Поэт всегда пишет о личном, а в лучших своих проявлениях — о своей трагедии, что бы там ни было: раскаяние, утраченная любовь или просто одиночество; он никогда не говорит прямо, не опускается до застольной болтовни; всегда присутствует некая фантасмагория. У Данте и Мильтона были мифы, у Шекспира — персонажи английской истории или старинных былей; даже когда поэт, кажется, представляет только сам себя, как Рэли,[2] обличающий во лжи сильных мира сего, или как Шелли, чувствующий себя «обнаженным нервом, по которому проходят невидимые миру обиды», или как Байрон, чье «сердце раздирает грудь, как меч свои ножны», — поэт никогда не бывает безвольной игрушкой случая и обстоятельств; он перерождается в некую идею, определенную и законченную. Романист может описывать бессвязные случайности, а поэт не имеет на это права; он — скорее человеческий тип, нежели человек, более страсть, нежели тип. Он — Лир, Ромео, Эдип, Тиресий… персонаж, вышедший из пьесы; даже женщина, которую он любит, это — Розалинда или Клеопатра, а не какая-то «темная леди».
Вся ирландская история свершается на фоне огромного таинственного гобелена; даже христианству пришлось принять это и найти себе место на той же картине. Глядя на эти темные складки, невозможно сказать, где начинается и кончается друидизм и начинается вера в Христа. Во времена святого Патрика и позже между ними не было противоречия. Человек, только что вернувшийся с друидского камлания, мог перенять у своего соседа обычай креститься, не почувствовав никакой несовместимости этих обрядов. Клановый порядок не допускал наложения на него церковной власти, он мог принять монахов, но не епископов.
Комментарии к книге «Ястребиный источник», Уильям Батлер Йейтс
Всего 0 комментариев