«Действующая модель Ада»

Павел Крусанов ДЕЙСТВУЮЩАЯ МОДЕЛЬ АДА

(очерки о терроризме и террористах)

ОТ АВТОРА

История этой книги по нынешним временам довольно заурядна — она была инициирована обстоятельствами, а не собственно авторской волей, как в идеале бы следовало. Осенью 2002 года я получил предложение написать десяток-другой очерков, которые могли бы стать основой литературного сценария для документального телесериала о террористах и терроризме — его истории, лицах и базовых трансформациях. Словом, требовалось, что ли, окинуть всю эту цинично-романтическую смесь высоких чувств и низких дел внимательным и бестрепетным "взглядом современника". Нашего современника. С учетом, конечно, того обстоятельства, что нельзя объять необъятное. Окоем был сознательно введен в рамки. Персонажи и сюжеты выбирались не произвольно, а были заранее оговорены с режиссером фильма Василием Пичулом — профессионалом и человеком хорошего вкуса, не терпящим общих мест. В принципе, сюжетов могло быть больше. Или меньше. Это не так уж и важно. Важно другое: высказывать сугубо личный взгляд на подобные вещи было бы слишком самонадеянно — фигура "современного знакового писателя", о ком бы это ни было сказано, насквозь несерьезна. Следовало привлечь к делу людей ответственных и заслуживающих доверия, что я и сделал. Я много разговаривал с ними, обменивался мнениями, прислушивался к интонациям и обертонам их речи. Таким образом я хотел добиться невозможной в принципе объективности в суждениях об этой достаточно серьезной материи. В результате получился взгляд некоего коллективного, многоголосого современника, что вовсе не свидетельствует о диффузии ответственности за все нижесказанное — в основе своей это все равно взгляд петербургского фундаменталиста.

Я благодарен людям, которые помогли мне собрать необходимый материал, а порой и просто являлись для меня легким источником для справок. Спасибо вам Александр Етоев, Николай Иовлев, Сергей Коровин, Илья Стогов и Дмитрий Стукалин — без вас мне жилось бы значительно хуже. Особая благодарность Татьяне Шоломовой и Александру Секацкому — их вклад в некоторые главы этой книги трудно переоценить. Благодаря им (последним из названных), автору подчас оставалось заниматься чисто компиляторской работой. На языке персонажей этой книги мои действия в иных сюжетах можно назвать экспроприацией интеллектуальной собственности — да так оно, в сущности, и было. Есть иезуитский ряд: имуществом, умом, любовью, талантом, почкой поделись с другим — неимущим. Не все найдут этот ряд справедливым. Не нахожу его таким и я, несмотря на то, что вовсе не буржуазен и придерживаюсь мнения, что в дерзком творческом плагиате куда больше артистизма, чем в закавыченной цитате, и в том меня не переубедит ни трибунал, ни суд присяжных.

Что касается телесериала, то в ходе работы над ним идея фильма претерпела определенные изменения — в подобном деле это абсолютно естественно. Особенно если учесть, что вскоре после сдачи литературного материала в работу, новостные программы показали стране зловещий «Норд-Ост». Войдет ли в фильм полный корпус текстов или нет — мне неизвестно, однако результат, надеюсь, скоро будет явлен в ящике.

Вот, собственно, и все.

А теперь пусть простит тот, кто простит, и осудит тот, кто осудит.

1. Марат и Шарлотта Корде: убить дракона

Убивший дракона, сам становится драконом. Пусть родом эта истина из рисового Китая, сомневаться в ее универсальности не приходится. При этом молодой дракон, как правило, куда прожорливее старого — ему надо расти.

Для Европы хрестоматийным примером подобной диалектической метаморфозы традиционно служит Великая французская революция, которой мы обязаны введением в обиход нового времени холодящего и одновременно разжигающего кровь понятия террор, хотя сам термин бытовал ещё во времена античности, где, в частности, обозначал проявление страха и ярости у зрителей древнегреческой трагедии. Что ж, мир не стоит на месте — театр давно вышел на улицу.

Когда времена Инквизиции и Реформации ушли в прошлое, государство стало владельцем исключительного и неоспоримого права на насилие. Такое положение вещей было закреплено юридически и освящено церковью, а посему любая форма негосударственного принуждения уже являлась незаконной. Иными словами, теперь, чтобы убить дракона-государство, отважному витязю и его дружине требовалось совершить беззаконие.

Кто же был идеологом и вдохновителем этого беззакония? Кто подготовил революцию, снабдив ее мировоззрением и идейным скарбом? Кто предоставил лидеров и пропагандистов? Огюстен Кошен — один из самых любопытных по мысли исследователей Французской революции — дает исчерпывающий ответ на этот вопрос (Cochin Augustin. Les societes, des pensees et democratie. Paris, 1921):

"…Во французской революции большую роль играл круг людей, сложившийся в философских обществах и академиях, в масонских ложах, клубах и секциях… он жил в своем собственном интеллектуальном и духовном мире. "Малый народ" среди "большого народа" или «антинарод» среди народа… Здесь вырабатывался тип человека, которому были отвратительны все корни нации: католическая вера, дворянская честь, верность королю, гордость своей историей, привязанность к обычаям своей провинции, своего сословия, гильдии. Мировоззрение сроилось по обратным принципам… если в обычном мире все проверяется опытом, то здесь решает мнение. Реально то, что считают другие, истинно то, что говорят, хорошо то, что они одобряют. Доктрина становится не следствием, а причиной жизни. Среда обитания "малого народа" — пустота, как для других — реальный мир; он как бы освобождается от пут жизни, все ему ясно и понятно; в среде "большого народа" он задыхается, как рыба, вытащенная из воды. Как следствие — убеждение, что все следует заимствовать извне… Будучи отрезан от духовной связи с народом, он смотрит на него как на материал, а на его обработку — как на техническую проблему".

(В скобках следовало бы отметить, что принципиально тот же социальный феномен имел место и в преддверье Русской революции. Любопытно также, что Лев Николаевич Гумилев приводит характеристику "малого народа", данную Огюстеном Кошеном, едва ли не в качестве дефиниции введенного им самим понятия «антисистема», чем явно определяет место этому явлению в более широких исторических рамках.)

Из этого рокового "малого народа" как раз и вышел и Жан Поль Марат — "цербер революции", главный идеолог и вдохновитель доктрины революционного террора.

Родившись в Швейцарии в 1743 году и будучи человеком неукорененным, он сначала учился медицине в Бордо, потом в Париже занимался оптикой и электричеством, затем перебрался в Голландию и наконец поселился в Лондоне в качестве практикующего врача.

В 1773 году Марат опубликовал двухтомный труд "Философский опыт о человеке", где опровергал положение Гельвеция о том, что знакомство с наукой необязательно для философа. Напротив, в своем труде он утверждал, что только одна физиология способна решить задачу соотношений между душой и телом, а также высказывал смелую научную гипотезу о существовании нервной жидкости. Тогда же он увлекся политикой — в 1774 году вышел в свет его первый политический памфлет "Цепи рабства", касающийся британских дел, где Марат выступал против абсолютизма и английской парламентской системы.

В 1777 году Марат получил приглашение стать врачом придворного штата графа Артуа, будущего Карла X. Приняв предложение, он переселился в Париж, быстро приобрел популярность и вместе с ней обширную врачебную практику. Однако, несмотря на карьерные успехи, досуг его по-прежнему занимала политика. В 1780 году Марат написал на конкурс работу "План уголовного законодательства", одно из положений которой гласило: "Никакой избыток не должен принадлежать кому-либо по праву, пока есть люди нуждающиеся в насущном". В целом работа сводилась к мысли, что законы придуманы богатыми в интересах богатых, а раз так, то бедные имеют право на восстание против подобного порядка вещей.

В конце концов увлечение одержало верх над медицинской карьерной перспективой — в 1786 году Марат отказался от придворной должности, а с 1789 приступил к изданию газеты "Друг народа", которая с перерывами выходила до самой его смерти.

На страницах своей газеты, равно как и в публичных выступлениях, он обличал Неккера, Лафайета, Мирабо, Байи, требовал начать гражданскую войну против врагов революции, требовал низложения короля и ареста министров — он словно бы узурпировал право на революционную истину. Еще со времен занятий опытной наукой Марат привык относиться с пренебрежением ко всякого рода авторитетам, ниспровергая их направо и налево. И уже тогда пренебрежение это граничило с нетерпимостью. Словом, нет ничего удивительного в том, что, когда он заделался публицистом и политиком и оказался в гуще партийной борьбы, нетерпимость его дошла до крайнего предела и обратилась в фанатизм, в маниакальную подозрительность — владея эксклюзивным знанием того, как сделать мир счастливым, он всюду видел измену. Марат стал цепным псом революции, готовым перегрызть горло всякому, кто так или иначе приближался к тому, что он считал правом или достоянием народа.

После свержения династии Бурбонов 10 августа 1792 года, Марат был избран в комитет наблюдения, выделенный Коммуной Парижа. Во многом благодаря Марату комитет одобрил практику революционного террора (1 сентября толпа ворвалась в тюрьмы Парижа, где находились заключенные, подозреваемые в роялизме, и устроила трехдневную резню, в результате которой погибли около 10 тысяч человек и среди них 2 тысячи священников, не присягнувших республике), а созванный 20 сентября Конвент обратил террор против врагов республиканской Франции.

После того, как его избрали депутатом Конвента от Парижа, Марат вместе с Робеспьером и другими якобинцами обрушился на жирондистов. В связи с этим, в апреле 1793 года жирондистам удалось добиться постановления Конвента об аресте Марата и предании его суду Революционного трибунала. Однако трибунал не нашел в действиях Марата состава преступления и возмутитель спокойствия с триумфом вернулся в Конвент. Несмотря на благополучный исход дела, Марат не простил оскорбления — он стал главным вдохновителем волнений 31 мая — 2 июня, послуживших причиной падения Жиронды и установления якобинской диктатуры.

Механизм вознесения стар, как мир, — трупы противников на трибуне Конвента послужили Марату пьедесталом. Теперь голос его звучал во всю силу — представленный им закон о проскрипциях казался уже единственным средством спасения республики; каждым словом своим он изрекал смертный приговор.

Справедливости ради надо отметить, что в том избыточном зле, которое он творил, Марат никогда не руководствовался эгоистическими соображениями (что, в общем, не влияет на результат, но лишь на отношение к фигуре злодея) — лично для себя он не хотел ничего: ни почестей, ни материальных благ, ни даже власти. В этом отношении он был полным антиподом Робеспьера, человека холодной мизантропии, карьеризма и властолюбия. На террор Марат смотрел с идеалистической точки зрения, в то время как Робеспьер — с утилитарной. И тем не менее Шарлотта Корде выбрала своей мишенью именно его…

Мария-Шарлотта де Корде д'Армон родилась в Сен-Сатурене, близ Кана (Нормандия), в старинной дворянской семье — отец ее в третьем колене был потомком Марии Корнель, сестры автора «Сида». Несмотря на благородное происхождения, девица была небогата и воодушевлена страстной любовью к свободе. Поэтому крайности революции, зверства террора и торжество лиц, бывших в ее глазах самыми опасными врагами республики, глубоко смутили ее восторженную душу. А как известно, при молодой и энергичной душе смущению совсем не трудно перейти в решимость. Удостоверившись, что партия жирондистов, убеждения которой она разделяла, рассеяна и уничтожена, Шарлотта решила сама освободить отечество от тирании, вознамерившись убить Робеспьера или Марата. В конечном счете жребий пал на Марата, когда тот в "Друге народа" потребовал еще 200 тысяч казней для окончательного утверждения республики.

В июле 1793 года Шарлотта Корде отправилась в Париж, вполне готовая осуществить свой план и спасти Францию, — ей был 25 лет.

В столицу Шарлотта прибыла 11 числа. Марат в это время был болен — вследствие застарелой лихорадки все тело его покрылось безобразными струпьями, против которых бессильны были усилия врачей. Боль снимала только горячая ванна, в которой "друг народа" держал корректуры, писал статьи и принимал посетителей. В связи с болезнью Марат уже несколько дней не был в Конвенте, что нарушило замысел Шарлотты убить его прямо там, во главе партии Горы — девица увлекалась Плутархом и готовилась на заоблачных Елисейских полях встретиться с Брутом.

13 июля со второй попытки ей удалось получить аудиенцию у Марата под предлогом сообщения сведений о якобы готовящемся заговоре в Нормандии. Когда Шарлотта вошла, Марат сидел в ванне, покрытой сукном, сверху была положена доска, служившая ему рабочим столом. Пока Марат записывал имена заговорщиков, Шарлотта Корде вынула кинжал и вонзила его Марату в горло. Удар был нанесен твердой рукой: лезвие, пробив горло, вошло в грудь по самую рукоять и рассекло ствол сонной артерии.

На судебном разбирательстве Шарлотта Корде обнаружила редкую твердость духа. Вот фрагменты ее допроса, произведенного 16 июля председателем Трибунала Монтане:

— Какова цель вашего приезда в Париж?

— Я приехала убить Марата.

— Какие мотивы заставили вас решиться на столь ужасный поступок?

— Его преступления.

— В каких преступлениях вы его упрекаете?

— В разорении Франции и в гражданской войне, которую он разжег по всему государству.

Затем председатель подверг Шарлотту подробному допросу о каждом дне ее пребывания в Париже.

— Что вы делали на третий день?

— Утром я гуляла в Пале-Рояле.

— Что вы делали в Пале-Рояле?

— Купила нож в чехле, с черной ручкой, стоимостью сорок су.

— Зачем вы купили этот нож?

— Чтобы убить Марата.

Наконец, дело дошло до аудиенции.

— О чем вы разговаривали, войдя к нему?

— Он спросил меня о волнениях в Кане. Я ответила, что восемнадцать депутатов Конвента правят там в согласии с департаментом, что все мобилизуются для освобождения Парижа от анархистов. Он записал фамилии депутатов и четырех должностных лиц департамента Кальвадос.

— Что ответил вам Марат?

— Что скоро все они отправятся на гильотину.

— О чем вы говорили дальше?

— Это были его последние слова.

Так же Шарлотта Корде вела себя и на суде.

Монтане: — Кто вам внушил такую ненависть к Марату?

Корде: — Мне нечего было занимать ненависти у других, у меня было довольно своей.

Монтане: — На что вы рассчитывали, убивая Марата?

Корде: — Я надеялась восстановить мир во Франции.

Монтане: — Неужели вы думаете, что убили всех Маратов?

Корде: — Раз умер этот, другим будет страшно.

Вечером 17 июля Шарлотту Корде привязали к доске гильотины. Подручный палача, показывая отрубленную голову народу, дал ей пощечину. Свидетели утверждали, что щека, получившая удар, покраснела от посмертного оскорбления.

Так столкнулись лоб в лоб правительственный террор и террор индивидуальный. Коса нашла на камень. Что было дальше? Ничего хорошего. Убийство Марата лишь способствовало усилению революционных настроений в Париже и провинции, так как Шарлотта Корде была принята народом за агента монархистов. 5 сентября 1793 года в ответ на пролитую кровь Марата и вождя лионских якобинцев Шалье Конвент объявил террор официальной политикой республики, целью которой было скорейшее достижение свободы, равенства и братства всех людей. Все верно, ведь на этих самых людей представители "малого народа" смотрели "как на материал, а на его обработку — как на техническую проблему". Точно также сто двадцать пять лет спустя убийство Урицкого поэтом Леонидом Каннегисером послужило поводом для объявления большевиками красного террора, который обещал разогнать тучи перед зарей всечеловеческого счастья.

По сути, Великая французская революция ознаменовала собой первый кризис гуманистической идеи со славных времен Просвещения. Войдя в свой героический период, гуманизм внезапно обнаружил слабые места — в частности, неспособность впитать и понять естественность непоправимого трагизма жизни, того, что всеобщего счастья и гармонии никогда не будет, как не будет и всеобщего примирения людей. Христианство своим порядком вбирает в себя это противоречие, так как, с одной стороны, не верит в прочность и постоянство людских добродетелей, а с другой — долгое благоденствие и покой души считает вредным. Горе, страдание, разорение, обиду христианство называет даже временами посещением Божиим, в то время как гуманизм просто хочет стереть с лица земли эти необходимые и даже полезные для людей обиды, горести и печали. Хочет стереть и, стирая, сам становится драконом.

Вероятно, милосердию и состраданию все-таки следует подчиниться суровым, но неизменным истинам земного бытия. На это способно христианское сознание, но гуманисты-просветители отвергли Бога, а на его пьедестал водрузили Богиню Разума — капризную даму, которая не скажет нам: "Терпите. Всем лучше никогда не будет. Одним будет лучше, другим станет хуже. Взаимные колебания благости и боли — такова единственно возможная на земле гармония". Она скажет: "Искореняйте зло, ибо зло безнравственно". Но беда в том, что гуманистическая идея не понимает диалектический характер морали: без зла нет и не может быть никакого добра. В своем стремлении искоренить зло гуманизм непременно разрушает добро и таким образом разрушает мораль. Этот урок французской революции остался невыученным. Либо урок этот стал своего рода эзотерическим знанием политической элиты, поскольку даже сегодня никто из рьяных поборников демократических ценностей не скажет нам откровенно, что сделать нечто лучшее можно только за счет того, что кому-то станет хуже, а стало быть, зло и добро бессмысленно искоренять — есть смысл их просто перераспределить.

2. Сергей Нечаев: искусство создания угодной реальности

Сумерки. Те самые — между собакой и волком. Сумерки гаснущие, глухо ползущие в ночь. Таким предстает порой в нашем сознании один из призраков, одно из порождений нового времени, помимо чудес прогресса и мнимого смягчения нравов, с небывалой наглядностью предъявившее миру практику сгущающегося ужаса — тотальный террор. И сполохи романтической жертвенности, то и дело мертвенно озаряющие размытый контур призрака, лишь добавляют этой тени зловещей убедительности.

Подобный образ, как и множество других ужасающих образов, определенно навязывает нам подсознание, поскольку сознание в экстремальных условиях информационного потопа для нас — редкость. Но до какой степени в действительности черна природа террора? Какая правда таится в ее придонной тьме? Ответить на этот вопрос непросто, как непросто сказать: кто отец вдохновения — верх или низ?

Среди экстремистов, в разные времена радевших о благе народа и сострадавших его тяготам, многие интуитивно, а то и вполне внятно, понимали, что народ вовсе не нуждается в их заботе, а сами они чужды или в лучшем случае безразличны ему. И тем не менее они настойчиво шли по избранному пути, желая во что бы то ни стало облагодетельствовать дальних и ближних, желая любыми средствами сделать человечество счастливым даже помимо его воли. Что же двигало и двигает этими людьми, во многом достойными, честными, жертвенными? В конце концов, ведь не одни же психопаты и "темные личности" уходили в революцию.

Начальной фигурой в летописи русского революционного террора, пожалуй, смело можно считать Дмитрия Каракозова, стрелявшего в Александра II у решетки Летнего сада, но почему-то гораздо больше шума произвел «разбуженный» каракозовским выстрелом Сергей Нечаев, как раз незадолго перед этим прибывший в столицу.

Сын священника, одно время он преподавал Закон Божий в санкт-петербургском Сергиевском приходском училище. После каракозовского дела, став горячим сторонником социалистических идей, Нечаев со всей страстью неофита, обретшего новую веру, отдался делу революции. Уже тогда, 22 лет от роду, он умел подчинять своему влиянию едва ли не всех, с кем ему приходилось сталкиваться. Выражаясь языком современной политической прессы, Нечаев несомненно являлся харизматическим лидером. Он собрал вокруг себя группу студентов Медико-хирургической академии и попытался создать подобие некой революционно-анархистской организации. Он даже составил список лиц "подлежащих ликвидации", куда вошли две самые знаменитые, не считая царя, жертвы террористов XIX века Ф. Ф. Трепов и Н. М. Мезенцов. Однако весной 1869 года, когда в столице прокатилась волна студенческих волнений, Нечаев, скрываясь от полиции, был вынужден уехать — сначала в Москву, потом за границу.

Из Швейцарии он обратился к студенчеству с воззванием, призывающим готовиться к перевороту. В этом воззвании, в частности, были следующие слова: "Будьте же глухи и немы ко всему, что не дело, ко всему, что не мы, не народ". Сам Нечаев, узурпировав право говорить и действовать от имени народа, ради этого вожделенного дела был готов на все, вплоть до обмана, провокации, подлога, преступления. (Так в свое время Нечаев признавался в любви Вере Засулич, но та, будучи умной барышней, быстро сообразила, что дело вовсе не в любви, а исключительно в желании Нечаева привлечь ее к работе за границей.)

В Швейцарии Нечаев, выдав себя за представителя якобы существующего в России центрального революционного комитета, сблизился с Бакуниным, которого поразил силой своего характера и фанатичной преданностью революционной идее. Вместе с Бакуниным он издал в Женеве два номера журнала "Народная расправа", на страницах которого развил свою концепцию заговора и бунтарско-анархистское понимание задач революционного движения. В частности Нечаев настаивал на самых решительных террористических действиях не только по отношению к представителям власти, но и по отношению к публицистам проправительственного и даже либерального лагеря.

Осенью 1869 года с удостоверением за подписью Бакунина, в котором говорилось, что он состоит членом "Русского отдела Всемирного революционного союза", Нечаев возвращается в Россию. В Москве он энергично вербует членов в революционные ячейки, вводя в заблуждение доверившихся ему людей небылицами о "Всемирном революционном союзе" и обществе "Народная расправа". Разумеется, все это Нечаев делает во имя революции и блага народа. Во имя тех же идеалов он убедил своих ближайших товарищей, в числе которых был и литератор Иван Прыжов, убить члена их кружка студента Иванова. Нечаев обвинил Иванова в предательстве, поскольку Иванов казался ему слишком независимым, а следовательно опасным для дела человеком. Одновременно с ликвидацией предателя ячейка как бы «связывалась» его кровью. Подобные методы, получившие впоследствии название «нечаевщины», были теоретически разработаны и обоснованы Нечаевым в "Катехизисе революционера".

Вскоре после убийства студента Иванова в гроте Петровской сельскохозяйственной академии нечаевская организация была раскрыта. К следствию по нечаевскому делу было привлечено более 300 человек, 87 из которых предстали перед судом. Сам Нечаев, однако, и на этот раз сумел скрыться за границей.

Через посредство Бакунина и Огарева ему удалось получить для революционных целей крупную сумму из «Бахметьевского» фонда. После смерти Герцена Нечаев пытался возобновить издание «Колокола», выпускал какие-то прокламации, но, в конце концов, благодаря авантюрному образу действий (обманы, чтение чужих писем, подготовка к экспроприации в Швейцарии etc.), потерял доверие даже расположенного к нему Бакунина.

В 1872 году швейцарское правительство по требованию России выдало Нечаева как уголовного преступника. По обвинению в убийстве Иванова, Нечаев был приговорен к 20 годам каторжных работ. Однако Сибири он так и не увидел — ему был уготован застенок в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Это было страшное место — кто сидел там, было предметом тайны не только для чинов комендантского управления, но и для тех, кто служил в самом равелине. Для заключения в эту тюрьму и для освобождения из нее требовалось повеление государя. Вход сюда был позволен коменданту крепости, шефу жандармов и управляющему III Отделением. Попав в равелин, заключенный терял имя и мог называться только по номеру. Когда узник умирал, тело его ночью тайно переносили из этой тюрьмы в другое помещение крепости, чтобы не подумали, будто в Алексеевском равелине есть заключенные, а утром являлась полиция и забирала тело, имя же и фамилию умершему давали по наитию, какие придутся.

Но Нечаев не спешил унывать — ему удалось распропагандировать охрану и через нее вступить в сношения с партией "Народная воля", которой он предложил план освобождения всех заключенных из крепости, в том числе и из Алексеевского равелина, а также целый ряд не менее фантастических проектов. Осуществлению их помешали события 1 марта 1881 года.

Вскоре после убийства первомартовцами Александра II связь Нечаева с народовольцами была обнаружена и охрана заменена. Прежняя, пав жертвой харизматической личности петропавловского узника, отправилась по этапу в Сибирь. Через год после этого Нечаев умер, по одним сведениям — от водянки, по другим — покончив с собой.

Сергей Нечаев, как своеобразный тип борца за свободу, симбиоз радикала и уголовника, был увековечен Достоевским в «Бесах» в образе Петра Верховенского. (Что говорить, Нечаев просился на бумагу, так как саму судьбу свою выстроил, словно авантюрный роман.) В те времена, когда в политическую деятельность как правило шли люди честные, достойные, подчас истинно благородные, подобный тип революционера был еще редкостью.

Федор Михайлович, во младые лета вместе с другими петрашевцами пострадавший за увлечение умеренным радикализмом, усмотрел в нигилизме Нечаева опасную болезнь — "появились новые трихины", — он вообще питал слабость к болезням, гениально отправляя своих героев в горячку, беспамятство, идиотизм. Но было ли это болезнью? Если да, то болен был и сам Достоевский. Чем, в сущности, занимается художник? Сюжетной и стилистической организацией воображенного пространства в меру отпущенного ему таланта. Тем же занимается и всякий экстремист, с той разницей, что он последовательно стремится преобразовать пространство, до которого физически способен дотянуться. То есть его усилия направлены на создание вокруг себя угодной ему реальности. А не является ли искусством высшего порядка попытка дерзостью поступка, широтой жеста и величием порыва стремительно преобразить вокруг себя саму действительность?

Для обоснования параллели: сфера искусства — сфера политики, — уместно будет привести следующую универсальную схему.

Культура эпохи — это сложное единство различных типов культуры, в котором противоположности оказываются залогом существования как друг друга, так и общего целого. С наибольшей наглядностью логически оформить горизонтальный срез культуры можно при помощи модели Леви-Строса "горячие культуры — холодные культуры", перенеся ее с традиционно исторических культур на современные в системе элитарное — массовое.

Чтобы не возникла путаница в понятиях, следует привести ряд уточнений. Самый горячий полюс — это элита в понимании Воррингера и Ортеги-и-Гасета. Если добавить социологическую характеристику, то получится следующее: творческая элита — это динамическое социокультурное образование, малочисленное, но влиятельное в общей картине культуры. Это люди активные, ярко одаренные, способные к созиданию принципиально новых форм. Все, что они создают, пугающе ново, ломает существующие правила и осознается обществом как нечто враждебное. Культура элиты крайне разнообразна, разнонаправлена, здесь очень высок процент "ложного эксперимента", болезненности, у нее и ангельский, и демонический лики, она порождает и открытия, и заблуждения, но только она способна творить новое. Образовательный ценз и социальное происхождение не играют при формировании творческой элиты особой роли. Действует некий закон вытеснения в элиту: непонимание и враждебность окружающих заставляют людей, способных к созданию новых форм, менять образ жизни до тех пор, пока они не обретут единомышленников.

В массе своей общество не признает подобный элитарный тип культуры, отказывая ему и в элитарности и в культурности, и оценивая его как непрофессионализм, антигуманность, безкультурие. В общественном сознании существует иная элита — та, что стоит на страже традиционного, адаптированного и привитого обществу искусства.

Далее следует массовая культура. Она генетически связана с «большой», профессиональной культурой, по которой обычно устанавливают периодизацию и историю искусства, но ее хронологические границы несколько сдвинуты, поскольку она использует только те культурные явления, которые получили признание, тогда как драматическая перипетия их рождения уже забыта.

Массовая культура — особый феномен, у нее свои законы возникновения и развития форм, своя температура (более холодная), свое время (замедленное). У нее относительно небольшой диапазон версий, она любит однообразие и повторение и обладает избирательной памятью — помнит элементы давно забытых культур, но забывает недавнее прошлое. Массовая культура легка для усвоения, поскольку ориентирована на норму, на среднее. При этом массовое искусство имеет свои каноны художественного и не может быть определено как плохое элитарное искусство.

И наконец абсолютно холодный полюс — это народная культура в этнографическом смысле слова: замкнутый, завершенный, неразвивающийся музей массовой культуры прошлых эпох. Творческая элита обращается к нему, как правило, в периоды культурных переломов, оживляя ушедшие, но ставшие вдруг актуальными идеи и формы.

Если перевести эту модель из контекста культуры в социально-политический план, мы получим следующую схему.

Горячий полюс — это кипящий котел радикализма, поле деятельности экстремистов и политических маргиналов самого разнообразного направления и толка, стремящихся волевым усилием сломать существующие устои, а затем на пустыре воздвигнуть свою, пусть не всегда внятную, идеальную конструкцию, построить небо на земле. Ради этого они готовы на самые крайние меры, вплоть до принесения в жертву как самих себя, так и совершенно посторонних людей. Таков их дар человечеству или какой-то определенной его части, выделяемой по национальному, классовому, конфессиональному или какому-либо иному признаку. При этом, они уже не задумываются над тем, будет ли их дар принят, хотя многие подспудно догадываются, что даруемый о подарке не просит и, возможно, при случае вернет его — неучтиво и даже грубо.

Место массовой культуры в этой модели займут различные центристские силы в промежутке от умеренного либерализма до умеренного консерватизма, не стремящиеся к радикальному слому существующего порядка, но лишь к его постепенной эволюционной трансформации, к медленному дрейфу гражданского общества в лоно личного и государственного благоденствия.

Ну, а холодный полюс — это мечтательный консерватизм пассеистического направления, стремящийся музеефицировать прошлое и там, в этом музее, свить гнездо, чтобы высидеть отсутствующее в нашем отравленном нелепыми новшествами настоящем некое исконное счастье. Однако черпают отсюда и радикалы — ведь теория расового превосходства была выведена едва ли не из культа Вотана.

Подобная универсальная модель дает представление о том, что люди оказываются разведенными в разные категории культурного, социально-политического или какого-то иного поприща не по причине особой организации ума, имущественному цензу или наличию/отсутствию определенных моральных качеств, а лишь из-за разницы температуры их творческого накала. У Достоевского и Нечаева — без какого бы то ни было уязвления личностных свойств каждого — накал этот вполне сопоставим. Ведь художественная практика, как и практика политического радикализма, отнюдь не чужда пламенному ниспровержению традиции. Не эта ли правда таится в придонной тьме природы терроризма?

О том, что экстремизм и горячий полюс культуры родственны по темпераменту, говорит хотя бы тот факт, что русские футуристы с восторгом приняли революцию, а итальянские колонной пошли за Муссолини. О том же самом свидетельствует и участие литератора Прыжова в убийстве студента Иванова, и раскритикованные Ремизовым литературные попытки Бориса Савинкова, и поэтические опыты Блюмкина, и автомат Сикейроса, поливающий свинцом резиденцию Троцкого, и демарш Мисимы, и незавершенная судьба Лимонова… Все они вслед за Константином Леонтьевым, каким бы яростным оппонентом радикализма и революции он не был, могли бы клятвенно воскликнуть: "Эстетика выше этики!" Кроме того, если вспомнить, что террор — инструмент не только оппозиции, но и власти, то вполне естественно будет выглядеть и кифара в руках Нерона, и поэтическое перо за ухом семинариста Джугашвили, и палитра с кистью у Адольфа Шикльгрубера.

Ну, а во что выливается социальный эстетизм пришедших к власти радикалов, мы уже знаем. Как художник стремится к прозрачной чистоте своего детища, к ясности созвучий, гармонии красок, текучести смыслов, так и вожди восторжествовавших радикалов стремятся к удалению того тумана, который портит прозрачность вида на их совершенные социальные конструкции. В этих конструкциях, в этом идеальном завтра, нет места мутному планктону жизни: хромоножке, тусовщику, бесцельному смотрению в окно, собачьей куче на газоне, червивому яблоку… Но это так, литература. На практике же в этом идеальном завтра нет места оппоненту, тунеядцу, гяурам, дворянскому сословию, сразу всем евреям. И не потому, что борцы за идею такие отпетые природные злодеи, а потому, что иначе никак. Иначе социальная картина оказывается незавершенной, замусоренной реликтовыми остатками первичного хаоса, что, безусловно, претит их эстетическому чувству. А то, что за эстетическое чувство можно оказаться проклятым, радикала не очень волнует. То есть волнует. Но все же не очень. Ведь плевать в колодец ему приходится не по злобе и коварству, а просто от избытка слюны, тем более что здесь куда не плюнь — везде колодец.

3. Дмитрий Каракозов: национальный вопрос

Судьбы людей, зачастую совершенно друг с другом не знакомых, порой удивительным и даже роковым образом пересекаются, заставляя стороннего наблюдателя всерьез задумываться о какой-то изначальной сюжетной преднамеренности, о неком заведомом демиургическом промысле. Представление об этом промысле скорее свойственно античному мировоззрению (и прекрасно выражено в античной трагедии), нежели христианскому сознанию, менее склонному удивляться мастерству плетения человеческой доли. Потому, должно быть, всякого рода знаковые совпадения в наше время, как правило, служат импульсом для мифотворчества, а не просто подтверждают квалифицированную работу мойр, что, собственно говоря, для античного сознания в подтверждении вовсе не нуждалось.

Примеров, близких интересующей нас теме, много.

Генерал-губернатор Санкт-Петербурга Лев Николаевич Перовский лишился должности в связи с покушением Каракозова на жизнь государя императора. Дочери Перовского Софье было всего 12 лет, еще вся жизнь впереди. За несколько лет до этого события дети Перовские спасли тонущего в пруду соседского мальчика Коленьку Муравьева. В 1881 году молодой перспективный прокурор Николай Валерианович Муравьев добился для подсудимой Софьи Перовской смертного приговора, несмотря на опасения, что обвиняемая публично напомнит ему о совместных детских играх.

Дмитрий Каракозов и его двоюродный брат Николай Ишутин обучались математике в пензенской гимназии у никому неизвестного учителя Ильи Николаевича Ульянова, в семье которого за несколько дней до каракозовского покушения родился сын Александр. Впрочем, Илья Николаевич Ульянов обучал математике не только будущих революционеров Каракозова и Ишутина, но и будущего прокурора Неклюдова, в свою очередь добившегося смертной казни для старшего сына своего учителя. И мог ли государь император Александр III предположить, что, утверждая в 1887 году смертный приговор пятерым шалопаям, он роет могилу не только собственному сыну, наследнику престола Николаю Александровичу (кстати, символично подписавшему отречение от престола не где-нибудь, а на станции Дно), но и всей великой империи? Нет, предвидеть такое не во власти человека, тем более, подобная прозорливость не предполагается жанром вышнего промысла. И в самом деле — не может и не должен государь всея Руси близко к сердцу принимать смерть прибывшего из провинции студента Александра Ульянова и испытывать державное волнение за судьбы ближайших родственников повешенного. У него другие функции.

Вот и еще совпадение: близким другом Фанни Каплан, в марте 1918 года стрелявшей в Ленина, был Борис Герман, первый муж Надежды Крупской.

Но вернемся к Каракозову.

Чернышевский закончил свой знаменитый бестселлер 4 апреля 1863 года, сопроводив это событие следующим заявлением: главный герой (Рахметов) исчез, но он появится, когда будет нужно, года через три. Чернышевский имел в виду, конечно же, крестьянскую революцию, которая, по его предположениям, должна была вскоре грянуть. Предположения не сбылись, но Каракозов умудрился выстрелить в государя императора у решетки Летнего сада именно 4 апреля 1866 года, ровно три года спустя… Слова Чернышевского "когда будет нужно" мгновенно перетолковали: граф Муравьев (который "Вешатель") усмотрел в романе "Что делать?" явственный намек на покушение Каракозова, и журнал «Современник» закрыли навсегда.

Если Нечаева, как революционера, с полным правом можно отнести к разряду "темных личностей", то Каракозов определенно представлял собой тип революционера с неустойчивой психикой — люди, знавшие его лично, откровенно говорили о Каракозове, как о душевнобольном человеке.

В 1861 году, по окончании пензенской гимназии, выходец из мелкопоместной дворянской семьи Дмитрий Каракозов поступил в Казанский университет, но вскоре был исключен оттуда за участие в студенческих волнениях. В 1863 году он был принят обратно и перевелся в Московский университет на юридический факультет. Однако, не имея возможности внести плату за обучение, в 1865 году Каракозов был вынужден из университета уйти.

В Москве Каракозов вступил в тайный кружок учащейся молодежи, ставивший себе целью распространение социалистических идей среди студенчества и рабочих, дабы подготовить массы к революционному перевороту. В этом кружке, носившем неприхотливое название «Организация», видную роль играл двоюродный брат Каракозова, Николай Ишутин, тоже человек душевно неуравновешенный, каковой факт впоследствии получил даже медицинское освидетельствование. В «Организации» было умеренное течение, склонное к медленной и кропотливой работе среди народа, и крайнее, считавшее необходимым для достижения поставленных целей привлечение более решительных средств, в частности, таких как освобождение из Сибири Н. Г. Чернышевского и Н. А. Серно-Соловьевича. Сторонники крайних мер хотели даже выделиться из «Организации» в отдельное общество, с брутальным юмором нареченное "Адом".

Каракозов был как раз из последних. Считая мирные средства недостаточными и не достигающими цели, он самостоятельно решился на цареубийство. Однако намерение его не встретило сочувствия друзей. Ишутин и Странден отправились за уехавшим в Петербург Каракозовым и убедили его вернуться в Москву, взяв при этом с него обещание впредь ничего подобного без их ведома и согласия не предпринимать. Тем не менее через несколько дней Каракозов вновь тайком уехал в Петербург, где совершил неудачное покушение на Александра II, выходившего после прогулки из Летнего сада.

Для расследования покушения была назначена следственная комиссия под председательством генерала М. Н. Муравьева, которая раскрыла и существование «Организации». Вместе с Каракозовым перед Верховным уголовным судом предстали еще 10 человек. Каракозов был приговорен к смертной казни. Приговор привели в исполнение 3 сентября 1866 года на Смоленском поле в Санкт-Петербурге.

Вера Засулич впоследствии скажет по этому поводу: "Каракозовское дело, конечно, займет в истории нашего движения гораздо более скромное место, чем нечаевское". Но почему? Почему так случилось, что дело Каракозова, стрелявшего в государя императора, оказалось в тени последующих дел, и в частности нечаевского дела? Почему Дмитрий Каракозов не стал родоначальником русской террористической традиции, а выстрел его в глазах современников выглядел своего рода эксцессом?

Как ни странно, все упирается в национальный вопрос.

В 1859 году И. С. Тургенев опубликовал роман «Накануне», где главным героем был выведен болгарский революционер Дмитрий Инсаров, мечтающий освободить свою родину от турецкого ига. "Освободить свою родину! — восклицала русская девушка Елена Стахова, влюбленная в Инсарова. — Эти слова и выговорить страшно — так они велики!" Надо учесть, что слова эти — "освободить свою родину" — без сомнения являлись эвфемизмом, ведь прогрессистски настроенное русское общество жаждало освобождения не меньше, чем болгарское, хотя и несколько иного рода. Тургенев предлагал русскому читателю дилемму: что на данный момент наиболее важно и благородно — отнести эти слова на счет собственной родины или воспринять их как призыв к сочувствию угнетенным болгарам? Однако критик Добролюбов был человек прямой и суровый, он не знал и знать не хотел никаких эвфемизмов. В статье "Когда же придет настоящий день?", посвященной тургеневскому роману, он потребовал открытого и недвусмысленного ответа на вопрос, чью родину следует спасать? А заодно и растолковал недогадливому читателю, на чем основан выбор героя: мол, отечественная цензура, пугливая и глупая, не пропустила бы роман о русском борце за свободу. На болгарина выбор пал случайно, утверждал Добролюбов, так как на его месте мог бы оказаться любой славянин, кроме поляка и русского. Таким образом, он наметил сразу две оппозиции. Первая: все братья славяне — поляк и русский. Вторая: русский — поляк.

Польский вопрос был чрезвычайно болезнен в XIX веке как для русских, так и для самих поляков. Периодические разделы Польши и присоединение части ее территории к России (официально считалось, что мера эта имела исключительно положительные последствия — стабилизировалась польская экономика и восстановился правопорядок) привели к тому, что Польша, находящаяся в положении полуколонии, жаждала независимости. Поляки дважды восставали (в 1830 и 1863 годах), русское правительство эти восстания жестоко подавляло. "Польский патриот" Валериан Лукасинский провел в одиночном заключении 48 лет, из них 37 — в Шлиссельбурге. К концу его пребывания в крепости даже начальник III Отделения не знал, кто это такой и за что посажен.

Прогрессивная часть русского общества сочувствовала полякам (так поэтесса Евдокия Ростопчина пострадала за балладу "Неравный брак", где под видом супружеской размолвки была представлена распря двух народов); обыватели и «патриоты» в свою очередь относились к полякам настороженно и склонны были ожидать от них каких угодно гадостей. Например, во время знаменитых петербургских пожаров 1862 года у простонародья не было ни малейшего сомнения в том, что виноваты в поджогах "студенты и поляки". «Студентов» и «поляков» отлавливали и били, руководствуясь при этом, как правило, исключительно внешним признаком — длиной волос.

Эту характерную мифологему (о безусловной вине во всех национальных бедах поляков и нигилистов) реализовал в дилогии "Кровавый пуф" Всеволод Крестовский. Польский заговор у него занимает место более знакомого нам заговора жидо-масонского: поляки везде, во всех областях империи и всех слоях общества, они паразитируют на теле доверчивого русского народа, они плетут интриги, устраивают заговоры и поджоги, они умело манипулируют русскими революционерами (нигилистами), которые становятся их слепым орудием. Революционное движение в России является непосредственным результатом деятельности польских националистов. Соответственно, то, что кажется подготовкой русской революции, есть на самом деле подготовка польского восстания, а те, кого принято считать борцами за свободу забитого русского народа, на самом деле ратуют за свободу гордого народа польского. Вот пример национального коварства: прекрасная собою польская дворянка, супруга губернатора, изо дня в день рядится в черное платье, а русские губернские дамы, в коих сильно развит подражательный элемент, вслед за губернаторшей также облачаются в черное. Думаете, черный цвет полячке просто к лицу? Вовсе нет — она носит траур по несчастному угнетенному отечеству и, диктуя моду, принуждает носить траур по этому поводу и наивных русских дам, которые, впрочем, так никогда и не узнают, какое страшное отступничество совершили.

К слову, история польского негодяйства выражена и в другом романе Крестовского — прославленных ныне "Петербургских трущобах". Но для нас поляки больше не являются внутренними врагами, и мы смотрим сериал (если смотрим), не делая далеко идущих выводов из фамилии Бодлевский.

Нельзя сказать, что полонофобия не имела под собой совершенно никакой почвы. В конце концов, в разгар революционного террора 1905–1908 годов именно польские национал-экстремисты использовали в своей тактике самые иезуитские приемы. Так, например, Заварзиным описан случай, когда члены Польской социалистической партии казнили отца полицейского осведомителя, чтобы во время его похорон убить сына — свою главную мишень.

Как бы там ни было, атмосфера полонофобии сделала свое дело: когда, по зову Добролюбова, русский деятель в образе Каракозова, наконец, явился, во-первых, никто не обрадовался, ни либералы, ни консерваторы, а во-вторых, его немедленно сочли поляком. "Нет! Он не русский! Он не может быть русским! Он поляк!" — восклицал в "Северной пчеле" Михаил Катков. И хотя в скором времени личность преступника выяснили ("Прискорбно, что он русский", — меланхолически заметил государь император), тайная надежда на польское его происхождение долго еще не умирала в сердцах чиновников, ведущих следствие.

Отчасти именно эта надежда явилась причиной того, что с несчастным малахольным Каракозовым обходились крайне жестоко. Слухи о пытках арестанта имели широкое хождение в русском обществе, хотя пытки в прямом смысле этого слова к Каракозову не применялись. Его изводили бессонницей, не давая спать по несколько суток кряду. Его проверяли каждые четверть часа, так что он, в конце концов, научился спать сидя на стуле и качать во сне ногой, чтобы вводить в заблуждение своих мучителей. Однако вскоре его разоблачили, и охрана получила повод возмутиться избытком преступной сообразительности у своего подопечного. Цель этой меры была такова: предполагалось, что однажды спросонок Каракозов потеряет контроль над собой и заговорит по-польски, чем с потрохами выдаст свое истинное происхождение. Тогда все вновь встанет на свои места — русский народ по-прежнему окажется преданным царю-батюшке, а народ польский вновь будет уличен в черной неблагодарности и низком коварстве.

В этом деле есть еще один персонаж — Осип Комиссаров, тульский крестьянин, толкнувший злоумышленника под руку непосредственно в момент выстрела. Ни тогда, ни сейчас никому не было и нет дела до того, сделал ли это Комиссаров осознанно или случайно. Сама рефлекторность его движения трактовалась тогда как безотчетная готовность русского человека встать на защиту государя — "рука Всевышнего отечество спасла". Газеты и журналы в 1866 году на все лады восхваляли Комиссарова, его подвиг сравнивали с подвигом Сусанина (помните? — завел поляков в дебри), благо — какая приятная подробность! — родом он тоже происходил из-под Костромы. Страна ликовала: царь вновь чудесным образом убережен! Во всех церквях служили благодарственные молебны (бывший народоволец Лев Тихомиров, уже в пору своего раскаяния, писал, что радоваться, собственно, было нечему, ибо день, когда русский человек стреляет в русского царя, следует считать днем скорби, а не радости); Комиссарову срочно пожаловали дворянство (отныне он стал Комиссаров-Костромской); патриотически настроенные рабочие в Москве били студентов, называя их «поляками»; публика в Мариинском театре на приуроченном к случаю представлении "Жизнь за царя" освистала артистов, представлявших поляков, — так Россия пришла в движение.

А когда год спустя в Париже поляк Березовский выстрелил в Александра II, никто уже особенно не удивился и не огорчился, ибо, как заметил в далеком Лондоне Герцен: "Глупо еще раз огорчаться по одному и тому же поводу".

Выводы из этой истории, разумеется, были сделаны, и в первую очередь — русскими революционерами. Тринадцать лет спустя, весной 1879 года, в Петербург к землевольцам явились сразу три молодых человека, разочаровавшихся в своем хождении "в народ". Из опыта своего народничества они одновременно вынесли одну и ту же истину — надо убить царя, и тогда все переменится, русский народ воспрянет и повсеместно восторжествует социальная справедливость. Эти трое были: русский Соловьев, поляк Кобылянский и еврей Гольденберг. К моменту их появления землевольцы сами еще не планировали цареубийства, но с тремя будущими героями надо было что-то делать. Оказывать им помощь, так сказать, в официальном порядке землевольцы отказались, но в частном — решили поддержать одного, Александра Соловьева, поскольку, как писала много лет спустя Вера Фигнер: "Не поляк и не еврей, а русский должен был идти на государя". В самом деле, если Александра II однажды уже так огорчила национальность Каракозова, то недурно будет еще раз огорчить его тем же самым. Ведь такое важное дело как цареубийство ни в коем случае не должно было выглядеть узконациональной местью, напротив, оно должно символизировать отречение русского народа от своего царя…

Выходя "на дело", Соловьев зарядил револьвер патронами с медвежьими пулями — соответственно масштабу дичи. Однако покушение вновь закончилось неудачей.

Но и это еще не все.

В конце концов настало 1 марта 1881 года, день триумфа и одновременно день крушения надежд народовольцев — государь был казнен, но к народному восстанию это не привело. Царь был убит бомбой Игнатия Иоахимивича Гриневицкого; сам метальщик также был смертельно ранен при взрыве. И тут в деле возникают труднообъяснимые на первый взгляд вещи: мало того, что умирающий Гриневицкий, на минуту пришедший в сознание, на вопрос, кто он, прошептал: "Не знаю", так и его старшие товарищи по партии — Желябов, Перовская и другие — упорно отказывались на следствии называть его имя. Почему? Они уже ничем не могли ему навредить. Напротив, по логике вещей, можно предположить, что народовольцы были бы заинтересованы в том, чтобы имя героя просияло и стало общеизвестно. Но они молчали — из соображений партийной дисциплины или просто «назло» следствию? А может быть потому, что происхождение юного героя противоречило эстетической установке террористов — "не поляк и не еврей, а русский должен идти на государя"? Нельзя, конечно, категорически утверждать, что Гриневицкий был поляк (Тихомиров после ряда рассуждений назвал его "литвином"), но он был католик и, разумеется, уж никак не был русским. Таким образом, совершив подвиг, значение которого в среде народовольцев невозможно было переоценить, Гриневицкий все-таки испортил им песню. Возможно, не будь организация в таком бедственном положении из-за людских потерь, вызванных арестами, Перовская и не поставила бы его в цепочку метальщиков, возможно, если бы Тимофей Михайлов явился на место действия, а Николай Рысаков кинул бы свою бомбу чуть прицельнее, цареубийца и оказался бы русским… но этого не случилось.

"Древний спор славян между собою" завершился лишь в 1918 году, когда Ленин отпустил Польшу на все четыре стороны. С тех пор следы "польского вопроса", кажется, совершенно истерлись. И если нам время от времени что-то не нравится в поляках, то это уже не так больно и не ведет к столь далеко идущим выводам, как столетие назад.

4. Александр Соловьев: "Государь — мой!.."

Помимо полукриминальных "темных личностей", наподобие Нечаева, свободных от всякой нравственной узды, а также людей психически неуравновешенных, стоящих на грани душевной болезни, вроде Каракозова, в России XIX века существовал третий, возможно, самый распространенный тип революционера — революционер-идеалист. Радикалы, относящиеся к этому типу, как правило, изначально были честны, ранимы, внутренне благородны и, как ни странно, именно эти похвальные качества приводили их к навязчивой мысли о разрушительной общественной деятельности ради грядущего всенародного блага. В силу обостренного чувства справедливости, подобные люди крайне уязвимы и особенно мучительно переживают грубость, грязь, пошлость, уродство и прочие этические и эстетические изъяны окружающей их действительности, но вместе с тем, благодаря своей повышенной чувствительности, тонкокожести, они невольно сами пропитываются пороком, в который погружен человек в нашем далеко не совершенном мире. Так соль в кадушке пропитывает рыжик. Пропитывает и делает его съедобным. А иначе, принимая индивид в его природном виде, каким бы он прекрасным ни был, общество рискует заработать то, что нынче называют импортным словом диарея…

Просматривая революционный мартиролог XIX столетия, более характерной фигуры, нежели Александр Соловьев, для иллюстрации типа революционера-идеалиста подыскать поистине невозможно.

Отец его, помощник лекаря, служил в дворцовом ведомстве, поэтому в гимназии Соловьев учился за счет казны. По свидетельству знавших его людей, с родными он был одинаково хорош и ровен, характер имел необщительный, о себе говорить не любил.

Во время учебы в университете содержал себя уроками, однако после второго курса за неимением средств вынужден был из университета уйти. Уже в те времена имея желание служить на благо народа, Соловьев уехал в Торопец, где поступил на должность учителя истории и географии. В нанятой квартире жил один, с уездным обществом не водился, в церковь не ходил, в карты не играл, водки не пил. Рассказывали, будто он регулярно клал деньги перед раскрытым окном, чтобы их мог взять любой, кто пожелает. "Зачем ты это делаешь?" — спрашивали его. "Быть может, кому-то они нужны больше, чем мне", — отвечал Соловьев. Воистину он был неуязвим со стороны материальных нужд. Однажды он послал проходящего мимо мальчишку в булочную, и тот скрылся вместе с деньгами. На упреки Соловьев возражал, что обычно прохожие исполняют его поручения и не обманывают.

Вера Фигнер с симпатией рассказывает о его рассеянности и явной непрактичности: "В обыденной жизни с ним часто случались разные приключения, вызывавшие шутки со стороны близких товарищей: пойдет гулять или на охоту, непременно попадет в какое-нибудь болото, заблудится и не найдет дороги; в городе, будучи нелегальным, забудет адрес своей квартиры; при ночной встрече с полицейским на вопрос: кто идет? — по какому-то чудачеству отвечает: «черт», и попадает в участок". Просто Паганель какой-то.

Считая свою работу в уездном училище недостаточной, поскольку заведение посещали в основном дети из привилегированных семейств, Соловьев, дабы быть полезным народу, стал бесплатно учить крестьянских мальчиков и арестантов в организованной им школе при местной тюрьме. Однако и это не могло удовлетворить его революционные идеалы, которых он поднабрался в результате завязавшегося в Торопце знакомства с Николаем Николаевичем Богдановичем и его женой, Марией Петровной, которые вели с ним задушевные разговоры о преимуществах конституционной формы правления, коммунистическом обществе и идеях анархизма. Богданович, помещик Торопецкого уезда Псковской губернии, держал в своем имении кузницу, на которой работала революционная молодежь, желавшая научиться ремеслу, чтобы затем "идти в народ" в качестве рабочих-пропагандистов. Так, помимо Адриана Михайлова, Лошкарева и Клеменца, в этой кузнице, по свидетельству Веры Фигнер, работал брат Николая Богдановича, Юрий, который впоследствии, в 1881 году, как член Исполнительного Комитета партии "Народная воля", играл роль хозяина сырной лавки на Малой Садовой улице, из которой был сделан подкоп для покушения на Александра II.

Неподалеку от имения Богдановича, в имении Казиной — Кресты, жила другая компания радикалов, организовавшая под видом арендаторов коммунистическую земледельческую колонию. Среди прочих колонистов там были сестры Каминер и Оболешев — один из самых энергичных и стойких членов "Земли и воли".

Бросив свое учительство, вскоре в эту братию в качестве молотобойца влился и Александр Соловьев. По описаниям знакомых он ничем не отличался от простого рабочего — ходил в грязной кумачовой рубахе, с засаленным картузом на голове, в стоптанных, прожженных искрами сапогах.

Соловьев прожил при кузнице более года. Здесь же он женился на троюродной сестре Богдановича Екатерине Челищевой — нервной девице из семьи с патриархальными дворянскими традициями. Брак был фиктивным и имел целью освободить Челищеву от семейного гнета, дабы открыть ей дорогу к учебе. При этом, несмотря на фиктивный характер женитьбы, Соловьев любил супругу; она его — нет. Размолвки начались сразу после венчания. Челищева уехала в Петербург вместе с Евтихием Карповым, будущим режиссером Александринского театра.

В 1876 году в Петербурге образовалось общество "Земля и воля". Богданович, бывший одним из инициаторов при выработке программы народников, примкнул к группе так называемых сепаратистов и привлек туда Соловьева. Оказавшись в Петербурге, Соловьев вновь встретился с женой, и через его посредничество Челищева затеяла довольно некрасивую историю, потребовав от Адриана Михайлова возвращения фамильных драгоценностей, которые она в свое время пожертвовала на дело революции. Бриллианты вернули, но ее отношения с народниками были бесповоротно испорчены. При разговоре с товарищами о Челищевой Соловьев бледнел, но упорствовал в том, что она искренняя, благородная и прекрасная женщина, просто ее смутили новые знакомые. Еще бы, ведь тот, кто любит, видит любимую не такой, какая она есть, а такой, какой он ее выдумал. Вскоре Челищева уехала с фотографом Проскуриным в Ливны, а затем вернулась к матери в Торопец.

Весной 1877 года Соловьев отправился в Самару и в селе Преображенском открыл кузницу, однако через три месяца перебрался оттуда сначала в Воронеж, а потом в Саратов, где в то время располагался центр пропагандистской деятельности "Земли и воли". В Вольском уезде Соловьев устроился на должность волостного писаря, но здесь его деятельность обещала столь малые плоды, что он счел себя вправе оставить работу в деревне и ранней весной 1879 года принял решение отправиться в Петербург с целью цареубийства.

Вот его разговор с Верой Фигнер:

— Нас три-четыре человека на целый уезд. Мы многое делаем, но отвлекитесь от текучки и взгляните, сколь малы наши результаты. При полицейском надзоре работа одиночек, осевших в деревне, не может принести должных плодов. Кругом атмосфера подозрения. Не берешь взяток — значит, бунтовщик! Эту атмосферу подозрения надо рассеять.

— Что ты предлагаешь? — спросила Фигнер.

— Убить государя. Его смерть сделает поворот в общественной жизни, атмосфера очистится, недоверие к интеллигенции прекратится и тогда она получит доступ к широкой и плодотворной деятельности в народе.

— А если неудачное покушение приведет к еще более тяжкой реакции?

— Нет. Неудача немыслима. Я пойду на это дело при всех шансах на успех. Иначе я не переживу…

— Но товарищи могут быть против.

— Все равно… Я сделаю это.

Фигнер свела Соловьева с одним из организаторов "Земли и воли" Александром Михайловым. После встречи тот сказал о Соловьеве: "Натура чрезвычайно глубокая, ищет великого дела, которое бы зараз подвигнуло к счастью судьбу народа". Идеалисты, готовые бескорыстно отдать физическую жизнь за невещественную мечту, — это ли не гарантия грядущего народного благоденствия?

Весной 1879 года, практически одновременно с Соловьевым, в Петербург с юга приехали еще два претендента на то же дело: поляк Кобылянский и еврей Гольденберг, незадолго до того убивший харьковского генерал-губернатора Кропоткина. Они, как и Соловьев, обратились за помощью к членам "Земли и воли": для подготовки цареубийства необходимо было отследить маршруты передвижения императора, добыть оружие, устроиться с жильем.

Вера Фигнер как в воду глядела — некоторые «товарищи» оказались против. Идея цареубийства вызвала среди петербургских землевольцев жаркие споры: Плеханов и Попов категорически возражали против самой идеи террористического акта, Квятковский, Морозов и Александр Михайлов столь же категорически ее поддерживали.

— Мы имеем право высказывать свои убеждения, которые являются для нас истинами. Следовательно, мы имеем право сделать их истинами для других. Это единственно правильный путь воздействовать на общественную жизнь — путь пропаганды пером и словом, — утверждали умеренные.

— Но правительство ловит нас за нашу пропаганду и расправляется с нами как хочет, а мы ничем не можем ему ответить, — отвечали радикалы.

— Христианство победило кротостью, — проповедовали умеренные.

— Христианство начало побеждать кротостью, а закончило кострами и крестовыми походами. Время нашей кротости уже прошло, — отвечали радикалы. — Террор не будет для нас ни принципом, ни самоцелью. Террор — это быстрая, строгая и непреклонная справедливость, а стало быть, проявление добродетели.

— Среди нас может явиться и Комиссаров! — воскликнул Попов, напоминая о злополучном крестьянине, толкнувшем под руку Каракозова.

— Если им будешь ты, — ответил ему его друг Квятковский, — то и тебя я убью.

Очень показательная фраза, почти нечаевская. Воистину зыбка грань между тьмой и светом. Оказывается, крестьянин Комиссаров тоже достоин смерти, а вместе с ним и все верноподданные граждане — латентная форма тотального террора против всех инакомыслящих прослеживается здесь со всей очевидностью.

Остановились на компромиссе: как организация, "Земля и воля" отказывалась брать на себя ответственность за цареубийство, но отдельные члены общества оставляли за собой право оказывать ту или иную помощь этому предприятию.

Вскоре произошла знаменательная встреча в трактире на Офицерской улице с участием Михайлова, Зунделевича, Квятковского, Соловьева, Гольденберга и Кобылянского, где решался весьма существенный вопрос: кто пойдет на царя? Идти должен был кто-то из этой шестерки. Однако при осуществлении дела крайне желательно было не дать повод правительству обрушить репрессии на какое-либо сословие или национальность, поскольку власть после такого события как правило искала солидарности между террористом и средой, из которой он вышел. Если покушение будет совершено поляком или евреем, то обвинение неизбежно ляжет на весь польский или еврейский народы. Если стрелять будет Михайлов, близкий к староверам, кара падет на кержаков.

— Только я удовлетворяю всем условиям, — сказал Соловьев. — Необходимо идти мне. Это мое дело. Государь — мой, и я его никому не уступлю.

Когда вопрос был решен, перешли к выбору средств и времени покушения.

Наблюдение за маршрутами императора, доставку оружия и яда взял на себя Александр Михайлов. Через посредство доктора Веймара, стоявшего близко к кружку чайковцев, раздобыли огромный револьвер, с которым Соловьев начал ежедневно ходить в тир и упражняться в стрельбе. Он был уверен, что не даст промаха.

Рассказывали, что за несколько дней до покушения Соловьев был удручен какой-то думой. Настроение его было тяжелым. Он кричал по ночам. Как видно, готовность пойти на осознанное убийство давалась ему непросто.

31 марта предупредили всех нелегальных, чтобы выехали из столицы в виду возможных арестов. (Подозрительная закономерность: и Каракозов, и Соловьев, и первомартовцы шли на цареубийство именно весной. Что за странное сезонное обострение?)

2 апреля 1879 года, в начале десятого утра, Александр II, совершая свою обычную прогулку, обошел кругом здание Гвардейского штаба и повернул к Дворцовой площади. В это время человек в форменной фуражке пересек площадь и, двинувшись навстречу царю, выстрелил в него из револьвера. Александр бросился бежать, крикнув полицейским: "Ловите!", — но Соловьев погнался за ним, сделав на бегу еще три выстрела. Прохожие вместе с полицейскими кинулась ловить злоумышленника. Первым настиг Соловьева жандарм Кох, ударивший его обнаженной шашкой плашмя по спине, отчего тульский клинок погнулся и уже не влезал обратно в ножны. Падая, Соловьев выстрелил еще один раз, а потом раскусил орех с цианидом, чтобы не попасть живым в руки полиции. В это время на него навалилась груда тел — какая-то женщина вцепилась ему в волосы, а один из полицейских вырвал из рук револьвер.

Первым делом Соловьев спросил: "Убил ли я государя?" Ему ответили: "Бог не допустил тебя, злодея". Неудачный исход покушения поразил Соловьева, им овладела мрачная апатия.

Впрочем, на этом неудачи не кончились: мало того, что все пять пуль прошли мимо цели, — скрытая в залепленном воском и сургучом орешке синильная кислота также не возымела действия. То ли орех был приготовлен недостаточно тщательно, и цианид от соприкосновения с воздухом окислился, то ли врачи, вовремя распознав признаки отравления, успели дать противоядие, но Соловьев остался жив.

Александр Михайлов был свидетелем неудачи. 6 апреля 1879 года Исполнительный комитет "Земли и воли" выпустил листовку, где давалась информация о покушении, и объяснялись его цели, а также помещалось следующее заявление: "Исполнительный комитет, имея причины предполагать, что арестованного за покушение на жизнь Александра II Соловьева по примеру его предшественника Каракозова могут подвергнуть при дознании пытке, считает необходимым заявить, что всякого, кто осмелится прибегнуть к такому роду выпытывания показаний, Исполнительный комитет будет казнить смертью".

Приводить в исполнение угрозу не пришлось. Дознаватели держались в рамках допустимого, да и сам Соловьев на следствии и суде вел себя с невозмутимым спокойствием и подробно изложил причины, побудившие его к покушению. Соловьев, как и остальные землевольцы, знавшие о предстоящем акте, думали, что кара коснется только его одного, однако судебное следствие выявило нити его знакомств, так что все, кто соприкасался с ним в Псковской и Саратовской губерниях, были арестованы. При этом петербургские нелегальные землевольцы остались в стороне.

28 мая 1879 года Александр Соловьев был казнен через повешение на Смоленском поле в присутствии четырехтысячной толпы. Ему было 33 года.

Нет причин сомневаться в том, что Соловьев сострадал народу и верил в него — определенно его отъезд из деревни и покушение на царя были не следствием разочарования в народе, а следствием любви к нему. Той особой любви, которая приводит к невостребованной жертве, к своего рода героическому суициду. Этот жест даже по-своему красив. И все же… Люди, ослепленные грезой, пусть будет она самой благородной и справедливой, производят впечатление какой-то ущербности, неполноценности, — возможно, потому, что за шторкой идеала, задернувшей им глаза, не видят красоты действительного. Хорошо, если такой чудак коллекционирует спичечные этикетки, а если он коллекционирует собственные понятия о справедливости, нанизывая их на кинжал, как чеки в булочной?.. Трудно поверить в глубину и беспристрастность ума такого человека. Как заметил по схожему случаю один исследователь русского террора, подобных людей "можно уважать за абсолютное неприятие зла и за самоотверженный порыв на борьбу с ним. Но, любуясь этим самозабвенным порывом, испытываешь ощущение, напоминающее чувство к Дон Кихоту: он восхитителен и жалок, он достоин сочувствия, но не соучастия…"

Вот-вот. Именно сочувствия.

5. Вера Засулич: история одного оправдания

Не так давно, 5 февраля (24 января по ст. с.) 2003 года исполнилось 125 лет со дня выстрела Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова, а 13 апреля (1 апреля по ст. с.) того же года исполнилось 125 лет со дня ее оправдания судом присяжных заседателей. Чем вызвана потребность вспоминать именно эти события, как знаменательные даты в истории русского террора? Почему покушение Каракозова на Александра II вызвало в обществе шок и отторжение, а выстрел Засулич нашел понимание и сочувствие? Изменилось само общество или «мишень» на этот раз устраивала всех? А может, двадцатисемилетняя девица одним своим видом располагала присяжных к сочувствию?

В 1868 году, семнадцати лет от роду, Засулич познакомилась с Нечаевым. Тому шел двадцать второй год, но парень он был скорый — не тратя время на ухаживания, он положил голову Вере на колени и признался ей в любви. Молодая революционерка тоже была не лыком шита — заподозрив в словах старшего товарища лукавство и организационный расчет, Засулич отказала Нечаеву во взаимности.

В связи со студенческими волнениями, в апреле 1869 года Вера Засулич была арестована, провела в заключении два года, после чего была в административном порядке выслана в Новгородскую губернию, а потом в Тверь. В Твери ее снова арестовали по обвинению в распространении нелегальных изданий среди учащихся и выслали в Солигалич. В конце 1873 года Засулич получила перевод в Харьков, но лишена была права выезда вплоть до сентября 1875. В тот период движение народников, как поборников крестьянского социализма, уже вполне сформировалось, понесло первые потери (массовые аресты 1874 года) и успело даже разделиться на три направления в вопросах тактики: бакунинцы делали ставку на крестьянские бунты, последователи Петра Лаврова ограничивались мирной пропагандой, а сторонники Петра Ткачева проповедовали идею заговора и диктатуры революционного меньшинства. Вера Засулич была близка к киевскому кружку «бунтарей» — бакунинцев.

В июле 1877 года петербургский градоначальник Ф. Ф. Трепов, явившись в тюрьму, отправил в карцер и наказал розгами политического заключенного Боголюбова (Емельянова) за то, что тот не снял в его присутствии шапку. Пять месяцев спустя Вера Засулич явилась в приемную Трепова и тяжело ранила его выстрелом из револьвера.

В деле Засулич есть, так сказать, «картинка» — то, что непосредственно увидело общество, и "подводная часть" — ряд обстоятельств, ускользнувших от общественного взора, но, возможно, вполне достаточных для того, чтобы, при своевременном предъявлении, перенаправить общественное мнение.

Сначала о «картинке». Санкт-Петербургский градоначальник Трепов был, по всей видимости, человек жесткий и даже жестокий, во всяком случае, популярностью он явно не пользовался, а, напротив, слыл грубияном и самодуром. Однако приказ высечь арестанта Боголюбова за то, что тот при встрече с градоначальником в тюремном дворе не снял перед ним шапку, вызвал особое негодование. Слухи, правдивые и ложные, о жестоком обращении с политическими заключенными ходили в обществе и раньше, но история с Боголюбовым, преданная огласке, вызвала небывалый взрыв возмущения. Кажется, Трепов даже сожалел, что его вовремя не остановили. Одним словом, когда молодая просительница в приемной градоначальника, вручив Трепову прошение и дождавшись, когда он отвернется к следующей посетительнице, достала из-под ротонды револьвер «бульдог» и выстрелила, в глазах прогрессивной общественности это выглядело едва ли не праведным возмездием.

Результатами выстрела революционерка не интересовалась, сопротивления при аресте не оказывала, хотя на всякий случай была избита. Через некоторое время выяснили личность покушавшейся — Вера Ивановна Засулич, учительница, 27 лет.

Дело было передано в суд присяжных. Передовые умы открыто радовалась тому обстоятельству, что решение по политическому процессу будет выносить гражданский суд. В свою очередь, власти, санкционировавшие подобный «непорядок», по всей видимости, преследовали собственные цели — продемонстрировать готовность общества осудить террористку. Но они просчитались — еще до начала суда было понятно, на чьей стороне сочувствие. Показания же самой Засулич по ходу дела сочувствие это только усилили. Из ее слов следовало, что она действовала как частное лицо, то есть по своей личной инициативе, не будучи не то что невестой (как полагали поначалу) Боголюбова, но даже его знакомой. Ей, по ее показаниям, было все равно, убьет она Трепова или ранит — главное было произвести выстрел и поразить мишень. Засулич утверждала, что ключевым мотивом ее поступка выступало желание сделать "не так возможным надругательство над человеческим достоинством".

Получалось, что она от собственного имени заступилась за права человека, вовсе не имея целью потрясение государственных основ, а неправедный метод возмездия легко объяснялся недоступностью легальных средств борьбы за справедливость. По ее признанию, ей также было все равно, какое наказание она понесет за содеянное, и вполне допускала даже, что будет приговорена к смерти. Попытки прокурора обосновать безнравственность действий подсудимой натолкнулись на ее равнодушие к грядущему приговору — смерть так смерть, — и это равнодушие было расценено заседателями как свидетельство нравственности порыва. Подобная логика не имеет оснований в сфере разумного, возможно, корни ее лежат в глубинах неких древних неписаных законов, но между тем, в истории цивилизации бессчетное число раз готовность умереть всплывает в качестве последнего оправдательного мотива. И безотчетно мы это понимаем.

После речи защитника, присяжного поверенного Александрова, присяжные заседатели вынесли оправдательный приговор: "Нет, не виновна", — встреченный рукоплесканиями публики. Засулич была освобождена в зале суда, откуда ее вынесли на руках. Но поздно спохватившиеся власти решили арестовать ее еще раз — в результате на улице публике, по последовавшим газетным откликам, пришлось выдержать бой с жандармами. При этом столкновении был убит некто Сидорацкий. Вере Засулич удалось скрыться.

Такова "картинка".

Через несколько дней состоялись торжественные похороны Сидорацкого, таинственным образом погибшего "при защите" Засулич. Страна хотела знать и чтить своих героев, так что даже недоуменные вопросы, кто же и за что мог Сидорацкого убить, не охладили энтузиазма. История же была такова: карету оправданной Засулич, следующую из суда, окружала плотным кольцом толпа, а толпу, в свою очередь, окружали жандармы, уже вооруженные распоряжением арестовать бывшую подсудимую. Внезапно раздались выстрелы, началась паника, публика в страхе разбежалась, карета унеслась неведомо куда, а на мостовой остался труп Сидорацкого, причем пулевое отверстие соответствовало калибру его собственного револьвера. Отчего он застрелился — если допустить такой вариант — тоже загадка: то ли из страха быть арестованным за несанкционированную стрельбу, то ли от восторга, как китаец. Это было, как выразился бы Чернышевский, "первое следствие дурацкого дела".

Но была и "подводная часть", было нечто предшествующее и покушению, и суду, и оправдательному приговору. Речь даже не о том, что Засулич никак нельзя было посчитать частным лицом по причине ее длительного революционного стажа, речь о существовании определенного замысла, предшествовавшего воплощению.

Во-первых, Трепов был внесен в список лиц "подлежащих ликвидации" еще Нечаевым. Вопрос, стало быть, в том, насколько оригинальна была Засулич в своем дерзновенном порыве.

Во-вторых, у Веры Засулич была подружка Мария Коленкина, девушка героическая и самоотверженная, как все девушки 70-х годов XIX века. Когда Коленкина узнала, что задумала ее подруга, она тоже захотела проучить Трепова. Спор о праве стрелять в градоначальника зашел так далеко, что пришлось метать жребий — жребий пал на Засулич. Тогда Коленкина приняла решение стрелять одновременно с подругой в господина Желиховского, прокурора на закончившемся в январе 1878 года процессе 193-х, где обвиняемыми, в частности, проходили Желябов, Перовская и Саблин. Однако неудача или нерешительность Коленкиной не позволили осуществиться этому плану. Но план существовал — предполагались два покушения, произведенные одновременно в различных местах Петербурга с педагогической целью перевоспитания власти. Если бы этот план все-таки был доведен до конца, смогла бы Вера Засулич предстать перед судом заступницей за поруганное человеческое достоинство?

В-третьих, Трепову в момент покушения было 75 лет. Как бы ни был он неприятен нравственному взору, но здоровая молодая девка, набрасывающаяся с револьвером на семидесятипятилетнего старика, — картина, не лучшим образом иллюстрирующая добродетель. Революционерка, конечно, стреляла не в конкретного человека, а в олицетворение неправедной власти — следовательно, власти в целом, а не только одному конкретному Трепову, должно быть больно и стыдно. Но ведь мы уже знаем одного студента, из идейных соображений тюкнувшего топором старушку (даже двух, считая подвернувшуюся сестру Елизавету). Правда, это случилось в пространстве художественном, а не реальном, но ведь Родион Раскольников все равно заслуживал понимания, сочувствия, прощения… Он же хотел хорошего: "Сто, тысячу добрых дел на старухины деньги!" (Что-что, а понимание он заслужил точно — не знаю как теперь, а в конце девяностых стены известной парадной в доме на углу Мещанской и Столярного переулка, где как бы жил Раскольников, были сплошь расцвечены надписями примерно следующего содержания: "Где продают топоры?", "Родя, мы с тобой!", "Старушек хватит на всех!".) Так может быть, следует обвинить русскую литературу в том, что она приучила нас понимать и оправдывать преступления еще до того, как они переместились из сферы символического в реальность?

И наконец последний вопрос, быть может, самый важный: а что, если бы Трепов отличался ангельским характером и административным обаянием? Если бы он по ошибке приказал выпороть Боголюбова, а Засулич все равно выстрелила бы в него? Что тогда? Неужели вопрос оправдания Засулич — это чисто ситуативный вопрос превосходства личного обаяния молодой женщины над неприятной личностью престарелого самодура?

Что же имел в виду знаменитый русский юрист Анатолий Федорович Кони, который, еще до возвращения удалившихся на совещание присяжных заседателей в зал суда, сказал, что, в случае оправдания, это будет "самый печальный" день русского правосудия? Вряд ли то, что больше ни одно дело о политических преступлениях не будет передано гражданскому суду, как это впоследствии и случилось.

Анатолий Федорович был человеком умным и, похоже, дальновидным. Он обратил внимание на неестественность поведения подсудимой, на то, как она "заводит глаза" и всячески «рисуется». Видно, не такой уж невинной овечкой была она, даже если хотела только хорошего и согласна была на смертный приговор, что каким-то непонятным образом, казалось бы, должно доказывать ее нравственную чистоту. Возможно, он понимал, что оправдательный приговор будет расценен радикалами как общественная санкция на террор, как общественное оправдание экстремизма в качестве метода политической борьбы, что в итоге и случилось. А может, Кони имел в виду, что суд присяжных просто испортит подсудимой жизнь своим неуместным оправдательным приговором — девушка готовилась пройти героический путь до конца, то есть готовилась умереть, превратившись в жертву борьбы за справедливость, а теперь ее оставят жить на свете и маяться от незнания, куда же себя деть. Как верно заметил ее сподвижник С. Кравчинский: "Ведь нельзя же каждый день стрелять в градоначальников", — впрочем, возможно, он это написал о самом себе и собственных терзаниях.

Как бы ни был прозорлив Кони, но Трепов был такой скверный, а политические заключенные в тюрьмах так страдали, а истинные русские интеллигенты только впервые были публично поставлены перед выбором — сочувствовать или не сочувствовать террору… Словом, вердикт присяжных был едва ли не предопределен.

Конечно, оправдательный приговор Засулич был юридическим нонсенсом: как же она могла оказаться не виновна, если она преднамеренно стреляла в человека? Юридический нонсенс одновременно обернулся юридическим и моральным тупиком: ведь Трепов тоже был виноват и подлежал наказанию. Что было делать? Присяжные разрешили дилемму по-своему — если Трепов не подлежит суду, то они вправе оправдать виновную. В результате оправдательный приговор спровоцировал волну терактов. Может быть, "надругательство над человеческим достоинством" и сделалось "не так возможным", но человеческая жизнь определенно обесценилась, попав в зависимость от политических планов радикальных партий и террористических организаций. Так, например, когда 1 марта 1881 года убивали царя, попутно покалечили и убили еще несколько человек, и это был уже ожидаемый, а не случайный для народовольцев результат. Что уж говорить о беспредельном разгуле терроризма в России в начале XX века, когда были позабыты все границы дозволенного, еще недавно хоть в чем-то сдерживавшие боевиков "Народной воли"…

Так что же в этой ситуации возможно было сделать? Пожалуй, ближе всех к истине подошел Федор Михайлович Достоевский, присутствовавший на суде и переживавший все происходящее. Достоевский был противником оправдательных приговоров — нет, не из-за жестокости натуры, а из глубокого убеждения, что преступнику нельзя говорить, что он не виновен. Его можно простить и отпустить, но в его душе следует сохранить чувство вины, ведущее к покаянию. Поэтому мнение Достоевского по поводу возможного, но в тот момент еще не вынесенного, приговора было похоже на евангельское "иди и впредь не греши" — он предложил вердикт: "Иди, ты свободна, но больше не делай так…"

Общество, снявшее с Засулич вину и ответственность за покушение на человеческую жизнь, в тот момент не осознало, что речь идет не только о конкретной ситуации, не только о несчастном арестанте, жестоком градоначальнике и самоотверженной девушке, но и о том, так сказать, "что нас ждет". Ибо оно, общество, позволив кому-то наказать одного, пусть скверного и не слишком уважаемого, сделало допустимым и примерное наказание любого другого, вне зависимости от его нравственных качеств.

А что же Вера Засулич? После суда она эмигрировала в Швейцарию. В 1879 нелегально вернулась в Россию, где вместе с Плехановым вошла в партию "Черный передел". В1880 вновь эмигрировала в Швейцарию, работала в организации "Красного креста "Народной воли"", сходилась и расходилась с мужчинами. В 1879 ненадолго нелегально съездила в Петербург, после чего опять вернулась в Швейцарию. Отошла от народничества и в 1883 году оказалась в числе основателей группы "Освобождение труда", попав, таким образом, в пионеры социал-демократического движения. Переводила понемногу Энгельса и Маркса, а в 1890 году, вместе с другими членами "Освобождения труда", вошла в редакции «Искры» и «Зари». Впоследствии примыкала к меньшевистской фракции. В 1905 после октябрьской амнистии вернулась в Россию и перешла на легальное положение. Больше в градоначальников не стреляла, а в Первую мировую даже поддерживала социал-шовинистов. Во время Февральской революции была в рядах меньшевистской фракции «Единство». Октябрьскую революцию и Советскую власть не приняла. Умерла в 1919.

Не то чтобы жизнь ее выглядит скучной, но чувствуется в ней какая-то маета, какой-то, что ли, избыток лишних движений. Может, и вправду, Засулич не знала, куда себя деть, с тех пор как присяжные пустили ее, такой, какая есть, без покаяния, на все четыре стороны?

6. Михаил Новорусский: план огорода

Жизнь террориста на свободе, полная опасностей (в том числе для окружающих) и постоянной внутренней готовности к жертве, в чем-то и для кого-то, вполне вероятно, может служить заразительным примером, маяком, мерцающим в глухой ночи обыденности, — мир вокруг занят лишь прозябанием или ежедневной хищной погоней за прибылью, а здесь задается совсем иной параметр бытия, насквозь пропитанный (хоть отжимай) бодрящей революционной романтикой. Вот только беда: не все революционеры принимают смерть на эшафоте или оказываются, вместе с выбранной жертвой, в клочки разорванными собственной бомбой. Некоторым выпадает на долю после просиявшего над ними звездного часа проходить еще длинное, очень длинное испытание жизнью. Почему-то о таких героях революции говорится не в пример меньше, нежели об их товарищах, принявших за свой самоотверженный демарш быструю и в каком-то смысле оправдывающую их смерть.

По делу «Шевырева-Ульянова», готовивших покушение на государя императора Александра III 1 марта 1887 года, в числе прочих фигурантов проходил и Михаил Васильевич Новорусский. Он был приговорен судом к пожизненному заключению, провел в Шлиссельбургской крепости 18 лет и был освобожден по амнистии в октябре 1905 года. После освобождения Новорусский служил ассистентом на кафедре анатомической химии в Вольной высшей школе Н. Лесгафта, на студентке которой и женился. Когда школа закрылась, работал в Подвижном музее учебных пособий, а после революции стал директором Сельскохозяйственного музея в Соляном городке и водил экскурсии по Шлиссельбургской крепости. В 1925 году в должности директора музея он и умер. На похоронах его, по свидетельству современников, присутствовало «пол-Ленинграда». То есть, если позволить себе грубое обобщение, революционная биография Новорусского состоит из двух примерно равных частей: сначала он сидит в заключении, потом водит экскурсии по местам своего заключения. Как говаривал один петербургский шестидесятник, жизнь удалась. Такова вкратце история этого революционера. Теперь заглянем в нее подробнее.

Будучи выходцем из духовного сословия, в 1886 году Михаил Новорусский закончил Петербургскую духовную академию и был оставлен при ней в качестве "профессорского стипендиата". В том же году Новорусский вступил в Новгородское студенческое землячество, а то, в свою очередь, вошло в союз землячеств, имевший целью создание кассы взаимопомощи, библиотеки, а также "выработку сознательных революционеров". Вот-вот, именно «выработку» и именно "сознательных".

Собственно 1880-е годы — это период революционного затишья: разгром "Народной воли" и последовавшее вслед за тем ужесточение реакции сделали свое дело. Над "выработкой сознательных революционеров" Новорусский в старости посмеивался. Единственным мероприятием, проведенным союзом землячеств, была попытка отслужить панихиду в день памяти Добролюбова 17 ноября 1886 года. К "Террористической фракции" партии "Народная воля" Новорусский, по его собственной версии, не принадлежал, о готовящемся покушении знал довольно смутно и столь же смутно представлял, кто именно, как и где готовит бомбы. После ареста он мог бы отделаться легким испугом, настаивая на собственном неведении, но два сюжета в этой истории оказались для него роковыми. Первый — подсаженный в соседнюю камеру провокатор, научивший Новорусского перестукиваться. Новорусский отстучал ему: "За что сидишь?" — "За бомбы", — ответил сосед. "Я тоже за бомбы", — отстучал Новорусский. Ну и так далее. Слово за слово, стук за стуком, Новорусский много чего рассказал соседу — неосторожная откровенность вкупе с молодеческим бахвальством не только позволили обвинить его в соучастии, но и составили ему в глазах следствия репутацию злостного лжеца. Второй сюжет — найденный в его книгах клочок мраморной переплетной бумаги. Александр Ульянов использовал такую бумагу для оклеивания бомб (одна из бомб была замаскирована под словарь медицинских терминов). Хотя эксперт на суде и заявил, что такой бумаги пруд пруди и что невозможно в точности установить, та же самая это бумага или только похожая, для обвинения этот клочок стал важной уликой. Одним словом, смертного приговора и последующей "монаршей милости" в виде "каторги без срока" двадцатипятилетний молодой человек никак не ожидал.

Впрочем, неважно до какой именно степени Новорусский был осведомлен о готовящемся покушении. По крайней мере, он многое знал, а об остальном мог догадываться. Он вообще мог показаться суду зубром революционного террора, если учесть, что в дело «Шевырева-Ульянова», оно же "Второе Первое марта", оказались впутаны люди, совершенно от революционных событий далекие, причем впутаны исключительно по вине настоящих революционеров. Еще в восьмидесятые годы учителя истории в советских школах рассказывали ученикам о том, насколько нравственным и самоотверженным был Саша Ульянов — продал свою золотую медаль, полученную за курсовую работу, для того, чтобы спасти товарища-революционера Говорухина, которому надо было срочно бежать за границу. История эта действительно имела место быть, но правая рука, как известно, не должна знать, что делает левая. Поэтому одной рукой искушенный конспиратор Александр Ульянов спасает товарища, а другой дает для связи адрес собственной сестры — по этому адресу пришла из Риги шифрованная телеграмма, извещавшая о том, что азотная кислота, необходимая для изготовления нитроглицерина, добыта. В результате ни в чем не повинная Анна Ильинична также была привлечена к следствию.

В истории Новорусского тоже случился подобный казус — не без помощи все того же Александра Ульянова он обрек на двадцатилетнюю каторгу свою гражданскую жену и, соответственно, "гражданскую тещу". Лидия Ананьина с матерью и малолетним братом проживала в Парголове. Когда Ульянову понадобилось тихое место за городом для приготовления недостающей порции взрывчатки, Новорусский, исполнявший по совместительству обязанности домашнего учителя, порекомендовал "гражданской теще" товарища-студента в качестве преподавателя химии и прочих естественных наук. Товарищ приехал, привез свою лабораторию, но с ребенком занимался мало, а все больше сидел у себя в комнате и производил химические опыты. Госпожа Ананьина была недовольна. Через несколько дней учитель отказался от уроков, предупредил хозяек, что с препаратами, оставленными в комнате, следует быть осторожными, захватил с собой большую бутыль (с нитроглицерином) и, поскольку госпожа Ананьина тоже собиралась в Петербург, вместе с ней на нанятой телеге протрясся по русскому бездорожью до столицы с бутылью в обнимку. ("Но ведь взорваться могло!" — воскликнул на суде эксперт. "Могло", — меланхолично согласился Александр Ульянов.)

По версии Новорусского, изложенной на следствии, он устроил товарища учителем без всякой задней мысли, вовсе не имея в виду, что последний, вместо того, чтобы изучать с учеником периодическую таблицу профессора Менделеева, будет мастерить бомбы. Однако, согласно воспоминаниям Новорусского, опубликованным в 1906 году, он догадывался, зачем Ульянову понадобилось убежище в пригороде. Как бы там ни было, но мать и дочь Ананьины были явно ни при чем. Тем не менее связь с "опасными преступниками", а также показания судебного пристава, согласно которым женщины все время поворачивались так, чтобы заслонить юбками табурет, под которым стоял горшочек, в котором находилась бутылочка, в которой, в свою очередь, находились остатки (или заготовки) самого главного, стоили им двадцати лет каторги. Одной и другой. Никого из историков судьба подобных побочных жертв "демократического периода русской революции" никогда не интересовала. Про дальнейшую судьбу Ананьиных по этой причине ничего определенного сказать нельзя — сам Новорусский о ней также умалчивает. Трудно вообразить, что они остались благодарны ему и его товарищу за знакомство.

"Каторга без срока" для Михаила Новорусского обернулась одиночной камерой в Шлиссельбургской крепости. На прогулку арестантов выводили в маленькие дворики полтора на полтора метра, окруженные четырехметровой стеной. Во дворике была куча песка и деревянная лопатка. Песок разрешалось пересыпать из одного угла в другой — не такое уж бессмысленное занятие, если заключению твоему нет срока. Потом начались послабления режима…

В Шлиссельбурге, как и в Петропавловке, узники сходили с ума и кончали жизнь самоубийством. Народовольцам обеих призывов (1881 и 1887 годов) повезло — те из них, кто за двадцать лет заключения не утратил рассудок, были освобождены по амнистии в 1905 году.

Общественный интерес к освобожденным был огромен. В их честь устраивались банкеты, их приглашали на всевозможные публичные встречи, курсистки жаждали соединить свои юные судьбы с судьбами политических страдальцев. Страдальцы не возражали — Николай Морозов и Михаил Новорусский вскоре после освобождения женились на молоденьких.

Мемуары бывших шлиссельбургских заключенных, как свод деталей и кропотливых подробностей дореволюционного тюремного быта, были в то время весьма популярны — в 1906 году современников чрезвычайно интересовал вопрос: как они там жили, и что с ними происходило в эти долгие годы. Формула "лучшие товарищи томятся по тюрьмам" требовала расшифровки — общественность жаждала знать, как именно они по тюрьмам томились. Но то, что по определенным причинам было важным и интересным для русских начала ХХ века, сегодня вызывает интерес только у специалистов, а у остальных — лишь уныние и скуку. И дело здесь не только в том, что в России со страшной скоростью стареет тюремная проза (что теперь "самая жуткая книга XIX столетия" — "Записки из Мертвого дома" Достоевского — в сравнении с "Архипелагом ГУЛАГ"?), дело в некой особенности русского революционного сознания, которую Юрий Трифонов обозначил как нетерпение, и для которой Достоевский так и не нашел подходящего слова, хотя много раз описывал эту особенность в своих произведениях, а именно — полную невозможность прожить нормальную человеческую жизнь, стремление растратить себя в разовом радикальном действии, избыть себя в ярком самоотверженном жесте и сгореть мгновенно. На революционном жаргоне это называлось "готовностью пожертвовать своей жизнью ради народа". Поэтому Пастернак ошибался, когда в небольшой поэме "Лейтенант Шмидт" вкладывал в уста приговоренного персонажа восклицание: "Каторга, какая благодать!" — ибо благодатью в большинстве случаев были как раз эшафот и петля. Приговоренный к каторге или длительному тюремному заключению оказывался перед лицом того, от чего с такой страстью бежал — перед необходимостью проживать длинное время своей непонятно зачем нужной жизни. Подробности этой необязательной жизни, на которую революционера зачем-то против его воли обрекли, как раз и заполнили впоследствии многочисленные страницы мемуаров.

Как оказалось, для освобожденных шлиссельбуржцев нет ничего более важного, нежели скудные события томительных лет заточения. И Фигнер, и Морозов, и Новорусский обстоятельно перебирают подробности: распорядок дня, обстановка камеры, послабление режима… Послабление режима и вызванное им относительное разнообразие жизни — пожалуй, главный предмет повествования. И здесь отчетливо проступает одна характерная вещь, которая довольно часто повторялась в биографиях революционеров: страстное стремление к совершению революционного подвига после утраты свободы сменяется настойчивым желанием воспроизводить реалии заурядного быта. Борьба за право заниматься тем же, чем в обыкновенной жизни занимаются частные лица, а также маленькие победы, порой одерживаемые в этой борьбе, становятся главным смыслом существования политических заключенных.

Несколько лет назад произошел следующий диалог двух преподавателей Петербургского университета. Доцент философского факультета Александр Куприянович Секацкий поинтересовался у своей коллеги Нины Михайловны Савченковой, правнучки Михаила Новорусского:

— Нина, доводилось ли тебе читать воспоминания прадедушки?

— Нет, — ответила Нина. — То есть я их, конечно, заказала в Публичке… Открыла, а там — "план огорода". Ну, я закрыла и сдала обратно.

Не любопытно ли это: в семье чтили предка, состоявшего в легендарной "Народной воле", и вдруг оказывается, что главный его народовольческий подвиг сводится к многолетнему вскапыванию огуречной грядки рядом с грядкой Веры Фигнер.

А ведь так оно и было. Чем занимались народовольцы в Шлиссельбурге все последние годы заключения? Копались в огороде, выращивали овощи, разводили цветы (даже розы), обучали друг друга химии, производили опыты, освоили токарное дело (Вера Фигнер писала, что выточенные шлиссельбуржцами изделия пользовались неплохим спросом на свободе, так как отличались изяществом и хорошим вкусом — "ведь все мы были люди интеллигентные"). Кроме того, Новорусский умудрился вывести в камере цыплят, устроив инкубатор на собственном животе, приспособился гнать самогон (правда, в мизерных дозах), а также соорудил на пару с товарищем фонтан в тюремном дворе. И все это под неусыпных оком свирепых царских сатрапов…

Для тех революционеров-демократов, кто дожил до Октябрьской революции и при этом успел умереть вовремя (то есть до начала массовых репрессий и до того момента, когда большевики принялись изобличать своих исторических предшественников как заблуждавшихся), 20-е годы были счастливым временем. Наверное, редко кому выпадает на долю пережить такое глубокое чувство собственной нужности: народ наконец победил — жизнь прожита не зря. Ко всему, ветеранам революции оказывают повсеместный почет и внимание: встречи с общественностью, с пионерами, публикация книг, возможность водить экскурсии по местам заключения… Чем не полное торжество социальной справедливости?

Михаил Новорусский умер вовремя — в 1925 году. Можно ли все случившееся с ним после 1905 года считать моральной компенсацией за восемнадцать лет заключения? Именно заключения, а не осмысленной революционной борьбы, которой, по большому счету, не было?

Тюрьма сделала из Новорусского образцового обывателя, а дальнейшая жизнь, окутанная фимиамом общественного признания, закрепила ощущение правильности пройденного пути. Страшная и счастливая судьба одновременно. Выбор оценки зависит от облюбованного ракурса.

Может ли подобная судьба служить заразительным примером, мерцающим в глухой ночи обыденности маяком? Определенно нет — рутина огорода напрочь портит дело, да и Ананьиных немного жалко. И знаете (здесь хочется вздохнуть свободно), это хорошо…

7. Террор в России первого десятилетия XX века: действующая модель ада

Первым событием политического террора в XX веке стало убийство министра народного просвещения Боголепова, совершенное 4 февраля 1901 года исключенным из университета студентом Петром Карповичем. Некоторые исследователи революционного движения в России полагали, что основное значение этого теракта заключалось в том, что он оправдал предсказание, данное ранее сразу несколькими революционными деятелями: мол, первая удачно брошенная бомба соберет под знамя террора тысячи сторонников, и тогда деньги потекут в революцию рекой.

Действительно, после убийства Александра II и разгрома "Народной воли" волна революционного террора пошла на спад — за это время не было организовано ни одного достаточно громкого террористического акта (за исключением неудавшегося покушения на жизнь Александра III 1 марта 1887 года, предпринятого группой подпольщиков, в которую входил Александр Ульянов). Нет, по мелочи кое-что было, но эти несущественные и немногочисленные акции совершались в основном экстремистами с неопределенными идейными убеждениями, не принадлежавшими ни к каким организациям и действовавшими по собственной инициативе. Некоторые из них и вовсе прибегали к беспорядочному насилию по сугубо личным мотивам. Так некий рабочий Андреев, уволенный мастером с фабрики, выразил свое недовольство социально-экономическим порядком через нападение на представителя власти — армейского генерала, приехавшего на концерт в Павловск.

За годы бездействия радикалы устали от пустопорожней траты времени, от бесконечных споров по теоретическим и программным вопросам — революция застоялась, определенно ей пора было размять косточки. Тем более что либеральная общественность видела тогда в действиях террористов примеры самопожертвования и героизма, а такое отношение только способствует экстремизму, поскольку, согласно известному западному исследователю терроризма Манфреду Гильдермейеру, "как правило, террористы добиваются наибольшего успеха, если им удается заручиться пусть небольшой практической, но зато широкой моральной поддержкой в уже нестабильном обществе". Так и случилось — воодушевленное удавшимся покушением на Боголепова революционное движение начало стремительно набирать обороты. В начале 1901 года образуется экстремистская группа, члены которой называли себя социалистами-террористами и своей первой задачей объявили убийство министра внутренних дел Дмитрия Сипягина, объясняя выбор жертвы в частности тем, что ликвидация реакционного министра получит одобрение со стороны не только оппозиции, но и всего русского общества (вот он, урок суда над Засулич, давший террористам в руки козырь общественного оправдания пролитой ими крови). Следующими на очереди были заявлены оберпрокурор Синода Константин Победоносцев и Николай II.

Оживились анархисты и представители народнических кругов, верные заветам разгромленной "Народной воли". В конце 1901 года возникает партия социалистов-революционеров с ее откровенно протеррористической позицией и теоретическим обоснованием террора как формы борьбы с правительством (история Боевой организации эсеров стала сегодня едва ли не хрестоматийной). Одним словом, в среде российских радикалов, как отмечалось в докладе директору Департамента полиции от 22 декабря 1901 года, все больше преобладало мнение, что "пока правит деспот, пока все в стране решает самодержавное правительство, никакие дебаты, программы, манифесты не помогут. Необходимо действие, настоящее действие… и единственно возможное действие при нынешних условиях — это самый широкий, разносторонний террор".

Что касается денег, то они и впрямь потекли в революцию рекой — российские и особенно заграничные спонсоры, желавшие поддержать революционное движение, предпочитали осуществлять пожертвования не в пользу мелких экстремистских группировок или отдельных террористов, а в пользу организованной политической партии, что сразу сказалось на финансовом положении эсеров (да и других радикальных обществ, преобразованных в революционные партии). Так что теперь регулярно пополняющаяся партийная казна позволяла уже не только содержать боевиков, но и широко закупать оружие и динамит за границей, а разветвленная партийная сеть значительно облегчила задачу незаконного ввоза подобного товара в Россию.

Характерно, что в то же время происходит оживление во всех сферах русской жизни — экономической, градостроительной, интеллектуальной, артистической. Выходят журналы "Мир искусств", «Весы», "Золотое руно"; в 1903 году торжественно открывается Троицкий мост и Петроградская сторона столицы становится царством art nouveau — ее застраивают лучшие архитекторы северного югендстиля: Лидваль, Шауб, Гоген, Белогруд; промышленники получают огромные правительственные заказы (чего стоит только один указ Николая II об отпуске 90 миллионов рублей на постройку военных судов "независимо от увеличения ассигнования по смете морского министерства"), экономика развивается небывалыми темпами.

Если действительно уместна попытка перенесения модели горячих и холодных культур из сферы художественного в социально-политический план, то нет ничего удивительного в том, что русский терроризм получил небывалое доселе распространение в то время, когда, по словам американского историка Вильяма Брюса Линкольна, "убийства, самоубийства, сексуальные извращения, опиум, алкоголь были реалиями русского Серебряного века". Это и вправду был период культурного и интеллектуального брожения, период декадентства, когда многие мечущиеся, бунтующие умы под влиянием жажды модного тогда артистического экстаза искали поэзию в смерти. Видимо, существуют некие пока еще не до конца выявленные законы (помимо ослабления государственного порядка и либерализации общества, всегда способствующих активизации не только гражданских сил государства, но и всякого рода нечисти), которые одновременно влияют на всплеск активности людей как в высших проявлениях духа, так и в бездне порока, преступления, греха.

Итак, радикалы были готовы взять в руки оружие и только ждали сигнала, рокового знамения, удара "колокола народного гнева", зовущего к началу широкой террористической кампании и открытой революционной борьбе. И колокол ударил — 9 января 1905 года.

Конечно, революционеры и до этого могли похвастать громкими политическими делами: в апреле 1902 эсером Степаном Балмашевым был убит министр внутренних дел Сипягин. Спустя несколько месяцев были совершены покушения на виленского губернатора Владимира Валя и губернатора Харькова Ивана Оболенского. В мае 1903 Григорий Гершуни стрелял в губернатора Уфы Николая Богдановича, а еще через месяц Евгений Шуман смертельно ранил генерал-губернатора Финляндии Николая Бобрикова. Наконец в июле 1904 Сазонов в клочки разнес бомбой преемника Сипягина на посту министра внутренних дел Вячеслава фон Плеве. Список можно было бы продолжить, однако это, так сказать, были всего лишь отдельные акты террора, большая часть которых лежала на совести одной группы — Боевой организации партии эсеров. Но когда прогремели залпы на подступах к Зимнему дворцу, когда насилие власти и вообще все виды насилия приобрели массовый характер, тогда уже действительно в небывалых масштабах обрушились на страну бомбометания, убийства чиновников, грабежи по политическим мотивам (радикалы называли их «экспроприациями» или просто "эксами"), вооруженные нападения, похищения, вымогательство и шантаж в партийных интересах, политическая вендетта — словом, все формы деятельности, подпадающие под широкое определение революционного террора.

Обычно, когда заходит речь об этом времени, принято вспоминать Гершуни, Азефа, Савинкова и иже с ними. Да, эти люди подготавливали и проводили самые громкие теракты, но если сводить разговор только к ним, из поля зрения уходит главное — общая атмосфера растерянности и сковывающего страха, покрывшая Россию, как покрывает Ладогу зимой полуметровый лед. Так что оставим в покое эти имена. Вообще оставим частности. На этот раз героем будет общий план. Ведь если в XIX веке каждый акт революционного насилия тут же становился сенсацией, то после 1905 года вооруженные нападения боевиков происходили столь часто, что газеты перестали печатать подробности о каждом из них. Вместо этого в прессе появились ежедневные разделы, посвященные простому перечислению политических убийств и случаев экспроприации на территории империи.

Неслыханный размах и разрушительное влияние террора на все русское общество стали тогда не просто заметным явлением, но уникальным в своем роде социальным феноменом, на который с изумлением и ужасом смотрел весь мир. Неспроста в дневниках Эрнста Юнгера, командира ударной роты на западном фронте Второй мировой, ценителя библиофильских редкостей, автора знаменитых книг "В стальных грозах", "Тотальная мобилизация", «Гелиополь», одного из вдохновителей "консервативной революции" в Германии, есть следующая запись о советских партизанах (она относится примерно к 1943 году, тогда Юнгер был направлен на восточный фронт в район Майкопа): "В этих людях оживают старые нигилисты 1905 года, разумеется, в других обстоятельствах. Те же средства, те же задачи, тот же стиль жизни. Только взрывчатку им теперь предоставляет государство". Не правда ли — столь долгая память у иностранца на события начала века в России что-то да значит.

Неожиданные и разрушительные последствия русско-японской войны, события "кровавого воскресенья" и все прочие неудачи и просчеты правительства вкупе так раскрутили маховик революционного террора, что, вопреки мнению либерала П. Струве, будто "оружие политического насилия будет вырвано из рук" экстремистов установлением конституционного строя, террористические акты не прекратились и после опубликования Манифеста 17 октября 1905 года. А Манифест этот, между прочим, впервые гарантировал соблюдение основных прав человека для всех граждан России и предоставлял законодательную власть Государственной думе. Напротив, уступка самодержавия была воспринята как признак слабости (чем она в действительности и была), и ободренные этой победой радикалы, бросив все силы на окончательное уничтожение государства, устроили в стране настоящую кровавую бойню.

"Наихудшие формы насилия проявились только после опубликования Октябрьского манифеста", — писал современник Первой русской революции. Другой очевидец событий, начальник киевского Охранного отделения Спиридович, сообщил, что в иные дни "несколько крупных случаев террора сопровождались положительно десятками мелких покушений и убийств среди низших чинов администрации, не считая угроз путем писем, получавшихся чуть ли не всяким полицейским чиновником; …бомбы швыряют при всяком удобном и неудобном случае, бомбы встречаются в корзинах с земляникой, почтовых посылках, в карманах пальто, на вешалках общественных собраний, в церковных алтарях… Взрывалось все, что можно было взорвать, начиная с винных лавок и магазинов, продолжая жандармскими управлениями (Казань) и памятниками русским генералам (Ефимовичу в Варшаве) и кончая церквами". Бывший народоволец Лев Тихомиров назвал это время "кровавой анархией", а граф Сергей Витте и вовсе окрестил Россию тех лет "огромным сумасшедшим домом".

Впрочем, еще Достоевский подметил: "Подлец человек — ко всему привыкает", — поэтому неудивительно, что, пережив первый шок, люди вскоре стали говорить о бомбах, как об обыденных вещах. На жаргоне террористов ручные гранаты назывались «апельсинами», обывателям словечко понравилось и по малом времени эвфемизм прочно вошел в повседневную речь. На эту тему даже сочинялись шуточные вирши, вроде следующих:

Боязливы люди стали — Вкусный плод у них в опале. Повстречаюсь с нашим братом — Он питает страх к гранатам. С полицейским встречусь чином — Он дрожит пред апельсином.

В ходу были анекдоты, напоминающие "армянское радио" советских времен:

— Чем наши министры отличаются от европейских?

— Европейские валятся, а наши взлетают.

Появились афоризмы в духе Козьмы Пруткова: "Счастье подобно бомбе, которая подбрасывается сегодня под одного, завтра — под другого".

Словом, люди привыкали жить в "огромном сумасшедшем доме".

Но шутки шутками, а кровь действительно лилась потоком. В революционной среде тех лет возобладал, по определению Петра Струве, "революционер нового типа" — некий сплав экстремиста с бандитом, освобожденного в своем сознании от всяких моральных условностей. Многие радикалы сами признавали, что революционное движение заражено нечаевщиной, чудовищной болезнью, в итоге ведущей к вырождению революционного духа. Анархисты и члены мелких экстремистских групп, согласно природе своих убеждений, прибегали к новому типу террора чаще других радикалов, грабя и убивая не только государственных чиновников, но и простых граждан. В первую очередь они и были ответственны за создание в стране атмосферы хаоса и страха.

О размахе революционного террора можно судить хотя бы по цифрам статистики о жертвах политических убийств — как государственных чиновников, так и частных лиц, — приведенных в исследовании Анны Гейфман: цифры эти показывают, что за первое десятилетие XX века жертвами (убиты, ранены, покалечены) революционного террора стали порядка 17000 человек. А если прибавить сюда тех, кто был казнен или пострадал при ответных правительственных репрессиях? Количество жертв вполне сопоставимо с потерями в солидной локальной войне. При этом приведенные цифры не включают в себя ни числа политически мотивированных грабежей, ни экономического ущерба, наносимого актами экспроприации. А между тем, известно, что только в октябре 1906 года в России было совершено 362 «экса» — в среднем, по двенадцать ограблений в день.

Всплеск террора охватил не только столицы и крупные города, но и окраины империи. Особенно это чувствовалось на Кавказе, где социально-политический экстремизм имел ярко выраженный националистический оттенок. Представители царской администрации на местах оказались не в состоянии удержать ситуацию под контролем — здесь открыто распространялись экстремистские листовки, ежедневно происходили массовые антиправительственные митинги, а радикалы с полной безнаказанностью собирали огромные пожертвования на дело революции. Власти были бессильны перед боевыми организациями, члены которых даже не пытались скрыть свою личность или род занятий — грабежи, вымогательства и убийства стали здесь неотъемлемой частью повседневной жизни. Так в одном Армавире террористы, заявившие о своей принадлежности к различным революционным организациям, убили среди бела дня 50 местных коммерсантов только за апрель 1907 года. В то время как в российских столицах и крупных городах наиболее активной участницей террора была партия эсеров, на Кавказе за большую часть терактов несла ответственность Армянская революционная партия Дашнакцутюн. Дашнаки убивали своих политических противников и принуждали богатых людей платить налог в пользу своей партии. Были местности, где они брали на себя даже административные и судебные функции, наказывая тех, кто обращался за помощью к законным властям, а не к революционным комитетам. В то же время после 1905 года в Армении, Грузии и других областях во множестве возникали более мелкие экстремистские группы, скажем, такие как боевые отряды «Ужас» и "Смерть капиталу" (анархисты-коммунисты). В грузинском городе Телави примеру дашнаков следовала "Красная сотня", военизированная организация неопределенно-радикального направления, которая приговаривала к смерти своих противников и вымогала деньги в окрестных деревнях. Также активно действовали на Кавказе и радикальные мусульманские группировки. Успеху этих партий и экстремистских банд способствовало то обстоятельство, что используемые ими методы террора обычно включали в себя традиционные для Кавказа формы насилия и бандитизма — сжигание посевов, похищение женщин, требование выкупов за похищенных детей и, конечно же, кровная месть.

Примерно то же самое происходило и в Царстве Польском, только там революционный террор был окрашен в националистические цвета еще больше, чем на Кавказе. Лишь в 1905–1906 годах жертвами экстремистов в Польше стали 1656 военных, жандармских и полицейских офицеров. Но интересы революционеров этим не ограничивались — их действия включали в себя покушения на жизнь и имущество капиталистов и богатых землевладельцев, а также акты экспроприации банков, магазинов, почтовых контор и поездов. Самой крупной и наиболее активной террористической организацией здесь была Польская социалистическая партия, чей радикально-националистический боевой отдел «Боювка» (Bojowka) возглавлял Юзеф Пилсудский — будущий глава независимого Польского государства. «Боювка» пропагандировала широкий террор и экспроприацию как средство дезорганизации и ослабления русских властей в Польше. Так что вакханалия убийств и революционных грабежей, если рассматривать ее как сумму частных случаев, свирепствовала тут под непосредственным руководством Пилсудского. Впрочем, часто боевики действовали независимо от партийного руководства, и сами решали, кто является их врагом. В этих случаях экстремистами двигала личная ненависть и жажда мести по отношению к подозреваемым в сотрудничестве с полицией, городовым, казакам, мелким гражданским чиновникам, охранникам, тюремным надзирателям и солдатам. Однако наиболее крупные акты, включая чисто символические (взрывы бомб в православных церквях и под памятниками русским солдатам, погибшим во время польского восстания в 1863 году), вполне соответствовали общей политике Польской социалистической партии. Это относится и к печально известной "кровавой среде" 2 (15) августа 1906 года, когда террористы «Боювки» атаковали полицейские и военные патрули одновременно в разных частях Варшавы, убив 50 солдат и полицейских и ранив вдвое больше.

По Прибалтийским губерниям тоже прокатилась волна террора, хотя, в отличие от Польши и Кавказа, ранее здесь не происходило открытых выступлений против имперских властей. Только в одной Риге за 1905–1906 годы от нападения экстремистов полиция потеряла 110 человек — больше четверти своего состава, а в Рижском уезде за зиму 1906–1907 годов из 130 поместий местной знати, в основном остзейских баронов, было разграблено и сожжено 69. Владельцев, если они не могли дать должного отпора, убивали. Некоторые районы Лифляндской и Курляндской губерний почти полностью контролировались экстремистами. Члены различных радикальных организаций, объединившихся в латвийской столице в Федеративный рижский комитет, не только руководили забастовками, но и брали на себя функции городской администрации, которая практически прекратила свою деятельность в условиях революционного хаоса. Комитет произвольно назначал свои собственные налоги, проводил судебные процессы, выносил смертные приговоры и немедленно приводил их в исполнение, порой даже еще до решения революционного трибунала. Любопытно, что Комитет организовал не только собственную полицию для патрулирования улиц, но и собственную тайную полицию, чьи агенты должны были выявлять случаи нелояльности по отношению к новой власти. Виновных арестовывали и нередко казнили по обвинениям вроде "оскорбление революционного строя". Разумеется, в ответ на спровоцированное насилие власти вынуждены были применить жесткие репрессии с привлечением военных, однако отчаянные попытки остановить анархию далеко не сразу привели к желаемым результатам. Тяжесть этого кризиса отразило анекдотическое объявление в газете: "В скором времени открывается выставка революционного движения в Прибалтийских губерниях. В числе экспонатов будут, между прочим, находиться: настоящий живой латыш, неразрушенный немецкий замок и неподстреленный городовой".

Беспрецедентное кровопролитие происходило и в районах еврейской черты оседлости, где жертвами революционеров стали представители местной администрации, полицейские, казаки, солдаты и частные лица монархических или просто проправительственных взглядов. Но что говорить об этом, если известно, что по переписи 1903 года из 136-миллионного населения России только 7 миллионов были евреи, тогда как среди членов революционных партий они составляли почти 50 %. Многие радикальные лидеры предпочитали не использовать евреев в качестве непосредственных исполнителей терактов из опасения вызвать антисемитские настроения, но при этом многие максималистские и анархистские группы просто не могли предложить иной вариант, поскольку по своему составу были полностью или почти полностью еврейскими. Этот факт не ускользнул от внимания не только антисемитов-консерваторов, но и от либеральных сатириков, в шутку сообщавших: "Расстреляно в крепости одиннадцать анархистов; из них пятнадцать евреев". Надо сказать, что подобное сообщение не слишком отличалось от официальных — так, к примеру, из 11 анархистов-коммунистов, казненных в Варшаве в январе 1906 года, 10 были евреями и только один поляком. В районах черты оседлости, больше нежели в других областях империи, радикалы выбирали своими жертвами частных лиц правых убеждений и других консервативных противников революции. Часто имели место случаи, когда экстремисты бросали бомбы или стреляли в участников патриотических или религиозных собраний и демонстраций, а также в отдельных христиан, при этом иногда их жертвами становились простые прохожие, включая детей и стариков, что безусловно провоцировало антисемитские настроения и попытки возмездия. Неудивительно, что многие евреи, особенно старики, были очень недовольны молодыми еврейскими экстремистами, чья террористическая деятельность приводила к погромам: "Они стреляли, а нас бьют…"

Революционная бойня достигла своей цели уже в 1905 году: власти были растеряны и измучены, все силы и средства борьбы полностью парализованы. Правительственные должностные лица испытывали чувство беспомощности, граничащее с отчаянием. В письме один столичный чиновник сообщал своему знакомому: "Каждый Божий день — по нескольку убийств, то бомбой, то из револьвера, то ножом и всякими орудиями; бьют и бьют чем попало и кого попало… Надо удивляться, как еще не всех перестреляли нас…"

После 1905 года, среди хаоса насилия и кровопролития, человеческая жизнь катастрофически упала в цене. Что касается правительственных служащих, то здесь террор вообще проводился безо всякого разбора — его жертвами становились полицейские и армейские офицеры, государственные чиновники всех уровней, городовые, солдаты, надзиратели, охранники и вообще все, кто подпадал под весьма широкое определение "сторожевых псов самодержавия", включая кучеров и дворников. Особенно распространилось среди террористов обыкновение стрелять или бросать бомбы без всякой провокации в проходящие военные или казачьи части или в окна их казарм. В общем, ношение любой формы могло явиться достаточным основанием для того, чтобы стать кандидатом на получение анархистской пули. Выходившие вечером погулять боевики запросто могли плеснуть серную кислоту в лицо первому попавшемуся на пути городовому. Однако и простые граждане Российской Империи оказались захваченными "революционным смерчем", став жертвами того, что понятие частной собственности для нового типа русского террориста потеряло всякое значение. Также жертвами революционеров становились судьи, судебные следователи, свидетели обвинения против революционеров… Страх начинал править действиями людей.

Чтобы остановить этот беспредел правительству пришлось напрячь все силы и держать их в напряжении несколько лет. И еще неизвестно, удалось бы государству обуздать кровавую вакханалию революции, если бы коренным образом не изменилось общественное мнение. Даже либеральные круги устали, наконец, от хаоса, в который погрузилась Россия. В глазах многих свидетелей беспорядочного насилия и грабежей революция потеряла свою привлекательность, покрылась "слоем грязи и мерзости" — граждане, ранее симпатизировавшие радикалам, едва ли не в массовом порядке стали сотрудничать с властями, выдавая экстремистов или помогая полиции арестовывать их на месте преступления.

Завалив страну трупами, Первая русская революция закончилась бесславно, и общество стыдливо постаралось забыть ее, как дурной сон. То есть вспоминали "кровавое воскресенье", броненосец «Потемкин», Красную Пресню, а остального словно бы не было, словно и вправду забыли. А зря. Надо было хорошо запомнить, что революция, прежде чем построить обещанное небо на земле, сначала всегда заводит пружинку действующей модели ада.

8. Дашнакцутюн: мавр может уходить

В силе человека и в его воле определять начало и конец собственной речи, жеста, милости и даже гнева. На своем пути человек всегда вправе остановиться, оглянуться, повернуть… Правда, так трудно найти в себе достаточно сил, чтобы начать, ступить на путь и сделать первый шаг. Но все-таки куда труднее собраться с волей, чтобы прервать начатое, остановиться, сосчитать в уме хотя бы до шести и с холодным вниманием посмотреть вокруг. Еще Козьма Прутков со свойственным ему глубокомыслием и прозорливостью заметил: "Продолжать смеяться легче, чем остановить смех". Воистину это так.

В полной мере сказанное можно отнести и к такой своеобразной сфере человеческой активности как политический терроризм — начав судить своим судом и карать своей карой, должно быть, крайне нелегко по доброй воле остановиться. А если речь идет о радикальной организации и, следовательно, коллективной воле, то здесь с приостановкой работенки и вовсе дело обстоит куда как худо. Это ведь почти уже способ существования — то есть одновременно цель существования и вместе с тем стабильный источник средств к оному. Тем любопытнее и примечательнее в контексте истории политического террора выглядит Армянская революционная партия Дашнакцутюн (Единство).

Оформившись как партия в 1890 году на съезде в Тифлисе, Дашнакцутюн определила своей целью достижение политической и экономической свободы армян в турецкой Армении. Лозунг дашнаков (так уж заведено в революционной среде) был крайне незатейлив: "Свобода или смерть". Структурно организация представляла собой разветвленную сеть с ячейками в городах Закавказья, Иране, Турции и Европе. При общей националистической направленности, в программе партии 1894 года были отражены принципы равноправия народов и религий; кроме того, речь там шла о развитии национальной промышленности и сельского хозяйства на основе коллективизма, что, безусловно, выдавало сильное исходное влияние на дашнаков русских эсеров. В качестве методов допускались пропаганда и вооруженная борьба, причем террор против турецких государственных, политических и военных деятелей признавался одной из основных форм этой борьбы. Тогда же в Иране были организованы базы боевиков, откуда дашнаки проникали в Турцию для поддержки восстаний и помощи в организации самообороны. Одним из самых громких дел той поры стала история с захватом в Константинополе группой экстремистов Оттоманского банка, с целью добиться от султана обещанной европейским послам автономии армянских провинций в Турции. Причем для дашнаков все закончилось вполне благополучно — террористы выехали из страны, получив гарантию безопасности от западных держав. Правда, вслед за этим с санкции султана Абдул Гамида последовало очередное избиение армян в Анатолии, но в подобных делах всегда нелегко (если делать это беспристрастно) разобраться, что есть следствие, а что — причина.

Довольно скоро Дашнакцутюн набрала силу и, во многом благодаря своей националистической направленности, добилась сочувствия и симпатии местного населения как в турецкой Армении, так и в Закавказье — заметная популярность партии среди всевозможных патриотических групп объяснялась тем, что она выступала в качестве объединяющей силы для угнетенного и разобщенного народа. Пока усилия партии были направлены на освобождение армян, живущих под турецким владычеством, Дашнакцутюн пользовалась поддержкой царского правительства в рамках общей политики России по отношению к Турции. Однако после того как указом от 12 июня 1903 года имущество Армянской Церкви было передано под контроль имперских властей (что сильно подрывало экономическую базу армянских националистов), партия заняла воинственную антирусскую позицию.

Дашнакцутюн смогла организовать многочисленные, прилично вооруженные боевые группы, состоявшие главным образом из тысяч армянских беженцев из Турции — молодых, бездомных, ничего не имевших за душой люмпенов, которым в 1901 году было позволено селиться в городах русского Закавказья. Большая часть этих бродяг не имела никакой профессии и умела лишь с кавказским проворством орудовать кинжалами. В то же время партия получала огромные деньги на борьбу с мусульманами от добровольных и вынуждаемых жертвователей армян. Эти пожертвования стали особенно щедрыми после начала настоящей гражданской войны между армянами и татарами на Кавказе в 1905 году (погромы в Баку, Нахичевани, Шуше, Эриванской губернии, Елизаветполе).

Первая русская революция привела к расколу в движении Дашнакцутюн. В то время как правое крыло партии по-прежнему стремилось к борьбе с турками и к объединению армян под защитой российского правительства (теракты в Турции не прекращались — в июле 1905 дашнаки заминировали карету султана Абдул Гамида), левые, под влиянием русской эсеровской идеологии и тактики, присоединились к другим радикальным силам в борьбе против самодержавия. Впрочем, социальные, экономические и политические требования левых по-прежнему включали в себя самоопределение для всего армянского народа. Именно левые в конце концов добились верховенства в партии, определяя ее решения и в то же время подчиняя себе путем жестокого насилия целые местности на Кавказе.

К началу 1907 года дашнаки потеряли популярность и былую поддержку местного населения из-за собственной практики повального насилия, продолжавшегося несмотря на возвращение конфискованного ранее царскими властями имущества Армянской Церкви. Тем не менее, это не помешало Дашнакцутюн оставаться главной виновницей террора в русском Закавказье, по крайней мере до 1909 года.

После октябрьского переворота, в декабре 1917, был издан декрет Совнаркома о свободном самоопределении "Турецкой Армении". Воспользовавшись ситуацией, во время гражданской войны в России партия Дашнакцутюн некоторое время возглавляла правительство Армении.

Вторая волна терроризма в истории движения дашнаков приходится на 1920-е годы и обоснована местью туркам за массовое истребление армян в областях восточной Турции в 1915 году. События развивались следующим образом: 18 марта 1915 распоряжением Энвер-паши, военного министра младотурецкого правительства, закрывается центральная армянская газета «Азамарт», следом в Константинополе арестовывают 600 видных армянских общественных и политических лидеров и отправляют в глубь Анатолии, где 590 из них тайно убивают. В апреле младотурецкое правительство во главе с Энвер-пашой, Талаат-пашой и Джемаль-пашой рассылает военно-административным властям секретный циркуляр, предписывающий, без различия пола и возраста, уничтожать или депортировать армянское население в пустынные земли Месопотамии. В долине Евфрата, в ущелье Кемах, турецкие солдаты и курды за три дня вырезали десятки тысяч пригнанных сюда армян. Тела мертвых и еще живых людей бросали со скал в Евфрат — берега реки, омывавшей некогда Эдем, были завалены тысячами и тысячами вздувшихся, смердящих трупов… И здесь, и в других местах убийства сопровождались пытками и издевательствами — повсеместно насиловали армянских девушек и женщин, школьным учителям в Харпуте выдрали в тюрьме бороды и волосы на голове, вынуждая признаться в причастности к некому антитурецкому заговору, а сивасскому епископу прибили к ступням лошадиные подковы, причем начальник местной администрации так обосновал истязание: "Нельзя же допустить, чтобы епископ ходил босиком". Всего в результате геноцида погибло около миллиона армян.

После окончания Первой мировой войны Дашнакцутюн предприняла активный поиск виновных в трагедии армянского народа. Боевиками были выслежены и казнены многие крупные турецкие руководители того времени. 15 марта 1921 года в Шарлоттенбурге (Германия) Согомон Тейлирян убил Талаат-пашу, причем берлинский суд через три месяца оправдал террориста. 19 июля 1921 года Мисак Ториакян убил Дживаншира, организатора армянских погромов в Баку. 6 декабря 1921 года в Риме Аршавир Шарикян убил экс-премьер-министра Турции Саида Халим-пашу. Впоследствии Шарикян и Арам Ерканян организовали также убийства Биаэддина, Шарик-паши, Джемаля Агмина и Джемаль-паши.

На всем протяжении своего существования партия Дашнакцутюн следовала принципам национализма, социализма и революционности. При этом взгляд на социализм во многом был подвержен внешнему влиянию: если в начале XX века дашнаки придерживались эсеровского истолкования социализма, то впоследствии склонились к социал-демократизму западноевропейского типа. Зато принципы национализма оставались неизменными и интерпретировались идеологами Дашнакцутюн примерно следующим образом: "Сохранение нации и создание условий для ее процветания. Эта цель не может быть подчинена никакой другой цели, какой бы заманчивой она ни казалась. Национальная цель для армянского политика является единственным источником формирования его политического поведения". Что касается революционности, то к активным экстремистским действиям дашнаки прибегали в зависимости от ситуации. В истории этой партии известны три волны терроризма: всплески на рубеже XIX–XX веков и в 1920-е годы описаны выше, третья же волна пришлась на 1972–1991 годы. В это время дашнаки добивались, во-первых, официального признания факта геноцида армянского народа турецким правительством, во-вторых, отделения Армянской ССР и создания независимого государства Армения и, в-третьих, воссоединения с Арменией отторгнутой от нее в пользу Азербайджана территории Арцаха (Нагорного Карабаха).

В 1970-х годах среди руководства Дашнакцутюн возобладало мнение о необходимости принятия срочных мер для привлечения внимания мировой общественности к проблеме армянского народа. Лидеры движения пришли к выводу, что одних лишь политических действий недостаточно для достижения поставленных стратегических целей, да и опыт палестинцев указывал на несомненную эффективность террористических актов. И вправду, не к лицу было революционной партии долго заниматься пустой болтовней. Надо сказать, что Дашнакцутюн в этот период своей причастности к террору никогда не подтверждала, однако отдельные боевики брали на себя инициативу и совершали дерзкие диверсии. Так в апреле 1972 был заминирован почтовый ящик посольства Турции в Бейруте. В январе 1973 в знаменитой на весь мир семейными дрязгами Санта-Барбаре Гурген Яникян убил турецких консула и вице-консула. В январе 1974 опять было взорвано посольство Турции в Бейруте.

А к 1975 году уже вполне сформировались своего рода дочерние террористические организации дашнаков: Армянская революционная армия, Армянское новое сопротивление, Армянское новое сопротивление за освобождение Армении, Армянская освободительная организация, "Борцы за справедливость в отношении армянского геноцида" и т. д. На счету этих организаций более 200 террористических актов в различных странах мира. Именно они осенью 1975 спланировали убийства послов Турции в Австрии, Франции, Югославии и Швейцарии. В Италии и Канаде послов ранили. Кроме того, турецкие дипломаты других рангов были убиты в Австралии, США, Португалии, Испании, Дании, Болгарии, Австрии, Бельгии и при ООН.

Помимо целенаправленных убийств, дашнаки осуществили ряд взрывов в разных странах. В том числе 8 января 1977 года группа в составе трех человек организовала три взрыва в Москве: на станции метро «Первомайская», в магазине № 15 Бауманского района и на улице 25 октября. Оболочкой бомбам послужили гусятницы. В результате этих взрывов 6 человек погибли и 37 были ранены. Та же группа террористов планировала осуществить серию взрывов в Москве 7 ноября, в день празднования 60-й годовщины Октябрьской революции. Однако КГБ удалось вычислить и арестовать боевиков. В 1979 году всех трех дашнакских террористов казнили по приговору военного трибунала.

В 1990-е годы Дашнакцутюн проявила большую активность в связи с вооруженным конфликтом в Нагорном Карабахе и присоединением НКАО к Армении. В результате партия получила устойчивые позиции в парламенте Нагорного Карабаха.

Чем же любопытна и примечательна эта партия в ряду других радикально-националистических движений? Только ли вековой историей и более чем солидным "послужным списком"? Как ни странно, интересна она именно тем, что сумела остановить смех в то время, когда легче было бы продолжать смеяться. После 1991 года активность дашнакских террористов практически сошла на нет. Дело в том, что поставленные в начале 1970-х цели оказались достигнутыми. Так факт геноцида армян турецким правительством в 1915 году был признан и осужден Францией (Миттеран), Канадой, Австралией, а затем и Европарламентом. Армения (бывшая Армянская ССР) с декабря 1991 года стала независимым государством. И наконец, в результате войны между Арменией и Азербайджаном территория Нагорного Карабаха перешла под контроль Армении. "Мавр сделал свое дело, мавр может уходить". Речь, конечно, не идет о самороспуске (а жаль — был бы красивый жест), но лишь о смене тактики — парламентские пиджаки и депутатские удостоверения в качестве политического аргумента заменили бомбы и промасленные винтовки. Надолго ли? И способны ли вообще националисты с растворенным в крови комплексом великодержавности по собственной воле остановиться и удовлетвориться малым? Время покажет.

Но уже теперь ясно, что свято место пусто не бывает. С 1975 года на территории Турции и ряда других государств приступила к активным действиям террористическая организация АСАЛА — Армянская секретная армия освобождения Армении. Своей главной целью АСАЛА объявила восстановление независимой Армении не в современных, а в исторических границах. А это, кроме прочего, восток Турции (включая Артвин, Карс, Эрзурум, Ван), часть северного Ирана плюс Нахичеванская область Азербайджана. Методы борьбы — террор против турецких граждан и официальных представителей тех стран, которые оказывают поддержку Турции. На счету АСАЛА уже сотни жертв и десятки крупных терактов, среди которых захват турецких посольств в Париже и Лиссабоне, а также диверсия в парижском аэропорту Орли, в результате которой погибли 7 человек.

Что ж, похоже, мавр все-таки никуда не ушел, а только перебрался на соседнюю делянку.

9. Гаврило Принцип: объединение или смерть (всего мира)

Отсюда кажется, что Балканы — земля, расположенная где-то недалеко от рая. Жаль, что это только иллюзия.

История Гаврило Принципа одновременно странна и поучительна. Пожалуй, трудно подыскать пример, который с такой же наглядностью иллюстрировал бы известную мысль Шеллинга о том, что субъективное — это те поступки, которые мы совершаем, а объективное — это те последствия наших поступков, которые мы не в силах предугадать. Странна эта история по причине какой-то обоюдной злонамеренности, как с австрийской, так и с сербской стороны. А поучительна — именно по последствиям. Мог ли несовершеннолетний гимназист родом из маленького боснийского городишки Босанско-Грахово предвидеть, что жертвами двух его выстрелов падут 20 миллионов человек? И если мог, стал бы он стрелять? То есть речь о цене национальной независимости — бывает ли предел, за которым приобретение этой самой независимости теряет всякий смысл? С высоты современного опыта вопрос этот кажется не просто риторическим, но даже праздным. Разумеется, в сознании радикального националиста такой предел просто не предусмотрен. Особенно если миллионы грядущих жертв в массе своей не его соплеменники. Но даже и это не столь важно — кажется, совсем недавно по вине кашмирских сепаратистов ядерные арсеналы Индии и Пакистана были приведены в полную боеготовность.

Ответ на вопрос стал более или менее очевиден уже после распада Австро-Венгерской империи, когда в 1918 году было образовано Королевство сербов, хорватов и словенцев (с 1929 — Югославия), которое объявило Гаврило Принципа национальным героем со всеми вытекающими отсюда последствиями — присвоением официальной биографии, развешиванием памятных досок и открытием музея.

Официальная версия его судьбы такова. Окончив торговое училище в Сараево, Гаврило Принцип поступил в гимназию — сначала в Тузле, потом снова переехал в Сараево. В то время Босния и Герцеговина около 30 лет уже — как обычно, под предлогом восстановления порядка и мира — были оккупированы Австро-Венгрией (хорваты и словенцы находились под властью Габсбургов еще дольше), а потом Австрия и вовсе объявила об аннексии этих провинций. Примерно с пятого класса гимназии Гаврило Принцип был воодушевлен идеей освобождения южных славян от ига Австро-Венгрии и Турции и их объединения — на тот момент независимости добились только Сербия и Черногория. Перед началом Балканской войны, в 1912 году, он приезжает в Белград, где пытается записаться добровольцем, но из-за плохого физического развития на войну с турками его не взяли. В начале 1914 года в Белграде Принцип экстерном сдает гимназический курс, после чего отправляется в Сараево, где вступает в молодежную националистическую организацию "Млада Босна". Единственным действенным средством против австро-венгерского угнетения гимназисты считали террор. Организация поддерживала тесные контакты с Белградом, и с конца февраля по май 1914 года именно там Гаврило Принцип готовился к теракту. Когда стало известно, что австрийский главнокомандующий и один из инициаторов аннексии Боснии и Герцеговины эрцгерцог Франц Фердинанд собирается присутствовать в Боснии на военных маневрах, Принцип вместе с двумя товарищами Грабежем и Кабриновичем вновь отправился в Сараево.

Надо сказать, что поездка эрцгерцога сама по себе выглядела довольно провакационно — Россия только что преподнесла Европе и миру урок революционного беспредела, да и здесь совсем недавно Жераич покушался на наместника Боснии генерала Варешанина. Современные средства массовой информации непременно углядели бы в этом деле злую волю каких-нибудь австрийских спецслужб, заинтересованных в том, чтобы получить серьезный повод к захвату соседней Сербии. А если при этом учесть еще весьма прохладные отношения между императором Францем Иосифом и эрцгерцогом Фердинандом, то последний и вовсе выглядит лакомой приманкой, которую не жалко было скормить славянским террористам — известно ведь, что на могилу Софи, убитой жены Фердинанда, император положил две белые перчатки, свидетельствующие о том, что он считал ее всего лишь придворной дамой. Возможно, и эрцгерцог и Гаврило Принцип пали жертвой австрийских политических интриг, но ни доказать, ни опровергнуть эту версию сейчас, скорее всего, уже невозможно.

Весь июнь под руководством Данило Илича молодые люди продолжали готовиться к покушению. Наконец 28 июня 1914 года Гаврило Принцип смертельно ранил Франца Фердинанда и его жену Софи. Процесс над участниками покушения проходил в военном лагере в Сараево. Как несовершеннолетнего (двадцати лет отроду) Принципа приговорили к 20 годам каторги. Наказание он отбывал в Терезине, Чехия, где и умер в апреле 1918 года от костного туберкулеза.

В официальной версии нет и слова о том, что роковые выстрелы Гаврило Принципа выбили искру, от которой на полмира разгорелся пожар Первой мировой войны. Подобное умолчание вполне можно понять — это одновременно и дипломатия, и бессловесное торжество итогового победителя, необременительная политкорректность и сладостный триумф национальной воли — зачем говорить об очевидном, довольно того, что все вокруг и так это знают. Вот только итог, как выяснилось 80 лет спустя, оказался промежуточным…

Было ли за что революционеру-националисту идти на каторгу в «нежной» империи Габсбургов, империи вальсов и токайского? Было. Немалые усилия австрийских оккупационных властей еще с конца XIX века были направлены против сербского населения Боснии и Герцеговины. Сербы имели опору в церкви — чтобы парализовать ее, Австрия заключила в 1880 году конвенцию с константинопольским патриархом, в силу которой император получил право назначения митрополитов в этих провинциях. В то же время католики встречали самую деятельную поддержку имперских властей. Здесь преследовалось все сербское: вероисповедные школы, кириллица, почитание святого Саввы, игра на гуслях, пение народных песен и даже само сербское имя — язык называли или земальским, или босанским. У таких ребят как сербы, доказавших свою этно-культурную устойчивость еще под турецким владычеством, подобные дела не могли остаться безнаказанными. И не оставались. Так что свобода стоила каторги. Но стоила ли она тех 20 миллионов жизней? На свете и южных славян-то столько не было…

А вот версия не совсем официальная.

В сараевской толпе, приветствовавшей проезжавшего по улицам Фердинанда, находилось не менее семи террористов, членов тайного сербского общества "Черная рука", девиз которого был лаконичен в соответствии с жанром: "Объединение или смерть". Во главе общества, как ни странно, стоял полковник Драгутин Димитриевич, одновременно возглавлявший разведку генерального штаба Сербии. Членам "Черной руки" он был известен под псевдонимом Апис.

Как только Димитриевич получил сообщение о намерении эрцгерцога посетить Сараево (уж не злокозненные ли австрийские спецслужбы сообщение это заблаговременно ему подкинули?), сразу же было решено готовить покушение. На примете у Аписа уже находились три молодых человека, горевших желанием отдать жизнь за свободу Боснии и Герцеговины, — это были Неделько Кабринович, Трифко Грабеж и Гаврило Принцип. Апис представил их членам "Черной руки" и новобранцы повторили клятву тайного общества: "Солнцем, греющим меня, землей, питающей меня, Господом, кровью моих предков, своей честью и жизнью клянусь в верности делу сербской национальной идеи и готовности отдать за него жизнь". Потом каждому из троих героев вручили браунинг, бомбу и дозу цианистого калия, чтобы не попасться живым в руки полиции, после чего Апис организовал боевикам переход через боснийскую границу.

В Боснии молодые люди поселились в доме Данило Илича, члена "Млада Босны" — отделения "Черной руки" в Сараево. Следуя указаниям Аписа, для покушения на эрцгерцога Илич привлек еще четверых добровольцев.

Утром 28 июня Франц Фердинанд и его супруга Софи прибыли в Сараево. Несмотря на огромные толпы народа, австрийских солдат на пути следования высоких гостей было расставлено не так уж и много. Военные знали, что император Франц Иосиф бывал недоволен, когда эрцгерцога принимали слишком помпезно, поскольку недолюбливал Фердинанда. Дело в том, что племянник огорчил императора своей женитьбой на Софи Чотек, бывшей всего-навсего графиней. Франц Иосиф уже объявил детей от этого брака морганатическими, и поэтому они не могли претендовать в будущем на австрийский престол.

Некоторые из семи террористов по воле обстоятельств оказались нейтрализованы: рядом с одним слишком близко оказался полицейский, другой был зажат в толпе и не смог высвободиться к нужному моменту, третий не решился стрелять из опасения, что попадет в неповинную Софи. Наконец Кабринович метнул бомбу, но не слишком метко, потому что она разорвалась под машиной эскорта, ранив армейского офицера. Согласно другим источникам она попала на откинутый верх автомобиля эрцгерцога, и тот, не растерявшись, сбросил ее на мостовую. Кабринович проглотил яд, но отрава почему-то не подействовала. Тогда он бросился в реку топиться, однако та практически пересохла от жары, и вскоре метальщика оттуда выловили.

Гаврило Принцип, стоявший дальше по пути следования эскорта, услышал взрыв и, решив, что заговор удался, поспешил в кафе отпраздновать это событие. Тем временем эрцгерцог добрался до ратуши, где его встретил мэр города, произнесший подобающую случаю речь. Фердинанд выступил с кратким ответным словом, после чего направился в больницу, чтобы навестить офицера, пострадавшего от бомбы Кабриновича. По пути к больнице машина, в которой находился Франц Фердинанд, оказалась около кафе, из которого выходил Принцип. Увидев живого и невредимого эрцгерцога, Гаврило подбежал к автомобилю и дважды выстрелил. Первая пуля попала Фердинанду в шею, пробила яремную жилу и застряла в позвоночнике. Софи привстала с места и получила вторую пулю, смертельно ее ранившую. Она упала на колени мужа, тот обхватил ее за голову и (по версии сентиментального свидетеля) прошептал: "Софи, пожалуйста, не умирай! Живи ради детей!" Софи скончалась через четверть часа после Франца Фердинанда. На Принципа яд тоже не подействовал, и убийцу тут же схватили.

К суду были привлечены более двух десятков заговорщиков. Нескольких, в том числе Данило Илича, казнили. Позднее смертный приговор также был вынесен и Апису. Трех несовершеннолетних гимназистов-добровольцев, включая Гаврило Принципа, приговорили к 20 годам каторги.

Австрийское правительство действовало решительно и старалось выжать из убийства эрцгерцога максимум возможного, как будто заранее ждало чего-то подобного. Принесенные сербской стороной извинения на тот момент вполне могли бы удовлетворить австрийцев, но Вена твердо вознамерилась покарать Сербию. После сараевских выстрелов на Европу, как сорвавшаяся снежная лавина, неумолимо катилась война. Германия оказалась не в состоянии образумить южного соседа. Тогда, под лозунгом спасения славянских братьев, Россия объявила мобилизацию. К августу мировая война была уже неизбежной. А к концу 1918 года она унесла два десятка миллионов жизней. Вот такая история.

В конце XX века, когда сербы вновь оказались под ударом, Россия уже не пошла на подобный шаг, оставив "славянских братьев" один на один со странами НАТО, которые милостиво решили защитить албанцев, вытесняющих сербов с их собственной земли. Скорее всего, со стороны России это был не усвоенный урок истории, а признак слабости и государственного безволия, поскольку в то время армией у нас командовал комитет солдатских матерей, а правительство больше занималось проблемой личного выживания, нежели внешней политикой. Но ведь и сербы 80 лет назад были иными и не стали бы выдавать своих вождей Гаагскому трибуналу. Если бы они в них разочаровались, они бы сами надрали им уши.

Генис считал, что античный мир, не в пример нам, легко смотрел на то, что мы теперь называем временем. Античный мир не думал о свернутом, как свиток, небе, не думал о конце истории, не представлял его и потому не ждал. Он помнил прошлое, жил настоящим и мало заботился о будущем, поскольку считал будущее как бы уже состоявшимся. Отсюда беспредельное доверие оракулу Аполлона Пифийского. Ведь пифия прорицала будущее, как уже случившееся — оно уже есть, просто лежит за горизонтом, как ионийский берег. Отсюда и тяга у людей античности жить настоящим, сознавая, что самый интересный человек — тот, с кем я говорю сейчас, а самое важное событие в жизни — то, что происходит со мной в данную минуту.

Но христианское сознание — сознание эсхатологическое. Мы знаем о конце истории и знаем, что когда-то времени больше не будет. Можно ли с таким сознанием противостоять современной угрозе — скажем, исламскому фундаментализму (не путать с петербургским), который, как известно, не стоит за ценой и едва ли не открыто провозглашает новый девиз: "Объединение мусульман или смерть всего мира"? Это уже вопрос не риторический и уж тем более не праздный. И отвечать на него следует без куража и предельно взвешенно. Противостоять, конечно, можно, но выстоять удастся, лишь обретя безупречную степень бесстрашия в борьбе за тот образ мира, который считаешь для себя желанным. Когда мы сможем поклясться в верности этому миру солнцем, греющим тебя, землей, питающей тебя, Господом, кровью своих предков, своей честью и жизнью, и это будут не просто слова, но фундамент наших будней, — мы непобедимы. В ином случае наш мир проиграет, так как время на стороне противника — он знает, чего хочет, и готов платить за это собственной жизнью и жизнями миллионов. А что на другой чаше весов? Готовность на какую жертву?

На наших глазах Югославия, объединенная в единое государство ценой мировой войны, вновь разъединилась, залив кровью прекрасные Балканы, вновь проиграла сражение на Косовом поле. Жаль единую Югославию, жаль Боснию, жаль разбомбленную и униженную Сербию. Жаль какой-то иррациональной жалостью. Этно-конфессиональный сепаратизм пришел на смену "сербской национальной идее" и сепаратисты, в свою очередь, также готовы заплатить за триумф своего дела по самой высокой ставке. Россия в конце XX века тоже потеряла свое единство, но Бог миловал ее от кровавой трагедии по югославскому образцу. И это справедливо — ведь Россия не платила мировой войной за свое объединение. Она платила за него только жизнями собственных подданных и жизнями врага, а это честная плата.

Еще в начале девяностых в Сараево на той улице, где был убит эрцгерцог и неповинная Софи, находился музей Гаврило Принципа, музей террориста, вольно или невольно давшего повод для развязывания мировой бойни. Может, музей находится там и сейчас. Если попробовать добиться ясности самоотчета, то следует признать, что в противостоянии Гаврило Принципа и «нежной» Австро-Венгерской империи вальсов и токайского, победителем в конце концов всегда выйдет Гаврило Принцип.

И все же порой кажется, что Балканы — земля, которая расположена где-то недалеко от рая. Жаль, что это только иллюзия.

10. Ольстер: террор как элемент местного колорита

Становление государства — дело кропотливое и долгое, со своими "болезнями роста", юношескими увлечениями, крайностями и прочими простудами. Кроме того, дело это сугубо внутреннее, семейное, что ли, и любое вмешательство здесь, какими бы цивилизаторскими соображениями оно себя не оправдывало, в конце концов приведет к отторжению чужеродной прививки. Любые заимствования возможны лишь при условии добровольного перенятия чужого опыта. Иначе нельзя. Иначе, насаждая в чужом огороде отвлеченное, на свой аршин отмеренное благо, в ответ непременно пожнешь вполне конкретную ненависть. Вмешательство в естественный процесс государственного формирования чревато многими грядущими бедами, даже если поначалу кажется, что подобное насильственное вторжение принесло в структуру относительный порядок. Будьте уверены, впоследствии организм непременно попытается исправить нелепый вывих. Ведь ясно же: какими бы люди не были одинаковыми — все они разные. То же самое и с государствами. Все кровавые конфликты постколониального "третьего мира" так или иначе связаны с исправлением именно таких вывихов. Британия, самодовольно объявившая себя образцом миропорядка, по своему лекалу раскроила четверть глобуса, и в результате Пакистан воюет с Индией, Иран — с Ираком, и даже в мире первом, у Англии под носом, кровоточит, как кара провидения, рана от британских портняжных ножниц. Речь о зеленом острове Ирландия. Об Ольстере.

Немного предыстории. Англичане присвоили себе Ирландию еще в блаженной памяти Средневековье, которое было способно на жест и на жертву. Во времена английской реформации завоеватели провели масштабную конфискацию лучших земель вождей и рядовых членов ирландских кланов под предлогом отклонения их от «истинной» веры, что вызвало целый ряд жестоко подавленных восстаний. В конце концов, издававшиеся до середины XVIII века так называемые карательные законы вообще лишили ирландцев, на основании принадлежности их к католицизму, всех политических и гражданских прав. Кое-кто, конечно, перешел в протестантизм, но массового характера вероотступничество в землях святого Патрика не носило.

За время господства англичан территория острова по экономическому и религиозному признаку фактически разделилась на две части — южную (Эйре) и северо-восточную (Ольстер). На юге, где в основном было развито сельское хозяйство и подавляющее число жителей составляли католики, остро стояла проблема перенаселения и нехватки пахотных земель. Ирландия дважды (в 1845–1849 гг. и в1863-1866 гг.) переживала "великий голод", что вызвало огромную эмиграцию населения из неблагополучных районов. В то время как на большей части острова численность населения шла на убыль (за 1841–1901 гг. население Ирландии сократилось с 8 миллионов до 4,5 миллионов человек, причем подавляющее число эмигрантов были католики), в Ольстере она росла. Дело в том, что Ольстер, где среди жителей преобладали протестанты, благодаря природным условиям, неблагоприятным для развития сельского хозяйства, и покровительственной политике английских властей стал промышленным районом со своим ткацким производством, судостроением, угледобычей и металлургией. Население Белфаста с 1800 по 1900 год увеличилось с 20 до 350 тысяч человек — он стал вторым по величине городом Ирландии после Дублина.

Католическое большинство Ирландии настойчиво выступало за предоставление своей стране независимости, ради чего периодически поднимало вооруженные восстания; протестантское же меньшинство (так называемые лоялисты), боясь преследований католиков, всегда было категорически против отделения от Великобритании.

В результате длительных переговоров английских властей с представителями обеих общин в марте 1920 года Лондон издал акт об управлении Ирландией. По этому закону был учрежден отдельный парламент для Северной Ирландии, составляющей пятую часть от территории всего острова, но при этом с населением в одну треть от общего числа жителей (юнионисты — такая партия — получили в этом парламенте 40 мест из 52, что на тот момент точно отражало соотношение протестантов и католиков в Ольстере). Остальная часть Ирландии получила статус доминиона под названием Ирландское свободное государство (с 1937 года — Эйре). Так произошло фактическое разделение страны — тот самый вывих, который не вправлен и поныне. Соединенное Королевство постановило, что самостоятельно, своими силами и средствами, Ирландия решить конфессионально-демографическую проблему не в состоянии. В 1949 году Эйре вышло из Британского содружества наций и объявило себя Ирландской Республикой. Северная Ирландия осталась в составе Великобритании.

Тем не менее, несмотря на разделение государства (разумеется, с целью безопасности и процветания граждан — именно с этими намерениями британцы и делают все свои политические глупости), Ольстер остался весьма беспокойным местом, где столкновения между католиками и протестантами не затихают и поныне, а порой обостряются настолько, что остается только ужасаться.

Так в июне 1969 года в Лондондерри в результате межобщинных столкновений только за один день были ранены 49 человек и более 40 арестованы. В Белфасте около 100 человек получили ранения, десятки задержаны полицией. К августу Белфаст походил уже на поле боя — там творилось черт-те что: перевернутые грузовики, остовы сожженных полицейских автомобилей, разбитые витрины и окна домов. Но и это, как оказались, были еще цветочки — ягодки пошли после того, как члены протестантского ордена оранжистов устроили в городе шествие по случаю очередной годовщины победы протестантов над католическими войсками короля Якова II. Очевидно, что оскорбительный для католиков марш следовало запретить, однако представляющие интересы протестантов власти этого не сделали. В результате толпы хулиганов и экстремистов-протестантов ворвались в католические районы и устроили там жуткий погром. На улицах мигом выросли баррикады, в обе стороны полетели камни и бутылки с "коктейлем Молотова", то там, то здесь завязывались ожесточенные перестрелки. Полиции, которой в этом побоище досталось как от католиков, так и от протестантов, остановить кровопролитие не удалось. Сражение продолжалось более 50 часов кряду. Убитых считали десятками, раненых — сотнями, дома горели целыми улицами. Только в Белфасте за это время около 60 тысяч человек остались без крова. Волнения перекинулись и на другие города Северной Ирландии. Вот так благодаря нелепой в силу своей недальновидности политике Великобритании, направленной на решение сиюминутной и ею же самой некогда организованной проблемы, мир в ХХ веке получил в пределах христианской ойкумены затяжной межконфессиональный конфликт. Христиане пошли против христиан. Для нового времени уникальный в своем роде случай, если не считать тяжбу усташей с покойной союзной Югославией, но эпизод с усташами куда в большей степени был окрашен в националистические тона.

Для предотвращения дальнейшего кровопролития правительство Соединенного Королевства в августе 1969 года ввело в Ольстер войска. Поначалу католики положительно отнеслись к присутствию армии, но в скором времени британские солдаты и офицеры скомпрометировали себя неквалифицированными и неадекватными действиями, жестокостью и откровенной пропротестантской позицией — репрессиям были подвергнуты в основном католики, причем зачастую даже без соблюдения формальных процедур.

В связи с этим в руководстве ИРА (Ирландская республиканская армия — существует с 1905 года; никогда не признавала раздел Ирландии, сначала вела борьбу с англичанами за независимость страны, затем за присоединение Ольстера к Ирландской Республике) возникли серьезные разногласия по вопросам использования вооруженного насилия в борьбе с "британским империализмом". Благодаря этому в январе 1970 года ИРА раскололась на две фракции: «официальную» и «временную». "Официальная" ИРА считала возможным использование оружия только в целях самообороны и делала главный упор на пропаганду и разъяснительную работу. «Временная» ИРА (слово указывает на вынужденный характер и ограниченность во времени использования терроризма как средства борьбы) ориентировалась (и ориентируется до сих пор) на активную террористическую деятельность, в том числе и на территории Англии.

Разумеется, собственные военизированные организации есть и у протестантов. Всего с обеих сторон различных террористических групп насчитывается более двух десятков.

Свои теракты «временная» ИРА мотивировала необходимостью защиты католических районов в городах Северной Ирландии от английских солдат и протестантских ультра. Ее боевики осуществляли нападения на высокопоставленных британских чиновников, военнослужащих и полицейских в Ольстере, Великобритании, странах Европы, а также на членов протестантских террористических организаций. Идеологическое оправдание борьбы «временная» ИРА находит в идее воссоединения Ирландии. Вот ее основные теоретические тезисы:

1) добиться воссоединения обеих частей страны можно "путем революционной партизанской войны";

2) эта война направлена на то, чтобы заставить Англию вывести свои войска из Ольстера и тем самым создать политические условия для его воссоединения с Ирландской Республикой;

3) партизанская война должна быть войной на истощение, ее объектами являются вооруженные силы противника, транспортные линии и средства коммуникации, представители судебных властей и тюремные надзиратели, наиболее влиятельные политические и общественные деятели противника, а также его пропагандисты;

4) война должна вестись на всей территории врага, то есть в Ольстере, Великобритании и вообще везде, где можно нанести ущерб интересам англичан.

Антибританский терроризм заставил английское правительство в 1971 году попытаться покончить с деятельностью «временной» ИРА путем проведения массовых арестов, но это привело лишь к активизации террористической деятельности, а также к тому, что с августа 1971 года «официальная» ИРА тоже вступила в вооруженную борьбу в качестве сил самообороны. Летом 1972 года в результате переговоров между правительством Великобритании и «временной» ИРА было подписано соглашение о перемирии, которое тут же было нарушено. Впоследствии подобные переговоры проводились еще неоднократно — и всегда с неизменным результатом. Финансовую помощь террористы получают от ирландской диаспоры в США, где сейчас проживает около 25 миллионов лиц ирландского происхождения. В католических церквях Нью-Йорка, Бостона, Филадельфии, Чикаго, Сан-Франциско после службы пускают по кругу шляпы для сбора средств на нужды "наших братьев в Ирландии", а во многих пивных, где собираются ирландцы, стоят ящики для пожертвований с надписью: "На убийство британского солдата". Кроме того, боевики осуществляют и самофинансирование путем сбора пожертвований в Ирландской Республике, а также путем экспроприаций.

Лишь за первые 8 лет конфликта, с лета 1969 по октябрь 1977 года, в результате религиозных столкновений, взрывов, убийств в Ольстере погибли 1789 человек, а точное число раненых установлению уже просто не поддается. За это время в каждой шестой североирландской семье кто-нибудь погиб или получил ранения. С 1975 года по нынешнее время только на счету «временной» ИРА количество убийств перевалило за 2 тысячи.

Практически каждый день в Ольстере происходят одно-два убийства на почве религиозной вражды и несколько мелких террористических актов, вроде взрывов ручных гранат или небольших зарядов взрывчатки, но эти события, как правило, не привлекают внимание центральных газет, аналитиков и общественности, поскольку такая ситуация для Северной Ирландии — будни, обычное дело, рядовой фон повседневной жизни. Шумиха возникает только в случае организации таких террористических актов или убийств, которые в каком-то плане выпадают из общей массы ежедневных преступлений, скажем, в силу своего масштаба, значения персоны, на которую совершено покушение, количества жертв и т. д. Творящийся в Ольстере беспредел стал уже настолько привычен и для самих англичан, заваривших весь этот пудинг, что лорд Джадд, кажется, искренне удивился, почему это Россия не хочет иметь у себя точно такой же «подарок» — сепаратистскую Чечню, — а стремится всех боевиков во что бы то ни стало замочить где удастся, вместо того, чтобы вести с ними переговоры. С ирландскими боевиками в очередной раз недавно вел переговоры Тони Блэр — и что? Воз и ныне там. Стараниями того же Тони Блэра, Джадда и таких, как они, свой Ольстер, заряженный националистической и мусульманской взрывчаткой, получили сербы. Навязывание собственной беспомощности как хорошего стиля внутренней политики дело лукавое, и с теперешней Россией уже вряд ли пройдет. Английские войска в Ольстере находятся с 1969 года, и мы, конечно, можем прислушиваться к советам британских миротворцев, если хотим, чтобы наши войска тоже стояли в Чечне как минимум полвека, но можем попробовать решить свой внутренний конфликт по-своему. И что совершенно точно — России ни у кого спрашивать на это разрешение не нужно.

Чтобы иметь представление о той атмосфере насилия, которая царит в Северной Ирландии даже после подписания между правительством Тони Блэра, ирландскими лоялистами (то есть протестантами) и боевиками «временной» ИРА "Апрельских соглашений 1998 года об урегулировании ситуации в Ольстере", приведем краткие выдержки из ежедневных докладов Чикагского института по изучению политических кризисов и конфликтов за небольшой период июля 1998 года. При этом следует учитывать, что территория Ольстера меньше Псковской области.

2 июля. Полиция заявила, что 8 католических храмов были повреждены вследствие волны поджогов, прокатившейся по Северной Ирландии. Три церкви пострадали очень серьезно. Пожары совпали с обострением ситуации в Ольстере в связи с планами протестантского ордена оранжистов пройти парадом в районе Армад города Портдаун.

3 июля. Ночью были повреждены 4 здания. Три из них принадлежали протестантским учреждениям, четвертое — католической начальной школе. Полиция связала эти поджоги с местью за нападение 2 июля на католические церкви и заявила, что ответственность за преступления лежит на "Силах волонтеров Ольстера" (протестантская экстремистская организация — П. К.)

4 июля. Католическая община заявила о своем намерении заблокировать дорогу протестантам, так как не доверяет британским полицейским и солдатам.

5 июля. Полицейские и солдаты организовали мощный кордон на пути следования членов ордена оранжистов, блокировали все дороги, ведущие в Портдаун, железнодорожные пути и мосты. Тем временем орден оранжистов обвинил британские власти в том, что именно они превратили мирное шествие в войну против протестантов в угоду республиканцам.

6 июля. Члены протестантского ордена оранжистов блокированы полицейскими баррикадами, на границе с католическими кварталами города. Если в Портдауне ситуацию можно охарактеризовать как ничью, то в других городах Ольстера столкновения переросли в побоища.

В Белфасте большая группа молодежи забросала камнями и бутылками с зажигательной смесью полицейский кордон. Полиция применила против них пластиковые пули. Несколько человек задержаны. В северной части Белфаста неизвестные бросили бомбу в патрульный автомобиль.

Два взрывных устройства были брошены в дом полицейского офицера в Куррикфергусе, его жена получила ранения. В южной части Хаусдорфа группа около 30 человек метала бутылки с зажигательной смесью и взрывные устройства в здание королевской полиции Ольстера. В огне сгорели несколько автомобилей. Полиция открыла огонь по преступникам. Завязалась интенсивная перестрелка. Несколько полицейских были ранены.

И вот так — на протяжении десятилетий. Периоды относительного покоя сменяются днями гнева, и тогда вновь льется кровь — протестантская и католическая, если только кровь имеет конфессиональную принадлежность. Ни о какой стабильности в Ольстере говорить не приходится. Не единожды уже велись переговоры и объявлялись перемирия, но вслед за этим все договоренности непременно нарушались. В Соединенном Королевстве, столь гордящемся своими старыми добрыми традициями, это тоже уже стало доброй традицией. Как для каждого нового британского премьера, будь то Ллойд Джордж, Уинстон Черчилль или Тони Блэр, стало доброй традицией заявлять, что, мол, никогда террористам не удастся взять верх, и где бы они ни находились, все они будут найдены и предстанут перед судом. Свежо предание…

Заявления заявлениями, а между тем, за дымовой завесой гуманистических целей, лорды джадды расставляют мины ольстерского образца по всему свету — эх, пропадать, так скопом, по-артельному, всем миром! И что удивительно, порой им даже удается купить себе добровольцев погибать за компанию.

11. Че Гевара: от «Гранмы» до "Макдональдса"

Поистине удивительные дела творит с людьми революция, не только вознося из грязи в князи, но и уводя в какие-то иные, горизонтальные пространства. Придворный доктор Жан Поль Марат становится кровожадным трибуном, поклонником гильотины и вдохновителем государственного террора, одного из самых жестоких в истории. Поэт Блюмкин, забыв хореи и анапесты, организует покушение на германского посла Мирбаха, идет служить в ОГПУ и участвует в поисках Шамбалы. Четырнадцатилетний хлопец Аркадий Голиков добровольцем записывается в Красную Армию, а в 17 лет уже командует полком (это ж сколько крови у юноши должно быть на руках, чтобы заручиться таким доверием видавших виды бойцов?), после чего сочиняет детские книжки. Не менее любопытные метаморфозы происходили и с самым знаменитым революционером второй половины XX века Эрнесто Че Геварой.

Внук калифорнийского золотоискателя и потомок вице-короля Мексики, Эрнесто родился 14 июня 1928 года в аргентинском городе Фе. Семья его была обеспеченной, и в социально-экономическом плане относилась к тому классу, который теперь называют средним. Настоящее имя будущего прославленного команданте — Эрнесто Гевара де ла Серна, а прозвище Че он получил в Мексике за аргентинское паразитарное междометье, которым щедро перчил свою речь. С детства Эрнесто болел хронической астмой. Когда случались приступы, и он вынужден был сидеть дома — много читал. Тогда же он и выучил наизусть поэму Хосе Эрнандеса "Мартина Фьерро", которую, скитаясь с партизанским отрядом в горах Сьерра-Маэстра, рассказывал вслух своей изнуренной ослице. В тех же горах, оставшись без лекарств, он научился снимать приступы астмы дымом гаванской сигары.

Учась в университете Буэнос-Айреса на медицинском факультете, во время летних каникул Эрнесто работал в лепрозории. Затем в 1951 году он вместе со своим другом Альберто Гранадо, тоже медиком, отправился на мотоцикле в путешествие по Южной Америке, и за семь месяцев они объехали едва ли не все страны этой части света. Вернувшись, Эрнесто Гевара сдал экзамены и получил диплом врача, однако он уже почувствовал вкус номадизма и безнадежно заразился "охотой к перемене мест", так что в июле 1953 года он сел в поезд и отправляется в новое путешествие, из которого домой ему возвратиться было уже не суждено.

В Коста-Рике, которая была в то время прибежищем политических эмигрантов, своего рода котлом, где варилось будущее Латинской Америки, Эрнесто встретился с кубинскими беженцами, участниками первой вооруженной акции против режима Батисты — штурма казарм Монкада и Сеспедес. Там же он познакомился с доктором Ромуло Бетанкуром, будущим президентом Венесуэлы, и Хуаном Бошем, который впоследствии станл президентом республики Сан-Доминго. Для Эрнесто Гевары общение с политическими эмигрантами стало своеобразной школой революции — он внимательно слушал, сам участвовал в спорах, заглядывал внутрь себя в попытке определить собственную позицию, и невольно все больше и больше заражался социалистическими идеями. Нельзя сказать, что Эрнесто смотрел на революцию ясными глазами прекраснодушного романтика — в его путевых заметках есть запись разговора с одним европейским радикалом, которого он повстречал в Венесуэле. Должно быть, речь европейца поразила молодого латиноамериканца своим предельным откровением: "Будущее принадлежит народу, который постепенно или разом захватит власть здесь и повсюду на земле. Вся штука в том, что для этого народу надо приобщиться к цивилизации, а это он может сделать лишь после захвата власти. Он приобщится к цивилизации только после того, как осознает цену собственных ошибок, которые будут стоить жизни многим невинным жертвам. Впрочем, жертвы эти, возможно, не будут столь уж невинны, ибо они совершат тяжкое преступление contra natura (против природы), а именно не сумеют приспособиться к новым обстоятельствам. Все эти жертвы, все эти неприспособившиеся (например, вы или я), будут проклинать власть, приходу которой они помогали, терпя лишения. Ибо революция в ее безличной форме лишит их жизни…" Впрочем, Эрнесто Гевара явно не представлял себя ни в роли жертвы, ни в роли ошибающейся власти, во-первых, потому что был молод, а во-вторых, он определенно считал себя приобщенным цивилизации — ведь он читал Рембо, Сартра и Фрейда! — а стало быть, ему удастся избежать роковых ошибок, в результате которых революции обычно начинают пожирать своих детей (вернее, отцов — такой социальный фрейдизм).

Из Коста-Рики Эрнесто перебрался в Гватемалу, где встретил свою будущую жену — довольно известную в эмигрантских кругах перуанскую революционерку Хильду Гадеа. Хильда считала, что Гевара слишком красив, чтобы быть умным, однако она попыталась исправить дело и составила для влюбленного мачо список чтения, куда вошли труды Кропоткина и Маркса, а также "Новый Китай" Мао. Эрнесто и вправду был не силен в революционной теории, предпочитая листать на досуге художественную литературу (да и сам грешил стихами, посвящая их своей перуанской музе), но он оказался неплохим учеником и довольно быстро набрался от подруги пламенной революционной риторики. Здесь, в Гватемале, он окончательно заделался левым радикалом.

Однако вскоре воздух свободы в Гватемале сгустился в предчувствии надвигающейся грозы — США, недовольные проводимыми президентом Хакобо Арбенсом социальными реформами, откровенно ущемлявшими интересы североамериканских банановых компаний, пригрозили вторжением. В это тревожное время Эрнесто Гевара был в числе тех, кто выразил желание выступить против США на стороне Арбенса, кто предлагал президенту вооружить крестьян, создать партизанские отряды и дать янки достойный отпор. Но отдадим должное метафизике: час его еще не пробил — ведь он еще не стал Че.

18 июня 1954 года американские самолеты начали бомбить столицу Гватемалы. А 26 июня Арбенс прекратил сопротивление, приняв ультиматум Белого Дома. По этому поводу Эрнесто написал в одном из писем родным: "Я вступил в молодежную бригаду, чтобы получить военную подготовку и отправиться туда, где я буду нужен… Военные представители США встречались с президентом Арбенсом и пригрозили бомбить страну непрерывно, вплоть до полного разрушения, если Арбенс не уйдет. Вдобавок Гватемале объявили войну Гондурас и Никарагуа, союзники США… Я уезжаю в Мексику. Что бы ни случилось, я приму участие в первом же вооруженном восстании".

Эрнесто и Хильда обосновались в Мехико, где Гевара, наконец, получил от товарищей прозвище, под которым ему суждено было войти в историю. Здесь в июле 1955 происходит знаменательная встреча Че с легендарным Фиделем Кастро, полтора месяца назад под давлением общественности освобожденным из тюрьмы на острове Пинос, куда Фидель был водворен после организации нападения на казармы Монкада и Сеспедес. Добравшись до Мексики, Кастро сказал историческую фразу: "В 1956 году мы будем либо свободными, либо мертвыми". Итак, два отчаянных радикала, две сорвиголовы нашли друг друга. Правда, Фидель все же был в большей степени политик и более трезво смотрел на вещи, иначе разве смог бы он, придя к власти, сделать следующее признание: "Основная, самая страшная проблема нашего времени заключается в том, что мир разрывается между капитализмом, при котором народ голодает, и коммунизмом, который решает экономические проблемы, но подавляет свободы". Свой выбор Кастро сделал абсолютно осознанно.

Фидель предложил Че Геваре принять участие в экспедиции, которая должна освободить Кубу от власти «тирана» Батисты. Че принял предложение, несмотря на то, что у него недавно родилась дочь Хильдита — "толстощекий пупс, вылитый Мао Цзэдун", как изобразил он ее в письме родителям. Что ж, не дело мачо держаться за женскую юбку.

В ту пору Эрнесто Че Геваре было 27 лет.

Сначала повстанцы (группа называлась «М-26-7» в память о дате нападения на казармы Монкада — 26 июля) тренировались и изучали военное дело на ранчо в 40 километрах от Мехико. Потом начались конфликты с полицией и аресты. Медлить больше было нельзя. Наконец 25 ноября 1956 года 82 бойца поднялись на борт яхты «Гранма», рассчитанной всего на 25 человек. Че Гевара находился на судне в должности врача экспедиции. При этом собственные лекарства от астмы он забыл на берегу. До того ли ему было? Восторженное пафосное состояние Эрнесто можно почувствовать по стихотворению, сочиненному им незадолго перед отплытием:

Вперед, Пылкий пророк зари, Тайными пустынными тропами, Туда, где томится в неволе зеленая ящерица Кубы. Вперед, На битву с нашими врагами, Нас ведет мятежная звезда Марти, Клянемся погибнуть или победить. Когда прозвучат на весь мир твои речи О свободе, земле, хлебе, и справедливости, Мы повторим эти речи, Мы встанем рядом с тобой. И когда наше путешествие подойдет к концу, Когда мы рассчитаемся с тираном, В час последней битвы, Мы встанем рядом с тобой. И если одного из нас в пути сразит пуля, Мы соткем ему саван из кубинских слез, Чтобы покрыть кости партизана, Утонувшего в пучине американской истории.

Утром 2 декабря, после семи дней плавания, яхта подошла к Кубинскому берегу. То, что случилось дальше, многим известно. Потрепанная бурей «Гранма» потерпела крушение у заболоченного берега, так что высадившиеся повстанцы оказались в непролазных мангровых лесах, залитых водой. Через три дня произошла первая стычка с правительственными войсками, в результате которой несколько партизан были убиты, более двадцати взяты в плен и вскоре расстреляны, остальные едва спаслись бегством, укрывшись в горах Сьерра-Маэстра. Че в этом бою был ранен в грудь и шею. Так трагично и бесславно началась для повстанцев кубинская эпопея.

Но отступать было некуда. Разбившись на отряды по двадцать человек, барбудос (бородачи), как прозвали партизан местные крестьяне, закрепились в горах, откуда их было не так-то просто выманить.

В начале 1957 года во время атаки на казармы Аройо дель Инферно Че Гевара впервые убил человека. Именно после этой операции Фидель включил Че в число партизанских командиров. И он не ошибся — вскоре аргентинец Че, лечащий людей колдун с белой кожей и странным говором, стал самым известным и популярным среди крестьян Сьерра-Маэстра командиром барбудос.

С равнины к партизанам потянулись добровольцы, фортуна явно повернулась к повстанцам лицом. В июле Фидель присвоил Че Геваре высшее звание революционной кубинской армии — команданте, и берет Эрнесто украсила золотая звездочка Хосе Марти. Это было нешуточное признание — Че получил звание команданте раньше Рауля, родного брата Фиделя, и раньше Альмейды, соратника Фиделя еще со времени штурма казарм Монкада.

После 18 месяцев боев в горах Че Гевара и Камило Сьенфуэгос во главе двух колонн повстанцев двинулись на запад острова — конечной их целью была Гавана. Фиделю и Раулю Кастро предстояло освободить от правительственных войск восток острова и взять город Сантьяго-де-Куба. Через два года и один месяц после самоубийственной высадки 82 революционеров с «Гранмы» на кубинский берег, остров полностью оказался в руках повстанцев, что, разумеется, было отмечено грандиозным карнавалом.

9 января 1959 года, через два дня после создания нового кубинского правительства, Че был объявлен кубинским гражданином. Че Геваре исполнилось 30 лет. Он был прославлен на весь мир, он был кумиром студенческой молодежи Калифорнии, Токио и Парижа, он был символом кубинской революции — в конце концов, он был секс-символом революции как таковой, но… Но героический период кубинской герильи, увы, остался позади. Эрнесто оказался отличным солдатом и командиром — каким он будет чиновником?

В июне 1959 года Че женился во второй раз на Алейде Марч и тут же получил первое официальное назначение — его, учитывая, должно быть, свойственную команданте "охоту к перемене мест", отправили за границу послом по особым поручениям с полномочиями вице-президента. Новой Кубе надо было устанавливать экономические отношения с иностранными государствами, а кроме того, неплохо было бы купить оружие для защиты завоеваний революции.

На всех международных встречах Че Гевара появлялся в знаменитой форме цвета хаки — похоже, художественное начало взяло в нем верх и здесь, ведь и в революции он далеко не в последнюю очередь искал поэзию…

В Каире Че встретился с президентом Египта Насером. Обсудив с гостем перспективы революционного процесса в мире, Насер показал Че советскую подводную лодку и новейшие самолеты «МИГ», после чего преподнес в подарок новенький пистолет-пулемет. И это было все, что кубинскому послу по особым поручениям удалось добыть здесь для защиты революции.

В Индии Че встретился с Джавахарлалом Неру. Тот принял гостя радушно, но, тем не менее, тоже остается глух к предложению продать Кубе оружие. В дневнике Эрнесто записал: "Здесь повсюду прогресс. Деревня электрифицируется, крестьяне отвыкают от своего традиционного топлива — коровьего навоза. Мелкие изменения дают значительный результат: теперь все освободившиеся экскременты можно использовать как удобрение". Что ж, весьма глубокая государственная мысль.

Затем были Япония, Индонезия, Югославия, Италия, Цейлон, Пакистан… В Гавану команданте вернулся только 8 сентября. Безусловно, он был полон впечатлений, однако основные задачи миссии остались невыполненными — Че не удалось купить оружие и открыть для Кубы новые рынки сбыта. Правительству стало понятно, что, учитывая испорченные отношения с Вашингтоном, без помощи крупнейших коммунистических государств — СССР и Китая — Кубе не обойтись. Тоже результат.

Между тем, 8 октября 1959 года Че получил новое назначение — он возглавил Национальный институт аграрной реформы. Команданте вновь рьяно взялся за дело и уже через полтора месяца объявил об "официальной кончине латифундизма". Едва успев «победить» латифундизм, Че Гевара внезапно оказался главой Центрального банка. По этому поводу даже ходил анекдот: на вопрос Фиделя к собравшимся военным: "Есть ли здесь хоть один экономист?", команданте, услышав вместо «экономист» — «коммунист», бестрепетно поднял руку. Как бы там ни было, судьба здорово посмеялась над символом кубинской революции — неумолимый борец с империализмом и миром капитала вообще отныне ставил свою подпись на денежных банкнотах. Остается надеяться, что при этом он испытывал отвращение.

Впрочем, кое-какие самостоятельные воззрения на экономику команданте все-таки имел. В одной из своих статей того времени он писал: "Подобно тому как Кубинская революция произошла наперекор всем теориям и стереотипам, так и политическую и экономическую систему мы будем строить, ни на кого не оглядываясь. То, что верно для революции, должно быть верно и для экономики, иначе зачем мы совершали эту революцию?" Иными словами, Че предлагал перенести опыт партизанской войны и в область экономики.

В Центральном банке команданте тоже не засиделся — в 1961 году он сделался министром промышленности. Деньги за это время настолько успели ему опостылеть, что он предложил в период перехода к коммунизму отменить денежную оплату труда рабочих и ввести вместо нее вознаграждение в виде различных услуг, в частности, права посещать спортивные или культурные учреждения.

Далее события развивались так. После наложения эмбарго на торговлю с Кубой, США разорвали с ней дипломатические отношения. Потом два американских бомбардировщика совершили налет на аэропорты Гаваны и Сантьяго, а следом полторы тысячи кубинских оппозиционеров, подготовленных в США, попытались свергнуть режим Кастро, высадившись у городка Плая-Хирон, в бухте Кочинос. Фидель знал, что повстанцам с «Гранмы» удалось выжить лишь чудом — второго чуда на земле Кубы он не допустил. Операция Вашингтона полностью провалилась — десант был разгромлен, 1113 оппозиционеров попали в плен (впоследствии Кастро продал их США за 60 млн. долларов, поступивших на Кубу в виде медикаментов и сельскохозяйственных машин). Чуть раньше по Кубе прошел слух, будто Че Гевара покончил жизнь самоубийством, пустив себе пулю в лоб. В действительности дело обстояло несколько иначе: случайно упавшее на землю оружие самопроизвольно выстрелило, и пуля попала в Че, после чего на лице команданте остался заметный шрам.

Когда Че Гевара приехал посмотреть на пленных наемников, один из gusanos (червей — так называли кубинских контрреволюционеров), узнав его, обмочился от страха, поскольку был уверен, что Че мертв. Другой подобострастно обратился к команданте: "Если нужно, я тоже готов добровольно убирать сахарный тростник". На что Че презрительно ответил: "Нет! Убирать сахарный тростник будут друзья революции, а не ее враги".

Понимая, что десант у Плая-Хирон — не последняя попытка Белого Дома свести счеты со строптивой Кубой, правительство Кастро, не удовлетворившись одной лишь беспрецедентной пропагандистской кампанией в мировой прессе в поддержку "острова свободы", пошло на еще большее сближение с СССР. Результат — разразившийся в октябре 1962 года карибский кризис.

Начавшись именно с Кубы, разрешился кризис безо всякого ее участия. Хрущев и Кеннеди договорились о следующем: СССР демонтирует и вывозит с Кубы свои ракетные установки, а Вашингтон взамен снимает с острова блокаду, отказывается от планов вторжения, а также выводит свои ракеты «Юпитер» из Турции, непосредственно граничащей с СССР. Кубинские лидеры поняли, что оказались пешками в чужой игре. СССР за их спиной пошел на компромисс с врагом. Кастро не скрывал досаду, Че был просто в ярости. Впрочем, Фидель, несмотря на весь свой радикализм, был все же прирожденным политиком и вскоре смирился с наступившими временами "мирного сосуществования", ведущими к бесконечным взаимным уступкам. Че Гевара, напротив, с этих пор начал все больше и больше отдаляться от Москвы: "Русские заставляют платить за помощь слишком дорогую цену". В дальнейшем это не могло не привести и к разладу уже между Фиделем и Че.

В декабре 1964 года Че Гевара, выступая с трибуны ООН, отпустил шпильку в адрес Советского Союза: "Мы хотим строить социализм, но мы входим в группу неприсоединившихся. Мы марксисты, но, как и неприсоединившиеся, мы боремся с империализмом". Фидель не поддержал его выступление против старшего русского брата, поскольку строил отношения с Кремлем, исходя из жизненно важных интересов Кубы.

Через два месяца в Алжире на Второй афро-азиатской экономической конференции Че Гевара сказал в своей речи: "Советский Союз продает свою помощь народным революциям исходя из эгоистической внешней политики, далекой от великих задач международного рабочего класса". В Москве это восприняли как оскорбление. Отношения Фиделя и Че испортились окончательно. Два дня и две ночи барбудос беседовали наедине, пытаясь найти взаимоприемлемый выход из положения. Чтобы избавить Кастро от упреков Кремля, команданте Че отказался от кубинского гражданства, вновь став гражданином мира. Он не мог и не хотел более оставаться на Кубе, он готовился продолжить бой под другими небесами. Что ж, государственного деятеля из него не получилось, зато опыта партизанской войны ему было не занимать… Испытывая тягу к аутентичности, а отчасти и по воле обстоятельств, Че Гевара вновь "оседлал Росинанта".

20 апреля 1965 года на вопрос журналистов о Че Фидель Кастро ответил: "Я могу только сказать, что он находится сейчас там, где он более всего необходим Революции". 3 октября Фидель предал огласке письмо Че: "Я официально отказываюсь от должности в руководстве партии, от поста министра, от звания команданте, от кубинского гражданства. Теперь более ничто не связывает меня с Кубой, если не считать невидимых нитей, которые, в отличие от официальных документов, нельзя разорвать".

В то время Че Гевара под именем Тато ("три" на суахили — в официальной иерархии Че шел под третьим номером, первыми считались два кубинских негра) давно уже был в Бельгийском Конго. Заручившись — по договоренности с Фиделем — поддержкой кубинских спецслужб, Че вновь занялся тем делом, которое, по его собственным словам, доставляло ему "художническое наслаждение" — он опять окунулся в стихию партизанской войны во имя тех, чьи сердца отравлены отчаянием. Собственно говоря, дабы поставить все точки над i, следует признать, что Че Гевара предпринял реальную попытку к созданию международной организации, целью которой было разжигание пожара антиимпериалистической революции по всему миру. Концептуально в каком-то смысле он делал то же дело, которое теперь наследует бен Ладен, разница в том, что в основе одной организации лежала коммунистическая идеология в ее максималистском изводе, а в основе другой лежит исламский фундаментализм в предельно фанатичном исполнении. Разницу в методах, хотя она существенна, опустим… Просто имя Че Гевары освещено в европейском сознании романтическим пафосом молодежной революции шестидесятых, а имя бен Ладена в европейском сознании исчернено массовыми убийствами невинных клерков.

В Конго Че постигла неудача. После 11 месяцев подготовки конголезских партизан и незначительных боевых действий в центральноафриканских джунглях глава африканской экспедиции уезжает из Африки ни с чем — местное население не поддержало пришлых боевиков. Сам Че назвал эту операцию провалом, но тем не менее ему удалось заложить в Африке мину замедленного действия, которая впоследствии взорвалась в Мозамбике и Анголе.

Теперь на очереди была Боливия. Выбор на эту страну пал не случайно — Боливия в Латинской Америке подобна сердцу в теле человека. Цель операции — создание в пустынном районе сети баз для подготовки боевиков из сопредельных Боливии стран и разжигание по всей Южной Америке освободительной войны против послушных Вашингтону правительств.

3 ноября 1966 года Че Гевара прибыл самолетом в Ла-Пас с паспортом на имя уругвайца Адольфо Гонсалеса Мены. Из столицы Боливии он направился в сторону реки Ньянкауасу, где планировалось создать первый учебный лагерь боевиков. Однако на поверку в распоряжении Че оказалось всего около 50 бойцов, вместо запланированных 250. Традиционно вину за это возлагают на предательство Марио Монхе, генсекретаря компартии Боливии, который по приказу Москвы не известил о прибытии Че ни боливийских коммунистов, ни командиров партизанских соединений соседних стран. А возможно, причина очередной неудачи заключалась в другом — для боливийцев Че был пусть и легендарным, но все-таки «варягом», а беззаветно довериться люди, как правило, готовы только своему. Возможно, за ним не пошли бы и кубинцы, не будь во главе всего движения Кастро. Так же точно чеченцы, скорее всего, не пошли бы за Хаттабом, не будь над ним своего Масхадова.

Последние мытарства Че Гевары подробно описаны им в его "Боливийском дневнике". Местные жители не были расположены помогать партизанам, и не хотели присоединяться к ним, выдумывая всевозможные смехотворные отговорки. Так, например, один из предполагаемых боевиков, заявлял, что сейчас не время для революции, поскольку люди еще не отгуляли карнавал. Аксиома, что карнавал важнее революции, доказательств в этих местах действительно не требовала.

11 марта 1967 года один из боливийских новобранцев сбежал из отряда и выдал правительственным войскам местоположение партизанской базы. Так в Ла-Пасе узнали о повстанцах, их планах, и их лидере — некоем Рамоне.

Времени на выучку боевиков больше не было. После нескольких стычек партизан с правительственными войсками, которые проходили с переменным успехом, удача окончательно отвернулась от повстанцев — все их тайники с документами, боеприпасами и медикаментами были обнаружены, потери росли, люди были деморализованы, появились дезертиры. 8 октября 1967 года Че Гевара принял свой последний бой — 17 партизан против 327 солдат во главе с американским инструктором. Раненый в ногу Че и еще несколько боевиков попали в плен. Разумеется, «Рамон» был опознан. 9 октября американский посол в Ла-Пасе сообщил президенту Боливии Барриентосу, что Вашингтон считает необходимым физическое устранение Че.

В 13:10 9 октября 1967 года Эрнесто Че Гевара был расстрелян автоматной очередью возле боливийской деревни Ла Игуэра. Потом тело команданте перевезли в госпиталь в Валлегранде, где его выставили на всеобщее обозрение. В довершение истории, дабы никаких сомнений возникнуть уже не могло, мертвому Че отрезали руки, чтобы сравнить отпечатки пальцев с теми, что имелись у Мексиканской полиции и в аргентинском архиве.

Так погиб этот человек-легенда. Но миф о Че, как и положено мифу, пережил самого команданте. Фотографию Альберто Корды, растиражированную по всему миру, можно встретить на футболке студента, на почтовой открытке, на воздушном шарике карапуза, на елочной игрушке и даже в окне общепитовской сети «Макдональдс». Только там, вместо золотой звездочки Хосе Марти, на берете команданте красуется фирменная буква «ЭМ» едальни. Че стал товарным знаком, почти как мышонок Джерри. Он стал китчем, потому что его время ушло вместе с пафосом левого радикализма. На смену глобальным конфликтам идеологий пришли этно-конфессиональные конфликты. И их символами становятся совсем другие лица. В мире, где появился Годзилла, кого теперь всерьез тронут разборки между отважным мышонком и охочим до мышат котищем?

В 1997 году прах Че Гевары был перевезен из Боливии на Кубу и торжественно погребен в мавзолее, возведенном в Санта-Кларе, где команданте одержал одну из своих самых блистательных побед. Что будет с этой могилой, когда умрет Фидель?

12. РАФ: призрак хаоса

Еще Бердяев в свое время заметил, что у немцев за их добропорядочностью, страстью к дисциплине и стерильной организацией жизни, в действительности, скрывается глубинный первобытный страх перед хаосом. Неспроста многие гениальные немцы сходили с ума… То есть они, немцы, как бы странно это ни звучало, просто недостаточно цивилизованный народ, краем сознания они еще помнят ужас собственной дикости и потому постоянно боятся скатиться в бездну какого-то всеобщего национального безумия. Дабы этого избежать, из добровольной, что ли, необходимости они сами надевают на себя кандалы повсеместно прославленного германского порядка. И надо признать, им действительно есть чего бояться. ХХ век предъявил миру воплощенный немецкий ужас во всей его кровавой красе. Так что кандалы должны быть отменной тевтонской ковки, самые лучшие, какие делают только для себя.

Все вышесказанное имеет вполне определенное отношение и к истории РАФ — "Фракции Красной Армии" (Rote Armee Fraktion) — или "банды Баадер-Майнхоф" как называли «красноармейцев» в сводках германской полиции.

Известно, что немалую роль в формировании европейских террористических организаций левого толка сыграли молодежные бунты, взорвавшие западный мир в 1968 году. Именно эта мятежная среда, настоянная на рок-н-ролле, марихуане и свободной любви, бунтующая разом против всего на свете, против самого существующего образа жизни породила первое поколение непримиримых европейских экстремистов. От бурных словесных выступлений, обличающих опостылевшее "общество свиней", они буднично перешли к террористической практике.

Именно такими были Андреас Баадер и Гудрун Энслин, члены "Коммуны № 1", образованной в 1966 году в Западном Берлине. Одному в ту пору стукнуло 23, другой 24 года. Принципы существования «Коммуны» были хрестоматийно просты: общность имущества и свободная любовь. Однако свободная любовь, как способ выражения ненависти к лицемерному буржуазному обществу, не удовлетворила жажду активной деятельности Баадера и Энслин.

После того, как 12 марта 1968 года полиция убила в Гамбурге Карла Кунтца, покушавшегося на медиа-магната Акселя Шпрингера, по ФРГ прокатилась волна студенческих волнений. Энслин (кстати, она приходилась прямым потомком Гегелю) произнесла пламенную речь на студенческом митинге: "Это фашистское государство! Оно готово убить нас всех! Это поколение Освенцима! С ним можно говорить только языком насилия!" Сказано — сделано. Прибыв во Франкфурт-на-Майне "столицу немецкого капитала" четверо молодых людей (Баадер, Энслин, Проль и Зейнлен) 2 апреля 1968 года заложили бомбы в одном из городских универмагов. Взрыв прогремел в 23 часа 53 минуты. Универмаг сгорел практически дотла. Так началась история самой известной немецкой террористической организации, считающейся в леворадикальном европейском движении образцовой.

Уже через день все четверо террористов были арестованы по доносу приятеля хозяйки квартиры, в которой они остановились. На суде Баадер заявил, что этот поджог — "акция протеста против войны США во Вьетнаме". На судей это не произвело впечатления, всем дали по 3 года тюрьмы.

Адвокат террористов и сам деятель леворадикального движения Хорст Малер, чтобы поддержать миф о разветвленной террористической организации, осуществил 11 апреля 1968 взрыв в здании издательства Шпрингера.

Через год и два месяца террористов временно освободили — до заседания кассационного суда, который был назначен по данному делу на 25 февраля 1970 года. В ожидании суда Гудрун Энслин и Астрид Проль занялись проституцией в целях "политического шантажа системы", а Баадер во главе малолетней шпаны — ночным вандализмом, реализуя таким образом свое "право на ненависть". Вообще, это были странные люди — психиатры, обследовавшие Энслин, написали в медицинском заключении: "Она представляет собой сплав ненависти и жажды насилия… Ради достижения своих целей предаст даже родного брата. У нее отсутствует чувство вины…" Не в этих ли, примерно, терминах и должен быть описан тот самый хаос, который подспудно тлеет в спинном мозгу у всей Германии, и страх перед которым заставляет немцев мыть автобаны шампунем и до упора закручивать в «мерседесах» гайки?

Дабы не испытывать судьбу, в преддверии кассационного суда террористы сбежали во Францию. Там Баадер предложил создать первую "Фракцию Красной Армии" с тем, чтобы начать неумолимую борьбу с "преступным фашистским режимом" ФРГ. Первую акцию от имени свежеиспеченной РАФ предполагалось провести в Западном Берлине, напав на американский военный склад. Однако перед самой операцией Баадера, который ехал на кладбище к тайнику с оружием, арестовала полиция. После этого ареста Андреас Баадер в глазах современников стал бесспорным лидером немецкого терроризма.

Адвокат Хорст Малер организовал встречу Баадера с журналисткой Ульрикой Майнхоф (в свою очередь, она приходилась прямой родней знаменитому Гельдерлину, чью строчку так любил цитировать Хайдеггер: "Вместе с опасностью приходит и спасение"), тоже участвовавшей, как и вся модная европейская молодежь того времени, в леворадикальном движении. (В скобках хочется заметить, что, когда на свет всплывают все эти родственные связи, наш мир сразу становится маленьким и тесным.) Вместе с оставшейся на свободе Гудрун Энслин, Майнхоф 14 мая 1970 года организовала Баадеру побег из библиотеки Социально-политического института, куда заключенного возили из тюрьмы, чтобы он мог восполнить пробелы в своем незаконченном образовании. В завязавшейся перестрелке был тяжело ранен служащий библиотеки — первая невинная жертва экстремистов.

С этого момента Баадер, Майнхоф, Энслин и Малер начинают орудовать вместе и в результате становятся самыми известными немецкими террористами семидесятых. Теперь их было четверо одержимых, и значит, у них было в четыре раза больше "ненависти и жажды насилия"… Теням великих предков оставалось лишь скорбеть в своем немецком элизиуме.

Уже на следующий день после побега Баадера, рафовцы ограбили "Торгово-промышленный банк" в Западном Берлине, где взяли 200 тысяч марок. Это позволило всей четверке отправиться в Ливан и провести два месяца в тренировочном лагере палестинских террористов. По возвращении организация была уже полностью готова к действию — ряды ее насчитывали теперь около 30 человек. Группа РАФ провозгласила своей целью осуществление в стране пролетарской коммунистической революции, средством подготовки которой является городская герилья — развязанная в условиях города партизанская война. Разъяснения задач и методов борьбы были изложены Ульрикой Майнхов в брошюрах "Концепция городской герильи" и "Городская герилья и классовая борьба". В соответствии с маоистской доктриной «красноармейцы», сами продукты урбанистической культуры, рассматривали город как наиболее уязвимое звено капиталистического "общества свиней", где развертывание партизанских действий не только возможно, но и необходимо. Малер по этому поводу высказался следующим образом: "Процесс развития в крупных промышленных городах капиталистических стран подходит к такому рубежу, когда городская партизанская война становится прогрессивной формой борьбы. Крупный город является скоплением целей, которые надо поражать. Здесь перед нами огромный фронт, причем противник никогда не знает, в какой именно точке его ждет удар".

В оставшиеся месяцы 1970 года только в Западном Берлине «красноармейцами» было проведено около 80 поджогов и взрывов банков, магазинов, складов, казарм и различных учреждений бундесвера и НАТО. Кроме того, РАФ провел операции в Дюссельдорфе, Кельне, Глодбахе, Мюнхене, Эссене и Франкфурте. Планы нападения разрабатывались, как правило, местными сторонниками РАФ (малочисленная «Фракция» пользовалась поддержкой сотен сторонников и симпатизирующих), а осуществляли их уже боевики.

В конце 1970 года полиции удалось арестовать Малера и еще 4 террористок. На это рафовцы ответили новой волной террора. В 1971 году они провели 555 акций и экспроприировали около 2 миллионов марок. К концу лета за членами РАФ охотились уже порядка 15 тысяч полицейских, несколько «красноармейцев» погибли, попав в засады или облавы. В ответ на антитеррористические операции полиции РАФ развернула антиполицейский террор, проведя целый ряд "образцовых атак" на "аппарат подавления". Логика терроризма неумолима, что ясно показала еще Первая русская революция, — если раньше для «красноармейцев» убитый полицейский выглядел как вынужденная жертва при проведении акции, то теперь рафовцы приступили к целенаправленному истреблению стражей порядка. Баадер даже предпринял попытку освободить Малера, которого предполагалось похитить из тюрьмы на вертолете. Однако операция не удалась — в последний момент полиция арестовала двух инженеров, без которых план с использованием вертолета осуществить было уже невозможно.

Весенняя террористическая кампания 1972 года началась весьма впечатляюще. 11 мая взорвана бомба в здании Пятого корпуса армии США. 12 мая взорвана стоянка автомобилей криминологического бюро в Мюнхене. 15 мая в Карлсруэ взорвана машина судьи Мюллера, подписавшего ордер на арест террористов. 19 мая прогремели несколько взрывов в издательстве Шпрингера, повлекшие за собой человеческие жертвы. 24 мая взорвана бомба на автомобильной стоянке около офицерских квартир в Гейдельберге, погибли 2 американских офицера. Тогда же «красноармейцы» распространили листовки с угрозой уничтожить "половину Штутгарта", после чего начальник антитеррористических подразделений полиции Киндерман получил карт-бланш на уничтожение террористов.

Полиция подготовила и провела грандиозную операцию, где были задействованы 150 тысяч агентов. В результате 1 июня 1972 года властям удалось арестовать во Франкфурте троих рафовцев во главе с Баадером. Через шесть дней в магазине модной одежды арестовали Гудрун Энслин. Еще через неделю в Ганновер-Лангенхаген, на квартире школьного приятеля арестовали Ульрику Майнхоф. В 1974 году на Штаммхаймском процессе им было предъявлено обвинение в 5 убийствах, 55 покушениях на убийство (прокуратура настаивала только на безусловно доказанных преступлениях), а также серии поджогов, ограблений и похищений. Всего в деле фигурировали около 100 покушений, в результате которых 39 человек были убиты и 75 получили ранения.

Следующий всплеск активности РАФ начался осенью 1974 года, когда заключенные лидеры организации, так называемое "твердое ядро", передали из тюрьмы через адвокатов документ, предписывающий оставшимся на свободе «красноармейцам»: "Довольно показательных манифестаций, приступайте к захвату сильных мира сего". 11 ноября того же года на собственном дне рождения был убит председатель Верховного суда Западного Берлина Гюнтер фон Дренкман. 21 ноября было совершено покушение на гамбургского судью Герду Циглер. 30 ноября — покушение на администратора партии ХДС Кипа. 7 декабря — взрыв на вокзале в Бремене. До 1977 года рафовцы организовали целую серию похищений крупных чиновников, предпринимателей и политиков, а также несколько громких убийств (в частности, убийство Генерального прокурора ФРГ Зигфрида Бубака и председателя Дрезденбанка Юргена Понто). Наконец 5 сентября 1977 года «красноармейцы» совершили свое самое громкое преступление — похитили (и впоследствии убили) председателя Союза западногерманских промышленников Ганса Мартина Шлейера. В обмен на Шлейера рафовцы требовали освобождения своих лидеров. Чтобы никто не сомневался в серьезности их намерений, 13 октября интернациональная группа террористов — две немки и два араба (должно быть, сказались связи с боевиками из ливанского тренировочного лагеря) — угнала на Майорке аэробус «Люфтганзы», взяв пассажиров в заложники. Требования были те же — освободить лидеров РАФ плюс двоих арабов, сидящих в турецкой тюрьме.

В ночь с 17 на 18 октября 1977 года самолет с заложниками, к тому времени уже находящийся в Сомали в аэропорту Могадишо, был взят штурмом. А восемь часов спустя агентство ДПА сообщило странную новость: в тюрьме Штаммхайм лидеры РАФ покончили жизнь самоубийством. Причем получалось, что Баадер каким-то образом сам выстрелил себе в затылок. История более чем странная. Как в руки заключенных, лишенных контактов с внешним миром, попало огнестрельное оружие? Сразу после похищения Шлейера в камерах главарей РАФ был произведен тщательный обыск, а затем все контакты узников с внешним миром были прерваны. Более того, за год до этих событий, когда 5 мая 1976 года Ульрика Майнхоф повесилась в своей камере, Баадер и другие заключенные рафовцы известили своих адвокатов, что они не верят в добровольную смерть Ульрики, и если однажды их тоже обнаружат мертвыми, то речь в этом случае может идти только об убийстве.

Правду о смерти лидеров РАФ, вероятно, нам уже не удастся узнать никогда. Возможно, их убили в камерах, чтобы избежать подобных инцидентов в будущем. Возможно, их возили в Могадишо, чтобы усыпить бдительность угонщиков, где и уничтожили вместе с захватившими самолет террористами. Возможны и другие варианты. Но все они, кроме официальной версии о самоубийстве, свидетельствуют об одном — страх перед хаосом у немцев столь велик, что один только призрак хаоса может заставить самых отъявленных законников нарушить закон, и при этом, должно быть, у них удивительным образом полностью будет "отсутствовать чувство вины"…

Как бы там ни было, после описанных событий полиция провела беспрецедентную по масштабам операцию под названием "Немецкая осень". В ходе ее было арестовано 169 боевиков, а сочувствующих «красноармейцам» запугали обысками и другими методами давления из довольно однообразного полицейского арсенала. После этого активность РАФ уже не могла идти ни в какое сравнение с ее былыми подвигами.

Тяжелы кандалы порядка, но что делать, если без них — никак. Номинально "Фракция Красной Армии" существует и поныне, но теперь она напоминает змею, пережившую свой яд. Левое движение в Германии, как и вообще во всем мире, явно пошло на убыль. Возможно, причина в том, что левый проект, после того как рухнул Советский Союз, в глазах всего мира, так сказать, изжил себя. В то время как правый проект (исламский фундаментализм — только одна из его форм) не имел возможности пройти полный цикл метаморфоза — правым просто ни разу не позволили сделать это всерьез. Может быть, зря — изживи правый проект себя сам, он утратил бы свою привлекательность, которая, собственно, заключается лишь в том, что эта версия бытия покуда просто ни разу не осуществилась до конца в реальном мире явлений, как осуществились и стали частью общемирового опыта (на котором, впрочем, все равно никто не учится) другие идеологические концепции. То есть немцы, конечно, попытались в 30-40-х годах реализовать на деле правый проект, но столь быстро скатились в свой природный хаос, в свой детский страх — в кровавое безумие, что оказавшиеся возле песочницы старшеклассники эксперимент насильственно прекратили. С большим, надо сказать, трудом. Возможно, если немцы попытались бы самостоятельно с присущим им энтузиазмом воплотить в реальность левый проект, результатам ужаснулась бы даже Россия.

13. "Красные бригады": ненависть к коленным чашечкам

При всем многообразии взглядов на глобальные перспективы миропорядка, западноевропейские страны традиционно считались образцом стабильности общественных отношений и долго казались неуязвимыми для такого эпидемического недуга, как масштабный леворадикальный террор, который то и дело накатывал волнами на периферию капиталистического мира. Однако представление о провиденциальной защищенности Старого Света от радикального безумия на деле ничуть себя не оправдало (что законно вызвало небольшой шок, как и всякое время от времени случающееся крушение иллюзий) — сытая Европа оказалась столь же уязвима для современных ультра, как и куда менее благополучный "третий мир". Социальное благополучие, если взглянуть беспристрастно, вообще не имеет отношения к проблеме экстремизма. То есть имеет, но опосредованное — в форме личной (и коллективной) мотивации изначальной готовности взять в руки оружие и пустить кровь существующему миропорядку. Во имя какой-нибудь теоретически предъявленной справедливости делать это куда сподручнее, нежели безо всякого внутреннего оправдания. К тому же появляется шанс найти сочувствие, а его, что ни говорите, требует всякое человеческое сердце.

Производством революционных идей и их воплощением, пока движение не становится массовым (если становится), занимаются, как известно, вовсе не низы общества, а наоборот — пусть и не самые сливки, но вполне благополучные в социальном плане граждане. Что ими в действительности движет и как это лечить? — вопрос, на который исчерпывающий ответ пока не найден.

Считается, что, в соответствии с довольно противоречивыми законами общественного развития, сочетание механизма государственного подавления и встречного террора, исходящего из недр подавляемого общества, в конечном итоге должно вести к расширению демократии, становлению правовых систем, распространению политических и гражданских свобод, а следовательно к снижению уровня и сужению пространства внутреннего государственного насилия. По этой схеме Европа и впрямь, как будто, уже должна была бы стать безмятежной, но не тут-то было…

К началу 70-х городская герилья в Латинской Америке несколько поутихла, но падающее знамя Маригеллы и «Тупамарос» с воодушевлением подхватила только что взорванная молодежной революцией Европа. Первой образцовой ультралевой группой здесь стала немецкая "Фракция Красной Армии". Затмить ее скандальную революционную славу смогли только "Красные бригады", на долгие двадцать лет ставшие воплощенным кошмаром для итальянских властей.

Днем рождения "Красных бригад" ("Brigate Rosse") можно считать 20 октября 1970 года, когда в одном из леворадикальных листков появилось сообщение об учреждении новой "вооруженной партии". Идея создания "Красных бригад" принадлежала выпускнику Трентского университета Ренато Курчо, который в ноябре 1969 года на встрече представителей левых экстремистских движений выступил с докладом "Социальная борьба и ее организация в метрополиях". В то время как бунтующая молодежь заталкивала карабинерам в оружейные стволы ромашки и горланила антивоенные речевки, Курчо призвал присутствующих "перейти к вооруженной борьбе", дабы наконец-то раз и навсегда "освободиться от власти капитала". Кроме Ренато, в числе создателей "Красных бригад" были его жена Маргарита Кагол, тоже выпускница университета в Тренто, и адвокат Альберто Франческини.

Первая боевая операция была проведена бригадистами 28 ноября 1970 года — на заводе фирмы «Пирелли» они организовали серию взрывов. Прежде чем приступить к масштабной террористической деятельности "Красные бригады", учитывая неудачный опыт других экстремистских организаций (в частности, РАФ, главари которой были арестованы после первой же акции — поджога универмага во Франкфурте), в течение года копили боевые силы, отрабатывали организационную и управленческую структуры, налаживали систему конспирации. В частности, в "Учебнике бригадиста" красным подпольщикам, ведущим двойную жизнь, давались следующие рекомендации: "Квартира активиста ("Красных бригад" — П. К.) должна быть по-пролетарски скромной — ничего лишнего, и вместе с тем она должна быть хорошо обставленной и приличной (шторы, табличка с именем, коврик у входа). С хозяевами следует поддерживать хорошие отношения, с соседями быть любезным. После определенного часа не следует включать приемники и проигрыватели, следует возвращаться домой до полуночи. Не рекомендуется делать покупки и посещать кафе в собственном районе. Активист должен быть пунктуальным в отношении квартплаты, прилично одеваться, носить короткую стрижку, быть приветливым, не ввязываться ни в какие ссоры…" Иными словами, внешне бригадисты были образцовыми законопослушными обывателями, внутри которых, затаившись, сидел чужой.

В результате кропотливой подготовки действительно была создана "вооруженная партия" с иерархической структурой, позволявшей руководителям организации эффективно управлять деятельностью боевиков, не подвергаясь опасности разоблачения.

Первая проблема, которую решили "Красные бригады", почувствовав себя готовыми к широкомасштабным операциям, была проблема партийной кассы. С этой целью в декабре 1971 года боевики провели ряд экспроприаций — на 14 миллионов лир был ограблен банк «Сан-Просперо», потом на 2 миллиона лир — еще два банка, кроме того, бригадисты отняли 800 тысяч лир у посыльного магазина "Коин".

3 марта 1972 года "Красные бригады" похитили менеджера компании «Сименс» Идальго Маккьярини. Он был сфотографирован с плакатом на груди "Ударь одного, чтобы воспитать сотни!" и отпущен после 20 минут заключения в "пролетарской тюрьме".

Следующим был похищен заместитель главного прокурора Генуи Марио Сосси. В обмен на его свободу террористы потребовали освобождения 8 арестованных руководителей мелкой экстремистской группы "22 октября". В это время к "Красным бригадам" примкнул профессор Падуанского университета Антонио Негри — идеолог и лидер итальянских анархистов. Это ему принадлежат слова: "Всякий раз, когда я надеваю пассамонтану (лыжная шапка с прорезями для глаз и рта — П. К.), я тотчас ощущаю жар пролетарского сообщества… Результат меня не волнует: каждый акт разрушения и саботажа отзывается во мне как голос классовой общности. Возможный риск меня не тревожит, наоборот, я ощущаю лихорадочное возбуждение, как перед встречей с любовницей". В июне 1974 года бригадисты пошли наконец на первое убийство (иначе зачем было вооружать партию?) — застрелен прокурор Генуи Франческо Коко, препятствовавший обмену Сосси на заключенных террористов. Лиха беда начало — через десять дней боевики "Красных бригад" совершили налет на помещение неофашистов, где расстреляли двоих "чернорубашечников".

В сентябре 1974 года внедренный в "Красные бригады" агент итальянской контрразведки СИД Сильвано Джиротто выдал полиции Ренато Курчо, Альберто Франческини, Феррари Маурицио и еще нескольких руководителей бригадистов. У Джиротто была отличная «легенда» — он приехал из Латинской Америки как герой городской герильи. В "Красных бригадах" Джиротто получил кличку Брат-автомат, поскольку был отличным экспертом по оружию. Он также считался лучшим специалистом по боевой подготовке, вопросам конспирации и подделке документов. Именно уникальные знания, полученные в тренировочных лагерях итальянских спецслужб, а также ореол славы "заслуженного городского партизана" позволили ему глубоко проникнуть в структуру организации.

Однако через пять месяцев Курчо снова уже был на свободе. Побег из тюрьмы организовала его жена Маргарита Кагол, которая вскоре погибла в перестрелке с карабинерами, напавшими на след бригадистов, похитивших "короля шипучих вин" Валериано Ганчо.

Спустя год Ренато Курчо вновь оказался за решеткой, но для "Красных бригад" это уже не имело решающего значения — организация была структурно перестроена, и во главе ее встали новые люди (Бальцерани, Моретти, Дурро, Печи и др.). По словам раскаявшегося впоследствии Патрисио Печи, во главе организации стояло глубоко законспирированное "политическое руководство", большей частью находящееся за рубежом (обычная практика — так же вело себя "политическое руководство" народовольцев и эсеров). Террористическое подполье делилось на 5 региональных колонн: Рим, Милан, Турин, Генуя, Венеция. В свою очередь колонны были разбиты на бригады, численностью не более пяти человек каждая. Все бригады имели свои, неизвестные членам других ячеек, конспиративные квартиры и тайники с оружием и документами.

После 1975 года бригадисты перешли к тактике массового вооруженного насилия — убийствам и сознательным увечьям (боевики стреляли своим жертвам в коленные чашечки: "Пусть хромают, как вся их буржуазная власть!"). В 1976 году "Красные бригады" совершили 1198 террористических актов, в 1977 — 2128, в 1978 — 2375, в 1979 — 2150. В это время во главе организации встал Марио Моретти, создатель и руководитель римской колонны. Говорят, он был прирожденным лицедеем — участвуя в террористических акциях, он из раза в раз с помощью грима и париков менял внешность, имитировал разные голоса. Да что там — разыскивавшей его полиции даже не было известно, какого он роста! Это Моретти в конце 1977 года, накануне Туринского процесса по делу «отцов-основателей» "Красных бригад", объявил войну всем, кто только осмеливался выступить с осуждением террористических методов вообще и пытался клеймить его организацию в частности. Страх, вызванный волной убийств, был настолько велик, что суд не смог собрать необходимое по закону число присяжных. Процесс удалось возобновить только в марте 1978 года — подсудимые получили по 10–15 лет тюрьмы.

Моретти организовал и самую знаменитую акцию "Красных бригад" — похищение секретаря правящей Христианско-демократической партии Италии и бывшего премьер-министра страны Альдо Моро. В обмен на него террористы потребовали политического признания своей организации и освобождения заключенных лидеров "Красных бригад" во главе с Ренато Курчо. Правительство не пошло на переговоры. В сущности, едва ли не один к одному повторилась история с похищением рафовцами Мартина Шлейера. Альдо Моро писал письма, в которых просил руководство ХДС принять условия террористов: "Если вы не вмешаетесь немедленно, в историю Италии будет вписана леденящая душу страница! Моя кровь падет на вас, на партию, на страну!.." Правительство не реагировало.

На поиски Моро были брошены 180 тысяч полицейских. По своим масштабам операция была беспрецедентной — на дорогах постоянно останавливали и досматривали машины, проводились тотальные обыски в злачных местах, проверялись вокзалы и аэропорты. В расставленные сети попались сотни преступников, но ни один из них не имел отношения к делу Моро.

22 апреля 1978 года истек срок ультиматума, поставленного бригадистами итальянскому правительству. Ренато Курчо со товарищи по-прежнему находился в тюрьме. В редакции газет по-прежнему подбрасывались письма Альдо Моро, тон которых становился все более жалостливым. Правительство не реагировало.

30 апреля террористы позвонили жене Моро: "Мы требуем немедленного правительственного заявления с признанием нас политической организацией. Мы и так идем на уступки. Не вынуждайте нас приводить приговор в исполнение". Семья Моро обратилась в итальянские и международные организации с отчаянным призывом спасти мужа и отца. Ответа не последовало.

9 мая, на 55-й день после похищения, Альдо Моро вывели во двор и заставили залезть в багажник красного «рено». После этого Просперо Галлинари всадил в бывшего премьер-министра 11 пуль. Машину запарковали на улице Каэтани, где располагались штаб-квартиры ХДП и Итальянской компартии. Чуть позже в полицейский участок позвонил неизвестный и сказал, что в красном «рено» на улице Каэтани находится труп…

Из тюремной камеры Ренато Курчо сделал заявление: "Убийство Моро — это акт революционной справедливости, самый гуманный из всех, какие возможны в этом обществе, разделенном на классы".

Надо отметить, что, в сравнении с другими экстремистскими организациями того времени, "Красные бригады" отличались профессиональным подходом к подготовке и совершению терактов. Они тщательно разрабатывали каждую акцию — собирали подробную информацию, проводили репетиции, заботились о тыловом обеспечении, использовали новейшее вооружение и спецтехнику, — имели не только свою разведку, но и контрразведку, выявляющую провокаторов. Так, скажем, в операции по похищению Альдо Моро участвовали около 60 человек: 10 в атакующей группе, 8 водителей в автомобилях для отхода, отряд прикрытия из 10 человек и около 30 человек ожидали в различных тайных убежищах. Радиотелефон в автомобиле Моро стоял у бригадистов "на прослушке". Машины, использованные для похищения, были угнаны за месяц до акции. На одну из них установили полицейскую сирену, на другую — подлинный номерной знак дипломатического корпуса. Была подготовлена не только "пролетарская тюрьма" для Моро, но и госпиталь для террористов, которые могли пострадать в ходе операции.

Благодаря отменной организации дела "Красные бригады" до конца1979 года практически не знали провалов. Однако с 1980 года, после принятия закона о сотрудничестве с полицией, благодаря которому террористы могли рассчитывать на серьезное смягчение приговора, раскаявшиеся бригадисты стали давать сенсационные показания, что привело к серии массовых арестов как рядовых боевиков, так и членов руководства организации. К началу 1983 года под арестом находилось уже более тысячи активистов "Красных бригад", а еще 400 раскаялись, осознав, что практика террора слишком далеко ушла от провозглашенных целей. Одним из первых раскаявшихся стал Патрисио Печи, член руководства "Красных бригад".

В ответ на закон о сотрудничестве с полицией, бригадисты, в свою очередь, ужесточили борьбу с предателями. Еще бразильский левак Маригелла, теоретик и практик городской герильи, писал: "Физическое истребление предателей даже больше оправдано, нежели убийство врагов. Добиваясь торжества нашей истины, мы не имеем права испытывать сомнения". Из арсенала мафии "Красные бригады" взяли на вооружение жестокий обычай заталкивать в горло болтливых отступников битое стекло. У Патрисио Печи боевики вырезали всю семью. Предатель Карло Фьорони был повешен прежними соратниками на следующий день после выхода из тюрьмы.

И тем не менее после 1980 года деятельность "Красных бригад" неуклонно пошла на спад. В конце 1982 — начале 1983 года в Риме состоялся крупнейший после Туринского процесса суд над руководителями бригадистов, где расследовалось "дело Альдо Моро". Перед судом предстали 54 обвиняемых, еще 9, проходивших по делу, находились в розыске. Главные подсудимые получили максимум возможного и даже сверх того: Моретти был осужден пожизненно плюс еще 30 лет (в каком, интересно, виде он будет их отбывать, когда уйдет в объятия загробной зги?), Галлинари — пожизненно, Саваста — пожизненно плюс 30 лет.

1988 год стал последним годом, когда "Красные бригады" еще представляли для итальянских властей реальную опасность. В апреле в собственной квартире был убит сенатор от Христианско-демократической партии Роберто Руфилли — террорист проник в дом под видом водопроводчика. Готовилось покушение и на секретаря ХДП Чезаре де Мито, но полиция предотвратила его, арестовав 22 террориста. Находящиеся в глубоком идейном и организационном кризисе остатки "Красных бригад" провели в 90-е годы всего несколько мелкотравчатых терактов, не повлекших за собой ни одной человеческой жертвы. По сути, это была уже голая инерция — так курица с отрубленной головой еще способна некоторое время выделывать ногами петли, но нести яйца ей уже не суждено.

Кровавая эпоха "красных убийц" завершилась. Всего за 20 лет под знаменами "Красных бригад" стояло до 2 тысяч профессиональных революционеров и около 10 тысяч нерегулярных членов, игравших роль добровольных помощников. Организация имела годовой бюджет порядка 2-х миллиардов лир. Финансирование осуществлялось за счет экспроприаций, ливийской помощи и киднепинга. По некоторым данным, похищенные за 1972–1982 годы с целью выкупа 430 человек принесли организации 200 миллионов долларов. Бригадист получал ежемесячное пособие, которое доходило до 250 тысяч лир… Не слишком ли капиталистический подход к делу для провозвестников пролетарской революции?

"Красные бригады" убили несколько сотен "отборных свиней" и раздробили не одну сотню коленных чашечек, но ненавистный и в прямом смысле охромевший буржуазный строй не рухнул, а ведь казалось, "стоит только подать пример массам своей вооруженной борьбой с эксплуататорами", и в стране тут же разразится давно назревшая революция. Как бы не так. Закат "Красных бригад", как и вообще закат леворадикального движения по всему миру, вполне симптоматичен: глобальное противостояние идей больше не делит мир на два лагеря — коммунистическая модель на данном этапе потерпела безусловный крах.

Но остается вопрос: кто же они, те, кто изначально готов взять в руки оружие и пустить кровь существующему миропорядку? И что они будут делать теперь и впредь?

Чезаре Ломброзе еще в позапрошлом веке измерял линейкой головы преступников и в результате своих антропометрических исследований пришел к выводу, что убийцы, воры, насильники и иже с ними составляют особый уродливый человеческий тип, атавистический по самой своей сути. Однако даже он вынужден был признать, что политический преступник, напротив, характеризуется не только отсутствием "преступного типа", но обладает, как правило, внешней красотой. Возможно, в будущем наука выяснит истинную причину ненависти бригадистов к буржуазным коленным чашечкам, но пока следует признать, что тип террориста как таковой характеризуется лишь повышенной относительно какой-то довольно условной нормы агрессией. Однако то же самое можно сказать и про мелкого домашнего тирана, и про стерву в окошке жэковской конторы, и почти про всякого актуального художника…

Противостояние социальных идей определенно потеряло свою остроту — что будет с носителями террористического типа теперь и впредь? Ничего не будет. Просто в дело пойдет другая мотивация. Скажем, еще не очень внятно проработанная идеология антиглобализма или какая-нибудь экологическая лабуда. Того и гляди, грядущие "Зеленые бригады" начнут отстрел дамочек в меховых боа, корейцев, знающих толк в собачатине, и мусульман, традиционно отдающих на заклание в праздник курбан-байрам барана. Западное общество победившей гуманистической идеи вполне уже готово к подобному маразму.

14. Карлос Шакал: магия имени

Вечером 30 декабря 1973 года половина фонарей на большей части лондонских улиц не горела — страна была в энергетическом кризисе, вызванном эмбарго на арабскую нефть. А тут еще забастовка угольщиков… В тот день сама королева подала своим подданным пример экономии, отправившись в церковь Сэндрингхэма без своего обычного кортежа, в микроавтобусе.

На полутемной улице Куинс Гров плотный мужчина, низ лица которого был обмотан шерстяным шарфом, свернул с тротуара и распахнул кованые ворота с номером 48. Мощеная дорожка за воротами вела к особняку, принадлежавшему Джозефу Эдварду Сиеффу, президенту компании "Маркс и Спенсер". Являясь почетным вице-президентом Британской сионистской федерации, Сиефф активно участвовал в сборе денег для нужд Израиля и уже сумел раздобыть не один миллион фунтов стерлингов.

Открывший дверь молодой дворецкий увидел перед собой смуглого круглолицего незнакомца лет двадцати пяти, который целился в него из пистолета.

— Отведи меня к Сиеффу, — спокойно распорядился незваный гость.

Он говорил с акцентом, но дворецкий не смог определить, каким именно.

Жена Сиеффа, Лоис, увидела, как незнакомый человек подталкивает дулом пистолета дворецкого вверх по лестнице. Она бросилась в свою спальню и позвонила в полицию. Ее звонок был зарегистрирован в две минуты восьмого.

Шестидесятивосьмилетний хозяин особняка перед ужином приводил себя в порядок в ванной комнате. Услышав голос дворецкого, он отворил дверь и остолбенел — рука в кожаной перчатке наводила на него пистолет. Человек в шарфе едва ли не в упор выстрелил Сиеффу в лицо. Тот упал на пол. Незнакомец прицелился и хотел выстрелить еще раз, но пистолет заклинило.

В четыре минуты восьмого, через две минуты после звонка жены Сиеффа, к дому подъехала полиция, однако преступника уже и след простыл.

На следующий день, в канун Нового года, Народный фронт освобождения Палестины взял на себя ответственность за это покушение, во всеуслышание объявив об этом на пресс-конференции в Бейруте.

Однако, как ни странно, Джозеф Эдвард Сиефф выжил. Пуля прошла сквозь верхнюю губу и застряла в удивительно крепкой челюсти бизнесмена. Счастье для жертвы и не слишком удачный дебют для будущего убийцы. И все же именно таким был первый шаг на пути террора молодого венесуэльца Ильича Рамиреса Санчеса (отец его был так увлечен марксизмом, что трем своим сыновьям дал имена Ильич, Ленин и Владимир), больше известного под кличкой Карлос Шакал.

Шесть лет спустя Карлос так вспоминал об этом случае: "Сиефф остался жив. Несмотря на тяжелое ранение, врачи ухитрились спасти его. А когда через две недели я решил предпринять еще одну попытку, он уже улетел из Лондона на Бермуды… Обычно я стреляю трижды в нос — это убивает мгновенно. Для того чтобы кого-нибудь убрать, нужно два пистолета. Один с глушителем, а второй — очень мощный. Тогда вы сможете защититься, если произойдет что-то непредвиденное. Но у меня был только этот старый пистолет с пятью пулями, которым я не смог даже до конца воспользоваться". И тем не менее он наконец приступил к тому, что считал призванием и долгом своей жизни: "Время, когда я был бунтующим студентом с революционными идеалами, прошло. Я начал действовать. Именно в это время и родился настоящий Карлос".

Карлос Шакал в истории терроризма — личность легендарная. Однако слава его во многом держится на мифах, сочиненных газетчиками и подчас не имеющих никакого отношения к действительности. Так, скажем, ходила легенда, будто Ильич в 1966 году проходил обучение в политическом лагере Мантансас на Кубе, опекавшемся секретной службой Фиделя Кастро и местным руководителем КГБ генералом Виктором Семеновым. Там он якобы познакомился с падре Камилло Торресом — колумбийским священником, который стал руководителем повстанцев и сражался бок о бок с Че Геварой. Но, между тем, генерал Семенов был утвержден ответственным за операции КГБ в Гаване лишь в 1968 году, а Торрес был убит в бою с правительственными войсками Колумбии еще в феврале 1966-го.

Также широко обсуждались в прессе связи Карлоса с КГБ, однако никаких свидетельств, подтверждающих эти связи, предъявлено не было. Более того, представители ЦРУ, равно как и британской службы МИ-6, признавали, что у них нет доказательств того, будто Карлос был агентом КГБ. Не появилось подобных доказательств и после скандальных откровений кагэбешных генералов в 90-х годах. Хотя при этом есть данные о его связях со спецслужбами ГДР, Румынии и Венгрии…

Задним числом на него «вешали» и убийство израильских спортсменов в Мюнхене, и расстрел пассажиров в израильском аэропорту «Лод», и убийство Анастасио Сомосы, и даже захват американского посольства в Тегеране. Но все это были досужие вымыслы, обоснованные лишь жаждой очередной сенсации.

Однако и без журналистских прикрас судьба Ильича Рамиреса Санчеса вполне заслуживает удивления, поскольку и сам он приложил не мало сил для того, чтобы оставить за собой мифологию, а не биографию.

Родился он во вполне обеспеченной семье венесуэльского адвоката Альтаграсиа Рамиреса Наваса, исповедывавшего левые взгляды. (Впоследствии отец пришел в ярость от клички, под которой прославился его сын: "Почему его называют Шакалом? Его зовут Ильич. Это достойное, славное имя, имя настоящего революционера".) В 14 лет Ильич вступил в Союз коммунистической молодежи Венесуэлы, не то запрещенной, не то полузапрещенной в те годы организации. Потом с матерью уехал в Англию, где учился в Стаффордском педагогическом колледже в Кенсингтоне. "Он был жалким ничтожеством, — впоследствии вспоминала 17-летнего Ильича преподавательница английского языка Хилари Кинг. — При этом он был убежден, что является для всех господним подарком. Он всегда был безупречно и очень дорого одет, откровенно лгал и при любой возможности отлынивал от работы".

В конце 1967 года в Англию приехал отец Ильича и, забрав его вместе с братом Лениным, увез сыновей в Париж, где намеревался для продолжения образования пристроить их в Сорбонну. Но весной 1968 в Париже начались студенческие волнения, и отец через культурного атташе посольства СССР в Лондоне выхлопотал для Ильича и Ленина места в Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы. Для молодых людей со столь милыми советскому сердцу именами что-либо выхлопотать в посольстве СССР, вероятно, было не очень сложно.

В Москве Ильич Рамирес Санчес зарекомендовал себя изрядным повесой и большим любителем женского общества, благо деньгами его в достатке снабжали родители. Как-то ночью дежурные по общежитию зашли на шум в комнату Ильича. На столе стояли бутылки и стаканы, но при этом в комнате венесуэлец был один. Дежурные открыли дверь платяного шкафа, и оттуда выпала совершенно пьяная голая девица. В следующий раз Ильич уже не прятал девиц в шкаф, а выбрасывал их в окно со второго этажа в сугроб. Один из руководителей коммунистической партии Венесуэлы Густаво Мочадо был в это время в Москве и встречался с венесуэльскими студентами. Он разочарованно свидетельствовал: "Я видел Ильича в Москве. Учебой он не занимался. Вел себя своевольно. Он получал очень много денег и предпочитал играть на гитаре и ухлестывать за женщинами. Вел себя как настоящий бабник. Ректор университета отрицательно отнесся к тому, что Ильич снимался в русском национальном костюме, наигрывая на балалайке".

В марте 1969 года Ильич принял участие в митинге арабских студентов перед иранским посольством. Вместе с братом Лениным его задержала милиция. Похоже, университетскому начальству он здорово надоел, так что вскоре он вместе с братом оказался в числе 20 отчисленных венесуэльских студентов, чья академическая успеваемость была признана неудовлетворительной.

В Москве Ильич свел знакомство с палестинцами; именно они впервые рассказали ему о Вади Хаддаде, одном из руководителей Народного фронта освобождения Палестины, которого позднее Ильич называл «Учителем» и ставил едва ли не выше Че Гевары. В Москве же он встретился с эмиссаром Народного фронта Рифатом Абул Ауном, от которого получил приглашение посетить палестинский военно-тренировочный лагерь в Иордании. Благодаря этому обстоятельству, после отчисления из Университета дружбы народов Ильич прямиком отправился на Ближний Восток. Там от руководителя отдела вербовки Народного фронта Абу-Шарифа он и получил кличку "Карлос".

Пройдя обучение в лагере, Карлос оказался единственным иностранцем, сражавшимся во время "черного сентября" на стороне палестинцев в Иордании. Затем руководство Народного фронта отправило его для революционной деятельности в Европу, где, собственно, и началась его террористическая биография: он стреляет в Эдварда Сиеффа в Лондоне, организует взрывы в редакциях нескольких газет в Париже, участвует в подготовке захвата французского посольства в Гааге, бросает гранату в аптеку рядом с церковью Сен-Жермен, в аэропорту «Орли» обстреливает из базуки самолет израильской авиакомпании «Эль-Аль»… В судебных показаниях "террорист № 1" так вспоминает период своей деятельности в середине 70-х: "В Народном фронте существует дисциплина, моральный кодекс и разделение труда… К этому времени я уже был профессиональным революционером, и все мои действия без исключения были частью войны за освобождение Палестины. К тому же я находился на содержании у этой организации".

В конце июня 1975 года Карлос при свидетелях застрелил двух агентов французской контрразведки и находившегося с ними ливанского осведомителя, работавшего сразу на несколько спецслужб и знавшего Карлоса в лицо (через него Ильич получал распоряжения от Хаддада). Собственно, только после этого западные спецслужбы получили на него первый бесспорный материал, и именно после этого тройного убийства с легкой руки репортера лондонской «Гардиан» к Карлосу пристала новая кличка — Шакал.

Потом были самые громкие дела Шакала — похищение в Вене десяти министров нефтяной промышленности стран ОПЕК (организация стран — экспортеров нефти), взрыв скорого поезда Париж-Тулуза, взрыв железнодорожного вокзала в Марселе, взрыв мюнхенского отделения радио "Свободная Европа"… О мелких акциях не стоит и говорить. Всего на счету Карлоса и его группы — 24 убийства и нанесение тяжелых травм 257 лицам. При этом в интервью журналу "Аль Ватан аль Араби" Карлос играючи признался: "Я не профессиональный убийца. Убить человека, который смотрит тебе в глаза, очень непросто". Догадывался ли об этой проблеме Шакала чудом выживший Сиефф?

Арестовали Карлоса буднично, хотя и не без доли артистизма. Изрядно выпив (а он, надо сказать, с московских времен не сильно изменил выбранному стилю жизни) во время празднования нового 1994 года в одной из греческих забегаловок в столице Судана Хартуме, Карлос вышел на улицу с прихваченной из бара бутылкой, от избытка чувств достал пистолет и начал палить в воздух. Остановить его никто не пытался, так как он был в компании приятелей, один из которых также был вооружен пистолетом-пулеметом «Узи». Убить они никого не убили, но внимание к себе привлекли более чем достаточно. Разгулявшегося гостя стали проверять. По документам это был некий Абдалла Баракат — арабский бизнесмен ливанского происхождения, который занимается продажей нефти Судану. Как водится в таких случаях, полиция проставила "на прослушку" его телефон. Вскоре выяснилось, что богатый араб частенько названивает в Венесуэлу и при этом великолепно изъясняется по-испански, в то время как по-арабски говорит с акцентом. Словом, его раскусили.

Как об этом стало известно французским спецслужбам — загадка. Тем не менее, вскоре они стали активно требовать от властей Судана выдачи Шакала. Ситуация была уже не та, что в 70-х — "холодная война" закончилась, идеи социализма потускнели… В общем, Судан согласился.

В августе французский судья Брюгер выписал ордер на международный арест Ильича Рамиреса Санчеса, и в Хартум было направлено требование о выдаче террориста. В это время у Карлоса обнаружили варикозное расширение вен в паху, и он лег в больницу на операцию. Через несколько дней на вилле в Хартуме, где он отдыхал после операции, врач сделал Карлосу успокаивающий укол, после которого он очнулся уже в самолете, завязанным в джутовый мешок, откуда торчала только его голова.

В Париже ему были предъявлены обвинения в убийстве двух агентов французской контрразведки и ливанца-осведомителя. Прокуратура настаивала только на целиком доказанных эпизодах бурной деятельности Ильича на территории Франции. Обвинялся он по уголовной статье, за преднамеренное убийство — западные спецслужбы давно поняли, что нет ничего хуже для террориста, чем лишиться ореола политического борца, мученика, революционера, страдающего за свои убеждения.

Тем не менее суд над "террористом № 1" отличался от обычного уголовного процесса небывалыми мерами безопасности (на время процесса каждому присяжному было предоставлено по два телохранителя) и небывалым интересом к нему как журналистов, так и публики. Слушанья начались 12 декабря 1997 года. По свидетельствам очевидцев, появившийся в зале суда Карлос выглядел так, словно зашел в кафе выпить аперитив перед обедом. Вел он себя независимо и даже дерзко. На вопрос судьи: "Ваша профессия?" Карлос ответил: "Я — профессиональный революционер старой ленинской школы".

— Назовите ваш адрес? — попросил судья.

— Мой последний адрес? — переспросил Карлос. — Послушайте, весь мир принадлежит мне, я — революционер-интернационалист, а мое последнее место жительства — Хартум, Судан.

Потом подсудимый говорил о том, что стал жертвой международного заговора, целью которого является уничтожение революционера, отдавшего всю свою жизнь благородному делу освобождения Палестины в рамках мировой революции.

— В течение тридцати лет я вел войну с помощью пера, пули, бомб и удавок. И эта борьба не окончена, я должен продолжить ее. Сегодня я веду ее с помощью слов. И будь я рядовым солдатом, я бы сидел и молчал, но я — лидер и должен сражаться до последнего вздоха.

Журналисты, присутствовавшие на процессе, отмечали, что Карлос пытался превратить свое заключительное слово в нечто, напоминающее знаменитую речь Фиделя Кастро на суде по делу нападения на казармы Монкада, которую Фидель закончил словами: "История меня оправдает". Но французский суд был далек от того, чтобы оправдать Карлоса. Шакала приговорили к пожизненному заключению. "Да здравствует революция!" — воскликнул он, услышав приговор. Надо сказать, что к 1997 году подобное заклинание уже потеряло силу и звучало несколько фальшиво. Свой срок Карлос отбывает и поныне.

Что не давало покоя этому щеголю и повесе? Что заставляло его носиться по свету с пистолетом в кармане и стрелять своим жертвам в лицо? Он родился в обеспеченной семье, он заказывал себе шелковые костюмы у лучших портных, он носил плащи с ярлыком "Савиль Роу", итальянские кожаные туфли ручной работы, галстуки от "Нины Ричи", очки от "Кристиан Диор" и жилеты из чистого хлопка от "Маркса и Спенсера" (напомним, что недостреленный Карлосом Сиефф был президентом этой компании). Он любил вино и веселье. Он любил женщин, и женщины любили его. Наконец, он любил и холил себя самого — Ганс Иоахим Кляйн, западногерманский террорист, входивший в группу Карлоса, так вспоминал о нем: "Он очень заботился о своей внешности. Он принимал душ по меньшей мере полтора часа. Потом, как младенец, с ног до головы посыпал себя тальком. Он буквально обливался одеколонами и духами. Когда он выходил из ванной, от него так разило парфюмерией, что мухи дохли… Поскольку его лицо уже было всем известно, ему предложили сделать пластическую операцию в Швейцарии. Однако он не хотел трогать лицо, его волновало лишь то, что у него слишком большая грудь, как у 14-летней девочки, и он хотел знать, нельзя ли ее подвергнуть операции. Когда мы купались, он никогда не снимал футболку".

Будь человек хоть трижды тщеславным (а Карлос был тщеславен: когда в Западной Германии распространили объявление о розыске Шакала, он счел это личным оскорблением — его голова оценивалась в ту же сумму, что и головы остальных боевиков), но если он с таким трепетом относится к собственному телу, то трудно представить себе основание, которое могло бы заставить его постоянно на протяжении многих лет подвергать столь обожаемое тело опасности быть продырявленным горячим свинцом. И уж коль скоро такое основание существует, то, вероятно, для самого Карлоса оно должно находиться за пределами сознания. Наличие такого трансцендентного для субъекта основания и является главным условием того, что у человека появляется судьба, а не просто складывается биография. Возможно, судьба Шакала и впрямь была предопределена. Но чем? Безусловно, притягательная сила марксизма очень велика, но в его ли власти выковать человеку планиду? Достаточно ли здесь одного материализма, который, побеждая, победить никак не может? Честно говоря, когда речь заходит о судьбе, апеллировать традиционно хочется к силам высшего порядка…

А что если виной всему — магия имени? В свое время заумник Алексей Крученых говорил, что имя в чем-то определяет судьбу, так "Хлебников дает хлеб поэзии, Маяковский светит во тьме, как маяк, Бурлюк — бурлит, а я, Крученых, закрутился". Почему бы нет? Что мы, такие маленькие, можем знать об этом? Почему бы Ильичу Рамиресу Санчесу не быть обязанным судьбой именно имени? А то, что двух его братьев подобная доля миновала — ничего не значит. В конце концов, Ильич был первенцем, а стало быть, по праву первородства, ему сполна все это дело и наследовать.

Опасно вызывать голодных духов — им не хватает тел, и уж коль скоро их вызвали, они не упустят случай воплотиться.

15. Ислам и христианство: столкновение с реальностью

Причину актуальности темы противостояния ислама и христианства сегодня, увы, объяснять никому не нужно. По данным книжного рынка, небывалым успехом в последнее время пользуются многочисленные издания Корана и жизнеописания пророка Магомета — схоластический межконфессиональный спор, долгое время бывший уделом специалистов, теперь вырвался из темницы политкорректности и стал предметом едва ли не бытового обсуждения. Самочувствие овечки Долли, веерные отключения электричества и преимущество евро над долларом как излюбленные темы досужих бесед, вроде бы, отступили на второй план перед внезапным открытием: бесправная Гюльчатай сбросила паранджу, но вместо милого личика, миру предстал огненный взгляд фанатика, обвязанного поясом шахида и выносящего приговор беспечному и химерно благополучному христианскому миру.

Конечно, можно говорить о том, что обида мусульманских стран на западную цивилизацию вполне обоснована, можно говорить о противоречиях внутри самого ислама, об эволюции терроризма и о необходимости проявлять взаимную сдержанность, однако все, даже самые здравомыслящие, суждения на эти темы неизбежно оставляют ощущение какой-то недоговоренности. В чем секрет силы ислама? — вот что хотели бы знать люди иных вероисповеданий (равно как и атеисты), покупая Коран и биографию пророка. Вся Европа плюс США сегодня чем-то напоминают Главного Буржуина, выпытывающего у Мальчиша-Кибальчиша Военную Тайну: есть у нас и бочка варенья, есть и корзина печенья, так что же нам никак не победить эту армию?

Внимательный и непредубежденный читатель сакральных текстов невольно сделает для себя по крайней мере один бесспорный вывод: ничто непосредственно в содержании исламского учения не объясняет его победной поступи. Записанные здесь мудрые мысли и строгие заповеди встречаются и в других священных книгах (да и не только священных). Тем не менее рост числа верующих мусульман значительно опережает рост приверженцев других конфессий, и дело здесь не в одном лишь естественном демографическом факторе. Происходит стремительная исламизация традиционно православных регионов Африки, постепенная, но стабильная исламизация черной Америки, да и Западная Европа исподволь обнаруживает аналогичную тенденцию, по крайней мере, среди интеллектуалов. Одним из первых в этом ряду был французский философ-традиционалист Рене Генон. Также стал мусульманином и небезызвестный философ и писатель Роже Гароди, с которым полемизировал лично товарищ Сталин. Можно долго перечислять новобранцев исламской когорты, мобилизованных из христианского мира, даже если ограничиться только профессорами и преподавателями Сорбонны, а прочих певцов и боксеров оставить за кадром.

Но если непосредственное содержание не имеет отношения к "Военной Тайне", то, может, все дело в молодости ислама как религии, а следовательно в покуда бодрой еще энергии прозелитизма? Ислам юн, свеж и полон сил, а христианство обременено грузом времени и уже успело изрядно порастратить свой запал — такое объяснение сейчас весьма популярно, но не слишком убедительно с исторической точки зрения. Конечно, ислам возник почти на шесть столетий позже, чем христианство (насколько это существенно для истории — отдельный вопрос), но зато распространение ислама в качестве всемирной религии началось раньше, чем массовая христинизация Европы. Изгнание арабов из Испании во времена реконкисты воспринималось европейскими современниками как торжество юной, только еще становящейся веры над закосневшей книжной мудростью магометан. Любопытно, что французское Просвещение считало ислам безнадежно старой формой вероучения, уже не способной ни к какому развитию. Кстати, веротерпимость в крупнейшей мусульманской державе того времени — Османской империи — можно сопоставить только с веротерпимостью современной Европы.

Выходит, хронологический возраст не может дать ответ на вопрос об источнике силы. Просто сменяющие друг друга на протяжении истории поколения считывают одни и те же заповеди по-разному. Поскольку во всех священных текстах упоминается и мир, и меч, то очень важным оказывается механизм избирательной слепоты, позволяющий в упор не видеть утверждения, не соответствующие внутренней цензуре сегодняшнего дня (например, правилам политкорректности). Причем, одно дело, когда уважаемые муфтии и улемы приводят подходящие цитаты из Корана для широкой аудитории неверных, вроде изречения пророка "Не совершайте насилия над другими и не допускайте насилия над собой" (тут не слепота, тут как раз прозорливость), и совсем другое дело, когда римский понтифик ездит по миру в мучительных поисках, у кого бы еще попросить прощения. Времена индульгенций вернулись как фарс: когда-то римская церковь торговала прощением за еще несовершенные грехи, теперь пытается получить прощение за чужую вину.

Сегодня большинство христиан, будь они православными, католиками или, скажем, баптистами, искренне полагают, что кротость, милосердие и всепрощение составляют саму суть их вероучения. Между тем, подобная трактовка не имеет ничего общего с каноном: одно дело смирение, стремление к покаянию и совсем другое — всепрощение. Безоглядно отдавшись во власть цензуре политкорректности, христиане забыли, что всепрощение является такой же исключительной прерогативой Бога, как и функция Верховного Судии, как Божественное свойство всеведения и всеблагости. Теологи далекого и недавнего прошлого это прекрасно понимали (стоит вспомнить хотя бы Николая Кузанского и Мартина Лютера), но для современных христианских философов греховность человеческой претензии на всепрощение почему-то оказалась в зоне избирательной слепоты. А между тем, в основе христианства, равно как и любой другой всемирной религии, лежит незыблемый принцип: существуют силы, примирение с которыми невозможно. Эти силы, эти начала именуются адскими, дьявольскими, инфернальными. Верующий может и должен им противостоять, но попытка их обращения или, как принято сейчас говорить, попытка диалога с ними в принципе находится за пределами человеческой компетенции. Преступающий эту черту совершает не просто серьезное прегрешение, он безусловно отпадает от Бога как еретик. Однако, начиная с середины ХХ столетия, повсеместно все больше укореняется и распространяется новая ересь в христианстве — ересь всепрощения.

Интересно, что подобным образом разжиженное христианство полностью солидарно с нынешним светским гуманизмом (он не всегда был таким) в прогрессирующем страдательном уклоне, который на первый взгляд кажется вполне невинным: ну что страшного в том, что немного переборщишь в сострадании? Ведь не в жестокости же… А между тем, сколько мудрых притч существует на эту тему. Вот, скажем, сюжет, взятый из арабских сказок и знакомый нам по "Старику Хоттабычу": рыбак случайно находит сосуд и освобождает томившегося в нем джинна. Джинн за многие столетия, проведенные в заточении, обещал множество благодеяний будущему освободителю, но, убитый ожиданием и отчаявшийся, он, в конце концов, поклялся умертвить спасителя. Именно эта клятва и возымела действие. В сказке рыбака выручила хитрость, и хочется верить, что урок пошел ему впрок. Ну а что касается современного европейского гуманиста, обладающего короткой инфантильной памятью и благоприобретенной избирательной слепотой, то страдания заточенного бедолаги наверняка разжалобили бы его, а уж последствия этого сострадательного уклона нетрудно представить.

Можно, в принципе, даже предположить, что ересь всепрощения еще более губительна по своим экзистенциальным и социальным последствиям, чем гордыня богоборчества, свойственная, например, периоду раннего героического гуманизма. Иаков, боровшийся с Богом, был отмечен хромотой, но узурпатору эксклюзивного Божественного всепрощения уже не отделаться так дешево — его ждет полный паралич воли. Погрузившись в мир какой-то сладкой примиренческой грезы, он (узурпатор) даже сейчас, когда его мнимый мир трещит по швам от столкновения с реальностью, по-прежнему не в силах прозреть и увидеть вокруг неприглядную, ощетинившуюся и, как водится, суровую действительность.

Ну а как обстоит дело в исламе? С ересью всепрощения там все в порядке — ее нет и в помине. Чего стоит только одна знаменитая фетва аятоллы Хомейни, оглашенная 18 февраля 1989 года:

Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного. Един Аллах, к которому мы все вернемся. Я хочу сообщить неустрашимым мусульманам всего мира, что автор книги, называемой "Шайтанские суры", написанной, отпечатанной и выпущенной в свет в качестве вызова Исламу, Пророку и Корану, равно как и те издатели, которые были осведомлены о ее содержании, приговорены к смерти.

Я призываю всех ревностных мусульман казнить их быстро, где бы они их ни обнаружили, чтобы никто более не смел оскорблять принципы Ислама. Кто бы ни был при этом убит, будет, с помощью Аллаха, рассматриваться как мученик.

Кроме того, всякий, кто имеет доступ к автору книги, но не имеет сил казнить его, должен сообщить о нем людям, чтобы того можно было покарать за его действия.

Благословение Аллахи да пребудет с вами.

Разумеется, были в прошлом у последователей пророка и миротворческие тексты, но это, так сказать, дела внутренние, почти семейные… Из первых времен ислама дошла до нас тяжба между двумя арабскими родами (случилась там какая-то история вроде "Ромео и Джульетты"), по поводу которой Ибн Аббас передал такую фетву: "Этот юноша убит любовью — ни платы за его кровь, ни отмщения". Красивый документ, но и тут всепрощением не пахнет.

А в это время в западном мире неутомимые искатели компромиссов предаются грезам, напоминающим фантазии Даниила Андреева, который представлял, как в некоем светлом будущем волки откажутся от поедания зайчиков и перейдут на растительную пищу. Характерно, что единственный случай, когда прогрессивная (экологическая) общественность выступила против европейских мусульман, был вызван жестоким обращением с животными, а именно традиционным мусульманским праздником жертвоприношения курбан-байрам. Впрочем, возмущение было довольно робким, и можно представить себе ответную презрительную усмешку правоверных, предельно далеких от ереси всепрощения.

В западном мире абсурд примиренческой грезы потеснил принцип реальности даже в такой, казалась бы, прагматической области, как политика. Понятие высшей справедливости, незаконно заимствованное из сферы исключительной компетенции Бога, было применено для регулирования отношений внутри царства Кесарева. Разумеется, ничего, кроме самоистязания, для собственного социального тела из таких попыток возникнуть не могло. Верхом самоистязания и членовредительства (торжества абстрактных принципов над собственными национальными интересами) стало создание новых мусульманских государств в Европе при помощи вооруженного вмешательства НАТО. Когда-нибудь политологи будут приводить этот случай в качестве примера политической невменяемости, хотя он является лишь симптомом более глубокого/широкого помешательства.

Впрочем, политические лидеры и профессиональные политики большинства стран Запада после событий 11 сентября, кажется, все-таки сделали доступный своему состоянию вывод. Во всяком случае, талибы уже не рассчитывают на сентиментальное к себе отношение, чеченским формированиям больше не придется упиваться широкой поддержкой прогрессивной общественности, а в Палестине не будет реализован "косовский сценарий", к чему, под давлением мнения все той же общественности, уже, кажется, склонялось дело. Впредь геополитические союзы должны определяться исключительно национальными интересами, а не глобальными химерами примиренчества. Такова диктуемая реальностью перспектива. Так должно быть. Но будет ли так? Сможет ли галлюцинирующее общество оправиться?

Состояние полного духовного расслабления, в котором все еще пребывает гражданское общество Запада, было предсказано еще Фридрихом Ницше. Он говорил о наступающем торжестве нигилизма, но был неверно понят: под нигилистами тогда подразумевали бунтовщиков, бросающих вызов общепризнанным ценностям. Однако эти насмешники, революционеры и прочие бомбисты отнюдь не были слугами Ничто (Nihil), ими двигала на свой лад понятая идея, некая воля, способная вызвать даже определенное уважение на фоне современного безволия. Настоящие нигилисты (ничтожники), представлены вполне мирными обывателями, для которых идеи утратили всякий смысл и были вытеснены грезами. Это их мнение выразил американский философ Ричард Рорти, заявивший, что главный метафизический принцип состоит в том, чтобы не причинять друг другу боли… Не удивительно, что корабль западной христианской цивилизации, дрейфующий от духовного минимализма к духовному ничтожеству, покидают и потенциальные попутчики и члены собственной команды. Кто-то бежит в террор, ковыряя в борту дырки, кто-то уходит в ислам, который в перспективе для западного мира станет чем-то больше, чем просто террор…

Но вот дрейфующий корабль наконец наскочил на гибельный айсберг — столкновение с исламским терроризмом как фактом реальности произошло. Достаточно ли этой встряски, чтобы сбросить наваждение?

Разумеется, взаимоуважение между различными конфессиями и различными культурами прекрасная и благородная во всех отношениях вещь, но давайте не будем делать логическую ошибку: чтобы добиться взаимоуважения, мало уважать другого, необходимо, чтобы он тебя тоже уважал. А за что, собственно? За безволие, за малодушие, за отказ от законного права жить так, как хочется, за прекраснодушные грезы? Для нас сейчас жизненно важно не понять позицию исламских фундаменталистов, а иметь свою собственную твердую позицию.

В связи с этим можно вспомнить один старый еврейский анекдот.

Мойша приходит из школы домой и приносит отцу записку от учительницы: "Мальчика следует почаще мыть, от него неприятно пахнет". Немного поразмыслив, отец пишет ответную записку: "Мойшу не нужно нюхать, Мойшу нужно учить".

Вот именно. Террористов, будь они хоть трижды правоверными последователями пророка, не нужно пытаться понять во что бы то ни стало. Их нужно учить. И в этой школе без физических наказаний — никак.

16. Чечня: с улыбкой и непреклонностью

Глобальная схема всемирной интеграции и неуклонного сближения позиций, предложенная миру после распада и крушения социалистического лагеря, в действительности скрывает под собой материю весьма странного свойства. Сегодняшняя одержимость общечеловеческими проблемами (определяющая в равной мере и глобализацию, и антиглобализм) во многом вызвана неумением решать личные проблемы и в частности парализующим страхом перед необходимостью эти проблемы все-таки решать. Почему-то нынешние интеллектуалы и простые обыватели Запада, отвернувшись от личных проблем, сплошь озабочены потеплением климата, политкорректностью и ужасом перед клонированной овцой. Они находят себе брачных партнеров во всемирной паутине и говорят о сокровенном только на кушетке у психоаналитика. Это прогрессирующее тихое помешательство как раз и составляет сущность глобализации.

А что еще? Доступность всех уголков планеты благодаря современным средствам коммуникации? Сегодня средний европеец или американец по желанию может оказаться в любой точке глобуса: в Непале, в Новой Зеландии на просторах Внутренней Монголии. Но везде ему под кока-колу и биг-мак будут показывать одну и ту же предназначенную для туристов картинку, уже и так знакомую по телеэкрану и глянцевым журналам. Заглянуть за декорации никто не спешит — мало ли какие гадости могут скрываться за кулисами глобализации.

В этой схеме, подобной марле, наброшенной на жерло вулкана, было уготовано местечко и для тихой, угомонившейся России. Но история распорядилась иначе — вырвавшаяся на поверхность лава изменила всемирный ландшафт и в новых условиях опыт диалога цивилизаций, приобретенный Россией, может оказаться поучительным для всех.

Известно, что Россия шестнадцать раз предпринимала военные экспедиции против Чечни (две последних происходили на глазах современников), однако и периоды мира также были весьма условны. Знакомые с детства строчки Лермонтова "злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал" всего лишь воспроизводят казацкие напевы XVII века. Отсюда следует простой вывод: какие бы конкретные причины не лежали в основе нынешней чеченской кампании, саму идею непримиримого противостояния России с небольшим кавказским народом следует искать в горизонте истории или, может быть, в повышенной степени органической чуждости (все народы в той или иной мере чужды друг другу) беспрестанно воюющих соседей.

Распад Советского Союза, возможно, и не был в полной мере предопределен, но произошел он бескровно, так что если бы не Чечня… Ведь и вправду удивительно, что участь Югославии обошла нас стороной. И тем не менее преемственность истории сохранилась — испытание Кавказом выпало на долю и новой России. Причем, по степени болезненности для общества это испытание было сопоставимо с переделом собственности, а для сохранения российской государственности кавказский вызов и вовсе представляется решающим.

Сейчас, пожалуй, преждевременно подводить окончательные итоги двух последних чеченских войн, но некоторые промежуточные результаты оценить вполне уже можно. В первую очередь — и с той, и с другой стороны погибли люди. Никто не знает, сколько их уже убито за два столетия и сколько будет убито еще просто потому, что России выпало историческое соседство с Чечней. "Соседство с галактикой Кин-дза-дза — наша беда", — говорит персонаж известного фильма. Эти же слова в применении к Чечне мог бы сегодня с полным правом повторить любой ответственный российский политик. Но при этом совсем не лишним будет вспомнить строчку немецкого романтика Гельдерлина, чей далекий потомок Ульрика Майнхоф взрывала динамитом капиталистическое "общество свиней": "Вместе с опасностью приходит и спасение". И действительно, поразительным образом бандитская республика Ичкерия своим дерзким и хищным вызовом предоставила шанс для спасения российской государственности.

Здесь следует обратить внимание на крайне важное различие между двумя последними чеченскими войнами. Оно почти не касается сфер стратегии и тактики (собственно военные аспекты обеих кампаний не слишком и отличаются), но что сразу бросается в глаза, так это внятное изменение в настроениях общества, да еще то, что в последнем противостоянии в кои-то веки наконец проявилась долгожданная последовательность власти.

Война 1995–1996 годов была не просто непопулярна, она воспринималась как очередное безумие обанкротившегося государства. Ведущие СМИ чередовали обличительно-язвительные описания действий «федералов» с пафосом справедливого дела свободолюбивых чеченцев. Полный упадок государственной воли проявлялся и чувствовался повсюду, во всех эшелонах власти господствовало полное малодушие — действующая армия не была исключением. Имитаторы, исполнявшие обязанности "государственных деятелей", сегодня отдавали приказы, а назавтра трусливо от них отказывались, предавали союзников, трепетали в ожидании публичной порки… В 1996 году офицерское звено только делало вид, что подчиняется генералитету — высшее командование в стране принадлежало комитету солдатских матерей. Это от их имени генерал Лебедь подписал в Хасавюрте акт о полной и безоговорочной капитуляции.

Вторая чеченская война могла стать последней для России как единого государства. Однако что-то изменилось в структуре происходящего — разразилась очередная балканская кампания, символизирующая "торжество гуманизма", а главное, впервые за долгие годы в людях проснулось нечто вроде гражданского сознания.

Русский, а затем советский человек всегда был беззащитен перед властью, но перед этой же властью были беззащитны и враги. Именно поэтому они казались придуманными, какими-то ненастоящими, едва ли даже не союзниками. "Израильская военщина", "американский империализм" воспринимались как дежурные персонажи газетных карикатур: "На самом деле они за нас", — так полагали в советские времена многие и, прежде всего, интеллигенция. В одном ряду с нами шли и братья-прибалты и свободолюбивые грузинские демонстранты. Желание отомстить власти за годы страха и унижения перевешивало все, к тому же в глубине души преобладала странная уверенность, что такую махину все равно не сокрушить.

Между тем, никаких оснований для такой уверенности уже не было. Раз за разом власть представала в глазах граждан беспомощной и жалкой. И в этот момент появилось и стало крепнуть ощущение совсем другой беззащитности — перед теми самыми врагами, которые вдруг материализовались и сделались вполне настоящими. Взрывы домов в Москве и Волгодонске, а потом и вторжение в Дагестан (Мовлади Удугов со своеобразным чувством юмора назвал эту акцию "зачисткой священных рубежей от кремлевских боевиков"), расставили все по своим местам: дрожащая от страха и постоянной неуверенности власть ничего больше не может мобилизовать. Она могла бы мобилизовать только нас, но у нее нет нашей доброй воли, а ничем другим она воспользоваться больше уже не может.

Так именно и осуществляется акт коллективного самосознания, необходимый для учреждения или переучреждения государства. Вот она, власть — такая-сякая, зарплату не платит, дороги не ремонтирует, науку не финансирует и так далее по списку, но тут вдруг проскакивает искра озарения: а ведь это хитрое, коварное, могущественное существо, некогда парившее над нами, просто сдохло и кроме меня, тебя и остальных вокруг больше никого нет. Все, кто меня окружают, будь они хоть трижды генералы, суть всего лишь обособленные единицы (то есть такие же как я), которые не то что жизнью, но и копейкой не пожертвуют во имя "новой демократической России", произнесенной с ельцинской интонацией. Они, эти единицы, конечно, собираются в сообщества, но как бы эти сообщества ни назывались — солнцевская группировка или российское правительство, — все они в равной мере, говоря словами поэта, существуют "под собою не чуя страны". Это бы все ничего, но я-то уже чую запах гари — горит мой разрушенный взрывом дом.

Процесс обретения самосознания подобен цепочке буддийских истин: безысходность приводит к страданию, страдание приводит к прозрению, прозрение — к рождению. Так рождается новое государство, и оно всегда рождалось именно так — как производная от безысходности. Время от времени жизнь требует прояснения оснований существования всех социальных институтов, чтобы стало ясно, для чего они действительно нужны. Россия тут не исключение. Для Европы и Америки уже тоже прозвучал звоночек.

К моменту «зачистки» чеченцами Басаева и Хаттаба России от "кремлевских боевиков", критическая масса безысходности и унижения была достигнута. Включился процесс передачи моих личных полномочий в точку проекции коллективного желания, и в этой точке однонаправленного излучения гражданской воли родилось жизнеспособное (хочется верить) существо — юный демон государственности.

Помните, как во время последней кавказской войны вдруг неожиданно поубавилось публикаций в защиту свободолюбивого чеченского народа? Отчасти это было вызвано реальным изменением мнения о войне самой пишущей братии — все же и они, пусть и не лучшая, но часть народа, — однако главное, потеряли спрос у читателей и зрителей разоблачения безобразий, творимых властью. Ведь в кои-то веки власть попыталась что-то сделать, отвечая за свои слова, и перестала метаться из угла в угол от страха. Не удалось стать героем Бабицкому — а ведь в первую кампанию ему бы рукоплескали. И что особенно удивительно, воззвания mass media вдруг утратили часть своей силы. Персонажи вроде Киселева и Явлинского, занимавшие пустующее место властителей дум, обнаружили перед собой стену непривычного равнодушия: говорите, говорите, теперь нас уже с толку не собьешь.

Последнюю войну в Чечне никому не придет в голову сравнить с Великой Отечественной, но ее нельзя считать и чужой войной, как в случае с афганской или первой чеченской. Перед нами попытка достойного ответа на вызов грозной, давно уже набравшей мощь силы. По ряду причин вызов России был брошен раньше, чем Америке и Европе, и главная из этих причин, конечно же, провоцирующая беспомощность государства. Все чаще Западный мир оказывается в ситуации бессилия, а ведь именно умножение и нарастание бессилия характеризует исторически освидетельствованные эпохи заката. Наравне с тем, как характеризует их показная роскошь и богатство — вырождающаяся цивилизация всем своим видом как бы говорит: если бы дела мои были плохи, разве было бы мне так хорошо — мне, такой роскошной и богатой.

До поры цивилизованный Запад трактовал чеченские события в духе привычных либеральных ценностей: "право наций на самоопределение… мужественная борьба гордого народа за независимость… недопустимая жестокость оккупационных войск… имперский синдром… необходимость политических решений… только за столом переговоров…" Последнее утверждение повторялось особенно часто и казалось незыблемой истиной. Одним словом, до недавнего времени на всей территории плюшевой цивилизации торжествовал принцип ее главного пророка — кота Леопольда: ребята, давайте жить дружно.

Больше всего европейцы и североамериканцы гордились своим умением договариваться, своей терпимостью и толерантностью — так они называли специфическую форму робости и малодушия, заставляющую их выплачивать все возрастающую дань пришельцам, поселившимся в их собственном доме. Подразумеваемым аргументом в оценке чеченских событий служил, конечно, собственный пример: смотрите, мы же договорились (Северная Ирландия и баски в этом случае всегда оставались за скобками), мы прекрасно уживаемся несмотря на все национальные и расовые различия, культурные и идеологические расхождения. Побольше чуткости, деликатности, понимания — и добрососедство обеспечено. Казалось, это заклинание, давно уже не имеющее никакого отношения к реальности, не в силах поколебать ничто — ни бегство в пригороды, подальше от добрососедства, ни добровольный комендантский час, передающий по ночам всю власть в больших городах Европы и Америки иммигрантам… Одним словом — все хорошо, лишь бы не было войны.

Но случилась война и для Запада. Спровоцированная постыдной слабостью, полной утратой гражданской доблести, война началась 11 сентября 2001 года нападением на Нью-Йорк и Вашингтон. Воображаемые чары гуманистических заклинаний распались окончательно. И перед Западным миром на повестку дня встал пересмотр духовной формулы, гарантирующей ему достойное бытие перед натиском врага. Конечно, апостолы кота Леопольда могут с удвоенной силой начать воспевать принципы добрососедства, мол, мы сами виноваты — недостаточно ублажали малых сих, неохотно шли на уступки и поделом нам досталось. Конечно, возможно развитие по истерическому варианту (если сколько-нибудь реальная опасность в виде "неправильных сербов", бен Ладена или Саддама Хуссейна просочится в одомашненное пространство западного мира, растерянный и напуганный обитатель постгуманистического общества запросто может повести себя, по выражению Арсения Тарковского, "как сумасшедший с бритвою в руке"), уже проверенному в Югославии, и определенные шаги на этом пути уже сделаны. Но уместнее всего обратиться к опыту России, вступившей в новый, булатный век на пару лет раньше Запада и уже позволяющей себе шутить на эту далеко не легкомысленную тему: "Покупая шаверму, помогаешь бен Ладену".

Начало последнего противостояния России и Чечни, ознаменованное взрывами в Москве и Волгодонске, тоже было вполне истерическим. Разгневанные граждане призывали с телеэкранов покончить с подонками, уничтожить осиное гнездо террористов ковровыми бомбометаниями… То же самое два года спустя случилось и в Америке. Но это тоже типичное проявление слабости — когда страшно смотреть в лицо реальной опасности, хочется поскорее закрыть глаза или нажать на спусковой крючок. Однако дрожащий в руках пистолет не принесет спасения, не поможет тут и атомная бомба — ее запросто можно выронить себе под ноги. Готовность принять вызов требует выдержки перед лицом врага — возобновление этого самого драгоценного из утраченных качеств предоставляет шанс вовремя очнуться от обморока глобализации.

Чтобы придти в сознание, надо в первую очередь дать себе отчет в неизменности некоторых вещей. И прежде всего необходимо устранить ложную оппозицию, будто противник, бросивший мне вызов, является либо порождением зла (и тогда нужно поскорее нажать все красные кнопки), либо врагом по недоразумению (значит, с ним можно договориться). Враг жесток и непримирим, но, безусловно, отважен, и в этой отваге есть нечто чарующее. У него есть своя правда, ради которой он готов отдать свою жизнь, но прежде, конечно, потребовать мою. Наше противостояние неустранимо, и тут не помогут никакие уступки до тех пор, пока мы не поймем друг друга как враг врага. Россия осознала эту простую истину на одно исторические мгновение раньше, чем Америка и Европа, и именно это осознание является сейчас самым общезначимым глобальным процессом — процессом стряхивания наваждения.

Надо признать, что переоценка ценностей имеет отношение не только к мужским играм, едва ли не решающая роль здесь принадлежит как раз слову женщины. Нет ничего важнее, чем напутствия матерей воюющим детям, в том числе и в обеспечении жизнеспособности гражданского общества. Конечно, отправлять "необученных восемнадцатилетних мальчиков" в действующую армии (да хотя бы и в бездействующую) очень не хочется. Но шестнадцатилетние чеченские мальчики воюют и погибают — не как мальчики, а как воины. И это тоже вызов, который необходимо принять к сведению, не пряча голову в песок.

Омовение в первоначальных стихиях человеческого бытия отрезвляет и бодрит. И нам предстоит повторить еще немало забытых уроков, используя при этом врага в качестве экзаменатора. Шамиль Басаев, отвечая на вопрос корреспондента, как он себя чувствует после ампутации стопы, сказал: "Чувствую себя прекрасно, ведь одной ногой я уже в раю". Его противник из числа российских солдат или офицеров мог бы по достоинству оценить остроумие моджахеда, но при этом заметить: "Что ж, я помогу тебе перебраться туда окончательно, чтобы ты мог двумя ногами стоять в своем шахидском раю". Именно так, с улыбкой и непреклонностью.

А на груди его сияла медаль за город Гудермес…

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Гейфман А. Революционный террор в России 1894–1917. М., 1997.

Геноцид и массовые репрессии: истребление по национальным и религиозным мотивам. Минск, 1996.

Жаринов К. В. Терроризм и террористы. Минск, 1999.

Клеменц Д. А. Из прошлого. Л., 1925.

Кожушко Е. Современный терроризм. Минск, 2000.

Кункель А. А. Покушение Соловьева. М., 1929.

Революционный трибунал в эпоху Великой Французской революции, Воспоминания современников и документы; редакция профессора Е. В. Тарле. Петроград, 1918.

Сансон Г. Записки палача, или Политические и исторические тайны Франции. Луганск, 1993.

Сифакис К. Энциклопедия покушений и убийств. М., 1998.

Фигнер В. ПСС. М., 1932.

Фоллейн Дж. Шакал. СПб, 2002.

Cochin Augustin. Les societes, des pensees et democratie. Paris, 1921.

Кроме того, в работе были использованы газеты разных лет и сведения, почерпнутые в безответственном Интернете.

Оглавление

ОТ АВТОРА

1. Марат и Шарлотта Корде: убить дракона

2. Сергей Нечаев: искусство создания угодной реальности

3. Дмитрий Каракозов: национальный вопрос

4. Александр Соловьев: "Государь — мой!.."

5. Вера Засулич: история одного оправдания

6. Михаил Новорусский: план огорода

7. Террор в России первого десятилетия XX века: действующая модель ада

8. Дашнакцутюн: мавр может уходить

9. Гаврило Принцип: объединение или смерть (всего мира)

10. Ольстер: террор как элемент местного колорита

11. Че Гевара: от «Гранмы» до "Макдональдса"

12. РАФ: призрак хаоса

13. "Красные бригады": ненависть к коленным чашечкам

14. Карлос Шакал: магия имени

15. Ислам и христианство: столкновение с реальностью

16. Чечня: с улыбкой и непреклонностью

КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Реклама на сайте