Михаил Павлович Коршунов Подростки
Глава I Группа ЭЛ-16
Включилась камера внутриучилищного телевидения, и голос директора Юрия Матвеевича громко прозвучал в лаборатории электровозов:
— Евгений Константинович, у нас гости из депо Москва-Сортировочная. Позвольте посмотреть ваш урок.
На занятии у Евгения Константиновича сидела группа ЭЛ-16. Шло повторение схем цепей управления грузовым электровозом. У доски, у большой схемы, с указкой в руке — Лучковский, танцовщик-виртуоз. Не лучший представитель группы, мягко говоря, но тем не менее будущий помощник машиниста. И сейчас должны происходить не танцы, а нечто посерьезнее. Остались считанные недели до защиты дипломов по специальности. Демонстрировать Лучковский будет не только себя, но и группу и преподавателя. И не только перед директором, а и перед представителями одного из самых знаменитых в стране депо. Тем более, представители пришли, может быть, отбирать для себя будущих помощников машинистов. Может быть, сидят у директора даже сами машинисты. Надо же, чтобы у доски оказалось это «фуфло», которое ничего «не волокёт» в теории!
— Лучковский, — сказал Евгений Константинович, — строньте на схеме с места электровоз.
Евгений Константинович переживает за Лучковского, за группу и за себя. Но делать нечего, нужно вести урок.
Наступила продолжительная пауза.
Шмелев поднял руку и сказал:
— Позвольте, Евгений Константинович.
— Ты что?
— Включить светофор.
— А-а, да. Можно, для полноты картины.
Шмелев встал, подошел к кнопкам, которые были рядом с классной доской, и нажал одну из них. На светофоре, расположенном за окном лаборатории во дворе училища, вспыхнул зеленый свет. Светофор был для занятий по ОКЖД — общему курсу железных дорог (занятия проводит директор). На светофоре, на натуре, показываются дорожные сигналы, их сочетания.
Шмелев шел прямо на камеру телевидения и так перед камерой теперь и стоял, не отворачиваясь от нее. На спине у Шмелева, подсунутая за воротник пиджака, висела страничка из учебника, срочно вырванная Димой Дробизом.
— Я могу остаться на сигналах, — сказал Шмелев.
— Хорошо, — согласился ни о чем не подозревающий Евгений Константинович.
Шмелев стоял спиной к Лучковскому, и Лучковский, как и весь класс, кроме преподавателя и телекамеры, видел листок из учебника.
— Даем первую позицию, — сказал Лучковский. — На первой позиции включаются пять линейных контакторов. Электровоз получит толчок.
— Реверсивная рукоятка при этом… — спросил Евгений Константинович.
— На положении «вперед». Потом одиннадцать реостатных контакторов получат питание через контроллер. Теперь мы едем. Надо ввести в цепь пусковые сопротивления. Получат питание пятый провод и седьмой.
— На схеме, Лучковский.
Лучковский нашел провода на схеме.
Шмелев стоял неподвижно и вглядывался в светофор.
— Двадцать третий провод под напряжением, — продолжал говорить Лучковский. — Набираем скорость до двадцать седьмой позиции.
— Какое напряжение будет на тяговых двигателях? — спросил Евгений Константинович.
— Семьсот пятьдесят вольт.
— Правильно. На каком соединении едете?
— На последовательно-параллельном.
— Правильно.
— А что вы сделаете на тридцать седьмой позиции? — прозвучал голос из директорского кабинета.
— Ослабление поля.
— При подходе для сцепки с тяжеловесным составом за сколько метров начнете сыпать на рельсы песок в такую погоду, как сегодня? — продолжали спрашивать из директорского кабинета.
За окном снег. Небольшой морозец.
Лучковский призадумался. Теперь надо было отвечать самому: в листке из учебника этого не было.
— Метров за сорок.
— Маловато.
— Пятьдесят.
— Так будет надежнее. А потом, при трогании с места с тяжелым составом?
— Тоже буду сыпать песок.
Евгений Константинович, слушая ответы Лучковского, успокоился, распрямил спину.
— Мы отключаем ваш класс, — это сказал уже директор.
Над телекамерой погас контрольный огонек.
Когда закончились занятия и группа вышла на перемену, ребята окружили Лучковского. Шмелев протянул ему листок учебника и коротко сказал:
— Ешь.
— Ты что, в натуре опсихел? — попробовал вознегодовать Лучковский.
— Ешь! — сказал Мысливец.
Костя Зерчанинов схватил Лучковского за шею и притянул его голову вплотную к листку бумаги.
— И не шурши.
Лучковский попытался вывернуться. Но еще несколько рук плотно легли ему на загривок.
— Упадешь и размажешься… — сказал Шмелев.
— Тося!.. — взмолился Лучковский.
Тося ничего ему не ответил. Лучковский начал жевать листок из учебника.
Эту машину Тося Вандышев знает до последнего разрядника сопротивления, до последнего болта, штепсельного разъема.
Машина стоит в депо. Ее очищают от пыли, заваривают трещины, проверяют надежность изоляции электрических цепей, смазывают, подкрашивают.
Тося Вандышев и его группа проходят на ней производственную практику. Тося занят пультом управления машиниста, это тема его дипломной работы. Он зачищает клеммы, которые перекрыла искра и кое-где подпалила.
В смотровой канаве горит свет. Там Федя Балин. Колесные пары, рессорное подвешивание — его дипломная работа. В берете, рукава халата подвязаны бинтом, чтобы плотно прилегали к запястьям и, когда поднимаешь руки, не текло под рукава дизельное топливо или керосин. В руках у Феди банка с дизельным топливом и квач из пакли. С Федей — Дима Дробиз, Виталий Ефимочкин и Мысливец. Старшим над ними поставлен Федя Балин. Дима Дробиз пижонит: на халате изоляционным желтым лаком нарисовал нелепые фигуры. Говорит: «Без прекрасного, ребята, я ржавею». А сам пока счищает ржавчину, смазывает электровоз снизу. В руках у него тоже квач из пакли. Дима Дробиз — комсорг группы. Избран единогласно на последнем групповом комсомольском собрании. Виталий Ефимочкин — провиантмейстер и хранитель финансов. С первого курса, все три года. Его отчеты о финансовом состоянии группы — подлинные поэмы, написанные высоким слогом. Виталий бережет копейку и пресекает любое мотовство. Даже теперь, на выпуске. Недавно Дробиз предлагал купить каждому по яркому модному галстуку к выпускному торжеству — в ГУМе у него договоренность с продавщицей. Ефимочкин пресек. Торжествовать будут в своей училищной форме. «Ему хоть кол на голове теши! — возмущался Дробиз. — Эксплуататор!» Мысливец — рядовой учащийся, но по призванию демагог. Когда горячится, у него пропадают согласные буквы. В борьбе за яркие галстуки (Мысливец был на стороне Дробиза) он чуть не потерял их все.
Сейчас Мысливец помогает Ефимочкину, держит большой гайковерт.
В отсеках локомотива работают Костя Зерчанинов и Лучковский. Костя сосредоточен, берет надвинут почти до переносицы, маленькие часы прикреплены к широкому ремню-напульснику. Надет ремень-напульсник поверх манжеты халата. Лучковский, тот притоптывает в такт мелодии, которую негромко напевает, и поглядывает по сторонам. Скоро полезет на крышу электровоза: на крыше можно пофилонить, незаметно вздремнуть, если захочется. Лучковский готов служить на электровозе, потому что это обеспечивает приличные деньги — гульдены, но электровоз он не любит. Занудство, никакой индивидуальной жизни, можно сказать, больничный режим. Нельзя кутнуть, повеселиться — на другой день могут не допустить на машину: по состоянию здоровья вы не готовы к рейсу. Мракобесие какое-то средневековое, только что на костре не жгут. Так считает Лучковский.
Тося работает не спеша. Под пальцами каждая клемма, каждый провод пульта управления машиниста. Прикосновения радуют, потому что ты все освежаешь до острого запаха свежей меди или латуни.
Лучковский уже на крыше, переговаривается оттуда с Ваней Карпухиным, самым младшим учеником в группе. Ваня стоит впереди электровоза на обыкновенной деревянной лестнице и проводит кистью, подновляет красные полосы вокруг государственного герба. Рабочие ботинки Ване очень велики, штаны заползают в них сзади, и Ване приходится изредка переминаться с ноги на ногу, чтобы штаны выдернулись. Лучковский что-то говорит по этому поводу, Ваня нехотя отвечает: Лучковский мешает ему.
Тося отправляется по внутреннему коридору к люку, который ведет на крышу. Поднимает люк, выглядывает. Лучковский, заметив Тосю, хватает безмен, проверяет пружины пантографа.
— Десять килограмм, — говорит Лучковский. — Норма.
Тося смотрит на Лучковского.
— Слазь.
— А что я…
— Иди внутрь.
— Иду. — Но сам остается на месте. Ноги в рабочих ботинках ловко выстукивают негромкий танцевальный ритм на крыше электровоза.
— Немедленно иди.
— Эй ты, звезда на крыше! — кричит из смотровой канавы Димка Дробиз. — Загляни к нам на уикэнд!
Лучковский спускается с крыши. Идет внутрь электровоза вслед за Тосей.
— Твое место здесь, — показывает Тося на высоковольтные камеры. — Очисть от пыли.
Лучковский медленно почесывает затылок.
— Без прекрасного я тоже ржавею.
— Давай-давай, не то гульдены заржавеют.
Лучковский опять почесывает затылок, вздыхает. На лице мука-мученическая. Но если заржавеют гульдены — плохо.
— Эй! — кричит он в смотровую канаву. — Дайте сигареты энд спички!
Когда Тося вернулся в переднюю кабину электровоза, его окликнул мастер их группы Виктор Данилович Скудатин. Он ведет, их с первого курса. Постоянный руководитель.
— До обеда группа в депо, — сказал Скудатин, — потом пойдете в училище.
— Я знаю, — сказал Тося.
Скудатин сел в кресло машиниста. Тося стоял рядом. Впереди — пустое депо, ворота депо открыты и виднеются рельсы, уходящие в снежную даль, где метет поземку ветер.
Когда работа по электровозу будет закончена и его примет комиссия, электровоз выведут за ворота.
Ваня Карпухин убрал лестницу. Выдернул из башмаков брюки. Прошел Лучковский к воротам. Быстрой и как будто деловой походкой. Притворство — решил пофилонить за воротами с сигаретой.
— Он исправил двойку по химии? — спросил Виктор Данилович Тосю.
— Нет еще.
Виктор Данилович кивнул.
— Задержать его?
— Пусть идет.
У ворот, громко взревев, остановился грузовик. Номера на нем не было: грузовик списан и работает только на территории депо. Подвозит детали, необходимые для ремонта локомотивов.
К грузовику проворно направился старик с сутулыми плечами, но плотный и вместе с шофером начал выгружать тормозные колодки. Лучковский поравнялся со стариком. Старик что-то ему сказал. Лучковский, очевидно, вынужден был задержаться. Старик передал ему колодку. Лучковский принял ее и положил на землю. Потом получил следующую.
— У Лиханова не вывернется, — сказал Виктор Данилович, — пока не разгрузит машину.
— Да, — улыбнулся Тося.
Старик Лиханов знаменитая личность. Ему семьдесят три года. На территории депо старик — хозяин, и притом деспотичный. Во дворе депо лежит паровозный котел, воспоминание о далекой молодости старика. Теперь он пытается к чему-нибудь этот котел приспособить. Котел его собственность. Его забава. Но никто не смеет вслух сказать, что забава. Боятся. Лучковский, после разгрузки и складывания колодок, наверное, будет мобилизован еще и на котел.
С крыши спустился Шмелев, закончил работу. Шмелев величайший насмешник в училище. Но лучше его нет крышевика. Многие боятся прикоснуться к контактному проводу, даже если горит зеленый разрешающий сигнал, висит изолирующая штанга и закрыта на замок рукоятка включения напряжения на провод. Все равно боятся.
Очень не любит вылезать на крышу Ваня Карпухин. Он не доверяет электричеству. На втором курсе Ваня пальцами попал на ток. Он закричал, и все перепугались. А Ваня шептал побелевшими губами, что побывал под напряжением. Его трясло. Прибежавший на шум Виктор Данилович положил на клеммы прибора свои пальцы и продемонстрировал Ване, что ток ерундовый, комариный. Почти всех ребят потом не один раз кусало комариным током.
Шмелев, спустившись с электровоза, сказал:
— Крыша на высоте! Проверяйте, мастер. Ключ и ромашка!
Виктор Данилович кивнул. Шмелева проверять не надо. Гаечный ключ и ромашка — плакат в училище, на котором написано: «Соблюдай культуру в труде!»
А Ваня Карпухин остатками красной краски выкрасил пожарное ведро, тоже инвентарь электровоза. Ведро висело, как гроздь спелой рябины.
Электровоз был готов к сдаче комиссии.
Ребята сняли халаты и джинсы, помылись под душем, надели училищную форму. Теперь их не сразу отличишь среди профессиональных железнодорожников. Только Ваня Карпухин выглядит школьником.
Пришел и старик Лиханов. Привел Лучковского. Старик надоедал ребятам, следил, чтобы не трогали новый инструмент, «не скрали», без конца объяснял, как пользоваться гайковертом, заваривать трещины, зачищать швы, паять провода. Шмелев однажды с ним схлестнулся не на жизнь, а на смерть.
— Да замолчи ты, старческий организм!
Старик ударил его в грудь с такой силой, что Шмелев отлетел и трахнулся спиной о выпрессовочный аппарат, с помощью которого из буксы вышибают подшипники. Шмелев чуть не вышиб из буксы подшипник. Он даже не мог сам подняться, и его подняли ребята. Выстроились перед Лихановым грозной стенкой. Чем бы тогда все это кончилось — неизвестно. Подоспел Скудатин.
— Никита Евдокимович…
— Отойди, Витька… — Старик сжимал большие костистые кулаки. — И тебе дышалку набок сверну.
— Никита Евдокимович, ты в своем уме?! Успокойся!
— Я спокоен. — Он сплюнул, мрачно усмехаясь. — Одного заземлил и еще парочку заземлю. У меня своя на них педагогика.
Сегодня по этой педагогике таскал тормозные колодки Лучковский.
Дежурный снял замок с рукоятки разъединителя контактного провода, снял изолирующую штангу. Прозвенел звонок, вспыхнула красная лампа. Дежурный включил высокое напряжение.
Электровоз медленно выехал из депо и остановился. Теперь он был виден отовсюду. Что-то в него перешло от ребят, от их юной заносчивости. Может быть, так казалось оттого, что Ваня Карпухин навел лоск на электровозе, подновил красные полосы.
Комиссия приступила к осмотру. Старик Лиханов опять был в первых рядах: он принимал машину. Каждый подозрительный бугорок колупал своим крепким пальцем, будто когтем, присматривался, принюхивался. Отходил от машины и смотрел на нее издали, хмурясь, тяжело сопя.
— Бугай… — сказал негромко Лучковский. — Скобарь.
Группа направлялась в училище. Шли железнодорожным участком. Федя Балин, спокойный, сосредоточенный, руки вдавил в карманы пальто, Ефимочкин что-то торопливо рассказывал Феде, а Федя только молча кивал; Дима Дробиз и Шмелев оживленно переговаривались. Где Шмелев и Дробиз, тишины не будет. Там одно слово цепляется за другое, и чем одно слово громче и смешнее другого, тем считается полновеснее и необходимее, а все остальное — отработанный пар. Лучковский молча плелся сзади.
Тося наблюдал за Лучковским и улыбался. Старик Лиханов своей педагогикой иногда умеет воздействовать. Никаких при этом лишних слов. А результат самый положительный. Если бы и на Скудатина вот так воздействовать! В прежние годы Виктор Данилович постоянно был с ребятами, начиная с утренней линейки и кончая последним уроком. Теперь все реже они чувствовали, что мастер — их главный и верный друг. Не занимался группой: торопливый он, невнимательный, равнодушный. А скоро группа ЭЛ-16 кончает училище, уходит навсегда.
— Ищите женщину, — говорил Шмелев. — Такая селявилия!
Но ребятам на эту тему шутить не хотелось.
Когда вышли на свою «училищную» улицу, увидели — застрял трамвай: дуга попала на участок без тока. Молоденькая девушка-вагоновожатая пыталась ломиком для перевода стрелок сдвинуть трамвай с места. Она подсовывала ломик под колеса, напрягалась изо всех сил, толкала, наваливалась на трамвай тоненьким плечом.
Девушка была одна. Трамвай только что отошел от конечной остановки пустой, без пассажиров. Девушка была в куртке, в теплых спортивных брюках и без шапки. Рыжие волосы перетянуты аптечной резинкой.
— Контора, вперед! — крикнул Шмелев и первым побежал к трамваю.
За ним устремились все ребята, громко и неразборчиво шлепая башмаками по весеннему талому снегу. Окружили девушку.
— Разрешите ваш инструмент, — сказал Виталий Ефимочкин.
Девушка отдала ломик, но при этом даже бровью не повела в сторону Ефимочкина.
— Перед вами корифеи своего дела, — тут же вступил в разговор Дима Дробиз.
— Я вижу, — просто ответила девушка.
На Диме Дробизе была великолепная форменная фуражка. Лучшая фуражка в училище.
Ефимочкин разглядывал девушку. Она ему сразу понравилась, рыжая. Понравилась ее подчеркнутая независимость. Она не просто отдала ломик, а сделала одолжение, что отдала.
— Приходите к нам в училище на ансамбль «Экспресс», — сказал Ефимочкин.
— Или — «Непьющие гитары», — добавил Шмелев.
— Вы бы трамваем занялись, корифеи, — сказала девушка.
— Пущай стоит.
— Инспектор идет.
— Пущай идет, — сказал Дробиз.
К трамваю, с перекрестка, направлялся инспектор ГАИ.
Ребята окружили трамвай. Пока ребята переговаривались с девушкой, Балин молча вынул из рук Ефимочкина ломик и подсунул его под колеса.
— Три! Четыре! Шесть! Взяли! — крикнул Дробиз, придерживая одной рукой фуражку, чтобы она не упала в грязь.
Трамвай сдвинулся. Девушка легко впрыгнула на подножку и села за управление.
— Апельсинчик! — крикнул Шмелев.
— Тюли-люли! — не выдержал Дробиз.
Девушка даже не обернулась.
Над поднятым воротником куртки рыжим султаном торчал пучок волос.
— Счастливо! — крикнул Виталий Ефимочкин.
Федя Балин молча закинул в кабину ломик. Дуга была уже под током, высекала искры, и трамвай, стремительно набирая скорость, умчался по рельсам.
Подошел инспектор ГАИ, сказал:
— От лица службы объявляю благодарность.
Ребята не возражали.
— Пущай едет.
А Шмелев, глядя на Ефимочкина, вдруг произнес задумчиво:
— Ищите апельсинчик…
Виталий сделал вид, что эти слова никак к нему не относятся.
Ребята отправились дальше по своей улице. Они здесь знали каждый дом, каждый двор. Лучковский попытался задержаться около палатки с подогретым пивом. Но его подтолкнули, совсем как трамвай, и Лучковского с легкостью пронесло мимо палатки. Около папиросного киоска таким же образом хотели промануть (слово старика Лиханова) Мысливца, но он все же вывернулся и купил пачку сигарет. Угостил Зерчанинова. Остальным ребятам Мысливец сказал:
— Терапевты. Жуйте кислород!
Около здания городского суда стояли люди. Здесь всегда стоят молча, каждый со своими сложными думами и делами. Ребята проходят мимо, не останавливаются, не шутят. Кое-кто из этих ребят знает, что такое суд, так сказать, имеет об этом личное представление.
Наконец «контора» свернула к воротам училища.
Евгений Константинович Воротников работает в училище преподавателем спецтехнологии. Он такой же старый, как и Лиханов. Когда-то они вместе начали ездить на паровозах ОВ — «овечках». Потом Евгений Константинович поступил работать в училище, а именно — в железнодорожную школу Мосгубпрофобр — Московского губернского управления по профессиональному образованию.
Как все давно было! Но сейчас он идет в новое и самое современное училище, в свою лабораторию. Проводить занятия по новейшей технологии, по электровозам. Раз он идет к ребятам, значит, жизнь не прожита до конца, до последнего светофора. За последним светофором тупик, поперек пути обрезки старых рельсов и шпал, все, кончился путь. Нет, извольте погодить. Его электровоз еще на маршруте.
— Твои архаровцы уже гремели инструментом, — сказал Лиханов Воротникову, когда заметил Евгения Константиновича у депо. Лиханов сидел на скамейке и курил. — Потом рванулись в столовую первый черпак снять.
— Здравствуй, Никита.
— Конечно, здравствуй, Женя.
— Почему ты такой жестокий к ребятам, Никита? — Евгений Константинович остановился, присел рядом с Лихановым. — Сигаретку дай. Попыхчу.
Лиханов протянул замасленную, без целлофана пачку Воротникову. Евгений Константинович вытащил из нее сигарету, которая пахла больше смазочным маслом, чем табаком, зажег. Знакомая обстановка, знакомый вкус деповской сигареты.
— Жизнь тебе много пенок накидывала, скажи? — спросил Лиханов.
— Нет.
— А мы им должны кидать? Жизнь не мягкая кровать, в ней не поваляешься. А в школе я не практикую.
— В депо практикуешь.
— И разговор у меня деповский. Обмурлыкивать их не собираюсь. Сегодня опять с двоих шерсть рвал.
— Тебя, Никита, судить надо. За самоуправство.
— Брось, Женя. Не то отругнусь, фугану словечком.
— Я без ругани.
Евгений Константинович поднялся, погасил сигарету и через пути, мимо паровозного котла, который лежал, завалившись в снег, пошел к училищу.
Лиханов тоже поднялся и направился к котлу. Возле котла он снял с себя телогрейку и остался в рубашке и в жилетке. Поднял с земли молот, отряхнул рукоятку от снега и начал стучать по котлу, скалывать накипь и ржавчину. Лиханов размахивал молотом, и сильный звук молота о котел наполнял сейчас все вокруг. Разве Никита Евдокимович жесток к пацанам, которые постоянно крутятся в депо? Ничуть. Но баловать их? А за что баловать, едрёна феня? Отношение к труду легкое. Снежками можно кидаться, бесплатную газировку из автоматов пить, под вагонами веселиться, глотку драть, на девчонок заглядываться. А Лиханов был воспитан на силе и с силой не расстанется. И как-нибудь это… без прокурора обойдемся, Женя. Ишь какой скорый на руку… Хотя скорый на руку, пожалуй, он, Никита. Не беда — на пользу архаровцам.
Лиханов стучал, гремел молотом, пока его не окликнули с грузовика — привезли тормозные колодки. Лиханов, прихватив ватник, двинулся к грузовику. Он был счастлив вполне: привычное состояние физической работы. Любому из котят может хвост прищемить, всегда есть за что. Паразитов среди них много и двойщиков. Правда, не все паразиты и двойщики. У Витьки Скудатина ничего ребята. Учатся прилично. Особенно один. Начальником он в группе. Сила у парня. Где сила, там порядок. Отец у него, Витька говорит, из кузнечного цеха был, на заводе. По наследству, значит, и пошло, сила передалась. Может, отец его пару раз гвозданул за нерадивость, парень и понял, что трудом в жизни зовется. Крепкий кулак — положительное явление в семье и в работе. Закон. Никиты Лиханова закон.
Никита Евдокимович сжал пальцы в кулак, посмотрел на него, поднес к молоту, сравнил. Остался доволен кулаком.
Глава II Федя Балин
Человек в темной комнате ковырял пол. Федя зажег свет. Отец снимал паркет. В руках у него было долото. В уже свободных от паркета местах зияли простые некрашеные доски, которые обычно лежат на полу под паркетом. Стоял в комнате мешок, куда отец ссыпал добычу. В комнате почти не было мебели, и снимать паркет было нетрудно.
Федя прижался к дверному наличнику. Отец поднял голову, взглянул на Федю:
— Осуждаешь, — и сделал несколько нетвердых шагов. — Весь в мать.
Остановился, выронил паркетные досочки, которые держал в руках.
— А зачем мне два пола, а? Два… — Он показал на пальцах два. — Что я, буржуй? Или вот ты, буржуй? Обойдемся одним. — Громко притопнул по некрашеным доскам. Покачнулся, с трудом удержался на ногах.
В депо Федя не любил старика Лиханова за несправедливость по отношению к ребятам. Примитивность, жестокость. Но отец превосходил Лиханова, потому что пил, а это, по мнению Феди, предельная жестокость и к себе самому, и к окружающим тебя людям. Водка лишила Федю отца. Он приводил отца домой из подворотен, где среди склада пустых ящиков какого-нибудь магазина-гадюшника отец коротал вечер со случайными друзьями, ездил за ним в вытрезвитель, бегал по знакомым — отдавал долги, пока знакомые еще одалживали отцу деньги. Человек опускался, зверел, мучил Федю и мать, будто доставлял себе этим последнюю и страшную радость, от которой ему самому, очевидно, бывало жутко, когда он пробуждался после хмеля и к нему возвращалось что-то человеческое. Федя в такие дни пытался бороться за него, но отец вновь «заламывал стакан» и вычеркивал из своей жизни, выбрасывал жену и сына.
— Я паркет продал. Тут одному прорабу. — Отец показал теперь один палец. — На Тишинке… понял? Сговорились мы сегодня. Добрая душа, задаток отслюнил.
Отец давно уже продал на Тишинском рынке все, что мог. Федя и мать держали для себя у соседей по лестничной площадке раскладушки и постельное белье. Теперь отец продал даже пол.
— Твой тут меня пугал. А? Вышлю, говорил, из Москвы. А? Вышлю… Отцовских прав лишу… Ты мне скажи, говорил он?
Отец имел в виду Скудатина, который несколько раз приходил, разговаривал, и отец присмирел: оставил в покое мать и Федю. Да и зарплату ему на руки теперь не выплачивали, а отдавали матери. Заставили отца явиться в райисполком и предупредили, что, если не прекратит тиранить семью, его вышлют из Москвы.
Федя молчал, наблюдал за отцом.
— Что же он не приходит? — не унимался отец. — Где он? Куда подевался? Гад ползучий! Моллюсок!
Отец постепенно повышал голос, лицо становилось тяжелым, багровым, и глаза тоже наливались тяжелой неподвижной кровью. В уголках рта скапливались белые комочки слюны.
— Мастер — отец родной! Так вы у себя говорите? Блошиная команда! Я отец родной! Единокровный!
Он отшвырнул долото, и оно откатилось и ударилось о стену, разодрав обои.
— Я твой отец родной!
Федя по-прежнему молчал.
— Изобретатель!.. Ищу-щий… — Отец едва выбрался из этого слова. — Сотвори мне самогонный аппарат, можно на колесах и с трубой!.. — Отец громко засмеялся.
Федя захлопнул дверь квартиры. Мамы дома нет, значит, она куда-то уже ушла. Федя не понимал, почему люди навсегда не уничтожат водку. Училище недавно сдавало стрельбу из автомата Калашникова. Ездили на специальный полигон. Федя готов здесь, в городе, стрелять из Калашникова по витринам и прилавкам с водкой, чтобы от бутылок — куски! Кусочки! Пыль! Брызги на стенах домов!
Федя шел, одинокий и беспомощный. Все, что у него было — автоматическая ручка под стареньким заштопанным свитером. Если люди так пьют, им никто не может помочь, даже сын отцу и даже если сын до сих пор почему-то любит отца, жалеет его.
Тося Вандышев решил пойти к Виктору Даниловичу. Ребята не бывали дома у мастера с тех самых пор, как у него неожиданно появилась жена. И вот Тося решил. У мужчин дружба особенная. Тося верил в это всегда.
Тося не принадлежал к ребятам с трудной судьбой. Но в группе были и с трудными судьбами, и помогал им настроиться на собственную настоящую жизнь Виктор Данилович, прежде всего Виктор Данилович. Это и есть мужская дружба. Во всяком случае, ребята так считали. Дружба началась с того момента, когда Виктор Данилович показал им, как правильно держать напильник, а потом поднялся на локомотив и сказал, что эта машина будет делом всей их жизни, если они только полюбят ее по-настоящему.
Раньше после рабочего дня Виктор Данилович начинал разговор об очередном походе. Они раскрывали карту Подмосковья и выбирали маршрут. Ефимочкин докладывал о состоянии финансов. Соображали, что нужно взять с собой. Специалистами ходить за провизией были Ефимочкин и Дробиз. Для переноса тяжестей назначался Лучковский. Он не отлынивал: любил походы. Ему все что угодно — походы, музеи, выставки, только не училище, не занятия. Мысливец должен был обеспечить «видами спорта» — футбольным мячом (погоняем пузырь!), городками (городками увлекался сам Мысливец), зимой — лыжами. Шмелев руководил инвентарем ансамбля «Экспресс». Инструменты были обязательной принадлежностью любого похода в любое время года. Даже на большой барабан был сшит специальный чехол, чтобы барабан могли нести двое: Ефимочкин — личный исполнитель невероятных каскадов на барабанах, большом и маленьком, и почитатель его музыкального таланта Ваня Карпухин. Невероятными каскадами Ефимочкин пытался побороть танцевальную прыть Лучковского. Но Лучковский был крепкий орешек. Что он выделывал ногами под ураганную дробь барабанов и пронзительные вспышки медных тарелок — уму непостижимо. Казалось, ноги его завяжутся в узел навсегда, но Лучковский каждый раз умудрялся их благополучно распутывать и продолжал борьбу с барабанами и тарелками. Кричал соперникам: «Идите сушить сухари!» Ребята и Скудатин смеялись. Они прощали Лучковскому всю его лень, равнодушие к работе. Даже очередные двойки. Только Мысливец оставался суровым. У Мысливца свои принципы, как и у старика Лиханова. Он считал: если кому и сушить сухари, так это Лучковскому.
Напоминал о мастере и паяльный аппарат, который он сделал для комнаты технического творчества, используя небольшой баллончик бытового газа. Получил за это премию и передал в фонд группы. Его молоток для чеканки со вставными бойками — круглым и квадратным. Папка с рисунками, тоже для чеканки. Ребята вместе с мастером чеканили по латуни и меди. Намокала соломка в банках, чтобы делать из нее на черной бархатной бумаге различные панно.
Вечером кипятили в комнате технического творчества чайник и пили чай. Говорили о жизни, обсуждали кинофильмы, выставки. Отдыхали за большим круглым столом.
Недалеко от стола висел портрет Есенина, сделанный из соломки. Есенин держал во рту трубку. Совсем юный и чем-то очень похожий на ребят, может быть, своей предельной искренностью — захотел и вставил в рот трубку, и вот сидит с трубкой — немного забавный, немного смешной, немного даже нелепый, но счастливый в своей юношеской самостоятельности. И многое в жизни он тоже рано увидел и испробовал.
Поблескивали медные чеканки, развешанные на стене: царица Тамара, град Китеж (его сделал Шмелев). Висел и первый опытный светильник — жар-птица. Чеканные светильники будут изготовлены для музея, посвященного пятидесятилетию училища: от Мосгубпрофобра — до наших дней. Открытие музея назначено на день окончания учебы. Будет праздник. К празднику светильники должны быть закончены. Просьба директора Юрия Матвеевича. Он утвердил и опытный образец.
Сидели ребята долго, до тех пор, пока не замечали, что самый младший, Ваня Карпухин, повалившись головой на стол, спит с открытым ртом. И, может быть, прозрачные легкие колеса несли его куда-то по рельсам и весело гремело на ветру красное ведро.
Эти вечера были тихими и радостными. Без Виктора Даниловича так не получалось.
Тося убедил себя, что он сумеет сказать Виктору Даниловичу слова, которые вернут группе их мастера. Тося пытался сказать их в те короткие минуты, когда видел Скудатина в училище или в депо, но почему-то не получалось, хотя Тося очень любил мастера и знал, что мастер отвечает ему тем же. Имел он на этот разговор право? Есть старший мастер Николай Иванович Клименко, к которому следует обращаться по любому спорному вопросу, возникшему между мастером и группой; есть заместитель директора по учебно-воспитательной работе Леонид Павлович Жихарев, есть, наконец, Юрий Матвеевич Рогов, директор училища. К нему всегда может зайти любой ученик, а тем более Тося, командир ЭЛ-16 и член совета командиров училища.
И разве дело было только в походах? Или в работе в «техническом творчестве»? Или в каких-то других училищных мероприятиях? Легко ли быть всегда старшим — и в училище, и дома, где у тебя после смерти отца остались мать и младший братишка? Хотелось знать и быть уверенным, что есть человек, который равен твоему представлению о мужестве, о справедливости, о честности, который после смерти отца не даст тебе потеряться в жизни, смалодушничать, ослабнуть, потому что в тебе где-то глубоко и стыдливо скрывается робкий еще мальчик. Ты его стесняешься, прячешь его за внешним спокойствием и силой. Ты сильный, но ведь в группе все сильные. Тут собрались мужчины, которые хотя и живут с родителями, но по существу — самостоятельно. И бравируют этим. Не считая Вани Карпухина, про которого Шмелев говорит, что его нашли в капусте. И если для многих родители — «фактор не первой величины», то мастер, наоборот, именно такой вот фактор.
И поэтому Тося хотел только одного — поговорить с самим Виктором Даниловичем. Даже не поговорить, а просто сказать, попросить, чтобы Виктор Данилович вернулся в группу на эти последние месяцы.
С тех пор как Виктор Данилович странно так женился, все переменилось. Тося не давал хода разговорам о Викторе Даниловиче, хотя бы в чем-то его порочащим. Сколько хорошего он делал для ребят! Позабыли уже? «Как он тебя, Димка, на первом курсе из компании Гибича вытащил?» Гибич проучился в их группе три месяца. Хотел быть главным. Дважды Тося вышибал у Гибича из руки нож. Гибич начал против Тоси «балаганить артель». Димка Дробиз первым попал под влияние Гибича. За ним — Ефимочкин. Гибича поддержал Шмелев. Гибич требовал за проигрыш в карты талоны на обед, учебники, приписывал себе чужие нормы выполнения заданий в производственной мастерской. Шантажировал. Тося имел беседу с Гибичем. Один на один. Это была их первая беседа. Гибич ушел из училища, но увел и Димку. Вернуть Димку удалось Виктору Даниловичу, а не родителям. Он тоже имел встречу с Гибичем. И тоже один на один. А потом история с Зерчаниновым и опять со Шмелевым, когда в базовой мастерской Шмелев сделал пистолет…
Тося шагал по улице и не знал, хватит ли у него решимости на разговор с мастером. Еще раз повторил про себя, от первого до последнего слова все, что будет говорить. Слова должны быть простыми и ясными. Откровенными.
Пришел к дому, где жил Виктор Данилович. В подъезде, в темноте, стояла молчаливая фигура. Двинулась к Тосе. Вот уж чего Тося никогда не боялся, так это подобных ситуаций.
Оказалось — Федя Балин.
— Ты чего здесь? — спросил Тося.
— Так, — ответил Федя. — Вообще.
— Пошли со мной.
Федя кивнул.
Они поднялись на третий этаж. Тося надавил на звонок. Послышались шаги, потом шаги смолкли: кто-то с той стороны двери остановился в задумчивости — открывать или не открывать. Потом дверь сразу и широко открылась.
В освещенном проеме, как в прямоугольной раме, перед ребятами застыла красивая женщина в ярком нейлоновом платье и в таких же ярких домашних туфлях на каблуках. Ирина Камбурова. В юных глазах Ирины Камбуровой был холод.
Тося почувствовал себя неуверенно.
— Мы к Виктору Даниловичу.
— Его нет дома, — коротко ответила Ирина и, видя, что ей не верят, добавила: — Он на работе.
— Извините. — Тося этим словом как будто подчеркнул сейчас свою слабость перед уверенной в себе и в своих словах женщиной. Так ему показалось. Это было неприятно.
— Я вас знаю, — сказала женщина. Она имела в виду Тосю и Федю, потому что взглянула на обоих. — Передам, что заходили. — Она надавила на дверь носком туфли.
Дверь громко закрылась.
Тося и Федя снова остались одни на лестнице.
— На какой работе? — удивился Федя.
Тося молча пожал плечами.
Он пошел проводить Федю. Между ними было много общего, они всегда нравились друг другу, они были друзьями. Еще с первого курса. Они одновременно сдавали документы в приемную комиссию, просили зачислить их в группу помощников машинистов электровозов. Опоздали с документами, и группы по электровозам были укомплектованы. Но все же добились своего. Это было уже в кабинете директора. Юрий Матвеевич у них спросил:
— Почему стремитесь именно на электровоз?
— Еще не знаю, — ответил Федя. — Но потом скажу точно.
— Сильная машина, — сказал директору Тося.
— Да. Машина сильная, — согласился директор. — Но и от вас потребуются силы.
Федя кивнул. Он не возражал. А Тося наклонился и поднял тяжелый стул — от самого пола на вытянутой руке. За одну ножку.
Юрий Матвеевич улыбнулся.
— Убедили. Оба. Но чтобы ни одной тройки по специальности. Тут должна быть особая сила.
— Конечно, — ответил Тося.
Федя кивнул.
Троек у них не было. Никогда. Ни по одному предмету.
Федя сразу потянулся к Тосе. От Тоси исходило спокойствие, это был надежный, прочный человек, а для Феди это главное. Федя вовсе не собирался на плечи друга перекладывать свои семейные невзгоды, ему было важно всегда знать, что рядом друг и он понимает тебя, и все о тебе знает, и для дружбы не нужны никакие лишние слова или даже вообще слова.
Свободные вечера Тося и Федя просиживали в комнате технического творчества, среди моделей тепловозов и электровозов. Некоторые до сих пор не закончены, находятся в состоянии сборки. Как Тосина модель СЛОКа № 00. Это личное творчество ребят, здесь пробуют себя для будущего — свою техническую фантазию, свои конструкторские способности.
Балин особая статья. Он мог сидеть в «техническом творчестве» без конца… Погружался в теоретические изыскания, что-то быстро набрасывал на бумаге своей автоматической ручкой. Про него в училище говорили — все знает «об умственном». У Рузанны Алексеевны, преподавательницы математики, он считался самым сильным учеником, выдающимся. «Генератор идей». И это Федя Балин на физике у Нины Михайловны Турчиновой быстрее всех научился практически пользоваться международными единицами измерения СИ. Евгений Константинович, например, никак не мог перестроиться, быстро высчитать и записать, что вес поезда по новой международной системе будет не столько-то тысяч тонн, а два на десять в седьмой степени ньютонов. И скорость его будет не столько-то километров в час, а ускорение 12,5 метра в секунду за секунду.
Тося всегда прикидывал, как все сделать практически, а Федя доставал неизменную автоматическую ручку, заколотую за ворот свитера, чтобы ручка постоянно была при нем, даже когда он снимал форменный пиджак, и начинал считать в ньютонах, люмен-секундах, люксах, метрах в секунду за секунду.
Тося с восхищением смотрел на Федю. Последнее время Федя расписывал в формулах законы, по которым может двигаться поезд в трубе с откаченным воздухом. Пока что — предел скорости на земле, так считал Федя. Скорость он исчислял в старых измерениях, чтобы всем было понятнее — три тысячи километров в час. Или вот еще что мог решать Федя: «В наполненное до краев ведро пустили живую рыбу. Вода не выливается. Почему?» Или придумывал принципиально новую фигуру для шахматной игры. Но важнее всего казалось теоретически обосновать, какие виды транспорта будут в городе будущего? Вагоны на колесах в металлических лотках или «горизонтальные лифты»?..
В комнате технического творчества долго горел свет. Станки, сверлильный, токарный, были уже выключены, подметены; слесарные верстаки убраны, натерты для чистоты наждачными шкурками. Молотки, кернеры, лекальные линейки, угольники, измерительные штангенциркули спрятаны в планшеты. Разложены по шкафам изготовленные за день детали к моделям, изделия из соломки, начатые пластинки с чеканкой. Все ушли, даже Тося уже уходил, оставался один Федя Балин. И это он помог Тосе найти надежный механизм, который безотказно бы поднимал в заданное время нужный пантограф и опускал его, когда модель локомотива меняла передний ход на задний. За изобретение Феде выдали премию по училищу в двадцать пять рублей. Премия была передана Ефимочкину как распорядителю финансов. Так повелось: заработанные премии отдаются в группу. Образовывался фонд на билеты в театры, кино, на выставки, на туристские походы.
После того как группа вместе с Виктором Даниловичем поднялась на электровоз, Федя явился к директору и сказал, что он теперь знает, почему стремился на электровоз. Он хочет решать не только настоящее, но и будущее локомотивов.
Недалеко от дома Федя сказал Тосе:
— Теперь я один пойду.
— Нет. Вместе.
И они опять пошли вместе. До самых дверей квартиры.
Федя ключом отпер дверь. То, что Федин отец пьет, в группе знали немногие. Вначале никто не знал, кроме Тоси, — Федя скрывал. Сколько мог. Постепенно в Федину судьбу вмешался Скудатин. Федя и оказался в подъезде дома Виктора Даниловича.
Федя снял пальто и зацепил за один из гвоздей. Гвозди заменяли вешалку. Тося остался в куртке. Прошли в комнату. Тося — первым, Федя — вторым.
Среди разбросанных досочек паркета на газетах у стены спал Федин отец, накрывшись пиджаком. Под голову положил маленький коврик, очевидно, из прихожей. На табуретке стояла начатая бутылка водки, стакан, лежала серая оберточная бумага с остатками колбасы и двумя папиросными окурками.
Когда Тося включил в комнате свет, Федин отец открыл глаза, поднял голову. Непонятно было, видит он ребят или нет.
— У него запой, — сказал Федя.
Тося подошел и взял с табуретки бутылку с водкой. Федин отец пробудился от сна.
— Куда? Не трожь! — В голосе была угроза.
Тося спокойно опустил бутылку в карман куртки. Сказал Феде:
— Выйди.
Федя вышел. Тося прикрыл за ним дверь. Вернулся.
— Уже поздно. Не шумите, — сказал Тося.
— Праведник явился! — Федин отец плохо соображал и путал Тосю с Виктором Даниловичем.
— Да. Явился, — ответил Тося. — И еще явлюсь, если посмеете хоть пальцем тронуть Федю или обидеть жену.
Федин отец сделал попытку ударить Тосю в лицо. Тося поймал его руку и медленно и спокойно поворачивал до тех пор, пока Федин отец не оказался лежащим лицом вниз и со стоном не попросил:
— Отпусти.
Тося отпустил. Выключил в комнате свет и вышел к Феде в прихожую.
Немного постояли молча. В комнате было тихо. Подождали еще. Тихо.
— Если не сумеешь с ним, — сказал Тося, — приходи ко мне.
— Ничего, — сказал Федя. — Ничего, — повторил он едва слышно и отвернулся.
Тося попрощался и вышел во двор. Достал из кармана бутылку, вылил из нее водку и зашвырнул бутылку в снег. Она упала беззвучно, и похоже было, что не разбилась.
Совсем поздно пришла мать. Федя слышал, как она осторожно щелкнула замком. Федя уже принес раскладушки и белье. В дни запоев отца мать и сын спали в кухне: квартира была однокомнатная.
Мать заглянула в комнату к отцу. Федя понял по скрипу двери. Потом она вошла в кухню. Свет не зажгла. Постояла в тишине, как стояли до этого в коридоре Федя с Тосей. Опустилась на колени и начала печально, тихо молиться. Федя различал в темноте ее несмелую руку, когда мать крестилась. Федя не помнит, когда он видел, чтобы мать смеялась или даже просто улыбалась. В ее глазах была вечная тревога.
Федя сдавил зубами угол подушки и так, стиснув зубы, молчал, хотя сейчас молчать ему было удивительно трудно.
Глава III «Юрский период»
Директор Юрий Матвеевич Рогов смотрел на листок в рабочем блокноте. В блокноте — фамилии мастеров и преподавателей, с которыми сегодня по тем или иным вопросам он должен переговорить. С завучем Мариной Осиповной, например, о методе проблемного обучения. У ребят не остается времени на выполнение домашних заданий, и надо стараться обучать их в течение урока, развивать активное мышление. Значит — каждый раз сталкивать с проблемой. Уже год, как Марина Осиповна ввела на своих уроках истории проблемное обучение.
Сталкивать человека с проблемой, думал Юрий Матвеевич, вглядываясь в фамилии в блокноте. Вот у него тоже каждый день проблемы. Марина Осиповна говорит, надо вызывать затруднения, но посильные для нахождения ответов. Юрию Матвеевичу бы такие затруднения, на которые есть готовые ответы.
Юрий Матвеевич прочитал в списке фамилию Скудатина.
Не первый раз он помечает в блокноте, что надо поговорить с Виктором. Но ждет чего-то. Когда человек сам опровергает или доказывает гипотезу, именно тогда происходит самостоятельное приобретение знаний. Дать Виктору время на самостоятельное приобретение знаний собственной жизни? А если будет поздно? Виктор… Такой парень.
— Разрешите, Юрий Матвеевич?
Преподаватель математики Рузанна Алексеевна тоже была сегодня приглашена к директору.
— Опять моя дифференциация? — спросила Рузанна Алексеевна, подталкивая к себе кресло и бросаясь в него.
— Соображения последнего ревизора. Делит, говорит, ребят на умственно сильных, средних и слабых. Оскорбляет достоинство человека.
— И его, значит, оскорбила… — Сейчас ее темперамент обрушится на директора. — Я повторяю, Юрий Матвеевич, что не намерена выколачивать тройки. Вытягивать, натягивать! Не выношу! Не терплю!
— Я знаю, Рузанна Алексеевна.
— Вот. Да! Именно вы знаете. И вы знаете, как я к вам лично отношусь. Но все равно.
— Да. Все равно.
— Вот. Пусть узнают, как я отношусь и к подобным ревизорам.
«Она молодая, — подумал директор, — а я уже немолодой. Она сражается в открытую, не оглядываясь. А я? Подумываю уже о логических задачах и затруднениях, посильных для нахождения ответов. А может, так вот надо — «не выношу… не терплю!». Или это принадлежит только молодости?»
— Вы придете ко мне на урок? — спросила Рузанна Алексеевна.
— Я недавно был у вас.
— Кое-что изменилось. Например, у тепловозников, в группе Т-4.
— Что же изменилось?
— Доску делю только на две части.
— На две?
— Да. Слабых больше нет. Вы понимаете, нет! Юрий Матвеевич, я буду вести занятия, как вела. Под мою ответственность.
— Под мою, — сказал директор.
Решительностью этой женщины нельзя было не залюбоваться. И не такая уж она молодая, просто в ней все дышит искренним живым темпераментом, бойцовским задором. Такие, как Рузанна Алексеевна и преподаватель эстетики Эра Васильевна, которая по характеру и темпераменту не уступает Рузанне Алексеевне, ну, может быть, Эра Васильевна чуточку помягче, — подлинные находки для училища.
Рузанне Алексеевне сложно было начинать работать в ПТУ. «У меня проблема! — горячилась Рузанна Алексеевна на первых же педсоветах. — Ученики из восьмых классов, а не могут найти общего знаменателя. Не знают действий с дробями!»
Слабых учеников сколько угодно. Наследие прошлого, когда в ПТУ из средних школ отправляли двоечников. Теперь с ними тяжелее всего Рузанне Алексеевне и Нине Михайловне. Математика и физика — основы основ техники! Рузанна Алексеевна заявила, что не намерена тащить на уроках слабых, в то время как сильные ученики должны скучать. Ввела дифференцированный метод: давала отдельные задачи и примеры для сильных, средних и слабых. Занималась одновременно, никого не выпуская из вида. Делала это стремительно и красиво. Три урока в течение одного урока и как бы с тремя разными группами. К ней на занятия приятно было ходить, как и к Эре Васильевне. Но если Эра Васильевна демонстрировала гибкий артистизм, поэтично рассказывая о древней архитектуре, живописи, скульптуре, здесь был резкий высший пилотаж.
И вот опять инспектор и очередные возражения. Юрий Матвеевич с удовольствием пойдет в группу Т-4 и пригласит с собой этого сомневающегося инспектора. Ах ты, друг Рузанна, слабых нет в Т-4! Вот так просто сказала. Сидит в кресле, затихла. А глаза сияют. Группа Т-4 по математике была ох как запущена. Это вам не ЭЛ-16, академики из академиков… Может, с идеей дифференцированного обучения в системе ПТУ обратиться в академию? Ведь там об училище знают не понаслышке. Помогут. Однажды примчался дневальный и «шумнул», что приехал академик. Юрий Матвеевич решил, что дневальный ошибся. Лучковский был дневальным. Червоточина ЭЛ-16. Иначе его не назовешь. «Нет, академик, — настаивал Лучковский. — Я спросил: к кому вы? А он говорит: я академик и приехал к вам в гости на урок». Это был физик Ставругин со своим аспирантом. Появились без предупреждения, без телефонного звонка. По физике проходили тему: вечный двигатель. Каждый должен был дома изобрести вечный двигатель и потом защищать идею, пытаться, во всяком случае.
На уроке у Нины Михайловны Турчиновой образовался диспут вокруг идеи вечного двигателя. В разговор втянули Ставругина. Он рассказал о современных кибернетических машинах, или о «гениальных идиотах», как определил их, оказывается, один физик на Западе. Это определение разошлось, конечно, по училищу. И применяли его, конечно, не в отношении кибернетических машин.
Получился живой урок, который зацепил сразу всех в классе — и сильных, и слабых, и средних. Ставругин потом сказал: «По крайней мере у вас в училище нет никаких глупостей». Может быть, он имел в виду — минимум консерватизма.
Было приятно. Но академик уехал, а не в меру насыщенная программа осталась. И надо как-то с ней справляться. Тут действительно не до «глупостей».
К Юрию Матвеевичу явился майор, преподаватель военного дела.
— Пора покрасить наш караульный городок. Весна на дворе.
— Конечно. Выделите ребят.
— Слушаюсь, Юрий Матвеевич.
Майор есть майор: понятие о дисциплине у него строго армейское.
Юрий Матвеевич до сих пор не знает, правильно ли, что в училище командиры, а не старосты групп, как в обычных школах. Совет командиров, дневальные. Наверное, все-таки ребятам так интереснее. И соответствует характеру работы на транспорте. Юрий Матвеевич закончил это училище. Мастером у Юрия Матвеевича был Воротников, а в депо так же свирепствовал Лиханов. Тогда он был на паровозе. Кожаная фуражка, кожаная куртка, жилетка и те же кулаки.
Евгений Константинович Воротников придет сегодня к Юрию Матвеевичу. Он ответственный по сбору материалов для музея. Надо бы у Лиханова отобрать жилетку как экспонат, а еще лучше — кулаки или, во всяком случае, его котел.
Директор развеселился. Он даже вспомнил, что было в училище пока лучшим из серии «гениальные идиоты». Вопрос — отчего стучат железнодорожные колеса? Ответ — площадь круга равна пи эр квадрат. Колеса стучат этими квадратами.
В юмористическом отделе стенгазеты Шмелев написал: раз в училище директором Юрий Матвеевич, то оно переживает «юрский период». Об этих словах Шмелева узнали даже в управлении и в шутку стали так называть весь период перестройки училища на среднее образование.
Выйдя в приемную, где сидели секретарь Тамара Александровна и работник учебной части Валя, директор весело сказал:
— Я исключительно в библиотеку.
Валя взглянула на директора, улыбнулась. Она поняла, что директор нарочно сказал «исключительно». Это слово любит употреблять Валя: научилась от Шмелева.
— Юрий Матвеевич, был Скудатин, — сказала Тамара Александровна. — Посидел в приемной и ушел.
— В следующий раз скажите ему, что он может зайти и ко мне.
— Хорошо, Юрий Матвеевич.
— И дизайнер пусть зайдет с эскизами витрин для музея.
— Непременно, Юрий Матвеевич.
Последнее время Юрий Матвеевич часто думал о Скудатине. Он научил Скудатина любви к железной дороге, сделал машинистом. На его глазах Витя Скудатин из ученика ПТУ превратился в мастера. Создал лучшую группу в училище. И теперь осечка с самим Виктором. С тех пор как в его жизни появилась эта Ирина Камбурова. «Гласность. Так жили педагоги во все времена». Юрий Матвеевич напомнил об этом Виктору. Но Виктор оставил его слова без внимания. А теперь даже начал избегать Юрия Матвеевича.
Директор пришел в библиотеку поглядеть новые наглядные пособия для общеобразовательных учебных кабинетов. Библиотекарь Вероника Грибанова и директор распечатали большую плоскую пачку и вынули из нее плакаты. Разложили на полу. Схемы, формулы по физике, портреты ученых, писателей. Некоторое время разглядывали все это молча.
— Вероника, что ты скажешь о Скудатине?
Вероника ответила не сразу.
— Он по-настоящему влюблен.
— Тебе доподлинно известно?
— Это видно.
— Допустим.
— Юрий Матвеевич, чего же допускать? Разве плохо?
— Совсем неплохо. Я бы не возражал, если бы он влюбился в тебя, Вероника.
Библиотекарь улыбнулась:
— В этом директора бессильны.
— Бессильны, — кивнул Юрий Матвеевич. — Жаль. — Юрий Матвеевич улыбнулся. — Исключительно жаль, Вероника. Директора, ведь они…
— Исключительно практичные люди, — сказала библиотекарь.
— Практичные, — согласился Юрий Матвеевич.
Сквозь широкие окна библиотеки со второго этажа был виден двор, еще занесенный снегом, но уже пригретый весенним солнцем. Во дворе стояли ребята, вышли на перемену, покуривают.
Директор подошел к окну, посмотрел на ребят. Громко стукнул им в окно, чтобы они услышали. Ребята услышали, повернулись. Сигареты исчезли у них в пальцах или во рту.
— Швейки, — покачал головой Юрий Матвеевич, — бравые солдатики.
— Но вы их любите, — сказала Вероника.
— Никуда от них не денешься.
В приемной никого не было. В кабинете к столу прикручена обычная домашняя мясорубка. Юрий Матвеевич не без удивления воззрился на нее. К мясорубке приложена записка: «Я понимаю, мясорубка не локомотив».
В кабинете побывала жена. Месяц, как он обещает ей приделать к мясорубке ручку. Но из-за этих швейков не то что ручку — голову потеряешь?
Юрий Матвеевич подхватил мясорубку и вышел из кабинета.
Тамара Александровна сидела уже на месте.
— Буду в «техническом творчестве».
За шумом станка Юрий Матвеевич не услышал, как включилась телекамера. И только когда остановил станок, услышал голос Тамары Александровны:
— Юрий Матвеевич, приехал Георгий Демьянович. Поговорить о поездной практике ребят.
Начальник депо тоже смотрел на экран, потому что спросил:
— Ты чем это занимаешься?
— Творчеством, — ответил Юрий Матвеевич и заслонил собою станок с мясорубкой.
— Видал уже, каким творчеством, — засмеялся начальник депо.
— Ну, коли видал, приходи сюда.
— У меня дома пылесос того… Принести тебе?
— А ты неси Лиханову, — отпарировал Юрий Матвеевич.
Телекамера отключилась.
«Директор, ты, кажется, тоже избегаешь гласности», — улыбнулся про себя Юрий Матвеевич. Но история со Скудатиным и Камбуровой все равно не оставляла его в покое. Что-то в этой истории было серьезное и неблагополучное. Вовсе не имеющее отношения к «юрскому периоду».
Училище — хлеб нелегкий, да еще в момент перестройки, да еще накануне выпускных экзаменов, когда ребята нервничают, учителя нервничают, с мастерами тут нелады. На базовых предприятиях готовят на ребят производственные характеристики, на педсоветах решается вопрос — кто еще не аттестован и почему. А какие правила экзаменов… Сочинение, например. Чтобы получить за сочинение три, надо сделать не больше четырех ошибок. Мыслимое ли дело! Пять ошибок — уже грозит двойка! Так что неизвестно, «юрский период» сейчас в училище или просто директору остается уповать на Юрьев день.
Евгений Константинович Воротников помогал завучу по общеобразовательным предметам Марине Осиповне Дугинцовой составлять расписание на второе полугодие для первого и второго курсов. Лист, разграфленный по количеству дней в неделе и по количеству групп и уроков, лежал на столе. Ольга Филипповна, преподаватель литературы, просила не ставить ее в пятницу и в субботу, потому что ездит экскурсоводом с туристским двухдневным поездом. Ребята поезд называют «турик», а туристов «туриками». Эру Васильевну нельзя занимать во вторник и в четверг: она работает над диссертацией. Директору неудобен понедельник, когда в Городском управлении проводятся методсоветы, на которых Юрий Матвеевич обязан присутствовать вместе со старшим мастером. Значит, в эти дни и старшего мастера нельзя класть в расписание. Рузанна Алексеевна, математичка, занята в среду в Институте усовершенствования… Марина Осиповна уже третий год завуч, а не может без Евгения Константиновича составить расписание. Старик говорит: наловчился — похоже на график движения поездов.
Он знал, как Марине Осиповне трудно: в ней до сих пор прочно удерживается лично ее средняя школа, откуда она пришла. Знал, как ей было неуютно, страшно в училище; навалились на нее как на завуча не только с общеобразовательными предметами, но и с техническими, о которых она прежде понятия не имела. Требовалось все это рассчитать, класть в расписание.
Когда Евгений Константинович рядом, Марине Осиповне уже не страшно, что в полугодие надо уложить на одного преподавателя 425 учебных часов. Что к спецпредметам прибавилась средняя школа в полном объеме. Раньше пробовали прибавлять вечернюю школу, «вечерку», но объем «вечерки» оказался недостаточным, и теперь прибавили школу в полном объеме. Получилось девять общеобразовательных и одиннадцать спецпредметов. В классных журналах перестало хватать страниц, и заказали новые журналы. Как ребятам справиться со всем этим? Сама Марина Осиповна, гуманитарник, сидит дома над книгами по устройству электровозов, основами электроматериаловедения… У нее разламывается голова, но она должна все это понять, разобраться.
В мини-НОТ, который появился в училище, было написано: «Не бойся эксперимента». И еще: «Имей чувство юмора и цени его в других».
Имей и цени.
А месяц назад из Госкомитета поступило новое директивное письмо: ко всем прочим предметам добавить право — семейное, уголовное, трудовое. Права молодых рационализаторов. Пятнадцать часов. И основы экономического производства. Тридцать часов. Как вставить в учебную сетку? Сколько будет уроков у ребят? Не восемь-девять, как было, а десять! И еще Госкомитет на будущий учебный год доводит физику до пяти часов в неделю и математику с элементами высшей математики тоже до пяти часов. За счет русского языка, говорят. Из восьмого класса средней школы должны приходить грамотные ребята.
Но это явное заблуждение. Часы на русский язык нельзя уменьшать. Марина Осиповна готова доказывать где угодно: на городских или республиканских педчтениях, в Госкомитете. Недаром в училище бытует шутка: «Какими языками владеешь?» — «Русским. Со словарем».
Ну, а как тут быть с расписанием? А Евгений Константинович спокойно вводил нулевой урок перед основными занятиями. Очень интересный, чтобы ребята обязательно пришли. Ставил в расписание эстетику. Предварительно договаривался с Эрой Васильевной. Эра Васильевна и ее предмет пользовались в училище большой любовью.
Небольшого роста, энергичная, волевая, с пышной прической, Эра Васильевна каждый раз в той эпохе, о которой говорила — греческая архаика, этруски, Фракия, Микены, Ассирия. К ней на занятия приходили даже мастера и свободные от уроков преподаватели, чтобы снять усталость, перевести дыхание.
Эра Васильевна. Как она легко и быстро прижилась в училище. И, казалось бы, с таким непривычным для технического училища предметом. Не хотели включать в постоянную программу. Думали — временно. Факультативно. Вроде кружка по искусству. Но Эра Васильевна победила, доказала свою правоту. Когда в группу ЭЛ-16 к Эре Васильевне явилась целая комиссия из управления, чтобы определить судьбу уроков по эстетике, кто-то из ребят крикнул: «Эстетика туфта!»
Эра Васильевна спокойно, среди полной тишины, сказала: «Тот, кто это выкрикнул, малоразвитый человек». В классе воцарилась полнейшая тишина и среди ребят и среди комиссии. Эра Васильевна подступила к ученику, встала перед ним вплотную; она сразу нашла его в группе. «Ты недавно достал из кармана чертилку и, когда трамвай отходил от остановки, тут, от нашего училища, ты приставил ее к трамваю. Трамвай поехал — ты не отпустил чертилку. Вы, ребята, имеете дело с металлом. Понимаете, что такое глубокая царапина через весь трамвай. Значит, ты не умеешь себя вести или ведешь себя, как малоразвитый человек, для которого нормы воспитания — туфта!» Парень сидел красный. «Ты заметил меня и сбежал. Было такое? Или, по-твоему, и это туфта? Не собиралась здесь говорить об этом, но ты меня вынудил. Отвечай! Боишься? Молчишь?» Парень вскочил. Казалось, он с кулаками ринется на Эру Васильевну. Но вскочил и командир группы. А это — Тося Вандышев.
Нина Михайловна Турчинова сидела в классе. Она закрыла руками глаза. Сидела неподвижно, не слышала звонка к началу занятий, а это значило, что в коридоре перед дверями класса выстроилась ЭЛ-16. Тося Вандышев ждал, когда выйдет из класса Нина Михайловна, чтобы доложить ей, что группа к занятиям готова.
Но двери класса оставались закрытыми. Нина Михайловна не выходила. Коридор второго этажа училища постепенно опустел. Другие группы — слесари по ремонту, моторвагонники, тепловозники — разошлись на занятия.
Группа стоит. Тося приоткрыл дверь, заглянул в класс.
Во всей фигуре Нины Михайловны, в том, как она сидела, не шевелясь, было что-то такое, что не позволяло Тосе окликнуть, побеспокоить ее. Тося не знал, как ему быть. Он чувствовал — с Ниной Михайловной происходит что-то необычное, устрашающе необъяснимое.
В коридоре появилась Марина Осиповна.
— Почему не на занятиях?
Тося неопределенно повел плечами.
— Где Нина Михайловна?
— Она в классе.
Марина Осиповна прошла в класс. Увидела Нину Михайловну, неподвижную, с опущенной головой.
— Что случилось? Вы нездоровы?
Нина Михайловна подняла голову, взглянула на Марину Осиповну:
— От меня ушел муж, — и заплакала.
Дверь быстро закрылась. Это, конечно, Тося.
— Я не могу вести занятия. — Нина Михайловна пыталась справиться с собой. Всегда безупречно подколотые волосы выбились из прически, прилипли к мокрым щекам. Замялся и топорщился воротничок кофточки. В одной руке она держала мокрый платок, в другой — коротенькую палочку цветного мела.
— Идемте, — ласково сказала Марина Осиповна.
Нина Михайловна встала. Положила на стол палочку мела. Тщательно вытерла ладонь платком. По привычке, а может быть, для того, чтобы перестать плакать.
— Не вижу и не понимаю, что должна писать на доске. — И она провела рукой по лицу, а потом закрыла ладонью рот, и это опять чтобы не плакать. Глаза большие, испуганные.
На доске была начата формула. Нина Михайловна обязана успокоиться, это она твердила себе все утро, с тех самых пор, как пришла сегодня в училище. Преподаватель не должен приносить с собой в класс личную жизнь, если даже в личной жизни случилась катастрофа. Нина Михайловна смутно помнила, как поднялась на второй этаж в комнату преподавателей, сняла пальто и убрала в шкаф, потом остановилась перед вывешенными под стеклом приказами и для чего-то долго и упорно читала приказ о сохранности кабельных линий, расположенных на территории училища, и что ответственным назначается электрик Лебедь Владимир Феоктистович. При этом не могла вспомнить, как выглядит электрик Лебедь. Забыла. Кажется, он на десять лет моложе механика, чей юбилей недавно отмечался. Но тут же забыла, как зовут механика.
Это ее совсем напугало. Она не понимала, что она теперь помнит, а что забыла. В комнате преподавателей Нина Михайловна была одна, мастера и преподаватели заняты в классах, третий урок. Ни от кого никаких вопросов и никому никаких ответов. Потом она оказалась у себя в классе и пыталась написать на доске формулу закона Фарадея и не написала, хотя формула простейшая. Села за стол и ничего больше не пыталась вспоминать или делать.
— Идемте ко мне. — Марина Осиповна обняла Нину Михайловну и повела к дверям.
Они вышли в коридор. Марина Осиповна сказала ребятам:
— На час группа свободна.
Тося сделал вид, что ничего не случилось. И ребята старались вести себя таким же образом, чтобы все было, как всегда. Промолчал даже Мысливец.
Марина Осиповна вошла в приемную директора, всунулась в двери его кабинета. Увидела людей, вспомнила — расширенное заседание местного комитета, персональное дело мастера Скудатина.
Она провела Нину Михайловну к себе, усадила. Позвала из приемной секретаря учебной части Валю.
— Сходи за медсестрой, пусть захватит аптечку.
Валя поняла — случилось что-то серьезное. И еще, что не надо подчеркивать это. Доложила Марине Осиповне о текущих делах:
— Звонили из отдела средней школы управления, спрашивают, готов список комиссии для выпускных экзаменов?
— Я им позвоню.
— Директор интересовался, как кормить ребят, когда будут писать сочинение.
— Принесем им что-нибудь поесть. Горячие сосиски, по стакану чаю с бутербродом. Через мастеров спросим — пусть скажут, чего они хотят.
— Шмелев говорит: «Дайте исключительно бутерброды с лезвием».
— Что за лезвия?
— А?
— Я спрашиваю, что за лезвия?
— Сыр. И еще говорит: «Семечек и по сигаре».
— Ну, хватит шуток, Валя.
— Это не я. Шмелев. Марина Осиповна, забыла, в управлении спрашивают: когда же вы пришлете материалы по проблемному обучению?
— Пришлю.
— А?
— Валя, да что с вами?
И тут же Марина Осиповна спохватилась: с Валей — ничего.
Нина Михайловна сидела безвольная, опустошенная. Нестихающие ребячьи шутки, порой грубоватые, на которые надо было немедленно находить ответы, теперь для нее никак не звучали. Она выбыла из атмосферы училища.
Семья казалась такой устойчивой. Муж любил дочь, а значит, он не мог не любить и Нину. Так ей всегда казалось. Пожалуй, до тех пор, пока не пошла работать в училище. Семен возмутился. Оставить «чистую» школу ради трудовых резервов, где он сам торчит с утра до ночи. Зачем? Он сыт депо. И вдруг жена пошла работать в ПТУ. Уступила чьим-то просьбам. Несерьезно. Бесперспективно. Он устал в депо от петеушников. Отсев, а не школьники. Балласт, от которого освобождаются в «чистых» школах. «Чистая» школа — это его словечко.
В тот же день они впервые серьезно поссорились. Произошел надлом в семье. Нина не посмела, побоялась в это поверить. Она горячилась, убеждала Семена — откуда у него взялось такое отношение к ее работе, к ребятам. Отсев! Как не стыдно ему. Он — человек с высшим образованием. Инженер! Старый мастер Савушкин сказал ей: из трудных, неблагополучных ребят получаются благополучные, только нужно уметь показать им, какая и в чем у них сила. И Нина Михайловна пришла из средней школы охотно, открыто. А Семен… Он теперь ушел от нее. Принципиально. Аля выскользнула из комнаты в тот самый момент, когда должен был уйти Семен. Нина Михайловна не сумела ее удержать, остановить.
Семен всегда презирал свою работу. Инженер по технике безопасности депо. В нем накапливалась нелюбовь к людям и даже к ней, Нине, в эти последние дни. Аля… Неужели ушла вместе с отцом? От меня ушел муж и ушла дочь. Причина? А я не понимаю причины. Нет причины. Нет! Абсурд! Нелепость! Вздор какой-то!
Недалеко за окном комнаты двигались маневровые тепловозы, формировали составы. Кричало радио — диспетчер, очевидно, требовал вагоны на сортировочную горку. Слышно было, как на больших оборотах работал дизель-толкач, заводящий электровоз в депо.
Пришла медсестра и дала Нине успокаивающее. Нина безропотно выпила. Медсестра сказала Марине Осиповне:
— Ефимочкина, кажется, не пропускают.
— Опять?
Медсестра кивнула.
— Я зайду к врачу, — сказала завуч.
Медсестра ушла.
Марина Осиповна оттягивала разговор с Ниной Михайловной. Мужа Нины Михайловны она знала, как и все в училище. Замкнутый, необщительный. Марина Осиповна невольно вспоминала себя, свое появление в училище. В школе — кстати, той самой, из которой пришла и Нина Михайловна, — оказалось четыре историка: Марина Осиповна с напарницей, потом молодая учительница, направленная по распоряжению гороно, а потом сменился директор, и новый тоже оказался историком. Следовало кому-нибудь уйти. Это сделала Марина Осиповна, хотя директор упрашивал ее остаться, не хотел отпускать опытного преподавателя, да и сама новенькая говорила, что уйти следует ей. «Куда вы денетесь в нашем районе?» — сказала Марина Осиповна. «В ремесленное училище», — сказала новенькая. «Не справитесь». Марина Осиповна знала, что говорила. И ушла сама. Это теперь так просто — ушла сама. А тогда… Было тоже не просто. Думала, переоценила свои силы, не для нее эта работа. Напрасно жизнь себе испортила. Тут наскоком ничего не решишь, не преодолеешь. Все гораздо серьезнее. Учащиеся, условия работы. Боялась взглянуть мужу в глаза, боялась его вопросов. Он ее ни в чем не упрекал, но Марина Осиповна понимала, упрекнуть есть за что: у нее не было теперь вообще свободного времени. Для кого-то существовали кино, театр, гости. Первые месяцы поговорить лишний раз по телефону и то было в тягость.
Нина Михайловна сидела, не поднимая головы. Только немного подколола волосы и расправила воротничок кофточки. Марина Осиповна смотрела на нее, а сама вспоминала, как впервые вошла в училище, в старое депо. Был звонок на перемену, и по коридору с криком ринулась темная масса. Ученики. Высыпали на двор, закуривают, а уж говорят… Стояла она в коридоре, ноги приросли, идти не могла. Что же это такое? Оказалась здесь по доброй воле. Зачем? В коридоре темно, пахнет дизельным топливом из цеха по соседству, из пропарочных камер, где находились в ремонте локомотивы. Шагает высокий щуплый паренек, останавливается перед ней и говорит: «Вы что, забалдели?» В комнате напротив грохнули электрогитары. Хотела ответить пареньку, но какое там — гремят гитары. Парень кинулся к дверям: «Эй вы, хиппешники! Именем революции, откройте!» Двери открыли, и парень исчез. И кто это был, что за ученик? Виталий Ефимочкин. Из-за него она теперь готова упрашивать врачей, умолять, чтобы его проверили еще и еще раз, не спешили браковать. Сесть на электровоз его мечта. А то, что Марина Осиповна тогда в коридоре «забалдела», Ефимочкин был прав.
Ребята в ПТУ действительно особенные, часто приходят из домов, где матери сами тянут семьи, где не хватает денег даже на то, чтобы выписать журнал или газету. Марина Осиповна помнит, как на одном из первых уроков, когда она сказала ученику, чтобы сделал вырезки из газеты по международным событиям, ученик ответил, что у них в доме нет газет, не получают. Марина Осиповна удивилась. Ученик ответил: «Нет денег». Она поняла тогда свою ошибку. Договорилась с замполитом Леонидом Павловичем Жихаревым, что на училище будут выписаны дополнительные комплекты газет, по которым ребята могли бы работать. Начала приносить из дома журналы и еженедельники. Это теперь в училище имеется кабинет истории и обществоведения. Для каждого ученика — индивидуальный учебный стол. На столе преподавателя пульт управления, нажимом кнопки приводится в движение политическая карта мира, магнитофоны, киноустановки. А тогда Марина Осиповна приходила домой, и ее одежда пахла гарью и соляркой. В классах было темно, сыро, а зимой холодно. Не хватало оборудования, денег, учебных аудиторий, мебели. Марина Осиповна была в отчаянии. На первых порах ей здорово помог Евгений Константинович. А она сама по-настоящему в чем-нибудь помогла Нине Михайловне? Хотя знала, по какой причине мог уйти от Нины Михайловны муж. И теперь вот ушел.
Появилась Валя. Пора на заседание месткома, к директору.
— Знаю, знаю. Иди, — кивнула головой Марина Осиповна.
Но как оставить Нину Михайловну? Скорее бы звонок с урока, и тогда училище наполнится веселыми голосами, шутками, выкриками, озабоченностью дежурных. А Семен этот дрянь. Действительно дрянь.
— Марина Осиповна, вы идите, — сказала Нина Михайловна. — Мне лучше. Спасибо. Я сама.
— Загляните к Эре Васильевне, а? — Да что такое, опять это дурацкое «а»? Совсем как у Вали.
Нина Михайловна чуть улыбнулась. Уголки ее губ раздвинулись в улыбке.
Нина Михайловна схватила трубку, набрала номер телефона школы, где недавно работала сама. Трубку сняла уборщица. Нина Михайловна с надеждой спросила:
— Моя дочь еще не пришла на занятия?
— Не пришла, — ответила уборщица. Потом подумала и добавила: — Игоря Вандышева тоже нет.
Нина Михайловна положила трубку. Игорь совсем не похож на Тосю. Первый и верный друг Али. И постоянный враг Семена. Семен его ненавидит. А кого он любит? Нина Михайловна вдруг как-то странно успокоилась. Потому что Игоря тоже не было на занятиях. «Братья Вандышевы, старший — такой спокойный, сильный, и младший — такой неспокойный, резкий, прозвище в школе Молекулярный Беспорядок, как вы мне сейчас нужны», — с нежностью подумала Нина Михайловна.
Потом встала и подошла к расписанию — нет ли сегодня на самом деле урока эстетики. Пускай что-нибудь о Фракии, о Микенах, о музее Прадо в Мадриде или о Ленинградском Эрмитаже.
Евгений Константинович Воротников проверял экспонаты в музее: как они разложены, не перепутаны ли подписи, даты, объяснения.
Училище уже затихло. Поздно. Ушли даже самые неуемные.
Евгению Константиновичу спешить некуда. Музей ему дорог не меньше, чем лаборатория электровозов. Если в лаборатории собрано все самое современное, нынешнее, чем Евгений Константинович занимается, то в музее — все прошлое Евгения Константиновича, прошлое железной дороги. И откуда что взялось! Ребята ходили и отыскивали старых железнодорожников — машинистов, кочегаров, проводников, сцепщиков, преподавателей школы. Собирали для музея документы, фотографии, предметы быта. Проникли в архив Министерства путей сообщения. Помог выпускник училища машинист Митя Грушков. Вон он, Митя, на фотографии среди выпускников своего года. Очень любил агитировать за железную дорогу. Приводил ребят из различных районов города. Мысливец напоминает Грушкова в юности, но отдаленно. Мысливцу не хватает Митиной увлеченности, горячности. А Тося Вандышев рожден для своего дела, в нем страсть, хотя внешне всегда сдержан, спокоен. И не очень стремится быть оратором. Тося замечательный командир группы и будет, без сомнения, замечательным руководителем на производстве. Его даже Никита Лиханов уважает. А ведь Никита — сущий бес. Хулиган.
Евгений Константинович включил тумблер на панели, и по рельсам двинулась модель паровоза ОВ. С керосиновыми лампами, кулисами, красными колесами впереди, «бегунками». Молодцы ребята, сделали. Чертежи, разметка, конечно, Феди Балина. Он рассчитает все что угодно и в любом масштабе…
В «овечке» было что-то от мальчишек. Что-то голенастое. В ее кулисах. Каждую машину, с которой мальчишки общаются, они невольно населяют собой, своим характером, своим отношением к ней. Машина становится их другом, товарищем.
«Овечка» двигается по рельсам и пыхтит. Посылает два длинных сигнала, когда начинает движение назад. Все, как в инструкции. Ну мудрецы!
Недалеко от паровоза висела фотография группы учащихся, среди них Юрий Матвеевич Рогов. Китель на нем каков! И фуражка! По тем временам писаной красоты. Сейчас в училище такой модник Дробиз.
Евгений Константинович брал в руки старые значки «Отличный путеец», удостоверения личности, эмблемы, пропуска в цех Московского электромеханического завода, на котором в сорок втором году учащиеся делали детали к реактивным снарядам для «катюш».
Паровоз ОВ продолжал потихоньку ходить взад и вперед, шипеть паром, двигать голенастыми кулисами, изредка моргать большими близорукими глазами.
Надо смотреть и смотреть, проверять. Сегодня остался и проверяет. Хотя знает, что остался он вовсе не для этого, а чтобы еще и еще раз побыть здесь пока что одному. Повспоминать. Вот он, первый выпуск электрификаторов из стен училища. Бравые ребята с прилизанными чубчиками и узенькими галстуками. А это что такое стоит? Металлический сундучок машиниста, рядом разложены инструменты из сундучка. Никита Лиханов! Неужели дал? Воротников ни с каким другим его не спутает. Должна быть глубокая царапина. Верно, вот царапина и цифра «132». Номер локомотива. И еще цифра — дата рождения у Никиты дочери. Верно. Имеется и эта цифра. Все верно.
Евгений Константинович подержал за железную ручку сундучок. От сундучка пахло паровозной топкой. Или выдумывает? Конечно, выдумывает. Ему даже кажется, что он чувствует огонь топки, слышит лязг лопаты, погружаемой в уголь, и сейчас уголь легко соскользнет с лопаты и полетит глубоко в топку, в огонь.
А кореш все-таки дал сундучок. Выпросили у него. Кто же, интересно? Тося Вандышев? Дробиз? Ефимочкин? Кто-то из них. Федя Балин к Лиханову даже не подойдет. Шмелев — тоже, после случая в цеху у выпрессовочного аппарата. Да многие ребята не подойдут. А может быть — сам Юрий Матвеевич?
Евгений Константинович отключил модель. Перестал шуметь пар, погасли керосиновые фонари. Погасло прошлое.
Поздно уже, пора домой.
Глава IV Бег с ходьбой
Ефимочкин караулил трамвай. Он приходил на дальнюю от училища остановку, чтобы не было поблизости никого из знакомых, и ждал. Пока что Ефимочкина здесь видел один Тося. Но тут можно быть спокойным, полное молчание, никаких глупых шуточек. Не увидел бы кто-нибудь другой. Изведут.
Трамваи расплескивали колесами волны талого снега. Каждый раз люди на остановке отскакивали от приближающегося трамвая, хотя незачем было подходить близко, но все равно подходили. Ефимочкин тоже. Несмотря даже на то, что он-то ждал определенного трамвая, который водила Лиза Буканова, рыжая девушка.
Виталий входил в трамвай и занимал место поближе к кабине. Ехал до конечной остановки.
Когда он совершил свою поездку в первый раз, Лиза (то, что ее зовут Лизой, а фамилия Буканова, он узнал из информационной таблички) сделала вид, что не обратила на это внимания. Так полагается в подобных случаях, решил Ефимочкин. Во второй раз Лиза как будто узнала его. Виталий спросил, почему она не зайдет в училище? Все-таки смежные профессии. Она не отрицала, что профессии смежные. Но о том, чтобы зайти в училище, ничего не сказала.
Ефимочкин и Лиза на конечном пункте отмечали контрольное время, а потом вели трамвай в обратный путь: Лиза на водительском месте, Ефимочкин сзади, на сиденье для пассажиров.
Он ей сказал:
— Ты прилично водишь трамвай.
— Я научилась, — сказала Лиза.
Их разговоры состояли из таких отдельных фраз, которые можно было произносить в момент коротких передышек, когда Лиза не сидела за управлением: заряжала билетную кассу, протирала переднее стекло. Виталий обычно ездил в трамвае от двенадцати до часу дня. Двадцать минут уходило на обед, сорок минут он проводил в Лизином трамвае. Это значит днем. И еще вечером. Соответствующее время.
Лиза теперь подпоясывала свою куртку лаковым ремнем с красивой пряжкой.
Однажды она сказала Виталию:
— Путь ко мне долгий. Я не из здешней местности. Ты понял?
— Понял.
— Может, теперь сойдешь? Не люблю случайных попутчиков, — и глянула на него так, будто видит в первый раз.
«Недаром рыжая», — подумал Ефимочкин. Он и сам не без некоторого количества медных запятых у переносья. Признак настоящего характера, считал Ефимочкин. Иначе зачем природе метить таких людей огнем.
— Я терпелив, — сказал Виталий. — Обожду.
Был подобный, не очень складный, разговор и в трамвайном парке.
— Катайся, но сюда не приходи, — сказала Лиза.
— Почему?
— Не хочу разговоров.
— Ты такая?
— Да. Я такая.
— Наберусь еще терпения.
У них получалось как-то все наоборот: начинали с приятного знакомства, а двигались к тому, чтобы раззнакомиться. Но чем непреклоннее становилась Лиза Буканова, тем больше она нравилась Виталию. Ее простая «аптечная» прическа отражала сущность Лизы, ее нежелание украшать себя и свой характер. Только лакированный пояс, пожалуй, был единственным ее украшением.
Ребята засекли Ефимочкина. Лучковский немедленно скорчил глупейшую рожу — демаскировал влюбленного. Костя Зерчанинов постучал в стекло кабины и начал что-то изображать на пальцах. Короче говоря, после этого случая Лиза почти перестала разговаривать с Ефимочкиным. Как будто он виноват в поведении друзей. Но Лиза, очевидно, считала, что он за них в ответе и за всякие с их стороны намеки — тоже. Дал в училище повод. Так ее охарактеризовал.
Это она ему сказала на конечной остановке.
Виталий попробовал возмутиться; он действительно никому ничего не говорил.
Тогда Лиза сказала:
— Тем хуже.
— Но почему? — недоумевал Ефимочкин.
— Хорошее не нуждается ни в чем плохом.
Ефимочкин не понял, что она имела в виду под плохим.
— Ты из меня сделал личную тайну!
«Одно художество за другим», — подумал Ефимочкин. Он приглашал ее в училище с самого первого дня. Вот уж рыжая… с рыжим характером…
В группе, конечно, немедленно было объявлено, что Ефимочкина переехал трамвай и что он ни живой ни мертвый. Даже Марина Осиповна спросила:
— Ефимочкин, что это за история у вас с трамваем?
— Ничего, Марина Осиповна.
— То вы чертите на трамваях, то попадаете под них.
— У меня проблемное обучение, Марина Осиповна.
Виталий вознегодовал на ребят, в особенности на Лучковского:
— Ханурика утоплю в проруби!
Но ребята сказали, чтобы Ефимочкин успокоился: ханурик может утонуть в химии. Буль-буль… Этого будет достаточно.
Отношения между Лизой и Ефимочкиным разладились. Правда, этому способствовала плотная подготовка к экзаменам. Он еще раз встретил Лизу Буканову и ее трамвай. Случайно или нет, он не хотел об этом думать.
— Где твой шикарный пояс? — спросил Ефимочкин, чтобы о чем-то спросить.
— Обыкновенное дело — сняла. Ты, конечно, разочарован?
— А фигли!
Трамвай резко остановился, и, щелкнув автоматикой, открылась передняя дверь. Лиза сидела на водительском месте, прямая, застывшая, не поворачивая головы.
Ефимочкин стоял в дверях.
До остановки было еще далеко, но трамвай, нарушая правила движения, стоял как вкопанный, с открытой дверью.
— Выходи, — сказала Лиза.
Ефимочкин спустил с подножки одну ногу.
— Весь выходи.
Ефимочкин спрыгнул на мостовую. А как быть?
Трамвай уехал. Ефимочкин остался. Вот такие хахоньки. Не стой под грузом! В училище висит плакат: большая гиря, а под гирей — муха.
Тося наблюдал за историей Ефимочкина. Не поощрял и не осуждал. Что Тося понимает? Влюбленным он еще никогда не был. До такой степени, чтобы упорно добиваться расположения девушки. Превозмочь себя, свою застенчивость и добиваться. А ребят в группе надо сдерживать, а то чего только не болтают: бедный казначей промотал казенные деньги и талоны на обед ради «гетерочки». Положение у Виталия и без того сложное: со дня на день будет в училище очередная медицинская комиссия и неизвестно, пройдет ее Виталий или нет. Уже несколько раз училищный врач отмечал у него повышенное кровяное давление. По этому поводу в группе не шутят. Теперь появилась «гетерочка» (Шмелев, конечно, придумал). От такой у здорового человека давление перестанет быть нормальным. Во всяком случае, Тося проследит, чтобы Виталий обедал как положено и не выпрыгивал из-за стола как ненормальный при одном звуке трамвая.
В училище побывали родители Виталия. Отец высокий — так что сынок ростом в отца — и маленькая и до смешного кудрявая мать. Держались тихо, незаметно. Пришли к мастеру, но Виктора Даниловича, как всегда, не было, и их принял директор. Каким-то образом они узнали, что сына не пропускает медицинская комиссия на помощника машиниста. Заволновались. Виталий им, конечно, ничего не объясняет, да они и боятся его спрашивать. Сын уже вполне взрослый, самостоятельный. Он таким всегда был. Но вот все-таки пришли. Юрий Матвеевич сказал о Виталии, какой он замечательный ученик, как его любят ребята в группе, ну, а здоровье действительно не позволяет Виталию пока занять место помощника машиниста. Но ведь он настоящий парень и сумеет правильно распорядиться своей жизнью. Тем более, за ним постоянно училище, которое придет ему на помощь в любой момент. Попытался Юрий Матвеевич незаметно упомянуть и об увлечении Виталия (директор знал о вагоновожатой), но родители не поняли намека. Значит, ничего не знали. Тогда и Юрий Матвеевич не стал углублять эту тему. Он доверял своим ученикам и уважал их независимость, тем более когда она была такой упрочившейся, как у Ефимочкина.
Дима Дробиз решил пойти служить на флот. Собственно, он останется машинистом, вернее, станет машинистом, только не на электровозе, а на боевом корабле. Море, оно ему весьма симпатично. Оно просто прекрасно, а без прекрасного он, Димка Дробиз, как известно, ржавеет.
Дима написал письмо в Ленинград, в Высшее военно-морское инженерное училище, можно ему подавать документы или нет? Он заканчивает ПТУ железнодорожников, знает электрические двигатели, ремонтное дело. Будет выпущен из ПТУ помощником машиниста и слесарем третьего разряда. Он никому в группе не сказал о письме — ни Виктору Даниловичу, ни Тосе, ни даже своему другу Шмелеву. Диме казалось, ребята могут его не понять, сочтут беглецом, предателем. «В конторе завелся дезертир». Шмелев скажет: «Ты, сучок, решил отколоться. А я прочный, как две тюрьмы…» Когда Шмелев психует, у него в разговоре проскакивают словечки с «того края жизни». Хотя он пытается от них избавиться. Со словечками воюет преподавательница литературы Ольга Филипповна, Эра Васильевна и, конечно, Марина Осиповна. Марина Осиповна воюет против всех словечек Шмелева. Шмелев дает ей обещания, что впредь не будет пользоваться «бякой», но при этом хитро улыбается, потому что «бяка» вроде бы и совсем уж безобидное слово, дитячье, но Шмелев так его произносит, что Марина Осиповна долго и подозрительно на него смотрит. И правильно делает.
Письмо Дима отправил. Ждал ответа. Потом решил все-таки поговорить с Виктором Даниловичем. Но разве с ним поговоришь теперь! Какой-то он после женитьбы малость «не в себе». От счастья, что ли? Говорят, Ирина Камбурова жуткая красотка. Тося с Федей видели ее в домашней обстановке. От Тоси ничего, никаких эпитетов не получишь, а от Феди — и простого серенького слова на промокашку не проявишь. И выходит, вроде эту Ирину Камбурову никто и не видел. А мастер исчез, растворился в чувствах. У него теперь свои дела, у ребят — свои.
А вдруг из Ленинграда придет отказ? Так чего, спрашивается, преждевременно языком трепать. Напишут — не нужны петеушники. Числится еще по старому ремеслу это слово с тухлявым оттеночком. Не за полную цену они людишки: образование заканчивают больше по линии ГТО: бокс, мотогонки, лыжные кроссы — «на лыжных палках» в общем. А тут, если не подпираться палками, костылями, на самом деле упадешь с ног от образования. Но кто об этом знает в широких массах?.. Катит на тебя лавина с горы. Училищный электрик Лебедь на все жалобы ребят и учителей говорит, что от образования околеть нельзя. Не изящно, конечно, оформлена мысль, но… пока действительно никто еще по фазе не сдвинулся.
Дима откладывал на будущее разговор о себе, о своих планах. Хотя время наступило для таких разговоров. Но придет ответ из Ленинграда, тогда он скажет в группе. Он уже придумал, как он скажет: «Ребята, вы же знаете мою страсть к красивым фуражкам!»
А может быть, все-таки заглянуть к Тосе домой? Поговорить. Тося поймет Диму. Они ведь до сих пор понимали друг друга, командир группы и комсорг. Да и потом, что особенного в решении Димы — просто он уходит в армию раньше других ребят. В прошлом году Марина Осиповна горевала, двое ушли в какое-то военное училище, авиационное, что ли.
Тоси дома не было. Мать его сказала, что он еще в училище. Димка вспомнил — сегодня совет командиров.
У себя дома за столом, освещенным маленькой настольной лампой, сидел Ваня Карпухин, учил экзаменационные билеты по физике и делал шпаргалку. Учился Ваня хорошо все три года, шпаргалку делал для большей уверенности в себе. Писал, чему равен первый закон Фарадея, второй, конечную формулу объединенного закона. Написал, чему равно число Фарадея. И вдруг застыдился. Он все это знает! Даже не застыдился, а обиделся на себя. Возьмет и сжует свою шпаргалку!
Ваня вздохнул, опустил на шпаргалку голову. Лег на нее щекой, хотелось спать. Сейчас Ваня поднимет голову, сжует шпаргалку. Но голова не поднималась. Приятно было лежать щекой на теплой от настольной лампы бумаге. Ваня закрыл глаза или глаза сами закрылись. Почему-то вспомнил, как недавно на перемене он с Тосей, Шмелевым и Федей Балиным пришел в «техническое творчество», а там директор что-то делает за сверлильным станком. Натянул Ванин рабочий халат. Сунулся в комнату и Лучковский и тут же исчез: у него на директора условный рефлекс. А Ваня сказал директору: «На вас мой халат». Юрий Матвеевич кивнул, снял халат. «А что вы здесь делали?» — спросил Ваня. «Мясорубку», — ответил директор. «Для столовой?» — спросил Ваня. Но тогда сказал Шмелев: «Любопытство, Иванушка, не порок, но…» «Смешно все», — успел подумать Ваня. Он уже спал. На щеке у него отпечаталось число Фарадея в кулонах и эквивалентах.
Тося возвращался домой на трамвае. Сквозь стеклянную перегородку кабины вагоновожатого сверкал знакомый султан рыжих волос.
Пока трамвай стоял у светофора, девушка взглянула на Тосю. Тося не сомневался, что она его узнала. Тося наблюдал, как она вела трамвай: решительно, и все же чувствовался новичок. Она еще не владела машиной полностью, когда ты с ней одно целое, пусть это даже всего лишь трамвай.
На одной из остановок Тося увидел Ефимочкина. Виталий намеревался сесть в трамвай на виду у рыжей, с передней площадки, но, заметив Тосю, поспешно и как-то стыдливо исчез.
Тося взглянул на рыжую: ничего в ее позе не изменилось, султан из волос даже не дрогнул над воротником куртки. Никакого Ефимочкина она знать не знает. Но так ли это?
Тося увлекся предположениями и едва не проехал свою остановку. И еще он думал о себе. Тося женится. Обязательно. И у него будет сын. Обязательно. В их семье выросли двое сыновей — он, Тося, старший, и Игорь — младший. Отец их умер — сыновья живут. «Действуют» — как сказал бы отец. Он часто повторял — «действуйте, ребята». Тося действовал. С девушками у него только не получалось. Не хватало какой-то ловкости в разговоре, быстрой шутливости; умения во что бы то ни стало понравиться, выделиться на фоне других ребят, «собрать себя по веселой схеме». Он не танцевал. Не умел. И знал, что у него никогда не получится. Димка Дробиз, Шмелев — они по разговору с девушками наипервейшие специалисты. Танцуют тоже первый сорт. Уступают только Лучковскому. Но Лучковскому в танцах уступит каждый. Шмелев сказал, что, когда родился Лучковский, дежурным по земному шару был товарищ Игорь Моисеев.
Тося взглянул на свои руки и ноги. Не надо надеяться — танцы не пойдут. Впрочем, был случай, и совсем недавно, на Октябрьских праздниках… В училище устроили бал. Танцы. Пригласили девушек из кулинарного училища. На балу играл ансамбль «Экспресс». Объявили белый танец. Кто-то потянул Тосю за руку в круг танцующих. Вероника Грибанова, библиотекарша.
Бал устроили в физкультурном зале. Полы были размечены для игры в баскетбол — линии, круги, полукружья. Тося опомнился, увидел, что стоит с Вероникой у желтой линии, откуда кидают штрафные броски.
— Легче двигайтесь, — сказала Вероника.
Тося заметил, что он уже двигается, потому что желтая линия на полу сменилась коричневым полукружьем.
— Легче держите мою руку. Да что вы, будто…
— Слон в посудном магазине.
Вероника улыбнулась, промолчала.
— Мне так уже говорили, — сказал Тося.
Вероника была в тоненькой белой, почти летней, кофточке и в узкой длинной черной юбке с небольшим разрезом сбоку. И без очков. Совсем другая, незнакомая девушка.
— Онли ю! — объявил Лучковский, когда «Экспресс» перешел на другую танцевальную мелодию. — «Только ты». Перевод с английского.
— Я уже не могу больше танцевать, — сказала Вероника. — Очень смешно.
— Лучковский? — спросил Тося.
— Да. — Вероника повторила голосом Лучковского: — Онли ю!
Тося и Вероника отошли в сторону.
— Я где-то прочитал, что люди стареют раз в семь лет. Живут, живут, а потом на седьмой год…
— Тося, теперь вы меня смешите. — Вероника смеялась громко, откровенно. Ее лицо было розовым от смеха. — Вы — и о старости…
— Прочитал недавно.
— Вы на середине третьей семерки, а я уже в конце.
— Опять я, как слон в посудном магазине, — искренне огорчился Тося.
Вероника поглядела на него, и ему показалось, что она дотронулась до него своей белой кофточкой, как это только что было в танце.
Он потом по-прежнему часто бывал в библиотеке, но Вероника была уже в своем обычном рабочем платье и в тапочках.
Дома Тосе открыла мать. С тех пор, как умер отец, она никогда не ложилась спать, не дождавшись сыновей.
Она ждала их терпеливо и открывала дверь, казалось, в тот момент, когда кто-нибудь из них едва касался кнопки звонка. Угадывала по едва слышным шагам на лестнице. Она ни о чем не спрашивала, ждала. Когда они приходили, радовалась, что ее дети дома, что она с ними, что не одинока. Тося это понимал. Игорь, может быть, еще и не понимал.
Тося учился в той же средней школе, где теперь учится Игорь. Но закончить школу не удалось: умер отец. Операция не считалась сложной. Неожиданно началось воспаление, с которым не смогли справиться. В больницу ходили Тося и мать. Игоря не брали. Отец не велел. Но Игорь проник. Он в последний раз видел отца. У Тоси была последняя встреча, когда отец уже умирал. Тося понял это. Отец, видимо, тоже понял. Руки отца, с расплющенными от постоянной физической работы пальцами, слабые, тонкие в кистях, лежали поверх одеяла. И Тося почувствовал, что отец не вернется домой. Отец сказал: «Подышать бы свежими стружками…» Тося растерялся, но потом понял: запах свежих древесных стружек для отца — запах его детства, потому что дед был плотником.
…Тося бежал по улице. Где взять стружку? Где в городе есть сейчас свежие стружки? Он их нашел в столярной мастерской при мебельном магазине и прибежал обратно в больницу. Проскочил мимо дежурной медсестры и санитарок. Отец лежал в отдельной маленькой палате-изоляторе. Тося высыпал стружки отцу на кровать — свежие, сосновые, с коричневыми полосками от годичных слоев деревьев, с запахом скипидара, с надколами от ножа рубанка, когда нож брал слишком глубоко и стружка выламывалась из доски. Теперь для Тоси всегда запах стружек — воспоминание о том дне, когда он бежал, прижимая их к груди, и потом, в больнице, высыпал их на грудь отцу.
На завод, где работал отец, Тося не ходил. Не мог. Там издали слышен шум работы отцовского цеха. Отец говорил, что всегда отгадает голос своего кузнечного молота. Как Тося узнает теперь свои электровозы.
Тося выжидал, откладывал посещение завода, хотя понимал, что должен, обязан принять решение, что просто продолжать учиться в школе не имеет права. Ушла в училище железнодорожников Марина Осиповна. Но продолжала ходить и в школу, рассказывала об училище, что и как будет в новом ПТУ. Так Тося попал в училище, без которого он теперь не мыслит свою жизнь. Он отчетливо помнил построение на училищной линейке, на мостовой мелком было обозначено, где какая группа строится, и Тося стоял во главе ЭЛ-16. Тоже впервые, после собрания, где его выбрали командиром. И он видит всех ребят, как они тогда стояли: Гибич со снисходительно прищуренными глазами, во рту — спичка; Дима Дробиз в старых кедах, на которых шариковой ручкой выведено печатными буквами «Лось-Анджелес». Дима жил на подмосковной станции Лось. Добавочное «Анджелес» должно было, очевидно, разнообразить или как-то возвысить Димино местожительство. Небольшой, с пухлым наивным лицом, Ваня Карпухин. Федор Балин, из которого слова надо было тащить, как забитые по самую шляпку гвозди. Подвижной, неугомонный Ефимочкин. Шмелев — постоянно безжалостно-насмешливый. «Не влияет значения» — был его спокойный на все ответ, который немедленно подхватили в училище. Марина Осиповна первой сумела побороть Шмелева, уличив его в незаконном авторстве этих слов, как теперь пытается побороть слово «исключительно», которое Шмелев тоже активно насадил в училище. А потом Шмелев несколько месяцев провел в исправительной колонии для несовершеннолетних преступников. Вот такой у него был соскок в жизни.
Безразличный Лучковский, занятый только собой, собственной персоной. Костя Зерчанинов в измятых штанах, подшитых снизу зубчиками от застежки «молния», в разбитых ботинках и с длинными измятыми волосами. Волосы подстриг под давлением бухгалтера Ксении Борисовны. Она попросту отказалась начислять ему стипендию, пока он не приведет в порядок «свой глобус». А потом история и с Зерчаниновым, не менее печальная, чем со Шмелевым. Торчал в строю Мысливец. Был худой, как оглобля. И еще совсем тихие ребята из Московской области. Чтобы к девяти часам попасть в училище, ребятам из области надо было вставать в пять утра. Автобусом ехать до станции и еще часа полтора на электричке, в которой одновременно спишь и не спишь и от этого еще больше устаешь. Общежития в училище не было.
Тося стоял тогда впереди всех ребят. Они смотрели на него, и каждый по-своему прикидывал Тосины возможности, свое отношение к командиру. Тосю на пост командира выдвинул комитет комсомола и мастер Виктор Данилович Скудатин.
В группе проголосовали и разошлись по домам. На что Гибич сказал: «Отдуплились шестеркой». В прежней школе никто бы не посмел с Тосей так разговаривать, даже из старшеклассников. Тосина физическая сила была в школе давно оценена, как и в доме, где он жил, хотя силой Тося пользовался в крайнем случае, когда вынуждали обстоятельства.
Никогда не бывало долгих разговоров между Тосей и Мариной Осиповной или каких-то наставлений. Марина Осиповна принимала Тосю в школу, она надеялась и выпустить его из стен школы. Пусть изменилась для них обоих школа.
Тося любил Марину Осиповну, учился у нее в детстве, учится и теперь. Она была его учительницей на всю жизнь. Он знал, что Виктор Данилович ревниво относится к его любви к Марине Осиповне. Виктору Даниловичу казалось, что преподаватели общеобразовательных предметов должны быть в училище на втором плане: училище не может стать для них кровным делом, они урокодатели — «отмерили свои часы и ушли». В училище жили еще две школы.
Ребята это чувствовали, и в особенности Тося. Но Виктор Данилович делал то, что не могла бы сделать Марина Осиповна, или Нина Михайловна, или Эра Васильевна, потому что они — женщины. Они не могли бы, например, провести такой разговор, который провел Скудатин с Гибичем. Или так себя вести, как Виктор Данилович в семье Федора Балина. Отца Феди лечили в специальной клинике для алкоголиков, но лечиться он не хотел: вытравлял из себя лекарство, начиная со столовой ложки пива. Буянил, выгонял из дома жену и сына. Скудатин обо всем узнал, пришел к нему. Поговорил — не помогло. Встретился с участковым, сходил в домком и, наконец, в райисполком. Снова пришел к отцу. И тот понял, что Скудатин серьезный, а главное — сильный противник. Пить не перестал, но жену и сына не трогал.
Марина Осиповна больше все-таки учительница из прежней школьной жизни, а мастер — это была новая взрослая жизнь. Не стало у Тоси отца — появился мастер. И это у многих ребят. А сейчас они потеряли семью. Семья в чем-то разрушилась. Так Тося определял свое положение и положение своей группы. И теперь уже Тося ходил к Феде Балину и пытался воздействовать на его отца. Сделал как умел. Но от этого было совсем невесело, как будто присутствовал при унижении друга.
У матери Тося спросил:
— Где Игорь?
— Не приходил пока.
Ищите апельсинчик… Но этот «апельсинчик» Тося хорошо знает. Турчинова Аля, одноклассница Игоря, дочь Нины Михайловны.
…Они уже долго шли. В руках школьные портфели. Аля — в легком пальто и в коротеньких ботинках. На голове — шерстяная косынка, повязанная одним концом вокруг шеи. Слева на воротнике приколота брошка из прозрачного янтаря. На Игоре цветная куртка-штормовка и спортивные ботинки. Шапку Игорь не носил, в крайнем случае — лыжную, в очень сильный мороз.
Игорь нашел Алю недалеко от школы, у кирпичной стены депо. Когда между Алей и Игорем Вандышевым началась дружба, никто из них не помнил. Может быть, на уроке физкультуры, когда Игорь помог Але завязать шнурки на кедах, или в классе, когда Аля мыла классную доску шампунем «Жемчуг», а он вытирал доску насухо обрывком вафельного полотенца. Может быть, на длинном деревянном мосту, который тянулся над железной дорогой. Аля шла и с двух сторон придерживала платье-раздувайчик. Игорь загородил ей на мосту дорогу. «Ты чего?» — спросила Аля. «Ты найди меня в скорлупках, не то я тебя найду!» — сказал Игорь и преклонил колено. Глаза его смеялись. «Здесь сажа, — сказала Аля. — От тепловозов». Глаза ее тоже засмеялись, и при этом забавно наморщился нос.
Когда началась дружба? Началась, и все. Незачем вспоминать, ломать голову.
Двое шли по городу. Молчали. Игорь громко сказал:
— Мерзавец.
Аля остановилась, глянула на него. Глаза ее начали быстро наполняться слезами, и от слез опустились, заблестели большие мягкие ресницы. Аля боялась моргнуть, потому что слезы тогда уже стремительно покатятся по щекам.
Игорь и Аля стояли друг перед другом. Они любили друг друга. Сейчас они были в ответе за чужой обман и чужую подлость. За чужую нелюбовь.
Двигался людской поток, двигался городской транспорт. Снег в городе неожиданно сошел. Сухо. Не холодно. Даже тепло. Люди весенние, возбужденные. Может быть, устали от холода. Весь город был сегодня весенним.
Мимо Игоря и Али прошагал маленький школьник. На нем был ранец, а на ранце, сзади, в слюдянистое окошечко, вставлен проездной билет. Школьник покосился на Игоря и двинулся дальше, и еще долго был виден на его спине «На предъявителя. Единый». Аля провожала школьника взглядом, и так ей было легче. Ей даже казалось, что она не слышала, что сказал Игорь об ее отце только что.
— Мерзавец! — уже кричал Игорь. — Он никогда не любил тебя и твою мать!
Игорь был объективен: он не хотел обидеть, он хотел успокоить Алю. Научить твердости, непримиримости. Ведь она сбежала, лишь бы не слышать всей правды. Выскользнула из дому. Умчалась, чтобы не слышать больше слов, которые говорил отец ее маме.
Она шла тогда вдоль путей, где напряженно свистели маневровые тепловозы, предупреждая об опасности. Аля не думала об опасности. Шла, пока не уперлась в кирпичную стену.
Встала около стены и долго стояла так, лицом к стене. Не хотелось оборачиваться. Но пришлось. Она прислонилась к стене. В ушах слова отца: «Я ухожу, Нина. Хотел бы забрать Алю». Хотел бы. А куда и от кого? «Но ее надо убедить в моей правоте. Я этого добьюсь! Я буду бороться за нее!»
Аля смотрела на пути, на стрелки, на светофоры, на маневровые тепловозы, на далекий, внутри полукруглого здания депо, поворотный круг, на котором проворачивали колесные пары, чтобы отправить из одного ремонтного цеха в другой. Колесные пары выкатывали ребята, круг медленно поворачивался и подходил к другим путям в другой ремонтный цех, и ребята отправляли туда пары. Будут менять на электровозе или тепловозе. Ребята из ПТУ. Те самые, которые проходят ремонтную практику. С ними занимается ее мама. Собственно, из-за этих ребят с ней так поссорился отец. А может быть, причина не в этом? Другая женщина? Какая-нибудь нездешняя, из центра Москвы, куда поехал жить папа. Растущая, иная. И папа растущий, иной. Он говорил маме, что будет растущим. Этого надо добиваться. Человек должен быть растущим. Иным. Он не должен, конечно, вот так стоять у простой кирпичной стены, как стоит Аля. Не растущая и не понимающая, как всё у нее будет в жизни дальше.
Теперь она стояла перед Игорем в центре города. Она только боролась со слезами и боролась внутренне против слов, которые он выкрикнул об отце. С такой яростью, как это бывает у Игоря. Аля все еще боялась моргнуть — покатятся слезы.
Але казалось, что Игорь для нее каменная стена, дальше которой некуда было идти. Необходима стена — ведь она заставила Алю остановиться.
— Игорь!
— Чего?
— Игорь…
Он взял ее и посадил на гранитное ограждение подземного перехода — удобно, как на широкой скамье.
Игорь устроился рядом. Портфели сложил внизу. Он давно уже нес их оба, свой и Алин. Зачем она взяла из дома портфель? Очевидно, по привычке.
— Игорь, а ты мог бы… когда-нибудь…
— Мог, — коротко сказал Игорь, спрыгнув с ограждения.
Побежал к продавщице. Купил два жареных пирожка с мясом, вернулся и снова оказался рядом с Алей.
— Ешь. — Он почти грубо сунул ей в руку пирожок в бумажной салфетке.
— Не хочу.
— Ешь, я сказал.
— Ты даже не дослушал, о чем я хотела спросить.
— Я все могу.
— Ты грубый.
— Замолчи. Ешь.
— Грубый.
Аля начала есть. С утра оба ничего не ели. Только ходили. Вернее, она ходила, а Игорь ходил за ней, чтобы она могла ходить столько, сколько ей понадобится. А потом усадил ее таким вот решительным образом.
— Значит, мог? — сказала опять Аля.
— Перестань ты с этим. От твоих вопросов ко мне ничего не изменится у других. Не нарисуется.
Она замолчала, смотрела на него. Он вдруг понял, что обижает, а не защищает ее. Быстро доел пирожок и сказал:
— Посмотри у себя бронзовую монету.
Она не понимала, о чем он.
— Две копейки надо. У меня нет.
Она переложила пирожок с салфеткой в левую руку и правой достала из кармана пальто мелкие деньги. Протянула ему на ладони. Он нашел в кучке монет две копейки.
— Сиди тут и ни с места.
Он опять спрыгнул, пошел в будку телефона-автомата. Говорил по телефону и поглядывал на Алю. Вернулся. Она хотела спросить, кому он звонил, но он сам сказал:
— В училище, твоей матери.
— Спасибо. Надо было мне самой позвонить.
— Надо было. А то я всякое такое не умею.
— Всякое такое, — повторила Аля.
— Не люблю говорить, люблю дело делать.
— Что бы ты делал на моем месте?
— Я сказал — перестань. Или давай займусь папашей…
— Не надо о нем больше так, Игорь.
— Я в людях фальшь презираю. Я не конкретно о твоем отце.
Игорь старался быть мягким, уступчивым. «Будь хотя бы приемлемым», — часто просила его классный руководитель Светлана Сергеевна. Это из-за нее в свое время ушла Марина Осиповна, чтобы Светлана Сергеевна осталась в средней школе.
— Меня тошнит от этих фальшивых, — говорил Игорь. — Зуд по всей коже. Они ведь очень умненькие, незапачканные. Я их в детстве насмотрелся, когда мать после работы по домам ходила, убирала. Я ходил с ней, уроки делал в этих домах, чтобы она не волновалась за меня. Насмотрелся… — Игорь помолчал и добавил: — Субчики. Всегда готовы тебя отбортнуть, е-мое.
Аля знала, что Галина Степановна, мать Игоря и Тоси, подрабатывала по вечерам уборкой. Была и у них несколько раз. Теперь уже не подрабатывает. Может быть, потому что Тося получил повышенную стипендию.
Отец Игоря умер рано. Игорь не любил рассказывать о своих родных. «А зачем? Это мое и при мне должно и остаться». Он и Алю сурово обрывал. Приучал быть волевой и гордой, каким был сам.
Они съели еще по пирожку и снова зашагали по городу. Посмотрели часы на новом здании Театра кукол. Пришлось задержаться, чтобы часы пробили двенадцать и началось действие зверей и фигур. Многие специально подъезжали даже на такси, чтобы поглядеть. Часы разыгрывали маленький спектакль, и очень смешно на всю Садовую кричал петух.
Потом Игорь с Алей оказались в магазине фото- и кинотоваров. Там демонстрировали работу узкопленочного кинопроектора, показывали мультфильм из серии «Ну, погоди!». Один папа держал пальто дочери, а она, в нарядной юбке, прыгала от восторга, когда заяц ловко обманывал волка. Игорю казалось, что продолжается представление часов. И хорошо, и пускай: там, где звери и дети, там всегда весело.
Он смотрел на Алю — она не улыбалась, но он знал, что ей лучше, чем было утром. А потом он затащил ее в транспортное агентство. Она не понимала — зачем, но он понимал: люди уезжают, улетают. Двигаются по белому свету. Побывали они еще в Планетарии и в Зоопарке, где купили и съели пачку вафель.
А потом начал накрапывать дождь. Первый весенний, но был холодным, почти зимним. Игорь положил себе на голову портфель и Але велел сделать то же самое.
Они стояли с портфелями на головах под дождем, пока наконец Игорь не повел Алю домой. Сказал:
— С джоггингом покончено.
— Что это — «джоггинг»?
— Спорт. Бег с ходьбой. На сегодня покончено.
Аля ничего не ответила. Ее брошка на пальто сверкала под дождем и была похожа на каплю свежего березового сока.
Глава V Решка
Ирина была в меховой шапочке и в пальто с маленьким меховым воротничком. Даже когда морозно, она носила длинные серьги. Цвет серег соответствовал цвету французской туши-пленки, которой были покрыты концы век у самых ресниц. Зеленоватая тушь-пленка и зеленоватые серьги. Губы сделаны коричневой жидкой помадой, тоже пленкой и тоже французской. Ирина любила французскую косметику. Если ее нельзя было достать в магазине, покупала с рук, щедро переплачивая, чтобы не лишиться источника «живописи».
Виктор Скудатин сидел угрюмый. В училище давно уже ведутся между сотрудниками разговоры о нем и его жизни. Он знал. От этого не спрячешься сам и Ирину не спрячешь. Необходимо добиться определенности в их отношениях. Пора. Виктор почувствует себя прочнее. Как сказать Ирине? Уже пытался говорить, чуть ли не с первых дней знакомства. Ирина от прямого ответа уходила. Виктор понимал, что если он опять заговорит, да еще здесь, в буфете кинотеатра, где они сейчас сидели, будет глупо, но, кажется, он именно так и сделает.
Секретарь комитета комсомола училища Володя Новиков недавно крутил для друзей кино — собственную свадьбу. Мастера собрались в комнате при актовом зале, где хранятся музыкальные инструменты, и смотрели самодельный узкопленочный фильм. Скудатин, конечно, был на свадьбе. Тогда он еще не познакомился с Ириной. Свадьба была веселая, соблюдались старые русские обычаи. Происходила осенью за городом, в доме у родных невесты. Жених и невеста сидели во главе стола на венских стульях, обмотанных белыми лентами и украшенных бантами. Горлышки кувшинов с брагой и графинов с рябиновой тоже были украшены пышными бантами. Во дворе Володя Новиков соорудил настил из досок, ему помогали все мастера. Скудатин тоже помогал. Потом установили мощные динамики и магнитофон. На эстраде провели вечер: танцевали, пели. В свадьбе принял участие весь поселок — пришли на звуки музыки.
Когда Виктор рассказал Ирине об этой веселой свадьбе, о стульях с белыми лентами, об эстраде, она сказала: «Примитивно, пошло». Отнеслась отрицательно.
Виктор, чтобы как-то начать разговор об их отношениях, заговорил о ПТУ.
— Твои производственные дела, — ответила Ирина.
— Но мои производственные дела связаны с личными.
— Не вижу прямой связи.
— Мои производственные дела связаны именно с тобой. Ты знаешь все подробно.
— Я не все знаю. Я знаю результат.
— Для тебя важен результат?
— Конечно. Я женщина.
— Оставайся ею — выходи за меня замуж.
— Разговор не для буфета в кино.
Виктор смутился. Ирина безошибочно ориентировалась в обстановке, чего не умел делать Виктор.
— Какая разница, где говоришь, — пробормотал Виктор.
Ирина положила ложечку на стол. Она ела пирожное.
— Я еще не разведена с мужем, — вдруг сказала она.
— Когда ты вышла замуж? — ошарашенно спросил он.
— Мне было девятнадцать.
— Кто твой муж?
— Живет в Новосибирске.
Ирина понимала, что факт замужества покончит наконец с темой их разговора не только на сегодня.
Прозвенел звонок. Виктор и Ирина молча встали из-за столика и направились в зал. Виктору показалось, что он и Ирина многоопытные пожилые люди и пришло это чувство к нему от Ирины.
Они нашли свои места, сели. Виктор взглянул на Ирину. Неправда, она была совсем по-девичьи привлекательна: нежный профиль, зеленоватая тень у глаз, слегка раскрытые дыханием губы, зеленоватая длинная серьга над мехом пальто. Только бы не потерять Ирину. Никогда и ни за что!
Ирина почувствовала взгляд Виктора. Виктор ей тоже нравился.
— Я и без того тебе жена, — сказала она Виктору.
В зале погас свет, начался кинофильм.
Ирина сказала это просто, спокойно. Как-то служебно. Чтобы успеть перед тем, как в зале погаснет свет и начнется кинофильм.
«Она мой счастливый выигрыш, — подумал Виктор, — когда совпадают и серия и номер». Теперь бы еще на самом деле выиграть — на этот раз деньги. Много денег, чтобы кошелек, как лопаточник. Деньги нужны ему. Но дважды в жизни такого не бывает, чтобы подряд и серия и номер. Предчувствие недоброго, тревожного поселилось у Виктора в душе. Кажется, его монета упадет на решку, а он загадал на орла.
Скудатин стоял. Ему предложили стул, но он остался стоять. Край воротника рубашки потемнел от пота. Руки Скудатин положил на спинку стула.
За столом директора сидела Адонина, председатель месткома. За длинным столом для заседаний расположились мастера и преподаватели спецпредметов, старший мастер Клименко, заместитель директора по производственному обучению Анциферов, бухгалтер Русанова, библиотекарь Вероника Грибанова. Рядом с Вероникой сидел механик Флягин и заместитель директора по учебно-воспитательной работе Жихарев, которого называли по-старому замполит. Присутствовал и Юрий Матвеевич.
— Не понимаю, как вы могли, Виктор Данилович, — говорит Вероника. Она взволнована, и ей мучительно стыдно за Скудатина. В голосе ее искреннее недоумение. — Почему вы не обратились к Юрию Матвеевичу за официальным разрешением, а поступили так вот… странно…
— Я объяснил письменно на имя директора, — ответил Скудатин. Он повторяет эту фразу не в первый раз.
— Ничего не объяснили, — сказал Юрий Матвеевич. — Написали, что вынуждены были так поступить.
— Вы бы не разрешили совместительство, — сказал Скудатин.
— Не разрешил бы. Мастер производственного обучения не имеет права на совместительство в другом учреждении. Он воспитатель и обязан постоянно быть с ребятами. Неужели мы должны вам об этом напоминать?
Председатель месткома Адонина сказала:
— Скудатин, вы подделали подписи, совершили подлог.
Скудатин молчал. Только в лице его что-то дрогнуло, но тут же он справился с собой. Во всяком случае, внешне.
— Где взяли бланки для справок?
— Я уже отвечал на этот вопрос.
— Не затруднитесь повторить. Может быть, теперь найдете честный ответ.
— Бланки лежали в журнале производственного обучения.
— Допустим. А печать? На бланке, отданном вами в Москабель, стоит печать училища.
— Бланки могли оказаться в журнале. Училище переезжало в новое здание, кто-нибудь их туда сунул, — тихо сказал Клименко.
— Кто? — спросил Анциферов.
— Ну, а печать? — настаивала председатель месткома. — Откуда она появилась на справках? Кто-то при переезде и печать поставил? Заранее? Кто же?
Скудатин:
— Не знаю. Справки были уже с печатями.
— Допустим даже это. А подписи?
— Подписывал я.
— Печати поставили вы, Скудатин. — сказал Юрий Матвеевич. — И справки украли.
Юрию Матвеевичу нелегко было сказать слово «украли», да еще кому — Виктору Скудатину. Вот она, гипотеза, и уже поздно что-либо исправить.
Виктор молчал. Опустил голову, ни на кого не смотрел.
— Судя по вашей объяснительной записке, мы виноваты, что вам не хватало денег. Но вам предлагали совместительство внутри училища. Здесь же, в кабинете, был разговор. Отрицать вряд ли посмеете, — бывший учитель говорил такое своему бывшему ученику!
— Виктор Данилович, не надо, чтобы опять неправду… — попросила Вероника. — От этого больнее и вам и нам. Виктор Данилович, вы меня слышите? Ну пожалуйста…
Молоденькая Вероника пользовалась в училище особой любовью и уважением. Завоевала любовь и уважение в очень тяжелые для библиотеки дни. Произошло это зимой, в феврале, в одну из ночей с субботы на воскресенье: в лаборатории химии, которая расположена над библиотекой, лопнула труба отопления, и когда в понедельник утром открыли дверь библиотеки, то увидели такое, от чего можно было прийти в отчаяние: казалось, восемьдесят пять тысяч томов — учебники, художественная, справочная и методическая литература, — накопленные за многие годы существования училища, погибли навсегда. От горячей воды книги не просто промокли, они разбухли и склеились. Их нельзя было даже сразу вынуть из стеллажей. Вероника схватилась руками за голову и замерла, потрясенная. Как она потом говорила, она даже не смогла крикнуть, позвать кого-нибудь. Ей отказал голос. Зато уже через несколько часов училищные коридоры и многие кабинеты нельзя было узнать: в них на полу сушились книги. Были принесены мощные лампы, электрические отопители, калориферы — у кого что было дома. Книги гладили утюгами через марлю, каждую страничку. Посыпали солью, которая хорошо отбирает влагу. Ребята изготовили в слесарном цехе прессы, на которых уже сухие книги спрессовывали, чтобы они обрели форму.
Месяц и днем и ночью длилась битва за восстановление библиотеки. В битве особенно отличилась группа ЭЛ-16. И вновь почти все восемьдесят пять тысяч томов — на своих местах, только немного подкрашены: полиняли переплеты. Но жизнь книгам возвращена.
Когда на слова Вероники Грибановой «Виктор Данилович, не надо, чтобы опять неправду», Скудатин ответил: «Моя группа лучшая в училище», это была правда.
— Да, конечно, — согласилась Адонина. — У вас Тося Вандышев, Федя Балин, Ефимочкин.
— Виктор Данилович хороший производственник, — опять вмешалась Вероника. — Он хороший. Был… — Она смутилась: «был» или «есть», как теперь говорить?
— Появилась вот у него жена… — сказала бухгалтер Русанова.
— Не имеете права говорить о моей личной жизни! — побледнев, почти выкрикнул Скудатин. — Я протестую! Виноват я, а не моя жена.
— А вы знаете, сколько денег вам было выплачено за прошлый год? Помимо зарплаты? Ксения Борисовна, — обратилась Адонина к бухгалтеру. — Напомните.
— За прошлый год училище заработало на производстве двести тысяч рублей. Из них сорок пять процентов государству, двадцать два — на нужды училища и тридцать три — на вознаграждения мастерам и учащимся. Из этой суммы выплатили Виктору Даниловичу четыре раза по сто пятьдесят рублей вознаграждения.
— Слышите, Скудатин? Помимо зарплаты шестьсот рублей! — Это сказал директор.
Скудатин молчал. Невыносимо слышать, как Юрий Матвеевич называет его по фамилии — холодно, отчужденно.
— Это вам говорят, — не выдержал Флягин. — Мальчиком прикидываетесь, губы дуете. А вас теперь надо гнать в три шеи из вашей лучшей группы.
— Вы как-то уж слишком, — сказала Вероника механику и поправила очки на переносице. Очки были ей великоваты.
— В три шеи! — повторил механик.
— Флягин. — Клименко чуть осуждающе качнул головой.
— Ладно. Не обучен деликатности. Я вот еще что скажу — завел он себе жиличку, какая к хрену жена!
Скудатин с силой сдавил челюсти, на скулах вспухли желваки. И когда все уже решили, что он ничего не ответит на слова механика, он сказал глухим, прерывающимся голосом:
— Она мне жена. Все равно что жена. И нету другого подхода. Не будет! — Виктор дернул на себе ворот рубахи так, что тот громко треснул.
— Брось, — махнул рукой Флягин. — Отсюда все и пошло.
— Что все? — воскликнул Скудатин.
— Деньги из тебя тянет твоя жиличка. Выжимала — вот кто она.
Вероника сняла очки и протерла стекла с одной стороны и с другой, хотя очки были чистыми. Она по-прежнему испытывала неловкость от всего разговора, никак не могла убедить себя, что Виктор Данилович Скудатин совершил преступление, подлог.
— Товарищи! Товарищи! — Председатель месткома застучала по столу ладонью. — Должен быть порядок.
— Порядок должен быть, — кивнул Флягин и замолк. — А-а… — И он опять махнул рукой. — Был мастер, а превратился в шаромыгу, в штукаря.
Виктор смотрел куда-то в угол комнаты. Деньги ему нужны. Или он не столичный мужик и ничто в жизни не имеет приличной цены? Это слова Ирины. В них есть правда. Сколько ему теперь надо денег — его забота, его потребность. Осуждайте, но в душу не лезьте. Не имеете права. Каждый норовит отметину поставить. Упражняются. Ну, представил в Москабель справку, что работает в училище не мастером, а электриком, чтобы полностью получать вторую зарплату в Москабеле. Ну, хотел до лета подработать — и хватит. Была бы Ирина обеспечена. Жиличка! А в морду Флягин не хочет?
Слова попросил замполит.
— Стоишь, Виктор, о себе думаешь, обиженным себя считаешь, — сказал Леонид Павлович. — А о ребятах забыл? Как ты перед ними свою ложь оправдывать будешь? Ты совершил подлог! Печать, подписи. Только наше к тебе особое отношение, твои прежние заслуги перед училищем заставляют нас быть к тебе снисходительными. Только это! Жалеем мы тебя, понял? А ребят ты предал! Не знаем всех причин. Тебе виднее. Ты собственными руками вычеркнул себя!
Они все правы! Все! Виктору стало душно. Но он подумал об Ирине. Он принял ее условие и должен выполнить, потому что любит Ирину и не хочет ее потерять. Он не хотел уходить от ребят! Быть, к примеру, только машинистом. Хотя зарабатывал бы тогда больше, чем даже сейчас на двух работах. Да кто ему теперь поверит! Он, как мог, боролся с Ириной, отстаивал свое право быть с ребятами. Жиличка, хищница. Она женщина современной формации, ориентируется в жизни лучше Виктора. Он доверяет ей, а не себе. Ей, и никому другому. Неужели не понятно?
— Виктор, ты хотя бы повинись перед собой, перед нами, твоими товарищами. Повинись с открытым сердцем. Ты питомец училища. Мы сделали тебя мастером, машинистом, и никто из нас никогда не думал… Никогда не думал…
Леонид Павлович, кажется, не находил дальше подходящего слова. Как только что Вероника Грибанова.
Он прижимал к виску ладонь, хотел успокоить веко, которое у него болезненно дергалось, хотел успокоиться сам.
— Витя, что же ты натворил!
И слово «натворил» прозвучало так, будто замполит сказал его кому-нибудь из учеников, а не мастеру. Может быть, потому, что Виктор Данилович и был для него сейчас учеником, шестнадцатилетним Витей Скудатиным. Но все понимали: перед ними вполне зрелый человек и он обязан нести ответственность за все, что сделал.
— Леонид Павлович, — сказал директор, — Вити Скудатина больше нет.
Леонид Павлович ничего не сказал, и в комнате возникла тишина.
Приоткрылась дверь, и осторожно вошла Марина Осиповна. Села недалеко от входа. В руках Марины Осиповны — фотография Скудатина.
Все смотрели на Марину Осиповну и Скудатина. Фотографию завуч сняла с Доски почета. На ней Виктор был в солдатской гимнастерке, коротко стриженный. Только что вернулся из армии. «Баба я, вот и все… Баба!» — со злостью вдруг подумал он о себе. Права Ирина, когда говорит — нет в нем рациональных принципов, а много идеалистических посылок и комплексов.
Виктор подошел к Марине Осиповне, вынул у нее из рук фотографию, повернулся и вышел из кабинета.
Группы на занятиях, и коридоры пустые. В залах — дневальные по этажам. Пользуются случаем — тишина, читают книги, прислонившись к подоконникам. Это не запрещается правилами. Да и читают дневальные так ловко, что краем глаза всегда видят, кто появляется на этаже.
Виктор почти вбежал на четвертый этаж. Его группа по расписанию должна после обеда заниматься физикой.
Он открыл дверь кабинета физики. Пусто. Никого. На доске начата формула. Значит, физику чем-то заменили.
Виктор задержался в пустом классе. Для чего? Не знал. И для чего пришел, тоже не знал. Взглянуть на свою группу? Очевидно. Приоткрыть дверь и взглянуть? Опять его комплексы? Опять расслабился? Ну чего ему здесь надо? Ну чего? Класс как класс. На стенде под стеклом — электрический паяльник в разобранном виде, разобранные выключатели и переключатели. Таблица — тепловые явления. Вспомнил, как Нина Михайловна говорила на первом курсе, что пиджаки ребят, например, поглощают тепло, а металлические пуговицы — отражают. Температура есть характеристика теплового равновесия тела. А где сейчас его равновесие? Где? В чем? Вспомнил еще, как доставал ребятам учебники «Физика-9», «Физика-10», сборник задач Демковича. Ходил в «Просвещение».
Вероника Грибанова с ним ходила. Только поступила на работу в училище. И он только поступил, точнее — вернулся из армии. Совсем она молоденькая. «Не понимаю, как вы могли, Виктор Данилович…» Она, конечно, не понимает. «Виктор Данилович, не надо, чтобы опять неправду…» Волновалась не меньше его. Значит, и он волновался? Значит, он все-таки баба. И здесь задержался. К чему? Повиниться перед самим собой с открытым сердцем? Но Вити Скудатина больше нет. Он должен это сам навсегда усвоить.
Виктор, нигде больше не задерживаясь, спустился с четвертого этажа в вестибюль и вышел из училища. Захлопнулась дверь. Он понял, что дверь за ним как за мастером-воспитателем закрылась навсегда.
Он пересек двор училища и, не доходя до ворот, где была волейбольная площадка, остановился, достал из кармана фотографию, которую вынул из рук Марины Осиповны. Разорвал на мелкие кусочки, швырнул прочь.
Ветер подхватил кусочки, разбросал по волейбольной площадке.
Скудатин вышел за ворота.
После совещания месткома Юрий Матвеевич долго сидел один в кабинете.
Будет подготовлен приказ об увольнении Скудатина и о передаче его группы временной комиссии под председательством Жихарева. Постановил местком. Проголосовали за решение единогласно.
Витя Скудатин, паренек с Басманной. Вырос в мастера-воспитателя. А вырос ли? Если такое произошло, значит, нет. Что с ним случилось? Почему так себя повел? Зачем эта женщина около него? Фальшивый документ. Подлог. Кто делает? Витя Скудатин! Не думал Юрий Матвеевич, что ему в папку с документами особого свойства придется положить решение месткома о Викторе Скудатине. Леонид Павлович прав — только прежнее отношение людей к Виктору спасло его от более сурового наказания. Понимает он хоть это или тоже не понимает?
Заглянула в кабинет Тамара Александровна, сказала:
— Вас по железнодорожному.
Юрий Матвеевич снял трубку железнодорожной связи. Звонил начальник депо.
— Ну что? — спросил он Юрия Матвеевича.
— Уволили, конечно.
— Мы пока дадим ему возможность подумать. Завтра выйдет в рейс.
— Об этом хотел просить тебя. Оставить его в училище не могу.
— Переживаешь?
— Да.
— Не ребенок он.
— Конечно. Но это не просто ошибка.
— Тут еще история с Семеном Аркадьевичем, — сказал Георгий Демьянович.
Семен Аркадьевич — это муж Нины Михайловны.
— Уходит с работы?
— Не только с работы. Семью оставил.
Так директор впервые узнал о случившемся в семье у Нины Михайловны.
Юрий Матвеевич замолк. Молча и положил трубку. Потом вышел в приемную, позвал Тамару Александровну. Когда Тамара Александровна зашла в кабинет, Юрий Матвеевич спросил:
— Где Нина Михайловна?
— На занятиях у Эры Васильевны. Вы уже знаете, что у нее случилось?
— Да. Если бы все было наоборот…
— Вы бы хотели, чтобы Нина Михайловна ушла от Семена Аркадьевича?
— Нет, если бы Виктор ушел от своей мочалы.
Тамара Александровна смотрела на директора. Она всегда знала его как выдержанного человека. Это все знали в училище. Сейчас Тамара Александровна видела перед собой Юрия Матвеевича расстроенного и по-мальчишески обиженного. Обиженного нескрываемо открыто, до тягостной боли в глазах, как это бывает у ребят. Слово «мочала» взял от собственных учеников.
Тамара Александровна думала, что директор заговорит с ней о Нине Михайловне или о Викторе Скудатине, а он вдруг сказал:
— Когда же хорошие московские девушки поверят в наших ребят…
Потом директор попросил Тамару Александровну соединить его с начальником культурно-воспитательного отдела Городского управления. Этот звонок он оттягивал, но больше оттягивать нельзя было.
Тамара Александровна соединила.
— Мы должны вернуть переходящее знамя за квартал, — сказал Юрий Матвеевич. — У нас чрезвычайное происшествие.
— С каким-нибудь учеником?
— С мастером.
— Составлен милицейский протокол?
— Сами составили протокол.
— Когда вернете знамя?
— Сегодня. Сейчас.
После заседания месткома Вероника думала только об одном, что будет с Тосей Вандышевым и его группой. Она должна первой увидеть Тосю и сказать ему о Викторе Даниловиче.
Вероника кинулась к расписанию — где ЭЛ-16? Физика. Побежала наверх в кабинет физики. В кабинете — никого: ни группы, ни Нины Михайловны. Спустилась, заглянула к себе в библиотеку: вдруг Тося здесь. Тоси не было, но двое из группы сидели за столами, занимались.
— Где Вандышев?
— В «техническом творчестве».
Побежала в кабинет технического творчества.
В кабинете остро пахло азотной кислотой: Шмелев обрабатывал кислотой чеканку. Тося стоял рядом и наблюдал, как латунь под воздействием кислоты делалась чистой, сверкающей.
Вероника позвала Тосю.
Он вышел к ней в коридор. Несколько секунд они молча стояли друг перед другом.
Вероника потрогала очки, хотя с очками было все в порядке, помедлила еще немного, собираясь с силами, и наконец все сказала, волнуясь, сбиваясь, торопясь, чтобы поскорее покончить с этим. Не глядя Тосе в глаза, как будто сама была виновата, как будто сама была той женщиной, из-за которой Виктор Скудатин перестал быть прежним Виктором Скудатиным. Из-за которой Тося, может быть, постареет, и не раз в семь лет, а сейчас.
Глава VI Тося Вандышев
Игорь с матерью привыкли, что Тося в училище задерживается допоздна — если не вечерние консультации, то совет командиров, комсомольский прожектор, сдача норм ГТО. А если нет консультаций, собраний, советов, ГТО, все свободное время занимает комната технического творчества. И еще теперь поездная практика. Тося ездил уже на дальние расстояния, на так называемые большие плечи.
Тося иногда уезжал в ночь, иногда в день. Самые радостные часы его жизни, когда он шел в локомотивную бригаду. Врач перед поездкой почти не проверял Тосю. Достаточно было на него взглянуть, и становилось понятным, что Тося к рейсу готов. Это его единственная работа на всю жизнь. Он сам ее выбрал для себя, начал в семье локомотивное дело.
Игорь, конечно, вправе жить так, как он хочет, и не иметь к локомотивам никакого отношения. Игорь сказал, что, может быть, найдет себя в чем-то противоположном. Может быть, он станет водить самолеты. Небо, а не земля. Локомотивы — это неплохо, но однообразие «плеч» и только рельсы, которые куда хотят, туда тебя и везут, этого Игорю казалось мало. Что-то принудительное.
Старший на доводы младшего сдержанно улыбался. У Игоря перебывало уже несколько увлечений — гимнастика, Арктика, скалолазание. Потом решил быть мимом. Ходил в Дом культуры на занятия пантомимой. Бросил и это.
Мать пыталась доискаться причины, но Тося ей сказал, чтобы этого не делала. Пусть Игорь поищет. Тося получает стипендию тридцать рублей и еще как стажер помощника машиниста приносит вознаграждение до восьмидесяти рублей. Можно позволить младшему брату поискать себя. Привилегия младших. Он пока может думать только о себе. Ответственность за семью на Тосе, вся, целиком. С тех пор как не стало отца, Тося не имел права долго выбирать, и он выбрал и не ошибся.
Галина Степановна Вандышева не узнала старшего сына, когда он пришел из училища домой. Ей даже вдруг показалось, что Тося выпил. Сыновья не пили, но если бы Тося выпил, он должен быть, наверное, именно таким в ее представлении, каким пришел.
Медленно снял широкую рабочую куртку, снял фуражку, попытался накинуть ее на крючок. Бросил на стул. Не услышал, что в коридор вышла мать и смотрит на него. Стоял, одной рукой держался за крючок, на который только что попытался повесить фуражку.
— Ты что?
— Немного устал.
Мать смотрела на Тосю. Совсем непривычные для него слова. Не потому, что он не уставал, а просто слов таких не произносил.
— Больше ничего?
— Что же еще? — Тося отпустил крючок. Прошел в комнату. — Игорь где?
— У него свои заботы.
— А уроки?
— Выполняет.
— Как ты думаешь, я ему нужен?
Галина Степановна даже растерялась от такого вопроса. Тося прекрасно знает, как он необходим Игорю, как Игорь любит и дорожит вниманием старшего брата. В особенности теперь старается, во всяком случае. Если в чем-то и не понимают один другого, так оно и должно быть — старший и младший. Хотя разница между Тосей и Игорем всего три года, но Тося казался матери гораздо старше своих восемнадцати, а Игорь гораздо более юным в свои пятнадцать. Может быть, из-за разности характеров. Но сейчас Тося был какой-то необычный. Вопрос его был необычным. Странным.
— Тося, как тебя понимать?
— Не знаю, зачем спросил. Ты ему не говори.
Мать кивнула.
У Тоси с Игорем отдельная комната. Тося прошел в комнату, сел на вертящееся кресло, которое он сам и сделал, и начал медленно на нем крутиться.
Галина Степановна наблюдала из соседней комнаты. Она никогда не хотела быть навязчивой, в особенности в делах Тоси, поэтому ни о чем больше его не спросила. Ему было отдано первенство в семье, и Тося отнесся к этому со всей серьезностью старшего сына. Он теперь определял не только свою жизнь, но и жизнь семьи.
— Виктор Данилович ушел от нас, — сказал Тося. Он видел, что мать наблюдает за ним.
— Перед самыми государственными экзаменами? — Галина Степановна вошла в комнату к сыну. — Зачем же он ушел?
— Его уволили.
Галина Степановна помолчала. Ждала, что еще скажет Тося. Но он ничего не сказал. Тогда она спросила:
— За что так сразу?
— Деньги.
Тося поднялся с кресла и с силой его вертанул. Оно покрутилось несколько оборотов.
— За деньги, — повторил Тося и опять с силой вертанул кресло.
— Обидел он вас? — спросила мать.
— Он нас предал.
— Деньги часто лишают людей честного имени.
Тося ничего не ответил. Стоял посредине комнаты, и в нем чувствовалась беспомощность.
Вечером братья были вместе.
Тося никуда не пошел: ему рано утром в рейс. Игорь тоже был свободен вечером или делал вид, что свободен.
Братья редко разговаривали между собой о личных делах, больше — о домашнем, общем, о том, что касалось их двоих и матери. Игорь не любил говорить о чем-то своем. Отмалчивался. Тося никогда не беспокоил его вопросами. В крайнем случае узнавал у матери, что и как у Игоря в школе. Если что-нибудь случалось, мать сама разговаривала с Игорем. Потом как бы невзначай говорила Тосе. Сообщала. Тося кивал, принимал к сведению. И все. Этого было достаточно для Игоря и для Тоси, чтобы исправить положение.
Тося лежал поверх одеяла в трусах, руки заложил под голову. На правой руке, на плече, видна наколка. Наколка появилась в детстве, когда ребята во дворе демонстрировали друг другу силу воли. Наколку сделал в три иглы, связанных ниткой, истопник Никифор. Сидели они все в котельной на куче угля. Тося помнил, как пьяный Никифор макал иголки в баночку с тушью и вкалывал в плечо по контуру рисунка, который перед этим навел химическим карандашом. Было больно. Тося молчал. Плечо воспалилось, долго потом болело. С Никифором разговаривал отец. Никифор пьяно мотал головой и доказывал, что ребята настоящие солдаты. Вытерпели. Когда протрезвел, приходил извиняться. Но наколка осталась. И эта боль, и запах водки, которой Никифор дезинфицировал ранку, и сам пьяный грязный Никифор. Может быть, поэтому Тося никогда не пробовал пить и следил, чтобы этого не делал младший брат.
Игорь сидел в том самом вертящемся кресле, тоже в трусах.
Горела настольная лампа. Дверь в комнату была закрыта, но из кухни слышалось, как мать возится с посудой, гремит крышками.
— Я обидел Алю, — сказал Игорь. — Сегодня. Только что.
Тося посмотрел на брата.
— Что ты сделал?
— Обидел, говорю тебе.
— Что ты сделал?
Игорь не ответил. Скрипнуло, повернулось под ним кресло.
— Слезь, прошу тебя.
Игорь слез с кресла, лег на кровать. Руки тоже заложил под голову.
Так лежали оба.
— Я… — Игорь осекся. — Не знаю, как это…
Тося приподнялся на одной руке, посмотрел на брата.
— Аля не хотела идти домой, боялась, что мать будет плакать. Она мне доверилась. Я расстегнул на ней пальто… и на платье… пуговицу… Ну, я думал, понимаешь, не о том, что у нее случилось в семье. Тося, ты когда-нибудь с девчонкой…
Игорь не успел докончить фразу.
Тося стоял уже над ним. Одной рукой Тося крепко прижимал Игоря к кровати, а другой сильно ударил по лицу.
Никто из них не издал ни звука. Тося отпустил брата и выпрямился.
В дверях с посудным полотенцем на плече и с крышкой от кастрюли в руках стояла мать. Глаза ее были широко раскрыты. В них был ужас.
Мать выронила крышку, и она с грохотом покатилась по полу.
— Тося… За что ты его?
— Он знает, — коротко ответил Тося. Поднял с пола крышку, подошел к матери, снял у нее с плеча полотенце и пошел в кухню.
— Отвяжитесь от меня! Уйдите все! — закричал Игорь, уткнулся лицом в подушку.
Когда Тося вернулся в комнату, Игорь лежал уже под одеялом. Лицом к стене.
Тося присел на край его кровати. Сидел долго. Игорь не поворачивался. Тося встал, погасил лампу. Погас свет и в комнате матери. Тося видел в щель под дверью. Прошел к своей кровати и лег. К четырем утра ему быть в депо.
Тося любил свой утренний, предрассветный путь в депо. Но сегодня Тося шел с тяжелым сердцем: прав ли он, что так поступил с Игорем? Имел право поступать? Может быть, в другой день, в другой час он бы этого не сделал. Может быть, поступил под влиянием истории со Скудатиным? Перед уходом в депо думал разбудить Игоря и что-нибудь сказать, ничего не выяснять, а вот просто: старший и младший. Несколько слов, необходимых обоим. Ясных, дружеских, как это бывало всегда. Игорь хотел что-то спросить, хотел, чтобы брат помог успокоиться. Сам ведь он заговорил. А Тося? Устроил расправу. Или что-то в этом роде. Какой он, к дьяволу, после этого старший в семье? Применил силу. Против родного брата. Мать разволновал. Поддался настроению.
Тося вступил на знакомый с детства мост-переход через пути. Для всех ребят из района мост составляет часть детства, на мосту назначали свидания, гуляли. Над проводами металлические таблички с надписями дырочками: «Конец контактной подвески». С моста надписи читаются наоборот. Сейчас надписи темные, а летом светает рано, они отчетливо видны.
На путях составы. Сверкают под высокими мачтами дуговых фонарей. Платформы с лесом, цистерны, закрытые пульманы-холодильники. Они тихонько гудят.
Весна, но только что выпал снег. Короткий, ночной. К утру его в городе опять не будет. А пока что он облепил платформы и вагоны, мачты дуговых фонарей, сложенные между путей грузы.
Когда трогаешь с места зимний состав, толкаешь его сперва назад, «собираешь», то он встряхивается, как сосна в зимнем лесу.
Горели светофоры — входные, выходные, прямоугольные фонарики стрелок. Красивый лунный огонь: разрешается производить маневры. Он на самом деле, как маленькая луна над снегом. В инструкции написано: «Лунно-белый огонь».
Стукались друг о друга пустые вагоны. Тося знал этот громыхающий звук. Даже дома, в квартире, Тося угадывал его.
По боковой лестнице Тося спустился с моста-перехода к линейной, двери которой постоянно открыты, потому что бригады выезжают круглосуточно — «локомотивы в голове поезда передним ходом 24 часа в сутки».
Машинисты и помощники играют в шахматы или в домино. Ждут, когда вызовет дежурный по депо. Стоит справочник-автомат, по нему можно узнать возникшие в электровозе или тепловозе неисправности и способы их устранения. Висит разверстка профиля пути с указанием особенностей — спуски, подъемы, кривые. Общая схема тракционных путей депо. Постоянно действующие предупреждения. График весеннего комиссионного осмотра локомотивов.
У дежурного депо на большом пульте вспыхивают контрольные лампочки, звонят телефоны связи. Дежурный сосредоточен и ни на что не отвлекается. Он — часть большого пульта с лампочками и телефонами. У него под наблюдением все тракционные пути.
Тося вошел в линейную и увидел Скудатина. Виктор Данилович сидел и заполнял маршрутный лист. Тося растерянно застыл. Мастер поднял голову, заметил Тосю. Встал и тут же подошел к нему.
— У меня срочная подмена, и я взял тебя. Не возражаешь? На рейс.
Тося не знал, что ответить.
— Поговорить хотелось. Не откажи. С дежурным все улажено.
Тося кивнул.
— Иди на врачебный осмотр.
Тося отправился наверх в здравпункт.
Врач взглянул на Тосю:
— Жалоб не имеешь?
— Нет.
— Выспался?
— Выспался.
— Подними рукав.
Врач будет измерять давление. Значит, у Тоси не обычный свежий вид.
Повыше локтя — резиновая манжета. Ртутный столбик манометра. Врач измерил давление, сказал:
— Счастливого пути.
Тося спустился к Виктору Даниловичу. Тот читал телеграммы о состоянии дороги на данное время суток. Протянул их Тосе. Тося просмотрел — нигде никаких заносов, повреждений, ремонтных работ.
— Пойдем принимать электровоз, — сказал Скудатин.
Они вышли. Скудатин закурил.
Безмолвно чернели электровозы. Паровоз всегда какой-то живой, в нем постоянно шевелится пар, а электровоз, когда он не в движении, напоминает комнату, в которой выключили свет.
Скудатин спросил:
— Что думают ребята в группе?
— Разное.
— Ты что думаешь?
— Вам нужны были деньги?
— Да. Сумма. Я обещал.
Тося ничего не ответил. Почему-то вспомнил Гибича и все его дела. Гибич тоже говорил, что ему нужны были деньги, сумма. Но сам же Виктор Данилович окончательно изгнал Гибича из группы, из училища.
— Требуется для семьи, — сказал Виктор Данилович и повторил: — Сумма.
— А разве большая семья? — спросил Тося.
— Не большая, но может состояться только при определенных условиях.
— Без таких условий нельзя?
— Нет.
Тося ничего больше не спросил. Зачем?
Скудатин бросил окурок, придавил ботинком. Тося любил мастера даже теперь, и начавшийся разговор и предстоящий, очевидно, во время пути в электровозе волновал его, как волновала судьба Виктора Даниловича. Хотелось быть полезным ему, хотя Тося и не понимал принципов («резонов»), которыми руководствовался их бывший мастер в своей семейной жизни. Тося не представлял, как можно отгородить себя и свою семью от того, чем ты занимаешься, от своей работы. Изменить себе, изменить ребятам. За что? Обманывать. Добывать деньги. А что потом? Опять обманывать? Пока не станет противно? И к чему тогда ты, вся твоя семья, вся твоя жизнь? Честное прошлое, которым дорожил и от которого отказался? А богатство? Оно зачем? Если это твой стыд и позор.
Тося первым поднялся к дверце электровоза, вошел и повернул выключатель, обыкновенный, на стене: зажег в комнате свет. Поставил в угол чемоданчик. Следом поднялся Скудатин. Тоже поставил чемоданчик. Включил отопление. Тося узнал электровоз. Это был тот самый, которому группа делала профилактику.
В «Технической книге», в графе «замечания и неисправности», предыдущей бригадой было записано: «Не идет песок, левая шестая ось». Как всегда, были отмечены показания счетчика электроэнергии.
Тося прошел по коридору, вокруг двигателей и высоковольтных щитов, потом спустился на полотно, чтобы осмотреть экипажную часть электровоза. Тося не спеша проверил основные болты и гайки. Скудатин поднял пантограф. Тосе всегда кажется, что он ощущает толчок пантографа о контактный провод. Не просто видит, что провод качнулся, а ощущает толчок медной лыжи. Скудатин включил компрессор. Тося громко свистнул (так делают помощники, чтобы машинисты их услышали, даже когда работает компрессор).
Виктор Данилович открыл окно со стороны машиниста.
— Дайте песок! — крикнул Тося.
Скудатин одну за другой включил песочницы, и у колес, подсвеченных нижними лампочками, с шумом взвихрялись маленькие песчаные бури. Тося обходил электровоз, проверял. Песочницу у левой шестой оси решил проверить особенно внимательно, посмотреть, как ее отрегулировали механики. Опять свистнул, и, когда Виктор Данилович открыл окно, Тося попросил:
— Шестую! Еще разок!
Скудатин снова включил песочницу у левой шестой оси.
— В порядке! — сказал Тося.
Потом он проверил тормозные колодки. Тормоза — это посерьезнее песочниц.
Когда поднялся на электровоз, в кабине было уже тепло. Скудатин без рабочей куртки, в одном форменном пиджаке, стоял у контрольно-записывающего аппарата, заправлял в него катушку с бумажкой скоростемерной лентой, покрытой мелом.
— Заточить перо? — спросил Тося.
Если на пере самописца окажется заусеница, перо может порвать ленту, на которой ведется постоянная контрольная запись скорости электровоза, времени в пути и мелкими дырочками накалываются пройденные километры.
Тося начал затачивать перо наждачной бумагой, которую вынул из чемоданчика. Скудатин пустил большие часы, вмонтированные в контрольно-записывающий аппарат, и поставил точное время.
Отключился компрессор. В кабине наступила тишина. Громко тикали часы. Опять все, как в обычной комнате. Тося передал Скудатину заточенное перо. Скудатин вставил его в аппарат.
Они готовили электровоз и обменивались короткими деловыми фразами. Для другого разговора сейчас не время.
— Проверь замок тормозного рукава. Не заледенел?
Тося надевает брезентовые рукавицы и вновь спускается на полотно. Проверяет замок. Он покрыт тонким льдом. Скудатин оказался прав. Тося в очередной раз громко свистнул и попросил у Виктора Даниловича отвертку. Скудатин бросил отвертку через окно. Тося отверткой отколол от замка ледяную корочку. Убедился, что теперь замок в порядке и, когда они будут подключать его к поезду, никаких задержек не произойдет.
Вновь поднялся в кабину. Ему нравилось сильно и резко подтягиваться на поручнях к дверце и пользоваться, чтобы войти в электровоз, последней, четвертой, ступенькой. Гимнастика.
Где-то впереди, у прямоугольных огней стрелок, тоже шумит сжатый воздух: продувают, очищают от снега стрелки.
Включилась рация.
— Машинист поезда номер пятьсот двадцать пять?
Тося снял трубку.
— Машинист поезда пятьсот двадцать пять слушает.
— Маршрут готов, светофор открыт. Выезжайте к поезду.
Тося вручную повертел ручку «дворника» и стер со стекла капли, образовавшиеся от растаявших снежинок.
Вспыхнул лунно-белый светофор: маневрирование разрешается.
Скудатин медленно подвел электровоз к ожидавшему их грузовому поезду. Осторожно сцепился с ним. Тося надел рукавицы и выскочил к переднему вагону, чтобы подсоединить тормозной рукав. Рукав подсоединился быстро, замок легко захлопнулся. Как хорошо, что заблаговременно с замка был очищен лед.
Скудатин по коридору переходит в другую, теперь ставшую уже ведущей, кабину. Сюда возвращается и Тося. Казалось бы, между ним и Виктором Даниловичем полная слаженность в работе, но Тосю ни на минуту не покидает чувство угнетенности, неясности их отношений. Кто теперь Тося и Виктор Данилович? Стажер и машинист? Ученик и мастер? По-человечески?..
Они ждут последний поездной документ: справку о надежности тормозной системы всего поезда.
Негромкий стук в дверь. Сцепщик вручает справку. Дежурный запрашивает по радио машиниста. Тося снимает трубку. Она слева, где место помощника, и отвечать по радио — обязанность помощника.
— Машинист поезда пятьсот двадцать пять слушает.
— Вам зеленый. Отправляйтесь!
Поезд был гружен лесом. Тяжелый, сложный, с превышением грузового задания. Если где-то не рассчитаешь на уклоне, не разгонишь его — можно не одолеть подъем. Встать. С места не стронешь без дополнительной помощи.
Для Тоси подобный состав — радость, проверка сил и возможностей человека, его мастерства. Не просто азарт, а уверенность и чтоб — привычное дело. Взять и зашвырнуть за несколько сот километров лишние полтора миллиона ньютонов!
Поезд встряхнулся, как сосна, и тронулся. Защелкали рычаги в высоковольтных камерах. На зажимах двигателей повысился ток. Заработали вентиляторы, начали охлаждать двигатели. Тося опять повертел ручку «дворника», протер стекло.
Прожектор высвечивает впереди электровоза участок пути, блестят рельсы, и над ними — контактный провод. Он отражает на себе цвета светофора.
Мелькали пригородные платформы. Иногда надвигался прожектор встречного электровоза. Если состав пассажирский, то вслед за прожектором вытягивались длинные полоски габаритных огней вагонов. Если товарный, то шла темная полоса до последнего вагона, когда последние на нем огни завершали движение состава.
— Налей кофе, — попросил Скудатин. — У меня в термосе.
Тося достал из чемоданчика Скудатина термос, две чашки. Разлил кофе по чашкам.
— Заморозки еще, — сказал Скудатин. — Жесткое полотно.
Светятся на пульте электровоза красные звездочки — «Вентилятор I», «Вентилятор II», самописец накалывает на меловой бумаге первые десятки километров маршрута.
Небольшой спуск. Состав наваливается на электровоз. Ощущаешь физически, собственной спиной. Набор скорости, чтобы легко выйти на подъем. Полотно жесткое.
Вышли на подъем.
Ровный, спокойный участок. Машинист и помощник следят за дорогой и прихлебывают кофе. Можно ли во время движения пить кофе? Наверное, нет. Но Тося не хотел чем-нибудь обидеть сейчас мастера.
— Знаешь, где я впервые встретил Ирину? В Центральном выставочном зале, когда ходили смотреть народные промыслы. Помнишь?
Тося сказал:
— Помню.
Они тогда с ребятами в своем «техническом творчестве» занимались изделиями из капа — древесных наплывов. И на выставке было много таких изделий из города Кирова.
— Она была с сестрой. Вы ушли, а я остался, заглянул в буфет. В буфете и встретил. «Вы, говорит, учитель?» — «С чего вы взяли?» — говорю. — «Были с ребятами». — «Да. Вроде учителя». — «Славные у вас ребята» — это она сказала.
Тося подумал: «Не могла она этого сказать».
Скудатин попросил еще кофе. Тося налил. Он смотрел на линию, медленно пил свою чашку. Включилось радио.
— Ваш поезд идет без замечаний. Хвостовые сигналы горят.
Радио отключилось.
— Старину собирает, — продолжал рассказывать Виктор Данилович. — Предметы быта. Любопытные вещицы. Чайники, миски, тарелки. Недавно коромысло достала, резное. Или безмен большой, подвесной. На нем фунты, четверти, осьмушки. Все хотел ее с Эрой Васильевной познакомить.
— Кем она работает? — спросил Тося, чтобы не молчать, потому что знал, что она нигде не работает.
— В институт будет готовиться. Внешторг. Вначале на подготовительное отделение. Не думай, я сам предложил с институтом. Что ж тут плохого? Она способная.
Тося не думал — что тут плохого. Он теперь слушал, как работают двигатели.
Некоторое время ехали молча. Кофе был выпит. Когда проходили стрелки, пустые чашки слегка подпрыгивали. Тося наблюдал, как они приближались друг к другу. Рассказ Скудатина утомил Тосю. Мастер оправдывался, оправдывал жизнь с Ириной Камбуровой и хотел, чтобы Тося понял его, чем-то подтвердил его правоту. Хотя бы своим присутствием. Но Тосе присутствовать становилось все тяжелее. Он не получал от рейса удовольствия. Ему хотелось после случившегося дома между ним и Игорем отвлечься в поездке. Это его любимое — машина на рельсах и он в машине. Путь впереди. День впереди. Потому что скоро начнет светать. Кажется, что ты едешь в новый день, все заботы остались в прошлом. Ты от них уехал.
Чашки соединились, зазвенели. Тося их убрал. Предметы быта.
Начало светать. Отгремели фермы моста. Опять спуск.
Тося проверил, как пишется лента самописцем, поступает ли зарядный ток на аккумуляторные батареи. Продул магистральные краны, чтобы не замерзли. Проверил, нет ли постороннего запаха в электровозе.
Они были в пути уже третий час. Шли густым лесом, постепенно вписываясь в кривую. Тося только что сказал, что он видит зеленый сигнал светофора. Из-за леса выглянуло солнце. Начало слепить. Скудатин на полоску светозащитного пластика накинул согнутый пополам маршрутный лист, чтобы он окончательно перекрыл встречное солнце. Рация сообщила:
— На станции Валки возможна остановка.
Скудатин как-то странно воспринял слова «возможна остановка».
— Никогда раньше там не задерживали. В телеграммах было, что кругом на маршруте норма.
Тося сказал:
— Запросить причину?
— Не надо. Думаю, проверка.
— Какая?
— Бывает. Инспекторская. Или машинист-инструктор подсядет.
— Мог бы и в Москве.
— Бывает, что в пути.
Виктор Данилович замолчал. Тося прислушался, ему показалось, что в высоковольтных камерах что-то заискрило. Появился запах. Тося хотел пойти проверить.
— Не ходи, — сказал Скудатин совсем несвойственным ему голосом.
— Искрит…
— Не ходи! Не смей!
Тося с удивлением смотрел на Виктора Даниловича. И вдруг догадался, он как бы прочитал это в его взгляде: счетчик закорочен… Добавочные деньги за сэкономленную электроэнергию. Но она украдена!
— Ну и что! Да! Деньги, деньги!.. — крикнул Скудатин. Он понял, что Тося догадался о счетчике. — Необходимы, ты понимаешь! — Потом уже спокойно: — Стань у контроллера. Я сам.
Но Тося не встал за пульт машиниста. Он бросился к высоковольтным камерам, задевая плечами узкий коридор и едва в нем сейчас помещаясь.
— Нельзя на ходу! — крикнул Скудатин. — Опасно!..
Тося изо всех сил рванул сетку той камеры, где искрило. Высыпались из гнезда шурупы. Сетка обвисла, перегородила коридор. Тося еще раз ее рванул, двинул плечом, проделал в ней отверстие. Еще высыпались шурупы. И вот она — закоротка…
Тося не мог сдержать себя от обиды, от горя, презрения, ненависти. Сейчас это был Игорь — неистовый, незамедлительный в поступках. Но если у Игоря цели молниеносно менялись, у Тоси была одна цель — ясная и определенная: никаких и ни в чем больше оправданий мастеру. Вор! Вор! Деньги! Гульдены!
Тося схватил закоротку, где концы с изоляцией, дернул на себя. Электровоз проходил самую середину кривой, его резко качнуло. У Тоси соскользнули пальцы с изоляции…
…В единственный теперь и в последний миг в его жизни ему показалось, что у него в руках сосновые стружки и он не может их удержать в сразу онемевших пальцах. И стружки, как рассыпанные из больших часов пружины, медленно, беззвучно падают куда-то вниз.
Скудатин опустил пантограф, но опоздал.
Он все услышал, что произошло в коридоре перед высоковольтной камерой, в которой он перед рейсом поставил закоротку — «крокодила».
Была тишина.
Поезд стоял в лесу. Шумел ветер в соснах, и негромко текла по земле оттаявшая к утру под снегом вода. В глубине леса свернулся, застыл холодный туман, и лес стоял настороженный, неприветливый.
Скудатин смотрел на поезд, на открытую дверь электровоза, из которой он только что спустился по ступенькам на песчаную насыпь и где у высоковольтной камеры в коридоре лежал погибший Тося Вандышев.
Скудатин побежал, глубоко проваливаясь в талом снегу. Он тяжело дышал, захлебывался в собственном дыхании. Внутри у него все дрожало до самых ребер. Скорее прочь от этого места, от этой машины, от всего, что случилось! Он бежал, разбрызгивая воду, напролом через кусты в лес. Он видел, как он держит в руках голову Тоси и как потом опускает ее снова на пол. Как пытался сделать искусственное дыхание, а под ногами катались погнутые шурупы и все время валилась на Скудатина, мешала ему оторванная Тосей защитная сетка.
Теперь он убегал от мертвого Тоси. Не видеть! Только не видеть!.. Бежать! Прочь от электровоза.
Ветви кустов жестко и больно царапали руки, лицо. Снег сразу же набивался в ботинки. Скудатин потерял шапку и не помнил где — в электровозе, когда делал искусственное дыхание Тосе, или в кустах. Ломился вперед, не оглядываясь и не останавливаясь. Он перестал владеть собой.
Поезд стоял.
Он будто сделался частью леса, частью тишины. Птицы разгуливали по платформам, разглядывали бревна, как живые деревья. От еще горячих двигателей распространялось медленное тепло. Ветер шевелил раскрытой дверцей электровоза, как он шевелил вершинами сосен. В кабине прекратила движение меловая лента, на которой был наколот последний пройденный электровозом километр. Подрагивал от ветра переброшенный через светозащитный пластик согнутый пополам маршрутный лист.
Свалился намерзший за время пути на поезде лед. Мягко погружались в песок тяжелые промасленные капли с букс и осей, с металлических захватов автосцепки.
Сзади поезда томительно одиноко светился красный огонь светофора, показывая, что на перегоне находится состав. Что он, как часть леса, что он неподвижен. Красным светился и контактный провод, по которому будто растекся этот красный огонь светофора.
Заговорило радио. Громко в пустой кабине. Скудатин бросил трубку, и она свободно висела на шнуре, покачиваясь от ветра и изредка стукаясь о стену кабины.
— Машинист поезда пятьсот двадцать пять! Почему занимаете блок-участок? — Голос был нетерпеливым, требовательным. — Машинист! В чем дело? Отвечайте!
Человек, который мог ответить, продолжал ломиться сквозь кусты, сам не зная, куда и зачем.
Электровоз медленно двигался сквозь светофоры. Его никто нигде не задерживал. Равномерно и глухо катились колеса по рельсам, входили в стрелочные переводы и пересечения. Дежурные сигналисты и постовые стрелочники знали о нем, снимали фуражки и долго еще смотрели ему вслед. Электровоз двигался один, без состава. Он возвращался в Москву. Его поручни были обмотаны черной траурной лентой. Впереди были уложены свежие сосновые ветки с того самого места, откуда электровоз начал свой путь.
Люди на пригородных станциях смотрели на него и невольно замолкали.
На следующий день фотография этого электровоза появилась в газетах.
Тосю Вандышева хоронили вечером. Стояли училище и средняя школа, в которой он до этого учился. Школьники и ребята из училища в одном строю, в депо, где бесперебойно, днем и ночью, двигаются, работают локомотивы, где горят лунно-белые и зеленые огни, от которых уходят потом вдаль поезда.
Галина Степановна была одна. Теперь она должна убедить себя, что Тоси больше нет. Он погиб. Умер. Она не уберегла, не сохранила Тосю. Так обошлась судьба. Тося погиб, уже определив цель и смысл жизни. Он был ее старшим сыном. Ушел из дому под утро. Юный и взрослый.
Когда она вышла на кухню, он уже завтракал. Сидел в майке. Держал стакан с чаем. Обхватил его двумя руками, как будто согревал руки. Или просто задумался. Увидел ее, улыбнулся. Она села напротив, чтобы побыть с ним хотя бы несколько минут. Всегда так делала, когда он собирался в депо.
Она очень дорожила этими несколькими минутами. Ее жизнь иногда складывалась из этих нескольких минут в день. Видела сына, могла побыть с ним, поговорить. У Тоси шла активная жизнь, в которой матери уже трудно было отыскать место для себя. Она не винила Тосю, она понимала, что жизнь требовательна и должна быть такой. Это была молодость, когда ты способен и должен сделать многое.
Разговоры по телефону, быстрые, в несколько слов, во время перемены или производственного перерыва: «Мама, я сегодня буду поздно: комитет комсомола», «Мама, задерживаюсь — обсуждаем работу базового предприятия», «Заскочу домой на минутку — я дневальный по училищу», «Мама, секция слесарных профессий. Не жди», «Ты знаешь, в училище вспыхнула эпидемия краснухи. Врач спрашивает, я болел краснухой?», «У нас вечером волейбол», «Помнишь, я тебе говорил о новом фрезерном станке? Ломаются фрезы. Будем отлаживать», «Факультативные занятия английским».
А потом поздно вечером осторожные шаги по квартире. «Тося, это ты?» — «Я, мама, спи». И только когда он собирался в училище или в депо, она бывала с ним.
Тогда ночью на кухне сидела напротив него и смотрела, как он ест, могла спросить о новостях в его жизни, могла ему улыбнуться в ответ на его улыбку. Могла понять, как он возмужал, окреп и что становится все больше похожим на своего отца. Даже плотнее, шире в плечах. И эта его наколка, воспоминание детства. Гнев отца и пьяный, растерянный истопник. Он жив и до сих пор, Никифор. Таскает в котельную свои старые кости. За шестьдесят ему.
Или как она пришивала на левый рукав Тосиного форменного пиджака «курсовку» — золотой шеврон. «Курсовку» он купил в Военторге — курсовой знак слушателей военных училищ.
В ПТУ этими знаками выделялись командиры групп. Тосю похоронили в новой синей форме. А на левом рукаве была старая «курсовка». Ее пришила Галина Степановна.
Сейчас она сидела на кухне одна. Отправила Игоря в школу, хотя он и сопротивлялся. Нагрубил ей. Но она понимала, что это от отчаяния. Может быть, он нагрубил бы ей еще больше, если бы не пришла Аля. Игорь вдруг подошел к матери, и она увидела — он сдерживается, чтобы не заплакать. И она нашла в себе силы, чтобы улыбнуться ему, чтобы ему было легче. Он теперь единственный ее сын. Первый раз после гибели Тоси Галина Степановна отправит Игоря в школу и останется первый раз одна. И не будет искать в себе никаких сил для себя, опустит на руки голову и начнет плакать, как плачут матери, потерявшие сыновей. Плачут так вот на кухне, прижимая к глазам край фартука или посудного полотенца и никогда не чувствуя облегчения, не надеясь его почувствовать.
Галина Степановна будет снова не верить во все случившееся с Тосей. Она и не верит. Поэтому нашла в себе силы улыбнуться Игорю. Тося был здесь, он не уходил из дому в ту ночь.
Его учебники на привычном месте. Странички в них слегка подкрашены после потопа в библиотеке. На месте конспекты, незаконченная дипломная работа: «Контроллер машиниста электровоза ВЛ-8. Формирование поездов. Воздухораспределитель». Схемы, чертежи.
Он работал на кухне, чтобы не мешать Игорю. Готовальня, общие тетради в клеточку, кальки, обрывок промокашки с темными уголками: промокал слишком густо наведенную на чертеже тушь. Маркировочные кисточки, пузырьки с тушью. Все это лежит на столе, все, как он оставил.
…Он маленький. И заболел краснухой. Поднялась температура. Она давала ему пить клюквенную воду, обтирала полотенцем. Он ничего этого не помнил. «Мама, я болел краснухой?» Там, в телефонной трубке, смеялись его друзья. Теперь она плачет, опять говорит с ним о краснухе, потому что она не сможет этого забыть. Она мысленно шла с ним в его последний рейс в депо к электровозу. Ночная улица, тихие дома. Она никогда не была на электровозе, но сейчас она слышала — катятся по рельсам колеса, чувствовала приближение угрозы. Эта угроза сжимала ей грудь. Катятся колеса — последние метры жизни ее сына. Последний лес, последнее небо, последняя утренняя заря.
Ей все объяснили, как это было. И почему. Но она лучше всех понимала почему. Она опять видит, как он стоял дома, посреди комнаты, беспомощный, но в кабине электровоза он беспомощным не был. Его отвращение к низости, к нечестности превосходило все, даже чувство самосохранения. Неужели, сынок, нельзя было сделать как-то иначе? Не так, как сделал ты. Чтобы не ошибиться, остаться в живых! Это был твой мастер, и я тебя понимаю. Ты хотел ему верить. Три года этот человек был с вами, и вы считали, что обязаны ему многим. Так оно и было. Но жизнь проделывает с людьми всякое. Не со всяким, конечно, с теми, с кем может проделать. Вы, в группе, не могли этого понять, не должны были, конечно. Это, сынок, уже не был твой мастер. Это был другой человек, чужой вам и себе, прежнему. Но ты не соглашался с этим. Конечно. Он учил тебя жить, и ты поступил так, как он и учил тебя когда-то.
«Ты опять в одной куртке?»
«Свитер, видишь? Я тебе столько раз объяснял, что в электровозе тепло».
«А что вы с Игорем? Что произошло?»
«Он сам тебе объяснит, если захочет».
Она кивнула.
«Но ничего не надо спрашивать».
«Да, сынок. Не буду».
Они разговаривали уже в коридоре. Он держал в руках чемоданчик, в который она только что положила завтрак. Потом он кивает ей и уходит. Дверь закрывается.
…Она встает из-за кухонного стола. Идет в коридор к дверям. Останавливается у дверей и стоит. Открывает дверь и продолжает стоять.
На лестничной площадке, на первой ступеньке сидит Аля. Несколькими ступеньками ниже — Игорь. Они сидят спиной к ней и не видят ее. У самого порога лежат их портфели. У Али на портфеле остатки детской переводной картинки.
Галина Степановна смотрит на Алю и Игоря. Боится закрыть дверь. Как хорошо, Что они сидят и не ушли.
Глава VII Дневник Али Турчиновой
Аля, здравствуй!
Глупо, конечно, писать самой себе, но ведь человек никогда, даже через коротенькую минутку, не бывает абсолютно таким же. И пусть ты, Аля, через десять лет узнаешь точно и правдиво (!!!!!) как ты думала десять лет назад. Не бывает же людей, совершенно равнодушных к себе, волей-неволей, а что-то в себе украшаешь, усложняешь, и не хочется, а получается так… Смешно, наверное, люди радуются первой весенней траве, ее ненавязчивой после зимы яркости, а я смотрю на нее и жалею, помню, что она пожелтеет… Ну не дуреха? Фатальная. А сейчас мне страшно! Я очень боюсь! Опять эта кирпичная стена, около которой я уже стояла, там меня нашел Игорь. Он мой друг, а теперь он сам стоял у кирпичной стены депо. Какой был страшный вечер, я думала, вечер остановился навсегда. Когда ушел отец и Игорь нашел меня здесь, было утро. И время не останавливалось, мне было нехорошо, но время катило свои минутки, я чувствовала это, мне так хотелось, чтобы случившееся скорее сделалось прошлым. Я могу быть решительной и даже сильной, но для этого надо, чтобы меня очень обидели. А тогда вот и обидели, а я все-таки не сумела, все-таки — под крыло. Значит, нет во мне последовательности, ни в характере, ни в поступках. Произвольная я какая-то, иду на произвол судьбы.
Есть у меня Красный конь. Мечта такая. У кого Синяя птица, а у меня Красный конь. Чистота, ясность жизни. Красный конь высоко вскидывает голову, и в его глазах — первые листья, трава (первая весенняя), теплый летний дождь. Все самое для меня простое и дорогое, искреннее, необманчивое. Родилось вместе со мной, может быть, поэтому мои глаза бывают зелеными, голубыми, синими. Утром иногда голубыми, днем зелеными, вечером синими. А то весь день голубыми или зелеными. Другие удивляются — почему так? Я не удивляюсь — родилось вместе со мной. Верно"} И потом, я высоко вскидываю голову, когда мне хорошо.
Для чего я все это пишу? А потому, что боюсь писать сегодня о самом для меня важном. И опять меня морозит, хотя сижу в большом толстом мамином платке, который, как трапеция, опускается вниз к полу. Я давно решила, как только начала дневник, что в нем не будет чисел и последовательности, не буду в нем ничего менять местами, ничего вычеркивать, фразы подправлять, стиль. Облагораживать себя. Все должно быть точно и правдиво (!!!!!). Все будет, как получается, а если не получается, — пусть. Хотела опять поставить заборчик из восклицательных знаков, но удержалась. Напишу лучше крупно — ПУСТЬ.
Надо успокоиться, поэтому и пишу про другое время и даже про восклицательные знаки, а не про то, что так важно, с чего начала. У Игоря не было своей мечты, ну вот просто самой какой-то обыкновенной, просто обыкновенной радости чему-то простому, естественному. Когда я долго не вижу траву, я мечтаю о траве. У Игоря всегда все глобальное. Должно быть таким. Это его слово. А когда его глобальное рушится, он едва живой остается, из-под обломков с трудом вылазит. Но он всегда уважал моего Красного коня. По-своему, конечно. Может оказаться, что он над ним смеется, издевается даже. Но я же говорю, это он по-своему так делает. Получается у него так. Со стороны может даже показаться, что у него ничего не получается, но это для тех, кто не знает Игоря. Платок свалился с плеч, поправлю. Завяжу узлом, чтобы не сваливался больше.
Игорь — характер. Сейчас Игорь ломает авторитеты. Любые. Ни с кем не согласен. Будет он их восстанавливать? Неизвестно. Где-то прочитала, что в юности падает авторитет даже Пифагора, а потом восстанавливается. Игорь и себя ломает. Он, может быть, потом не поверит, что я все про него знала, и я покажу ему дневник. Нет, скорее всего не покажу. Но может быть, покажу. Потом решу. Как рассказать про тот вечер, когда погиб Тося?! Что я могла сделать для Игоря? Мы стояли вместе, и была эта проклятая кирпичная стена. Ненавижу ее! Всегда буду ее ненавидеть, всю жизнь. А Игорь какой стоял? В его глаза ничего не попадало, он был совсем один. Отшвырнул бы от себя всякого, кто притронулся бы к нему. Я стояла рядом. Мне все кажется, что я оправдываюсь. Игорь отвел меня от стены, а я не могла этого сделать. Но что-то должно было во мне измениться, когда я приняла к себе в жизнь Игоря? Мера ответственности перед собой, перед ним. Правда ведь? Значит, я эгоистка, если во мне ничего не изменилось.
Я стояла рядом, но все равно, как будто меня и не было, потому что я несамостоятельная, маленькая, слабая. «Это мы не проходили, это нам не задавали…» Человек должен что-то в себе утвердить уже свое, личное, из своего опыта, а не из жизни мамы или отца. Это чужое, не свое. В моей настоящей, взрослой жизни большое место занимает Игорь, его жизнь. Ну и словечко — занимает место. Лучше я его вычеркну, стыдно будет потом. Какая-то рыбья кость. Перевяжу узел на платке, он меня просто душит. Взрослая жизнь началась для Игоря сразу и, может быть, здесь, у стены. Здесь же, только раньше, она началась и для меня. И началась с потерь. Сделалось страшно и одиноко. И не стало надежды. Ждут Алый парус, а не Красного коня. Конь придуманный и несбыточный, как и мои глаза — голубые, синие, зеленые. Они у меня самые обыкновенные. Какие глаза считаются обыкновенными! Карие?
Я все-таки решилась и позвала Игоря. Окликнула его. Он молчал. Я опять позвала тихо: «Игорь, Игорь, Игорь, Игорь». Он молчал. Но я знала, что буду его звать до тех пор, пока он не откликнется. Я звала, а потом уже совсем шептала только, как заклинание. Заплакала. Взяла его за руку. Он пошел. Я увела его домой. Мы долго и медленно шли. Я не плакала больше, он молчал.
Следующая страница в дневнике густо перечеркнута.
Разговор с мамой о моем отце. Отец где-то в центре города комнату и живет один. Все это правда.
Мама. Он больше не вернется. Ко мне во всяком случае. Будет приходить за тобой, Аля.
Я. Пусть не приходит.
Мама. Жизнь сложна, Аля.
Я. Но ведь можно прожить так, как хочется.
Мама. Не всем удается.
Я. Почему?
Мама. Смелости не хватает. Самостоятельности.
Вот чего не хватает и мне. У меня совсем нет самостоятельности. Почти совсем.
Мама. Лучше бы мы были вместе — ты, я и наш папа.
Я смотрю на маму. Значит, и у нее самостоятельность не очень сильная. Не так я написала, неграмотно. Не окончательная самостоятельность… Не принципиальная… Фраза не получается. Но я же понимаю, что хочу написать. А пишу для кого? Для себя одной, в свое будущее. Раньше хотела написать письма, сложить в конверты и, когда постарею, отправить их самой себе, чтобы не стареть дальше и всегда помнить, какой я была. А потом решила писать дневник, как одно большое письмо. Письмо в старость. А зачем? Другой совсем буду, читать не захочу. Не буду я другой. Не буду. Не хочу быть другой! Ни за что. Нет!
Бедная моя мама — как мне тогда при нашем с ней разговоре захотелось сказать ей что-нибудь такое, что бы ее поддержало, а я сказала: «Мы не будем вместе. Отец ушел. Он бросил нас!»
Я закрываю глаза: мне надо убедить себя, что отец нас бросил. До сих пор не могу поверить. А мама будто видит мои слезы. Я пишу одна в комнате, а она видит. «Ты взрослая, и я говорю с тобой как со взрослой, Аля. Папа ушел не от тебя, от меня». Она даже повторяет: «Только от меня. Тебе бы он простил и дружбу с Игорем. И простит со временем». — «Мама, а что он не может простить тебе? Извини, я как-то не так сказала — что ты не можешь простить ему?»
Я уже не плачу, я вижу лицо мамы. Я ведь так на самом деле спросила маму. Глупейшая особа, примат какой-то — вот кто я. Игорь бы сказал иначе — шебалда. Надо было видеть лицо мамы после моего вопроса. «Его самого не могу простить», — ответила мама. Это значит — отца. Я испугалась и спросила: «Навсегда теперь?» — «Не знаю». — «А как бы ты хотела, мама?» — «Как в Молодости, Аля. Как теперь у тебя и у Игоря. Мне нравится твоя дружба с Игорем». — «Недавно я с Игорем поссорилась». Было такое. «Ваши ссоры понятны. В физике — конвенция». — «Да, — сказала я. — Перемещение холодного и теплого воздуха». А мама сказала: «Вы развиваетесь оба».
Около этой фразы мелкими буквами написано сбоку: «Я совсем не сексуальная. Я не развиваюсь?»
Людям в жизни нужно разное, потому что все люди разные. Один недоволен собой, другой — окружающим, все не по нем. Я недовольна чем? Школа меня не тяготит, мне легко в школе. Я ищу в жизни, что проще или что сложнее? Я самостоятельно иду по земле или меня ветром несет, и ничего я не ищу! Сижу вот и мысли из себя умные вытягиваю, авторитет себе создаю на будущее. Щепка я в ручье, вот кто я в жизни! Голова полна пустяками. «Люди, я расту!» Где-то совсем недавно прочитала эту фразу. Кажется, кричал какой-то маленький мальчик.
Помечено число. Зачеркнуто.
Мне приснился сон. Очень страшный. Я кричу где-то совсем одна, меня никто не слышит. И тогда я куда-то иду через глубокие ямы. В них вода. А потом кто-то говорит: «Пора кончать с джоггингом». Совсем не Игорь. Люди, я расту или нет?
«Гнев есть кратковременное безумие», — Гораций, римский поэт. Прочесть изречение Горация Игорю.
Мы с Игорем в классе никогда не сидим за одной партой. Ходим вместе, а за партой не сидим. Разве можно сидеть за одной партой, если любишь друг друга?
Что мой папа думает о гибели Тоси? Ну, с папиными воззрениями… И потом, он инженер депо по технике безопасности. Что он думает про это? Что он чувствует? Он мой отец. А Тося брат Игоря. Вот как получается. Тося был непримирим ко лжи — большой и самой маленькой, обычной. Если каждый себя внутренне проверит с предельной строгостью, выдержит проверку? Я выдержу?
У одной девочки в классе, Ренаты Гуцаевой, мать выходит замуж. Рената прибежала в учительскую жаловаться учителям — какое мать имеет право, она старая! Моя мама не выйдет вторично замуж, она любит отца, вот почему. Это плохо или хорошо?
Глава VIII Игорь Вандышев
Игорь случайно заметил, что на первом этаже не прикрыто окно. Игорь пришел к зданию училища. Двери давно заперты. Сколько Тося рассказывал ему о мастерских, о лабораториях, о своей комнате технического творчества. Где-то она на втором этаже. Но всюду темно. Никого вокруг.
Дома, на кухонном столе, среди черновиков дипломной работы брата он нашел наброски локомотивов с реактивными двигателями и рельсолетов на воздушной подушке. Тося рисовал их, может быть, просто так. Или для фабрики учебно-наглядных пособий. А может быть, он мечтал о чем-то новом и серьезном? Не игрушечном? Спросить у кого-нибудь?
Не надо ни о чем ни у кого спрашивать. Не может он сейчас. Игорь прячется ото всех, кроме Али. В школе почти не бывает. Встреч со Светланой Сергеевной избегает: она хороший классный руководитель, но не требуется ему сейчас никаких классных руководителей, ни хороших, ни плохих. Он даже не знает, зачем поздно вечером пришел сюда. И что ему вообще нужно. У Игоря никогда не было интереса к железной дороге. Из-за Алиного отца даже возненавидел железную дорогу. Семен Аркадьевич любил в присутствии Игоря рассуждать о ремесле, которое выхолащивает, обедняет, и что это не торжество разума. Потом как бы спохватывался и спрашивал: «Но в вашей семье именно такое направление?» При этом выдавалась улыбочка. А сам в депо сидел, правда, незаметно, интеллигентно вроде бы: плакаты, инструкции, отдельный кабинетик. Локомотивы где-то там, за стеной. И возмущался: в Москве, мол, других ребят вроде бы и нет, кроме этих Вандышевых, с которыми согласилась бы дружить его дочь.
На первом этаже не прикрыто окно. Игорь попробовал. Так и есть. Окно открылось. Игорь подтянулся на руках, влез на подоконник, спрыгнул. Что-то зашуршало под ногами. Пол и все, что находилось в комнате, закрыто газетами. Стояли ведра с кистями, раздвижная лестница, пахло известью и краской: ремонт.
Игорь осторожно двинулся вперед, вышел в коридор. На стене висела огромная карта страны, на ней отмечены железные дороги. Крупно написано: «Год рождения первой в мире железнодорожной паровой машины 1814. Будущее — это атомные локомотивы».
Дальше было написано, что самая длинная в мире электрифицированная магистраль — Москва — Куйбышев — Омск — Новосибирск — Красноярск — Иркутск — Чита — Нарымская. 5500 километров.
Игорь долго разглядывал карту, нашел все пункты. За окнами училища горели фонари, поэтому все отчетливо было видно. Игорь отправился искать лестницу на второй этаж. Прошел мимо лаборатории контактной сети, механической мастерской, актового зала. И вот — лестница. Второй этаж. Здесь еще светлее: фонари на улице как раз на уровне второго этажа.
Где же комната технического творчества? Может быть, на ней нет таблички? Должна быть, если все остальные комнаты обозначены. Кабинет литературы, черчения, географии. Тут все налажено. Все сами делают. Вертящиеся стулья, таблички, стенды, декоративные решетки, электрогитары.
На стене висела, поблескивала медная жар-птица. Светильник. Тося приносил домой первые варианты. Чеканил дома. Игорь знал, где у жар-птицы выключатель, и зажег светильник. Вспыхнула маленькая лампочка. Он увидел дверь. На двери отчеканенная, тоже из меди, табличка — «Техническое творчество».
Игорь дернул дверь. Заперта. А ему надо войти. Он хочет побывать в этой комнате! Может быть, лучшие часы жизни его брат провел здесь. Игорь начал дергать двери других комнат — тоже заперты. Где же они хранят ключи?
Он шел и проверял каждую дверь — пинал двери ногами. И вдруг увидел фотографию на Доске почета. Пригляделся повнимательнее. Тося смотрел на Игоря.
Медленно Игорь спустился в комнату, где было открыто окно. Теперь на дверях прочитал: «Лаборатория электровозов».
Часть газет съехала, и он увидел колесную пару настоящего электровоза. Игорь начал лихорадочно отбрасывать газеты, и постепенно перед ним оказался в разобранном виде электровоз. Игорь тронул рукоятку управления. Поставил на одну позицию, на другую. Никакого включения. Колеса не вращаются. Он видел на чертеже Тосиного диплома пульт машиниста и позиции. Подвигал еще. Вспомнил: все в электровозе начинается от сжатого воздуха. Где компрессор? Шланги наверняка шли к компрессору.
Игорь выбежал за дверь. Шланги тянулись в соседнюю комнату. Надпись: «Компрессорная». Все правильно. Дернул дверь, и даже слишком сильно. Он боялся, что заперта. Дверь оказалась незапертой. Здесь тоже был ремонт. Отыскал на стене рубильник. Ввел его пластинки в зажимы — компрессор заработал.
Игорь вернулся к пульту. Подождал немного, чтобы компрессор накачал достаточно воздуха. Повернул рычажок — «Пантограф». Негромко щелкнув, поднялся пантограф, сбросив с себя в темноте листы газет.
Поворот рукоятки управления. Зашипел сжатый воздух, и щелкнули контакторы. Колеса на стенде начинают медленно вращаться. Игорь дальше переводит рукоятку.
Колеса разогнались, и уже от их движения взметнулись, зашелестели газеты на полу. Электровоз набирал скорость. А вокруг, поднятые ветром от колес, тревожными белыми птицами летали газеты. Игорь увидел кнопку «сигнал». Надавил ее.
Низкий голос сотрясал комнату, наполнял ее до краев. Он сотрясал здание училища, вырывался наружу во двор, на асфальт больших улиц, в город. И казалось, вслед за ним улетали в город тревожные белые птицы…
Игорь не услышал, как в лаборатории появился сторож. И он даже не испугался, когда чья-то рука сдернула его руку с кнопки сигнала.
Постовой милиционер привел его в железнодорожное отделение. Игорь шел покорно, не сопротивлялся и ничего не объяснял — кто он и зачем оказался ночью в помещении училища. Зачем включил сигнал и гудел им на весь город. Постовой милиционер доложил дежурному лейтенанту, за какое нарушение он привел подростка. Лейтенант поглядел на Игоря. Игорь молчал.
В это время к лейтенанту ввели другого человека. Небритый, лицо грязное, с ввалившимися усталыми глазами. Руки исцарапаны, форменная тужурка во многих местах разодрана, на брюках — хвоя, кусочки сосновой коры; ботинки, напитанные влагой, разбухли. Сопровождавший его милиционер доложил лейтенанту:
— Говорит, что погубил какого-то парня.
— Анатолия Вандышева, — хрипло ответил человек.
Игорь кинулся на Скудатина.
Теперь он его узнал. Виктор, обессиленный, отшатнулся к стене и ударился головой. Игоря поймали за руки, оттащили, Игорь отбивался с такой яростью, что его долго не могли успокоить ничего не понимающие милиционеры.
Дверь кабинета Турчинова открылась, и Семен Аркадьевич увидел Игоря Вандышева. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
Семен Аркадьевич не ожидал встречи. В этом мальчике его раздражало абсолютно все: лицо — нервное, импульсивное; никогда не знаешь, что он сделает, куда повернет; постоянная скрытая дерзость по отношению к нему, Семену Аркадьевичу, и, главное, дурацкая дружба дочери. Именно с ним. Этот мальчик определенно повинен в том, что случилось в семье Турчиновых. Звучит, может быть, странно, но это факт. Мальчик причастен.
Теперь Игорь стоял в дверях кабинета и смотрел на Семена Аркадьевича, как всегда, с вызовом. Впрочем, на этот раз можно понять: погиб его брат.
Игорь сам не знал, что он, собственно, хотел сказать Алиному отцу, зачем пришел. Тоси нет, но есть он, Игорь. И вот он хотел напомнить Турчинову, что есть еще Вандышевы. Игорь подошел к столу, все еще не соображая, что же он все-таки скажет, что он может сказать о себе как о Вандышеве, чтобы как-то унизить Семена Аркадьевича.
— Садитесь, — кивком головы пригласил Семен Аркадьевич.
И тут вдруг Игорь увидел на столе инженера обходной листок. Он прекрасно понимал, что это значит.
— Рвете когти! — закричал Игорь и в слепой злости добавил: — Незапачканным смываетесь!
Выбежал из кабинета.
Турчинов побледнел, ничего не успел ответить. Продолжал сидеть за столом, пытался успокоиться. Повзрослеет дочь, и серьезные разговоры впереди: о нем, о ней самой и о матери. Может быть, и об этом сумасшедшем мальчишке, и о том, что случилось с его братом, к гибели которого Семен Аркадьевич не имеет отношения даже как инженер по технике безопасности.
Галина Степановна ничего не могла поделать с Игорем. Он и раньше был несдержанным, вспыльчивым, а теперь совсем перестал слушаться. Пропускал занятия в школе, не являлся домой или приходил и тут же ложился спать.
Галина Степановна пробовала с ним говорить.
— Ты пугаешь меня, Игорь. Нельзя так. Возьми себя в руки.
— Я не могу, — отвечал Игорь.
— Я понимаю.
— Тогда зачем спрашиваешь?
— Хочу помочь тебе.
— Нельзя помочь.
— А мне, Игорь, кто поможет?
Он лежал на кровати. Она сидела рядом. Положила ему ладонь на голову. Успокаивала, хотя сама еле держалась, потому что у самой не было сил поверить, что Тося погиб и Игорь теперь единственный ее сын. Вся ответственность, все их будущее на его плечах. А он еще ничего не умеет. Не может даже остановиться, подумать, побыть в тишине. Боится тишины, она его пугает. Он в самом сложном возрасте, а с ним никого, кроме матери. Хотя могли быть и отец, и старший брат. И он знает, что не мать должна быть около него, а он должен быть около матери. Но этого он еще не умеет. Ничего еще толком не умеет и понял это только теперь. Под ногами все зыбко, непрочно, неясно.
Галина Степановна думала, что она уже знает, как растить мальчиков. Но с Игорем трудно. Тося в пятнадцать лет сумел принять решение, которое определило его будущее и будущее всей семьи. Научился быть взрослым. Игорь не научился. Может, она несправедлива к младшему.
Тося погиб! Они с Игорем вдвоем в квартире, и завтра будут вдвоем, и послезавтра, и навсегда. Дверь не откроется, и не стукнет об пол чемоданчик, не скрипнет крючок на вешалке под тяжестью куртки, не скрипнет дверь на кухню. Тося не вернется из рейса.
— Мама! — Игорь вскакивал, обнимал ее ставшие вдруг слабыми плечи, смотрел в лицо. — Не надо!
Она не плакала, но Игорь чувствовал, что с ней: минута беспредельного одиночества и отчаяния. Когда она не плачет, еще хуже, еще страшнее.
Она уходила к себе в комнату, а он оставался, лежал тоже один, повернувшись лицом к стене.
На следующий день Игорь исчезал, и ничего нельзя было с ним поделать. Галина Степановна обрадовалась, когда Марина Осиповна пришла и заговорила об Игоре.
— Я попросила Алю, чтобы она нашла Игоря и привела домой, — сказала Марина Осиповна. — Мы поговорим все трое: я, вы и он.
Галина Степановна кивнула.
— Хорошо бы, не лишая его самостоятельности, помочь Игорю… Как ему быть дальше, — сказала Марина Осиповна.
— Я сама этого не знаю.
— Во всяком случае, учиться, — ответила Марина Осиповна.
— Вы думаете, он должен пойти в училище?
— А вы как думаете?
— Я не знаю.
— Игорю, как никому другому, нужна дисциплина. Тося влиял на него ненавязчиво, спокойно и даже неощутимо, но влиял. Сейчас дисциплина необходима особенно.
Галина Степановна вспомнила последний вечер, ссору между Игорем и Тосей. Искаженное, несчастное лицо старшего сына.
— В отношении дисциплины училище, конечно, предпочтительнее, — продолжала Марина Осиповна. — Я разговаривала с Юрием Матвеевичем, с Леонидом Павловичем, с преподавателями. Вы понимаете, что Игорь… Мы всеми силами постараемся помочь ему. Считаем себя самыми близкими вам людьми. Не пустые слова, и вы, дорогая Галина Степановна, знаете. Мы не могли сразу затевать с вами или Игорем подобного разговора. Но теперь прошли дни, и мы сочли возможным поговорить об Игоре и, если можно — быть максимально полезными вам и ему. Простите, что я так как-то… словами, какими-то официальными… — Марина Осиповна волновалась, и от волнения у нее прерывался голос. — Простите, Галина Степановна… Мы с вами женщины… наши дети…
У Марины Осиповны совсем открыто начала дрожать, горбиться спина. Может быть, сейчас на кухонном столе Марина Осиповна увидела все то, что лежало у Тоси для завершения работы над дипломом, потому что ни мать, ни Игорь не посмели ничего из этого тронуть, перенести в другое место. Убрать со стола.
В дверь позвонили. Игорь.
Галина Степановна сказала:
— Мы ждем тебя, сынок. — Она так сказала, чтобы Игорь понял, что она не одна, хотя Аля, конечно, сказала ему, кто у них и почему его просят прийти.
Игорь вошел в кухню. Марина Осиповна уже справилась со своим волнением, посмотрела на Игоря.
— Здравствуйте, — сказал Игорь.
— Здравствуй.
— Вы будете говорить со мной об училище? — спросил Игорь. — Чтобы я поступил к вам?
— И об училище.
— Не надо об училище. — И, помолчав, сказал: — Я не пойду к вам учиться.
Галина Степановна смотрела на сына, и в глазах ее, как и в тот вечер, когда она выпустила из рук крышку от кастрюли и крышка с грохотом покатилась по комнате, появился ужас.
Игорь и Аля были уже недалеко от Алиного дома, в парке, когда она сказала:
— Зачем ты так себя ведешь? Не надо.
— А что надо? Ты знаешь, что надо?
— Не кричи, пожалуйста.
— Я не кричу. Я говорю. Всюду всегда обязанности. Хочешь, расскажу о моей колыбельной жизни?
— Можно обязанности не выполнять. Как ты, после колыбельной жизни.
— Замолчи, слышишь! Естественная девочка! — Он схватил ее за отворот пальто и начал трясти. Она испугалась. Он выпустил ее, и она почти упала на скамейку.
А он пошел. Потом остановился, обернулся и начал кричать:
— Алька! Я негодяй! Шваль! Скотина!
Он стоял и кричал на весь парк. Люди смотрели на него и на Алю. Кто-то громко сказал:
— Пьяный оголец раздухарился.
Тогда Аля вскочила со скамьи, подбежала к Игорю. Схватила его за руку. Игорь выдернул руку, обнял Алю нарочно грубо, с вызовом для всех, кто за ними наблюдал.
— Пойдем, ляпнем пивка.
Аля оттолкнула его и срывающимся от боли и обиды голосом сказала:
— Я тебя ударю!..
— Выруливай на буфет, лепешка!
— Ты действительно негодяй!
— А что, мне терять нечего!
— Потеряешь… — Она едва прошептала.
Аля повернулась и быстро пошла. А он остался стоять. Увидел лицо Тоси, серьезное, грустное и навсегда единственное. Совсем такое, как только что у Али. Ведь это было в последний раз, когда он видел Тосю. Потом Тося присел на край кровати, но Игорь не повернулся к нему, хотя Тося был прав во всем. Как сейчас Аля права во всем. И он не может без нее. А она уходит. Почему же он стоит? Почему он тогда, в тот последний вечер, не повернулся к Тосе? Почему Тося умер? Почему? Почему Игорю некуда теперь себя деть? У Игоря был Тося, но Игорь не понимал этого, как понимает теперь, когда Тося умер.
Игорь через проходной двор побежал к дому Али, поднялся на ее этаж. За дверью услышал ее голос. Бежала, чтобы только поскорее уйти от него. За дверью взволнованно переговаривались теперь три голоса.
— Все уедем из этого района к моим родным. Поменяем квартиры. — Это Семен Аркадьевич. — Попробуем начать новую жизнь. А родные переедут сюда. Ты, Аля, пойдешь в новую школу. И ты, Нина…
— Пусть решает Аля, — говорит Нина Михайловна.
Игорь позвонил.
В дверях — Семен Аркадьевич. За его спиной — Аля. Смотрит на Игоря. Игорь молчит. Молчит Аля. Семен Аркадьевич с силой закрывает дверь.
Игорь стоял и ждал, что Аля откроет дверь. Дверь не открылась.
Игорь пнул дверь ногой и крикнул:
— Мой корабль еще не тонет!
Сбежал вниз с лестницы, выскочил во двор.
Долго и медленно шел. Когда оглянулся — увидел Алю. Она шла за ним.
Игорь побежал к Але навстречу. Она ждала его.
Игорь не успел удивить Тосю, рассказать ему, что есть такой Научно-исследовательский институт скоростного транспорта (НИИСТ).
Два раза он заходил в институт. Старенькая невзрачная дверь. В прихожей стенд, на котором наклеены рисунки локомотивов и вагонов. Повестки дня научно-технических советов, программы исследований и графики их выполнения. Игорь прочитал, что институт совместно с конструкторским бюро по авиационной технике и вагоностроительным заводом заканчивает перемонтаж скоростного локомотива СЛОК-4 на реактивной тяге и приступит к повторным испытаниям СЛОК-5. Информация для сотрудников института. Подпись — Чеботарев Б. А., старший научный сотрудник, руководитель испытаний.
Игоря поразили в листке слова «реактивная тяга». Что же это такое? Самолет на рельсах? Иначе быть не может, ясно написано СЛОК — скоростной локомотив на реактивной тяге. Поэтому участвует и конструкторское бюро по авиационной технике.
Игорь решил войти и осмотреть институт. Вход свободный, в чем дело?
Пошел по коридору — склады, библиотека, кабинет политического просвещения, сектор ценообразования. Игорь читал таблички, как он их читал в училище. Лаборатория грузовых магистральных вагонов, кабинет норм проектирования, сектор изучения иностранной техники, патентный отдел. Лаборатория повышения надежности. На дверях надпись «Stop» из новых правил уличного движения. За дверью слышна жизнь, раздаются голоса, смех, стук пишущих машинок. Стучали даже косточки домино. Игорь услышал совершенно точно, и это его настроило оптимистично. Вполне доступные люди. Имеются такие. Еще были перечни фамилий и должностей — лаборанты, старшие и младшие научные сотрудники, механики, техники. Игорь заметил объявление, в котором говорилось, что состоится вечер музыкального ансамбля. Значит, тоже играют на гитарах.
Игорь старался ходить деловой походкой, а то остановят и, чего доброго, наладят отсюда.
В коридоре, у дверей с надписью «Лаборатория прочностных испытаний», Игорь увидел стенд, на котором были выставлены материалы по испытаниям железнодорожных составов. Оказывается, нарочно делают крушения: сталкивают груженные балластом составы и изучают последствия катастроф. Игорь рассматривал характеристики колебаний кузова, воздушных волн и всякие коэффициенты прочности. И опять было написано — руководитель испытаний старший научный сотрудник, но только не Чеботарев Б. А., а Устинцев С. Н. Игорь решил, что в испытаниях составов на прочность тоже что-то есть. Главное, присутствует риск. И все-таки реактивная тяга. Вот это для него. Только бы проникнуть к Чеботареву Б. А. Пока что на дверях он нигде не нашел его фамилии или каких-либо сведений о СЛОКе. СЛОК — он уже запомнил. И вдруг Игорь подумал — должна же здесь быть Доска почета. А на ней фотография Чеботарева? Не исключено.
Игорь не ошибся: на Доске почета висела фотография и было написано «Старший научный сотрудник лаборатории ходовых испытаний Чеботарев Борис Андреевич». Игорь разглядел фотографию — высокие монгольские скулы, черные внимательные глаза, волевой подбородок спортсмена. Но где же лаборатория? Сунуться, что ли, в приемную директора и спросить? А что? У него теперь есть дело.
Игорь открыл дверь приемной. За небольшим современным столом с телефонными аппаратами сидела девушка в налакированной прическе и медленно затачивала на прикрепленной к краю стола машинке карандаши. Один уже заточенный карандаш смешно держала зубами.
— Где мне найти Бориса Андреевича Чеботарева? — спросил Игорь.
Девушка вынула изо рта карандаш, вставила его в пластмассовый стаканчик на столе неподалеку от телефонов. Ответила:
— Сегодня — нигде. Борис Андреевич в КБ.
— У авиационников? — сказал Игорь небрежно. Сообразить было совсем нетрудно: простейшая квазизадача на профессию.
Девушка не без удивления взглянула на Игоря. И тут Игорь понял, что допустил ошибку: теперь, после его небрежности, нельзя уже задавать примитивных вопросов: а где Чеботарев работает в институте, где сидит? Теперь можно спросить: а когда он будет у себя? Игорь это и сделал.
— Думаю, завтра, — ответила девушка, заправляя новый карандаш в машинку.
Игорь откланялся. Ему казалось, что именно так он ушел, именно откланялся, повел шляпой с пером у самой земли. И девушка, как ему показалось, не оставила это без внимания. Во всяком случае, она уже не была сосредоточена только на карандашах.
Он выбрался на улицу. Он был доволен собой. Можно было еще, правда, спросить, а Устинцев у себя сегодня? Так, для полного торжества интеллекта. Совсем недавно Игорь пытался разобраться в том, как распознать скрытые способности по методу репрезентов (внутренних интеллектуальных качеств человека) и квазизадач на профессии. Подсчитывал свой интеллект. Выводами остался доволен.
…Игорь снова был в институте. Вошел в здание и первого, кого встретил, спросил:
— Где помещается лаборатория ходовых испытаний?
— Во флигеле, — ответили Игорю.
Основное здание института было соединено с флигелем коротким переходом. Теперь Игорь мог смело войти в переход, хотя там стоял знак из новых правил движения — разводной мост.
Игорь не спешил. Он поднялся к кабинету директора. Девушка в налакированной прическе была на месте. Игорь улыбнулся ей, как знакомому человеку: взмахнул шляпой с пером. У него был прилив светлых и ясных мыслей.
— Борис Андреевич у себя?
— Обеденный перерыв.
— То есть как? — уже без светлого и ясного прилива спросил Игорь. — Одиннадцать часов?
— Мы начинаем с восьми.
Игорь только теперь заметил, что девушка пила чай. Она помедлила, каким-то оценивающим взглядом посмотрела на Игоря, потом нажала кнопку на переговорном устройстве:
— Борис Андреевич?
— Я.
— К вам посетитель. Разрешите?
Наступила пауза.
Девушка призадумалась, в лице ее промелькнуло что-то хитрое.
— Кто таков?
— Просто мальчик.
— Разрешаем посетить, — выдан был ответ.
Девушка отключила переговорное устройство и благосклонно кивнула Игорю: аудиенция окончена.
Игорь без всякого труда отыскал лабораторию ходовых испытаний. И здесь были различные сообщения на стенде, как и перед лабораторией прочностных испытаний. Игорь решил быстренько их просмотреть. Сообщения касались, конечно, СЛОК-5. График предполагаемых опытных поездок. Игорь хотел найти дату, когда поездки начнутся. Даты указано не было. На других листках характеристики СЛОКа. Но такие сложные в техническом отношении, что Игорь уже не пытался читать или как-то там понимать. Когда все будет? Число? Дата?
Дверь лаборатории распахнулась, и вышла высокая, плотная женщина в нарядном платье. В руках держала тарелку с куском торта. Из лаборатории донеслись веселые голоса.
У Игоря мелькнула страшная мысль — он опоздал… Испытали СЛОК-5 и теперь празднуют!
— Ты внук? — спросила женщина.
«Это уже слишком, — подумал Игорь, но не успел ответить, как женщина крикнула в дверь:
— Анастасия Федоровна, к вам явился внук! Проходи.
Женщина энергично и далеко не слабой рукой подтолкнула Игоря в лабораторию, а сама направилась по переходу в ту сторону, откуда только что пришел Игорь.
Игорь оказался в большой комнате, где один из письменных столов поражал тортом с бутылкой из шоколада с серебряным горлышком, как у шампанского, фруктами, коробкой с конфетами и цветами в графине. Сидели мужчины и две женщины — молодая и пожилая. Среди мужчин Игорь сразу нашел Бориса Андреевича. Чеботарев сидел без пиджака, в рубашке с приспущенным галстуком.
— Это не мой внук, — сказала Анастасия Федоровна.
Игорь молчал. Он сосредоточивался. Дело было не в том, что он не внук, а в том, что он попал в нерабочую обстановку, и как теперь объяснить в этой нерабочей обстановке, зачем и почему он сюда пришел? Сложно. Почти невозможно.
— Кто же вы, посетитель? — спросил Чеботарев. — Так сказать, просто мальчик.
Проклятая карандашная девчонка. Хотя чего он волнуется — людям весело, у них какое-то торжество, трали-вали, вот и нужно срочно подстроиться.
— Я новый сотрудник, — сказал Игорь бодро.
— Чей?
— Ваш.
Даже Игорь не ожидал такой реакции: за столом наступила полная тишина. Немая сцена из «Ревизора»: «Над кем смеетесь?»
Игорю стало весело. Он опять набрел на верный ход в событиях, сумел обстоятельства повернуть на себя.
— Чудовищно! — сказал Борис Андреевич.
В его глазах Игорь заметил любопытство. Как выпутаться из создавшегося положения? Что делать, что говорить? Но тут вернулась женщина в нарядном платье.
— Прекрасная Елена угощению обрадовалась! — громко возвестила она. — Все-таки наш человек.
— Бронислава, познакомьтесь — новый сотрудник, — вполне серьезно отрекомендовала Игоря молодая женщина. У нее было смуглое удлиненное лицо и карие удлиненные глаза. Говорила она медленно и немножечко нараспев.
Лучше бы, пожалуй, откланяться, но теперь уже все, поздно. Мосты сожжены.
— Я должен объяснить, — сказал Игорь.
— Не надо!
— Как не надо! — возмутился Игорь. — Я не сотрудник, я…
— За стол его!
— Он агент соцстраха!
— Продает недвижимость!
— Пришел за макулатурой! — посыпалось со всех сторон.
— Кусок торта посетителю! — сказал Чеботарев.
— Защитите меня от наличия действительности. — И мужчина, который это нарочно глубокомысленно сказал, так же глубокомысленно вздохнул.
— Я пошутила, — сказала Анастасия Федоровна. — Он, конечно, мой внук.
Игорь смотрел на нее во все глаза: вот тебе репрезент или квазизадача!..
— Мы так и поняли, — засмеялись сотрудники. В особенности смеялся тот, который сказал в отношении «наличия действительности». У него даже шея покраснела.
Игоря усадили за стол.
— Анастасия Федоровна, за ваш уход с пенсии! — провозгласил Чеботарев торжественно, вынул из середины торта шоколадную бутылку и поставил ее на тарелку перед Анастасией Федоровной.
Они что, на самом деле сошли с ума? Спятили? Внук… Уход с пенсии… Но кусок торта можно съесть. И Игорь начал есть торт.
— Спасибо, милые, — сказала Анастасия Федоровна. — Я счастлива, что вновь с вами, хотя бы на два месяца. А это… — и она показала на Игоря, — все-таки не мой внук.
— Лакей широко распахивает дверь… Увы! Увы! — Это опять человек, который говорил о наличии действительности.
Другой толстый человек добавил:
— В зыбком мареве тонут горизонты, и лишь печально и пышно цветут передо мною баобабы и рододендроны.
— Чудовищно! — сказал Чеботарев.
Игорь понял: людям весело. Игорь тоже засмеялся и повторил, как ему казалось, любимое слово Бориса Андреевича:
— Чудовищно.
Прозвонил звонок, и, как потом стало известно Игорю, закончился обеденный перерыв.
Все поднялись. Женщины начали быстро убирать со стола посуду, остатки торта, фрукты. Шоколадную бутылку отнесли куда-то в холодильник, чтобы Анастасия Федоровна забрала ее своему настоящему внуку. Лаборатория превращалась в рабочую комнату.
Ушла женщина в нарядном платье, ушла молодая с продолговатыми глазами и продолговатым лицом. Осталась в комнате Анастасия Федоровна и двое мужчин. Борис Андреевич тоже остался. Остался и Игорь. Он отошел в сторонку, чтобы никому не мешать, в ожидании дальнейших событий.
— Юноша, — сказал Борис Андреевич, — вам надлежит заняться каким-нибудь полезным делом в вашей жизни. До свидания. — И Чеботарев пошел в смежную комнату, закрыл за собой дверь.
Игорь понял — шутки закончились, в лаборатории начинается работа.
Игорь не успел ничего сказать Чеботареву о себе, о своем желании попасть к нему в лабораторию. Неужели снова выметаться на улицу… Выпасть в осадок!
Подоконник в комнате был загружен скрученными в трубку бумажными лентами с осциллографов. Анастасия Федоровна взяла ленту и начала раскручивать, пристраивать между столами. Один край ленты придавила дыроколом, другой — тяжелой пепельницей. «Наличие действительности» и толстяк с рододендронами тоже начали раскручивать ленты между столами. Игорь ждал, чем они будут прижимать концы лент. «Наличие действительности» использовал две книги, а толстяк — переговорное устройство, похожее на маленький радиоприемник, и настольную лампу, на мраморном основании которой вырезанными буквами были составлены и приклеены слова: «Достояние цивилизации».
Анастасия Федоровна взглянула на Игоря и сказала:
— Ты обиделся? У меня такой внук, как ты. Сегодня я немного пошутила. Я вернулась в коллектив, в котором проработала двадцать пять лет.
Игорь кивнул. Он не сердился.
— Иди к себе, куда ты шел, пока Бронислава не втолкнула тебя к нам в лабораторию, — сказала Анастасия Федоровна.
— Но я шел к вам. Я хочу быть испытателем.
Анастасия Федоровна покачала головой, как это делают, когда хотят сказать, что говорить неправду — нехорошо. Двое других подняли головы от своих лент и смотрели на Игоря.
— Сколько тебе лет? — спросил толстяк.
— Шестнадцать. Без трех-четырех месяцев.
— Или пяти. Ловчишь на мелочах?
— Увы! Увы! — сказал Игорь.
— Можно, конечно, но бессмысленно.
— Я знаю про ваш СЛОК. Я к вам хожу неделю, постоянно, каждый день. И все равно буду ходить.
— Но ты еще школьник, — возразил «наличие действительности», — так сказать, недолеток. Говоришь несерьезные вещи.
— Буду учиться в вечерней школе. Я все решил. Я хочу на СЛОК!
— Не забава. Перестань. Возиться с тобой здесь некому.
— Поверьте мне, прошу вас! И возиться со мной не надо.
Игорь волновался, и он даже не предполагал, что будет так волноваться, когда начнется разговор.
— Вали поближе к арифметике, — посоветовал толстяк.
— Нет, — твердо сказал Игорь. — У меня на электровозе погиб брат, только что.
— Как тебя зовут? — спросил Чеботарев. Он стоял в дверях.
— Игорь Вандышев.
— Ты брат Анатолия Вандышева?
— Да.
— Что ты умеешь?
Игорь взглянул на Чеботарева. Ловчить, обманывать — нельзя, и он сказал правду:
— Ничего не умею.
Аля боялась, что Игорь опять не явится на уроки. Но когда она пришла, Игорь разговаривал с классной руководительницей Светланой Сергеевной. Аля поняла, что разговор непростой, потому что волновалась Светлана Сергеевна, горячился Игорь. Он отходил от Светланы Сергеевны и снова возвращался. Алю он не видел. Да и Аля постаралась не мешать разговору.
Когда Светлана Сергеевна отошла от Игоря, Аля выглянула из своего укрытия, и Игорь тут же заметил ее. Подскочил, схватил за руку, и они сбежали вниз к физкультурному залу, где обычно меньше народа.
— Запомни, — сказал Игорь, — СЛОК. Скоростной локомотив.
Аля посмотрела на него, растерянная.
— Это будущее.
— Чье будущее?
— Локомотив с реактивными двигателями.
— Но как ты попадешь на локомотив? — спросила Аля.
Игорь, как всегда, завладел разговором.
— Запас топлива на тысячу километров. В кабине самолетные приборы.
— Но как ты… — хотела повторить свой вопрос Аля.
— Я уже там. Лаборатория ходовых испытаний!
— А школа?
— Школа будет. Вечерняя. Я дал слово Борису Андреевичу. Слушай, это такой человек! Он руководит СЛОКом. За год окончу два класса.
— Неправда.
— Правда. — Игорь перестал тормошить Алю. Он был серьезен. И чем-то похож на брата. — Они знают про Тосю, — сказал Игорь, — поэтому взяли меня. Я дал слово. Первый раз в жизни я дал такое слово. Светлана Сергеевна меня отпускает. — Они сели на низенькую спортивную скамейку в коридоре. Сидели серьезные и молчаливые. — СЛОК — это ты и я. Мы вместе прицепим телегу к звезде! — сказал Игорь.
Нет, подумала Аля, все-таки не вместе. У нее собственный мир, в котором должна быть тишина и на земле и в небе. Алина телега будет тихо ехать по земле. И это навсегда, и когда-нибудь она скажет Игорю. Серьезно и окончательно. Пыталась говорить, да Игорь теперь не обращает внимания, грубо обрывает Алю: «Чего ты кочевряжишься». Странно, кажется, именно этого и добивается ее отец, чтобы Игорь и она не были вместе. А что же у мамы серьезно и окончательно? Она ведь там, где локомотивы…
Игорь ушел. Аля осталась.
Что людей объединяет, а что разъединяет? Вдруг потом начинает разъединять. Маму с отцом, Алю с Игорем. Аля испугалась — что же она… о чем… Значит, она такая же, как и ее отец? И любовь — вовсе не навсегда? Разве можно критиковать тех, кого любишь? Подлая, глупая, вот она кто! Предательство. А предательство — слабость, от которой сам потом погибаешь. Предательство в чувствах, в поступках, во всем… Погибаешь, и так тебе и надо! Но она никого не предает, не обманывает! А Игорь? Неужели это он ее предал? Нет, нет, никогда…
Пора было идти, начинались уроки.
Глава IX Суд
Скудатин опять видит, как он, давно небритый, с воспаленными глазами на бледном, почти белом лице, поднимается на гребень насыпи. Под ногами хрустит мокрая щебенка.
Уже смеркалось, но он знал, что здесь его будет отчетливо видно. Ноги у него от холода и ледяной воды не слушались, и он поднимался на железнодорожную насыпь с трудом. Лоб и лицо были покрыты испариной, он часто и неглубоко дышал.
Сколько суток Виктор пробыл в лесу? Наедине со своим прошлым и настоящим? До сих пор не знает, не помнит. Находил себе какие-то оправдания и снова их терял, потому что знал — нет ему оправдания. Он упорно пытался загородиться прошлым от настоящего. Но себя обмануть не мог. Больше не мог.
Ирину он любил, себя презирал. Она была честней его. Так получалось. Она ничего не скрывала, говорила открыто: не идеализируй себя и окружающих, не отдавай другим то, что можешь взять сам, если хочешь что-то иметь — имей. Хочешь добиться меня — добейся. Вот моя цена. Бесчестным был он. Предал себя, свое дело, предал ребят, которыми гордился и которые гордились им. Леонид Павлович сказал ему это, и Виктор знал, что это правда, но не смирился, не уступил. Штукарь. Ловкач. Убийца! А началось с пустяков, шуточек: Ирина, смеясь, говорит ему — ты да я да мы с тобой… Любовная лодочка… Бирюзовый перстенек.
Он сделался ненавистен самому себе. Эта ненависть заставила его взбираться на железнодорожное полотно. Кто это будет? Какая локомотивная бригада? Безразлично. Он отъединен теперь от всех, никому больше не нужен, кроме тех, кто вынужден определять меру наказания таким, как он. Заниматься такими.
Над рельсами вдали огненно повис прожектор и две фары.
Виктор, собравшись с силами, пошел навстречу и начал размахивать рукой, круговые движения — требование экстренной остановки. Он не двигался сбоку от путей, шел посредине между рельсами. Виктор не боялся за себя, не боялся погибнуть и даже хотел этого. Одним разом, на том же самом месте, где и Тося…
Электровоз длинно предупредительно загудел. Человек размахивал рукой и закрывал собой путь.
Теперь Виктор стоял и ждал. Он обозначил собой рубеж остановки.
Еще длинный предупредительный сигнал. Сбавлена скорость.
Видел, как поезд начал торможение. Желтыми пунктирами расчертили воздух искры от тормозных колодок и бандажей. Тонкие струйки песка должны хлынуть под все колеса. Это был тяжелый грузовик. Хорошо, что не пассажирский. Хотя все равно.
До полной остановки потребуется секунд пятьдесят. Сколько секунд прошло? Сколько осталось?
Прожектор уже вплотную со своей предельной сухой яркостью. Виктор слышит, как скрипит песок под колесами, как напряжены тормозные колодки и бандажи. Виктор неподвижен, смотрит прямо перед собой.
Поезд встал.
Виктор медленно идет к той стороне кабины, где машинист. Виктор ослеп от прожектора, не видит — знаком ему машинист или нет. Подняв голову к кабине, говорит:
— Отвезите меня в Москву.
Сегодня последняя встреча Виктора Скудатина со следователем. Скудатин ознакомится с материалами следствия, и, если у него не возникнет ходатайств и дополнений, следствие будет закрыто и материалы переданы в суд. Это положение статьи 201-й. Из обвиняемого Скудатин станет подсудимым.
Виктора вели из камеры в кабинет следователя. Он шел спокойный, отрешенный, занятый своими воспоминаниями.
Выставочный зал. Виктор сидит в буфете. За соседним столиком две девушки, одна — постарше. Это Ирина и ее младшая сестра. К Ирине подходит парень, молодой, в расклешенных джинсах, в куртке с круглым большим значком, на котором написано «Усмехайтесь». На руке массивные часы «Сейко».
Парень требователен, нажимает на Ирину, а она отговаривается. Сестра сказала что-то резкое Ирине, встала и ушла. Хотела встать и уйти Ирина, но парень схватил ее за руку. Сел рядом, широко раскинул ноги — загородил Ирине проход. Как потом узнал Виктор, это был Стась Новожилов, ее прежний знакомый. Больше она ничего о нем не сказала. Только боялась, что он потребует от нее какие-то деньги.
Виктор сразу же решил вмешаться, заступиться за девушку. Она ему понравилась. Она не могла не понравиться. И этому Стасю, конечно, она нравилась, и он, конечно, не хотел бы ее никому уступить. Виктор подошел к столику и спокойно надавил Стасю на правое плечо так, что правая рука Стася, которой он держал руку Ирины, разжалась от боли.
— Усмехайся, — повторил Виктор надпись на значке. — Спокойно.
Ирина благодарно Виктору кивнула, встала и пошла. Виктор за ней. Сестру они не нашли и так впервые остались вдвоем. Произошел первый разговор. Не совсем такой, каким Виктор пересказал его Тосе в кабине электровоза. Но Виктору хотелось, чтобы разговор был таким. Он постепенно научился придумывать оправдания для Ирины. Он как мог украшал ее. Он ее любил, хотя такая любовь, как оказалось, была ему не по карману…
Он идет к следователю, но повторяет мысленно дорогу от своего столика в буфете к столику Ирины. «Ты мне нравишься, — сказала Ирина ему потом. — Но это пока все». И отступила от него в свою прежнюю жизнь, очевидно, неудавшуюся. Виктору там никогда не нашлось бы места, если бы эта жизнь удалась. Он это понимал, но решил добиваться Ирины на любых угодных ей условиях… Войти в клинч с окружающим миром.
Вот и канцелярия со множеством спаренных двойных дверей, обтянутых дерматином. За дверями — кабинеты для встреч обвиняемых со следователями и адвокатами, для очных ставок. Еще два ряда других дверей, узеньких. Их штук двадцать. Как будто стоят подряд будки телефонов-автоматов. В этих комнатках заключенные после встречи со следователем или адвокатом ждут, пока за ними придет конвой и отведет снова в камеру. Боксы временного ожидания. Скудатин сидел в таком телефоне-автомате. Длилось минут тридцать — сорок. Тишина. И бесконечные воспоминания. А как вспомнить что-нибудь хорошее о себе, достойное, что хоть в какой-то степени примирит тебя с собой, вернет веру в себя? Не получалось…
Следователь был одного возраста с Виктором. Он сидел за столом, обкапанном чернилами и забрызганном снизу мастикой. На столе лампа, большая и неудобная пластмассовая пепельница. Напротив, вплотную у стены, маленький стол и два стула.
Сквозь окно в сумерках виден двор тюрьмы и мелкие решетчатые окна.
В комнате горел свет у потолка. Следователь зажег еще настольную лампу.
Под Скудатиным скрипнул стул. Следователь некоторое время смотрит на Виктора. В комнате пахнет устоявшимся табачным дымом и карболкой. Карболкой пахнет от Скудатина. Запах камеры, и Скудатин принес его сюда.
— Виктор Данилович Скудатин, сегодня я выполняю двести первую. Вы уже знаете.
Виктор качнул головой.
— Я обязан ознакомить вас со всеми документами дела — протоколами свидетелей, характеристиками, технической экспертизой.
Виктор опять качнул головой.
Следователь встает и подходит к Виктору, кладет перед ним целый том. Под обложками сброшюрованные листы дела. Сразу отдаляется, исчезает Ирина и надвигается на Виктора его преступление. Он яснее всего чувствовал преступление в кабинете следователя, потому что здесь постоянно были документы. В конце любого допроса он обязан был писать в протоколах одну и ту же фразу: «С моих слов записано и мною прочитано», «С моих слов и мною…». Протоколы он никогда не прочитывал, а только подписывал. Он ждал суда, как избавления от совершенного, если только можно от этого когда-нибудь избавиться, погасить в памяти. Ему казалось, что после суда он сумеет как-то определиться в новой для себя жизни, пусть и в заключении. Получить первую надежду на будущее.
Следователь закуривает. Виктор не просит у него сигарет. Если следователь предлагает, Виктор отказывается. Он ничего больше не просит для себя, для такого, какой он теперь. Виктора нет, того давнего, мастера группы ЭЛ-16. В конце дела к картонной обложке подклеен конверт, в котором лежат трудовая книжка, паспорт, документ на право вождения электровоза. Вот все, что еще сохранилось. А он, нынешний, сидит перед следователем на прикрепленном к стене стуле. При первом же свидании с Ириной он обрек себя на этот путь, сюда, в следственную комнату, за окном которой совсем стемнело и ни одного огонька, темный пустой тюремный двор. Уже тогда он был не Виктором. И сейчас перед следователем не Виктор, а подонок.
Следователь придвинул настольную лампу, чтобы Виктору удобнее было читать. Потом подошел к окну и открыл форточку. Она стукнулась о стену, и прозвучал совсем домашний звук. Виктор успел его уже забыть.
— Ознакомьтесь с делом, — сказал следователь. — Это ваша судьба. Вы имеете право дополнить следствие, сделать заявление.
Виктор некоторое время смотрел на глянцевитую обложку, слабо тронул ее руками, даже приоткрыл. Потом спросил:
— Где надо расписаться, чтобы дело передавали в суд?
— Протокол об окончании следствия на моем столе.
Виктор встал, подошел к столу. Подписал бумагу, не читая.
Следователь начал нумеровать страницы дела.
— Виктор, вы все осознаете?
Виктор понял, следователь нумерует страницы, тянет, не подписывает протокол.
— Сергей… Герасимович… — не совсем по форме сказал Виктор. Получилось непроизвольно, само как-то. — Подписывайте.
Следователь подписал протокол.
— На суде я не присутствую. Больше не увидимся. Может быть, хотите, чтобы я кому-нибудь позвонил? Что-нибудь передал?
— Нет. Не надо.
Следователь надавил на столе кнопку вызова конвоя.
— Теперь вы не обвиняемый, а подсудимый.
Виктор молча кивнул. Этот Сергей хороший парень.
— Желаю, чтобы исполнилось лучшее для вас, — сказал Сергей.
— У меня в жизни такого не будет, — ответил Виктор.
В дверях появился конвой. «У меня в жизни такого не будет… Неужели на самом деле не будет?»
Виктору сказали, что когда его повезут в суд, то разбудят рано, часов в пять. Потом проводят в большую комнату — ее называют «вокзалом» — и вместе с другими заключенными, которым тоже предстоит суд, повезут по городу, каждого в свой район. Сколько настоящих вокзалов было в жизни Виктора! А теперь такой вот «вокзал», условный. Страшный счет предъявила ему жизнь. И это уже не измерить никакими деньгами. Платить он будет годами собственной жизни, если не всей жизнью, всегда, до последнего дня.
Виктора Скудатина судила выездная сессия народного суда. В депо, в той его части, где когда-то располагалось училище, а теперь был клуб.
С утра в депо было уже неспокойно, люди собирались группами, переговаривалась — механики, электрики, слесари, сцепщики с сигнальными флажками, мойщицы с тряпками и щетками, энергодиспетчеры, водители дизель-толкачей. Горели огни в пустых смотровых канавах, и каким-то особенно тревожным выглядел сигнальный огонь, показывающий, что контактный провод находится под напряжением. Летали в депо птицы, которые поселились здесь еще с зимы. Птицы и поезда — постоянные спутники.
Старик Лиханов гремел молотком по своему котлу. К нему ходили, просили, чтобы перестал: у людей напряжены нервы. Старик не переставал, отругивался. Не послушал, конечно, и начальника:
— Уйди, Гера…
И Георгий Демьянович ушел.
Бесшумно отправлялись из депо в рейсы электровозы. Только какой-нибудь коротко просигналит, чтобы с путей сошли люди. Иногда на электровоз подсаживалась птица и выезжала за ворота.
Грузовик без номера сегодня не возил колодки, Лиханову было некогда, он бил по котлу. Унял Лиханова Воротников.
— Никита, перестань хулиганить.
Лиханов взглянул на друга.
— Перестань.
Лиханов опустил молот. Рука Лиханова будто сразу ослабела. Евгений Константинович взял у Лиханова молот и ударил по котлу, раз, другой. Лиханов молча наблюдал за Воротниковым. Потом спросил:
— Ты что вспоминаешь?
— Не знаю, — сказал Евгений Константинович и положил молот.
Земля около котла подсохла, была теплой. На ней как-то особенно отчетливо лежал молот, тоже старый, с потертой темной рукояткой, скрепленной в трещинах заклепками.
— Женя, — сказал Лиханов, — а ведь нам впереди уже ничего не светит.
Воротников не ответил. Наверное, приближается последний светофор…
На возвышении поставили стол для судьи, заседателей и секретаря. Два других, поменьше, внизу перед сценой — для прокурора, эксперта и защитника. Галина Степановна не пришла на суд. Игорь тоже.
Из училища пришли мастера и преподаватели, ребята-старшекурсники. Они сидели отдельной группой. Теперь уже никто не высказывал никаких мнений или суждений. Молчали. Ждали.
Слышали, как подъехала машина, остановилась.
В клубе появился Виктор Скудатин. Стриженая голова почти вдавлена между плеч. Руки по-арестантски убраны за спину. Сопровождали его милиционеры.
Скудатина подвели к пустой скамье, установленной перед сценой. Скамью принесли из цеха депо. Она была темной от смазочного масла, металлической пыли. От нее и пахло депо, как пахнут здесь у всех пачки с сигаретами, спецодежда, инструменты. Родной для Виктора с юности запах. Запах его работы.
Виктор сел. Милиционеры встали по бокам скамьи.
В зале тишина. Все смотрят на Виктора.
Виктор смотрит перед собой. Он не может смотреть в зал. Здесь его хорошо знают. Он с ними работал.
Заняли места прокурор, эксперт и защитник. Секретарь суда попросила всех встать: за столом на сцене появились судьи и заседатели.
Скудатин стоял, все еще никого не видя перед собой. Он так и будет стоять, чтобы никого не видеть — ни товарищей, ни судей. Еще на предварительном следствии Скудатин отказался от адвоката. Адвоката все равно назначили, но какое это имеет значение? Скудатин не собирается защищаться. От кого защищаться? От себя разве что. От своего деяния, как это значится в протоколе об окончании следствия. Надежды на какое-то будущее не может быть, потому что никогда больше не будет Тоси, а совершенное всегда будет стоять между Скудатиным и всеми людьми, которые сейчас молча смотрят на него. Это Виктор окончательно понял сейчас, когда стоял на виду у всех в родном депо и ни на кого не смел взглянуть.
«У меня срочная подмена, и я взял тебя на рейс. Не возражаешь?» Подмену Виктор сделал специально.
Тося молчал.
«Поговорить хотелось. Не откажи. С дежурным все улажено».
Тогда он кивнул.
«Что думают ребята в группе?»
«Разное», — ответил он.
Теперь не может быть ничего разного, теперь может быть только одно. Кажется, с ним уже говорит судья и он отвечает судье. Он называет число, месяц и год рождения. Его о чем-то переспрашивают. Ну конечно, надо назвать и место рождения. Нет, кажется, спрашивают уже место работы.
А Тося когда родился? У Виктора в дневнике мастера записано. И место рождения Тоси. А место работы? Места работы так и не появилось. И не появится. Тося остался стажером.
Виктора о чем-то спрашивает заседатель. Повторяет вопрос, а Виктор все не отвечает. Вопрос о закоротке. Конечно. Нет, не о закоротке — о работе в училище воспитателем. Но спросят и о закоротке. Виктор ставил ее здесь… в этом депо. Открыл защитную сетку и накинул закоротку на два контакта у самого счетчика.
И Виктору кажется, что у него опять потные руки. У всех, кто совершает преступление, потные руки. Виктор достает платок и вытирает, вытирает руки. Но они все равно потные. Нет, он ничего такого не делает, он просто стоит, и руки у него опущены. Он, оказывается, продолжает отвечать на вопросы.
Видит даже судью, женщину. Лицо ее невозмутимо. Судья похожа на Марину Осиповну. Нет, не похожа на Марину Осиповну. Нет, не похожа. Марина Осиповна, конечно, сидит в зале. И Рузанна Алексеевна, и Эра Васильевна, и Вероника Грибанова. Зачем он всех перечисляет? А Ирина? Где сейчас Ирина?..
С ним говорит прокурор. Да. Закоротка. Она лежит перед экспертом на столе — проволока длиной в пятнадцать сантиметров. И не надо ее предъявлять. Не надо никаких специальных улик, вещественных доказательств. Он сам — вещественное доказательство подлости, трусости! Как говорит сейчас прокурор — упадка личности.
Ветки бьют по лицу, он продирается сквозь кусты, проваливается в размякшем снегу чуть не по пояс. Судорожно барахтается, как в ловушке, и снова бежит, бежит. От Тоси, от электровоза, от самого себя.
А потом, ночью, будто волк, один в лесу. И день, и опять ночь. Слушает, как обламываются сучья под тяжестью мокрого снега, перезваниваются в тумане капли, как глухими толчками ходит в организме кровь, совсем близкому самых глаз, а потом… совсем близко, у самых глаз, прожектор. И сушит, и давит.
Не надо никаких доказательств. Не надо!
Зачем Виктору деньги? Кто это спрашивает? Прокурор? Виктору не хватало денег? Зачем закоротка? Зачем обман со счетчиком? Зачем? Он устал отвечать на эти вопросы. Он ждал суда как избавления. Но избавления никакого и никогда не будет!
Прокурор опять что-то говорит о закоротке. Во всяком случае, он держит ее в руках. Прокурору что-то отвечает уже не Виктор, а инженер по технике безопасности Турчинов. Его в чем-то обвиняют? Хотя нет, он уже не работает в депо и он уже не инженер по технике безопасности. Он, наверное, свидетель. Чего свидетель?
Игорь в истерике кидается на Виктора. Игоря оттаскивают, успокаивают милиционеры. Он вырывается, бьется у них в руках. Он ненавидит Скудатина. От ненависти у него белеют зрачки, перекашивается лицо. Ты прав, мальчик. Ты прав. И тогда, и теперь, и будешь прав всегда. И не только ты, а и все, кто сейчас в зале.
С чего все началось? С печати на бланке. С подписей. «А ребят ты предал! Ты собственными руками вычеркнул себя!»
Вот когда погиб Тося… Еще тогда…
— Я подонок! — вдруг громко и отчетливо сказал Виктор и опустился на скамью между стоящими по краям милиционерами.
К депо подъехало такси. Из такси вышла Ирина, попросила водителя не уезжать, медленно и как-то осторожно направилась к дверям клуба.
Вошла.
Остановилась где-то сбоку, в тени, не хотела привлекать к себе внимания. Может быть, впервые в жизни. Она смотрела на Виктора, послушала недолго и так же незаметно вышла из клуба.
В самом конце судебного заседания, когда суд должен был уже удалиться для вынесения приговора, Виктор долго смотрел в зал. Это стоило ему неимоверного душевного напряжения. Ирины в зале не было. И все равно он ее любил, даже сейчас.
Глава X Дипломы
К Галине Степановне явились Дима Дробиз и Шмелев. Они были в синих парадных костюмах. Дробиз держал фуражку, прижимая ее локтем. Ребята волновались: им надо было выполнить поручение дирекции училища. Дима Дробиз и Шмелев, комсорг и профорг ЭЛ-16, были теперь руководителями группы, потому что избирать нового командира группа отказалась. По-прежнему командиром оставался Тося, на все последние дни, пока ЭЛ-16 закончит училище. Дима и Шмелев строили группу, назначали дежурных по классу, мастерским, столовой, ответственных за предэкзаменационные консультации. Но ни к одному из них не обращались со словом «командир».
Сегодня ЭЛ-16 получила дипломы по специальности.
Галина Степановна собралась в училище. Она боялась идти, но ей было приятно, что ее позвали в этот день, что она увидит товарищей сына. Тосин незаконченный диплом принесла в училище Марина Осиповна. Чертежи, тетрадь, титульный лист диплома. Теперь в кухне за столом по вечерам сидел Игорь, хотя он мог бы сидеть и у себя в комнате. Матери было приятно, что, как и прежде, на кухне подолгу горит свет, шелестят страницы книг и каких-то чертежей, которые приносил Игорь. Он начинал свою новую жизнь и сказал об этом матери. Но Игорь есть Игорь, вроде бы на что-то решился, разве поймешь — серьезно ли это. Книги перед ним лежали не простые: «Испытание транспортных конструкций», «Механические колебания», «Определение моментов инерции».
— Начинаю от исходного, — сказал он. — Ты не беспокойся. Я не подведу.
«Неужели он все сам решил?» — думала Галина Степановна. Галине Степановне хотелось наделить Игоря самостоятельностью.
Игорь должен действовать, как завещал сыновьям отец. В детстве она стегала его веником, когда он не слушался. А он кричал, как от большой обиды. Однажды укусил ее за руку. Отцу она этого не сказала: боялась, что отец его серьезно накажет.
Галина Степановна шла с Димой и Шмелевым и с каждым шагом, приближающим ее к училищу, волновалась все больше. Наверное, не надо было идти. Вдруг не выдержит, не справится с собой, испортит ребятам праздник?
На пороге училища Галину Степановну встретил замполит Жихарев, провел в лабораторию электровозов, где должна была состояться церемония вручения дипломов. Галина Степановна прошла по коридорам училища. Ребята всех курсов, все, кто попадался ей навстречу, останавливались и здоровались. Утром на общей линейке было объявлено, что придет мать Анатолия Вандышева.
В лаборатории электровозов уже была построена группа.
Лаборатория была необыкновенно чистая и нарядная после ремонта. На столе, за которым сидели члены государственной экзаменационной комиссии, сложены папки с дипломными работами и дипломные чертежи, развернуты листы экзаменационных ведомостей.
Марина Осиповна подошла к Галине Степановне, встала рядом.
Появился директор в черном форменном костюме, в галстуке, узелок которого занимал место точно посредине воротничка. Вслед за директором Тамара Александровна внесла стопочку дипломов.
Галина Степановна понимала, что в училище праздник, потому что каждый выпуск — праздник, и она старалась быть на празднике Тосиных друзей; нельзя омрачать радость другим, омрачать их жизнь и надежды в такой долгожданный решающий день.
Дима Дробиз скомандовал группе «смирно» и доложил директору, что ЭЛ-16 построена для торжественного акта вручения дипломов по производственно-техническому обучению. За командира группы Анатолия Вандышева — комсорг группы Дробиз.
Директор скомандовал:
— Вольно.
— Вольно, — повторил Дробиз.
Тамара Александровна передала директору первый диплом. Директор раскрыл его и вызвал к себе Ивана Карпухина.
— Поздравляю вас, Карпухин, с окончанием училища. Вы теперь помощник машиниста электровоза и слесарь третьего разряда.
Карпухин принял из рук директора диплом и вернулся в строй.
Юрий Матвеевич вызвал Федора Балина. Федор спокойно вышагнул из строя. Лицо его было неулыбчивым. Он пожал директору руку и негромко сказал:
— Благодарю.
— Балин, вы окончили с отличием, и это мы благодарим вас.
— Summa cum hide, — произнесла Эра Васильевна. — Так будет по-латыни «с отличием».
Федор нагнул в смущении голову и опять неулыбчиво пробормотал:
— Благодарю.
Кажется, он выдал сегодня максимум слов. На его груди сверкала золотая медаль участника ВДНХ. Это за достижения в техническом творчестве.
— Балин, — сказала Тамара Александровна, — хоть в этот день улыбнитесь, пожалуйста.
Что-то наподобие улыбки коснулось лица Балина.
— Федя, — не успокаивалась Тамара Александровна. — Смелее.
Ефимочкин громко сказал:
— Пан специалист, ну же, не бойся эксперимента!
Балин улыбнулся. Это была почти широкая улыбка.
Засмеялась вся «контора». Даже Галина Степановна улыбнулась. Какой он настоящий, этот парень. Марина Осиповна погрозила Ефимочкину пальцем. Ефимочкин показал Марине Осиповне, что он вырвал у себя язык, раскрутил его и выбросил. Марина Осиповна добилась, что Виталия все-таки выпустили помощником машиниста, хотя и не было окончательно известно — разрешит ли ему медкомиссия сесть на машину. Но Виталий шутил и смеялся, потому что не хотел портить праздник себе и друзьям.
Директор продолжал вызывать ребят и вручать дипломы. Двери в лабораторию приоткрылись, и там застыли первокурсники. Они хотели видеть церемонию. Первокурсников сдерживала и пыталась навести среди них порядок секретарь учебной части Валя.
Юрий Матвеевич поднял руку и потребовал абсолютной тишины. Обождал, пока такая тишина не наступила. В лаборатории и за дверью лаборатории.
— Решением Государственного комитета профессионально-технического образования при Совете Министров РСФСР, Московского городского управления и педагогического совета училища диплом с отличием по годовым оценкам и производственным характеристикам вручается Анатолию Вандышеву посмертно. Галина Степановна, примите диплом вашего сына…
Галина Степановна побледнела. Она почувствовала, что побледнела, не может сделать хотя бы шаг, чтобы принять из рук директора документ. Юрий Матвеевич сам подошел к ней и передал его. Она взяла. Ей казалось, что в тишине все услышат, как больно бьется ее сердце.
Галина Степановна поняла, что должна что-то сказать ребятам. Единственное для себя и для них. Она медленно и негромко сказала:
— Живите честно. — В волнении она помолчала. — С вас спросят ваши дети…
…Галина Степановна шла из училища и никак не могла успокоиться.
На днях дома, среди инструментов, она отыскала плоскогубцы, которые Тося сделал на конкурс слесарей. На одной из рукояток выбита цифра. Конкурс был под цифрами, чтобы жюри не знало, где чье изделие, и было беспристрастно в оценках. На плоскогубцах Тоси стояла цифра «9». Галина Степановна убрала плоскогубцы к себе в ящичек, в шкаф, где у нее лежали сохранившиеся от собственного детства вышитая гладью закладочка, кубик от лото со счастливой цифрой «7», тонкие золотые сережки-самоколки (хотела подарить первой невестке, Тосиной жене; какая бы она была, Тосина жена?..), связочка фотографий и писем, талон сорок третьего года от хлебной карточки в отдельном конвертике и другие бесценные вещицы.
«Мама, я сделал плоскогубцы за четыре часа десять минут. Соревновались по два человека от каждой группы».
«Что за нож? Откуда?»
«Отобрал у одного в группе».
«Тося!»
«Все в порядке. Не беспокойся».
Так она впервые услышала о Гибиче.
«Ну и филон! Взмахну рукой, говорит, только чтобы кинуть подпись на зарплату».
Она впервые услышала о Лучковском.
«Он меня не понимает».
«Кто?»
«Да этот, Лось-Анджелес».
Тося говорил о Диме Дробизе.
«И въедливый один такой, глотку дерет. — Тося имел в виду Мысливца. — Не сумею быть командиром».
«Учись, сынок».
«Я учусь, мама».
А потом история со Шмелевым, а потом — Тося читал в медицинском справочнике, что такое морфин, анаша, кодеин, опиум. История с Зерчаниновым.
Галина Степановна остановилась. Надо было подниматься на деревянный мост через железнодорожные пути. Галина Степановна старается не ходить по этому мосту, чтобы случайно не увидеть электровоз, который она обязательно узнает, если увидит.
…Тихий, он подходит к депо, въезжает на поворотный круг, останавливается. И звук, похожий на удар, — это упал, сложился на крыше пантограф. На электровозе свежие сосновые ветки, поручни обмотаны траурной лентой. И оркестр, люди без шапок, она, ничего не понимающая, почти незрячая от слез, и вращение поворотного круга, по краю которого выстроились училище и бывшая Тосина школа. Поворотный круг медленно движется перед строем ребят, и каждый из них видит перед собой в черных лентах электровоз: Рядом с Галиной Степановной Жихарев. Он сдерживает ладонью свое лицо. Он сам почти незрячий в тот момент, как и Галина Степановна. Потом Марина Осиповна проводит по руке Галины Степановны своей рукой, сдавливает руку. И еще она помнит Ваню Карпухина, который только что первым получал диплом: Ваня закрыл фуражкой лицо и отчаянно плакал. Ростом самый маленький в группе и по возрасту самый юный. Большая фуражка тряслась в его руках. К нему подошел Евгений Константинович и отвел Ваню в сторону. И кто-то еще, и кто-то еще… после Вани не может удержаться. В особенности девочка эта в очках, библиотекарша, кажется. А может быть, это и была Тосина любовь? Галине Степановне хотелось найти девушку, с которой дружил Тося. Неужели нет такой девушки?..
…А сосновые ветки плывут, движутся в протяжных звуках оркестра. Зачем они движутся?.. Для чего?..
Галина Степановна не поднимается на мост, идет дальше, за сортировочную горку, к туннелю. Она опять не может поверить в то, что произошло с ее старшим сыном.
И так будет всегда, пока она жива.
…У тебя больше нет друга. Друга надежного, верного, настоящего. С ним ты впервые пришел в училище, вместе поступил в группу, вместе проучился три года. У него дипломная работа — контроллер машиниста, у тебя — колесные пары, рессорное подвешивание. Ты защитил свой диплом. Диплом друга остался незаконченным. Ты скоро сядешь на электровоз, твой друг навсегда остался стажером.
Ты достаешь свою автоматическую ручку и погружаешься в технические расчеты, в решение математической задачи или задачи по физике. Ты чертишь, придумываешь новые виды транспорта. Но ты один. Ты среди товарищей, но один.
Ты не умеешь выступать (твой друг тоже не очень умел). Не получается у тебя. Ты бы хотел сказать о нем все, каким он был, каким он был для всех и для тебя. И не можешь. Не доверяешь силе своих слов. Не умеешь наделять их силой. У других есть такие слова. И они настоящие, когда они у настоящих людей. Федя замкнулся, замолчал.
Что думает Федя о Скудатине? Что все думают о Скудатине? Учителя, ребята, рабочие в депо?
Была попытка вернуть группе мастера. Вернуть то, что ушло, потерялось между мастером и группой. С чем не мог примириться Тося. Мастер учил любить машину, быть преданным ей. Говорил, что машина этого заслуживает. Учил честности, добросовестности. Но как же он сам… мог вот так поступить…
Этот вопрос мучил не одного Федю. Он мучил всех. Федя не мог говорить об этом ни с кем. Тоси не стало, и из Фединой жизни ушла юность. Дома было трудно, непереносимо, но Федя забывал об этом рядом с Тосей, единственный его друг все понимал.
Федя вышел из дому.
Был поздний час. Но если там, в том доме, в хорошо знакомых ему окнах, горит свет, он поднимется и позвонит в двери. Федя спешил, почти бежал по улицам.
Свет в окнах горел. Федя взбежал по лестнице и позвонил.
Двери ему открыла Галина Степановна. Ее Федя и хотел видеть.
Галина Степановна смотрела на Федю. Федя так много хотел сказать ей, но уже знал, что ничего не скажет и что так лучше и ему, и ей. Что и без слов все понятно. И Федя говорит, как всегда в трудные для себя минуты:
— Я так, Галина Степановна, вообще…
— Ты приходи потом опять, — тихо сказала Галина Степановна, не удивившись Фединым словам. Она знала и любила Федю.
— Я приду.
Вернувшись домой, Федя лег на раскладушку не раздеваясь. Дома он был один. Потом постелил себе, лег уже под одеяло. Он никак не мог согреться. Слышал, как пришли мать с отцом. Отец был трезвым. Кажется, был трезвым. Но сейчас Феде это было все равно.
Диплом по производственному обучению Ефимочкин получил, но на машину его не взяли: опять давление. Мерили на правой руке — повышенное, на левой — все равно повышенное.
Что теперь делать? Представим себе картинку. Карьера финансиста и провиантмейстера имеет скромное продолжение в трамвайном депо одного из районов города. Он принят на должность контролера. Во всяком случае, «контролер» похоже на «контроллер» машиниста. Итак, луч света в темном царстве! Перспектива! Забалдеешь!
Маршрут одного трамвая он знает наизусть. С закрытыми глазами, можно сказать. «Предъявите билетик. Ваш билетик. А ваш билетик?»
Виталий свернул за угол. Постоять, что ли, на углу, посмотреть на трамвайчики. Бегут, резвятся один за другим. Трамвайчики-попугайчики.
Виталий стоял на углу. Он терпелив. Он хочет близко увидеть знакомый султан. Пускай и хозяйка султана посмеется сегодня над ним. Пускай над ним все сегодня смеются. Случайный попутчик. Вот именно. Точнее и не скажешь. Все пусть смеются, кому не лень. И рыжая смеется и охарактеризует его с присущей ей прямотой. Цветочек крапивы.
Виталий увидел ее издали. Трамвай приближался. Скорости не сбавлял. А почему он должен сбавлять скорость, когда здесь свободный прямой участок пути?
Трамвай поравнялся с Виталием и вдруг резко затормозил. Качнулись в вагоне пассажиры. Передняя дверь была прямо против Виталия. Щелкнув автоматикой, дверь открылась.
— Входи, — сказала Лиза.
Виталий вошел. Дверь захлопнулась.
Трамвай рванулся с места. Опять покачнулись пассажиры. Покачнулся и Виталий.
— Чтоб тебя, рыжая… — возмутился кто-то из пассажиров.
— Вы чем недовольны? — строго спросил Виталий. — Я контролер. Граждане, предъявите билеты.
Виталий был еще в училищной форме, поэтому вполне мог сойти за контролера.
— А почему только один контролер? — спросила бдительная старушка с большой корзиной.
— Второй будет на обратном пути, — ответил Ефимочкин, а сам подумал, что же будет лично с ним на обратном пути. — У вас, бабушка, багаж оплачен? — Виталий показал на корзину.
— Оплачен. Ты же держишь два билета.
— Верно. Два билета.
— На меня и на корзину.
Виталий вынужден был проверить билеты у всех пассажиров. Потом он вернулся и встал сзади кабины Лизы.
— Ты можешь войти в кабину, — сказала Лиза.
Он вошел.
— Тебя не взяли на электровоз, — сказала Лиза.
— Буль-буль. Откуда известно?
— Я была в училище.
— В училище? — удивился Ефимочкин.
— Конечно. Ты же приглашал. Забыл?
— Нет. Не забыл. Зачем приходила?
— Обыкновенное дело — искала тебя.
Виталий посмотрел на нее внимательно и серьезно.
Встречное солнце подпалило волосы, тронуло их огнем. Все как и должно быть. Характер.
В двери всунулась бабка с корзиной.
— Я схожу, милок, — доложила она.
Виталий кивнул.
Бабка, вытягивая шею, спросила громким шепотом:
— У тебя с нею амуры?
— Вы где находитесь? — возмутился Ефимочкин. — В общественном транспорте!
Бабка шустро выкатилась из вагона.
Несколько минут ехали и молчали. Только Лиза в микрофон объявляла остановки.
— Я его помню, — сказала Лиза, откладывая микрофон в сторону. — Он ехал как-то поздно вечером в моем трамвае.
— Ты о Тосе?
— Да.
— И я помню, когда это было, — ответил Виталий. Он не удивился, что Лиза заговорила о Тосе Вандышеве. О нем сейчас говорили на всем транспорте. — Я хотел тогда сесть к тебе. — Ефимочкин тут же испугался, что Лиза опять скажет, что он из нее делал личную тайну.
— Вы его любили, корифеи?
— Да, — просто ответил Ефимочкин. — Он был лучшим командиром в училище. Он был другом.
— Он мог быть и моим другом, — сказала Лиза.
Они проехали последнюю остановку перед конечной. Трамвай опустел. В вагоне они были вдвоем. Лиза вела трамвай легко, уверенно.
— Зачем ты прятался от меня все дни?
— Где?
— На моем маршруте.
— Ты видела?
— Видела. Я все вижу, когда еду.
Конечная остановка. Трамвай встал.
— А где эти идиоты, которые когда-то кривлялись? — спросила Лиза.
Виталий понял, что она имеет в виду Лучковского и Костю Зерчанинова.
— Кривлялся один.
— Ну, этот один?
— Принят на электровоз.
— Может быть, когда-нибудь я буду твоей женой, — сказала Лиза.
Ефимочкин глядел на нее, пораженный. Он не верил своим ушам.
Лиза повернулась к нему:
— Возражаешь?
— Союз рыжих!
— Это еще что?
— Исключительно ничего-ничего, — испугался Виталий. — Как она… метафора, кажется.
— Определение. Буль-буль…
— Ну определение.
— Отметь время. — Лиза протянула ему свой водительский табель. — Запомни: я сказала — когда-нибудь.
— Чаяние, значит.
— Именно.
Виталий спрыгнул с подножки, подбежал к автоматическим часам, нажал на педаль и отбил на табеле время. Время и сегодняшнее число он запомнит на всю жизнь. Ведь будет то, что сказала Лиза!
Утром, когда Федя Балин проснулся, в доме никого не было. В кухне на столе в молочной бутылке, заменявшей вазу, торчал букетик цветов. Это мама. Она знала, что сын получил документ об окончании училища. Он уже распределен на работу, вместе со Шмелевым. Шмелев и Дробиз расстались, потому что Дима будет работать по месту жительства, в своем «Анджелесе». Отработает год и поедет поступать в морское училище. Сказал об этом ребятам.
Под молочной бутылкой Федя нашел записку. Мама поздравляла его с окончанием училища и писала, что ждет его после работы у себя на фабрике. Мать работала на фабрике искусственного волокна. Матери, очевидно, хотелось, чтобы Федя пришел, и она всем расскажет, что ее сын помощник машиниста. Федю будут поздравлять. Он этого не любит. Но пойдет. Пусть все будет так, как приятно матери. Лишь бы только она не стояла на коленях, лишь бы прекратились ее молитвы.
Юрий Матвеевич сказал, что Федя может подавать документы в Институт инженеров транспорта. Он отличник и поэтому имеет право идти учиться дальше, если хочет.
— Я пойду, — ответил Федя. — Не теперь.
— Отец пьет?
— Да.
— Нужны деньги?
— Да.
— Прости, что спрашивал. Ты гордость училища. — И директор попытался по-латыни сказать то, что сказала Эра Васильевна. У директора не получилось. Он забыл. Федя знал, как сказать, он запомнил. Но не сказал, чтобы не ставить директора в неудобное положение.
Феде нужны деньги. Федя думал: Виктору Даниловичу нужны были деньги и Феде нужны. И обоим они нужны не для себя. Федя должен обеспечивать мать: она больна. Скудатин должен был обеспечивать Ирину Камбурову. У Виктора Даниловича семья, и у Феди семья. Но разные семьи и разные способы добывания денег. Он будет их зарабатывать, добывать не будет. Неприятные какие-то мысли о деньгах, в духе Лучковского. Или даже так — раннего Лучковского. Вот теперь, кажется, точное слово. Поздний Лучковский лучше. Поздние ребята все лучше. В их группе, во всяком случае.
Федя сидел в кухне за столом. Положив перед собой руки. Подумал, что скоро уйдет из дома навсегда. А у него был дом? У него есть мать. И он уйдет с матерью.
Задвигался в двери замка ключ. Дверь открылась, и вошел отец.
Федя поднялся из-за стола. Выпрямился. Отец был трезвым.
— Значит, все, — сказал отец.
Федя не понял, что этим хотел сказать отец.
— Оперился, — сказал отец.
Федя молчал.
— По такому бы случаю выпить. Как считаешь? В магазине в кредит дали. — И отец вынул из кармана бутылку водки.
Он подошел к раковине на кухне, распечатал бутылку, помедлил, наклонил. Водка потекла в раковину. Стоял и молча наблюдал.
— Сегодня, во всяком случае, так, — сказал отец.
Федя по-прежнему ничего не говорил. Когда вся водка вытекла, отец повернулся и сказал:
— Приведи мать. Я знаю, что ты идешь к ней. Прочитал записку. Возвращайтесь оба.
Федя кивнул. Он понимал, что сегодня отец пить не будет. Что это действительно только на сегодня. Скорее всего. Но все-таки… И, может быть, мама хоть на какие-то минуты станет молодой и веселой. Или это уже невозможно, когда они втроем?
В день открытия музея Ваня Карпухин ушел из училища одним из последних. Он хотел поговорить с Евгением Константиновичем. Дождался его, и они пошли вместе. Ваня был в нарядном галстуке, который выдувался из-под отворотов форменного пиджака большим цветным пузырем. «Какой ты пышный нынче», — сказал Ване Шмелев. Если с новыми брюками и новыми ботинками все обстояло нормально, то с галстуком происходило такое вот ненормальное явление. Но все равно Ваня чувствовал себя вполне взрослым и о взрослом хотел поговорить с Евгением Константиновичем. Только вот с чего начать, Ваня не знает. Разговор Ваня должен был завести о старике Лиханове, а главное — о внучке Лиханова Наташе. Старик обижает внучку за то, что она носит модные туфли на подставочках, и Ваня вызвался ей помочь. А помочь как? Через Воротникова. «Ты сам не можешь?» — спрашивала Наташа. «Не могу», — честно сознавался Ваня. «Ты попробуй при случае». При случае Ваня попробует, а теперь лучше обратиться к Воротникову, хотя… Он кто теперь, Иван Карпухин? Локомотивщик! Самостоятельная личность! Поэтому, когда Евгений Константинович, расставаясь с Ваней, сказал ему: «Иди домой, Ванюша. Отдыхай», Ваня только кивнул, в последний раз попытался поправить галстук и уверенно зашагал домой. Он вполне взрослый и… при случае поговорит со стариком Лихановым. Ему бы сейчас сигарету энд спички. Он закурить хочет, может быть, первый раз в жизни!
…Так распорядилась судьба, что Лучковский попал на работу в депо Москва-Сортировочная. Тогда, на уроке, его ответы действительно слушали машинисты и поверили, что Лучковский вполне подходит как будущий помощник одному из них.
Мамочка родная, подумал Лучковский, когда впервые вышел на работу. Помощник машиниста Лучковский. Есть от чего впасть в некоторое замешательство. Лучковский окончил училище. Свершилось. Худо ли, бедно — окончил. Не будем уточнять. Документы ему вручил директор, лично. Правда, при этом сказал, что у Лучковского на его магистрали не горят еще светофоры зеленым. Но теперь это зависит от самого Лучковского — получить в жизни открытую магистраль. «Да уж, получишь, — подумал тогда Лучковский. — На тарелочке с голубой каемочкой».
И вот она, тарелочка с каемочкой.
— Будешь работать со мной, — сказал машинист, к которому Лучковский явился из отдела кадров депо.
Солидный старый машинист с военными орденскими планками на кителе. Когда вел машину, казалось, он наваливается на нее массивной грудью и плечами. В каждом его движении была особая повышенная требовательность к машине, он будто приказывал ей беспрекословно слушаться. Такое же чувство беспрекословного послушания ощущал и Лучковский. Лучковский думал, что, наверное, таким вот машинистом был бы Тося Вандышев. О Тосе у Лучковского были самые хорошие воспоминания. В особенности о тех днях, когда Тося буквально опекал Лучковского, заставлял заниматься, закрывать двойки. Лучковский не сердился на Тосю, хотя тот мог бы все-таки заступиться, не позволить ребятам накормить Лучковского страницей из учебника. Именно Тося должен был бы работать в депо Москва-Сортировочная. А начинает здесь работать Лучковский. Он занимает Тосино место. Это его, Тосино, место, его депо — лучшее из лучших в стране. Так неужели — опять филонить? Ну, а если нет, что же — батрачить? Нет, работать. Просто работать. Пора, кажется, сделать выбор. Прежде Лучковский откладывал, думал, потом займется серьезным выбором. А теперь уже нет времени рассуждать. Не осталось. Училище закончил, и надо или работать, или не работать. На зажимах предельное напряжение 1500 вольт.
Так что же делать? Сорваться с крючка? Намыливаться отсюда?
Лучковский мучительно думал и нес вахту на машине. Даже вновь иногда читал учебник по электровозам. Без этого нельзя. Ему, Лучковскому, нельзя. Окажешься ненужным. Ничего решить не успеешь — снимут с машины и звание помощника машиниста отберут. Единственное, что ему пока что правдами и неправдами удалось приобрести в жизни. А деньги? Откуда их взять, если потеряешь звание помощника? Да еще в таком депо: здесь уж если потеряешь… Почему-то вспомнил, как сушили, спасали книги и ему попалась книга о каком-то вечно сомневающемся охламоне и как этот охламон из-за своих сомнений едва не погубил свою жизнь. Лучковский сушил книгу страница за страницей и постепенно прочитал ее всю. Даже вот запомнил.
Лучковский решил: пока он сделает для себя окончательный выбор, нужно работать, не филонить, а именно работать. А может, работать даже интереснее, чем филонить да выбирать? Работать — и все. Сомнений не будет. А то перегрузка для организма. Даже ноги отупели, музыку он ими не чувствует. Или надо соответственно встряхнуться? Повеселиться? Устроить эскападу? Французское словечко. Недавно обогатился. Какая-то выходка. Обидная, что ли. Неважно. Красивое словечко, молотковое, всегда приятно пульнуть в разговоре.
Дни шли. Лучковский все думал и работал. Под ним беспрестанно работали колеса электровоза, и это его не угнетало, а даже помогало думать, решать. И деньги шли. Сумма прописью. Он их зарабатывал. Может, это и есть нормальная жизнь? И ничего в этом нет удручающего. Нет занудства. Больничного режима. Колеса постоянно двигаются, и ты движешься. Деньги к тебе идут. Жить можно. Да и в охламонах оказаться не хочется. Остальная братва работает, набирает авторитетного жирка, всякого гонора. Может быть, директор училища был серьезен, когда на выпускном вечере сказал, что не удивится, если кто-нибудь из ребят станет в свое время министром путей сообщения. Лучковского Юрий Матвеевич, конечно, не имел в виду, но вот Федю Балина мог вполне иметь. Или Мысливца. Мысливец даже больше подходит. Федю Балина не оторвешь от техники, а Мысливца не оторвешь от речей и борьбы за всякие права и общий прогресс. О таком общем прогрессе Мысливец сказал на выпускном вечере.
Не думал Лучковский прежде, что приятно будет вспоминать когда-нибудь училище, ребят. А вот не прошло и месяца, и он уже вспоминает. Ума прибавляется, что ли? Ума не палата была, теперь это ясно.
Глава XI Реактивный локомотив
Игорь вставал в четверть седьмого, чтобы успеть в институт к восьми часам. Мать уходила к девяти — она поступила в детский сад нянечкой, — но вставала вместе с Игорем. Игорь быстро ел, хватал учебники, с которыми он потом из лаборатории шел в вечернюю школу, и мчался к станции метро. Ему в свой НИИ надо было добираться больше часа.
В НИИ он пока что помогал Анастасии Федоровне, которая вела подготовку технических документов для предстоящих испытаний СЛОКа.
У Анастасии Федоровны хранилась огромная серая папка, цвета маренго, с бумагами. Оказывается, основным была пока что не работа непосредственно по подготовке СЛОКа, а поиск взаимопонимания между организациями, которые были «так или иначе причастны» (слова Бориса Андреевича Чеботарева, когда он мог обо всех этих организациях говорить спокойно) к предстоящим испытаниям СЛОКа.
МПС соответственно подчиняются все железные дороги. Для испытания СЛОКа-5 необходим определенный путь по качеству, по протяженности и по профилю. Это было понятно даже Игорю, сразу. Еще от Тоси Игорь знал, что лучший в стране путь — между Москвой и Ленинградом: цельнометаллические рельсы на бетонных шпалах. Развивай скорость, испытывай. Игорю требуется скорость, а Борис Андреевич засадил его за бумаги. Игорь помогает Анастасии Федоровне в оформлении — сбегать в машбюро, напечатать, передать на подпись в приемную директора, принести с подписью. Вложить в конверт (законвертовать), если надо. Потом отнести в экспедицию на отправку. Зарегистрировать исходящий номер. Или самому отвезти по назначению и вручить такому же делопроизводителю, как и сам Игорь.
Постоянного места в комнате у Игоря не было. Сидел сбоку за столом Анастасии Федоровны, всегда готовый бежать с очередной официальной бумагой. Читал бумаги.
«Министерству путей сообщения. Делегация Института механики недавно посетила Англию, лабораторию проф. Лейтуэйта, который занят исследованиями по созданию сверхскоростного транспорта на воздушной подушке с применением линейных электродвигателей. Мы отстаем в этом вопросе, хотя идея применения линейных электродвигателей была высказана нашими специалистами еще в 20-х годах. Руководитель Института механики член-корреспондент АН СССР К. Е. ОСОКИН».
«Члену-корреспонденту АН СССР К. Е. ОСОКИНУ. МПС разделяет Вашу точку зрения по вопросу развития научных исследований в области высокоскоростного транспорта, однако вопросы организации и планирования подобных испытаний входят в компетенцию Гос. комитета Сов. Мин. СССР по науке и технике и Академии наук СССР».
…«Директору НИИ скоростного транспорта. Научно-технический совет МПС заявляет, что испытания СЛОКа с реактивной тягой на линии Москва — Ленинград производить сейчас не представляется возможным».
На этой бумаге резолюция директора НИИ: «Тов. Чеботарев, прошу переговорить и дать предложения».
Чеботарев пишет в МПС: «Просим выделить участок линии Рутул — Павшиново». Ответ МПС: «Целесообразно на линии Белореченская — Майкоп». Борис Андреевич отвечает: «Участок не пригоден из-за малой протяженности прямого пути. Просим пересмотреть решение и дать указание о проведении испытаний на Октябрьской жел. дор. в сентябре — октябре (после окончания летних перевозок). Безопасность движения будет обеспечена».
Вмешивается Центральный институт механики и Министерство тяжелого, энергетического и транспортного машиностроения («Поддерживаем лабораторию Чеботарева»).
И все спорят, спорят.
Игорь сказал Борису Андреевичу, что он больше не может возиться с бумагами.
— Не можешь, значит? — с раздражением сказал Чеботарев. — Самый важный участок работы, голубчик! Тогда не путайся понапрасну под ногами.
— Хочу видеть СЛОК.
— Сперва надо добиться, чтобы его вывели с завода. У нас, знаешь ли, не выставка народного хозяйства. Здесь работают.
— Я что, не работаю! — огрызался Игорь.
— Канючишь!
Игорь канючит! В жизни такого не бывало и не будет. Никому не дождаться. Игорь готов был немедленно низвергнуть с пьедестала Чеботарева, хотя сам его на пьедестал и водрузил.
У Игоря была уже мысль — узнать подробнее, что делается в лаборатории прочностных испытаний Устинцева. Может быть, там сразу дадут настоящее дело? «Путаешься под ногами…» А тут с ног сбиваешься от пустой беготни. Игорь даже Але не рассказывал, чем он занимается. Скорость — моя стихия. Прицепим телегу к звезде!.. Москва — Ленинград за два часа!.. Все, оказывается, на бумаге. Вот Чеботарев и сходит с ума. Орет на всех в лаборатории, обвиняет. Ну, не на всех. На Игоря орет. Господин начальник, е-мое.
Но на следующий же день Чеботарев подсел к Игорю, полистал его бумажки.
— Ты мне учись прилично, — сказал Борис Андреевич. — И вникай!
— Я вник.
— Куда?
— В ваши министерства, МПСы.
— МПС тоже понять можно. Боятся. Москва — Ленинград загруженная линия. А тут мы как бешеные носиться будем. И шум от двигателей. Пока что.
— Ясно, — кивал Игорь. Он все-таки любил Чеботарева.
— Ты думал: сел и поехал? — говорил Чеботарев.
— Погалопировал.
— Галопируют иногда тележки СЛОКа, чего быть не должно.
Игорь пожал плечами.
— Одной девочке я кое-что обещал.
Борис Андреевич внимательно посмотрел на Игоря.
— СЛОК ты ей не обещал? Пока что.
— Пока что — не обещал, — ответил Игорь. — Так… телегу…
Игорь прочел много и технических инструкций. Пытался в них разобраться, понять. Самостоятельно — он гордый. На худой конец, выучить, запомнить. Но локомотива все-таки не видел. Локомотив стоит на заводе, готовый к новым испытаниям. Все приветствуют его появление, но никто не может пока что решиться выпустить его на хорошие рельсы, чтобы он попробовал свою максимальную скорость.
— Ну, куда еще податься? — говорил Чеботарев, нахохлившись и вяло постукивая пальцами по столу. — Что предпринять?
Перед ним лежала раскрытая папка цвета маренго. Гроб-папка. На самом верху — документ, который совсем недавно Чеботарев отправил в МПС — «Устойчивость движения СЛОК-5», в котором подтверждалось, что движение СЛОКа будет устойчивым при скоростях 100 м/сек (360 км/час) и определяется системой нелинейных дифференциальных уравнений сорокового порядка.
Чеботарев сидел, и, казалось, не было никакой устойчивости в его позе. Он продолжал вяло постукивать пальцами, наклонил голову. Не столько наклонил, сколько свесил ее на грудь. Время близилось к концу рабочего дня.
Собрались все — кто выкурить по последней сигарете, кто перекинуться последними на сегодня словами. Пепельница давно была полна окурками и бумажками от леденцов «Театральные». У Бориса Андреевича в кармане пиджака всегда имелась горсть «Театральных». Это ему заменяло на день пачку сигарет.
— В троллейбусе маленький мальчик говорит матери, — пыталась расшевелить всех Бронислава: — «Если не купишь мороженое, опять буду называть тебя бабушкой».
Улыбнулись. Кое-кто. Чеботарев движением головы дал понять, что принял к сведению эту веселую историю.
В комнате — тишина. Бронислава делает последнюю попытку:
— В баре разгулялся пьяный карлик и кричит бармену: «В щепки разнесу твой паршивый бар!» Из кармана у него высовывается маленькая, тоже пьяная, мышь.
— Кто высовывается? — спросил вдруг Борис Андреевич.
— Мышь.
— Что же мышь?
— Закричала, что они и кошку бармена съедят.
— Н-да. Истина где-то рядом с мышью, — ответил Чеботарев, все еще нахохлившись.
Игорь одной рукой подбрасывает, другой ловит коробку со скрепками: мобилизация остроты зрения. Испытателю необходимо острое зрение.
Протрещал зуммер переговорного устройства. Секретарь директора института попросила забрать поступившую в адрес СЛОКа корреспонденцию.
— Кто теперь от нас отказывается? — меланхолично спросил Борис Андреевич, доставая из кармана последнюю на сегодняшний день конфету «Театральная».
— Казахстан, — ответила секретарша.
— А вы, Прекрасная Елена?
— Я? Нет, Борис Андреевич.
— В свои восемнадцать лет вы очень разумны. И мы не будем называть вас бабушкой и кошку вашу не съедим.
— Что?
— У вас есть кошка?
— Нет.
— Вы не любите кошек?
— Я люблю скорость, как один ваш сотрудник.
Все в лаборатории, конечно, посмотрели на Игоря. Игорь перестал подбрасывать и ловить коробку, потому что сейчас может понадобиться не острота зрения, а острота языка.
— Один наш сотрудник и явится за депешей из Казахстана, — сказал Чеботарев, сладкая бумажка в его пальцах легко заклеилась в маленький шарик, и Борис Андреевич удачно зашвырнул его в пепельницу.
— Океан сменился спокойной гаванью, — сказал Галаншин («наличие действительности»). И непонятно было, для кого океан сменился спокойной гаванью — для Казахстана или для лаборатории.
Тут не удержался и сказал свое слово Беседин. Он был таким толстым, что пиджак на животе едва застегивался и пуговицы были предельно напряжены. Бронислава даже вывела формулу напряжения этих пуговиц.
— Творческая личность всегда неудобна. — И Беседин при этом осмотрел самого себя.
Теперь уже засмеялись все. Вопреки сообщению из Казахстана.
Игорь подкинул коробку, поймал ее на голову и так с коробкой на голове и вышел из комнаты. Недавно разослали программы испытаний начальникам дорог с просьбой подумать, что они могут. Начальники, значит, ничего не могли: поступали ответы с отказами.
Игорь должен был сходить в приемную директора, получить депешу от Прекрасной Елены и вложить в папку цвета маренго, над которой сидел Чеботарев.
Да, Игорь типичный конторщик, а не испытатель. Кто бы подумал? Превратности судьбы. Нет, гримасы злобствующей судьбы!
Игорь шел по коридору, нес на голове скрепки. Он готовил себя к встрече с Еленой. Он не очень понимал, куда и к чему могут привести его отношения с Еленой, но что-то в этих отношениях с каждым разом непонятно обострялось и приближало Игоря к Елене.
Коробка скрепок на голове — дурашливость, своеобразная защита от Елены.
В приемной Елены не было. На столе лежала раскрытая пудреница и тоже открытый тюбик губной помады, похожий на маленький артиллерийский снаряд.
Кто-то подошел сзади и быстро снял у него с головы скрепки. Игорь испугался, решил, что это директор, но оказалось — Елена. Она стояла совсем близко. Он чувствовал ее дыхание, запах ее налакированной прически, чем-то напоминавший конфеты «Театральные».
— Где депеша из Казахстана? — спросил Игорь нарочно грубо.
— Нет никакой депеши.
— Ну чего ты? — нахмурился Игорь, потому что Елена придвинулась к нему еще ближе. — У тебя что — конъюнктивит? — Игорь имел в виду подкрашенные фиолетовым ее глаза.
Елена промолчала. Казалось, Игорь победил.
Но вдруг Елена затарахтела коробком, как кастаньетами, и начала в такт, ловко и красиво танцуя, наступать на Игоря. Он оглянулся на дверь, ведущую в директорский кабинет.
— Василия Поликарповича нет, — пропела под тарахтение скрепок Елена. — Я одна здесь. Испугался, князь Игорь?..
Когда он решил, что не сделает больше ни шагу назад от наступающей Елены, раздался звонок, который своей пронзительностью перешиб возникшее между Игорем и Еленой очередное острое напряжение. Звонок возвещал об окончании рабочего дня.
…Что-то в поведении Игоря стало смущать Галину Степановну. Новые заботы у сына, вокруг него новые люди. Галина Степановна знает, что среди новых забот и людей очень важно не потерять, не забыть старых друзей. Не обидеть невниманием, не оскорбить занятостью. Тем более — Алю. У Игоря на уме реактивный локомотив. В доме только и разговоров — вход СЛОКа в туннель и выход из туннеля. А каким будет взаимодействие встречных поездов? А газовый хвост — будет удерживать поезд в колее? Это все слова Чеботарева. Игорь их только повторяет. Влияние Чеботарева. Неплохое влияние, конечно. Но, к сожалению, не единственное, это очевидно. У Игоря появилось не свойственное ему прежде желание прифрантиться. Отпустил коротенькие бакенбарды, каждое утро разглядывает себя. Однажды спросил:
— Я старше с бакенбардами?
— Зачем тебе это?
— Все сейчас с бакенбардами.
— Для чего?
— А просто так.
Но Галина Степановна почувствовала, что не просто так. Не иначе — девица. Наверное, старше его. Когда он с Алей, он совсем другой. Никаких бакенбард и заграничных наклеек на рубашке. Откуда у него взялись эти наклейки?
А может быть, просто мальчик повзрослел? Бакенбарды, наклейки. Что поделаешь. Прежде он носил на поясе большую самодельную пряжку и металлический браслет. Мода у каждого возраста своя.
Галину Степановну не покидало чувство, что Игорь при всей своей занятости все еще мечется, ищет себя. Где-то он на перепутье, а на перепутье любая тропинка может легко увести с дороги. Галина Степановна не переставала мечтать о невестке. И лучшей невестки, чем Аля, она не ждала. Хотя и понимала, что все это преждевременно, наивно с ее стороны, даже смешно. Но все равно Аля — это надежно, в ней мать видит счастье своего теперь единственного сына.
…Фабрика учебно-наглядных пособий Московского железнодорожного узла расположена в здании депо, рядом с клубом.
В первом цехе горел дневной свет. Приятно пахло канифолью, горячими паяльниками. От паяльников, когда их очищали бурой, взвивались голубоватые, как от сигарет, дымки. Ребята из училища собирали схемы — сквозные станции, разъезды, обгонные пункты, ограждения.
Игорь увидел Виталия Ефимочкина из Тосиной группы. Виталий обрадовался, подбежал.
— Чего пришел?
— Здесь должна быть модель СЛОКа, — сказал Игорь. — Я хочу посмотреть. А ты чего?
— Я бригадиром тут.
— Как же электровозы?
— Здоровье… Временно паять буду.
Игорь понял, что спросил об электровозах неудачно.
— Я не знал.
— Да что ты. На электровозе я все равно буду. Не курю. Гимнастика, режим. Пан спортсмен. Ну, а ты определился?
— Я в испытательной группе СЛОКа.
— Загибаешь.
— Не загибаю.
— СЛОК, — повторил Ефимочкин. — А с чем его едят? Модель тут стоит. Мы ее на втором курсе делали.
— Поглядеть пришел. Тося знал о СЛОКе?
— Заказ выполняли на фабрике для авиационного КБ, чтобы проверить на аэродинамику. А нам зачет поставили.
Виталий повел Игоря в соседний цех. Игорь шел и думал, почему Тося никогда не рассказывал ему о СЛОКе? А что вообще он мог сказать Игорю о себе, о своей работе? Именно — ничего. Игоря это не интересовало. Чему ж удивляться? Это теперь Игорь бредит СЛОКом, теперь для него так важно оказаться причастным к железной дороге. Может, все-таки Тося незаметно подвел Игоря к себе, к своему увлечению, к своей работе. Не специально, не навязчиво. Может быть, Тося считал, что Игорь здесь найдет себя, что это для братишки — нормальный путь? Как теперь узнать?
В цехе стоял огромный полигон. Ефимочкин включил тумблеры. На полигоне вспыхнули светофоры, щелкнули автоматические стрелки, и тронулись составы: грузовой и пассажирский. Они пошли по линии в разных направлениях. На их пути попадались станции, мосты, кривые участки, разъезды. Составы шли, выполняя инструкции. Вокруг полигона собрались ребята с первого курса училища. Фабрика была производственной базой училища. Полигон все любили.
Ефимочкин нажал на пульте кнопку, и из низкого помещения, которое было построено на одной из станций полигона, вышел обтекаемый локомотив, чем-то даже похожий на подмосковную электричку, только над крышей были установлены реактивные двигатели, впереди — герб СССР. Это был СЛОК. Его модель. И она медленно тронулась по рельсам. Игрушечному СЛОКу хорошо, а вот настоящему некуда выйти. Негде разогнаться, чтобы показать подлинную скорость. Зато у игрушечного не было скорости, вернее, скорость была такая же, как у остальных моделей электровозов, потому что работал он, как и все они, от электрического моторчика в 27 вольт постоянного тока через выпрямитель.
Вчера Игорь и Аля разговаривали по телефону. Аля диктовала Игорю задачи по физике для экзаменов. У Игоря тоже экзамены, да еще в чужой, незнакомой школе. Аля думала, как он с ними справится? Предлагала помощь — не надо, говорит. Ему помогают Бронислава, старший инженер Галаншин. Они ему не дают прохлаждаться, наваливаются сразу. Спрашивают: «Что там с арифметикой? Показывай тетради». Теперь он понял, что надо уметь рассчитывать силы. И не надо пижонить. Тем более на словах. И при встречах с Алей не надо пижонить: испытатель, скорость… Ну почему он совсем не похож на Тосю! Почему он фанфарон? Вечно себя накрахмаливает. Але же казалось, что он просто не хочет ее видеть. Недавно он примчался к ней поздно вечером, кричал и обижался, что Аля его забыла. Хотя бы в институт пришла и поглядела, как он устроился, где работает. Он бы ее познакомил с Чеботаревым. Чеботарев для него главный человек в жизни.
— Катализатор, — сказал Игорь. — Буду у него всегда работать.
— Испытателем реактивных локомотивов?
— Да.
Аля взглянула на Игоря. Что-то в нем опять появилось от прежнего самоуверенного Игоря. Снова он слышал только самого себя, а до Али, до ее мнения ему и дела нет. Ей показалось, что они могут поссориться.
— Тебе надо нормально учиться, — сказала Аля.
— А я что делаю?
— Как-то не так учишься и работаешь.
— Хочешь сказать — странно?
— Да.
Поссорятся, сейчас поссорятся.
— Не запрограммирован на другое, — сказал Игорь уже с явным вызовом. — Я не готовлюсь к жизни, я живу! Не вибрирую.
Аля подумала: «А может быть, Игорь прав? Он живет, а она все только готовится жить! Вибрирует!»
Анастасия Федоровна снова ушла на пенсию. За ее столом расположился Игорь. Теперь у него постоянное место. Появился служебный телефон и даже переговорное устройство с Прекрасной Еленой. Вот только разговаривать с ней стало совсем некогда. Игорь должен был теперь детально разбираться не только в документации СЛОКа, но и в материалах, инвентаре по отделу снабжения. У него были заявки на фотобумагу для осциллографов, радиолампы, клеммы, гальванометры, хлорвиниловые трубки, кабельную массу, целлулоид, индикаторы и просто на сверла, ножовки, надфили, технические пинцеты, драчевые напильники. Десятки и десятки названий по справочникам и номенклатурам. Теперь он не просто конторский служащий, но еще и хозяйственник.
— Привыкай к паутине, — посмеивался Чеботарев.
У Игоря скапливались груды заявок, требований от техников, механиков, слесарей. Ему выделили настоящий большой сейф. Стоял он в коридоре. Комод времен нэпа. Ключ с четырьмя бородками и весом в полфунта. Вошел Игорь в служебные отношения и с директором института Василием Поликарповичем Бейдачным.
— Арифметика, ты обретаешь масштабы, — говорил инженер Беседин, добродушно толкая Игоря своим мощным животом. — И если ты еще укланяешь МПС — цены тебе не будет.
— Двигаюсь, развиваюсь, — отвечал Игорь. — Возвожу в степень интеллект.
Щелкнуло переговорное устройство.
— Да? — отозвался Игорь.
— Отделение Юго-Западной магистрали готово принять СЛОК, — сказала Елена.
Игорь кинулся к Чеботареву:
— СЛОК берут на испытания!
— Кто?
— Юго-Западная магистраль. Отделение какое-то.
— Поступила телеграмма? Быстренько ее сюда.
Игорь сбегал в приемную и притащил телеграмму. Чеботарев прочел: второе отделение Юго-Западной магистрали готово выделить линию для СЛОКа. Нашли подходящий участок. Укрепят его, зашьют стрелки на разъезде и на одной станции. Если надо.
— Что ценно, — сказал Чеботарев, — так это заинтересованность людей. В МПС обнаружены романтики… Завтра же выезжаю на место. Мы кузнецы, и дух наш молод!
— Возьмите меня, — попросил Игорь.
— Ты моя правая рука, и ты останешься здесь, — пошутил Чеботарев. Но, заметив, как переменилось лицо у Игоря, добавил: — Пока что.
Борис Андреевич уехал.
Игорь по поручению Чеботарева позвонил в МПС в отдел негабаритных перевозок. Борис Андреевич хотел заблаговременно заручиться согласием отдела о доставке СЛОКа к месту испытаний. СЛОК сам не может следовать, даже на малой скорости: его отбуксирует тепловоз или электровоз. СЛОК считается негабаритным грузом: реактивные двигатели поднимаются достаточно высоко над крышей. Контактного провода они не касаются. Отдел негабаритных перевозок не оказывал никаких препятствий, даже, наоборот, содействовал изо всех сил реактивной технике. Но все-таки оформить все надо как можно скорее.
Игорь позвонил в отдел. И тут произошло для Игоря несколько непредвиденное: трубку взял отец Али. Игорь не мог ошибиться и положил трубку.
Что делать, раздумывал Игорь. Называть себя или не называть? Может, явиться лично? Семен Аркадьевич снимает где-то в центре города комнату. Живет один. Работает, значит, в отделе негабаритных перевозок. Что ж, министерство. Достиг, чего хотел.
Игорь снова набрал номер:
— Говорит Игорь Вандышев. Я звоню по поручению…
— Я прошу вас, — перебил тихо Семен Аркадьевич. — Я должен объяснить ей и вам, что я не ушел ни от какой, как бы вам сказать, моральной ответственности… — он помолчал, — в отношении гибели вашего брата. Я как инженер по технике безопасности…
— Я знаю. Хотите, я объясню это Але? — не без удивления для самого себя предложил Игорь.
— Вы? Сами?
— Не верите?
— Игорь… — Это, пожалуй, впервые Алин отец назвал его по имени. Обычно он никак его не называл. — Сделайте не только для меня… для моей семьи.
— Хорошо.
И они положили трубки. Такой вот разговор, так вот странно повернувшийся.
Игорь поговорил с Алей. Надо отдать должное Але.
Она вдруг задала вопрос:
— Он тебя попросил?
— Я сам.
Аля взглянула на него долгим внимательным взглядом.
— Ты что же, с ним виделся?
— Разговаривал по телефону.
— И ты сам предложил поговорить?
— Сам, Аля.
— Ты по-прежнему его презираешь? Так ведь, Игорь?
— Ты этого не хочешь?
— Не знаю.
— Любишь его?
— Не знаю. Но я думаю о нем.
— И он думает о тебе.
Больше в тот день они ничего не сказали на эту тему.
На другой день после отъезда Чеботарева Беседин сказал:
— Надо смотаться на природу, передохнуть от локомотивной суматохи, проведать растительный и животный мир.
Бронислава сказала:
— Можно послезавтра, в субботу. Слушайте, приезжайте ко мне в гости в Теплый стан. За порогом дома лес, растительный мир.
— А животный мир? — спросил Игорь.
— А ты, птенчик мой, готовься к экзаменам в школе, находясь при этом в собственном доме, — сказал Беседин. — Вот такие пироги, дяденька.
— Бронислава, ты замотала новоселье! — воскликнул Галаншин.
— Из центра города, с Большой Грузинской, переехать в Теплый стан и по этому поводу еще праздновать?
— Праздновать надо по любому поводу и без повода, — заметил Галаншин.
— Какие могут быть сомнения, — потирая ладони, произнес Беседин. — В субботу гребем через Бенгальский залив и Охотское море в Теплый стан. Предварительно мы с Галаншиным смотаемся в магазин, цапнем кусок снеди.
— В «Дары природы», — ввернул Игорь.
— Не исключено. — И Беседин угрожающе покачал своим большим животом и даже похлопал по нему руками.
Казалось, все забыли о СЛОКе, о Чеботареве и уж, конечно, об Игоре. Игорь подумал, что он действительно путается в лаборатории под ногами. С ним забавляются, но от забав люди иногда устают. Наскучивают забавы. Игорь воспринял слова Беседина о том, чтобы он сидел в собственном доме, как обиду. Люди хотят отдохнуть, а тут им ребенок навязывается. Если им сейчас СЛОК не нужен, то Игорю и подавно.
— Ну и черт с вами! — крикнул Игорь и выбежал из комнаты.
Чеботарев вернулся в понедельник. Немедленно собрал сотрудников. Испытания могли начаться под личную ответственность начальника дороги. Начальник дороги согласился. При этом Чеботарев сказал:
— Восхитительный факт сам по себе!
Теперь должна была вступить в силу договоренность с начальником негабаритных перевозок, чтобы доставить СЛОК к месту испытаний. И тогда — или победа и победителей не судят, или…
— Вот так, ученые. Это лирическая преамбула. Практически — снимемся и уведем СЛОК незаметно. На линии испытаний имеются две кривые, но есть и прямой участок. Линию укрепят. Нам хотят помочь путейцы.
— А как мы снимемся, чтобы никто не знал? — спросила Бронислава.
— Исчезнем в предутреннем тумане.
— В мокасинах, — сказал Чеботарев торжественно.
— Клянусь! — поднял палец Галаншин.
— Клянемся! — подняли мизинцы Чеботарев и Беседин.
— Клянемся! — подняли мизинцы все остальные.
Игорь тоже поднял. Он опять забыл о всяких своих обидах.
— А Прекрасная Елена? Директор?
— Беру на себя, — сказал Борис Андреевич.
— Лейкопластырь, — предложил Беседин строго, без улыбки. — Вдоль рта каждому. И шпагатом к батарее.
— Годится, — сказал Чеботарев.
Игорь подумал — и правда годится. Особенно в отношении Прекрасной Елены.
— Следы засыплем табаком.
— Зальем авиационным керосином, — сказал Га-ланшин.
— Угон поезда! — рявкнул Беседин.
— Чарующе чудовищно! — воскликнул Чеботарев и забросил в рот «Театральную».
Потом Борис Андреевич объяснял детали предстоящего испытания. Его выслушали уже без шуток. Оставалось связаться с КБ по авиационной технике, чтобы выделили на испытания механика по двигателям, и самим определить состав выездной бригады.
Перед Игорем стоял СЛОК. Его только что вывел из заводского цеха толкач-мотовоз. Над лобовыми стеклами — пилон с турбореактивными двигателями. Локомотив закрыт обтекателями почти до самых рельсов. Колес не видно. Фары и габаритные огни глубоко убраны в корпус, и над ними торчат пластиковые острые конусы, будто головки маленьких ракет.
Когда сегодня утром Игорь уходил из дома, в кухне за столом сидела мама. Она знала, куда и зачем уезжает Игорь. Игорь вначале не хотел говорить: тайна, значит, тайна. Но Борис Андреевич велел ему все рассказать матери.
Попрощался Игорь и с Алей. «Пиши мне письма мелким почерком». Они не будут видеться почти месяц — таков график опытных поездок, составленный Чеботаревым. Поездки будут происходить через два дня на третий, и таких дней будет девять. Игорь, правда, еще не был полностью уверен, возьмет ли его с собой Борис Андреевич. А то опять окажешься за канцелярским столом и при телефонах. Печальное зрелище, что ни говори. Але он признался во всем честно.
— Я рада, что ты теперь такой.
— Какой?
— Не скажу.
— Но я должен знать, какой я!
— Обыкновенный.
Игорь едва не обиделся — он обыкновенный!.. Ничего себе определение. А впрочем, Аля права. И хорошо. Честно с ее стороны. И с его стороны все было честным, никакой бравады, никаких внешних эффектов. Все просто.
Но когда Игорь увидел настоящий СЛОК, скрытую в его формах стремительную силу, еще не изведанную, не отгаданную до конца, Игорем снова завладела жажда исключительности.
К СЛОКу медленно подошел электровоз, который поведет СЛОК к месту испытаний. Впереди электровоза были укреплены из деревянных планок и фанеры контрольные размеры СЛОКа — негабаритного груза.
Приехал Чеботарев с группой — старший инженер Галаншин, инженер Беседин, механик Ловчев. Открыли двери СЛОКа, и все поднялись в локомотив. Поднялся и Игорь. Вокруг знакомые ему по спискам отдела снабжения самописцы, индикаторы, гальванометры, осциллографы, измерители нелинейных искажений, дизель-генераторная установка, вырабатывающая переменный ток промышленной частоты. Во втором салоне — слесарный верстак, кресла для сидения, шкафы для размещения приборов и электрооборудования. У самого лобового стекла — пульт управления машиниста и пульт управления авиационного механика; механик уже что-то налаживал, пробовал, проверял. Совсем молодой парень. Игорь ему позавидовал и вышел из кабины локомотива.
Но кто будет вести СЛОК? Кто будет непосредственно машинистом? Займет кресло под самым пилоном с турбинами? Игорь ждал, а машиниста все не было. И тут вдруг на территории завода появился Федя Балин. Он медленно шел к СЛОКу. Игорь знал, что в депо Ховрино Федя успешно водит большегрузные составы. Что он уже дублер машиниста. Недавно был у них дома и рассказывал маме. Почему Федя уже машинист? Он говорил — не знаю, поставили. Это же Федя — никаких лишних слов, а о себе тем более. Но как Федя оказался здесь? Для чего?
Федя подошел к Игорю, улыбнулся, пожал руку — солидно, не спеша. Еще раз дружески улыбнулся и направился к СЛОКу, внутри которого не затихала суета. Поднялся на него — и сразу в водительскую кабину. Видно было через лобовое стекло, как он начал что-то говорить механику, касаясь ручек управления.
Игорь смотрел на Федю. Завидовал? Конечно. Самой нехорошей черной завистью.
Кто-то тронул Игоря за плечо. Это был Ефимочкин.
— Пришел проводить, — сказал он не без грусти.
— Смотри, Балин, — сказал Игорь.
— Я знаю.
— Завидуешь?
— Кому? Феде? Ты что!
Ефимочкин рассказал Игорю, что Чеботареву не сразу разрешили пригласить Балина, говорили, что он выбрал недостаточно опытного машиниста. Чеботарев ответил: «А у кого есть опыт вождения реактивных локомотивов? Зато я пригласил молодого, у которого самый современный уровень знаний. Диплом с отличием. Занимается теорией транспорта. Это вам что-нибудь говорит?» Ефимочкин гордился Федей и не скрывал этого. И тогда все, конечно, согласились с Чеботаревым. Еще бы, подумал Игорь, один вид Феди Балина чего стоит. Федя человек серьезный, а Чеботарев любит в работе таких — несуетливых, спокойных. Игорь даже временами думал, что, может быть, Чеботарев и его выдерживает до таких вот своих идеалов — как Федя или как Тося. Борис Андреевич не раз говорил Игорю, каким он себе представлял Тосю. И не ошибался. Может быть, это и есть благодатная обыкновенность, за которую так ценят людей? Игорю еще тогда показалось, что Борис Андреевич при этом в чем-то обидел Игоря, унизил. Теперь Игорь не сомневался. Определенно — унизил. Игорь может стоять около СЛОКа. Каждый вежливо ему улыбается, но каждый делает при этом свое дело. А у Игоря своего дела не было. Все бумажное цвета маренго было закончено. И электровоз получен, который отбуксирует СЛОК-5 на Юго-Западную дорогу до станции Коуш. Если угнали поезд, то у него, у Игоря!
— Я тебе мешаю. — Ефимочкин дружески хлопнул Игоря по плечу и ушел. Точнее, не ушел, а направился к строгого вида девушке с рыжими волосами, которая все время ждала неподалеку.
Игорь остался один. Никто ему не мешал сейчас быть одному. Ни одна собака им не интересовалась. Никто! Он с большей и большей силой чувствовал зависть к Феде Балину, и делалась она все чернее и злее. Игорь с самого начала представлял себя именно на этом месте. Чтобы вся скорость прежде всего проходила через него, летела через него, и он — один на один с ней за пультом управления. Он испытатель, и скорость подвластна ему, а потом уже всем остальным, сидящим сзади него в локомотиве. Он никогда не думал, каким реально может быть его место в СЛОКе. Что он по-настоящему знает, умеет? А ведь действительно так. Одни несуразные мечты. Вроде Красного коня какого-то… Шебалда ты, князь Игорь. Чеботарев тебя любит и поэтому так себя ведет. Дал время, хотя бы сейчас, постоять, подумать. Сделал, может быть, сурово, но по-мужски. Вот когда, оказывается, надлежало Игорю решать свою судьбу!
Он понял. Окончательно понял. В эти минуты, когда у всех есть определенное место в СЛОКе. У Игоря такого рабочего места нет. А пассажиром он быть не хочет. Кукиш с маслом!..
Глава XII Первый учебный день
Значит, десять толстых тетрадей в клеточку для теоретических дисциплин, десять тонких для первых лабораторных работ, цветные карандаши «Радуга», линейка на пятьдесят сантиметров, планшет с чертежной бумагой. В магазине «Железнодорожник» купить форму. Стоимость формы сорок рублей. Деньги взять у родных и потом вернуть из первых двух стипендий. Купить саженец любого дерева, какое по душе, и явиться с этим саженцем на субботник по случаю начала учебного года.
Игорь не знал, как быть с саженцем, какое дерево он хочет. Аля сказала — каштан. Игорь возмутился: где она в Москве видела каштаны!
— Видела, — настаивала Аля. — Ты плохо знаешь Москву.
— Я? Как свои пять пальцев!
— Не кричи.
Только тогда Игорь понял, что кричит.
— Поедем, покажу.
— Ладно. А куда!
— На Арбат.
— Ох Арбат, мой Арбат!.. — пропел Игорь.
Аля недавно вернулась с подмосковной туристической базы, где она провела часть летних каникул. Аля загорела, окрепла и как-то вдруг выросла. Или это так казалось, потому что она изменила прическу: отпустила волосы до плеч, и больше не было видно тоненькой шеи и высокого, как у мальчика, затылка.
Они поехали на метро до Арбатской площади. В вагоне почти не разговаривали. Все вроде бы решено: Игорь зачислен в училище. Новый этап в жизни. Но Игоря мучило, что он не сдержал свое слово — пройти за один учебный год два года в вечерней школе. Попытки оказались безуспешными, несерьезными и даже обидными. И виноват в этом только один Игорь. Продержался каких-то два жалких месяца, и то — в вечерней школе, а к испытаниям даже не приблизился. Служил чиновником. Акакий Акакиевич. А поклялся так ответственно, что этого никогда не забудешь. Это мучило Игоря, не давало покоя. Может быть, впервые в жизни мучило так больно и серьезно.
С места испытаний СЛОКа Борис Андреевич прислал письмо. За письмом Игорь ходил к Прекрасной Елене. Она не посмеялась, не пошутила, что Игорь остался в Москве, а лаборатория в основном уехала на испытания.
Как всегда, сидела за рабочим столом. Тщательно затачивала карандаши, крутила ручку машинки. Кажется, она любила это занятие. Передала Игорю письмо и снова — за свою машинку.
Игорь сказал:
— Гуд байте вам.
Елена серьезно ответила:
— До будущего.
Она не намерена была шутить.
Когда Игорь выходил из кабинета, он столкнулся в дверях с женщиной, удивительно похожей на Елену, только постарше. Игоря поразил дальнейший разговор Елены с женщиной.
— Скоро займешь мое место, — сказала Елена.
— Директор берет меня?
— Кажется, берет. Тебя все всегда берут.
— Как и тебя, сестренка.
— Хочешь откровенно?
— Хочу, дорогая.
— Презираю тебя!
— Волосы напрасно лакируешь, — невозмутимо сказала женщина. — Не злоупотребляй живописью, около глаз в особенности.
— Ты бы лучше к мужу ехала. Он ведь из-за тебя там.
Ирина!.. Вспомнил… Жена Скудатина. Он ее видел в железнодорожной милиции. Ну, не жена, та самая…
Ее вызывали в милицию, чтобы подтвердила личность Скудатина, потому что его документы остались в электровозе. И это — сестра Елены?! К черту обеих! Образцы сезона. Но в глубине души Игорь понимал, что, может быть, не совсем прав по отношению к Елене. Но так ему сейчас было легче.
Письмо от Чеботарева Игорь прочитал тут же, в коридоре.
Борис Андреевич писал, что если Игорь окончательно решил посвятить себя скоростному локомотиву, то он должен последовательно к этому идти. Так и было написано — «последовательно». Потому что «должна быть устойчивость против схода с рельсов». В этом всегда присутствует коэффициент вероятности. У Игоря прежде коэффициент был угрожающим. Теперь значительно уменьшился. Должен стать минимальным. Слово «минимальным» было подчеркнуто жирно. Поставлен восклицательный знак. «Испытания СЛОКа, — писал Борис Андреевич, — продвигаются согласно программе: исследуются тормозные и шумовые характеристики; температура поля газовой струи; ходовые и динамические качества».
Потом, очевидно рукой Беседина, было дописано: «Падая и поднимаясь, ты растешь, горлопан!»
Значит, последовательность во всем — и при испытаниях СЛОКа, и в жизни Игоря. Правильно сделал Игорь, когда ушел от СЛОКа. Теперь он точно знал, какое рабочее место в жизни ему нужно. Позарез!
Каштаны в центре Москвы! Липы, тополя, а не каштаны на площади и на новом Арбате. Возле библиотеки имени Ленина тоже липы, тополя. Что Игорь, не помнит?
Он проиграл — это были настоящие каштаны: и у библиотеки Ленина, и на Арбатской площади.
— Народ безмолвствует, — сказал Игорь.
— Ты или кричал, или безмолвствовал всю дорогу. Не любишь ты меня, — вдруг сказала Аля странно спокойным голосом. Как будто она знает что-то большее, чем знает Игорь.
Это было настолько неожиданным, что Игорь растерялся. Можно было решить, что он на самом деле Алю не любит. Но это неверно. Это неверно! Как же так… А что же тогда верно?..
— Как ты могла подумать? — сказал Игорь после долгой паузы.
— Могла.
Опять наступила пауза.
Они стояли на Арбатской площади, вернулись сюда от библиотеки имени Ленина.
— Не хочу сажать каштаны! — крикнул Игорь. — Идем отсюда!
Они пошли. На Але были туфли без пяток. Аля не могла в них быстро идти, поэтому шли медленно: Алины босоножки хлопали в такт шагам. Шаги как будто уводили Игоря и Алю из прошлого. И с каждым шагом этого прошлого оставалось все меньше, еще на один шаг, еще…
Игорь и Аля спускались по старому Арбату к Смоленской площади. Когда-то на старом Арбате было шумно, людно: маленькие уютные кафе, магазинчики, булочные, шашлычные, фотоателье, парикмахерские. Теперь народ оттянулся на Калининский проспект, к новым большим магазинам, кафе «Валдай» и «Печора», с модными молодежными оркестрами, к пивному бару «Жигули», к огромной стеклянной парикмахерской «Чародейка», к фотоателье на двух и тоже стеклянных этажах. Старый Арбат затих, погрустнел. Но с его именем связана история города; поэты сочиняют о нем стихи, композиторы — песни, писатели — книги и пьесы. Арбат — часть судьбы многих москвичей. «Выбор» — висит афиша спектакля театра Вахтангова.
Молча они спустились к маленькому цветочному магазину. Игорь вошел в магазин. Льется в таз вода. В тазу лежат покорные судьбе растрепанные веточки сирени и длинные колосья гладиолусов, у которых, кажется, все еще впереди, такие они мясистые и незрелые. Продавщица купала в тазу сирень. На Игоря она не обратила внимания.
За витриной, на улице, была Аля. Новая, повзрослевшая, отгороженная стеклом — чужая.
Игорь спросил у продавщицы:
— У вас продаются деревья?
Продавщица, полная женщина с большим усталым лицом, посмотрела на него.
— Мне нужно дерево, — сказал Игорь.
— А мне Черное море, — сказала продавщица и закрыла кран.
Игорь увидел, что Али нет. Он ничего не ответил продавщице, выскочил из магазина.
Аля стояла у витрины антикварного магазина. В витрине была выставлена статуэтка — фарфоровая карета. Дверца кареты открыта, и выходит девушка в длинном платье, а молодой человек в кафтане и в парике помогает девушке. «Идиллия времен Карамзина или кого-нибудь раньше», — подумал Игорь. Аля с серьезным видом разглядывала статуэтку.
Игорь потихоньку взял Алю за руку, совсем как тот, в кафтане и в парике. Аля руки не отняла.
Они отправились дальше, к Смоленской площади. Прежде им всегда было хорошо, когда вдвоем ходили по городу. Даже если молчали (не напряженно, как сегодня, а просто молчали), потому что в любой момент могли поговорить о том, о чем им хочется, что волнует обоих и, главное, принадлежит обоим. А теперь каждый шел с чем-то своим. И возникло это неожиданно и при неожиданных обстоятельствах.
На Смоленской площади, в городском справочном бюро, Игорь узнал, что купить можно только фруктовые деревья. Тогда он предложил Але податься на ближайший вокзал — Киевский, сесть в электричку и ехать до ближайшего леса. Аля не возражала.
Сошли они на станции Мичуринец. Лес подступал вплотную к железной дороге с двух сторон.
— Пойдешь налево — коня потеряешь. Направо — сам погибнешь… — сказала Аля.
— Направо, — решил Игорь.
И они отправились направо.
Лес вернул им прошлое, то самое, которое они только что едва не потеряли, и возвращалось оно с каждым шагом.
В лесу было по-летнему душно. Аля ситцевым пояском от платья подхватила свои длинные волосы, подняла наверх и закрепила смешным бантиком. Сняла босоножки и несла их в руках. Игорь снял рубашку, скатал в трубку и обвязался ею поверх брюк. Шел в майке.
— Нужна будет лопата, — сказала Аля.
— Обойдемся. У меня ножик.
— Ножом ковырять землю долго.
— Будем ковырять долго.
Игорю нравилось быть сейчас с Алей. Все между ними окончательно восстановилось, как будто ничего и не разрушалось. Все прежнее, как в школе. Простота, ясность. Стало легко, приятно, весело.
— Может быть, выберем тебе сосну?
Аля присела на поляне около маленькой серебристой сосны. Положила на землю босоножки и начала гладить деревце, которое напоминало мохнатый серебристый мех. Она снова стала девчонкой, Аля. Трогательная тоненькая шея, и юношеский затылок, над которым, удерживая волосы, забавно торчал ситцевый бантик.
— У тебя есть носовой платок?
Игорь протянул ей носовой платок. Аля попыталась вытереть платком испачканную свежей смолой ладонь. Игорь стоял напротив, наблюдал. Потом он отчетливо помнил на своем плече эту чуть липкую от смолы Алину ладонь, когда они стояли на поляне у юной сосны и целовались под горячим открытым солнцем до тех пор, пока кто-то им пронзительно не свистнул. Аля схватила босоножки и побежала. Игорь кинулся догонять. Он знал, что, когда он ее догонит, они опять будут целоваться, и глаза у нее будут серебристыми, цвета маленькой сосны.
В лесу он ее потерял и нашел только после того, как услышал стук — это Аля громко несколько раз стукнула одной босоножкой о другую.
— Ты найди меня в скорлупках, не то я тебя найду!.. — весело крикнула она и опять пропала.
Игорь нашел ее и теперь покрепче прижал к себе, чтобы не потерять. Глаза у нее были серебристыми. Она их медленно закрыла, когда открыла, они были темно-синими, как далекое космическое небо.
Во дворе было построено все училище. Первое сентября. Приехал духовой оркестр Московского военного округа в парадной форме. Московский военный округ — шефы училища. Уже много лет. На ступеньках у входа на длинном штативе установили микрофон.
Игорь — в группе ЭЛ-16. Группа ЭЛ-16 создана вновь с первого курса. Мастер группы — старик Савушин Павел Назарович, его помощник — мастер Ефимочкин. Ребята их объединили и прозвали Савуш Ефимович. Старик не возражал. Ефимочкин тоже.
На ступеньках у входа — директор, замполит, преподаватели. Висит большой плакат: «Из школьного — в рабочий класс!»
Юрий Матвеевич подходит к микрофону. Звучит команда «смирно»! Ее подает военрук, майор.
Училище замолкает. Игорь видит, как застыли Савушин и Ефимочкин — стар и млад. Чем-то они похожи друг на друга. Савуш Ефимович — очень это прозвище им подходит.
Юрий Матвеевич рассказывает ребятам о трудовых резервах. Он вспоминает Юрия Гагарина, академика Королева, трижды Героя Советского Союза Покрышкина — в прошлом учащихся профтехучилищ. Летчик Талалихин геройски погиб в Отечественной войне, а имя его сохранило училище номер сто, в котором он до войны учился. Назвал Юрий Матвеевич имена олимпийских чемпионов, чемпионов мира и Европы боксеров Дана Поздняка, Олега Григорьева, гимнасток сестер Назмутдиновых.
— Список можно продолжить. — Юрий Матвеевич взглянул на застывших внимательных ребят. — Училище, куда вы поступили, тоже имеет своих знатных выпускников. О них подробно рассказано в нашем музее. Первый выпуск училища состоялся в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. Каким вы будете выпуском — посчитаете потом сами.
Рассказал Юрий Матвеевич о совмещении среднего образования со специальным, что это дело новое (о «юрском периоде» Юрий Матвеевич, конечно, умолчал. Сами потом узнают).
— И еще этот год будет памятен для нас тем, — в заключение сказал Юрий Матвеевич, — что к нам впервые в истории училища пришли девушки-десятиклассницы, которые будут учиться на проводников международных линий. Я поздравляю группу ПМ-1. Вон они стоят, наши хорошие московские девушки. Каждой из них мы сошьем индивидуальную форму, чтобы они были не просто красивыми девушками, а самыми красивыми в городе! Поприветствуем наших девушек!
Все захлопали. Директор, очевидно, забыл, что училище стояло по команде «смирно».
Игорю показалось, что он увидел Прекрасную Елену. Какого черта! Он пригляделся. Она! Стоит в строю. Значит, поступила в группу ПМ-1. Уволилась с работы и поступила. Чего он удивился, что Елена здесь? У нее среднее образование. Когда в последний раз виделись, сказала: «До будущего». Вот оно — будущее.
Военрук скомандовал:
— Повзводно, согласно расписанию, в училище ша-го-ом марш!
Заиграл военный оркестр. Первый учебный день начался.
…Секретарь комитета комсомола Володя Новиков собрал в обеденный перерыв к себе комсоргов из вновь организованных групп. Игорь явился от группы ЭЛ-16. От группы ПМ-1 пришла Елена. Что-то в ней теперь не так. А-а, прическа: Елена изменила прическу и манеру поведения. Теперь она молчала. А ее место в институте заняла, значит, сестра.
— Гутен таген вам, — сказала Елена Игорю.
— Привет.
Он решил сохранять независимость. Начал разглядывать схему структуры комсомольской организации училища.
— Разговор будет коротким, — сказал Володя Новиков. Перекидной календарь на его столе был густо исписан: дела секретаря на сегодняшний день. — Вы пока что временные комсорги, назначенные комитетом до первых выборов. Объявите ребятам, чтобы переходили на комсомольский учет в наш райком комсомола. Не затягивали с этим вопросом. Во-вторых, в группах нужно выбрать профоргов, физоргов и ответственных за успеваемость. Присматривайтесь, ищите кандидатуры. Теперь дальше — кто не выполнил нормы ГТО целиком или по какому-нибудь виду, должен приступить к выполнению. Для этого у нас есть в училище инструктор по физической подготовке. И еще, чуть не забыл, — необходимо отобрать ребят в совет библиотеки и комсомольский прожектор. Вот первые ваши задачи. Прошу, комсорги, разворачивайте работу.
— Разрешите вопрос? — сказала Елена.
— Да. Конечно.
— Можно девушкам ходить в училище в брюках?
— На этот вопрос вам ответит ваш мастер.
— А вы как думаете?
— Я думаю, что можно. Хотя директор сказал, что в училище столько брюк, что хотелось бы наших девушек видеть в юбках. На днях вы пойдете в ателье шить форму.
— Я все это передам девушкам, — кивнула Елена. — У меня еще вопрос — где сдавать нормы ГТО по плаванью?
— В бассейне, в районном отделении общества «Трудовые резервы».
— Без нормы можно плавать в бассейне?
— Да. Конечно.
— Еще вопрос.
— Да.
— Одна девушка просит, чтобы ее прослушали и приняли в состав ансамбля «Экспресс».
— На следующей неделе прослушивание.
— Она поет.
— Отлично. У нас никогда еще не было своей солистки.
— Вам приходилось занимать?
— В училище кондитеров.
Похоже было, что Елена повела своеобразную атаку на Володю Новикова. Она умела это делать. Игорь знал. Но Володя спокойно отражал наскоки Елены.
— Я сам учусь. Поэтому, ребята, если что-нибудь срочное — подсовывайте мне под дверь. Списки комсомольцев своих групп, например, которые вы тоже должны составить.
— Личные записки вам можно будет подсовывать под дверь? — спросила Елена с веселой улыбкой.
Определенно Елена взялась за свое дурачество.
Кто-то не выдержал:
— Ну вот, приняли их на свою голову.
Когда Игорь и Прекрасная Елена вышли из комнаты, они почти не глянули друг на друга. Каждый пошел к себе в группу выполнять новые обязанности.
Ефимочкин увидел Игоря, подозвал его:
— На инструктаже у Новикова был?
— Ага.
— Я на тебя рассчитываю, комиссар.
— А где теперь Дробиз? — спросил Игорь. Ему хотелось знать, какова судьба прежнего комиссара прежней группы ЭЛ-16.
— В армии. И Шмелев с ним. Шмелева помнишь? Ну вот. Мысливец тоже, наверное, уйдет служить. — Ефимочкин никак не может побороть свое заболевание. Ни спорт, ни режим пока что не помогли.
Приходил в училище Ваня Карпухин. Первого сентября. Стоял в стороне и смотрел на торжественную линейку. Потом сказал, что не может без училища, скучает. Оно ему, очевидно, пока что дороже, чем электровоз. Судьба распределила: Ефимочкин — мастер, Карпухин — помощник машиниста. А не наоборот.
— Но ты наш командир, — сказал Игорь Ефимочкину. — Ты наш мастер. Самый молодой в Москве, может быть.
— Савуш Ефимович, — улыбнулся не без горечи Ефимочкин.
— А что? Это любя.
— Савуш Ефимович уже никогда не поведет электровоз. Ни стар, ни млад. Ты, комиссар, поведешь. У меня иные заботы. — Ефимочкин раскрыл тетрадку и прочитал: — «Учебно-воспитательный план на сентябрь месяц», — и стал перечислять пункты.
Игорь слушал, и ему казалось, что у Ефимочкина в его плане скоро не хватит букв алфавита.
— Д — оформление актов по технике безопасности в учебных мастерских на каждого учащегося. Е — организация групповых санитарных постов. Ж — стенгазета. 3 — подготовка к всеучилищному концерту художественной самодеятельности. И — собрать деньги на талоны в столовую, по двенадцать рублей. — Тут Ефимочкин прервался: — Понял?
— Понял.
— Оказывай содействие.
— Конечно, — сказал Игорь.
— Вот так, друг ситный.
Игорь не знал, что сказать. Ефимочкин мечтал об электровозе, Игорь — о СЛОКе. У человека есть мечта, но нет возможности ее осуществить. У Игоря все было — и мечта, и возможности. Прямой открытый путь. Есть константа — постоянная величина. Как в электротехнике. Нина Михайловна вела сегодня занятия по электротехнике, напомнила о константе, о единицах силы — ньютонах. А Игорь? Он теперь тоже сила. Сила в один Вандыш!
Начались обычные сложности с расписанием. Вновь с карандашом в руках сидит в своей лаборатории Евгений Константинович. Где взять добавочные часы для физики, для элементов высшей математики? Как все-таки быть с русским языком? Идут уроки права: судебник вавилонского царя Хаммурапи, русский свод законов, право в буржуазном обществе, право в социалистическом. И опять все ощупью, экспериментально. Методики никакой. Ну, а с русским языком как быть? В расписание вставить не удается, хотя Марина Осиповна и боролась. Придется Ольге Филипповне дать часов двадцать консультаций, но уже во втором полугодии. Придумал Евгений Константинович. А что делать? Так называемая грамотность некоторых ребят не то чтобы хромает, а приводит в уныние. А группа ПМ-1? Впервые создана, значит, и все для нее тоже делается впервые. Теперь Марине Осиповне надо изучать конструкцию пассажирских вагонов, зарубежных и отечественных, таможенные документы, валютные операции, международные паспорта. Кажется, «юрский период» разрастается. И вширь и вглубь.
Сами преподаватели спецпредметов успели забыть программы за десять классов. А если и не забыли, то знания их устарели. Не возникает связи между общеобразовательными дисциплинами за среднюю школу и спецпредметами, когда математика или физика становились бы совершенно необходимыми для ремонтного дела, например. Разобщенность, а не слитность. Спасение в совместных усилиях, каждый преподаватель должен учиться у каждого. Никакой отгороженности. Так постепенно, может быть, и создастся в идеале единая программа, которую и задумывали с самого начала.
Юрий Матвеевич сказал — скоро будет ЭВМ для составления программ, поиска наиболее рационального использования учебного времени. Обещала помочь молодежь из вычислительного центра.
Предложили свои услуги и студенты-социологи. Пришли в училище бородатые, в больших квадратных очках. Заявили — наша наука занимается функционированием социальных систем. Можем заняться вашей проблемой: среднее образование в сочетании с техническим — явление социальное. Важно определить пропорцию факторов и обосновать научно, не идти на поводу «инстинктивизма».
Ребята быстро сориентировались на «экспериментальный натурализм» — желание завести бороды. Но вот тут преподаватели и мастера встали, что называется, стеной, и бороды, как в свое время длинные волосы, были уничтожены. Игорь лишился даже бакенбард. Начали с комиссара и командира. Комиссар должен был показать вдохновляющий пример, и он показал. Бороды не было, но имелись бакенбарды. Пошли под нож.
Ладно, пес с ними, с бакенбардами. У Игоря дела посложнее накручивались. Как ему разобраться с Алей, Еленой и с ним самим?
Все запуталось. С каждым днем запутывалось больше и еще больше впадало в непонятность жгучую, катастрофическую.
Володя Новиков направил будущих комсоргов в «школу комсоргов», которая организовалась при райкоме комсомола. После очередных занятий в школе, когда Игорь и Елена вместе шли домой (дом Игоря был на пути первым, а Елене надо было еще ехать на метро), Игорь решил все сказать Елене. Может быть, это освободит его от морального груза и внесет ясность в их отношения.
— Ты видела фотографию моего брата в училищном музее?
— Видела, — ответила Елена. — Об Ирине хочешь говорить?
— Зачем поступила сюда?
— Я не Ирина, я Елена.
— Все равно. Ты сестра.
— А ты брат?
— Да.
— А я вот не сестра своей сестре!
— С каких пор?
— А с тех самых, когда погиб твой брат. Ты пришел к нам в институт. О твоем брате, конечно, знали. Как он погиб, при каких обстоятельствах. Только я лучше других знала. Лучше тебя, может быть!.. — Елена волновалась. У нее дрожали губы, дрожал голос. Игорь никогда не видел ее такой. — Ирина приходила к нам с мамой, ревела, объяснялась. Я требовала от нее ответа! За все! И за себя тоже!.. За мою жизнь! Потому что тень и на мою жизнь! Хотя никто этого не знал, только я знала. Чего молчишь? Ты это имел в виду, когда заговорил! Ну! Раскрывай рот! — крикнула Елена. — Я ненавидела Ирину с детства!
Игорь молчал. Елена была сейчас совсем как он — неистовая.
— Молчишь! А я все время вызывала тебя на разговор. Ну, обвиняй меня! Я давно ждала этого! Знаю про твою Алю! Все до капли. Видела ее на днях. Курочка ряба… Снопик полевой…
Игорь подскочил к Елене.
— Была бы парнем — пожалела о своих словах… — Игорь поднес к ее теперь совершенно неподвижному и побледневшему лицу кулак.
— Но ты не парень, — ответила Елена тихо и с вызовом. — Ты…
Неизвестно, что бы произошло, но Игорь увидел библиотекаршу Веронику Грибанову. Игорь и Елена стояли недалеко от дома Игоря, и казалось, что Вероника шла в этот дом. Увидела Игоря, остановилась в какой-то нерешительности, повернулась и пошла обратно. Уходила она быстро, чтобы ее не окликнули, не остановили.
Или все это казалось.
Игорь гость в этой комнате. Он наконец пришел посмотреть на нее. Его не отпускает от себя СЛОК. Может быть, опять проклятое пижонство, от которого он дал слово освободиться. Решил ведь. Значит, не освободился. Закоренелость какая-то. Характер у Игоря с изъяном, что ли? Никакой постепенности, а чтоб сразу глобально.
Что там с настоящим СЛОКом? Пошел второй месяц испытаний. Полное молчание. Никаких сообщений, писем. Игорь звонил Брониславе в лабораторию. Бронислава пробыла на испытании первый обусловленный срок — три недели. Потом уехала. Ничего теперь не знает: Чеботарев молчит. Только затребовал недавно, чтобы подослали колесные пары. Бронислава говорит, что это значит — СЛОК-5 «подковался» на каком-то виде торможения: колеса потеряли идеальную форму, их надо менять. СЛОК, конечно, не паровоз. Скорость все-таки, а не так себе — прогулка под шипящим паром.
Игорь ушел из комнаты технического творчества. До лучших времен. Наверное, он неисправим. И все это после того, что Эра Васильевна сказала об училище как о частице Москвы, которую надо поселить в своем сердце. Еще на первом уроке сказала. С Эрой Васильевной у Игоря стали складываться хорошие отношения. Получилось сразу, может быть, на первом уроке, и теперь отношения с каждым днем только улучшались или, вернее, утверждались. С Мариной Осиповной Игорю было почему-то труднее. Может быть, Марина Осиповна рассчитывала на то, что Игорь будет таким же или, во всяком случае, в значительной степени таким Тося. Тосю она любила, гордилась им, это был ее ученик, ее питомец. Те же мерки она прикладывала и к Игорю. Те же требования. А у Игоря с этим не очень получалось пока что. И он побаивался Марину Осиповну. Ее постоянно вопрошающего взгляда. Еще сложнее Игорю было с Ниной Михайловной. Нина Михайловна догадывалась о влиянии на Игоря Прекрасной Елены. Или Игорю кажется, что она догадывается? Никаких иных бесед, кроме как на темы занятий, между Игорем и Ниной Михайловной не происходит. Аля что-то ей сказала? А что, если сказала? Отношения Игоря с Алей принадлежат только Игорю и Але. Так было прежде и будет всегда. Может быть, что-нибудь связанное с Игорем и Семеном Аркадьевичем? Но теперь Игорь и Семен Аркадьевич не имеют друг к другу никаких претензий: вполне нормальное сосуществование. А может быть, возникли какие-нибудь отношения между Ниной Михайловной и Семеном Аркадьевичем? Игорь вовсе и ни при чем? Аля молчит. В ней происходят перемены. Игорь чувствует. Но он тоже молчит. Вина может оказаться его. Как будто бы опять звучали те самые шаги, которые не объединяли их, а уводили на разные дороги и делали чужими друг другу.
С кем Игорю в училище было просто, так это с Эрой Васильевной.
Она воспринимала Игоря как Игоря таким, каков он есть в данный момент. Она не выделяла его в училище, он был для нее одним среди многих. Не лучше, не хуже других. Даже именно с ней Игорь как-то поговорил о Скудатине.
— Мне его теперь в чем-то жаль, — сказал Игорь Эре Васильевне.
— Он достоин и сурового наказания.
— Он любил Тосю. Я это знаю. Как же определить наказание?
— Ты имеешь в виду себя? Свое отношение к нему?
— Да, Эра Васильевна.
— Время поможет решить степень прощения.
— Эра Васильевна, он в колонии?
— Да.
— Вы переписываетесь с ним? — Игорь знал, что Эра Васильевна письма пишет.
— Я и Володя Новиков.
После откровенного ответа Эры Васильевны Игорь проникся к ней каким-то новым для него доверием взрослого человека.
Глава XIII Соломинка
Рядом с Виктором конвойные, теперь не милиционеры, а солдаты. Теперь он житель ИТК — исправительно-трудовой колонии общего режима.
Подъем, пересчет, выпуск на работу — разгрузка вагонов с камнем для строительства, возвращение с работы, пересчет, обед — темный от времени деревянный стол, тарахтение железных мисок и ложек, выпуск на вечернюю работу, возвращение с работы, пересчет, краны с холодной водой, под которыми смываешь накопившуюся за день на тебе каменную пыль, и потом одиночество в полутемном бараке — не хотелось идти ни в клуб, ни в библиотеку, где горят настольники и яркая потолочная лампа.
Память — как высокое напряжение.
Когда-то было с ним такое. Не такое, но он впервые остро ощутил чувство вины, чувство содеянного. В армии было, на гауптвахте. Его задержали в самовольной отлучке, и он попал на гауптвахту. Помнит, как снял ремень и отдал начальнику караула. Вынул все из карманов и тоже отдал. А потом — часовой у дверей. И часовой твой друг, товарищ по отделению, но ни поговорить с ним, ни покурить: ты наказан, а он несет службу, стережет тебя. На его груди автомат, а у тебя распущена гимнастерка.
То когда-то… Ты давно не юный солдат, ты преступник, мужчина, обязан отвечать за себя по всей строгости законов и своей совести. У тебя было любимое дело, были друзья. У тебя были ученики, которым ты был необходим; твой авторитет, жизненный опыт. Нет у тебя авторитета, жизненного опыта, пригодного для других. Ты даже лишен обращения к людям со словом «товарищ». Виктор никак не мог к этому привыкнуть, оговаривался, его поправляли, напоминали, что слово «товарищ» у него отобрано. Когда он его потерял впервые? В тот день, когда держал в руках справку училища для Москабеля и поставил на нее поддельные подписи. Бланки справок действительно лежали в журнале производственного обучения. Виктор наткнулся на них случайно, подумал, что они могут ему понадобиться. Но печать на бланки он не ставил. Печати уже были. В своих воспоминаниях он с каким-то странным упорством цеплялся за это. А какая разница — кто поставил их. Может быть, секретарь учебной части Валя, которая поставила печати впрок, чтобы каждый раз не тревожить директора, не входить к нему в кабинет за ключами от сейфа. Какая разница, если свершилось остальное. С каждым днем это не отдаляется, а разыгрывается вновь во всех деталях. Он погубил парня, и никакого избавления и надежды на какое-то новое будущее не может быть.
Он погубил себя, свою честь и совесть, и погубил Тосю, его только что начавшуюся самостоятельную жизнь. Он даже не заметил, как съехал по наклонной плоскости. Кто говорил о наклонной плоскости? Кто-то на суде. Начальник депо? Юрий Матвеевич? Наклонная плоскость — испытание человеческой чести, совести, выдержки; человеческой этики, морали. Да, Юрий Матвеевич говорил. Что жизнь состоит из разного уровня плоскостей. Но почему Виктор тогда, на заседании месткома, ничего не понял? Думал, что поймал жар-птицу. Даже красивого пера не осталось. Обожгла его жар-птица и исчезла. А он на собрании кричал: «Не имеете права говорить о моей личной жизни!» Хорошенькая личная жизнь. На чем он ее строил. На чем хотел построить? Он? Ирина?
Виктор дома в коридоре перед Ириной. Собирается уходить на дополнительную работу дежурного электрика Москабеля.
— Ты много дней странно молчишь, — говорит Ирина. — Делаешь выбор?
— Зачем же… — пытается возразить Виктор. — Но я не могу обеспечить сразу. — Он не выдерживает и говорит это. Собственно, из-за этой фразы он странно молчал последние дни.
— Жалкие слова, — отвечает Ирина. Слова были жалкими, верно.
— Если бы я работал на такси… — опять пытается возразить Виктор.
— А электровоз?
— Не такси.
— Конечно, когда ты в училище. — Она спокойная, невозмутимая. — Я настаивала, чтобы ты мной заинтересовался? Проявляла усилия? Может быть, думаешь, я сейчас настаиваю?
— Ирина… — Он смотрел на нее. Разве он мог себе когда-нибудь представить, что около него окажется девушка такой красоты.
Ирина спросила:
— Надо убеждать?
— Не надо.
— Витя, не будь сентиментальным. Возишься с сопляками в училище, и к тебе будут относиться как к сопляку. Сомневаешься?
— Моя основная работа, — сказал неопределенно Виктор. Из училища он никак не хотел уходить, даже в депо на постоянную работу машиниста.
— Не псевдуй.
Слово было неприятным, как и «молочный дурак» или надпись на значке у Стася Новожилова «Усмехайтесь!».
Но что же было приятным? И осталось до сих пор! Что же, чтобы самому не усмехаться!
Деньги! Монета! Он с ума сойдет от этого. Теперь сойдет. Деньги ему в колонию недавно прислала Эра Васильевна. Он попросил администрацию колонии отправить их обратно. Не может сейчас видеть деньги. Он их боится.
В руках плоскогубцы, он приворачивает к счетчику электроэнергии проволочный жгут. Торопится. Ладони потные, напряженные. Отвратительные ладони! Концы жгута царапают пальцы. Он мнет концы плоскогубцами, притягивает к счетчику. Неужели всю жизнь будет чувствовать в руках именно эти плоскогубцы! А сколько их у него перебывало. На уроках в мастерской их делали ребята. Учились слесарному мастерству. Он их учил. Виктор ходил между слесарными верстаками, наблюдал, как ребята зажимают в тиски поковки, как держат напильники, зубила, как пользуются измерительными угольниками. Слесарное дело поначалу давалось Ване Карпухину хуже всех. А потом стал таким замечательным чеканщиком. И даже увлек чеканкой Шмелева, когда Шмелев вернулся в группу уже после заключения. У некоторых его ребят было «до» и «после», но ведь они были тогда еще не определившимися как следует в жизни, не нашедшими себя, и у него, у ответственного за ребят человека, давно определившегося, наделенного доверием, авторитетом… тоже теперь… «до», а что будет «после»?
У койки Виктора стоит банка. Он подобрал ее как-то возле кухни. В банке с десяток стеблей соломки. Он не знает, зачем она стоит. Это опять его маленькая и слабая надежда. Человек должен иметь надежду. Пусть даже слабую, как эти соломинки. Они пришли из прошлого в его настоящее, хотя сорвал он их здесь. Слова, фразы из прошлого — дальнего, близкого, — они звучат постоянно: на работе, во сне, за едой, при разговоре с тюремным воспитателем, на прогулке, а особенно в свободные от работы воскресенья. Тут он сам себе и стена, и решетка, и охранник, и карцер.
«Это вам говорят, Скудатин? Вы слышите, Скудатин?..» Он не слышит. Нет, слышит, но уже другие слова: «Витя, что же ты натворил?..» Это сказал Леонид Павлович, совсем тихо сказал.
А потом стук училищной двери. Она закрылась за Виктором навсегда. Последним в училище он видел Аникеева, мастера из группы тепловозников, дежурившего по училищу. Они кивнули друг другу.
«Вити Скудатина больше нет». Это Юрий Матвеевич сказал. Да, с этими словами директора Скудатин ушел из училища. Юрий Матвеевич был прав. Прав! И вот расплата. Расплата за веселые слова, сказанные Ириной: «Ты да я да мы с тобой…» Зачем ей это было? А ему? Ему?! Он сам добивался, просил, настаивал. Обещал…
Иногда ночью в бараке Виктор во сне громко кричит: «Отвезите меня в Москву!» Просыпается, лежит в темноте и старается понять, где он сейчас и что с ним — дощатый потолок, дощатые стены, дощатый пол. Встает, идет покурить. Успокоиться. Но разве можно успокоиться?
Теперь у тебя не просто распущена гимнастерка, теперь у тебя сорваны с плеч погоны.
Недалеко от выхода из зоны стоит бревенчатый трехэтажный дом, своеобразная гостиница. В ней останавливались на день, на два близкие, жены заключенных. В этом простом бревенчатом доме два-три дня для многих заключенных царил дух семьи, той любви и преданности, которую испытывают люди, несмотря на случившееся, продолжающие сохранять семью, продолжающие надеяться на будущее семьи. Это был дом надежды и постоянства, где заключенные ели привезенную им домашнюю еду, рассматривали фотокарточки своих повзрослевших детей и снова винились за все причиненные семье страдания. Те, кто получал разрешение на свидание, не могли утаить свою радость. Эти люди старались максимально себя прибрать, вернуть себе все, что только возможно, из своего прошлого — походку, взгляд, улыбку, вольные свободные движения, человек старательно брился, чистил бушлат, старательно отстирывал рубашку. Как бы очищался не только внешне, но и внутренне. Уходил немного растерянный: ведь он шел к правам людей, к полнокровной жизни.
Заключенные часто вспоминают свою свадьбу, рождение детей, все, что связано с семьей. Виктор вспоминал чужую свадьбу, мечтал о свадебном марше, который звучит для тебя, когда ты входишь в зал бракосочетаний. Но для этого нужна настоящая невеста, а не чужая жена, не Ирина. Неужели она все-таки совсем для него чужая?
Виктор придирчиво вспоминал каждое слово из их разговоров. Может быть, он что-нибудь не понял и пропустил тогда важное для себя, обнадеживающее?.. Думал и сам при этом знал, что ничего не пропустил, что ничего обнадеживающего не было да и не могло быть. Виктор все дни молчит, разговаривает только по делу. Вину свою он не то что не опровергает или смягчает, а, наоборот — отягчает. И, может быть, только эта странная гостиница волнует его, хотя он не может иметь к ней никакого отношения. Совершенно никакого. Но, проходя мимо, он все-таки смотрит на этот дом, где встречаются близкие родные люди, где они говорят о самом для себя главном, где они волнуются друг за друга. Этот дом — самая реальная надежда на будущее.
Вечерами в доме горят окна. В окнах простенькие домашние абажуры, и свет от них совсем домашний. Мягкий. Виктор каждый вечер, возвращаясь с работы, смотрит на чужие окна, на чужой домашний в них свет. Еще ему казалось, что он видит большой свет Москвы, отблеск на небе. Он прислушивался, и ему казалось, что в колонию доносится с платформы строительства вольный стук колес электровоза. На платформе при разгрузке камня Виктор не ощущал себя машинистом, хотя был рядом с локомотивом, а вот так, вечером, один, при свете домашних окон и далеком вольном стуке колес на рельсах, он ясно чувствовал локомотив, машину; кресло машиниста под собой, набегающее движение рельсов, стрелочных переводов, обгонных пунктов, светофорных огней, закаты и рассветы в пути, когда тень от машины движется рядом по насыпи — мягкая на рассвете и резкая при закате.
Скудатин плакал последний раз мальчиком, когда умерла мать. Ему было четырнадцать лет. Он остался сиротой. Отец умер давно: после тяжелого ранения на фронте. Отца Виктор почти не знал. А мать он очень любил. Она была моложе отца на пять лет, тихая, нежная, с робким лицом и глазами, в которых жило постоянное беспокойство, усилившееся с ее болезнью: она волновалась за сына, как он будет жить, если и она рано умрет. Что бы с ней было теперь, если бы она дожила до этих дней и до этого часа! Есть еще женщина, другая мать, перед которой он тоже навсегда будет виноват, — Галина Степановна Вандышева. И все почему? Причина-то какая? Сошелся с чужой женой, у которой к нему ни любви, ни сострадания".
Время уже давно за полночь, а Виктор, не отнимая плотно сомкнутых ладоней от лица, сидит на краю койки в ночном бараке.
Глава XIV Дневник Али Турчиновой
………………..
Аля, здравствуй!
Как мне хочется все успевать и не спешить при этом. Я не люблю скорости. Ни в чем, нигде, никакой. Да я и не умею спешить, поэтому все делаю заранее, как говорит мама — заблаговременно. Аля, ты до сих пор делаешь все заблаговременно?.. Я долго жду начала сеансов в кино, начала уроков, потому что вечно прихожу спозаранку, конца обеденного перерыва в прачечной или в химчистке, потому что попадаю на обеденный перерыв, маму с работы. Я ждала Игоря, пряталась, чтобы он не видел. Я всегда приходила раньше. Вот и сейчас раньше времени подошла на кухне к чайнику, он и не думает закипать. Может, я сама чайник! Игорь сердился, но я ничего не могла в себе изменить: мне нравится ждать. Ой, я пишу об Игоре и о себе в прошедшем времени. Это первый раз я так пишу о нас с ним. Мы не ссорились, и он не называл меня лепешкой. Наоборот, мы… напишу точное слово… у нас… нет… между нами… опять нет. У меня с ним… Вот, вспомнила мамино слово — мы развиваемся оба! Но теперь как-то независимо друг от друга. Мама спросила: «Вы поссорились?» — «Что ты, мама, — сказала я, — мы совсем не ссорились». И это абсолютная правда. Мы просто как-то… Возьмешь бинокль, повернешь его наоборот и смотришь: люди далеко и все далеко… А сейчас чего я жду? Это в широком смысле слова. Это про жизнь, про окружающие меня личные события. Аля, бравирую словами, чувствуешь? Фальшивлю, чувствуешь? Болтушка я. Совсем незрелая девица.
Сегодня день между летом и осенью. Я люблю осень! Деревья смотрят на людей желтыми глазами. У меня сегодня утром глаза были желтыми? Это красиво? Желтые глаза, это красиво?
Когда у меня свободное время, жду чего-то или кого-то, меня это совсем не тяготит, мне даже приятно. Игорь стремительный, я тихая. Игорь наскакивает на жизнь, я к ней присматриваюсь, люблю идти медленным шагом. Я хочу видеть, что у меня под ногами. Опять все-таки обо мне и об Игоре. А как же еще может быть в письме к тебе, Аля! Я хочу рассказать о моей личной жизни. Это ведь и твоя личная жизнь. А какая она у меня? Ты мне можешь сказать? А помочь? Аля, помоги!
У нас с Игорем разное отношение к жизни. Каждого теперь ожидает свое. Мы противоположны друг другу, характеры у нас противоположные, вот что. И раньше, конечно, это было, но не так. Мы, оказывается, даже исключаем друг друга. Аля, какие слова, да? Мама и отец тоже противоположно начали воспринимать жизнь, значит, это бывает и когда ты молодая, Игорь, и когда ты уже совсем немолодая, а такая, как мама. Моя мама немолодая, а это странно быть немолодой? Аля, когда ты будешь читать мой дневник, ты будешь это уже знать.
Я люблю осень! И весну люблю. Весной у деревьев зеленые глаза. А когда я буду немолодой, я смогу увидеть, что у деревьев зеленые глаза?
Кто из нас кого предал — я Игоря или он меня? Я не предавала. Когда мы целовались — все было правдой, настоящим. Или это только для меня? А для Игоря это было настоящим? Хочу понять Игоря и не понимаю. Где он настоящий, а где нет. Нельзя быть Молекулярным Беспорядком всю жизнь. И нельзя баловать себя за счет других людей. Я не о себе, Игорь, я твой друг. Кажется, я пишу уже письмо тебе, а не себе. Хорошо, если бы ты стоял сейчас за моим плечом и читал, что я тебе пишу в твое будущее. Я не говорю, что ты меня обманывал. Ты никого не обманываешь, ты такой. Ты хочешь многого от всех, но все как-то для себя одного. Знаешь, о чем я недавно подумала? Не удивляйся, не кричи на меня. Я сама удивлена, но я подумала и должна написать: ты в чем-то похож на моего отца. Тоже не любишь черной работы, считаешь, что она унизит тебя. Это не обвинение, это я… мне самой больно, что я так подумала. Ты же ничего не знаешь и не можешь мне возразить. Нечестно как.
Я теряюсь в происходящем, не могу найти себя. Издаю комариный писк, жалкое создание. Добиваюсь чего-то, обвиняю, а кто меня слышит в моем дневнике, мои охи-вздохи постыдные? Дневник сшит нитками из тоненьких школьных тетрадей и в клеточку, и в линейку. Когда заканчиваю очередную тетрадь, пришиваю следующую. Прячу дневник за книгами у себя на полке. Недавно обрезала его ножницами, чтобы он сделался поменьше и не торчал из-за книг. Края тетрадей получились неровными, ну ничего. Кое-где отрезались буквы, или отрезалось по полслова, а то и слова целиком. Читать мне его не теперь, а когда-нибудь потом — я ведь, кажется, назначила лет через десять, — вот и разберусь. А может, и читать не буду, не захочу.
Мне бы серьезно подумать, чем заняться в жизни, куда буду поступать учиться или на какую пойду работу. Аля, ты знаешь, я уже спрашивали у себя об этом, сейчас полистаю дневник, найду страницы… Сразу не нахожу, но точно спрашивала, совсем на днях, в этой же самой тетради в клеточку. Не могу найти. Ладно, потом. Знаю ведь, что ничего по-настоящему не ответила. Вот что унизительно на самом деле, ничего о себе не знать. Наши девочки все чего-то хотят определенного, знают, куда поступать. Надо думать в жизни о чем-то авангардном. Ну, а кто не может, не умеет сразу об авангардном? Может, это ничего? Не стыдно? Сегодня не умею, завтра — научусь. Все безвольные люди так себя утешали во все века. У меня и мысли-то какие-то суетливые, скачут. Хочешь, дом тебе построю, хочешь… Забыла, как дальше в песне поется, кажется, что-то о звездах… Хочешь, я звезду открою. Пожалуйста, цепляй свою телегу к звезде!
Что же ты, Аля, призадумалась, замолкла опять?
Я в детстве любила играть в дочки-матери. До сих пор люблю игрушечные магазины. Аля, это, конечно, катастрофа: игрушечные платья мне интереснее настоящих. Стесняюсь перед мамой покупать лак для ногтей, пудру. А самой хочется. Может, и платья хочется настоящие?
Что такое женственность? Она от природы или от лака с пудрой тоже может появиться?
Кому я нужна? Силуэт у меня немодный, пассивный. Хотя во мне есть трогательность. Панцирева сказала. Я с ней сижу за одной партой. Трогательность имеет успех, но не у ребят-одногодков. Намекала на Игоря. Недавно я узнала, что девочки называют меня Репкой.
Буду легкомысленной, вот что. Легкомысленным все просто. «Ты трусиха?» — спросила меня Панцирева вчера на экономической географии. Сами вы все трусихи! Видит, что мне от ее вопроса неприятно, что я молчу, так она говорит: «Ты замороженная эскимоска». Откуда вы знаете? Что вы знаете? Сами вы все репы замороженные! Я еще кому-нибудь так понравлюсъ, что вы все от зависти, очумеете! «Очумеете» — это ведь опять Игорь.
Буду я знаменитой актрисой. Трагической. Вот кем. На улице шеи все себе повыворачивают, чтобы только меня разглядеть, как я иду, и силуэт у меня — писк моды. Да что это я все пишу! Надо научиться модно ходить, небрежно так. Плохо, что ноги у меня недостаточной длины. Все равно научусь. Искусственные ресницы себе куплю, огромные, мохнатые, как гусеницы. Взглядом, кого захочу — испепелю.
Моей маме нельзя быть без папы. Она не может без него, и я это вижу. Она себя не находит. Я тоже себя не нахожу. Мама не умеет быть одна. Я тоже не умею долго. Могу только совсем недолго. Поссориться могу. Мамочка, ну что же мы с тобой такие?! Я, значит, в тебя, не в папу. Почему ты у меня не знаменитый физик, не авангардная? Наш папа, как на ракете, к тебе бы примчался. Ты говоришь, что я несправедлива к отцу, что я его не знаю. С каждым днем говоришь об этом чаще. Все ясно, мамочка. Все, все ясно. Я хочу, мамочка, чтобы ты была сногсшибательной, потрясающей, изумительной! Пойду и куплю тебе ресницы. Пять рублей коробочка. У меня есть пять рублей. Я видела, как одна девочка купила их и прямо в магазине приклеила. Она преобразилась тут же, не сходя с места. Прическу мы тебе, мамочка, сделаем, первый класс. Лучше парик? Или парики уже вышли из моды? «Локон от парика любимой девушки!»
Аля, кем же ты будешь? Может быть, ты станешь авангардным физиком — вместо мамы? А почему мама стала учительницей физики? То, что учительницей — это понятно, ей это идет, а вот — физики? Не биологии, не литературы. Очень странно. Наверное, под влиянием папы. Я поняла — мама тянулась за ним! Поэтому и теперь не может быть без него! Тогда почему же она перешла в училище? Это что? Авангардная у меня мама. Захотела и смогла. А с папой поссорилась насовсем?
А может, не надо писать подробные письма, дневники? Устала я от них. И глупостей меньше будет. Схожу на почту, возьму бланки для телеграмм и буду их заполнять: «Алле Турчиновой. Молния. ИГОРЬ ЛЮБИТ ДРУГУЮ ДЕВУШКУ ТОЧКА».
Алевтина Семеновна! Вам нравится Аля, ее поведение, рассуждения? Потом скажете честно, когда встретимся. Неужели Алевтиной Семеновной буду я!
Не понимаю, что мне делать дальше, как жить. Не хочу меняться, стареть!
Глава XV Жаворонки
На Белорусском вокзале Аля купила билет. Посмотрела расписание на Жаворонки — электричка через восемь минут. Аля вышла на платформу. На платформе запах города сразу сменился запахом пригорода, или это ей показалось. Наверное, показалось. Аля хотела уехать из города хотя бы за двадцать — тридцать километров. И тут подвернулась такая интересная афиша и был указан маршрут — Жаворонки, а дальше автобусом.
В электричке было нежарко, вагон приятно обдувало сквозь открытые окна. Аля отдыхала.
В Жаворонках автобуса пришлось ждать дольше, чем электричку. Дорога уходила от станции в лес. Аля подумала, куда потом в лесу свернет дорога — налево или направо? К чему вспоминать, что было. Как они стоят, плотно прижавшись друг к другу. У самых их ног колышется трава, дрожит каждым своим колоском…
Было и прошло. У Игоря прошло. Иначе зачем появилась другая девушка? Зачем он разрешает ей быть около себя? Она пришла за ним даже в училище. Добивается его дружбы. А может, уже и не добивается, а добилась? Что ж, когда-нибудь Игорю придется добиваться Али заново, если он о ней вспомнит. Мир твой и из твоих рук — это и есть твоя судьба. Але теперь самой надо решать свою дальнейшую судьбу. Что скажешь, милый Пифагор?
Автобус был старым, пыльным. Двери его со скрипом раскрылись, впуская пассажиров. Все как-то быстро разместились. Наверное, благодаря кондукторше. Многих она знала в лицо, с нею здоровались. Она сказала, что возит сегодня гостей на конный завод. Аля поняла — узнавать, где сходить, не понадобится. Почти все выйдут на заводе.
Поехали лесом. Дорога прямая. Пересекли большое шоссе и свернули налево. Аля подумала: налево — коня потеряешь. Но едет она на конный завод! Смешно.
В автобусе шел разговор об аукционе, люди смотрели печатные программки, буклеты; у некоторых Аля видела приглашения с оттиснутой на обложке серебряной подковой. А как же она? Прочитала афишу и едет. Вдруг не пустят? Прокатится на автобусе туда и обратно, ничего страшного.
Здание аукциона было похоже на дворец спорта или крытый плавательный бассейн. При входе стоял дежурный с синей повязкой на рукаве.
— Вы от Продинторга? — спросил он.
— Нет.
— От какой организации?
— Я… сама.
Дежурный подумал, поглядел на Алю и сказал:
— Поднимитесь на трибуну для гостей на верхний ряд.
«Что-то во мне есть такое, отчего люди меня жалеют, — подумала Аля. — Было это всегда или появилось теперь?»
Аля увидела большой манеж, засыпанный мелко насеченными стружками красного цвета, на которых были видны ровные полосы, оставленные бороной. Посредине манежа стояла небольшая кафедра с микрофоном. Сквозь стеклянную стену светило солнце над лесом. Аля нашла свободное место наверху. Разглядела, что в первом ряду трибун, у барьера, расположились иностранцы, приехали на аукцион. Перед ними на длинном узком столе лежали дощечки с номерами, стояли пепельницы и бутылки с минеральной водой.
По радиотрансляции сказали:
— Уважаемые гости, уважаемые покупатели, дамы и господа! Через несколько минут начнется международный аукцион лошадей. Перед началом по традиции будет выведен орловский рысак, чемпион породы, знаменитый Квадрат, которому при жизни поставлен памятник на территории нашего завода.
По трибунам прошло легкое перешептывание. Присутствующие знали, кто такой Квадрат. Аля тоже заволновалась. Она была сейчас со всеми вместе, заодно. А ей именно этого сейчас и хотелось: не быть одной.
На манеж вывели черного рысака под малиновой попоной. Уздечка тоже была малиновой. Рысака за уздечку удерживали двое наездников в синих камзолах, белых бриджах и лакированных сапогах. Квадрат выгибал шею, наклонял голову, упруго встряхивал длинной гривой и таким же длинным хвостом. Квадрата вели по манежу. Глаза его были черными, яркими.
Квадрата подвели к первому ряду трибун. Иностранцы вставали с мест, похлопывали Квадрата по крутой шее, чем-то угощали. Они его тоже, очевидно, давно знали.
Аля не могла отвести от Квадрата глаз. Ее собственные глаза были сейчас совершенно черными. Она это чувствовала. Это был сказочный конь!
После того как наездники увели Квадрата и трибуны немного успокоились, к кафедре вышел молодой человек в обычном сереньком костюме. Он нес пачку бумаг и деревянный молоток. Рядом с Алей кто-то сказал: «Аукционщик», но его поправили: «Аукционатор».
У выхода на манеж стояла лошадь. Держала ее под уздцы девушка в комбинезоне. Она гладила лошадь, успокаивала. Аля была уверена — девушка не старше Али, ну на какой-нибудь год максимум.
Аукционатор разложил на кафедре бумаги и объявил:
— Дамы и господа покупатели, начинаем торги.
«А ведь не праздник, — подумала Аля, — сейчас начнут продавать лошадей».
— Предлагается жеребчик Мамлюк, сын Антуана и дочери Квадрата, тысяча семьсот долларов. Есть желающие?
По радиотрансляции все это перевели на английский.
И те же наездники, которые выводили Квадрата, забрали лошадь у девушки и повели по манежу. Мамлюк шел неспокойно, вырывался у наездников.
— Господа, посмотрите, насколько суха и породна лошадь, — сказал аукционатор. — И всего тысяча семьсот долларов. Номер пять — раз, номер пять — два…
Аля увидела, что один из покупателей держит дощечку с номером пять.
— Господа, — не успокаивался аукционатор, — лошадь уйдет в Финляндию. Тысяча восемьсот — номер три дает. Тысяча восемьсот — раз, тысяча восемьсот — два… Эта лошадь может принести полмиллиона прибыли, господа. В жилах Мамлюка кровь самого Квадрата! А что такое еще сто долларов? Каких-нибудь десять блоков сигарет. Господа, лошадь уйдет в Италию!
Не смолкала и радиотрансляция на английском.
Аля взглянула на девушку, которая осталась у края манежа. Конечно, эта девушка вырастила, выходила Мамлюка. Девушка держала в руках суконку, которой она в последний момент провела по спине Мамлюка, разгладила шерсть. Аля даже издали угадывала, что глаза девушки полны слез.
Аля встала с места и начала пробираться вниз. Голос аукционатора продолжал наполнять зал — сумма за лошадь возрастала. Поднимались дощечки с номерками. Аля даже не понимала, откуда у нее взялась смелость: она подошла к девушке, которая теперь держала суконку у самых глаз. Девушка изо всех сил старалась не плакать. Аля не ошиблась: она и девушка были почти одного возраста. Хотелось что-нибудь сказать девушке утешительное, но Аля не знала, как это сделать.
Прозвучали слова аукционатора:
— Две тысячи четыреста долларов. Продано в Швецию. — Слова его прозвучали торжествующе; очевидно, вырученная за Мамлюка сумма была немалой. Прозвучали и удары молотка.
Наездники подвели к девушке Мамлюка и тут же приняли от такого же конюха следующую лошадь, которую надо было выводить на продажу.
Девушка, возле которой стояла Аля, ухватила за уздечку своего Мамлюка и приникла к нему головой. Уронила суконку. Аля подняла суконку.
— Спасибо, — сказала девушка, сунула суконку в карман комбинезона и тихонько повела Мамлюка по коридору к конюшне.
Аля пошла рядом. Так они вместе — девушка-конюх, Мамлюк и Аля — прошли длинным коридором, засыпанным чистыми опилками, и оказались в конюшне. За сетчатыми перегородками стояли лошади. В мягком сумраке поблескивали их намытые тела.
Девушка немного успокоилась. Она сказала Але:
— Четыре года я приходила сюда чуть свет. Он меня всегда ждал. Мамлюк, — опять потерлась щекой о шею Мамлюка девушка, — ты меня ждал. Я тебе траву приносила самую мягкую с заливного луга. Кормила тебя по схеме. Ездила на элеватор за свежим овсом. Он ел овес, а я выбирала из овса семечки подсолнуха и ела вместе с ним.
Мамлюк тихонько всхрапнул. Он все понимал, что говорила ему девушка. Кажется, он даже понимал, что его только что продали и увезут отсюда.
— Скребла, мыла его. Отруби давала, морковь, когда он болел. Полгода болел. Отучала его шлепать губами, звенеть цепным чумбуром.
Как хорошо, что Аля ушла с аукциона! Она и хотела сюда, в конюшню, к настоящим живым лошадям, которых никогда не видела, а не туда, где звучит голос аукционатора и поднимаются дощечки с номерами покупателей.
— А вы кто? — спросила девушка, заводя Мамлюка в стойло. — Вы из Продинторга?
— Я… просто сама, — сказала нерешительно Аля. — Учусь в школе, конечно.
— Ты любишь лошадей? — спросила девушка, привязывая Мамлюка.
— Да.
— Протяни руку. Не бойся.
Аля впервые в жизни дотронулась до мягкой шерсти и живого тела лошади.
— Приходи завтра, хочешь? — спросила девушка. Она протерла суконкой ноги лошади, к которым прилипли красные стружки манежа.
— Хочу.
— Будем собирать Мамлюка в дорогу. А теперь иди на аукцион, посмотри.
— Не хочется.
— Приходи завтра прямо сюда. Спросишь Катю Фирсову.
— Спасибо. Я приду.
— Мамлюк, попрощайся, — сказала Катя.
Ноздри Мамлюка, в мягких волосках, были у Али на ладони. Живое, теплое дыхание коснулось пальцев. И для этого надо было только протянуть руку.
«Сейчас реветь буду, — подумала Аля. — А вернусь домой, вычеркну в дневнике все, что нагромоздила!»
Глава XVI Мост-переход
Информации и репортажи с места событий появились сразу во многих газетах под заголовками: «Новый тип локомотива», «Всесоюзный рекорд скорости — 250 километров в час!», «За четырнадцать секунд — километр!»
Вырезки из газет были подобраны и вывешены в училище на доске «Что читать».
…10 часов 12 минут. Электровоз отцеплен. Водители первого реактивного поезда смотрят на светофор. На пульте перед ними сложнейшие железнодорожные и авиационные приборы. 10 часов 27 минут — включены реактивные двигатели, а спустя шесть минут — всесоюзный рекорд скорости для железных дорог! Поезд прилетает на конечный пункт. Машинист Балин сбрасывает газ. Авиационный механик Люшнин включает тормозную систему.
Около четырех лет ждали этого момента создатели нового локомотива.
Надежность. Устойчивость. Вокруг этих научных определений возникали самые горячие дискуссии. Сроки испытаний грозили затянуться надолго. Но теперь все сомнения развеяны. Очередные испытания успешно проведены.
Директор НИИ скоростного транспорта сказал, что возникла принципиальная возможность создания сверхскоростного трех-четырехвагонного поезда, у которого скорость будет за триста километров. Но такие испытания еще впереди.
«Это мои испытания, — сразу подумал Игорь. — Точно! Мои!»
Игорь читал вырезки и отчетливо представлял себе, как был сдержан Чеботарев в «свой день». Только, наверное, беспрерывно разворачивал «Театральные». Галаншин острил, а может быть, наоборот, молчал, не до этого было, если каждые четырнадцать секунд — километр. Игорь попробовал отсчитать четырнадцать секунд. Скорость, конечно. И депеши правильные в газетах, насквозь хвалебные. Беседин в какую-то минуту технического простоя ввернул в разговор рододендроны или баобабы. А может быть, что-нибудь новенькое и уже не из ботаники, а из зоологии. И Федя Балин — первый машинист реактивного поезда. Спокойный, молчаливый и стеснительный. Место и человек находят друг друга, так получается. Еще бы добавить — рано или поздно. Для Игоря добавить.
На перемене к Игорю подошла Елена в новой форме. Юрий Матвеевич не обманул девушек из ПМ-1, когда сказал, что они будут не просто красивыми, а самыми красивыми в городе. Форма синего цвета с золотыми пуговицами, юбка и удлиненный приталенный пиджак с тонким золотым шитьем на воротнике, белая кофточка с большими манжетами на перламутровых запонках. Учебники и тетради девушки носили в лаковых портфелях. Портфели сделали ребята из ПТУ прикладного искусства. Юрий Матвеевич считал, что девушки-проводницы международных линий должны быть вне конкурса.
Игорь попробовал пошутить над Еленой первым. Пошутил заносчиво:
— Дайте, пожалуйста, веник.
Елена спокойно ответила:
— Сегодня веников не будет.
— А что сегодня будет?
— Из Коуша звонил Борис Андреевич.
— Зачем? — Игорь не сбавлял заносчивого тона.
— Поздравлял тебя и меня с рекордом. Мы имеем отношение к СЛОКу. — И, не дав Игорю возможности что-то ей сказать, быстро добавила: — Тебя ищут. — Елена показала кивком головы в конец коридора, где стоял Володя Новиков с какой-то темноволосой девушкой.
Володя уже заметил Игоря, махнул ему рукой, чтобы Игорь не уходил. Подошел вместе с девушкой.
— Студентка МГУ Надя Узликова. Факультет журналистики. — Володя Новиков показал на девушку. — Пришла к нам в гости.
Девушка кивнула, улыбнулась почему-то Елене.
— Будет писать очерк, — продолжал Володя, не обращая внимания на смущение девушки. — Зачет у нее по очерку.
Елена протянула девушке руку и сказала:
— Камбурова Лена. Я вас уже видела в училище. Вы интересовались Игорем Вандышевым.
— Вот поговорите, — сказал Володя. — Желаю удачи.
— Спасибо вам, большое спасибо! — засуетилась Надя Узликова.
— Игорь, брат Анатолия Вандышева, — представила Елена. — Вы из-за этого его искали?
— Собственно, да. Хотя — нет. Собственно, не только. Мне сказали, что Игорь знает, видел реактивный локомотив. Извините, Игорь, — совсем засмущалась студентка. — Я очень рада с вами познакомиться. Вот… Мне предлагают проехать на электровозе. Не знаю, сумею ли я.
— Почему же не сумеете? — удивился Игорь.
— А вы пройдите сначала на фабрику учебно-наглядных пособий, — предложила Елена.
— Я знаю. Там есть модель СЛОКа. Но мне бы хотелось, Игорь, чтобы вы рассказали о СЛОКе. Что вы знаете? В изготовлении модели принимал участие ваш брат?
— Принимал, — кивнул Игорь.
— Это была одна из тех пятнадцати моделей, которые продували в аэродинамической трубе?
Елена сказала, что ей надо идти. Может быть, так оно и было, а может быть, она боялась, что разговор коснется гибели Тоси.
Прибежал Володя Новиков:
— С депо договорился. Надя, вас посадят на электровоз при подаче к пассажирскому поезду. У нас это называется «выезжать под поезд». Проедете в электровозе минут пятнадцать. Хватит?
— Спасибо. Хватит.
— Увидите подготовку к рейсу. «Техническую книгу» замечаний и неисправностей. В нее записывают и цифры счетчика электроэнергии. Попросите машиниста, чтобы показал свидетельство на право управления локомотивом, три предупредительных талона за нарушения — зеленый, желтый и красный.
— Красный уже последний?
— Да. Конечно. Штамп врача на путевом листе.
— Это зачем?
— У машинистов здоровье должно быть, как у летчиков.
— Вот не знала.
— Игорь, Марина Осиповна отпускает тебя на час. Проводи Надю в депо.
Игорь кивнул.
Они вышли из училища. Надя задавала вопросы, в основном о СЛОКе; Игорь коротко отвечал. Да. Вначале был СЛОК-1. Потом повышали прочность модели, устойчивость. Теперь СЛОК-5. Что на нем сделали? Измерили прогибомеры и ускорениемеры. Частоту колебаний кузова и частоту подпрыгивания тележек.
Игорь говорил и радовался, что все помнит, даже мог бы написать формулы и соотношения. Он уже отвечал на вопросы Нади подробно и увлеченно.
— Если поставить реактивный локомотив на монорельс на воздушной смазке, чтобы аэродинамическая сила сняла вес поезда, знаете, какой можно достичь скорости? Шестьсот в час!
Надя смотрела на него с восхищением.
— Но и двести пятьдесят… Тоже факт серьезный! В наших условиях, на обычных рельсах.
Игорь привел Надю к линейной. И тут он увидел Алю. Она стояла у стены депо. Прислонилась спиной, одну ногу согнула в колене и уперлась ею тоже в стену. Игорь извинился перед студенткой, показал, куда надо войти и спросить дежурного, а сам подбежал к Але.
— Ты чего здесь торчишь?
— Хочу и торчу.
— О СЛОКе читала?
— Читала.
— Почему ты все-таки не в школе?
— А ты почему?
— Попросили… Надо было проводить в линейную. Журналистка. Будет писать об училище, СЛОК дал двести пятьдесят, представляешь!
— Не представляю.
— Я тоже. Вот прокатились! Так и каюкнуться можно. Чеботарев с испытаний звонил. Поздравляет меня.
— Радуйся.
— Я радуюсь. А ты?
— А я что? Смотрю на все это, — сказала Аля показывая на депо, на горку, на стоящие вдали электровозы и мотовозы.
— И что?
— Ничего.
— Договаривай.
— Договаривать? Что?
Знает Аля что-нибудь о Прекрасной Елене или не знает? Знает, наверное.
Долго и нескладно молчали.
Игорю показалось, что он Алю теряет, что он ее уже потерял. Он хотел заглянуть Але в глаза совсем близко, как это было в лесу. Она опустила голову, глаз ее он не видел. Какого они цвета сейчас?
— Ты что, Алька! — Игорь испугался. — Ты что? — Он с силой схватил ее за плечи. — Алька! — Он тряс ее за плечи.
— Мне больно, — сказала Аля. — Отпусти, пожалуйста.
Игорь возвращался в училище. Переступал через рельсы и стрелки, не глядя под ноги. В электровозе проехала студентка. Махнула Игорю рукой из кабины. На лице ее было счастье.
В училище, перед дверью кабинета физики, построилась группа ЭЛ-16. Командир открыл дверь, чтобы доложить Нине Михайловне, что группа помощников машинистов построена и к занятиям готова.
Из класса вышла совсем незнакомая учительница, приняла рапорт командира. Сказала:
— С сегодняшнего дня я буду вести у вас физику.
— А Нина Михайловна? — не выдержал Игорь.
— Нина Михайловна ушла из училища по семейным обстоятельствам.
Игорь, вопреки всяким понятиям о дисциплине, выскочил из строя и устремился вниз по лестнице, на улицу. Он бежал к Алиному дому. Мчался опять, как когда-то. Он все понял! Все! Он увидит фургон для перевозки мебели.
Он его увидел. Алю увидел и Нину Михайловну. Они садились в фургон, в задние дверцы.
Игорь подлетел к фургону.
Аля ему спокойно улыбнулась:
— Я уезжаю. Мы с мамой уезжаем к отцу.
— Аля! Алька! Зачем?
Она слабо махнула ему рукой.
— Алька, прости меня!
Дверцы фургона закрылись, и фургон медленно и тяжело тронулся с места.
Игорь шел среди линий депо. Он не знал чего хотел, а чего не хотел. В нем было предельное раздражение, он презирал себя и все, что было связано с ним. Он теряет друзей, теряет себя, теряет всякую определенность. Запутывается сам и запутывает других. Что-то в его жизни окончательно разладилось. Неужели он такой бесхарактерный, что никогда не дойдет до окончательного решения в личной жизни! Не только в личной — кого он любит по-настоящему: Алю или Елену? — но и в главном для себя: хочет он в конце концов того же, чего добивался Тося? Тося имел ясную, твердую цель, шел к ней неукоснительно. Тося хотел водить поезда. Игорь тоже на локомотивной тропинке. Сам на нее пожаловал? Не сам. Это он только внушал себе, что сам и что думает при этом заниматься СЛОКом. Он, мол, будет не машинистом, а испытателем. Скорость. Суперскорость. Все вранье! Дешевка! Ничего у него не будет. И ничего у него не было. Одни слова. Опять никаких горизонтов. Черновая работа: копай глубже, кидай дальше. Сколько можно? Школярство! К делу не допускают и долго не допустят. Мастера-наставнички. Значит, сиди и не чирикай. Полная замазка! И с Алей — полная замазка!
Цепочкой на пути стояли электровозы и тепловозы. Игорь шел мимо них и с ненавистью бил ногой в колеса. Удары больно отдавались в ногу, что окончательно вывело Игоря из себя. Он начал ударять в колеса изо всех сил, так что они звенели. В эту минуту он искренне ненавидел себя.
При каждом ударе Игорь громко выкрикивал:
— СЛОКи! ЧЕЭСы! ТЕЭСы! Все мура собачья. Коробки неодушевленные! Пустые! Идиотские!
…Второй день Игорь сидит дома. В училище не ходит. «Что же теперь-то с ним? — думала с горечью Галина Степановна. — Все наладилось, и вдруг как подкошенный… Неужели обидели? Переживает ссору с Алей? Даже не ссору, ссоры-то не было, отъезд. Или опять разрушил сам себя и не сложит, потому что не умеет?»
Приходили ребята из группы — не захотел видеться: сказал, что болен. Но он-то не болен. Господи, до чего же он не похож на Тосю! На ровном месте спотыкается.
К вечеру второго дня в квартире появился Виталий Ефимочкин. Поздоровался, взглянул на Игоря, который одетым валялся на кровати в соседней комнате, извинился перед Галиной Степановной, что вынужден будет закрыть двери комнаты: хотел поговорить с Игорем наедине.
— Да. Конечно, — сказала Галина Степановна и тихо добавила, чтобы слышал один Виталий: — Спасибо.
Виталий кивнул, прошел к Игорю, закрыл за собой дверь.
Игорь и Виталий смотрят друг на друга. Игорь первым спросил:
— Чего ты?
— Я по службе. Встань.
— Чего?
— Встань! Я твой мастер.
— Можешь не распинаться. — Но встать Игорь все-таки встал.
Виталий смотрел на него.
— И это ты, Вандышев?
— Игорь Вандышев. Игорь! Понимаешь?
— Захлопни свою форточку, не сквози.
Игорь замолчал. Потом спросил с усмешкой:
— Это говорит мастер? — Он решил сражаться за себя.
— Это говорит Виталий Ефимочкин. Еще он скажет: ты барахло!
Игорь вспыхнул:
— Говори, да не заговаривайся.
Виталий спокойно смотрел на него. Да, это Виталий, тот, который в детстве был грозой в своем переулке. Кто в свои четырнадцать лет знал о жизни гораздо больше, чем ученик любой средней нормальной школы. Кто дважды убегал из дому, имел приводы в милицию. Нюхал эфир и напивался потом пивом. Но победил себя, победил все, что поселила в нем плохая улица. Виталий оберегает теперь друзей и беспощаден к таким, каким был он сам. Он знает, что в жизни почем. А сейчас перед ним стоял этот чурик и произносил жалкие слова.
Игорь почувствовал, что он сам, пожалуй, заговаривается: Виталий — это Виталий, это почти все равно, что Тося. Но все-таки спросил:
— По-твоему, я должен наследовать?
Виталий как можно спокойнее, а для этого он глубоко вдохнул, разгладил на своем пиджаке несуществующие складки и отчетливо, по слогам, будто боялся, что не выговорит все точно и ясно, произнес:
— Выметайся из училища!
В комнате воцарилась тишина.
— Ты знаешь, кто ты? — как можно спокойнее спросил Виталий.
— Ну давай высказывайся.
— Мозгляк паршивый! И это говорю тебе не я, а вся наша контора. Тосина контора!
Больше никто — ни Виталий, ни Игорь — ничего не сказали. Виталий ушел, сердечно простившись с Галиной Степановной. Галина Степановна не слышала сказанных Виталием слов, но догадывалась, что слова были жестокими. Может быть, взять просто веник и, как однажды в детстве, отхлестать Игоря, чтобы он серьезно подумал не только о своих заботах, но и о ней, о ее заботах и горе. Подумал о предстоящей жизни и об ответственности за эту жизнь, хотя бы перед ней, перед матерью.
Вечером пришел человек, которого Игорь совсем не ожидал: Ваня Карпухин. Казалось, Ваня однокурсник Игоря. А ростом Игорь даже обогнал Ваню. Ваня все еще не подрос достаточно. Не получалось.
Не снимая пальто, Ваня сказал Игорю:
— Хочешь, пройдемся.
Игорю хотелось пройтись. Он не мог больше выносить молчание матери и свое собственное одиночество, тупое, беспросветное.
Игорь оделся, и они с Ваней вышли. На улице было холодно.
— Может, они тебе противны? — спросил Ваня.
— Кто?
— Электровозы.
— Не знаю. Нет, наверное.
Игорь и Ваня шли, конечно, по направлению к железной дороге: туда вела улица. Сыпался снег, и в тишине снега слышно было, как у депо двигались, формировались составы, Игорь и Ваня вышли к деревянному мосту-переходу через пути, поднялись на него. Все это не договариваясь, просто совершая спокойную прогулку.
На путях стояли платформы с лесом, цистерны, пульманы-холодильники. Горели светофоры — входные и выходные, прямоугольные фонари стрелок. Низко над снегом висели огни лунных светофоров, разрешавших производить маневры. Составы трогались с места и встряхивались при этом, как сосны в зимнем лесу.
— Ты не слышал, меня не отчислили из училища? — спросил Игорь.
— Сходи завтра утром, узнай.
Совсем стемнело, и на придеповских путях зажглись добавочные прожекторы.
Вдоль путей шла девушка. Игорь и Ваня заметили ее одновременно. И девушка заметила ребят на мосту. Остановилась. Ваня слабо махнул ей. Это была внучка Лиханова, Наташа.
Ваня остался стоять с Игорем, а внизу стояла Наташа. Совсем рядом с ней горел нежный лунный светофор.
— Она тебя зовет, — сказал Ване Карпухину Игорь.
Ваня застенчиво передернул плечами. Он не мог сейчас оставить Игоря, так он считал.
— Ты иди к ней, — сказал Игорь, развернул за плечи Ваню и подтолкнул его к лестнице.
Ваня упирался, а Игорь подталкивал его и громко кричал, чтобы слышала Наташа:
— Он идет! Уже идет!
А потом сам побежал с моста-перехода в другую сторону, в город, к дому, где когда-то жила Аля. «А вдруг, — думал Игорь. — А вдруг!»
Из того, что было потом
Он был еще в гимнастерке. Берет тоже армейский. И там, где прежде на берете был знак рода войск, осталось яркое зеленое пятнышко, точно воспоминание о прошедшей юности. Плотный и сильный, очень теперь похожий на своего старшего брата — таким выглядел в это утро демобилизованный из мотопехотных войск Игорь Вандышев, недавний выпускник училища железнодорожников.
На специализированном полигоне испытывается СЛОК-9, модификация на основе предыдущих вариантов и доводок. Вид у СЛОКа боевой: кузов неоднократно сваривали и подкрашивали, пилон с турбинами и обтекатели примяты, цифра «9» небрежно наведена поверх прежней «8».
Было на полигоне этой весной всякое: лопалась нитка рельса и локомотив останавливали петардами. Петарды похожи на коробочки из-под гуталина, их защелкивают на головке рельса, чтобы не соскользнули. На локомотиве услышали хлопки петард под колесами и включили экстренное торможение. СЛОК все-таки прошел над рельсом, перескочил через разошедшуюся нить, но уже по инерции, с отсутствием скорости. Уцелел локомотив, уцелели испытатели.
Дорожные рабочие катили по рельсам небольшую ручную тележку, не знали, что идут испытания суперлокомотива. Экстренное торможение: визг металла, звон разбиваемого стекла. Рабочие успели отскочить, но их тележка разбила экспериментальное оборудование, установленное под локомотивом.
После этого через два дня на ходу загорелась одна из турбин: прорыв топлива. Сработает противопожарное оборудование или нет? Надежно оно или нет? Если нет, то взрыв и гибель машины и людей! Машина мчится по рельсам огромным огненным факелом. Горит авиационный керосин! Потом в диспетчерской Борис Андреевич Чеботарев сказал начальнику полигона всего лишь:
— Обидно: задержка — надо менять турбину.
А вчера вдруг на полустанке, к которому подвозят строительные материалы для полигона, перекрыли светофор. СЛОК идет на полустанок, скорость к тремстам. Скорость! А на светофоре красный. Теперь уже не судьба уцелеть. Если красный, значит, на путях что-то…
— Убрать все с пути! — кричит в радиотелефон Чеботарев.
Но разве успеют… Конечно бы не успели, но не успели, оказывается, ничего и вывести на путь. К счастью для суперлокомотива, для испытателей.
К счастью…
Тяжелыми были заезды этой весной, поэтому СЛОК-9 обмят, сварен, перекрашен.
Сегодня на полигоне решающий заезд: должна быть показана скорость за триста километров. К этому шли всю зиму.
Над пультом машиниста прикреплена вправленная под пластик справка из ежемесячного бюллетеня Международной ассоциации железнодорожных конгрессов:
Франция — 331 км/час. Тяга — электровоз.
Япония — 210 км/час. На линии Токио — Осака.
ФРГ — 200 км/час. Протяженность участка 61 километр между Мюнхеном и Аугсбургом.
США — 192 км/час. Электропоезд «Метролайнер» между Нью-Йорком и Вашингтоном.
Водительское место занимает Игорь Вандышев. Рядом с ним — авиационный инженер. Он старше Игоря на три года. Закончил авиационный институт. В рабочих боксах салона у контрольной и записывающей аппаратуры расположились Чеботарев, Галаншин, Беседин, испытатель-механик Ловчев, машинист-инженер Федя Балин.
Раннее утро. Снег еще не везде стаял. Он лежит на широком поле испытательного участка, сверкающий, льдистый. Но уже кое-где отчетливо видна трава. Бесстыковые рельсы с компенсационными вставками и резиновыми прокладками влажно блестят, и кажется, что они туго натянуты на темную оттаявшую гряду полотна, подбитую щебеночным балластом. На бетонных шпалах — лужицы, и они тоже поблескивают: в них отражается солнце.
Тепловоз, который вывел СЛОК на исходный рубеж, сдал назад, мигнул прожектором, пожелал счастливого пути в решающем десятом заезде и затих. На полигоне был пока что единственный прямой участок без разворотов, и СЛОКу приходилось маневрировать с помощью тепловоза.
Включилась внешняя связь с диспетчером полигона.
— Ну что, экипаж? Как вы? — спросил диспетчер будничным спокойным голосом.
— Чарующе… — как всегда, ответил диспетчеру Борис Андреевич… — Разрешите старт?
— Старт разрешаем.
Авиационный инженер включает двигатели. Они были прогреты, готовы к действию. Крутнулись турбины. Поглотители шума удерживают, как могут, рев двигателей. В какой-то степени им это удается. Локомотив застыл, точно самолет на взлетной полосе.
Перед Игорем скоростемер с крупной шкалой. Сегодня, пожалуй, главный прибор.
Будет старт и мгновенное возрастание скорости. Сзади повиснет газовый хвост, который поможет удерживать СЛОК в колее или, как это обозначено у Бориса Андреевича, в отчете, «струя успокаивает боковые колебания, присущие обычному подвижному составу». И напряжение в рельсах будет минимальным: у суперлокомотива нет никаких механических передач, потому что колеса у него просто направляющий элемент, а не сила тяги.
— Занять места! — Команда Чеботарева по внутреннему радио.
Все в своих креслах.
Набирают обороты реактивные двигатели. Авиационный инженер следит за своей секцией приборов. Лицо его кажется невозмутимым, но напряжение выдает лихорадочный румянец и тщательные движения пальцев на тумблерах.
Скользит вдоль крыши горячая струя вместе с брызгами оттаявшего снега. Тепловоз сзади колышется, расплывается в горячих потоках воздуха, теряет очертания. Это видно в боковые отражатели панорамного обзора.
Игорь сидит в кресле. Поддернул рукава у гимнастерки. Такой заезд ему разрешили! Где-то сейчас Прекрасная Елена? Катается небось со своим вагоном по Европе. Али тоже нет. Молчит, не откликается. Однажды, на его слова «мне терять нечего», сказала: «Потеряешь…» А если он правда ее потерял? И тот день в лесу, когда она постучала Игорю туфлями одна о другую… Игорь пристегнул страховочный пояс. Надел светозащитные очки. Он сила в один Вандыш! Константа!
— Ученые, внимание! — говорит Борис Андреевич. — Сейчас пошлепаем.
Игорь смотрит на светофор. На переднем стекле локомотива висят тихие, спокойные капли. Они едва движутся по стеклу от легкого сотрясения локомотива, но через секунду-другую их снесет со стекла…
…Человек в тяжелых сапогах и в ватнике, поверх которого надет оранжевый жилет дорожного рабочего, стоит у края полотна. Он знает, где должен затормозить суперлокомотив после заезда.
Вдалеке над рельсами показывается яркая точка. Она блестит в утреннем солнце: это на дистанции суперлокомотив.
Человек надевает шапку, ждет.
Локомотив встал, осыпаясь искрами и мелкой щебенкой с полотна. Игорь и авиационный инженер отключили двигатели, перекрыли топливопроводы. Только качает поршнями компрессор.
Заработала внешняя связь с диспетчером полигона.
— Какую показали скорость?
— Вплотную к французам, — ответил Чеботарев.
Дорожный рабочий подошел к локомотиву, поднял голову и смотрит на кабину. Кажется, его руки тянутся к поручням локомотива.
В кабину машиниста вышел Чеботарев.
— Это кто? — спросил он.
— Виктор Скудатин.
— Скудатин? — повторил Чеботарев, припоминая.
— Да, — ответил Игорь. — Тот самый машинист. Вернулся из заключения.
Скудатин постоял еще немного, потом медленно отошел от локомотива. «Его корабль утонул», — подумал Игорь и понял, что он не откроет дверь. И теперь, когда Скудатин уходит, не окликнет его.
В кабину вышел Федя Балин.
— Скудатин, — сказал Игорь.
— Я видел, — ответил Федя и тоже смотрит, как Виктор Скудатин уходит от локомотива. Больше Федя не сказал ни слова.
Чеботарев снял вправленную под пластик справку из бюллетеня Международной ассоциации и прямо на пластике крупно красным фламастером написал: «СССР — 310 км/час».
— Разрешите? — Игорь показал на кнопку сигнала.
— Да, — кивнул Борис Андреевич. Лицо его при этом было похоже на лицо спортсмена.
Игорь надавил кнопку, и на все снежное пространство раздался низкий голос суперлокомотива. Игорь не отпускал кнопку, и локомотив гудел. Его сигнал стелился низко по земле, как плотная тяжелая буря.
Когда Игорь отпустил наконец кнопку, опять наступила тишина, и на переднем стекле опять повисли капли, будто свежий березовый сок.
Комментарии к книге «Подростки», Михаил Павлович Коршунов
Всего 0 комментариев