«Том 6. Бартош-Гловацкий. Повести о детях. Рассказы. Воспоминания»

Том 6. Бартош-Гловацкий. Повести о детях. Рассказы. Воспоминания (fb2) - Том 6. Бартош-Гловацкий. Повести о детях. Рассказы. Воспоминания (пер. Елена Феликсовна Усиевич,Марк Семёнович Живов,Евгений Наумович Троповский,М. Н. Троповская,Л. Кон, ...) (Ванда Василевская. Собрание сочинений в 6 томах - 6) 2043K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ванда Львовна Василевская

Ванда Василевская

― БАРТОШ-ГЛОВАЦКИЙ ―

Пьеса в трех действиях с прологом и эпилогом

Действующие лица

Шуйский — староста[2].

Жена старосты.

Травинский — управляющий.

Войцех Бартош.

Бартошиха.

Роза — их дочь.

Валек — их сын.

Ян — кузнец.

Хромой Шимон.

Владек Банах.

Приказчик.

Капитан.

Скуржевский — офицер.

Первый офицер.

Второй офицер.

Третий офицер.

Первый пленный.

Второй пленный.

Агата — соседка Бартоша.

Первая женщина.

Вторая женщина.

Третья женщина.

Первый крестьянин.

Второй крестьянин.

Третий крестьянин.

Гайдуки, австрийские солдаты.

ПРОЛОГ

Картина первая

Кузница. На скамьях, табуретках сидят крестьяне.

Бартош. Переменится все, до капельки переменится. Люди на ярмарке сказывали, что со всех сторон народ на эту войну идет.

Шимон. Сказывали, что крепко этот пан Костюшко за простой народ стоит.

Первый крестьянин. Диковинно, что мужика на войну зовут. Не бывало того.

Бартош. Мало ли чего не бывало. Потому и говорю — все до капельки переменится.

Второй крестьянин. Всегда бывало: паны — шляхта — воевали!

Бартош. А теперь повоюем и мы! Что, не выдюжаем? У нас ли руки не сильны?

Первый крестьянин. А как вы, Ян? Вы вот ничего не говорите, а вам бы первому надо… Вы повидали белый свет, не из одной печки хлеб едали, не то что мы, — все тут да тут.

Шимон. И правда. Сказывайте, Ян, какова ваша думка?

Ян. Что тут говорить! Оно, правда, приходилось бывать и тут и там… И одно вам скажу — всюду простому человеку горе.

Третий крестьянин. А конечно, всюду плохо… Как и у нас…

Ян. Когда я мальчонкой в деревне скотину пас, когда потом в городе в ученье был — все одно…

Шимон. Сказывали, сам пан кастелян Дембовский с паном Костюшкой идет.

Ян. Сам пан Дембовский… А вы откуда знакомы с паном кастеляном, кум?

Шимон. Ну, вот еще! Куда мне до таких знакомств… Так, сказывали… будто пан кастелян Дембовский мужиков сзывает, чтобы на войну шли.

Ян. Диковинно мне это! Был когда пан кастелян Дембовский в вашей, Шимон, избе? Поглядел хоть глазком пан кастелян на вашу халупу, на ваших детишек? Сходил ли хоть разок в поле, посмотреть, как там приказчик покрикивает, как управляющий с нами разговаривает? Как у людей пот с лица льет и поясница от работы трещит?

Бартош. Пустое говорите, Ян! Какой ему интерес по избам ходить или там в поле идти! У него другие дела есть!

Ян. Так ведь и я не что другое говорю — свои, мол, у пана кастеляна дела, свои у мужика. А тут пан кастелян Дембовский, в городе сказывали, к простому человеку с этой войной кинулся.

Первый крестьянин. Так как же вы смекаете, Ян?

Ян. Смекаю я так — с каких это пор мужику одна дорога с паном?

Бартош. Пан Костюшко — это другое, Ян. Тут великое дело решается. Не приелись вам еще казаки по деревням? Не приелись вам ихние чиновники, что у нас на шее сидят?

Шимон. Справедливо говорите, Бартош!

Ян. Я казака раз в год, чиновника раз в месяц вижу. А панского приказчика — с утра до вечера, да и управляющего каждый день.

Бартош. Чудно вы говорите. Еще ничего не известно, а вы уж…

Ян. Известно, восстание будет, пан Костюшко мужиков зовет, чтобы воевать шли.

Бартош. Ну да. Вот и надо идти.

Шимон. Верно, верно, надо!

Ян. Это кто как рассудит.

Бартош. Чудно мне, как вы, Ян, рассуждаете! Сами говорили, простому человеку всюду плохо. А раз уж такой день приходит, что все может перемениться, так что ж вы хотите? В избе сидеть, в поле работать, вечно одно и то же горе мыкать? Вот вы вроде и умный и ученый, а как дошло до дела…

Ян. А до какого тут дела дошло?

Бартош. До войны дошло! На войну надо идти, добиваться лучшей доли с оружием в руках!

Шимон. Справедливо Бартош говорит!

Бартош. Неужели вам не надоело, не опостылело до последнего? Сидят у нас чужие, чужие хозяйничают, а ты с ними не заговаривай, они я речи твоей не поймут!

Первый крестьянин. Как у себя дома хозяйничают…

Бартош. Над нами пан, а над паном-то царский слуга! Другое дело будет, когда их прогоним. Неужто у мужика силы мало?

Шимон. Конечно!

Ян. Сила есть… Его силой господа веками живут, а теперь вы, Бартош, хотите и на войну за господ идти.

Бартош. Кто вам говорил, что за них? За себя, за всех! Война так война!

Ян. А после войны…

Бартош. Рано хотите медвежью шкуру делить, медведь-то еще в лесу! Что после войны будет, то будет после войны. Только и мы уж тогда не те будем, что были, когда дома сидели да о своей жизни думали. А вот пошли, мол, когда надо было, ничего не жалея.

Третий крестьянин. Не простое это дело — война.

Бартош. А хоть бы и смерть принять, что там! Дорога тебе твоя жизнь? Много тебе от нее радости? Да ведь не все же и сгинут, ворочаются люди и с войны! А тут все зашевелилось, как еще и не бывало! И паны и хлопы — вместе!

Шимон. Всем миром — большая сила!

Ян. Только какой же это мир будет — мужик и пан?

Бартош. Мудрите вы, Ян, и мудрите! А тут мудрить нечего. Война есть, пан Костюшко есть — так за паном Костюшкой! Освободим землю от москалей, польская ведь земля-то!

Третий крестьянин. Вроде справедливо…

Бартош. Мало, что ли, было от них обиды, мало было кривды, когда они шли сюда?

Ян. О панской кривде вы уж и забыли!

Бартош. Как это забыть? А только не время теперь, когда война идет, свои счеты сводить. Вот когда будем одни, у себя дома, тогда разберемся.

Ян. Да только тогда пан кастелян Дембовский и говорить-то с вами, кум, не захочет…

Третий крестьянин. Может, и так…

Бартош. Мусор один такие слова! А по-моему, надо иначе! Пусть-ка двинутся мужики по деревням, да всем миром! Да за паном Костюшкой на войну! Крови, здоровья не жалеть! За свою землю! Прогнать тех!

Третий крестьянин. Баба у вас, как-никак, Бартош, баба, ребята…

Бартош. А пусть! И за них воевать будем, и их доля лучше станет!

Ян. Отпустят ли вас только управляющий да приказчик с барщины?

Бартош. А я их и спрашивать не стану! Прямо к пану старосте пойду, чтобы дозволил идти… И дозволит, а то как же? Эх, мужики, что вам слушать Янову болтовню! Отравили ею там, в городе, когда он невесть где шатался по белу свету, никакого в нем жару нет! Ну, и пусть сидит в своей кузнице, коли ему не нравится! А мы на войну! С паном Костюшкой! Чужих от себя выгонять!

Ян. Оружия не хватит, коли вы всех так распалите, Бартош!

Бартош. И без оружия обойдемся! Косы на торец и айда!

Шимон. А конечно!

Второй крестьянин. Правильно говорите, Бартош!

Бартош. А вы, Ян, еще мне в своей кузнице хорошенько косу на торец поставите!

Картина вторая

СЦЕНА I

Один из покоев в усадьбе старосты Шуйского. Староста за столом, перелистывает бумаги, жена старосты вышивает у камина.

Жена старосты. Нет ли каких писем?

Староста. Из Кракова мне пишут…

Жена старосты. Ах, бог мой, из Кракова!

Староста. Экзальтация, сударыня, экзальтация!

Жена старосты. Пан Костюшко?

Староста. То-то вот… Пан Костюшко сбирает войско, крестьян к оружию призывает.

Жена старосты. Подумать только! Против вражьей силы, против царской узурпации вновь поднимаются польские знамена!

Староста. Весьма благородно, без сомнения… Но не надлежит забывать, в какие времена мы живем. Малый камешек влечет за собой великую лавину. И к нам уж эхо из Франции доносится… С чего началось?! А вскоре и королевские головы по эшафоту покатились. Подлая чернь кровью благороднейших людей руки обагрила.

Жена старосты. Во Франции! У нас того никогда не бывало. Да и что нам до тех дел? Тут народ восстает против насилия, против чужеземного нашествия, лишь за вольность идет борьба.

Староста. Речь Посполитая лишь до тех пор наслаждалась свободой, пока в ней шляхетские права и привилегии уважались. Вольность отличать от своеволия черни надлежит. Пан Костюшко мужиков в ряды призывает — не простое это дело дать им оружие в руки, не простое дело! Не простое дело и дерзнуть на такую державу…

Жена старосты. Тем почетней будет победа!

Староста. Когда бы победа… Но военные судьбы неверны. Легко пану Костюшке (встает, подходит к окну)… Гляди, на розах в саду бутоны распускаются, сев идет… Веками стояла наша усадьба, веками предки мои этой землей владели… Кому терять нечего, тот легко на безумные дела идет.

Жена старосты. А кому бог много дал, с того много и спросит! Придется, сударь, письмо пану Костюшке слать.

Староста. Письмо?

Жена старосты. Что староста Шуйский, мол, наследный владыка жендовицких земель, встает по его призыву на защиту правого дела освобождения нации.

Староста. Рановато, сударыня… Что будет — неведомо. А спотыкнется пан Костюшко, с кого взыскивать станут — с Костюшки или со старосты Шуйского и его имений?

Жена старосты. Вы полагаете?

Староста. Не иначе… Тут большая рассудительность надобна… Костюшко же безрассудно поступает. Манифесты к мужикам выпускает… В Речи Посполитой спокон веков такой порядок установлен, что на войну шляхтич шел, хлопа же своего с собой брал для услуг, а то и для битвы, но своими крестьянами сам распоряжался. А тут…

Жена старосты. Меняются времена.

Староста. Вот то-то, что меняют их люди, не кто иной. Разжечь пожар легко, гасить трудно.

Жена старосты. Стало быть, ты, сударь, думаешь…

Староста. Ничего я не думаю. Разумно поступать надобно. Как знать, быть может Костюшко этот и вправду гений, каким его столь многие почитают? А тогда… Человек сейчас как между молотом и наковальней. Ни в ту, ни в другую сторону легкомысленно ввязываться не надлежит.

Жена старосты. И все же, сколь прекрасно было бы…

Староста. Прекрасно, прекрасно! Вот и теперь… приказ с каждой деревни по пять человек крестьян дать… А тут весна, сев, работа… Легко сказать, пять человек…

Жена старосты. И без них управятся.

Староста. Очень уж в тебе, сударыня, военный пыл велик!

Жена старосты. Как же мне, сударь, всем сердцем к правому делу не склоняться? Отпустите, сударь, этих пять человек к Костюшке?

Староста. Отпущу ли? Да ведомо ли тебе, сударыня, что рассказал Травинский, как само мужичье об этом манифесте поговаривает? И будто бы в некоторых краковских имениях случалось, что мужичье само дерзало бежать и к Костюшке пробираться. Стало быть, уж дело худо.

Жена старосты. Худо?

Староста. Ничего ты, сударыня, не понимаешь! Когда я сам своего мужика посылаю, то мужик мой и на войну идет, покорствуя моему приказу. Но сейчас их своя воля манит, за равных шляхте почитать себя хотят, самовольно своей жизнью распоряжаться.

Жена старосты. И следственно…

Староста. И следственно, мужиков послать придется. Очень уж близко до Кракова. Всякая весть на крыльях прилетит… Но я тебе, сударыня, скажу, что сие костюшковское восстание слишком революцией попахивает. Благородное оружие грубеет, попадая в руки черни.

Жена старосты. А все же, сударь, рассуждая здраво, лучше уж так, чем когда бы самому пришлось жену с детками по военной надобности покинуть.

Староста. Как знать, что лучше. Все от того зависит, как военные судьбы повернутся. Пан кастелян Дембовский, к примеру, тот открыто на сторону Костюшки становится. Как знать?

Жена старосты. А я, сударь, верю в наших мужиков, что выполнят свой долг. И бог поможет правому делу.

Староста. Долг мужиков работать в поле. Нечего их ради войны от плуга отрывать. Весьма опасаюсь, что и пан Костюшко сказками о братстве, свободе и равенстве отравлен…

Жена старосты. Все мы равны перед богом.

Староста. Перед богом, перед богом… Мужик должен знать свое место. А когда он прокламации Костюшки читать станет, у него легко и в голове перевернуться может.

Жена старосты. Да кто их станет читать! Мужик неграмотен…

Староста. Неграмотен, а черт его знает как все знает. Управляющий говорил мне…

Стук в дверь.

Входите!

СЦЕНА II

Входит управляющий Травинский.

Староста. Ну, вот и он! Что же, Травинский, подумали вы, кого отобрать?

Травинский. Падаю к ногам вашей милости… Целую ручки, ясновельможная пани… Список сделан, соблаговолите кинуть взгляд.

Староста. Козяж… Мотыляк… гм… гм…

Травинский. Козяж, ваша милость, это тот…

Староста. Ага, ага, помню…

Травинский. Грудью болеет.

Староста. Хорошо, хорошо, Травинский… Четыре, пять… Ну, и дело с концом.

Травинский. Ваша милость…

Староста. Ну?

Травинский. Есть еще один.

Староста. Ведь цифра верна — пять штук?

Травинский. Ваша милость, Войцех Бартош…

Жена старосты. Ах, Войцех Бартош! Я носила его жене лекарства, помню.

Староста. И что же этот Бартош?

Травинский. Упорствует идти с другими.

Староста. Да что ты мне, сударь, голову морочишь! Женатый мужик, хороший работник… А? Хороший?

Травинский. Плохого не скажешь.

Староста. Так что же?

Травинский. Второй день покою не дает, просит дозволения идти…

Староста. Ну вот, сударыня, не говорил я? Вот они, идеи пана Костюшки. Не успело еще ко мне письмо дойти, а они уж… Неграмотные! Не беспокойся, сударыня, когда так дела и дальше пойдут, то еще окажется, что они и французские санкюлотские бумажонки читают! Неграмотные!

Травинский. Так как же, ваша милость, послать на барщину и баста?

Староста. Постой-ка, сударь! На барщину…

Травинский. Бартош в сенях ждет решения.

Жена старосты. Позвать его сюда!

Травинский. Сюда, ясновельможная пани?

Староста. Да, вот сюда, сюда, не слышишь? Отчего же… Братство, равенство, свобода…

СЦЕНА III

Бартош (входя). Слава Исусу…

Жена старосты. Во веки веков, голубчик, во веки веков.

Староста. Что надо?

Бартош. Да вот к вашей милости. Сказывали у нас, что по пять человек от каждой деревни пойдут к пану Костюшке.

Староста. По пять, говоришь?.. Ишь ты, ишь ты, по пять?

Жена старосты. Сударь…

Староста. Ничего, ничего… Ну, что же дальше?

Бартош. Так я просил пана управляющего… Падаю к ногам вашей милости… отпустите…

Староста. На войну, а?

Бартош. На войну, с паном Костюшкой.

Жена старосты. Это прекрасно, голубчик, что ты питаешь в сердце столь возвышенный сентимент к отчизне.

Староста. Да, да…

Жена старосты. Мой супруг весьма счастлив, что его крестьянин выказывает такое разумение благородного подвига освобождения отчизны.

Староста. Сударыня, ты бы…

Бартош. Стало быть, ясновельможный пан…

Староста. Можешь завтра отправляться с остальными.

Жена старосты. Не по пяти человек, как сказано, но и сверх того; желает пан староста Шуйский помочь делу отчизны.

Бартош. Кланяюсь в ноги вашей милости, покорно благодарю… За свою землю, за свой край… Под командованием пана Костюшки… За свободу…

Староста. Ну, иди теперь, любезный, иди. Завтра отправишься, как я сказал.

Бартош. От всего сердца, от всей души… Спасибо вашей милости… (Пятится к дверям, низко кланяясь; выходит.)

СЦЕНА IV

Староста. Вот видишь, сударыня, видишь?

Жена старосты. Что же, сударь? Мужичок преисполнен благородными сентиментами и благодарностью к нам.

Староста. Верь, сударыня, его сентиментам, верь. Тут полевые работы, а тут еще парой рук меньше.

Жена старосты. О нашем посеве позаботится бог, и тебе, сударь, отчизна того не забудет. А в благодарной памяти поселян сей день останется…

Староста. Будущее и судьба покажут, чем он кончится, оный день… А вот от полушубка в покоях страсть какой смрад… Сдается мне, Травинский, что люди сейчас больше о Костюшке, чем о работе, помышляют. Надобно присматривать!

Травинский. Уж я присмотрю, ваша милость…

Староста. Кто пойдет, тот пойдет, а остальные пусть свое дело знают.

Жена старосты. А вы, сударь?

Староста. Ну что ж, придется собраться в Краков, поговорить с паном кастеляном Дембовским, не сослепу же кидаться… Всякий день может новое принести.

За окном шум.

Что там еще?

Травинский. Крестьяне пришли… И Бартош с ними. Верно, благодарить вашу милость.

Староста. Это еще что! В будний, рабочий день! Что за порядки!

Жена старосты. Сударь, надо к ним выйти! Сударь! (За руку тянет старосту к окну.)

За окном крики. Жена старосты кивает головой и машет рукой толпе. Староста стоит мрачный.

Староста. Спасибо, спасибо, добрые люди. Весьма похвально, что и в простом человеке любовь к отчизне заговорила. Любовь к той, что всем нам мать, покровительница и благодетельница. Однако отчизна нуждается не только в солдатах, но и в тех, кто сохой и бороной обрабатывает ее пашни. Вернитесь же к труду, и пусть всякий усердно выполняет свой долг.

Шум за окном удаляется, стихает. Издали доносится песня.

ПЕСНЯ КРЕСТЬЯН

Под Краковом черный лес, Под Краковом черный лес, Спрашивала Кася У своего Яся…

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Крестьянская изба. Сбоку окно, прямо — большая печь, двери, под окном скамья.

СЦЕНА I

Роза смотрится в висящее у окна зеркальце, завязывает волосы цветной тесемкой. Тихонько напевает.

Роза.

У озера, озера́ Стоит липа зелена. А на той на липе, А на той зеленой…

СЦЕНА II

Входит празднично одетая Бартошиха. Роза умолкает и торопливо отскакивает от зеркала.

Бартошиха. Господи Исусе, это что же? Рехнулась ты, девка, что ли? В избе не подметено, печь не затоплена, а ты…

Роза. Вы так скоро вернулись… И метлы нет, чем же подметать?

Бартошиха. Да ведь Валек хотел вырезать метлу в березняке.

Роза. Вот хотел, а не вырезал. Как с утра убежал, так и до сих пор нет.

Бартошиха (медленно раздевается, стаскивает башмаки). Ну, не выродки? Один гоняет день и ночь, другой только б в зеркало смотреться, а делать что-нибудь, так все я да я. Ох, был бы отец дома, уж он бы вам дал!

Роза. Отец добрей вас… Валек целый день бегает, а вы только на меня кричите… Сами в костел идете, а я сиди сторожи избу, как, не про нас будь сказано, собака какая.

Бартошиха. Грех так говорить! Человека с собакой ровнять!

Роза. Да ведь я говорю: не про нас будь сказано.

Бартошиха. Ты всегда отговорку найдешь… И картошка не почищена. Ты что же думаешь? Я все буду за вас делать?

Роза. Да ведь не делали, а гуляли, как барыня.

Бартошиха. Видали? Раз в костел сходить — и то матери позавидовала!

Роза. Хотели меня взять, сколько раз уже обещали!

Бартошиха. Как же ты пойдешь без башмаков, глупая! Босиком? Босиком в костел не годится.

Роза. Обещали башмаки купить.

Бартошиха. Обещала… А откуда я тебе возьму на башмаки? Что у тебя — разуму в голове нет, что ли? Башмаки! А тут перед новиной хлеба нет, а тут отцу вздумалось с паном Костюшкой на войну идти, а тут управляющий… О, господи Исусе! А тут еще вы! Да ведь какие строптивые! Да неслухи…

СЦЕНА III

В дверях появляется кузнец Ян.

Ян. Что это вы, кума, так причитаете?.. Можно зайти?

Бартошиха. Заходите, заходите, кум… И как не причитать, скажите сами? Бабе горя хватает, когда и с мужиком сидишь, а тут без мужика остаться (заглядывает в ведро)… И воды нет, доля моя горькая…

Роза. Да ведь принесу же… (Берет ведро, уходит.)

Бартошиха (принимается чистить картошку). И какая это картошка… Свиней кормить, а не человека! К войне такая родилась, что ли?

Ян. Лето было мокрое, так как же ей было вырасти?

Бартошиха. Всегда так: мало одной беды, так все сразу свалятся. Женщины нынче сказывали, — страсть какая долгая война будет.

Ян. Что тут можно знать…

Бартошиха. Знамения показываются.

Ян. Стрекочете невесть что. Какие такие знамения?

Бартошиха. Ох, не стрекочу я, не стрекочу. Слышали, как по ночам собаки воют? Не к добру. И солнце, сказывают, тут как-то кровью облилось…

Ян. Сами видели?

Бартошиха. Я-то не видела, а люди сказывают.

Ян. Э, мало ли что люди говорят!

Бартошиха. Вы, Ян, всегда были маловер. А я, к примеру, знаю, что, если у меня с утра под ложечкой сосет, уж какая-нибудь беда да стрясется. Вот и сегодня… Ох, может, уж и мужика моего убили, может, я уж вдова, а сама ничего еще не знаю?

Входит Роза с водой.

Может, и дети мои сироты, вот и эта девка… (Обхватывает Розу за шею).

Роза. Оставьте, мама, воду разольете! (Садится, начинает скоблить картошку.)

Бартошиха. Во, глядите, какое оно злое! Как оса какая! Доброго слова не стоит. Да скобли же, собачья душа, скобли! Печку я сама растоплю… щепки чего-то мокрые. Кто еще там?

СЦЕНА IV

Входит хромой Шимон.

Шимон. Здравствуйте, Бартошиха.

Бартошиха. А, это вы… Откуда бог несет?

Шимон. Так, ходил по людям, — может, что услышу… День хороший, солнышко пригревает.

Ян. Славная весна.

Бартошиха. Славная, славная! А, чтоб ее… Я вам так скажу, что как ушел мой, меня и солнышко не радует! Только и думаю: что это будет, господи боже мой, что это будет?..

Шимон. Да ведь…

Бартошиха. Да вам-то что! Вы одни как перст, ни у вас бабы, ни ребятишек, никакой заботы! А я хоть пополам разорвись — не справиться! Да еще приказчик на меня чего-то зол и уж сам не знает, что ему надо. Лен мы вчера пололи, спина теперь ровно изломана… А тут еще по дому…

Ян. По дому дети помогут. Девушка уж большая, да и парень.

Бартошиха. Парень! С ним-то и вовсе горе! Пошла я в костел, велела ему нарезать метлу в березняке, подмести нечем, прихожу, а его и до сих пор не видно! И гоняет и гоняет… И что это за парень…

Ян. Парень как парень. Молодой, ему охота побегать.

Бартошиха. Молодой… Все хороши… А мой-то, а? Тоже понесся, бросил меня сиротой, как, к примеру, горох у дороги! Воевать ему захотелось! Уж я и плакала, я и просила — ничего не помогло!

Шимон. Не он один! Отовсюду пошли! От каждой деревни, как было приказано. Поглядишь на деревне, скольких парней не хватает — не диво, что девушки сейчас и на меня заглядываются… И ведь не только парни, женатые тоже…

Бартошиха. Моего-то ведь не звали! Сам понесся, в ноги помещику кланялся, только бы пустили. Рехнулся, что ли… А ты теперь работай за себя и за него.

Шимон. Пан Костюшко приказывал, коли мужик идет на войну, чтоб баб за него отрабатывать не заставляли.

Ян. Как же, как же, приказывал! А где ты это видел? Травинский бегает да бегает — баб в поле выгонять. Война войной, а барское поле не ждет.

Шимон. Не так пан Костюшко хотел.

Ян. Что нам его хотение! Пан — всегда пан. Костюшко далеко, а управляющий близко!

Бартошиха. Ох, близко, близко! Как пнул вчера Марью Дымчиху ногой в живот, так она сразу оземь и грянулась… и ребенок пропал, как же, ведь уж седьмой месяц, наверно… А что с бабой будет? И всего-то ему мало, управляющему!

Шимон. Вы только и знаете скулить…

Бартошиха. Мне еще не скулить? Да вы такой же полоумный, как мой мужик… Кабы вам ногу не перебили, вы бы сами понеслись.

Шимон. И понесся бы, чтоб вы знали!

Ян (медленно набивает трубку, которую все время курит). Военных приятностей захотелось… Ума в голове ни капельки… Лишь бы на войну, будто в драку на ярмарке.

Шимон. Вы, Ян, всегда, всегда поперек! Что ж вы, не читали в городе манифест? Ведь грамотный! Чтобы мужики шли, а потом…

Ян. А потом им господа дадут по заднице, когда у них страх пройдет… Старый вы человек, а все глупый. За господ башку подставлять…

Шимон. А то и не за господ… За самих себя ставить косы на торец! Вы же сами это в кузнице делаете!

Ян. Велят, так и делаю. Мне все равно. Моя работа в кузнице, та либо другая, — какая придется.

Шимон. Вам в кузнице легче живется, вот вам и охота на месте сидеть. Над душой у вас никто не стоит, мехи мальчик раздувает, управляющий редко когда заглядывает… А вот тот, что в поле спину гнет…

Бартошиха. Так ведь и я то же говорю! Неохота моему работать, вот он и понесся за паном Костюшкой. А ты, баба, работай за него, аж кровь из-под ногтей брызжет. (Розе.) Ты там скобли, скобли, что слушаешь?

Роза. Да скоблю ведь…

Бартошиха. Вон какие мелкие, проросшие, пальцы заболят, пока оскоблишь… Говорила девке, приготовь картошку, так куда там! Тоже только бы бегать. В отца оба пошли, что ли?

Роза. Валек бежит. Без метлы.

Бартошиха. Наказанье божье! Без метлы! Я ему дам!

СЦЕНА V

Влетает запыхавшийся Валек.

Валек. Мама, знаете…

Бартошиха. Разбойник ты этакий, ты что же это думаешь? Да я до костела дошла, из костела вернулась, тут уже сколько дел переделала, а ты…

Валек. Мама, Банаховский Владек пришел…

Бартошиха. Да что мне Владек!.. (Вдруг сообразив.) Что ты говоришь? Пришел? Ведь он вместе…

Валек. Вот-вот, об отце рассказывает…

Общее движение. Валек хватает ковш и жадно пьет.

Бартошиха. Господи Исусе, верно, уж Войцеха в живых нет! Верно, уж его убили! Господи Исусе, что же я теперь, сирота…

Ян. Не ревите, кума, ведь ничего еще не известно!

Бартошиха. Ох, знаю я, знаю, все утро под сердцем сосало, и сон мне снился такой недобрый… Да что же ты, собачья душа, не говоришь ничего?

Валек. Он говорит, что отец…

Шимон. Что? Что?

Валек. Что отец… Да что вы меня трясете? Что отец… Да вон Владек идет. Он вам все дочиста расскажет.

Бартошиха. А ты, девка, скобли картошку! Сто раз тебе говорить? Ох, горе с этими детьми, горе!

СЦЕНА VI

Владек (входя). Слава Исусу…

Бартошиха. Во веки веков. Заходи.

Владек. Спасибо… Валек говорил, вы уж, верно, дома, так я к вам… И соседи, я вижу, сошлись… О вашем вам хотел рассказать…

Бартошиха. Боже милостивый, не пришел мой-то с тобой?

Владек. Да, ваш не пришел пока что…

Бартошиха. Ох, убили моего, убили, горемычная я.

Ян. Дайте ж, кума, парню слово сказать!

Бартошиха. Да что тут говорить, о чем говорить, когда уж все кончено, когда его уж на свете нет и не будет. Ох, знала я, знала, чем оно кончится.

Ян. Да не причитайте, ведь он еще ничего не сказал.

Бартошиха. Что ему говорить? Нет в живых Войтуся, ох нет!

Владек. Куда там! Жив он, да еще лучше вашего живет!

Шимон. Как же это: лучше?

Владек. Подождите, а то вы все на меня… А тут надо по порядку.

Бартошиха. Когда же ты вернулся?

Владек. Ночью. Да вот проспал, идти пришлось далеко, а по правде сказать, зашли мы еще в корчму, хватить по одной… с ребятами…

Бартошиха. А мой?

Ян. Подождите же, кума, пусть он хоть присядет!

Бартошиха. Да что я ему сесть не даю, что ли? Валек, злодей ты этакий, подай-ка табуретку там из-под лавки! Вон как все прахом идет, ножка совсем расшаталась, и починить-то некому.

Ян. Садись, садись.

Шимон. Что ж вас, распустили, что ли?

Владек. Распустили. Войско теперь идет в Сандомирщину, так краковские мужики по домам.

Бартошиха. А мой?

Владек. Ваш? Тут другое дело. Ваш… теперь офицером стал!

Бартошиха. Господи Исусе! Не говорила ли я, что мне недобрый сон снился!

Шимон. Да не стрекочите вы, кума! Как же это так, офицером?

Владек. Да вот так… Да это надо все по порядку…

Шимон. А как же, как же, по порядку и рассказывай!

Владек. Потому дело было так: пришли мы с паном Костюшкой под Рацлавицы, местность такая, значит. Горки, под горками лесок, а у леска — мы. Посреди войска.

Шимон. Кто — мы?

Владек. Как вы спрашиваете глупо! Мужики, а с нами пан Костюшко.

Шимон. Сам пан Костюшко?

Владек. Сам… Вот мы и стоим…

Бартошиха. И мой?

Владек. Все. Мужики, и господа офицеры, и шляхта. Все.

Шимон. Ну, и что? И что?

Владек. Ну, вот стоим и стоим… А на горке, напротив, — пушки. И как войска, шляхта, значит, — вперед, так в них только плюнут из пушек, и они отступать в этот, значит, лесок, что между горками…

Шимон. Ну, и что? И что?

Владек. Ну, так Костюшко даже рассердился — и к нам! Ну, мы как рванулись на пушки, а ваш, Бартошиха, впереди всех…

Бартошиха. А ведь говорила ему, уговаривала, объясняла — не лезь, мол, ты, а то, не дай бог, застрелят!

Шимон. Да тише вы, дайте ему говорить!

Бартошиха. А что я ему делаю? Уж и слова сказать нельзя? Как услышал о драке, так у него аж деревяжка дрожит! Роза, скобли картошку, зараза этакая! Глядите, как режет. И без того мелкая…

Ян. Говори, Владек, рассказывай, а то ты так до вечера не кончишь.

Владек. Да ведь и то рассказываю. Очень все хорошо вышло, а Бартош стал офицером.

Бартошиха. Так что же его домой не пустили, когда все шли?

Владек. Вот через то и не пустили, что офицер.

Ян. Что ж это у них — господ в офицеры не хватает?

Владек. Э, болтаете невесть что… А может, и вправду не хватает? Потому, знаете, когда это мы так сперва стояли, то впереди национальная кавалерия, наилучшее войско, одна шляхта… А как хлопнули по ним из пушек — глядь, и нет кавалерии!

Шимон. Всех убило?

Владек. Не-ет… убежали… Очень тут пан Костюшко ругался — и к нам! А ну-ка, мужички!

Бартошиха. Видали такое, люди мои милые! За мужика прятаться!

Владек. Э, кто там прятался… Побросали на землю что у кого было — и в лесок! Только их и видели… Добра всякого сколько по земле валялось, смотреть было жалко… Ну, да пускай. В лес так в лес. А мы вперед. И на пушки! На пушки!

Шимон. Ух ты, ух!

Бартошиха. Старик, а дурной, — смотрите, так и подскакивает! Роза, чисть, а то как дам по башке!

Ян. Ну, и что?

Владек. Ну, ничего. А на другой день пан Костюшко на бесчестье всем панам взял да по-крестьянски оделся, в сукману…

Ян. По-крестьянски…

Владек. Совсем по-простому переоделся, и краковскую шапку на голову, и все как следует.

Шимон. Видите, Ян, видите!

Ян. Ничего я еще не вижу… Краковскую шапку на башку нахлобучить не штука… Ты вот как хочешь оденься, а все мужиком будешь.

Шимон. Да ведь пан Костюшко…

Ян. Э!

Шимон. Вы, Ян, всегда найдете, к чему придраться. Вот ведь Владек говорит… Говори, Владек, говори!

Владек. Я и говорю… Хорошо нам пан Костюшко сказывал, что мужики, мол, покрыли себя славой и что отчизна им этого не забудет…

Шимон. Видите, Ян, видите!

Ян. Ничего я еще не вижу.

Бартошиха. А ты, Роза, рта не разевай, а скобли поскорей. Ведерко-то пустое, а к миске всякий поспевает!

Владек. И еще пан Костюшко сказал, что Войцех получит дворянство, шляхтичем будет.

Ян. О?..

Бартошиха. Господи Исусе!..

Валек. Хи-хи-хи!

Бартошиха. Ну, и чего, дурной, смеешься?

Владек. Так пан Костюшко сказал.

Шимон. Ну, что, Ян?

Ян. А что? Может, и тебе дворянства захотелось? И что еще пан Костюшко говорил?

Владек. Что еще? То есть как это? Хорошо говорил…

Ян. Да что он сказал-то? О земле, о панах?

Владек. О господах? Это…

Ян. Сказал, как будет с мужиками? С барщиной, с отработкой?

Владек. Я же вам сказал: что, мол, отчизна никогда не забудет…

Валек. Роза, так это и ты будешь дворянкой! Хи-хи!

Ян. И больше ничего? Мало твой пан Костюшко сказал.

Шимон. А вы бы как хотели? Само собой понятно, что уж того, что раньше, больше не будет.

Ян. А кто же тебе это сказал? Кто это тебе обещал?

Шимон. Всякому понятно! А то как же… Мужики пошли на пушки, вы же сами слышали!

Ян. И что с того? А ты не слышал, что расклеивали приказы, именем пана Костюшки подписанные, именем господина кастеляна Дембовского утвержденные, что ни баба, ни дитя не должны отрабатывать барщину за мужика, если он на войне? Слышал? А они не отрабатывают?

Бартошиха. Ой, отрабатывают, отрабатывают, аж спина трещит!

Шимон. Это еще не конец, еще только начало!

Ян. Мели, Емеля… Эк, как оно всегда можно мужику башку заморочить… Скажут что-нибудь покрасивей, с него и хватит.

Владек. Эх, Ян, если бы вы сами видели! Как пан Костюшко повернет коня, как крикнет! А мы за ним! Только косы на солнце засверкали… Как мы добежим!

Шимон. Ух ты!

Ян. Вот седина в бороду! Ничему вас, Шимон, панская плеть не научила.

Шимон. А вам всегда охота быть всех умней! Увидим, кто будет прав.

Ян. Кто доживет, увидит.

Владек. А о Бартоше песню сложили.

Бартошиха. Песню? Глядите-ка!

Владек. Красивая песня.

Шимон. Как же она поется?

Владек. Сейчас… Как это… (С минуту думает, начинает насвистывать, потом напевает.) «Ой, Бартош, ой, Бартош, ой, остры косы наши, ой, остры косы наши…» Все косыньеры поют.

Валек. Хи-хи-хи!

Бартошиха. Тихо ты, дурной! А дальше-то как?

Валек. Мама, идет кто-то!

Роза. Управляющий идет!

Бартошиха. Господи Исусе! А тут не подметено.

СЦЕНА VII

Входит Травинский. Валек торопливо прячет удочку, которую все время мастерил.

Травинский. Что это у вас — свадьба, что ли?

Бартошиха. Где уж свадьба, ваша милость! Горе, горе у нас горькое, да и все… Вот соседи и сошлись, пожалеть бедную вдову…

Травинский. Вдову? Вздор говорите, Бартошиха. Ваш ведь жив.

Бартошиха. И что с того, что жив? Ой, доля моя горькая, сирота я несчастная! Сколько я молилась, сколько наплакалась — нет и нет! Ему воевать охота, а ты вот тут страдай!

Ян. Не скулили бы вы так, кума.

Бартошиха. И как тут не заплакать, как тут не…

Травинский. А я как раз от его милости старосты Шуйского грамоту по делу вашего мужа получил.

Бартошиха. Боже милостивый! От пана старосты? Господи Исусе, мало было горя, теперь еще…

Травинский. Да не ори ты, баба, слова сказать не даешь.

Бартошиха. О-о-о-о!..

Травинский. Тише! А вы там что? Молчать и слушать! Буду читать грамоту господина старосты.

Бартошиха. Господи Исусе!

Травинский (медленно разворачивает бумагу; пробегает глазами, медленно читает). Сейчас… сейчас… сударь мой… ага, ага… на такой манер: «Бывший Войцех Бартош, а ныне Войцех Гловацкий…»

Бартошиха. Спасите! Исусе сладчайший!..

Ян. Постойте, кума!

Травинский. «… а ныне Войцех Гловацкий, хорунжий краковских гренадеров, отличился…»

Бартошиха. Матерь божья! Пропали мы, несчастные, отличился!

Травинский. Заткни глотку, баба, сто раз тебе говорить? «…отличился четвертого апреля, первый вскочив на неприятельскую батарею…»

Бартошиха. Не говорила ли я, не просила ли его сто раз!

Травинский. «…дав доказательства отваги ради любви к отчизне. Оная его отвага дает мне счастливейший в жизни случай освободить его от всех повинностей, равно как и жену его и деток…»

Шимон. Слышали?

Ян. Тише!

Травинский. «…А избу и двор, где он живет, дарю на вечные времена его жене и деткам, не претендуя ни на какие отработки. Притом приказываю выдать жене его на пропитание зерна: пшеницы три мешка, ржи четыре мешка…»

Шимон. Слышите, кума?

Травинский. «…четыре мешка, ячменя четыре мешка…» и этого… ага… ага… гм…

Шимон. Бартошиха!

Бартошиха. В глазах чего-то потемнело… О, господи… как же это…

Травинский. «…Выбрать из моего хлева лучшую корову и дать его жене, обязываю дать ей кабанчика и свинью…»

Шимон. Корову, Бартошиха… Бартошиха…

Бартошиха. О, господи Исусе… И как же это, смилуйтесь, пан управляющий, ваша милость…

Травинский. Одурели вы, что ли? Не слышите? Завтра с утра придете за коровой.

Бартошиха. За коровой?!

Шимон. Не слышали вы, что ли? Пан староста дарит вам корову, кабанчика, свинью!

Бартошиха. Корову… кабанчика… свинью…

Травинский. Корову, кабанчика и свинью! Прийти с самого утра!

Бартошиха. С утра… с утра ведь в поле…

Травинский. Да ты, баба, одурела? Ведь только что тебе читал: никаких повинностей, поняла? Никаких повинностей!

Бартошиха. Так как же это? Как же так?! Больше не пойдем на барщину? (Бросается к образам на стене, складывает руки.) О, господи! Есть, значит, милость к бедному человеку, есть, значит, справедливость! Дождались таки! Господи, господи! Не пойдем больше на барщину!

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же крестьянская изба. Бартошиха, дети и соседка Агата.

СЦЕНА I

Бартошиха. Ну, неслух и неслух! Ты бы хоть теперь-то остепенился маленько, глупая твоя голова!

Валек. Только и знаете ворчать… Теперь, прежде…

Бартошиха. Прежде было одно, а теперь совсем другое.

Валек. Что ж так?

Бартошиха. Изба теперь наша, и свинья, и корова, и кабанчик наши, и по отцу ты теперь Гловацкий, а уж не Бартош.

Валек. Хи-хи-хи! Какой там я Гловацкий!

Бартошиха. Глупый! Не слышал, что ли, как управляющий говорил — Гловацкий? Да что тебе? Тебе бы все с мальчишками бегать.

Валек. А что мне надо делать?

Агата. С сыном пана старосты водиться… Не знаю только, примет ли он в компанию.

Бартошиха. А вы, кума, мне парня не бунтуйте, с меня и так хватит… С сыном пана старосты одно дело, а тут совсем другое. Надо только понимать, что к чему, свое место знать надо. Роза, отнесла отруби кабанчику?

Роза. Отнесла… Говорила ведь, сто раз напоминаете.

Бартошиха. Тебе и двести раз мало! Все одинаковые. Войцеха тоже что-то нет. Наказание божье. Бегает и бегает мужик.

Агата. Вы, кума, всегда так. Не было мужика — плохо. Есть мужик — опять плохо.

Бартошиха. Милая ты моя, да ведь оно так и есть. Когда не было — думалось, что уж не выдержу. А пришел — и что с того? Ходит по каким-то делам, в избе его и не увидишь. Мужики, они всегда такие, всегда… Еще покойница мама говорили.

Роза. Нечего тогда было и замуж выходить.

Бартошиха. Глядите-ка на нее! Тебя не спрашивают, так и не разевай рта! Ну, что сидишь без работы? Травы нажать надо!

Роза. Да ведь иду уж…

Бартошиха. Вон как шевелится.

Роза берет корзинку и серп, выходит.

Ох, боже милостивый, сколько человек наработается, намучится, а что с того?

Агата. Не болтали бы вы, Бартошиха, зря.

Бартошиха. Гловацкая я теперь, кума, Гловацкая, — не знаете, что ли?

Агата. Э, зови как зовется, пусть только хорошо живется… А вот и ваш идет.

СЦЕНА II

Входит Бартош.

Бартошиха. Где тебя носит? Пропадаешь с утра, а тут…

Бартош. Ну, ну, перестань, не так уж и много той работы. Надо же и с людьми поговорить.

Бартошиха. Ох, не выйдет из этих разговоров ничего хорошего, не выйдет! И чего это совать нос в чужие дела? Свое хозяйство есть, на своем и работай. Так нет, так тебя и подмывает…

Бартош. Эх… Что слышно нового, Агата?

Агата. Да нового ничего… Я это к вам зашла, не дадите ли взаймы горсточку крупы? Времени не было смолоть.

Бартошиха. Оно и легче к другим прийти, чем самому подумать. Мололи ведь.

Бартош. Дай, дай, Марыся, крупа там есть, в мерке, в чулане.

Бартошиха. Тебе хорошо говорить — дай да дай! А потом что будет, так об этом ты…

Агата. Ей-богу, кумушка, некогда было на мельницу сбегать. Вот только-только, на ночь глядя, с поля идешь… А тут дети… внучата…

Бартошиха. У меня тоже дети.

Агата. Вам-то что, боже милостивый… Изба своя, и кабанчик, и свинья…

Бартошиха. Глядите, как все высчитала, как ей чужое добро глаза колет.

Агата. Колет не колет, а… Известно, у одного и шило бреет, у другого бритва не берет.

Бартош. Марыська, не бранись. Дай женщине крупы, ведь сын ее со мной вместе в войске был.

Агата. Да только ни избы, ни свиньи, ни коровы не получил, а теперь его заставляют и за то время отрабатывать, да еще вдвое отрабатывать… Я уж и внучат на работу гоняю, да малы они еще, слабы…

Бартошиха. Было бы и вашему первому кинуться, как мой-то.

Бартош. Э, болтаешь! Кинулся и он.

Бартошиха. Видно, не первый.

Агата. Все-то ведь не могли быть первые, верно?

Бартош. А отработки не полагается. Ясно было сказано — за военное время отработки не требовать!

Агата. Кто еще это сказал! Управляющий другое говорит. Все дни сосчитал.

Бартош. Ваш Франек должен бы противиться.

Агата. Кто ж станет противиться? Что мужику поделать против управляющего? Так уж спокон веков ведется. Так как же с крупой-то?

Бартош. Побольше насыпь. У них ведь трое ребятишек.

Агата. Ох, трое, трое… И не знаю, кум, когда вам отдам.

Бартош. Чего там отдавать! Не пропадем с голоду без этой крупы. Надо мне зайти к вашему, поговорить.

Агата. Дома его еще нет. Сегодня далеко работают, до полночи не вернется.

Бартош. Надо поговорить. Несправедливо управляющий поступает.

Бартошиха. На то он и управляющий. Беспременно он тебя слушать станет, как и что ему делать.

Бартош. Не меня. Сразу ведь видать, что это управляющий сам выдумал. Как же так, пан староста сам же людей к пану Костюшке отправлял… Давно пан староста не бывал в деревне, вот управляющий и самовольничает. Прикрикнет на него пан староста, и все будет как полагается.

Бартошиха. Э, делай, как хочешь. У тебя свой разум, не дитя. А что из этого выйдет…

Агата. От всей души, от сердца вам, соседи дорогие, спасибо. Уж как только смогу, отблагодарю вас, Войцех.

Бартош. Не за что. Сварите детям, а своему скажите… (Выходит за Агатой и тотчас возвращается в избу.)

Бартошиха. Вон как на прощанье кольнула — попросту Войцехом назвала! А тебе бы только за людей хлопотать, а люди… О своих делах и слова сказать некогда.

Бартош. Какие опять дела?

Бартошиха. Какие дела: хозяйственные… Я так думаю, что, как корова отелится, придется тебе хлев побольше ставить, к весне…

Бартош. Кто знает, что к весне будет.

Бартошиха. А что будет? Продадим кабанчика, пойдешь поклонишься управляющему — может, даст лесу. Такой бы хлев поставить, как у…

Бартош (выглядывает в дверь). Владек бы должен прийти, что-то не видать… Я посылал Валька, забыл он ему сказать, что ли?

Бартошиха. С этим мальчонкой тоже… Неслух такой, что и…

Бартош. Мальчонка как мальчонка… Знаешь, Марыся, я так думаю, пошлем-ка мы его учиться.

Бартошиха. Это еще зачем?

Бартош. Пусть парень учится.

Бартошиха. А Роза?.. Войтусь, а как же с Розой?

Бартош. А что такое?

Бартошиха. Как же она замуж пойдет?

Бартош. А как? Обыкновенно как!

Бартошиха. Глупый! А за кого? За барина ведь она не выйдет, а за мужика… Так ведь тогда опять на барщину?..

Бартош. Подожди, может, все еще по-другому будет.

Бартошиха. А как же оно может быть по-другому?

Бартош. Может, пока она вырастет, никто на барщину ходить не будет.

Бартошиха. Что ты! Как это можно? Подумай, кто же будет работать?

Бартош. А ну, пан сам обработает, сколько сможет, а что не сможет, — то уж мужикам.

Бартошиха. Господи Исусе! Да ты что говоришь-то? Да я и слушать не хочу! Ничего доброго из таких разговоров не выйдет! Ты бы лучше за своим хозяйством смотрел, а не забивал себе голову такими думками. Плохо тебе, что ли?

Бартош. Может, и не плохо, а только ты дальше своего носа не видишь…

Бартошиха. Да и ты лучше бы о себе, да обо мне, да о ребятишках думал, а не о чужих людях! Они-то о тебе думают? Как же… уж мне бабы говорили…

Бартош. А ты их не слушай. Не может так быть, чтобы только о себе. Не за себя я шел воевать под командой пана Костюшки.

Бартошиха. Посчастливилось тебе раз, так нечего искушать господа бога, а то кончится его долготерпение, что тогда?

За окном отдаленный шум, шаги, отдельные слова.

Бартошиха. Люди с работы идут.

Бартош. С барщины.

Бартошиха. А мы себе дома, как паны какие! Ах, Войтусь, как подумаю!.. А ты что такой невеселый?

Бартош. Да вот как раз из-за этого. Что мы дома, как паны. А люди с работы. Только сейчас идут… Ночь на дворе.

Бартошиха. Милый ты мой, да ведь не может же всякий паном быть, что уж бы это за порядки на свете были?

Бартош. А ты враз забыла приказчичью плетку.

Бартошиха. Было это, было, да миновало!

Бартош. Еще не миновало… Поют…

Издали слышен сначала только мотив, а потом и слова.

Песня девушек

Ой, блюла меня ты, мама, как червонный злотый, А теперь ты отдала пану на работу…

СЦЕНА III

Появляются Владек Банах и кузнец Ян.

Бартош. О, пришел! Что ж так поздно? А, и вы, Ян…

Владек. С работы. Зашел только в кузницу, и вот вместе…

Бартош. Садитесь. Знаешь, Владек, не так что-то делается, как надо.

Владек. Это с чем?

Бартош. Да с этой отработкой. Как же это так?

Владек. Травинский строго наказывал — должны отработать. Хорошо еще, что тебе не довелось, ты ведь еще дольше был в войске, чем мы.

Бартошиха. Ну, с ним это уж другое дело. Пойду подою. (Выходит с подойником.)

СЦЕНА IV

Бартош. Твердо нам Костюшко сказывал…

Ян. Вот что я вам скажу, Войцех. Не знаю, какой он, этот Костюшко, и ничего против него говорить не стану. А одно видно: паны-то посильней пана Костюшки.

Бартош. Рассказывайте!..

Ян. А конечно, посильней. Еще весной в местечке с барабаном объявляли, что набор плохо идет, потому паны своих мужиков не пускают. Да и у нас: в Краковском округе пан староста еще позволял воевать, а как в Сандомирский пошли — давай мужиков назад!.. И объявляли, сколько кто должен давать войску, а ничего не дали.

Бартош. Паны панами, не на панах свет держится! Я вам скажу, Ян, великая сила — народ. Эх, как мы под Рацлавицами шли! Так вот я и думаю — не бросить ли это все да не пойти ли догонять войско?

Ян. Опять за чужое дело башку подставлять?

Владек. Рассказывайте! Что ж, разве Войцех не получил избы, коровы, свиньи?

Ян. И еще что?

Владек. И на барщину не ходит!

Ян. Он — а еще кто?

Бартош. Знаете, Ян, по-моему, так: сразу всем не вышло. Ну, помаленьку все сделается. Чьими руками воюют? Мужицкими руками. Руками простых людей. Так когда война кончится, как же? Тогда простой человек и о своих делах поговорит, спросит панов, где они были?

Владек. Конечно, конечно!

Ян. По мне, лучше бы сперва поговорить. Костюшко манифесты пишет, а господа делают, что хотят. Мужицкими руками войну кончат, а по своему разуменью потом править будут.

Бартош. Вы, Ян, по-моему, уж чересчур умный. Как так? Тут из пушек палят, а вы будете торговаться, что и как? Война так война, разговаривать некогда. Потом — другое дело.

Ян. А потом барин тебя опять на барщину загонит, потому ему бояться нечего будет.

Владек. Эх, Ян…

Ян. А я на вас дивлюсь. Чего-чего не повидали, а в башке как было пусто, так и осталось.

Бартош. Не видели вы, Ян, Костюшку, не слышали вы, как он говорит. Иначе бы на божий свет глядели. А ведь и он из панов…

Ян. О далеких, о великих делах вы думаете, а тут ведь уж явственно видать, что дело плохо.

Владек. Очень уж пан Травинский сердит, а за ним и приказчики.

Бартош. Надо будет их окоротить.

Ян. Эх…

Бартош. Закон так закон. Сказано было: отработки не будет и уменьшение повинностей.

Ян. Где такой закон?

Бартош. Не болтайте, Ян, сами хорошо знаете. Вы грамотный, читали.

Ян. Мало ли что читаешь? Мужику кажется, что коли напечатано, так уж свято. Оно, конечно, печатным легче обмануть, чем словами. А тут и говорили и печатали, а что с того?

Бартош. Самим присмотреть надо. Понятно, если мужик своего не требует да еще управляющему в пояс кланяется, то…

Ян. Еще ниже кланяться станут.

Бартош. Это почему же?

Ян. Поговаривают, что дело с паном Костюшкой к концу идет.

Бартош. Неправда!

Владек. Выдумают тоже!

Ян. Уж не знаю. В городе сказывали.

Бартош. Сказки! После Рацлавиц говорили, будто пан Костюшко убит и все проиграно. Мало ли слухов в народ пускали.

Владек. Все затем, чтобы мужик слушался управляющих да сидел смирно.

Бартош. Костюшке конец… Да ведь всюду народ зашевелился…

Ян. Чем больше шевелился, тем панам страшней было.

Бартош. Паны-то паны, а ведь и им не сладко, что к нам чужие пришли.

Ян. Знаете что, Войцех? Я вот все думаю — кто тут кому чужой, а кто нет? Что одна плеть, что другая — обе одинаковы. А разговор? Поговорите-ка с паном старостой, поймет он вас или вы его? Так говорится, что, мол, свои, а пан с мужиком никогда еще заодно не были.

Бартош. Но тут-то дело общее!

Ян. А я вот в эти общие дела не верю. Общие, пока пану надобно, а как не надобно — ступай, мужик, назад к вилам и навозу.

СЦЕНА V

Входит хромой Шимон.

Шимон. Темно, а я думаю — может, еще не спят. Вот и зашел. А тут, гляжу, куча народу.

Бартош. Так сидим, разговариваем.

Шимон. Правильно, правильно, и я послушаю.

Ян. Ничего интересного. А вы ничего не слышали?

Шимон. О чем это?

Владек. Да вот про пана Костюшку сказывали, что его побили.

Шимон. Э? Не слышал я.

Ян. А мне, как погляжу на управляющего, думается, что правда. Очень он чего-то пыжится.

Бартош. Так ли, нет, а бояться нечего. Я-то не верю, что побили. Ну, а хоть бы и так… Те, кого убили, не встанут, и крови, что мужик пролил, обратно ему не отдадут. Значит, и то, что сулили, должно остаться.

Шимон. А конечно! Конечно.

Ян. Хорошо вам тут болтать, Шимон! Вот кабы вы так смело с управляющим поговорили… Да куда там! «Окажите божескую милость, ясновельможный пан…»

СЦЕНА VI

Входит Бартошиха, цедит на лавке молоко.

Шимон. А что же я? Я-то что? Вот кабы Бартош…

Бартошиха. Ого, опять Бартош! Бартош и Бартош, и на пушки он, и к управляющему он, а…

Шимон. Теперь вот хвалитесь этими пушками, а мало вы раньше и людям и мужику своему голову за это грызли?

Бартошиха. Что говорила, то говорила. А что теперь говорю, то теперь говорю.

Шимон. То-то вот… А конечно, Войцеху сподручней, потому шляхтич и… Все-таки управляющий должен уважение иметь…

Бартош. Все по углам говорят, а оно ни к чему. Надо бы пойти в усадьбу, всем вместе, скопом.

Шимон. Вот-вот-вот! Скопом!

Бартошиха. Видишь его, как обрадовался! Только бы моего вперед выпихнуть! Что это мой должен за всех отдуваться? Что у него, бабы, детишек нет? Его, что ли, отрабатывать заставляют? Его до ночи на барщине держат? Видали, какие!

Бартош. Молчи, Марыся, нельзя так…

Шимон. Конечно, нельзя!

Бартошиха. Гляди-ка на этого хромого! Да как ты можешь мне, в моей же избе?.. Кто тебя сюда звал, а? Будет мне мужика бунтовать, когда ему и так…

СЦЕНА VII

Входит управляющий Травинский.

Травинский. Что это здесь? Из ночи день делаете, а утром приказчик не добудится.

Бартош. Соседи сошлись.

Травинский. Что-то часто к вам соседи сходятся, — слышал, слышал!

Бартош. С каких это пор нельзя сойтись, поговорить?

Травинский. А, и почтеннейший кузнец здесь… Ну да…

Шимон. Прошу прощения, ваша милость, мы это после работы сошлись…

Травинский. Коня сегодня запарил, болван, я еще с тобой посчитаюсь!.. Банах, как с отработкой?

Бартош. Вот как раз насчет отработок…

Травинский. Что?

Бартош. А то, что вы, по-моему, не совсем так поступаете, как бы полагалось.

Травинский. Что? Да я вас!

Бартош. И нечего в моей избе на людей орать. Да и в других местах тоже! Эти времена прошли, пан управляющий!

Травинский. Вот как? Ну, смотрите, пан Гловацкий, смотрите! У всех у вас совсем в башках перевернулось. Ну, да я вас выучу.

Владек и Шимон тихонько выскальзывают из избы.

СЦЕНА VIII

Бартошиха. О, господи, ваша милость, пан управляющий, говорю, говорю своему…

Ян. Помолчите, кума, одурели, что ли? Пану управляющему видится, что он в поле на людей покрикивает, а тут ведь Войцехова изба.

Травинский. Войцехова изба… Что ж, пусть так… Войцехова изба… (Выходит.)

СЦЕНА IX

Бартошиха. Ну, видишь, что ты наделал? Господи Исусе, ведь как тебя просила! Разозлили его теперь, только и всего.

Бартош. Ничего он мне, Марыся, не сделает. Не плачь.

Бартошиха. Ты вот знаешь, что ничего не сделает! Все-таки управляющий! Слышали, Ян, как он кричал?

Ян. Слышал, не глухой.

Бартошиха. И как вам сдается?

Бартош. Да что сдаваться-то? Забила ты себе что-то в голову, только и всего. Пойду вот завтра в усадьбу. Говорят, староста приехал. Он его живо окоротит.

Бартошиха. Ох, нехорошо это выйдет, нехорошо! А ты бы лучше тихо сидел. Есть у тебя изба, корова, кабанчик, свинья, чего тебе еще надо? Что ты слушаешь всякого, кто к тебе лезет!

Ян. Помолчали бы вы, Бартошиха. На то он и мужик, чтобы за мужицкие дела душой болеть!

Бартошиха. И вы туда же!

Бартош. Не ори, детей побудишь.

Бартошиха. Ну да, побудишь! Спят как убитые! Розу и утром-то с постели не стащишь.

Ян. Надо и мне собираться. И как же вы, Войцех, думаете? И вправду хотите идти?

Бартош. Надо. Все молчат, так управляющий совсем взбесился. Теперь уже и к Владеку с этой отработкой.

Бартошиха. А вот Владек-то с Шимоном и кинулись — только пятки засверкали, как он на них поглядел!

Бартош. Дивиться нечему. Застращали деревенский люд. С утра до ночи гнет спину на работе, вот потом и трудно поднять голову.

Ян. А подымешь, так опять пригнут.

Бартош. Кабы я так мудрил, как вы, мне бы и жить не хотелось. Надо поговорить, напомнить старосте, что, мол, манифесты…

Ян. Говорить можно… Известно, деревенские…

Бартошиха. А сами-то вы не деревенский?

Бартош. Глупо вы говорите, Ян.

Ян. А я вам, Войцех, скажу, когда в городе Варшаве восстание было, там не разговаривали… Городской народ, он умней. Там…

Бартошиха. И что же эти городские?

Ян. Обыкновенно. Вешали панов. На улицах вешали.

Бартошиха. Господи, твоя воля! Да вы у меня в избе и говорить про это не смейте! И без того беды не оберешься. Боже милостивый!

Ян. Так, так… Боязливый у нас народ. Ему только чтобы что-нибудь напечатали да поговорили, — только бы дать себя обмануть… Ну, будьте здоровы. Должно, и до утра недалеко, а встать надо рано, плуг наладить.

Бартош. Будьте здоровы.

СЦЕНА X

Бартошиха. Войтусь, знаешь, что я тебе скажу? Не ходи ты никуда!

Бартош. Да ты что?

Бартошиха. Так, мне чего-то боязно… Злыми глазами на тебя управляющий смотрел, ох, злыми…

Бартош. Гляди, какая приметливая! Да что мне в его смотренье?

Бартошиха. Уж что-то он худое задумал. Ох, Войтусь, доля моя горькая! Сидел бы ты тихо, смотрел за хозяйством… А так хорошо говорил, как мы хлев построим…

Бартош. Это не я, а ты говорила.

Бартошиха. А о Валеке — это уж ты! Что пошлем его учиться… и Роза… и…

Бартош. Ишь ты как растужилась… Ну, тише, тише, милая ты моя! И что это на тебя напало?

Бартошиха. Не знаю. Такой меня чего-то страх взял. Ой, Войтусь, Войтусь, как бы ты себе чего не наделал.

Бартош. Ну-ну, не хнычь, все будет хорошо. Зайду в усадьбу, поговорю со старостой… об отработке, о том, что Травинский дерется. Как же так, ведь он солдат бьет, что под Рацлавицами на пушки шли… Пан староста сам обещал — стало быть, сделают… А то что же? За избу и корову уйти от своих, не защищать их от обид, не напоминать об их правах?

Бартошиха. А потом ты уж ни во что вмешиваться не станешь?

Бартош. Да во что же? Будут себе люди спокойно работать, не как собаки загнанные, что даже со своего поля собрать не удосужатся, как вот хоть Агата…

Бартошиха. И хлев поставишь?

Бартош. Поставлю, поставлю…

Бартошиха. Корова отелится; если бычок — продадим, а если телочка — будем растить… Валек учиться будет, Розу выдадим замуж, свадьбу справим хорошую.

Бартош. Отчего бы нет.

Бартошиха. Только в дом ее отдадим, а мы тут вдвоем в избе останемся. До самой старости, правда?

Бартош. Конечно, а то как же, Марыся!

Бартошиха. Светает.

Бартош. Птичек слышно… Помнишь, Марыся, как я к тебе ходил еще парнем?

Бартошиха. Помню.

Бартош. Приходилось через забор скакать, а потом утром твой отец по росе выслеживал, что к тебе кто-то ходит…

Бартошиха. Вишни в ту весну цвели, ну прямо как снег… А сейчас уже осень скоро. Скоро солнышко взойдет. Как это мы всю ночку проговорили? Погода хорошая, в самый раз картошку копать. Надо спать идти.

Бартош. Народ скоро на работу пойдет.

Бартошиха. Войтусь…

Стук в дверь.

Что это?

Бартош. Кто там ломится?

Дверь с шумом распахивается, в дверях приказчик.

Приказчик. Бартош, на барщину!

Бартошиха. Господи!..

Бартош. Вы что, одурели?

Приказчик. Как ты смеешь, хам, так со мной разговаривать!

Бартош. Кто это хам?

Приказчик. Нечего шуметь. Слышал, что я сказал? На барщину! Солнце всходит.

Бартош. Пускай себе всходит. Вы что, не знаете, что я на барщине не работаю?

Приказчик. Слышал, что я сказал? С сегодняшнего дня кончено. На работу! Хочешь плеть вспомнить? (Замахивается.)

Бартош (бросается на него). Ты меня… ты меня… не дождаться тебе!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Картина первая

СЦЕНА I

Покои старосты, как в прологе. Староста за столом. Его жена у камина вышивает. Травинский.

Староста. Весьма на тебя, сударь, претендую, весьма! Это твоя, сударь, вина. Как можно было допустить?

Травинский. Ваша милость…

Староста. Потом, потом! Ввести!

СЦЕНА II

Два гайдука вводят Бартоша — рубаха разорвана, волосы растрепаны. Гайдуки вытягиваются у дверей.

Староста. Ага, Бартош… Ты что же, не слышал, как тебя на работу звали?

Бартош. Слышал. Хотел жаловаться вашей милости на управляющего.

Староста. Что?

Бартош. Мне не полагается ходить на барщину. А управляющий свое… Так чтобы ваша милость приказали управляющему…

Староста. Не полагается!.. Почему же так, не полагается?

Бартош. От повинностей ваша милость меня на вечные времена освободили. Управляющий читал, все слышали и знают.

Староста. Знают?.. Кончено! Понял? Управляющий исполняет мои веления и только!

Бартош. Управляющий… выполняет веления вашей милости… вашей милости? Что кончено? Когда пан Костюшко… пан староста освободил меня от всех повинностей…

Староста. Пана Костюшки нет. А я есть. Освободил, а теперь отменяю.

Бартош. Как же, ваша милость, отменяете? И кровь под Рацлавицами отменяете, и смерть тех, что пали от пушечных ядер?

Староста. Отменяю свое распоряжение.

Бартош. И пана Костюшки манифест? Что отработки не будет, и облегчение повинностей, и все?..

Староста. Нет Костюшки, нет и манифеста.

Бартош. Супруга вашей милости тогда так красиво об отчизне говорила… что ей служить надо…

Староста. Что тебе рассуждать об отчизне?.. Твоя работа на пашне, забота об отчизне дело шляхетское!

Бартош. Да ведь и мне пан Костюшко шляхетство пожаловал…

Староста. А тебе сдается, что ты уже и стал шляхтичем? Не так это просто!.. Шляхетские роды веками росли, веками в стране верховодили и гербы свои все новой славой покрывали…

Бартош. И вы, ваша милость, теперь хотите вот этак о своем гербе похлопотать…

Староста. Да ты что? Как ты смеешь?

Бартош. Я кровью купил свое право…

Староста. А шляхетство не покупается и не продается! Безумен был твой Костюшко, и, как всякое безумство — предприятие его окончилось постыдно. Только навлек несчастие на отчизну.

Жена старосты. Всякая власть от бога… Не годится бунтовать против власти.

Бартош. Иначе вы, ваша милость, ясновельможный пан староста, и ваша милость, ясновельможная пани, на этом самом месте не так давно говорили.

Староста. Времена переменились, и ты должен понять, что переменились! Людей бунтуешь, к дурному подстрекаешь, сбиваешь с толку…

Бартош. Какой же бунт — свое отстаиваем.

Староста. С отцов и дедов, с прадедов и прапрадедов жендовицкие владения на порядке держались. И порядок здесь будет. Ты отвык от честного груда, но управляющий тебя снова научит, понял?

Бартош. Так как же будет?

Староста. С чем?

Бартош. С народом, с барщиной? С отработкой? С моей избой? С манифестами пана Костюшки? С собственным словом вашей милости, письменно сюда присланным?

Староста. Я уже сказал. На работу! И чтоб я не слышал больше, что у тебя сходятся, что ты подстрекаешь людей!

Бартош. Пока пан Костюшко был силен…

Жена старосты. Тогда было иное, и многое с тех пор переменилось. Теперь уже не царь, а вследствие взаимных договоров и соглашений его величество австрийский император всемилостивейше правит нами.

Бартош. Переменили себе, значит, барина?

Староста. Не твое это дело, не твоего мужичьего ума. С вами-то все по-прежнему обстоит, да так и останется.

Бартош. Так вам, ваша милость, сдается. Но крестьянин уже почуял в руках косу и саблю! Он уж решился на смерть, уже признал себя, наконец, человеком. И теперь вам его назад к земле не пригнуть!

Староста. И это ты мне говоришь? Мне?!

Бартош. Людей созову! Всех скличу и расскажу, что и как! Чтобы не давались в обман и в обиду! Ваша милость спокойно сидели, когда мы воевать шли! За свою землю…

Староста. Земля моя! Посмей только — управляющий научит тебя плетьми!

Бартош. Не дождется (бросается к окну). Люди! Народ!

Староста. Травинский, взять его!

Гайдуки и Травинский вытаскивают Бартоша из комнаты.

Картина вторая

Перед усадьбой. Толпа крестьян боком к зрителю смотрит на что-то, невидимое для зрителя, происходящее перед крыльцом усадьбы.

СЦЕНА I

Первая женщина. Господи Исусе, что же это будет, что будет?

Вторая женщина. И вы здесь? Ведь, кажется, хворали?

Первый крестьянин. Хворый-то я хворый, а как гайдук пригрозит плетью, так и хворь пройдет.

Первая женщина. Всем, всем до одного прийти велели.

Вторая женщина. Чтобы никто в избе не остался.

Первый крестьянин. Кто знает, что за новости опять.

Третья женщина. Да уж ничего хорошего, милые вы мои.

Первый крестьянин. Управляющий бегает по двору, усищами шевелит, морда вся красная…

Вторая женщина. Что бы это было?

Агата. Что-нибудь да выдумали, ох, выдумали!

Третья женщина. Война опять или что?

Шимон. Какая там война!

Второй крестьянин. Кто его знает, что на свете творится! Может, и вправду война!

Агата. А сдавалось, что уже вовсе кончилось, что хоть тихо будет.

Вторая женщина. Такие, видать, времена пришли.

Первая женщина. Ох, уж и времена, времена… Вчера гайдуки Владека Банаха так избили, что чуть дышит.

Первый крестьянин. Да ну?

Первая женщина. Истинная правда. Будто не слышали!

Агата. По правде сказать, у некоторых и впрямь башка-то закружилась.

Третья женщина. Да уж это так… А больше всего у этих… у косыньеров.

Первая женщина. Что, мол, им это самое обещали, мол…

Агата. Что им там обещали!

Первая женщина. Обещали! Бартош говорил, и хромой тоже.

Агата. Мало что хромой болтал! Он вон все кузнецу перечил, а вышла-то Кузнецова правда!

Первый крестьянин. И всегда все против бедного народа выйдет.

Ян. А народ глуп, как, к примеру, сапог.

Шимон. Не говорили бы вы, Ян. Пан Костюшко…

Ян. Кончился пан Костюшко, раз-два — и конец.

Второй крестьянин. Панская измена была.

Третий крестьянин. Известно, измена была. Пан всегда против мужика измены затевает, никогда иначе не было.

Второй крестьянин. Всегда он мужицкой обидой жил.

Ян. А мужикам мерещилось, что они вместе с панами чего-то добьются.

Третий крестьянин. Паны только продавали войску сено и солому, так им-то война на пользу вышла. А как дело до драки — только их и видели. Говорят, в других местах еще хуже, чем у нас, в Краковщине. Как кто к Костюшке идти сберется, страшно наказывали.

Первый крестьянин. Так как же это? Стало быть, для панской выгоды война шла?

Третий крестьянин. Кто их разберет? Будто не знаете, — пан всегда все повернет себе на пользу, мужику на беду.

Вторая женщина. А нынче нас сюда зачем согнали?

Ян. Кто их знает!

Вторая женщина. Еще кто-то бежит.

Первая женщина. Бартошиха.

Агата. Последняя идет, как же, пани шляхтянка!

Шимон. Зря говорите. Бартош правильный человек.

Агата. Я не против него и говорю. А Бартошиха совсем от этого шляхетства одурела. И что ей в нем?

Третий крестьянин. Одно горе, только и всего. Ишь совсем извелась баба.

СЦЕНА II

Подходит Бартошиха.

Ян. Идите, идите, кума, станьте тут возле нас. Где это ваш?

Бартошиха. О, господи Исусе, господи Исусе, так вы еще ничего не знаете?

Шимон. А что нам знать?

Бартошиха. Да как пошел мой с утра в усадьбу, до сих пор его нет… Ходила я узнать, так как собаку прогнали.

Агата. А ваш бунтовал мужиков, наверно через это.

Бартошиха. О, Господи! Да чтоб у тебя, холера, язык отсох! Мой их бунтовал?

Агата. Что ж ты дивишься, пани Гловацкая? Ведь все знают, как дело было. Кто Владека Банаха подстрекал? Не через это его гайдуки побили так, что еле дышит?

Бартошиха. Мой по справедливости говорил: было обещано, что кто за паном Костюшкой пойдет, будет освобожден от барщины! Правда, кум?

Шимон. Правильно говорите!

Ян. Э, куда там… Читал я в городе манифесты и давно говорю… Да вы, Шимон, только и думали, как бы за косу схватиться, а об остальном у вас и заботушки не было… Очень уж вам понравилось, что пан Костюшко краковскую шапку надел… А в манифесте ничего больше и не было, а только что кто с войны вернется, тот должен работать с этого дня, а за прошлое не отрабатывать.

Первый мужик. Правда, так и стояло в манифесте.

Вторая женщина. А сказывали…

Агата. Мало ли что сказывали! Люди уж всегда…

Шимон. Ну, по справедливости-то, Бартошу не полагалось! Все ведь знают, как было написано: на вечные времена!

Ян. Кончился пан Костюшко, так и вечные времена кончились.

Бартошиха. Ой, боже, боже…

Первый крестьянин. Поглядите, не видно ли где управляющего?

Агата. Не видно. Побежал куда-то.

Вторая женщина. Солнце высоко; что нас столько времени держат?

Третья женщина. Должно, что-нибудь важное.

Бартошиха. Пойду еще раз про своего спрошу.

Вторая женщина. Лучше не надо, Бартошиха, очень уж сегодня управляющий зол, еще хлопнет вас по морде или что…

Агата. А пани Гловацкая непривычна, шляхтянок спокон веков по морде не били.

В толпе смех.

Шимон. Постыдились бы вы, бабы, женщина еле на ногах стоит.

Агата. А вы заступайтесь! Раньше так вы им хороши были, а как началось это шляхетство да работа на своем хозяйстве, так оказалось, что вы им неровня…

Первая женщина. Хромой бедняк кому ровня!

Шимон. Эх, бабы! Несчастья — и того не уважат.

СЦЕНА III

Вбегает запыхавшийся Валек.

Валек. Мама, мама!

Бартошиха. Что еще? Чего бежишь? Наказание мне с тобой! Я что тебе говорила? Чтобы дом стерег…

Валек. Корову забрали, корову!

Бартошиха. Ты одурел? Какую корову?

Валек. Да нашу, Пеструху.

Бартошиха. Господи Исусе! Кто?

Валек. Пришли дворовые с приказчиком и забрали. Из хлева забрали, на веревке.

Ян. Не бегите, Бартошиха! И куда повели?

Валек. В усадьбу погнали, к коровникам…

Агата. Ну, ну…

Третий крестьянин. Смотрите-ка, люди добрые!

Валек. А еще австрияки пришли. Дворовые говорили.

Ян. Австрияки?

Валек. Ей-богу, говорили!

Бартошиха. Ну, не говорила ли я моему, не говорила, что быть худу? Вот так меня в сердце и кололо, еще весной, когда управляющий приходил старостову грамоту читать… Ой, знала я, знала, что это не к добру! Ой, люди мои милые! Побегу домой посмотреть…

СЦЕНА IV

Гайдук. Тихо там! Ждать, не расходиться!

Первая женщина. Ждем, ждем, а…

Агата. Что-то слыхать…

Первый крестьянин. Не то войско идет, не то…

Шимон. Тише, вы!

Вторая женщина. Страшно чего-то.

Первая женщина. И что только будет?

Первый крестьянин. Тише, управляющий идет!

СЦЕНА V

Травинский (входя). Все здесь?

Голоса из толпы. Все.

Первый крестьянин. Еще бы! Плетью сгоняли.

Шимон. Тише!

Вторая женщина. Страшно злой чего-то.

Третья женщина. Да не толкайтесь вы!

Агата. Кто это толкается! Смотрите, какая любопытная! Управляющего не видела! Будет говорить, все услышат!

Бартошиха. Господи Исусе!

Травинский. Тише там! Именем пана старосты Шуйского…

Бартошиха. О-о-ох!

Травинский. Именем его милости ясновельможного пана старосты Шуйского объявляю подданным крестьянам жендовицких имений следующее: Войцех Бартош, называемый Гловацким…

Бартошиха. Боже милостивый!..

Первый крестьянин. Тише!

Травинский. Войцех Бартош, называемый Гловацким, за неповиновение и невыполнение крестьянских повинностей приговаривается к пятидесяти палочным ударам.

Женщины. Господи Исусе!..

Первый крестьянин. Ведут Войцеха, ведут!

Вторая женщина. Все-то лицо в крови!

Бартошиха. Люди, люди добрые!..

Шимон. Тише, Бартошиха, тише, а то…

Бартошиха. Войтусь! Войтусь!

Ян. Тише, тише, кума, что уж теперь…

Бартошиха. Люди мои милые, соседи мои добрые…

Ян (делает шаг вперед). Мужики!..

Первый крестьянин. Что вы, Ян? Вы только посмотрите…

Второй крестьянин. Гайдуки…

Ян опускает голову.

Травинский. А ради примера и предостережения остальных наказание, следуемое Войцеху Бартошу, будет произведено перед собравшимися крестьянами… Перед всеми, кого Войцех бунтовал и подстрекал к неповиновению, распространяя облыжные вести, якобы некоторые разряды крестьян освобождены от барщины.

Бартошиха. О-о-ох!

Первая женщина. Руки связаны…

Первый крестьянин. Сукману на бедняге разорвали…

Шимон. Из-под Рацлавиц сукмана-то…

Второй крестьянин. Вот тебе мужицкое шляхетство…

Третий крестьянин. Вот тебе панские манифесты…

Второй крестьянин. Вот тебе и крестьянская шапка на Костюшке!

Первая женщина. Исусе Христе!..

Бартошиха. Войтек!.. Войтек!.. Войтек!..

Травинский. Взять ее! Чего стоите? Начинать!

Вздох толпы: «О-о-ох!..»

Первая женщина. Забьют, беднягу, совсем забьют!

Второй крестьянин. Ну, что на цыпочки становиться? Не видела, как человека бьют?

Стон толпы: «О-о-ох…»

Бартошиха. Войтусь!.. Войтусь!..

Шимон. Сомлела…

Третий крестьянин. Постойте-ка, что это?

Первая женщина. Австрияки!

Третий крестьянин. Эти-то зачем?

Шимон. Видно, управляющий опасался, войско на помощь привел.

Первая женщина. Нечего было опасаться! Смирный у нас народ, смирный! Спокойно смотрим, как человека палками бьют!

Шимон. А что поделаешь? Только еще до чего похуже дело дойдет.

Второй крестьянин. Тише, вы! Управляющий говорит.

Травинский. А ради примера и дабы все раз навсегда знали, что ожидает непокорных, ясновельможный пан староста Шуйский изволил приказать, чтобы сей Войцех Бартош был сдан в солдаты, где научится послушанию и покорности…

Первый крестьянин. В рекруты…

Вторая женщина. В австрийское войско…

Шимон. На двадцать пять лет…

Агата. О, господи!..

Бартошиха. Люди!.. Люди!..

Травинский. Тише, вы! Разойтись и на работу!

ЭПИЛОГ

В Италии. Комната в палаццо. Сквозь широко открытое окно видны пальмы. Три офицера легиона генерала Домбровского играют в кости. На столе вино и стаканы.

СЦЕНА I

Первый офицер. Ну, наконец-то кончается эта итальянская земля… Страсть надоели эти пальмы за окном и это небо, будто синьку в корыте развели.

Второй офицер. Пора, пора «из волошской земли в польскую!»

Третий офицер. Хоть затянуться родным ветерком… Раскисшие дороги, во рвах незабудки цветут. Эх, брат, зашагаем по мокрым дорогам, под вербами, как в рай…

Второй офицер. Свои встретят хлебом-солью.

Первый офицер. А может, и нет. Не все обрадуются, поверьте, сударь. Кое-кто станет коситься на наш сброд.

Третий офицер. Да уж истинно можно сказать, сброд… Со всего света собраны. Остатки костюшковских повстанцев, из французских рядов, кого только нет.

Первый офицер. Да, не всякому по вкусу, что на наших знаменах начертано: свобода, равенство, братство.

Второй офицер. Вот хоть и нашему капитану…

Первый офицер (насмешливо). Что, брат, поделаешь, добрый шляхетский герб и род старинный, да и отрядик изрядный, на свой счет вооружен! Всякий день к генералу приглашают. Далеко наш капитан пойдет.

Второй офицер. Только наша компания ему, видимо, не по вкусу…

Первый офицер. Как же, не раз жаловался, что нынче офицерство не то. Всякий, дескать, голодранец может эполеты получить, был бы кулак крепкий.

Второй офицер. Всякий… Сей голодранец жизнью и кровью нынче офицерство выслуживает, подставляя собственную грудь в военных трудах.

Первый офицер. Ты только капитану сего не говори, страсть как ему это противно.

Второй офицер. Да не ему одному. Эх, господа, многое еще придется переделать, чтобы все как надлежит было.

Третий офицер. Э, что там… Главное, домой добраться. Трава на лугах — по пояс… У меня за домом черешневая рощица была… Как зацветет, бывало, весной… Господи боже мой, у себя дома…

Второй офицер. Признать мещанина равноправным гражданином, исправить древнюю несправедливость, загладить грехи отцов…

Третий офицер. Эх, брат! По мне, пусть только бы родной жаворонок запел в небесах! Земля пахнет, раскинулась под небом… плуги идут…

Первый офицер. Вон как вас, сударь, разобрало! Подождите еще! Еще на многом придется не раз обжечься, не так-то это все легко пойдет…

Третий офицер. Мне что… Я насчет всех этих философий не любопытствую. Землю бы свою увидеть.

Второй офицер. Все наладится, все. Лишь бы врагов прогнать. А там все хорошо будет.

Первый офицер. То же и Скуржевский говорит, когда ему уж очень капитан досадит.

Второй офицер. А Скуржевский добрый малый, полна голова благороднейших идей!

Третий офицер. И золотое сердце! Польское…

Стук в дверь.

Войдите! Кого это несет?

СЦЕНА II

Входит Скуржевский.

Скуржевский. Желаю здравствовать, господа!

Первый офицер. А, легок на помине… Здорово!

Второй офицер. Что-нибудь новое?

Скуржевский. Господа, генерал распорядился сегодня выступать!

Третий офицер. Ну, не говорил ли я — землей пахнет.

Второй и третий офицеры выбегают.

СЦЕНА III

Входит заспанный капитан.

Капитан. А, Скуржевский! Ну, что нового?

Скуржевский. Сегодня выступаем!

Капитан. Знаю, знаю, ночью уже было решено… Ну, как там, господа, все готово?

Первый офицер. Готово, только вы, господин капитан, хотели еще этих пленных…

Капитан. Ага, ага, правильно… пленных. Давай-ка их сюда, давай.

СЦЕНА IV

Первый офицер выходит и через минуту вводит трех пленных в австрийских мундирах.

Капитан. Ага, ага… Na, Kerle, wie geht’s? Aus welchem Kommando?[3]

Молчание.

Sind ihrstumm? Aus welchem Kommando? Antworten![4]

Первый офицер. Herr Oberst fragt. Antworten![5]

Первый пленный. Прошу прощения, ваша милость, господин капитан… так что мы… по-немецки не обучены.

Капитан. Что? Что? Подумайте, Скуржевский! Поляки, а?

Второй пленный. Из-под Кракова мы.

Скуржевский. Поляки!

Первый пленный. Это уж… как считать… из-под Кракова мы, деревенские.

Капитан. Чудеса, сударь! Из-под Кракова, говоришь? И как же сюда попали?

Первый пленный. В рекруты нас, прошу прощения, ваша милость… В рекруты отдали. От Кракова нас гнали, и вот аж сюда…

Второй пленный. Мы мужики пана старосты Шуйского.

Капитан. Старосты Шуйского… ага, ага… Глядите-ка, сударь, чистый фарс… Император Наполеон за польское дело с австрийцами воюет, а пан староста подсылает на помощь австрийцам своих мужиков.

Скуржевский. Поляки! И лицо это мне откуда-то знакомо.

Капитан. Сочиняйте! Откуда бы столь хамское знакомство? Из-под Кракова… Что ж, сударь, влить в отряд! Будете служить в легионах генерала Домбровского, понятно?

Первый пленный. Слушаюсь, господин капитан.

Второй пленный. Покорнейше благодарим.

Капитан. Отвести!

Двое пленных выходят с офицером.

А ты что стоишь?

Третий пленный. Я…

Капитан. Ну, что такое? Фамилия?

Третий пленный. Войцех Бартош…

Скуржевский. Господин капитан! Войцех Бартош! Я же говорил! Дорогой мой Гловацкий! Хорунжий Костюшки, боже мой!

Бартош. Да… с паном Костюшкой…

Скуржевский. Ради бога, каким же образом теперь здесь? Гловацкий! Подумать только!

Бартош. Пан староста Шуйский отдал… в солдаты!

Скуржевский. Господин капитан! Быть этого не может! Хорунжий! Господин капитан!

Капитан. Что ты, сударь, кричишь? Хорунжий так хорунжий… Вели там дать ему мундир. Потом разберемся, как там с этим чином.

Скуржевский. Брат! Опять, как бывало под Рацлавицами, вместе в одних рядах! Будем служить высокому делу, нести жизнь на алтарь отчизны, как должно сыну польской земли!

Бартош. Под Рацлавицами… Да, под Рацлавицами… Созвали к усадьбе народ из деревни, целую кучу… Пан Травинский, управляющий, сам считал палки… И в рекруты… Гнали нас далеко… через страшные горы гнали в том австрийском войске… Сухой хлеб ели, ветер по ночам дул на тех вершинах чистым льдом… Через реки гнали, в быстрое теченье…

Капитан. Что ты мне тут… романы какие-то?

Скуржевский. Господин капитан… это ж Гловацкий!..

Капитан. Эх…

Бартош. А потом уж тут… под пули шли, по приказу… Наконец того, слышим, — свои…

Скуржевский. Свои, брат, свои! Конец твоей муке — служить врагу и захватчику! Под командой генерала Домбровского новый путь вместе с нами начнешь! Из-под итальянского неба к свободной отчизне, к своей земле пробиваться!

Бартош. К своей земле?

Скуржевский. А как же! Генерал ведет нас в Польшу! В Польшу наш славный почетный путь. Брат! К своей земле!

Бартош. Где она эта своя земля? Я мужик…

Скуржевский. Все равно, в каком кто сословии родился! Всякий должен подставлять грудь за родину, всякому из нас она родная мать!

Бартош. Меня эта мать наградила палками у крыльца пана старосты и погнала в австрийское войско…

Скуржевский. Горечь говорит вашими устами, и горечь темнит ваш ум! Вспомните слова Костюшки!

Бартош. Конечно, красиво говорил пан Костюшко, ох, как красиво! Да только вышло-то иначе. Пан Костюшко еще в поле был, а паны уже опять гнали мужика на барщину, опять свистел кнут управляющего… как и раньше.

Скуржевский. Вас, может, и вправду обидели… Однако вся нация…

Бартош. Какая же это вся нация? Когда мы стояли под Рацлавицами, паны, шляхта еще до первых выстрелов удирали, только пыль столбом! Все бросили, нас с косами под пушками бросили, а сами неслись куда глаза глядят. Ни один из ясновельможных, что служил в национальной кавалерии, не остался на поле! Все бежали в Краков свою шкуру спасать… А другие дома сидели, царских офицеров хлебом-солью встречали… Так кто же это вся нация? Тот, кто все бросал, шкуру спасая, или тот, кто погибал в бою?

Капитан. Довольно болтовни! Любезный Скуржевский, что ты тут фамильярничаешь! Только время терять!

Скуржевский. Костюшко…

Капитан. Фантазер он был, ваш Костюшко, и вы с ним вместе, хотя офицер вы и изрядный, сударь. Только эти якобинские мечтания пора из головы выбросить. Ну, вот что, отправляйся за мундиром! Сейчас выступаем.

Бартош. Покорнейше прошу…

Капитан. Что? Охоты нет? И не надо! Видите, любезный пан Скуржевский, с хамом всегда так! Ты его хоть медом мажь, а он… Эх, фантазер был господин Костюшко, фантазер!

Скуржевский. Брат, подумай. Что ты делать будешь? В чужой стороне…

Бартош. В Жендовицы надо будет.

Скуржевский. Как же ты? Столько пройти… Не выдержишь! А с нами…

Бартош. Нет, не хочу больше… Говорил пан Костюшко… Говорил и пан староста Шуйский… Детей мне жалко, бабы жалко — под кнутом пана Травинского. На рассвете на барщину и до ночи на барщине… Надо идти, помочь…

Скуржевский. Как же так, ведь вы же, сударь, шляхтич, вам даровано шляхетство!

Бартош. Выбили из меня мое шляхетство палками, как только пану Костюшке впервые не повезло… Ох, выбили! Раз навсегда выбили! Так уж я только прошу милости: чтобы дозволили это вот с себя сбросить и идти…

Капитан. Вот вам, сударь! Вот и вся польза от вашего амикошонства. Да иди ты с богом!

За сценой начинают маршировать отряды. Сквозь открытое окно ясно слышно песню:

Ой, Бартош, ой, Бартош, Ой, остры косы наши…

Скуржевский. Слышишь, брат? Твою песню, о тебе песню поют! Песня о тебе ведет в бой благороднейших из благородных! А ты? Пойдем с нами, брат!

Бартош. Кому я там брат… Я мужик пана Шуйского, старосты жендовицкого… Пусть поют… Ох, не хочу я второй раз, одного хватило! Надо к себе в деревню пробиваться…

Скуржевский. Человече, да ты знаешь ли, как это далеко?

Бартош. Верно, что далеко. Я-то эту дорогу промерил, под палками с полной выкладкой точно промерил.

Скуржевский. Прими хоть на дорогу…

Бартош. Ничего мне не надо… Дойду…

За окнами оркестр, маршируют солдаты, та же песня.

Скуржевский. Тяжело, что так выходит… Прощай, счастливо тебе и скоро дойти до отчизны…

Бартош. До отчизны…

Скуржевский. Ты придешь раньше нас! Неси же под Краков благую весть, на луга, на пашни, что идет генерал Домбровский, идет из итальянской земли в польскую! Неси братьям-крестьянам благую весть, что скоро засияет заря свободы и люди станут свободными.

Бартош. Свободными — на барщине? Эх, другой путь к крестьянской отчизне…

Скуржевский. Отчизна одна.

Бартош. Оно, конечно, вы, пан офицер, ученый, вам лучше знать, чем мне, темному мужику… Но и меня научили, вбили мне палками разум в голову! Моя отчизна другая!

Скуржевский. Опомнись, брат! Вспомни, что пан Костюшко…

Бартош. Ох, помню я, помню манифесты пана Костюшки, что на бумаге остались! Перед панским крыльцом в Жендовицах, перед панскими усадьбами в Краковском, в Сандомирском воеводствах выбивали паны из крестьянских голов эти костюшковские манифесты плетьми, выгоняли из памяти австрийским оружием. Красиво вы, пан офицер, говорите, но только уж нет…

Капитан. Пан Скуржевский, долго вы еще с этим хамом? Хватит, выступаем!

Движение, суета, оркестр снова играет «Бартоша».

Скуржевский. Ах, боже мой, я-то думал, что вместе, что сообща…

Бартош. Ясновельможному пану вместе с хамом?! Не беспокойтесь обо мне, пан офицер…

Скуржевский. Один… трудно…

Бартош. Оно, конечно, труден путь к крестьянской отчизне… Далек путь до крестьянской отчизны… и иной, чем панский, пан офицер, ох, иной! Но я дойду!..

Конец

Повести о детях

― ВЕРБЫ И МОСТОВАЯ ―

Самое раннее воспоминание Вицека: дорога, пробегающая через деревню, по сторонам ровные ряды верб, а по дороге едут повозки. Переливают всеми цветами радуги платки, перья, вышитые корсажи, юбки в узорах. Весело, громко несется песня:

Ехали мы в Краков, Тяжела дорога.

Маленький Вицек выбегает за ворота. Он стоит долго, пока не проедут с песнями, с криками, пока не исчезнут в облаке пыли повозки за поворотом и не прозвучат уже издалека последние слова песни:

Не могу жить дольше Без твоей любви я!

— У пресвятой Марии венчались, — говорит мать.

Она стоит тут же, у плетня, и вместе с Вицеком рассматривает свадебную процессию.

Таково самое раннее воспоминание Вицека.

Потом возникают другие. Шершавые, мозолистые руки отца лежат, бессильные, на дерюге, натянутой высоко на грудь. Причитания матери на похоронах. Маленькая Хелька, быстро семенящая за гробом в дождливый осенний день. Загорелое лицо барышника, которому мать продала лошадь.

И уже совершенно отчетливо встают перед Вицеком воспоминания: как постепенно мельчает, крошится и рушится их хозяйство, как Заваловы откупают у них пашню за селом, как за долги продают с молотка их корову Квятулю, как все, о чем раньше говорилось «наше», постепенно сводится к халупе и маленькому садику, пламенеющему грядками ноготков, украшенному высокими подсолнухами под самой стеной.

Мать плачет. Плачет, как идет в хлев, где теперь стоит только одна костлявая, худая Калина. Калина — старая, молока дает мало, и ее никто не хочет покупать. Да и матери жали продавать — столько лет уже стоит Калина здесь, в хлеву! Мать получила ее в приданое, когда выходила замуж. С шумом и грохотом подъезжала она тогда к этому дому. Щелкали кнуты, звенели бубенцы, а свадебные гости пели:

Ехали мы в Краков, К пресвятой Марии…

Давно уже нет и тех лошадей, которые везли отца и мать «от пресвятой Марии». Право, ничего уже от той поры не осталось. Только, как цветок, приколотый к кожуху, золотится, переливается красками, дышит ароматом маленький садик перед покосившейся, готовой рухнуть халупой. Истлели балки и доски, прогнила крыша.

— Известное дело, раз в доме нет мужчины! — говорит старая соседка Агата, а мать только всхлипывает в край платка.

Сама знает: все не так, как должно быть, — исправить бы надо то да се, новый пол настелить, крышу перекрыть; но на все это деньги нужны.

— Хоть бы эту мелюзгу как-нибудь прокормить, — говорит мать.

«Эта мелюзга» — Вицек, Хелька и Владек.

Но вот однажды в доме появляется гость: дородная, разбитная тетя Бронка из Кракова. Сидит в избе на скамейке и поглядывает на сопливого Владека, который мнет в руках холодную картошку, оставшуюся от обеда.

— И думать тут нечего, родная моя: распродать надо все, что можно, да переезжать в Краков. Пропадете вы тут совсем.

— Что ты, бог с тобой! В Краков?! — восклицает мать и беспомощно обводит глазами избу, глядит на размалеванный сундук, полученный в приданое, на большой стол, который муж сам сколотил из сосновых досок. И взгляд убегает за окно, где белеет дорога, колышутся вербы, а за дорогой и за вербами виднеются поля ржи и пшеницы, позолоченные июньским солнцем.

— Ни за что здесь пропадете! И чего тебе тут бросать жалко? — настойчиво продолжает тетя Бронка и шлепает рукой по полусгнившей скамейке.

— Вся жизнь здесь прожита, — шепчет мать.

— Ну и скажешь, вся жизнь! Еще хватит у тебя ее впереди. Надоест она тебе. Нечего тут корпеть! Чего ты здесь дождешься? Пока халупа на голову обвалится? А зимой что будете делать?

Мать ежится на своей табуретке. Становится маленькой-маленькой. В конце концов Бронка права. Что они зимой будут делать? В овине не будет хлеба, в погребе не будет картошки — хватит, пожалуй, только до праздников, до рождества. Дольше не протянешь.

— Не гадай и не раздумывай! Квартира освобождается как раз рядом с моей, только через сени пройти. Пожитки свои на воз, детей подмышку — и айда! В городе всегда легче пробиться. А я уж там кое-что для вас присмотрю, — говорит тетка.

И уже заранее известно: хочет ли того мать, или не хочет, она сделает все в точности так, как советует тетка. Мать выглядит маленькой и беспомощной рядом с этой дородной, разбитной Бронкой.

— Как же это будет? — шепчет мать про себя, но уже не сопротивляется.

— Да уж как-нибудь получится! — решительно произносит тетя Бронка и поднимается, шурша широкими юбками.

Мать провожает ее до самой дороги, за буйно разросшимся садиком. Они там еще долго стоят и разговаривают. Но к их разговору Вицек уже не прислушивается. Надо поделить конфеты, которые привезла тетка. Конфеты длинные, разноцветные, витые, словно свечки, которые привозят из краковских лавок к праздникам. Конфеток как раз вышло по две на каждого. Хелька сразу измазала себе лицо красной конфетой и тут же взялась за желтую.

Тетки уже не видать, но мать все еще стоит, опершись на ивовый плетень, и глядит ей вслед. Глубоко вздохнув, поправляет платок на голове и медленно возвращается в избу.

С этого дня в доме начинается суматоха. Появляется Заставняк, с того конца деревни. Расхаживает по дому с таким видом, будто все здесь уже принадлежит ему. Стучит палкой по стенам, так что известка сыплется на пол. Лезет даже на крышу сарая и вырывает горстку соломы. Мать ходит за ним, тихо всхлипывая.

И Вицеку сразу становится ясно: что говорила тетка Бронка — это не какая-нибудь болтовня. Они в самом деле едут в Краков. Все: мама, Вицек, Хелька и Владек. Владек хвастается перед детьми Карчей и Банецких, с которыми играет на дороге.

— Мы едем в Краков. Навсегда! — заявляет он с гордостью.

А Вицек бежит на лужайку возле речки, откуда отчетливо виден Краков. В сплошной массе строений то здесь, то там какие-то здания выделяются белизной или пунцово алеют, а высоко над городом — башни костелов. Золотой купол, самый высокий, — это костел пресвятой Марии. Дальше красная с зазубринами башня — это костел иезуитов. Зеленые купола — это или святой Анны, или святого Петра. А в стороне, направо, виден королевский замок…

Наконец, в один прекрасный день подъезжает телега, запряженная парой лошадей. Это Палюхи, крестные. Палюх с сыном выносят и кладут на телегу размалеванный сундук матери, резные столики, большой стол, шкаф и комод. Вицек и Владек с криком взбираются на телегу и усаживаются на скамейку.

— Так вам не терпится в город! — говорит мать, и глаза у нее красные от слез.

Понятно, им не терпится. А мать никак вот не может собраться. На прощанье перекрестила свою халупу — здесь умер ее муж, здесь родились Вицек, Хелька и Владек. У порога она низко кланяется. Через этот порог она переступила, когда муж привел ее из костела после венчания. Здесь мать шепотом торопливо поучала ее: правой ногой, правой ногой через порог — чтоб счастливая была! Здесь она наклонилась, чтобы поднять метлу, положенную поперек дверей шаферами, в знак того, что она будет хорошей хозяйкой, будет следить, чтобы в хате был порядок и чистота.

Но вот они все уже сидят на телеге. На дороге столпились соседки.

— Езжайте с богом!

— А вам оставаться с богом! — кричит в ответ мать и заливается слезами.

У Хельки при виде этого губы вытягиваются подковкой. А Вицек и Владек то и дело покрикивают:

— Н-но, карие! Н-но!

Лошади не хотят слушаться их, и лишь когда Палюх громко причмокивает губами, они срываются с места и пускаются рысцой.

Едут. Ветви верб склоняются над дорогой. Вицек пытается поймать их, но они ускользают между пальцев, текут зеленой струей и скоро исчезают. Дорога делает поворот. Едут полем. Легкий ветерок клонит колосья, и они колышутся, как вода на озере. Бархатный мягкий блеск плывет над колосьями. Далеко на выгоне дети пасут коров. И сюда, на дорогу, долетает монотонная, грустная мелодия их песенки. Громыхают колеса.

— А Калины у нас уже не будет? — спрашивает Хелька.

— Мама, а мы будем жить вместе с тетей Бронкой?

— Мама, а какая там изба?

— Мама, а от пресвятой Марии далеко будем жить?

Вицек, Хелька и Владек засыпают мать вопросами. Но мать словно не слышит, пока Хелька не дергает ее за платок:

— Мамуля, вы спите?

Мать очнулась от глубокого раздумья.

— Нет, дитя мое, не сплю я, не сплю, не сплю… — говорит она машинально, глядя, как исчезают картофельные поля, как вдоль дороги вырастают каменные дома, сперва низенькие, а затем повыше, и дорога постепенно сменяется улицей. И вот колеса уже грохочут по мостовой.

— Приехали, — сказал Палюх и повернул в боковую улицу, тесную и узкую.

— Как? Уже? — забеспокоился Вицек. — А где же эта «тяжелая дорога»?

Мать его не поняла.

— Что ты чепуху городишь? Это уже город, Краков.

— А ну, кума, слезайте с телеги, — сказал Палюх.

Дети мгновенно ринулись на улицу. Неизвестно откуда сразу появилась тетя Бронка и стала покрикивать на сына Палюха и какого-то высокого худого подростка, которые начали разгружать телегу:

— Тише! Осторожнее! Не поцарапайте сундук! — а потом обратилась к матери: — Чего ж ты стоишь? Идем. Мой уже ждет вас… Вицек, Владек, Хелька, отойдите-ка от лошадей! И марш в дом!

И они поплелись за тетей Бронкой. Прошли ворота, маленькие сенцы, откуда открытые двери вели в квартиру.

Вицек увидал теперь новый, совершенно иной мир.

В сенях двое дверей. Одни ведут в квартиру тети Бронки, а другие — в ту, где они будут жить. Рядом — лестница наверх. Это не такая лестница, по какой в Броновицах лазили на чердак. Там, наверху, над ними, тоже живут люди. Отчетливо слышны шаги, скрип передвигаемой мебели и даже голоса.

В первые дни Вицеку кажется, что потолок не выдержит и люди, живущие наверху, свалятся на них, живущих внизу.

Он уже знает, кто там живет — горбатый сапожник с двумя детьми и больной женой. А над квартирой тети Бронки — зеленщица с площади Щепанского. Ее никогда не бывает дома. Только забрезжит утренний свет, на лестнице уже раздаются ее тяжелые шаги — она забирает свои корзины и идет к заставе, через которую приезжают в город крестьяне из деревень.

Она скупает у них цветную капусту, помидоры, морковь, салат. Все это надо доставить на площадь, где она торгует. Тащит сама тяжелые корзины, а Стаська и Казик, ее дети, помогают ей. В квартире остается Зося. Она слаба здоровьем и не может тащить корзины, поэтому на нее возложен уход за младшими детьми.

Пан Юзеф, муж зеленщицы, спускается вниз из своей квартиры в шесть часов, идет на стройку. Он — каменщик.

У тети Бронки тоже есть ларек с овощами. Ее тоже целый день нет дома. У тетки только одна дочь, взрослая. Она живет отдельно и работает на фабрике, так что в торговле тетке помогает муж, худой пан Алоиз.

Это все обитатели маленького дома.

Вицек вертится во дворе. Знакомится со всем и со всеми. За ним плетутся Владек с пальцем во рту и ошарашенная Хелька.

— А хлев где? — спрашивает она.

— Ну и глупая! — ворчит Вицек. — Здесь ведь нет коров.

— Нет коров?

— Ну конечно! Это ведь город, а не деревня! — говорит строго старшин брат.

— Город, а не деревня, — повторяет за ним маленький Владек.

Изо дня в день все трое приучаются к тому, что здесь город, а не деревня.

Мать целый день сидит на табуретке в углу комнаты и плачет. Но вечером врывается тетя Бронка, шурша широкими юбками.

— Родная моя, от плача никакого толку не будет. В чем могла тебе помочь, помогла и еще помогу, но так сидеть и плакать ты у меня не будешь. С завтрашнего дня надо начать ходить стирать. Была сегодня у двух господ, которые всегда покупают у меня овощи, договорилась с ними. Если им подойдешь, они тебя и другим порекомендуют. Работы хватит — только рукава хорошенько засучи.

Мать уложила детей спать. Вицек лежит и смотрит. Мать и тетка сидят за столом. Свет маленькой керосиновой лампочки отбрасывает на стол их темные силуэты. На освещенном фоне они кажутся необычайно огромными. Тетя Бронка втолковывает что-то матери, сперва сердито и резко, потом спокойно и серьезно, а затем опять сердито. Но Вицек знает: тетка не взаправду сердится, а только хочет убедить в чем-то мать. Мать отвечает тихо, о чем-то спрашивает. Вицек засыпает, убаюканный голосами женщин.

Утро как утро. Казалось бы, оно такое же, как все другие утра. Но в том-то и дело, что оно совсем иное. Сегодня мать первый раз уходит стирать.

— Вот здесь молоко, здесь хлеб. Когда приду вечером, что-нибудь вам сготовлю, а до тех пор придется как-нибудь обойтись. Ты, Вицек, присматривай за детьми, ты ведь уже большой мальчик, — говорит мать.

Вицек видит, что ее душат слезы.

— На улицу не бегайте! Лампу не зажигайте и дверей никому не открывайте… Да чтобы Владек с Хелькой не дрались! — продолжает мать, беспрерывно вспоминая что-нибудь новое, и, наконец, уходит.

Хелька — сразу в рев. Бежит за матерью.

— Ведь мама пошла белье стирать, — сурово убеждает ее Вицек.

— Я с мамой! С мамой! С мамой! — надрывается Хелька, точно с нее живьем кожу сдирают.

— Нельзя с мамой. Не реви, вечером мама вернется! — уговаривает Хельку Вицек, и она постепенно успокаивается.

— Надо бы комнату прибрать, — говорит Вицек, и они все принимаются за уборку.

В углу стоит березовая метла, которую привезли из деревни. Облако пыли поднимается с пола.

— Водой надо побрызгать.

Но в комнате нет воды. Есть только водопровод в стене. Вицек, насупив брови, важно подходит к водопроводу и откручивает кран так, как это делала мать.

Вода хлынула неудержимым потоком.

Вицек пытается заткнуть кран пальцем, но это ему не удается. Вода брызжет по сторонам, на стены, вода гудит. Страх охватывает Вицека. Крутит кран — нет, еще хуже. Вода бежит такой быстрой струей, что больно бьет по рукам, словно ивовыми прутьями.

Наконец, удалось. Кран закручен. Вицек вытирает пот с лица. Торжествующе смотрит на малышей.

Подмели пол, вытерли пыль.

Что же теперь делать?

— Пойти бы на лужайку, побегать вперегонки, — предлагает Владек.

— Здесь нет лужайки…

— К коровам, — складывает губы в подковку Хелька.

И снова Вицек сурово поучает ее:

— Здесь не деревня, а город!

Ну и долго же тянется этот день без матери! Не потому, что нечего делать. Работы, оказывается, уйма. Хелька голодна, надо подогреть ей молоко — холодного она пить не хочет. Первый раз в жизни Вицек узнает, что развести огонь в печи — дело не такое уж легкое. Не загораются щепки, принесенные из сеней, не хотят гореть сыроватые дрова. А об угле и говорить не приходится! Вицек предпочитает и не прикасаться к нему — греет молоко на одних щепках.

Пока Вицек раздувает огонь, Владек шмыг в сени — и на лестницу. Через минуту крик и рев: упал. Из носу идет кровь. Надо намочить платок и приложить к носу. Но кровь все идет. Вицек промывает платок под водопроводным краном и снова пытается удержать кровь. Тем временем в печи опять погасло. У Вицека нестерпимое желание сесть на пол, возле черных дверец печи, и плакать так, как плачет Хелька.

— Мама! Мама!

Но ведь он уже взрослый! На его попечении оставлены двое младших. И в конце концов он согревает молоко, режет хлеб ломтями. Покормив малышей, он выводит их на прогулку. Они не слушаются. Владек все время куда-то удирает, а здесь ведь не деревня! Едут телеги, пробегает автомобиль, раздается звонок велосипеда. Вицеку приходится вести брата за руку. А Хелька всего боится, и ей надо объяснять, что автомобиль не заедет на тротуар, что фонарь не сорвется и не упадет ей на голову.

И так все время.

Когда вечером мать возвращается домой, Вицек чувствует себя усталым до смерти. Но мать устала еще больше, и Вицек помогает матери приготовить запоздалый вечерний обед.

Дни текут однообразно. Мать ходит стирать, Вицек замещает ее дома.

Только по праздникам иначе. Мать спит дольше — она ведь так измучилась за целую неделю! Болят ноги от беспрерывного стояния у корыта. Ломит поясницу, оттого что она все время гнется. Горят пальцы, изъеденные содой и кипятком. Так что в праздники она отдыхает. Потом отправляется с детьми гулять — неподалеку парк. Иной раз они идут к тетке Бронке, и она рассказывает что-нибудь или читает матери свои вечные наставления.

Больше всего любит мать посидеть без дела у окна. Из окна виден соседний двор, а на дворе маленький огород. Жалкий огород — несколько редких, выжженных солнцем кустов картофеля, несколько грядок помидоров. Но вдоль картофельной грядки растут подсолнухи. Такие же, как те, которые росли у них в Броновицах: крупные, золотые, с широко раскрытыми темно-коричневыми глазами, окруженными золотыми лепестками. Мать кладет голову на руку и глядит на подсолнухи. Глаза ее заволакиваются слезами, но она улыбается — улыбается этим высоким подсолнухам.

— В городе лучше, — важно заявляет маленький Владек: здесь ему всегда хватает еды, а в деревне в последнее время частенько приходилось туго. Но потом он задумывается на секунду и говорит:

— Только вот Калины нет…

Не только по Калине тоскует Владек. Он тоскует по зеленому лугу, по маленькому извилистому ручейку, который журчал во рву за деревней, по ветру, плывшему над полями. Он тоскует по тем часам, которые проводил на пастбище, в зеленом безбрежье лугов, когда только издалека виднелся город, затуманенный, незнакомый, загадочный, как сказка.

Мать вздыхает, и вместе с ней вздыхает Вицек. Нет, не в одной Калине дело! Там, где ручеек разливался шире, иногда попадалась мелкая плотва. Если же пойти вниз по течению, видно было, как он постепенно суживался, стиснутый лугами, и в его черных берегах копошились в своих норах раки. В ольховом лесочке вили себе гнезда птицы, на вербу в поле изредка садилась кукушка. Хата и поле — это было одно целое. Выбежишь на одну минуту, и ты уже на свободе, как птица. Здесь же кругом — стены, на окраине, правда, низкие, но и они заслоняют весь мир. Тесно в их убогой квартирке. Там их жильем было все пространство вокруг, стены хаты не были границей, разве только зимой. А здесь все замкнулось в тоннель улицы, где раскаленная мостовая жжет подошвы.

Но ничего не поделаешь — теперь они живут в городе и в городе останутся…

Когда они все стоят у окна, появляется тетя Бронка, как всегда, неугомонная, энергичная, на первый взгляд сердитая и суровая, а в душе добрая, заботливая.

— Нечего на всякие мысли зря время тратить! Только голову себе глупостями забивать. Живете здесь, голодать не приходится, так о том и думайте, чтобы и впредь не хуже было. Вот Вицека надо бы как-нибудь устроить. Чего ему дома зря сидеть?

Мать поражена:

— Как так? Может, скажешь, ребенка отдать куда-нибудь? Ведь он еще маленький.

— Все маленький да маленький! Родная моя, меньше его да и то уже за какое-нибудь дело берутся. В ученье мальца отдать надо, вот и польза будет. Стирка стиркой, но и ты ведь не вечная, пусть себя как-нибудь сам обеспечит.

Вицек слушает и не знает, что сказать, но на этот раз мать оказывает тетке решительное сопротивление.

— И речи об этом быть не может! Чтобы я этих двух малышей одних оставила? Бога побойся, Бронка! Еще успеет, еще намыкается по чужим людям, — говорит мать.

В конце концов решают, что пока Вицек ни в какое ученье не пойдет, будет присматривать за младшими детьми.

— У него и так работы хватает, — говорит мать, и Вицек чувствует в сердце глубокую благодарность. Его охватывает страх от одного этого слова «ученье», хотя он и не знает точно, что оно значит.

Постепенно наступает и пора ученья.

Стиркой белья, поденной работой мать накопила немножко денег. Купила большое корыто, доску для стирки и теперь берет белье на дом. Правда, очень тесно стало в маленьком каморке, клубы пара вечно наполняют ее, но по крайней мере мать целый день дома. Вицек помогает ей — выливает грязную воду, вертит выжималку, бегает в лавку за хлебом и картошкой.

С детьми у него уже меньше хлопот. Хельку приняли в школу, а на послеобеденное время мать устроила ее в какой-то приют, где дети играют, учатся и получают кое-какую еду, так что остался один Владек. Он еще совсем маленький и несмышленый, вертится все время между корытом и грудами белья. Мать в вечном страхе, как бы Владек не попал под горячую воду и не испачкал выстиранное белье.

Незаметно наступает осень, а за ней зима. Владек и Хелька почти не вспоминают Броновиц. Раньше, когда у матери выпадала свободная минута, они приставали к ней с просьбами, чтобы она рассказала, как было в Броновицах. И мать рассказывала, как они с отцом купили Калину, как у Заваловых взбесился пес Бурек и чуть было не покусал маму, как однажды ласточка, удирая от ястреба, влетела к ним в хату, а ястреб за ней. Это все были истории, которые дети знали наизусть, слышали уже много раз, но всегда выслушивали с одинаковым любопытством, с одинаковым интересом.

Теперь уже редко кто из них попросит:

— Расскажи, мама, как было в Броновицах!

Забывают. Хелька предпочитает сама рассказывать о том, что было в школе и в приюте. Владек слушает ее с раскрытым ртом и радуется, что в будущем году и он пойдет в школу.

Проходит весна, наступает лето. Вицек и мать теперь особенно тоскуют. В городе не так чувствуется, что пришла весна. Конечно, когда видишь почки и листья на деревьях, то ясно, что весна настала. Но здесь нет того аромата, который идет от земли, когда она освобождается от растаявшего снега. Не таит в себе сладостных обещаний, не пропитан здесь ароматом весенний ветер. Не заметишь здесь, как из бурой, еще пронизанной зимним холодом земли пробиваются первые зеленые ростки.

Проходит весна и проходит лето. Однажды прибегает тетя Бронка с новостью: она уезжает из Кракова вместе с дядей Алоизом.

Мать стоит посреди комнаты в облаке поднимающегося от корыта пара и, заломив руки, полными ужаса глазами смотрит на тетку. Слушает тетку. Дядя Алоиз получил работу в Варшаве. Дядя Алоиз — печник. Складывает изразцовые печи. Теперь в Варшаве строят большой дом, пожалуй, человек пятьсот будут жить в нем. Хотят в этом доме поставить печи на краковский манер, из изразцов, прилаженных один к другому и гладко отшлифованных, а не так, как в Варшаве, где не умеют класть изразцы.

Матери вовсе не интересно, где и как складывают печи. Она знает только одно — тетя Бронка уезжает.

— Святая Мария… А мы? А с нами что будет?

Тетя Бронка, по своему обыкновению, набрасывается на мать с потоком резких упреков.

— А что ж такого? Разве ты дитя малое, без няньки обойтись не можешь? Стирка у тебя есть, купила себе что нужно, заработать на хлеб теперь не трудно будет. Есть где жить, квартира как полагается. Чего ж тебе еще нужно? Небось сама справишься. Вицек тоже уже парень большой, растет, поможет, когда понадобится, а там, смотришь, и он домой заработок принесет. Какая же тебе нужда во мне? Привезла тебя сюда — и все. Больше, чем раз в день, мы и так не виделись…

— Но ты была тут, за стеной, — говорит мать, и губы у нее дрожат.

Тетя Бронка становится мягче, подходит к матери и обнимает ее. Мать в могучих объятиях тетки кажется маленькой и слабой, как дитя.

— Эх, свет уж не так велик! Гора с горой по сходится, а человек с человеком — всегда, — говорит тетка. — А если туго придется, напиши мне. Алоиз там будет хорошо зарабатывать.

Мать качает головой — не в этом, мол, дело.

Вечером тетка долго сидит у матери, и они снова разговаривают. Вицек узнает: если у человека нет собственного огорода, то на овощах много не заработаешь; поэтому тетка продает кому-то свой ларек и предпочитает переехать в Варшаву. Город большой, и для нее там какая-нибудь работа найдется, а дядя Алоиз один ехать не может — не очень-то он здоровый, да к тому же беспомощный. Лучше, если тетка будет вместе с ним, скорее чего-нибудь в жизни добьются.

И еще Вицек узнает, что тетка говорила со столяром с Николаевской улицы о нем, о Вицеке, и что столяр согласился взять его, Вицека, в ученье.

Мать опять обеими руками отмахивается, но тетка сердито кричит на нее:

— А ты что, думаешь хлопца вечно возле юбки держать? Пусть у него будет ремесло в руках, обеспеченный кусок хлеба. Мастер — человек добрый, никакой обиды он там знать не будет. Научится, потом сам мастерскую откроет, будешь и ты иметь на старости спокойный угол и крышу над головой. Еще немало наплачешься, пока всех троих вынянчишь, в люди выведешь! От этого сиденья дома ему никакой пользы не будет. Осенью и Владек в школу пойдет, так что Вицека можешь спокойно отпустить.

Вицек видит, что мать уже не сопротивляется, уже расспрашивает об этом мастере — что, мол, и как. Вицеку страшновато, но он и рад: ремеслу научится, будет делать столы, шкафы, все. Одно плохо — придется уйти из дому и поселиться у мастера. «Ну что же, — думает Вицек, — привыкну». И он вспоминает, как ему грустно было, когда они переехали из деревни в город, — словно в клетку заперли. А теперь уже не так. Видно, человек ко всему привыкает…

Тетя Бронка уезжает, оставив им немного рухляди и запасы капусты и картофеля в погребе. Вицек глядит на пустые стены и кучки мусора на полу. Грустно здесь стало — когда скажешь что-нибудь, эхо ударяется о стены, на которых дыры от вырванных крюков похожи на большие раны. Теперь только чувствует Вицек, как хорошо было, когда здесь жила тетя и всегда ощущалось ее присутствие, — достаточно было пройти сени, чтобы увидеть ее широкое и веселое лицо, услышать ее грубоватый голос.

А теперь тетки нет, и они одни. Мать в этот вечер долго сидит у окна и глядит на подсолнухи. Она разговаривает с детьми спокойно, но по ее лицу текут крупные слезы и капают на праздничную кофту.

Летом у мамы меньше стирки, а осенью, когда работы больше и нет времени для раздумий и вздохов, Вицек отправляется в ученье.

Мастер оказался хорошим человеком. Не кричит, не ругается. Учеников у него двое — Вицек и хромой Ендрек. Ендрек второй год в учении, так что он уже помогает мастеру в работе. Вицек — больше на посылках и помогает дома жене мастера. Подметает, баюкает ребенка, провожает Ядвигу в школу — она еще маленькая и может попасть под трамваи или автомобиль. Никаких денег за свои труд он не получает, но хорошо и то, что дома одним ртом меньше, как-никак, матери легче.

В мастерской интересно. Вицек рассматривает рубанки, пилы, маленькие и большие, с разными зубцами, широкими и узкими. Он уже знает, что такое рубанок и что такое лобзик.

Приятно пахнут доски, лак. Ендрек уже помогает мастеру стругать, подбирает доски, вбивает гвозди, мерит линейкой. Вицек не может дождаться, когда и он будет все это делать.

— О, не так скоро, — говорит хромой Ендрек, который гораздо старше Вицека. — Через год, если все пойдет хорошо, мастер тебя подпустит к доскам. Мало, что ли, у тебя другой работы?

Работы, конечно, хватает. Подмести мастерскую, сбегать в лавку за хлебом и молоком, проводить Ядвигу, купить что нужно к обеду, растопить печь, убрать стружки, вечно их полно кругом, иногда выстирать кое-что, сходить на склад с заказом и разные такие дела. Но это ведь не «ремесло», о котором говорила тетка. Это он и раньше умел сделать — в деревне, правда, еще не умел, но здесь, в городе, когда мать стала ходить стирать, быстро научился.

— Так бы ты и хотел: раз-два, и уже столяр! — смеется Ендрек. — Так быстро, братец, это не делается. Через три-четыре года, пожалуй, станешь подмастерьем…

— А мастером?

— Как ему не терпится! Подождешь еще, подождешь! У самого молоко на губах не обсохло, а он уже мастером хочет быть, — говорит Ендрек, и из-под его рубанка падают длинные ароматные стружки.

Вицек вздыхает. Не так представлял он себе все это!

По воскресеньям, в праздники, а иногда и в будни, вечерком, после работы, Вицек приходит домой. Мать вытирает фартуком стул и подвигает к нему. Говорит теперь с ним, как со взрослым.

— Хелька учится хорошо, хвалят ее. Владек немного хуже, но привыкнет: маленький еще, трудно ему столько времени в школе быть, по дому скучает. Тетя Бронка писала, что им там хорошо живется и они, наверно, там останутся. Барыня, та первая, у которой я всегда стирала, тоже уехала куда-то, кажется в Вильну. Работы много, только ноги что-то болят. Раньше, бывало, отдохнешь в воскресенье, и все пройдет. А теперь уж не то. Все болят и болят.

Вицек разглядывает лицо матери и обнаруживает на нем морщины и складки, которых не замечал прежде, когда изо дня в день видел ее. Теперь он ясно различает: от глаз к вискам бегут мелкие-мелкие черточки, а в гладких черных волосах пробивается седина.

«Да, да, — думает Вицек, — не знала мать хорошего дня с тех пор, как отец умер…» Но все переменится, как только он станет столяром. Мастерскую откроет. Владека к себе в помощники возьмет. Мать уже не будет стирать чужое белье, слишком трудно это для нее…

Но, возвращаясь в мастерскую, он видит, как еще далеко до собственной мастерской. Ендрек, который здесь уже второй год, и тот почти ничего не умеет делать. Только пан Казимир — подмастерье — работает вместе с мастером, примеряет, прибивает, вырезывает, полирует. Но и ему приходится не раз обращаться с вопросами к мастеру.

Вицек вздыхает. Как живое стоит перед ним лицо матери — и эти седые волосы, которых в Броновицах еще не было. Мелькает мысль: «В Броновицах жилось легче!» Но это неверно — просто он был меньше и многого не понимал. Нечего было есть, дом разваливался. Нет, если бы не тяжелая нужда, мать не уехала бы из Броновиц, не плакала бы, глядя на подсолнухи в чужом дворе…

С тех пор как Вицеку начали приходить в голову подобные мысли, он стал работать еще усерднее. Только и слышно было шуршание метлы по полу, мастерская сверкала чистотой, и мастер сам вызвался купить ему к Новому году костюм за то, что он так старается.

Но Вицек по сути дела был ведь еще ребенком и всякий пустяк мог отвлечь его от грустных размышлений: новый клиент, пришедший заказать шкаф, рассказ мастера о том, как в былые времена праздновалось окончание учения и переход в подмастерья, и даже песенки, которые распевала возвращавшаяся из школы Ядвига. И тоска по деревне притаилась где-то в глубине, не прорываясь наружу.

Работы у Вицека становилось все больше и больше. Правда, не в мастерской, а по хозяйству. Маленький Вацек, сынишка мастера, начинает ходить. Новые обязанности ложатся на Вицека. Теперь он даже в воскресенье не всегда может забежать домой: Вацека ни на секунду нельзя оставлять одного.

Когда же ему удается на минутку заглянуть домой, он замечает, что мать выглядит все хуже. Все больше серебряных нитей обнаруживает он в ее черных волосах. С трудом поднимается она со стула, когда ей надо пройти по комнате. Видно, очень болят у нее ноги от постоянного стояния у корыта.

Однажды, войдя в дом, Вицек сразу заметил, что мать чем-то удручена.

— Письмо от тети Бронки получила, — говорит мать.

— Что же тетя пишет?

— Хельку хочет к себе забрать. Дела у них, пишет, пошли хорошо.

— Хельку? Отчего это вдруг? Хелька от нас не уедет!

Вицек только теперь замечает, как дрожат у матери руки.

— А я, знаешь ли, сынок, так думаю: может быть, и в самом деле послать ее к ним в Варшаву? У тети дела идут хорошо, почему бы девочке не поехать…

Вицек поражен. Ему даже больно за мать, что она с таким легким сердцем соглашается отправить сестричку к тетке. Но он ничего не говорит. Матери, надо полагать, виднее, как поступить.

— И деньги на билет тетка прислала.

И вот Хелька уезжает. Семья становится меньше на одного человека.

Вицек возвращается к себе, в свой угол в мастерской, огорченный и злой.

Как-то в будни к нему забежал Владек. Вицек видит: в башмаках у мальчика дыры, каши просят.

— Отчего же мама не снесла их к сапожнику? — сердито спрашивает Вицек.

— Денег нет, — спокойно отвечает Владек.

— Денег?

— Барыня с Черновейской уже не дает белье в стирку, сказала, что мама плохо стирает. А лавочница стала платить меньше. Говорит: видно, у мамы сил нет — раньше лучше стирала. И вот не хочет платить столько, сколько прежде.

Вицек быстро заканчивает работу. Вместе с Владеком бежит домой. По дороге совсем не разговаривает с братом. Врывается в дом как вихрь.

— Вицек! — радуется ему мать. — Как это тебя отпустили? День-то будний…

Уже вечер. За окнами пылают огни уличных фонарей, а мать все еще стоит за корытом. Из-за клубов пара смотрит она на сына покрасневшими глазами.

Вицек сразу замечает — комода в углу нет. Остался только след от него — квадратик отбитой штукатурки. Это Палюх задел стенку, когда вносил комод.

— Мама, вы продали комод?

— Видишь, сынок… Хельку надо было отправить, как же отпустить ребенка без гроша в кармане… И за молоко я немного задолжала, — успокаивает его мать и силится улыбнуться.

— Что, стирки мало?

— Стирка есть, сынок, есть… Были бы только силы.

Мрачный, как ночь, уходит в тот день Вицек из дому. Ясно: мать не в состоянии заработать столько, чтобы хватило на нее и на Владека. А еще и ему ведь дает на то да на се…

«Все будет хорошо, начнешь ведь и ты работать» — вспоминаются Вицеку слова матери. Сжимает кулаки. Когда же это он начнет работать? Через год? Два? Три? Быть может, целых три года пройдут, пока он принесет в дом первый заработок.

Перед глазами мелькают: мать, с рассвета до ночи согбенная над корытом, клубы пара, бьющие в ее больные, покрасневшие глаза, Владек, у которого разорвались башмаки, истрепалась куртка. А от него, Вицека, никакой пользы, только то, что кормится у мастера, а вся тяжесть на матери, согнувшейся над корытом, с трудом распрямляющей спину, едва таскающей ноги. Белье надо не только выстирать, надо еще отнести, тюки большие, тяжелые. Будь он дома, он хотя бы в этом ей помог, а так — ничего.

Вечером, когда мастер уходит, Вицек снова начинает расспрашивать Ендрека. В самом ли деле должно пройти столько времени, прежде чем он научится хоть чему-нибудь в столярном ремесле?

— А ты что думал? — отвечает Ендрек. — Будь покоен, мастеру вовсе не к спеху, чтобы ты стал подмастерьем. Теперь тебе платить не надо, а польза от тебя есть. Станешь подмастерьем — будешь на себя работать, и ему прибыли меньше. Так уж это, братец мой, устроено: три года надо поработать на мастера, а не на себя. Он не позволит тебе торопиться… Ведь ты уже немало времени здесь, а какой толк? Разве что-нибудь понимаешь в столярном деле?

Действительно, он ничего не понимал. А делали здесь поистине чудеса. Но только мастер и пан Казимир, не Ендрек, и тем более не он, Вицек.

Разное бывает дерево. Дуб, ясень, сосна, липа, бук. В мастерскую поступали ровнехонькие доски, разрезанные круглой, как диск, пилой.

Вицек ни за что не мог разобрать, из какого дерева какая доска. На первый взгляд все они одинаковые, а вот мастер безошибочно определял: бук, дуб, сосна. Сразу узнавал по древесным слоям, по волокнам, пробегающим по доске, по форме и цвету сучков.

Одно дерево было мягкое, другое твердое. Одно стоило дешевле, другое дороже. Одно годилось на полки и шкафы, другое — на столы и стулья. Все это надо было знать.

А было и такое дерево, каждый кусочек которого хозяин хранил бережно, как драгоценность. Кедровое дерево, которым облицовывались искусно отделанные туалетные столики, или хотя бы красное или палисандровое дерево, темное, красивое, которое привозят из далеких стран, из-за морей и океанов.

И мебель бывает разная. Господин высокого роста заказал дубовый кабинет. Долго скрежетали пилы, свистел рубанок, под руками мастера совершались чудесные превращения — из кучи досок, брусочков и досточек возникали предметы: большой, широкий письменный стол, полки для книг, кресла.

Для молодой и веселой барыньки делали спальню из муарового клена. Мастер злился и ругался. Это светлое дерево с темными прожилками и полосами требовало тонкого обращения, очень капризное было в работе.

Порою делали простой сосновый стол или точеную мебель с резьбой, которую затем обойщик, живущий напротив, покрывал узорчатой материей.

Вицек с восхищением глядел на проворные руки мастера. Когда тот зажимал в тиски кусок дерева, быстро просверливал отверстия или водил рубанком, каждое движение его было ровное, размеренное, безошибочное. Словно каждый инструмент шел у него по заранее намеченному рисунку, словно какая-то невидимая сила ставила возле инструмента непроходимые стены, чтобы он не мог ошибиться, не отступал ни на волос ни вправо, ни влево, а шел именно так, как нужно.

Преображалось дерево в руках мастера, преображалось до неузнаваемости. Накладывая на сосновую доску тоненький, как лист, пластик дубовой фанеры, он делал шкаф, который выглядел, словно дубовый. Осторожно наклеивал мастер фанеру. При плохой работе фанера отставала, коробилась, на ней выступали какие-то пузыри.

— Это деликатная работа, — говорил мастер и бросал из-под бровей суровый взгляд на вертевшегося по мастерской Вицека.

Вицек вздыхал. «Деликатная работа». Этим мастер хотел сказать: где уж, мол, ему, Вицеку, такую работу! Его дело — подметать мастерскую или, куда ни шло, варить клей в горшке.

А варить клей Вицек не любил. Воняло от этого клея на всю мастерскую — черный, густой, тягучий был этот столярный клей. Пачкал пальцы так, что потом большого труда стоило их отмыть.

На обязанности Вицека было также поддерживать порядок на полке. Там лежали инструменты и целый арсенал гвоздей. Гвозди были разные — большие и маленькие, тонкие, длинные, толстые, короткие, с головками маленькими, точно булавочными, и с широкими шляпками, как кнопки. Для каждой работы нужны были особые гвозди. А они вечно рассыпались, вечно валялись на полу, и мастер сердился.

В чулане за мастерской было сложено дерево. Не всякое дерево можно было сразу пустить в работу — иное должно было сперва как следует высохнуть. Вицеку каждая доска, каждое бревно казалось сухим. А мастер только глазом кинет:

— Сырое! Полежать должно.

Если сделать мебель из сырого дерева, она быстро портится. Ссыхается, трескается, коробится.

Вицек помнил, что у них дома потрескался сосновый стол. Ни с того ни с сего ночью раздавался странный звук — не то вздох, не то стон, а потом короткий треск. Это ссыхались доски, из которых был сделан стол.

Еще хуже, если из невысушенного дерева сделать шкаф или буфет. Тут бы уже все покоробилось, растрескалось, покосилось.

Поэтому-то мастер так и следил, чтобы дерево было сухое.

На маленьком токарном станке обтачивалось все, что должно было иметь круглую форму: всякие головки, палки, украшения. Станок работал, но самым главным здесь были, конечно, человеческие руки, человеческий глаз и человеческая сметка. Надо было следить, чтобы доска не треснула, надо было знать, как точить — вдоль или поперек; надо было точить так, чтобы не было задоринок, чтобы дерево не лупилось, — словом, чтобы работа была доброкачественная и чтоб мебелью удобно было пользоваться.

Надо было знать, как вбить гвоздь, куда его вбить, что нужно прибить гвоздем, а что можно склеить; можно ли просверлить отверстие так, чтобы доска не треснула; какое взять сверло или бурав — в зависимости от размера отделываемого предмета, от твердости дерева.

Постоянно надо помнить о тысяче мелочей, да все это с одного разу не постигнешь, нужен опыт.

— В дереве ты должен толк знать, — говорил мастер, — не то ничего из тебя не выйдет. И инструменты ты должен знать — ого, еще как! Иначе в такую беду попадешь, что век не забудешь. Это дерево любит одно, а то дерево — что-нибудь иное. Тебе, может быть, кажется, что долото или рубанок — это мертвые предметы и все? Увидишь, какие у них капризы, как к каждому нужно приспосабливаться.

Вицек в эту ночь долго не может заснуть. Думает и думает. Хелька уехала. Хорошо, что хоть поменьше стало хлопот и расходов. Но мама, Владек и он?

Дома между тем дела идут все хуже и хуже. Мать, очевидно, больна. Не жалуется, не любит говорить об этом, но с каждым днем она все слабее. Бросает стирку и присаживается на стул отдохнуть. Печально глядит, задумавшись, как будто не соображая, что вокруг нее происходит.

Вицека внезапно охватывает тоска по Броновицам, та самая тоска, которая таится и в глазах матери. Тоска по дороге, бегущей среди верб, по тихому, нежному шелесту этих верб, по садику, золотистому от ноготков и подсолнухов. По низкой халупе и ивовому плетню. По людям, по пастбищу, по склонившимся колосьям ржи и пшеницы.

Там он чувствовал себя дома — более широким, открытым и веселым казался ему мир, зеленый и душистый. А здесь ничего — только грязь и пыль да вонь тесных дворов. Не побежишь на луг, не погрузишь руки в ручеек, тихо журчащий в заросшем травой рву.

— Да, да, там у нас было иначе, — медленно говорит мать, не то обращаясь к Вицеку, не то про себя.

На этот раз Вицек замечает, что нет уже в комнате и шкафа, стоявшего в углу, большого шкафа с резьбой наверху, который отец привез когда-то из города на телеге и с гордостью водрузил у стены.

— Мама, вы и шкаф продали? — спрашивает он тихо и чувствует, что слезы сжимают горло.

— Что поделаешь, лавочнику задолжала… И за квартиру платить надо… да к чему шкаф, раз есть сундук? В сундуке все поместится… Вещей ведь не так много, да Хелька еще свои забрала…

Потрескавшейся, изъеденной содой ладонью мать ласково поглаживает край сундука. Это все, что осталось от вещей, которые она привезла из Броновиц…

Сундук этот мать получила еще в приданое от своей матери. Там, в сундуке, лежат разноцветные платки, и нитка красных кораллов, и узорчатые юбки — то, чего мать здесь, в городе, никогда не надевает.

У Вицека мелькает мысль: может быть, всего этого в сундуке уже нет, может быть, и оно пошло туда же, куда шкаф и комод, продано? Но он не хочет спрашивать об этом мать. Одно наверняка осталось — засохший миртовый веночек еще со свадьбы. В Броновицах мать изредка позволяла детям заглянуть в сундук — когда шла в костел и вынимала из сундука платок, мягкий и теплый.

Теперь в мрачной и сырой комнате сундук — единственное яркое пятно. Переливаются на нем красные цветы, какие нигде не растут, а на цветах сидит диковинная птица с весело задранным хвостиком.

Вицек вздыхает. Он чувствует себя совершенно беспомощным… Прощается с матерью и не знает даже, что ей сказать…

В сенях он слышит чьи-то шаги по лестнице. Это сверху бежит Тосек, сын сапожника. Он только немного старше Вицека.

— Здорово, Вицек! Ну, как тебе там живется у твоего старика? — так Тосек называет мастера.

— Да так себе, — мрачно отвечает Вицек, не чувствуя особой охоты разговаривать.

Правда, он любит этого Тосека. Веселый парнишка и не назойливый. Пока Вицек жил здесь, он часто играл с Тосеком.

— Какая радость тебе корпеть в мастерской? Наверно, должен детей мастера забавлять и ни гроша не получаешь?

— Да, так оно и есть, — бормочет Вицек и глядит через порог в огромную лужу, которая всегда стоит здесь, даже в самые сухие дни.

— Пошел бы со мной на стройку: приличная работа. И заработаешь кое-что, не то что детей нянчить…

— На стройку?

— Ну да, ты уже большой парень, смело можешь сказать, что тебе пятнадцать. Подручным будешь, известь будешь подавать.

Вицек совершенно ошеломлен.

— А возьмут меня?

— Почему бы не взять? Я за тебя словечко замолвлю. Мастер у нас не из самых плохих, а подмастерье — даже какой-то родственник моего отца, дядей, что ли, ему приходится; не совсем настоящий, а все-таки дядя. Ну?

Проданный комод, шкаф, больные глаза матери, еле двигающейся по комнате, — но даже не это вызывает смятение в голове Вицека. Перед ним внезапно открывается возможность вырваться из мастерской, из духоты, которая там вечно стоит, избавиться от этой работы с утра до вечера, от которой болят ноги, опускаются руки и никакой пользы, никакого толку не видно. Пол, после того, как его начисто вымоешь, на следующий день снова загажен, чулочки Ядвиги снова грязные, завтрак съеден — и все опять так, словно Вицека и всей его работы вовсе не было, ни следа не осталось. Мастер и его жена, правда, люди добрые, иногда и пожалеют его, но что из этого?

— Платят, говоришь?

— Как же иначе! Каждую субботу наличными на руки. Каменщик получает свое, плотник — свое, а подручные — опять-таки свое. Те, которые постарше и посильнее, получают больше, но и те, кто помоложе, говорю тебе, получают прилично…

Вицек стоит в нерешительности. Что собственно делать? Может быть, вернуться и посоветоваться с матерью? Но известно ведь, что скажет мать: «Учись ремеслу, а я сама как-нибудь перебьюсь…»

— Ну, ты так долго не раздумывай, завтра приходи к семи, буду ждать около парка; сейчас же скажу подмастерью. Один парнишка ушел от нас, сможешь работать со мной на пару, — уговаривает Тосек.

— Ладно, может, приду…

— Чудак этакий! Такой случай: работать на пару с приятелем — это ведь лучше, чем одному явиться. Что ж, думай до утра — у тебя есть время. Если к семи тебя не будет, тут же кто-нибудь другой найдется.

Медленными шагами возвращается Вицек к мастеру.

Пан Гжегож качает головой.

— Ну какая это работа? Молод ты еще, сил у тебя не хватит. Сорвешься с лесов или еще что…

Жена мастера так и всплеснула руками:

— Поглядите только, как до денег жаден! Поживешь тут, ремеслу научишься, будешь иметь верный кусок хлеба в руках. Плохо тебе, что ли, здесь? Обижают тебя?

— Нет, нет, — смущенно бормочет Вицек, — никто не обижает…

— Я думаю! Еще ни один ученик от нас не убегал. Кров над головой имеешь, кусок хлеба имеешь, чего же тебе еще нужно?

— Зарабатывать хочу…

— А к чему тебе это? Голодный не ходишь, одежу получил, какой тебе еще заработок? В твои годы учиться надо. Придет время и для заработков.

Грусть проникла в сердце Вицека.

— Ничему я здесь не учусь! — выпалил он, и сразу страх охватил его.

Не слишком ли резко сказал он это? Здесь к нему хорошо относились, никто худого слова не сказал, не то что у других мастеров, как он от других парнишек слышал, — и ругают и пинка дают.

У мастера усы ощетинились, и круглое, добродушное лицо его побагровело.

— А ты чего хотел? Сразу столяром стать? Нигде на свете этого не бывает. Спроси Ендрека, кого хочешь спроси! Сперва надо ко всему легонько, издалека присмотреться, с мастерской сжиться, а потом уж можно понемногу и за науку взяться. Не стругал ты уже разве рубанком? Не подбирал досок для того буфета? Какой ты быстрый! Три года продолжается учение, и так оно положено. В столярной мастерской работать — это не то, что картошку с тарелки сгребать да в рот класть!

Вицек слушал, опустив голову, и все сильнее становилась в нем уверенность, что к семи утра он будет у парка.

— А в конце концов, милый мой, десять на твое место найдется. Я тебя не держу. Ступай, если хочешь. Но я знаю: один день тебя с ведрами по лесам погоняют, и охота у тебя пропадет. Можешь идти. Когда это? Завтра?

— Завтра…

— Что же, иди. Помни, что тебя не выгоняют. Посмотришь, попробуешь эту сладкую жизнь, а вечером приходи. Мне-то кажется, лучше в мастерской хоть бы и двенадцать часов вертеться, чем там восемь.

— Молод ты еще, не по твоим это силам, — добавила жена мастера.

— Пусть попробует! Не легкий это хлеб, нет! Но что ты будешь убеждать его? На собственной шкуре испытает, тогда скажет: да, вы были правы! А так, с чужих слов, еще никто уму-разуму не научился.

Ну, и пошел Вицек спать с тем, чтобы утром отправиться к парку, как говорил Тосек.

По правде говоря, его пробирал страх. Когда Тосек рассказывал ему, все казалось как-то иначе, а теперь снова выглядело по-другому. Что, если не выдержит, как предсказывает жена мастера? И что это за леса, о которых говорил мастер? А что, если не справится, если его там только на смех поднимут — слишком слабый, мол, и слишком мал? Хотя, собственно говоря, он был рослый, все ему давали пятнадцать лет, несмотря на то, что было ему всего тринадцать.

«Будь что будет! Не справлюсь — сюда вернусь», — решил он, наконец, и это его успокоило.

Он проснулся чуть свет. Сердце его громко билось, он не мог проглотить кофе, которое ему дали на завтрак. Побежал быстро к парку. Тосека еще не было, да вообще еще никого не было. Поглядел на стройку — уже довольно высоко поднялась стена красных кирпичей. Сбоку, в огромной четырехугольной яме, застыла, как сметана белая, известь. Дальше высились горы песку. Вицек стоял и глядел.

Как это она делается, эта ровнехонькая красная стена, на которой каждый кирпич обведен белой полоской извести? Как это тащат кирпичи так высоко, выше второго этажа, до которого уже дошла стена? Как это удается так ровнехонько вымерить четырехугольники для окон и дверей, зияющие теперь темными отверстиями?

В голове его никак не укладывалось, что когда все это будет закончено, встанет такой же каменный дом, какие рядами стоят по обеим сторонам улицы. Такой же, как тот, в котором он живет, только повыше…

— Пришел? А я думал, не придешь.

Тосек стоял возле него. Вместе с Тосеком пришли на стройку и другие. Вицек ни разу не взглянул в лицо подмастерью, который по просьбе Тосека принял его на работу.

— Работал когда-нибудь на стройке?

— Нет.

— Справишься?

— Почему не справиться! Парень сильный, хоть куда! — быстро вмешался в разговор Тосек. — Ведь ему уже шестнадцатый год пошел.

— Шестнадцатый? — спросил подмастерье, и Вицек почувствовал, что у него вдруг в горле пересохло. Он был не в состоянии выжать из себя слово и только кивнул головой.

— С Тосеком будешь работать, он тебе покажет, что и как. Прозодежда у тебя есть?

Вицек раскрыл рот от удивления.

— Какая такая прозодежда?

— Рабочий костюм, пижон ты этакий! — просвещал его Тосек. — Этот у тебя сразу так перепачкается, что сам его не узнаешь. Другого костюма у тебя нет?

Вицек рад был теперь, что в новом костюме распоролся рукав и мать велела принести его для починки. Если бы не это, наверняка надел бы сегодня праздничный костюм, чтобы иметь более приличный вид.

— Это и есть рабочий костюм.

— Жаль, еще хороший… Ну, пойдем, — сказал Тосек, — сейчас работа начнется.

Собиралось все больше рабочих. Каменщики, плотники, подручные, парни и девушки.

Узнал Вицек, что такое леса. Вначале ему казалось, что он слетит с этих наклонно лежавших досок с поперечными планками, тем паче что тянуло вниз тяжелое ведро с известью, которое он нес вместе с Тосеком на шесте, положенном на плечи.

Они вдвоем обслуживали трех каменщиков.

— Извести! — громко кричал на всю стройку молодой веселый каменщик.

И они забирались на леса и тащили ведра с известью. Вицеку казалось, что такого количества извести должно хватить на целый дом. Но едва он успевал вытереть пот с лица и расправить плечи, как сверху уже доносился крик:

— И-и-известки!

И снова они торопливо наполняли ведра и снова взбирались вверх по лесам.

— Да ты же весь мокрый! — весело крикнул молодой каменщик. — В первый раз, что ли?

— В первый! — просопел Вицек и заметил, что от усталости у него перед глазами мелькают черные тени.

— Ничего, пляши, брат, пляши! В первый раз труднее всего. Да, это не игрушки — ведерко тащить!

— А что будет, когда придется тащить на третий этаж? Никак не справимся, — с отчаянием в голосе шепнул Вицек Тосеку.

— Ну и глупый же ты! Иди, иди, вытянем…

Работали. Вицек стиснул зубы. Руки у него болели. Ему чудилось, что плечо, на которое опирался шест, раздробилось под этой тяжестью. Первое ведро — это пустяки. Каждое новое ведро казалось все тяжелее. На непривычных ладонях вскочили огромные волдыри. Горели ноги. В башмаки набралось много песку, но некогда было снять их и высыпать песок. Оттуда, сверху, подгоняли крики:

— И-и-известки!

Взбираясь вверх, надо было вдобавок хорошенько следить, чтобы не столкнуться с подносчиками, тащившими наверх на деревянных козлах целые пирамиды кирпичей.

В ссадины на ладонях набивалась известь и невыносимо жгла.

— Не останавливайся, не останавливайся, так хуже! — советовал ему Тосек, когда Вицек хотел на секунду остановиться, чтобы перевести дух.

И Вицек быстро спускался вниз, вместе с Тосеком накладывал доверху известь в ведро и снова брел наверх.

Он видел в пролет, как быстро растет красная стена, как слоями ложится кирпич, как из сплошной стены вдруг выступают нижние очертания будущего четырехугольного окна, как красиво складываются кирпичи на углах.

— Подай-ка отвес, там упал, — сказал кто-то, и Вицек долго искал глазами этот отвес.

Смеялись над ним: не знает, что как называется и для чего что нужно, не знает даже, что такое отвес! Веселый каменщик стал показывать ему разные инструменты. Но Вицек почти не слышал. В ушах у него шумело, пот заливал глаза, хотя день был совсем не жаркий.

— Ну, ребята, обед! — крикнул кто-то, и работа вмиг остановилась.

Вицек присел на доски, окружавшие яму с известью.

— Держись! — шепнул ему Тосек. — Всего три часа работать осталось. Завтра уже легче пойдет. Возьми себя в руки — и все будет хорошо. Завтрак есть у тебя?

— Нет!

Куда там было Вицеку в это утро думать о еде! Тосек уселся возле него и поделился с ним своим хлебом с колбасой, но Вицек не мог есть — только хлебнул кофе из фляги.

После перерыва было еще хуже. Он чувствовал каждую свою косточку. Казалось, что это не пот, а кровь заливает ему глаза.

Усталый и измученный, поплелся он вечером к мастеру. Не хотел в таком состоянии показываться матери.

— Ну и вид у тебя! Небось пропала охота, не правда ли? — допытывалась жена мастера.

Налила ему супу, оставшегося от обеда, и поставила тарелку на стол.

Мутными глазами оглядел Вицек мастерскую. Он знал уже, что не вернется сюда, хотя бы умереть пришлось, что выдержит там, как бы тяжело ни было. Первый день уже позади — оставалось пять до субботы, до получки, когда он отнесет матери деньги.

— Что ж, ничего не поделаешь, раз уперся! — сказал мастер.

— Одна только просьба у меня к вам, — робко заговорил Вицек.

— А что такое?

— Разрешите мне до субботы ночевать у вас…

— Ага, хочешь с получкой к матери явиться? Что же, ночуй. Места хватит, да и поесть у нас можешь. Славный ты парень, не жалко для тебя. Только говорю тебе: подумай еще. Не для тебя эта работа, не выдержишь.

Но Вицек уже не слышал. Он повалился на свой сенник в углу комнаты и спал как убитый, хотя его мучили тяжелые сны. Шаталась и трещала под ногами доска, повисшая над какой-то бездонной пропастью… «Подай отвес!» — кричал кто-то сердитым голосом, и Вицек хлопотливо искал отвес, безнадежно бродя по каким-то незнакомым улицам, дворам, уставленным мусорными ящиками. Но нигде не было отвеса. Наконец, он в отчаянии схватил ведро с известью и понес его, а ведро росло на глазах, становилось огромным, его невозможно было поднять, и оно обжигало огнем при первом прикосновении. И это было не то ведро, не то отвес, и все смешалось и обрушилось на Вицека темнотой, залитой белой известью. Вицек вскочил с криком и увидел, что уже светает и что надо идти на работу.

Было совсем не так, как говорил Тосек, уверявший, что первый день самый трудный. Вчера начал работу полный сил. Сегодня от первого ведра чувствовал боль в плече и в позвоночнике. Руки были словно опухшие, невыносимо болели ноги. Но он стиснул зубы. Ведь Тосек был не больше и не сильнее его, а у него все же как-то выходило.

Очевидно, нужно привыкнуть…

Понемногу он приучался ко всему. Как ходить, чтобы было легче нести. Как избегать лишних движений. Как сходить вниз и как подниматься наверх. Узнал также, как что называется: отвес, кельня, кадка.

Так летели дни, пока наступила суббота.

Сперва получали каменщики, плотники, а затем подручные. В эту минуту Вицек забыл об опухших руках и ноющей спине. В первый раз в жизни он держал в руках им самим заработанные деньги. Сжал их крепко в ладони, чтобы ненароком не потерять. И так как стоял — грязный, испачканный известью, — пустился домой, к матери.

Не постучавшись, толкнул дверь и вдруг застыл: в комнате была какая-то чужая женщина.

— Нет, не стоит брать его, это ведь рухлядь, — говорила она, стуча пальцем по зеленой разрисованной крышке сундука, привезенного матерью из Броновиц.

Вицек оцепенел.

— Краска облезла… Рухлядь!

— Я и не говорю, что он новый… в приданое его получила, но может послужить еще немало лет, — возражала мать тихим, прерывистым голосом.

Вицек сделал шаг вперед, но чужая женщина уже прощалась.

— Нет, простите, не возьму. Пользы от него мало, а места много займет. Вот комод дешевый я бы купила.

Мать молчала. Только тогда, когда та ушла, она заметила Вицека.

— Вицек, бога ради, где ты так измазался?

Мальчик подошел к столу. Доставал из кармана по одной монете и выкладывал их в ряд.

— Побойся бога, сынок, откуда это? — изумилась мать.

— На стройке работаю. Сегодня получка была, вот и принес.

Мать ничего не понимала.

— А мастер? Как же это? Ведь у мастера…

— С понедельника работаю на стройке. У мастера уже не работаю.

— Как же так? — всплеснула руками мать и тяжело опустилась на стул. — Столяром ведь ты должен быть? Почему же…

Вицек взял шершавую, худую руку матери.

— Не буду я столяром. Три года надо торчать у мастера, а пользы никакой. А вы, мама, сундук хотели продать?

Мать опустила глаза.

— Старый он уже, сынок, даром место занимает, только мешает. Вещи можно на стене развесить, на гвоздиках. К чему же сундук?

Голос матери дрожал, и дрожала ладонь ее в руке Вицека.

— Сегодня вы, мама, не стираете?

— Нет, сынок, нет. Отдохнуть немного решила, только днем отнесла стираное белье…

Вицек чувствовал, что мать говорит неправду.

Раздался стук в дверь.

— Наверно, Космалиха, что наверху живет. Очень порядочная женщина, — сказала мать.

Соседка вошла.

— Хорошо, что Вицек здесь, я как раз хотела с ним потолковать.

Мать отчаянно замахала руками, но соседка не обратила на это никакого внимания.

— Ах, оставьте, пожалуйста! Он уже большой парень. Годы накопил, наверно и разум найдется. На что это похоже, что вы так себя изводите? Сын есть, пусть позаботится.

Узнал теперь Вицек тысячу новостей.

Мать уже почти ни от кого не получает белья в стирку, сил у нее нет, не может выстирать к сроку; Владек, играя с мальчишками на улице, вышиб большое стекло в магазине, и надо за него заплатить. Мать должна была, кроме того, уплатить какой-то старый долг, еще с Броновиц. Продала она все, что можно было продать. Частенько вынуждена была брать в лавке продукты в долг, но теперь лавочник отказал, в кредит не дает, так как много должна.

— Так вот я хотела с вами поговорить. Мать больна, очень больна. Помочь ей надо. Стирка, если бы и была, — не для нее, не по силам ей. Стало быть, так продолжаться не может, и пан Вицек должен сам об этом позаботиться.

Вицек сидел совершенно подавленный.

Чего он смотрел? Где были его глаза? Не раз думал о том, что дома неладно. Но ему и в голову не приходило, что дела обстоят так плохо.

Был невыразимо зол на себя: как бы то ни было, он жил спокойно у мастера, не имел никаких забот, всегда знал, что у него есть завтрак, обед и ужин, а здесь мать чуть ли не умирала с голоду, так как все, что могла, отдавала Владеку, чтобы он не знал нужды.

Ах, какое счастье, что на прошлой неделе он встретил Тосека! Какое счастье, что не послушался мастера и его жены! Что принес матери деньги! Немного, но все же какая-то помощь.

Космалиха ушла. Мать сидела, обливаясь слезами, и пыталась как-нибудь оправдаться:

— Писала я тете Бронке, сынок, но им самим теперь туго приходится. Кто знает, не пришлют ли они нам обратно Хельку. Кончилась там эта большая работа, и Алоиз теперь только изредка кое-где подрабатывает. Постоянной работы нет. Как же они нам помогут? Пишет Бронка, что она бы от всей души, от всего сердца, да не может…

— Отчего, мама, вы мне ничего не говорили? — мрачно спросил Вицек.

— А к чему мне тебе говорить? Только беспокойство причинять. Какая была бы от этого польза? Ты ведь еще ребенок. И так вот от мастера ушел. А я думала, будет у тебя ремесло, как-никак устроишься… А на этой работе изведешь ты себя, изморишь, тяжелая это работа!

Крупные слезы текли из глаз матери.

Теперь только Вицек заметил, как сильно постарела она. Не осталось ничего от той женщины, которая там, в Броновицах, стояла возле золотого от ноготков садика и говорила, заслоняя от солнца глаза рукой:

— Свадьба едет…

Нет, он уже не был ребенком, он был взрослым человеком, несмотря на свои годы. На нем лежала теперь забота о матери. Он должен добиться теперь, чтобы прояснилось ее изборожденное морщинами лицо, чтобы зажили ее изъеденные содой и кипятком руки и поправились ее покрасневшие от пара и плача глаза.

Он был ведь уже большой, больше, чем мать.

Крепко обнял ее — и сразу прошла боль, которую чувствовал в мышцах, в костях.

И такой маленькой, крохотной, худой показалась Вицеку мать, когда он теперь обнимал ее.

Мать плакала, прислонив голову к запачканной известью блузе сына. Выплакивала в этих слезах все — и свою тяжелую жизнь после смерти мужа, и то, что пришлось покинуть Броновицы, и свою огромную усталость, и тяжелую тревогу за завтрашний день: будет ли чем заплатить за квартиру, будет ли что дать Владеку на завтрак?

В воскресенье Вицек забрал свои вещи у мастера и вступил в новые обязанности главы семьи.

— Ну, как там было сегодня в школе? — подробно расспрашивал он Владека, а тот отвечал вежливо, как старшему. По серьезному лицу Вицека он понял, что теперь все изменилось. Вместо захудалого ученика, изредка лишь забегавшего домой, чтобы попросить у матери денег на починку подметок, теперь перед Владеком был взрослый брат, приносивший домой заработок, содержавший семью.

Жить было по-прежнему трудно, но Вицек уже не позволял матери брать белье в стирку.

— Чего вы, мама, будете изнурять себя? Это не для вас работа. Придумаем что-нибудь полегче. Прежде всего вам поправиться надо, а там уже все пойдет хорошо.

Однако с тех пор как мать могла отдыхать, она чувствовала себя хуже. Едва хватало сил привести в порядок комнату и приготовить обед, а все остальное время она лежала на застланной кровати, глядя в окно на подсолнухи. Улыбалась подсолнухам и своему зеленому сундуку — только они напоминали ей о покинутой деревне.

Каждую субботу Вицек приносил получку.

Вскоре и Владек нашел занятие: по вечерам разносил свертки из обувного магазина, в котором принимали обувь в починку. Тоже зарабатывал несколько грошей. Мать могла отдыхать. Постепенно к ней возвращались силы.

— Не так, родной мой, я все это себе представляла, нет, не так! — тихо говорила мать Вицеку, когда он возвращался с работы измученный, запыленный и жадно набрасывался на еду. — Думала, на отцовской земле будешь сидеть, отцовскую землю пахать, халупу поправишь, землицы прикупишь, женишься счастливо, а я буду жить при тебе… Могло ли когда-нибудь прийти отцу в голову, что мы будем жить вот так на чужбине, на чужих людей работать…

Снова перед глазами Вицека мелькнула дорога и выстроившиеся вдоль нее ряды зеленых верб. Повеяло широким дыханием свободы, несущимся с полей. Вспомнились волнующиеся, клонящиеся по ветру хлеба, хрустальный звон колосьев в бурю. Он даже вздрогнул.

— Что вспоминать, мама! Было и сплыло. Работа всюду одинаковая — и здесь и там. Каменщиком буду, еще такой домик маме выстрою, что ахнете! Ноготки в садике посадите, подсолнухи.

— Ох, сынок, далеко еще до этого, далеко! — улыбалась мать сквозь слезы и гладила рукою взлохмаченные волосы сына.

До собственного домика, пожалуй, и далеко было, но до того, чтобы Вицек стал каменщиком, совсем близко…

Хуже было то, что с наступлением морозов кончилась работа, потянулись тяжелые дни. Вицек, как ошалелый, бегал по городу в поисках какого-нибудь заработка. Удалось ему на несколько недель получить работу в большом магазине, потом был на посылках, замещая заболевшего курьера в какой-то конторе. Кое-как перебились зиму.

Весной снова началась работа на стройках. Пошел туда и Вицек. Он рос и креп на этой работе. От носки тяжестей мышцы у него окрепли как канаты. Стал рослый и сильный. Внимательно присматривался ко всему, внимательно наблюдал, как строят, как кладут кирпичи, как отвесом проверяют, правильно ли идет кладка, как тянут шнур.

— Знаешь что, Тосек, — не попытаться ли нам в каменщики?

Был солнечный воскресный день. Они отправились на лужайку за город и разлеглись на траве. Тосек подставил лицо под солнце и радовался, что оно так греет.

— В каменщики?

— Почему бы нет? Платят больше, и работа интереснее, чем подручным быть.

— Да, знаешь, недурно было бы. Только возьмут ли нас?

— А почему бы не взять? Теперь работы как будто много, каменщиков не хватает. Пожалуй, возьмут. Только не там, где мы теперь работаем, там и так скоро все кончится. Но у тебя ведь есть знакомый подмастерье, тот, который к твоему дядюшке приходил. Вот через него и наняться в каменщики — и все. Не такое уж это мудреное дело…

— Что ж, пожалуй. Может, и удастся. Да тебе, Вицек, не мешало бы что-нибудь из заработков на зиму отложить. Того, что ты сейчас зарабатываешь, на еду ведь еле хватает, а потом, зимой, хоть зубы клади на полку… Если бы каменщиком работать, то уж кое-что осталось бы…

Побрели они, стало быть, к знакомому подмастерью. Инструменты купили себе, как полагается: отвесы, линейки, кельни — все, что нужно.

— Каменщиками работали? — спросил подмастерье.

Тосеку как-то всегда легче удавалось пускать пыль в глаза. Он сказал, где работает, назвал фамилии подмастерья и инженера с той стройки и добавил, что работали они там каменщиками. Но подмастерье и не собирался входить в подробные расспросы. Принял — и все.

Тот самый страх, который Вицек испытывал в прошлом году, когда впервые встретился с Тосеком на стройке, охватил его и теперь. Справится ли он? Угодит ли своей работой? Одно дело смотреть, другое дело самому работать.

Он стоял у невысокой еще стены. Вместе с ним работал старый, уже седой каменщик.

Старый каменщик глянул на Вицека раз, другой, посмотрел, как он кладет кирпичи.

— Эх, братец, да ты каменщиком никогда и не работал, не так ли?

Врать было трудно. Конечно, не работал. Ужас объял Вицека. Теперь его прогонят с работы! Теперь все рухнуло — мечты о том, чтобы отложить что-нибудь на зиму, о том, чтобы повести мать к доктору…

— Погляди сюда: вот так бери кирпич, так держи кельню…

Не верил собственным ушам. Но старик показывал ему терпеливо, объяснял так толково, что все как будто само в голову шло, да так еще, чтобы мастер не заметил, не узнал, что Вицек не умеет класть кирпичи.

Вицек внимательно присматривался, клал кирпич ровно-ровнехонько, как его учил старик. Работа спорилась. Стена росла. Вицек чуть не прыгал от радости.

С каждым днем он становился опытнее. Теперь, когда шел на новую работу, он уже смело говорил: каменщик. Ведь он действительно уже работал на кладке кирпичей. И потому, что он был еще молод, хотя и выглядел старше своих лет, товарищи не давали ему особенно тяжелой работы, показывали, помогали.

Когда он принес домой свою первую получку каменщика, начали расплачиваться с долгами. Купили Владеку новые башмаки, потом костюмчик. Матери доктор прописал очки; хватило денег и на очки.

— Теперь, мама, можете спокойно спать, — говорил Вицек.

А мать только улыбалась сквозь слезы своему старшему сыну, который разговаривал и работал, как взрослый человек.

Однажды Вицек, только умылся и поел после работы, как снова схватился за шапку.

— Куда ж это ты, сынок? Собрание, что ли?

— Э, нет. Так, пойду погулять.

— К ужину вернешься?

— Вернусь. Но вы, мама, побольше еды приготовьте — может, я с гостем приду.

Хотела спросить, какой это гость, но Вицека и след простыл.

И вернулся с гостем.

Мать не верила глазам своим.

— Хелька!

— Чего ей по миру скитаться, когда она может с нами жить? Тетке тоже нелегко. Два месяца дядя без работы сидел, только она писать об этом не хотела.

— Ишь как ловко тайком от меня все проделали!

— Хотел вам, мама, сюрприз сделать, даже написал Хельке, чтобы письмо она послала не сюда, а на Тосека. Представлял себе: вот мама-то обрадуется! А как Хелька выросла, не правда ли?

— Чего же ты хочешь, без малого два года! Хелюська, родная, как мне без тебя тоскливо было!

— Ну, теперь уже, мама, не будете тосковать. Теперь мы все вместе.

Лицо матери сияло, может быть, в первый раз со времени их отъезда из Броновиц. Только теперь Вицек понял, как тяжело ей было отсылать Хельку в Варшаву.

— Теперь уже все хорошо! — говорил себе Вицек, когда на стройке клал кирпичи, и работа горела в его руках.

На его ответственности теперь были трое, все заботы о них лежали на нем. Мать зарабатывала кое-что, помогая в лавке, помещавшейся в соседнем доме, Хелька изредка получала заказы на вышивку — в Варшаве она научилась вышивать. Конечно, это было кое-каким подспорьем, однако по-прежнему все зависело от его заработка.

А работа у Вицека была нелегкая…

Между двумя домами лежал большой пустырь. Огорожен был он покосившимся дырявым забором. Через отверстия в заборе пролезали с улицы собаки и рыскали здесь, разгребали лапами землю, вынюхивали кротов или мышей.

Буйно разрослись здесь сорняки, кусты крапивы по углам были огромные, густые, словно в девственных дебрях. Груды мусора, громоздившиеся невесть с каких времен, поросли чертополохом. Рос тут также конский щавель, росла серая лебеда.

Детям было здесь раздолье, если только им удавалось проникнуть через забор. Мальчишки лучше справлялись с этой задачей, но девочки часто повисали на своих юбочках на заборе и отчаянно визжали, пока кто-нибудь не освобождал их из этого плена.

За забором было поистине чудесно.

В самом углу, на поросшей травою мусорной груде, обосновали свою крепость мальчишки с улицы Юзефитов. На вершине этой груды развевался маленький флажок, сделанный из лоскутов старой юбки матери Фелека Марчика. В крепости властвовал Фелек. Это было его царство, в которое он допускал только избранных.

На самой середине пустыря девочки играли в классы и вели бои с мальчишками, стремившимися захватить эту территорию для игры в футбол.

Хорошо было на свободном пустыре! Забор охранял детей от взоров взрослых. Долго приходилось пани Марчиковой и другим матерям искать и кликать своих детей, прежде чем удавалось их обнаружить.

Но все это кончилось — кончились игры в крепость, классы и футбол. Частично виновен был в этом и Вицек, ибо на этом пустыре Вицек вместе с другими должен был строить дом.

Прежде всего появились инженеры. Они открыли калитку в заборе, которая была заперта в течение долгих лет и на которой ржавели засовы и замки. Инженеры ходили, осматривали пустырь, вбивали в землю колышки, раскрашенные в белые и красные полоски.

Дети с ужасом наблюдали за тем, что происходит на их пустыре: чувствовали, что кончились золотые времена, что придется искать приюта где-нибудь в другом месте.

Потом сбоку, под глухой стеной соседнего дома, там, где гуще всего были заросли сорняков, рабочие соорудили деревянный барак.

— И это вся постройка? — удивлялись дети.

Но это был только барак для рабочих.

Наконец, стали приезжать подводы, появились люди. Большими лопатами рыли землю вдоль линии прямоугольника, обозначенного мастером. Лопата туго шла в землю, задевая только поверхность, на нее нажимала сверху нога рабочего, лопата со скрежетом входила в твердую, в течение долгих лет никем не тронутую землю, утоптанную детскими ногами.

Скрежещут мелкие камешки под лезвием лопаты, взлетают вверх комья желтой глины. Утрамбованная площадка и зелень сорняков быстро исчезают с лица земли.

— Что здесь делают? — спрашивает Зося, держа во рту грязный палец.

— Фундамент роют, — отвечает ей Фелек.

— Берут выемку, — с важностью разъясняет Стефек. Отец его каменщик, и поэтому Стефек знает, как все это называется на их языке.

Сначала выбрасывать глину и песок легко. Потом все труднее и труднее. Ров становится глубже. Приходится здорово напрягать мышцы рук, чтобы поднять вверх лопату с увесистыми глыбами.

А затем это уже вовсе невозможно. Появляются доски. По этим доскам, уложенным с наклоном, словно по маленьким мостикам едут тачки. Быстро, быстро — по одной доске вверх, нагруженные, по другой — вниз, пустые. И снова напрягаются мышцы рук — надо подталкивать эти тачки. Напрягаются мышцы ног, шагающих по узкой, шатающейся доске. Вниз легче — пустые тачки едут сами, надо только придерживать их за ручки. И вниз люди несутся бегом — там, внизу, их ждут. Одна лопата за другой нагружают в тачку глину. Сбоку под стеной растет уже огромная гора ее.

Ров становится все глубже и глубже. Сперва по колено, потом по грудь, потом в нем не видно уже даже Совинчака, который ростом выше всех остальных работающих здесь людей.

Одновременно подготовляется яма для извести. Прямоугольная, глубокая. В огромном деревянном вместилище, которое напоминает не то корыто, не то ящик, гасят известь.

Вицек видел это уже много раз, но все еще любит присматриваться. В яму набрасывают известь, а потом заливают ее водой. Белый пар клубами валит вверх. Клубится, клокочет, кипит известь, словно отвар из отрубей, который Космалиха варила для своего младшего сынишки Юрки. Брызжут пузыри. Но постепенно все успокаивается, и тогда заливают известью яму для фундамента. Жидкая и белая известь начинает застывать, становится ровной и плотной массой.

Ново здесь для Вицека только одно — это мешалки для цемента. На предыдущей стройке рабочие мешали цемент сами, руками, высыпая из бумажных мешков на доски песок, толченый камень и цемент, а здесь мешает машина. Скрежещут лебедки, медленно движется передача, и из отверстия сыплется ровная серая масса. Машина заменяет человека.

Вицек быстро переодевается в белый холщовый рабочий костюм. Ему всегда доставляет удовольствие начало работы. Ровно, старательно выкладывает он ряды кирпича. Это фундамент. На него будет опираться все здание.

Из ведерка Вицек черпает кельней немного жидкой извести. Поливает этой известью кирпич. Известь заплывает, входит во все щели, изъяны, углубления. Соединяет кирпич с кирпичом неразлучной братской связью. И снова кладется новый. Быстро растет фундамент — то, на чем вырастет все здание.

Вицек предпочитает работать на большой высоте, когда можно уже глянуть вниз и высота сооружения радует сердце, когда в гладкой стене уже виднеются четырехугольники окон и дверей.

Вицек опускает вниз отвес — железную гирю на веревке. Отвес показывает, ровно ли уложены ряды кирпичей. Показывает безошибочно. Даже тогда, когда уложен всего одни или два ряда кирпичей и еще нельзя заметить ошибку простым глазом. Но когда уложено уже много рядов, ошибку можно заметить и без помощи отвеса. Мстит за себя невнимательная кладка кирпичей, при которой хоть один кирпич был плохо пригнан к другому. Вдруг выясняется, что стена, вместо того, чтобы тянуться ровно вверх, начинает клониться назад или выступать вперед. Если плохо класть кирпичи, все здание развалится под конец, как карточный домик. Внимательно, добросовестно, старательно надо укладывать каждый кирпич. Лентяй и неряха обнаруживаются здесь быстро — их выдает кирпич, выдает стена, которая не терпит небрежной работы.

Острые глаза у Вицека, ровнехонько растет вверх стена. Проверяет отвесом — правильно, не ошибся. Радуется Вицек: вначале без отвеса ни шагу, даже двух рядов не уложил бы, а теперь кладет все выше и выше, так что глядеть любо. Не подводят его глаза.

Самая трудная работа — на наугольниках, на винкеле, как говорят каменщики. Там работают те, у которых уже большой опыт. Вицек тоже понемножку приучается к этой работе. Учится раскалывать молотком кирпич, откалывать куски нужных размеров. Не всегда можно класть целые кирпичи, иногда нужна четвертая или девятая часть кирпича. Тут-то нужно уметь действовать молотком. Надо ударить так, чтобы ровно, без зазубрин откололась именно такая часть, какая нужна, — четвертая или девятая.

Кирпичи бывают разные — большие и тяжелые, машинные и ручные; есть пустышки, с раковинами в середине, — это те, из которых не отжата вода. Вицек их не любит. Они крошатся, не хотят ложиться там, куда их кладет рука.

Кирпичи сложены огромными штабелями возле стройки. Вицек внимательно осматривает их. В работе очень много зависит от того, каков кирпич, какова известь и как замешан цемент. Иногда работа идет прекрасно — это тогда, когда и кирпич, и цемент, и известь хорошего качества. Иногда же дело не спорится — слишком много или слишком мало песку в цементе или извести, и все идет прахом.

Растет здание. Теперь уже громыхает подъемная машина, везущая вверх известь и цемент. Уже ставятся леса — высокие столбы, к которым прибиты доски, а на эти доски кладут другие. По этим доскам, шатающимся и гнущимся, идешь над пропастью улицы, над пропастью двора. Надо глядеть в оба. Главное, чтобы не закружилась голова: если закружится — смерть.

А смерть часто заглядывает в глаза каменщику. Вицек это знает.

До того, как началась стройка этого большого здания, случилась другая работа — ремонт костельной башни. И снова там работали вместе Вицек и Тосек. Раз-два — и соорудили леса. Все спешили: работа была сдельная, а не поденная. Надо было работать сломя голову, чтобы труд кое-как оправдался.

Прибили доски плохо. И вот вдруг стоявший на лесах Вицек почувствовал, что происходит нечто странное. Даже не затрещало — а может, и затрещало, только он не расслышал. Но в этот миг все внезапно зашаталось, и леса стали клониться от башни в сторону. В последнюю секунду Вицек заметил, как сверху, оттуда, где только что стоял подручный, пятнадцатилетний Янек Шматко, через их головы что-то полетело вниз, ударяясь о выступающие перекладины лесов. Не успел он сообразить, в чем дело, как в глазах у него закружилось, потемнело, заслонилось тучей известковой пыли. Вицек почувствовал, что и он летит. Он падал с распростертыми руками и вдруг ощутил что-то под пальцами. Инстинктивно изо всех сил вцепился он в это что-то, так неожиданно ему подвернувшееся. Потом почувствовал боль в боку и в ноге. Но все это были пустяки. Он теперь только понял, что темное пятно, мелькнувшее перед его глазами, был Янек Шматко.

В страхе он приподнял голову. Оказалось, он был на крыше костела. То, во что он так отчаянно вцепился пальцами, была водосточная труба. Там, повыше, на позеленевшей от ветхости жестяной крыше, неуклюже карабкался Тосек. Леса превратились в груду досок и перекладин, словно скелет, прислонившийся к крыше.

Внизу доносились какие-то крики, затем громко и пронзительно прогудела сирена машины скорой помощи. Это приехали за Янеком, который лежал там, внизу, на цветочной клумбе костельного сада, с переломанными ребрами.

Сорвался подъемник, проломилась прогнившая балка, отлетел карниз — за все расплачивались своим здоровьем и жизнью каменщик, кладчик, подручный.

Да, опасная была работа! Но об этом не думалось ни тогда, когда приходилось стоять на лесах, ни даже тогда, когда ветер раскачивал «качели» — леса, висящие на канатах…

Когда стены здания уже готовы, начинаются штукатурные работы. Белая штукатурка покрывает красный кирпич. В солнечные дни болят глаза, становятся красными, их ослепляет яркий свет, бьющий от белой стены.

Брызжет известь. Беда, если она попадет в глаз! Жжет, причиняет боль, мучит невыносимо. Известь проедает все — кожу на руках, кожу на обуви, так что на ступнях образуются маленькие ранки, которые мучительно болят и долго не заживают.

Вицек не любит штукатурить ни снаружи, ни внутри, здесь приходится непрерывно напрягаться, поднимая вверх руки; шея болит оттого, что голова все время задрана кверху.

Лучше работать на кладке кирпичей. Но ведь и штукатурка — работа необходимая, и Вицек должен делать все, вместе с другими рабочими.

А когда уже воздвигнуты стены, когда они оштукатурены, когда убраны уже леса, фасад огромного здания сверкает на солнце, как снег.

Теперь начинают убирать груды мусора, кирпичи, оказавшиеся лишними, засыпают ров, в котором гасили известь.

Дом готов.

Теперь его будут отделывать другие рабочие — печники, маляры, монтеры и столяры.

Наконец, дом начинает заселяться. Въезжает огромный фургон с мебелью. Это вещи жильца с бельэтажа. Въезжает другой фургон — это на второй этаж. Появляется огромная платформа с вещами. А однажды вечером какой-то старик приволок маленькую ручную тележку, на которой громоздились стол и изодранные сенники. Это в мансарду въехал сапожник с женой и детьми.

С каждым днем все больше жильцов. На дверях появляются визитные карточки, таблички медные и никелевые, а то и обыкновенные клочки бумаги, на которых написаны фамилии.

По лестницам сбегают дети, идут домашние работницы с нагруженными сумками, плетется наверх угольщик с корзиной угля. В окнах появляются занавески и горшочки с цветами.

От прежнего пустыря — места детских игр — нет уже и следа. Вырос на этом месте большой дом с множеством квартир…

Однажды Вицек, проходя по этой улице в своем рабочем костюме, измазанном известью, сталкивается с господином, который живет теперь в бельэтаже этого большого нового дома. Господни осторожно обходит Вицека, чтобы не испачкаться о его запыленное, замаранное платье.

Вицек усмехается про себя. Ах, как боится этот шикарный господин испачкать свой пиджак о его рабочий костюм! А ведь новый дом, где этот господни поселился, построен руками каменщиков в измазанной одежде. Он создан их тяжелым трудом, мозолями на их руках, потом на лбу, долгими, упорными усилиями.

И Вицек думает о своей каморке возле парка — маленькой, тесной каморке. О всех маленьких, тесных каморках, где сырость сочится по стенам и штукатурка падает с потолка, — о каморках, в которых живут каменщики со своими семьями. И о великолепных, светлых домах, которые строят каменщики. О домах, в которых будут жить богатые люди, не знающие, что такое тяжелый труд, мозоли, сырость и нужда.

Гнев закипает в сердце юноши. Долго глядит он вслед шикарному господину, который исчез уже за остекленной дверью вестибюля. Сжимаются кулаки. Но через мгновение лицо Вицека проясняется. Ибо юноша знает: придет день, когда он станет на новую, великую стройку. Будет строить высокий-высокий дом с громадными окнами, светлый дом для детей рабочих. Чистые, солнечные комнаты для стариков, согбенных от непосильного труда всей своей жизни. Он будет строить не для богачей, которые боятся коснуться рабочей одежды, а для себя, для своих, для всех таких, как он сам. Дома для рабочих. Он будет строить и фабрики, которые будут принадлежать рабочим, и школы, в которые будут ходить дети трудящихся, и общественные здания, которые будут обслуживать всех.

И Вицек улыбается этому будущему, к которому его приближает каждый день, и каждая забастовка, в которой он участвует, и каждая первомайская демонстрация, и каждое собрание в профессиональном союзе.

Он улыбается суровой улыбкой взрослого человека, человека, познавшего нужду, тяжелый труд, борьбу за жизнь, человека, который не даст сломить себя в самой жестокой борьбе.

* * *

Ехали мы в Краков, Тяжела дорога, Поцелуй, дивчина, Сжалься, ради бога!

— Броновичане едут! Свадьба!

Вицек глядел сверху, со стройки, на переливавшиеся всеми цветами радуги повозки, на развевавшиеся ленты, узорчатые платки, и все это с вышины казалось ему маленьким, словно подвижной пучок цветов, брошенных на мостовую.

Ехали мы в Краков, К пресвятой Марии. Не могу жить дольше Без твоей любви я!

Вицек прислушивался к знакомой — ах, какой знакомой! — мелодии, перегнувшись через стену третьего этажа.

Но песня эта не пробудила тоски в его сердце.

Здесь было его место — в стремительном грохоте города.

Здесь он строил — из красного кирпича, из белой извести.

Отсюда был он — из великой семьи трудящихся людей, городских рабочих, которых объединяла общая доля, общий труд и общая борьба.

Ехали мы в Краков…

Проехали!

Вицек взял в руку кельню. Ровнехонько клал ряд за рядом кирпич и весело посвистывал.

Стена росла.

Это он, Вицек, и его товарищи воздвигали своим трудом огромное здание, быстро выраставшее над крышами других домов.

В каждом кирпиче, в каждой щепотке извести был его труд.

Он строил. Все выше возносилось здание.

<1940>

― КОМНАТА НА ЧЕРДАКЕ ―

Глава I РЕШЕНИЕ

Анка так устала, что едва держалась на ногах. А тут еще надо уложить спать заплаканного Адася, успокоить Зосю, хоть как-нибудь прибрать комнату. Глаза у нее жгло: она сама готова была расплакаться, как ее маленький братишка. Но нельзя. Ей нельзя теперь забывать, что она самая старшая в семье, что на ее попечении остались эти трое ребят. Ведь Игнася тоже нельзя еще считать взрослым, хотя он уже и большой мальчик.

— Теперь надо лечь спать, Адась, сейчас я постелю тебе постельку. Смотри, как славно!

— Не хочу спать, — капризничал малыш.

— Ну надо же, надо непременно, — ласково уговаривала Анка, сажая его на стул и снимая с него сапожки.

Он был такой сонный, что не успела она его раздеть, как головка его свесилась на грудь и он, не протестуя, позволил отнести себя в кроватку.

— Ложись и ты, Зося!

Скрипнула дверь. Вошел Игнась. Его обычно веселое лицо за последние дни стало не по летам суровым и серьезным.

— Вы еще не спите?

— Адася я уже уложила. Зося сейчас ляжет. Ложись и ты.

Игнась глянул в угол, где стояла гладко застланная кровать матери. Губы у него задрожали.

— А ты не ложишься спать, Анка?

— Нет. Пани Тобяк еще просила меня зайти. Ей что-то надо мне сказать.

Лежавшая уже в постели Зося поманила ее к себе. Анка склонилась над заплаканной сестрой.

— Анка, что теперь с нами будет? — тихо спросила девочка, и слезы опять покатились по ее щекам.

— Не плачь, родная, не плачь! Смотри, у тебя глаза уже совсем распухли. Как-нибудь справимся. Что случилось, того не изменишь. Надо только быть сильной и бодрой — тебе и всем нам. Иначе будет трудно.

Она посидела несколько минут подле сестры, подождала, пока та уснет. Нет, нелегко им будет, как бы они ни бодрились. Ведь и после смерти отца они едва сводили концы с концами, хотя мама работала на фабрике и как могла экономила каждую копейку. А теперь? Мама уже никуда не пойдет на работу, никогда-никогда не погладит она своей исхудалой рукой голову Анки, никогда не улыбнется маленькому Адасю, которого она так любила. Сегодня ее прикрыла на кладбище бурая глина. Они остались совсем одни. Четверо ребят.

Зося дышала глубоко и ровно. Должно быть, она уснула. Анка тихо вышла из комнаты, спустилась по скрипучим ступенькам во второй этаж и постучалась в дверь соседки.

В комнате пани Тобяк было шумно и людно. Несколько соседок собрались у нее поболтать. Увидев Анку, толстая сердобольная булочница Матильда сразу начала всхлипывать:

— Ох, бедняжечка ты моя, что теперь с вами будет! Ох, люди добрые, такая была хорошая женщина! И вот как пришлось ей… четверых малюток оставить…

— Ну, Анка уже не малютка, да и Игнась тоже большой мальчик, — энергично вмешалась пани Тобяк.

И как раз в эту минуту Анка почувствовала себя такой маленькой и слабой, как никогда. Глаза опять наполнились слезами, но она изо всех сил сдержалась, чтобы не заплакать.

— Садись, Анка, — пригласила ее хозяйка. — Слезами тут не поможешь. Надо как-нибудь обдумать, что делать сиротам.

«Сироты», — подумала Анка. Да, они сироты… Всей своей огромной тяжестью свалилось на нее это слово. Сироты… Пока мама была жива, отсутствие отца не так сильно чувствовалось. А теперь? Нет их обоих, добрых, дорогих. Некому больше обо всем думать, обо всем заботиться.

— Я говорила с той докторшей, к которой стирать хожу. Ее муж мог бы похлопотать, чтобы Адася взяли в приют. Ты должна завтра же сходить к ней, поговорить.

Анка остолбенела. Ей показалось, что она не так поняла.

— Адася? В приют?

— Чего ж ты так удивляешься? В несколько дней это устроится, и он пойдет на Мостовую.

— На Мостовую?

— Ты что? Не знаешь разве, что приют на Мостовой? В восьмом номере, в доме с садиком.

Анка так крепко сжала руки, что даже ногти впились в ладонь.

— Нет! Я Адася в приют не отдам.

Пани Тобяк всплеснула руками от удивления.

— Вот как! А что же ты с мальчиком сделаешь? Ведь все, что у вас было, мамина болезнь съела. Об остальных тоже надо подумать. Игнася Матильда устроит в пекарню учеником — будет у него угол и хлеб. А про Зосю спрашивала сестра докторши. Она, может быть, возьмет ее к ребенку в Сосновицы…

Анке казалось, что все это сон. Как же так? Еще только что все они были вместе, все четверо, — и вдруг разлетятся, как выброшенные из гнезда птенцы. Что она будет делать в опустевшей комнате, без веселого смеха Зоси, без лепета Адася, без рассказов Игнася, который всегда умеет подметить что-нибудь интересное на дворе, на улице и потом рассказывает так хорошо, будто по книжке читает!.. И что же будет со школой? Ведь мать так хотела, чтоб Игнась учился, чтобы окончил все семь классов…

Она встала. Голос ее слегка дрожал:

— Большое спасибо вам за вашу доброту, за заботу о нас, за хлопоты, чтоб нас устроить. Но это невозможно… Мы должны остаться все вместе…

— Как же так? А на что вы будете жить? Ты сама не знаешь, что говоришь! — возмутилась пани Тобяк, складывая руки на животе под синим полосатым передником.

— Мастер обещал взять меня на фабрику. Я буду получать не столько, сколько мама, но все же сколько-нибудь заработаю. Как-нибудь устроимся.

— На фабрику? Изведешься, здоровье свое погубишь, как мать.

— Такая молоденькая…

— Не справиться ей…

Анка, стиснув зубы, стояла посреди причитающих над ней соседок. Она сама боялась фабрики, боялась, что не выдержит. Говоря с мастером, прибавила себе два года. Мастер поверил, потому что она была сильная и рослая, а ведь он мог ее не принять, считая слишком молодой. А они тут, вместо того чтоб ее ободрить, каркают над ней, как вороны… Она знала, что они делают это из сочувствия, но все же ей хотелось поскорее убежать отсюда, вернуться домой.

— Ну, если ты даже и попробуешь работать на фабрике, Адася все-таки лучше отдать. Некому будет присматривать за ребенком. Тебе кажется, ты там целую кучу денег заработаешь, а это совсем не так. Работать работай, а ребят устрой, как я тебе советую. Иначе не выдержишь, Анка, не выдержишь!

— Я попробую, — тихо сказала Анка. — Но мы останемся вместе, как прежде.

Она не слушала больше, что говорят соседки. Попрощалась и вышла. Она с трудом поднималась по лестнице. На нее напали сомнения: справится ли она? Сможет ли спасти от разрушения осиротевшее гнездо?

Анка тихо открыла дверь. В темноте раздавалось тиканье часов. Она прислушалась к дыханию спящих ребят.

Нет, нет, ни за что на свете! Они не расстанутся! Никого из них она не отдаст чужим людям] Руки по локти натрудит, ноги по колени исходит, а должна, должна, должна справиться! Все должно быть так, как будто мама и не умирала, как будто она тут, с ними. Да, они сироты, но пусть вся тяжесть сиротства падет на нее, а не на них. Она должна заменить им мать!

Тихонько, чтобы не разбудить спящих, Анка зажгла керосиновую лампочку. Взяла стоявшую на комоде старую, выцветшую фотографию матери и долго-долго всматривалась в дорогое, любимое лицо, которого уже не было на свете. Ей казалось, что мать улыбается, как будто довольная решением дочери.

Теперь Анка была уверена, что поступает правильно.

Адась заворочался и что-то пробормотал сквозь сон. Она подошла к нему и нежно погладила его золотистые волосенки.

— Выращу тебя, не обижу, не отдам чужим, — шептала Анка.

И хотя она знала, что тяжело то бремя, которое она берет на себя, однако вся усталость после пережитого страшного дня как будто сразу прошла. Сомнения исчезли. Она почувствовала себя уверенной и сильной.

— Справлюсь! — сказала она еще раз и себе, и спящим детям, и матери, смотревшей на нее добрыми глазами с выцветшей фотографии.

Глава II ВЕЛОСИПЕД

На лестнице раздаются шаги. Зося бежит к двери. Да, это возвращается Анка. Как медленно она идет! Должно быть, страшно устала.

— Ну, что у вас тут слышно? Адась хорошо вел себя?

— Да, — говорит мальчик, внимательно глядя на пакет, который сестра держит в руке. — Что там?

— Ничего! — смеясь, поддразнивает его Анка.

— Это что-то для меня! Это для меня! — радуется Адась, вскакивая на стул, чтоб достать руку сестры, поднятую вверх. — Есть! Достал! Конфеты!

— Мятные! Анка, мятные?

— Конечно, мятные!

Зося торопливо вытаскивает из печи кастрюлю и наливает в тарелку борщ для сестры.

— Ого! Посмотрите, что за роскошный обед она сварила!

Анка весело разговаривает с Зосей и Адасем. Но на душе у нее неспокойно. Сегодня, в субботу, она первый раз получила плату за неделю работы на фабрике. Надо рассчитать, хватит ли на все. У нее вычли немного за порванные на шпулях нитки. Она получила меньше, чем ожидала.

Когда Адась уже спит в своей кроватке, три головы — темная, Анкина, и две светлые, Зоси и Игнася, — склоняются над столом, в узком кругу света, отбрасываемого керосиновой лампочкой.

— На квартиру надо отложить…

Игнась сосредоточенно записывает.

— В лавочку…

— За уголь…

— Сапожки Адася отдать в починку…

— Теперь подсчитай, сколько всего.

Игнась считает. Проверяет еще раз, чтобы не ошибиться.

Анка кладет на стол заработанные деньги.

— Нет, не хватит! — говорит она обычным своим голосом. А сама в полном отчаянии. Она совсем забыла про подметки Адася… И угля ушло больше, чем она ожидала. Неужели пани Тобяк в самом деле была права?

— Ну, не снесем сапожков Адася в починку. И с квартирой можно обождать, платить-то ведь надо еще только первого, — беспечно говорит Зося.

— Да, а сапожки дырявые, Адась простудится. На квартиру придется откладывать каждую неделю, а то потом откуда взять сразу столько денег?

Зося вздыхает. Анка, подперев голову руками, смотрит на счет, написанный Игнасем.

— Ну, нечего сегодня голову ломать! Заплатим по счету в лавку, а про квартиру будем думать на будущей неделе, — советует Игнась. — Анка, ты бы лучше легла пораньше спать. В воскресенье только и можешь выспаться как следует!

«Действительно, ведь ничего не придумаешь. Денег все равно не прибудет», — думает Анка и ложится спать.

Утром, когда она просыпается, солнечные лучи золотистой полоской ложатся на чисто вымытый Зосей пол. Зося и Адась сидят за столом. Малыш что-то рисует.

— Вот выспалась-то! За все время!

— А мы уже давно встали! Только сидели тихо, как мышаты, чтоб тебя не разбудить, — говорит Адась.

— Как мышата, а не как мышаты! — смеется Анка.

— А как мышаты — лучше, — упирается мальчик, выпячивая губки.

Анка, смеясь, наливает воду в таз.

— А где Игнась?

— Куда-то убежал с самого утра. Наверно, на велосипеде поехал: я слышала, как он его доставал из чулана.

Анке немного досадно. Она думала, что воскресенье они проведут все вместе, а Игнась взял да и умчался неизвестно куда. Уж больше года, как он получил этот велосипед и никак не натешится им. Все бы только ездил да ездил.

— Ну, так и мы тоже пойдем погулять! Давайте в парк, а?

— В парк! В парк! В парк! — весело запрыгал Адась.

А Игнась тем временем действительно катил на своем велосипеде. Выехал из города на широкое шоссе. Далеко-далеко вперед тянулась зеленая аллея высоких деревьев. Маленькие домики прятались в палисадниках, полных георгинов. Веселый ветер обвевал лицо свежестью. Как чудесно было мчаться по гладкой дороге в синеющую от легкой дымки тумана даль! Велосипед катился ровно, послушный рукам хозяина.

«Поеду еще дальше, — думает Игнась. — Ведь это в последний раз!»

Ему вспомнились теперь все далекие прогулки, которые ему удалось совершить благодаря велосипеду. Сосновые рощицы за городом, деревушки, раскинувшиеся вдоль дорог, речки, текущие по золотистому песчаному дну… Он никогда не увидел бы их, если бы не велосипед, славный, милый велосипед, который в час-два может унести далеко от города, пыли, от уличного шума. Велосипед этот он получил от дяди. Уезжая в Америку, тот оставил его племяннику. На красивой серой раме с уже облупившимся местами лаком видны были, правда, следы двух-трех лет добросовестной службы. Но он мог еще нестись по дорогам легко, как птица.

Вчера еще Игнасю казалось, что он не отдал бы его никому и ни за что; еще две недели тому назад он, только смеялся, когда Стефан, работавший в парикмахерской на углу, просил его продать ему велосипед. Ни за что на свете! Его ждут далекие прогулки, и давнишняя мечта Игнася — путешествие на велосипеде по Польше.

— Подумай еще, — сказал Стефан, — я дам тебе за него тридцать злотых.

Но Игнась сел на велосипед и, весело свистнув, покатил куда глаза глядят. Это было всего лишь две недели тому назад. Да, но сколько перемен произошло в его жизни за эти две недели!

Тридцать злотых — это означало и уплату за квартиру и починку сапожков Адася. Плата за тесную комнатку с маленьким окошечком была не так уж велика, а сапожник был знакомый и брал не очень дорого. Значит, должно хватить и на то и на другое. Анка перестанет горевать. После недели работы она сможет спокойно отдохнуть в воскресенье, не думая о том, откуда взять денег.

В придорожных вербах зашумел ветер:

«А ты никогда уже не помчишься по дороге! Никогда уже не искупаешься в речке под нашей тенью! Хорошо еще, если пешочком отправишься в рощицу, замусоренную бумажками и старыми бутылками, куда по воскресеньям высыпают толпы людей подышать свежим воздухом. Ты никогда не услышишь, как свистит в ушах ветер… Ах, эти велосипедные прогулки!»

— А печальная Анка, а заплаканная Зося, а простуженный Адась! — сказал Игнась вслух так громко, что даже гусыня, ковылявшая по краю дороги, захлопала крыльями от испуга.

Он засмеялся и повернул обратно. Низко склонившись над рулем, он изо всех сил нажимал на педали и вихрем мчался в город, выраставший перед его глазами, выплывавший все отчетливее, все ближе.

Въехав в город, он замедлил ход. Стефана не пришлось долго искать — он разгуливал перед домом, на углу.

Сторговались в два счета. Игнась, позвякивая в кармане деньгами, направился домой.

Остальные уже вернулись с прогулки. Анка возилась у печки, Зося торопливо чистила картошку.

— Где ты был?

— Ого-го! Долго рассказывать…

Адась тотчас же бросил дощечки, которые тщетно старался сбить кривым гвоздем.

— А что было? Как это было? — спрашивал он с любопытством. — Расскажи! Сейчас он нам расскажет историю! — повернулся он к Зосе с торжествующим видом, как будто это была его заслуга.

— Ну вот… вышел я прогуляться…

— Наверно, выехал?

— Ну, пускай выехал! Еду себе, еду по дороге, вдруг из-за дерева выходит высокий господин…

— Ну и что? Ну и что?

— Вежливо кланяется мне?..

— Тебе кланяется? — удивился Адась.

— А ты что думаешь, карапуз? Мне, Игнатию Сельскому, не кому-нибудь. И говорит: «Сударь, не могу ли я предложить вам маленький подарок? Мне как раз некуда девать тридцать злотых…»

— Чепуха! — возмутилась Зося.

— Чепуха? А это что?

Анка и Зося с изумлением смотрели на блестевшие на столе монеты.

— Что это, Игнась?

— На квартиру и подметки, — смеялся Игнась. И вид у него был такой счастливый, как будто он совершенно позабыл в эту минуту, что это был вместе с тем и свист ветра в ушах, и склонившиеся над дорогой зеленые вербы, и журчанье речки, и все неизведанные, ждавшие его впереди дороги Польши.

— Игнась! Что ты сделал? — забеспокоилась Анка.

— Убил лавочника внизу, в магазине, — ответил, смеясь, Игнась. — Что же ты делаешь такие большие глаза?

Анка выбежала из комнаты. Слышно было, как она передвигает вещи рядом в чулане.

— Ты продал велосипед, Игнась?

— Ну, продал! Что ж из этого?

— Ничего, — сказала Анка. В глазах ее блеснули слезы.

Она хорошо понимала, какой ценой заплатил Игнась за подметки Адася, за квартиру, то есть за их покой, за кров над их головами. Она знала, что это было свежее дыхание ветра на лице, и шепот верб, и плеск реки, и далекие, неведомые чудесные дороги всей страны, по которым никогда уже не поедет серый велосипед, управляемый рукой Игнася.

Глава III ПОЖАР

В шесть часов утра Анка уходила из дому. До фабрики было далеко, а на трамвай нельзя было тратиться. В семь часов она уже должна была стоять у машины, наматывающей белую хлопковую вату на большие жужжащие шпули.

В половине восьмого убегал в школу Игнась. Шаги его гремели по деревянным ступенькам, как орудийная канонада.

Зося оставалась одна с Адасем. С серьезным видом надевала она синий передничек и принималась за уборку.

— Не лезь под щетку! Мне же надо подмести.

— Только оставь хоть немного крошек.

— А зачем? На полу должно быть совсем чисто.

Мальчик задумался.

— А что будет, если придет… мыша?

— Какая мышь, Адась?

— Такая себе, простая мыша. Что она будет кушать?

— Здесь нет мышей.

— Есть. Когда ты метешь, мыша пищит. Ты послушай. Она плачет, что ей нечего будет есть.

— Ах ты, глупыш! Это щетка так скрипит. Надо попросить Игнася покрепче прибить ее к палке, а то она еле держится.

— Щетка? — разочарованно спрашивает Адась.

— Конечно. Вот послушай.

В самом деле, каждый раз, когда Зося крепче прижимала ее к полу, щетка издавала легкий скрип. Адась огорчился:

— А я думал, мыша. И что она будет наша собственная, моя и твоя. И мы ей будем давать крошки. А можно ее приручить?

— Конечно, можно. Бывают ведь белые мыши, я видела у портного в стеклянной банке. Они ручные.

— А теперь что мы будем делать?

— Теперь ты пойдешь в садик, поиграешь с ребятами, а я сбегаю в лавку.

— Потом я помогу тебе чистить картошку, ладно?

— Ладно, а теперь пойдем. У тебя чистые руки?

— Вот…

Адась протянул ручки и широко растопырил пальчики, чтобы видно было, что они чистые.

— И ведь в саду они все равно выпачкаются, — серьезно сказал он.

Они вместе спустились по лестнице.

Сад — это был собственно большой двор с одним-единственным кривым кустом сирени. Тут собиралась играть детвора со всего дома. Из окошка комнаты в первом этаже, где жил сапожник, тоскливо смотрел на играющих бледный Хаимок, его сын.

— Только смотри не выпачкайся, Адась!

— Не выпачкаюсь. Ну, а если немножечко — так можно будет почистить щеткой, правда?

Зося не ответила. Она быстро пробежала темную арку ворот и вышла на улицу, а спустя несколько минут уже возвращалась с кошелкой, полной картошки и капусты. Увидев ее, Адась побежал навстречу.

— Что купила?

— Все самое вкусное. Только побудь еще немножко здесь, Адась, я вымою окно. Во что вы играете?

— В черное пугало. Ты не боишься черного пугала?

— А кто теперь черное пугало?..

— Юзек. А я совсем не боюсь, хоть он и рычит так страшно.

Зося засмеялась и вошла в сени. Смешной этот Адась! Такой малыш и такой серьезный…

Взойдя на лестницу, она сразу почувствовала запах гари.

Что это может быть?

Пахло очень неприятно, а на площадке второго этажа дым щипал глаза. Что же это? На один момент мелькнула мысль, не у них ли это горит. Но нет, огонь у них в печке давно погас. Чад, очевидно, доносился откуда-то еще.

Чем выше она поднималась, тем больше было дыму. Теперь она уже знала: это из квартиры Калиновской. Зося ужаснулась: в это время там никого не бывало дома, кроме старой, разбитой параличом бабушки, которая всегда лежала в кровати. У девочки задрожали руки. Она уронила сумку и подбежала к двери Калиновских. Да, через щель под дверью на лестницу ползли струйки дыма.

Что делать? Кричать, звать на помощь? Кто же в это время дома? Тобяк, наверно, ушла стирать; во всех квартирах одни только дети. Кричать не к чему.

Зося постучала кулаком в закрытую дверь. Оттуда послышался слабый стон.

Не раздумывая больше ни минуты, она нажала ручку двери и вбежала в комнату. Едкий дым ударил ей в лицо. В комнате было почти совсем темно. Клубился дым. Теперь густой тучей он двинулся на Зоею в открытую дверь.

— Пани Калиновская! Пани Калиновская! — закричала Зося.

Ничего не видя в дыму, она медленно продвигалась вперед, протянув руки, словно защищаясь ими.

— Пани Калиновская!

Ей ответил слабый стон. Девочка бросилась вперед, спотыкаясь о мебель, ушибая ноги. Наконец, она наткнулась на кого-то, лежащего на полу. Да, это не мог быть никто другой, как парализованная старушка. Очевидно, загорелся пол около печки, и больная сползла с постели, чтобы потушить огонь. Зося чувствовала запах паленых тряпок: на старушке, наверно, затлелась одежда. Зося ощупью добралась до окна, толкнула его. Оно широко распахнулось, и сильный сквозняк подхватил клубы дыма.

Стало, светлее. Зося остолбенела: яркий огонек змеился по кофте лежавшей на полу Калиновской.

На минуту Зося растерялась. Что делать? Где тут найти воду? Как помочь?

К счастью, ей вспомнился рассказ из книги Игнася. Она сорвала с кровати какое-то одеяло и накинула на горящую кофту. Крепко прижимала руками, глуша огоньки. Совсем не замечала, что стоит коленями на трухлявых, гнилых досках, которые не горят, но тлеют горячим жаром, не чувствовала ожогов на руках. Затем схватила стоявшее в углу ведро и выплеснула воду на пол. Зашипело. Густые клубы дыма и пара взметнулись в воздух и вновь опали. В комнате стало почти светло. В эту минуту на лестнице послышались шаги.

— Ой-ой! Пожар! — закричала жена дворника.

За нею бежал еще кто-то. Услышав голоса, почувствовав, что она уже не одна, что опасность пожара миновала, Зося потеряла сознание. Она почти не чувствовала, как ее подняли с полу. Словно сквозь туман видела, как дворничиха и прислуга с первого этажа несут на кровать парализованную старушку, как они возятся в комнате, как льют еще воду на пол.

— Бедняжка ты моя, ведь у тебя руки обожжены. И как только, Иоася, она не побоялась броситься в огонь!

— Тут был дым, — тихонько сказала Зося.

— И дым, и огонь, и все! Сгорела бы совсем старушонка, если бы не ты! А так только и всего, что перепугалась… Ну как, пани Калиновская, болит у вас что-нибудь?

— Нет… Только дым так меня одурманил… Дверца не закрывается, давно говорю: починить надо. Да где там! Все ушли, угли высыпались…

— Надо было кричать!

— Ох, кричать, кричать… Неужто я не кричала? Да разве меня кто услышит? Слезла я с кровати, на руках доползла до печки… А там уж ни-ни… Сгорела бы, как пить дать…

Иоася осматривала руки Зоси.

— Здорово обожжены… Очень больно?

Но Зося почти не чувствовала боли. Не думала об этом.

— Ничего. Только как я теперь сготовлю обед?

Иоася погладила ее по голове.

— Да ты не беспокойся, я помогу тебе. А сейчас надо бежать в аптеку, аптекарь даст тебе что-нибудь для рук.

Старушка заворочалась на кровати.

— Панна Иоася!

Девушка нагнулась к ней. Старушка достала из-под подушки злотый.

— Скажите, панна Иоася, аптекарю, чтобы он дал хорошее лекарство, самое лучшее, какое только у него есть!

Зося, потупив глаза, слушала благословения и слова благодарности. Она очень обрадовалась, когда можно было, наконец, уйти. Руки теперь сильно болели, спереди на платье была выжжена большая дыра.

— Ничего, это можно будет заштопать, — утешала ее Иоася. — Молодец ты, девочка!

То же сказал и аптекарь, смазывая ожоги льняным маслом с известковой водой. А Иоася болтала без умолку. По дороге в аптеку и обратно она успела рассказать историю о пожаре хозяйке прачечной, пекарю, зеленщице, мальчишке из парикмахерской и, пожалуй, еще человекам десяти. Зося шла все быстрее. Ей было неловко, что все на нее смотрят и удивляются, как будто вновь знакомятся с нею, с Зоськой Сельской, которая ведь родилась в этом же доме, на этой же улице, и которую все знали тут с пеленок.

Когда она очутилась, наконец, у себя на дворе, навстречу ей выбежал Адась, взволнованный, с красными пятнами на щеках.

— Как это было, Зося? Ты не сгорела? А огонь был большой? Юзек говорит, доходил под самую крышу… А почему руки у тебя завязаны?

— Зося обожглась, — сказала Иоася. — Теперь, Адась ты должен хорошо себя вести и не надоедать ей.

— Я буду чистить картошку.

— Ну, вот и пойдем, — засмеялась Иоася, — вместе будем чистить.

Глава IV КУСТ СИРЕНИ

А ниже — лесная детва — шиповник в объятьях калины. Черная ежевика прижалась устами к малине…

Зося положила книгу на колени.

— Подумай, Анка, как там было красиво… Хотелось бы мне когда-нибудь побывать в лесу…

Анка притворилась, что не слышит. Продолжала чинить свое единственное платье. Что собственно могла она ответить сестре? Да, конечно, где-то, может быть даже не так далеко, есть такие леса, о каких писал Мицкевич. Леса, где шумят высокие деревья, леса, полные веселого щебета птиц, зеленые, благоухающие, чудесные.

Но никто из них четверых никогда не видел такого леса; может быть, разве Игнасю случалось когда-нибудь заехать на велосипеде так далеко. Ей, Анке, лес был знаком только по книгам. И ей понятна была тоска, звучавшая в голосе Зоси. Впрочем, мать тоже часто рассказывала им о лесе. Ведь до того, как она приехала в город и вышла замуж, она жила в деревне. Она никогда не забывала деревню. Приходила с фабрики усталая, кашляя от хлопковой пыли, но по первой же просьбе Адася начинала рассказывать, как жила в своих родных Заенчниках, на высоком берегу Буга. Невесела была, вероятно, эта жизнь сиротки, служившей у чужих людей, а все же мать вспоминала это время с волнением. Адась и Зося прекрасно знали, как выглядит Буг, как летают над ним белые чайки, как ребята собирают чернику в больших лесах, как на тропинке в еловой чаще можно встретить рыжую лису.

— Если нам когда-нибудь будет житься лучше, непременно поедем в деревню, — всегда говорила мать.

Но никогда, даже при жизни отца, им не жилось так хорошо, чтобы можно было позволить себе куда-нибудь съездить.

— Анка, ты не слушаешь?

Голос сестры вывел Анку из задумчивости.

— Слушаю, слушаю, Зося… Я только так, задумалась…

— О чем?

— Да вот о лесе… и вообще…

— Знаешь, если б у нас был хоть садик — такой, как на Слизкой улице, куда пани Тобяк ходит стирать.

Зося подошла к окну и посмотрела во двор. Унылый, серый двор городского каменного дома. Единственной зеленью был тут куст сирени, жавшийся к стене своими тоненькими ветками. Нет, здесь не было красиво, нет!

Где изумрудная дичина с гречей белоснежной, Где дятлина пылает румянцем, как у девушки, нежным…—

продекламировала Зося запомнившиеся стихи из «Пана Тадеуша»[6]. Не все слова были ей понятны — она не знала, что это за «дичина», что за «дятлина», но, наверно, это что-то необыкновенно прекрасное. Такие цветы, как в витрине цветочного магазина в центре города.

Игнась поднял голову от тетрадки. Обычно, когда он готовил уроки, он совсем не слышал, что делается вокруг, хоть из пушек пали. Но сейчас сквозь сложные расчеты мудреных задач до него дошел полный тоски голос Зоси.

— Ой, ой, как расчувствовалась! Можно ведь в будущем году похлопотать, чтобы тебя взяли в школьный лагерь, — вот и увидишь лес и все там… А дятлина, если хочешь знать, — это самый обыкновенный клевер.

— Да, легко тебе говорить: обыкновенный клевер! А много ли у нас на дворе этого обыкновенного клевера? А в лагерь Маня вот уже третий год пытается попасть, да ничего не выходит.

Зося готова была заплакать. Она и сама не знала отчего, но именно сегодня, читая «Пана Тадеуша», сильнее, чем когда-либо, почувствовала свою обиду, обиду городского ребенка, отгороженного серыми стенами каменных домов от чудес природы.

— Если бы хоть эта сирень цвела как следует!

— А тебе бы хотелось, чтоб она цвела сейчас, в октябре?

— Нет, но весной…

— А, весной… И так удивительно, что она еще не засохла, — заметила Анка.

В самом деле, нелегко жилось тут несчастному кусту сирени. Малыши вечно карабкались на его тонкий, слабый ствол; каждый проходивший щипал его; земля вокруг него была утоптана, тверда, как камень. Нередко брошенная кем-нибудь, тряпка повисала на кусте, ломая ветки и заслоняя от них даже то ничтожное количество солнечного света, которое доходило сюда.

— А я знаю! — вдруг торжествующе объявила Зося.

— Что ты знаешь?

— Я сделаю так, чтоб весною наш куст сирени зацвел, как все другие.

— Ты так сделаешь? — удивился Адась, широко раскрывая голубые глаза.

— Сделаю. А ты мне поможешь. Правда, Адась?

— Помогу, — ответил серьезно малыш, не понимая собственно, чем он может помочь. Может быть, Зося придумала какое-нибудь волшебство?

Но волшебного тут не было ничего. На следующий же день, убрав комнату, Зося взяла братишку за руку и отправилась с ним на квартиру к дворнику.

— Здравствуйте! — сказала она, вежливо поклонившись.

Дворник был не особенно любезный, постоянно кричал на детей.

— Ну, что там?

Зося объяснила ему. Сказала, что хочет заняться кустом сирени, окопать его, сделать все как надо. И очень просит одолжить лопату и грабли.

Дворник недовольно заворчал, однако пошел в сарайчик и дал Зосе инструменты.

— Только смотри верни в порядке, а то плохо будет!

Ну конечно, она вернет, вернет, ничего не испортит! Закинув на плечо лопату и железные грабли, Зося отправилась в угол, двора.

Куст сирени вблизи имел еще более жалкий вид, чем издали. Печально свисали изломанные сухие ветки. Рыжий пучок семян, оставшийся после единственной кисти цветов, которой удалось распуститься весною, торчал кверху. Тонкий ствол был кривой, на нем виднелись следы чьего-то перочинного ножика.

— Ну, что же мы будем делать? — допытывался Адась.

— Прежде всего надо вскопать землю. Видишь, твердая, как камень!

— А я буду сгребать мусор!

— Ладно, только смотри не поколись граблями.

Адась взглянул на сестру.

— Я ведь вовсе не такой уже маленький, я только так выгляжу, — сказал он, выпячивая губы, и с важным видом принялся сгребать сор.

Чего только там не было: черепки от разбитого горшка, и ржавая проволока, и обломки кирпича, и тряпки, и бумага! Заброшенная сирень росла словно посреди настоящей мусорной ямы.

Зося принялась копать. Изо всех сил нажимала она ногой на лопату. С неприятным скрежетом, с трудом входило острие в плотно утоптанную глинистую почву. Зося изрядно вспотела, пока вокруг куста образовалось, наконец, небольшое кольцо вскопанной земли. Адась граблями еще больше разрыхлял ее.

Моросил мелкий дождик, и на дворе, когда они пришли, было совсем пусто. Вскоре, однако, вокруг них собралась целая куча ребят со всего дома.

Мальчики сначала подтрунивали над Зосей: вот, мол, какая садовница нашлась! Но потом все очень живо заинтересовались вопросом, как спасти сирень.

— Надо полить ее навозной жижей, будет лучше расти, — с видом знатока заявил сын слесаря Владек.

— Хотел бы я знать, где мы возьмем этого навозу, — с гримасой заметил худощавый Манек.

Но Владек уже схватил ржавую дырявую кастрюлю, торчавшую из мусорной ямы, и выбежал за ворота.

— Знаю! К Мошеку-молочнику пошел!

— Много он принесет в дырявой кастрюле!..

Однако Владек сумел устроиться. Он заткнул дыру тряпкой и скоро вернулся, с торжествующим видом неся навоз.

— Достал! Если надо будет еще, он даст мне еще! У него ведь четыре коровы!

— Фу, как воняет! — скривилась с отвращением портнихина Стефця, которую все называли Стефуня-лялюня.

— Ничего! Зато как будет пахнуть сирень!

Владек тщательно полил навозом куст и недавно отточенным перочинным ножиком подрезал поломанные ветки. Дворников Генек вбил в землю кол и привязал к нему веревочкой кривой ствол. В общем все, даже те, кто до сих пор больше всего портил куст, начали вдруг о нем горячо заботиться.

— На зиму хорошо бы укутать соломой!

— Глупый! Это розы укутывают, а не сирень.

— А сирень разве не замерзнет?

— Видишь, до сих пор не замерзла. Значит, и не замерзнет.

— Может быть… — Манек не совсем еще был убежден.

— Вот и готово! — радовалась Зося. Ей казалось, что сирень сразу приняла другой вид.

— Готово! — насмешливо поддакнул Рудек из подвала. — Можно начинать ломать!

Владек вышел на середину круга, образовавшегося около куста.

— Ребята и вообще все! — начал он торжественно. — Как хотите, но я заявляю вам: если кто из вас тут потопчет землю или хотя бы одну веточку отломает — ну, тогда он будет иметь дело со мной!

— Ишь ты какой нашелся! — вызывающе буркнул Рудек, но Владек не обратил на него никакого внимания.

— Почему бы нам не иметь сирени? Весной она будет цвести, и будет красиво во дворе. Разве неправда?

— Конечно, конечно! — горячо поддержала Зося, а за нею и другие девочки.

— Владек! Пойдешь ты домой? Дождь льет!

Это слесарева жена, высунувшись из окна, сердито звала сына. В самом деле, дождь разошелся вовсю. А они, занятые сиренью, этого даже не заметили! Кучка ребят быстро разбрелась и рассосалась по подъездам.

— А завтра утром, когда я встану, сирень уже будет цвести? — лепетал Адась, торопливо семеня за Зосей.

— Нет, глупенький! Цвести она будет только весной! Будет еще ноябрь, потом зима, а потом только весна, много, много еще пройдет воскресений!

— А тогда уже наверно зацветет?

— Наверно! — подтвердила Зося, крепко обнимая братишку, счастливая тем, что весною на их унылом дворе зацветет лиловая сирень.

Глава V НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

В то время, когда Игнась сидит в школе, Зося убирает и готовит, а Анка работает на фабрике, Адась играет во дворе. Каждый день он осматривает куст сирени: а вдруг, вопреки уверениям Зоси, сирень надумает и начнет цвести уже сейчас? Хотя, правда, утренние заморозки становятся все сильнее и, как говорит пани Тобяк, «того и гляди пойдет снег».

Все идет благополучно, как вдруг однажды происходит несчастный случай.

Давным-давно Адася манит улица. Не то чтобы пойти куда-нибудь с Зосей или с Анкой. Это не фокус! Так он ведь часто ходит. А вот одному. Совсем одному. Как старшие мальчики, и даже не старшие — например, хотя бы Эдек, он совсем не старше его, а уже, говорят, цепляется за трамваи. Только он, Адась, всегда был, как смеялись мальчики, «маменькиным сынком». В семье он самый младший, болезненный, и мама всегда страшно за него боялась. А теперь сестры. Потому-то он и не такой, как его ровесники, как будто меньше их.

А интересно на улице! Едут телеги, иногда промчится автомобиль, а там, за углом, ползет трамвай, словно большой жужжащий жук.

Манит темная арка ворот. Адась знает, что поступает дурно, что Зося сто раз просила его: «Смотри, Адась, не выходи на улицу!» Но он не может удержаться.

«Только на одну малюсенькую минуточку!» — думает он и с опаской поглядывает на окно, на то самое высокое, там, на чердаке. А вдруг Зося как раз в это время смотрит, что он делает!

Но в окне не видно светлой головки сестры. Адась стряхивает с ладоней песок и выходит.

На улице шумно: как раз базарный день, и с городской площади едет много крестьянских телег.

Адась стоит и смотрит по сторонам. Лошади у телег разные — гнедые, серые, каштановые. Сам того не замечая, мальчик сходит на мостовую.

— Эй, малыш, берегись! — раздается вдруг окрик над самой его головой.

Адась быстро отскакивает. И прямо под велосипед, ехавший позади него. Никто не виноват — ни велосипедист, который так крепко нажал на тормоз, что колеса заскрипели по камням мостовой, ни возница, который сразу резко свернул в сторону. Но дело от этого не меняется. Адась лежит на мостовой и совершенно не сознает, что с ним творится. Словно в тумане, он чувствует, будто его как-то странно укачивает, чувствует сильную боль. Кто-то кричит около него, кто-то громко говорит что-то, но слова не доходят до его сознания.

Из полуобморока его выводит еще более мучительная боль. Над ним склонился какой-то высокий господин и ощупывает ногу.

— Тише, Адась, тише, — говорит Зося, крепко обнимая его.

Адась чувствует на лице мокрые капельки. Но это не дождь. Это Зося плачет. Адась осматривается вокруг. Это уже не улица и не их комнатка. Сквозь большие матовые стекла падает слабый свет солнца.

Женщины в белых халатах снуют по большой комнате.

— Я не хочу сюда! — кричит Адась.

— Тише, тише, это больница! — шепчет Зося, испуганно глядя на доктора. Ее совсем не хотели сюда впустить, хотя добрые санитары «Скорой помощи», приехавшие за Адасем, разрешили ей доехать с братишкой до самой больницы.

В самом деле, доктор смотрит на нее и говорит:

— А теперь иди домой. Малышу придется сращивать ногу. Она сломана. Ушибы на голове — это пустяки, заживут через несколько дней. Ступай домой и скажи отцу, чтобы пришел сюда.

У Зоси дрожат губы.

— У нас нет папы…

Доктор растерянно поглаживает небольшую, подстриженную клином бородку.

— Гм… гм… Ну, ладно… Тогда пусть придет мать.

Едва успевшие высохнуть глаза Зоси опять наполняются слезами.

— И мамы у нас тоже нет…

Доктор еще больше теряется. Он не знает, что сказать.

— Может быть, Анке прийти? Анка — это наша сестра, старшая, — поясняет Зося.

Доктор заметно обрадован.

— Ну, конечно, конечно, пусть придет. А ты беги домой. С этим молодцом здесь ничего плохого не случится.

Зося робко выходит. В коридоре она слышит отчаянный крик Адася:

— Не хочу! Не хочу! Зося! Зося!

Она убегает из больницы, а вдогонку ей все несется этот отчаянный крик. Что теперь будет? Эта сломанная нога… Анка уже, наверно, дома, ей уже сказали…

Да, Анка уже знает. Вечером она идет в больницу. Возвращается мрачная как ночь. Плохо дело с ногой Адася. Кто знает, может быть он уже навсегда останется хромым.

И долго в ту ночь никто не спит в комнатке на чердаке.

Тяжело Анке на следующий день идти на фабрику. Так хотелось бы пойти к братишке. Но нельзя. Больных можно навещать только два раза в неделю, в послеобеденные часы.

Быстро вертятся шпули, быстро навиваются нити, быстро приходится бегать Анке вдоль прядильной машины, чтобы связывать обрывающиеся нитки. И так изо дня в день, изо дня в день.

И ни на минутку Анка не может за работой перестать думать о братишке.

Адась лежит и лежит в больнице. Нога срастается плохо.

Мальчик возвращается домой исхудалый, слабый. Прихрамывает.

— Это пройдет, — говорит врач. — Нужен только массаж и электризация.

Анка в полном отчаянии. За время болезни Адася они задолжали в лавке, заняли денег у булочницы, в доме нет ни гроша. Значит, Адась останется хромым на всю жизнь.

Все неприятности, все огорчения, пережитые раньше, вдруг бледнеют и стираются в памяти Анки. Все это были пустяки, мелочи, не стоившие внимания.

Она забывает о первых днях работы на фабрике, когда она возвращалась домой измученная и такая усталая, что от усталости не могла заснуть, а от беспрестанного стука машины у нее нестерпимо болела голова. Забывает о волнениях, пережитых, когда Зося обожгла руки. Что значит все это в сравнении с тем, что Адась, мамин любимец, никогда уже не будет таким, как другие дети, никогда уже не сможет бегать, а злые мальчишки будут смеяться над ним!

Анка бледнеет, худеет. Под глазами появляются красные пятна от частых слез, которые она тайком проливает по ночам, пряча лицо в подушку, чтобы не видели младшие.

— Что-то неладно с тобой, Анка, — говорит работающая с ней по соседству шпульница Кор.

Анка опускает руки. Ввалившимися глазами смотрит на товарку.

— Братишка…

Слова застревают у нее в горле. Но добрые глаза Кор смотрят на нее так сочувственно, что смущение быстро проходит. Торопливо, в промежутках между связыванием нитей, Анка рассказывает ей все. Об отце, о матери, о сестре, о братьях там, в комнате на чердаке. Кор слушает.

— А это, знаешь, нехорошо, что ты никогда ничего не говорила, — наконец, замечает она.

— Зачем? — грустно спрашивает Анка и снова бежит вдоль станка, ловит нити, торопливо связывает их дрожащими пальцами. Надо быть очень внимательной, нельзя же, чтобы вычли сейчас, когда так тяжело, когда каждый грош на счету еще больше, чем всегда.

Товарка больше ничего не говорит. Она, как и Анка, занята работой.

Но через два дня кто-то стучится в дверь их комнатки. Анка открывает.

Это Кор и Ковальская, та, что работает за ткацким станком.

— Это мы собрали между собой — шпульницы, станочницы и укладчицы. Все женщины фабрики. Это тебе на эти самые массажи.

Анка стоит как каменная. Непонимающими глазами смотрит она на женщин, словно видит их первый раз в жизни. А ведь это те самые, рядом с которыми она каждый день стоит на фабрике. Та же Кор, с проседью на висках, и та же веселая, худая Ковальская.

— Ну что же ты стоишь? Сосчитай и бери!

Руки у Анки как деревянные. Они никак не могут протянуться за деньгами. Видя это, Кор кладет их, наконец, на стол. Мелкие истертые монеты, полузлотки, злотые — деньги, заработанные тяжким трудом на фабрике, выпряденные из шпуль хлопка, оттиснутые тяжелой рамой станков, набухшие жаром красильной, пропитанные хлопковой пылью, часто добытые ценой болезни и увечья.

— Как же так… Как же так… — беззвучно повторяет Анка, но Кор энергично машет рукой.

— Ну не стой же ты, милая моя, как столб! Несчастья с людьми случаются, так как же не помочь друг дружке? Да еще на фабрике на одной работе стоим, все с тем же хлопком. Что ж бы это было?

Губы Анки беззвучно шевелятся.

— Да не устраивай ты церемоний! Дело обычное — друг дружке помогать! А если с кем другим случится что-нибудь, так и ты, когда придет лучшее время, поможешь! Это ж не краденое, это ж не милостыня. От доброго сердца даем. Делимся по-братски. Хоть, правда, мы бабы, так надо бы как-то иначе сказать.

У Анки дрожат руки. Она не знает, что делать. Грубый голос работницы звучит в эту минуту, как голос матери:

— Ведь все-таки человек-то человеку не волк.

Анка кладет руку на деньги. Ведь это здоровье Адася, здоровая нога, конец несчастью.

— Как мне…

— Да не благодари ты, не благодари, не за что! Нынче мы тебе, завтра ты нам поможешь. Обычное дело!

Они уходят. Анка долго стоит за столом. Вот и нет больше заботы! И она вдруг начинает иначе, чем прежде, смотреть на своих товарок по фабрике. Они спасли ее в несчастье. О ней, чужой, позаботились все — и шпульницы, и станочницы, и даже те, из упаковочной, с которыми она никогда и не встречалась. Они поняли ее горе, как сестры. Помогли. И Анке показалось теперь, что она живет в большой семье. Все женщины, которые работают там, в грохоте машин, в хлопковой пыли, — все это ее сестры. Да и тут, в доме, есть много хороших, близких людей.

И ей стало радостно, что у нее так много родных сердец, так много дружеских рук, такая огромная семья людей труда. Иногда, усталые, раздраженные, они могли даже задеть, даже обидеть. Но когда с кем-нибудь случится несчастье, сразу видно становится, сколько доброты и тепла кроется в каждом из них. Оказывалось, что люди — братья. Все люди труда.

Глава VI ХАИМОК

Адась понемножку выздоравливает. Сначала он ходит на костылях, потом — опираясь на палку, и, наконец, может сам выйти во двор.

— Смотри только, Адась, поосторожнее, смотри, осторожнее! — просят его Анка и Зося.

— Да я же осторожно, — широко разводит Адась ручками, — я же всегда осторожно. Это тот был неосторожный, тот, который ехал на велосипеде.

И опять, как прежде, Адась играет во дворе. Только теперь ворота не манят его. Слишком печально кончилось его самостоятельное знакомство с улицей.

Двор, или, как называют его дети, «сад», — самое главное место для всех детей дома. В других домах бывают настоящие сады, бывают на улицах скверики, в которых можно играть. Отсюда до парка далеко, улица грязная, скучная. А в доме уйма ребят. По деревянным галереям, которые тянутся вдоль всех этажей, неустанно гудят детские шаги. Дома матери раздражаются:

— Не путайся под ногами!

— Не морочь мне голову!

— Шел бы ты, наконец, во двор!

Матери устали от тяжелой работы, измучены вечной нуждой, неотвязной думой о том, как свести концы с концами, будет ли завтра что положить в горшок. Тут нетрудно и подзатыльник схватить, если подвернешься не во-время на глаза. И потому лучше всего, если дома делать нечего, выбежать во двор. Здесь встречаются все дети со всех этажей обоих подъездов. Точнее — не все: Хаимок, сын сапожника, только из окошка смотрит на веселые игры детей.

На дворе есть песок, в котором возятся самые маленькие. Его много осталось после постройки каретника, задняя стена которого выходит на их двор. Там много места, есть где побегать, поскакать, поиграть. Дворников Генек умеет взбираться на крышу каретника и прыгать оттуда, другие не решаются. Они слишком малы, трусят. Генек — самый старший, то есть не самый старшин из всех детей в доме, но старший из тех, которые играют во дворе. Потому что мальчики постарше, как, например, Игнась, двора не признают.

— Это для малышей, — говорят они, отправляясь на незастроенные пустыри, далеко за парк.

Малыши очень довольны этим. Гораздо лучше играть без больших мальчиков. Те дразнятся, и начинаются драки.

С тех пор как Адась после болезни стал играть во дворе, Зося все время подбегает к окну посмотреть вниз, как он там. И Анка, хоть она и устала, часто после возвращения с фабрики сходит вниз и смотрит, не слишком ли утомляется Адась, не слишком ли напрягает едва зажившую ногу.

И тогда она видит в окне сапожника бледное личико Хаимка и его большие черные глаза, с тоской устремленные на играющих детей. Хаимок смотрит, как они бегают. Шевелит губами, когда Генек начинает считалочку: «Энтлички, пентлички, червонные столички, на кого попадет — тот искать пойдет».

— А почему Хаимок не играет с вами? — спрашивает Анка, когда запыхавшийся братишка подбегает к ней.

— Знаешь, он больной, ему нельзя, — объясняет Адась.

Но через несколько дней, когда Анка возвращается с фабрики, она застает Хаимка во дворе. Дети играют, а он робко стоит у стены и смотрит на них широко раскрытыми глазами.

— Почему ты не играешь? — спрашивает Анка.

— Он не умеет бегать, — поспешно объясняет Стефця, но в это же время раздается голос Генека:

— Мы не хотим играть с жиденком.

Анка будто не слышит, что сказал Генек.

Она берет Хаимка за руку.

— Ты не умеешь быстро бегать?

— Я долго болел. Мне нельзя, — тихо отвечает Хаимок и низко опускает голову.

— Вот видите, Хаимок был болен, вот почему. Так же, как Адась, — ведь он тоже всего несколько дней бегает, как вы. Но ты, наверно, умеешь делать что-нибудь другое, правда, Хаимок?

Хаимок переступает с ноги на ногу, что-то обдумывая.

— Я знаю сказки… всякие… И разные истории тоже… Когда я лежал в больнице, мне сестра приносила много книг из библиотеки. Так я помню.

Дворников Генек уже не выпячивает презрительно губы. Он слушает. Слушают и другие, внимательно слушают, что говорит Хаимок. Анка сжимает в своей руке руку мальчика, как будто желая ободрить его.

— И можешь их рассказать?

Печальное личико Хаимка оживляется.

— Могу, могу. Я ведь дедушке всегда рассказываю, потому что он слепой и не может читать.

Круг ребят смыкается теснее. Теперь и Хаимок в этом кругу. Он уже не один.

— Про Али-Бабу знаешь? — спрашивают его.

— Про Али-Бабу тоже… А недавно я читал про диких гусей и как один мальчик летал с ними… — робко говорит Хаимок.

Детские глаза загораются любопытством. Здесь, на дворе, единственной книжкой был старый календарь. Но в самом интересном рассказе не хватало последней странички, и никак нельзя было узнать, чем он кончается. А этот Хаимок, подумайте, говорит, что читает много книжек!

Анка кладет руку на плечо мальчика. Это как будто придает ему храбрости. Он чувствует себя в безопасности.

— И еще… я могу сделать солнечные часы… Только это не сейчас… это в полдень надо делать, когда есть солнце.

— И можешь узнать, который час? Какие часы? — расспрашивают Генек и Сташек, те двое, которые раньше больше всех дразнили Хаимка.

— Увидите завтра, — говорит Анка, — а теперь играйте, не все же вам бегать. Можете играть в краски или в золотой шар…

Игр много. Анка уходит наверх. Хаимок остается с детьми. Сначала он — красная краска, потом он держит золотой шар. А потом задает детям смешные загадки. На дворе уже не так шумно, а игры все интереснее…

Адась возвращается домой довольный.

— Знаешь, он нам рассказывал про мальчика, которого карлик превратил в карлика. И знаешь, он нам рассказывал про диких гусей и про гусака, который улетел с ними, — знаешь, такой домашний гусь. Еще он нам рассказывал про таких ворон и еще рассказывал про лисиц, знаешь?

У Адася горят щеки, так все это было интересно.

— А завтра он нам сделает солнечные часы. И мы всегда будем знать, который час. И он сказал, что Генек всегда бил его, а он на него не сердится, и часы будут всех и Генека тоже.

Анка улыбается. Малыш в увлечении размахивает руками. Он ужасно взволнован. Даже Игнась поднял голову от книги и слушает.

Вечером, когда Адась уже спит, раздается стук в дверь. Это сапожник, отец Хаимка, принес сапоги Игнася. Он прибил к ним подметки.

— Сколько вам следует? — спрашивает Анка.

— Сколько следует? — Сапожник стоит на пороге и смотрит красными, воспаленными глазами на Анку. — Ничего не следует. И я хотел вас, панна Анка, поблагодарить за моего мальчика.

Анка краснеет.

— Почему же… Что же тут…

Сгорбленный сапожник покачивает головой.

— Я так огорчался, так огорчался! Он у меня больной, слабенький такой. И всегда ему хочется во двор, к детям. Так дети его дразнили. Этот Генек дворника бил его, и они не хотели с ним играть. Так он приходил домой и плакал, почему они не хотят с ним играть. А сегодня пришел такой веселый: он весь вечер играл с детьми.

— Так и должно быть, — говорит в смущении Анка.

— Должно быть, должно быть, — повторяет сапожник, — а не было. Только сегодня.

— И Хаимок любит играть, — прибавляет Анка.

— А почему ему не играть? Он хороший мальчик, послушный мальчик, а они его так дразнили…

Анка стоит и не знает, что еще сказать этому сгорбленному, печальному человеку.

— Спасибо вам, панна Анка, за моего мальчика. Теперь совсем по-другому будет, когда он может погулять по двору. А то раньше он все в комнате, а у нас тесно и кожей воняет. И он от этого кашлял все больше и больше. Так если вам, панна Анка, надо будет для себя или для брата подметки поставить, так я поставлю. Ведь и вам, панна Анка, тоже ведь нелегко, — говорит сапожник, оглядывая комнатку. — Так я уж пойду. И еще раз спасибо вам за моего мальчика.

— Не за что, — тихо говорит Анка.

— Ой-ой, — качает головой сапожник, — есть за что, и еще как! Это только так говорится: все люди — братья. А ребята всегда дразнили моего мальчика: «Жид, жид!» А вы, панна Анка, объяснили им, так теперь они с ним играют и видят, что он такой же, как все, и сказки знает, и играть умеет…

Сапожник ушел. Анка улыбнулась. Как хорошо, что маленький Хаимок не будет больше одиноко стоять у стены сарая, отверженный! Потому что ведь в самом деле все люди — братья.

«А кто сказал это же так недавно, до сапожника?» — подумала она. Слова о братстве людей прозвучали в ее ушах, как что-то очень знакомое. И только немного спустя она вспомнила свои недавние размышления, все передуманное в то время, когда она была в таком отчаянии, а люди спасли ее и когда благодаря их помощи Адась не остался калекой, а стал опять здоровым, веселым мальчиком.

Глава VII БАБУШКА КАЛИНОВСКАЯ

— Что же это будет с Калиновской? — огорченно восклицает на лестнице пани Тобяк, держа, по своему обыкновению, руки под синим полосатым передником.

— А что случилось? — удивляется толстая булочница Матильда.

— Так вы ничего не знаете? Дочку-то отвезли в больницу, ребят забрали родственники куда-то на Долгую улицу, а старуха осталась одна как перст! Она ведь и с кровати-то встать не может. Как же она жить будет?

Матильда только тяжело вздыхает.

— Если бы у меня было время, я бы забежала к ней, прибрала б маленько, да где уж, еле-еле со своими делами управишься, как придешь с этой стирки…

Голоса соседок умолкают. Зося долго стоит на лестнице. Слова пани Тобяк звучат в ее ушах.

Да, в самом деле, ведь тогда, во время пожара, от которого у Зоси и сейчас еще розовые рубцы на руках, старушка на четвереньках подползла к печке. Целые дни она проводит в постели. Что же будет теперь?

Зося тихонько подходит к закрытой двери и стучится.

— Войдите, — отвечает знакомый голос.

Зося входит. Да, бабушка Калиновская лежит в постели. Из-под темного, завязанного под подбородком платочка выбиваются пряди седых волос. На старом одеяле лежат сморщенные маленькие руки.

— А, это ты, Зося! Подойди, подойди, детка! Что там у вас слышно?

Зося рассказывает ей про Анку, про Адася, про то, как хорошо учится Игнась, и в то же время осматривается вокруг. Грязно тут, уныло, совсем не так, как у них в комнатке. Их комнатка маленькая, но такая славная и чистенькая.

За печкой стоит ведро с углем, но в комнате, видно, давно не топлено. Ужасно холодно.

Калиновская слабо протестует, когда Зося принимается топить. Но потом лежит уже совсем тихо и смотрит, как Зося хлопочет у печки.

— Видишь ли, Маня моя заболела, и я лежу здесь одна-одинешенька…

— Я тут у вас приберу. Сразу станет лучше. На обед тоже надо что-нибудь сварить.

Так это началось. Вечером Зося рассказывает Анке про Калиновскую.

— Это хорошо, — говорит Анка. — Обед ты сможешь варить вместе с нашим, а потом относить ей. Меньше будет хлопот. Отдельно готовить — больше уйдет, а так она при нас прокормится.

Зося рада. На следующий день она забирает с собою Адася. На улице так холодно, что во дворе играть нельзя.

И вот — как странно! — оказывается, бабушка Калиновская тоже приехала из деревни, как мама.

— Милая ты моя, да ведь все сюда из деревни когда-то приехали искать лучшей доли, — объясняет ей Калиновская.

Адасю хочется спросить, нашла ли Калиновская лучшую долю. Но Зося во-время дергает его за рукав.

И еще оказывается, что бабушка Калиновская очень любит детей и что она знает много интересных сказок и веселится и смеется вместе с Адасем.

Старушка сидит, опершись на подушку, Адась — около нее на стуле.

— А ну-ка, Адась, скажи, что это такое: в лесу росло, листьями трясло, в село попало — заиграло?

Адась думает, думает. Наконец, торжествующе вскрикивает:

— Корова!

Калиновская тихонько смеется тоненьким смешком.

— Это корова-то в лесу росла?

— Дерево!

— Ну, дерево-то ведь не заиграло в селе!

Адась не может отгадать.

— Да контрабас же!

— Что за контрабас?

Старушка перестает смеяться.

— Правда, где ты мог видеть в городе контрабас? А в деревне на нем музыканты на свадьбах играют.

Так обыкновенно заканчиваются разговоры с Адасем.

Старушка Калиновская вздыхает. И Зося знает — она тоскует по деревне, так же как тосковала мама.

Но вот Калиновская устраивается поудобнее на постели и начинает другое. Зося всегда с нетерпением ждет этих рассказов. Старушка многое-многое помнит. Каждый год, каждый месяц, каждый день, прожитый за ее долгую жизнь, развертывается в рассказах старой женщины, как ниточка из клубка. И ниточка эта не одного цвета — то она тянется серая и печальная, то засверкает вдруг всеми цветами. И Зосе кажется странным, как это один человек мог пережить так много.

— Когда мы жили в другой квартире, на Слизкой улице… Погоди, сколько ж тому лет будет? Ого-го, немало лет… Была я тогда уж не очень молоденькой, но и стара еще тоже не была. Я тогда на ткацкой фабрике работала, у ткацкого станка…

— Как Анка, — робко замечает Зося.

— Анка — она же у прядильного, а не у ткацкого. Да и что теперь за работа! А тогда! За станком стояли мы с утра до вечера, а мастер был строгий, ой и строгий! Ни словечком перемолвиться, ни передохнуть не давал! И фабрика была совсем другая, не такой огромный домина, как потом понастроили. И работало не столько людей, как теперь, а работу все-таки легче было получить, чем нынче. Да, о чем это я хотела сказать?.. Ага… Муж мой тогда тоже работал, в прядильной работал, да.

И бабушка Калиновская начинает свой рассказ про это давнее время.

— И вот говорит мне раз мой Ян, муж мой, значит. Так, мол, и так, Малгося, — меня Малгожатой звать, — надо, говорит, снести кое-что в одно место. Я сразу догадалась, что это может быть. Потому что это было такое время, когда рабочие с царской властью воевали.

— А солдаты были? — спрашивает Адась. Он очень мало понимает из всех этих рассказов.

— Какие там солдаты! У царя были солдаты, а у них ничего не было, только что свои руки. А на фабрике, где мы с мужем работали, каждый рабочий так был зол на царскую власть, что ужас! И мой тоже делал там разные дела, только я не выспрашивала — знала, что тайное это.

А за ним уже следили, подсматривали, разнюхивали, надо было остерегаться. А тут как раз нужно было оружие перенести в одно место, покушение готовилось на одного самого подлого. Ну, я взяла и понесла.

Взяла это я тючок, иду себе помаленьку, будто так, ничего особенного. А по коже у меня так мурашки и бегают. От тяжести и от страха всю в пот бросает.

И все мне казалось, что кто на меня ни посмотрит, так сейчас уж и знает: ого, Калиновская оружие несет!

— И что? И что?

— Да ничего. На место как следует принесла и оставила. Теперь, когда я лежу вот в постели, ногой шевельнуть не могу, так мне странно даже, как подумаю, неужто это я та самая, что когда-то со Слизкой улицы через весь город с оружием шла!

Старушка задумывается на минуту.

— А еще когда-то… жил у нас парень, молодой такой, веселый…

Как самую интересную сказку, слушает Зося эти старинные истории, которые бабушке Калиновской кажутся совсем недавними и близкими.

Разноцветной мозаикой развертывается долгая жизнь. Свадьба в деревне. Молодая девушка, всю ночь танцующая до упаду. Гремящие станки ткацкой фабрики и склонившаяся над ними молодая женщина. И, наконец, эта унылая, запущенная комнатка и лежащая на кровати старушка с парализованными ногами. И все эти три женщины — все одна и та же Калиновская.

Зося смотрит на морщинистые, дрожащие руки, на изборожденное морщинами лицо. Каждая такая морщина — след, который жизнь, проходя, откладывала на некогда гладком лице молодой девушки. Трудная, тяжелая это была жизнь. Сначала спина сгибалась над глинистой пашней, в сенокос и жатву лился с лица пот. Потом — работа на фабрике. Та пора, когда ткачиха шла по улице, неся тяжелый сверток с оружием для борьбы с угнетателями. Троих детей выходила Калиновская, «вывела в люди», как говорила она. А теперь, когда она лежит беспомощная, больная, возле нее нет никого.

— Да, Маня всегда относилась ко мне лучше всех, а теперь, когда она в больнице, никто уж обо мне не позаботится. Сыновья уехали, поженились, один в Америке. Говорят, ему хорошо живется, но про старую мать он не вспомнит.

У Зоси слезы навертываются на глазах. Заботливо поправляет она одеяло на ногах старушки.

— А ты, милая девочка, и все вы хорошие, что о старушке позаботились. Нелегко, нелегко жить на свете человеку, когда он уже не может работать…

Зося не знает, что сказать. А как хотелось бы ей утешить старушку! Ее маленькое сердечко возмущается такой несправедливостью.

Ведь эта Калиновская так тяжело работала всю свою жизнь не для себя — для других, для этих детей, которых она «вывела в люди». Неужели за все это ей не полагается спокойный угол, лучший, чем эта тесная каморка, и уход, лучший, чем она имеет, потому что в сущности она не имеет никакого. Но Калиновская не умеет долго печалиться. Несмотря ни на что, в ней еще сохранилось много бодрости.

— Эх, — говорит она, махнув рукой, — нечего тоску наводить! Вот лучше я расскажу вам, как меня раз мальчишки в деревне напугали.

Адась поскорее бросает щепочки, с которыми он возился у печки, и подбегает к кровати. Из предыдущего рассказа он мало понял. А вот такие истории — это для него. Он прислоняется к кровати и слушает.

— Вышла это я раз вечерком, потому что услышала какой-то скрип во дворе, да и отец говорит: «Конюшня, наверно, не заперта, надо бы запереть…»

Калиновская все рассказывает и рассказывает. В комнате чисто и уютно. Весело потрескивает огонь в печи.

Глядя на лица сидящих подле нее детей, старушка забывает о своих горестях и заботах, и бремя многих лет как будто спадает с ее плеч.

Глава VIII ПРОСТОЙ СИТЕЦ

Возвращаясь с фабрики, Анка остановилась перед витриной. В ярком свете лампочек пестрели за стеклом разноцветные материи. Были здесь и однотонные, и с цветочками, и в горошек, и в полоску, и со всевозможными узорами.

Рядом с Анкой остановились две девочки.

— Какая тебе больше всего нравится?

— Сама не знаю… Вот эта, в горошек, красивая… Вон та с красными маками, гляди.

— Ну, это же простой ситец, — с гримаской ответила другая.

Анка отошла. Но услышанные слова долго звучали у нее в ушах. И особенно четко вспомнились на следующий день, когда она прошла за высокую ограду фабрики и принялась за свою обычную работу.

«Простой ситец», — сказала та девочка и, вероятно, совершенно не имела понятия о том, что значит «простой ситец». Так же как не понимала этого и сама Анка, даже тогда, когда мать рассказывала ей, как там, на фабрике. Только собственными глазами надо было увидать, что такое этот ситец.

Анка была как-то в кино, и как раз шел фильм о неграх. Глядя на быстро мелькавшие на экране картины, Анка узнала, как растут на полях хлопковые кусты, как из созревших, бурых коробочек высыпается белая хлопковая вата, как собирают ее в большие корзины негры — мужчины, женщины и дети. Видно было, как там, должно быть жарко, — экран пылал солнечным блеском, на небе не было ни одного облачка. Под этим знойным небом, под палящими лучами солнца негры собирали хлопок, с их лиц струился пот. Потом они складывали хлопок в огромные тюки, и корабли увозили их далеко-далеко. В порту грузчики перегружали тяжелые тюки в поезда, и хлопок путешествовал дальше. Наконец, высоко нагруженные пятитонки подъезжали к воротам фабрики. Тут уж не нужно ни кино, ни экрана. Анка сама уже знала, что дальше происходит с хлопком.

Мягкую хлопчатобумажную вату торопливо трепали руки девушек, расчесывали хитроумные машины, и механические самопрялки, которые обслуживала Анка, вытягивали ее в длинную-длинную, так часто обрывающуюся нить. Нить наматывалась на жужжащие шпули, чтобы потом перейти в ткацкий цех. Там грохотали рамы станков, над которыми в течение восьми часов гнулись мужчины и женщины. Из ткацкой готовые куски материи шли в красильню, в комнату с цементным полом, где в котлах кипит краска и все застилает густой пар. Потом еще сушилка, потом упаковочная, и только после всего этого «простой ситец» отправлялся в магазины, где руки продавщиц раскладывали его в витрине, чтобы он привлекал глаза прохожих своими красками и блеском.

«Сколько же пришлось мне связать концов, чтоб напрялось нитей на одно ситцевое платье?» — думала Анка. Но она знала, что считать бесполезно — нитки обрывались так часто! А сколько раз приходилось ткачихе сгибаться над рамой ткацкого станка, сколько сырости вдыхать в красильной, сколько движений проделать в упаковочной, чтоб, наконец, с фабрики вышел готовый кусок ткани!

Анка на минуту выпрямила спину и окинула взглядом цех. В воздухе носилась белая хлопковая пыль. Мало помогали гудевшие у потолка слишком маленькие вентиляторы: пыль была сильнее их, не всасывалась полностью, не улетала вся. Все, даже волосы и лица работниц, было какое-то бледное и серое от этой пыли, раздражавшей глаза и оседавшей в легких.

«Съест тебя хлопок», — вспомнились Анке полные горечи слова одной из старых работниц. И в самом деле, все они выглядели так, как будто хлопок съедал их.

«В каждой ниточке есть моя работа, крохотная доля моей жизни, — подумала Анка, торопливо связывая оборвавшуюся нить. — Неправы были те девочки — за ситцем наработаешься не меньше, чем за шелком!»

За этими размышлениями восемь часов шли быстрее, чем обычно. Громко загудела фабричная сирена.

— Кончать работу! — громко произнес проходивший по цеху мастер, и, как от прикосновения волшебного жезла, сразу замолк стук и грохот машин. Странно звучала тишина в привыкших к непрерывному шуму ушах — она-то и казалась громкой.

Волна людей вылилась через большие ворота фабрики. Анка быстро свернула в сторону, хотя товарки и упрашивали ее немножко пройтись с ними. Да, им, может быть, и можно погулять, Анка же всегда спешит домой. Что там с детьми? Не случилось ли с ними чего-нибудь дурного? Никогда не могла она забыть тот момент, когда узнала про несчастье с Адасем.

Но дома все было в порядке. Игнась готовил уроки, Зося штопала чулки, Адась играл с приблудным котенком, который как-то приплелся за Зосей с улицы, да так и поселился в комнатке на чердаке.

— Кушай скорее! — сказал Адась. — Ты мне что-то обещала.

— Что обещала? — не могла припомнить Анка.

— Вчера ты мне обещала. Нет, не вчера, а когда был дождь и ты не хотела меня пускать во двор.

— А! Помню, помню.

— Вот видишь! Сама говорила: если обещают, надо исполнять.

— Ладно, ладно! Только какую же тебе сказку рассказать? — задумалась Анка, видя, как Адась с нетерпением топчется около ее стула.

— Какую хочешь. Только длинную-предлинную, как до конца улицы.

— Чинить горшки, кастрюли лудить! Паять, лудить, горшки чинить! — донеслось вдруг со двора.

— Аа… жестянщик! А в голубом котелке у нас дырка! — воскликнула Зося, подбегая к окну.

Через минуту по лестнице зашлепали тяжелые шаги. Жестянщик взял котелок и хотел выйти паять на лестницу. Но на улице было холодно, и Анка предложила ему остаться в комнате. Он присел на табурет у печки и принялся за работу. Адась забыл про сказку и с любопытством смотрел, как работает жестянщик.

— Заплатку поставим, и котелок будет, как новый, — сказал он.

— А проволока у вас зачем?

— А это чтоб горшки обтягивать. Когда глиняный горшок треснет, он уж никуда не годится. А я его обтяну проволокой — дольше нового продержится…

Адась посмотрел на дырявые, стоптанные сапоги лудильщика и задумался, можно ли сапоги тоже проволокой обтянуть. Лудильщик заметил взгляд мальчика.

— Что, на сапоги смотришь? Ну нет, сапог проволокой не обтянешь! А эти отслужили. Долгую дороженьку прошли.

— Вы издалека?

— Да, малец, издалека, — сказал слесарь, не проявляя, однако, охоты продолжать разговор. Запаял котелок, взял деньги и ушел.

Через минуту на соседнем дворе опять раздавалось его громкое:

— Лудить, паять, горшки, кастрюли чинить!

Адась снова вспомнил обещание сестры.

— Анка, а сказка?

Анка очень устала, и ей не хотелось сейчас говорить. Но надо же было занять как-нибудь настойчивого братишку.

— Ну, вот тебе сказка. Жил-был котелок. Сделали его на фабрике и послали в магазин. Стоял потом котелок на плите, варился в нем суп и картошка. Но вот сделалась в котелке дырка. Загрустил котелок, что его выбросят на помойку. А тут пришел жестянщик и починил котелок. И завтра Зося сварит в нем суп!

— Э… это вовсе не сказка! — возмутился Адась. — И это совсем не интересно!

— Не интересно? А вот если бы не жестянщик, так завтра не было бы супа. Зося, что ты хочешь завтра варить?

— Мучную похлебку… Нет, похлебка вчера была. Щи, что ли?

— Вот видишь! Щи, ты их так любишь! А если бы не жестянщик, не было бы щей!

Адасю это понравилось.

— А если бы не угольщик, не было бы угля! — сказал он.

— Угольщик только разносит уголь. А добывают его в шахтах шахтеры.

— А кто самый главный?

— Как это самый главный? — не поняла Анка.

— Ну, самый-самый главный из всех, ну, из всех работ.

— Все главное, — медленно сказала Анка.

И вдруг как-то совсем по-иному посмотрела на свою маленькую комнатку. Она прижала к себе братишку.

— Вот погляди: печник сделал печь, столяр — стулья, стол, комод, каменщик выложил стены из кирпичей, маляр выкрасил потолок и стены, рабочие на фабрике сделали лампу, в типографии напечатали книжку, по которой учится Игнась. Подумай только, сколько людей работало, чтобы мы могли вместе сидеть тут за столом!

— А я не работаю!

— Ну, ты еще маленький. Вот вырастешь, тоже будешь работать.

— А на твоей фабрике ты что делаешь?

— Я, знаешь, связываю нитки, когда оборвутся. А если бы не было ниток, не было бы тканей. А если б не было тканей, во что бы мы одевались?

Анка усмехнулась. Ей самой только сейчас пришло в голову, что и ее работа важна. Так же важна, как и всякая другая, как всякий труд, вложенный в предметы, которые нас окружают, которыми все пользуются, подчас не отдавая себе даже отчета в том, что в них частичка человеческой жизни, усилий, напряжения, труда.

Глава IX ЁЛКА

Адась не знал, что такое неделя.

— Это от воскресенья до воскресенья, — объяснила ему Зося.

Но и это не очень-то помогло. Совсем как с сиренью. Каждый день Адась ждал, что вот завтра уже будет елка.

— Столько этих неделей проходит, а их все никак меньше не становится! — сердился он. — А можно устроить елку сейчас?

— Нет, нельзя, — ответила Анка и грустно задумалась.

В прошлом году у них была елка, и мать испекла даже пирог с повидлом. Но что будет теперь? Как ни экономно хозяйничала Зося, им с большим трудом едва хватало на самое необходимое. А маленькому братишке так страшно хотелось елки и всего, что он запомнил о ней с прошлого года! У Анки не хватало духу сказать ему, что от елки в этом году, вероятно, придется отказаться.

— Генек говорит, что у них будет елка до потолка. А Стефця делает в школе звезду, всю из золота. Она говорит, что повесит ее на самой верхушке. Только у нее не будет такой большой елки, она не хочет. Она говорит, что больше любит такие маленькие.

Анка ничего не ответила.

В субботу, когда она уходила на работу, обычно спавший еще в эту пору Адась проснулся и сел на кровати.

— Анка!

— Что? Спи, спи, еще рано!

— Анка! Ты мне больше не покупай конфет! Ладно?

Анка удивилась. Что случилось с маленьким лакомкой? Он всегда так ждал субботы, когда получал пакетик с мятными конфетами.

— А ты мне дай эти деньги, что на конфеты. Дашь, Анка?

— На что тебе деньги?

— Я сейчас не скажу. Это будет секрет. А ты дашь?

— Дам, дам, — успокоила она.

И вечером серебряная монетка в двадцать грошей очутилась в ручке Адася.

— И ты не скажешь, на что они тебе?

— Нет. Сейчас я скажу только Зосе. Без нее не выйдет. А потом ты тоже увидишь. Только это страшный секрет, так я сейчас не могу сказать.

Анка не спрашивала больше. А в понедельник Адась и Зося отправились в лавку.

Перед ними на прилавок выложили целую стопу разноцветной бумаги. Адась весь дрожал от волнения, дотрагиваясь до этих радужных чудес.

— Вот эту, эту! Посмотри, какая красивая!

— Сначала посмотри все, а потом выберем, — посоветовала ему Зося, видя, как братишка приходит в восторг от каждого листика и каждый готов купить.

— Красную непременно надо взять.

— А эту, зеленую?

— Нет, лучше, пожалуй, не брать. Слишком темная. Не будет видна на елке.

— А эту розовую?

— Ладно. И желтую и голубую.

— А вот эту еще. Это какая?

— Оранжевая. Ну и довольно. Да, еще белую!

— И еще какую?

— Больше у нас денег не хватит, Адась. Лист бумаги стоит три гроша, а у нас осталось всего два.

На эти два гроша лавочница добавила несколько золотых бумажных звездочек. Адась прыгал от радости.

— Ну, идем, идем скорее! Мы все сделаем, только Анке смотри ничего не говори. Это будет сюрприз!

Дома они сразу принялись за работу. То есть, вернее, за работу принялась Зося, Адась же своим неумеренным усердием только мешал ей.

— Почему ты так режешь?

— Так нужно. Это будет гирлянда.

— Красная? Так у нас ведь больше совсем не останется красного!

— Не вся будет красная! Посмотри, она будет из кусочков, каждый другого цвета.

— А ты их склеишь?

— Конечно, вот сейчас заварю клейстер.

— А что еще сделаем?

— Зонтики. Знаешь, они делаются из бумаги и палочек.

— Красивые?

— Очень красивые! Вот увидишь.

— А почему ты так режешь?

— Не приставай! Так нужно.

Адась на минуту успокаивается. Но долго не выдерживает.

— Перережешь! Ой, перережешь!

— Не перережу! А если будешь мне надоедать, так я совсем ничего не буду делать, вот и все.

— Ну, ну, не буду больше! А можно, я настрогаю палочек для зонтиков?

— Только не порежься. Их нужно делать вот так.

— Такие тоненькие?

— Это же не настоящие зонтики.

Они работали долго и усердно.

Перед приходом Анки все уложили в картонную коробку из-под ботинок Адася и спрятали под кровать.

— Ничего не скажу! Ничего не скажу! — напевал Адась, пока Анка ела свой запоздалый обед.

Зося незаметно толкнула братишку в бок.

— Что ты меня толкаешь? Я ведь ничего не говорю.

— А о чем тебе говорить? — спросила Анка.

— Ни о чем! Это сюрприз. Я ж тебе говорил, помнишь? Ну, и ты ничего не должна знать. Узнаешь потом, когда все уже будет готово! И я даже не скажу тебе, в какой это будет день!

Анка смеялась. Ужасно трудно было Адасю хранить эту свою тайну. Но она и не думала допытываться.

Труднее было с Игнасем. Вернувшись из школы, он стал искать молоток, который куда-то запропастился. Он хотел починить дверь. Она рассохлась, и через широкую щель внизу в комнату сильно дуло с лестницы.

Игнась нагнулся и заглянул под кровать.

— Туда нельзя! Не трогай там! — пронзительно вскрикнул Адась, подбегая к брату.

— Ты с ума сошел, что ли? Чего орешь?

— Туда нельзя! Там… секрет!

— Очень мне нужны твои секреты! — проворчал Игнась, отодвигая картонную коробку.

— Нельзя! Не трогай!

Но уже было поздно. Зашуршала гирлянда, перед глазами Игнася предстало разноцветное содержимое коробки.

— Это на елку! — разревелся Адась. — Это был сюрприз!

— Не плачь, Адась! — вмешалась Зося. — Игнась тоже нам поможет.

— Но ведь елки не будет, — сказал Игнась.

Адась даже побледнел.

— Как это не будет? И гирлянда уже есть, и зонтички, и корзиночка…

— А елки-то самой нету.

— А потом будет. Анка сказала.

Игнась стоял в раздумье.

— Ну как же, Зоха? Как мы это устроим?

— У Анки, может быть, найдется немного денег.

Мальчик отрицательно покачал головой.

— Откуда? Мы еще за уголь должны.

Адась горько плакал. Как это? Должна была быть елка, и они так хорошо все обдумали, а тут вдруг ничего не выйдет.

— Да не реви! Может быть, что-нибудь придумаем!

— А что?

— Секрет! Я скажу тебе, когда все будет готово! — засмеялся Игнась, что-то соображая.

На следующий день после школы он пошел на базарную площадь. Там уже лежали кучами наваленные одна на другую душистые зеленые елочки. Мальчик прошел вдоль лавок, блестевших от выставленных в них елочных украшений, и свернул в густую аллейку, образовавшуюся между стоявшими на земле елками. Он быстро нашел пана Гжегожа, отца одного из своих товарищей.

— А ты что тут делаешь? Елку выбираешь? — спросил пан Гжегож, отесывая дощечку для елочной подставки.

— Да нет, где уж! Я хотел бы заработать…

— Заработать… Гм… пожалуй, что и можно. Да, да, каждому хотелось бы провести праздник не хуже других.

Пан Гжегож задумался.

— Купит кто-нибудь — ты мог бы снести. Да только вон те ребята прогонят: они тут с самого утра стоят, — проговорил он.

Игнась оглянулся. Несколько оборванных, продрогших мальчуганов топтались в грязи, переступая с ноги на ногу, чтоб согреться, и выжидая, не купит ли кто елку и не прикажет ли снести ее на дом.

— А чего им прогонять? Когда начнут покупать, хватит и им и мне…

— А сумел бы ты прилаживать подставки?

— Почему не суметь! Дома я все делаю.

— У меня, видишь ли, рука обморожена, так мне трудно. А Вицек болен, не может помочь. Вот я тебе и заплатил бы несколько грошей — много, конечно, не дам, на елках какой уж заработок? Ну и елочку, если захочешь, себе выберешь.

Игнась обрадовался. Это было лучше, чем относить на дом елки, как те мальчики. Они, наверно, хотели заработать на кусок хлеба. А он, как-никак, сыт; хорошо, что ему не придется отбивать у них заработок!

До праздника оставалась всего какая-нибудь неделя. Каждый день, сейчас же после обеда, Игнась бежал на площадь. Обтесывал подставки, вставлял в них елки, прилаживал. Иной раз удавалось и елочку снести, и тогда заработок увеличивался. Вечером он помогал торговкам убирать лари — за это ему тоже кое-что перепадало. Учение от этого несколько страдало, но Игнась утешал себя тем, что это же недолго продлится и он после праздников все наверстает.

Адасю он принес лист серебряной бумаги, который ему подарила одна из торговок, и Зося склеила большую звезду на верхушку.

— Как у Стефци! — радовался Адась.

А Игнась тихонько о чем-то совещался с Зосей тайком от Адася.

Анка удивлялась, что никто из детей ни слова не говорит ни о какой елке. Мысль об елке очень удручала ее, но что ж поделаешь! В прошлом году… ну да, в прошлом году все было иначе. Но теперь нужно себе прямо сказать, что в то время, когда у других зажгутся свечки на елке и семьи усядутся за праздничный стол, у них этот вечер ничем не будет отличаться от других вечеров.

Она удивлялась, что Адась больше не считает недель и дней, что Зося чем-то очень занята, а Игнася никогда нет дома… Но ей некогда было много об этом раздумывать. Она немного простудилась — легкое, поношенное пальтишко плохо защищало, от зимних холодов — и чувствовала себя плохо. Придя с работы, она большей частью сразу ложилась спать.

Накануне праздника все почему-то проснулись раньше обычного. Даже Адась был уже на ногах, когда она уходила.

— Сегодня я вернусь пораньше, — сказала она. — Мы работаем только до двенадцати. Потом надо будет помочь булочнице, она меня просила.

Дети многозначительно переглянулись. Но Анка не заметила этого. Быстро вышла из комнаты и закрыла за собой дверь, уверенная, что Адась сейчас расплачется. А чем же она могла бы его утешить?

А в комнатке между тем закипела работа.

— Адась, ты поможешь мне убирать! Игнась, дай мне эти деньги, я куплю все, что надо. Ты сейчас уходишь?

— Да. Сегодня больше всего будет народу, еще можно будет кое-что заработать.

— И елку принесешь? — беспокоился Адась.

— Принесу, принесу! Я уже выбрал ее вчера и отставил в сторону.

Он нахлобучил шапку и помчался вниз так, что лестница загудела.

— Сейчас мы с тобой приберем, а потом я пойду в лавку.

— Со мной?

— Нет, сегодня везде, наверно, такая давка, что тебя совсем задавят. Я скоренько все куплю и принесу. А ты никуда не уходи.

— А я еще наклею звездочки на зонтики.

— Ладно. Клейстер там, в горшочке.

Все звездочки были уже давно наклеены, когда вернулась нагруженная Зося.

— Что ты купила? Что купила?

— Много всего. Вот сейчас разберем.

— Ой, ой, что это так пахнет?

— Селедки.

— Селедки будут?

— А как же! Налей воды в миску, надо их вымочить.

— А что еще будет?

— Жареная селедка, и капуста с грибами, и клецки с маком.

— А мак есть?

— Конечно. Всего понемножку, а будет настоящий праздник, как в прошлом году.

— А пани Калиновскую позовем?

— Нет. Ты разве не знаешь, что вернулся ее сын, тот, что был в Америке, и забрал ее к себе?

— Да? Так про это вы с Анкой вчера говорили? Как это было?

— Надо было слушать, вот и знал бы. А сейчас подай-ка мне вон тот горшочек, надо мак растереть.

— Чем?

— Скалкой.

Работа кипела… Часов в одиннадцать прибежал на минутку Игнась. На плече он нес маленькую, но густую зеленую елочку. Адась даже завизжал от радости.

— А вот вам и свечки. Десять штук! Когда приду, прикреплю проволочкой к веткам.

Свечки были витые, разноцветные.

— Знаешь, Зося, ведь у нас будет совсем настоящий праздник!

— Конечно, настоящий. А ты думал — нет? Возьми тряпку и вытри стол, вся клеенка грязная.

— Только бы Анка не пришла слишком рано!

— Не придет, не бойся. Я уже просила булочницу задержать ее подольше.

Весело потрескивал огонь в печи, клокотала капуста в котелке, вкусный запах грибов разносился по всей комнате, когда на лестнице послышались шаги.

— Это Анка.

Зося выбежала на лестницу.

— Анка, Анечка, мы тебя очень-очень просим — не ходи еще домой! Иди сразу прямо к Матильде!

— Ну, хорошо. Только я хотела отдохнуть немножко.

— Милая, дорогая, золотая, так ты там и отдохни! Сейчас нельзя! Пожалуйста, Анечка! Я тебя так прошу!

— А то весь сюрприз испортится! — запищал Адась.

И волей-неволей Анке пришлось повернуть.

«Что это может значить? — думала она. — Вероятно, Зося устроила какой-нибудь роскошный обед. Но из чего? Я ведь ей не оставляла денег больше, чем всегда…»

Она тоже устроила детям сюрприз — купила конфет и пряников, Хотя ее и мучила совесть, что потом не хватит денег, чтобы прожить будущую неделю. Но ведь все-таки праздник…

Уже темнело, когда Игнась постучался в дверь квартиры булочника, где Анка заканчивала уборку.

— Анка! Идем!

Булочница поблагодарила Анку и дала ей большую сдобную булку:

— Вот вам на праздник!

Анка, довольная, шла по лестнице, у Игнася был очень таинственный вид.

— Что вы там затеваете? — спросила его Анка.

— Да ничего.

— Как это ничего? Почему же вы не хотели меня впустить в комнату?

Игнась не ответил. Они были уже наверху. Дверь широко распахнулась — и Анка как вкопанная остановилась на пороге. На комоде стояла елка, красиво разукрашенная цветными гирляндами. Стол был выдвинут на середину комнаты. На блюде лежали две жареные селедки.

— Что это?

— Елка! Елка! — радостно подпрыгивая, кричал Адась. — Настоящая елка!

И правда, елка была настоящая. И настоящие подарки: шарфик для Анки, платочек для Зоси и чулки для Адася.

— Только Игнась ничего не получил! — огорчалась Зося.

А Игнась смеялся. Он зажег свечки на елке, и в маленькой комнатке на чердаке раздались звуки веселой песни.

Это был действительно самый веселый день в комнатке на чердаке, самый веселый из всех дней, прожитых детьми после смерти матери. Сейчас они как будто забыли о своем сиротстве, обо всех заботах и трудах. Потрескивали свечки, пряники хрустели на зубах, в печке пылал огонь, было так уютно и хорошо!

— У нас настоящий праздник! — сказал Адась, давая приблудному котенку кусок жареной селедки. — Пусть и он знает, что праздник!

Глава X ТЕЛЕЖКА

Во втором этаже жил старик Ян, который торговал фруктами. Но сейчас Ян был болен, а его тележка стояла в запертом на железный засов сарайчике в конце двора. Генек, однако, сумел туда пробраться.

— Ребята, давайте играть!

Его сейчас же окружила куча ребят. Теперь, когда было холодно и шел снег, матери не выпускали малышей во двор, и там играли старшие ребята. Нередко они поднимали такой крик, что дворник выбегал с палкой из дворницкой и разгонял их, громко ругаясь. Они разбегались, как вспугнутые воробьи, но через минуту, как только высокая фигура дворника исчезала в сенях, игра возобновлялась.

— Идите сюда, я вам что-то покажу.

Ребята, а с ними Игнась с любопытством подошли. Что там еще придумал Генек?

— Поглядите!

Старая дверь сарайчика изрядно подгнила, и засов плохо держался в трухлявом дереве. Замок висел на нем, но достаточно было слегка потянуть, чтобы дверь открылась.

Осторожно оглядываясь, не видит ли дворник, мальчики один за другим пролезли в темный сарай.

— Только тише! Отец сейчас уйдет со двора, тогда, нам никто не будет мешать.

Они на цыпочках двигались в темноте. Интересно там было! По углам валялись целые груды всякой рухляди, у стены, прислоненные к ней, стояли разные инструменты, направо от двери торчали деревянные части старого столярного верстака, которым никто уже не пользовался, а напротив стояла тележка продавца фруктов.

— Тише! Отец выходит из дому!

Мальчуганы на минуту замерли на месте. Игнась видел сквозь щелку в дощатой стене, как дворник вышел из дворницкой и осмотрелся вокруг. Он, невидимому, удивился, что нигде не видно ребят, которые только что шумели у него под окном. Ему, однако, не пришло в голову заглянуть в сарайчик. Он постоял с минуту и направился к арке ворот, которые вели на улицу.

— Ну, теперь мы можем все осмотреть! — радостно закричал Генек.

— Слушай, Генек! Зачем твоему отцу это сверло? Я взял бы его себе… — проговорил Стефек, роясь в инструментах.

— Не трогай! Вот задал бы тебе отец, ой-ой! Он недавно только купил это сверло!

В сарае по углам висела паутина, все было покрыто толстым слоем пыли. Давно уж сюда никто не заглядывал.

— Ой-ой! Тут что-то шевелится! — крикнул пронзительно Франек, сын слесаря.

— Иди ты, глупый! Что тут может шевелиться?

— Пошевелилось что-то, пошевелилось!

— Это дышло от тележки, я наступил на него, — объяснил Игнась.

Все рассмеялись. Ведь на минуту всем в самом деле стало как-то жутковато. Очень уж необычно выглядел этот запыленный, полный всякой рухляди сарай.

— А что, если взять эту тележку?

— Зачем?

— Прокатимся по двору!

— Правильно! А ну-ка, Игнась, потяни за дышло!

Колеса тележки увязли в каком-то тряпье. Ребята с трудом сдвинули ее с места.

— Ну, теперь гоп через порог!

Порог был высокий. Тележка подпрыгнула от сильного толчка нескольких пар рук и очутилась на дворе.

— Тележка еще ничего! — осмотрел ее с видом знатока Франек. — Можно покататься!

— Садись!

Франек охотно вскочил. За ним еще двое.

— Айда, кати!

Мальчуганы со смехом тянули тележку. Все больше и больше находилось охотников покататься, все меньше и меньше желающих тянуть.

— Эй, хлопцы! Сядемте все! Надо разогнаться, оттолкнуться, потом она уж сама поедет.

Шестеро мальчуганов вскочили в тележку. От сильного толчка тележка покатилась вперед и уткнулась дышлом в стену сарая. Что-то затрещало.

— Сломалась!

— Ничего подобного! Ну, еще раз!

— Задаст вам Ян, если сломаете, — заметила Стефця, проходившая в это время через двор.

— А ты не вмешивайся! Это не для девчонок! — крикнул ей в ответ Манек.

Стефця пожала плечами и пошла своей дорогой, в лавочку за солью.

Ее замечание, однако, несколько охладило увлечение ребят.

— А что, если он вдруг выйдет?

— Э-э, не выйдет! Он ведь болен. У нас через стену слышно, как он кашляет.

— Кто едет? Садись! — командовал Генек. — Торопитесь, а то отец скоро вернется!

Опять затарахтели колеса по очищенному от снега двору, и опять дышло ударилось в стену дома.

— Хорошо, что не попало в стекло! — заметил Франек, так как дышло ударило чуть не у самого окошечка подвала.

— Только что-то в ней треснуло, — с беспокойством сказал Стефек.

— Э, ничего не заметно! Ну, айда!

На этот раз тележка свернула как-то в сторону, наклонилась, нагруженная кучей ребят; Генек перелетел через низенький борт неглубокой тележки, а с колеса свалился обод.

— Ой-ой, что теперь будет?

— Да ничего! Прокатимся еще раз, а потом запрем тележку назад в сарайчик, и что нам кто сделает?

— Дышло тоже треснуло.

— Подумают, что рассохлось.

— А Стефка выболтает.

— Не выболтает. Побоится.

— Ну, айда!

Хромая тележка тронулась с места, наклонившись набок.

— Стоп!

В эту минуту в дверях, ведущих во флигель, появилась худощавая фигура. Ребята замерли. Это был старик Ян, владелец тележки.

Первым опомнился Генек. Он спрыгнул с тележки и моментально очутился на улице. За ним Франек. Но остальные ребята, в том числе Игнась, стояли как в столбняке.

Старик, покашливая, медленно шел к ним. Из-под густых бровей глядели маленькие темные глаза. Седые клочья давно не бритой бороды торчали во все стороны.

Как будто не замечая мальчуганов, он наклонился и начал осматривать тележку.

— Колесо никуда не годится, и дышло треснуло…

Он обернулся и, приложив руку ко рту, хриплым голосом крикнул в темные двери сеней:

— Хеля! Хеля!

По лестнице застучали шаги. Из сеней выбежала маленькая восьмилетняя девочка, внучка фруктовщика. При виде безмолвной кучки ребят и разбитой тележки она остановилась в недоумении.

— Подойди-ка сюда, Хеля! — проговорил Ян и закашлял сильнее. — Подойди-ка и посмотри. Это наша тележка?

— Да, наша, — ответила с испугом девочка.

— Дедушка возит на ней фрукты, ходит по улице и выкрикивает, чтобы люди покупали яблоки и лимоны, и зарабатывает на тебя и на себя. Не так ли?

— Да… — нерешительно поддакнула Хеленка, не понимая, в чем дело.

— А теперь дедушке не на чем будет возить яблоки. Тележка разбита. А на починку у дедушки денег нет. И он не сможет продавать фрукты, чтобы купить тебе хлеба. И что же будет?

Маленькие губы Хеленки дрогнули.

— А чья тележка? Дедушкина. А они не спросили, можно или нельзя. Взяли, как свою, и испортили. Ради пустой забавы. А ты знаешь, Хеленка, кто так делает?

Девочка молчала.

— Так может поступить человек очень злой и нечестный. Взять чужую вещь и испортить! Пойдем домой.

Игнась стоял весь красный от стыда. Он готов был сквозь землю провалиться. Хоть бы кирпич упал с крыши и убил его, только бы не слышать этих спокойных, суровых слов старика. Если бы тот хоть кричал, ругался, как это часто, даже без достаточных причин, делал дворник. Но нет, старик не горячился, и тем хуже чувствовали себя мальчики. Они предпочли бы даже, чтоб он побил их. Это было бы лучше, чем его спокойные слова, которые больнее ударов.

Уже утихли на лестнице шаги старика и его внучки, а мальчики все еще стояли и смотрели на разбитую тележку.

— Все из-за Генека! — не выдержал Стефек.

Но никто ему не ответил. Ведь они все вместе вытаскивали тележку из сарая, и все катались на ней, а Генек вовсе не был ни старше, ни умнее всех, и они совсем не обязаны были непременно его слушаться.

— Ребята… — нерешительно начал Игнась.

— Ну, что?

— Как-нибудь надо это сделать…

— А как? Есть у тебя деньги?

— Надо поговорить… Отец Франека нам поможет, и дворнику тоже скажем, и другим…

— Да, чтобы всех нас выпороли как следует?

— Ну что ж, пускай и отлупят, — тихо проговорил Игнась. — Но так не может остаться.

Тихо проскользнули во двор Франек и Генек. Они тоже, хотя ничего не говорили, чувствовали, что лучше получить трепку, только бы исправить как-нибудь злополучную тележку.

Игнась медленно возвращался в свою комнатку.

«И что ж это нас дернуло?» — с горечью подумал он. А перед глазами у него все стояла худощавая фигура старика, глядящего без гнева и злобы на разбитую, испорченную тележку.

Глава XI ЖИЛЕТКИ

Однажды рыжий Вицек, живший в учениках у портного Пентельки, из второго этажа, с важным видом спустился вниз и наклеил в подъезде записку. На записке огромными каракулями было написано:

ХТО ХОЧИТ ЗАРАБОТАТЬ ПУСТЬ ПРИХОДИТ

ВО ВТОРОЙ ЕТАЖ КВАРТИРА 21.

Сразу перед объявлением собралась кучка ребят. Вицек отступил на шаг и созерцал издали свое произведение.

Ребята внимательно прочли, что там было написано. Что с ошибками — это неважно. Все знали, что Вицек — сирота и ему приходится самому зарабатывать на себя. Когда же ему было научиться правильно писать?

— Послушай, Вицек! А мы тоже могли бы?

— А почему нет? Написано ведь ясно: кто хочет заработать!

— Значит, и ребята тоже?

— Тоже.

— А что это будет за работа?

— Ступай наверх. Мастер тебе скажет.

— А девочки тоже или только мальчики?

— Девочки — еще лучше. А если мальчики хотят — тоже могут.

Больше от Вицека ничего не узнали. Он повернулся на пятках и с такой же важностью, как пришел, ушел обратно.

По комнатам, лестницам, коридорам зажужжало, как в улье.

— Ты видал объявление?

— Видал.

— Ну и что?

— Кто знает, какая там работа!

— Может быть, это Вицек вздумал подшутить над нами?

— Э, только ему и дела что шутки шутить! Мастер велел ему написать. Значит, работа есть.

— Надо бы сходить…

С этим все были согласны: надо сходить и узнать, в чем дело. Но никто как-то не мог решиться пойти первым. Ребята кучкой стояли перед дверью, из-за которой доносился стук швейной машины.

— Постучись…

— Ты постучись!..

— Да, ты первый прибежал, так первый и входи!

Наконец, Зося решилась. Она постучалась осторожно, с бьющимся сердцем.

— Войдите! — ответил портной Пентелька кашлянув. Он всегда так покашливал.

Дверь скрипнула. Зося вошла, а за нею в дверях толпились остальные: и Стефця, и Хеленка, и Генек, и Сташек, и другие.

— По поводу объявления? — спросил официальным тоном Пентелька, опять кашлянув.

Смущенная Зося робко кивнула головой.

— А шить умеешь?

Лица у собравшихся мальчуганов вытянулись. Речь, значит, идет о шитье! Ну, конечно, можно было сразу догадаться, какой заработок может дать портной.

— Умею, — тихо ответила Зося.

Конечно, она умела! Мало ли ей приходилось штопать и латать одежду Адася!

Тогда Пентелька стал объяснять ей. Он получил большой заказ на жилетки. Ведь Пентелька не шил целых костюмов и не принимал самостоятельно заказов. Он получал от больших фирм материал, для пошивки сотни, двух, трех сотен жилеток. Ничего другого, одни жилетки. В соседнем доме жил другой специалист — по брюкам, третий — по пиджакам. Так составлялся целый костюм. В большом магазине потом продавались эти костюмы, и никто из покупателей не знал, что жилетку шил в своей крошечной комнатушке Пентелька, брюки — Маеранек, а пиджак — чахоточный Ястшомб из подвального этажа.

Так вот теперь Пентелька получил заказ на жилетки. Надо было их сшить много-много. Приготовить много костюмов к весеннему сезону. А помощник у Пентельки был только один: рыжий Вицек. Пожалуй, не успеть. Поэтому он хочет, чтобы ребята помогли ему: пришивали бы пуговицы.

— Ничего больше, только пуговицы и пряжку сзади. А за одну жилетку каждый получит…

Пентелька поднял вверх палец, и все замерли в ожидании.

— …каждый получит грош.

Это было немного — грош. Но ведь все знали, что Пентелька за шитье целой жилетки получает пятнадцать грошей. Значит, на пуговицы, по справедливости, не приходилось больше.

— Только должно быть пришито крепко, хорошо, ровнехонько. Если кто пришьет плохо, больше не буду давать.

Зося согласилась. К вечеру у нее всегда оставалось немного времени. Несколько грошей пригодятся. А пуговицы можно пришить быстро.

— Только чтоб не выпачкать, не облить чем-нибудь, руки перед работой помыть, — поучал Пентелька, отсчитывая Зосе десяток жилеток, пуговицы, иглу и нитки.

Вслед за Зосей подошла нерешительно Хеленка.

— Гм… такая маленькая…

— Но я умею шить! — запротестовала Хеленка. — А дедушка болен, так надо бы заработать…

Пентелька покачал головой и дал Хеленке пять жилеток. Опять скрипнула дверь. Это входили другие дети.

— Эх, двум смертям не бывать, одной не миновать! — решился вдруг Сташек. — Давайте ваши жилетки! Вицек может шить, ну так и я попробую!

Зося быстро побежала наверх. Положила стопку жилеток на стол. Вдела нитку в иглу.

Это было не так легко, как ей казалось. Прежде всего надо было отметить место, где должны быть пуговицы. Надо было ровно положить жилетку и по готовым уже петелькам отмерить и отметить мелком, где должна прийтись пуговица. Потом пришивать. Материал был плотный, жесткий. Игла проходила с трудом, нитки рвались. Пуговиц надо было пришивать по шесть штук. За полчаса Зося заработала один грош — пришила пуговицы и пряжку сзади к одной жилетке.

Пальцы болели у нее от втыкания иглы в жесткий материал. Она с ужасом смотрела на стопку жилеток, лежавших на столе. Когда же она заработает десять грошей? Придется шить до самого вечера, а надо ведь еще заштопать чулки Адасю.

За дверью послышались шаги. Это шла Стефця.

— Ты много пришила? Одну? Я тоже одну. Знаешь, я, пожалуй, отдам их обратно. Целый день пришлось бы просидеть за десяток грошей. А эта глупая Хеленка плачет-заливается — не пришила еще даже к одной, пальцы себе исколола.

Игнась поднял голову от книги.

— А я вам что-то посоветую.

— А что?

— Так вы ничего не сделаете. Соберитесь все вместе. Устроим мастерскую. Увидите, как пойдет работа!

Девочки посмотрели на него с недоверием…

— Что же вы так глаза вытаращили? Говорю вам, созовите всех ваших жилетников, так я вам покажу, как работают.

Через минуту комната была полным-полна. Оказалось, что-никто не успел сделать больше одной жилетки. Почти все думали отказаться от работы.

— Стол выдвинуть на середину! — командовал Игнась. — Зоха, ты будешь отмечать, где пришивать пуговицы. Стефка, Сташек, Марыся пришивают пуговицы, Генек и Яська — пряжки. Адась и Хеленка будут вдевать нитки в иголки. Рассаживайтесь по порядку. Первая — Зося. Так. Отмечай и сразу же перебрасывай жилетку дальше! Адась и Хеленка — вот тут, с другой стороны! Вдевайте нитки и кладите иголки на краешек стола, чтобы каждый брал, не теряя времени. Сюда поставьте коробку с пуговицами, а сюда — пряжки! Живо!

Весело закипела работа. Зося быстро делала белые значки на темной материи.

— Быстрей! Быстрей! Я пришиваю уже пятую пуговицу!

— А я шестую!

— Зоха, поторапливайся!

— Адась, нитки подлиннее!

— Надо отмерить так, чтобы каждой нитки хватало на три пуговицы. Длиннее не годится — будет путаться.

— Стоп! — закричал вдруг Генек.

Все остановились.

— Что случилось?

— Работаем, работаем, а как же будет? Ведь теперь неизвестно, кто сколько заработал!

— Все одинаково.

— Нет! Один ведь шьет, другой отмечает, а третий только нитки вдевает…

— Ну и что ж из этого? Видишь, как теперь быстро идет! Какая куча жилеток уже готова!

— Надо сделать так: будем делить заработок поровну, потому что все работают одинаковое время.

— А справедливо ли это будет? — усомнился Сташек.

— Конечно, справедливо! Все работают — все зарабатывают.

Опять принялись за работу.

А Игнась, помогавший Зосе отмечать, на минуту оторвался от работы и написал на четвертушке бумаги:

БОЛЬШАЯ АРТЕЛЬНАЯ ШВЕЙНАЯ МАСТЕРСКАЯ

и повесил эту записку на двери комнаты.

А вечером оказалось, что надо еще раз идти за жилетками: все взятые в полдень были уже готовы.

Глава XII ХЕЛЕНКА

Вот уже три дня Хеленка не приходит в «швейную артель». Это как будто странно, так как Хеленке очень нужны деньги. Но ведь все знают, что ее дедушке хуже. Хеленке приходится ухаживать за ним.

— Слушайте, — сказал Сташек, пришивая последнюю пуговицу к жилетке, — как же теперь будет с дележкой заработка? Ведь Хеленка уже три дня не работает с нами. Сколько же с нее приходится вычесть?

Генек взял бумажку, карандаш и начал считать. Выходило немного — ведь и весь-то их заработок был невелик, но даже эти несколько грошей были для Хеленки большой потерей.

— Совсем нехорошо было бы с нашей стороны не считать Хеленку, — решительно заявила Зося. — Она ведь охотно шила бы с нами, но не может отойти от дедушки.

— Как же мы сделаем?

— Может быть, так: если кто заболеет или не по своей вине не придет шить, тот все равно будет участвовать в дележе.

— Конечно! Так будет справедливо. Ведь когда Вицек был болен, так Пентелька не выбросил же его, а давал ему квартиру и стол, хотя Вицек не работал.

— Что же, мы будем хуже пана Пентельки?

— Ну, ладно, не орите, согласен, согласен!

— Надо сказать Хеленке, что мы так решили, а то она, наверно, там огорчается.

— Я сбегаю к ней.

— Сбегай. Только поскорее возвращайся. Смотри, какая еще куча жилеток, а уже вечер.

Стефа пошла и вернулась неожиданно быстро.

— Там что-то очень плохо с Яном. Народу сколько набежало!

— Так ты не сказала Хеленке?

— Нет. Там полным-полно соседок, а Хеленка плачет, прямо ужас! Булочница говорит, что это уже конец.

Ребята притихли.

— Что же Хеленка теперь будет делать?

Воцарилось молчание. Зосе живо вспомнился день после похорон матери. Но их ведь было четверо и Анка была большая, могла работать на фабрике. А что будет с Хеленкой? Такая еще маленькая — и совершенно одна на свете!

В молчании кончили они работу и разошлись по своим квартирам.

Утром все уже знали, что старик Ян в эту ночь действительно умер. Никогда больше он уже не покатит по улицам свою тележку, не будет продавать лимоны и яблоки. А тележку починили. Это стоило, правда, Генеку изрядной порции колотушек, но злая шалость была искуплена.

Починенная тележка стояла в сарае во дворе. Но что же из этого? Она уже больше никогда не понадобится старому Яну.

Все жалели Хеленку, но больше всех интересовалась ее судьбой кучка ребят, объединенная общим трудом в «швейной артели».

— Помнишь ту маленькую Маню, у которой мать умерла? Я ее как-то видела. Ходит просит милостыню.

— Ведь у нее есть бабушка!

— Ну так что ж из этого? У бабушки тоже нет никакой работы, и Мане приходится зарабатывать. Старуха выгоняет ее на улицу.

Ребята притихли. Все это было далеко не весело. Что будет с маленькой Хеленкой? Она такая ласковая, такая слабенькая. Дедушка так всегда заботился о ней…

— А как будет с похоронами?

— Похороны за счет общины. Булочник говорит.

— Мой отец даже ходил по этому делу, — с важным видом заявил Генек.

Ребята, впрочем, и без того знали, что дворник — самая важная персона в доме.

— Мы должны все пойти на похороны.

— Конечно!

— А может быть, мы вообще решим: если у кого-нибудь из нашей артели кто-нибудь умрет, то мы все идем на похороны?

— Ты с ума сошел! Тебе хочется, чтобы постоянно кто-нибудь, умирал? Не устроить ли нам вместо артели похоронное бюро?

Никто не засмеялся, всем было грустно. Ведь там, по соседству, сидела рядом с умершим дедушкой маленькая Хеленка, которая осталась совсем одна на свете.

Шитье не спорилось. Стопка готовых жилеток росла очень медленно. Адась успевал один справляться с вдеванием ниток в иголки, хотя всегда они делали это вдвоем с Хеленкой.

Томительно тянулось время до похорон. А после похорон все опять собрались в комнатке на чердаке. Но как-то никто и не думал приниматься за работу.

Что будет с Хеленкой?

В комнате воцарилось молчание. Стефка всхлипывала. Глаза и нос у нее совсем покраснели: она плакала и на похоронах.

Скрипнула дверь. Вошел опоздавший Сташек.

— Хорошо вам тут сидеть, а там Хеленка стоит на лестнице и плачет.

— На лестнице?

— Булочница хотела взять ее после похорон к себе, но Хеленка сказала, что не хочет. А теперь ей, наверно, тяжело войти в комнату, потому что там нет уже дедушки. Стоит и плачет.

Ребята растерянно переглядывались.

— Надо что-нибудь сделать.

— Что же сделаешь?

— Нельзя же так.

Все чувствовали, что так нельзя, и сидели беспомощные, удрученные.

— Куда она денется?

— Хозяин сказал, что пока не найдется новый жилец, она может остаться в квартире. А охотники на эту дыру не скоро найдутся. Это самая скверная комната из всех.

— Ну и что ж, что она может там жить? А что она будет есть?

Ребята опять замолчали.

Вдруг встал Вицек, обычно наиболее молчаливый.

— А я вам что-то скажу. Артель растет, да?

— Ну и что ж из того?

— А здесь становится все теснее. Анка возвращается с фабрики едва живая, а мы тут галдим. Игнасю мешаем: занимаем весь стол. Им хлопотно с нами…

— И вовсе не хлопотно, — вставила Зося.

— Не болтай! Моя мама вчера говорила, что не понимает, как это Анка может выносить такой вечный балаган в доме. Так вот, нельзя ли устроить так: будем работать у Хеленки. А за то, что она нам дает помещение, будем отдавать ей часть заработка.

— Очень его у тебя много!

— Много не много, но не всем же нам действительно необходим этот заработок. Генек, например. У вас есть квартира, отец получает жалованье, а ты зарабатываешь на всякие мелочи. Если будешь получать немного меньше, ничего страшного не случится.

— Я тоже… — пробормотала застенчиво Стефця.

— Ну, вот видите! Как-нибудь это можно устроить. И садовник обещал нам тоже заработок весной. Значит, решим: наша артель берет Хеленку на свое иждивение. Согласны?

— Булочница тоже поможет. Много ли ей стоит дать каждый день кусок хлеба?

— У нас тоже иногда что-нибудь можно будет…

— Все поможем!

Лица прояснились.

— Не дадим Хеленке пойти милостыню просить! Как-нибудь справимся!

— Зося, сбегай за Хеленкой. Скажем ей!

Как-то весело стало в комнатке. Не было больше тревоги о Хеленке, о ее судьбе.

— А справимся? — выразил сомнение Чесек.

— Конечно, справимся! Мало ли нас? Целая куча!

— Смотрите, как это хорошо вышло с этой артелью! Если б не это, каждый бродил бы в одиночку, ну и что толку? Ничем бы не помогли ни Хеленке, ни самим себе!

— Конечно, коллектив — не один человек!

— Мой папа всегда так говорит. Потому он и в союз записался. Все рабочие там на его фабрике в союзе. Чтобы вместе, сообща…

Заплаканная Хеленка появилась в дверях. Но Зося, видимо, уже растолковала ей, в чем дело: бледная улыбка мелькала на губах у девочки.

— Не реви, Хелька. Ты теперь дочка артели!

— Опекунов у тебя — до черта и еще немножко, — заявил Генек.

— Ну, вот и хорошо! На заработанные сегодня деньги купим керосину и уже с завтрашнего дня переносим мастерскую к Хеленке!

Веселый шум доносился из комнатки на лестницу. Жена слесаря и горничная доктора остановились на площадке и прислушивались. Они уже знали, в чем дело. В доме всякая новость распространялась с молниеносной быстротой.

— Смотрите-ка, Иоася, что малыши придумали!

— Шалуны, шалуны, а неплохие, оказывается, ребята. Правда?

— Я думаю, и взрослые жильцы помогут.

— Наверно! Все так все! Чтобы нам перед детьми не было стыдно!

Итак, судьба Хеленки была решена. Заботу о ней взяли на себя «артельная» группка ребят и весь дом.

Глава XIII ПИСЬМО

В доме было столько всяких хлопот и работы, что на этот раз дети ожидали весны не с таким нетерпением, как обычно. Но однажды Адась, запыхавшись, прибежал наверх.

— Сирень, сирень!

— Что сирень?

— На сирени почки, слышишь? На нашей сирени!

Зося побежала вниз так быстро, что Адась едва мог поспеть за ней. Захлюпала, разбрызгалась из-под ног весенняя грязь.

Жалкий, засохший было куст сирени решил, очевидно, отблагодарить детей. Бурые ветки на нем были покрыты почками — крупными блестящими зелеными почками.

— Вот тут сейчас будут листья…

— Еще не сейчас. Почки не такие большие.

— Большие! Ты бы хотела, чтобы были такие, как на каштане?

Зося рассмеялась и нежно погладила рукой кривой ствол сиреневого куста.

— Милый!

— А помнишь, как над нами смеялись?

— А все-таки помогли нам. И теперь уже все не так, как было.

Действительно, все было совсем иначе. Ведь между тем днем, когда Зося и Адась решили позаботиться о сирени, и этим уже благоухающим весною утром произошло такое важное событие, как основание «артели». И это совершенно изменило жизнь детей.

— Ну, значит, скоро весна.

— Через неделю?

— Не знаю. Бывает так, что становится тепло, а потом опять пойдет снег и ударит мороз.

— А теперь так не будет, — заявил решительно Адась.

— Потому что ты не хочешь?

Нет. А потому, что пахнет настоящей весной.

Пахло, правда, больше всего мусорной ямой и кухонными ароматами, но сквозь них действительно пробивался другой запах, запах чего-то свежего, молодого. Может быть, это был таявший уже по-настоящему снег, а может быть, действительно весна?

— Я пойду за Хеленкой и покажу ей, чтобы она первая увидала. Только, Зося, он правда расцветет?

— Наверно, расцветет. Надо его окопать и еще раз полить.

— Опять этой навозной жижей?

— Опять.

Адась сморщил носик и пошел за Хеленкой. А потом слух о почках на сирени распространился повсюду, и каждую минуту вниз сбегал кто-нибудь из ребят посмотреть на куст.

— Утром, когда мы смотрели, они были меньше, — серьезно говорил Адась.

— Иди ты, дурачок! За эти несколько часов они выросли, что ли?

— Да, выросли. А как, например, на той фуксии, которую подарили Анке, цветок распустился за одну ночь?

С каждым днем набухали почки — и не только на сирени. Всюду, где бы ни росло какое-нибудь деревце, какой-нибудь захудалый кустик, видны уже были предвестники зелени. У стен на дворе начинали пробиваться зеленые перышки новой, молодой травки.

И как раз в то время, когда Генек перестал работать в «артели», потому что «весной невозможно ничего делать», случилось два события.

Первое предвиделось и ожидалось: монастырскому садовнику потребовались услуги «артели». Садовник был уже стар, а монастырский сад велик и старику трудно было с ним справляться. «Артель» должна была ему помочь. Это было более веселое занятие, чем пришивать пуговицы. Ребята сгребали граблями гнилые листья, выравнивали дорожки, копали грядки и клумбы, рыхлили на них землю, перемешивали удобрение. Старый садовник ходил, присматривал, говорил, что и как надо делать, и ворчал.

Вот это и было первое событие. А второе было совсем неожиданное.

Получилось письмо. Письмо было адресовано Анке. Анка поздно возвращалась с фабрики, и письмо лежало на столе несколько долгих часов. Адась осматривал его со всех сторон.

— Откуда оно может быть?

— Придет Анка и прочитает.

— А нельзя сейчас?

— Нет. Оно ведь адресовано Анке.

Адась вздыхал и ходил вокруг стола. На самой середине стола, лежал белый толстый четырехугольный конверт с крупно написанным адресом. Вверху — фамилия, ниже — название города, улицы, номер дома.

Когда послышались, наконец, шаги Анки, Адась выбежал за дверь, на лестницу.

— Скорей иди, скорей! Письмо!

— Какое письмо?

— Тебе! Почтальон принес! Я положил на стол, оно там лежит! И мы не знаем, от кого!

— Сейчас, сейчас увидим! Дай мне передохнуть.

Анка взяла в руки конверт и долго рассматривала его. Письма в комнатку на чердаке не часто приходили. Пожалуй, вообще со дня смерти матери не было ни одного письма. Анка осторожно разорвала конверт, вынула листок бумаги.

«Милая Анечка и милые детки!»

— Читай вслух, вслух!

— «Милая Анечка и милые детки!»

— А от кого письмо?

— Подожди, я же должна прочесть!

— Ну, читай!

— «Милая Анечка и милые детки! Пишу вам эти несколько слов, потому что всяко бывает в жизни и судьба человеческая ходит разными путями».

— Что ходит разными путями?

— Судьба… Не мешай!

— «Вот и я сейчас, на старости лет, дождалась счастья. Опять я в своей деревне и хозяйничаю понемножку с сыном. Потому что я должна еще вам сообщить, что то ли от этой радости, то ли от забот обо мне, но случилось так, что ноги мои выздоровели, и после стольких лет я могу ходить, только вот немножко еще опираюсь на палочку. И вот я думаю так: пусть Адась и Зося, им ведь всегда хотелось посмотреть деревню, приедут на праздники к нам. Двадцать злотых на дорогу посылаю, потому что знаю, что у вас в деньгах нехватка и что, наверно, вам все так же трудно приходится, как и тогда, когда вы позаботились о старухе и делились с ней последним куском. Милые детки, никогда я этого, не забуду и очень хотела бы, чтобы Адась и Зося приехали, раз уж им так хотелось видеть деревню. А весна уже начинается, и у нас здесь очень хорошо, и я думаю, что вам захочется приехать. Тебя, Анечка, не приглашаю, знаю, что ты ходишь на фабрику и не можешь уехать, а дети пусть приедут. Не бойся, Анечка, это не так далеко, и им тут будет хорошо».

— И все?

— И еще написано, как надо ехать, чтобы вам не заблудиться.

— А от кого это?

— Ой, какой ты недогадливый! — возмутилась Зося. — От кого же может быть? От бабушки Калиновской!

— Верно, от бабушки Калиновской! — устыдился Адась.

Но ведь то, что было написано в письме, было так прекрасно и неожиданно, что это могла бы написать и добрая сказочная фея, исполняющая желания детей.

— А где же деньги, про которые она пишет?

Анка внимательно осмотрела конверт.

— Нету. Наверно, высланы переводом. Придут, значит, завтра. Помнишь, когда дядя присылал деньги, они всегда шли дольше, чем письмо.

— Ну как же быть?

Анка в раздумье опустила руку с письмом на колени.

— Как быть? Поедете.

— А кто будет стряпать?

— Мы с Игнасем как-нибудь справимся.

— Так Игнась не поедет?

— Ведь бабушка Калиновская его не приглашает. Слишком много вас было бы, целая тройка.

— Да притом Игнась бывал уже в деревне, на велосипеде.

— А теперь-то у него нет велосипеда.

— Ничего не поделаешь! Игнасю во всяком случае легче будет выбраться куда-нибудь, если захочет. А с вами — труднее. Так уж надо ехать, раз подвертывается случай. И бабушка Калиновская в самом деле обрадуется.

Адась с этого дня ходил сам не свой. В деревню! Как там, в этой деревне? Он изводил Зоею вопросами.

— А водопровод там есть?

— Нет.

— А мы там увидим настоящего аиста?

— Может быть, и увидим. Ведь весна, и они, наверно, прилетели.

— А что там еще будет?

— Увидишь. Ведь уже недолго осталось ждать: всего три дня.

— Лучше было бы лечь спать и проснуться, когда кончатся эти три дня.

Но три дня прошли быстро. Дрожа от волнения, ехали Адась с Зосей на вокзал. Провожали их Анка и Игнась.

— Только будьте осторожны. Я попрошу кондуктора, он вам скажет, где сходить. И не выглядывайте в окошко, а то может что-нибудь попасть в глаза. И не потеряйте платков и денег. И кланяйтесь бабушке Калиновской…

Поезд грохотал. Адась сидел, уткнувшись носом в стекло.

— Посмотри, посмотри, какие маленькие домики!

— О, вода! А над водой — мост!

— Ой, ой, какие тут деревья! Это лес!

— Зося, Зося, посмотри, какая маленькая корова! Много-много маленьких коров!

— Она не маленькая, Адась. Они пасутся далеко, потому так кажется.

— Зося, Зося, тут сейчас станция! Это уже наша станция?

— Еще нет. Анка выписала мне все станции. Еще три.

Зеленые луга, узенькие речки, сизые леса мелькали за окнами. Дети проезжали через незнакомый мир, где не было фабричных труб, каменных домов и улиц, не было ничего из того, что они привыкли видеть всю жизнь.

Паровоз засвистел. Зося вскочила со скамейки.

— Это уж, наверно, наша станция!

В эту минуту вошел кондуктор.

— Здесь вам сходить, барышня.

Он был так любезен, что помог снять с полки узелок. Дети сошли.

В лицо пахнуло теплым, весенним воздухом. Где-то тут же, чуть ли не над самым зданием маленькой станции, высоко в голубом небе пел жаворонок.

— Идем, Адась, идем! Потом все посмотрим.

К ним подошел молодой курносый паренек с кнутом в руке.

— Вы к нам приехали?

— К вам?

— Ну да, к Калиновским.

— Да, это мы.

— Ну, так идемте. Лошади ждут.

Дети пошли за пареньком. За станцией стояла телега, запряженная двумя небольшими лошадками.

— Это ваши лошади?

— Наши. Ну, садитесь.

Адась умоляющим взглядом посмотрел на Зосю.

— Я на козлы, хорошо?..

— Ну садись, садись. Только осторожней!

Наконец, они вскарабкались, и парень причмокнул на лошадей. Они тронули. Телега начала подпрыгивать по ухабистой дороге. Дорога вскоре вошла в сосновый бор.

Тут было удивительно хорошо. У Зоси немного кружилась голова. А еще надо было переправляться на пароме через реку. Она умирала от страха, что паром перевернется, что телега, лошади — все они упадут в воду, глубокую и бурливую. Все, однако, сошло благополучно. Паренек указал кнутовищем на холмы у реки.

— Вот мы и дома. Там, на краю, возле тех деревьев, наш дом. Уж бабушка, наверно, там смотрит, не едем ли мы. Она боялась, как бы вы не проехали станцию.

Деревня была небольшая. Вдоль дороги по обеим сторонам тянулись постройки, хаты, гладко крытые соломой. При каждом домике был садик.

— Вот и бабушка! Увидала нас издали.

Зося с волнением поцеловала морщинистую руку старушки. Бабушка Калиновская уголком платка вытирала слезы.

Сын Калиновской весело поздоровался с ребятами.

Он был румяный, коренастый и то и дело громко смеялся. Старушка Калиновская казалась рядом с ним еще меньше, чем была на самом деле.

Хорошо было у Калиновских. Дети скоро пошли спать, так как после всех впечатлений путешествия глаза у них слипались и они с трудом понимали, что им говорят.

А следующее утро началось золотыми бликами солнца на сосновом полу и воркованием голубей в голубятне под крышей. А потом уж все шло, как в сказке.

Франек показал им гнездышко в кустах. Они ловили рыбу удочкой. Не поймали, правда, ничего, но и просто сидеть на берегу реки было чудесно. Все, впрочем, было чудесно: белая ветреница в лесном мху, и подснежники над ручьем, и барашки на вербах, выпускавших уже листочки, и этот настоящий, «всамделишный» аист, сидевший на гнезде над гумном Калиновских.

— Так вы уже не вернетесь в город? — спросила Зося сына Калиновской, зная, что он ездил куда-то в далекие страны и работал в городе.

— Нет. Купил я себе хозяйство, привез мать. Зачем мне в город? Я всегда был крестьянином, и крестьянином мне лучше всего быть. Ох, как тоскует человек в городе по деревне, так тоскует, что беда! А уж нас, Калиновских, страшно тянет к земле.

Зося не удивлялась. Так хорошо было в деревне!

Быстро проходили дни. Адась загорел на весеннем солнце, порозовел. Он пас коров с деревенскими ребятами, научился деревенским песенкам. Хорошо ему было здесь!

Глава XIV ВОЗВРАЩЕНИЕ

Зося и Адась вернулись из деревни.

— Ой, посмотри, Зося, какой двор! Прежде он мне казался совсем другим.

— Прежде… Прежде мы ведь не знали, как хорошо в деревне.

Действительно, двор был серый и унылый. В лучах весеннего солнца он казался еще более грязным и печальным, чем был на самом деле. Облупившиеся стены выглядели словно источенные червями. Еще сильнее чувствовался кухонный запах, долетавший из раскрытых на площадки дверей. Они вошли в темные сени. На них пахнуло сыростью и холодом.

Молча поднимались они наверх по скрипучим ступенькам. Анки еще не было дома. Им открыл обрадованный Игнась.

— Уже приехали! Почему же вы не написали? Я вышел бы на вокзал.

— Мы хотели устроить вам сюрприз, — ответила Зося, озираясь кругом, словно очутилась здесь в первый раз.

— Как тут все изменилось! — с удивлением заметил Адась.

Но на самом деле ничто не изменилось. Это была та же самая маленькая, тесная комнатка на чердаке, в которой они жили столько лет. Небольшое окошко, выходившее во двор, пропускало мало света.

Пол местами немного подгнил. Стены были грязные, в пятнах.

— Как здесь грустно! — сказала Зося.

Да, теперь все им тут казалось печальным. Ведь они увидали, что может быть иначе: что может теплый ветерок веять над зеленеющими полями, что может журчать и шуметь светлая вода реки, что в садике под окнами могут пробиваться из земли красные побеги пионов и листки ноготков, что в избе может пахнуть свежим хлебом и на белых, чистых стенах могут висеть картины.

— Ух, какие важные господа нашлись! — смеялся над ними Игнась. — Уехали на три недели, и уже им все не нравится.

— Совсем нет, Игнась, — объяснила ему Зося. — Только мы отвыкли — там все совсем по-другому.

— Ну, потом расскажете обо всем. Сейчас я вам приготовлю чай. Вы, наверно, проголодались. Сбегаю за хлебом, дома ничего нет.

— Не надо ходить. Мы привезли всякой всячины от Калиновских.

Зося развязала узелок и положила на стол круглый каравай черного хлеба, белый творожный сыр, фаянсовый горшочек, полный желтого масла, и пирог, последний праздничный пирог, который бабушка Калиновская припрятала на дорогу детям.

— А там что еще у тебя?

— Это для Анки! Бабушка Калиновская сама ткала. Это покрывало на кровать, а можно и на стол. Оно льняное.

Игнася не очень заинтересовала красивая ткань.

Его больше занимал хлеб, огромный ломоть которого он отрезал себе и намазал свежим маслом.

— Шикарно! Так это вы там все время объедались такими прелестями?

Зосе стало стыдно. В самом деле, все это время брат сидел здесь, в городе, и, наверное, тут были те же вечные нехватки и заботы, что и всегда.

— На каникулы ты должен туда съездить. Бабушка Калиновская сказала, что всегда будет рада, если кто-нибудь из нас приедет.

— Ну, до каникул далеко! Может, мне удастся попасть в школьный лагерь.

На минуту они замолчали, закусывая хлебом с маслом и сыром. Но Зося все осматривалась вокруг, и какая-то мысль не давала ей усидеть спокойно.

— Ты не смейся, Игнась, но тут действительно нехорошо. Может быть, можно было бы это как-нибудь получше устроить?

— Ну, что ты устроишь? Переедешь во дворец?

— Зачем во дворец! Можно и здесь устроить как-нибудь иначе…

Игнась сам был не очень изобретателен, но когда кто-нибудь подавал ему идею, он с увлечением хватался за нее. Мастерить он любил, и работа так и горела у него в руках.

— А знаешь, пожалуй, и в самом деле можно. Только что и как?

В этот момент послышались шаги на лестнице. Это возвращалась Анка. Рассказы о том, как было у Калиновских, прервали разговор об обновлении комнаты. В конце концов вернулись и к этому. Анка охотно согласилась.

— Только вы ведь знаете, что мне совершенно некогда. Делайте сами, что хотите. За то время, что вас не было, я сэкономила немножко денег и дам их вам.

Зося бросилась сестре на шею.

— Дорогая моя, золотая, нам совсем немного нужно! Увидишь, как мы все это устроим!

— Хорошо, хорошо, только не задуши меня! — смеялась Анка. — Ну, а теперь спать, а то у Адася совсем глаза слипаются.

Они улеглись. Зося долго не могла заснуть. Обдумывала, прикидывала, что сделать, чтоб их комнатка выглядела как-то иначе.

Утром она быстро вскочила, но все равно пришлось все отложить до возвращения Игнася из школы. Только тогда можно было начать совещание и подсчитать, что можно сделать на те деньги, которые дала им Анка.

Несколько дней подряд дети работали с огромным усердием. Оказалось, что это не так легко, как представлялось.

У Зоси сделались красные пятна на коленях, пока ей удалось покрасить пол. Зато комната выглядела совсем иначе. Игнась с трудом побелил стены известкой. Это было не так красиво, как краска, которой красят стены маляры, но все-таки было чисто и светло, а больше ничего и не требовалось.

Они вымыли стекла, покрыли лаком оконные рамы. Зося накрыла стол льняной тканью, привезенной от Калиновской, а Игнась раздобыл глиняный горшок и поставил на стол букет, за которым ходил далеко за город.

— Ну, вот видишь, как стало здесь чудесно!

По всему дому знали уже о новых событиях в комнате на чердаке. Первой прибежала Хеленка и с открытым от изумления ртом остановилась на пороге.

— Ой, как у вас красиво!

За Хеленкой пришли другие. Тщательно вытирали ноги у дверей. Всем сразу бросилось в глаза, что пол только что покрашен, и никто не хотел его пачкать. Входили, осматривались, удивлялись.

— Уймищу денег, наверно, это вам стоило? — вздохнул рыжий Вицек.

— Стоить — стоило. Зато не зря потратили эти несколько злотых.

И опять все удивлялись, покачивали головами, заглядывали во все углы.

— Ой-ой-ой, теперь страшно будет сюда приходить, как бы чего не испачкать! — пошутил Генек, сын дворника.

— Я тебе дам пачкать! Теперь тут уже всегда будет порядок, — похвасталась Зося.

И действительно, теперь легче было поддерживать порядок в комнате. Раньше отчаяние брало, когда взглянешь, бывало, на заскорузлый пол; не хотелось протирать оконные стекла, потому что все равно они оставались в грязных, облезлых рамах. А теперь комнатка сияла и сверкала. Каждый раз, когда Анка возвращалась с фабрики, она уже в дверях улыбалась — так тут было уютно и мило.

Булочница Матильда, несмотря на свою толщину, вскарабкалась по лестнице и удивлялась всему, что успели сделать ребята. Потом вернулась к себе вниз и вскоре прислала с Иоасей, горничной доктора, красивое вышитое покрывало на комод и картинку на стену. Игнась осторожно вбил гвоздь в самую середину стены и повесил картинку. Отошел на несколько шагов и полюбовался результатом своей работы.

— Смотрите, что, не красиво?

Действительно, было красиво. На картинке были изображены белые березы на пригорке.

— Это нам будет напоминать деревню, — обрадовалась Зося. — Адась, те березки у холма, помнишь, ведь совсем такие же, как эти, правда?

— Пожалуй, — вздохнул Адась.

Ему вспомнился благоухающий теплый воздух, струившийся над полями. Он подбежал к окну и широко распахнул его.

— Тут совсем иначе пахнет!

— А тебе хотелось бы, чтобы, пахло, как в деревне? Ничего не поделаешь: этого не будет, этого не изменишь никаким лаком и никакой краской.

— Не жалуйтесь! И так теперь все совсем по-другому.

Они только теперь почувствовали и поняли, что иначе живется в их комнатке с тех пор, как она стала красивее. Как-то легче было Игнасю готовить уроки, когда перед глазами у него не торчали облупленные, грязные стены. Зосе веселее было стряпать обед, когда она видела, как много изменилось благодаря их собственной работе.

Но больше всего гордился Адась. Он приглашал по очереди всех посмотреть их комнатку. Однажды ему удалось даже затащить сюда самого дворника.

— Правда, у нас теперь красиво? — спросил он с гордостью.

Дворник качал головой и удивлялся, как и все.

Глава XV ИМЕНИНЫ

— Какое завтра число? — спросил Игнась, занятый мыслью о предстоящей школьной экскурсии.

Анка подняла голову от шитья и посмотрела на календарь. Но не ответила.

— Что с тобой?

— Ничего… Завтра мамины именины.

В комнате наступило молчание. Прежде, когда мать была жива, не думалось как-то об именинах. Это был такой же день, как все другие. Но сейчас, когда ее уже не было с ними, им показалось чрезвычайно важным, что завтра как раз ее именины.

Анка взяла в руки фотографию матери, ту самую, перед которой когда-то сама себе давала торжественный обет, что не отдаст братьев и сестру в чужие руки, что все сделает, чтобы обеспечить им домашний очаг и возможность прожить. С фотографии смотрели добрые, умные глаза матери на худеньком, увядшем лице.

У Анки навернулись слезы на глазах. Как это было давно! Ужасно давно! А ведь не прошло еще и года с того дня, когда они шли за гробом.

— А помнишь, еще давно-давно у нас были на именинах гости, и дядя прислал тогда маме шарф. Помнишь?

— Какой шарф? — заинтересовался Адась.

— Ты, Адась, не помнишь. Ты был тогда совсем маленький… А может быть, тебя даже еще совсем не было… — вспоминала Анка. — Тогда папа пригласил гостей, а дядя прислал подарок — шелковый шарф…

Ей вспомнилось, какая веселая, оживленная была тогда мать, как молодо она выглядела. Правда, это было еще до смерти отца, до самого тяжелого периода в их жизни, который оставил столько морщин на лице матери.

— Знаешь что, Анка… — заговорила нерешительно Зося.

— Что?

Но Зося замолчала. Так трудно было высказать то, что она чувствовала, что чувствовали они все трое.

На лестнице послышались голоса.

— Сколько у меня хлопот с этим Генеком, дорогая моя, выдержать невозможно! Такой непослушный мальчишка, прямо беда! Если так пойдет дальше…

Это дворничиха мыла лестницу и, пользуясь случаем, вела разговор с одной из квартиранток. Она, как всегда, жаловалась на своего озорного сына. Но в комнатке на чердаке всем одновременно подумалось одно и то же:

«А на нас уже даже сердиться некому. Мы уже не услышим маминого голоса…»

Мать никогда не ворчала на них. Одним словом, одной улыбкой она умела уладить все споры и ссоры. Когда она была жива, они этого как-то не замечали. Лишь теперь понимали они, какова была их мать, тихая, изнуренная работой и любящая их всем сердцем!

Они не разговаривали об этом. Слишком было тяжело. Но каждый из них думал об этом не раз, каждый, кроме Адася, — он был еще мал, чтобы многое помнить и понимать.

Самые мучительные угрызения совести испытывал Игнась. Он вспоминал столько проступков, о которых жалел и которых нельзя уже было исправить. Он вспомнил, как входил в комнату в грязных ботинках и на чисто вымытом матерью полу оставались гадкие следы. Как грубо отвечал, когда мать сердилась за то, что он не приходил из школы прямо домой. Как лазал по заборам и рвал одежду, а матери приходилось потом поздно ночью корпеть при коптящей лампочке и штопать, хотя у нее ныли слабые глаза и хотя ей надо было вставать очень рано, чтобы бежать на фабрику. Как живые стояли перед ним теперь добрые, серые, покрасневшие от напряжения, глаза матери.

«Как я мог! Как мог! — повторял он мысленно. — Если бы знать, если бы можно было начать все еще раз, сначала!» Если бы смерть матери была лишь ужасным, тяжелым сном, как совсем иначе вел бы он себя проснувшись!

Но это не был сон, и то время невозможно вернуть. Все проступки его перед матерью остались неискупленными, и трудно о них забыть.

— Что мы устроим на мамины именины? — беззаботно спросил Адась, которому надоело долгое, серьезное молчание сестер и брата.

В самом деле, можно как-нибудь отметить день именин матери. Как это никому ни разу не пришло в голову в то время, когда мать была жива, когда можно было подойти поздравить, можно было принести подарок, который доказывал бы любовь и заботу?

— Сходим на кладбище, — тихо проговорила Анка.

— Я зайду тогда по дороге к нашему садовнику, — с жаром вставила Зося. — Он обещал мне как-то, что когда зацветут нарциссы, он даст мне. А ведь они уже цветут.

Молча укладывались они спать, занятые единственной мыслью — мыслью о матери. Лампа погасла.

— Адась, ты помнишь ту сказку о матери, которая искала своего ребенка?

— Про ее глаза и волосы?

— Да.

— Это из книжки Андерсена, правда? — вспомнила Анка.

И оказалось, что все они знают эту сказку о том, как умер ребенок и мать пошла вымаливать его у смерти. И отдала свои прекрасные волосы и отдала глаза, чтобы только получить обратно ребенка. Как-то совсем по-иному понимали они теперь эту сказку. Они понимали, что в ней говорится о каждой матери и ее автор хотел сказать, что мать готова для своего ребенка на самые большие жертвы, на самые большие страдания.

— Какая печальная сказка! — проговорил сонным голосом Адась. А через минуту они услышали его ровное, глубокое дыхание. Он спал.

— А знаешь… — заговорила опять Зося.

Игнась запротестовал:

— Давайте спать! Завтра надо рано вставать.

Обе девочки знали, что Игнасю вовсе не так уж хочется спать, но он не хочет, чтобы они говорили о матери. Это слишком волновало его, а он стыдился слез, подступавших к глазам, хотя в темноте никто их не мог видеть.

И вот они все лежали тихо, пока не заснули.

Утром первая вскочила Зося.

— Вставайте! Посмотрите, какая чудесная погода!

Действительно, небо было голубое, без единого облачка, и теплый ветер играл белой занавеской. В такую погоду легче вставать, быстро проходит сонливость.

— Скорей, скорей! По дороге мы еще зайдем к садовнику.

Адась радовался, что они поедут трамваем. До кладбища было далеко, и хотя старшие дети с удовольствием прошлись бы, из-за Адася приходилось ехать на трамвае. А поездка трамваем была для Адася большим событием, несмотря на то, что он уже однажды ездил по железной дороге к бабушке Калиновской.

Садовник, брюзжа и ворча, дал Зосе большой пучок нарциссов, а когда узнал, в чем дело, выкопал несколько кустиков цветущих анютиных глазок и дал девочке.

— Нарциссы завянут, а анютины глазки будут цвести, — сказал он. — Только как вы их посадите?

— Посадим, посадим! — смеялась Зося. — Ведь мы видели, как вы это делаете.

— Не одно и то же — видеть или самому сделать. Надо не слишком глубоко, но так, чтобы все корешки были покрыты землей. Ямку выкопать как следует, а не кое-как, — наставлял садовник.

Все это Зося давно уже знала. Она вежливо поблагодарила и убежала.

— А теперь — на трамвай!

Над кладбищенской оградой свешивались ветки, покрытые молодыми листочками. На посыпанных песком аллейках не было почти никого. На могилах цвели подснежники, анютины глазки, нарциссы.

— Как тут хорошо! А вон там птичка поет. Слышите?

— Наверно, у нее там гнездышко.

— Гнездышко? На кладбище?

— А почему же нет? Здесь тихо, спокойно, ей и хорошо. Слышишь, как распевает?

Птичка заливалась веселым щебетаньем. Тихо шелестели листочки на березах. Дети разговаривали шепотом, — как-то так здесь было торжественно, несмотря на весеннюю радость.

Могила матери была далеко, в отдаленной части кладбища, за аллеями, вдоль которых возвышались памятники из мрамора и песчаника. Они долго блуждали, так как все участки были похожи один на другой. Наконец, дошли.

Могила матери стояла одинокая и заброшенная среди других могил. Они здесь не были с самых похорон дедушки Хеленки. Как-то не было времени, и они не подумали об этом. Их неприятно поразил вид желтой глины, на которой лежали порыжевшие еловые ветки.

— На тех могилах столько цветов! — сказал Адась.

Девочки почувствовали в этом упрек. Да, они виноваты. Забыли о том, что надо было бы с начала весны заняться как следует могилой матери.

— Это ничего, мы сейчас все устроим, — засуетился Игнась, который заметил, как дрогнули губы у Анки. — Давай, Зоха, твои цветы.

Они выкопали рядком несколько ямок, посадили кустики анютиных глазок. Нежные бархатистые лепестки ярко запестрели на желтой глине.

— Они смотрят, как глазки! — заметил Адась, и Зосе сразу вспомнилась та сказка, о которой они говорили вчера вечером.

— Да, вот на этом кустике цветы бледно-голубые, как глаза у мамы.

— Это наш подарок маме на именины, правда? — радовался Адась.

Да, Адась был еще малыш. Он плохо помнил мать, а отца совсем не помнил. Он не ощущал своего сиротства так болезненно, как они. Вскоре он увлекся рассматриванием цветов на других могилах, а потом, задрав голову кверху, следил за дроздом на дереве.

А старшие долго стояли молча над украшенной цветами могилой. Говорить не хотелось, но все трое знали, что думают об этом: о матери, которой уже нет, о том, что могли относиться к ней лучше, когда она была еще жива, но что этого уже нельзя исправить, что они никогда уже не смогут сказать ей, как они ее любят, как благодарны ей за все, что она для них сделала, как сильно жалеют о многом-многом.

— Надо почаще сюда приходить. Надо посадить какой-нибудь кустик или что-нибудь, что росло бы круглый, год.

— Я спрошу у садовника. Он посоветует.

Опять замолчали. Вскоре подошел Адась и стал приставать:

— Поедем! Я уже все здесь видел.

Зосе хотелось пристыдить братишку, но она сдержалась. Что он понимает? Слишком он еще мал. Только когда подрастет, он поймет, что мать была тем человеком, который любил его больше всех на свете, и что уже никогда-никогда не найдется никого, кто любил бы его так, как мать.

Глава XVI ШОФЁР

Игнась не торопился. Он тихонечко шел по улице и думал о том, что сказал ему в школе Янек Рудавский. Дело, конечно, касалось голубей. Голуби Янека были известны во всей школе. Известно было, что Янек больше ни о чем не думает, кроме своих турманов, дутышей, почтовых и как они там еще называются. Янек мог высмотреть себе голубя на другом конце города и, высмотрев, не успокаивался до тех пор, пока ему не удавалось его приобрести. Нередко он опаздывал в школу из-за того, что случалась какая-нибудь беда с голубями. Всякий, кто ходил к Янеку, в отдаленную маленькую уличку, знал, что его нечего искать дома. Он стоял где-нибудь во дворе, задрав голову вверх, и следил, как стайка птиц летает в вышине, описывая круги над домами.

И вот теперь этот Янек продает своих голубей. Всех. Купленных в течение нескольких лет, приобретенных с огромным трудом.

— Переезжаем. Там нельзя держать голубей. Дом большой и страшно строгий, отец будет там дворником.

Янек рассказывал все это спокойно, но губы у него дрожали. Товарищи слушали с изумлением. Как это Янек Рудавский без голубей? Это не укладывалось у них в голове.

— Вчера я уже почти всех распродал. Осталась только пара павлиньих, тех, что тебе в тот раз так понравились. Может, возьмешь?

— У меня нет денег, — ответил Игнась.

— Много я не прошу. И поверю тебе в долг. Когда у тебя будут деньги, отдашь. Мне жаль продавать их кому попало.

Игнасю живо вспомнилось, как в тот раз, когда он был в гостях у Янека, голубь, нахохлившись, лазал по карнизу крыши, распустив веером хвост, как забавно он ворковал, как поглядывал вниз круглыми смешными глазами. Как хорошо было бы иметь парочку таких! Только где их держать? Дворник, наверное, не позволит. И все равно сколько-нибудь ведь нужно заплатить. А откуда взять денег? Что же с того, что Янек готов поверить в долг? Когда-нибудь ведь платить придется.

Он так глубоко задумался, что не очень замечал, что творится вокруг.

Вдруг у себя над ухом он услышал какой-то крик. Рявкнул автомобиль, и мальчик лишь тогда осознал, что этот гудок раздается уже не в первый раз. Он отскочил в сторону и испугался. Огромный темный автомобиль, чуть не задев его плечо, резко свернул в сторону. Раздался грохот и звон.

— Сопляк, как ты ходишь! — крикнул шофер.

Тут только Игнась понял, что случилось. Он шел не по той стороне, по которой полагается, и лез прямо под автомобиль. Водитель свернул в последний момент, и автомобиль налетел на угловой фонарь, въехал на тротуар и остановился, лишь стукнувшись в стеклянную дверь магазина. Весь тротуар был усыпан осколками стекла.

Тотчас стали сбегаться люди. Из магазина выбежала бледная как полотно женщина и начала грозить шоферу кулаками.

— Как ты ездишь? Посмотрите, пожалуйста, на тротуар въехал! Все стекла повыбивал!

— И еще пристает к мальчику!

— Счастье, что никого не было на тротуаре! Убил бы на месте!

— Вся улица их! Что им за дело, если кого-нибудь и переедут!

Людей собиралось все больше и больше. Шофер вышел из поврежденного автомобиля и вытирал лицо рукавом. Осколки разбитого стекла поцарапали ему щеку. Узенькой ниточкой текла кровь.

— Если ты слепой, так ступай на паперть, а не машиной управлять.

— Чуть не переехал мальчика!

— Где полиция? Позвать полицейского, пускай составит протокол!

— Надо проучить такого, пусть знает, как надо ездить!

Перепуганный Игнась стоял позади толпы. Никто не обращал на него внимания. Рассерженные женщины грозили шоферу кулаками.

— Отнимут шоферские права. Конец лихой езде! — проговорил кто-то.

— Мальчуган сам прямо под машину лез, — пробовал оправдаться шофер.

— Да, да, как раз! Сколько нас тут есть, все засвидетельствуем, как было дело. Мальчишка тут ни при чем! Шел себе самым обыкновенным образом, а тут ни сигнала, ничего.

Игнась не понимал, что происходит. Ведь все это неправда. Подойти и сказать, что виноват он, а не шофер?

В этот момент он увидал синий мундир приближавшегося полицейского и испугался. Толпа заволновалась. Люди начали подбегать к полицейскому. Про Игнася все забыли.

«Пойду домой», — подумал мальчик и нагнулся, чтобы поднять рассыпавшиеся книжки. Он оглянулся еще раз назад. Шофер стоял перед полицейским. Красная полоска крови сочилась у него по щеке. Полицейский записывал что-то у себя в книжке, а из толпы доносились беспрестанные возгласы и разъяснения. Игнась ускорил шаг. А вдруг его еще позовут, начнут расспрашивать! Кто знает, может быть придется уплатить за стекло, за фонарь, за повреждение автомобиля, — где он возьмет на все это деньги? Лучше, пожалуй, уйти.

Сначала он шел обычным шагом. Но чем дальше отходил от места происшествия, тем все больше начинал торопиться. Под конец он прямо бежал. И так, запыхавшись, усталый, примчался домой.

— Что случилось? — спросила Зося.

— Ничего.

Он сел за стол и старался есть, но борщ не шел ему в горло. Теперь только он с полной ясностью переживал случившееся. Огромное черное крыло автомобиля было у самого его носа. Ведь если бы шофер не свернул в последнюю минуту, дело выглядело бы совсем иначе. «Скорая помощь», больница и, кто знает, может быть, что-нибудь еще худшее.

А теперь Игнась сидит себе спокойно дома и, обедает, а там полицейский, наверно, отвел шофера в тюрьму. Ведь все свидетели показывают против него, как это, впрочем, бывает почти всегда в подобных случаях на улице. Всегда виноват шофер, велосипедист, вагоновожатый, а люди не задумываются над тем, не виновен ли в происшествии прохожий.

Игнась отложил ложку.

— Ты что, не будешь есть?

— Не хочется что-то.

Он раскрыл тетрадку и принялся решать задачи. Но и это не шло. Он не мог сосредоточить внимание: все время всплывали перед его глазами бледное, окровавленное лицо шофера, возбужденная толпа, разбитая дверь магазина и полицейский, тщательно записывающий показания в огромную записную книжку.

Игнась тяжело вздохнул. Что же ему собственно следует сделать? Может быть, и его там уже ищут? Но вряд ли найдут. Это было в чужом квартале. Никто его там не знает. Скажут — мальчик, и все. Мало ли ребят ходит по городу в это время, когда кончаются уроки в школах! А если бы даже и спросили, можно не признаться. Никто там не обратил на него особенного внимания: шофер был слишком потрясен происшедшим, прохожие интересовались шофером и разбитым стеклом, а не им, действительным виновником аварии.

«Я могу спокойно приняться за уроки», — сказал сам себе мальчик, но это как-то не получалось. Лицо шофера, звон разбивающихся стекол — все это было слишком живо в памяти и назойливо лезло в голову, не давая заняться чем-нибудь другим.

Зося и Адась мало обращали внимания на брата. Но Анка, вернувшись домой, сразу заметила, что с ним что-то неладно.

— У тебя какое-нибудь огорчение?

Игнась с минуту колебался: сказать или нет? Но его слишком тяготило дневное происшествие. Рассказал.

Анка вскочила со стула.

— Мы должны сейчас же идти в полицию. Расскажешь все как было.

Игнась побледнел. В полицию? Но Анка была права. Руки у него слегка дрожали, когда он снимал с вешалки фуражку.

— Ничего не бойся. Говори смело. Ведь у того могут отобрать шоферские права, посадить его в тюрьму!

Шли молча. У Игнася подкашивались ноги. Он мечтал, чтоб случилось что-нибудь такое, что помешало бы им дойти до этой полиции. Уж лучше бы его переехал автомобиль!

— Вот здесь, — спокойно проговорила Анка.

Они вошли. У Игнася в глазах мелькали черные пятна. Он даже не заметил дежурного полицейского.

— По какому делу?

Анка толкнула брата в бок, но Игнась не мог выдавить из себя ни одного слова. Она заговорила вместо него:

— Мы по поводу несчастного случая с автомобилем на Широкой улице. Брат хочет дать показания.

Дежурный пристально посмотрел на мальчика и достал из ящика чистый лист бумаги. Записал имя, фамилию. Игнась овладел уже собой и дрожащим, но ясным голосом рассказал все. Как он думал о голубях Янека и совсем не смотрел по сторонам. Как шофер давал гудки, как пытался его объехать. Перо скользило по бумаге, полицейский расспрашивал о подробностях. Потом позвонил куда-то по телефону.

— Правильно, все сходится. Шофер показал то же самое. Но свидетели что-то говорят совсем другое.

Игнась повторил еще раз, как было дело, как собрались люди и кричали на шофера, хотя тот был не виноват.

Наконец, полицейский сказал, что они могут идти. Удивительно хорошо и легко стало на душе у Игнася. Какая умница эта Анка! Ведь собственно надо было с самого начала так сделать. Подойти к тому полицейскому на улице и сказать, что шофер говорит правду. И что виноват он, Игнась. Хотя, сказать по правде, виноваты голуби Янека Рудавского.

Три дня спустя к ним пришел шофер. По-видимому, в полиции ему дали адрес Игнася. На щеке у него видна была красная узкая полоска — след несчастного случая. Шофер подал Игнасю руку, как взрослому человеку.

— Молодчина ты, хоть и не умеешь ходить по улице. У меня жена, четверо детей. Если б ты не заявился, у меня отобрали бы права, а тогда хоть с моста да в реку! А так неприятности, конечно, будут, да это уж не то. Молодчина!

Очень славный был этот шофер. Он просидел довольно долго. Разговаривал с детьми. Рассказывал, как водят машину. А на прощанье сказал Игнасю:

— Моя стоянка там, на Широкой. Если захочешь прокатиться, приходи.

Глава XVII НОВАЯ КВАРТИРА

Уже давно ходили по всему дому эти слухи, но дети как-то не обращали на них внимания. Анка остолбенела, когда булочница остановила ее как-то на лестнице.

— Ну как, вы переезжаете, что ли?

Анка не поняла, в чем дело.

— Почему мы должны переезжать?

— Разве ты не знаешь? Этаж надстраивают. Обе эти комнаты под крышей будут сносить.

— Сносить?

— А что же ты думаешь? Как же им иначе надстраивать? Спроси у дворника, он тебе скажет.

Анка быстро спустилась во двор. Дворник только кивнул головой.

— А как же, надстраивают этаж! Хозяин все собирался, все собирался, уже казалось, что из этого ничего не выйдет, да вот и собрался. Что ему эти две комнатки! Целый этаж надстраивает. Несколько квартир устроит, сразу квартирной платы прибавится.

Вся кровь отлила от лица Анки.

— А мы? — глухо прошептала она.

— Ну что ж, придется переезжать. Пока время еще есть, так я вам и не говорил. Зачем вас огорчать? Я говорил с хозяином, чтобы как-нибудь это уладить. Да что ж, ни одной квартиры нет свободной. Придется вам поискать. Вам и девочке фруктовщика.

— Хеленке!

— Ну да, Хеленкой ее, кажется, зовут. Я тут ничего не могу сделать, — прибавил дворник, упорно глядя куда-то в сторону, чтобы не видеть, как жалобно вздрагивают губы у Анки, как дрожат у нее руки.

Она повернулась и медленно пошла к себе наверх.

Тихо скрипнула дверь комнатки. Их комнатки. Столько времени они тут жили, столько пережили плохого и хорошего. А теперь надо отсюда выезжать.

Сестры и братьев не было дома. Зося пошла с Адасем гулять. Игнась убежал к какому-то товарищу. Анка села у стола и смотрела на чисто выбеленные стены, на картинку с березами. Как это может быть, что скоро эта комнатка уже не будет принадлежать им? Что придется бросить все это, оставить соседей, с которыми сошлись так близко в минуты горя и радости? Не встретишь уже больше на лестнице толстухи Матильды. Не зазвенит тонкий голосок Иоаси, горничной доктора. Не будет больше слышно со двора голосов знакомой детворы.

Послышались быстрые шаги по лестнице. Это возвращались Адась и Зося.

— Анка, какая хорошая погода! Говорю тебе, в парке прямо…

Зося оборвала поток своих восторженных слов:

— Что случилось, Анка?

— Ничего. Нам придется переехать.

— Пе-ре-е-хать? — протяжно повторила в изумлении Зося.

— Я не перееду! — заявил Адась так категорически, что старшая сестра улыбнулась.

— Ничего не поделаешь, надо так надо. Завтра начну подыскивать новую квартиру.

Дети стояли как оглушенные. Они так привыкли к своей маленькой комнатке! Им никогда и в голову не приходило, что когда-нибудь придется ее оставить.

На следующий день явился дворник с запиской от хозяина. Да, теперь уже не подлежало сомнению — надо было подыскивать новую квартиру.

— Только чтобы была такая, как эта, — потребовал Адась.

Анка начала утомительные странствования. Это было не так легко. На воротах висели записки: «Сдается…» Она поднималась по лестницам, осматривала. Большей частью, однако, достаточно было зайти к дворнику и спросить, какая плата. Сумма была так велика, что Анка тут же поворачивалась и уходила. И ни одна из комнат, которые она осматривала, не была похожа на их комнатку на чердаке. Все это были крошечные каморки, почти совсем темные, с окном, выходившим на грязную деревянную галерею, с железной печуркой, на которой никак не сваришь обеда, — унылые низкие комнатушки. Анка уходила из них все более и более подавленная.

Каждый день ходила она на эти поиски. Игнась помогал ей. И оба заметили, что в своих поисках они все больше и больше удалялись от больших, широких улиц и приближались к низеньким домикам в предместьях. Там, в центре города, вообще не о чем было спрашивать — квартиры были дороги и им даже неохотно отвечали на вопросы. До сих пор они считали, что живут далеко от центра, теперь оказалось, что придется, пожалуй, переехать гораздо-гораздо дальше.

Наконец, однажды Игнась вернулся с торжествующим видом.

— Есть! Есть! Знаешь, как раз около того дома, где раньше жил Янек Рудавский!

— Под самой крышей, как здесь? — с любопытством допытывался Адась.

— Ну, если тебе непременно хочется, то могу сказать, что под самой крышей. Потому что над нами нет больше никаких квартир. Но не так, как здесь, а совсем низко, как у дворника.

— Как же это может быть — высоко и низко, все сразу? — дивился Адась.

— А разве я тебе сказал, что высоко? Только дом одноэтажный.

— A-а… Ну и как же там?

— Даже красиво. Есть садик и недалеко такая лужайка. Немного напоминает деревню.

Адась вздохнул.

— Но так, как тут, у нас уже не будет…

— Почему? — заметила Анка. — Там, может быть, тоже совсем не плохо.

Но она сказала это без всякого убеждения. Они так привязались к своей комнатке на чердаке, что никто из них не мог себе представить, чтобы можно было жить где-нибудь в другом месте.

У них немного улучшилось настроение, когда они пошли всей компанией осматривать новую квартиру. Хозяйка, жена каменщика Бугая, встретила их очень радушно.

— Уж как-нибудь мы тут поладим. Мой-то всю зиму не работает. В лучшие годы построили себе домик, ну вот сейчас и прирабатываем. В садике вы можете устроить себе грядки, но это на будущий год, сейчас уже поздно.

У Зоси засмеялись глаза, когда она увидала в саду яблоньку и кустики пионов.

— Смотри, Адась, пионы, как у Калиновских!

Они вернулись домой несколько утешенные и понемногу начали подумывать о переезде, но только теперь болезненно почувствовали необходимость разлуки с комнаткой, с домом.

— А знаешь, Анка, мы ведь будем сюда иногда приходить.

— Конечно, будем приходить. Хотя бы посмотреть, как цветет наша сирень.

— Не забыли бы о ней ребята, когда мы выедем, — беспокоилась Зося.

Кривой куст сирени отблагодарил детей за их заботу как только мог. На нескольких ветках распустились душистые лиловые цветы, и дети, жившие в доме, стояли целыми часами, любуясь делом своих рук.

— Ну, не забудут! Все так радуются, что она цветет.

— Подумай, сколько изменилось за это время! Бабушка Калиновская уехала и выздоровела. Сирень цветет. Дедушка Хеленки умер. Мы устроили свою артель. Адась сломал ногу. Мы ездили в деревню, — перечисляла Зося, все больше изумляясь, сколько событий произошло в их жизни с лета.

И свидетелем всего этого была их комнатка на чердаке. Когда пришло время приводить все в порядок, просматривать, что надо выбросить, а что взять с собой, дети все время натыкались на мелочи, вызывавшие воспоминания.

— Смотрите, тут в углу пуговица от жилетки! Это еще когда шили у нас!

— Вот в ящике цветная бумажка. Помнишь, Адась, это, наверное, от тех зонтиков для елки.

— Игнась, вот тут еще известка, которой ты белил стены.

И так одно за другим. Надо было это выбрасывать, а делалось жалко, потому что им казалось, что они выбрасывают частичку жизни, которая протекала в этой комнатке.

— Не можем же мы забирать с собой всякий сор, — заявила Анка. Но и сама она долго держала в руках какой-то черный, засохший стебелек, наверное от тех цветов, которыми они украсили портрет матери в день ее именин.

А уж хуже всего было, когда начались разговоры с соседями. С Хеленкой не приходилось прощаться — на новой квартире у них была комната и маленькая кухонька, и они решили, что поместятся там вместе с Хеленкой. Но другие… Даже дворник, обычно такой суровый, теперь предложил свою помощь при переноске вещей вниз и перевозке их на новую квартиру. Булочница Матильда вздыхала так тяжело, словно пыхтел кузнечный мех. Пришел и отец Хаимка и долго стоял в дверях.

— А вы оттуда тоже приносите мне ботинки, когда понадобится, — тихо сказал он. — Я вам починю.

Иоася прибежала и подарила Анке свою шелковую блузку.

— Она мне уже узка, а тебе еще пригодится, — сказала Иоася со слезами на глазах.

А уж больше всех — дети. Они толпились у дверей, мешали, путались под ногами.

— Я к вам прибегу в воскресенье, — обещал Генек. — Там-то уж у тебя, наверно, будут голуби? — допытывался он у Игнася.

— Не знаю, может быть, — ответил Игнась, которому сейчас было вовсе не до голубей.

— Грустно, как на похоронах, — сказала Стефуня-лялюня и вдруг расплакалась. А за нею и остальные девочки.

Нет, совсем невесело было покидать комнатку на чердаке и всех этих людей, с которыми-ребята так сжились.

Глава XVIII У ПОРОГА

В маленьком домике по одну сторону сеней жили каменщик с женой и крошкой Цесей, по другую — Анка с братьями и сестренкой.

Тут было почти как в деревне. На яблоньку в садике садился зяблик и пел. Он пел так громко, как будто хотел разбудить чересчур заспавшихся ребят.

Цьвирр, цьвирр, цьвирр, тью, тю, тююю… — заливался зяблик веселой песенкой. И Анка вскакивала с постели.

— Ой, неужели уже так поздно?

Но еще вовсе не было поздно. Только утро здесь, на окраине, начиналось раньше, чем во дворе большого каменного дома. Приятно начинался день, побудкой к которому служило пение птички. Адась сразу же бежал через сени в квартиру Бугаев.

— Цеся, вставай!

Двухлетняя Цеся поднимала головку и весело смеялась. Она очень любила Адася. Адасю же было приятно, что теперь он не самый младший в доме, был кто-то еще меньше — Цеся. И почти весь день он просиживал в квартире соседей или в садике. Цеся играла в песке. Адась присматривал за ней, подражая Зосе.

— Смотри, Цеся, не выпачкай платьице.

— Осторожно, не порежь пальчик, здесь стекло.

Цеся мало обращала внимания на эти замечания, но Адась был очень горд, так как соседка иногда даже просила его:

— Адась, присмотри за Цесей, мне надо сбегать в лавочку.

У Зоси было теперь гораздо больше времени: не приходилось смотреть за младшим братишкой, — здесь не ходили трамваи, не ездили автомобили, и, наконец, он мог играть у себя в садике. Время от времени девочка исчезала куда-то из дому.

— Куда ты идешь, Зося?

— Сейчас вернусь. Мне надо по делу. Играй тут с Цесей.

— Мы будем делать куличики из песка.

— Хорошо. Делайте. А если проголодаешься, хлеб на полке.

И уходила. Возвращалась раскрасневшаяся, счастливая, но никому не говорила ни слова.

Анка вообще не знала об этих таинственных отлучках. Игнась ими не интересовался. У него теперь было мало времени, приближался конец учебного года. Но это было не то, что каждый год, теперь Игнась кончал последний класс. В сентябре он уже больше не пойдет в школу.

— А когда окончишь школу, что ты будешь делать? — допытывалась Зося.

— Это уж мое дело, что я буду делать. Увидишь, когда придет время.

— Секрет?

— Может быть, и секрет. А у тебя нет никаких секретов?

Зося покраснела. Неужели Игнась догадался о чем-нибудь?

Но это было сказано просто так. Нет, Игнась ничего не знал.

Знала, может быть, разве только Хеленка. Но Хеленка мало бывала теперь дома.

Она заупрямилась, — заявила, что не будет даром есть хлеб, который так тяжело зарабатывала Анка.

— Что же ты можешь заработать, такая маленькая? — пыталась отговорить ее Анка.

Но Хеленка не сдавалась:

— Я маленькая, но могу же и я на что-нибудь пригодиться. Дедушка всегда говорил, что надо работать.

— Делай, как хочешь. Только помни: не горюй, если ничего не найдешь.

Хеленка искала. Советовалась с соседкой.

— А попробуй-ка ты, милая, сбегать на Каменную улицу, тут рядом, к Совийской.

— Это кто такая?

— Портниха. Она говорила как-то, что ей нужен кто-нибудь в помощь. Ребят у нее двое, и шитья порядочно. Ей надо кого-нибудь взять. Может быть, она никого еще не нашла.

Хеленка с бьющимся сердцем побежала на Каменную улицу. Портниха Совинская оторвалась от мерно стучавшей машинки.

— Да, в самом деле мне нужен кто-нибудь в помощь, присмотреть за детьми и немножко помочь в шитье. Да ведь ты, деточка, слишком мала.

Хеленка выпрямила свою маленькую фигурку, стараясь выглядеть как можно выше.

— Я очень сильная! И шить немного умею, и детей люблю, и вообще…

Совинская задумалась.

— У тебя милая рожица, только я немножко побаиваюсь — не справиться тебе…

— Так вы меня возьмите на пробу. Увидите, я все сделаю, все сумею.

— А родители твои позволили тебе ходить ко мне?

— У меня нет родителей, — тихо сказала Хеленка.

И как-то сразу случилось так, что Совинская перестала раздумывать. Они договорились, что Хеленка будет приходить в семь и оставаться уже до вечера.

— Ты могла бы собственно ночевать здесь, только, пожалуй, будет немного тесновато…

— О, у меня есть где жить… Мы там все вместе. Мне там лучше.

Она быстро побежала со своей новостью домой.

— А не будет тебе слишком трудно? — беспокоилась Анка.

Но Хеленка была полна бодрости.

— Справлюсь! А эта Совинская очень милая. У нее такое доброе лицо. И дети тоже славные. Мальчик похож немного на Адася, только помоложе.

И так Хеленка начала работать. Она была довольна. Зарабатывала она немного, но получала стол и несколько злотых, а иногда, когда относила готовую работу, ей платили и за это. Время от времени она насильно совала в руки Анке заработанные деньги.

— Это моя доля за квартиру. Почему я должна жить даром?

После просьб и уговоров Анка, наконец, соглашалась. Ей приходилось нелегко — заработную плату на фабрике снизили, а расходы росли. Через год придется устраивать в школу Адася. Зося с ужасающей быстротой вырастала из всех своих платьев, подметки Игнася требовали починки. И так одно к другому. Не успеешь как-нибудь заткнуть одну дыру, а уж появляется другая.

Но больше всего заботил ее Игнась. До сих пор было известно, что в июне начинаются каникулы, а в сентябре — новый учебный год. Было известно, что надо позаботиться о книгах и тетрадях. А больше ни над чем не приходилось ломать себе голову.

Теперь же Игнась кончал школу. А что дальше?

Анка часто встречала подростков в возрасте Игнася, которые не могли по окончании школы получить никакой работы, не имели денег на то, чтобы продолжать образование, и по целым дням били баклуши, курили папиросы, сделанные из подобранных на земле окурков, играли под забором в карты, привыкали бродяжничать и воровать.

«Игнась — хороший мальчик, это верно, но если он будет сидеть без всякого дела…» — огорчалась Анка, думая о брате.

Он был способным, учителя хвалили его. Но о том, чтобы он продолжал учиться, не могло быть и речи. Она понимала, что не сможет из своего заработка помогать брату. Хорошо, что хватает и на то, что есть, — на квартирку на окраине города, стол и одежду, хотя с одеждой всегда были затруднения.

Она не начинала разговора с ним, так как не видела никакого выхода. Что она может посоветовать? А ведь посоветовать должна она, старшая сестра.

Огорчала ее и Зося. Теперь, когда соседка присматривала за Адасем, у Зоси уже не было так много работы. Когда Адась пойдет в школу, работы будет еще меньше. Взять сестру на фабрику она не хотела. Сейчас она еще мала, а в будущем…

Нет, на фабрике слишком тяжелая работа. Вредная. Ведь Анка сама вечно покашливала от этой хлопковой пыли, которую вдыхали легкие каждый день в течение многих недель, месяцев. Она видела, как быстро теряют силы и здоровье работницы прядильной. Это было совсем не то будущее, какого она желала сестре. Но что делать? Ведь надо как-нибудь обеспечить будущее Зоси, дать ей в руки какую-нибудь профессию. И опять всплывал вопрос о деньгах — откуда взять их на обучение?

Словом, огорчений было много. Легче всего с Адасем: пока он окончит школу, не надо думать о его дальнейшей судьбе.

— Вы что-то плохо выглядите, панна Анка, — заметила соседка. — Какие-нибудь огорчения, что ли? Дети ведь, слава богу, здоровы?

— Здоровы-то здоровы, но разве только о здоровье приходится заботиться?

— Здоровье — главное. Так и знайте. Все остальное — пустяки.

Хорошо было ей говорить, но это все-таки не были пустяки, и Анка сгибалась под тяжестью взятой на себя ответственности. Ведь она обещала матери, дала обет после ее смерти, что позаботится о младших братьях и сестре, что заменит им мать.

Это было не так легко, и Анка не одну ночь проплакала, не находя хоть какого-нибудь выхода из положения.

Но оказалось, что Игнась думает о себе сам. Однажды за ужином он неожиданно начал разговор.

— Я говорил с соседом. Как только кончатся занятия в школе, я пойду к нему на стройку.

— Зачем?

— Как зачем? Работать помощником.

— Что ты, Игнась! Ты еще слишком молод!

— Ничего подобного! Уж ты не беспокойся, — если он берет меня, то знает, что делает.

— Значит, ты будешь каменщиком? — с любопытством спросил Адась.

— Нет. Сразу нельзя стать каменщиком. Сперва буду помощником, а потом каменщиком. А может быть, еще кем-нибудь другим, если мне это удастся. Только это не скоро.

— Кем, кем? — приставал Адась, нетерпеливо прыгая вокруг стола.

— Пожарным.

— Пожарным? — удивилась Анка.

— А что, разве плохо? Я видел, как горело на Цегляной. Ребенка снесли по лестнице. Женщину спасли. Людей спасают. Дома их спасают. Только надо еще обождать, пока я буду уж совсем взрослый…

— Это опасно… Недавно в газете писали о том, как пожарный обгорел.

— Да, а сколько человек он спас?

— Анка, — вставила нерешительно Зося, — я тоже должна тебе что-то сказать.

— А ты что? Что случилось?

— Ничего не случилось… Только я…

— Что?

— Видишь ли, я думала о себе… Дома я уже не так нужна, а когда Адась пойдет в школу…

— Ну, говори же!

— Видишь ли, я… у меня… есть место в больнице! — выпалила вдруг Зося.

— В какой больнице?

— На Загурной… Там детская больница… И я говорила там с одной… И она мне сказала…

— Что сказала?

— Ты не сердись, Анка, только я уже говорила с директором и с докторами… И я…

— Да говори же, наконец! — не вытерпел Игнась.

— И мне обещано с осени место сиделки в этой больнице.

Анка посмотрела с изумлением:

— Как это?

— Да так… Я думала, надо же как-нибудь… И когда я там буду работать… при больных детях… Так я думала…

Анка обняла сестру. Слезы навернулись у нее на глазах.

Вечером они вышли в садик. Пахли цветы. Кто-то вдали играл на гармони. Было тихо, хорошо.

— Значит, Игнась, ты будешь спасать людей и их добро… Ты, Зоха, будешь помогать больным детям.

— А я, я что? — вмешался Адась.

— Твое время еще впереди.

— А ты, Анка, что?

— Ну что ж, малыш, я буду продолжать работать на фабрике, — тихо и как-то печально ответила Анка.

— Ты ведь даешь людям одежду, делаешь ткани для перевязок, для пеленок младенцам, на платье детям, на все… на все…

— Правильно! — успокаиваясь, согласилась Анка. — Каждый из нас будет делать полезную работу.

Пахли цветы. Слух ласкала далекая музыка. Они сидели тихо, без слов, как будто глядя на свое будущее — трудное будущее детей рабочих в стране, где правят капиталисты.

<1940>

Рассказы

― НА РАССВЕТЕ ―

— Ну, ребята, выпьем за счастливый приезд моей Кати, чтобы ей с нами хорошо жилось.

Все встали. Зазвенели серебряным звоном рюмки. Катя смеялась. Наконец, после шести месяцев разлуки, она была с Алексеем.

— Споем, ребята!

Алексей чистым, низким голосом затянул песню. Катя смотрела на мужа. Черные, черные брови — как любила она его брови, ровными дугами очерченные на светлом лбу! Серые глаза — как любила она эти глаза, отливающие голубизной и зеленью! Черные ресницы, длинные, как у девушки… Как любила она эти ресницы… Это был Алексей, ее Алексей…

Как на Черный Ерик, как на Черный Ерик трахнули татаре в сорок тысяч лошадей. И покрылся берег, и покрылся берег сотнями пострелянных, порубанных людей.

Хор сильных мужских голосов подхватил:

Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить…

А ну, за нашего атамана! Да здравствует Алексей!

— Да здравствует Алексей! — Катя крепко чокнулась с мужем.

Как первая пуля, как первая пуля сразила коня, а вторая пуля, а вторая пуля сразила меня.

И снова хор — Катя присоединила к хору высокий, чуть охрипший голос:

Любо, братцы, любо…

Молоденький пограничник пел:

Атаман узнает, кого не хватает, эскадрон пополненный забудет про меня.

Блестели глаза. Радостно, задорно звучала казачья песня:

Жалко только волюшки во широком полюшке, солнышка на небе да любови на земле.

— Давай, Гриша, патефон. Потанцуем!

Все вскочили, с грохотом отодвинули стол.

— Катерина Ивановна, потанцуем?

— Потанцуем, отчего же! Ох, давно я не танцевала. Еще в Москве…

— А теперь потанцуете здесь, на границе.

Зашуршала, зашелестела патефонная иголка. Понеслась в ночь танцевальная музыка. Катя танцевала, запыхавшаяся, счастливая.

— Ребята, мне ведь тоже что-нибудь причитается, — смеялся Алексей, и Катя почувствовала сильное объятие мужа. Прижалась близко-близенько. Ах, это был Алексей, это был именно Алексей. Прядь темных волос на лбу.

— Ну, как, Катюша?

— Хорошо, весело… Ох, милый, как хорошо…

— Смотри, ты всем понравилась, Катя…

— Я никому не хочу нравиться, только тебе, только тебе, Алеша.

— Милая, милая… Тебя уже все мои ребята любят…

— Я хочу только, чтобы ты любил меня, Алеша.

— Люблю тебя, родная, чернобровая моя.

— Тише, тише, Алеша, они слышат.

— Товарищ начальник, нельзя так. Мы тоже хотим потанцевать.

— Потанцуй, потанцуй еще с ними, Катя. Душевные ребята, все как один… Потанцуй.

Маленькие ножки легко касались пола, рассыпались черные, шелковистые волосы. С восторгом смотрели пограничники на молодую женщину, Алексей улыбался и выбивал такт носком сапога.

Патефон захрипел.

— Иголку переменить нужно, иголку переменить.

— Я уже не могу больше, — Катя упала на стул и со смехом отбивалась от приглашающих. — Не могу, столько дней в поезде и еще сейчас… Не могу… Алексей, скажи ты им — не могу.

Вмешался старший из пограничников:

— Хватит, ребята. Люди должны отдохнуть. Ведь ночь уже — завтра рано вставать. Пошли!..

Выходили медленно, неохотно. Шумная комната сразу опустела.

Катя машинально начала убирать со стола.

— Оставь, Катюша, до завтра… Спать надо, уже за полночь. Смотри, ты еле живая.

Она улыбнулась. Шумело в голове вино, звучала песенка, и радостью билось сердце.

— Оставь все.

— Неприятно… Разбросано, грязно.

— Оставь, оставь. Спать пойдем в сад. А уж завтра начнешь хозяйничать.

Они вышли прямо в звездную тихую ночь. Алмазная пыль искрилась на небе.

Алексей стелил постель.

— Посмотри, Катюша, как здесь будет хорошо на росистой траве, под раскидистой яблоней.

— Звезды будто на яблоне.

Казалось, что звезды горят на ветвях. Сквозь черное кружево листьев и веток смотрела Катя в искрящееся небо. Одуряюще пахло маттиолой.

— Алексей, как красиво!

— Родная, единственная, родная моя.

— Алеша, Алеша, звезды смотрят…

— Пусть смотрят, Катя. Звезды радуются вместе со мной твоей красе, нашему счастью.

— Ах, Алеша!

Дуги черных бровей отчетливо вырисовывались в свете звезд. Знакомое, близкое, любимое лицо.

— Ах, Алеша, какая радость, какое счастье! Сердце вот-вот разорвется.

— Это и есть любовь, Катюша…

— Ах, Алеша, если бы у меня были крылья, если бы я могла полететь к звездам… Ты любишь меня, Алеша?

— Люблю тебя, люблю, люблю.

— Алеша, Алеша, Алеша…

— Катя, Катя…

Ничего больше, лишь повторять любимое имя. Тихо стоят яблони, над яблонями хаос звезд.

— Алексей…

— Катюша…

Издалека, словно эхо, донеслась песня.

Солнышка на небе да любови на земле…

— Ребята поют.

— Спи, спи, родная.

— Алексей…

* * *

Когда же это было? Невероятно — вчера вечером, сегодня ночью. Когда же это было? Тысячу лет назад, — танец, звезды в ветвях яблони?

— Давай, Катя, давай…

Она торопливо, лихорадочно подавала патроны. Из-под платка выбились волосы. Алексей не оглядывался — припав к пулемету, он бросал:

— Давай, Катя, давай…

Трещал пулемет, двигалась длинная лента. Катя торопливо хватала следующую, держа ее наготове.

— Катя!

— Да.

— Иди, еще раз позвони. Скажи полковнику, слышишь? Все скажи.

Она поползла кустами. За пригорком пустилась бегом, добежала до дому. К телефону.

— Город давай, город, тридцать пять.

— Не отвечает.

— Давай, давай — тридцать шесть.

— Не отвечает.

Телефон щелкнул. Катя заломила руки. Бросилась к окну. Там, за кустами, гремели залпы, хлопали выстрелы. Она еще раз дрожащей рукой схватила трубку.

— Милая, дорогая, говорит Орловка… Орловка… Милая, дорогая, дай город, тридцать пять…

— Не отвечает.

— Милая, милая, пойми, говорит Орловка… Орловка! Город… Все равно какой телефон, город!

— Постараюсь, подождите, — сказал голос в трубку.

Катя преодолевала дрожь — где-то там, далеко, она слышала треск включаемых проводов и спокойный голос телефонистки, упорно повторяющий:

— Город… город… город…

— Алло, Орловка!

— Я здесь, Орловка, Орловка…

— Связь с городом прервана. Поправляют. Надо подождать.

Она бессильно опустила руки.

Катя выбежала из дому. До кустов — ползком. Вот она добралась до своих. Алексей повернул от пулемета потное, закопченное лицо.

— Ну как?

— Связь прервана. Чинят.

Он стиснул зубы.

— Катя, посмотри, — от Гриши ничего не слышно.

Она поползла направо, на пригорок. Молоденький пограничник лежал лицом к земле. Она осторожно коснулась мальчишеской щеки. Щека была еще теплая. Она сунула руку под гимнастерку — сердце не билось.

— Мертвый, — сказала она Алексею.

— Девять, — подсчитал он. — Подавай патроны, Катя.

Она подавала. Расширенными от ужаса глазами смотрела туда, на другую сторону: узенькая речушка и мосток. Там, за мостком, на зеленом фоне взрывались красные огоньки выстрелов. Немцы.

— Давай, Катюша, давай…

Они лежали, прижавшись к земле, спрятанные за кустами, за буйно растущей травой. И без перерыва, без памяти палили в ту сторону. В двухстах — трехстах шагах от них засели немцы.

Катя машинально подавала патроны и машинально считала: да, девять. Гриша ведь уже не в счет… Гриша, который так неутомимо танцевал с ней вчера.

Рядом, совсем близко, кто-то застонал. Теперь уже не девять, а только восемь. Как его звали? Коля? Ну да, Коля.

— Катя, попробуй еще, еще попробуй, может поправили.

Она вскочила, побежала.

— Орловка… Говорит Орловка… Милая, дорогая, давай город…

— Связь будет через два часа.

Катя бросила трубку. Бегом назад.

— Алексей, связь будет через два часа.

— Через два часа нас уже не будет, Катюша.

Она торопливо сосчитала. Семеро. Ну да, семеро…

— Катюша, возьми платок и посмотри, что там с Платоном.

Она поползла за кусты, обвязала раненую руку платком.

— Ползите отсюда, вы ранены…

— Ничего, ничего, Катюша, ничего.

— Катя!

Она услышала голос мужа и бросилась к нему.

— Слушай, Катя…

Он не смотрел на жену. Он не отрывал глаз от зеленых зарослей там, за мостком, где расцветали красные взрывы.

— Катя, слушай внимательно. Сумеешь вывести машину из сарая?

Она отшатнулась, словно ее толкнули в грудь.

— Сумеешь?

Он не смотрел на нее. Он смотрел туда, в зелень зарослей, где взвивались красные огни.

— Да, — сказала она глухо.

— Слышишь, Катя?

— Да.

— В шкафу документы. Все документы — в машину и в город. Отдашь полковнику. Понимаешь?

— Алеша, я останусь… Не могу…

— Катя, немедленно! Понимаешь? Немедленно! Через минуту может быть поздно. Документы — все, что в шкафу. Понимаешь? Катя…

— Да.

Он ни разу не взглянул. А она не решилась коснуться его руки, протянутой за новой пулеметной лентой.

— В машину, и полный ход. Гони, как можешь. Возьми наган, слышишь? Помни, Катя, семь патронов — последний оставь на всякий случай, понимаешь?

— Да…

Она тихо поползла к кустам. Вдруг он снова позвал:

— Катя, подожди, мой партийный билет возьми, собери у всех. Отвезешь партбилеты.

Трясущимися руками она взяла красную книжечку. Потом поползла от одного к другому. Пятеро, пятеро подали ей свои партийные билеты.

— У тех тоже возьми.

Она обыскала карманы убитых. Вот они, маленькие красные книжечки.

— Помни, Катя, приготовь бензин, в случае чего — облить и поджечь… И седьмой патрон, помни… Иди скорей, Катя, скорей…

Теперь он, наконец, взглянул на нее. Серые, любимые глаза… Она почувствовала отчаянную, безудержную, безумную любовь к этому человеку.

— Алеша…

— Ничего, ничего, Катя. Иди поскорей. Это и есть любовь, Катя…

Она закусила губы. Осторожно ползла, чувствуя на груди жесткое прикосновение красных книжечек.

За домом сарай, в нем грузовик.

Катя завела мотор. Там, за кустами наверняка слышат его гуденье. Слышит Алексей.

— Это и есть любовь. Вот это и есть любовь, — как в бреду, повторила она сухими губами.

Выехала на дорогу.

Она наклонилась над рулем. Дорога была ровная, гладкая. Катя дала полный ход. Ветер свистел в ушах.

Мелькали зеленые деревья, белые дома. Она неслась, неслась вперед, повторяя про себя слова Алексея:

— Скорей, может быть слишком поздно…

На распутье пришлось остановиться, спросить дорогу. Она ведь не знала эти края — первый раз здесь. Один вечер и одна ночь после шестимесячной разлуки.

Алексей…

Наконец, город. Ее задерживали, спрашивали. Она автоматически отвечала.

Ей показали дорогу. Она тяжело поднималась по лестнице. Один этаж, другой. Ах, какая длинная лестница… Одна дверь, другая, третья… Военные, милиционеры, полно людей. Зеленые фуражки пограничников. Сердце сжалось при виде зеленых фуражек…

— Начальник заставы Алексей Назаров велел мне отвезти документы.

— А вы кто сами? — спросил человек за столом.

— Катерина Назарова.

— Жена?

— Жена.

Она подавала бумаги, портфели, пакеты. Человек за столом брал это все по очереди, спокойно, тщательно складывал.

— А теперь сядьте, отдохните.

Она хотела сказать, что не устала, но ноги подгибались и она тяжело опустилась на стул. В голове еще гремели выстрелы и нестерпимо грохотал мотор грузовика.

Человек за столом взял телефонную трубку.

— Дайте Орловку.

Катя ждала.

— Орловку, Орловку, немедленно!

Она ждала. Тот тоже ждал. Глазами, полными одного-единственного страстного желания, она пыталась прочесть что-нибудь в его глазах, крепко сжимала пальцы.

— Так… так…

Он медленно положил трубку.

— Что, что?

Он вышел из-за стола. Взял в свои руки ее крепко стиснутые пальцы.

— Орловка не отвечает.

— Еще нет связи?

Она чувствовала, как стынут ее пальцы, как леденеют ноги, леденеет все тело. Хотя она ведь знала…

— Милая, храбрая… Что ж делать? Война… В Орловке немцы…

Как эхо, как отдаленное воспоминание пронеслись в голове слова песни — кто же это пел и когда? Алексей, чернобровый, светлоглазый, милый, любимый, любимый Алексей!

Жалко только волюшки во широком полюшке. Солнышка на небе да любови на земле…

Она уже совладала с собой.

— Я пойду… Мне надо в обком.

Ей показали, как пройти.

— Пропуск?

Катя посмотрела такими глазами, что милиционер попятился.

— Ты позвони, ты позвони секретарю. Я приехала из Орловки… Катерина Назарова, ты позвони…

Снова письменный стол, снова человек за столом. И снова у нее сжалось сердце. На кого он похож? Ах да, на Гришу, на молоденького Гришу, который пал первым.

— Я принесла партийные билеты.

Она вытащила их из-за пазухи. Десять ярких, красных книжечек.

— Чьи партийные билеты?

Катя выпрямилась. Уверенным, сильным голосом сказала:

— Партийные билеты десяти товарищей, десяти пограничников, погибших на посту в Орловке в борьбе с фашистами сегодня на рассвете.

Секретарь встал. Партийные билеты лежали на письменном столе. Десять красных книжечек, сверкавших на зеленом сукне, словно пятна живой крови.

<1941>

― В ХАТЕ ―

— Бабка! Бабка!

Анисья подняла полуслепые глаза. Из-за плетня ее звала Наталка.

— Чего?

— Можно зайти к вам на минутку?

— Нешто нет? Заходи, коли надо! — ворчливо сказала Анисья.

Ох, как грело солнце! Казалось, наконец-то прогреются застывшие, изболевшиеся кости. Доброе, милостивое июльское солнце. Только бы дождя не было. Дождь — это хуже всего. В дождь ломит, стреляет в костях, пухнут суставы, трудно шаг ступить. Другое дело, когда светит солнце, да еще так, как сейчас. Ласковое, июльское, золотым потоком льющееся на землю.

— Бабка!

— Чего тебе?

— Вы слышите, что я говорю?

— Чего ж тут не слышать… Слышу, — равнодушно сказала Анисья. — «Вечно какие-то дела… Оставили бы старуху в покое. Ей уж ничего не нужно от жизни, только бы немного покоя, только бы как-нибудь дождаться смерти…»

— Бабка, — настаивала Наталка, — посмотрите на меня.

Старуха неохотно подняла тяжелые веки. Туманные, словно подернутые пленкой глаза глянули на девушку.

— Бабка, немцы идут.

Анисья пожала плечами. Она слышала это уже несколько дней. Они идут. Ну и что же? И немцы небось дадут спокойно помереть такой старой рухляди, как она. Идут так идут. Немцы — это слово было таким далеким и собственно ничего не означало. Важнее то, что вот греет солнце и расплывается мягкое тепло по ноющим костям. Немцы — о них пусть молодые думают. Ей-то старухе что…

— Бабка, мы уходим в лес.

— А идите, — пробормотала Анисья, — мне-то что?.. Я в лес не пойду.

Наталка нетерпеливо схватила ее за руку.

— А ты не хватай… Больно… Смотри, какая…

— Бабка, бабка, послушайте минутку!

— Я слушаю…

— Вы меня слышите?

— Слышу.

— Бабка, мы все уходим в лес, и отец, и я, и все, все!

— Ну и идите… Так и надо. Раз немцы… то в лес. А я тут погреюсь на солнышке…

— Бабка, у нас в саду два красноармейца.

— Кто?

— Два красноармейца, понимаете?

— Понимаю… мне что?..

Девушка с отчаянием тряхнула ее за плечо.

— Бабка, не спите! Не спите!

— Я не сплю… Так, чуточку дремлется…

— Бабка, слушайте, у нас в саду, в том шалаше, за сливами, два красноармейца.

— Ну так что? Понравился тебе который, что ли?

Наталка вздохнула. Она присела на корточки и, глядя в бледные, подернутые бельмом глаза, громко, выразительно говорила:

— Бабка, у нас два красноармейца. Раненые. Их нельзя взять с собой. Они лежат, их нельзя шевелить. Понимаете?

— Понимаю… На солнышко бы их…

— Бабка, они тяжелораненные, понимаете? Мы все уходим в лес. А немцы вот-вот подойдут… Бабка, им надо воды подать, походить за ними, понимаете?

— Чего ж тут не понять?

— А сможете вы?

— Почему не смочь? Если солнышко, косточки не болят, смогу…

— Знаете, где у нас шалаш?

— Знаю, как не знать…

— Так зайдете к ним?

— Зайду, зайду…

— Да только так, чтоб немцы не заметили…

— Не заметят, нет… Чего им за старой бабой ходить? А я помаленьку за сливы, за сливы…

— Не забудете, бабка?

— Зачем забывать… Двое, говоришь… Воды им надо, постель поправить или еще что… Поесть отнести. А то как же?..

Девушка обрадовалась.

— Да, да, бабушка. Пока-то они и не едят, бедняги. Но дня через два, может, и получшает…

— Уж я присмотрю… Хлеба снесу или еще чего… Я уж присмотрю.

— Когда пойдете?

— Я и сейчас пойду и потом… Ты уж там будь спокойна, будь спокойна…

— Не забудете?

Старуха возмутилась.

— Ты что? Раз бабка Анисья сказала, значит сделает. А ты что думаешь? Что бабка Анисья уж такая рухлядь, что никуда? Нет… Пока солнышко, так и я еще кое-чего могу…

Наталка погладила морщинистую, дрожащую руку.

— Ну, так будьте здоровы, бабка… Я так думаю, что скоро мы обратно в деревню… а теперь, пока что, надо спрятаться. Мы их из лесу клевать будем.

— Это правильно, — бормотала старуха. — Из лесу… Не бойся, придешь, все будет как надо… Уж я о твоих парнях не забуду…

От плетня раздался зов:

— Ната-алка! Где это ты? Наталка!

— Иду, отец, иду!

И замелькали босые ноги. Анисья покачала головой.

— Вот коза!.. Ну, старая, поглядим, где там эти двое…

Она тяжело приподнялась. Трудней всего было встать. Но раз выпрямившись, больные ноги шли уже сами. Опираясь на палку, она медленно брела по саду. Полуослепшие глаза высматривали в солнечном блеске знакомые тропинки. Она знала их наизусть. Здесь, на этом клочке земли, она прожила — сколько же это лет? Девяносто? Девяносто один?..

— Нет, не вспомнишь, годы перепутались, столько их набралось.

Она обошла кругом, вошла в соседский сад. Сливы росли в углу за грядами подсолнухов, за коноплей, за чащей малиновых кустов. Шалаш маленький, крытый соломой, забросанный ветками. Она нащупала вход.

— И не найдешь… Так спрятали, что и не найдешь…

На соломе лежало двое раненых. Старуха присела на корточки и рассматривала их.

— Ишь, сопляки еще…

Один из раненых очнулся от лихорадочного забытья, поднял перевязанную голову.

— Кто здесь?

— Тише, тише… Бабка Анисья пришла… Ты лежи, лежи спокойно…

— Воды…

— Воды?.. Принесу и воды, голубок, а как же, всего принесу…

Она сама не знала, откуда взялись силы. Нудная боль в ногах прекратилась. Анисья не помнила о ней. Она начерпала воды из колодца, налила в кувшин и снова отправилась в сад, под сливы.

— Пей, пей, голубок… Вода хорошая, холодная, из нашего колодца. Ты пей… Это само здоровье, такая вода.

Другой раненый метался в жару. Она намочила тряпку и положила ему на пылающий лоб.

— Вот и пригодилась старуха… А Наталка все на меня да на меня… Понимаете да понимаете… Чего тут не понять? Больному воды надо, известное дело… А ты, голубок, лежи спокойно… Вот полежишь денек-другой, и легче будет…

Она поставила кувшин около раненых и засеменила к себе. Тут она снова уселась на пороге и сразу задремала, утомленная хлопотами. Сквозь сон она чувствовала, как жужжат сонные, ленивые мухи, как греет солнце, как оно сладостным теплом разливается по телу. Ее разбудила вечерняя прохлада. Она с усилием засеменила к раненым и снова вернулась к себе.

— Вот и день прошел… А завтра опять погода ясная будет!

Но завтрашний день принес не только ясную погоду. Утром во двор вошли трое. Бабка Анисья их не испугалась. Что ей немцы? Ей, может, несколько дней осталось до смерти, до той самой смерти, что никак не приходила.

Она спокойно ждала, вслушиваясь в жесткие звуки чужой речи. Пусть болтают. Все равно ничего не поймешь.

Они кричали на нее, она только добродушно усмехалась, стараясь получше рассмотреть их. Да, их было трое, молокососы, не старше тех, которые лежат в шалаше, в углу соседского сада. Она подумала — хватит ли там воды в кувшине? Хоть бы уж эти ушли с богом, надо бы заглянуть к тем… Потихоньку, потихоньку, чтоб никто не заметил… Кто там станет примечать за старухой, которая едва бредет?

Покричали, покричали и ушли. Анисья думала, что на том и конец. Но не успела подняться с порога, как их привалило полный двор.

— Твоя хата?

Она заслонила рукой глаза от солнца. Кто-то говорил по-украински — родная речь, только немного жесткая и хриплая. Понимать она все понимала. Ей только не хотелось разговаривать, — кто их разберет, что за люди.

Но офицер напирал:

— Говори, твоя хата?

Анисья поправила сползавший с седых волос платок. На миг задумалась.

— Моя… А что?

Офицеры совещались между собой. Анисью злило, что они заслонили от нее солнце, и она сердито заворчала под нос.

— Что?

— Ничего… Я так…

— Открывай хату.

— Да ведь открыта, — удивилась Анисья.

— Открывай, когда тебе говорят! — крикнул переводчик.

Медленно, кряхтя, тяжело опираясь на палку, она поднялась и вошла в хату. Офицеры за ней.

— Тесно, духота, — поморщился старший.

— Можно открыть окно, — рванулся кто-то из младших и толкнул маленькое оконце. Оно с шумом распахнулось в еще прохладный от утренней росы тенистый сад.

— Спроси ее, где люди из деревни, — приказал старший.

Анисья стояла, опираясь на свою палку, и водила глазами по толпе чужих людей.

— А я ж знаю? — пожала она плечами на вопрос переводчика. — Я старая, по деревне не хожу…

— Ты одна в хате?

— Одна… Уж десять годов, как одна…

Ее оставили в покое. Громко разговаривая о чем-то, они расселись на лавке, на кровати. Переждав минутку, она двинулась к двери. Чья-то тяжелая рука упала на ее плечо и дернула ее назад. Она поняла, что ее задерживают в хате. Старший долго разговаривал с переводчиком.

— А вы присматривайте. Слепая, старая, а черт ее знает что там в сущности… Оглянуться не успеете, как она наведет на нас кого-нибудь… Я настоятельно предлагаю не выпускать ее из хаты, ни на минуту не спускать с нее глаз, ни на минуту…

Когда переводчик объяснил ей, что она должна сидеть дома, Анисья несколько раз послушно кивнула головой. Ей-то что? Дома так дома…

Она взобралась на печку и задремала. В хате громко разговаривали, раскладывали по столу карты, ссорились, свистали, топали подкованными сапогами. Это ей не мешало, она дремала. Жужжали мухи, скрипели двери, бегали солдаты. Она слышала все это как сквозь туман, охваченная старческой дремотой.

Но к вечеру ее охватило беспокойство. Там, в притаившемся под сливами шалаше, наверно, уже кончилась вода в кувшине. Хлопцы ждут и не могут дождаться бабки Анисьи. Они ведь ничего не знают. Подумают, забыла старуха, поленилась прийти…

Она совсем очнулась от дремоты и внимательно осмотрелась в хате. Их было тут полно, они толпились у дверей, толклись в сенях, у входа стоял часовой. Выйти незаметно нечего было и думать. Она кряхтя слезла с печки.

— Ты куда?

Словно из-под земли вырос переводчик. Она сердито оттолкнула палкой его руку.

— Смотрите, какой… По своей нужде иду. Понятно?..

Тот отступил, но, выйдя, она заметила, что он идет за ней по пятам. Она пожала плечами.

— Вот еще, старой бабы испугались немцы… Видно хоть и старая, а еще кое-что могу. Ну, стерегите, стерегите…

Она вернулась в хату, влезла на печку. Но беспокойство за тех двоих угнетало ее все сильней.

«Вот Наташа, та бы, может, и ухитрилась выскочить… А мне, старой… Что ж, голубки, если мне и за своей нуждой не дают выйти, лазят вслед, словно невесть что, так как же мне быть-то? Как же быть?..»

Она долго, тяжело вздыхая, ворочалась на своей подстилке.

А когда пришел сон, ей снились те двое. Они просили воды, громко кричали о воде в своем шалаше, а воды не было. Они звали ее, бабку Анисью, а бабка Анисья не приходила. Перевязка на голове у одного сдвинулась, и некому было поправить. Они жаловались Наташе, что бабка Анисья не сдержала слова. И Наташа грозила бабке пальцем и что-то долго и строго говорила так, что старые глаза налились слезами. Ох, как громко кричали те двое, как громко требовали воды. Так громко, что Анисья проснулась. И сразу почувствовала: что-то неладно. Она взглянула с печки, и ей показалось, что сон продолжается.

Офицеры сидели за столом на табуретах, на кровати. А перед ними стояли, поддерживаемые солдатами, те двое, из шалаша под сливами. Бабке Анисье показалось, что с ее глаз вдруг спало годами нараставшее бельмо. Она увидела отчетливо, как уж давно не видела, — повязку на голове, повязки на ногах, на руке. Молодые лица, поросшие темной, давно не бритой щетиной. Глаза горели лихорадочным блеском. Анисья приподнялась на печке, крепко стиснула пальцы, чтобы не крикнуть.

За столом, по самой середине, сидел старший. Он качался на стуле, и огромная, чудовищная тень колебалась на стене в такт его движений. Керосиновая лампа светила снизу, и глаза старшего исчезали в черной тени глубоких глазниц. Переводчик стоял у стола возле раненых. Старший бросал вопрос, и переводчик быстро, жестко, хриплым голосом, повторял его.

— Какой части?

Бабка Анисья слышала ясно. Словно разорвался туман, который годами затыкал ее уши. Слова доносились отчетливо, как никогда за многие, многие годы. Переводчик спрашивал, старательно выговаривая слова, как бы опасаясь, что те не поймут.

— Какой части?

Анисья даже здесь, на печке, слышала тяжелое дыхание раненых. Они ловили запекшимися губами воздух, тяжко дышали. Они шатались, и руки немецких солдат грубо и крепко поддерживали их.

— Какой части?

Они не отвечали. Старший сердито грохнул кулаком по столу.

— Скажите им, что я церемониться не стану, понятно? Скажите, что я им советую говорить, от души советую! Скажите, что у меня на таких, как они, есть средства. Спрашивайте: какой части, когда здесь стояли, откуда пришли, где армия, где население деревни, в каких боях принимали участие? Все! Спрашивайте!

Анисья чувствовала, как колотится ее сердце. Оно билось так сильно, как не билось долгие годы, и старуха подумала, что, пожалуй, и у стола слышен грохот, разрывающий ей грудь. Но никто не смотрел на печку. Все глаза были устремлены на тех двоих, что, пошатываясь, стояли перед столом.

— Какой части?

Раненный в голову перевел дыхание. Бабка Анисья, вся дрожа, ожидала.

— Не скажу.

— А ну, Ганс, помоги ему. У него слова не пролазят сквозь зубы, помоги-ка.

Солдат замахнулся и ударил раненого кулаком по лицу. Голова в грязной, пропитанной кровью повязке бессильно качнулась назад. Но раненый, напрягая волю, снова выпрямился.

— Не скажу.

— Где армия?

— Не знаю.

— Ганс, напомни-ка ему, ты только ему напомни. Бедняжка, видно, забыл… Но мы ему напомним, ах как напомним…

Удар в скулу. Второй, третий. Кровавые пятна выступили на повязке. Анисья подавила рвущийся из горла крик.

— Где люди из деревни?

— Не знаю… Я никого не видел, — хрипел раненый.

Старший гневно смял лежащие перед ним бумаги.

— Ганс, он не видел… Понимаешь, он не видел… Ну-ка, помоги ему увидеть. Понимаешь, так помоги, чтобы он, наконец, увидел…

Раненый упал. Анисья приподнялась. Нет, этого не может быть, старые глаза обманывают! Солдат вытащил штык. Двое сели на лежащего. Осторожным, точно рассчитанным движением солдат воткнул штык в левый глаз раненого. Раздался нечеловеческий крик и тут же, задушенный, умолк.

— Где армия?

— Не знаю… не скажу… Ничего не скажу, — с усилием прохрипел раненый. Кровь текла из глазницы, хлестала изо рта. Старший, встав из-за стола, наклонился над умирающим. На его лице выразилось что-то вроде любопытства. Он ткнул носком сапога неподвижное тело.

— Спросите его еще раз — будет говорить или нет?

Переводчик низко наклонился над лежащим. Бабка Анисья услышала клокотание крови в горле раненого. И сквозь этот страшный звук со стоном, с усилием прорвались слова:

— Чуешь, сурмы заиграли…

— Что, что? — заинтересовался старший. — Что он говорит?

— Ничего…

— Как ничего? Он сказал что-то?

— Что-то бессвязное…

— Прикончить, — сказал старший.

Солдат нацелился штыком.

— Не тут! — заорал старший. — Убрать из хаты!

Солдат, взяв подмышки неподвижное тело, потащил его к порогу. Анисья видела, как тащатся по полу бессильные ноги, как струйка крови проводит след по всей хате.

Она сидела, придерживая руками сердце. По стенам плясали черные тени, стучали кованые сапоги. Перед столом стоял теперь другой. Он покачивался в руках поддерживающих его солдат. Старший снова сел за стол.

— Следующий! Спрашивайте.

Анисья торопливо спрятала голову под одеяло. Она затыкала пальцами уши, чтобы не слышать. Зажимала ладонями глаза, чтобы не видеть. Со стоном проклинала свою жизнь, которая тянулась девяносто, девяносто с лишним лет, чтобы дойти до этой ночи. До этой ночи! Она проклинала свои глаза, что не ослепли вовремя, не затянулись сплошь бельмом, что увидели. Проклинала свои уши, что не оглохли вовремя, что могли это слышать.

Сквозь одеяло до старых ушей доносились стоны и отчаянный, монотонный, все один и тот же крик:

— Не знаю! Не скажу!

И, наконец, тишина. Она долго не решалась выглянуть из-под одеяла. Наконец, высунула голову. Те, по-видимому, собирались спать, расстегивали пояса, снимали сапоги. Закрыли окна ставнями. Задвинули засов у дверей. Перед домом расположились лагерем солдаты, за дверями ходил часовой, но офицеры, видно, никому и ничему не доверяли. Старший сам осмотрел и попробовал засов у дверей. Проверил ставни. И сам подошел к печке посмотреть, спит ли там старуха.

Анисья поспешно закрыла глаза, стараясь дышать ровно, спокойно.

Лампа погасла. Анисья чувствовала, как у нее деревенеют руки и ноги, как они становятся тяжелей свинца.

Она ждала. Время тянулось медленно, страшно медленно. В черном мраке хаты секунды растягивались в вечность. Время остановилось. Руки и ноги Анисьи окоченели, пот ледяными каплями покрывал лоб и спину. Все равно, она должна это сделать!

Кто-то уже храпел. Анисья бесшумно приподнялась на печке. Ей показалось, что ее видно в темноте, что слышно каждое ее движение. Но те спали. Со всех сторон неслись сопенье и храп. Они лежат вповалку на постланной на полу соломе. Старший спал на кровати. Она спустила с печки одну ногу. Подождала. Никто не шевельнулся. Другую ногу — ничего. Тихонько, осторожно она слезла с печки. Только не разбудило бы их ее сердце, которое словно в набат бьет. Но нет, они спали. Спали глубоким, крепким, тяжелым сном усталых людей. Анисья, шаря руками в темноте, подошла к дверям. Сдерживая дыхание, еще раз повернула ключ и вынула его из замка. Глубже воткнула затычки в ставни. Она сама не знала, откуда взялось столько сил в ее дрожащих, опухших руках. Дверь была заперта крепко. Крепко заперты окна. Никто не помешает спать, никто не проникнет в хату, никто не потревожит сон господ офицеров…

Она переждала. Пошарила под лавкой. Да, бутылка была на своем месте. Полная бутылка. Как раз недавно Наташа принесла из лавки и поставила туда. Полную бутылку.

Анисья вытащила пробку. Бесшумно наклонилась над кроватью и медленно, осторожно налила керосину на солому — там, где лежали ноги старшего. Отступила на шаг и медленно, осторожно полила керосином пол, где лежали офицеры. И на пороге и всюду.

Доски пола сухи, как солома, ведь сколько лет стояла хата! Ах да! Солома… Она старательно окропила и подстилку.

Дрожащими пальцами поискала на шестке спичек. Были ведь и спички. А как же? — лежат на своем месте…

Накинув на голову одеяло, она потерла под ним спичкой о коробок. Вспышка, показалось ей, прозвучала громче выстрела. Но в хате все было тихо. Мерно храпели, спали тяжким сном утомленные люди. Она поднесла горящую спичку к соломе и уже не могла подняться. Быстрый огонек пополз по соломе, скользнул, как змея, между соломинками, разлился всюду, как вода, взметнулся вверх.

Анисья, не отрываясь, глядела на огонь. Она не почувствовала, как загорелась ее намокшая в керосине юбка.

Когда с криком вскочил первый из спящих, хата горела все пожирающим, быстрым, несущимся вверх пламенем. Заплясали по стенам черные тени. Раздались вопли. Кто-то отчаянно ломился в дверь.

Бабка Анисья поднялась, но ноги не слушались ее. Она упала лицом в пламя, успев вспомнить, что двери и окна заперты, заперты крепко. Она не чувствовала боли и улыбнулась от мысли, что никому не удастся открыть ни окон, ни дверей.

<1941>

― ВСТРЕЧА ―

— А все же бывают случаи, когда человек имеет право пожертвовать другим ради своего спасения, — возразил главный инженер, высокий и худой, с орденской колодкой на груди.

— Может, и бывают. Очень редкие, исключительные, конечно, случаи. И думается, даже и в этих случаях трудно решиться, трудно проверить себя до конца: не таится ли на дне души обычный эгоизм, стремление спасти свою шкуру любой ценой?.. Впрочем, не знаю. Я знаю случай, когда на вопрос, имеет ли человек право ради своего спасения пожертвовать другим, дала ответ сама жизнь. И жизнь громко, ясно, беспощадно сказала: нет!

Директор умолк и неловко, левой рукой, закурил, придерживая правой коробку спичек. Все внимательно всматривались в него. Он был здесь новым человеком; и вот в первый же день его приезда, без всякого повода, зашел этот разговор, не имеющий никакого отношения ни к сахарному заводу, ни к предстоящей работе. Жена главного инженера уже убрала со стола чайную посуду. Но, хотя было поздно, никто не уходил. Хотелось познакомиться с новым начальником, узнать о нем что-нибудь, понять, что представляет собой человек, которого прислали руководить ими. Все внимательно смотрели на говорящего.

— Иногда бывают странные совпадения… Чрезвычайно странные, — продолжал директор, закурив и следя за поднимающейся от папиросы струйкой дыма. — Например, вдруг возникает такой вопрос… Как раз здесь, у нас…

— В чем же тут совпадение? — спросил кто-то из присутствующих.

Директор потушил едва закуренную папиросу и сел поудобнее.

— Какое совпадение? Гм… Это длинная история.

Он, будто случайно, задержал взгляд на помощнике главного инженера, высоком, хорошо одетом и тщательно причесанном человеке, с лицом, изборожденным глубокими складками. Тот на мгновение как бы смутился, но взгляд директора скользнул дальше, по лицам других слушателей, по стене, где поблескивали фотографии в рамках.

— Да, это длинная история…

— Ничего, ничего, еще не поздно, — вмешалась жена главного инженера. — Я сейчас приготовлю еще чаю, послушаем.

— Разумеется, не поздно! Расскажите, Константин Иванович, расскажите.

— Длинная и довольно мрачная…

— Ничего, послушаем!

— Из этих, знаете, историй о гестаповских камерах.

Он снова закурил, держа папиросу в левой руке.

— Я сидел в гестапо в маленьком городишке. Это был невзрачный трехэтажный дом, выкрашенный желтой краской. Немцы переделали его в тюрьму из каких-то складов или мастерских. Камера была крохотная, окна выходили во двор, а двор со всех сторон обнесен стеной. И стена тоже желтая, облупившаяся и вся в пятнах от сырости. Вид из окон весьма непоэтический: огромная мусорная яма, нечищенная, наверно, со времен царя Гороха. В нее выливали помои из тюремной кухни, все это гнило. Вначале просто выдержать было трудно. Потом люди постепенно привыкали. Вообще удивительно, к чему только не привыкаешь! Во всяком случае дышать было трудно.

— А щитов на окнах не было? — спросил бухгалтер, поправляя очки. Он месяц просидел в немецкой тюрьме и с тех пор считал себя знатоком тюремных дел.

Директор криво усмехнулся.

— Зачем щиты? И стены вокруг двора было достаточно. Над стеной — крохотный клочок неба, единственное, что здесь было не желтое и не воняло. Даже наш надзиратель был желтый! Огромный костлявый детина с какой-то перекореженной мордой и нервным тиком. Он смешно щурил левый глаз, будто подмигивал нам. Впрочем, и в остальном в нем было мало веселого — трудно себе представить более мрачную скотину. За все время я только раза три слышал его голос, обычно он объяснялся с нами жестами.

— Что с вами, Алексей Прокофьевич? — шепотом спросила хозяйка, положив руку на плечо помощнику мужа.

— Ничего, ничего. Голова немного болит, — ответил он, слегка отодвигаясь в тень абажура низко висевшей над столом лампы.

— У него была любопытная привычка, у этого нашего надзирателя. Время от времени, когда ему, видимо, становилось скучно в коридоре, он открывал двери, вваливался в камеру и останавливался, опершись о косяк. Стоит и глазеет. Глазеет полчаса, час. Мрачный, надутый, неподвижный, будто застыл. Лицо, как у покойника через три дня после смерти. Сперва мы в таких случаях напряженно ждали, что будет дальше. Но нет! Следит глазами за каждым нашим движением, вот и все. Что он находил в нас интересного — не знаю. Вначале мы все чувствовали себя парализованными его взглядом. Постоит, потом так же неожиданно повернется на каблуках и уйдет.

Зато второго надзирателя мы знали больше по голосу — этот орал за двоих. К нам он не заходил, мы слышали только, как он грохает сапожищами по коридору, — он ходил в каких-то невообразимых сапогах, таких тяжелых, что стены дрожали, — и орал. Мы слышали его в течение всего дня. До тоски, до отвращения. Не знаю, как в других тюрьмах, а у нас все было будто нарочно приспособлено, чтобы вызвать тоску. И эта желтая стена, и мусорная куча, и наш молчаливый Ганс — так мы его прозвали, — и эта скотина, все время орущая в коридоре, все создавало такое однообразие, что взбеситься можно было. Сначала через нашу камеру проходило порядочно народу, люди появлялись и исчезали — неизвестно, на свободу или на смерть. Но затем нас осталось пять человек, — так мы там и кисли, никого не видя. Вам, может, трудно будет поверить, но когда нас вызывали на допрос — даже это было каким-то нарушением чудовищного, доводящего до помешательства равновесия. Может, такой режим был установлен преднамеренно, может и нет, но я иногда подозревал, что все нарочно так устроено, чтобы мы постепенно, один за другим, сходили с ума. Хотелось издохнуть, только бы поскорее избавиться от тоски.

Директор умолк, задумавшись на миг. В комнате стояла тишина.

— Видите ли… Как бы это объяснить? Допросы вызывали какие-то чувства, подтверждающие, что ты — человек. Тут ты ненавидел, возмущался, ну, в общем — жил. Но эта желтая стена, эти вечно одни и те же звуки в коридоре, все та же морда Ганса — это было вроде той пытки, когда капля за каплей падает тебе на темя, пока не сойдешь с ума. Начинаешь чувствовать отвращение к себе, словно медленно разлагаешься, гниешь. Проходили недели после нескольких первых допросов, а нами никто не интересовался, будто про нас позабыли. Вдобавок компания в камере как-то не подобралась. Четыре интеллигента, один деревенский парень, — ему труднее всех было переносить духоту заключения, он все дремал или пребывал в каком-то столбняке. Все мы встретились здесь впервые в жизни, ничего друг о друге не знали и, понятно, соблюдали некоторую осторожность. Арестованы мы все были случайно. Надо признаться, что дураки они были изрядные, эти немцы. Когда меня взяли, я был уверен, что они что-то знают: оказалось, ничего! Даже до моей фамилии им не удалось докопаться. Впрочем, я не бывал в этом городишке со школьных лет, и у них было мало шансов что-нибудь узнать обо мне. Они приняли на веру подложные документы и сами хорошенько не знали, зачем меня держат, — формально все было в порядке. То ли они что-то носом чуяли, то ли, раз захватив меня, просто не знали, что со мной дальше делать. Досаднее всего была бессмысленность заточения: никакого героизма, — случайный арест на улице и затем нелепые недели и месяцы, когда чувствуешь, что даже немцам ты ни на что не нужен. Большинство моих товарищей по камере было в таком же положении. Независимо от того, что у кого было за душой, все они провалились случайно, и в сущности немцы не знали, кого держат. Деревенского парня взяли за незаконный убой свиньи, хотя мы знали, что он работал в диверсионной группе на железной дороге. Конечно, нам следовало радоваться, что они ни до чего не докопались, но ведь и это утешение было сомнительным: под влиянием какого-нибудь настроения или каприза они могли убить или расстрелять любого из нас и без всякой причины. Оставалось лишь радостное сознание, что организация не провалилась. Но потом и это стало казаться совершенно естественным, и при мысли об этом становился лишь еще досаднее личный случайный провал.

Именно потому, что мы не считались опасными преступниками, нас и поместили в этой камере внизу, где время от времени можно было в окно увидеть во дворе кого-нибудь из обслуживающего персонала. Это были немцы. Правда, изредка мы видели девушку, выносившую помои и мусор и, по-видимому, нанятую в городе. Но и она как-то применилась к среде и была такая же серая, желтая, как все вокруг. Сначала я надеялся через нее связаться с городом, но она оказалась забитым, глуповатым созданием, даже как будто не вполне нормальным. Она ничем не интересовалась, кроме своего мусора, и ни разу не взглянула на наши окна.

Несколько времени спустя к нам посадили шестого. Случайно или умышленно, черт их знает! — рассуждали мы. Новичок довольно расплывчато объяснял нам, за что его взяли. Но Ганс относился к нему несколько иначе, чем к нам. Иногда он молча совал ему папиросу с такой неподвижной, равнодушной мордой, что я бы плюнул в эту морду, а не взял бы папиросы. Но тот, шестой, брал. Без униженности, но брал. Оказалось, что раньше, еще при нашей власти, он сидел за грабеж или воровство, и даже не раз. «Жертва большевизма» — вот чем объяснялись папиросы Ганса. Посадили ли его теперь за какое-нибудь новое воровство, или просто для слежки за нами, мы не знали. Лицо у него было симпатичное и совсем не воровское. Впрочем, в своей профессии он нам сам признался; в первый же день сказал, что привык к тюрьме, потому что и мы, дескать, любили его в ней держать. Разумеется, мы были начеку. Поселив в камеру этого нового компаньона, немцы отняли у нас последнее, что у нас было, — наши разговоры. Теперь можно было говорить только о совсем безразличных вещах — о супе, о погоде, о ломоте в суставах и вообще о болезнях. Хотя он тоже, видимо, был нездоров, но держался лучше всех. Ходит, бывало, по камере, насвистывает. Он чудесно насвистывал разные арии из опер и народные песни. Иногда давал какие-нибудь советы — например, чтобы мы шагали по камере — ноги не будут так пухнуть, — чтобы хлеб съедали не сразу, а по маленьким кусочкам и долго жевали, — и правда, при этом способе голод чувствовался меньше и эта липкая глина, которую нам давали, меньше портила желудок. В общем, профессиональные тюремные советы. Этим наше общение с ним и ограничивалось. Не знаю, что действовало так отупляюще, — наверно, эта наша камера, — что мы не видели того, что у нас было под носом.

— Как это? — удивился кто-то из слушателей.

— Да вот так. Сидишь с людьми день и ночь, целыми неделями, месяцами, и в сущности совершенно ими не интересуешься. Мы действовали друг другу на нервы, орали на нашего беднягу с пивоваренного завода, как только он начинал стонать, обижались на бухгалтера за непрерывно мучивший его понос. И так нечем было дышать, а клозета у нас не было, только параша в углу… Мы до отвращения знали уже голос, храп, движения, малейшие привычки каждого из нас. Нет, она вовсе не была романтична, эта наша тюрьма, — омерзительна, только и всего. От этой грязи, сырости, безнадежности мы чувствовали отвращение к жизни и раздражение против своих товарищей по несчастью. Тем более что они вовсе не были похожи на борцов за свободу, как мы их себе представляем. Старику с пивоваренного завода было уже под шестьдесят. Когда-то он, наверно, был толст, теперь желтая кожа висела на нем, как плохо пригнанная одежда. Второй, агроном…

Директор на мгновение заколебался.

— Да-а-а… Скажем, агроном… Тот с первого же дня замкнулся в себе, сердитый и мрачный. В городе у него были жена и ребенок, и его грызла тревога за них. Ну, и этот парень, его звали как-то иначе, но мы его окрестили: Гриц. При аресте его здорово избили, он едва ноги таскал и, — я вам, кажется, уже говорил, — по целым дням дремал. Потом еще один — маленький, худенький бухгалтер, который смертельно боялся немцев. Он боялся Ганса, хотя тот не проявлял инициативы даже настолько, чтобы ударить кого-нибудь из нас; боялся другого надзирателя, того, в коридоре, и, заслышав его окрик, съеживался и зеленел от страха. Ну и, наконец, я. Меня всегда считали веселым, может быть из-за моего вздернутого носа, — усмехнулся директор. — Но в нашей камере я, хоть убей, не мог выжать из себя веселья. Так мы и существовали — жизнью наше прозябание никак не назовешь. За стенами тюрьмы будто и не оставалось ничего, словно весь мир перестал существовать. Впрочем, мне-то и рассчитывать было не на что, я как раз должен был уехать; возможно, никто и не знал, что я в последний момент попался. Но даже… даже агроном, у которого в городе была семья, тоже ничего не получал с воли. Казалось, мы так и будем медленно гнить здесь, пока не сгнием. Нас уже стало удивлять, что нам присылают еду из кухни — грязную воду, которая называлась супом, и глину с опилками, именуемую хлебом, — это был единственный знак, что мы все же где-то значимся в каких-то списках, что официально мы существуем. Кто, кроме нас, сидел в том же здании, мы не могли узнать. Наша камера была угловой, одна стена наружная, за другой — какой-то склад или что-то в этом роде, а коридор упирался в тупик, у нас не было даже соседей! Я думаю, что внизу вообще никто, кроме нас, не сидел, камеры были на втором и третьем этаже, а здесь только хозяйственные помещения. Нас водили на второй этаж на допросы, но канцелярия находилась тут же, у лестницы, так что и там мы никого не видели. Впрочем, я уже говорил, что нас допрашивали только в первые дни. Доведенный до отчаяния, я попытался выжать хоть что-нибудь из нашего Ганса, но он с первых же моих слов так вытаращил бессмысленные, стеклянные глаза, что пришлось от этой попытки отказаться. Вначале кое у кого из нас бывали приступы бешенства; пивовар громко, как ребенок, плакал и колотился головой об стену. Потом все впали в апатию, в нравственную дремоту.

И вот однажды я заметил, поскольку еще в состоянии был что-либо замечать, что наш агроном волнуется. У него дрожали руки, он всматривался поочередно в каждого из нас, словно видел нас впервые, открывал рот, чтобы сказать что-то, но молчал.

«Ого, один уже готов», — подумал я и стал ждать, как это проявится: в резких ли приступах безумия, или в тихом помешательстве. Вы, конечно, знаете, что тихое помешательство хуже; но, с другой стороны, не слишком приятно было ждать, не бросится ли тебя душить твой товарищ по камере. Я исподтишка наблюдал за ним, но ничего не случилось. Он побродил, побродил — и вечером улегся спать, как остальные.

Не знаю, разбудил ли меня шорох, или я почувствовал во сне, что что-то происходит. Ночь была светлая. Гляжу, кто-то стоит у окна. Окно у нас было невысокое, подоконник — ну вот так, чуть повыше груди. В одном углу стекло было выбито, и никто не пытался его заткнуть хотя бы тряпкой: было еще тепло; а что касается изоляции, то ведь окно выходило на этот проклятый двор и не давало никакой возможности связаться с внешним миром. Для нас это выбитое стекло не имело никакого значения, надзиратели тоже не обращали на него внимания. Смотрю — агроном что-то там возится. Если бы не его поведение днем, я подумал бы, что ему просто стало душно и он хочет подышать свежим воздухом, если только можно назвать свежим воздухом миазмы помойной ямы. Но я помнил, что заметил за ним днем, и он меня встревожил. Черт его знает, а вдруг ему вздумалось вынуть из рамы торчащие в ней осколки стекла и перерезать себе жилы? Вот я потихоньку приподымаюсь — а он уже идет от окна назад. Увидел меня и чуть не подскочил. Однако не вскрикнул. Подошел, сел в ногах, мы спали на нарах вповалку, — доски, немного соломы, — только Яшка спал отдельно, напротив. Все храпят, в коридоре тихо, а он мне и говорит…

Директор на мгновение умолк, глядя на потухшую папиросу. Слышно было чье-то учащенное, тяжелое дыхание.

— У меня чуть сердце не выскочило. Оказывается, за стенами еще существовал мир, были люди. Нашему агроному было чего волноваться: за обедом он нашел в хлебе письмо от жены. Там, в этом городишке, еще до войны работала в ресторане на вокзале этакая дамочка. Все ее знали, она вечно пересмеивалась с посетителями. Этакая перекисеводородная блондинка, а в общем даже недурна собой, хотя уже не слишком молода. Вдова, кажется, или что-то в этом роде. Теперь она вскружила голову коменданту тюрьмы, и тот взял ее заведовать кухней. Так, для видимости, только бы она была у него под боком. Ну, мы не раз желали ей тяжкой смерти за супы, которые готовились под ее надзором. Вот она-то, черт ее знает, за деньги, что ли, или все-таки совесть проснулась, согласилась быть передатчиком и запекла письмо в хлеб. А вечером на окне, возле выбитого стекла, были положены инструменты, пилки, напильники, первоклассный, не то слесарный, не то воровской, набор.

Стали мы советоваться, что делать. Но оказалось, что на воле продумали и дальнейшее. Если мы к определенной ночи распилим решетку — это нам было не трудно, она вся проржавела, — по ту сторону стены нас будут ждать и перекинут веревку. Вы только представьте себе, — после всех этих месяцев!.. Я думал, что помешаюсь. Свобода, жизнь, борьба! Все это было уже утрачено навеки — и вот теперь, стоило только руку протянуть… Нужно было посвятить в тайну остальных — всех, кроме, разумеется, Яшки. Агроном немного опасался и нашего бухгалтера, как бы он, в случае чего, со страху не выдал. И правда, он вечно был в страхе; но от этого, знаете, до предательства еще… Просто этакий засушенный, худой интеллигентик, охваченный физическим страхом; это не всегда связано с моральной трусостью. Так что мы сказали и ему. Теперь возник вопрос: как пилить решетку, чтобы Яшка не заметил? Но в общем все казалось нам простым и ясным. Чем безнадежнее было наше положение раньше, тем легче поверили мы в спасение теперь. Мы так уверовали в удачу побега, словно были уже за стеной. Работать, разумеется, можно было только ночью. Нам еще никогда не приходилось делать что-нибудь в этом роде, но мы верили, что все пойдет как по маслу.

Мы поочередно пилили три ночи подряд. Пилки были тоненькие, как волосок, и мы не умели обращаться с ними, они ранили нам пальцы. У нашего паренька не было сил работать, он не мог удержаться на ногах, его сразу начинало рвать. От пивовара тоже толку было мало, — у него были опухшие, больные пальцы. Так что в основном пилили трое — агроном, я и бухгалтер. После вечерней поверки мы ложились, дожидаясь, пока уснет Яшка. Я до сих пор не знаю, догадывался он о нашей работе или нет. Немного странно, что он всегда так быстро засыпал и по ночам никогда не просыпался, а днем не подходил к окну, где не могли не оставаться следы наших усилий. Но тогда мы считали все это совершенно естественным — все шло хорошо!

На третью ночь бухгалтер неосторожно зацепил еще державшийся в раме осколок, стекло вывалилось во двор и разбилось на камнях. Быть может, слишком уж сильного шума и не было, но нам показалось, что загрохотало, будто бомба разорвалась. И хотя никто, видно, не проснулся, — всюду было тихо, — в эту ночь мы уже не осмелились пилить, а утром разразилась катастрофа. Разумеется, несчастье пришло со стороны этого проклятого желтого двора. Немцы заметили под окном известковую пыль и битое стекло. Мы были спокойны — ведь ночной шум не вызвал тревоги, и теперь несчастье свалилось на нас как гром с ясного неба. Утром, когда в наших желудках еще чувствовалось немного тепла после темной бурды, называвшейся кофе, вдруг загремели шаги в коридоре, дверь распахнулась — и мы увидели такую кучу немцев, какой уже давно не видели. Тут был и начальник тюрьмы, и толстый эсэсовец, который нас допрашивал, и наш Ганс, и еще, и еще — в камере стало тесно. Ну, и разумеется, сразу нашли и наши напильники, спрятанные в сломанной, трухлявой ножке нар, и обнаружена была наша работа над тюремной решеткой. Не хватило только одной ночи, чтобы распахнуть нам двери на свободу…

Сперва нас били тут же, на месте. Пивовар упал, они вволю колотили его сапожищами. Наш Ганс следовал примеру других и бил с обычным своим равнодушным, мрачным видом, словно ему совершенно безразлично, что он делает… Но следователь был страшно возбужден. Он кричал высоким, срывающимся голосом, визжал, подпрыгивал на месте и хватался руками за воротник, его душило бешенство. Впрочем, как ни странно говорить это о вооруженных до зубов людях, которые держали в своей власти нашу жизнь, все они как-то беспомощно метались. Они были встревожены и во что бы то ни стало хотели добиться, кто зачинщик и с кем мы связаны в городе. Но здесь, в камере, это было лишь невинное вступление. С этой минуты мы не могли уже пожаловаться на скуку. Нас поочередно стали таскать в канцелярию. Неизвестно почему, первым потащили пивовара. Назад его принесли, он не мог шевельнуться. Затем агронома, затем бухгалтера, Яшку. Меня. Грица. Как били! Раньше я и представить себе такое не мог. И все же это не так страшно. Через некоторое время перестаешь чувствовать боль. И очень помогает ненависть. Сперва чувствуешь боль и страшное унижение — ведь меня даже отец в детстве никогда не бил, — а потом уже только ненависть. Такую ненависть, что она поглощает все остальные чувства. Забываешь, что тебя бросают на пол, топчут, бьют, поливают холодной водой и снова бьют. Часто мне казалось, что бьют не меня, что я стою рядом и наблюдаю их и свое поведение. Как-то странно раздваиваешься. И тот «я», кого бьют, уже ничего не чувствует, а тот, кто наблюдает, все видит, все запоминает до мелочей. И чувствует ненависть, возрастающую до экстаза или чего-то в этом роде, так что эти сильные звери начинают казаться какими-то ползающими вшами. Не знаю, у всех ли это бывает одинаково, наверно каждый переживает по-своему. Я во всяком случае не могу считать себя героем, хотя они и не добились от меня ничего: физические страдания быстро притупились, и в сущности это было легче выдержать, чем обычно себе представляют.

Нас били, потом как тюки швыряли в камеру. Мы уже даже не знали, на что стали похожи. Окно немцы снаружи забили досками, света нам не давали, мы подыхали в полумраке. Теперь мы убедились, что Яшка не был ими подослан, — его избивали наравне с другими. Время от времени немцы устраивали перерыв на несколько дней. В эти дни мы лежали, как бревна, больше на животе. Пивовар стонал, и это были не те его стоны, что раньше, а протяжные, замирающие крики, словно он уже кончался. Но первым не выдержал Гриц. В нем ведь и раньше жизнь едва теплилась. И вот однажды его швырнули в камеру прямо на пол. Ни у кого из нас не было сил помочь ему. Только Яшка втащил его на нары, на свое несчастье: этим он словно напомнил о себе…

— Кому? — полушепотом спросил кто-то из присутствующих.

Директор вздрогнул, внезапно выбитый этим вопросом из своих далеких воспоминаний.

— Кому? Вот то-то, кому… Но это надо рассказывать по порядку.

— Не мешайте! — шепнула хозяйка.

— Гриц скончался так тихо, что мы даже не услышали. К утру он уже окоченел. Пришел Ганс с другим надзирателем, и за ноги вытащили его из камеры.

Я видел, что агронома что-то мучит. Только впоследствии я понял, что как раз в тот момент, когда вор, сам ползая на коленях, втаскивал на нары умирающего, у агронома родилась одна мысль; сначала, быть может, он сам не вполне ее осознавал. На следующий день нас не вызывали на допрос. На второй — тоже. На третий — тоже. Раны затягивались, и нам сделалось еще труднее шевелиться. Что-то изменилось в нас: безразличие исчезло, будто его и не бывало. Наоборот, появилось болезненно острое видение всего происходящего. Быть может, потому я и почувствовал, что агроном упорно о чем-то раздумывает, что его ум неустанно поглощен какой-то мыслью. Наконец, однажды ночью, он решился и пробормотал, словно продолжал какой-то небывший разговор:

— В конце концов это же только преступник…

Я понял его с полуслова и остолбенел, до такой степени это было для меня неожиданно.

— Вы что? Спятили?

Он повернулся на другой бок и промолчал. Но, видимо, не успокоился, потому что на другой день снова заговорил со мной:

— Любому из нас есть что терять, любой из нас приносит ту или иную пользу, мог бы и теперь принести и в будущем… А он три раза сидел при нашей власти и вообще…

Не хотелось верить, что в этом есть нечто большее, чем болтовня, и я лишь пожал плечами. Но он, видно, еще не совсем был уверен в себе и потому избрал меня пробным камнем, упрямо возобновляя разговор. Может быть, он выбрал меня потому, что тогда ночью волей-неволей со мной первым поделился планом побега.

— Ведь это единственный способ…

— Единственный?

— Да. Кто это может выдержать, кто это выдержит? Один уже умер, завтра умрете вы, умру я. А так еще остается какой-то шанс. До сих пор они ничего о нас не знают, ничего не могут доказать, — подержат и выпустят. Мы не имеем права так легкомысленно отказываться от жизни. И ради кого? Один какой-то воришка… Вы же партийный человек, я знаю, что партийный, — у вас есть обязанности, о которых нельзя забывать. Я уже не говорю о себе, будь что будет, но вы-то должны понимать, что раз нет выбора… Ведь партия в вас нуждается и еще будет нуждаться, вы еще многое можете сделать. Кто же будет с ними бороться, если вы станете так глупо отказываться от жизни, когда ценой одного уголовника…

Я резко прикрикнул на него. Он взглянул на меня и махнул рукой.

— Я-то что?.. Но вы… Я полагал, что когда речь идет о вашем деле, вы не будете так сентиментальны. Не хотите — не надо.

И он перестал говорить об этом. Я полагал, что он и в самом деле бросил свой план, и это было глупо с моей стороны. Я как-то не оценил всей серьезности того, что с ним происходило. Но нет, это осталось в нем, оно росло. Вы понимаете, какой соблазн? Спасти свою драгоценную шкуру, да еще объяснить это нравственным долгом… Он подбирал аргументы, убеждал сам себя, и соблазн одолевал его, быть может, еще сильнее с тех пор, как он замкнулся в себе. Теперь он непрестанно размышлял об этом. Физически же он оказался выносливей нас всех, за исключением Яшки.

Сначала я был уверен, что первым не выдержит бухгалтер. Но, к моему изумлению, этот маленький, худой человечек вдруг освободился от угнетавшего его все время страха. Он уже не боялся, не бледнел и не трясся. Объяснил он это очень просто:

— Теперь уж ясно, что нам придется умереть, и ясно, как умереть. Просто забьют нас, да и все. Чего же бояться! Я боялся, когда приходилось ждать, ждать и каждое мгновенье могло принести какую-нибудь ужасную внезапность, каждый приход Ганса, каждый шум в коридоре… Но теперь уже все известно и все ясно.

Разумеется, все было ясно — вплоть до окровавленной, с выбитыми зубами челюсти бухгалтера, вплоть до его переломанных пальцев. Неясно еще было только, как поведет себя пивовар. Несмотря на его смертельную худобу, я его всегда представлял себе толстым, каким он, вероятно, был раньше. Очень уж чувствовалось, что эта худоба к нему совершенно не идет, ему следовало быть кругленьким, краснолицым и с брюшком. Я его таким не знал, но виделся он мне именно таким.

Так вот с этим пивоваром было труднее всего. Он совершенно распустился. Плакал детскими слезами, всхлипывал, шумно шмыгал носом и очень скоро стал угрожать, что скажет все, что только немцам угодно будет выслушать. Он лежал на нарах и слезливо, монотонно повторял:

— Это бессмысленно, все это совершенно бессмысленно. Сегодня я скажу, сегодня обязательно скажу…

Сперва мы кричали на него, впрочем, не слишком всерьез, потому что его угрозы были детски беспомощны, будто он сам в них не верил. Потом вообще перестали обращать внимание на его болтовню. Самое любопытное, что даже агроном не пытался склонить пивовара выдать Яшу. Я думал — потому, что он сам от этого отказался. Но может быть, он просто почувствовал, что, несмотря на кажущуюся слабость пивовара, здесь рассчитывать не на что.

Время от времени, когда пивовара, избитого и стонущего, приносили с допроса, кто-нибудь из нас небрежно, будто из вежливости, спрашивал:

— Ну что, сказал?

Он плакал, его подбородок дрожал.

— Не мог. Я хотел, хотел сказать, но меня словно кто за глотку схватил… Завтра наверняка скажу. Это невозможно, это немыслимо выдержать, я не могу не сказать…

Но он не говорил ни завтра, ни послезавтра. Когда там, наверху, его начинали бить, он молчал. Собственно не молчал — даже у нас было слышно, как он кричит, плачет и стонет. Но это были лишь нечленораздельные звуки: несмотря на все свои решения, он не говорил ни слова, хотел предать — и не мог. В нем боролись две воли, две силы. Одна стремилась во что бы то ни стало спасти от мук его жалкое, изуродованное тело; другая — суровее и крепче первой — стояла на страже и замыкала уста печатью молчания. С ним происходило нечто ужасное. Не знаю, от болезни, или от битья, или от того и другого вместе, он стал пухнуть. Кожа, вся в кровоподтеках, уже не висела на нем, как просторная одежда; она набухла, распухли руки и ноги, вздулся живот.

На Яшу я не обращал внимания. Впоследствии мне как-то трудно было припомнить, как он себя вел. Знаю только, что он не кричал и не стонал, а быть может, его просто заглушал своими воплями пивовар. Впрочем, в то время мне снова стало все безразлично — мне перебили руку, и это меня совершенно ошеломило, хотя раньше я думал, что дошел до предела боли.

Вдруг нам показалось, что закончился какой-то период. Прошло три дня — такие перерывы бывали. Но миновал четвертый, пятый, шестой — ничего! Утром и вечером Ганс приносил нам еду, проверял, все ли мы в камере, хотя никто из нас не мог бы выползти из нее даже на четвереньках, а затем мы напрасно ждали шагов в коридоре и резкого, как лай, вызова. Прошла неделя, началась вторая. У меня на руке, чуть повыше перелома, образовался нарыв, это стоило любого битья. Но пивовар перестал стонать, и хотя он лежал такой же опухший, видимо, страдал меньше. У бухгалтера зажили десны, он мог уже есть не только суп, но и хлеб. Постепенно мы, кажется, стали верить, что все кончилось: «Они убедились, что из нас ничего не выбьешь, и оставили нас в покое…» Конечно, это был вздор, но надежда, вопреки здравому смыслу, упрямо держалась в нас.

Почти три недели длилось это заблуждение. Однажды — день был, видимо, солнечный, потому что сквозь щели в досках, которыми было забито окно, падал свет и в нем клубилась пыль, — в коридоре раздались шаги. Бухгалтер вскочил с нар и, разинув рот, уставился на дверь. Мной овладела такая слабость, что казалось, я вот-вот потеряю сознание.

Забрали агронома. Кто следующий? Впрочем, это было довольно безразлично: еще час, два, три — и очередь дойдет до каждого. Как глупы мы были, когда верили, что нас оставят в покое. Должно быть, они подумали, что к истязаниям можно привыкнуть, и решили дать нам отвыкнуть, подправиться, а теперь возьмутся еще круче.

Агроном возвратился удивительно быстро. Забрали Яшу. Мне не сразу пришло в голову, что тут может быть какая-то связь. Лишь когда за Яшей закрылась дверь и затихли его шаги в коридоре, мне назойливо и неприятно почудилось, что тут что-то не так, что-то неладно. И вдруг, как внезапный свет, озарила мысль: агроном пришел с допроса! Его не бросили, как узел тряпья, на пол, он вошел и сел на нары. Очевидно, о том же подумали и остальные. Они поднялись и застыли в ожидании, словно вот-вот произойдет что-то страшное.

Почувствовав, что ему не дождаться вопроса, агроном не своим, искусственно бодрым голосом сказал:

— Ну вот, все в порядке.

— Как в порядке? — свистящим, невнятным шепотом спросил бухгалтер. Он не привык еще к отсутствию зубов.

— Я сказал, что бежать хотел он, а мы ничего не знали.

— Кто — он? — удивился пивовар.

— Ну, этот, Яшка-вор.

Воцарилось молчание. И вдруг маленький, худой бухгалтер, это истерзанное, жалкое создание, сорвался с нар и со стиснутыми кулаками пошел на высокого, плечистого человека.

— Ложь! — просвистел он.

— Почему ложь? Ценой жизни одного вора я спас четверых человек.

Бухгалтер истерически засмеялся.

— Кто тебе позволил, скотина, скотина, скотина? Спас? Ты выдал его немцам, подлец ты, подлец!..

В неудержимом гневе он наступал на него, подняв кулаки. Агроном отвернулся.

— Выдал. Да. И правильно сделал. Теперь нас не будут бить.

Пивовар застонал и вдруг расплакался. Бухгалтер, вне себя, кричал:

— Спас? Да лучше бы меня сегодня повесили, заколотили насмерть, чем одну минуту сидеть с тобой в одной камере, скотина! О скотина!..

Наверно, Ганс услышал крики: дверь с шумом распахнулась.

— Молчать!

Наступила тишина. Мы больше не говорили друг с другом. Яша не явился. Вечером Ганс впервые соблаговолил заговорить с нами. Точнее, он не заговорил, а лишь сделал жест, но и этого жеста было достаточно. Он кивнул на место Яши, а потом изобразил затягивание петли, еще больше вытаращил свои выпученные глаза, высунул язык и захрипел. Потом рассмеялся, довольный своей шуткой, и громко захлопнул дверь.

Больше нас не вызывали. Поверили они агроному или нет — своего они во всяком случае добились: виновник был выдан и наказан, победа на их стороне.

В камере молчали. Всех нас, как будто и ни в чем не виноватых, терзало чувство вины. Особенно, конечно, меня, ведь агроном посвятил меня в свой план, а я несерьезно отнесся к нему. И я ни на минуту не переставал думать о повешенном. Меня мучило, что я не мог вспомнить его лица, словно его губкой стерли с доски. Не мог вспомнить голоса, ни одной его черты. Было мучительно, что мы столько времени сидели с человеком, и вот я ничего, решительно ничего не знаю о нем. Я узнал только на свободе…

— А как же вы оттуда выбрались? — спросил главный инженер.

— Как? И просто и неожиданно. Через несколько дней после смерти Яши партизаны напали на тюрьму. Это было во время нашего воздушного налета. Налеты тогда участились, можно было догадаться, что фронт приближается. Фрицы, как только начиналась воздушная тревога, бросались в убежище, — мы слышали, как гремят по лестнице их сапоги, — а нас оставляли на произвол судьбы в камерах.

Горел соседний дом: тьма, пламя, крики. И в это время партизаны окружили тюрьму и легко выломали ворота, они были старые. Освобожденных отправили потом на самолетах в советский тыл, на излечение. Бухгалтер остался в партизанском отряде. А меня с моей перешибленной рукой отослали. Меня и пивовара. Но его уже не удалось спасти, он через несколько дней умер в госпитале, в Москве. Агроном куда-то девался, у него ведь была семья в городишке. Так что Яша спас и его.

— Яша? — удивилась жена инженера, сидевшая до сих пор неподвижно и молча у остывшего самовара.

— Да, Яша. Ради него и было организовано нападение на тюрьму, именно его хотели освободить…

— Вы же говорили, что это были партизаны, Константин Иванович? — возразил бухгалтер.

— Говорил… Разумеется, говорил. Но видите ли, в чем дело, в нашей захолустной тюрьме сидели только такие маленькие люди, как я, пивовар и другие. Люди, делавшие мелкую, рядовую работу. А Яша был человек другого масштаба. Крупный партийный работник, руководитель подполья всей области.

— Не может быть! — вырвалось у кого-то за столом.

— Может или не может, а так оно и было… Когда я узнал об этом, я просто понять не мог: как я об этом сразу не догадался? Как меня могла сбить с толку сочиненная для немцев сказка и документ уголовника? Я бы должен сразу понять, что тут что-то не так…

Директор встал и, отодвинув стул, принялся медленно ходить взад и вперед по комнате, заложив за спину здоровую руку.

— Ну, вот вам и вся моя история. Существует ли право жертвовать чужой жизнью? Тут был и другой вопрос. Тот человек не считал, что его поступок — предательство: ведь он жертвовал одним уголовным преступником ради спасения четверых честных людей. Честным он считал и себя… Но хотел он этого или не хотел, он не только предал Яшу. Он дал врагу победить. Он показал ему, что если бить месяц, то можно ничего не достигнуть, но если лупить еще и еще, то в конце концов человек сломится. Мы столько времени защищались, а в конце концов они нас победили: и меня, и этого несчастного пивовара, и бухгалтера — гестаповцы восторжествовали над нами… Я думаю, что если даже вопрос идет не о таком страшном деле, как выдача фашистам человека, все равно, нельзя идти на компромисс, ни на какой компромисс с врагом. Если те тупые скоты, что нас допрашивали, были хоть немного способны размышлять, то, по их логике, из всей этой истории можно было вывести одно заключение: бей, бей и бей! В конце концов который-то по счету удар железным прутом, который-то пинок сапогом даст нужный эффект. Кто знает, человек, погубивший Яшу… скольких еще товарищей погубил он из тех, кто попал в фашистскую тюрьму после нас? Он предал не одного Яшу, но всех советских людей, которые истекали кровью, терпели нечеловеческие муки — и все же стояли на своем в сотнях немецких застенков…

Директор остановился. Его лицо потемнело, голос зазвучал негодующе, словно он бросил обвинение прямо в чье-то лицо. Всеми овладевала непонятная неловкость, какое-то гнетущее чувство. Пытаясь преодолеть это чувство, главный инженер спросил:

— А этот агроном? Вы знаете, что с ним теперь?

— Агроном?.. Что ж, я полагаю, он куда-нибудь переехал, поставил крест на всей этой старой истории и живет. У него все то же серьезное, солидное лицо, он таким же внушительным голосом говорит об общем деле… Только вот бывают случайные совпадения, — или это, может, судьба? — называйте как хотите… Так вот: все сложилось так, что один я знаю эту историю. Пивовар умер, бухгалтер погиб в партизанском отряде, остался в живых один я. А я даже фамилии его не знал. Да и столько работы, столько событий — словом, я на время забыл о нем. Но, видно, не всегда ему везет. Был, может быть, был один-единственный шанс на сто или на тысячу, что он столкнется со мной лицом к лицу. Что как раз я, а не другой, приеду сюда, как раз на этот, а не на другой сахарный завод…

— Да о чем вы говорите? Что такое?

Но из-за стола уже тяжело поднимался помощник главного инженера. Судорога исказила его лицо. И все застыли в неподвижности, глядя на это, вдруг ставшее незнакомым, страшное и жалкое лицо.

<1941>

― БАРВИНОК ―

Только когда гражданин в сером пальто выпрямился, поставив в проходе один из узлов, которые он с трудом тащил, Петр понял, почему широкая спина и какое-то неповторимое движение головой показались ему очень знакомыми.

— Доктор…

— Что? Кто это? Кто?

Близорукие глаза беспомощно блуждали по лицам столпившихся в коридоре вагона людей. Пенсне соскользнуло с переносицы, и доктор, стараясь поймать его, уронил второй узел. Наконец, он криво нацепил пенсне на нос. И только тогда нашел окликнувшего.

— Петр Павлович! Не может быть, Петр Павлович! Идите, идите, я тут, в купе… Одну минуту, надо же эти вещи… — заволновался он и, опять потеряв пенсне, ухватился за узел.

— Давайте-ка я помогу, — весело предложил Петр, с трудом засовывая пальцы под перекрученный, лохматый шпагат. — И зачем вам, доктор, столько багажа?

— Нет, нет, ничего. Это не мои вещи… Я вот сейчас… Где же эта девушка? Только что тут была! Что же я теперь буду делать?..

— Я здесь, здесь. О, вот товарищ мне и поможет. Сюда, на полку.

Чьи-то руки подхватили вещи, и доктор некоторое время стоял, не зная, что делать.

— Петр Павлович… Вот сюрприз! Вот как в жизни случается! Вот сюда, здесь мое купе…

Но доктор ошибся дверью и неловко попятился, смущенный и растерянный.

— Может, здесь?

— Вот, вот именно… Только эта девушка…

— Ой, доктор, что-то тут неладно с этой девушкой!

— Что вы, Петр Павлович, что вы! Бедняжка, у нее такие узлы, она чуть не осталась на станции. Узлы тяжелые, а тут такая толчея… Но у нас место есть, ничего, поместимся. Мой товарищ, — отрекомендовал доктор каким-то личностям, которых Петр не сразу мог рассмотреть в тумане серого дыма.

— Подвинься, Фрося. Сонечка, угомонись, наконец. Товарищ хочет сесть, — жалобно прозвучал женский голос.

Петр поместился рядом с доктором, втиснувшись между его плечом и старушкой, безуспешно пытающейся запихнуть под лавку корзину с продуктами.

— Ой, бабушка, а с той стороны видно лес! Честное пионерское, лес! Я пойду посмотрю…

— Не вертись, Соня, а то тебя проводник из загона высадит, — простонала толстая старушка, утирая платочком раскрасневшееся лицо.

— Не высадит. Другие же ходят, а он не высаживает? — взбунтовалась девочка и, перелезая через ноги сидящих, оперлась вымазанными в повидле руками о колени Петра.

— Ох, горе мое! — беспомощно простонала бабушка.

Но доктор поспешил ее успокоить:

— Ничего, ничего, пусть побегает, ребенку трудно усидеть столько времени на одном месте.

— Вот встреча, доктор! — сказал Петр. — Садишься в поезд — и вдруг кто? Александр Илларионович! Мы всегда как-то неожиданно встречаемся: в поезде, на улице… Но теперь уж давно…

— Да, да, много времени прошло… Стойте-ка, сколько же? С год, а то и больше. Ну, конечно, что ж это я? Ведь в последний раз мы встретились в Москве, это было еще во время войны…

— Да, да… И вдруг — доктор, а с ним девушка, — засмеялся Петр.

Тот замахал руками:

— Что вы, что вы, Петр Павлович, как это можно! А что касается девушки…

Пенсне опять упало с его носа, и он безуспешно искал его на коленях. Петр снял стекла, повисшие на пиджачной пуговице.

— Ну вот, так всегда… Вечная возня. Я уж подумывал очки купить…

— Нет, что вы, очки! По этому пенсне, которое никак не держится, я узнал бы вас не то что через год, а и через сто лет. Только пенсне, доктор, только пенсне! Очки сделали бы вас другим человеком, — засмеялся Петр, растроганно всматриваясь в озабоченное, беспомощное без стекол, лицо своего соседа. — Я помню, как в госпитале сестра Елена вечно их искала…

— И находила, и находила!.. Как сквозь землю провалятся, а она их сразу и найдет!

— Сестра Елена… Интересно, что она теперь поделывает?

— Замуж вышла, как же! И, разумеется, работает по-прежнему в госпитале.

Они умолкли. Петр вдруг почувствовал, что те госпитальные дни потеряли свою страшную окраску. Побледнели страдания, воспоминания стали приятными. Доктор Александр Илларионович, сестра Елена, радостный птичий щебет за окнами в кронах огромных деревьев, одно из которых расколола бомба. Маленький прифронтовый госпиталь с перспективы нескольких лет казался просто белой пристанью, обителью добрых людей, мягких рук, понимающих улыбок. Тем более что зажившая нога давно перестала ныть даже к дождю и не верилось, что когда-то она надолго приковала его к госпитальной койке.

Обитель доброты… Да, таким и было это узкое кирпичное строение. И прежде всего благодаря врачу, который, несмотря на свою рассеянность, умел все организовать, все точно из-под земли достать, а главное — умел внести в работу известный тон, непоколебимую веру в то, что все будет хорошо, должно быть хорошо, и что страдание — не самое главное в жизни, оно отступает перед человеческим знанием, перед человеческой волей, перед человеческой добротой.

— Виды почти такие же, как там, — заметил Петр, глядя в окно, за которым широко простирались луга, сливавшиеся на горизонте с рваной, косматой линией леса.

— И правда, в самом деле! — обрадовался доктор, тараща свои круглые глаза за стеклами пенсне. Разумеется, он ничего не видел сквозь мутное окно, но сразу понял, о каком «там» говорит Петр.

За окнами постепенно смеркалось. Бабушка, вытащив из корзины бутылку, хлопотливо кормила расшалившихся ребят, брызгала на ноги соседей молоком, потом долго укладывала детей спать, сама куда больше сонная, чем они. Набитый вагон как бы всосал в себя людей. Все нашли места и, протяжно зевая, ложились. Умолкли разговоры; старушка вскоре стала посвистывать носом; рядом с нею улеглись на лавке обе девочки. Неясные личности, дремавшие весь день, полезли на верхние полки, и вдруг получилось так, будто доктор и Петр — одни в купе. Петр придвинулся к окну и прижался лицом к холодному стеклу. Из-за темного леса поднимался узкий серп луны, и ее свет вызвал из тьмы опустившейся на землю ночи серебристый блеск извивающейся вдоль полотна речки. Поезд гремел и грохотал по рельсам, но там, за окном, была такая неописуемая тишина, словно весь мир застыл в холодном, неподвижном свете месяца.

Да, окрестности были похожи на те, хотя «те» были далеко и в пространстве и во времени. Больше всего во времени. Петру просто не верилось, что тот маленький, разрушенный бомбами городок продолжает существовать — в кольце зеленых лугов, пестрых от цветов, в полукружье реки, изгибающейся по равнине, у подножья мягко поднимающихся гор. И что там, в красном здании, вероятно, и сейчас работает больница… Да, ведь это была районная больница, обычная больница для обычных больных, которую лишь временно занимали раненые.

Доктор, видимо, думал о том же, потому что, когда Петр заговорил, он сразу отозвался в лад его воспоминаниям. Как легко и вместе с тем трудно вспоминать тех людей — из них многих уже нет на свете — и те события, которые теперь казались почти неправдоподобными, те времена — грозовые, страшные и огромные.

Они говорили вполголоса, чтобы не мешать спящим. Дети метались во сне, с верхних полок доносился громоподобный, несмолкаемый храп. В коридоре спали, свернувшись на чемоданах. Погасли лампочки под потолком, лунный свет льдистыми пятнами ложился на руки, на лица спящих.

— Мужество… Мужество бывает разное.

— Разное? — удивился Петр.

Доктор беспокойно задвигался на скамье.

— Вот именно… Вы, Петр, смеялись надо мной, когда я тащил эти вещи. Что ж, видите ли… Это в память одной девушки… Вспомнил девушку одну, из госпиталя…

Он умолк на мгновение и протер платком стекла пенсне, хотя в полумраке, пронизанном лунным светом, все равно ничего не видел.

— Вас уже тогда, кажется, не было… Ну, конечно, вы уже уехали на фронт. Это было позже. Лежал у нас этакий юнец, лейтенант, что ли… Безнадежное дело, с самого начала видно было, что безнадежное. Милый был парнишка. Такой еще ребенок, что прямо не верилось, что он был в армии, что ранен. Начитанный, очень начитанный. Сестра Елена уж и не знала, где доставать для него книжки. Все читал, читал! А если книжек не было, начинал капризничать. Ну, вот она и бегала за книжками, искала, и добрые люди приносили.

— Да, там была женщина-инженер, помню, она и мне приносила.

— Вот-вот, приносили… А малый читал. Он любил поспорить, у него были свои вкусы. По вечерам, когда у меня было немного свободного времени, я заходил к нему, разговаривали о прочитанном.

— А девушка?

— Что ж девушка? Девушка приехала в один прекрасный день. Парнишка даже не спросил меня, не посоветовался со мной, просто написал — она и приехала. Так себе девушка. Светловолосая, с вздернутым носиком. Обыкновенная девушка, каких тысячи. Может, машинистка, может, кассирша, может… Ну, в общем не знаю. Ну, просто девушка. Мне ничего не сказали. Иду по коридору, вдруг навстречу этакая курносенькая. Мордочка решительная, кулачки стиснуты. Идет прямо на меня… Бровки нахмурены, на личике свирепая воинственность, а личико круглое, детское… Они были молоды, это-то и плохо, что они были так изумительно молоды. Страдание предназначено совсем не для них… Вы меня понимаете? Оно не для них существует, — кажется, что они не могут иметь с ним ничего общего.

— Да…

— Ну вот. Поднимает она вздернутый носик, и с таким ожесточением, будто я ее худший враг, шепотом, хотя его комната была в другом конце коридора… Ну, разумеется, это была та угловая комната, помните, с двумя окнами?

— Помню, там лежал мой товарищ, раненный в голову.

— Раненный в голову? — задумался доктор. — Ах да, конечно, операция удалась, мы оперировали его во время налета… Такой долговязый, черный, капитан или, кажется, майор?..

— Майор. Ну и память у вас, доктор!

— Да, кое-что помнится… Кажется, всех помню, и тех, которых удалось спасти, и тех, которых не удалось…

— А с девушкой что? — прервал Петр воцарившееся на минуту молчание.

— С девушкой? Значит, так… Кулачки сжаты, и этот вздернутый носик… И знаете, таким громким, пронизывающим шепотом: «Доктор, что с ним такое? Сейчас же говорите, немедленно! Никакого вранья, никаких деликатностей, я требую немедленно сказать мне, что с ним!» Немедленно я не мог, никогда не известно, как человек примет удар. Я и говорю ей, чтобы зашла ко мне в кабинет. Так громко называлась моя каморка у входа: «Кабинет». Упирается. Нет, она никуда не пойдет. Она должна узнать, не сходя с места, сейчас же, немедленно. Вышла сестра Елена, как-то уговорила ее. Пришла она, стоит. Бровки нахмурены, даже странно, как такое белокурое и светлоглазое существо может столь свирепо выглядеть. И — что да как? Положение глупейшее. Не предупредили и вдруг — на! Неизвестно, кто ее пустил прямо в его палату. Начинаю издалека, окружным путем, об его руке. А она смотрит пристально, будто следователь на преступника. Слушает, а у меня самого руки трясутся от ее взгляда. Может, потому, что она такая молоденькая, оба они такие молодые… Ну, я, значит, о руке. А она как топнет ногой! «Не надо никакого вранья, я не хочу о руке! Я требую, я хочу знать, что с ним такое?» И близко-близко смотрит мне в глаза: ух, какие суровые голубые глаза! «Я хочу немедленно знать, от чего он умирает».

— А он? — не сообразил Петр. — При чем тут рука?

— Видите, была такая история… Малец был ранен в руку. Заживала она прекрасно, и он так радовался. При каждой перевязке он с такой гордостью смотрел на свою руку, будто заживление ран — это его огромная заслуга, его собственное изобретение.

— Так что же случилось?

— Видите ли, Петр Павлович, тут-то и зарыта собака… Рука… Рука заживала, но это не имело никакого, ни малейшего значения… Дело было не в руке…

— А в чем?

— В том-то и дело, что не в руке… У мальчика был перебит позвоночник. Торчали осколки, были расщеплены кости, затронут спинной мозг. Словом, нам, хирургам, делать было нечего. У него отнялись ноги, вниз от пояса это был уже труп, понимаете? А он ничего не чувствовал. Его пришлось положить в отдельной палате, несмотря на недостаток места, несмотря на эту страшную тесноту. Понимаете, никто бы не выдержал… А он ничего не знал. Читает книжки и радуется, что рука заживает, и все высчитывает, скоро ли выйдет из госпиталя, обратно на фронт, и мечтает, как будет жить после войны… Страшно он был молод и так сильно верил в свою жизнь, в великие дела, которые совершит… А всякая связь с жизнью была уж порвана и зачеркнуты все возможности. И только один он не отдавал себе в этом отчета. И к нему, не предупредив ни о чем, впустили эту крошку. Он ей о руке, что вот, мол, как хорошо она заживает, что его скоро отсюда выпустят, а она видит ведь… Парнишка был как земля, щеки с каждым днем втягивались, глаза провалились, нос становился все острее… Как он еще жив был, бог его знает! Но он жил, читал, и об этой своей девушке мне рассказывал, как же! Как они поженятся тотчас после войны, как будут работать, знаете… и на тебе! Она приезжает…

— И вы ей сказали, доктор?

— Дорогой мой, а что же мне оставалось делать? Ведь это же было ясно, достаточно было взглянуть на него.

— А она?

— Что же она? Ничего. Стоит себе, поблагодарила за объяснение. Я ей так, знаете, по-медицински все, даже с латынью. Сам знаю, что глупо, что не нужно это, да что поделаешь? Легче как-то… А она стоит. И ни с того ни с сего, этаким тоненьким голоском: «Видите ли, доктор, мы знакомы с детства. Наши родители жили дверь в дверь. И мы еще маленькими обещали друг другу, что, когда станем взрослыми — поженимся. А тут эта война». Так и сказала: «эта война». Взрослые… Эх, Петр Павлович, главная трудность была в том, что я никак не мог убедить себя, что они оба взрослые. Тут дело даже не в годах! Хотя и годы… Но в обоих было что-то такое чистое, что бывает только в детях, в цветах, ну вообще… И вот — на!

— А она?

— Да что ж, поблагодарила за объяснение. А потом деловым, не подлежащим обсуждению тоном, словно это само собой разумеется: «Я тут останусь, пока он не умрет». Разумеется, это была бессмыслица. Нужно было сказать, что это госпиталь, а не гостиница, где всякий может поселиться. Но, хотите верьте, хотите не верьте, Петр Павлович, стольким я отказывал, стольких выживал из госпиталя, беспощадно, жестоко, быть может…

— Ну, ну…

— Да, жестоко… Врач иногда должен быть жестоким… Да наконец, это зависит и от того, как воспринимает другая сторона. Можно проявить жестокость, даже не зная об этом. Было немало таких, которые плакали, устраивали истерики, просили — но правило есть правило! А эта даже и не просила — она просто известила меня, что остается, и все… «Пока он не умрет». С медицинской точки зрения, он уж давно должен был умереть, но в нем была какая-то сверхъестественная сила, которая удерживала его в живых. У меня язык прилип к гортани. И вдруг я говорю: «Ладно». Будто дело могло измениться оттого, что я сказал бы: «Нет!» Думаете, она бы послушалась? И говорить об этом не стоит. Так что я уж только для спасения своего престижа говорю ей, «чтобы никакого шатанья по коридорам, чтобы никому не мешала, чтобы никаких там, знаете…» Она только головой кивает. Вот, например, говорю, сейчас время докторского обхода, в это время никого чужого в здании быть не должно. Она подняла свои бровки, светлые и прямые, будто хотела дать мне понять неуместность слова «чужой», но ничего не сказала. Спросила только, когда можно вернуться, и ушла.

— Куда?

— Я не спрашивал. Как это ни смешно, но это курносенькое создание внушало мне больше робости, чем все начальники в мире. Повернулась на каблучках и ушла. А потом, в обеденное время, заглянул я в палату, гляжу — сидят. Паренек оперся о подушки, глаза в черных провалах блестят, на щеках — если их еще можно было назвать щеками — что-то вроде румянца. А она раскладывает на одеяле барвинки. Видно, в лес ходила, там была такая поляна…

— За речкой, налево.

— И там рос барвинок, целое море. Помните?

Петр улыбнулся. На поляне не только рос барвинок. Это было любимое место прогулок двух сестер-близнецов Юрьевых, городских красавиц. Было известно, что после обеда, на закате, их всегда можно встретить там, если только не было дождя. И у кого из выздоравливающих хватало сил уйти за речку, тот мог рассчитывать на прогулку с одной из сестер Юрьевых. Все равно, впрочем, с которой — сестры были так похожи друг на друга, что прежде чем выздоравливающий начинал отличать их, уже приходилось возвращаться на фронт. У обеих были пушистые, высоко над лбом зачесанные волосы и глаза цвета барвинка. Именно потому Петр и запомнил барвинок на поляне. Они собирали его, осторожно вырывая хрупкие веточки из густой травы, и, поднося одинаковым движением букет к лицу, одинаковым голосом, певуче спрашивали: «Правда, у нас глаза того же цвета, что барвинок? Нам сказал это один капитан». Не требовалось иметь чин капитана, чтобы заметить это. Неужели и доктор? Но Петр даже усмехнулся в потемках при этой мысли. Нет уж, кто-кто, а доктор наверняка не знал о сестрах Юрьевых!

— Ну, вот… Раскладывает она барвинки, что-то рассказывает ему. И оба смеются. Многое пришлось мне видеть в жизни, но эти дети… и барвинки на одеяле… Э, что тут долго говорить! Приду, стану у дверей, а они все о том же. Что теперь уж не будут дожидаться, что будут жить вместе, и как у них сложится жизнь после войны… С войной они разделывались просто — для них это было ясно и решено, они отодвигали ее в прошлое, в минувшее, с безапелляционной верой молодости. Она умела рассказывать, эта крошка. Как-то просто, обыденно, а между тем все видишь перед собой: и дом, где они поселятся, и комнату, и коридор с дорожкой на полу, и полки с книгами, все… А парень внимательно слушает и что-нибудь свое добавит… И даже ссорятся, в какой цвет покрасить стены… Тут и об институте, который они не успели кончить, и о работе. Сестра войдет, принесет, что полагается, и поскорее назад — трудно было слушать… Но наша девочка ничего, сидит, рассказывает, улыбается. Во время докторского обхода исчезнет тихонько, как мышка, а там, глядишь, опять на своем месте. А малец сияет.

— И так продолжалось до конца?

— До конца. До самого конца. Что же, я, старый врач, столько раз воевал со смертью, такая уж у меня специальность — воевать со смертью… Не знаю, может это неправильно, но все эти годы я никогда не мог избавиться от одного…

Он умолк и задумался, словно ему трудно было сформулировать то, что он хотел выразить.

— От чего? — тихо спросил Петр.

— Вот видите ли, смерть… Так уж это говорится: смерть… Я смотрю на нее всю жизнь. Умирают люди, часто умирают, кажется уж можно бы привыкнуть. Но нет — с самого начала и до конца, всегда, всегда мне кажется, что смерть… ну, как бы это сказать? Ну да, противна природе. Да, да именно: противна природе. Вы, может, скажете, Петр Павлович, что это неправильно… Умирают и деревья, и цветы, и животные: все, что родится, умирает. А?

— Не знаю… Я никогда не думал об этом.

— Никогда? — удивился доктор. — Как же так? О чем никогда не думали?

— О смерти, — неохотно признался Петр, и теперь пришла его очередь удивиться. В самом деле, он видел столько смертей в военное время, столько раз сам был на волосок от смерти — и никогда о ней не думал. Нет, это в самом деле была правда — никогда он не думал о смерти.

— Да-а-а, — протянул доктор. — Впрочем, в вашем возрасте естественно думать о другом, это еще не тема для ваших размышлений. Врач — другое дело. И вот… Цветок дает плод, колос дает зерно, выполняет свою роль, свою задачу до конца. И там смерть естественна. Но человек?

— Ну да, а вот, например, луг косят, когда цветы еще цветут, или лес рубят, — возразил Петр.

— Да, действительно, — смутился доктор. — Действительно… Ну, значит, тем более… Так вот, что это я говорил? Ах, правда… Помните, Петр Павлович, «Девушку и смерть» Горького?

— Угу, — неуверенно пробормотал Петр.

— Ну вот… Как это там сказано? «Точно небом — лунно-звездным телом милого от смерти заслоня…» Да, смерть столько раз побеждала все мои кропотливо приобретенные знания, всю мою медицинскую мудрость, все мои усилия. Но эта малютка решила победить. Она стала между своим милым и смертью и победила.

— Как? Он выздоровел?

— Нет, что вы, Петр Павлович! Нельзя выздороветь, если позвоночник превращен в кашу. Тут дело не в этом. И она понимала, сразу поняла… Только, видите ли, Петр Павлович, не это ведь самое страшное… Вы видели когда-нибудь, как умирает ребенок?

— Нет, — пробормотал Петр.

— Ну, разумеется, откуда вам… Так вот, сколько раз я смотрел — ребенок не знает, не понимает, он же не может ни знать, ни понимать… Но наступает страх — он чувствует, что с ним происходит что-то, именно противное природе, что-то ненормальное, что-то, чего не должно быть… И поверите ли, Петр Павлович, этот испуг, этот бунт всего тела, всех инстинктов бывает у детей не слабее, чем у взрослых, которые ведь уже знают, понимают, что с ними происходит… А они ведь оба были детьми, оба… Но эта малютка знала, поняла своим огромным разумом любви, что в смерти самое страшное, — и вышла на поединок со смертью. Этими своими маленькими ручками, своим курносеньким носиком, этой лиловой голубизной цветов барвинка она заслонила от угасающих глаз черноту смерти. Она не могла спасти его — его никто не мог спасти, — но она победила ужас смерти. Страх, испуг, ужас, напрасный протест, отчаяние бессилия. Она повела своего паренька по узенькому мостку от жизни к небытию уверенной рукой — над пропастью страдания, мук, страха. И он как бы соскользнул в небытие, вы понимаете меня? Как бы это сказать? Он не пережил смерти. Он был — и перестал существовать, без всех этих аксессуаров смерти, страшных для того, кто умирает, и для тех, кто наблюдает смерть. До чего она была сильна, эта маленькая девочка!.. До самого конца с улыбкой на лице, до самого конца — когда те, другие глаза уже невозвратно угасали, — она уверенно и радостно рассказывала, как они оба будут жить вместе, как будут работать… Я думал, что она не выдержит, что сломится в конце концов. Но нет. Она выдержала, «милого от смерти заслоня», и он умер спокойно, как это банально говорится: будто заснул… Да, да…

— А она?

— Да что ж?.. Похоронили мы его. И как раз в этот день пришлось сниматься. Немцы прорвались на нашем участке. Эх! Ни машин, ничего… Мы прямо из-под земли достали лошадей, телеги, тащили весь госпиталь. Ну, и удалось, ни одного раненого не оставили. И она помогала, да еще как помогала, маленькая, храбрая девочка с курносым носиком… Да, да, когда мне говорят о мужестве, не знаю: может, самое большое мужество, с которым я столкнулся за мою госпитальную жизнь во время войны, было как раз ее мужество. Цветы барвинка — против смерти, мужественная улыбка до конца — улыбка тем, обреченным на смерть глазам…

— Хорошенькая? — тихо спросил Петр.

— Хорошенькая? — задумался доктор. — Вот уж не знаю… Я как-то никогда в этом не разбирался… Хорошенькая? Не знаю. Да ведь не в этом дело.

На верхней полке захрапели громче. Доктор вдруг наклонился и стал ощупывать руками пол у своих ног.

— Что случилось?

— Опять. Проклятые стекла! Только что были, и уже нет их. А тут, в потемках, растопчут, что я буду тогда делать? — беспомощно жаловался доктор, готовясь опуститься на четвереньки, искать.

— Подождите, Александр Илларионович, туда они не могли упасть. Садитесь, я попробую. Э, да вот же они! — обрадовался Петр, нащупав около себя на лавке докторское пенсне.

— Да, в самом деле. Очень вам благодарен. Вечная возня. Придется, пожалуй, все-таки купить очки… — бормотал смущенный доктор, усаживаясь на свое место. — Да, так о чем же я говорил? Ах да… И вот, видите ли, когда я вспоминаю ту девушку… Вы вот смеялись сегодня. А я смотрю, идет такое же существо, с трудом взбирается на ступеньки вагона, не может справиться с узлами. Может, вот так же храбро и необыкновенно путешествует она по своим важным, важнейшим делам. Посмотришь — носик как носик, личико как личико, — девочка! А кто она на самом деле?

— А о той вы ничего не знаете, доктор?

— Нет. Она куда-то исчезла после этой эвакуации, я ее больше никогда не встречал. Ведь я даже не знаю, как ее фамилия. Но вот, Петр Павлович, около нашей больницы строят теперь новый корпус… Там суетится много девушек. С известью, с кирпичом, бог их знает с чем еще… Десятки обыкновенных девушек. Гляжу я иногда из окна, как они работают, в дождь, в холод, в жару, и вспоминаю ту девушку. Может, она тоже на строительстве, может, в шахте, может, ведет трактор, делает какую-нибудь свою маленькую и великую работу. Так же мужественно, так же храбро, как тогда… И она, и сотни, и тысячи других, таких обыкновенных, курносеньких, мужественных, о, каких мужественных девушек!

Доктор умолк. Старушка что-то пробормотала во сне. За окном рассвет медленно начинал преодолевать лунный блеск, в рассеивающемся мраке вырисовывались очертания кустов и деревьев. Поезд грохотал, и за отпотевшим стеклом в безграничном безмолвии плыл все тот же лесной, луговой, затканный сетью ручьев, пейзаж.

<1946>

― ДЕЗЕРТИР ―

Остап сам не понимал, как это произошло. Он никак не мог вспомнить, кто первый крикнул: «Немцы!» Не мог и вспомнить, что было дальше. Он знал одно — они шли по дороге, под ногами была грязь, вокруг темень, хоть глаза выколи. И как раз тут раздался этот отчаянный крик: «Немцы!»

И вдруг оказалось, что он, Остап Савчук, дезертир. Он стоял и слушал. Словно говорилось о ком-то другом, о ком-то, кого он вовсе не знал, кто случайно носил то же имя и фамилию: Остап Савчук.

Спокойным, бесстрастным голосом читал высокий командир за столом историю Остапа Савчука, солдата такого-то полка. Как по дороге, под деревней, когда показались немцы, Остап Савчук бросил оружие, бежал. Бросил свою часть в минуту смертельной опасности, бросил друзей, позорно спасался бегством. Остап стоял и поражался трусости человека, о котором читали с исписанного на машинке листа бумаги краткую, неприятную историю. Едва услышав слово «немцы!» — бросил все и спасал свою жизнь. Даже головой покачал Остап Савчук по адресу этого непонятного дурака, который присягал отдать кровь и жизнь своей родине, присягал драться и не отступать, быть готовым ко всему, что случится, а бежал от одного неизвестно кем брошенного возгласа, бежал, не успев еще увидеть первого немца.

— Вы признаете себя виновным?

Остап Савчук вздрогнул. Это спрашивали его, Остапа Савчука. На него смотрели глаза всех сидящих за столом. Он пытался собрать разбегающиеся мысли, понять, чего хотят от него. И вдруг, словно обухом, оглушило его страшное сознание. Это о нем, о нем читали с листа, исписанного на машинке. Это он, Остап Савчук, именно он, а не кто-то другой с такой же фамилией, бросил часть, друзей и позорно спасал свою жизнь. Это он, он был дезертиром Красной Армии.

Он чувствовал, как земля колеблется под его ногами. Перед остановившимися глазами замелькали черные мухи. Озноб и жар попеременно волнами проходили по телу. Он машинально отвечал одеревеневшими губами. Отвечал на все вопросы: «Да». Все было именно так, точь-в-точь так, как гласил исписанный на машинке лист. Ничего нельзя было отнять или добавить. Все так — только где во всем этом был он сам, Остап Савчук?

Он выслушал все, не дрогнув. По приговору военного трибунала — ну, конечно, это же был военный трибунал… Именно так и следует — перед всей частью, чтобы все видели, какой жалкий конец ожидает того, кто предает, кто бросает друзей перед лицом опасности. Он слушал приговор и думал: именно так, правильно, именно так и следует. Остап Савчук, из села Ивановки, двадцати двух лет, приговорен к расстрелу перед всей частью, которую он бросил, предал, позорно покинул в минуту опасности.

— Правильно, — говорил Остап Савчук тому, приговоренному военным трибуналом к расстрелу за дезертирство. Иначе и быть не могло.

Ему вспомнилось село Ивановка. Извилистая речушка, отливающая лазурью и голубизной меж зарослей кудрявых ив, шумящая дубрава, полная нежного воркованья диких голубей, садики возле хат, крашенных синькой. Выйдет из голубой хаты Олена, пробежит садом, перегнется через ивовый плетень. Засмеется звонким, веселым смехом. Ивановка — было ли еще где-нибудь на свете так хорошо, как в Ивановке? Такая вода, журчащая под ивами, такие зеленые луга, такие высокие подсолнухи, такие песни, раздающиеся далеко над дубравами…

— Увести! — раздался сухой приказ, и Остап послушно двинулся со своими конвоирами к выходу.

Да, то был город, который он знал. То был город, который он предал. Город, доверие которого обманул.

На улицах люди оборачивались, смотрели во все глаза на эту тройку: по сторонам двое вооруженных, а между ними он, Остап Савчук, дезертир Красной Армии. Ему подумалось, что среди уличной толпы может случиться и кто-нибудь из Ивановки. Поедет он на село, скажет матери: «Видели мы вашего Остапа, вели его двое, — дезертир ваш сын, Параня». Пойдет к отцу, скажет: «Вы ждете письма с фронта, не ждите, нечего ждать, Евдоким, — дезертир ваш сын, своими глазами видели, как вели его по Киеву, как двое со штыками его вели…»

Он шел, опустив голову. Звенели трамваи, во всех направлениях спешили люди. А ему казалось, что все глаза обращены на него, что по улицам раздается громкий шепот:

— Смотрите, дезертира ведут, Остапа Савчука из Ивановки…

— Не может быть! Сын старого Евдокима?

— Вот-вот, сын Евдокима… Отец в восемнадцатом году с немцами воевал, партизанами командовал, а сынок теперь бросил часть, бежал при одном слове «немцы»…

Остап чувствовал, как кровь заливает его лицо. Он все ниже опускал голову. Через день, два узнает вся Ивановка. Узнает и Олена. Конечно, узнает…

Ему стало легче, когда, наконец, оборвались городские улицы и под ногами почувствовалась пыль дороги. Тащились фургоны, стремительно проскакивали грузовые машины, на фронт двигались транспорты, с фронта возвращались машины. Вот и он тоже шел на фронт — под конвоем, он, дезертир Красной Армии.

Солнце жгло, дорога тянулась до бесконечности. С шоссе свернули в сторону, на лесную тропинку. Приятным холодком упали тени ветвей. Пахло, как в дубраве в Ивановке, — зеленью, листвой, зельем. Цвели в траве колокольчики, цвели точно так, как в дубраве за пригорком. Очень любила Олена эти колокольчики. И где-то высоко на дереве ворковал дикий голубь — Остап почувствовал, что горло его сжимается от воспоминания об ивановской дубраве. Колокольчики, голуби, Олена… Да, это было давно. А теперь все кончилось. Теперь надо дойти до своей части, взглянуть в глаза товарищам, которых он покинул в минуту опасности, взглянуть в черные дула винтовок собственных товарищей. Перед строем — это правильно. Именно так и надо, — что до этого, у Остапа не было никаких сомнений. Так надо — пусть посмотрят, пусть увидят, какой жалкий конец ждет того, кто бросил товарищей в минуту опасности, кто покинул их, спасая собственную жизнь.

— А ты не торопись, — сурово сказал конвоир справа.

Остап взглянул исподлобья. Это были первые слова, которые он услышал. Они не разговаривали с ним — и правильно. Кому охота говорить с дезертиром?

С правой стороны шел высокий молодой парень, украинец. Другой, слева, был коренастый, смуглый, косо прорезанные глаза равнодушно скользнули с Остапа на дорогу. Ну да, откуда-то издалека, из Средней Азии, о которой известно было только по газетам, приехал он сюда, чтобы сражаться здесь, на Украине. Приехал из далеких, знойных степей, чтобы собственной грудью защищать зеленую украинскую землю, золотые украинские поля, город Киев, а по сути ведь и Ивановку, и Ивановку! А он, Остап Савчук, бежал. Струсил при одном слове «немцы». Бросил оружие, предал поля Украины, Киев, Ивановку. И это было мучительней всего — этот молчаливый, узкоглазый товарищ, мерным шагом идущий справа.

В густом лесу пахло теплым, солнечным днем. Шелестела трава под ногами. Тяжело, тяжело было передвигать ноги. Словно на них повисли пудовые гири. Пусть бы уж конец, пусть бы уж скорее!

Дорога вывела из лесу в поле. Легкий ветерок шевелил хлеба. Они отливали бархатом в ярком свете, колыхались, как большая, безбрежная вода. Трое шли гуськом, и Остап чувствовал, как бьют колоски по голенищам его сапог. К глазам подступили слезы. Высоки, дородны, золотисты были хлеба. Они клонились от ветра то в ту, то в другую сторону, плыли широкой волной. Высоко-высоко в безоблачном небе повис жаворонок. Лилась сладостная песенка, звенящие серебром трели, стеклянные колокольчики высоко в лазури. Совсем как в Ивановке. Только это не Ивановка. Это поля под Киевом, и, вероятно, уже где-то здесь неподалеку стоит его часть, где перед строем расстреляют Остапа Савчука, дезертира.

Тропинка расширялась, переходила в песчаную, изрытую колесами дорогу. По обе стороны ровной, высокой стеной стояли созревающие хлеба. Чистые, светлые, без сорняков. Тяжело клонились тучные колосья. Там, в Ивановке, со дня на день народ выйдет на уборку. Будут собирать стократный урожай, льющийся золотом урожай нынешнего года. Выйдет на поле Олена — первая работница в селе. И в этом году и после войны, когда немец будет разбит, золотым зерном нальются ивановские поля, и с песнями будет выводить в поле народ — только он один не выйдет. Может, впрочем, и не один — ушли ребята из Ивановки в армию, может не одному придется погибнуть. Но те — другое дело. Повесят на стенке в избе карточку, скажет мать, скажет отец: «А это наш сын, красноармеец. В войне с фашистами погиб, за Украину, за Советский Союз. В газете о нем писали, как воевал и как умирал, — а как же, по имени, по фамилии назвали, всякий может прочитать». Пожалеют девушку: только замуж собралась, и погиб ее хлопец на фронте… За Украину, за Советский Союз погиб.

Вот так. А что смогут сказать старые Параска и Евдоким, когда их спросят о сыне? Был, мол, дезертиром Красной Армии, товарищей, полк в минуту опасности бросил, бежал. А то еще скажет старый партизан Евдоким, участник гражданской войны: «У нас не было сына, не наш это сын, Остап Савчук, расстрелянный за дезертирство… Никогда не было среди Савчуков трусов и предателей».

— А ты иди, иди, — буркнул узкоглазый, и Остап вздрогнул. По-прежнему шумели хлеба, и по-прежнему высоко в небе пел жаворонок. Остап понял, что вот в последний раз в жизни слышит он песню жаворонка. Но так было правильно — так должно было быть.

— Hande hoch!

Они как из-под земли выросли. Вынырнули из золотой чащи ржи, выскочили на дорогу. Шестеро. Серые мундиры, круглые шапки на головах. В руках автоматы.

Да, это были немцы. Остап, словно при вспышке молнии, увидел их более отчетливо, чем все, что было вокруг. Отчетливей, чем золотую рожь, чем песчаную дорогу, чем свой конвой. Шестерых. А шестеро увидели из ржи троих: двое вооруженных, между ними один безоружный. Увидели немцы, как ведут на расстрел дезертира Красной Армии, Остапа Савчука. Красный туман застлал ему глаза. Как уверенно они выскочили на дорогу, как крикнули: «Hande hoch!» — он понимал, знал эти слова: «Руки вверх». Ну нет, не дождетесь, сволочи, не дождетесь!

Узкоглазый припал на колено. Затрещал его автомат. И вдруг залп оборвался: смуглый солдат, приехавший сюда из далекой Средней Азии, чтобы здесь, в золотых хлебах Украины, доказать свою любовь к Советскому Союзу, упал навзничь. Одним прыжком Остап очутился возле него. Почувствовал в руках гладкое прикосновение металла. Семьдесят пять патронов в диске, семьдесят пять патронов, гашетка под пальцем, цель совсем близко, лицом к лицу. Вдруг один упал — повалился головой в рожь, ноги в судорогах подняли на дороге клубы светложелтой пыли. Упал второй — и вдруг Остап почувствовал, что его палец тщетно нажимает гашетку. В диске уже не было патронов. С отчаянием, с яростью он схватил автомат за ствол. Рванулся вперед, замахнулся, как цепом. Глухо стукнуло о череп, хрустнула кость. Замахнулся еще раз — и ударил в пустоту. Непонимающими глазами осмотрелся он вокруг. Никого не было — три убитых немца на дороге, остальные нырнули в золотую рожь, и след простыл. Остап отер рукавом пот с лица и оглянулся на своих. Смуглый солдат из Средней Азии лежал мертвый. Второй красноармеец тихо стонал, кровь сочилась из раны в голове.

— Вставай, пойдем, — сказал Остап.

Красноармеец застонал и показал на свои ноги. Остап присел и осмотрел раздробленную кость.

— Н-да… Не дойдешь ты, брат… Что ж, ничего не попишешь, придется тебя тащить… До наших, думаю, уже близко… Ну-ка, поднимайся потихоньку…

Он забросил на плечо ремни обоих автоматов, положил себе на шею руку товарища.

— Ты хоть здоровой ногой чуть-чуть подпирайся, а уж я тебя как-нибудь дотащу… Дойдем, перевяжут…

Они медленно тащились в дорожной пыли. Невыносимо тяжелы казались автоматы, мешком повис раненый. Пот ручьями бежал по лицу Остапа.

— Слышали же небось. Могли бы выйти навстречу, помочь… Так нет, сидят себе, и как только я тебя дотащу, не знаю… Держись, держись…

Он подтянул выше сползавшую руку раненого.

— Держись.

Красноармеец застонал. Глаза его закрылись, он терял сознание. Остап выругался. Потом остановился, осторожно, чтобы не уронить с плеча автоматы, перебросил раненого через другое плечо. С трудом побрел по сыпучему песку. Он соображал, что, должно быть, уже недалеко — ведь тут же за пригорком было село, из-под которого он бежал. Раз его вели в эту сторону, то часть, значит, стояла на старом месте.

Остап чувствовал, что каждую минуту может упасть. Но ему жаль было бросить автоматы. Так все радовались, когда к ним в часть прибыли автоматы, пригодятся и эти два. Казалось бы, легкие, а вот теперь их тяжесть так и гнет к земле. К тому же раненый тоже будто становился все тяжелей. Остап кряхтел, тащась шаг за шагом. Пот заливал глаза, и нельзя было даже отереть его — обе руки заняты. Высоко вверху так и звенел жаворонок, и Остап со злостью прислушивался к его пению. Хорошо ему распевать, порхая в воздухе, попробовал бы так заливаться, таща раненого и два автомата!

Тропинка сворачивала в сторону. Сквозь слепящий глаза пот Остап увидел деревню, хаты, движущихся возле них людей. Обрадовался. Ну, эти-то несколько десятков метров он выдержит.

Шаг за шагом, шаг за шагом, преодолевая охватывающую слабость, вперед. Вот уже первый дом. Вот и Васька Явор черпает во дворе воду из колодца.

— Где капитан?

Васька подпрыгнул, рукоять стремительно завертелась, ведро с водой упало и плеснуло струей воды на его гимнастерку, на сапоги. Он стоял, остолбенев, и с раскрытым ртом глядел на Остапа.

— Остап… Остап…

— Ну, чего рот разинул? Где капитан?

— Здесь… в хате.

Остап двинулся дальше. У него мутилось в голове, перед глазами летали красные мухи. На порог вышел капитан Голубенко.

— А это что?

Остап осторожно опустил на траву неподвижное тело раненого. Снял с плеча автоматы. Вытянулся в струнку и высоким, охрипшим голосом отрапортовал:

— Рядовой Остап Савчук… Явился на расстрел, по приговору военного трибунала…

<1942>

― СТРАНИЦЫ ПРОШЛОГО ―

I

Это был большой трехэтажный дом в предместье Кракова — первый дом, который я помню.

Он вырос среди маленьких, прижавшихся к земле домишек рабочей бедноты, высоко возносился над ними башней своих четырех этажей. Вокруг этого большого дома тонули в грязи узкие немощеные улички; единственной мостовой была дорожка через двор, выложенная каменными плитами.

Мы жили в третьем этаже. В первом занимал квартиру сам домовладелец. Сейчас я не помню, как он выглядел на самом деле: глазам трех-четырехлетней девочки он казался огромным, как гора, и круглым, как полная луна.

Рядом с хозяином дома я неизменно вижу собаку, большого лягавого пса Париса.

Парис властвовал во дворе. Он испытывал непреодолимое отвращение к бедно одетым людям, к уличным торговцам, к нищим. Здесь, в грязном предместье, он зорко сторожил двор этого выделяющегося на общем фоне доходного дома. Его мрачный глубокий бас повергал в страх проходивших мимо детей. Страх перед Парисом охватывал и нас, обитателей третьего этажа. Моя маленькая сестричка, лежа в коляске на балконе, заливалась плачем, когда его лай раздавался внизу.

Парис умел стеречь двор, умел стеречь лестницу, ведущую в квартиру господина Чапутовича на первом этаже, но не сумел устеречь меня. А дело-то было в том, что мои симпатии были прямо противоположны симпатиям пятнистого тирана.

В семье нас было три сестры. Одна была старше меня на шесть лет и не обращала внимания на такого сопляка, как я. Младшая лежала в конвертике — тоже невелика радость!

Но там, за стенами четырехэтажного дома, роилось множество детей. Они бегали по узким уличкам, возились в грязи, лезли на крыши сараев, гоняли голубей, пели песенки, ссорились, дрались, наполняли шумом таинственные закоулки между домишками.

Из окна третьего этажа можно было наблюдать их изумительно интересную жизнь. Им все разрешалось: им разрешалось щеголять босиком, когда уже седой иней лежал по утрам на лугу, разрешалось лепить пироги из глины, разрешалось ходить в мороз без пальто, разрешалось скользить по замерзшим канавам, разрешалось оставаться на улице по вечерам, когда мутные стеклышки газовых фонарей загорались сонным светом.

Сначала трудно было различить в этой толпе отдельных мальчиков и девочек. Их всегда бывала целая стая, и всегда они одинаково шумели. Но понемногу из толпы стали выделяться отдельные фигуры: какая-то девочка с торчащими косичками, другая, шлепающая по грязи не по росту огромными башмаками, башмаками взрослого человека, рыжий любитель голубей, который мог свистать им целыми часами, и, наконец, Антек.

Впоследствии, когда я уже знала, как его зовут, я так и не могла понять, как это случилось, что я его сразу не заметила. Ведь это же бросалось в глаза: здесь было множество, бесчисленное множество мальчиков и девочек, но самым главным был Антек.

И так думала не только я; с этим соглашались все дети там, внизу, куда я смотрела из окна комнаты третьего этажа. Именно он управлял всей толпой, он отдавал приказания, командовал во время игр, разрешал споры и являлся предводителем великих походов, которые с криком направлялись в тесные улички. По его свистку безлюдный закоулок вмиг наполнялся уймой ребятишек. Словно из-под земли вырастали юркие фигурки и без оглядки мчались на место сбора. Антек имел право ругать их, и это не приводило к драке. Антек имел право разнимать дерущихся, и никто не давал ему тумака, чтоб не вмешивался не в свое дело. То и дело слышалось склоняемое во всех падежах имя «Антек». Да, безусловно, именно он правил детьми предместья.

Грязная уличка с высоты моего третьего этажа казалась мне раем, обителью счастья, Антек — каким-то сверхъестественным существом! И мне уже было мало только выглядывать в окно, что, впрочем, тоже было строго запрещено, так как я обнаруживала постоянное стремление к тому, чтобы большая часть моей особы находилась снаружи, по ту сторону окна, за которым утопал в грязи детский рай.

Нужно было придумать что-то другое. О том, чтобы попасть на уличку, не могло быть и речи. Фасад и ворота дома выходили на другую сторону, и я понятия не имела, как попасть туда. Зато оказалось, что окно лестницы в первом этаже очень доступно: можно усесться на подоконнике, и тогда не только все чудесно видно, но даже можно вести переговоры.

Не помню, как это началось, знаю только, что с того дня, как я перенесла наблюдательный пункт на лестницу, я погибла.

Да, Антек правил всеми, но все же не возгордился настолько, чтобы не снизойти до разговоров со мной. Ах, как он чудесно выглядел в обтрепанных коротких штанах, с замурзанным лицом, с жесткой щетиной коротко остриженных волос! Никто не умел ловчее его перескакивать через огромные лужи, никто так метко не попадал комьями грязи в стену нашего дома. К этому дому все дети испытывали одинаковую ненависть, к дому и к его владельцу — господину Чапутовичу. Разумеется, эта ненависть обитателей разваливающихся деревянных лачуг передалась и мне. Я только и мечтала о том, чтобы мне, как им, Антековой команде, дано было счастье подстеречь господина Чапутовича за углом и запустить комком грязи в его широкую спину, прикрытую новехоньким пальто.

Началось с разговоров, затем постепенно я начала соскальзывать на путь преступлений. Сперва медленно и незаметно… То это было пирожное, которое я припрятывала за завтраком, то кусочек сахара, конфета или яблоко, которые предназначались мне. Все это падало из окна в подставленные грязные ладони Антека. Потом игрушки, потом все, что попадалось под руку. Я думаю, что если б Антек велел мне сбросить вниз шкаф из квартиры, я задумалась бы лишь об одном: как это технически выполнить?

Калоши отца, носовые платки, нож для разрезания книг — дети внизу были одинаково рады всему. И честно, добросовестно старались отплатить мне: они не нуждались в милостыне и подачках. Доставка снизу вверх была, конечно, труднее, чем сверху вниз, но Антек придумал способ: шпагат. Совет был хорош, но что сказать дома, на что мне понадобилось столько шпагату?

И вот Антек ловким броском закинул наверх камень с привязанным к нему шпагатом. Остальное очень просто: стоит только спустить вниз веревочку — и поднимай вверх великолепные дары. Длинные разноцветные, витые, как елочные свечи, конфеты, которые пачкали лицо красным и желтым. Сколько раз я видела эти конфеты разложенными на уличных лотках, но они были для меня недосягаемой мечтой: «Крашеные, можно отравиться». Там, на лестнице, они были вкусней всего и, как доказал опыт, не отравляли… Круглые металлические свистульки, тоже «антигигиеничные», потому что их надо было брать в рот, помещая весь кружок между губами, и тогда они свистели по меньшей мере, как локомотив!

Я чувствовала себя вечным должником компании с грязной улички. Как же: какие-то калоши, какие-то глупые куклы — можно ли сравнить это с конфеткой красней мака и свистком громче паровоза!

— Приходите ко мне! — агитировала я детей.

Но они пожимали плечами. Между калиткой с улицы и подъездом дома было непреодолимое препятствие — Парис. Парис, который не выносил босых ног, обтрепанных штанов и голов, не покрытых шляпами. Ну, а к тому же ведь был еще господин Чапутович, огромный, как гора, и грозный, как дракон. Из-за хозяина и его пса дети с грязной улички были для меня недоступны, и я могла лишь как в другой чудесный мир смотреть из окна на их игры, принимая в них участие только взглядом да голосом.

И в конце концов Парис и господин Чапутович навсегда разлучили меня с Антеком и его компанией.

Однажды маленькая девочка принесла кому-то из квартиранток платье от портнихи. Маленькая девочка из домишек на грязной уличке. А Парис не любил рваных башмаков и обтрепанных платьев. Выбежавший на отчаянный крик ребенка дворник вырвал девочку из лап разъяренного пса. У нее были искусаны обе руки. Господин Чапутович хотел отделаться какими-то грошами. Мои родители посоветовали отцу изувеченной девочки передать дело в суд, тем более что это был не первый такой случай. Отец девочки выиграл дело — хозяин собаки вынужден был оплатить стоимость лечения, уплатить за испуг и боль. А нам пришлось съехать с квартиры.

Когда я ехала на извозчике на новую квартиру, Антек и его друзья с шумом провожали меня до самого моста железной дороги, которая тогда отделяла предместье от города. Мелькали по грязи босые, красные от холода ноги, махали вечно грязные руки, дикий крик заставлял останавливаться прохожих.

У моста дети остановились. Здесь кончалось их царство. Я переезжала в неведомые им дальние страны. Проводили как следует — и хватит. Они вернулись в свою грязную уличку — уличку моей мечты, — навсегда исчезли из моей жизни.

Навсегда ли? Много, много лет спустя, когда я стала уже совсем взрослой, я несколько раз бывала в предместье, которое покинула пятилетней девочкой. Я выступала на собраниях, на митингах, на лекциях. Все так же стоял большой дом господина Чапутовича и так же теснились вокруг него маленькие домишки, все та же грязь покрывала узкие, тесные улички. Я не знаю, был ли Антек среди моих слушателей, и не знаю, вспомнил ли он маленькую девочку, которая всем сердцем когда-то принадлежала к числу его подданных. Но я тогда думала именно о нем — первом пролетарском ребенке, с которым я встретилась на своем жизненном пути. И, говоря о неволе, о борьбе, я думала о них, о детях с грязной улички, которые выросли, как и я, и многие из которых, как и я, вступили на путь борьбы.

II

Война 1914 года застала нас в деревне. В первых числах августа мои родители и старшая сестра уехали, оставив меня и младшую сестру на попечении бабушки, почти восьмидесятилетней старушки.

Деревня была чудесная. Потом, будучи уже взрослой, я поехала туда, чтобы проверить детские впечатления. И оказалось, что память не обманула меня: место это было действительно прекрасно.

Горный поток веками долбил себе путь меж гор. Образовался глубокий овраг длиной в несколько километров. Горные хребты по обе его стороны поросли лесом: на вершинах — пихты и буки, ниже, куда достигало влажное дыхание потока, — ольховые рощи. Между лесом и рощами на склонах гор люди выстроили себе дома. Маленькие поселки по нескольку домов, разбросанные на протяжении километра. Вдоль потока пролегла дорога.

Летом поток превращался в узенькую, извивающуюся ленточку. В прозрачной воде мелькали форели. Осенью и весной поток прибывал, разрастался, ревел, как настоящая река, подмывал деревья, заливал луга. Зимой он замерзал у берегов, но посередине всегда струилась журчащая, вечно живая вода.

На краю оврага стоял дом, в котором мы жили. Дальше уже открывался вид на широкую долину, посреди которой протекала река. На горизонте темнели покрытые лесами горы, а если взойти повыше нашего дома, в ясный, солнечный день далеко-далеко можно было увидеть зубчатую цепь Татр. Они вырисовывались на небе, как серебристая апликация.

Здесь было все. На склонах, среди куч серых камней, росла крупная сладкая земляника, в старой каменоломне кустилась колючая ежевика, черешневые рощи покрывались летом красными ягодами. Цвели желтые жабники над маленькими ручейками, осенью пылала калина, зимой бесчисленные дорожки заячьих следов пересекали снега во всех направлениях. В каждом уголке, в каждом месте можно было всякий день открыть что-нибудь новое. В неглубокой речушке, в узких ямках сидели большие темные раки. В густом малиннике можно было неожиданно наткнуться на маленькую серну, которая, заметив человека, в испуге кидалась прочь. В дуплах деревьев гнездились пестрые дятлы. В ольшанике над рекой кричали сороки в лохматых, как огромные шапки, гнездах. В каждом кусте, в каждой расщелине дерева ютилась в начале лета птичья семья: разинутые клювы птенцов, трепыхание крыльев, черные бусинки любопытных глазок…

На крутых склонах виднелись крошечные крестьянские поля. Узенькие полоски, квадратики, треугольнички… Там и сям чернеют кучки камней: во время пахоты их выбирают из земли и сваливают в кучу. На полях росли картофель, невысокая рожь, низенький овес, благоухал красный клевер. С трудом, с огромными усилиями возделывались эти поля, не всюду могла добраться лошадь с плугом. Да и не в каждом доме была лошадь. Селение было бедное — горная деревушка на тощей, каменистой земле.

Мужчин в деревне почти не было. До войны многие уезжали в Америку, чтобы там, в лесах, на рудниках, на фабриках, заработать немного денег. Война и набор в армию австрийского императора забрали остальных. Вот и работали одни женщины: пахали, сеяли, копали — с нечеловеческими усилиями кое-как справлялись с хозяйством. Войска реквизировали коров, хлеб, картофель; война объедала и без того уже голодную деревню. Дети ходили покрытые нарывами: им не хватало необходимой пищи. Не было хлеба, не было жиров, ничего не было.

И все же я вспоминаю те три года, как прекрасный период, период, который многому научил меня, навсегда остался в памяти и повлиял на всю мою дальнейшую жизнь.

В ноябре 1914 года все больше приближался к нам гул пушек.

Если взойти на пригорок, с которого открывалась вся долина реки Скавы, можно было видеть, как непрерывно ползли в обе стороны черные гусеницы поездов: одни везли в Карпаты солдат, другие увозили назад, вглубь страны, раненых. Во всякое время дня к расположенной в нескольких километрах станции шли деревенские женщины. Они забирали из домов все, что могли, и несли раненым: молоко уцелевшей от реквизиции коровы, чай, заваренный из сушеных листьев земляники, лепешки из овсяной муки. Делились с ранеными своим крошечным достоянием, отдавали им, в ущерб себе и своим детям, ту жалкую пищу, которую еще можно было найти в избе.

День и ночь шли поезда. Тянулись по дороге в местечко деревенские женщины, чтобы отнести раненым яблоки, собранные в садах, груши с деревьев на межах, хранившиеся до того в сене, на чердаке, или в амбаре, в ларе, на зиму.

Все ближе становился гул пушек. Он перекатывался как отдаленный гром, висел в воздухе над покрытыми уже снегом полями. И однажды с той стороны, где грохотали пушки, примчалась весть. Сея страх, она обрушилась на деревню: казаки!

Люди выходили из домов и с побледневшими лицами глядели в сторону широкой долины. Это там отступали от Карпат войска и шла царская армия. В деревне женщины прятали остатки зерна, закапывали в землю свои жалкие богатства…

В местечке собрались на совет бургомистр, ксендз и несколько владельцев вилл. Они порешили, что вступающих в местечко казаков следует встретить хлебом-солью и таким способом снискать их расположение. Подать хлеб-соль — символ гостеприимства — на обыкновенном подносе было нельзя. Поднос должен был быть серебряный. Начались мучительные поиски. Серебряного подноса ни у кого не оказалось. Не знаю, чем кончились эти поиски, нашли ли, наконец, ксендз и бургомистр серебряный поднос, или нет. Царские войска отступили. Наша долина так и не увидела казаков. Но в мою память глубоко врезался этот контраст: деревенские женщины из бедной деревушки, отдающие раненым солдатам все, что имеют, и ксендз с бургомистром, готовящиеся к торжественной встрече тех, кого они всю жизнь считали врагами своей родины.

Тогда, быть может впервые, задолго до того, как я могла узнать об этом из книжек, мне пришла в голову мысль, которая потом все больше утверждалась во мне, мысль, что отечество капиталиста, помещика и ксендза — нечто совсем иное, чем отечество простого человека, и что по-настоящему любит свою родину только простой человек. Еще в детстве я поняла, что капиталист и помещик всегда будут готовы продать и предать свою родину за деньги, из страха, ради защиты собственных, своекорыстных интересов.

III

Тогда, в ноябре, война подошла к нам ближе, чем когда бы то ни было. И откатилась. Не слышно было пушек, не маршировали по дорогам войска. Бои шли где-то далеко. Мы ощущали войну лишь в виде голода, который давал себя знать все сильней. О войне говорили письма тех, кто ушел из деревни на фронт. О войне напоминали инвалиды, возвращавшиеся из лазаретов. Да еще не давали забывать о войне постоянные реквизиции, хотя казалось, что в голодной деревне уже нечего было взять.

Некоторое время спустя появились пленные. В бурых шинелях, говорящие на чужом и все же похожем на польский, языке. Их прислали на работу в деревню, где не хватало рабочих рук.

Первая группа пленных появилась совсем близко от нас. Мы, дети, тотчас помчались туда целой толпой. Они молотили рожь в амбаре. Ровно ударяли цепы, в воздухе стояла золотая пыль, мелким колючим дождиком разбрызгивались зерна. Мы толпились в воротах, сперва пугливо и робко. Они заговаривали с нами, улыбались. Оказалось, что они любят играть с детьми.

Я помню их как сквозь туман: высокие, светловолосые, с добродушными широкими лицами. Это были те самые «москали», «русские», о которых мы постоянно слышали как о врагах. И вот оказывалось, что «русский» — это и мужик, такой похожий на тех мужиков, которых я знала.

Мы часто навещали работавших у соседей пленных. Слушали, как они поют песни, научились объясняться с ними на каком-то ломаном языке, помогая себе жестами. И у нас стало как-то пусто, когда молотьба кончилась и пленных перевели в другое место.

Еще раз я встретилась с ними летом 1917 года. На кладбище хоронили какого-то австрийского военного. Хоронили со всеми почестями, с венками в лентах, с ружейным залпом. А по другую сторону кладбищенской дорожки закапывали умерших пленных. В широкий ров, метров в пятнадцать длиной, один за другим поспешно опускали белые, некрашеные, деревянные гробы.

Невыразимой грустью повеяло на меня тогда от этой могильной ямы, куда опускали безыменных людей. Они уходили в землю, не оставляя никакого следа. Я подумала о том, каково должно быть тем, кто у них остался: их матерям, детям, женам, которые живут в далекой, далекой стране и никогда не узнают, где окончил жизнь, где лежит самый дорогой, самый близкий им человек.

В тот момент, когда я увидела эту братскую могилу русских солдат, я, вероятно, острей всего почувствовала ужас войны. И это потому, что жизнь в нашей горной деревушке текла, казалось, попрежнему и война шла как бы за пределами этой жизни. Мы, дети, знали о войне гораздо меньше, чем взрослые. Мы не понимали всего ее значения и ужаса, не понимали перемен, которые она производит. У нас были тысячи своих забот, переживаний и приключений.

В деревне было много интересных людей. Например, был такой «Номерной». Не знаю, что с ним было на самом деле, помню лишь то, что нам рассказывали. Будто с самого детства он был необыкновенно набожным человеком. Ежедневно ходил в костел, целыми часами лежал там ниц или стоял на коленях на холодном каменном полу. От этого у него сделались какие-то страшные нарывы на ногах. Вылечить этого человека было невозможно, и наша деревня вынуждена была сообща содержать его. Каждая изба обязана была держать его у себя в течение нескольких дней в году. Затем его вместе с койкой, с которой он не вставал, переносили в соседний дом, обозначенный следующим номером. «Номерной» был страшилищем для детей. Из-под его седого чуба пронзительно глядели быстрые, зоркие глаза. С момента, когда он появлялся, и до той минуты, когда его выносили за порог, он становился тираном и повелителем всего дома. Койка стояла возле кухонной печи. «Номерной» сидел в постели и водил глазами по избе.

— Что вы там сегодня варите на обед? Опять картошку? Утром тоже была картошка!

— Я дам вам к ней молока, — боязливо замечала наша красивая молодая хозяйка.

— Ага, молока, знаю я тебя, знаю! Наверно, все сливки поснимаешь. Конечно, что я такое, кто станет обо мне заботиться?! Человек лежит как собака, кому о нем думать?.. Вам лишь бы платок цветастый на голову да юбку в сборку. Дьявольское искушение вас манит! Боже, боже, что это за свет!..

Он перебирал костлявыми пальцами четки и непрерывно ворчал, перемешивая слова молитвы с ругательствами.

Мы ходили вокруг на цыпочках, не смея дохнуть. Старались угадать каждое его желание. Говорили шепотом, чтобы не раздражать его, но ничто не помогало. Он грозно хмурил седые брови, брюзжал, был всем недоволен, безустанно сулил всем кару божью и адский огонь. Мы с облегчением вздыхали, когда, наконец, оканчивался третий день и мы общими силами перетаскивали кровать вместе с ее хозяином в соседний дом.

«Номерной» крепко врезался мне в память. С ним связывалось много совершенно непонятных для меня в то время вещей. Он же был такой набожный, вечно молился, вечно стоял на коленях в костеле! Почему же тогда в результате этих молитв — неизлечимое увечье? Он все время говорил о боге — и в то же время в нем было столько злобы, ненависти к людям!

В семье нас не воспитывали в религиозном духе. Я была уже не так мала, когда впервые услыхала о Христе, и притом не дома, а от детей, с которыми играла в парке. Здесь, в деревне, где каждая изба была увешана иконами, где у придорожных распятий пелись духовные песни, я выучила молитвы и десяти — одиннадцати лет от роду пережила короткий период внезапной набожности. «Номерной» был лишь одной из причин, поколебавших эту набожность, но этих причин было немало.

Принято было говорить, что ксендз — это слуга божий, посредник между людьми и богом. А между тем я знала, что ксендз забирал на почте письма деревенских девушек и затем публично прочитывал их с костельного амвона, называя фамилии и так же, как наш «Номерной», стращая дьяволом и адом.

Раз в год ксендз обходил дома. Приходил он и к нам. Он кропил дом святой водой, читал молитву. У калитки останавливалась телега: на нее складывали дары ксендзу. Бросалось в глаза, как сосредоточенно следил он взглядом за телегой, опасаясь, чтобы хозяйка как-нибудь не забыла положить в корзинку сыр, и беспокоясь, свежи ли и достаточно ли крупны яйца и нет ли, боже упаси, на яблоках пятен. Ксендз был высокий, румяный, в рясе из прекрасной материи, а деревня была бедная, разоренная и истощенная военными поборами. И все же он не стыдился ходить от избы к избе и выжимать из людей «дары», не стыдился требовать больше, привередничать, капризничать.

Я знала, что в это предновогоднее время по всем окрестным селениям, по всем бедным горным деревням бродят ксендзы и собирают, собирают, собирают все, что возможно, все, чего не изъяли еще военные реквизиции, в чем женщины отказывают собственным детям, — лишь бы ксендз остался доволен, лишь бы не попрекнул в костеле, назвав по имени и фамилии, не стращал бы адом, ожидающим тех, кто скупится для «слуги божьего».

Уже в первую осень войны нам пришлось довольно туго. В деревне не было продуктов, мы не имели зимней одежды, я ходила до декабря в летних сандалиях. Отец мог присылать лишь очень немного денег, да это, впрочем, и не имело значения, так как за деньги в сущности ничего нельзя было достать.

Бабушке удалось купить мешок кукурузной муки, и с этих пор кукуруза стала преследовать меня, как некий кошмар. Кукурузная каша густая, кукурузная каша жидкая, клецки из жареной кукурузной муки, лепешки из кукурузы — и так целыми месяцами. Когда я теперь вспоминаю то время, мне вообще кажется, что в течение этих трех лет я не ела ничего, кроме кукурузы.

В одну из зим нам посчастливилось достать изрядное количество картошки. Картошка была мороженая, черная, водянистая и, когда варилась, страшно воняла. Но мы съели ее всю.

Весной мы собирали крапиву, мелкую, едва показавшуюся из земли. Из крапивы варили суп. Из растущей повсюду лебеды делали соус. Чай заменяли листья ежевики и земляники. Ну, а кроме того, мы добывали все, что могли дать леса и поля. Когда начинали краснеть черешни, я пропадала из дому на целые дни. Черешен была масса. Они росли на склонах холмов, поросших ельником, на опушке леса, на краю поля. Светлые ягоды — горьковатые и темные — сладкие.

Почти одновременно с черешнями начиналась земляника, затем черника, потом ежевика. Наконец, появлялись грибы: в березовых рощах — тысячи желтых лисичек, а в ельнике, во мху, — коричневые шапочки боровиков. Но нас, ребят, больше всего радовали сыроежки. Их не нужно было резать, варить, обращаться за помощью к старшим. Достаточно было обтереть со шляпки гриба землю и еловые иголки и положить на кухонную плиту, насыпав в шляпку, как в маленькую чашечку, немножко черной соли. Гриб пускал сок, темнел, ежился и через минуту был готов. Точно так же можно было печь сыроежки на костре в поле.

Впрочем, костры в поле — это целая особая глава. Холодными весенними утрами, когда начинался выгон коров на пастбище, мы разводили костры, чтобы немножко согреться. Я постоянно пасла коров вместе с Виктусей, пастушкой нашей хозяйки, и с другими детьми. Во время этого довольно скучного занятия костер был самым приятным развлечением.

Летом костер разводили, чтобы испечь пойманную рыбу. Ловля рыбы на долгие годы сделалась моей страстью. Не какое-то там ужение, когда приходится часами неподвижно сидеть на берегу и терпеливо ждать, не соблазнится ли какая-нибудь неосторожная обитательница вод червяком, а ловля руками — спорт, богатый сильными переживаниями.

В нашем потоке ловились голавли — маленькие рыбки с большими плоскими головами. Они были совсем похожи на морских бычков.

Голавль сидит под камнем. Нужно осторожно приподнять этот камень, так, чтобы не плеснула, не замутилась вода. Теперь голавль ясно виден в прозрачной горной воде: торчащий спинной плавник, темные пятнышки на скользкой коже… Затем надо осторожно окружить добычу: окунуть руки в воду, незаметно приближать их к беспечно глазеющей рыбе и вдруг — неожиданным движением — крепко схватить, притом непременно за голову, иначе он выскользнет и удерет под другой плоский камень.

С форелью было труднее. Ее было немного. Она скрывалась между корнями ольхи в ямах под берегом. Ее приходилось искать вслепую. В какой-то момент вдруг чувствуешь под пальцами что-то гладкое, скользкое — форель! Сердце усиленно колотится: ведь форель не станет ждать, как глупый голавль! Ее движения быстры как молния, она сразу удирает и пропадает в быстрых водоворотах горного потока. Но зато какая радость, если поймаешь! Тут дело не только в том, что форелью можно было досыта наесться. Это была победа, торжество, так как поимка форели считалась большой удачей.

Осенью костры разводились, чтобы печь картошку. Вился сизый дымок, пахло вянущими листьями ольхи, с пастбища доносились песенки. Всюду, куда, ни глянь, дети пекут картошку. Хрустела под зубами обгорелая корочка, обжигала губы белая мякоть. Хороша была эта картофельная пора! Но в то же время она напоминала о зиме — самом трудном периоде.

Кончались яблоки и сливы в садах, кончались грибы, кончалась рыбная ловля. Все засыпал снег. Морозы были сильные и держались долго. Ручьи замерзали. Лес стоял по колена в снегу, каждое дерево в своем белом снежном наряде было похоже на сказку. Белым и голубым становился мир, чудесный в своей новой красе. Но вместе с тем возникали заботы: боязнь холода, обмораживания ног, невозможность свободно передвигаться, невозможность добывать пищу, которую давали лето и осень.

И все же я с равным удовольствием вспоминаю все времена года там, в деревне. Каждое приносило с собой что-нибудь новое и интересное.

Весной мы помогали в подготовке картошки к посадке: резали ее на куски с глазками, из которых должны были вырасти новые кусты. Потом начиналась пахота. Мы стайками ходили за плугом, выкапывая из свежеотваленных пластов сладкие корешки пырея. Их было огромное множество, и они составляли наше любимое лакомство. Бабушка запрещала есть их, уверяя, что они вредны. Но мне как-то ничто не шло во вред. А чего только я не ела в те времена! Корешки пырея, семена какой-то травы, названия которой я и до сих пор не узнала, — там, в деревне, ее называли «вороньей кашей», — вяжущие ягоды черемухи, мягкие части стеблей камыша — все, что можно было разжевать и проглотить. Впрочем, оказалось, что были правы мы, дети, а не наши взрослые опекуны. В семье наших хороших знакомых, которые так же, как мы, остались в деревне, застигнутые войной, было две девочки: младшая — моя подруга, участница всех моих походов и затей, и старшая — примерная и послушная девочка. Примерная и послушная не ела ни корней пырея, ни «вороньей каши», не принимала участия в разбойничьих походах за яблоками и грушами. И именно эта примерная заболела цынгой и долго потом страдала от мучительной болезни, а с нами ничего не случилось.

После посадки картошки и после сева недолго уже оставалось ждать и сенокоса. Я очень гордилась тем, что мне позволяли принимать в нем участие, как, впрочем, и во всех остальных деревенских работах. И так же, как другие ребята, я получала в поле обед.

За сенокосом наступала жатва, затем — сбор сухих листьев на зимнюю подстилку для скота. Это было, пожалуй, самое большое удовольствие… Вороха, горы коричневых, золотых шуршащих листьев. Их сгребали, грузили на телеги. Они издавали опьяняющий аромат, неудержимо манили броситься на них, поваляться. Никогда, ни при одной работе не было столько смеха и шума, как во время сбора листьев.

Позже, к концу осени и зимой, мы перебирали обмолоченную рожь, очищая ее от черных зерен куколя, лущили фасоль, щипали перья. Всяческих занятий всегда было множество. Из домашних работ я почему-то особенно любила толочь картофель для свиней…

В 1917 году, когда в России вспыхнула революция, моя мать, арестованная в начале войны, смогла, наконец, пробраться к нам. Она приехала далеким, кружным путем через Финляндию и Швецию. Приехала и испугалась. Я была оборвана, завшивлена, истощена, говорила на крестьянском диалекте и вела себя, как дикарка. Но в моей памяти совершенно стерлось все, что было в то время тяжелого: голод и холод, почти полная беспризорность, непонимание, которое я встречала со стороны взрослых, считавших меня сумасшедшей, наделенной «дикими инстинктами»…

Это были вещи преходящие и маловажные. Зато эти три года, проведенные в горной деревушке, дали мне багаж на всю жизнь. Я научилась самостоятельно выпутываться из любых затруднительных обстоятельств. Я узнала жизнь деревни и крестьян так, как никогда не узнала бы ее, присматриваясь к ней самым тщательным образом со стороны, но не живя сама этой жизнью. Я знала жизнь птиц, животных и растений, узнала лес, луг, реку и поле, близко наблюдая их во все времена года.

И когда я впоследствии стала писать книги, то оценила, сколько дала мне деревня. Впрочем, не только, когда писала книги. Сотни раз я убеждалась, как пригодился мне житейский опыт, приобретенный за эти три трудных года, прекрасные годы моего детства, прожитые именно так, а не иначе.

IV

Осенью 1917 года мы переехали в Краков. После трех лет деревенской жизни я вновь увидела город.

Трудности военного времени не кончились. Долгие месяцы мы питались в столовке, где почти неизменно подавали ячменную кашу. Ячмень соленый, ячмень сладкий, ячмень с какими-то обрезками мяса, ячмень с яблоками, ячмень в жидком виде, в качестве супа. Порции были малюсенькие. Помню, однажды случилось так, что моя мать и младшая сестра не пошли обедать, а талончики для них были уже куплены. Ввиду этого я важно расселась за столом и отдала официанту талончики сразу на три обеда. Он поставил передо мной целых девять тарелок: три с ячменным супом, три с ячменной кашей и три — ячмень с яблоками. И все девять тарелок убрали со стола пустехонькими. Соседи с испугом поглядывали на меня, но со мной ничего не случилось.

По воскресеньям в столовке не отпускали ужинов, и это был единственный день, когда можно было наесться досыта, да к тому же не ячменем. В субботу, после обеда, я мчалась на рынок. Как-то уж так вышло, что приготовление домашних воскресных ужинов я взяла на себя. Я покупала сумку картошки и два кочана капусты. Варила я эту капусту и картошку в самых больших кастрюлях, какие только были в доме, чтобы можно было есть сколько влезет. И хотя все это было без масла, такой ужин после недели ячменной диеты казался нам настоящим пиршеством.

Моя мать прилагала героические усилия, чтобы не дать нам умереть с голоду. Она ездила в переполненных, увешанных людьми поездах в провинцию, в те места, где война не так давала себя знать. Привозила то немножко масла, то несколько кило сала; однажды она привезла два мешка пшеницы.

Кроме еды, были и другие заботы: не было одежды, обуви… Появились ужасные материи, изготовленные из крапивы. Я носила огромные туристские башмаки, подбитые гвоздями. Этими ботинками я страшно гордилась. Возвращаясь из школы, я проходила мимо кафе, где за столиками на улице всегда сидела масса народу. Посетители кафе оглядывались на мои башмаки — теперь-то я понимаю — с изумлением и ужасом, но тогда мне казалось — с восхищением, и поэтому я как можно сильнее топала нотами, гвозди гремели о плиты тротуара, как будто шел целый полк.

* * *

Осенью 1918 года образовалось польское государство.

С самых ранних лет я всегда слышала дома о свободной, независимой Польше.

Для меня было ясно и понятно, что идет борьба за независимость Польши, которая более ста лет назад была разделена на части: захвачена тремя государствами. Так же ясно, просто и очевидно было для меня и то, что в будущей независимой Польше воцарится справедливость, что все будут счастливы.

В 1918–1919 годах казалось, по крайней мере мне, что эта мечта о свободной, счастливой стране свободных людей, мечта, которой жили мои родители, которой полна была польская поэзия, что эта мечта становится действительностью.

Собирались митинги, приняли массовый характер демонстрации с красными знаменами. Мне было тогда тринадцать — четырнадцать лет. Я бегала на митинги, возвращалась с них упоенная, счастливая. Помню одну демонстрацию, когда толпа хлынула на лестницу здания воеводства, разнесла двери и ворвалась в кабинет самых высоких сановников. Меня в давке так прижали к каменным перилам лестницы, что я едва дышала, но я пела вместе со всеми революционную песню, пела во всю силу глотки и легких.

Тогда же я впервые увидела детскими глазами, что народ — не единое целое. На другой день после грандиозного митинга, в котором приняли участие тысячи рабочих, в реакционной газете можно было прочесть, что «…митинг не состоялся, кроме горсточки подростков и евреев, никто не явился».

Я плакала от бешенства и радовалась, когда рабочие пошли и разгромили помещение лживой газеты. Впрочем, это не помешало ей через несколько дней снова обдавать ложью и клеветой рабочее движение Кракова.

Это был наглядный урок, показывающий, что в «народе» существуют два лагеря, между которыми не может быть никакого соглашения. Одни — это рабочие и крестьяне; другие — те, которые рабочих и крестьян эксплуатируют и ненавидят, а также прислужники эксплуататоров.

Тогда же мне впервые пришлось столкнуться с антисемитизмом. Я видела, как выбивали стекла в еврейских лавках, как евреев выбрасывали из трамваев. Когда я пошла в гимназию, оказалось, что в классе сидят отдельно еврейки, отдельно — польки. В то время это не было еще каким-то указанием свыше, просто на молодежи отражалось то, что происходило среди взрослых. Я села с еврейками и, несмотря ни на какие уговоры, сидела с ними три года, до тех пор, пока не перешла в другую гимназию, где не было такого скамеечного деления…

А тем временем от прекрасного бурного периода первых дней независимости, периода, который — о чем я тогда не знала — был отблеском Октябрьской революции, оставалось все меньше и меньше следов. Реакция подняла голову. Люди шли в тюрьмы, и это были уже не царские тюрьмы, а польские.

* * *

Я была на первом курсе университета, когда в Кракове разыгрались славные события ноября 1923 года.

Была объявлена всеобщая забастовка. Забастовка против свирепствующей реакции, против гнета и репрессий, которые применялись тогдашним правительством, состоявшим из кулаков и крайних правых.

Забастовка по-разному протекала в разных частях страны. На сто процентов бастовали рабочие Кракова, Тарнова, Борислава.

Пятого ноября прекратилась деятельность предприятий. Не работал водопровод, погасли топки под котлами электростанции и газового завода. Трамвай не ходил. Вечером не зажглась ни одна лампа, ни один фонарь. Город был во мраке.

Вечером я вышла посмотреть, что творится. Темные улицы выглядели зловеще. На фоне осеннего неба слабо вырисовывались башни костелов. Темнота была такой густой, что казалась почти осязаемой. Гулко раздавались в пустынных переулках шаги редких прохожих.

Чувствовалось, что назревает нечто важное, грозное. Люди разговаривали шепотом, озираясь вокруг. Очень рано были заперты все подъезды домов. Город будто вымер, притаился в тишине и мраке, ожидая неизбежного…

Это произошло на следующий день.

Утром 6 ноября на площади перед Рабочим домом назначен был митинг. Пошла туда и я.

Уже на мосту через Вислу (мы жили далеко от центра) я поняла, что что-то случилось. Люди мчались бегом, до меня доносились обрывки слов, лихорадочных, путаных. Я вбежала на «планты» — аллею, венком обрамляющую центр города, — миновала университет, на ступеньках которого толпились студенты… Еще несколько сот метров — и я увидела…

Возле Рабочего дома сновали взад и вперед молодые ребята с винтовками за плечами. Я никогда не забуду охватившей меня безумной радости, невероятного восторга: шутка ли, винтовки в руках штатских!

Перед Рабочим домом собралась огромная толпа. Напротив расположился полицейский кордон. Вдруг неизвестно откуда раздался выстрел.

Рабочие бросились на полицейских, стали отнимать винтовки.

Полиция бежала. Против рабочих был направлен отряд улан. Зацокали по мокрому асфальту конские копыта. Сверкнули в воздухе сабли. Желтые уланы двинулись в атаку. Их встретили выстрелами — стреляли из ружей, отнятых у полиции.

С разбитой головой свалился с лошади ротмистр. Сейчас же вслед за ним были убиты еще два офицера.

На улице появились броневики. Затрещали пулеметы.

Я помню мальчика, который, повидимому, ни о чем не зная, ехал откуда-то из-за города на велосипеде. На руле у него был большой букет ярких осенних листьев. Из боковой улицы он свернул на рынок, и как раз в эту минуту затрещал пулемет. Мальчик упал на мостовую, одежда его моментально окрасилась кровью. Из ратуши выбежали добровольцы-санитары, поспешно перевязали мальчика, положили на носилки…

Здесь и там в боковых улицах раздавались выстрелы. В толпу стреляли войска, стреляли студенты-эндеки[7].

Рабочие захватили броневик. Тотчас нашлись и специалисты для обслуживания его. Броневик двигался по улицам города с красным флажком на башне. Буря радостных криков приветствовала флажок: он был символом победы рабочих.

На рынке отряд солдат без боя сложил оружие. В казармах взбунтовался тринадцатый пехотный полк, состоявший из одних краковян: он не захотел бороться против рабочего Кракова. Ведь на улицу вышли отцы и матери этих солдат, происходивших большей частью из рабочих семей.

Город гремел выстрелами. Падали убитые. Но об этом никто не думал. Мы были в упоении от того, что казалось нам первым днем революции.

Приходили вести из провинции. В Тарнове, в Бориславе тоже шла борьба.

В Рабочем доме уже не хватало места для пленных улан и полицейских. Грудами сносили захваченное оружие. Врачи непрерывно перевязывали доставляемых раненых.

Наступил вечер. Началось что-то вроде перемирия. Весь центр города был в руках рабочих. Патрули с винтовками ходили вдоль улиц, за пределами которых кончалась наша власть. По ту сторону бродили патрули полиции.

Где-то, за нашими спинами, без нашего ведома, велся торг, шли переговоры. Пепеэсовские депутаты и сенаторы заседали в воеводстве, летели телеграммы в Варшаву и из Варшавы, но мы об этом не знали; мы радовались, торжествовали и ожидали вестей о победе революции по всей стране.

Но страна не поднялась. Мы были островом. Мы одни бросились в бой. Решающий город — столица Варшава молчала.

Кончились дни кратковременной победы. Пришлось отдать добытое оружие. Сняли красный флажок с броневика. Начались массовые аресты, а потом — долгий судебный процесс над участниками боев.

Пышно хоронила армия своих убитых. Во всех костелах звонили колокола. Тысячи венков покрывали катафалки, везущие тела улан. На тротуарах стояли люди и в мрачном молчании смотрели на проходившие военные части.

Два дня спустя мы хоронили наших павших товарищей. Черные гроба колыхались на плечах несущих. На похороны вышел весь город. Десятки тысяч людей шли за гробами. Были закрыты все магазины, опустели квартиры. Шли все: рабочие, интеллигенция, старики, женщины, дети. Во всю ширину мостовой и обоих тротуаров плыла по улицам бесчисленная толпа. Звучал похоронный марш рабочих оркестров; далеко разносилось эхо печальной музыки.

Колокола молчали: духовенство не принимало участия в этих похоронах.

Похоронная процессия проходила под железнодорожным мостом. Сотни железнодорожников с обнаженными головами стояли на мосту. А вдоль всего моста тянулась надпись — реклама ближайшего кино: «Ворота смерти». Это было название фильма, но для нас, для всех тех, кто шел за гробами на кладбище, эта надпись имела в тот момент особый, полный ужаса смысл.

Мы хоронили своих убитых в гробовой тишине. И над этой тишиной внезапно взмыл ужасный, проникающий в душу крик ребенка:

— Папа! Папа!

Этого ребенка-сироту и все другие семьи погибших взял под свое покровительство рабочий класс Кракова.

Так окончилась наша революция. Однако она не прошла бесследно.

С тех пор ежегодно в этот день рабочие отправлялись большой процессией на кладбище, к братской могиле. Вспоминали погибших в ноябре и клялись продолжать борьбу.

И эта борьба возобновлялась в Кракове постоянно. Каждый год происходили уличные столкновения с полицией. Так было до самого 1936 года, когда вновь пало много убитых и раненых. И среди них были люди, которых я знала лично, с которыми работала…

* * *

Мне никогда не забыть моих первых публичных выступлений. В первый раз меня послали в Чарну Весь, рабочее предместье Кракова, читать лекцию.

— Что я там буду делать? — испуганно спрашивала я.

— Ничего особенного. Расскажешь людям о Татрах, о горцах и их жизни.

Я пошла, сгорая от смущения. Лекция назначена была в частной квартире, в маленькой комнатушке у каменщиков. На столе тускло горела керосиновая лампа, было темно, душно и жарко. В комнату набились взрослые и дети.

В первый момент мне показалось, что я не смогу произнести ни слова. Но на меня смотрели приветливые лица, улыбались мне, как хорошей знакомой. Я пересилила себя и стала рассказывать. А потом дело пошло. Ведь я знаю Татры, знала горцев. Я старалась забыть, что это лекция, а просто рассказывала о том, что видела.

И это понравилось. Сыпались вопросы. Я отвечала. И даже не заметила, как прошло два часа. Мои слушатели просили приходить еще. С этих пор я стала выступать с просветительными лекциями в предместьях Кракова, ездить по провинции. Ездила к шахтерам в Домбров, к рабочим соляных копей в Величку, в Глинник и Едличи — центры нефтяной промышленности.

Часто эти поездки бывали довольно затруднительны. Например, для того чтобы прочесть лекцию в Глиннике, мне приходилось проводить в дороге две ночи. Зимой, с тяжелым проекционным фонарем, нужно было тащиться в автобусе, на санях, в телеге.

Таким образом я познакомилась с людьми во всех концах страны, завязала дружбу с рабочими самых разнообразных профессий. Несколько времени спустя в Глиннике мне в знак доверия показали маленькую книжечку. Рабочие отмечали в ней, какая лекция у них читалась, и тут же ставили лектору отметку. Я вечно была не уверена в себе и поэтому страшно обрадовалась, увидев против всех моих лекций оценку: «Очень хорошо».

Мое первое политическое выступление состоялось в день Первого мая, когда я была на первом курсе университета. Волнение перед лекциями — это было ничто. Лишь теперь я поняла, что можно терять сознание от страха. Меня послали в Новый Сонч, город, где издавна рабочее движение было очень сильно, куда на митинги выезжали лучшие ораторы, где рабочие хорошо разбирались в политике и предъявляли к докладчикам большие требования. Я написала свое выступление, выучила его наизусть. Всю дорогу в поезде, продолжавшуюся несколько часов, я повторяла вызубренные фразы. Но чем ближе был Новый Сонч, тем меньше я помнила, что надо сказать. Путала слова, переставала понимать их смысл. Мной овладевала паника. Я была уверена, что окончательно провалюсь. Что я собственно могу сказать этим людям, которые знают больше меня, которые уже принимали участие в больших забастовках, в крупных массовых кампаниях?

Выступать предстояло вечером. Когда я вышла на сцену, ноги мои подгибались. Зал был празднично украшен и ярко освещен, но я не видела перед собой ни огней, ни людей. Безнадежная черная пустота. Я мечтала, чтобы вспыхнул пожар, чтобы на меня рухнул потолок, чтобы со мной вдруг случился сердечный припадок и чтобы я умерла. Но ничего такого не произошло. Надо было говорить. И не успела я открыть рот, как убедилась, что не помню ни единого слова из приготовленной речи. Мне стало еще хуже. Несмотря на это, я решилась начать. Я не слышала собственного голоса, не знала, хорошо или плохо получается. Я говорила. Когда, наконец, кончила, раздались аплодисменты.

С тех пор я выступала сотни раз: на лекциях, митингах, под открытым небом, в залах и в частных квартирах, перед пятью слушателями и перед десятками тысяч. Но никогда мне не забыть того леденящего страха, который я пережила тогда в Новом Сонче. Я до сих пор испытываю страх перед каждым выступлением, вплоть до той минуты, пока не подымусь на трибуну. Тогда страх исчезает, остается лишь то, что я хочу сказать людям.

V

Почему-то с самого моего детства у нас дома считали, что я буду литератором. Особенно мечтал об этом отец, сам питавший пристрастие к литературе; осуществить свое стремление он не мог, так как ему приходилось заниматься публицистикой и научной работой.

Все были уверены, что по окончании гимназии я поступлю в университет, на литературное отделение. Но сама я с шестого класса гимназии стала мечтать о другом — о медицине. Я решила — и считаю до сих пор, — что это самая лучшая профессия.

Была у меня в ту пору еще одна заветная мечта: как можно скорее начать работать, как можно скорее сделаться самостоятельным человеком. Я завидовала всякому, кто был хоть не намного старше меня: он начнет зарабатывать раньше, чем я.

После окончания гимназии мне так захотелось самостоятельности, что я решила вообще отказаться от продолжения образования и искать работы. В Силезии можно было в то время получить место учительницы народной школы.

В величайшей тайне от всех я поехала поездом в Катовицы (ныне Сталиноград) и отправилась к тамошнему школьному начальству. Мне сказали, что пока все вакансии заняты, и посоветовали наведаться осенью: может быть, что-нибудь и найдется.

Летом я сделала открытие, что можно зарабатывать и посещая университет, и решила получить высшее образование. На медицинский факультет я не попала — туда принимали ограниченное число женщин — и, к великой радости моего отца, пошла на отделение литературы и польского языка.

В университете большинство студентов были ярые реакционеры. Левая молодежь составляла маленькую группку. Я тотчас вступила в союз социалистической молодежи. Мы вели упорную борьбу с реакционерами. Обычно начиналось с диспутов, а кончалось дракой. Тогда же я начала работать в просветительной рабочей организации, которая устраивала доклады, лекции и располагала большой библиотекой.

Я спешно искала заработка, хотя родители считали себя обязанными давать мне полное содержание, пока я не кончу университета. Но я твердо решила стать самостоятельной. Достала несколько уроков и бегала к моим ученикам и ученицам с одного конца города на другой.

Один из уроков был весьма забавный. Я обучала двоих графских детей. Жили они в прекрасной вилле с чудесным садом и были при этом очень несчастны. Я вспоминала свое детство, босое, оборванное и голодное. Насколько же оно было интереснее и радостнее их детства! Они не ходили в школу, чтобы не встречаться с детьми неграфского происхождения. День и ночь находились под надзором гувернантки-француженки, которая не сводила с них глаз. Они постоянно должны были заниматься каким-нибудь рукоделием — готовить подарки для многочисленных бабушек и тетушек ко всевозможным именинам и дням рождения. Целыми неделями сидели они над каким-нибудь ковриком: кропотливо продевали разноцветную шерсть сквозь дырочки канвы, старательно отсчитывали нити по узору, напечатанному на бумаге.

— У вас тоже столько теток? — со вздохом спрашивали они меня и завистливо удивлялись, когда я им говорила, что у меня вообще нет ни одной тетки.

Им не разрешалось одним выходить на улицу. Раз в день они отправлялись гулять с француженкой, которая заставляла их ходить медленно, важно, держаться прямо, не глядеть по сторонам, не останавливаться у витрин.

Единственным развлечением в их жизни было… посещение дантиста.

— Знаете, это так приятно, когда он этим сверлом сверлит в зубе…

Бися завидовала Стасю, что у него больше испорченных зубов, чем у нее:

— Он еще два раза пойдет к дантисту, а я уже больше не пойду.

Учились они очень плохо. Я просиживала у них по три часа в день и часто задумывалась над тем, что вот для образования этих детей трудится столько народу: я, француженка, учитель музыки, учитель гимнастики. А в сущности их следовало бы отдать обучаться какому-нибудь ремеслу: книжные знания никак не укладывались в их головах. Но они были детьми графа, владельца крупных промышленных предприятий, и никому не было дела до того, есть или нет у них способности. Им предоставлялось все, что было недоступно даже для самых способных детей рабочих и крестьян.

Через год я оставила своих графят и начала работать библиотекарем в рабочей библиотеке. Это была прекрасная, интересная работа.

В то же время я продолжала учиться в университете. В 1927 году сдала дипломную работу, потом учительский экзамен. Потом в течение двух лет дополнительно изучала историю и историю культуры. Тотчас после получения диплома я стала хлопотать о месте учительницы гимназии и в начале учебного года получила его.

Неподалеку от Кракова, в Станетках, находился большой женский монастырь св. Бенедикта. Монахини содержали школу-гимназию. В этой школе я и получила первую в своей жизни должность.

Монастырь был древний, двенадцатого века. Огромные толстые стены, в классах холодно, как в погребе. По коридорам сновали монахини в темных одеяниях, с постоянно опущенными вниз глазами. Устав монастыря был очень суров: монахиням не разрешалось ни на минуту выходить за его пределы. Те, что раз вошли сюда, никогда больше не выходили; умерших хоронили в подземельях костела, находившегося в стенах монастыря.

Это был для меня совершенно новый мир, о существовании которого я не имела понятия, — удивительный мир, как будто целиком перенесенный в наши времена из средневековья.

С большим страхом вошла я впервые в класс. Оказалось, что некоторые ученицы старше меня, но мы как-то быстро подружились.

Девочкам было здесь тяжело вдали от дома, от родителей, среди оторванных от жизни, ничего не понимающих монахинь. Не удивительно, что к нам, учительницам, — а нас было там одиннадцать человек, — они относились очень хорошо.

С первого же момента, как я приступила к работе в этой школе, началась борьба учительниц с хозяйками гимназии — монахинями. Мы потребовали, чтобы девочек выпускали на прогулки. Учительница естествознания заявила, что не сможет хорошо поставить занятия, если ей не разрешат выводить детей в лес, на луг, к пруду. Учительница гимнастики потребовала коньки, санки и лыжи. Игуменья монастыря велела принести и показать ей лыжи. Долго рассматривала их, вздыхала и, наконец, сказала:

— Все это хорошо, но как собственно на этом сидят?

Я, как преподавательница польского языка, сражалась за то, чтобы ученицам разрешили читать светские книги. Монахини считали все книги, кроме молитвенников, дьявольским измышлением. С болью в сердце мирились они со школьными учебниками. Но читать повести? Стихи? Они совершенно не могли понять, зачем это нужно. Я принуждена была обратиться к школьному начальству и потребовать, чтобы на монахинь оказали воздействие, заставили их разрешить детям читать по крайней мере то, что полагается по школьной программе. Это была война в защиту интересов учениц. Но мы вели и другую, не менее ожесточенную, — в защиту наших собственных интересов.

До нас здесь преподавали неквалифицированные учительницы, без высшего образования. Монахини платили им сколько вздумается и обращались с ними как вздумается, и они мирились с этим. Мы, все одиннадцать, имели высшую учительскую квалификацию и мириться с таким положением не захотели.

Началось с оплаты. Через месяц после начала занятий мы потребовали повышения оклада, затем надбавки за проверку тетрадей, потом — за сверхурочные часы и так все время, пока не дошли до окладов, каких нигде больше не было.

С получкой вышла забавная история. Мы получали деньги от самой игуменьи в запечатанных конвертах. В учительской я пересчитала деньги и обнаружила, что недостает нескольких злотых. У других — то же самое. Единственная среди нас учительница, работавшая здесь и раньше, только пожала плечами, увидев, как мы пересчитываем, и сказала, что так всегда бывало… И вот при следующей получке, вместо того, чтобы вежливо поблагодарить, я разорвала конверт и стала вызывающе пересчитывать вслух деньги. Игуменья чуть не свалилась со стула. Конечно, оказалось, что недостает трех или четырех злотых. Произошло замешательство, мне поспешно доплатили недостающую сумму, приостановили на час выплату остальным, и все мы получили сколько следовало. С этих пор мы всегда пересчитывали получку.

Открытая война продолжалась. Мы воевали за десятки вещей. За то, чтобы нам оплачивали проезд по железной дороге из Кракова. За то, чтобы не подмешивали воды в молоко, которое мы покупали себе на завтрак. За то, чтобы в холода топили печи. За покупку учебных пособий. И за многое другое. Благодаря солидарности всех одиннадцати мы выходили из этой борьбы победительницами.

Острые столкновения происходили и из-за учениц. Монастырь имел огромное хозяйство: двести дойных коров, великолепные фруктовые сады, пасеку, рыбные пруды, огороды, сотни гектаров полей. А девочки постоянно голодали. Для них жалели каплю молока, кормили картошкой и капустой, давали на завтрак чай из сушеных трав, которые доставляли деревенские женщины. Между тем родители вносили за обучение и содержание детей очень высокую плату.

Нам было страшно жаль этих детей, отданных во власть глупых и жадных монахинь. А дети здесь были разные: были сироты, от которых хотели избавиться богатые родственники, были дети, родители которых жили недружно, и, наконец, дочери кулаков и купцов, считавших, что монастырское воспитание «благороднее» воспитания в обычной средней школе. Было также и несколько «приходящих» девочек из ближнего местечка.

Из-за одной из этих приходящих учениц я пережила, пожалуй, самый тяжелый момент за всю свою педагогическую работу. Это была дочь почтальона, девочка очень способная и очень прилежная. Она всегда прекрасно готовила уроки, ее тетрадки выглядели чисто и аккуратно, она всегда все знала.

Однажды девочки почему-то не подготовились к уроку. У одной не выполнено задание, у другой — тоже, третья забыла тетрадь… Мне хотелось как-нибудь прервать эту цепь неудач, и я вызвала Михасю. Эта-то наверняка знает!

— Я не приготовила уроков.

— Ну, тогда, может быть, ты скажешь мне что-нибудь о рассказе, который прочитала?

Михася опустила голову и молчала. Я не заметила странного поведения класса. Девочки держали себя как-то не так, как всегда. Я не обратила на это внимания. В этот день я чувствовала себя усталой и рассеянной. Я сказала только, что меня удивляет, как это такой серьезный человек, как Михася, вдруг начинает забрасывать занятия и еще так глупо вести себя.

Я говорила, что только приходило в голову, а Михася сидела неподвижно. И тут лишь я почувствовала что-то неладное. Наконец, кто-то из учениц сказал:

— Так вы не знаете, что случилось?

— Как это — что случилось?

— Вчера бандиты убили отца Михаси, когда он нес деньги с почты…

Я замерла, подавленная услышанным. Мне казалось, что лучше бы уж меня убили бандиты, чем взглянуть теперь в глаза этой девочке. Этот случай научил меня одному: нужно помнить о том, что нередко тут же, рядом с нами, человек может мучиться, переживать величайшее несчастье, и, если не обратить на него внимания, можно тяжко его обидеть, не зная, не понимая, что с ним творится.

В конечном счете эти тяжелые минуты связали меня с моими ученицами еще более глубокой и тесной дружбой.

Впрочем, дружба кончилась довольно скоро. Игуменья терпела сколько могла, но, наконец, не выдержала. В один прекрасный день меня вызвали к ней для разговора. Она выплатила мне получку, а затем холодно кивнула головой:

— Благодарим.

Я не поняла.

— Благодарим. Вы не будете у нас больше преподавать.

Вместе со мной были уволены еще пять наиболее активных учительниц.

Следующее место я получила в мужской гимназии в Кракове. Я была единственной женщиной из тридцати педагогов. Преподавала в пяти классах и в одном была воспитательницей. Ученики были здесь совсем другие, чем мои девочки в Станетках. В моем классе большинство составляли мальчики из рабочих и крестьянских семей; кроме того, было немного детей трудовой интеллигенции. В то время еще не было ни такого засилия реакции, ни такой нужды, как позднее, когда ни крестьянин, ни рабочий не могли и мечтать о том, чтобы учить своего ребенка.

Но и тогда уже было трудно. С этими трудностями я столкнулась с первого дня.

— Пожалуйста, присмотрите, чтобы до половины ноября все внесли плату за первое полугодие, — говорил нам директор.

Легко сказать «присмотрите!»

Был у меня в классе маленький, худенький мальчик. Его отец и старшие братья сражались во время войны добровольцами. Погибли. Осталась вдова с маленьким ребенком. С мучениями, с трудом устроила мальчика в гимназию. Я знала, что она не может заплатить, что мальчик в конце концов должен будет прервать ученье.

Мои коллеги по работе разрешали вопрос легко и просто:

— Если у нее нет денег, пусть не лезет с мальчишкой в школу.

Но для меня это не было так легко и просто. Я со страхом шла на педагогический совет, боясь услышать постоянный укор:

— В вашем классе еще десять человек не внесли платы.

Для них это были обыкновенные деньги, столько-то и столько-то злотых, но в моих глазах эти деньги превращались в слезы и пот, в бессонные ночи отцов и матерей, в мученья детей.

— У каждого должна быть книжка. Что это за привычка одалживать у товарищей! Так нельзя учиться!

Но откуда взять денег на книжки — никого не интересовало.

Я боролась за своих мальчиков как могла. Наверно, они и не подозревали, сколько неприятностей переносила я из-за них, как тяжело переживала их дела!

Моя работа в гимназии продолжалась всего год. Меня уволили. Тогда я попала в учительскую семинарию. Там преподавала два года и тоже была уволена. Как раз в это время польский министр просвещения в своей речи заявил, что «непилсудчик не может быть учителем». Я обратилась в управление школ, чтобы узнать, где есть вакансии. Мне вежливо, но вполне ясно ответили, что для меня вообще нет вакансий. Ни в школах Кракова, ни где бы то ни было. И что будет лучше, если я подумаю о подыскании себе какого-нибудь другого занятия.

Итак, оказалось, что я напрасно добивалась учительского образования, сдавала всевозможные экзамены, получала всяческие дипломы. Для меня не было места в школе. Я была не таким педагогом, какой был нужен начальству. Я не вела в школах, где работала, никакой особой агитации — это было невозможно, — но, преподавая польскую литературу, я имела тысячи случаев обращать внимание детей на некоторые вещи, кое-что подчеркивать, кое-что объяснять. Я не могла делать то, что делали другие: ложно истолковывать произведения тех польских писателей, которые на протяжении веков говорили о нужде польского крестьянина, о злоупотреблениях шляхты, о страданиях народа. Когда меня спрашивали о чем-нибудь в классе, я отвечала то, что думала, не считаясь с официальными распоряжениями. Результат был таков, что некоторые девочки из семинарии стали записываться в рабочие кружки самообразования, ходить на собрания, а мальчики-гимназисты в классе, где я была воспитательницей, первого мая прикололи к школьным мундирчикам красные банты.

Поэтому-то в той польской школе, на которую наложили свою тяжелую лапу реакция и духовенство, желавшие воспитать из детей своих верных слуг, для меня не оказалось места.

Я ушла со школьной работы с облегчением: можно было задохнуться в этой атмосфере лжи, морального гнета, официальных торжеств, на которых приходилось присутствовать.

Я вновь была свободна. Без места, без денег, обреченная на долгую безработицу и очень тяжелые материальные условия, но свободна!

VI

Польское правительство все больше урезывало права рабочих, отбирало все, что они успели завоевать в первые бурные дни образования государства.

Одним из таких завоеваний были больничные кассы. Правительство решило лишить больничные кассы самоуправления и захватить их в свои руки. В кассы были назначены правительственные комиссары. Эти комиссары стали сводить к нулю медицинскую помощь трудящимся.

В ответ на это правительственное мероприятие была объявлена забастовка. Забастовка сорвалась. Рабочие не питали доверия не только к правительству, но и к организаторам забастовки. Однако в Кракове, который всегда охотно принимал участие во всякой революционной борьбе, состоялась огромная демонстрация. Тысяч пятнадцать человек собралось у Рабочего дома. Начался митинг.

Полиция устроила засады в соседних улицах, в подъездах домов, во дворах и внезапно, по сигналу, бросилась на толпу.

Я никогда не забуду этого зрелища! Убегающие люди ежеминутно нагибались, чтобы поднять камень, выковырнуть булыжник из мостовой, выломать кусок асфальта. И вдруг убегающая толпа останавливалась, поворачивала назад и переходила в атаку. Теперь убегала полиция, на нее градом сыпались камни. Толпа гналась, летели камни, слышались возгласы. И вновь полиция оборачивалась и гнала убегающих, избивая их шашками и резиновыми палками. Толпа отступала до тех пор, пока вновь не вооружалась камнями. И тогда вновь бросалась на полицейских. Полиция не стреляла: правительство боялось разжечь борьбу.

С жалобным звуком своих маленьких сирен подъезжали кареты скорой помощи — на них укладывали раненых полицейских. Раненые демонстранты прятались в домах. Они знали, что кареты скорой помощи отвозят в больницу, а там легко попасть в руки полиции.

Начались многочисленные аресты. Нужно было помочь арестованным и их семьям.

Мы стали собирать среди рабочих деньги. Каждую субботу в тюрьму разрешалось передавать продовольственные посылки. Нужно было закупить продукты, завернуть сорок пакетов и доставить все это в тюрьму.

Каждую субботу я стояла в длинной очереди перед воротами тюрьмы, ожидая, пока надзиратель соблаговолит открыть их и принять принесенные пакеты.

Тут я познакомилась с самыми разнообразными людьми: женами, матерями, детьми политических и уголовных заключенных. Я знала, кто кому приносит передачу, какие у кого огорчения и заботы.

У самой меня забот становилось все больше и больше. Однажды ко мне пришел перепуганный человек: он проходил мимо тюрьмы, из окна выбросили записочку… Он страшно боялся, но считал, что записку нужно отнести. Он быстро сунул ее мне в руку и исчез.

Записка была крошечная, испачканная и измятая. Я с трудом смогла разобрать, что в ней написано.

«И просим вас, товарищи, скоро первое мая, так пришлите нам что-нибудь красное, чтобы мы тоже могли праздновать…»

Я долго раздумывала, как выполнить эту просьбу товарищей. Наконец, вложила в пакеты с сахаром по одной красной бумажной гвоздике, какие обычно у нас прикалывали первого мая. Обнаружат стражники — что ж делать! А может быть, как раз и не обнаружат.

Через несколько дней я опять получила из тюрьмы записку — тоненький жгут папиросной бумаги.

«И мы все прикололи гвоздики и так вышли на прогулку. И нас за это посадили в карцер и на две недели лишили передач. Но мы не жалеем».

Мои подопечные в тюрьме нашли, повидимому, какие-то пути для переписки, потому что я все чаще стала получать от них вести:

«Я болен и прошу вас прийти ко мне на свидание».

Устроить свидание было не так просто. Я стала скитаться по разным судьям и прокурорам. Часами выстаивала в коридоре, по десять раз возвращалась в одно и то же место. Упрямо требовала свидания. Наконец, получила разрешение и пошла в тюрьму, чтобы повидаться с человеком, которого никогда раньше не видала.

Он стоял по другую сторону обтянутой сеткой перегородки. Я едва могла различить черты его обросшего, опухшего лица. Да, наверно, он был болен, этот рабочий, до сих пор знакомый мне только по фамилии. Я могла его успокоить: мы позаботились о его старушке-матери, пусть он о ней не тревожится.

После этого первого свидания уже легче было получать следующие. С этих пор я много раз проходила по длинному тюремному коридору для того, чтобы стать за сеткой и поговорить с незнакомым человеком.

Прежде всего им нужны были вести о семьях, но кроме того, их морально поддерживало то, что они могут хоть несколько минут поговорить с кем-то, пришедшим с воли.

— А меня забрали босиком. Летом-то ничего, но теперь уже очень холодно. Так может быть, вы раздобыли бы мне какие-нибудь ботинки?!

— Который номер вам нужен?

Молодой парень там, за сеткой, жалобно поморщился:

— Номер… Номер… Сорок пятый, знаете ли…

Я остолбенела: неужели существуют такие огромные ботинки?

Начались мучительные поиски. Я стала расспрашивать знакомых:

— Нет ли у вас случайно старых ботинок? Мне нужно для тюрьмы.

— Ботинки? Может, и найдутся… Сорок второй номер…

Я только вздыхала. На три номера меньше… Да, ботинки были. Сороковой, сорок первый, сорок второй. Каким чудом этот парень ухитрился отрастить такие огромные ноги?

Понемногу это превратилось у меня в настоящую манию. На заседаниях, на собраниях, на улице я прежде всего смотрела людям на ноги. Нет, ни один ботинок не был похож на сорок пятый номер. Я останавливала совершенно незнакомых рабочих, — хотя в сущности ни один рабочий в Кракове не был мне чужим, все меня знали, — и спрашивала, какой номер обуви они носят. Сначала на меня смотрели как на сумасшедшую. Потом все уже знали, в чем дело.

— А, для этого Гаеса? Нет, нет, у меня сорок второй.

Я уже потеряла всякую надежду, когда однажды один каменщик с торжеством принес мне пару ботинок. Они были похожи на подводные лодки.

— Купил на толкучке!

Я тотчас отправилась со своей добычей в тюрьму. И вскоре получила от моего подопечного цыдулку:

«За ботинки большое спасибо. Правый немножко жмет, но это ничего!..»

Спустя некоторое время несколько человек освободили. Пакетов в тюрьму приходилось таскать все меньше и все меньше семей посещать в предместьях. Кончались и деньги, хотя, когда речь шла о помощи заключенным и их семьям, рабочие всегда давали что только могли.

Дольше всех сидел Шабяк, тот, у которого я была на свидании впервые. Он сидел больше года и вышел из тюрьмы чуть живой. Через четыре года он погиб на улицах Кракова, когда полиция дала залп по толпе демонстрантов.

VII

Меня много раз спрашивали, когда и как я начала писать. Чтобы ответить на этот вопрос, мне пришлось бы возвратиться далеко назад, к самым ранним годам моего детства.

Тогда я начала со сказок. Сказки обязательно были «многотомные». Каждый «том» представлял тоненькую тетрадку в несколько страниц. Я еще не поступила в школу, когда сочиняла эти сказки.

Помню, что речь в них шла о королях и королевах, у которых было огромное количество детей, и я всячески изощрялась, подыскивая для этих детей наиболее фантастически звучащие имена.

Покончив со сказками, я принялась за стихи. На всевозможные темы. Потом, в деревне, где устраивались представления, я писала сама — а иногда вместе с приятельницами — коротенькие пьески прозой или стихами. Мы делали костюмы из папиросной бумаги, приглашали детей и взрослых, и представление начиналось.

По возвращении в Краков я стала писать запоем. Стихи следовали за стихами.

Когда мне было пятнадцать лет, я решилась послать два своих стихотворения в одну из варшавских газет, которая каждую неделю давала литературное приложение. Некоторое время спустя я прочла в той же газете ответ, который чуть не свел меня с ума от радости. Я помню его до сих пор:

«Ганне Порембской[8]. „Сонетик“ мы поместим. „Золотая роза“ после нескольких прекрасных строф расплывается в младопольскую[9] болтовню».

Я безумствовала. Ко мне отнеслись, как к взрослой: стихи приняли всерьез, одно стихотворение напечатают! Однако его так и не напечатали, — газета обанкротилась и перестала выходить.

В течение этого и следующего года в различных журналах было напечатано больше десяти моих стихотворений.

Я только что кончила гимназию, когда мне предложили издать сборничек моих стихов. Я стала подготовлять его, отправила в издательство, но издательство прекратило существование, и сборник не вышел в свет.

Поступив в университет, я совсем перестала писать. У меня были другие дела, другие интересы, и к стихам я остыла. Семь лет я ничего не писала. Это началось снова, когда я работала вместе с моим мужем в рабочей просветительной организации.

Однажды мой муж, роясь в книгах, сказал:

— В сущности, зачем ты кончала этот свой литературный факультет? Поищи-ка что-нибудь подходящее для первомайского праздника, я не могу ничего найти.

Я мысленно пробежала все знакомые мне пьесы и стихи. Но все они были уже многократно использованы, известны и затасканы. Я робко предложила:

— А может, я сама что-нибудь напишу?

Он недоверчиво взглянул на меня:

— Гм… Лучше поищи… Но если уж тебе непременно хочется…

Это задело меня за живое. Разве я не исписывала некогда стихами целые кипы бумаги?

Я принялась за работу с горячим желанием показать, что я все же кое-что могу. Писала, переписывала и, наконец, сказала:

— Готово!

Он перелистывал странички, читал:

— Знаешь, из этого может кое-что получиться…

Ну и началась работа! Я написала все: короткий скетч, стихи для индивидуальной и хоровой декламации, первомайскую пьесу. Программа была принята. Мой муж прекрасно подготовил ее. Публика восхищалась. Знакомые смеялись — никогда еще не было такого вечера: я написала, муж режиссировал, а исполняли мои друзья — молодежь из рабочего университета.

С этого времени я сделалась присяжным поставщиком материала для всякого рода рабочих празднеств и торжеств.

И однажды, когда, придя из очереди у тюремных ворот, я делилась своими впечатлениями с мужем, Марьян предложил:

— А что, если бы ты попробовала написать об этом?

Я попробовала. Репортаж поместили в рабочей газете в Варшаве. За ним последовал другой: впечатления от краковской толкучки, где беднейшая часть населения продавала и покупала одежду и всякую рухлядь. Становилось все больше тем, на которые непременно надо было написать.

Ужасная обстановка в ночлежном доме. Мы пошли, осмотрели дом. Я написала. Статья вызвала большой шум. В ночлежном доме спешно навели порядок.

Злоупотребления хозяина на кирпичном заводе — я отправилась и туда. Правда, меня тотчас с позором выгнали за ворота, но я уже успела узнать столько, что смогла написать статью.

Через некоторое время, когда этих репортажей-статей набралось порядочно, я подумала, что собственно из этого можно было бы сделать книжку. Так возникла моя первая повесть — «Облик дня». Я хотела в ней показать обездоленность пролетариата и его борьбу.

Книжка отправилась к издателю и пролежала там несколько месяцев, а когда после вмешательства моего отца была, наконец, напечатана, цензура конфисковала ее. Позже ее разрешили выпустить с белыми пятнами вычеркнутых мест.

Книжка дошла до читателя и сделала свое. На меня набросилась пресса. Меня ругали за то, что я говорила правду. И в то же время я стала получать отклики читателей. Я получила письмо от человека, который был на нелегальной революционной работе. Он писал, что, когда ему было очень тяжело, книжка придала ему бодрость и новые силы для борьбы. Люди говорили мне, что «Облик дня» открывал им глаза на многое, чего они раньше не замечали.

Тогда мне стало ясно, что оружием в борьбе, которую ведет пролетариат за свое освобождение, может быть и книга. И когда жизнь ставила передо мной неотложные задачи, когда я видела несправедливость и зло — я писала книгу, чтобы протестовать, чтобы показать людям правду, чтоб помочь тем, кто борется.

VIII

В одну из весен вспыхнула забастовка каменщиков. Она продолжалась только две недели: предприниматели заявили, что удовлетворят требования рабочих. Каменщики вышли на работу, но тут выяснилось, что предприниматели и не думают выполнять обещанное.

Забастовка вспыхнула снова и сразу приняла острый и бурный характер.

Вечером на собрании рабочие решили требовать повышения расценок и заключения коллективного договора.

Назавтра уже не шелохнулась ни одна стройка.

Мы встали в этот день очень рано. Город еще только пробуждался. Я выглянула в окно. Из пригородных деревень и поселков шли рабочие с голубыми бидончиками, с узелками подмышкой. Каменщики, строительные рабочие. Шли, как каждый день, ни о чем не подозревая. Но вот навстречу им выходил человек — кто-нибудь из наших хороших знакомых, из актива каменщиков. Минутный разговор. Прибывшие собирались группами и шли вместе — уже не на работу, а на собрание.

Когда ранним утром мы шагали по направлению к дому, где помещался союз строительных рабочих, было уже заметно, что в городе что-то происходит. На стройках было пусто. Не сновали по лесам люди, не подъезжали возы с кирпичом, не хлюпала известь. Совсем как в праздник. Прохожие останавливались:

— Что это?

— Должно быть, забастовка.

— Забастовка, забастовка! — подтверждали проходившие каменщики.

После собрания, в котором приняло участие несколько тысяч человек, бастующие разошлись по городу, чтобы проверить, не работают ли где-нибудь штрейкбрехеры. Но остановилось все.

Предприниматели уперлись. Они знали, что каменщикам тяжело: несколько зимних месяцев они совсем не зарабатывали, а весной больше двух недель бастовали, — значит, долго не выдержат. Предприниматели решили выждать, не приступать к переговорам.

Дни проходили за днями. Утром — общее собрание, вечером — совещание сотников и десятников, следивших за ходом забастовки. Мой муж выступал по два раза в день. Весь свой энтузиазм, всю свою волю к борьбе он хотел передать бастующим. И это ему и другим руководителям забастовки удавалось: каменщики держались твердо.

Проходили дни, недели. Уже все лавочки прекратили давать в кредит, голод заглядывал в дома. Люди ходили бледные, истощенные, но непримиримые, упорные. Не хотели уступать.

Союз выдавал из своих фондов хлеб для бастующих, но этого было мало. Голодали многочисленные семьи, голодали дети. На четвертой неделе забастовки уже были случаи обмороков от голода. Люди едва держались на ногах. Но уступить все-таки не хотели.

— Лучше умереть, чем продаться!

— Лучше умереть, чем уступить!

На четвертой неделе забастовки я пошла к председателю союза. Это был славный товарищ. Любимым его словом было «человече». Я сказала ему, что хочу организовать обеды для детей бастующих.

— Речи быть не может, человече. Откуда деньги? Едва хватает на выдачу хлеба. Речи быть не может.

— Я не прошу у союза денег. Я сама их постараюсь раздобыть.

— Речи быть не может, человече. Два-три дня вы будете выдавать обеды, а потом что? Прекратите — и из-за чепухи у нас может сорваться забастовка. Лучше не начинать.

Я заупрямилась:

— Нет, не два-три дня. До конца забастовки и в течение первой недели работы, до получки.

Председатель союза пожал плечами: он не верил, чтобы это могло удаться. Но другие поддержали меня:

— Если она говорит, то сделает.

Он тяжело вздохнул и махнул рукой.

— Ну что ж, человече, пусть будет по-твоему, только это плохо кончится.

Это не кончилось плохо. Я принялась за дело в тот же день. Я обошла знакомых врачей, адвокатов, инженеров:

— Вы должны дать для детей бастующих!

Дали. По нескольку, по дюжине злотых.

У Кракова были старые традиции пролетарской борьбы, и трудовая интеллигенция относилась к выступлениям рабочих в общем сочувственно. Впрочем, не только трудовая интеллигенция.

И пошла работа!

Каждый день с утра мы с Польдой, милой и дельной девушкой, работавшей помощником каменщика, бежали к заставе, где можно было дешево купить мясо и молочные продукты. Дворничиха из дома профессиональных союзов уступила нам свою кухню. До полудня мы скребли, крошили, варили. В первый раз я выдала сорок обедов. Через неделю дошло до двухсот. В магазине, который давал напрокат столовую посуду, я взяла тарелки, купила жестяные ложки. Дети приходили в два часа и получали в большом зале союза обед. Мы быстро мыли посуду, и снова начинались скитания по городу за деньгами. Никогда не бывало, чтобы у меня был какой-нибудь запас. После каждого обеда я оставалась с пустым карманом и со смертельным страхом в сердце: что будет завтра? Я уже совсем обобрала знакомых. Я бегала по чужим людям. Смотрела, где на доме была табличка врача, адвоката, инженера — и заходила. Я не просила — я требовала денег на обеды для детей бастующих, и люди давали.

Мы отправлялись на площадь, где продавались овощи. Здесь уже были свои люди. Женщины из предместий, огородницы краковских окраин, часто жены, сестры, родственницы строительных рабочих. Они сидели под парусиновыми зонтами у деревянных столов, на которых раскладывали свой товар. Сюда я шла смело:

— Для детей бастующих.

Давали. В мешки, которые несли за мной каменщики, сыпали все, что могли: помидоры, огурцы, капусту.

Сами подзывали:

— Подойдите сюда! Почему вы ко мне не заходите?

— Морковь вам нужна?

— Товарищ, у меня есть огурцы. Хотите?

Однажды мы собрали столько огурцов, что не знали, что с ними делать. Польда раздобыла бочонок, и мы их засолили. Впрочем, они разошлись в три дня. Аппетит у наших детей все увеличивался.

Обеды были, конечно, очень скромные. Тарелка клецок с молоком или мясной картофельный суп — и все. Редко когда нам удавалось приготовить два блюда: не было посуды и не хватало места на кухонной плите.

Я выхлопотала, чтобы некоторые дети могли ходить обедать к разным людям. Адвокат — политический защитник — взялся столовать двух малышей, сапожник из союза тоже взял двоих. Рабочие металлургического завода, врачи из больничных касс брали по одному, по два ребенка.

Когда мы выиграли забастовку, мне пришлось еще трудней. Польда ушла на работу. Каменщики, которые мне помогали, тоже начали работать. А ведь я обещала не закрывать столовую до первой получки. Целую неделю я металась одна, почти теряя сознание от усталости. В пять часов утра — за покупками, до полудня — варка обеда, потом — выдача, потом — мытье посуды, потом — беготня по городу за деньгами.

Наконец, наступила суббота — день получки. Последний обед. Со следующего дня дети уже будут обедать дома.

Я выдала последний обед, отнесла в кухню последнюю тарелку и уселась на полу. Я не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Мне хотелось реветь: отчасти от радости, отчасти от утомления.

Пришли с работы мой муж, председатель союза и другие. Заглянули ко мне на кухню. У меня еще хватило сил торжествующе сказать председателю:

— Ну что, человече, сорвала я забастовку?

А потом им пришлось на извозчике отвезти меня домой. Я совсем обессилела. Но проспала двое суток — и все опять было в порядке.

Шесть недель продолжалась эта забастовка, тяжелая, трудная, прекрасная забастовка.

В это время мне впервые пришлось выступать под открытым небом; это — совсем другое дело, чем в зале. Несколько тысяч человек, огромное расстояние, а надо, чтобы голос дошел всюду. Собрания происходили во дворе союза железнодорожников: бастующих было слишком много, чтобы уместиться в зале союза.

На четвертой неделе забастовки начались демонстрации. Собрание кончено, толпа выливается на улицу. Но не расходится. Мы идем сплоченной колонной. Поем.

В первый раз все сошло хорошо. Мы спокойно дошли до дома профессиональных союзов. Полиция не ожидала демонстрации, была не подготовлена.

Во второй раз демонстрация началась стихийно, без всяких указаний. Просто мы вышли вместе из ворот: Польда, я, несколько строительных работниц. Мы шли вместе, обсуждая какие-то дела. Оглянулись, смотрим: за нами валят все бабы. Ну, раз так, ладно. Мы выстроились в ряд — и походным маршем.

Поперек улицы цепь полицейских. Мы с пением свернули в другую улицу — опять полиция. Еще повернули — из переулка выскочили полицейские с дубинками. Началась суматоха. Люди сперва разбежались, но через минуту-две колонна собралась снова. Так мы добрались до широкой улицы, где помещался дом союза.

И тут мы увидели большой наряд полиции. С диким криком, с поднятыми дубинками мчались на нас полицейские. Вблизи были видны их разинутые рты, свирепые лица. Все они были пьяны (в таких случаях начальники всегда поили их водкой). Не могу сказать, чтобы это был приятный момент. Толпа рассыпалась. Полиция вслепую колотила дубинами с диким улюлюканьем, которое, повидимому, должно было испугать и оглушить нас. Польда, я и еще одна строительная работница, погибшая впоследствии от несчастного случая на производстве, взялись под руки. Мы решили пройти. Тут же, совсем рядом, был костел. Люди, чтобы спастись от избиения, бросились к дверям костела. На пороге появился ксендз с растопыренными руками: он не хотел никого впускать. Кто-то толкнул его так, что он растянулся на полу, толпа хлынула в костел. Наша тройка прошла дальше, полицейские уже бежали за нами.

— Убирайтесь! — заорал нам в лицо один из них, поднимая дубинку.

Мы крепко, крепко держались под руки.

— Почему же это убираться? — ледяным тоном спросила Польда.

Полицейский остолбенел. Не обращая на него внимания, мы прошли вперед. И вот мы уже за полицейской цепью, перед домом союза.

Не всегда, впрочем, удавалось так легко отделаться. Во время одной демонстрации, когда полицейский комиссар приказал схватить моего мужа, шедшего во главе толпы, Польда бросилась на комиссара, выхватила у него саблю и переломила ее. Польду не арестовали, ей удалось убежать, но она была вся избита, вся в синяках.

Я тоже оказалась пострадавшей: какой-то болван пришел на демонстрацию с велосипедом. Когда полиция напала на толпу, он, конечно, бросил его. Я споткнулась и упала на этот велосипед, а на меня — целая куча людей. Среди каменщиков было несколько человек, которые всегда оберегали меня во время митингов и демонстраций, опасаясь, как бы со мной чего-нибудь не случилось. И вот мои опекуны, увидев, что произошло, поспешили мне на помощь. Но вместо того, чтобы поднимать людей поочередно, они схватили меня за ноги и вытащили из-под груды лежащих. Разумеется, они проволокли меня по велосипеду, по всем спицам, педалям и гайкам. Они вытащили меня живую и невредимую, но платье и чулки были изодраны в клочья.

Многое пришлось пережить во время этой забастовки. Минуты отчаяния и гнева, когда люди падали духом и уже казалось, что забастовка вот-вот сорвется. Минуты радости и счастья, когда мы продолжали упорно бороться, когда над нами гремела, подхваченная тысячами голосов, революционная песня, когда перед нами оказывались бессильными предприниматели, полиция, власти…

Мы вышли из этой борьбы победителями. И потом в течение нескольких лет предприниматели не пытались задирать строительных рабочих. Слишком хорошо помнили они свое поражение и нашу стойкость.

Со времени забастовки строительные рабочие Кракова сделались моими лучшими друзьями.

И это были настоящие друзья. Готовые на все, чудесные люди. Ни от кого я не узнала так много, как от них, ни в какой другой среде не встречала столько интересных, необыкновенных людей, как среди них.

Я ходила к ним на лекции, помогала в работе союза. А они приходили к нам домой, брали меня с собой на загородные прогулки, на рыбную ловлю.

Эта рыбная ловля очень отличалась от той, которой я увлекалась в деревне.

Маленькая речка Рудава, впадающая в Вислу, текла среди лугов и зарослей. Ловить рыбу здесь запрещалось, и мы отправлялись на промысел ночью. Рабочие подворачивали брюки, влезали в воду. Один держал бредень, другой шарил под кустами длинной палкой. Выбрасывали на берег пойманную рыбу. Я собирала ее в ящик.

Все было, как в волшебной сказке. Небо и земля, черные кусты, плеск воды, тихий шепот людей…

А когда небо начинало бледнеть, мы возвращались назад в город.

Профсоюзная работа развивалась, все лучше организовывались строительные рабочие Кракова. Зато мои личные дела складывались все хуже. Я не могла найти никакой работы. О школе не могло быть и речи, о работе в каком-нибудь учреждении — тоже. Когда я хлопотала о месте работницы на табачной фабрике, мне ответили, что фабрике нужны работницы, а не агитаторы. Мой муж тоже уже нигде не мог найти работы. Предприниматели боялись его: они знали, что он не упустит ни одного случая выступить в защиту прав рабочих. Он руководил двумя забастовками строительных рабочих, проводил большую забастовку на кирпичном заводе, выступал на десятках собраний и митингов.

Этого было достаточно — его решили уничтожить.

Мы были в безвыходном положении и решили уехать. Об этом велись долгие разговоры. Каменщики хотели, чтобы мы работали как платные служащие союза. Мы отказались. Тогда они пришли с другим предложением:

— Оставайтесь. Одних каменщиков в Кракове около трех тысяч, не считая кирпичников и помощников. В каждой семье вы проведете один день. Это пустяки, всякий может позволить себе на один день пригласить троих гостей. На каждого придется не больше чем один раз в несколько лет.

Предложение было заманчивое — кочевая жизнь среди семей каменщиков, — но, разумеется, неприемлемое.

Я воспользовалась помощью отца, и мы переехали в Варшаву.

Довольно скоро после приезда в Варшаву я получила место в союзе польских учителей.

Это был большой профессиональный союз, объединявший учителей начальных школ. В него входило несколько десятков тысяч человек. Союз, кроме организационной работы, занимался и издательской деятельностью. Помимо профессиональных педагогических журналов, издавалось несколько журналов для детей и молодежи. Я и попала в редакцию этих журналов. Работала я там с 1934 по 1938 год сначала в качестве корректора, а потом одним из редакторов.

Это была приятная, осмысленная работа. Наши журнальчики выходили огромными — по польским масштабам — тиражами. Их читали деревенские дети, дети рабочих. Конечно, журнальчики были очень далеки от того, что нам хотелось бы дать детям, но приходилось считаться с цензурой (особенно строгой, когда дело касалось изданий для детей и молодежи), со школьными программами, с давлением нераздельно господствующего в школе духовенства. Я старалась печатать как можно больше рассказов о жизни крестьян и рабочих; старалась сказать как можно больше правды. С невероятным трудом удавалось иногда протащить что-либо. Когда мы выпустили номер, в котором были две статейки о детях Советского Союза, пресса начала против нас целую кампанию, и дело дошло до большого судебного процесса.

Польское правительство все явственней шло по пути реакции, по пути к фашизму, все сильнее старалось разгромить общественные организации.

Было решено уничтожить профессиональные союзы. Наиболее слабой точкой сочли союз учителей, объединявший не рабочих, а всегда очень покорную, очень послушную интеллигенцию. Началось с того, что в союз была послана комиссия, которая должна была вскрыть какие-то якобы имевшие место злоупотребления.

Комиссия сидела несколько дней, и по городу стали распространяться слухи, что правительство распускает правление союза, избранное учителями, и назначает комиссара.

Я спрашивала членов правления, что они об этом думают. Они пожимали плечами, они не верили, что это возможно. Они никогда не боролись с правительством и были уверены в своей силе: еще бы! больше шестидесяти тысяч членов организации!

Назавтра после того дня, когда комиссия закончила свое обследование, мы с Яськой, моей товаркой по редакции, собрались ехать на работу. Нас провожал мой муж.

— Ну, а что будет, если нам дадут комиссара? — вдруг спросила я, хотя сама не верила в такую возможность.

— Вы должны тогда устроить «оккупационную» забастовку, — сказал Марьян.

И на этом мы расстались.

От трамвайной остановки до здания союза учителей было несколько шагов. Внизу нас остановил бледный, перепуганный швейцар:

— Комиссар пришел.

Мы, как сумасшедшие, кинулись наверх. Оказалось, что комиссар с целой толпой помощников явился в восемь часов утра и приступил к работе.

Из редакции я позвонила в типографию:

— Не может ли кто-нибудь из вас прийти сюда?

Через минуту явился один из работников типографии, пожилой худощавый рабочий, больной от отравления свинцом.

— Я не знаю, как вы. Для себя я не вижу другой возможности — или сейчас же уйти с этого места, или устроить забастовку.

— Если работники умственного труда прекратят работу, мы не задумаемся ни на минуту.

Мы помчались в другой корпус, где помещалась контора правления союза.

— Что будет?! Разорение! Несчастье! Столько лет работы, такая организация! Все пропало! — со слезами и дрожью в голосе сказал нам заместитель председателя союза.

— Вы не будете защищаться?

— Какая же может быть защита? Все пропало.

— А мы, сотрудники, не намерены уступать. Мы устраиваем забастовку.

Старик расплакался.

— Никогда в жизни я вам этого не забуду, но этого нельзя делать! Вы погубите и себя и нас!

— Ведь вы же сами говорите, что все пропало. А мы попробуем…

Он пытался говорить еще что-то, но мы его не слушали. Мы с Яськой телефонировали во все отделы:

— Через пять минут собрание сотрудников в помещении переплетной!

И через пять минут триста человек собрались в самом большом зале нашего здания. Служащие, машинистки, наборщики, переплетчики, швейцары, уборщицы — все. Большинство этих людей я видела впервые в жизни. Сидя в редакции, я имела дело собственно только с наборщиками.

Я встала на стул. Я сознавала всю важность этой минуты. Дело было не только в защите союза учителей. Покушение правительства на союз польских учителей было первым ударом по профсоюзам. И я знала, что если правительству удастся победить на этом участке, оно со всей силой обрушится на рабочие организации.

Я знала, что если сейчас у меня не получится, все пропало.

Говорила минут пять. От бешенства сжималось горло. Я вся дрожала.

— Кто еще хочет высказаться?

— Никто.

— Так, может быть, проголосуем? Кто за забастовку?

Триста рук поднялись вверх.

Мы тут же избрали забастовочный комитет из четырех человек, в числе которых оказалась и я. Обсудили, как надо держаться. После этого мы с Яськой пошли в мою маленькую редакционную комнатку. Остальные направились в свои канцелярии и цеха.

Позвонил телефон. Правление.

— Просим вас немедленно прекратить забастовку.

— Я ничего не могу прекратить. Решение о забастовке принято единогласно.

Сотрудники разошлись по своим комнатам, и тут началось удивительное. Комиссар вместе с членами правления обходил канцелярии и принимал дела.

— Покажите книгу господину комиссару.

— Я ничего не покажу, я бастую.

Так встречали комиссара в верхнем этаже здания правления, где работал наш наименее устойчивый элемент — служащие. В наш корпус, где вместе с редакциями помещались типография, переплетная и экспедиция, где находились все работники физического труда, комиссар даже не попытался войти. Увидав, что творится, он поспешно спустился вниз и решил опечатать кассу.

Один из наших товарищей наблюдал это.

— Как быть, у меня нет печати, — задумался комиссар.

Наш швейцар посоветовал:

— У вас значок в петличке, можно его употребить вместо печати.

И касса союза была опечатана значком фашистской организации, к которой принадлежал и комиссар и все его помощники.

Разумеется, мы сейчас же послали за фотографом. Он пришел и сфотографировал кассу и печати на ней. Теперь у нас было доказательство, что произошло не назначение комиссара — мера, которая применялась обычно в случаях злоупотреблений в каких-нибудь учреждениях, — а что правительство решило уничтожить союз учителей, отдав его здание и все имущество в руки фашистской организации.

Через несколько часов ко мне позвонил комиссар:

— Я хочу с вами поговорить.

— Вы можете говорить только с представителями бастующих. Мы выберем их на собрании.

— Я не признаю никаких представителей бастующих, я хочу говорить с вами.

— А мне не о чем с вами говорить.

С тем же результатом он звонил еще несколько раз.

Я безотрывно сидела у телефона. Звонили из газет, звонили знакомые, звонили рабочие организации, чтобы узнать, не нужна ли нам какая-нибудь помощь. Наши переплетчики раздобыли полотно, сделали на нем красные надписи. Через улицу мы протянули плакат: «Да здравствует независимость профессиональных союзов!», а над воротами: «Долой комиссара!»

Вечером мы устроили еще одно собрание. Распределили между людьми обязанности, расставили караулы у ворот. Раздобыли несколько сенников и матрацев. Кое-как все товарищи устроились на ночлег.

Я ожидала, что полиция явится в первую же ночь, по все прошло спокойно.

На другой день утром позвонил телефон:

— Пани Василевская? Пан воевода хочет говорить с вами.

— Я не уполномочена говорить с паном воеводой. Если пан воевода желает говорить с бастующими, собрание выберет делегацию.

Воевода согласился. Мы спешно созвали собрание, выбрали представителей. Меня боялись выпустить из помещения хоть на минуту: все были уверены, что я буду тотчас же арестована.

Пошли один из рабочих типографии, член забастовочного комитета, и Яська.

Они получили от нас единственную директиву: мы не прекратим забастовки, пока правительство не отзовет комиссара.

Для нас было ясно, что борьба будет долгая и тяжелая, что правительство применит к нам самые суровые меры. Значит, дело было в том, чтобы оттянуть время. Нужно было, чтобы учительство узнало о нашей забастовке, пока мы еще находимся в помещении союза, пока оно в наших руках.

Наши делегаты долго разговаривали с воеводой, который объяснял им, что забастовка — «настоящее безумие» и что «она плохо для нас кончится». На это они заявили, что не могут дать решительного ответа, не согласовав вопроса с общим собранием бастующих. Воевода согласился ждать.

Начались телефонные переговоры.

Воевода звонил нам, мы — воеводе. Мы тянули как могли. Между тем в городе забурлило. Рабочие стали устраивать собрания. Они требовали, чтобы правления профессиональных союзов поддержали нашу забастовку. Явилась делегация шоферов и принесла нам папиросы и продовольствие. Начали поступать деньги от организаций, союзов, от частных лиц. Благодаря этому мы могли жить не голодая.

На четвертый день забастовки правление, которое под нашим нажимом объявило, наконец, что присоединяется к забастовке и приостанавливает передачу дел комиссару, додумалось созвать собрание учителей. В большом зале здания союза собралось больше тысячи варшавских учителей. Выступали представители бастующих. Собрание тянулось несколько часов. Я выскочила на минутку в зал и после выступления поскорее вернулась в свою дежурку.

Несколько часов мы провели в страшном напряжении. Если нас не поддержат учителя, те учителя, за союз которых мы боролись, дело проиграно.

Наконец, из зала, где происходило собрание, прибежали наши люди:

— Назавтра решено объявить демонстративную забастовку учителей!

Мы облегченно вздохнули. Наша забастовка была спасена. Впервые со времени существования польского государства учительство решилось поднять голову. Мы были накануне первой крупной забастовки интеллигенции, которая до сих пор не применяла этого грозного оружия рабочего класса в капиталистических странах.

Правительство совершенно потеряло голову. Вечером мы услышали по радио речь, произнесенную заместителем министра просвещения. Он говорил, что учителя должны вспомнить служебную присягу, что забастовка — преступление и будет рассматриваться как преступление. И так далее и тому подобное.

Мы просто с ума сходили от радости. Дело в том, что постановление об учительской забастовке было принято в воскресенье после обеда. Как оповестить все учительство Варшавы? Как дать знать в провинцию? И вот своим выступлением перед микрофоном заместитель министра неожиданно выручил нас. В воскресенье же вечером каждый учитель в Польше знал, что на понедельник назначена демонстративная забастовка.

Было, вероятно, около часа ночи, когда от ворот, где стоял наш часовой, раздался крик:

— Тревога! Полиция!

Мы с Яськой вскочили с матраца, на который улеглись, чтобы хоть немножко отдохнуть после трех бессонных ночей и дней непрерывной работы.

На лестнице уже слышались шаги. Редакционные комнаты были маленькие. Все двери выходили в длинный коридор. И в нашем коридоре спало человек десять.

Странное зрелище представилось моим глазам, когда я открыла дверь. Ввалившаяся толпа полицейских тотчас выстроилась вдоль противоположной стены и навела винтовки с примкнутыми штыками на двери.

Мы с самого начала были готовы к тому, что рано или поздно явится полиция и выбросит нас из здания союза. Было решено, что сопротивления оказывать мы не будем — это было бы бесцельно и смешно, — а медленно и с достоинством покинем помещение.

— В течение пяти минут очистить помещение!

Я очень опасалась, чтобы кого-нибудь не подвели нервы. Но все держали себя прекрасно.

— Мы подчиняемся насилию, — сказала я полицейскому комиссару.

В моей комнате зазвонил телефон. Звонили из главного корпуса.

— Уже явились.

— Все в порядке. Не торопитесь. Спокойно.

И начались эти пять минут. Женщины не спеша причесывались, курили папиросы, не спеша надевали ботинки, еще медленнее укладывали вещи. Прошло пять, десять, пятнадцать минут — мы все еще не были готовы. Комиссар бесился, но ничего не мог поделать: ведь мы не оказывали сопротивления и заявили, что покидаем помещение.

То и дело на моем столике звонил телефон. Полицейские почему-то не протестовали против того, что я беру трубку и что звоню сама.

— Спокойно, не торопитесь.

— Собирайте-ка все свои вещи.

— Спокойно укладывайте свои вещи, не торопитесь.

— Никаких пререканий с ними, не поддавайтесь на провокацию!

По истечении получаса мы стали медленно спускаться по лестнице. Члены забастовочного комитета покидали здание последними. Я еще раз обошла все комнаты, проверила, все ли в порядке. Мы спускались по лестнице, чувствуя за спиной острие штыка.

Во дворе мы встретились с толпой бастующих, выходивших из главного корпуса. К своему изумлению, мы не увидели того, чего ожидали, — тюремных карет.

Правительство, видимо, учло, что наш арест мог бы вызвать огромное возмущение и ответную забастовку пролетариата Варшавы.

Утром все наши приняли участие в учительской демонстрации. Девяносто процентов учителей Варшавы в этот день не пошли в школы. Занятия не состоялись. По городу двигалась внушительная демонстрация учителей. Полиция несколько раз разгоняла ее. Впервые учитель почувствовал на своей спине удары резиновой дубины. Впервые Варшава видела демонстрацию интеллигенции и нападение полиции на интеллигенцию.

Весть о ходе демонстративной забастовки в Варшаве как вихрь пронеслась по всей стране, и всюду начались митинги протеста, забастовки, демонстрации учителей.

Но учителя после демонстрации вышли опять на работу, а мы, сотрудники союза польских учителей, продолжали трудную забастовочную борьбу.

…Через несколько недель правительство устранило совершенно скомпрометировавшего себя комиссара и назначило другого, причем стало известно, что этому другому было поручено замять дело.

Мы бастовали с тридцатого сентября по первое января. Первого января состоялись перевыборы правления союза. Учителя избрали то же правление в том же составе. Комиссар удалился. Сотрудники могли возвратиться на работу.

Оказалось, что если есть воля к борьбе, если есть вера в победу — можно подниматься против любой силы.

Маленькая горсточка — триста сотрудников союза польских учителей — парализовала покушение правительства на рабочие организации, на профессиональные союзы.

Но если сотрудники сделали все, что могли, нельзя сказать того же о правлении. Так же трусливо и нерешительно, как вначале, оно вело себя и дальше. Прежде всего выяснилось, что между правлением и представителями правительства заключено какое-то тайное соглашение. Правление приняло условие, что я и Яська не будем больше работать в союзе, а в дальнейшем уволят и всех остальных участников забастовки.

Бешенство правительства обрушилось главным образом на меня. Премьер-министр генерал Складковский заявил, что он никогда не простит мне двух вещей: написанной мной книги «Родина» и забастовки СПУ, которая, по его мнению, «потрясла государство».

Для меня вновь начался хорошо знакомый мне период безработицы, и такой безработицы, когда нет ни одной двери, от которой не уходишь с отказом.

Эта безработица продолжалась до конца, то есть до самой войны. Это не значит, однако, что у меня не было работы: я была все время страшно занята, только мои занятия не давали мне никаких заработков.

С момента приезда в Варшаву я завязала связи с коммунистической партией и с Мопром. Началась лихорадочная работа. Кампаний следовали одна за другой.

Большая борьба шла за амнистию: мы требовали освобождения политических заключенных из переполненных ими тюрем. Я выступала на митингах, писала статьи.

Едва кончилась борьба за амнистию, частично увенчавшаяся победой, как началась работа по созыву Брюссельского международного конгресса мира. Опять статьи, собрания, митинги, сбор подписей по всей стране.

Потом работа в издательствах: я сотрудничала в редакциях нескольких газет, которые ставили главной задачей объединение всех сил, враждебных реакции. Когда полиция закрывала одну газету, мы создавали другую.

Кроме того, надо было заботиться о заключенных, находившихся в тюрьмах, и об их семьях, вести кампанию протеста против порядков в концентрационном лагере Береза Картуская, бороться со все возрастающей волной антисемитизма.

За пять лет жизни в Варшаве я не имела ни одной свободной минуты. Все время приходилось жить в страшном нервном напряжении. Через нашу квартиру проходили сотни людей. Всегда надо было что-то устраивать, кого-то спасать, кому-то помогать.

Я познакомилась в это время со многими новыми, интересными людьми, узнала много новых, интересных вещей. А самое главное: я чувствовала, что делаю что-то важное, что ни минуты не остаюсь в бездействии, ни на минуту не становлюсь ненужной.

Это был красивый, трудный и опасный период. Я была уверена, что он закончится для меня многолетним тюремным заключением.

Но случилось иначе.

IX

Единственным перерывом в моей работе был короткий, гораздо более короткий, чем прежде, период летних каникул.

Моя дочка уезжала с моей матерью на два с половиной месяца в Менженин, деревню в Подлясье, на реке Буг, где мы с мужем тоже проводили несколько недель в году.

Я хорошо познакомилась с деревней, присмотрелась к жизни расположенного поблизости помещичьего имения. Из этого материала получилась моя, написанная именно в Менженине, книга «Земля в ярме».

Мы отправлялись путешествовать по реке. Купили в Ковеле крошечную, узкую, неустойчивую байдарку и тут же спустили ее на реку. На пристани реки Турьи сейчас же собралась масса зевак. Мы стали укладывать свои вещи: палатку, запасы продовольствия. Байдарка погружалась все глубже, и мы не решались сесть в нее при свидетелях. Казалось, что она сядет на дно неглубокой здесь Турьи. Мы отвели байдарку за город и там устроили испытание. Она погрузилась до самых бортов и… все же поплыла.

Турья несла нас сквозь полесскую равнину, между чудесными цветущими лугами, лесами и зарослями, по широко разлившимся озерам.

Уже в первую ночь мы спали в палатке на болотистом лугу у реки, во мгле густого, как молоко, тумана.

Мы ночевали и в лесу под соснами, и на крестьянских сеновалах, и в поле на сене. Я узнала белорусских и украинских крестьян, с которыми никогда до того не встречалась, узнала их тяжелую, суровую долю и познакомилась с несказанно чудесной природой Полесья.

Наше первое путешествие продолжалось три недели. Мы вернулись в Менженин черные, как негры, и худые, как щепки. Потом я всю зиму тосковала по Полесью.

В июне мы собрались опять. Теперь у нас была большая, удобная лодка. Мы поехали поездом до Луцка, а оттуда по Стыри — до Припяти.

За три лета мы объездили почти все реки Полесья и Волыни. Мы видели огромные озера, чащи, куда почти не проникал человек; наблюдали жизнь водяных птиц и ночную жизнь больших лесов; познакомились с людьми — крестьянами, эксплуатируемыми, обездоленными и борющимися.

Эти странствия в лодке породили мою книгу, написанную перед войной и изданную только в Советском Союзе, — «Пламя на болотах».

Во время этих путешествий мы многое видели и многое пережили. Однажды чуть не утонули в озере. Нас настигали такие ужасные бури, что казалось, будто земля разлетится на куски… Ночевали в самой чаще лесных дебрей, где всю ночь возле нас шелестели шаги бродящих зверей… Ловили рыбу в прозрачной воде реки Львы и в серебряных заливах Горыни… Во время этих экспедиций мы жили, как дикари, и никогда не бывало, чтобы мозоли от весел успели сойти с наших ладоней до следующего лета, до следующего путешествия.

Мы возвращались — и опять за работу. Лето уплывало, как сон.

* * *

На Театральной площади в Варшаве помещалась царская охранка. Это помещение унаследовала польская полиция, она устроила здесь свое следственное отделение.

Узкие коридоры, лесенки, темные, грязные проходы. Духота, пыльные комнаты. Мрачное, печальное здание.

С 1938 года я стала здесь частой гостьей.

Рано утром или поздно вечером у дверей моей квартиры раздавался резкий звонок. Являлся полицейский. Я брала у него из рук повестку:

«Следственное управление предлагает вам явиться такого-то числа в комнату номер. в качестве.»

Графа «в качестве» обычно не бывала заполнена. И я никогда не знала, в качестве кого я иду в следственное управление. Свидетеля? Подозреваемого? Обвиняемого?

«Брать зубную щетку или нет?» — это был важный вопрос. Ведь если меня задержат, лучше иметь ее при себе.

— На всякий случай возьми, — советовала Яська, которая всегда сопровождала меня во время этих визитов на Театральную площадь.

Иногда я брала щетку, иногда нет. На всякий случай я еще раз осматривала ящики моего письменного стола: а вдруг среди бумаг затесалось что-нибудь лишнее?

Яська провожала меня до самых дверей полиции, а затем отправлялась в маленькое кафе по соседству. Здесь она долгие часы ожидала меня. Это нужно было для того, чтобы сразу сообщить, если меня арестуют.

Яська ждала в кафе, я — в коридоре. Хуже всего было это ожидание. По какому делу меня вызвали? Что они знают, а чего не знают? Я терялась в догадках. И чем чаще меня вызывали, тем труднее было догадаться, в чем именно дело.

Вместе со мной здесь ожидали и другие. Они разговаривали, ссорились, нервничали. Время от времени пробегал с бумагами в руках какой-нибудь чиновник. Хлопали двери, где-то кто-то плакал, кто-то говорил громким, взволнованным голосом.

Наконец, открывались двери, произносилась моя фамилия. Чувство облегчения, что ожидание, наконец, кончилось, и страшное волнение: что же будет?

Прежде всего — держать себя спокойно: чтобы тот, кто сидит по другую сторону стола, не заметил никаких признаков волнения. Опереться рукой на стол так, чтобы она не дрожала. Смотреть спокойно в глаза того — в глаза полицейской ищейки. Следить за собой, чтобы не дрогнул голос, напрячь внимание, чтобы чего-нибудь не прозевать, чтобы не дать поймать себя на какой-нибудь неточности.

Я спокойно смотрю в глаза ищейки и жду первого вопроса. Наконец-то. Теперь, после стольких часов волнений, я, наконец, знаю, в чем дело…

— Вы знаете такого-то?

Быстро, как молния, проносятся мысли. Ага, так вот что вам нужно!

— Да, знаю.

Сыплются вопросы и ответы. Ответы самые короткие, возможно более точные, чтобы не запутаться, чтобы не дать к чему-нибудь прицепиться. Чтобы все выглядело, как чистейшая правда, лгать столько, сколько необходимо, и лгать так, чтобы ответы не возбуждали в допрашивающем ни тени сомнения. От этого зависит мое освобождение, и не только мое, но и тех людей, с которыми я работаю, с которыми встречаюсь.

Я зорко смотрю в глаза полицейского, и беспокойство постепенно исчезает. А, так ты только это знаешь, знаешь так мало! Как смешны твои попытки! Какой дурой ты считаешь меня, пытаясь расставить ловушку и думая, что я так и полезу в нее!

Допрос продолжается полчаса, час, два часа. Потом надо прочитать протокол. Обратить внимание на каждую фразу, на каждое слово, на каждую запятую. Подписаться вплотную под самым текстом, чтобы мой собеседник не мог ничего приписать после моего ухода.

Полицейский складывает свои бумаги и говорит:

— Вы свободны.

Не вздрогнуть, не проявить радости, притвориться, что мне и в голову не приходило, что я могу не быть свободна.

Медленно выйти из комнаты, медленно идти по заплеванным, грязным коридорам и лестницам. Из ворот на улицу. Чистый, светлый воздух. Итак, я все-таки свободна!

Бегом в кафе. Яська сидит за столиком бледная и измученная:

— Я уже хотела звонить, что тебя задержали. Почему так долго?

Я рассказываю все подробности и лишь теперь чувствую страшную усталость после нескольких часов нервного напряжения. Скорей, скорей побольше черного кофе!

Вечером, вернувшись с работы, муж радуется:

— Ты здесь?

— Конечно, здесь.

Но через несколько дней снова резкий звонок и снова повестка из полиции. Опять теряешься в догадках: что им известно? На какой след они напали?

Больше всего мне врезались в память два допроса. Один в полицейском следственном отделении, когда у одного стола допрашивали меня, а у другого, за моей спиной, молодого парнишку, гимназиста. Я отвечала на вопросы и в то же время прислушивалась к тому, что делается позади.

Мальчик отвечал ясным, уверенным голосом. Как мне хотелось ободрить его, как хотелось помочь!

Он казался таким маленьким рядом с большим письменным столом, перед широкоплечим огромным полицейским, который его допрашивал. Как обратить внимание школьника, как подать ему знак, чтобы он остерегался? Я с напряжением ждала очередного ответа мальчика. Отлично! Мальчуган не дал поймать себя. Ответил как нужно.

Конечно, его подозревали в участии в какой-то проводившейся коммунистами кампании. Для меня было ясно, что подозревали не без оснований. Но тщетно бесился и выбивался из сил полицейский сыщик — мальчик был умней его. Он совершенно спокоен, чувствуя свое превосходство над противником. В его голосе слышится насмешливая нотка. Теперь уж он справится. И меня охватывает радость, что это мрачное, хмурое здание и работающие в нем люди и все решетки, дубинки и штыки, которыми они располагают, — все это бессильно перед нашим делом и нашей великой верой, помогающей даже этому ребенку спокойно стоять перед лицом врага и смотреть на него сверху вниз.

Выйдя тогда с допроса, я немножко подождала на улице. Через минуту в воротах появился мальчик: ну, значит, продержался до конца.

Через несколько дней мне позвонил кто-то из знакомых и передал благодарность от этого мальчика: ему придало спокойствия и мужества то, что он слышал мои ответы и чувствовал, что и я слушаю и интересуюсь тем, как он отвечает.

Я не помню, как звали мальчика, не знаю, что с ним теперь и где он. Но всегда с теплым чувством вспоминаю этого товарища по несчастью.

Второй памятный для меня допрос происходил уже не в дефензиве[10], а у судебного следователя. Здесь уже пришлось иметь дело не с глупой полицейской ищейкой, а с человеком подготовленным, от которого отделаться было не так-то просто. Мы с Яськой сидели в коридоре у дверей следователя два часа. Вызвали на допрос какого-то человека. Через полчаса он вышел не один, а с полицейским: его повели в тюрьму. Второй — то же самое. Молодая женщина — то же самое. Мы с Яськой переглянулись:

— Прекрасная перспектива!

Я как-то перестала волноваться. Повидимому, на этот раз освободиться не удастся. Кончится вечное ожидание полицейских звонков, листков-повесток. Я уже не буду больше прислушиваться по ночам, не идут ли с обыском, не идут ли меня арестовать. Все очень просто — среди бела дня из канцелярии судебного следователя меня преспокойно заберут в тюрьму.

— У тебя есть деньги на извозчика? — спросила Яська.

Дело в том, что, заплатив за извозчика, можно вместе с полицейским конвоем доехать отсюда до тюрьмы.

— Я не хочу извозчика, я хочу прогуляться по городу под полицейскими штыками. Пусть будет сенсация.

Сенсация была бы наверняка немалая. Ведь меня знали в Варшаве множество людей, и, прежде чем я дошла бы отсюда, от Нового Зъязда, до Театральной площади, где помещалась тюрьма, о моем аресте знал бы уже весь город. Я не хотела отказать себе в таком удовольствии.

Наконец, дверь открылась. Прозвучала моя фамилия. Начался долгий, мучительный допрос. Мне пришлось проскальзывать между вопросами, как между клубками ядовитых змей. Из заданных мне вопросов я поняла одно: кто-то из тех людей, с которыми я вела нелегальную работу, был провокатором, был в услужении у полиции. Из хода допроса я не могла выяснить, кто именно, но кто-то был. Я сдерживалась изо всех сил, чтобы не измениться в лице, не опустить глаз, не запнуться перед ответом. Но чувствовала все ближе надвигающуюся опасность. У меня было ощущение, будто я вступила в поединок с очень ловким и очень сильным противником.

Во время допроса вдруг вошел полицейский и козырнул следователю.

— Нет еще, подождите немножко, — сказал ему тот.

Теперь у меня уже не оставалось и тени сомнения: там, в коридоре, ждет полицейский, чтобы отвести меня в тюрьму.

Я спокойно, как ни в чем не бывало, смотрела в глаза следователю. Ответила на его вопросы, подписала протокол и ждала, что следователь позвонит полицейскому. И вдруг раздались слова:

— Вы свободны… покамест.

Я притворилась, что не слышу этого «покамест». Ведь я сама отлично знала, что все это «покамест», что моя продолжавшаяся уже несколько лет деятельность в конце концов должна привести меня в тюрьму. К этому я была готова с самого начала.

Я вышла в коридор, где ждала Яська, едва живая от беспокойства. Ведь она видела полицейского, входившего в комнату следователя, и изумилась, когда он вышел без меня.

Так тянулось еще некоторое время: непрерывные вызовы в полицию, непрерывные допросы. Потом полицейские стали приносить повестки, где значилось:

«Обвиняемая, согласно параграфам 97, 93».

Параграфы, хорошо известные, — подготовка революции, принадлежность к нелегальной организации. Я начала складывать эти повестки в ящик. Их набралось пять: одна — содействие МОПР, другая — кампания по организации конгресса мира, третья — работа в редакции газеты народного фронта; о чем говорили еще две, помеченные темп же параграфами, уж не помню.

В суде должны были разбираться сразу несколько моих дел — результат был собственно предрешен. Долгое время меня боялись трогать, долгое время мне не предъявляли никаких обвинений. Я понимала, что, раз решившись привлечь меня к судебной ответственности, власти уж не так легко выпустят меня из рук.

Но как раз в это время над Польшей стали собираться все более густые тучи. Над страной нависла война, и в надвигающейся грозе как-то затерялись полицейские листки с параграфами обвинений.

Рука полицейского «правосудия» так и не успела меня настигнуть. Все померкло и побледнело в зареве пожаров, в гуле бомб и грохоте танков.

Седьмого сентября 1939 года в Праге, предместье Варшавы, я начала свое странствие, длившееся несколько недель и закончившееся в Советском Союзе.

Но это уже особая история, и о ней надо бы написать отдельно.

<1940>

Дневник писателя

― ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ТУРЬЕ ―

Выплываем в байдарке на середину реки. Так вот она, Турья, которую до сих пор мы знали только по карте — тонкая ниточка, впадающая в Припять.

Перед нами открывается широкая-широкая равнина. Быстро исчезают из виду маленькие домишки Ковеля. Сейчас мы плывем среди ракит, под склонившимися к воде ветвями, меж бесконечных болот.

Плещет рассекаемая веслами вода. Золотом сверкают на солнце слетающие с весел брызги. Голубые небеса, и зеленые просторы, и синева воды. Как отдыхают здесь легкие, глаза и вечно напряженные нервы!

Змеей вьется река, уходя в зелено-голубую даль. Медленно клонится к закату солнце. Над полями, топями и над рекой поднимаются седые туманы. Сгущаются, клубятся, рваным покрывалом цепляются за прибрежные камыши, белым облаком опускаются на траву.

Пристаем к берегу. На зыбкой, оседающей под ногами земле разбиваем палатку. Погружаемся по колени в туман, как в вату. Трава серебрится от росы, на угасающем небе мерцает первая звезда. Туман становится плотнее и, наконец, белой стеной закрывает от нас мир.

В белом тумане кто-то идет. Вынырнула высокая фигура. Первый крестьянин, которого мы встречаем в пашу первую поездку по этим краям. Угощаем его папиросой. Берет. Но от спичек отказывается. Нет, нет, жалко спичек, он обойдется огнивом.

Гляжу на согнутый подковкой кусочек железа, на кремешок, из-под которого сыплются искры.

Вспыхивают в тумане огоньки папирос. Вот ведь как добывают люди огонь в здешних местах — огниво и трут.

Будит нас голубой рассвет. Выходим из палатки мокрые от росы. И кругом все мокрое. Первые солнечные лучи нежными красками расцвечивают редеющий туман.

Плывем, как в сказке. Река то разливается небольшими озерцами, то попадает в тесные протоки, густо заросшие водяными растениями. Широко раскинулись листья кувшинок. Сто рукавов — сто ложных дорог. Смотрим в воду; на дне реки растения клонятся по течению. Пушистый роголист, резак, как маленький кактус. Только по листьям и стеблям можно узнать, в какую сторону течет река, — воды Турьи почти неподвижны. Течет она, сонная, тихая, в далекий край. Изредка только плеснет рыба или дикая утка, хлопая крыльями, поднимется из гущи камышей и долго еще виднеется в небе темным крестом. Еле пробивается вода сквозь зеленый туннель, с обеих сторон камыши, кусты и деревья стоят стеной, а вьюнок перекидывает осыпанные белыми цветами плети с одного берега на другой. Куда ни глянешь — всюду вода, топи, болота.

Деревня Хушин. Наши запасы уже на исходе. Надо их пополнить.

На берегу возятся ребята, сталкивают в воду громоздкую лодку. Спрашиваем, есть ли в деревне лавка. Молча указывают направление.

— Хлеб есть?

Стоящий у прилавка человек отрицательно качает головой, подозрительно присматривается к нам.

— Колбаса?

Снова отрицательное движение. Нет, ничего нет у них. Ни папирос, ни мыла, ни сала. Все то же покачивание головой в знак отрицания и внимательный, неприязненный взгляд.

— А где у вас тут колодец? Хотим воды набрать.

Нет, колодца тоже нет. Во всей деревне нет колодца, только тинистая, нагретая солнцем вода Турьи.

Выходим из лавки. Тут же рядом колодезный журавель, колодец полон чистой родниковой воды.

Мы с мужем переглядываемся. Ну да, ну да. Мы ведь поляки на украинской земле. Кто знает, о чем думал стоявший за прилавком человек, какие воспоминания возникли в его памяти при звуке польской речи, кто знает, какой страшный счет обид и горя лег между нами…

Пылают под золотым солнцем воды Турьи. Чуть заметный ветер напевает в камышах монотонную мелодию. На стеблях виснут маленькие рыжие птички, виснут вниз головками, щебечут что-то забавно, по-детски торопливо. С шумом сквозь густые заросли протискивается байдарка.

А вот и еще деревня. Серый болотистый берег. Тощие, длинноногие, поросшие темной щетиной свиньи возятся в грязи. Они больше похожи на дикобразов, чем на свиней.

Молодая женщина помогает нам вытащить байдарку на берег.

— Переночевать? Почему нет? Сена только мало в овине…

Ничего, переночуем как-нибудь и на маленькой охапке. Направляемся к дому.

Просторная изба. Муж молодой женщины, брат, еще какие-то родственники. Полно народу. На печке лежит больная старушка. В люльке, подвешенной к потолку, грудной ребенок. Дети разглядывают нас с удивлением. Маленький Петро вскарабкался на скамью и внимательно рассматривает наши дорожные богатства.

— Мамо, купите мне такую ложку?

— Куплю, куплю, сыночек, — отвечает женщина.

— Мамо, и такой нож купите?

— Куплю, куплю, сыночек.

Малыш смотрит на нас торжествующе, чтобы мы невзначай не подумали, что им так уж плохо, чтобы не стали жалеть их. Нищета выглядывает из каждого угла. Сколько человеческого достоинства в этом ребенке, сколько бессознательной гордости в маленьком человечке, одетом в холщовую рубашонку, из-под которой виден голый животик…

Выходим во двор. Медленно, в молчании, собираются мужики. Садятся на бревна, сложенные перед домом. Молчаливая, серая группка. Внимательно присматриваются к нам. Пытаемся завязать разговор.

— Что это у вас нигде садов не видать?

— Не родит эта земля… Сплошь болото, а где посуше — там пески…

— Молока достать у вас можно?

Загадочно переглядываются.

— Э, где там у нас молоко!

— Капусту сажаете?

— Не родится у нас капуста…

Разговор не клеится. Печальные, утомленные лица. Печальная, вся какая-то замученная, серая деревня. Она тонет в грязи скверных дорог. Хаты разваливаются. Молчат изнуренные люди.

Перевязываю мужику порезанную косой ногу. Большая гнойная рана. Разворачиваю грязные тряпки. Ни кусочка полотна в избе нет. К счастью, у нас с собой бинты. Вычищаю края раны, смазываю иодом, бинтую. Не поморщившись, мужик терпеливо переносит эту операцию.

Вечером старушка, лежавшая на печи, робко начинает свою повесть. Вот лежит-лежит, и смерть о ней позабыла. А как хотелось бы умереть, наконец умереть… Хватит этой жизни, ох хватит…

Подавленные, усталые, выбираемся из смрада и тоски этой избы к реке. Сверкает звездная ночь, таинственно перемигиваются звезды в поблескивающей воде. Ночь, полная запахов, перекликается тысячами голосов.

У моста кто-то насвистывает песенку. Молодой техник, работающий на постройке моста.

— Ну и деревню выбрали вы для ночлега.

— А чем вам деревня не нравится?

— Да, деревня… Ведь здесь ни одной избы не найдешь, чтобы кто-нибудь не сидел в тюрьме! Мужики, бабы — все. Один староста не сидел.

— За что же это?

Техник швыряет камешки в неподвижную воду.

— За что? За воровство, наверно, или за бандитизм…

Идем в овин. Сквозь щели в крыше виднеются звезды. Над деревней плывет полная ароматов, звенящая тысячами голосов июньская ночь.

Много времени спустя один еврей из местечка на реке Мухавец сказал нам:

— Бузаки? Щитынь? Да вы ведь ехали по следам «пацификации»…[11]

Теперь мы все поняли. Угрюмая, забитая деревня, бледные лица, дома без зелени, без садов, пустые хлевы, зияющие дырами соломенные крыши. Три года назад здесь свирепствовал террор в самых страшных своих проявлениях. Резали скот, вырубали фруктовые деревья, срывали солому с крыш, сжигали хлеб, избивали людей, толпами гнали их в тюрьмы. Ураган ужасов пронесся над тихими, прикорнувшими над рекой Бузаками. Ничего удивительного, что и три года спустя после «умиротворения» печать пережитого лежала на людях, на деревне.

А нам никто не сказал ни словечка. И только в соседних уездах узнали мы множество подробностей.

— Да, да, уезд Камень-Коширский. Это там три года тому назад восстали крестьяне…

— Под Каменем-Коширским… Сколько тогда народу погибло… Боже праведный, как жестоко карали народ…

— В том уезде полиция особые права имеет…

— Какие это особые права?

— Ну, по этой… пацификации… Там она может стрелять и бить когда вздумается. Их уже три года бьют, бьют, и ничего до сей поры не выбили…

Река Стоход течет среди зеленых ольховых лесов, и вода в реке зеленая, а над стремительной волной склоняются листья папоротника и лиловые лесные колокольчики. Быстро несется байдарка по зеленой воде, под зеленой тенью деревьев. Сверкает тысячами красок, переливается радугой всех цветов жаркий июль.

В хате у реки нас принимает безрукий, рослый мужик. Долго разговариваем вечером, сидя на лавке в избе. А поговорить есть о чем.

Рядом, тут же неподалеку, великолепный парк. Огромный дворец прячется среди вековых деревьев. На каждом дереве гнезда грачей. Сотни, сотни гнезд. Графиня живет в Варшаве, здесь только управляющий. Весной, когда крестьяне бросают тощее зерно в пашню, из графского парка налетают на крестьянские поля черные тучи грачей. Крепкие клювы раскидывают мелко вспаханную, плохо взбороненную землю. Тысячи грачей уничтожают зерно на крестьянских полях прежде, чем оно даст всходы.

— Грачей ведь можно уничтожить.

— Не позволяет пани графиня. Она обожает пташек…

— Но ведь и ее хлеб уничтожается.

Безрукий мужик качает головой.

— Н-е-е… у нее сеялкой сеют, глубоко заделывают семена. Это только наше… Ходили мы к управляющему, неплохой человек, но что же… Не даст птиц тронуть пани графиня, а с каждым годом их все больше…

— Вы должны, как приедет графиня, пойти к ней, объяснить, что и как, если с управляющим нельзя договориться…

Темные глаза с недоумением глядят на меня.

— Мы? К графине? Графиня с мужиком станет разговаривать?

Плывем дальше. Еще долго преследует нас гул грачиных голосов. Черной огромной тучей вьются они над парком — видно, их кто-то вспугнул. В ушах звенит от оглушительного карканья птиц, которых обожает пани графиня из Зарудча.

Аиром и мятой благоухает Стоход. Плывем среди прекрасных, буйных, бесконечных лугов. А на песке по берегам реки стадами стоят худые, невзрачные крестьянские коровы и тупо глядят в воду.

— Луга панские. У нас нет лугов.

Без конца без краю тянутся панские луга. А рядом с ними — обглоданные, плохонькие крестьянские пастбища. Над Стоходом, над Стырью гибнет, подыхает без корма крестьянский скот, потому что луга эти — пана Орды, пани Хойницкой, батюшки из Рафалувки.

Широка Стырь. Буйной волной катится она по обильной земле. Кусты калины в белом цвету, непроходимая чаща цветов, а дальше — дубы в высокой, по пояс траве и гнезда аистов на высоких деревьях. Одуряющий запах цветов. Сказочная земля, лазоревая, золотая, зеленая земля кажется созданной для счастья.

На берегу Стыри два живых скелета в лохмотьях. Молодой и старый. Но надо как следует приглядеться, чтобы определить их возраст. Глубокие морщины придают всему их облику выражение горечи. Пальцы, как когти хищной птицы, худые длинные шеи. На фоне зелени, среди цветов, в блеске солнечного дня эти люди кажутся привидениями.

— Паны, хлеба!

Протягивают к нам руки. Умоляюще глядят на нас.

Торопливо вытаскиваем хлеб из байдарки, наш дорожный запас.

— Откуда вы?

Они из деревни Бяла. Лежит деревня Бяла на песчаном холме. Трудно добиться урожая на бесплодных песках. Сохнет кинутое в землю зерно, слабые, вялые вырастают колоски.

А потом еще град выбивает дочиста то, чего не успели одолеть бесплодие почвы, палящий зной, весенние заморозки. Деревня Бяла не соберет в этом году ни хлеба, ни картофеля. И пойдет деревня Бяла по миру.

Широко раскинулась голубая Стырь. Слушаем рассказ. Просят, настаивают, чтобы мы прошли пять километров в сторону от реки, посмотрели, что осталось от деревни. В избах лежат опухшие от голода люди. Старики, дети и больные. Остальные разбрелись за куском хлеба по соседним деревням, таким же обездоленным, как и эта.

На широких заводях Припяти, разукрашенных белыми цветами кувшинок, встречаем тяжелые «дубы», лодки, выдолбленные из дубовой колоды. Это женщины и дети двинулись на поиски пищи. Рвут траву ситник, жуют ее мягкие стебельки.

— Ничего это?

— Коли хлеба нема, то и трава хороша.

Вечером садимся за общий ужин. Хозяйка поставила на стол глиняную миску. В миске молоко с водой, заварена в молоке мелкая белая кашка — цветы, появляющиеся на лугах в эту пору.

— Хороша похлебка?

Едим медленно-медленно. Дети с жадностью подносят ко рту ложки с этой пищей, которой хотят обмануть вечно пустой желудок…

Достаем шоколад, притащили из байдарки колбасу. Хозяйка, взрослая женщина, мать четверых детей, первый раз в жизни ест колбасу.

— Куда уж нам!.. Надо покупать, а откуда деньги?

Озеро Нобель бьет голубой волной о кремнистый берег. Летают над водой иссера-белые с черными головками чайки. Садятся на торчащие из воды колья, поднимаются, хлопая крыльями, резко и пронзительно кричат. Монотонно колышется озеро Нобель, набегает волна на берег, расплескивается, отступает и вновь возвращается. Без отдыха шумит озеро. Над озером деревня. Сушатся на берегу потемневшие сети, верши и неводы.

В озере, в реке, впадающей в него, в тысячах заводей, в сети вод, опутавшей этот край, — огромные рыбные богатства. Крупные, длинные щуки с хищными головами речных разбойников, осторожные язи, поднимающиеся из глубин тысячными стаями. Окуни, сверкающие радужной чешуей. Серебристые стада плотвы. Неисчислимые богатства.

На это озеро приехал однажды пан инженер. Быстро подсчитал, какие богатства таятся в глубинах вод. Созвал мужиков, предложил им великолепную сделку.

Как известно, правительство проводит комасацию[12]. Земли, раздробленные так, что часто десять гектаров разделены на сто кусочков, будут соединять. В любой день может приехать комиссия и заняться этой работой. Известное дело, казенная комиссия сделает, как захочет, и денег сдерет много, а он, пан инженер, хочет помочь мужикам, очень уж он, пан инженер, мужиков любит. Вот он сам и проведет им комасацию, частным образом, И стоить это им ничего не будет, совсем бесплатно. Только одно — услуга за услугу. На четырнадцать лет пан инженер получит право ловить рыбу в озере Нобель и его притоках. Одну треть улова мужики отдадут даром. Две трети будут продавать ему же. Цены, понятно, назначает он, ибо ом ведь разбирается лучше в этом, чем рыбаки с озера Нобель.

Кое-кто в деревне возражал, кое-кто объяснял, что это неладно получится. Но пан инженер не выпустит из рук такой удачи. Неудобного человека устранить можно — сообщить властям, что он коммунист, ведет агитацию среди мужиков. И тогда все пойдет гладко. Мужики с Нобеля будут четырнадцать лет ловить рыбу для пана инженера. Одна треть улова даром, две трети по цене в шесть раз ниже рыночной.

А если подсчитать стоимость комасации, то этот расход можно покрыть одним осенним уловом, когда сети вытаскивают тонны язей и центнеры щук. Но это подсчитал только один человек, тот, кто сейчас сидит в тюрьме. Теперь деревня Нобель выходит на рыбную ловлю, закидывает сети, тянет неводом рыбу, добывает много, много рыбы… для пана инженера. И так будет продолжаться четырнадцать лет.

Байдарка качается на волнах. Голубая Стырь, черпая Турья, зеленый Стоход и Льва с коричневой, как настой чая, водой. И везде луга, буйные, зеленые, и везде леса, высокие, шумные, и везде лазурь, синева, зелень и золото, как в сказочной стране.

И повсюду живет здесь грустный, замученный человек.

Луга, луга, луга… Красные от пушистых султанов щавеля, белые от звезд тысячелистника, розовые от кукушника, что маячит вдали, как упавшее на землю облако, пронизанное солнцем. Вот луг в окружении огромных дубов. Барский луг. Годами косили его мужики по здешнему обычаю — исполу. Скосят, траву высушат, свезут — себе половину, пану половину. И еще доплата «за место». Восемь, десять злотых — целое состояние для крестьянского кармана.

Разнесся как-то слух — казна забирает луг за подати. Как будет с лугом? Мужики пишут прошение, вытаскивают из узелков последние гроши на гербовый сбор. Повезли прошение в город. Но ответа нет. Ждут. Ответа нет.

Долго, долго тянулось это. И, наконец, пришел ответ. Но не письмо в конверте с казенной печатью пришло. Ответом был осадник[13] из соседней деревни: ему достался луг. Зеленый, цветущий, буйный луг. А мужикам из Ухринищ дали бесплодное, болотистое пастбище у реки.

Шумит сосновый лес над Белым озером. Колышутся высокие-высокие деревья. Красноватые стволы блестят на солнце. Идет поверху шум разгулявшихся ветвей. Глядят вековые сосны в лазоревую гладь Белого озера.

Пуща на берегу реки Львы. Ольха и дуб, непроходимая чаща, сквозь нее продираются лось и кабан, торопится в свою нору барсук.

День, другой плывем бором, не встречая живой души. Только лес, лес и лес. Покажется из воды круглая головка черепахи, с шумом, с треском поднимется из камышей сердитый лось, желтовато-белая косуля промелькнет на поляне. Лес, лес и лес, без конца без краю.

А в мужицких хатах нет топлива, нет жердей для заборов, нет бревен для нового сарая. Мужик только рубит лес и сплавляет его в дальние страны. Плывут плоты по Стыри, Припяти, Мухавцу — бесконечные плоты. Березовые белые стволы, и красноватая сосна, и могучие дубовые колоды. Для заморских далеких портов, для чужих доков растут здешняя сосна и здешний дуб.

На плотах люди в рубахах с засученными рукавами, вспотевшие, запыхавшиеся, длинными шестами отталкивают стволы от берега. С рассвета и до ночи плывут, борясь с течением, с мелями, со скрытыми под водой сваями давно разрушенных мостов. Медленно-медленно движутся деревья по течению этих рек. Печет солнце. Сухой кусок лепешки и случайно пойманная рыба — вот и вся еда.

А ведь потом придется и домой возвращаться — за десятки и сотни километров. Плата — один злотый в день. На это надо и еду в дороге покупать и домой добраться, а обратный путь в расчет не принимается. Однако сплавщикам на плотах выпала лучшая доля, — хуже тем, которые тянут груженные лесом баржи против течения. До Луцка, до Любашова, до местечек и городов. Тридцать тысяч килограммов леса на барже. Запряжется человек в холщовую шлею, пригнувшись, бредет по берегу и тянет за собой страшную тяжесть. Ноги вязнут по колена в болоте, в прибрежной тине. Ранят ноги густые, колючие кусты. Пот течет со лба, из израненных ступней сочится кровь. Четыре человека, согнувшись, волокут баржу, течение относит ее, затягивает на поворотах реки. Некогда хребет выпрямить, нет минутки для отдыха. И за это тоже злотый в день — вот какие «богатства» перепадают от здешних лесов в мужицкие руки.

В изданном главным статистическим управлением «Малом статистическом ежегоднике», который является сущим кладезем всевозможных справок, нахожу сведения о составе населения здешнего края. Количество, родной язык, вероисповедание.

И в рубрике «родной язык» бросается в глаза странное определение. Оказывается, что здесь, над Турьей, над Стоходом, над Стырью восемьдесят процентов населения говорит на «местном языке».

Не знаю такого языка. И когда мы плывем в байдарке по зеленым и голубым рекам, мне вспоминаются эта рубрика и это странное определение.

Рыбаки с лодок закидывают сети в глубину. С минуту глядим, как коричневатые ячейки исчезают в воде.

— А вы на каком языке говорите?

— На украинском. Мы украинцы.

Расспрашиваем детей на берегу, женщин в деревнях, мужиков, волокущих барки с лесом. Нет, никто не говорит на «местном» языке. Никто не дает нам ответа, фигурирующего в официальном издании.

— По-украински.

— Мы украинцы.

— Говорим по-украински…

— По-белорусски…

Белорусские земли, украинские земли, в просторах вод, в зелени лугов, в шуме лесов, под лазоревым небом и под тяжким, кошмарным гнетом.

Однако не до конца еще придушил их этот гнет. Еще выходят девушки к мосту над Струменем и поют вечерней порой. Долго слушаем, я записываю слова песен.

Высокие, ясные голоса. Над потемневшей рекой, в которой отражаются звезды, над уснувшей деревней, под искристое звездное небо плывет жалоба украинской земли, песня о тюремной камере и кандалах.

В деревне Прикладники богатый мужик предостерегает нас, внимательно оглядываясь по сторонам:

— А вы тут смотрите… Потому здесь деревня, и говорить не стоит… Здесь коммунисты, одни коммунисты…

— Ну да, рассказывайте!

— А как же? Известно, что тут за народ… Да что там? Мало ли они в тюрьмах сидели и сидят? А как вернутся, так еще хуже. Их там в тюрьме еще лучше выучат, узнают там всякую всячину, тогда уж не дай бог… Тот, кто вам рыбу утром продал — коммунист, в самом Кракове сидел в тюрьме… А этот, у дороги, видите? Тоже коммунист! Вот какая деревня… На Испанию собирают, бумажки разные разносят, собрания устраивают — известно, коммунисты…

Отсюда, из этих деревень, подбирается контингент узников для Равича, Вронек, Коронова. Отсюда, с зеленых полей, с шумливых вод, с широких просторов — в тоску и духоту тюремной камеры, где чахотка быстро съедает мужицкие легкие. Это здесь, в этих деревнях, сыплются самые суровые приговоры — десять, двенадцать лет — по делу без улик, по делу, основанному на подозрениях, основанному на «внутреннем убеждении» судей.

Упорная, глухая, подпольная борьба идет здесь день и ночь. Борется с помещиком староста из Судчи, — его деревню хотят обмануть при распределении сервитутов[14]. Борются мужики с помещиками, с осадниками, с полицейскими, с уездным управлением.

Борется и другая сторона. Тысяча непонятных предписаний, тысяча нигде в иных местах не виданных обычаев, которым здесь, на «окраине», суровые исполнительные органы придают силу закона. И направляют-то сюда на работу сброд со всей Польши.

Одних присылают, другие прибывают самотеком, вроде того инженера с озера Нобель, — все, кто чувствует, что здесь можно делать «хорошие дела», используя темноту, неопытность, добродушие здешнего мужика. Слетаются как вороны, почуяв легкую, верную добычу.

Колышется волна. Плещут весла. Моя записная книжка пухнет с каждым днем.

Да, у нас больше знали о дебрях Амазонки, чем о лесах над Львой, больше о деревнях Африки, чем о деревнях над Хорынью, больше о жизни китайского кули, чем о жизни здешнего мужика.

Первое путешествие закончено. Возвращаюсь в Варшаву, чтобы писать о том, что я видела.

Писать надо осторожно, не касаясь тысячи вопросов. Неусыпное око цензора не дремлет.

Но все же кое-что увидело свет. Номера журнала с корреспонденциями с Турьи дошли до пана уездного начальника в Камень-Коширский.

Наш уездный начальник созвал старшин из всех деревень. Они стоят, боязливо выжидая, что будет. Пан уездный начальник должен поставить их в известность о том, что в печати появились лживые, клеветнические статьи. И особенно обижен Камень-Коширский уезд. Из этих корреспонденций ясно, что некая Ванда Василевская длительное время безнаказанно бродяжничала по всему уезду и ей не только никто не препятствовал в этом преступном путешествии, но еще и давали ей информацию, показывали дорогу, пускали на ночлег, оказывали всяческое содействие. Не исключено, что та же Ванда Василевская захочет еще раз появиться на этой территории. В таком случае следует таковую немедленно задержать и уведомить ближайший полицейский пост, а полиция уже призовет ее к порядку.

Через несколько лет мне пришлось снова побывать в этих местах. Мы уже не плыли в байдарке. У пристани в горящей Варшаве была оставлена наша прелестная «Чайка», на которой мы прошли по воде несколько тысяч километров. Теперь пришлось пешком прошагать сотни километров.

И снова мы спали на мужицком сене в украинских деревнях. И снова руки украинских крестьянок подавали нам хлеб и молоко. Только теперь мы уж не были беззаботными экскурсантами, которые могли угощать шоколадом детей и расплачиваться за хлеб. На этот раз карманы наши были пусты и ноги натерты до крови. Но везде перед нами гостеприимно открывались двери хат, и везде добрые люди подавали нам хлеб, и всюду слышали мы доброе слово.

И потому меня ждет еще одно путешествие в те края. Пойти от деревни к деревне, по тем самым домам, по тем самым жилищам. Поглядеть, как теперь живется этим людям. Навестить старых знакомых, посмотреть, как выросли дети, как изменились лица.

А потом написать вторую часть книги «Песнь над водами». Первая — «Пламя на болотах» — возникла из моих путешествий по краю неволи, по краю гнета. Вторая покажет судьбу моих героев в советской отчизне.

<1940>

― СОЛНЕЧНАЯ ЗЕМЛЯ ―

Позади остались мелкий, частый дождик и облачка тумана, бродящие над полями. Теперь самолет летит весь в лучах солнца, а внизу виднеется желто-зеленая шахматная доска. Квадратики, прямоугольники, полоски вместо простирающихся от Киева и вплоть до этих мест необозримых волнующихся полей. Это уже Измаильская область. А вон тот зеленый остров среди разноцветных полей — город Измаил.

Некогда здесь скалила каменные зубы турецкая крепость. На валу четырехсаженной высоты извергали огонь триста пушек. Некогда трехбунчужный паша Айдозл-Мехмет отвергал русские предложения о капитуляции, и войска Суворова брали крепость приступом, майор Нехлюдов первый ступил на неприступные доселе стены. И четыреста турецких знамен пало к ногам победителей.

Но сейчас тщетно было бы искать здесь следы прежних битв, и слуху не уловить эхо прежних штурмов. Город Измаил утопает в зелени, в зелени прячутся маленькие одноэтажные домики. Тяжело склоняются к земле обремененные плодами ветви абрикосов, краснеют вишни и дрожат на легком ветерке листки светлозеленых акаций. Кажется, городок дремлет сладкой, ленивой дремой, купаясь в солнце.

Но там, в порту, кипит жизнь. Темные глыбы барж, пароходы и лодки плотной лавой заполняют прибрежные воды. Крохотные золотые солнца — зерна кукурузы — сверкают на земле возле элеватора. Сыплется кукуруза, тяжелая, дородная, сытная. На пароходах — лошади, их гладкая, лоснящаяся шерсть блестит на солнце. Они сходят на берег, их копыта глухо стучат по деревянным мосткам. Это возвращается часть похищенного захватчиками; возвращается в херсонские, одесские, николаевские степи, в совхозы, колхозы, на широкие украинские поля.

И лишь когда моторная лодка отчаливает от берега и порт начинает быстро исчезать из глаз, мы осознаем, что ведь это же Дунай, великая река Дунай, который воспет в народных песнях и Польши, и Украины, и России. Река истории, река легенд, река песен.

Вздымаются волны, как на море. Моторная лодка взлетает на хребет надвигающейся волны и мягко скользит вниз по водяному валу. Нет, он не голубой, Дунай, он коричнево-желтый, он огромный и великолепный, хотя это всего лишь один из главных рукавов — Килийский рукав. Водная масса колыхается от ветра, и противоположный берег, румынский, затягивается легкой голубой дымкой. Широким дыханием дышит река.

И вдруг над водой, словно оторвавшийся клочок неба, — голубая, блестящая, сверкающая на солнце молния. Это сизоворонка летит на тот берег, не страшась волн, не пугаясь огромного зеркала вод.

В воздухе — сильный, сладостный аромат. Справа — остров, несколько тысяч гектаров пахотной земли, сквозь растрепанные верхушки лозы видны крыши домиков. Весь остров — словно зеленый букет. Сладостно несется по всей реке благоухание цветущих маслин. Высокие султаны кукурузы, яркая зелень пшеницы, фруктовые деревья. А на прибрежном песке, в зарослях тростника, — рыбачьи лодки.

Катит волны Дунай. В мелкой прибрежной воде неподвижно стоят белоснежные цапли. Я вижу их впервые в жизни. В Польше они вымерли уже давно — сто или двести лет тому назад. Здесь их уйма. Они не обращают внимания на проезжающую моторную лодку, на военное судно, извергающее густые черные клубы дыма, на баржи, идущие вдоль реки, на челны, где склоняются над веслами женщины и подростки. И не только цапли, смешные кулички бегают, семенят по берегу, и прямо над нашими головами пролетают болотные птицы, без страха и опасений проносятся чайки. Они не боятся людей. И эти смелые птицы, не обращающие на нас внимания, придают реке и ее берегам вид девственной земли, не тронутой рукой человека.

А между тем это не так. Всюду виден человеческий труд. Вот идет по кругу лошадь, вертятся огромные колеса, чигири, подающие воду на поля. Новые дома, обсаженные деревьями. Небольшая отара овец забралась в мелкую воду и стоит неподвижно, опустив ноздри к самой зыби, пробегающей по прибрежным отмелям.

Наша лодка пристает к берегу. Это — рисовые поля. Неутомимо работает мотор, качающий воду. На ровных квадратах, поблескивающих мелкой голубой содой, зеленеют хрупкие, тоненькие стебельки риса, мокнут в воде. Сейчас они похожи на траву, колосков еще не видно. Оказывается, вовсе не надо ехать в Китай, чтобы посмотреть рисовые поля, — здесь растет рис, настоящий рис.

И вот мы снова плывем. Снова колышутся волны, снова стоят на берегу важные белые цапли, снова неожиданно выплескивается из глубины рыба. Слева, на едва приподнятом над равниной холме, виднеются белые дома — это Килия.

Здесь некогда проходил путь киевских князей в Болгарию и Византию. Сейчас не осталось и следа от древней твердыни, но когда-то Килию четырехкратно брали штурмом турки. Но раздавалась казацкая песня, и Наливайко снова отвоевывал килийские стены, и Сулима водружал свой бунчук на зубцах крепостных башен. Теперь здесь, как и в Измаиле, зелень деревьев и удивительный покой дремлющего на солнце городка.

Дальше — снова поселок. Мы причаливаем к мосткам. Тут же рядом узенькая уличка, однако по ней никто не ходит. Плывут лодки, останавливаются у порогов домов. Гондолы? Венеция? Нет, это Вилково, рыбачий городок, и лодки советских рыбаков. Дома над водой, каналы вместо дорог, всюду лодки, крепкий запах рыбы стоит в воздухе. На земле, на досках мостков — всюду блестит рыбья чешуя. Загорелые лица, твердые, как камень, мускулы на руках. И какой-то особый взгляд — глаза людей, привыкших смотреть в морские дали, в водные просторы, в беспредельность неба и вод.

— Национальность?

Старый бородатый рыбак с достоинством дает объяснение:

— Украинцы, русские, немного молдаван.

Но их трудно различить в толпе рыбаков. Это — рыбаки, прежде всего рыбаки. На месяц, на полтора уплывают они в море на своих небольших лодках. Их хлещет холодный, осенний ветер, их мочат проливные осенние дожди. Случается, ветер загонит лодки на Змеиный остров, безлюдный остров, овеянный туманом сказок и легенд. Случается, невозможно пристать к берегу, и ветер тормошит лодку, и голод рвет внутренности, жажда сушит горло. Иногда лодка не возвращается из далекого похода. Бывает и так, что человек запутается в предательских крючках, и его вместе с добычей вытаскивают из пучины мертвым.

— Человека три-четыре каждый год погибает, — спокойно объясняют нам рыбаки.

Любят они свои лодки, и соленый морской ветер, и морскую волну. Это до мозга костей люди моря. Давали им землю под сады — не хотят. Давали им поля для обработки — не хотят. Люди моря. Мужчины, женщины, дети.

— Женщины тоже?

— Ого, еще как.

Пахнет рыбой. Мы направляемся к небольшому консервному заводику посмотреть вчерашний улов. На полу лежит чудовище — скользкое, огромное. Полукруглая пасть, как ворота. Могучие жабры. Это — белуга.

— Редкий экземпляр: двадцать шесть пудов, — рассказывают нам. — Если бы она еще с икрой была, кило тридцать было бы икры. Жаль — видно, раньше выпустила.

Рядом, в кадках, четыре штуки по сто килограммов. Но все смотрят лишь на эту одну — не каждый день попадается белуга в двадцать шесть пудов. У хвоста две раны: здесь вонзились в скользкое тело стальные крюки.

Рыбаки показывают нам свою ловецкую снасть. Смотанная ровными кругами толстая веревка, на ней с равными промежутками короткие веревки, заканчивающиеся крючками. Откуда мне это так знакомо? Где я могла это раньше видеть? Нигде. И все же как знакомо это ловкое движение дочерна загоревшей руки, эти мягкие изгибы веревки и, кажется, даже силуэт стоящего в лодке человека… Ах правда, это Куприн, «Листригоны» Куприна — рассказ о жизни рыбаков в Балаклаве. И все то, что восхитило меня, когда я читала эту книгу, теперь возникает передо мной живое, выпуклое и уже знакомое. Тот же аромат, которым веет от рассказа Куприна, и все подробности, которые так точно увидели внимательные глаза писателя, так ярко передало его перо.

Люди моря, люди рыбачьих походов. Чего они просят? Смолы для лодок, веревок для сетей, всего, что необходимо им для их промысла. А море вернет, морс воздаст сторицей — щедрое, богатое, покорное неустрашимой человеческой воле море. Оно даст белугу с черной лоснящейся икрой, стройную скумбрию, бычков, большую плоскую камбалу, остроносого осетра. А им ничего больше не надо, они ничего больше не просят. Только помочь им достать ловецкую снасть.

Они всегда были рыбаками. Из поколения в поколение их лица обдувал резкий морской ветер, их баюкали море и дунайская волна. В 1856 году, когда Вилково было отдано Молдавии, румынские власти лишили жителей права ловли. Будто воздух отняли. И двадцать с лишним лет продолжалось горькое горе — горе рыбаков без сетей и лодок, горе людей моря, обреченных на бездеятельность на земле, которая для них только временный приют. И лишь когда Вилково снова вернулось к России, вновь выплыли на лов рыбачьи лодки, заплескали весла по морской волне. В советском Вилкове уже работают четыре рыбацких колхоза, и рыбаки показывают, что единственная одежда, которая у них есть, это та, которую дала им перед войной советская власть. И смело требуют от этой своей власти того, что им нужно: смолы, канатов, веревок.

Пахнет рыбой. Пахнет резким морским ветром. По каналам меж домов плывут лодки. Громоздятся горы рыб на мостках, в цеху консервного заводика лежит чудовище — белуга. Все пахнут рыбой и морем — седые старики, те, которые вскоре окончат рыбачью жизнь, зрелые мужчины, которые плавают из путины в путину, и дети, которые уже учатся рыбацкому промыслу. Их прадеды, деды, отцы были рыбаками, рыбаками будут и эти малыши. Прадеды, деды и отцы жили под гнетом румынских бояр, под царским гнетом; а теперь рыбацкая детвора бегает в школу. Теперь раны от крючка уже не заливают смолой, не отрубают больного пальца топором. Теперь есть свой врач, своя больница, своя школа, свои колхозы — и своя власть.

Моторная лодка возвращается в Измаил. Дальше мы едем на машинах по дорогам среди тростника, плоских, залитых водой лугов. Над лугами летают болотные птицы, на узкой полоске воды среди тростников появляется стайка: дикая утка и вереница утят за ней. Они не боятся нас, не улетают, не прячутся в тростник. Видно, никто никогда не пугал их, они не слышали грома выстрелов, не боятся людей. И странно выглядит эта природа, первобытная и нетронутая, эти заросли тростника — оазисы среди обработанных полей и поселков.

Здесь, в деревне Денжелер, — колхоз имени Димитрова, болгарский колхоз, один из первых в Измаильской области, организованный еще до войны. Пришла война и оккупация — председатель эвакуировался на восток, оккупанты разогнали колхоз. Но едва появилась Красная Армия, колхоз собрался снова. Все, кто был в нем до войны. Прибавились и новички. Деревня при оккупации была ограблена до последнего. На сто двадцать семей колхозников осталось шесть коров. И одна колхозная. Но колхоз работает, работает упорно. Они наверстают — будут коровы, будут лошади, будут машины. Они знают, что все будет. И сто двадцать колхозных семей с улыбкой наблюдают крестьян-единоличников, которые, с своей стороны, тоже присматриваются и ждут, что из этого выйдет. Но колхозники знают — придут и те, и будут работать вместе с ними на колхозных полях, сеять кукурузу и пшеницу, подрезывать и подвязывать виноград.

Мы едем дальше. Среди полей, у дороги, — деревни. Чистенькие домики, утопающие в зелени, сады и акация, повсюду акация, нежная, светлозеленая. И тутовые деревья. В домах шелковичные черви ползают по только что сорванной и брошенной им пище. Каждая деревня в сплошной зелени, и все эти места остаются в памяти как ясное, ласковое, зеленое пространство.

В сарае пахнет сеном, и сквозь щели крыши видны звезды над головой. Это здесь, в Татарбунарах, крестьяне восстали против румынских бояр. Это здесь, в Татарбунарах, лилась кровь и хоронили сто двадцать погибших, сто двадцать крестьян, которые пали за советскую родину. Отделенные от нее границей, они несокрушимо сознавали свою принадлежность к Украине, требуя присоединения к ней еще тогда, в 1923-м году.

Сладостная, солнечная, расцветающая зеленью земля таит в себе кровь и муки. Это здесь румынские бояре выжимали пот из крестьянина, умиравшего с голода на благодатной урожайной земле. Это здесь румынский полицейский душил каждое слово и каждый вопль протеста. Это здесь орудиями и винтовками было подавлено восстание. Это здесь, наконец, еще так недавно раздавались звуки немецкой команды, и снова гремели залпы, и снова земля принимала тела женщин и детей, а крестьянское добро захватывали жадные, хищные руки.

Но нынче Измаильская область расцветает зеленью, порастают зеленью и старые могилы и память о прежних муках. Робко еще, неуверенно, но уже явно и отчетливо Измаильская область, область Советской Украины, вступает в новую, светлую жизнь.

На горизонте снова большая вода — это днестровский лиман, и на нем Белгород-Днестровский, ранее называвшийся Аккерман. Множество домов разбито бомбами — жестокие следы войны. Но на базаре полно людей. Стоят бочки с вином, на тарелках и в мисках жареная рыба и брынза. Вам наливают в стакан прямо из бочки красное, как рубин, или золотистое, как мед, вино — берите в руки жареную скумбрию или камбалу и пейте и ешьте под ласковым золотым солнцем.

И когда вы смотрите на загорелых людей, на струи темного и светлого вина, на белые груды великолепного овечьего сыра, на коричневые горы жареной рыбы — на вас веет ароматом чего-то безмерно древнего, словно доносится эхо стихов Эллады.

У берегов лимана — паром. На него свободно въезжают пять легковых машин, свободно размещаются люди, и остается еще много места.

У правила — загорелая, размашистая женщина. В то время как моторка тащит огромный паром, она легко орудует тяжелым багром.

— Я с земли. Всего двадцать девять лет на воде. А вот внук мой так на воде и родился. И отец его на воде. Да на воде и погиб.

— Где?

— Под Очаковом, на пароходе. Затопили там немцы пароход, и он пропал. А вот дед, что ведет паром, тот тоже с воды. Здесь все на воде родятся, на воде и умирают. Одна я всего двадцать девять лет на воде.

Легкий ветерок веет над лиманом. Вода голубая-голубая. И словно прямо из воды вырастают фантастические зубцы развалин старой крепости. Ведь об этой степи писал Мицкевич: сухой океан, телега погружается в зеленую траву и плывет, как лодка. Нет, этой степи уже нет. Ее перепахали, перекопали, избороздили тракторы, ее засеяли зерном, и вместо «коралловых островов бурьяна» она родит теперь пшеницу и виноград, кукурузу и золотые звезды подсолнухов.

Вокруг нас широко разливается вода. Медленно движется паром. Внук женщины-рулевого вертится повсюду. Бабка с гордостью смотрит на него.

— А кем ты будешь?

Женщина пожимает плечами и отвечает за малыша:

— Кем же ему быть? На воде будет — как отец, как дед, как все мы. У нас только я с земли.

Ее сильная маленькая рука нажимает на багор.

— Когда немцы шли, мы затопили паром и баржу. А теперь все на месте, сами из воды вытаскивали. Вот веревки, канаты — сколько дед за ними нырял, ну, все же вытащил. Как же, наш ведь паром-то… А малыш все наизусть знает… Прислали нам сюда ребят из морской школы, так те спрашивали: что, мол, как да почему? Известно — что школа даст, когда сам-то человек с земли? А спросите-ка Леню — все знает, всякую вещь здесь назовет. Ведь это — его дом.

Она исчезает на мгновение в будке-домике, выстроенном на палубе парома, и выносит тарелку огромных светлокрасных раков.

— Кушайте, кушайте. Это Леня наловил. Сеткой.

Два раза в день пересекает паром десятикилометровое пространство лимана туда и обратно. Сорок километров. А если появляются автомашины, приходится делать добавочный рейс. И изо дня в день стоит у руля загорелая женщина, и иссушенный ветрами старик ведет паром. И маленький мальчик, отец которого погиб под Очаковом, неотступно сопровождает их и учится морским словам, привыкает к запаху ветра и моря, чтобы никогда уже с ними не расставаться.

Плеснулась рыба. Рыбу здесь ловят и в лимане, и в Дунае, и в Днестре, и в море. Вода кормит, вода поит, вода придает лицам то особое выражение, которое мы видели в Вилкове, — выражение суровости и гордости и ту дальнозоркость, прозрачность взгляда, что свойственна и тем, в Вилкове, и этой женщине, и даже малышу.

Пристаем к берегу. Здесь повсюду следы войны — разрушенные дома, сожженные сараи, сломанные, вырубленные деревья. Не хочется верить, что в этой благословенной стране еще недавно гремели орудия, рвались бомбы и мины.

Длинная плотина делит новый лиман на две части — по одну сторону соленая вода, по другую — пресная. Машина медленно катится узким проходом. Дети ловят рыбу на удочки. Нанизанные на веревочку бычки отливают серебром.

На холме — институт виноградарства и виноделия имени Таирова. Далеко простираются зеленые виноградники. Свешиваются крупные, уже тяжелые гроздья. Загорелые люди выходят нам навстречу. Это группа энтузиастов, которые работают здесь, исследуя, сажая, выращивая виноград, в поисках самого лучшего приспособления соответственных разновидностей к данной почве.

Виноградари страстно убеждают нас:

— Можно получить вино не хуже, чем в Грузии. Можно получить даже лучшее, чем…

Да, это единственное, что их интересует. Чтобы было лучшее, самое лучшее, самое лучшее. Чтобы дать такое украинское вино, какое только возможно. Потому что ведь оно может, может быть великолепным. Они объясняют нам сорта, разновидности. Разграбленная оккупантами лаборатория постепенно приводится в порядок. И вдруг оказывается, что иной раз проблемой становятся несколько оконных стекол или несколько досок, кое-какая посуда. Что им нужно? И снова, как там, в Вилкове: нужен трактор, обязательно нужен трактор. И потом еще — вот на эту брошюрку для колхозов — четыреста кило бумаги.

Я смотрю на их поношенные рабочие костюмы, на их стоптанную обувь. А ведь это — люди с высшим образованием, есть между ними и ученые. Между тем они, так же, как те, в Вилкове, нуждаются только в том, что им необходимо для работы: трактор, бумага, несколько оконных стекол. И я вижу светлую крепкую нить, связывающую тех, рыбаков из прибрежного поселка, простых, неученых людей, с этими, работающими вдали от людских поселений над украинским вином, над виноградом, с учеными в поношенных костюмах, — этим тоже и в голову не пришло говорить о каких-нибудь своих, личных нуждах.

Клубы пыли на дороге. Вон там, вдали, это уже Одесса. Я вижу ее впервые в жизни. Как отличается она от того, что я себе представляла: портовый город, значит обязательно узкие, грязные улицы, все завалено тюками, обязательно вонь и дым.

И вот перед нами Одесса, вся в цветах и зелени, овеянная чистым дыханием моря. На широких улицах — ни пылинки. И здесь уже почти не заметно того, что бросается в глаза во всех других городах, — что по ним прошлась разбойничья рука врага, что она истребила население, опустошила улицы. На улицах — полно. Проходят нарядные девушки. Говор, спешка, веселая, пульсирующая жизнь. Веселая, пульсирующая жизнь и в чудо-театре. Не верится, что это не сказочная декорация, так сказочно красив этот театр.

В порту стоят большие суда, лежат груды тюков, скрипят краны. Враги ограбили и разорили порт, — теперь он быстро залечивает свои раны. Еще пугает поломанными ребрами стальных креплений разрушенный холодильник, но уже работают краны, работают продуктивнее, чем до войны. Уже стоят на якорях, отчаливают и пристают к порту огромные пароходы. Уже кишит людской муравейник и кипит быстрая, стремительная жизнь. Победоносная жизнь, которая сильнее, чем бомбы, чем мины, чем распоряжения гестапо, чем жесткий гитлеровский кулак и хищные лапы румынской сигуранцы.

И еще раз, в сотый раз, испытываешь радость, что так быстро поднимается, встает, возрождается, расцветает ограбленная, окровавленная, изуродованная земля и так быстро берутся за работу несокрушимые, непоколебимые, стойкие люди.

В огромном здании мы встречаем тех, кому Красная Армия принесла спасение и жизнь. Мужчины и женщины.

— Откуда?

— Из-под Орла, из Смоленска, из Минска, из, Житомира, — сыплются ответы.

— Вы были в армии?

— Нет… Я двадцать седьмого года рождения.

— Я — двадцать восьмого…

— Я — двадцать шестого…

Их угнали на работы в сорок первом, сорок втором году. Этих мальчиков и девочек погнали на чужбину детьми, подростками по четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет. Два, три, четыре года прошли у них в нечеловеческом труде. А сколько из них уже никогда не вернется, сколько погибло на чужбине и лежит в неприютной чужой земле.

Нас толпой обступают девушки.

— Откуда?

— Винница, Каменец-Подольск, Киев, Крым, Львов.

— А мы — из Полтавы.

— Сколько лет?

— Восемнадцать.

— Семнадцать.

И этих забрали детьми…

— Что же вы там делали, в рабстве?

— Разное, — бойко отвечает невысокая загорелая девушка. — Кто у бауэра, кто на заводе, а кто в партизанах…

Брюнетка из Винницы была и на фабрике и у двух «бауэров». От одного она бежала, ее посадили в тюрьму. Она не согласилась вернуться, и немцы принуждены были уступить — послали ее на работу к другому хозяину.

— Я бы сдохла в тюрьме, а к тому не вернулась, — говорит она, и видно, что долго, долго не забудет, что воспоминания еще жгут ее обидой и кулаки сжимаются от гнева.

Им хочется скорей домой.

— Хотя теперь мы ведь уже дома, — улыбается одна из них.

Оказывается, завтра они едут.

— Хоть можно бы и пешком, — бросает одна.

— Из Германии собирались пешком уйти, а тут уж недалечко.

Но пешком они не пойдут. Они поедут домой. Большинство из них не знает, уцелел ли, существует ли еще отчий дом. Большинство из них не знает, живы ли родители, братья, сестры. Детьми похитили их из дому, а теперь они возвращаются взрослыми, пройдя сквозь огонь и кровь, сквозь ад и горе. Но теперь они очутились на своей земле, и улыбка появляется на их лицах, и в их взглядах, в их словах, в смехе оживает потерянная юность, которая снова вступает в свои права. Да, эти будут работать не у «бауэра», а у себя. На своей земле, в своем колхозе. Будут работать упорно и радостно. Глядя на них, мы видим, что их не отравило рабство: это те же веселые и храбрые советские девушки, которые сражались в рядах Красной Армии, работали на заводах, героически и неустрашимо несли бремя войны. Они сумеют строить новую жизнь, сумеют создать ее. Наученные горькой тоской на чужбине, они еще более сильно, более страстно будут любить свою землю.

А эта земля расцветает перед нашими глазами все новыми и новыми красотами.

Там, где дорога спускается к самому морю, закидывают сети рыбаки. Возле деревни Григорьевки работает машина, режущая камень-ракушечник. Это первая такая машина. Ее еще только испытывают. Но испытание дает прекрасные результаты, и уже видно, что больше не придется резать брусья вручную пилой, обливаясь потом. Машина режет шесть тысяч брусьев в сутки — есть из чего расти домам и домикам. Строительный материал крепкий, практичный, прочный. А здесь его уйма — огромные залежи древнего морского дна почти на поверхности или под тоненьким слоем почвы. Белый и желтый камень, только бери и режь. Сюда будут приезжать люди посмотреть на работу машины из Николаева, из Херсона и из всех мест, где есть залежи ракушечника. Потом они заведут такие машины и у себя, и быстро начнут расти новые дома вместо разрушенных бомбами, вместо развалившихся, сожженных, вырастут и в тех местах, где никогда не было домов, — а холмы над одесским лиманом так и просятся, чтобы на них построить дома.

Всюду, всюду полно ракушечника. Не надо строить кирпичных заводов, не придется возить издали лес, — бери и строй. И уж неведомо в который раз изумляет богатство этой чудесной земли, давшей человеку все, что ему нужно, лишь бы он захотел и сумел взять.

На дороге нас обгоняют отары овец, табуны лошадей, волы, коровы. Это возвращается из Румынии советское добро. Идут девушки, запыленные, черные от солнца, но радостно улыбающиеся. Едут верхом загорелые крестьяне и радостно улыбаются. Возвращаются лошади, коровы, овцы в колхозы. Не столько, сколько было, но скоро эти стада вырастут и размножатся, дадут богатство, зажиточную жизнь.

Позади нас остаются Николаев, широко разлившийся Буг, Ингул и Ингулец. Взорванные мосты, которые нужно отстроить, разбитые бомбами дома. Вот Херсон — кто это говорил нам о Херсоне? Ах да, это рулевая на пароме, та, что «с земли». Ее «земля» — это и есть Херсон. И она говорит о нем, словно о единственном достойном внимания месте на суше.

Херсон тоже зелен и тоже пенится чащами садов. В порту огромный элеватор, и опять краны, пароходы, лодки, движение и спешка.

Из Херсона мы плывем на моторной лодке в Каховку. С левой стороны берег Днепра выше — здесь опять ракушечник, ракушечник без конца. Белый и желтый, толстыми и тонкими слоями. И когда смотришь на него, то видишь не строительный материал, а дома, дома, дома, сухие, теплые, прочные, дома, которые будут из него построены, дома, которые дадут людям приют.

И здесь проносятся водяные птицы, и здесь плещется рыба.

В Каховке нас ожидают машины, и мы трогаемся в новый путь — в степь, в настоящую, необъятную степь, степь песен и сказок.

Ровное, плоское, огромное пространство. Изредка — немногочисленные поселки. Ходит лошадь в приводе, ворочая огромные колеса, — воду приходится доставать из глубины в тридцать — сорок метров. Травы низкие, сожженные солнцем. Но вот, справа, раскинулось озеро. На озере я вижу остров, деревья отражаются в воде. Надо мной смеются. Ничего не поделаешь — я никогда не представляла себе, что так выглядит мираж. Пейзаж абсолютно реальный, абсолютно ничем не выдающий своей призрачности. Спокойно плещутся волны, но не надо им верить: это мираж. Взорванный мост, торчат балки — это тоже мираж. Кажется, совсем рядом, на лугу, мимо которого мы проезжаем, сверкает голубая, холодная вода — это мираж. Копны сена стоят в воде — но там нет воды, а лишь сухая степь.

Вдруг из легкой дымки на горизонте поднимаются два красных шара — огромные, как аэростаты. Они медленно теряют свою форму. Нет, это не аэростаты. Это развевающиеся на ветру два красных знамени. Они полыхают на ветру, сверкают, их треплет ветер. Это уже не мираж, а комбинация миража с действительностью. Когда мы подъезжаем ближе, знамена оказываются крышами из красной черепицы. Они стоят неподвижно, и напрасно глаза ищут того яркого, пламенного цвета, которым манили они издали.

Там, за большим озером, которого на самом деле нет, — Аскания-Нова. На дороге возле домов девушка — высокая, загорелая, в ней есть что-то от бедуинки. Степь формирует каких-то особых людей; их движения величественны, гордая посадка головы, спокойная речь. Девушка показывает нам дорогу. И снова степь, степь и степь. Изредка люди. Лица девушек совершенно закрыты, видны лишь глаза. Лоб, нос, подбородок, щеки окутаны белым платком. Они защищаются от жгучих лучей солнца. Загар противоречит местным понятиям о женской красоте.

Мы все ближе к цели. Перед нами Аскания-Нова, поселок в степи, оазис, не похожий ни на что, виденное мной до сих пор. Оазис, далекий от городов, от железных дорог, но в то же время полный своей особой жизни, какое-то сказочное место.

— Рай в степи, — говорили немцы, которые приезжали сюда в период оккупации.

Были здесь, говорят, и Риббентроп, и Розенберг. Следы их пребывания тяжким клеймом легли на жизнь степного рая.

Издали — ничего необычного: просто дома, зеленые деревья, сады. Но вот проходишь в парке около пруда — в пруду рыжая дикая утка, какая-то особая разновидность, с выводком утят. Она не соизволила обратить внимание на стоящих над ней людей. Но вот, чуть подальше, за сеткой вольера, весело прыгает лисица; наперекор рассказам о том, что лисицу невозможно приручить, она обнюхивает руки и усердно виляет хвостом, точь-в-точь обрадованная собака.

На острове, в воде, экзотические птицы в разноцветном оперении. Все это остатки великолепного когда-то заповедника. Часть его немцы вывезли в Берлин, в свои зоологические сады, огромную часть постреляли. За антилопами они гонялись на танках по степи и убивали этих чудесных, полуприрученных, редкостных животных, особенно самок. Но и самцы тоже падали жертвой, особенно когда «хозяева мира» поняли, что им придется бежать с чужой земли. От прежнего хозяйства Аскания-Нова сохранились лишь жалкие остатки. Но кое-что все же осталось — в степи за фермой стадо чудесных антилоп, стрелой несущихся по травам, с откинутыми назад головами, отягощенными большими, саблевидными рогами. Мы видим и антилопу гну, и зубра, и бизониху, и страусов, сидящих на яйцах. Среди страусов больше пострадали самцы. И теперь страуса, убежденного моногамиста, принуждают иметь двух жен. Он идет на это весьма неохотно, тем более что самец-страус попеременно с самкой высиживает яйца. Таким образом, теперь на его долю приходится двойная нагрузка по высиживанию яиц — ведь надо помочь обеим женам!..

С высоких, шатких мостков мы смотрим, как пасутся животные. Как они бегают, отдыхают под ярким солнцем, среди огромных травяных просторов, не боясь людей. Это немногое из того, что было раньше. Здесь гремели выстрелы, гитлеровцы радовались легкой добыче; животные сами подходили к ним, и убивать их не представляло никакого труда. Офицеры устраивали себе варварское развлечение, убивая их. Многие животные, напуганные и обезумевшие, бежали в степь и гибли там, лишенные человеческого ухода.

Заповедник постепенно возрождается. Страусы сидят на яйцах, за загородкой уже бегают птенцы, забавно большие и забавно голые. Повсюду отыскивают экземпляры, которыми можно было бы заменить похищенных и убитых немцами. Несколько таких экземпляров уже прислано из Москвы.

Разведение домашних животных в заповеднике возрождается быстрее, чем акклиматизация экзотических животных и птиц. В высоких светлых постройках — хлевы. В загородках — великолепные свиноматки: это украинская степная белая и украинская степная пестрая. Четырнадцать крохотных поросят копошатся около лежащей, тяжело дышащей от жары матки.

Отсюда, из Аскания-Нова, породистые свиньи, превосходно приспособленные к климату, превосходно отвечающие местным условиям, распространяются по колхозам Украины. Разоренные оккупантами хозяйства получат породистые, высококачественные экземпляры. Здесь скрещивают породы, подбирают особи, выводят новые породы — будущее богатство. И когда смотришь на массу поросят, когда узнаешь, что одна свиноматка дает в год два раза по четырнадцать поросят, то чувствуешь в этом, казалось бы столь прозаическом, предмете романтическую нотку. И несомненно, романтик, блестящий романтик новой жизни этот ученый профессор, который ходит с нами и с увлечением дает объяснения. Его глаза уже видят, — а вместе с ним видим и мы, — будущее благосостояние народа, сытость, радость обеспеченных дней.

В степи пасутся коровы, среди них тоже есть новые экземпляры — результат скрещивания украинской красной с индийским зебу. Большая, сильная корова смотрит на нас глазами газели; примесь крови зебу дает ее формам силу и вместе с тем грацию, сопротивляемость болезням, стойкость. Эти коровы также пойдут в колхозы.

Среди животных ходят люди. С любовью и вниманием смотрят они на своих питомцев. А мне думается не об этом летнем времени, когда цветет и благоухает степь, когда золотое солнце сияет в ясном небе, а об осеннем и зимнем ненастье, когда раскиснут дороги, когда этот маленький поселок окажется островком, отрезанным от мира, когда подует зимний ветер, закружится снег в степи и эти шестьсот человек — научные работники и обслуживающий персонал — будут так же работать здесь ради всех нас.

Среди резко, остро пахнущих трав — стадо мериносов. Ценные экземпляры, дающие тонкую шерсть самого лучшего сорта. Когда в степях появились немцы, чабан, не дожидаясь никаких приказов и распоряжений, собрал свои стада и погнал их на восток. Богатство Аскании нашло приют в приволжских степях. А когда гитлеровцев изгнали и люди вернулись в разоренные, изуродованные гнезда, чабан пригнал свое стадо обратно.

Мериносы тоже пойдут в колхозы. Чабан ходит, присматривает за ними и, вероятно, считает, что то, что он сделал, — это простое, обыденное дело. Но мне приятно пожать руку этого человека, простого, обыкновенного человека, и хочется сказать ему доброе слово.

Мы прощаемся с Асканией. За нами и перед нами степь, девственная степь, не тронутая плугом, не паханная, не боронованная, такая же, как века назад. Тут и там кружатся песчаные воронки — это пляшет по степи ведьма. Говорят, брось нож в такую воронку, и он упадет окровавленный. Но лучше не пробовать, завихренная воронка того и гляди окажется всего лишь песком. А степь так и просит сказок и легенд.

На пригорках — каменные скифские бабы. Их мертвые глаза веками смотрят в степную даль, в непорочную глубину неба. Они стоят под дождями и ветрами, вечно одни и те же. И тут же, рядом, как трупы черных птиц, — сбитые немецкие самолеты. Здесь, над необозримыми степями, которые помнят скрип чумацких возов, и песнь казачьих походов, и гомон татарских набегов — древние, древнейшие времена, от которых остались лишь эти каменные фигуры, — здесь происходили воздушные бои и валились вниз черные немецкие самолеты. Никто их не собрал. Они лежат, уже поросшие пахучими травами, и скифские бабы с каменным равнодушием смотрят на следы поражения фашистских орд.

Плещет, плещет, плещет, как море, степь. Единственное напоминание о цивилизации — дорога, телеграфные столбы. Но на столбах сидят степные орлы, огромные, величественные, и их не пугает шум машины. Дорогу перебегают бесчисленные суслики, в траве скачут зайцы.

Надвигается вечер, и на дороге вдруг вспыхивают холодным, прозрачным блеском чистейшей воды изумруды. Это — глаза лисицы. Она сворачивает с дороги лишь тогда, когда фары машины вырывают из тьмы уже не только зеленое пламя ее глаз, но и все узкое, рыжее тело. В несколько прыжков она удирает с дороги и исчезает в траве. Одна, другая, третья.

Справа и слева шумит и благоухает степь. На темном горизонте внезапный блеск. Надвигается гроза. Вдали прокатывается гром и глухим эхом отдается в степи. Благоухает степь, блеском драгоценных камней сверкают лисьи глаза, сверкают молнии на черном небе, грохочет гром, и ветер бьет в лицо, теплый и ароматный. В ночном мраке степь открывает нам свою новую красу, грозную и таинственную.

Но вот степь отступает перед человеческим жильем, — перед нами возникают из тьмы домики Мелитополя. Однако лишь утром мы можем рассмотреть красивый городок, весь в солнечном свете. Сады, сады, сады без конца. Черешневые деревья, пурпуровые от плодов. Абрикосовые деревья гнутся до земли под тяжестью фруктов. Персики уже красно-розовые. Стены и крыши домов едва виднеются среди этого обилия плодов.

И лишь присмотревшись ближе, видишь тяжкие раны, нанесенные городу войной. Разрушенные дома, развалины, руины прячутся за веселыми красками фруктовых деревьев. Тут же, за городом, братская могила — в ней лежат шестнадцать Героев Советского Союза. Тяжкие бои прошли через Мелитополь. Но земля, богатая, плодородная, щедрая, и человеческие руки, прилежные и трудолюбивые, быстро залечивают раны.

За городом — огромный сад: пять тысяч гектаров. Знаменитая мелитопольская черешня. Огромная, сладкая, сочная. Фабрика промышленной переработки фруктов в Мелитополе до войны давала шесть миллионов банок консервов. Сейчас снова цветут и растут деревья, осыпают обилием фруктов. Там, за черешнями, карликовые яблоки и груши. И как в институте Таирова, как в Аскании, так и здесь с увлечением, с любовью работают советские люди и объясняют нам превосходство карликовых над высокоствольными деревьями.

Еще не вся земля обработана как следует. Недостает рабочих рук. Кто-то замечает:

— Прислать сюда пленных, пусть работают.

И сразу же другой бросает реплику:

— Нет, нет, из этого ничего не выйдет. Эту работу надо делать с любовью.

И, глядя на буйные, великолепные деревья, на все это невероятное, благоуханное богатство, чувствуешь, что здесь работают именно так — с любовью. И благодарная земля и благодарные деревья щедро вознаграждают за труд. У мелитопольской черешни есть в Европе лишь одна конкурентка — в Испании. Я помню эту испанскую черешню в витринах магазинов в Польше. Недоступную. Предназначенную лишь для избранных. А мелитопольский сад можно еще расширить, еще много земли ждет рук, которые бы ее обработали, подготовили и посадили в нее черешни. И когда заведующий садом рассказывает нам об этом, мы воочию видим изобилие черешни, детей, вволю лакомящихся огромными, сладкими ягодами, — мелитопольскую черешню во всех городах. И снова, как там, у Таирова, и в Аскании, хочется пожать руку этому человеку, всем этим людям, которые работают с любовью и в своей работе видят не только сегодняшний день, но и еще более прекрасный завтрашний.

Мелитопольский сад завершает наше путешествие. Пора проститься с югом Украины, с солнечной, буйной, невероятно прекрасной землей.

И невольно думается о том, что не только Аскания — нет, все здесь земной рай: теплые, ласковые, согретые солнцем земли на морском берегу, на Дунае, на Днепре, Буге, Ингуле, Ингульце, на побережье светлых лиманов.

Но в этом земном раю хозяйничает человек. И хозяйничает по-разному.

— Да, знаете, пойдет дело в район и утонет в бумажках — ничего и не выйдет, — сказал старый рыбак в Вилкове. Бывает работник, который знает каждый поворот дороги, каждую тропинку, каждое дерево своего района, своей области. А бывает и такой, который до сих пор не знает, что на главном тракте, ведущем в его город, со времени войны не поправили мостика, и машины объезжают кругом по ухабам, кочкам, грязи, ломаются, портятся, зря тратят бензин. И вот поэтому оказывается, что лаборатория института Таирова до сих пор не могла приступить к некоторым работам лишь потому, что «никак невозможно» доставить ей шесть, только шесть небольших стекол. И что виноградники на склонах холмов над Днепром гибнут, — в районе никак не уразумеют, что виноград не менее ценен, чем пшеница, и что один трактор может его спасти. И что Лондон и Париж знают о мелитопольском саде, а один из руководителей района до сих пор не знал, где этот сад находится. И что выдача полтонны сахара, чтобы не погибло искусство варки мелитопольских цукатов, кажется тому, кто распределяет сахар, «растратой государственного достояния». И что энтузиасты, которые работают, борясь с природой и из этой борьбы выходят победителями, останавливаются, как перед неприступной стеной, перед лавиной бумажек, перед упрямым непониманием, перед отсутствием инициативы, перед боязнью малейшего самостоятельного шага со стороны мелких бумажных людишек.

И, наконец, оказывается, что для того, чтобы вилковский рыбак, дающий государству тысячи килограммов рыбы, мог получить для своего лова смолу и веревки, нужно, чтобы в дело вмешался председатель Совета Народных Комиссаров Украины; для того, чтобы починить мост, разрушенный уже два года, надо, чтобы на него наткнулся председатель Совета Народных Комиссаров Украины.

Председателю Совета Народных Комиссаров Украины приходится лично заняться и вопросом о четырехстах килограммах бумаги для ученых в институте имени Таирова, и нарядом на трактор, и тысячью мелочей. И оказывается, что все возможно, что все можно сразу сдвинуть с мертвой точки, и просто непонятно, почему всего этого не сделали раньше, давно, без дергания людей, без потока бумажек?..

Солнечные земли на юге Украины — это земной рай. Этот рай создают природа и человек. Когда видишь, как молниеносно возрождается, воскресает, растет разоренное, разрушенное, ограбленное хозяйство, в душе пробуждаются глубокое восхищение советским человеком и уважение к нему. Здесь тоже есть герои, борющиеся за счастье человека с увлечением, самоотверженностью, с глубокой верой, — крестьяне, рабочие, интеллигенты, ученые, партийные работники, несущие на своих плечах ответственность за все, что происходит в их областях.

Жизнь побеждает не только раны, нанесенные войной, но и небрежность и неповоротливость некоторых работников. Жизнь идет вперед, и в солнечной дали мерцает мечта, к которой ведет каждый день и каждое усилие людей, — земной рай под ласковым южным солнцем, белые деревни, светлые города среди океана садов и цветов, радостный, счастливый, прекрасный человек, тянущийся ввысь. Человек, который забудет о тяжких днях прошлого, сотрет с земли последний след ноги захватчика и будет жить так гордо и прекрасно, как гордо и прекрасно сражался он в страшнейшей войне.

<1945>

― МАЛЬВЫ ―

Дорога круто вьется по пригоркам, спускается в долины. Справа, из-за небольших складок земли, показывается широкая зеленая долина, и, как отполированный металл, блестит Днепр.

Некогда о какой-то земле было сказано: если взять горсточку ее в руку, потечет кровь. Из этой земли тоже потечет кровь. И зазвучит песня. Перед нами простирается земля крови, земля песни — здесь каждая деревня, каждый поселок, каждый камень — памятник истории. А над ними шумят крылья поэзии.

История древняя и история новая. У дороги — могила, обнесенная оградой из белой березы. Кто-то безыменный, погибший за свою землю в страшном пламени войны. А за деревней Обухово вздымается к небу стройный обелиск. Заботливые руки посадили вокруг настурции, цветы сверкают живым огнем. На камне вырезана надпись, оповещающая, что здесь лежат семьсот человек — стариков, женщин и детей, детей в возрасте от двух до двенадцати лет, — расстрелянных фашистами.

Еще недавно по оврагам у дороги раздавалось эхо пулеметной стрельбы и падали люди. Семьсот крестьян — стариков, женщин и детей — приняла в себя родная земля, которой они были верны. До самой смерти.

И опять ограда из белой березы. Здесь лежит человек, павший с оружием в руках.

Но пот перед нами вырастает другая могила. Над сверканием Днепра, над деревьями, на зеленой горе — Тарас Шевченко. Он смотрит на свою землю, на «лани широкополi, i Днiпро, i кручi…»

Мы подымаемся по бесчисленным ступеням в гору. Перед нами открывается цветущая поляна, среди цветов — серый гранит, простой и суровый. Тарас Шевченко смотрит вдаль, смотрит на свою землю.

И я думаю о другом поэте — о Мицкевиче, который мечтал о том, что его книги «забредут под соломенные кровли», что он дождется самого желанного для него венка, не из лавров, а из «васильков и трав».

Но, пожалуй, нет другого поэта, который бы до такой степени стал своим под «соломенными кровлями», как Тарас Шевченко.

Если с полей донесется песня одна, другая, то слова хоть одной из них наверняка будут словами Шевченко. На путях войны, на фронте, тоской и надеждой, любовью и верой звучала в землянке и в окопе песня Шевченко. Никогда не забыть мне дня, когда, отступая, пришлось перейти границу Украины. Я смотрела на лица моих товарищей-украинцев и понимала, что происходит в их душах. Многие наклонялись и брали горсточку земли. В далекий, тяжкий, военный путь.

Но в первой же русской деревне, в которой нам пришлось ночевать в дождливую, ветреную, тоскливую октябрьскую ночь, со стены, с портрета, на нас взглянули глаза Шевченко. Они говорили выразительнее любых слов о том, что родина не кончается на границе Украины, что, где бы ни очутился советский человек — от Буга до Камчатки, — всюду его земля, всюду его родной дом, его страна, его братья.

И я понимаю, почему у всех, кто стоит у этой гранитной плиты, оповещающей, что здесь лежит «поэт, революционер, демократ», такие взволнованные, серьезные лица, словно они стоят над могилой очень близкого человека.

Духом поэта овеяно все, что здесь находится. Только великая любовь и великая, нежная забота могли взлелеять этот чарующий цветник, что радует наши глаза. Каждый кустик, каждая тропинка, каждая клумба свидетельствуют об умном, умелом труде человека. Здесь все — дань тому, кто пел о своей земле, боролся за свою землю, кто умер ради своей земли, провидя вдали ее великое, свободное будущее «в сем’ï вольнiй, новiй».

Под сенью деревьев, в лесу, небольшая, скромная могила. Здесь похоронен человек, который пятьдесят лет хранил могилу Шевченко. Он претерпевал жандармские преследования, издевательства петлюровцев и верно стоял на страже праха вечно живого поэта. Он умер в тридцать третьем году и почиет здесь, по соседству с тем, памяти которого служил всю свою жизнь.

На вершине горы, возле памятника, стоит музей.

Здесь уже успели произвести ремонт, стереть следы войны со стен, испорченных бандитскими лапами фашистов. Но кое-что оставили, образован новый отдел в музее, где запечатлено ужасающее варварство. Вдоль стены стоят изваяния, изображающие персонажи из произведений Шевченко: у них отбиты руки, ноги, носы. Мощная фигура крестьянина, поднимающего мельничный жернов, — висок прострелен. И этот крестьянин, это каменное изваяние, в висок которого пьяный офицер выстрелил из автомата, становится как бы символом.

Скульптурные портреты Шевченко, разбитые, изуродованные. И тут же рядом лежит огромный молот, молот тевтонского Тора, бессмысленный, разрушительный, бездушный. Этим молотом они уничтожали творения художников.

Но голова Шевченко даже и расколотая смотрит живыми глазами на простреленные, разорванные шпорами, порубленные саблей книги, рисунки и рукописи. И там, за стенами, и внизу, над Днепром, и по всей Украине звучит песня Шевченко, песня о дне, когда не будет врага на украинской земле, а будет одна великая, свободная семья. Песня поэта, которого не смогли сломить никакие преследования и никакие казематы, песня поэта, судьба которого была подобна судьбе его народа и который так глубоко верил в день, видимый нами теперь воочию. Песня свободного народа, который кровью заплатил за каждую пядь родной земли, не дал сломить, не дал согнуть себя и живет свободный, а молот тевтонского Тора валяется в пыли.

Странное очарование царит на зеленой горе над Каневом и обволакивает душу. Чувствуется присутствие великого поэта. И словно носятся в воздухе мысли и чувства тех десятков и сотен тысяч людей, которые на протяжении десятков лет приходили сюда, на могилу, отдать дань поэту и плакали здесь горькими слезами и радовались высокой радостью свободы.

Не ищи в Каневе следов войны — там, где были разрушенные дома, цветут сейчас цветы. Там, где валялись орудия и разбитые танки, теперь зеленеют газоны. Отстроить — на это нужно время, но работающие здесь люди догадались, что нет надобности сохранять руины. Они убрали их, а пока не строятся новые дома, пусть на этих местах растут цветы.

Вдоль главной улицы городка, по самой середине, тянутся газоны с рядами розовых мальв. И их легкие, словно крылья бабочек, цветы придают улице столько красоты, простой, сельской и поэтической, что я невольно задумываюсь: почему только в Каневе пришло людям в голову так использовать деревенский цветок, украшение хат, — он же может быть превосходным украшением городов.

Городок утопает в зелени. Там, по другую сторону Днепра, за легкой голубоватой дымкой — Полтавщина. Налево — руины взорванного немцами моста, это напоминает о том, что здесь прошла война. Но Канев уже живет новой, послевоенной жизнью.

Тихий вечер опускается на Канев. По розовому небу тяжелым, дрожащим летом летят дикие утки на поросшие тростником озерца, начинающиеся почти в самом городе. Сумрак окутывает домики в овраге, — район, называемый Варшавкой. Высоко-высоко, отчетливо выделяется гранитная фигура поэта…

Утром на базарной площади шум. Всеми красками переливается обилие плодов. Груды зелени и желтых груш, крупные сливы, ведра вишен, малины, смородины, яблок. Чистенькие женщины в белых платочках приветливо улыбаются у своих корзин и кувшинов. А там, через Днепр, переправляются новые группы женщин, неся из садов Полтавщины зрелые плоды.

Некогда, сотни лет назад, быть может, в этом самом месте переправлялись караваны купцов, тянувшихся на юг, к месту своих постоянных встреч — Каневу. Когда-то, быть может, именно здесь шли татарские орды Батыя, который сжег и разрушил этот город. И еще столь недавно здесь двигались более дикие, более жестокие фашистские орды.

Теперь Канев цветет розовыми мальвами, благоухает свежим ароматом яблок, звучит голосами женщин в белых платочках и шевченковской речью и шевченковской песней.

Но дорога уже простирается вдаль, и перед нами возникает город, основанный великим князем Ярославом, — Корсунь.

Слышится шум. Это брызжет белой пеной река Рось. Она бежит в гранитных берегах, по гранитному руслу, и среди этих бесконечных полей, среди волнистых пригорков вдруг открывается русло реки — огромные камни и белая кипящая пена на быстрой волне. Над вспененной водой мост, за ним — мощные ворота, ведущие к месту, где стоял корсуньский замок. В извилине Роси — зеленый, шумящий деревьями остров. И даже странно, что это не подъемный мост и что по аллеям парка ходят не рыцари в панцырях, а раненые из расположенного здесь госпиталя.

Корсунь. Сколько раз повторялось это название в многовековой истории Польши и Украины. Это здесь, под Корсунью, Богдан Хмельницкий разбил войска Речи Посполитой. Это здесь, в Корсуни, лет двадцать пять спустя вздымалось к небу пламя подожженного поляками города, а еще лет двадцать пять спустя Самусь и Палей громили поляков. Гранитные скалы, среди которых течет Рось, много раз окрашивались кровью, много раз перекатывалось в них эхо предсмертных криков.

Корсунь… Я знала этот город главным образом по Сенкевичу, и вот я смотрю на реку, на домики, нависшие над обрывом, на зелень парка, на приветливо улыбающиеся лица и думаю о наших днях, которые перебросили мост между двумя народами через бездну обид, слез, крови, через чудовищные несчастья и горе и научили братьев братству.

За Корсунью пролегла чудеснейшая, живописная дорога, то и дело открывающая нашим глазам новые неожиданности. Высокие холмы, почти горы, покрытые зеленым лесом. Небольшие озера, поросшие тростником, у плотины мельница, над озером по зеленому холму разбросаны деревья. Ослепительно белые, чисто выбеленные известью хаты, тщательно огороженные сады. Много садов. И так всюду — что ни озерцо, то новая деревня. У одного берега, крякая, плавают домашние утки, но чуть подальше торопливо исчезает в камышах чирок и ныряет кряква.

По дороге, в канавах, на полях множество разбитых машин, поврежденных орудий, свернувшихся змеями танковых гусениц. Ведь это место корсуньской битвы, место сокрушительного поражения гитлеровцев, место гибели десятков их дивизий… На окраинах деревень братские могилы советских воинов, заботливо охраняемые, обсаженные цветами.

В полях молотилки, снопы, сложенные в высокие скирды. Скошенный хлеб еще лежит на земле. Косилки и косари, побрякивающие косами, странно малы и как будто даже беспомощны перед лицом этих огромных, просторных полей, которые немыслимо обработать только одними руками. В деревнях пусто: все в поле, все на уборке.

За Таганьчей мы въезжаем в почти девственный лес. Открывается долина. Сонные глаза прудов смотрят из-под зеленых ресниц, огромные деревья шумят где-то высоко, в самых вершинах. Крепко пахнет нагретой зеленью. Радостным призывом несется посвист иволги. Зеленый мох глубокой тенью лежит у подножий деревьев. Так и ждешь, что вот-вот из ароматной, зеленой тишины покажется золоторогий олень и глянет заколдованными глазами.

И снова поля, а на полях могилы. Новые, оставленные теперешней войной, и старые-престарые древние могильники. Их много. В них находят шведские монеты, рыцарские кольчуги, казацкие пики, каменные топоры, золотые скифские украшения. Сама история дремлет в этих огромных плоских курганах, из которых до сих пор исследованы лишь немногие. А с полей, где идет уборка урожая, доносится шевченковская песня, звенящая мелодией жаворонка.

Но вот и Умань.

И снова возникают ассоциации. Это здесь, в Умани, окончил гимназию Северин Гощинский, поэт, солдат и революционер, виднейший представитель того направления в польской поэзии, которое называется «украинской школой». Он полюбил украинскую степь, украинскую историю. И Украина давала ему вдохновение, как давала она его Мальчевскому, Залесскому, Словацкому, как давала многим польским поэтам.

Под самым городом — Софиевка. Некогда в гимназии приходилось в принудительном порядке, с адской скукой, читать поэму польского классика Трембецкого, описывающего поочередно все ее красоты. Некогда в гимназии приходилось слышать романтическую историю прекрасной гречанки Софьи, для которой Щенсны Потоцкий, словно мановением волшебной палочки, создал этот парк.

Но ни строфы Трембецкого, ни эта любовная история не дают представления о том, что такое Софиевка. Ни о ее очаровании, ни о ее истории.

А эта история довольно мрачна, и невозможно не думать о ней, когда восхищенные глаза смотрят на чудеса, созданные сотрудничеством человека и природы.

Это для прекрасной гречанки Софьи крепостной крестьянин таскал огромные скалы, чтобы поэтически разбросать их по парку. Это для нее крепостной крестьянин копал гроты и таскал ил из прудов. Это ради нее погибло под огромным обломком скалы триста человек, тащивших скалу на собственных плечах.

Трудно поверить, что все это создано человеческими силами, что можно было без кранов и машин сдвинуть эти глыбы, вырвать их из земли, перенести сюда. Они выглядят так, будто всегда тут были. И чтобы их сдвинуть с места, нужны были силы гигантов.

Из верхнего пруда вырывается река. Она разливается зеленым озерцем, чтобы затем ринуться вниз пенящимся, ревущим водопадом. На нижнем озере из пасти медного свернувшегося змея бьет высокий фонтан, похожий на гигантское серебристое дерево. Дубы, грабы, вязы, клены, десятки различных деревьев образуют аллеи, лабиринты, рощи, лесочки. В Львином гроте ревет вода и порастает зеленым мхом камень — скамья у каменного стола, на котором граф Потоцкий будто бы проиграл Софиевку в карты. Из чащи выглядывают белые статуи — те, которые не успели похитить гитлеровцы. Волшебные уголки — источники, ручейки, висячие мостики, романтические переходы по зеленым от ветхости обломкам скал. С виду дикая, буйная, огромная роща — на самом деле творение рук крепостных мужиков, политое слезами и кровью, произведение художников и нечеловеческого крестьянского труда.

Здесь, под Уманью, тысячи крепостных мужиков в поте лица создавали сказку, которую граф Потоцкий подарил прекрасной гречанке.

Там, где кончается парк, тянутся здания института. Оранжереи, которых немцы не успели окончательно разорить, огромные сады, где четыреста сортов яблонь, цехи по переработке фруктов, винодельческая лаборатория. И здесь горсточка энтузиастов залечивает раны, нанесенные войной, копается в земле — благодарной, богатой, стократно отдающей брошенное в нее зерно. Расцветают экзотические цветы за стеклами оранжерей, и благоухают местные яблоки, пригибая к земле ветки деревьев.

Проходит дождь. Размокает дорога — черная, тучная, богатая земля, земля-сокровище. Дрожат капли на листьях деревьев. Видно, как на горизонте идет проливной дождь, серые полосы протянулись до земли и заслонили весь мир.

И снова деревни, чистенькие, белые, и в полях — бедно, но чисто одетые люди. И снова курганы, свидетели того, что по этой земле непрерывно двигалась история.

В одном из районов мы встретили партийного работника, молодого человека, потерявшего в борьбе с немецкими танками кисти обеих рук. Вместо рук у него черные протезы. Но это не калека. Это живой, энергичный работник. Это его город цветет розовыми мальвами.

Могильники — это прошлое. Настоящее и будущее — вечно живой человек, вечно живой народ и вечно живая поэзия.

<1945>

Из года в год…

(статьи и речи)

I. НА ОСВОБОЖДЕННОЙ ЗЕМЛЕ

(статьи 1939–1940 гг.)

― НА ВОСТОК! ―

Мы двигались на восток, день и ночь на восток, вперед, все вперед с безумной поспешностью.

На севере и на юге пылали зарева пожаров. Всю ночь горели и рассыпались седым пеплом местечки и села. Красным факелом пылали крестьянские дома, скирды хлеба, амбары.

С рассвета до глубокой ночи гремели взрывы бомб, орудийные залпы, дома превращались в развалины, мосты обрушивались в реки, сотни людей гибли под развалинами.

День и ночь мы шли на восток. Тысячи, десятки тысяч людей. По трактам, дорогам, по извилинам полевых тропинок. Женщины с детьми на руках, мужчины, подростки.

Но не убежать от железных крыльев, рассекающих воздух. Над головой все время шумят моторы, не перестают строчить пулеметы, и по дорогам — сожженные селения и бегущие люди, а с севера и с юга за ними гонится смерть.

Значит, поскорее на восток! Там, за Стырью, за Горынью, за Збручем, — свободный, счастливый мир. Там, за Стырью, за Горынью, за Збручем, — спасенье от смерти.

На севере и на юге — зарева пожаров. За спиной шум идущих по дорогам. Итак, скорей, скорей вперед, добраться до пограничных рек, отдохнуть после долгих странствований на берегу пограничной реки, хотя бы на минутку погрузить в воду натруженные ноги, перейти на другую сторону, в свободный, счастливый мир.

Красное зарево движется на восток. Вот уже деревни, где пустые хаты смотрят слепыми глазами закрытых ставен на толпу беженцев. Женщины с детьми ушли в лес. Вот железнодорожные рельсы, скрученные в болезненной судороге, обуглившиеся остатки домов.

По дорогам, тропинкам, по полевым межам бредет толпа беженцев. Все гуще смешиваются с этой толпой солдатские мундиры. Во рвах валяются винтовки, у дорог лежат разбитые автомобили, груды железа повсюду. Измученный, голодный солдат в отчаянии блуждает по деревням Польши. Армия странствует врассыпную по болотам и лесам. Потеряны обозы, орудия, нет самолетов. В страшном разброде странствуют по дорогам части польской армии.

Теперь уже никто не питает никаких иллюзий, и по всем дорогам Польши все отчетливей слышатся слова об измене. Паны и правительство предали свой народ.

— Где польские самолеты?

Нет их. Они улетели за границу, увезя с собой генеральские семьи и имущество сановников.

— Где генералы?

Нет генералов. Лимузины увезли их на румынскую границу, сжигая бензин, которого не хватило для танков. Это они загромоздили дорогу бесконечными рядами автомобилей, увозивших все, что можно было увезти из дому.

— Где госпиталь? — стонут раненые, валяющиеся по дорогам. Но и госпиталей нет. Нет бинтов, нет лекарств, нет перевязочных средств, нет медицинской помощи.

Преданные, проданные массы людей скитаются по дорогам. Теперь уже ясно видно, уже точно известно, что пришел конец. Страшный конец кичливых слов, безответственных дел — расплата за измену.

Все рухнуло, превратилось в развалины, и обманутый народ бредет по дорогам на восток. Рабочие, крестьяне, интеллигенты в оборванной одежде, с узлами в руках, в обмотках.

И тут приходит весть из-за Горыни, из-за Збруча. Вдруг темнеет ночь, гаснет зарево на небе, замолкает шум пропеллеров и эхо пулеметных залпов. Это мир, принесенный с востока. Женщина с ребенком на руках возвращается из леса, крестьянин, скрывавшийся в болотах, открывает двери покинутой хаты, выбегают из подземных убежищ, из прикрытых ветками подземных нор побледневшие дети.

Мы останавливаемся у Стохода. Медленно, спокойно течет зеленоватая вода в камышах. Пересохшие рты жадно втягивают воздух, отдыхают окровавленные ноги. Приближается спасительная граница, к которой, падая от истощения, мы идем днем и ночью.

— Останьтесь, подождите здесь, — говорит крестьянин. С полуслова понимают друг друга украинский крестьянин и беженец из Варшавы.

Остается лишь вопрос:

— Как долго ждать?

— Ждать недолго, — говорит крестьянин.

И вот приближается граница, к которой мы спешили в страшные, пылавшие заревами ночи, к которой шли израненными, окровавленными ногами, с глазами, измученными бессонными ночами, часто теряя надежду, что удастся дойти.

Но граница приходит сама, приносит украинской земле мир, приносит отчаявшимся спасение.

День 17 сентября избавил украинскую землю от войны и крови, от окончательной гибели и спас всех тех, кто ушел на восток. Этот день принес мир и братство.

<1939>

― ТРИ ДНЯ ―

Три дня длилось Народное собрание во Львове. Западная Украина решала свою судьбу. Полторы тысячи депутатов заполнили алый зал оперного театра. Львовский театр не знал до сих пор такой публики. Женщины в платочках на головах, работницы в ярких одеждах, крестьяне в бараньих кожушках, а рядом с ними — профессора, учителя. Впервые крестьянские лапти и крестьянские сапоги ступали по коврам широких лестниц.

Я знала этих людей в их самые худшие, самые угрюмые дни, в дни угнетения, в дни войны.

Вот молодые девушки. Их уделом было гнуть спины на панских землях, очищать господский лес по пятьдесят копеек за рабочий день, продолжавшийся от рассвета до заката.

Вот женщины, которые плакали когда-то над умирающими без помощи детьми, вот мужчины, перед которыми распахивались широкие тюремные ворота и вход в концентрационный лагерь в Березе-Картуской.

Ковель, Луцк, Дрогобыч, Львов. Куда ни глянь — тяжелые воспоминания прошлого. Пацификация волынских деревень, разрушенные хаты, сожженные хлеба. Львовский, Луцкий округа. Там несколько лет назад первомайские демонстрации расстреливались пулеметными очередями.

Львов. Здесь струилась кровь на мостовых, здесь полиция залпами встречала похороны рабочих, убитых во время забастовки.

Разматывается страшная нить воспоминаний. В деревне на Стыри, которая питалась опилками, древесной корой, безземельные крестьяне годами не могли найти работу. Упорная, неравная борьба! Крестьяне и рабочие с голыми руками шли против пуль, штыков и параграфов закона, заковывавших человека труда в цепи рабства. Земля слез и крови, земля самых кровавых обид, самого страшного гнета. И вот — война… Через деревни, через городки тысячами тронулись беженцы из Польши.

И украинские крестьяне находили для них краюхи хлеба и охапки соломы на ночлег. Да будут благословенны крестьянские хаты, которые дали им убежище, не дали погибнуть от голода множеству людей, лишенных крова, семьи и родины!

Да будут благословенны мозолистые руки украинской крестьянки, которая подавала жаждущим польским беженцам крынку молока и стакан воды!

И когда я смотрела на зал оперного театра, я видела перед собой три фазы истории этой земли: земля под игом капиталистического рабства, земля в хаосе самой страшной войны и, наконец, — свободная земля, сбросившая с себя оковы рабства.

Все эти люди — люди, спасенные от истребления. Они отдают себе в этом отчет, так как каждый из них видел сентябрьские дни. Красная Армия спасла Западную Украину от уничтожения. Немудрено, что когда речь заходит о Красной Армии, зал гремит бурей оваций.

Я смотрела на депутатов, на девушек, женщин, мужчин. Они никогда не имели права голоса, не имели даже права на жизнь.

Теперь это уже свободные люди. Они съехались со всех сторон — от извилистой ленты Буга до Збруча, от болотистых притоков Припяти до Карпат. Впервые подали они свои голоса. Теперь они сами решают свою судьбу, а не кто-то распоряжается их жизнью. Впервые будет так, как хотят они, а не кто-то другой, живущий обманом и угнетением.

Три дня обсуждала Западная Украина свое будущее. Самые основные вопросы обсуждали депутаты. И депутаты решили их, согласно желанию и воле избирателей.

В Западной Украине — советская власть.

Шумит, гремит, содрогается зал. После долгих лет муки, после долгих лет фашистского гнета — советская власть!

Воссоединение Западной Украины с Украиной Советской.

Шумит, гремит, содрогается зал. Наконец-то, после многих лет тайного слушания вестей, идущих с той стороны, после тайных побегов через Збруч — уничтожение границы!

Отбирают у помещиков земли, конфискуют церковные имения, земли крупных чиновников.

Шумит, гремит, содрогается зал. Пришел конец крестьянской нищете. Больше не будет подыхать с голоду крестьянская корова, когда на панском лугу трава по пояс. Больше не станет крестьянка с детьми выплывать в лодке на озеро, чтобы рвать тростник, который на короткую минуту может обмануть голод. Земля — тем, которые на ней работают.

Национализация банков и крупной промышленности.

Шумит, гремит, содрогается зал. Конец безработице, конец забастовкам, локаутам, когда на улицах городов лилась рабочая кровь. Конец обогащению паразитов.

Вот гуцул из заброшенной деревни. Орлиное, прекрасное лицо. Вся обида горной верховины звучит в его голосе, вырывается криком протеста. Устами своего депутата говорит вся гуцульщина, заброшенная, обреченная на нищету, насильственно ассимилируемая.

На трибуну поднялась крестьянка из Тарнопольщины. Просто, не по-ученому рассказала она о крестьянской доле, о жизни в деревне. Сама прекрасная народная поэзия, самородное творчество говорило со сцены. Таланты, о которых никто не знал, о которых никто не беспокоился, которым никто не протянул руку помощи!

С искрой гнева в глазах молодая учительница говорила о жизни крестьянского ребенка, о школе, в которой нельзя было пользоваться родным языком, о тысячах неграмотных, которые живут в городах и деревнях.

Молодым мощным голосом звала, кричала со сцены человеческая обида. Громко звучал клич братства. Украинец говорил о тяжелой доле трудящихся — польских рабочих, поляк — об эксплуатации рабочих — украинцев и евреев.

Сегодня все понимают друг друга. На этой земле найдется место для всех, кто хочет трудиться. Нет места лишь врагам, явным и тайным. Грозно звучит завет: врага распознавать под любой маской и беспощадно уничтожить.

Западная Украина не отдаст того, что приобрела после многих лет гнета и обиды. Она никому не позволит вмешиваться в великие дела социалистического строительства. Объединяются и братаются крестьяне, рабочие, трудовая интеллигенция. Это новый день и новая жизнь.

Западная Украина начинает новую, счастливую, свободную жизнь. Красное знамя развевается над Львовом.

<1939>

― САМОЕ БОЛЬШОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ ―

С тех пор как я оказалась по эту сторону бывшей границы, меня постоянно спрашивают о впечатлениях. Представители печати, рабочие с заводов, прохожие на улице. Взрослые и дети. Десять дней я испытываю затруднение — выразить словами то, что переживаю.

Впечатления?.. Десять дней я живу в невероятном, удивительном мире. Десять дней я попеременно то улыбаюсь, то глаза мои полны слез. Добрые, дорогие люди, как трудно мне выразить то, что мне хотелось бы сказать!

Каждая минута приносит с собой нечто новое, нечто такое, что является для меня неожиданностью и открытием. И больше всего меня поражает и радует не то, что показывают нам, приезжим, как доказательство могущества и расцвета Советского Союза. Заводы, театры, замечательные здания. Да, все это необычайно, замечательно. Но вся красота и вся сила новой жизни проявляется здесь прежде всего в человеке.

Сейчас, когда мне предстоит описать впечатления о пребывании в Харькове, я отбираю самые сильные из них, — я должна рассказать о двух встречах.

Нас привели на турбогенераторный завод. В огромном цехе гудели машины, с грохотом двигались вверху подъемные краны, отливали золотом и синевой стружки стали, свернутые, как древесные стружки. Справа и слева — длинные ряды машин. С помоста мы смотрели вниз, на механические чудеса, железные чудовища, послушные человеку. Этап за этапом проходило перед нами рождение турбины.

— А вот и готово! — сказал стоявший подле нас молодой паренек.

Его карие глаза светились радостью. Радость звучала в его голосе. Как он гордился этой готовой машиной…

Радость труда и радость созидания. Этот паренек был здесь с самого начала. С момента, когда на пустырь пришли люди, чтобы строить. С выемки земли, с черной работы начали и рабочие и инженеры. Над пустырем стала подниматься железобетонная конструкция. Потом загудели, загрохотали машины. И родилась первая турбина.

— Это все наш труд — с первого дня.

Сколько радости в глазах, сколько счастливой молодости в голосе. Я слушаю удивительнейший рассказ о том, как возник завод. Перед нами развертывается живая повесть, от пустыря до первой турбины. Героическая, простая, поразительная история.

Казалось бы — обыкновенное дело. Я и до того видела заводы. Гигант из красного кирпича, угнетающий город. Стены, отгораживающие от жизни. Заводы-вампиры, высасывающие кровь из жил, пожирающие легкие, откладывающие на лицах людей печать старости. Заводы-проклятия.

А здесь завод-друг, завод — любимое детище, завод — радость. Свой. Собственный. Завод — предмет гордости и любви.

И я уже не слушаю объяснений. Все равно я ничего не понимаю в машинах и прислушиваюсь лишь к интонациям проводника. Как ему хочется все нам показать, разъяснить, рассказать! Чтобы мы точно уяснили себе, какую огромную, замечательную работу они выполняют здесь, как много дают советской отчизне.

Гудит, дышит, работает огромный цех. Да, здесь светло, чисто, свежо. Но вся красота завода лучше всего выражена в нашем проводнике. Он излучает радость, гордость, любовь. И думая о тех заводах — заводах-молохах, и о тех людях — людях, съедаемых непосильным трудом, — я лишь сейчас понимаю, что такое советский человек и советский завод.

А вечером ко мне в гостиницу приходят двое рабочих с того же завода. Старый и молодой. Один, который сидел еще в царской тюрьме, другой, который рос уже после революции.

Я слушаю стихи. Рабочий спрашивает, как они мне нравятся. Что сказать ему? Хотелось бы сказать очень много. И очень, очень сердечно. Но слова застревают в горле.

Сварщик, передовик. Работает, учится в институте — и пишет стихи. Он спрашивает меня о разных вещах — он все хочет знать. Проверяет, нет ли в стихотворении о Западной Украине каких-нибудь ошибок. Хочет, чтобы все было верно, добросовестно. Спрашивает, одобряю ли я, что он избрал темой демонстрацию под Луцком, где полиция убила учительницу.

И он сам не знает, как это прекрасно, что та, убитая, о которой даже заметки нельзя было нигде поместить, дождалась стихов о себе, стихов рабочего с советской свободной земли.

Стихи — планы — завод. Завод — гордость и завод — любовь.

Получаю на память стихотворение-песенку о папанинцах. Как много дает мне этот юноша, и какой бедной я чувствую себя в этот момент!.. Чем я могу отплатить за такой дар?

Я видела много изумительных, замечательных вещей на советской земле. Видела и еще увижу стройки, заводы, плоды труда и энтузиазма.

Но относительно одного у меня нет ни малейших сомнений. Можно построить дворец и создать завод при помощи денег, техники, наемного труда. Та или другая страна в той или другой части света может ценой тех или иных усилий создать дома-колоссы, заводы-гиганты. Но человека такого, как здесь, — может создать и воспитать единственно и исключительно Советский Союз.

И поэтому, когда меня спрашивают, что именно в Харькове или в другом месте произвело на меня самое сильное впечатление, отвечаю: человек.

<1939>

― МОИ ВСТРЕЧИ ―

Отдаленные предместья Львова утопают в грязи. Бурно тает снег и потоками грязной воды заливает дорогу. Колеблемая ветром зыбь подступает к порогам осевших домишек.

Маленький зал клуба битком набит людьми. Это мои будущие избиратели.

Я рассказываю им о Советском Союзе, о том, что я видела по ту сторону Збруча. Слушают внимательно, молча. Я говорю и всматриваюсь в лица. Я знаю их. Долгие, долгие годы эти люди жили неизвестно на какие средства в полуразрушенных хибарках и гибли от вечной безработицы. Женщины нанимались стирать белье, убирать квартиры. Дети проводили дни в канавах, на панели. А над всем твердо держал власть бог, приказывая страдать смиренно, обещая награду в загробной жизни. Я говорю им о единственном в мире социалистическом государстве. Я знаю, о чем они невольно думают, внимательно прислушиваясь к моим словам. Об обуви, к которой нужны подметки, о крыше, которая опять протекает, о юбке, которая рвется, и о нарыве, который образовался на шее ребенка. Я говорю и об этих вещах.

Я знаю эту будничную жизнь, полную серой заботы. И говорю о счастье, которое наступает, о новой жизни, что строится и создается. Слушают внимательно. Жизнь обманывала их с раннего детства, не приносила им ни одного радостного дня. И они разучились верить ей. Потребуется много времени, чтобы поднялись их поникшие головы, чтобы губы стали улыбаться, чтобы распрямились спины.

Я с трудом пробиваюсь через переполненный зал. Меня хватают сморщенные руки: «Пани!.. Дайте ваш адрес. Я хотела прийти к вам по одному моему делу…»

Это ничего. Пришло время, когда прояснятся человеческие лица, зазвучит веселая песня, когда люди научатся говорить слово «товарищ».

Другое предместье. Зал кинотеатра гудит как улей. Галерка до отказа заполнена молодежью. Собрание еще не началось, но люди не могут сидеть спокойно.

— Да здравствует Красная Армия!

— Да здравствует! — отвечает зал юному голосу с галерки.

Я стою на трибуне. Передо мной море лиц. Блестящие глаза, живые, неугомонные. Ждут, что я скажу. Тут легко говорить. Это те, которые шли в рядах демонстрации, встречаемой пулями полицейских. Это те, которые пели «Интернационал» на улицах Львова. Это те, которые стойко проводили забастовки. Это те, которые непрерывно бунтовали, боролись без устали и сегодня, наконец, дождались своего дня. Рабочие предместья. Их нет надобности агитировать. Они давно убеждены. Советский Союз — это их страна, их государство; красное знамя — их знамя. Они не дали сломить себя. Не покорились власти попа и фабриканта. Для них выборы — это праздник. Пусть еще тяжело, трудно. Они это понимают и готовы преодолевать трудности, строить социализм. Ибо они — у себя, в своей стране, в своем государстве.

Какая радость — получить возможность громко говорить о том, о чем прежде приходилось говорить шепотом!

— Кто хочет взять слово?

Один, два, десять! Женщина, которую выбросили с работы за участие в забастовке. Полиция вытащила ее из фабричного цеха, а сегодня ей предоставили возможность работать. Молодой парень, который получил, наконец, право голоса. Старый рабочий, который сидел в тюрьме. Каждый хочет сказать что-то, выразить свою радость, свое желание трудиться.

Собрание закончилось. Все встают. «Интернационал» поют все присутствующие. По-украински, затем по-польски.

Уходить никому не хочется. Кто-то на галерке запевает песню «Если завтра война». Зал подхватывает. Поет молодежь, поют взрослые женщины и мужчины, поют удалую, дерзкую песню. Уже поздно. Но никто не хочет возвращаться домой. Я выхожу на темную улицу. Гремит песней большой зал окраинного кинотеатра. И долго еще слышна песня, она летит над улицей — радостная, крепкая, победоносная.

Да, эти люди хорошо понимают, о чем идет речь. Они сумеют справиться с врагом, они сумеют показать крепко стиснутый кулак каждому, кто вздумает помешать их творческой работе. Они готовы всюду отстаивать свою власть — советскую власть. Они отдадут все свои силы и весь свой энтузиазм своему государству — Союзу Советских Социалистических Республик.

Собрания на фабриках, где прежде работали два-три дня в неделю, где число рабочих не превышало прежде двухсот — трехсот человек. Теперь эти фабрики работают в три смены, на них работает тысяча и больше тысячи людей. Здесь есть врачебная помощь, которую они раньше не получали. Здесь заботятся об их детях. Здесь директор перестал быть недоступным как бог.

Фабрики покрупнее и поменьше… Одна за другой. Свои люди. И всюду знакомые.

— Вы меня, товарищ, не знаете… Но вы у нас выступали на собрании в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, когда была забастовка строительных рабочих…

— Моя мать была у вас, товарищ, когда я сидел в концлагере, в Березе.

— Я писала к вам записочку из тюрьмы в Фордоне…

Всюду, на каждой фабрике мои друзья, мои близкие знакомые — бывшие политзаключенные, бывшие обитатели концлагеря в Березе. Вот этот невысокий мужчина просидел двенадцать лет в тюрьме — теперь он работает на заводе. Эта девушка в белом платке просидела семь лет. А теперь все мы вместе свободные люди, и алые знамена пылают в зале, горят сердца, и туман слез застилает глаза…

Шуршит бумажка, на которой записан план собраний. День за днем, час за часом. Из одного района в другой, один зал за другим. Массы людей. Со всеми хочется поделиться своей глубочайшей верой, своей заботой и своей радостью. Подбодрить тех, кто колеблется. Убедить тех, у кого скептическая улыбка на губах. И самой почерпнуть силу в песне, которая звучит под куполом зала, в блеске сияющих глаз, в крепких и простых словах свободного человека.

В плане сегодняшнего дня только одно собрание. Вечером. Но уже ранним утром подъезжает автомашина.

— Товарищ, надо съездить в казармы. Бойцы Красной Армии приглашают.

Ничего не поделаешь: бойцы Красной Армии — это особое дело. Об этом прекрасно знают товарищи в форме, которые приходят ко мне по поводу собрания. Я устала, конечно я отчаянно устала, но…

— Нам-то ведь не откажете?

Не откажу, они прекрасно знают об этом.

И вот я еду. Меня уже ждут. Но что могу я сказать им, выросшим уже после революции, не знающим мрака жизни, в каком жили мы вплоть до сентября?

Собрание проходит приподнято, радостно. Я выхожу, а у входа уже стоит автомашина.

— Товарищ, танкисты собрались и ждут вас…

У танкистов ко мне снова подходят:

— Товарищ, когда здесь кончится, поедемте к нам, к артиллеристам, машина наготове…

Из машины в машину, из зала в зал — и всюду молодые, приветливые, чудесные лица, и всюду песня, и всюду буря восклицаний.

Еще шесть месяцев тому назад Красная Армия была для меня легендой, сном. Еще шесть месяцев назад она была чем-то далеким, неясным. И вот теперь я стою перед ней, выступаю и сама слушаю слова о Советском Союзе, о международной солидарности трудящихся, о братской дружбе народов Советского Союза.

Мне трудно говорить. И глупо, что слезы текут из глаз. И глупо, что голос вязнет в горле. Молодые товарищи, вам не понять, чем для меня, затравленного человека, который долгие годы видел кошмарную жизнь рабов, — чем для меня является тот факт, что я стою среди вас, что вы сердечно улыбаетесь мне и жмете мою руку, — вы, которым я обязана свободой, и жизнью, и родиной, которая является вашей и моей родиной и родиной трудящихся всего мира.

И здесь, в зале, заполненном красноармейцами, в зале, звучащем песнями, в зале, бурлящем молодостью и силой, меня до глубины души пронизывает счастье, что мне дано служить тому самому делу, которому служат они, — нашему общему делу, общему делу Советского Союза, делу мирового пролетариата.

<1940>

― РОДИНА РАСТЕТ ―

Сегодня мы не будем обсуждать бюджет. Не будем говорить ни о налогах, ни о других важных вопросах.

Сверкает огнями белый зал Кремля, искрятся лунным блеском юпитеры, за стеклами высоких окон — ясный, словно золотой, день.

Сегодня праздник. Праздник твоей и моей, праздник нашей родины.

Зал полон. Никто не гуляет в кулуарах, ничье место не пустует. Сегодня нас больше чем когда бы то ни было. На стульях — люди с красными депутатскими значками и те, у кого их еще нет. Товарищи из Бессарабии, из Северной Буковины, из Литвы, Латвии, Эстонии. Они сидят между нами впервые.

Мы слушаем речь товарища Молотова. Да! Растет наша родина. Внимательные глаза, полные сосредоточенности лица. Черные глаза узбекских женщин, косо прорезанные глаза товарища из степей Азии. Цветные ленты на головах девушек из Прибалтики, наших гостей.

Не так давно — а быть может, это было страшно давно? — входила и я в этот зал впервые. С бьющимся сердцем, со стесненным дыханием. Человек, который потерял родину — чтобы найти ее. А теперь и я чувствую себя хозяйкой в этом зале. И когда с трибуны раздаются слова о внешней политике Советского Союза, я смотрю на те скамьи, на людей, которые еще в первый раз слушают товарища Молотова.

Слушайте внимательно все, только что прибывшие издалека, слушайте, как растет наша родина. Учитесь гордости, которая наполняет наши сердца. Учитесь любви, которой бьются наши сердца. Почувствуйте себя здесь так уверенно, так совсем дома, как все мы.

Шумит далекий океан, шумит Черное море, и сегодня им отвечает голос Балтики. К северу и к югу вырастает наша родина, и красное знамя развевается там, где до сих пор вздымались чуждые, официальные знамена, и красная звезда пылает на шапке красноармейца, как рубиновые звезды на башнях Кремля.

— Кто хочет взять слово в прениях по докладу товарища Молотова?

Но что еще можно сказать? Все происходит так, как этого страстно желалось. Только еще радостнее, еще прекраснее. Можно только встать и аплодировать, и кричать, и радоваться глубочайшей радостью, и выпрямляться от гордости. И — утвердить. Стократно, с гордостью и счастьем — утвердить.

Плывет Дунай. Переливается тяжелыми волнами, катит к морю беспредельные воды. Обопрись о Дунай, моя родина! Напейся дунайской воды, утомленный конь красноармейца.

Зеленым степям, холмам, поросшим виноградниками, молдавским хатам и украинским хуторам боец Красной Армии принес радостную весть о новой жизни.

Выпрями сгорбленную спину, угнетенный человек, Миновали, на веки веков отошли в область прошлого боярские времена. Кровь на городских мостовых и тяжкий пот измученного крестьянина. Белая господская усадьба и лачужка с глиняным полом. Жесткое слово румынского чиновника и надменность румынского боярина.

В твои трудовые руки, молдавский и украинский крестьянин, переходит теперь земля, которую ты годами обрабатывал для других. Твоя теперь фабрика, молдавский и украинский рабочий, в которого стреляли во время забастовок и в периоды безработицы. Распахнулись двери тюрем. Слава тем, кто пал в борьбе за права человека, жизнь тем, кто дождался нового дня.

Новое солнце над полями и новое солнце над улицами городов. Мы встречаем вас с открытым сердцем, товарищи, братья, люди, до сегодняшнего дня незнакомые, и все же такие близкие… С этой минуты мы стоим в одних рядах, идем в одном шествии, боремся за одно дело. Над нами развевается одно знамя, и над нами горит одна и та же звезда — звезда кремлевских башен.

Перед нами группа людей — представители трудящихся из Бессарабии и Северной Буковины. Двадцать два года тяжких страданий. Двадцать два года тяжелого ига, под которым гнется спина. Двадцать два года тюрем и решеток. Двадцать два года бунта, подавляемого жестокой рукой. Двадцать два года нищеты и эксплуатации.

Тысячи глаз смотрят им в лицо, этим людям из бессарабских и буковинских городов, людям из бессарабских и буковинских деревень. Тысячи сердец измеряют тяжкий путь этих двадцати двух лет.

Их глаза тоже устремлены на нас, глаза людей, которые пришли, неся нам свои братские чувства, — чтобы взамен получить наши. Со скалистой тропинки, ведущей только в тьму и мрак, вышли они на нашу широкую, общую дорогу.

С трибуны звучит молдавская речь. Певучая молдавская речь, которая до сих пор не имела прав. Белые кремлевские стены повторяют эхо слов на молдавском языке. Просьбу и волю трудящегося человека Бессарабии. Просьбу и волю, единую с нашим желанием и нашей волей. Мы слушаем непонятные и все же такие близкие слова молдавской учительницы. Слушаем простые суровые слова украинца из Северной Буковины.

Зеленеют виноградники, шумит степь, и текут реки в великий Дунай. Примите всю нашу радость, и всю нашу любовь, и все наше братство, товарищи.

Вас приветствуют все. Искренняя улыбка сияет на лицах узбекских женщин, улыбка сверкает под яркой таджикской тюбетейкой, сердечная улыбка на лице украинца в вышитой рубашке.

Нерушимая высокая стена огораживала вашу грустную узенькую жизнь. Крохотное пространство, кордон, граница — и полузадушенная жизнь и стремление ввысь, задавленное тяжкой лапой.

Теперь вы растете — и мы и вы. Вместо клочка земли, которая не была вашей, — необъятность Советского Союза. Вместо напряжения, не приносящего ничего, — теперь почетнейший труд, несущий счастье всему человечеству.

Пойдемте же вместе этим великим путем. Плечо к плечу. Вместе в труде — прекраснейшем труде в истории, вместе в борьбе, величайшей, почетнейшей борьбе, вместе в несокрушимой вере и упрямой любви.

Кремлевский зал горит огнями. Рождается новая республика, Молдавская республика, и расширяются границы моей республики — Украины.

Но прекраснее всего то, новые товарищи, что вы становитесь гражданами Советского Союза. Всех республик, которые есть и которые еще будут. От океана до Балтийского моря, от южных степей до Полярного круга — наш общий дом, наша общая земля. От берегов Камчатки до Балтийских заливов, от северного сияния до желтого песка пустынь — наша общая страна, наша любовь, наша гордость, наша родина.

Садитесь между нами, новые товарищи. Подвиньтесь немного, расступитесь, дорогие, любимые, свои, пусть перемешаются с нами те, кого мы приветствуем.

Двадцать два года. Сосредоточенные, растроганные лица делегатов. Меньше года назад в этом зале принимали делегации западных областей Белоруссии и Украины. На этой сессии мы принимаем четыре новых республики.

За двадцать два года ожидания, за двадцать два года страданий и труда. Нет, никого, кто верит и борется, не покинет рабочая родина! Кровь, которая двадцать два года лилась на бессарабской и буковинской землях, слезы ребенка, и тюремная решетка, и долгие ночи, и дни ожидания — все нынче взвешено в кремлевском зале.

Смерть тех, кто пал в борьбе, муки тех, кто боролся долгие годы, нынче принесли плоды: зашумят бескрайные степи, зашумят волны Дуная и лес на склонах холмов и гор, и все зазвучит песней свободных людей. Никого, кто верит и борется, не покидает родина пролетариата.

Громко бейся, сердце, радостью и гордостью. Громко бейся, сердце, величайшей безграничной любовью. Твоя родина движется вперед. Родина, о которой мечтали, тосковали, за которую боролись годами, полными крови и слез. Звучат быстрые, как никогда еще, шаги истории. По далеким дорогам грохочут танки, и несет радостную весть боец Красной Армии. Наша любовь, наша гордость — знаменосец красного стяга. Свободный человек бросает на танки цветы, с дрожью в сердце прислушиваются к их отдаленному гулу угнетенные всех стран.

Не среди грома оружия, не в зареве пожаров движется вперед моя родина. В ореоле славы, в величии мощи, в счастье мира и братства расширяет она свои пределы.

Дрожат устои, почва ускользает из-под ног людей и народов. Пылают зарева, и грохот орудий сотрясает моря и материки. Словно пух на ветру разлетаются державы и государства.

Но на моей родине ветер клонит колосья в поле, как золотую волну. Шумит бор, и смех детей звучит на улицах городов. Песни несутся над деревней, кипит труд и строится счастье. И яснее звезд сияет алый значок на красноармейской фуражке.

Дайте руки, товарищи из четырех новых республик, в братской присяге на жизнь и на смерть, в присяге борьбы без отдыха и без пощады.

С этой минуты мы будем бороться, работать, идти вместе. Жить и умирать — если придется умереть — за нашу общую родину, родину мирового пролетариата. Укреплять ее силу, цементировать ее устои, поднимать ее все выше, ввысь, ввысь.

Как это великолепно, как дивно прекрасно, что когда весь мир сотрясается в своих основах, когда гибнут могущества и падают величия, — она растет, крепнет, шагает вперед, сияет всему миру зарей надежды. Она одна! Наша родина — родина трудящихся всего мира.

<1940>

― ЛИТОВСКАЯ ДЕЛЕГАЦИЯ ―

В зал заседаний Верховного Совета входит с красным знаменем в руках литовская делегация.

Литва! Это о ее лесах и полях писал Мицкевич. А потом — я помню — толпы на улицах Варшавы. Толпы подростков, среди которых снуют субъекты с неуверенными, косыми взглядами. И дикий рев:

— На Литву!

Флажки, плакаты, беспорядочное шествие. Они мерно скандируют свой крик:

— На Лит-ву!

Это военный пыл подростков, которые никогда в жизни не держали в руках винтовки. В стороне, на тротуарах, толпой стоят люди и мрачно смотрят на «демонстрацию». На площади Пилсудского некто в мундире, увешанном орденами, выкрикивает в микрофон бранные слова о Литве, но демонстранты уже не обращают на него внимания. Их полностью увлекло то, что им ближе и понятнее, что проще и легче, — еврейский погром. Им заплатили деньги за то, чтобы они на улицах демонстрировали свой патриотизм и негодование против Литвы, а теперь им хочется разрядить энергию на еврейской бедноте.

Литва! Лесистые холмы, зеленые луга, маленькая страна, из которой редко доносятся вести. Тюрьмы, приговоры, помещик и крестьянин — все, как в Польше. Знакомо. Полиция и цензура — как в Польше. Знакомо. А в случае надобности — травля, клеветнические статьи в продажной прессе, фальсификация истории. Литва, маленькая страна, — игрушка в руках европейских держав. Карта в игре, выдвигаемая, когда потребуется, и пренебрегаемая, когда теряется ее конъюнктурная ценность. И трудящийся человек, литовский рабочий, литовский крестьянин — борющийся и страдающий, как везде.

А теперь в кремлевский зал входит литовская делегация с красным знаменем. Литовская республика просит принять ее в великую семью советских республик.

От имени Литовской республики говорит премьер правительства. И еще от имени Литовской республики говорит рабочий, который дважды выслушал смертный приговор и двадцать лет просидел в тюрьме. Двадцать лет! Инстинктивно все как один встают, чтобы почтить этого человека, чтобы показать ему свое уважение, свою братскую любовь. Встали те, кто двадцать лет жил, работал, строил Советский Союз. Как раз те двадцать лет, двадцать прекраснейших лет жизни, которые он отдал за коммунизм, за Советский Союз, и лишь сквозь тюремные стены вслушивался в вести с Востока, и верил, и ждал.

И дождался. Рушились тюремные решетки. Теперь грудь глубоко дышит свободным воздухом. Ничто не потеряно, ничто не пропало даром — ураган оваций заглушает тишину двадцати тюремных лет, братский порыв зачеркивает двадцатилетнее одиночество тюремной камеры.

Красная книга — декларация литовского сейма. Буквы, которых ничто и никогда не зачеркнет.

Мы стоя приветствуем принятие Литовской республики в нашу великую семью. Растроганные лица. Восклицания на десятках языков.

Я не умею кричать, когда сердце слишком переполнено. И я молчаливо приветствую братьев из Литвы.

Вспоминаю дни похода на Вильно, хотя я тогда была еще ребенком, вой на улицах Варшавы, глупые клеветнические выпады. Я чувствую себя в этот момент как бы представительницей всех тех, кто там, в Польше, чувствовал себя братьями литовского рабочего и крестьянина, кто не мирился с шовинистической травлей, боролся за торжественный сегодняшний день.

Выступает представитель Белоруссии. Белоруссия преподносит вступающей в советскую семью Литовской республике приветственный дар — районы, населенные литовцами и входившие до сих пор в состав Белоруссии.

И зал снова встает. Мы счастливы, что это так, ведь так бывает только у нас. Слова оратора — великолепнейшее свидетельство уважения к каждой национальности, к правам каждой национальности, к свободе каждой национальности.

Красная книга, декларация Литовского сейма — это навсегда. И навсегда эмблемой Литвы останется красное знамя — общее наше знамя. Навсегда рушились тюремные решетки, навсегда разбиты ненавистные оковы.

Лесистые холмы, зеленые луга, сумрак лесов и лазурь литовских рек, и человек, так долго тосковавший по свободе за тюремными решетками, — все и всё теперь свободно.

Верховный Совет единогласно принимает Литовскую республику в советскую семью народов.

<1940>

― ЗНАМЯ ―

В кремлевском зале — знамя. В руках эстонского рабочего знамя с датой. Ярко выделяются цифры — 1905 год.

Эстония шла к кремлевскому залу годами. Кровавым, мучительным, трудным путем.

Борьба с царизмом. Кровью связан эстонский рабочий с тобою, пролетарий Москвы, пролетарий Петербурга.

Грохочут залпы на улицах городов, на севере и юге, и эхом отвечают залпы на улицах эстонских городов.

Гремят голоса рабочих на улицах Москвы, и, как эхо, отвечает гневный крик, вырывающийся из сотен грудей на эстонских дорогах.

Шаги демонстрантов звучат одним и тем же ритмом. Ввысь над толпой несется крылатая песня, и это — одна и та же песня. Песня борьбы. Песня гнева. Песня восстающего рабочего класса.

Мостовые городов окрашиваются кровью. Эта кровь одного цвета, и одного же цвета знамя, над толпой какого бы города оно ни развевалось в эти дни пробуждения и гнева. Кровь на городских мостовых — залог братства на жизнь и на смерть, знак связи, самой крепкой в мире, единства пролетариата, где бы он ни жил, на каком бы языке ни говорил.

Горит заря — и вот безграничные пространства охвачены огнем. Пламя захватывает и эстонские земли. Красное знамя, и красная кровь, и красным пожаром вспыхивает гнев народа.

Его душат, заливают реками крови, преграждают ему путь решетками тюремных камер, заглушают намордником цензуры, сговором черной реакции.

Но народный гнев неудержим.

Но красное знамя снова заполыхает на ветру.

Когда над землей загремят великие дни 1917 года, — над Эстонией раздастся песня гнева, песня восстания, песня, увлекающая в бой. Но вновь приходят черные, глухие дни. Высоко вырастают стены тюрем. Решетка, решетка в окне, и наглухо запертая дверь, и мерные шаги стражника по коридору. Как тебя запереть, как тебя заглушить, как связать тебя, воля человека, достоинство человека, любовь и ненависть человека? Не хватит решеток, не хватит пуль. Бессмертен, вечно жив бунт, вечно живы любовь и ненависть.

Растут могилы на эстонской земле. В неведомом месте, украдкой, под покровом ночи, засыплют землей убитого борца. На долгие годы закроются тюремные ворота, и железные наручники скуют молодые руки. Тьма карцера — ясным глазам, четыре стены — крыльям, жесткие нары — снам и мечтам.

Но бунт не умирает, и песнь не молкнет, и не бледнеет багрянец красного знамени. Его подхватят другие руки, из рук павших возьмут живые руки идущих вперед.

Когда эстонский крестьянин погибал с голода, когда эстонский рабочий в кровавом поту работал ради чужого богатства, когда безумствовала реакция, — крепли вместе с тем, пробивали себе подземное русло ненависть и гнев, росла любовь.

Эстония пришла к нам не с пустыми руками. Она принесла нам свое знамя девятьсот пятого года. И его принесли люди, жизнь которых прошла в борьбе, которые несут на плечах бремя долгих тюремных лет.

От имени своей страны говорят представители рабочих, представители крестьян, представители трудовой интеллигенции. Они принесли привет от эстонских женщин, от эстонских городов и деревень. Они принесли свою тоску по новой жизни, свою веру и свою любовь. Принесли свою волю к труду, свою волю к маршу вперед — вместе с нами.

А мы даем Эстонии всю мощь Советского Союза. Все его величие и силу. Все его устремление вперед и головокружительные перспективы. Его знамя, его братство народов, красную звезду Кремля, нашу любовь и гордость — Красную Армию.

Двадцать лет реакция возводила высокую стену, которая должна была отгородить человека труда от Советского Союза. Двадцать лет она строила границы, через которые даже весть с Востока могла перелететь лишь с трудом, с тяжкими человеческими жертвами.

Двадцать лет цензура, штык, полицейская дубинка работали над тем, чтобы даже ветер с Востока не веял по странам Европы.

Но пришло время, грянул ураган, и рухнули границы. И вот мы снова нашли друг друга, братья по борьбе, братья по труду, стремлениям и надеждам.

В зале звучит эстонский язык, но ведь мы понимаем друг друга. Нас объединяет тысяча дел, нас объединяет самое существенное, самое глубокое — красный цвет нашего знамени. И еще нас объединяют теперь общие границы общей страны, общей родины — Советского Союза.

Эстонские товарищи, займите места между депутатами. Для вас есть место на наших скамьях и в наших сердцах.

Вас приветствует наша молодая республика — Карело-Финская республика. И тогда зал гремит от приветствий вам и Советскому Союзу.

Встанем, товарищи. И все, в едином порыве, на десятках языков, крикнем то, что наполняет наши сердца преклонением, любовью, благодарностью: «Ура товарищу Сталину!»

А потом из тысячи грудей, как вихрь, вырывается великолепная песня мира — «Интернационал».

«Интернационал» гремит как гром в белом зале Кремля. Песня борьбы и гнева. Песня, которая увлекает на борьбу, поднимает падающих, превращает людей в гигантов. А у нас — это песня торжества и победы.

<1940>

― ВЗОШЛО СОЛНЦЕ ―

Зеленый ольшаник и чахлая трава в ольшанике. Дождь моросит с самого утра. Заволакивает мир серой пеленой.

Девчушка накинет мешок на голову, высоко подоткнет юбку. Лениво бродят коровы в ольшанике. Щиплют, пережевывают мокрую, холодную траву. Идет дождь — черные полосы на коричневой шерсти коров, черные пятна на мешке, накинутом на голову. Посиневшие от холода руки. Посиневшие от холода ноги. Не кончится дождь, серой стеной стоящий перед глазами. Не развеет ветер тумана, тяжело стелющегося по полям.

Тихо напевает девочка печальную девичью песенку. О сером дожде и серой судьбе. С раннего утра — за коровами. Холодную картошку в руку — хлеба в хате нет. И бродить в мокром ольшанике, по оскудевшему выгону, пока не укроют поле предвечерние сумерки. Только бы корова не потравила господский клевер — высокой стеной зеленеет он вдоль дороги. «Ступай, ступай, Красуля, не поворачивай морду к клеверу, — клевер господский, не наш. Не оглядывайся, не надо!»

Дома печка уже погасла — мать оставила холодную лепешку. Ешь, если голодна. Да поскорей, работа ждет. Истолочь поросенку корм в корыте да курицу разыскать, что-то не пришла на насест, укачать маленького братишку, который в люльке разрывается от крика. Да еще на завтра замочить рубахи в ведерке — когда пригонишь корову, постираешь.

И снова дождь. А не то жара. Солнце печет голову, холодная роса щиплет босые ноги. Медленно, медленно тянутся дни, пока не придет зима, а с зимой — другая работа. Учись-ка прясть, ты ведь уже большая девка. Как нитку-то тянешь, недотепа!..

И брата на руках носи, ишь орет, не хочет уже в люльке лежать, а одного пустить, так еще через порог перелезет, на дорогу или куда, — и будет несчастье.

Тяжел маленький брат, свинцом оттягивает руки. Красные, потрескавшиеся от ветра, от мороза руки. Эх, если бы рукавицы — да где взять! А ботинки тебе зачем? В школу ходишь, что ли? Только и покрутишься что возле избы, — можно и босиком.

Бегут, бегут зимние дни. А когда повеет теплый ветер, когда почувствуется весна, не воображай, что можно выскочить, хлебнуть ветерка с поля, молодого и душистого. Перебирай к посадке картошку да гляди ровно разрезай, глазков не порть. Поросенку корм в чугуне поставь, сена корове подкинь, рубахи перестирай, горшки перемой да с малыша глаз не спускай — чем старше, тем с ним больше хлопот.

А когда появится зеленая трава — с коровой на выгон. Пока не придет пора полоть лен, помогать на сенокосе, вязать колючие снопы.

И оглянуться не успеешь — минет детство. Где же было твое детство, какой дорогой прошло, что ты с ним так и не встретилась? Не улыбнулось оно тебе радостной улыбкой, не звенело веселой песенкой. Минуло — и нет его. Вот ты и девушка — а что дальше?

Прясть лен, ровнехонько сучить нитки. Работать на сенокосе, в жнитво. Вечно одна песенка, печальная песенка твоей молодости:

Ей, я и бору воду беру, вiтep воду розливає, Молодая молодиця свою долю проклинає…

А завтра что? А послезавтра что? Та же нищета. Парень-сокол за решеткой на годы, на годы… А впрочем — как тебе и выходить замуж? Разве у тебя есть что-нибудь? Только и всего что рубашка на теле. Кому нужна дочь бедняка?

Бегут, бегут серые дни. Уходит молодость — и оглянуться не успеешь. Что будет завтра? Послезавтра? Такой же серый день. Ничто не ждет, ничто не приходит издали, ничто не зовет вдаль. Вот вырастет брат, которого ты вынянчила на руках, женится. Может, возьмет тебя в свою хату. Будешь его детей нянчить и слушать окрики невестки. И еще не раз вспомнишь песенку, печальную песенку твоей юности:

Ей, я в бору воду беру, вiтер воду розливає, Молодая молодиця свою долю проклинає…

И даже не так. Потому что какая же ты «молодиця»? Прошла жизнь, минула безнадежным, серым, бедняцким днем, без радости и без улыбки…

Но вот пришел такой сентябрьский день. И все меняется, все оборачивается другой стороной. Пурпуром красноармейских звезд, пурпуром красных знамен расцветает сентябрьский день освобождения.

Прошло ни много ни мало — год. Сходи на село, погляди.

Бегут пастухи за колхозными коровами — это уж последние дни, потому что школа начинается и они пойдут в школу.

Пастушья песенка — безнадежная песенка, сиротская мелодия, затерянная в серых дождливых днях, в солнечном зное, — оборвалась раз и навсегда. Ступай, девочка, в школу — теперь у тебя есть своя школа. Школа для всех.

Гудит колхозная молотилка. Забеги, посмотри, как работает колхозная молотилка. Времени у тебя достаточно — маленький брат в детском саду. Не болят руки от укачивания.

Слышится смех с огорода. Все работают вместе, сообща, большим коллективом. Запевай веселую песенку, колхозная девушка. Она сама рвется из сердца, сама несется по зеленому ольшанику, по далеким полям, позолоченным сентябрьским солнцем.

А когда тебя спросят, что будет завтра, послезавтра, — ты улыбнешься радостной улыбкой детства, которое наконец-то стало детством, радостной улыбкой молодости, которая наконец-то стала молодостью.

— Буду летчицей.

— Поеду на санитарные курсы.

— Буду учительницей.

И радостной песней шумят тебе крылья самолета, и зовет тебя дальняя даль, и день обещает тебе все, на что ты только способна, на что способна твоя молодость, освободившаяся из серых оков бедняцкой, мрачной жизни.

<1940>

― ПЕРВЫЙ КОЛХОЗ ―

Мы съезжаем с шоссе на проселок. По сторонам зеленые перелески, ольховые рощи. Перед нами медленно движется крестьянская телега.

— Как проехать в колхоз имени Сталина?

Стоящая на телеге женщина весело улыбается.

— Да это к нам! Мы тоже из колхоза! И лошади колхозные. Я покажу!

Мы быстро приближаемся к деревне Уховец. Это здесь, в восемнадцати километрах от Ковеля, — возник первый колхоз.

Деревня Уховец. Памятна кровавая история этой волынской деревни.

Спокойно, бесстрастно рассказывает ее председатель колхоза, депутат Верховного Совета СССР.

Самого его тогда не было дома. Он сидел в тюрьме. Вечером домашние легли спать. Мать в избе, брат в сарае, на сене, отец за сараем.

Ночью матери послышался выстрел. Она приподнялась на постели и минуту прислушивалась, но всюду было тихо. Утром вышла посмотреть, почему муж не идет в избу.

Он лежал за сараем, в луже крови.

На крик женщины сбежались соседи. Вслед за ними явилась с ближайшего поста полиция. Полицейские принялись разгонять людей, пришедших посмотреть на покойного.

Жена убитого бросилась в сарай, чтобы разбудить сына. Он лежал на сене и, видимо, крепко уснул. Его не разбудили крики за стеной. Но когда мать коснулась лежащего, то почувствовала холод смерти. Двадцатилетний юноша был мертв. Его убили ночью выстрелом в упор, выстрелом в спящего человека.

Женщина выбежала на улицу. Увидев избиваемых людей, она в отчаянии крикнула:

— Убили, а теперь не даете людям даже посмотреть!

Ее арестовали. Повели в город. А убитых похоронили украдкой, молчком, так что об этом никто и не знал.

Так расправлялся с людьми уховецкий полицейский пост. Аресты? Тюрьмы? Суд? Слишком длинная и хлопотливая процедура. Гораздо проще и легче прийти потихоньку ночью, приставить револьвер к груди спящего крепким сном человека и выпалить.

Карательный полицейский отряд сидел в деревне целые годы. В белом домике у дороги гнездилось, в зависимости от обстоятельств, десять, тридцать полицейских.

Мы переходим через дорогу. В небольшом сосновом лесочке — могила. На полотне четко выделяются слова:

«Павшим в борьбе…»

Могила свежая. Но в ней лежат трое убитых еще в 1932 году. Трое юношей-коммунистов. Полицейские застрелили их в соседней деревне, привезли убитых сюда, к своему посту, ночью закопали их в роще, утоптали землю, забросали ветвями и хвоей свежий след, чтобы никто не узнал, где они лежат.

Полицейский пост нависал над деревней черным кошмаром. Проходя мимо него, крестьяне обязаны были снимать шапку, с обнаженной головой проходить мимо притона убийц. Непрестанно, каждый час дня и ночи чувствовал на себе уховецкий крестьянин оловянный взгляд полицейского. От десяти до тридцати полицейских были в состоянии «обслужить» отданную на их произвол бунтующую деревню.

А деревня бунтовала непрестанно.

В церковные праздники уховецкий крестьянин выходил на работу. У него были свои праздники, иные, не значащиеся в официальном календаре.

Первое мая, годовщина Октябрьской революции, день «Трех Л.»[15], антивоенный день.

Полиция стояла на страже поповских интересов. Она прогоняла с полей работающих в церковные праздники. Налагала на них штрафы, травила всеми доступными ей средствами.

Полиция стояла на страже интересов капитала. В день Первого мая из Уховца двинулось шествие со знаменем. Не успели демонстранты дойти до соседней деревни Волошки, как появились полицейские. Затрещал пулемет. Кровью отметила деревня Уховец праздник Первого мая.

Гибли люди, убиваемые полицией. Никто не отвечал за выстрелы, раздававшиеся во мраке сараев, в клетушках изб. На то ведь и существовал карательный отряд. Деревня была отдана на произвол нескольких десятков уверенных в своей безнаказанности озверевших людей. Они здесь были единственными хозяевами — хозяевами жизни и смерти. Они диктовали законы.

А кроме того, был еще и суд. Сыпались приговоры — годы и годы тюрьмы.

— Первый раз я получил пять лет, потом десять, — говорит Михаил Васюта. — Брат — шесть, дядя — двенадцать.

Шесть, десять, двенадцать лет. Приговоры крестьянину из волынской деревни сыпались щедрой рукой. Любой ценой, любыми средствами старались затушить тлеющие красные искры, то и дело вспыхивавшие жарким пламенем.

Не помогали убийства, не помогали тюрьмы. Деревню Уховец несколько раз усмиряли. На избы внезапно налетала синяя туча полицейских. Обыск, поиски оружия. Этого оружия искали в соломенной крыше, разрывая ее в клочки. Искали в стенах, разрушая постройки. Искали в избе, раздирая крестьянскую одежду, и в клети, рассыпая зерно. После полицейского налета деревня выглядела, как после землетрясения.

Но крестьяне, стиснув зубы, чинили разрушенные избы, поправляли растрепанные крыши и попрежнему выходили на работу в церковные праздники, попрежнему Первого мая становились в ряды, попрежнему читали нелегальную литературу и попрежнему вешали красное знамя у въезда в деревню.

И, наконец, пришел сентябрь 1939 года. Деревня Уховец дождалась. Кто-кто, а она честно, страданиями и кровью заработала этот день. Небольшой отряд Красной Армии появился в деревне Уховец в ясный сентябрьский день.

…Теперь в доме, где помещался полицейский пост, находится сельсовет. Решетки из окон вынуты — от них остался лишь след, последнее воспоминание. В роще отыскали могилу украдкой похороненных товарищей, торжественно возвели над ней земляной холм. И деревня Уховец первая в западных областях Украины взялась за организацию колхоза.

Триста двадцать желающих приняли. Семьдесят — отвергли. Отвергли всех, кто был когда-то связан с полицией, всех, кто не стоял в одних рядах с деревней, всех, на чьей совести тяготели те или иные грехи против рабочего, против крестьянского дела, всех, кто думал только о себе и не жил общей, тяжкой, кровавой жизнью Уховца.

Колхоз назвали именем товарища Сталина. Великое имя, но деревня Уховец не посрамит этого имени, будет верна ему, как была верна в трудные, тяжкие, мрачные дни панской неволи.

Две тысячи с лишним гектаров земли. Сто двадцать лошадей. Есть уже и четыре трактора. Тракторы идут по окупленной потом и кровью земле. По крестьянской земле и по земле, которую раньше банк сдавал частному арендатору.

Много пришлось потрудиться, чтобы привести в порядок эту банковскую землю. Она была запущена, поросла бурьяном. Крестьянские руки вырвали бурьян из земли, которая стала собственностью колхоза. Теперь на ней вызревают помидоры — огромные, великолепные помидоры, кудрявятся гряды моркови, красуется пузатая свекла, растет перец.

Постройки за прежним полицейским постом, которые пропадали зря и рушились, теперь отремонтированы и в них помещаются склады зерна, а дальше — конюшня, стойла. Мычат телята, идут с пастбища коровы. Колхозное добро.

Садовник в саду осматривает яблони. Зима была суровая, но все заморозить ей не удалось. Краснеют спелые яблоки.

Издали слышен грохот молотилки. Мерный, непрестанный стук. Сыплется зерно — наконец-то свое собственное зерно. Мы обходим с Михаилом Васютой колхозное хозяйство.

— Доктор? Как же, есть. Детский сад? Есть, конечно. Ветеринар? Ясно.

Я хожу по зеленой траве сада, и мне трудно говорить. Радость, от которой перехватывает дыхание. Я счастлива глубоким счастьем этих людей, счастьем деревни Уховец.

Из сельсовета раздается говор. На улицу выходит кучка молодежи. С узелками, со свертками.

— Наши ребята едут сдавать экзамены, — улыбается Михаил Васюта.

Едут. Они учатся на педагогических курсах, санитарных курсах, на курсах воспитательниц детских садов.

Деревня Уховец учится, работает, поднимается к новой жизни. Перед ее молодежью открылась большая, широкая дорога. Всего год тому назад перед этой молодежью была только перспектива тюрьмы.

Мы подсчитываем выработку колхозников.

— Вырабатывают по два, по три трудодня в день. Хорошо работают. А как же, для себя ведь! Когда вязали снопы, так и вцепились. Молодежь торопится, пожилые женщины не хотят уступить — что ни день, то новый рекорд!

— Скоро будут свои трактористы. Ребята многому научились за это время. Весной они уже сами поведут тракторы.

Колхозная земля еще напоминает шахматную доску. Только весной можно будет объединить в одно целое узкие полоски и квадратики. Пока это невозможно, так как уже были посеяны озимые.

Колхоз живет планами, проектами, предположениями. Наладить кирпичный завод, построить, основать, организовать…

И наверняка построят, наладят, организуют. Достаточно поглядеть на этих людей.

…Я хорошо помню волынскую деревню два-три года назад. Хмурые лица, мрачные лица угнетенных сверх всякой меры и сверх всяких сил людей. А теперь — нам весело улыбаются девушки, у помидорных грядок веселый разговор. Деревня Уховец ожила, спины разогнулись, глаза блестят радостью.

— А как другие деревни? — спрашиваю я у Васюты.

— Приглядываются. Были такие, что распускали слухи, будто колхоз разваливается, все пропадет. Но ведь все видят, как обстоит дело.

Ночую я у колхозника, бригадира. Веселая девочка светит мне в сарае фонарем.

— А ты кем будешь?

— Я буду летчицей, — отвечает она уверенно.

Я лежу в темноте на сене. В щели заглядывает светлая ночь. Я думаю о тех ночах, которые провела в волынских деревнях во время прежних странствий, — в усмиренных деревнях, в нищих избах, в домах людей, убитых полицией, в домах людей, умирающих с голоду, — в замученных, угнетенных, страдальческих волынских деревнях. Сердце тогда разрывалось от боли, а кулаки сжимались от гнева.

Пахнет сеном. Издали доносится стук молотилки. Молотилка работает теперь без перерыва, днем и ночью.

Где-то далеко грохочет поезд — колхозная молодежь едет на курсы.

Растет, развивается, расцветает первый колхоз западных областей Украины. Растут, развиваются, расцветают люди деревни Уховец. В колхозе работают шестьдесят бывших политзаключенных. В далекое прошлое отошли те дни, когда их отделяла от зеленых полей тюремная решетка. Михаил Васюта, сын и брат убитых полицией, сам отсидевший семь лет за коммунизм, — теперь депутат Верховного Совета. Вознаграждены долгие годы борьбы, мук и крови.

Тихая ночь над колхозом имени Сталина. Только неутомимо стучит молотилка.

Да, здесь каждый до самой глубины сердца чувствует радость освобождения. Сознательно, честно, от всей души работает колхоз имени товарища Сталина.

Пахнет сеном. Глубоко, до самой глубины сердца я переживаю величайшую радость, величайшее счастье и величайшую гордость за мою родину.

<1940>

― ПЕРЕМЕНЫ ―

Прошел год с момента, когда первые отряды Красной Армии перешли линию Збруча и земли Западной Украины вступили в полосу великих перемен.

Долгие годы люди, которые осмеливались употребить термин «Западная Украина», отвечали за это перед судом. Долгие годы язык, на котором говорит здешний крестьянин, в официальной статистике именовался «местным» языком. Боялись самого названия, самое название казалось опасным правителям страны.

В деревнях на Волыни, в деревнях над Бугом запрещалось пение песен, потому что это были украинские песни и пел их украинский крестьянин на украинской земле.

Но этого-то и не хотели признать. Украинская земля? Огромное количество этой земли было в руках помещиков, в руках магнатов, в руках князей церкви. Гораздо легче было заметить помещика, который концентрировал в своих руках сотни тысяч гектаров, чем серую крестьянскую массу, бедствующую и голодающую по деревням.

Не хотели признать, что большинством на этих украинских землях является украинское население. Об этом не разрешалось говорить, не разрешалось писать. Но в то же время хозяйственная политика велась с полным учетом существования украинского населения и с полным учетом существования близкой границы над Збручем. Как можно меньше вложений — ведь это окраинная земля. Никаких больших фабрик, никаких крупных промышленных предприятий. Как можно больше прибыли, как можно больше взять от этой земли и не дать ей взамен ничего. Держать население на низком уровне культурного развития — сознательный противник всегда гораздо опаснее, чем самые страшные стихийные взрывы отчаяния.

Против этих стихийных взрывов отчаяния были верные средства. Отряды полиции нападали на деревню, и начиналась кровавая расправа. В трескучий мороз крестьянина заставляли собственными руками разбирать крышу своей избы, раскатывать бревна стен. Зерно обливали нефтью, скот резали и мясо также поливали нефтью, чтобы, лишенный крыши над головой, крестьянин не мог им подкрепиться.

Мне пришлось как-то побывать в такой усмиренной деревне. С усмирения прошло уже два года, а деревня все еще выглядела, как кладбище. Кое-как заплатанные крыши, кое-как сколоченные хлевы, в которых кое-где мычали голодные коровы. Вокруг домов голо, деревца еще не успели отрасти. И мрачные, темные лица людей, недоверчиво глядящие на пришельца, потому что каждый пришелец мог принести несчастье, такое же несчастье, как то, что вихрем ужаса пронеслось два года назад над испуганно прильнувшей к земле деревней.

Кровавыми буквами писалась история этой земли. Украинский крестьянин, привыкший к пространству и воздуху, умирал от туберкулеза в камерах Равича, Вронок, Коронова, в бараках Березы-Картуской.

Люди по деревням жили непосильным трудом, тщетно пытаясь свести концы с концами. Деревни, расположенные ближе к городам, еще кое-как перебивались. Можно было все же продать сельскохозяйственные продукты и раздобыть таким образом кое-какие гроши. Но подальше от городов, подальше от трактов пышно разрасталась нищета. Дети вымирали без медицинской помощи, потому что врач никогда не добирался до разбросанных на огромных пространствах деревень. Дети росли без школ, потому что не было ни школьных зданий, ни учительских сил, хотя столько учителей в Польше погибали без работы. Путь из деревни в город был закрыт — в городе хватало своих безработных. Безземельный и малоземельный крестьянин нанимался за любую цену, за гроши, но и за гроши работы не было. Деревня голодала, погружалась в мрачную тьму без спасения, без надежды, хотя труднее всего лишить человека надежды. Об этом свидетельствовал процент заключенных из этих краев в тюрьмах и в Березе, об этом свидетельствовали вечные судебные процессы, где перед судейским столом проходили сотни крестьян, обвиняемых «в принадлежности к организации, имеющей целью ниспровержение существующего строя».

Но недовольство крестьян, их отчаяние удавалось иногда использовать и реакционным элементам, которые отравляли деревню чуждой ей по духу и по сущности агитацией, манили ее миражами мнимого счастья в государстве, прилегающем к Польше с запада.

А затем донесся отдаленный грохот орудий, гром сыплющихся на города и деревни бомб, зарделось зарево пожаров, быстро охватывающих соломенные крыши.

Гибель неслась с запада.

И вот 17 сентября грянула весть:

«Красная Армия перешла границу!»

Сейчас, с перспективы почти полного года, можно уже говорить о тех переменах, которые произошли за это время.

Я не люблю писать о вещах и делах, которые знаю не совсем точно. Поэтому, так как наиболее подробными материалами, находящимися в моем распоряжении, являются материалы Львовской области, Львовскую область я и возьму в качестве примера. Помножьте все это на число областей, и вы получите полную картину.

За перестройку, за исправление всего, что было запущено, за уничтожение всех обид и всех несправедливостей — взялись сразу.

Наиболее жгучей проблемой была земля. Преобладающую часть населения представляют здесь крестьяне, а большинство их было малоземельными или совсем безземельными. В одной Львовской области около 25 тысяч хозяйств вовсе не имело земли, 35 тысяч хозяйств имели не больше чем по одному гектару, 30 процентов хозяйств не имело лошадей для обработки земли.

В руках 300 помещиков и 7 тысяч осадников и кулаков, составлявших 3 процента общего количества населения, было сконцентрировано 39 процентов всей земли…

Я вспоминаю свои прежние странствия по этим землям, по этим зеленым, усеянным цветами лугам. Я спрашивала встречных крестьян:

— Чье это?

Крестьянские глаза смотрели на меня недоверчиво и удивленно. И слышался неохотный, неизменно один и тот же ответ:

— Господское.

Крестьянин удивлялся: о чем тут спрашивать? Чей же и может быть расцветший на солнце луг? Конечно, господский, панский, помещичий. Крестьянские коровы паслись на обглоданных догола выгонах, щипали кислую болотную траву, жевали клочья вырванной из крыши соломы. Луг всеми своими красками цвел только для помещика, для него одного.

— Чей лес? — спрашивала я при виде шумящих высоких дубов, березовых рощ, темных еловых чащ, розоватых сосновых стволов.

Крестьяне пожимали плечами.

— Господский.

Ну, конечно, чей же он может быть, если не господский? Крестьянину нечем было затопить печку, нечем огородить поле, не из чего сделать ясли в конюшне. Вокруг шумели господские леса, огромные, непроходимые, пригожие, как радзивилловская пуща над Львой, как лес над Белым озером, как сотни других. Но крестьянке часто приходилось расплачиваться жизнью за вязанку хвороста: лесник недолго раздумывал, прежде чем спустить курок.

Вода тоже была господская — пруды, озера, ручьи, в которых плескалась хищница-щука, медленно плавал сверкающий карась, копался в иле толстый линь. Господские земля, вода и лес.

С этим покончено раз навсегда. Теперь крестьянин говорит: «Моя земля». Он говорит: «Наша земля». Крестьяне получили от советской власти больше 134 тысяч гектаров земли, 5 тысяч лошадей, машины. Вырастают колхозы. К ним переходят не сразу: мудрые распоряжения Никиты Сергеевича Хрущева привели к тому, что крестьянин постепенно врастает в колхозную систему. Великая перестройка сельского хозяйства проходит без потрясений, без внезапных скачков, без суматохи.

Для крестьянина начинается эра, когда он, наконец, сможет жить как человек. Но эта эра началась не только для крестьянина.

Тотчас после вступления Красной Армии было издано распоряжение приступить к школьным занятиям.

Школьный вопрос был вечной язвой прежних лет. На тему о школе говорили, декламировали, произносили пышные фразы. Государство взывало к обществу, требуя пожертвований в пользу просвещения. Общество требовало от государства строительства школ, а среди шума этих призывов и требований положение не менялось. Сотни тысяч детей не могли попасть в школу. Росли сотни, тысячи неграмотных людей. Перегруженные работой, плохо оплачиваемые учителя не могли справиться с переполненными классами, дети, посещающие школу, получали в ней очень мало. Ширилась повторная неграмотность. Достаточно было нескольких лет, чтобы жалкие школьные знания выветрились из головы, чтобы молодой парень или девушка снова не умели подписаться.

Я видела на Сельскохозяйственной выставке в Москве диаграммы, показывающие успехи ликвидации неграмотности в Советском Союзе, и мне вспомнились знакомые деревни.

Я сидела раз в дверях сарая в деревне над Стоходом и писала письмо. Крестьяне сошлись толпой, как везде, впрочем, где появлялась байдарка, в которой мы странствовали по этим краям. Они с изумлением заглядывали через мое плечо:

— Гляди, гляди, женщина пишет!

То, что женщина умеет писать, казалось им редким, необычным явлением…

Впрочем, так было не только в деревне. Сколько домашних работниц в городе, сколько фабричных рабочих не умели читать и писать! Целые толпы безработных учителей гибли у нас с голоду. И в то же время в скольких деревнях только пожимали плечами, когда я спрашивала, где у них школа.

— Откуда у нас школа…

— Уже два года, как у нас ее закрыли…

— Собирались у нас открыть школу, да куда уж!..

Малышам приходилось иногда брести шесть, десять километров, чтобы добраться до школы в третьей, четвертой деревне. Но часто этой школы не было ни в третьей, ни в четвертой, ни в пятой деревне. Дети росли, не умея читать и писать. Мальчика пытались впоследствии выучить азбуке в армии, девочка так и оставалась всю жизнь неграмотной. Это положение ухудшалось с каждым годом. И вот с этим покончено. На территории одной только Львовской области открыто 412 школ. В них учится 61 тысяча детей. Раньше, если украинский ребенок попадал в школу, его заставляли выполнять двойную работу: овладевать знаниями на чуждом для него языке. Украинских школ было немного. Их количество сейчас увеличилось с 91 до 878. Украинскими школами, учебой на родном языке пользовались 14 тысяч детей, теперь — 142 тысячи.

Конституция гласила, что в Польском государстве начальная школа является бесплатной. Но каждый, у кого был ребенок школьного возраста, знает, как выглядела эта «бесплатность». Не было предлога, под которым, под видом школьных надобностей, не выжимали бы денег из крестьянских и рабочих карманов. А средняя школа, университет для огромного большинства оставались несбыточной мечтой.

Я сама несколько лет была учительницей средней школы в тот период, когда рабочему или крестьянину было еще сравнительно легче поместить туда ребенка. Я руководила как раз таким классом, где было довольно много пролетарских детей. Пролетарских детей, у которых не было денег на книги, на тетради, которым приходилось готовить уроки в тесных, набитых людьми каморках, при слабом свете керосиновой лампы, которые питались как попало и чем попало. Я глядела на лица их родителей, измученные лица тружеников. Ценой какого напряжения, каких жертв они пытались дать образование своему ребенку!

И как часто случалось, что, когда наступало время взноса платы за учение, мальчик исчезал из класса.

Достаточно было одного града, который уничтожал ожидаемый урожай, одной засухи, сжигающей хлеб, одной внезапной болезни, и все рассыпалось в прах, ребенку приходилось возвращаться в деревню, к нищенскому хозяйству, отказываться от несбыточных мечтаний об учебе.

А высшие учебные заведения? С каждым годом уменьшалось количество пролетарских детей в университетах. Университетская наука была дорога. Двери знаний узки для бедняков. Эти двери неохотно приотворялись перед теми, у кого не было золотого ключа богатства и происхождения.

Теперь дорога для молодежи открыта.

Позаботились и о здоровье человека. В Львовской области организовано 16 новых больниц. Количество мест в больницах увеличилось почти на полторы тысячи, организованы 62 амбулатории, созданы родильные дома, антитуберкулезные и антивенерические диспансеры. Вместо 318 врачей теперь работают 890.

Несколько дней тому назад я разговаривала с молодой актрисой. Она только что вернулась из поликлиники и наивно, по-детски сказала мне:

— Подумай, сколько времени я болела и не мечтала вылечиться: никогда не было денег. А теперь меня лечат даром, и еще посылают в санаторий, и… я буду здорова!

Это актриса. Не крестьянка, не работница, а интеллигентка, которой в конце концов жилось лучше других. Но и ей нужно было дождаться советской власти, чтобы быть в состоянии лечиться. А раньше? Деревни, которые не знали врача; дети со струпьями на головах, опухшие, вымирающие без числа и меры; изнуренные болезнями женщины; туберкулез, опустошающий ряды пролетариата; знаменитые больничные кассы, выжимающие из рабочих деньги и выплачивающие вспомоществования, как из милости, с ограничениями, с препятствиями, — вспомоществования, мало помогающие и не всем доступные. Перегруженные работой врачи, ничего не могущие сделать вопреки предписаниям, имеющим в виду не больного, а «учреждение». Хождение по мытарствам из одной больницы в другую; ожидания целыми месяцами операции, потому что в палатах нет места; огромная плата за жалкую больничную пищу; подымание роженицы с кровати на третий день, потому что следующая ожидала очереди, лежа на полу, на носилках. Отчаяние больного человека, который погибал без помощи и спасения, который знал, что только деньги дали бы ему жизнь, но этих денег нет, а поэтому придется промучиться месяцы или годы и потом умереть.

Теперь это прошлое. У меня все еще звучит в ушах голос молодой актрисы: «Знаешь, я буду здорова. Меня лечат даром и вылечат!»

Здоровье стало правом человека. Этому здоровью служат вновь возникшие больницы, санатории, диспансеры, которые раньше были совершенно недоступны для труженика. Бесплатная врачебная помощь, о которой у нас так много говорилось, но которая, как и много других вещей, оставалась на бумаге, в области деклараций и никогда не реализуемых лозунгов, сейчас действительно проведена в жизнь.

И так в любой области. На предприятиях и фабриках до 1 сентября 1939 года были заняты 16 500 человек, теперь работают 38 тысяч. Кошмар безработицы отходит в область прошлого, как и сотни других призраков, нависающих над жизнью человека, существующего в условиях капиталистического строя.

А вслед за изменением условий жизни меняется и сам человек. Люди, скованные цепями нищеты, гнета и страданий, теперь видят перед собой великую дорогу — ту дорогу, которой идет весь Советский Союз. Люди, изнуренные вечной безработицей, видят теперь перед собой перспективы труда. Люди, лишенные всего, ныне становятся хозяевами величайшего в мире государства.

Эта перемена нелегка. Нужно еще преодолеть тысячу сопротивлений и тысячу предрассудков, нужно выковать волю и бдительность, нужно воспитать понимание многих проблем, многих дел.

Но здешний пролетарий прошел тяжелый жизненный путь под капиталистическим ярмом. Он умеет работать и хочет работать. Он вел долгую и кровавую борьбу, закалился в этой борьбе и поэтому сумеет твердо стоять на страже того, что получил. Он умел верить даже в самые тяжкие, самые темные дни, а теперь-то его вера будет несокрушима. Он умел отдавать свою жизнь и свою кровь за дело рабочего класса — сумеет и теперь отдать жизнь за Советский Союз. Он сумеет жить так, чтобы всей своей жизнью служить делу Советского Союза, великому, трудному и возвышенному делу освобождения!

<1940>

― ПУТЬ К НОВЫМ ДНЯМ ―

Черна ночь, среди которой живет трудящийся человек в царстве капитала. Сгибается надломленная спина. Неустанно гудит над головой машина. Как быстрый приводной ремень, мчится, пролетает молодость в пыли фабричных цехов. Зеленая плесень на стенах подвальной каморки, ветер свистит сквозь щели твоего чердака. Съежившиеся от холода дети по нарам, дети — воспитанники уличных канав. Бессонные глаза над типографским набором, свинец, пожирающий живую кровь. Коричневые легкие рабочего табачных фабрик. Черные легкие шахтера. Свертывающаяся в мелкие, острые кристаллы, переродившаяся от вечной жары кровь литейщика. Ты работаешь с рассвета до ночи на насущный хлеб.

Или странствуешь, безработный, по безнадежным пустыням городов. Тысяча домов — и ни одной крыши, чтобы защитить от дождя твою голову. Тысяча пекарен — и ни одной, чтобы испечь тебе круглый теплый хлеб. Тысяча фабрик, тысяча шахт — и ни одна не нуждается в твоих руках.

Или: у тебя дырявая соломенная крыша над головой и лоскуточек пашни — маленький, малюсенький. Бесплодным песком рассыпается в руках твоя пашня, мокрой грязью разливается под плугом твоя земля. Древесная кора, подмешанная в лепешки из горькой муки, зеленый тростник, собранный ранним летом на болотах и обманывающий голод. Голодная корова мычит в хлеву, черными значками на белой бумаге вырастают подати, которые ты обязан заплатить.

Среди черной ночи ты продираешься к заре. В черной скале пробиваешь свой путь к новым дням. Высока тюремная стена, крепки решетки в тюремном окне. Синий мундир полицейского, отсвечивающий оловянным блеском полицейский шлем в дни их «боевой готовности».

Выйти на рабочем собрании — рассказать что и как. И раздается слово: «забастовка», отдается эхом о городские стены. Неделю, другую, месяц ты стоишь, сжимая кулаки, в рядах борцов. И вот наступает момент: надо выйти на улицу и кровью написать свои требования на мостовой — требования хлеба и работы. И упасть на круглые камни булыжника под залпом полицейских винтовок.

Ночью, украдкой, печатать в подпольной типографии пламенные слова прокламаций, которые разойдутся среди людей. Вывесить на телефонных проводах красный флаг — пусть полыхает ярким огоньком, пока его не снимут, не стащут полицейские руки.

Сойтись в сарае над рекой, приглушенным голосом читать вести в запрещенной газетке. Застыть у радиоприемника, вслушиваясь в далекий голос. Прокрадываться из деревни в деревню с пачкой листовок, раздавать их верным, вернейшим из верных. За тобой день и ночь шаги шпиона. Тихие, крадущиеся шаги. Взгляд зорких, бегающих глаз. Черные отметки в полицейской картотеке.

В черной скале пробиваешь ты путь к новым дням. Годы, годы, годы тюрьмы. Зеленые поля над Припятью ты обменяешь на серый полумрак тюремной камеры. Луга над Стырью — на высокие стены, дубы над Горынью, ольхи над Ясельдой — на засохшее деревце тюремного двора. Убитого исподтишка, тебя прикроет зеленая трава безвестной могилы.

Ты бьешься с тьмой! Борешься с тьмой изо всех своих сил. Тьма заливает тебя могучей волной. Прилив и отлив — и вот тебе кажется, что ты уже у цели. Кажется, еще удар — и ты свободен.

Но снова надвигаются волны мрака, снова тюремная стена, жесткий голос фабриканта, окрики надсмотрщика на барском поле, железные оковы на руках.

Ты падаешь и снова встаешь, снова порываешься вперед — и снова опускаются обессилевшие руки.

И вот наступит день, и тебя, беззащитного, отдадут в жертву бомбам и пулеметам. Те, кто заставлял работать на себя, кто отнимал у тебя молодость, силы, бросят тебя на железную стену танков.

Спокойно отдадут в жертву пламени соломенные кровли твоих деревень, дома, которые давали тебе кров. Хладнокровно отдадут тебя в жертву, сами уйдя в места, которые им покажутся безопасными.

И ты остаешься лицом к лицу с гибелью…

И тогда с Востока, со стороны, куда всегда были устремлены твои глаза, двинутся красные полки.

Красная звезда, которую ты знаешь.

Загремит песня, которая годы и годы была для тебя песнью гнева, песнью борьбы, — в этот сентябрьский день зазвучит как весть освобождения.

На земли, где крестьяне годами приветствовали друг друга шепотом: «Долой оккупанта!» — придет Красная Армия, твоя армия.

Деревенские цветы, пестрые георгины упадут на проходящие по дорогам танки. Радостными кликами загудит высыпавшая на улицы толпа.

Радостные, прекрасные несутся над землей сентябрьские дни, дни, когда падают оковы и широко дышит грудь. Отхлынули волны мрака. Рухнула стена, годами отделявшая от света. Рассыпалась скала, в которую ты бил молотом воли, молотом упрямой веры.

Ты свободен!

Проходят дни, и вот знаменательной датой твоей жизни встает первая годовщина. Первая годовщина, как ты, наконец, на своей земле, ибо земля Советского Союза — это земля всех трудящихся. Первая годовщина, как ты, наконец, на родине, ибо Советский Союз — родина всех борющихся. Годовщина, как ты, наконец, работаешь на себя, сам куешь свою судьбу. Ты — сам хозяин, сам отдаешь себе приказы и сам их выполняешь, сам строишь здание для себя.

Каждая больница, основанная на освобожденных землях, каждая новая школа, каждый детский сад, каждая фабрика — свидетельство твоей правды.

Каждый колхоз, возникающий на земле, которая когда-то была барской, каждый совхоз, который укрепляет благосостояние твоей страны.

Нет господ и рабов. Нет обиженных и обидчиков. Нет эксплуатируемых и эксплуататоров.

Оглянись назад и посмотри, что сделано.

Ты увидишь разрушенные барьеры ненависти, которые возвышались между людьми разных национальностей. Увидишь сотни школ в местах, где их никогда не было. Увидишь больницы и санатории там, где человек умирал без помощи и спасения. Увидишь детские сады там, где раньше единственной воспитательницей была уличная канава. Ты увидишь полные руки труда там, где раньше царила безработица. Увидишь крестьянские плуги на полях, которые раньше были собственностью одного человека.

Оглянись назад и обрадуйся тому, что сделано.

И произведи сам с собой расчет в том, что не сделано или сделано плохо. Добросовестный расчет честного человека. Ты хозяин, ты в своем хозяйстве, и ты ответственен за все, что происходит. Если что-нибудь еще не так — поищи вины в самом себе. В собственной, быть может, слишком слабой, воле. В собственной, быть может, слишком небрежной, работе.

И взгляни в будущее. После года труда и опыта посмотри в наступающие дни.

Перед нами уйма работы. Чудесной, великолепной работы. Мы строим новую жизнь, создаем новую жизнь. Работаем в собственной стране, над собственной страной и над будущим человечества.

Вслушайся, как шумят на ветру красные знамена — твои знамена.

Вслушайся, как гремит в день годовщины «Интернационал» — твоя песня, песня твоей родины, песня мирового пролетариата.

Ты ответственен не только перед собой. Ты ответственен перед всеми теми во всем мире, кто с надеждой глядит на Восток и прислушивается к вестям от нас. Перед всеми, кто тоскует и ждет возможности строить, созидать и жить.

В день годовщины — им всем наша песня. И наша любовь. И наш обет.

Обет труда и борьбы.

Обет, что ты ни на минуту не остановишься в марше. Что не изменишь ни на минуту, не заколеблешься.

Шумят на ветру знамена. День годовщины освобождения. Верстовой столб на пути вперед.

Ощути же в день годовщины, как высоко, радостно, как великолепно проносится над землей новая история. История, которая является эрой человека труда. Эрой свободного человека.

Суров, тяжек, титаничен период, в который мы живем. На долю нашего поколения выпала перестройка мира. Созидание новых дней.

Словно крылья огромных птиц, шумят на ветру красные знамена. Пространство гремит песней.

Радуйся, что тебе выпало на долю жить великолепной жизнью борцов, созидателей, строителей.

В годовщину освобождения дай клятву несокрушимой верности, никогда не ослабевающей веры, воли к труду и борьбе, воли, которая никогда не сломится.

В годовщину освобождения — наш, рвущийся из глубины сердца, привет Красной Армии, которая разбила стены нашей тюрьмы.

В годовщину освобождения — наш, рвущийся из глубины сердца, привет тому, кто все свое сердце и весь свой разум отдал без остатка делу трудящегося человечества, — привет Сталину.

В годовщину освобождения — наш, рвущийся из глубины сердца, привет всем братьям в Советском Союзе — от Буга до далеких океанов.

И песня, песня нашей родины, песня пролетариата всего мира — всем тем, кто любит, борется и верит, где бы они ни были, на каком бы языке ни говорили, какие бы цепи ни сковывали их руки.

В шуме знамен, в вихре песни мы вступаем во второй год — год борьбы и труда.

<1940>

II. НА ДОРОГАХ ВОЙНЫ

(статьи 1941–1944 гг.)

― ПЕСНЯ О РОДИНЕ ―

Миром цвела наша родина. Когда разбушевалась жестокая война в Европе, мы гордились тем, что у нас может весело петь и после работы безопасно отдыхать трудящийся человек.

Радуясь миру, пели о нашей родине песни — о том, что спокойно может спать любимый город, потому что все готово к его обороне. А если будет угрожать вражеская сила, все как один человек поднимемся на борьбу. Если нужно будет, застучат пулеметы, загремят танки, и на земле, в небесах и на море разгорится бой за родину.

Сегодня пришел этот день. На нас ринулась коричневая лавина.

На рассвете пограничники схватились за оружие. Вылетел в ясное утро самолет.

На земле, в небесах и на море пришло время подтвердить правду, подтвердить, что слова, которые повторялись сотни раз, не были пустыми словами, что они шли из самой глубины души, что в них билось живое сердце, что эти слова были обетом той, что нас кормит, одевает, защищает, воспитывает, — нашей гордости, славе и счастью, нашей родине.

Красная Армия пошла в бой за зеленые степи Украины, за белорусские равнины, за города, в которых кипит жизнь, за деревни под сенью лесов, за все, что двадцать четыре года тому назад приобретено кровью, ценою смерти лучших, ценою гибели храбрейших, за все то, что в течение двадцати четырех лет строили, возносили, развивали, на что потратили усилия и труд, что создавали с огромным самопожертвованием.

Когда начался поход гитлеризма по странам Европы, как карточные домики рушились государства. Но ни один народ не мог потерять столько, сколько можем потерять мы. Ни один пролетарий в завоеванной Гитлером стране не мог сказать себе: государство, гражданином которого я являюсь, — мое государство, правительство, которое мною руководит, — мое правительство, партия, которая руководит страной, — моя партия.

Советский гражданин идет в бой за то, что сам создал, построил, избрал, за то, что ему всего дороже и что составляет его священную собственность.

Война, которая идет, — это не война из-за пограничных недоразумений, это не война за ту или другую добычу, за те или другие уступки. Началась война на смерть и на жизнь. Война за существование: или мы, или они. Третьего исхода нет.

Либо свобода — либо страшнейшее ярмо; либо свободный человек — либо униженный, оплеванный раб.

Мы боремся за собственное существование и боремся за судьбы мира. И народы всех стран верят в нас, в Красную Армию, в ее героизм. Мыслью и делом они — с нами.

Уже вписаны в историю подвиги храбрейших, подвиги беспредельного самопожертвования. Придет время, и будет сказано о пограничниках из Угнева, о партийных работниках из Сокаля, из Дубно, стоящих до конца на постах перед лицом врага, в грохоте падающих бомб, в треске выстрелов из-за угла; придет время рассказать о геройстве сотен летчиков и тысяч бойцов. Каждый день творит эпопею, каждый день полон любви к родине.

Но сегодня не время для повестей. Жестокое время требует суровой сосредоточенности от каждого. Враг, который выступил против нас, не знает жалости. Вступили в борьбу люди, воспитанные дикарями, отравленные ядом ненависти и вероломства. Мы знали, как истребляют фашисты население завоеванных стран. Сегодня мы уже знаем, как они разоряют наши временно занятые территории. Сегодня не время для добродушия и снисхождения! Против нас борется дикое, кровожадное чудовище, и об этом нельзя забывать. Слепому бешенству врага мы должны противопоставить силу сознания, непоколебимую и твердую.

Сегодня фронт повсюду: на фабрике, в учреждении, в каждом местечке, в каждой деревне. И враг всюду — в неприятельском танке, в обличии диверсанта, в нашептываемой на ухо сплетне, в словах паникера. И поэтому каждый из нас должен быть сегодня солдатом, на каком бы посту он ни стоял. В борьбе, которая подняла народ, мы победим. Мы располагаем всем для того, чтобы сохранить свою страну, защитить человечество и культуру.

Но время требует от нас наибольших усилий, наибольшего самопожертвования, напряжения всей воли в борьбе за свободу, за Советский Союз, за родину нашу, за партию, за Сталина — до последнего вздоха, до последней капли крови, до победы.

<1941>

― НА ДОРОГАХ ВОЙНЫ ―

Война в корне меняет жизнь. Обыкновенные дни становятся эпопеей, героями становятся люди, мимо которых мы проходили раньше, не зная о них, не обращая внимания.

На широких дорогах войны я встречала людей, пожатие руки которых запомню навсегда как высокую честь. Простых, твердых людей, в которых величие этих дней неожиданно открыло необычайный пафос, людей, поражающих своей простотой, своим беззаветным героизмом, несокрушимой убежденностью.

Львовский обком КП(б)У. Раздается телефонный звонок. Это звонят из Сокаля — городка, расположенного у самой границы, вернее пересеченного границей пополам: на нашей стороне город, на немецкой стороне — станция.

День, другой и третий звонит телефон из Сокаля. Поступают донесения из райкома партии. В нескольких метрах от райкома идет упорный бой. Работники райкома стоят на своих постах.

— Отходить только в случае крайней необходимости! — гласит приказ.

Мы знаем, что значит крайняя необходимость. И потому лихорадочно ждем звонка из Сокаля.

И Сокаль звонит. Все в порядке. Все на своем месте. Отдали такие-то и такие-то распоряжения. Спокойно, размеренно звучит голос в трубке.

В полдень — еще телефонный звонок. И вечером. А затем долгий перерыв. Теперь звоним мы.

— Сокаль не отвечает!

Смотрим друг на друга. Ну что ж, значит пришел момент крайней необходимости.

На другой день являются из Сокаля. Винтовки через плечо. До невозможности запыленная одежда. Лица спокойные, открытые, внушающие доверие.

— Давайте работу!

Без лишних слов, просто и обыденно. Когда ночью смотришь на каменный свод, нависший над головой, вздрагивающий от падающих в городе бомб, думаешь о них — о людях из Сокаля. Как мужественно и просто держались они на своем посту до последнего момента! Как высоко держали знамя партии, не выпуская его из рук! Как отходили шаг за шагом, не собираясь поспешно спасаться. «Только в случае абсолютной необходимости…» И после долгой дороги, запыленные, грязные, — сразу: «Давайте работу!»

Члены партии, последними оставляющие посты, поддерживающие порядок до последней минуты, под грохотом бомб, под обстрелом диверсантов, — эти люди дают такие же прекрасные образцы будничного героизма, как летчики, танкисты, пехотинцы Красной Армии.

Где-то там, возле Луцка, возле Дубно, неожиданно прорвались вражеские части. Вот сидит передо мною человек в запыленном костюме и рассказывает.

Известие о прорыве гитлеровцев застигло их в районе, вдалеке от дома. Долгие часы отсиживались они под мостом, по которому стучали сапоги вражеского отряда. Затем вплавь через реку — в лес. Несколько часов в лесу. Один из них пошел к своему дому узнать, что слышно, что сталось с семьями.

Но уже нет ни домов, ни семей. Тот, кто сидит передо мной, спокойным, твердым голосом рассказывает мне ужасающую историю. Да, их загнали в амбар — женщин, детей. Амбар подожгли. В пламени он потерял жену и двух маленьких детей…

Я сижу против него и холодею. Не от того, что он рассказывает. Я знаю: враг, против которого мы боремся, — это взбесившийся зверь, способный на все. Но это спокойствие, это каменное спокойствие… Ни единой слезы, ни единого вздоха. Ни единой жалобы, ни единого слова скорби. Не время думать о собственной боли, когда пожар угрожает родимой земле.

— А сейчас иду в военкомат. Нужно драться!

Да, этот безусловно будет драться, как герой. Позади остались испепеленная любовь, милые лица детей… Партийный работник из Дубновского района идет на фронт драться не на жизнь, а на смерть, храня железное спокойствие…

Ночью телефонный звонок с почты:

— Нас здесь семеро: шесть комсомольцев и один беспартийный. Запишите фамилии… Сообщите кому следует, что шесть комсомольцев и один беспартийный работали до последней минуты, не вышли из города, погибли на посту…

Да, почта должна работать. Должны работать телефон, телеграф. В такую минуту это важнее всего. Семеро знают об этом. И избирают путь, на котором спасения быть не может.

Юнцы, комсомольцы!.. Они хотят одного: чтобы когда-нибудь, где-нибудь вспомнили о них. Вспомнили о том, что они погибли за партию, за Советский Союз, с полным сознанием и спокойствием отдали свои молодые жизни…

Широки, бесконечны дороги войны. И на каждом шагу мы встречаем на этих дорогах красоту человеческого сердца, мужество простых людей, стойкость и беззаветную отвагу. На каждом шагу, ежедневно и ежечасно, создаются главы эпопеи, которая по плечу лишь титанам. Факты, пронизывающие своей простотой. Люди, поражающие своей простотой.

Сегодня я думаю обо всех встреченных мною на дорогах войны, о людях, которые борются за свою идею и хотят быть достойными ее величия и красоты.

Слава отчизне, которую можно так сильно любить! Слава партии, которую так сильно любят! Слава дням величайшего героизма, которые мы переживаем, эпопее, которая создается!

<1941>

― ВСТРЕЧИ ―

Возле крестьянской хаты, крытой соломой, стоит крестьянин. Зоркие глаза пристально следят за движением на дороге. На бронзовом, опаленном солнцем и ветром лице приветливо усмехаются глаза навстречу людям в красноармейской форме. Крестьянин зажигает спичку. Один из красноармейцев подходит, прикуривает от этой мерцающей в недвижном воздухе спички.

— Спасибо.

Крестьянин крутит в пальцах свою папиросу. Огонек спички в спокойном воздухе. Зоркие глаза пристально смотрят в лицо красноармейцу.

— Немцы далеко?

— Нет, недалеко, — звучит ответ, и красноармеец возвращается на дорогу.

Крестьянин закуривает, наконец, свою папиросу. Лицо его не изменило выражения. Пальцы не дрожат. Той же самой полудогоревшей спичкой он касается крыши своего дома. Сизый дымок папиросы, быстрый клубок дыма, бегущий по высохшей соломе. Крестьянин смотрит, как пламя охватывает крышу…

Еще нет двух лет с тех пор, как здесь, на этом самом месте, приветствовали Красную Армию, принесшую свободу в западные области Украины. Жизнь изменилась до глубины, до основания.

А сейчас там, на дороге, отходят последние красноармейцы. Крестьянин не раздумывал — через час или через два могут быть здесь гитлеровцы. Крыша его дома может стать для них кровом, стены его хаты дадут тень разгоряченным под стальными касками головам. Крестьянин не колеблется. Одно движение руки — и конец. Не осенит украинская крыша гитлеровского сна, не станет украинская солома подстилкой для захватчиков. Его хата превратится в огненный столб. Крестьянин даже не оглядывается. Небрежным движением бросает в канаву окурок, переходит по узким мосткам на шоссе, размеренным шагом направляется туда, куда ушли красноармейцы.

Строил свою хату упорным трудом, каждую балку, каждую доску обтесал собственными руками, старательно вязал солому для крыши, думал о своей хате в долгие дни, видел ее во сне в короткие ночи после целого дня труда.

Но сейчас некогда думать об этом. Он сделал все, что от него зависело, — ни одной крыши над головой у врага, ни одной соломинки врагу, ни ломтика хлеба врагу. Если нельзя забрать с собой, пусть стелется дымом, пусть пропадает труд всей жизни, только бы не оставить, только не помочь трудом своих долгих дней, тревогой своих ночей — успеху врага…

От самой границы вдоль длинных дорог идут вереницей крестьяне из колхозов. Поломали комбайны там, где не удалось сдать их воинским частям, взорвали бензохранилища. В руках сверток, ломоть хлеба в кармане — ничего больше не нужно. Ведь они идут в свою страну, к своим братьям.

Усталые лошади тащат телегу. В телеге между мешками светлые головки детей. Мужчины и женщины идут за телегой. Вязнут в песке босые ноги.

— Колхозники?

— Конечно, колхозники.

Белая пыль встает над дорогой, оседает на головках детей. Дети весело лепечут, не понимая, не сознавая, что делается вокруг. Их забавляет неожиданное путешествие, движение на дороге, грохот обгоняющих их тракторов. Мужчина смотрит доверчивыми светлыми глазами.

— Все забрали с собой?

— Где там все! Что удалось, то на телеге, а что нет, то сожгли. Чтобы не попало им в руки, — добавляет он поспешно, точно боясь, что мы можем подумать, будто он о чем-то жалеет.

— Вот земля осталась. Возвратимся, отстроимся быстро…

В белом мареве пыли исчезает телега. Высоко в небе кружит самолет, где-то вдалеке гремит зенитка. Спокойно удаляется семья колхозника. Они не оглядываются назад, где врагу осталась пустыня, сожженная хата, пепелище, которым не поживится враг. Скошены зеленые хлеба, которых не собрать врагу.

По длинному пыльному шоссе бредет колхозная семья. Под гул самолета, под эхо далеких выстрелов бредет навстречу тому, что ясно видят крестьянские глаза: колышется под ветром золотая пшеница на широкой огромной ниве. Идут комбайны, гудят тракторы. От хаты к хате летит веселая песня. Широко и свободно расправляются плечи, свободно дышит грудь свободного человека. Во имя этого дня оставляют крестьяне все свое добро, труд всей своей жизни. Во имя этого дня обращают они в пепел свою хату, уходят без сожаления, чтобы не отдать ни зернышка, ни колоска, который насытил бы хоть ненадолго ненасытный желудок грабителей.

Лица крестьян, уходящих на восток, спокойны. Они знают, зачем и почему. Ради прекрасного, великого дня победы, который настанет, когда будет стерт с лица земли враг человечества. А ради этого дня не следует жалеть ни домов, ни нив, ничего, что можно отстроить, возобновить, создать на свободной советской земле.

<1941>

― ЖЕЛЕЗНЫЙ КРЕСТ ―

На опушке леса темнеет болото. За болотом — холмы, поля. Солнечный, погожий день. Как будто ничего не случилось, как будто существуют только лес да поля, где расцветают фиолетовые колокольчики и золотятся дозревающие на солнце хлеба.

Но лес изрыт линией окопов, из амбразур дота глядят стволы противотанковых орудий. В хлебах осторожно ползут гитлеровцы. Тишину раскалывает грохот орудийного выстрела. Высоко над нами, над лесом, над окопами слышен шум, точно проносится, трепеща крыльями, стая птиц. И грохот разрыва. Справа стрекочет пулемет. Птицы утихают. Сейчас суровым голосом разговаривает война.

В окопе — бойцы. Разные лица, разные глаза, то светлые, то темные, — из Марийской АССР, из Вологды, из Киева. Здесь, в одном узком окопе, особенно наглядна дружба народов Советского Союза, братство, связывающее людей, несмотря на различие языков, несмотря на то, что у каждого из них его родимое село или родимый город выглядит совершенно по-иному. Их объединил единый труд, единая дорога, единое красное знамя. Сейчас их братство навеки скрепляется кровью, вместе проливаемой ради блага единой великой отчизны.

Под касками — спокойные молодые лица. Люди знают, зачем они здесь, знают, ради чего они здесь. Там, впереди, враг; здесь, позади, родная земля. Вьется узкий окоп — граница, установленная твердо и нерушимо. Как неприступная крепость, высится дот на опушке леса. В окопе залегли люди — верные стражи советской земли.

У противотанковой пушки на минуту задерживаемся. Командир показывает трофей: железный крест, снятый с груди убитого офицера. Беру в руки гитлеровскую награду. Черная эмаль, серебряный ободок. На черной эмали дата: «1939 год». На одно мгновенье исчезают и лес и окоп, и я не слышу уже грохота артиллерийских залпов, раскатистым эхом проносящихся над нами. Багровый отблеск сверкает на черной эмали креста. Не отблеск ли это пожаров польских сел и городов? Не отблеск ли крови тех, кто пал на польской земле, — крови истерзанных женщин, убитых детей, сотен и тысяч замученных?

1939 год… За какие же это «героические дела» 1939 года получил гитлеровский офицер свою награду? 1939 год — железный крест «за заслуги в разгроме Польши».

За что получил он свой железный крест? За Варшаву в руинах, за уничтоженные, дотла сожженные села? С 1939 года спокойно носил свою награду гитлеровский офицер, он прошел с ней далекие земли; в черной эмали креста отражались зарева пожаров Бельгии, Франции, Голландии, Норвегии. На черный крест смотрели испуганные глаза бельгийских, норвежских, французских, голландских детей. Надменно, высокомерно проносил на своей груди железный крест гитлеровский офицер, проходя победителем по городам и селам, через покоренные страны. Но вот судьба и приказ занесли его сюда, на украинскую землю. И довелось ему расстаться и с жизнью и с крестом. Рука командира сняла с вражеского офицера награду — черный эмалевый крест с серебряным ободком, свидетельство, что его владелец добросовестно исполнял свои обязанности разбойника.

Командир Красной Армии, быть может, даже не обратил внимания на дату, начертанную на кресте. Для него это было не так важно. А какой глубокий смысл заключается для меня в этом мертвом кусочке металла! Ведь этот командир Красной Армии явился мстителем за пролитую кровь; сражаясь за свою землю, он борется за всех угнетенных и порабощенных. Он борется за порабощенную, закованную в цепи польскую, бельгийскую, французскую землю, он является рыцарем народов, рыцарем культуры, ее защитником и освободителем.

Я думаю о минутах, пережитых без малого два года назад, в 1939 году в Польше, когда Гитлер начинал свой разбойничий поход, и одновременно — о той минуте, когда этот поход закончится неизбежным поражением.

Символом опустошительного похода фашистов служит для меня этот черный крест с роковой датой. Символом поражения, которое неизбежно ожидает фашизм, служит то, что этот черный крест оказался в руках командира Красной Армии.

Над лесом снова проносится грохот артиллерийского залпа. Далеко на горизонте белый дымок разрыва. Люди в окопах смотрят через болота на дозревающие хлеба.

— Нужно будет прочесать эту рожь! — спокойно роняет командир и прячет в карман трофейный крест.

«Прочесывают» рожь с тем же самым спокойствием, с каким только что разговаривали с нами. Окопы, доты, артиллерийские гнезда дышат уверенностью в победе. Лица бойцов и командиров дышат глубокой и полной уверенностью: что бы ни случилось, сколько бы ни пришлось пережить и пройти, сколько бы ни грозила смерть — все-таки мы, и только мы победим!

<1941>

― ДЕТИ ―

Каждый день вписывает в историю новые страницы героизма. У обыкновенных людей вырастают за плечами крылья из вихря и пламени. Юноша вырастает в великана, старая крестьянка становится рыцарским видением. Нет сейчас места на нашей земле, где бы не проявлялась великолепная человечность, величайшая красота сердца, сверкающая великими героическими подвигами, о которых сообщают газетные сводки и радиопередачи, и другими подвигами, которые не горят огнем и кровью, не взрываются взвивающейся к небу цветной ракетой, в которых столько же мужества, самоотверженности, столько же глубочайшей любви, по сравнению с которой собственная жизнь кажется незначительной, как пылинка, мимоходом стряхиваемая рукой.

Особую страницу в историю героизма впишут дети.

Все равно, какую фамилию носил этот двенадцатилетний мальчик, как его звали. Таких, как он, теперь множество. Я пишу именно о нем потому, что как раз его историю, простую и потрясающую, рассказал мне очевидец.

Уже гудят по дороге вражеские танки. Вот-вот покажутся у околицы стальные каски. Старая украинская деревня, еще хорошо помнящая борьбу с немцами двадцать с лишком лет назад. Поблизости лес — можно забиться в зеленую чащу, притаиться, оттуда нападать на вражеские части.

Все мужчины уходят в лес. На лошадей — и айда! На дороге пыль. И в облаке пыли бежит за верховыми двенадцатилетний мальчик. Партизаны уходят, оставляют его в деревне.

Детские руки хватаются за стремена, дрожащие пальцы цепляются за конские гривы. Но как взять с собой в лес двенадцатилетнего, на опасности, на борьбу не на жизнь, а на смерть, в которой нужны мужские силы и мужская выдержка?

И все же жаль этого мальца, который, обливаясь слезами, бежит за лошадью, отчаянно цепляясь за стремена. Детское сердце болезненно ранено: его не признали достойным партизанских рядов, не признали достойным взять в руки оружие. А он чувствует, всей душой чувствует, что и он может так же, как другие. И он хочет быть таким, как другие. Лошади бегут все быстрей. Босые ноги не поспевают по запыленной дороге. В голосе отчаяние.

И вот кто-то, сжалившись, наклоняется с седла, подает небольшой предмет.

— На-ка гранату. Сиди в деревне, если что — дашь знать. Замечай, что и как. А если понадобится — лупи гранатой.

Слезы моментально высыхают. Детские руки обхватывают холодный металл гранаты. Да, теперь все в порядке. Граната. Как у партизана. И поручение — как взрослому человеку.

Граната спрятана за пазуху. Двенадцатилетний мальчик возвращается в деревню. Как поручено — примечает. Гитлеровцы еще не осмотрелись в деревне, еще осторожно держатся на окраине.

Мальчик примечает. В хате у дороги — штаб. Суетятся офицеры. Часовые у дверей. За пазухой прикосновение металла. Маленькая рука осторожно проверяет. Нет, граната никуда не делась, она тут. А в хате, на окраине деревни, немецкий штаб, немецкие офицеры.

И вот прежде чем они начнут грабить деревню, прежде чем начнут жечь хаты, убивать детей и женщин, прежде чем разразится ад, о котором малыш хорошо знает, — бежать прямо в ту хату. Он не вздрагивает, когда резким голосом его окликает часовой. Он жестами показывает, что у него есть сообщение для штаба. Что ему непременно надо войти.

В дверь выглядывает офицер. На ломаном украинском языке спрашивает, в чем дело. Голос мальчика не дрожит. Он смотрит прямо в глаза офицера. Так и так, он хочет сообщить, где скрываются партизаны.

Его ведут в хату. Там за столом сидят шестеро. Склонившись над картой, они трещат по-своему между собой. Глаза поднимаются от карты на вошедшего.

Так и так. Мальчик подсчитывает, примечает. Шестеро. Погоны, знаки различия. Нет никаких сомнений — это офицеры.

За пазухой холодное прикосновение гранаты. Холодно смотрят детские глаза. Считают, рассчитывают. Как и где надо стать. Как сделать, чтобы удалось. Он отвечает спокойно, рассудительно. Так, мол, и так. Ушли из деревни партизанить. Все до одного.

Жесткие голоса нетерпеливо расспрашивают. Мальчик медленно, спокойно отвечает. Рассказывает целую историю. По-крестьянски, не спеша, подробно. Чтобы было время рассчитать. Чтобы успокоить этих за столом, если они случайно что-нибудь заподозрят.

Наконец, самый главный, — он сидит посредине, — машет рукой. Довольно. Он уже знает, что они ушли и как ушли. Осталось узнать одно: где они.

Переводчик повторяет мальчику вопрос:

— Где партизаны?

Мальчик делает шаг вперед. Вот он уже у стола, лицом к лицу с шестерыми. Спокойным, недетским голосом он говорит прямо в лицо шестерым офицерам:

— Партизаны везде.

И молниеносным движением выхватывает из-за пазухи гранату. Молниеносным движением кидает в тех, за столом. Смерть приходит к ним, прежде чем они успевают вскочить, прежде чем успевают крикнуть, понять, что происходит.

И с ними погибает мальчик. Его детское личико застывает в жесткие, суровые черты взрослого человека. На мертвом лбу величие героя.

Его не укроет никакая могила, его не засыплет родимая земля. Детское тело обратится в золотое пламя в сожженной хате. Золотым огнем загорится над украинской деревней пламенное отроческое сердце.

И потому безразлично, как была его фамилия, каким именем звала его мать, когда он бегал по полю. Он один из сотен, этот порыв детского сердца, мужество ребенка, который знает, понимает и умеет любить так же горячо, как взрослый человек. И гибнуть так же прекрасно, как взрослый.

* * *

Лунной ночью, полной блеска и тени, ароматной, сладостной украинской ночью по дороге едет машина. Далеко за лесом краснеет зарево. Разбитый грузовик во рву, красное зарево в небе, далекий грохот — все это заставляет помнить о том, что ароматная, сладостная ночь — необычная ночь, что, вопреки луне, вопреки аромату цветов, вопреки тишине природы — это ночь крови и ужаса.

По дороге движется большая черная машина. Поля серебрятся от росы. Дорога из серебряного блеска погружается в черную тень леса.

И сразу на опушке — оклик. Из рва выскакивают двое. Им не больше чем по пятнадцати лет. Деревенские мальчики. В руках оружие — старые берданки.

Машина останавливается. Осторожно, с нацеленными дулами они подходят к автомобилю. При блеске месяца ясно видно, как дрожат в их руках берданки. Крадущимися шагами, готовые на все, они подходят.

Подумайте — глухая ночь, на горизонте пожары, вдали монотонный непрестанный грохот. Черный лес, пустая дорога, и на пустой дороге большая черная машина. Не видно, кто сидит внутри. Быть может, там десяток вооруженных до зубов людей, быть может, пулеметы, быть может, черт знает что. Это могут быть торопливо несущиеся вперед диверсанты, шпионы, гитлеровские офицеры.

И навстречу этому неведомому из лесу выскакивают двое, не больше чем по пятнадцати лет.

— Стой!

Мы останавливаемся. Торопливо открываем дверцу. Торопливо прячем выхваченные револьверы.

— Пропуска!

Суровый детский голос. Конечно, мы показываем пропуска. Малец при лунном свете внимательно, со сдвинутыми бровями, читает. Возвращает пропуска. На детском лице — облегчение. Теперь он уже спокойно разговаривает с нами. Караул, да, караул. Тут сейчас за лесочком их деревня. А они сторожат на дороге. Мало ли что может случиться.

Мы уезжаем, оставляя за собой этот караул, двух пятнадцатилетних мальчиков, которые в эту жуткую лунную ночь, полную шепота и вздохов деревьев, глядят на розовеющее зарево в небе, слушают далекий грохот и несут на своих плечах всю тяжесть ответственности за этот отрезок дороги. Нервы натянуты до крайности. Воля напряжена до последнего предела. Легко быть героем, когда не знаешь, что такое страх. Но эти двое героически преодолевали в себе обыкновенный детский страх. Страх перед ночью, войной, страх перед неизвестным. Эти двое, вопреки дрожи в руках, шли навстречу чему-то, что могло оказаться смертельной опасностью, что в их представлении, когда они выскочили из рва, и было опасностью.

Двое пятнадцатилетних. А сколько их вчера, сегодня караулит по лесам, по дорогам, по околицам деревень и поселков. Сколько их, заменяющих ушедших на фронт мужчин, на оклик «стой!» получают пулю в сердце. Кто назовет имена их всех, запишет деревни и местечки, где они жили и где уж никогда не достигнут зрелого возраста.

Имя им — легион. Наши дети — героические, великолепные советские дети, которые с мужеством взрослых, с разумом взрослых борются за родину. Дети, в крови которых горит любовь к свободе, дети, для которых слово «РОДИНА» — не мертвое слово, а сама жизнь, само биение сердца, пламенный призыв, глубочайшая любовь.

И их борьба — это самый убедительный документ нашей правды. И их борьба — это самое страшное обвинение, которое когда-нибудь история предъявит подлому врагу, изучая события наших дней.

Собственной кровью платят наши дети долг родине, которая дала им солнечное, счастливое детство. Собственную кровь льют наши дети на чашу весов, которую мужество, любовь и истина перетянут на нашу сторону.

<1941>

― ПАРТИЙНЫЙ БИЛЕТ ―

На столе лежит партийный билет. Он пропитан запекшейся кровью, насквозь пробит немецкой пулей.

Когда стальные гитлеровские чудища подошли к Курску, партиец из Курска взял в руки винтовку. На построенных поперек улиц родного города баррикадах он боролся вместе с красноармейскими частями против захватчиков. В боковом кармане возле самого сердца лежала красная книжечка — партийный билет.

Продвигались вперед фашистские танки. Небо пылало огнем артиллерийской канонады. Под напором врага пришлось оставить Курск.

Он ушел вместе с частями Красной Армии. Так же, как другие ополченцы города, он вступил в ее ряды.

В упорных боях, в залпах выстрелов пришлось шаг за шагом отступать. Завеса седого тумана, морозная завеса скрыла от глаз родной город. В упорных боях отступал на восток партиец из Курска, вчерашний ополченец, сегодняшний боец Красной Армии.

Партийный билет лежал на его сердце. Красная книжечка, странички, покрытые рядами черных букв, столбики цифр — внесенные членские взносы.

Красная книжечка говорила об имени, фамилии, о внесенных членских взносах. Но тому, кому она принадлежала, она говорила о большем.

Она говорила о победе, которая должна прийти. Говорила о родине, о народе, говорила о великих делах того, кто покоится в мавзолее, и того, кто бодрствует в Кремле.

В трудные, тяжкие дни отступления на восток красная книжечка говорила о вечной правде, о прошлом и будущем, была залогом, утверждением веры, была лозунгом, знаменем, неразрывным узлом, соединяющим с величием покоящегося в мавзолее, с величием бодрствующего в Кремле.

И вот наступил день, когда красноармеец из Курска двинулся вперед. В тяжелых боях открылся путь на запад. Через те же деревни, по тем же дорогам пошел красноармеец пробивать во вражеской стене путь к родному городу.

За завесой седого тумана, за завесой морозного дня сердце чуяло родной город Курск. Каждый бой, каждая атака приближали к родному городу.

И на этой-то дороге, в снежный, искрящийся морозом день, вражеская пуля нашла путь к сердцу. Вражеская пуля пробила насквозь маленькую книжечку — партийный билет. Горячая кровь залила странички и красную обложку.

Товарищи по оружию выразили желание, чтобы этот облитый кровью, пробитый пулей партийный билет стал первым экспонатом музея борьбы за Курск.

Чтобы молодежь, для которой нынешняя война будет уже историей, приходила и смотрела на этот партийный билет, вынутый из кармана убитого бойца, и училась величию, училась мужеству, училась любви, которая сильнее смерти.

Тот, кто будет писать когда-нибудь историю Отечественной войны не на основании сухих фактов, дат и топографических заметок, а ее живую историю, являющуюся описанием внутренних переживаний народа, проявлением народной души, не сможет опустить раздела: «Партийный билет».

В первый же день войны, когда враг, неожиданно напав, рассчитывал, что не встретит сопротивления и пройдет границу без выстрела, он сразу наткнулся на сопротивление пограничных войск.

На границе Западной Украины, в Угневе, небольшой отряд обреченных много часов подряд выдерживал неприятельский огонь. Стиснув зубы, с огнем в утомленных глазах, они выполняли задачу — выдержать натиск немецкой армии, железной лавиной катящейся на восток. Задержать ее как можно дольше, до прихода регулярных войск. Они знали, что погибнут, что должны погибнуть. И сами решили свою судьбу: погибнуть, но преградить путь немецкой колонне.

Они не думали о спасении жизни. Они не думали о себе. Лишь об одном — как можно дольше задержать врага. И еще о том, чтобы во вражеские руки не попали партийные билеты — величайшая святыня, символ, знамя и лозунг.

В сентябрьский день во Львов, уже гремящий выстрелами, жена пограничника принесла небольшой узелок — знамя полка и партийные билеты. В Угневе уже никого не осталось в живых. Они задерживали вражескую лавину, как решили, — до последнего патрона, до последней возможности, до последнего живого. Отдавая жизнь родине, они вручили этой женщине, с просьбой уберечь, — самое для них дорогое. Более дорогое, чем жизнь, — знамя полка и партийные билеты.

…Ободранный, обросший, худой, как скелет, выходил человек из неприятельского окружения. Сапоги разорвались в клочья, ноги покрылись ранами. В клочки изорвалась форма и та одежонка, которой снабдили его по дороге колхозники. Два дня, в холодную уже осеннюю ночь, пришлось сидеть в болоте. Пришлось ползти по этому болоту, питаться сырой кукурузой, сорванной в поле, или семечками подсолнуха. Пришлось пробираться через немецкие заставы, избегать немецких обозов, скрываться в лесу. Пришлось прорываться через сотни километров по территории, занятой вражескими войсками, чтобы дойти, наконец, до своих, до частей Красной Армии.

И все время в нем жила мысль — сохранить, спасти партийный билет. Спрятать его так, чтобы его не смогли найти фашистские лапы при жадном обыске. Сквозь сотни километров, сквозь ночи в болотах, сквозь голод и холод он пронесет лишь одно — партийный билет. В тяжкие дни, среди нечеловеческих трудностей, он сохранит залог победы, надежду, веру и волю — партийный билет. Сквозь занятую врагами родную землю он пронесет знамя, символ и лозунг — партийный билет. Чтобы потом, когда дойдет до своих, высоко поднять голову. Пусть на исхудалом теле висят лохмотья. Пусть распухшие ноги покрыты ранами. Пусть давно не бритая борода изменила до неузнаваемости лицо. Пусть кашель разрывает больную грудь. Все это пройдет. Останется одно, самое главное. То, что можно будет вынуть и показать партийный билет, что можно будет с гордостью сказать: «Я не бросил, не оставил. С риском для жизни я пронес сотни километров то, что было для меня символом, лозунгом и знаменем в самые трудные минуты, — партийный билет».

Дни войны придали новый блеск маленькой красной книжечке. Они подчеркнули ее значимость. Они напомнили ее истинный глубокий смысл, ее неразрывную связь с величием покоящегося в мавзолее, с величием бодрствующего в Кремле.

На позициях, в перерыве между двумя боями, между двумя атаками, красноармейцы пишут заявления о приеме в партию. На линии огня ползущий по снегу боец огрубевшими от мороза руками спешно пишет каракулями на кусочке газеты: «Прошу принять меня в партию. Если погибну, считайте меня коммунистом».

Боец, ползущий к вражеским позициям под огнем неприятельских минометов, в гуле артиллерийской канонады, пишет на куске газеты свое самое горячее желание, требование сердца. Если придется погибнуть, он хочет погибнуть коммунистом.

В этой простой фразе, неразборчиво написанной на обрывке газеты, содержится суровое и прекрасное величие. В простых словах, рождающихся в момент борьбы, когда там, где нет даже обрывка газеты и возможности написать несколько слов, красноармеец излагает просьбу о приеме в партию устно.

Партийный билет является для него символом, знаменем, лозунгом. Красный цвет партийной книжечки — это красный цвет ордена, звание коммуниста — самое почетное звание.

На линии огня, в гуле артиллерийской канонады, среди треска взрывов и грохота выстрелов люди вступают в ряды партии.

На плечах новых партийцев солдатская шинель. Их путь к партии идет через трудные дни войны, сквозь ураганный огонь врага, через города и деревни, занимаемые в упорных боях, через величайшее мужество, неустрашимые подвиги, безграничную отвагу и любовь к родине, которая не остановится ни перед чем.

Сердце, бьющееся под солдатской шинелью, знает и чувствует, что эта маленькая красная книжечка — неразрывные узы, объединяющие лучшее в народе с величием покоящегося в мавзолее и величием бодрствующего в Кремле.

Партийный билет каждого из нас стал краснее от крови партийцев, погибших на всех фронтах Отечественной войны. К цене его прибавились все подвиги, совершенные во имя его на всех фронтах.

И сегодня больше чем когда-либо он является символом, лозунгом, знаменем.

А советский народ высоко поднимает свои знамена.

<1941>

― ОРДЕН ЛЕНИНА ―

Ласково солнце над Узбекистаном, и в теплые осенние дни золотятся налитые соком сливы в гуще листвы. Теплый ветер над взгорьями, и высоко над землей ясное небо. Гортанным голосом поет узбекская девушка над ручьем.

Но тут, где сейчас находится Мухамед Ибрагимов, не зреют сливы, не золотится солнце. Холодом дышат просторные равнины. Приближается зима. Утром иней тает в траве и с хмурого неба лениво моросит дождь.

А впереди не фруктовые сады, там девушки не собирают виноград. И не родная песня звучит в ушах, а непрерывный гром выстрелов.

Наводчик Мухамед Ибрагимов у орудия. Он зорко смотрит вдаль. Даже слезы навернулись от напряжения в черных глазах. Вот про такие черные глаза и поет свою песню узбекская девушка, идя по воду к ручью.

Но далеко остались песня и теплый ветер родной деревни. Сегодня Мухамед Ибрагимов стоит лицом к лицу с грозной смертью и сам шлет смерть во вражеские ряды. Дуло орудия направлено туда, откуда движется враг. За эти дни, недели и месяцы войны наводчик Мухамед сжился со своим орудием. Он знает его, полюбил его, этот безошибочный механизм, эту сложную и вместе с тем простую конструкцию. В час борьбы со свистом несется снаряд. Как притаившийся громадный зверь глухо стонет орудие, летит крылатая смерть, грохает разрывом во вражеских рядах.

В минуты отдыха Мухамед Ибрагимов укутывается своей серой шинелью. Он думает об Узбекистане. За ясные дни Узбекистана, за свободную песню Узбекистана, за сады в родных деревнях, за улыбку узбекских детей сражается наводчик Мухамед Ибрагимов. С непреклонным упорством защищает он равнину, которую видит впервые в жизни, но чувствует, что это его равнина. Тут, под серым осенним небом, решается и судьба ясного неба Узбекистана, узбекских садов, домов под цветущими деревьями, ручьев и взгорий.

Гудит земля от артиллерийских залпов, разрываются мины. Стрекочет пулемет, и грозно рокочут в воздухе самолеты, на которых черной змеей извивается знак свастики.

Но красноармеец Ибрагимов спокойно стоит у своего орудия. Он верит в его механизм, в зоркость своего зрения, в безошибочность своей руки. А если даже смерть… ведь о великих подвигах, о героизме пели старые узбекские песни, взлелеянные пахучим ветром родных полей. А если даже смерть… будет сложена когда-нибудь песня и про красноармейца Мухамеда Ибрагимова, который был достойным сыном Узбекистана и умел остаться на посту до конца.

Идет по дорогам войны Мухамед Ибрагимов. И вот выдается день, более тяжкий, чем другие…

Безошибочно наводит Ибрагимов. Несется во вражеские ряды крылатая, огненная смерть. И летит воющая смерть с другой стороны, со стороны врага гремят выстрелы. Вот пал друг — нет даже времени наклониться над ним, приподнять его стынущую голову. Черные глаза застилаются слезами.

Рядом взрывается снаряд. Но Ибрагимов не думает о чужих снарядах, о тех, которые падают вокруг. Он думает сейчас только о своих снарядах — лишь бы чаще, лишь бы метче.

Ибрагимов что-то кричит своим товарищам. Никто не отвечает. Оглянулся — он один. Убитые и раненые вокруг орудия. Красноармеец Мухамед Ибрагимов остался один со своим орудием.

Там, напротив, вражеская колонна. Он один. Совсем один. Но не одинок. Осталось ведь орудие, и Узбекистан, и весь Советский Союз.

Красноармеец Ибрагимов стиснул зубы. Заряжает орудие, наводит, стреляет. Там, напротив, вражеская колонна. С грохотом движутся машины. Из-под стальных касок смотрят холодные глаза. Им казалось, что больше сопротивления не будет.

Но одного не могли они ни предусмотреть, ни предугадать — существует Мухамед Ибрагимов и его орудие.

Проходит час. Никакого подкрепления. Мухамед Ибрагимов стреляет. Падают снаряды во вражеские машины. Никому из тех, кто погибает в немецкой колонне, не приходит в голову, что там, у орудия, которое преграждает им путь, не дает пройти, — что там стоит только один человек.

Четыре часа бьет из своего орудия Мухамед Ибрагимов.

За Узбекистан! За Советский Союз! За Сталина! За свободную узбекскую песню над советской землей! С лязгом останавливается подбитый танк. Ибрагимов еле держится на ногах от усталости. Еще, и еще, и еще, ведь он один. Надо удесятерить силы. Надо быть быстрым, как молния.

Четыре часа Мухамед Ибрагимов обстреливает вражескую колонну. Он разбивает шесть вражеских танков и шестнадцать автомашин.

Смертельно усталый, шатаясь, покидает Мухамед Ибрагимов свой пост, лишь когда его уже можно покинуть, когда он уже сделал свое.

…Член Военного Совета армии проходит перед фронтом части. Орден Ленина на гимнастерке красноармейца из Узбекистана Мухамеда Ибрагимова. Черные глаза наполняются слезами. Не самый ли это прекрасный день в жизни — храбро драться в бою и стать героем?!

Наводчик Мухамед Ибрагимов стоит в строю. В ушах еще гудят выстрелы орудий, гремят разрывы снарядов. В алый цвет, в золото, в блеск серебра — в орден Ленина превратились те четыре часа, когда он бесстрашно стоял на своем посту. И кажется Мухамеду Ибрагимову, что издали прилетает теплый ветер из Узбекистана, душистый ветер, обвевающий голову.

Мухамед Ибрагимов знает — его имя напечатают в газетах. Там, в далеком Узбекистане, прочтут. С гордостью, с радостью узнают, как храбро сражался верный сын узбекского народа, верный сын Советского Союза красноармеец Мухамед Ибрагимов.

Члену Военного Совета, товарищам по оружию, стоящим в строю, ветру из Узбекистана, далекой узбекской земле твердым, ясным, радостным голосом говорит красноармеец Мухамед Ибрагимов:

— Служу Советскому Союзу!

<1941>

― СОВЕТСКАЯ ЖЕНЩИНА ―

Это было летом. Солнце стояло над Полтавщиной. В золотой чаще высоких подсолнухов скрывались хаты. Золотом колыхалось пшеничное поле. В золоте утопала прекрасная украинская земля.

Но никто уже не радовался обильному урожаю. С запада поднимались черные тучи. С запада шли плохие вести: фашисты перешли Днепр.

В это время мы ее и встретили, светловолосую, стройную женщину. Спокойно сидела она за столом и усердно что-то шила.

— Что это вы делаете?

— Да мешки нужно детям пошить… должны взять с собой пищу, немного вещей.

— Уходить будете?

Она подняла светлое, спокойное лицо.

— Я? Нет… Детей отправлю. Малые еще, десять — двенадцать лет. Им необходимо уйти… А я останусь.

Она улыбнулась.

— Мне ведь не впервые. Приходилось воевать с немцем в тысяча девятьсот восемнадцатом году. Так и теперь — винтовку на плечо и в лес!

Двадцать три года назад боролась с оккупантами молоденькая партизанка. Потом прошли годы — дети, муж, общественная работа на селе, строительство новой жизни.

Достатком и миром дышит каждый угол уютной, чистенькой квартиры.

Двадцать лет провела она здесь — трудовых и счастливых. Они почти не оставили следа на лице красивой женщины. Ее волосы лоснятся золотом пшеницы, ее глаза улыбаются лазурью неба.

А теперь снова гроза шумит над родиной. Спокойно, без слез, без ропота женщина шьет мешки, отправляет своих детей на восток. Они уже достаточно большие, чтобы устроиться среди своих на родной земле. А она берет уверенной рукой винтовку и идет в лес, как двадцать три года тому назад.

Черные тучи над Полтавщиной еще не рассеялись. Еще попирает гитлеровский сапог широкие урожайные поля. Где же теперь она, та, светловолосая?

Быть может, она подстерегает у дороги фашистский патруль. Быть может, ползет по снегу, чтобы бросить гранату в окна хаты, где расположился штаб. Быть может, поджигает фитиль, чтобы взорвать мост, или подкладывает динамит под железнодорожные рельсы.

А может быть, ее уже и нет в живых. Может быть, ветер колышет ее светлую голову на виселице или лежит в снегу ее окостенелый, пробитый пулями труп.

О ее подвигах, о том, что она совершила, пала ли смертью храбрых, или еще будет приветствовать нас в день освобождения, мы узнаем лишь тогда, когда наши войска вступят в Полтавщину.

Мы узнаем тогда также судьбу и другой женщины — старухи, которая, узнав в сентябрьский день о приближении немцев к ее селу, сказала:

— Ничего… Ничего… Придется старой бабе на старости лет повоевать… Уж я им покажу!

Сотни морщинок избороздили ее лицо, но весело смотрят карие глаза, движения размашистые и уверенные.

— Я так, с корзиночкой… Кто там будет следить за такой старухой, как я? И немец пропустит, а я в корзинке пронесу, что нужно. И револьверы, и гранаты, и еще что. Пригожусь еще…

Она воспитала уже сыновей и внуков, дала армии храбрых бойцов и сама пошла бороться за золотую, за воспетую в песнях прекрасную украинскую землю, за Советский Союз.

Всюду — на Украине, в Белоруссии, в занятых районах России, где идет в бой партизан, рядом с ним шагает советская женщина.

Живые и погибшие — они навсегда останутся нашей гордостью, славой нашего народа.

Орденом Ленина обессмертила советская власть героиню Александру Дрейман — партизанку, зверски замученную гитлеровцами в городе Уварово. Она была батрачкой, из которой советская власть сделала свободного человека. Она не колебалась ни мгновенья, когда пришла минута борьбы за родину: вступила в партизанский отряд.

Гитлеровцы поймали ее. В трескучий мороз гоняли ее голую по городу, требуя выдачи партизан. Били десятки раз. Голую, в трескучий мороз ее бросили в сарай без пищи и воды. Там родила она сына. Гитлеровцы замучили ребенка, но мать не выдала партизан. Ее закололи штыками и мертвое тело бросили под лед. Она никого не выдала — простая деревенская женщина, сумевшая материнским чувством охватить не только своего ребенка, но и всех тех, кто там, в лесу, благодарный за ее помощь и заботу, называл ее матерью.

Звание Героя Советского Союза присвоено Зое Космодемьянской — Тане-комсомолке, которая боролась с врагом и пошла на виселицу, призывая к вере в Советский Союз, в победу.

Орденом Ленина наградили посмертно двух студенток-комсомолок из Москвы — Александру Луковину-Грибкову и Евгению Полтавскую, — замученных гитлеровцами в Волоколамске.

Ореол славы сияет над именами погибших. Их окружает величайшая любовь народа.

И никакие муки, никакие пытки не устрашают советских женщин. Они становятся в ряды партизан — идут молодые и старые, идут матери, давшие сыновей Красной Армии, и молодые девушки, еще не окончившие школу, идут коммунистки, комсомолки, беспартийные. Идут крестьянки, работницы и интеллигентки, идут из городов и деревень.

Когда последний гитлеровец будет изгнан с нашей земли, нам станут известны все их фамилии и имена. Наша история навсегда запечатлеет советских женщин-партизанок, которые в дни кровавой борьбы, в дни опасности, угрожавшей родине, нашли в себе мужество и волю, нашли в себе силу любви и силу ненависти.

Под градом пуль, в треске разрывающихся мин ползет санитарка; из-под града пуль выносит она раненого бойца, спасает его жизнь, приносит его оружие.

Гвардейцы рассказывали нам о девушках, ушедших с ними из Киева. Семьдесят молодых девушек-энтузиасток — студентки-медички, студентки ветеринарного института, скромные труженицы — пошли вместе с дивизией. Девушки оказывали помощь раненым в самые опасные, в самые грозные минуты. Девушки спасли десятки и сотни бойцов.

Такие они повсюду. В морозный день мы встретили одну из них на дороге, ведущей от высоты, где происходил бой. Она вела под руку раненого. Молодой парень был впервые в бою. Лицо залито кровью — он испуган. Молодая девушка весело покрикивала на него:

— Глупости, ты легко ранен, совершенно легко! Держись! Вот недалеко санитарный пункт. А ну, крепче становись на ноги, крепче!

Кровь текла по лицу молодого бойца. Гремели выстрелы, и видно было, что испуг у него проходит. Звонкий, бодрящий голос девушки прогонял страх.

В красноармейской гимнастерке, с золотистыми волосами, она весело шла с линии огня. Ее маленькое плечо крепко поддерживало раненого. Она довела его до перевязочного пункта и лихим шагом вернулась обратно. Очаровательная, прекрасная, с детским розовым личиком, с голубыми как небо глазами, она дышала радостью жизни, силой молодости, бесстрашно шла под свист пуль, под треск взрывающихся мин — спасать своих братьев. У нее для этого были не только бинты, но и ласковое слово, бодрящая улыбка, вдохновляющее спокойствие и уверенность.

Нам рассказали об одной маленькой девушке, которая ходила в самые опасные места. Она плакала от злости, когда у нее не хватало сил тащить раненого. Стиснув зубы, она вытаскивала из-под обстрела больших, тяжелых мужчин. Она — маленькая, слабая девушка, сила воли которой удесятеряла ее физическую силу. Она ругала самое себя и тянула на шинели тяжесть, во много раз превосходящую ее силы.

Нам рассказали о Раисе Троян, вынесшей из-под огня во время вражеской танковой атаки шестьдесят раненых.

Нам рассказали о санитарке Мухиной, выносившей сотни раненых во время боя. Она бросилась под танк, чтобы спасти раненого командира. Вместе с ним Мухина и погибла, задавленная гусеницами танка. Таковы они — боевые сестры красноармейцев, бестрепетно жертвующие собой, неустрашимые боевые подруги, которым сотни и тысячи бойцов благодарны за спасение жизни.

Связистки, разведчицы — их много сотен. Сотни имен и фамилий — сотни героических подвигов.

Советская женщина служит родине на любом участке родной земли. Она заменяет у машин и станков мужчин, ушедших на фронт. Она работает здесь во много раз больше, нежели до войны. Ее умелые руки вырабатывают миллионы снарядов, патронов, идущих на фронт. В корпусах заводов советская женщина кует победу Красной Армии.

Приехала с Украины с эвакуированным заводом, засучила рукава и взялась за работу. В новых, трудных условиях, невзирая на снег, мороз, не думая о себе, помогала вводить в строй завод. И думала лишь об одном — о родине и о победе.

Сотни километров шла советская женщина, угоняя колхозное стадо из районов, которым угрожал враг. В жару, зной и пыль, в проливной дождь, когда ноги вязли в липкой грязи, в осенние заморозки, когда болезненно трескалась кожа, она шла на восток, спасая колхозное добро. На новых местах, в новых условиях она не растерялась, не заплакала с горя, — она засучила рукава и взялась за работу. Она любит своих детей. Но в ее сердце есть место для всех детей родины. Она посылает своих сыновей на битву без плача — так крестьянка Вильган отправила в Красную Армию восьмерых сыновей. Она умеет хозяйничать дома, и она — стахановка на своем заводе, передовая в своем колхозе.

Дни Отечественной войны выявили в советской женщине героизм, какого не знала история, несокрушимую волю и несокрушимую веру, безграничную любовь к родине, пламенное сердце, мужественную готовность к самопожертвованию.

Не нашлось только одного, чего ожидали, чего искали фашисты, — рабской покорности. Враги, ворвавшиеся на нашу землю, на горьком опыте убедились, что здесь женщина — человек, свободный человек, который будет бороться против несущего с собой позор и рабство оккупанта везде и всюду, на любом посту — до победы.

<1942>

― ДНЕВНИК НЕМЕЦКОГО СОЛДАТА ―

Он не принадлежал к тем, кто штыком выкалывает пленным глаза; он не был из тех, которые насилуют несовершеннолетних девочек на глазах у матерей, этот немецкий солдат, сложивший свою голову на Украине и оставивший после себя небольшую записную книжечку, испещренную мелким почерком.

Он был глубоко подавленным, глубоко чувствующим человеком, которому, однако, не хватало мужества или самостоятельности, чтобы продумать некоторые вещи до конца и из того, что наблюдал, сделать соответствующие выводы. Он погиб, как погибнут все, кто с оружием в руках пришел на нашу землю. После него осталась маленькая книжечка, интересный документ, показывающий другую сторону гитлеровского похода на Украину, обнажающий оборотную сторону медали, ту, о которой не говорят немецкие сообщения, о которой не упоминают ни Геббельс, ни Гитлер, о которой не было произнесено ни одного слова в трескучих парадных немецких радиопередачах.

Он отмечал изо дня в день свои переживания: от границы, из Львова и до Кировограда, одни только названия местностей говорят о том, что часть, в которой служил автор записей, продвигалась вперед. Если бы не эти названия, можно было бы подумать, что это дневник солдата отступающей армии.

Первый же день войны отмечен унылой записью:

«22. VI. Начало военных действий против Советского Союза. Настроение подавленное… В 9 часов утра прибывает связной мотоциклист с первыми донесениями. Поручик Польх ранен, командир — капитан Руф ранен, два человека из третьей батареи ранены. В 4 часа дня появляется наш командир. Лицо осунувшееся, седые волосы окровавлены, плохо лежит окровавленный бинт на его плече. Капитан Руф четыре часа лежал недалеко от позиции батареи. В течение четырех часов он истекал кровью».

Уныние в первый же день войны… Но, может быть, в дальнейшем настроение улучшится.

«27. VII. Каждый метр земли стоит потоков крови. Мундир мокрый, желудок пустой. Бессонные ночи, томительные дни. Нервы натянуты до последних пределов. Тупая машина войны. Ужас!

26. VIII. В течение четырех дней наша дивизия пережила 76 атак неприятельских самолетов, адский огонь и дым».

Ни разу на протяжении нескольких десятков страниц нет слов: «Мы продвинулись вперед, мы побеждаем, отбиваем атаки». Солдат будто чувствовал, что он, как и вся его братия, как бы они ни подвигались вперед, неминуемо идут к одному — к смерти.

Полными горечи и неприязни глазами смотрит автор записок на своих офицеров.

В Кировограде он записывает:

«Город расположен не более чем в 150 километрах от фронта, а уже всюду чувствуется бюрократизм и офицерское зазнайство. Смешные офицерики сидят в кабинетах с самыми потешными минами. По вечерам разгуливают в фуражках с длинными козырьками, с блестящими ремнями, в перчатках. Перед населением играют роль победителей и приказывают солдатам, прибывшим в этот город из ужасов и грязи фронта, приветствовать их, вытянувшись в струнку, как на смотре в казармах».

Нет, не любит автор записей гитлеровских порядков. Он смотрит на них не только критически, но и глазами, полными обиды и отвращения. Когда ему пришлось лечь в лазарет, он пишет:

«Меня, Швенка и Бальдауфа врач направил в лазарет. Зачем? Нам не было сказано, чем мы больны. Это солдата не касается. Очевидно, солдат чересчур глуп, чтобы это понимать, — солдат вообще слишком глуп для всего, за исключением того, чтобы жрать, насиловать, стрелять и лезть под пули».

Невесело в этом лазарете. Больной кровавым поносом солдат пишет:

«Условия ужасны. Во всем лазарете ни капли воды. Врач вообще не бывает. Лучшим лечением считается — пять дней голодовки».

Внимательно присматривается он ко всему окружающему, и все принимает в его глазах мрачную окраску, дышит безнадежностью. Даже там, где, казалось бы, будет повод к радости, действительность быстро рассеивает иллюзии. Одна из записей гласит: «21-го вечером мы стоим на шоссе и всматриваемся, как движутся наши союзники — танковая дивизия словаков. В течение двух часов проходит танк за танком. Машины новейшей конструкции».

Автор воздерживается от каких бы то ни было комментариев. Он не связывает прибытие этой дивизии с надеждой на улучшение положения. Очевидно, он уже предчувствует, что спустя день, 23 июля, ему придется сделать следующую запись:

«На новой позиции узнаем, что словаки уже разбежались».

Кто же, наконец, такой — автор этого дневника? Каково его мировоззрение? Каково отношение к войне, в которой он принимает участие? Каково его отношение к Советскому Союзу, против которого он воюет?

С впечатлительностью художника он записывает свои переживания. В дни упорных боев находит минуту и место, чтобы описать красоту украинских вышивок на рубашках. Он замечает и описывает огромные просторы, золотые краски бесконечных полей, контрасты красок лазурного неба; замечает культурный вид крестьянина под Львовом и способ завязывания головных платочков деревенскими девушками.

Антигитлеровец? Из всего можно заключить, что да. Вот две его заметочки в первые дни войны:

«Под Львовом в маленьком городке на базаре сотни пленных. Дорога забита отрядами СС. Молодые добровольцы, не принимавшие еще участия в боях, смотрят на русских и говорят между собой: „Чересчур хорошо с ними обращаются. Следовало избить прикладами до крови. Разрешили бы нам поработать с ними пару часов, осталось бы от них мокрое место“».

И автор меланхолически вопрошает: «Разве немцы варвары? Ведь мы всегда считали себя культурнее других».

И вслед за тем появляются мысли, странно отличающиеся от общего тона всех записок, от того образа автора, который создался было на основе его записок: «Когда пленных увели, — на площадь согнали евреев и евреек, которым было приказано подметать площадь. Что за уродливый, свинский народ!»

В этом человеке, умеющем с возмущением писать о гитлеровских офицерах, с сочувствием о наших пленных, с увлечением о природе и украинских вышивках, есть все же капля того яда, которым Гитлер отравил немцев. Есть какой-то пункт, нечто обобщающее артиллериста, пишущего, как талантливый романист, с солдафоном, насилующим девушек, вырезывающим на груди наших раненых красные звезды, закапывающим живыми в землю еврейских детей.

Автор дневника погиб на полях Украины. Должен был погибнуть! Он не сумел сделать соответствующие выводы из всего, что видел, пережил. Гибель ожидает всякого, кто пришел на эту землю с оружием в руках. Автор дневника не сумел, будучи в рядах гитлеровцев, порвать с тем, что вызывало в нем столько отвращения. Спрашивая, не являются ли немцы варварами, он не сумел порвать с варварством. Его орудие убивало людей точно так же, как убивали орудия профессиональных разбойников, окружавших его.

Что бы он ни чувствовал, что бы ни думал — для нас он был врагом на нашей земле и потому должен был погибнуть.

Не он один. И другие солдаты гитлеровской армии, даже в минуты былых побед, словно чувствовали, что их ждет неминуемая смерть. В письмах, посылаемых домой, не слышно победных ноток. По сто раз повторяют они одни и те же мысли:

«Думаю, что мы уже никогда не увидимся». «Никто из нас отсюда не выберется».

Один из наших товарищей, которому удалось уйти из плена, слышал разговор двух немецких солдат:

— Как ты думаешь, завоюем Россию?

— Если даже завоюем, то можешь быть уверен, что в последний русский город войдет последний немецкий солдат.

Угнанные на необъятные просторы нашей страны, на страшную войну, какой они не ожидали, столкнувшись с героизмом Красной Армии, с героизмом советского гражданина, немецкие солдаты, вопреки трескучей гитлеровской пропаганде, которой их питают, пришли к выводу, что не уйдут живыми из этой схватки.

Есть нечто трагическое в этом сознании своей обреченности, в этой апатии немецких солдат. Громадные потери, какие понесла фашистская армия на наших землях, черной тенью, мрачными предчувствиями ложатся на сердца ее солдат.

Эти люди отравлены страшным ядом, превращены в грабителей и убийц. Эти люди сами подписали себе смертный приговор. Слова Сталина об уничтожении до последнего всех гитлеровцев, которые пришли на нашу землю в качестве оккупантов, как бы вылились из сердец всех, кто видел этих оккупантов, кто видел нашу землю в пламени, крови и слезах.

Новый год, несущий нам победу, возвещает оккупантам неизбежную смерть. Они сами вынесли себе приговор.

А за отраву, за уродование, за культивирование звериных инстинктов, за уничтожение целых поколений ответят перед всем миром и перед собственным народом страшнейший изверг, какого когда-либо видел мир, Гитлер, и вся его шайка бандитов.

<1942>

― КНИГА, ПРОПИТАННАЯ КРОВЬЮ ―

Это — первый том большого издания, посвященного действиям немецких вооруженных сил после сентября 1939 года. Триста страниц этой книги охватывают период одного года. Под серо-зеленым, цвета немецкого мундира, переплетом — море крови, бесчисленное множество преступлений и человеческого горя.

Страница за страницей — пепелища и развалины Польши, бомбардировки английских городов, разбойничье нападение на Норвегию, захват Бельгии, Голландии, оскорбление национальной чести и достоинства Франции.

Название книги — «Вооруженные силы». Она рассказывает о многих неизвестных нам доселе деталях. Вместо триумфального гимна немецкой армии, какой хотел создать редактор издания, к читателю доносятся громкие голоса замученных фашистами людей, героев, погибших в борьбе с германскими захватчиками.

Этого, наверное, не желали ни подготовлявший книгу к печати Карл Фишер, ни главное командование немецких вооруженных сил, издавшее серо-зеленый том. Книга, вопреки желанию гитлеровцев, стала одним из тягчайших обвинений фашизму.

«18 дней истории мира» — так назвал Карл Фишер первый раздел. Восемнадцать дней — и Польша превратилась в развалины и пепелища.

Бесконечные подробности, как это произошло.

Все мы, поляки, помним оборону Вестерплятте. Помним, с каким, трепетным волнением ждали оттуда известий. Восемь дней группка людей, окруженная со всех сторон немцами, отрезанная от страны, лишенная поддержки и помощи, сражалась в Гданьске на своем посту. Несколько раз в день по радио приходили известия: «Вестерплятте держится! Вестерплятте защищается!» С затаенным дыханием люди ждали: заговорит ли еще радио, будет ли еще раз услышан голос героических защитников последнего гданьского форпоста.

Теперь мы имеем возможность узнать, как это выглядело с немецкой стороны.

«Наш корабль находится в 100–200 метрах от Вестерплятте. Как будто всех нас подбросило. „Огонь!“ Могучие залпы орудий раздаются вслед за командой. Снаряд за снарядом вылетает из жерл. Впечатление такое, будто грохочут громы в аду. Огромные, тяжелые черные тучи дыма поднимаются над Вестерплятте. Железо, камень, щебень и дерево взлетели в воздух. Полыхают яркие огни. Постройки на молах и сооружения доков пылают.

Всего шесть минут длился убийственный огонь. Надо полагать, что на Вестерплятте уничтожено все, что там существовало. Приданная кораблю штурмовая рота ворвалась через разбитую стену в лес полуострова. Ружейные выстрелы, бешеный пулеметный огонь, взрывы ручных гранат.

Нервный пулеметный огонь с позиций неприятеля задерживает штурмовой отряд. Мы готовимся к новому наступлению. „Орудия к бою!“ И снова резкий звук команды: „Огонь! Огонь!“ Так орудия еще не гремели даже в сражении у Скагеррака.

После каждого выстрела можно наблюдать, как снаряды разрываются среди деревьев, поражают польских стрелков.

Казалось бы — конец. Ведь мы знаем, что там, на Вестерплятте, весь гарнизон состоит из трехсот человек. Триста человек…»

Дальше автор воспоминаний пишет:

«Борьба длится целыми днями. Пикирующие самолеты и саперы вступают в бой».

Триста героев в продолжение восьми дней оказывали упорное сопротивление огромной немецкой силе, исступленно атаковавшей их с моря, с суши и с воздуха.

Так проходит история восемнадцати дней. Целая глава повествует о польском гражданском населении, поднявшемся на борьбу против немецких оккупантов. С ненавистью пишет автор о партизанах:

«С самого начала войны Польша вела военные действия против немецких вооруженных сил не только с помощью своей армии, но также при помощи гражданского населения… В результате действий партизан немецкая армия понесла серьезные потери».

«Нет почти ни одной части немецкой армии, которая в польской кампании не испытала бы на себе действий польских партизан. Долго еще по окончании кампании партизаны в Польше продолжали свое дело. Их одолели при помощи средств, допускаемых в таких случаях международным правом».

Какие же это «средства»? Какое же это «право»?

Автор повествует просто и четко:

«Во всех войнах партизана считали и считают убийцей, он и не имеет права, чтобы на него смотрели иначе».

Просто и ясно! Рядом снимок: немецкий отряд на улице маленького городка. Орудие стреляет в жилой дом: там спрятались партизаны. Второй снимок — немецкий отряд в деревне. Подпись: «Много деревень приходилось буквально прочесывать, дабы уничтожить польских бандитов, стрелявших из-за угла и куста». И, наконец, третья фотография: «Хотя польские военные отряды давно оставили деревню, стрельба с крыш, из погребов и т. д. продолжается».

Далее следует глава об обороне Варшавы. О том, как держался город, окруженный со всех сторон морем немецких войск, город, наполовину разрушенный воздушными налетами и артиллерийской бомбардировкой.

Гитлер приезжает в Польшу. Карл Фишер помещает в книжке фотографию: «Фюрер по дороге на боевые линии встречает бесконечные колонны польских пленных».

Всматриваемся в фотоснимок. По польской дороге, по аллее берез и елей движутся немецкие автомобили. А вдоль дороги шагает колонна людей — длинная, в самом деле бесконечная. Но нет среди этих «пленных» ни одного, буквально ни одного человека в военной форме. Это — гражданское население, мужчины, юноши, которых угоняют на работы вглубь Германии.

Карлу Фишеру некогда больше писать о польской кампании. Гитлеровская армия идет вперед. Гитлеровские самолеты разрушают английские дома. Кровью заливает гитлеровская армия Норвегию, тяжелым сапогом попирает Бельгию, Голландию, Францию. Кровавая радость людоеда изливается с каждой страницы этой книги.

В конце тома помещена фотография Гитлера в окружении его генералов. Читаю фамилии: Браухич, фон Бок, Лист, Рейхенау. Многие фотографии генералов, победоносно шагавших сквозь пожары и пепелища Европы, чтобы бесславно закончить свою карьеру на советской земле, годятся теперь разве только для архива. Серо-зеленый переплет книжки — это цвет немецкого мундира, какой мы видим теперь ежедневно не на плечах победителей, а на плечах пленных немцев. Первый том заканчивается датой: «1 сентября 1940 года». Обещано издание следующего тома, который охватит действия немецких вооруженных сил до сентября 1941 года.

Может быть, этот второй том уже вышел из печати, может быть, в нем помещен анонс о третьем томе, о действиях немецких вооруженных сил до сентября 1942 года?

Следующий том будет редактировать уже не Карл Фишер. Этот том будет редактировать Красная Армия. Она уже несколько месяцев «редактирует» его.

Бешенство душило фашиста, которому пришлось писать о польских партизанах. Но в 1941–1942 годах гитлеровцы очутились лицом к лицу с партизанами Украины, Белоруссии и оккупированных районов России, с партизанами, которые преследуют фашистскую армию, уничтожают ее технику, вырастают словно из-под земли, неуловимые, с каждым днем все более многочисленные и сильные, имеющие за собой традиции 1918 года, а в сердце — глубочайшую любовь к родине, ненависть к врагу. Немецкое радио объявляет их убийцами и бандитами. Их чтит как героев весь Советский Союз и весь мир.

Гитлеровские орды прошли по разрушенным улицам Варшавы. Но наступила пора, когда, захлебываясь в собственной крови, покрывая землю грудами трупов своих солдат и офицеров, месяцы топчется фашистская армия под Ленинградом, в бессильном бешенстве смотрит на такие близкие и такие недоступные стены города Ленина. Автор жаловался на «упорство и фанатизм» польского солдата. Теперь гитлеровцам довелось встретиться с армией, с народом, где не только боец «фанатически упорен», но где «фанатичны и упорны» в защите страны все государство, командование, каждый колхоз, каждая фабрика.

Англичанка Макроберт, у которой три сына летчика погибли в боях с гитлеровцами, отдала свое состояние на постройку звена истребителей. Отдала она их Советскому Союзу, советским летчикам. В этом есть глубокий символ и глубокий смысл. Англичанка-мать почувствовала и поняла, что возмездие за смерть ее сынов в полной мере гитлеровцы получат от советских летчиков.

Гитлеровская армия получает возмездие. Получает его на всем протяжении фронта — и получит его полной мерой. И за героев Вестерплятте, и за женщин Варшавы, и за Норвегию, и за все злодеяния, совершенные гитлеровцами на протяжении последних лет.

Третий том, излагающий историю гитлеровских побед в 1942 году, не будет возвещать о появлении четвертого. Он будет последним.

<1942>

― БЕССМЕРТИЕ ―

Поднялся северный ветер. Ветер с заливов Белого моря, с необъятных просторов Ледовитого океана. Навстречу ему ринулся другой, стремительный и теплый, дующий с Черного моря, с далеких южных степей и еще дальше, оттуда, с жарких африканских пустынь. Два вихря встретились на холмах и равнинах Киевщины. И на землю обрушился буйный, проливной дождь и продолжался три дня, заливая мир потоками воды, словно то была не зима, а грозовое лето.

Дождь размыл бесплодный песок, поросший кое-где высохшей травой и колючим репейником, и обнажил белую кость — мертвый череп. Из-под тонкого слоя зыбучего песка выглянула мертвая нога. Дождь обнажил, вымыл, выполоскал лохмотья гитлеровского мундира и заржавелую каску.

Их было здесь трое — арийских «победителей», «господ мира», «укротителей» Европы. Дальние дороги были пройдены ими — по окровавленной Польше, по истоптанным полям Франции, по пылающим советским городам и селам.

В песках Киевщины, между Вышгородом и Межигорьем, их настиг мстительный снаряд. Огненным факелом запылала машина, внезапное быстрое пламя охватило их тела. Они умерли в песках Киевщины, между Вышгородом и Межигорьем.

Некогда, много веков назад, здесь проходили татарские орды. Лавиной двинулись Батыевы войска. Скрипели телеги, хрипло звучали в воздухе гортанные голоса. За песчаной равниной, в голубой дали, мерцал город, расцветавший на холмах золотыми куполами церквей. Хищно горели косые глаза кочевников. Ноздри раздувались от запаха крови и горького дыма горящих домов. Золотым факелом запылал Киев, полилась по крутым склонам кровь в великий Днепр…

…Шесть раз на протяжении истории пылал Киев, опустошаемый огнем и мечом. Шесть раз восставал он из пепла, отстраивался, зацветал белизной садов, покрывался зеленью деревьев.

А теперь он пылал в седьмой раз. Отступали арийцы, белокурые «господа мира», завоеватели Европы. Их упорно гнали на запад славянские воины, гнали сыны всех народов Советского Союза.

Зубами, ногтями цеплялись гитлеровцы за каждый клочок земли, за каждый холм, за каждое деревце. За их спинами высоко мерцали золотые купола города. Города, который был в их руках.

Далекая песчаная равнина. Вдали, направо, — Вышгород, налево — Межигорье. Места легенд и сказок, теряющихся в тумане далеких веков.

Там, где кончаются пески, стеной встают сосны, скрепляют корнями зыбучую песчаную почву. Вздымаются ввысь купами ветвей, живой зеленью хвои. Куда ни глянь — пушистый, пахучий буйный лес.

Теперь здесь проложила кровавый след война. Верхушки деревьев срезаны артиллерийскими снарядами. Взрывами бомб в чаще леса вырваны огромные бреши. Торчат обнаженные корни деревьев, поваленных самой страшной грозой, какую видел мир. Угли чернеют на месте, где были хаты ближайших деревень, и в грязи дороги разметана солома сорванных крыш.

То тут, то там разбросаны по песчаной равнине танки. Лежат невзорвавшиеся снаряды, обломки железа, изуродованные орудия. И чудится, что в воздухе еще стоит грохот и шум, гром канонады, раздаются возгласы команд, зловещий рокот самолетов.

Равнина живет, дышит. Подбитый танк, в стальном боку зияющая рана. Вздымается ствол пушки, словно рука, поднятая к небу в порыве внезапного отчаяния. Этот ствол черным силуэтом выделяется на фоне неба. Другой танк, повалившись набок, словно еще мучительно дышит, пытается приподняться, встать, борясь с охватившим его бессилием. За разрушенной хатой — орудие. Притаилось в тени развалин, тихонько прильнуло к земле, и чудится — хочет скрыть изуродовавшую его рану.

Срезанные ураганным огнем деревья, поваленные на землю золотисто-рыжие сосновые стволы плачут смолистыми слезами. Под шелушащейся корой еще пульсирует жизнь. Еще сохранился зеленый сок в душистых иглах, в поломанных ветвях.

Осторожно иди в гору по крутой тропинке. Здесь лежат невзорвавшиеся снаряды, путаются мотки колючей проволоки. У продолговатого пруда грабители похитили его красу — шпалеры черной смородины, тесным кругом охватывавшие сонную воду. Немцы выкопали с корнями кусты смородины и увезли свою добычу далеко от этих мест, где некогда утомленный тяжелыми походами запорожский казак стучался в ворота Межигорского монастыря, чтобы найти там тихую пристань на старости лет.

Иди медленно. Здесь, где некогда расцветали клумбы, расположены могилки. Стремительные потоки дождя смыли имена, написанные на деревянных дощечках. Остались лишь красные звезды.

Придет весна, и в Межигорье зацветут фиалки, как цвели они здесь каждый год. Мелкими листочками, душистыми цветами, нежнейшим ароматом покроют они могильные холмы. И умершие будут глядеть глазами фиалок на вечно живую зелень, на катящий свои волны вечный Днепр.

Говори тихо. Не нарушай покоя тех, кто умер за свою землю, на своей земле. Пусть шумит им Днепр, уже наполовину освободившийся от ледяных оков, пусть он им напевает песню о Родине.

Чья-то рука, дружеская и нежная, положила бумажные цветы на могилки. Но весной они зацветут настоящей жизнью — фиалками и ландышами. И чудится, будто в шуме Днепра слышатся слова песни, простые, сильные слова:

«Кто погиб за Днепр, будет жить в веках…»

Уже не пылает пожар над Киевом. Лежит в развалинах Крещатик. Мертвая улица? Нет, нет, живая улица! Зовут, кричат, говорят развалины. Железные рельсы словно извиваются в нечеловеческих муках. Будто жилы, вырванные из живого тела, стальные прутья бетонных стен. Будто темные от отчаяния глаза — отверстия, где когда-то были окна.

Пройди здесь в сырую февральскую лунную ночь. Крещатик говорит, шепчет, рассказывает что-то. В развалинах бьется сердце города. Раздавленная улица вздыхает. Играют тени в руинах. Крещатик живет тайной, непобедимой, скрытой жизнью.

Выйдут на работу тысячи людей. Исчезнут развалины. Поднимутся к небу белые, солнечные дома. Шесть раз пылал Киев, и шесть раз он вставал из пепла и вновь вырастал. Он вырастет и в седьмой раз.

Отрастет черная смородина над межигорским прудом. И лес покроет свои раны свежей зеленью. Придут люди и заберут из песков подбитые танки. В заводских печах железо и сталь будут переплавлены в трактор, пашущий золотоносную землю, в комбайн, собирающий стократный урожай. В фиалках и ландышах, в легендах и песнях воскреснут лежащие в могилах герои, вырвавшие родную землю из рук врага.

Иди же, взгляни на трех арийских завоевателей, которым грезился сон Чингисханова внука, сон Батыя. И внуши себе: то, что здесь лежит, это человеческие тела. Белый череп, омытый дождями от песка, — человеческий череп.

Нет, ты смотришь спокойно. Как на вещь. Как на мертвую ветошь, которой и следует быть мертвой.

Там где-то, далеко, в унылой, омраченной стране арийских завоевателей, быть может, ожидает его какая-нибудь Грета или Лотта, стирая присланные ей отсюда окровавленные детские платьица. Быть может, она пишет сентиментальное письмо и вкладывает в конверт засушенную незабудку.

Но он — лишь мертвая ветошь.

Воскреснет в светлых домах Киев. В песнях, в легендах воскреснут погибшие за свою землю герои. В новой зелени воскреснет лес. Полные новых сил, тракторами на полях воскреснут танки и орудия.

Только эти трое не воскреснут. Они — лишь мертвая ветошь.

Оживут города и села и здесь, и в попранной фашистским сапогом польской земле, и дальше, дальше, всюду, где прошла железная лавина войны. И всюду, в песнях и легендах, воскреснут те, кто пали за родную землю. Из их тел вырастут цветы и колосья, из их подвига и мужества — свобода и счастье.

Но арийские завоеватели никогда не воскреснут из могил. Их кости рассыплются в прах и пыль в бесплодном песке.

<1944>

III. ВО ИМЯ МИРА

(статьи и речи 1948–1950 гг.)

― НАША ВЕСНА ―

Была весна, теперь уже очень далекая и в то же время такая близкая — весна 1942 года под Воронежем. Река была бурлива и мутна, а реденькая роща, едва начинавшая покрываться, словно неясной мглой, первыми листьями, издали горела яркой лазурью. Вся земля между ручейками тихо журчащей воды покрылась первыми весенними цветами. Не видно ни травы, ни сухих прошлогодних листьев, только этот голубой, неописуемо густой ковер покрывающих землю подснежников.

И сквозь этот прозрачный, шелестящий голубой лесок шли двое — парень и девушка. Оба в военной форме. Так уж оно было в то время и в тех местах, что военная форма — обычная одежда и встречая человека в штатском, все невольно оборачивались, словно увидев что-то необычное.

Обыкновенный парень и обыкновенная девушка, каких тысячи.

Далеко за рекой висели в воздухе клубы темного дыма и доносился непрестанный гул, к которому слух уже так привык, что на него не обращали внимания и минуты затишья воспринимались, как внезапный шум, пугающий и тревожный.

Эти двое медленно шли по цветочному ковру, лишь иногда наклонялись, срывали крупные стебельки. У обоих в руках охапки цветов чистейшей голубизны. Они не разговаривали, видимо понимая друг друга без слов. И какой-то тихий покой был написан на их лицах, какая-то внутренняя ясность придавала очень обычным чертам лица печать необычности, словно изнутри освещавшей их прозрачным, немеркнущим светом.

Во всем этом не было ничего необыкновенного. Просто весна под Воронежем, парень и девушка, каких тысячи.

И все же я не могу забыть о них до сих пор. Не знаю, кем они были раньше. Студент и студентка, монтер и фабричная работница, комбайнер и колхозница?

Теперь они стали солдатами. Я смотрела на них, и мне казалось, что такова и вся советская молодежь. Когда наступил грозный час, она взялась за оружие, чтобы защитить родину. В этом влажном голубом лесочке, пробуждающемся к жизни, они были воплощением самой юности.

Они оставили позади себя стены университета или заводского цеха, лаборатории или широкую колхозную ниву. Они встали на страже городов и сел, в которых жили люди нашей родины.

Не знаю, где они оказались через час, через два, на другой день, через неделю. У пулемета, в окопах, в колоннах, с криком «ура» бросающихся в атаку, или в разведке, ползущей темной ночью по размокшей весенней целине к вражеским позициям? Ведь они были всюду лишь двумя из тех сотен тысяч юношей и девушек, которые шли в первых рядах, которые поднимались в атаку под неприятельским огнем по одному возгласу: «Комсомольцы, вперед!» Они были всего лишь двумя из тех тысяч, которые грудью своей прикрывали амбразуры дзотов и бросались с гранатой под неприятельские танки, из тех, которые в пылающей машине таранили вражеский самолет. Они принадлежали к советской молодежи, которая вписала в страницы истории прекраснейшую легенду о героизме, мужестве и самопожертвовании.

Я не знаю, где они сейчас. Вступили ли они в развалины Берлина, прошли ли на параде Победы по Красной площади, лежат ли там, в черной воронежской земле, или в могиле, каких много рассеяно на дальних путях Советской Армии.

Ведь они были лишь крохотной частицей той могучей армии молодежи, которая прошла по всем боевым дорогам родной земли, которая была в рядах героических воинов, освобождавших народы и земли.

Таких, как они, были сотни тысяч. Но я не могла не думать о их судьбе там, под Воронежем, в весенней роще.

И хотя черный дым нависал над рекой и глухо гудела канонада, но думалось тогда не о ближайших днях. Не о днях, которых предстояло еще так много, днях, истекающих кровью, трудных и горьких, когда враг опустошал, жег, заливал кровью родную нашу землю.

Думалось тогда о другом — о днях движения вперед, о днях победы. Нет, не просто вера, не просто надежда, а глубочайшая, несокрушимая уверенность сообщала этим двум молодым лицам такое выражение покоя, такой внутренний свет. Это была уверенность, которая вела нашу молодежь и не позволяла ей поддаваться усталости, горю, сомнениям даже в самые тяжкие времена войны.

Но мне тогда невольно думалось еще и о другом. О том, что не дало мне их забыть, что напоминает мне о них каждую весну, когда я вижу на деревьях еще даже не зеленый пушок нераскрывшихся почек, а словно бы предчувствие листьев, которое уже меняет силуэт дерева, форму веток и внятно говорит о весне.

Глядя, как они идут, с руками, полными самых ранних чистейших лазоревых цветов, мне казалось, что сквозь огонь и бури с этим цветочным даром они устремились навстречу жизни, которая вернется. Навстречу победе, дням, которые расцветут после бури. Ведь они несли с собой самое прекрасное, что есть на земле: свою молодость, свои надежды, ясную улыбку, несокрушимую веру.

Не знаю, где они теперь. Быть может, память о них сгорела в огне войны. Быть может, дети, которые играют сейчас в парке, счастливы благодаря им. Быть может, деревья, которые мы сажаем теперь на улицах Москвы, будут украшать нашу столицу благодаря им. Ведь они были только двумя из многих тысяч, которые пошли сражаться за свободу наших детей, за зелень наших городов и сел, за пшеничные поля нашей родины.

А может быть, этот юноша ведет сегодня колонну, проходящую по Красной площади, быть может, эта девушка дала обязательство собрать небывалый еще урожай в своем колхозе. Быть может, это их голоса раздаются сегодня в хоре, поющем могучую песню о Советском Союзе…

Они были такими, как все.

Но каждую весну я не могу не думать о них. О советском юноше и советской девушке, которые принесли в дар родине свою молодость, силу, веру, красоту души. О советской молодежи, рожденной в стране социализма, воспитанной в прекраснейшей из стран мира. О советской молодежи, которая борется за славу своей святой родины всегда и везде — на поле битвы и в повседневном труде, делая ее все более прекрасной, все более могущественной.

<1948>

― МИР ДВИЖЕТСЯ ВПЕРЕД! ―

Когда-то, века назад, одинокий человек стоял перед судьями, и пламя костра инквизиции отражалось в его глазах, костра, готового поглотить его. Черные рясы судей впитали весь мрак средневековья, и фанатизм мракобесия искривил их лица. Они знали — и это было окаменевшее, косное знание сотен и тысяч лет, — что земля неподвижно покоится в пространстве. Из мчащегося по звездным путям вращающегося шара они раз навсегда сделали застывшую в своей неподвижности плоскость, и это был их священнейший символ веры.

Одинокий человек в дерзании своего испытующего разума осмелился утверждать, что земля не является неподвижным камнем. Вопреки толстым фолиантам средневековых мудрецов, вопреки авторитету библии, наперекор горящему костру, одинокий человек, Галилео Галилей, еще раз бросил в лицо судьям свой символ веры:

— И все-таки она вертится!..

Погасли костры инквизиции. Покрылись пылью «ученые» книги средневековья. А слова Галилея, познавшего истину, сохранили всю силу правды, и сейчас любой ребенок на земном шаре знает, что этот шар движется, плывет в пространстве, крохотная частица гигантской вселенной.

Сейчас, когда до нас доносится беспорядочный хор обезумевших от ненависти голосов, невольно вспоминаются этот суд, это окостеневшее упорство и тщетные усилия умирающего мира противопоставить истине и движению вперед — ложь и окаменелость изживших себя верований и форм.

Земля движется. И человек на этой земле идет вперед. И жизнь на земле идет вперед, к новым, свободным дням.

Одиннадцать лет назад захлебнулся в крови мужественный испанский народ. Силой оружия реакции всего мира, силой золота реакции всего мира было задушено право на жизнь и свободу на Пиренейском полуострове. И с торжествующим воем было объявлено, что в Испании воцарился «порядок».

Одиннадцать лет прошло с тех пор, но не покорен испанский народ! По сей день гремят выстрелы в горах Астурии. В течение одиннадцати лет не удалось ни расстрелами, ни каменными плитами тюрем заглушить голос испанского революционера, В лесах и недоступных пропастях скрывается все эти годы испанский партизан, зная, что его час придет. Ибо земля движется, ибо мир идет вперед.

Больше двадцати лет продолжалась борьба в Китае. Когда китайский бедняк, раб-кули, угнетаемый отечественными и иноземными эксплуататорами, пожелал жить человеческой жизнью, ему объявили смертельную борьбу отечественные и чужеземные собственники. Они хотели, чтобы в «желтом государстве» все было попрежнему, так, как тянулось тысячелетиями.

Однако воли и стремлений китайского народа не сломили ни каста отечественных угнетателей, ни заморские господа, спокойно наблюдающие, как гибнут от нищеты люди, и никогда не жалеющие золота и оружия, чтобы превратить народы в своих слуг и рабов, чтобы заковать их в цепи.

Китайский народ борется. Китайский народ побеждает. Китайский народ идет вперед.

Ибо земля движется, и перед ней один путь — вперед, к лучшему будущему, к истине, к свободе.

Сейчас много говорится о «железном занавесе». О железном занавесе, которым мы якобы отгородились от остального мира.

Этот «железный занавес» существует лишь в горячечной фантазии лжецов и поджигателей войны.

В действительности же долгие годы реально существует иной железный занавес, занавес, выкованный из клеветы и лжи. Долгие годы реакционеры пытались опустить его между нами и трудящимися мира. Десятилетиями они тщательно преграждали этим занавесом все пути, пытаясь не допустить до слуха трудящихся мира ни одной вести о том, что у нас делается. Они хотели, чтобы к ним не доносилось эхо с полей, где работают колхозники, стук машин с советских заводов, веселый шум из школьных зал, где учится наша молодежь, и радостный смех из детских садов, где играют наши дети.

Липкой черной струей лилась река лжи — в книгах, газетах, на собраниях, в театрах и кино отравляли души трудящихся. Инквизиторы публично обвиняли нас во всех преступлениях, но в глубине души ненавидели нас лишь за одно: за то, что мы доказали, что земля вертится, что мир идет вперед, что перед человечеством лежит не глухой тупик, а прекрасная широкая дорога ввысь, по которой мы идем уже тридцать лет.

Этот железный занавес не выдержал ударов истории. Его сорвал солдат Советской Армии. Через границы, переставшие существовать, он, советский солдат, понес в мир свидетельство о великой правде. Он понес весть об отечестве трудящегося человека, о стране социализма. Он показал миру мужество советского человека, его прекрасную душу, его ум, его безграничную верность и преданность, его бескорыстие, самоотверженность, уважение к людям и народам.

И до глубины души ужаснулся суд черных инквизиторов. Ужаснулся больше, чем тогда, в 1917 году, когда он еще обманывал себя надеждами, что Советский Союз не выдержит, не устоит, рухнет.

Все эти расчеты были зачеркнуты. Гитлеризм пал, побежденный рукой, сердцем и мозгом советского человека: Советский Союз вышел из войны победителем, освободителем народов. Он вышел из войны сильный и сплоченный, и не успели еще отгреметь орудия, как снова взялся за работу, за строительство, победным маршем двинулся вперед по пути к коммунизму.

И тут все темные силы мира снова принялись усердно чинить разорванный занавес. Снова полились потоки лжи, вспыхнули огни ненависти.

Ибо стражам окостеневших форм, жрецам умерших верований трудно, невозможно примириться с тем, что в одной шестой части мира трудящийся человек живет свободным, что там правит народ и человеческая жизнь движется вперед мощно, неудержимо.

Сейчас роль темных сил, их положение труднее, чем когда бы то ни было. И именно потому, что существует эта шестая часть мира. Ибо мир неудержимо идет вперед по пути прогресса.

Они протягивали хищные лапы к странам новой демократии. Они во что бы то ни стало хотели спасти землю для польских помещиков, шахты — для румынских миллионеров, заводы — для капиталистов Чехословакии.

Не вышло. Не могло выйти. Ибо мир неудержимо движется вперед.

Итальянскому народу бросали бревна под ноги. С лицемерными воплями о демократии угрожали атомными бомбами городам, которые отдадут большинство голосов коммунистам. С криком о демократии и свободном волеизъявлении, мешками золота подкупали слабых и продажных, поднимали с постелей умирающих, пользовались услугами агентов в рясах. Сообщение итальянского министра внутренних дел о том, что порядок во время выборов охраняют 400 тысяч солдат и полицейских, достаточно красноречиво говорит, как происходили выборы в Италии. Демократия среди скрежета танков, патрулирующих по улицам, свободное волеизъявление под тенью атомной бомбы, честность, бряцающая иностранным золотом, — вот методы инквизиторов, стремящихся сжечь на костре все, что движется вперед.

Свыше восьми миллионов голосовавших, однако, не испугались бомб, танков и вооруженной полиции, не позволили соблазнить себя блеском долларов. Эти восемь миллионов — люди действия, люди твердых убеждений, люди будущего.

Нужно сказать, что после многих лет власти Муссолини, когда погибли в борьбе лучшие, когда в людях вытравляли малейшие поползновения к протесту, когда Италия утопала в крови рабочих, после тяжких перипетий войны итальянский народ перед лицом предвыборного нажима достаточно ясно высказал свою волю и свои взгляды. Итальянский народ также идет вперед, и его не задушит ни отечественное, ни иностранное насилие, ибо его вера и его стремления соответствуют законам жизни, законам вселенной, которая движется, движется вперед. «Это только доказывает, что уроки жизни не проходят даром. Значит, земля не только вертится, но можно сказать, что она не зря вертится и что она держит свой путь вперед, к своему лучшему будущему» — пусть вдумается мировая реакция в эти прекрасные слова товарища Молотова.

Казалось бы, что кампания, столько лет проводящаяся за океаном, все разрастаясь, вытравит там из человека все, что мы привыкли называть именем человечности.

Когда мы перелистываем книжки, которыми питает Америка свою молодежь, когда мы смотрим фильмы, на которых эта молодежь воспитывается, когда мы проглядываем газеты, которые ей дают читать, — нас невольно охватывает страх: что может выйти из такой молодежи?

Но когда профессора Паркера из Эвансвилльского колледжа в штате Индиана лишили профессуры за то, что он председательствовал на митинге поддержки кандидата прогрессивной партии, — в защиту Паркера демонстрировало восемьсот студентов колледжа.

При дополнительных выборах в палату представителей от 24-го округа Нью-Йорка представитель американской рабочей партии без труда победил кандидатов демократической, республиканской и либеральной партий. В комитетах поддержки прогрессивных кандидатов совместно работают рабочий и интеллигент; в стране, где линчуют негров, где существует отдельный трамвай для черных, прогрессивные деятели заседают в одном комитете с негром.

Мир банкирских улиц, мир богатства, привилегированных семей, линчевания негров, бульварной прессы и безнаказанных гангстеров не так прочен, как ему самому это кажется. Его подкапывает, взрывает, против него выступает свободный человек, который не признает власти золота, не признает расовых предрассудков, не пылает жаждой войны и не считает советского колхозника или советского ученого своим врагом.

В первый день мая, день, когда трудящиеся всего мира отмечают свой праздник, свободный человек становится против темных сил, поджигающих инквизиторские костры, и громким голосом говорит:

— Мир не пребывает в неподвижности. Мир идет вперед. Вперед, ввысь, к свободе, к счастью. Сквозь бои и труды, сквозь муки и усилия идет свободный, борющийся за свободу человек. И дойдет. Ибо таков высший закон жизни, закон вселенной, закон истории, которая, как река, течет вперед.

<1948>

― С НАМИ СИЛА, С НАМИ ПРАВДА ―

Я видела в 1939 году, как падали стены домов в Варшаве, я видела в 1941 и 1942 годах, как рушился Киев, как горела Полтава, как превращались в развалины красивые улицы Воронежа. Я видела в колхозе имени Димитрова, Курской области, зимой 1942 года трупы грудных детей, которым фашисты разбивали головки ударом о мерзлую землю. В 1944 году в освобожденном Советской Армией городе Люблине я ходила по территории лагеря смерти Майданека и с ужасом слушала, как хрустит что-то под моими ногами. Это был хруст пепла нескольких миллионов людей, сожженных там в печах. Среди этих людей были и мои близкие друзья.

И когда сегодня мы говорим о войне, каждая жилка в моем теле, каждая капля крови в моем сердце, все, что во мне есть, кричит:

«Никогда больше! Никогда больше!»

Я понимаю, я знаю, что это не только мое чувство, что это чувство миллионов и сотен миллионов людей…

Я понимаю, что это чувство сотен миллионов людей, для которых человек — это не пушечное мясо и не предмет эксплуатации, а самое лучшее, самое высокое создание природы и самое ценное в мире.

Если мы стоим на страже мира, если мы ведем борьбу за мир, — мы это делаем не от страха и не от слабости, и если надо будет еще раз защищать нашу родину, весь советский народ найдет в себе сердце героев Сталинграда, которые стояли насмерть и, выстояв, победили смерть. Мы выстояли. И если нужно будет, мы выстоим и победим, и пока хоть одно советское сердце бьется на советской земле, эта земля не будет покорена, эта земля будет свободной землей свободного человека. Мы не от страха и не от слабости боремся против войны. Мы боремся против войны потому, что мы уважаем человека, уважаем жизнь, потому, что мы глубоко верим в право человека на жизнь и глубоко верим в счастливое будущее всего человечества.

Мы — народ-строитель. Мы — народ трудящихся. Мы — народ творцов, и потому мы боремся за мир для всех, за мир во всем мире. Во всем Советском Союзе нет ни одного человека, который бы не понимал, что такое борьба за мир и как мир необходим, и что борьба за этот мир, за мир для всего человечества, — это первая наша обязанность. Это наш долг перед всеми теми, кто погиб на войне, кто отдал свою жизнь за независимость и свободу нашей родины, за счастливую нашу родину, за мир, за труд, за то будущее, с именем которого на устах они погибли.

В Советском Союзе все как один человек понимают, что такое мир и что такое война.

Мы призываем все народы от имени двухсотмиллионного советского народа, от имени двухсот миллионов трудящихся: боритесь вместе с нами за мир!

Мы обращаемся ко всем народам мира от имени всех тех наших лучших людей, которые погибли с верой, что мир будет, и наша страна расцветет, и человечество будет развиваться и идти вперед.

Мы обращаемся ко всем матерям мира от имени всех советских матерей, к молодежи всех стран мира от имени советской молодежи. Мы знаем, что нет народа в мире, который хотел бы войны. Мы понимаем это прекрасно. Мы знаем, где наш враг, мы знаем, кто такие поджигатели войны. Это не народ, а это те, кто хочет порабощения собственного народа.

Мы обращаемся ко всем народам мира с призывом: сплотите ряды борцов за мир! Борьба за мир — это борьба, в которой мы победили, это борьба, в которой мы победим, потому что с нами сила, с нами правда.

<1949>

― НЕПРЕКЛОННАЯ ВОЛЯ К МИРУ ―

Как гигантский брильянт, тысячами огней блестит, играет, переливается Колонный зал. Хрустальные подвески люстр сияют миллионами разноцветных радуг. Над трибуной большие портреты Ленина и Сталина.

Тысяча сто семьдесят два делегата. Они привезли сюда, в столицу, твердый и простой наказ всего двухсотмиллионного советского народа: боритесь за мир. И каждый из выступающих выражает непоколебимую волю к миру тех, которые его избрали, — волю к миру двухсот миллионов. В этом зале звучит голос советского народа. Вся необъятная наша страна — от Тихого океана до Буга, от Полярного круга до Памира, от Балтийского моря до Черного — прислала сюда своих представителей.

На три дня Колонный зал стал как бы символом всего Советского Союза. Здесь присутствуют и выступают люди, которые представляют волю всего народа, — и вместе с тем каждый из них представляет какую-то частичку достижений народа, какую-то частичку истории его борьбы, его труда, его невиданных достижений.

О великом братстве народов Советского Союза лучше, чем любые слова, свидетельствует состав делегатов. Здесь, в зале заседания, собрались русские и украинцы, белорусы и узбеки, азербайджанцы и латыши, татары и мордвины, чуваши, осетины, кабардинцы, киргизы, удмурты… Это особенно знаменательно сегодня. И невольно думаешь о том, что там, за океаном, великий певец Поль Робсон не имеет права ехать в одном трамвае с белым гражданином Соединенных Штатов, хотя, быть может, этот белый является вором, гангстером, преступником.

С каким презрением говорит американская пропаганда о старейших народах Азии, культура которых старше американской на тысячелетия. Корейские театры, существующие уже две тысячи лет, и китайское искусство, которое тысячу лет тому назад достигло такой высоты, что и поныне наполняет наши души восторгом, — все это ничто в глазах неуча, который считает высшим достижением человеческой мысли холодильник, яичный порошок и консервированную колбасу. Невольно думаешь о неграх, находящихся в гетто американских городов, об индейцах, умирающих от голода и болезней в «резервациях», где их запирают, как диких зверей, об арабах на Ближнем Востоке, которым приказано кланяться до земли каждому белому, о хладнокровном цинизме людей, которые прикрываются тогой защитника прав человека и кричат об этих правах человека с каждой трибуны, хотя тут же с их благословения и при их поддержке линчуют негра.

Как радостная, прекрасная песня, звучит на Всесоюзной конференции сторонников мира перечисление национальностей делегатов. Это люди, которых объединили великая родина, великий общий труд, одна великая общая любовь и великая общая борьба за мир.

Но этот зал является символом не только великого братства народов. Вместе, плечом к плечу, сидят шахтер и поэт, доярка и врач, тракторист и ученый, слесарь и актер. Сверкают золотые звезды героя труда на груди изобретателя и на груди той, которая выращивает хлопок. Здесь с одинаковым уважением пожмут руку заслуженному шахтеру и президенту Академии наук. Никакие слова не смогли бы так ярко, так хорошо рассказать об уважении к труду, как эти бурные аплодисменты, которыми встречают появившуюся на трибуне крестьянку из колхоза, рабочего с завода, работника МТС. Никакие слова не сумели бы так убедительно выразить уважение к человеку труда, как это огромное внимание, с каким все слушают выступление ткачихи, металлурга, кузнеца.

И невольно думаешь о больных туберкулезом, одетых в лохмотья шахтерах Франции, о кочующих бездомных рабочих Италии, о живущих в землянках, умирающих от голода итальянских крестьянах, о гибнущих от малярии и укусов ядовитых змей тружениках каучуковых плантаций, работающих под свист кнута в дебрях Бразилии, о страшной нищете и несчастье рабочего, эксплуатируемого и презираемого капиталистами…

Когда выступают делегаты, один за другим поднимаясь на трибуну, перед нами проходит вся жизнь нашей родины. Вот шумят колхозные поля. На них работает новый крестьянин, какого раньше никогда не было. Крестьянин-новатор, крестьянин-ученый, крестьянин-изобретатель… На колхозных полях работает крестьянка, которая перестала быть рабыней, стала сознательным, знающим, чего она хочет, человеком, стала строителем государства. Каждый колхозник, выступающий здесь на трибуне, имеет свои трудовые заслуги, которые говорят за него. Урожаи, каких не видел мир. Новые открытия, в десять раз увеличивающие урожайность земли. Научные опыты, производимые не только в кабинетах выдающихся ученых, но и в хатах-лабораториях, на опытных колхозных полях. Применение в практической работе новейших научных открытий и передача людям науки собственного опыта. Все это создает величайшие возможности для непрерывного движения вперед. Как далеко ушли мы от тяжелой крестьянской доли, которую веками оплакивала народная песня, как изменился облик того, кто жил в темноте и нищете, кто от рассвета до ночи гнул спину в рабском труде для чужого благополучия и богатства.

На трибуну поднимаются рабочие: новаторы, стахановцы, рационализаторы. Зал полон того горячего дыхания, которым живет сейчас наша родина, идущая непрерывно вперед. Грохочут турбины Днепрогэса, но вот слышен здесь, в этом зале, еще более сильный, еще более прекрасный ритм электростанций, рождающихся на Волге и Днепре. Вырастают высотные здания Москвы, и непрерывно с ленты конвейера сходят новые машины. Огромные сверла буравят недра земли, принося человеку неисчислимые богатства. И как звено, соединяющее минувшие дни с днем сегодняшним, видные седые головы тех, кто первыми претворяли в жизнь великие мечты Ленина, создавая первые электростанции Советского Союза, а рядом с ними — инженеры новых гидроэлектростанций, строительство которых только начинается.

Перед нами как бы проходит наша великая, прекрасная эпоха, и, сравнивая сегодняшний день с трудным, дерзновенным началом, мы видим наглядно, во всем его великолепии, тот путь, который прошла наша страна, и ту вершину, которой она достигла за эти годы.

Около двухсот ученых, заседающих в зале, — это также яркое доказательство наших достижений. Работники науки, подлинной науки, которая служит человечеству, которая открывает перед ним новые пути, новые источники богатства, науки, которая помогает, поддерживает, ведет вперед.

Сюда, в этот зал, со всех концов огромной страны съехались люди, которые провозглашают великую веру в жизнь, веру в человека, которые служат и помогают человеку. Они не погрязают в оторванных, абстрактных «теориях», не забираются в дебри мистических исследований, единственная цель которых — оторвать человека от действительности, они не проповедуют неминуемую гибель цивилизации. Их наука вырастает из жизни. Это сама жизнь. Такая наука — это великий гимн в честь новой жизни, и, она помогает ее создавать.

И среди ученых, среди работников науки, имена которых знает вся страна, находятся здесь представители народов, тридцать с лишним лет назад не имевших ни школ, ни даже своего алфавита. Они были охотниками в тайге, кочевниками на безбрежных степных просторах. Сегодня приехали в Москву на конференцию сторонников мира ученые Казахстана, Якутии, далеких городов Севера. Там, где не было школ, — сейчас академии наук. И, слушая веские слова с трибуны, когда выступает старый академик, гордость русской науки, и молодой ученый из Казахской академии наук, когда выступают люди, работающие в великолепных институтах и лабораториях, следует думать не только о тех, которые там, на Западе, продали свою совесть и растоптали свое человеческое достоинство. Следует помнить и о тех, которые не уступили и не испугались угроз и не поддались соблазну золота. О профессорах, лишенных кафедры. О великих изобретателях, для которых закрыт доступ в лаборатории. О людях известных и заслуженных, на которых льют помои клеветы, которых каждый продажный писака может обвинять в измене и предательстве, — и именно за то, что они не изменили великому делу науки и не продали своего мозга торговцам смертью.

Радостно слушать — а сегодня особенно, — каких высот достигла наша наука и какой теплой заботой окружают государство и партия каждого, кто говорит о воле народов к миру. Их имена звучат сегодня красноречиво. Они говорят сами за себя. Открытия и изобретения, теории, бросающие свет на неизученные доселе области человеческих знаний, открывающие новые горизонты, помогающие крестьянину возделывать землю, горняку в шахте, сварщику на заводе, каменщику, возводящему стены домов, и рыбаку, закидывающему сети в глубины морей. Это — помощь труду советского человека.

Говорят о борьбе за мир люди искусства. Актеры и режиссеры, писатели и композиторы. И в этом бело-золотом зале их слова сливаются с долетающей сюда песней, песней, которую поет вся страна, — и кажется, в работе конференции принимают участие герои наших повестей и романов, кажется, что здесь звучит музыка, которая учит любить родную землю, дает сердцу радость, зовет к борьбе. Люди советского искусства пришли сюда не с башни из слоновой кости. Они пришли сюда не как пророки никому не ведомых, кроме них, истин. Они пришли как делегаты трудящихся, как товарищи по труду и борьбе рабочего, крестьянина, ученого.

И опять думаешь о книжках, печатающихся там, на Западе, на лучшей веленевой бумаге, в считанных экземплярах, предназначенных для эстетствующих, о книжках, пропитанных отравляющим душу ядом. И о других, стократ худших, цветных, издаваемых массовыми тиражами книжках, которые пытаются убедить массы, что жизни человека — грош цена, что бандит и взломщик — это герои, что преступление — не преступление, злодеяние — не злодеяние. Припоминаются фильмы с изобилием крови и с нагромождением ужасов, фильмы — единственная задача которых пробудить в человеке низменные инстинкты, превратить человека в зверя.

И растет в сердце гордость и радость за наши книги, за наши фильмы, за наших работников искусства, которые идут в ногу со своим народом, служат своему народу, стараются помочь ему и являются строителями и созидателями.

В сверкающем блеске тысяч электрических ламп, в сиянии хрустальных люстр, бросающих в зал огни радуги, как могучая волна, звучит, гремит, нарастает слово «Мир».

Устами делегатов говорит весь Советский Союз. Устами делегатов говорят двести миллионов. Устами делегатов говорят города, бурлящие жизнью, деревни и села, бескрайные поля, безбрежные степи, дремучие леса и горные хребты, морские волны и бурные реки.

Устами делегатов советский народ выражает свою непоколебимую волю защищать мир, бороться за мир. Отстоять мир.

<1950>

Алфавитный указатель произведений В. Василевской, помещенных в Собрании сочинений

__________

Редактор Е. Цинговатова

Художник А. Щербаков

Художественный редактор Г. Кудрявцев

Техничкский редактор М. Позднякова

Корректоры Р. Гольденберг.

Сдано в набор 19/I 1955 г.

Подписано к печати 16/IV 1955 г. А01863

Бумага 84х108 1/32 — 32 печ. л. =26.24 усл. печ. л.

23.21 уч. — изд. л. Тираж 75000 экз. Заказ № 88.

Цена 9 р. 50 к.

Гослитиздат, Москва, Ново-Басманная, 19.

Министерство культуры СССР.Главное управление

полигрофической промышленности. 4-я тип. им. Евг. Соколовой.

Ленинград, Измайловский пр., 29.

__________

Примечания

1

Статьи этого раздела публиковались в периодической печати без указания фамилий переводчиков, лишь в отдельных случаях их удалось установить.

(обратно)

2

Староста — в Польском королевстве пожизненный владелец «староства» — деревень и земельных угодий, жалуемых королем.

(обратно)

3

Ну, ребята, как дела? Из какой части?

(обратно)

4

Вы оглохли? Из какой части? Отвечайте!

(обратно)

5

Господин полковник спрашивает. Отвечайте!

(обратно)

6

«Пан Тадеуш» — поэма знаменитого польского поэта Адама Мицкевича.

(обратно)

7

Эндеки — члены реакционной националистической польской партии «Народова демократия».

(обратно)

8

Под таким псевдонимом я послала стихи.

(обратно)

9

Младопольская — декадентская.

(обратно)

10

Дефензива — польская охранка.

(обратно)

11

«Пацификация» — «умиротворение», т. е. усмирение крестьянского национально-освободительного движения польским буржуазным правительством.

(обратно)

12

Комасация — ликвидация чересполосицы.

(обратно)

13

Осадники — польские колонизаторы Западной Украины и Белоруссии, преимущественно из бывших солдат и офицеров буржуазной Польши; правительство наделяло их землей местного населения.

(обратно)

14

Сервитут — остаток феодального землепользования (пользование чужой землей в определенных пределах: право на пастбище, на покос, проезд через чужие владения и т. п.).

(обратно)

15

Праздник «Трех Л.» — памяти Ленина, Либкнехта, Люксембург.

(обратно)

Оглавление

― БАРТОШ-ГЛОВАЦКИЙ ―

  Действующие лица

  ПРОЛОГ

    Картина первая

    Картина вторая

  ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

  ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

  ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

    Картина первая

    Картина вторая

  ЭПИЛОГ

Повести о детях

  ― ВЕРБЫ И МОСТОВАЯ ―

  ― КОМНАТА НА ЧЕРДАКЕ ―

    Глава I РЕШЕНИЕ

    Глава II ВЕЛОСИПЕД

    Глава III ПОЖАР

    Глава IV КУСТ СИРЕНИ

    Глава V НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

    Глава VI ХАИМОК

    Глава VII БАБУШКА КАЛИНОВСКАЯ

    Глава VIII ПРОСТОЙ СИТЕЦ

    Глава IX ЁЛКА

    Глава X ТЕЛЕЖКА

    Глава XI ЖИЛЕТКИ

    Глава XII ХЕЛЕНКА

    Глава XIII ПИСЬМО

    Глава XIV ВОЗВРАЩЕНИЕ

    Глава XV ИМЕНИНЫ

    Глава XVI ШОФЁР

    Глава XVII НОВАЯ КВАРТИРА

    Глава XVIII У ПОРОГА

Рассказы

  ― НА РАССВЕТЕ ―

  ― В ХАТЕ ―

  ― ВСТРЕЧА ―

  ― БАРВИНОК ―

  ― ДЕЗЕРТИР ―

― СТРАНИЦЫ ПРОШЛОГО ―

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

Дневник писателя

  ― ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ТУРЬЕ ―

  ― СОЛНЕЧНАЯ ЗЕМЛЯ ―

  ― МАЛЬВЫ ―

Из года в год…

  I. НА ОСВОБОЖДЕННОЙ ЗЕМЛЕ

    ― НА ВОСТОК! ―

    ― ТРИ ДНЯ ―

    ― САМОЕ БОЛЬШОЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ ―

    ― МОИ ВСТРЕЧИ ―

    ― РОДИНА РАСТЕТ ―

    ― ЛИТОВСКАЯ ДЕЛЕГАЦИЯ ―

    ― ЗНАМЯ ―

    ― ВЗОШЛО СОЛНЦЕ ―

    ― ПЕРВЫЙ КОЛХОЗ ―

    ― ПЕРЕМЕНЫ ―

    ― ПУТЬ К НОВЫМ ДНЯМ ―

  II. НА ДОРОГАХ ВОЙНЫ

    ― ПЕСНЯ О РОДИНЕ ―

    ― НА ДОРОГАХ ВОЙНЫ ―

    ― ВСТРЕЧИ ―

    ― ЖЕЛЕЗНЫЙ КРЕСТ ―

    ― ДЕТИ ―

    ― ПАРТИЙНЫЙ БИЛЕТ ―

    ― ОРДЕН ЛЕНИНА ―

    ― СОВЕТСКАЯ ЖЕНЩИНА ―

    ― ДНЕВНИК НЕМЕЦКОГО СОЛДАТА ―

    ― КНИГА, ПРОПИТАННАЯ КРОВЬЮ ―

    ― БЕССМЕРТИЕ ―

  III. ВО ИМЯ МИРА

    ― НАША ВЕСНА ―

    ― МИР ДВИЖЕТСЯ ВПЕРЕД! ―

    ― С НАМИ СИЛА, С НАМИ ПРАВДА ―

    ― НЕПРЕКЛОННАЯ ВОЛЯ К МИРУ ―

Алфавитный указатель произведений В. Василевской, помещенных в Собрании сочинений Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg