«Чаролес»

Чаролес (fb2) - Чаролес [litres] (пер. Елена Фельдман) 3529K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Тахира Мафи

Тахира Мафи Чаролес

Моим родителям –

за долгие вечера с персидской поэзией

и бесконечными чашками чая

Наша история начинается морозной ночью

Новорожденный снег выписывал мягкие изящные спирали; огромные – размером с блин – снежинки при падении отливали серебром. Деревья стояли, спрятав ветви в пушистые муфты, по зеркальной корке озера скользили лунные лучи. По миру шествовала тихая медленная ночь, а за ней нежной поступью следовала зима.

В Чаролесе она была долгожданной гостьей. Местные жители искренне любили холод и находили особое удовольствие в снеге (первый снегопад становился поводом для отдельного торжества). А еще у них было довольно еды и развлечений, чтобы скоротать темное время года. Близилась Ялда – важнейший праздник, день зимнего солнцестояния, – и весь Чаролес кипел от предвкушения. Как нетрудно догадаться, это место изобиловало магией, а Ялда среди всех его праздников была самой волшебной. Не только потому, что это была последняя ночь осени и самая длинная ночь года, время, когда люди обмениваются подарками, пьют чай и бесконечно пируют; нет, Ялда славилась и многим другим. Но прямо сейчас мы слегка ограничены во времени (вот-вот произойдет кое-что важное, и мне нельзя отвлекаться ни на минуту), поэтому в подробности я вас посвящу позже. Пока вам достаточно знать вот что: каждый первый снегопад приносил с собой веселье и воодушевление, до начала зимы оставалось всего два дня, и жителей Чаролеса переполняла радость.

За одним серьезным исключением.

В городе был ровно один человек, который не принимал участия в торжествах. Ровно один человек, который плотнее запахивал шторы и проклинал песни и пляски чудесного вечера. Это вообще был очень странный человек.

Посудите сами: Лейли ненавидела холод.

К тринадцати годам она давно растеряла живой бескомпромиссный оптимизм, обычно присущий подросткам. Она не была подвержена капризам, не интересовалась декадансом и с равнодушием относилась к тем прелестным вещицам, которые вызывают у девочек ее возраста приступы неконтролируемого умиления. Нет, Лейли ненавидела холод, терпеть не могла радостную суматоху и не выносила не только праздники, но и празднующих. (По правде говоря, Лейла много чего ненавидела – в том числе и свою судьбу, – но зима в ее списке ненависти занимала одну из верхних строчек.)

Хоть в снег, хоть в гололед – Лейли все равно была вынуждена долгие часы работать на коленях, омывая тела умерших в огромной фарфоровой ванне на заднем дворе. Ну, после того как их туда затащит. Она натирала неестественно вывернутые шеи, сломанные ноги и грязные ногти до тех пор, пока ее собственные пальцы не переставали что-либо чувствовать. Затем она развешивала мертвецов на просушку – только чтобы вскоре вернуться и посбивать с носов и подбородков наросшие сосульки. У Лейли не было ни каникул, ни отпусков, ни даже четкого расписания. Она работала, пока поступали клиенты, – а в ее случае это означало «не покладая рук». Видите ли, зима в Чаролесе была очень популярным временем для кончины.

Сегодня Лейли уже побывала насупленной (на самом деле обычное ее состояние), раздраженной (чуть сильнее, чем обычно), замотанной (вплоть до удушья) и голодной. Так что она твердо решила изловить на ужин несколько снежинок. Свежие снежинки были самыми пышными и хрустящими – редкое лакомство, для поимки которого требовалось немало сноровки. Если позволите заметить: я прекрасно сознаю, что снежинки – очень странный выбор для ужина, но ведь и Лейли Лейла Фенжун была очень странной девочкой, и несмотря на (а возможно, как раз благодаря) ее профессию, в ее жизни крайне недоставало лакомств. Особенно сегодня, когда ей пришлось вымыть девять огромных, насквозь прогнивших покойников – то есть на четыре больше, чем обычно!

На самом деле она частенько мечтала, чтобы ее семья выбрала какой-нибудь другой вид заработка, помимо омовения усопших.

Правда, когда я говорю «семья», то имею в виду одну Лейли. Мама умерла два года назад (в самовар упал таракан, мама случайно выпила его вместе с чаем и подавилась; ужасно трагичная история), но у Лейли даже не было времени как следует ее оплакать. Большинство духов уходили дальше после хорошего омовения, однако мама Лейли продолжала парить по дому и критиковать лучшую работу дочери, даже когда та спала. На папу тоже не было надежды: он исчез почти следом. Не прошло и двух дней после маминых похорон, как он, оглушенный потерей жены, опрометчиво отправился на поиски Смерти, чтобы перекинуться с Ним парой ласковых.

К сожалению, Смерть было не так-то просто найти.

К еще бо́льшему сожалению, горе настолько повредило папин рассудок, что за эти два года его путешествие не продвинулось дальше центра города. Скорбь не только сбила его с пути, но и лишила разума. Все стены и углы в папином сознании словно перепутались, и теперь там не было даже крохотной комнатки для единственной дочери. В его войне с горем Лейли пострадала случайно; но выиграть эту битву у папы не было никаких шансов, и в конце концов он сдался дурману забвения. Собираясь в город по делам, Лейли нередко проходила мимо растерянного отца, ободряюще хлопала его по плечу и подкладывала в карман гранат.

Но об этом позже.

Сейчас важно знать следующее: это была холодная, промозглая ночь, и Лейли как раз заканчивала ловить остатки ужина, когда ее внимание привлек странный шум. Даже несколько: двойной стук, хруст сломанной ветки, глухой удар, звук, с которым обычно втягивают воздух, и сразу же – перепалка шепотков.

Не оставалось никаких сомнений: у дома бродили чужаки.

Любого нормального человека это открытие по меньшей мере встревожило бы. Но Лейли, как я уже сказала, была весьма далека от нормальности, а потому даже не подумала пугаться. Честно говоря, она… растерялась.

Дело в том, что в эти края никто никогда не заходил; а если бы зашел – помоги ему бог! Мало кто хотел наткнуться на сарай, полный распухших гнилых трупов. Именно поэтому семья Лейли жила практически в изоляции. Им принадлежал скромный, продуваемый всеми ветрами особняк на крохотном полуострове, который, в свою очередь, выдавался с окраины города. По сути, Лейли обитала в негласной ссылке – страшная неблагодарность, которой она уж точно не заслужила. Но никто не торопился селиться по соседству с девочкой, зарабатывающей на жизнь омовением мертвецов.

В любом случае, Лейли не привыкла слышать человеческие голоса возле своего жилища, и это вызвало у нее подозрение. Высоко вскинув голову и навострив уши, она сложила пойманные снежинки в узорную серебряную коробку для ужинов – одну из фамильных реликвий – и на цыпочках прокралась со двора в дом.

Лейли редко испытывала смятение или страх. Нет, она каждый день имела дело со смертью, и незнакомцы, которые напугали бы большинство людей, не могли произвести слишком сильного впечатления на девочку, привыкшую беседовать с духами. (Разумеется, это было тайной: Лейли осмотрительно помалкивала о том, что может разговаривать с покойной родней горожан; она не собиралась нагружать себя излишней работой помимо той, что уже дожидалась ее в сарае.) Поэтому, пробираясь в особняк, который служил ей домом, Лейли не ощущала боязни – только щекотку любопытства. Та согрела ей сердце, и девочка вдруг моргнула, с удивлением и благодарностью почувствовав на лице непривычную улыбку.

* * *

Парящая в коридоре мама уже собиралась вывалить на Лейли обновленный список своих горестей, когда зимний ветер рванул из рук девочки тяжелую деревянную дверь и от души хлопнул ей об косяк. Лейли невольно вздрогнула и прикрыла глаза – хотя так и не выпустила из пальцев серебряную коробку.

– Где ты была? – возмутилась мама, сгустившись перед дочерью. – Тебе что, совсем плевать на мои чувства? Ты хоть понимаешь, как я несчастна: сижу в этом доме одна-одинешенька, шагу за порог ступить не могу…

(Это было отчасти правдой: мама действительно ни на шаг не покидала границ дома – но не потому что не могла, а потому что забыла, что может. С годами у призраков тоже развивается маразм.)

Лейли не стала отвечать: просто стянула с головы старенький, но все еще замечательно яркий бахромчатый шарф, расстегнула продолговатые пуговицы на отороченном мехом зимнем плаще и повесила их сушиться рядом с дверью. Мех был подарком от лиса, который приберег для нее шерсть с летней линьки, и сегодня ночью Лейли была особенно благодарна ему за лишнее тепло.

– Поговорить ни с кем, – продолжала завывать мама, – ни от кого не дождешься и слова жалости…

Прежде Лейли была куда внимательнее к ее чувствам, но последние годы грубо лишили девочку всяких иллюзий. Плавающий по дому призрак был только эхом ее матери – энергичной и интересной женщины. Дух, который парил сейчас над головой нашей героини, был лишен не только маминой личности, но и присущего ей очарования. Из призраков вообще получались сомнительные соседи: готовые обидеться по любому поводу, они требовали, чтобы с ними нянчились круглые сутки и находили сравнительное утешение лишь в пространных рассуждениях на тему смерти – что, как легко догадаться, делало их просто ужасными собеседниками.

Мама начала драматичный монолог – на этот раз она вознамерилась посвятить Лейли в каждую невыносимую подробность своего кошмарного дня, – и девочка присела за кухонный стол. Зажигать лампы она не стала, да и не то чтобы они у нее были. К этому времени она обреталась одна уже два года: как умела, хлопотала по хозяйству и старательно оплачивала счета. Но сколько бы Лейли ни трудилась, этого все равно не хватало, чтобы вернуть дому подобие жизни. У нее был дар, магический талант, унаследованный вместе с генами от отца – омывать мертвецов и готовить их к путешествию в Запределье, – но никто никогда не планировал возлагать такую ношу на единственного человека. Тем более столь юного. Несмотря на все усилия девочки, тело ее медленно разрушалось, и чем больше времени она проводила под сенью смерти, тем слабее становилась.

У Лейли не было времени на тщеславие; но если бы она хоть раз задержалась перед зеркалом дольше, чем на несколько минут, в ней непременно развился бы нарциссизм. А если бы рядом были еще и родители, способные подтвердить, как она выглядит и чего стоит, бедное дитя совсем потеряло бы разум. К счастью или к сожалению, у Лейли не было ни матери, ни достойного зеркала, которое могло бы забить ее голову первосортной чепухой, – потому что отражение покорно явило бы молодую девушку невероятной красоты. Лейли была стройной, даже поджарой, с длинными конечностями и изящными формами; но прелестнее всего были ее глаза – мягкие и словно бы кукольные, они мгновенно выделяли ее лицо среди тысяч других. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы преисполниться трепета, второго – чтобы испытать страх. Внешность Лейли была не того рода, что собирает толпы поклонников, поскольку сразу давала понять: с этой девочкой лучше не шутить. До сих пор собственная красота оставалась для нее чем-то неочевидным и несущественным – как и вероятные почитатели. Да, Лейли родилась на удивление прелестной, но лицо было для нее всего лишь даром, от которого она не могла отказаться.

По крайней мере, пока не могла.

Работа, которую она выполняла, взимала свою дань, и Лейли больше не могла не замечать перемены в мутном отражении. Некогда густые и блестящие каштановые локоны начали седеть – серебро охватывало их постепенно, от кончиков к корням; яркие, насыщенно-янтарные глаза заволокло стеклянисто-серым. Теплая бронзовая кожа пока избежала расплаты, но гранитные радужки лишь сильнее выделялись на ее фоне, придавая девочке странно лунный, нездешний и печальный облик. Впрочем, на печаль у Лейли не хватало терпения, и хотя в самой глубине души она ощущала нескончаемую боль, куда чаще она предпочитала злиться.

Вот почему большую часть времени она была раздражена, подозрительна и нетерпима к любым пустякам, которые могли отвлечь ее от главного дела смерти. Сегодня было еще хуже: Лейли убитым взглядом обвела комнатки своего унылого, продуваемого всеми ветрами жилища и в очередной раз пообещала себе починить сломанные ставни, зашить порванные шторы, заменить сгоревшие свечи и подновить поблекшие стены – как только немного встанет на ноги.

Видите ли, хотя Лейли трудилась не покладая рук, ей редко платили за работу. Магия, текущая в ее венах, обязывала ее быть мордешором, и если у дверей дома появлялся новый труп, она лишь безропотно добавляла его к куче в сарае. Жители Чаролеса знали об этой особенности девочки и беззастенчиво ею пользовалась: платили за услуги очень мало или не платили вовсе. Но однажды, клялась себе Лейли, придет день, когда она вдохнет новую жизнь и краски в свое тусклое существование.

Мама снова принялась метаться перед лицом дочери, недовольная, что ее переживаниям недостаточно сострадают. Лейли проткнула пальцем бесплотную фигуру, отчего мамино лицо исказилось от обиды, дважды попыталась обогнуть призрака и наконец сбежала в бедно обставленную гостиную. Там она уселась на самую мягкую часть потрепанного ковра и открыла коробку для ужинов. Комнату озарял лишь лунный свет, но его вполне хватало. Лейли подперла голову рукой и негромко захрустела снежинками, каждая из которых была больше ее лица. Девочке вспомнились прежние счастливые дни, когда она могла играть с ребятами своего возраста. Лейли уже давно не посещала школу и порой искренне по ней тосковала. Но школа была роскошью для детей с работающими родителями и надежно налаженным бытом. Увы, ничего из этого к Лейли больше не относилось.

Она откусила от следующей снежинки.

Благодаря особой чаролесской магии снежинки самой первой метели были сделаны из чистого сахара – и хотя Лейли понимала, что за такой ужин зубы спасибо не скажут, ей, по правде говоря, было плевать. Сегодня она хотела утешиться – а потому в один присест умяла все пять снежинок и почувствовала себя значительно лучше.

Мама тем временем закончила изливать душу и перешла к более насущным темам (общее запустение дома, беспорядок на кухне, грязные коридоры, воронье гнездо на голове у дочери и ее же загрубевшие руки), и Лейли сбежала на второй этаж. Мама заводила эту песню каждый день, и девочка к ней привыкла. Она уже давно прекратила отвечать призраку – отчего в доме стало немного спокойнее, – но это же означало, что порой она могла провести добрую неделю, не перекинувшись ни с кем словом. Лейли начинало грызть одиночество. Она далеко не всегда была такой молчаливой, но чем больше ее переполняли злость и негодование, тем реже она осмеливалась открывать рот.

Просто из страха, что однажды взорвется.

* * *

Лейли проводила в ванной куда больше времени, чем следовало. Это было единственное место, куда за ней не увязывался мамин призрак (умерев, та не утратила чувства приличия), и Лейли отчаянно берегла эти мгновения покоя. Она едва принялась смешивать в медном тазу мазь для ноющих рук (теплая вода, солесахар, масло шиповника и щепотка лаванды), когда заметила нечто странное.

Пустяк, промельк на краю зрения: кончики ее пальцев начали становиться серебряными.

Лейли отпрянула так резко, что чуть не опрокинула таз. Затем упала на колени и принялась яростно тереть руки, пытаясь как-то исправить этот новый ущерб, – но все без толку.

Смириться с посерением глаз было нелегко. С поседением волос – еще тяжелее. Но это… это и вправду было страшно. Лейли могла не до конца понимать вред, который причиняла собственному телу, но одно знала наверняка: она была неизлечимо больна, болезнь разъедала ее изнутри, и она понятия не имела, что с этим делать.

Первым ее порывом было разыскать папу.

Она бессчетное множество раз умоляла его вернуться домой, но он просто не видел смысла в ее словах. С годами папа лишь глубже погрузился в паутину иллюзий и уже не мог сказать с точностью, где сейчас находится: среди живых или мертвых. Мамина смерть лишила его остатков здравомыслия – которого у него, признаться, и так было немного, – и теперь он постоянно балансировал на рубеже между сном и явью, там и здесь. Перед этой бедой Лейли была бессильна. «Еще немного, – вечно шепелявил он в ответ на просьбы дочери. – Я почти дошел». Так как папины зубы хранились у него в кармане, понять его порой бывало непросто.

Наверное, здесь нужно остановиться и кое-что объяснить.

Много лет назад папа встретил маму на рыночной площади и немедленно влюбился. Для мамы это было не таким уж редким событием; по правде говоря, незнакомцы влюблялись в нее то и дело. Как вы можете догадаться, она была женщиной исключительной красоты – хотя и не в общепринятом смысле слова. Нет, мама обладала тем типом красоты, что разрушает жизни и лишает мужчин рассудка. Лицо ее не поддавалось никакому описанию, а кожа сияла так, будто солнце ходило за ней по пятам и регулярно целовало то в одну щечку, то в другую. И хотя многие чаролесцы могли похвастать прекрасной кожей (смуглая от природы, она даже в разгар зимы отливала золотом), мама затмевала их всех. Струящиеся шелковые кудри, обрамлявшие это роскошество, не оставляли поклонникам ни одного шанса на спасение, а большие ослепительные глаза затягивали в себя так, что прохожие при виде ее нередко падали в обморок. (Думаю, вы уже поняли, от кого Лейли унаследовала облик.) За мамой ухаживали почти все молодые люди Чаролеса, которым только хватало смелости добиваться ее расположения. Но хоть она и не ненавидела свою красоту, маму раздражало, когда ее оценивали через внешность, а потому она разворачивала всех поклонников, едва они появлялись на горизонте.

Но с папой сложилось по-другому.

Не отличаясь особой привлекательностью, он жил ради чувств – и прямо-таки умирал от желания влюбиться. Когда он узнал, что мама работает в зубоврачебной клинике своих родителей, у него появился план. Каждый день в течение месяца он платил, чтобы она выдрала ему очередной здоровый зуб – лишь бы провести время с любимой. Лежа в кресле, он слушал ее милую болтовню, а затем шел домой с распухшей щекой и розовыми сердечками в глазах. Незадолго до того, как у него закончились зубы, мама наконец ответила ему взаимностью. Папа всегда гордился необычной историей их ухаживания – хотя Лейли считала ее невыразимо дурацкой, и вам пришлось бы приложить немало усилий, чтобы убедить девочку рассказать о знакомстве родителей.

Надеюсь, вам понравилось.

Как бы там ни было, папа казался безнадежен. Лейли ненавидела и обожала его с равной страстью. Хотя она с искренней теплотой вспоминала их прежние счастливые годы, девочка не могла не винить его в теперешнем равнодушии. Папа испытывал чересчур много чувств разом – и обладал сердцем таким огромным, что в нем немудрено было заблудиться. Лейли знала, что составляет важную часть его жизни, но по сравнению с другими вещами, которые требовали папиного внимания, эта часть оказывалась печально крохотной.

Именно в эту секунду – свернувшись калачиком на холодном полу ванной, стиснув начавшие серебреть ногти и сжав зубы, чтобы не расплакаться, – Лейли и услышала тот звук, с которым разбивается стекло.

* * *

Лейли выскользнула в коридор и настороженно огляделась. Впервые за очень долгое время она испытала легчайший укол страха – и это чувство оказалось отнюдь не неприятным.

Как ни странно, маминого призрака нигде не было видно. Лейла перегнулась через перила и внимательно всмотрелась в темноту первого этажа, раздумывая, куда тот мог подеваться. Но все было тихо. Очень подозрительно.

А затем раздались они – шепотки.

Лейли навострила уши, ловя малейшие признаки опасности. Шепотки стали громче, злее – кто-то спорил? – и Лейли потребовалась еще одна секунда, чтобы осознать: шум доносился из ее собственной спальни. Сердце девочки пустилось вскачь; страх и предвкушение смешались в ней, как зелья из двух колбочек, и наполнили голову пьянящим волнением. С ней еще никогда не происходило ничего столь загадочного, и теперь она удивилась, как же ей это понравилось.

Лейли на цыпочках, будто заправский сыщик, двинулась к двери своей комнаты. Но стоило ей повернуть ручку в полной готовности встретиться со взломщиками лицом к лицу, как она увидела нечто настолько ужасное, что завопила в полный голос, отшатнулась, со всего маху ударилась пальцем ноги и издала еще два вопля – один другого громче.

* * *

– Пожалуйста… Не бойся…

Но Лейли была в ужасе. Она попятилась обратно к перилам и попыталась успокоить дыхание, от которого грудная клетка вздымалась, как море в шторм, – однако девочку переполняла такая буря позабытых эмоций, что она буквально не могла выдавить ни слова. Лейли была готова к восставшему трупу, мятежному призраку, даже стае бешеных гусей, но не… не к…

Посреди ее комнаты стоял мальчик.

По правде говоря, выглядел он довольно жалко: наполовину замороженный, наполовину подтаявший – и мокрый с головы до ног. Хуже того, с него уже натекла грязная лужа. Лейли по-прежнему была слишком оглушена, чтобы говорить. Мальчик последовал за ней в коридор: руки подняты, глаза безмолвно умоляют – но при этом исподтишка изучают хозяйку. Лишь тогда Лейли сообразила, что ее разглядывают с любопытством, и это помогло ей наконец собраться с духом и сбежать по лестнице.

На первом этаже Лейли выхватила из камина кочергу, стянула с вешалки бахромчатый шарф, набросила его на голову и туго обмотала вокруг шеи. Руки у нее дрожали – дрожали! Так чудно́! Она уже начала мысленно готовиться к драке, как вдруг услышала позади новый голос.

Лейли развернулась, тяжело дыша.

На этот раз перед ней оказалась девочка, с которой тоже капало, – и до чего же она была странной! Но самым странным было даже не то, что она дрожала и заламывала мокрые руки, а то, что она явно собиралась расплакаться.

– Мне ужасно жаль, что Оливер такой идиот, – выпалила она, – но, пожалуйста, не бойся! Клянусь, мы не причиним тебе вреда.

От этой беззащитности Лейли почувствовала себя увереннее.

Стоящая перед ней девочка была до того миниатюрной, что казалась ненастоящей. Если бы Лейли не водила знакомство с таким множеством духов, то могла бы по ошибке принять ее за призрака. Кожа девочки отливала снежной белизной – как и волосы, брови и густые ресницы, обрамляющие светло-медовые глаза – единственные капли цвета в этой монохромной картине. Особенно непривычно она смотрелась в Чаролесе, жители которого славились бронзовой и медовой кожей и глазами цвета драгоценных камней. Лейли невольно ощутила любопытство.

Паника ее понемногу улеглась, а пальцы на рукояти кочерги расслабились. Нет, не только любопытство – Лейли почувствовала к этой девочке доброту. И хотя сама она не считала себя добрым человеком, Лейли знала цену доброте. А еще была заинтригована. Она сто лет не встречала ровесницу.

– Кто ты? – наконец спросила Лейли. Голос прозвучал грубо – так давно им не пользовались.

– Меня зовут Алиса, – ответила девочка и улыбнулась.

Лейли ощутила странный толчок в сердце; старые привычки подсказывали ей улыбнуться в ответ, но она заглушила их и старательно нахмурилась. Затем откашлялась и сурово спросила:

– И зачем ты вломилась ко мне в дом?

Алиса потупилась, заметно смущенная.

– Это Оливер сломал окно. Мне так жаль! Я говорила ему, что можно просто постучаться – что мы должны зайти, как все цивилизованные люди, – но мы так ужасно замерзли, и он все твердил, что лучше сократить путь…

– Оливер – это мальчик?

Алиса кивнула.

– И где он? – Лейли бросила взгляд за спину гостьи.

– Прячется, – сказала Алиса. – Думаю, он испугался, что ты хочешь его убить.

Лейли перестала всматриваться в темноту лестницы и вздернула бровь.

Ее губы снова попытались изогнуться, но она пресекла на корню и эту улыбку.

– Можно мы ненадолго останемся? – робко спросила Алиса. – Мы проделали ужасно долгий путь и просто кошмарно устали. Искали тебя целую вечность.

Лейли крепче стиснула пальцы на кочерге.

– Искали меня? – поинтересовалась она. – Это зачем же?

Алиса моргнула.

– Чтобы помочь, конечно.

* * *

– Не понимаю, – сказала Лейли. – Как это вы собираетесь мне помочь?

– Ну, я… – Алиса замялась. – Видишь ли, я сама не совсем уверена.

И девочка принялась крутить в пальцах прядь волос. У ног ее уже собралась немаленькая лужа.

– Это довольно долгая история. На самом деле… Начать нужно с того, что мы с Оливером не отсюда. Мы приехали из другого города, который называется Ференвуд. Ты, наверное, никогда о нем не слышала, но это еще одна вол…

– Разумеется, я слышала о Ференвуде, – отрезала Лейли. Может, она и не получила полного образования, как другие дети, но уж дурой-то точно не была. – Мы проходили множество волшебных земель во втором классе.

Алиса побелела еще сильнее – если такое было возможно.

– Множество волшебных земель? А я только что узнала про твою…

Лейли не шелохнулась. Эта девочка или была отчаянно глупа, или нарочно притворялась таковой, – и Лейли никак не могла решить, что хуже.

– Ладно, неважно, – торопливо продолжила Алиса. – Каждую весну у нас проходит Сдача, на которой мы представляем свои магические таланты, а взамен получаем Задание. И, в общем… Мне задали тебя.

Лейли по-прежнему ничего не понимала.

Еще несколько минут ушло на объяснения, что такое Сдача (волшебная церемония, доказывающая зрелость человека и характерная именно для Ференвуда) и Задание (цель его всегда заключалась в том, чтобы выручить кого-то или что-то из беды). Под конец Лейли была не просто раздражена – она была откровенно зла и хотела только, чтобы Алиса убралась домой.

– Мне не нужна твоя жалость, – сказала Лейли. – Ты зря тратишь время.

– Но…

– Забирай своего друга и оставь меня в покое. У меня был длинный день, с утра нужно переделать еще кучу работы, и я не могу отвлекаться на ваши… – Она нахмурилась и помахала в воздухе рукой. – Эксцентричные жесты благотворительности.

– Но пожалуйста, – затараторила Алиса, – постарайся понять: меня бы не отправили сюда, если бы у тебя не было проблемы, которую я могу решить! Если бы ты только рассказала, что с тобой не так, я…

– Что со мной не так? – в изумлении спросила Лейли.

– Ну, я не имела в виду… – И Алиса нервно рассмеялась. – Конечно же, я не хотела сказать, будто с тобой что-то не так…

– Святые прянички, Алиса. Оставил тебя на минуту – и мы уже на пороге катастрофы? – Оливер подкрался к ним так бесшумно, что обе девочки подпрыгнули.

– Что вы здесь забыли? – рявкнула Лейли, наставляя на него кочергу. – Вы вообще кто?

– Мы здесь, чтобы исправить то, что тебя тревожит, – с улыбкой ответил Оливер. – Алиса именно это и пыталась объяснить, верно? Ты только посмотри, какая она милая и обходительная.

Лейли в смятении опустила кочергу – но только чуть-чуть.

– Ты о чем?

– Ах, – сказал Оливер, приподнимая бровь. – Кажется, мы где-то потеряли чувство юмора.

– Оливер, пожалуйста! – закричала Алиса. – Просто помолчи!

Лейли, которая была по горло сыта этой чепухой, сузила глаза, крепче перехватила кочергу… и принялась расстилать постели для дорогих гостей, мимоходом интересуясь, не желают ли они чего-нибудь выпить. В очаге ярко пылал огонь, и в доме царили такие тепло и уют, каких она не помнила уже много лет. Лейли редко растапливала камин (это было дорогое удовольствие) и весь год старательно копила стопку дров; самые суровые ночи были еще впереди, и девочка планировала расходовать поленья как можно бережнее, чтобы дотянуть до весны. Теперь же она с улыбкой смотрела на танцующее пламя, лишь отчасти сознавая, что эти незнакомцы заставили ее в одночасье прикончить весь запас дров, и с невыразимой нежностью думала, как бы половчее их за это убить.

* * *

Теперь Алиса и Оливер были сухими и в высшей степени приятными гостями. Тяжелые пальто сохли у камина – и благодаря жарко полыхающему пламени уже почти избавились от следов влаги. Оливер выглядел совершенно довольным жизнью. В отличие от него, Алиса казалась все более испуганной, то и дело бросала встревоженные взгляды на Лейли (которая в ступоре рассматривала свои руки, пытаясь отличить левую от правой) и то и дело принималась дергать мальчика за рубашку с яростным:

– Ну хватит, Оливер! Прекрати сейчас же!

Лейли моргнула.

– Да все с ней в порядке, Алиса! Только истерик нам и не хватало.

– Если ты не прекратишь это немедленно…

– Иначе она не разрешила бы нам остаться! И вообще проткнула бы тебя кочергой!

Лейли склонила голову к плечу, разглядывая пятно на стене, и лениво задумалась, кто эти люди.

– Это мое Задание, Оливер Ньюбэнкс, и ты сделаешь так, как я скажу! И не моя вина, что она хотела проткнуть меня кочергой. Может, если бы ты не разбил окно…

– Да мы бы околели снаружи!

– Клянусь, Оливер, если ты испортишь мне Задание, я тебя никогда, ни за что не прощу!

– Ладно, – сдался он со вздохом. – Хорошо. Но я делаю это только пото…

Лейли вдохнула так резко, что у нее закружилась голова. Кровь медленно начала приливать обратно к мозгу. Девочка потерла глаза и сощурилась, ослепленная ярким светом камина, – но, как бы старательно она ни напрягала извилины, смысл увиденного от нее ускользал. Как она здесь очутилась? И что это за незнакомцы, которые расположились у нее в гостиной, будто у себя дома?

А затем все воспоминания вернулись разом.

Лейли крутанулась на месте в поисках своего импровизированного оружия, как вдруг Оливер закричал:

– Лейли, пожалуйста!

И она застыла.

Ей было почти страшно спрашивать, откуда он знает ее имя.

Оливер держал руки поднятыми, будто прося пощады, и Лейли вдруг подумала, что убить его сможет и позже. Когда как следует разглядит.

У него были такие же серебристые волосы, как у нее; но, в отличие от Лейли, цвет шевелюры Оливера казался естественным. Синие глаза – столь яркие, что в сумерках отливали фиолетовым – эффектно выделялись на фоне смуглой кожи. Все в этом мальчике было странно острым, блестящим (и привлекательным), и чем дольше Лейли на него смотрела, тем вернее ее охватывал неожиданный и непривычный трепет. Это чувство так выводило из равновесия, что ей захотелось ткнуть Оливера кочергой, просто чтобы от него избавиться.

– Мы не причиним тебе зла, – сказал он. – Пожалуйста…

– Вам нельзя здесь оставаться, – отрезала Лейли. Щеки девочки окрасил гневный румянец. – Это запрещено.

– Я знаю… знаю, что это не лучшая идея – пускать с ночевкой пару человек, которых ты видишь впервые в жизни. Но если бы ты только позволила нам объясниться…

– Нет, – мрачно ответила Лейли. Ей стоило огромных трудов держать себя в руках. – Вы не понимаете. Этот дом защищает древняя магия. Здесь могут находиться только мордешоры.

Казалось, ни Алису, ни Оливера это открытие особо не встревожило – хотя Оливер по-прежнему не сводил взгляда с хозяйки.

– Что за мордешоры?

– Это я. Так называются люди, которые омывают тела мертвых и готовят их к переходу в Запределье. Мы – мордешоры.

– Божечки, звучит просто ужасно, – сказала Алиса, похлопывая Лейли по руке. В глазах ее читалось бездонное сочувствие. Лейли ощетинилась и немедленно вырвала ладонь, но Алиса этого, похоже, даже не заметила – только указала на кресло: – Ты не против, если я присяду?

– Вы должны уйти, – отрезала Лейли. – Сейчас же.

– О, насчет нас не беспокойся, – ответил Оливер с улыбкой. – Парочки мертвецов мы не испугаемся. Нам просто нужно теплое место, чтобы передохнуть.

Лейли с такой силой закатила глаза, что чуть не увидела коридор у себя за спиной.

– Вы двое придурков. Здесь у вас нет защиты. Вы просто не доживете до утра.

На лице Алисы наконец промелькнул страх.

– Почему? – тихо спросила она. – Что с нами случится?

– Души умерших всегда боятся перехода в иной мир. Им проще цепляться за знакомую человеческую жизнь. Но призрак может существовать в мире людей, только если носит кожу человека. – И Лейли смерила гостей тяжелым взглядом. – Если вы останетесь здесь, они снимут с вас плоть. Сделают костюмы из вашей кожи, пока вы будете спать, и оставят тела гнить в луже крови.

Алиса обеими руками зажала рот.

– Именно поэтому я до сих пор жива, – продолжила Лейли. – Омовение тел успокаивает бродячие души. Когда тело отходит в мир иной, призрак уходит следом.

(Как вы могли заметить, мама Лейли была существенным исключением из этого правила; обещаю прояснить детали, когда в гостиной станет потише.)

Алиса ущипнула Оливера за плечо.

– Видишь теперь? – Снова щипок. – Видишь, до чего ты нас чуть не довел? Ты почти убил нас своим мошенничеством! Костюмы из кожи, подумать только.

Защипанный Оливер нахмурился и отскочил подальше от Алисы. Он был в раздражении – но при этом каким-то образом казался очарованным.

– А теперь убирайтесь из моего дома. – Лейли подобрала кочергу и поочередно ткнула гостей в грудь. – Вон! Оба!

Алиса поникла, но Лейли не испытывала ни малейших угрызений совести. Эти чужаки не только грубо попрали свободу ее воли, но еще и израсходовали всю поленницу. Лейли не намерена была больше терпеть их глупость. В конце концов, это был ее дом, и она могла сама решать, кого туда впускать.

Лейли отконвоировала их уже почти до дверей, когда Оливер вдруг сказал:

– А если на минутку предположить, что ты хочешь, чтобы мы остались…

Лейли подтолкнула его в спину.

– В теории! – продолжил он, поморщившись. – Давай в теории предположим, что ты и в самом деле хочешь, чтобы мы остались. Нам будет достаточно вымыть мертвеца, чтобы попасть под защиту этой древней магии?

Лейли покачала головой, и Оливер заметно расслабился.

– Не одного, – ответила она. – Вы должны будете омыть трех. Мужчину, женщину и ребенка. Трех за каждую ночь, что собираетесь провести в доме.

Оливер побледнел.

– У тебя столько мертвецов?

Лейли замедлила шаги. А потом тихо ответила:

– Да.

Единственное слово невыразимой тяжести. Внезапно их накрыло волной молчания: каждый тонул в ней, стреноженный собственными тревогами. Лейли, полуживая от усталости, могла думать только о подступающей болезни; Оливер, которому очень не нравилась вся эта ситуация, сосредоточился на чувстве самосохранения; а в сердце Алисы, которая куда чаще беспокоилась о других, чем о себе, вдруг приоткрылась неведомая дверь.

Именно она нарушила тишину, с огромной нежностью сказав:

– Звучит как ужасная прорва работы для одного человека.

Одну долгую секунду Лейли с Алисой смотрели друг на друга с полной откровенностью. Напоминание о работе словно взвалило новую ношу на плечи девочки – она даже ощутила, как немеют локти. К этому времени она почти забыла о начавших серебреть пальцах, но тут они задрожали снова, Лейли опустила глаза – и невольно ослабила хватку на кочерге. После чего сипло признала:

– Да. Это так.

Алиса смерила Оливера многозначительным взглядом – и тот, кажется, понял. Совещание было безмолвным и стремительным. Затем оба выпрямились, собираясь с мужеством, и Алиса спросила:

– Тогда… Может быть, тебе не помешает помощь?

Именно этот вопрос, простой и дурацкий, в итоге достиг сердца нашей героини.

Что-то, похожее на надежду, тихонько скользнуло в его щелях, – и Лейли, обезоруженная давно забытым чувством, взглянула на своих нарушителей новыми глазами. А потом, дорогие друзья, наконец-то улыбнулась.

* * *

Ох. Это будет очень, очень долгая ночь.

Ступай осторожнее, дорогой читатель

Пока они гуськом пробирались на задний двор – Лейли возглавляла процессию, – дорогу им освещала лишь низкая толстая луна. На землю быстро спускалась ночь: омертвевшая кожа неба потемнела и принялась стремительно гнить. В полночь она должна была превратиться в жирный черный пепел – разотри между пальцами, и сквозь труху и прах посыплется стеклянное крошево звезд. Тонкие облака напоминали мазки разведенной до полупрозрачности туши. Эта земля таила множество мертвецов – а впадины в ней укрывали еще больше неприкаянных духов, – но самым страшным чудовищем, с которым им предстояло столкнуться, была зима. Беспощадный, обжигающий до волдырей мороз – вот кто был сегодня их настоящим врагом. Каждый шаг давался с боем; ледяные порывы ветра заставляли всех троих яростно работать локтями и низко пригибать головы. При этом Лейли единственная была экипирована для подобной борьбы.

Следуя давней традиции мордешоров, она выполняла работу в особом облачении – и еще никогда не была так благодарна за броню своих предков. Поверх тяжелого потрепанного платья Лейли надела причудливо гравированный нагрудник, а на обоих запястьях и лодыжках застегнула массивные золотые браслеты. Но самой впечатляющей деталью ее наряда был шлем, надвинутый поверх цветастого шарфа: его она надевала лишь зимой, в самые суровые ночи. Это была конусообразная шапочка с узором из рукописных символов – каллиграфическое письмо на языке, на котором Лейли до сих пор любила говорить. Для знатока эти завитки складывались в строки поэта Руми, гласившие:

Базарную площадь мудрец обходил С горящей лампадой и так говорил: – Животных и демонов зрю я от века, Но где же все люди? Ищу человека!

Шлем венчал единственный гордый шип в дюжину сантиметров высотой, а кованые края усеивали сотни аккуратных крючков, с которых свешивалась кольчужная бахрома – полотно из искусно сплетенных стальных колечек. Они струились по спине, закрывали голову с боков и на каждом шагу со свистом рассекали воздух. К тринадцати годам Лейли перевидала столько ужасов, со сколькими обычный человек не сталкивается за всю жизнь, – но, по крайней мере, была полностью готова ко встрече со смертью в эти самые безжалостные ночи года.

Лейли отточенным движением подтянула повыше шарф, чтобы он закрывал нос и рот, и постаралась не вдыхать слишком глубоко (ей не раз приходилось бежать в дом за стаканом теплой воды, когда неосмотрительный вдох обжигал изнутри горло). Странно: Чаролес всегда славился своими жестокими зимами, но эта ночь казалась слишком холодной даже для него. И если Лейли была замотана почти до неподвижности, ее спутники были экипированы куда хуже. Отправляясь в путь, им хватило ума вооружиться тяжелыми зимними пальто и ботинками, но в этой земле они все же были чужестранцами, чьи кости не привыкли выносить подобный холод. Лейли невольно задумалась, как они его выдержат. Эти двое понятия не имели, на что согласились, и часть Лейли опасалась, что вскоре они попросту сбегут с криками. Лишь тогда она осознала, с какой поспешностью положилась на их поддержку, и немедленно себя за это возненавидела. Лейли была слишком гордой, чтобы принимать благотворительность, – но слишком умной, чтобы от нее отказываться. По правде говоря, ей никто раньше не предлагал помощь, и она просто не сумела оттолкнуть протянутую руку. Конечно, она сумеет ужиться с этими странными детьми в обмен на содействие; но смогут ли ее хрупкие гости пережить эту ночь?

Лейли впилась в ладонь серебристыми кончиками пальцев и в отчаянии сжала челюсти. О, если бы она только могла – она бы куда охотнее умерла, чем приняла жалость случайных незнакомцев.

* * *

Чем дальше они продвигались, тем глубже увязали в снегу. Вскоре все трое провалились по бедро; никто не знал, сколько им еще идти. Лейли мельком оглянулась на спутников, но до сих пор они не издали ни звука жалобы, и это вызвало у нее скупое уважение. А еще впервые за долгое время побудило сделать что-то доброе.

Она резко остановилась, и Алиса с Оливером тут же последовали ее примеру. Лейли вот уже два года не испытывала желания делиться, но сегодняшний день был исключением во всех отношениях – а потому она извлекла из глубин плаща маленький кисет со спичками и предложила его содержимое гостям.

Казалось, те не поняли.

Алиса помотала головой.

– С-спасибо, н-не нужно, – торопливо простучала она зубами.

Оливер тоже покачал головой.

– Зачем это?

– Чтобы согреться, – ответила Лейли смущенно и – ничего, если я в этом признаюсь? – обиженно.

– Од-дна с-спичка? – проговорила Алиса, продолжая дрожать. – Как м-можно с-согреться од-дной с-спичкой?

Лейли отдернула руку, уязвленная отказом, и отвела глаза. Ее вдруг затопил стыд, что она вообще решила что-то им предлагать. Затем она со злостью выхватила из кисета одну спичку и быстро сунула ее в рот, мысленно поклявшись не утруждаться впредь благотворительностью.

Алиса ахнула.

– Что т-ты…

Но лицо Лейли уже вспыхнуло свекольно-красным, и Алиса не решилась закончить фразу. Тело мордешора быстро охватил жар, и вскоре ее щеки приобрели здоровый розовый оттенок. Это тепло не жило долго, но всегда помогало перетерпеть самые суровые часы зимних бдений.

– Что ты сделала? – наконец прошептал изумленный Оливер. – Ты правда сейчас съела спичку?

Лейли было тепло и самую капельку сонно. Она медленно моргнула и улыбнулась, вряд ли это даже заметив.

– Ага, – ответила она. – Съела.

– Но…

– Я знаю, – тихо перебила Лейли. – Некоторые не одобряют использование Сверков, но мне, вот честно, плевать.

– Не в этом дело, – сказал Оливер. – Мы просто никогда раньше не видели таких штук. В Ференвуде не едят спички.

Лейли, немного смягчившись, подняла на него глаза.

– О.

– К-как они р-работают? – спросила Алиса, которую к тому времени замело уже до пояса.

– Ну, – начала Лейли, склонив голову, – они работают не для всех. Но принцип в том, что ты их ешь, они загораются и согревают тебя изнутри.

– П-потрясающе, – пролепетала Алиса, которая теперь смотрела на карманы Лейли с куда большей жадностью.

– Погоди, – сказал Оливер. – А почему они работают не для всех?

Сам по себе вопрос был резонный – но Оливер допустил ошибку, не только его задав, но и коснувшись при этом Лейли. Девочка холодным немигающим взглядом уставилась на ладонь, которая покоилась на ее плече, и задумалась, не лишился ли он остатков ума. Ее тело было ее делом, и она не разрешала до себя дотрагиваться. Проблема заключалась в том, что Оливер вряд ли вообще осознал свой жест.

Призрачное полночное сияние высеребрило ее глаза, вызолотило остроконечный шлем и каким-то образом сделало почти бесплотной: не живой, не мертвой, недостижимой и бесконечно гневной – даже когда ее губы улыбались. Лейли была ослепительной девочкой, и Оливер Ньюбэнкс рисковал ослепнуть с минуты на минуту. Но Лейли никогда не понимала, чем других так завораживает ее танец со смертью, что волнующего они находят в тенях погоста. Ее лишь злило выделяться подобным образом.

Поэтому она взглянула Оливеру прямо в глаза и очень тихо ответила:

– Не во всех, знаешь ли, есть правильная искра.

После чего толкнула его в снег.

* * *

Оливер испытывал смешанные чувства по поводу того, что его так бесцеремонно пихнули на землю. Сейчас ему было уже четырнадцать лет, и его все вернее начинали интересовать те незримые щекотливые связи, которые устанавливаются между сердцами молодых людей, – хоть он пока и не очень в них разбирался. Впрочем, когда он поднялся на ноги и догнал девочек, те уже добрались до огромной поляны, ступать на которую не рисковали даже деревья.

Сверху сцена могла показаться скудной: белый задник, густо опушенный свежим снегом, и три фигурки в зимних пальто, обступившие полузасыпанную ванну на когтистых лапах. Каким-то невероятным образом здесь было еще холоднее – словно отсутствие любой жизни отторгало от этого места тепло, – а еще отчаянно тихо. Ненормально тихо. Ни растение, ни насекомое, ни зверь не смели нарушать таинство последнего омовения, а потому они остались только втроем – самая странная компания детей, пришедших наполнить ладони тьмой.

На единую секунду забылось всё: холод, снег, тьма, страх. Ночь разошлась по швам, и на изнанке ее им открылась смертность. Этот последний акт бытия требовал уважения, которому невозможно было научить. Они еще никогда не ощущали себя менее живыми, а потому инстинктивно преклонили колени перед ванной – с губами, запечатанными немотой. Алису и Оливера не пришлось побуждать к молчанию: они вынуждены были молчать. Тени опутали их руки и ноги, окутали глаза и уши, обвили и сдавили кости. Вдохи становились все мельче, пока не затихли совсем; рты больше не шевелились; с губ не слетало ни звука; и из этой абсолютной тишины вдруг родилось понимание: жизнь встречается со смертью только в этих редких случаях, только ради служения обоим мирам и в интересах душ, блуждающих между ними.

Сломи эту связь, и тебя тоже сломают.

Алиса и Оливер судорожно втянули воздух и раскашлялись. Тени взмыли ввысь, и они тоже тяжело поднялись на ноги, растирая горло, губы и онемевшие руки. Их дикие взгляды нашли друг друга – но вторыми, потому что первыми их нашел страх, – и они теснее прижались боками, безмолвно обсуждая все то, чему предстояло остаться невысказанным.

Лейли разочарованно вздохнула.

Алиса и Оливер никогда не стали бы настоящими мордешорами – для этого требовалась особая кровь, – но если они хотели принести хоть на полногтя пользы, первым делом им нужно было разучиться бояться.

* * *

У ванны не было ни крана, ни трубы, ни ручек, ни рычагов – но, когда Лейли положила покрасневшие голые руки на фарфоровые бортики, вода сама начала подниматься из глубины – сперва медленно, а потом все быстрее, пока с плеском не ударилась о края.

Откуда она бралась, не знала и сама Лейли; главное, что она появлялась. Первая порция была надушена сильнее всего. Алиса и Оливер склонились над ванной, загипнотизированные густым сладким ароматом; вряд ли они сознавали его предназначение. Видите ли, запах служил приманкой для мертвецов, и, судя по отдаленному шороху и щелканью костей, паломничество к воде уже началось.

Подгнившие трупы один за другим начали пробираться через снег. Иногда они запинались о собственные ноги, а иногда рвали жилы неудачно вылезшей костью. К чести Лейли, она глубоко смутилась. (В конце концов, это по ее вине они разваливались на части.) Девочка знала, что уже давно должна была препроводить их в мир иной, – но это была тяжелая, неблагодарная работа, и обычно никто не оценивал внешний вид ее клиентов.

Алиса и Оливер не смогли скрыть отвращения.

Лейли приняла их реакцию довольно близко к сердцу – но, если мне позволят высказать свое скромное мнение, даже свежайшие трупы произвели бы на ее гостей то же впечатление. (На самом деле я пыталась объяснять это и Лейли, но она просто отказалась слушать. Боюсь, эта девочка слишком строга к себе.)

Тем временем она не отрывала взгляда от мертвецов, тщательно рассчитывая момент для остановки их шествия. Ради спокойствия гостей она выбрала периметр побольше – и, когда вокруг ванны оставался трехметровый радиус, подняла руку. Ни одного слова, лишь простой жест – и все сорок шесть трупов споткнулись и повалились на землю перепутанной грудой. Лейли поморщилась, услышав, как у одного мужчины оторвалась и укатилась в снег лодыжка. Не в таком виде хотела она представить гостям свою работу.

Оливер с трудом сглотнул желчь, которую проглатывал уже по меньшей мере четырежды. Алиса столько же раз была близка к обмороку и продолжала стоять только благодаря воображаемой вони, которая поднималась от кучи гнилой плоти и против воли удерживала ее в сознании. Вот чем, подумала она, вознаградила меня блестящая Сдача. А я-то едва могла поверить своему счастью.

Лейли перевела взгляд на ванну, и Алиса с благодарностью ухватилась за повод отвести глаза от искореженных трупов. Воду уже затянула тонкая корка льда, но Лейли расколола ее мягкими, уверенными движениями. Алису снова пробрала дрожь, но она, с трудом удерживаясь от рвоты, все-таки заставила себя спросить:

– Может быть, занесем ванну внутрь?

Лейли даже на нее не посмотрела.

– Нельзя омывать мертвых там, где еще спят живые, – вот и все, что она сказала.

Алиса промолчала, боясь опять ляпнуть какую-нибудь глупость. Лейли начала казаться ей куда более пугающей, чем все мертвецы, встреченные до сих пор, и даже Оливер (который терял способность связно мыслить перед столь прекрасным фасадом) внезапно решил пересмотреть свое влечение к этой юной особе.

Возможно, дело было в куче тел, сваленных у них за спиной, или чьем-то пальце, который он стряхнул с рукава, но все происходящее было предельно неромантичным – хотя Оливер пока и не мог сформулировать почему. На самом деле они с Алисой уже были готовы признать это приключение худшим в своей жизни, когда Лейли сделала нечто столь странное и прекрасное, что оно на секунду заставило их позабыть обо всех страхах.

Девочка очень, очень медленно коснулась губ, на пару секунд задержалась пальцами в расщелине между ними, а затем бережно достала изо рта лепесток красной розы.

И бросила в ванну.

Вода в ней тотчас же изменилась. Теперь это было кипящее, клокочущее багровое море. Алиса пошатнулась и едва не упала; Оливер поспешил ее подхватить, глядя на Лейли с изумлением и чуть ли не трепетом.

Та не сводила глаз с воды.

– Выберите по телу, – сказала она тихо. – Вам придется принести их сюда самим.

* * *

Алиса и Оливер одновременно бросились в стороны.

Лейли не смотрела им вслед, иначе заметила бы, как они спотыкаются – наполовину от страха, наполовину от странного возбуждения, – спеша к куче тел и подгоняя друг друга, чтобы не растерять остатки пока согревающего их мужества. Нет, она была чересчур занята, созерцая воду, расчесывая ее буруны взглядом, точно гребнем, в поисках чего-то – возможно, знака, что поступила верно? Понимаете, Лейли начала задумываться, могло ли предложение помощи быть таким уж бескорыстным. У девочки закружилась голова и ослабли колени. Теперь ей казалось, что она поторопилась с согласием, что отчаянная нужда в помощи лишила ее последних крох благоразумия.

Чем дольше она стояла у ванны, тем беспощаднее вгрызалась в нее ночь. Неужели она в самом деле продалась паре незнакомцев? И ради чего? Короткой передышки от дела, на которое была обречена? Почему она так легко сломалась? Но хуже всего был вопрос:

Что они возьмут у нее после того, как она возьмет то, что хочет, у них?

Лейли неоткуда было узнать, что ее страхи беспочвенны. Она не понимала сердец своих случайных помощников и никогда не встречала незнакомцев, чьи намерения были бы чисты. Нет, она жила в мире, где доброта подводила ее, где темнота поглощала ее, где даже те, кого она любила, преследовали или отвергали ее. Не было такого чудовища, вурдалака или трупа в могиле, которые могли бы причинить ей больше боли, чем уже причинили люди, – и Лейли боялась, что сегодня ночью допустила самую серьезную ошибку.

Поэтому, когда ее спутники вернулись – со смертью в руках и добрыми деяниями в мыслях, – Лейли уже захлопнула двери и ставни своей души. Она больше не собиралась им грубить, но лишь тонкая грань отделяла ее от безжалостности. Теперь Лейли было все равно, чье сердце она может ранить, – покуда это сердце не было ее собственным.

* * *

Алиса вернулась первой.

Она несла маленького ребенка – мальчика лет семи или восьми – и открыто плакала. Внезапно потеряли значение ее невинность, страхи и ребяческий подход к их сегодняшнему мрачному труду. Потому что одно дело – узреть смерть, и совсем другое – коснуться ее. Ребенок у нее в руках был слишком настоящим, слишком человеческим, и Алиса ничего не могла с собой поделать. По правде говоря, она балансировала на грани тихой истерики, и Лейли точно недоставало терпения с ней возиться.

– Вытри лицо, – велела она. – И давай скорее.

– Как ты можешь быть такой черствой? – У Алисы надломился голос, руки задрожали от непривычного веса, и тело мальчика мягко соскользнуло в снег. Она принялась рывками утирать слезы. – Как можешь совсем ничего не чув…

– Не тебе рассуждать о моих чувствах. – С этими словами Лейли достала маленький кнут, свисавший с ремня под ее плащом, и резко хлестнула воздух.

Алиса ахнула.

Лейли даже не обратила внимания. Алиса могла горевать в свое удовольствие, но для Лейли это было уже невозможно. Для нее призрак маленького мальчика оставался более чем реален. Прямо сейчас он увивался вокруг ванны, отпуская язвительные комментарии по поводу Алисиного лица. Лейли снова хлестнула по воздуху, и дух с воплем растаял – но лишь на секунду. В такой форме им трудно было причинить вред, но кнут помогал держать в узде самых гадких. Лейли в третий раз щелкнула хлыстом («Да ради Ферен!» – завопила Алиса), и присмиревший дух наконец завис над ванной, ожидая, когда его переправят в Запределье.

– Опусти тело в ванну, – распорядилась Лейли. – Сейчас же.

Алиса с трудом сглотнула, но не решилась спорить. Повторное прикосновение к мертвецу потребовало от нее огромных усилий, однако она все же сумела сдержать слезы, приподнять мальчика и погрузить его в воду.

Кипящие буруны мгновенно успокоились, и красная поверхность просветлела, снова сделавшись прозрачной.

Алиса улыбнулась.

Лейли тем временем принялась расчищать снег неподалеку. Затем она вытащила из-под пороши большой железный сундук и откинула крышку, под которой оказался целый набор древних инструментов и приспособлений. Лейли выбрала несколько щеток с жесткой щетиной, протянула две из них Алисе и сказала:

– Теперь соскреби всю грязь.

Алиса смотрела на нее глазами, круглыми от страха.

– Что ты имеешь в виду? – прошептала она.

Лейли кивнула на воду.

– Сейчас он кажется чистым. Но когда ты закончишь, мы увидим, чего на самом деле стоят твои слезы.

* * *

Чтобы отмыть шесть тел, потребовалось семь часов. Руки покраснели и загрубели, пальцы онемели, а носы замерзли до потери всякой чувствительности. К концу ночи трое детей сами были едва не при смерти. Один мертвец оказался таким грязным, что тени не просто липли к нему – они покрывали его почти непроницаемым коконом, и Оливеру пришлось буквально сдирать эту темноту слой за слоем. К чести Алисы, она быстро оставила слезы, черпая силы из столь глубокого внутреннего колодца, что это не укрылось даже от глаз Лейли. Ее гостей переполняла невероятная решительность; за всю ночь с их губ не сорвалось ни слова жалобы, и Лейли наконец начала сознавать, что перед ней не вполне обычные дети. И что они, возможно, все-таки не намерены ей вредить.

* * *

Солнце сменило на дежурстве луну.

Небо начало неуверенно расцветать золотыми фиалками и одуванчиковой синью. У детей подламывались ноги от холода и почти не гнулись пальцы – но ночная работа была еще далека от завершения. Лейли (которая, между прочим, не более десяти часов назад в одиночку вымыла девять тел) еле шевелилась от усталости, но все-таки сделала одно финальное усилие: непослушными руками достала кучу прищепок и протянула Алисе и Оливеру по паре трясущихся горстей. Они принялись за дело молча и так медленно, будто двигались в молоке.

Наполовину промокших, наполовину замерзших мертвецов еще нужно было подвесить на бельевую веревку. Дети прицепили к тросу кольца и зафиксировали в них шеи, колени, локти и другие выступающие части тел – что под руку попалось. Развешенные на просушку, мертвецы покорно склонили голову на каменную грудь. Обмякшие конечности слегка покачивались на ветру – как и сырая одежда. Теперь на веревке висели пятнадцать трупов: шесть новых и девять старых. Наши герои отступили на шаг, чтобы полюбоваться работой, дружно повалились в снег и немедленно там уснули.

* * *

Вскоре их разбудило яркое солнце.

Золотая сфера парила прямо над головой, излучая тепло с жизнерадостностью, которая в нынешних условиях была по меньшей мере неуместна. Снег под шеями и щиколотками детей уже подтаял мягкими впадинами, а там, где они свернулись калачиками, вдоль изгибов тел выросли покатые холмы. Сонные, оцепенелые, мокрые до последней нитки, они наконец распахнули шесть затуманенных глаз навстречу новому дню.

Несколько птах слетелись на ветку в отдалении, чтобы обсудить утренние новости. Лейли заметила, как они за ней наблюдают, со стоном отвернулась и принялась растирать лицо. Они редко разговаривали, но Лейли знала, что птицы ее жалеют, и это важничанье и вздернутые клювы вызывали у нее обиду. Девочку возмущало, что потом они просто расправляют крылья и улетают прочь – даже и тогда глядя на нее сверху вниз. Однажды она взобралась на высоченное дерево, чтобы хоть раз встретиться с ними нос к носу, но не успела насладиться своим глупым триумфом, как три голубя развернули хвосты и испражнились ей прямо на макушку. Вспомнив этот случай, Лейли метнула в птиц хмурый взгляд, стряхнула со шлема воображаемый помет и принялась выбираться из подтаявшего снега.

Алиса и Оливер тем временем продолжали сидеть в слякоти – совершенно сбитые с толку и, похоже, не вполне понимающие, где находятся. Наконец они помогли друг другу встать и растерянно заморгали на полуденном солнце. Усталые, голодные, отчаянно мечтающие о ванне, они уставились на Лейли в ожидании дальнейших указаний. В глубине души оба надеялись, что теперь девочка пригласит их внутрь, поделится завтраком или хотя бы покажет, где раздобыть горячей воды…

Но вместо этого она сказала:

– Так, не расслабляемся, – и устало взмахнула ладонью. – Надо отправить их, пока снова не запачкались. Тела сейчас очень уязвимы.

Сказать, что Алиса и Оливер были измождены до крайней степени, было бы преступным преуменьшением, – однако им не оставалось особого выбора. Алиса согласилась на Задание, Оливер согласился помочь Алисе, и они оба согласились помочь Лейли. Поэтому они только кивнули, стиснули зубы и поковыляли вперед, хлюпая на каждом шагу.

Втроем они сняли мертвецов с бельевой веревки. Пока они спали, трупы успели закоченеть – на подбородках и ушах наросли сосульки. К счастью, они уже начали оттаивать на ярком солнце, что несколько упрощало задачу. Отстегнутые тела с громким стуком повалились на землю, и Алисе с Оливером, которые теперь стояли по щиколотку в мертвецах, было велено ждать на месте. Лейли удалилась в темнеющий вдалеке сарай на поиски инструментов, необходимых для следующего этапа.

В ее отсутствие Алисе и Оливеру выпала возможность как следует обдумать ужасные события прошлого вечера. Алиса старалась не терять оптимизма, но у Оливера он выпал еще в районе ворот. Они до заледенелых коленей были выпачканы в грязи, стояли насквозь потные, в липнущей к телу мокрой одежде, умирали от голода и усталости – а теперь еще и вынуждены были ждать среди кучи подтаявших тел. Оливер при всем желании не мог увидеть в этой ситуации ничего хорошего.

– Подумать только, – пробормотал он. – Вот чем обернулась для тебя победа на Сдаче!

Он скрестил руки и неверяще покачал головой.

– Ужасное дело, как по-моему. Просто кошмарное.

– Но…

– Возможно, – перебил девочку Оливер, и лицо его просветлело, – возможно, нам лучше вернуться домой.

– Оливер! – ахнула Алиса. – Да как у тебя язык повернулся?

– Ты только подумай! Разве не здорово было бы оказаться сейчас дома?

– Ты волен идти куда угодно, – строго сказала Алиса. – Но я останусь здесь. Я согласилась на это Задание и доведу его до конца – с тобой или без тебя, Оливер Ньюбэнкс. И можешь хныкать сколько угодно.

– Разве ты не понимаешь? Это идеальный план, – продолжал убеждать ее Оливер с горящими глазами. – Твой отец теперь городской Старейшина. Думаю, уж для тебя-то он сделает исключение. Ты попросишь о Пересдаче, и дело с концом. Уверен, они пойдут навстречу.

– Не смеши мои тапочки. У меня это и так вторая попытка, не хватало только третьей. К тому же, – фыркнула Алиса, – они уже сделали исключение, когда послали меня сюда. Ференвуд сейчас пытается наладить связи с другими волшебными землями, и папа говорил, как важен мой успех, чтобы мы могли и дальше развиваться в этом направлении. В любом случае, именно потому, что он теперь Старейшина, я не имею права сдаваться. С тех пор, как он вернулся, дела идут просто чудесно. Я не могу его подвести. Нужно просто усерднее работать с тем, что есть…

– С тем, что есть? – воскликнул Оливер. – А что у нас есть, Алиса? Груда мертвецов и девчонка, которая от них без ума. Видит Ферен, это не так уж много!

– Знаешь, Оливер Ньюбэнкс, – сказала Алиса, вскинув бровь, – от кого-кого, а от тебя я такого не ожидала.

– Ты о чем?

– Просто удивлена, как ты отзываешься о нашей хозяйке. – И Алиса улыбнулась. – Мне-то показалось, что ты с нее глаз не сводишь.

Оливер залился густым румянцем, молчал целых семь с половиной секунд, а когда наконец заговорил, выдавил только:

– Что… что за глупости. Понятия не имею, о чем ты.

Именно в этот момент Лейли и показалась из сарая.

Она в самом деле была поразительной девочкой – даже вымазанная в саже, – и Оливер Ньюбэнкс (который, по моему мнению, подозрительно много спорил) не мог этого не замечать. Неестественный цвет ее глаз отражал свет, будто жидкое олово. Лейли сняла шлем, сунув его под мышку, и это оставило ее волосы слегка встрепанными. Несколько серебристых прядей выбились из-под тщательно повязанного платка и теперь струились по бокам лица, придавая чертам обманчивую мягкость. Обманчивую – потому что Лейли тащила длинную плоскую телегу и на каждом шагу хмурилась от тяжелой ноши. Она остановилась на секунду – только чтобы смахнуть с брови пот, – и, заметив растрепавшиеся волосы, быстро убрала их обратно под платок. Лишь тогда Алиса и Оливер разглядели ее поклажу, вспомнили о манерах и дружно бросились на помощь. В телеге, плотно уложенные штабелями, ехали десятки простых деревянных гробов.

Сердце Алисы пропустило удар. У Оливера желудок завязался узлом.

И все-таки он повел себя по-рыцарски. Что ж, Оливер Ньюбэнкс в самом деле считал Лейли красивой девочкой. Но красоту легко позабыть перед лицом смерти, дряхлости и прочих неприятностей. Поэтому да, Оливер считал Лейли весьма привлекательной (когда у него было время на такие мысли), но не это побудило его сейчас броситься вперед. Было что-то еще в самой Лейли – что-то, что Оливер пока не мог уяснить как следует, – влекущее его к ней; и хотя он не вполне понимал природу этого чувства, в действительности оно было очень простым.

Дорогой читатель, он восхищался ею.

Потому что неким образом, даже занимаясь такой трудной, грязной и неблагодарной работой, она шла сквозь темноту с удивительным изяществом и ступала по коридорам жизни и смерти с решимостью, о которой он всегда втайне мечтал. Она казалась такой уверенной в себе, такой непоколебимой – такой неприступной для чужих мнений, – что это всколыхнуло в нем чувство, никогда не испытанное ранее. Присутствие Лейли заставляло Оливера нервничать. Ему вдруг страшно захотелось ее понять. Но больше всего ему захотелось с ней подружиться.

– Пожалуйста, – сказал он, глядя ей в глаза, и опустил теплую ладонь поверх ее, затянутой в перчатку. – Позволь мне.

Лейли отдернула руку и нахмурилась, собираясь с духом для слабого протеста (ей не очень-то хотелось в одиночку тащить тяжелую телегу, но гордость не позволяла бросить ношу без должного сопротивления). Оливер не шелохнулся. Лейли, которая не предвидела никакую часть этой беседы, была так изумлена его настойчивостью, что на секунду буквально лишилась дара речи. Любая помощь уже превосходила ее ожидания, однако это было больше даже того, что она ожидала от своих гостей. Да, это был скромный жест – но Лейли так редко видела от людей доброту, что самые крохотные знаки внимания смягчали теперь истерзанное сердце.

Наконец девочка с благодарностью уступила.

Они с Алисой молча наблюдали, как Оливер тащит телегу к снятым с веревки мертвецам. Лейли не сводила задумчивых глаз с его фигуры.

– Алиса, – позвала она внезапно.

Та чуть не подпрыгнула от изумления, что с ней заговорили.

– Д-да?

– Он надежный?

– Кто? – быстро спросила Алиса. – Оливер?

– Да. Этот мальчик. – Лейли кивнула на его уменьшающийся силуэт. – Он заслуживает доверия?

– Доверия?

Тут Алисе было о чем поразмыслить.

– Н-ну, – начала она осторожно. – Мне кажется, что да, заслуживает.

– Тебе кажется?

– Просто я… не вполне уверена. Когда-то он был самым ужасным в мире вруном. – И Алиса рассмеялась. – Видишь ли, он владеет магией убеждения. Это сразу все усложняет.

Лейли в тревоге к ней обернулась.

– Убеждения?

Алиса кивнула.

– Ну да. Он может заставить людей думать и делать все, что захочет. И Ферен свидетель, – она снова рассмеялась, – раньше он бывал просто невыносим.

Тут Алиса наконец заметила ужас на лице Лейли и поспешила добавить:

– Но не стоит из-за этого волноваться! Честное слово, теперь он стал намного лучше!

Слишком поздно.

Лейли уже закрылась. Глаза ее потемнели, а губы сжались в нитку. Она отвела взгляд. На лице девочки проступило неожиданное и необъяснимое выражение злости. Затем она глубоко вздохнула и чересчур сильно стиснула руки в перчатках.

Алиса – которая явно сказала что-то не то, – почувствовала, как ускользает хрупкое расположение Лейли, и начала барахтаться. Она знала, что должна использовать любой шанс на сближение с ней – в конце концов, Алиса до сих пор терялась в догадках, зачем ее сюда прислали, и уже начала отчаиваться. Увы, это отчаяние лишь подтолкнуло ее к безрассудству.

– Лейли, – продолжила она торопливо. – Если бы ты только мне доверилась… Если бы сказала, что не так…

Мордешор окаменела.

– Зачем ты все время твердишь, будто со мной что-то не так?

– Нет! Нет, не с тобой, – быстро возразила Алиса. – Но, возможно, тебя что-то беспокоит…

Она помедлила, скрестила пальцы и выпалила:

– Тебя что-нибудь беспокоит? Может, ты хочешь о чем-то поговорить?

Лейли неверяще взглянула на Алису (по правде говоря, она начала подозревать, что у той не все в порядке с головой), а затем обвела жестом бесконечное поле грязи, подтаявший снег, горы трупов и пустые гробы.

– Меня что-то беспокоит? Интересно, что бы это могло быть? Думаешь, я получаю большое удовольствие от этой работы? Думаешь, мне льстит быть единственным мордешором в городе с населением восемьдесят тысяч человек?

– Н-нет, – пролепетала Алиса, сама напуганная почти до смерти. – Но я подумала, может быть, есть что-то еще… Еще какая-то причина, по которой меня сюда послали. Видишь ли, у меня довольно редкая разновидность магии, и она не очень подходит для омовения мертвецов, поэтому я подумала…

– Давай-ка проясним, – перебила Лейли с выражением таким холодным, что Алиса едва сдержала дрожь. – Я не просила тебя сюда приходить. Не просила мне помогать. И если ты не хочешь выполнять эту работу – если омовение мертвецов лежит вне компетенции твоей редкой разновидности магии, ты можешь уйти в любую секунду. На самом деле, – тщательно выговорила Лейли резким, не терпящим возражений тоном, – тебе было бы лучше уйти прямо сейчас.

С этими словами она зашагала прочь, к Оливеру и куче деревянных гробов, оставив Алису стоять по колено в снегу и с разбитым сердцем.

Для Алисы Алексис Квинсмедоу все пошло совершенно не по плану.

* * *

Лейли не собиралась ее жалеть.

Постоянные намеки Алисы, будто с ней может быть что-то не так, больно уязвили Лейли и заставили ее ожесточиться и возвести новые стены. Девочка еще никогда не чувствовала себя такой ранимой и изо всех сил старалась не замечать неожиданную и небывалую дрожь в руках. Вместо этого она крепче сжала кулаки и зашагала через слякоть, вдыхая холодный воздух. Оливер терпеливо дожидался ее рядом со штабелями гробов. Когда он поймал ее взгляд и улыбнулся, фиалковые глаза блеснули от радости. Сердце Лейли испуганно споткнулось. Ощущение было таким странным и непривычным, что ей на миг – очень, очень краткий миг! – захотелось расплакаться. Конечно, Лейли не собиралась рыдать на глазах у чужака, но где-то в глубине ее души промелькнуло желание хоть иногда давать себе волю и разваливаться на части.

Как бы там ни было, она не вернула Оливеру улыбку.

Лейли совершенно не интересовали ненадежные, лживые манипуляторы – даже если они заверяли, что встали на путь истинный. Нет, она решительно не собиралась водить дружбу с этим двуличным мальчишкой или девчонкой с розовой ватой вместо мозгов. Лейли распахнула свой красный плащ – тогда-то Оливер впервые и увидел ее старинное, щедро расшитое парчой шелковое платье, – отстегнула от пояса древний, замысловато украшенный серебряный ломик и принялась за работу. (Также на ее поясе висели: старый латунный молоток; кожаный кнут для усмирения духов; шелковый, тщательно простеганный изнутри кисет со Сверками; пара ржавых щипцов; медная коробочка с ногтями; печать и маленькая визитница.) Лейли молча забралась на телегу и начала вскрывать гробы.

Оливер остановился рядом.

Отсюда им была замечательно видна Алиса: маленькая фигурка маячила у дверей сарая с таким видом, будто сейчас повалится в сугроб. Но что бы вы ни успели подумать о Лейли, знайте: совесть не совсем покинула нашу героиню. По правде говоря, сейчас она грызла ее, как никогда в жизни. Втайне Лейли хотела бы быть обычной девочкой, которая с легкостью заводит друзей, делает глупости и извиняется перед ними по сто раз на дню. Но к этому времени она была уже слишком сломлена и не знала, как исправить вред, который сама причинила. Одна мысль о том, чтобы попросить у Алисы прощения, наполняла гулко бухающее сердце нестерпимым ужасом. Нет, она просто не смогла бы выдавить из себя эти слова…

Ведь что, если ее извинения не примут?

Вдруг она обнажится зря – и только получит по лицу хлестким перечнем своих ошибок?

Нет, ей было намного безопаснее в коконе злости – там, где ее никто не мог достать.

По счастью, Оливер не испытывал таких терзаний.

– Хм, – сказал он как бы невзначай, но на самом деле тщательно взвешивая каждое слово. – Интересно, чего это Алиса там застряла?

Когда Оливер задался этим резонным вопросом, Лейли уже успела снять крышки с нескольких гробов. Поэтому она сперва тяжело отдышалась, спихнула открытые гробы в снег и только затем ответила:

– Я сказала, что, если ее не устраивает эта работа, она может убираться.

Оливер так и остолбенел.

– Что… Но зачем?

Лейли пожала плечами.

– Она заявила, будто ее магия не подходит для омовения мертвецов.

– Но… Лейли…

– А еще она все время допытывается, что со мной не так. Точно я орех, который надо расколоть. – Лейли стащила на землю очередной гроб и резко выдохнула. – Но со мной все в порядке.

При этих словах она взглянула Оливеру прямо в глаза – однако стоило ей на секунду замереть, как отчетливо задрожавшие руки перечеркнули все предыдущие уверения.

Лейли сделала вид, будто ничего не заметила, и быстро потянулась за следующим гробом, но Оливеру хватило здравомыслия ее остановить.

– Если с тобой все в порядке, – сказал он, – что у тебя с руками?

– Ничего, – отрезала Лейли, сжимая трясущиеся пальцы в кулаки. – Устала, вот и все. Длинная выдалась ночка.

Оливер заколебался – спорить с правдой было трудно – и наконец уступил с горестным выражением лица.

– Алиса просто хочет тебе помочь.

– Тогда она должна быть здесь и помогать.

– Ты же сама ее прогнала.

– Когда кто-то действительно чего-то хочет, – пропыхтела Лейли, стаскивая вниз новый гроб, – он за это борется. Не похоже, чтобы она умела бороться.

Оливер запрокинул голову к солнцу и расхохотался.

– Чтобы такое говорить, нужно вообще не знать Алису!

Лейли не снизошла до ответа.

– Святые прянички, – вздохнул Оливер и покосился на одинокую фигурку у сарая. – Могу представить, как ты разбила ей сердце.

На этот раз Лейли удостоила его взглядом. Даже уставилась. После чего со злостью произнесла:

– Если мои слова разбили ей сердце, значит, ее сердце слишком легко разбить.

Оливер с улыбкой склонил голову к плечу.

– Не все такие сильные, как ты, знаешь ли.

Лейли окаменела.

– Ты меня совершенно не понял, – сказала она тихо. – Я вовсе не сильная.

Оливер мгновенно постиг глубину этого признания, но так и не успел ответить. Он еще подыскивал верные слова, когда Лейли рывком выпрямилась – будто шомпол проглотила, – и судорожно вздохнула. Ломик с глухим стуком шлепнулся в грязь. У Лейли подкосились ноги, и она начала заваливаться вбок, прямо на Оливера. Тот поспешил ее подхватить. Ему удалось удержать девочку, но Лейли колотило, в серебряных глазах металась паника. Оливер принялся звать Алису на помощь, и Лейли допустила ошибку, на какую-то долю секунды встретившись с ним взглядом. Оливер смотрел в ответ слишком долго – и увидел слишком много.

Что-то было отчаянно не так.

* * *

Пока Алиса бежала к телеге – лицо ее было искажено таким же ужасом, белые волосы развевались по ветру, – Оливер опустился вместе с Лейли на землю, пытаясь отыскать признаки ранения.

Для девочки, привыкшей проводить все время в одиночестве, такая фамильярность была любопытным и пугающим ощущением. Однако физическая близость даже не подбиралась к началу длинного списка ее тревог. Дело в том, что Лейли не доверяла этим людям и не могла избавиться от мысли, что время их появления, их абсурдно-настойчивые предложения помощи и ее собственная слабость совпали как-то уж слишком удачно. Как вы наверняка догадались, ее ничуть не тронули их сочувственные лица, и она не сочла ни капли романтичной ситуацию, в которой ее разбил недуг – причем на глазах у тех, в чьих помыслах она до сих пор сомневалась.

Поэтому Лейли сделала единственную здравую вещь, до которой додумалась: едва обретя способность двигаться, собрала жалкие крохи сил и высвободилась из объятий Оливера. После чего, спотыкаясь и пошатываясь, побежала к дому – вслед ей неслись встревоженные оклики Оливера и изумленные возгласы Алисы, – рухнула сразу за порогом и заперла за собой тяжелую деревянную дверь. Двое измученных ференвудцев остались на улице.

* * *

Алиса с Оливером колотили в дверь не меньше десяти минут – пока не охрипли от криков и не сбили костяшки пальцев. Наконец их усталость и бессилие слились в одно абсолютное ощущение провала, и коридоры особняка затопила тишина. Лейли с облегчением вздохнула и сделала финальную попытку встать. Увы, не успела она приподняться, как хрупкий покой был нарушен чередой пронзительных воплей.

Мама была тут как тут.

Ее исчезновение прошлой ночью объяснялось банальной трусостью и ничем иным; мамин призрак был так напуган вторжением незнакомцев, что счел за лучшее спрятаться (помощь дочери даже не рассматривалась). Теперь же она вернулась – раздраженная, как никогда в смерти. Позвольте напомнить, что видела и слышала ее только Лейли (которая до сих пор не поделилась своими спиритическими талантами ни с одной живой душой), а потому все происходившее далее было для Алисы и Оливера полной тайной – как бы напряженно они ни прислушивались к звукам в коридоре.

К несчастью, единственные звуки в этот момент издавал бесплотный мертвец. Все, что оставалось Лейли, – стараться не взвыть в голос. Мама загнала ее в угол и принялась визжать и верещать по поводу грязной одежды дочери.

С этим упреком трудно было поспорить.

Все трое детей были перепачканы с головы до ног. Не только потому, что ночь напролет отмывали трупы – сон в снегу тоже сделал свое дело. Алиса и Оливер как следует извозились в слякоти, а Лейли – об этом она в ту минуту еще не знала – вдобавок уснула на крошечном семействе пауков, чьи сломанные лапки до сих пор прилипали к ее ресницам. Возможно, была своеобразная удача в том, что Лейли не успела пригласить гостей в дом или предложить им завтрак: Алиса, которая прямо сейчас выковыряла из уха чей-то синюшный ноготь, точно украсила бы ее кухню высокохудожественными разводами рвоты.

Но и Алиса, и Оливер были слишком измучены и напуганы, чтобы продолжать преследование. Оливер даже думать не мог о том, чтобы сломать еще одно окно или вновь применить к Лейли чары убеждения. Убитый горем, он совершенно сдался, сполз по двери и тяжко замолчал, лишь изредка бросая на Алису удрученные взгляды. Озвучивать свои страхи никто не решался. Нет, им неоткуда было узнать, как ужасно чувствует себя Лейли и каким пыткам подвергает ее сейчас мама.

– Грязная, вонючая, бестолковая девчонка…

Лейли зажала уши руками.

– Пальцы в волдырях, на кожу без слез не взглянешь…

Лейли зажмурилась.

– Разве такому я тебя учила? Живешь как свинья, от вони не продохнуть…

Алисе удалось заглянуть в щелочку между занавесками, но сведенные брови и поджатые губы Лейли можно было трактовать как угодно. Алиса, эта нежная душа, уже начала думать, не заключается ли проблема в них с Оливером…

– Припрягла каких-то проходимцев, даже с работой своей справиться не способна!

…но, хотя они составляли очень малую причину страданий Лейли, они являлись огромной частью их разрешения. Если бы они только знали, насколько огромной!

* * *

Обычно Лейли лучше справлялась с мамиными истериками. Терпеливее сносила вспышки ее злости, унизительные колкости и обвинения в некомпетентности. Но к нынешнему моменту она толком не спала вот уже тридцать шесть часов и начала буквально разваливаться изнутри. Тело ее было измучено, разум сломлен, и даже дух стал разрушаться. Да, Лейли Лейла Фенжун была сильнее многих, мудрее некоторых и абсолютно точно – старше своих лет. Но самые сильные, мудрые и взрослые тоже спотыкаются без поддержки и сочувствия; и пока папа впадал в маразм, а мама не выпадала из него ни на минуту, Лейли – в их отсутствие – все вернее сроднялась с одиночеством. Тьма питала тьму, пока не поглотила любой свет. Девочка даже не могла вспомнить, жила ли когда-то без сломанного сердца.

На горе, она не разглядела никакой ценности в компании своих странных гостей. Лейли могла бы обрести в них друзей – но вместо этого увидела лишь причину для вины и страха, а потому поспешила отвергнуть их без дальнейших раздумий. Так и не проронив ни звука, она поднялась по лестнице, заперлась в уборной, открыла воду и боком повалилась в ванну – где надеялась найти хоть краткий покой. Ей было все равно, что случится с Алисой и Оливером. По правде говоря, в глубине души она надеялась, что они исчезнут до того, как она вернется.

* * *

Дорогой читатель! Однажды Лейли будет вспоминать, как обходилась в эти первые дни с Алисой и Оливером, с раскаянием таким глубоким, что оно станет ее постоянным спутником. Но я думаю, она чересчур самокритична. В конце концов, простая и трагичная правда жизни заключается в том, что временами наша черствость к другим – всего лишь отчаянная попытка быть добрее к самим себе. Я твержу ей об этом, даже когда пишу вам сейчас, но она по-прежнему упрямится. Какая важная и раздражающая обязанность – напоминать умным людям, чтобы они не совершали глупейшую на свете ошибку и не ставили на себе крест.

Ужасно, ужасно грустная история

Алиса с Оливером пребывали в растерянности.

Оливер точно знал, что с юным мордешором что-то чудовищно не в порядке, но никак не мог поймать свои опасения за хвост и разглядеть их как следует. Алиса была расстроена еще больше: в конце концов, это было ее Задание, и именно она его с треском проваливала. Но что хуже, оба уже начали преть в сырой одежде. Клейкая от пота кожа липла к ткани, вызывая ощущение, будто они сунули ноги и руки в холодный гороховый суп. Болело буквально всё: пальцы, зубы, суставы, даже глаза. Алиса и Оливер были измучены душой и телом, отчаянно нуждались в смене одежды и тепле.

При этом они оставались чужаками в незнакомом городе – и понятия не имели, куда идти теперь. Что же делать?

Алису послали сюда, в это царство холода и смерти, в качестве награды за успешную Сдачу. Она была необычайно одаренной девочкой, наделенной талантом, которого Старейшины Ференвуда никогда раньше не видели; и хотя они далеко не сразу определились с ее Заданием, в конце концов Алису отправили в Чаролес, к Лейли – ничего толком не объяснив. Это тоже было связано с ее высочайшей оценкой на Сдаче. Алиса должна была оказаться достаточно умна, чтобы самостоятельно проникнуть в суть проблемы и решения. (Оливеру, разумеется, запретили ее сопровождать – однако эти двое приключались вместе так долго, что без раздумий закрыли глаза на правила и возможные последствия.)

Но первоначальный оптимизм Алисы испарялся на глазах, и, хотя бедственное положение Лейли было совершенно очевидно, девочка начала отыскивать лазейку, которая позволила бы ей вернуться в Ференвуд – к папе, который, как подметил Оливер, был теперь Старейшиной и мог сгладить ситуацию. Алиса не гордилась этими мыслями, но Лейли оказалась ершистой и грубой – совершенно не такой, как ей представлялось!

На Сдаче Алиса получила пятерку – наивысшую оценку из возможных, – а потому должна была предвидеть сложность задачи, которая за ней последует. И все же сейчас эти соображения не играли никакой роли. Лейли оскорбила Алису и прямым текстом велела ей проваливать – более чем достаточно, чтобы сдаться и последовать по указанному адресу. Они с Оливером (который давно хотел выбраться из этого безумия) были готовы признать себя трусами, подтереть носы и отправиться домой[1]. Пытаясь придумать объяснение их внезапному возвращению, Алиса даже отыскала в поведении Лейли глубоко скрытый смысл. Возможно, предположила она, в них здесь больше не нуждались. Возможно, это было официальное завершение Задания. Возможно, оно вовсе не затрагивало талант Алисы, и все это было одной большой уловкой.

Могло ли такое случиться? Потому что…

Потому что в этом случае они имели полное право вернуться домой. По правде говоря, Задание показалось Алисе чересчур простым (по ее обычным стандартам приключений), но она целую ночь намывала трупы – обычному человеку впечатлений хватило бы на всю жизнь. Алиса поделилась этими постыдными мыслями с Оливером, и он тут же уверенно ответил:

– Ой, очень сомневаюсь.

– Но почему? – спросила она, вытащив из волос таракана. – Разве мы недостаточно настрадались? Может, хватит уже?

Оливер скрестил руки на груди.

– Если ты хочешь сдаться и вернуться домой, я тебя всецело в этом поддержу. Ты знаешь. Но ты не можешь притворяться, будто сделала то, ради чего сюда приехала. Ты прекрасно видишь, что у Лейли какая-то беда – и я сейчас не про ее работу мордешора, – и до сих пор мы не сделали ничего, чтобы ей помочь.

– Ну конечно, сделали, – слабо возразила Алиса. – Мы вымыли всех этих мертвецов и…

Оливер покачал головой.

– Ты упускаешь главное. Задания всегда назначаются, исходя из таланта. А ты своим даже не воспользовалась.

Алиса опустила взгляд и обхватила себя руками, пытаясь согреться.

– И из этого правила совсем-совсем не бывает исключений?

– Думаю, ты сама знаешь ответ.

Алиса прикусила губу. Это была правда.

– Что же нам делать? – спросила она с печальной покорностью.

– Ну, – ответил Оливер, – если мы собираемся задержаться здесь и понаблюдать, для начала нам следует… – Он вытряхнул из ботинка пару червяков. – Вымыться. Во-вторых, нам совершенно точно нужна новая одежда. – Оливер наклонился к Алисе и понизил голос: – Лично я планирую сжечь эту при первой возможности. И тебе советовал бы сделать то же самое.

Алиса закивала так яростно, что из носа у нее вылетел жук.

* * *

А теперь немного объяснений.

Алиса и Оливер попали в Чаролес благодаря магии – старомодность, которой вполне можно было избежать, если бы их заинтересовала очень долгая прогулка. Чаролес находился всего в тридцати днях пешком от Ференвуда или пяти часах пути на самолете – если бы хоть в одном из городов слышали о таком странном изобретении. В любом случае, Алисе и Оливеру пришлось несколько дней томиться в подводном лифте (худший способ путешествия, на мой вкус), поскольку Чаролес был еще старше и медлительнее Ференвуда и не обновлял транспорт примерно столетие.

Здесь нужно отметить, что каждая из множества волшебных земель отличалась своими надуманными причинами для изоляции, и Чаролес не был исключением: его жители не высовывали носа дальше ворот из-за древнего предрассудка.

Чаролесцы убедили себя, что не-волшебники потеряли магию в результате опасного и невероятно заразного заболевания и что единственный способ избежать этой ужасной судьбы – навсегда отгородиться от инфицированного большинства. Волшебники возводили разные преграды от «болюнов» (так они именовали лишенное магии население), но чаролесцы превзошли в предосторожностях всех: попасть в их город можно было только по воде, и это было долгое, изматывающее путешествие, на которое решались очень немногие (если решались вообще). В итоге о Чаролесе почти забыли, что вполне устраивало его обитателей.

Как бы там ни было, все нужды и желания этого славного места удовлетворялись по щелчку пальцев; а потому чаролесцы продолжали существовать внутри собственноручно возведенных стен, никогда не общаясь с «болюнами» из опаски заразиться и с подозрением относясь даже к другим волшебным народам. Из-за этой подозрительности они могли показаться весьма недружелюбными, что являлось правдой лишь отчасти. При ближайшем знакомстве обнаруживалось, что это яркие, культурные люди, попросту стреноженные собственным страхом. Видите ли, без него чаролесцы никак не могли объяснить свое затворничество.

Ференвуд отличался той же нелогичностью.

Когда-то его обитатели пострадали от долгой и кровавой распри с соседней волшебной землей (причиной распри послужили их обширные связи с не-волшебниками) и теперь почти задыхались в полной изоляции. Городские Старейшины постановили, что лишь осторожность и осторожность спасет их от дальнейшей катастрофы, и большинство ференвудцев без сожалений расстались с опасной свободой. Пока однажды не нарушили принцип абсолютной скрытности, чтобы послать тринадцатилетнюю девочку через море и снег и помочь ей сотворить немного дружественной магии.

Очень скоро им предстояло пожалеть об этом решении.

* * *

Прямо сейчас посол Ференвуда в Чаролесе и ее приехавший зайцем спутник пробирались через снежное поле (то и дело спотыкаясь и временами падая) в поисках дороги в город. Найти Лейли, сделать все возможное для помощи ей и вернуться до того, как растает снег, – вот и все указания, которые выдали Алисе городские Старейшины. Но девочка начала подозревать, что они упустили несколько существенных деталей – поскольку к нынешнему моменту пребывала в совершенной растерянности. Алиса не знала, как помочь Лейли, не знала, когда растает снег, и, что хуже всего, понятия не имела, как вернуться обратно!

Прибытие их лифта оказалось в лучшем случае не впечатляющим. Маленькая стеклянная коробка с самого начала не вызывала большого доверия, но, всплыв на поверхность, сделала один последний рывок и попросту развалилась на части. Алису и Оливера бесцеремонно вышвырнуло в ледяное море, которое омывало берег с домом Лейли. Потрясенные, промокшие и немедленно искусанные морозом, они принялись подниматься по склону. Это был ужасный финал долгого и выматывающего путешествия – поэтому ничего удивительного, что Оливер позабыл законы вежливости и от отчаяния выломал окно спальни.

Последняя неделя выдалась для друзей суровой. Первые пять дней они ехали в мокром лифте, а весь шестой надраивали мертвецов. Теперь их одновременно мучили голод, жажда, зуд и недосып (внимательный читатель наверняка уже заметил, что правила относительно еды и сна были в Чаролесе такими же, как в Ференвуде). При этом они до сих пор не видели ничего, кроме мрачного особняка Лейли и распухших трупов. Не лучшее начало визита.

Однако Алиса и Оливер наконец вспомнили кое-что важное – что они одаренные, умные и здоровые молодые люди, которые выпутывались из худших передряг, даже когда были юнее и глупее, а у одной из них еще и недоставало руки. (И правда, как можно, зная об их приключениях в Итакдалии, усомниться в них теперь?) Поэтому, когда на краю белоснежного поля замаячила слабо утоптанная дорога, наши герои лишь покачнулись от облегчения и поспешили вперед, чтобы со всем сердцем довериться неизвестности.

* * *

Беньямин Феланкасак никому не мешал – никого даже не трогал, – когда его размеренная жизнь оказалась перевернута с ног на голову, а ее ошметки разбросаны по дороге. Это был кроткий, воспитанный мальчик тринадцати лет и девяти месяцев, который прилежно посещал школу, а на досуге выращивал шафран. Конкретно в ту минуту, когда и начались все его беды, он катил по пустынной сельской дороге тележку с цветами. Урожай выдался богатым, и хотя Беньямин владел лишь маленьким полем, собранное никак не поместилось бы у него в руках. Теперь изящные сиреневые бутоны ярко выделялись на фоне снежного пейзажа. Пускай у Беньямина не было ни ботинок, ни перчаток, он относился к тому редкому типу людей, для кого испытывать благодарность так же естественно, как дышать, – а потому, несмотря на холод, улыбнулся и возблагодарил небеса за подарок, который поможет ему прокормить семью.

Беньямин проделывал этот путь каждое воскресенье в один и тот же час: всегда шел на станцию после того, как пообедает, устроит мать в кровати (где она оставалась до его возвращения) и навестит шафрановое поле. Он прекрасно знал и дорогу, и всех, кого мог на ней встретить; знал, чего ожидать; и знал, что ожидать на ней чужаков уж точно не стоит. Именно эта уверенность и послужила для него сегодня источником таких огорчений.

Не успели слова благодарности слететь с его губ, как Беньямин и его тележка потерпели сокрушительное столкновение с неожиданным чужаком. Мальчик чуть не потерял сознание от шока. Не потому что его голова ударилась о камни, а падение вышибло из груди весь воздух – нет, этого он даже не заметил. Но то, что тележка перевернулась и воткнулась в снег, погубив при этом половину урожая? Беньямин был в отчаянии.

С сердцем, колотящимся где-то в ушах, он поднял глаза навстречу своему обидчику – и увидел существо столь необычайное и непохожее на самого Беньямина, что сразу твердо понял: он умер. Мальчик осторожно приподнялся. Зрение то расплывалось, то фокусировалось снова. Да, он совершенно точно был мертв, потому что смотрел в лицо ангелу.

Он была бела, как снег. Ее кожа, волосы, даже ресницы – все излучало сияние. Ангел, подумал Беньямин. Определенно. И начал искать крылья.

– Ты в порядке? – зачем-то спрашивала она снова и снова. – Ты не ранен?

Она потрясла его и отвернулась – взглянуть на кого-то еще.

– Ох, Оливер, что же я наделала? – воскликнула она. – А что, если я его убила? Если я…

– Где твои крылья? – услышал Беньямин свой голос будто со стороны. Голова теперь кружилась еще сильнее, но ему все же удалось сесть. Смерть оказалась очень муторным делом. – Я думал, у тебя будут крылья, – попытался он вновь.

Алиса Алексис Квинсмедоу испытывала одновременно облегчение и смятение. Она не убила этого невинного мальчика, но определенно повредила ему мозг. И прямо сейчас не знала, что хуже.

Оливер первым разобрался в ситуации и протянул Беньямину руку, чтобы помочь встать, – но тут же выпустил ее с истошным криком. Бедный мальчик так резко повалился обратно, что опять стукнулся головой. К счастью, второй удар поставил ему мозги на место, и туман перед глазами постепенно начал рассеиваться. Беньямин услышал, как Оливер кричит:

– А что я должен был делать? Он весь… в пауках! И… и… других насекомых! Они у него под рукавами, и по ногам тоже ползают! – Оливер в ужасе уставился на свои ладони. – Ради Ферен, зачем мы вообще сунулись в этот ненормальный, мерзкий городок, к его психованным жителям…

– Я очень извиняюсь за насекомых, – быстро сказал Беньямин.

У Оливера отвисла челюсть. Затем его щеки пошли красными пятнами, а лицо, к чести мальчика, приняло пристыженное выражение.

Тем временем Беньямин поднялся со всем достоинством, возможным в такой ситуации, и оказался ростом всего чуточку ниже Оливера. Окинув взглядом картину вокруг, он немедленно осознал три вещи. Во-первых, его урожай был не окончательно погублен. Во-вторых, сам он был более чем жив. И в-третьих, Алиса – хотя в ту минуту он еще не знал ее имени – была не ангелом, а девочкой, что выглядело даже более чудесным вариантом. Видите ли, за свою жизнь Беньямин встречал разных девочек, но никогда – столь поразительных. Алиса, по его мнению, как никто приближалась к совершенству и превосходила изяществом даже столь любимые им цветы шафрана. Только благодаря Алисе, которая сейчас молча разглядывала свои ботинки, Беньямина не задели слова Оливера. Он чувствовал, что в ее груди бьется родственное сердце, – хотя и не смог бы объяснить это ощущение.

В любом случае, этим троим предстояло многое обсудить, и Беньямин морально приготовился к долгой беседе. Начать он собирался с обсуждения шафранового инцидента, а затем перейти к более сложным вопросам вроде «Вы кто такие?» и «Что это вы тут делаете?» Он уже почти открыл рот, собираясь произнести первое слово, как вдруг его прервал еще один неожиданный, хотя и очень маленький герой нашей истории.

Пока трое детей глазели друг на друга, павлиний паук незаметно вскарабкался по юбкам Алисы, прополз по ее пальто, обогнул шею и устроился прямиком на кончике носа, откуда ему открывался наилучший вид на девочку. Распахнув яркий радужный веер, он переставлял лапки по ее щеке с почти завораживающим изяществом, отчего красочное тельце так и переливалось в лучах солнца. Это было весьма умное создание, прекрасно сознающее свою привлекательность, и бесцветная Алиса вызвала у него живой интерес. К тому же паук относился к Беньямину с большой нежностью и надеялся разведать обстановку в пользу мальчика.

Алиса, собрав всю свою храбрость, застыла столбом. Сейчас она могла только терпеливо ждать, пока паук закончит сверлить ее любопытными глазками. Она все еще не понимала, как это существо связано с Беньямином, но, несомненно, чувствовала их связь и не хотела еще сильнее обидеть нового знакомого. Поэтому она промолчала, мысленно проклиная Оливера за его недавнюю грубость. В конце концов, это они врезались в Беньямина, а не он в них.

И все же…

Это было очень, очень странно.

Жители Чаролеса, как и жители Ференвуда, обладали каждый своим волшебным даром – однако здесь их сходства заканчивались и начинались многочисленные различия. Ференвудцы Сдавали таланты на церемонии совершеннолетия; они высоко ценили магические способности и открыто предъявляли миру и окружающим то, чем наградила их судьба. Но в Чаролесе Алиса и Оливер встретили за два дня уже двух хранителей секретов. Беньямин, как и Лейли, считал магию исключительно личным делом, никогда не говорил о своих отношениях с насекомыми и даже не пытался объяснить эту членистоногую свиту. Никто не знал, почему он вечно покрыт пауками – включая его собственную маму, – а он не утруждал себя рассказами.

Дело в том, что Беньямин считал людей… странными. Он искренне не мог понять, зачем они прикрывают скелеты кожей, и испытывал глубокое уважение к тем, кто гордо носит свои кости наружу. И хотя технически он был человеком, Беньямина утешала слабая надежда, что, возможно, он хотя бы не так человечен, как другие. Эта маленькая фантазия зародилась в нем еще в детстве, когда однажды он так расчесал царапину на локте, что кожа лопнула – и из нее посыпались сотни новорожденных паучков. До того момента Беньямин и не подозревал, что они все в нем сидят. Теперь только он знал причину странности, которой никто больше не мог найти объяснения.

Беньямин годами страдал от слабого, но непрерывного внутреннего зуда, и хотя он не раз жаловался на него окружающим, страдания мальчика не принимались всерьез. Ни один доктор (волшебный или нет) не мог предположить, что эта щекотка порождена множеством крохотных лапок, снующих по его венам. Когда кожа Беньямина разошлась впервые, ему было восемь, и, слушая их слезные прощания – осиротевшие дети покидали дом, – он испытал забавное чувство ответственности по отношению к этим пришельцам. С тех пор, когда бы новое семейство ни оставило его плоть, он выпускал их в мир со всей нежностью любящего отца.

В тринадцать лет и девять месяцев Беньямин был самым чудны́м мальчиком, которого только видела Алиса, и это знакомство положило начало всему. Хотя он вполне сознавал свою необычность, он никогда не встречал никого, кто мог бы сравниться с ним в странности, – а потому столкновение с Алисой оказалось для него буквально знаком судьбы. Удивление было для Беньямина новым и на редкость освежающим чувством; именно по этой причине он не отозвал своего многоногого друга. Ему было любопытно посмотреть на реакцию Алисы, и ее намеренное спокойствие, упрямое достоинство и прежде всего доброе сердце – перед лицом создания, вызывающего у большинства только страх, – произвели на Беньямина неизгладимое впечатление. Оливер, несдержанный приятель Алисы, заинтересовал его мало; но сама она… О, Беньямина просто переполняли вопросы! Кто она, эта хрустальная девочка? Как сюда попала? Останется ли здесь навсегда? Но Беньямин не мог вымолвить ни слова. Все, что ему оставалось, – бросать робкие взгляды.

Тем временем Алиса сняла с носа паука (ей надоело, что на нее столь откровенно пялятся) и опустила на землю. Радужного кроху это привело в такое изумление, что Беньямин невольно рассмеялся. Оливер, которому хотелось загладить недавнюю грубость, воспользовался шансом и решительно шагнул вперед, всем своим видом выражая раскаяние. И хотя его жест был не слишком красноречив, Беньямин вполне его понял. На этот раз он широко улыбнулся в ответ и так же молча покачал головой, будто говоря: «Все в порядке. Ты мне с самого начала показался малость придурковатым».

Оливер с благодарностью кивнул.

И это было началом очень ценной дружбы.

* * *

Теперь вернемся к нашему мордешору.

Лейли, как вы помните, заперлась в уборной. Сейчас она, полностью одетая, покачивалась на спине в ванне, а мокрая одежда плавала вокруг, точно линялые крылья огромного мотылька. Воды было так много, что она с каждым движением выплескивалась из фарфорового чрева, рискуя затопить единственное убежище Лейли.

Но та была слишком занята, чтобы заметить подобную мелочь.

Лейли неотрывно смотрела в потолок, пересчитывая моль, чтобы не расплакаться, и короткими, судорожными вдохами втягивала воздух. Сердце трещало, грозясь расколоться на части. Девочка дрожащими руками ощупала искривленные кости и испустила тихий всхлип. На ее худеньких плечах лежало бремя такой непомерной ответственности, что она буквально ощущала, как смещаются под ним позвонки и выворачиваются суставы. Лейли онемевшими пальцами расстегнула браслеты и нагрудник, вытащила их из воды и бросила на усеянный трещинами мраморный пол, куда они приземлились с оглушительным грохотом. Она поморщилась от звука, но даже не повернула головы.

Эти древние узоры – что толку было от них теперь? Они пришли из других времен, когда кровь мордешора была столь драгоценна, что отливала на снегу голубым. Нет, этот продуваемый всеми ветрами особняк, эти выцветшие одежды – Лейли ковырнула сколотый сапфир на платье – были наследием иной эпохи. В работе мордешора не осталось ничего почетного. Смерть больше не обставлялась пышными ритуалами, приличествующие случаю слова и жесты забылись за ненадобностью. Лейли коснулась голубых венок, которые обвивали ее предплечья, и вдруг расхохоталась оттого, как много жизни принесла в жертву смерти.

Продолжая истерически смеяться, она почти с головой погрузилась в воду, и та превратила вроде бы радостные звуки в нечто странное и пугающее. Голос Лейли, искаженный вспышкой неестественного веселья, зловеще заметался под арочными сводами. Внезапно она осеклась, вздрогнула всем телом – хотя ванна была наполнена чуть ли не кипятком, – и замерла с глазами, расширенными от страха. После чего резко села и, хрипло выкашляв остатки смеха, схватилась за фарфоровые бортики серебряными руками.

Этот длинный кошмарный вечер даже не думал заканчиваться.

Только бросив Алису и Оливера, Лейли заметила, что ее кисти стали полностью серебряными. Открытие так ее подкосило, что она боком повалилась в наполненную ванну и до сих пор продолжала лежать в ней навзничь. Теперь же она подняла руки, потрясенная и завороженная, чтобы получше разглядеть тонкие серые язычки, которые обвивали ее запястья.

Лейли всегда думала, что готова к смерти. Потомственный мордешор, она давно должна была переступить страх небытия. Но лишь сейчас она начала понимать, что пугает ее не смерть, а умирание; именно бессилие перед лицом собственной смертности выкорчевало из ее сердца последние ростки мужества.

И все же…

Чем дольше Лейли вглядывалась в пожирающую ее болезнь, тем спокойнее становилась. Момент смерти казался теперь ближе, чем когда-либо ранее, и Лейли утешала простая уверенность: боль, страдания и постоянное одиночество вскоре подойдут к концу. Видите ли, недуг пожирал ее все быстрее. При таких темпах она должна была умереть к концу недели – и даже не представляла, можно ли этому помешать.

Как ни печально признавать, только эта мысль – ужасающее обещание освобождения – помогла ей унять дрожь, наконец согреться, выдохнуть и найти в глубине души горстку сил. Сил, чтобы протянуть еще несколько дней, прежде чем настанет пора сбросить последний покров человечности.

Ее незваные помощники просто чуть-чуть опоздали.

* * *

Лейли грузно поднялась в воде и начала стаскивать слои промокшей одежды. Все, чем она владела, было унаследовано от какого-нибудь мертвеца. Платья, плащи, ботинки и шарфы принадлежали маме или бабушке – это были следы другой эпохи, модные задолго до ее рождения. Вся собственность Лейли – от дверных ручек до суповых тарелок – пришла из иного, больше не существующего мира. Девочка дождалась, когда каждый предмет одежды плюхнется в ванну, вытащила из слива затычку, завернулась в банный коврик и уже двинулась к своей комнате, когда…

Ох.

Она почти забыла.

Оливер, добрая душа, выломал окно ее спальни.

* * *

Пока Лейли не было, ветер и снег с беспощадной жестокостью разносили ее комнату. На разбитом окне наросли сосульки; вокруг мебели сжались прозрачные кулаки мороза. Ветер набросал на пол пригоршней снега, часть снежинок подтаяла и растеклась лужами в виде скелетов. Лейли поскребла ногтем единственное мутное зеркало, затянутое ледяной пленкой, и невольно вздрогнула. За ночь комната выстыла похлеще склепа, и девочка поджала пальцы ног, обхватив себя руками в тщетной попытке согреться. Затем она трясущимися пальцами достала комплект чистой, хотя и погрызенной молью одежды из скрипучего покоробленного гардероба и принялась натягивать на себя бесконечные слои древней ткани.

Плотные, мерцающие серебром колготки, безнадежно протертые на коленях и худо-бедно заштопанные на носках. Пара пуховых водолазок и бирюзовые штаны на меху. Тяжелое, инкрустированное рубинами платье в пол – его искусно расшитые рукава тоже зияли дырками на локтях, в корсаж въелся застарелый запах крови, а на спине не хватало шести бриллиантовых пуговок, – и жилет из крашеных перьев, подпоясанный нитью старого жемчуга. Наконец Лейли застегнула на бедрах мокрый ремень с инструментами и сунула ноги в пару бордовых ботинок, чья нежная шелковая поверхность давно пропиталась грязью и кровью.

Лейли бессчетное множество раз пыталась продать фамильные реликвии, но никто в этом суеверном городке не рисковал донашивать вещи мордешоров и не соблазнялся даже золотым шитьем и сапфирами. Поэтому Лейли тихо голодала, медленно умирала и плакала, когда никто не видел, – эта девочка, которая с равным достоинством носила алмазы и смерть.

Она медленно выдохнула, успокаиваясь.

Затем повязала вокруг головы свежий шарф, накинула на плечи красный плащ и приняла важное решение.

Видимо, Лейли смыла гордость в трубу и оставила ее там догнивать вместе с планами на уборку, – потому что собиралась сделать нечто, чего ее достоинство никогда бы не позволило.

Она собиралась попросить о помощи.

Вероятно, загадочные незнакомцы и опоздали с помощью ей, но они еще могли помочь городу. Если бы Лейли только удалось убедить Алису и Оливера вернуться, они бы, возможно, успели переправить оставшихся мертвецов в Запределье, прежде чем станет слишком поздно. Видите ли, смерть Лейли должна была вызвать в Чаролесе такие разрушения, каких его жители даже не могли представить. Глупые горожане бросили ее на произвол судьбы – осиротевшая девочка стала легкой мишенью для самых жадных, жестоких и женоненавистнических из них – и не раз лишали Лейли заслуженного заработка, зная, что кровь мордешора все равно обяжет ее взяться за работу.

Но так было не всегда.

Были времена, когда мордешоры пользовались в Чаролесе почетом и уважением. Когда имели вес в обществе. Но люди привыкли помыкать Лейли и забыли, чем обернется неуважение к мордешору.

Забыли старую песенку.

Кто мордешора обхитрил, Над смертью надругался, Недолго после пиво пил И по трактирам шлялся. Облезла кожа, плоть сгнила, Глаза забили черви — Такие, братец мой, дела! Последний или первый, Гробовщику воздай почет! А кто его обставит, Того слепая Смерть найдет И заплатить заставит.

Позвольте внести ясность: между смертью человека и отправкой его души в Запределье никогда не проходило больше трех месяцев. Дух, задержавшийся на земле дольше этого срока, оказывался необратимо привязан к ней и всеми силами пытался остаться среди живых.

Именно это случилось с мамой Лейли.

Папа был слишком оглушен горем, чтобы омыть безжизненное тело жены, покинул дом под предлогом сражения со Смертью и так никогда и не вернулся. Лейли, которой в то время было всего одиннадцать лет, не знала, что делать. Она лишь начала осваивать отцовское ремесло перед тем, как он исчез, и пребывала в объяснимом ужасе от мысли омыть разлагающийся труп матери – не говоря уж о том, что она едва могла затащить его в ванну. Поэтому Лейли поступила так, как поступил бы любой в ее ситуации: закрыла глаза на проблему и понадеялась, что та рассосется сама собой.

Но в дверь продолжали звонить.

Трупы прибывали быстрее, чем Лейли успевала их считать. Все, что она могла, – затаскивать их в сарай и прикрывать в ожидании, когда вернется папа. Собственно, первый месяц она только и делала, что ждала, – но потом у нее кончились деньги, и она начала омывать всех мертвецов, которые появлялись у порога, и брать любую плату, которую ей предлагали. Лейли драила трупы, надеясь переплавить растущую ярость в нечто созидательное, пока не стерла пальцы до крови. Каждую ночь, какая бы ни стояла на дворе погода, она сбегала от маминого призрака и спала под открытым небом. В ту пору ее юное сердце еще осмеливалось надеяться. Она думала, что, может быть, папа от горя забыл о ней, и молилась, чтобы он прошел мимо их дома, – и вспомнил. Она цеплялась за эту надежду целых шесть месяцев, пока однажды не наткнулась на него в городе. Он стоял посреди улицы и пересчитывал свои зубы.

Видите ли, он продавал их за еду.

Только тогда Лейли разуверилась в мире, который прежде любила. Только тогда – в одиннадцать с половиной лет – она наконец омыла гнилой труп матери и, попытавшись отослать ее дух в Запределье, обнаружила, что тот не намерен никуда уходить. Мамин призрак слишком привязался к этому миру и решительно отказывался покидать дочь – как бы она его ни уговаривала и ни плакала[2].

Проблема заключалась в том, что духи, желающие остаться, подчинялись определенным правилам. Жизнь и смерть регулировались бесконечной бюрократией, и на каждое исключение из системы приходилась соответствующая процедура. Прежде всего, духам крайне не рекомендовалось задерживаться в мире живых (по длинному списку причин, которыми я не буду вас сейчас утомлять), но если они все-таки хотели продолжить существование среди смертных, им нужно было обзавестись новой кожей. Без нее дух постепенно распадался и расслаивался между жизнью и смертью – худшая судьба из возможных.

На самом деле годилась любая кожа, но обычно призраки предпочитали человеческую, потому что она сидела лучше всего, да к тому же – о, сила ностальгии! – напоминала им о старых добрых временах[3]. Я понимаю, что все это звучит жутковато, но не волнуйтесь: работа Лейли (и ее коллег) как раз и заключалась в том, чтобы не допустить подобного. Именно поэтому мордешорам было так важно платить за труд. Видите ли, мертвый мордешор – плохой работник.

У всего были сроки.

Через три месяца магия, привязывавшая духов к их мордешору, развеивалась, и те могли беспрепятственно покинуть освященную землю, чтобы отправиться на поиски новой кожи.

Тик-так.

Для мертвецов Лейли прошел восемьдесят седьмой день, затем восемьдесят восьмой и восемьдесят девятый. А это значило, что время Чаролеса на исходе.

* * *

Вас вряд ли удивит, что по практическим соображениям обширные владения Лейли включали древнее переполненное кладбище. Но вас точно удивит, что горожане крайне редко заглядывали туда, чтобы навестить своих покойников. Никто не приходил к устроенным Лейли могилам, чтобы возложить цветы или в слезах побеседовать с тенями любимых. Причина заключалась все в той же суеверности чаролесцев: они боялись, что доброе отношение к мертвецам лишь побудит хладные трупы воскреснуть к жизни. А поскольку никто не жаждал разбираться с толпой зомби, горожане старались не тревожить мертвых. Это значило, что призракам, обитающим на земле Лейли, было совершенно нечем скоротать длинные унылые часы загробного существования, и они никогда не отказывались поболтать с девочкой. Пожалуй, если она кого и радовала в этом мире, так это своих духов.

Стоило Лейли вернуться во двор за упавшим шлемом и ломиком, как она немедленно осознала, что оставила утреннюю работу незаконченной, – и призраки не преминули ей об этом напомнить. По воздуху пронеслась стайка бесплотных шепотков, выскрипывающих ее имя.

Лейли неохотно улыбнулась пятнадцати духам, которые соткались вокруг нее, и вяло помахала в знак приветствия.

– Привет, – сказала она, нагибаясь за шлемом. – Как у всех дела?

– Хорошо, – хором прошелестели призраки – одинаково глухо и монотонно.

Лейли нахлобучила шлем на голову и едва сдержала дрожь, когда на лоб ей скользнула струйка холодной жижи.

– Мы опять пересказывали истории своей смерти, – мрачно заметила Зара.

– А Роксана предполагала, что нас ждет в Запределье, – продолжил пожилой мужчина по имени Хамид. – Было так грустно.

– Отлично, отлично, – рассеянно ответила Лейли, нащупывая на поясе защелку для лома.

Роксана вытянулась и принялась кружиться в лучах солнца, которое слегка золотило ее призрачный силуэт.

– А ты как? – сказала она. – Ходет четори, азизам?

Роксана вечно смешивала разные языки, не утруждая себя разговором на каком-нибудь одном.

– Тоже хорошо, – соврала Лейли и, приложив ладонь ко лбу, обозрела окрестности. Вокруг шаткими штабелями возвышались гробы. Девочке по-прежнему предстояло разложить по ним тела, собрать у всех ногти и опустить под землю.

– Извините, ребята, у меня сегодня куча работы, так что…

Духи застонали.

– У тебя всегда куча работы! – возразил Дин, призрак – ровесник Лейли.

– Да-да, и нас это очень огорчает, – добавил грузный пожилой джентльмен. – Мы бы хотели об этом поговорить.

– Комак надари? – спросила Роксана. – Почему тебе никто никогда не помогает? А отец кохаст? Что за дети были с тобой прошлой ночью? Они могут помочь?

Роксана всегда задавала трудные вопросы. Умерла она довольно молодой – вскоре после сорока, – но, если считать время посмертия, была среди духов старшей. К нынешнему моменту она провела на земле Лейли почти три месяца, что не только делало ее лидером их маленькой призрачной компании, но и устанавливало особую связь между ней и юным мордешором. Для привидений такая симпатия была редкостью – как вы наверняка заметили, большинство из них отличались жестокосердием, – но Роксана была при жизни такой оптимисткой, что это не смогла исправить даже смерть.

Лейли наконец затащила труп в открытый гроб и уже почти собралась ответить на вопрос Роксаны, когда ее отвлекло появление еще трех призраков.

– Привет, Лейли.

– Привеееет.

– Привет, Лей.

– Здравствуйте, – ответила девочка со вздохом. Затем села прямо в грязь, подтянула гроб на колени и принялась пересчитывать пальцы на руках и ногах мертвеца. Удовлетворившись результатом, она спихнула ящик обратно в снег, достала из кармана на поясе треугольную визитку и засунула одним концом в мокрый рот трупа.

ЭТО ТЕЛО ОМЫТО

И ОТПРАВЛЕНО В ЗАПРЕДЕЛЬЕ

ЛЕЙЛИ ЛЕЙЛОЙ ФЕНЖУН

– Выглядишь усталой, – заметил Дин. – Нечестно, что тебе приходится делать все это в одиночку.

– Я бы так хотела помочь, азизам, – сказала Роксана. – Мы бы все помогли. Ты знаешь.

Лейли улыбнулась и привстала на колени. Она ценила свои отношения с призраками, хотя со стороны они могли показаться довольно странными. Лейли часто ощущала себя их матерью и, пока принимала у себя в гостях, старалась держать в строгости – из страха, что однажды они заскучают и сделают живым что-нибудь прискорбное. Обычно она уделяла им больше внимания, но сегодня была так измучена, что могла ответить лишь на самые простые вопросы и тревоги.

Ей действительно предстояла куча работы.

Лейли старалась двигаться с высоко поднятой головой, но в мыслях у нее царил такой туман, что она едва сознавала оставшиеся шаги. Девочка сама чуть не отдала богу душу, пока разложила все пятнадцать чистых тел по гробам и засунула каждому между губ визитку. Теперь оставалось последнее дело – и можно было заколачивать крышки.

Лейли с тихим вздохом потянулась за щипцами.

– Фууу, – протянула Ширин, одна из старших духов. – Ненавижу эту часть. Так мерзко, Лейли.

– Закрой глаза, – терпеливо посоветовала девочка. – Вам необязательно все время смотреть.

Следующие несколько минут она провела, быстрыми отточенными движениями выдергивая ногти с рук и ног мертвецов. Все их она добавила к своей постоянно растущей коллекции, которую хранила в медной коробочке на поясе. Затем Лейли резко ее встряхнула, откинула крышку, закрыла глаза и наугад выбрала шесть ногтей. Это был ключевой этап в процессе захоронения, потому что только человеческие ногти могли удержать гробы навечно закрытыми.

Лейли отстегнула от пояса латунный молоток и тщательно вбила грязные ногти в дерево. К счастью, постоянная мелкая дрожь ее оставила; усилившийся тремор, как осознала Лейли, теперь приходил волнами, и она поспешила воспользоваться передышкой между приступами.

Когда все гробы были надлежащим образом заколочены, Лейли достала клеймо и мягко подула на металл. Железо немедленно засияло оранжевым, выбрасывая в холодный воздух облачка пара. Лейли с механическим проворством проштамповала крышки печатью мордешора, оттащила тяжелые деревянные ящики на кладбище и наконец один за другим вплавила в землю.

Пожалуй, этот этап был самой завораживающей частью работы мордешора, потому что затрагивал простую и бесконечно причудливую грань ее магии. Когда мертвец был готов отправиться в Запределье, Лейли опускалась перед гробом на колени и мягко вдавливала его в почву. С этой секунды труп становился не ее заботой.

Хотя…

Да, оставалась еще одна мелочь.

Финальный акт похорон вызывал у духов наибольший восторг, и теперь они сгрудились вокруг Лейли – взволнованные, гордые и благодарные, – чтобы узреть одно последнее чудо.

Девочка преклонила колени перед каждой свежей могилой и извлекла изо рта пятнадцать розовых лепестков – по числу покойников. После чего вкопала их прямо в мерзлую землю.

Не прошло и пары секунд, как ее пробили побеги – и на могилах заалели полностью распустившиеся цветы. Магия казалась незамысловатой, но розы, выращенные мордешором, цвели вечно, в любой мороз и непогоду. Они воплощали одну бесспорную правду:

Этот человек когда-то жил.

Кладбище Лейли представляло собой прекрасный печальный розарий – бескрайнее море из сотен тысяч цветов, олицетворяющих воспоминания о каждой душе, к которой притронулась юная мордешор и ее предки.

После этого она наконец повалилась в снег – изможденная за гранью всяческих описаний, с трясущимися руками, серебряными до самых локтей. Сорок оставшихся призраков столпились вокруг нее, шепча слова благодарности, – а затем сделали то, что делали всегда, когда Лейли засыпала на работе. Они позвали на помощь птиц.

Через несколько мгновений дюжина пернатых друзей нырнула к земле, ухватила Лейли когтями за одежду и бережно перенесла в особняк.

* * *

Лейли проснулась, будто от толчка.

Солнце немного сдвинулось вправо; на холмы опускались огромные тонкие снежинки. Лейли сидела, привалившись к дверям особняка и даже не подозревая, сколько проспала. Но утреннее тепло уже ушло, и девочка, подавив дрожь, осознала, что потеряла минимум час.

Она поднялась на ноги.

В сарае по-прежнему дожидались сорок трупов, и Лейли нужно было поторопиться и найти Алису и Оливера до того, как станет слишком поздно. Она понятия не имела, далеко ли ушли ее гости и сколько времени она потратит на их поиск, но знала, что перед уходом из дома хорошо бы привести его в порядок.

И, конечно, забрать свои кости.

Каждый мордешор рождался с двумя скелетами: одним обычным, скрытым под кожей, и вторым, который полагалось носить на спине. Это был знак их двойственной жизни – и вечно сопутствующей им смерти. Лишний скелет хранился, тщательно разложенный и закрепленный, в церемониальном футляре, где кости росли по мере взросления мордешора, словно обычные. Они составляли такую же неотъемлемую часть его тела, как уши или нос, и мордешор никогда не выходил без них из дома.

Лейли спешно метнулась за скелетом, сбросив на ходу шлем. Затем пристроила футляр на худеньких искривленных плечах, надвинула на голову красный капюшон и глубоко вздохнула. Размеренное клик-клак щелкающих костей должно было на каждом шагу оповещать встречных, с кем свела их сегодня судьба.

Боюсь, это добром не кончится

Учитывая, как тщательно готовилась Лейли к поискам, те закончились до обидного скоро. Стоило ей приблизиться к главной дороге, как она услышала голоса – и дальше просто шла на звук, пока не уткнулась ровнехонько в своих гостей. Алиса с Оливером сидели в снегу – что уже само по себе было любопытно, – но любопытнее всего было то, что сидели они там не одни.

Лейли была потрясена.

Конечно, она не ожидала, что Алиса с Оливером будут горевать в разлуке с ней, но девочку поразило, как быстро они обзавелись компанией. Причем из всех жителей Чаролеса выбрали Беньямина Феланкасака.

На самом деле Лейли не испытывала к Беньямину ненависти, но сейчас она в каком-то смысле защищала свою территорию, а потому допустила, что его ненавидит. В более добром расположении духа она наверняка назвала бы Беньямина славным парнишкой. По правде говоря, он был ее единственным соседом на полуострове, и в старые времена они даже вместе ходили в школу. При этом она всегда относила его к тому не слишком умному типу людей, которые лучатся беспочвенным оптимизмом и по-щенячьи обожают жизнь, невзирая на все ее подзатыльники. Неизменная улыбка и навязчивое дружелюбие мальчика вызывали у нее отвращение, и Лейли искренне не понимала, как кто-то может воспринимать его иначе.

Впрочем, неважно. За время ее отсутствия Алиса, Оливер и Беньямин успели разговориться, и Лейли нахмурилась, ощутив булавочный укол зависти. Конечно, это было несправедливо – Беньямина отягощал длинный список собственных бед, и Лейли следовало порадоваться, что ему удалось погреться в неожиданной доброте незнакомцев. Но сейчас она была просто не способна на великодушие. Поэтому Лейли застыла на месте, сведя брови к переносице, и принялась сверлить соседа яростным взглядом. Тому явно начало припекать затылок, потому что он резко обернулся и, увидев ее, подпрыгнул чуть не на метр.

Пугаться и вправду было чего: на фоне снегов Лейли выглядела особенно грозно. Сейчас она напоминала призрака в алом: длинный тяжелый плащ составлял резкий контраст с окружавшим их белым безмолвием. Мертвенно-бледная, в низко надвинутом капюшоне, девочка не стала дожидаться, когда Алиса и Оливер заметят ее присутствие, а сама метнулась им навстречу. Плащ развевался за плечами, будто кровавая пелена.

Однако стоило Лейли поравняться со своими помощниками и разглядеть выражения их лиц, как девочку опять укусила совесть. При ее приближении улыбки и беззаботную болтовню точно ветром сдуло. Алиса запаниковала, Оливер побледнел, как полотно, а Беньямин попытался привстать и шлепнулся на землю.

Лейли поприветствовала их равнодушным кивком и уже снова начала закипать обидой, как вдруг Беньямин уставился ей прямо в глаза. (Видите ли, в настоящий момент он был единственным человеком, который знал, что глаза Лейли вообще-то не серебряные.)

Девочка быстро отвернулась и ниже натянула капюшон, скрывая глаза в его алой тени, но сделанного было не вернуть. Воцарилось долгое молчание. Когда Лейли снова подняла голову, Беньямин по-прежнему смотрел на нее в упор, но во взгляде его больше не читалось страха. Теперь его мягкие печальные глаза переполняло сочувствие, что в каком-то отношении было гораздо хуже, – но Лейли не могла не признать, что это сочувствие искреннее, и понять, что он сохранит ее секрет.

Поэтому она коснулась лба и кивнула.

Беньямин закрыл глаза, тронул тыльной стороной ладони собственный лоб и поклонился.

Это был последний и окончательный жест уважения.

* * *

Алиса с Оливером понятия не имели, какую важную вещь прояснили сейчас Лейли и Беньямин, – но мордешор по крайней мере перестала хмуриться, и Алиса мгновенно заключила, что дела идут не так уж плохо. Этого было вполне достаточно, чтобы вернуться к занимающим их вопросам.

– Что ж, – начал Оливер, обращаясь к Лейли. – Рад видеть, что тебе лучше.

Лейли посмотрела на него и ничего не сказала.

Оливер откашлялся.

– Тебе же лучше? Правда?

Лейли едва не закатила глаза.

Теперь, оказавшись среди живых, она особенно четко сознавала, что предпочитает общество мертвецов. Девочка поверить не могла, что решилась просить этих людей о помощи.

– Я в порядке, – ответила она холодно.

Затем вспомнила, что сейчас ей выгоднее перестать всех ненавидеть, прочистила горло и с трудом выговорила:

– Я хотела… попросить прощения. Что так сбежала утром. Я не… я отреагировала слишком бурно.

Повисла тишина.

И вдруг…

– Ну что ты, – выпалил Оливер, у которого почему-то запунцовели уши. – Это было… то есть… нелегкий выдался вечерок.

– Точно! – закричала Алиса, улыбаясь от уха до уха. – И мы просто… Знаешь, так здорово, что ты снова с нами!

Лейли смерила ее мрачным взглядом, и Алиса залилась краской.

Мордешор поморщилась и отвела глаза, опять забыв, что ей следует быть добрее к этим странным детям. Сейчас именно она нуждалась в них, и если она не сумеет хотя бы притвориться доброй, то, вероятно, и не сможет убедить их вернуться к трупам.

– Ну да ладно, – продолжил Оливер весело. – Мы как раз собирались в город. Хочешь с нами?

Лейли вскинула брови, изумленная, и вопросительно повернулась к Беньямину. Тот улыбнулся, подтверждая приглашение, но мордешор лишь покачала головой и кивком указала на Алису и Оливера.

– Что они тебе рассказали? – теперь она обращалась только к Беньямину. – Тебе известно, зачем они здесь?

– О да, – ответил мальчик, чьи глаза сверкали от плохого скрытого восторга. – Такая чудна́я парочка, правда? Они сказали, что приехали из Ференвуда. И проделали весь этот путь, только чтобы помочь тебе с омовением мертвых. – Беньямин склонил голову к плечу. – Вообще-то Алиса как раз посвящала меня в ваши вчерашние приключения.

Лейли почувствовала, как ее задеревеневшие плечи расслабляются, а удивление стирает с лица хмурую гримасу. Тем не менее в следующую секунду она посмотрела Алисе прямо в глаза и строго спросила:

– Зачем ты выкладываешь такие вещи незнакомцу?

У Алисы невольно дернулись пальцы. Конечно, она не могла быть уверена, но почему-то подумала, что вопрос с подвохом. Беньямин был одним из самых любопытных незнакомцев, которых она только встречала в своей жизни, и казался вполне надежным. Но мордешор по-прежнему сверлила ее взглядом в ожидании ответа, и Алиса заколебалась.

– Ну, – сказала она наконец, – это же правда.

– Но зачем рисковать безопасностью ради правды?

– Безопасностью? Что ты хо…

– Ты ничего знаешь об этой земле и ее обитателях и понятия не имеешь, чего тебе могут стоить такие откровения! – воскликнула Лели. – А чаролесцы, к твоему сведению, – добавила она угрюмо, – не заслуживают ни капли доверия.

– Почему?

– Лучше тебе об этом не задумываться.

– Прошу прощения, – встрял Беньямин, – но, думаю, я могу говорить за себя сам. И лично я считаю, что вполне заслуживаю доверия.

Лейли сжала кулаки.

– Что ж, увидим, – ответила она. – Не так ли?

Оливер преувеличенно громко хлопнул в ладоши.

– Вот и ладненько! – заявил он жизнерадостно. – Теперь, когда мы со всем разобрались, может, отправимся в город?

– Нет. – Лейли развернулась, чтобы заглянуть ему в лицо. – Ты и твоя бледная подруга обещали мне помочь. И теперь я прошу вашей помощи. Еще сорок мертвецов ждут омовения, и мне необходимо ваше содействие. Как можно скорее.

Оливер моргнул.

У Алисы отвисла челюсть.

Беньямин прислонился к тачке, с величайшим интересом наблюдая за этой сценой.

– Ну? – поторопила их Лейли с раздражением. – В чем проблема?

К Алисе первой вернулся дар речи.

– У тебя… у тебя еще сорок мертвецов? Сорок тел, которые нужно омыть?

У Лейли встал ком в горле. На самом деле она не ожидала, что они откажутся.

– И их все нужно омыть сегодня? – полным ужаса шепотом добавил Оливер. – Все сорок?

Лейли почти услышала, как с хрустом переламывается что-то у нее внутри.

– Забудьте, – быстро сказала она, отступая на шаг. – Неважно. Я сама справлюсь. Просто… просто вы предложили… И я подумала… подумала, что… Неважно. Мне лучше вернуться к работе. До свидания.

Она уже разворачивалась, когда Оливер перехватил ее руку.

– Пожалуйста, – сказал он настойчиво, – не пойми нас неправильно. Мы будем счастливы помочь. Но можно мы сделаем хоть маленький перерыв, прежде чем возьмемся за дело?

– Перерыв? – недоуменно моргнула Лейли.

– Ага, – ответил Оливер и безуспешно попытался спрятать улыбку. – Ну, знаешь, пообедаем. Или примем ванну. Или раздобудем свежую одежду…

– Я не делаю перерывов.

– Да боже мой, – сказал Беньямин и рассмеялся, косясь на Лейли уголком глаза. – Надо же когда-то начинать. Почему не сегодня? Вечером Ялда, в городе будет потрясающе.

Ялда.

Лейли чуть не забыла.

– Предлагаю отвести наших новых друзей в центр и немного повеселиться, – продолжил Беньямин.

– Звучит просто отлично! – воскликнула Алиса. – Я бы так…

– Нет, – ответила Лейли с расширенными глазами. – Нет, я не могу. Мне нужно сейчас же возвращаться к работе…

– А это точно не может подождать несколько часов? – поинтересовался Оливер.

Лейли растерялась.

– Нет, – ответила она, но в ее голос впервые закрались нотки сомнения. Несколько часов? Может ли она отдохнуть несколько часов? Боги, она так устала.

– У меня есть идея, – сказал Беньямин. – Если ты поедешь с нами в город – и немножко повеселишься, – я потом лично провожу вас до дома и помогу с омовением мертвецов. У тебя будет целых три помощника. – Он улыбнулся. – Как тебе такой вариант?

Лейли заколебалась. Усталый, битый жизнью мордешор боролся с тринадцатилетней девочкой, которая до сих пор жила в ее сердце. Ей отчаянно хотелось стать нормальной – завести друзей, с которыми можно пойти на местный праздник, – но она не могла освободиться от работы, на которую была обречена.

Пока – обречена.

В итоге перспектива заполучить третьего помощника перевесила, и Лейли неохотно кивнула.

– Отлично, просто отлично! – И Оливер в восторге сжал плечо девочки (та немедленно скинула его руку). – Потому что ты, как я вижу, вдоволь понежилась в ванне и успела переодеться, а мы, – он указал на себя и Алису, – почти заросли лопухами. И если вскоре это не исправим, я сброшу одежду прямо здесь и сейчас, и тогда, клянусь Ферен, вы все пожалеете.

Алиса рассмеялась и с готовностью закивала, Беньямин заулыбался так, будто она рассыпа́ла звезды, Оливер стянул с ноги грязный носок и замахал им над головой, а Лейли – Лейли неожиданно так развеселилась от этой картины, что ей лишь самую чуточку пришлось притворяться доброй. Она много лет не разговаривала с такой кучей людей одновременно и едва могла поверить, что до сих пор не разучилась это делать. Ее руки разлагались, зрение затягивало серой пеленой, волосы потеряли весь блеск, а кости изогнулись в совершенно ненадлежащих местах, – и все же она давно не чувствовала себя такой живой.

Еще один крохотный росток надежды расколол камень ее сердца, и этот наплыв чувств сделал Лейли самую малость легкомысленной – и самую капельку безрассудной. Поэтому она отложила мытье мертвецов (несмотря на лучшие намерения) на потом и согласилась поехать в город, чтобы немного повеселиться со сверстниками. Это была слабость, от которой девочка избавилась давным-давно, и соблазн, которому у нее не получалось больше сопротивляться.

Всего несколько часов, пообещала она себе.

В конце концов, сегодня была Ялда – главный праздник года, – и Лейли не могла не съесть одного последнего граната, прежде чем умрет.

* * *

Железнодорожная станция представляла со-бой лиловое здание с многоярусной крышей и сотнями восьмиугольных окошек. Деревянный реликт старел с необычайной грацией, а узорные панели и замысловатые украшения указывали на огромную любовь и тщание, с которыми его строили. Сейчас он стоял в снегу, упрямый и сумрачный, и со сдержанным достоинством поскрипывал, пока ветер сотрясал древние стропила. По бокам его обступали скелеты деревьев, чьи голые ветви были усеяны свежими сосульками и ухающими совами. До прибытия поезда оставалось всего ничего.

Дети гуськом промаршировали на станцию. У Алисы колотилось сердце, у Оливера стучали зубы, у Лейли клацали кости, а Беньямин просто пыхтел, затаскивая тележку на пригорок. Массивные золотые двери распахнулись при их приближении, и все четверо занырнули внутрь, спасаясь от мороза.

* * *

Лейли все еще привыкала к человеческой компании.

Опыт нельзя было назвать совершенно неприятным, но прямо сейчас ей казалось, будто она отрастила три нежеланных конечности и до сих пор с ними осваивается. Алиса, Оливер и даже Беньямин (который лучше всех понимал, что Лейли пока лучше не дергать) обращались к ней с любыми нуждами и сомнениями, отчего девочка ощущала себя польщенной и раздраженной одновременно. Не успела она перевести дух, как Алиса принялась донимать ее вопросом, не сможет ли она принять ванну до прибытия поезда. Сама просьба была невинной, но представляла неразрешимую трудность для Лейли, которая провела последние два года почти в полном одиночестве. Она просто не знала, что на такое отвечать. Неужели от нее всерьез ждали, что она будет обсуждать банные привычки другого человека?

Добрый Беньямин утащил Алису прежде, чем кому-нибудь причинили вред, но это значило, что Лейли с Оливером остались наедине – и достаточно надолго, чтобы почувствовать неловкость.

Они уселись на одну из длинных скамей, которыми была уставлена станция, и Лейли наконец смогла освободиться от груза своих костей. Стоило девочке положить тяжелый футляр на свободное место рядом, как по зданию прокатилось гулкое клацанье разобранного скелета.

– Гм, – сказал Оливер, откашлявшись. – А что у тебя в сумке?

Лейли в эту секунду смотрела в другую сторону, а потому, оборачиваясь, устроила целое представление. Девочка медленно откинула капюшон и вонзила в Оливера взгляд такой острый, тяжелый и пронизывающий, что он мигом подскочил, запнулся о собственные ноги, шлепнулся на пол и снова поспешил подняться. После чего позорно сбежал, бормоча бесконечные извинения и что-то о том, что ему нужно срочно переговорить с Алисой.

Лейли прикрыла лицо ладонью и улыбнулась. Оливер начинал ей нравиться.

* * *

Станция была совершенно пуста – если не считать их маленькой компании и единственной дамы за кассовым окошком. Ее звали Сана Сулейман, и она работала здесь билетером, сколько помнила Лейли. Но Сана не жила постоянно на полуострове и, что более важно, ненавидела свою работу. Лейли она считала пугающей, а Беньямина – ужасающим. Увы, хотя она минимум семнадцать раз просила о переводе на другую станцию, все ее запросы были встречены гробовым молчанием.

(Да, к сведению: билеты на поезд ничего не стоили. Транспорт в Чаролесе считался общественной услугой, а потому спонсировался городом; билеты были нужны только для порядка.)

Лейли подошла к кассе как раз в тот момент, когда Сана жевала большую прядь своих волос. При приближении девочки она их торопливо выплюнула, изобразила внимание и начала заученную речь, даже не глядя на клиента.

– Здравствуйте! Меня зовут Сана, и сегодня я буду вашим кассиром. Полуостровное отделение Чаролесской железной дороги работает, чтобы претворить в жизнь ваши мечты о путешествиях. Есть ли у вас какие-нибудь мечты, которые мы могли бы претворить в жизнь сегодня?

Лейли, которая не только знала Сану всю свою жизнь, но и, что более существенно, знала, что до прибытия их поезда остается десять минут (в это время дня он ходил каждые два часа), была особенно лаконична.

– Четыре билета в город, пожалуйста, – вот и все, что она сказала.

Но четыре билета были на три больше обычного, и такую аномалию Сана никак не могла проигнорировать. Она вскинула голову, чтобы впервые за два года посмотреть Лейли в глаза, и застыла, не моргая, на добрых пять секунд.

Лейли постучала по окошку пальцем в перчатке.

– Четыре билета, Сана.

Кассирша подпрыгнула, приходя в себя, и несколько раз отрывисто кивнула, прежде чем скрыться из виду. Затем она снова возникла с четырьмя шелковистыми зелеными билетами (которые просунула в щель в окошке) и странным, неуютно искренним голосом спросила:

– Я могу вам еще чем-то помочь?

Лейли сощурилась, сгребла билеты и быстро зашагала прочь.

* * *

Алиса, Оливер и Беньямин столпились вокруг тачки с шафраном. Алиса рассеянно тыкала пальцем фиолетовые цветы, пока Оливер что-то тихо, торопливо и взволнованно рассказывал. Беньямин, слушая его, хмурился все сильнее – и уже почти совсем собрался ответить, когда его прервало появление Лейли. Завидев девочку, он натянул на лицо радостную улыбку и очевидно переменил тему.

– Тогда решено, – сказал он громко. – Первым делом устроим вам банный день, а потом раздобудем приличную зимнюю одежду. – И он улыбнулся Лейли. – Что скажешь? Приоденем эту парочку? Им как минимум нужны хорошие ботинки.

Но вместо Лейли ответила Алиса. Она указала на босые ноги Беньямина и мрачно произнесла:

– Попомни мои слова: если кто и обзаведется сегодня новыми ботинками, так это ты.

Мальчик покраснел до корней волос. Он был одновременно тронут и задет – а еще не имел ни малейшего понятия, что ответить. Поэтому он просто начал бросать косые взгляды на Алису – увы, в чересчур большом количестве.

Секунда тянулась за секундой, а дурацкие, неловкие, смущенные взгляды все множились, неотвратимо доводя Алису до белого каления. Видите ли, она искренне оскорбилась.

Всю свою жизнь она имела дело с людьми, которые исподтишка на нее пялились. Она знала, что отличается от окружающих, что ее совершенная белизна часто вызывает страх, а тот ведет за собой жестокость. После многих лет борьбы за принятие этой инаковости Алиса поклялась, что больше никто не заставит ее стыдиться своей сути и внешности. Никогда. Она была слишком горда, чтобы терпеть невежественных и злобных людей.

Вспомнив об этом теперь, она яростно сверкнула глазами на Беньямина и отвернулась. До сих пор Алиса считала его весьма приятным юношей; у него было вызывающее доверие лицо и обходительные манеры, и девочке с ним было довольно легко. Но теперь она раскаивалась, что так переоценила его достоинства.

Оливер, который все еще был погружен в мысли после их краткой, но жаркой дискуссии, на секунду поднял взгляд – и этого хватило, чтобы заметить охватившее компанию напряжение. Как вы наверняка уже поняли, он был весьма проницательным молодым человеком, а потому, не теряя времени, заглянул Беньямину в глаза. Открывшаяся ему причина всеобщей неловкости привела Оливера в изумление.

Он сроду не думал, что кто-то может испытывать к Алисе романтический интерес. И хотя временами и воображал подобные отношения, Алиса в роли сердечной подруги представлялась ему чем-то таким же логичным, как плавание в свитере.

(Его беда. Лично я нахожу Алису очаровательной.)

Как бы там ни было, все резко замолчали, и Лейли не могла понять почему. Она едва приблизилась к своим спутникам, а те уже как воды в рот набрали. Алиса хмуро разглядывала ботинки, скрестив руки на груди; Беньямин выглядел странно напуганным, а Оливер, которому хватило тридцати секунд, чтобы разобраться с этой парочкой, снова погрузился в обдумывание тяжкой правды, обнаруженной им десять минут назад.

На Лейли никто даже не посмотрел.

Не придумав ничего лучше, она протянула ребятам билеты – в надежде, что это поможет беседе возобновиться. Но недавняя непринужденная атмосфера испарилась бесследно. В другой ситуации Лейли не придала бы этому значения (светские беседы никогда не были ее коньком), но что-то привело остальных в тихий ужас, и девочка задумалась, не может ли проблема быть в ней. Не может ли быть такое, что им неудобно говорить в ее присутствии? Эта мысль вызвала у Лейли неожиданную бурю чувств.

И среди них точно была злость.

– Я вам не мать, – сказала она колко ни с того ни с сего. – Можете и дальше говорить, о чем вы там говорили, и не бояться, что я не одобрю.

В следующую секунду до них донесся громкий радостный гудок, который, к счастью, избавил Алису, Оливера и Беньямина от необходимости отвечать. По всей станции зазвонили колокола, здание мелко задрожало от приближения поезда, и сердца всех четверых наполнились трепетом. Этот сигнал предназначался им. Беньямин схватился за рукоять своей тележки, Лейли забросила на спину футляр с костями, Оливер взял Алису за руку, и они дружно шагнули из дверей на холод – навстречу вечеру, которому предстояло изменить всё.

* * *

Поезд оказался пугающе знакомым.

Алиса с Оливером прибыли в Чаролес на точно таком же транспорте; единственное отличие заключалось в том, что их вариант передвигался под водой.

Представшая их глазам конструкция выглядела как бесконечная цепочка восьмиугольных призм. Они были целиком собраны из стеклянных панелей, которые скреплялись между собой латунными шарнирами. Такие же шарниры соединяли вагончики. Большинство из них стояли на огромных металлических колесах, – а те, в свою очередь, на проложенных в земле бороздах. В целом поезд казался более современной и надежной версией лифта, в котором мокли Алиса с Оливером, и это вызвало закономерную опаску у наших многоопытных путешественников. Увы, особого выбора у них не было – поэтому оба лишь вздохнули, молча понадеялись, что на сей раз их транспорт не треснет по дороге, и пошли за Лейли и Беньямином искать свободные места.

До прибытия на полуостров поезд заезжал еще на несколько станций, так что у них ушла пара минут, чтобы найти две открытые призмы. Беньямин со своей повозкой занял ровно половину одной из них – и предложил, чтобы все прочие разместились в соседней. Однако Алиса и Оливер обменялись многозначительными взглядами и через секунду заявили, что лучше разделиться: Алиса поедет с Беньямином, а Оливер с Лейли. Это было довольно странное решение, которое несомненно требовало объяснений, но времени на дискуссии уже не оставалось. Лейли была в растерянности, Беньямин – в (тихом) ужасе, и с предложением никто не стал спорить. Так что Алиса с Оливером попрощались, заняли места в соседних вагончиках и приготовились к долгой поездке в город.

* * *

Несмотря на мороз, день выдался прекрасным.

Пейзаж за окном словно сошел со страниц сказки: завитушки ветвей пушились снегом, проглядывающее сквозь тучи солнце укрывало белые поля хрупкой позолотой, птицы громко выражали недовольство холодом, и хотя это был странный, невероятный и по-своему волшебный день, за ним явно спешила необыкновенно студеная ночь.

К счастью, стеклянные вагончики были оборудованы плюшевыми сиденьями и наполнены магией, которая распространяла внутри уютное сухое тепло. Стоило Оливеру занять скамью напротив Лейли, как состав дернулся. Девочка сняла футляр с костями и вдруг поняла, что не может взглянуть своему спутнику в глаза. Она его не игнорировала – нет, больше нет, – но в Оливере что-то неуловимо изменилось, и эта перемена заставляла ее нервничать. Что, если он снова применит магию убеждения и впутает ее в какие-нибудь неприятности? Лейли не могла отделаться от этой мысли. Но хуже всего было другое. Она знала, что он сам выбрал ехать с ней – в то время как скорее предпочел бы уединение, – и хотя ей несомненно предстояло выяснить причину, Лейли уже не была уверена, что хочет ее знать.

При этом Оливер явно не собирался заговаривать первым.

В итоге Лейли заставила себя поднять глаза, впервые за много лет ощущая робость. Сегодня ее радужки казались еще серебристей обычного, потому что лихорадочно блестели от множества чувств.

Оливер так и не проронил ни слова.

Вместо этого он склонился вперед, оперся на локти и с неожиданной серьезностью посмотрел ей в лицо. О, что за дивная сила заключена в торжественном молчании! Сосредоточенность совершенно преобразила взгляд и облик Оливера, внезапно обнажив суровость, которой Лейли никогда раньше не замечала, и – необъяснимым образом – нежность, которую она в нем даже не подозревала. Такая перемена очень ему шла (и, главное, нравилась Лейли), что в нынешних обстоятельствах было довольно неловко. Увы, девочка ничего не могла с этим поделать. Лицо сострадающего человека наполняется негромким, но бесспорным достоинством, и эта грань Оливера не только удивила мордешора – она ее напугала.

Что-то было ужасно неправильно.

– В чем дело? – спросила она наконец. – Что не так?

Оливер отвел взгляд и прижал кулак к губам. Затем, после долгого молчания, закрыл глаза, опустил руку и очень тихо и спокойно произнес:

– Почему ты уверена, что скоро умрешь?

* * *

Зима решила показать характер. Диагональный град перечеркивал горизонтальный снег, затухающее солнце едва скользило по закованным в лед ветвям, в отдалении нарастал шипящий гул полузамерзших водопадов. День медленно перетекал в вечер. Солнце, решив поторопить смену часов, нырнуло к земле, и из-за туч выплыла бледная луна. За деревьями промелькнул мохнатый олень; мимо поезда радостным галопом промчался табун вороных коней. Горы на горизонте дремали, надвинув снежные шапки, но в сердцевине их величественного спокойствия уже зарождался будущий гром.

И все же…

В маленькой стеклянной кабинке было немыслимо тихо.

Ветер нашептывал в щели шарниров, умоляя допустить его к беседе, но никакой беседы не было. Лейли прижала пальцы к дрожащим губам, боясь, что если произнесет хоть слово, то просто сломается. Хотя она отчаянно пыталась унять толчки, сотрясающие сейчас огромный мир внутри нее, кости в футляре все равно выводили предательскую чечетку.

Она не знала, что ответить.

Мордешор ждала от Оливера самых разных слов – но только не этих. Она была до такой степени не готова к его ясновидению, что теперь не могла ни скрыться за маской нарочитого удивления, ни притвориться возмущенной.

Оливер Ньюбэнкс, со своей стороны, мог ждать ответа до бесконечности. Он вольготно расположился на скамье, обитой лавандовым плюшем, и разглядывал картины за окном с таким интересом, будто в жизни не видел ничего подобного, – хотя вряд ли его настолько впечатляла даже прекрасная чаролесская зима.

На самом деле он умирал от тревоги.

Оливер и правда привязался к Лейли. По сути, она нравилась ему так, как вообще может нравиться незнакомый человек. Было что-то особенное в этой девочке – что-то, чего он не мог объяснить сам, – заставляющее возвращаться к ней снова и снова. Оно же категорически убеждало его, что Лейли не имеет права умирать – ни сейчас, ни когда-либо в будущем, и уж точно не до тех пор, пока не узнает его получше. Потому что, как ни трудно различить магию, сплавляющую одно сердце с другим, Оливер Ньюбэнкс не мог отрицать: нечто удивительное произошло в тот миг, когда он впервые увидел Лейли Лейлу Фенжун.

Отныне он был отмечен волшебством, невидимым глазу, и опутан чувствами, от которых не надеялся освободиться.

Чувства вообще странная штука.

Иногда они выстраиваются медленно: один кирпичик тщательно подгоняется к другому в течение многих лет упорного труда. Однажды возведенные, такие здания поистине нерушимы. Но иногда они вырастают спонтанно, за какое-то мгновение; кирпичи просто беспорядочно валятся сверху, засыпая сердце и легкие – да и тебя самого вместе с ними, если придется.

До сих пор Оливеру была знакома только нежная симпатия.

Он долго, по камешку выстраивал привязанность к Алисе. Она была невыносимой, раздражающей, мудрой, очаровательной – она была его лучшим на свете другом. Но хотя Алиса несомненно жила в его сердце, она никогда им не владела – не так, чтобы пульс срывался в галоп, руки тряслись без видимой причины, а в животе завязывался холодный скользкий узел. Не так, чтобы разрушать его до основания – и воскрешать в следующий же миг.

Оливера не просто огорчило открытие, что Лейли собирается умереть; оно его потрясло и ужаснуло до глубины души.

Разумеется, он не мог этого допустить.

* * *

Дорогой друг! Прости меня. Я то и дело упускаю из виду, что ты, вероятно, не читал (или читал, но забыл) «Алису в Итакдалии», и упоминаю как сами собой разумеющиеся вещи, которых ты можешь и не знать. Позволь объяснить, как Оливер проник в тайну Лейли. Видишь ли, он обладал очень необычной магической способностью.

Как я уже говорила, в основном он был известен своим даром убеждения. Но его талант был многослоен. Исследуя закоулки чужих умов, он обнаружил, что также способен постигать одну наиболее сокровенную тайну человека, один его самый драгоценный секрет.

Когда Оливер впервые встретил Лейли, ее главный секрет невозможно было вычленить. Девочка казалась нашпигованной тайнами, а ее страхи и желания были окутаны таким туманом, что у Оливера никак не получалось проникнуть в лабиринты ее разума. И хотя он рассмотрел проблеск чего-то очень пугающего, когда она внезапно упала во дворе, ему потребовался еще один долгий пристальный взгляд на станции, чтобы окончательно во всем разобраться. К тому времени в Лейли что-то изменилось, потому что один ее секрет – один страх – возобладал над остальными, и Оливер был так поражен своим открытием, что немедленно побежал к Алисе с новостями.

Разумеется, они поделились этой информацией с Беньямином – поскольку не видели ни одной причины утаивать от него столь ужасные новости, – и Беньямин, который подозревал беду с того самого момента, как увидел серебряные глаза Лейли, не преминул ответить собственными теориями. Именно это они так горячо обсуждали, когда мордешор вернулась с билетами: они разрабатывали план по ее спасению.

* * *

Тем временем Лейли смотрела на снежную круговерть за окном и отчаянно цеплялась за злость, которая обычно защищала ее от трудных и все же необходимых бесед. Но злости не было. Когда-то девочка находила укрытие и за гипсовой маской безразличия, однако сейчас ее переполняла такая буря чувств, что на привычную броню не оставалось сил. Горькая беспомощность сломила ее дух, и последняя решимость растаяла, как лед на солнце.

В глубине души она была благодарна.

По правде говоря, часть Лейли испытывала облегчение, что ее разоблачили – что все-таки вынудили рассказать о своих страданиях. Она не хотела умирать в одиночестве, и теперь, вероятно, ей и не придется.

Поэтому она наконец повернулась к Оливеру.

Лейли собиралась говорить со всей возможной твердостью, ничем не выдавая слабости; но при взгляде на Оливера она так откровенно дрожала – даже тряслась, – что эти намерения пошли прахом. Девочка не ожидала, что в его бережных, внимательных жестах будет столько искренности, – и, несмотря на попытки не поддаваться чувствам, никак не могла успокоить колотящееся сердце. Она хотела произнести слово, но оно рассыпалось пеплом у нее на губах. Попробовала другое – и ее задушила немота. Третья попытка – и горло вновь не исторгло ни звука.

Оливер дернулся, собираясь что-то сказать, но Лейли только покачала головой, зная, что должна справиться сама.

В итоге по ее щекам заструились слезы.

– Я умру к концу недели, – ответила она и попыталась улыбнуться. – Но как, черт возьми, ты узнал?

* * *

Поезду потребовалось ровно девяносто ми-нут, чтобы доползти от промозглого особняка Лейли до центра города. За это время в двух стеклянных вагончиках состоялись два различных важных разговора, в которых приняли участие четыре человека, несколько сотен насекомых и один разболтанный скелет. Содержание одной из этих бесед вы уже отчасти знаете. Что же касается второй, могу сообщить вам следующее.

Алиса, которая всегда умела постоять за себя, извлекла всю возможную пользу из поездки наедине с Беньямином и в подробностях изложила, как ее раздражают навязчивые взгляды. Она совершенно ясно обозначила, что ненавидит, когда на нее пялятся, и если у Беньямина с ней какие-то проблемы, то пусть он выкладывает их здесь и сейчас – потому что лично она не напрашивалась в его компанию и не будет извиняться за то, как выглядит. После этого девочка скрестила руки на груди и отвернулась, уверенная, что больше не подарит ему ни улыбки.

Беньямин, как вы можете вообразить, был совершенно сбит с толку предположением, будто он может чувствовать к Алисе что-либо, помимо бескрайнего восхищения. Поэтому он потратил не меньше времени, проясняя возникшее недопонимание, – и, по правде говоря, так углубился в контраргументы, что Алиса под конец стала малиновой и испугалась, не останется ли такого цвета навсегда. Смущенная, возмущенная, удивленная и обрадованная, – она даже не думала, что может испытывать столько эмоций одновременно.

Словом, беседа получилась весьма занимательной.

Не хочу утомлять вас деталями (будет ужасной растратой времени перечислять, сколько раз каждый разговор прерывался ахами и красноречивыми взглядами), поэтому просто заверю, что эти девяносто минут были потрачены мудро, осмотрительно и сострадательно. Так что, когда все четверо высадились на конечной станции, сердца их переполняла дивная легкость, которая совершенно не готовила наших героев к предстоящей катастрофе.

Конечно, было бы милосерднее не портить такой момент мрачными пророчествами, но я просто обязана предупредить тебя, читатель. Следующие главы этой истории будут сущим кошмаром, и я пойму, если тебе захочется отвернуться. Если же ты все-таки решишь двигаться дальше, я, будучи с тобой абсолютно честной, скажу по меньшей мере одно:

Алису, Оливера, Лейли и Беньямина ждало кровавое безумие.

Но перед тем как прольется кровь – немного веселья!

Встретившись с Алисой и Беньямином на платформе, Лейли залилась краской. Теперь она знала, что все в курсе ее скорой смерти, и понятия не имела, как обсуждать эту тему.

К счастью, ей и не пришлось.

Видите ли, никто, кроме самой Лейли, в действительности не верил в ее смерть. По правде говоря, узнав о недуге мордешора, Алиса испытала облегчение. Она не могла быть абсолютно уверена – для этого ей нужно было попробовать, – но, кажется, девочка начала догадываться, зачем Старейшины послали ее в Чаролес.

До сих пор я лишь мельком касалась ее магического таланта. Пожалуй, настало время рассказать о нем подробнее.

Алиса Алексис Квинсмедоу, дорогой читатель, обладала редчайшей и почти невероятной способностью управлять цветом. Родившись абсолютно белой – что нередко вводило окружающих в заблуждение по поводу ее яркой натуры, – она могла перекрасить само небо. Однако даже при таких удивительных дарованиях она никогда не пробовала вкрасить жизнь в человека. Теперь же, узнав о происхождении серебряных глаз Лейли, ей просто не оставалось другого выбора, кроме как попытаться.

Алиса думала об этом с тревогой.

Она никогда прежде не использовала цвет для исцеления. Ей и в голову бы не пришло применять свой талант в настолько серьезных целях, но сейчас она все отчетливее понимала, почему Старейшины определили ее к этой суровой работе. Они лучше девочки представляли, на что способна ее магия, и верили, что у нее достанет сил воскресить человека, который почти утратил себя самого. Для обитателей многих волшебных земель – Ференвуда, Итакдалии и в том числе Чаролеса – потеря цвета означала потерю магии, а потеря магии означала потерю жизни.

Теперь ты видишь, дорогой читатель?

Видишь, что натворила Лейли?

Она попросту исчерпала свою магию мордешора, обращаясь к ней так часто и настойчиво, как отнюдь не предполагалось природой. Подкосившая Лейли болезнь была напрямую связана с ее занятием, которое за несколько лет полностью истощило девочку морально и физически и оставило буквально без капли волшебства. Если бы Лейли работала медленно и осмотрительно, с перерывами, выходными и отпусками, она бы никогда не изнурила себя до такой степени; нет, у ее тела было бы время восстановиться, а у магии – восполниться естественным путем.

Но у Лейли не было права на остановку. Некому было разделить ее бремя и снять с детских плеч хоть часть непосильной ноши. Когда она заменила исчезнувшего отца, то была слишком юной и слабой, а магия мордешора еще только созревала в глубине ее сердца. Без устали черпая из этих скромных запасов, она отравила саму себя изнутри.

Алиса, которая лишь теперь осознала, что ее магия может применяться и таким странным способом, молча готовилась к предстоящему испытанию. Конечно, она старалась быть храброй, но на самом деле ответственность новой задачи пугала ее до трясущихся коленок. Возродить находящегося при смерти человека – ничего себе шутка! Нет, это обещал быть изнурительный и вдумчивый труд, который не просто дарует что-то Лейли – он еще заберет это «что-то» у Алисы. Всякая магия обладала своим источником, и Алиса должна была вылечить юного мордешора так, чтобы не опустошить при этом собственные запасы. Как бы страстно она ни желала помочь Лейли, она не имела права разрушить в процессе себя.

Но я отвлеклась.

Я лишь хотела подчеркнуть то обстоятельство, что Алиса все яснее сознавала цель своего приезда в Чаролес, а надежда, что она таки сумеет помочь Лейли, крепла в ней с каждой минутой. Конечно, до сих пор у них не было возможности это обсудить – они едва шагнули с поезда, – но Алисе уже не терпелось избавить Лейли от страхов и покончить со своим Заданием. (Втайне она надеялась, что после этого у нее еще останется время повеселиться в компании новых друзей.) Однако на станции у них не получилось бы ни секунды постоять на месте, не то что спокойно поговорить. Перрон был забит чаролесцами, которые сновали во всех направлениях сразу, и Алисе с Оливером приходилось прикладывать титанические усилия, чтобы их не смыло людским потоком. Они никогда раньше не видели таких толп – уж точно не в Ференвуде, который был значительно меньше по размеру, – и теперь отчаянно цеплялись друг за друга, в то время как толчея пыталась разнести их в стороны.

В отличие от них, Беньямин и Лейли были ничуть не удивлены суматохой; более того, они ее ожидали. Беньямин так и вовсе регулярно наведывался в город по делам – как вы помните, он собирался продать урожай шафрана на рынке. К тому же сегодня была Ялда – самый главный праздник в году, и люди стекались в центр изо всех уголков Чаролеса. Торжества должны были начаться с заходом солнца – то есть всего через несколько часов, – и Беньямин надеялся как можно быстрее продать цветы и успеть развлечься с новыми знакомыми. Он не смог бы остаться на всю ночь, как предписывала традиция – дома его дожидалась мама, – но даже пара часов веселья были значительно больше того, что выпадало на его долю обычно. О Лейли и говорить нечего: как бы она ни сопротивлялась идее отпраздновать зимнее солнцестояние, в сердце ее крепло предвкушение праздника. Беседа с Оливером заметно ее подбодрила, а простая близость сострадательной души воспламенила угасшее было мужество. При мысли об этом Лейли бросила на Оливера взгляд, исполненный самого невинного любопытства, – и обнаружила, что он давно на нее смотрит. Встретившись с ней глазами, мальчик улыбнулся. Эта улыбка озарила все его лицо, согрела фиалковые глаза и прострелила сердце Лейли разрядом паники.

Она быстро отвернулась, необъяснимо напуганная, и постаралась взять себя в руки.

* * *

Компания начала проталкиваться сквозь тол- пу; предводительствовал Беньямин – точнее, его тележка. Она на редкость эффективно рассекала толчею: встречные сами торопились отпрыгнуть с пути, боясь попасть под колеса. Лейли, Алиса и Оливер старались держаться сразу следом, чтобы не потеряться в этом хаосе.

Перрон ходил ходуном: пассажиры перекрикивались, поезд пронзительно свистел. Клубы дыма плавали в воздухе размытыми призраками, преломляли солнечные лучи и, окутывая людей, делили их на две неравные половины: свет и тьму, добро и зло. Полы плащей хлопали на ветру, фуражки и трости взмывали в приветствии, цилиндры и котелки склонялись в прощании. Прохожие кутались в меховые пальто, дамы щеголяли в красочных кашне, дети прятали руки в мягкие муфты, а младенцы едва выглядывали из плотных слоев кашемира. Обитатели Чаролеса оказались неожиданными модниками: куда ни посмотри, взгляд задерживался или на кружевной вуали, или на лихо заломленной кепке. Зима явно была для них поводом выгулять лучшие наряды.

Всего четыре человека выбивались из этой ярмарки тщеславия своей невыразительной и, чего уж там, не очень чистоплотной внешностью. И прежде всего Лейли.

Ее просто невозможно было не заметить.

В отличие от большинства чаролесцев, Лейли никогда не улыбалась, никогда ни с кем не здоровалась и никогда не извинялась, врезавшись в прохожего; она вообще ничего не говорила – разве что глазами, чей острый серебряный взгляд казался на свету особенно нездешним и лучше шпаги пригвождал встречных к месту. Хуже того: ее старомодные одежды были выпачканы в застарелой крови, а развевающийся алый плащ при каждом движении распахивал полы и обнажал пояс со зловещими древними инструментами. Все вместе составляло довольно тревожную картину, но даже ее можно было бы пропустить, если бы не звук – господи, звук, – из-за которого Лейли и привлекала столько внимания. Кости у нее в рюкзаке стучали, словно второе сердцебиение – клик-клак, клик-клак, – порождая жуткое потустороннее эхо, так хорошо знакомое жителям Чаролеса. Этот звук значил, что среди них мордешор – что среди них сама смерть, – и люди при ее приближении инстинктивно пятились в страхе и отвращении. Каждый щелкающий шаг вызывал сумрачные взгляды, поджатые губы и приглушенные шепотки. Дети ахали и указывали на Лейли пальцем, а родители поспешно оттаскивали их в сторону. Никто не осмеливался препятствовать мордешору или его работе, но также и не выказывал ни крупицы доброты. Лейли оставалась изгоем даже среди собственного народа, и лишь самоуверенность, граничащая с дерзостью, до сих пор спасала ее от их жестокости.

К счастью для ее гордости, Алиса с Оливером так громко стучали зубами, что ничего не заметили.

Клонящийся к закату день становился все холоднее, и стоило детям покинуть теплое нутро вагончиков, как мороз с новой яростью всадил в них клыки. Выбираясь с вокзала, они думали только о том, где бы от него спрятаться. Однако, когда толпа наконец расступилась и вытолкнула их на главную улицу, Алиса и Оливер застыли соляными столбами, преисполнившись трепета и восхищения.

В царящем на перроне безумии они упустили одну важную деталь: все это время они шли не по земле, а по льду. Видите ли, в центре Чаролеса было очень мало привычных улиц; дома соединялись не дорогами и тротуарами, а множеством речушек и каналов. Летом местные жители передвигались преимущественно на лодках, а зимой – которая без сомнения была здесь самым волшебным временем – на запряженных лошадьми санях. Знаменитые чаролесские морозы сковывали воду так крепко, что она превращалась в одно сплошное непробиваемое полотно.

Теперь замерзшая вода переливалась шестнадцатью оттенками синевы; волны и пузырьки застыли в самых живописных положениях. Что же до города, он представлял собой скопление величественных куполов и ужасающих шпилей, которые не мог затмить никакой снегопад. Даже чаролесцы регулярно ощущали благоговение и подавленность перед лицом собственной архитектуры – что уж говорить об Алисе и Оливере. Конечно, Ференвуд был красивым городом, но и он блек в сравнении с грандиозностью мира Лейли.

Здесь было больше зданий, чем Алиса могла пересчитать, больше магазинов, палаток, лотков и открытых рынков, чем она видела за всю свою жизнь. Дети вихрем проносились мимо на блестящих коньках, а торговцы потрясали кулаками им вслед и распекали за безрассудство. Запряженные терпеливыми лошадками сани перевозили семьи от одной лавки к другой, а их владельцы сметали свежий снег в аккуратные кучки у порогов. Какой-то храбрый пастух сунулся прямо в толпу со стадом блеющих овец, останавливаясь только, чтобы прикупить с лотка чашку чая или засахаренный апельсин на дорогу.

Хрусткий воздух благоухал мятой и корицей, отовсюду доносились звуки искристого веселья: взрослые смеялись, дети улюлюкали, трубадуры маршировали по улице с песнями и ситарами. Подростки жадно толклись вокруг стеклянных бочонков, доверху наполненных сахарными лёденцами, малиной, голубикой и пучками лаванды, вмороженными один в другой. Улицу окаймляли сотни тележек, на которых высились башни пареной свеклы; груды печеных орехов; супницы с горячими похлебками и пряным рагу; бесконечные трубочки нуги с лепестками роз; золотые диски промасленной халвы; ароматные букеты только что зажаренной кукурузы; ломти хлеба, настолько огромные, что не прошли бы в дверной проем, а также целые горы собранных вручную гранатов, айвы и хурмы.

От такого фонтана звуков и красок немудрено было растеряться. Этот город обладал собственным сердцебиением, под которое Алиса могла бы танцевать, как под лучшую мелодию, – но пока она только глазела вокруг, боясь моргать, чтобы не пропустить чего-нибудь интересного. За свою недолгую жизнь она побывала во множестве странных мест, но даже Итакдалия с ее бесчисленными деревушками и пугающими порядками не завораживала девочку так, как Чаролес. Все, на что она была сейчас способна, – это смотреть широко распахнутыми глазами, приоткрыв от изумления рот, и вдыхать, вдыхать, вдыхать этот мир вместе с его колючим воздухом.

Беньямин и Лейли обменялись насмешливыми взглядами.

– Ну, как тебе наш город? – спросил Беньямин, даже не пытаясь скрыть гордости.

Алиса лишь покачала головой. Щеки ее пылали.

– Никогда не видела такой красоты! – воскликнула она и обернулась к Оливеру. – Господи, Оливер, что же нам сделать сначала?

Тот засмеялся и нашарил ее руку.

– Что бы мы ни собирались сделать, давайте сделаем это после того, как помоемся.

С этим предложением все согласились единодушно.

* * *

Лейли отвела их в ближайший хамам – местную баню, – где мальчики и девочки разделились. Многочисленные городские бани были еще одной общественной (то есть бесплатной для всех) услугой, и Лейли заверила Алису и Оливера, что это стоит потраченного времени. Чаролесские бани славились своей роскошью, и, зайдя в одну из них, Алиса немедленно поняла почему.

Едва переступив порог, девочка оказалась окутана горячим, туманным золотым светом. По открытым залам плавали облака пара, на теплых стойках висели надушенные полотенца, а вокруг сновали облаченные в халаты банщики с кувшинами ледяной воды. Мраморные стены и полы перемежались только бассейнами с водой, такой бирюзовой, что Алиса, которая стучала зубами всего мгновение назад, немедленно оттаяла, а вскоре даже взопрела в своей тяжелой одежде.

Лейли проводила ее в раздевалку, и Алиса с изумлением обнаружила на лбу бисеринки пота. Она поспешно сбросила испорченные тряпки, достала из отведенного ей шкафчика халат и шлепанцы и, счастливо избавленная от лишнего груза, наконец втянула аромат розовой воды. Девочка сделала глубокий вдох и закрыла глаза, прикидывая, с чего бы начать, – однако, когда снова их открыла, с удивлением обнаружила, что Лейли до сих пор стоит в плаще.

– Что-то не так? – спросила она и машинально потянулась за одеждой. – Мы уходим?

Лейли покачала головой и вздохнула. Затем медленно расстегнула плащ, повела плечами, сбрасывая его, и еще медленнее стянула перчатки.

Хамам был едва освещен, чтобы дамы не испытывали неловкости в компании друг друга, – но даже в его золотом сумраке Алиса не могла не заметить иссушенные руки Лейли. Теперь они были серебряными выше локтей и, по мере того как слабела мордешор, дрожали все сильнее.

Однако Лейли больше не собиралась идти на поводу у эмоций. Спрятав трясущиеся руки за спину, она взглянула Алисе прямо в глаза и твердо произнесла:

– Я знаю, что тебе уже все известно, но считаю своим долгом сообщить лично. Я скоро умру, и с этим ничего нельзя поделать.

Алиса открыла было рот, собираясь ее разубедить, но Лейли жестом ее остановила.

– Тебе следует знать, – продолжила она, выставив перед собой серую ладонь, – что бояться нечего. Моя болезнь не заразна. Так что можешь не волноваться за свое здоровье.

– О боже, Лейли, – выпалила Алиса. – Я и не…

– Нет, – снова прервала ее мордешор. – Я не намерена это обсуждать. Просто хочу, чтобы ты не испытывала неудобства в моем присутствии. – Она помедлила. – Хотя я предпочла бы переодеться в одиночестве.

Алиса так и подпрыгнула.

– Конечно, – ответила она быстро. – Никаких вопросов.

После чего поспешила скрыться из виду.

* * *

Алиса сползла по мраморной колонне и прижала руку к груди, раздумывая, как лучше повести себя в такой непростой ситуации. По правде говоря, она была совершенно не готова ко встрече с Лейли. Алису завораживал прекрасный и пугающий мордешор, но она не имела ни малейшего понятия, как завоевать ее доверие. В действительности у них было больше общего, чем обе представляли. Из-за совершенной белизны Алиса провела все детство отрезанной от сверстников; за последние годы у нее появился всего один настоящий друг, да и тот – невзирая на обширное население Ференвуда – оказался мальчиком.

Оливер был чудесным, но Алиса отчаянно тосковала по женской дружбе. Увы, хотя она искренне восхищалась мордешором, ее чувства вряд ли были взаимны. В глубине души девочка опасалась, что Лейли испытывает к ней лишь неприязнь, – а теперь, учитывая прошлую неудачную попытку наладить взаимопонимание, еще и боялась, не испортила ли все окончательно. Что, если своей бестактностью она запустила какой-то невидимый механизм, грозящий привести Задание к абсолютной катастрофе? Даже Оливер (которому, как вы помните, вообще не полагалось здесь находиться) сумел завоевать расположение Лейли: Алиса видела их дружбу, завидовала ей и с каждой минутой только сильнее убеждалась в неизбежном провале. Но на самом деле они с Лейли были подобны двум половинам одного дня: свет и мрак, которые то расходятся, то сближаются снова, лишь изредка присутствуя на небосклоне в один и тот же миг.

Алисе нужно было дождаться затмения.

* * *

Хамам был достаточно большим и темным, чтобы девочки не видели друг друга до самого конца купания. И хотя Лейли втайне испытывала облегчение, Алиса теперь волновалась больше прежнего. Ей нужно было снова остаться наедине с мордешором, и как можно скорее. Она не сознавала, что болезнь Лейли распространяется так быстро, и боялась даже думать о том, что случится, если она немедленно не предпримет что-нибудь по этому поводу.

* * *

Накупавшись, вся компания воссоединилась у входа. После мытья Алиса и Оливер будто заново родились, хотя и чувствовали себя слегка неуютно в старой замызганной одежде. Поход за свежей значился последним обязательным пунктом в их программе, и Беньямин поспешил откланяться, сказав, что вернется, как только продаст шафран. Друзья договорились встретиться здесь же перед заходом солнца, чтобы вместе насладиться праздником, – и никто, даже Алиса, не заметил, как Беньямин вложил сиреневый цветок ей в карман.

Лейли упрямо боролась с нарастающей тревогой из-за того, что она развлекается в городе, пока в сарае ее дожидаются сорок немытых трупов. На этот раз она твердо решила подарить себе несколько часов отдыха перед возвращением в тот беспросветный мрак, которым была ее жизнь. Поэтому она уверенно провела Алису и Оливера сквозь толпу – при этом подсознание девочки продолжало искать папино лицо среди множества других – и сопроводила их к своим любимым магазинам на главной дороге. За тринадцать лет Лейли ни разу не купила себе ни одной обновки, но это не мешало ей любоваться лавками издалека. Она и теперь не переступила бы порог этих заведений, чьи витрины разбивали ей сердце, если бы не обещание новым друзьям. Они в самом деле были перепачканы от воротников до ботинок и являли собой зрелище такое позорное, что помощь Алисе и Оливеру могла считаться услугой не только им, но и всему населению Чаролеса.

Лейли держалась в стороне, пока они перебирали бесчисленные вешалки с мехами и плащами, и высказывала свое мнение, только когда ее спрашивали напрямую. В остальном она предоставила спутникам наслаждаться богатым выбором. Откуда же ей было знать, что они использовали магазинные стойки как прикрытие для важного разговора? Старательно шурша одеждой, Алиса описала Оливеру иссохшие конечности Лейли, и они торопливо зашептались, обсуждая, как ей помочь. В конце концов оба пришли к выводу, что наилучшим выходом будет не пускать ее домой так долго, как получится. В этом была своеобразная логика: пока Лейли не использует магию мордешора, ее болезнь не распространяется еще больше. Интересная теория.

Тем временем Лейли размышляла, как приятно проводить время с людьми, способными думать о чем-то помимо смерти. Приятно и непрактично. Она не могла дурачить себя вечно. Девочка слишком остро ощущала, что попусту тратит время в городе и пыжится изобразить беспечность, когда на самом деле у нее есть работа – неизбежная и неотменяемая. Чем дольше Лейли оставалась наедине с этими мыслями, тем труднее ей становилось думать о чем-либо другом, – хотя Ялда изобиловала удовольствиями, способными развлечь и отвлечь кого угодно.

Минуты множились.

Прошел час, и Лейли (которая до сих пор лишь подпирала косяк и временами пожимала плечами в ответ) перестала замечать и вопросы Алисы, интересующейся ее мнением по поводу очередной шляпки или пальто, и хмурые взгляды Оливера, гадающего, в какие лабиринты разума опять убрела мордешор. Лейли больше не могла притворяться, что ей есть хоть какое-то дело до их забот. К нынешнему моменту она потратила три с половиной часа (не будем забывать, что обратная дорога обещала занять еще полтора) на какие-то глупости, в том числе последние два – на принятие повторной (совершенно ненужной) ванны. Девочку по пятам преследовало ощущение бесполезности. Каждая потерянная минута причиняла ей почти физическую боль, каждый нырок солнца усиливал гложущую ее тревогу, и чем тревожнее она становилась, тем сильнее уверялась в одной простой истине:

Она совершила огромную ошибку, решив поиграть в экскурсовода для этих чужаков.

* * *

Чаролесцы поддерживали дружеские отношения со всеми созданиями, среди которых обитали, а потому городское законодательство касалось не только людей, но и животных. Существовали специальные нормы, позволяющие гражданам производить товары и услуги, а в обмен получать от линяющих лис, волков, норок и кроликов излишки меха, которые затем использовались в зимней одежде. Для чаролесцев это была чрезвычайно выгодная сделка, а теперь ее оценили и Алиса с Оливером, которые наконец-то приоделись по погоде.

Их выбор был одновременно модным и практичным, а финальное сочетание цветов и тканей шло каждому как нельзя лучше. Оливер приобрел традиционную меховую шапку с висячими ушами, ярко-красный кашемировый шарф, теплые перчатки, пальто до колен из тяжелой черной шерсти, плотные угольно-серые брюки и блестящие черные сапоги для верховой езды. Новая одежда так подчеркнула его природную привлекательность, что чаролесцы, проходя мимо, невольно замедляли шаги и поворачивали головы ему вслед.

Алиса тоже блистала. Теперь ее белоснежные волосы были обернуты пестрой шерстяной шалью; узор «пейсли» из синих, зеленых и красных пятен приятно контрастировал с бледными чертами девочки, придавая ей особенно эфемерный вид. Шаль дополнял высокий чепец, удерживавший ее на месте, и плотная фиолетовая накидка, под которой скрывалось золотое шелковое платье с отделкой из кашемира. Новые ботильоны выглядели на редкость щегольски, все же оставаясь удобными, а цветок шафрана, который Алиса вовремя обнаружила в испорченном пальто, благополучно перекочевал в карман юбки. Несмотря на все попытки не выделяться, они с Оливером составили невероятно эффектную пару – хотя Лейли, по-прежнему маячившая у дверей в своем алом капюшоне, лишь оглядела их с головы до ног, убедилась, что с покупками закончено, и вышла, так ничего и не сказав.

* * *

Лейли Лейла Фенжун была где угодно, только не здесь.

Ее сознание наконец соскользнуло с крюка в голове, который удерживал девочку в этом мире, и теперь она словно парила над толпой, равнодушная и замедленная, не замечая попыток друзей вызвать у нее хоть какие-то эмоции.

Одним словом, она умирала.

Теперь она переживала смерть по-настоящему, всерьез, физически ощущая происходящие в ней перемены. Она почти слышала, как болезнь проносится по коридорам ее плоти, обрывает нервы и топчет внутренние органы. Руки неудержимо тряслись, ноги грозились подломиться. Координация движений становилась все хуже, и хотя Лейли по-прежнему видела лица своих спутников и слышала их голоса, у нее не было сил ни на одно слово. Она будто поставила тело на автопилот, предоставив вести кому-то другому.

Та ее часть, которая еще сознавала себя, забилась в дальний уголок разума, дрейфуя на волнах накатывающего и затихающего гула и покорно ожидая, когда все закончится. Предсмертная боль приходила приступами: то накрывала сокрушительным цунами, то касалась самыми кончиками бесплотных пальцев. Вшитые в подкорку инстинкты все равно заставляли Лейли переставлять ноги – одну за другой. Какая-то ее крупица помнила, что нужно оставаться человеком, несмотря на искренние попытки девочки это забыть.

Она думала, у нее больше времени.

Конечно, она знала, что болезнь распространяется с немыслимой скоростью, и все же надеялась еще на пару дней. Должно быть, в последний час произошло что-то, что ухудшило ее состояние, – хотя Лейли затруднялась назвать причину. Умственное истощение? Возобладавшее отчаяние? Беспросветная тревога, которая высосала у нее остатки сил? Лейли не знала ответа, но я теперь знаю и могу вам сказать: все это, вместе взятое, и много чего еще. Лейли была больна не только телом; пыткам подвергался и ее разум, и те мучения, которые она претерпевала ежедневно последние несколько лет, окончательно сломили ее морально и физически.

Впрочем, сейчас это все было неважно.

Лейли окончательно бросила идею бежать к своим трупам; по правде говоря, она даже не могла вспомнить, зачем так к ним торопилась. В этом ледяном, ненавистном месте, которое она именовала домом, ее не ждало ничего, кроме высохших останков обезглавленной жизни. Она не хотела умирать там – среди мертвецов и разложения.

Нет, подумала она.

Она умрет здесь, среди живых, где кто-нибудь сможет подхватить ее, когда она упадет.

Мне и дела нет до этой главы

Алиса с Оливером не знали, что делать.

С Лейли творилось что-то ужасное – это они видели и сами, – но что именно, понять не могли, поскольку мордешор лишилась дара речи. Запаниковав, они решили, что лучше всего будет отвести ее домой – вернуть в привычное убежище, – однако, когда Алиса коснулась руки Лейли в попытке привлечь внимание, та отшатнулась и яростно задрожала. Перепуганный Оливер бросился на помощь, но Лейли снова отпрянула. Глаза девочки лихорадочно блестели, ноги подкашивались. Алиса попробовала обратиться к кому-нибудь из прохожих, но они лишь огрызались и с перекошенными лицами спешили прочь. Страх и предрассудки не позволяли им помочь даже умирающему мордешору.

Алиса с Оливером были в отчаянии.

Они понятия не имели, что творится сейчас в голове у Лейли; все, что им оставалось, – строить догадки. Лейли была тяжело больна, да – с этой мыслью они как-то смирились, однако категорически не могли принять тот факт, что она умирает прямо здесь и сейчас, у них на глазах.

Но что, если это было правдой?

Если Лейли в самом деле умирала, как они собирались ей помочь – когда она их даже не подпускала? Как спасти человека, который вообще не позволяет до себя дотронуться?

В этом, дорогой читатель, и заключалась основная трудность. Алиса и Оливер не знали, как помочь Лейли, потому что до сих пор не поняли одну важную вещь:

Она сама себе была главным врагом.

Алиса с Оливером привыкли к грусти и скорби, но им была незнакома тяжелая темнота, разъедающая человека изнутри, – тот вид печали, который вырождается в физическую болезнь; такое страдание, которое может буквально иссушить легкие и искривить кости. Нет, такую боль они не испытывали – и не их вина, что теперь они переминались в растерянности. Друзья чересчур надолго оставили Лейли в тисках воспаленного разума, и та, утратив последний якорь, по спирали опустилась на самое дно отчаяния. Без сомнения, они хотели только лучшего – но к этой ситуации были просто не готовы.

Тем временем Лейли, всецело погруженная в собственный распадающийся мир, не видела ни тревоги на лицах спутников, ни испуганных взглядов, которыми они обменивались. Сердце ее было запечатано в непроницаемый кокон – в опрометчивой попытке его уберечь, – а потому девочка казалась себе одинокой и невидимой: просто тело, которое швыряют из стороны в сторону морские волны. Наконец легкие сдавило от удушья, и она покорно опустилась во тьму – слепая и даже не подозревающая о множестве рук, которые протянулись, чтобы ее спасти.

* * *

Алиса с Оливером спешили как могли.

Солнце почти опустилось, назначенный час встречи с Беньямином должен был наступить с минуты на минуту. Они горячо надеялись, что ему придет в голову какая-нибудь светлая идея, которая не осенила их.

Все чудеса Чаролеса, изумлявшие их совсем недавно, казались теперь раздражающими и смехотворными. Людской поток тек так плотно, что Алиса и Оливер едва могли сделать шаг, не отдавив кому-нибудь ногу. Сейчас им оставалось только плыть по течению и стараться не потерять Лейли в процессе. Ориентироваться в городе становилось все труднее: солнечный свет окончательно сдался под напором темноты, и дымный сумрак свидетельствовал лишь о том, что скоро их обступит по-настоящему ледяная ночь. Алиса и Оливер еще усерднее заработали локтями, проталкиваясь к хамаму: они договаривались встретиться с Беньямином перед самым закатом.

При виде его дружелюбного лица, смутно маячащего в тенях, на сердце у друзей капельку полегчало. Их обуревала отчаянная тревога. Лейли с каждой секундой становилась все отстраненнее. Теперь она даже не могла сосредоточить на них взгляд – и помоги им бог, если они осмеливались ее коснуться! Мордешор превратилась в комок оголенных нервов, наэлектризованных болью, которую она даже не могла выразить. Оливер, как и остальные, не понимал, что с ней происходит, но изо всех сил старался не поддаваться панике. Он больше не позволял себе слишком долго смотреть на бредущую рядом фигурку, зная, что если разглядит правду, то ударится в слезы. Смерть Лейли внезапно стала для него ужасающе реальной. Оливер не сумел бы объяснить, почему ощущает такую ответственность за эту девочку; он просто чувствовал, что не может дать ей умереть.

Тем временем Алиса решила взять всю вину на себя. Боль Оливера, боль Лейли – все это случилось по ее милости. В конце концов, именно она должна была помочь мордешору (в этом и заключалась ее единственная задача!), однако до сих пор не придумала, как это сделать. Потому, когда перед Алисой возникло сочувственное лицо Беньямина, она лишь покачала головой и, тихо расплакавшись, выговорила:

– Я не знаю, что натворила.

Ответить Беньямин не успел. Стоило ему шагнуть к Алисе со словами совета и утешения, как солнце нырнуло за горизонт, и тьма слизнула последние крохи света.

Ялда официально началась.

Небо озарили фонари. Оранжево-молочные шары один за другим дырявили черноту, пока весь город не окутался их туманным сиянием. Люди и дома превратились в мутные силуэты, размытые по краям апельсиновым светом. На секунду воцарилось абсолютное безмолвие, а затем землю под ногами сотряс глухой рокот, громкий настолько, что вознесся к самым тучам, истончаясь в тоне, – пока небо не треснуло с тектоническим «крак», и Чаролес побагровел.

Миллионы крохотных гранатовых зерен обрушились на землю с высоты, и оглушенные толпы – тысячи и тысячи людей – вскинули над головами чашки и миски, котелки и ведра, по которым тут же забарабанил рубиновый дождь. Это был момент абсолютного благоговения. Никто не произнес ни слова – никто даже не шелохнулся, – пока заснеженные холмы и вечнозеленые деревья окрашивались в кроваво-алый. Неожиданная щедрость небес изливалась на людей так бурно, что в царящем вокруг грохоте трудно было что-то расслышать и еще труднее – сказать.

Поэтому Беньямин просто коснулся Алисиного плеча в знак поддержки. Девочка взяла его за правую руку, Оливера – за левую, и все трое застыли, глядя в небеса и молчаливо желая, чтобы прекрасное и ужасное в этом мире не соседствовало так часто.

Гранатовый дождь закончился внезапно – как и начался. Последние зерна со стуком упали в подставленные чаши, и город снова погрузился в тишину, которая необъяснимым образом отличалась от прежней.

Именно тогда Алиса, Оливер и Беньямин обернулись проверить Лейли и увидели, что ее стеклянный взгляд на мгновение прояснился. Мордешор резко втянула воздух, выпрямилась и на одном дыхании произнесла:

– Прошу. Не дайте мне упасть.

* * *

Оливер Ньюбэнкс подхватил рухнувшую Лейли и больше ни на секунду не собирался ее отпускать. Руки девочки безвольно повисли, а голова склонилась ему на грудь, пока он бежал вперед, подгоняемый безумием и отчаянием. Кровь шумела в ушах, подсказывая: двигайся или умрешь. С каждым грохочущим шагом капюшон Лейли сползал все дальше, а цветочный шарф развязывался, невольно выпуская упрямые пряди.

Они были серебряными до самых корней.

Пока они неслись на станцию – Алиса кричала на прохожих, чтобы те убрались с дороги, – Беньямин лихорадочно нащупывал у Лейли пульс. И хотя это удалось ему далеко не с первой попытки, в конце концов он все-таки различил слабые удары и с облегчением объявил, что мордешор жива. Оливера – тот даже не пытался сдерживать молчаливые слезы – словно прострелило разрядом, который перезапустил его собственное сердце.

Беньямин не сомневался, что сейчас Лейли будет безопаснее всего у него дома. Там они приглядели бы за ней до утра – в отличие от особняка, осажденного призраками. В эту ночь никто из них не омыл ни одного мертвеца, а значит, существовал немалый риск, что на следующий день они проснутся без кожи[4].

Оливер, у которого на минуту прояснилось в мозгах, спросил, не стоит ли отнести Лейли к местному врачу – но Беньямин покачал головой. Это была работа не для медика. Лейли страдала от недуга, который поражал только мордешоров, и для ее исцеления требовался маг. Впрочем, это тоже было не вполне правдой. Никто не смог бы сделать то, на что была способна Алиса. Ни врач, ни волшебник, ни Оливер с Беньямином не владели магией, подвластной Алисе с рождения, и лишь от нее сейчас зависело, что станет с Лейли. Судьбы девочек были тесно переплетены, и жизнь юного мордешора всецело находилась в руках художницы. Оставалось надеяться, что она не медлила слишком долго.

* * *

Как только они оказались на станции, Беньямин бросился к окошку кассы. Тем временем Алиса с Оливером пытались отдышаться, не переставая поминутно проверять у Лейли пульс. Наконец Беньямин вернулся с билетами, и все четверо (Оливер по-прежнему нес мордешора на руках) заскочили в одну из открытых стеклянных призм. Теперь с ними не было громоздкой тележки (Беньямин, бедняга, оптимистично оставил ее в общественном хранилище, предвкушая веселый вечер с друзьями), и все четверо без стеснения расположились в одном вагоне; бесчувственная Лейли как раз поместилась на плюшевой скамье. Руки Оливера, освобожденные от тяжкой ноши, заметно дрожали, но Алису больше волновало выражение его лица, на котором отчетливо проступали отчаяние и страх.

Устроив Лейли, мальчики дружно развернулись к спутнице – без слов, но с глазами, исполненными ожидания. Несколько часов назад они уже обсуждали, что будут делать в точно такой ситуации, хотя в ту минуту никто из них не верил, что она правда может случиться. Никто даже не представлял, что дела пойдут под откос так быстро.

Впрочем, неважно.

Она наконец наступила – минута, к которой и готовилась Алиса. Работа обещала быть изнурительной, а восстановление Лейли – медленным. В зависимости от тяжести раны, которую они пока не представляли, исцеление могло занять часы, если не дни. Алисе оставалось только молиться, чтобы она все сделала правильно. А потому она без лишних слов опустилась на колени перед Лейли, взяла ее холодные серые руки в свои и начала переливать цвет в тело мордешора.

* * *

А чаролесцы тем временем праздновали на улицах, делились едой и напитками и танцевали под музыку, звучавшую у них в сердцах. Они и вообразить не могли, что уготовила им эта ночь, и уж конечно не знали о четверых детях, ответственных за грядущие беды. Никто, даже Беньямин, не понимал, в каком ужасном состоянии Лейли оставила своих мертвецов. И хотя трое друзей сумели бы о них позаботиться, сейчас их так занимало состояние мордешора, что они просто не способны были думать еще и о спасении трупов.

В настоящую минуту эти дети жались друг к другу в кабинке поезда, крепко держась за руки. Стеклянные панели поблескивали в лунном свете, пока грохочущие зимние ветра ломились в дверь. До них еще докатывался гул толпы, которая в упоении праздновала новую жизнь, – но самого важного они все-таки не слышали. Далеко на полуострове, в темном затхлом сарае, заворочались призраки, обиженные, что их страданиями вновь пренебрегли.

Видите ли, Лейли безнадежно сбилась со счета.

Болезнь так ослабила ее разум, что дни и месяцы слились для девочки воедино. Срок заточения ее мертвецов миновал еще несколько недель назад, а это значило, что они давно могли вырваться на волю и отправиться на поиски новой кожи. Лишь уважение к маленькому мордешору заставляло их держать себя в руках. Но к нынешнему моменту она отсутствовала целый день и целый вечер, и у позабытых духов (а вы наверняка помните, какие это обидчивые создания) кончилось терпение. Они потрясали цепями, пока кандалы не развалились, а деревья испуганно пригнулись к земле, чтобы пропустить рой разъяренных призраков. У них были большие планы, у этих фантомов; они завывали, возмущались несправедливостью, которая привязала их к старым прогнившим телам, и клялись на могилах товарищей, что уже к утру наденут новые лица.

Несчастья этой ночи только начинались.

* * *

Алиса делала что могла, но Оливеру этого казалось мало.

Он старался быть мягким, выражаться аккуратно и с учетом растрепанных Алисиных чувств, – но в голосе его нет-нет да и проскальзывала сталь. Увы, он не понимал, в чем именно заключается процесс исцеления, и не мог оценить со стороны, сколько сосредоточения и бережных усилий требует помощь мордешору.

На самом деле это была задача, достойная ювелира, – восстановить Лейли так, чтобы не навредить при этом Алисе. Ей следовало быть осторожной и не отдать потускневшей подруге слишком много собственного цвета, сердца и духа. Она пыталась объяснять это Оливеру, но мальчика одолевала такая буря эмоций, что он просто не мог мыслить рационально. Лишь уважение к Алисе заставляло его сидеть смирно – хотя в глубине души он надеялся, что той будет достаточно щелкнуть пальцами. Однако, к его величайшему ужасу, прошло уже полчаса, а Лейли выглядела ничуть не лучше.

Алиса лишь теперь начала сознавать, насколько глубокой была рана.

Как бы аккуратно и настойчиво она ни вливала в Лейли цвет, руки девочки по-прежнему оставались серыми – хотя Алиса была уверена, что они посветлели минимум на тон.

И все же паниковать было рано!

Алиса не собиралась ставить на Лейли крест – пока у той билось сердце. Тихий, едва различимый пульс и неустанные попытки Алисы были единственными ниточками, за которые друзья цеплялись всю первую половину поездки. Беньямин каждые несколько минут проверял у мордешора признаки жизни – и всякий раз со вздохом облегчения объявлял, что сердцебиение не только слышно, но и становится сильнее.

* * *

Так продолжалось довольно долго – Алиса работала, Оливер паниковал, а Беньямин изо всех сил старался порадовать друзей хорошими новостями, – пока поезд не одолел две трети пути, и Беньямин внезапно прекратил проверять пульс мордешора.

Его многоногие друзья уже некоторое время суетились возле уха мальчика, но он старался не замечать их копошения, всецело сосредоточившись на самочувствии Лейли. Видите ли, зачастую они слишком о нем беспокоились, и Беньямин привык игнорировать покровительственные инстинкты насекомых. Сегодня, предположил он, их встревожило его необычное поведение (не то чтобы Беньямин часто коротал время с двумя чужаками и умирающей девочкой). Однако сейчас у него совершенно не было времени отвечать на их вопросы – а потому он задвинул взволнованное пощелкивание пауков в дальний угол разума, и они постепенно затихли.

Сперва Беньямин воспринял их молчание как благо. Но некая его часть – вероятно, та же, что заставляет родителей насторожиться, если дети ведут себя слишком уж примерно, – исполнилась подозрения.

И не без причины.

У членистоногой армии Беньямина был собственный полководец – паук по имени Хафтпа. (Вы с ним однажды уже встречались, когда он из любопытства оседлал нос Алисы.) Несколько лет назад он попал в трагическую историю с участием домашней кошки, решившей проглотить его целиком. Хафтпа, который в ту пору был совсем малышом, храбро сражался за свою жизнь и покинул поле боя со всем возможным достоинством и семью лапами из восьми. Этот случай с благоговением передавался из уст в уста, пока паучье воинство единодушно не признало Хафтпу самым доблестным из них и присвоило ему звание полковника. Но Хафтпу не просто уважали, им восхищались. Он был одним из первых пауков, которые вышли из тела Беньямина, – однако, в отличие от многих сородичей, сразу же поспешивших на поиски нового дома, не только не покинул мальчика, но и стал ему верным другом. Поэтому, когда Хафтпа вскарабкался Беньямину на плечо и пощекотал лапкой ухо, тот все-таки выслушал своего полководца – тем более что к этому времени ему и самому сделалось неспокойно.

До Хафтпы дошли тревожные слухи.

Несколько его приятелей свили сети в углах вагона, и, когда Хафтпа по своему обыкновению заглянул к ним поздороваться, они поделились с ним любопытным наблюдением. Сегодня, в честь ночных празднеств, поезд делал больше остановок, чем обычно, – и пока состав со свистом пролетал одно холместье за другим, пауки заметили в лунном свете странные тени. А еще услышали необычный гул.

– Что за тени? – прошептал Беньямин, стараясь не поддаваться страху.

Хафтпа вытянул одну лапку в сторону Лейли.

– Они предупреждают тебя, друг Беньямин, чтобы ты был осторожнее с мордешором.

Мальчик почувствовал, как в желудке сворачивается холодный ком.

– Почему? – так же тихо спросил он, чтобы Алиса с Оливером случайно не услышали. – Ты же не хочешь сказать… Что духи…

Хафтпа моргнул всеми восемью глазами.

– Мы не можем быть совершенно уверены, друг Беньямин. Наш вид не так часто общается с духами: мы не боимся тьмы, как ваши мертвые. Мне известно лишь, что они покинули освященные земли и отправились на поиски новой кожи. Если мордешор при смерти, их не остановить. Нужно предупредить ваших людей.

Беньямин был в ужасе.

Он знал, что Хафтпа не стал бы ему врать – более того, паук сделал бы все возможное для его защиты, – но у мальчика просто не укладывалось в голове, как подобное могло произойти. Как духам удалось освободиться?

Беньямин кое-что знал о делах мордешора, но он не знал всего – и, не видя цельной картины, пребывал теперь в растерянности. При этом он точно знал, что не имеет права бездействовать – и медлить тоже.

Однако, когда Беньямин поднял голову и увидел бледное лицо Оливера и поджатые губы Алисы – оба были совершенно погружены в воскрешение Лейли, – он решил приберечь новости до тех пор, пока все четверо не окажутся у него дома. Получасом больше, получасом меньше – какая разница? К тому же, рассудил Беньямин, духи могли сбежать в результате простого недоразумения. Это было единственное объяснение, которое имело для него хоть какую-то логику: увы, мальчик до сих пор полагал, что у Лейли еще оставалось время для омовения мертвецов. Чем дольше Беньямин крутил в голове эту версию, тем более правдоподобной она ему казалась – так что вскоре он решил совсем отставить эти мысли.

Видите ли, духи никогда, ни разу за всю историю Чаролеса не покидали освященных земель мордешора. Выглядело невероятным, чтобы такая ужасающая вещь могла случиться на самом деле.

Беньямину еще предстояло узнать полную правду.

А пока ему оставалось только тихо тревожиться и поддерживать своих негаданных товарищей в трудный час. Мальчик едва мог поверить, что познакомился с ними не далее как утром: сейчас они были ему ближе всех чаролесцев. Эти трое безо всяких слов знали, что могут положиться друг на друга – и что друг для друга они значимы и важны. Редкие люди удостаиваются такого дара за всю свою жизнь. На самом деле судьба преподнесла этот подарок и Лейли – но девочка еще об этом не подозревала.

* * *

Едва поезд прибыл на тихую полуостровную станцию, Оливер подхватил Лейли на руки, выскочил из вагона и бросился бежать. Он сам толком не понимал, куда направляется, но несся вперед с таким упорством, что остальные могли лишь спешить следом. Беньямин крикнул, что покажет дорогу, – однако эту пустынную часть Чаролеса освещала какая-то пара ламп, и все трое не видели дальше собственного носа. Увы, Беньямин не владел магией света, а потому поступил так, как поступал всегда, когда у него заканчивались идеи: попросил о помощи насекомых.

Разноцветный отряд жуков и пауков тут же заскользил по его ногам вниз, выбрался из-под штанов и замаршировал вперед, гордый, что ему выпала честь проводить любимого друга (и его друзей) в безопасное место. Из освещения у них были только редкие фонари, мглистая луна и четырнадцать светлячков – но усердное клацанье жвал позволяло детям ориентироваться по звуку. Хафтпа ехал у Беньямина на плече и подсказывал на ухо, где сворачивать.

Путь получился долгим и осторожным. Ведущая от станции дорога была сравнительно свободна от снега, но каждый случайный сугроб, упавшая ветка или рассыпанная галька становились серьезным препятствием для членистоногого парада. Тем не менее они справлялись с трудностями с удивительным изяществом, и странная процессия из людей и насекомых продолжала мало-помалу продвигаться вперед.

* * *

Ушло немало времени, прежде чем они добрались до полузабытой тропки, ведущей через холмы и долины к маленькому коттеджу – дому Беньямина. От Оливера, которому досталась самая тяжелая ноша, не было слышно ни слова жалобы – хотя снег кое-где достигал друзьям до пояса, и в таких местах ему приходилось нести Лейли над головой.

Насекомые понимали, что, если они утонут в сугробе, толку от них будет немного, а потому забрались обратно под штаны, где прижались твердыми холодными тельцами к коже Беньямина. Упорные мухи, пчелы и легкомысленные мотыльки (те обычно дремали у мальчика за коленями) остались снаружи и с жужжанием присоединились к четырнадцати светлячкам, которые уверенно прокладывали путь вперед. Членистоногие друзья Беньямина знали дорогу к дому лучше него самого, и Алиса, украдкой наблюдавшая за ними все это время, почти с трепетом смотрела на нежное товарищество мальчика и насекомых.

Наконец в отдалении замерцал огонек – алмазные вспышки рассеивали темноту, точно пламя маяка в беззвездную ночь. Мотыльки, завороженные его светом, удвоили скорость, а вот мухи и пчелы вернулись на привычное место под коленями Беньямина. Остальная армия жуков, теперь надежно спрятанная в складках одежды, сидела не шевелясь и только напряженно прислушивалась к темноте в ожидании новой опасности. Они собирались защищать мальчика любой ценой – даже ценой собственной жизни – и неусыпно бдеть до самого рассвета.

* * *

Только переступив порог коттеджа, Алиса с Оливером осознали, насколько в действительности скромна была жизнь Беньямина. Весь дом состоял из одной большой комнаты, условно поделенной на секции (для готовки, приема пищи, сна и бодрствования – плюс крохотный чулан в качестве уборной). Однако место было уютным и аккуратным; сельский интерьер дополняли прекрасные дубовые балки, беленый пол, толстые коврики грубого плетения, маленький каменный очаг (из него торчал нос огромного металлического чайника) и множество веселых фонариков, которые заливали комнату мягким оранжевым светом. В воздухе пахло чем-то, похожим на горячий шоколад и кардамон, – не считая неизменного аромата шафрана. Обстановка казалась скудной, но каждый из редких предметов мебели выглядел ярким и очень, очень чистым.

Именно чистота поразила Алису больше всего. Жилье было простым, да, но при этом удивительно опрятным. Пожалуй, целой семье здесь было бы тесновато, но блеск и ухоженность каждого уголка указывали на заботливые руки, которые не ленились поддерживать безупречный порядок.

Едва Алиса и Оливер шагнули внутрь, их словно обняли гостеприимные стены – и оба тут же почувствовали себя дома, хотя дом этот и принадлежал, по сути, незнакомцу.

То есть незнакомцам.

Беньямин, с рождения знавший только одного родителя, жил с матерью – которая в эту самую секунду приподнялась на подушках, с объяснимым изумлением разглядывая гостей.

Видите ли, мама Беньямина была больна уже два года – и за все это время ни разу не видела, чтобы сын приводил друзей. На самом деле ему просто не выпадало случая. Никто – даже живущий по соседству мордешор – не знал, что беды Беньямина начались тогда же, когда и беды Лейли. Это было простое и на редкость несчастливое совпадение.

Одной ужасной зимней ночью в дом Беньямина попала молния, и крытая соломой крыша загорелась. Они с мамой крепко спали – и так и погибли бы во сне, если бы не насекомые. Те не только не бросили друга, но и сделали все возможное, чтобы его разбудить, – даже рискуя своей безопасностью. Увы, Беньямин с мамой проснулись слишком поздно: они наглотались дыма и теперь медленно задыхались, почти ничего не видя ослепленными глазами. В конце концов оба лишились сознания и рухнули на пол.

В ту ночь многие членистоногие друзья Беньямина расстались с жизнью – но все-таки вынесли людей из дома. Те уцелели только благодаря их любви и самопожертвованию, и когда мальчик открыл глаза, то был поражен до глубины души, поняв, что лежит в снегу не просто невредимый, но и теплый. Ночь выдалась ледяной, и они с мамой должны были погибнуть если не от огня, то от обморожения, – однако жуки и здесь спасли его семью. Они окружили Беньямина с мамой сплошным хитиновым коконом, соединили лапки и так и держались всю ночь, защищая живой броней нежную человеческую кожу.

Эта ночь изменила всё.

Беньямин и раньше любил своих крохотных друзей, но с тех пор его чувство уподобилось по силе граниту. Узнав, сколько из них отдали жизни ради его спасения, мальчик проплакал не один день. Их непостижимая, немыслимая преданность оказалась именно той поддержкой, которой так сильно не хватало Беньямину. Теперь он еще сильнее ценил их дружбу – и еще сильнее в них нуждался.

Видите ли, хотя они с мамой уцелели в пожаре, это была единственная хорошая новость. Остальные, увы, оказались плохими.

Во-первых, несмотря на старания насекомых, мама Беньямина успела получить серьезные ожоги – и ее ногам, которые пострадали больше всего, требовалось немало времени и магии, чтобы исцелиться.

Во-вторых, их некогда прекрасный дом (мама Беньямина построила его собственными руками) превратился в кучу золы, и теперь им предстояло возвести новый из того, что осталось.

С тех пор мальчик отвечал за них обоих.

* * *

Неудивительно, что, когда Беньямин вернулся с тремя товарищами, его мать, терпеливо дожидавшаяся сына в кровати, была, мягко говоря, озадачена. Беньямин в жизни не вел себя так странно – и у него ушло немало времени, чтобы объяснить не только наличие новых друзей, но и то, что двое из них приехали из Ференвуда, а третья умирает.

Этих объяснений его маме (Беньямин называл ее Мадаржун) показалось недостаточно. Она хотела знать все:

где они встретились;

как давно знакомы;

кто их родители;

почему родители так спокойно отпустили их из дома;

что они вообще тут делают;

что такое – ради всего святого – Сдача;

говоря о которой – почему Лейли умирает;

говоря о которой – когда это он успел подружиться с дочерью мордешоров;

а еще почему Алиса такая бледная (при этом вопросе Алиса залилась краской, а Беньямин чуть не упал в обморок от смущения);

почему тот высокий мальчик держит Лейли на руках;

почему Беньямин до сих пор не обзавелся новыми ботинками (и ради всего святого, если выяснится, что он опять спустил все деньги на ее лекарства, она прямо сейчас ляжет и умрет, и это будет достойная благодарность за жертву, о которой его не просили);

почему ей сразу не сказали, что мордешор болеет;

как давно мордешор болеет;

как давно Беньямин об этом знает;

почему Беньямин утаил от нее эти новости;

неужели он не понимает, что она взрослая женщина;

уж не спутал ли он себя с ней;

помнит ли он вообще, что это она – мать семейства;

говоря о матери семейства – куда он задевал ее костыль;

и ради всего святого, почему этот высокий мальчик продолжает держать Лейли?

Беньямин явно привык к такой манере разговора и не выглядел ничуть встревоженным. Он терпеливо ответил на все вопросы матери, попутно устраивая место для Алисы и Оливера и расчищая кухонный стол. Как только тот опустел, Беньямин застелил его свежей простыней и сделал Оливеру знак наконец положить Лейли.

Алиса была так оглушена этой шумной особой, оказавшейся матерью Беньямина, что не могла от потрясения выговорить ни слова. (По ее собственным воспоминаниям, она даже не поздоровалась – хотя Беньямин утверждает, что поздоровалась, просто тихо). Оливер, который вообще плохо сознавал происходящее, опустил Лейли на стол, мрачно произнес «здравствуйте» и тут же осел на пол.

Только когда ее любопытство было вполне удовлетворено, Мадаржун оставила детей в по-кое – хотя это не значило, будто она замолчала. И дорогой читатель, я не могу ее в этом винить. До болезни Мадаржун была веселой, полной энтузиазма женщиной, но последние два года крайне редко баловали ее интересными событиями. Всю свою жизнь она неустанно трудилась, преданно любила, имела твердое мнение по каждому поводу – и категорически не могла смириться с болезнью, приковавшей ее к постели. Она была готова в любое время дня и ночи, во всех возможных деталях и подробностях объяснить всякому желающему, что никогда бы не легла в кровать по собственной воле. И если Провидение таким странным образом пыталось намекнуть ей, чтобы она отдохнула в лежачем положении, лично она не сделала из этого никаких выводов, потому что существовать умела только в стоячем.

Алиса так и не придумала, что сказать Беньямину или его маме (напомню, что ей было всего тринадцать лет, и она пока не очень-то умела очаровывать взрослых), а потому решила вернуться к работе. Оливер уже давно бросал на нее страдальческие взгляды, и хотя Алиса пыталась подбодрить его улыбкой, это, кажется, только причинило ему больше боли. Так что девочка торопливо присела у кухонного стола и снова потянулась к серой руке мордешора.

Однако не успела она возобновить свой изнурительный труд, как почувствовала, что Беньямин опустился на стул рядом. Теперь они с Оливером сидели с обеих сторон от нее, и от этой безмолвной поддержки на сердце у Алисы стало чуточку легче. Так они и замерли – прижавшись друг к другу и молчаливо надеясь на чудо.

* * *

По мере того как дело близилось к полуночи, Алису все сильнее одолевала усталость. Даже Оливер, твердо намеревавшийся не спать до рассвета, начал клевать носом. Но впереди их ждало еще множество однообразных часов, и мама Беньямина, которая тихо наблюдала за этим захватывающим действом, внезапно озаботилась негостеприимностью сына. Первым делом она велела ему поставить чайник; он безропотно подчинился. Затем она распорядилась принести Алисе подушку, чтобы той было удобнее сидеть; Беньямин сделал и это. Не прошло и минуты, как она попросила подкинуть дров в очаг, и он спокойно направился к поленнице.

Вскоре Мадаржун ощутила себя совершенно в своей стихии и взяла шефство и над вторым мальчиком. Оливера исцелили от скорби, попросив вымыть посуду. Беньямин потянулся было заглянуть Алисе через плечо, но был тут же отослан готовить ужин. («И поменьше соленого, дорогой, а то меня раздует, как воздушный шарик».) Вдобавок им прямо запретили беспокоить Алису – за исключением крайней необходимости. Мама Беньямина словно наматывала ночь на свой тонкий пальчик, разом думая о сотне спасительных мелочей, которые могут отвлечь несчастную душу и сделать тяжелые времена чуть более выносимыми. Эта Ялда уготовила им еще немало тревог и страхов, но зоркий глаз Мадаржун прозревал ее насквозь – и помогал сосредоточиться на настоящем.

Алиса сидела возле Лейли уже два часа, когда заметила первые настоящие перемены. Рука мордешора, еще недавно серебряная до самого плеча, стала теплее, а подушечки пальцев порозовели. Кисти оживали по суставу; только теперь, видя прогресс, Алиса осознала, сколько же времени – и собственной сути – займет у нее восстановление Лейли. Прогноз казался неутешительным.

И все же она была благодарна и за такой результат. Алиса тихо поделилась с друзьями наблюдениями, и Беньямин одобрительно хлопнул ее по плечу. В усталых глазах мальчика читалось облегчение. Что же до Оливера, он едва не пустился в пляс от радости.

Лейли не умрет.

Да, она не вернется к ним в ближайшее время – но смерть очевидно отступила на шаг. Эта новость совершенно преобразила атмосферу в домике. Ночь будто просветлела, и трое друзей почувствовали, как их дух взмывает ввысь… Чтобы присоединиться в небесах к еще тридцати.

Ветер переменился.

Лед сковал окна, и огоньки фонарей тревожно заметались в своих скорлупках. Мягкий свист ветра за считанные секунды обратился в ревущий вой, и детей коснулся странный, цепенящий холод, не имеющий ничего общего с ноябрьскими морозами.

* * *

Мертвецы, дорогой читатель, уже стучались в дверь.

Это все ужасно волнительно, правда?

Наверное, мне нужно пояснить: на самом деле призраки не могут никуда постучать. Для этого у них нет ни костяшек, ни кожи (ни даже самого маленького клочка плоти), хотя они замечательно трясут предметы, переворачивают вещи вверх тормашками и издают громкие и на редкость пугающие звуки. Вероятно, они и хотели бы постучать – но само пребывание в облике духа делает эту человеческую любезность невозможной. Поэтому, несмотря на все попытки быть вежливыми, призраки просто трясли дверь, пока не снесли ее с петель.

А теперь позвольте напомнить о кое-чем важном: обычные люди не видят духов. Лейли (и ее отец, где бы он сейчас ни был) единственные могли общаться с призраками – так что, когда входная дверь якобы беспричинно вылетела из косяка, у Беньямина и его друзей не было никаких шансов разобраться в происходящем. Все вскинули головы, испуганно вглядываясь в темноту в поисках виновника, – и, разумеется, никого не нашли.

Духи сочли это за страшное оскорбление.

Они были по горло сыты пренебрежением людей и собственного мордешора. Конечно, они и сами понимали, что от обычных смертных внимания ждать не стоит, но недавние события окончательно истощили их терпение, и теперь они приняли обиду близко к сердцу. Это ничуть не упрощало ситуацию.

Как вы, вероятно, помните, в последний раз мы слышали о духах, когда они разозлились на бросившую их Лейли, избавились от оков и отправились на поиски новой кожи. Но еще вы можете помнить мои слова, что только уважение к Лейли все это время заставляло их вести себя прилично. Покинув освященные земли (чего не случалось никогда в истории Чаролеса), они вдруг задумались, а не поторопились ли с решением снять кожу с живых. В конце концов, призраки знали многих из этих живых – у некоторых оставались родственники в городе, – и в них начали проклевываться ростки совести.

Поэтому они снова посовещались и решили сперва переговорить с Лейли и выяснить, что заставило ее бросить свои обязанности. А уж потом, увидев полную картину, выносить вердикт. Призраки старались быть благоразумными; Лейли все это время заботилась о них – может, и не идеально, но духи понимали, что она работает одна. И хотя порой и любили подшучивать над незадачливым мордешором, на самом деле они уважали девочку за беззаветную преданность этому неблагодарному занятию. В конце концов, среди духов были и те, кто действительно хотел в Запределье, а без Лейли они никогда не смогли бы туда попасть.

Если бы они ее нашли – и удовлетворились объяснениями, – то без споров вернулись бы в особняк и позволили переправить себя в мир иной. Но если ответы Лейли по какой-то причине их не устроили бы, им просто пришлось бы вытряхнуть несколько человек из кожи, поскольку у призраков заканчивалось время в этом мире. Еще немного, и они должны были развеяться по ветру – наименее предпочтительный исход из всех.

Так что духи ныряли к земле и взмывали в небеса, прокатились на поезде и облетели весь город в поисках Лейли. Они думали, что найдут ее на празднике, среди других чаролесцев, но эти ожидания не оправдались. У призраков начало иссякать терпение. Огорченные, они полетели обратно в особняк, чтобы еще раз хорошенько осмотреться напоследок, – когда один малыш заметил в коттедже Беньямина яркий свет и вспомнил, что туда они еще не заглядывали.

Так и вышло, что все сорок духов набились (образно выражаясь, конечно) в тесный домик Беньямина Феланкасака, где наконец обнаружили своего мордешора. Будь Лейли в сознании, она бы сказала друзьям, что прямо сейчас их окружает толпа разгневанных призраков, но, к сожалению, на это не было никакой надежды. А потому никто не мог объяснить внезапное похолодание в комнате или слетевшую с петель дверь; людям оставалось только гадать, что происходит – пока Хафтпа снова не забрался Беньямину на плечо и не сообщил ему ужасные известия.

* * *

Духи прождали по меньшей мере пять минут, громко выражая свое недовольство (и не понимая, почему Лейли на них хотя бы не взглянет), прежде чем Хафтпа предложил выступить посредником между живыми и мертвыми.

Животные и насекомые не испытывают трудностей в общении с незримым; они говорят на всеобщем языке, известном очень небольшому числу людей, и миры их управляются с куда большим порядком и состраданием, чем наш. Например, звери не травят тех, кого боятся, – они просто обходят их стороной. И теперь, хотя Хафтпа редко пересекался с призраками, он взял на себя роль нейтральной стороны – в качестве жеста доброй воли. Паук быстро определил лидера духов – высокую сердитую женщину по имени Роксана – и объяснил ей ситуацию: Лейли умирает; другие дети пытаются ее оживить; пока неизвестно, когда мордешор придет в сознание.

Тем временем Беньямин торопливо описал происходящее людям.

– Что? – закричала его мама, чуть не свалившись с кровати от ужаса. – Как это – призраки сбежали с освященных земель? Как такое возможно?

– Они здесь прямо сейчас? – выдавил Оливер, белый как полотно. – То есть… Прямо здесь? Прямо сейчас?

– Чего они хотят? – спросила Алиса, вскакивая на ноги. – Они расстроены?

Хафтпа подтвердил, что да, они очень расстроены. Они хотят знать, что случилось с их мордешором. Они хотят знать, почему она так надолго их покинула. И они хотят знать, вернется ли она домой. Беньямин поспешил объяснить, что именно произошло с Лейли, – но вместо того, чтобы разрядить обстановку, его слова только все усугубили.

В ответ Роксана взвыла так яростно, что Хафтпа подпрыгнул от испуга и неожиданно для самого себя сплел сеть прямо в воздухе. Женщину привело в бешенство известие, что Лейли бросили умирать, точно собаку. По сути, от духов остались только души – и сейчас эти души были переполнены болью и жалостью к мордешору, чьи услуги призраки так долго принимали за должное. Лейли видела от своего народа одну жестокость, и теперь от этого должен был пострадать целый мир. Что случится с мертвыми, когда их последний мордешор умрет? («На психованного папашу можно не рассчитывать», – сказала Роксана.) Что, по мнению чаролесцев, тогда произойдет? Неужели они думали, что могут безнаказанно бросить Лейли на произвол судьбы, не обеспечив хотя бы самым необходимым? Неужели не сознавали последствий своих поступков?

Тринадцатилетнюю девочку оставили страдать в одиночестве; никому в этом шумном, суетливом городе не было до нее никакого дела. Осознав это, призраки не просто разозлились – они разъярились до такой степени, что начали задыхаться. Роксана едва могла говорить от возмущения. Сорок духов сгрудились вокруг бесчувственного тела Лейли, жалея обо всех случаях, когда усложняли ей жизнь. Они и сами знали, что бывают раздражающими и надоедливыми (не говоря уже о привычке выскакивать из-за угла), но они отчаянно скучали по общению, а Лейли единственная могла их видеть. Она хранила их секреты и смягчала боль ухода. Ее одну беспокоило, что станет с душой после кончины, и призраки ценили эту верность.

А потому никак не могли стерпеть обиды.

Хафтпа торопливо объяснил внезапную вспышку Роксаны, и Беньямин, который старался так же быстро передавать его слова остальным, перешел от ужаса на шепот. Призраки искали Лейли в надежде на извинения, но теперь, узнав всю правду, жаждали только мести.

Планы на ночь определились окончательно.

Духи ни минуты не сомневались, что, бросив Лейли, чаролесцы выказали неуважение к самой смерти, – а потому больше не собирались щадить живых, родственники они им или нет. Люди, которые с таким равнодушием наблюдали за пожравшей их мир чумой несправедливости, не заслуживали ни капли снисхождения.

– Постойте! – воскликнул Беньямин, который теперь умолял духов уже вслепую. – Прошу вас… Мы делаем все, чтобы ей помочь… Просто не знаем, сколько еще…

– Мы ценим ваши усилия, – ответила Роксана, и Хафтпа поспешил передать ее слова. – И в знак благодарности не тронем живущих под этой крышей. Но мы не станем обещать то же милосердие людям, которые празднуют сейчас на улицах. Они танцуют и пируют, пока их мордешор умирает! – И женщина гневно потрясла кулаком. – Нет, такого мы не простим.

Когда Хафтпа закончил переводить остаток ее тирады, призраки уже исчезли, с ревом растворившись в ночи.

О тех, кто встретится им по пути, можно было только молиться.

* * *

– Что нам делать? – закричала Алиса, переводя взгляд на Беньямина, его маму, Оливера и обратно. Она не могла покинуть Лейли – только не сейчас, когда исцеление вошло в решающую стадию. При этом они не могли и сидеть дома сложа руки, пока призраки рыщут по городу и снимают кожу с невинных людей. – Что нам делать? – повторила она, когда никто ей не ответил.

Оливер открыл было рот, собираясь что-то сказать, но не нашел слов. Беньямин покосился на Хафтпу в надежде на совет, но паучок тоже растерялся. Похоже, Мадаржун единственная не лишилась дара речи. Она была потрясена, да – но все ее благоразумие осталось при ней, и именно тихий авторитет взрослой женщины заставил детей собраться, когда она коротко сказала:

– Идите. Все вместе.

– А как же… – начала было Алиса.

– И Лейли берите с собой.

– С собой? – спросил Оливер с расширенными глазами. – Как?

– Возвращайтесь в город на поезде. Мордешор должна быть с вами. Алиса останется при ней и продолжит лечение по дороге. К концу ночи, если боги окажутся к нам благосклонны, бедное дитя откроет глаза.

– Но зачем? – удивился Беньямин, разглядевший в лице матери нечто, что мог заметить только родной сын. – К чему подвергать Лейли такой опасности?

– Затем, – ответила Мадаржун, – что лучше вам быть рядом, когда она очнется.

– Что вы имеете в виду? – озадачился Оливер.

– Лейли может видеть духов, – сказала Мадаржун. – И знает их лично. После сегодняшней ночи в этом нет никаких сомнений.

Беньямин в изумлении заморгал. Оливер не знал, что сказать. Только Алиса посмотрела на бессознательного мордешора и задумчиво произнесла:

– Что ж, это многое объясняет. Хотя и непонятно, почему она не говорила об этом раньше.

– Потому что она умная девочка, – пожала плечами Мадаржун. – И знает, что о некоторых вещах лучше не распространяться. С нее довольно омовения мертвецов; но выступать еще и посредником между людьми и духами? Можете вообразить, сколько скорбящих родственников примутся досаждать ей просьбами передать весточку любимым? – И Мадаржун покачала головой. – Нет, лучше уж помалкивать. Но духи ясно показали, что знают Лейли и общались с ней прежде. Она им небезразлична. Такая привязанность не возникает на пустом месте. Попомните мои слова: эта девочка видит мертвых и говорит с ними. И если вы хотите спасти сегодня хоть кого-нибудь, молитесь, чтобы она открыла глаза. А теперь идите, и поскорее. Время на исходе.

Беньямин нервно сверился с часами.

– Но до поезда еще больше часа… Боюсь, мы…

Договорить мальчик не успел: Мадаржун схватила костыли, прислоненные к кровати, и с усилием поднялась на слабые, исхудавшие ноги. На ней была длинная розовая сорочка с гофрированным воротничком и оборками; волосы удерживал маленький шелковый платок. Беньямин, не ожидавший от матери такой прыти, бросился на помощь, но она выставила перед собой руку.

– Идемте, дети, – сказала она спокойно. – Помогу вам единственным фокусом, на который пока годна.

– Но Мадаржун, – вскричал Беньямин, заграждая ей путь. – Ты еще слишком слаба…

Мать прервала его взмахом костыля.

– Добрый совет, молодой человек: никогда, ни при каких обстоятельствах не говори женщине, будто она слишком слаба для чего-то.

– Я не имел… То есть…

– Я знаю. – Мадаржун улыбнулась и перевела взгляд на Алису и Оливера. – А теперь все за мной.

– Куда? – удивилась Алиса, спеша следом.

– Скоро расскажу. Ну же, не стойте столбом! – И женщина подтолкнула Оливера костылем. – У нас мало времени.

Оливер в испуге отскочил и метнулся к Лейли, готовясь снова взять ее на руки.

– О боже, мальчик! Возьми тележку, незачем сейчас качать мускулы.

Оливер залился краской – по причине, которую и сам не смог бы объяснить, – а Беньямин бросился за одной из запасных тележек, в которых возил урожай шафрана. Дети заполнили ее жесткое нутро подушками, застелили простыней и осторожно устроили Лейли поверх, не забыв уложить рядом футляр с костями. На мгновение ресницы девочки затрепетали.

Алиса ахнула.

Все четверо впились взглядом в мордешора, высматривая новые признаки улучшения, но она больше не шевелилась.

– Все взяли пальто? – зычно спросила Мадаржун. – Все сходили в уборную? Нет? Ну, тогда держите в себе. И ради бога, живее.

Наконец маленькая процессия выскользнула на кусачий холод. Следующие пятнадцать минут прошли в напряженном молчании: четверо детей, одна женщина и одна тележка упорно преодолевали холмы и долины, временами проваливаясь по пояс в снег (Беньямин искренне не понимал, как его мама выдерживает такой путь), пока не достигли самой окраины полуострова и не услышали рев волн, яростно бьющихся о скалы.

Алиса и Оливер благоразумно помалкивали. Им совсем не хотелось объяснять осколки стеклянного лифта – к тому же они не были уверены, что Мадаржун ищет именно его. По правде говоря, они надеялись, что Мадаржун ищет не его, поскольку в противном случае им пришлось бы рассказывать, как они его сломали.

К счастью, мысли Мадаржун лежали совсем в другой стороне. Женщина доковыляла до края обрыва, едва различимого в черноте ночи, и замерла там, словно статуя. Дети не решились следовать за ней, но когда Алиса поделилась с Беньямином своими тревогами, он заверил ее, что все в порядке. Мадаржун проделывала этот «фокус» не в первый раз.

Видите ли, была особая причина, по которой Беньямин не объяснял матери свои отношения с насекомыми, – и причина эта заключалась в том, что ей не требовались объяснения. Она сама водила дружбу с нечеловеческим миром и собиралась воспользоваться ей теперь, когда нуждалась в помощи больше всего.

Наконец Мадаржун отступила от обрыва. Не прошло и пары секунд, как клокочущее море вспенилось и забурлило еще отчаяннее. Невидимая сила швыряла волны вперед и назад, пока со дна не поднялся неожиданный, но безошибочный выхлоп воздуха, и море с оглушительным «крак» не раскололось пополам.

Огромный, словно корабль, кит всплыл на поверхность и шлепнул плавником по воде, приветствуя старую подругу. Мадаржун быстро и тихо принялась что-то ему объяснять. Охваченные благоговением дети замерли позади, дожидаясь указаний. У них и правда заканчивалось время, а потому формальностями было решено пренебречь. Кит снова шлепнул плавником, показывая, что все понял – каким бы секретом Мадаржун с ним сейчас ни поделилась, – и через мгновение распахнул пасть, молчаливо приглашая всех на борт.

Беньямин заверил оцепеневших друзей, что уже путешествовал так раньше.

– Это совершенно безопасно, честное…

– Давайте, дети, – окликнула их Мадаржун с обрыва. – Некогда бояться. Могут погибнуть люди.

Она шагнула к краю, и Беньямин машинально выбросил руку, пытаясь удержать мать.

– А ты уверена… – Мальчик внезапно запнулся. – Ты тоже поедешь с нами?

– Я знаю, что вы слишком взрослые для моей компании, – ответила Мадаржун с улыбкой. – Но, боюсь, с учетом всех обстоятельств мне лучше подокучать вам еще немного.

– А это тебе не навредит? – спросил Беньямин с тревогой. – Ты еще не слишком сла…

– Что я говорила о слабых женщинах, а? По-твоему, я слабая? Было время, когда я таскала твои кости в себе, молодой человек. Сила не имеет никакого отношения к ногам. Моего сердца хватило бы на десять ног, и уж поверь, оно доведет меня дальше, чем два этих обрубка.

Больше Мадаржун не произнесла ни слова – просто шагнула с обрыва, со свистом пролетела по воздуху и шлепнулась в раззявленную пасть кита. Изумленные Алиса, Оливер и Беньямин поспешили следом. Они ухватились с трех сторон за тачку, в которой лежала Лейли, нервно втянули воздух, разбежались и…

Мягко приземлились в зев своего капитана.

* * *

Как вы можете догадаться, это было не самое комфортное путешествие. По правде говоря, оно отлично демонстрировало, почему киты не очень подходят для перевозки людей. Но этот кит делал им огромное одолжение, так что воротить нос было бы некрасиво. Пока его пассажиры жались друг к другу в мокрой чавкающей пасти, веселые темы для разговора упорно не шли на ум. Все были погружены в собственные раздумья, причем каждая мысль оказывалась печальней и тревожней предыдущей. Лейли лежала по-прежнему без сознания; те, кто его еще не лишился, сгрудились во влажной тишине китового рта, надеясь только, что доберутся до города раньше призраков.

Увы, надеялись они впустую.

Скажу прямо: у людей не было никаких шансов опередить духов. Те с самого начала обладали форой, и хотя кит рассекал глубины, точно подводная ракета, в итоге его пассажиры должны были очутиться в лучшем случае на берегу моря – ближе, чем раньше, но все равно далековато от центра города. Выбравшись на сушу, им предстояло пройти еще добрых двадцать минут, прежде чем увидеть первые огни Ялды.

Все усилия могли показаться напрасными – за одним исключением.

Алиса не теряла времени зря. Она без устали лечила мордешора во тьме и на свету, в море и на суше, впрыскивая цвет в ее безжизненные конечности до тех пор, пока первый маленький прогресс не начал ускоряться в той же мере, в какой болезнь прежде пожирала девочку. Стоило раскачать маятник, как он сам пошел в нужную сторону. Сперва одна фаланга; потом два, три, четыре пальца и наконец – целая рука. К тому времени, как кит аккуратно высадил их на берег, Алисе удалось согнать серость до самых локтей. И хотя мордешор была еще слишком слаба, чтобы идти или хотя бы сидеть, ресницы ее трепетали куда решительней.

Как я уже упоминала, стояла необыкновенно темная ночь. Из-за этой темноты, а также необходимости тащить тяжелую тележку по заснеженным улицам, спутники не сразу заметили творящееся у них под носом чудо. Только через несколько секунд кто-то обратил внимание, что Лейли открыла глаза – и этим «кем-то», разумеется, была Алиса.

– Лейли! – вскричала она вне себя от радости. – Ты очнулась!

– Она очнулась? – неверяще спросил Оливер, который едва мог дышать от волнения.

– Она очнулась! – триумфально подтвердил Беньямин и с гордостью повернулся к маме.

– Я знала, что она проснется вовремя, – сказала Мадаржун, которая, пыхтя и отдуваясь, ковыляла по мостовой на своих палках. До сих пор с губ женщины не слетело ни слова жалобы – так благодарна она была снова оказаться на ногах.

Лейли ничего не понимала. Потребовалось немало времени, чтобы объяснить ей случившееся – и почему она лежит в тележке, которую они все вместе толкают через пустынные улицы. Когда мозаика в голове у девочки наконец сложилась, она замерла, пораженная до глубины души.

– Ты меня спасла? – спросила она Алису. – Но как?

– Для этого я и приехала, помнишь? – ответила та. Глаза Алисы блестели в лунном свете. – Чтобы тебе помочь. Все мы здесь ради этого, – добавила она, обведя счастливым взглядом новых и старых друзей.

– То есть… ты знала? С самого начала знала, что я умираю?

Алиса покачала головой.

– Нет. Но кто-то, видимо, знал – иначе Старейшины Ференвуда не послали бы меня сюда. Должно быть, они услышали о тебе от кого-то из чаролесцев и решили отправить меня на помощь. Так-то мы обычно не ездим в другие волшебные земли.

– Как странно, – пробормотала Лейли, которая выглядела совершенно измученной.

Она откинула голову на бортик тележки и еще несколько раз повторила «как странно», прежде чем ее веки вновь сомкнулись.

Неважно. Маленькая процессия с новыми силами поспешила к центру города. При мысли, что лечение все-таки дает плоды, сердца их наполнились небывалым воодушевлением – таким важным в эту бесконечную морозную ночь. Им предстояло спасти чаролесцев от безвременной гибели. Судьба целого города лежала сейчас в их руках – пускай мир и не видывал более странной компании: облепленный пауками мальчик, его больная мать, бесцветная подруга, любопытный приятель и полумертвая девочка, дремлющая в садовой тачке. Честно говоря, трудно было вообразить, как они остановят толпу разгневанных духов – но попытаться по крайней мере стоило.

Мужайся, дорогой читатель

Я же говорила: у них не было никаких шансов успеть.

Друзья торопились, как могли, но к тому времени, как они добрались до центра, город уже погрузился в хаос. Алиса ни на секунду не отпускала руки Лейли, вливая в нее все новые капли цвета и силы. Этого хватало, чтобы мордешор изредка открывала глаза, выслушивала краткий отчет о происходящем и снова проваливалась в забытье. И все же сейчас она была гораздо крепче, чем недавно. Еще немного – и она смогла бы присоединиться к спасательной миссии.

Если бы от этой миссии был какой-то толк!

Счастливые толпы, через которые ребята проталкивались всего несколько часов назад, как сквозь землю провалились. Теперь улицы наполняли только душераздирающие крики; родители без сознания лежали в снегу, а дети жались к ним с беспомощным плачем. Лотки с едой были перевернуты, фонари валялись в осколках, по мостовым текла кровь, перемешанная с гранатовым соком, и ее алые усики расползались по льду все дальше.

Из сорока духов, отправившихся в центр собирать свою жатву, пока меньше половины обзавелись новой кожей. Двадцать два еще рыскали по переулкам, преследуя тех, кто не успел спрятаться, и придирчиво выбирали новый наряд.

Из-за этого на улицах параллельно разворачивались две трагедии.

Первая – и самая неприглядная – заключалась в том, что люди, чью кожу содрали духи, были еще живы. Они продолжали по инерции ковылять вперед, выставив напоказ каждую мышцу и кость, неудержимо истекая кровью и порой содрогаясь в приступах рвоты. В таком состоянии они могли протянуть не дольше часа – при условии, что призраки, укравшие их кожу, в конечном итоге вернут ее владельцу. Если же нет, эти человеческие останки были обречены рухнуть и испустить дух. Никто не знал, сколько времени у них осталось, но все понимали, что счет идет на минуты.

Тем, кому выпало стать свидетелями этой страшной картины, было ненамного легче. Восемнадцать ободранных тел ковыляли по снегу и льду, оскальзываясь в лужах крови и рвоты, а за ними в ужасе следили собственные дети. Призраков интересовали только взрослые тела, чья кожа была просторней и сидела лучше.

Из этого вытекала вторая трагедия: призраки, поспешившие надеть чужую плоть, искренне не понимали, почему их не принимают с распростертыми объятиями обратно в общество. Они разгуливали по улицам в поисках компании, с которой можно было бы весело отпраздновать Ялду, но только сильнее закипали, встречая повсюду неизменный страх. Разве они не выглядели в точности как живые? Разве они не выглядели в точности как раньше? Увы, у призраков не было зеркала; в противном случае они заметили бы, что натянутая кожа кое-где чересчур свободна, а кое-где откровенно жмет. Видите ли, они пробыли бесплотными духами слишком долго – и уже не могли отчетливо вспомнить, как полагается носить земную оболочку. А потому носы их оказались на лбу, губы съехали к носу, в кистях недоставало половины пальцев, а локти собрались гармошкой у самых плеч. Один призрак засунул ногу на место руки, а другой надел всю кожу задом наперед. Пожалуй, достаточно будет сказать, что они выглядели совсем не так привлекательно, как надеялись.

Вот чем закончилась священная ночь Ялды: прекрасные, несравненные улицы Чаролеса кишели живыми мертвецами, которые продолжали слепо шататься от стены к стене, пока на их все еще бьющихся сердцах нарастали багровые сосульки, а беззащитная плоть пятнала мостовые свежей кровью.

* * *

При виде улицы мама Беньямина упала на колени.

Мадаржун была сильной женщиной с железной волей, но это зрелище оказалось чересчур даже для нее. Больные ноги, и без того ослабленные долгой дорогой, больше не могли держать ее прямо, – а потому она осела на землю с круглым от потрясения ртом, в то время как призраки в криво натянутых кожах продолжали насмехаться над их прежними хозяевами, а остальные чаролесцы попрятались, боясь пикнуть от страха.

Однако времени на панику не было.

Перед лицом столь невыразимого ужаса дети вели себя на удивление спокойно. Алисе, Оливеру и Беньямину вся картина представлялась отчасти сюрреалистичной – словно кошмарный сон, в который не получается поверить до конца, – а Лейли… Что ж, для Лейли это был просто еще один рабочий день.

Мордешор уже достаточно окрепла, чтобы четко выражать мысли, а потому попросила Алису отстегнуть кнут со своего пояса с инструментами. Девочка немедленно подчинилась и – под аккуратным руководством Лейли – трижды щелкнула им по воздуху.

Духи по всему городу застыли как вкопанные.

Алиса щелкнула еще трижды. Беглые призраки до сих пор ощущали влияние мордешора и теперь завопили от изумления. Поняв, что ей удалось привлечь их внимание, Лейли заговорила – тихо, но не сомневаясь, что ее услышат.

– Придите, – мягко сказала она. – Я хочу с вами побеседовать.

Затем она сделала Алисе знак, и та снова принялась щелкать кнутом.

Беньямин тем временем вынашивал собственный план. Вероятно, Лейли и убедила бы призраков вернуть краденую кожу – но ее прежним хозяевам помощь требовалась уже сейчас. Мальчик быстро переговорил с насекомыми, и, хотя никто из них не был уверен, что затея сработает, все согласились помочь. Однако подобный план требовал участия всех многоногих обитателей Чаролеса, а не только тех, кто был дружен с Беньямином. Поэтому Хафтпа спустился на землю и решительно повел свое войско на поиски, пообещав вернуться сразу же, как только соберет достаточно добровольцев.

Пока паук обегал город, двадцать два оставшихся призрака начали неохотно стягиваться к тачке. Возвращение блудных духов к мордешору происходило медленнее, чем хотелось бы Лейли. По правде говоря, они просто боялись показаться девочке на глаза. Призраки все еще считали месть правым делом, но в глубине души сознавали, что Лейли не одобрит их методов, и невольно страшились предстоящего объяснения. Увы, особого выбора у них не было. Незримая нить по-прежнему привязывала их к мордешору, и они не могли ослушаться ее зова, пока она была жива. Так что призраки трусливо выскользнули из темноты и столпились вокруг тачки, пристыженно повесив головы на грудь.

Разумеется, видела их только Лейли – но это уже не имело значения. Алиса, Оливер и Беньямин переминались рядом, готовые выступить вперед по первому ее слову.

– Теперь вы понимаете? – сказала Лейли мертвецам. – Понимаете, каково духу остаться в мире смертных?

И она, подняв слабую руку, указала на призраков в человеческих кожах – их кривые конечности, съехавшие носы и вопящих от ужаса прохожих.

– Их отвергают. Им сопутствуют только боль и безумие. – И Лейли обвела притихших духов долгим взглядом. – Неверно думать, что вы наденете чужую кожу, и семьи с радостью примут вас обратно. Вы никогда уже не впишетесь в человеческое общество. Ваше время на земле истекло, друзья. Вы должны довериться часам смерти – и уйти, как требует того порядок.

– Но ты нас бросила! – закричал один из духов. – Ты оставила нас…

– Никогда, – твердо ответила Лейли. – Я бы никогда вас не бросила. Я заболела только потому, что работала слишком усердно. – И она снова кивнула на разворачивающуюся перед ними ужасную сцену. – Вы – мои подопечные в этом мире. И защищать вас – мой долг.

На секунду воцарилось полное молчание.

– Пожалуйста, – сказала Лейли мягко. – Позвольте мне вам помочь.

* * *

Хафтпа вернулся.

Город скорее услышал, чем увидел приближение темной копошащейся лавины. Тысячи и тысячи хитиновых существ наводнили улицы Чаролеса, уверенно стекаясь к центру. План Беньямина был очень прост: обеспечить лишенных кожи людей искусственным покровом из насекомых и выторговать для Лейли дополнительное время на переговоры с духами. Хафтпа, спеша со всех своих маленьких ножек, вскарабкался Беньямину на плечо, дождался от мальчика сигнала и поднял мохнатую лапку, приказывая сородичам приступать к делу.

К сожалению, они опоздали.

К прибытию насекомых четыре окровавленных тела уже рухнули на землю и застыли без движения. Вся ситуация изобиловала таким безумием, что у друзей не было времени ни терять голову, ни оплакивать четыре безвинные жизни, которые они не успели спасти. Что Лейли могла с этим поделать? Чем и как собиралась ответить за подобное?

У девочки путались мысли. Она твердо знала, что больше не позволит никому умереть, хотя и с трудом верила, что происходящее ей сейчас не снится.

Мог ли ее разум породить такой кошмар?

Все звуки мира разом ворвались в ее сознание. Тишину вдруг сменил шелест множества лапок: все новые потоки насекомых выплескивались из темноты, обтекая оцепеневших людей, переползая перевернутые лотки и разбитые фонари. В конце концов они скучились посреди улицы, где до сих пор шатались жертвы призраков, – и, подчиняясь ужасной необходимости, поползли по мокрой плоти четырнадцати еще живых человек. Тысячи жуков двигались с хореографической слаженностью, соединяя лапки до тех пор, пока все люди не оказались закованы в жесткую черную броню. Само действо заняло не больше пары минут, но в это время мир словно замедлился. Зрителям оставалось лишь с благоговением и отвращением наблюдать, как толпа насекомых в едином порыве поднимается для спасения человеческих жизней.

Наружная броня должна была выиграть им как минимум несколько часов, но Лейли и ее друзьям предстояло действовать очень быстро. Сейчас девочка держалась на голых инстинктах. Она не понимала, какую часть творящегося вокруг кошмара сознают остальные. Алиса и Беньямин бросились к закованным в хитин беднягам, спеша увести их от призраков, которые по-прежнему разгуливали в ворованной коже. Лейли еще предстояло как следует их вразумить и заставить вернуть краденое – но облепленные насекомыми люди по крайней мере перестали выкашливать содержимое желудков.

Лейли, ни на минуту не выпуская из виду своих духов, принялась отдавать распоряжения с тачки; Оливер, самоназначенный ее помощником, с радостью подчинился. Им нужно было как можно скорее доставить всех в особняк и заручиться помощью стольких добровольцев, скольких получится. Если они не успеют омыть за ночь сорок четыре трупа (включая четыре новых), к утру еще множество невинных людей расстанутся с жизнями.

* * *

Мадаржун взяла поиск помощников на себя. Она пообещала, что обойдет каждую дверь, соберет всех добровольцев и сама вернется с ними на полуостров. Но решительно запретила ее дожидаться.

– Ступайте, – велела она. – Поезд прибудет с минуты на минуту. Встретимся в особняке, я довезу всех по морю.

Так что они разделились.

Алиса, Беньямин, Лейли и Оливер возглавляли процессию; за ними ковыляли закованные в хитин люди, обычные призраки и духи в криво сидящей коже (эти шли с особой неохотой, до сих пор надеясь, что им не придется расставаться с обновками). На станции не было ни души – лишь открытые стеклянные повозки тихо блестели в лунном свете.

Никто и не подумал идти за билетами.

Алиса с Беньямином по мере сил устроили людей по вагончикам, а затем набились вместе с Оливером, Лейли и ее тачкой в следующий. Убедившись, что мордешор контролирует духов даже на расстоянии, дети закрыли дверцу и приготовились к новому путешествию. На этот раз они не собирались разделяться, несмотря на любую тесноту.

Алиса, как обычно, не теряла времени даром.

Лейли было значительно лучше, но девочка намеревалась продолжать до тех пор, пока не добьется полного выздоровления. К счастью, у нее в запасе было еще полтора часа до особняка. Беньямин с Оливером подняли Лейли из тачки, уложили на обитое плюшем сиденье, и Алиса приступила к работе.

Прогресс становился заметнее с каждой минутой. Алиса уже исцелила руки и ноги мордешора и теперь трудилась над лицом. За последний день золотисто-смуглая кожа Лейли приобрела пепельный оттенок, и Алиса мягко прижимала к ней подушечки пальцев, пока мертвенная серость не отступила совсем. Глаза мордешора были закрыты, но Алиса видела, как быстро они трепещут под веками. Только вполне удовлетворившись цветом щек, она рискнула убрать ладони для краткого отдыха. В конце концов, это был по-настоящему изнурительный труд, и прямо сейчас она задыхалась от усталости – и возбуждения. Было приятно видеть, что ее усилия все-таки окупились; но еще приятнее было встретиться взглядом с Лейли и наконец увидеть, какого цвета у нее глаза на самом деле.

Острое серебро – единственное, которое Алиса и Оливер знали до сих пор, – растворилось бесследно. Теперь на них смотрели теплые янтарные глаза девочки, чье зрение впервые за много лет не затягивала мутная пелена. Лейли до сих пор не вполне понимала, что случилось, но определенно ощущала разницу – а потому выпрямилась на своей скамье и тихо заплакала. Это была невероятная перемена, дар, который она не была готова принять. Девочка взглянула на свои руки, которые больше не дрожали, на ноги, которые больше не болели, – и с рыданиями бросилась в объятия Алисы.

* * *

К тому времени, как они добрались до особняка, Лейли совсем окрепла. Она была благодарна за исцеление, но не могла отделаться от тупой боли в животе, которая навещала ее при каждой мысли о четырех потерянных жизнях. Алиса была уверена, что рано или поздно мордешор научится улыбаться вновь, но сейчас она просто не готова была радоваться. Впереди по-прежнему ждала гора работы – и бог знает какие последствия вчерашнего легкомыслия.

А потому Лейли с пугающей жесткостью настроилась на омовение оставшихся мертвецов, тяжело выпрыгнула из стеклянной кабинки, вихрем пронеслась через станцию и побежала к дому – сильная и неутомимая, как когда-то прежде.

Ее полу-живая, полу-мертвая свита следовала за девочкой по пятам.

* * *

Лейли ни секунды не сомневалась и не медлила.

Даже не заглядывая в дом, она сразу бросилась во двор и начала готовить ванну. Духам, успевшим обзавестись кожей, потребовалось чуть больше убеждения, но в конце концов они тоже признали, что совершили ужасную ошибку. И слава богу – потому что их предстояло проводить первыми. Лейли быстро отделила четырнадцать тел от груды в сарае и принялась за работу.

Это была очень, очень долгая ночь.

Они драили трупы, пока у них не закровоточили пальцы, а веки смерзлись так, что перестали опускаться. Они драили трупы, пока не лишились дара речи – и чуть было не лишились сознания. Они драили трупы, пока мама Беньямина не приковыляла в особняк разочарованная и изможденная – и, что самое печальное, в полном одиночестве (боюсь, никто не захотел помогать мордешору). Но и тогда Лейли отказалась присесть. Она трудилась, прямая и несгибаемая, а ее ногти обламывались один за другим. Едва очередное тело отправлялось в Запределье, связанный с ним дух стыдливо вышагивал из краденой кожи и оставлял ее лежать на снегу. В тот же миг членистоногие друзья Беньямина покидали свой человеческий корабль и позволяли телу воссоединиться с оболочкой. Лейли не опускала рук, пока все четырнадцать жертв не вернули себе кожу, – однако не замедлилась и после этого.

Алиса боялась, что мордешор так вовремя восстановилась, только чтобы снова разрушить себя до основания. И хотя друзья умоляли ее прекратить, притормозить, сделать перерыв, прежде чем она опять свалится без сил, – Лейли не позволяла сбить себя с курса, не слушала никаких доводов и молча думала, что лучше умрет, чем когда-нибудь вновь ощутит на своих плечах эту ношу и эту скорбь. Поэтому она оставалась на посту и продолжала трудиться бок о бок с друзьями – а порой и одна, – пока все тела до последнего не были омыты и отправлены в ночь, из которой не возвращаются.

* * *

Только тогда, дорогие друзья, Лейли Лейла Фенжун наконец упала.

Простите, но дела идут все хуже

Стояло зябкое золотое утро. Между влажных ветвей разгорались прямоугольники света, стволы деревьев мокли в холодном тумане. Солнце тянуло лучи к булавочным головкам росы, округлые холмы дремали под одеялами снега. Одну замедленную секунду все вокруг казалось новым и нетронутым; ужасы прошлого вечера ненадолго забылись. Это было то невероятное время между сном и явью, когда усталость заглушает страхи, а обязанности терпеливо ждут за дверью. Лейли не хотелось нарушать столь редкий покой, но звуки и чувства все настойчивее вторгались в ее сознание, пока она наконец не припомнила, что уснула вчера в снегу.

Как ни странно, девочка ощущала лишь теплую тяжесть – будто кто-то во сне набросил на нее плащ. Неохотно разлепив глаза, она поняла, что укрыта не одеялами, а жуками, которые сплошной броней облепили беззащитную перед морозом кожу. Картина была довольно отталкивающей, но Лейли все равно не смогла удержаться от улыбки. (Алиса клянется, что на самом деле та рассмеялась в голос – именно этот звук ее и разбудил, – но Лейли все упорно отрицает.)

Впрочем, неважно. Хотя мордешора и беспокоил неоднозначный исход прошлой ночи, она впервые за много лет освободилась от бремени своих трупов – и теперь чувствовала себя так, словно сбросила старую кожу. В голове царила благословенная легкость. Смахнув остатки сна, Лейли вдобавок ощутила непривычную силу в руках и ногах, после чего позволила себе – всего на секундочку – испытать счастье. Да, вчерашний вечер выдался ужасным, но он закончился. Они спасли столько невинных жизней, сколько смогли, и отправили всех задержавшихся духов в Запределье.

Лейли медленно села и аккуратно согнала жуков. Ей все еще тяжело было вспоминать о четырех погибших, но, хотя она и не ценила обычно собственную работу, девочку переполняла искренняя гордость за друзей. Всю прошлую ночь они помогали ей, не покладая рук. Поэтому, когда Алиса тихонько пробормотала «доброе утро», лицо Лейли самовольно растянулось, изогнулось и сложилось в давно забытую улыбку, которая волшебным образом согрела янтарные глаза. Лейли подняла взгляд к небу, помахала пичугам, слетевшимся на дерево для обычного обмена новостями, и едва ли не впервые в жизни задумалась, что ей делать с целым выходным.

Только тогда Лейли услышала, как кто-то зовет ее по имени.

Девочка распахнула глаза, вскочила на ноги и закрутила головой, пытаясь понять, откуда доносится папин голос. Сердце разбухло, подпрыгнуло к горлу и, судя по ощущениям, застряло там намертво. Казалось, она выкашляет его с первым неосторожным словом. Лейли разрывали страх и счастье. Папа вернулся.

Папа вернулся домой.

Сперва она видела только его лицо, слышала только барабанный грохот в ушах и ощущала странную неподвижность мира вокруг. Мысли Лейли сделались тяжелыми и неповоротливыми; она могла бы зачерпнуть их пальцами – так, как загребала сейчас воздух, на нетвердых ногах прокладывая путь к отцу. Она хотела ответов, хотела разозлиться, хотела ударить и обнять его – разом.

Папа был дома. Вначале это было все, что она понимала.

Лейли не задавалась вопросом, почему он держит руки за спиной. Не видела столпившихся позади Старейшин. Не чувствовала, как Оливер тянет ее прочь. Не слышала внезапного вскрика Алисы. Не замечала, как Беньямин с мамой поспешно прячутся с глаз, разумно рассудив, что не стоит сейчас лезть в дела мордешоров.

Папа стоял прямо перед ней, и сперва только это имело значение.

* * *

Происходившее далее трудно описать.

Лейли до сих пор не может говорить о том времени даже в общих чертах, поэтому я постараюсь воспроизвести картину так полно, как сумею.

С первыми лучами солнца Старейшины Чаролеса явились к Лейли на порог, чтобы положить конец работе мордешора. Понимаете ли, они не видели от нее ни малейшей пользы. События прошлого вечера они восприняли как тревожный сигнал и ужасное напоминание о том, что бывает, если положиться на древнюю магию. Старейшины давно считали эту форму сопровождения мертвых устаревшей – очередным ненужным ритуалом, который продолжает соблюдаться только из-за приверженности традициям. Другие волшебные земли уже заменили его более современными магическими методами. Мордешоры не первый год находились на грани вымирания, а Лейли Лейла Фенжун – которая должна была стать последней в своем роду, – по всеобщему мнению, отвратительно справлялась с возложенными на нее обязанностями.

Посовещавшись, Старейшины решили, что кто-то должен ответить за кошмары минувшей ночи. То, что Лейли казалось не идеальным, но приемлемым исходом, для Старейшин выглядело как полный провал. Четыре невинных человека погибли. С еще четырнадцати заживо содрали кожу – и это на глазах у их собственных детей! – после чего бедолаг без разрешения облепили какими-то грязными пауками. По вине блудных призраков весь город погрузился в хаос, так что множество людей попали в больницы с сердечными приступами. Горожане были напуганы и разгневаны – убийственное сочетание в руках толпы – и в слепой ярости требовали наказать виновного. Кто-то должен был заплатить за грехи прошлой ночи, а тринадцатилетнюю Лейли для этого признали слишком юной.

Поэтому ее папу приговорили к смерти.

Это он позволил такому случиться, решили Старейшины. Это он переложил свою работу на ребенка, и вся система рухнула. Это по его вине Чаролес умылся кровью, а четыре человека были беспощадно убиты на улице. Это из-за него Лейли так перетрудилась. Это его безответственность подвергла город опасности – и теперь ему предстояло за все ответить.

Предполагаемый преступник обнаружился в расщелине дерева. Он сидел там и бездумно жевал лист бумаги. Его скрутили и отвели домой, потому что даже осужденным на смерть полагалась последняя милость: прощание с любимыми. Теперь он стоял во дворе – такой тощий и грязный, что Лейли с трудом его узнала, – и смотрел на дочь с растерянной, но счастливой улыбкой.

Лейли закрыла глаза.

Она не собиралась на него смотреть; не собиралась ни шевелиться, ни говорить, ни даже дышать; она не собиралась ни кричать, ни плакать, ни сдвигаться с этого самого места. Лейли просто замерла в беспомощной надежде, что тогда весь мир тоже замрет вместе с ней, а время обрушится ей на голову и раздавит всмятку. Что если прождать достаточно долго, боль каким-то образом утихнет.

– Лейли джунам, – позвал папа. – Азизе делам.

Девочка чувствовала, как слезы текут по щекам, горлу, сердцу.

– Азизам, – повторил папа. – Азизам, прошу, взгляни на меня.

Она наконец разлепила губы. Во рту было сухо, как в пустыне, челюсти пульсировали от напряжения.

– Нет, – прошептала Лейли.

В следующую секунду послышался звон металла – ключей? Несколько щелчков. Далекий звук расстегиваемых наручников.

И вдруг…

Прикосновение теплой ладони к щеке.

Лейли распахнула глаза, больше не пытаясь сдерживать слезы. Сердце девочки рвалось на части, но на лице не было никакого выражения.

– Нет, – хотела сказать она снова, но с губ не слетело ни звука.

– Он наконец пришел сегодня, – горячо проговорил папа – сплошь голые десны и лихорадочные глаза. – И сказал, что мы скоро побеседуем.

Лейли почувствовала, как ноги наливаются тяжестью, а вены под кожей скручиваются в узлы.

– Я же тебе говорил, – продолжил папа с улыбкой. – Я же обещал, что найду его, азизам.

Конечно, он имел в виду Смерть. Именно на Его поиски папа отправился однажды и так и не вернулся. Это стало делом его жизни – найти существо, ответственное за гибель любимой жены. И вот теперь Смерть обещал ему аудиенцию, а папа даже не мог понять почему.

* * *

Дальше события разворачивались очень быстро.

Старейшины оттащили папу назад и сказали Лейли, что она сможет навестить его в камере непосредственно перед казнью, которая состоится позже вечером. Папа будет стоять перед толпой, а темная магия проникнет ему в грудь и расщепит еще бьющееся сердце. Весьма простая процедура, сказали они. Ему не будет слишком больно, сказали они. В финале Лейли заверили, что он умрет до заката.

Девочка кивала, не собираясь кивать – и лишь отстраненно гадая, зачем она это делает, – пока ее жизнь обращалась в прах. Решение о папиной казни принималось не просто поспешно и с опущением надлежащих процедур, – это была очевидная уступка разгневанной толпе, которая орала и требовала справедливости. По словам Старейшин, папина казнь играла Лейли на руку, потому что после нее наказание девочки должно было значительно смягчиться: ее всего-то собирались судить за государственную измену.

– Если люди утолят жажду крови, они трезвее заслушают твое дело, – вспомнила Лейли утешения кого-то из Старейшин.

Ей сказали, что она получит возможность защитить себя, свои действия и необходимость своей профессии перед судом – хотя это ничего не гарантирует. Если судья вынесет решение в пользу горожан, Лейли лишат ее магического предназначения, и ей придется с этим смириться. Закон допускал оговорку, что в случае крайней опасности вердикт законно заслушанного дела может отменить магические традиции. Правда, такого раньше не случалось, но…

Но ведь и духи не сбегали прежде с освященных земель мордешора?

Лейли почувствовала, как у нее немеет лицо.

Алиса с Оливером не отходили от подруги ни на шаг, поддерживая ее с двух сторон; и хотя оба утверждают, будто осипли в тот день от слов утешения, Лейли говорит, что ничего не слышала.

Вы можете задаться вопросом, почему никто из детей не попытался остановить Старейшин и отбить у них папу Лейли – в конце концов, вместе они составляли довольно могучую компанию. Но, видите ли, вся ситуация была намного сложнее, чем казалась на первый взгляд. События разворачивались с молниеносной быстротой – и так оглушили наших героев, что те попросту растерялись. Столкнувшись с толпой влиятельных и рассерженных Старейшин, Алиса, Оливер и Лейли внезапно ощутили себя на свой возраст – очень юными и очень старыми одновременно.

А Лейли еще и почувствовала себя очень маленькой.

Она помнит, как испугалась.

Помнит, как брела к дому.

Помнит, как перешагнула порог, и мамин дух в тот же миг набросился на нее с криками: «Где ты пропадала? Я чуть не слегла от беспокойства! Кто были эти люди? Кого это ты притащила к нам в дом? Лейли! Лейли…»

Она помнит, как птицы стучались в окна, отчаянно колотя по стеклам острыми клювами; помнит, как кто-то вскрыл ей грудную клетку и вырезал сердце; помнит усталость и расплывающийся перед глазами мир. И что-то еще. Да, она помнит что-то еще…

– Боже, нет! – выдохнула Алиса и вцепилась в Оливера.

– Что такое? – прошипел он, пытаясь вывернуть запястье из ее мертвой хватки. – Ты мне руку сломаешь, Алиса…

– Мой папа здесь.

Оливер подпрыгнул чуть не на полметра. Первой его мыслью было спрятаться, но на это уже не оставалось времени. Чудо, что Алиса выглянула в окно как раз в тот миг, когда ее отец сворачивал на дорожку к особняку. Нечего было и надеяться, что он оказался здесь случайно. Папино появление в Чаролесе могло означать только одно: Алиса с Оливером окончательно всё испортили. Ференвудцы никогда не навещали своих детей в разгар миссии – даже если тем грозил провал. Они должны были справиться с Заданием самостоятельно. Если Алисин папа приехал в Чаролес, ей явно грозили очень, очень крупные неприятности. (А Оливеру, который сбежал из дома, чтобы составить ей компанию, – еще и серьезное наказание.)

Больше Лейли не помнит ничего.

Она не помнит встречу с отцом Алисы; не помнит его соболезнования и заверения, что он всеми силами пытался переубедить Чаролесских Старейшин; не помнит предложение забрать ее с собой в Ференвуд.

Она помнит, что смотрела в стену.

Помнит – смутно – выражение ужаса на лице Оливера. Помнит, как он держал ее за руку, и помнит, как разглядывала его пальцы, пока он прощался.

Она не помнит, как уходили Алиса с Оливером.

Не помнит весь последующий день. Кажется, она просто села и замерла. Не шевелилась, не плакала. Но часы, которые она провела в ожидании папиной смерти, стали самыми долгими в ее жизни. И хотя позже днем она отправилась в город, чтобы повидать его один последний раз, она не может вспомнить, как туда добралась.

* * *

Нельзя сказать, чтобы папу огорчила собственная кончина.

Лейли смотрела, как он машет ей с помоста; во всей его позе читалось глубокое смирение. Перед самой казнью он вел увлеченную беседу с духом, которого не видел никто, кроме них двоих. Смерть стоял рядом с папой – высокий и обходительный, – и привлек его ближе, когда папины глаза расширились, изо рта вырвался неожиданный булькающий кашель, и он наконец лишился способности говорить. Только тогда Смерть терпеливо ответил на все его вопросы.

Незадолго до финала папа улыбнулся.

Лейли с каменным лицом наблюдала, как у него обмякли колени, а тело сложилось внутрь, подобно карточному домику. Кожу девочки словно выворачивали наизнанку – но она не проронила ни единого звука и не пролила ни одной слезы, пока обезумевшая толпа со свистом забрасывала гнилыми овощами тело человека, который взрастил ее на диете из меда и поэзии. Лейли ничем не выдала себя, даже когда толпа обратилась в ее сторону и принялась осыпать непристойностями, дергать за плащ, насмехаться над футляром с костьми и плевать на ботинки и окровавленные одежды.

Она не могла упустить ни секунды из последнего дня своего отца. Это она должна была запомнить.

* * *

Когда незадолго до того она спустилась в камеру, папа с радостным возгласом схватил ее ладонь через прутья решетки.

– Лейли, он рядом… Уже совсем близко… Ты чувствуешь?

– Да, папа, – прошептала она, сжимая его пальцы. – Он прямо за дверью.

– Ты Его видела? – взволнованно спросил отец. – Что думаешь?

– Он выглядит добрым и очень грустным, – сказала Лейли. – Но, кажется, ты Ему нравишься.

Папа просиял от восторга и изумления и откинулся обратно на скамью.

Некоторое время никто не говорил ни слова. Папа был потерян в мыслях, а Лейли – просто потеряна. Неприкаяна.

В конце концов папа произнес:

– Он сказал, что отведет меня к твоей матери.

Лейли подняла взгляд.

Глаза отца блестели от слез.

– Как бы я хотел ее повидать, – выдавил он, задыхаясь. – Господи, как я по ней скучаю. Я скучаю по ней каждый день.

Лейли накрыла боль такая нестерпимая, что она едва не упала.

А по ней он не скучал?

Все это время Лейли ждала дома – тихо выживая и так же тихо умирая, – пока он бродил невесть где и ни разу даже не подумал вернуться. Ее было попросту недостаточно: Лейли знала, что отец никогда бы не смог любить ее так, как любил супругу, – и сейчас внутренне корчилась от правды, которая раскаленным железом скользнула по ее горлу и обожгла белки глаз всеми невыплаканными слезами.

Ох, дорогой читатель. Если бы ты только знал, как сильно Лейли любила отца! Если бы только мог представить, как отчаянно она обожала этого нелепого, сломленного человека, совершенно не годившегося в родители. Она любила его не благодаря, а вопреки – по причинам безрассудным и неоправданным. Но настоящую любовь невозможно отменить, и теперь Лейли горевала всем своим разбитым сердцем: по себе – ребенку, чей отец любил жену больше, чем отпрыска; и по нему – человеку, который слишком рано утратил свой путь, суть и любовь всей жизни.

Затем явились охранники: папино время вышло.

Лейли снова схватила его за руку – в последней попытке задержать здесь, в этом мире, к которому он больше не принадлежал. Даже она это понимала. Папа был совершенно спокоен: взял ее маленькую ручку в свои и расплылся в широкой липучей улыбке. После чего пошарил в кармане и высыпал на подставленную ладонь дочери остатки зубов.

Лейли в оцепенении перевела на них взгляд.

– Если ты их посадишь, они прорастут, – только и сказал он, прежде чем загнуть ей пальцы вокруг подарка.

В итоге страже пришлось оттаскивать Лейли силой. Она не помнит, как кричала.

* * *

Теперь же Смерть опустился на колени и обвил руками скорченное тело ее отца – словно родитель, успокаивающий испуганного ребенка. Это был нежный, бережный жест, безмолвная просьба не поддаваться страху. Наконец с папиных губ слетел последний вздох – и Лейли окаменела.

В конце концов, Лейли Лейла Фенжун была мордешором. Она с затаенным дыханием наблюдала, как папин дух отделяется от кожи. Девочка знала, что скоро – очень скоро – он последует за ней в особняк, а потому резко развернулась на каблуках, взметнув подол плаща идеальным кругом, и зашагала прочь – прямая, с расправленными плечами и высоко поднятой головой, – пускай изнутри ее и разрывали сотни криков.

Старейшины пообещали Лейли прислать папино тело, а это значило, что сегодня ей предстоит подготовить еще один гроб.

* * *

Мама даже не попрощалась.

По правде говоря, она вообще ни слова не произнесла с тех пор, как вернулся отец. Они с супругом были так рады воссоединению, что у Лейли, которая в итоге приняла неприятную правду – родители любили друг друга куда больше, чем ее, – уже не было сил расстраиваться. Мама и папа обрели покой, и теперь девочка понимала, что проблема на самом деле заключалась не в ней; просто счастье родителей было настолько огромно, что в их сердцах не оставалось места ни для кого другого.

Проснувшись на следующее утро, Лейли услышала только абсолютную тишину – и в тот же миг инстинктивно ощутила: мама последовала за отцом в Запределье. Завывающий фантом сгинул, книга ее матери наконец мирно закрылась, и у Лейли, которая была слишком близко знакома со смертью, чтобы этого не понимать, иссякли все оправдания для злости.

Мамины истерики ежедневно давали Лейли повод для раздражения, папино безразличие позволяло по праву ощущать ярость, а работа – работа всей ее жизни – при каждой возможности погружала девочку в пучину горечи и негодования.

И что теперь?

У нее не осталось ни духов, ни трупов, ни странных друзей, ни даже болезни, о которой можно было бы беспокоиться. Лейли смотрела вперед – и видела одно черное зияющее ничто, настолько бескрайнее и всеохватное, что оно вот-вот грозило сожрать ее с потрохами.

Только разглядев его сполна, девочка упала на колени и сломалась.

Рыдания пронизывали ее чистой и такой свирепой болью, которую она никогда раньше не позволяла себе испытывать. Она рыдала, пока у нее не закончился воздух в легких, пока глаза не опухли и перестали закрываться, пока горло не вспыхнуло огнем, а во всем теле не осталось ни капли слез. Она наконец разрешила себе повернуться к боли, которой избегала все эти годы, и теперь скорбела, скорбела безудержно – по жизни, которую потеряла, по годам, потраченным взаперти и в злобе, по друзьям, которых так ненадолго обрела, по работе, которую могла бы довести до совершенства…

Ох, она так отчаянно по ним скучала.

Но в итоге ее сломила тяжесть единственной правды:

Дорогие читатели, она оказалась неблагодарной.

Идем, оставим ненадолго это скорбное место

Оливер Ньюбэнкс был безутешен.

Алиса пыталась его подбадривать, но напрасно – вполне ожидаемый исход, учитывая, что она сама рыдала взахлеб, икала, размазывала сопли и в промежутках между всхлипами просила его так сильно не волноваться. Алисиному папе тоже было не до утешения Оливера: прямо сейчас он был очень занят, переживая разочарование в них обоих.

Здесь мы подходим к очередному поворотному моменту нашей истории.

Здесь, в подводном лифте, рассекающем морские глубины; здесь, в стеклянной кабинке, в которой Оливер Ньюбэнкс сидит с опущенной головой и ладонями, зажатыми между коленей.

Лифт был новым; его наличие в Чаролесе намеренно утаивалось до особого случая. В отличие от обычного пятидневного путешествия, на этот раз дорога домой должна быть занять всего два. Но Алисе с Оливером казался невыносимым и такой путь. Их не радовали ни современные удобства, ни блестящий интерьер кабинки. К нынешнему моменту они ехали уже почти сутки, а Алиса по-прежнему занималась тем, что рыдала. Оливер сидел, крепко зажмурившись; стоило ему открыть глаза, как взгляд заволакивало гневом и горечью. Алисин папа, в силу возраста не подверженный подобным вспышкам чувств, единственный сохранял спокойствие – и лишь изредка наклонялся к плачущей дочери, чтобы вздохнуть и похлопать ее по колену.

Здесь, в этой поворотной точке, мы ненадолго покинем мордешора и ее мир.

Не стану посвящать вас во все подробности ее страданий – полагаю, она заслужила хоть краткий отдых от нашего подглядывания. Но мне кажется важным отметить, что мы вернулись к ференвудским друзьям в тот самый миг, когда оставили Лейли в ее особняке. Точно в ту же секунду, когда мордешор упала на колени, ощущая себя так, будто ей вскрыли грудную клетку, Оливера Ньюбэнкса подкинуло на сиденье внезапным разрядом боли. Мальчик покачнулся, прижав руку к сердцу и не понимая, отчего оно вдруг вздумало рваться на части, – но я теперь знаю и рискну вам рассказать.

* * *

Оливер Ньюбэнкс не мог понять, что с ним происходит.

Подписываясь на эту авантюру, он рассчитывал лишь как следует повеселиться – но что-то пошло не по плану. Все путешествие – от первой до последней минуты – оказалось просто кошмарным, и сейчас этот кошмар подкреплялся новым страхом, что Оливер каким-то образом непоправимо повредил сердце. Он не знал, как еще объяснить эту постоянную, острую боль, накатывающую приступами без надежды на облегчение. Первый укол он почувствовал, когда взглянул на Лейли, – но списал его на занозу. Вскоре ему стало больно даже находиться рядом с ней; Оливера выбивало из колеи само присутствие девочки. С тех пор симптомы все усугублялись – и, хотя сейчас их разделяла огромная толща воды, Оливеру становилось все хуже. Он начал задыхаться. Желудок снова завязался тошнотворным узлом.

А ведь всего пару недель назад он даже не подозревал о ее существовании.

Когда Алиса впервые рассказала ему о девочке, которой должна помочь, то неверно произнесла ее имя. Осознав это, Алиса повторила его еще несколько раз – пока не смогла выговорить «Лейли» без запинки. Оливер машинально пародировал подругу, катая во рту округлые леденцовые буквы и наслаждаясь их звучанием и формой.

Тогда он и не представлял, что это имя станет для него источником таких мучений.

Теперь, на полпути к дому, Оливер мог думать только о том, как вернуться в Чаролес. Ему не терпелось добраться до Ференвуда, чтобы отыскать путь обратно – на этот раз в одиночку, без плачущей Алисы, которая ударилась в слезы сразу же после того, как папа объяснил ей всю глубину и непоправимость ее провала.

Оливер сомневался, что выдержит еще двадцать четыре часа рыданий над ухом.

Нет, он отнюдь не был жестоким; Оливер отлично знал, как ужасно для ференвудца провалить Задание. Ему оставалось лишь гадать, какое унижение придется вынести Алисе по возвращении. Она стала причиной таких бедствий, что собственному отцу пришлось отзывать ее с миссии и конвоировать домой. Это было не просто ужасно, это было неслыханно. Оливер глубоко сочувствовал подруге и – хотя не признался бы в этом даже под пытками – тихонько сомневался, можно ли пережить подобный позор.

Однако некая его часть – часть, которую он не хотел и не собирался признавать, – холодно задумывалась, а не заслужила ли Алиса такое наказание. В конце концов, она действительно могла справиться лучше. Она должна была справиться лучше.

Но только все испортила.

– Когда ты выиграла Сдачу, – объяснял им чуть раньше Алисин папа, – то получила пятерку – высшую из возможных оценок, означающую, что в этом году ты оказалась лучшей. Но пятерка означала также, что твое Задание будет намного труднее Заданий ровесников.

– Но оно и было труднее, – начала было Алиса, однако отец прервал ее взмахом руки.

– Намного труднее, Алиса. Омовение мертвецов, восстановление иссякшей магии, – он сделал неопределенный жест в воздухе, – все это было трудно, да. Но не слишком. В этих задачах не было глубины, лишь механическое повторение. Тебе следовало мыслить более многогранно, дорогая.

Алиса заморгала, от неожиданности забыв даже рыдать.

– Ты решила самую очевидную проблему, – мягко продолжил папа. – Выбрала самый легкий путь.

– Но папа, – возразила Алиса. – Это было совсем не легко! Мы ведь сперва даже не знали, что Лейли больна…

Тот покачал головой.

– Это была проверка, милая. – Папины губы улыбались, но веселье не достигало глаз. – Станешь ли ты решать самую простую проблему? Или разглядишь настоящую, скрытую под первой, иллюзорной?

– Но Лейли умирала, – в отчаянии проговорила Алиса. – Я что, должна была дать ей умереть? Тогда я бы вообще ей не помогла!

– Как ты не понимаешь, милая, – и отец взял ее за руку. – У процесса исцеления всегда две стороны.

Алиса молчала целую вечность. После чего наконец прошептала:

– Нет, пап. Не понимаю.

Только тогда Оливер, который больше не мог все это слушать, позволил себе вмешаться – может быть, чуть резче, чем следовало:

– Лейли нуждалась в цвете, да, но еще она нуждалась в друге. Ей нужна была настоящая помощь, Алиса. А не лейкопластырь.

Девочка обернулась к нему с глазами, полными слез.

– Но я думала… Д-думала… Что помогаю…

– Твоя помощь Лейли заняла всего несколько часов, – сочувственно сказал папа. – За столь краткий период ты нашла лишь временное решение куда более серьезной проблемы. И, игнорируя эту проблему, невольно запустила механизм, который окончательно разрушил жизнь Лейли.

Папа вздохнул и прикрыл глаза – сам лишенный последних сил.

– Когда мы отправляем наших детей на Задание, – продолжил он, – то ждем, что их работа займет куда больше нескольких часов. Вероятно, многие месяцы. Мы надеемся, что плоды их трудов окажутся по-настоящему живительны; что доброта их сердец будет сиять тем, кому они помогли, даже спустя годы. Лейли исцелилась бы и сама – медленнее, но надежнее, – если бы ты просто оставалась рядом и каждый день понемногу облегчала ее ношу. Благодаря тебе она научилась бы работать, не надрываясь, делать перерывы, давать отпор горожанам, которые пользовались ее безответностью, – и так, постепенно, избавилась бы и от физического недуга. – Папа сделал паузу и внимательно посмотрел на дочь. – Ты так и не поняла, Алиса? Старейшины Ференвуда разглядели в тебе два великих таланта: не только способность управлять цветом, но и твое сердце.

– Мое сердце? – изумилась девочка.

Отец улыбнулся.

– Да, дорогая. Старейшины заметили и оценили твою неожиданную дружбу с Оливером, который – прости, Оливер, – прежде был не самым приятным в общении человеком.

Мальчик нахмурился.

– Вы вырастили эту привязанность на коварной, изменчивой земле Итакдалии, известной своим умением разделять людей. Среди царящего там безумия вам удалось выковать нечто прекрасное, и это не могло не вызвать восхищения. А потому мы понадеялись, что ты сделаешь то же самое и для Лейли. Ты должна была вылечить ее одновременно магией и сердцем. Завоевать ее доверие и стать таким другом, на которого она смогла бы однажды положиться. Исцелить ее не снаружи, а изнутри. Видишь ли, именно дар времени – и сострадания – наиболее ценен для человека в беде. Это правда, что ты оставила ее со здоровым телом. Но душа ее сейчас мучается так, как никогда в жизни.

После этих слов пристыженная, боящаяся даже думать о будущем Алиса расплакалась навзрыд – и не смогла остановиться и через несколько часов.

* * *

Остаток пути прошел в молчании. Оливер пытался заглушить плач Алисы собственными причитаниями – и некоторое время даже успешно с этим справлялся, – но затем, во-первых, задохнулся от боли, которую сам выпустил на свободу, а во-вторых, задался вопросом, который заставил мальчика и вовсе онеметь. Сможет ли он когда-нибудь простить себя за то, что они натворили?

Он должен, обязан был все исправить.

Оливер Ньюбэнкс знал, что на самом деле виноват не меньше Алисы. Именно он выложил друзьям новость о болезни мордешора и не смог обуздать свои страхи по этому поводу. Именно из-за него Лейли поддалась легкомыслию. Если бы они с Алисой вообще не заявились на порог особняка, Лейли никогда бы не поехала на Ялду и не оставила своих духов. Хорошо, допустим, от их присутствия мордешору все же была какая-то польза. Но если бы они не потащили ее из дома… Если бы не были так эгоистичны и нетерпеливы… Если бы по-настоящему прислушались, когда она наконец набралась мужества попросить их о помощи…

Нет, Оливер не собирался себя прощать.

Они могли бы неустанно работать первые несколько ночей, – пока не отправят в Запределье скопившиеся у Лейли тела. Они могли бы предотвратить все ужасы Ялды: побег призраков, их гнев и жажду мести. Они могли бы глубже вникнуть в проблемы Лейли и тщательнее разузнать обстоятельства ее жизни.

Они могли бы, снова и снова повторял Оливер про себя. Но не сделали.

Это по их вине отца Лейли убили. Это по их вине Лейли грозило потерять то немногое, что у нее оставалось. Они с Алисой вторглись в жизнь мордешора и разрушили все, что было там ценного. С этой точки зрения становилось совершенно неважным, сумеет ли Оливер когда-нибудь простить себя.

Что, если его никогда не простит Лейли?

* * *

В Ференвуде по-прежнему царила весна.

Сдача прошла совсем недавно, и, поскольку Алиса с Оливером отсутствовали не так уж долго (внимательные читатели наверняка заметили, что время в Чаролесе и Ференвуде текло одинаково, невзирая на разницу в сезонах), двое друзей вернулись в разгар цветения. Такой резкий переход из зимы в весну не мог не вызвать потрясения, и несколько минут они просто глазели по сторонам, осваиваясь и заново привыкая к дому.

Стоило им высадиться на берегу реки, как их окружили разгневанные Старейшины. В общем-то, те могли ничего не говорить: суровые выражения их лиц сказали Алисе и Оливеру все, что нужно. Тем не менее они не удовлетворились гневными взглядами и добавили к ним громкие и на редкость эмоциональные речи, суть которых сводилась к тому, как безнадежно они разочарованы в обоих детях. В финале Алисе и Оливеру вручили запечатанные конверты с местом и временем официального слушания. Парочка явно нарушила не один магический закон и теперь должна быть предстать перед судом, который определит меру их наказания. Ничего слишком сурового, разумеется, – в конце концов, Алиса и Оливер были несовершеннолетними, – но несколько недель общественных работ грозили им весьма вероятно.

Алиса плакала и цеплялась за отца, всем своим видом выражая раскаяние. Оливеру было плевать.

Старейшины велели ему отправляться прямо домой, рассудив, что родители сами выберут мальчику подходящее наказание. Оливер чуть не расхохотался. Он владел магией убеждения. Родители и пальцем не могли тронуть его с тех пор, как он научился складывать буквы в слова.

Мама Алисы тихо ждала неподалеку, и, когда Алиса с отцом направились в ее сторону, Оливер неожиданно оказался в одиночестве. Никто за ним не пришел. Он сам убил все надежды на здоровые отношения с семьей – так часто применял к ним убеждение. Магия подчинилась ему в чересчур юном возрасте, и он тренировал ее на родителях при каждом удобном случае. Иногда они неделями жили под его чарами, в то время как Оливер уходил и приходил, когда вздумается, и делал все, что только взбредет в голову. Наконец в прошлом году Алиса помогла ему осознать ошибочность этого пути, и Оливер явился к родителям с повинной – таким, каким был на самом деле, – желая исправить причиненный вред. Увы, к тому времени мать и отец ощущали перед ним лишь страх, и беседа вышла болезненной. Оливер знал, что ему понадобится немало времени, чтобы снова завоевать их доверие. Пока что родители сохраняли с единственным сыном вежливую дистанцию; они все еще пытались его узнать и понять, как относиться к этому чужому, по сути, человеку. Во многих смыслах Оливер был для них полным незнакомцем. Это служило для мальчика источником постоянных горьких сожалений, которые, в свою очередь, удерживали его от привычного использования магии.

Оливер вздохнул, сунул одну руку в карман, а другой, скривившись, помахал на прощание зареванной Алисе. Он не сомневался, что скоро ее увидит, хотя мог только догадываться, какое наказание понесет девочка за свои ошибки. Пока им было лучше разделиться.

Так они и поступили.

Оливер шел с опущенной головой и ссутуленными плечами, вряд ли замечая красоту родной земли. Высокая трава на каждом шагу ластилась к его ногам, но он лишь раздраженно отдергивал ботинки; бабочки увивались вокруг его пальцев, а он отгонял их, злясь и ворча; даже высокое радостное солнце вызывало у Оливера исключительно злость и потоки такой отборной брани, которую не полагалось бы знать джентльмену. Он еще никогда так не скучал по холоду.

Весна совершенно не подходила к его нынешнему расположению духа.

Вскоре Оливера бесило буквально все: мирное журчание рек, веселые поклоны цветов, яркие листья отдаленных деревьев, беспечно трепетавшие на ветру. Какая-то огромная птица неосторожно присела ему на плечо, и Оливер так рявкнул на беднягу, что она немедленно взмыла в небо, от неожиданности зацепив и порвав когтями его рубашку. Обычно мальчик был куда добрее к миру. Обычно он не показывался на улице без улыбки.

Но Чаролес зачаровал его, и теперь, оказавшись дома, Оливер мог думать только о том, как скорее вернуться обратно.

Ференвуд всегда был тесен его духу – не настолько, чтобы морщиться, как от жмущих ботинок, но достаточно, чтобы постоянно ощущать легкий дискомфорт. Оливеру претила пастораль Ференвуда. Это был очаровательный городок – как и следовало ожидать, – но Оливер смертельно устал от милых соседей и их щенячьей доброты. Его годами преследовали шепотки, умолявшие отправиться на поиски небывалых земель, неоднозначных людей и небезопасных мест. Именно поэтому Оливеру так понравилось в Итакдалии[5]. Ему хотелось нарочно заблудиться. Хотелось вести непростые переговоры с незнакомцами; хотелось учить новые языки и пробовать еду, о которой он прежде не слышал. Простая правда заключалась в том, что он не относился к Ференвуду так, как Алиса. Она любила этот город каждым уголком души, была ференвудкой от макушки до самых пяток и несомненно была бы счастлива здесь, в этой красочной земле, до конца своих дней.

Но Оливеру хотелось большего.

Он скучал по Чаролесу – и в особенности одной юной особе – с неутолимой, болезненной тоской; но поскольку не имел ни малейшего понятия, как туда вернуться (доступ к подводному лифту был только у Старейшин), продолжал бессильно злиться – и вымещать эту злость на всем, что попадалось под руку[6].

* * *

Какое забавное слово – дом.

Оливер никогда не ощущал это место домом, однако вот же он – стоит в отдалении и ждет его возвращения. Мальчик со вздохом доплелся до двери, перешагнул тихий порог и помахал родителям, которые сидели на кухне, чинно потягивая малиновый чай и листая местную газету.

Центральный заголовок гласил:

КОРОВА УВЯЗЛА В СОБСТВЕННОМ НАВОЗЕ

Оливер не стал вступать в разговор, а сразу заперся в своей спальне, повалился на кровать и прижал к глазам дрожащие кулаки.

Его переполняли боль и злость; он еще никогда не чувствовал себя так странно. Он чувствовал… чувствовал… да что же, черт возьми, он чувствовал? Как назвать это ощущение?

Оливер в жизни не испытывал такого раздрая, отчаяния и бессилия. Он ненавидел свое юное тело, которое ограничивало его в правах и свободах, ненавидел зависимость от родителей, ненавидел весь мировой порядок, строивший ему препоны на каждом шагу. Он чувствовал себя так, будто в него запихнули сотни галактик, которые никто больше не видел, и теперь они пытались разорвать его изнутри; будто мальчика посвятили в самый огромный на свете секрет, и отныне ему предстояло хранить этот секрет до конца своих дней. Откуда в его костях взялась такая нежность? Почему сердце вдруг выросло вдвое, бесцеремонно раздвинув грудную клетку? Оливер не знал происхождения этих чувств, но догадывался, что это начало чего-то огромного, превосходящего размером его самого. А еще понимал, что никогда уже не станет прежним.

Полагаю, будь Оливер чуть опытнее, он бы взглянул на свою «болезнь» совершенно другими глазами. Увы, в последующие четыре года ему предстояло задаваться этими вопросами еще тысячи раз. Именно столько времени понадобилось, чтобы Лейли Лейла Фенжун сделала первый настоящий шаг ему навстречу. Только через четыре года она взглянула на него так, как он хотел, улыбнулась и безо всяких слов ответила, что тоже его любит.

Оливеру пришлось прождать целых четыре года ради пяти секунд, но эти пять секунд перевернули абсолютно всю его жизнь.

Увы, прямо сейчас ему было только четырнадцать.

И в окно его колотила какая-то сумасшедшая птица.

Это была та же птица, которую он согнал с плеча по пути домой – ценой прорехи на новой рубашке. Он немедленно узнал богатое пурпурное оперение и длинный белый клюв; но то, что мальчик ее узнал, не подразумевало, будто ему есть до нее хоть какое-то дело. Оливер понятия не имел, с чего она вздумала стучать ему в окно – насколько он помнил, для ференвудских птиц такое поведение было нетипично, – но любопытство в конечном итоге пересилило.

Оливер нехотя подошел к единственному огромному окну в своей комнате и прижал ладони к стеклу.

– Ну чего тебе?

Птица продолжала стучать.

– Бешеная, что ли? – громким шепотом продолжил мальчик.

Птица колотила по окну так, будто вознамерилась сломать или стекло, или клюв.

Оливер сердито распахнул раму, собираясь прогнать надоеду взмахом руки, но в ту же секунду был атакован армией пауков. Произошедшее далее запомнилось ему как самый ужасный в жизни опыт (причем он этого не отрицает). Не успел Оливер заорать («И вовсе я не собирался орать», – просит уточнить он), как сотни пауков оплели его голову множеством сетей, намертво залепив рот липкой паутиной. Мальчик подумал, что прямо тут и умрет от страха. Он пытался звать на помощь, но из склеенного рта вырывалось только глухое мычание; пытался стряхивать насекомых, но их было слишком много. Когда все его конечности оказались надежно спеленаты, пауки взвалили рухнувшего Оливера на свои хитиновые спинки и втащили на подоконник. Там пурпурная птица крепко ухватила его когтями и понесла, мерно взмахивая крыльями, к морю.

* * *

Наверное, пора кое-что прояснить: неправда, будто все сорок восемь часов дороги до дома Алиса только сидела и истерически рыдала. Оливер, по ее словам, значительно сгустил краски. Да, она плакала – но слезы не лишили ее обычного здравомыслия. Совсем наоборот.

Поэтому Алиса плакала и думала.

Те читатели, которые помнят приключения Алисы в Итакдалии, наверняка согласятся, что от этой девочки было не так-то просто добиться покорности. Нет, нет и еще раз нет. У Алисы было шелковое сердце и стальной хребет, и никакие водопады слез не помешали бы ей при необходимости дать обидчику в зубы. И теперь она была не просто расстроена, но и настроена решительнее, чем когда-либо в жизни.

Ей нужно было исправить все ошибки.

Ей нужно было вернуться в Чаролес – но как?

Стояло еще утро, но родители сразу отправили ее в спальню и запретили выходить иначе как для приема пищи и в туалет. Алисе полагалось смирно сидеть в комнатке, которую она делила с тремя младшими братьями (к счастью, те сейчас были в школе), и думать о своем поведении.

Что ж, о нем Алиса уже подумала. И у нее начало иссякать терпение.

Дом Алисы, как и дом Беньямина, был невероятно скромным – таким скромным, что она боялась лишний раз вздохнуть, чтобы не насторожить родителей в соседней комнате. Поэтому некоторое время девочка сидела совершенно неподвижно, прикладывая титанические усилия, чтобы не ерзать, не шуршать и не шмыгать. Она сунула руки под колени и застыла в этой позе, точно статуя, беззвучно считая тянучие секунды. Только когда родительская бдительность была надежно усыплена, Алиса на цыпочках – очень, очень тихо! – прокралась к двери и прижалась ухом к дереву, прислушиваясь, не раздастся ли откуда-нибудь мамин или папин голос. Однако они, по-видимому, были далеко, так что Алиса наконец сунула руку в карман и извлекла на свет своего извивающегося безбилетника.

Хафтпа гордо развернул веер у нее на ладони.

– Привет, дружок, – прошептала Алиса и улыбнулась.

Хафтпа помахал ей лапкой.

– Он уже здесь? – продолжила Алиса шепотом.

Хафтпа запрыгал у нее на ладони.

– Это значит «да»? Ты знаешь, где он?

Снова энергичные прыжки.

– Ладно, – решила Алиса. – Я сейчас заберу рюкзак, сотворю маленькое волшебство, и уходим. Держись рядом, понял?

Паук опять принялся скакать, со всем заранее согласный. Хотя они были знакомы только пару дней, он уже обожал эту бледную девочку и был невероятно взволнован, что в грядущем приключении ему отведена такая важная роль. Поэтому он счастливо пробежался по Алисиной руке, обогнул локоть, вскарабкался на плечо и наконец с удобством спрятался у нее за левым ухом.

Пожалуй, здесь стоит отметить, что Алиса никогда бы по доброй воле не использовала магию против родителей. Это была удивительно покладистая девочка, которая любила свою семью (и особенно отца) с такой силой чувств, которую редко заподозришь в тринадцатилетнем подростке. Но вся ситуация просто не оставила Алисе выбора. Ей срочно нужно было попасть в Чаролес, а отец ни за что не отпустил бы ее из дома. Позже, пообещала себе Алиса, она с радостью примет любое самое тяжелое наказание – но сейчас должна поступить по совести.

Ей даже не пришлось щелкать пальцами.

Крохотное усилие ума – и весь дом стал черным.

Алисина способность управлять цветом проявлялась сразу во множестве отношений, – но эффектнее всего показывала себя, когда девочка обесцвечивала окружающий мир. Сейчас она попросту перекрасила дом – и родителей в придачу, – погрузив их мирок в беспросветную тьму. Конечно, родители разгадали ее замысел – но она уже схватила рюкзак, выскочила на улицу и понеслась прочь, в то время как в спину ей неслись возмущенные вопли: «А ну-ка вернитесь немедленно, юная леди!»

Когда Алиса сняла чары, она была уже далеко.

Видите ли, в то злополучное утро, когда их выдворили из Чаролеса, Алиса Алексис Квинсмедоу (и ее верный соратник Беньямин Феланкасак) успели разработать Запасной План на Случай Непредвиденных Обстоятельств. Мадаржун пыталась (это ключевое слово) оттащить сына от душераздирающей сцены, которая разворачивалась на заднем дворе, – полагая, что хотя бы в такой момент Лейли нужно оставить в покое. Но Беньямин, чье сердце было разбито всем увиденным и услышанным, просто не мог уйти домой. В конце концов он выбрал компромисс и спрятался за ближайшими деревьями, решив, что кинется на помощь, как только она понадобится. Именно он подстроил то судьбоносное совпадение, бросив в окно камешек и заставив Алису выглянуть на дорожку, по которой уже шагал ее отец.

На самом деле Алиса заметила папу и Беньямина одновременно. Врожденная мудрость подсказала ей, что сейчас лучше не привлекать внимания к приятелю; а потому она встретилась с ним глазами, прижала палец к губам и снова скрылась в особняке, лихорадочно раздумывая, как же быть. В последующем хаосе Алисе хватило времени ровно на то, чтобы ускользнуть на улицу, сжать руку Беньямина и прошептать:

– Ты можешь добраться в Ференвуд по морю. Пожалуйста, разыщи нас там.

Беньямин мгновенно все понял и молча вручил ей Хафтпу. Это был жест безоговорочного доверия, который могли оценить только он, она и паук.

– Скоро увидимся, – вот и все, что сказал мальчик на прощание.

Теперь Алиса бежала через лес, а Хафтпа ехал у нее за ухом. Девочке оставалось лишь надеяться, что они с Беньямином найдутся без особых проблем. Сейчас она неслась куда глаза глядят, уверенная только в том, что должна убраться от дома как можно дальше и скорее. Наконец она вылетела на поляну, которую даже не смогла узнать, и остановилась, тяжело дыша. После чего прислонилась к дереву и с трудом выговорила:

– Что теперь, Хафтпа?

Именно в эту секунду на поляну спланировала птица.

Это было огромное и удивительно красивое создание, чьи пурпурные перья отливали на солнце фиолетовым. Алиса знала, что Хафтпа может общаться с другими животными, и задумалась, уж не является ли методичное пощелкивание у нее над ухом оживленной беседой. Гадать ей пришлось недолго. Птица каркнула в ответ на беззвучные паучьи объяснения, ухватила Алису когтями за одежду и без малейших усилий взмыла с ней к облакам.

* * *

Оливера Ньюбэнкса отпустили без предупреждения. Он шлепнулся на землю с глухим «бумс» и тут же принялся яростно извиваться, пытаясь освободиться от шелковистого кокона. Мальчик упал на живот, лицом в траву, и когда его кожи коснулось холодное лезвие ножа, у него не было ни единого шанса понять, друг это или враг.

Впрочем, он мог бы и догадаться.

Алиса Алексис Квинсмедоу срезала с Оливера остатки паутины и помогла подняться на ноги. Оливера все еще колотило, так что ему потребовалось минутка, чтобы привести мысли в порядок и разобраться в происходящем. Наконец он заметил ждущего неподалеку Беньямина – и все кусочки пазла в голове у мальчика сложились.

– Привет, Оливер. – И Алиса помахала перочинным ножом, извиняясь взглядом за доставленные неудобства.

Тот машинально помахал в ответ. В отличие от него, на Алисе не было ни паутины, ни синяков… Постойте-ка.

– Эй! – закричал Оливер, оборачиваясь к Беньямину. – А ее твои пауки почему не связали? Почему только меня?

Беньямин выглядел удивленным.

– Ну, – кашлянул он. – Во-первых, это было общее решение. А во-вторых, мы не были уверены, что ты пойдешь с нами по доброй воле.

– Что? – Оливер удивился не меньше. – Почему не пойду?

– Просто… мне показалось, что я тебя ужасно обидела, – тихо ответила Алиса, отступая на шаг. – Ты мне ни слова не сказал за всю обратную дорогу. И даже не попрощался, когда мы…

– Я помахал.

– И я подумала… Подумала, что ты, наверное, ненавидишь меня за все, что я натворила.

– Ненавижу? – опешил Оливер. – Нет, Алиса, я не…

Мальчик глубоко вздохнул и запустил дрожащие пальцы в серебристые волосы.

– Ты моя лучшая подруга, – сказал он наконец. – И я тебя не ненавижу.

– Но ты на меня больше не смотришь.

Оливер с трудом сглотнул.

– Мне так жаль, – еле слышно выговорила Алиса. – Ты даже представить не можешь, как мне совестно. Не только потому, что я сделала Лейли больно. Но и потому что сделала больно тебе. Я знаю, как много она для тебя значит.

Оливер испуганно вскинул взгляд.

– К чему такое лицо? – Беньямин закатил глаза. – Твои великие чувства уже давно ни для кого не секрет.

Оливер покраснел самым постыдным образом – не просто до помидорного оттенка, но еще и пятнами.

– Вы же не… – Он откашлялся. – Вы думаете, для нее это тоже не секрет?

Беньямин выглядел так, будто с трудом сдерживает смех.

– Знаешь, в последнее время ей было немного не до того.

– Точно. – И Оливер закивал чуть усерднее, чем нужно.

– Ладно. – Алиса хлопнула в ладоши, привлекая внимание мальчиков. – План такой: вернуться в Чаролес и исправить все, что получится. Беньямин доставит нас туда.

– Да ну? – Оливер в ступоре оглядел поляну. – Как? Секундочку… А как ты вообще здесь оказался?

Беньямин улыбнулся.

* * *

Они стояли на краю высокого утеса в самой отдаленной части города. Вокруг царило полное запустение – если не считать нескольких диких кустов, раскидистых деревьев и высоких цветов, льнущих к коленям. В этой части Ференвуда никто не жил: не хотел рисковать. Крутой обрыв не заграждался никаким барьером – хотя в городе регулярно поговаривали, что хорошо бы облагородить эту область; повсюду торчали таблички, призывающие случайных прохожих держаться подальше от утеса. Вода тяжелыми звонкими плетьми хлестала по каменным стенам. Спуск в эту пенную бездну обещал сильно отличаться от плавного всплытия сегодняшним утром. Лифт, на котором прибыли они с Алисиным отцом, выгрузил пассажиров в мирные воды реки неподалеку от центра. Но здесь… По правде говоря, Оливер не был уверен, что они переживут прыжок. Высота утеса составляла более трехсот метров.

Еще больше беспокойства у него вызывал план Алисы.

Они с Беньямином обрисовали идею несколькими туманными фразами, которые почему-то ничуть не успокоили Оливера.

– Все равно не понимаю, – сказал он Алисе. – Ты собираешься заявиться в суд, нарисовать картину и таким образом сохранить Лейли работу. Ты точно ничего не путаешь?

– Не просто картину, – ответила девочка, кажется, в двадцатый раз. – Это будет живая картина.

– Но…

– Не волнуйся, я взяла с собой кисти и все нужное. Папа учил меня, как сосредоточиться и призвать цвет усилием мысли.

Оливер вздохнул.

– Я знаю. И рад за твой прогресс, правда. Просто… Мы ведь хотим, чтобы Лейли сохранила должность мордешора, верно?

Алиса закивала.

– Тогда почему не использовать мою магию? Разве словами убедить их будет не проще?

На этот раз головой покачал Беньямин.

– Эффект от твоей магии держится недолго. Тебе придется заново убеждать каждого члена суда, день за днем, до конца своей жизни. Нет, нам нужно решение, которое сработает раз и навсегда. – И мальчик принялся мерить утес шагами. – Если Алиса покажет на живой картине, чем в точности занимается Лейли, это может все изменить. Понимаешь, чаролесцы вообще не представляют, что она делает для мертвецов. Слухи ходят, конечно, но это все байки, бабушкины россказни. Никто на самом деле не знает, насколько это сложная, тонкая и требовательная работа – или какая в ней уйма этапов.

– Но почему? – в изумлении спросил Оливер. – Мордешор – ключевая фигура в вашем обществе. Без Лейли ворота жизни и смерти просто перестанут вращаться.

Беньямин пожал плечами.

– Потому что людям вообще-то не полагается о таком знать. Магия Лейли предназначена только для мертвых, а на дом наложены древние чары, которые как раз отваживают зевак. Если не считать помощников мордешора, туда даже зайти никто не может. Конечно, добровольцам и у мордешоров всегда рады, но ты хоть одного видел? Кроме вас с Алисой. Так что люди могли бы еще сто лет закрывать глаза на страдания Лейли.

– Именно, – кивнула Алиса и глубоко вздохнула. – Поэтому план такой. Вернуть работе Лейли почет и уважение, наглядно показав чаролесцам, какая важная миссия на ней лежит. Нужно, чтобы они поняли, с какой заботой она препровождает их любимых в Запределье. И что никакая холодная современная магия не почтит усопших так, как способен мордешор.

– Точно, – просиял Беньямин, глядя на Алису. – Если мы не можем воззвать к их разуму, то должны достучаться до сердец.

Алиса улыбнулась в ответ и вытащила из рюкзака три огромные кисти.

– Поэтому я нарисую прекрасную историю. Беньямин будет рассказывать.

– А мне что делать? – буркнул Оливер, скрестив руки на груди.

– А ты, – сказала Алиса, – убедишь их досидеть до конца.

* * *

Беньямин придирчиво оглядел их с головы до ног.

– Готовы?

– Погодите-ка, – сказал Оливер и обернулся к Алисе. – А твой отец в курсе?

Девочка покачала головой, и на лице ее впервые проступила тревога.

– Я сбежала. Но, думаю, он простит меня потом, если мы сумеем все исправить.

В глазах Алисы читалась железная решимость, и Оливер, который знал ее достаточно давно, даже не стал отговаривать подругу.

– Ладно, – только и сказал он.

Алиса кивнула.

– Тогда вперед.

Беньямин отвесил ей короткий поклон, вскинул голову к небу и, сунув два пальца в рот, разразился долгим и пронзительным свистом. Не прошло и пары секунд, как пурпурная птица вернулась – в компании двух товарок.

Те аккуратно ухватили Алису, Оливера и Беньямина за шиворот и легко взмыли в небо, будто несли не трех подростков, а мышат на ужин. Не успели они описать круг почета, как вода снова вспузырилась, море расступилось, и из глубины показалась блестящая гладкая туша – настолько огромная, что теперь, при свете дня, у детей перехватило дыхание.

Оливер только успел услышать, как ахнула Алиса. В следующую секунду кит привычно распахнул пасть, и птицы одного за другим швырнули их в мягкий мокрый зев.

* * *

Нужно отметить, что в обычной жизни киты довольно-таки неторопливые создания. Они не медленные, нет – но передвигаются заметно медленнее, чем любой поезд или подводный лифт. При других обстоятельствах путешествие в огромном флегматичном ките (учитывая, что наших путников отчаянно поджимало время) могло оказаться не таким уж удачным выбором. Но Беньямину потребовалось всего два часа, чтобы добраться до Ференвуда (на всякий случай напомню, что самый быстрый лифт отнял у Алисы и Оливера добрых два дня), и вот почему.

Магически одаренные члены подводного мира (о которых нашим героям еще предстояло узнать) использовали свои таланты, чтобы прокладывать кратчайшие пути и туннели в самые отдаленные уголки мира. Этими тропами могли пользоваться все морские обитатели – включая животных, не обладающих никакой магией. Теперь-то мы об этом знаем и можем с вами поделиться, – а в ту пору Беньямину оставалось лишь гадать, каким это образом, по заверениям Мадаржун, он вернет друзей к ужину.

В любом случае, эти объяснения интересны только нам. Алису и Оливера переполняли такой восторг и тревога, что им было совершенно не до механики путешествия. Они просто радовались, что им выпал второй шанс по-настоящему помочь Лейли.

Так, на чем мы остановились?

Лейли как в тумане блуждала по огромному, наполненному эхом и сквозняками особняку. Мордешор шагала сквозь витражные полосы света, в которых танцевала пыль, а перед глазами у нее разворачивались события последних дней. Из-за стены долетало ворчание недавно проснувшейся реки, свежий снег понемногу таял под полуденным солнцем. Лейли замерла у окна, прислушиваясь, и вдруг осознала, насколько же она одинока. Сердце девочки пустилось вскачь. Забавно: она провела в одиночестве целую вечность, но никогда еще по-настоящему не оставалось одна. Лейли взглянула на свои руки – смуглые и здоровые, тронула щеки – мягкие и теплые, и принялась загибать пальцы, считая, сколько всего она потеряла.

Двух родителей…

Трех друзей…

Одну работу…

Лейли больше не знала, что делать.

Через девятнадцать часов ей предстояло слушание, а до тех пор девочку посадили под домашний арест. Завтра ровно в девять утра ее встретят у дверей, наденут наручники и препроводят в суд. На дом наложили мощные охранные чары, так что она при всем желании не сумела бы покинуть его стен. Но, что хуже, Лейли не могла работать. Старейшины запретили горожанам присылать ей трупы; вместо этого их полагалось отвозить в тайное хранилище, где они – вместе с Лейли – должны были дожидаться вердикта суда. Если девочку признают виновной, город установит новые правила захоронения. Учитывая обстоятельства, такое решение выглядело вполне логичным, но Лейли все сильнее грызла тревога.

За последние три дня в Чаролесе умерли еще шесть человек – и она откуда-то это знала.

Лейли затруднилась бы описать свои чувства словами, но когда душа отлетала от тела, то будто принималась петь для нее. Мордешор никогда прежде не оказывалась так далеко от духов, а потому опыт был для нее новым и немного странным. Однако она безусловно их ощущала – как фантомные конечности или второе сердцебиение. Лейли почти могла ухватить эти нити рукой, иррационально понимая, что духи зовут ее и до боли бьются о магический щит, которым Старейшины окружили особняк. Лейли не знала, когда все изменилось – когда она прониклась подлинной любовью к этим вредным, капризным фантомам, – но сейчас казалась себе их опекуном. Как бы она порой ни ворчала по поводу работы, Лейли знала, что призраки в ней нуждаются – и даже умудряются заботиться о хозяйке в короткое время, отпущенное им вместе.

Боги, как же она теперь по ним скучала.

* * *

Со стороны Старейшин было большим одолжением оставить Лейли дома до часа суда. Девочка сомневалась, что ей понравилось бы в тюремной камере, а потому была благодарна и за такую малость. Да, она ненавидела чаролесцев за то, что они сделали с ее отцом – за то, как обращались с ней самой, – но Лейли не представляла для себя другого пути, кроме работы мордешора, и готова была и дальше бороться за право сопровождать мертвых.

Но как? Что ей сказать присяжным?

Девочка чувствовала себя так, будто из нее выпустили весь воздух – вместе с эмоциями. В ней не осталось ни капли страсти. Она горевала, да – искренне пытаясь освободить сердце от агонии, – но, как ни старалась, больше не могла ощутить ярость ни из-за казни отца, ни из-за действий сограждан. Куда-то испарилось все безумное отчаяние, которое могло бы поддержать ее завтра в суде. Наверное, теперь Лейли слишком ясно понимала, что папа никогда бы к ней не вернулся; что, возможно, отправившись на поиски Смерти, он хотел добиться не только мести, но и освобождения для себя. Лейли видела, каким счастьем наполнила родителей долгожданная встреча, – и осознание, что папа наконец обрел мир, сделало гнев бессмысленным. Ей хватило великодушия порадоваться за маму и отца. Она просто их отпустила.

Она отпустила всё.

Лейли лишилась семьи, друзей, даже средств к существованию – но никак не ожидала, что лишится еще и злости.

В последнее время девочку охватило странное спокойствие, и она начала задумываться, уж не так ли выглядит смирение. Шею словно пригибало к земле невидимым хомутом – осознанием, что, как бы плохо ни шли дела, они всегда могут пойти еще хуже. «Прикуси язык, – нашептывал ей внутренний голос, – и радуйся тому, что осталось, пока и его не отобрали».

Эта мысль внезапно напомнила Лейли о Беньямине Феланкасаке.

Девочка всегда считала его бесхребетным простаком. Доброту его она расценивала как признак слабости – спутник легкой и беззаботной жизни. Но, узнав получше и Беньямина, и его маму, Лейли изменила свое мнение.

Ее традиционно раздражали чужие улыбки, беспечное милосердие и спонтанные жесты благотворительности. Но теперь мордешор задумалась, не ошиблась ли с их толкованием. Возможно, не наивность, а собственные беды пробуждали в человеке доброту. Возможно, это боль вызывала сострадание.

Посередине этой мысли Лейли и настиг дверной звонок.

* * *

Девочка решила не спешить.

Вдруг это Старейшины? Вдруг они передумали и решили отвести ее в суд уже сейчас? Поэтому она как можно медленнее направилась к двери, собирая длинные каштановые локоны в низкий пучок у основания шеи. В дверь позвонили опять. Лейли дрожащими руками стянула с крючка яркий бахромчатый шарф, повязала его изящным узлом на горле, глубоко выдохнула, успокаиваясь, и наконец отперла дверь.

От увиденного она чуть не упала.

На пороге стояли Беньямин, Оливер и Алиса, и Лейли при всем старании не сумела скрыть бурю охвативших ее чувств. Счастье, облегчение, смятение…

Ей просто не удалось бы удивиться еще сильнее.

Лейли была уверена, что друзья покинули ее навсегда. Что по горло сыты ее холодностью и грубостью. Она не могла придумать ни одной причины, зачем бы им возвращаться сюда, в этот промозглый дом, где с ними обращались в лучшем случае со скрытой враждебностью.

– Что вы здесь делаете? – наконец изумленно выговорила Лейли.

– Тебя ищем, – ответил Оливер так торопливо, что слепил два слова в одно. Эта девочка определенно обладала магическим даром превращать его мозги в пудинг.

– Меня ищете? – растерянно повторила Лейли, переводя на него взгляд. Мордешор все не могла поверить, что они в самом деле вернулись. Вернулись ради нее. – Но… зачем?

– Чтобы помочь, конечно, – с улыбкой ответила Алиса, заворачивая их разговор к тому, первому, который состоялся у этого же порога несколько вечеров назад.

Но на сей раз Лейли ответила на доброту добротой.

Лицо девочки оттаяло, а рот расцвел в улыбке, которая достигла самого дна распахнутых янтарных глаз. Оливер никогда не видел, чтобы Лейли улыбалась, показывая зубы – она просто не обнажала прежде столь сильных эмоций, – и, пожалуй, разглядывал их чуть дольше положенного. К счастью, мордешор ничего не заметила.

– Вообще-то, – тихо кашлянул молчавший до того Беньямин, – мы бы не отказались от чашечки чая.

* * *

Пожалуй, я должна кое-что пояснить.

Это был не первый раз, когда Алиса, Оливер и Беньямин встретили в тот день Лейли. Нет, они прибыли в Чаролес около полудня, а этот разговор состоялся намного позже. Солнце уже клонилось к горизонту, облака стремительно окрашивались пурпуром, и трое детей только что вернулись от Мадаржун, где экстренно провели внеплановое совещание. Видите ли, они случайно наткнулись на Лейли в довольно… личный момент, а потому единодушно убрались подальше и решили никогда в жизни об этом больше не заикаться. Правда, много лет спустя романтично настроенный Оливер допустил роковую ошибку и все-таки поделился данной историей с Лейли. Он описал увиденную сцену и то, какое впечатление (наряду со множеством других сцен) она на него произвела – желая проиллюстрировать, как дошел до своих нынешних чувств. Лейли, вопреки его ожиданиям, была в ужасе; именно так я обо всем и узнала.

Итак, вообразите.

Полдень. Солнце сияет прямо в зените, не обращая никакого внимания на тяжелый густой снегопад, заметающий бескрайние владения мордешора свежим слоем бриллиантовой пудры. На заднем дворе, наполовину в сугробе, стоит фарфоровая ванна, до краев наполненная красной жидкостью. В ванне лежит наша героиня. Она полностью одета; одна нога покоится на бортике, голова откинута назад, лицо обращено к небу, а длинные каштановые волосы развеваются по ветру. Платье собралось гармошкой на колене задранной ноги, и свесившиеся из ванны мокрые складки пятнают новорожденный снег ужасающими алыми каплями. В одной руке девочка держит щетку и с ожесточением трет богато расшитое плечо; от такого напора бриллианты срываются с ткани и, беззвучно блеснув напоследок, исчезают в сугробе. Кажется, будто она купается в собственной крови; в волосах запутались лепестки роз, на щеках замерзли багровые слезы, но она улыбается чему-то невидимому – может, воспоминанию? – и тихонько напевает зимнему ветру. Она поет на незнакомом языке – древнем, красивом, вибрирующем под сводами нёба. Слова печальны и размеренны, будто стихи. Да, это снова Руми, ее старый друг, напоминающей о чем-то, что утешает ее сердце.

Вот перевод строфы, которую нашим друзьям удалось расслышать наиболее четко:

Не отводи трусливо глаз От боли и от бед — Ведь через раны входит в нас Небесный вечный свет.

Мордешор должен был подходить к омовению мертвецов безо всякого ханжества – а это значило, что иногда ему следовало очищаться и самому. Это было церемониальное омовение духа, а не плоти (что намного более важно), и Лейли проводила такие ритуалы регулярно. Но сегодняшний день мог стать для нее последним в качестве мордешора, Лейли расчувствовалась по этому поводу, и строки Руми единственные показались ей подобающими случаю.

Именно их услышали Алиса, Оливер и Беньямин, когда ненароком увидели Лейли в первый раз. Конечно, сначала они стучали и звонили в дверь – но им никто не ответил, и друзья, забеспокоившись, решили заглянуть на задний двор. Там-то им и открылась эта непостижимая картина; вся сцена выглядела столь прекрасной и пугающей, что они просто оцепенели, не зная, как быть. (Интересно, что этими же двумя прилагательными Алиса однажды опишет мне свою любимую подругу.) Алиса застыла в благоговении; Беньямин был заинтригован; а у Оливера Ньюбэнкса подогнулись колени, так что он, сам того не сознавая, вслепую вытянул руку и ухватился за плечо Беньямина. Всё в Лейли было необыкновенным и выдающимся – хотя сама она, похоже, никоим образом не хотела выделяться. Оливер всю жизнь старался отличиться от окружающих – оставить след, который отметит его среди ровесников – и теперь просто не мог понять эту девочку. Кажется, ей не было ни малейшего дела до того, какое впечатление она производит, ужасает или завораживает мир.

Видите ли, Лейли Лейла Фенжун владела редким даром, который сама пока не сознавала.

Она не позволяла чужим мнениям влиять на то, кто она есть.

Она не родилась с таким качеством и не развила его умышленно. Нет, эта ее способность выковалась в горниле нужды; этот урок она извлекла из-под пепла предательства и потери. Боль вынудила ее кожу отвердеть, но страдание заставило сердце смягчиться. Лейли состояла пополам из эмоций и железа, сочувствия и отвержения, которые делали ее самым грозным противником из всех.

Однако она до сих пор не могла решить, за что ей бороться.

Читатель, я поделилась с тобой историей о купании Лейли, потому что считаю те минуты на заднем дворе поворотными. Пока она сидела в ванне, ее обуревали сотни чувств и мыслей – но больше всего Лейли тревожил вопрос, как же она собирается доказывать в суде свою ценность мордешора. Девочку раздражала необходимость заботиться о том, кто что о ней подумает. Она не хотела меняться – и не собиралась извиняться за вещи, в которых не раскаивалась, – но боялась, что Чаролес потребует от нее перекроить весь характер. Только так горожане могли втиснуть правду в свои узкие взгляды.

Много позже, уже обсохнув и переодевшись, Лейли впервые услышит дверной звонок. Она спустится по скрипучей лестнице с растущей опаской, ощущая себя как никогда одинокой и окруженной врагами. Она не будет возлагать на этот звонок никаких ожиданий – разве что приготовится к новым дурным известиям, – и все же сожмет в кармане двадцать шесть оставшихся папиных зубов, позволив себе крохотную надежду на чудо.

* * *

Мой дорогой внимательный читатель, догадался ли ты уже о финале нашей истории?

Нужны ли тебе подробности событий, произошедших в следующие двадцать четыре часа, чтобы узнать, окончится повесть мордешора триумфом или трагедией? Я бы с удовольствием пропустила несколько эпизодов и сразу сказала, что случится в итоге, но, боюсь, тебе этого покажется мало. Откуда же нам начать?

Возможно, тебе будет любопытно послушать, о чем говорили дети в тот вечер? Как они сидели вокруг скромного очага Лейли с чашками горячего чая, а Алиса взволнованно делилась планами по спасению ее карьеры?

Или, может, тебе интереснее узнать, как Лейли хохотала до слез – так, что повалилась в пыльное кресло, – пока Оливер и Беньямин спорили, кому из них отведена более важная роль в предстоящей битве с Чаролесским судом?

Никто из них ни минуты не сомневался в завтрашнем успехе, и Лейли просто не посмела омрачать своими опасениями энтузиазм друзей. А еще она ужасно устала от цинизма. Поэтому мордешор обуздала тревоги и впервые за долгое, долгое время позволила себе побыть тем, кем и являлась на самом деле, – то есть тринадцатилетней девочкой.

Гости постучались к ней не с пустыми руками. Нет, они несли целую гору подарков, и теперь Лейли сидела у огня и не могла перестать улыбаться, разворачивая яркие свертки. Все они были сделаны мамой Беньямина, которая искренне полагала, что сласти домашней работы способны излечить самые тяжкие раны.

Мама Беньямина вообще редко ошибалась.

Последние несколько дней Лейли провела на вынужденной диете из кабачкового супа и пары перезрелых свекл. Думаю, вы легко вообразите ее чистый, по-детски простодушный восторг, когда под обертками оказались кульки с хрупкими фисташковыми леденцами, тонкие полоски тягучей нуги со вплавленными лепестками роз и прозрачные баночки с гранатовыми зернами. Лейли едва не вскрикнула, увидев кардамоновый пудинг с изящно нарезанным миндалем; чуть не подпрыгнула, развернув блюда с теплой сливочной халвой в узорах корицы; и с трудом не упала в обморок над коробочками с кексами, кремовыми пирожными и персидской пахлавой. Ей почти удалось сдержать слезы – когда Беньямин вдруг заметил, что это она еще не видела подслащенную розовой водой стекляпшу и огромные контейнеры шафранового мороженого.

Лейли лишилась дара речи.

Это был настоящий пир, какого она в жизни не пробовала. Девочку так оглушил сам жест – и прилагающаяся к нему компания, – что она раз десять пыталась поблагодарить друзей, и у нее каждый раз срывался голос.

Лейли, Алиса, Оливер и Беньямин решили заночевать в гостиной. Им больше не нужно было беспокоиться о своенравных духах, которых не пускала в дом магия Старейшин, – а потому они до рассвета пили чай, обменивались историями и болтали обо всем и ни о чем. Разговор прерывался лишь паузами на то, чтобы отправить в рот очередную конфету или ложку сливочного мороженого. Когда же и часы устали тикать, Лейли провалилась в глубокий безмятежный сон, и ей приснился мир, в котором друзья остались с ней навсегда.

* * *

Чего никто не ожидал, – так это того, что духи опять распояшутся.

На сей раз их было всего шестеро, – но, как я уже упоминала, в городе очень давно не уважали мордешоров, и даже Старейшины недооценивали силу их магии. Когда Лейли ввели в наручниках в зал суда, призраки будто с цепи сорвались. Теперь мордешор была близка к ним, как никогда прежде, и их влекла к ней тяга куда более могучая, чем простенькие магические оковы, наложенные на трупы Старейшинами.

Чаролесский мировой судья пытался призвать собрание к порядку, но его крики и стук молотка совершенно тонули во всеобщем хаосе, шуме и восклицаниях. Никто не понимал, что происходит. К счастью, новые шесть призраков были слишком молоды, чтобы заинтересоваться сдиранием кож, – зато их крайне интересовало веселье (даже если всем остальным от него было скорее грустно). Едва освободившись от уз, юные фантомы (возраст при смерти здесь значения не имел) бросились делать то, что требовала их природа, – то есть устраивать первосортный переполох. В этот начальный период они бывали просто невыносимы, и обычно Лейли пережидала его со сжатыми зубами. Но сейчас, сидя в своем кресле и наблюдая, как разгул призраков лишает хладнокровия самых уважаемых членов чаролесского общества, девочка с трудом могла сдержать улыбку. Духи носились по всему залу, опрокидывали стопки бумаг, раскачивали люстры и сдували с дам шляпы. В перерывах они вились вокруг Лейли, пытаясь привлечь ее внимание.

– Мордешор, мордешор! – пропищала маленькая девочка. – Когда мы пойдем домой?

– Мне здесь не нравится, – заявила кудрявая женщина, сталкивая со стола самовар.

– И мне, – кивнул пожилой джентльмен, который безуспешно пытался стянуть с одного из присяжных штаны. – Зачем мы здесь вообще? Почему просто не уйдем?

Лейли бросила на них умоляющий взгляд и прижала палец к губам, надеясь утихомирить.

– Оооооо, – протянул призрачный, но все равно прыщавый подросток. – Кажется, у нее проблемы.

– Что значит – проблемы? – удивилась первая малышка. Она взлетела к потолку и теперь прогуливалась по нему вниз головой. – Как у мордешора могут быть проблемы?

Как раз в эту секунду один из старших духов затряс окно так сильно, что оно разбилось вдребезги; осколки брызнули в комнату, и несколько присяжных завопили от неожиданности. Казалось, никто ничего по-прежнему не понимал, и Лейли мимолетно удивилась их невежеству. Однако она знала, что рано или поздно ее уличат – и духов лучше приструнить до того, как день окончательно пойдет не по плану. Девочка легко могла бы сказать им пару ласковых. Она уже чувствовала, как тянутся пальцы к кнуту на поясе.

И все же она медлила.

До сих пор это было величайшим секретом Лейли – то, что она может видеть духов и разговаривать с ними. Мордешор не торопилась объявлять себя посредником между живыми и мертвыми, зная, что это многократно утяжелит ее бремя. Если бы люди получили шанс в последний раз побеседовать со своими любимыми, кто удержался бы от искушения? Лейли не собиралась взваливать на себя лишнюю работу. Но сейчас она задумалась, стоит ли так тщательно оберегать этот секрет. Если присяжные поймут, что она способна видеть мертвецов, даже когда от них остается не более чем бесплотная тень, – не добавит ли это солидности ее роли мордешора? Не поможет ли каким-то загадочным образом?

Не успела Лейли додумать эту мысль, как тишину в зале нарушили снова – правда, уже не призраки. Алиса, Беньямин, Оливер и Мадаржун прошествовали в комнату со всей возможной помпой, даже не пытаясь скрыть своего присутствия. Чтобы попасть на слушания, друзьям пришлось добираться на отдельном поезде. Однако стоило им протолкаться через сгрудившуюся у входа толпу, как Оливер без малейших угрызений совести пустил в ход магию, которая не только расчистила им путь, но и обеспечила сиденьями в первом ряду. Собственно, они как раз усаживались, когда один из духов дунул на судью с такой силой, что снес у него с головы парик. Судья в ярости застучал молотком, велел помощнику сбегать за своими волосами, а затем, наставив на Лейли один сосисочный палец, потребовал у девочки объяснений. Это она повинна во всех творящихся безобразиях, заявил судья, едва не брызжа слюной; он не знает, как или почему, но знает точно; и, если она немедленно не прекратит этот бардак, он попросту отменит слушание и приговорит ее лично.

Лейли побледнела.

– О чем это он, мордешор? – спросил двадцати-с-чем-то-летний призрак, внезапно оставив идею перевернуть стол. – К чему он может тебя приговорить? За что?

– Что происходит? – прохныкала дух-малышка, после чего разрыдалась в голос и с такой силой топнула ногой по потолку, что вся комната вздрогнула. – Когда мы уже пойдем домой?

– ЮНАЯ ЛЕДИ, – прогрохотал судья. – Вы слышали, что я сказал? Если вы сейчас же это не прекратите, я сию секунду распоряжусь лишить вас магии мордешора…

– Что… Нет! – закричала кудрявая дама, наматывая круги возле судьи.

– Это возмутительно! – поддакнул пожилой джентльмен, с такой скоростью мельтеша у Лейли перед лицом, что девочку вдавило в кресло. – Что мы будем делать без мордешора?

«Пожалуйста», – умоляла их Лейли одними глазами, но духи ничего не замечали. Призрак-подросток принялся выкрикивать непристойности и трясти уцелевшие стекла. Судья покраснел как рак, и Лейли испугалась, что все так и закончится, не начавшись. Запаниковав, девочка в отчаянии повернулась к друзьям – как раз чтобы увидеть Оливера за работой. Всего через секунду судья спокойно опустился в кресло и заскользил взглядом по какому-то документу. Лейли тихо выдохнула.

Она разберется с духами позже. Пока следовало придерживаться изначального плана.

* * *

Первая половина дня тянулась вечно.

Оливер то и дело применял магию убеждения, чтобы сдержать возмущение призраков, – пока адвокат, представляющий интересы «народа Чаролеса», зачитывал бесконечный список аргументов против Лейли вообще и законности ее работы мордешором в частности. Духи, которые теперь слушали очень внимательно, распалялись с каждым словом, а вспышки их гнева становились все громче. Лейли очень старалась не морщиться от их злобных выкриков, неожиданных слез и оскорбительных эпитетов в адрес суда. Хотя игнорировать такую толпу было трудно.

– Да что они о себе возомнили, – бормотала кудрявая дама. – Кто дал им право решать, годится или не годится наш мордешор для работы?

И она так яростно пронеслась через створки дверей, что они едва удержались на петлях.

– Угрожать ей лишением магии…

– Мы никогда такого не позволим!

– Они предлагают использовать эти грубые, современные методы, – содрогнулся пожилой джентльмен. – Будто что-то может заменить заботу мордешора! Да эта современная магия нас в землю закатает!

– Никакого понятия о приличиях!

Но еще тяжелее для Лейли оказались упреки в некомпетентности со стороны обвинения. Аргументы против девочки сочились таким пренебрежением…

– Это просто дитя, которое даже не ведает, что творит!

– Она должна играть с куклами, а не трупами!

…что нечего было и надеяться: никто не станет с ними спорить. Всякий раз, когда адвокат разражался очередным потоком бреда в духе «Этому ребенку место на игровой площадке, а не на кладбище», судья принимался кивать, как болванчик. Лейли с разбитым сердцем смотрела в сторону.

К финалу она была совершенно деморализована.

За обвинение выступали семь прокуроров – один другого злее и красноречивее. За Лейли был один адвокат – молодой, унылый и приставленный к ней только этим утром. Казалось, обвинение часами развивало свою унизительную, хитро выстроенную риторику, прежде чем перейти к беспощадному допросу. Тот заставил Лейли почувствовать себя еще более маленькой и нелепой.

Из протокола слушания:

– Вы посещаете школу, юная леди?

– Нет.

– У вас есть какие-нибудь игрушки?

– Нет.

– Это кровь у вас на одежде?

– Я… Да, но…

– У вас есть родители?

Молчание.

Судья:

– Пожалуйста, отвечайте на вопрос, мисс Фенжун.

– Нет, – сказала Лейли тихо. – У меня нет родителей.

– Значит, вы живете одна?

– Да.

– В старом, промозглом доме на отшибе, где вы целыми днями моете тела мерт…

Защита:

– Возражаю, ваша честь. Какое отношение это имеет к делу?

Судья:

– Возражение отклонено. Мне интересно проследить за ходом мыслей.

Снова обвинение:

– Позвольте, я переформулирую. Вам бы хотелось посещать школу?

– Да.

– Вам бы хотелось, чтобы у вас были игрушки, чистая одежда и любящая семья, которая о вас позаботится? Вам бы хотелось радоваться детству вместо того, чтобы трудиться день за днем без выходных и отпусков?

Лейли заколебалась. В горле встал ком.

– Ну… – произнесла она наконец. – Я… Я…

Судья:

– Отвечайте на вопрос, мисс Фенжун. И помните, что вы под присягой.

– Да, – прошептала Лейли, чувствуя, что сейчас расплачется, и пристыженно опустила голову.

– Больше вопросов не имею, ваша честь.

Вот чего Лейли не сумела объяснить: она хотела всё это. Хотела ходить в школу, иметь любящую семью, радоваться детству и оставаться мордешором. Она не хотела терять эту часть своей жизни.

Ей требовалось больше.

* * *

Скажу сразу: план Алисы сработал хорошо. Он просто сработал не так хорошо, как она надеялась.

* * *

Вторая половина дня была исполнена прекрасного драматизма. Едва стороне Лейли было предоставлено слово, как Оливер пристально посмотрел на адвоката, и тот сел обратно, даже не раскрыв рта. Внимание всех присутствующих мальчик бережно сосредоточил на центре зала. Эта сцена предназначалась только для Алисы.

И наша талантливая подруга из Ференвуда не подвела. Для начала она убрала из комнаты весь цвет и свет, превратив ее в черный задник для будущей истории. Затем, зажав в руке кисти, кивнула Беньямину. Им предстояло шаг за шагом показать и рассказать собранию, из скольких замысловатых этапов состоит работа Лейли. Это был единственный раз за день, когда духи сидели тихо, как мышки; их зачаровала не только история, но и картины, которые расцветали в воздухе по воле Алисы.

Их правдоподобие пугало даже художницу. Раньше Алиса творила такую магию только в одиночестве и в гораздо меньшем масштабе – но ее способности оказались куда шире, чем она подозревала. Девочка с легкостью могла перенести краски (и изображения) прямиком из своего разума на любой холст. Чтобы нарисовать картину, ей нужно было лишь вообразить ее – а кисти помогали Алисе уточнить цвет, масштаб и расположение предметов.

Это была довольно долгая демонстрация, подробностями которой я не стану вас утомлять (вы и так уже знаете, что делала Лейли с мертвецами). Скажу только одно: Алиса изобразила историю со всем мастерством опытного живописца, а Беньямин, намеренно подпустив в рассказ трагизма и пафоса, умело подчеркнул голосом наиболее трогательные моменты. Пожалуй, самой впечатляющей частью оказалась та, где он описывал десятки тысяч неувядающих роз, выращенных мордешором в память о каждой душе. Здесь призраки дружно ударились в слезы и принялись рыдать так громко, что Лейли пришлось напрягать слух, чтобы разобрать хоть слово из повести Беньямина. Затем шесть фантомов столпились вокруг мордешора и зашептали ей слова ободрения, клянясь не бросать девочку, чем бы ни закончился сегодняшний день. Лейли была так тронута их поддержкой, что сама не сумела удержаться от слез.

Тем временем Оливер быстро и искусно убеждал людей в зале, что именно так и должна выглядеть правдоподобная (и вполне соответствующая закону) защита. Когда история подошла к концу и свет загорелся вновь, вся комната погрузилась в осторожную задумчивую тишину – которая постепенно сменилась гулом встревоженных шепотков. Судье пришлось несколько раз постучать молотком по столу, призывая собрание к порядку.

Лейли нервно покосилась на присяжных, ища признаки того, что их впечатлила демонстрация Алисы. Увы, все они сидели с совершенно непроницаемыми лицами. У девочки сжалось сердце.

Судья кивнул адвокату Лейли.

– Желаете добавить к защите что-нибудь еще?

– Нет, ваша че…

– Да! – выкрикнула Лейли и поднялась так порывисто, что сама удивилась.

Адвокат растерянно заморгал. Сейчас он как никогда напоминал полевку.

– Ваша честь, – уже спокойнее обратилась Лейли к судье. – Я хочу дать показания.

* * *

Друзья так яростно защищали ее сегодня – и за эту помощь и упрямую преданность она всегда будет благодарна, – но сейчас настало время сражаться самой. Обвинение выставляло Лейли слабой и незрелой – то есть именно такой, какой она не была. Они называли ее действия легкомысленными и безответственными, словно эти качества напрямую проистекали из юности. Они упирали на ее возраст, будто Лейли следовало его стыдиться, и произносили «ребенок» в уничижительно-насмешливом тоне. Они сделали все, чтобы убедить присяжных в одной мысли: Лейли, вследствие своих малых лет, по определению была никчемной, некомпетентной, лишенной собственных страстей и намерений, а потому совершенно недееспособной.

Все это было ложью.

Да, Лейли едва сравнялось тринадцать лет, но она жила, любила и страдала – и возраст никак не позволял так небрежно сбрасывать со счетов ее чувства. Юность не делала ее раны менее тяжелыми, эмоции – менее значимыми, а ее саму – менее важной. Это она и заявила суду в тот день – вздернув подбородок и расправив плечи, – пускай изнутри ее и колотила дрожь. Прямо сейчас она была одна во всем мире и, за исключением новых друзей, могла полагаться только на себя.

Неужели, сказала она, этого недостаточно, чтобы заслужить уважение Старейшин?

(Здесь призраки заулюлюкали и одобрительно потрясли лампы на стенах.)

Вместо того чтобы раз за разом отбирать у нее все ценное – может, они лучше запретят людям ею пользоваться? С тех пор, как Лейли начала жизнь независимого мордешора, ее то и дело оскорбляли, обманывали, ни в грош не ставили. Всеобщее предубеждение против ее юности и пола и нежелание воспринимать девочку хоть сколько-нибудь серьезно – вот что на самом деле привело к краху системы. Дело не в том, что она была недееспособна. Дело в том, что ее заставляли перетруждаться и недооценивали. Она заслуживала намного больше уважения, чем получала.

И не собиралась сидеть сложа руки, пока ее характер умышленно искажают.

– Вы закончили, мисс Фенжун? – спросил судья.

Лейли заколебалась.

– Мисс Фенжун?

– Скажи, что он мне никогда не нравился! – закричала кудрявая дама. – Мой дурацкий кузен. Я вчера умерла, а он даже не потрудился взять сегодня выходной.

Лейли вскинула брови и вопросительно повернулась к призраку.

– Мисс Фенжун, – повторил судья. – Если вы закончили, пожалуйста…

– Нет, – внезапно ответила Лейли. Сердце девочки колотилось как бешеное. Она чувствовала, что проигрывает битву: история Алисы сработала не так хорошо, как они надеялись, а ее собственные слова были для этих злобных стариков пустым звуком. У нее и правда не осталось выбора.

Судья вздохнул и покосился на часы на стене.

– Что вы хотите добавить?

– Я… Что… – Лейли откашлялась. – Ваша честь, при всем уважении, ваша кузина просит передать, что…

– Скажи ему, что он напыщенный пустоголовый осел!

– Что она, гм, не очень довольна вашим сегодняшним выходом на работу. Учитывая, что она вчера скончалась.

Рука судьи зависла над молотком, а на лице отобразилось сразу несколько сложных эмоций.

– Моя кузина? – переспросил он наконец, быстро моргая.

– Да, – нервно подтвердила Лейли. – Среднего роста, кудрявые рыжие волосы…

– Меня зовут Зари, – весело откликнулся дух.

– И… ее зовут Зари, – неловко закончила Лейли. Она никогда прежде не выступала посредником между живыми и мертвыми и теперь могла сказать, что это искусство дается ей из рук вон плохо.

– Но как… Откуда вы…

– Сейчас она стоит прямо передо мной, – продолжила Лейли. – Призрак вашей сестры весь день находился сегодня в здании суда. И это она сбила утром ваш парик.

Одна из присяжных вскочила с места, очевидно потрясенная.

– Вы их видите? – спросила она. – Видите мертвых? И можете с ними разговаривать?

– Да, – ответила Лейли. – Это неотъемлемая часть магии мордешора. Я могу существовать в обоих мирах.

Зал дружно ахнул. А затем…

– Почему она никогда раньше об этом не упоминала?

– А что, если она лжет?

– Немыслимо, просто немыслимо…

– Она могла узнать про вашу сестру от кого угодно!

– Она пытается манипулировать вашими чувствами!

– Какова вероятность…

– Да как вы смеете лгать о подобном, юная леди…

– А если использовать такую магию во вред? Только представьте – общение с мертвецами!

– Последствия могут быть ужасны…

– Я все равно считаю, что она слишком молода!

– Опасно вмешиваться…

– Что еще ей известно?

– Как жестоко держать такое в секрете!

– И ведь ребенок, всего-то ребенок…

– ТИШИНА!

Судья встал и застучал молотком. Ему пришлось несколько раз прореветь приказ, прежде чем в зале воцарилась напряженная, наэлектризованная тишина.

Сердце Лейли грохотало где-то в ушах. Руки девочки тряслись, и она сжала их в кулаки, чтобы не было так заметно. Она понятия не имела, что натворила – каких демонов выпустила на волю своим опрометчивым признанием, – и теперь чувствовала, как в горло ей вцепляется страх.

По позднейшим оценкам Лейли, судья сверлил ее взглядом по меньшей мере десять минут (хотя Оливер утверждает, что вся сцена заняла несколько секунд).

– Вы ужасная маленькая лгунья, мисс Фенжун, – сказал он наконец. – И ваша лживость дорого вам…

– Нет, ваша честь! Клянусь, я не…

– ТИХО!

Лейли оцепенела, от страха примерзнув к креслу. Такого исхода она не ожидала.

– Вы посмели явиться в зал суда и врать под присягой? – прошипел судья. – Использовать для манипуляций смерть моей сестры? Насмехаться надо мной? – теперь он орал с совершенно багровым лицом. – Думаете, меня так легко одурачить?

И он с силой стукнул молотком по столу.

– Н-нет, ваша честь… Я бы никогда …

– Перебьете меня еще раз, юная леди, и я обвиню вас в неуважении к суду! – Он сощурился. – Именно чрезмерная суеверность, – продолжил он тихо, – подточила наш город. Собственные страхи и узкомыслие превратили нас в заложников этих устаревших, бесполезных ритуалов. Мордешоров, – добавил судья ядовито, – в особенности.

Теперь он обращался к присяжным.

– Почему мы боимся мертвых? Почему боимся даже навестить могилы своих любимых? Потому что предрассудки говорят нам, будто так мы побудим их трупы вернуться к жизни. Абсурд! – снова заорал он. – Вся наша жизнь управляется абсурдом. И я больше этого не потерплю!

У Лейли оборвалось сердце.

– Лейли Лейла Фенжун, я признаю вас виновной по всем пунктам. Вы приговариваетесь к шести месяцам тюремного заключения и немедленному лишению магии…

– Но ваша честь! – воскликнул бесполезный адвокат. – Суд присяжных!..

Судья помедлил секунду, прежде чем повернуться к их скамье.

– Господа присяжные заседатели, – произнес он. – Если вы согласны с приговором этой ведьме, скажите «да».

– Да! – грянули все хором.

– Кто-нибудь против?

Молчание.

– Нет! – завопила Алиса, бросаясь вперед. Беньямин в последний миг ухватил ее за пояс и оттащил назад. – Пожалуйста, – рыдала она. – Ваша честь… Это ошибка…

Но судья только с отвращением на нее взглянул, бросил свой молоток и вышел из зала.

Воцарился хаос.

Люди кричали все разом, перебивая друг друга; новости (и непрошеные мнения по их поводу) распространялись как простуда. Лейли ничего не слышала. Она словно лишилась всех чувств: зрение мутилось, оглушительный поток звуков отскакивал от барабанных перепонок и сливал все голоса в монотонный гул. Неужели это правда случилось? Ее в самом деле осудили?

Лейли едва ли заметила, как кто-то схватил ее за руку и потащил из зала суда. Только уже занеся одну ногу над порогом, она вспомнила оглянуться.

Алиса по-прежнему кричала, отбиваясь от Беньямина. Тот, белый, как полотно, цепко держал ее за пояс, не давая натворить глупостей. Мадаржун выглядела убитой горем.

Оливер Ньюбэнкс стоял совершенно прямо, не говоря ни слова, а по щекам его беззвучно катились слезы.

Тогда-то Лейли и посетила безумная, ужасающая идея, которая – могу вас заверить – даже не пришла бы ей в голову, не будь ситуация столь безнадежна. Но дорогой читатель, Лейли достигла пика отчаяния. Призраки по-прежнему парили в зале, глядя на нее в таком изумлении и испуге, что не могли вымолвить ни слова. Мордешор отыскала их бесплотные фигуры, видеть которые могла только она, и что было сил крикнула:

– Скажите, что я прошу их вернуться!

Призраки ничего не ответили – лишь заморгали.

– Передайте им! – продолжила Лейли. – Слышите? Это очень срочно!

А потом случилось то, что напугало ее больше всего: призраки просто растворились.

Так быстро?

Ее уже лишили магии? Куда подевались духи? Что станет с ними теперь?

Лейли словно выпили досуха. Печаль накрыла ее, будто порыв горького ветра, и она вдруг отчетливо поняла, что у нее не осталось ходов. Ни запасных планов, ни козырей в рукаве. Черное смирение окутало ее с головы до ног, и девочка едва не упала под тяжестью минувшего дня.

Следующий час прошел в тумане.

Чьи-то грубые, безжалостные руки протащили Лейли по таким запутанным коридорам, что, даже если бы ей удалось вырваться, девочка блуждала бы тут до самой смерти. В конце концов ее втолкнули в камеру в задней части здания и оставили там, не сказав ни слова.

У Лейли путались мысли. Ее отправляют в тюрьму. В тюрьму. На полгода. Без магии. Воздух выходил из легких резкими, свистящими всхлипами, которые начинали пугать ее саму. Она не могла вдохнуть как следует. Камера вращалась. Лейли поднялась на ноги, не думая, добежала до урны в углу и рассталась с остатками завтрака. Руки девочки тряслись; кости ныли так, словно вот-вот переломятся, кожа ощущалась холодной и липкой.

Лейли медленно добрела до единственной узкой койки у стены, заставила ноги согнуться и присела в ожидании, когда мир – или потолок – обрушится ей на голову и окончательно раздавит.

Только теперь она осознала один факт: на самом деле она не ожидала, что дела пойдут так плохо. В глубине души Лейли тихо, но отчаянно надеялась, что после всего, выпавшего на ее долю, судьба наконец-то протянет ей руку. Подарит второй шанс.

Подумать только – она и правда смела рассчитывать на счастливый финал! А вместо этого угодила за решетку.

За дверью, позвякивая кандалами, появились помощники судьи. Двое офицеров равнодушно сковали запястья и лодыжки Лейли – так туго, что металл при первом же движении впился в кожу и оцарапал ее до крови. Девочка охнула от боли, но натолкнулась лишь на темные, грязные взгляды, которые лучше всяких слов велели ей помалкивать.

Лейли собрала все оставшееся у нее достоинство и запретила себе плакать.

Она ни на секунду не склонила головы, пока ее вытаскивали из камеры и вели по темным коридорам, держа с обеих сторон куда крепче, чем требовалось. Не дрогнула, не сгорбилась и не опустила глаз, даже когда офицеры вытолкнули ее через открытые двери на улицу, где уже поджидала толпа репортеров и просто зевак. Они голодными грифами устремились к Лейли, готовые добить лежачего. Девочка сощурилась, проглотила ком в горле и лишь раз запнулась, заметив друзей. Они держались в стороне, цепляясь друг за друга в поисках поддержки.

Офицеры принялись волочь Лейли через толпу, на ходу расталкивая репортеров…

– Мисс Фенжун, вы намерены подавать апелляцию?

– Мисс Фенжун, как думаете, что сказал бы ваш отец, будь он жив?

– Мисс Фенжун, как вы себя чувствуете? – заорала одна дама, подлезая с блокнотом ей прямо под нос. – По-вашему, слушание было справедливым?

…но Лейли смотрела только на лица друзей, боясь даже моргать, будто это должно было разрушить ее последнюю связь с реальностью.

– Спасибо, – прошептала она, наконец дав волю слезам. – За все.

И вдруг толпа осталась позади. Лейли втолкнули в огромный стальной фургон без окон, и девочка скорчилась в углу, слушая, как затихает за стенами рокот голосов. Теперь ее жизнь будет выглядеть так. И ей придется с этим смириться.

Точнее, ей пришлось бы с этим смириться – если бы фургон внезапно не перевернулся и не завалился набок. Лейли не удержалась на ногах и рухнула следом, от души приложившись затылком о металл. В ушах болезненно зазвенело, под веками вспыхнули желтые круги.

Что случилось?

Девочка кое-как встала на колени: от скованных рук и ног не было никакого проку. Звон в ушах наконец смолк, но тишина продлилась недолго: снаружи донесся яростный рев, и чей-то кулак проделал дыру в стене. Лейли завопила. Второй кулак проделал вторую дыру. Затем обе руки сжались на стальной обшивке и вырвали кусок фургона с такой легкостью, словно тот был бумажным.

Лейли отползла подальше в темноту, не понимая, что происходит. Ей пытаются помочь? Или убить? И кто, ради всего святого, может рвать металл голыми руками?

А затем девочка услышала медленный, ласковый голос, который еще до первого слова объяснил ей: ужасы этого дня только начинаются.

– Лейли? – позвал он слегка невнятно, будто ему недоставало зубов. – Лейли джунам?

– Папа? – прошептала Лейли. – Это ты?

– Да, азизам, – ответил труп ее отца. – Мы с мамой пришли помочь.

Дорогой читатель, они восстали из мертвых.

Наконец-то немного хороших новостей

Разумеется, мордешоры не владели даром поднимать мертвых – такая магия не доверялась живым. Нет, только мертвые могли попросить своих товарищей восстать, и сегодня шесть призраков Лейли привели на помощь целую армию. Едва просьба слетела с губ девочки, они немедленно принялись за дело и поспешили в особняк, который инстинктивно ощущали своим новым домом. Как вы помните, эти духи дали Лейли обещание – поклялись не бросать ее, чем бы ни завершился судебный процесс, – и теперь, получив прямые указания, были только счастливы подчиниться. На кладбище Лейли покоились десятки тысяч тел, и, когда духи объяснили тихо дремлющей земле, что их дорогому мордешору требуется помощь, трупы охотно прервали свой вечный сон ради краткого приключения.

У меня просто не хватит слов, чтобы описать, какую доброту и заботу дарила мертвецам магия мордешоров.

Смысл ритуалов, которые Лейли проводила над телом, становился вполне понятен только после захоронения. Даже в гробах тела были окутаны мягчайшим невидимым коконом. Каждую конечность пеленали магические узы, которые делали путешествие сквозь землю плавным и бестревожным. Отделившись от тела, дух действительно отправлялся в Запределье – но эхо его, вплавленное в плоть и кости, продолжало звучать и чувствовать даже спустя много дней после похорон. Магия мордешора заботилась и об этих частицах души, бальзамируя тела в прохладной прозрачной жидкости, которая смягчала прохождение через подземные пути. Это был последний дар умершему – возможность уснуть безмятежно и со всем удобством. Однако Лейли никогда не задумывалась, как выглядело бы такое тело, вздумай оно выбраться наверх. Мертвецы, снаряженные ею в последний путь, никогда не возвращались обратно.

Что ж, все когда-то бывает в первый раз.

Папа с легкостью разорвал кандалы Лейли, бросил их в снег и помог дочери выбраться из разбитого фургона. Стоило девочке ступить на холодный зимний свет, как к ней повернулось море мертвых лиц. Тысячи. Десятки тысяч. Каждое тело выглядело завернутым в многочисленные слои просвечивающего воска, который преломлял солнечные лучи и странным образом искажал фигуры. Лейли будто смотрела на их отражения в кривом зеркале. Края смягчались там, где не должны бы; глаза казались затуманенными, волосы – спутанными, а носы – неотличимыми от щек. Солнце едва начинало клониться к горизонту, и теперь его рассеянные лучи скользили по молочным телам, выявляя все странности и отличия воскресших мертвецов от их прежней, земной оболочки. Между пальцами без ногтей – Лейли лично выдрала их чуть раньше – виднелись толстые перепонки, зубы были вплавлены в губы, а колени гнулись со странным металлическим щелканьем.

Девочка не сумела сдержать дрожь.

Целую минуту она стояла молча, ошеломленная и напуганная, – а еще глубоко тронутая, несмотря на весь ужас этой картины. Лейли не была уверена, чего ощущает больше – страха или гордости. Наконец она разжала губы и выдавила единственное, что пришло ей на ум.

– Дорогие друзья, – сказала она мягко. – Большое спасибо, что пришли.

* * *

Думаю, вас не удивит известие, что вскоре восставшие трупы заполонили весь город. Они маршировали по прекрасному историческому центру Чаролеса, бестрепетно топая по лазурным улицам с одной-единственной целью: произвести впечатление.

Чаролес давно не верил в мордешоров. Это недоверие к традициям не только обернулось трагедией для всего города и его обитателей, но и разрушило жизнь невинной девочки и ее отца, запятнав обоих алой краской несправедливости. Лейли голодала годами; ей недоплачивали, заставляли трудиться день и ночь и при этом обращались как с тряпкой. Никто не выказывал ей ни капли уважения. Незнакомцы просто сваливали трупы к ее порогу и исчезали бесследно, оставив в лучшем случае монетку, а в худшем – ничего. Она куталась в древние лохмотья и спала на пронизывающем холоде, не имея даже возможности растопить очаг. И все же Лейли была бесконечно предана своей работе – и мертвецам, которых искренне любила.

Так что сегодня, дорогой читатель, они встали (в буквальном смысле) за нее грудью.

Магия, мумифицировавшая трупы, наделила их нечеловеческой силой – той же силой, что позволила им выбраться из мерзлой земли, – и таким образом сделала грозными противниками. Суеверные чаролесцы боялись даже сунуться к ожившим мертвецам, которые тем временем разносили город, вырывали из мостовой столбы и швыряли телеги в море. Шесть давнишних призраков с восторженным улюлюканьем носились у них над головами – но поскольку живые видеть их не могли, все искаженные ужасом лица были обращены только к восковым фигурам. Лейли возглавляла процессию; за ней неотступно следовали мама и папа, а рядом с девочкой, покровительственно положив руку ей на плечо, шагала Роксана (вы ведь помните Роксану?).

Лейли не могла избавиться от мыслей, где сейчас ее друзья – остались ли они вообще в городе, – но времени на остановку и поиски не было. Видите ли, сейчас она стояла во главе огромной армии, которой требовалось строгое руководство. Мордешору еще как-то удавалось контролировать их в целом, но она при всем старании не могла уследить за каждым из десятков тысяч трупов, пока те ломали уличные знаки, выкорчевывали фонари, разносили прилавки и шутя поднимали над землей ездовые сани, только чтобы запустить их куда-нибудь в стену.

На самом деле Лейли не хотела насилия – она хотела только свободы. Но теперь девочка начала задумываться: возможно ли второе без первого?

Она не знала. В конце концов, мордешор никогда прежде не бывала в такой ситуации. И хотя папа и мама стояли прямо перед ней, с готовностью ожидая указаний, Лейли понимала, что в действительности это лишь далекое эхо ее родителей. За нее сражались не люди; за нее сражались воспоминания людей, облаченные в броню из воска.

Очень скоро они захватили весь город – и Лейли приготовилась оставить свой след.

Девочка велела паре тысяч трупов отделиться от процессии и вытащить из укрытий как можно больше судий и городских Старейшин. Мертвецы быстро разыскали старых знакомых и притащили их, орущих и извивающихся, на центральную площадь, где уже собралась остальная армия. Это было не просто безумие – это была анархия.

Тогда-то Роксана и наклонилась к уху мордешора, спокойно спросив:

– Что прикажешь с ними сделать?

Лейли улыбнулась.

* * *

Тишину разрывали крики, в которых слышалась неподдельная боль.

Солнце спряталось за гору, а луна, выглянув из-за тучи, тут же юркнула обратно. Птицы забились в гнезда и дупла; лошади скинули сбрую и галопом поспешили прочь; даже обычно громогласные сверчки испуганно примолкли. Трупы играли со Старейшинами, как кошки с добычей, и Лейли, перед глазами которой по-прежнему стояли картины папиной казни, солгала бы, сказав, что не получает удовольствия от этого представления. Она пристально наблюдала, как мертвецы подкидывают самых уважаемых чаролесцев в небо – только чтобы поймать на лету и немедленно зашвырнуть в море. Уже другие трупы вылавливали их хлюпающие тела и с размаху усаживали в сугроб, где Старейшины немедленно обрастали сосульками. Как только они принимались стучать зубами с достаточной громкостью, третьи трупы забрасывали их на деревья, где они повисали на ветвях безвольными тряпками или с глухим стуком сползали по стволам на землю. У корней уже виднелись немаленькие штабеля постанывающих тел.

В глубине души Лейли понимала, что ей не следовало так уж усердствовать, – но внезапный приступ праведного гнева просто не позволял ей отпустить горожан без должной расплаты. Как тяжело они ее ранили. Как безжалостно изувечили тело и дух. Они при каждой возможности плевали ей в лицо, шипели на улицах в спину, выставляли из школ и магазинов. Ненавидели по надуманным причинам и изгалялись ради собственной выгоды. Когда она голодала, всем было плевать. Единственного родителя – и того они убили.

Как Лейли могла простить подобное?

По ее команде мертвецы вытащили всех чаролесцев – почти восемьдесят тысяч человек – на улицы, заставив неотрывно созерцать ужасы сегодняшнего вечера. Их интересовало только служение мордешору. Трупы не оспаривали ее методы и не заговаривали о милосердии к людям, которые так долго обращались с ней хуже, чем с пустым местом. Лейли осталась себе единственным ориентиром – и постепенно начала поддаваться безумию. Внезапная власть, давно затаенная злость, непрожитая боль, расцветающий вокруг хаос…

Боюсь, если бы никто не задал ей парочки отрезвляющих вопросов, Лейли и в самом деле могла бы зайти слишком далеко.

К счастью, именно в этот момент друзья и вывалились ей навстречу.

Алиса, Оливер и Беньямин задыхались от долгого бега. При виде Лейли их охватила такая радость, что троица не сумела вовремя затормозить и повалилась друг на друга, погребя заодно и мордешора. Лейли заглянула им в глаза и несколько раз медленно моргнула. Девочка выглядела оглушенной, словно только сейчас начала выходить из долгого транса.

Как спешно объяснил Беньямин, они оставили Мадаржун в безопасном месте, а сами отправились на поиски Лейли. Причем нашли только благодаря Хафтпе: паук уговорил кружащих над городом призраков указать ее точное местоположение.

– Хафтпа молодец, – кивнула Лейли. – Слава богу, вы в порядке.

– Ну, и как мы собираемся это прекращать? – деловито спросил Оливер. – Думаю, нам лучше…

– Прекращать? – удивилась Лейли. – Зачем?

Друзья переглянулись в изумлении – а затем в испуге. Несколько секунд никто не говорил ни слова.

– Ты должна отозвать мертвецов, – наконец ответил за всех Беньямин. В глазах мальчика читалась тревога. – Нельзя, чтобы они и дальше причиняли людям боль.

– Боль? – повторила Лейли, обводя взглядом толпу. Из горла рвался смех. – Вы думаете, сейчас они испытывают боль? О нет. Это пустяк по сравнению с тем, через что они заставили пройти меня.

– Но Лейли…

– Нет, – перебила девочка со злостью. – Вы не понимаете. Не знаете. Вам неоткуда знать.

Она с трудом сглотнула, стараясь говорить ровно.

– Эту боль, – она прижала одну руку к груди, – вы не знаете. Вы даже представить не можете…

Теперь она почти рыдала.

– Я так долго терпела их жестокость…

– Ты права, – неожиданно сказала Алиса. – Ты совершенно права.

Лейли осеклась и в удивлении моргнула.

– Но они не стоят твоего времени, – добавила Алиса. – Не стоят того, что станет с твоей душой. А я вижу, что это, – и девочка обвела жестом царящее вокруг безумие, – ранит тебя уже сейчас. Ты можешь насладиться местью сегодня, но завтра проснешься несчастной. Все это не принесет тебе облегчения. Только больше страданий. Твоих страданий.

Лейли заколебалась, оглядывая площадь. Эхо старой боли прорезало лоб горькой складкой.

– Они тебя не заслуживают, – мягко продолжила Алиса, беря руки мордешора в свои. – Тебе не нужны эти ничтожные люди, чтобы сказать, чего ты стоишь на самом деле.

Лейли подняла глаза, из которых катились беззвучные слезы.

– У тебя есть мы, – твердо закончила Алиса. – И мы уже знаем, что ты бесценна.

* * *

После этого план более-менее прояснился.

Лейли знала, что должна отозвать мертвецов. Знала, что должна велеть им остановиться.

Оставалась только одна проблема.

– Но как они меня услышат? – спросила девочка. – Они уже по всему городу…

Беньямин откашлялся.

– Ну, – начал он с улыбкой. – Хафтпа с друзьями могут сплести для тебя сеть.

Все в недоумении уставились на мальчика.

– В небе, – пояснил он. – Пауки натянут ее между двумя самыми высокими деревьями. Сеть будет достаточно большой, липкой и прочной, чтобы тебя удержать, и таким образом тебя увидят со всех концов города.

– Ладно, – медленно сказала Лейли. – Но как я заберусь на самый верх?

– Легко, – пожал плечами Оливер. – Попросим кого-нибудь из мертвецов тебя подбросить.

* * *

Чтобы соорудить столь замысловатую конструкцию, понадобилось немало времени, но в конце концов Лейли оказалась там, где не оказывался до нее ни один человек: высоко в небе, посреди гигантской паутины, над головами почти двухсот тысяч людей – живых и мертвых. Только когда первое возбуждение схлынуло, девочка осознала, что ей недостаточно просто болтаться наверху. В такой тьме ее даже не было видно, а горожане были слишком заняты жестокой Олимпиадой, которую устроили сегодня мордешор и ее призраки.

Поэтому Лейли сделала единственную вещь, которая никогда ее не подводила.

Она сняла с пояса с инструментами хлыст и трижды щелкнула им по воздуху. В тучах словно прокатились три громовых раската. Как ни странно, этого оказалось достаточно, чтобы привлечь всеобщее внимание. Люди – чем бы они ни занимались – тут же остановились и задрали головы к девочке, которая висела посреди пустоты, а в руке ее покачивался длинный кожаный хлыст. Убедившись, что теперь ее видят – и слушают, – Лейли резко успокоилась. В этом недавнем помешательстве она чуть не забыла, кем была – но была безусловно.

Она была мордешором.

И прямо сейчас командовала парадом.

– Дорогие мертвые друзья, – начала Лейли, и ее голос звонко разнесся в ночи. – Сегодня вы прервали свой священный сон, чтобы встать на мою защиту, и я всем сердцем благодарна вам за доброту и преданность. Но нынешнему безумию пора положить конец. Не стоит больше мучить этих людей. Пожалуйста, – добавила она мягко, – отпустите их.

– Но мордешор, – возразила Роксана. – Ты хотела извинений, а они до сих пор не извинились. Не пообещали исправиться…

– Так ты хочешь этого? – крикнул один из трясущихся Старейшин. – Хочешь, чтобы мы попросили прощения?

– Она хочет, чтобы вы признали свои ошибки! – закричала мама. – Вы никогда больше не посмеете отнестись к мордешору с неуважением. Никогда не отвергнете ее и ее потомков!

– Да! Вы раскаетесь во всем, что совершили! – воскликнул один из мертвецов.

– Вы будете достойно ей платить! – поддакнул другой.

– Вы больше никогда не взглянете на нее косо! – взвыла вся толпа в едином порыве.

– Мы просим прощения, – послышался новый дрожащий голос. Это был сегодняшний судья. – Нам очень, очень жаль… – Теперь он открыто плакал. – Мы никогда больше не станем недооценивать работу мордешора…

– Прошу вас! – вскричала одна из горожанок. – Мы сделаем все, что захотите! Только не мучайте нас больше…

– Вы вернете труду мордешора былую славу! – торжественно провозгласил папа. – Вы будете относиться к ней с почетом и уважением…

– Клянемся! – хором закричали Старейшины. – Клянемся всем, что нам дорого!

– А если вы солжете, – продолжил папа низким, смертоносным тоном, которого Лейли никогда у него раньше не слышала, – мы за вами вернемся.

Трупы заорали и затопали ногами, заставив весь город содрогнуться.

– Что угодно… Что только захотите…

– Мордешор, – прогремел папа, вскидывая голову к ночному небу.

– Да, папа?

– Ты принимаешь извинения этих чудовищ?

Лейли не смогла удержаться от улыбки. Забавно было видеть, как восковые останки ее отца именуют обычных горожан «чудовищами».

– Принимаю, папа джун.

– И если тебе что-нибудь понадобится, ты ведь позовешь нас снова?

– Конечно, папа, – улыбнулась девочка. – Спасибо тебе.

– Ты точно хочешь, – окликнула ее снизу мама, – чтобы мы ушли?

Лейли кивнула.

– Спасибо вам. Спасибо за все. Не знаю, что бы я делала без вашей помощи.

– Ты не одна, милая, – сказала Роксана. – Доброта никогда не забывается. Даже теми, кто погребен глубоко под землей.

Лейли наблюдала сверху, как толпа мертвецов постепенно рассеивается. Начался тихий снегопад, снежинки запутывались и таяли в шелковых нитях паутины, и те слегка мерцали в лунном свете. Десятки тысяч трупов, в том числе ее друзья и семья, мирно промаршировали по улицам и скрылись в темноте. Дрожащие чаролесцы неотрывно смотрели им вслед, не в силах поверить своему спасению.

А Лейли никогда в жизни не чувствовала себя такой счастливой и могущественной. Не потому что Старейшины теперь стояли перед ней на коленях; а потому что родители наконец-то доказали, что ее любят.

Соловей опустился на плечо девочки, чтобы прочирикать в ухо поздравительную трель.

– Спасибо, – сказала Лейли птичке. – Жизнь – странная штука, правда?

– Да уж, – кивнул он. – Всё вечно не то, чем кажется.

Как я люблю счастливые финалы!

Чаролесцы сдержали слово и больше никогда не сомневались в Лейли.

Одна неделя сменялась другой, а дела у мордешора шли все лучше. Теперь с девочкой обращались, как с особой царских кровей; прежнее отвращение было позабыто – отныне горожане смотрели на нее одновременно с ужасом и благоговением. Вскоре ей начали предлагать несметные сокровища, лишь бы она лично омыла тела их любимых. Простая беседа с Лейли стала считаться подарком судьбы – даже встретить ее на улице уже означало удачу, – но девочке не было дела до подобострастных взглядов незнакомцев, а потому она предпочитала проводить время в компании друзей.

Да-да, друзей. Они остались с ней, разумеется.

Теперь у Лейли было достаточно средств, чтобы нанять столь желанных помощников. А кто подошел бы на эту роль лучше людей, которым она доверяла больше всего? Вот так Алиса, Оливер и Беньямин стали официальными ассистентами мордешора: каждый день работали с ней бок о бок, а по вечерам и выходным… как же там звучало это слово?

Веселились.

Лейли пыталась снова ходить в городскую школу – но оказалось не так-то просто учиться у преподавателей, которые начинали заикаться в ее присутствии, и сидеть среди детей, которые сгорали от желания послушать страшилки про духов и мертвецов. В итоге Лейли спросила Мадаржун, не согласится ли та несколько часов в день обучать ее, Алису, Оливера и Беньямина на дому, – и бедная женщина чуть не разрыдалась, так тронула ее эта просьба.

Незаметно они стали настоящей маленькой семьей. Оливер, который никогда особенно не любил родной дом, не сумел бы представить для себя лучшего места, – но Алиса, чьи родители с тревогой ожидали ее возвращения, не могла остаться в гостях навечно. Девочка при первой возможности связалась с отцом и описала ему все произошедшее; он был так горд Алисой, что разрешил ей задержаться в Чаролесе еще на полгода. Шесть месяцев – столько в среднем требовалось ференвудским детям на выполнение Задания, и папа счел, что это будет справедливо. До тех пор Алиса даже не собиралась думать об отъезде; ей попросту было здесь слишком хорошо.

Теперь они с Оливером жили в особняке Лейли – и проводили каждый вечер в играх, пиршествах и долгих беседах за чашками обжигающего чая. В очаге всегда ревел огонь, а стены освещали прекрасные фонарики. Мадаржун научила их готовить пряное рагу и пестрый рис; Беньямин показал Алисе, как правильно есть замороженные розы; а Оливер… Что ж, Оливер начал меняться. Впервые в жизни он ощущал себя на своем месте, и эта простая устойчивость – безопасность – чувство принадлежности неуклонно сглаживали его тернистые края. Некогда ершистый мальчишка смягчался на глазах, обещая однажды вырасти в заботливого молодого человека, – и, конечно, все вернее влюблялся в по-прежнему прекрасного, но уже далеко не такого пугающего мордешора.

Пока же они были лучшими друзьями.

Сегодня в гостиной снова пылал огонь, а стены были украшены не только фонариками, но и зимними цветами. За заиндевелыми окнами тихо падал снег, и Лейли прикрыла глаза, напевая старую полузабытую мелодию. Мадаржун напоминала Оливеру правила сервировки стола, пока Беньямин с Алисой сновали между кухней и гостиной с дымящимися блюдами. В воздухе витал густой аромат шафрана и куркумы, корицы и оливкового масла. На столешнице остывал свежий хлеб, а рядом теснились огромные тарелки с рассыпчатым рисом, обжаренным изюмом, барбарисом и миндалем. Сыр фета соседствовал с горкой все еще мягких и влажных грецких орехов, горстями базилика, мяты, зеленого лука и редиса. Приправленная специями фасоль, печеная кукуруза, миски с наваристыми супами, оливками и разноцветными салатами, – вот лишь часть богатств, которые блистали на столе в тот вечер. Ужины, подобные этому, быстро стали традицией для мордешора и ее приемной семьи: они пировали, пока не уставали жевать, после чего валились на ковер счастливой кучей-малой. Ночь продолжалась смехом и разговорами; и хотя они не могли знать, что принесет им будущее, одно они знали наверняка:

Друг в друге они обрели то, что называется семьей, – и ничто на свете не сумело бы их разлучить.

* * *

До следующего раза, дорогой читатель.

1

Безусловно, это недостойное поведение для тех бесстрашных, неутомимых героев, которых вы узнали и полюбили в «Алисе в Итакдалии» (Мои извинения тем, кто взялся сразу за эту книгу! «Алиса в Итакдалии» – совершенно другая история, действие которой происходит немного раньше, и основными героями в ней являются Алиса и Оливер. Без лишней скромности посоветую прочесть и ее тоже.), и лично я была изумлена, когда о нем услышала. Но мы должны помнить, что сперва Оливер видел очень мало выгоды в этом приключении, а Алиса, чей отец наконец-то оказался дома и в безопасности, хотела только вернуться к своей новой безоблачной жизни. Ни один, ни другой не пылали желанием (еще сильнее) рисковать ради незнакомки, и когда неудобства Алисы и Оливера преодолели определенный порог, их в самом деле посетила мысль отчалить восвояси. Увы, хотя их намерения были добры, они были не вполне чисты. Бросаясь на помощь Лейли, Алиса и Оливер руководствовались видениями будущей славы и веселья (соответственно) – то есть именно тем типом эгоистичных мотивов, от которых им предстояло избавиться. В конце концов, лучшая помощь – та, что предлагается бескорыстно – без дополнительных ожиданий или платы взамен.

* * *

(обратно)

2

Чтобы избежать недоразумений: на самом деле мама была не виновата в том, что так жестоко обращалась с Лейли. Она не сознавала ни своего дурного характера, ни острого языка. Сейчас это была просто кучка звездной пыли – по умолчанию мрачная, едкая и пессимистичная. И все же она продолжала до безумия любить дочь.

(обратно)

3

Мама Лейли избежала этой ужасной участи благодаря кровной связи с дочерью, живым мордешором. Те с рождения балансировали между жизнью и смертью и всегда приветствовались в любом мире, в любой форме, в любое время.

(обратно)

4

Вы можете задаться вопросом, когда это Беньямин стал таким экспертом в делах Лейли. Но позвольте напомнить, что он знал о мордешорах больше, чем весь город, – просто потому, что единственный жил с ними по соседству. Никто другой не был так глубоко посвящен в жизнь и печали Лейли – и хотя Беньямин непрестанно винил себя за то, что не подружился с ней ближе, в действительности эти упреки были беспочвенны. Юный Беньямин сам страдал от множества бед, едва сводил концы с концами и с трудом удерживал семью на плаву. (В конце концов, они поселились рядом со смертью не по своей воле.) Как бы он ни утверждал обратное, в болезни Лейли не было его вины, и я надеюсь, что Беньямин – если он сейчас читает эти строки – внемлет моим словам и, что важнее, поверит им.

(обратно)

5

Не сомневаюсь, что вы и сами прекрасно все знаете, но напомнить не помешает: Итакдалия – название другой, соседней с Ференвудом волшебной земли, которая была подробно описана в предыдущей книге. Именно там зародилась (при весьма бурных обстоятельствах) дружба Алисы и Оливера.

(обратно)

6

Я сто раз пересказывала Лейли эту часть истории, но ей никогда не надоедает слушать. Иногда мне кажется, она втайне гордится, что из-за нее Оливер впал в такую угрюмость – и это несмотря на его обычный жизнерадостный характер! (Лейли, конечно, все отрицает.)

(обратно)

Оглавление

Наша история начинается морозной ночью

Ступай осторожнее, дорогой читатель

Ужасно, ужасно грустная история

Боюсь, это добром не кончится

Но перед тем как прольется кровь – немного веселья!

Мне и дела нет до этой главы

Это все ужасно волнительно, правда?

Мужайся, дорогой читатель

Простите, но дела идут все хуже

Идем, оставим ненадолго это скорбное место

Так, на чем мы остановились?

Наконец-то немного хороших новостей

Как я люблю счастливые финалы! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg