«Чмоки»

Осколок кости позади левого глаза давил ей на мозг. Операцию назначили на вечер, и врач разрешил мне пока проведать ее. Санитар с рокабильным коком проводил меня к ней. Она спала в палате со стеклянными стенами, а столпившиеся вокруг машины писали какие-то данные, гнали ей в кровь лекарства по трубочкам. Я взял ее за руку — ладонь была ледяная. Слава богу, дрогнул уголок рта: жива. Она приоткрыла на секунду здоровый глаз и улыбнулась мне. И я понял, что люблю ее. Беззаветно. Как в кино.

Санитар стал менять ей повязку. Я посмотрел, и у меня оборвалось сердце: на месте левого глаза лопнувшей сливой вздулась огромная опухоль с прорезом посредине.

Я сжал ей руку.

Это все из-за меня. Я физически ощутил тяжесть дурной кармы. Навалилось так, что трудно стало дышать. Если б меня не понесло тогда к Алану, ничего бы этого не было.

Я попросил у санитара воды запить литий. Тот прошел к крошечной раковине, подставил под кран бумажный стаканчик, и я с ясностью галлюцинации вспомнил, как она смеялась тогда, узнав, что среднестатистический стакан лондонской воды прошел уже через семь желудков. Я проглотил таблетку, отвел ей со лба прядку волос и заплакал. Вытирая слезы, подумал: интересно, во скольких глазах они перебывали, прежде чем попали ко мне?

Санитар сказал, что пора, и отвел меня в пустую приемную. Совершенно невозможно было идти домой одному. Окно в приемной смотрело на юг, высотки в Патни[1] светились на фоне темного неба. На юго-западе собирались тучи. Все было точно так, как в ту злосчастную ночь.

С неба лило потоком, то и дело мигала молния, как будто у кого-то наверху барахлил фонарик. Под первые удары грома я расплатился с водителем и вылез из такси напротив Аланова дома, чтобы пересесть в свою машину.

В доме горел свет, а у крыльца стоял уже знакомый мне голубой «Мини». Прежде чем садиться за руль, надо было глотнуть кофе. Я дважды стукнул в дверь медным молоточком. Внутри пел Марвин Гей. Я постучал еще раз, и тут раздался глухой удар, как будто наверху упало что-то тяжелое. Даже стекла зазвенели. Я встал на колени и, стоя на мокрых камнях, покричал Алану в прорезь для писем.