«Стихотворения. Проза. Театр»

Стихотворения. Проза. Театр (fb2) - Стихотворения. Проза. Театр (пер. Коллектив авторов) 2581K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Федерико Гарсиа Лорка

Федерико Гарсиа Лорка Стихотворения. Проза. Театр

В. Алейсандре. Федерико Перевод Н. Малиновской

Федерико сравнивали с ребенком, а можно – и с ангелом, с водой («сердце мое – капля чистой воды», как написал он в письме), со скалою; но случались минуты – и они потрясали, – когда он был буйным, гулким и сказочным, как дикий лес. Каждый узнавал в нем свое. А для нас, тех, кто близко знал его и любил, Федерико оставался собой – единственным на свете, тем же самым и всякий раз иным – изменчивым, как сама Природа. Утром его смех был свежим и переливчатым, точно ручей, в который хочется окунуть лицо. Днем он казался зеленым лугом, жаркой пустошью, шелестом серых олив над охристой землею – и менялся, как меняется на свету испанская даль. Глаза его сияли или гасли, смотря по тому, что было у него на душе, а может, и от того, кто оказывался перед ним в ту минуту. Случалось мне видеть Федерико и ночами, когда он поднимался вдруг к тем таинственным сомнамбулическим перилам, когда луна светила ему одному и серебрила его лицо, когда ветер вздымал к небу его руки, а ноги его корнями врастали в глуби – в глубь времен, в глубь нашей земли, отыскивая в безднах зерна мудрости, которая опаляла его лоб, жгла ему губы, горела в его зачарованных глазах. Нет, тогда он не походил на ребенка. То было не детство, а старость, да, старость, и более того – древность, миф, сказка. И, не сочтите сравнение неуместным, только старик кантаор или старая цыганка-плясунья, застывшая каменным изваянием, могли бы встать с ним рядом. Только андалусские скалы в ночном сумраке, вросшие в эту землю еще с незапамятных времен, могли бы назвать его братом.

Никто не сумел разгадать Федерико. Подобно смерчу, он заставал врасплох и увлекал за собой – всегда невольно сравниваешь его с чем-то первозданным. Он бывал нежен, как морская раковина. Распахнут в удивительной смуглой улыбке, как дерево на ветру. Пылок и неудержим, как всякое существо, рожденное свободным. А что до творчества, то здесь его вел первобытный материнский инстинкт – сродни тому, что властвовал над другим гением – Гёте. Правда, самообладание, с которым сей небожитель обуздывал свои порывы и страсти, принуждая их служить разуму и призванию, осталось недоступным Федерико. Он светился вдохновением, и его жизнь, созвучная его поэзии, была торжеством свободы. В его жизни и его стихах трепещет один дух и бурлит – с той же страстью – одна кровь, они изначально и навеки неразделимы. Это и еще очень многое роднит Федерико с Лопе.

Казалось, Федерико шел по жизни чудотворя, не касаясь земли; он являлся нам, как крылатый гений, осеняя благодатью, дарил счастье и исчезал, точно солнечный луч, – ведь он сам был светом. Он волхвовал для нас – развеивал печаль, заклинал беду, привораживал радость и, повелитель теней, разгонял их. Но иногда, наедине с собой, я вспоминаю другого Федерико – неведомого многим: одинокий (чего никак нельзя было заподозрить, зная стремительный водоворот его торжествующей жизни), одинокий и страстный человек, рыцарь печали. Я уже говорил о том, каким становился Федерико ночами, когда лицо его заливал стылый лунный свет и, впитывая желтизну, оно каменело, как застарелая боль. «Что с тобой, сын?» – казалось, говорила луна. «Земля во мне болит, земля и люди, плоть и душа, моя и всех, кто един со мною».

Поздно ночью, покидая таверну или просто бродя по городу среди людских теней, Федерико возвращался из радости, словно из дальних стран на суровую землю, где боль непреложна и зрима, будто сама земля. Поэт, думается мне, устроен так, что границ между его плотью и миром не существует. Внезапное и долгое молчание Федерико походило на молчание реки; тогда, ночью, я слышал, как сквозь него, сквозь его тело и душу, темной рекой текут чужая кровь, боль и память, биясь его сердцем; он и все люди на свете сливались тогда в одно существо – так воды сливаются в реку и становятся ею. Тот верховный час немоты был часом поэта, часом одиночества, щедрого одиночества, когда поэт ощущает себя голосом всех людей, сколько ни есть их на земле.

Все же не радость была сутью его сердца. Он мог вместить всю радость мирозданья, но не радость озаряла глуби его души – на то он и великий поэт. Те, кому Федерико запомнился беззаботной птахой в ярком оперении, не знали его. У Федерико было страстное сердце – таких немного; он умел любить – страдание отметило его благородный лоб своей печатью. Он любил, о чем многие и не подозревали. И страдал, о чем, думаю, не знает никто. Я вечно буду помнить тот день, когда Федерико, незадолго до отъезда в Гранаду, прочел мне свои последние стихи из книги, которую ему не суждено было дописать. То были «Сонеты темной любви» – воплощенный порыв, страсть, смятение и счастье, чистейший памятник любви, изваянный из стихий: души, тела и растерзанного сердца поэта. Я взглянул на него и не мог отвести глаз: «Господи, какая душа! Как же ты любил, сколько же ты выстрадал, Федерико!» Он посмотрел на меня и улыбнулся своей детской улыбкой – при чем тут я?.. Если эта книга не пропала, если отыщется когда-нибудь эта рукопись, к славе испанской словесности и к радости грядущих поколений, то все они, сколько ни будет их до скончания нашего языка, поразятся и узнают наконец цену и неповторимому дару поэта, и неповторимой глубине его сердца.

Висенте Алейсандре

Ранние строки Перевод А. Гелескула

Первая страница

Есть горы – под небосводом они завидуют водам и как отраженье неба придумали звезды снега. И есть иные горы, но та же у них тоска, и горы в тоске по крыльям придумали облака.

Из неоконченной поэмы

I

Первое утро было бездонным оком, когда из-под век непроглядных выглянул жаркий зрачок. В потемках лесные листья укрыли гнездовье мысли. Родник выведывал тайны, а звездочки-непоседы сбегались послушать сказку и важно вели беседы. И Бог был еще бездетным, а мир наш – еще в зачатке. Все было простым и ясным и не играло в прятки. Вино предвкушали гроздья, колосья хлеб предвкушали. Родник предчувствовал жажду, а ветер – флаги и шали. Но всё – и малая птаха, и горный кряж – содрогалось и не скрывало страха. А бедные розы, предвидя трескучие рифмы, роняли свои лепестки на прибрежные рифы. И жаждали мифы, во тьме вырастая громоздко, вклубиться туманом в извилины первого мозга. Каштановый проливень меда заигрывал с ядом. Ягненок и лев жили рядом, голубка летала к орлице. Ростки философий Господь еще прятал в теплице. И все было дивным, поскольку еще не нашло примененья. Ни омуты смерти, ни времени ржавые звенья.

II

Господь шестидневья еще не оброс бородою, и детской улыбкой светилось лицо молодое. Два огненных рога на лбу красовались высоком, и на спину грива спадала курчавым потоком. Свой смех обращал он в созвездья, а слезы в каменья, был первым арфистом и страстным любителем пенья. Неистовый нравом, свои обуздал он желанья, поглядывал на ангелиц, но уже с расстоянья. Он был молодым и красивым, творец безбородый, великий ваятель, гончар человечьего рода.

III

Был первый рассвет, и на первом рассвете мужчина и женщина спали, как дети. Но солнце взошло, и проснулась от жара у древа познанья прилегшая пара. Играя листвой, они подняли гам, и яблоко сердцем упало к ногам. Оно обещало дар слова бесценный, свободу души и наказ беспременный беречь от ярма эту душу живую, и вкус непокорности и поцелуя. Адам был чернющим, а Ева – светлее, но оба страшны. Не волосья, а змеи. Тигриное тело бугрилось от мощи. Баюкали их предрассветные рощи. Но стало светать, и на самом-то деле они родились, когда яблоко съели. И только тогда открыли им душу вино и вода.

Песнь о котах

Домашний Мефистофель на солнце спозаранку шлифует элегантность и львиную осанку. Мой кот весьма воспитан — проказлив, но приветлив. К тому же музыкален и крайне привередлив: Бетховен не по вкусу, а Дебюсси – шарман. И по ночам, бывает, мой пылкий меломан возьмет да и пройдется по всей клавиатуре. И рад! Парижский гений сродни его натуре. Наверно, в прежней жизни конкистадор гармоний ловил мышей в подвалах одной из филармоний. Он понял и упрочил, отстаивая твердо, новаторскую прелесть кошачьего аккорда — из нот дождя и ветра ночная мешанина меня с котом чарует и бесит мещанина. Спасибо и на том. Кота французы любят. Верлен был сам котом. Как дивно он мурлыкал капризнице-луне, терпел от насекомых, топил себя в вине, угрюмый кот бездомный, задира и притвора, среди котов церковных как белая ворона… Кота французы любят, как мы – тореадора, как любит ночь Россия или Китай – дракона. Коты потусторонни. Былые божества, они не растеряли секрета волшебства. Не учит ли нас жизни котовий взгляд сонливый? «Любовные приливы, любовные отливы. Ритм жизни. И не только бесплотные глаголы, но все – и свет, и розы, и звезды не бесполы». Он щурится – и светом души его зеленой пропитанная мгла маячит силуэтом бесовского козла. Котовьи души древни, их души – андрогины, В них женская истома и мужеская ярость. И странны эти души, беспутны и невинны, любовно сочетают и молодость, и старость. Мой кот, Филипп Испанский, с презреньем сюзерена собак корит за верность, а крыс – за лизоблюдство, приемлет подношенья спокойно и надменно и свысока взирает на наши безрассудства. В котах я чту великих наставников печали, ведь кот любой эпохи – знаток ее болезней. Игрушками прогресса разнеженный в начале наш век траншей и танков чем дальше, тем железней. Мы горести лелеем, растим и умножаем, без истины дичаем и стелемся бурьяном. Посеянные зерна вернутся урожаем — котам это известно не хуже, чем крестьянам. Коты на сов похожи. Согласно планам Бога была первоначально порода их крылата и с полчищем исчадий, которых от порога гонял святой Антоний, была запанибрата. Во гневе кот ужасен и сущий Шопенгауэр — раздувший баки демон с чертами шарлатана. Обычно же коты степенны, даже чванны и все в одном согласны – что человек ничтожен, что смерти не минуешь, а раньше или позже — неважно. Так возляжем на солнечное ложе! Улегся под часами красавец мой глазастый и спит под колыбельный, заупокойный звон. И что ему стенанья сыча Экклезиаста и вся твоя премудрость, о дряхлый Соломон! Спи, воплощенье лени, блаженно и невинно, пока свожу я счеты с ушедшим навсегда и над моей печалью смеется пианино, показывая зубы – оскал угля и льда. И помни, сытый соня, что век кошачий краток, что бродит твой сородич, голодный и ничей, что корчатся бродяги от меткости рогаток и гибнут, как Сократы, прощая палачей… Ничем не дорожите, чурайтесь суеты и грейтесь на припеке, блаженные коты!

* * *

Случается, слезами горло сдавит, а сердце вдруг возьмет и улыбнется. Случается, надежда налукавит, а наяву химерой обернется. Мы свечи, неразборчивой рукою зажженные в холодном запустеньи. Огня и света силой колдовскою разбуженные, спугнутые тени. И сердце плачет… И втайне мы противимся мгновеньям, когда нас теплый свет переполняет надеждой и весенним дуновеньем. А сердце плачет…

* * *

Вечерний ветер в деревьях играет их голосами. Колосья смотрят на звезды и тускло светятся сами. Уходит закат в потемки, в курящийся росный ладан. Рассыпав янтарные четки, уходит, никем не разгадан.

* * *

Ночь новолунья — полог равнинный. День вырастает снежной вершиной. Ночи – равнины, дни – это кручи. Ночи все слезней, дни все певучей.

Черная луна

У песни ночной есть непроглядные дали и небо с черной луной. И есть у песни земля, где ждут луну наковальни, кровавый отсвет суля.

Сборы

Краски в мешке заплечном — скрашивать мысли встречным. Пару платков в карманы — стягивать наши раны. И пара глотков во фляге — жаждущему бродяге.

Miserere

Песня крушит года. (Этим она горда.) Ранит навек сердца. (Это ее беда.) И бередит гроба. (Это ее мольба.)

Книга стихов

Весеннняя песня Перевод И. Тыняновой

I

Выходят веселые дети из шумной школы, вплетают в апрельский ветер свой смех веселый. Какою свежестью дышит покой душистый! Улица дремлет и слышит смех серебристый.

II

Иду по садам вечерним, в цветы одетым, а грусть я свою, наверно, оставил где-то. На кладбище, над черепами забывших время, трепещет земля цветами, взросло их семя. И кипарисы, покрыты пыльцою нежной, вперили пустые орбиты в простор безбрежный, качая своей утомленной главой зеленой. Апрель, ты несешь нам звезды, вешние воды, зажги золотые гнезда в глазах природы!

Как улитка отправилась путешествовать и кого она встретила в пути Перевод И. Тыняновой

Воздух тихого утра как-то по-детски нежен, протягивают деревья руки свои к земле. Колеблющимся туманом покрылись поля и посевы, и в воздухе ткут шелковинки пауки для своих сетей — сверкающие дорожки на голубом стекле. А рядом, под тополями, ручей, напевая песню, по зеленой траве бежит и мирная улитка, мещаночка с тропинки, смиренная простушка, глядит на широкий мир. Вокруг тишина безмятежна. Улитка вздохнула украдкой и, бросив дом и хозяйство, тронулась в путь-дорогу, чтоб край тропинки увидеть. Ползет себе странница наша и вот набрела на место, где плющ по земле разросся, вплетаясь в крапиву. Чинно сидели там две лягушки, на утреннем солнце грея свои старушечьи кости. – Все эти новые песни, — ворчала одна лягушка, — поверь, ни гроша не стоят! – Подруга, – ей отвечала другая лягушка, слепая и сильно помятая с виду, — когда я была девчонкой, я верила: Бог услышит когда-нибудь нашу песню и сжалится он над нами. С тех пор прожила я долго и уж ни во что не верю и петь совсем перестала… Так жаловались лягушки и милостыню просили у резвого лягушонка, который с нахальной миной прыгал рядом по травке. И вот перед темным лесом улитка остановилась. Хочет кричать. Не может. Лягушки к ней подскочили. – Бабочка это, что ли? — спросила слепая лягушка. – Ты разве не видишь рожки? — подруга ей отвечала. — Это улитка. Скажи нам, улитка, ты издалёка? – Живу я не очень близко и хочу домой поскорее. – Улитки очень трусливы, — сказала слепая лягушка. – Умеешь ты петь? – Не умею, — улитка в ответ. – А молиться? – Меня не учили, нет. – А в вечную жизнь ты веришь? – А что это? – Это значит жить вечно в реке прозрачной с цветущими берегами, где много прекрасной пищи. – Да что вы? А мне говорила покойная бабушка в детстве, что я после смерти буду ползать по нежным листьям самых высоких деревьев. – Еретичка была твоя бабка! Мы говорим тебе правду, а не веришь – заставим верить! — разбушевались лягушки. – Зачем я ушла из дому? — плачет улитка. – Я верю в вечную жизнь, конечно, вы правы… — Тогда лягушки задумчиво удалились, а наша улитка в страхе поспешила в лес углубиться. Две нищенки, две лягушки застыли подобно сфинксам. Одна из подруг спросила: – Ну, в вечную жизнь ты веришь? – Не верю, – ответила грустно слепая больная лягушка. – Зачем мы тогда улитке сказали, что надо верить? – Затем, что… Сама не знаю, — вздохнула слепая лягушка, — я не могу без волненья слышать, как наши дети квакают, сидя в канаве, и призывают Бога… А бедная улитка вернулась назад. Тропинка пустынна. Горячий ветер застыл в тополях высоких. И тут повстречалась улитка с красными муравьями, они, суетясь и толкаясь, тащили полуживого муравья, у которого сильно переломаны усики были. Воскликнула наша улитка: – Мурашеньки, остановитесь! За что наказать хотите вашего бедного братца? Расскажите мне, что он сделал? Я вас рассужу справедливо. Ты сам расскажи, не бойся. Тогда муравей полумертвый сказал тихонько и грустно: – Я, знаете, видел звезды. – Звезды? Что это значит? — кричат муравьи возмущенно. Да и улитка тоже спросила задумчиво: – Звезды? – Да, – муравей отвечает, — я видел звезды, поверьте. Я поднялся высоко, на самый высокий тополь, и тысячи глаз лучистых мою темноту пронзили. — Тогда спросила улитка: – Но что же такое звезды? – А это огни, что сияют над нашею головою. – Но мы их совсем не видим! — сердясь, муравьи возражают. А улитка: – Слаба я зреньем, вижу не выше травки. Тогда муравьи вскричали, усиками вращая: – Тебя мы убьем. Ленив ты и развращен. Ты должен трудиться, не глядя в небо. – Звезды я видел, звезды, — раненый им отвечает. Тогда изрекла улитка: – Оставьте его, идите своею дорогой, братья. Наверно, ему недолго жить на земле осталось. Пчела пролетела, разрезав медовыми крыльями воздух. Муравей, умирая, дышит свежей вечерней прохладой и шепчет: – Пришла ты за мною, унеси меня к звездам, пчелка. Видя, что он уже умер, муравьи разбегаются в страхе. Улитка, вздохнув украдкой, прочь поползла в смущенье, словно пред ней раскрылась вечность на краткий миг. – Нет у тропинки края, верно, ведет она к звездам, — восклицает она печально. — Только мне до них не дойти. Уж больно я неуклюжа, мне лучше о звездах забыть. Туман висит над полями, и солнце лучом дрожащим по колокольням дальним под вечерний звон скользит. А мирная улитка, мещаночка с тропинки, в смущенье с тоскою странной глядит на широкий мир.

Прерванный концерт Перевод Б. Слуцкого

Гармония ночи глубокой разрушена грубо луной ледяной и сонной, взошедшей угрюмо. О жабах – ночей муэдзинах — ни слуху ни духу. Ручей, в камыши облаченный, ворчит что-то глухо. В таверне молчат музыканты. Не слышно ни звука. Играет звезда под сурдинку над зеленью луга. Уселся рассерженный ветер горе́ на уступы, и Пифагор, здешний тополь, столетнюю руку занес над виновной луною, чтоб дать оплеуху.

Малая песня Перевод М. Самаева

У соловья на крылах влага вечерних рос, капельки пьют луну, свет ее сонных грез. Мрамор фонтана впитал тысячи мокрых звезд и поцелуи струй. Девушки в скверах «прощай» вслед мне, потупя взгляд, шепчут. «Прощай» мне вслед колокола говорят. Стоя в обнимку, деревья в сумраке тают. А я, плача, слоняюсь по улице, нелеп, безутешен, пьян печалью де Бержерака и Дон-Кихота, избавитель, спешащий на зов бесконечного-невозможного — маятника часов. Ирисы вянут, едва коснется их голос мой, обрызганный кровью заката. У песни моей смешной и пыльный наряд паяца. Куда ты исчезла вдруг, любовь? Ты в гнезде паучьем. И солнце, точно паук, лапами золотыми тащит меня во тьму. Ни в чем мне не знать удачи: я как Амур-мальчуган, и слезы мои что стрелы, и сердце – тугой колчан. Мне ничего не надо, лишь боль с собой унесу, как мальчик из сказки забытой, покинутый в темном лесу.

Старый ящер Перевод И. Тыняновой

На узенькой тропинке маленький старый ящер (родственник крокодила!) сидел и думал. В своем сюртуке зеленом, похожий одновременно на дьявола и на аббата, подтянут, весьма корректен, в воротничке крахмальном, глядел он солидно и важно, словно старый профессор. Эти глаза артиста с неудавшеюся карьерой, как печально они провожали умирающий вечер! Вы только в сумерки, друг мой, совершаете ваши прогулки? Вы ходите разве без трости, дон Ящер? Ведь вы стары, и дети в деревне могут напугать вас или обидеть. Что ищете вы на тропинке, близорукий философ? Взгляните, разорвано небо призрачными тенями августовской вечерней прохлады! Вы просите подаянья У тускнеющего небосвода? Осколок звезды иль каплю лазури? Вы, может, читали стихи Ламартина, хотите насладиться серебряной трелью певчих птичек? (Ты смотришь на пламя заката, и глаза твои заблестели — о грозный дракон лягушек! — человеческими огоньками. И плавают челны-мысли без руля и ветрил, качаясь в подернутых тенью водах твоих зрачков потемневших.) Пришли вы, быть может, в надежде красавицу ящерку встретить, зеленую, словно колос в мае, гибкую, словно былинка над тихой заводью сонной? Она вас отвергла, я знаю, и покинула ваше поле… О, где ты, счастливая младость, любовь в камышах душистых?! Но к черту! Не унывайте! Вы мне симпатичны, право. Девиз: «Я противопоставляю себя змее», – недаром начертан на вашем солидном епископском подбородке. Уже растворилось солнце в тумане между холмами, по дороге, пыль подымая, двинулось стадо. Пора на покой, дружище, сойдите с тесной тропинки, ступайте домой, и хватит думать! Успеете налюбоваться на звезды и на небо, когда не спеша вас будут есть черви… Вернитесь в свой дом скорее под поселком сверчков болтливых! Спокойной вам ночи, друг мой, дон Ящер! Поле уже безлюдно, холмы погрузились в сумрак, и дорога пустынна; лишь время от времени тихо кукует кукушка где-то в тополях темных.

Колосья Перевод О. Савича

Пшеница отдалась на милость смерти, уже серпы колосья режут. Склоняет тополь голову в беседе с душою ветра, легкой, свежей. Пшеница хочет одного: молчанья. На солнце отвердев, она вздыхает по той стихийной широте, в которой мечты разбуженные обитают. А день, от света и звучанья спелый, на голубые горы отступает. Какой таинственною мыслью колосья заняты до боли? И что за ритм мечтательной печали волнует поле?.. На старых птиц похожие колосья взлететь не могут. В их головках стройных из золота литого мозг, черты лица спокойны. Все думают о том же, размышляя над тайною, глубокой и тяжелой. Живое золото берут из почвы, и жар лучей, как солнечные пчелы, сосут и одеваются лучами, чтоб стать душой муки́ веселой. Вы наполняете меня, колосья, веселою печалью! Придя из дальней глубины веков, вы в Библии звучали; согласным хором лир звените вы, когда вас тишиной коснутся дали. Растете вы, чтоб накормить людей. А ирисы и маргаритки в поле рождаются всему наперекор. Вы – золотые мумии в неволе. Лесной цветок рождается для сна, для жизни умереть – вот ваша доля.

Если б мог по луне гадать я Перевод Я. Серпина

Я твое повторяю имя по ночам во тьме молчаливой, когда собираются звезды к лунному водопою и смутные листья дремлют, свесившись над тропою. И кажусь я себе в эту пору пустотою из звуков и боли, обезумевшими часами, что о прошлом поют поневоле. Я твое повторяю имя этой ночью во тьме молчаливой, и звучит оно так отдаленно, как еще никогда не звучало. Это имя дальше, чем звезды, и печальней, чем дождь усталый. Полюблю ли тебя я снова, как любить я умел когда-то? Разве сердце мое виновато? И какою любовь моя станет, когда белый туман растает? Будет тихой и светлой? Не знаю. Если б мог по луне гадать я, как ромашку, ее обрывая!

Дождь Перевод В. Парнаха

Есть в дожде откровенье – потаенная нежность, и старинная сладость примиренной дремоты, пробуждается с ним безыскусная песня, и трепещет душа усыпленной природы. Это землю лобзают поцелуем лазурным, первобытное снова оживает поверье. Сочетаются Небо и Земля, как впервые, и великая кротость разлита в предвечерье. Дождь – заря для плодов. Он приносит цветы нам, овевая священным дуновением моря, вызывает внезапно бытие на погостах, а в душе – сожаленье о немыслимых зорях, роковое томленье по загубленной жизни, неотступную думу: «Все напрасно, все поздно!» Или призрак тревожный невозможного утра и страдание плоти, где таится угроза. В этом сером звучанье пробуждается нежность, небо нашего сердца просияет глубоко, но надежды невольно обращаются в скорби, созерцая погибель этих капель на стеклах. Эти капли – глаза бесконечности – смотрят в бесконечность родную, в материнское око. И за каплею капля на стекле замутненном, трепеща, остается, как алмазная рана. Но, поэты воды, эти капли провидят то, что толпы потоков не узнают в туманах. О мой дождь молчаливый, без ветров, без ненастья, дождь спокойный и кроткий, колокольчик убогий, дождь хороший и мирный, только ты – настоящий, ты с любовью и скорбью окропляешь дороги! О мой дождь францисканский, ты хранишь в своих каплях души светлых ручьев, незаметные росы. Нисходя на равнины, ты медлительным звоном открываешь в груди сокровенные розы. Тишине ты лепечешь первобытную песню и листве повторяешь золотое преданье, а пустынное сердце постигает их горько в безысходной и черной пентаграмме страданья. В сердце те же печали, что в дожде просветленном, примиренная скорбь о несбыточном часе. Для меня в небесах возникает созвездье, но мешает мне сердце созерцать это счастье. О мой дождь молчаливый, ты – любимец растений, ты на клавишах звучных – утешение в боли, и душе человека ты даришь тот же отзвук, ту же мглу, что душе усыпленного поля!

Есть души, где скрыты… Перевод М. Кудинова

Есть души, где скрыты увядшие зори, и синие звезды, и времени листья; есть души, где прячутся древние тени, гул прошлых страданий и сновидений. Есть души другие: в них призраки страсти живут. И червивы плоды. И в ненастье там слышится эхо сожженного крика, который пролился, как темные струи, не помня о стонах и поцелуях. Души моей зрелость давно уже знает, что смутная тайна мой дух разрушает. И юности камни, изъедены снами, на дно размышления падают сами. «Далек ты от Бога», — твердит каждый камень.

На мотив ночи Перевод Б. Дубина

Страшно мне туманом затканного луга и сырых обочин с палою листвою. Если задремлю я, разбуди, подруга, отогрей дыханьем сердце неживое. Что за эхо дошло и откуда? Это ветер в стекло, мое чудо! Нес тебе мониста, где горели зори. Что же на дороге брошен, обделенный? Без тебя и птица высохнет от горя, и не брызнет соком виноград зеленый. Что за эхо дошло и откуда? Это ветер в стекло, мое чудо! И никто не скажет, сказка снеговая, как тебя любил я на рассвете мглистом, когда моросило не переставая и сползали гнезда по ветвям безлистым. Что за эхо дошло и откуда? Это ветер в стекло, мое чудо!

Деревья Перевод М. Самаева

Деревья, на землю из сини небес пали вы стрелами грозными. Кем же были пославшие вас исполины? Может быть, звездами? Ваша музыка – музыка птичьей души, божьего взора и страсти горней. Деревья, сердце мое в земле узнают ли ваши суровые корни?

Солнце село (Август 1920) Перевод Н. Ванханен

Солнце село. Деревья молчат задумчивей статуй. Печаль жерновов застывших, нивы, дочиста сжатой! Пес лишился покоя, Венеру в небе почуя — яблоко налитое, не знавшее поцелуя. Пегасы росного лета, звенят комары в зените. Пенелопа лунного света прядет вечерние нити. «Уснешь – спасешься от волка!» — толкуют овцы ягнятам. «Осени ждать недолго?» — шепчет цветок примятый. Скоро, порой вечерней, сойдут пастухи с отрога, дети возле харчевни начнут играть у порога и песен любовных грусть припомнят старые стены, что знают их наизусть.

Алмаз Перевод В. Парнаха

Острая звезда-алмаз, глубину небес пронзая, вылетела птицей света из неволи мирозданья. Из огромного гнезда, где она томилась пленной, устремляется, не зная, что прикована к вселенной. Охотники неземные охотятся на планеты — на лебедей серебристых в водах молчанья и света. Вслух малыши-топольки читают букварь, а ветхий тополь-учитель качает в лад им иссохшею веткой. Теперь на горе далекой, наверно, играют в кости покойники: им так скучно весь век лежать на погосте! Лягушка, пой свою песню! Сверчок, вылезай из щели! Пусть в тишине зазвучат тонкие ваши свирели! Я возвращаюсь домой. Во мне трепещут со стоном голубки – мои тревоги. А на краю небосклона спускается день-бадья в колодезь ночей бездонный!

Баллада морской воды Перевод А. Гелескула

Море смеется у края лагуны. Пенные зубы, лазурные губы… – Девушка с бронзовой грудью, что ты глядишь с тоскою? – Торгую водой, сеньор мой, водой морскою. – Юноша с темной кровью, что в ней шумит не смолкая? – Это вода, сеньор мой, вода морская. – Мать, отчего твои слезы льются соленой рекою? – Плачу водой, сеньор мой, водой морскою. – Сердце, скажи мне, сердце, — откуда горечь такая? – Слишком горька, сеньор мой, вода морская… Море смеется у края лагуны. Пенные зубы, лазурные губы…

Сюиты

Ночь (Сюита для трепетного голоса и фортепьяно) Перевод Н. Ванханен

Пассажи

Со всех сторон безлюдье. Со всех сторон. Сиротский звон сверчка. Сиротский звон. Сон бубенца во мраке. Сон…

Прелюдия

Вол не спеша опускает ресницы. В стойле жара… Это прелюдия ночи длится.

Уголок неба

Старые звезды — глаза их слезятся от света. Юные звезды — подсинены сумерки лета. (На взгорье, где сосны в ряд, огни светляков горят.)

Все вокруг

Ладони ветра живые небесные гладят щеки — за разом раз, за разом раз. У звезд глаза голубые стянулись в узкие щелки — за глазом глаз, за глазом глаз.

Звезда

Эта звезда не сморгнет никогда — без век, без ресниц звезда. – Где же она? – Эта звезда в сонной воде пруда.

Перелесок

Дорога в город Сантьяго. (Я ехал туда влюбленным, и пела в ночь полнолунья птица-сестрица, птица-певунья на ветке в цвету лимонном.)

Одинокая

Это звезда романтических грез (для магнолий и роз). Она себе светила сама, пока не сошла с ума. Та-ра-ри, та-ра-ра. (В хижине мрака, в болоте, славно, лягушки, поете.)

Мать

Большая Медведица кверху брюшком кормит созвездья своим молоком. Ворчит, урчит: дети-звезды, ешьте, пейте, светите и грейте!

Воспоминание

Донья Луна к нам не пришла: обруч гоняет она. Вечно смешлива и весела лунная донья Луна.

В час ухода

Погаснувшие звезды плывут в последний путь… Вот горе, вот беда! Куда они, куда? …чтоб рано или поздно в лазури затонуть. Вот горе, вот беда! Куда они, куда?

Комета

Приклеен хвост к комете: на Сириусе – дети.

Венера

Утра высь, Сезам, отворись. Ночи сон, Сезам затворен.

Внизу

Звезд мерцающие тени в звуки ночи вплетены. Привидения растений. Арфа спутанной струны.

Великая грусть

Только тьма в морской дали, отражений нет. Стебель взгляда твоего хрупок, точно свет. Это ночь земли.

Три рассказа про ветер Перевод С. Гончаренко

I

Был красным ветер вдалеке, зарей зажженный. Потом струился по реке — зеленый. Потом он был и синь и желт… А после — тугою радугой взошел над полем.

II

Запружен ветер, как ручей. Объяты дрожью и водоросли тополей, и сердце – тоже. Неслышно солнце за зенит склонилось в небе… Пять пополудни. Ветер спит. И птицы немы.

III

Как локон, вьется бриз, как плющ, как стружка — завитками. Проклевывается, как ключ в лесу под камнем. Бальзамом белым напоит ущелье он до края и будет биться о гранит, изнемогая.

Сюита Возврата Перевод А. Гелескула

Возврат

О, верните крылья! Мне пора! Умереть, как умерло вчера! Умереть задолго до утра! Поднимусь на крыльях по реке. Умереть в забытом роднике. Умереть от моря вдалеке.

Быстрина

Глубину мутят пороги. Звезд не видно быстрине. Все забудется в дороге. Все воротится во сне.

Вспять

Туда, мое сердце, туда! Где в дебрях любви — ни следа. Где поит живая вода цветы голубого всегда. И рана при слове «любовь» уже не закроется вновь. Туда, мое сердце, туда!

Сирена

Как даль яснеет!.. А моя тоска? (Найдет и схлынет, как волна с песка.) Как даль сияет!.. А тоска сильна? (В мои объятья! Что тебе она?) Как даль желанна!.. А тоска сильней? (Сгори во мне и в ней.)

За поворотом

Хочу вернуться к детству моему. Вернуться в детство и потом – во тьму. Простимся, соловей? Ну что ж, пока!.. Во тьму и дальше В чашечку цветка. Простимся, аромат? И поспеши… В ночной цветок. И дальше, в глубь души. Прощай, любовь? Всего тебе, всего! (От вымершего сердца моего…)

Наяву

Мать Гюго читала. Догорал в закате голый ствол каштана. Словно рыжий лебедь, выплывший из тины, умирало солнце в сумерках гостиной. Зимними полями, дымными от стужи, плыли за отарой призраки пастушьи. В этот день я розу срезал потаенно. Пламенную розу сумрачного тона, как огонь каштана за стеклом балкона.

Если…

Провались это небо! Под черешней зеленой, полной алого смеха, жду я, злой и влюбленный. Если неба не станет… Если это представишь, под черешней, горянка, прятать губы не станешь!

Прощание

Прощаюсь у края дороги. Угадывая родное, спешил я на плач далекий, а плакали надо мною. Прощаюсь у края дороги. Иною, нездешней дорогой уйду с перепутья будить невеселую память о черной минуте и кану прощальною дрожью звезды на восходе. Вернулся я в белую рощу беззвучных мелодий.

Размах

Море поет синевой. (Где уж воде ключевой!) Небом поет высота. (Звездочка – как сирота.) Бог по-иному певуч. (Бедное море! Бедный мой ключ!)

Почти элегия

Не хватит жизни… А зачем она? Скучна дорога, а любовь скудна. Нет времени… А стоят ли труда приготовления к отплытью в никуда? Друзья мои! Вернем истоки наши! Не расплещите душу в смертной чаше!

Облачко

Вот и милая тень на проселке. До чего хороша в этом шелке и с большим мотыльком на заколке! Ты, кудрявый, ступай себе с миром! Подойди к ней! А вспомнит о милом — подрумянь ей сердечко помадой. И скажи ей, что плакать не надо.

Фрагменты сюит Перевод А. Гелескула

Танец

Танцуй перед народом с собой наедине. Ведь танец идет по водам. И не горит в огне.

Сумерки

Поздний час. Тишина степная. Козодои летят, стеная. Бредят дали, грустит округа. Мир распахнут, как руки друга.

Горизонт

Тусклое солнце село в зеленый туман. Смутно и сонно. Спят и баркас, и лиман. Грусть однозвучным бренчаньем будит отара овец… Где оно, прежнее сердце мое, серебряный бубенец?

Запоздалые стихи

Закат и грай вороний, и реки все бездонней. Смотрю, как под седою плакучей ивой дыма, отражена водою, вся жизнь проходит мимо. И вижу, что доселе в любви или печали мне соловьи не пели и флейты не звучали. Смыкалась ночь сурово, и только ветер дикий сметал с пережитого все солнечные блики. Подобно мертвым рекам, душа моя поныне томится жгучим эхом покинутой пустыни. Душа, рабыня яви, смутна и незнакома, как женщина в оправе оконного проема. Закат и грай вороний, и реки все бездонней.

Этюд с игрушкой

Мой циферблат конфетный в пламени тает, бедный. А ведь меня морочил, вечное завтра прочил. Сласти, цветы, чернила… (Господи – все, что было!) …в огненное жерло. (Все, что меня ждало!)

Еще картинка

Сеньориты былого бродят замершим садом — те, кого не любили, с кавалерами рядом. Кавалеры безглазы, сеньориты безгласны; лишь улыбки белеют, словно веер атласный. Словно в дымке, где розы все от инея седы, монастырские свечи кружит марево бреда. Бродит сонм ароматов, вереница слепая, по цветам запоздалым невесомо ступая. На раскосых лимонах блики мертвенно-серы. Свеся ржавые шпаги, семенят кавалеры.

Песня нерожденного ребенка

Зачем вы уплыть мне дали к низовьям темных рыданий? Зачем учился я плакать? Мой плач такой уже старый, что еле слезы волочит и скоро сгинет, усталый. Кто взял себе мои руки, во тьме безрукого бросил? Они другому ребенку послужат парою весел. Кого мои сны смутили? Я спал так тихо и мирно. И сон мой изрешетили. И мама уже седая. Зачем уплыть вы мне дали по темной глади рыданий?

Закат

По краю небосвода крадется непогода. Как сизые верблюды, бегут по небу клочья. Закат, повитый тьмою, грозит недоброй ночью. Сошла тоска по крыльям на горные отроги. Глухая будет полночь — ни друга, ни дороги.

Песня

Над золотым покоем мой тополек ютится. Без одичалой птицы. Над золотым покоем. Над золотой водою шепчется он с рекою о золотом покое. Вслушиваюсь до боли, и, как ягненку в поле, волк отвечает воем, над золотым покоем.

Черные луны

Над берегом черные луны и море в агатовом свете. Вдогонку мне плачут мои нерожденные дети. Отец, не бросай нас, останься! У младшего сложены руки… Зрачки мои льются. Поют петухи по округе. А море вдали каменеет под маской волнистого смеха. Отец, не бросай нас!.. И розой рассыпалось эхо.

Песня о семи сердцах

Семь сердец ношу по свету. В колдовские горы, мама, я ушел навстречу ветру. Ворожба семи красавиц в семь зеркал меня укрыла. Пел мой голос семицветный, разлетаясь легкокрыло. Амарантовая барка доплывала без ветрила. За других я жил на свете и живу. Мою же душу в грош не ставят мои тайны, и для всех они наружу. На крутой вершине, мама (той, где сердце заплуталось, когда с эхом побраталось), повстречались я и ветер. Семь сердец ношу по свету. Своего еще не встретил!

Цвета

У луны над Парижем цвет фиалок и грусти. Он желтеет над мертвой стариной захолустий. Он зеленый в легендах, где померкшая слава заросла паутиной по углам архитрава. А луна над пустыней глубока и кровава. Но правдив ее облик, просто белый и стылый, лишь на сельском погосте над забытой могилой.

Тихие воды

Глаза мои к низовью плывут рекою… С печалью и любовью плывут рекою… (Отсчитывает сердце часы покоя.) Плывут сухие травы дорогой к устью… Светла и величава дорога к устью… (Не время ли в дорогу, спросило сердце с грустью.)

Друзьям моим

Друзьям моим скажите, что я умер. (Лесной ручей поет под зыбкой тенью.) Скажите им… (Как лес созвучен траурному пенью.) Скажите просто, что его не стало, что перед смертью глаз не закрывал он, что он под вечным синим покрывалом. И я уйду на раннюю звезду.

* * *

Без глаз моих, ты, бедная душа, не разглядишь, как хороша луна. Без губ моих тебе, моя душа, не знать ни поцелуя, ни вина. Без сердца моего и ты мертва. К чему вся глубина твоих зеркал, когда умрут слова?

Земля без песен

Синее небо. Бурая нива. Синие горы. Бурая нива. По жгучей равнине бредет сиротливо единственная олива.

Сад

Над водою ивы и туманы. Кипарисов черные фонтаны. Колокольный звон великопостный. В этот сад приходят слишком поздно. Рот закушен, сдвинутые брови. И дорога — через реку крови.

Из советов поэту Перевод Н. Малиновской

Между стихотворением и деревом та же разница, что между ручьем и взглядом.

Ни мыльных пузырей, ни свинцовых пуль. Настоящее стихотворение должно быть незримым.

Учись у родника, который лихорадит ночные сады, и никто не знает, когда он смеется и когда плачет, когда начинается и когда кончится.

На перекрестках пой вертикально.

Не лишай стихи тумана – иной раз он убережет от сухости, став дождем.

Строение и звучание слова так же таинственны, как его смысл.

Никогда ничего не объясняй и не стыдись равного трепета перед бабочкой и бегемотом.

Твой рацион: на севере – вино и звезды, на юге – хлеб и дождь.

Встречая слово «Нет», пиши сверху «Да», а натыкаясь на «Да», сразу зачеркивай.

Учти и помни, что лягушка строго критикует бредовый полет ласточки.

Когда начинается «ты слезь, а я сяду» – ломай стул и в эти игры не играй.

Не забывай и на пределе счастья или страха прочесть на ночь «Отче наш».

В неприкаянной смуте предвечерья, когда люди вздыхают, а у деревьев голова раскалывается от птиц, выключи сердце и примерься к широким веслам заката.

Если море тебя печалит, ты безнадежен.

1924

Поэма канте хондо

Балладилья о трех реках Перевод В. Столбова

Гвадалквивир струится в тени садов апельсинных. Твои две реки, Гранада, бегут от снегов в долины. Ах, любовь, ты исчезла навеки! В кудрях у Гвадалквивира пламенеют цветы граната. Одна – кровью, другая – слезами льются реки твои, Гранада. Ах, любовь, ты прошла, словно ветер! Проложены по Севилье для парусников дороги. По рекам твоим, Гранада, плавают только вздохи. Ах, любовь, ты исчезла навеки! Гвадалквивир… Колокольня и ветер в саду лимонном. Дарро, Хениль, часовенки мертвые над затоном. Ах, любовь, ты прошла, словно ветер! Но разве уносят реки огни болотные горя? Ах, любовь, ты исчезла навеки! Они апельсины и мирты несут в андалузское море. Ах, любовь, ты прошла, словно ветер!

Поэма о цыганской сигирийе

Пейзаж М. Цветаевой

Масличная равнина распахивает веер, запахивает веер. Над порослью масличной склонилось небо низко, и льются темным ливнем холодные светила. На берегу канала дрожат тростник и сумрак, а третий – серый ветер. Полным-полны маслины тоскливых птичьих криков. О, бедных пленниц стая! Играет тьма ночная их длинными хвостами.

Гитара М. Цветаевой

Начинается плач гитары. Разбивается чаша утра. Начинается плач гитары. О, не жди от нее молчанья, не проси у нее молчанья! Неустанно гитара плачет, как вода по каналам – плачет, как ветра над снегами – плачет, не моли ее о молчанье! Так плачет закат о рассвете, так плачет стрела без цели, так песок раскаленный плачет о прохладной красе камелий. Так прощается с жизнью птица под угрозой змеиного жала. О гитара, бедная жертва пяти проворных кинжалов!

Крик Перевод Б. Дубина

Крик полукружьем от склона до склона пролег. Черною радугой стянут сиреневый вечер. Ай! По струнам ветров полоснул исполинский смычок. Ай! (Цыгане в пещерах прикрыли ладонями свечи.) Ай!

Тишина Перевод А. Гелескула

Слушай, сын, тишину — эту мертвую зыбь тишины, где идут отголоски ко дну. Тишину, где немеют сердца, где не смеют поднять лица.

Поступь сигирийи Перевод А. Гелескула

Бьется о смуглые плечи бабочек черная стая. Белые змеи тумана след заметают. И небо земное над млечной землею. За вещим биением ритма спешит она в вечной погоне с тоскою в серебряном сердце, с ножом на ладони. Куда ты несешь, сигирийя, агонию певчего тела? Какой ты луне завещала печаль олеандра и мела? И небо земное над млечной землею.

Следом Перевод В. Столбова

Смотрят дети, дети смотрят вдаль. Гаснут медленные свечи. И две девушки слепые задают луне вопросы, и уносит к звездам ветер плача тонкие спирали. Смотрят горы, горы смотрят вдаль.

А потом… Перевод М. Цветаевой

Прорытые временем лабиринты — исчезли. Пустыня — осталась. Немолчное сердце — источник желаний — иссякло. Пустыня — осталась. Закатное марево и поцелуи — пропали. Пустыня — осталась. Умолкло, заглохло, остыло, иссякло, исчезло. Пустыня — осталась.

Поэма о солеа

* * * Перевод Н. Ванханен

Земля суха, земля тиха, земля бездонных ночей. (Ветер олив и ветер нагорий.) Стара земля свечей и горя. Земля глубинных криниц. Земля запавших глазниц, стрел над равниной. (Ветер, путь без границ, ветер, шум тополиный.)

Селенье Перевод М. Цветаевой

На темени горном, на темени голом — часовня. В жемчужные воды столетние никнут маслины. Расходятся люди в плащах, а на башне вращается флюгер. Вращается денно, вращается нощно, вращается вечно. О, где-то затерянное селенье в моей Андалузии слезной…

Нож Перевод А. Гелескула

Нож, ты в живое сердце входишь, как лемех в землю. Нет. Не вонзайте. Нет. Нож, ты лучом кровавым над гробовым провалом. Нет. Не вонзайте. Нет.

Перекресток Перевод В. Парнаха

Восточный ветер. Фонарь и дождь. И прямо в сердце — нож. Улица — дрожь натянутого провода, дрожь огромного овода. Со всех сторон, куда ни пойдешь, прямо в сердце — нож.

Ай! Перевод А. Якобсона

Ветром крик повторился. Эхо – тень кипариса. (Оставьте меня в этом поле плакать.) Рухнуло все, и хлынули волны безмолвья. (Оставьте меня в этом поле плакать.) Мрак за далью холодной кострами изглодан. (Я говорю: оставьте меня в этом поле плакать.)

Нежданно Перевод А. Якобсона

На улице мертвый лежал, зажав между ребер нож, — и был он всем незнакомый. Фонарь прошибала дрожь. Мама, как он дрожал — фонарик у этого дома! Уже заря занялась, а все не закрыли глаз, распахнутых в мир кромешный. Покойник один лежал, и рану рукой зажимал, и был он чужой, нездешний.

Солеа Перевод А. Гелескула

Под покрывалом темным ей кажется мир ничтожным, а сердце – таким огромным. Под покрывалом темным. Ей кажется безответным и вздох и крик, унесенный неумолимым ветром. Под покрывалом темным. Балкон распахнулся в дали, и небеса балконом текли и в зарю впадали. Ай, айяйяй, под покрывалом темным!

Пещера Перевод А. Гелескула

Протяжны рыдания в гулкой пещере. (Свинцовое тонет в багряном.) Цыган вспоминает дороги кочевий. (Зубцы крепостей за туманом.) А звуки и веки — что вскрытые вены. (Черное тонет в багряном.) И в золоте слез расплываются стены. (И золото тонет в багряном.)

Встреча Перевод Б. Дубина

В этом глухом поречье мы не искали встречи. Как я люблю, ты знаешь — и понапрасну речи! Лучше ступай тропинкой к своей округе. А у меня гвоздями пробиты руки. Или не хватит крови и смертной муки? Лучше ступай, не глядя, и я не стану, и поклонимся оба Сан-Каэтану, чтобы в глухом поречье век не искать нам встречи.

Заря Перевод И. Тыняновой

Колоколам Ко́рдовы зорька рада. В колокола звонкие бей, Гранада. Колокола слушают из тумана андалузские девушки утром рано и встречают рассветные перезвоны, запевая заветные песни-стоны. Все девчонки Испании с узкой ножкой, что на звездочки ранние глядят в окошко и под шалями зыбкими в час прогулки освещают улыбками переулки. Ах, колоколам Ко́рдовы зорька рада, ах, в колокола звонкие бей, Гранада!

Поэма о саэте Перевод А. Гелескула

Лучники

Дорогами глухими идут они в Севилью. К тебе, Гвадалквивир. Плащи за их плечами — как сломанные крылья. О мой Гвадалквивир! Из дальних стран печали идут они веками. К тебе, Гвадалквивир. И входят в лабиринты любви, стекла и камня. О мой Гвадалквивир!

Ночь

Светляк и фонарик, свеча и лампада… Окно золотистое в сумерках сада колышет крестов силуэты. Светляк и фонарик, свеча и лампада. Созвездье севильской саэты.

Севилья

Севилья – башенка в зазубренной короне. Севилья ранит. Ко́рдова хоронит. Севилья ловит медленные ритмы, и, раздробясь о каменные грани, свиваются они, как лабиринты, как лозы на костре. Севилья ранит. Ее равнина, звонкая от зноя, как тетива натянутая, стонет под вечно улетающей стрелою Гвадалквивира. Ко́рдова хоронит. Она смешала, пьяная от далей, в узорной чаше каждого фонтана мед Диониса, горечь Дон-Хуана. Севилья ранит. Вечна эта рана.

Процессия

Идут единороги. Не лес ли колдовской за поворотом? Приблизились, но каждый по дороге внезапно обернулся звездочетом. И в митрах из серебряной бумаги идут мерлины, сказочные маги, и вслед волхвам, кудесникам и грандам Сын Человеческий с неистовым Роландом.

Шествие

Мадонна в ожерельях, мадонна Соледад, по морю городскому ты в лодке проплыла: сама – цветок тюльпана, а свечи – вымпела. Минуя перекаты неистовых рулад, от уличных излучин и звезд из янтаря, мадонна всех печалей, мадонна Соледад, в моря ты уплываешь, в далекие моря.

Саэта

Спешите, спешите скорее! Христос темноликий от лилий родной Галилеи пришел за испанской гвоздикой. Спешите скорее! Испания. В матовом небе светло и пустынно. Усталые реки, сухая и звонкая глина. Христос остроскулый и смуглый идет мимо башен, обуглены пряди, и белый зрачок его страшен. Спешите, спешите за Господом нашим!

Балкон

Лола поет саэты. Тореро встали у парапета. И брадобрей оставил бритву и головою вторит ритму. Среди гераней и горицвета поет саэты та самая Лола, та непоседа, что вечно глядится в воду бассейна.

Рассвет

Певцы саэт, вы слепы, как любовь. В ночи зеленой стрелами саэт пробит каленый ирисовый след. Уходит месяц парусом косым, полны колчаны утренней росы. Но слепы лучники — ах, слепы, как любовь!

Силуэт Петенеры

Колокол Перевод М. Самаева

(Припев) На желтой башне колокол звенит. На желтом ветре звон плывет в зенит. Над желтой башней тает звон. Из пыли бриз мастерит серебряные кили.

Дорога Перевод М. Самаева

Едут сто конных в черном, головы опустив, по небесам, простертым в тени олив. Им ни с Севильей, ни с Ко́рдовой встреча не суждена, да и с Гранадой, что с морем разлучена. Сонно несут их кони, словно не чуя нош, в город крестов, где песню бросает в дрожь. Семь смертоносных криков всем им пронзили грудь. По небесам упавшим лежит их путь.

Шесть струн Перевод М. Самаева

Гитара, и во сне твои слезы слышу. Рыданье души усталой, души погибшей из круглого рта твоего вылетает, гитара. Тарантул плетет проворно звезду судьбы обреченной, подстерегая вздохи и стоны, плывущие тайно в твоем водоеме черном.

Танец В саду Петенеры Перевод М. Самаева

В ночи сада, выбеленной мелом, пляшут шесть цыганок в белом. В ночи сада… Розаны и маки в их венках из крашеной бумаги. В ночи сада… Словно пламя свечек, сумрак обжигают зубы-жемчуг. В ночи сада, за одной другая, тени всходят, неба достигая.

Смерть Петенеры Перевод М. Самаева

В белом домике скоро отмучится Петенера, цыганка-разлучница. Кони мотают мордами. Всадники мертвые. Колеблется, догорая, свеча в ее пальцах нетвердых, юбка ее из муара дрожит на бронзовых бедрах. Кони мотают мордами. Всадники мертвые. Острые черные тени тянутся к горизонту. И рвутся гитарные струны и стонут. Кони мотают мордами. Всадники мертвые.

Фальсета (Погребение Петенеры) Перевод М. Самаева

Ай, петенера-цыганка! Ай-яй, петенера! И место, где ты зарыта, забыто, наверно. И девушки – те, что кудри Христу подарили, не провожали тебя к твоей могиле. А шла за тобой лишь толпа твоих страстотерпцев, пропащий народ – в голове сердце, — рыдая, брел за тобой по улочке тесной… Ай-яй, моя петенера, цыганская песня.

De Profundis Перевод Н. Ванханен

Сто влюбленных уснули, смежили накрепко веки, в сухой земле андалузской уснули они навеки. За Ко́рдовой вьются длинно дороги цвета кармина, оливы томятся жаждой — их сотня, и крест под каждой, сто влюбленных навеки под ними смежили веки.

Вопль Перевод М. Самаева

На желтой башне колокол звенит. На желтом ветре звон плывет в зенит. Дорогой, обрамленной плачем, шагает смерть в венке увядшем. Она идет, полна веселья, она поет, подобна белой виуэле. Над желтой башней тает звон. Из пыли бриз мастерит серебряные кили.

Три города Перевод А. Гелескула

Малагенья

Смерть вошла и ушла из таверны. Черные кони и темные души в ущельях гитары бродят. Запахли солью и женской кровью соцветия зыби нервной. А смерть все выходит и входит, выходит и входит… А смерть все уходит — и все не уйдет из таверны.

Квартал Ко́рдовы

Ночь как вода в запруде. За четырьмя стенами от звезд схоронились люди. У девушки мертвой, девушки в белом платье, алая роза зарылась в темные пряди. Плачут за окнами три соловьиных пары. И вторит мужскому вздоху открытая грудь гитары.

Танец

Танцует в Севилье Ка́рмен у стен, голубых от мела, и жарки зрачки у Кармен, а волосы снежно-белы. Невесты, закройте ставни! Змея в волосах желтеет, и, словно из дали дальней, танцуя, встает былое и бредит любовью давней. Невесты, закройте ставни! Пустынны дворы Севильи, и в их глубине вечерней сердцам андалузским снятся следы позабытых терний. Невесты, закройте ставни!

Плач Перевод Н. Ванханен

Черный небоскат, желтый звездопад. Дал ты зренье, Боже, чтоб отнять навеки! Опустились веки, а награда — саван да в изножье тусклая лампада. Я по бездорожью тропкой благостыни шел к Тебе доныне! А награда — саван да в изножье тусклая лампада. Желтый сад лимонный, сад и осень. Падайте, лимоны, с веток оземь. Полно! Слез не надо, ведь награда — саван да в изножье тусклая лампада. Черный небоскат, желтый звездопад.

Memento Перевод И. Тыняновой

Когда умру, схороните меня с гитарой в речном песке. Когда умру… В апельсиновой роще старой, в любом цветке. Когда умру, стану флюгером я на крыше, на ветру. Тише… когда умру!

Свеча Перевод М. Самаева

В скорбном раздумье желтое пламя свечи! Смотрит оно, как факир, в недра свои золотые и о безветренном мраке молит, вдруг затухая. Огненный аист клюет из своего гнезда вязкие тени ночи и возникает, дрожа, в круглых глазах мертвого цыганенка.

Сцена с подполковником жандармерии Перевод А. Гелескула

Знаменный зал.

Подполковник. Я подполковник жандармерии.

Сержант. Так точно.

Подполковник. И никто мне не смей перечить.

Сержант. Никак нет.

Подполковник. Меня приветствует архиепископ в мантии. Одних кистей двадцать четыре, и все лиловые.

Сержант. Так точно.

Подполковник. Я – подполковник жандармерии.

Ромео и Джульетта – лазурь, белизна и золото – обнимаются в табачных кущах сигарной коробки. Карабинер гладит рукой ствол, полный подводной мглой.

Голос (снаружи)

Полнолунье, полнолунье в пору сбора винограда. Лунно светится Касорла, тенью кроется Кесада. Полнолунье, полнолунье. На луне тоскует кочет. Полнолунье, мой алькальд, ваших дочек заморочит.

Подполковник. Что это?

Сержант. Цыган.

Взглядом молодого мула цыган затеняет и ширит щелки полковничьих глаз.

Подполковник. Я подполковник жандармерии.

Цыган. Вижу.

Подполковник. А ты кто такой?

Цыган. Цыган.

Подполковник. Что значит цыган?

Цыган. Что придется.

Подполковник. Как тебя зовут?

Цыган. Попросту.

Подполковник. Говори толком!

Цыган. Цыган.

Сержант. Я встретил его, и я его задержал.

Подполковник. Где ты был?

Цыган. На мосту.

Подполковник. Так. Через какую реку?

Цыган. Через любую.

Подполковник. И… что же ты там замышлял?

Цыган. Сахарную башню.

Подполковник. Сержант!

Сержант. Я, господин жандармский подполковник!

Цыган. Я придумал крылья и летал. Мак и сера на моих губах.

Подполковник. Ай!

Цыган. Что мне крылья! Я и так летаю. Талисманы и тучи в моей крови.

Подполковник. Айй!

Цыган. В январе цветут мои апельсины.

Подполковник. Айййй!

Цыган. И в метели зреют.

Подполковник. Айййй! Пум, пим, пам. (Падает мертвый.)

Его табачная душа цвета кофе с молоком улетает в окно.

Сержант. Караул!

Во дворе казармы четверо конвоиров избивают цыгана.

Песня избитого цыгана Перевод А. Гелескула

Двадцать и два удара. Двадцать и три с размаху. Меня обряди ты, мама, в серебряную бумагу. Воды, господа гвардейцы! За каплю вознаградится! Воды, где весло и солнце! Воды мне, воды, водицы! Ай, полицейский начальник там наверху на диване! Таких платков не найдется, чтоб эту кровь посмывали.

Сцена с Амарго Перевод А. Гелескула

Пустошь.

Голос.

Амарго. Вербная горечь марта. Сердце – миндалинкой горькой. Амарго.

Входят трое юношей в широкополых шляпах.

Первый Юноша. Запоздали.

Второй. Ночь настигает.

Первый. А где этот?

Второй. Отстал.

Первый (громко). Амарго!

Амарго (издалека). Иду!

Второй (кричит). Амарго!

Амарго (тихо). Иду.

Первый Юноша. Как хороши оливы!

Второй. Да.

Долгое молчание.

Первый. Не люблю идти ночью.

Второй. Я тоже.

Первый. Ночь для того, чтобы спать.

Второй. Верно.

Лягушки и цикады засевают пустырь андалузского лета. Амарго – руки на поясе – бредет по дороге.

Амарго.

А-а-а-ай… Я спрашивал мою смерть… А-а-а-ай…

Горловой крик его песни сжимает обручем сердца тех, кто слышит.

Первый Юноша (уже издалека). Амарго!

Второй (еле слышно). Амарго-о-о!

Молчание. Амарго один посреди дороги. Прикрыв большие зеленые глаза, он стягивает вокруг пояса вельветовую куртку. Его обступают высокие горы. Слышно, как с каждым шагом гулко звенят в кармане серебряные часы. Во весь опор его нагоняет всадник.

Всадник (останавливает коня). Доброй вам ночи!

Амарго. С Богом.

Всадник. В Гранаду идете?

Амарго. В Гранаду.

Всадник. Выходит, нам по дороге.

Амарго. Выходит.

Всадник. Что ж вы не сядете ко мне на коня?

Амарго. Я на ноги не жалуюсь.

Всадник. Еду из Малаги.

Амарго. В добрый час.

Всадник. У меня там братья.

Амарго (угрюмо). Много?

Всадник. Трое. У них выгодное дело. Торгуют ножами.

Амарго. На здоровье.

Всадник. Золотыми и серебряными.

Амарго. Ножу довольно быть ножом.

Всадник. Вы ничего не смыслите.

Амарго. Спасибо.

Всадник. Ножи из золота сами входят в сердце. А серебряные рассекают горло, как соломинку,

Амарго. Значит, ими не хлеб режут?

Всадник. Мужчины ломают хлеб руками.

Амарго. Это так.

Конь начинает горячиться.

Всадник. Стой!

Амарго. Ночь.

Горбатая дорога змеит лошадиную тень.

Всадник. Хочешь нож?

Амарго. Нет.

Всадник. Я ведь дарю.

Амарго. Да, но я не беру.

Всадник. Смотри, другого случая не будет.

Амарго. Как знать.

Всадник. Другие ножи не годятся. Другие ножи – неженки и пугаются крови. Наши – как лед. Понял? Входя, они отыскивают самое жаркое место и там остаются.

Амарго смолкает. Его правая рука леденеет, словно стиснула слиток золота.

Всадник. Красавец нож!

Амарго. И дорого стоит?

Всадник. А хочешь такой? (Вытаскивает золотой нож, острие загорается, как пламя свечи.)

Амарго. Я же сказал, нет.

Всадник. Парень, садись на круп!

Амарго. Я не устал.

Конь опять испуганно шарахается.

Всадник. Да что это за конь!

Амарго. Темень…

(Пауза.)

Всадник. Как я уж говорил тебе, в Малаге у меня три брата. Вот как надо торговать! Один только собор закупил две тысячи ножей, чтобы украсить все алтари и увенчать колокольню. А на клинках написали имена кораблей. Рыбаки, что победнее, ночью ловят при свете, который отбрасывают эти лезвия.

Амарго. Красиво.

Всадник. Кто спорит!

Ночь густеет, как столетнее вино. Тяжелая змея южного неба открывает глаза на восходе, и спящих заполняет неодолимое желание броситься с балкона в гибельную магию запахов и далей.

Амарго. Кажется, мы сбились с дороги.

Всадник (придерживая коня). Да?

Амарго. За разговором.

Всадник. Это не огни Гранады?

Амарго. Не знаю.

Всадник. Мир велик.

Амарго. Точно вымер.

Всадник. Твои слова!

Амарго. Такая вдруг тоска смертная!

Всадник. Оттого, что скоро придешь. А что тебе там делать?

Амарго. Что делать?

Всадник. И будь ты на месте, что с того?

Амарго. Что с того?

Всадник. Я вот еду на коне и продаю ножи, а не делай я этого – что изменится?

Амарго. Что изменится?

Всадник. Добрались до Гранады.

Амарго. Разве?

Всадник. Смотри, как горят окна!

Амарго. Да, действительно…

Всадник. Уж теперь-то ты не откажешься сесть на коня.

Амарго. Еще немного…

Всадник. Да садись же! Скорей! Надо поспеть, пока не рассвело… И бери этот нож. Дарю!

Амарго. А-а-а-ай!

Двое на одной лошади спускаются в Гранаду. Горы в глубине порастают цикутой и крапивой.

Песня матери Амарго

Руки мои в жасмины запеленали сына. Лезвие золотое. Август. Двадцать шестое. Крест. И ступайте с миром. Смуглым он был и сирым. Душно, соседки, жарко, — где поминальная чарка? Крест. И не смейте плакать. Он на луне, мой Амарго.

Канте хондо. Древнее андалузское пение (фрагменты лекции) Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

Сегодня вас собрал в этом зале Художественного клуба мой негромкий, но искренний голос, и хотелось бы ясно и глубоко раскрыть вам ту чудесную художественную правду, что таится в древнем андалузском пении – канте хондо.

Те, кому принадлежит идея конкурса, – интеллигенция и энтузиасты, обеспокоенные судьбой канте хондо, – хотят одного: пробудить тревогу. Музыкальной душе нашего народа грозит смертельная опасность! Величайшее художественное сокровище – наше национальное достояние – на краю бездны забвения. День за днем срывает листья дивного дерева андалузской лирики; старики уносят с собой бесценные клады, сбереженные многими поколениями, и лавина низкопробных куплетов сметает народную испанскую культуру.

Дело спасения – высокое дело, труд сердца и души, и приняться за него нас побудила любовь к родине.

Все вы что-то слышали о канте хондо и как-то его себе представляете, но… я почти уверен, что, не посвященные в древнюю тайну этого искусства, вы путаете его с надрывным трактирным пеньем, кафешантаном, кутежом, рваньем страстей, а проще говоря – с испанщиной. Нельзя допустить, чтобы так продолжалось и дальше – ради нашей Андалузии, нашей души, так непохожей на другие, ради древнего духа нашей земли.

Недопустимо, чтобы самые страстные и глубокие наши песни уродовали сальными кабацкими припевками, чтобы нить, завещанную нам непостижимым Востоком, цепляли на гриф разгульной гитары, чтобы липкое вино сутенеров пятнало самоцветы наших мелодий.

Испанским музыкантам, поэтам и артистам пора вместе разобраться в том, что же такое канте хондо, и подивиться его затаенной и ясной красоте. Так велит нам инстинкт самосохранения.

Но если при известии о нашем конкурсе, истинно андалузском и подлинно художественном, перед вашим мысленным взором предстанет плачевная фигура с хворостинкой и замогильным голосом затянет убийственные куплеты, значит, замысел наш остался непонятым и не нашел поддержки. Увидев афишу конкурса, всякий неосведомленный, но и непредубежденный человек должен задаться вопросом: «Что такое канте хондо?»

Но прежде, чем объяснить что-либо, я хочу сказать о коренном отличии канте хондо от канте фламенко, отличии и временном, и структурном, и духовном.

Канте хондо – это андалузское пение, чьим исконным и совершенным образцом можно считать цыганскую сигирийю и все песни, восходящие к ней и еще живущие в народе: поло, мартинете, карселера и солеа́. В отдаленном родстве с ними состоят малагеньи, гранадины, ронденьи и петенеры. Совершенно иные по архитектонике и по ритму, они-то и есть канте фламенко.

Слава и гордость Испании, вдохновитель нашего конкурса, великий композитор Мануэль де Фалья убежден, что канья и плайера, ныне исчезнувшие, стилистически и структурно не отличались от сигирийи и ее сестер; он считает, что еще недавно они были просто вариациями сигирийи. А обнаруженные в последнее время тексты заставили его предположить, что в первой трети прошлого века канья и плайера занимали то место, которое мы отводим теперь цыганской сигирийе. Эстебанес Кальдерон в своих прелестных «Андалузских сценах» говорит, что канья – это ствол того генеалогического древа, которое уходит корнями в арабскую, мавританскую почву, и с присущей ему проницательностью замечает, что слово «канья» весьма сходно с арабским «ганнис», что значит «песня».

Сущность отличия канте хондо от канте фламенко в том, что канте хондо восходит к древнейшим музыкальным системам Индии, первообразцам пения, а фламенко, его позднее эхо, определенно и окончательно сложилось в XVIII веке.

Канте хондо – таинственный отсвет первовремен, канте фламенко – искусство, почти современное и сильно уступающее по глубине чувства. Духовный колорит и местный колорит – вот в чем их коренное отличие.

Родственное древним музыкальным системам Индии канте хондо – это лишь бормотанье, волнистые перекаты голоса, чудесная горловая зыбь, которая ломает звуковые клетки нашей темперированной шкалы, не вмещается в жесткую и холодную пентаграмму современной музыки и сотнями лепестков раздвигает герметичные цветы полутонов.

Канте хондо зыблется, канте фламенко – скачет, подчиняется, как и вся наша музыка, четкому ритму и родилось на несколько веков позже Гвидо д’Ареццо, впервые окрестившего ноты.

Канте хондо сродни птичьей трели, петушиному пенью и природной музыке леса и ручья.

Таким образом, это редчайший и единственный в Европе реликт первопения, в котором и доныне содрогается обнаженное чувство древних племен Востока.

Тот, кто досконально изучил эту проблему и на кого я опираюсь, композитор Фалья, утверждает, что цыганская сигирийя – основа основ канте хондо, и глубоко убежден, что она единственная на нашем континенте сохранила в чистоте стиль и структуру древних восточных песен.

Еще до знакомства с его работами мне, закоренелому поэту, цыганская сигирийя чудилась бесконечной одинокой дорогой к роднику младенческой поэзии, дорогой, где умерла первая птица и заржавела первая стрела.

Цыганская сигирийя начинается отчаянным воплем, рассекающим надвое мир. Это предсмертный крик угасших поколений, жгучий плач по ушедшим векам и высокая память любви под иной луной и на ином ветру.

Затем мелодия, входя в таинства звуков, ищет жемчужину плача, звонкую слезу в голосовом русле. Но ни один андалузец не может без содрогания слышать этот крик, ни у одной испанской песни нет такой поэтической мощи, и редко, крайне редко человеческий дух творил с такой стихийностью.

Только не подумайте, что сигирийя и ее сестры всего лишь восточные песни, занесенные в Европу. Это не так. «Речь идет, – пишет Мануэль де Фалья, – не о пересадке, а о прививке или, вернее, общих корнях, причем эта общность не связана с каким-то определенным этапом, а обусловлена всей цепью исторических событий на нашем полуострове. Андалузскую песню, как бы и в чем бы ни совпадала она с пением народов, географически отдаленных, выдает ее интимность, и в этой глубоко народной сокровенности ее неповторимая суть».

Три исторических события, как указывает Фалья, по-разному, но сильно повлияли на наши песни: принятие испанской церковью литургического пения, арабское нашествие и прибытие в Испанию цыган. Именно этот бродячий таинственный народ дал окончательную форму канте хондо. Поэтому и сигирийя называется «цыганской», а сами песни пестрят цыганскими словами.

Это не значит, конечно, что канте хондо – цыганское пение: хотя цыгане живут повсюду и в Европе и в самой Испании, песни эти поются лишь у нас на Юге.

Речь идет об исконно андалузском пении, которое существовало здесь изначально, еще до появления цыган.

Цыгане, обосновавшись в Андалузии, восприняли древнюю местную музыкальную традицию и, обогатив ее своей архаикой, дали окончательный облик пению, которое мы и называем теперь канте хондо. Это им, цыганам, обязана своим ритуальным строем наша музыка – душа нашей души; это они проложили те певчие русла, по которым уходит из сердца наша боль.

И эти-то песни загнали, начиная с последней трети прошлого века, в вонючие кабаки и бордели! Вина за это лежит на нашем пропащем времени, превознесшем до небес жуткую испанскую сарсуэлу, Грило и исторические сюжеты. В годы, когда Россия пламенела любовью к народному искусству, которое Роберт Шуман считает единственным источником всякого истинно самобытного искусства; когда Францию омывала золотая волна импрессионизма, Испания, страна богатейших народных традиций и редкостного по своему художественному уровню народного искусства, презирала гитару и канте хондо.

Со временем такое отношение достигло крайних степеней. Пришла пора поднять голос в защиту наших песен, таких чистых и правдивых.

Канте хондо живет в Андалузии с незапамятных времен; ему поражались все знаменитые путешественники, которым довелось побывать здесь и повидать нашу странную землю. От снежных вершин Сьерра-Невады до истерзанных жаждой олив Кордовы, от гор Касорлы до солнечных низовий Гвадалквивира кочуют эти песни, связуя воедино нашу пеструю и неповторимую Андалузию.

Что же касается исключительной ценности канте хондо, то веским подтверждением служит его воздействие на современную школу русской музыки и любовь к нему Клода Дебюсси, гениального аргонавта, открывшего в музыке Новый Свет.

В 1847 году Михаил Иванович Глинка приехал в Гранаду из Берлина, где под руководством Зигфрида Дена изучал композицию. В Германии на его глазах разворачивалась патриотическая борьба Вебера против губительного итальянского влияния. Безусловно, Глинку вдохновляли песни необъятной России, и он мечтал о самобытной, национальной музыке, способной передать величие его родины.

Обстоятельства жизни в нашем городе отца русской музыки, основателя восточнославянской школы, крайне интересны.

Здесь он подружился со знаменитым гитаристом того времени Франсиско Родригесом Мурсиано. Глинка часами слушал наши песни и вариации на их темы в исполнении Мурсиано, и, может быть, именно тогда, под мерный рокот фонтанов, он утвердился в намерении создать национальную школу русской музыки и отважился ввести целотонную гамму.

Возвратившись на родину, Глинка порадовал друзей благой вестью и рассказал им о наших песнях, которые он изучил и даже ввел в свои сочинения.

Так был найден новый путь в музыке – композитору открылся истинный источник вдохновения.

Его друзья и ученики также обратились к народной музыке, причем не только русской; в основу некоторых их произведений легла музыка южной Испании.

Это знаменитые «Воспоминания о летней ночи в Мадриде» Глинки, «Испанское каприччио» и частично «Шехеразада» Римского-Корсакова, хорошо вам известные.

Так угрюмый восточный колорит и тоскливые модуляции наших песен отозвались в далекой Москве и печаль Велы вплелась в таинственный перезвон кремлевских колоколов.

На Всемирной выставке в Париже в 1900 году в павильоне Испании выступали цыгане; это было канте хондо в чистом виде. Их концерты вызвали огромный интерес, но особенно – у одного молодого композитора, который как раз тогда вел жестокую борьбу за новые горизонты, наудачу ныряя в море мысли на поиски первозданного чувства. Борьбу, на которую обречены все мы, молодые художники.

Изо дня в день юноша слушал андалузских кантаоров, и его душа, открытая всем ветрам мирового духа, пропиталась восточной стариной наших мелодий. Юношу звали Клод Дебюсси.

Пройдет время, и он станет вершиной музыкальной Европы, законодателем новых форм.

А ведь во многих произведениях Дебюсси можно уловить отзвуки испанских и чаще всего – гранадских мелодий, не зря же он – в соответствии с истиной – называл Гранаду «раем земным».

Наивысший взлет Дебюсси, музыканта свежести и света, – его гениальная поэма «Иберия», где реет, как во сне, аромат и эхо Андалузии.

Но явное влияние канте хондо наиболее сильно проявилось не в «Иберии», а в изумительной прелюдии «Винные врата» и нежном, затуманенном «Гранадском вечере», где уловлено, по-моему, все, чем волнуют гранадские сумерки, – синий разбег долины, горы в тоске по трепетному Средиземноморью, далекие зубцы тумана, чудесное стаккато городских улиц и лунатические переборы невидимой воды.

И что самое удивительное, Дебюсси никогда не был в Гранаде. Он знал только наши песни.

Говорю об этом свидетельстве гениальной интуиции и художнического прозрения, подобного прозрениям древних христианских подвижников, к вящей славе великого композитора и к чести нашего города, и вспоминаю великого мистика Сведенборга, который из Лондона увидел пожар в Стокгольме.

И, конечно же, канте хондо повлияло на творчество испанских композиторов, в первую очередь на «великие струны Испании»: Альбениса, Гранадоса, Фалью. Еще Фелипе Педрель ввел в свою великолепную оперу «Селестина» (к стыду нашему, так и не поставленную в Испании) народные песни, предвосхищая искания нашей современной музыки, но поистине гениальным оказалось решение Исаака Альбениса – он обратился к лирическим сокровищам андалузских песен. Позже наши прекрасные чистые мелодии, растворенные далью, зазвучали в музыке Мануэля де Фальи. Новое поколение испанских музыкантов – Адольфо Саласар, Роберто Херард, Федерико Момпу и наш Анхель Барриос – энтузиасты этого конкурса. Помыслы их устремлены сейчас к чистым и животворным истокам канте хондо и к чудесным гранадским песням – песням, если так можно выразиться, кастильским по-андалузски.

Этому наследству цены нет, и оно под стать тому имени, которым окрестил его наш народ, – канте хондо, глубокое пение. Глубокое, глубинное. Оно поистине глубокое, глубже всех бездн и морей, много глубже сердца, в котором сегодня звучит, и голоса, в котором воскресает, – оно почти бездонно. Оно идет от незапамятных племен, пересекая могильники веков и листопады бурь. Идет от первого плача и первого поцелуя.

Одно из чудес канте хондо, не говоря уже о мелодиях, – это стихи.

Все мы, нынешние поэты, охаживая и подрезая слишком уж разросшееся древо поэзии, оставленное нам в наследство романтиками и постромантиками, изумленно замираем перед этими стихами.

В терцетах и катренах сигирийи и ее вариаций, воплощенные точно и чисто, пульсируют бесконечные переливы Тоски и Боли.

Ни по чувству, ни по насыщенности, ни по тону в Испании нет ничего, равного этим песням.

Образы андалузских песен почти всегда служат целому, все духовные составляющие уравновешены, и песня неминуемо завладевает нашим сердцем.

Разве не чудо, что безвестный народный поэт в три-четыре строки вмещает все богатство высших взлетов человеческой души. По пальцам можно сосчитать поэтов, способных достичь такого же лирического накала, как в этих двух строчках:

В кольце высокий месяц, в могиле милый.

В двух строчках народной песни больше тайны, чем во всех драмах Метерлинка, – простой, непридуманной, свежей и чистой. Ни темных лесов, ни «летучих голландцев» – только она, вечно живая загадка смерти:

В кольце высокий месяц, в могиле милый.

И где бы ни слагались эти песни, в самом ли сердце гор, в апельсиновых рощах Севильи или на нашем певучем побережье, – подоплека у них одна: Любовь и Смерть… Но Любовь и Смерть, отраженные в глазах Сивиллы; это дитя Востока – андалузский сфинкс.

Из недр этих стихов вечно рвется вопрос, роковой и безответный. Скрестив руки, наш народ замер лицом к звездам и безнадежно ждет спасительного знака. Жест патетичен, но правдив. В песне вечно решается глубокая душевная драма – или вообще неразрешимая, или разрешенная Смертью, которая сама есть тайна тайн.

Таковы почти все андалузские песни, кроме некоторых севильских. Мы – грустный, замерший народ.

Тайной остались для Ивана Тургенева русские крестьяне, плоть и кровь России; тайной за семью печатями остаются для меня строки андалузских песен.

О сфинкс Андалузии!

Ты позовешь у окна, и я дверей не открою и буду плакать одна.

Стихи скрыты за непроглядной завесой и спят в ожидании Эдипа, которому суждено разгадать их, чтобы разбудить и вернуть тишине…

В канте хондо нет и не может быть «ровного тона» – это отличительная черта канте.

И в астурийских, и в кастильских, и в каталонских, и в басконских, и в галисийских песнях чувство не бьет через край; всегда есть место и раздумью, и житейским смутам, и простодушным порывам. В андалузской песне их нет и в помине.

Андалузец, кажется, и не знает, что такое «ровный тон». Он или взывает к звездам, или целует ржавую пыль наших дорог. «Ровный тон» не для андалузца. Разве что во сне приснится ему «ровный тон». И если уж – в кои веки раз – снизойдет он до «ровного тона», то мы услышим:

Прохожему мало дела, что с ветки на ветку птица взяла и перелетела.

Правда, эта песня, если не по строю, то по чувству – астурийская. Пафос – вот главная черта канте хондо.

Остальные песни нашего полуострова обычно легко воскрешают в памяти тот край, где родились; канте хондо – никогда. Это слепой соловей, он поет, ничего не видя вокруг. И если этим стихам, этим древним мелодиям и нужен какой-то фон, то разве только ночь… синяя ночь андалузских безлюдий.

Глубина и оголенносгь чувства в канте хондо исключают обычную для испанских песен пластическую выразительность.

Вот пейзажная зарисовка из астурийской народной песни (примеры можно было бы множить до бесконечности):

Бедный, сбился я с дороги в беспросветной этой хмари, бедный, сбился я с дороги. У себя на крутояре дай приют моей отаре. За туманом на отроге, бедный, сбился я с дороги! У тебя на сеновале вместе бы заночевали. Ноют ноги, и туман на перевале. Бедный, сбился я с дороги!

Так чудесно ощущение горной гряды, где ветер клонит сосны, так осязаема тропа, ведущая туда, где спят снега, так наяву густеет туман, наплывая из ущелий и растворяя в серых тонах влажные скалы, что в конце концов забываешь о «бедном пастухе», который, словно заплутавший ребенок, просит приюта у неведомой пастушки. «Забудешь, о чем песня!» А мелодия, такая же заунывная, как этот серо-зеленый мглистый край, стократ усиливает пластическую выразительность песни.

В канте хондо всегда ночь. Ни зорь, ни закатов, ни гор, ни долин. Одна ночь, бескрайняя ночь в бесконечных звездах. И этого довольно.

В канте хондо нет пейзажа – мраком песня отделена от мира и погружена в себя; ее золотые стрелы впиваются в сердце. А синий лучник вновь натягивает во тьме тетиву, и несть числа стрелам.

Неизбежен вопрос: «Кто же сочинил эти стихи? Какой безвестный поэт выпустил эти песни на топорный ярмарочный помост?» На этот вопрос нет ответа.

Жанрой в книге «Происхождение французской народной песни» пишет: «Народное искусство не всегда безличный, бессознательный досуг, но и творчество «личное», усвоенное народом и приспособленное к своим нуждам». Жанрой отчасти прав, но не требуется особого чутья, чтобы сразу распознать это «личное» даже под маской столь желанного дикарства. Народ поет песни Мельчора де Палау, Сальвадора Руэды, Вентуры Руиса Агилеры, Мануэля Мачадо и других поэтов, но как безнадежно отстоят их стихи от народных! Как бумажная роза от живой.

Авторы «народных» песен лишь портят кровь живого сердца, а как убог в их куплетах сухой и скучный метр, гордость грамотея! У народа надо брать только самую суть и, может быть, еще две-три яркие ноты, но нельзя рабски подражать его неповторимой интонации, иначе мы только погубим ее. Всего-навсего воспитанностью.

Подлинные строки канте хондо – ничьи, ветер носит их, как тополиный пух, и каждое поколение растит их по-своему, чтобы вновь развеять в обновленном мире. Подлинная строка канте хондо – флажок флюгера на ветру Времени. Она рождается сама собой – еще одно деревце в чаще, еще один ключ в тополиной роще.

Женщина, сердце мира, владычица «розы, лиры и гармонии», вечно царила в бескрайних просторах стихов. Женщина в канте хондо зовется Тоскою.

Поразительно, как песенный строй все оживляет – и чувство почти наяву воплощается. Как тоска в наших песнях.

Они дали ей плоть и кровь, высветили ее и вочеловечили. И тоска обернулась смуглой женщиной, которая силится поймать птицу сетями ветра.

Замечателен пантеизм канте хондо – здесь просят помощи и совета у земли и ветра, луны и моря; говорят с розмарином, фиалкой, птахой и любой тварью божьей. Все в мире оживает, обретает особый облик и вторгается в душевную драму:

Стыли камни в море, стыли и молчали, и ходила к ним моя подруга поверять печали. Тогда разомкну я губы и душу свою открою, когда поделюсь печалью с могильной землей сырою. Эти цветы розмарина я заклинал поутру, чтоб от любви излечили, а не излечат, умру.

Андалузец с глубокой внутренней верой открывает Природе тайники своего сердца и знает, что она откликнется.

Но всего поразительней в поэтической яви песен вочеловеченный ветер.

К ветру всегда прибегают в душевном апогее, и возникает он как титан, обреченный сметать звезды и разгонять туманы, но я не знаю, в каких еще песнях, кроме наших, он отзывчив и утешает:

Отозвался ветер, улетая прочь: – Что все слезы, если нет ответа и нельзя помочь? Среди бела дня плакал ветер оттого, что смерклось в сердце у меня. Я в ветреницу влюбился и в том не вижу зла, но женщина – это ветер, и по ветру жизнь пошла. Тебя ревную к ветру не беспричинно. Несдобровать бы ветру, будь он мужчина. Гребцу не страшна стремнина — на то у него и руки, а страшен ему тот ветер, что ждет на твоей излуке.

Это еще одна чарующая особенность наших песен – стихи закручены замершим винтом розы ветров.

Другая сквозная нить песен – это плач, и песен таких не счесть… В цыганской сигирийе, законченной поэме слез, плачут и стихи, и мелодия. Колокола вдали и окна в зарю:

Впотьмах выхожу и плачу, и горше день ото дня, что так люблю тебя смертно, а ты не любишь меня. Плачьте, глаза мои, плачьте, это не ваша вина; кто из-за женщины плачет, тем и слеза не стыдна. Заплачу – платка не прячь, ведь я не могу иначе; все горе мое в тебе, а все утешенье в плаче.

И еще одна строфа, из цыганских самая андалузская:

Будь моя грудь стеклянной, видела б ты сама, как мое сердце кровью плачет, сходя с ума.

У этих стихов отчетливый народный привкус, и, на мой взгляд, они всего созвучней страстной тоске канте хондо.

Перед этой тоской не устоять, и мы, андалузцы, откликаемся тайным плачем, который отмывает душу и ведет ее к неугасшим пепелищам Любви.

Ничто не сравнится с проникновенной нежностью этих песен, а их, напоминаю, бесчестят, предают забвению, оскверняют похотью и хамством. Правда, пока только в городах, ибо, к счастью для Поэзии и для нас, поэтов, есть еще моряки, поющие над морем, женщины, баюкающие детей в тени виноградных лоз, суровые пастухи на горных тропах, и, раздувая угли неугасшего костра, страстный ветер поэзии высоко взметнет пламя, и будут петь женщины в тени виноградных лоз, пастухи на каменистых тропах и моряки над животворным рокотом моря.

В сигирийе и ее сестрах мы обнаружили древнейшие элементы восточной музыки; точно так же в стихах канте хондо ощутимо родство с древнейшей поэзией Востока.

На пределе любви и боли наши народные стихи братаются с несравненными стихами арабских и персидских поэтов.

Ведь недаром в воздухе Андалузии еще реют отсветы и звуки Аравии, а в тусклых очертаниях Альбайсина сквозят тени погибших городов.

И о том же, о чем поется в наших песнях, писали непостижимые поэты Азии – о жертве, о бескрайней Любви, о вине. Арабский поэт Серах аль Варак говорит: «У голубки, прогнавшей сон мой своими стонами, сердце, как у меня, горит не сгорая».

Другой арабский поэт, Ибн Зайти, на смерть своей возлюбленной написал элегию, неотличимую от той, что поют у нас в Андалузии: «На могилу любимой посылали меня друзья утешиться, но я ответил: «Есть ли у нее иная могила, кроме моего сердца?»

Сходство же возвышенных любовных газелей Хафиза, великого персидского поэта, певца красавиц, вина, магических камней и синих ночей Шираза, с нашими песнями порой поразительно.

Издревле искусство знало беспроволочный телеграф и звездный гелиограф.

Есть у Хафиза излюбленные образы, и один из самых излюбленных – прекрасные волосы милой: «Пусть она даже не полюбит меня вовеки, весь мир я отдам за одну прядь ее волос».

И дальше: «В сетях твоих черных волос запуталось мое сердце еще в детстве, и до смерти эти милые мне узы не порвутся и не ослабнут».

И тот же образ – волосы любимой – мы находим в канте хондо, в наших исконных песнях: и здесь как святыню хранят прядь волос, подаренную на прощанье, и здесь из-за завитка на лбу может разыграться трагедия. Лишь один пример, один из множества. Это сигирийя:

Умирать я стану — в час последней муки этой прядью, прядью своей черной повяжи мне руки.

Не знаю ничего глубже и поэтичнее этих строк. В них – все величие и вся печаль любви.

И теми же словами, что и наш безвестный поэт, Хафиз, мучимый той же болью, оплакивает утрату: «Я плачу о тебе, ушедшей, не переставая, но чего она стоит, моя неотступная тоска, если ветер не берется донести до твоего слуха мои рыдания?»

И то же самое в нашей песне:

Уносит ветер во тьму те слезы, те мои слезы, что не нужны никому.

Хафиз говорит: «С тех пор, как не слышишь ты даже эхо моего голоса, томится погребенное сердце и шлет глазам моим жгучие токи крови».

Наш поэт вторит ему:

Когда я вижу тропинку, где мы встречались не раз, мои скипаются слезы и кровью льются из глаз.

Или эти жуткие строки сигирийи:

Так пускай и память о любви той сгинет, только вспомню – и кровавым плачем мое сердце хлынет.

В двадцать седьмой газели поэт из Шираза говорит: «Когда-нибудь и мои кости в прах сотрет могила, но никогда не сотрется в душе нетленная любовь».

И к тому же итогу ведет множество строф канте хондо. Сильнее смерти любовь.

Очень большое впечатление произвели на меня стихи азиатских поэтов, переведенные доном Гаспаром Мариа де Нава и опубликованные в Париже в 1838 году. Они живо напомнили мне наши «глубинные» песни.

Сходны и хвала вину в наших сигирийях и в восточной поэзии, и само это вино… Солнечный сок, утоляющий печали, веселый сок цвета девичьих губ – как непохож он на зловещее вино Бодлера!

Хочу привести одно необычное четверостишие (кажется, мартинете), где певец называет себя по имени (редчайший случай в наших песнях). Для меня он олицетворяет истинно андалузских поэтов:

Хват Заноза – мое имя на земле и на волне, и кабацкие ворота всюду держатся на мне.

Высокая хвала вину звучит в его песнях. Как и божественный Хайям, он знает, что

Пройдет и моя любовь, пройдет и моя беда, и слезы мои пройдут, и все пройдет навсегда.

В венке из обреченных роз он глядит в чашу, полную священной влаги, и видит на дне звезду… И жизнь кажется, как и великому лирику из Нишапура, шахматной партией.

Вот что такое канте хондо. И музыка, и стихи его – высочайшие вершины мирового фольклора. Мы можем и должны сохранить его и оградить от всего наносного во славу Андалузии и ее народа.

Заканчивая эту беспорядочную и невразумительную лекцию, я хотел бы сказать несколько слов о чудесных кантаорах – о певцах, сберегших для нас канте хондо.

Двумя мощными линиями вычерчен силуэт кантаора – дугой небесного свода и спиралью, буравящей душу певца.

Пение для кантаора – священный обряд. Когда поет, он вызволяет мелодию из спящих глубин и, обернув ее голосом, отпускает на волю ветра…

Пение для него исполнено религиозного смысла.

Кантаоры необходимы, чтобы дать выход народной боли и подлинной истории. Они лишь медиумы, певчие всплески нашего народа.

Завороженные мерцающей точкой на горизонте, они поют отрешенно, эти странные и простые люди.

Женщины у нас поют солеа – эта тоскующая, в полном смысле слова человечья песня сразу находит дорогу к сердцу. Но песнь песней – цыганскую сигирийю – поют чаще мужчины. И с неизбежностью певцы становятся мучениками канте. Сигирийя, как спирт, обжигает сердце, горло и губы певца. И нужно уметь ладить с огнем и петь ее в урочный час.

Вспомним сегодня Ромерильо, безумного провидца Матео, Антонию де Сан-Роке, Аниту де ла Ронду, Долорес Ла Параллу и Хуана Бреву. Когда они пели солеа, взывая к Тоске в лимонных рощах Малаги или в ночной гавани, им не было равных.

Вспомним мастеров сигирийи – Курро Пабло (Эль Курро), Мануэля Молину, Сильверио Франконетти Великолепного – ему не было равных, и, когда он пел сигирийю, таяла амальгама зеркал.

С какой силой они выразили народную душу, вверив свои собственные сердца смерчу страстей! И почти все умерли от разрыва сердца, – словно сказочные цикады, всколыхнувшие наш воздух нездешним звоном…

Если вас хоть единожды взволновала долетевшая издалека песня, если и ваше твердое сердце было ранено любовью, если вам дорога традиция – тропинка в будущее, я прошу вас – и того, кто сидит за книгой, и того, кто идет за плугом, – спасите от гибели бесценный живой клад нашего народа, огромное, веками хранимое богатство андалузской души. Я хочу, чтобы этим гранадским вечером вы задумались о судьбе канте хондо. Организаторы конкурса, от имени которых я говорю, обращаются ко всем, любящим родину и искусство, и рассчитывают на вашу поддержку.

19 февраля 1922 г.

Песни

Схематический ноктюрн Перевод А. Гелескула

Мята, змея, полуночь. Запах, шуршанье, тени. Ветер, земля, сиротство. (Лунные три ступени.)

Луна восходит Перевод В. Парнаха

Когда встает луна, колокола стихают и предстают тропинки в непроходимых дебрях. Когда встает луна, землей владеет море и кажется, что сердце — забытый в далях остров. Никто в ночь полнолунья не съел бы апельсина, — едят лишь ледяные зеленые плоды. Когда встает луна в однообразных ликах — серебряные деньги рыдают в кошельках.

Песня всадника Перевод А. Якобсона

Ко́рдова. В дали и мраке. Черный конь и месяц рыжий, а в котомке горсть оливок. Стук копыт нетерпеливых, доскачу – и не увижу Ко́рдовы. На равнине только ветер, черный конь да красный месяц. Смерть уставила глазницы на меня через бойницы Ко́рдовы. Как дорога вдаль уносит! О мой конь неутомимый! Смерть меня сегодня скосит перед башнями немыми Ко́рдовы. Ко́рдова. В дали и мраке.

* * * Перевод А. Гелескула

Де́ревце, деревцо́ к засухе зацвело. Девушка к роще масличной шла вечереющим полем, и обнимал ее ветер, ветреный друг колоколен. На андалузских лошадках ехало четверо конных, пыль оседала на куртках, на голубых и зеленых. «Едем, красавица, в Ко́рдову!» Девушка им ни слова. Три молодых матадора с горного шли перевала, шелк отливал апельсином, сталь серебром отливала. «Едем, красотка, в Севилью!» Девушка им ни слова. Когда опустился вечер, лиловою мглой омытый, юноша вынес из сада розы и лунные мирты. «Радость, идем в Гранаду!» И снова в ответ ни слова. Осталась девушка в поле срывать оливки в тумане, и ветер серые руки сомкнул на девичьем стане. Де́ревце, деревцо́, к засухе зацвело.

Желтая баллада Перевод И. Тыняновой

На горе, на горе высокой деревцо стоит зеленое. Пастух проходит своей дорогой… Протянулись оливы сонные далеко в поля раскаленные. Пастух проходит своей дорогой… У него – ни собак, ни стада, и ни посоха, и ни друга. Пастух проходит… Он растаял, тень золотая, без следа исчез в поле дальнем. Своей дорогой.

Дерево песен А. Гелескула

Ане Марии Дали

Все дрожит еще голос, одинокая ветка от минувшего горя и вчерашнего ветра. Ночью девушка в поле тосковала и пела и ловила ту ветку, но поймать не успела. Ах, то солнце, то месяц! А поймать не успела. Триста серых соцветий Оплели ее тело. И сама она стала, как певучая ветка, дрожью давнего горя и вчерашнего ветра.

* * * Перевод М. Кудинова

В глубинах зеленого неба зеленой звезды мерцанье. Как быть, чтоб любовь не погибла? И что с нею станет? С холодным туманом высокие башни слиты. Как нам друг друга увидеть? Окно закрыто. Сто звезд зеленых плывут над зеленым небом, не видя сто белых башен, покрытых снегом. И чтобы моя тревога казалась живой и страстной, я должен ее украсить улыбкой красной.

Улица немых Перевод И. Тыняновой

За стеклом окошек неподвижных девушки улыбками играют. (На струнах пустых роялей пауки-акробаты.) Назначают девушки свиданья, встряхивая косами тугими. (Язык вееров, платочков и взглядов.) Кавалеры отвечают им, цветисто взмахивая черными плащами.

Серенада А. Гелескула

Посвящается Лопе де Вега

Умывается ночь росою, затуманив речные плесы, а на белой груди Лолиты от любви умирают розы. От любви умирают розы. Ночь поет и поет нагая, ночь над мартовскими мостками. Омывает вода Лолиту горькой солью и лепестками. От любви умирают розы. Серебром и анисом полночь озаряется по карнизам. Родников серебром зеркальным. Белых бедер твоих анисом. От любви умирают розы.

* * * Перевод Н. Ванханен

Пошла любимая к морю погладить волны рукою, да встретилась, как на горе, с севильской звонкой рекою. Пять лодок на ней качалось, и колокол бил высоко. Распущен по ветру парус, а вёсла – в плеске потока. Прильнувший к башенным стрехам, что слышишь в бронзовом гуле? Округлым, как кольца, эхом там пять голосов вспорхнули. Взлетая в стремя потока, несется небо стремниной, звенят колечки далёко — все пять над гулкой долиной.

Вечер А. Якобсона

В реке босые ноги Лусии. Три тополя-исполина, звезда над семьей тополиной. Покусывают лягушки упругую тьму молчанья, — по ней зеленым горошком рассыпано их верещанье. Сухое дерево тонет ветрами в речном затоне и в воде расцветает кругами, рябью пернатой. А я у реки вспоминаю девочку из Гранады.

Песня о ноябре и апреле Перевод Н. Ванханен

Белый туман надо мною — полнится взгляд белизною. Пусть мне о жизни и лете скажет гроздь желтых соцветий. Тщетно, и что ты ни делай — взгляд помертвелый и белый. (А за плечами, взлетая, плещет душа золотая.) Небо апрельского мига — взгляд ослепляет индиго. Синему душу даруя, белую розу беру я. Глаз моих роза не тронет, белое в синем потонет. (Слепнет душа от бессилья — плещутся мертвые крылья.)

Глупая песня Перевод А. Якобсона

– Мама, сделай меня ледяным! – Ты замерзнешь тогда, сынок. – Мама, сделай меня слюдяным! – Не согреет слюда, сынок. – Мама, вышей меня на подушке! – Это можно, сейчас, сынок.

Немой мальчик Перевод М. Самаева

Мальчик искал свой голос, спрятанный принцем-кузнечиком. Мальчик искал свой голос в росных цветочных венчиках. – Сделал бы я из голоса колечко необычайное, мог бы я в это колечко спрятать свое молчание. Мальчик искал свой голос в росных цветочных венчиках. (А голос звенел вдалеке в зеленой одежде кузнечика.)

Морская раковина Перевод М. Самаева

Мне ее дали. Море с глобуса в ней запело. Сердце наполнили брызги и пена, сумрак и рыбы из света и тени. Мне ее дали.

Китайская песня в Европе Перевод А. Гелескула

Веер из шелка, мостик из шелка, входит на мостик девушка с челкой. Люди во фраках сизого цвета смотрят на мостик без парапета. Шелковый веер, белая стужа, девушка с челкой в поисках мужа. Люди во фраках льнут к белоплечим, к белым красотам, белым наречьям. Запад цикады залили звоном. (Девушка с челкой тонет в зеленом.) Бисером звона искрится веер. (Люди во фраках смотрят на север.)

Два моряка на берегу Перевод М. Самаева

I

Он из Китайского моря привез в своем сердце рыбку. Порою она бороздит глубины его зрачков. Моряк, он теперь забывает о дальних, дальних тавернах. Он смотрит в воду.

II

Он когда-то о многом поведать мог. Да теперь растерялись слова. Он умолк. Мир полновесный. Кудрявое море. Звезды и в небе и за кормою. Он видел двух пап в облачениях белых и антильянок бронзовотелых. Он смотрит в воду.

Карусель Перевод И. Тыняновой

Праздничный день мчится на колесах веселья, вперед и назад вертится на карусели. Синяя пасха. Белый сочельник. Будние дни меняют кожу, как змеи, но праздники не поспевают, не умеют. Праздники ведь, признаться, очень стары, любят в шелка одеваться и в муары. Синяя пасха. Белый сочельник. Мы карусель привяжем меж звезд хрустальных, это тюльпан, скажем, из стран дальных. Пятнистые наши лошадки на пантер похожи. Как апельсины сладки — луна в желтой коже! Завидуешь, Марко Поло? На лошадках дети умчатся в земли, которых не знают на свете. Синяя пасха. Белый сочельник.

Клоун Перевод Н. Ванханен

Грудь, словно солнце, красна, грудь – голубая луна. Он из рыжих огней, серебра и теней.

Севильская песенка Перевод Н. Ванханен

Брызжет свет веселый в апельсинный сад. Золотые пчелы за медом спешат. Где он, сладкий клад? Он затаился в лазури цветка. Чаша цветка для пчелы глубока. (Стульчик из лавра — только для мавра. А из сосны — для его жены.) Ветви апельсина рассвета полны.

Две вечерние луны Перевод М. Самаева

I

Луна мертва, мертва луна, но воскресит ее весна. И тополя чело овеет ветер с юга. И сердца закрома наполнит жатва вздохов. И травяные шапки покроют черепицу. Луна мертва, мертва луна, но воскресит ее весна.

II

Напевает вечер синий колыбельную апельсинам. И сестренка моя поет: – Стала земля апельсином. — Хнычет луна: – И мне хочется стать апельсином. – Как бы ты ни алела, как бы ни сокрушалась, не быть тебе даже лимоном. Вот жалость!

Стоит ящерок и плачет Перевод М. Самаева

Стоит ящерок и плачет. И плачет его подруга. Оба в передничках белых, скорбно глядят друг на друга. Они кольцо потеряли, что их связало навечно. Ах ты, колечко из меди! Ах, медненькое колечко! Птицами небо узорит свой шар, огромный и ясный. На Солнце, начальнике толстом, сияет жилет атласный. Как они стареньки оба, ящерок и его подруга! Как они плачут-горюют, глядючи друг на друга.

Охотник И. Тыняновой

Лес высок! Четыре голубки летят на восток. Четыре голубки летели, вернулись. Четыре их тени упали, метнулись. Лес высок? Четыре голубки легли на песок.

Срубили три дерева Перевод Б. Загорского

Их было три (День пришел с топорами). Их стало два (Два поникших крыла). Осталось одно. И – ни одного. И воды остались нагие.

Пейзаж Перевод А. Гелескула

Студят вечернюю тишь Дни-ветрогоны. Дети глядят из темниц в мир заоконный, где превращаются в птиц желтые клены. Вечеру в зябкой воде что-то не спится. Яблочный отсвет зардел на черепице.

Люди шли за летом Перевод Б. Дубина

Люди шли за летом, осень – следом. Люди шли зелеными лугами. Шли с гитарами и петухами. По владеньям ливней и лучей. Медлила река, звенел ручей. Сердце, бейся горячей! Люди шли зелеными лугами. Осень шла с лимонною звездой, птичьим плачем, вздрогнувшей водой. Свесясь на манишку головою. Тише, сердце восковое! Люди шли за летом, осень – следом.

Верлен Перевод М. Самаева

Песня, которую я не спою, спит у меня на губах. Песня, которую я не спою. Светлячком зажглась жимолость в ночи, и клюют росу лунные лучи. Я уснул и услышал мою песню, которую я не спою. В ней – движенья губ и речной воды. В ней – часов, во тьму канувших, следы. Над извечным днем свет живой звезды.

Дебюсси М. Самаева

Тень моя скользит в реке, молчаливая, сырая. Из нее лягушки звезды, как из сети, выбирают. Тень мне дарит отражений неподвижные предметы. Как комар идет – огромный, фиолетового цвета. Тростниковый свет сверчки позолотой покрывают, и, рекою отраженный, он в груди моей всплывает.

Песенка первой мечты Перевод Н. Ванханен

Утром зеленым быть только сердцем влюбленным. Вечером спелым стать соловьиным звоном. (Душа, ты любовью согрета. Любовь — апельсинного цвета.) Остаться утренней ранью — собою, сердцем влюбленным. Под вечер – певчей гортанью звенеть, соловьиным звоном. Душа, ты любовью согрета! Любовь — апельсинного цвета!

Дурачок Перевод Н. Ванханен

«Вечер», – твердил я. Поздно. Вечер – совсем другое: то, что уже ушло. (Гаснущий луч под вечер зябко кутает плечи.) «Вечер». Пустое слово! Месяц застыл свинцово. Вечер ушел навеки — не возвратится снова. (Приходит отсвет зари играть с дурачком в «замри!».) Вечер был как ребенок, лакомился гранатом. Хмурая ночь огромна, сумрачна, необъятна. Вечеру нет возврата? (Уносит луч в облака тень мальчика-дурачка.)

Дружочек Перевод Н. Ванханен

Друг-дружок, оставь меня: много дыма без огня. Как ни лови ты случай, запру я дверь на ключик посеребренный, новый, на ленточке шелко́вой. При ключике записка: «Душа моя неблизко». Забудь ко мне дорогу, не обивай порога! Друг-дружок, оставь меня: много дыма без огня!

Аделина на прогулке Перевод Е. Кассировой

Нету в море апельсинов, и любви в Севилье нет. Слишком ярок этот свет. Дай твой зонтик, я остыну. А под зонтиком зеленым сам я выгляжу лимоном, и за мною – тут как тут — рыбки слов твоих плывут. Нету в море апельсинов. Слишком ярок этот свет! А любви в Севилье нет!

Незамужняя на мессе Перевод А. Якобсона

Ты Моисея видишь сквозь ладан, он в забытье поверг тебя взглядом. Под наставленным бычьим оком четки твои полились потоком. Дева в шелке тяжелом, застынь на месте. Темные дыни грудей подставь рокочущей мессе.

На ушко девушке Перевод Б. Дубина

Ни слова бы, ни слова не ответил. В глаза не загляни я: плясали в них два деревца шальные. Смех, золото и ветер. Ни слова бы, ни слова не ответил.

Маленький мадригал Перевод А. Гелескула

Четыре граната в салу под балконом. (Сорви мое сердце зеленым.) Четыре лимона уснут под листвою. (И сердце мое восковое.) Проходят и зной и прохлада, Пройдут — и ни сердца, ни сада.

Это правда Перевод В. Столбова

Трудно, ах, как это трудно — любить тебя и не плакать! Мне боль причиняет воздух, сердце и даже шляпа. Кому бы продать на базаре ленточку, и гребешок, и белую нить печали, чтобы соткать платок? Трудно, ах, как это трудно — любить тебя и не плакать!

Сцена Перевод А. Гелескула

Высокие стены. Широкие реки.

Фея

Пришла я с кольцом обручальным, которое деды носили. Сто рук погребенных о нем тосковали в могиле.

Я

В руке моей призрак колечка — и я прикасаюсь смятенно к соцветьям бесчисленных пальцев. Кольца не надену. Широкие реки. Высокие стены.

Обручение Перевод А. Гелескула

Оставьте кольцо в затоне. (Дремучая ночь на плечи уже мне кладет ладони.) Сто лет я живу на свете. Оставьте. Напрасны речи! Не спрашивайте без проку. Закиньте кольцо в затоку.

Он умер на рассвете Перевод М. Самаева

У ночи четыре луны, а дерево – только одно, и тень у него одна, и птица в листве ночной. Следы поцелуев твоих ищу на теле. А речка целует ветер, касаясь еле. В ладони несу твое «нет», которое ты дала мне, как восковой лимон с тяжестью камня. У ночи четыре луны, а дерево – только одно. Как бабочка, сердце иглой к памяти пригвождено.

Нарцисс Перевод М. Самаева

Нарцисс. Твой аромат. И дно реки. Хочу с тобой побыть. Цветок любви. Нарцисс. Твои глаза белы — в них отсвет волн и рыб. В моих – узор японский из бабочек и птиц. Ты мал, а я велик. Цветок любви. Нарцисс. Лягушки так хитры — разбили гладь воды, куда в полубреду глядим мы – я и ты. И боль моя. Все та же боль. Нарцисс.

Обманчивое зеркало Перевод М. Самаева

Птицей не встревожена ветка молодая. Жалуется эхо без слез, без страданья. Человек и Чаща. Плачу у пучины горькой, А в моих зрачках два поющих моря.

Весы Перевод А. Гелескула

День пролетает мимо. Ночь непоколебима. День умирает рано. Ночь – за его крылами. День посреди бурана. Ночь перед зеркалами.

Гранада и 1850 Перевод А. Гелескула

Слышу, как источник искрится струей. В пальцах винограда луч – как острие, и готов он сердце отыскать мое. И не наяву ли, глядя в облака, я себе приснился струйкой родника.

Песня всадника

1860

Под луною черной подпевает шпорам ремешок наборный… Вороной бывалый, не дождаться мертвому привала! …Словно плач заводят. Молодой разбойник уронил поводья. Вороной мой ладный, о как горько пахнет лепесток булатный! Под луною черной заплывает кровью край дороги горной. Вороной бывалый, не дождаться мертвому привала! На тропе отвесной ночь вонзила звезды в черный круп небесный. Вороной мой ладный, о как горько пахнет лепесток булатный! Под луною черной дальний крик горючий, рог костра крученый… Вороной бывалый, не дождаться мертвому привала!

На иной лад Перевод А. Гелескула

Костер долину вечера венчает рогами разъяренного оленя. Равнины улеглись. И только ветер по ним еще гарцует в отдаленье. Кошачьим глазом, желтым и печальным, тускнеет воздух, дымно стекленея. Иду сквозь ветви следом за рекою, и стаи веток тянутся за нею. Все ожило припевами припевов, все так едино, памятно и дико… И на границе тростника и ночи так странно, что зовусь я Федерико.

Ноктюрны из окна Перевод А. Гелескула

I

Лунная вершина, ветер по долинам. (К ней тянусь я взглядом медленным и длинным.) Лунная дорожка, ветер над луною. (Мимолетный взгляд мой уронил на дно я.) Голоса двух женщин. И воздушной бездной от луны озерной я иду к небесной.

II

В окно постучала полночь, и стук ее был беззвучен. На смуглой руке блестели браслеты речных излучин. Рекою душа играла под синей ночною кровлей. А время на циферблатах уже истекало кровью.

III

Открою ли окна, вгляжусь в очертанья и лезвие бриза скользнет по гортани. С его гильотины покатятся разом слепые надежды обрубком безглазым. И миг остановится, горький, как цедра, над креповой кистью расцветшего ветра.

IV

Возле пруда, где вишня к самой воде клонится, мертвая прикорнула девушка-водяница. Бьется над нею рыбка, манит ее на плесы. «Девочка», – плачет ветер, но безответны слезы. Косы струятся в ряске, в шорохах приглушенных. Серый сосок от ветра вздрогнул, как лягушонок. Молим, мадонна моря, — воле вручи всевышней мертвую водяницу на берегу под вишней. В путь я кладу ей тыквы, пару пустых долбленок, чтоб на волнах качалась — ай, на волнах соленых!

Песня уходящего дня В. Парнаха

Сколько труда мне стоит, день, отпустить тебя! Уйдешь ты, полный мною, придешь, меня не зная. Сколько труда мне стоит в груди твоей оставить возможные блаженства мгновений невозможных! По вечерам Персей с себя срывает цепи, и ты несешься в горы, себе изранив ноги. Тебя не зачаруют ни плоть моя, ни стон мой, ни реки, где ты дремлешь в покое золотистом. С Восхода до Заката несу твой свет округлый. Твой свет великий держит меня в томленье жгучем. Сколько труда мне стоит с Восхода до Заката нести тебя, мой день, и птиц твоих, и ветер!

Песня сухого апельсинного дерева В. Парнаха

Отруби поскорей тень мою, дровосек, чтоб своей наготы мне не видеть вовек! Я томлюсь меж зеркал: день мне облик удвоил, ночь меня повторяет в небе каждой звездою. О, не видеть себя! И тогда мне приснится: муравьи и пушинки — мои листья и птицы. Отруби поскорей тень мою, дровосек, чтоб своей наготы мне не видеть вовек!

Отголосок А. Гелескула

Уже распустился подснежник зари. (Помнишь сумерки полночи летней?) Разливает луна свой нектар ледяной. (Помнишь августа взгляд последний?)

Сад в марте Перевод И. Тыняновой

Яблоня! В ветвях твоих – птицы и тени. Мчится моя мечта, к ветру летит с луны. Яблоня! Твои руки оделись в зелень. Седые виски января в марте еще видны. Яблоня… (потухший ветер). Яблоня… (большое небо).

* * * Перевод А. Гелескула

Август. Персик зарей подсвечен, и сквозят леденцы стрекоз. Входит солнце в янтарный вечер, словно косточка в абрикос. Крепкозубый, налит початок смехом желтым, как летний зной. Снова август. И детям сладок смуглый хлеб со спелой луной.

Цветок Перевод А. Гелескула

Ива дождя, плакучая, легла. О лунный свет Над белыми ветвями!

Прощание Перевод А. Гелескула

Если умру я, Не закрывайте окна. Дети ли рвут орехи. (Я из окна увижу.) Жницы ли жнут пшеницу. (Я из окна услышу.) Если умру я, Не закрывайте окна.

Прелюдия Перевод А. Гелескула

И тополя уходят — но след их озерный светел. И тополя уходят — но нам оставляют ветер. И ветер умолкнет ночью, обряженный черным крепом. Но ветер оставит эхо, плывущее вниз по рекам. А мир светляков нахлынет — и прошлое в нем потонет. И крохотное сердечко раскроется на ладони.

Колыбельные песни Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

Дамы и господа!

Этой лекцией, в отличие от иных, я хочу не осветить, а высветить, не обрисовать, а заразить. Одушевить в подлинном смысле слова. Растревожить сонных птиц и туда, где темно, бросить отсвет далекого облака. А сеньоритам, соизволившим прийти, подарить по карманному зеркальцу.

Я ухожу в речные камыши. К пожелтелой черепице крыш. За край селения, где тигры глотают малых деток. Никакой я сейчас не поэт и больше не смотрю на часы и не силюсь повергнуть монумент, укротить мечту, одолеть анатомию. Я сбежал от друзей и бреду с тем мальчишкой, что грызет кислое яблоко и смотрит, как муравьи пожирают раздавленную колесами птицу.

Я на заветных улицах наших селений, в немолчном воздухе и ясных отсветах мелодий, которые Родриго Каро назвал «досточтимыми матерями всех наших песен». Я там, где розовое мальчишечье ухо и беленькое ушко девочки вздрагивают, когда игла готовится проколоть дырочку для сережки.

Я много ездил по Испании и слегка устал от соборов, немых камней и задушевной старины; устав от мертвого, я стал искать частицы живого, в которых время не застыло, а трепещет настоящим. Из великого их множества мне полюбились две: песни и сласти. Если собор так намертво сросся со своим веком, что неизменно старит даже изменчивую окрестность, то песня перелетает из этой старины в сегодня одним прыжком, пульсируя, как живой лягушонок, приходясь ко двору, как свежий побег, и раздувая дыханием мелодии неугасший жар былого.

Путешественников только сбивают с толку. Чтобы узнать, положим, гранадскую Альгамбру, совсем не нужно обежать все ее дворики и галереи, гораздо нужнее и поучительнее полакомиться чудесными миндальными пирожными из Сафры или медовыми лепешками, что пекут монахини; вкус и запах этих сластей расскажет о живом дворце, о том, как в эти окна светило солнце и чем тогда жили люди.

Песни и сласти похитили у пережитого само переживание, вечный огонь неписаной истории. Страсть и вкус нашего края живут в его мелодиях и в жареном миндале – в них, а вовсе не в камнях, колоколах, громких именах и даже не в языке живая жизнь мертвых событий.

Мелодия понятней, чем слова, говорит о природе и самой истории края и четко оконтуривает размытый временем силуэт. Романс, бесспорно, не завершен, пока не обретет мелодию и с нею кровь, жизнь и суровый или страстный воздух, которым дышат персонажи.

Внутренняя мелодия с ее нервными узлами и веточками вен, пронизывая стих, согревает живым теплом истории слова текста, порой уже бессодержательного или сохранившего лишь архивную ценность.

Скажу заранее, что не берусь решать затронутые мной проблемы. Я стою на позициях поэзии, где «да» и «нет» одинаково верны. И если вы спросите меня, отличалась ли лунная ночь столетней давности от позавчерашней, я докажу (как и любой поэт, знающий свое дело), что никаких отличий нет, и докажу так же легко и неопровержимо, что нет и никакого сходства. Я вообще обхожусь без доказательств и ссылок, которые, как известно, если не ослепляют, то усыпляют, и стараюсь, наоборот, сверяться с чувством, тем более что и вам интереснее знать, растет ли в мелодии сон-трава и способна ли песня скупо наметить дорогу для смутных еще глаз ребенка, чем усвоить от меня, что эта мелодия – XVII века, а та – исполняется на три четверти. Разбираться надо во всем, но пережевывать то, что знает мало-мальски сведущий человек, ни к чему.

Несколько лет назад, бродя по гранадским предместьям, я услышал, как молодая крестьянка баюкала сына. Я и прежде знал, что наши колыбельные печальны, но впервые ощутил это по-настоящему. Я подошел, чтобы записать песню, и увидел красивую бойкую андалузку; в ней не было и намека на грусть, но в ней жила традиция – и женщина безропотно исполняла обет, словно вторя давнему властному голосу, который пел в ее крови. И с тех пор я стал собирать наши колыбельные – мне хотелось узнать, чем убаюкивают детей испанки, и вскоре убедился, что тоскливейшими из своих мелодий и столь же безысходными словами наша земля скрашивает первые сны своих детей. И не в одной какой-нибудь провинции, нет, – и Мурсия, и Астурия, и Галисия, и Андалузия, и шафранная гладь Кастилии вкладывают в колыбельные и все своеобразие и всю глубину своей тоски.

В Европе колыбельные нежны и монотонны, ребенок погружается в них с радостью, целиком отдаваясь сну. Таковы в особенности французские и немецкие песни, а на нашем полуострове европейский отзвук слышится в басконских колыбельных, таких же ласковых, милых и безыскусных, как северные.

В Европе у колыбельной одна цель – убаюкать ребенка, стараясь в отличие от нас не ранить детскую душу.

Правда, из-за монотонности те колыбельные, что я назвал европейскими, кажутся печальными, но только кажутся – эта печаль случайна, как печальный всплеск листвы или воды. Монотонность – не грусть. Там, в сердцевине Европы, колыбель завешивают серым пологом, чтобы слаще спалось. Двойной эффект сукна и бубенца. И всего в меру.

В русских колыбельных, которые мне довелось слышать, сквозит надрывная славянская тоска – скула и даль, – неразлучная со всей их музыкой, но в этих песнях нет незамутненной, крутой и бурной простоты наших. Ребенок может свыкнуться с печалью русской колыбельной, как с непогодой за окном, но испанской печали ребенку не одолеть. Испания – страна твердых линий. Ни одного туманного перехода, где бы можно ускользнуть в запредельность. Каждый штрих, каждый контур беспощадно четок. Мертвый в Испании мертв, как нигде в мире. И всякий, кто вздумает грезить, споткнется о лезвие бритвы.

Не подумайте, однако, что я намерен говорить о «черной Испании», об Испании трагической и прочая и прочая – этот литературный штамп затаскан и не оправдал себя. Но ведь там, где испанский трагизм особенно отчетлив, в колыбели кастильской речи, сам облик земли так же строг, неприкрашен и неподдельно драматичен, как и рожденные там песни. Красотой Испании нам отказано в мире, покое и неге – ее красота, жаркая, опаленная, непомерная и порою чрезмерная, не знает разумных рамок и, ослепленная собой, разбивает голову о камни. В испанской глуши встречаются немыслимые мелодии, полные тайны и древности, нам недоступной, но ни одна из них не обладает вкусом, иначе говоря, не сознает себя и не течет, пусть даже хлынув из огня, с желанным самообладанием.

Тем не менее среди этой неприкрытой тоски и ритмической одержимости есть песни веселые, шуточные и даже шутовские, есть утонченно чувственные песни и трогательные мадригалы. Почему же так несообразно с нежной детской душой баюкают ребенка? Почему кровью сочится колыбельная?

Напомню, что колыбельные слагают (и это подтверждают тексты) бедные крестьянки, женщины, для которых ребенок – это бремя, и часто непосильное. Дети им не в радость, а в тягость, но как не петь ребенку? И они поют, со всей материнской ласковостью, а в ласке сквозит нежелание жить.

Немало свидетельств этой горькой досады на родное дитя, такое желанное и так не ко времени. В астурийском портовом городке Навии поют:

Этого кроху, что на сердце грею, мне благоверный повесил на шею. Хоть бы прибрал меня Бог поскорее и благоверный не виснул на шее.

И мелодия так же безрадостна, как слова.

Этот горестный песенный хлеб крестьянка даст и своему сыну, и чужому – кормилица, она споет колыбельную барчуку, а он впитает горький сок земли вместе с ее чистым горным молоком.

Это они – кормилицы, кухарки и судомойки – из века в век несут в богатые дома песни, легенды и романсы; велика их заслуга! Это от них, милых наших кормилиц, мы узнаем о Херинельдо, о доне Бернардо, о Фамари, о теруэльских любовниках; они пришли к нам издалека, по речным берегам, от самых верховий, спустились с гор, чтобы научить нас начаткам испанской истории и выжечь на сердце беспощадный оттиск иберийской печати: «Один на свете, один до смерти».

Усыпление требует усилий, самых разных и по-своему важных, но, разумеется, при содействии фей. Феи делают погоду, они приносят маки, а мать и песня довершают остальное.

Все, для кого ребенок – главный всемирный праздник, все, кого он завораживает сильней цветов, чисел и тишины, все мы не раз видели, как, засыпая и уже не замечая никого и ничего, дитя отворачивает головку от крахмальной груди кормилицы – маленького сонного вулкана, где в голубых прожилках бурлит молоко, – и чутко озирает притихшую в ожидании сна комнату.

«Вот и она!» – догадываюсь я и никогда не ошибаюсь.

Однажды, это было в 1917 году, я сам видел, как фея залетела в спальню к мальчику, моему двоюродному брату. Я видел ее какую-то долю секунды, но видел собственными глазами… Вернее, краешком глаза, мельком, как и все увиденное первозданным, не искаженным толчками нашей крови. Наверно, Хуан Рамон Хименес точно так же видел сирен, когда возвращался из Америки: промелькнули и скрылись под водой. А тогда, в спальне, фея в переливчатом, как павлинье перо, наряде вспорхнула на штору, и я не разглядел ее лица и не знаю, была ли она крохотной или нет. Мне, конечно, ничего не стоит выдумать ее, но это было бы всего-навсего поэтическим жульничеством (и отнюдь не творчеством), а я не собираюсь обманывать. Я не шучу, я говорю совершенно серьезно, с той закоренелой верой, которая отличает поэта, ребенка и идиота. И раз уж феи пришлись к слову, я решил исполнить долг и заняться пропагандой поэтического чувства, ныне утраченного по вине беллетристов и эрудитов, до зубов вооруженных скепсисом и здравым смыслом.

Но, кроме фей, нужны два ритма: один, вещественный, для тела, другой, бесплотный, для слуха, – зыбь колыбели и мелодии. Мать сплетает и расплетает их, перебирает и заплетает снова – до тех пор, пока не выткет тот единственно нужный узор, что заворожит ребенка.

Колыбельной совершенно не нужны слова. Чтобы убаюкать, довольно ритма, расцвеченного мелодией. Идеальной колыбельной было бы чередование двух нот – замирающий, протяжный, бесконечный повтор. Но мать – не заклинательница змей, сходство здесь ограничено техникой.

Матери нужно слово, чтобы ребенок внимал ей, тянулся к ее губам, и поет она не для того, чтобы разнежить засыпающего, но чтобы окунуть его в суровую действительность, пропитать его страстной горечью мира.

И слово колыбельной гонит сон, обрывает его спокойное течение. Стихи тревожат, нагоняют страх, мучат, и мглистая рука мелодии вновь и вновь усмиряет и гладит одичалых лошадок, вздыбленных перед испуганным детским взором.

Вспомним, что колыбельная призвана убаюкать ребенка, который никак не засыпает. Часто колыбельные поют днем, когда ребенку хочется играть. И вот в Тамамасе его просят:

Засыпай, мой милый, у меня дела, ждут меня пеленки, ждет меня игла.

Случается матери даже воевать с ребенком; тут и шлепки, и слезы, и только потом – сон. Заметьте, новорожденным колыбельных не поют. Новорожденного прилежно укачивают, стараясь не нарушать ритма, и невнятная мелодия только вторит ему, не размыкая материнских губ. Колыбельная же требует зрителя, захваченного действием, сюжетом, картинами, которые развертывает перед ним песня. И поется она тому, кто уже говорит, начинает ходить, узнает значения слов и нередко поет сам.

Самый щекотливый момент колыбельной – это замолкание. Ребенок начеку, он в любую минуту готов взбунтоваться против текста или взбудоражить слишком монотонный ритм. И мать, зависая над водой, балансирует на краю обрыва под чутким взглядом своего злопыхателя.

Как известно, по всей Европе детей пугают букой, и его разноименные двойники населили странный детский мир, полный бесформенных образов. Бука главенствует в сонме милых испанских домовых, куролесящих в его слоновьей тени. Но облик его расплывчат.

В этой смутности и кроется тайна его магической власти. Он – повсюду, но его нельзя увидеть. И что всего удивительней, никому на свете. Это чисто поэтическая отвлеченность и потому внушает не просто ужас, а ужас запредельный, перед которым сознание меркнет и не возводит ту спасительную преграду, что отделяет явную, но понятную угрозу от непостижимой и тем стократ опасной. Однако ребенок изо всех сил старается представить себе облик этой отвлеченности и часто называет букой все, что поражает его своей необычностью. В конце концов, он волен выдумать себе пугало. И страх тогда подвластен воображению и может быть даже приятным. На одну из последних кубистических выставок моего большого друга по Студенческой Резиденции Сальвадора Дали приходила девочка-каталонка. Ее просто нельзя было оттащить от огромных, насыщенных цветом и экспрессией полотен – для нее это были «буки».

Все же нельзя сказать, что Испания безраздельно предана буке. У нас больше любят пугать чем-то реальным. На юге грозят «быком» и «мавританской царицей», в Кастилии «волчицей» и «цыганкой», а на севере, в Бургосе, буку фантастическим образом заместила «зорька». Точно так же в Германии в одной из самых любимых колыбельных песен поется про овцу, которая «придет и укусит», – вернейший способ утихомирить малыша. И вот он весь уже во власти вымысла и хочет укрыться, отгородиться от этих чудищ, реальных или сказочных, ускользнуть в иной мир. И спасается сном… Но страх – ненадежное оружие. И в Испании не так уж любят стращать. Есть иные ходы, окольные и нередко более жестокие.

И вот для колыбельной мать рисует условный пейзаж, почти всегда ночной, и, подобно сочинителям наивных старинных мистерий, выводит на сцену одного или двух героев, занятых чем-то наипростейшим, но овеянных странной и прекрасной печалью. На этой крохотной сцене и вырастают увеличенные жарким маревом бессонницы порождения детской фантазии.

Таковы все самые мягкие и спокойные тексты, где ребенку, казалось бы, нечего бояться. Среди них очень красивы андалузские. Их можно было бы счесть образцовыми колыбельными, если бы не мелодия. Но мелодия драматична, и драматизм загадочно несообразен назначению песни. В Гранаде я записал семь вариантов колыбельной:

Баю-баю, милый, в песенке поется и вода струится, а коню не пьется.

В Тамамасе (Саламанка) есть другая:

Коровы Хуаны травы не жуют; пусти их на берег, пускай себе пьют.

В Сантандере поют:

Тужит ястреб у дороги, то взлетит, то прянет снова; говорят, голубку ловит у гнезда ее родного.

А в Педросе-дель-Принсипе (Бургос):

Я в дар коню швырнул зеленый лист лимона, а конь и не взглянул.

Склад у всех этих четырех песен один, хотя персонажи и настрой различны. Мать двумя-треми штрихами рисует пейзаж и героя, почти всегда безымянного. Я знаю только двух персонажей, окрещенных у колыбели. Это Педро Мейлеро из Вилья-де-Градо – тот самый, что носил дуду на заду, и милейший учитель Галиндо де Кастилья, который не ладил с учениками, поскольку пинал детей как мог, не снимая шпор с сапог.

Мать заводит ребенка так далеко, что он забывает, кто он и откуда, а назад несет его, изнемогшего от усталости, на руках. Так маленького странника посвящают в поэты. Так переступают рампу внутреннего театра. И в этой колыбельной, любимейшей в андалузском королевстве,

Баю-баю, милый, в песенке поется, и вода струится, а коню не пьется, —

ребенок на пороге сна околдован высокой и чистой поэтической игрой.

Тропа уводит к реке, и в темных ветвях исчезает тот и его конь, чтобы снова вернуться в начало песни и снова исчезнуть, так же безмолвно и нежданно. Ребенку никогда их не разглядеть. В сумерках памяти останется темный силуэт того и блестящий круп коня. Всадник не обернется. Так надо, чтобы они уходили туда, где воды глубже, а птицы не размыкают крыльев. К изначальному покою. Но мелодия становится все напряженнее, сообщая происходящему крайний драматизм, а странному отказу в глотке воды – загадочную печаль.

В таких песнях ребенок всегда угадывает и с той зрительной умудренностью, которую мы преуменьшаем, сам дорисовывает ускользающий, смутный облик. Он поневоле и зритель, и автор – и какой автор! Художник с небывалым поэтическим чутьем. Присмотритесь к его первым играм, еще не отравленным рассудочностью, и вы поразитесь, какая в них неземная красота и какие при этом таинственные связи, недоступные Минерве, открываются в окружающем. Из пуговицы, катушки, перышка и пяти своих пальцев ребенок создает сложный мир, пронизанный неведомыми отзвуками, которые поют и сплетаются, ошеломляя непостижимой радостью. Мы и не подозреваем, как много открыто ребенку.

Он свой в неприступном поэтическом мире, куда не пробраться ни риторике, ни сводне-выдумке: там жуткая, пронзительной красоты пустошь, оголенные нервы равнины, где белый конь, наполовину оловянный, наполовину призрачный, вдруг падает под роем осатанелых пчел, впившихся ему в глаза.

Ребенок далек от нас – он еще не утратил созидательной веры и не обрел разрушительной рассудочности. Он не искушен и потому мудр. И лучше нас постигает невыразимую суть поэзии. Случается, и мать вместе с ребенком отправляется на поиски поэтических приключений. В окрестностях Кадиса поют:

Баю, милый, баю, спи, родной, усни. Выстроим шалашик, заживем одни.

Они спрячутся – мать и сын. Опасность так близко! Давай же забьемся, притиснемся, сожмемся в комочек, чтоб нас никто не заметил. Ведь за нами гонятся! Надо затаиться, схорониться куда-нибудь. Может быть, в апельсин? Только вместе! А лучше – в виноградную косточку.

И ребенок убаюкан – на этот раз не далью, а совсем другим. Усыпить ребенка, развернув перед ним ленту дороги, все равно что провести мелом гипнотическую черту перед курицей. Уютней и приятней затаиться в себе. Радостно, как на ветке высокого дерева посреди наводнения.

Есть в Испании (в Саламанке и Мурсии) колыбельные, где мать сама притворяется ребенком:

Засыпаю, засыпаю, скоро сон меня сморит, и один глазок закрылся, и другой полузакрыт.

Ребенок низложен – мать самочинно отняла у него престол, и беззащитное дитя поневоле засыпает.

Но в большинстве колыбельных, причем по всей Испании, ребенка вынуждают стать единственным действующим лицом песни.

Его выталкивают в песню, ряженого, и роль ему поручают самую неприглядную. Именно это происходит в излюбленных испанских колыбельных, мелодически самых исконных и самобытных.

Ребенка обижают, ранят в самое сердце: «Поди прочь, цыганенок, я тебя знать не знаю!» Или иначе: «Один ты одинешенек, как Господь наш, ни колыбельки у тебя, ни матери». И так без конца.

Это уже не стращания, не театр – ребенка самого гонят на сцену и оставляют беззащитным и безоружным перед матерью.

Ребенок всей душой противится и бунтует, насколько хватает сил и темперамента. В моем обширном семействе я не раз наблюдал, как ребенок наотрез отказывается слушать. Закатывает истерику, ревет, пока нянька в досаде не сменит пластинку и не затянет другую колыбельную, где дитяткин сон уподоблен мясистому румянцу розы. В Трубии вот такой «складушкой» ребенка учат не обольщаться:

Матушка родная сына баловала. «Баю, милый, баю, — пела мне, бывало, — вырастешь ты графом или принцем даже». Вырос я, бедняга, и корзины лажу. И свои корзины я плету всю зиму, а весной сбываю, за медяк – корзину. Баю, милый, баю! Жизнь, она такая.

А теперь послушайте колыбельную из Касереса, редкую по чистоте мелодии и сложенную, видимо, для сирот. Ее суровой и зрелой поэзии больше пристало звучать у смертного ложа, чем у колыбели:

Не плачь и спи, мой сирый, без матери в лачуге, ее Святая Дева взяла себе в подруги.

Песен такого склада много на севере и западе Испании, где колыбельные отзываются черствой нищетой.

Вот как поет в Оренсе девушка, чьи слепые груди ждут, когда упадет, прошелестев, сорванное яблоко:

Баю-баю, для сынка где возьму я молока? У отца в лесу дела, мать за хворостом пошла.

А в Бургосе женщины поют:

Спи, хороший, спи, дружок, твой родитель углежог, а у мамы варка сыра, и обоим не до сына.

Эти песни очень похожи. Они явно старинные, из самых старых. Обе мелодии развиваются в пределах кварты, и ни в одном песеннике нет им равных по простоте и ясности рисунка.

Бесконечно печальна колыбельная, которую поют детям севильские цыганки. Но не думаю, что она исконно севильская. Это единственная из упомянутых мною песен, где ощутимо влияние горного севера и нет той неподкупной самобытности, к которой стремится мелодика каждой провинции. В цыганском пении то и дело встречается северное влияние, проникшее через Гранаду.

Эту песню мой друг, достаточно скрупулезный музыкант, записал в Севилье, однако выглядит она уроженкой предгорий Сьерра-Невады. Рисунок удивительно похож на известную песню, любимую в Сантандере:

С тех пор никто не ходит тропинкой здешней, как умерла пастушка, цветок наш вешний, цветок наш вешний… и т. д.

Это одна из тех печальных колыбельных, где ребенка, при всей нежности к нему, покидают одного:

Ни мамы у галчонка, ни даже няни; забыли на дороге его цыгане.

Северный, а вернее, гранадский лад этой песни, которую я сам записал, очевиден; в ней, как и в самой Гранаде, неразделимы снега и фонтаны, папоротник и апельсин. И тем не менее, утверждать что-либо с уверенностью было бы опрометчиво. Несколько лет назад Мануэль де Фалья был убежден, что песня о качелях, которую поют в предгорьях Сьерра-Невады, по происхождению своему астурийская. И, посмотрев записи, которые мы ему показали, утвердился в этом мнении. А спустя какое-то время ему удалось самому услышать эту песню. Записав ее и изучив, Фалья пришел к выводу, что она написана древним размером, так называемым эпитритом, и не имеет ничего общего с излюбленными размерами и тональностями Астурии. Искажая ритм, запись создавала несуществующее сходство.

Во многих гранадских песнях явственно слышен галисийский или астурийский отзвук, обусловленный тем, что когда-то жители этих провинций заселили Альпухарру. Но помимо этих двух, есть еще множество самых разных влияний, а уловить их трудно оттого, что все они скрыты жуткой маской по имени местный колорит. Сглаживая углы и искажая строй песни, маска сбивает с толку, и лишь музыкант такого ранга, как Фалья, наделенный к тому же потрясающей интуицией, может разобраться в чем дело.

В музыкальных записях испанских народных песен, за редкими исключениями, царит дикая путаница. Большинство записанных песен, можно считать, не записано. Невероятно трудно уловить ритм, на котором строится мелодия, и нет ничего сложнее народного пения, когда голос выводит трети или даже четверти тона, для записи которых нет нотных обозначений. Давно пора заменить наши убогие, приблизительные песенники пластинками, граммофонными записями; такова насущная потребность музыкантов и фольклористов.

Дух севильской колыбельной отзывается, только суше, скупей и напряженней, в другой, родом из Морона-де-ла-Фронтеры, и варьируется еще в одной, записанной в Осуне прославленным Педрелем.

Самую жгучую из колыбельных поют в Бехаре. Эта песня – сама Кастилия, она звенит, как брошенный на камни золотой:

Я глаз не сомкну, не бойся и спи, пока слаб и мал; дай Бог тебе счастья в мире, где ждет нас один обман.

А в Астурии поется колыбельная, где мать во всеуслышание жалуется ребенку на мужа. Он возвращается непроглядной дождливой ночью, в пьяной компании. Пока он не вломится, жена ждет и качает колыбель израненной ногой, пятная кровью грубый корабельный канат:

Все валится на женщин, но хуже горя нету, когда кормильцы наши воротятся к рассвету. Один вернется весел, да и другой не тужит, и третьему клянутся, что женщин передушат. Велят на стол готовить, а в доме ни объедка. «А где же два реала? Припомни, дармоедка!» и т. д.

Наверно, во всей Испании не найдется колыбельной тоскливей, грубей и откровенней.

Тем не менее, есть еще один, поистине неожиданный тип испанской колыбельной. Их поют в Астурии, Саламанке, Бургосе и Леоне, причем не в какой-либо замкнутой области, а по всему северу и центру полуострова. Это колыбельная неверной жены, которая, убаюкивая ребенка, назначает свидание.

В песне поражает ее лукавая двойственность, насмешливая и таинственная. Мать пугает ребенка человеком, который стоит на пороге и хочет войти, но не может, потому что дома отец.

Вот астурийский вариант:

Кто стоит за дверью, уходи с порога, наш отец вернулся и не спит мой кроха. Баю, милый, не теперь, баю-баю, в доме зверь. Кто стоит, вернется на другие сутки, как отправлю в горы я отца малютки. Баю, милый, не теперь, баю-баю, в доме зверь.

Колыбельная изменницы, записанная в Альба-де-Тормесе, напевней и затаенней астурийской:

Мой голубь белокрылый летит некстати, отец домой вернулся на плач дитяти. Мой голубь черноперый двойной расцветки, домой отец вернулся на радость детке.

И полностью недвусмысленна колыбельная из Бургоса (Салас-де-лос-Инфантес):

Как в ум тебе не входит, такому хвату, что сам хозяин дома и поздновато? Бай-бай, ни звука, ступай, мое сердечко, вперед наука!

Поет такую колыбельную обычно красавица. Богиня Флора, чья бессонная грудь, открытая змеиному жалу, чужда печали и жаждет плодов. Это единственная колыбельная, где ребенок не в счет. Он лишь предлог. Не буду уверять, что подобные колыбельные – свидетельство неверности, но та, что поет, уже чувствует помимо воли на губах вкус измены. В сущности, таинственный мужчина у запретной двери и есть тот самый незнакомец под сенью шляпы, который грезится каждой женщине, если она воистину женщина и не любит.

Я постарался познакомить вас с различными вариантами колыбельных, мелодии которых, за исключением севильской, резко характерны. Эти песни живут оседло и не воспринимают чужого. Кочуют другие, обуздавшие чувство, всегда уравновешенные и везде уместные. Они тронуты скепсисом, легко сбрасывают математическую кожу ритма, податливы и, в сущности, лирически бесстрастны. У каждой провинции есть устойчивое песенное ядро, ее неприступная крепость, и целое войско бродячих песен, которые идут в набег и гибнут, растворяясь, на крайнем рубеже своего влияния. Порой астурийские и галисийские песни, влажные и зеленые, спускаются в Кастилию и, преображенные ритмически, попадают в Андалузию, где принимают местный облик и становятся причудливой музыкой гранадских гор.

Цыганская сигирийя, сгусток андалузского лиризма, чистейшая суть канте хондо, не покидает Хереса и Кордовы, а болеро с его отвлеченной мелодией пляшут и в Кастилии, и даже в Астурии. Торнер записал в Льянесе самое настоящее болеро.

Галисийские «алала» денно и нощно штурмуют стены Сарагосы и не могут их одолеть, а отзвуки муиньейры тем временем проникли в обрядовые песни и танцы южных цыган. Гранадские мавры донесли севильяну в ее первозданном виде до Туниса, а на север, за Гвадарраму, ей вообще не удалось продвинуться, да и в Ла-Манче она уже сменила ритм и облик.

Что до колыбельных, то андалузское влияние преодолело море, а севера так и не коснулось. Мелодии и ритмы андалузского баюканья населили южный Левант и легко узнаются в каком-нибудь балеарском «ву-вей-ву», а из Кадиса они доплыли до Канарских островов, где не утратили андалузского акцента в милых канарских «арроро».

Можно составить мелодическую карту Испании и по ней наблюдать, как стираются границы провинций, как идет круговорот жизненных соков при вдохе и выдохе времен года. И различить ту прочную основу, что скрепляет иберийскую мозаику, тот облачный остов над ливнем, который с беззащитной чуткостью моллюска сжимается при любом вторжении чуждого и, переждав беду, вновь набухает густыми и древними соками Испании.

1928

Цыганское романсеро

Романс о луне, луне Перевод А. Гелескула

Луна в цыганскую кузню вплыла жасмином воланов. И смотрит, смотрит ребенок, и глаз не сводит, отпрянув. Луна закинула руки и дразнит ветер полночный своей оловянной грудью, бесстыдной и непорочной. – Луна, луна моя, скройся! Если вернутся цыгане, возьмут они твое сердце и серебра начеканят. – Не бойся, мальчик, не бойся, взгляни, хорош ли мой танец! Когда вернутся цыгане, ты будешь спать и не встанешь. – Луна, луна моя, скройся! Мне конь почудился дальний. – Не трогай, мальчик, не трогай моей прохлады крахмальной! Летит запоздалый всадник и бьет в барабан округи. На ледяной наковальне сложены детские руки. Прикрыв печальные веки, одни в ночной глухомани, из-за олив выходят бронза и сон – цыгане. Где-то сова зарыдала — так безутешно и тонко! За ручку в темное небо луна уводит ребенка. Вскрикнули в кузне цыгане, замерло эхо в горниле… А ветры пели и пели. А ветры след хоронили.

Пресьоса и ветер

Пергаментною луною Пресьоса звенит беспечно, среди хрусталей и лавров бродя по тропинке млечной. И, бубен ее заслыша, бежит тишина в обрывы, где море в недрах колышет полуночь, полную рыбы. На скалах солдаты дремлют в беззвездном ночном молчанье на страже у белых башен, в которых спят англичане. А волны, цыгане моря, играя в зеленом мраке, склоняют к узорным гротам сосновые ветви влаги… Пергаментною луною Пресьоса звенит беспечно. И обортнем полночным к ней ветер спешит навстречу. Святым Христофором вырос нагой великан небесный — и мех колдовской волынки, поет голосами бездны. – О, дай мне скорей, цыганка, откинуть подол твой белый! Раскрой в моих древних пальцах лазурную розу тела! Пресьоса роняет бубен и в страхе летит, как птица. За нею косматый ветер с мечом раскаленным мчится. Застыло дыханье моря, забились бледные ветви, запели флейты ущелий, и гонг снегов им ответил. Пресьоса, беги, Пресьоса! Все ближе зеленый ветер! Пресьоса, беги, Пресьоса! Он ловит тебя за плечи! Сатир неземного леса в зарницах нездешней речи… Пресьоса, полная страха, бежит по крутым откосам к высокой, как сосны, башне, где дремлет английский консул. Дозорные бьют тревогу, и вот уже вдоль ограды, к виску заломив береты, навстречу бегут солдаты. Несет молока ей консул, спешит унять лихорадку стаканчиком горькой водки, но ей без того несладко. Она и словечка молвить не может от слез и дрожи. А ветер верхом на кровле, хрипя, черепицу гложет.

Схватка

В токе враждующей крови над котловиной лесною нож альбасетской работы засеребрился блесною. Отблеском карты атласной луч беспощадно и скупо высветил профили конных и лошадиные крупы. Заголосили старухи в гулких деревьях сьерры. Бык застарелой распри ринулся на барьеры. Черные ангелы стелют снежную пряжу по скалам. Черными крыльями стынет сталь с альбасетским закалом. Монтилец Хуан Антоньо листом покатился палым. В лиловых ирисах тело, над левой бровью – гвоздика. И огненный крест венчает дорогу смертного крика. Судья с отрядом жандармов идет масличной долиной. А кровь змеится и стонет немою песней змеиной. – Так повелось, сеньоры, с первого дня творенья. В Риме троих недочтутся и четверых в Карфагене. Полная бреда смоковниц и отголосков каленых, заря без памяти пала к ногам израненных конных. И ангел черней печали тела окропил росою. Ангел с оливковым сердцем и смоляною косою.

Сомнамбулический романс

Любовь моя, цвет зеленый. Зеленого ветра всплески. Далекий парусник в море, далекий конь в перелеске. Ночами, по грудь в тумане, она у перил сидела — серебряный иней взгляда и зелень волос и тела. Любовь моя, цвет зеленый. Лишь месяц цыганский выйдет, весь мир с нее глаз не сводит — и только она не видит. Любовь моя, цвет зеленый. Скользнули потемки в воду, серебряный иней звездный торит дорогу восходу. Смоковница чистит ветер наждачной своей листвою. Гора одичалой кошкой встает, ощетиня хвою. Но кто придет? И откуда? Навеки все опустело — и снится горькое море ее зеленому телу. – Земляк, я коня лихого сменял бы на эту кровлю, седло – на зеркальце милой и нож – на край изголовья. Земляк, я из дальней Кабры иду, истекая кровью. – Будь воля на то моя, была бы и речь недолгой. Да я-то уже не я, и дом мой уже не дом мой. – Земляк, на стальной кровати с голландскою простынею хочу умереть, как люди, оплаканные роднею. Не видишь ты эту рану от горла и до ключицы? – Все кровью пропахло, парень, и кровью твоей сочится, а грудь твоя в темных розах и смертной полна истомой. Но я-то уже не я, и дом мой уже не дом мой. – Так дай хотя бы подняться на ту высокую крышу! К перилам лунного света, туда, где море услышу. И поднялись они оба к этим перилам зеленым. И след остался кровавый. И был от слез он соленым. Фонарики тусклой жестью блестели в рассветной рани. И сотней стеклянных бубнов был утренний сон изранен. Любовь моя, цвет зеленый. Зеленого ветра всплески. И вот уже два цыгана стоят у перил железных. Полынью, мятой и желчью дохнуло с дальнего кряжа. – Где же, земляк, она, – где же горькая девушка наша? Столько ночей дожидалась! Столько ночей серебрило темные косы, и тело, и ледяные перила! Из зеркала водяного, качаясь, она глядела — серебряный иней взгляда и зелень волос и тела. Баюкала зыбь цыганку, и льдинка луны блестела. И ночь была задушевной, как тихий двор голубиный, когда патруль полупьяный вбежал, сорвав карабины… Любовь моя, цвет зеленый. Зеленого ветра всплески. Далекий парусник в море, далекий конь в перелеске.

Романс о черной тоске

Петух зарю высекает, звеня кресалом каленым, когда Соледад Монтойя спускается с гор по склонам. Желтая медь ее тела пахнет конем и туманом. Груди, черней наковален, стонут напевом чеканным. – Кого, Соледад, зовешь ты и что тебе ночью надо? – Зову я кого зовется, — не ты мне вернешь утрату. Искала я то, что ищут, — себя и свою отраду. – О Соледад, моя мука! Ждет море коней строптивых, и кто удила закусит — погибнет в его обрывах. – Не вспоминай о море! Словно могила пустая, стынут масличные земли, черной тоской порастая. – О Соледад, моя мука! Что за тоска в этом пенье! Плачешь ты соком лимона, терпким от губ и терпенья. – Что за тоска!.. Как шальная бегу и бьюсь я о стены, и плещут по полу косы, змеясь от кухни к постели. Тоска!.. Смолы я чернее и черной тьмою одета. О юбки мои кружевные! О бедра мои – страстоцветы! – Омойся росой зарянок, малиновою водою, и бедное свое сердце смири, Соледад Монтойя… Плеснули певчие реки крылом листвы и зенита. Новорожденное утро цветами тыквы повито. Тоска цыган вековая чиста и так одинока! Тоска иного рассвета и потайного истока…

Неверная жена

И в сумерках на излуку увел я жену чужую, а думал найти подругу. То было ночью Сант-Яго, и, словно сговору рады, в округе огни погасли и замерцали цикады. Я сонных грудей коснулся, последний проулок минув, и жарко они раскрылись кистями ночных жасминов. А юбки, шурша крахмалом, в ушах у меня дрожали, как шелковая завеса, раскромсанная ножами. Врастая в безлунный сумрак, ворчали деревья глухо, и дальним собачьим лаем за нами гналась округа… За голубой ежевикой у тростникового плеса я в белый песок впечатал ее смоляные косы. Я сдернул шелковый галстук. Слетела шаль ее следом. Легли четыре корсажа, На мой ремень с пистолетом. Ее жасминная кожа светилась жемчугом теплым, нежнее лунного света, когда он льется по стеклам. А бедра ее метались, как пойманные форели, то лунным холодом стыли, то белым огнем горели. И лучшей в мире дорогой до первой утренней птицы меня несла этой ночью атласная кобылица… Тому, кто слывет мужчиной, нескромничать не пристало, и я повторять не стану слова, что она шептала. В песчинках и поцелуях она ушла на рассвете. Кинжалы трефовых лилий вдогонку рубили ветер. Я вел себя так, как должно, цыган до смертного часа. Я дал ей ларец на память и больше не стал встречаться. Поверил я обещаньям, когда повел на излуку. Но лгунья была замужней, а я ведь искал подругу.

Цыганка-монахиня

Безмолвье мирта и мела. И мальвы в травах ковровых. Она левкой вышивает на желтой ткани покрова. Кружится свет семиперый над серою сетью лампы. Собор, как медведь цыганский, ворчит, поднимая лапы. А шьет она так красиво! Склонясь над иглой в экстазе, всю ткань бы она покрыла цветами своих фантазий! Какие банты магнолий в росинках блесток стеклянных! Как лег на складки покрова узор луны и шафрана! Пять апельсинов с кухни дохнули прохладой винной. Пять сладостных ран Христовых из альмерийской долины. В зрачках раздвоился всадник и сник за стеклом оконным. Тугую грудь колыхнуло последним отзвуком конным. И от далеких нагорий с дымною мглой по ущельям сжалось цыганское сердце, полное медом и хмелем. Как накренилась равнина и полыхнула закатом! Как запрокинулись реки и понесли к перекатам!.. Но снова цветы на ткани, И, по-вечернему кроткий, в шахматы с ветром играет свет за оконной решеткой.

Сан-Мигель. Гранада

Горы, и горы, и горы, и на горах полусонных мулы и тени от мулов, грузные, словно подсолнух. В вечных потемках ущелий взгляд их теряется грустно. Хрустом соленых рассветов глохнут воздушные русла. У белогривого неба ртутные очи померкли, дав холодеющей тени успокоение смерти. И, чтоб никто их не трогал, стынут, безумны и голы, стужей повитые реки, горы, и горы, и горы… В тиши своей голубятни, на башне в зелени хмеля кольцом огней опоясан высокий стан Сан-Мигеля. В руке полночные стрелки спаяв меча крестовиной, ручной архангел рядится в пернатый гнев соловьиный. Дыша цветочным настоем, в тоске по свежим полянам эфеб трехтысячной ночи поет в ковчеге стеклянном. Танцует ночное море поэму балконов лунных. Сменила тростник на шепот луна в золотых лагунах. Красотки, соря лузгою, стекаются к парапетам. Во мраке смутные крупы подобны медным планетам. Гуляет знать городская, и дамы с грустною миной, смуглея, бредят ночами своей поры соловьиной. И на торжественной мессе, слепой, лимонный и хилый, мужчин и женщин с амвона корит епископ Манилы. Один Сан-Мигель на башне покоится среди мрака, унизанный зеркалами и знаками зодиака, — владыка нечетных чисел и горних миров небесных в берберском очарованье заклятий и арабесок.

Сан-Рафаэль. Ко́рдова

I

Сумрачно стынут повозки за тростниками, где струи ластятся к римскому торсу, мрамор нагой полируя. Гвадалквивир вереницей катит их в зеркале светлом по грозовым отголоскам и гравированным веткам. И, доплетая циновки, дети о горестях мира поют у старых повозок, во тьме затерянных сиро. Но Ко́рдову не печалят ни мир, ни его обманы, и как ни возводит сумрак затейливые туманы — нетленной стопою мрамор впечатан в откос песчаный. И хрупким узором жести дрожат лепестки флюгарок на серой завесе бриза поверх триумфальных арок. И десять вестей Нерея мостами спешат к атланту, пока сквозь проломы вносят табачную контрабанду.

II

Одна лишь речная рыбка иглой золотой сметала Ко́рдову ласковых плавней с Ко́рдовою порталов. Сбрасывают одежды дети с бесстрастным видом; тоненькие Мерлины, ученики Товита, они золотую рыбку лукавой загадкой бесят, самой предлагая выбрать вино или полумесяц. Но рыбка их заставляет, туманя мрамор холодный, перенимать равновесье у одинокой колонны, где сарацинский архангел, блеснув чешуей доспеха, когда-то в волнах гортанных обрел колыбель и эхо… Одна золотая рыбка. Две Ко́рдовы под луною. Расколотая теченьем наедине с неземною.

Сан-Габриэль. Севилья

I

Высокий и узкобедрый, стройней тростников лагуны, идет он, кутая тенью глаза и грустные губы; поют горячие вены серебряною струною, а кожа в ночи мерцает, как яблоки под луною. И туфли мерно роняют в туманы лунных цветений два такта грустных и кратких как траур облачной тени. И нет ему в мире равных — ни пальмы в песках кочевий, ни короля на троне, ни в небе звезды вечерней. Когда над яшмовой грудью лицо он клонит в моленье, ночь на равнину выходит, чтобы упасть на колени. И укротителя горлиц, чуждого ивам печальным, Сан-Габриэля встречают звоном гитар величальным. – Когда в материнском лоне зальется дитя слезами, ты вспомни про тех цыганок, что бисер тебе низали!

II

Анунсиасьон де лос Рейес окраиною ночною проходит, кутая плечи, лохмотьями и луною. И с лилией и улыбкой Хиральды прекрасный правнук, стоит Габриэль-архангел — и нет ему в мире равных. Таинственные цикады по бисеру замерцали. А звезды по небосклону рассыпались бубенцами. – О Сан-Габриэль, трикратно меня пронизало счастье! Сиянье твое жасмином мои холодит запястья. – Пошли тебе Бог отраду, о смуглое чудо света! Дитя у тебя родится прекрасней ночного ветра. – Ай, свет мой, Габриэлильо! Ай, Сан-Габриэль пресветлый! Сплела б тебе в изголовье гвоздики и горицветы! – Пошли тебе Бог отраду, звезда под бедным нарядом! Найдешь ты в груди сыновней три раны с родинкой рядом. – Ай, свет мой, Габриэлильо! Ай, Сан-Габриэль пресветлый! Как ноет под левой грудью, теплом молока согретой! – Пошли тебе Бог отраду, сто внуков на ста престолах! Твои горючие очи тоскливей пустошей голых. Дитя запевает в лоне у матери изумленной. Дрожит в голосочке песня миндалинкою зеленой. Архангел растаял в небе над улицами пустыми… А звезды на небосклоне бессмертниками застыли.

Как схватили Антоньито Эль Камборьо на севильской дороге

Антоньо Торрес Эредья, Камборьо в третьем колене, шел с веткой ивы в Севилью смотреть быков на арене. И были зеленолунны его смуглоты отливы. Блестело, упав на брови, крыло вороненой гривы. Лимонов на полдороге нарвал он в тени привала и долго бросал их в воду, пока золотой не стала. И где-то на полдороге, под тополем на излуке, ему впятером жандармы назад заломили руки. День отступает к морю, закат на плечо набросив, и стелет багряный веер поверх ручьев и колосьев. И снится ночь Козерога оливам пустоши жгучей, а конный ветер гарцует, будя свинцовые кручи. Антоньо Торрес Эредья, Камборьо в третьем колене, среди пяти треуголок бредет без ветки как пленник. Антоньо! И это ты? Да будь ты цыган на деле, здесь пять бы ключей багряных, стекая с ножа, запели! И ты еще сын Камборьо? Подкинут ты в колыбели! Один на один со смертью, бывало, в горах сходились. Да вывелись те цыгане! И пылью ножи покрылись… Открылся засов тюремный, едва только девять било. А пятерым жандармам ситро подкрепило силы. Закрылся засов тюремный, едва только девять било… А небо в ночи сверкало, как круп вороной кобылы!

Смерть Антоньито Эль Камборьо

Замер за Гвадалквивиром смертью исторгнутый зов. Взмыл окровавленный голос в вихре ее голосов. Рвался он раненым вепрем, бился у ног на песке, взмыленным телом дельфина взвился в последнем броске; вражеской кровью омыл он свой кармазинный платок. Но было ножей четыре, и выстоять он не мог. И той порой, когда звезды ночную воду калят, когда плащи горицветов дурманят сонных телят, древнего голоса смерти замер последний раскат. Антоньо Торрес Эредья, прядь – вороненый виток, зеленолунная смуглость, голоса алый цветок! Кто напоил твоей кровью этот сыпучий песок? – Четверо братьев Эредья мне приходились сродни. То, что другому прощалось, мне не простили они — и туфли цвета коринки, и то, что перстни носил, и что меня на оливках с жасмином Бог замесил. – Ай, Антоньито Камборьо, лишь королеве под стать! Вспомни Пречистую Деву — время пришло умирать. – Ай, Федерико Гарсиа, оповести патрули! Я, как подрезанный колос, больше не встану с земли. Он умер, голову вскинув и рану зажав рукой. Живая медаль – и миру второй не отлить такой. Под голову лед подушки кладет ему серафим. И смуглых ангелов руки зажгли лампаду над ним. И когда четверо братьев въехали в город ночной, Гвадалквивир отголоски смертной повил тишиной.

Загубленный любовью

– Что же там светится ночью так высоко и багрово? – Сынок, одиннадцать било, пора задвинуть засовы. – Четыре огня все ярче — и глаз отвести нет мочи. – Наверно, медную утварь там чистят до поздней ночи. Чесночная долька ртути, тускнела луна от боли, роняя желтые кудри на желтые колокольни. По улицам кралась полночь, стучась у закрытых ставней, а следом за ней собаки гнались стоголосой стаей, и винный янтарный запах блуждал, над террасой тая. Сырая осока ветра и старческий шепот тени под ветхою аркой ночи будили гул запустенья. Уснули волы и розы. И только в оконной створке четыре огня взывали, как гневный Святой Георгий. Грустили невесты-травы, а кровь застывала коркой, как сорванный мак, сухою, как юные бедра, горькой. Рыдали седые реки, в туманные горы глядя, и в замерший миг вплетали обрывки имен и прядей. А ночь квадратной и белой была от стен и балконов. Цыгане и серафимы коснулись аккордеонов. – Если умру я, мама, будут ли знать про это? Синие телеграммы ты разошли по свету!.. Семь воплей, семь ран багряных, семь диких маков махровых разбили тусклые луны в залитых мраком альковах. И зыбью рук отсеченных, венков и спутанных прядей Бог знает где отозвалось глухое море проклятий. И в двери ворвалось небо лесным рокотаньем дали. А в ночь с галерей высоких четыре луча взывали.

Романс обреченного

Как сиро все и устало! Два конских ока огромных и два зрачка моих малых и днем и ночью на страже, и сон покинул дозорных, а сам уплыл, развевая тринадцать вымпелов черных. Они все смотрят на север, от ночи к ночи бессонней, и видят руды и кручи в дали, где стыну на склоне, колоду карт ледяную тасуя в мертвой ладони… Тугие волы речные в осоке и остролистах подхватывали мальчишек на луны рогов волнистых. А молоточки пели сомнамбулическим звоном, что едет бессонный всадник верхом на коне бессонном. Двадцать шестого июня свечи зажгли в трибунале. Двадцать шестого июня карты судьбу его знали: – Можешь срубить олеандры за воротами своими. Крест начерти на пороге и напиши свое имя. Взойдет над тобой цикута и семя крапивы злое, и в ноги сырая известь вонзит иглу за иглою. И будет то черной ночью в магнитных горах высоких, где только волы речные пасутся в ночной осоке. Учись же скрещивать руки, готовь лампаду и ладан и пей этот горный ветер, холодный от скал и кладов. Ровно два месяца сроку до погребальных обрядов. Мерцающий млечный меч Сант-Яго из ножен вынул. Прогнулось ночное небо, глухой тишиною хлынув. Двадцать шестого июня глаза он открыл – и снова закрыл их, уже навеки, августа двадцать шестого… Люди сходились на площадь, где у стены на каменья сбросил усталый Амарго груз одинокого бденья. И как обрывок латыни, прямоугольной и точной, замер и смерть упокоил край простыни непорочной.

Романс об испанской жандармерии

Их кони черным-черны, и черен их шаг печатный. На крыльях плащей чернильных блестят восковые пятна. Надежен свинцовый череп — заплакать жандарм не может; затянуты в портупею сердца из лаковой кожи. Полуночны и горбаты, несут они за плечами песчаные смерчи страха, клейкую тьму молчанья. От них никуда не деться — скачут, тая в глубинах тусклые зодиаки призрачных карабинов. О звонкий цыганский город! Ты флагами весь увешан. Желтеют луна и тыква, играет настой черешен. И кто увидал однажды — забудет тебя едва ли, город имбирных башен, мускуса и печали! Ночи, кудесницы ночи синие сумерки пали. В маленьких кузнях цыгане солнца и стрелы ковали. Конь у порога плакал и жаловался на раны. В Хересе-де-ла-Фронтера петух запевал стеклянный. А ветры, нагие ветры, слетались поодиночке в сумрак, серебряный сумрак ночи, кудесницы ночи. Иосифу и Марии невесело на гулянье — пропали их кастаньеты. Не выручат ли цыгане? На зависть жене алькальда воскресный наряд Пречистой, блистает фольгой накидка, бренчит миндалем монисто. И плащ Иосифа мреет, как шелковая сутана. А вслед Доме́к-виноградарь и три заморских султана. Завороженно замер дремотным аистом месяц. Взлетают огни и флаги пролетами гулких лестниц. В ночных зеркалах рыдая, безбедрые пляшут тени. В Хересе-де-ла-Фронтера — полуночь, роса и пенье. О звонкий цыганский город! Ты флагами весь украшен… Гаси зеленые окна — все ближе черные стражи! Забыть ли тебя, мой город! В тоске о морской прохладе ты спишь, разметав по камню не знавшие гребня пряди… Они въезжают попарно — а город поет и пляшет. Бессмертников мертвый шорох врывается в патронташи. Они въезжают попарно, спеша, как черные вести. И связками шпор звенящих мерещатся им созвездья. А город гонит заботы, тасуя двери предместий… Верхами сорок жандармов въезжают в говор и песни. Оцепенели куранты на кафедрале высоком. Выцвел коньяк в бутылке и притворился соком. Застигнутый криком флюгер забился, слетая с петель. Зарубленный свистом сабель, упал под копыта ветер. Снуют старухи цыганки в ущельях мрака и света, мелькают сонные пряди, мерцают медью монеты. А крылья плащей зловещих вдогонку летят тенями, и ножницы черных вихрей смыкаются за конями… У Вифлеемских ворот сгрудились люди и кони. Над мертвой простер Иосиф израненные ладони. А ночь полна карабинов, и воздух рвется струною. Детей Пречистая Дева врачует звездной слюною. И снова скачут жандармы, кострами ночь обжигая, и бьется в пламени сказка, прекрасная и нагая. И стонет Роса Камборьо, сжимая в пальцах точеных, поднос, где замерли чаши ее грудей отсеченных. Плясуньи, развеяв косы, бегут, как от волчьей стаи, и розы пороховые взрываются, расцветая… Когда же пластами пашни легла черепица кровель, заря в беспамятстве пала на мертвый каменный профиль… О мой цыганский город! Прочь жандармерия скачет черным туннелем молчанья, а ты – пожаром охвачен. Забыть ли тебя, мой город! В глазах у меня отныне пусть ищут твой дальний отсвет. Игру луны и пустыни.

Три исторических романса

Мучения Святой Олайи

Панорама Мериды

На улице конь играет, и по ветру бьется грива. Зевают и кости мечут седые солдаты Рима. Ломает гора Минервы иссохшие пальцы тиса. Вода взлетит над обрывом и вниз, как мертвая птица. Рваные ноздри созвездий на небосводе безглазом ждут только трещин рассвета, чтоб расколоться разом. Брань набухает кровью. Вспугнутый конь процокал. Девичий стон разбился брызгами алых стекол. Свищет точильный камень, и рвется огонь из горна. Быки наковален стонут, сгибая металл упорно. И Ме́риду день венчает короной из роз и терна.

Казнь

Взбегает нагая зелень ступеньками зыбкой влаги. Велит приготовить консул поднос для грудей Олайи. Жгутом зеленые вены сплелись в отчаянном вздохе. В веревках забилось тело, как птица в чертополохе. И пальцы рук отсеченных еще царапают плиты, словно пытаясь сложиться в жалкий обрубок молитвы, а из багровых отверстий, где прежде груди белели, видны два крохотных неба и струйка млечной капели. И кровь ветвится по телу, а пламя водит ланцетом, срезая влажные ветви на каждом деревце этом, — словно в строю серолицем, в сухо бряцающих латах, желтые центурионы шествуют мимо распятых… Бушуют темные страсти, и консул поступью гордой поднос с обугленной грудью проносит перед когортой.

Глория

Снег оседает волнисто. С дерева виснет Олайя. Инистый ветер чернеет, уголь лица овевая. Полночь в упругих отливах. Шею Олайя склонила. Наземь чернильницы зданий льют равнодушно чернила. Черной толпой манекены заполонили навеки белое поле и ноют болью немого калеки. Снежные хлопья редеют. Снежно белеет Олайя. Конницей стелется никель, пику за пикой вонзая. Светится чаша Грааля на небесах обожженных, над соловьями в дубравах и голосами в затонах. Стеклами брызнули краски. Белая в белом Олайя. Ангелы реют над нею и повторяют: – Святая…

Небылица о доне Педро и его коне Романс с размытым текстом

Едет верхом дон Педро вниз по траве пригорка. Ай, по траве пригорка едет и плачет горько! Не подобрав поводья, Бог весть о чем тоскуя, едет искать по свету хлеба и поцелуя. Ставни, скрипя вдогонку, спрашивают у ветра, что за печаль такая в сердце у дона Педро… На дно затоки уплыли строки. А по затоке плывет, играя, луна — и с высот небесных завидует ей вторая. Мальчик с песчаной стрелки смотрит на них и просит: – Полночь, ударь в тарелки! …Вот незнакомый город видит вдали дон Педро. Весь золотой тот город, справа и слева кедры. Не Вифлеем ли? Веет мятой и розмарином. Тает туман на кровлях. И к воротам старинным цокает конь по плитам, гулким, как тамбурины. Старец и две служанки молча открыли двери. «Нет», – уверяет тополь, а соловей не верит… Под водою строки плывут чередою. Гребень воды качает россыпи звезд и чаек. Сна не тревожит ветер гулом гитарной деки. Только тростник и помнит то, что уносят реки. …Старец и две служанки, взяв золотые свечи, к белым камням могильным молча пошли под вечер. Бедного дона Педро спутник по жизни бранной, конь, непробудно спящий, замер в тени шафранной. Темный вечерний голос плыл по речной излуке. Рог расколол со звоном единорог разлуки. Вспыхнул далекий город, рухнул, горящий. Плача, побрел изгнанник, точно незрячий. Подняли звезды вьюгу. Правьте, матросы, к югу… Под водою слова застыли. Голоса затерялись в иле. И среди ледяных соцветий — ай! – дон Педро лягушек тешит, позабытый всеми на свете.

Фамарь и Амнон

Луна отраженья ищет, напрасно кружа по свету, — лишь пепел пожаров сеют тигриные вздохи лета. Как нервы, натянут воздух, подобный ожогу плети, и блеянье шерстяное колышет курчавый ветер. Пустыня к небу взывает рубцами плеч оголенных, от белых звезд содрогаясь, как от иголок каленых. Ночами снится Фамари, что в горле – певчие птицы, и снятся льдистые бубны и звуки лунной цевницы. И гибким пальмовым ветром встает нагая при звездах, моля, чтоб жаркое тело осыпал инеем воздух. На плоской кровле дворцовой поет под небом пустыни. И десять горлинок снежных в ногах царевны застыли. И наяву перед нею вырос Амнон на ступени, смоль бороды задрожала, пеною чресла вскипели. Из-за решетки глядит он полными жути глазами. Стоном стрелы на излете вздох на губах ее замер… А он, рукой исхудалой обвив железные прутья, в луну впивается взглядом и видит сестрины груди. В четвертом часу под утро в постель он лег, обессилев, пустые стены терзая глазами, полными крыльев. Тяжелый рассвет хоронит под бурым песком селенья — на миг приоткроет розу, на миг процветет сиренью. Гудят водяные вены, на дне кувшина немея. В изгибах корней замшелых шипят полусонно змеи. Амнон на кровати стонет, затихнет на миг – и снова спаленное бредом тело обвито плющом озноба. Фамарь голубою тенью, в немой тишине немая, вошла – голубей, чем вена, тиха, как туман Дуная. – Фамарь, зарей незакатной сожги мне грешные очи! Моею кровью горючей твой белый шелк оторочен. – Оставь, оставь меня, брат мой, и плеч губами не мучай — как будто осы и слезы роятся стайкою жгучей! – Фамарь, концы твоих пальцев, как завязь розы, упруги, а в пене грудей высоких две рыбки просятся в руки… Сто царских коней взбесились — качнулась земля от гула. Лозинку под ливнем солнца до самой земли пригнуло. Рука впивается в косы, шуршит изодранной тканью. И струйки теплым кораллом текут по желтому камню. О, как от дикого крика все на земле задрожало! Как над сумятицей туник заполыхали кинжалы! Мрачных невольников тени по двору мечутся немо. Поршнями медные бедра ходят под замершим небом. А над Фамарью цыганки, простоволосы и босы, еле дыша, собирают капли растерзанной розы. Простыни в запертых спальнях метит кровавая мета. Светятся рыбы и грозди — влажные всплески рассвета. Насильник от царской кары уходит верхом на муле. Напрасно вдогонку стрелы нубийцы со стен метнули. Забили в четыре эха подков голубые луны. И ножницы взял Давид — и срезал на арфе струны.

Два романса Перевод Н. Ванханен

Романс о герцоге Лусенском

Утешь нас, Боже, в горе, помилуй от греха, храни скитальца в море и в поле пастуха. Смуглянка вышивала — что, мама, вышить ей? Над нею покрывало оливковых ветвей. Хрустальный обруч пялец, игла из серебра. Явился к ней посланец — впустить его пора. Склонился у калитки, замешкался слегка: – Оставь канву и нитки, иголку и шелка! Дурные перемены — все радости в былом: наш герцог из Лусены уснул последним сном. Но девушка сказала, шитья не отложив: – Ты лжешь, гонец лукавый, Лусенский герцог жив! Ему я знамя вышью, и в бой поскачет он… Гонец промолвил тише: – Ты слышишь этот звон? Над Кордовой с размахом гудят колокола. Мертвец одет монахом, щека его бела. Из чистого коралла его последний дом, и пташка не певала печальней ни о ком. Кладут ему на сердце гвоздику и чабрец. – О мой Лусенский герцог, настал всему конец! Зачем я знамя шила, к чему мои труды? Как шепчутся уныло масличные сады! Сказал гонец с поклоном: – Я свой исполнил долг! Вернусь к родным знаменам, в севильский славный полк. В оливах бродят грозы, маслина клонит ветвь, и льются, льются слезы и будут литься впредь!

Романс о корриде

Была ли в Ронде когда-то коррида краше, чем эта? Быки чернее агата, все пять – смоляного цвета. И я на пышном гулянье не раз вздохнула в досаде: – Ах, быть бы здесь и Марьяне, моей печальной отраде! Как девичий хохот звонок! В цветных гирляндах повозки, и с веерных перепонок нарядно сыплются блестки. Лошадки в сбруе богатой красавцам Ронды не внове. И шляпы щеголеваты, надвинутые на брови. На памяти старожила (за веером воздух зыбок) арена так не кружила созвездьем белых улыбок. Когда же сам Каэтано под говор, клики и толки ступил, не сгибая стана, горя серебром на шелке, в своем расшитом наряде — цвет яблока наливного — с квадрильей, спешащей сзади, на желтый песок, чтоб снова с быками яростно биться, то вправду было похоже, что у зари смуглолицей румянцем вспыхнула кожа. Какая точность и мера в его клинке и мулете! Не мог так Пепе-тореро, не может никто на свете. Сразила быков отвага, все пять – смоляного цвета. Пять раз зацветала шпага цветком пурпурного лета, а стать героя литая сияла, зверя осилив, как бабочка золотая в багрянце шелковых крыльев. Дрожала площадь от гула горячей дымкою зноя, и свежей кровью тянуло под горною крутизною. А я на пышном гулянье не раз вздохнула в досаде: – Ах, быть бы здесь и Марьяне, моей печальной отраде!

Дуэнде. Тема с вариациями Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

Дамы и господа!

В 1918 году я водворился в мадридской Студенческой Резиденции и за десять лет, пока не завершил наконец курс философии и литературы, в этом изысканном зале, где испанская знать остывала от похождений по французским пляжам, я прослушал не менее тысячи лекций.

Отчаянно скучая, в тоске по воздуху и солнцу, я чувствовал, как покрываюсь пылью, которая вот-вот обернется адским перцем.

Нет. Не хотелось бы мне снова впускать сюда жирную муху скуки, ту, что нанизывает головы на нитку сна и жалит глаза колючками.

Без ухищрений, поскольку мне как поэту претит и полированный блеск, и хитроумный яд, и овечья шкура поверх волчьей усмешки, я расскажу вам, насколько сумею, о потаенном духе нашей горькой Испании.

На шкуре быка, распростертой от Хукара до Гвадальфео и от Силя до Писуэрги (не говоря уж о берегах Ла-Платы, омытых водами цвета львиной гривы), часто слышишь: «Это дуэнде». Великий андалузский артист Мануэль Торрес сказал одному певцу: «У тебя есть голос, ты умеешь петь, но ты ничего не достигнешь, потому что у тебя нет дуэнде».

По всей Андалузии – от скалы Хаэна до раковины Кадиса – то и дело поминают дуэнде и всегда безошибочно чуют его. Изумительный исполнитель деблы, певец Эль Лебрихано говорил: «Когда со мной дуэнде, меня не превзойти». А старая цыганка-танцовщица Ла Малена, услышав, как Браиловский играет Баха, воскликнула: «Оле! Здесь есть дуэнде!» – и заскучала при звуках Глюка, Брамса и Дариюса Мийо. Мануэль Торрес, человек такой врожденной культуры, какой я больше не встречал, услышав в исполнении самого Фальи «Ноктюрн Хенералифе», сказал поразительные слова: «Всюду, где черные звуки, там дуэнде». Воистину так.

Эти черные звуки – тайна, корни, вросшие в топь, про которую все мы знаем, о которой ничего не ведаем, но из которой приходит к нам главное в искусстве. Испанец, певец из народа, говорит о черных звуках – и перекликается с Гёте, определившим дуэнде применительно к Паганини: «Таинственная сила, которую все чувствуют и ни один философ не объяснит».

Итак, дуэнде – это мощь, а не труд; битва, а не мысль. Помню, один старый гитарист говорил: «Дуэнде не в горле, это приходит изнутри, от самых подошв». Значит, дело не в таланте, а в сопричастности, в крови, иными словами – в изначальной культуре, в самом даре творчества.

Короче, таинственная эта сила, «которую все чувствуют и ни один философ не объяснит», – дух земли, тот самый, что завладел сердцем Ницше, тщетно искавшим его на мосту Риальто и в музыке Бизе и не нашедшим, ибо дух, за которым он гнался, прямо с эллинских таинств отлетел к плясуньям-гадитанкам, а после взмыл дионисийским воплем в сигирийе Сильверио.

Пожалуйста, не путайте дуэнде с теологическим бесом сомненья, в которого Лютер в вакхическом порыве запустил нюрнбергской чернильницей; не путайте его с католическим дьяволом, бестолковым пакостником, который в собачьем облике пробирается в монастыри; не путайте и с говорящей обезьяной, которую сервантесовский шарлатан Мальхеси затащил в комедию ревности.

О нет! Наш сумрачный и чуткий дуэнде иной породы, в нем соль и мрамор радостного демона, того, что возмущенно вцепился в руки Сократа, протянутые к цикуте. И он родня другому, горькому и крохотному, как миндаль, демону Декарта, сбегавшему от линий и окружностей на пристань к песням туманных мореходов.

Каждый человек, каждый художник (будь то Ницше или Сезанн) одолевает новую ступеньку совершенства в единоборстве с дуэнде. Не с ангелом, как нас учили, и не с музой, а с дуэнде. Различие касается самой сути творчества.

Ангел ведет и одаряет, как Сан-Рафаэль, хранит и заслоняет, как Сан-Мигель, и возвещает, как Сан-Габриэль. Ангел озаряет, но сам он высоко над человеком, он осеняет его благодатью, и человек, не зная мучительных усилий, творит, любит, танцует. Ангел, выросший на пути в Дамаск и проникший в щель ассизского балкона, и шедший по пятам за Генрихом Сузо, повелевает, – и тщетно противиться, ибо его стальные крылья вздымают ветер призвания.

Муза диктует, а случается, и нашептывает. Но редко – она уже так далеко, что ей нас не дозваться. Дважды я сам ее видел, и такой изнемогшей, что пришлось ей вставить мраморное сердце. Поэт, вверенный музе, слышит звуки и не знает, откуда они, а это муза, которая питает его, но может и употребить в пищу. Так было с Аполлинером – великого поэта растерзала грозная муза, запечатленная рядом с ним кистью блаженного Руссо. Муза ценит рассудок, колонны и коварный привкус лавров, а рассудок – часто враг поэзии, потому что любит обезьянничать и заводит на предательский пьедестал, где поэт забывает, что на него могут наброситься вдруг муравьи или свалится ядовитая нечисть, перед которой все музы, что гнездятся в моноклях и розовом лаке салонных теплиц, бессильны.

Ангел и муза нисходят. Ангел дарует свет, муза – склад (у нее учился Гесиод). Золотой лист или складку туники в лавровой своей рощице поэт берет за образец. А с дуэнде иначе: его надо будить самому, в тайниках крови. Но прежде – отстранить ангела, отшвырнуть музу и не трепетать перед фиалковой поэзией восемнадцатого века и монументом телескопа, где за стеклами дышит на ладан истощенная правилами муза.

Только с дуэнде бьются по-настоящему.

Пути к Богу изведаны многими, от изнуренных аскетов до изощренных мистиков. Для святой Тересы – это башня, для святого Хуана де ла Крус – три дороги. И как бы ни рвался из нас вопль Исайи «Воистину ты Бог сокровенный!» – рано или поздно Господь посылает алчущему пламенные тернии.

Но путей к дуэнде нет ни на одной карте и ни в одном уставе. Лишь известно, что дуэнде, как звенящие стеклом тропики, сжигает кровь, иссушает, сметает уютную, затверженную геометрию, ломает стиль; корни его – в той человеческой боли, что не знает утешения, это он заставил Гойю, мастера серебристых, серых и розовых переливов английской школы, коленями и кулаками втирать в холсты черный вар; это он оголил Мосена Синто Вердагера холодным ветром Пиренеев, это он на пустошах Оканьи свел Хорхе Манрике со смертью, это он вырядил юного Рембо в зеленый балахон циркача, это он, крадучись утренним бульваром, вставил мертвые рыбьи глаза графу Лотреамону.

Великие артисты испанского Юга – андалузцы и цыгане – знают, что ни песня, ни танец не всколыхнут душу, если не придет дуэнде. И они уже научились обманывать – изображать схватку с дуэнде, когда его нет и в помине, точно так же, как обманывают нас каждый божий день разномастные художники и литературные закройщики. Но стоит присмотреться и подойти по-свойски – и рушатся все их нехитрые уловки.

Однажды андалузская певица Пастора Павон, Девушка с гребнями, сумрачный испанский дух с фантазией под стать Гойе или Рафаэлю Эль Гальо, пела в одной из таверн Кадиса. Она играла своим темным голосом, мшистым, мерцающим, плавким, как олово, кутала его прядями волос, купала в мансанилье, заводила в дальние глухие дебри. И все напрасно. Вокруг молчали.

Там был Игнасио Эспелета, красивый, как римская черепаха. Как-то его спросили: «Ты почему не работаешь?» – и он ответил с улыбкой, достойной Аргантонио: «Я же из Кадиса!»

Там была пылкая Эльвира – цвет аристократии, севильская гетера, прямая наследница Соледад Варгас; на тридцатом году жизни она не пожелала выйти замуж за Ротшильда, ибо сочла его не равным себе по крови. Там были Флоридасы, которых называют мясниками, но они – жрецы и вот уже тысячу лет приносят быков в жертву Гериону. А в углу надменно стыла критская маска скотовода дона Пабло Мурубе.

Пастора Павон кончила петь в полном молчании. Лишь ехидный человечек вроде тех пружинистых чертенят, что выскакивают из бутылки, вполголоса произнес: «Да здравствует Париж!» – и в этом звучало: «Нам не надо ни задатков, ни выучки. Нужно другое».

И тогда Девушка с гребнями вскочила, одичалая, как древняя плакальщица, залпом выпила стакан огненной касальи и запела, опаленным горлом, без дыхания, без голоса, без ничего, но… с дуэнде. Она выбила у песни все опоры, чтоб дать дорогу буйному жгучему дуэнде, брату самума, и он вынудил зрителей рвать на себе одежды, как рвут их в ритуальном трансе антильские негры перед образом святой Барбары.

Девушка с гребнями срывала свой голос, ибо знала: этим судьям нужна не форма, а ее нерв, чистая музыка – бесплотность, рожденная реять. Она пожертвовала своим даром и умением – отстранив музу, беззащитная, она ждала дуэнде, моля осчастливить ее поединком. И как она запела! Голос уже не играл – лился струей крови, неподдельной, как сама боль, он рос и расцветал десятипалой кистью, как пригвожденные, но несмирившиеся ступни Христа, изваянного Хуаном де Хуни.

Приближение дуэнде знаменует ломку канона и небывалую, немыслимую свежесть – оно, как расцветшая роза, подобно чуду и будит почти религиозный восторг.

В арабской музыке, будь то песня, танец или плач, дуэнде встречают неистовым «Алла! Алла!» («Бог! Бог!»), что созвучно «Оле!» наших коррид и, может быть, одно и то же. А на испанском Юге появлению дуэнде вторит крик души: «Жив Господь!» – внезапное, жаркое, человеческое, всеми пятью чувствами ощущение Бога, по милости дуэнде вошедшего в голос и тело плясуньи, то самое избавление, напрочь и наяву освобождение от мира, которое дивный поэт XVII века Педро Сото де Рохас обретал в семи своих садах, а Иоанн Лествичник на трепетной лестнице плача.

Если свобода достигнута, узнают ее сразу и все: посвященный – по властному преображению расхожей темы, посторонний – по какой-то необъяснимой подлинности. Однажды на танцевальном конкурсе в Хересе-де-ла-Фронтера первый приз у юных красавиц с кипучим, как вода, телом вырвала восьмидесятилетняя старуха – одним лишь тем, как она вздымала руки, закидывала голову и била каблуком по подмосткам. Но все эти музы и ангелы, что улыбались и пленяли, не могли не уступить и уступили полуживому дуэнде, едва влачившему ржавые клинки своих крыльев.

Дуэнде возможен в любом искусстве, но, конечно, ему просторней в музыке, танце и устной поэзии, которым необходимо воплощение в живом человеческом теле, потому что они рождаются и умирают вечно, а живут сиюминутно.

Часто дуэнде музыканта будит дуэнде в певце, но случается и такая поразительная вещь, когда исполнитель превозмогает убогий материал и творит чудо, лишь отдаленно сходное с первоисточником. Так Элеонора Дузе, одержимая дуэнде, брала безнадежные пьесы и добивалась триумфа; так Паганини – вспомним слова Гёте – претворял в колдовскую мелодию банальный мотив, так очаровательная девушка из Пуэрто-де-Санта-Мария на моих глазах пела, танцуя, кошмарный итальянский куплетик «О Мари!», и своим дыханием, ритмом и страстью выплавляла из итальянского медяка упругую змею чистого золота. Все они искали и находили то, чего изначально не было, и в дотла выжженную форму вливали свою кровь и жизнь.

Дуэнде, ангел и муза есть в любом искусстве и в любой стране. Но если в Германии, почти неизменно, царит муза, в Италии – ангел, то дуэнде бессменно правит Испанией – страной, где веками поют и пляшут, страной, где дуэнде досуха выжимает лимоны зари, страной, распахнутой для смерти.

В других странах смерть – это конец. Она приходит, и занавес падает. В Испании иначе. В Испании он поднимается. Многие здесь замурованы в четырех стенах до самой смерти, и лишь тогда их выносят на солнце. В Испании, как нигде, до конца жив только мертвый – и вид его ранит, как лезвие бритвы. Шутить со смертью и молча вглядываться в нее для испанца обыденно. От «Сновидения о черепах» Кеведо, от «Истлевшего епископа» Вальдеса Леаля и стонов роженицы Марбельи, умершей посреди дороги за три века до нас:

Я коня горючей кровью по копыта залила. Под копытами дорога что кипучая смола… —

к возгласу, такому недавнему, парня из Саламанки, убитого быком:

Я плох – и надо бы хуже, да хуже некуда, други. Все три платка в моей ране, четвертым свяжете руки… —

тянется изъеденный селитрой парапет, над которым лик народа, завороженный смертью, то твердеет в отзвуках плача Иеремии, то смягчается отсветом могильного кипариса. Но в конечном счете все насущное здесь оценивается чеканным достоинством смерти.

Топор и тележное колесо, нож и терн пастушьей бороды, голая луна и мухи, и затхлые углы, и свалки, и святые в кружевах, и беленые стены, и лезвия крыш и карнизов – все в Испании порастает смертью, таит ее привкус и отзвук, который внятен настороженной душе и не дает ей задремать на гибельном ветру. Все испанское искусство корнями уходит в нашу землю – землю чертополоха и надгробий: не случайны стенания Плеберио и пируэты маэстро Хосефа Марии де Вальдивьельсо, и не случайно наша любимая баллада так непохожа на европейские:

Ты ли моя подруга, что ж не глядишь в ответ? – Не нагляделись очи, да уж теперь их нет. Ты ли моя подруга, где же твои уста? – Зацеловать бы рады, да тяжела плита. Ты ли моя подруга, что ж не смыкаешь рук? – Руки, что я смыкала, черви повили, друг.

И не странно, что на заре нашей лирики звучит эта песня:

В розовом саду я умру, в розах мой приют, где убьют. Срезать розу, мама, я туда иду, где сойдусь со смертью в розовом саду. Срежу розу, мама, с ней и отпоют, где сведет со смертью розовый приют. В розовом саду я умру, в розах мой приют, где убьют.

Головы, ледяные от луны, на полотнах Сурбарана, желтые зарницы в сливочной желтизне Эль Греко, повествование отца Сигуэнсы, образы Гойи, абсида церкви в Эскориале, вся наша раскрашенная скульптура, гробница герцогского рода Осуна, смерть с гитарой из часовни Бенавенте в Медина-де-Риосеко – в культуре они знаменуют то же, что и паломничества к Сан-Андресу-де-Тейшидо, где рядом с живыми идут мертвые; погребальные плачи астуриек при зажженных фонарях в ночь поминовения, пенье и танец Сивиллы на папертях Майорки и Толедо, сумрачное «Воспомним» на мостовых Тортосы, неисчислимые обряды Страстной пятницы; все это, не говоря уже об изощренном празднестве боя быков, складывается в национальный апофеоз испанской смерти. В целом мире лишь Мексика может протянуть руку моей родине.

Завидев смерть, муза запирает дверь, воздвигает цоколь, водружает урну и, начертав восковой рукой эпитафию, тут же снова принимается теребить свои лавры в беззвучном промежутке двух ветров. В руинах одических арок она скрашивает траур аккуратными цветами с полотен чинквиченто и зовет верного петуха Лукреция, чтобы спугнул неуместных призраков.

Ангел, завидев смерть, медленно кружит в вышине и ткет из ледяных и лилейных слез элегию – вспомним, как трепетала она в руках у Китса, Вильясандино, Эрреры, Беккера, Хуана Рамона Хименеса. Но не дай бог ангелу увидеть на своем розовом колене хотя бы крохотного паучка!

Но дуэнде не появится, пока не почует смерть, пока не переступит ее порог, пока не уверится, что всколыхнет те наши струны, которым нет утешения и не будет.

Мыслью, звуком и пластикой дуэнде выверяет край бездны в честной схватке с художником. Ангел и муза убегают, прихватив и скрипку и метроном; дуэнде – ранит, и врачеванию этой вечно разверстой раны обязано все первозданное и непредсказуемое в творениях человека.

Дуэнде, вселяясь, дает магическую силу стиху, чтобы кропить черной водой всех, кто внемлет, ибо обретшему дуэнде легче любить и понять, да и легче увериться, что будет любим и понят, а ведь борьба за выразительность и за ее понимание порой в поэзии чревата гибелью.

Вспомним одержимую дуэнде цыганку из цыганок святую Тересу, цыганку не тем, что сумела смирить бешеного быка тремя блистательными приемами (а это было), что хотела понравиться брату Хуану де ла Мисериа и что дала пощечину папскому нунцию, но тем, что была из тех редких натур, кого дуэнде (не ангел, ангел не может напасть) пронзает копьем: он желал ей смерти, ибо она вырвала у него последнюю тайну, головокружительный переход от пяти наших чувств к единому, живому во плоти, в тумане, в море – к Любви, неподвластной времени.

Бесстрашная Тереза осталась победительницей, и напротив – Филипп Австрийский был побежден: пока он продирался сквозь теологию к музе и ангелу; дуэнде холодных огней Эскориала, где геометрия – на грани сна, вырядился музой и заточил, чтобы вечно карать, великого короля.

Я уже говорил, что дуэнде влечет бездна, разверстая рана, влечет туда, где формы плавятся в усилии, перерастающем их очертания.

В Испании (и на Востоке, где танец – религиозное действо) силе дуэнде всецело покорны тела плясуний-гадитанок, воспетых Марциалом, голоса певцов, прославленных Ювеналом; дуэнде правит и литургией корриды, этой подлинно религиозной драмой, где так же, как и в мессе, благословляют и приносят жертвы.

Вся мощь античного демона влилась в это свидетельство культуры и чуткости нашего народа, в это безупречное празднество, возносящее человека к вершинам его ярости, гнева и плача. В испанском танце и в бое быков не ищут развлечения: сама жизнь играет трагедию, поставленную дуэнде на ступенях бегства от мира, и ранит в самое сердце.

Дуэнде несет плясунью, как ветер песок. Его магическая сила обращает девушку в сомнамбулу, красит молодым румянцем щеки дряхлого голодранца, что побирается по тавернам, в разлете волос обдает запахом морского порта и дарит рукам ту выразительность, что всегда была матерью танца.

Лишь к одному дуэнде не способен, и это надо подчеркнуть, – к повторению. Дуэнде не повторяется, как облик штормового моря.

Сильнее всего дуэнде впечатляет в бое быков – здесь он борется и со смертью, готовой уничтожить его, и с геометрией строго рассчитанного действа.

У быка своя орбита, у тореро – своя, и соприкасаются они в опасной точке, где сфокусирована грозная суть игры.

Довольно и музы, чтобы работать с мулетой, достаточно ангела, чтобы втыкать бандерильи и слыть хорошим тореро, но когда надо выйти с плащом на свежего быка и когда надо его убить, необходима помощь дуэнде, чтобы не изменить художественной правде.

Если тореро пугает публику своим безрассудством, это уже не коррида, а доступное каждому бредовое занятие – игра жизнью. Но если тореро одержим дуэнде, он дает зрителям урок пифагорейской гармонии, заставляя забыть, что сам он ежесекундно бросает сердце на рога.

Римский дуэнде Лагартихо, иудейский дуэнде Хоселито, барочный дуэнде Бельмонте и цыганский дуэнде Каганчо из сумеречного кольца торят нашим поэтам, музыкантам и художникам четыре главных дороги испанской традиции.

Испания – единственная страна, где смерть – национальное зрелище, где по весне смерть тягуче трубит, воздевая горны; и нашим искусством изначально правит терпкий дуэнде, необузданный и одинокий.

Тот же дуэнде, что кровью румянил щеки святых, изваянных мастером Матео де Компостела, исторг стон из груди Хуана де ла Крус и бросил обнаженных нимф в огонь религиозных сонетов Лопе.

Тот же дуэнде, что строил башни в Саагуне и обжигал кирпичи в Калатайюде и Теруэле, разверз небеса на холстах Эль Греко и расшвырял исчадий Гойи и альгвасилов Кеведо.

В дождь он призывает Веласкеса, тайно одержимого в своих дворцовых сумерках, в метель он гонит нагого Эрреру утвердиться в целебности холода, в жгучую сушь он заводит в огонь Берругете и открывает ему новое измерение в скульптуре.

Муза Гонгоры и ангел Гарсиласо расплетают свои лавры, когда вырастает дуэнде Сан-Хуана де ла Крус, когда

олень уязвленный встает на холме.

Муза Гонсало де Берсео и ангел архиепископа Итского дают дорогу смертельно раненному Хорхе Манрике на пути к замку Бельмонте. Муза Грегорио Эрнандеса и ангел Хосе де Моры сторонятся перед дуэнде Педро де Мены с его кровавыми слезами и ассирийским, с бычьей головой дуэнде Мартинеса Монтаньеса. А грустная муза Каталонии и мокрый ангел Галисии испуганно и нежно глядят на кастильского дуэнде, такого чуждого теплому хлебу и кроткой корове, неразлучного со спекшейся землей и промытым ветрами небом.

Дуэнде Кеведо с мерцающими зелеными анемонами и дуэнде Сервантеса с гипсовым цветком Руидеры венчают испанский алтарь дуэнде.

У всякого искусства свой дуэнде, но корни их сходятся там, откуда бьют черные звуки Мануэля Торреса – первоисток, стихийное и трепетное начало дерева, звука, ткани и слова.

Черные звуки, в которых теплится нежное родство муравья с вулканом, ветром и великой ночью, опоясанной Млечным Путем.

Дамы и господа! Я выстроил три арки и неловкой рукой возвел на пьедестал музу, ангела и дуэнде.

Муза бестрепетна: туника в сборку и коровьи глаза, обращенные к Помпее, на носатом челе, которое учетверил ей добрый друг ее Пикассо. Ангел теребит кудри Антонелло да Мессины, тунику Липпи и скрипку Массолино или Руссо.

А дуэнде… Где он? Арка пуста – и мысленный ветер летит сквозь нее над черепами мертвых навстречу новым мирам и неслыханным голосам, ветер с запахом детской слюны, растертой травы и покрова медузы, вестник вечных крестин всего новорожденного.

Поэт в Нью-Йорке

Пляска смерти Перевод Е. Кассировой

Маска! Дух африканских оргий! Вот он, ряженый! Пляшет в Нью-Йорке! Все исчезло: и заросли перца, и стручков зажженные спички, и красные туши верблюдов, и лучи лебединых крыльев. И пришла пора мертвечине: расплющенному котенку, ржавчине на металле и пробковой тишине. Это праздник мертвого зверя под ножами сквозного света, бегемота на пепельных лапах и косули с бессмертником в горле. Без копья в восковой пустыне пляшет ряженый. И полмира — гладь песка. И другие полмира — ртутный блеск и слепое солнце. Маска! Дух африканских оргий! Страхи, дюны и змеи в Нью-Йорке! * Небо стыло в беленых ущельях. с голосами умерших в навозе. Небо было пустым и чистым, в синем пухе незримых гор, и, сметая росточки песен, растеклось по бутылям соков, просочилось в паузы маршей и плеснуло битым стеклом. И пока китаец на крыше о жене вспоминал и плакал и банкир манометром мерил глухоту жестокую денег, вышел ряженый к Уолл-стриту. Это лучшее место для пляски — колумбарий, где взгляд выцветает. Эта нить между сфинксом и сейфом сердце наших детей прошила. Пляшет дикость и обнимку с машиной и не помнят извечного света. А забудь колесо свою форму — унеслось бы со стадом мустангов, и случись чертежам загореться — стая окон спугнула бы небо… Это лучшее место, ручаюсь. Пляс на цифрах и крови, под вихрем монет среди безработных, которые в полночь будят воем твое беспросветное время, обесчещенный край одичанья, страна на границе снегов! Маски! Дух африканских оргий! Рой болотных огней в Нью-Йорке! * Я сражался с луной на балконе. Окна жалили тело ночи. И телята небесные пили из глазниц моих. Весла ветра били дымные стекла Бродвея… Капля крови в мякоти звездной мертвым семечком притворилась. Пастухи гнали ветер долины, беззащитный, как устрица без ракушки. Но пляшут не мертвые. Нет. Те пьяны беспробудно и грызут свои кости. А с ряженым пляшут другие. Холодные люди, хмельные от денег, порожденные встречей бедер с безжалостной страстью, те, что ищут червей в подворотнях, запивают слезами умерших детей и жуют пирамидки зари. Довольно! Пусть пляшет не Папа! Довольно! Пусть пляшет не Папа, не король, не банкир с голубыми зубами! Хватит вам, монастырские тощие примы, прожектеры, безумцы, шуты, содомиты! Пусть один только пляшет этот ряженый в пурпуре ветхом, только он, пусть он пляшет один! Пусть кобры шипят на крышах, небоскребы раскрошит крапива, биржа мхом порастет, а лианы опутают ружья! Но только скорее, скорее, скорее! Горе тебе, Уолл-стрит! Маска, маска! Смотрите зорко, как плюет он болотным ядом над ущербной тоской Нью-Йорка!

Негры

Негритянские будни и рай Перевод А. Гелескула

Ненавистны им тени крыльев в белой наледи щек холеных и раздоры огня и ветра в облицованных льдом салонах. Ненавистны платки прощаний, лук без цели и звук без эха и шипы, которые жалят сквозь румяна злачного смеха. По душе им синяя пустошь, колокольная поступь бычья, и витые пляски прибоя, и луны лукавой обличья. Тайновидцы следов и соков, сетью искр они будят болота и хмелеют от горькой прохлады своего первобытного пота. И в краю оглушительно синем без червей и следов лошадиных, где над яйцами страуса стелется вечность и колышется танец дождинок, в синеве первозданной, где ночь не боится рассвета, где походкой сомнамбул верблюды туманов бегут от нагого кочевника-ветра, там, где сладко траве над тугими телами стелиться, где рядится в кораллы чернильная скорбь вековая и под связками раковин меркнут усопшие лица, разверзается танец, из мертвого пепла вставая.

Ода королю Гарлема Перевод И. Тыняновой

Он размахивал ложкой, словно вырывал глаза крокодилам, и хлопал по заду мартышек. Он размахивал ложкой. Вечный огонь дремал в кремнях древних, и жуки, пьянея от запаха мяты, забывали про мягкие травы леса. Этот старик, покрытый мохом, шел туда, где плакали негры, а король скрипел своей ложкой, и гнилая вода лилась потоком. А запахи роз уплывали далёко, теряясь в крутых поворотах ветра, и дети, роясь в шафранных кучах, яростно били маленьких белок, покрываясь красными пятнами гнева. Надо пересечь все мосты, чтоб услышать вашу красную кровь, негры, чтоб услышать ваше дыханье, жаркое, как аромат ананасов. Надо убить белобрысого торговца водкой и всех любителей яблок и пляжей и ударить кулаком по фасоли, пузырящейся в клубах пара, для того чтоб король Гарлема пел со своей свитой, пока в песке мягком спят крокодилы под асбестовой массой лунного света… Для того чтоб никто не смог усомниться в красоте воронок, и терок, и медных кастрюль на кухне. О Гарлем! О Гарлем! О Гарлем! Что может сравниться с тоской твоих глаз утомленных, с силой крови, текущей под темной твоей кожей, с жаждой мести немой под покровом гранатовой ночи, с королем твоим пленным в одежде швейцара! * В темных трещинах ночи саламандровый мрамор дремлет. В животах у американок золотые монеты и дети, американцы двинуть не могут рукой от лени. Это они, смотрите! Это они пьют серебряный виски у подножья вулканов и глотают кусочки сердец на холодных вершинах гор, где гуляют медведи. В этот вечер король Гарлема размахивал ложкой, вырывая глаза крокодилам, и хлопал по заду мартышек большой ложкой. И плакали потрясенные негры, среди зонтов и солнц, в золотом закате, и мулаты, махая руками, ловили девичьи плечи, а ветер в туман одевал зеркала и кидался под ноги танцорам. Негры! Негры! Негры! Негры! Кровь ваша заперта в ночной темноте ваших жизней. Ее не видно. Бушует она под кожей, кипит на иглах кинжалов и в огромной груди пейзажа, под клешнями, обвитыми дроком, созвездия Рака. Кровь ваша ищет дороги, сквозь белую смерть и цветочный пепел, в недвижно склоненное небо, где планеты роятся по безбрежным просторам средь тысяч забытых предметов. Кровь ваша медленно жжет, словно взгляд исподлобья, крадется, как стебли дрока, уходящие в землю корнями, дрожит на ветру, смывающем след случайный, глядится на бабочек сонных сквозь стекла окон. Эта кровь приходит по крышам, по балконам и галереям, чтобы жечь хлорофилловый сон белокурых женщин, чтоб стонать у подножья кроватей в бессоннице водопроводов, чтоб теряться в белесом рассвете табачного дыма. Надо бежать, обогнуть перекрестки и запереться под самой крышей, потому что мозг леса проникает сквозь все щели, оставляя на теле неслышный след мрака, и грусть бумажных цветов, и выцветший шорох перчаток. * Когда совсем стихнет шум дня, официанты, повара и те, кто лижет раны города миллионеров, ищут своего короля в тупиках и проулках. Косо падает в липкую грязь деревянный ветер, буравит иглами плечи, плюется в лицо прохожим, южный колючий ветер, несущий слова, и злаки, и мертвые вольтовы дуги из ос ядовитых. Здесь вместо оливковой ветви – три капли чернил на монокле, любовь застыла в бесстрастной гримасе на срубе камня, а венчики и тычинки превратились, на серых тучах, в пустыню голых стеблей без единой розы. * Направо, налево, на юге, на севере стена равнодушия поднялась перед вами, негры. Ее не пробить ни кротам, ни отточенным волнам. Не ищите в ней трещин, чтобы выглянуть в мир безбрежный. Ищите большое солнце, центр вселенной, летите к нему кипящим, шумящим роем… Солнце, скользящее между деревьями леса, по пути не встречая ни одной нимфы, солнце, что жжет цифры, но боится обжечь мечтанье, смуглое солнце с татуированной кожей, что, спускаясь к реке, мычит, растревожив кайманов… Негры. Негры. Негры. Негры. Никогда ни мул, ни змея, ни зебра не меняют цвета в минуту смерти. Дровосек никогда не слышит, как тает на срубленном дереве легкий последний шелест. Ждите под лиственной тенью вашего короля, пока цикута, чертополох и крапива доползут до последних балконов. И тогда, негры, тогда, тогда, негры, вы сможете целовать колеса велосипедов, вы сможете с микроскопом врываться в беличьи норы, и плясать, и плясать, покуда цветы в гневе не дорастут до прибрежных камышей неба. О Гарлем, тебя одели в чужие одежды! О Гарлем, тебе угрожают люди, у которых вместо голов – шляпы. Я слышу твой рокот. Я слышу твой рокот сквозь деревья и лифты, сквозь грохот висящих мостов, где рыщут зубастые автомобили, сквозь лошадиные трупы и мелкие преступленья, сквозь ливрею печальную твоего короля с бородой, уходящей в далекое море.

Забытая церковь (Баллада большой войны) Перевод А. Гелескула

У меня был сын и звали его Хуаном. У меня был сын. На страстной он ушел в катакомбы. Я увидел его, непоседу, на лесенках панихиды — и пастырю в сердце он выплеснул свой котелок. Я стучался в могилы. Сынок мой! Сынок! Сыночек! Я разгладил морщинку на зеркальце – и догадался, что любовь моя стала рыбкой далеко, где глохнут колеса. У меня была милая. У меня была мертвая рыбка под пеплом кадильниц. У меня было целое море… Боже мой! У меня было море! Я хотел зазвонить с колокольни, но черви точили плоды, и горелые спички глодали весеннее жито. Видел я, как прозрачный журавль алкоголя расклевывал черные лбы умиравших солдат, и видел палатки, где пускали по кругу стакан со слезами. Первоцветы причастия! В них я тебя отыщу, сердце мое, когда пастырь поставит осла и вола у морозной чаши пугать полуночных жаб. У меня был сын, и мой сын был сильным, но мертвецы сильнее и скоро сглодают небо. Был бы сын мой медведем, не боялся бы я кайманов, не глядел бы, как море прикрутили к деревьям, как насилуют гавань солдаты. Был бы сын мой медведем! От морозного мха я забьюсь под брезент. Я же знаю – мне сунут мешок или галстук, но на гребне молитвы я все-таки выверну руль — и камни охватит безумье пингвинов и чаек, чтоб каждый, кто спит или спьяну поет, закричал: «У него же был сын! Сын его, сын, он только его был и больше ничей! Это сын его был! Его сын!»

Рождество Перевод А. Гелескула

Ищет вымя пастух, и к ослепшей коптилке льнут седые овчарки кудлатой метели. Восковое дитя с камышовой подстилки протянуло ладонь стебельком иммортели. Чу… Шажки обмороженных ног муравьиных. Рассекли небеса две кровавых полоски. Чрево беса разверзлось – и в зимних долинах студенистой медузой дрожат отголоски. Запевает по-волчьи зеленое пламя, у костров муравьиное утро теснится. Сновиденья луны шелестят веерами, и живому быку изрешеченный снится. Три слезы на лице у младенца застыли. В сене видит Иосиф три терния медных. И плывет над пеленками эхо пустыни, гул оборванных арф и молений предсмертных. А рождественский снег по Манхэттену веет над готической скорбью, подделанной грубо. И насупленный Лютер ведет по Бродвею слабоумных святош и хохлатых керубов.

Корова Перевод А. Гелескула

Забилина рассвете. Кровьиз ноздрей текла по небосклону, а по рогамручьи вились и ветви. На рот ее пчелиный слюна свисала длинными усами. И белый вой раскачивал долины. В румянце дня и в пастбищном бальзаме шли мертвые коровы и живые, мыча с полузакрытыми глазами. Мыча траве багровой и парню, наточившему наваху, что пробил час обгладывать корову. Уже бледнели звезды и жилы под ножами. А в воздухе копыта все дрожали. Чтобы луна узнала и знали ночи желтые отроги: ушла корова, сгинув по дороге. Мыча о милосердье, ушла на свалку смерзшегося неба, где пьяницы закусывают смертью.

Заря Перевод А. Гелескула

У зари над Нью-Йорком четыре ослизлых опоры и вороньи ветра, бередящие затхлую воду. У зари над Нью-Йорком ступени безвыходных лестниц, где в пыли она ищет печальный рисунок фиалки. Восходит заря, но ничьих она губ не затеплит — немыслимо завтра и некуда деться надежде. Голодные деньги порой прошумят над бульваром, спеша расклевать позабытого в парке ребенка. И кто пробудился, тот чувствует каждым суставом, что рая не будет и крохи любви не насытят, что снова смыкается тина законов и чисел, трясина бесцветной игры и бесплодного пота. Рассвет умирает, глухой от кандального лязга, в содоме заносчивых знаний, отринувших землю. И снова, кренясь от бессонницы, тянутся люди, как будто прибитые к суше кровавым потопом.

Рождество на берегах Гудзона Перевод Б. Дубина

Этот губчатый дым! И моряк с раскроенной глоткой. И большая река. И ветер из темных пределов. И этот нож, любовь, этот нож. Было четверо моряков, сражавшихся с миром, миром шипов, давно очевидных любому, миром, который проскачет насквозь лишь конный. Был моряк, были сотни и тысячи их, сражавшихся с миром головокружительной гонки, не замечая, что мир опустел, покинутый небом. Мир покинут покинутым небом. Груды кирок и пиршества трав. Кропотливые муравьи и монеты в болотной жиже. Мир покинут покинутым небом, и ветер у всех околиц. Червь воспевал надвигающееся колесо, а моряк с раскроенной глоткой воспевал водяного медведя, который его придушит, и все воспевали хвалу. Аллилуйя. Пустынное небо. И все то же. Все то же! Одна аллилуйя. Я целую ночь провел на лесах окраин, оставляя кровавые пятна на гипсе проектов, помогая матросам собрать ошметки снастей. И вот я с пустыми руками стою над ревущим устьем. И пускай в любое мгновенье новый ребенок расправит кустик сосудов и гадючье потомство, ползущее из-под веток, усмирит кровожадных, вперяющихся в нагого. Есть лишь одно: пустота. Покинутый мир. И устье. Какой там рассвет! Давно отжившая сказка. Только это – речное устье. О мой губчатый дым! О моя раскроенная глотка! О большая моя река! О мой ветер из чуждых пределов! О любовь моя, нож, этот ранящий нож!

Нью-Йорк, 27 декабря 1929 г.

Слепая панорама Нью-Йорка Перевод А. Гелескула

Если это не птицы, покрытые гарью, если это не стоны, громящие окна свадьбы, тогда это, верно, хрупкие дети ветра, которые свежей кровью поят заскорузлый сумрак. Нет, это не птицы, потому что мгновенье – и птицы станут волами; это могут быть камни, белые в полнолунье, и всегда – это дети, истекшие кровью до того, как судья приподнимет завесу. Все знают боль, которая дружит со смертью, но боль настоящая не обитает в душах, и в воздухе нет ее, и нет ее в нашей жизни и в этих задымленных кубах. Настоящая боль, та, что все заставляет проснуться, это крохотный, вечно горящий ожог в безвинных глазах неизвестных миров. Забытые платья так давят на плечи, чтонебо порой их сгоняет в шершавое стадо. А умершие от родов узнают перед смертью, что каждый шум – это камень, и каждый след – это сердце. Мы забываем, что есть у мысли задворки, где заживо съеден философ червями и сбродом. Но слабоумные дети отыскивают по кухням маленьких ласточек на костылях, знающих слово «любовь». Нет, это не птицы. Птицы не воплощают мутный озноб болота. И это не жажда зверства, гнетущая ежечасно, не лязг самоубийства, бодрящий нас на рассвете. Это воздушный взрыватель – и весь мир в нас становится болью, это атом живого пространства, созвучного скорости света, это смутная лесенка, где облака отдыхают от вечного гвалта, бурлящего в бухтах крови. Сколько искал я этот ожог, никому не дающий заснуть, а находил лишь матросов, распятых на парапете, и хрупких детенышей неба, засыпанных снегом. А настоящая боль оставалась где-то, где каменели рыбы, внутри бревна задыхаясь, на пустошах неба, чуждого древности статуй и пламенной дружбе вулканов. Нет и в голосе боли. Одни только зубы, но зубы замолкнут, разъединенные крепом. Нет в голосе боли. И только земля остается. Земля, где всегда есть двери, открытые в рай плодов.

Нью-Йорк Свидетель обвинения Перевод А. Гелескула

В каждом значке умноженья — капля утиной крови. В каждом знаке деленья — капля крови матроса, а за крестами сложенья певчие реки крови, что лживым нью-йоркским утром заливают спальни предместий серебром, цементом и ветром. Есть горы. Я это знаю. Есть телескопы для умных. Знаю. Но здесь не затем я, чтобы глядеть на небо. Я здесь, чтобы кровь увидеть — это она клокочет, вбирая в омут машины, и языком змеиным лижет людские души. Каждый день убивают в Нью-Йорке четыре миллиона гусей, пять миллионов свиней, два миллиона голубок, и всё – на пир полутрупам. Миллион коров, миллион ягнят и еще миллион петухов, зарю высекавших из тьмы пронзительно-острым криком. Нет, лучше уж с тяжким вздохом клинок вострить и нещадно гонять разъяренных гончих, охотясь за диким зверем, но только не это, не это! Не рассвет над железной дорогой, не состав бесконечный, не эти с парным молоком цистерны, цистерны, полные крови, не эти вагоны, где розы томятся в тугих вязанках, придушены парфюмером. Все утки, куры, телята, и голуби, и ягнята отдадут свою кровь до капли, чтоб вы подсчитали прибыль. И вновь предсмертные стоны бедных коров убиенных с утра плывут над Гудзоном допьяна упившимся нефтью. Свидетель – я обвиняю всех тех, кто слышать не хочет о другой половине мира — там, за бетонной стеною, куда вмуровано сердце покинутой животины — и все еще бьется! Бьется! И скоро все мы там будем, все канем в провал бездонный, лишь грянет последний праздник и напрочь выбьет опоры. Но прежде я обвиняю глухих, я плюю в лицо им. Пусть слышат меня другие — бесприютные глупые дети. Они в облаках витают, мурлыча простой мотивчик, и тыкают в муравейник своей соломинкой ломкой, чтобы выудить ржавый усик. Нет, это не ад. Это площадь. Не смерть, а лоток с капустой. Глядите, в лапке котенка, раздавленной автомобилем, — вся дальная даль земная, все глуби речных излучин. Червь у девочки в сердце уже распевает гимны. Повсюду гниль и железо, и комья земли изрытой — всё только прах, уносимый великой рекой цифири. Что ж делать? Писать пейзажи, стихи о любви, обреченной оставить лишь тень на снимке, горсть пепла, крови глоток? Святой Игнатий Лойола однажды убил крольчонка, и стон его покаянный звучит со всех колоколен. Нет. Нет. И нет! Проклинаю и место – быть ему пусту! — и сговор контор, что смертью щетинясь, грозят лесам. Да скормят меня коровам, убиенным бедным коровам, чьи стоны плывут над Гудзоном, допьяна упившимся нефтью.

Руина Перевод А. Гелескула

Зов без ответа. Бродячий узник собственного тела. Таким был облик ветра. Луна над головою внезапно превратилась в конский череп, и воздух вызрел черною айвою. В пустой оконной раме рассыпала свои бичи и звезды борьба воды с песками. И видел я, как травы шли на приступ, и бросил им ягненка – и ягненок заплакал на зубах у стрелолиста. Взъерошивая перья и скорлупки, внутри повисшей капли кружился прах растерзанной голубки. И, не меняя цвета, отары туч лениво наблюдали единоборство камня и рассвета. А травы шли. Все ближе и все ближе. Любовь моя, они вспороли небо и, как ножи, царапают по крыше. Любимая, дай руки! Мы в осаде. По рваному стеклу разбитых окон кровь разметала слипшиеся пряди. Одни лишь мы, любовь моя, остались. Отдай же свой скелет на волю ветра. Одни лишь мы, любовь моя, остались. На волю ветра, сирый мой ребенок! Найдем, любовь, найдем, пока не поздно, хоть тени наших лиц непогребенных!

Живое небо Перевод А. Гелескула

Я искал и не плачу, хотя не найду никогда. И среди зачерствелых камней и засохших личинок не увижу борение солнца с живыми телами. Но вернусь я в истоки биений, приливов и гулов, из которых дитя выплывает, у которых поверхность размыта, — и все, что искал, обретет свою белую радость, когда растворюсь, улетая, в любви и песках. Туда не проникнет иней зрачков угасших и стоны деревьев, которые губит шашень. Там очертанья переплелись так тесно, что каждая форма – только залог движения. И не пробиться там через рой соцветий — зубы, как сахар, в воздухе растворятся. И не погладить папоротник ладонью — оледенит ее ужас слоновой кости. Там, под корнями и в сердцевине ветра, так очевидна истина снов и бредней, никелевый пловец, стерегущий волны, сонных коров розоватые женские ноги. Я искал и не плачу, хотя не найду никогда. Я вернусь к изначальному, влажному трепету мира, и все, что искал, обретет свою белую радость, когда растворюсь, улетая, в любви и песках. Полет, вечно юный, над высохшими морями, над стайками бризов и севших на мель кораблей. Дрожанье удара о несокрушимую вечность и любовь – наконец, беспробудная. Любовь! Любовь наяву!

Маленький венский вальс Перевод А. Гелескула

Десять девушек едут Веной. Плачет смерть на груди гуляки. Есть там лес голубиных чучел и заря в антикварном мраке. Есть там залы, где сотни окон и за ними деревьев купы… О возьми этот вальс, этот вальс, закусивший губы. Этот вальс, этот вальс, полный смерти, мольбы и вина, где шелками играет волна. Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю тебя там, на луне, и с увядшею книгой в окне, и в укромном гнезде маргаритки, и в том танце, что снится улитке… Так порадуй теплом этот вальсс перебитым крылом. Есть три зеркала в венском зале, где губам твоим вторят дали. Смерть играет на клавесине и танцующих красит синим и на слезы наводит глянец. А над городом – тени пьяниц… О, возьми этот вальс, на руках умирающий танец. Я люблю, я люблю, мое чудо, я люблю тебя вечно и всюду, и на крыше, где детство мне снится, и когда ты поднимешь ресницы, а за ними, в серебряной стуже, — старой Венгрии звезды пастушьи, и ягнята, и лилии льда… О возьми этот вальс, этот вальс «Я люблю навсегда». Я с тобой танцевать буду в Вене в карнавальном наряде реки, в домино из воды и тени. Как темны мои тростники!.. А потом прощальною данью я оставлю эхо дыханья в фотографиях и флюгерах, поцелуи сложу перед дверью — и волнам твоей поступи вверю ленты вальса, скрипку и прах.

Песня кубинских негров Перевод А. Гелескула

Если ночь будет лунной, поеду в Сантьяго-де-Куба, поеду в Сантьяго. Запрягу вороные буруны и поеду в Сантьяго. Заколышется лунное пламя. Поеду в Сантьяго. Когда пальмы замрут журавлями, поеду в Сантьяго. Когда станет медузой коряга, поеду в Сантьяго. Поеду в Сантьяго с Фонсекою рыжеволосым. Поеду в Сантьяго. К Ромео, Джульетте и розам поеду в Сантьяго. О Куба! О ритмы сухого гороха! Поеду в Сантьяго. О гибкое пламя, зеленая кроха! Поеду в Сантьяго. Кайманы. Табак. Тростниковые струны. Поеду в Сантьяго. Ведь я говорил, что поеду в Сантьяго, запрягу вороные буруны и поеду в Сантьяго. Шпоры бриза и рома. Поеду в Сантьяго. Кораллы и дрема. Поеду в Сантьяго. Песок и прилив бездыханный. Поеду в Сантьяго. Белый зной. Восковые бананы. Поеду в Сантьяго. Зеленый твой сахар, о Куба! О радуга вздоха и праха! Поеду в Сантьяго.

Плач по Игнасьо Санчесу Мехиасу Перевод М. Зенкевича

I Удар быка и смерть

Било пять часов пополудни. Было точно пять часов пополудни. Принес простыню крахмальную мальчик в пятом часу пополудни. И корзину с известью негашеной — в пятом часу пополудни. А над всем этим – смерть, одна только смерть в пятом часу пополудни. Вата взлетела, подхвачена ветром, в пятом часу пополудни. Стекло и никель посеяла окись в пятом часу пополудни. Голубка вступила в бой с леопардом в пятом часу пополудни. И было бедро пропорото рогом в пятом часу пополудни. И гулко ударил большой колокол в пятом часу пополудни. Трезвон хлороформа и дымной крови в пятом часу пополудни. В трауре улиц безмолвные толпы в пятом часу пополудни. А сердце быка так яростно билось в пятом часу пополудни. Когда заморозились капли пота в пятом часу пополудни и стала арена желтее йода в пятом часу пополудни, то смерть положила личинки в рану в пятом часу пополудни. Било пять часов пополудни, было точно пять часов пополудни. Помост катафалка, вместо кровати, в пятом часу пополудни. Могилой флейты ему зазвучали в пятом часу пополудни. Наполнился мозг его ревом бычьим в пятом часу пополудни. Агония радугой расцветилась в пятом часу пополудни. Гангрена выткала траурный бархат в пятом часу пополудни. Хоботы ириса в зелени паха — в пятом часу пополудни. От давки народной звенели стекла в пятом часу пополудни. В пятом часу пополудни. О, мрачные пять часов пополудни! Было мрачно в пять часов пополудни!

II Пролитая кровь

Не хочу ее я видеть! Пусть луна взойдет багровей. О, засыпьте лужи крови на песке, где пал Игнасьо! Не хочу ее я видеть! Пусть луна открыта настежь, кони облачные серы, тускло светится арена, лозы воткнуты в барьеры. Не хочу ее я видеть! Пусть воспоминанье меркнет. Детской белизне жасминной дайте знать об этой смерти! Не хочу ее я видеть! Грустным языком оближет мира старого корова на песке арены лужу пролитой горячей крови. Дикие быки Гисандо — полусмерть и полукамень — промычат с тоски, что надо землю попирать веками. Нет, не хочу ее я видеть! По ступеням вверх Игнасьо с ношей смерти шел устало, он искал рассвет, но тщетно — в эту ночь не рассветало. Он искал свой образ твердый, тело, полное здоровья, а нашел он – распростертый — только бред свой, смытый кровью. На нее смотреть не стану! Не хочу я видеть струйки, бьющие, как из фонтана, льющиеся алым светом на зеленый плющ, на руки жаждущей толпы под тентом. Кто там крикнул, чтоб взглянул я? Все равно смотреть не стану! Он не дрогнул пред рогами, не закрыл он глаз, не крикнул, только ужас материнский встал окаменелым ликом, и донесся зов потайный с ветром пастбищ бесконечных к облачным быкам небесным, к пастухам туманов млечных! Гранда не было в Севилье, кто б сравнился с ним в отваге, не было такого сердца, нет другой подобной шпаги! В нем текла рекою львиной чудодейственная сила и его картинный облик торсом мраморным взносила. Андалузский дивный воздух облекал его в сиянье, смех его струился нардом остроумья, обаянья. Он великий был тореро! Горец, как любил он горы! Как с колосьями был нежен! Как вонзал он твердо шпоры! Как он ласков был с росою! Как прекрасен на арене! Пред последней бандерильей тьмы не пал он на колени! Сном заснул он бесконечным. Мхи зеленые и травы раздвигают, словно пальцы, черепа цветок кровавый. По лугам, холмам зеленым льется кровь его, как песня, льется по рогам склоненным и душою не воскреснет, тысячью копыт топочет, разливается все шире, лужею сравняться хочет с звездной тьмой в Гвадалквивире. О, средь белых стен испанских черные быки печали! Вены вскрытые Игнасьо соловьями зазвучали! Нет! Не хочу ее я видеть! Не вместить ее в потире, ласточек таких нет в мире, чтоб ее по капле выпить, инея – чтоб заморозить, песен нет таких и лилий. Хрусталей нет, чтоб закрыли серебром кровавость розы. Нет, не хочу ее я видеть!

III Присутствующее тело

Камень – это лоб, где стонут сонмы сновидений, без змеиных вод, без льдистых мрачных кипарисов. Камень – как спина, что носит вечным грузом время, и деревья слез, и ленты млечные созвездий. Серые дожди сбегают торопливо к рекам, изрешеченные руки нежно поднимая, чтоб дорогой не поймал их камень распростертый, не сломал их членов хрупких, не впитал их крови! Камень жадно собирает семена и капли, ласточек костяк летучий и скелеты волчьи; он не даст певучих звуков, пламени, кристаллов, он дает одни арены, серые арены. Благородный наш Игнасьо распростерт на камне. Он скончался. Что с ним стало? На лицо взгляните: словно смерть его натерла бледно-желтой серой, голова его темнеет, как у минотавра. Он скончался. Дождь проникнул в рот его открытый. Вылетел из сжатых легких воздух, как безумный, а любовь его, питаясь снежными слезами, греется в лазури горной отдаленных пастбищ. Что там шепчут? Здесь почило тленье и безмолвье, перед нами только тело в тяжком испаренье. Прежде в этой четкой форме соловьи звучали, а теперь она покрыта синью дыр бездонных. Кто наморщил саван? Лживы все слова и речи, здесь, в углу, никто не плачет, не заводит песни, шпорами коня не колет и змеи не гонит. Я хочу увидеть взглядом широко открытым пред собою это тело, только не в покое. Я хочу людей увидеть с голосом, как трубы, укрощающих уздою лошадей и реки; я хочу людей увидеть с костяком звенящим и с певучим ртом, где солнце искрится кремнями. Здесь хочу я их увидеть. Перед этим камнем. Перед этим торсом бледным с тросом перебитым. Я хочу, чтоб эти люди указали выход для Игнасьо-паладина, связанного смертью. Пусть укажут эти люди плач такой широкий, чтоб он тек в туманах нежных светлою рекою, чтоб без бычьего пыхтенья яростно-двойного по реке той плыл Игнасьо охладелым телом. Чтоб река та затерялась на арене круглой, на луне, что притворилась светлым, кротким агнцем; чтоб река исчезла в ночи рыбьего безмолвья, затерялась в белой чаще дымов отвердевших. Нет, лица его платками вы не закрывайте, чтобы не привык он к смерти, в нем самом сокрытой. Спи, Игнасьо, и не чувствуй жаркого мычанья. Мчись, лети, покойся с миром. Так умрет и море.

IV Отсутствующая душа

Ты чужд быку, смоковнице, и коням, и муравьям у твоего порога. Тебя не знает вечер и ребенок, — ушел ты навсегда, навеки умер. Ты чужд хребту иссеченному камня, атласу черному, в котором тлеешь. Ты чужд своим немым воспоминаньям, — ушел ты навсегда, навеки умер. Придет к нам осень с гроздьями тумана, улитками и снежными горами. Никто в твой взор не взглянет светлым взором, — ушел ты навсегда, навеки умер. Да, потому что ты навеки умер, как мертвые, оставившие землю, как мертвые, которых забывают средь кучи мусора и псов издохших. Пусть чужд ты всем. Тебя я воспеваю. Я сохраню твой мужественный облик, и зрелость опыта, и жадность к смерти, вкус терпкий губ твоих и привкус грусти в веселой смелости твоих порывов. Родится ли когда иль не родится с судьбой такою бурной андалузец? О красоте твоей пою со стоном, и грустно шелестит в оливах ветер.

Шесть стихотворений по-галисийски

Мадригал городу Сантьяго Перевод Ф. Кельина

Дождик идет в Сантьяго, сердце любовью полно́. Белой камелией в небе светится солнца пятно. Дождик идет в Сантьяго: ночи такие темны. Трав серебро и грезы лик закрывают луны. Видишь, на камни улиц падает тонкий хрусталь. Видишь, как шлет тебе море с ветром и мглу и печаль. Шлет их тебе твое море, солнцем Сантьяго забыт; только с утра в моем сердце капля дождя звенит.

Романс о Богородице морской ладьи Перевод Б. Дубина

Я пою, пою маленькую Деву и ее ладью! На маленькой Приснодеве серебряная корона. Упряжка быков четверкой ступает перед Мадонной. Дожди голубей стеклянных погнали по горным скатам, и оборотни туманов проулком бредут горбатым. Да будет Твой свет над нами, в глазах у коров сияя! Возьми с пелены могильной цветов для плаща, Святая! Уже повело багрянцем верхи галисийских взгорий. И смотрит Мария, смотрит с родного порога в море. Я пою, пою маленькую Деву и ее ладью!

Песня о мальчике-рассыльном Перевод Н. Ванханен

Где шумит Буэнос-Айрес над большой рекой Ла-Платой, влажным ртом в волынку дует ветер северный крылатый. Бедный наш Рамон Сисмунди в толкотне и шумной давке по проспекту Эсмеральда весь в пыли идет из лавки. Вдоль по улицам веселым галисийцы бродят с грустью, вспоминая дальний берег и реки нездешней устье. Бедный наш Рамон Сисмунди муиньейру слышит в плеске, семь быков печально-лунных ловит память в перелеске. Он вдоль берега проходит, где, безмолвием объяты, бьются ивы, бьются кони о стекло реки Ла-Платы. Он не слышит, как волынка плачет жалобно и странно, и крылатых губ не видит музыканта-великана. Бедный наш Рамон Сисмунди! Перед ним река Ла-Плата да стена вечерней пыли, уплывающей куда-то.

Ноктюрн мертвого ребенка Перевод Н. Ванханен

Пускай нас в молчанье проводит тоска туда, где ребенка уносит река. Воздушной дорогой помчимся скорей, покуда река не достигла морей! Здесь билось и плакало сердце живое и пахла трава и сосновая хвоя. Здесь лунные пряди дождями излились и гору одели в сиреневый ирис. Качаясь под ветром, у горького рта камелией мрака цвела чернота. Покиньте поля и спешите за мной туда, где ребенка уносит волной! Покиньте долины и склоны нагорий, глядите, река устремляется в море! Туда, где туманы встают перед нами, где ходят валы упряжными волами. Как гулко деревья среди тишины ударили в бубен зеленой луны! Помедлим над телом печальной гурьбой, пока на него не нахлынул прибой!

Колыбельная над покойной Росалией де Кастро Перевод Б. Дубина

Поднимайся, пора, дорогая, трубит кочет, зарю выкликая! Поднимайся, родная, пора, как быки, замычали ветра! Пахать наступило время в Сантьяго и Вифлееме. И, от Вифлеема отчалив, архангелы правят в печали серебряной лодкой морскою со всей галисийскою скорбью. Со скорбью Галисии, сникшей травою, тебя схоронившей, травой, изошедшей росою над черной твоею косою, косою, бегущей к низовьям, где облаку море гнездовьем. Поднимайся, пора, дорогая, трубит кочет, зарю выкликая! Поднимайся, родная, пора, как быки, замычали ветра!

Пляшет луна в Сантьяго Перевод Н. Ванханен

Бледный юноша влюбленный бродит между облаками? Нет, луна, луна танцует над застывшими телами. Проплывают в небе тени, мчатся волки за тенями? То луна, как прежде, пляшет над застывшими телами. Может, бьют копытом кони у ворот, омытых снами? Нет! Луна, луна танцует над застывшими телами! Кто сквозь облачные стекла смотрит мутными глазами? То луна, луна, и только, над застывшими телами. Смерть меня на небо манит золотистыми цветами? Нет, луна, луна танцует над застывшими телами! Ай, дитя, под ветром ночи побледнели щеки сами! Нет, не ветер – лунный отсвет над застывшими телами. То быки мычат протяжно горестными голосами? Нет, луна, луна, и только, над застывшими телами. То луна в венке колючем, то луна, луна веками все танцует и танцует над застывшими телами!

Диван Тамарита А. Гелескула

Газеллы

Газелла о нежданной любви

Не разгадал никто еще, как сладко дурманит это миртовое лоно. Не знал никто, что белыми зубами птенца любви ты мучишь затаенно. Смотрели сны персидские лошадки на лунном камне век твоих атласных, когда тебя, соперницу метели, четыре ночи обвивал я в ласках. Как семена прозрачные, взлетали над гипсовым жасмином эти веки. Искал я в сердце мраморные буквы, чтобы из них сложить тебе – навеки, навеки: сад тоски моей предсмертной, твой силуэт, навек неразличимый, и кровь твоя, пригубленная мною, и губы твои в час моей кончины.

Газелла о пугающей близости

Я хочу, чтоб воды не размыли тины. Я хочу, чтоб ветер не обрел долины. Чтобы слепли ночи и прозреть не смели, чтоб не знало сердце золотого хмеля. чтобы вол шептался с лебедой вечерней, чтоб, не видя света, умирали черви, чтобы зубы череп оголил в оскале, чтоб желтел их отблеск и на белой шали. Я слежу, как бьется ночь полуживая, раненой гадюкой полдень обвивая. Зелен яд заката, но я выпью зелье. Я пройду сквозь арки, где года истлели. Только не слепи ты чистой наготою — как игла агавы в лозах над водою. Дай тоской забыться на планете дальней — но не помнить кожи холодок миндальный.

Газелла об отчаявшейся любви

Не опускается мгла, чтобы не смог я прийти и чтобы ты не смогла. Все равно я приду — и пускай скорпионом впивается зной. Все равно ты придешь, хоть бы губы сжигал тебе дождь соляной. Не подымается мгла, чтобы не смог я прийти и чтобы ты не смогла. Я приду, бросив жабам изглоданный мой огнецвет. Ты придешь лабиринтами ночи, где выхода нет. Не опускается мгла, не подымается мгла, чтобы я без тебя умирал, чтобы ты без меня умерла.

Газелла о скрытной любви

В венок я вплел тебе вербену лишь ради колокола Велы. Гранада, затканная хмелем, луной отсвечивала белой. Сгубил я сад мой в Картахене лишь ради колокола Велы. Гранада раненою серной за флюгерами розовела. И ради колокола Велы я этой ночью до рассвета горел в огне твоего тела, горел, и чье оно – не ведал.

Газелла о мертвом ребенке

Каждую ночь в моей Гранаде, каждую ночь умирает ребенок. Каждую ночь вода садится поговорить о погребенных. Есть два ветра – мглистый и ясный. Крылья мертвых – листья бурьяна. Есть два ветра – фазаны на башнях и закат – как детская рана. Ни пушинки голубя в небе — только хмель над каменной нишей. Ни крупинки неба на камне над водой, тебя схоронившей. Пала с гор водяная глыба. Затосковали цветы и кони. И ты застыл, ледяной архангел, под синей тенью моей ладони.

Газелла о горьком корне

На свете есть горький корень и тысячи окон зорких. Нельзя и рукой ребенка разбить водяные створки. Куда же, куда идешь ты? Есть небо пчелиных оргий — прозрачная битва роя — и горький тот корень. Горький. С изнанки лица в подошвы стекает осадок боли, и ноет обрубок ночи со свежей слезой на сколе. Любовь моя, враг мой смертный грызи же свой горький корень.

Газелла о воспоминании

Останься хоть тенью милой, но память любви помилуй — черешневый трепет нежный в январской ночи кромешной. Со смертью во сне бредовом живу под одним я кровом. И слезы вьюнком медвяным на гипсовом сердце вянут. Глаза мои бродят сами, глаза мои стали псами. Всю ночь они бродят садом меж ягод, налитых ядом. Дохнет ли ветрами стужа — тюльпаном качнется ужас, а сумерки зимней рани темнее больной герани. И мертвые ждут рассвета за дверью ночного бреда. И дым пеленает белый долину немого тела. Под аркою нашей встречи горят поминально свечи. Развейся же тенью милой, но память о ней помилуй.

Газелла о темной смерти

Хочу уснуть я сном осенних яблок и ускользнуть от сутолоки кладбищ. Хочу уснуть я сном того ребенка, что все мечтал забросить сердце в море. Не говори, что кровь жива и в мертвых, что просят пить истлевшие их губы. Не повторяй, как больно быть травою, какой змеиный рот у новолунья. Пускай усну нежданно, усну на миг, на время, на столетья, но чтобы знали все, что я не умер, что золотые ясли – эти губы, что я товарищ западного ветра, что я большая тень моей слезинки. Вы на заре лицо мое закройте, чтоб муравьи мне глаз не застилали. Сырой водой смочите мне подошвы, чтоб соскользнуло жало скорпиона. Ибо хочу уснуть я – но сном осенних яблок — и научиться плачу, который землю смоет. Ибо хочу остаться я в том ребенке смутном, который вырвать сердце хотел в открытом море.

Газелла о чудесной любви

Огонь и гипс безжалостной пустыни, была ты в сердце влагой на жасмине. Огонь и блеск безжалостного неба, была ты в сердце шелестами снега. Пустырь и небо руки мне сковали. Пустыни неба раны бичевали.

Газелла о бегстве

Я не раз затеривался в море, с памятью, осыпанной цветами, с горлом, полным нежности и боли. Я не раз затеривался в море, как в сердцах детей я затерялся. Нет ночей, чтоб отзвук поцелуя не будил безгубые улыбки. Нет людей, чтоб возле колыбели конских черепов не вспоминали. Ведь одно отыскивают розы — лобной кости лунные рельефы. И одно умеют наши руки — подражать корням захороненным. Как в сердцах детей я затерялся, я не раз затеривался в море. Мореход слепой, ищу я смерти, полной сокрушительного света.

Касыды

Касыда о раненном водою

Хочу спуститься в глубь колодца, хочу подняться лестницей крутою, чтобы увидеть сердце, ужаленное темною водою. Теряя силы, бредил мальчик в венке из инея и крови. Ключи, колодцы и фонтаны клинки скрестили в изголовье. О, вспышки страсти, всплески лезвий, о, белой смерти пение ночное! О, желтый прах сыпучего рассвета среди пустыни зноя! Один на свете, бредил мальчик с уснувшим городом в гортани. Прожорливую тину заклинало приснившихся фонтанов бормотанье. Агония дугою выгибалась и, выпрямляясь, холодела. Сплелись двумя зелеными дождями агония и тело. Хочу спуститься в глубь колодца, и черпать смерти снадобье густое, и впитывать ее замшелым сердцем, чтобы найти пронзенного водою.

Касыда о плаче

Я захлопнул окно, чтоб укрыться от плача, но не слышно за серой стеной ничего, кроме плача. Не расслышать ангелов рая, мало сил у собачьего лая, звуки тысячи скрипок на моей уместятся ладони. Только плач – как единственный ангел, только плач – как единая свора, плач – как первая скрипка на свете, захлебнулся слезами ветер и вокруг – ничего, кроме плача.

Касыда о ветвях

В Тамарите – сады и своры, и собаки свинцовой масти ждут, когда опустеют ветви, ждут, когда их сорвет ненастье. Есть там яблоня в Тамарите, грозди слез ее ветви клонят. Соловей там гасит рыданья, а фазан их пепел хоронит. Не печалятся только ветви — одного они с нами склада: вдождь не верят и спят так сладко, словно каждая стала садом. На коленях качая воду, ждали осени две долины. Шло ненастье слоновьим шагом, частокол топча тополиный. В Тамарите печальны дети, и всю ночь они до восхода ждут, когда облетят мои ветви, ждут, когда их сорвет непогода.

Касыда о простертой женщине

Видеть тебя нагой – это вспомнить землю. Ровную землю, где ни следа подковы. Землю без зелени, голую суть земную, замкнутую для времени: грань алмаза. Видеть тебя нагою – постигнуть жажду ливня, который плачет о хрупкой плоти, и ощутить, как море дрожит и молит, чтобы звезда скатилась в его морщины. Кровь запоет по спальням и станет эхом, и тишину расколет клинком зарницы — но не тебе дознаться, в каких потемках спрячется сердце жабы и сон фиалки. Бедра твои – как корни в борьбе упругой, губы твои – как зори без горизонтов. Скрытые в теплых розах твоей постели, мертвые рты кричат, дожидаясь часа.

Касыда о бездомном сне

Жасмин и бык заколотый. Светает. Булыжник. Арфа. Карта. Полудрема. Быком жасмина девушка рядится, а бык – исчадьем сумрака и рева. Будь это небо маленьким ребенком, полночи бы жасмином расцветало и бык нашел бы синюю арену с неуязвимым сердцем у портала. Но это небо – стойбище слоновье, жасмин – вода, не тронутая кровью, а девушка – ночной букет забытый, у подворотни брошенный на плиты. Жасмин и бык. И люди между ними в пустотах сна подобны сталактитам. Слоны и облака сквозят в жасмине, и девичий скелет – в быке убитом.

Касыда о недосягаемой руке

Я прошу всего только руку, если можно, раненую руку. Я прошу всего только руку, пусть не знать ни сна мне, ни могилы. Только б алебастровый тот ирис, горлицу, прикованную к сердцу, ту сиделку, что луну слепую в ночь мою последнюю не впустит. Я прошу одну эту руку, что меня обмоет и обрядит. Я прошу одну эту руку, белое крыло моей смерти. Все иное в мире – проходит. Млечный след и отсвет безымянный. Все – иное; только ветер плачет о последней стае листопада.

Касыда о розе

Роза, уже становясь неземною, искала не утренний проблеск — искала иное. Не жаждала света, ни тьмы не просила, ни зноя — рубеж полусна-полуяви, искала иное. Роза, застыв под луною, на небе искала не розу — искала иное.

Касыда о золотой девушке

В воде она застыла — и тело золотое затон позолотило. Лягушками и тиной пугало дно речное. Пел воздух соловьиный и бредил белизною. Ночь таяла в тумане, серебряном и светлом, за голыми холмами под сумеречным ветром. А девушка вздыхала, над заводью белея, и заводь полыхала. Заря горела ясно, гоня стада коровьи, и, мертвая, угасла, с венками в изголовье. И соловьи рыдали с горящими крылами, а девушка в печали расплескивала пламя. И тело золотое застыло цаплей белой над золотой водою.

Касыда о смутных горлицах

Две горлицы в листьях лавра печалились надо мною. Одна из них была солнцем, другая была луною. Спросил я луну: «Сестрица, где тело мое зарыли?» — «Над сердцем моим», – сказала, а солнце раскрыло крылья. И я вдалеке увидел, по пояс в земле шагая, — две снежных орлицы взмыли и девушка шла нагая. Спросил я у них: «Сестрицы, где тело мое зарыли?» — «Над сердцем», – луна сказала, а солнце сложило крылья. И я двух нагих голубок увидел в тени орлиной — и были одна другою, и не было ни единой.

Как поет город от ноября до ноября Перевод А. Гелескула

Дамы и господа!

Как ребенок тянется к матери, гордясь ее праздничной нарядностью, так и я хочу показать вам мой родной город. Мою Гранаду. Это немыслимо без музыки – и мне придется петь, а я не мастер. Я пою как поэт, а вернее – как любой погонщик за воловьей упряжкой. Голос у меня скудный и горло не соловьиное. И не удивляйтесь, если я, как говорится, пущу петуха. Но вероломное пернатое, смею заверить, не будет той зловредной птицей, что выклевывает глаза тенорам и потрошит их лавры, и, если вылетит, я сумею заколдовать его и серебряным петушком нежно посажу на плечо девушки, самой грустной в этом зале.

Коренной гранадец, если он вернулся издалека и в пути ослеп, определит время года по тому, что поют на улицах.

Давайте и мы пройдемся вслепую. Оставим наши глаза на ледяном блюде, дабы впредь не кичилась Санта Лусия.

Да и с какой стати при встрече с городом полагаться лишь на глаза, а не на вкус или обоняние? Медовый пряник с орехами и миндальное пирожное и ванильный бисквит из Лаухара скажут о Гранаде не меньше, чем изразец или мавританская арка, а толедский марципан с его немыслимой оторочкой из бисерного аниса и слив, изобретенный поваром Карла Пятого, выдает германскую сущность императора больше, чем его рыжая бородка. И если собор навсегда пригвожден к той старине, чей стертый облик вечен и недоступен сегодняшнему дню, то песенка перелетает оттуда к нам одним прыжком, живая и трепетная, как лягушонок, и свежесть ее печалей и радостей – не меньшее чудо, чем проросшее зернышко из гробницы фараона. Итак, давайте вслушаемся в Гранаду.

У года, как известно, четыре времени – зима, весна, лето и осень.

У Гранады – две реки, восемьдесят колоколен, четыре тысячи водостоков, пятьдесят родников, тысяча один фонтан и сто тысяч жителей. Кроме того, фабрика струнных инструментов и магазин, где торгуют роялями и губными гармошками, но главное – бубнами. И, наконец, места отдохновения, два для песен – Салон и Альгамбра, и одно для слез – Аллея Печали, квинтэссенция европейского романтизма, а в довершение – целое войско пиротехников, которые строят свои потешные башни в зеркальной манере Львиного дворика, где стоячая геометрия воды заражена львиной яростью.

Горная гряда, то скальная, то снежная, то призрачно-зеленая, высится над песнями – и, бессильные взлететь, они падают на черепичные кровли, сгорают в лучах или задыхаются в сухих колосьях июля.

Эти песни – лицо города, и по ним узнается его пульс.

Приближаешься, и первое, что улавливаешь, – это запах донника и мяты, запах трав, истоптанных копытами мулов, коней и волов, разбредшихся по всей гранадской долине. Второе – это звук воды. Не шальной воды, бегущей куда вздумается. Не шумливой, но ритмичной воды, мерной, точной, спрямленной геометрическим руслом и сверенной с нуждами полива. Той, что поит и поет в долине, и той, что страдает и стонет, полная крошечных светлых скрипок, там наверху, в садах Хенералифе.

В ней нет игры. Игра – для Версаля, где вода – это зрелище, чрезмерное, как море, парадный архитектурный ансамбль, не способный петь. Вода Гранады служит утолению жажды. Она живет и едина с теми, кто пьет ее или слушает ее или хочет умереть в ней. Она познает агонию фонтана, чтобы упокоиться в водоеме. Это о ней сказал Хуан Рамон Хименес:

Какая пытка – терпеть и бредить освобожденьем, и с вечными тупиками бороться, как с наважденьем, и лбом упираться в стену и биться о камень косный! И только в последнем сне увидеть себя бесслезной…

Помимо того, есть еще две долины. Две реки. В них вода не поет, там уже смутный шум, туман, перемешанный струями ветра, который шлют горы. Это Хениль, опушенный тополями, и Дарро, окаймленный ирисами.

Но все в меру, все в лад человеку. Вода и Ветер малыми дозами – лишь необходимое слуху. В этом особость и очарование Гранады. Все для внутреннего убранства – крошечный дворик, крохотная песня, миниатюрная вода и ветер, танцующий на ладони.

Кантабрийское море или гулкий ветер, низвергнутый скалами Ронды, пугают гранадца, замершего, замкнутого, заключенного в раму своего окна. Приручены ветер и вода, ибо кипение стихий ломает людской звукоряд и сметает, истощает человеческую личность, которая не может взять верх и утрачивает свой кругозор и мечту. Гранадец все видит в перевернутый бинокль. Поэтому Гранада не дала героев, поэтому Боабдиль, самый прославленный из ее сыновей, уступил ее кастильцам, поэтому веками она ищет убежища взаперти, у своих крохотных очагов, разрисованных луной.

Гранада создана для музыки, потому что это пленный город, заточенный в горах, город, где мелодию шлифуют, хоронят и длят стены и скалы. Музыка – наследие городов замкнутых. Севилья, и Малага, и Кадис ускользают через портовые ворота, у Гранады же нет иного выхода, кроме надмирной звездной гавани. Она затворница, чуткая к ритмам и отголоскам, – и сама как мелодия.

С наивысшей полнотой ее воплощает не поэзия, а музыка, торный путь в мистику. Поэтому она не драматична, как Севилья, город Дон Хуана, город любви, но лирична, и если Севилья торжествует в Лопе, и в Тирсо, и в Бомарше, и в Соррилье, и в прозе Беккера, то Гранада – это оркестр ее фонтанов, полных андалузской тоски, и виуэла Нарваэса, и Фалья, и Дебюсси. И если в Севилье человеческое господствует и за каждой стеной бродят Дон Педро и Дон Алонсо, и принц Октавий Неаполитанский, и Фигаро, и Маньяра, то в Гранаде одни призраки блуждают по двум ее заброшенным дворцам, и лихие шпоры становятся сонными муравьями, затерянными в бескрайности мраморного пола, любовная записка – горстью травы, а шпага – хрупкой мандолиной, которую решаются тронуть лишь пауки да соловьи.

Мы в Гранаде, на исходе ноября. Пахнет горящей соломой, и уже загнивают груды палой листвы. Льет, и город безлюден. Но у Королевских ворот – несколько ларьков. Горы закутаны в тучи и словно впитали в себя всю поэзию Севера. Девушка из Армильи, или из Санта-Фе, или из Атарфе, служанка, берет в ларьке самбомбу и запевает песенку о четырех погонщиках:

Из четверых заречных у той излуки один на сером муле мне горше муки. Из четверых заречных за тем затоном быть одному – на сером — моим законным. Зачем огня ты просишь у всей округи, а у самой в ресницах живые угли?

Это мелодия вильянсико, которая звучит по всей округе и которую гранадские мавры унесли с собой в Африку, где она доныне слышится в Тунисе и поется так. (Исполняется арабский вариант мелодии.)

О четырех погонщиках поют, подбрасывая в огонь солому, во всех окрестных селениях и в тех дальних, что венком оплетают горную гряду.

Но близится декабрь, небо яснеет, стадами гонят гусей, и бубны, самбомбы, трещотки оглушительно заполняют город. По ночам в закупоренных домах слышна все та же мелодия, которая льется из окон и труб, будто и впрямь сочится из земли. Голоса набирают силу, улицы полнятся красочными лотками, грудами яблок, полночный колокол будит перезвон, которым монашки торопят рассвет, и все темней, все нелюдимей Альгамбра, и куры хоронят яйца в заиндевелой соломе. Уже монахини святого Фомы надевают на Пречистую деву мантилью с гребнем, а на Иосифа плоскую желтую шляпу. Уже глиняные барашки и шерстяные собачки взбегают по уступам игрушечного мха. Уже начинаются перепалки, и вот из болтовни и звона пробок, и терок, и медных ступок возникает веселый святочный романс о юных пилигримах:

Два пилигрима к Папе пришли с заката, чтоб повенчал он сводных сестру и брата. У пилигрима лентой тулья повита, а у невесты шляпка из аксамита. Но у Моста Победы не скрыли дрожи, и обмерла невеста, и сватья тоже. А у престола Папы в его чертоге у жениха с невестой отнялись ноги. И спрашивает Папа, как были званы. Он отвечает – Педро, невеста – Ана. И спрашивает Папа, откуда родом. Он говорит – из Кабры, она – из Ронды. И спрашивает Папа, по скольку лет им. Пятнадцать и семнадцать — ему ответом. И спрашивает Папа, Грешны ли, нет ли. Я с ней поцеловался — звучит немедля. А девушка такое как услыхала, так разом жарче розы заполыхала. И говорит им Папа, клоня тиару: – Еще таких же грешных хотя бы пару! Колокола по Риму гремят набатом на радость пилигримам, уже женатым.

Поют разгульные компании на перекрестках, поют дети вкупе с няньками, поют пьяные красотки в экипажах с завешенным окошком, поют в тоске по родным местам солдаты, фотографируясь на хенильской набережной.

Это сама радость, улыбка улиц, и андалузский задор, и все обаяние народа неистребимой культуры.

Но вот, миновав одну за одной людные улицы, выходишь к иудейской окраине и видишь пустыню. И слышится вильянсико совсем иного склада, полного темной тоски.

Кто поет? Это и есть сокровенный голос Гранады, плакучий голос, эхо схватки Востока с Западом у двух заброшенных замков, населенных тенями. Дворца Карла Пятого и Альгамбры.

Любовь моя проходит, проходит мимо. Лицо под тенью шляпы неразличимо. Несносны эти шляпы, сплошные прятки. Такую же в отместку куплю на Святки.

Смолкает последняя колядка, и город засыпает в январском холоде.

Но к февралю все ярче и золотистей солнце, и люди выбираются на свет, на загородные пирушки, в оливах повисают качели, и слышится то же плясовое «ухуху», что и в горах испанского Севера.

По всей гранадской округе поет народ в лад потаенной воде под ледяной пленкой. И, толкаясь у качелей, разглядывает ножки, подростки – в открытую, взрослые – украдкой. Но ветер еще пронизывает до костей.

Окраины в эту пору тихи. Лишь собаки и шум олив, да порой – плюх! – выплеснется за порог ведро помоев. Зато в оливах – столпотворение.

Без конца она взлетает, он глядит не оторвется и твердит: – Канат, голубка, оборвется, оборвется. Где слетит она с доски? На углу моей тоски.

Иные из этих песен – живой отзвук XV века:

Пойду к оливам, мама, пойду под вечер и погляжу, как ветку колышет ветер, колышет ветер, и погляжу, как ветку колышет ветер, —

мелодия равноценна той чудесной, что в 1560 году переложил Хуан Васкес:

К тополям я ходил заветным поглядеть, как их зыблет ветром. Я под тополем за Трианой повстречался с моей желанной. Я под тополем за Гранадой повидался с моей отрадой. Поглядеть, как их зыблет ветром, к тополям я ходил заветным.

Классическая традиция во всей своей чистоте окрыляет эти песни оливковых рощ.

Не надо удивляться – ведь в Испании песни Хуана дель Энсины, Фуэнльяны, Салинаса и Писадора доныне звучат в их первозданном виде и то и дело воскресают в Галисии или в Авиле.

К ночи народ покидает рощи, но зачастую, не расходясь, засиживается под чьим-либо кровом.

А весной, едва проклюнутся зеленые почки, балконы распахиваются настежь и все преображается неузнаваемо. Словно, блуждая снегами, вдруг выбираешься прямо в лавры Юга.

На улицах появляются девушки, а в пору моего детства появлялся на садовой скамье и злосчастный поэт по прозванию Лунофил. С побережья идут бочки свежего вина, и город в сумерках поет эту песню, вестницу боя быков, ясную, как воздух последнего мартовского дня:

Пакиро в кафе Чинитас сказал, завершая пренья: – Я вдвое, чем ты, цыган, и я храбрей на арене. Пакиро достал часы и брату кивнул сурово: – В полпятого бык умрет, я зря не бросаю слова. Когда же четыре било и братья на площадь вышли, вышагивал так Пакиро, как будто сошел с афиши.

Что дальше? Два приятеля встречаются у Крестовых ворот, через которые вступала в город Католическая Чета:

– Будь здоров. Ну как Гранада? – Благодарствуй. Как была. – Что поделывают люди? – Да какие там дела! Без конца плетут корзины да звонят в колокола.

С апреля по июнь Гранада – сплошной колокольный звон. Студенты не могут заниматься. На площади Виваррамблы колокола собора, подводные колокола в тучах и водорослях, не дают перекликаться крестьянам. Колокола Сан-Хуана высекают из воздуха барочный алтарь стенаний и бронзового грома. И лишь Альгамбра становится еще отверженней, еще нелюдимей, растерзанная, мертвая, чуждая городу, далекая как никогда. А на мостовых – тележки с мороженым, а на лотках – хлебцы с изюмом и тмином, и всюду торгуют варенными в меду бобами.

Тянется Праздник Тела Господня с его великанами и карликами и чудовищем Тараской. Гранадские девушки с точеными нагими руками и лоном, как темная магнолия, в неистовстве фейерверка, скрипок и пышной сбруи, разом раскрывают зонтики, зеленые, оранжевые, синие, и плывут на карусели вздохов, любви и тоски в царство пиротехнических чудес, волшебное «пойдешь и пропадешь».

Со стороны гранадской долины – праздничный град кастаньет, а навстречу ему, с улицы Эльвиры, одной из стариннейших, —

там, на улице Эльвиры, три подружки плутоватых по ночам идут в Альгамбру и всегда без провожатых, —

городской напев, один из колоритнейших:

Под тем листом, листочком, в тени капустной мой милый еле дышит. Как это грустно! Под тем листом, листочком, в тени на грядке, мой милый еле дышит от лихорадки. Под тем листом, листочком, в тени листа, мой милый еле дышит. Я заперта.

С последним всплеском фейерверка, едва рухнет на Гранаду его финальный гром, так называемый «карачун», люди как один покидают город и вручают его летнему зною, пришедшему мгновенно. Кресла стоят в белых чехлах, балконы заперты. Те, кто остался, переселяются в подвалы и дворики и тянут ледяную воду из душистой розовой глины запотелых кувшинов. Жить и думать начинают по ночам. Это пора, когда весь город поет под гитару фанданго и гранадины, такие пастушьи и напоенные далью. Так повелось – и ныне, и присно. Прошлым летом, когда я был в компании друзей и все они, люди простые, пели, неподалеку взорвалась бомба – и хоть бы кто бровью повел. Лишь один одобрительно бросил: «В лад попала». Так уж повелось. Но сегодня у меня нет гитары, и вы не услышите гранадину. В другой раз. Но они-то и поются летом, гранадины, и еще – романсы.

Все романсеро хлынуло в детские уста. Самые дивные баллады, не превзойденные ни одним романтическим поэтом, самые кровавые легенды, непредставимый словесный фейерверк. Все это неисчерпаемо. Беру наудачу – то, что в селениях поют мальчишки, а в Альбайсине на городской площади – девочки.

Кого не захватит августовской ночью эта нежная мелодия романса про герцога Альбу?

– Ведут по Севилье речи, идут по Севилье слухи, что женится герцог Альба, другую берет в подруги. – Женись он на ком угодно, меня не смутит известье. – Смутит или нет, сестрица, но станет пятном на чести. Из окон ее светелки выходит одно к воротам, и смотрит она на площадь, а площадь полна народом. И герцога Альбу видит бок о бок с его невестой, и знак подает условный, ему одному известный. – Что Ане Марии надо, беда ли какая с Аной? – О герцог мой, герцог Альба, мой герцог и мой желанный! Мне правду ли рассказали о свадьбе твоей нежданной? – Не ведаю, кто рассказчик, но не было в нем обмана. Я свадьбу справляю завтра и жду тебя в гости, Ана. И только он это молвил, была она бездыханна. Послали, ища причину, за лекарем-иноверцем, и вскрыл ее тело лекарь, и надпись нашел над сердцем. Была золотою надпись, а сердце – сплошною раной, и сверху стояло: «Герцог», а рядышком: «мой желанный». – Когда бы я знал, подруга, что любишь такой любовью, да разве, душа-голубка, расстался бы я с тобою!

На цыпочках подкрадемся по красному проселку к кучке людей, полускрытых горной ложбиной. Здесь поют и пляшут. Звучат гитары, кастаньеты и чисто пастушьи инструменты – триангли и бубны.

Они поют роас и альбореас, и качучу, и то самое соронго, что так властно вторглось в музыку Фальи.

Из желтых далей уходит в горы день и с ним песни жатвы и молотьбы, но этот мир полей в Гранаду не проникает.

Сентябрь в гостях, озноб в костях.

Мы у последней спицы колеса.

Кати, колесо, кати, ведь осень уже в пути.

И начинаются гулянья. С орехами, с кизилом, с алым боярышником и грудами айвы, и башнями лепешек и марципанов из пекарни Корсо.

Сан-Мигель на своем холме вздымает меч, увенчанный подсолнухами. Помните мой романс?

Вверху на башне старинной в узорах дикого хмеля огнем свечей опоясан высокий стан Сан-Мигеля. В окне своей голубятни по знаку ночи совиной ручной архангел рядится в пернатый гнев соловьиный. Дыша цветочным настоем, в тоске по свежим полянам эфеб трехтысячной ночи поет в ковчеге стеклянном. …Один Сан-Мигель на башне покоится среди мрака, унизанный зеркалами и знаками зодиака, — владыка нечетных чисел и горних миров небесных в берберском очарованье заклятий и арабесок.

Берберское очарованье заклятий и арабесок – это Гранада с Масличного Холма. Смутно все то, что долетает сюда. Это песня всей Гранады разом, слитный голос рек и струн, толпы и листвы, фруктового моря и качельного смеха.

Но меркнет веселье Михайлова дня, и осень рокотом дождей стучится в двери.

Тут-тук… Кто бы мог? – Я пришла на твой порог. Я осенняя тоска. – Что ты хочешь? – Смоль виска. – Не отдам, закрой суму. – Не отдашь – сама возьму. Тук-тук. Та же тьма… – Это я, твоя зима.

С первыми ливнями зазеленели луга. Заметно холодает, и никого уже не тянет в сад, а бедный Лунофил сутулится над жаровней. Но закаты – в полнеба; небывалые тучи смывают горную цепь и нездешние отсветы скользят по кровлям, замирая на кафедральной колокольне. И вновь непритворной тоской звучит голос:

Со своего балкона окном к лиману мне протяни платочек, стяну я рану. Со своего балкона окном к низовью мне протяни платочек, истек я кровью. Со своего балкона с вьюнком по краю мне протяни платочек, я умираю.

И оказывается, что дети прогуляли школу, гоняя кубарь.

Оказывается, в покоях зажгли поминальные свечи по усопшим.

Оказывается, уже ноябрь.

Пахнет горящей соломой, и гниют груды палой листвы. Вспоминаете? Льет, и город безлюден.

Но у Королевских ворот в ларьке продают самбомбы.

Девушка из Армильи, или из Санта-Фе, или из Атарфе, годом старше и, быть может, в трауре, поет хозяйским детям:

Из четверых заречных у той излуки один на сером муле мне горше муки. Из четверых заречных за тем затоном быть одному, на сером, моим законным.

Мы проводили год. Так уж заведено. Ныне и присно. Мы уходим, а Гранада остается. Остается в веках и тает в этих бедных ладонях недостойнейшего из ее сыновей.

Сонеты темной любви Перевод А. Гелескула

* * *

О шепоток любви, глухой и темной! Безрунный плач овечий, соль на раны, река без моря, башня без охраны, гонимый голос, вьюгой заметенный! О контур ночи, четкий и бездонный, тоска, вершиной вросшая в туманы, затихший мир, заглохший мак дурманный забредший в сердце сирый пес бездомный! Уйди с дороги, стужи голос жгучий. не заводи на пустошь вековую, где в мертвый прах бесплодно плачут тучи! Не кутай снегом голову живую, сними мой траур, сжалься и не мучай! Я только жизнь: люблю – и существую!

Поэт говорит правду

Все выплакать с единственной мольбою — люби меня и, слез не отирая, оплачь во тьме, заполненной до края ножами, соловьями и тобою. И пусть на сад мой, отданный разбою, не глянет ни одна душа чужая. Мне только бы дождаться урожая, взращенного терпением и болью. Любовь моя, люби! – да не развяжешь вовек ты жгучий узел этой жажды под ветхим солнцем в небе опустелом! А все, в чем ты любви моей откажешь, присвоит смерть, которая однажды сочтется с содрогающимся телом.

Поэт расспрашивает свою любовь о «Зачарованном городе»

В том городе, что вытесали воды у хвойных гор, тебе не до разлуки? Повсюду сны, ступени, акведуки и траур стен в ожогах непогоды? Все не смывает лунные разводы хрустальный щебет ху́карской излуки? И лишь терновник ловит твои руки, ревниво пряча свергнутые своды? Не вспоминалась тень моя дорогам в затихший мир, который, как изгоя, томит змею, крадущуюся логом? И не расцвел ли в воздухе нагорья тебе из сердца посланный залогом бессмертник моей радости и горя?

Сонет о письме

Любовь до боли, смерть моя живая, — жду весточки – и дни подобны годам. Забыв себя, стою под небосводом, забыть тебя пугаясь и желая. Ветра и камни вечны. Мостовая бесчувственна к восходам и заходам. И не пьянит луна морозным медом глубин души, где темень гробовая. Но за тебя шел бой когтей и лилий, звериных смут и неги голубиной, я выстрадал тебя, и вскрыты жилы. Так хоть бы письма бред мой утолили, или верни меня в мои глубины к потемкам, беспросветным до могилы!

Гонгорианский сонет, в котором поэт шлет своей любви голубя

Туринский голубь с нежными зрачками к тебе летит посланцем белоперым, как дым костра, сгорая на котором я заклинаю медленное пламя. Пуховый снег над жаркими крылами, вскипая, словно пена по озерам, жемчужно стынет инистым узором в саду, где наши губы отпылали. Погладь рукою перышко любое — и снежная мелодия крылато весь мир запорошит перед тобою. Так сердце от заката до заката боится, окольцовано любовью, не вымолить тебя, моя утрата.

Поэт говорит со своей любовью

Я прянул к телефону, словно к манне небесной среди мертвенного зноя. Пески дышали южною весною, цвел папоротник в северном тумане. Откуда-то из темной глухомани запела даль рассветною сосною, и, как венок надежды, надо мною плыл голос твой, вибрируя в мембране. Далекий голос, нежный и неверный, затерянный, затихший дрожью в теле. Такой далекий, словно из-за гроба. Затерянный, как раненая серна. Затихший, как рыдание в метели. И каждой жилке внятный до озноба!

Сонет о розовой гирлянде

Гирлянду роз! Быстрей! Я умираю. Сплетай и пой! Сплетай и плачь над нею! Январь мой ночь от ночи холоднее, и нет потемкам ни конца ни краю. Где звездами цветет земля сырая между твоей любовью и моею, там первоцветы плачутся кипрею и круглый год горят не отгорая. Топчи мой луг, плыви моей излукой и свежей раны впитывай цветенье. В медовых бедрах кровь мою баюкай. Но торопись! В неистовом сплетенье да изойдем надеждою и мукой! И времени достанутся лишь тени.

Бессонная ночь

Мы вплыли в ночь – и снова ни уступки, ответный смех отчаянье встречало. Твое презренье было величаво, моя обида – немощней голубки. Мы выплыли, вдвоем в одной скорлупке. Прощался с далью плач твой у причала. И боль моя тебя не облегчала, комочек сердца, жалостный и хрупкий. Рассвет соединил нас, и с разгону нас обдало студеной кровью талой, разлитой по ночному небосклону. И солнце ослепительное встало, и снова жизнь коралловую крону над мертвым моим сердцем распластала.

Тернистая любовь

Вся мощь огня, бесчувственного к стонам, весь белый свет, одетый серой тенью, тоска по небу, миру и мгновенью и новый вал ударом многотонным. Кровавый плач срывающимся тоном, рука на струнах белого каленья и одержимость, но без ослепленья, и сердце в дар – на гнезда скорпионам. Таков венец любви в жилище смуты, где снишься наяву бессонной ранью и сочтены последние минуты, и, несмотря на все мои старанья, ты вновь меня ведешь в поля цикуты крутой дорогой горького познанья.

Сонет о нежной горечи

Мне страшно не вернуться к чудоцветам, твоим глазам живого изваянья. Мне страшно вспоминать перед рассветом, как на щеке цвело твое дыханье. Мне горько, что безлиственным скелетом, засохший ствол, истлею в ожиданье, неутоленным и неотогретым похоронив червивое страданье. И если ты мой клад, заклятый роком, мой тяжкий крест, которого не сдвину, и если я лишь пес, бегущий рядом, — не отбирай добытого по крохам и дай мне замести твою стремнину своим самозабвенным листопадом.

Любовь уснула на груди поэта

Ты знать не можешь, как тебя люблю я, — ты спишь во мне спокойно и устало. Среди змеиных отзвуков металла тебя я прячу, плача и целуя. Тела и звезды грудь мою живую томили предрешенностью финала, и злоба твои крылья запятнала, оставив грязь, как метку ножевую. А по садам орда людей и ружей, суля разлуку, скачет к изголовью, зеленогривы огненные кони. Не просыпайся, жизнь моя, и слушай, какие скрипки плещут моей кровью! Далек рассвет – и нет конца погоне!

Любовь Белисы и Перлимплина в саду, где растет малина История про любовь, где проливается кровь Любовный апофеоз в четырех лубочных картинках Для камерного театра Перевод Н. Малиновской

Действующие лица

Дон Перлимплин.

Белиса.

Маркольфа.

Мать Белисы.

Первый дуэнде.

Второй дуэнде.

Картина первая

Комната в доме Перлимплина. Зеленоватые стены, темная мебель. В глубине сцены балкон, с которого видно балкон Белисы.

Перлимплин в зеленом камзоле и белом парике в буклях. Маркольфа, как и полагается служанке, в полосатом платье.

Перлимплин. Да?!

Маркольфа. Да.

Перлимплин. Но почему «да»?

Маркольфа. А потому.

Перлимплин. А если «нет»?

Маркольфа. Как это – «нет»?

Перлимплин. Нет.

Маркольфа. Пускай сеньор хозяин скажет мне, с какой-такой стати «нет»!

Перлимплин (помолчав). Пусть лучше высокочтимая наша служанка скажет, с какой-такой стати «да».

Маркольфа. Двадцать и двадцать – это сорок…

Перлимплин (весь внимание). И что же?

Маркольфа. А еще десять – пятьдесят.

Перлимплин. Допустим.

Маркольфа. А пятьдесят годков – это пятьдесят годков.

Перлимплин. Кто спорит.

Маркольфа. Я могу умереть со дня на день.

Перлимплин. Что за чушь!

Маркольфа. И на кого я вас оставлю? Один же на свете, как перст!

Перлимплин. Что делать!

Маркольфа. Жениться.

Перлимплин (в раздумье). Ты полагаешь?

Маркольфа (убежденно). Да!

Перлимплин. Но, Маркольфа… Зачем? В детстве я слышал такую историю… одна женщина… она задушила мужа… башмачника. Забыть этого не могу. Потому и в мыслях никогда не имел жениться. У меня есть книги – и я доволен. На что мне жена?

Маркольфа. В браке свои радости, сеньор хозяин. Большие радости. Холостяку о том неведомо – издали не видать. На то оно и таинство. Не мне, служанке, о том говорить… И так уж…

Перлимплин. Что «так уж»?

Маркольфа. Застыдилась я!

Оба смолкают. Слышится фортепьяно.

Голос (поет).

Любовь, о любовь, что это? Любовь, любовь! Это плен. Скользнувшая рыбка света меж плотно сжатых колен. Вода в тростниках тепла. Не пой, петух, погоди. Неужто и ночь прошла? Помедли, не уходи![1]

Маркольфа. Вот увидите, что я права.

Перлимплин (почесывая затылок). Как поет!

Маркольфа. Так это она и есть – невеста ваша, Белиса-красавица.

Перлимплин. Белиса… Может быть, когда-нибудь…

Маркольфа. Никаких «когда-нибудь». Сию минуту. (Берет его за руку и тянет к балкону.) Говорите: «Белиса!»

Перлимплин. Белиса…

Маркольфа. Погромче!

Перлимплин. Белиса!

В дверях балкона напротив появляется Белиса – она ослепительно раздета.

Белиса. Кто меня звал?

Маркольфа (прячется за штору). Ну, давайте!

Перлимплин (трепеща). Это я.

Белиса. Вы?

Перлимплин. Да, я.

Белиса. А зачем?

Перлимплин. Так…

Белиса. А если не так?

Перлимплин. Вы извините… мы тут решили… что я хочу жениться.

Белиса. На ком?

Перлимплин. На вас…

Белиса (деловито). Ну, раз так… Мама! Мама! Мамочка!

Маркольфа. Молодец!

Появляется Мать Белисы. На ней парик во вкусе XVIII века – весь в ленточках, бусинках и птичках.

Белиса. Дон Перлимплин хочет на мне жениться. Что будем делать?

Мать. Доброго вам вечера от всей души желаю! А я смотрю – да это сосед наш, такой наидостойнейший человек! Уж сколько я твердила доченьке моей, бедняжке… вот, говорю, сосед-то наш, и обхожденье деликатное, и манеры благородные от матушки своей унаследовал, хоть я, правду сказать, ее и в глаза не видала…

Перлимплин. Благодарствую.

Маркольфа (из-за шторы, с напором). Ну же! «Я решил…»

Перлимплин. Мы тут решили… что мне пора…

Мать. Заключить брак! Так ведь?

Перлимплин. Так.

Белиса. Мама! А меня спросили?

Мать. Да что тебя спрашивать – ты согласна! Дон Перлимплин – замечательный муж!

Перлимплин. Хотелось бы надеяться.

Маркольфа (Перлимплину). Дело сделано!

Перлимплин. Так вдруг? (Переговариваются между собой.)

Мать (Белисе). У дона Перлимплина много земель! И земель, и овец, и гусей. А живность продать можно. За большие деньги! А деньги на красоту потратить. А перед красотой ни один мужчина не устоит.

Перлимплин. Так мы…

Мать. Договорились! Как же я разволновалась! Белиса… иди в комнату… А мы кое-что еще обсудим. Это не для девичьих ушей.

Белиса. До свиданья. (Уходит.)

Мать. Лилия непорочная! Личико белое – сами видите. (Доверительно, почти шепотом.) А если б вы видели, какая она… гладкая, сладкая, сахарная! Вы уж извините, если что не так сказала… Вы человек почтенный, ученый…

Перлимплин. Вы серьезно говорите?

Мать. А вы думали, шутки шучу?

Перлимплин. Очень вам признателен. Не знаю даже, как выразить… нашу признательность…

Мать. О! «Нашу признательность…» Надо же так изящно высказить свою мысль! Признательность вашего сердца и вдобавок вашу собственную… Как это тонко! А я поняла, честное слово, поняла! Хотя уж лет двадцать ни с одним мужчиной и словом не перемолвилась.

Маркольфа. Свадьбу…

Перлимплин. Свадьбу…

Мать. Назначайте на любой день! Хотя… (Вынимает платок, изготовясь рыдать) я, как всякая мать… (Всхлипывает.) Ну, давайте прощаться. (Уходит.)

Маркольфа. Ну вот и все!

Перлимплин. Ах, Маркольфа, подвела ты меня…

Маркольфа. Под венец я вас подвела!

Перлимплин. Будь добра, дай воды. Что-то меня жажда мучит…

Маркольфа подходит к нему и треплет Перлимплина за ухо.

Перлимплин. Кто б мог подумать?

Снова слышится фортепьяно. Сцена погружается в полумрак. Раздернув шторы, Белиса выходит на балкон. Она все еще ослепительно раздета. И голос, и песня, которую она поет, сладостны для слуха.

Белиса

Любовь, о любовь, что это? Любовь, любовь! Это плен. Скользнувшая рыбка света Меж плотно сжатых колен.

Маркольфа. Какая красавица!

Перлимплин. Белее лилий! Слаще сахара! Неужели… она меня задушит?

Маркольфа. Вот еще! Слегка припугнешь – и будет тише воды, ниже травы.

Голос Белисы

Не пой, петух, погоди. Неужто и ночь прошла? Помедли, не уходи.

Дон Перлимплин. Я не разберу слов, Маркольфа. (Маркольфа смеется.) О чем она поет? Что со мной такое? Что со мной?

Звуки фортепьяно. Над балконом пролетает стая черных бумажных птиц.

Картина вторая

Спальня в доме Перлимплина. Первая брачная ночь. Посередине огромная кровать под балдахином, разукрашенным перьями. В комнате семь дверей. В ту, что справа, входит и выходит Перлимплин. В левой двери появляется Маркольфа с подсвечником в руках.

Маркольфа. Доброй вам ночи!

Голос Белисы. Ступай, Маркольфа!

Входит Перлимплин, он при полном параде.

Маркольфа. Доброй вам брачной ночи, сеньор хозяин!

Перлимплин. Ступай, Маркольфа.

Маркольфа исчезает. Перлимплин на цыпочках подходит к двери в смежную комнату, приоткрывает дверь и заглядывает.

Перлимплин. Белиса… в этих кружевах ты, как волна морская… и мне страшно… в детстве я так же боялся моря. С тех пор, как мы вдвоем вернулись из церкви, мой дом переменился – то таинственный шорох, то шелест, и вода в чашке сама собой теплеет, словно на солнце… Ай! Перлимплин… Что с тобой приключилось? Как тебя угораздило, Перлимплин? (Уходит так же на цыпочках.)

Появляется Белиса в роскошном одеянии из кружев. Волосы распущены и украшены самым замысловатым образом: кружавчики, ленточки и прочие красоты пристрочены к фате, спускающейся чуть ли не до полу. Руки открыты.

Белиса. Служанка воскурила здесь тмин, а не мяту, как я велела! (Направляется к ложу.) И простыни не те постелила, в комоде голландские есть. Ну, Маркольфа!

Слышится гитара.

Белиса (скрестив руки на груди.) Ах! Кто ищет меня, тот отыщет. И жажда моя никогда не иссякнет, я никогда не напьюсь – как те бронзовые статуи в фонтане. (Гитара звучит громче). Боже мой, какая мелодия! Какие звуки! Нежные, как лебяжий пух… Ах! Да что ж это такое? Я ли это… или музыка? (Набрасывает себе на плечи красный бархатный плащ и прогуливается туда-сюда.)

Музыка смолкает. Раздается свист – и так пять раз подряд.

Белиса. Все пятеро здесь!

Появляется Перлимплин.

Перлимплин. Я тебя не потревожил?

Белиса. Потревожил?

Перлимплин. Может, тебе спать хочется?

Белиса (издевается над ним). Спать?!

Перлимплин. К ночи похолодало. (Поеживается.)

Повисает молчание.

Белиса (решительно). Перлимплин.

Перлимплин (трепеща). Что?

Белиса (томно). У тебя красивое имя – Перлимплин.

Перлимплин. Твое лучше, Белиса.

Белиса (смеется). Ну, спасибо!

Снова повисает молчание.

Перлимплин. Я хотел сказать тебе…

Белиса. Говори.

Перлимплин. Наверно, надо было раньше… Но…

Белиса. Говори же!

Перлимплин. Белиса… я тебя люблю!

Белиса. Ну, кавалер! Любить меня – это твой долг!

Перлимплин. Да?

Белиса. Да!

Перлимплин. А почему – долг?

Белиса (томно). Потому!

Перлимплин. Да нет…

Белиса. Как это нет?

Перлимплин. Нет, Белиса. До свадьбы я тебя не любил.

Белиса (потешаясь). Да что ты говоришь!

Перлимплин. Я женился… так уж случилось… но я тебя не любил. Я и представить себе не мог, какая ты красивая, пока не увидал в замочную скважину, как тебя одевают к свадьбе. Тогда я и почувствовал, что люблю тебя – тогда… словно нож полоснул по горлу.

Белиса (заинтригована). Скажи, а с другими?

Перлимплин. С кем?

Белиса. С другими женщинами? До меня?

Перлимплин. Разве есть другие женщины?

Белиса (встает). Ты меня удивляешь.

Перлимплин. Я сам удивляюсь.

Оба молчат. Снова свист, и снова пять раз.

Перлимплин. Что это?

Белиса. Часы бьют.

Перлимплин. Уже пять?

Белиса. Пора спать.

Перлимплин. С твоего позволения я сниму камзол.

Белиса. Позволяю (зевает), снимай! Если хочешь, погаси свет.

Перлимплин (гасит свет. Шепотом). Белиса!

Белиса (громко). Что, детка?

Перлимплин (шепотом). Я погасил свет.

Белиса (забавляясь). Вижу.

Перлимплин (еще тише). Белиса…

Белиса (еще громче). Что, радость моя?

Перлимплин. Я тебя обожаю!

Дуэнде – первый и второй (их должны изображать дети) – появляются справа и слева, задергивают дымчатый полог и усаживаются на будку суфлера лицом к публике. Сонный сумрак заволакивает сцену. Звучит флейта.

Первый дуэнде. Ишь, как рано стемнело!

Второй дуэнде. Пора приниматься за дело!

Первый дуэнде. Вот мы и прикрыли…

Второй дуэнде. …чужую беду.

Первый дуэнде. А публика хочет, чтоб приоткрыли!

Второй дуэнде. Если как следует не прикрыть…

Первый дуэнде. …ничего не откроется!

Второй дуэнде. А если не прикрыть и не открыть…

Первый дуэнде. Народ не допустит!

Второй дуэнде (оглядывая занавес). Ни щелочки!

Первый дуэнде. А в щелочку все равно не видно.

Смеются.

Второй дуэнде. Когда все на виду…

Первый дуэнде. Кажется, и глядеть не на что.

Второй дуэнде. Вот и лезут, куда не надо, чтоб узнать то, что и без того известно.

Первый дуэнде. А мы-то на что? Мы, дуэнде!

Второй дуэнде. Ты Перлимплина давно знаешь?

Первый дуэнде. С детства.

Второй дуэнде. А Белису?

Первый дуэнде. С пеленок. У нее в спальне так сладко духами пахнет, что я и сам не заметил, как задремал, а проснулся у кошки в лапах.

Смеются.

Второй дуэнде. А уж это дело (показывает на занавес) такое…

Первый дуэнде. …простое!

Второй дуэнде. Что с самого начала ясно, чем обернется!

Первый дуэнде. Но если как следует подумать… то не так уж и ясно-распрекрасно, а весьма таинственно и туманно…

Второй дуэнде. Потому-то мы и задернули этот чудодейственный и во всех отношениях преполезнейший занавес.

Первый дуэнде. И ни щелочки вам не оставили!

Второй дуэнде. А тем временем душа Перлимплина, крохотная, перепуганная, как новорожденный утенок, расправляет крылышки и возносится в эмпиреи…

Смеются.

Первый дуэнде. Публика теряет терпение.

Второй дуэнде. Оно и понятно. Пора!

Первый дуэнде. Пора. У меня уже мурашки по спине пробежали.

Второй дуэнде. Пять прохладных утренних камелий распускаются под балконами.

Первый дуэнде. А балконы – все пять настежь – реют над городом.

Оба встают и надевают большие синие капюшоны.

Второй дуэнде. Дон Перлимплин, мы тебе помогли или навредили?

Первый дуэнде. Помогли. Нехорошо выставлять на всеобщее обозрение несчастье хорошего человека.

Второй дуэнде. Ты прав, дружок. Одно дело, когда скажут «я своими глазами видел», и совсем другое, если просто поговаривают.

Первый дуэнде. Толки все равно пойдут.

Второй дуэнде. По нашей милости.

Первый дуэнде. Людям рот не заткнешь.

Второй дуэнде. Тихо!..

Слышится флейта.

Первый дуэнде. Тсс!

Второй дуэнде. Ну, побредем по потемкам?

Первый дуэнде. Побредем потихоньку.

Второй дуэнде. В путь?

Первый дуэнде. В путь!

Полог поднимается. На ложе дон Перлимплин с огромными рогами наподобие оленьих. Рядом Белиса. Через окно видно пять балконов – все раскрыты настежь. Спальню заливает ясный утренний свет.

Перлимплин (просыпаясь). Белиса, Белиса! Где ты?

Белиса (притворяется, что только что проснулась). Перлимплинито! Что тебе?

Перлимплин. Объясни мне!

Белиса. Что тебе объяснить? Я еще раньше тебя уснула.

Перлимплин (встает с постели. Он в камзоле). Почему у нас балконы открыты?

Белиса. Ветер был ночью, вот двери и распахнулись.

Перлимплин. А почему с балконов свисают пять веревочных лестниц? Откуда они взялись?

Белиса. Есть такой обычай в тех краях, откуда мать моя родом.

Перлимплин. И под каждой лестницей – шляпа! Чьи это шляпы?

Белиса (встает с постели. На ней тот же ослепительный наряд). Пьяницы, должно быть, обронили. Ходят тут всякие.

Перлимплин (смотрит на нее с обожанием и, как дурачок, верит каждому ее слову). Белиса! Белиса! Конечно, так оно и есть. Ты все мне объяснила. Теперь понятно. Все именно так.

Белиса (ласкаясь). Я никогда не лгу.

Перлимплин. А я с каждой минутой люблю тебя все сильнее.

Белиса. Вот и ладно.

Перлимплин. Я счастлив, впервые в жизни! (Подходит к ней, хочет обнять, но вдруг резко отстраняется.) Белиса, кто тебя целовал? Не лги, я знаю!

Белиса (распускает волосы по плечам). Еще бы тебе не знать! Муженек-то мой шутник, видать! (Тихим голосом.) Ты! Ты меня целовал!

Перлимплин. Я? Я тебя целовал… А вдруг… кто-то еще? Вдруг кто-то еще тебя целовал? Белиса, скажи: ты меня любишь?

Белиса (закинув обнаженные руки). А как же, Перлимплинито!

Перлимплин. Тогда… пускай! (Подходит к ней и обнимает.) Это ты – Белиса?

Белиса (ласкается, шепотом). А то кто же? Конечно, я!

Перлимплин. И это не сон?

Белиса (деловито). Послушай, Перлимплин, поди закрой балконы, пока народ не проснулся.

Перлимплин. Зачем? Мы выспались, давай выйдем, встретим рассвет! Или не хочешь?

Белиса. Да я не против, хотя…

Перлимплин. Никогда еще я не видел, как встает солнце… (Белиса, утомившись за ночь, снова укладывается.) И это зрелище… трудно поверить… волнует меня до глубины души! А тебя, Белиса? (Оборачивается к постели.) Белиса, ты спишь?

Белиса (сонно). Сплю.

Перлимплин на цыпочках подходит к ложу и укрывает Белису. Ясный солнечный свет озаряет спальню. Стаи бумажных птиц кружат над утренним перезвоном церковных колоколов. Перлимплин садится на край постели.

Перлимплин

Любовь, я изранен ею, любовью беглой моею, с размаху пронзён насквозь — звени, соловей, — сбылось! Четыре острые грани — я в горло стилетом ранен. Дай руку, скорей, скорей! Любовь, я ранен тобою, тобою, моей судьбою, но нет ни слез, ни обид. Я ранен. Нет, я убит[2].

Занавес.

Картина третья

Столовая в доме Перлимплина. Перспектива в декорациях слегка нарушена. На столе кувшин и чашки, расписанные в старинной народной манере.

Перлимплин. Сделаешь, как я сказал.

Маркольфа (плачет). Воля ваша.

Перлимплин. Маркольфа, почему ты плачешь?

Маркольфа. А то вы не знаете! В первую брачную ночь у вас в спальне пятеро перебывало! Пятеро! По веревочным лестницам на балкон влезли. Со всех концов земли, всех цветов кожи! Северянин бородатый, индус в чалме, негр, китаец, американец! А вам все нипочем…

Перлимплин. Это не важно.

Маркольфа. Господи!.. А вчера я ее еще с одним видела.

Перлимплин (заинтересованно). С кем же?

Маркольфа. Они даже не прятались!

Перлимплин. Но я счастлив, Маркольфа.

Маркольфа. Вы, сеньор хозяин, меня удивляете.

Перлимплин. Ты и представить себе не можешь, как я счастлив. Я узнал столько нового, и, главное, теперь я могу вообразить…

Маркольфа. Слишком уж вы ее любите, вот что я вам скажу.

Перлимплин. Это малость в сравнении с тем, чего она достойна.

Маркольфа. Вот – явилась!

Перлимплин. Ступай.

Маркольфа уходит. Перлимплин прячется за ширму. Появляется Белиса.

Белиса. Я и сегодня его не видела. Там, в тополиной аллее, где я гуляю, кого только не было, а он не пришел… Кожа у него наверняка смуглая, а поцелуи пахнут гвоздикой и шафраном. Когда он проходит мимо, приветствуя меня – чуть заметно, все так и замирает внутри.

Перлимплин. Кхе.

Белиса (оборачивается). Ах, это ты! Напугал меня.

Перлимплин (подходя к ней, нежно). А я гляжу, ты сама с собой разговариваешь.

Белиса (слегка раздраженно). Пусти.

Перлимплин. Хочешь, пойдем пройдемся?

Белиса. Не хочу.

Перлимплин. А, может, посидим в кондитерской?

Белиса. Сказала же: не хочу.

Перлимплин. Не сердись.

Камешек с прицепленной запиской влетает на балкон. Перлимплин его поднимает.

Белиса (негодуя). Дай сюда!

Перлимплин. А тебе зачем?

Белиса. Затем, что это мне.

Перлимплин (шутя). А ты откуда знаешь?

Белиса. Перлимплин! Не смей читать!

Перлимплин (изображает негодование). Что это значит?

Белиса (плачет). Дай мне записку!

Перлимплин (подходя к ней). Бедная моя Белиса! Возьми, успокойся. Я же понимаю, как много это для тебя значит… (Белиса берет письмо и прячет его на груди.) Я все понимаю. И хотя мне очень горько, я знаю: тебе тяжело…

Белиса (благодарно). Перлимплин.

Перлимплин. Я знаю, ты хранишь мне верность и будешь верна мне…

Белиса (игриво). А я никаких других мужчин знать не знаю – одного Перлимплинито.

Перлимплин. И потому, как велит супружеский долг… я обязан тебе помочь… жена моя, образец добродетели… Послушай. (С таинственным видом закрывает дверь.) Я все знаю! Я сразу все понял. Ты молода, я стар… Что тут поделаешь!.. Я все понял. (Помолчав, тихо.) Он проходил сегодня под окнами?

Белиса. Да, дважды.

Перлимплин. И подал знак?

Белиса. Да… но как-то пренебрежительно… и это меня задело!

Перлимплин. Не огорчайся. Две недели назад я впервые его увидел и поразился его красоте – говорю это со всей искренностью. Никогда прежде я не видал такой мужественной и вместе с тем утонченной красоты. И тогда сразу же, сам не понимаю, почему, подумал о тебе.

Белиса. Я не видела его лица… но…

Перлимплин. Не бойся, говори… я знаю, ты его полюбила… а я люблю тебя как отец… правда, только как отец… всего лишь…

Белиса. Он мне пишет.

Перлимплин. Я знаю.

Белиса. Но не открывает лица.

Перлимплин. Странно.

Белиса. Иногда мне чудится в этом… какое-то презрение.

Перлимплин. Наивная моя девочка!

Белиса. Но в одном я не сомневаюсь: он любит меня той любовью, которой я жажду…

Перлимплин (с огромным интересом). Да?

Белиса. Другие мужчины – а я никому из них не ответила, потому что я замужем, – писали мне про прекрасные дальние страны, про сны и грезы, про сердечные муки… а в его письмах…

Перлимплин. Говори же…

Белиса. Ничего этого нет. Он пишет обо мне… о моем теле…

Перлимплин (гладит ее по голове). О твоем теле!

Белиса. «На что мне любить твою душу? – пишет он. – Душа – для слабых и робких, для калек и паралитиков. И чем возвышенней душа, тем ближе она к смерти, седине и морщинам. Белиса! Не душа твоя мне нужна, а тело твое, что белее и нежнее лилий, тело твое, трепещущее любовью!»

Перлимплин. Кто он?

Белиса. Никто не знает.

Перлимплин (допытывается). Никто?

Белиса. Кого я только не спрашивала!

Перлимплин (таинственно и вместе с тем решительно). А вдруг я знаю?

Белиса. Не может быть!

Перлимплин (встает). Погоди. (Выходит на балкон.) Он здесь!

Белиса (подбегая). Где?

Перлимплин. Завернул за угол.

Белиса (в отчаянье). Ах!

Перлимплин. Я старик и могу принести себя в жертву. Ради тебя… я сделаю то, что никому не под силу. И никто уже надо мной не властен – ни мир, ни законы, придуманные людьми. Прощай!

Белиса. Куда ты?

Перлимплин (в дверях, при нарушенной перспективе, его вытянутый силуэт кажется величественным). Скоро ты все узнаешь. Очень скоро!

Занавес.

Картина четвертая

Сад. Апельсиновые деревья в цвету, кипарисы. В саду Перлимплин и Маркольфа.

Маркольфа. Пора?

Перлимплин. Рано еще.

Маркольфа. Что вы задумали, сеньор хозяин?

Перлимплин. Прежде мне это и в голову бы не пришло.

Маркольфа (плачет). И ведь я во всем виновата!

Перлимплин. Да если бы ты знала, сколько благодарности к тебе в моем сердце!

Маркольфа. Раньше-то как хорошо было… Поутру, бывало, кофе вам принесу, винограду…

Перлимплин. И правда… кофе, виноград. Как давно это было… Неужели со мной? С тех пор будто век минул. Раньше я и представить себе не мог, что такое может случиться… Это было мне недоступно. Зато сейчас… Любовь к Белисе открыла мне такие богатства – прежде я и не подозревал! Знаешь, вот сейчас я закрою глаза – и увижу все, что захочу… вот, к примеру, феи залетели в комнату моей матушки… Знаешь, какие они? Махонькие… ну просто чудо… гляди, вот они, танцуют у меня на мизинце!

Маркольфа. Да пускай себе танцуют! Я не про фей, про другое!

Перлимплин. Вот ты про что! Ах! (Торжественно.) Так ты сказала моей жене?

Маркольфа. Не гожусь я на такое дело, да уж пришлось сказать, раз вы велели, что тот красавец… придет к ней в сад этой ночью, ровно в десять, как всегда, в красном плаще.

Перлимплин. А она?

Маркольфа. Зарделась, как герань, руки к груди прижала, а после косы свои стала целовать.

Перлимплин (с восторгом). Зарделась, как герань… А что сказала?

Маркольфа. Ничего. Только вздохнула. Но вы б слышали…

Перлимплин. Так вздыхает женщина, когда любит… Ведь так?

Маркольфа. Да это уже помешательство, а не любовь! Надо ж было такому случиться!

Перлимплин (в крайнем волнении). Этого я и хотел – чтоб она полюбила его сильнее, чем свою красоту, чем свое тело… И она полюбила!

Маркольфа (плача). Что вы задумали? Дон Перлимплин! Страсти-то какие! Вы же сами толкаете свою жену к худшему из грехов!

Перлимплин. А дон Перлимплин и чести лишился, и понятия о ней не имеет, и знать ничего не хочет, и желает развлечься. Вот увидишь. Этой ночью в сад к госпоже Белисе придет ее неведомый возлюбленный. Это событие следует воспеть! (Поет.)

Где ты, честь моя, где? Ты погибла в беде!

Маркольфа. Вот что я вам скажу, сеньор хозяин, ухожу я от вас! Так и знайте! Я хоть и служанка, но совесть не потеряла, и стыд при мне!

Перлимплин. Маркольфа, чистая душа! Завтра ты будешь вольна, как птица… Подожди, я прошу, подожди до завтра… А сейчас поди исполни, что я велел. Сделай все, как я сказал!

Маркольфа (уходит, утирая слезы). Воля ваша…

Перлимплин. Ну, вот так-то лучше.

Звучит нежная музыка – соната Скарлатти. Дон Перлимплин прячется за деревьями. Слышно, как в глубине сада поет Белиса.

Белиса

Умывается ночь росою, затуманив речные плесы.

Голоса

Затуманив речные плесы.

Белиса

И на белой груди Белисы от любви умирают розы.

Голоса

От любви умирают розы!

Белиса

Ночь поет и поет, нагая, ночь над мартовскими мостками.

Голоса

Ночь над мартовскими мостками!

Белиса

Омывает вода Белису влажной солью и лепестками.

Голоса

Влажной солью и лепестками!

Перлимплин

От любви умирают розы!

Белиса

Серебром и анисом полночь озаряется по карнизам.

Голоса

Озаряется по карнизам!

Белиса

Родников серебром зеркальным. Белых бедер твоих анисом.

Голоса

Белых бедер твоих анисом.

Перлимплин

От любви умирают розы[3].

В аллее появляется Белиса. Она ослепительна, одеяние ее великолепно. Сцену озаряет луна.

Белиса. Какую дивную песню занес к нам в сад ночной ветер! Чей это голос? Любимый мой… я узнала жар твоих губ и тяжесть твоего тела… О, да! Ты пришел – шевельнулась ветка!

Крадучись, в глубине сада появляется Человек, закутанный в плащ.

Белиса. Ты здесь! Подойди же!

Человек, взмахнув рукой, обещает, что скоро вернется.

Белиса. О! Да! Возвращайся, любимый. Жасминовая ветка, ночь – лазоревый камень и мята… Ночь моя! И подо мной – небо. Лазоревая моя ночь!

Появляется Перлимплин.

Перлимплин (изображая удивление). Ты здесь?

Белиса. Гуляю.

Перлимплин. Только и всего?

Пауза.

Белиса. Ночь такая ясная!

Перлимплин (уже резче). Что ты здесь делаешь?

Белиса (изумленно). А ты не знаешь?

Перлимплин. Я ничего не знаю.

Белиса (изумленно). Ты сам передал мне записку.

Перлимплин (терзаясь ревностью). Белиса… Ты его ждешь?

Белиса. Жду. И жажду.

Перлимплин (почти грубо). Но почему ты ждешь?

Белиса. Потому что люблю его.

Перлимплин (с нежностью). Раз так, он придет!

Белиса. И сквозь одежду я слышу запах его тела. Я люблю его, Перлимплин. Люблю.

Перлимплин. Вот оно – мое торжество!

Белиса. Твое торжество?

Перлимплин. Торжество воображения!

Белиса (нежно). И правда, ты помог мне его полюбить.

Перлимплин. И помогу оплакать.

Белиса (испуганно). Перлимплин, о чем ты?

Часы бьют десять. Запевает соловей.

Перлимплин. Час пробил.

Белиса. Вот-вот он будет здесь.

Перлимплин. Он уже у садовой ограды.

Белиса. Как всегда, в красном плаще.

Перлимплин (вынимает нож). Красном, как кровь. У него красная кровь, ты увидишь…

Белиса (пытается остановить его). Что ты делаешь?

Перлимплин (обнимая ее). Белиса! Ты любишь его?

Белиса (решительно). Да!

Перлимплин. Раз любовь твоя так сильна, мой нож пронзит его сердце! И тогда любимый никогда тебя не покинет. Он будет навеки твой! Ты ведь этого хочешь?

Белиса. Ради бога, Перлимплин!

Перлимплин. Разве не так, детка? И не надо бояться, что он разлюбит тебя… и можно ласкать его вечно – мертвого… Как он красив на твоей постели, как бледен… А это наваждение, тело твое, наконец даст мне волю… (Обнимает ее.) Тело твое, которого я не разгадал… (Оборачивается и смотрит в глубь аллеи.) Гляди, вот он идет! Вот он! Пусти меня, пусти, Белиса! (Убегает.)

Белиса (в отчаянье). Маркольфа! Принеси мне меч из столовой, я перережу горло моему мужу! (Кричит.)

Перлимплин! Старый змей! Задушу, лишь посмей! Перлимплин! Перлимплин!

В аллее появляется Человек, закутанный в плащ, лица его не видно. Он ранен, ему трудно идти.

Белиса. Любовь моя! Ты ранен?

Человек прикрывает лицо плащом, складки широкого и длинного плаща скрывают фигуру.

Белиса. Кто ранил тебя? Кто нанес тебе рану? Кровь твоя течет по земле… Любовь моя! (Обнимает его.) Дай мне хоть сейчас взглянуть на тебя… Ай! Кто убил тебя, кто?

Перлимплин (открывая лицо). Твой муж убил меня – вот этим кинжалом, усыпанным изумрудами. Гляди! (Откидывает плащ, чтобы Белиса увидела вонзенный в грудь кинжал.)

Белиса (в ужасе). Перлимплин!

Перлимплин. Больше ты его не увидишь, никогда не увидишь – он скрылся, он уже далеко. Он убил меня, потому что знал: я люблю тебя так, как никто не полюбит. Он меня ранил и крикнул: «Теперь у Белисы есть душа!» Подойди.

Перлимплин опускается на скамью.

Белиса. Ты весь в крови!

Перлимплин. Меня убил Перлимплин… Ах, дон Перлимплин! Старикан-проказник, убогий, жалкий, блаженный… ты так и не разгадал это дивное тело… Тело Белисы не для тебя – оно для молодой, крепкой плоти, для жадных губ… А я любил твое тело – только твое тело! И он меня убил… этим острым жалом, усыпанным алмазами.

Белиса. Что ты сделал?!

Перлимплин (умирая). А ты еще не поняла? Я – это моя душа, а ты – твое тело… И раз ты меня полюбила, дай же мне хоть в последний миг насладиться твоим телом.

Белиса (откинув накидку, обнимает его). Да!.. А тот, другой? Зачем ты меня обманул?

Перлимплин. Тот юноша? (Прикрывает глаза.)

Сцену заливает таинственный свет.

Маркольфа. Сеньора!

Белиса (плача). Дон Перлимплин умер!

Маркольфа. Я знала, что это добром не кончится!.. Пусть саваном ему будет алый плащ, в котором он ходил под вашими окнами.

Белиса. Надо же было до такого додуматься!..

Маркольфа. Ничего уже не поправишь. Нарву цветов, ярких, как полуденное солнце, сплету ему венок.

Белиса (отрешенно). Перлимплин, что ты наделал, Перлимплин?

Маркольфа. Белиса, чистая кровь моего хозяина омыла тебя. Ты стала другой…

Белиса. Но кто был тот юноша? Кто?

Маркольфа. Он был прекрасен и молод. И ты никогда не увидишь его лица.

Белиса. Да, Маркольфа. И я люблю его, я люблю его всей душой и всем телом. Но где он – тот юноша в красном плаще? Господи, где он?

Маркольфа. Ты слышал, дон Перлимплин? Покойся с миром! Ты слышал, что она сказала?!..

Издалека доносится колокольный звон.

Занавес.

Сценки Перевод Н. Малиновской

Променад Бастера Китона

Действующие лица

Бастер Китон.

Петух.

Филин.

Негр.

Американка.

Девица.

Петух. Ку-ка-ре-ку.

Появляется Бастер Китон, на нем висят четверо детей.

Бастер Китон (выхватывает деревянный кинжал и закалывает детей). Бедные мои детки.

Петух. Ку-ка-ре-ку.

Бастер Китон (забрасывает трупики землей). Один, два, три, четыре. (Садится на велосипед и едет.)

На куче канистр и дырявых покрышек Негр жует соломенную шляпу.

Бастер Китон. Изумительный вечер!

В пресном небе кувыркается попугай.

Бастер Китон. Как приятно прокатиться на велосипеде!

Филин. У-ху-ху.

Бастер Китон. Пташки щебечут.

Филин. Кхххххх.

Бастер Китон. Душа радуется.

Пауза. Неописуемым манером Бастер Китон пересекает камыши и въезжает в рожь. Пейзаж вмещается в велосипедные колеса. У Бастера Китона плоский велосипед. Его можно заложить в книгу и сунуть в печь, как лепешку. И седло у него не шоколадное, а педали не сахарные, как хотелось бы завистникам. Это самый обыкновенный велосипед, только он – в отличие от других – совершенно простодушен. Покажите Адаму и Еве стакан с водой, и они в ужасе сбегут, а велосипед Бастера Китона, уверен, придется им по душе.

Бастер Китон. Любовь, любовь!

Бастер Китон падает. Велосипед улепетывает от него, погнавшись за огромными серыми бабочками. Машина мчится, как бешеная, в миллиметре от земли.

Бастер Китон (поднимаясь). Молчу. Что тут скажешь?

Голос. Ну и дурак.

Бастер Китон движется в неизвестном направлении. Глазам его, бездонным и грустным, как у новорожденного звереныша, чудятся ирисы, ангелы и шелковые кушаки. Глазам его, двум бутылочным донышкам. Глазам слабоумного ребенка. Жутким. Прекрасным. Глазам страуса. Человечьим глазам, уравновешенным печалью. Вдали – Филадельфия. Жителям этого города уже ведомо, что классика швейной машинки «Зингер» звучит и посреди оранжерейных роз, но уловить тончайшую поэтическую разницу между чашкой горячего чая и чашкой холодного чая они не могут. Вдали блистает Филадельфия.

Бастер Китон. Вот я и в саду.

Американка. Добрый вечер.

Бастер Китон, улыбнувшись, вперяет взор в ее туфли. Крупный план. Считаем долгом выразить негодование – три крокодильи шкуры пошли на этот шедевр.

Бастер Китон. Я хотел бы…

Американка. Где меч, увитый гирляндой мирт? У вас нет меча?

Бастер Китон, пожав плечами, задирает правую ногу.

Американка. Где кольцо с отравленным камнем? У вас нет кольца?

Бастер Китон, опуская ресницы, задирает левую ногу.

Американка. А без них нельзя.

На клумбе пляшут четыре серафима с голубыми крылышками цвета светильного газа. Городские девицы, распялясь над клавишами, как над рулем велосипеда, жмут на педали. Вальс, луна и шлюпки наполняют восторгом нежное сердце нашего друга. Ко всеобщему удивлению Осень растворяет сад, как кубик сахара.

Бастер Китон (вздыхая.) О, как я хочу стать лебедем! Хочу, а не могу. Куда я дену тогда мою шляпу? А мой крахмальный воротничок? А мой муаровый галстук? Просто несчастье.

Девица – осиная талия и копна на макушке – едет на велосипеде. У нее голова соловья.

Девица. С кем имею честь?

Бастер Китон (кланяется.) Разрешите представиться, Бастер Китон.

Девица в обмороке падает с велосипеда. Ее ловкие ноги бьются над газоном, как две подстреленные зебры. Тысяча граммофонов хором: «В Америке есть соловьи».

Бастер Китон (встав на колени). Элеонора, простите! Это вовсе не я! (Тихонько.) Элеонора! Элеонора! (Еще тише.) Элеонора! (Целует ее.)

Вдали над Филадельфией багрово загорается полицейская кокарда.

Девица, матрос и студент

Действующие лица

Девица.

Старуха.

Матрос.

Студент.

Мать.

Балкон.

Старуха (с улицы). Улии-ии-точки луговые! Да под мятным соусом, да с шафраном, да с листочком лавровым!

Девица. Прямо с поля улитки. Будто старинный китайский домик в корзинке.

Старуха. А то как же! Глянь – жирные, глянцевые. Вчетвером змею одолеют. Вот те крест! Других таких не найдешь.

Девица. Отстань, я вышиваю. На наволочках еще нет меток, боюсь не успеть… Не дело, когда у девушки на белье меток нет.

Старуха. А какую буковку вышиваешь?

Девица. Все, сколько ни есть.

Старуха. Это еще зачем?

Девица. Пускай меня милый тем именем зовет, какое ему приглянется!

Старуха (угрюмо). Стыда в тебе нет.

Девица (потупившись). Нету.

Старуха. Значит, как ни назовет, откликнешься? Мария, Роса, Тринидад, Сехисмунда!

Девица. Хоть так, хоть сяк.

Старуха. Эустахия! Доротея! Хенара!

Девица. Хоть так, хоть сяк, хоть всяко.

Девица простирает руки, побледневшие от бдений над шелками и пяльцами. Старуха, крадясь по стеночке, уматывает в ветошную берлогу, где издыхают корзины хлебных корок.

Девица. А, Б, В, Г, Д, Ж, 3, И, К, Л, М, Н – ну и хватит. Закрою, пожалуй, дверь на балкон. А шить к окну сяду.

Пауза.

Мать (за сценой). Доченька, ты не плачешь ли?

Девица. Нет! Дождь пошел.

Над бухтой заикается песня моторного катера, унизанного флажками. Ливень напялил на город магистерскую шапочку. От таверны к таверне двинулась карусель пьяных матросов.

Девица (поет.)

А, Б, В, Г, Д. Как же угадать? Если М – Матрос, если С – Студент. А, Б, В, Г, Д.

Матрос (входит). Это я.

Девица. Вижу.

Матрос (печально). Не велика важность – корабль.

Девица. А я флажки развешу да сласти.

Матрос. Если капитан позволит.

Пауза.

Девица (уныло). Не велика важность – корабль.

Матрос. А я кружева развешу!

Девица. Если мать позволит.

Матрос. Привстань-ка.

Девица. Зачем?

Матрос. Поглядеть на тебя хочу.

Девица (встает). Ну вот!

Матрос. Красивые у тебя бедра!

Девица. А я девчонкой на велосипеде каталась.

Матрос. А я на дельфине.

Девица. И ты красив.

Матрос. Когда разденусь.

Девица. А есть у тебя ремесло?

Матрос. Весло.

Матрос играет на аккордеоне – усталом и запыленном, как семнадцатый век.

Студент (входит). Как он торопится!

Девица. Кто?

Студент. Век наш.

Девица. Замотался ты.

Студент. Оттого что бегу.

Девица. Да от кого же?

Студент. От грядущего года.

Девица. А меня увидел…

Студент. И остановился.

Девица. Ты не смуглый.

Студент. Я – ночной человек.

Девица. Тебе что-нибудь нужно?

Студент. Дай воды.

Девица. Колодца нет.

Студент. Умру от жажды.

Девица. Я б тебя напоила молоком моих грудей.

Студент (пылко). И медом!

Девица. Но я – девица.

Студент. Кинь мне лестницу – я проведу эту ночь с тобой.

Девица. Ты бледен и, верно, холоден как лед.

Студент. У меня сильные руки.

Девица. Я бы впустила тебя, да мать не велит.

Студент. А ты впусти.

Девица. Нет.

Студент. Почему – нет?

Девица. А вот и нет…

Студент. А то бы впустила…

Девица. Нет.

Хоровод сумеречных бригов вьется вокруг луны. Край обрыва сторожат карабинеры – три сирены морочат их, шлепая по волнам. Девица, взгромоздясь на перила, хочет кинуться с буквы Э в морскую пучину. Эмилио Прадос и Манолито Альтолагирре, запудренные страхом, потихонечку стаскивают девицу с перил.

Бредни

Действующие лица

Энрике.

Его жена.

Старик.

Девочка.

Голоса.

Дверь.

Энрике. Прощай.

Шесть голосов (из-за двери). Прощай.

Энрике. Я в горы надолго.

Голос. Белочку!

Энрике. А как же. Тебе белочку да пять таких пташек, каких ни у кого нет.

Голос. Не надо. Ящерку хочу.

Голос. А я крота.

Энрике. Какие же вы разные, детки. Попробую всех порадовать.

Старик. Да, разные.

Энрике. Ты что-то сказал.

Старик. Давай понесу чемодан.

Энрике. Не надо.

Слышен детский смех.

Старик. Это твои дети?

Энрике. Шестеро.

Старик. С матерью их я давно знаком, с женой твоей. У отца ее кучером служил, а сказать по правде, куда лучше побираться. Всё лошади, гром их разрази. Боюсь я их, смертельно боюсь. С лошадьми да с каретой поди управься. Нелегкое это дело. Боишься – не справишься, а справился – и страх пропал. Чтоб им, проклятущим, пусто было.

Энрике (берет чемодан). Иди своей дорогой.

Старик. Погоди. Дай я понесу – за медяшку, за грошик. И жене твоей приятно будет. Вот уж кто лошадей не боялся. Счастливая она.

Энрике. Идем скорее. В семь поезд.

Старик. Ну, поезд – дело другое. Ерундовина, да и только. Чтоб я поезда испугался – да никогда. Не живой он… Проехал, да и нет его. А лошадь…

Жена (в окне). Энрике. Милый Энрике. Пиши мне почаще. Не забывай меня.

Старик (смеется). А ты помнишь, девочка, как он забирался в сад, на дерево лазил, чтоб только тебя увидать?

Жена. Пока жива, не забуду.

Энрике. И я не забуду.

Жена. Я буду ждать. Прощай.

Энрике. Прощай.

Старик. Не печалься. Жена тебя любит. А ты ее. Не печалься.

Энрике. Все так. Только вот беда – расстаемся…

Старик. Это полбеды. Беда, что все течет, а река не смолкает… Если же ураган налетит…

Энрике. Оставь свои шуточки. И слушать не хочу.

Старик. Ха-ха-ха! Всем вам – и тебе первому – кажется, что ураган крушит, а ведь не в том дело. Ураган…

Энрике (начинает злиться). Идем, считаные минуты остались.

Старик. Ну, а море?.. На море…

Энрике (в ярости). Идем, говорю.

Старик. А ты ничего не забыл?

Энрике. У меня идеальный порядок. Да и тебе-то какое дело? Хуже нет старых слуг-побирушек.

Первый голос. Папа.

Второй голос. Папа.

Третий голос. Папа.

Четвертый голос. Папа.

Пятый голос. Папа.

Шестой голос. Папа.

Старик. Твои дети.

Энрике. Мои дети.

Девочка (в дверях). Я не хочу белочку. Если привезешь белочку, я не буду тебя любить. Не привози. Не надо.

Голос. Не надо ящерки.

Голос. Не надо крота.

Девочка. Мы все хотим минералогическую коллекцию.

Голос. А я не хочу, хочу крота.

Голос. Нет, крот мой.

Ссорятся.

Девочка (идет в дом). А будет мой.

Энрике. Да перестаньте! Сказал – всех порадую.

Старик. Ты сказал – они разные.

Энрике. Да. Разные. К счастью.

Старик. Ты так думаешь?

Энрике (твердо). Да. К счастью.

Старик (уныло). К счастью.

Уходят.

Жена (в окне). Прощай.

Голос. Прощай.

Жена. Скорей возвращайся.

Голос (уже далеко). Вернусь.

Жена. Ему будет тепло ночью. Я положила четыре одеяла. А я останусь одна на постели. Замерзну. Глаза у него чудесные, но я его за силу люблю. (Раздевается.) Спина у меня что-то побаливает. Если бы он меня унизил! Как хочется, чтоб он унизил меня… и любил. Я побегу, а он догонит. И обожжет… дотла сожжет. (Громко.) Прощай, прощай… Энрике… Люблю тебя. Какой же ты махонький. Ступаешь по камешкам. Махонький. Так бы и проглотила тебя, как пуговку. Так бы и проглотила, Энрике…

Девочка. Мама!

Жена. Не выходи. Холодно. Ветер поднялся. Сказала же – не выходи! (Идет в дом.)

Свет на сцене меркнет.

Девочка (торопливо). Па-а-а-паа! Па-а-а-паа! Привези мне белочку. Не надо мне коллекции, я себе ногти о камни обломаю. Па-а-паа!

Мальчик (стоит в дверях). Он-не-слышит. Он-не-слышит. Он-не-слышит.

Девочка. Папа! Хочу белочку! (Плачет). О господи! Хочу белочку!

Диалог с Луисом Бунюэлем

Картина первая

Беленая комната, некрашеная сосновая мебель. В окне виднеются большие сонные облака. Действующие лица пьют чай.

Федерико. Нет у меня твоей охоты к перемене мест, Бунюэль.

Луис. А у меня это просто мания.

Аугусто. Я бы съездил, куда хочется, а просто так носиться по свету – увольте.

Луис. И заиндевелая пустошь, и буря в лесу одинаково берут за душу. Я думаю иногда – какая земля маленькая, неведомого уж и не осталось!

Федерико. Ты сильный, оттого так и думаешь.

Луис. Как сказать.

Федерико. А я, подобно Альфонсу Карру, путешествую вокруг да около своего сада.

Луис. И все же мое чувство земли под ногами от тебя.

Аугусто. По мне блуждайте себе оба в своих мирах, а чья котомка по возврате окажется тяжелее – еще неизвестно.

Федерико. Твоя правда. От одного конца нашей флюгарки до другого так же далеко, как от полюса до полюса.

Луис. Абсолютно верно!

Вечер уходит в горы. Четыре воробья на лету…

(Здесь рукопись обрывается.)

Когда пройдет пять лет Легенда о времени в трех действиях и пяти картинах Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

Действующие лица

Юноша.

Старик.

Стенографистка.

Друг.

Мальчик.

Кошка.

Слуга.

Второй друг.

Невеста.

Игрок в регби.

Служанка.

Отец.

Манекен.

Арлекин.

Девушка.

Паяц.

Маска.

Служанка.

Первый игрок.

Второй игрок.

Третий игрок.

Эхо.

Действие первое

Библиотека. Сидят Юноша в голубой пижаме и Старик – белая борода, огромные золотые очки, серый костюм.

Юноша. Ничего удивительного.

Старик. Простите, но…

Юноша. Со мной всегда так было.

Старик (как будто выпытывает, но любезно). Правда?

Юноша. Да.

Старик. Итак…

Юноша. Помню…

Старик (смеется). Всегда «помню».

Юноша. Я…

Старик (подбадривая). Вы…

Юноша. Прятал сласти, чтобы съесть их потом.

Старик. Потом… Правда? Так вкуснее. Я тоже.

Юноша. Я помню, однажды…

Старик (нетерпеливо перебивая его). Как я люблю это слово – помню. Оно зеленое, сочное и разливается холодными ручейками.

Юноша (весело и как бы убеждая себя). Да, да, вы правы. Нужно бороться с разрушением, с этими жуткими облупленными стенами. Я часто встаю ночью и выдираю бурьян. Я не хочу ни бурьяна в саду, ни ветхой мебели в доме.

Старик. Ни ветхой мебели, потому что надо помнить, но…

Юноша. Помнить живое, с горячей кровью, не тронутое тленом.

Старик. Да, так. То есть (понижая голос) надо помнить… заранее.

Юноша. Заранее?

Старик (таинственно). Надо помнить будущее.

Юноша (ошеломленный). Будущее…

Часы бьют шесть. В полной тишине по сцене, плача, проходит Стенографистка.

Старик. Шесть часов.

Юноша. Да, уже шесть, а так жарко. (Встает.) Прекрасное небо перед грозой. Все в сизых тучах…

Старик. Так вы… Я ведь знавал ее отца. Он астроном. Как хорошо – астроном… И что же она?

Юноша. Я почти не знаю ее. Но не в этом суть. Она любит меня. Наверно.

Старик. Наверно.

Юноша. Они будут еще долго путешествовать. Я даже рад.

Старик. Разве ее отец не вернулся?

Юноша. Нет, что вы! Сейчас это невозможно! Тому есть причины… Только через пять лет…

Старик (радостно). Прекрасно!

Юноша (серьезно). Почему вы говорите «прекрасно»?

Старик. Потому что… Вам здесь хорошо? (Показывает на комнату.)

Юноша. Нет.

Старик. Вас угнетает то, что должно случиться?

Юноша. Да, да. Не надо об этом.

Старик. Что такое – там, на улице?

Юноша. Крик. Как всегда – пыль, жара, зловоние, шум. Даже здесь слышно.

Слышится долгий стон. Пауза.

Хуан, закрой окно.

Слуга неслышно идет на цыпочках к окну и закрывает его.

Старик. Она… молода?

Юноша. Очень. Ей пятнадцать.

Старик. Пятнадцать прожитых лет – вот и вся она. А почему не сказать – пятнадцать зим, пятнадцать вьюг, пятнадцать ночей? И вы не решаетесь бежать к ней, лететь, распахнуть своей любви все небо?

Юноша (закрывает лицо руками). Я слишком ее люблю!

Старик (встает, с воодушевлением). Или иначе – пятнадцать лепестков, пятнадцать мотыльков, пятнадцать песчинок. И вы боитесь укрыть свою любовь в сердце, сделать ее крохотной, уязвимой?

Юноша. Вы хотите отъединить меня. Но я знаю ваш способ. Попробуй, вглядись попристальнее в волну вечернего моря, или положи на ладонь живую букашку и рассмотри как следует – и сразу же все исчезнет: и образ, что ранит сердце, и рана. Но я люблю и хочу любить, любить так же, как она, и потому могу пять лет ждать той ночи, когда все огни погаснут, а ее косы обовьют мои руки.

Старик. Позволю себе напомнить, что у вашей невесты… нет кос.

Юноша (раздраженно). Я знаю. Она обрезала их, без разрешения, конечно, и это (с тоской) меняет ее облик. (Резко.) Я знаю, что у нее нет кос. (Почти в бешенстве.) Зачем вы мне напоминаете? (Печально.) Но косы вырастут… за пять лет.

Старик (с воодушевлением). И станут еще красивее. Эти косы будут…

Юноша (радостно). Нет, они есть!

Старик. Эти косы так душисты, что можно жить только их ароматом – без воды, без хлеба.

Юноша. Я столько думаю!..

Старик. Вам столько снится.

Юноша. Что?

Старик. Вы столько думаете, что…

Юноша. С меня словно содрали кожу. Все ранит. Сплошной ожог.

Старик (протягивает ему стакан). Выпейте.

Юноша. Спасибо. Когда я начинаю думать о ней, о моей девочке…

Старик. Назовите же ее невестой! Отважьтесь!

Юноша. Нет.

Старик. Но почему?

Юноша. Невеста… Стоит сказать «невеста», и вот она – в саване, на небе, перевитом широкими снежными лентами. Нет, она мне не невеста (делает такой жест, как будто хочет освободиться от образа, который преследует его), это моя девочка, моя подруга.

Старик. Продолжайте.

Юноша. А стоит мне начать думать о ней, представлять, как она идет, светлая, живая, вдруг кто-то меняет ее лицо, словно в кривом зеркале балагана, и уже не она – нищенка в лохмотьях, беззубая, вся в морщинах, топчет мои мысли.

Старик. Кто-то? Поразительно, что вы говорите «кто-то». Видимое глазом еще изменчивей, чем скрытое в мыслях. Вода, текущая в реке, уже не та, что текла только что. А кто помнит карту песчаных пустынь… или лицо друга?

Юноша. Да, да. Скрытое, хоть и меняется, все же дальше от смерти. В последнюю встречу я не мог смотреть на нее вблизи, потому что заметил на лбу две морщинки, и, едва я переставал следить за собой, – вы понимаете? – морщины искажали ее лицо, она становилась дряхлой, изнуренной старухой. Мне надо было уйти, чтобы вглядеться и увидеть ее в своем сердце.

Старик. А когда она казалась вам старой, она была безраздельно вашей?

Юноша. Да.

Старик (возбужденно). А если бы именно тогда она призналась, что обманула вас, что не любит, морщины исчезли бы и она снова стала бы прекрасней розы?

Юноша (возбужденно). Да.

Старик. И вы стали бы любить ее еще больше – именно поэтому?

Юноша. Да, да.

Старик. В таком случае… ха-ха!

Юноша. В таком случае… жить очень трудно.

Старик. Оттого и кидаются то к одному, то к другому, пока не сгинут. И поделом! Ей пятнадцать лет, а может, пятнадцать закатов или пятнадцать небес. Только внутри все живо, а снаружи – ветер и смерть. Поэтому надо… не идти… а ждать. Потому что прийти означает умереть, а как прекрасно думать, что завтра мы увидим сто золотых рогов, вонзенных солнцем в облака.

Юноша (протягивает руку). Благодарю вас. Благодарю вас – за все.

Старик. Я вернусь.

Появляется Стенографистка.

Юноша. Ты отправила письма?

Стенографистка (почти плача). Да, сеньор.

Старик (Юноше). Что с ней?

Стенографистка. Я хочу уйти.

Старик. Так в чем дело?

Юноша (в смятении). Вы же видите.

Стенографистка. Хочу уйти и не могу.

Юноша (мягко). Я не удерживаю тебя. Я ничего не могу сделать… Я просил тебя подождать, но…

Стенографистка. Что значит «ждать»? Я не жду.

Старик. А, собственно, почему? Ждать – это верить и жить.

Стенографистка. Я не жду, потому что не хочу ничего ждать, не хочу и… не могу уйти отсюда.

Юноша. И вот так всегда. Если бы ты могла разумно объяснить…

Стенографистка. Разумно объяснить… Я люблю тебя – вот мое единственное объяснение. (Старику.) Не бойтесь, сеньор! Только и всего. Он был еще маленький, а я смотрела с балкона, как он играет. Он упал и разбил коленку. (Юноше.) Ты помнишь? До сих пор эта кровь красной змейкой бьется у меня в груди.

Старик. А вот это нехорошо. Кровь высыхает, прошлое проходит.

Стенографистка. Не знаю, в чем моя вина. (Юноше.) Прошу тебя, дай мне расчет. Я хочу уйти.

Юноша. Конечно. Я тоже ни в чем не виноват. Кроме того, я связан словом, тебе это известно. Ты свободна.

Стенографистка (Старику). Вы слышите? Он гонит меня. Он не хочет, чтоб я оставалась. (Уходит, плача.)

Старик (таинственно, Юноше). Опасная женщина!

Юноша. Если б я мог ее полюбить! Но разве хочется пить у родника…

Старик. Ни в коем случае! Что бы вы стали делать завтра? А? Подумайте. Завтра!

Друг (шумно вбегает). Почему так тихо? Дай мне анисовой со льдом.

Старик уходит.

Или коктейль.

Юноша. Только не переломай мебель.

Друг. Он серьезен, он в одиночестве – в такую жару!

Юноша. Присядь хотя бы.

Друг (хватает Юношу за руки и кружит его).

Тин-тин-тан, со свечою Сан Хуан.

Юноша. Перестань. Мне не до шуток.

Друг. Ух! Что это за старик? Ты его знаешь? А где у тебя фотографии девушек, с которыми спишь? Слушай (подходит ближе), дай-ка я встряхну тебя, нарумяню эти восковые щеки… или вот – разотру их.

Юноша (раздраженно). Оставь меня.

Друг. И палкой выгоню на улицу!

Юноша. Ну уж нет! Меня с души воротит от этой беготни, от машин.

Друг (растянувшись на диване). А меня нет! Вот послушай, вчера – три победы, позавчера – две, сегодня еще одна, но выходит так, что ни одной, потому что… времени не хватает! Одна девушка… Эрнестина! Хочешь познакомлю?

Юноша. Нет.

Друг (вскакивая). «Нет», и все! Если б ты видел – какая талия! Нет, талия гораздо лучше у Матильды. (С жаром.) Господи боже мой! (Сделав прыжок, растягивается на диване.) Слушай, такая талия! Сама просится в руки, и такая хрупкая, что так бы и расколол ее серебряным топориком.

Юноша (не отвечая ему, рассеянно). И поднимусь по лестнице.

Друг (ложится на диван лицом вниз). Нет времени, ни на что нет времени, все впопыхах. Сам посуди. У меня свидание с Эрнестиной. Вот такие косы, тугие, черные… а потом…

Юноша в нетерпении постукивает пальцами по столу.

Юноша. Не мешай. Я думаю.

Друг. О чем тут думать? Ну все, ухожу. Опять опаздываю – по меньшей мере на… (Смотрит на часы.) Это ужасно, опять! Ни на что нет времени, и это ужасно. У меня свиданье с удивительно некрасивой, но очаровательной женщиной. О таких тоскуешь летним полднем. Она смуглая и нравится мне, (подбрасывает подушку) потому что похожа на ковбоя.

Юноша. Хватит!

Друг. Ну, послушай, что тебе не так? Женщина может быть некрасива, а жокей прекрасен. И наоборот. Что мы вообще понимаем? (Наливает себе коктейль.)

Юноша. Ничего.

Друг. Все-таки, что с тобой?

Юноша. Ничего. Ты же меня знаешь.

Друг. Я тебя не понимаю. Я не могу быть таким серьезным. (Смеется.) Давай поздороваемся по-китайски. (Трется носом о его нос.)

Юноша (улыбаясь). Оставь.

Друг (щекочет его). Да засмейся же!

Юноша (смеется). Отстань, дикарь!

Борются.

Друг. Ну-ка!

Юноша. Не вышло!

Друг. Еще как вышло! (Усаживается на него верхом и погоняет.)

Старик (входит, еле передвигая ноги). Вы позволите…

Они встают.

Простите… (Отчетливо, обращаясь к Юноше.) Я забуду здесь свою шляпу.

Друг. Что?

Старик (в исступлении). Да, сеньор. Я забуду здесь свою шляпу… (Сквозь зубы.) Я хотел сказать, я забыл здесь шляпу.

Друг. Ааа!

Слышен звон стекла.

Юноша (громко). Хуан. Закрой окна.

Друг. Будет гроза. Хорошо бы сильная!

Юноша. Мне нет дела до грозы. (Громко.) Все окна закрыты.

Друг. Гром грянет, и ты услышишь.

Юноша. Навряд ли.

Друг. Наверняка.

Юноша. Я не хочу знать, что там, снаружи. Это мой дом, и сюда никто не войдет.

Старик (в негодовании, Другу). Это бесспорная истина.

Раскаты грома вдали.

Друг. Войдет всякий, кому вздумается, и не просто войдет: захочет – и влезет к тебе на кровать.

Раскаты грома ближе.

Юноша (кричит). Но не сейчас, не сейчас!

Старик. Браво!..

Друг. Открой окно! Жарко.

Старик. Само откроется!

Юноша. Не сразу.

Друг. Ладно! Так вы хотите сказать…

Новый раскат грома. Свет гаснет, и голубоватые отсветы грозы заливают комнату. Все трое прячутся за черной ширмой в серебряных звездах. Из левой двери выходит мертвый Мальчик с Котенком. Он в белом, словно одет для первого причастия, и в венке из белых роз. На восковом лице резко выделяются глаза и лиловые, как сухие ирисы, губы. В руке витая свеча и длинная пелена в золотых цветах. Котенок голубой, с большими пятнами крови на пепельной грудке и на голове. Мальчик держит Котенка за лапку.

Котенок. Мяу.

Мальчик. Тсс-с…

Котенок. Мяу.

Мальчик.

Возьми платок мой белый. Возьми венок мой белый. Но только не плачь!

Котенок.

Мне больно. Когда эта боль уймется?

Мальчик.

И мне. Болит мое сердце.

Котенок.

Болит?

Мальчик.

Оттого, что не бьется. Задрожало вчера и смолкло, соловьенок моей постели… Ты бы видел! Закрыли окна и венок на меня надели. Столько было переполоха…

Котенок.

Ну, а ты?

Мальчик.

Мне чудились пчелы и ручей. И так было плохо! Для чего-то связали мне руки. А в окна глядели мальчишки. И кто-то картонные звезды крепил на дубовой крышке…

(Скрестив руки.)

Ждал я ангелов, кот. Не дождался.

Котенок.

Не зови меня так.

Мальчик.

Не буду. Но скажи, почему?

Котенок.

Я кошка.

Мальчик.

Разве кошка?

Котенок.

Не знал?

Мальчик.

Откуда?

Котенок (лукаво).

Мог бы знать! А серебряный голос?

Мальчик (галантно).

Не присядешь ли?

Котенок.

Голодна я.

Мальчик.

Погляжу-ка, нет ли где мышки.

(Заглядывает под стулья. Кошка, сидя на табуретке, дрожит.)

Всю не ешь, ты ведь очень больная. Только лапку.

Кошка.

Камнями, мальчик, десять ран нанесли мне дети.

Мальчик.

Десять тяжких, как эти розы, восковые и на рассвете.

(Отрывает розу от венка.)

Хочешь белую розу?

Кошка (радостно).

Хочу!

Мальчик.

Воскового лица бездыханней, розы белые, лунные слезы, вы похожи на загнанных ланей.

(Кладет розу.)

Кошка.

Что, бывало, ты делал?

Мальчик.

Играл.

Кошка.

О, я тоже! Слонялась по крышам, побирушка, нос как полушка! На заре наловлю пескарей, на денек забираюсь в тенек.

Мальчик.

А ночами?

Кошка (значительно).

Ночами бродила.

Мальчик.

В одиночку.

Кошка.

По темному лесу.

Мальчик (весело).

Я ведь тоже там был, мурлыка, — эх, приблуда, нос как полуда! — и была в лесу ежевика, а еще у дверей собора мы играли в козлят…

Кошка.

Как жалко, я в козлят не умею.

Мальчик.

Просто! Гвозди толстые там, как палка, — и у них мы сосали шляпки.

Кошка.

Это вкусно?

Мальчик.

Не очень, киска. Все равно что лизать монету.

(Далекий гром.)

Ай! Ты слышишь? Они уже близко! Я боюсь. Я сбежал ведь из дома.

(Плачет.)

Не хочу, чтоб меня закопали! Ни к чему мне мой гроб нарядный! В камышах бы и краснотале мне лежать! Убежим отсюда! Не хочу, чтоб меня закопали!

(Хватает Кошку за лапу.)

Кошка.

Разве нас закопают?

Мальчик.

В ямы. Ямы темные – ни просвета. Все стихают, и все вздыхают. Но уходят. Я видел это. А потом… ты знаешь…

Кошка.

Не знаю.

Мальчик.

Нас съедят.

Кошка.

Но кто, ради бога?

Мальчик.

Ящер с ящеркой и семейством — а детей у них, киска, много!

Кошка.

Что же будет?

Мальчик.

Съедят лицо, каждый палец, и руку тоже. И еще…

(Понизив голос.)

…отгрызут орешки.

Кошка (обиженно).

У меня их нет.

Мальчик (с силой).

Ну и что же? Так усы отгрызут и хвост!

(Глухие раскаты грома.)

Убежим! Убежим скорее! Доберемся до той долины, где пасутся дожди в кипрее. Не на небо уйдем. На землю. И услышим опять цикаду и увидим, как вьются травы и плывут облака к закату, как летят из рогаток камни, как сражаются ветры в поле. Я хочу быть опять мальчишкой, я хочу…

(Идет к правой двери.)

Кошка.

Но дверь на запоре. Выйдем лестницей.

Мальчик.

Там увидят.

Кошка.

Не увидят – небо беззвездно… Ай!

Мальчик.

Пришли закопать нас, киска.

Кошка.

Прыгнем в форточку, мальчик!

Мальчик.

Поздно! Не видеть нам больше света. Не нам запоет цикада. Не будет ни ветра в поле, ни облака, ни заката.

(Скрестив на груди руки.)

Цвет-горицвет! Солнышко, алый подсолнух! Где же рассвет?

Кошка.

Где ты, цветок-огнецвет?

Мальчик.

Заблудился рассвет, заблудился. Только ночь, только море кругом, только мертвая чайка на камне и цветок в ее клюве немом.

Поют.

И на нем олива, а на ней лимон. А потом я забыл… Как потом?

Кошка.

Цвет-горицвет, солнышко, алый подсолнух!

Мальчик.

Где же ты, где ты, рассвет?

Свет меркнет. Мальчик и Кошка, прижавшись друг к другу, пробираются ощупью.

Кошка.

Ты где? Я не вижу.

Мальчик.

Тише.

Кошка.

Пришел уже ящер?

Мальчик.

Нет.

Кошка.

Нашел ты дорогу?

Кошка подходит к правой двери, оттуда появляется рука и хватает ее.

Мальчик!

(Все глуше.)

Мальчик, мальчик!

(С тоской.)

Мальчик, мальчик!

Мальчик продолжает идти, в ужасе замирая на каждом шагу.

Мальчик (шепотом).

Пропала. Взял ее кто-то. Наверно, божья рука. Подожди! Хоть минутку! Покуда оборву лепестки у цветка!

Отрывает розу от венка и гадает, обрывая лепестки.

Я пойду один. Тихо-тихо. Ты ведь дашь мне взглянуть на свет… Только лучик – и мне бы хватило…

(Обрывая лепестки.)

Да, нет, да, нет, да…

Голос.

Нет.

Мальчик. Так и знал я, что нет!

Рука тянется к Мальчику. Он падает. После исчезновения Мальчика свет становится обычным. Из-за ширмы выходят трое. Они оживлены, им жарко. У Юноши голубой веер, у Старика – черный, у Друга – ярко-красный. Обмахиваются.

Старик. Это еще не конец.

Юноша. Похоже, что так.

Друг. Довольно и того, что было. От грозы не спрячешься.

Голос (за сценой). Сын мой! Сын мой!

Юноша. Господи, что за день! Хуан, что за крики?

Слуга (входит, как всегда, на цыпочках и говорит тихо). У консьержки умер сын, сегодня похороны. Мать плачет.

Друг. Это естественно.

Старик. Да, конечно. Прошлое проходит.

Друг. Но не прошло!

Спорят. Слуга идет к противоположной двери.

Слуга. Сеньор, могу ли я взять ключи от вашей спальни?

Юноша. Зачем?

Слуга. Дети забросили на крышу мертвого котенка, надо убрать.

Юноша (устало). Возьми. (Старику.) Вам его не переспорить.

Старик. Я и не собирался.

Друг. Неправда. Собирались. Не собирался я, потому что знаю точно, что снег холодный, а огонь жжет.

Старик (с иронией). Как тому и следует быть.

Друг (Юноше). Послушай, тебя обманывают.

Старик, вертя в руках шляпу, пристально смотрит на Первого Друга.

Юноша (с силой). Это ничего не меняет во мне. Так я устроен. И тебе не понять, как можно ждать пять лет, и любовь все растет, а ты все истерзанней и счастливей.

Друг. Незачем ждать.

Юноша. Ты думаешь, можно ломать преграды, не причиняя боли другим?

Друг. Прежде – ты, потом другие.

Юноша. Ждешь, и узел развязывается, а плод созревает.

Друг. Лучше съешь его зеленым, а еще лучше – сорви цветок и сунь в петлицу.

Старик. Нет!

Друг. Вы слишком стары, чтоб это понять.

Старик (сурово). Всю жизнь я боролся за то, чтоб в самых темных закоулках зажегся свет. А когда вздумали свернуть шею голубке, я схватил охотника за руку и дал ей улететь.

Друг. Охотник, полагаю, умер с голоду?

Юноша. Благословен голод!

Из левой двери появляется Второй Друг. На нем белоснежный чесучовый костюм, белые туфли и перчатки. Если для этой роли не найдется очень молодого актера, ее может играть девушка. Костюм должен быть весьма странного покроя – огромные голубые пуговицы, жилет, кружевное жабо.

Второй Друг. Благословен, когда есть черный хлеб, оливки и после – сон. Долгий сон. Без пробуждения. Я все слышал.

Юноша (удивленно). Как ты вошел?

Второй Друг. Как вздумалось, через окно. Дети меня подсадили. Мы подружились, еще когда я был маленький… Сейчас хлынет ливень… тот самый, прошлогодний – чудесный ливень. Вдруг смерклось так, что у меня пожелтели руки. (Старику.) Вы помните?

Старик (желчно). Я ничего не помню.

Второй Друг (Другу). А ты?

Первый Друг (серьезно). И я.

Второй Друг. Я был еще маленький, но все помню.

Первый Друг. Пойми…

Второй Друг. Этот дождь я уже видел. Дождь – как это прекрасно… Он вбегал в школу со двора и разбивался о стены на сотни крохотных голых женщин, которые жили в каплях. Неужели вы их не видели? Когда мне было пять лет… нет, три… нет, нет – только годик. Чудесно, правда? Так вот, тогда я и поймал такую капельную женщину и целых два дня держал ее в аквариуме.

Первый Друг (насмешливо). И что же, она подросла?

Второй Друг. Нет, стала еще меньше – совсем девочкой, как и должно быть, как всегда и бывает, и становилась все меньше и меньше, пока не стала каплей воды. И пела она песню…

О, верните крылья! мне пора. Умереть, как умерло вчера! Умереть задолго до утра! Поднимусь на крыльях по реке. Умереть в забытом роднике. Умереть от моря вдалеке.

И теперь я все время пою эту песню.

Старик (зло, Юноше). Он совершенно сумасшедший.

Второй Друг (услышав). Сумасшедший? Потому что не хочу сделаться больным и морщинистым, как вы? Потому что хочу прожить свою жизнь, а у меня ее отнимают? Я не хочу вас знать. И не хочу видеть таких, как вы.

Первый Друг (пьет). Все это – только страх смерти.

Второй Друг. Нет. Сейчас, когда я шел сюда и только начинался дождь, я видел, как хоронили мальчика. Я хочу, чтоб и меня так похоронили, в таком же маленьком гробике, и чтоб вы шли за ним наперекор грозе. Но мое лицо… оно – мое, а его у меня крадут. Я был маленький и пел, а теперь такой же старик, как вы, бродит во мне и держит наготове две или три маски. (Вынимает зеркало, смотрит.) Нет, все-таки нет, все-таки я еще вижу, как сижу на черешне… в серой матроске… в серой матроске с серебряными якорями… Боже мой! (Закрывает лицо руками.)

Старик. Платья рвутся, якоря ржавеют. Иначе не бывает.

Второй Друг. Не говорите так, прошу вас!

Старик (с воодушевлением). Рушатся дома.

Первый Друг (с силой, как будто защищается). Дома не рушатся.

Старик (невозмутимо). Гаснут глаза, и острый серп срезает прибрежные камыши.

Второй Друг. Конечно. Все это будет – когда-нибудь.

Старик. Нет. Уже было.

Второй Друг. Прошлое замерло – разве вы не знаете? И будить его надо осторожно, нежно. Иначе через четыре или пять лет разверзнется провал, куда все мы рухнем.

Старик (в ярости). Молчите!

Юноша (весь дрожа, Старику). Вы слышали?

Старик. Больше, чем нужно. (Быстро идет к правой двери.)

Юноша (вслед). Куда же вы? Постойте! (Идет за ним.)

Второй Друг (пожав плечами). Старик упрям, это понятно. Но и вы, кажется, не возражали?

Первый Друг (все время пьет). Вот именно!

Второй Друг. Сколько можно пить!

Первый Друг (серьезно и с достоинством). Я делаю то, что мне угодно, а вашим мнением не интересуюсь.

Второй Друг (смутившись). Да, конечно. Я ничего и не говорю. (Влезает на кресло с ногами.)

Первый Друг торопливо осушает рюмку за рюмкой и, хлопнув себя по лбу, как будто вспомнив о чем-то, быстро выходит через левую дверь. Второй Друг откидывается на спинку кресла. Справа появляется Слуга, как всегда неслышно, на цыпочках. Начинается дождь.

Второй Друг. Дождь. (Смотрит на свои руки.) Какой ужасный свет. (Засыпает.)

Юноша (входя). Завтра он вернется. Мне это необходимо. (Садится.)

Появляется Стенографистка. У нее в руках чемодан. Пересекает сцену, но на середине вдруг резко оборачивается.

Стенографистка. Ты звал меня?

Юноша (закрывая глаза). Нет. Я тебя не звал.

Стенографистка идет к двери, не сводя с него глаз и ожидая, что он позовет.

Стенографистка (в дверях). Я нужна тебе?

Юноша (закрывая глаза). Нет, ты мне не нужна.

Стенографистка уходит.

Второй Друг (во сне).

О, верните крылья, мне пора! Умереть, как умерло вчера! Умереть задолго до утра!

Начинается дождь.

Юноша. Уже поздно. Хуан, зажги свет. Который час?

Хуан (с особым значением). Ровно шесть, сеньор.

Юноша. Хорошо.

Второй Друг (во сне).

Поднимусь на крыльях по реке. Умереть в далеком роднике. Умереть от моря вдалеке.

Юноша негромко постукивает пальцами по столу.

Медленно опускается занавес.

Действие второе

Спальня в стиле начала века. Вычурная мебель. Длинные пышные шторы с кистями. Стены разрисованы ангелами и облаками. Посередине кровать под пологом. Слева туалетный столик, на нем светильники в виде ангелов с гирляндами электрических лампочек в руках. Балкон открыт – комнату заливает лунный свет. Где-то настойчиво гудит автомобильный рожок. Невеста вскакивает с кровати. На ней роскошный пеньюар со шлейфом, весь в кружевах и розовых лентах, прическа с локонами.

Невеста (высовываясь на балкон). Иди сюда. (Слышен гудок.) Сейчас придет мой жених, тот, прежний, – поэт, и мне надо, чтоб ты был рядом.

Через балконную дверь входит Игрок в регби, он в шлеме и наколенниках. В руках у него коробка сигар, он без конца закуривает их и гасит.

Невеста. Иди же. Два дня тебя не видела.

Обнимаются. Игрок в регби вообще ничего не говорит, только закуривает и тушит сигары об пол. Он полон сил. Порывисто обнимает Невесту.

Невеста. Сегодня ты целуешь иначе. Ты всегда такой разный, любимый мой. Вчера я тебя не видела – подумать только! Зато видела твоего коня. Какой красивый! Он стоял в загоне – белый, а копыта в соломе блестели, как золотые.

Садятся на диван, стоящий возле кровати.

Но ты еще красивее. Ты – как дракон. Ты мог бы растерзать меня, такую слабенькую, маленькую, как снежинка, как крохотная гитара, горячая от солнца, а ты щадишь меня.

Игрок в регби пускает дым ей в лицо.

Невеста (проводя рукой по груди Игрока). В этих потемках – паутина серебряных мостиков, она оплетает меня и прячет, такую маленькую, меньше бусинки, меньше пчелы, залетевшей в тронный зал. Ведь так? Да? (Склоняет голову на грудь Игрока.) Дракон мой! Сколько сердец у тебя? А в груди как будто быстрая река, и я в ней тону. Я утону, а ты ускачешь и бросишь меня мертвую на берегу.

Игрок в регби берет в рот сигару, Невеста зажигает ее.

О! (Целует его.) Раскаленный мрамор! Белое пламя льют твои зубы! У моего жениха зубы были как лед. Он целовал меня, и его губы покрывались крохотными сухими листочками, они были как мертвые. Я обрезала косы, потому что они ему нравились, а сейчас хожу босиком, потому что это нравится тебе, ведь так? Да?

Игрок в регби целует ее.

Надо идти. Сейчас придет мой жених.

Голос (у самых дверей). Сеньорита!

Невеста. Иди. (Целует его.)

Голос. Сеньорита!

Невеста (отходит от Игрока, у нее сразу становится растерянный вид). Иду. (Тихо.) Прощай!

Игрок возвращается, берет ее на руки и целует.

Голос. Откройте!

Невеста (уже другим тоном). Что за нетерпение!

Игрок в регби, насвистывая, уходит через балкон.

Служанка (входя). Aх, сеньорита!

Невеста. Что – сеньорита?

Служанка. Сеньорита!

Невеста. Что?

Зажигается верхний свет. Он еще голубее, чем лунный свет с балкона.

Служанка. Ваш жених приехал!

Невеста. Знаю. Тебе-то что?

Служанка (почти плача). Ничего.

Невеста. Где он?

Служанка. Внизу.

Невеста. Один?

Служанка. С вашим отцом.

Невеста. Больше никого?

Служанка. Еще сеньор в золотых очках. Опять спорят.

Невеста. Сейчас оденусь. (Садится у туалетного столика и с помощью Служанки приводит себя в порядок.)

Служанка (почти плача). Ах, сеньорита!

Невеста (раздраженно). Что – сеньорита?

Служанка. Сеньорита!

Невеста (сухо). Что?

Служанка. У вас такой красивый жених.

Невеста. Вот и выходи за него.

Служанка. Пришел такой счастливый…

Невеста. Вот как?

Служанка. Принес букет.

Невеста. Я не люблю цветов, тебе это известно. Пойди на балкон и выброси.

Служанка. Такие красивые! Совсем свежие!

Невеста (властно). Выброси!

Служанка выбрасывает букет с балкона.

Служанка. Ах, сеньорита!

Невеста (в ярости). Что – сеньорита?

Служанка. Сеньорита!

Невеста. Что-о-о?

Служанка. Подумайте, что вы делаете! Подумайте, вспомните – мир большой, а мы, люди, маленькие.

Невеста. Много ты знаешь!

Служанка. Да, знаю. Мой отец два раза был в Бразилии, еще ребенком – таким крохотным, что мог в чемодане поместиться. Все проходит, а плохое остается.

Невеста. Я же сказала – замолчи!

Служанка. Ах, сеньорита!

Невеста (резко). Платье!

Служанка. Что вы делаете!

Невеста. Что сделаю, то сделаю.

Служанка. Такой хороший человек. Столько ждал. Столько мечтал о вас. Пять лет. Целых пять лет.

Невеста. Он пожал тебе руку?

Служанка (радостно). Да, он пожал мне руку.

Невеста. А как он ее пожал?

Служанка. Чуть дотронулся.

Невеста. Вот именно, чуть дотронулся.

Служанка. У меня был жених, солдат, так он так стискивал мне руки, что кольца врезались. Я ему отказала.

Невеста. Вот как?

Служанка. Ах, сеньорита!

Невеста. Что мне надеть?

Служанка. Вам так красиво в красном.

Невеста. Я не хочу быть красивой.

Служанка. Зеленое.

Невеста. Нет.

Служанка. Оранжевое?

Невеста (очень резко). Нет.

Служанка. Кружевное?

Невеста (еще резче). Нет.

Служанка. Цвета осенних листьев?

Невеста (раздраженно, резко). Я же сказала – нет. Для него – платье серое, как земля, как голая скала, и вместо пояса – веревку.

Слышен автомобильный гудок. У Невесты меняется выражение лица; полузакрыв глаза, она продолжает:

Но жасминовую ветку на грудь и мокрый от моря шелк, прилипший к телу.

Служанка. Только бы ваш жених не догадался!

Невеста. Придется! (Выбирает обычное, простое платье.) Это. (Одевается.)

Служанка. Как вы не понимаете!

Невеста. Чего?

Служанка. Он ведь другого ждал. В деревне у нас был парень, он залезал на колокольню, чтобы получше разглядеть луну, и невеста ему отказала.

Невеста. Правильно сделала!

Служанка. А он говорил, что на луне видит ее портрет.

Невеста (резко). И тебе это по душе? (Убирает что-то со столика и зажигает лампы с ангелами.)

Служанка. Когда я поссорилась с рассыльным…

Невеста. Поссорилась? С таким красавцем?

Служанка. А как иначе? Я подарила ему платок, на котором сама вышила «Любовь, Любовь, Любовь», а он его потерял.

Невеста. Иди.

Служанка. Балкон закрыть?

Невеста. Нет.

Служанка. Вы сгорите на солнце.

Невеста. Пускай. Я хочу сделаться черной. Чернее мальчишки. Чтобы падать, не расшибаясь, и рвать ежевику, не раздирая рук. Все, закрыв глаза, идут по проволоке, а я хочу твердой земли под ногами. Ночью мне чудилось, что дети вырастают по чистой случайности… Что силы поцелуя достаточно, чтобы умертвить их. Клинок и нож вечны, а моя грудь – это всего лишь мгновенье.

Служанка (прислушивается). Идет ваш отец.

Невеста. Сложи в чемодан все мои цветные платья.

Служанка (задрожав от испуга). Сейчас.

Невеста. И дай мне ключ от гаража.

Служанка (в ужасе). Слушаюсь.

Входит рассеянный старик – Отец Невесты – с большим полевым биноклем на шее. Белый парик. Румянец. Белые перчатки и черный костюм. Заметно, что он близорук.

Отец. Ты готова?

Невеста (раздраженно). К чему я должна быть готова?

Отец. Он приехал.

Невеста. Ну и что?

Отец. Вы помолвлены, и, поскольку речь идет о твоей жизни, о твоем счастье, вполне естественно, что ты должна быть рада, должна готовиться…

Невеста. Я ничего не должна.

Отец. То есть?

Невеста. Мне радоваться нечему. Тебе – есть?

Отец. Но, дочь моя… что он скажет?

Невеста. Все, что ему будет угодно.

Отец. Ты писала ему, пока мы путешествовали, все пять лет. На пароходе ни с кем не танцевала, никем не интересовалась. Что случилось?

Невеста. Я не хочу его видеть. Я хочу жить. А он только говорит.

Отец. Почему ты не сказала раньше?

Невеста. Раньше меня самой не было! Было море, земля. А я сладко спала на вагонных подушках.

Отец. Как я перед ним виноват, боже мой! Как же так? Он подарил тебе прекрасное свадебное платье. Посмотри – вот оно, на манекене.

Невеста. Довольно об этом. Я не хочу.

Отец. И с меня довольно! Я тоже хочу покоя! Сегодня произойдет лунное затмение, а я ничего не увижу. Когда я нервничаю, кровь стучит у меня в висках, и я ничего не вижу. Что нам теперь с ним делать?

Невеста. Делай что хочешь. Я не хочу его видеть.

Отец (с силой, собрав всю свою волю). Ты должна исполнить обещание!

Невеста. Я не исполню.

Отец. Это необходимо.

Невеста. Нет.

Отец. Да. (Хочет ударить ее.)

Невеста (решительно). Нет.

Отец. Все против меня. (Смотрит на небо через балконную дверь.) Сейчас начнется затмение. (Идет к балкону.) Уже погасили огни. (С тоской.) Это будет прекрасно! Я так долго ждал, и теперь не увижу. Почему ты его обманула?

Невеста. Я не обманывала.

Отец. Пять лет, изо дня в день. Боже мой!

Торопливо входит Служанка, она бежит к балкону. За сценой слышны голоса.

Служанка. Они там опять спорят.

Отец. Кто?

Служанка. Жених ваш пришел. (Быстро уходит.)

Отец. Как – уже?

Невеста. Куда ты? (С тоской.) Закрой дверь.

Отец. Как это – закрой?

Невеста. Ах!

Появляется, поправляя волосы, Юноша в дорожном костюме. Когда он входит, сцена сразу освещается – в руках ангелов зажигаются лампы. Все трое стоят и молча смотрят друг на друга.

Юноша. Простите.

Пауза.

Отец (в замешательстве). Садитесь.

Входит Служанка и, нервно стиснув руки, останавливается.

Юноша (протягивает руку Невесте). Такое долгое путешествие…

Невеста (пристально глядя на него, не отнимая руки). Да. И такое холодное. Много выпало снега за последние годы. (Отнимает руку.)

Юноша. Простите, я немного взволнован, от суеты, от спешки, и еще… там, на улице, мальчишки кидали камнями в котенка, я их разогнал.

Отец предлагает ему сесть.

Невеста (Служанке). Какая холодная рука. Как восковая.

Служанка. Тише, услышит!

Невеста. И тот же взгляд, рассыпающийся, как крыло мертвой бабочки.

Юноша. Нет, я не могу сидеть. Мне хочется говорить. Сейчас, когда я поднимался сюда, мне вдруг вспомнились все песни, которые я давно забыл, и мне хотелось спеть их все разом. (Подходит к Невесте.) Твои косы…

Невеста. У меня никогда не было кос.

Юноша. То был лунный свет.

Служанка уходит в глубь сцены. Отец, высунувшись с балкона, смотрит в бинокль.

Невеста. Разве ты не был выше ростом?

Юноша. Нет.

Невеста. И не было у тебя улыбки, грозной, как тень сокола?

Юноша. Нет.

Невеста. И ты не играл в регби?

Юноша. Никогда.

Невеста (страстно). И у тебя не было коня, и ты не убивал за день три тысячи фазанов?

Юноша. Никогда.

Невеста. Тогда зачем… Зачем ты пришел? Все руки в кольцах! И хоть бы капля крови.

Юноша. Кровь прольется, если захочешь.

Невеста (с силой). Не твоя! Моя кровь!

Юноша. Никакая сила теперь не оторвет от тебя мои руки.

Невеста. Это не твои, а мои руки. Это я хочу сгореть в чужом огне.

Юноша. Есть только один огонь – мой. (Обнимает ее.) Потому что я ждал тебя, и теперь сбываются мои сны, и уже не сон твои косы, я сам заплету их, и не сон твое тело, в нем поет моя кровь, это моя кровь, я так долго шел к ней сквозь дожди, и этот сон – мой.

Невеста (высвобождаясь). Оставь меня. Ты можешь говорить о чем угодно, только не о снах. Здесь не видят снов. Я не хочу их видеть.

Юноша. Но здесь любят!

Невеста. И не любят. Уходи!

Юноша (пораженный). Что ты сказала?

Невеста. Найди себе другую и заплетай ей косы.

Юноша (как бы просыпаясь). Нет.

Невеста. Я не могу пустить тебя в спальню, где был другой.

Юноша. О! (Закрывает лицо руками.)

Невеста. Двух дней хватило, чтобы заковать меня в цепи. За зеркалами, в шорохе простыней и кружев я слышу плач ребенка, и он преследует меня.

Юноша. Я строил дом. Я сам складывал стены. И пусть там гуляет ветер?

Невеста. Я ни в чем не виновата. Ты хочешь, чтобы я пошла с тобой?

Юноша (он очень подавлен, садится). Да, да, пойдем.

Невеста. Зеркало, стол будут ближе тебе, чем я.

Юноша. Что же мне делать?

Невеста. Любить.

Юноша. Кого?

Невеста. Ищи. На улице, в поле.

Юноша (в порыве). Я не стану искать. У меня есть ты. Ты здесь, со мной, ты со мной сейчас, и ты не закроешь передо мной двери, потому что я вымок под пятилетним дождем. Потому что потом не будет ничего, потому что потом я не смогу любить, потому что потом кончится все…

Невеста. Пусти!

Юноша. Мне больно не потому, что ты обманула. Ты не злая. Ты тут ни при чем. Мое потерянное счастье. Моя любовь… я не знаю к кому. Но ты пойдешь!

Невеста. Не пойду.

Юноша. Чтобы я не начинал все сначала. Я, кажется, уже забываю буквы.

Невеста. Не пойду.

Юноша. Чтобы я не умер. Слышишь? Чтобы я не умер.

Невеста. Оставь меня.

Служанка (входя). Сеньорита! Сеньор!

Юноша отпускает Невесту.

Отец (входя). Что случилось?

Невеста. Ничего.

Отец. Вы…

Юноша. Мы разговаривали. (Он подавлен.)

Невеста. Надо вернуть подарки.

Юноша делает какое-то движение.

Все. Иначе будет несправедливо… только вот веера… сломались.

Юноша (припоминая). Два веера.

Невеста. Голубой…

Юноша. С тремя потонувшими гондолами.

Невеста. И белый.

Юноша. С головой тигра. Они… сломались?

Служанка. Обломки отдали сыну угольщика.

Отец. Это были хорошие веера, но…

Юноша (улыбаясь). Неважно, что их нет. От них и сейчас такой ветер, что обжигает лицо.

Служанка (Невесте). А свадебное платье?

Невеста. Конечно.

Служанка (почти плача). Вот оно, на манекене.

Отец (Юноше). Я хотел бы…

Юноша. Не стоит.

Отец. Как бы то ни было, здесь вам всегда рады.

Юноша. Благодарю.

Отец (все время смотрит на балкон). Уже, должно быть, началось. Простите. (Невесте.) Ты идешь?

Невеста. Да. (Юноше.) Прощай!

Юноша. Прощай! (Уходят.)

Голос (за сценой). Прощай!

Юноша. Прощай… Что же дальше? Надвигается час, которого я не знаю… что делать? Куда мне идти?

На сцене темнеет. Лампы с ангелами начинают светиться голубым. Лунный свет с балкона к концу акта становится все ярче. Слышится стон.

Юноша (смотрит на дверь). Кто это?

Появляется Манекен в свадебном платье. Брови и губы у него позолочены, как у манекенов с дорогих витрин.

Манекен (поет и плачет).

Не одеть серебром моим руки темноглазой и гибкой подруги. Белый шлейф поглотили трясины, у луны мой цветок апельсинный, а колечко, сеньор мой, колечко в зеркалах потонуло навечно. Не согреться шелкам моим тканым. В них венчаться реке с океаном.

Юноша.

О чем ты поешь?

Манекен.

О смерти, которой не знала прежде, о сирой фате ненужной, о слезной моей одежде. О той кружевной рубашке, от инея задубелой, которой не взмыть на солнце, как облако пены белой. Шелка вместо теплой плоти достанутся мертвой глине. И шорох горячей крови заменят осколки ливней. Не одеть моим шелком упругим темноглазой и гибкой подруги. Юноша. Раздарит ветер наряды: зарю невестой оденет, луне – чулки и подвязки, а с терном ленты поделит. А свой убор подвенечный отдай в паучьи гнездовья — пускай силки для голубок плетут себе на здоровье. Его никто не наденет, и шелк, холодный, как иней, не станет больше, не станет живой упругостью линий.

Манекен.

Белый шлейф мой хоронят трясины.

Юноша.

Рвет луна твой цветок апельсинный.

Манекен (гневно).

Но я не хочу! Ты слышишь? Шелка мои каждой складкой зовут, чтобы их ласкали и мучили зло и сладко. Но где они, эти руки, обугленные от зноя?

Юноша.

Не знаю. Молчи. Не знаю.

Манекен.

Ты лжешь. Это ты виною. Каким ты ко мне приходишь? Как бешеный конь с разгона — закушен зубами ветер, из пены морской попона? И звонкое эхо зова ты вдаль не послал ни разу? Ты сонный затон под тиной, где гнить моему атласу. А колечко, сеньор мой, колечко…

Юноша.

В зеркалах потонуло навечно…

Манекен.

Зачем не пришел ты раньше? Так долго она, нагая, ждала – словно змейка ветра, тянулась, изнемогая.

Юноша (вставая).

Довольно! Ступай отсюда. Иначе я вырву с мясом твои вензеля из нардов, задернутые атласом. Замолкни! Ступай на площадь искать невинные плечи, и пусть ночные гитары тебе заплачут навстречу. Никто твой шелк не наденет.

Манекен.

Тебя я настигну снова. Я буду твоею тенью. Всегда.

Юноша.

Никогда.

Манекен.

Два слова, еще только два!..

Юноша.

Пустое. Не тронут меня нимало.

Манекен.

Гляди же.

Юноша.

Что это?

Манекен.

Видишь? Тайком у швеи украла.

(Показывает розовое детское платьице.)

Молочный ручей сбегает по талому снегу шелка, и грудь болит от ожогов — и боль как белая пчелка. Где сын мой? Дайте мне сына! Мой сын. Как нежно и властно его черты проступают под опояской атласной! Он твой. Это сын твой.

Юноша.

Сын мой. Тот самый предел последний, где спят на цветах сознанья безумные птицы бредней.

(С тоской и тревогой.)

А если не будет сына? Гонимая бурей птица не может парить.

Манекен.

Не может.

Юноша.

А если не будет сына? Гонимая бурей барка не может доплыть.

Манекен.

Не может.

Юноша.

Молчат дождевые струны. И вдруг каменеет море под гаснущий смех лагуны.

Манекен.

Кто же в шелк мой оденется тканый?

Юноша (воодушевленно, с уверенностью).

Та, что ждет на краю океана.

Манекен.

Всегда она ждет. Ты вспомнил? Часы, и дни, и недели. Уходит немо – как любит. Твой сын поет в колыбели. Но он холоднее снега, он ждет твоей крови жадно. Иди же скорей за нею, нагой приведи обратно и дай ее мне, нагую, чтоб розой зашелестели шелка моего наряда на розовом теплом теле.

Юноша.

Я должен жить!

Манекен.

Но не медли.

Юноша.

Мой сын поет в колыбели, но он холоднее снега и ждет, чтоб его согрели.

Манекен.

Дай платьице.

Юноша (мягко).

Нет.

Манекен (отнимая детское платье).

Отдай мне. Пока вернешься с победой, я буду петь ему песни.

(Целует его.)

Юноша.

Но где мне искать?

Манекен.

Разведай. Иди на площадь!

Юноша.

И прежде, чем выйдет месяц багряный, омытый кровью ночною, к тебе вернусь я с любимой, с моей нагою женою.

Сцена залита синим светом. Слева входит Служанка со свечой, и постепенно освещение становится обычным, хотя лунный свет по-прежнему проникает через балкон. Когда входит Служанка, Манекен застывает, как на витрине, – голова наклонена, руки изящно подняты. Служанка оставляет свечу на туалетном столике. Она все время с состраданием смотрит на Юношу. Справа появляется Старик. Свет становится ярче.

Юноша (удивленно). Вы?

Старик (очень волнуется, прижимает руки к груди, в руках – шелковый платок). Да, я.

Юноша (сухо). Вы мне не нужны.

Старик. Больше, чем когда-либо. Ах, в самое сердце ты меня ранил! Ну зачем ты пошел? Ведь я знал, что так будет… Ах!

Юноша (мягко). Что с вами?

Старик (собравшись с силами). Ничего. Так, ничего. Только вот рана… но кровь высыхает, а прошлое проходит.

Юноша хочет уйти.

Но куда ты?

Юноша (весело). Искать.

Старик. Кого?

Юноша. Ту, что любит меня. Вы ее видели, помните?

Старик. Не помню. Но подожди.

Юноша. Нет. Я пойду.

Старик хватает его за руку.

Отец (входя). Дочь моя! Где ты? Дочь моя!

Слышен автомобильный рожок.

Служанка (на балконе). Сеньорита! Сеньорита!

Отец (идет на балкон). Дочь моя! Подожди! Подожди! (Выходит.)

Юноша. Я тоже иду. Пойду искать новый цветок моей крови. (Быстро уходит.)

Старик. Подожди! Подожди! Не оставляй меня, я умираю. Подожди! Подожди! (Уходит. Его крики затихают.)

Служанка (быстро входит, берет свечу и идет к балкону). О господи! Сеньорита! Сеньорита!

Вдали автомобильный рожок.

Манекен.

А колечко, сеньор мой, колечко…

(Пауза.)

…в зеркалах потонуло навечно. Не согреться шелкам моим тканым.

(Пауза. Плачет.)

В них венчаться реке с океаном.

(Падает на диван.)

Голос (вдали).

Подожди-и!

Быстро опускается занавес.

Действие третье

Картина первая

Лес. Тяжелые стволы. В центре причудливо задрапированный театральный помост с опущенным занавесом. Лесенка соединяет его со сценой. Поднимается занавес, и за деревьями сходятся две фигуры в черном с белыми гипсовыми лицами и белыми руками. Вдали звучит музыка. Входит Арлекин в черно-зеленом костюме; в руках у него по маске, которые он прячет за спину; движения пластичны, как у танцора.

Арлекин.

Сны рассекают время лунным серпом челна. Кто распознает семя, скрытое в сердце сна?

(Надевает смеющуюся маску.)

О, как заря поет! Как застилает сумерки синий лед!

(Снимает маску.)

Сны рассекает время гребнем подводных гряд. В траурной пене гребня обе зари горят.

(Надевает спящую маску.)

О, как закат поет! Как холодны анемоны у синих вод!

(Снимает маску.)

Стоя на пьедестале, время целует сон. Вторит седой печали новорожденный стон.

(Надевает первую маску.)

О, как заря поет!

(Надевает вторую маску.)

Как холодны анемоны у синих вод! Если знамена развеет сон на валу крепостном, время слукавить сумеет, что рождено оно сном. О, как закат поет! Как застилает сумерки синий лед! С этого момента и до конца картины в глубине звучат, попеременно приближаясь и удаляясь, глухие охотничьи рога. Прыгая через гирлянду цветов, появляется Девушка в черной тунике.

Девушка.

Ах, чей это голос? На дно, в синеву, зовет меня милый.

Арлекин (шутливо).

Во сне.

Девушка.

Наяву. Скатилось колечко, упало с руки. Нашла я колечко в лесу у реки.

Арлекин (насмешливо).

Веревочка, вейся — моря глубоки!

Девушка.

Там соль и акулы, коралл и вода.

Арлекин.

Он там?

Девушка.

Еще глубже.

Арлекин.

Он спит.

Девушка.

Никогда! Зеленое знамя, морскую траву, несет капитан мой.

Арлекин (громко и насмешливо).

Во сне.

Девушка.

Наяву. Скатилось колечко, никак не найдем. Вернулось колечко окольным путем.

Арлекин.

Минутку, минутку!

Девушка.

Чего еще ждать?

Арлекин.

Дорогою с моря, дорогою вспять вернется твой милый.

Девушка (испуганно).

Во сне.

Арлекин.

Наяву.

Девушка.

Ему не вернуться.

Арлекин.

Сейчас позову.

Девушка.

Туда не дозваться. Никто из людей туда не заглянет.

Арлекин (оглушительно, словно на цирковой арене).

Сеньор лицедей!

Появляется разодетый Паяц, весь в блестках. Напудренное лицо создает впечатление черепа. Он раскатисто хохочет.

Арлекин.

Ей нужен жених, доставай хоть со дна!

Паяц (засучивая рукава).

За лестницей дело!

Девушка (испуганно).

На что вам она?

Паяц (Девушке).

Сподручней.

(К публике.)

Сеньоры, приятного сна!

Арлекин.

Блестяще!

Паяц (Арлекину).

Разиня! Взгляни-ка на них!

Арлекин, смеясь, оборачивается.

Сыграл бы!

(Бьет в ладоши.)

Арлекин.

Охотно!.. О, где ты, жених?

Арлекин играет на белой скрипке, большой и плоской, с двумя золотыми струнами, покачивая в такт головой.

Арлекин (меняя голос).

Вдогонку медузам плыву и плыву в соцветия соли, в морскую траву.

Девушка (пугаясь яви).

Не надо!

Паяц.

Замолкни.

Арлекин хохочет.

Девушка (Паяцу, со страхом).

Сперва на лугу в траве поиграю и в лес забегу. А после и к морю.

Арлекин (с издевкой).

Во сне.

Девушка (Паяцу).

Я не лгу.

(Удаляется, плача.)

Скатился венок, и найти не могу. Пропало колечко, пропало опять.

Арлекин (грустно).

Дорогою с моря, дорогою вспять.

Девушка уходит.

Паяц.

И вся недолга́!

(С повелительным жестом.)

За дело!

Арлекин.

Какое?

Паяц.

Начнем балаган. Как малые дети на сизую сталь свой пряник меняют, сеньорам представь.

Арлекин.

Во сне.

Паяц (сурово).

Это явь. Потеряны кольца, и выжата гроздь, и розы сменяет слоновая кость.

Арлекин (принимая цирковую позу, кричит, словно зовет ребенка).

Ау!

Паяц (громким голосом, приближаясь к Арлекину и глядя в лес).

Что за крики? Приветствуем вас!

(Тихо.)

Играй.

Арлекин.

Начинаю.

Паяц (громко).

Пожалуйста, вальс!

Арлекин начинает играть.

Паяц (тихо).

Быстрей.

(Громким голосом.)

Мы представим…

Арлекин.

Как костью слоновой мертвеет былое…

Паяц.

Сейчас мы представим…

(Уходит.)

Арлекин (уходя).

Как море и ветер играют юлою.

Вдали охотничьи рога. Выходит Стенографистка в костюме для игры в теннис и ярком берете, на плечи накинут длинный плащ. Она разговаривает с Маской, одетой по моде начала века в ослепительно желтое платье с длинным шлейфом; волосы цвета желтого шелка до плеч, белая гипсовая маска, белые перчатки до локтя, желтая шляпа, грудь усыпана золотыми блестками. На фоне голубых лунных пятен и ночного леса она похожа на язык пламени. Говорит с легким итальянским акцентом.

Маска (смеясь). Это прелестно.

Стенографистка. Я ушла от него. В тот вечер умер сын консьержки – была ужасная гроза. Он спросил: «Ты звала меня?» – а я ответила, не глядя: «Нет». А после, уже в дверях, он спросил: «Я нужен тебе?» – и я ответила: «Нет, не нужен».

Маска. Прекрасно!

Стенографистка. Всю ночь он простоял под окнами…

Маска. А вы?

Стенографистка. Я задернула шторы. Но… в щель было видно… он стоял (вынимает платок), а глаза его… Ветер полосовал ножом, но я не могла с ним говорить.

Маска. Почему?

Стенографистка. Он слишком меня любил.

Маска. «О, дио мио!» В точности как граф Артуро из Италии. О, любовь!

Стенографистка. Значит, и вы?..

Маска. С балконов парижской Оперы видно море. Граф Артуро с камелией во рту плыл в лодке и с ним – маленький сын. Я оставила их. Обоих! А напоследок отдернула занавес и кинула им бриллиант. Какая сладкая мука! (Плачет.) Граф с маленьким сыном голодали, они спали в кустах рядом с борзой, которую мне подарил русский князь. (Резко и умоляюще.) У тебя не найдется кусочка хлеба для меня? У тебя нет кусочка хлеба для моего сына? Для сына, которого граф Артуро бросил умирать на снегу? (Все больше волнуясь.) Уже в больнице я узнала, что в Риме граф женился на знатной даме, а после я просила милостыню и жила с голодранцами, что грузили уголь в порту.

Стенографистка. Что такое? Что ты говоришь?

Маска (успокаиваясь). Я говорю, граф Артуро так любил меня! Он рыдал вместе с маленьким сыном по ту сторону занавеса, а я, как серебряный полумесяц, блистала среди огней и биноклей парижской Гранд-опера.

Стенографистка. Чудесно. И когда прибудет твой граф?

Маска. А когда прибудет твой друг?

Стенографистка. Позже.

Маска. И Артуро – позже. На левой ладони у него шрам от ножа… его ранили из-за меня. (Показывает ей свою руку.) Видишь? (Показывает на горло.) А здесь другой. Видишь?

Стенографистка. Да. Но откуда у тебя?..

Маска. Как откуда? И ты спрашиваешь? Мне без них нельзя. Разве раны моего графа не мои?

Стенографистка. Твои. Правда. Пять лет он ждет меня, но… Как прекрасно ждать того дня, когда станешь любимой, и знаешь, что это будет.

Маска. И это будет!

Стенографистка. Да. А потому давай веселиться! В детстве я прятала сласти, чтобы съесть их потом.

Маска. Ха-ха-ха! Так вкуснее, не правда ли?

Слышны звуки рогов.

Стенографистка (уходя). Если придет мой друг – он высокий, и волосы у него вьются, вот так (показывает)… сделай вид, что не узнаёшь.

Маска (подбирая шлейф). Естественно!

Появляется Юноша. На нем серый костюм и носки в синюю клетку.

Арлекин (входя). Эй!

Юноша. Что?

Арлекин. Куда направляетесь?

Юноша. К себе.

Арлекин (с иронией). Да ну?

Юноша. Именно так. (Идет.)

Арлекин. Эй! Там не пройдете.

Юноша. Перегорожено?

Арлекин. Там цирк.

Юноша. Что ж. (Возвращается.)

Арлекин. И в цирке зрители, замершие навеки. (Любезно.) Сеньор не желает войти?

Юноша. Нет.

Арлекин (напыщенно). Поэт Вергилий выдумал золотую муху, и мухи, отравлявшие воздух Неаполя, умерли. Там, в цирке, столько расплавленного золота, что можно отлить статую размером… с вас.

Юноша. А по тополиной аллее можно пройти?

Арлекин. Там повозки и клетки со змеями.

Юноша. Придется вернуться. (Идет к кулисам.)

Паяц (входя с противоположной стороны). Куда это он? Ха-ха-ха!

Арлекин. Говорит, к себе.

Паяц (по-клоунски дает Арлекину затрещину). А это тебе!

Арлекин (падает на пол, кричит). Ай, как больно, как больно!

Паяц (Юноше). Идите сюда.

Юноша (раздраженно). Объясните же, что происходит! Я шел к себе, не то чтобы к себе, то есть не к себе, а…

Паяц (перебивает). К другому?

Юноша. Да! Потому что мне надо. Надо найти.

Паяц (весело). Ищи! Найдешь позади.

Голос Стенографистки (нараспев).

Куда, любовь, уходишь, откликнись, любовь, куда? В бокале пенится ветер, стекло – морская вода.

Арлекин уже поднялся с земли. Юноша стоит спиной к Арлекину и Паяцу, а они уходят на цыпочках, танцевальным шагом, повернувшись лицом к зрителям и приложив палец к губам.

Юноша (он растерян).

Куда, моя жизнь, уходишь, откликнись, любовь, куда? В бокале пенится ветер, стекло – морская вода.

Стенографистка (появляясь).

Куда иду? На встречу.

Юноша.

Любовь моя!

Стенографистка.

С тобою.

Юноша.

Туда, где выпал иней на полотно тугое, тебя, мой цвет осенний; я приведу нагою. Скорей! Пока не поздно! Скорей! Пока от пенья у соловьиных веток не пожелтели перья!

Стенографистка.

О да, ведь солнце – коршун. Вернее, гриф стеклянный. Нет, это ствол высокий, а ты – туман поляны. Да почему и вправду от твоего объятья не зацветают воды, не выцветают платья? Но я сыта туманом, оставь меня на взгорье. И заслони мне небо, высокое, как горе.

Юноша.

Не говори так, радость! Не траться на пустое! Светлеет кровь от жара. Я жить хочу.

Стенографистка.

Мечтою?

Юноша.

Тобой.

Стенографистка.

Что там запело, так далеко и смутно?

Юноша.

Любовь моя, светает, опять вернулось утро.

Стенографистка.

В ветвях заглохшей тени поет туман вечерний, мой соловей осенний. Мой соловей. Я слышу. Я услыхала рано. Я ухожу.

Юноша.

За мною?

Стенографистка.

За пеленой тумана.

(С тоской прижимаясь к груди Юноши.)

Что там запело смутно таким далеким горном?

Юноша.

Запела кровь, подруга, и скоро хлынет горлом.

Стенографистка.

Навеки так! Навеки! До смертного порога!

Юноша.

Ах, поздно, слишком поздно! Идем!

Стенографистка.

Еще немного!

Юноша.

Любовь не ждет!

Стенографистка (отстраняясь).

И уходит. И кто ответит куда? В бокале пенится ветер, стекло – морская вода.

Она идет к лесенке. Занавес маленького театра поднимается, открывая библиотеку первого действия в уменьшенном виде и более бледных тонах. На подмостках появляется Желтая Маска, она держит в руке кружевной платок и без конца нюхает флакон с солью.

Маска (Стенографистке). Я только что навсегда оставила графа – он там, с маленьким сыном. (Спускается по лесенке.) Он умрет от горя – конечно, умрет! Он так меня любил, так любил! (Плачет.) (Стенографистке.) Ты разве не знала? И сын его умрет на снегу. Я бросила их. И рада. Видишь, как я рада? Видишь – мне весело! (Плачет.) Он до сих пор меня ищет… Везде! (Пригнувшись к помосту.) Я спрячусь в зарослях ежевики (тихо), в зарослях ежевики. Я говорю тихо, чтоб Артуро не слышал. (Громко.) Не хочу, чтоб он слышал! Я же сказала, что не люблю тебя! (Уходит, плача.) Что с того, что ты меня любишь, раз я тебя не люблю?

Появляются Двое Слуг в синих ливреях с необычайно бледными лицами. Слева от театрального помоста, по которому на цыпочках проходит Слуга из первого действия, они ставят два белых табурета.

Стенографистка (поднимаясь по лесенке, Слуге). Если придет сеньор, пропустите. (Уже на сцене.) Но он не придет до тех пор, пока не придет время.

Юноша медленно поднимается по лесенке.

Юноша (на сцене, страстно). Тебе здесь хорошо?

Стенографистка. Ты отправил письма?

Юноша. Идем! Там будет лучше.

Стенографистка. Я так тебя любила!

Юноша. Я так тебя люблю!

Стенографистка. Я так буду тебя любить!

Юноша. Без тебя у меня начинается агония. Если ты оставишь меня, куда я пойду? Я ничего не помню. На всем свете нет никого, кроме тебя… есть только ты, потому что ты любишь меня.

Стенографистка. Я любила тебя. Я вечно буду тебя любить.

Юноша. Сейчас…

Стенографистка. Не говори «сейчас».

Появляется Старик. Он в синем, в руках у него большой платок с пятнами крови, который он прижимает к груди и к лицу. Он взволнован и медленно озирается.

Юноша. Я ждал и умирал.

Стенографистка. Я умирала от того, что ждала.

Юноша. А сейчас кровь огненными пальцами стучит мне в виски, и ты со мной.

Голос (за сценой). Сын мой! Сын мой!

По маленькой сцене проходит Мертвый Мальчик. Он один, без Кошки. Уходит в левую дверь.

Юноша. Мой сын. Он мечется здесь, внутри, как муравьенок, запертый в коробку. (Стенографистке.) Дай хоть немного света моему сыну. Пожалуйста. Он такой маленький… он припал к окошку сердца, и все равно ему не хватает воздуха.

Желтая Маска (появляясь на большой сцене). Сын мой!

Выходят еще Две Маски и остаются на сцене.

Стенографистка (отчужденно и властно). Ты отправил письма? Это не сын, это я. Ты – ждал. Когда я уходила, ты не остановил меня. Ты всегда знал, что я люблю тебя. Разве не так?

Юноша (с беспокойством). Да, но…

Стенографистка. А я всегда знала, что ты меня не любишь. Но я растила свою любовь, и она подняла меня так высоко, что изменила тебя – и вот ты бродишь у моего дома. (Страстно.) Я люблю тебя, но я так от тебя далеко. Я так долго уходила, что теперь мне надо увидеть море, чтобы вспомнить дрожь твоих губ.

Старик. Ему двадцать лет, а может быть, двадцать лун.

Стенографистка (лирично). Двадцать роз, двадцать ледяных ветров.

Юноша (раздраженно). Замолчи. Ты пойдешь со мной. Потому что ты любишь меня, потому что я должен жить.

Стенографистка. Да, я люблю тебя, но только сильнее. И твоим глазам не увидеть моей наготы, и твоим губам не целовать мое вечное тело. Оставь меня! Я слишком сильно люблю тебя, чтобы быть рядом.

Юноша. Довольно. Идем. (Хватает ее за руку.)

Стенографистка. Мне больно, милый.

Юноша. Но так ты почувствуешь…

Стенографистка (нежно). Подожди… Я приду… Навсегда. (Обнимает его.)

Старик. Она придет. Сядь, друг мой. Подожди.

Юноша (опечаленно). Нет.

Стенографистка. Я так высоко сейчас. Зачем ты меня отпустил? Я умирала от холода. Я искала твоей любви в пустыне. Подожди, я приду. Дай мне потихоньку спуститься к тебе.

Появляются Паяц и Арлекин. Паяц несет ширму, а Арлекин белую скрипку. Садятся на табуреты.

Паяц.

Опять запело.

Арлекин.

Это время.

Паяц.

Глухие дальние моря.

Арлекин.

А позади?

Паяц.

Лишь саван ветра.

Арлекин.

И скрипка грустная моя.

Юноша (очнувшись). Идем.

Стенографистка. Да… Ты ли это? Так вдруг, как будто и нет этого чуда – завтра… И тебе не жаль меня?

Юноша. Там, кажется, гнездо. Слышно, как поет соловей… даже если и не слышно, даже если летучие мыши бьются в стекла…

Стенографистка. Да, да, но…

Юноша (решительно). Твои губы! (Целует ее.)

Стенографистка. После!

Юноша (страстно). Да, ночью.

Стенографистка. Я приду.

Юноша. Пока не поздно!

Стенографистка. Я люблю тебя!.. Послушай.

Юноша. Идем.

Стенографистка. Но…

Юноша. Что?

Стенографистка. Я приду…

Юноша. Любовь моя.

Стенографистка (робко). …когда пройдет пять лет.

Юноша. Ах! (Хватается за голову.)

Старик (тихо). Браво.

Юноша медленно спускается по лесенке. Стенографистка застывает в оцепенении. На цыпочках подходит Слуга и укрывает ее большим белым плащом.

Паяц.

Опять запело.

Арлекин.

Это время.

Паяц.

Глухие лунные моря.

Арлекин.

А позади?

Паяц.

Лишь саван ветра.

Арлекин.

И скрипка грустная моя.

(Играет.)

Маска. Граф целует мой портрет, я там в костюме амазонки.

Старик. Нужно идти, но не приходить.

Юноша (в отчаянье, Паяцу). Выход… где выход?

Стенографистка (на маленькой сцене, как будто во сне). Любовь, любовь!

Юноша (дрожа). Покажите дорогу.

Паяц (с иронией, указывая налево). Туда.

Арлекин (указывая направо). Туда.

Стенографистка. Я жду тебя, любимый! Я жду тебя! Возвращайся скорее!

Арлекин (с иронией). Туда.

Юноша (Паяцу). Я разобью твои клетки и разорву занавески. Сумею разрушить стены.

Старик (печально). Сюда, сюда!

Юноша. Я еще вернусь. Оставь меня!

Паяц. Остался ветер.

Арлекин. И скрипка грустная моя.

Занавес.

Картина вторая

Та же библиотека, что и в первом действии. Слева на безголовом и безруком манекене – свадебное платье. Несколько открытых чемоданов. Справа стол. Входят Слуга и Служанка.

Служанка (удивленно). Да ну?

Слуга. Это сейчас она консьержка, а раньше была знатной дамой и долго жила с богатым итальянским графом, отцом ребенка, которого сегодня хоронили.

Служанка. Жалко его. Такой красивый мальчик!

Слуга. С тех пор у нее мания величия. Потому и потратила все деньги на гроб и на платье сынишке.

Служанка. И на цветы! Я принесла букетик роз, но цветки были маленькие, так она их даже в комнату не внесла!

Юноша (входя). Хуан.

Слуга. Да, сеньор.

Служанка уходит.

Юноша. Дай мне стакан холодной воды. (Его силы на исходе, он в отчаянье.)

Слуга подает ему стакан.

Юноша. Разве это окно не было больше?

Слуга. Нет.

Юноша. Странно, оно такое узкое. А возле дома был большой двор, где я играл в лошадки. Прошло двадцать лет – и он стал крохотным… не верится, что там можно было носиться.

Слуга. Сеньору нехорошо?

Юноша. А хорошо фонтану, когда он истекает водой? Как по-твоему?

Слуга. Я не знаю.

Юноша. А хорошо ли флюгеру крутиться, куда ветер дунет?

Слуга. Сеньор приводит в пример… Я тоже позволю себе спросить, если вы разрешите… Хорошо ли самому ветру?

Юноша (сухо). Мне хорошо.

Слуга. Отдохнули с дороги?

Юноша. Да.

Слуга. Очень рад. (Идет к двери.)

Юноша. Хуан, мой костюм готов?

Слуга. Да, сеньор. Он в спальне.

Юноша. Что ты приготовил?

Слуга. Фрак. Я положил его на кровать.

Юноша (волнуясь). Убери. Я не пойду туда, я не хочу ложиться на эту кровать, она большая, пустая. Не знаю, кому вздумалось ее купить. У меня раньше была другая, маленькая. Помнишь?

Слуга. Да, сеньор. Резная, из ореха.

Юноша. Да. Резная, из ореха. Как хорошо тогда спалось. Помню, когда я был маленьким, я смотрел, как за ее резной спинкой вставала луна. А может, за балконной решеткой? Забыл… Где та кровать?

Слуга. Вы ее отдали.

Юноша (задумчиво). Кому?

Слуга (строго). Вашей прежней стенографистке.

Юноша в раздумье замолкает.

Юноша (отпуская Слугу). Иди.

Слуга идет к кулисе.

Юноша (с тоской). Хуан.

Слуга (сурово). Да, сеньор.

Юноша. А туфли – лакированные?

Слуга. Да, с черными шелковыми лентами.

Юноша. С черными шелковыми лентами… Нет. Достань другие. (Встает.) Почему здесь всегда нечем дышать? Я вырву все олеандры в саду, и эти вьюны, что лезут по стенам, и бурьян, что вырастает за ночь…

Слуга. Говорят, что от запаха маков и анемонов в определенные часы болит голова.

Юноша. Может быть. Убери это. (Показывает на пальто.) Снеси на чердак.

Слуга. Хорошо. (Уходит.)

Юноша (робко). А туфли… оставь. Только смени ленты.

Звонит дверной колокольчик.

Слуга (входя). Сеньоры пришли играть.

Юноша (устало). А!

Слуга (в дверях). Будете одеваться?

Юноша (выходя). Да. (Исчезает почти как тень.)

Входят Игроки. Их трое. Они во фраках и длинных, до полу, белых шелковых плащах.

Первый Игрок. Это было в Венеции. Скверный выдался год. Но тот парень играл что надо. Был бледен, до того бледен, что в конце игры у него остался единственный козырь – червонный туз. Его живое сердце. И он козырнул… (понижая голос) карты набухли кровью, а сам он, с двумя девчонками, улизнул по Гран-Каналь.

Второй Игрок. Бледным нельзя доверять, они играют, но не раскрываются.

Третий Игрок. В Индии я играл с одним стариком, и когда в картах у него не осталось ни кровинки, а я уже был наготове, он вдруг тайком подкрасил анилином все пики и пропал за деревьями.

Первый Игрок. Играем и выигрываем. А чего это нам стоит! Карты сосут кровь, их не оторвешь от пальцев.

Второй Игрок. Но, думаю, с этим… мы не прогадаем.

Третий Игрок. Как знать.

Первый Игрок (Второму). Ты никогда не научишься в них разбираться. У этого жизнь вытекает из зрачков, течет по щекам и красит голубым манишку.

Второй Игрок. Да. А помнишь мальчишку из Швеции? Играл полумертвый, а потом чуть не ослепил нас кровавой струей.

Третий Игрок. Вот карты. (Вынимает колоду.)

Второй Игрок. Надо быть с ним поласковее, чтоб не заподозрил.

Третий Игрок. И хотя ни стенографистка, ни та, другая, не появятся, пока не минут пять лет, если они вообще минут…

Второй Игрок (смеется). Если вообще минут! Ха-ха-ха!

Первый Игрок. Неплохо бы поторопиться.

Второй Игрок. У него туз.

Третий Игрок. Молодое сердце. Наши пики могут соскользнуть.

Первый Игрок (с затаенной радостью). Только не мои.

Второй Игрок (с любопытством). Вот как?

Первый Игрок (как бы шутя). Мои надежные. Такие не только сталь, но и тонкий шелк пробивают. А это куда труднее. (Смеются.)

Второй Игрок. Ладно, увидим.

Появляется Юноша во фраке.

Юноша. Сеньоры. (Подает руку.) Вы рано пришли. Еще так жарко.

Первый Игрок. Не слишком.

Второй Игрок (Юноше). Как всегда, элегантен.

Первый Игрок. Так элегантен, что больше не к чему раздеваться.

Третий Игрок. Иногда костюм до того впору, что уже и не хочешь…

Второй Игрок (перебивая). Что уже и не можешь снять его, как бы ни хотелось.

Юноша (устало). Вы слишком любезны.

Появляется Слуга. Он ставит на стол поднос с рюмками.

Юноша. Начнем?

Все трое садятся.

Первый Игрок. Мы готовы.

Второй Игрок (тихо). Смотри за ним!

Третий Игрок. Вы не сядете?

Юноша. Нет… Предпочитаю стоя.

Третий Игрок. Вот как?

Второй Игрок (тихо). Следи за игрой.

Первый Игрок (сдавая карты). Сколько у вас?

Юноша. Четыре. (Протягивает остальным.)

Третий Игрок (тихо). Не идет игра.

Юноша. Карты как лед. Я пас. (Кладет карты на стол.) Вы?

Первый Игрок (тихо). Пас. (Снова сдает карты.)

Второй Игрок (смотрит свои карты). Так. Прекрасно.

Третий Игрок (с беспокойством смотрит на свои карты). Так. Посмотрим.

Первый Игрок (Юноше). Вам начинать.

Юноша (весело). Мне. (Кидает карту на стол.)

Второй Игрок (резко). Теперь я.

Первый Игрок. И я.

Третий Игрок. И я.

Юноша (с последней картой, возбужденно). Итак?

Игроки показывают ему карты. Юноша прячет свою.

Хуан, ликеру для гостей.

Первый Игрок (мягко). Будьте любезны, карту.

Юноша (с тоской). Какой ликер вы предпочитаете?

Второй Игрок (нежно). Карту.

Юноша (Третьему Игроку). Вы, наверно, любите анисовый. Это…

Третий Игрок. Будьте добры… карту.

Юноша (входящему Слуге). Как, разве нет виски?

Когда входит Слуга, Игроки замолкают, застыв с картами в руках.

И коньяка нет?

Первый Игрок (так, чтобы Слуга не слышал). Карту.

Юноша (печально). Коньяк пьют стойкие люди.

Второй Игрок (тихо, но настойчиво). Карту.

Юноша. Или, может быть, шартрёз?

Слуга выходит.

Первый Игрок (встает, решительно). Извольте карту.

Юноша. Сейчас. Выпьем сначала.

Третий Игрок (настойчиво). Вашу карту.

Юноша (в агонии). Да, да. Немного шартрёза. Шартрёз – это полночь и зеленая луна за стеною замка, и золотые водоросли…

Первый Игрок (решительно). Вы должны отдать нам туза.

Юноша (в сторону). Мое сердце.

Второй Игрок (настойчиво). Проигрывать так проигрывать. Ну же… вашу карту.

Третий Игрок. Давайте.

Первый Игрок. Карту.

Юноша (с болью). Мою карту.

Первый Игрок. Последнюю.

Юноша. Все. (Кладет карту на стол.)

На книжных полках появляется светящийся червонный туз. Первый Игрок вынимает пистолет и бесшумно стреляет из него пикой. Червонный туз исчезает, и Юноша хватается за сердце.

Первый Игрок. Бежим отсюда.

Второй Игрок. Нечего ждать.

Третий Игрок. Давай режь!

Первый Игрок ножницами режет воздух.

Первый Игрок (тихо). Идем.

Второй Игрок. Быстрее.

Уходят.

Третий Игрок. Нельзя ждать. Никогда.

Юноша. Хуан, Хуан. Надо жить.

Эхо. Хуан, Хуан.

Юноша (умирая). Я все потерял.

Эхо. Все потерял.

Юноша. Мою любовь.

Эхо. Любовь.

Юноша (с дивана). Хуан.

Эхо. Хуан.

Юноша. Никого…

Эхо. Никого…

Второе эхо (издалека). Никого…

Юноша. …нет?..

Эхо. Нет…

Второе эхо. Нет…

Юноша умирает. Входит Слуга со свечой. Часы бьют двенадцать.

Занавес.

Кровавая свадьба Трагедия в трех действиях и семи картинах Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

Действующие лица

Мать.

Невеста.

Теща.

Жена Леонардо.

Служанка.

Соседка.

Девушки.

Леонардо.

Жених.

Отец Невесты.

Месяц.

Дровосеки.

Юноши.

Действие первое

Картина первая

Комната желтого цвета.

Жених (в дверях). Мать! Я ухожу.

Мать. Далёко?

Жених. На виноградник.

Мать. Погоди!

Жених. Что так?

Мать. Поесть тебе соберу.

Жених. Не надо. Ягод поем. Дай мне нож.

Мать. Это еще зачем?

Жених (улыбаясь). Гроздья срезать.

Мать (ищет нож, бормоча сквозь зубы). Нож! Вечно эти ножи! Будь они прокляты – и та дрянь, что их выдумала!

Жених. Опять за старое!

Мать. И ружья, будь они прокляты, и пистолеты, и все ножи, сколько ни есть их на свете, и серпы заодно, и косы…

Жених. Все сказала?

Мать. Будь оно проклято – все, что ранит и режет… Идет себе мужчина на виноградник, на свой виноградник, кровный, или к оливам. Красивый, ладный, в зубах цветок…

Жених (опустив голову). Перестаньте!

Мать. Пошел и не вернулся. А вернется – обложат его крапивой, да поставят на грудь миску с солью, чтоб тело не вздулось… Как ты после этого нож в руки берешь? Как я держу эту змею в доме?

Жених. Может, хватит?

Мать. Мне о своем за сто лет не выговориться. Сперва отец твой. Всего три года жила я с ним – как в саду благоуханном! А после твой брат… Да мыслимо ли это? Такая кроха, как пуля или ножик, валит мужчину, могучего, как бык! Нет, не смолкну! Дни идут, а отчаянье растет, до корней волос доросло и глаза жалит.

Жених (повышая голос). Кончим разговор.

Мать. Нет. Никогда не кончим. Никто не вернет мне отца твоего. Никто не вернет мне брата твоего. А тюрьма… Что тюрьма? В тюрьме сидят себе, покуривают, песни поют. Мои мертвые, два цветка моих полевых, стали прахом, поросли травой и ни слова уже не скажут. А убийцы – живехоньки, горами любуются…

Жених. Что ж, по-вашему, убить их?

Мать. Нет. Я не о том. Но когда ты из дому уходишь, из той же двери, да еще нож берешь… Будь моя воля, не отпустила бы!

Жених (улыбается). Да ладно вам!

Мать. Был бы ты у меня дочкой! Сидели бы дома, цветы на скатерти вышивали.

Жених (улыбаясь, берет ее за руку). Хотите, возьму вас на виноградник?

Мать. Старухе на винограднике делать нечего. Разве что в тени сидеть.

Жених (подхватив ее на руки). Старушка ты моя, старенькая-распрестаренькая!

Мать. Вот отец твой всегда брал меня на виноградник. Уж такая порода. Хорошая кровь. Знаешь, сколько детей было у деда? В каждом углу по ребенку. Вот это по-моему, так и надо. Зерно зерном, мужчина – мужчиной.

Жених. Мой черед.

Мать. Ты о чем?

Жених. Ну, сколько же повторять?

Мать (помрачнев). А!

Жених. Что вам не по душе?

Мать. Так, ничего.

Жених. И все же?

Мать. Не знаю. Никак не свыкнусь. И девушка хорошая. Правда ведь, хорошая? Тихая, работящая. И шить умеет, и стряпать. А как заговорю о ней, словно обухом по голове.

Жених. Бредни!

Мать. Нет, не бредни. Одна остаюсь. Никого у меня нет, кроме тебя, а теперь и тебя не станет.

Жених. Да почему же? Вы к нам переедете.

Мать. Нет. Не оставлю я их одних – ни отца твоего, ни брата. Как ходила чуть свет на кладбище, так и буду ходить. Нельзя мне уезжать: вдруг умрет кто из Феликсов, из заклятых убийц, и похоронят его рядом. Не бывать тому, пока я жива! Не бывать! А случись такое, вот этими руками вырою и размозжу о камни.

Жених (с горечью). Опять вы за свое!

Мать. Прости, сын… (Надолго замолкает.) Давно ты за ней ходишь…

Жених. Три года. Успел купить виноградник…

Мать. Три года. Говорят, у нее был жених…

Жених. Не знаю. Не думаю. Девушке приглядеться надо, за кого выходить.

Мать. Может и так. Я ни на кого не глядела. Только на отца твоего, а как убили его, на глухую стену. Один муж, одна жена, и любовь одна.

Жених. Вы сами сказали: хорошая у меня невеста.

Мать. И повторю: хорошая. Только жаль, не знаю, какая мать у нее была.

Жених. Не все ли равно!

Мать (пристально смотрит на него). Сын!

Жених. Что хотели?

Мать. Чтоб вышло по-твоему! Чтоб не ошибся! Я пойду к ее отцу. Когда пойти?

Жених (радостно). Может, в воскресенье?

Мать. Я подарю ей серьги, старинные. А ты купи ей…

Жених. Что вы скажете, то и куплю.

Мать. Ты ей ажурные чулки купишь, а себе два праздничных костюма. Да что я говорю? Три! Ты ж у меня на всем свете единственный!

Жених. Мне пора. Завтра ее увижу.

Мать. Да, а там, глядишь, и порадуюсь на внуков. Шестерых, семерых – сколько сам пожелаешь. Раз уж не довелось нам с отцом твоим кучу детей нянчить.

Жених. Первенец ваш.

Мать. Ладно. Но пускай и внучки будут. Я их вышивать, вязать научу: усядемся, возьмем шитье – и успокоится душа моя.

Жених. Вы ее полюбите, правда?

Мать. Полюблю. (Подходит, хочет его поцеловать, но вдруг отшатывается.) Что это я? Вырос ты из материнских поцелуев. Скоро тебе жену целовать. (Помолчав, в сторону.) Если доведется…

Жених. Я пойду?

Мать. Смотри, у мельницы хорошенько прополи, а то заросло.

Жених. Сделано!

Мать. Иди с Богом!

Жених уходит. Мать так и остается сидеть вполоборота к двери. В проеме появляется Соседка в платке и черном платье.

Мать. Проходи.

Соседка. Как живешь?

Мать. Сама видишь.

Соседка. Я по дороге в лавку зашла. Далеко ведь живу.

Мать. А я уж лет двадцать к вам не поднималась.

Соседка. Оно и лучше.

Мать. Чем?

Соседка. Кругом такое творится! Третьего дня соседскому сыну руки машиной отрезало. (Садится.)

Мать. Рафаэлю?

Соседка. Ему. Вот так-то. Часто думаю: твоему сыну и моему еще не худшая доля выпала – спят сном вечным, не маются, не боятся, что в тягость родным станут.

Мать. Не болтай. Нашла чем утешиться.

Соседка вздыхает. Мать вздыхает. Молчание.

Соседка (печально). А сын где?

Мать. В поле.

Соседка. Наконец-то купил себе виноградник.

Мать. Посчастливилось.

Соседка. Теперь женится!

Мать (словно очнувшись, придвигает свой стул к соседке). Послушай…

Соседка (поняв, о чем пойдет речь). Что?

Мать. Ты невесту сына моего знаешь?

Соседка. Знаю. Хорошая девушка.

Мать. Хорошая, да только…

Соседка. Да только никто ее толком не знает. Живут они с отцом на отшибе, одни, до соседнего жилья путь неблизкий. Свыклась она с безлюдьем, а это всегда на пользу.

Мать. Ты мать ее знала?

Соседка. Как не знать! Красавица! Лицо у нее словно светилось. А душа к ней не лежала. Не любила она мужа.

Мать (помрачнев). Все-то людям известно!

Соседка. Не обижайся. Я правду говорю. А уж блюла она себя или нет, судить не могу. Разговоров о ней не велось. Гордая была!

Мать. И это знают!

Соседка. Ты спросила – я ответила.

Мать. Одного хочу – чтоб и мать-покойницу, и дочь ее позабыли и век не вспоминали. Обходили бы, как репейник, тронь – уколешься.

Соседка. Твоя правда. Сын того стоит.

Мать. Потому и тревожусь. Говорят, жених у нее был?

Соседка. Сватался. Ей тогда как раз пятнадцать сравнялось. А женился он на сестре ее двоюродной, уже два года тому. Про старое никто и не вспоминает.

Мать. Ты вспомнила!

Соседка. Вспомнишь, как спросят!

Мать. Спросишь, как душа заболит. Кто к ней сватался?

Соседка. Леонардо.

Мать. Какой Леонардо?

Соседка. Из Феликсов.

Мать. Из Феликсов?!

Соседка. Послушай, чем Леонардо виноват? Ему тогда восемь лет было!

Мать. Ничем. Но как помянут при мне Феликсов, так дышать нечем, будто рот тиной забит. (Плюет.) И плюю, плюю, пока все не выплюну. Не то возьму да убью.

Соседка. Уймись. Не пойму, чего ты добиваешься?

Мать. Ничего. Не тебе спрашивать, не мне объяснять.

Соседка. Не мешай сыну. Не становись ему поперек дороги. Твоя жизнь позади. И моя позади. Помолчим. Мы свое отговорили.

Мать. Я ему ничего не скажу.

Соседка (обнимает ее). И не говори.

Мать (спокойно). Так-то!

Соседка. Скоро мои с поля вернутся. Пойду встречать.

Мать. Жара какая стоит!

Соседка. Мальчишки-водоносы дочерна загорели. Да и жнецы. Ну, прощай, подруга.

Мать. Прощай.

Мать направляется к левой двери, но на полпути вдруг останавливается и медленно осеняет себя крестным знамением.

Занавес.

Картина вторая

Комната розового цвета. На стенах медная посуда, цветы. Посередине стол, застеленный скатертью. Утро. Теща Леонардо укачивает ребенка. Его Жена с вязаньем сидит напротив.

Теща.

Баю-баю, милый, в песенке поется и вода струится, а коню не пьется. Та вода ночная, темень гробовая, под мостом чернеет, песню запевая. Что она укрыла, смыла по дороге, замела подолом у себя в чертоге?

Жена (тихо).

Спи, дитя. Коню не до питья.

Теща.

Спи, родной. Заплакал вороной. Леденела грива, кровь ручьем бежала, в конском оке стыло серебро кинжала. Быстрину подковы раскололи с ходу. Но потоки крови обгоняли воду.

Жена.

Спи, дитя. Коню не до питья.

Теща.

Спи, родной. Заплакал вороной.

Жена.

Он к речной прохладе жарких губ не тянет. Все зовет кого-то, лишь на горы глянет. И тревожит горы жалоба глухая, мертвою рекою в горле затихая. Ах, коню не пьется в луговом затоне! О снега печалей, зоревые кони!

Теща.

Уходи! Задерни переплет оконный зеленью дремотной, дремою зеленой.

Жена.

Приутих мой милый.

Теща.

Приумолк мой сонный.

Жена.

Есть у нас подушка, чтобы спали сладко.

Теща.

Простыня льняная.

Жена.

Медная кроватка.

Теща.

Баю-бай, сыночек.

Жена.

А коню не пьется, конь воды не хочет!

Теща.

Возвращайся в горы, где твой след пылится, где в лощине серой встретит кобылица.

Жена (глядя на ребенка).

Спит мой ненаглядный.

Теща.

Сладко ему спится.

Жена (тихо).

Спи, дитя. Коню не до питья.

Теща (совсем тихо).

Спи, родной. Заплакал вороной.

Теща уносит ребенка. Входит Леонардо.

Леонардо. Как мальчик?

Жена. Уснул.

Леонардо. Вчера квелый был. Плакал ночью.

Жена (радостно). А сегодня как маков цвет. А ты? Застал кузнеца?

Леонардо. Да. Только из кузни. Не поверишь – который раз за месяц новые подковы ставлю, а они летят и летят. О камни, что ли сбивает?

Жена. Может, ты много ездишь?

Леонардо. Да нет, куда там.

Жена. А мне вчера сказали, что видели тебя на краю равнины.

Леонардо. Кто сказал?

Жена. Соседки. Они туда за каперсами ходили. Я удивилась. Это вправду был ты?

Леонардо. Нет. Что мне на пустоши делать?

Жена. Я так и ответила Но конь был весь в мыле.

Леонардо. Сама видела? Или тоже сказали?

Жена. Мать видела.

Леонардо. Она мальчика укладывает?

Жена. Да. Хочешь лимонной воды?

Леонардо. Пожалуй. И похолоднее.

Жена. Ты ведь не обедал с нами…

Леонардо. Провозился с перекупщиками. К зерну приценивались.

Жена (готовит прохладительное питье. Глядя на мужа с нежностью). И хорошую цену дают?

Леонардо. Сносную.

Жена. Мне платье надо купить, а ребенку – чепчик с лентами.

Леонардо (встает). Пойду взгляну на него.

Жена. Только тихонько – спит.

Теща (входя). Хоть бы раз коня пожалели! Растянулся, дрожит весь, глаза выкатил, будто с того света вернулся! Да кто ж так с конем обходится!

Леонардо (резко). Я.

Теща. Прости. Твоя воля.

Жена (робко). Он к торговцам ездил.

Теща. Его конь, загонит так загонит.

Садится. Все замолкают.

Жена. Вот питье. Холодное?

Леонардо. Да.

Жена. Знаешь, к моей сестре сватаются. Скоро помолвка.

Леонардо. Когда?

Жена. Завтра. А свадьба через месяц. Наверно, нас позовут.

Леонардо (сумрачно). Как знать.

Теща. Боюсь, женихова мать идет на это скрепя сердце.

Леонардо. Может, и не зря. Женщина понятливая.

Жена. Зачем так говоришь? Сестра у меня хорошая!

Теща. Он знает, что говорит. (Со значением.) Целых три года за ней ходил, забыла?

Леонардо. Что было, то прошло. (Жене.) Ты не плакать ли собралась? Не о чем! (Резко отрывает ее руки от лица.) Идем к сыну.

Уводя, обнимает ее за плечи. Вбегает Веселая Девушка.

Девушка. Сеньора!

Теща. Что стряслось?

Девушка. Жених из лавки вернулся. Чего только не накупил!

Теща. Один?

Девушка. Нет, с матерью. Суровая такая, высокая. (Изображает ее.) А уж какие подарки выбрали!

Теща. Люди не бедные.

Девушка. Чулки, шелком расшитые, купили! Вы б видели, какая красота, только во сне и приснится! Вот здесь (берется за щиколотку) ласточка, здесь (показывает чуть выше) кораблик, а здесь (ведет рукой вверх от колена) – роза!

Теща. Сущий ребенок!

Девушка. Роза гладью вышита – листочек к листочку, лепесток к лепесточку! Ах!

Теща. Что скупиться? Деньги к деньгам идут.

Входят Леонардо с Женой.

Девушка. Я про свадебные подарки рассказываю!

Леонардо (резко). Рассказывай другим!

Жена. Не надо, Леонардо.

Теща. Она-то чем виновата?

Девушка. Простите! (Плача, уходит.)

Теща. Что за нужда людей обижать?

Леонардо. Вас не спросил. (Садится.)

Теща. Да уж!

Все смолкают.

Жена (Леонардо). Что с тобой? Что тебя мучит? Скажи, не таи от меня…

Леонардо. Оставь!

Жена. Нет. Погляди мне в глаза, скажи!..

Леонардо. Пусти. (Встает.)

Жена. Куда ты?

Леонардо (резко). Может, замолкнешь?

Теща (дочери, властно). Молчи!

Леонардо уходит.

Теща. Сын у тебя! (Выходит и тотчас же возвращается с ребенком на руках.)

Жена Леонардо стоит как вкопанная.

Теща.

Леденела грива, кровь ручьем бежала, в конском оке стыло серебро кинжала. Быстрину подковы раскололи с ходу. Но потоки крови обгоняли воду.

Жена (словно во сне).

Спи, сынок. Вода коню не впрок.

Теща.

Спи, родной. Заплакал вороной.

Жена (с отчаяньем).

Возвращайся в горы, не томись в загоне! О снега печалей, зоревые кони!

Теща (плача).

Спи, дитя. Коню не до питья.

Жена (плачет, уронив голову на стол).

Спи, родной. Заплакал вороной.

Занавес.

Картина третья

Вырубленное в склоне горы жилище – дом Невесты. На задней стене комнаты крест из розовых цветов. На дверных полукруглых проемах кружевные занавески в розовых оборках. На беленых стенах развешаны веера, синие расписные кувшины и маленькие зеркальца.

Служанка (радушно, почти угодливо). Проходите!

В проеме появляются Жених и Мать. На ней черное шелковое платье и кружевная мантилья. Он тоже в черном, при золотой цепочке.

Служанка. Присаживайтесь. Хозяева сейчас выйдут. (Уходит.)

Мать с сыном садятся и сидят неподвижно, как статуи. Долгое, напряженное молчание.

Мать. Часы при тебе?

Жених. Да. (Вынимает часы, смотрит.)

Мать. Надо вернуться засветло. Далеко они живут.

Жених. Зато земля хорошая.

Мать. Бесприютно здесь! Четыре часа в дороге – и ни дома, ни деревца.

Жених. Пустошь!

Мать. Отец бы твой и на пустоши сад насадил!

Жених. А если воды нет?

Мать. Он бы отыскал. За три года, что прожила я с ним, он виноградник разбил, десять черешен посадил (припоминает), три ореха у мельницы, да еще цветок, редкостный такой, с лепестками пурпурными – Юпитером называется. Засох он. (Смолкает.)

Жених (думая о Невесте). Одевается, наверно.

Входит Отец Невесты – сгорбленный старик с седой гривой. Мать и Жених встают и молча здороваются с ним за руку.

Отец. Долго добирались?

Мать. Четыре часа.

Садятся.

Отец. Значит, окольным путем.

Мать. Стара я по колдобинам брести.

Жених. Голова у нее кружится.

Все молчат.

Отец. Дрок хорошо уродился.

Жених. Да, на славу.

Отец. А прежде, когда я молод был, здесь и дрок не рос. Намучился я с этой землей, сам бился и ее бил, пока не разродилась хоть чем-то путным.

Мать. Зато теперь рожает. Не прибедняйся, я не просить пришла.

Отец (улыбаясь). Да ты богаче меня! Виноградники – это ж целое состояние! Что ни ягодка – монетка серебряная. Жаль только, что земли наши не рядом. Я большое хозяйство люблю. В мою землю участочек чужой вклинился – как заноза в сердце! И сколько ни прошу, ни за какие деньги продавать не хотят.

Жених. Это уж как водится.

Отец. Если б волами сюда ваши земли перетащить!

Мать. Зачем?

Отец. Как зачем? Все мое ей достанется, все твое – ему. Чтоб одно хозяйство было!

Жених. Так и работать удобнее.

Мать. Умру, продадите мою землю, ближе купите.

Отец. Продадите! Такое скажешь! Не продавать, покупать надо, покупать! Будь у меня сыновья, я бы всю землю в округе скупил. Что с того, что земля не хороша? Были б руки, будет и урожай. А здесь, на отшибе, славно. Спи спокойно – людей нет, воровать некому!

Все молчат.

Мать. Ты знаешь, зачем я пришла.

Отец. Знаю.

Мать. И что скажешь?

Отец. Они сговорились. И мне это по душе.

Мать. Сын у меня всем удался.

Отец. Дочь моя тоже.

Мать. Он хорош собой. И не знал женщин. Чище простыни на солнце.

Отец. Что сказать о дочери? Встает с утренней звездой, в четвертом часу тесто месит, рукодельница, каких поискать, тиха – слова лишнего не скажет, мягка, как шерсть, а зубами канат перекусит!

Мать. Благослови их Господь!

Отец. Аминь!

Служанка с подносом обходит гостей, предлагая угощенье – сладости, вино.

Мать (сыну). Когда назначим свадьбу?

Жених. На той неделе, в четверг.

Отец. Как раз ее день рождения! Двадцать два ей исполнится.

Мать. Двадцать два! Столько бы моему старшему сравнялось, будь он жив! И был бы жив, такой же крепкий и горячий, если б не проклятые ножи!.. И зачем их люди выдумали!

Отец. Не надо себя терзать!

Мать. А если сердце не отпускает?

Отец. Значит, в четверг? Решено?

Жених. Решено.

Отец. Жених с невестой и мы с тобой в коляске поедем – далеко отсюда до церкви, – а гости кто верхом, кто в повозке.

Мать. Так.

Служанка идет к двери.

Отец. Скажи ей, пусть войдет. (Матери.) Хочу, чтоб она тебе по душе пришлась.

Скромно опустив голову, входит Невеста.

Мать. Подойди ко мне. Ты рада?

Невеста. Да, сеньора.

Отец. Да ты не робей! Она же твоей матерью будет.

Невеста. Я рада. Раз я сказала «да», значит, хотела сказать.

Мать. Так. (Берет ее за подбородок.) Погляди на меня.

Отец. Вылитая мать!

Мать. Да? Глаза красивые. Знаешь ли ты, девочка, что такое замуж идти?

Невеста (серьезно). Знаю.

Мать. Муж, дети и стена, чтоб ничего кроме них не видеть.

Жених. А что еще нужно?

Мать. Ничего. Все так живут. И пусть живут!

Невеста. Я сумею.

Мать. Возьми подарки.

Невеста. Спасибо.

Отец. Угощайтесь!

Мать. Я не хочу. (Жениху.) А ты?

Жених. Я возьму.

Он и Невеста берут печенье.

Отец. Вина?

Мать. В рот не берет.

Отец. Оно и лучше!

Все замолкают, затем встают.

Жених (Невесте). Я завтра приду.

Невеста. Когда?

Жених. В пять.

Невеста. Буду ждать.

Жених. Всякий раз, как расстаемся, у меня внутри что-то рвется, и комок к горлу подкатывает.

Невеста. Пройдет после свадьбы.

Жених. Наверно, пройдет.

Мать. Пора. Солнце садится. (Отцу.) Мы обо всем договорились?

Отец. Да, обо всем.

Мать (служанке). Прощай и ты.

Служанка. Добрый вам путь!

Поцеловав Невесту, Мать выходит. За ней Жених.

Мать. Прощай, дочка.

Невеста поднимает руку в прощальном жесте.

Отец. Я провожу.

Уходят.

Служанка. Подарки посмотреть хочется!

Невеста (мрачно). Успеешь.

Служанка. Ну, девочка, покажи!

Невеста. Нет!

Служанка. Хотя бы чулки! Они, говорят, как кружево? Ну, дай посмотреть!

Невеста. Сказала: нет.

Служанка. Нет, и ладно. Можно подумать, тебе замуж не хочется!

Невеста (в ярости кусает себя за руку). Ай!

Служанка. Ты что, девочка? Что с тобой? Или жизни тебе жаль девичьей? Гони дурные мысли. С чего тебе печалиться? Пойдем подарки смотреть. (Берет коробку.)

Невеста (с силой хватает ее за руки). Поставь!

Служанка. Ты что?

Невеста. Поставь, я сказала!

Служанка. Силы в тебе, как в мужчине!

Невеста. А то я мужской работы не знаю! Родиться бы мне мужчиной…

Служанка. Да что с тобой?

Невеста. Помолчи. Хватит об этом.

Свет постепенно гаснет. Долгое молчание.

Служанка. Коня ночью слышала?

Невеста. Когда?

Служанка. В три.

Невеста. Видно, от табуна отбился.

Служанка. Нет. Всадник скакал.

Невеста. Ты откуда знаешь?

Служанка. Видела – прямо перед твоим окном остановился. Я так и обмерла.

Невеста. Наверно, жених. Он иногда проезжает мимо ни свет и заря.

Служанка. Нет.

Невеста. Уверена, что не он?

Служанка. Да.

Невеста. А кто же?

Служанка. Леонардо!

Невеста (яростно). Врешь! Врешь! Незачем ему сюда приезжать!

Служанка. Приехал.

Невеста. Замолчи. Чертов язык!

За сценой стук копыт.

Служанка (подходит к окну). Иди глянь! Он?

Невеста. Он!

Занавес быстро падает.

Конец первого действия.

Действие второе

Картина первая

Прихожая в доме Невесты. В глубине сцены дверь. Ночь. Входит Невеста в белом корсаже и белых юбках с оборками, отделанных вышивкой и кружевами. Руки у нее открыты. Служанка одета так же.

Служанка. Я тебя здесь причешу.

Невеста. Жарко в доме.

Служанка. Эта пустошь и к утру не остывает.

Невеста садится на низкий стул и берет зеркало. Служанка принимается за прическу.

Невеста. Там, откуда мать моя родом, деревья росли. Благодатный край!

Служанка. Оттого и была она, как огонь!

Невеста. Была. А здесь угасла.

Служанка. Такая судьба!

Невеста. Одна у нас судьба, все здесь угаснем. Живем, как в печи, стены жаром пышут. Ай! Не тяни, больно.

Служанка. Надо эту прядь поправить. Хочу, чтоб на лоб спадала. (Невеста смотрится в зеркало.) Красавица ты моя! (Целует ее в порыве чувств.)

Невеста (сумрачно). Не отвлекайся.

Служанка (расчесывая волосы). Счастливая ты – скоро обнимешь мужчину, в губы поцелуешь, почувствуешь его тяжесть.

Невеста. Замолчи.

Служанка. А уж чего лучше: проснешься – и вот он, рядом! И дыханье его, как соловьиное перышко, плечи тебе щекочет.

Невеста (резко). Замолчи, я сказала!

Служанка. Эх, девочка! Чего ради свадьбы играют? Ради этого, и ничего кроме. Думаешь, свадьба – это сладости? Букеты? Нет! Это свежая постель и мужчина с женщиной.

Невеста. Об этом не говорят.

Служанка. Еще бы! Но в этом вся радость!

Невеста. Или горе.

Служанка. Апельсинный цвет я сюда прилажу, сюда и вот сюда, чтобы венок смотрелся. (Примеряет венок.)

Невеста (смотрится в зеркало). Дай. (Берет апельсиновую ветку – и разом поникает.)

Служанка. Что с тобой?

Невеста. Отстань!

Служанка. О чем тебе печалиться? (Возбужденно.) Дай венок! (Невеста бросает венок на пол.) Господь с тобой, девочка! Кто свадебный венок кинет, беду накличет. Не прячь глаза! А не хочешь замуж – скажи. Еще не поздно!

Невеста. В глазах темно. Не знаю, что на меня нашло… С кем не бывает!

Служанка. Ты же любишь жениха.

Невеста. Люблю.

Служанка. Я и говорю!

Невеста. Но решиться на такой шаг…

Служанка. Решайся!

Невеста. Я дала слово…

Служанка. Повернись, я приколю венок.

Невеста (садится). И побыстрее. Скоро гости съедутся.

Служанка. Рано еще. Им до нас часа два добираться.

Невеста. А церковь отсюда далеко?

Служанка. Если вдоль ручья, то четыре лиги, а по дороге вдвое дальше.

Невеста встает. Служанка оглядывает ее с головы до ног и остается довольна.

Служанка.

Пробудись, невеста, раным-рано, утро свадьбы долгожданно, и с восходом твой веночек приплывет по водам!

Невеста (улыбаясь). Ладно тебе.

Служанка (восторженно целует ее, приплясывая).

Пробудись влюбленной с веткой лавра, навсегда зеленой! Пробуждайся с пеньем в паре с лавром, навсегда весенним!

Стук дверного молотка.

Невеста. Открывай. Вот и первые гости. (Уходит к себе.)

Служанка (открывает дверь и застывает в изумлении). Ты?

Леонардо. Я. Здравствуй.

Служанка. Ты первый!

Леонардо. Меня не звали?

Служанка. Звали.

Леонардо. Вот я.

Служанка. А жена?

Леонардо. Едет. Я верхом.

Служанка. Других гостей не видал?

Леонардо. Обогнал на полдороге.

Служанка. Загубишь ты коня!

Леонардо. До смерти доживет.

Смолкают.

Служанка. Сядь, посиди. Спят еще все.

Леонардо. И невеста?

Служанка. Сейчас пойду к ней. Одеваться пора.

Леонардо. Невеста!.. Верно, счастлива?

Служанка (переводя разговор). Как сын?

Леонардо. Чей?

Служанка. Твой.

Леонардо (словно очнувшись). А!..

Служанка. Привезут его?

Леонардо. Нет.

Молчание. Издалека доносится песня.

Голоса.

Пробудись, невеста, сделай милость, утро свадьбы истомилось.

Леонардо.

Пробудись и выйди, недотрога, свадьба у порога.

Служанка. Гости едут!

Леонардо (встает). Венок не великоват? Лучше бы поменьше. Приглядней. А ветку апельсинную жених принес?

Входит Невеста, одетая так же, как и в начале картины, но в венке.

Невеста. Принес.

Служанка (резко). Ты не одета!

Невеста. И ладно! (Требовательно.) Чем тебя мой венок заботит? На что намекаешь?

Леонардо. Намекаю? Не на что мне намекать. (Подходит к ней.) Ты меня знаешь и знаешь, что я хитрить не умею. Давай начистоту! Помнишь, кем я был для тебя? Освежи память! Но пара волов да жалкая развалюха – чего они стоят? Да ничего! Вот где корень зла.

Невеста. Зачем ты пришел?

Леонардо. На твою свадьбу.

Невеста. И я на твоей была.

Леонардо. Сама же ее устроила – своими руками. Меня можно убить, но нельзя отшвырнуть. Бывает и чистое золото хуже пинка!

Невеста. Неправда!

Леонардо. Не стану спорить, я человек горячий и не хочу, чтобы горы услыхали мой крик.

Невеста. Моего не перекричишь.

Служанка. Перестаньте! Не ворошите прошлое! (Обеспокоенно поглядывает на дверь.)

Невеста. Она права. Не должна я с тобой говорить, а услышала – не стерпела. Зачем ты пришел? Что хотел высмотреть на моей свадьбе? Что дался тебе мой венок? Иди к жене, дожидайся ее за порогом.

Леонардо. Нам и поговорить нельзя?

Служанка (в бешенстве). Нельзя!

Леонардо. После свадьбы я день и ночь думал – чья вина? Думал, гадал, и одна догадка теснила другую, но вина оставалась. И осталась!

Невеста. У кого конь и воля, тому карты в руки и ничего не стоит опутать девушку с пустоши и скрутить ее жгутом. Но у меня есть гордость. Потому и выхожу замуж. А там хоть света белого не видеть. Муж рядом, и любить его – долг святой.

Леонардо. Гордость не спасет, не надейся. (Подходит ближе.)

Невеста. Не подходи!

Леонардо. Сгорать молча – это пытка из пыток. Помогла мне гордость, когда я глаз на тебя не поднимал, а ночами будил стуком копыт? Не помогла. Только сожгла всего. Ты думаешь, время лечит, а стены прячут? Нет! Что в сердце запало, того не вырвешь.

Невеста (вся дрожит). Нельзя мне с тобой говорить. Нельзя даже слышать твой голос. Словно пью вино и засыпаю среди роз. А он уносит меня, и я знаю, что тону, а повернуть не могу.

Служанка (хватает Леонардо за руки). Уходи сейчас же!

Леонардо. Не бойся. Я с ней в последний раз говорю.

Невеста. Ведь я же знаю, что схожу с ума, знаю, что тоска мне душу сгноила, а сама стою и слушаю его, и смотрю, как он ломает пальцы.

Леонардо. Пока все не сказал, покоя не будет. Я женат. Выходи и ты замуж.

Служанка. И выйдет!

Голоса (песня звучит уже совсем близко).

Пробудись, невеста, раным-рано, утро свадьбы долгожданно.

Невеста.

Пробудись, невеста!

(Убегает.)

Служанка. Гости приехали. (Леонардо.) Не подходи ты к ней!

Леонардо. Займись своим делом. (Уходит в левую дверь.)

Светает.

Первая Девушка (входя).

Пробудись, невеста, утро расцветает, хороводы водит и венки сплетает.

Голоса.

Пробудись, невеста!

Служанка (возбужденно).

Пробудись влюбленной, с веткой лавра, навсегда зеленой! Пробуждайся с пеньем в паре с лавром, навсегда весенним!

Вторая Девушка (входя).

Пробудись влюбленной, появись с косою расплетенной, в шелковой рубашке, туфельки — серебряные пряжки.

Служанка.

Ай, царица, месяц серебрится!

Первая Девушка.

Ай, счастливый, выжди под оливой!

Первый Юноша (входит, подбросив шляпу).

Пробудись, невеста, день не за горами, Свадьба вносит маковые блюда с райскими дарами.

Голоса.

Пробудись, невеста!

Вторая Девушка.

Твой венок, белее, чем лилея, нареченный перевьет тесьмою золоченой.

Служанка.

У окна невесте не до сна.

Третья Девушка (входя).

Сам жених подает ей скатерть и рушник.

Входят Трое Гостей.

Первый Юноша.

Пробудись от гула! Колокол потемок утро всколыхнуло.

Гость.

Пробудись, любовью дорожа, нынче дочь, а завтра – госпожа.

Первая Девушка.

Выдь на пенье и подолом подмети ступени.

Гость.

Встреть нас на пороге, от росы заледенели ноги.

Первый Юноша.

Пробудись невеста, спать не след, с неба хлынул апельсинный цвет.

Служанка (приплясывая).

Украшу лентами вишню, А ленты буквами вышью, и скажет каждая лента: «Любовь» и «Многая лета!»

Хор.

Невеста, скинь одеяло!

Первый Юноша.

Утро свадьбы просияло!

Гость.

Утро свадьбы просияло, и, вчера цветок лесной, нынче выглядишь, горянка, губернаторской женой.

Отец (входя).

К губернаторской жене едет милый на коне и в повозочке назад повезет бесценный клад.

Третья Девушка.

Твой жених как огнецвет во мраке. Где ни ступит, расцветают маки.

Служанка.

Ай, моя утрата!

Вторая Девушка.

Пробудись, отрада!

Служанка.

Ай, моя забота!

Первая Девушка.

Утро свадьбы ломится в ворота.

Вторая Девушка.

Покажись, душа изнемогла!

Служанка.

Время бить во все колокола!

Первый Юноша.

Вот она! Идет. Она сошла.

Служанка.

И как бык при виде крови, свадьба наготове.

Входит Невеста в черном платье начала века – широкая юбка, шлейф, кружева. На голове свадебный венок. Звучат гитары. Подруги подбегают к невесте с поздравлениями и поцелуями.

Третья Девушка. Чем ты надушила волосы?

Невеста (смеется). Ничем!

Девушка (разглядывая платье). Такого шелка свет не видел!

Первый Юноша. А вот и жених!

Жених. Здравствуйте.

Первая Девушка (прикалывает ему цветок).

А жених как ясень над рекою.

Вторая Девушка.

Так и веет от него покоем!

Жених подходит к Невесте.

Невеста. Зачем ты эти туфли надел?

Жених. В них веселей, чем в черных.

Жена Леонардо (входит, целует Невесту). Здравствуй.

Гости оживленно беседуют.

Леонардо (словно исполняя тяжелый долг).

Скоро венец новобрачной станет твоею короной.

Жена.

Чтобы земля ликовала в ливне косы расплетенной!

Мать (Отцу). И эти здесь?

Отец. Родня! Сегодня день прощения.

Мать. Я стерплю, а простить – не прощу.

Жених. Какая ты красивая в венке!

Невеста. Скорей бы венчанье!

Жених. Тебе не терпится?

Невеста. Да. Я хочу стать твоей женой, хочу запереться с тобой и ничего не слышать – только твой голос!

Жених. Я хочу того же!

Невеста. И ничего не видеть, только твои глаза. И обними меня так крепко, что даже если покойная мать позовет, не оторвусь от тебя.

Жених. Руки у меня сильные. Обниму тебя и сорок лет буду обнимать.

Невеста (с надрывом, хватая его за руки). Вечно!

Отец. Скорей же! Пора ехать – солнце взошло.

Мать. Осторожней в дороге! Не дай Бог, что случится…

Открывается входная дверь. Все выходят.

Служанка (плача).

Не из дому выходишь красой-девицей — сегодня ты восходишь звездой-денницей.

Первая Девушка.

Чиста душой и телом, восходишь к аналою в убранстве белом.

Вторая Девушка.

Венец уж наготове и ждут во храме.

Служанка.

И ветер пыль дороги кропит цветами.

Третья Девушка.

Вернешься с мужем.

Служанка.

И потемнеет воздух от черных кружев!

Уходят. За сценой гитара, перестук каблуков и кастаньеты. На сцене остаются Леонардо и его Жена.

Жена. Едем!

Леонардо. Куда?

Жена. В церковь. Только оставь коня. Поедем вместе.

Леонардо. В повозке?

Жена. У тебя карета есть?

Леонардо. Я не из тех, кто тащится в повозке.

Жена. А я не из тех, кто приходит на свадьбу без мужа. Не могу я, больше не могу.

Леонардо. Я тоже.

Жена. Не смотри так! Будто колючки в глазах.

Леонардо. Идем.

Жена. Не знаю, что стряслось. Не знаю и думать боюсь. Одно знаю: со мной покончено. Но у меня ребенок. И другого жду. Так и потянется жизнь, материнскую судьбу повторю. Но своего не отдам. Не уступлю.

Голоса за сценой.

Голоса.

Не из дому выходишь красой-девицей — а на небо восходишь звездой-денницей.

Жена (плача).

Ты на небо восходишь звездой-денницей.

Так и я выходила из отчего дома. Весь мир хотелось обнять!

Леонардо (встает). Идем.

Жена. Только вместе!

Леонардо. Да. (Надолго замолкает.) Пора.

Голоса.

Не из дому выходишь, не к аналою, а на небо восходишь живой звездою.

Медленно опускается занавес.

Картина вторая

У входа в дом Невесты. Холодные, серо-голубые блики на беленых стенах. Огромный кактус. Сцена залита мягким серебристым светом. На заднем плане вереница плоских холмов теплого желтоватого цвета – пейзаж в духе народной керамики. Служанка накрывает на стол.

Служанка.

Крутились, вертелись колеса у светлого плеса, и свадьбу играли. Ракиты в осоке, украсьте луною свой гребень высокий.

(Кричит.)

Накройте столы!

(С чувством.)

Поют молодой с молодою над быстрой водою, и свадьбу играют. Встань, месяц, над домом — и горький миндаль обернется медовым.

(Кричит.)

Откупорьте вина!

(Задушевно.)

Любуйся, любуйся, сестрица, как речка искрится, а свадьбу сыграем, пойдет по-другому — под крылышком мужним ни шагу из дому. Твой муж – это сокол, чье сердце – огниво, и щедрою кровью насытится нива. Крутились, вертелись колеса у светлого плеса, и блещет огнисто речное монисто.

Входят Мать Жениха и Отец Невесты.

Мать (входя.) Наконец-то!

Отец. Мы первые?

Служанка. Нет. Леонардо с женой уже здесь. Так неслись, будто черти за ними гнались. Бедная женщина насмерть перепугана. Быстрей, чем верхом, прикатили.

Отец. Беды, что ли, ищет? Дурная кровь!

Мать. А какой ей быть? У всей их породы кровь одна, прадедовская. Как начал он первый убивать, так и пошло его злое семя кривить губы в усмешке и поигрывать ножом.

Отец. Оставь их в покое.

Служанка. Как же, она оставит!

Мать. Во мне каждая жилочка болит. Гляжу я на них, и одно вижу – ту руку, что убила и печатью на их лица легла. Что смотришь? Думаешь, с ума сошла? А как не сойти, когда крик в горле стоит, а ты его душишь, под одеждой прячешь. Но приносят-то мертвых! И надо молчать, не то люди осудят.

Отец. Не сегодня об этом говорить.

Мать. Как не сказать, когда разговор зашел. А сегодня вдвойне. Сегодня я одна остаюсь, одна в доме.

Отец. Подожди, скоро внуки народятся.

Мать. Дай Бог!

Садятся.

Отец. Я хочу, чтоб у них много детей было. Этой земле хозяйские руки нужны. Все бурьян да чертополох – так и лезут отовсюду, попробуй выполи. Да еще камни неизвестно откуда берутся. Свои нужны руки, чтоб не за плату трудились, а власть над землей взяли, родить заставили. Да, сыновья здесь нужны, много сыновей!

Мать. И дочки! У мужчин ветер в голове. Их к оружию так и тянет. А девочки дома сидят.

Отец. И дочки у них будут, и сыновья!

Мать. У твоей сильные бедра, и сын мой крепко ее оседлает. Он хороших кровей. У нас с его отцом была бы куча детей.

Отец. Растут дети очень уж медленно! Вот бы сразу – как родился, так и вырос!

Мать. Так не бывает. Долго надо ждать. И потому так жутко смотреть, как течет по земле твоя кровь. Ручеек за минуту высыхает, а нам стольких лет стоил! Когда я прибежала, сын посреди улицы лежал. Я встала на колени, смочила руки и облизала кровь. Она же моя! Тебе этого не понять! Ту землю, что ее впитала, хранить бы как святыню в чаше аметистовой!

Отец. Ты о будущем думай. Сыну твоему силы не занимать, да и дочка ему под стать.

Мать. Надеюсь.

Встают.

Отец. Где подносы с зерном?

Служанка. Здесь.

Жена Леонардо (входя). Счастье в дом!

Мать. Благодарю.

Леонардо. Танцы будут?

Отец. Недолго. Некогда людям.

Служанка. Едут!

Сцену заполняют веселые шумные гости. За ними молодые. Леонардо выходит.

Жених. Ни на одну свадьбу столько народу не съезжалось!

Невеста (сумрачно). Ни на одну.

Отец. Свадьба на славу.

Мать. Иные издалека приехали.

Жених. Даже те, кто годами из дому не выходил.

Мать. Отец твой сеял, ты – пожинаешь.

Жених. Я и не знал, что у меня троюродные братья есть.

Мать. Есть – с побережья прикатили.

Жених (весело). А коней испугались.

Гости разговаривают.

Мать (Невесте). О чем задумалась?

Невеста. Ни о чем.

Мать. Благословения тяжки.

Слышна гитара.

Невеста. Тяжелей свинца.

Мать (властно). Нельзя под тяжестью гнуться. Ты летать должна, как голубка.

Невеста. Вы сегодня у нас ночуете?

Мать. Нет. Я свой дом не оставлю.

Невеста. А хорошо бы заночевали.

Отец (Матери). Гляди, как ладно пляшут. Береговые это умеют.

Входит Леонардо, садится. Его Жена, застыв, стоит позади него.

Мать. Это братья мужа моего, крепкий народ. Не останови, до утра пропляшут.

Отец. Гляжу и душа радуется. Никогда такого веселья не было в моем доме! (Уходит.)

Жених (Невесте). Тебе понравилась моя ветка?

Невеста (пристально глядит на него). Да.

Жених. Я нарочно такую выбрал – с восковыми цветами. Чтоб на всю жизнь. Хорошо бы такими цветами и юбку расшить.

Невеста. Это лишнее.

Леонардо уходит в правую дверь.

Первая Девушка. Идем за булавками.

Невеста (Жениху). Я сейчас вернусь.

Жена Леонардо. Будь счастлив с моей сестрой!

Жених. Буду!

Жена. Вместе дом поднимете, а за порог – ни ногой! Вдвоем! Век бы я так жила – на отшибе, в глуши.

Жених. За чем же дело стало? Купите землю поблизости, благо недорого. Здесь и детям хорошо будет.

Жена. Денег нет. А траты большие.

Жених. Справитесь! Муж у тебя на все руки мастер.

Жена. Да. Но вечно у него на уме то одно, то другое. Все куда-то рвется!

Служанка (Жене Леонардо). Я заверну тебе ромовых колечек – возьми для матери. Ей нравятся!

Жених. Дюжины три положи!

Жена. Что ты! Полдюжины – и довольно.

Жених. Не отказывайся. Сегодня особенный день.

Жена (Служанке). Ты Леонардо не видела?

Служанка. Нет.

Жених. Наверно, с гостями.

Жена. Пойду посмотрю. (Уходит.)

Служанка. Не танец, а загляденье!

Жених. Что ж сама не танцуешь?

Служанка. Никто не приглашает.

Все это время в глубине сцены туда-сюда прохаживаются гости.

Жених (весело). Потому что не соображают. Женщины в возрасте вроде тебя лучше молодых пляшут.

Служанка. Да ты не ухаживать ли за мной вздумал? Ну, молодец! В деда пошел. У вас в роду все мужчины один в одного. А уж дед! Я девчонкой на свадьбе его гуляла. Великан! Казалось, утес женится!

Жених. Я пониже буду.

Служанка. Но глаза дедовские, с огоньком. Где наша девочка?

Жених. Мантилью снимает.

Служанка. Слушай. Я вам на ночь поесть приготовила – все равно спать не будете! Ветчину и кувшин на полку поставила. Может, перекусите.

Жених (улыбаясь). Я среди ночи не ем.

Служанка (лукаво). Ну, не ты, так невеста. (Уходит.)

Первый Юноша (входя). Выпей с нами.

Жених. Невесту жду.

Второй Юноша. У вас вся ночь впереди.

Первый Юноша. Да такая, что лучше не бывает.

Второй Юноша. Пошли, не задержим.

Жених. Пошли.

Выходят. За сценой шум, голоса. Появляется Невеста. Навстречу ей выбегают Две Девушки.

Первая Девушка. Кому ты сначала дала булавку?

Невеста. Не помню.

Первая Девушка. Мне – вот здесь, на пороге.

Вторая Девушка. А мне еще в церкви.

Невеста (в сильном смятении). Ничего не помню.

Первая Девушка. Хочу попросить тебя…

Невеста (перебивает). Не надо.

Вторая Девушка. Прости.

В глубине сцены проходит Леонардо.

Невеста (заметив Леонардо). Душа не на месте.

Первая Девушка. Нам этого не понять!

Невеста. Придет время, поймете. Такой шаг дорого обходится.

Первая Девушка. Ты сердишься?

Невеста. Нет. Простите меня.

Вторая Девушка. За что? Послушай, а правда, чтоб замуж выйти, надо не одну, а две булавки взять?

Невеста. Две.

Первая Девушка. Кто же из нас раньше замуж выйдет?

Невеста. А вам не терпится?

Вторая Девушка (стесняясь). Да.

Невеста. Зачем?

Первая Девушка. Ну… (Обнимает Вторую.)

Девушки убегают. Появляется Жених. Он тихонько подходит к Невесте, останавливается у нее за спиной и обнимает.

Невеста (вздрогнув, отшатывается). Пусти!

Жених. Меня испугалась?

Невеста. Это ты!

Жених. А кто же? (Помолчав.) Кроме меня и отца твоего, некому.

Невеста. Да.

Жених. Но отец так не обнимет.

Невеста (мрачно). Да.

Жених (обнимает ее почти грубо). Он же старик.

Невеста (резко). Не трогай меня!

Жених. Почему? (Отпускает ее.)

Невеста. Потому что… люди кругом. Увидят!

В глубине сцены, и не взглянув на молодых, проходит Служанка.

Жених. Ну и что? Мы обвенчаны.

Невеста. Да, но пусти меня… После…

Жених. Что с тобой? Чего ты боишься?

Невеста. Ничего. Только не уходи!

Входит Жена Леонардо.

Жена. Не буду мешать, только спрошу…

Жених. Спрашивай!

Жена. Мужа моего не видели?

Жених. Нет.

Жена. Никак его не найду, и коня в стойле нет.

Жених (весело). Ускакал, значит.

Встревоженная Жена Леонардо уходит. Появляется Служанка.

Служанка. Все идут и идут, поздравить вас хотят.

Жених. Скорей бы конец. Невеста, похоже, устала.

Служанка. Ты что, девочка?

Невеста. В висках стучит.

Служанка. Что это ты? У нас в горах девушки крепкие. (Жениху.) Лечи ее, раз она твоя! (Убегает.)

Жених (обнимает Невесту). Пойдем танцевать! (Целует ее.)

Невеста (с тоской). Оставь! Я лучше прилягу.

Жених. И я с тобой!

Невеста. Ни за что! Люди кругом. Что люди скажут? Дай мне передохнуть.

Жених. Как хочешь. Только уж ночью не упрямься!

Невеста (в дверях). К ночи я оживу.

Жених. Этого мне и надо!

Мать. Сынок!

Жених. А а вас потерял!

Мать. Немудрено – такая толчея. Ты рад?

Жених. Да.

Мать. А где жена?

Жених. Прилегла. Сегодня для невесты нелегкий день.

Мать. Нелегкий? Лучше не бывает! На меня в день свадьбы словно богатство свалилось.

Мимо них в комнату Невесты проходит Служанка.

Мать. День, когда целину поднимают, новый сад садят.

Жених. Вы домой собираетесь?

Мать. Да. Я должна вернуться домой.

Жених. Одна.

Мать. Я не одна. Со мной мои мертвые, и мысли мои, и тяготы, и борьба.

Жених. Борьба уже позади.

В глубине сцены пробегает Служанка.

Мать. Пока живешь, борешься.

Жених. Что с вами поделаешь!

Мать. С женой будь поласковей, а если заметишь, что она заупрямилась или надулась, обними покрепче, чтобы больно стало, укуси легонько, а после поцелуй, да понежнее. Она и не рассердится, и почувствует, что ты мужчина, хозяин, и ты здесь командуешь. Меня этому отец твой учил. А теперь, раз нет его, мне тебя учить приходится.

Жених. Я – послушный сын.

Отец (входя). Где дочка?

Жених. У себя в комнате.

Первая Девушка. Зовите молодых, пора хоровод вести!

Первый Юноша (входя). Тебе начинать.

Отец (стоя в дверях). Нет ее в комнате!

Жених. Как нет?

Отец. Наверно, на галерее.

Жених. Пойду посмотрю. (Уходит.)

За сценой гитары, голоса.

Первая Девушка. Начали уже! (Уходит.)

Жених (в дверях). И там ее нет.

Мать (встревоженно). Нет?

Отец. Куда она могла деться?

Служанка (проходя мимо). Где девочка?

Мать (мрачно). Никто не знает.

Жених выходит. Появляются гости. Их трое.

Отец (встревоженно). И в хороводе нет?

Служанка. И в хороводе.

Отец (потрясенно). Людей много – ты, должно быть, проглядела. Иди, ищи!

Служанка. Я искала.

Отец (в отчаянье). Где ж она?

Жених (входя). Нет ее. Нигде нет.

Мать (Отцу). Что это значит? Где твоя дочь?

Входит Жена Леонардо.

Жена. Они сбежали! Сбежали! Она и Леонардо! Вскочили на коня, обнялись, и след простыл!

Отец. Неправда! Моя дочь? Нет, нет!

Мать. Да – твоя дочь! Отродье дурной матери! И он такой же, и он! Одним клеймом мечены! Но она – жена моего сына!

Жених (входя). В погоню! Коня мне!

Мать. Дайте ему коня! Все возьмите – глаза мои, язык мой, но дайте ему коня!

Голос. Конь готов!

Мать. В седло! Нагони их!

Жених выходит в сопровождении двух парней.

Мать. Стой! Вернись! Эти люди бьют сразу и наповал. Нет, скачи! Настигни их! Гони, а я следом.

Отец. Нет, увезли другую, не ее! Может, она в колодец кинулась?

Мать. Такие в колодец не кидаются! Честные топятся, чистые – не такие, как эта. И сын мой с ней обвенчан!.. Мир раскололся. Два стана, твой и мой!

Сцену заполняет народ.

Мать. Прочь из этого дома! Отряхните его прах! На помощь сыну!

Люди на сцене разделяются на две группы.

Мать. Все, кто с побережья, и те, кто с гор! Скачите по всем дорогам! Пробил час крови. Два стана. Твои против моих. В погоню! В погоню!

Занавес.

Конец второго действия.

Действие третье

Картина первая

Лес. Ночь. Огромные влажные стволы. Темные кроны. Две скрипки тихо ведут мелодию. Появляются Три Дровосека.

Первый Дровосек. Их нашли?

Второй Дровосек. Нет. Ищут.

Третий Дровосек. И найдут.

Второй Дровосек. Тише!

Третий Дровосек. А что?

Второй Дровосек. Чудится, будто скачут по всем дорогам.

Первый Дровосек. Взойдет луна – их сразу увидят.

Второй Дровосек. Отпустили б на все четыре стороны!

Первый Дровосек. Мир велик. Всем достало бы места.

Третий Дровосек. Но их убьют.

Второй Дровосек. Когда сердце велит, надо идти. Хорошо сделали, что сбежали.

Первый Дровосек. Как ни обманывали себя, кровь пересилила.

Третий Дровосек. Голос крови!

Первый Дровосек. Надо идти, когда кровь зовет.

Второй Дровосек. Но если кровь вырвется на волю, ее выпьет земля.

Первый Дровосек. И что? Лучше истечь кровью, чем сгноить ее.

Третий Дровосек. Тише!

Первый Дровосек. Что-то слышишь?

Третий Дровосек. Сверчки, лягушки, ночной дозор.

Первый Дровосек. Коня не слышно?

Третий Дровосек. Нет.

Первый Дровосек. Наверно, сейчас они любят друг друга.

Второй Дровосек. Он ласкает ее, она – его.

Третий Дровосек. А их найдут и убьют.

Первый Дровосек. Но прежде они смешают свою кровь и станут пересохшими ручьями, двумя пустыми сосудами.

Второй Дровосек. Небо хмурится. Луне не выбраться из-за туч.

Третий Дровосек. Жених найдет и во тьме. Я видел его. Летел как падучая звезда. Лицо серое, как зола. А на нем, как печать, судьба его рода.

Первый Дровосек. Судьба умереть на мостовой.

Второй Дровосек. Она самая.

Третий Дровосек. Думаешь, ускользнут они от облавы?

Второй Дровосек. Вряд ли. Вся округа ощетинилась ружьями и ножами.

Третий Дровосек. У него хороший конь.

Второй Дровосек. Но с ним женщина.

Первый Дровосек. Пришли.

Второй Дровосек. Могучее дерево – сорок ветвей! Но мы его быстро срубим.

Третий Дровосек. Нельзя медлить. Скоро луна взойдет.

Левую половину сцены заливает мягкий лунный свет.

Первый Дровосек.

Месяц на восходе, над долиной!

Второй Дровосек.

Остуди ты кровь росой жасминной!

Первый Дровосек.

Месяц одинокий, свет небесный!

Второй Дровосек.

На серебряном лице невесты.

Третий Дровосек.

Ай, незваный месяц, напоследок приюти любовь под тенью веток!

Первый Дровосек.

Ай, недобрый месяц, в утешенье не лишай любовь последней тени!

Появляется Месяц в облике молодого дровосека с бескровным лицом. Сцену вновь озаряет голубое сияние.

Месяц.

Я зрачок колокольни, зоркий лебедь в затоне, призрак утра в деревьях. Не уйти от погони! Кто укрылся? Кто плачет в остролистах колючих? Лунный свет, я бросаю нож, отточенный лучик, и тоскует по крови мой свинцовый лазутчик. Отогрейте! Я дрогну среди стекол и камня! Дверь и душу откройте, дайте каплю тепла мне! Замерзаю! Мой пепел, прах усопшего тленья, у костра не согреют ни леса, ни селенья. Только яшмою снега леденит бездорожье, да стоячие воды — мое смертное ложе. Но сегодня от крови оживут мои щеки и подмятые ветром камыши у протоки. Ни укрытья, ни тени. Не уйти от погони! Я войду прямо в сердце и согрею ладони. Сердца, жаркого сердца! В его смертном ожоге мои недра оттают. Я заждался! С дороги! (К деревьям.) Я проникну! Ни тени не останется где-то. Зашумят перелески отголосками света. Этой ночью от крови оживут мои щеки и подмятые ветром камыши у протоки. Кто укрылся? Напрасно! Не уйти от погони! Лунной дрожью алмазной обозначатся кони.

Скрывается за деревьями, и в лесу снова темнеет. Появляется Нищенка в темно-зеленых лохмотьях. Она идет босая, и закутанное лицо еле различимо. В списке действующих лиц ее нет.

Нищенка.

Затмился месяц, а они все ближе. Не торопитесь. Дальше не пройдете. В кипеньи вод и ропоте деревьев заглохнет крик, растерзанный на взлете. Сейчас и здесь. И быстро. Я устала. Уж сундуки раскрыты в ожиданьи, и снеговая пряжа не дождется тяжелых тел с раскроенной гортанью. Не шелохнутся птицы, и лишь ветер подхватит стон широкою полою и понесет во тьму ночного леса или в песке схоронит под ветлою. Да где же месяц!

(Раздраженно.)

Месяц!

(Снова светлеет.)

Месяц.

Подъезжают. Кто берегом, кто логом… Каждый камень высвечиваю. Чем еще помочь?

Нищенка.

Ничем.

Месяц.

Сегодня ветер, как наваха, безжалостен.

Нищенка.

На куртке освети медь пуговиц, а нож найдет дорогу.

Месяц.

Но только бы подольше умирали и шепот крови нежил мои пальцы! Взгляни, как раскаляется мой пепел, почуяв эту жгучую струю!

Нищенка.

Не дай им выйти к броду!

Месяц.

Вот они.

(Скрывается. Снова темнеет.)

Нищенка.

Быстрей же! Больше света! Ты оглох? Нельзя их упустить!

Входит Жених, за ним Первый Юноша. Нищенка усаживается и закрывает лицо плащом.

Жених. Сюда!

Первый Юноша. Их не найти!

Жених. Найду!

Первый Юноша. Думаю, они поехали другой дорогой.

Жених. Нет. Я слышал стук копыт.

Первый Юноша. Это не его конь.

Жених. Есть только один конь на свете – его конь! Понял? И если ты со мной, помогай молча.

Первый Юноша. Я хотел…

Жених. Молчи. Я знаю, мы встретимся здесь. Гляди, это уже не моя рука. Это рука моего брата, и отца моего, и всех, кого прежде них убили в нашем роду. Оттого столько в ней силы, что дерево вырвет с корнем. Скорее! Зубы моих мертвых уже впились в меня так, что трудно дышать.

Нищенка (жалобно). Ай!

Первый Юноша. Слышал?

Жених. Туда! И зайди сбоку.

Первый Юноша. Как на охоте!

Жених. Это охота. И такой охоты никому не пожелаю.

Первый Юноша уходит. Жених быстро идет к левой кулисе и сталкивается с Нищенкой. Это Смерть.

Нищенка. Ай!

Жених. Что тебе?

Нищенка. Холодно!

Жених. Куда идешь?

Нищенка (жалобно, словно выпрашивая). Туда… куда-то…

Жених. Откуда ты?

Нищенка. Оттуда…

Жених. Не видела двоих, мужчину и женщину, на коне?

Нищенка (словно очнувшись). Постой… (Подходит ближе, всматривается.) Красавец! А заснешь – станешь еще краше.

Жених. Отвечай! Ты их видела?

Нищенка. Погоди!.. Какие широкие плечи! Лег бы, расправил их и не двигался! Куда лучше, чем ходить, ведь подошвы такие маленькие, узкие!

Жених (хватает ее и трясет). Я спрашиваю: ты их видела? Они были здесь?

Нищенка (громко). Нет. Не были, но спускаются сюда с холма. Слышишь?

Жених. Нет.

Нищенка. Дорогу знаешь?

Жених. Найду.

Нищенка. Хочешь, покажу? Мне здесь каждая тропинка знакома.

Жених (нетерпеливо). Показывай! Скорее!

Нищенка (торжествуя). Туда!

Быстро уходят. Две скрипки ведут свою лесную мелодию. На сцену возвращаются Дровосеки. Теперь у них в руках топоры. Дровосеки медленно идут, оглядывая деревья.

Первый Дровосек.

Смерть, ты здесь, ты вечно наготове!

Второй Дровосек.

Не пои песок ручьями крови!

Первый Дровосек.

Смерть, сухие листья, злые вести!

Третий Дровосек.

Не сплетай венок из них невесте!

Второй Дровосек.

Смерть, я знаю – ты несправедлива, но оставь зеленой ветку ивы!

Первый Дровосек.

Злая смерть, любви неутоленной ветку ивы ты оставь зеленой!

Дровосеки, продолжая переговариваться, уходят. Появляются Леонардо и Невеста.

Леонардо.

Молчи!

Невеста.

Я пойду одна. Оставь меня. Возвращайся.

Леонардо.

Молчи.

Невеста.

Зубами, ногтями, чем хочешь, но поскорее чугунную эту цепь сорви с моей гордой шеи! Забьюсь я в мою нору и выглянуть не посмею. И если ты сам не можешь убить меня, как гадюку, заряженное ружье вложи в невестину руку. Как голова пылает! Нет сил! И рана на ране! Не слезы душат, не слезы — осколки стекла в гортани!

Леонардо.

Нас ищут, каяться поздно. Молчи. Что было, то было. Я увезти тебя должен и увезу.

Невеста.

Только силой.

Леонардо.

Ах, вот как? А кто из дому сбежал по ступенькам первой?

Невеста.

Мой грех.

Леонардо.

А кто вороному заправил ремень подпруги?

Невеста.

Моих дело рук.

Леонардо.

А шпоры надели не те же руки?

Невеста.

Они твои, эти руки, закованные в оковы, твои – и тебя, желанный, они задушить готовы. Желанный! Уйди, желанный! Могла бы убить – убила и в саван из незабудок тебя обрядила, милый! Как голова пылает! Нет сил! И рана на ране! Не слезы душат, не слезы…

Леонардо.

Осколки стекла в гортани. Я наши дома и судьбы стеной крепостного вала хотел разделить. И напрочь тебя позабыть. Ты знала. В глаза я втирал песок при виде былой утраты. Но стоило сесть в седло — и конь у твоей ограды. Серебряные занозы, вся кровь от них стала черной! Отравлен мой сон и горек, и сохну травою сорной. Моя ли это вина? И ты ее не хотела. Виновна сама земля и запах волос и тела.

Невеста.

Бредовый сон! Не хочу с тобой ни ложа, ни крова и каждый миг моей жизни к тебе рвануться готова. Окликнул – и я иду, и гонишь меня напрасно — былинкой лечу я следом, как искра, лечу и гасну. Я бросила в день венчанья мужчину с родней суровой, забыла стыд, растоптала и честь, и данное слово. Но ты за меня не должен платить дорогой ценою. Пощады тебе не будет. Беги же! Простись со мною!

Леонардо.

Уже умирает ночь, на лезвии горном тая. Сейчас разобьется утро на вольные птичьи стаи. Приют на земле найдется, где вечно мы будем рядом. И нипочем мне люди с их застарелым ядом.

(Обнимает ее.)

Невеста.

Стеречь твои сны я стану, у ног прикорну нагою,

(с горечью)

как верная собачонка. Я большего и не стою! Взгляну на тебя и слепну, спаленная красотою.

Леонардо.

Два колоска соседних, сросшиеся стеблями, сгорают от малой искры. И пламя рождает пламя.

(Тянет ее за руку.)

Невеста.

Куда?

Леонардо.

Где нас не разыщут и не ворвутся гурьбою. Туда, где смогу я вволю налюбоваться тобою!

Невеста (едко).

Вези меня по торгам — пускай глумятся над нами, и свадебную простыню я понесу как знамя.

Леонардо.

И рад бы тебя оставить, да ноги стали чужими. Попробуй сама. Не выйдет. Забудь про честное имя! Одной скобой твои бедра луна сковала с моими.

Невеста.

Ты слышишь?

Леонардо.

Они.

Невеста.

Беги! Мой грех – и одна я сгину, терновый венок заслужен, и тело нашло стремнину. А листья оплачут гибель пропащей и неповинной.

Леонардо.

Молчи. Услышат.

Невеста.

Беги!

Леонардо.

Иди вперед! Я отстану.

Невеста.

Нет, вместе!

Леонардо (обнимая).

Воля твоя! И если нас разлучили, значит, я мертв.

Невеста.

И я.

Обнявшись, уходят. Из-за кулис медленно выходит Месяц. Сцена озаряется голубым сиянием. Снова слышна скрипичная мелодия. Вдруг ее обрывает протяжный отчаянный крик, за ним другой. В тот же миг появляется Нищенка. На середине сцены она поворачивается спиной к залу и застывает, раскинув руки, – черный плащ, как крылья огромной птицы. Месяц тоже неподвижен. При полной тишине медленно опускается занавес.

Занавес.

Картина последняя

Ослепительно белая комната, торжественная, как церковь. Ни отсвета, никаких теней и цветовых пятен – даже ради перспективы. Беленые толстые стены, три полукруглых проема – в глубине сцены и по обе стороны. Справа и слева белые лестницы. Пол тоже блестящий и белый. Две Девушки в синем разматывают красный клубок.

Первая Девушка.

Мой клубок, клубок, что сулит нам Бог?

Вторая Девушка.

Белизну наряда, мишуру тесьмы. К четырем родиться, умереть к восьми. И сплести тенета для девичьих ног, а для горьких лавров — гибельный вьюнок.

Девочка (не нарушая мелодии).

Ты была на свадьбе?

Первая Девушка.

Нет, не довелось.

Девочка.

Вот и мне. Но что же, что же там стряслось, в виноградных лозах, у прохладных вод? Почему с гулянья не идет народ? Были вы на свадьбе?

Вторая Девушка.

Сказано же, нет.

Первая Девушка.

Мой клубок, клубочек, что шепнешь в ответ?

Вторая Девушка.

Восковые раны и печаль ракит. Не разбудит утро. Ночь не усыпит.

Девочка (уже стоя в дверях).

Зацепилась нитка и бежит опять, голубые горы помогли бежать, догнала, настигла, слишком невтерпеж. И лишила хлеба. И вложила нож.

Вторая Девушка.

Мой клубок, клубочек, что же ты притих?

Первая Девушка.

На косе песчаной, где свело двоих, неподвижный всадник, восковой жених.

(Застывает, глядя на клубок.)

Девочка (в дверях).

Ближе, ближе, ближе юркая игла. Грязь береговая раны залила.

Первая Девушка.

Мраморные складки. Мертвые тела.

Поникшие, входят Жена и Теща Леонардо.

Первая Девушка.

Народ уже расходится?

Теща (сухо).

Не знаю.

Вторая Девушка.

А что про свадьбу скажешь?

Теща (резко).

Ничего.

Жена.

Я ворочусь, я не могу не знать.

Теща (с силой).

Домой! Ступай домой. Стареть и плакать. Крепись. Твой сын останется твоим. Дверь наглухо. Порога твоего не переступит ни живой, ни мертвый. Забьем окно. И пусть дожди и ночи оплакивают горькую траву.

Жена.

Но что произошло?

Теща.

Не наше дело. С тобой твой сын, и этого довольно. Лицо задерни крепом. И сложи на мужниной подушке крест из пепла.

Нищенка (в дверях).

Красавицы, подайте корку хлеба.

Девочка.

Ступай себе.

Нищенка.

Что так?

Девочка.

Пришла и стонешь. Уйди.

Нищенка.

Не попросить ли твои глазки? Гляди, какая туча воронья летит за мной. Не хочешь вороненка?

Девочка.

Хочу уйти и век тебя не видеть.

Первая Девушка.

Уймись. Не обижайся на нее.

Вторая Девушка.

Вы шли ручьем?

Нищенка.

Береговой дорогой.

Вторая Девушка.

Боюсь спросить…

Нищенка.

Я видела обоих. Два водопада, замерших в теснине, два тела под ногами вороного, два мертвеца в полуночной красе. Они мертвы. (Сладострастно.) Мертвы.

Первая Девушка.

Молчи, старуха.

Нищенка.

Глаза их отцвели и смерзлись зубы двумя горстями ледяного снега. Их нет, и возвращается невеста с измаранными кровью волосами. А их несут, накрытых простыней, плечо к плечу, четыре крепких парня. Вот так. И по-другому не бывает. На золотых цветах – сырой песок.

Нищенка исчезает. Девушки опускают головы и ритмично, как в танце, идут к дверям.

Первая Девушка.

Сырой песок.

Вторая Девушка.

На золотых цветах.

Девочка.

На золотых цветах несут убитых. Двоих мужчин, один другого краше. И соловьиный сумрак льнет и плачет о золотых цветах.

Девочка уходит. Сцена пуста. Затем появляется Мать, за ней – рыдающая Соседка.

Мать. Перестань.

Соседка. Не могу.

Мать. Перестань, я сказала. (Останавливается в дверях.) Никого в доме… (Проводит рукой по лицу.) Сын бы ответил. Но сын мой теперь – горстка сухих цветов. Сын мой теперь – отголосок за холмами. (Соседке, с яростью.) Ты замолчишь? Я не хочу слез в моем доме. Твои слезы льются из глаз, а мои, когда останусь одна, хлынут из земли, из моих корней, поднимутся от самых ступней и обожгут, как кровь.

Соседка. Пойдем ко мне, нельзя тебе здесь оставаться.

Мать. Я останусь. Я так хочу. И наконец успокоюсь. Все умерли. Ночью я буду спать, спать, не боясь ни ружья, ни ножа. Другие матери кинутся к окнам, и дождь будет хлестать по лицу, а они – все высматривать в дожде своих сыновей. Я не проснусь. Сон мой смерзнется мраморной голубкой и снежными цветами окропит могилы. Нет, не могилы, не могилы! Земля, колыбель земная приняла их и колышет в небе.

Входит Женщина в трауре. Сделав несколько шагов, останавливается и преклоняет колени.

Мать (соседке). Довольно! Вытри слезы. Страшные дни впереди. И я никого не хочу видеть. Никого. Земля и я. Мои слезы и я. И эти четыре стены. Ай! Ай! (Садится и смолкает, оцепенев.)

Соседка. Себя пожалей!

Мать (вскинув голову). Я должна держаться достойно. Придут люди. Я не хочу, чтоб они видели мою нищету. Я нищенка! Женщина, у которой нет даже сына, чтобы прижаться губами!

Входит Невеста в черном плаще. Она без венка.

Соседка (увидев Невесту, в негодовании). Ты?

Невеста. Я.

Мать (соседке). Кто это?

Соседка. Не узнаешь?

Мать. Узнала. Потому и спрашиваю. Но лучше бы не узнавать: не впилась бы зубами в горло! (В ярости кидается к Невесте, но вдруг останавливается.) Погляди! Она пришла сюда, она плачет, а я спокойна, я не вырвала ей глаза! Что со мной? Или я не любила сына? А честь? Где твоя честь? (Бьет Невесту. Та падает.)

Соседка. Ради бога! (Пытается оттащить ее.)

Невеста (соседке). Оставь ее! Пусть убьет меня – пусть меня похоронят рядом с ним. Я за этим пришла. (Матери.) Но не рукой бей, а железным крюком, серпом бей, пока не сломается, да посильнее, чтоб кости захрустели! (Соседке.) Оставь ее! И пусть она знает: я чиста, пускай безумна, но чиста. Такой и сойду в могилу. Знай, никто, ни один мужчина не видел белизну моей груди.

Мать. Молчи! Что мне до того?

Невеста. Да, я бежала с другим. (С тоской.) И ты бы тоже – ты бы тоже бежала! Огонь жег меня, язвы разъедали мне тело и душу, и от сына твоего – водяной струйки – я ждала детей, силы, земли, а тот, другой – темный поток, уносящий ветви, настигал меня шелестом тростников, рокотом вод. Я шла к твоему сыну – холодному ручью, – но тот, другой, насылал стаи птиц, и они не пускали меня, и осыпали инеем мои раны, раны бедной отцветшей девушки, иссушенной огнем. Я не хотела! Ты слышишь? Я не хотела! Я выбрала твоего сына, я не обманывала его, но руки другого подхватили меня, как штормовые волны, и я покорилась. Не могло быть иначе. Не могло! Я покорилась бы, даже если б успела состариться, даже если бы все дети твоего сына вцепились мне в волосы.

Входит Соседка.

Мать. Не ее вина! И не моя. (С горечью.) Так чья же? Никчемна та женщина, что бросает свадебный венок и цепляется за край постели, которую согрела другая.

Невеста. Молчи. Я пришла к тебе – так отомсти. Погляди, у меня тонкая шея – лилию в саду, и ту сломать труднее. Отомсти, но не говори таких слов. Я чиста, чиста, как новорожденная. И я сумею доказать. Зажги свечи. Поднесем руки к огню, ты – за сына, я – за свою честь… Ты отдернешь первой.

Входит другая Соседка.

Мать. Что мне твоя честь? Что мне твоя смерть? Что мне вся суета земная? Благословенна рожь – под ней мои сыновья. Благословен дождь – он омывает мертвых. Благословен Бог, ибо с ними нас упокоит.

Входит третья Соседка.

Невеста. Позволь мне плакать с тобой.

Мать. Плачь. Но у двери.

Входит Девочка. Невеста стоит у двери, Мать – на середине сцены.

Жена (войдя, останавливается слева)

Был ты статный наездник, стал ты скошенным лугом. Кочевал ты горами по торгам и подругам. Лунный мох теперь чахнет на лице твоем смуглом.

Мать.

Материнский подсолнух, мое солнце земное! Принесут тебе шелку, чтобы лег пеленою, горький цвет олеандра для креста в изголовьи, и плакучую воду вложат в руки сыновьи.

Жена.

Этот груз не по силам четверым, молодым и красивым.

Невеста.

Это смерть издалече несут их усталые плечи.

Мать.

Ах, подруги…

Девочка (в дверях).

Заносят обоих.

Мать.

Все едино. Все кончено. Крест.

Женщины.

Слаще терний и креста имя сладкое Христа.

Невеста.

Помоги Он мертвым и живым.

Мать.

Нож, родные, неприметный ножик в день и час, загаданный судьбою, двух мужчин, загубленных любовью, свел между собою. В ширину ладони этот ножик, но в живое тело, ледяной пронизывая дрожью, входит до предела, до того последнего предела, где, как повилика, сплетены слепые наши корни сердцевиной крика.

Невеста.

Этот ножик соскользнет с ладони змейкой в поле, рыбкою в затоне, но в ночи, загаданной судьбою, во втором часу, на дне лощины в мох зарылись восковыми ртами гордые мужчины.

Мать.

И всего-то в ширину ладони, но в живое тело острие, пронизывая дрожью, входит до предела, до того последнего предела, где темно и дико, сплетены слепые наши корни сердцевиной крика.

Женщины, стоя на коленях, рыдают.

Занавес.

Конец трагедии.

Йерма Трагическая поэма в трех действиях и шести картинах Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

Действующие лица

Йерма.

Мария.

Старуха-безбожница.

Долорес.

Первая крестьянка.

Вторая крестьянка.

Третья крестьянка.

Четвертая крестьянка.

Пятая крестьянка.

Шестая крестьянка.

Первая подруга.

Вторая подруга.

Ряженая.

Старшая золовка.

Младшая золовка.

Первая старуха.

Вторая старуха.

Ребенок.

Хуан.

Виктор.

Ряженый.

Первый крестьянин.

Второй крестьянин.

Третий крестьянин.

Действие первое

Картина первая

Занавес поднимается. Йерма спит; рядом, на полу, шитье и коробка с нитками. Над Йермой – призрачный свет, марево сна. На цыпочках, не сводя с нее глаз, проходит пастух, ведя за руку ребенка в белой рубашке. Бьют часы. С уходом пастуха марево исчезает, и сцену заливает радостный свет весеннего утра. Йерма просыпается.

Голос (за сценой).

Баю, милый, баю. Спи, родной, усни. Выстроим шалашик, заживем одни.

Йерма. Хуан, ты слышишь, Хуан?

Хуан. Да.

Йерма. Тебе пора.

Хуан. Волов погнали?

Йерма. Погнали.

Хуан. Я готов. (Собирается уходить.)

Йерма. Может, выпьешь молока?

Хуан. Зачем?

Йерма. Работы много, а сил у тебя мало.

Хуан. Человек, когда усохнет, крепче стали.

Йерма. Кто другой, может, и крепче… Переменился ты с нашей свадьбы! Такой бледный, словно солнце тебе не светит. А мне хочется, чтоб ты в реку кидался да плыл, и на крышу лез, когда дождь заливает. Двадцать четыре месяца мы женаты, а ты день ото дня мрачнеешь, сохнешь, будто вниз растешь.

Хуан. Все сказала?

Йерма (встает). Не сердись. Я заболеть бы рада, чтоб ты ходил за мной. «Жена у меня больна. Ягненка зарежу – жаркое ей сготовлю. Жена у меня больна. Смальца ей натоплю, а то грудь заложило. Овчиной ноги укутаю, чтоб не мерзли». Как же иначе? Вот и я о тебе забочусь.

Хуан. Заботой и плачу.

Йерма. А заботиться не даешь.

Хуан. Я не болен. Не выдумывай зря. Я много работаю. Год за годом старею…

Йерма. Год за годом… И все у нас по-прежнему, год за годом.

Хуан (улыбается). Конечно. Все тихо, мирно. В хозяйстве ладится. Детей нет – нам же легче.

Йерма. Детей нет… Хуан!

Хуан. Что еще?

Йерма. Разве я не люблю тебя?

Хуан. Любишь.

Йерма. Бывает, девушки дрожат и плачут в первую ночь. А плакала ли я, когда легла с тобой? Не пела ли, откинув простыню? Не говорила: «Как она яблоком пахнет»?

Хуан. Слово в слово!

Йерма. Мать даже плакала, что не жаль мне покидать ее. И права была! Никто так не радовался свадьбе, как я. И вот…

Хуан. Хватит. Вечно одно и то же, совсем заморочила.

Йерма. Не надо. Хоть ты не повторяй за другими; я же знаю, неправда это… В дождь и камни мягчают – и родится на них осот, а люди говорят: «Кому он нужен!» Никому, но я-то вижу, как бьются на ветру желтые цветочки.

Хуан. Будем ждать!

Йерма. Да. Всем сердцем. (Сама обнимает и целует мужа).

Хуан. Если что нужно, скажи, я принесу. Не люблю, когда ты одна ходишь.

Йерма. Я не хожу.

Хуан. Вот и хорошо.

Йерма. Чего уж лучше…

Хуан. Людей из дому лень гонит.

Йерма (угрюмо). Знаю.

Муж уходит. Йерма садится, проводит рукой по животу, сладко потягивается и берется за шитье.

Ты откуда идешь, сыночек? Из холодной, из вечной ночи. Чем согрею тебя, сыночек? Теплотою своих сорочек.

(Вдевает нитку в иголку.)

Завивайся в ночи, вьюнок, заплетайте, ручьи, венок!

(Словно говоря с ребенком.)

Чу! Залаял наш пес дворовый, замычали во сне коровы, плачет ветер, и ночь темна, а в косе у меня луна. Что ты ищешь, далекий, нежный?

Пауза.

На груди твоей холмик снежный. Завивайся в ночи, вьюнок, заплетайте, ручьи, венок!

(Шьет.)

Все, что силы мои сломило, для тебя я терпела, милый, и тебя я ношу, как рану, и тебе колыбелью стану! Но когда же ты станешь сыном?

Пауза.

Когда тело дохнет жасмином. Заплетись на заре, вьюнок, заиграйте, ручьи, у ног!

Йерма все еще поет, когда входит Мария со свертком в руках.

Йерма. Откуда ты?

Мария. Из лавки.

Йерма. В такую рань?

Мария. Будь моя воля, я бы затемно ждала, пока не откроют. Сказать, что купила?

Йерма. Кофе, наверное, хлеба к завтраку, сахару.

Мария. Нет. Кружев накупила, лент разноцветных, три мотка простых ниток и моток шерсти на узор.

Йерма. Кофту шить будешь?

Мария. Нет. Совсем не для того… Не догадываешься?

Йерма. О чем?

Мария. Да вот – уже! (Опускает голову.)

Йерма встает и застывает потрясенная.

Йерма. И пяти месяцев не прошло!

Мария. Да.

Йерма. Ты уверена?

Мария. Уверена.

Йерма (жадно). И как ты?

Мария. Сама не знаю. Тревожно мне.

Йерма. Тревожно. (Хватает ее за руку.) А когда… когда это случилось? Ты и не поняла?

Мария. Нет.

Йерма. Запеть бы от радости, да? Мне и то поется. Послушай… Скажи…

Мария. Не спрашивай. Знаешь, как живой птенчик в руках бьется?

Йерма. Да?

Мария. Точь-в-точь… Только это в крови.

Йерма. Как хорошо. (Растерянно смотрит на Марию.)

Мария. А мне не по себе, и ничего-то я не знаю.

Йерма. О чем?

Мария. Да обо всем! Надо мать расспросить.

Йерма. Бог с тобой! Она старая, все перезабыла. Меньше бегай, а дыши так, будто в зубах розу держишь.

Мария. Говорят, он потом ножками будет толкаться.

Йерма. Тогда-то и полюбишь его по-настоящему, тогда-то и скажешь: «Сын мой!»

Мария. Стыдно мне как-то.

Йерма. А что муж?

Мария. Молчит.

Йерма. Любит тебя?

Мария. Вслух не говорит. А подойдет – и глаза дрожат, как зеленые листья.

Йерма. Он сразу догадался?

Мария. Сразу.

Йерма. Как?

Мария. Бог весть. В ту ночь после свадьбы он только об этом и говорил, и губы на щеке моей горели, да мне и теперь чудится, будто ребенок жарким голубком залетел в ухо.

Йерма. Счастливая!

Мария. Ты все это лучше понимаешь.

Йерма. Что с того…

Мария. И правда. Почему так? С кем ты в невестах ходила, все уже…

Йерма. Все. Но ведь еще не поздно. У Елены три года детей не было, а прежде, мужнины ровесницы, бывало, и подольше ждали. Но за два года и двадцать дней наждалась я. Все думаю: да за что мне эта кара? Как ночь, встану, выйду босая и брожу по двору. Зачем, сама не знаю. Если так и дальше пойдет, добром я не кончу.

Мария. Господь с тобой! Рано тебе отчаиваться, не старуха. Да что там говорить и плакаться! Сестра моей матери четырнадцать лет дожидалась, а видела бы ты малыша!

Йерма (жадно). Правда?

Мария. Бычком ревел, и юбки нам пачкал, и за косы таскал, а стрекотал, как сотня цикад! На пятый месяц мы сплошь исцарапанные ходили!

Йерма (смеется). Да разве это больно?

Мария. Меня спроси.

Йерма. Э! Я видела, как сестра своего кормила, и грудь у нее потрескалась, да так болела! Но это живая, добрая боль, от нее только крепнешь.

Мария. А говорят – с детьми одно горе.

Йерма. Врут. Это никудышные матери, сами безрадостные – и все им не в радость. На что таким дети? Ребенок – не букет. Ребенка надо выстрадать. Крови своей половину отдать. И это хорошо, это красиво, иначе и быть не должно. У женщины на четверых, а то и на пятерых крови хватит, а без детей она ядом свернется. Вот как у меня.

Мария. А мне не по себе.

Йерма. Говорят, поначалу все боятся.

Мария (застенчиво). Может… Ты так хорошо шьешь…

Йерма (берет у нее сверток). Давай, я покрою распашонки. Аэто?

Мария. Пеленки.

Йерма. Вот и хорошо.

Мария. Ну, я пойду. (Подходит к Йерме, та нежно гладит ее по животу.)

Йерма. Не споткнись о камни!

Мария. Прощай! (Целует ее и уходит.)

Йерма. Так приходи! (Йерма сидит в той же позе, что и в начале действия. Потом берет ножницы и начинает кроить.)

Входит Виктор.

Йерма. День добрый, Виктор.

Виктор (он сдержан и даже суров). Хуан дома?

Йерма. В поле.

Виктор. Взялась за шитье?

Йерма. Пеленки крою.

Виктор (улыбается). Вот оно что!

Йерма (смеется). Потом кружевами обошью!

Виктор. Будет дочка, назови в свою честь.

Йерма (вздрогнув). Дочка?

Виктор. Я рад за тебя.

Йерма (задохнувшись). Это… не мне. Мария просила.

Виктор. Ну ладно. Может, она и тебя подвигнет. В этом доме недостает ребенка.

Йерма (с тоской). Недостает!

Виктор. За чем же стало? Скажи мужу, чтоб меньше о богатстве думал. Нажить наживет, а кому оставит? Пойду, пора к овцам. Пускай Хуан отберет, каких купил, а про то – пусть подумает. (Улыбаясь, уходит.)

Йерма (пылко). Да, пусть подумает!

Все, что силы мои сломило, для тебя я терпела, милый, и тебя я ношу, как рану, и тебе колыбелью стану! Но когда же ты станешь сыном? Когда тело дохнет жасмином.

Йерма завороженно встает, подходит к тому месту, где стоял Виктор, останавливается. Она дышит полной грудью, словно горным воздухом. Потом идет дальше – в другой угол комнаты, будто что-то ищет. Возвращается, берется за шитье, но вдруг замирает, глядя в одну точку.

Занавес.

Картина вторая

Поле. Появляется Йерма с корзиной и Старуха-безбожница.

Йерма. День добрый.

Старуха. Доброго пути, красавица. Куда собралась?

Йерма. Обед мужу носила. К оливам.

Старуха. И давно замужем?

Йерма. Три года.

Старуха. Дети есть?

Йерма. Нет.

Старуха. Ну, еще будут.

Йерма (загоревшись). Думаете, будут?

Старуха. Как не быть? (Садится.) Я тоже обед носила. Старик мой работы не бросает. Девять сыновей у меня, девять солнышек в дому, а женщины ни одной – вот и кручусь сама.

Йерма. Вы за рекой живете?

Старуха. У мельницы. А ты чья?

Йерма. Пастуха Энрике дочь.

Старуха. А! Знавала я пастуха Энрике. Добрая кровь. От зари до зари в поле, ни отдыха, ни гулянки. Хлеб да вода, а под конец – земля сырая. Праздники не для них. Молча жили. Меня за дядю твоего сватали, да куда там! Я огонь была, только ветер юбки трепал. От танцев да сластей меня не отвадишь, а на заре вскочу, бывало, и слышу, будто струны кто перебирает, то дальше, то ближе. Выбегу, а это ветер! (Смеется.) Тебе и слушать смешно? Двух мужей я пережила, четырнадцать детей родила, пятерых схоронила, а живу – не плачу, и не нажилась еще вволю. Вот что я тебе скажу. Олива свой век простоит, дом до срока не рухнет, одни мы, окаянные, сами себя изводим.

Йерма. Я спросить вас хочу…

Старуха. Спрашивай. (Смотрит на нее.) Знаю о чем. Про это не говорят. (Встает.)

Йерма (удерживает ее). Но почему? Я как услышала вас, так и доверилась. Я давно хочу поговорить со старым человеком. Я понять хочу, понять. Скажите мне…

Старуха. Что сказать?

Йерма. Да вы знаете! Почему я бездетная? Затем я разве живу, чтоб за птицей ходить да занавески крахмалить? Не за тем же! Скажите мне, что делать, я все сделаю, скажете: зрачок иголкой проткни – проткну.

Старуха. Что я? Ничего не знаю. Я бросалась навзничь и пела, дети приходят, как дождь. Эх! Ты ли не красавица! Ступишь – на улице конь заржет! Не проси ты меня, девочка, не скажу. Знать знаю, да не скажу.

Йерма. Почему? Я только и говорю мужу…

Старуха. Стой. А муж тебе нравится?

Йерма. Как?

Старуха. Ну, люб он тебе? Тянет к нему?

Йерма. Не знаю.

Старуха. Ты дрожишь, когда он подойдет? Плывет в глазах, когда целует?

Йерма. Нет.

Старуха. Ни разу? А прежде? На танцах?

Йерма (припоминая.) Один раз… Виктор…

Старуха. Ты рассказывай!

Йерма. Он обнял меня, а я смолчала, потому что слова не могла молвить. И еще… Мне было лет четырнадцать, а Виктор – он уже овец пас – подхватил меня на руки и перенес через ручей, и я задрожала, как осиновый листок. Но это от застенчивости.

Старуха. А с мужем?

Йерма. С мужем иначе. Отец его выбрал – я согласилась. С радостью согласилась, я правду говорю. Потому что в тот самый день, как я стала невестой, я уже думала… о детях… И в глаза ему заглядывала – чтобы увидеть себя, такую жалкую, крохотную, словно это моя дочка.

Старуха. Да, по-другому со мной было. То-то и оно. Надобно, чтоб мужчина нравился. Чтоб косы расплетал и водой изо рта поил. На том мир стоит.

Йерма. Мой мир – не на том. Знали бы вы, сколько я мыслей передумала, и в одно верю, что эти думы мои сын исполнит. Лишь ради сына я мужу отдалась, лишь ради сына отдаюсь, и нет мне в том радости.

Старуха. Потому и сына нет, потому и пустая.

Йерма. Не пустая. Меня обида полнит. Скажи, чем я виновата? Разве в мужчине только мужчина и нужен? А когда он отвернется и заснет, а ты все глядишь с тоской в потолок – о чем тогда думать? О нем или о том, что затеплится в моем теле и согреет душу? Я темная, не знаю, но ты-то скажи мне, смилуйся! (Встает на колени.)

Старуха. Эх, цветок ты мой ранний! Милая ты моя! Пусти! И не тяни меня за язык. Здесь о чести речь, а я чужой чести не трону. Сама все поймешь. Да только уж очень ты неопытна.

Йерма (печально). Я в поле выросла – куда пойдешь, у кого спросишь? Для таких, как я, все двери заперты. Одни намеки да ухмылки, а правды никто не скажет. И ты молчишь, ты тоже молчишь и проходишь мимо, знаешь все, а меня в пустыне бросаешь.

Старуха. Разумной женщине я бы сказала. А тебе – нет. Стара я и знаю, что говорю.

Йерма. Один Господь меня спасет.

Старуха. Не спасет. Я не зря его терпеть не могла… И когда вы поймете, что нет его? В людях спасение.

Йерма. Зачем ты мне такое говоришь, зачем?

Старуха (уходя). А жаль, что нет его, хоть захудалого – разразил бы мужей с тухлой кровью, чтоб не гноили земную радость!

Йерма. Что ты такое бормочешь? Я не понимаю!

Старуха. Зато я понимаю. Ты не горюй. Надейся, пока молода. А я тебе не советчица. (Уходит.)

Появляются Две подруги.

Первая. Всюду народ.

Йерма. Страда! Мужчины в поле, надо им еду носить. Одни старики дома.

Вторая. Назад идешь?

Йерма. Да, уже.

Первая. Я спешу. Дома никого, а ребенок спит.

Йерма. Беги скорее. Детей нельзя одних оставлять. У вас свиньи есть?

Первая. Нет. Но ты верно говоришь. Побегу.

Йерма. Торопись. Всякое может случиться. Ты заперла его?

Первая. Еще бы!

Йерма. Все равно. Не разумеете вы, что такое дитя! Для вас – пустяк, а для него – гибель. Иголка, миска с водой…

Первая. Твоя правда, я и не подумала. Побегу.

Йерма. Беги скорее.

Вторая. Будь у тебя четверо или пятеро, по-другому бы заговорила.

Йерма. Хоть сорок.

Вторая. Как ни толкуй, а нам с тобой без детей спокойней.

Йерма. Мне – нет.

Вторая. А мне – да. Что за нужда такая? Мать все травами меня поит, а осенью на богомолье поведет, говорит – Бог посылает детей просящим и страждущим. Пускай сама и молится. Я погожу.

Йерма. Зачем же ты замуж вышла?

Вторая. Выдали, вот и вышла. Всех выдают. Скоро в девках одни малолетки останутся. Ну и ладно… да ведь замуж-то до венца выходишь. А старух не переупрямить! Мне девятнадцать, и мука для меня стирать да стряпать. И что ж? С утра до вечера только и делаю, что мучаюсь. Может, мужу моему припекло жениться? Так мы с ним и до свадьбы не жеманились. Вот они, старушечьи бредни!

Йерма. Да замолчи! Язык у тебя!..

Вторая. Скажи еще, что я шалая. Шалая! Шалая! (Смеется.) Меня жизнь одному научила – все по домам запираются, чтоб мучиться. А на воле куда лучше! Хоть на реку беги, хоть в колокола бей! А хочешь – анисовой глотни.

Йерма. Дитя ты малое.

Вторая. Малое, да не шалое. (Смеется.)

Йерма. Мать твоя на горе живет?

Вторая. На горе.

Йерма. В крайнем доме?

Вторая. Ну да.

Йерма. А зовут ее как?

Вторая. Долорес. Тебе зачем?

Йерма. Просто.

Вторая. Просто не бывает.

Йерма. Я так спросила… Сама не знаю…

Вторая. Тебе видней… Понесу обед мужу. (Смеется.) Куда денешься? А хорошо бы – дружку! (Смеется.) Ну, я пошла. (Уходит, смеясь.) Унесло шалую! Прощай!

Голос Виктора (поет).

Зачем один ты спишь, пастух? Зачем один ты спишь, пастух? Под пеленой моих волос теплей и слаще бы спалось. Зачем один ты спишь, пастух?

Йерма (вслушивается).

Зачем один ты спишь, пастух? Под пеленой моих волос теплей и слаще бы спалось. Тебе постелью мерзлый мох, пастух, а изголовьем валуны, пастух, и как седой бурьян зимы твои неласковые сны. Тебе постель застелет терн, пастух, укроет иней в холода, пастух, если слышно женский смех — то плачет в наледи вода. Пастух, пастух. Зачем ты каменной горе, пастух? Гора-вдова, полынь-трава, пастушья кровь тебе не впрок! Одно родишь – колючий дрок!

Йерма хочет уйти, но сталкивается с Виктором.

Виктор (обрадованный). Что там за красавица спешит?

Йерма. Это ты пел?

Виктор. Я.

Йерма. Как хорошо. Никогда тебя не слышала.

Виктор. Разве?

Йерма. И какой сильный голос. Будто ключ из горла бьет.

Виктор. Я веселый.

Йерма. Знаю.

Виктор. А ты вот безрадостная.

Йерма. Я не безрадостная. Да радоваться нечему.

Виктор. Муж-то еще безрадостней.

Йерма. Это правда. Очерствел он.

Виктор. Сроду такой. (Молчание. Йерма садится.) Обед ему несешь?

Йерма. Да. (Глядит на Виктора. Молчание.) Что это у тебя?

Виктор. Где?

Йерма (встает и подходит к нему). Здесь… на щеке. Как ожог.

Виктор. Не знаю.

Йерма. Мне показалось.

В воздухе повисает молчание.

Виктор. Солнце слепит.

Йерма. Да, солнце.

Молчание сгущается, и без единого жеста между ними начинается незримая борьба.

Йерма (вздрагивая). Слышишь?

Виктор. Нет.

Йерма. Ты слышишь, плачет?

Виктор (прислушивается). Тихо.

Йерма. Ну как же? Ребенок плачет.

Виктор. Разве?

Йерма. Где-то близко. И так жалобно, взахлеб.

Виктор. Здесь полно детей – за яблоками лазят.

Йерма. Нет. Это маленький плачет.

Молчание.

Виктор. Ничего не слышу.

Йерма. Видно, опять почудилось.

Пристально смотрит на него; Виктор смотрит таким же взглядом и медленно отводит его, словно пугаясь. Входит Хуан.

Хуан. Ты еще здесь?

Йерма. Мы разговаривали.

Виктор. Я пошел. (Уходит.)

Хуан. Тебе давно пора дома быть!

Йерма. Задержалась.

Хуан. Не с чего было.

Йерма. Птицы пели.

Хуан. Наслушалась? Теперь начнется!

Йерма (резко). О чем ты, Хуан?

Хуан. О людях, не о тебе.

Йерма. Чтоб им пусто было, этим людям!

Хуан. Не ругайся. Не к лицу женщине.

Йерма. Это я – женщина?

Хуан. После поговорим. Ступай домой.

Молчание.

Йерма. Иду. Когда тебя ждать?

Хуан. Не жди. Мне всю ночь поливать. Мой черед – до зари, а воды мало, да и ту гляди разворуют. Ложись и спи.

Йерма (с надрывом). Лягу! (Уходит.)

Занавес.

Действие второе

Картина первая

Горный ручей, где на камнях, там и сям, стирают и поют крестьянки. Занавес поднимается под песню.

В ручье твой пояс мою, блестит как рыбка. Жасмин на солнцепеке — твоя улыбка.

Первая. Не люблю я пересуды.

Третья. Не с нас повелось.

Четвертая. А чем это плохо?

Пятая. Доброе имя даром не дается!

Четвертая.

Тмин я посадила, тмину и расти. У кого нет чести, тот и не в чести.

Смеются.

Пятая. О том и речь.

Первая. Болтают, чего не знают.

Четвертая. Знаем одно – к мужу сестры перебрались.

Пятая. Эти безмужние?

Четвертая. Они. Раньше церковь стерегли, а теперь невестку. Не ужилась бы я с ними.

Первая. Что так?

Четвертая. Жуть от них берет. Только гляну, могильные лопухи мерещатся. Обе они как восковые. Тихие да въедливые. Должно быть, и жарят на лампадном масле.

Третья. Насовсем перебрались?

Четвертая. Вчера еще. А он опять в поле ночует.

Первая. Сказали бы толком, что стряслось?

Пятая. Позапрошлую ночь она до рассвета на пороге просидела. В такой-то холод!

Первая. Да с какой стати?

Четвертая. Дома не сидится.

Пятая. У этих яловых вечно так. Чем кружева плести да варенье варить, то на крышу лезут, то разуются да по речке бродят.

Первая. Что ты взъелась? Нет детей, так не ее вина.

Четвертая. Захочешь – родишь. Это привередницам, бездельницам балованным, неохота брюхатеть.

Смеются.

Третья. Им бы пудриться, румяниться, да цветы на себя цеплять, да приманивать кого взбредет, лишь бы не мужа.

Пятая. Что верно, то верно!

Первая. Вы ее с кем видели?

Четвертая. Не мы, так люди видели.

Первая. Люди увидят!

Вторая. И что ж они?

Четвертая. Разговаривали.

Первая. Говорить – не грех.

Пятая. Глядеть – тоже, да только по-разному глядят. От матери знаю. На розы по-одному, а на мужские ляжки – по-другому. Вот так и она глядит.

Первая. На что?

Четвертая. На то самое. Смекнула? Или вслух сказать? (Смех.) А когда не глядит, потому что некуда, один черт – не перед глазами, так в глазах маячит.

Первая. Будет наговаривать!

Гомон.

Пятая. А что муж?

Третья. Слеп и глух. Размяк, как ящерка на припеке.

Смеются.

Первая. Все бы наладилось, будь у них дети.

Вторая. Будь они сами с собой в ладу.

Четвертая. В доме сущий ад, и что ни день – хуже. Она золовкам – ни слова, они тоже, и целыми днями втроем полы трут, стены белят, посуду чистят, окна моют. Снаружи блестит, а внутри-то полыхает.

Первая. Его вина, его! Не дал детей – вот и стереги жену!

Четвертая. Сама виновата, у нее что ни слово – колючка.

Первая. Тебя что – дьявол за язык тянет?

Четвертая. Скажи на милость, указчица мне нашлась!

Вторая. Перестаньте!

Первая. Всадила бы я кой-кому шило в досужий язык!

Четвертая. А я бы твое шило назад сунула, одной притворщице за пазуху.

Вторая. Тихо! Не видишь, золовки идут?

Переходят на шепот. Появляются Золовки в черном. Молча принимаются за стирку. Слышен перезвон бубенцов.

Первая. Откочевали пастухи.

Третья. Сегодня все разом уходят.

Четвертая (глубоко вдыхая). Люблю овечий дух.

Третья. Да ну?

Четвертая. А что? Сама так пахну. Я и запах рыжей глины люблю, на реке в осенний паводок.

Третья. Такое скажешь!

Пятая (смотрит). Гуртом пошли, отара к отаре.

Четвертая. Овечий паводок. Все с собой унесет. Если б озимь понимала, затряслась бы от такого потопа.

Третья. Валом валят. Чем не вражья орда!

Первая. Все сошлись, до последней отары.

Четвертая. Постой-ка… Все, да не все. Одной нет.

Пятая. Чьей же?

Четвертая. Виктора.

Золовки выпрямляются и глядят на женщин.

В ручье твой пояс мою. Блестит как рыбка. Жасмин на солнцепеке — твоя улыбка. Жасминным смехом пускай меня завеет, как белым снегом.

Первая.

Беда бесплодной — ее сосцам волчицы, груди холодной!

Пятая.

У мужа недостало семян отборных, чтобы вода запела в твоих оборках.

Четвертая.

Твоя сорочка — серебряный кораблик без ветерочка.

Первая.

Несу пеленки сына К речной протоке — пусть у воды кипучей берет уроки.

Вторая.

Идут мужчины с поля, шаги все шире. Мне муж подарит розу — верну четыре.

Пятая.

Спешат мужчины с пастбищ к себе в селенье. Мне муж подарит ветер — верну сиренью.

Четвертая.

Несет их как на крыльях в родные клети. При муже я как мальва при горицвете.

Первая.

Гвоздику и кипрей сплетайте, когда солнце распарит косарей.

Четвертая.

А лето пролетело — в ночи для птиц бессонных распахивайте тело.

Первая.

Стонать от ласки надо…

Четвертая.

И петь, и слез не лить…

Пятая.

Когда идет мужчина венок и хлеб дарить.

Четвертая.

Затем и песня пета…

Вторая.

И в горле брызги света…

Четвертая.

И распустилась ветка…

Первая.

И горы в лентах ветра…

Шестая (появляясь выше по течению).

Чтоб растопил ребенок небесный лед рассвета.

Первая.

И вьется нашей крови коралловая нить…

Шестая.

Чтоб было кому волны морские бороздить.

Первая.

Сыночка мне, сыночка!

Вторая.

И голубь над селеньем.

Третья.

Сыночка, чтобы плакал.

Четвертая.

И клонится мужчина израненным оленем.

Пятая.

О диво, диво, диво, круглится мое платье!

Вторая.

О тайна, тайна, тайна Из-под семи печатей!

Первая.

Беда, беда бесплодной — тебе, сухое лоно, песок безводный!

Третья.

Пускай горят!..

Вторая.

И греют!

Пятая.

Все ночи напролет!

Первая.

Пускай поют!..

Вторая.

И светят!..

Первая.

С заоблачных высот!..

Шестая.

Те зори, что в подоле мой маленький несет!

Все (хором).

В ручье твой пояс мою, блестит как рыбка. Жасмин на солнцепеке — твоя улыбка. Ха-ха-ха!

(В такт колотят белье.)

Занавес.

Картина вторая

Дом Йермы. Вечереет. Хуан сидит. Его сестры стоят.

Хуан. Говоришь, недавно вышла? (Первая золовка кивает.) Наверно, к роднику. Сколько повторять – не хочу, чтоб она одна ходила. (Все молчат.) Собирай на стол. (Вторая золовка выходит.) Тяжко мне хлеб мой дается. (Золовке). Вчера был трудный день. До вечера яблони подрезал, а кончил и думаю – да что я о тех яблоках пекусь, когда кусок в рот не идет. Сыт я по горло. (Проводит рукой по лицу.) И где она ходит?.. Нечего было одну отпускать – затем я и в дом вас взял, затем кормлю и пою! Я в поле, а честь моя здесь. А моя честь – она и ваша. (Старшая золовка опускает голову.) Не обессудь.

Входит Йерма с двумя кувшинами. Останавливается в дверях.

Хуан. К роднику ходила?

Йерма. Принесла свежей воды.

Входит Младшая золовка.

Йерма. Как работы?

Хуан. Вчера деревья подрезал.

Йерма ставит кувшин. Молчание.

Йерма. Останешься?

Хуан. Надо за скотиной смотреть. Сама знаешь, хозяйский глаз…

Йерма. Знаю. Можешь не повторять.

Хуан. У мужчин свои заботы.

Йерма. У женщин – свои. Я не прошу тебя остаться. Мне всего хватает. Сестры твои с меня глаз не спускают. Я у тебя и хлеб ситный ем, и сыр, и мясо, овцы твои росной травой объедаются. Живи себе с миром.

Хуан. Мир – когда на душе спокойно.

Йерма. А тебе не спокойно?

Хуан. Нет.

Йерма. Так успокойся.

Хуан. Ты порядков моих не знаешь? Овца – в загоне, женщина – в доме. А ты разгуливаешь. Сколько я тебя учил?

Йерма. Твоя правда. Женщина – в доме, когда это дом, а не гроб. Когда в нем лавки трещат и простыни рвутся. А здесь? Ложусь вечером, а кровать как новая блестит и все новей кажется, словно вчера из города.

Хуан. Вот видишь – не зря тревожусь. Не зря настороже.

Йерма. Чего стеречься? За мной вины нет. Ни в чем тебе не перечу, а боль свою в себе хороню. Все глубже ее загоняю. Кончим разговоры. Снести свой крест я сумею, только ничего у меня не выпытывай. Состариться бы мне за ночь! Вот тогда и улыбнусь я тебе жухлыми губами, тогда и заживу твоей жизнью. А до тех пор – оставь меня, не сыпь соль на рану.

Хуан. Наговорила – век не разобраться. В чем я тебе отказал? Захоти только, из соседних сел везу. Не всем я хорош, не спорю, да только не пойму, отчего не жить нам покойно. Заночуй я в поле, знал бы, что и ты спишь.

Йерма. Не сплю, не могу я спать.

Хуан. Если в чем нуждаешься, скажи. Что молчишь?

Йерма (пристально глядя на мужа, с силой). Да. Нуждаюсь.

Молчание.

Хуан. Опять ты за свое. Шестой год! Я уж и думать забыл…

Йерма. Ты не я. Мужчины другим живут – стада, поля, разговоры, а у нас только и света, только и жизни, что дети.

Хуан. Раз на раз не приходится. Хочешь – возьми на воспитание племянника. Я не против.

Йерма. Мне не надо чужого. От чужого у меня руки закоченеют.

Хуан. Помешалась ты на одном и больше знать ничего не хочешь, головой камень долбишь.

Йерма. В том-то и срам, что камень! Где цветам бы цвести да воде шуметь.

Хуан. Беда мне с тобой. Уймись, давно пора!

Йерма. Не затем я в этот дом вошла. Вот когда мне руки на груди сложат да челюсть подвяжут, чтоб не отваливалась, тогда уймусь.

Хуан. Хватит! Ты чего хочешь?

Йерма. Хочу пить, а воды ни капли, хочу в горы, а ног не чую, хочу юбку вышить, да нитки сгнили.

Хуан. Никакая ты не женщина! Одна погибель – и не хочешь, да изведешь!

Йерма. Кто я, сама не знаю. Оставь ты меня, отпусти с миром. Ни в чем я перед тобой не провинилась.

Хуан. Я не желаю, чтоб на меня пальцем показывали. Двери наглухо, и каждому – свой угол.

Входит Старшая золовка и направляется к буфету.

Йерма. Говорить с людьми – не грех.

Xуан. А сочтется за грех.

Появляется Младшая золовка, берет воду из кувшина.

Хуан (глухо). Сил моих больше нет. Заговорят с тобой – губ не разжимай и помни, что у тебя семья.

Йерма (изумленно). Семья?

Хуан. И семейная честь. Эту ношу вместе несут, в одиночку не сладить. В крови-то она еле теплится.

Старшая золовка торжественно проносит блюдо. Все молчат.

Хуан. Ты уж прости. (Йерма смотрит на мужа, он поднимает голову – и взгляды сталкиваются.) Смотришь так, что не прощенья мне просить, а гнуть бы тебя, под замком держать – на то я и муж.

В дверях появляются Золовки.

Йерма. Смолкни, сделай милость. Кончим на этом.

Молчание.

Хуан. Идем ужинать.

Золовки исчезают.

Хуан. Слышишь?

Йерма (мягко). Ужинай с сестрами. Мне не хочется.

Хуан. Как знаешь. (Уходит.)

Йерма (в забытьи).

Какая пустошь горя! А божий мир за стенами все краше! Вымаливаю сына, чтобы плакать, а вижу только лунные миражи. Две струйки молока в заглохшем теле, два родника, лишенные покоя, шалеют, словно кони в буреломе, и смертной отзываются тоскою. Под полотном задохшиеся груди, две горлинки, ослепшие в неволе! О кровь моя, которую сгноили! Ее стрекала, жгучие до боли! Но ты, мой сын, ты должен появиться. У моря – соль, земле расти травою, а тело нас детьми благословляет, как облака водою дождевою.

(Глядит на дверь.)

Мария! Что ж ты все мимо пробегаешь?

Мария (с ребенком на руках). Я с ребенком… Ты опять расплачешься!

Йерма. Как не плакать… (Берет у нее ребенка, садится.)

Мария. Тяжело мне, что ты завидуешь.

Йерма. Это не зависть, это нужда.

Мария. Не убивайся ты.

Йерма. Как же не убиваться, когда все вы цветами тяжелеете, и мир весь цветет, и среди такой красоты одна я места не нахожу.

Мария. Каждому свое. Жила бы, как живется, да радовалась.

Йерма. Бездетная крестьянка – что сорная трава, всеми проклятая. Вот и меня Бог забыл. (Мария безотчетно тянется за ребенком.) Возьми, ему лучше будет. Не материнские у меня руки.

Мария. Зачем ты так?

Йерма (встает). Затем, что не могу я больше! На что мне они, мои руки! Стыдно мне и горько, горше некуда, когда вижу, как рожь колосится, как вода бьет, как ягнята сотнями родятся, щенки мать сосут, и словно вся земля поднялась и тешится детьми своими, теплыми, сонными, а у меня, горемыки, два молота вот здесь отдаются – вместо губ сыновьих.

Мария. Не по душе мне твои слова.

Йерма. Когда есть дети, не понять, каково без них. Вам и горя мало. В воде плещетесь – что вам чужая жажда!

Мария. Все я тебе сказала, не буду повторять.

Йерма. А жажда растет, да надежда тает.

Мария. Хорошего мало.

Йерма. Кончу тем, что приму себя за сына. Хожу по ночам волов кормить, а ведь раньше не ходила, не женское дело, и шаги впотьмах как чужие, будто мужчина шагает.

Мария. У кого что на уме.

Йерма. Ты не бросай меня. Видишь, как живу.

Мария. А что золовки?

Йерма. Чтоб я в поле околела, если словечко им вымолвлю.

Мария. А муж?

Йерма. Все трое заодно.

Мария. Да что у них в голове?

Йерма. Бредни. От нечистой совести. Боятся, что другого найду, а того не видят, что я, хоть и полюблю, честью не поступлюсь – это у меня в крови. Камни, вот они кто. Загородили мне белый свет и не знают, что я река, захочу – всех смою.

Входит Золовка, берет хлеб и исчезает.

Мария. А все-таки, я думаю, муж тебя любит.

Йерма. Муж меня кормит и поит.

Мария. Тяжко тебе, ох тяжко! Что ж, Христос терпел…

Стоят в дверях.

Йерма (глядит на ребенка.) Проснулся.

Мария. Сейчас заведется.

Йерма. А глаза – твои. Правда? Ты приглядись! (Плачет.) Совсем как у тебя!

Йерма легонько подталкивает Марию к двери, та молча уходит. Йерма идет к другой двери – той, за которой скрылся ее муж.

Вторая подруга. Т-сс!

Йерма (оборачиваясь). Что тебе?

Подруга. Ушла наконец. Мать тебя ждет.

Йерма. Одна?

Подруга. С двумя соседками.

Йерма. Скажи, пусть подождут.

Подруга. А придешь? Не побоишься?

Йерма. Приду.

Подруга. Надо же!

Йерма. Пускай ждут – хоть поздно, да приду.

Входит Виктор.

Виктор. Хуан дома?

Йерма. Дома.

Подруга (тоном заговорщицы). Так я принесу кофточку.

Йерма. Приноси.

Вторая подруга уходит.

Йерма. Ты садись.

Виктор. Обойдусь и так.

Йерма (зовет). Хуан!

Виктор. Пришел проститься. (Вздрагивает, но берет себя в руки.)

Йерма. Уходишь с братьями?

Виктор. Так отец велит.

Йерма. Постарел он, наверно.

Виктор. Да. Совсем старик.

Молчание.

Йерма. Хорошо тебе, что уходишь.

Виктор. Везде одинаково.

Йерма. Не везде. Ушла бы я отсюда подальше.

Виктор. Разницы нет. И овцы те же, и шерсть у них та же.

Йерма. Для вас нет, а у женщин иначе. Ни разу не слыхала, чтоб мужчина говорил: «Хороши яблоки, просто загляденье!» Берете и грызете, без разговоров. А про себя одно скажу – опостылела мне вода здешних колодцев.

Виктор. Наверно.

Сцену окутывает вечерний сумрак.

Йерма. Виктор.

Виктор. Что скажешь?

Йерма. Почему ты уходишь? Здесь тебя любили.

Виктор. Я зла не делал.

Молчание.

Йерма. Не делал. Раз ты меня на руки взял, помнишь? Никогда не знаешь, как жизнь обернется.

Виктор. Все меняется.

Йерма. Нет. Не все. Что замуровано, не переменится – и никто его не слышит.

Появляется Младшая золовка и медленно идет к входной двери, на пороге останавливается, освещенная закатным солнцем.

Йерма. А вырвись наружу, от крика мир бы оглох.

Виктор. И остался таким же. Вода – в запруде, овца – в загоне, луна – в небе, мужчина – в поле.

Йерма. Жаль, не для меня стариковская мудрость!

Вдали протяжно и грустно звучат пастушьи рожки.

Виктор. Гурты.

Хуан (входя). Уже собрался?

Виктор. Хочу затемно пройти перевал.

Хуан. На меня не в обиде?

Виктор. Нет. Ты хорошую цену дал.

Хуан (Йерме). Я у него всех овец купил.

Йерма. Я и не знала.

Виктор (Йерме). Теперь они твои.

Хуан (доволен). Так-то вот.

Виктор. Мужу твоему все само в руки падает.

Йерма. На то и рук не покладает.

Хуан. Овец уже держать негде.

Йерма (сумрачно). Земли хватит.

Хуан. Идем, до ручья нам по дороге.

Виктор. Всякого блага этому дому. (Подает Йерме руку.)

Йерма. Аминь. Счастливо тебе!

Виктор идет к двери, но неуловимое движение Йермы останавливает его.

Виктор. Ты что-то сказала?

Йерма (с трудом). Сказала – счастливо.

Виктор. Спасибо.

Мужчины уходят. Йерма неподвижно смотрит на руку, которую пожал Виктор. Но вдруг спохватывается и берет платок.

Вторая подруга. Идем. (Молча закутывает ее платком.)

Йерма. Идем.

Крадучись, уходят.

Входит Старшая золовка со свечой. Почти совсем темно, видна только свеча. Золовка бредет в глубь комнаты. Издалека звучит пастуший рожок.

Старшая золовка (тихо). Йерма!

Появляется Младшая золовка. Они смотрят друг на друга, затем направляются к выходу.

Младшая золовка (громче). Йерма!

Старшая золовка (властно, с порога). Йерма!

Вдали затихают пастушьи рога. Полная тьма.

Занавес.

Действие третье

Картина первая

Дом гадалки Долорес. Светает. Входят Йерма и Старухи.

Долорес. А ты бесстрашная.

Первая старуха. Нужда все пересилит.

Вторая старуха. Да темень-то какая!

Долорес. Сколько ни водила я бездетных на кладбище молиться, все дрожали. Кроме тебя.

Йерма. Я в надежде пошла. И верю, что не обманешь.

Долорес. Господь с тобой! Чтоб у меня язык муравьи отъели, как у тех покойников, если я кого обманула. Прошлый раз молилась я с одной нищенкой, у нее детей еще дольше не было, а вскорости так раздало ее, что глаз не отвести, и родила она двойню, прямо в камышах, и позвать никого не успела. Мне же и принесла в подоле.

Йерма. И сама дошла? От реки?

Долорес. Дошла. И башмаки, и юбки в крови, а лицо светится.

Йерма. И обошлось?

Долорес. А как же? Милостив Бог!

Йерма. Милостив. Чего бояться? Родила детей – речной водою омыла. Звери же своих вылизывают, верно? И я бы смогла, своего не противно. Мне все кажется, что от матери точно свет исходит, а дитя спит себе и слушает теплый ручеечек молочный – и грудь набухает, сыночку на радость. А надоест ему, чуть отвернет головку – «Ну, еще капельку, сынок!» – и кропят личико белые капли.

Долорес. Будет у тебя ребенок. Поручусь, что будет.

Йерма. Нельзя ему не быть. Иначе мир рухнет. Как подумаю, что никогда уже, никогда… так и обдаст огнем, и пусто вокруг, и на улицах и быки, и камни – как из ваты, смотрю и думаю: каким ветром их сюда занесло?

Первая старуха. Замужней женщине как детей не хотеть? А не дал Бог, изводиться нечего. Жизнь течет, а ты плыви себе и радуйся, что жива. Я не корю тебя. Сама видела – вместе молились. Только какие такие поместья ты сыну уготовила, что за престол серебряный?

Йерма. Я не о завтрашнем куске думаю, я сейчас голодна. Ты свое отжила и глядишь на все, как на книгу дочитанную. А мне воды не дали и волю отняли. Мне, чтоб заснуть, надо сына к груди прижать; а тебе одно скажу – и ты слов моих не пугайся: знай я, что сын меня возненавидит, мучить будет, за косы на улицу выволочет, и тогда б ему радовалась. Пусть живой замучит, хоть до смерти, но живой человек, а не призрак, который столько уж лет душу гложет.

Первая старуха. Молода ты, не послушаешь совета. Надейся на милость Божью да на мужа своего.

Йерма. Эх! Отыскала рану и персты влагаешь!

Долорес. У тебя хороший муж.

Йерма (встает). Хороший! Много радости, что хороший? Лучше бы плох был! Да не станет. Днем овец пасет, ночью деньги считает. Со мной будто повинность отбывает, а тело холодное, как у покойника. Не терплю я распаленных женщин, а тут сама бы горой огненной заполыхала.

Долорес. Йерма!

Йерма. Я стыда не утрачу. Но и я знаю, что дети от мужчины родятся. Если б я одна могла!..

Долорес. Не забывай, что и муж мучится.

Йерма. Не мучится. Не нужны ему дети.

Первая старуха. Не может того быть!

Йерма. Я по лицу вижу, а раз самому не нужны, он и мне не дает. Не люблю я его, не люблю, да все спасенье мое в нем. И честь, и кровь моя. В нем одном!

Первая старуха (с беспокойством). Светает. Пора тебе идти.

Долорес. Скоро стадо погонят. Негоже, если тебя одну встретят.

Йерма. Я хоть передохнула у вас. Молиться сколько раз надо?

Долорес. Молитву к Лавру дважды читай, а в полдень святой Ане молись. А когда поймешь, что сбылось, принеси мне мешок зерна, как обещала.

Первая старуха. Над горами светлеет. Иди.

Долорес. Сейчас ворота пооткрывают, иди задворками.

Йерма (горестно). И зачем приходила – сама не знаю.

Долорес. Жалеешь?

Йерма. Нет.

Долорес (тревожась). Давай до угла провожу, если боязно.

Первая старуха (с беспокойством). Пока доберешься, совсем рассветет.

Долорес. Тише! (Прислушиваются.)

Первая старуха. Никого. Иди с Богом.

Йерма идет к двери, но останавливается – из-за двери ее зовут. Женщины замирают.

Долорес. Кто там?

Голос. Я.

Йерма. Открой. (Долорес не решается.) Откроешь ты или нет?

За дверью голоса. Входят Хуан и Золовки.

Младшая золовка. Она здесь.

Йерма. Я здесь.

Хуан. Что тебе тут надо? Если б мог, я бы криком людей поднял, чтоб видели, куда честь моя девалась. А должен зубы стиснуть и молчать, раз ты жена мне.

Йерма. Если я закричу, мертвые проснутся и увидят, что чиста я перед тобой.

Хуан. Ну нет! Будет! Я все стерплю, только не это. Ты меня кругом пальца обвела, вертишь и крутишь, а я человек простой, не мне твои козни разгадывать!

Долорес. Хуан!

Хуан. От вас чтоб ни звука!

Долорес (твердо). Жена твоя ничего дурного не сделала.

Хуан. Только и делает, с первой минуты нашей. В глазах по иголке, целую ночь их не смыкает, и во сне слышу эти вздохи проклятые.

Йерма. Молчи!

Хуан. Сил больше нет. Я не железный, чтоб терпеть, когда душу тянут, а по ночам из дому бегут. Куда носит? Отвечай! Что тебя гонит? На улицах парни. За цветами туда не ходят.

Йерма. Ни слова, больше ни слова тебе не позволю. Думаешь, только ты с родней и печетесь о чести? Знай: в моем роду никогда не таились. Подойди. Ближе подойди! Не твоим ли телом мое платье пахнет, не тобой ли одним? Ты меня голую на площадь выволок и в лицо плюешь. Твоя воля, ты муж. Но грудь мою чужим именем не клейми.

Хуан. На меня не вали, сама виновата. Из-за тебя слухи ползут. В открытую уже говорят. А подойду – молчат, на мельницу с мукой приеду – все молчат, даже ночью в поле, как проснусь, деревья смолкают.

Йерма. Я не знаю, каким ветром пшеницу валит. Ты погляди, чисты ли зерна!

Хуан. А я не знаю, чего женщине дома не хватает.

Йерма (в порыве, обнимая мужа). Тебя, только тебя! Я тебя ищу день и ночь, и нет мне покоя. Защиты твоей и крови твоей прошу.

Хуан. Пусти!

Йерма. Не гони меня!

Хуан. Сказал – пусти!

Йерма. Не бросай одну! И луна в небе сама себя ищет. А ты и не взглянешь. (Заглядывает ему в глаза.)

Хуан (смотрит на нее и резко отталкивает). Да говорят же тебе – хватит!

Долорес. Хуан!

Йерма падает.

Йерма (громко). За цветами я шла, а встретила стену. Кругом камень! Об него и размозжу я голову.

Хуан. Замолчи! Идем.

Долорес. О Господи!

Йерма (кричит). Будь проклят отец мой – его это кровь, на сто сыновей заповеданная! Будь проклята мать моя – ее это кровь детей ищет, разбиваясь о стены!

Хуан. Молчи, тебе говорят!

Долорес. Не кричите! Люди идут.

Йерма. Пускай слышат. На дно пропасти падаю, так дайте хоть голосу моему вырваться на волю. (Встает.) Дайте хоть чему-то живому родиться из этого тела и надышаться ветром.

Слышны голоса.

Долорес. Мимо идут.

Хуан. Тихо!

Йерма. Все! Тише некуда. Успокойся.

Хуан. Идем быстро.

Йерма. Все! Теперь уже все! И нечего руки ломать! Мало любить умом…

Хуан. Да тише ты!

Йерма (тихо). Мало любить умом, когда тело – будь оно проклято! – молчит. Это судьба, и мне одной не одолеть моря. Смолкаю навсегда (Уходит.)

Занавес.

Картина вторая

Окрестности скита в горах. На переднем плане повозка, по-деревенски занавешенная одеялами. Там Йерма. Несколько женщин босиком идут к скиту. На сцене веселая Старуха из первого действия. Занавес поднимается под песню.

Не повстречал тебя девушкой вольной, так повстречаю мужней женою. И с богомолки в ночь богомолья я полотно сорву кружевное.

Старуха (с издевкой). Глотнули святой водицы?

Женщина. Да.

Старуха. Теперь и к мощам можно.

Женщина. Мы верим.

Старуха. Детей у святого просите, а сюда, что ни год, парни валом валят. И что им тут надо? (Смеется.)

Женщина. А зачем сама пришла, если не веришь?

Старуха. На вас поглядеть. Страсть как поглядеть люблю. Да и за сыном присмотрю. Прошлый год тут из-за одной поубивали друг друга. А если на то пошло, так захотела – и пришла.

Женщина. Вразуми тебя Бог!

Старуха (едко). А тебя и подавно.

Появляются Мария и Первая подруга.

Подруга. Она здесь?

Мария. Вон их повозка. Еле согласилась, а до того месяц целый с места не вставала. Боюсь я за нее. Что-то она задумала, не знаю что, но добра не жди.

Подруга. А я с сестрой. Восемь лет уже ездит, а все без толку…

Мария. Кому суждено, тот и рожает.

Подруга. Вот и я о том же.

Издалека доносятся голоса.

Мария. Не нравится мне это богомолье. Пойдем на луг, там хоть людно.

Подруга. Прошлый год, как стемнело, моей сестре всю грудь истискали.

Мария. Куда ни повернешься, только уши затыкай.

Подруга. За скитом сорок бочек вина стоит.

Мария. Парней нахлынуло, как воды с гор.

Уходят.

За сценой голоса. Появляются Йерма и Шесть женщин; с витыми свечами в руках они идут босиком к часовне. Смеркается.

Йерма.

Боже, раскрой свою розу, сжалься, Господь, надо мною!

Вторая Женщина.

Желтую розу Господню над бесталанной женою!

Йерма.

В сирых рабынях затепли темное пламя земное!

Все женщины (хором).

Боже, раскрой свою розу, сжалься, Господь, надо мною!

(Опускаются на колени.)

Йерма.

Там, между розами рая, там, среди радостных кущей, замер над дивною розой ангел, ее стерегущий. Вечно над нею простерты несокрушимые руки, крылья – как темные реки, очи – как смертные муки. И молоко ручейками рядом с той розой святою новорожденные звезды греет живой теплотою. Боже, раскрой свою розу над изнуренной женою.

Женщины поднимаются с колен.

Вторая Женщина.

Боже, склонись милосердно над почернелой от зноя!

Йерма.

Грешная, плачу я, Боже, здесь, на святом богомолье. Боже, раскрой во мне розу, как бы шипы ни кололи!

Вторая Женщина.

Боже, раскрой свою розу, сжалься, Господь, надо мною!

Йерма.

Благослови мою пустошь розой своей неземною!

Уходят.

Слева с длинными лентами в руках выбегают девушки. Справа, оглядываясь, еще три. Нарастает шум голосов, бубенчиков, бубнов. В глубине на возвышение вбегают семь девушек и машут лентами, глядя влево. Крики все громче. Появляются Двое Ряженых, в огромных масках, отнюдь не гротескных, а по-народному красивых. Он сжимает в руке бычий рог. Она размахивает ожерельем из бубенцов. За ними – танцующая шумная толпа. Уже совсем темно.

Дети. Дьявол и его жена! Дьявол и его жена!

Ряженая.

Купалась молодая за скалами в низине, и струйки вдоль по телу улитками скользили. А было это утро прохладным и погожим, и ветер жег ей губы и дрожью шел по коже. Ай, как ее знобило от горного потока!

Ребенок.

И как ей горько было!

Первый мужчина.

С ветрами отлюбила увядшая до срока!

Второй мужчина.

Кого она дождется?

Первый мужчина.

Кому она постелет?

Второй мужчина.

И тело отцветает, и грудь ее пустеет!

Ряженая.

А кого я дождусь – этой ночью, этой ночью скажу под луною. Этой ночью, святой этой ночью разорву полотно кружевное.

Ребенок.

И сразу ночь наступила. Ай, ночь, какой не бывало! Глядите, как потемнело, река чернее провала!

Вступают гитары.

Ряженый (вставая и размахивая рогом).

Белей не ведал я тела, лица не видел грустнее! Но цвести ему маковым цветом, лишь раскину я плащ перед нею.

(Приближается.)

Чтоб святой отворил тебе лоно, чтобы розой была, а не терном, приходи в полотняной сорочке и лица не завешивай черным. Стороною, под тенью смоковниц, прокрадись за церковной стеною и терпи, пока день не застонет, это тело мое земляное. Затеплилась улыбка! Как тело просияло! Как бьется она гибко!

Ряженая.

Любовью закружило, завило пуще хмеля, и жала золотые под кожей онемели!

Ряженый.

Семь раз она стонала и девять замолкала, и столько же гвоздика к жасмину приникала.

Третий мужчина.

Пусть рог ее коснется!

Второй мужчина.

Ожги цветком и танцем!

Первый мужчина.

Как гибко она гнется!

Ряженый.

На этом богомолье мужчина верховодит. Мужья – порода бычья. Мужчина верховодит. А розы достаются тому, кто их находит.

Ребенок.

Хлестни-ка ее ветром!

Второй мужчина.

Хлестни ее цветами!

Ряженый.

Огнем заполыхала, бегите же на пламя!

Первый мужчина.

Сгибается тростинкой.

Ряженая.

Клонится розой белой.

Мужчины.

Пусть девушки уходят!

Ряженый.

Чтоб жарче догорело и пламенем, и пляской охваченное тело!

Все уходят, танцуя, хлопая в ладоши и смеясь. Поют.

Голоса.

Есть сад за небесами, и розы там повсюду, а среди роз тех райских одна подобна чуду.

С криками пробегают две девушки. Входит веселая Старуха.

Старуха. Тут не заснешь! А вот, похоже, и она. (Входит Йерма.) Это ты! (Йерма подавленно молчит.) Да зачем ты здесь?

Йерма. Не знаю.

Старуха. Не поумнела? А где муж?

Видно, что Йерма совсем обессилена усталостью и неотвязной мыслью.

Йерма. Там.

Старуха. Чем занят?

Йерма. Пьет. (Молчание. Йерма прижимает руку ко лбу.) ОГосподи!

Старуха. Ах да ох! Кончай охать и решайся! Тогда я не сказала тебе, не смогла, а теперь скажу.

Йерма. Что ты мне скажешь! Я и так знаю.

Старуха. То скажу, о чем грех молчать. Что людям глаза колет. Муж твой виноват. Слышишь – муж! Руку на отсечение! Что отец его, что дед, что прадед – разве это мужчины? Чтоб у них кто родился, надо земле с небом сойтись. Одна слюна в жилах. А ты другой породы. У тебя братьев да племянников по всей округе не счесть! Да что за проклятье на тебя пало, на такую красавицу!

Йерма. Проклятье. Сгубила спорынья хлеб.

Старуха. Что у тебя, ног нет? Беги из дому.

Йерма. Бежать?

Старуха. Как увидала я тебя, сердце зашлось. Зачем сюда едут? Найти себе другого. Такие они, здешние чудеса. За скитом тебя сын мой ждет. В доме нужна женщина. Оставайся с ним, и заживем мы вместе. У сына добрая кровь. Моя. Почуешь с порога, что в доме еще пахнет колыбелью. Твоя постель золой стыла, а заколосится хлебом, детей своих напитаешь. Идем. До людей тебе дела нет. А что до мужа, найдутся в моем доме и ножи, и руки, сразу дорогу забудет.

Йерма. Замолчи! О чем говоришь? Чтоб я милостыню взяла? Думаешь, мне мужчина нужен? А честь куда деть? Река вспять не течет, луна средь бела дня не светит. Иди прочь. Своя у меня дорога. Ты думала, я к другому пойду? Кланяться ему стану, то выпрашивать, что по праву мое? Не знаешь ты меня, а знала бы – и рта не раскрыла. Не надо мне милостыни.

Старуха. У кого жажда, воде рад.

Йерма. Я как земля в засуху – сотней волов не распахать, а ты мне ковшик воды подаешь. Тело мое отболело, другая у меня боль.

Старуха (резко). Ну и пропадай – твоя воля. Ты как репей на пустоши, колючка, пустоцвет!

Йерма (в отчаянье). Да, пустоцвет, сама знаю. Пустоцвет! Что ж меня этим по лицу хлестать! Не радуйся, как дети, когда звереныша замучат. Слово это с самой свадьбы у меня из головы не идет, а от людей еще не слыхала, впервые в глаза говорят. И вижу, что правда.

Старуха. И не жаль мне тебя, ничуть не жаль! А сыну другую найду. (Уходит.)

Издалека доносятся песни и шум гулянья. Йерма идет к повозке – навстречу ей Хуан.

Йерма. Ты здесь был?

Хуан. Здесь.

Йерма. Выслеживал?

Хуан. Выслеживал.

Йерма. Все слышал?

Хуан. Все.

Йерма. На том и кончим. Иди веселись.

Хуан. Нет! Пришел мой черед говорить.

Йерма. Говори.

Хуан. Мой черед жаловаться.

Йерма. На что?

Хуан. На горечь в горле.

Йерма. Моя в кости въелась.

Хуан. Кончено! Наслушался я твоих жалоб. Одни вздохи да бредни, неведомо о чем!

Йерма (изумленно). Бредни, ты сказал? Неведомо о чем?

Хуан. Чего не было и нет.

Йерма (яростно). Говори, все говори!

Хуан. И чего мне даром не надо! Слышишь? Не надо! Пора тебе это знать. Я журавля в небе не ищу. Мне то подай, что я своими глазами вижу, своими руками чувствую.

Йерма (встав на колени, в отчаянье). Вот оно! Наконец я от тебя от самого услыхала. Правды не разглядишь, пока внутри таится, а как вырвется – все заслонит, всех оглушит, на весь мир руки раскинет. Тебе не надо! Теперь я знаю.

Хуан (подходя). Считай, что не могло быть иначе. И послушай меня. (Обнимает, пытаясь поднять ее.) Другая счастлива была бы на твоем месте. Без детей лучше. Я вот рад, что их нет. И вины в этом нашей тоже нет.

Йерма. Чего же ты хотел от меня?

Хуан. Тебя хотел.

Йерма (возбужденно). Так! Угла своего хотелось, покоя и женщины. Больше ничего. Не то я говорю?

Хуан. То. Всем хочется.

Йерма. И больше ничего? А сына?

Хуан (резко). Сказал же – нет! А ты за свое. В самые уши тебе кричать, чтоб поняла, – может, тогда успокоишься?

Йерма. Ты видел, как я сына ждала, – и ни разу о нем не подумал? Ни единого?

Хуан. Нет.

Оба сидят на земле.

Йерма. И нечего мне ждать?

Хуан. Нет.

Йерма. И ты не ждешь?

Хуан. И я. Смирись.

Йерма. Пустоцвет!

Хуан. И заживем по-хорошему. Тихо-мирно, душа в душу. Обними меня! (Тянется к ней.)

Йерма. Что ты хочешь?

Хуан. Тебя. При луне ты красивая.

Йерма. Смотришь, как на дичь, когда голоден.

Хуан. Поцелуй меня… Ну!

Йерма. Никогда, слышишь – никогда. (Вскрикнув, Йерма хватает мужа за горло. Он падает навзничь. Йерма все сильнее сжимает пальцы. Вдали запевает хор.) Отцвела я, отцвела, зато уверилась. Наконец я уверена. И одна. (Встает. Начинают сходиться люди.) Теперь я отдохну – и не проснусь, не вздрогну при мысли, что новая кровь во мне затеплилась. Засохну пустоцветом. А вам что надо? Не подходите! Я убила сына, своими руками убила сына!

В глубине толпятся люди. Слышно пенье.

Занавес.

КОНЕЦ

Публика Драма в двадцати картинах с казнью Перевод Н. Малиновской

Действующие лица (В порядке появления на сцене)

Режиссер.

Слуга.

Первый белый жеребец.

Второй белый жеребец.

Третий белый жеребец.

Четвертый белый жеребец.

Первый человек.

Второй человек.

Третий человек.

Арлекин (он же Режиссер).

Костюм женщины в венке из маков.

Елена.

Фигура в бубенцах.

Фигура в лозах.

Ребенок.

Император.

Центурион.

Джульетта.

Вороной.

Костюм Арлекина.

Костюм балерины.

Глупый пастух.

Голый.

Санитар.

Первый студент.

Второй студент.

Третий студент.

Четвертый студент.

Пятый студент.

Первая дама.

Вторая дама.

Третья дама.

Четвертая дама.

Юноша.

Первый разбойник.

Второй разбойник.

Суфлер.

Фокусник.

Сеньора

Картина первая

Комната Режиссера. Декорации в голубых тонах. На стене отпечаток огромной руки. Вместо стекол в окнах рентгеновские снимки. Режиссер в пиджаке сидит у стола.

Слуга. Сеньор!

Режиссер. Что?

Слуга. К вам публика.

Режиссер. Проси.

Входят четыре Белых жеребца.

Режиссер. Что угодно? (Кони дуют в трубы.) Нет! Меня не так легко разжалобить. У меня театр на свежем воздухе, на ветру! И я никому не позволю его отравить – только сам. Сам! Иначе все пойдет прахом. Хватит одной ампулы для дезинфекции. Вон отсюда! Вон из моего дома, жеребцы! Уже изобрели кровать, чтобы спать с конями. (Плачет.) Лошадки мои!

Жеребцы. За триста песет, за двести песет, за миску похлебки, за склянку из-под духов, за слюнку твою, за обрезок ноготочка!

Режиссер. Вон отсюда! Вон! (Звонит в колокольчик.)

Жеребцы. Ни за что не уйдем! Помнишь, нам было по три года? У тебя потели ноги, и мы дожидались в уборной, под дверью, а после лили слезы тебе на постель.

Входит Слуга.

Режиссер. Принеси плетку!

Жеребцы. Твои башмаки заскорузли от пота, но нас связала та же нить, что тянется из мокрого сада от гнилого яблока к луне.

Режиссер (Слуге). Выстави их! И отопри двери!

Жеребцы. Нет, нет, нет! Это же мерзко! Ты зарос шерстью, а суешь в рот известку с чужой стены!

Слуга. Я не открою. Я не хочу в театр.

Режиссер (бьет его). Откроешь!

Жеребцы.

Людям мерзко, Коням ерзко, Людям мерзко, Коням ерзко.

Жеребцы снова берут свои длинные позолоченные трубы и дуют в них, танцуя медленный танец.

Режиссер. Открывай! Я тебе что сказал? Двери настежь! У меня театр на свежем воздухе – пора начинать. А вы, вон отсюда! Я сказал: вон! (Жеребцы уходят. Слуге.) Продолжим.

Слуга. Сеньор!

Режиссер. Что?

Слуга. К вам публика.

Режиссер. Проси.

Режиссер снимает светлый парик и надевает темный. Входят Три человека. (Все трое бородаты, во фраках; отличить их почти невозможно.)

Первый человек. Вы режиссер театра на свежем воздухе? Открытого театра?

Режиссер. К вашим услугам.

Первый человек. Мы пришли поздравить. Ваша последняя работа…

Режиссер. Благодарю вас.

Третий человек. …так необычна!

Первый человек. И название прелестное – «Ромео и Джульетта».

Режиссер. Двое влюбленных – мужчина и женщина.

Первый человек. Не обязательно. Ромео может быть птицей, а Джульетта – камнем. Ромео может быть крупинкой соли, а Джульетта – географической картой.

Режиссер. Но кем бы они ни были, они останутся Ромео и Джульеттой – навеки.

Первый человек. Влюбленной парой! Вы полагаете, они любили друг друга?

Режиссер. Ну, знаете ли… Я не настолько…

Первый человек. Вот вы и выдали себя!

Второй человек (Первому человеку). Ты бы поостерегся! Сам не без греха. Зачем слоняешься у театрального подъезда? Сходи в лес, окликни его и услышишь шум лесных соков. А ходить в театр!..

Первый человек. В театр и надо идти, чтобы…

Третий человек. …разверзлась истина могил.

Второй человек. Могил с газовыми рожками, афишами и длинными рядами кресел.

Режиссер. Господа…

Первый человек. Ну конечно, конечно. Вы режиссер театра на свежем воздухе, постановщик «Ромео и Джульетты»…

Второй человек. А не расскажете ли нам, сеньор Режиссер, как мочился Ромео? Разве это не любопытное зрелище? И сколько можно грозиться, что кинешься с башни, ломая комедию горя? Что же случилось, сеньор Режиссер, пока ничего не случалось? А сцена в гробнице? Почему вы сами туда не спустились? Вы б увидали, что ангел позаимствовал у Ромео его принадлежности, а взамен оставил ему свои. Если я вам скажу, что главный герой – это ядовитый цветок, вы ведь не сумеете мне возразить.

Режиссер. Сеньоры, не в этом дело.

Первый человек (перебивая). Именно в этом. Всем страшно, но мы похороним театр. А я пущу себе пулю в лоб.

Второй человек. Гонсало!

Первый человек (медленно.) Я пущу себе пулю в лоб. Так откроется настоящий театр – театр, погребенный в песках.

Режиссер. Гонсало!

Первый человек. Что? (Пауза.)

Режиссер (все еще противясь.) Но я не могу! Все рухнет. И дети мои не увидят белого света. А как быть с публикой? Что, если, сокрушив перила, я не справлюсь с публикой? И личина сожрет меня. Я видел однажды, как маска жрала человека. Собрались силачи со всего города и окровавленными копьями пихали ему в задницу шары, скатанные из старых газет. А в Америке маска удавила парня его собственными кишками.

Первый человек. Потрясающее зрелище.

Второй человек. Почему не показать это в театре?

Третий человек. Это же завязка.

Режиссер. Скорее развязка.

Третий человек. Причем неизбежная – если боишься.

Режиссер. Да, конечно. Но вы совершенно напрасно полагаете, что я способен вывести маску на сцену.

Первый человек. Разве нет?

Режиссер. А как быть с нравственностью? Как все это переварит зритель?

Первый человек. Одних тошнит при виде осьминога, вывернутого наизнанку, другие бледнеют от слова «рак», но против этого есть средство, и вы сами знаете какое. Есть гипс, жесть, сверкающая слюда и, на худой конец, папье-маше – оно всегда под рукой. (Встает.) А вам хочется обмануть нас, хочется все оставить по-прежнему. Но тогда мы не поможем мертвым. Я посадил четыре тысячи апельсиновых деревьев, а мухи извели их – это вы виноваты. Придется начинать сначала.

Режиссер (встает). Я не против. Чего вы от меня хотите? У вас есть новая пьеса для постановки?

Первый человек. Что может быть новее нас… с вами?

Режиссер. Со мной?

Первый человек. А то с кем же?

Второй человек. Гонсало!

Первый человек (глядя на Режиссера). Я узнал его. Сегодня утром он совал в портфель чудо резвости – зайчонка. Эта картина так и стоит у меня перед глазами. А еще я видел, как он воткнул себе в кудри розу, когда впервые в жизни причесался на прямой пробор. Ну, а ты узнал меня?

Режиссер. Нет, бога ради! Только не это. Это нельзя ставить. (Громко.) Елена! Елена! (Бежит к двери.)

Первый человек (глядя на Режиссера). Хочешь не хочешь, а я выволоку тебя на сцену. Слишком много я выстрадал из-за тебя. Ширму сюда, да поскорее!

Третий человек вносит ширму и ставит ее посреди сцены.

Режиссер (плача). Театр мой провалится в тартарары, а публика будет глазеть на меня. Моя постановка была гвоздем сезона, а теперь…

Жеребцы дуют в трубы. Первый человек идет в глубь сцены и открывает дверь.

Первый человек. Идемте. И вы с нами – все вместе. Вы тоже будете заняты в спектакле – вы все! (Режиссеру.) Но сначала ты пройдешь за ширмой.

Второй человек и Третий человек подталкивают Режиссера к ширме, за которой он исчезает. Через секунду с другой стороны появляется Юноша в костюме из белого шелка – длинная широкая блуза, большой круглый воротник. Эту роль может играть женщина. В руках у Юноши маленькая черная гитара.

Первый человек. Энрике! Энрике! (Закрывает лицо руками.)

Второй человек. Только не тащи меня за ширму, Гонсало!

Режиссер (перебирая струны, ледяным тоном). Я плюну тебе в лицо, Гонсало. Изрежу тебе фрак ножницами и плюну в лицо. Иголку мне и шелковых ниток! Я буду вышивать. Я вышью тебя шелком, потому что терпеть не могу татуировок.

Третий человек (Жеребцам). Рассаживайтесь, пожалуйста, кто где хочет.

Первый человек (плачет). Энрике! Энрике!

Режиссер. Я буду вышивать по тебе, как по канве, и глядеть, как ты засыпаешь на крыше. У тебя есть деньги? Выворачивай карманы! А теперь – жги! (Первый человек зажигает спичку – банкноты горят.) Никак не разгляжу, как именно рисунок тает в огне. Есть еще деньги? Нет? Да ты нищий, Гонсало! И губной помады у тебя тоже нет? Нет губной помады? Фу, как скучно.

Второй человек (робко). У меня есть – вот. (Откуда-то из-под бороды достает тюбик губной помады и протягивает Режиссеру.)

Режиссер. Благодарю. Ах, это ты? Ты все еще здесь? Немедленно за ширму! Не понимаю, куда ты смотришь, Гонсало!

Режиссер грубо толкает Второго человека. Он исчезает за ширмой. Через секунду с другой стороны появляется Женщина в черной пижаме и венке из маков. В руке у нее лорнет, на котором вместо стекол прикреплены рыжеватые усы. Время от времени она прикладывает их к лицу.

Второй человек (сухо). Верни мне помаду.

Режиссер. Ха-ха-ха! О Максимилиана, императрица Баварская! О подлая женщина!

Второй человек. (прикладывая усы к губам). Я полагаю, вам следует замолчать.

Режиссер. О подлая женщина!.. Елена! Елена!

Первый человек (властно). Незачем звать Елену.

Режиссер. А почему бы не позвать? Она меня так любила, когда у меня был открытый театр – там, наверху, на свежем воздухе.

Слева появляется Елена. Она одета как гречанка. У нее голубые брови, белые волосы и ноги цвета гипса. Платье спереди распахнуто – под ним розовое трико. Второй человек подносит к лицу лорнет с усами.

Елена. Ты опять за свое?

Режиссер. Опять. Зачем ты пришла, Елена? Если ты меня не любишь, зачем ты пришла?

Елена. Кто тебе сказал, что не люблю? Зачем ты любишь меня так сильно? Я б тебе ноги целовала, если бы ты издевался надо мной, изменял мне, а ты даже не глядишь на других женщин! Нет, с этим надо кончать – и немедленно!

Режиссер (Третьему человеку). А я? Обо мне ты забыл? Забыл мой вырванный ноготь? На что мне другие женщины, если есть ты? Зачем я позвал тебя, Елена? Зачем я позвал тебя, моя мука!

Елена (Третьему человеку). Ну так иди с ним! И перестань от меня таиться, признайся! И не оправдывайся! Что мне до того, что ты был пьян? Ты не меня целовал, не со мной спал на моей постели!

Третий человек. Елена! (Быстро уходит за ширму и через секунду появляется с другой стороны – бледный, с плеткой. На обеих руках у него кожаные браслеты, украшенные позолоченными гвоздиками.)

Третий человек (бьет плеткой Режиссера). Вечно ты что-то бормочешь, вечно лжешь. Пора разделаться с тобой. Слишком долго я тебя щадил.

Жеребцы. Пощади! Пощади!

Елена. Хоть сто лет его бей – не поверю. (Третий человек подходит к Елене и хватает ее за руки.) Хоть сто лет выкручивай мне руки – не услышишь ни единого стона.

Третий человек. Посмотрим, кто сильнее!

Елена. Я. И всегда я.

Входит Слуга.

Елена. Скорей уведи меня отсюда! Уведи, слышишь! (Слуга проходит за ширмой и не меняется.) Уведи далеко-далеко! (Слуга берет ее на руки и уносит.)

Режиссер. Можем начинать.

Первый человек. Как скажешь.

Жеребцы. Пощады! Пощады!

Жеребцы дуют в трубы. Все застывают.

Медленно опускается занавес.

Картина вторая

Римские руины.

Фигура, увитая виноградыми лозами, играет на флейте, сидя на обломке колонны среди развалин. Другая Фигура, увешанная бубенцами, пляшет.

Фигура в бубенцах. А если я стану облаком?

Фигура в лозах. Я стану глазом.

Фигура в бубенцах. А если падалью?

Фигура в лозах. Я стану мухой.

Фигура в бубенцах. А если яблоком?

Фигура в лозах. Я превращусь в поцелуй.

Фигура в бубенцах. А если грудью?

Фигура в лозах. Я стану белой простыней.

Голос (полный сарказма). Браво!

Фигура в бубенцах. А если я стану луной-рыбой?

Фигура в лозах. Я стану ножом.

Фигура в бубенцах (оборвав танец). Зачем? Зачем ты меня мучишь? Если ты меня любишь, почему не хочешь идти со мной, куда позову? Я стану луной-рыбой, а ты – волной или водорослью. А если тебе противно меня целовать, противно быть со мной рядом, стань луной – она так далеко. Но не ножом! Ты рушишь мой танец – и счастлив, а ведь любить тебя я могу только танцуя.

Фигура в лозах. Когда ты бродишь по дому, когда идешь в спальню, я следую за тобой, но если позовешь меня неведомо куда, я не пойду. И если ты станешь луной-рыбой, мой нож вспорет тебе брюхо, потому что я мужчина, и Адам в сравнении со мной ничтожество. Я хочу, чтоб и ты был мужчиной, да таким, чтоб и мне с тобой не сравниться, чтоб ветки замирали, когда ты идешь по лесу. А ты разве такой? Если б у меня не было флейты, ты удрал бы на луну, закапанную женской кровью, закутанную в кружева.

Фигура в бубенцах (робко). А если я стану муравьем?

Фигура в лозах (властно). Я стану землей.

Фигура в бубенцах (приободрившись). А если я стану землей?

Фигура в лозах. Я стану водой.

Фигура в бубенцах (голос ее звенит и трепещет). А если я стану водой?

Фигура в лозах (почти лишившись чувств). Я стану луной-рыбой.

Фигура в бубенцах (дрожа). А если я стану луной-рыбой?

Фигура в лозах (поднимаясь). Я стану ножом. Острым-преострым! Его точили целых четыре весны.

Фигура в бубенцах. Утопишь меня в ванной, тогда и увидишь мою наготу. Только тогда. Ты думаешь, я боюсь крови? Думаешь, не знаю, как тебя укротить? Знаю. И когда я скажу, что стану луной-рыбой, ты мне ответишь, что станешь пузырем, набитым икринками.

Фигура в лозах. Возьми топор, отруби мне ноги! Напусти сюда мух и жуков из развалин и поди прочь – я тебя презираю. Я хотел, чтобы ты вник в самую суть! Поди прочь – или я плюну тебе в лицо.

Фигура в бубенцах. Ты меня гонишь? Прекрасно. Прощай. Там, в руинах, я найду любовь. Целый океан любви!

Фигура в лозах (с тоской). Куда ты? Куда ты?

Фигура в бубенцах. Ты меня не отпускаешь?

Фигура в лозах (слабеющим голосом). Не уходи! А если я стану песчинкой?

Фигура в бубенцах. Я стану плеткой.

Фигура в лозах. А если я стану пузырем, набитым икринками?

Фигура в бубенцах. Я снова стану плеткой – кнутом из гитарных струн.

Фигура в лозах. Не бей меня!

Фигура в бубенцах. Кнутом из корабельных канатов!

Фигура в лозах. Не бей в живот!

Фигура в бубенцах. Кнутом из тычинок орхидеи.

Фигура в лозах. Пощади, я ослепну!

Фигура в бубенцах. Так тебе и надо, раз ты не мужчина. А я – мужчина, да такой, что могу упасть в обморок, когда проснется охотник – ведь стоит ему растоптать былинку, как у меня заноют зубы. Я великан, да такой огромный, что могу вышить розочку на ноготочке младенца.

Фигура в лозах. Ночью, затосковав в белизне развалин, я паду к твоим ногам.

Фигура в бубенцах. Нет! Не говори так! Это ты должен повелевать мною. Ты ведь мужчина, рядом с которым Адам – ничтожество.

Фигура в лозах (падая). Ай! Ай!

Фигура в бубенцах (подходя, еле слышно). А если я стану колонной?

Фигура в лозах. Горе мне!

Фигура в бубенцах. Ты станешь моей тенью – и только. И ко мне на ложе взойдет Елена. Елена, сердце мое! Ты же будешь корчиться там, за пологом, весь в поту, как шофер, как кочегар у топки, как хирург, что оперирует рак. Я стану луной-рыбой, а ты жалкой пудреницей, что переходит из рук в руки. Ты плачешь? Ты снова плачешь? Раз так, я упаду в обморок – пусть сюда явятся крестьяне. Я позову негров, здоровенных негров, что изо дня в день, из ночи в ночь, увязая в тине, бьются с ножами речных тростников. Вставай же, трус! Вчера я был в кузне и велел выковать цепь. Стой! И ни шагу от меня! Слышишь, цепь! Всю ночь я рыдал от боли – так ныли щиколотки и запястья, а ведь цепь еще не готова. (Фигура в лозах достает серебряный свисток и свистит.) Что ты делаешь? (Фигура в лозах снова свистит.) Я знаю, чего ты хочешь! Но я убегу, я успею!

Фигура в лозах (встает). Беги, если хочешь.

Фигура в бубенцах. Меня защитят травы.

Фигура в лозах. Никто тебя не защитит. (Снова свистит.)

С неба падает Мальчик в красном трико.

Мальчик. Император! Император! Император!

Фигура в лозах. Император!

Фигура в бубенцах. Прячься! Я выдам себя за тебя. И поплачусь жизнью.

Мальчик. Император! Император! Император!

Фигура в бубенцах. Ведь мы с тобой играли – играли и только. Сейчас я предстану перед Императором и притворюсь тобой. Прячься за колонну. Прежде я тебе об этом не говорил, там – корова, что стряпает для солдат.

Фигура в лозах. Император! Теперь не спастись! Ты порвал паутинку, и ноги мои – ноги великана – сделались маленькими и мерзкими.

Фигура в бубенцах. Хочешь чаю? Но мне негде взять чаю среди развалин!

Мальчик (распростершись). Император! Император! Император!

Появляется Римский Император. С ним Центурион – желтая туника, серая кожа. За ними следуют Четыре жеребца с трубами. Мальчик подходит к Императору. Тот подхватывает его на руки и уносит за колонны.

Центурион. Император ищет тут одного.

Фигура в лозах. Это я.

Фигура в бубенцах. Это я.

Центурион. Который же из вас?

Фигура в лозах. Я.

Фигура в бубенцах. Я.

Центурион. Император укажет кто. Ножом ли, плевком ли, но укажет. Будьте вы прокляты! Будь проклято ваше племя! Из-за вас я тут рыщу и сплю на песке, а жена моя прекрасна, как гора. Четверых, а то и пятерых разом рожает и к полудню засыпает в тенистой роще. У меня двести сыновей. И еще народятся. Будь проклято ваше племя!

Центурион плюет, потом запевает. Из-за колонн слышен протяжный сдавленный крик. Появляется Император. Он отирает лоб, снимает черные перчатки, потом те, что под ними, – красные, открывая руки классической белизны.

Император (угрюмо). Который же из вас?

Фигура в бубенцах. Я, господин.

Император. Один, он один и есть, один как перст. Я отрубил головы сорока юношам – они не хотели повторять за мной эти слова.

Центурион (плюет). Один, он один и есть, один как перст.

Император. А не пара!

Центурион. Была бы пара, не гонялся бы Император за тем, за кем гоняется.

Император (Центуриону). Раздеть их!

Фигура в бубенцах. Это я вам нужен. А он – здешний нищий. Коренья ищет в развалинах себе на пропитание.

Император. Прочь!

Фигура в лозах. Ты меня знаешь, знаешь, кто я! (Скидывает виноградные лозы, обнажая белый гипсовый торс.)

Император (обнимая его). Один, он один и есть.

Фигура в лозах. Один как перст. Ты меня поцелуешь, а я разомкну губы – пусть твой меч вонзится мне в горло.

Император. Так и будет.

Фигура в лозах. А голову мою ты оставишь здесь, в развалинах. Голову того, кто один как перст!

Император (вздыхая). Один.

Центурион (Императору). Хоть и трудно пришлось, а вот он, поймали!

Фигура в лозах. Вот он – а не возьмешь! Теперь уже не возьмешь!

Фигура в бубенцах. Измена! Измена!

Центурион. Молчать, старая крыса! Молчать, шлюхино отродье!

Фигура в бубенцах. Гонсало, помоги мне, Гонсало!

Фигура в бубенцах хватается за колонну, и та раскалывается, превращаясь в белую ширму из первой картины. Из-за ширмы выходят Три бородатых человека и Режиссер.

Первый человек. Измена!

Фигура в бубенцах. Нас предали.

Режиссер. Измена!

Император обнимает Фигуру в виноградных лозах.

Занавес.

Картина третья

Стена римского цирка. Слева на стене нарисована луна, прозрачная, как желатин. Посередине огромный зеленый ланцетообразный лист.

Первый человек (входя). После всего, что стряслось, мне уже нельзя говорить с детьми и радоваться небу – это будет слишком несправедливо.

Второй человек. Дурное здесь место.

Режиссер. Видел схватку?

Третий человек (входя). Оба должны были погибнуть. В жизни не видал такой кровавой забавы.

Первый человек. Два льва. Два полубога.

Третий человек. Два полубога, если б обошлись без дыр.

Первый человек. Вот чем человек наказан – дырой. Вот где его стыд, его крах и смерть. Оба они дырявые, и ни один не выстоит, если сразится с красотой, что таит свою жажду за чистой мраморной гладью.

Третий человек. Когда восходит луна, деревенские дети вместе идут в поля облегчаться.

Первый человек. А за камышами, у заводи я видел след того, кто угрожает свободе голых!

Третий человек. Оба должны были погибнуть.

Первый человек (властно). Победить!

Третий человек. Как так?

Первый человек. Оставаясь собой, отметая фальшивое чувство, оставаясь мужчинами. Разве мужчина может перестать быть мужчиной?

Второй человек. Гонсало!

Первый человек. Они потерпели поражение и стали посмешищем.

Третий человек. Потому что они не мужчины. И вы не мужчины. Меня тошнит от вас.

Первый человек. Будет пир. А после – Император. Ты что, не можешь его задушить? Ты ведь доблестен и красив – кто станет это отрицать? Так что ж ты не вцепишься ему в глотку?

Режиссер. А почему ты не вцепишься?

Первый человек. Потому что не могу, потому что не хочу, потому что я – слабый.

Режиссер. А он – сильный, он может, он властен. (Громко.) Император среди руин!

Третий человек. Кто хочет послушать, как он сопит, – спешите!

Первый человек. Ты и спеши.

Третий человек. Была б у меня плетка, я б тебя погнал.

Первый человек. Ты знаешь – я покорен, но я презираю тебя, ты – трус.

Второй человек. Трус!

Режиссер (властно, глядя на Третьего человека.) Император, что пьет нашу кровь, здесь, среди руин.

Третий человек закрывает лицо руками.

Первый человек (Режиссеру). Вот он, узнаешь? Вот он, храбрец, что в кафе и в книге наматывал наши жилы на рыбий хребет. Это он одиноко любит Императора и рыщет, ища его, по портовым тавернам. Энрике, посмотри ему в глаза. Гляди – виноградные лозы оплели ему плечи. Но меня не обмануть. Я сам убью Императора. Без ножа – руками, вот этими слабыми руками, красоте которых завидуют даже женщины.

Режиссер. Нет, пусть он! А ты подожди. (Третий человек садится на стул и плачет.)

Третий человек. Значит, я так ни разу и не надену мою пижаму с облаками? Ай! Вы, наверно, не знаете, что я выдумал чудный напиток – только три негра в Гондурасе знают его рецепт.

Режиссер. В болоте нам тухнуть, а не здесь сидеть. На самом дне, по горло в иле, где гниют дохлые лягушки.

Второй человек (обнимая Первого человека). Гонсало, почему ты его так любишь?

Первый человек (Режиссеру). Я принесу тебе голову Императора.

Режиссер. Лучше подарка для Елены нельзя и придумать.

Второй человек. Гонсало, останься. Позволь я вымою тебе ноги.

Первый человек. Голова Императора сожжет тела всех женщин.

Режиссер (Первому человеку.) А ты разве не знаешь? Елена мажет себе ногти негашеной известью и фосфором. Чтобы блестели. Вот тебе нож, иди. Елена, сердце мое, Елена!

Третий человек. Сердце мое, бедное мое сердце. Не произносите этого имени – Елена.

Режиссер (задрожав). Никто и не произносит. Давайте наконец успокоимся.

Первый человек. Елена.

Режиссер (Первому человеку). Молчи. Я буду ждать там – за стеной. Молчи.

Первый человек. Лучше покончить сразу. Елена! (Хочет уйти.)

Режиссер (останавливая его). Послушай, а если я стану крохотным жасминовым человечком?

Второй человек (Первому человеку). Идем. Не попадись ему на удочку! Я сам отведу тебя в развалины.

Режиссер (обнимая Первого человека). Я стану анисовой пилюлькой, застывшим тростниковым соком с берегов всех рек, а ты – высокой китайской горой в зарослях крохотных живых арф.

Первый человек (мечтательно глядя вдаль). Нет, не китайской горой. Я стану бурдюком со старым вином, что сотнями пиявок впивается в горло.

Третий человек. Нам придется расстаться.

Второй человек. Иначе сожрем друг друга.

Третий человек. Даже если я обрету свободу…

Режиссер и Первый человек молча борются.

Второй человек. А я найду свою смерть.

Третий человек. Предположим, у меня есть раб…

Второй человек. Если и есть, то лишь потому, что я – раб.

Третий человек. А если рабы мы оба, разве нам не под силу разорвать цепь?

Первый человек. Я позову Елену.

Режиссер. И я позову Елену.

Первый человек. Нет, не зови, не надо!

Режиссер. Не буду. И ты не зови. Чем захочешь, тем я и стану.

Все еще борясь, они исчезают в правой кулисе.

Третий человек. Столкнем их в колодец. И обретем свободу.

Второй человек. Ты обретешь. А я останусь рабом, и уже бесповоротно.

Третий человек. Пусть. Я все равно их столкну. Я хочу жить на своей земле, хочу пастушить, пить родниковую воду.

Второй человек. Ты забыл, что и я могу быть сильным? Мальчишкой я запрягал отцовских волов. И хотя орхидеи сковали мне кости, у меня еще остались мускулы, и они мне послужат, стоит лишь захотеть.

Третий человек (вкрадчиво). Так будет лучше для нас и для них. Идем! Колодец глубокий.

Второй человек. Я тебе не позволю!

Борются. Второй человек толкает Третьего человека, и оба исчезают в левой кулисе. Стена раскрывается. За ней гробница Джульетты в Вероне. Декорация узнаваема. Гирлянды роз, плющ. Джульетта лежит в гробнице. На ней длинное, как у балерины, белое платье с глубоким вырезом – видны ее розовые целлулоидные груди.

Джульетта (вскакивая). Умоляю вас! Я прошла три тысячи арок, и везде было пусто, никто мне не встретился. А мне так нужна помощь. Немного помощи и целое море сна. (Поет.)

Море сна. Волны белого поля. В небе арки, а в них – пустота. И морская трава на подоле, и плывет, тяжелея от соли, унесенная морем фата. Море времени. Берег пустынный, короеда следы-письмена. Стекленеют в деревьях дельфины. Мел агоний. Руины! Руины! Одиночество моря и сна…

Джульетта. А людей все больше! В конце концов они заберутся сюда, в гробницу, и влезут ко мне на постель. Что мне споры о любви? Что мне театр? Я хочу любить!

Первый Белый жеребец (входит с мечом). Любить.

Джульетта. Да. Той любовью, что длится один миг.

Первый Белый жеребец. Я ждал тебя в саду.

Джульетта. А надо было в гробнице.

Первый Белый жеребец. Ты такая же сумасшедшая, как была. Джульетта! Когда ты поймешь, как прекрасен день – рассвет, полдень, сумерки!

Джульетта. И ночь.

Первый Белый жеребец. Ночь – это другое. А днем можно развеять тоску, удрать отсюда, из этой холодной мраморной тюрьмы.

Джульетта. Как?

Первый Белый жеребец. Садись на меня!

Джульетта. Зачем?

Первый Белый жеребец. Я тебя умчу.

Джульетта. Куда?

Первый Белый жеребец. Во тьму. Там такие нежные ветви. На кладбище крыльев такая густая бахрома.

Джульетта (задрожав). А что ты мне подаришь?

Первый Белый жеребец. Самое тайное, что есть во тьме.

Джульетта. День?

Первый Белый жеребец. Мох, не видавший света, прикосновенье, что губит крохотные миры.

Джульетта. Разве не ты уверял меня, что нет ничего лучше дня?

Первый Белый жеребец. Чтобы открыть тебе ночь.

Джульетта (в ярости). На что мне ночь, глупый конь? Чему мне учиться у звезд и у пьяниц? Мне нужен крысиный яд, чтобы потравить назойливых посетителей. А крыс я не трону – они мне принесли маленький рояль и щеточку из китайского лака.

Первый Белый жеребец. Джульетта! Ночь – не мгновенье, но мгновенье может длиться всю ночь.

Джульетта (плачет). Довольно. Не хочу тебя больше слушать. Зачем тебе меня увозить? Слово «любовь» – это обман, зеркало, разбитое вдребезги, рябь на воде. А после ты бросишь меня в гробнице, как бросают все и повсюду, да еще уверяют, что никакой любви нет. Я измучилась и встала только затем, чтобы просить помощи. Пусть кто-нибудь выгонит их из моей гробницы – и тех, что разглагольствуют о моем сердце, и их подручных, что раздирают мне рот мраморными пинцетами.

Первый Белый жеребец. День – это призрак.

Джульетта. Я знала женщин, готовых умереть ради солнца.

Первый Белый жеребец. Пойми, один-единственный день, а после – любить! Все ночи, сколько их ни есть – любить.

Джульетта. Так все говорят. Все! Люди, деревья, кони. Я знаю наизусть все, что ты скажешь. Луна потихоньку рушит покинутые дома, подпиливает колонны и дарит червям малюсенькие фонарики, чтоб им было светлее в потемках черешен. Луна сует в окна спален маски болезней, обдает холодом животы беременных, а стоит мне замешкаться, оплетает плечи травой. Не смотри на меня так, конь. Я знаю, что тебя влечет. Когда я была маленькой, в Вероне, я видела коров – таких красивых коров на лугу. А после я видела их на рисунках в книжках и всегда вспоминала, когда шла мимо бойни.

Первый Белый жеребец. Любовь, что длится один только миг.

Джульетта. Да, один миг. И Джульетта совсем другая – живая, веселая, а не та, над которой вьется рой окуляров. Та, что была прежде – в Вероне. (За сценой снова раздаются голоса и звон шпаг.)

Первый Белый жеребец.

Любовь! Любовь! Улитки, выставившей рожки у дорожки, рожки, рожки. Любовь и боль! Коня, который лижет соль.

(Танцует.)

Джульетта. Вчера их было не меньше сорока, а я спала. Приходили паучихи и дети, а девушка прятала лицо в геранях, потому что ее изнасиловал пес. Но я была безмятежна. Если нимфы говорят о сыре, значит, он сделан из молока сирен или из клевера. Но теперь их четверо, их четверо, этих парней, что хотят приделать мне глиняные орешки и пририсовать чернильные усы.

Первый Белый жеребец.

Любовь! Любовь! Козла с ослом, осла – с улиткою, чьи рожки у дорожки, рожки, рожки. Любовь! Любовь! Павлина и Зевса на скотном дворе и жеребца, что ржет в алтаре.

Джульетта. Четверо парней, слышишь, конь? Всю ночь они орали, но я проснулась, только когда засверкали ножи.

Появляется еще один конь – Вороной. Развевается черный плюмаж. В руке у коня колесо.

Вороной. Говоришь, их четверо? Нет. Весь мир. И земля лилий, и земля семян. Мертвые все спорят, а живые точат ножи. Весь мир!

Первый Белый жеребец. На берегах Мертвого моря зреют прекрасные яблоки из пепла. Прекрасного пепла!

Вороной. Пепел такой свежий, сочный, сладкий. Я с удовольствием ем пепел.

Джульетта. Нет, только не пепел! Не говорите мне о пепле.

Первый Белый жеребец. А я и не говорю о пепле. Я говорю об одной из его форм – о пепельных яблоках.

Вороной. Что есть форма? Тоска по крови.

Джульетта. Смута.

Вороной. Тоска по крови и унылый бег в колесе.

Входят Три Белых жеребца. В руках у них черные лаковые трости.

Три Белых жеребца. Форма – и пепел. Пепел – и форма. Вид и видимость. Зеркало. А тот, кто способен разом покончить, пусть отдаст золотой хлеб.

Джульетта (ломая руки). Форма – и пепел.

Вороной. Да. Тебе известно, как ловко я умею сворачивать шеи голубкам. Скажут «скала», а я знаю, что речь о ветре. Скажут «ветер» – значит, говорят о пустоте. А если уж скажут «пустота», значит, речь о задушенной голубке.

Первый Белый жеребец.

Любовь! Любовь! Луны к разбитому яйцу, желтка к луне, луны к белку и облака – к ее клубку.

Три Белых жеребца (постукивая тростями).

Любовь! Любовь! Коровьей лепешки – к солнцу и лету, солнца – к коровьему скелету и скарабея – к солнцу и свету.

Вороной. Стучите сколько хотите – все равно случится то, что должно случиться. И будьте прокляты! Срам рода человеческого. Из-за вас я чуть не каждый день бегу в лес за смолой, чтоб замазать все щели и восстановить тишину – мое достояние. (Вкрадчиво.) Идем, Джульетта. Я расстелю для тебя льняные простыни. Скоро придет дождь в венке из плюща и омоет небо и стены.

Три Белых жеребца. У нас есть три черные трости.

Первый Белый жеребец. И шпага.

Три Белых жеребца (Джульетте). Чтобы возродить жеребцов, мы должны пронзить твое чрево.

Вороной. Джульетта, уже рассветает. Пробило три. Если не поторопишься, двери запрут, и ты уже не выйдешь отсюда.

Три Белых жеребца. Мы оставим ей поле и далекие горы.

Вороной. Джульетта, не слушай их. В поле – крестьянин, что привык глотать свои сопли и топтать мышат. В поле орды червей мусолят сорные травы.

Первый Белый жеребец. Мы оставим ей упругие груди и оповестим, что уже изобрели кровать, чтоб спать с конями!

Три Белых жеребца (тряся тростями). Хотим взойти на ложе!

Первый Белый жеребец. С тобой, Джульетта! Прошлой ночью я был в гробнице и знаю все, что случилось.

Три Белых жеребца. Хотим взойти на ложе!

Первый Белый жеребец. Ибо мы настоящие рысаки – мы разнесли конюшню!

Три белых жеребца. Снимай платье, Джульетта! И подставляй спину – будем хлестать тебя хвостами. Мы хотим воскреснуть!

Джульетта ищет защиты у Вороного.

Вороной. Ты сошла с ума, совсем сошла с ума!

Джульетта (преображаясь). Я не боюсь вас. Хотите взойти на мое ложе? Да? Так я сама позову вас и буду повелевать вами, седлать вас, стричь вам гривы!

Вороной. Кто кого пронзает? О, любовь, любовь! Ты уводишь свой свет в теплые потемки. Сумерки подпирают море, а мертвая плоть прорастает цветком.

Джульетта (властно). Я не позволю истыкать себе грудь янтарным шилом! Я не рабыня, не идол тех бедолаг, что трясутся от любви в подворотнях. Пока я спала, мне снились запах смоковницы и тело жнеца. Никому из вас не пронзить меня! Я сама проткну вас насквозь!

Вороной. Спи, спи, засыпай.

Три Белых жеребца (поднимая трости, из которых брызжет вода). Давайте мочиться на нее, как на кобылу! Раз уж коза прыскает козлу в самый нос, раз уж небо мочится на магнолии, наводя глянец…

Вороной. Иди к себе. Никто тебя не тронет.

Джульетта. Ты велишь мне замолчать? Новорожденное дитя прекрасно.

Три Белых жеребца. Прекрасно! Особенно когда стелет хвост по небу.

Справа входят Три человека и Режиссер. Как и в первой картине, Режиссер в белом костюме Арлекина.

Первый человек. Довольно!

Режиссер. Театр на свежем воздухе!

Первый Белый жеребец. Нет. Уже открылся настоящий театр – погребенный в песчаных глубинах.

Вороной. Чтобы узнали правду мертвых.

Третий Белый жеребец. Афиши на могилах, газовые рожки и длинные ряды кресел.

Первый человек. Да. Мы сделали первый шаг. Но я точно знаю, что вы трое таитесь, скользите по поверхности. (Три Белых жеребца жмутся друг к другу.) Вы привыкли к плетке, к окрику погонщика, клещам кузнеца и потому боитесь правды.

Вороной. Когда скинут последнюю маску – кровь, не останется никакой другой правды – только куст крапивы, пустой рачий панцирь и клочок ссохшейся шкурки, прилипший к стеклу.

Первый человек. Их надо немедля гнать отсюда. Они боятся публики. Я знаю правду и знаю: им нужна не Джульетта. Я по глазам вижу, чего им хочется, – и мне больно.

Вороной. Им много чего хочется. Как и тебе.

Первый человек. Нет. Я хочу одного.

Первый Белый жеребец. Всякий оберегает свою маску, подобно нам, жеребцам.

Первый человек. Но я без маски.

Режиссер. Есть только одна маска. Я был прав, Гонсало. И если ты посмеешься над маской, она вздернет тебя, как того парня, и будешь болтаться в петле из кишок.

Джульетта (плача). Маска.

Первый Белый жеребец. Видимость – форма.

Режиссер. Посередине улицы маска оторвет тебе пуговицы и не зальется постыдным румянцем, а в спальне, когда тебе вздумается поковырять в носу или осторожненько выяснить, что там с задом, маска плеснет в тебя гипсом и так сдавит все тело, что ты и не встанешь.

Первый человек (Режиссеру). Я дрался с маской, пока не обнажил твое тело. (Обнимает его.)

Первый Белый жеребец (издевается). Озерная гладь – это всего лишь поверхность.

Первый человек (зло). А если озеро – это вода, глубь?

Первый Белый жеребец (смеется). Что есть глубь, как не ворох поверхностей?

Режиссер (Первому человеку). Не обнимай меня, Гонсало! Твоей любви обязательно нужны свидетели. Разве мы не нацеловались среди руин? Мне отвратительны и твоя элегантность, и твой театр.

Первый человек. Я люблю тебя прилюдно, потому что мне противны маски. И потому что я сорвал с тебя маску.

Режиссер. Почему я так слаб?

Первый человек (борется с ним). Я люблю тебя.

Режиссер (отбиваясь). Я плюю тебе в лицо. Джульетта. Они дерутся!

Вороной. Нет. Они любят.

Три белых жеребца.

Любовь! Любовь! Любовь одиночки к паре и троицы к вечной сваре, чтобы каждой твари – по паре.

Первый человек. Я раздену тебя до костей, до скелета.

Режиссер. Семь огней у моих костей.

Первый человек. В самый раз моим семи рукам.

Режиссер. Семь теней у моих костей.

Три Белых жеребца. Отстань от него. Отстань!

Жеребцы разнимают Первого человека и Режиссера.

Режиссер (обнимая Первого Белого жеребца, радостно). Раб льва может стать другом коню.

Первый Белый жеребец (обнимая его). Любовь моя!

Режиссер. Я запущу руку в кошель, кину в грязь монеты и рассыплю хлебные крошки.

Джульетта (Вороному). Умоляю вас!

Вороной (в беспокойстве). Подожди.

Первый человек. Час еще не пробил, а пробьет – и кони уведут голого, а ведь я выбелил его своими слезами!

Три Белых жеребца останавливают Первого человека.

Первый человек (властно). Энрике!

Режиссер. Энрике? Энрике перед тобой! (Быстро срывает костюм Арлекина и бросает его за колонну. Теперь на Режиссере изящная балетная пачка. Из-за колонны выходит Костюм Арлекина – Энрике.)

Костюм Арлекина. Мне холодно. Зажгите свет. Хлеба! Пахнет жженой резиной.

Режиссер (Первому человеку). Неужели ты и теперь не пойдешь со мной? С Гиллерминой, отрадой коней?

Первый Белый жеребец. Луна и шельма, и бутыль вина.

Режиссер. Пусть все приходят – лодки, солдаты, даже аисты, если им вздумается. Все поместитесь!

Три Белых жеребца. Гиллермина!

Режиссер. Нет, я не Гиллермина! Я – Доминга, отрада негров.

Срывает балетную пачку. Под ней трико, сплошь увешанное бубенцами. Режиссер бросает пачку за колонну, и оттуда выходит Костюм балерины, за ним следуют Жеребцы.

Костюм балерины. Ги-гиллер-гиллерми-гиллермина. На-ннами-намиллер-намиллерги. Впустите меня или выпустите. (Падает на пол и засыпает.)

Первый человек. Энрике, будь осторожен на лестнице!

Режиссер (за сценой). Луна – подружка пьяных матросов.

Джульетта (Вороному). Дай мне снотворное.

Вороной. Вот – песок.

Первый человек (кричит). Я хочу одного – чтоб ты стал луной-рыбой! Луной-рыбой! (Убегает.)

Костюм Арлекина. Зажгите свет. Хлеба! Пахнет жженой резиной.

Слева входят Третий человек и Второй человек, то есть Женщина в черной пижаме и венке из маков. Третий человек не переменился.

Второй человек. Он так меня любит, что наверняка убьет нас обоих, если увидит вместе. Идем. Я теперь всегда буду тебе служить.

Третий человек. Твоя красота была ослепительна – там, за колоннами.

Джульетта (им обоим). Давайте закроем двери.

Второй человек. В театре двери не закрывают!

Джульетта (плачет). Какой сильный дождь.

Третий человек (вынимает из кармана маску, изображающую пылкую страсть, и надевает ее. С подчеркнутой учтивостью). Прошу позволения остаться здесь на ночь.

Джульетта. Зачем?

Третий человек. Чтобы насладиться тобою! (Продолжает что-то тихо говорить Джульетте.)

Второй человек (Вороному). Видел? Здесь был человек – смуглый, с черной бородой. У него еще ботинки поскрипывали.

Вороной. Не видел.

Третий человек (Джульетте). Никто тебя не защитит. Только я.

Джульетта. Твоя подруга достойна любви.

Третий человек. Моя подруга? (В ярости.) Это из-за вас я всегда в проигрыше. Она мне не подруга, а маска, личина, тряпка, диванная болонка! (Стаскивает с Женщины, несмотря на ее сопротивление, пижаму и парик. Она оказывается Вторым человеком, только без бороды. Он одет так же, как в первой картине.)

Второй человек. Сжалься!

Третий человек (Джульетте). Это я велел ему переодеться, чтоб уберечь от разбойников. Целуй мне руку! Целуй руку своему защитнику!

Входит Костюм женщины в венке из маков. У нее белое, гладкое лицо без черт, похожее на страусиное яйцо. Третий человек пинает Второго человека, и тот исчезает в правой кулисе.

Второй человек. Сжальтесь.

Женщина в венке из маков садится на ступеньки и медленно, молча бьет себя руками по лицу до самого конца действия.

Третий человек (вытаскивает из кармана длинный красный плащ, надевает его и, обнимая Джульетту, укрывает ее плащом). «Любовь моя, взгляни, ломает ветер ветви кипарисов…»

Джульетта. Не так! Ты спутал слова.

Третий человек. А в Индии его ждут женщины, и руки их струятся.

Вороной (вертя колесо). Пора закрывать!

Джульетта. Какой сильный дождь.

Третий человек. Подожди. Уже недолго. Вот-вот запоет соловей.

Джульетта (вся дрожит). Соловей! Боже мой, соловей!..

Вороной. Прячься! (Хватает ее за руку и тащит в гробницу. Джульетта укладывается.)

Джульетта (засыпая). Соловей!

Вороной (уходя). Завтра вернусь. И принесу песок.

Джульетта. Завтра.

Третий человек (у гробницы). Любовь моя, вернись! Ломает ветер ветви кленов… Что же ты наделала? (Обнимает ее.)

Голос за сценой. Энрике!

Костюм Арлекина. Энрике.

Костюм балерины. Гиллермина. Не тяните – кончайте! (Плачет.)

Третий человек. Подожди, уже недолго. Вот-вот запоет соловей. (Раздается гудок парохода. Третий человек закрывает маской лицо Джульетты и укутывает ее красным плащом.) Этому дождю не будет конца. (Раскрывает зонтик и тихо, на цыпочках, уходит.)

Первый человек. Так ты вернулся, Энрике?

Костюм Арлекина. Ты вернулся… Энрике…

Первый человек. Ты издеваешься?

Костюм Арлекина. Издеваешься…

Первый человек (обнимая Костюм). Ты должен был вернуться ко мне, к моей бездонной любви, и ты вернулся, одолев травы и коней.

Костюм Арлекина. И коней…

Первый человек. Скажи, скажи, что ты ко мне вернулся!

Костюм Арлекина (слабеющим голосом). Мне холодно. Зажгите свет. Хлеба! Пахнет жженой резиной.

Первый человек (страстно обнимая Костюм). Энрике!

Костюм Арлекина (все слабее и слабее). Энрике-е-е-е…

Костюм балерины (нежно). Гиллермина.

Первый человек (бросает Костюм Арлекина на пол и поднимается по лестнице). Энрике-е-е-е!

Костюм Арлекина (с пола). Энрике-е-е-е…

Женщина в венке из маков с лицом-яйцом все так же размеренно, молча бьет себя руками по лицу.

Занавес.

Картина четвертая

Посередине сцены вертикально – спинкой к заднику – стоит кровать, словно нарисованная примитивистом. На кровати – Голый. Он красного цвета, в венке из синих терний. В глубине сцены арки и лестницы. Они ведут на ярусы театра. Справа вход в Университет. Из театра доносятся приглушенные аплодисменты.

Голый. Долго еще?

Санитар (быстро входя). Подождем до конца смуты.

Голый. Что им надо?

Санитар. Требуют казнить Режиссера.

Голый. А обо мне забыли?

Санитар. Забыли.

Голый. О Гонсало есть известия?

Санитар. Ищут его в развалинах.

Голый. Я хочу умереть. Сколько стаканов крови выпустили из меня?

Санитар. Пятьдесят. Сейчас напою тебя желчью, а после, в восемь, вернусь расковырять тебе рану в боку.

Голый. Ту, в которой полно витаминов?

Санитар. Ту самую.

Голый. Скажи, людей пустили в глубины песков?

Санитар. Как бы не так… У всех люков выставили стражу – солдат и инженеров.

Голый. До Иерусалима далеко?

Санитар. Три остановки. Вот только не знаю, хватит ли угля.

Голый. Авва отче, да минует меня чаша сия.

Санитар. Замолкни. И так уже три градусника расколотил.

Входят Студенты. Они в черных пиджаках с красными шарфами.

Первый студент. Что решетка? Можно перепилить прутья.

Второй студент. Все равно не убежать. В переулке стража.

Третий студент. А кони?

Первый студент. Кони удрали – вышибли крышу над сценой.

Четвертый студент. Да, я сам их видел из башни, куда меня засадили. Кони уже далеко, на холме. И Режиссер с ними.

Первый студент. Здесь есть оркестровая яма?

Второй студент. Есть, да что толку. Там полно публики.

Из-за кулис снова доносятся аплодисменты. Санитар приподнимает Голого и поправляет ему подушку.

Голый. Пить.

Санитар. Я послал в театр за водой.

Четвертый студент. Революция! Первым же взрывом оторвало голову профессору риторики.

Второй студент. К великой радости жены – уж теперь-то она разойдется. Впору краны к соскам привернуть.

Третий студент. К ней, говорят, по ночам жеребец в окно лазит.

Первый студент. Это она увидела с чердака и подняла тревогу.

Четвертый студент. Поэты полезли наверх, хотели ее убить, но она не испугалась – так заорала, что люди услышали и прибежали на помощь.

Второй студент. Как ее зовут?

Третий студент. Елена.

Первый студент. Луна. Селена.

Второй студент (Первому студенту). Что с тобой?

Первый студент. Я боюсь выйти наружу.

По лестнице спускаются Два разбойника. Дамы в вечерних платьях выходят из театра. Студенты продолжают спор.

Первая дама. Надеюсь, у входа нас ждет автомобиль.

Вторая дама. А если нет? Это ужасно!

Третья дама. Нашли Режиссера! Он прятался в гробнице.

Первая дама. А Ромео?

Третья дама. Когда мы выходили, его как раз начали раздевать.

Юноша. Публика требует, чтоб кони протащили поэта по городу.

Первая дама. Но почему? Спектакль просто прелесть, а никакая революция не дает права осквернять могилы.

Вторая дама. Все было так мило! И лица, и голоса казались такими живыми, выразительными! Не понимаю, зачем потрошить трупы, зачем копаться в костях?

Юноша. Вы правы. Сцена в гробнице поразительно удалась. Но я сразу заподозрил неладное, когда увидел Джульеттины ножки – они были слишком маленькие.

Вторая дама. Это же прелестно! Чем вы недовольны?

Юноша. Они слишком малы для женских ног. Слишком хороши, слишком женственны. Это ноги мужчины, ноги, придуманные мужчиной.

Вторая дама. Какой ужас!

Из театра доносятся голоса и звон шпаг.

Третья дама. Неужели нам отсюда не выбраться?

Юноша. Революция! Они захватили собор. Но, может, лестница выведет нас отсюда? Давайте попробуем. (Уходят.)

Четвертый студент. Как только они поняли, что Ромео и Джульетта действительно любят друг друга, началась смута.

Второй студент. Наоборот! Смута началась, как только они поняли, что Ромео и Джульетта не любят друг друга, не могут любить и никогда не полюбят.

Четвертый студент. Публика оказалась весьма проницательна – и взбунтовалась.

Второй студент. Именно так. Но Ромео и Джульетта любили, они горели любовью, а платья не любили. Махоньких жаб на Джульеттином подоле так и корчило от омерзенья – люди все видели!

Четвертый студент. В театре люди забывают о платьях. Революция разразилась, когда нашли настоящую Джульетту. Связанная, она лежала за креслами с кляпом во рту.

Первый студент. Ты ошибаешься. Впрочем, это всеобщее заблуждение. И в итоге театр гибнет. Публика не должна соваться за шелковый занавес и любопытствовать, что скрывает картонная стенка, выстроенная поэтом. Ромео может быть птицей, а Джульетта – камнем. Ромео может быть крупинкой соли, а Джульетта – географической картой. И публике нет до этого дела!

Четвертый студент. Никакого! Но птица не может оказаться кошкой, а камень – морской волной.

Второй студент. Все это лишь видимость – форма, маска. Кошка может оказаться лягушкой, а зимняя луна – связкой хвороста, обглоданной продрогшими червями. Публика же пусть себе видит сны, навеянные поэтом, не замечая ни ягнят за колонной, ни облаков на небе.

Четвертый студент. Потому-то и вспыхнула революция. Режиссер открыл люки, и все увидели, как из картонных жил льется яд и травит живых детей. Не маски рождают жизнь, а волосок, что трепещет за маской, – тоненький, как в барометре.

Второй студент. Как вы думаете, чтобы сцена в гробнице потрясала, Ромео обязательно должен быть мужчиной, а Джульетта – женщиной? Или нет?

Первый студент. Совершенно не обязательно. Это и доказывал Режиссер.

Четвертый студент (раздраженно). Как это – не обязательно? А если не обязательно, пусть машины рожают, пусть зерном засевают асфальт!

Второй студент. Почему бы и нет? Засеют – и взойдет плесень, но – кто знает? – может быть, сердце забьется сильнее и полюбит крепче! Вот ведь в чем дело: всякий знает, что нужно зерну, чтобы заколоситься, и никто не знает, что нужно плесени.

Пятый студент (выходя из гробницы). Пришел судья. Но перед казнью их заставят повторить сцену в гробнице.

Четвертый студент. Идемте. Вы увидите, что я прав.

Второй студент. Да, идемте. В последний раз поглядим на Джульетту – высшее воплощение женственности. Такой Джульетты мы больше никогда не увидим. (Быстро уходят.)

Голый. Отче, прости их, ибо не ведают что творят.

Санитар (Разбойникам). Чуть не опоздали.

Разбойники. Суфлер сбил с толку.

Санитар. Уколы вам сделали?

Разбойники. Сделали.

Берут свечи и садятся у изножья кровати по обе ее стороны. На сцене становится темно. Загораются свечи. Входит Суфлер.

Санитар. Тебе когда было велено прийти?

Суфлер. Прошу простить! Я искал бороду Иосифа Аримафейского, она потерялась.

Санитар. Операционная готова?

Суфлер. Послали за светильниками и за чашей. И за камфарным маслом в ампулах.

Санитар. Поторопитесь! (Суфлер уходит.)

Голый. Еще долго?

Санитар. Нет. Уже трижды прозвонил колокол. Как только Император переоденется Пилатом…

Юноша (входит вместе с Дамами). Сюда, пожалуйста. И не надо поддаваться панике.

Первая дама. Как это страшно – потеряться в театре и не найти выхода.

Вторая дама. Меня так напугал волк из папье-маше и змеи в жестяном корытце!

Третья дама. Когда мы шли по холму, за развалинами, я все думала, что вот-вот рассветет, но почему-то мы оказались здесь, за кулисами, и я испачкала мазутом свою парчовую туфельку.

Четвертая дама (за арками). Повторяют сцену в гробнице. А у стражников просто руки чешутся, я сама видела – их не остановить. Пожара не миновать!

Юноша. А если влезть на дерево, а оттуда на балкон и позвать на помощь?

Санитар (громко). Когда же дадут сигнал начинать агонию?

Слышен удар колокола.

Разбойники (поднимая свечи). Свят, свят, свят.

Голый. Отче, да будет воля твоя.

Санитар. Ты вступил раньше на две минуты!

Голый. Соловей же пропел!

Санитар. Пропел. И аптеки распахнулись навстречу агонии.

Голый. Навстречу агонии. Человек умирает. Один, среди поездов и перронов.

Санитар (смотрит на часы, громко). Принесите простыню. Да поосторожнее – смотрите, чтобы ветер не сорвал с вас парики. И побыстрее.

Разбойники. Свят, свят, свят.

Голый. Все кончено.

Кровать поворачивается вокруг своей оси, и Голый исчезает. На той стороне кровати оказывается Первый человек. Он, как и прежде, во фраке, у него черная борода.

Первый человек (закрыв глаза). Агония. Человек умирает.

Свет меняется – теперь он отливает серебром, как киноэкран. Лестницы и арки в глубине сцены подсвечены голубым. Санитар и Разбойники уходят, словно танцуя, не поворачиваясь спиной к зрителям. Из-за арок выходят Студенты. В руках у них электрические фонарики.

Четвертый студент. Публика вела себя отвратительно.

Первый студент. Да, мерзко. Зритель не должен встревать в спектакль. Когда люди идут в зоопарк, они не лезут в аквариум, не убивают водяных змей и крыс, не душат рыб, больных проказой, а только глядят, припав к стеклянным стенкам, и пытаются понять.

Четвертый студент. Оказывается, Ромео был тридцатилетним мужчиной, а Джульетта – парнишкой пятнадцати лет. Но публика их разоблачила.

Второй студент. Режиссер утаил бы это от публики. Его замысел был гениален, но кони и революция все сокрушили.

Четвертый студент. Их казнили, а это совершенно недопустимо.

Первый студент. А заодно убили и настоящую Джульетту, когда услышали ее стон. Выволокли из-под кресел и убили.

Четвертый студент. Из чистого любопытства – чтоб узнать, что там у нее внутри.

Третий студент. И что же? Грозди ран и полная растерянность.

Четвертый студент. Повтор сцены в гробнице был поразительно прекрасен. Они любили друг друга поистине великой любовью! Хотя какой из меня свидетель? Когда запел соловей, я зарыдал, не сдержался.

Третий студент. Все зарыдали. А после схватились за ножи, потому что догма сильнее их, а доктрина, сорвавшись с цепи, сметает даже невинные истины.

Пятый студент (радостно). Смотрите, что у меня есть – туфелька Джульетты. Я украл, когда ее обряжали монашки.

Четвертый студент (очень серьезно). Которой Джульетты?

Пятый студент. Как которой? Той, что была на сцене, той, у которой самые красивые ноги на свете.

Четвертый студент (изумленно). Ты что, так и не понял, что Джульеттой в гробнице был ряженый парнишка? Каков режиссерский трюк! А настоящая Джульетта с кляпом во рту корчилась за креслами.

Пятый студент (расхохотавшись). Да что ты говоришь? Но Джульетта в гробнице была несказанно хороша, и даже если это ряженый парнишка, мне что за дело? Я бы и не подумал красть туфельку той девчонки, что ползала в пыли и завывала, как кошка!

Третий студент. И тем не менее ее убили за то, что она – Джульетта.

Пятый студент. Они сошли с ума. Мне же недосуг разбираться, кто это – парень, женщина или подросток. Каждый день на рассвете и вечером, после занятий, я пасу на горе быков, а с ними нужно уметь управляться. Если я потрясен и тем счастлив, какое мне дело, кто они такие.

Первый студент. Великолепно! А если мне вздумается полюбить крокодила?

Пятый студент. Люби!

Первый студент. А если тебя?

Пятый студент (кидая ему туфельку). Люби – я тебе разрешаю! И даже вскарабкаюсь по скалистым уступам тебе на плечи.

Первый студент. Мы все сокрушим.

Пятый студент. Дома и семьи.

Первый студент. И вломимся туда, где говорят о любви! Выбьем бутсами двери и заляпаем тиной зеркала.

Пятый студент. И сожжем книгу, что священник читает на мессе.

Первый студент. Идемте, идемте скорее.

Пятый студент. У меня четыреста быков. Мы с отцом прикрутим их канатами к скалам и разнесем камни вдребезги – откроем путь вулкану!

Первый студент. Ликуйте! Все ликуйте – парни и девушки, щепки и лягушки!

Суфлер (входя). Сеньоры! Урок начертательной геометрии.

Первый человек. Агония. Человек умирает.

Сцену окутывает полумрак. Студенты зажигают фонарики и исчезают в дверях Университета.

Пятый студент (убегая за арки вместе с Первым студентом). Радуйтесь! Ликуйте!

Суфлер (угрюмо). Пожалели бы окна – стекла вылетят.

Первый человек. Агония. Человек умирает – один. Одинок человек, истерзанный снами, где снуют лифты и вагоны несутся на немыслимых скоростях. И дома одиноки, и улицы, и берега, которых уже не увидеть.

Первая дама (входя). Опять та же декорация! Это ужасно.

Юноша. Но, может, мы найдем настоящую дверь?

Вторая дама. Умоляю, не оставляйте меня, дайте руку!

Юноша. Когда рассветет, попробуем выбраться через слуховое окошко на крышу.

Третья дама. В этом платье я уже начинаю замерзать.

Первый человек (едва слышно). Энрике, Энрике!

Третья дама. Что это?

Юноша. Не обращайте внимания.

На сцене становится темно. А когда Юноша поднимает фонарь, зрители видят мертвое лицо Первого человека.

Занавес.

Картина пятая

Голубой занавес.

Посередине сцены большой шкаф с белыми масками. У всех разные выражения, перед каждой светильник. Справа входит Слабоумный пастух, одетый в шкуры. На голове у него воронка, из которой торчат перья и колесики. Пастух вертит ручку аристона (маленькой шарманки) и танцует медленный танец.

Пастух.

Не сняв овчины, пасу личины разного рода. Личины поэта и нищеброда и прочих горланов, что бьют на лету орланов. Личины орлов в корсетах. Личины парней отпетых и на расправу скорых, которым гнить в мухоморах. Личина маски с острова Крита, которая в гипсе была отлита, но стала сизого цвета, когда погибла Джульетта. Секретик ты мой, секрет театра, где кресел нет, с галеркой пустых и голых небес, как личина, полых. Вы блейте, личины, блейте, а я подтяну на флейте.

Маски блеют, подражая овцам, и одна из них закашлялась.

Наелись кони грибов-поганок и дотлевают в тени флюгарок. Взамен корсетов теперь кастеты, орлы задохлись в пыли кометы. И на лету сожрала комета стервятника на груди поэта. Блейте, милые, волк не съест! На Европе поставлен крест, в Азии нет сидячих мест, но Америка – крокодил: сбросил маску – и заглотил. Ах, песенка-пестрокрылка наручников и подпилка!

Толкая шкаф, который катится на роликах, исчезает. Маски блеют.

Картина шестая

Комната Режиссера. Те же декорации, что и в первой картине. Слева, на полу, большая лошадиная голова. Справа – огромный глаз. Деревья и облака прицеплены прямо к стене. Входят Режиссер и Фокусник. На Фокуснике фрак, длинный белый шелковый плащ, цилиндр. Режиссер одет так же, как в первой картине.

Режиссер. Никто не поможет – ни фокусник, ни врач, ни астроном. Выпустить львов из клетки и пролить на них серный дождь труда не составляет. Давайте прекратим этот разговор.

Фокусник. Вам, человеку в маске, я мог бы и не напоминать, что обычно мы пользуемся темной занавеской.

Режиссер. Конечно, когда дело происходит на небесах. Но скажите на милость, какой такой занавес выдержит здешний ветер, что в клочья рвет одежды и раздевает донага? Здесь даже дети уже запаслись ножами и норовят искромсать покровы.

Фокусник. Но ширма – обязательное условие. Без нее невозможен трюк. Почему вы выбрали для постановки эту затасканную трагедию, а не какую-нибудь новую драму?

Режиссер. Чтобы представить то, что происходит ежечасно и всюду – в больших городах и в селеньях. Представить это наглядно на примере совершенно необычайного случая, единственного за всю историю человечества и, однако, всеми признанного за образец. Точно так же я мог бы выбрать «Эдипа» или «Отелло». А если б я представил непривычную правду, кровь пролилась бы в первые пять минут.

Фокусник. Если б вас вдохновил цветок Дианы – тот самый, что пригодился Шекспиру, когда он затосковал по «Сну в летнюю ночь», спектакль имел бы успех. Если любовь – это чистая случайность, случайность – и только, если Титания, королева эльфов, полюбила осла, кто удивится, увидев в баре Гонсало с белокурым парнишкой на коленях? Это ведь то же самое.

Режиссер. Прошу вас, не продолжайте.

Фокусник. Наставьте проволочных арок и деревьев с зеленой листвой, разверните ширму, а в свое время – сверните, и никто не заметит, что дерево превратилось в змеиное яйцо. Но ведь вы хотели убить голубку и вместо нее подсунуть кусок мрамора, облепленный говорливыми слюнями!

Режиссер. Иначе нельзя. Мы с друзьями вырыли в песке туннель – и никто не заметил. Нам помогали рабочие и студенты, но теперь они это скрывают, хотя израненные руки могут их выдать. Мы раскопали гробницу и подняли занавес.

Фокусник. Разве из могилы может выйти театр?

Режиссер. Театр всегда выходит из тьмы подполья. В настоящем театре нет-нет да и повеет смрадом ущербной луны. Когда живые люди становятся грудой костей во рву, говорят платья. Я вырыл туннель и добрался до масок, чтоб представить их темную силу. И публика сдалась бы, захваченная спектаклем.

Фокусник. Не прилагая усилий, я могу превратить чернильницу в отрубленную руку, унизанную старинными перстнями.

Режиссер (раздраженно). Но ведь это ложь. Театр! И чтобы сокрушить эту ложь, три дня и три ночи я боролся с корнями и волнами.

Фокусник. Я знаю.

Режиссер. И если в театре Ромео и Джульетта умирают только затем, чтобы вскочить, едва опустится занавес, и побежать кланяться, у меня они жгут занавес и действительно умирают на глазах у публики. Но все рухнуло, потому что вмешались море, кони и полчища трав. И все же, когда сожгут последний театр, где-нибудь за креслами, за грудой золотых чаш из папье-маше отыщут всех наших мертвых – всех, казненных публикой. Надо сокрушить театр или жить в театре! А не свистеть из зала. Как услышите заунывный песий вой – немедля поднимайте занавес. Я знаю человека, который подметал крышу и мыл слуховое окошко исключительно из расположения к небу.

Фокусник. Поднимитесь еще на одну ступеньку, и вы увидите, что человек – это былинка.

Режиссер. Не былинка – пловец.

Фокусник. Я могу превратить пловца в иголочку для шитья.

Режиссер. Вот это и есть театр. Именно поэтому я и затеял труднейшую игру – я надеялся, что любовь вырвется наружу и преобразит костюмы.

Фокусник. Когда вы говорите «любовь», я не могу не удивляться.

Режиссер. Чему?

Фокусник. Мне чудятся бескрайние пески в мутном зеркале.

Режиссер. А еще?

Фокусник. Рассветает, всегда рассветает.

Режиссер. Да, конечно.

Фокусник (сумрачно, постукивая пальцами по конской голове). Любовь.

Режиссер (садясь за стол). Когда вы говорите «любовь», я не могу не удивляться.

Фокусник. Чему?

Режиссер. Мне чудится, что песчинка превращается в живого муравья.

Фокусник. А еще?

Режиссер. Смеркается – каждые три минуты.

Фокусник (пристально глядя на него). Да, наверное. (Пауза.) Чего еще ждать от человека, который зарылся в песок, чтобы пробиться к театру? Да вы только попробуйте, откройте двери, и к вам валом повалят дожди, психопаты, мастифы, палые листья, помойные крысы. И как это может взбрести в голову – вышибить в драме все окна и двери?!

Режиссер. Только вышибив двери, можно вернуть драме смысл. Тогда все увидят, как в одной капельке крови растворяется каменная глыба закона. Нет ничего мерзее смертника, который спокойно засыпает, пальцем нарисовав на стене дверцу. Истинная драма там – на арене римского цирка, где в лабиринтах арок вечно снуют, не зная отдыха, люди, огни, ветер. Там театр истинных драм. Там разыгралась настоящая битва – она стоила жизни всем актерам. (Плачет.)

Слуга (быстро входя). Сеньор.

Режиссер. Что случилось?

За Слугой следуют Костюм Арлекина и Сеньора в трауре. Лицо ее скрыто густой вуалью.

Сеньора. Где мой сын?

Режиссер. Какой сын?

Сеньора. Мой сын Гонсало.

Режиссер. Когда кончился спектакль, он укрылся в оркестровой яме вместе с этим юношей (показывает на Костюм Арлекина). Потом Суфлер видел его в костюмерной на императорской постели. Больше мне нечего вам сказать. Все погребла земля.

Костюм Арлекина (плачет). Энрике.

Сеньора. Где мой сын? Утром рыбаки принесли мне огромную луну-рыбу – бледную, израненную, и кричали: «Вот твой сын!» Изо рта у нее стекала тонкая струйка крови, а дети смеялись и мазали кровью подошвы. Я закрыла дверь, и торговцы с рынка поволокли ее к морю.

Костюм Арлекина. К морю.

Режиссер. Спектакль давно кончился. В том, что случилось, я невиновен.

Сеньора. Я подам жалобу и потребую публичного суда. (Идет к выходу.)

Режиссер. Сеньора, там нельзя пройти.

Сеньора. Да, вы правы. В фойе темно. (Идет к другой двери.)

Режиссер. И здесь не пройти. Можно упасть с крыши.

Фокусник. Позвольте проводить вас. (Снимает плащ и укрывает им Сеньору. Отходит, делает пассы руками, затем распахивает плащ – Сеньора исчезла.)

Слуга подталкивает Костюм Арлекина к двери и в конце концов выносит его. Фокусник вынимает большой белый веер и, напевая нежную мелодию, обмахивается.

Режиссер. Мне холодно.

Фокусник. Что?

Режиссер. Я сказал – мне холодно.

Фокусник (обмахиваясь веером). Какое прелестное слово – «холод».

Режиссер. Я вам благодарен. За все.

Фокусник. Не стоит. Снять легко, а вот надеть – трудно.

Режиссер. Гораздо труднее – сменить.

Слуга (входя). Похолодало. Может, включить отопление?

Режиссер. Нет. Мы перетерпим, раз уж мы разворотили крышу, разнесли ворота и остались в четырех стенах драмы. (Слуга выходит в среднюю дверь.) Это ничего, что холодно. Трава такая шелковая, так и тянет в сон.

Фокусник. Сон!

Режиссер. Ведь спать – это все равно что сеять.

Слуга. Сеньор! Холод просто невыносимый!

Режиссер. Я же тебе сказал – мы должны вытерпеть. Нас этими фокусами не проймешь. Делай свое дело. (Режиссер надевает перчатки и, дрожа, поднимает воротничок фрака.)

Слуга уходит.

Фокусник (обмахиваясь веером). Помилуйте, чем же вам не угодил холод?

Режиссер (слабеющим голосом). Холод – одно из наиболее выразительных сценических средств.

Слуга (стоя в дверном проеме, сложив руки на груди. Его трясет от холода). Сеньор!

Режиссер. Что?

Слуга (падая на колени). Это публика.

Режиссер (бессильно роняя голову на руки). Проси.

Фокусник, сидя рядом с конской головой, насвистывает, обмахиваясь веером и выказывая живейшую радость. Левый угол декорации смещается, открывая ослепительно синее небо в облаках. С неба, словно дождь, медленно падают окоченелые белые перчатки.

Голос (где-то далеко). Сеньор.

Голос (где-то далеко). Что?

Голос (где-то далеко). Это публика.

Голос (где-то далеко). Проси.

Фокусник все быстрее машет веером. Начинает идти снег.

Медленно опускается занавес.

Суббота, 20 августа 1930 г.

Драма без названия (Власть) Перевод Н. Малиновской

Акт первый

Серый занавес.

Автор. Дамы и господа! Сегодня занавес подымется не затем, чтобы радовать вас игрой слов, и не для того, чтобы показать вам комнату, в которой ничего не происходит, хотя именно туда чаще всего и направляют театральные прожекторы, пытаясь уверить, что это и есть жизнь. Нет. Поэт в здравом уме и твердой памяти, хотя, возможно, не ко взаимному удовольствию, а к обоюдному огорчению, сегодня предлагает вашему вниманию темный закоулок действительности.

Смиренно заверяю вас – это не вымысел. Ангелы, тени, голоса, снежные лиры и сны существуют – они носятся в воздухе, они так же реальны, как похоть, как медяки в кармане или рак, затаенный в женской груди, или дряблые губы торговца.

Вы ходите в театр развлекаться, у вас есть авторы, которым вы рады платить, – я ничего не имею против! – но сегодня вы попали в ловушку: вам покажут то, чего вы не хотите видеть, вам выскажут те простые истины, которых вы не хотите знать, ибо Поэт надеется пробудить ваши сердца.

Вы не хотите знать… Но почему? Если и вы и я верим в Бога, отчего мы так боимся смерти? А если вы верите в смерть, откуда столько жестокости? Откуда это безразличие к чужой боли?

Ха-ха-ха! Вы скажете – я проповедую! А чем плоха проповедь? Вспомните, все вы когда-то ушли из дому, хлопнув дверью, оставив мать и отца, а ведь они бранили вас ради вашего же блага. А сейчас вы отдали бы и зеницу ока, только бы снова услышать те смолкшие голоса. И я говорю о том же. Тяжело смотреть в глаза правде. Но говорить правду в тысячу раз труднее, все равно что вопиять в пустыне. Тем более говорить ее вам, горожанам, обитателям самой жалкой и горестной мечты. Как вы бережете свое неведение! Вы заводите патефон, чтобы не слышать шелеста ветра, вы завешиваете окна тюлем, чтобы не видеть слез, а чтобы заглушить сверчка совести и спать спокойно, вы изобрели богадельни.

Проповедь? Да. Проповедь. До каких пор театр будет представлять чью-то жизнь, а не нашу? Зритель безмятежно спокоен – он знает, что представление не коснется его, но если бы вдруг его окликнули со сцены, заставили говорить, если бы солнце подмостков обожгло эти серые лица… Как это было бы прекрасно!

Автор хочет, чтобы вы поняли: это не театр, это улица, – и потому действительность вступает в свои права. И ему не нужна поэзия, мелодия, литература, он хотел бы преподать небольшой урок вашим сердцам – на то он и поэт. Впрочем, это мог бы всякий. Автор умеет сочинять стихи, и даже, кажется, неплохие, он разбирается в театре, но вот вчера он сказал мне, что всякое искусство наполовину искусственно, и это стало его тревожить, и ему уже не хочется тащить сюда витую колонну с золотыми голубками и ароматы белых лилий. (Хлопает в ладоши.) Кофе, пожалуйста.

Опускается занавес, на котором нарисованы дома и кучи мусора.

Пауза.

Покрепче. (Садится. Где-то играют на скрипке.) Аромат лилий прекрасен, но мне больше нравится запах моря. Что только не пахнет морем!.. Я рассказал бы, как пахнут морем груди сирен, но что им сирены? Они не видят, не слышат, только окликают берега, пересчитывая утопленников, – вот единственное, что волнует человека!.. Но как донести до театра запах моря? Как зажечь звезду над партером?

Зритель (из бельэтажа). Снять крышу!

Автор. Не перебивайте!

Зритель. Имею право. Деньги заплачены.

Автор. То, что заплачены деньги, еще не означает, что вы можете перебивать и судить о пьесе.

Зритель. Как не означает?

Автор. Нравится – можете устроить овацию, не нравится – можете освистать. Но не судите!

Зритель. Мнение зрителя – закон для театра.

Вбегает Человек в красном трико – у него волчья голова. Подпрыгнув несколько раз, он падает.

Автор. Кто это? А! Вы ушиблись? Не надо было сюда приходить. Я запрещаю вам.

Голос. Лоренцо! Мой Лоренцо!

Волк в луче прожектора уходит.

Первый Зритель. Никуда не годится!

Автор. Сделайте милость, помолчите.

Зритель. Я купил билет, пришел в театр…

Автор. Что? Что вы сказали? В театр? Здесь не театр!

Зритель. Как не театр?

Автор (резко). Не театр. Вам страшно, в этом все дело. Вы знаете меня, вы знаете, что я хочу, чтобы рухнули стены и все мы увидели, как стонут, хрипят и убивают те, кто и не подозревает о существовании театра, те, чьи тела гниют заживо. Вы боитесь. Идите. Дома вас ждут ложь, чай, радио и жена, которая, обнимая вас, мечтает о футболисте из отеля напротив.

Зритель. Я дал бы вам пощечину, будь мы в другом месте.

Автор. А я подставил бы вам другую щеку. Трус.

Слуга. Кофе.

Зритель. Не стоит обращать внимание, раз это не имеет отношения к действительности…

Автор. К действительности? А вы имеете представление о действительности? Знайте – уже срублены деревья и выструганы доски. А четыре гроба уже стоят в витрине и ждут тех четверых, что сейчас слушают меня, и, может, одному – может! – ждать уже не долго, только до утра, только до конца спектакля.

Зритель. Я пришел сюда не затем, чтобы мне читали мораль и говорили гадости. Скажите спасибо, что мы в Испании, где уважают смерть. В Англии вас бы давно освистали. Я ухожу. Я думал, что пришел в театр…

Автор. Здесь не театр! Вот-вот вышибут двери. Только в этом спасение. Здесь, внутри, тяжелый воздух, насквозь пропитанный ложью. Актеры здесь говорят только то, что можно сказать вслух при девицах, и никогда ни словом не обмолвятся о своей муке. Мне не нужны актеры, пусть останутся мужчины и женщины, а кто не хочет слушать – пусть заткнет уши.

Зритель. Пойдем, дорогая. Он может такое сказать…

Первая Зрительница. Не хочу! Это интересная пьеса.

Автор. Вы хотите сказать – жизнь. Немыслимая жизнь – ее не уместишь в театре. Несколько дней назад, здесь же, я собрал приятелей, чтобы увидеть, способны ли они плакать, и показал им то, чему не поверил бы ваш муж. В темной каморке – женщина, умершая с голоду. Двое голодных детей играют руками матери – нежно, как хлебом. И, грызя кусок вара, засыпают у нее на груди.

Зритель. Не может быть!

Автор. Луис подтвердит, что было.

Зритель. Идем.

Первая Зрительница. Ну что ты! Это же выдумка! Театр!

Автор. Нет. Все – правда.

Первая Зрительница. Правда? Какой ужас! Идем. Как это тяжело, как неприятно!

Зритель (направляясь к выходу, капельдинеру). Такси! Пожалуйста, скорее!

Первая Зрительница. Как ты мог допустить, чтобы при мне говорили такое? Неужели это правда? Почему же их до сих пор не арестовали?

Зритель. Идем. Я знал, как это на тебя подействует.

Уходят.

Юноша (во фраке, из партера). Если так пойдет дальше, он останется один.

Автор. А, вы здесь…

Юноша. Да, мне интересно то, что вы делаете.

Голос (за кулисами). Лоренцо! Мой Лоренцо!

Автор. С вашего позволения. (Берет у Слуги кофе.)

Юноша. Я не думал, что они уйдут. Театр – это так прекрасно. Серебряные кубки, горностаевые мантии – что станется с ними?.. Дважды звучал тот голос – он волнует меня сильнее, чем предсмертный крик, даже настоящий.

Автор. Ничего уже не осталось в театре. (Берет чашку кофе. Слуге.) Почему кофе скверный и так мало?

Слуга. Я пролил, извините. Там темно, я столкнулся с рыбаками – они пели, а на головах у них были свинцовые рыбы; потом на меня свалился тюль, весь в мухах, сказали – это туман. Я не привык, мне здесь не по себе.

Автор. Страх перед подделкой!

Слуга. У меня в кафе светло.

Автор. Здесь нечего бояться.

Слуга. Да, конечно!

Автор. Пьяных у вас много?

Слуга. Да.

Автор. И о чем говорят?

Слуга. Всякое – чего пьяный не скажет! Мальчонку вчера привели да индюка. Поспорили – кто раньше опьянеет. Мальчишке коньяк дали, а индюку – анисовой и табака накрошили. Потеха! Мальчонка сразу опьянел – об стену стал головой биться. А индюку после горло бритвой перерезали, изжарили и съели.

Юноша. Вы слышите? А расскажите ему душещипательную историю – и он зарыдает! Сцена нужна, сцена! Иначе крах.

Автор. И вы не вмешались?

Слуга. Я должен быть приветлив с гостями.

Автор. И не боялись?

Слуга (смеется). Кого ж бояться? Мальчонка да индюк! Ему уж горло режут, а бритва тупая попалась, так еще рюмочку в клюв влили. С полчаса возились.

Автор. Довольно!

Слуга. Испугались? Это что! А вот на карнавале… В прошлом году пьяный пришел, на скрипке стал играть. До сих пор смех берет, как вспомнишь! Скрипку-то сам смастерил – кота на стиральной доске распялил, лапы прибил, а вместо смычка – терновый прут. Как он им по коту пройдется – тот вопит что есть мочи. Под эту вот музыку две женщины у нас танцевали, одеты обе хорошо, лучше некуда – в шелках. Одна – Пьеро, другая – Коломбина.

Юноша. А спойте ему какую-нибудь пошлость – и он прослезится!

Автор. Вы уходите?

Юноша. Я хочу предостеречь вас. Иные сделают вид, что все понимают, и назовут это дикостью, извращением или как-нибудь еще… и перевернутся на другой бок, чтобы спалось получше.

Автор. Надо их разбудить, открыть им глаза, даже насильно!

Юноша. Зачем?

Автор. Чтобы видели.

Юноша. А я уверен, что сонные, с убогой, едва проросшей совестью, знавшей одни условности, они тоже схватятся за терновый прут – остервенело пилить распятого котенка.

Слуга. А чего с котом церемониться? С котами шутки плохи – детей царапают и хозяев не любят.

Автор (Юноше). Я не хочу никого учить. Я только хочу, чтобы знали правду. А он говорит правду.

Юноша. Не всю.

Автор. Конечно, не всю. Потому что многое от него скрыто. Нужны мощные прожекторы, чтобы жечь и крушить сердца. (Слуге.) Вы свободны.

Слуга уходит.

(Обернувшись налево.) Нет! Я же запретил тебе приходить! Я не хочу тебя видеть! Я устал от лжи!

Слуга (входя). Сеньор.

Автор. Да?

Слуга. Не могли бы вы распорядиться, чтобы включили свет?

Автор. Зачем?

Слуга. Не знаю, как выйти.

Автор. Иди налево по коридору, подымешь занавес, пройдешь репетиционный зал – там лестница и выход.

Слуга. Я…

Автор. Что ж ты стоишь?

Слуга. Боюсь. Надо пройти по туману – он там, на полу, потом еще две птицы в нише, они большие…

Автор. Зажгите свет! Не бойся! Смотри – это тюль, крашеная бумага.

Слуга. Да. А кажется – настоящие.

Автор. А если бы настоящие?

Слуга. Ну! Если бы настоящие, я б им пулю влепил!

Юноша. Браво! Как же иначе?

Слуга уходит. Слышны три громких удара. Занавес с немыслимой башней падает.

Суфлер (входя). Сеньор режиссер, вы придете на репетицию?

Автор. Нет. Что репетируют?

Суфлер. «Сон в летнюю ночь».

Автор. Люди рыдают над «Отелло», смеются над «Укрощением строптивой», но «Сна в летнюю ночь» не понимает никто – смеются. Может, и к лучшему. Вы знаете, о чем это?

Суфлер. Я суфлер. Но объяснить… затрудняюсь.

Автор. Смутная история.

Суфлер. Смешная!

Автор. Нет, совсем не смешная. Это пьеса о том, что любовь, всякая любовь – только случайность и совсем не зависит от нас. Люди засыпают, приходит Пэк, дает им понюхать цветок, и, проснувшись, они влюбляются в первого встречного. Так царица фей, Титания, полюбила землепашца с ослиной головой. Это страшная правда, она чревата самоубийством – столько в ней разрушительной силы… А мир сейчас, как никогда, нуждается в утешительных, созидательных правдах. Нельзя думать все время об одном человеке, надо подумать и об остальных. Я не пойду.

Суфлер. А как изобразить ветер в лесу?

Автор. Как хотите. Песней без слов. Оставьте меня в покое. Я последний день в театре.

Актриса (в костюме Титании, входя). Лоренцо! Лоренцо! Что же ты не идешь? Я не могу без тебя играть. Я ищу тебя по подвалам, а могла бы любоваться восходом, бегать босиком но траве!

Автор (резко). Откуда эта фраза? Из какой пьесы?

Актриса. Ни из какой. Я говорю ее впервые.

Автор. Ложь. Если бы это тело было твоим, я взял бы кнут и хлестал, пока не добился бы правды.

Актриса. Лоренцо.

Автор. Если ты думаешь, что костюма Титании достаточно, чтобы я потерял голову, ты ошибаешься. Завтра ты вырядишься нищенкой, послезавтра – герцогиней, потом – змеей из сказки поэта-пустобреха!

Актриса. Я знаю одно – я люблю тебя. Возьми кнут, хлестни меня, и ты увидишь багровый след, возьми шило, воткни мне в грудь, и ты увидишь струйку крови. Ха-ха-ха! И если ты жаждешь крови – пей! И мне оставь немножко.

Автор. Фальшь!

Актриса. Конечно, фальшь. (Обнимает его.) Я стою здесь, а все-таки я там, у тебя в глазах – в каждом, маленькая и разная. Если снег боится огня, то как же твои зубы, такие холодные, терпят жар твоих губ? Фальшь! Если бы ты был конем… Когда светает, они рвутся в сумерки стойл, к кобылицам.

Автор. Оставь меня!

Актриса. Ха-ха-ха! Ты медведь. Ты мне не веришь? Ни единому слову? Так задуши меня и услышишь на своей косматой груди мои предсмертные хрипы. Раньше мне нравилась гладкая кожа. Теперь – нет. Жесткая грива, увязший в грязи пригород и пастушья кошара.

Автор. Не думай, что перемена вкусов нас сблизит. Я не разделяю твоих пристрастий. С меня довольно тебя, твоего общества, твоего непостоянства.

Актриса. А если бы я была уродливой, жалкой, такой, какие тебе нравятся – прокаженной, – ты бы меня не гнал? Нет? Ты ведь мой. Если бы мне умереть в лазарете, рядом с тобой!

Автор. Тебя не хватит и на единое слово правды!

Актриса. И никого не хватит! Зато я спою тебе самую нежную ложь. Мне тоже нравится правда, но – не насовсем. Правда уродлива. Если я стану говорить правду, меня вышвырнут из театра. Иногда посреди лирической сцены мне хочется обернуться к публике и заорать ей такое… Ха-ха-ха! Но я не могу без бриллиантов, а их у меня не будет!

Автор (в ярости). Вон отсюда! Вон!

Актриса. И все-таки – возьми кнут! Я знаю, тебе не по душе Титания. Она фея, а фей не бывает, зато леди Макбет есть.

Сдергивает белый парик – по плечам рассыпаются черные волосы. Сбрасывает белый плащ – под ним огненно-красное платье. Поднимается задник. За ним – картон, на котором нарисована сумрачная галерея, кипарисы и какие-то странные деревья.

Леди Макбет есть, и, кроме того, сейчас ты меня боишься.

Свет постепенно становится лунно-голубым.

Потому что я красива, потому что я всегда буду, потому что я по горло сыта кровью! Человечьей кровью! Три тысячи юношей умерли из-за меня, это я сожгла их – глазами! Прошло столько лет… Они были живые, а после я видела, как они бились в агонии, умирая от любви!

Автор. Откуда этот абзац? Ты актриса. Презренное существо.

Актриса. Комедиантка, которая умирает от любви к тебе, Лоренцо. И умоляет не покидать ее.

Автор (кричит). Дайте свет! И подымите занавес!

Актриса. Вот именно. Красный свет! Красный! Чтоб все видели, что руки у меня в крови! А то дали лунный свет, а мне еще надо сыграть с тобою финал.

Красный свет.

Автор (осветителям). Вы ошиблись!

Актриса. Тише! Я заставлю тебя любить. Кровь льется на землю и становится грязью. Что мне до солдатских смертей? Но если кровь прольется на гроздь гиацинта, она станет вином.

Слышны выстрелы.

Автор. Что происходит? Дайте весь свет!

Сцену пересекает Ник Боттон, в руке у него ослиная голова.

Ник Боттон. Какой ужас! Они близко! За кулисами безопасней.

Выстрелы ближе.

Вторая Зрительница (из партера). Идемте! Я боюсь – дети дома одни!

Третья Зрительница. На улицах солдаты, не пройти.

Суфлер (на сцене). Кажется, они уже здесь, в театре!

Голос. Да здравствует революция!

Актриса быстро накидывает плащ и прячет волосы под темную фетровую шляпу.

Актриса. Заприте двери!

Автор. Не запирайте! Театр для всех. Это народная школа!

Актриса. Нет! Сюда им нельзя! Они разорвут поддельные книги, разобьют королевские бокалы, стеклянную луну, разольют тайные зелья, что веками берегли в темных склянках! Они поломают дождевую машину!

Автор. Пусть все рушат!

Актриса. Любовь моя, но на сцене нельзя будет играть!

Автор (Суфлеру). Я сказал – откройте двери! Я не хочу, чтобы живая кровь лилась у картонных стен.

Суфлер. Воля ваша. Но подумайте об экономике! В театре тоже есть своя экономика!

Автор (в ярости). Что еще за экономика?

Суфлер. Экономика есть таинство, которое бессмысленно подвергать сомнению, и всякий разумный человек…

Автор. К черту экономику! Вы слышите? Слышите?

Суфлер (дрожа). Да. Дайте, пожалуйста, ваты, я заткну уши.

Автор. Это льется кровь, это ее шорох.

Актриса. Не выходи, Лоренцо! Тебя могут убить!

Автор (саркастически). А что же леди Макбет?

Актриса. Леди Макбет нечего делать там, где пулеметный прибой смывает садовые розы.

Человек в черном (входя). Вы правы. Порох убивает поэзию.

Автор. Или освобождает!

Человек в черном. Железный кулак! Месиво из непокорных мозгов – вот вам роза. Фонари, подъезды, памятники, подворотни – все обвешаем гирляндами языков, болтавших против установлений!

На сцене появляется Дровосек. У него белое лицо, на плече – вязанка хвороста, в руке – фонарь.

Дровосек. Кажется, отступают.

Человек в черном. Вот именно! В порошок их сотрем!

Автор. Кто вы?

Человек в черном. Держу театр. Железный кулак! В наши дни добро, правда и красота должны быть вооружены до зубов!

Дровосек. Хорошо сказано!

Автор. Хорошо? Ты сколько зарабатываешь?

Дровосек. Гроши. На хлеб хватает. А если я чего хочу, так это чтобы мне не мешали играть роль.

Рядились розы звездами и снегом. Ночь парусами рваными кренилась. Сверчок ли убаюкал или буря баюкает – неважно, лишь бы снилось.

Автор. Ты кого играешь?

Дровосек. Я луна у Шекспира.

Автор. Но не всегда же!

Дровосек. Всегда. Похороните меня, а я встану.

Слышны орудийные залпы.

Суфлер (входя). Войска уже на площади. (Уходит.)

Появляется Вторая Зрительница и Второй Зритель – раньше они сидели в бельэтаже.

Вторая Зрительница. Это революция, Энрике. Революция!

Второй Зритель. Но не убьют же нас здесь!

Дровосек. Конечно, нет. Здесь безопасно. Вот только если самолеты… Но мне, в конце концов, все равно. Как сказано у меня в роли:

Нет ни крыла, ни стрелы, ни стона. Лунная осень над головою. Стихшие люди. Мертвые травы. Лишь серебро в моем перстне – живое. Ты под водою – спи беспробудно. Пусть незабудка стынет под ветром. Пусть даже кровли выкрасят кровью — Не запятнают одетого светом[4].

Какая красивая песня, а мне, наверно, больше никогда не дадут ее спеть!

Вторая Зрительница. О чем он?

Ник Боттон (входя). Я сам видел – четыре самолета!

Вторая Зрительница. Дети! Мои дети! Они одни, с ними только бонна и слуги. Я знаю – в дом ворвутся, их убьют!

Голос (с галерки). Рабочие не убивают детей!

Второй Зритель (публике). Убивают!

Автор (Второму Зрителю). Вы лжете!

Второй Зритель. В прошлую революцию у трехсот детей выкололи глаза.

Автор. Кто вам сказал? Кто изрыгнул этот бред? Отвечайте!

Зритель. Потрудитесь выбирать выражения и вести себя как подобает воспитанному человеку.

Автор. Я не умею вести себя! Я не воспитанный человек. Я смертник.

Зритель. Какая чушь!

Вторая Зрительница (испуганно жмется к мужу). Энрике! Энрике!

Второй Зритель. Я точно знаю. Мой друг, очень известный журналист, был там и сам видел. Он взял как доказательство два живых глаза, голубых, носил их в лаковой коробочке и всем показывал.

Суфлер (входя). Сейчас начнется бомбежка.

Вторая Зрительница. Мои дети! Мои дети! (Автору.) Маленький ведь совсем без меня не может! Он у меня светленький, а по утрам приходит ко мне и поет английскую песенку! Как же он без меня?

Второй Зритель. А вечером она затоскует еще сильнее, потому что, несмотря на обилие слуг, сеньора привыкла сама раздевать малыша.

Вторая Зрительница. Их убьют! Господи, их убьют!

Рабочий сцены (выходит из темноты). Не бойтесь, сеньора. Я схожу скажу, чтоб ваш дом не трогали.

Автор. Ты пойдешь?

Рабочий сцены. Да.

Автор. Я посмотрю с чердака.

Актриса (бежит за ним). Лоренцо! Не высовывайся! Не подвергай опасности великий талант!

Рабочий сцены. Если на улицах спокойно, я приведу их. Дети! Я понимаю ваше беспокойство. Если это дело затянется, то лучшего убежища, чем театральный подвал, не найти.

Вторая Зрительница. Да, да! Идите!

Рабочий сцены. Не волнуйтесь! (Уходит.)

Вторая Зрительница. Кто это?

Дровосек. Рабочий сцены.

Вторая Зрительница. Как его зовут?

Дровосек. Безумец Бакунин – друзья его прозвали.

Вторая Зрительница. Мы его отблагодарим! Я все, все отдам! Ты спросил, как его фамилия?

Второй Зритель. Спросил. (В сторону.) Чтобы при случае донести. (Записывает в блокнот.)

Начинается бомбежка. Все замирают, прижавшись к стене. Автор поднимается по лестнице – его не видно.

Голос с галерки. Негодяй!

Второй Зритель. Что спрятался? Сюда его! В наручники! Дайте, я сам! Да не оставит меня Господь и все воинство его! Господь не простит! Он Господь воинств, и поклоняться должно ему – всех заставим! – и только ему, ибо нет Бога, кроме…

Дровосек. Ближе к стене! Бомбят вовсю!

Зритель. А не страшно! Господь…

Голос. Не верю!

Второй Зритель. Не веришь? Дурную траву с поля вон! Вот так! (Вынимает фонарик и направляет луч на галерку.)

Рабочий (в комбинезоне, подняв руку). Товарищи!

Театр освещается.

Второй Зритель (спокойно). А! Хороший парень! (Вынимает пистолет и стреляет.)

Рабочий, вскрикнув, падает.

Первая Женщина. Убили!

Вторая Женщина. Убийца, убийца!

Второй Зритель. Выведите их, они мешают представлению.

Свет гаснет, в театре темно.

Хорошая охота! Господь зачтет мне! Благословен Господь, и священна месть его! Нет Бога, кроме…

Юноша (из партера, захохотав). И Магомет пророк его! Почему бы вам не застрелить и меня? Революция все спишет!

Второй Зритель. С евреями не связываюсь!

Юноша. Простите! Я не еврей, а мусульманин.

Зритель. И не боитесь бомбежки?

Юноша. Не больше, чем вы. Когда я умру, у меня будет тысяча женщин. А здесь они дороги.

Второй Зритель (озираясь по сторонам). Ужасно дороги. Но еще немножко – и они пойдут по дешевке, задаром, как в прежние времена. Мой дед брал их оптом.

Юноша. Благословенные времена. Поздравляю вас – вы отличный стрелок.

Зритель. Меня учил немецкий полковник. Человек – вот прекрасная цель. Других мишеней он не признавал. Убить птицу – да это бы его взбесило.

Юноша (понизив голос). Прекрасная мишень. В сердце?

Зритель. Если в сердце, долго корчатся. А так – падают навзничь, как стояли, глазом не моргнешь. Прямо в лоб.

Шум моторов приближается.

Вторая Зрительница. Энрике! Энрике, иди сюда! Скорее!

Зритель. Но опасности нет!

Третий Зритель. Вот это выстрел! А?

Юноша. Да. Совершенно с вами согласен, если говорить… вслух.

Третий Зритель. А если про себя?

Юноша. Если про себя, то я остаюсь при своем и в стороне. Я не охотник. Мы оба знаем…

Третий Зритель. Тише!

Юноша. Я не выдам. Мне самому лучше молчать.

Бомбежка усиливается.

Рабочий сцены (входя). Все в подвал! Там безопасно.

Падает картонная стена с нарисованной каменной кладкой.

Вторая Зрительница. Мои дети! Мои дети!

Дровосек. Ближе к стене!

Сцена освещается. Актеры в костюмах эльфов и фей вносят раненого.

Фея. Упал с галерки.

Эльф. Осторожно! Дай мне платок!

Фея. Сейчас!

Уходит.

Вторая Зрительница. Мои дети! Мои дети!

Актриса. Я не могу больше слышать, как она голосит. Я не могу больше выносить этот вой! Она фальшивит, ее не жалко! Эй! Не так, а вот так: «Дети мои, бедные мои дети!» Поняла? «Бедные мои дети!» И вскинуть руки, чтоб они трепетали, как листья в лихорадке ветра!

Рабочий сцены (входя). Народ выломал двери!

Зритель хватается за пистолет. Жена удерживает его.

Автор (входя). Сюда, сюда! Пусть ваша правда говорит с этих дряхлых подмостков! Пусть ваши ножи найдут тех, кто веками воровал у вас масло и хлеб! Пусть дождь омоет колосники и софиты…

Голос. Горим!

Голос (вдали). Горим!

Автор (уходя). И пламя!

Театр освещается красным светом.

Актриса (входя, громко). Лоренцо! (Тихим, дрожащим голосом.) Лоренцо!

Занавес.

Речь о театре Перевод Н. Малиновской

Дорогие друзья! Уже давно я взял себе за правило отказываться от разного рода чествований и банкетов, которые могли бы иметь касательство к моей скромной персоне. Во-первых, потому, что всякое чествование ложится еще одним камнем в литературное надгробие, а во-вторых, потому, что слишком печально слышать холодную хвалебную речь и обязательные аплодисменты, пусть даже от чистого сердца.

А кроме того – так уж и быть, признаюсь вам, – мне кажется, что банкеты и поздравления приносят несчастье, и накликают его друзья уж одним тем, что устало думают: «Справили – и гора с плеч».

На банкете обычно собираются за одним столом коллеги, здесь чаще, чем где-либо, встретишь людей, которые терпеть тебя не могут.

Я предложил бы поэтам и драматургам вместо банкетов устраивать состязания и турниры. Принимай дерзкий вызов неукротимого врага: «Тебе этого не суметь! Разве ты сможешь наделить своего героя всей тоской моря? Или, может быть, отважишься передать словами отчаянье солдата, ненавидящего войну?» Художника закаляет борьба, он нуждается в требовательности, рожденной любовью, не дающей поблажек, а дешевая лесть расслабляет и разъедает душу. Сирены с оранжерейными розами в кудрях заманивают нас сегодня в театр и лгут нам, а публике лишь покажи сердце, набитое опилками, – и она счастлива и готова взорваться овацией, стоит только прошамкать монолог! Но драматург, поэт, если он не хочет обречь себя на забвение, пусть помнит о тех, кто взращивает розы в аллеях, омытых утренней росой, о голубке, раненной неведомым охотником, – никто не слышит ее предсмертного стона, канувшего в тростники.

Я бежал от сирен, поздравлений и похвал и ни разу не принял приглашения на банкет по случаю премьеры «Йермы», но я был счастлив, когда узнал, что мадридское актерское братство обратилось к Маргарите Ксиргу – чистейшее имя и солнце нашего театра! – к изумительной исполнительнице главной роли, и ко всей ее труппе, блистательно сыгравшей спектакль, с просьбой дать специальное представление «Йермы».

За это свидетельство вашего внимания и интереса к тому, что нам удалось сделать, я и хотел бы от всего сердца поблагодарить всех здесь присутствующих.

Сейчас к вам обращается не поэт, не драматург и не прилежный ученик, увлеченный изменчивой картиной жизни человеческой, но пламенный сторонник театра социального действия. Театр – может быть, самое могучее и верное средство возрождения страны; как барометр, театр указывает на подъем или упадок нации. Чуткий, прозорливый театр (я говорю обо всех жанрах – от трагедии до водевиля) способен в считаные годы переменить образ чувств целого народа, и точно так же увечный театр, отрастивший копыта вместо крыльев, способен растлить и усыпить нацию.

Театр – это школа смеха и слез; это свободная трибуна, с которой должно обличать лживую или ветхую мораль, представляя через живые судьбы вечные законы сердца и души человеческой.

Если народ не протянул руку помощи своему театру, он либо мертв, либо при смерти. Но также и театр, если он бесстрастен, глух к биению общественной жизни, к пульсу истории, к трагедии народа, слеп к исконным краскам родной земли и чужд ее душе, не смеет называться театром. Игорный дом, заведение, где предаются гнуснейшему пороку – «убивают время», – вот ему имя. Я не хочу никого оскорбить, я никого персонально не имею в виду, я говорю о театре вообще, о том, что надо решать проблему.

Изо дня в день я слышу о кризисе театра и каждый раз думаю, что зло не в том, в чем его обычно усматривают. Зло вытекает из глубинной сути вещей, оно не в плодах – не в спектаклях, но в корнях их, в театральной организации. Если актеры и драматурги будут и впредь оставаться марионетками в руках коммерсантов, не способных оценить произведение и не ограниченных никаким художественным или государственным контролем, то и актеры, и драматурги, и театр вместе с ними ежечасно будут увязать все глубже безо всякой надежды на спасение.

Комедия-буфф, водевиль, ревю – эти легкие жанры, до которых я сам большой охотник, – может быть, еще и спасутся, но драма в стихах, историческая драма и то, что называют испанской сарсуэлой, не смогут выжить, изо дня в день терпя ущерб, потому что они требуют постоянного обновления и вообще многого, а сегодня нет среди нас никого, кто мог бы увлечь за собой, пойти на жертвы, решиться на единоборство с публикой, взять ее приступом и укротить. Театр должен властвовать над публикой, а не публика над театром. Поэтому драматургам и актерам придется во что бы то ни стало завоевать публику. Ведь зрители – те же дети, а дети любят строгого и дельного учителя, если он справедлив, и, жестоко потешаясь, втыкают иголки в стул тому, кто робок и угодлив с учениками, но не способен их ничему научить и мешает учить другим.

Публику можно учить – обратите внимание, я говорю «публику», а не народ, – можно и нужно. Недавно, уже на моей памяти, освистали Дебюсси и Равеля, а прошло несколько лет, и я своими ушами слышал громоподобные овации, которыми публика наградила прежде отвергнутые произведения. И только потому, что публику сумели повести за собой Ведекинд в Германии, Пиранделло в Италии и другие авторитеты.

Как это нужно и театру, и исполнителям! Надо держаться достойно и верить, что наши усилия оправдают себя. Иначе мы так и будем дрожать за кулисами от страха и душить свои мечты и самое душу театра, этого высочайшего искусства, которому выпало пережить тяжелые времена, когда искусством стали называть все что угодно – лишь бы нравилось, когда сцена превратилась в разбойничий притон, где нет места поэзии.

Главное – искусство. Благороднейшее искусство. А вы, друзья мои, прежде всего – художники. Художники с головы до ног, раз уж призвание и любовь привели вас сюда, на подмостки, и заставили жить в призрачном мире кулис и пить горькую чашу театра.

Художник – менее всего название, это призвание. Над всеми театрами, от самых скромных, провинциальных, до больших столичных театров, должно реять слово «Искусство», не то придется водрузить на театр вывеску «Купля-продажа» или того хуже. Так пусть же реет над театром это слово – Искусство. А еще – Служение, Честность, Самоотречение и Любовь.

Я не хочу, чтобы слова мои были восприняты как поучение. Я сам мог бы многому у вас научиться. Любовь и надежда – вот что заставило меня говорить. Я не мечтатель. Я долго обдумывал это, хладнокровно взвешивая все «за» и «против», ведь я коренной андалузец, а умение владеть собой издревле в крови у андалузцев. И я знаю, что истина не с тем, кто бубнит «сегодня, сегодня, сегодня», жуя свой ломоть в теплом углу. Истина с тем, кто бесстрашно глядит вдаль, встречая зарю в чистом поле.

Я знаю – прав не тот, кто говорит «сейчас же, сейчас», вперив глаза в пасть билетной кассы, а тот, кто скажет «завтра, завтра, завтра», предчувствуя новую жизнь, что занимается над миром.

Комментарии Н. Малиновской

Алейсандре-и-Мерло Висенте (1898 —1984) – испанский поэт, лауреат Нобелевской премии (1977).

Большинство переводов, представленных в настоящем издании, выверены по последнему, наиболее полному Собранию сочинений Ф. Гарсиа Лорки: F. Garcia Lorca. Obras completas. 1—4 tomos. Ed. de M. Garcia Posada. Galaxia Gutenberg. Circulo de lectores. Barcelona, 1996.

В настоящем издании полностью представлены самые значительные поэтические книги Лорки: «Цыганское романсеро», «Диван Тамарита», «Сонеты темной любви» (именно об этой книге говорит в конце своего эссе Висенте Алейсандре). Остальные сборники даны фрагментарно.

Ранние строки

Этот раздел составлен из стихотворений, сохранившихся в архиве семьи поэта и впервые опубликованных в 1996 году. Датировка их большей частью предположительна.

Из неоконченной поэмы

Два огненных рога… – Огненные рога на голове Бога (или его первопророка Моисея) связаны с традицией символики рога как знака сверхъестественной силы, а также с тем, что в еврейском языке одно и то же слово означает и «луч», и «рог».

Песнь о котах

Бетховен Людвиг ван (1770 —1827) – немецкий композитор.

Дебюсси Клод Ашиль (1862 —1918) – французский композитор.

Верлен Поль Мари (1844 —1896) – французский поэт-символист.

Андрогины – в самых разных мифологиях боги, мифические предки, перволюди, соединяющие в себе мужские и женские половые признаки. Средневековый еврейский богослов Моисей Маймонид считал, что в библейском рассказе о сотворении Евы из ребра Адама в искаженном виде отразился миф о первоначальной бесполости людей.

Филипп Испанский – имеется в виду Филипп Второй (1527—1598), король Испании с 1556 года.

Святой Антоний – Антоний Великий (ок. 250—356), католический святой, основатель христианского монашества, египетский пустынник, подвергавшийся тяжким искушениям от дьявола, являвшегося ему в виде разнообразных чудовищ.

Шопенгауэр Артур (1788—1860) – немецкий философ-иррационалист.

Экклезиаст (букв. «проповедник») – автор библейской «Книги Экклезиаста», приписываемой царю Соломону.

Соломон – третий царь Израильско-Иудейского государства (ок. 965—928 до н.э.), изображенный в ветхозаветных книгах величайшим мудрецом всех времен, герой легенд и преданий.

Сократ (469—399 до н.э.) – древнегреческий философ.

Книга стихов

Стихотворения, составившие первый поэтический сборник Ф. Гарсиа Лорки, изданный в Мадриде в 1921 году, были написаны в 1918—1920 годах. Книгу предваряло авторское обращение к читателю. «В этих беспорядочных листках – вереница отражений моей души и сердца. В них трепет жизни, едва открывавшейся тогда передо мной… Это память о моем пылком детстве, носившемся голышом по лугам нашей чудной долины в кольце гор», – писал поэт.

Прерванный концерт

Пифагор (VI век до н. э.) – древнегреческий философ, религиозный и политический деятель, математик, основатель пифагореизма.

Малая песня

Де Бержерак – герой стихотворной драмы «Сирано де Бержерак» французского драматурга Эдмона Ростана (1868—1918).

Старый ящер

Ламартин Альфонс Мари Луи де (1790—1869) – французский поэт-романтик.

Колосья

…для жизни умереть – вот ваша доля. – Перифраз евангельских слов «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».

Дождь

О мой дождь францисканский… – Франциск Ассизский (1181 или 1182—1226) – итальянский проповедник, основатель ордена нищенствующих монахов.

Солнце село

Пенелопа – в «Одиссее» Гомера, греческого поэта IX века до н. э., жена Одиссея и мать Телемаха, ожидавшая мужа все двадцать лет его странствий. Еженощно, чтобы не кончать работу, распускала сотканное за день, ибо, соткав покрывало, должна была выйти за одного из женихов. Ее имя стало нарицательным.

Сюиты

Об издании этой книги, написанной в 1920—1923 годах, Лорка не раз говорил в интервью, но так и не подготовил рукопись к печати. Сборник, составленный из стихотворений, сохранившихся в архиве семьи (часть из них прежде публиковалась в Собрании сочинений как «Стихи разных лет»), увидел свет лишь в 1981 году. Авторская композиция книги неизвестна.

Возврат – это стихотворение стало песней в драме Лорки «Когда пройдет пять лет» (1929—1930).

Наяву

Мать Гюго читала… – Брат поэта Франсиско Гарсиа Лорка (1902—1976) в своих мемуарах «Федерико и его мир» (Москва, «Радуга», 1987, стр. 54) пишет, что Гюго был едва ли не первым писателем, прочитанным Федерико в детстве.

Из советов поэту

Эти афоризмы, сохранившиеся в семейном архиве, были впервые опубликованы в 1996 году.

Поэма канте хондо

Канте хондо (букв. «глубинное пение») – андалузская песенная культура, одна из древнейших в Европе, в которой слились цыганские, арабские и испанские элементы. Это песни-импровизации на традиционной основе, обычно в сопровождении гитары.

Балладилья о трех реках

Балладилья – буквально: маленькая баллада.

Твои две реки, Гранада… – Речь идет о Дарро (Дауро) и Хениле. Дауро впадает в Хениль, а Хениль в Гвадалквивир.

Поэма о цыганской сигирийе

Сигирийя – одна из форм канте хондо, четверостишие с удлиненной (обычно одиннадцатисложной) третьей строкой.

Поэма о солеа

Солеа – одна из древнейших форм канте хондо, восьмисложное трехстишие. Название восходит к старинному значению слова «soledad» – тоска, сиротство, одиночество.

Поэма о саэте

Саэта – буквально: «стрела»; песня без музыкального сопровождения, одна из форм канте хондо. Во время пасхальных процессий саэтами встречают статуи Христа и девы Марии, которые проносят (или провозят на повозках) через весь город.

Лучники

Лучники (саэтерос) – буквально: певцы саэт.

Севилья

Дионис – в греческой мифологии бог плодоносящих сил земли, растительности, виноградарства и виноделия.

Дон Хуан – грешник и соблазнитель, герой средневековой легенды и испанских романсов, чье имя (общеевропейское Дон Жуан) стало нарицательным. Прототипом этого фольклорного героя был севильский дворянин Мигель де Маньяра Висентело де Леса (1628—1679), основавший после покаяния в грехах севильскую Больницу Милосердия францисканского ордена и при ней церковь, живописные полотна для которой создали друзья заказчика – Эстебан Мурильо (1617—1674) и Хуан де Вальдес Леаль (1622—1690).

Процессия

Единороги – мифические животные, описанные в средневековых бестиариях. Лорка называет «единорогами» участников праздничных пасхальных процессий в остроконечных шапках, похожих на митры звездочетов (поэтому далее единороги превращаются в звездочетов).

Мерлин – маг и чародей из кельтских преданий. Здесь «мерлины» означает «ряженые».

Роланд – герой поэмы итальянского поэта Лодовико Ариосто (1474—1533) «Неистовый Роланд» (1532). Образ Роланда пришел к Ариосто из средневекового французского эпоса «Песнь о Роланде». Роланд был также героем испанских народных романсов. Здесь означает «ряженый».

Шествие

…по морю городскому ты в лодке проплыла… – Имеется в виду статуя девы Марии, которую во время пасхального празднества проносят по городу.

Силуэт Петенеры

Петенера – андалузско-цыганская песня, возникшая в конце XVIII века. Названа по имени легендарной цыганской певицы Петенеры (или Патернеры – т.е. уроженки городка Патерны).

Фальсета

Фальсета – интерлюдия, исполняемая гитаристом между куплетами песни.

De profundis

De profundis (лат.) – из глубины; начальные слова католического заупокойного гимна.

Три города

Малагенья – андалузская песня, названная по имени города Малага. Одна из фольклорных песенных форм, относящаяся к «среднему пению» (в отличие от «глубинного»).

Memento

Memento (лат.) – помни. Начало латинской фразы «memento mori» – «помни о смерти».

Сцена с подполковником жандармерии

Кубинский поэт, писатель и литературовед Хосе Маринельо Видауррета (1898—1977) в книге «Современники» (1964), ссылаясь на авторские пояснения, объясняет этот образ, также появляющийся у Лорки в «Песне кубинских негров» из книги «Поэт в Нью-Йорке» (1929—1930). Речь идет о картинке на коробке гаванских сигар, на крышке которой на розовом фоне изображены золотые медали, море, пальмы, маяк Эль-Моро, Ромео, пробирающийся на балкон Джульетты, и портрет рыжебородого Фонсеки, основателя фирмы. Такие коробки из лавки колониальных товаров были знакомы поэту с детства.

Касорла – селение в Андалузии (пров. Хаэн).

Канте хондо

Впервые лекция о канте хондо была прочитана в Гранадском Художественном центре 19 февраля 1922 года и вскоре опубликована «Гранадским вестником». В том же году 13—14 июня в Гранаде состоялся конкурс канте хондо, идея которого принадлежала Лорке. В жюри были М. де Фалья, замечательный гитарист Андрес Сеговия и знаменитые андалузские кантаоры (народные певцы-импровизаторы) Антонио Чакон, Мануэль Торрес, Пастора Павон. Декорации праздника и эскизы костюмов для части зрителей сделали Игнасио Сулоага-и-Сабалета (1870—1945) и друг Лорки художник М. Анхелес Ортис (1901—1984). На праздник из Мадрида приехали журналисты, музыканты, художники, писатели (в том числе Р. Гомес де ла Серна и Сантъяго Русиньоль), знаменитый фольклорист Джон Бренд Тренд (1887—1958) и ректор нью-йоркской певческой школы Курт Шиндлер (1882—1935). Конкурсу, помимо лекции Лорки, предшествовали четыре концерта А. Сеговии и выставка И. Сулоаги. Первая премия была присуждена старику родом из Морона-де-ла-Фронтера – Диего Бермудесу Гала (1854 – после 1925) по прозвищу Эль Тенасас за исполнение серраны. Во второй день праздника перед закрытием Лорка читал свою «Поэму канте хондо».

Мануэль де Фалья убежден… – В первой части лекции Лорка пересказывает и цитирует работу де Фальи «Канте хондо. Древний андалузский певческий стиль, его музыкальная ценность и влияние на европейскую музыку» (1920). См. М. де Фалья. Статьи о музыке и музыкантах. М., «Музыка», 1971, с. 49—63.

Эстебаньес Кальдерон Серафин (1799—1867) – испанский писатель и политический деятель. Лорка цитирует его очерк «Танец в Триане» («Андалузские сцены». Мадрид, 1960, с. 113).

Д'Ареццо Гвидо (ок. 990—1050) – итальянский теоретик музыки.

Сарсуэла – испанская разновидность комической оперы.

Грило – Фернандес Грило Антонио (1845—1906), испанский поэт.

Шуман Роберт (1810—1856) – немецкий композитор.

Михаил Иванович Глинка (1804—1857) – русский композитор.

В 1847 году Михаил Иванович Глинка приехал в Гранаду из Берлина… – Лорка ошибся: в марте 1846 года Глинка уже вернулся из Гранады в Мадрид. Далее еще одна неточность: целотонную гамму Глинка применил до поездки в Гранаду – в «Руслане и Людмиле» (1840—1842), в «Марше Черномора».

Зигфрид Ден (1799—1858) – немецкий теоретик и преподаватель музыки, издатель.

Вебер Карл Мария фон (1786—1826) – немецкий композитор, основоположник немецкой романтической оперы.

Франсиско Родригес Мурсиано (1795—1848) – испанский гитарист и кантаор, прославившийся своими малагеньями. О дружбе с Мурсиано Глинка упоминает в своих «Записках» и письмах, отмечая «удивительное, превосходное дарование этого простого человека, неграмотного виноторговца, и его необыкновенно ловкую и отчетливую игру». См. М.И. Глинка. Литературное наследие, т. 1. Л.-М., 1952, с. 254, т. 2, с. 335, 511.

Римский-Корсаков Николай Андреевич (1844—1908) – русский композитор, дирижер и педагог.

Вела – самая высокая из 24 мавританских башен на холме вблизи Альгамбры, соединенная с ней стеной. В Гранаде верят, что девушка, поднявшаяся 2 января (в день отвоевания города у арабов) на башню и тронувшая рукой колокол, будет счастлива в замужестве.

Стаккато (от итальян. staccare – отделять) – музыкальный термин, указание четко отделять один звук от другого.

Сведенборг Эммануил (1688—1772) – шведский ученый, теософ и мистик.

Альбенис-и-Паскуаль Исаак Мануэль Франсиско (1860—1909) – испанский композитор.

Энрике Гранадос (1867—1916) – испанский композитор.

Педрель Фелипе (1841—1922) – испанский композитор и музыковед, основатель национальной музыкальной школы, учитель М. де Фальи.

Саласар Адольфо (1890—1958) – испанский композитор и музыковед.

Роберто Херард (1896—1970) – испанский музыкант шведского происхождения, ученик Гранадоса и Педреля.

Федерико Момпу (1893—1987) – испанский композитор, член Королевской Академии, автор балета «Дон Перлимплин».

Анхель Барриос Фернандес (1882—1964) – испанский композитор, гитарист и скрипач.

Метерлинк Морис (1862—1949) – бельгийский символист, поэт и драматург.

Летучий голландец – легендарный парусный корабль-призрак, который не может пристать к берегу и обречен вечно бороздить море.

Сивилла – в античной культуре боговдохновенная пророчица. Предсказания сивилл собраны в 12 Сивиллиных книгах.

Тургенев Иван Сергеевич (1818—1883) – русский писатель.

Эдип – в греческой мифологии сын фиванского царя Лая и царицы Иокасты, разгадавший загадку Сфинкса, чудовища, насланного богиней Герой на Фивы.

Жанрой Альфред (1859—1953) – французский филолог, знаток средневековой литературы, профессор Сорбонны.

«…приспособленное к своим нуждам». – Лорка цитирует работу Жанроя, видимо, по «Испанским народным песням» Педреля, хотя, возможно, ему был известен и оригинал исследования (см. Jeanroy A. Les origines de la poésie lirique en France au moyen âge. Paris. Honore Campion, 1904, p. 17—19).

Мельчор де Палау (1843—1910) – испанский поэт и публицист.

Сальвадор Руэда Санто (1857—1933) – испанский поэт-модернист.

Вентура Руис Агилера (1820—1881) – испанский политический деятель, драматург и прозаик.

Мануэль Мачадо-и-Руис (1874—1947) – испанский поэт, драматург, журналист и литературный критик.

«…владычица «розы, лиры и гармонии» – цитата из сборника «Песни жизни и надежды» (1905) никарагуанского поэта, родоначальника модернизма в испаноязычной поэзии Рубена Дарио (настоящее имя Феликс Рубен Гарсиа Сармьенто, 1868—1916).

Альбайсин – старинный квартал на севере Гранады, отделенный от Альгамбры рекой Дарро.

Серах аль Варак – правильно Сирадж ад-Дин Аль Варрак (1206—1296) – арабский поэт, наезжавший в Андалузию.

Ибн Зайти – видимо, Зайнаб бинд Зилди, арабская поэтесса XIII века.

Гелиограф – в метеорологии прибор для регистрации солнечного сияния, а также сигнальное устройство, позволяющее терпящему бедствие послать «солнечный зайчик» самолету как просьбу о спасении.

Хафиз – Хаджа Шамс ад-Дин Мухаммад Хафиз Ширази (ок. 1325 – ок. 1389) – персидский поэт, один из величайших лириков мировой литературы.

…опубликованные в Париже в 1838 году. – Книга переводов Гаспара Мельчора де Навы, графа Норонья (1760—1815), испанского военачальника, поэта, драматурга и переводчика классической арабской поэзии, вышла на пять лет раньше (см. Gaspar Garcia de Nava, conde de Noroña. Poesias asiáticos, puestas en verso castellano. Paris, 1833).

Бодлер Шарль (1821—1867) – французский поэт и эссеист.

Хайям – Гиясаддин Абу-аль-Фатх Омар ибн Ибрахим аль-Хайям Нишапури (1040—1131), персидский поэт, философ, математик, астроном, астролог.

Нишапур – город, где родился Омар Хайям.

Ромерильо – Рафаэль Ромеро, кантаор родом из Андухара (пров. Хаэн).

Матео Безумный (сер. XIX в. – ?) – знаменитый кантаор родом из Хереса, мастер сигирийи.

Антониа де Сан-Роке (р. в сер. XIX в.) – знаменитая кантаора.

Анита де ла Ронда (р. в сер. XIX в.) – знаменитая кантаора.

Долорес ла Паралла – знаменитая кантаора родом из Могера.

Хуан Брева (наст. имя Антонио Ортега Эскланона, 1835 или 1840—1918) – знаменитый кантаор, «король малагеньи», создал разновидность фанданго, названную в его честь; ослеп, умер в нищете и безвестности.

Курро Пабло или Эль Курро (наст. имя Франсиско де Паула) – знаменитый кантаор, создал тона́, особую разновидность тона; названную в его честь; по преданию был убит своим братом кантаором Эль Фильо, позавидовавшим его таланту.

Мануэль Молина или Курро Молина (сер. XIX в. – ?) – кантаор родом из Хереса, учитель М. Торреса.

Сильверио Франконетти-и-Агилар (1831 – ок. 1897) – знаменитый кантаор, воспетый Лоркой в «Поэме канте хондо».

Песни

Эта книга была издана в 1927 году в приложении к журналу «Литораль», который выпускали в Малаге друзья Лорки – поэты Мануэль Альтолагирре Болин (1905—1959) и Эмилио Прадос (1899—1962). Через два года книга вышла в Мадриде.

Лорка работал над «Песнями» несколько лет. В феврале 1926 года, уже ощутив, как из разрозненных стихотворений складывается книга, он пишет другу: «Я долго приводил ее в порядок. Теперь книга отчищена добела. Я не впадаю в музыку, как некоторые молодые поэты. Я отдаю любовь – слову! – а не звукам. Не из пепла мои стихи». После оглушительного успеха «Романсеро», воспринятого им как провал, акценты переменились. Теперь «Песни» кажутся Лорке полюсом, противоположным «Цыганскому романсеро», а точнее – ложному прочтению романсов, и обретают новое значение. В январском письме 1927 года он пишет: «В «Песнях» есть истинная поэзия – не в том смысле, что она многого стоит, а в том, что она благородна и отточена; это четкий, неиздерганный лирический жест. Это не цыганствующая книга. Я убрал несколько ритмических песен, хотя они и удались, – хочу, чтобы воздух книги был горный».

Карусель

Марко Поло (1254—1324) – итальянский путешественник и писатель, совершил путешествие через Центральную Азию и Китай.

Дебюсси

…фиолетового цвета. – В письме Лорки 1921 года есть фраза: «Ты не знаешь, как сильно я страдаю, когда нахожу в стихах свои отражения. Я кажусь себе огромным лиловым комаром, замершим над заводью чувства».

Песенка первой мечты

Апельсин – в испанском фольклоре символ счастливой любви.

Лимон – символ горькой, обманутой любви. Характерная для фольклора игра этими символами отличает книгу «Песен».

Аделина на прогулке

Первая строка этого стихотворения – перифраз зачина народной песни. «Идти к морю» в народной поэзии означает стремиться к чему-то невозможному, мечтать о несбыточном, ловить журавля, который всегда в небе, ловить и не поймать:

За апельсинами к морю пойду — Нет апельсинов у моря!

Нарцисс

Нарцисс – в греческой мифологии прекрасный юноша, влюбившийся в свое отражение в воде и умерший от любви. На берегу, где он умер, вырос цветок, названный нарциссом.

Песня уходящего дня

Персей – один из героев греческой мифологии, освободивший прикованную к скале цепями дочь эфиопского царя Андромеду, предназначенную в жертву морскому чудовищу. Здесь – созвездие Персея.

Колыбельные песни

Лекция о колыбельных песнях была впервые прочитана в мадридской Студенческой Резиденции 13 декабря 1928 года. Впоследствии во время путешествия в Америку Лорка не раз ее повторял.

«…матерями всех наших песен». – Лорка цитирует испанского филолога, поэта, юриста и историка андалузской культуры Родриго Каро (1573—1647), видимо, по книге Педреля «Испанские народные песни».

Альгамбра (Красный холм) – дворец и крепость мусульманских правителей Гранады, шедевр мавританского зодчества, возведена в 1250—1350 гг. В 1526 г. внутри Альгамбры Карл V начал строить дворец, но сооружение, чуждое архитектурному ансамблю, осталось незавершенным.

Херинельдо, дон Бернардо, Фамарь, теруэльские любовники – Лорка перечисляет героев испанских романсов. Херинельдо – паж, осмелившийся полюбить королевскую дочь. Бернардо дель Карпио – славный воин, внебрачный сын сестры короля Альфонсо Второго (791—842), которому он должен отомстить за отца. Романс о Фамари – переложение ветхозаветной истории о детях царя Давида – Лорка записал у гранадских цыган. Теруэльские любовники – Исабель де Сегура и Хуан Диего Мартинес де Марсилья – герои легенды середины XVI века, испанского варианта предания о Тристане и Изольде.

Хуан Рамон Хименес (1881—1958) – испанский поэт и эссеист, лауреат Нобелевской премии (1956). Оказал сильное влияние на поэтов поколения Лорки и на него самого. Здесь речь идет о свадебном путешествии Х. Р. Хименеса в США в 1916 году.

…пугают букой. – По испанским поверьям, бука темен и страшен лицом. У Гойи в третьем офорте серии «Капричос» он закутан в широкий, похожий на монашеский плащ.

Сальвадор Дали-и-Доменеч (1904—1989) – испанский художник-сюрреалист, график, декоратор, теоретик искусства и автор знаменитой автобиографической книги. В юности был другом Лорки. См. об этом в кн.: Сальвадор Дали – Федерико Гарсиа Лорка – Ана Мария Дали. М., Изд-во ЭКСМО, 2003.

Это Педро де Мейлеро… и Галиндо де Кастилья – Педро Мейлеро – герой астурийской песни, записанной Э. Мартинесом Торнером. Песню о Галиндо де Кастилья записал в Саламанке Д. Ледесма.

…а коню не пьется. – Эта колыбельная стала лейтмотивом первого действия трагедии Лорки «Кровавая свадьба».

Минерва – римская богиня, отождествляется с греческой Афиной. Богиня мудрости, покровительница искусств, персонифицирует целомудрие. Первоначально – богиня войны и потому изображается со щитом, на который прикреплена голова Медузы Горгоны, с копьем и в шлеме.

Эпитрит – семидольная стопа с одним коротким и тремя долгими слогами.

Альпухарра – предгорье Сьерры Невады, куда после подавления восстания морисков в 1571 году стали переселять жителей северных провинций.

Муиньейра – народный галисийский танец и песня.

Цыганское романсеро

О замысле самой знаменитой своей книги Лорка впервые упоминает в письме другу весной 1923 года. Рукописи вошедших в нее романсов датированы июлем 1924 года – январем 1928-го. Под названием «Первое цыганское романсеро» сборник вышел в 1928 году в мадридском издательстве «Ревиста де Оксиденте», в следующем издании (1929) автор снял слово «первое».

Романсеро означает «собрание романсов». Как жанр, эквивалентный европейской балладе, романс сложился в испанской устной традиции к XV – началу XVI века, когда закрепилась его форма – восьмисложный стих, скрепленный ассонансом (повтором одной и той же ударной гласной в конце каждой строки).

Объясняя название, странно звучащее для испанца, воспитанного на романсах о королях и рыцарях, Лорка говорил: «Эта книга, хоть и названа «цыганской», на самом деле поэма об Андалузии. Я назвал ее цыганской потому, что цыгане – это самое благородное и глубокое на моей родине, это ее аристократия, хранители огня, крови и речи. Эта книга – алтарь Андалузии, овеянной римскими и палестинскими ветрами. Здесь нет ни тореадоров, ни бубнов, а есть один-единственный персонаж, перед которым все расступается, огромный и темный, как летнее небо. Это тоска, которой пропитаны и наша кровь, и древесные соки, тоска, у которой нет ничего общего ни с печалью, ни с томлением, ни с какой-то другой душевной болью, это скорее небесное, чем земное чувство; андалузская тоска – борение разума и души с тайной, которая окружает их, которой они не могут постичь».

Романс о луне, луне

Испанские цыгане, по свидетельству этнографов, до сих пор называют луну солнцем мертвых и верят, что от лунного света может умереть грудной ребенок.

Пресьоса и ветер

Пресьоса (букв. «драгоценная») – имя героини новеллы Мигеля Сервантеса-и-Сааведры (1547—1616) «Цыганочка» (1610), ставшее нарицательным. В разговорной речи это обычное обращение к хорошенькой девушке. Романс перекликается с начальными строками знаменитого сонета из «Цыганочки»:

Когда берет Пресьоса тамбурин И ранят ветер сладостные звуки…

Святой Христофор – христианский мученик III века, праздник в его честь – 10 июля. В иконографии Христофор изображается великаном могучего сложения. Его образ в испанской традиции обрел отчетливо языческую окраску. В праздничных процессиях в числе прочих сказочных великанов до сих пор носят изображение и святого Христофора, хотя это было запрещено еще в 1780 году. Х. Гильен указывает еще один возможный источник метафорики романса – описание похищения Оринтии Бореем в кн. VI «Метаморфоз» Публия Овидия Назона (43 г. до н. э. – ок. 18 г. н. э.). По свидетельству Аны Марии Дали (1909—1989), сестры С. Дали, «Метаморфозы» были одной из любимых книг Лорки. «Здесь, – говорил он ей, горячо рекомендуя прочитать эту книгу, – все».

Схватка

Выступая с чтением своих романсов, Лорка сопровождал стихи краткими пояснениями: «Романс «Схватка» о глухой, до поры скрытой вражде, такой живой и в Андалузии, и вообще в Испании. Ее причины смутны, покрыты тайной и никому не ведомы. Может, это взгляд, может – цветок, может – комар на щеке, может – любовь двухвековой давности».

Альбасете – испанская провинция, граничит с восточной Андалузией – Хаэном и Гранадой – и славится своим холодным оружием.

Монтилья – город вблизи Кордовы, прославленный своими винами (амонтильядо).

В Риме троих недочтутся//и четверых в Карфагене. – Речь идет о Пунических войнах между Римом и Карфагеном в III—II веках до н. э. По старинной традиции участники пасхальных шествий в Испании наряжаются римлянами и карфагенянами, становясь членами братств, обычно враждующих между собой.

Сомнамбулический романс

Черновые варианты названия – «Цыганка» и «Романс о высоких перилах».

Об этом романсе Лорка говорил: «Многие считают, что в «Сомнамбулическом романсе» воплощено стремление Гранады к морю, тоска города, который не слышит рокота волн и тешит себя шорохами источников и фонтанов, и ловит очертания волн в облаке, плывущем мимо. Это, наверно, так, но не только. Это чисто андалузское поэтическое явление, и суть его многолика и неуловима даже для того, кто рассказывает о нем, – даже для меня. Если вы спросите меня, что означает «И сотней стеклянных бубнов был утренний сон изранен», я отвечу, что видел эти бубны в руках ангелов и деревьев, и ничего больше не смогу объяснить. Поэзия в одно мгновенье подводит человека к той грани, у которой философ и математик молча поворачивают назад».

Любовь моя, цвет зеленый. – Строка народной песни.

Смоковница чистит ветер//Наждачной своей листвою. – В фольклорной символике смоковница – знак злой судьбы, зловещее предзнаменование; человеку вредит даже тень этого дерева (чему есть объяснение: в жаркий день смоковница выделяет эфирные масла, и тень ее удушлива). У Лорки смоковница неизменно исполняет свою фольклорную функцию (см. также «Схватку» и «Плач по Игнасио Санчесу Мехиасу»).

Кабра – город в горах южнее Кордовы.

…с голландскою простынею… – Устойчивый образ и традиционная реалия испанских свадебных песен, особенно старинных.

Романс о черной тоске

Первоначальный вариант названия – «Романс о черной тоске в Хаэне».

Петух зарю высекает,//звеня кресалом каленым. – Строки навеяны знаменитым образом испанского эпоса «Песня о моем Сиде», сложенного около 1140 года:

Уже петухи запели, Спеша расколоть зарю.

Соледад – как большинство испанских женских имен, имя смысловое. См. комм. к «Поэме о солеа».

Ждет море коней строптивых, и кто удила закусит — погибнет в его обрывах. —

строки из народной песни.

…цветами тыквы повито. – В народной обрядности тыква – знак отказа и символ аскезы.

Неверная жена

Первоначальный вариант названия – «Романс об Аделаиде Флорес и Антонио Амайя».

И в сумерках на излуку//увел я жену чужую,//а думал найти подругу. – Строки народной песни.

То было ночью Сант-Яго,//и, словно сговору рады… – Праздник Сант-Яго (Святого Иакова), покровителя Испании, справляют 25 июля в полях или на лугу, и в испанских песнях, южных и северных, обычно встречи и свидания приурочены к ночи Сант-Яго. Но в романсе Лорки речь не о любовном приключении, а о сговоре (в подлиннике «por compromiso» – андалузская формула предложения руки и сердца). Герой романса «умыкает» невесту, не зная, что она уже замужем. Цыганский колорит усилен зачином фольклорного склада: в свадебных песнях андалузских цыган «увести к реке» означает тайно обручиться (обычай в прошлом реальный). По сути дела, цыганские песни сохранили традиционное для древнейшей испанской фольклорной лирики иносказание: встреча у реки – символ взаимной любви – стала в них обозначением первой брачной ночи.

За голубой ежевикой//У тростникового плеса – идущее от фольклора значение ежевики в лоркинской поэзии – отказ, обманутая надежда. Тростник – непременная пейзажная деталь в цыганских свадебных песнях.

Я дал ей ларец на память… – Шкатулки обычно мастерили заключенные в испанских тюрьмах.

Цыганка-монахиня

Это подчеркнуто «гранадский» романс. Пространство стихотворения и судьба его героини замкнуты, как сам город, откуда «не выйти к морю». Характерна и местная реалия: гранадские монастырские школы, славившиеся искусством вышивки, в одной из которых училась мать поэта. Его брат вспоминает, что Федерико с нежностью относился к этому ремеслу, восхищался традиционным гранадским шитьем и настоял на том, чтобы вышивки матери были развешаны в гостиной.

…пять апельсинов… – В оригинале упомянуты грейпфруты (toronja). В испанской народной символике этот плод означает запретную любовь, часто – любовь монахини.

Пять сладостных ран Христовых… – в Гранаде, в монастырской кухне есть особый род пирожных, именуемых «раны Христовы», а также одноименный сорт настурций с темно-красными крапинками на цветках. Но, возможно, речь идет всего лишь о разрезанных пополам, посыпанных сахаром и поставленных на солнце (впитывать сахар) плодах.

Сан-Мигель

Сан-Мигель (св. Михаил) – предводитель небесного воинства и хранитель таинственных письмен – магических слов, которыми были сотворены небеса и земли. Изображается с мечом и весами. Здесь речь идет о святом Михаиле Нагорном – образе, который почитают в гранадской часовне на холме Св. Михаила (арабское название – Масличный). Он расположен севернее цыганского квартала Сакро Монте. Сан-Мигеля Нагорного в Гранаде считают «цыганским» святым, и его престольный праздник (29 сентября) – это прежде всего праздник цыганского квартала.

Сан-Рафаэль

Комментируя романс, Лорка говорил: «Архангел Сан-Рафаэль, покровитель христиан, но прежде того – мусульман; странник, что посетил и Библию, и Коран, а ныне плещется в реке Кордовы».

Сан-Рафаэль (св. Рафаил) – в послебиблейской мифологии один из семи архангелов, ангел-целитель. Покровитель паломников, путешественников и врачей. Атрибут св. Рафаила – рыба, желчью которой он исцелил праведника Товита от слепоты (Ветхий Завет, книга Товита). Сан-Рафаэль – страж и покровитель Кордовы. Статуи архангела, так называемые триумфы, установленные на высоких колоннах, – характерная примета Кордовы. Лорка имеет в виду самый знаменитый триумф – статую работы Мигеля Вердигье, воздвигнутую у моста через Гвадалквивир (1765—1781).

Нерей – в греческой мифологии морской старец, отец пятидесяти морских нимф – нереид.

…ученики Товита… – Св. Рафаил чаще всего предстает как спутник юного Товии, сына Товита (Ветхий Завет, книга Товита).

Сан-Габриэль

Сан-Габриэль (св. Гавриил) – архангел, посланный возвестить деве Марии рождение сына. Изображается с белой лилией – символом чистоты.

Хиральда – символ Севильи, почти стометровая украшенная орнаментами арабская башня, сначала минарет большой мечети, затем христианская колокольня. Возведена арабским архитектором Ахманом Ибн Бассо в 1184—1198 годах. В середине XVI века после землетрясения была реставрирована, тогда же по проекту Эрнана Руиса (? – 1583) были достроены еще пять ярусов. С 1567 года башню венчает четырехметровая бронзовая фигура Веры – огромный флюгер, давший башне имя (Хиральда – флюгарка).

…три раны с родинкой рядом. – По испанским поверьям, ребенок, отмеченный особенным даром и трагической судьбой, обычно рождается в страстную пятницу. Знак такой судьбы – особое расположение родинок, а предвещает рождение такого ребенка его плач в материнской утробе – услышав плач дитяти, мать должна молчать об этом знаке избранности до самого рождения младенца.

…бессмертниками застыли. – В испанской народной символике бессмертник – символ обреченности и бессмертия, знак вечности.

Как схватили Антоньито Эль Камборьо на севильской дороге

Эль Камборьо – известный в Андалузии цыганский род, до сих пор многие кантаоры, тореро и танцоры носят эту фамилию. По воспоминаниям близких поэта, в его родном селении Пастуший Ключ жил Антоньито Эль Камборьо, статный наездник и цыганский гитарист.

…шел с веткой ивы. – По испанским поверьям, ива отводит злые чары, в особенности лунные. Но в романсе это прежде всего атрибут народного певца, а шире – символ цыганской песни и воли. Многие исконно «глубокие» песни поются без сопровождения, и лишь веткой ивы кантаор отбивает ритм. Такие ветки в память о великих певцах берегут и передают как реликвию. Не случайно выбор певцов пал на иву – по средневековым поверьям, дерево поэтов, дарящее вдохновение, и дерево скорби, потому что хранит голоса умерших. Позднее, ставя свою трагедию «Кровавая свадьба», Лорка требовал, чтобы всадник Леонардо появлялся на сцене с веткой ивы.

…смотреть быков на арене… – Строка из испанской детской песенки о девушке, похищенной маврами на севильской дороге.

…ночь Козерога… – Ночь после вступления Солнца в зодиакальный знак Козерога и до его перехода в Водолей (обычно с 21 декабря по 20 января). Видимо, здесь говорится о древнем празднике зимнего солнцестояния, ночи сочельника и поре зимних холодов, рождественских застолий и святочного веселья.

…едва только девять било… – Для испанской народной поэзии издавна характерны точные числовые обозначения, что придает сюжету особую достоверность. В контексте лоркианской поэзии точно обозначенный час – обычно час беды или смерти, и уже само число воспринимается как зловещее предсказание.

Смерть Антоньито Эль Камборьо

О герое этого романса Лорка говорил: «Антоньо Эль Камборьо – истинный цыган, неспособный на вероломство. Он – единственный, кто перед смертью зовет меня по имени. Сколько таких, как он, сегодня умирают с голоду, но не продают свои тысячелетние голоса за деньги, которые ничего не стоят».

Четверо братьев Эредья… – Символика четверки как знака смерти у Лорки продиктована и фольклором, и испанской идиоматикой: четыре свечи горят в Испании у гроба, четверо несут гроб («меж четверых» говорят о покойнике в гробу). Это согласуется и с нумерологией: четыре – знак несвободы, креста, распятия.

Загубленный любовью

Четыре огня все ярче… – Четыре факела – в Испании атрибут похоронной процессии, смертный знак.

Святой Георгий – Георгий Победоносец, римский воин, служивший императору Диоклетиану (284—305). Согласно легенде, победил дракона и стал восприниматься как идеальный воин, покровитель «христолюбивого воинства».

…диких маков… – В испанской народной символике мак – цветок сна, смерти и страсти, символ невинно пролитой крови.

Романс обреченного

В подлиннике в заглавии стоит испанский юридический термин emplazado (ответчик, вызванный в суд) – термин настолько старинный, что вошел не только в исторические хроники, но и в народную поэзию. «Эль Эмпласадо» – посмертное прозвище кастильского короля Фернандо Четвертого (1285—1312), который казнил без суда трех братьев из мятежного рода Карвахалей. Перед смертью один из братьев призвал короля на Божий суд – и ровно через месяц (срок, назначенный Карвахалем) король умер, о чем повествует, в согласии с историей, народный романс «Гибель Карвахалей».

…тугие волы речные… – «Речными волами» андалузцы называют участки реки со спокойным сильным течением. В лекции «Поэтический образ дона Луиса де Гонгоры» (1926) Лорка объясняет этот образ: «Глубоководный поток, невозмутимо рассекающий равнину, зовут «водяным волом» – он такой же огромный, упрямый, мощный». См. Ф. Гарсиа Лорка. Самая печальная радость… М., «Прогресс». 1987, с. 232—252.

Можешь срубить олеандры… – Окна комнаты Лорки в мадридской Студенческой Резиденции выходили во внутренний дворик, где росли три олеандра. Один из друзей вспоминает, что как-то раз, кончив читать романс, Лорка показал за окно: «Те самые олеандры». В народной испанской поэзии олеандр означает измену, горечь и обреченность.

Крест начерти на пороге… – В Андалузии метят крестом место убийства. Если оно произошло вблизи дома, то крестом, а иногда и надписью «Здесь убили…» метят его стены.

Мерцающий млечный меч… – Мечом Сант-Яго в Испании называют Млечный Путь.

Романс об испанской жандармерии

Доме́к Лембейе Педро – глава винодельческой фирмы, основанной в 1758 году, а также марка знаменитого коньяка, который создал племянник Домека Лембейе, тоже Педро Домек (за что ему в андалузском городе Хересе-де-ла-Фронтера был поставлен памятник).

…три заморских султана – три волхва.

Ты флагами весь украшен. – Строка из цыганской песни, записанной в Гранаде. Эту песню Лорка включил в спектакль «Севильский озорник» испанского классика Тирсо де Молины (1583—1648), когда ставил его в студенческом передвижном театре «Ла Баррака», которым руководил.

У Вифлеемских ворот… – Начальная строка испанских рождественских колядок.

Мучения святой Олайи

Олайя (Эулалия) (? – 304) – католическая святая, дева и мученица, покровительница Мериды (Эстремадура), где, по преданию, была сожжена римлянами. Праздник в ее честь – 10 декабря. В Андалузии святую Олайю отождествляют со святой Агедой (сицилианкой, казненной римлянами в 251 году). Канонически изображается с пальмовой ветвью и блюдом, на котором стоят ее отсеченные груди.

Чаша Грааля – легендарная чаша, служившая Христу и апостолам во время Тайной вечери. Иосиф Аримафейский собрал в нее кровь Христа, когда снял с креста его тело. В средневековых преданиях чаша Грааля является мученикам как свидетельство их праведности.

Ангелы реют над нею//и повторяют: – Святая… – По свидетельству сестры поэта Исабель Гарсиа Лорки (род. в 1909 г.), эти две строки – цитата из религиозного стихотворения, которое в их семье обязательно читали, чтобы предотвратить несчастье, во время грозы, зажигая свечу, освященную в Чистый четверг.

Небылица о доне Педро и его коне

Варианты названия – «Романс с размытым текстом» и «Дон Педро Влюбленный».

Дон Педро – герой народных легенд и романсов, прототипом которого был король Кастилии и Леона Педро Первый, по прозванию Жестокий, другое прозвание – Справедливый (1334—1369), убитый своим сводным братом Энрике де Трастамара. Хроника так описывает дона Педро: «Высокий, крепкий телом, светловолосый, любивших многих женщин, дон Педро был отважен. Бродя ночами в одиночку по улицам Севильи, он искал приключений, а нашел свою смерть». В Севилье, городе, с которым связаны все легенды о короле Педро и где он похоронен, Лорка впервые побывал в 1921 году, незадолго до того, как был написан романс. В герое романса угадывается не только король дон Педро, но и протагонист пьесы Лопе де Вега «Рыцарь из Ольмедо», которую Лорка считал одной из лучших пьес европейской драматургии.

Едет верхом дон Педро – строка из старинного народного романса «Тайная смерть».

…вниз по траве пригорка. – В оригинале «по широкой дороге». Эта строка – цитата из севильяны, которая звучала в одном из спектаклей «Ла Барраки»:

По дороге широкой, По дороге в Севилью…»

Так еще раз Лорка соотносит свой романс с городом короля Педро.

…лягушек тешит… – Здесь «размытый» сюжет романса, неслучайно названного «небылицей», обнаруживает связь с басней Эзопа, переложенной на испанский Феликсом Мариа Саманьего (1745—1801). В ней Юпитер низвергает короля в лагуну к лягушкам. В романсе Лорка дословно повторяет некоторые обороты испанского баснописца.

Фамарь и Амнон

Это вольное переложение ветхозаветной легенды о детях царя Давида (Первая книга Царств, 16, Третья книга Царств, 2). Пьесу Тирсо де Молины «Отмщение Фамари» (1621) Лорка считал шедевром и в 1936 году горячо рекомендовал театральному клубу «Анфистора» взяться за ее постановку. В гранадской библиотеке поэта хранилось «читаное-перечитаное», по свидетельству Хорхе Гильена, издание пьесы Педро Кальдерона де ла Барка (1660—1681) «Волосы Авессалома», по сути дела, переложения пьесы Тирсо.

Рука впивается в косы,//шуршит изодранной тканью… – Точная цитата из народного романса о Фамари, записанного поэтом от гранадских цыган для собрания филолога Рамона Менендеса Пидаля (1869—1968).

Два романса

Романс о герцоге Лусенском

Лусена – город в Андалузии в 70 км от Кордовы.

Этот и следующий романс взяты из драмы в стихах, посвященной героине народной легенды Мариане Пинеде (1804—1831). После подавления революции 1820—1823 годов Мариана помогла бежать из тюрьмы одному из повстанцев, своему кузену и возлюбленному Фернандо Альваресу де Сотомайору, по просьбе которого вышила знамя восстания с девизом «Свобода, Равенство, Закон», за что и была казнена в Гранаде. Строки из романса о вышитом для герцога знамени – очевидная перекличка романсового сюжета с фабулой пьесы. «Мариана Пинеда» (1925) – единственная драма Лорки на историческую тему.

Романс о корриде

Ронда – старинный андалузский город, упоминаемый еще Страбоном и Плинием. Расположен в горах, всего в 40 км от побережья Коста-дель-Соль. Знаменит своим мостом над глубоким ущельем реки и корридой: город считается родиной боя быков. Первым профессиональным тореро считают уроженца Ронды плотника Франсиско Ромеро, внуком которого был прославленный матадор Педро Ромеро (1754—1839), убивший 600 быков. Известен его портрет кисти Гойи. При знаменитой арене для боя быков Реаль Маэстранса, существующей с 1785 года, открыт Музей корриды.

Каэтано – уроженцем Ронды был также знаменитый тореро Каэтано Ордоньес Агилар Ниньо де ла Пальма (1904—1961), однако, если Лорка и слышал о нем, то не запомнил ничего, кроме имени. Свидетельством тому строки из его письма от января 1927 года знатоку и историку корриды Хосе Марии де Коссио: «В романсе из «Марианы Пинеды» упомянут некто Каэтано – кто это, понятия не имею, да и не все ли равно… ведь имя прелестное, правда?»

Квадрилья (исп. cuadrilla) – в корриде команда матадора, в которую входят два пикадора, три бандерильеро и оруженосец матадора.

Пепе-тореро – по всей видимости, знаменитый тореро Пепе-Ильо (Хосе Герра Дельгадо), родившийся в Севилье в 1754 г. и погибший на арене в 1801-м. Стал героем народного романса и считается автором трактата о тавромахии. О нем упоминает в «Письмах об Испании» В. П. Боткин (Л., «Наука», 1976, с. 65).

Дуэнде. Тема с вариациями

Лекция была впервые прочитана в Буэнос-Айресе 20 октября 1933 года. Творческое начало (гетевский «творящий дух») Лорка персонифицирует в образе духа земли дуэнде, исходя из фольклорных представлений и андалузского идиоматического выражения «tener duende» («с искрой божьей»). Дуэнде, по испанским поверьям, – подземный дух, стерегущий клады; позднее он обрел некоторые черты домового.

В названии лекции обыгрывается старинный музыкальный термин: «теория и игра» (буквальный перевод) в музыке когда-то означало «тема с вариациями».

В 1918 году я водворился в мадридской Студенческой Резиденции… – Неточность: впервые Лорка появился в Резиденции весной 1919 года.

Хукар, Гвадальфео, Силь и Писуэрга – реки на востоке (пров. Куэнка – Валенсия), юге (пров. Кадис), северо-западе (пров. Леон – Луго) и западе Испании (пров. Паленсия – Вальядолид).

Ла Плата – водный бассейн в Южной Америке, образованный слиянием рек Параны и Уругвай при их впадении в Атлантику.

Мануэль Торрес (наст. имя Мануэль де Сото Лорето, 1878—1933) – знаменитый кантаор из цыганского рода, «король сигирийи», которому Лорка посвятил цикл стихов «Цыганские виньетки» в «Поэме канте хондо».

Эль Лебрихано (наст. имя Диего Фернандес Флорес, род. в начале XIX века) – кантаор из селенья Лебриха (пров. Севилья), создатель деблы, одной из песенных форм канте хондо.

Ла Малена (Магдалена Седа) – кантаора и танцовщица родом из Хереса, участница фольклорного андалузского ансамбля, созданного знаменитой испанской танцовщицей Анхентинитой (наст. имя Энкарнасьон Лопес Хульвес, 1905—1945).

Браиловский Александр (1896—1976) – французский пианист русского происхождения.

Бах Иоганн Себастьян (1685—1750) – немецкий композитор.

Глюк Христофор Виллибальд (1714—1787) – немецкий композитор.

Брамс Иоханнес (1882—1963) – немецкий композитор.

Дариюс Мийо (1892—1974) – французский композитор.

«Ноктюрн Хенералифе» – одна из частей симфонической поэмы М. де Фальи «Ночи в садах Испании» (1916).

Гёте Иоганн Вольфганг (1749—1832) – немецкий поэт и писатель.

Паганини Николо (1782—1840) – итальянский скрипач и композитор, гитарист.

Гёте, определивший дуэнде применительно к Паганини… – См. И.-П. Эккерман. «Разговоры с Гёте в последние годы его жизни» М.-Л., 1934 (записи от 28 февраля, 2 марта и 6 марта 1831). Цитируемая фраза принадлежит Эккерману, а не Гёте.

Ницше Фридрих (1844—1900) – немецкий философ.

Мост Риальто – соединяет исторический центр Венеции – остров Риальто – с другими островами города.

…и в музыке Бизе. – Разочаровавшись в своем прежнем кумире – Рихарде Вагнере (1813—1883), Ницше ощутил дионисийское начало в музыке французского композитора Жоржа Бизе (1838—1875). См. памфлет «Дело Вагнера» (1888).

Лютер Мартин (1483—1546) – вождь религиозной Реформации в Германии.

…запустил нюрнбергской чернильницей… – Лорка неточен: случай с чернильницей произошел не в Нюрнберге, а в Вартбургском замке в Айзенахе.

…затащил в комедию ревности. – Лорка имеет в виду «Обитель ревности, или Арденнские леса» (1615) М. де Сервантеса.

…руки Сократа, протянутые к цикуте. – Сократ был обвинен в поклонении демонам и, согласно приговору афинского суда, принял яд – цикуту.

Декарт Рене (1596—1650) – французский философ, основоположник аналитической геометрии.

Сезанн Поль (1839—1906) – французский художник.

Сан-Габриэль, Сан-Мигель, Сан-Рафаэль – см. комм. к «Цыганскому романсеро».

Ангел, выросший на пути в Дамаск… – Савл, будущий апостол Павел, был остановлен Богом, когда направлялся в Дамаск искоренять христианство (Деяния апостолов, 9, 1—7).

Ангел… проникший в щель ассизского балкона… – Лорка говорит об озарениях и видениях, предшествующих обращению Франциска Ассизского.

Генрих Сузо (1300—1366) – немецкий мистик, теолог и поэт. В 13 лет стал монахом-доминиканцем. Был обвинен в ереси и привлечен к суду, но признан невиновным.

Аполлинер Гийом (наст. имя Вильгельм Аполлинарий Костровицкий, 1880—1918) – французский поэт польского происхождения.

…запечатленная… кистью блаженного Руссо. – Лорка имеет в виду картину французского художника-примитивиста Анри Руссо (таможенника Руссо, 1844—1910) «Муза, вдохновляющая поэта» – портрет Аполлинера и его возлюбленной, художницы Мари Лорансен (1883—1956).

Гесиод (кон. VII – нач. VII в. до н.э.) древнегреческий поэт. См. начальные строки его «Теогонии» (СПб., 1885, с. 149).

Золотой лист – листок сусального золота.

Тереса де Хесус (наст. имя Тереса Санчес де Сепеда-и-Аумада, 1515—1582) – испанская религиозная деятельница и писательница, поэт-мистик; канонизирована католической церковью в 1662 году. В книге «Покои внутреннего замка» (1577) святая Тереса уподобляет душу башне, поднимаясь на которую и приближаясь к Богу, следует осветить молитвой все потаенные уголки.

Сан Хуан де ла Крус – святой Иоанн Креста (1542—1592), испанский поэт-мистик. В трактате «Восхождение на Кармил» и комментарии к своей поэме «Духовная песнь» (1582) Сан Хуан де ла Крус говорит о трех дорогах, которые ведут человека к мистическому слиянию с Богом.

«Воистину ты Бог сокровенный!» – См. Книга пророка Исайи, 45.

Гойя-и-Лусьентес Франсиско де (1746—1828) – испанский живописец и график.

Вердагер Мосен Синто (Джасинт) (1845—1902) – каталонский поэт, путешественник, был корабельным священником; один из активных деятелей каталонского Возрождения; автор эпической поэмы «Атлантида».

Манрике Хорхе (ок. 1440—1479) – испанский поэт, автор знаменитых «Строф на смерть отца» (1476). Поэт был смертельно ранен при осаде крепости Гарси-Муньос (пров. Куэнка) и умер в монастыре Уклес на плоскогорье Оканья, где и похоронен. Однако существует легенда (о ней Лорка также упоминает в лекции), согласно которой Манрике умер в замке Бельмонте (пров. Толедо).

Рембо Жан Николя́ Артю́р (1854—1891) – французский поэт, один из основоположников символизма, один из «пруклятых поэтов». В юности разъезжал с бродячим цирком по ярмаркам.

Граф Лотреамон (наст. имя Исидор Дюкасс, 1846—1870) – французский поэт родом из Уругвая, предтеча сюрреалистов. Во второй части поэмы в прозе «Песнь Мальдорора» (1869) Лотреамон описывает людей с рыбьими глазами (см. Поэзия Франции. Век XIX. М., 1985, с. 252—254).

Пастора Павон Крус, прозванная Девушкой с гребнями (1890—1969) – знаменитая андалузская кантаора родом из Севильи.

Рафаэль Эль Гальо – Рафаэль Гомес Ортега (1883—1960) – испанский тореро из цыганского рода по прозвищу Божественный Лысый, брат Хоселито Эль Гальито, Хосе Гомеса Ортеги (1895—1920), испанского тореро, погибшего на арене. Осенью 1933 года Рафаэль Эль Гальо был в Буэнос-Айресе и встречался с Лоркой. Газета «Критика» сообщила, что 24 ноября 1933 года Лорка председательствовал на празднике в честь тореро в театре «Авенида».

Мансанилья – андалузское белое вино.

Игнасио Эспелета (1871—1938) – знаменитый кантаор родом из Кадиса. На самом деле Эспелета всю жизнь работал мясником на бойне.

Аргантонио (630—550) – легендарный правитель страны Тартесс (ветхозаветный Таршиш), располагавшейся на территории нынешней Андалузии, в нижнем течении Гвадалквивира. Предположительная дата основания города с тем же названием – 1100 г. до н. э. О его сказочных богатствах рассказывает Геродот (I, 168). Около 500 г. государство Тартесс подверглось нашествию карфагенян и исчезло, оставив по себе лишь скудные исторические свидетельства и легенды.

Соледад Варгас – легендарная андалузская красавица из знаменитой семьи певцов и танцоров.

Ротшильд – один из наследников Мейера Ансельма Ротшильда (1743—1812), основателя династии европейских банкиров.

Герион – в греческой мифологии трехглавый и трехтелый великан, пасший своих коров, которых он кормил человеческим мясом, на острове Эрифейя, на крайнем западе. Его убил Геракл (десятый подвиг). В начале ХХ века некоторые историки отождествляли Гериона с царем страны Тартесс.

Касалья – очень крепкая (70°) анисовая водка.

Св. Барбара (Варвара) (? – 235 или 306) – героиня христианской агиографической легенды, претерпевшая по доносу своего отца-язычника жестокие муки (ей отсекли груди), а затем и казненная им: отец собственноручно отрубил дочери голову, за что и был в ту же минуту сражен громом. Св. Барбара считается поэтому покровительницей воинов-артиллеристов, взрывников и шахтеров. В пословице «Пока гром не грянет, святую Варвару не помянешь» отразился обычай прибегать к помощи святой при внезапной опасности. Праздник в ее честь с традиционными фейерверками – 4 декабря – учрежден в 1570 году. В Буэнос-Айресе Лорка рассказывал Сальвадору Ново о том, как его друг, старик-негр, водил его смотреть ритуальные танцы, исполняемые в честь св. Барбары, отождествленной на Кубе ввиду характерной атрибутики с африканским божеством войны Шанго (в мифологии йоруба – бог грома, охоты и грабежа).

Хуан де Хуни (Жан де Жуаньи) (1507—1577) – испанский скульптор, художник и архитектор; учился во Франции. Лорка говорит о его Распятии из монастыря св. Каталины в Вальядолиде (1572), одной из лучших работ скульптора.

Педро Сото де Рохас (ок. 1590—1655) – испанский поэт, священник, друг Гонгоры. Речь идет о книге Сото де Рохаса «Рай, недоступный многим, сад, отворенный избранным» (1648). Сото де Рохасу Лорка посвятил лекцию под таким же названием (см. Ф. Гарсиа Лорка. Самая печальная радость. М., «Прогресс», 1987, с. 252).

Иоанн Лествичник (506—606) – один из отцов церкви, аскет-отшельник, византийский религиозный писатель, автор одной из основных книг православной аскетики «Лестница, возводящая к небесам», в тридцати главах-ступенях которой излагается наука одолевать пороки и взращивать добродетели.

Дузе Элеонора (1858—1924) – итальянская трагическая актриса.

Пуэрто-де-Санта-Мария – портовый город на юге Испании (пров. Кадис).

«Сновидения о черепах» – у этой сатиры на испанскую церковь и общество Франсиско Кеведо-и-Вильегаса (1580—1645), испанского поэта и писателя, было, пока она распространялась в списках, бесцензурное название – «Сон о Страшном Суде» (1606, опубл. в 1627). См. Кеведо. Избранное. Л., 1971, с. 253.

«Истлевший епископ» – Лорка говорит о картине «Конец мирской славы» (1672), написанной Вальдесом Леалем по заказу Мигеля де Маньяры для Больницы Милосердия. Сюжетно картина перекликается с четвертой главой «Речей об истине» М. де Маньяры: «Взгляни на твоих предков, на жену, если ты ее потерял, или твоих друзей – тех, кого уже нет. Как тихо! Слышно только, как копошатся черви, шурша истлевающей тканью, сдвигая митры, короны…» Эту же картину описывают В.П. Боткин (Письма об Испании, СПб., 1857, с. 162) и И.Е. Репин (Воспоминания, статьи и письма из заграницы И.Е. Репина. СПб., 1901, с. 513).

Марбелья – героиня романса о злой свекрови, известного, как установил знаток испанского фольклора Р. Менендес Пидаль, уже в начале XVI века.

Иеремия (10-е годы VII в. – после 586 г. до н. э.) – древнееврейский проповедник, один из четырех «больших» пророков Ветхого Завета.

Плеберио – персонаж трагикомедии «Селестина» (1502) испанского писателя Фернандо де Рохаса (1465—1541), отец героини пьесы Мелибеи. Последнее (двадцать первое) действие драмы представляет собой его монолог – плач по дочери. См. Рохас Ф. де. Селестина. М., 1959, с. 215—223).

Вальдивьельсо Хосеф Мариа де (ок. 1560—1638) – испанский священник и драматург. Видимо, Лорка говорит о его «Романсеро о Святейшем Таинстве», пронизанном фольклорными мотивами.

Сурбаран Франсиско де (1598—1664) – испанский живописец.

Эль Греко (наст. имя Доменико Теокопули, ок. 1541—1614) – испанский художник. Лорка вспоминает его пейзаж «Толедо в грозу» (1604—1610).

Сигуэнса Хосе де (1545—1606) – испанский историк, описавший в трех главах первой части «Истории ордена Св. Иеронима» (ХХ, XXI, XXII) смерть и похороны испанского короля Филиппа Второго.

Эскориал – дворец-монастырь, построенный на пустынной возвышенности вблизи Мадрида по приказу Филиппа Второго. Проект Эскориала был создан в 1563 году архитектором Хуаном Баутиста де Толедо (? – 1567), затем строительством руководил Хуан де Эррера (1530—1597), во многом изменивший первоначальный архитектурный замысел.

…гробница герцогского рода Осуна… – Гробница в стиле платереско (от исп. рlatero – золотых дел мастер) находится в городе Осуна, в 86 км от Севильи.

…из часовни Бенавенте… – Фамильный склеп купеческой семьи Бенавенте в Медине дель Риосеко (пров. Вальядолид) был выстроен в 1554 году вблизи церкви Св. Марии. Скульптуры для часовни выполнены Хуаном де Хуни и учеником знаменитого Алонсо Берругете Эстебаном Хорданом (1534—1603).

…паломничества к Сан-Андресу-де-Тейшидо… – Сан-Андрес (св. Андрей) – в христианской мифологии один из двенадцати апостолов, проповедовавший христианство балканским и причерноморским народам, распятый римлянами. Почитается как покровитель моряков. Праздник в его честь – 30 ноября. Согласно галисийской легенде Сан-Андрес опечалился, узнав, что немногие отправляются в паломничество к Сан-Андресу Дальнему в местечке Тейшидо в горах близ Ла Коруньи, предпочитая более легкий путь в Сантъяго-де-Компостела к гробнице апостола Иакова Старшего, покровителя и крестителя Испании. Господь, узнав об обиде, обещал Сан-Андресу, что всякий, не совершивший паломничества в Тейшидо при жизни, должен совершить его после смерти, но уже в облике змеи или другой рептилии. Поэтому считается большим грехом убить змею на пути к этой часовне. Паломничество к Сан-Андресу Дальнему приурочено к одному из праздников Богородицы (8 сентября). Идти к святому нужно пешком, по особому обету – босиком, неся ветки тиса и орешника, увитые лентами. У часовни набирают целебной воды из источника и рвут приворотную траву.

…пенье и танец Сивиллы. – В Испании на церковных папертях в сочельник до «петушиной» мессы, длящейся с полуночи до рассвета, исполнялась песня Сивиллы (в греческой мифологии – прорицательница) – религиозная нелитургическая песня-пророчество о пришествии и распятии Христа. Ее обычно исполнял мальчик лет двенадцати в костюме принца, с мечом в руке. Тридентский собор (1545—1563) запретил это представление, и теперь песню Сивиллы можно услышать только на острове Майорка.

…сумрачное «Воспомним»… – В каталонском городе Тортоса в ночь накануне Вербного воскресенья устраивают шествия, во время которых поют «В память о страстях Господних». Этот обычай описан Фелипе Педрелем в «Испанских народных песнях» (1918), одной из настольных книг Лорки.

Лукреций – Тит Лукреций Кар (ок. 96 – ок. 53 гг. до н.э.) – римский поэт. См. его поэму «О природе вещей» (IV, 713—716). Эти строки Лорка выбрал эпиграфом к первому номеру журнала «Петух», который он начал издавать в 1928 году в Гранаде.

Китс Джон (1795—1821) – английский поэт-романтик.

Вильясандино – Альварес Вильясандино Альфонсо де (? – 1424), испанский поэт-лирик.

Эррера Фернандо де (1534—1597) – испанский поэт, прозванный Божественным.

Беккер Густаво Адольфо (наст. имя Домингес Бастида-и-Варгас, 1836—1870) – испанский поэт.

…на своем розовом колене… – Реминисценция из Гесиода («Теогония», 2—3).

Брат Хуан де ла Мисериа – в миру Хуан Нардук (1526—1569), испанский монах, художник. Усмирение бешеного быка и пощечина папскому нунцию, видимо, выдуманы Лоркой, что же касается портрета, то действительно брат Хуан изобразил шестидесятилетнюю св. Тересу старой и некрасивой, что ее сильно огорчило. Рассказывают, что, увидев портрет, св. Тереса отозвалась о нем так: «Рисовал ты меня, брат Хуан, рисовал, и такую уродину, такую старуху нарисовал…»

Марциал Марк Валерий (43—104) – римский поэт родом из Испании.

Ювенал Децим Юний (ок. 60 – ок. 127) – римский поэт.

…в разлете волос обдает запахом морского порта… – Реминисценция из Бодлера – «Волосы» (см. Бодлер Ш. Цветы зла. М., 1970, с. 43).

Лагартихо – Рафаэль Молина Санчес (1841—1900), испанский тореро, ушел с арены в 1893 году.

Бельмонте-и-Гарсиа Хуан (1892—1962) – испанский тореро, выступал с 1913 по 1935 год.

Каганчо – Хоакин Родригес (1903—?) – испанский тореро.

Матео де Компостела (Мастер Матео) – испанский архитектор и скульптор XXII века, работал над скульптурным убранством собора Сантъяго де Компостела. Самая известная из его работ – Врата Славы этого собора.

…огонь религиозных сонетов Лопе. – Речь идет о «Священных строфах» (1614) испанского классика Лопе де Вега (1562—1635).

…башню в Саагуне… – Саагун (пров. Леон), Каталайюд и Теруэль славятся своими архитектурными памятниками – башнями, чаще всего восьмиугольными, украшенными изразцами, – в стиле мудехар, для которого характерно включение готических, а позднее и ренессансных элементов в художественную систему мавританской архитектуры. Башня в Саагуне – это или символ города (башня, изображенная на его гербе), или великолепные башни церквей Сан-Тирсо и Сан-Лоренсо.

…альгвасилов Кеведо. – Лорка говорит о сатире Ф. Кеведо-и-Вильегаса «Бесноватый альгвасил» (1607) из книги «Сны» (см. Кеведо. Избранное. Л., 1971, с. 266).

Веласкес – Диего Родригес де Сильва-и-Веласкес (1599—1660), испанский живописец.

Берругете Алонсо (1486—1561) – испанский скульптор, ученик Леонардо да Винчи и Микеланжело.

Гонгора-и-Арготе Луис де (1561—1627) – испанский поэт, родоначальник испанской барочной поэзии – культеранизма.

Гарсиласо де ла Вега (1503—1536) – испанский поэт, реформатор поэтического языка; ввел в испанскую литературу поэтические формы итальянского Возрождения.

…олень уязвленный//встает на холме. – Лорка цитирует строки из тринадцатой главы поэмы «Духовная песнь» Сан Хуана де ла Крус.

Гонсало де Берсео (1188 или 1198 – между 1264—1271) – первый испанский поэт, чье имя нам известно.

Архиепископ Итский – Хуан Руис (ок. 1283 – ок. 1350), испанский поэт, автор «Книги благой любви» (1343), крупнейшего памятника испанской поэзии XVI века.

Грегорио Эрнандес (1576—1636) – испанский скульптор.

Хосе де Мора (1642—1724) – испанский скульптор, создавший убранство многих гранадских церквей, в том числе и Королевской часовни при Соборе. «Христос Милосердный» Моры – распятие гранадской церкви Сан-Хосе считается лучшим из андалузских распятий. Это была последняя работа скульптора – завершив ее, он лишился рассудка.

Мартинес Монтаньес Хуан (1580—1649) – испанский скульптор; большая часть его работ находится в церквях Севильи. Лорка говорит о его «Поклонении пастухов» (1613) из Большого алтаря церкви Сан-Исидро-дель-Кампо в Сантипонсе (пров. Севилья).

…с мерцающими зелеными анемонами… – Еще одна отсылка к «Снам» Кеведо. Анемон – цветок сна.

…с гипсовым цветком Руидеры. – О лагунах Руидеры и легенде, связанной с ними, рассказывает Дон Кихоту Монтесинос (см. Сервантес М. де. Дон Кихот. Academia, 1934. Т. 2, с. 255, 282).

…учетверил ей Пикассо. – Речь идет о картине «Муза» или о «Женском портрете» Пабло Руиса Пикассо (1881—1973).

Антонелло да Мессина (1430—1479) – итальянский художник.

Липпи – Фра Филиппо Липпи (1406—1469), итальянский художник.

Массолино (наст. имя Томазо ди Кристофоро Фини, 1383—1447) – итальянский художник.

Поэт в Нью-Йорке

Книга написана во время поездки в США и на Кубу в 1929—1930 годах. В августе 1934 года Лорка готовил сборник к печати, однако издан он был лишь посмертно, в Мексике в 1940 году, и чуть позже – в Нью-Йорке. Лорка не раз публично читал стихотворения из этой книги, пространно комментируя их и рассказывая о своем впечатлении от Америки: «Я назвал свою книгу «Поэт в Нью-Йорке», но вернее было бы сказать «Нью-Йорк в поэте». В моей душе… Я хочу рассказать не о поездке, а о том, что почувствовал, столкнувшись лицом к лицу с Нью-Йорком. Первое, что бросается в глаза, это умонепостигаемая архитектура и бешеный ритм. Геометрия и тоска. Ритм неистовый, но радости нет. Стоит ощутить ход социального механизма и гнетущую власть машины над человеком, как услышишь в этом ритме тоску – зияющую, мучительную, затягивающую – и поймешь, что она способна толкнуть на преступление».

Пляска смерти

Объясняя стихотворение, Лорка говорил: «Там я увидел «Пляску смерти». Ряженый – настоящий африканец, это сама смерть без надежды на воскрешение, без ангелов – мертвая смерть. Смерть, лишенная души, дикая, первобытная, как Штаты, как Америка, которая не знала и знать не хочет неба».

Негритянские будни и рай

Лорка говорил: «Самое духовное и задушевное в Америке – это негры. Потому что надеются, потому что поют и еще потому, что только они сохранили ту редкую чистоту веры, которая одна может спасти ото всех сегодняшних гибельных дел… Их тоска – духовный стержень Америки. Если бы не их искусство, в США не осталось бы ничего, кроме техники и автоматов».

Ода королю Гарлема

Чтение «Оды» Лорка предварял пояснением: «Я хотел написать стихи о неграх в Северной Америке, о том, как тяжело быть черным в мире белых. Они рабы всех достижений белого человека, рабы его машин. И ни на минуту не отпускает страх – а вдруг позабудешь зажечь газ, разучишься водить автомобиль, пристегивать крахмальный воротничок? А вдруг вилка вопьется в глаз? Ведь эти вещи чужие…»

Нью-Йорк

…и еще миллион петухов,//зарю высекавших из тьмы//пронзительно-острым криком. – Лорка вновь вспоминает строки из «Песни о моем Сиде».

Маленький венский вальс

Лорка никогда не был в Вене.

Песня кубинских негров

Фонсека – хозяин знаменитой кубинской табачной фабрики «Ромео и Джульетта».

Плач по Игнасио Санчесу Мехиасу

В «Плаче», посвященном памяти знаменитого тореро Игнасио Санчеса Мехиаса (1887—1934), смертельно раненного на арене 11 августа 1934 года, очевидно сплетение двух традиций – фольклорных плачей, одного из древнейших жанров испанской народной лирики, и литературной погребальной элегии. Примечательно, что Лорка назвал свою элегию «плачем» (llanto), соотнеся ее тем самым со старинными элегиями, именовавшимися «planto».

Санчес Мехиас, знаток и ценитель изящной словесности, был покровителем целого поколения испанских поэтов. Именно Санчес Мехиас организовал в Севилье чествование классика испанской литературы Луиса де Гонгоры-и-Арготе (1561—1627) в связи с трехсотлетием со дня его смерти. На чествовании присутствовали те, кто провозгласил творчество Гонгоры своим поэтическим ориентиром, и в том числе – Лорка, прочитавший лекцию, посвященную творчеству Гонгоры. Оставив в конце двадцатых годов арену, Санчес Мехиас небезуспешно пробовал свои силы в драматургии (и даже удостоился благожелательного напутствия Рамона дель Валье-Инклана). Кроме того, он помог известной танцовщице и певице Архентините организовать андалузский фольклорный ансамбль. (Ей, подруге погибшего тореро, Лорка посвятил «Плач», написанный осенью 1934 года.)

Поэма вышла отдельным изданием с иллюстрациями Хосе Кабальеро-и-Муньоса Кабальеро (1915—1991), декоратора «Ла Барраки», в мае 1935 года в Мадриде.

Дикие быки Гисандо… – Пять огромных доисторических каменных изваяний, покрытых полустершимися и до сих пор не расшифрованными надписями, на холме Гисандо (пров. Мадрид).

Гранда не было в Севилье… – Структура и мотивы этой части «Плача» родственны старинному «Романсу о семи инфантах Ларры».

Бандерилья – дротик с флажками и лентами. Во время корриды их втыкают в холку быка, чтобы его раздразнить.

Потир – чаша для вина в христианском обряде причастия.

Присутствующее тело – названия главок «Плача» («Присутствующее тело» и «Отсутствующая душа») высветляют стершуюся в обыденном употреблении смысловую наполненность испанского речевого оборота, описывающего состояние после смерти и до погребения (estar de cuerpo presente, буквально – быть присутствующим телом). Ближе всего по смыслу к этому выражению латинское corpore insepulto (непогребенное тело) и русский официальный термин «доступ к телу покойного». Названия главок акцентируют контраст, подразумеваемый в идиоме: когда отлетает душа, остается – присутствует – тело. И прощаются только с телом, покинутым душой.

Минотавр – в греческой мифологии чудовище-человекобык, убитый афинским героем Тезеем.

Шесть стихотворений по-галисийски

Лорка впервые побывал в Галисии в 1916 году, но цикл галисийских стихотворений был создан много позже, в один из коротких приездов в Сантъяго-де-Компостела, и сразу же вышел отдельной книжкой в издательстве «Ла Корунья» (в декабре 1935 года). Стихи, как подчеркивает название, написаны на галисийском языке (диалекте португальского), на котором Лорка не говорил и никогда прежде не писал.

Песня о мальчике-рассыльном

Это стихотворение навеяно встречами с эмигрантами-галисийцами во время поездки в Аргентину в 1933—1934 годах.

Колыбельная над покойной Росалией де Кастро

Росалия де Кастро (1835—1885) – галисийская поэтесса, писавшая также по-испански.

Диван Тамарита

Стихи этой книги любви, одиночества и горьких предчувствий Лорка написал в 1931—1932 годах, а замысел сборника, посвященного памяти арабо-андалузских поэтов, «чьи строки запечатлены на стенах Альгамбры», как свидетельствует друг Лорки известный арабист Эмилио Гарсиа Гомес (1905—1995), который по просьбе поэта должен был писать предисловие к изданию, возник лишь осенью 1934 года. В 1935 году Лорка отдал рукопись в издательство Гранадского университета. Однако книга увидела свет лишь посмертно, в 1940 году, в Нью-Йорке на страницах третьего и четвертого номеров журнала «Ревиста Испаника Модерна».

В средневековой исламской литературе диван – традиционное название поэтической антологии. В данном случае название более чем условно – Лорка не придерживается жанровых норм, обязательных для газеллы и касыды.

Тамарит – довольно частый в Испании мавританский топоним. «Уэрта дель Тамарит» («Сад Тамарита») – усадьба дяди поэта Франсиско Гарсиа Родригеса на окраине Гранады, рядом с родительским домом Гарсиа Лорки.

Газелла о нежданной любви

…мраморные буквы… – В оригинале «буквы из слоновой кости», перифраз традиционного фольклорного образа «золотые буквы» (или надпись), которыми в испанских народных песнях рассказывают о любви или красоте возлюбленной. См., например, «Романс о герцоге Альба», процитированный Лоркой в лекции «Как поет город от ноября до ноября».

Газелла о скрытной любви

В венок я вплел тебе вербену – вербена, излюбленная испанская приворотная трава, в народной поэзии означает нежную любовь.

Колокол Велы – колокол на надвратной башне Альгамбры. По местному поверью, кто дотронется до него в новогоднюю ночь, будет счастлив в любви.

Лишь ради колокола Велы… – Строка из народной песни.

…сад мой в Картахене… – Еще одна реминисценция из народной песни, которой обычно сопровождается детская игра. Рефрен этой песни

Цвет вербены, сады Картахены, —

с детства памятен брату поэта Франсиско Гарсиа Лорке.

Газелла о воспоминании

…тюльпаном качнется ужас… – Тюльпан в народной поэзии – символ безответной любви.

Газелла о темной смерти

Вы на заре лицо мое закройте… – Обычай закрывать мертвым лицо до сих пор бытует в андалузских селеньях. Молодым лицо покрывают белым платком, старикам – черным.

Касыда о недосягаемой руке

Исследователь творчества Ф. Гарсиа Лорки Марио Эрнандес указывает на сходство касыды с фрагментом романа «Преступление» (1934) писателя-сюрреалиста с Канарских островов Агустина Эспиносы (1897—1939). «Осень», третью часть этой книги, начинает глава, напоминающая стихотворение в прозе, названная «Мертвая рука»:

В отчаянии я ищу руку. Ни мрамору, ни воску, ни бронзе не застыть ее горестным жестом. Мертвенно-бледную, заледеневшую руку. Пусть шторы раздернет в спальне и поведет по потемкам, пусть тонкими пальцами вражью стрелу перехватит и в час мой бессонный коснется щеки и лба. Бледную, тонкую, трагическую руку ищу я. Отсеченную руку. Все еще в кольцах, а ногти – все еще в ярком лаке. Руку давней невесты моей. Ее руку, забывшую ласку перчаток. Ту руку, что глаза мне закроет, когда смерть не сумеет закрыть их и мать не сумеет, и сестра, и сын. Ты единственная – странница, рука неживая, та, что в утренних снах мне являлась, звезда ожиданья. Но есть и другая рука. Нежные, теплые, легкие пальцы для губ моих, рук и ночей. Есть другая рука. Мне не нужно другой. Не ее я ищу, а ту, что тревогу мою утишит. Крыло, что глаза мне закроет, коснется плеча и обрядит, и проводит в дорогу – навеки. Ее я ищу – единственную, отсеченную руку. Бледную, стылую руку, позабывшую ласки. Позабывшую, что любила. Белую. Щемяще белую руку[5].

Однако совпадения, иногда дословные, лишь подчеркивают полярность вариаций Ф. Гарсиа Лорки и Агустина Эспиносы. Главку романа Эспиносы естественнее соотносить с рисунками Лорки: отрезанные руки – лейтмотив его графики.

…алебастровый тот ирис… – Ирис – в испанском фольклоре цветок смерти. См., например, саэты в не раз упоминаемом Лоркой сборнике – Pedrell F. Cancionero musical español (1, № 133—138).

Как поет город от ноября до ноября

Эта лекция была впервые прочитана 26 октября 1933 года в Буэнос-Айресе.

Санта Лусия (281—304) – святая Люция, христианская мученица. По преданию, ослепила себя, чтобы не привлекать поклонников. Обычно святую изображают с подносом, на котором лежат ее глаза, иногда с ножом и с зажженной лампой – символом света и мудрости. Лусия – покровительница слепых, а также швей и модисток. Ей молятся о сохранении зрения: «Святая Лусия, в декабре приди, свет сохрани, не дай ослепнуть, приди!» На праздник в честь святой – 13 декабря – разжигают костры. В Гранаде есть часовня Святой Лусии, скульптурное убранство для которой выполнил Алонсо де Мена (1587—1646).

Лаухар – городок в Альпухарре.

Карл Пятый – Карл Первый (1550—1558), король Испании с 1516 года. В 1519 году добился короны императора Священной Римской империи и стал именоваться Карлом Пятым.

Аллея Печали (Аллея Гуадисских ворот) – тополиная аллея на берегу Дарро, откуда открывается прекрасный вид на Альгамбру. Для гранадца не место для прогулок, а дорога прощаний – дорога на старое кладбище.

Львиный дворик – один из внутренних двориков Алькасара, древнейшего дворца Альгамбры, с колоннадой из 124 колонн белого мрамора, «названный так потому, что посередине его находится фонтан изумительнейшей работы, круглая беломраморная чаща которого покоится на спинах двенадцати каменных львов; весь двор замощен по арабскому обычаю плитами голубоватого мрамора» (Х. Перес де Ита. «Повесть о Сегри и Абенсеррахах». М., «Наука», 1981, с. 19—20).

Хенералифе («Высокий сад») – выстроенная в XIII веке вблизи Альгамбры летняя резиденция мусульманских правителей Гранады с великолепным парковым ансамблем, расположенным на склонах Солнечного холма.

Боабдиль (Абу-Абдаллах, 1460—1526) – последний эмир Гранады, «молодой король»; после десяти лет правления 2 января 1492 года сдал город Католической чете – Фердинанду Пятому (1452—1516) и Изабелле Первой (1451—1504).

Тирсо де Молина (наст. имя Габриэль Тельес, 1583—1648) – испанский драматург, автор первого драматургического переложения легенды о доне Хуане «Севильский озорник, или Каменный гость» (1616).

Бомарше Пьер-Огюстен Карон де (1732—1799) – французский драматург, автор «Севильского цирюльника, или Тщетной предосторожности» (1775) и «Безумного дня, или Женитьбы Фигаро» (1784).

Соррилья дель Мораль Хосе (1817—1893) – испанский романтик, поэт и драматург, автор «Дона Хуана Тенорио» (1844), знаменитого драматургического переложения легенды о Дон Хуане. Эта пьеса по традиции идет во всех театрах Испании 1 ноября, в День Всех Святых (День поминовения).

…и в прозе Беккера… – Беккер родился в Севилье и прожил там первые восемнадцать лет. Лорка говорит о его «Легендах», связанных с севильскими темами («Маэстро Перес, органист» и др.). См. Беккер Г.А. Избранное. М., ИХЛ, 1985.

Виуэла – предтеча современной гитары, щипковый инструмент с пятью двойными струнами и одной одинарной, излюбленный инструмент испанского барокко.

Нарваэс Луис де (кон. XV – нач. XVI в.) – испанский музыкант, автор сборника пьес для виуэлы (1535), композитор, первым в Европе разработавший жанр вариаций.

Дон Педро – король Педро Первый, по прозванию Жестокий, долго жил в Севилье, где продолжил строительство дворца Алькасара, начатое еще в Х веке. В подземелье под Королевской часовней, примыкающей к Севильскому собору, – усыпальница дона Педро и его возлюбленной Марии де Падильи (? – 1361).

Дон Алонсо – так в Андалузии называют короля Кастилии и Леона Альфонсо Одиннадцатого Справедливого (1312—1350). Севильская легенда рассказывает о его любви к вдове рыцаря Гусмана донье Леонор, которую король счел нужным фиктивно выдать замуж за дона Фернандо и приблизить ко двору. Узнав о предназначенной ему роли, Фернандо, влюбленный в Леонор, не мог снести оскорбленья – сломав на глазах у короля шпагу, он в день свадьбы удалился в монастырь. Вскоре донья Леонор родила внебрачного сына короля дона Энрике де Трастамара, ставшего впоследствии братоубийцей и затем королем Кастилии Энрике Вторым (1333—1379). Сама же донья Леонор была убита по приказу супруги Альфонса Одиннадцатого – королевы Марии Португальской (1313—1356).

Армилья, Санта-Фе, Атарфе – небольшие городки, расположенные в одном-двух десятках километров от Гранады.

Самбомба – примитивный пастуший инструмент в виде барабанчика с продетым внутрь стеблем осоки. Обычай ходить с самбомбами на святки по вечерам и на рассвете, как и сам инструмент, занесен в Андалузию переселенцами с севера – из Леона и Кастилии. Игра на самбомбе сопровождает песню с припевом, который подхватывает вся группа.

Вильянсико – испанские народные песни Средневековья и Возрождения. В современном значении слова – рождественская колядка.

…гранадские мавры унесли с собой в Африку, где она доныне слышится в Тунисе. – В 1498 году Католическая чета изгнала из Андалузии мавров и евреев. Переселенцы, обосновавшиеся в Марокко и других средиземноморских странах, сохранили свой – испанский – язык и до сих пор поют андалузские песни и романсы XV века.

…глиняные барашки… взбегают по уступам игрушечного мха. – В Испании существует обычай мастерить к Рождеству «ясли», называемые «белен» (от Бетлеем – Вифлеем), – в особых застекленных ящичках размещают глиняные фигурки Богоматери, Иосифа, младенца, волхвов и животных, представляя сцены из евангельского рассказа о рождении Иисуса. Считается, что обычай устраивать «белены» введен Франциском Ассизским. Такой «белен» и описывает Лорка.

Васкес Хуан (1500—1560) – испанский композитор, один из авторов «Дворцового песенника», собрания светских и религиозных вильянсико.

Триана – квартал в Севилье на правом берегу Гвадалквивира, основанный, по преданию, римским императором Траяном.

Хуан дель Энсина (1469—1529) – патриарх испанского театра, поэт и композитор.

Фуэнльяна Мигель де (нач. XVI в. – 1579) – испанский композитор и виуэлист, автор сборника пьес для виуэлы «Севильская лира» (1554). Был слепым.

Салинас Франсиско (ок. 1514—1590) – испанский музыкант, виуэлист, автор книги «О музыке». Ослеп в десятилетнем возрасте.

Писадор Диего (1508—1557) – испанский композитор и виуэлист, автор «Книги игры на виуэле» (1552).

Кафе Чинитас – знаменитое в конце XIX века кафе в Малаге, где выступали прославленные кантаоры. В 1943 году в театре Метрополитен в Нью-Йорке труппа андалузских цыган поставила фольклорный спектакль «Кафе Чинитас», в основу которого легла одноименная песня в обработке Гарсиа Лорки; декорации к постановке сделал Сальвадор Дали.

Праздник Тела Господня – учрежден в XIII веке и призван напомнить верующим о сущности католического догмата причастия (евхаристии). Это один из самых торжественных испанских праздников; главную часть его составляют шествия, в которых участвуют «великаны» и «карлики». Гигантские (до четырех метров) фигуры изображают библейских или аллегорических персонажей (семь смертных грехов), а также римских императоров Нерона и Калигулу, мавританского царя и царицу и даже испанского национального героя Сида Воителя, героя «Песни о моем Сиде». Непременный участник этих шествий – сказочный дракон Тараска, карнавальный атрибут романской Европы. Согласно легенде, это чудовище, обитавшее в королевском дворце Тараскона, было укрощено святой Мартой. Несмотря на запрещение шествий с Тараской еще в 1780 году, обычай этот жив и поныне.

Роас – свадебные песни андалузских цыган.

Альбореас – обрядовые хоровые песни андалузских цыган.

Качуча, соронго – андалузские плясовые песни.

Сонеты темной любви

Стихи, составившие этот цикл, были созданы в ноябре 1935 года (датировку облегчают почтовые бланки валенсийской гостиницы, на которых они записаны, сохранившиеся в семейном архиве). Публикация же состоялась лишь в 1984 году. Друзья, которым Лорка в последний год своей жизни читал сонеты, вспоминают, что их было не так много: от четырех до двенадцати, но тем не менее все говорят о цельной книге. Сам же Лорка в интервью упоминал о ста сонетах – «почти как у Шекспира». Большинство друзей сходится на том, что книга называлась «Сонеты темной любви», однако Луис Росалес, в доме которого Лорка скрывался перед арестом, приводит другое название – «Сад сонетов». Он полагает, что Лорка собирался разделить книгу на две части: в первой – все сонеты, написанные, начиная с 1925 года, а во второй – те одиннадцать, которые мы знаем как «Сонеты темной любви». Рукопись книги, хранившаяся у Рафаэля Родригеса Рапуна, секретаря «Ла Барраки», видимо, утрачена: сам он погиб на фронте под Бильбао, а его архив сгорел в разбомбленной мадридской квартире.

Уже собрав книгу, весной 1936 года Лорка объяснял в интервью: «Книга сонетов – это возврат к уставу после долгой, солнечной прогулки по ритмическому и рифмическому приволью». До этого Лорка, в общем, не тяготел к сонетной форме, хотя всегда высоко ее ценил. Еще в молодости он писал другу: «Лишь сонет, сколько бы ни называли его холодной склянкой, способен сохранить чувство навеки». «Сонеты темной любви» – несомненно, самая личная книга поэта. Однако, обращаясь к освященной временем форме исповеди, Лорка (храня верность своей заповеди – «не выставлять сокровенное напоказ») нашел способ отстраниться: у всех сонетов витиеватые, стилизованные под Золотой век названия.

Поэт расспрашивает свою любовь о «Зачарованном городе»

«Зачарованный город» – скальный лабиринт, образованный эрозией, вблизи старинного кастильского города Куэнки, в горах, где берут начало реки Хукар и Турия. Для андалузца это уже север, горный испанский север, и отсюда «северные» образы сонетов – снега, папоротники, сосны.

Любовь дона Перлимплина

Еще в 1924 году Лорка писал другу о своей работе над этой пьесой, которую впоследствии назвал «эскизом трагедии», а в 1926 г. послал ему же отрывок из этой «любовной алелуйи» – лубочной картинки. Однако поставлена пьеса была лишь в 1933 г. в мадридском театре «Эль Эспаньоль».

Героя своего гротеска Лорка охарактеризовал так: «Дон Перлимплин – менее всего рогоносец, менее чем кто-либо. Чудовищный обман жены разбудил его воображение – и он оставил обманутыми всех женщин, сколько ни есть их на земле. В «Доне Перлимплине» я хотел подчеркнуть контраст лирики и гротеска, постоянно их смешивая. Пьеса держится музыкой, как опера в камерном театре. Паузы заполняют сонатины Скарлатти, связывая действие, диалоги идут под музыку и постоянно прерываются аккордами – они расставляют акценты».

Сценки

Эти сценки, или «диалоги», как назвал их в письме автор, носят во многом экспериментальный характер и могут служить примером сплава сюрреалистических и фольклорных элементов, который вскоре станет характерной приметой драматургии Лорки. «Променад Бастера Китона» и «Девица, матрос и студент» были опубликованы в журнале «Эль Гальо» (1928, апрель, № 2), который Лорка с друзьями начали издавать в Гранаде. «Бредни» предназначались для третьего номера, который так и не увидел свет. Вместе три пьески были опубликованы посмертно в Париже в 1951 г.

Променад Бастера Китона

Бастер Китон (Джозеф Фрэнк Китон, 1895—1966) – американский комедийный актёр и режиссёр, наряду с Чарли Чаплином один из величайших комиков немого кино, создатель маски комика без улыбки, человека с каменным лицом. Юрий Никулин отмечал, что на его цирковой образ повлияла маска Бастера Китона.

Девица, матрос и студент

Эмилио Прадос Болин (1899—1962) – испанский поэт, друг Лорки, после поражения Республики эмигрировал в Мексику.

Мануэль (Манолито) Альтолагирре (1905—1959) – испанский поэт, друг Лорки; после поражения Республики эмигрировал в Мексику, затем поселился на Кубе; в 1959 г. вернулся на родину. В двадцатые годы вместе с Э. Прадосом издавал в Малаге журнал «Побережье» («Эль Литораль»), где печатался Лорка.

Диалог с Луисом Бунюэлем

Луис Бунюэль Портоле́с (1900—1983) – друг Лорки и Дали по Резиденции, испанский кинорежиссёр, после поражения Республики эмигрировал в Мексику.

Аугусто – Аугусто Сентено – друг Лорки по Резиденции, испанский филолог, после падения Республики эмигрировал в США, профессор Принстонского университета.

Альфонс Карр (1808—1890) – французский журналист, поэт, писатель и издатель; прославился как острослов и сочинитель эпиграмм. В тексте отсылка к его «дневникам-фантазиям» – «Прогулки за садовой оградой» (1855) и «Письма из моего сада» (1857).

Когда пройдет пять лет

Над этой пьесой, тесно связанной с «Публикой» и написанной почти одновременно, Лорка начал работать в США, а завершил сразу по приезде – в Гранаде, в августе 1931 г. Осенью поэт прочел ее друзьям – и встретился с непониманием, которое его огорчило и обескуражило. Однако в 1933 г. Лорка все же предложил пьесу мадридскому студийному театру «Анфистора», и она была принята к постановке, но по причинам экономического характера до премьеры дело не дошло. Репетиции при участии автора были возобновлены лишь весной 1936 г., но премьера не состоялась – началась гражданская война. В театре чудом сохранился машинописный экземпляр текста с авторской правкой, по которому пьеса и была напечатана посмертно – в 1954 г.

В одном из интервью Лорка называет «Когда пройдет пять лет» мистерией со всеми особенностями, присущими жанру, «мистерией о времени, которое проходит».

Таким образом, зритель предварительно извещен о правилах игры: не следует ждать сюжета с завязкой и развязкой и головокружительных фабульных перипетий, не надо верить на слово ремарке, оповестившей, что действие происходит там-то и тогда-то, и часам, которые бьют то шесть, то двенадцать; на сцене не будет ни типажей, ни колоритных натур, равно как и индивидуальных речевых характеристик и глубокой психологической проработки.

Мистерия начинается в библиотеке, и это не просто место действия. Библиотека – убежище Юноши и обиталище книг – самим фактом своего существования сразу перемещает происходящее в иное пространство: необъятный фантастический мир литературы, мир грезы. Вспомним, в книге на все времена, великой испанской книге, тоже все началось с библиотеки. Так уже первая ремарка «Когда пройдет пять лет» отсылает нас к «Дон Кихоту» и устанавливает тем самым систему координат и ассоциаций. А в конце первого акта пьеса обретает вторую координату – кальдеронианский тезис «жизнь есть сон». До Кальдерона сон в искусстве был или повествовательной рамкой, или попросту рассказом о сне. После него все вернулось на круги своя – до самого ХХ века. И Лорка едва ли не единственный, кто наследует Кальдерону и воскрешает зыбкость границы и философию вопроса. Не забудем и авторское признание: «Корни моего театра – кальдеронианские. Это магический театр».

Юноша – главному герою пьесы, первому из своих двойников, Лорка отдал много своих привычек и в том числе свой страх смерти и тревогу, которую внушали ему вестники смерти – старики. Вот строки из интервью: «Меня приводят в ужас эти тусклые, слезящиеся глаза, сжатые губы, отеческие улыбки – я чувствую, как старики тянут меня за собой в пропасть… Вот что такое старость – привязь, цепь, на которой бездна смерти держит юность».

Слонялась по крышам,//побирушка, нос как полушка! – цитата из детской песенки, сопровождающей игру. Брат поэта, сестра и друзья, с которыми он вместе рос, узнают в пьесе игры, песенки и считалки своего детства и свидетельствуют: в «Когда пройдет пять лет» их можно найти почти во всех стихотворных фрагментах.

…мертвая чайка на камне//и цветок в ее клюве немом – эта андалузская песенка (тоже песенка детства, запомнившаяся и поэту, и его брату, и сестре) уже звучала в кукольной пьеске «Трагикомедия дона Кристобаля», но там она была просто колоритной музыкальной вставкой. Здесь песенка звучит иначе – как последний аргумент жизни в споре со смертью.

Второй Друг – одна из масок автора, причем с наибольшим внутренним и внешним сходством. Платье Второго Друга с огромными голубыми пуговицами и кружевным жабо отсылает к излюбленному в автопортретах Лорки костюму Пьеро. Но главное – этому персонажу Лорка отдал свое никогда не умиравшее детство. В 1934 году на просьбу интервьюера рассказать о своей жизни Лорка отвечает: «А разве жизнь прожита? Те годы, что я прожил, еще не взрослые, для меня они – дети. Детство до сих пор живет во мне. Воспоминания детства, вплоть до самых ранних, для меня и сейчас трепетное настоящее». Эхо этих речей в тексте Второго Друга: «Все-таки я еще вижу, как я сижу на черешне… в серой матроске с серебряными якорями…» Ему же Лорка подарил свою серую (именно серую, подтверждает сестра) матроску с якорями, детские фотографии и свои стихи. Никогда прежде Лорка не включал в пьесу ранее написанные стихи, а здесь, в «Когда пройдет пять лет», Второй Друг словно в забытьи повторяет строки «Возврата», и они становятся одной из главных мелодий пьесы:

О, верните крылья! Мне пора! Умереть, как умерло вчера!

Гранд-опера́ – театр в Париже, один из самых известных и значимых театров оперы и балета мира, расположен во дворце Гарнье.

Вергилий – Публий Вергилий Марон (70 г. до н. э. – 19 г. до н. э.) – один из самых значимых древнеримских поэтов, избранный Данте проводником по кругам ада.

В Средние века Вергилий – уже в качестве чудодея – становится героем множества легенд, рассказывающих, что он создал, например, удивительные бронзовые статуи, спасающие Неаполь от извержений Везувия, а также не то бронзовую, не то медную муху, собственноручно установленную им на городских воротах, дабы предохранить город от заразы.

Арлекин – этот образ соотносится не только с персонажем комедии дель арте, но и с древнейшим мифологическим пластом: в английской легенде IX века предводителя демонов звали Арлекином (возможно, от англ. Hell – ад). Вероятно, поэтому непременным атрибутом Арлекина до сих пор остается шпага. У Лорки много рисунков этой маски, и дважды (см. также «Публику») она становится персонажем в его пьесах. Кроме того, в Америке Лорка написал короткий киносценарий, где также появляется сначала мальчик в костюме Арлекина, а потом Костюм Арлекина.

Что там запело,//так далеко и смутно?//Любовь моя, светает,//опять вернулось утро – этот лейтмотив третьего действия прежде был рефреном стихотворения «Ночной ветер».

С черными шелковыми лентами… – Ассоциация новой обуви со смертью автобиографична. Друзья рассказывают, что Лорка донашивал ботинки до дыр и на уговоры купить новые отвечал: «В новых – только в гроб». В одном из интервью он подробно объясняет этот суеверный страх: «Стоит остановиться – и смерть наготове. Вот сидят люди, спокойно беседуют, а вы посмотрите на ноги – как ужасающе недвижны туфли. Безжизненная, мрачная, застывшая обувь, в эти минуты человек не нуждается в ней, и она мертвеет. Туфли, ноги, когда они неподвижны, мучительно неотличимы от мертвых. Видишь их оцепенение, их трагическую незыблемость, свойственную только ногам, и думаешь: еще каких-нибудь десять, двадцать, сорок лет – и весь ты оцепенеешь, как они. А может, минута. Может быть, час. Смерть – рядом. Я не могу и на минуту прилечь на постель в туфлях, а теперь, кажется, иначе и не отдыхают. Ноги, когда они лежат – вот так, опираясь на пятки, ступнями вперед, напоминают мне ноги мертвых, которые я видел ребенком. Так они и лежали – недвижные, одна подле другой, в ненадеванных туфлях… Это сама смерть».

Шартрёз – французский ликер, изготовленный монахами картезианского ордена в винных погребах Вуарона в Изере, на основе рецепта «эликсира долголетия», который, согласно легенде, в 1605 году передал в картезианский монастырь Гранд Шартрёз, расположенный недалеко от Гренобля, французский маршал Франсуа д’Эстре. Зелёный Шартрёз обладает уникальным цветом благодаря настою из 130 трав, примерно столько же компонентов и в его желтой разновидности.

Кровавая свадьба

Трагедия «Кровавая свадьба» была написана за одну неделю летом 1932 года в Гранаде. 17 сентября Лорка прочел пьесу друзьям, а 8 января 1933 года в Мадриде в театре «Беатрис» состоялась премьера: спектакль, поставленный труппой Хосефины Диас де Артигас – Мануэля Кольядо (сыгравшего роль Жениха), был восторженно встречен и критикой, и публикой. Вторым премьерным показом, определившим сценическую судьбу пьесы, стали триумфальные гастроли труппы Лолы Мембривес в Монтевидео и Буэнос-Айресе в конце 1933-го – начале 1934 года. И, наконец, третья премьера в новой редакции в постановке труппы Маргариты Ксиргу, сыгравшей Мать, прошла в Барселоне в театре «Эль Принсипаль» 22 ноября 1935 года. В январе 1936 года «Кровавая свадьба» вышла отдельным изданием в Мадриде (издательство «Крус и райя»). Два года спустя в Буэнос-Айресе в первом собрании сочинений Лорки издательство «Лосада» опубликовало вторую редакцию пьесы.

Замысел «Кровавой свадьбы» возник у Лорки намного раньше, чем он взялся за драму. Прочитав в 1928 году сначала в мадридской, а затем и в гранадской газете заметку из криминальной хроники, Лорка не раз пересказывал ее друзьям, добавляя: «Такого не придумаешь. Это же готовая пьеса!» И тем не менее, в сценическом воплощении историю, случившуюся в альмерийском селении Нихар, узнать почти невозможно, хотя трагедия вырастает из «жизни как она есть». В интервью Лорка отмечал: «Обе мои трагедии рождены жизнью. Жизненны их персонажи, достоверны темы. Где-то в самом начале работы – заметки, наблюдения, порой даже газетная хроника… Это земля пробудила во мне художника. Если бы не любовь к земле, я не написал бы «Кровавую свадьбу».

Вырубленное в склоне горы жилище… – В Андалузии и других горных районах Испании селятся в пещерах, вырубленных в горах. Такое жилье – не признак бедности, поскольку геологическая структура позволяет строить просторные и хорошо освещенные дома-пещеры. Внутри они ничем не отличаются от обычных домов, а в летнюю жару хорошо сохраняют прохладу.

…в четверг. – По испанскому обычаю свадьбы играют только в четверг или в воскресенье.

…апельсинный цвет… – Речь идет о веточке флердоранжа, традиционном украшении свадебного наряда невесты в европейских странах. В Испании жених часто также дарит невесте восковую ветку – ее, вместе со свадебным нарядом, принято хранить всю жизнь.

Пробудись, невеста… – В интервью Лорка говорит о выверенном соотношении стиха и прозы как о стержне трагедии: «Еще одна пьеса, где стих бьет, как молот, с начала и до конца? Нет. Свободная, крепкая проза способна достигать высоких степеней выразительности, сохраняя при этом непринужденность, которая в строгие рамки метра не укладывается. Всему свое время – когда ход событий и накал страстей потребуют того, стих вступит в свои права. Тогда и только тогда. И вот поэтому в «Кровавой свадьбе» стихов, можно сказать, нет до сцены свадебного шествия – тогда впервые стих в пьесе звучит, как он и должен звучать: мощно и вольно. И далее до самого конца он уже безраздельно властвует на сцене – в лесу и после».

…Невеста в черном платье… – В Испании, по традиции, свадебное платье – черного цвета. В небольших городах и селеньях этот обычай продержался вплоть до тридцатых годов нашего века.

Кому ты сначала дала булавку? – В Испании есть примета – девушка, первой взявшая у невесты булавку, скоро выйдет замуж. Речь идет о булавках, которыми крепятся крест-накрест ленты на груди невесты.

Появляется Месяц… – В интервью, на вопрос, какой эпизод пьесы больше нравится самому поэту, Лорка ответил: «Сцена с Месяцем и Смертью, символами и силами рока. До их появления все в трагедии абсолютно реально, но сцена в лесу переносит действие в фантастический, поэтический мир, где я, естественно, чувствую себя как рыба в воде».

Месяц в облике молодого дровосека… – По-испански месяц, то есть луна – женского рода, однако в пьесе это бескровный юноша. У него нет сердца, и он молит о нем, жаждет и не может согреться. Этот строй образов восходит к глубинным пластам мифологического сознания. В древнейших евразийских мифах две соперницы – Тьма и Светило – в борьбе за своего избранника разрывают его на части, и Светилу достается правая, лишенная сердца. Чтобы оживить любимого, Светило вкладывает в него сердца белых птиц. В мифологии зрелых цивилизаций – Китая, Египта и Эллады – луна стала женщиной, а у римлян едва ли не верховной богиней. Луне молились и древние иберы, у которых воплощением луны был бык (ритуальные игры с ним воскрешает испанская коррида).

Йерма

«Йерма» была впервые поставлена Маргаритой Ксиргу, исполнившей главную роль, 29 декабря 1934 года в Мадриде. Издана пьеса посмертно – в 1937 году в Буэнос-Айресе. В интервью Лорка так комментировал пьесу: «Йерма – трагедия бесплодной женщины. Тема, как видите, классическая. Но поворот ее и развитие у меня новые. Как и предполагает жанр, в моей трагедии четыре главных действующих лица и несколько хоров. Нужно вернуться к трагедии. Нас обязывают к этому традиции нашего театра. Довольно фарсов, довольно комедий! Я хочу вернуть в театр трагедию».

…и родится на них осот… – В оригинале «гулявник» (jaramago), кладбищенская трава, означающая в народной символике забвение.

В ручье твой пояс мою… – Эта строфа – цитата из андалузской народной песни.

…а осенью на богомолье поведет… – Брат поэта в своих воспоминаниях рассказывает о паломничестве, собиравшем со всей гранадской долины тысячи богомольцев. В селенье Моклин на дальних отрогах Сьерры Невады к часовне, где почитается избавляющий от бесплодия образ Христа с крестом и платом, ежегодно 5 октября стекается множество женщин: «Однако богомолье пользуется дурной славой, и, по слухам, женщины, побывавшие в Моклине, беременеют в силу куда более естественных причин. Слухи эти, видимо, небезосновательны, ведь не зря же, когда паломники верхом или в повозках едут в Моклин, молодые парни и мальчишки кричат мужьям паломниц: «Рогоносцы!», сопровождая «приветствия» громыханием козлиных и бараньих рогов, связанных в гирлянды». По свидетельству Франсиско Гарсиа Лорки, в их общей с братом спальне висела литография моклинского образа – «Подлинного образа Иисуса с платом Вероники», и Федерико не раз говорил о языческой природе ее письма.

…да цветы на себя цеплять… – В оригинале – «олеандровый венок». Замужняя женщина в Испании не дотронется до цветка олеандра: считается, что он может причинить бесплодие.

И клонится мужчина//израненным оленем. – Фольклорный образ оленя – воплощения любви и страсти – характерен для всего Средиземноморья и особенно для Испании (древние иберийцы обожествляли оленя и поклонялись ему). В испанской поэзии, особенно народной, этот образ, восходящий еще к языческим временам, олицетворяет страстно влюбленного и встречается уже в песенных текстах XII—XIII веков. Устойчивое фольклорное сочетание «израненный олень» означает «раненный любовью».

Появляются Двое Ряженых… – Танец, описанный в ремарке, напоминает очень древний астурийский танец, видимо, восходящий к вакханалиям. Его танцуют мужчина с рогом в руке и женщина с венком.

Публика

Эту пьесу Лорка начал в Америке, одновременно с «Поэтом в Нью-Йорке», и продолжил на Кубе весной 1930 года. Последняя страница черновика датирована несколькими месяцами позже – 20 августа 1930 года. В начале 1931 года Лорка прочел пьесу друзьям, которые сочли ее, по свидетельству К. Морла Линча, «непонятной, непоэтичной и совершенно не пригодной к постановке» (см. Федерико Гарсиа Лорка в воспоминаниях современников. Москва. ИХЛ – «Терра», 1997). Однако летом этого же года Лорка вернулся к рукописи, а через два года опубликовал в мадридском журнале «Роза ветров» два отрывка. И, наконец, в июле 1936 года он прочел друзьям окончательный вариант «Публики». Этот текст утрачен – Лорка взял его с собой в Гранаду. Волею случая сохранился лишь черновик, отданный Лоркой накануне отъезда своему другу, филологу Рафаэлю Мартинесу Надалю, который и был опубликован в 1978 году.

Сам Лорка считал «Публику» и «Когда пройдет пять лет», первыми опытами в новой драматургической системе, таившей огромные возможности. «В этих непредставимых пьесах – мои истинные намерения. «Публика» очень трудна для восприятия (не зря я назвал ее «поэмой, которую освищут») и пока что не представима, но лет через десять-двадцать время ее придет».

…и название прелестное – «Ромео и Джульетта». – Речь идет о трагедии Уильяма Шекспира (1564—1616), написанной в 1595 году. В одном из интервью Лорка сказал, что хотел бы быть автором только одной пьесы – «Ромео и Джульетты».

…театр, погребенный в песках… – Песок в лоркианском мире – постоянный символ забвения и смерти. В противовес «театру на свежем воздухе» театр, погребенный в песках, призван выявить глубинную – погребенную – истину, скрытую вереницей масок.

Елена – в греческой мифологии спартанская царица, прекраснейшая из женщин, дочь Зевса и Леды, жена Менелая, из-за которой, когда она бежала в Трою с юным красавцем Парисом, началась Троянская война. Елена – персонаж «Илиады» Гомера и трагедий Еврипида, излюбленный образ античного и возрожденческого изобразительного искусства; имя ее еще в древности становится нарицательным. В ХХ веке в драматургии ее образ воскрешают Э. Верхарн («Елена Спартанская») и Жан Жироду («Троянской войны не будет»).

Фигура в Лозах – этот персонаж внешне схож с обрядовым образом майского короля, главным действующим лицом праздника Зеленого Сантъяго (1 мая). В Испании вплоть до ХХ века бытовал обычай украшать майского короля как антропоморфизированный образ мая с головы до ног ветками и листьями так, что не видно ни рук, ни лица, а на голову ему надевали зеленую корону, иногда украшенную яйцами диких птиц.

Фигура в бубенцах – вариация древнего карнавального персонажа, восходящего еще к сатурналиям. Этнографы описывают его черно-зеленый костюм, увешанный бубенцами, на спине – соломенный горб, лицо закрыто гипсовой маской с нарисованными усами, в руке – пучок прутьев или хлыст. Этот атрибут не упомянут в ремарке, но трижды, угрожая, Фигура в бубенцах повторяет, что превратится в хлыст.

А если я стану облаком? – Этот диалог поразительно напоминает череду превращений в одной из андалузских легенд, а также поединок двух магов в испанской народной сказке «Ученик чародея».

…только танцуя. – Мифологический пласт диалога Фигур раскрыт в лекции о Гонгоре: «В мифологии Вакх трижды познает любовь и смерть. Сначала он – козел с витыми рогами. Из любви к своему танцору Цису, ставшему по смерти плющом. Вакх – чтобы продолжить танец – оборачивается виноградной лозой».

Император, Центурион – маски испанских пасхальных шествий.

…один как перст. – Числа в репликах Императора – символы. Один – разобщенность и одиночество, два – попытка единства, союза. Об этом – «Маленькая бесконечная поэма» из «Поэта в Нью-Йорке»:

И я знаю, что два – не число и числом не станет, это только тоска вдвоем со своею тенью это только гитара, где любовь хоронит надежду, это две бесконечности, недоступные друг для друга…»

…пририсовать чернильные усы. – Естественно соотнести эту фразу с характерной для сюрреализма деформацией шедевров мирового искусства. Примером тому «Венера» Дали, обезображенная ящиками, его вариации на тему «Кружевницы» Вермеера и серия «Менин» Пикассо. Чернильные же усы навеяны картиной французского художника-сюрреалиста Марселя Дюшана (1887—1968) «L.H.O.O.Q» – леонардовской Джокондой с пририсованными усами и бородой. Произнесенное по-французски название картины звучит непристойно.

…в венке из маков… – Мак – в испанской народной символике – символ невинно пролитой крови, страсти и обреченности (сорванный цветок вянет сразу), а также забвения и сна.

…лицо без черт, похожее на страусиное яйцо. – Это характерный сюрреалистический символ – перволицо, на котором еще не появились или уже стерлись черты.

Он красного цвета в венке из синих терний. – Описание выдержано в стилистическом ключе церковных стенных росписей романского стиля (XI—XIV вв.), сохранившихся в Каталонии.

…вернусь расковырять тебе рану в боку. – Пародийный перифраз Евангелия от Иоанна, 19, 34.

…да минует меня чаша сия. – Евангелие от Матфея, 26, 39.

…искал бороду Иосифа Аримафейского… – см. комм. на с. 607.

«Эдип» – отсылка к трагедии Софокла (496—406 гг. до н. э.) «Царь Эдип» (425) или «Эдип в Колоне». Возможно, что речь идет о переработке этого сюжета в трагедии Луция Аннея Сенеки (4 г. до н. э. – 65) «Эдип».

«Отелло» – трагедия У. Шекспира, написанная в 1604 году.

«Сон в летнюю ночь» – комедия У. Шекспира, написанная в 1595 году. Ее персонажи появляются на сцене в незавершенной пьесе Лорки – «Драме без названия» (1936).

Драма без названия (Власть)

Сохранился лишь первый акт этой пьесы, однако общий замысел драмы восстанавливается по мемуарам современников. Великая испанская актриса Маргарита Ксиргу в двух интервью 1949 и 1956 годов вспоминает, что в конце лета 1935 года Лорка читал ей, Мигелю Ортину, Сиприано Ривасу Черифу и Хосе Аранальо первый акт, второй – изложил подробно и прочел несколько сцен, третий – кратко пересказал. Есть свидетельства и о втором авторском чтении – полгода спустя.

Пабло Суэро, слышавший пьесу, видимо, на втором чтении, отмечал, что эта «мощная и крайне резкая социальная драма была пронизана какой-то странной поэзией». Он убежден, что именно о ней Лорка говорил в одном из последних интервью: «Моя новая драма не похожа на прежние. Правда и ложь, голод и поэзия срываются со страниц и, вольные, носятся в воздухе. Ни единой строки я не добавлю от себя. Суть драмы в религиозной и социально-экономической проблемах. Человечество стоит лицом к лицу с голодом, который опустошает землю».

В драме, по свидетельству Суэро, был такой эпизод: под видом церковной процессии повстанцы проносят в город динамит, спрятанный в дарохранительнице. (Здесь очевидна перекличка с дарохранительницей из «Золотого возраста» Бунюэля.) И он, и другие мемуаристы уверены, что эта сцена открывала второе действие. Действительно, к такому началу второго акта подводит – и прекрасно с ним согласуется – концовка первого: фанатичная молитва Второго Зрителя и творимое до и после моленье во славу убийства.

Эдуардо Бланко Амор дополняет рассказ Ксиргу важной деталью. Во втором действии на сцене появляется безликий персонаж – его никто не узнает и никто не знает. На вопрос «Кто ты?» он отвечает: «Власть», – и убивает спросившего. Э. Бланко Амор не помнит, кто именно спрашивал – вероятнее всего, сам Поэт, – но утверждает, что пьеса так и называлась «Власть».

Во втором акте, по свидетельству Ксиргу, на опустелых, заваленных трупами улицах Поэт встречает пасхальную процессию и гибнет от шальной пули. А может, от руки того самого безликого карателя, стерегущего залог власти – дарохранительницу, начиненную взрывчаткой. В конце акта в подвалах городского морга матери оплакивают детей, убитых при бомбежке. Туда же, потеряв надежду найти Поэта, приходит Титания – Актриса. Ксиргу уверена, что Плач матерей был написан – местами нарочито огрубленную прозу первого акта сменяла поэзия такой могучей, скорбной и патетической силы, которой еще не знала поэзия Лорки.

В третьем акте действие переносилось на небо, где убитого Поэта встречали андалузские ангелы – те, что когда-то спускались к Антоньито Эль Камборьо и оплакивали цыганский город.

«Укрощение строптивой» – комедия в пяти действиях Уильяма Шекспира, написанная в 1593-м или 1594 году.

Титания – царица фей и эльфов, действующее лицо «Сна в летнюю ночь» Шекспира.

Леди Макбет – героиня одной из самых известных трагедий Шекспира.

Ник Боттон с ослиной головой – отсылка к «Сну в летнюю ночь, где Титания под воздействием чар влюбляется в мастерового с ослиной головой.

Бакунин Михаил Александрович (1814—1876) – русский революционер, один из основателей и теоретиков анархизма и народничества.

Речь о театре

Была произнесена в январе 1935 года после специального представления «Йермы», данного для мадридских актеров по их просьбе.

Маргарита Ксиргу (1888—1969) – испанская актриса и руководительница театральной труппы, исполнительница многих главных ролей в пьесах Лорки.

Равель Морис (1875—1937) – французский композитор.

Ведекинд Франк (1864—1918) – немецкий драматург.

Пиранделло Луиджи (1867—1936) – итальянский драматург.

Примечания

1

Перевод Н. Ванханен.

(обратно)

2

Перевод Н. Ванханен

(обратно)

3

Перевод А. Гелескула.

(обратно)

4

Здесь и далее перевод стихов А. Гелескула.

(обратно)

5

Перевод Н. Малиновской.

(обратно)

Оглавление

В. Алейсандре. Федерико Перевод Н. Малиновской

Ранние строки Перевод А. Гелескула

  Первая страница

  Из неоконченной поэмы

    I

    II

    III

  Песнь о котах

  * * *

  * * *

  * * *

  Черная луна

  Сборы

  Miserere

Книга стихов

  Весеннняя песня Перевод И. Тыняновой

    I

    II

  Как улитка отправилась путешествовать и кого она встретила в пути Перевод И. Тыняновой

  Прерванный концерт Перевод Б. Слуцкого

  Малая песня Перевод М. Самаева

  Старый ящер Перевод И. Тыняновой

  Колосья Перевод О. Савича

  Если б мог по луне гадать я Перевод Я. Серпина

  Дождь Перевод В. Парнаха

  Есть души, где скрыты… Перевод М. Кудинова

  На мотив ночи Перевод Б. Дубина

  Деревья Перевод М. Самаева

  Солнце село (Август 1920) Перевод Н. Ванханен

  Алмаз Перевод В. Парнаха

  Баллада морской воды Перевод А. Гелескула

Сюиты

  Ночь (Сюита для трепетного голоса и фортепьяно) Перевод Н. Ванханен

    Пассажи

    Прелюдия

    Уголок неба

    Все вокруг

    Звезда

    Перелесок

    Одинокая

    Мать

    Воспоминание

    В час ухода

    Комета

    Венера

    Внизу

    Великая грусть

  Три рассказа про ветер Перевод С. Гончаренко

    I

    II

    III

  Сюита Возврата Перевод А. Гелескула

    Возврат

    Быстрина

    Вспять

    Сирена

    За поворотом

    Наяву

    Если…

    Прощание

    Размах

    Почти элегия

    Облачко

  Фрагменты сюит Перевод А. Гелескула

    Танец

    Сумерки

    Горизонт

    Запоздалые стихи

    Этюд с игрушкой

    Еще картинка

    Песня нерожденного ребенка

    Закат

    Песня

    Черные луны

    Песня о семи сердцах

    Цвета

    Тихие воды

    Друзьям моим

    * * *

    Земля без песен

    Сад

Из советов поэту Перевод Н. Малиновской

Поэма канте хондо

  Балладилья о трех реках Перевод В. Столбова

  Поэма о цыганской сигирийе

    Пейзаж М. Цветаевой

    Гитара М. Цветаевой

    Крик Перевод Б. Дубина

    Тишина Перевод А. Гелескула

    Поступь сигирийи Перевод А. Гелескула

    Следом Перевод В. Столбова

    А потом… Перевод М. Цветаевой

  Поэма о солеа

    * * * Перевод Н. Ванханен

    Селенье Перевод М. Цветаевой

    Нож Перевод А. Гелескула

    Перекресток Перевод В. Парнаха

    Ай! Перевод А. Якобсона

    Нежданно Перевод А. Якобсона

    Солеа Перевод А. Гелескула

    Пещера Перевод А. Гелескула

    Встреча Перевод Б. Дубина

    Заря Перевод И. Тыняновой

  Поэма о саэте Перевод А. Гелескула

    Лучники

    Ночь

    Севилья

    Процессия

    Шествие

    Саэта

    Балкон

    Рассвет

  Силуэт Петенеры

    Колокол Перевод М. Самаева

    Дорога Перевод М. Самаева

    Шесть струн Перевод М. Самаева

    Танец В саду Петенеры Перевод М. Самаева

    Смерть Петенеры Перевод М. Самаева

    Фальсета (Погребение Петенеры) Перевод М. Самаева

    De Profundis Перевод Н. Ванханен

    Вопль Перевод М. Самаева

  Три города Перевод А. Гелескула

    Малагенья

    Квартал Ко́рдовы

    Танец

  Плач Перевод Н. Ванханен

  Memento Перевод И. Тыняновой

  Свеча Перевод М. Самаева

  Сцена с подполковником жандармерии Перевод А. Гелескула

    Песня избитого цыгана Перевод А. Гелескула

  Сцена с Амарго Перевод А. Гелескула

    Песня матери Амарго

Канте хондо. Древнее андалузское пение (фрагменты лекции) Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

Песни

  Схематический ноктюрн Перевод А. Гелескула

  Луна восходит Перевод В. Парнаха

  Песня всадника Перевод А. Якобсона

  * * * Перевод А. Гелескула

  Желтая баллада Перевод И. Тыняновой

  Дерево песен А. Гелескула

  * * * Перевод М. Кудинова

  Улица немых Перевод И. Тыняновой

  Серенада А. Гелескула

  * * * Перевод Н. Ванханен

  Вечер А. Якобсона

  Песня о ноябре и апреле Перевод Н. Ванханен

  Глупая песня Перевод А. Якобсона

  Немой мальчик Перевод М. Самаева

  Морская раковина Перевод М. Самаева

  Китайская песня в Европе Перевод А. Гелескула

  Два моряка на берегу Перевод М. Самаева

    I

    II

  Карусель Перевод И. Тыняновой

  Клоун Перевод Н. Ванханен

  Севильская песенка Перевод Н. Ванханен

  Две вечерние луны Перевод М. Самаева

    I

    II

  Стоит ящерок и плачет Перевод М. Самаева

  Охотник И. Тыняновой

  Срубили три дерева Перевод Б. Загорского

  Пейзаж Перевод А. Гелескула

  Люди шли за летом Перевод Б. Дубина

  Верлен Перевод М. Самаева

  Дебюсси М. Самаева

  Песенка первой мечты Перевод Н. Ванханен

  Дурачок Перевод Н. Ванханен

  Дружочек Перевод Н. Ванханен

  Аделина на прогулке Перевод Е. Кассировой

  Незамужняя на мессе Перевод А. Якобсона

  На ушко девушке Перевод Б. Дубина

  Маленький мадригал Перевод А. Гелескула

  Это правда Перевод В. Столбова

  Сцена Перевод А. Гелескула

    Фея

    Я

  Обручение Перевод А. Гелескула

  Он умер на рассвете Перевод М. Самаева

  Нарцисс Перевод М. Самаева

  Обманчивое зеркало Перевод М. Самаева

  Весы Перевод А. Гелескула

  Гранада и 1850 Перевод А. Гелескула

  Песня всадника

  На иной лад Перевод А. Гелескула

  Ноктюрны из окна Перевод А. Гелескула

    I

    II

    III

    IV

  Песня уходящего дня В. Парнаха

  Песня сухого апельсинного дерева В. Парнаха

  Отголосок А. Гелескула

  Сад в марте Перевод И. Тыняновой

  * * * Перевод А. Гелескула

  Цветок Перевод А. Гелескула

  Прощание Перевод А. Гелескула

  Прелюдия Перевод А. Гелескула

  Колыбельные песни Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

Цыганское романсеро

  Романс о луне, луне Перевод А. Гелескула

  Пресьоса и ветер

  Схватка

  Сомнамбулический романс

  Романс о черной тоске

  Неверная жена

  Цыганка-монахиня

  Сан-Мигель. Гранада

  Сан-Рафаэль. Ко́рдова

    I

    II

  Сан-Габриэль. Севилья

    I

    II

  Как схватили Антоньито Эль Камборьо на севильской дороге

  Смерть Антоньито Эль Камборьо

  Загубленный любовью

  Романс обреченного

  Романс об испанской жандармерии

  Три исторических романса

    Мучения Святой Олайи

      Панорама Мериды

      Казнь

      Глория

    Небылица о доне Педро и его коне Романс с размытым текстом

    Фамарь и Амнон

Два романса Перевод Н. Ванханен

  Романс о герцоге Лусенском

  Романс о корриде

Дуэнде. Тема с вариациями Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

Поэт в Нью-Йорке

  Пляска смерти Перевод Е. Кассировой

  Негры

    Негритянские будни и рай Перевод А. Гелескула

    Ода королю Гарлема Перевод И. Тыняновой

    Забытая церковь (Баллада большой войны) Перевод А. Гелескула

  Рождество Перевод А. Гелескула

  Корова Перевод А. Гелескула

  Заря Перевод А. Гелескула

  Рождество на берегах Гудзона Перевод Б. Дубина

  Слепая панорама Нью-Йорка Перевод А. Гелескула

  Нью-Йорк Свидетель обвинения Перевод А. Гелескула

  Руина Перевод А. Гелескула

  Живое небо Перевод А. Гелескула

  Маленький венский вальс Перевод А. Гелескула

  Песня кубинских негров Перевод А. Гелескула

Плач по Игнасьо Санчесу Мехиасу Перевод М. Зенкевича

  I Удар быка и смерть

  II Пролитая кровь

  III Присутствующее тело

  IV Отсутствующая душа

Шесть стихотворений по-галисийски

  Мадригал городу Сантьяго Перевод Ф. Кельина

  Романс о Богородице морской ладьи Перевод Б. Дубина

  Песня о мальчике-рассыльном Перевод Н. Ванханен

  Ноктюрн мертвого ребенка Перевод Н. Ванханен

  Колыбельная над покойной Росалией де Кастро Перевод Б. Дубина

  Пляшет луна в Сантьяго Перевод Н. Ванханен

Диван Тамарита А. Гелескула

  Газеллы

    Газелла о нежданной любви

    Газелла о пугающей близости

    Газелла об отчаявшейся любви

    Газелла о скрытной любви

    Газелла о мертвом ребенке

    Газелла о горьком корне

    Газелла о воспоминании

    Газелла о темной смерти

    Газелла о чудесной любви

    Газелла о бегстве

  Касыды

    Касыда о раненном водою

    Касыда о плаче

    Касыда о ветвях

    Касыда о простертой женщине

    Касыда о бездомном сне

    Касыда о недосягаемой руке

    Касыда о розе

    Касыда о золотой девушке

    Касыда о смутных горлицах

Как поет город от ноября до ноября Перевод А. Гелескула

Сонеты темной любви Перевод А. Гелескула

  * * *

  Поэт говорит правду

  Поэт расспрашивает свою любовь о «Зачарованном городе»

  Сонет о письме

  Гонгорианский сонет, в котором поэт шлет своей любви голубя

  Поэт говорит со своей любовью

  Сонет о розовой гирлянде

  Бессонная ночь

  Тернистая любовь

  Сонет о нежной горечи

  Любовь уснула на груди поэта

Любовь Белисы и Перлимплина в саду, где растет малина История про любовь, где проливается кровь Любовный апофеоз в четырех лубочных картинках Для камерного театра Перевод Н. Малиновской

  Действующие лица

  Картина первая

  Картина вторая

  Картина третья

  Картина четвертая

Сценки Перевод Н. Малиновской

  Променад Бастера Китона

  Девица, матрос и студент

  Бредни

  Диалог с Луисом Бунюэлем

    Картина первая

Когда пройдет пять лет Легенда о времени в трех действиях и пяти картинах Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

  Действующие лица

  Действие первое

  Действие второе

  Действие третье

    Картина первая

    Картина вторая

Кровавая свадьба Трагедия в трех действиях и семи картинах Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

  Действующие лица

  Действие первое

    Картина первая

    Картина вторая

    Картина третья

  Действие второе

    Картина первая

    Картина вторая

  Действие третье

    Картина первая

    Картина последняя

Йерма Трагическая поэма в трех действиях и шести картинах Перевод Н. Малиновской (проза), А. Гелескула (стихи)

  Действующие лица

  Действие первое

    Картина первая

    Картина вторая

  Действие второе

    Картина первая

    Картина вторая

  Действие третье

    Картина первая

    Картина вторая

Публика Драма в двадцати картинах с казнью Перевод Н. Малиновской

  Действующие лица (В порядке появления на сцене)

  Картина первая

  Картина вторая

  Картина третья

  Картина четвертая

  Картина пятая

  Картина шестая

Драма без названия (Власть) Перевод Н. Малиновской

  Акт первый

Речь о театре Перевод Н. Малиновской

Комментарии Н. Малиновской

  Ранние строки

  Книга стихов

  Сюиты

  Из советов поэту

  Поэма канте хондо

  Канте хондо

  Песни

  Колыбельные песни

  Цыганское романсеро

  Два романса

  Дуэнде. Тема с вариациями

  Поэт в Нью-Йорке

  Плач по Игнасио Санчесу Мехиасу

  Шесть стихотворений по-галисийски

  Диван Тамарита

  Как поет город от ноября до ноября

  Сонеты темной любви

  Сценки

  Кровавая свадьба

  Йерма

  Публика

  Драма без названия (Власть)

  Речь о театре Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg