, хотя, быть может, следовало обратиться в милицию.

Но не спешите отбрасывать в сторону мое письмо как заведомо не имеющее литературной ценности; никто не знает, как повернется завтра его жизнь и к каким переживаниям приведет такой поворот.

Нижеуказанное несчастье случилось не непосредственно со мной, а с моим старым знакомым и соседом по дому Корнелием Ивановичем Удаловым, о котором вам, должно быть, известно. На днях он постучался ко мне в дверь, и вид его был взволнованным.

— Слушай, сосед, — произнес он. — Получается переплет с загадкой.

И с этими словами Корнелий поставил на пол посреди моей комнаты обыкновенного вида дорожную сумку, каковые продаются в нашем универмаге из расчета приблизительно в пределах 10–12 рублей. Ввиду того что я выразил непонимание, Корнелий Удалов рассказал мне историю, связанную с этой сумкой.

Корнелий Удалов находился в служебной командировке в области и в зале ожидания аэропорта провел несколько часов ввиду плохой погоды на скамье. С ним находилась дорожная сумка, в которой были разные предметы гигиенического значения, а также некоторые подарки, купленные им в области для его супруги Ксении и сына. Рядом с Удаловым садились и уходили различные люди, которые улетали во все концы нашей Родины по мере подготовки самолетов. Поэтому Удалов не может установить момента, когда его сумку случайно подменили. Причину этому я усматриваю в том, что наша местная промышленность выпускает ограниченный ассортимент дорожных сумок, мало различающихся по внешнему виду и оформлению.

Прилетев в г. Великий Гусляр, Удалов решил дойти от аэропорта до дома пешком, потому что была хорошая, правда несколько пыльная, погода.

Удалов шел по дороге в течение нескольких минут, когда ощутил, что сумка в его руках стала значительно тяжелее, чем первоначально. Он отнес этот эффект за счет своей личной усталости, вызванной трудной командировкой и длительным пребыванием в аэропорту. Однако с каждым шагом сумка становилась более увесистой, и в результате Удалову пришлось остановиться, чтобы передохнуть. По словам Корнелия Ивановича, к этому моменту сумка, весившая ранее менее пяти килограммов, обрела вес около полутора пудов. Передохнув, Удалов с трудом поднял сумку и не успел сделать нескольких шагов, как почувствовал облегчение. Он не понял, что тому причиной, а сзади раздался голос:

— Гражданин, кирпич потеряли!

Удалов оглянулся и увидел незнакомого человека, указывающего пальцем на лежащий в пыли серый кирпич.

— Я? — спросил Корнелий Иванович.

— Вы, — сказал незнакомый человек и, подойдя к кирпичу, нагнулся, с трудом оторвал кирпич от земли и добавил: — Золотой он, что ли?

Так как в голосе человека звучала подозрительность, Удалов поспешил успокоить его словами:

— Нет, это самый простой кирпич.

— А зачем с собой носишь? — поинтересовался незнакомец.

— Для дела, — сказал Удалов. — Птичник строю.

Эти его слова были ложью, но примите во внимание растерянность, овладевшую товарищем Удаловым в этот момент. Он решительно отобрал кирпич у незнакомца и только тогда задумался, каким образом кирпич мог выпасть из застегнутой на «молнию» сумки.

Подождав, пока незнакомец скроется, Корнелий Удалов, решивший уже, что происшедшее с ним не более как глупая шутка прохожего, положил кирпич на землю и проследовал далее, радуясь легкости своей ноши.

На подходе к центру города Корнелий Иванович вновь ощутил, что сумка в его руках тяжелеет. Но процесс тяжеления был постепенным, и опомнился Корнелий Удалов только в тот момент, когда услышал за своей спиной женский голос:

— Гражданин, вы кирпич обронили.

Этот возглас заставил Удалова вздрогнуть и даже замереть. Как он мне впоследствии признался, он не сразу осмелился обернуться. Но когда обернулся, то увидел, что на тротуаре позади него лежит серый кирпич, а незнакомая ему миловидная девушка указывает на кирпич пальцем.

— Я не ронял кирпича, — сказал Удалов, подозревая, что девушка тоже состоит в заговоре против него. — Я не ронял кирпича, потому что не ношу с собой кирпичей и, кроме того, у меня сумка застегнутая.

— Простите, гражданин, — сказала девушка, — но я собственными глазами видела, как из вашей сумки упал кирпич.

Удалов на всякий случай осмотрел сумку, но никаких следов выпадения из нее кирпичей не обнаружил.

Встревоженный и несколько смущенный, Удалов проследовал дальше и при входе во двор нашего дома услышал, как что-то шлепнулось на землю сзади. Удалов кинул взгляд назад и увидел в воротах дома серый кирпич.

По приходе домой К. Удалова ожидали новые неприятности. Когда он вошел в свою квартиру и раскрыл сумку для того, чтобы извлечь из нее гостинцы, он обнаружил, что в сумке нет никаких гостинцев, а также гигиенических приспособлений в виде зубной щетки. В сумке находился ящик, схожий с трансформатором, только размером 50 х 30 х 22 см. Когда Удалов попытался вынуть трансформатор из сумки, тот оказался прикрепленным к ее дну и не извлекался наружу. На этом этапе Корнелию Ивановичу пришлось отказаться от дальнейшего исследования аппарата, так как супруга и дети потребовали подарков, которых у него в наличии не оказалось, и Удалову пришлось долго оправдываться, что сумку ему подменили в аэропорту.

На вопрос своей супруги, что же Корнелий получил взамен гостинцев и гигиенических принадлежностей, он неожиданно для самого себя ответил:

— Кирпичный завод.

Его супруга Ксения решила, что он издевается над ней, и огласила дом гневными возгласами, которые заставили Удалова удалиться из дома и искать защиты и убежища у соседей, что с ним происходило и раньше.

Так как ближайшего друга Корнелия, которого зовут А. Грубин, дома не оказалось по причине отъезда в отпуск, то К. Удалов обратился с просьбой об убежище ко мне, как к человеку в летах и уважаемому.

При совместном исследовании нами сумки, содержащей прибор «КИУЛ» (Кирпичный Изготовитель Удалова — Ложкина, название условное), нами было обнаружено отверстие в дне сумки размером 20 х 12 см, прикрытое кожимитовым клапаном, плотно примыкающим к остальной плоскости дна, с таким, очевидно, расчетом, что он открывается лишь в момент готовности кирпича. В торцевых сторонах сумки нами обнаружены небольшие отверстия общим числом 47 (диаметр отверстия 4 мм), назначение которых нам не удалось установить.

По окончании исследования прибора «КИУЛ» мы с товарищем Удаловым сошлись на том, что нам следует отнести прибор в газету либо в милицию для нахождения его законного владельца. Для этой цели мы взяли сумку и вышли с ней на улицу. Наш путь лежал к редакции газеты, так как там работает известный своей любовью ко всему новому корреспондент М. Стендаль.

Примерно через сто шагов Корнелий Иванович, несший сумку, обратился ко мне со словами:

— Слушай, Ложкин, сумка опять тяжелее стала.

Я взял сумку из рук К. Удалова и вынужден был согласиться с его мнением. На этом мы с тов. Удаловым решили вернуться домой, движимые естественной любознательностью, для того чтобы взять с собой безмен и контролировать возрастающий вес сумки. До дому мы дойти не успели, так как неожиданно сумка стала легкой и мы услышали возглас:

— Товарищи, зачем кирпичами швыряетесь?

Мы немедленно обернулись и увидели, что в трех шагах позади нас на мостовой лежит серый кирпич, на который нам указывает прохожий, а именно, что важно для дальнейшего изложения, Никифоренко Семен, счетовод конторы «Заготлось» (по заготовлению рыбы лососевых пород), личность неприятная, с которым нам приходилось сталкиваться в товарищеском суде ввиду отторжения им части участка его соседки.

Мы сразу вернулись к кирпичу, и, когда я попытался поднять его с земли, оказалось, что кирпич очень тяжел. Он был тяжелее обычного кирпича по крайней мере втрое.

— Ясно, — сказал я, к сожалению не обратив внимания на присутствие рядом Семена Никифоренко, — машина работает только на ходу. У меня сумка полчаса лежала, и ничего не произошло.

— Машина? — спросил Никифоренко.

— Ничего особенного, она чужая, — попытался отвязаться от него К. Удалов, но Никифоренко, как известно, весьма настырен.

В результате мы вернулись домой, сопровождаемые этим человеком, и по дороге он выпытал у нас все обстоятельства появления машины у Корнелия Ивановича.

Наши попытки расколоть или разрубить кирпич, произведенный в сумке неизвестно из чего, не привели к желаемому эффекту. Именно тогда мы поняли, что в наших руках оказалась случайно ценная и передовая строительная машина, о пропаже которой может беспокоиться целый научноисследовательский институт. Но нас продолжала мучить загадка: откуда сумка берет сырье для столь исключительных кирпичей?

Для выяснения этого обстоятельства мы возобновили путешествие к редакции газеты, пользуясь через каждые пять шагов безменом и наблюдая за сумкой визуально. В конце концов нам удалось составить график утяжеления аппарата, который дал наибольший привес во время прохода мимо строительной площадки у памятника землепроходцам, однако привес по отношению к пройденному расстоянию упал во время перехода через недавно вымытую поливочной машиной площадь Дружбы.

Открытие пришло в тот момент, когда мимо нас проехала машина (а мы в этот миг проходили по незамощенной Пятиугольной улице) и подняла облако пыли.

— Смотрите! — воскликнул тогда Удалов. — Она втягивает пыль!

И в самом деле. Мы увидели, как пыль тонкими струйками втягивалась в отверстия на торцевых сторонах сумки.

— Это революция в строительном деле! — сказал тогда Удалов.

— Вот дела! — сказал на это Семен Никифоренко, который от нас не отставал. — А я для фундамента стоящего кирпича достать не могу.

К сожалению, в азарте открытия мы не обратили должного внимания на слова этого недостойного человека, и последовавшие вслед за тем драматические события выветрили эти слова из нашей памяти.

Моя супруга, гр. Ложкина, женщина тихая и скромная, догнала нас у самых подходов к редакции газеты и сказала, что пришли маляры ремонтировать наш этаж, — этого события мы ждали давно. Она также сказала, что переговоры с малярами должны вести мы, и, если мы не вступим в переговоры немедленно, маляры уйдут красить соседний дом, чем они уже угрожали и моей жене, и супруге Удалова. Мы хотели было занести сначала сумку в редакцию газеты, но моя супруга была очень настойчива, и нам пришлось последовать за ней.

В этот момент коварный Никифоренко предложил нам свою помощь в передаче сумки тов. М. Стендалю, и мы последовали за моей супругой.

Вы можете, дорогая редакция, представить наше изумление и негодование, когда мы, придя через час в редакцию, узнали от Михаила Стендаля, что сумка в его распоряжение не поступала и Семена Никифоренко он в глаза не видел.

Когда мы все трое прибежали к Никифоренко, этот ничтожный собственник нагло заявил, что сумку оставил редакционному курьеру. На справедливое возражение М. Стендаля, что в редакции в настоящее время нет курьера, С. Никифоренко ответил, что за неимением курьера он передал сумку сторожу с бородой (а такого в редакции тоже нет). Все наши уговоры и даже угрозы результата не дали.

Так как это событие имело место позавчера, то весь вчерашний день мы провели в негласном наблюдении за С. Никифоренко. Наблюдение позволило нам выяснить следующее: в 10.20 утра С. Никифоренко был замечен гуляющим возле ювелирной мастерской с сумкой в руке, замаскированной под авоську с апельсинами. Подозреваем, что Никифоренко надеялся собрать золотую пыль, вылетающую через форточку мастерской, и создать себе золотой кирпичик. При виде нас С. Никифоренко обратился в бегство.

В 11.30, по сообщению общих знакомых, С. Никифоренко замечен в окрестностях цементного склада в момент разгрузки там вагонов с цементом. Через плечо у него был мешок, в который он складывал цементные кирпичи. В 13.45 человек, отвечающий описанию С. Никифоренко, с сумкой и мешком шел за колхозным стадом по пыльной дорожке в окрестностях Великого Гусляра. Можно только удивляться выносливости и упорству этого стяжателя.

Понимая, какое значение имеет пропавший прибор для промышленного строительства, мы намерены продолжать наблюдение и устроить ночную засаду у дома С. Никифоренко. Со своей стороны просим вас немедленно принять меры и запросить Академию наук, какой из институтов утерял опытную установку по производству кирпича.

С уважением и нетерпением

Николай Ложкин, натуралист-любитель, г. Великий Гусляр.

Показания Н. Ложкина подтверждаю:

Корнелий Удалов, директор стройконторы, г. Великий Гусляр

От редакции:

В результате принятых нами мер был обнаружен владелец утерянной сумки и в гор. Великий Гусляр направлена авторитетная группа, изъявшая с помощью тт. Ложкина и Удалова сумку у гр. Никифоренко С. С. Нам представилась возможность ознакомиться с благодарственным письмом, направленным на имя тт. Ложкина и Удалова, которое мы, с их разрешения, публикуем на страницах нашего журнала.

Дорогие товарищи Ложкин и Удалов!

Коллектив пылесосного завода и лично изобретатель пылесоса «Мальстрем» Г. К. Заварухин выражают вам искреннюю благодарность за находку и пылевые испытания нашей новой модели.

Наша новая модель портативного пылесоса повышенной всасываемости была разработана для приходящих домработниц, многодетных бабушек и сотрудников фирмы добрых услуг «Заря». Для чего пылесос был помещен в непритязательного вида недорогую упаковку на основе хозяйственной сумки. Однако внедрение пылесоса «Мальстрем» в производство тормозилось нерешенной проблемой избавления от спрессованных брикетов пыли, которые оставались на местах работы пылесоса и мешали дальнейшему функционированию обеспыленной территории.

Производственная идея использования пылевых брикетов для нужд строительства, предложенная тт. Ложкиным и Удаловым, решает проблему серийного производства пылесоса «Мальстрем». В знак признательности просим вас, уважаемые товарищи, принять от нас в подарок два пылесоса системы «Мальстрем» для использования дома с передачей отходов в виде пылевых брикетов на нужды жилищного строительства в гор. Великий Гусляр. Напоминаем, что срок годности батареи — 2 месяца, но пылесос может работать и от сети переменного тока.

С уважением и пожеланием успехов в работе и личной жизни, от имени сотрудников пылесосного завода Г. К. Заварухин.

Хронофаги

Дорогая редакция!

Следя за новинками художественной литературы, я прочел одно произведение французского буржуазного писателя Андре Моруа. В нем мне встретились следующие знаменательные слова:

«Хронофаг — это чаще всего человек, который, не имея серьезных занятий и не зная, что делать с собственным временем, принимается пожирать ваше… С хронофагами надлежит быть суровым и безжалостно их уничтожать».

Должен признаться, что раньше я такого слова — хронофаг — не встречал, хотя как биолог-любитель знаком со многими терминами и научными выражениями. В словаре я нашел слово «хронометр», что означает — «точные часы». Ну а слово «фаг» известно каждому мало-мальски культурному человеку. Получилось в переводе выражение «времяжор».

И пришла мне в голову мысль, что мы наряду с пьянством еще не покончили с хронофагами. Мало того, даже выявлять их не умеем. А надо.

Потому, дорогая редакция, предлагаю вам плоды моих скромных трудов.

Я много думал, размышляя даже ночами. Потом ко мне пришло озарение, подобно яблоку с общеизвестной яблони. Ведь мистики не существует. Даже телепатию со временем обнаружат, когда найдутся подходящие приборы. Значит, для хронофагов тоже нужно найти подходящий прибор. А где, спрашивается, должны оставлять свои следы хронофаги? Полагаю, что они больше всего наследили во времени. А каким образом мы измеряем время? Часами.

Для проведения опыта я приобрел два экземпляра часов-будильников и поставил один в комнате для проведения опыта, а второй, контрольный, — в соседней. Затем позвал я к себе гражданина Ф., который часто проводил со мной совершенно бесполезные беседы на пустые темы. Гражданин Ф., как я и ожидал, немедленно откликнулся на мое приглашение и проследовал вслед за мной в мою квартиру. В тот момент, когда мы проходили через внешнюю комнату, я обратил внимание на то, что будильник в ней (контрольный прибор) показывал 15 час. 46 мин. Будильник в задней комнате (основной прибор) показывал тоже 15 час. 46 мин.

Для звукового контроля оба будильника были поставлены в положение «звонок» на 16 час. 00 мин.

Последующие четырнадцать минут я провел в волнении и плохо слушал, о чем говорит мой гость. Точно в 16. 00 зазвонил будильник в нашей комнате. Звонок контрольного будильника прозвенел с запозданием на минуту.

Эксперимент № 2 был проведен мною с тем же объектом, однако условия эксперимента были усложнены. Помимо двух будильников, в нем участвовали мои наручные часы, а также должны были участвовать часы «Хронофага-1», так я далее буду условно именовать гражданина Ф. Крайне порадовав гражданина Ф. (и крайне огорчив мою супругу) новым приглашением, я поставил с возможной точностью оба будильника и мои часы, а затем под благовидным предлогом попросил «Хронофага-1» показать мне его наручные часы. На что последовал ответ, который меня очень заинтересовал.

— Не ношу, — ответил «Хронофаг-1», — то спешат, то отстают. Я вообще часов не наблюдаю.

После этого гражданин Ф. пустился в длительные рассуждения о низком качестве отечественных часов и своих планах раздобыть где-нибудь часы импортные, желательно японские либо швейцарские фирмы «Омега».

«Не надейся, голубчик, — мысленно произнес я. — Тебе и швейцарские часы откажутся время показывать».

На этот раз я позволил нашей бесцельной беседе продолжаться более часа, и результат превзошел все мои ожидания. Полагаю, что покойный физик Эйнштейн искренне порадовался бы вместе со мной, насколько все в мире относительно. Будильник в моей комнате зазвонил с опережением в восемь минут по сравнению с контрольным будильником. Что касается моих наручных часов, то они убежали за этот час почти на пятнадцать минут. Разницу в показаниях будильника и моих наручных часов я отношу на счет того, что мои часы находились в непосредственной близости от хронофага и потому подверглись сильному воздействию его хроножорного поля.

Мне удалось выявить суперхроножора гражданина Бз., «Хронофага-2», что явилось результатом моей настойчивой деятельности по выявлению хронофагов.

В течение года я посетил ряд организаций и частных квартир, в которых побывал гражданин Бз., и могу с полной уверенностью утверждать, что, по неполным данным, этот хроножор уничтожил за год более 2367 часов чужого времени.

Несмотря на преданность науке, я не посмел пригласить к себе хроножора Бз. и ограничился беседой с его бывшей женой.

— Скажите, Марья Степановна, — спросил я ее, — не приходилось ли вам наблюдать дома в прошлом каких-либо инцидентов, связанных с неправильным поведением часов? Может быть, они часто спешили либо отставали?

— И не говорите! — воскликнула истица, к моему научному удивлению. — Ломались, как пустые яйца. Все больше спешили. А однажды я удивительную вещь видела. Он сидит, пишет что-то, бормочет и все при этом ко мне обращается. А я гляжу на часы и вижу, как стрелка часов довольно быстро по кругу идет. Вроде бы он минут пять бормотал, а стрелка часовой круг обошла. Но это уж я отношу к своей напряженной психике.

Я не стал разубеждать добрую женщину. Но следующую историю, также рассказанную ею, отношу к области ее воображения. По словам Марии Степановны, она видела, как во время празднования дня рождения ее тети, на котором присутствовал и хроножор, настольные часы, стоявшие на буфете, сделали попытку покинуть помещение в самый разгар длительной речи гражданина Бз. Для этой цели они якобы упали с буфета на пол и поползли к выходу из комнаты.

Передается ли хронофагия (хроножория) по наследству, пока неизвестно. Малолетний сын гражданина Ф., «Хронофага-1», в возрасте четырех лет сжевал будильник, к счастью без вреда для здоровья. Я подозреваю, что это происшествие — тревожный симптом, и прошу наладить медицинское наблюдение за ребенком, для чего прислать из области хронометриста.

Полагаю, в будущем удивительные способности хронофагов можно будет использовать для развития теории относительности.

Вопрос уничтожения хронофагов оставляю пока открытым, так как среди них встречаются люди, не осознающие своей опасности для окружающих.

С уважением,

Николай Ложкин, натуралист-любитель, г. Великий Гусляр

Главная тайна Толстого

Уважаемая редакция, обращаюсь к вам, потому что мне не до шуток. Я же понимаю, что теперь серьезнее всего люди читают те места, где раньше полагалось смеяться.

Раньше я думал, что великие люди большей частью помирали, как написано в хрестоматии. Если простудился, то от чахотки, если ученый — то от яблока по голове, а если от дуэльной пули — значит, не женись на молодой.

Но теперь, какую газету ни откроешь, какой журнал ни прочтешь, все перевернулось. Уже тысяча газет написали, что поэта Есенина повесили враги. Верно, из-за того, что женился на иностранке. Причем заставили сначала руку разрезать, кровью своей печальное стихотворение написать, потом подарить его своим друзьям-товарищам, с которыми немножко выпивал, а уж потом снова порезать себя, видно, хотел внести исправления в текст. Жалко мне поэта Есенина, ползают по нему исследователи и сплетники, как клопы.

Ну ладно, какой у нас еще поэт был? Маяковский. Вы не слышали? Во всех журналах уже написали. Оказывается, влюбила его в себя одна женщина еврейской национальности, а он возьми да втемяшись в женщину арийской национальности, и, только она от него из комнаты шасть — соседи по квартире неизвестной национальности его прихлопнули. И еще приписали ему лозунг, что в этой жизни умирать нетрудно, понимаете! Поэт Солоухин сначала сделал открытие, что Блока отравили коммунисты, а потом — мало стало такой кровожадности — написал, что Пушкин был сам масоном, да ненадежным, вот они и направили в него пулю этого Дантеса.

В некотором понятном ужасе я открываю теперь газеты и журналы — не хочется во многое верить, но приходится. Все время лезут свидетели. И не стал бы я беспокоить столичное издание, если бы не новые и совершенно достоверные документы, открытые на днях в городском архиве велико-гуслярского музея. Мне нужен срочный квалифицированный совет вашей редакции.

Я позволю себе напомнить ситуацию, сложившуюся вокруг знаменитого писателя Льва Толстого к середине 1910 года. Он ощущал завершение своей жизни и решил написать завещание. К сожалению, он не написал завещания в пользу своей семьи, потому что некоторые злопыхатели подсказали классику, что девичья фамилия его жены Берс, а отчество, возможно, Абрамовна. Завещание в пользу нее передавало тогда все средства в руки масонов, что было неправдой, но как мог разобраться в этом больной и немощный старик?

Окружившие Льва Толстого так называемые друзья, а именно некий выдававший себя за пианиста Гольденвейзер, доктор Соломон Маковицкий и английский шпион Мойше Чертков, смогли убедить Льва Толстого, что если он отпишет все свое состояние им, то они его пустят на развитие «толстовских» организаций. Чтобы подтвердить свое намерение действием, они, как можно убедиться из любой официальной биографии писателя, увезли его в лес, где бандит и громила Гольденвейзер вынул пистолет, и под дулом этого оружия Толстой был вынужден составить завещание.

Однако заговорщикам не удалось полностью скрыть свой замысел от семьи Толстого, за которой стояла германская разведка. Завещание было выкрадено из голенища толстовского сапога оберстом Шматке, служившим в доме под видом лакея Васьки.

Разумеется, Гольденвейзер и его сионистская компания готовы были расправиться с писателем в Ясной Поляне. Оружие было готово, ножи наточены. Но старик Порфирий, который когда-то учился в яснополянской школе, успел шепнуть засыпавшему уже Толстому в окно, что жить ему осталось считаные минуты.

Несмотря на почтенный восьмидесятислишнимлетний возраст, писатель схватил завещание, вылез в окно, вскочил на подведенного к окну Порфирием резвого коня Делира, натянул на голову серую шляпу и, несмотря на отвратительную погоду, которая царила в пять утра 28 октября 1910 года, поскакал к станции.

Теперь я должен открыть главную тайну, известную лишь узкому кругу толстоведов и скрываемую от простых людей. На самом деле Лев Толстой всю жизнь любил лишь одну женщину — Аксинью Бузыкину и детей от Аксиньи. Несмотря на то что, находясь под семейной и масонской цензурой, Лев Толстой не мог поддерживать связей с Аксиньей, он не оставлял надежды когда-то возобновить с ней если не сексуальные, то духовные связи. И вот однажды к нему пришло письмо из нашего города Великий Гусляр, в котором, откликаясь на молчаливый призыв Льва Толстого, их с Аксиньей дочь Стеша кинула в почтовый ящик открытку — жива, мол, папа, маму похоронила, состоим в Союзе русского народа. Тут же Толстой откликнулся на скромный привет Стеши, и между ними завязалась оживленная переписка, пролежавшая без движения, к счастью никому не известная, до наших дней.

В последнем из своих писем Лев Николаевич сообщил Стеше, что застал ночью Софью Андреевну за обыском в его кабинете (в поисках завещания) и решил бежать, о чем мы уже знаем. Бежать он будет в направлении Великого Гусляра, чтобы встретиться с дочерью в пути и составить новое завещание, которое передавало бы немалые средства Льва Толстого на нужды русского народа.

Но ни Стеша, ни Лев Николаевич не подозревали, что все письма и записки, полученные в пути, тут же попадали в руки одного из членов масонской банды — доктора Гирша Маковицкого, который уже успел вызвать на станцию Астапово своих сообщников. Сионистское лобби захватило комнату, в которой лежал с воспалением легких писатель, а германские и английские шпионы во главе с Софьей Андреевной осадили дом и установили на водокачке пулемет, рассчитывая прикрыть огнем штурм станции.

Как раз той ночью подоспели наши земляки во главе со Стешей и подъесаулом великогуслярского казачьего войска Владленом Пупицей. И тут наступила трагическая развязка.

Группа сионистов, которая контролировала внутренности станции с помощью сионистски настроенных журналистов, поняла, что с минуты на минуту начнется штурм станции как силами Софьи Андреевны, так и великогуслярскими казаками. Свидетели говорят, что в этот момент великий писатель тревожно спросил: «Который час? Не приехала ли еще Стеша?»

Давид Маковицкий и Гольденвейзер в четыре руки тут же протянули классику стакан цианистого калия.

И когда с одной стороны в помещение начальника станции ворвались наши, а с другой стороны — ихние, все было кончено — сионистская группа уходила через заднее окно и оттуда — огородами к ожидавшей дрезине.

В начавшейся ночной перестрелке погибло еще несколько человек, в том числе супруга писателя Софья Андреевна и большинство его детей. Однако сионистское лобби, войдя во владение Ясной Поляной и всеми авторскими правами Льва Толстого, наняло на роли вдовы и детей классика нужных им людей, а следователи были, разумеется, все куплены. И эта тайна остается неокончательно разгаданной по сей день, хотя документы, которыми я располагаю, совершенно бесповоротны.

Разумеется, среди читателей вашей газеты найдутся какие-нибудь чистоплюи, которые заявят, что строить фантастические и бредовые измышления о великих людях неэтично и даже грубо. Но нельзя забывать и о том, что для масонов все средства хороши. Так что лучше горькая и сомнительная на первый взгляд гипотеза, чем деликатное умолчание.

В настоящее время, продолжая раскопки в нашем городском архиве, я обнаружил еще несколько сенсационных и отлично документированных папок. Достаточно назвать их вам, уважаемый читатель, чтобы вы с нетерпением открывали нашу газету в ожидании подробностей исторической правды.

Вот они, ожидающие исследователя дела:

«Дело о коллективном убийстве герцога гр. Синяя Борода его восемью женами, произведенном с особым цинизмом».

«Дело о каннибализме, выразившемся в пожирании гр. Колобком гражданки Лисы».

«Дело о словесном оскорблении гр. Красной Шапочкой гр. Хасбулатова при исполнении последним служебных обязанностей».

Дальнейшие раскопки продолжаются.

С уважением, Николай Ложкин, пенсионер, г. Великий Гусляр

Богомольцы должны трудиться!

Уважаемая редакция!

Позвольте поделиться с вами некоторыми плодотворными соображениями, пришедшими мне в голову в процессе ознакомления с напечатанной в № 4 статьей «Богомольная пальма из Фаридпура», посвященной деятельности индийского естествоиспытателя Джагдиша Чандра Боса (1858–1937).

Замечательный ученый раскрыл тайну «богомольной пальмы», которая в определенное время суток, совпадающее с часами вечерней молитвы, склонялась перед храмом. После тонких наблюдений обнаружилось, что пальма, как таковая, не принимала сознательного участия в религиозных действиях, — термографическая кривая убедительно показала, что наклон пальмы вызван изменениями в суточной температуре воздуха. Индийский ученый пришел к обоснованному выводу, что геотропическая реакция (реакция растения на земное притяжение) вкупе с термическими изменениями превращает в богомольца практически любое дерево.

Размышляя над опытами индийского коллеги, я в который уже раз был опечален неумением современников развивать полезные идеи. Только вдумайтесь! Опыт Д. Ч. Боса открывает новые перспективы не только в ботанике, но и в энергетике! Вкратце мое предложение, подкрепленное соответствующими расчетами, сводится к следующему.

Используя «богомольный эффект», мы обязаны срочно пересмотреть методику посадок и в целом ряде случаев отказаться от вертикального положения саженцев в почве. Высаживая молодые деревья под оптимальным (45–50 градусов) углом и добиваясь, чтобы они вырастали именно в таком, наклонном положении, мы получим множество полезных результатов. Они должны быть очевидны любому мыслящему человеку, однако я позволю себе некоторые разъяснения.

1. Снимать плоды с фруктовых деревьев можно будет в послеполуденное время (что гораздо приятнее), когда, склоняясь к земле, деревья дадут возможность даже малым детям срывать яблоки и груши, не пользуясь лестницами и не поднимаясь на цыпочки.

2. Посадка сосен и лиственниц позволит добывать дешевую электроэнергию. Соединенные проводами тысячи, может быть, миллионы деревьев, раскачиваясь, будут крутить генераторы и совершать полезную работу, посылая нам электрический ток.

3. Наконец, следует учитывать и эстетическое значение нового метода. Какие богатые перспективы он открывает в создании парковых ансамблей! Представьте себе, что вы гуляете по вертикальному парку утром, а вечером приходите совсем в иной, горизонтальный парк.

Надеюсь, что упомянутыми примерами никак не исчерпывается вся гамма возможных применений нового метода. Я убежден, что читатели журнала найдут еще более смелые пути использования моих научных идей.

Замечу в заключение, что в настоящее время я веду предварительные переговоры с дирекцией парка в городе Великий Гусляр, которой предлагаю срубить ныне растущие деревья и высадить аллеи по новому методу. При положительном решении вопроса отпадет необходимость закрывать парк с наступлением темноты для пресечения отдельных случаев поцелуев на скамейках, поскольку в определенное время (по моим расчетам — 22 часа) деревья будут ложиться поперек аллей, препятствуя входу в парк.

С уважением,

профессор Лев Христофорович Минц, гор. Великий Гусляр.

Права

(c) Кира Сошинская, наследница, 2012

(c) «Время», 2012

Оглавление

Вступление

Связи личного характера

Поступили в продажу золотые рыбки

Средство от давления

Ответное чувство

Кладезь мудрости

Недостойный богатырь

Как его узнать

Надо помочь

Съедобные тигры

Разум в плену

Гусляр — Неаполь

Домашний пленник

Нужна свободная планета

  Прискорбный скиталец

  Первая планета

  Вторая планета

  Третья планета

  Четвертая планета

  Пятая планета

  Шестая планета, и последняя

  Снова четвертая планета

  Заключение

Две капли на стакан вина

Любимый ученик факира

Когда Чапаев не утонул

По примеру Бомбара

Космический десант

Ретрогенетика

Сильнее зубра и слона

Жильцы

О любви к бессловесным тварям

Ленечка-Леонардо

Марсианское зелье

Паровоз для царя

Градусник чувств

Берегись колдуна!

Сны Максима Удалова

Обида

Упрямый Марсий

Черная икра

Два вида телепортации

Дар данайца

Прощай, рыбалка

Письма в редакцию

  Братья в опасности

  Агент царя

  Эдисон и Грубин

  Кирпичный завод

  Хронофаги

  Главная тайна Толстого

  Богомольцы должны трудиться!

Права Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg