«Массовое процветание. Как низовые инновации стали источником рабочих мест, новых возможностей и изменений»

Массовое процветание. Как низовые инновации стали источником рабочих мест, новых возможностей и изменений (fb2) - Массовое процветание. Как низовые инновации стали источником рабочих мест, новых возможностей и изменений (пер. Дмитрий Юрьевич Кралечкин) 2639K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эдмунд Фелпс

Массовое процветание Как низовые инновации стали источником рабочих мест, новых возможностей и изменений

Предисловие

Когда я впервые увидел Лос-Анджелес, я понял, что никто еще не изобразил его так, как он выглядит на самом деле.

Дэвид Хокни

Что такого случилось в XIX веке, что стало причиной, из-за которой в некоторых странах — впервые в истории человечества — начался неограниченный рост заработной платы и все больше людей стало включаться в рыночную экономику, получая все большее удовлетворение от собственного труда? И почему многие из этих стран — на сегодняшний момент, чуть ли не все они — потеряли это в XX веке? В этой книге я намереваюсь разобраться, как было завоевано это редкостное процветание и как оно было утрачено.

Я предлагаю новый взгляд на преуспевание стран и народов. Процветание (flourishing) — это самый важный момент преуспевания (prosperity), и оно включает в себя увлеченность, готовность к риску, самовыражение и личностный рост. Доход может привести к процветанию, но сам по себе не является его формой. Человеческое процветание проистекает из опыта новизны: новых ситуаций, проблем, догадок и новых идей, которые можно развивать и которыми можно делиться. Точно так же преуспевание на национальном уровне, то есть массовое процветание, возникает благодаря широкому вовлечению людей в процессы инновации — придумывания, разработки и распространения новых методов и продуктов, то есть в процессы внутренней инновации, осуществляющейся на самых разных уровнях, вплоть до самого низа. Подобный динамизм может быть ограничен или ослаблен институтами, возникающими из несовершенного понимания или столкновения разных целей. Однако сами по себе институты не создают его. Всеобщий динамизм должен питаться правильными ценностями, не слишком растворяясь в других ценностях.

Признание того, что преуспевание людей зависит от размаха и глубины инновационной деятельности, чрезвычайно важно. Страны, не понимающие, чем определяется их преуспевание, обычно предпринимают шаги, за которые им приходится платить потерей динамизма. Америка, если судить по доступным данным, производит сегодня меньше инноваций, чем до 1970-х годов, и, соответственно, не обеспечивает высокой удовлетворенности трудом. Но участники экономики имеют право на то, чтобы их возможности достичь успеха или, как говорил Джон Ролз, самореализации, были сохранены, а не, наоборот, отняты у них. В прошлом столетии правительства пытались предоставлять безработным рабочие места, чтобы они вновь могли преуспеть. Сегодня же стоит куда более значительная задача: не допустить сокращения возможностей преуспевания для тех, кто уже имеет работу. Для этого понадобятся законодательные и нормативно-правовые инициативы, которые не будут иметь ничего общего со стимулированием «спроса» или «предложения». Нужны будут инициативы, основанные на понимании механизмов и установок, от которых зависит высокая инновационность. Но правительства, конечно, способны справиться с этой задачей. Некоторые из них начали расчищать дороги для инноваций еще два столетия назад. Когда я задумал написать эту книгу, я намеревался обсудить примерно такие идеи. Я считал, что главная проблема — чудовищное невежество.

Но через какое-то время я начал сознавать, что существует проблема другого рода — сопротивление современным ценностям и современной жизни. Ценности, поддержавшие преуспевание, шли вразрез с другими ценностями, мешавшими процветанию или обесценивавшими его. Преуспеванием пришлось в какой-то мере пожертвовать. Сегодня порой спрашивают о том, какой жизнью лучше всего жить и, следовательно, какое общество или экономика были бы наилучшими. В Америке раздаются призывы вернуться к традиционалистским целям, давно известным в Европе, — таким как большая социальная защищенность и общественная гармония, а также государственные инициативы, проводимые в национальных интересах. Именно эти ценности заставили многие страны Европы рассматривать государство сквозь призму традиционных средневековых концепций, то есть через своеобразную «оптику корпоративизма». Также раздаются призывы уделять больше внимания ценностям сообщества и семьи. И мало кто осознает, насколько ценной была современная жизнь с ее процветанием. В Америке и Европе нет больше понимания того, чем было процветание. В странах, где столетие назад, как во Франции эпохи «ревущих двадцатых», или даже полвека назад, как в Америке начала 1960-х, наблюдалась бурная общественная жизнь, не сохранилось памяти о всеобщем процветании. Все чаще процессы инноваций в масштабах страны — водоворот творчества, горячка планирования, страдания из-за закрытия проекта, не увенчавшегося успешным внедрением, — рассматриваются в качестве тягот, которые развивающиеся материалистические общества готовы были терпеть ради увеличения национального дохода и могущества, но теперь в этом нет необходимости. Эти процессы уже не считаются самой материей процветания, то есть перемен, вызовов, постоянного поиска оригинальности, открытий и смысла.

Эта книга — мой ответ на подобные тенденции, поэтому она представляет собой оценку процветания, которое являлось подлинным гуманистическим сокровищем современной эпохи. Это также призыв восстановить утраченное и не отбрасывать современные ценности, на которых зиждилось всеобщее преуспевание современных обществ. Сначала в книге излагается история преуспевания на Западе, то есть рассказывается о том, где и когда процветание было завоевано и в какой мере в разных странах оно было утрачено. В конце концов, наше понимание настоящего по большей части рождается из попыток собрать вместе некоторые фрагменты нашего прошлого. Но я также использую в своем исследовании современные данные по разным странам, позволяющие проводить сравнения.

В центре этой истории — процветание, которое возникло в XIX веке, сумев разбудить воображение и преобразить всю трудовую жизнь. Всеобщее процветание, вызванное увлекательной и трудной работой, пришло сначала в Британию и Америку, а потом в Германию и Францию. Постепенная эмансипация женщин и, если говорить об Америке, отмена рабства расширили возможности процветания. Создание новых методов и продуктов, составлявшее элемент этого процветания, также являлось частью более обширного экономического роста, который совпал с ним. Затем, в XX веке, процветание наконец сократилось, а рост спал.

Если следовать этой истории, развитие процветания — с начала 1820-х годов (в Британии) до 1960-х годов (в Америке) — было плодом повсеместно распространившихся эндогенных инноваций, то есть внедрения новых методов или товаров, возникавших благодаря идеям, которые рождались внутри национальной экономики. Каким-то образом экономикам этих стран-первопроходцев удалось достичь динамизма, то есть стремления и способности к эндогенным инновациям. Я называю их современными экономиками. Другие экономики выиграли от того, что последовали за современными, двигаясь в их фарватере. Это не классическая концепция Артура Шпитгофа или Йозефа Шумпетера, которые говорили о предпринимателях, бросающихся создавать «очевидные» инновации, подсказанные открытиями «ученых и мореплавателей». Современные экономики были не меркантилистскими обществами, а чем-то совершенно новым.

Для понимания современных экономик следует начать с современного понятия — оригинальных идей, рождающихся благодаря творческим способностям и основанных на уникальности частных знаний, информации и воображения каждого человека. Двигателем современных экономик были новые идеи широкого класса деловых людей, в большинстве своем безвестных, — изобретателей, предпринимателей, финансистов, продавцов и пользователей, испытывающих новые продукты. Креативность и сопутствующую ей неопределенность сумели словно через темное стекло разглядеть в 1920-1930-х годах первые экономисты современности — Фрэнк Найт, Джон Мейнард Кейнс и Фридрих Хайек.

Большая часть этой книги посвящена человеческому опыту, связанному с инновационным процессом, и тому процветанию, которое он приносит с собой. Гуманитарные блага инновации — самый важный продукт хорошо работающей современной экономики. Это интеллектуальные стимулы, проблемы, которые требуют решения, озарения и т. д. Я пытался передать ощущение богатейшего опыта труда и жизни, приобретаемого в подобной экономике. Когда я изучал всю эту обширную картину, я неожиданно для себя осознал, что никто еще не изображал современную экономику в подобном виде.

В моей теории динамизма как особого явления признается то, что ключевым элементом является множество экономических свобод, за которые мы должны благодарить нашу западную демократию. Также важны различные вспомогательные институты, которые возникли ради удовлетворения запросов бизнеса. Однако формирование экономической современности требовало не только наличия юридических прав вместе с механизмом правоприменения, не только различных коммерческих и финансовых институтов. В моей теории динамизма не отрицается то, что наука развивалась, однако процветание не связывается в ней напрямую с наукой. С моей точки зрения, источником динамизма современных экономик были установки и убеждения. В основном эндогенные инновации той или иной страны питаются именно культурой, защищающей и вдохновляющей индивидуальность, воображение, понимание и самовыражение.

Я показываю, что, когда экономика страны становится по большей части современной, она переходит от производства уже известных, заранее определенных товаров или услуг к изобретению и выработке идей о других вещах, которые можно было бы произвести, то есть идей о товарах или услугах, возможности производства или даже изобретения которых еще не известны. А когда экономика выпадает из современного состояния — по причине, например, уничтожения ее институтов или норм, нагромождения проблем или же противодействия противников, — поток идей, текущих через нее, ослабевает. В зависимости от того, в каком именно направлении движется экономика — к современному состоянию или традиционному, ткань трудовой жизни претерпевает глубокие изменения.

Итак, история Запада, излагаемая здесь, определяется одним центральным противоборством. Это не борьба капитализма с социализмом, поскольку частная собственность в Европе достигла американского уровня несколько десятилетий назад. Это и не трения между католицизмом и протестантизмом. Главное противоборство — между современными и традиционными или консервативными ценностями. Культурная революция, начавшаяся с гуманизма Ренессанса и Просвещения, а закончившаяся экзистенциалистской философией, сумела собрать новый комплекс ценностей — современных ценностей, среди которых реализация творческих способностей, исследование, личностный рост, — все эти ценности стали считаться самостоятельными. Они-то и вдохнули жизнь в зарождавшиеся в Британии и Америке современные экономики. В XVIII веке они, конечно, способствовали формированию современной демократии, а в XIX веке породили современные экономики. Это были первые экономики динамизма. Эта культурная революция создала современные общества и в странах континентальной Европы — они стали достаточно современными для демократии. Однако социальные противоречия, порожденные в этих странах новыми современными экономиками, стали угрозой традициям. А традиционные ценности, заставлявшие ставить сообщество и государство выше индивида, а защиту от отставания — выше возможности вырваться вперед, были настолько сильны, что, в целом, немногие современные экономики сумели здесь развиться. Там, где они вторгались вглубь территории или же грозили набегом, государство силой подчиняло их себе (как в межвоенные годы) или же ограничивало в возможностях (после войны).

Многие авторы указывают на то, что они потратили много сил, стараясь освободиться от общепринятых мнений, и мне тоже пришлось выбираться из леса неудачных описаний и бесполезных теорий, чтобы научиться говорить о современной экономике, ее создании и ее ценностях. Существовала классическая формулировка Шумпетера, согласно которой инновации вызывались только внешними открытиями, а также неошумпетерианская поправка, гласившая, что инновации можно ускорить, стимулируя научные исследования. Два этих взгляда предполагали давно известный вывод: современное общество могло бы обойтись и без современной экономики. (Неудивительно, что Шумпетер считал, что у социализма есть будущее.) Существовала также концепция Адама Смита, согласно которой «благосостояние» людей вытекает исключительно из потребления и досуга, а потому именно на эти цели направлена вся их деловая жизнь, а не на сам опыт, формируемый этой жизнью. Была еще и неоклассическая экономическая теория благосостояния Кейнса, согласно которой провалы и колебания — главные современные беды, с которыми надо бороться, поскольку у их причин, то есть разнообразных авантюр и инициатив, нет никакой человеческой ценности. За этой теорией последовала нео-неоклассическая концепция, господствующая сегодня в бизнес-школах: она гласит, что бизнес сводится к оценке рисков и контролю издержек, а не к многозначности, неопределенности, исследованию или стратегическому видению. Существовала, наконец, и Панглоссова точка зрения, согласно которой институты той или иной страны — вообще не проблема, поскольку социальная эволюция производит наиболее востребованные институты и у каждой страны та культура, которая больше всего ей подходит.

Если данной книге удалось приблизиться к истине, значит все эти идеи былых времен неверны и вредны.

Много страниц в книге уделяется красочным описаниям опыта, появившегося в современной экономике у ее участников. В конце концов, именно он стал чудом современной эпохи. Однако эта дань уважения опыту вызывает вопрос: как выглядит современная жизнь, ставшая возможной благодаря современным экономикам, в сравнении с другими способами жизни? В предпоследней главе я утверждаю, что процветание как самый главный продукт современной экономики во многом созвучно античному понятию хорошей жизни[1], о котором было написано немало трактатов. Хорошая жизнь требует с одной стороны интеллектуального роста, который приходит с активным участием в делах мира, и с другой нравственного роста, который возможен, только если творить и заниматься исследованиями в условиях значительной неопределенности. Современная жизнь, устроенная современными экономиками, служит великолепным примером понятия хорошей жизни. Это шаг в направлении оправдания хорошо работающей современной экономики. Она может послужить хорошей жизни.

Однако оправдание такой экономики должно ответить на некоторые возражения. Экономика, сама структура которой обещает хорошую жизнь, причем всем участникам, не может считаться справедливой, если она периодически приводила к несправедливостям или же обеспечивала хорошую жизнь, но методами, представляющимися нам несправедливыми. Малообеспеченные и, по сути, все участники — от рабочих, теряющих рабочие места, до предпринимателей с разорившимися компаниями и семей, чьему благосостоянию был нанесен серьезный урон, — страдают, когда развитие современной экономики в новом направлении оказывается непродуманным или же весьма близким к мошенничеству, примером чему может быть бум на рынке жилой недвижимости, возникший в последнее десятилетие. Правительства не справляются с таким распределением благ современной экономики, среди которых главным выступает хорошая жизнь, которое было бы максимально выгодно малообеспеченным. (Но это, возможно, в большей степени вина правительства, а не современной экономики.)

В последней главе намечена концепция экономического устройства, которое является современным и при этом справедливым, поскольку оно стремится предоставить наилучшие условия для хорошей жизни тем участникам, чьи таланты и личная история ставят их в менее выгодное по сравнению с другими положение. Я показываю, что хорошо работающей экономикой современного типа можно управлять, не нарушая известных нам принципов экономической справедливости, таких как забота о малообеспеченных и обделенных. Если все стремятся к хорошей жизни, значит, чтобы жить такой жизнью, можно пойти на риск серьезных перемен и потрясений. Я также добавляю, что современная и при этом справедливо функционирующая экономика будет в широком спектре условий предпочтительнее справедливой традиционной экономики, то есть экономики, основанной на традиционных ценностях. Но что, если у некоторых участников традиционные ценности? В этом введении нельзя ответить на все вопросы. Но одно должно быть ясно: те жители страны, которые хотят свою собственную экономику, основанную на традиционалистских ценностях, должны иметь полное право создать ее. Однако у тех, кто стремится к хорошей жизни, есть право свободно трудиться в современной экономике, то есть не быть ограниченным традиционалистской экономикой, лишенной изменений, вызовов, оригинальности и открытий.

Может показаться парадоксальным то, что страна может одобрять или даже специально развивать, повышая эффективность, такую экономику, в которой будущее неизвестно и непознаваемо, экономику, чреватую огромными провалами, потрясениями и злоупотреблениями, из-за которых люди чувствуют себя «брошенными на произвол судьбы» или даже «уничтоженными». Однако удовлетворение, получаемое от новых идей, волнение перед лицом вызова, ощущение, что идешь своей собственной дорогой, и радость оттого, что сумел превзойти себя, то есть, говоря вкратце, хорошая жизнь, требуют именно этого.

Введение Возникновение современных экономик

Верно, что современность была зачата в 1780-х… [но] в основном матрица современного мира была сформирована в 1815–1830 годах.

Пол Джонсон. Рождение современности

На протяжении почти всей истории человечества участники экономики разных обществ редко делали то, что могло бы расширить их, скажем так, экономические знания, то есть знания о способах производства и продуктах. Даже в ранних экономических системах Западной Европы отступления от старой, проверенной временем практики, которые могли бы привести к новому знанию и, следовательно, новой практике, или инновации, встречались редко. И хотя в Древней Греции и Древнем Риме появлялись кое-какие инновации — например, водяная мельница и бронзовое литье, — редкость таких инноваций в «древней экономике», особенно на протяжении восьми столетий после Аристотеля, поражает. В период Возрождения были сделаны некоторые ключевые открытия в науке и искусстве, которые позволили обогатиться королям. Однако итоговый прирост в экономических знаниях оказался слишком незначительный, чтобы поднять производительность и уровень жизни простых людей, что было отмечено историком повседневности Фернаном Броделем. В этих экономиках все подчинялось привычке и рутине.

В том ли причина, что участники этих экономик не хотели отказаться от прошлой практики? Наверняка нет. Нам известно, что многие поколения проявляли свои творческие способности и применяли воображение на протяжении тысячелетий[2]. Можно с уверенностью предполагать, что участникам первых экономик хватало желания созидать — они изобретали и проверяли на практике вещи, которыми пользовались сами. Однако им недоставало способности развить новые методы и продукты, которые стали бы доступны для всего общества: в ранних экономиках еще не сложились институты и установки, которые могли подтолкнуть к изобретательству и обеспечить саму возможность инноваций.

Наибольшим достижением этих ранних экономик стало расширение внутренней и международной торговли. Торговля Гамбурга XIV века и Венеции XV века — двух важных городов-государств — развивалась по торговым путям Ганзы, по Шелковому пути и океанским путям, позволяя достигать все более удаленных городов и портов. Когда в XVI веке были основаны колонии Нового Света, уровень торговли внутри стран и в международном масштабе еще больше вырос. К XVIII веку большинство людей, особенно в Британии и Шотландии, в основном производили товары для «рынка», а не для собственных семей или городов. Все больше стран занимались экспортом и импортом, то есть товарообменом с далекими рынками, достигшим значительного объема. Бизнес по-прежнему требовал производства, но был сосредоточен на распространении и торговле.

Это, конечно, капитализм — если использовать термин, которого в те времена не было. Говоря точнее, это был торговый, или меркантилистский, капитализм: в те времена богатый человек мог стать купцом, инвестируя свои средства в повозки или суда, чтобы перевозить товары туда, где цены были выше. В период с 1550 по 1800 год эта система выступала в качестве двигателя того, что шотландцы называли «торговым обществом». Во всяком случае, в Шотландии и Англии многие искренне восхищались этой системой, хотя другие считали, что ей не хватает «духа героизма»[3]. Впрочем, в меркантилистскую эпоху эти общества не страдали от недостатка в агрессивности. Торговцы сталкивались друг с другом, поскольку боролись за поставщиков или рынки, тогда как страны участвовали в колониальной гонке. Военные конфликты стали обыденным делом. Возможно, дух героизма, не сумев занять разум людей или подтолкнуть их к серьезному развитию в деловой сфере, нашел выход в военных авантюрах.

Конечно, в меркантилистскую эпоху привычности и рутины в деловой жизни было гораздо меньше, чем в Средние века. Когда кто-то находил новые рынки и проникал на них, должны были накапливаться крупицы новых экономических знаний. Несомненно, расширение торговли часто оборачивалось новыми возможностями для внутренних производителей, а также новыми возможностями для иностранных конкурентов, то есть для новых знаний о том, что производить. Подобные наработки могли становиться публичным знанием, попадающим в распоряжение «деловых» людей, или же оставаться знанием частным, поскольку достигались они тяжелым трудом. Реже, однако, стимулы к переходу на производство продукта, который ранее не производился, приводили к прогрессу в способах производства. Но на сколько именно выросли экономические знания в меркантилистскую эпоху?

Экономические знания в меркантилистскую эпоху

Показательны кое-какие обрывочные ранние данные по экономике Англии. Можно предполагать, что при прочих равных условиях рост знаний о том, что производить, должен повышать производительность, то есть увеличивать выработку на единицу затрат труда. Следовательно, если бы практические знания, которыми располагали участники экономического процесса и которые могли быть как частными, так и публичными, действительно сильно расширились в меркантилистскую эпоху, это проявилось бы в росте выработки на единицу труда в период, который начался около 1500 года и закончился примерно в 1800 году. Если же мы не видим почти никакого улучшения соответствующих показателей, у нас появляется причина усомниться в том, что в меркантилистскую эпоху произошел сколько-нибудь значимый рост практических производственных знаний. Что же, собственно, показывают данные?

Согласно оценкам Энгаса Мэддисона, приводимым в его книге «Мировая экономика», которая является надежным источником, в Англии выработка из расчета на одного рабочего в 1500–1800 годы вообще не увеличилась. Однако население, а следовательно и рабочая сила, в тот же промежуток времени значительно выросло, восстановившись после потерь, вызванных бубонной чумой, или черной смертью, 1300-х годов. Можно предположить, что это привело к снижению выработки на рабочего в силу «убывающей отдачи», которого оказалось достаточно для того, чтобы заслонить рост выработки на одного рабочего, обусловленный ростом знания, если таковой действительно имел место. Однако подекадные оценки Грегори Кларка показывают, что выработка на рабочего в 1330-1340-х годах, когда численность населения еще не упала существенно ниже своего пикового показателя до прихода чумы, была такой же, как и в 1640-х годах, когда численность населения практически вернулась к этому предыдущему пиковому показателю. Некоторые редкие микроданные показывают, что даже в конце XVIII века выработка на рабочего была не выше, чем в начале XIV столетия. Другое исследование демонстрирует прирост выработки на треть за тот же период[4]. Можно с определенной долей уверенности заключить, что за прошедшие пять столетий доступные сельскохозяйственные технологии практически не были усовершенствованы. (Однако измерение выработки на рабочего по каждому продукту в отдельности не учитывает постоянного прироста в агрегированной выработке на рабочего, который связан с перемещением рабочей силы в то производство, где цены или производительность выше. В этом отношении заработная плата является более информативным показателем.)

Реальная заработная плата на одного работника — то есть средняя заработная плата, исчисляющаяся через корзину потребительских товаров и услуг, — отражает, среди прочего, знания о том, что и как производить. Стартовые проекты, нацеленные на разработку новых методов производства или новых продуктов, должны были создавать рабочие места, а это рано или поздно должно повысить заработную плату. Также новые методы производства обычно стимулируют рост. Раз так, наблюдался ли в меркантилистских экономиках существенный рост реальной заработной платы, сочетающийся со значительным приростом экономических знаний? В английском сельском хозяйстве реальная заработная плата, как и выработка из расчета на человека, падала в первую половину меркантилистской эпохи, то есть в 1500–1650 годы, что было связано с восстановлением численности населения после чумы. Заработная плата росла с 1650 года по 1730 год, хотя почти половина этого прироста была потеряна к 1800 году. Итоговый результат состоял в том, что к 1800 году заработная плата была ниже, чем в 1500 году. Однако в то же время в 1800 году заработная плата была выше, чем в 1300 году, — примерно на одну треть. Но является ли этот прирост достаточно большим, чтобы подтвердить увеличение экономических знаний за счет английских инноваций в области товаров и методов? Во-первых, реальная заработная плата была значительно увеличена благодаря падению цен на важные потребительские товары и «появлению новых товаров, таких как сахар, перец, изюм, чай, кофе и табак», как отмечает Кларк (Clark 2007, р. 42; Кларк 2013, с. 71). Так что прирост реальной заработной платы на треть является не столько признаком английских инноваций, сколько свидетельством открытий, совершённых мореплавателями и колонизаторами. Во-вторых, 1300 год стал завершением столетия падения заработной платы. Реальная заработная плата в 1800 году, как показывает таблица 4 в статье Кларка, была ниже, чем в 1200 году! Следовательно, разумно будет «взять среднюю величину» и согласиться с тем, что в Англии почти не наблюдалось роста заработной платы в период со Средневековья до Просвещения[5].

Мы должны сделать вывод, что в меркантилистских экономиках прирост в экономических знаниях оказался удивительно небольшим даже в эпоху их расцвета — с 1500 по 1800 год. Поскольку численность населения существенно выросла в XVIII веке и росла еще быстрее на протяжении большей части XIX века, когда каждый год она била все новые и новые рекорды, можно предположить, что ограниченность земельных ресурсов замедлила рост производительности, вызванный ростом экономических знаний. Но по мере роста численности населения Британии ее экономика все больше обращалась к промышленному производству, торговле и различным услугам, то есть к тем формам деятельности, для которых требовалось меньше земли, чем для сельского хозяйства. По этой причине рост численности населения все меньше сказывался на росте заработной платы и выработки из расчета на рабочего. Поэтому представление, согласно которому рост населения воспрепятствовал производительности и заработной плате или серьезно ограничил их, занижая таким образом и заслоняя развитие экономических знаний, кажется не слишком убедительным. Рост зарплат и производительности труда сдерживало что-то другое.

Удивительное единообразие экономического развития во всем меркантилистском мире — еще одна подсказка, позволяющая выяснить, какие факторы вызывали рост заработной платы и производительности труда, а какие не имели никакого значения. Сегодня нам известно, что в меркантилистскую эпоху и стран (или регионов, которые становятся странами) состояли в одном и том же клубе, определяемом производительностью труда или заработной платой на одного рабочего, — это Австрия, Британия, Бельгия, Дания, Франция, Германия, Голландия, Италия, Норвегия, Швеция и Швейцария. (Даже в XIII — начале XIV века Англия в сравнении с континентальной Европой не была глушью, хотя и считалась ею.) К 1800 году к этому клубу присоединилась Америка. Можно было бы сказать, что эти и другие страны маршировали под звуки одного и того же барабана, хотя и не по прямой: у каждой были свои собственные отклонения, укладывающиеся вдоль одного и того же основного пути, причем в 1500 году ведущую позицию занимала Италия, а в 1600 году — Голландия (сохранившая ее до начала 1800-х годов). Этот факт указывает на то, что небольшая тенденция к росту была результатом действия меркантилистских сил, то есть сил глобальных и сказывающихся на всех странах, по крайней мере в рамках клуба, примерно одинаково, а не сил, специфичных для отдельных стран[6].

Любой, кто жил в те времена, мог бы предсказать, что, как только распространение торговли достигнет предела, национальные экономики вернутся в старую колею, пусть она и будет более глобальной. Однако, как выяснилось, меркантилистская эпоха не была последней стадией экономического развития — во всяком случае, в этих развитых частях мира. Во многих торговых обществах экономика, прежде почти полностью занятая коммерцией и товарообменом, вскоре приобрела новый характер. Произошло нечто по тем временам странное — то, от чего изменится все на свете.

Признаки взрывного роста экономического знания

За какие-то десятилетия индикаторы, демонстрировавшие поразительное отсутствие какой-либо динамики на протяжении столетий — с 1500 года (а по некоторым оценкам даже с 1200 года) по 1800 год, — радикально изменились. В 1820–1870 годах Британия, Америка, Франция и Германия стали уходить в отрыв — одна страна за другой. Траектория двух индикаторов этих стран — производительности труда и средней реальной заработной платы — продемонстрировала невиданное доселе развитие.

По современным оценкам, производительность труда в Британии начала устойчиво расти в 1815 году, когда закончились Наполеоновские войны, и после уже никогда не возвращалась к исходному уровню. Особенно поразительный рост наблюдался в 1830–1860 годах. В Америке, согласно современным исследованиям, устойчивый рост производительности труда начался в 1820-х годах[7]. Во Франции и Бельгии неровный подъем начался в 1830-х годах, а Германия и Пруссия последовали их примеру в 1850-х годах. Эти удивительные восхождения теперь неразрывно связаны с именем историка экономики Уолта У. Ростоу. Он окрестил их «взлетами» (take-off), позволяющими перейти к устойчивому экономическому росту[8].

Реальная заработная плата, в целом, развивалась по той же схеме. В Британии поденная заработная плата в профессиях, по которым у нас имеются данные, начала устойчиво расти примерно в 1820-е годы, то есть вскоре после того, как начала расти производительность труда. В Америке заработная плата начала расти в конце 1830-х годов. В странах, которые одна за другой переживали взрывной рост производительности, наблюдался такой же рост реальной заработной платы. (Во второй главе будет представлена количественная оценка этого увеличения.) Взлет заработной платы был открыт в 1930-х годах Юргеном Кучинским, немецким историком экономики польского происхождения. Будучи убежденным марксистом, в изменении экономики он видел только «ухудшение условий труда» и «обнищание». Однако его собственные данные, даже после всех его корректировок, указывали на то, что заработная плата к середине XIX века стремительно росла во всех изученных им странах — в Америке, Британии, Франции и Германии[9].

Страны тянули друг друга вперед. Когда в четырех ведущих странах ускорился рост производительности труда и заработной платы, все остальные члены группы смогли расти быстрее просто за счет продолжения торговли с лидерами и ее наращивания, позволяющего капитализировать возникающие различия, то есть за счет того, что плыли за ними, как рыбы за китом.

Основополагающие наблюдения феномена «взлета», сделанные двумя Галилеями современной экономической истории, Кучинским и Ростоу, выявили общую картину удивительного путешествия, в которое Запад отправился в XIX веке. Экономисты и историки начали задаваться вопросом, каковы причины и истоки этих невиданных ранее явлений. Экономисты обратились к традиционной экономической мысли.

Многие традиционные экономисты полагали, что причина — в резком увеличении запасов капитала, то есть технологического оборудования на фермах и фабриках XIX века. Однако прирост капитала не может убедительно объяснять — пусть даже частично — рост производства на душу населения в США в период с середины XIX века по XX век. В действительности на долю прироста капитала и используемой земли приходится лишь одна седьмая этого подъема[10]. Возможно, прирост капитала в XVIII веке и может объяснить незначительный и прерывистый рост производительности в этот период. Однако рост капитала в XIX веке, хотя он и ускорился, не мог вызвать увеличения производительности и заработной платы. Согласно принципу убывающей отдачи устойчивый прирост капитала сам по себе не мог привести к устойчивому росту производительности труда или средней заработной платы.

Ощущая это затруднение, некоторые другие традиционные экономисты предположили, что разгадка в экономии от масштаба производства. Поскольку рабочая сила увеличивалась, а капитал также продолжал расти, они предположили, что производительность труда (и капитала) увеличилась[11]. Однако увеличение производительности почти в три раза в 1820–1913 годы в Америке и Британии является слишком значительным, чтобы связать его с экономией от масштаба производства, вытекающей из увеличения рабочей силы и капитала. И если такое увеличение смогло привести к чудесным результатам в этот период, почему же похожее увеличение в 1640–1790 годах не привело к сопоставимым последствиям, если о них вообще можно говорить? Кроме того, если экономия от масштаба производства привела к столь существенному увеличению производительности и заработной платы, почему она не оказала такого же влияния в Италии и Испании? Избыточное население этих стран бежало в Америку — как Северную, так и Южную, — где можно было найти лучшие экономические условия. К тому же, экономии от масштаба производства стало сложнее достигать в быстро развивающихся экономиках XX века. Прирост рабочей силы и вытекающий из него прирост капитала, которые могли бы поддерживать новую экономию от масштаба, снизились. Однако производительность труда и заработная плата продолжали неуклонно расти на протяжении почти всего XX века — вплоть до начала 1970-х годов (производительность резко выросла в 1925–1950 годы, причем рост не прекращался даже во время Великой депрессии 1930-х годов, а затем продолжился в 1950–1975 годы).

Другие традиционные экономисты искали ответ в продолжающемся расширении торговли внутри стран и между ними, которое шло на протяжении почти всего столетия, заставляя людей отказываться от самообеспечения и создавая новые каналы и железные дороги, связывающие рынки. Конечно, расширившиеся горизонты увеличивали знания о том, что производить и как, в различных экономиках — и быстро растущих, и всех остальных. Но мы это уже обсуждали. Если всей коммерциализации и торговли со времен средневековых Венеции и Брюгге и до Глазго и Лондона XVIII века не хватило для увеличения производительности и заработной платы, вряд ли можно поверить в то, что последние этапы расширения торговли и товарообмена в XIX веке привели к столь удивительному росту этих показателей. Кроме того, даже если торговля и товарообмен были важны для той или иной экономики, перешедшей к стадии экономического «взлета», они не могли поддерживать безграничный рост производительности и заработной платы, который тогда как раз начинался. У торговли как двигателя роста топливо заканчивается тогда, когда завершается глобализация.

В социальном мире нет почти ничего достоверного. Но кажется, что только прирост экономических знаний, то есть знаний о том, как производить и что производить, мог обеспечить быстрый подъем национальной производительности и реальной заработной платы в странах, вступивших в стадию экономического «взлета». Как выразилась по этому поводу Дейдра Макклоски, «решающее значение имела изобретательность, а не воздержание». И, как могли бы добавить мы, изобретательность, а не торговля.

Со временем модернистский акцент на приросте знаний — и, соответственно, на предположении, что в будущем знаний будет еще больше, — вытеснил традиционный акцент на капитале, масштабах производства, торговле и товарообмене. Но откуда взялось это знание? Чья это была «изобретательность»?

Где источник экономических знаний

Большинство историков, пытавшихся после Ростоу разобраться с феноменом экономического «взлета», не испытывали никаких философских затруднений, когда допускали возможность того, что разум способен порождать новые идеи, из которых может возникать новое знание. Кроме того, если будущее знание, имеющее значение для общества, в основном не является неизбежным или детерминированным, будущее общество также не является детерминированным. А то, что не является детерминированным, невозможно предвидеть, как указал Карл Поппер в своей книге 1957 года, в которой он выступил против «историцизма», то есть взгляда, согласно которому будущее детерминированным образом вытекает из исторической ситуации.

Однако даже эти историки, хотя они и не были сторонниками исторического детерминизма, обосновывали свои взгляды на экономику — в частности, на экономики XIX века и экономики стран, вступивших в стадию экономического «взлета», — концепцией XVIII века, оставленной нам в наследство Смитом, Мальтусом и Давидом Рикардо. Согласно этой классической концепции, «рыночная экономика» всегда находится в состоянии равновесия. А при равновесии такая экономика включает в себя все знания мира, потенциально полезные для ее функционирования: если в мире открывается некая новая порция знаний, такие экономики тут же пытаются ее использовать. С этой точки зрения в рамках национальной экономики нет места для открытий, то есть нет места для того, что мы могли бы назвать эндогенной инновацией (indigenous innovation) или же эндогенным приростом экономических знаний, поскольку, опять же с этой позиции, экономика уже познана в той мере, в какой это возможно. В таком случае страна должна искать источники идей или открытий, способных привести к новым экономическим знаниям, за пределами своей экономики — в государстве (законодательном органе или королевской власти) или же в финансируемых частным капиталом некоммерческих институтах, своих или зарубежных. Отсюда следует то, что в начавшемся в XIX веке процессе безостановочного роста производительности и заработной платы нашла отражение некая внешняя сила, а не новая сила самой экономики.

Этот взгляд на экономическую историю получил развитие в работах последнего поколения немецкой исторической школы. Ее представители рассматривали все материальные успехи той или иной страны как следствие науки, являющейся движущей силой, то есть как следствие открытий «ученых и мореплавателей», внешних по отношению к национальным экономикам. Если бы не эти богоподобные фигуры, материального прогресса, как и всех остальных чудес, достойных восхищения, просто бы не было. Выдающийся австрийский экономист Йозеф Шумпетер, когда ему не исполнилось еще и тридцати, дополнил модель этой школы интересным новым штрихом — он заявил, что для развития нового метода или товара, возможность которых определена новыми научными знаниями, необходим предприниматель[12]. В труде, впервые опубликованном в Австрии в 1911 году и впоследствии ставшем весьма влиятельным, он изложил догму своей школы, которую можно близко к тексту пересказать так:

То, что в данный момент является в экономике познаваемым, уже известно. Поэтому никакая оригинальность внутри экономики невозможна. Только открытия за пределами экономики создают возможность для развития новых методов или товаров. Хотя открытие подобной возможности оказывается вскоре «у всех на слуху», ее осуществление или внедрение требует наличия предпринимателя, который желал бы и был бы способен осуществить нелегкий проект — найти капитал, организовать необходимую компанию и разработать продукты, недавно ставшие возможными, то есть «сделать дело». Хотя такой проект весьма обременителен, вероятность коммерческого успеха нового продукта, то есть вероятность «инновации», столь же познаваема, как и перспективы уже известных продуктов. При достаточном усердии и внимании шанса для неверного суждения не остается. Экспертное решение предпринимателя по проекту или же решение старого банкира по его поддержке ex ante являются оправданными, пусть и странными, хотя ex post невезение может привести к убыткам, а удача — к огромной прибыли[13].

Таким образом, Шумпетер предложил способ осмысления инноваций, который лишь незначительно отклонялся от классической экономической теории. Два интеллектуальных искусителя — Шумпетер с его сциентизмом и Маркс с его историческим детерминизмом — надолго запутали и историков, и публику. Экономическая теория по сути оставалась классической на всем протяжении XX века.

Недостатки подобного подхода проявились довольно быстро. Историки, опиравшиеся на немецкую теорию, поняли, что ко времени экономического «взлета» у великих мореплавателей почти не осталось морских путей, которые еще можно было открыть. Историки зависели от «сциентистов», а потому связывали экономический «взлет» с ускорением темпа научных открытий в период научной революции с 1620 года до 1800 года, который включал и Просвещение (датируемое примерно 1675–1800 годами). Некоторые из научных успехов тех времен стали легендами: «Новый органон» Фрэнсиса Бэкона, вышедший в 1620 году, который должен был стать основанием для новой логики, которая бы заменила органон (то есть логику) Аристотеля; великолепный анализ «движения крови», проведенный Уильямом Гарвеем в 1628 году; работы Антони Левенгука по микроорганизмам 1675 года; механика Исаака Ньютона 1687 года; математические работы Пьера Симона Лапласа, вышедшие около 1785 года; работы Эухенио Эспехо 1795 года по патогенам. Но можно ли с уверенностью утверждать, что эти открытия и последующие исследования горстки ученых в Лондоне, Оксфорде и других местах были теми силами, что запустили экономический «взлет», который привел к устойчивому росту?

Есть множество причин, заставляющих скептически относиться к этому тезису. Трудно представить, будто научные открытия эпохи Просвещения и после нее получили столь всеобщее и важное применение, что смогли менее чем за столетие утроить производительность и реальную заработную плату в странах, вступивших в стадию экономического «взлета», причем в большинстве отраслей промышленности, а не только в некоторых, тогда как все прошлые открытия практически никак не сказались на росте производительности. С одной стороны, новые научные открытия стали всего лишь дополнениями к уже накопленному запасу. Ньютон сам заявлял, что он и все остальные ученые «стоят на плечах гигантов». С другой стороны, новые открытия зачастую едва ли могли найти какое-либо применение, которое бы повысило производительность; открытия ученых позволяли создавать новые продукты и методы лишь от случая к случаю. Кроме того, большинство инноваций — особенно в индустрии развлечений, в моде и туризме — далеки от науки. В тех же областях, где это не так, часто первыми появляются инновации — например, паровой двигатель появился раньше термодинамики. Историк Джоэль Мокир обнаружил, что, хотя в некоторых случаях предприниматели могли использовать научное знание, инноваторы обычно шли впереди науки, опираясь только на свои догадки и эксперименты.

Сциентизм Шумпетера заставлял связывать с наукой рост экономических знаний, продолжавшийся на протяжении всего XIX века. Но этот тезис не менее проблематичен, если сопоставить его с данными другого рода. Любая важная часть научных знаний доступна через научные публикации по минимальной цене или бесплатно — именно по этой причине такие знания называются общественным благом. Поэтому научное знание обычно равномерно распределяется по разным странам. Но если бы мы приняли прогресс в научном знании в качестве главного фактора, объясняющего огромный прирост экономических знаний в странах, вступивших в стадию экономического «взлета», нам было бы очень трудно объяснить возрастание в XIX веке (после приблизительно равных уровней 1820 года) различий в экономических знаниях, то есть так называемое Великое расхождение. Нам понадобилось бы связать вместе полдюжины различных объяснений ad hoc, чтобы объяснить раннее, но неустойчивое лидерство Британии, которое сменилось более продолжительным лидерством Америки, прогресс Бельгии и Франции, а также более позднее вступление в ту же игру Германии. Пришлось бы объяснять с точки зрения сциентизма, почему Америка решительно обогнала Францию, промчалась мимо Бельгии и, наконец, превзошла Британию, хотя и была страной, наименее подкованной в науках, в географическом отношении находилась слишком далеко от всех остальных, а научные открытия были ей доступны в наименьшей мере. Еще большей проблемой было бы объяснение того, почему Нидерланды и Италия остались стоять на старте, хотя и преуспели в науках. (Историки шумпетеровского направления предполагали порой, что двум этим странам не хватило предпринимательского духа и финансовых знаний. Однако сам Шумпетер не мог высказать подобные сомнения, поскольку построил свою теорию на тезисах об усердии предпринимателей и осведомленности финансистов.)

Приходится признать, что прогресс в науке не мог быть движущей силой взрывного роста экономических знаний в XIX веке.

Некоторые историки приписывали заслуги открытиям прикладных ученых, появившимся в Просвещении, среди которых выделяются наиболее значительные изобретения так называемой первой промышленной революции. В Британии примерами могут служить водяная прядильная машина Ричарда Аркрайта 1762 года; многовальная прядильная машина 1764 года, изобретение которой приписывается скромному ткачу из Ланкашира Джеймсу Харгривсу; усовершенствованный паровой двигатель Болтона и Уатта 1769 года; метод производства кованого железа из чушкового чугуна, разработанный на металлолитейном предприятии Корта и Джеллико в 1780-е годы; наконец, паровой локомотив, изобретенный в 1814 году Джорджем Стивенсоном. Если говорить об Америке, вспоминается пароход Джона Фитча, появившийся в 1778 году. Однако у таких историков нет причин заниматься лишь самыми крупными инновациями. Слишком незначительные, чтобы отразиться в письменных источниках, усовершенствования могли постепенно накапливаться, создавая такой объем инноваций, который, если оценивать его по приросту производительности или заработной платы, значительно превосходил бы все инновации, запущенные отдельными выдающимися изобретениями. Можно было бы предположить, что историки промышленной революции снова и снова обращались к главным изобретениям только для того, чтобы продемонстрировать ту неустанную изобретательность, которая начала распространяться в Британии с 1760-х годов. Но можно ли действительно считать эти изобретения двигателями развития научного знания — развития, бравшего начало, скорее, в приземленной практике, а не в башнях из слоновой кости? И были ли они двигателями взрывного роста экономических знаний в XIX веке?

Вопреки подобным представлениям, почти все изобретатели, даже самые важные из них, не были по своему образованию учеными или вовсе не были особенно образованными. Уатт является исключением, а не правилом. Аркрайт был изготовителем париков, ставшим потом промышленником, но не ученым и не инженером. Харгривс, ланкаширский ткач, имел весьма скромную предысторию — слишком скромную, чтобы изобрести прядильную машину. Великий Стивенсон был почти неграмотным. Пол Джонсон отмечает, что большинство изобретателей происходили из бедных семей и не могли позволить себе приличного образования. Им достаточно было быть умными и изобретательными:

Промышленная революция, начавшаяся в 1780-х годах, когда Стивенсон был еще мальчиком, часто представляется ужасным временем для рабочего человека. В действительности же это было, прежде всего, время небывалых возможностей для бедных людей с хорошими мозгами и воображением, и удивительно, как быстро они вышли на первый план[14].

Эта характеристика основных изобретателей относится, несомненно, и к изобретателям множества усовершенствований, которые, будучи незначительными, не приобрели широкой известности. Так что, если историки, указывавшие на знаменитые изобретения, считали, что их изобретатели были сосудами, переносящими научное знание на плодородную почву экономик XIX века, они глубоко заблуждались. Кроме того, такой сциентизм не объясняет, почему взрывной рост изобретений начался в первые годы XIX века, а не до и не после, и почему он имел место лишь в некоторых из стран с высокими доходами.

Кто-то мог бы сказать, что одаренные изобретатели, пусть даже необразованные, дополняли научное знание, когда их эксперименты приводили к изобретениям. Однако такие изобретатели не создавали научного знания — точно так же, как бармены, изобретающие новые коктейли, не создают знаний в области химии: для этого им просто не хватало образования. Научное знание дополнялось в тех случаях, когда теоретикам, имевшим соответствующее образование, удавалось понять, почему изобретение работает. (Например, нужен был музыковед, чтобы понять, как «работают» кантаты Баха.) Если изобретение, достигшее стадии экспериментальной проверки, впоследствии развивалось и принималось, становясь тем самым новацией, оно создавало определенные экономические знания. (Провал также пополнял знания такого сорта, то есть экономические знания о том, что, судя по всему, не работает.)

Считать изобретения двигателем экономических знаний — это ошибка, которая предполагает, что они являются экзогенными силами, воздействующими на экономику. (Даже случайные открытия осуществляются и оказывают влияние только в том случае, если первооткрыватель оказался в нужном месте и в нужное время.) Изобретения, ставшие знаменитыми благодаря важным инновациям, к которым они привели, не были первопричинами, то есть не могли быть своеобразными ударами молнии, внешними для экономической системы. Они были рождены из понимания деловых потребностей или же предчувствия того, что может понравиться деловым кругам и потребителям, причем такое понимание и предчувствие можно было извлечь лишь из опыта инноваторов и догадок делового мира. Возможно, Джеймс Уатт был по своей натуре чистым инженером, однако его партнер Мэтью Болтон требовал широкого применения парового двигателя. В конце концов, изобретения и скрывавшиеся за ними любопытство и изобретательность не были чем-то принципиально новым. Новыми и связанными с более глубокими причинами были изменения, которые вдохновляли людей и подталкивали их к массовому изобретательству.

Крупнейшие инновации редко могут сдвинуть гору, которую являет собой экономика. Блестящие инновации Британии XVIII века в текстильной индустрии привели к значительному приросту производительности труда, однако, поскольку текстильная отрасль была лишь небольшой частью экономики, они смогли вызвать лишь довольно скромный прирост производительности в британской экономике в целом (настолько скромный, что в 1750–1800 годах производительность труда одного работника едва ли вообще увеличилась). Придерживаясь той же самой логики, историк экономики Роберт Фогель потряс своих коллег-историков, когда заявил, что американское экономическое развитие ничуть не пострадало бы от отсутствия железных дорог. Плоды промышленной революции являются одиночными — это разовые события, а не проявления действия системы или общих процессов. Они не объясняют ни поразительного взлета Британии, ни более поздних взлетов других стран. Как отмечает Мокир, «самой промышленной революции, если понимать ее в классическом смысле, не было достаточно для порождения устойчивого экономического роста»[15].

Приходится сделать вывод, что ни волнующие путешествия, позволившие открыть новые земли, ни блистательные открытия в науках, ни последовавшие за ними важные изобретения не могли быть причиной резкого и устойчивого роста производительности и заработной платы в XIX веке в экономиках Западной Европы и Северной Америки, вступивших в стадию «взлета». Скорее, взрывной рост экономических знаний в XIX веке должен быть следствием возникновения совершенно нового типа экономики — системы порождения эндогенных инноваций, которые могли поддерживаться многие десятилетия, пока система продолжала работать. Только такое структурирование этих экономик, которое способствовало внутренней креативности, прокладывая пути от этой креативности до инноваций, то есть обеспечивая то, что мы можем назвать эндогенной инновацией, могло вытолкнуть эти страны на крутую тропу устойчивого роста. Если здесь и было какое-то фундаментальное «изобретение», то оно состояло в оформлении таких экономик, которые в своих попытках создания инноваций опирались на креативность и интуицию, заключавшиеся внутри них самих. Это были первые в мире современные экономики. Их экономический динамизм превратил их в чудо современности.

Нам нет нужды на основе данных о росте производительности делать вывод о наличии (или отсутствии) динамизма, подобно тому, как физики делают вывод о существовании темной материи и темной энергии. Революция в обществах, обладающих экономиками, вступившими в стадию «взлета», распространилась далеко за пределы этого небывалого феномена — постоянного и внешне устойчивого роста. Когда увеличилось число первых предпринимателей, которые в конце концов затмили собой торговцев, и когда все больше людей стало заниматься новыми методами и продуктами, то есть внедрять их и придумывать, для все большего числа участников стал радикально меняться сам опыт труда. Повсюду — и в розничной торговле, и в текстильной промышленности, и на «Улице жестяных кастрюль» (Tin Pan Alley)[16] — люди в своей массе стали заниматься придумыванием, созданием, оценкой и проверкой нового и обучением на опыте.

Таким образом, современные экономики в определенном смысле вернули обществу «дух героизма», который надеялся обнаружить Смит, поскольку возникло желание выделиться из толпы или ответить на брошенный вызов. Также эти экономики дали обычным людям, наделенным самыми разными талантами, своего рода процветание — опыт вовлеченности, личностного роста и самореализации. Даже люди с немногими или скромными талантами, которых едва хватало, чтобы найти работу, приобрели опыт применения собственного разума — проработки возможности, решения задачи, осмысления нового способа или какой-то новой вещи. Короче говоря, искра динамизма создала современную жизнь.

Эти современные экономики, настоящие и прошлые, — их польза и издержки, условия их возникновения, демонтаж некоторых из них, их оправдание и сегодняшнее ослабление тех из них, что сохранились, — вот тема этой книги.

Часть 1 Опыт современной экономики

Он был <…> жертвой ностальгии

по своему роду, по своей эпохе,

по европейскому человеку

и по своей славной истории

желаний и мечтаний.

Уилла Кэсер. Смерть приходит за архиепископом

Глава 1 Как современные экономики достигли динамизма

Извечный секрет необычайной продуктивности гения — в его умении находить новые постановки задач, интуитивно предугадывать теоремы, приводящие к новым значительным результатам и к установлению важных зависимостей. Не будь новых концепций, новых целей, математика с присущей ей строгостью логических выводов вскоре исчерпала бы себя и пришла в упадок, ибо весь материал оказался бы израсходованным. В этом смысле можно сказать, что математику движут вперед в основном те, кто отмечен даром интуиции, а не строгого доказательства.

Феликс Клейн. Лекции о развитии математики в XIX столетии

В первой части этой книги первые современные экономики рассматриваются в качестве ядра современных обществ, возникших на Западе в начале XIX века. Их невиданный динамизм нашел отражение и в других областях общества. Мы опишем, как эти экономики изменили не только уровень жизни и стандарты труда, но и сам характер жизни, ведь динамизм проявляется самыми разными способами. Затем мы перейдем к изучению того, как и почему возникли эти экономики, определившие нашу историю.

Современная экономика — в том смысле, в каком этот термин используется здесь, — означает не экономику наших дней, а, скорее, экономику со значительным уровнем динамизма, то есть воли, способности и стремления к инновациям. В таком случае можно было бы спросить, что делает современную экономику современной — так же, как уместен вопрос о том, что делает современной современную музыку. Если национальная экономика является комплексом экономических институтов и сетью экономических установок, то есть экономической культурой, какая именно структура этих элементов подпитывала динамизм современной экономики? Для начала нужно прояснить само понятие динамизма и его связь с ростом, с которым его часто путают.

Инновация, динамизм и рост

Повторим: инновация — это новый метод или новый продукт, который становится новой практикой в какой-то части мира[17]. Новая практика может возникнуть в какой-то одной стране или группе из нескольких стран, а потом распространиться далее. Любая такая инновация предполагает одновременно порождение чего-то нового, то есть придумывание какой-то новой вещи и ее разработку, и первоначальное внедрение. Следовательно, инновации зависят от определенной системы. Инновационные люди и компании — это только начало. Чтобы у инновации появились хорошие перспективы, обществу требуются люди с экспертными знаниями и опытом, позволяющими судить о том, стоит ли заниматься разработкой той или иной новинки; имеет ли смысл финансировать предложенный проект; наконец, когда новый продукт или метод разработан, стоит ли пытаться запустить его в оборот.

До последних нескольких десятилетий инновационной системой считалась национальная экономика. Чтобы осуществлять инновации, страна должна была сама заниматься как разработкой, так и внедрением. Однако в глобальной экономике, в которой национальные экономики открыты, разработка может осуществляться в одной стране, а внедрение — в другой. Если инновация, осуществленная силами какой-то одной страны или многих, внедряется затем в какой-то другой стране, это внедрение не рассматривается в качестве инновации, по крайней мере в глобальной перспективе. Однако отбор иностранных продуктов, которые могли бы быть хорошо встречены на внутреннем рынке, может потребовать такой же прозорливости, как отбор новых концепций для дальнейшей разработки. Различие между инновацией и имитацией является базовым, но граница между ними часто размыта.

Мы также должны разобраться с понятием динамизма экономики. Он представляет собой сочетание глубинных сил и способностей, скрывающихся за инновацией, — стремления менять вещи, необходимого для этого таланта, восприимчивости к новизне, а также поддерживающих все это институтов. Следовательно, динамизм, в том смысле, в каком мы понимаем его здесь, — это желание и способность к инновациям, к отступлению от актуальных условий и препятствий. Он, следовательно, контрастирует с тем, что обычно называют энергией (vibrancy), которая заключается в повышенном внимании к предоставляющимся возможностям, в готовности действовать и усердии, прилагаемом к тому, чтобы «сделать дело» (как говорил Шумпетер). Динамизм определяет нормальный уровень инноваций. Другие детерминанты, например рыночные условия, могут изменить результаты. Иногда может возникнуть нехватка новых идей, а в другие времена — их избыток, точно так же как у композитора бывают плодотворные периоды и пустые. Так что скорость актуальных инноваций может демонстрировать значительные колебания, что, однако, не предполагает изменений динамизма — при нормальной тенденции к инновациям. В послевоенной Европе в 1960-х годах наблюдался настоящий всплеск инноваций — примерами могут служить бикини, Новая волна и «Битлз». Однако к 1980-м годам, когда благосостояние выросло до прежнего уровня дохода, инновации сократились. Стало ясно, что динамизм Европы не восстановился даже частично, не дорос до прекрасного уровня межвоенных лет, хотя понимать это стали только тогда, когда накопились данные.

Один из способов оценки этого динамизма — измерить вышеупомянутые силы и способности, то есть отправные факторы, производящие динамизм. Другой подход — измерить величину результатов, то есть среднего годового объема инноваций за предшествующие годы или, другими словами, роста ВВП, не связанного с ростом капитала или рабочей силы, со скидкой на необычные рыночные условия и после вычета «ложных инноваций», скопированных с других стран. Подекадный средний доход, полученный участниками инновационного процесса, если бы мы могли его определить, дал бы нам примерную оценку этого «результата». Также мы можем измерить несколько массивов косвенных данных — формирование новых фирм, текучесть рабочей силы, оборот 20 крупнейших компаний, оборот розничных магазинов, а также среднюю продолжительность жизни универсального товарного кода того или иного продукта.

Темп экономического роста страны не является подходящей мерой динамизма. В глобальной экономике, которую двигают вперед одна или несколько высоко динамичных экономик, экономика с низким или даже нулевым динамизмом может регулярно демонстрировать практически те же темпы роста, что и любая из стран с успешной современной экономикой, то есть те же самые темпы роста производительности, реальной заработной платы и других экономических показателей. Так быстро она может расти отчасти за счет торговли с передовыми экономиками, но в основном благодаря тому, что поддерживает уровень энергии, достаточный для подражания исходным продуктам, внедряемым в современных экономиках. Прекрасным примером может служить Италия: в период 1890–1913 годов часовая выработка росла здесь теми же темпами, что и в Америке, но при этом оставалась на 43 % ниже, не улучшая и не теряя свои позиции в порядковой таблице (рейтинге стран по относительному уровню их производительности — например, по почасовой выработке — и реальной заработной плате), однако ни один историк экономики не стал бы говорить, что экономика Италии была динамичной, и уж тем более не стал бы сравнивать ее динамизм с динамизмом Америки.

Экономика с низким динамизмом может какое-то время демонстрировать даже более высокий уровень роста, чем высокодинамичная современная экономика. Временное повышение темпов роста может проистекать из произвольного числа структурных сдвигов в экономике, таких как прирост активности или же увеличение динамизма с низкого уровня до не столь низкого. Когда экономика сдвигается на более высокое место в порядковой таблице, отчасти «догоняя» современные экономики, она растет с нормальной, то есть глобальной скоростью, к которой прибавляется еще и эта временная скорость, спадающая, когда страна достигает своей новой позиции. Однако даже наиболее высокий в глобальном масштабе уровень роста не указывает на то, что данная экономика достигла высокого динамизма, не говоря уже о высочайшем. Хорошим примером служит Швеция. Она была мировым чемпионом по темпам роста производительности с 1890 по 1913 год. В ней образовалось много новых компаний, и некоторые из них сохранились и стали впоследствии знаменитыми. Но нельзя сказать, что она приобрела такой же высокий динамизм, как у Америки или, например, Германии. В последующие десятилетия темпы ее роста упали ниже американских, а после 1922 года и вплоть до наших дней ни одна новая фирма не вошла в биржевой список десяти крупнейших фирм. Другим примером является высокий рост Японии с 1950 по 199° год. Многие наблюдатели сделали вывод о высоком динамизме японской экономики, однако этот этап роста отражал не формирование полноценной современности в Японии (поскольку такой трансформации так и не произошло), а возможность импорта или имитации практик, которые десятилетиями осваивались в современных экономиках. Наиболее поздним по времени примером является рекордный рост в Китае после 1978 года: хотя все мы наблюдаем динамизм мирового уровня, сами китайцы обсуждают то, как добиться динамизма, необходимого для эндогенных инноваций, без которых им будет крайне сложно поддерживать свой быстрый рост.

Таким образом, «динамизм» той или иной страны не является просто иным названием для ее роста производительности. Для роста ей не нужен собственный динамизм, если динамизм есть у всего остального мира, ведь в этом случае ей достаточно энергии; и, с другой стороны, собственного динамизма недостаточно, если страна настолько мала, что он не может привести к каким-то большим результатам. Динамизм в значительной части мира ведет к глобальному росту, ограничивая влияние неудач. Современные экономики, отличающиеся высоким динамизмом, служат двигателями роста глобальной экономики— и сегодня, и в XIX веке.

Следовательно, хотя темпы роста производительности в той или иной экономике, то есть, например, часовая выработка в течение месяца или даже года, не являются показателем ее динамизма, можно предположить, что уровень ее производительности, соотносимый с уровнями за границей, является таким показателем. Действительно, за очень редкими исключениями экономики с максимальным или близким к максимальному уровнем производительности обязаны этим положением высокому уровню динамизма. Однако низкий уровень производительности страны может отражать как низкий динамизм, так и слабую энергию, или и то и другое сразу. Следовательно, относительный уровень производительности не является абсолютно надежным показателем динамизма экономики.

Чтобы точнее оценить динамизм экономики, мы должны внимательно рассмотреть, каково устройство экономики, которое может либо способствовать динамизму, либо препятствовать ему.

История внутреннего устройства современных экономик

Ставшая едва ли не классикой теория Шумпетера с ее понятием прерывистого равновесия заблокировала все попытки осмыслить современную экономику, то есть экономику, которая порождает экономические знания с помощью своих собственных талантов и своего собственного понимания инновационного бизнеса. Господство этой теории привело к определенным последствиям: и по сей день политики и публицисты не проводят различий между современными, менее современными и совсем не современными экономиками. Все национальные экономики, даже являющиеся образцами современности, они считают простыми машинами по более или менее эффективному производству товаров, хотя некоторые из них отличаются врожденными недостатками или проводят политику, которая обходится им очень дорого.

Но достаточно просто взглянуть, и мы поймем, что есть особая материя, из которой сделаны современные экономики — это идеи. Видимые «товары и услуги», учитываемые национальной статистикой дохода, — это в основном воплощения прошлых идей. Современная экономика, прежде всего, занята деятельностью, направленной на инновации. Такая деятельность включает несколько этапов, упорядоченных в единый процесс. Это:

• придумывание новых продуктов или методов;

• подготовка предложений по разработке некоторых из них;

• отбор некоторых предложений по разработке для финансирования;

• разработка выбранных продуктов или методов;

• вывод на рынок новых продуктов или методов;

• оценка и возможное опробование конечными потребителями;

• целенаправленное внедрение некоторых из новых продуктов и методов;

• пересмотр новых продуктов после их опробования или первоначального внедрения.

В достаточно крупной экономике выигрыш в экспертных знаниях достигается за счет разделения труда по Смиту, и инновационная деятельность — не исключение: одни участники постоянно работают в команде, которая придумывает и проектирует новые продукты, другие работают в финансовой компании, которая отбирает новые компании, нуждающиеся в финансировании, третьи взаимодействуют с предпринимателями, занимающимися стартапами, четвертые специализируются в маркетинге и т. д. Не менее важно, что в динамичной экономике некоторая часть времени большинства участников тратится на наблюдение за актуальной практикой, из которого может возникнуть новая идея, позволяющая лучше делать какие-то вещи или делать лучшие вещи. Весь этот калейдоскоп деятельности является сектором идей. В высокодинамичной экономике деятельность, ориентированная на идеи, может достигать одной десятой общего объема человеко-часов. Однако инвестиции в новые идеи и новые практики, хотя часть такой работы и может осуществляться по наработанным схемам инвестирования, могут создать безграничный объем инвестиций в производство оборудования и мощностей, необходимых для создания новых продуктов. Это очень хорошо сказывается на занятости. (Инновационная деятельность в частности и инвестиционная деятельность в целом являются намного более трудоинтенсивными и, следовательно, более капиталосберегающими, чем производство потребительских товаров: так, в производстве пищевых продуктов используется много физического капитала (например, проволочные ограждения) и много энергии; в производстве энергии также используется много физического капитала (стреловые краны, дамбы и ветряки)[18]).

Как работают эти современные экономики — экономики XIX и XX веков? Мы можем начать чуть ли не с физиологического уровня, примерно как Генри Грэй в своей «Анатомии» (1862). В этих современных экономиках мы обнаруживаем множество видов инновационной деятельности. Они выглядят параллельно направленными усилиями, составляющими конкуренцию идей. В экономике достаточного размера новые коммерческие идеи рождаются каждый день, в основном внутри предприятий. Разработка таких идей обычно требует наличия предприятий с высоким уровнем экспертных знаний. Не все проекты, поддерживаемые активными предпринимателями, получат финансирование. Капитал поступает только к тем из них, которые, по оценке предпринимателя и финансиста, обладают хорошими перспективами в плане разработки и маркетинга. Не все проекты, продвинувшиеся дальше, смогут воплотить идею в продукт, который был бы достаточно дешевым, чтобы его можно было вывести на рынок. Среди продуктов, выведенных на рынок, конечными клиентами (менеджерами или потребителями) будут заказываться и покупаться только те, что стоят риска, связанного с ранним внедрением. Только небольшая их часть дойдет до достаточно широкого внедрения, позволяющего продолжить производство или гарантировать его рост до безубыточного или даже прибыльного уровня. Подобный механизм отбора может сохранять лишь одну идею из тысячи тех, что были в начале. (По оценкам исследования МакКинси, на 10,000 бизнес-идей приходится 1,000 основываемых фирм, 100 из которых получают первоначальное финансирование, 20 — собирают капитал на первоначальном размещении акций, а 2 —становятся лидерами рынка.)

Мы можем изобразить, как такая конкуренция осуществляется в социалистической экономике: «предприятия» принадлежат государству, а финансирование поступает из государственного банка развития. Также можно представить подобную конкуренцию и в корпоративистской экономике: предприятия, хотя и являются частной собственностью, контролируются государством, а их финансы распределяются банками, подконтрольными государству. Однако в современных экономиках, известных нам по истории, не было ни одной из этих структур. Современные экономики двух последних столетий — особенно экономики Британии, Америки, Германии и Франции — были разновидностями современного капитализма, — и в той или иной степени они остаются таковыми.

В этих реальных современных экономиках, как и в любой современной капиталистической экономике, решения о выделении капитала на первые стадии инновационного процесса принимаются главным образом инвесторами, финансистами и покупателями акций, использующими свои собственные средства, или же менеджерами финансовых компаний, находящихся в частной собственности. Объединенные инвестиции и кредиты подобных «капиталистов», часть из которых обладает совсем не большим состоянием, определяют, какие из представленных направлений выберет экономика. Решения по запуску процесса планирования или по поиску финансирования на разработку новой идеи принимаются в основном производителями (менеджерами по профессии), основывающими частное венчурное предприятие или же действующими в рамках уже существующих частных предприятий. Чтобы отделить производителей, занятых подобными начинаниями, от производителей уже сложившихся продуктов, первых называют предпринимателями. В обычном случае предприниматели также вкладывают определенный капитал в новое предприятие. И предприниматель, занимающийся проектом, и его инвесторы надеются получить финансовую прибыль, которую может принести проект, и терпят убытки, если доходность оказывается отрицательной. Конечно, такие доходы невозможно определить изолированно: проекты конкурируют друг с другом, понижая уровень частных доходов и увеличивая земельную ренту, а также заработную плату. Финансовый доход является достаточно важным для инвестора с большой долей акций или же предпринимателя: на карту могут быть поставлены их уровень жизни и даже средства к существованию. Порой предпринимателю нужна перспектива выигрыша, чтобы получить моральную поддержку со стороны членов семьи.

Планы на прибыль, которую предприниматели и инвесторы делят между собой после выплаты долгов кредиторам, — не единственная ожидаемая выгода, учитываемая при принятии решения о запуске нового дела. И предприниматели, и крупные инвесторы отдают предпочтение проектам, которые дразнят их воображение и мобилизуют их силы. Также им порой хочется играть определенную роль в развитии своего сообщества или же страны[19].

(Некоторые предприниматели и финансисты создают предприятия в основном для того, чтобы принести общественную пользу, не зависящую от ожидаемых финансовых выгод. Такие «социальные предприниматели» могут сосуществовать рядом с классическими предпринимателями, причем они могут финансироваться как государством, так и другими источниками. В той мере, в какой эта параллельная система обладает динамизмом, она помогает делать современные экономики современными.)

Очень жаль, что в большинстве дискуссий, в которых учитываются разве что тривиальные различия между кораблями и фабриками, не проводят границу между современным капитализмом и меркантилистским капитализмом (который также известен в качестве раннего или торгового капитализма). Разумеется, ранний капитализм заложил основу для современного капитализма. Ранний капитализм закрепил права собственности, добился признания процента, прибыли и обогащения, а также разъяснил социальную роль индивидуальной ответственности. Меркантилистский капитализм также породил (в Венеции и Аугсбурге) банки, которые ссужали средства или же становились дольщиками предприятий. Однако современный капитализм отличается от меркантилистского так же, как инноваторы — от купцов. Меркантилистская экономика занималась распределением товаров среди потребителей. (Слегка преувеличивая, можно сказать, что люди собирали дары природы, а излишки отправляли на рынок, чтобы обменять их на другие дары природы.) Современный капитализм внедрил в капитализм инновации. Предприниматели вскоре отодвинули торговцев на второй план. Когда стало появляться все больше новых практик, многие гильдии, основанные еще в эпоху Средневековья, не смогли обеспечить соблюдение стандартов. Государство не успевало выпускать хартии, которые позволяли бы удовлетворять растущий по экспоненте спрос.

Еще хуже то, что экономики самых разных стран, которые подавляют конкуренцию, ограничивая выход на рынок, поделенный среди бизнесменов с хорошими связями, и не делают ничего, что могло бы стимулировать или упростить инновации, рассматриваются в качестве примеров капитализма теми, кто в этих экономиках страдает от лишений, а также теми, кто управляет этими экономиками. (Американская экономика считается «исключительным» случаем капитализма.) В Северной Африке круг тесно связанных друг с другом политиков, представителей элиты и вооруженных сил держит весь бизнес: чужакам просто не позволяют проникать в отрасли, где они конкурировали бы с уже существующими предприятиями. Такие экономики называют «капиталистическими», потому что в них за все отвечает «капитал», то есть богатство олигархического круга правящих семейств. Однако отличительный признак капитализма состоит в том, что капиталисты являются независимыми, не скоординированными друг с другом, а также в том, что они конкурируют друг с другом: в этом случае ни монархия, ни олигархия не играют никакой роли. Другой отличительный признак современного капитализма в том, что он допускает и приглашает чужаков с новыми идеями искать капитал у капиталистов, которые готовы сделать ставку на предложенный проект. Подобные олигархические экономики правильнее было бы считать разновидностью корпоративизма, то есть системы, в которой деловой сектор находится под тем или иным политическим контролем.

Эта глава началась с вопроса о том, какая структура подпитывала динамизм современных экономик. Проведенное рассуждение в какой-то мере проливает свет на то, какие средства современной экономики позволяют ей отбирать новые идеи для разработки и внедрения. Но что движет созданием новых идей?

Само представление о новых экономических идеях было чуждым для постоянно растущего числа приверженцев сциентизма, которые в XX веке стали править в научных и университетских кругах, не говоря уже о последователях историцизма, вообще отвергших возможность новых идей! Как отмечалось во введении, немецкая историческая школа предполагала, что только у ученых бывают новые идеи, которые после проверки часто пополняют научное знание. Эта теория никогда особенно хорошо не работала: в период от Колумба до Исаака Ньютона инноваций было мало, а за время от парового двигателя до электричества не было сделано эпохальных научных открытий. Однако провала теории недостаточно, чтобы ее остановить. Шумпетер через 30 лет после своей первой книги снова подтвердил, что только у ученых могут быть идеи, допустив при этом, что эти идеи могут приходить к ним в крупных промышленных лабораториях, например принадлежащих компании DuPont[20]. Сегодня популярна неогерманская теория: считается, что одаренные изобретатели новых технологических «платформ», например Тим Бернерс-Ли, создатель World Wide Web, Джек Килби и Роберт Нойс, изобретатели микрочипа, или Чарльз Бэббидж, изобретатель компьютера, — это те, кто совершает первый шаг вперед, за которым может пойти волна успешных приложений. Этот сциентизм легко убедил публику. Никто не стал спрашивать, откуда ученые и инженеры «берут свои идеи», поскольку всем было ясно, что они берут идеи из своих наблюдений в лаборатории и из открытий, о которых сообщается в научных журналах. Исследователи и экспериментаторы поглощены научной и технической деятельностью в своих областях — хотя и не больше, чем предприниматели и финансисты поглощены своим делом.

Однако формирование современной экономики привело к метаморфозе: она превращает людей, близких к экономике, в которой они периодически сталкиваются с новыми коммерческими идеями, в исследователей и экспериментаторов, которые управляют инновационным процессом со стадии разработки и нередко внедрения. (Ученых и инженеров, чья роль радикально поменялась, приглашают теперь помочь в технических вопросах.) В действительности, она превращает самых разных людей в «людей идеи»: финансистов — в мыслителей, производителей — в маркетологов, а конечных потребителей — в первооткрывателей. Движущей силой современной экономики двух последних столетий является именно эта экономическая система, построенная на экономической культуре, а также на экономических институтах. Именно эта система, а не выдающиеся герои популярной теории, порождает динамизм современной экономики.

Следовательно, современная экономика — это просторный имаджинариум, то есть пространство для изобретения новых товаров и методов, способов их производства и использования. Ее инновационный процесс опирается на человеческие ресурсы, не использовавшиеся досовременной экономикой. С точки зрения Шумпетера, досовременное развитие зависело от способности досовременных предпринимателей осуществлять проекты, которые становились возможными благодаря внешним открытиям, — он говорил о таких человеческих способностях, как напористость и решимость «довести дело до конца». С точки зрения современных теоретиков, современные предприниматели — это собственники бизнеса или менеджеры, которые, обладая не такими уж большими реальными знаниями как на микро-, так и на макроуровне, демонстрируют «способность к успешным решениям, принимаемым, когда нет безусловно верной модели или правила для решений» и когда их, собственно, и не может быть, как отмечается в статье Марка Кэссона от 1990 года. Считается, что для этой способности, которая встречается как у финансистов, так и у предпринимателей, нужны такие качества, как способность суждения или проницательность, то есть способность к оценке неизвестной (unknown) вероятности того или иного события, которую можно назвать и мудростью: требуется понимание того, что есть силы, которые пока еще даже невозможно представить, то есть неизвестные неизвестные (the unknown unknowns). Такое суждение требует воображения, пытающегося продумать последствия альтернативных цепочек действий. Подобная предпринимательская способность как раз и определяет современное предпринимательство. Но сама по себе она не является источником радикального изменения или даже просто новшества. Это не то же самое, что инновационность.

Инновационный процесс имаджинариума опирается на различные комплексы человеческих способностей. Базовая из них — это способность к воображению или креативность, то есть способность к придумыванию еще не созданных вещей, которые фирма могла бы попытаться разработать и вывести на рынок. Невозможно действительно отстраниться от имеющихся знаний, если не можешь вообразить существование другого способа или другой цели, если вероятность благоприятного исхода немыслима. Воображение играет фундаментальную роль в успешном изменении — эта мысль была развита Давидом Юмом в его основополагающей для современной эпохи работе[21]. Также для инновационной способности необходима интуиция, то есть схватывание новых направлений, обещающих привести к удовлетворению желаний и потребностей, которые ранее могли оставаться неизвестными. Такую интуицию часто называют стратегическим видением — это интуиция, которую мы не можем объяснить, предчувствие того, будут ли другие предприятия внедрять ту же самую стратегию. Своим небывалым успехом Стив Джобс обязан креативности и глубочайшим идеям. Также следует упомянуть любопытство, толкающее к новым открытиям, и смелость, необходимую, чтобы сделать нечто новое.

Однако никакого имаджинариума не будет в экономиках, где люди либо не имеют мотива и стимула заниматься инновациями, либо находятся в положении, не допускающем инновации. Финансовое вознаграждение меняет ситуацию: перспектива получения значительных денег может оказаться полезной, когда нужно убедить свою семью поддержать усилия, затрачиваемые на новое дело. Поэтому немногие участники экономики готовы будут придумывать и разрабатывать ту или иную коммерческую идею, если у них не будет права свободно ее монетизировать, то есть продать ее произвольному предпринимателю за долю итоговой прибыли или, если речь о патентуемых концепциях, получать лицензионные платежи либо продать патент кому-то еще. Предприниматели и инвесторы не будут заниматься разработкой идеи, если у них не будет права свободно открыть новую фирму, выйти в какую-либо отрасль, продать позже свою долю в этой фирме (сегодня это делается при первичном размещении акций) и закрыть компанию в том случае, если покупателей не найдется. Предпринимателям нужно знать, что потенциальные конечные потребители могут совершенно свободно отказаться от используемого ими метода или продукта, чтобы связать судьбу с новым методом или продуктом. Если бы не было мотива такой финансовой защиты и выгоды, большинство предпринимателей воздерживались бы от подобных рискованных предприятий, независимо от любых нефинансовых вознаграждений.

Некоторые нефинансовые мотивы или побуждения также важны или даже критичны для функционирования современной экономики. Для работы ей нужна мотивирующая экономическая культура, а не только денежные стимулы. Для высокого уровня динамизма в обществе нужны люди, у которых сформировались установки и убеждения, привлекающие их к возможностям, способным захватить их своей новизной, заинтересовать их загадками, бросить им вызов трудностями и вдохновить новыми планами и перспективами. Для такого динамизма нужны деловые люди, приучившиеся использовать свое воображение и идеи для выхода на новые направления; предприниматели, движимые своим желанием добиться успеха; венчурные инвесторы, готовые действовать, опираясь на простые догадки («Мне нравится ее стиль»); и много конечных пользователей — потребителей или производителей, желающих заниматься первоначальным (pioneer) внедрением нового продукта или метода, ожидаемая полезность которого заранее никогда не известна. То есть высокому динамизму требуются такие движущие факторы, как амбициозность, любопытство и самовыражение. Его наличие в системе требует высокого динамизма во всех ее частях[22].

Инновации также опираются на наблюдения людей и личные знания. Новые бизнес-идеи приходят только к тем, кто с близкого расстояния наблюдал за определенной сферой бизнеса, изучая то, как она работает, и обдумывая потенциальный объем рынка нового продукта в этой сфере или же перспективы лучшего метода производства; убедительные бизнес-идеи редко приходят к тем, кто далек от всякого бизнеса. Люди, занятые в определенном бизнес-секторе, приобретают знания и видят возможности, о которых они в противном случае не знали бы и которые вообще не были бы известны.

Новые идеи о лучшем использовании площади в магазине или о лучшем маршруте доставки посылок — это не совсем то, что мы имеем в виду под инновацией. Однако можно сказать, что глубокие познания в бизнесе, подталкивающие к новым инвестиционным идеям, также вдохновляют идеи, которые могут привести к бизнес-инновациям. (Точно так же установки, помогающие запустить формирование новых инвестиционных идей, также пробуждают инновационные идеи.)

Так что есть очевидный ответ на вопрос о том, откуда к бизнесменам приходят идеи об инновациях: они приходят к ним из бизнес-сектора. Бизнесмены опираются на свои личные наблюдения и знания, соединяя их с общим пулом публичного знания (например, по экономике), и в результате придумывают идеи, ведущие к новому методу или продукту, которые могут «сработать», — примерно так же ученый, погруженный в свои экспериментальные данные, специальные теории и общие научные знания приходит к формулировке или гипотезе, которые нужно проверить и которые способны дополнить научное знание. Бизнесмены и ученые в равной мере опираются как на частные знания, основанные на индивидуальном наблюдении, так и на публичные знания сообщества, к которому относится данный индивид. (Однако сциентисты, несомненно, будут и дальше верить в то, что бизнесмены получают свои идеи извне, а не из бизнеса, точно так же как большинство людей считают, что композиторы берут свои идеи не в музыке, а в чем-то другом. Роберт Крафт, опровергая это распространенное заблуждение, как-то пересказал диалог между репортерами и Игорем Стравинским: «Маэстро, не скажете ли, откуда вы берете все эти идеи?» «Из фортепиано», — бросил он в ответ.)

Фридрих Хайек, австрийский экономист, один из ключевых представителей австрийской школы, первым из экономистов стал изучать различные экономики с этой точки зрения. В его работах 1933–1945 годов производители и покупатели рассматриваются в контексте окружающих их сложных экономик, причем предполагается, что они обладают ценными практическими знаниями о том, как и что лучше всего производить. В обычном случае такие знания, которые являются локальными, контекстуальными и калейдоскопичными, нельзя легко приобрести или сообщить кому-то другому — они остаются частными знаниями. (Даже если бы все они были доступны даром, то есть открыты для публики, их объем все равно был бы слишком велик, чтобы их можно было осмыслить или, тем более, усвоить.) Следовательно, такие знания остаются рассеянными среди участников экономики, и в каждой отрасли есть много знаний, специфичных только для нее, а у каждого индивида есть некоторые дополнительные знания, свойственные только ему или немногим другим людям. Это приводит нас к двум тезисам. Во-первых, сложная экономика получает критический выигрыш благодаря рынкам, в которых индивиды и компании могут обмениваться товарами и услугами друг с другом, так что специализация практических знаний может продолжаться, и каждому не нужно быть мастером на все руки, обладающим лишь незначительными познаниями в каждой из областей. Когда в какой-то отрасли приобретается новое знание, оно «сообщается» обществу посредством рыночного механизма — понижения цены или чего-то подобного. Во-вторых, такая экономика, если ее не сдерживать, является организмом, постоянно приобретающим новые знания о том, что и как производить (и при этом отбрасывающим старые знания, когда они больше не нужны). В этом процессе «открываются» правильные цены. Каждая компания или участник похожи на передового наблюдателя или муравья-разведчика, поскольку они быстро реагируют на наблюдения и исследования любого локального процесса, внося поправки в объем или направление производства. Если производство какого-либо продукта растет, снизившаяся рыночная цена становится для общества сигналом того, что теперь он стоит меньше, чем раньше[23]. Вот что Хайек называл экономикой знаний.

Однако в этих работах Хайека речь не об инновациях. В них не рассматриваются эндогенные инновации, которые развиваются из идей, возникших благодаря креативности участников экономики. В часто цитируемой статье 1945 года он ясно указывает на то, что обсуждает, как он сам их называет, «адаптации» к «меняющимся обстоятельствам». Такие адаптации опираются на некоторые из ранее упоминавшихся человеческих способностей современного предпринимательства — способность суждения, мудрость и стремление к успеху.

Но адаптации связаны с определенной предсказуемостью, в отличие от инноваций. Они не требуют интуитивного прыжка, являясь отражениями того, что рано или поздно произошло бы, а потому они блокируют другие изменения, которые уничтожили бы потребность в адаптации. И они не будут продолжаться, если «обстоятельства» перестанут «меняться». То есть они не вызывают прорыв, а, скорее, закрывают наличествующий. Напротив, инновации (от латинского слова «nova» — «новый») невозможно определить на основе имеющегося знания, то есть они непредсказуемы. Поскольку они являются новыми, узнать о них заранее невозможно. Однако у многих бизнесменов есть неверное представление, будто инновации — это когда нужно выяснить, чего хотят потребители. Ошибочное представление об инновациях как о чем-то предсказуемом критикуется Вальтером Винченти:

«Технический императив» убирающегося шасси <…> стал очевиден постфактум. Тогдашние проектировщики, по их собственным признаниям, не могли его предвидеть <…> Инноваторы понимают, куда они хотят попасть и какими средствами они собираются туда попасть. Но, если их идея действительно новая, они не могут с полной уверенностью предсказать, сработает ли она, то есть удовлетворит ли она всем важным требованиям[24].

Поскольку инновацию невозможно предвидеть, она может носить прорывной характер, создавая новую мозаику, к которой надо будет подбирать фрагменты, то есть приспосабливаться к ней. Инновации — это те события, к которым приспосабливаются «адаптации». (Однако значительная адаптация, которая происходит раньше срока, может стать прорывом.) Инновация может быть эфемерной, однако большинство завтрашних инноваций стоят на плечах сегодняшних. Постепенно они направляют «практику» экономики к тем «портам назначения», которые в противном случае остались бы незамеченными. Таким образом, инновации отвечают более высоким критериям, чем адаптации.

Для инноваций, требующих наличия таких интеллектуальных способностей, как воображение и интуиция, позволяющих придумывать новые цели, также необходима смелость зайти на незнакомую территорию и двинуться в направлении, отличном от того, что выбрали коллеги и учителя. Это заставляет нас видеть в инноваторах героев, которые ставят творчество выше комфорта и готовы принять неудачи и потери. Однако нет оснований полагать, что инноваторы любят риск. Инноваторы из Миннесоты Гарольд и Оуэн Брэдли говорили, что инновация рождается из придумывания новой в каком-то отношении модели бизнеса или мира. Поэтому возможно, что инноваторами, кем бы они ни были — основателями компаний, талантливыми директорами или же пользователями-первопроходцами, — движет внутренняя потребность доказать самим себе или остальным значимость своих идей.

Образцовым случаем инновации служит история создания массового автомобиля Генри Фордом. В своей лекции 2011 года «Эврика» Гарольд Эванс так описал эту историю:

Многие американцы считают, что Генри Форд изобрел автомобиль. Конечно, у него были предшественники и в Европе, и в Америке, и даже в его родном Детройте. Он говорил: «Я ничего не изобрел. Я просто собрал в автомобиль открытия других людей». В действительности же он сделал нечто совершенно новое. Дело не в том, что он придумал автоматическую конвейерную линию — конвейер, который в пять раз повышал производительность молотьбы, был разработан Оливером Эвансом еще в 1795 году <…> Гений Генри Форда заключается в идее — в эгалитарном представлении о том, что у каждого должен быть свой автомобиль.

Хотя некоторые люди не считали Форда каким-то выдающимся инноватором (как, впрочем, и сам он), его прорыв заключался в том, что он заглянул в будущее и представил новый образ жизни, осуществимость которого была им доказана. Другая поучительная история — это всем известная американская железная дорога, проходящая через всю страну. Эванс обсуждает ее в своей книге 2004 года «Они сделали Америку» (They Made America):

Теодору Джуде из Сакраменто хватило смелости заняться первой в Америке трансконтинентальной железной дорогой, играя роль одновременно предпринимателя и инженера. Его жена Анна писала: «стало ясно <…> что в нем было что-то <…> что позволяло ему идти на гигантские и смелые начинания». Критики говорили, что идея витала в воздухе много лет и строительство дороги было «просто вопросом времени».

Как отмечает Эванс, инженерный подвиг Джуды многие считали слишком предсказуемым, чтобы отнести его к инновациям. Однако «вопросом времени» была лишь попытка построить такую дорогу. Успех же вызывал сомнения. Многие инженеры считали, что прямую железную дорогу до Северной Калифорнии вообще невозможно создать. Так что успех строительства невозможно было предвидеть. Джуда отличался поразительной интуицией, и он доказал свою правоту.

Некоторые инновации случайны. Томас Эдисон безо всякой задней мысли создал нить накаливания из попавшей ему в руки ламповой сажи, а Александр Флеминг создал пенициллин, оставив открытой чашку Петри. В экономике тоже множество примеров случайных инноваций. Всегда может найтись темная лошадка или проходная песня, которая внезапно становится хитом. Компания Pixar была основана для разработки новой методологии компьютерных вычислений, однако, когда один из технических сотрудников показал посетителям, что он может использовать эту технику для создания мультфильмов, их воодушевление превратило компанию в мультипликационную студию. Эти случайные инновации были настолько новыми, что изобретатели не могли даже представить себе новый продукт.

Практически во всех инновациях встречается элемент случайности. Успех в разработке нового продукта и переходе к коммерческому производству отчасти определяется удачей. Культовый телевизионный интервьюер Ларри Кинг не раз говорил о том, что самые знаменитые из его гостей всегда рассказывали ему о том, что их неимоверный успех зависел от счастливого стечения обстоятельств. Однако успех или неудача в инновационном процессе отличаются от удачного или неудачного броска обычной монеты. Инноваторы держат путь в неизвестное, в котором есть как известные неизвестные, так и некоторые неизвестные неизвестные; поэтому они не могут знать, позволит ли их креативность и интуиция создать инновацию, к которой они стремятся, даже если счастливый случай поможет им. Хайек, который, наконец, пришел к теме инноваций в 1961 году, был поражен тем, что американский экономист Джон Кеннет Гэлбрейт полагал, будто компании знают, каковы перспективы их новых продуктов. По Хайеку, компания точно так же не может знать вероятность того, какую прибыль или сколько убытков принесет новый дизайн автомобиля, как автор романа не знает, каковы его шансы попасть в список бестселлеров.

Как ни странно, экономисты оставили Хайеку задачу достраивать до конца зачаточную теорию, зарождение которой он пропустил, хотя и мог стать ее вдохновителем. В 1968 году он приходит к выводу, что экономики — под которыми он, очевидно, имеет в виду то, что мы называем современной экономикой, — осуществляют «рост знания» благодаря применению метода, который он называет процедурой открытия. Этот термин обозначает процесс определения возможности разработки того или иного воображаемого продукта или метода, как и вероятности их последующего применения. Благодаря внутренним пробам и испытаниям в рыночных условиях современная экономика дополняет свои знания о том, что можно производить и какие методы работают, а также о том, что неприемлемо и что не работает[25]. Здесь можно было бы добавить, что развитие бизнес-знания может быть бесконечным, поскольку, в отличие от научных знаний, оно не ограничивается физическим миром. То есть именно ученые должны бояться того, что их открытиям придет конец.

Другой источник роста этих данных, хотя на этот раз он имеет пределы, связан с исправлением, то есть с тем, что большая часть актуальных знаний неверна как на микроуровне определенных продуктов, так и на макроуровне всей экономики в целом[26]. Условия и структурные отношения могут измениться совершенно непредсказуемым образом. (Так, корпорация Northrop, используя аэродинамическую трубу, выяснила, что торможение, добавляемое неубирающимся шасси в сравнении с убирающимся, является пренебрежимо малым; но сотрудники корпорации не поняли того, что это добавочное торможение имеет большое значение для гораздо более быстрых самолетов.) Кроме того, наблюдения за экономикой не являются результатами контролируемого эксперимента; сами данные постоянно меняются, поскольку знания (и неверные представления) меняют экономику. Поэтому в экономиках есть пространство для обучения на чужих ошибках.

Современная экономика подхватывает «проблему открытия (или изобретения) возможностей и их удачного использования» — писал Брайан Лоусби. Чем больше экономика посвящает себя этой деятельности, тем более она современна. У экономики может быть достаточно энергии для формулировки, внимания для оценки и усердия для исследования новых коммерческих возможностей, выявленных внешними открытиями, — в том смысле, в каком это представлял и считал возможным Шумпетер. Но при этом та же экономика или какая-то другая может обладать креативностью, позволяющей создавать новые коммерческие продукты в ответ на условия или процессы внутри нее самой, а также прозорливостью (или интуицией), направляющей эту креативность в перспективном направлении. Креативность и прозорливость — это качества, которые присутствуют во всех человеческих экономиках. Однако исторически сложилось так, что одни страны не смогли или не захотели их использовать, а другие отказались от их применения. Современная экономика раскрывает креативность и прозорливость, и при этом ей удается в определенной мере привязать их к экспертному знанию предпринимателей, суждению финансистов и практической сметке конечных потребителей[27].

Так были заложены основы современной экономики, ее функционирования в качестве инновационной системы. У участников появляются новые коммерческие идеи, которые вырастают из их глубокой погруженности в соответствующие отрасли и профессии, а также длительного наблюдения за ними. Процесс развития новых методов и продуктов предполагает наличие целого ряда финансовых структур — бизнес-ангелов, суперангельских фондов, венчурных капиталистов, торговых банков, коммерческих банков и хедж-фондов; он требует различных производителей — стартапов, крупных корпораций и их дочек; а также всего спектра маркетинговой деятельности — стратегии маркетинга, рекламы и всего остального. Что касается конечных потребителей, на их стороне есть менеджеры компаний, которые первоначально оценивают новые методы, и клиенты, которые решают, какие товары стоит попробовать. И те и другие учатся тому, как использовать новые методы и продукты, на которые они перешли. К середине XIX века в США и Англии, а затем в Германии и Франции уже сложились строительные блоки современной экономики:

Появилось множество предпринимателей, обладающих правами собственности, правом на невмешательство со стороны государства, а также защитой, предоставляемой контрактным правом. В основанных ими фирмах и предприятиях эти предприниматели занимались разработкой новых методов и придумыванием новых продуктов. Банки редко инвестировали в предпринимателей без кредитной истории или кредитовали их. Семьи и друзья часто выступали в качестве «бизнес-ангелов», позволяющих запустить проект предпринимателя. Многим новым фирмам, если они хотели расти, приходилось реинвестировать свою прибыль. В Англии существовали провинциальные банки, предоставлявшие предпринимателям краткосрочные ссуды, а также доверенные, принимающие вклады от клиентов и выдававшие предпринимателям долгосрочные ссуды. Порой физические лица становились партнерами в коммерческом предприятии или же оплачивали взнос, чтобы получить патентную защиту. Одни банки с головой ушли в бизнес, как это сделали несколько столетий назад Фуггеры в Южной Германии, другие выступали консультантами и инвесторами для целых отраслей. В Америке провинциальные банки больше тяготели к предпринимательству. Фирмы Новой Англии нередко начинали заниматься банковским делом, даже продавая банковские облигации для финансирования своих деловых начинаний. Другие банки ссужали семьям и друзьям. (Немногие из этих протовенчурных капиталистов могли выступать в качестве дольщиков в уставном капитале, в отличие от современных венчурных фирм, но ситуация изменилась, когда предприниматели стали создавать акционерные общества, которые могли выпускать ценные бумаги.)[28]

Современная экономика, если понимать ее в качестве масштабного и непрекращающегося проекта по изобретению, разработке и испытанию новых вещей и методов, которые могут сработать и понравиться людям, оказала глубокое влияние на труд и общество. Ее предшественница, меркантилистская экономика, предоставляла мало работы, и, по сути, единственное, что она могла предложить, — это заработная плата. Конечно, она была большим облегчением по сравнению с феодальным крепостничеством, однако она все равно была утомительно скучной. В современных экономиках труд стал едва ли не универсальным: включенность в экономику сегодня гораздо выше, чем в меркантилистские времена. Труд занимает центральное место в жизни людей, особенно в их умственной жизни, определяя их развитие. Следовательно, современная экономика учреждает определенный образ жизни. Ставкой жестокой борьбы за экономические системы, разразившейся в XX веке, была человеческая жизнь, возникшая вместе с современной экономикой и утратой былого.

Социальная система

Большая часть инновационных идей нацелена на широкое применение, не ограниченное изобретателем или предпринимателем. В любой момент времени осуществляется множество предпринимательских проектов. Энергия современной системы — как и ее наиболее опасные последствия — возникает из того, что она работает в обществе, а не на уровне одного-единственного человека. Большое число акторов, каждый из которых действует независимо, значительно повышает неопределенность — в том смысле, в каком ее понимают экономисты. Фрэнк Найт, влиятельный американский экономист, противопоставил известный риск (когда бросается известная монета, о которой мы знаем, что она сбалансирована) неизвестному риску (когда бросается неизвестная монета), который он назвал неопределенностью. Он понял, что в бизнесе очень много такой неопределенности. Судя по всему, он положительно оценивал тот факт, что такая неопределенность является отличительным признаком современной экономики[29].

Неопределенность конечных результатов проекта предпринимателя, занявшегося новым продуктом, отчасти является микронеопределенностью: неизвестно, понравится ли конечным потребителям продукт настолько, что они будут его покупать. Предприниматель живет в страхе, что, даже если конечные потребители полюбят его продукт, продукт какого-то другого предпринимателя они полюбят еще больше. (Тогда как Робинзон Крузо боялся только того, что ему самому не понравится новый продукт.) Кроме того, результаты деятельности других предпринимателей будут влиять на собственное дело предпринимателя. (Одна микронеопределенность — неизвестно, понравятся ли эти продукты, когда будут готовы, — повышает другую неопределенность — неизвестно, удержатся ли производство и доход в экономике на достаточно высоком уровне. А это порождает уже макронеопределенность: неизвестно, смогут ли конечные потребители нового продукта покупать его.) Таким образом, как первым понял Джон Мейнард Кейнс, отсутствие координации в предпринимательских проектах современной экономики порождает будущее, формы и масштабы развертывания которого являются в высшей степени неопределенными. Будущее по истечении любого продолжительного промежутка времени становится, по сути, непознаваемым. Как говорил Кейнс, «мы просто не знаем» о будущем. В течение жизни одного поколения экономика может приобрести форму, которая была бы немыслимой для предыдущего поколения[30].

И у Кейнса, и у Хайека основополагающий тезис заключается в том, что двигателями экономической истории являются новые идеи, что противоречило жесткому детерминизму Томаса Гоббса или Карла Маркса, поскольку Кейнс с Хайеком понимали, что новые идеи невозможно предвидеть (в противном случае они не были бы новыми), а раз их невозможно предвидеть, они оказывают на историю независимое влияние. Однако из-за непознаваемости будущего последствия развития современных идей становятся еще более непознаваемыми. Следовательно, никакая правдоподобная проекция экономического развития в современной экономике невозможна, точно так же как дарвиновская теория эволюции не может предсказать направление эволюции. Но все же мы можем узнать некоторые истины, изучая процессы «роста знания» и инновации: провальные идеи не всегда бесполезны, поскольку они могут указать, в каком направлении больше не стоит идти. Успешные идеи, то есть инновации, могут служить источником вдохновения для других инноваций, образуя бесконечное поступательное развитие. Оригинальность — это возобновляемая энергия, которая движет будущее непредсказуемым образом, создавая новые неизвестные и новые ошибки, то есть новое пространство для оригинальности. Нам стоит заняться изучением той плодородной почвы, которая нужна для высокого экономического динамизма.

Современная система достигает успеха, основываясь на многообразии, существующем в обществе. То, в какой мере общество желает инноваций и способно к ним, то есть его склонность к инновациям, или, говоря кратко, его экономический динамизм, очевидным образом зависит не только от разнообразия ситуаций, историй и личных качеств потенциальных изобретателей новых идей. (Известные примеры — проникновение в музыкальный бизнес евреев в 1920-х годах и чернокожих в 1960-х.) Динамизм страны также зависит от плюрализма точек зрения финансистов. Чем выше вероятность того, что идея будет оценена кем-то, кому она может понравиться, тем ниже вероятность того, что хорошая идея не получит финансирования. (Если все креативные идеи отбирает король, указывающий, какие проекты должны получить финансирование, это верный рецепт для создания одноцветного общества.) Динамизм зависит — в числе прочего — от разнообразия предпринимателей, из которых можно выбрать наиболее близкого или наиболее готового к воплощению новой идеи в рабочем методе или продукте. Очевидно, также важен и плюрализм конечных потребителей. Если бы все они были одинаковыми, обнаружение инновации, которая понравилась бы всем им, напоминало бы прицельное бомбометание.

Если все это разнообразие важно, у нас есть ответ на вопрос, от которого мы ранее уклонялись: исторически сложилось так, что описываемая здесь система креативности и прозорливости, то есть система роста знания и инноваций получила бурное развитие в частном секторе, а не государственном. Может ли похожая система роста знания и инноваций работать в государственном секторе? Нет, если разнообразие среди финансистов, менеджеров и потребителей действительно имеет большое значение[31].

Успех этой системы зависит также от уровня ее интерактивности. Проект по изобретению нового продукта обычно начинается с формирования креативной команды. Проект по переходу к коммерческому производству или маркетингу уже придуманного продукта обычно начинается с формирования компании, объединяющей определенное количество людей. Любой человек, у которого есть опыт работы в группе, понимает, что в целом группы способны производить такие идеи, которые значительно превосходят то, что способен был бы сделать изолированный индивид. Вера некоторых социальных критиков в то, что можно сделать хорошую карьеру, работая дома, не учитывает пользы, которую приносит столкновение с чужими идеями и вопросами, особенно если они исходят от людей, которых мы привыкли уважать и которыми мы восхищаемся. А вера в то, что компания может без ущерба для инноваций рассредоточить большое число своих сотрудников, например рассадив их по их собственным квартирам, не учитывает важности случайных встреч у кулера и за обедом.

Взаимодействия усиливают также способности индивидов. Когда главного исполнителя на рожке амстердамского оркестра Консертгебау похвалили за высочайший уровень его мастерства, он ответил, что у него ничего не получилось бы без взаимодействия со всем остальным оркестром. Команда — по крайней мере, хорошо функционирующая — благодаря сочетанию взаимодополняющих талантов достигает не просто производительности, как сказал бы классический экономист, но, как говорят теоретики менеджмента, «сверхпроизводительности», которая возникает, когда каждый член группы добивается усиления своего таланта благодаря взаимным вопросам и итоговому выигрышу в понимании, а также взаимному стимулированию, — этот момент подчеркивался философом менеджмента Эзой Саариненом.

Существует также интерактивность во времени и в пространстве. Идеи определенного общества связываются друг с другом и умножаются. Способность того или иного человека производить новые идеи значительно повышается благодаря столкновению с недавними идеями, порожденными экономикой, в которой данный человек действует, и, если говорить о нашем времени, глобальной экономикой. В изолированном состоянии у человека в какой-то момент могли бы кончиться идеи и он не смог бы породить новые. В своем «Робинзоне Крузо» романист-экономист Даниель Дефо показывает, как мало у Крузо осталось идей без общества, в котором он мог бы черпать вдохновение. Контраргумент, согласно которому для максимизации своего процветания такая страна, как Аргентина, должна оставаться аграрной и не урбанизироваться, поскольку только тогда удастся сохранить естественное преимущество в разведении овец, упускает из виду тот факт, что сельская жизнь не ведет к интеллектуальному стимулированию и обширному взаимному обмену, который столь критичен для креативности[32]. Следовательно, широкий круг общения и значительное скопление в городах людей разных взглядов служат усилению креативности системы.

В этой главе мы рассмотрели историю и внутреннее устройство современных экономик XIX–XX веков. В первые десятилетия участники этой новой системы еще слабо понимали, что все ее элементы уже сформированы и быстро развиваются. Но чем больше росло понимание современной системы, в которой они работали, тем сильнее становилось ощущение, что эта новая система открывает перед ними фантастические возможности. В двух следующих главах излагается малоизвестная история роста производительности и уровня жизни, который принесла с собой эта система, то есть история как материальных приобретений, так и позитивных изменений в характере труда и в самой жизни.

Глава 2 Материальные последствия современных экономик

В Вавилоне были висячие сады, в Египте — пирамиды, в Афинах — акрополь, в Риме — Колизей, а в Бруклине есть свой мост.

Вывеска на открытии Бруклинского моста в 1883 году

Хотя экономика той или иной страны, как мы показали в предыдущей главе, определяется ее структурой, для нас все же важны последствия, к которым она приводит. Устойчивый рост производительности, вызванный современной экономикой во многих странах уже в XIX веке, имел судьбоносное значение. Карл Маркс, хотя он и выступал против системы, за развитием которой наблюдал, понимал важность устойчивого роста. В 1848 году, когда современные экономики еще даже не вышли на свою максимальную скорость, Маркс, имея в виду в том числе и производительность, обратил внимание на «прогрессивность» современных экономик, известных ему по собственному опыту[33]. Как отмечалось в первой главе, этот рост производительности имел глобальное значение, поскольку новые методы и продукты могли осваиваться и использоваться и в других экономиках, которые совершенно необязательно должны были быть современными. Бывало, что некоторые страны с рано сформировавшимися современными экономиками впоследствии становились менее современными — так, после окончания Второй мировой войны Франция, если говорить начистоту, утратила значительную долю своего динамизма. (А в 1930-х годах некоторые экономики, например немецкая, пошли по не- или даже антисовременному пути развития.) Однако в других странах экономика стала более современной — очевидными примерами здесь служат Канада и Южная Корея. В общем и целом современная экономика продолжает существовать: в некоторых экономиках предпринимаются широкомасштабные попытки инноваций, которые оказываются успешными, по крайней мере при соблюдении базовых рыночных условий.

В этой главе мы попытаемся показать силу и последствия динамизма хорошо функционирующей современной экономики. Марсианин, высадившийся на Землю, не понял бы, что с чем связать. Однако едва ли не чудесное возникновение современной экономики, которая появилась тогда, когда других глобальных новшеств почти не было, позволяет с определенной уверенностью связать различия жизни в XIX веке и в XVIII с рождением современности. Изучение величины этих явлений, связываемых с возникновением современности, — самый близкий к лабораторному эксперименту метод из всех, что имеются у нас в распоряжении. Здесь нам надо будет вспомнить, что достижение высоких уровней само по себе не является достаточно хорошим результатом, если эти уровни не растут. (Как говорят в кинобизнесе, «все определяется вашим последним фильмом».) Но и рост не является компенсацией для чрезвычайно низкого уровня.

Нам же наиболее важно влияние современной экономики на человеческую жизнь или, точнее говоря, на ту жизнь, которой люди живут в обществе, то есть на социальную жизнь. Данные по производительности труда или средней заработной плате сами по себе нагоняют скуку: они не позволяют адекватно представить жизнь в современных экономиках, то есть показать, что стали покупать на доходы от производства или на реальную заработную плату по прошествии нескольких десятилетий и каковы были преимущества опыта, сопряженного с подобной производительностью или заработной платой. Нам нужно ощутить то, как современные экономики изменили труд и, следовательно, жизнь, то есть, в идеале, нам требуется красочный и в то же время общий обзор всего комплекса выгод и издержек для участников современных экономик.

В этой и следующей главах показывается, что современные экономики и современность, которая породила их, привели к множеству глубоких последствий, большинство из которых является благотворными. В данной главе рассматриваются некоторые из материальных последствий современных экономик — «земные радости». Следующая глава в основном посвящена множеству нематериальных последствий, ради которых и живут люди.

Изобилие материальных благ

Рост выработки на одного работника, то есть производительности труда или просто производительности, спровоцированный современными экономиками, был и остается устойчивым. Если рассуждать в качественных терминах, страны с современными экономиками (а также экономики стран, включившихся в глобальную экономику с тем или иным отставанием) перешли от стационарного состояния к взрывному безграничному росту. Если бы темп роста производительности составлял всего полпроцента в год или еще меньше, тогда рост, вероятно, вообще не был бы заметен. В этих условиях стране понадобилось бы 144 года, чтобы выработка на одного работника удвоилась. Современные экономики привели не только к безграничному, но и к быстрому росту.

Рост выработки на одного работника за «долгий XIX век» (закончившийся в 1913 году с началом Первой мировой войны) не может не поражать. К 1870 году совокупный объем производства на душу населения в Западной Европе в целом вырос на 63 % по сравнению с уровнем 1820 года. К1913 году рост составил 76 % по сравнению с уровнем 1870 года. В Британии первая величина составила 67 %, а вторая — 65 %. В США та же первая величина равнялась 95 %, а вторая —117 %. (Подобный рост сегодня, возможно, и не произведет впечатления на читателя, который знаком с поразительным развитием Китая в 1980–2010 годы. Однако у Китая была возможность приобретать за рубежом и внедрять многие производственные технологии и знания, тогда как Европе и Америке неоткуда было их взять.)

Совокупный рост с начала экономического «взлета» до 1913 года, почти утроивший производительность в Британии и почти учетверивший ее в Америке, создал такой уровень жизни для обычных людей, который в XVIII веке был просто немыслим. Изменение уровня жизни привело к преобразованиям, часть из которых будет описана ниже. Но было и косвенное последствие: поскольку совокупный выпуск и, следовательно, доходы в экономике растут безгранично, размер богатства домохозяйств уже не сможет оставаться прежним по отношению к доходу. Люди, которые мало сберегали при старом стационарном состоянии, начали откладывать больше и пытаться заработать больше (чтобы сберечь еще больше), чем в XVIII веке, чтобы уровень их богатства не отставал от темпа роста доходов. Поэтому можно было бы ожидать, что доля рабочей силы в общей численности населения в современных экономиках будет намного больше, чем в меркантилистской экономике. К сожалению, у нас нет данных, позволяющих проверить эту догадку.

Однако заработная плата, а не производительность, — вот единственный важный индикатор материальных благ, доступных людям, которые вступают в экономику без значительного унаследованного богатства и без перспектив его получения. Адекватная материальная зарплата была — и остается — условием получения важных благ. В XIX веке именно заработная плата, в противоположность сегодняшней ситуации, определяла, какие первичные блага могли позволить себе работники, — базовые материальные блага, такие как жилье и медицинское обслуживание, а также нематериальные блага, в которых нуждаются почти все, например наличие работы, которая не была бы опасной или чрезмерно тяжелой, наличие семьи и участие в жизни местного сообщества.

Рост производительности не является гарантией роста заработной платы — точно так же, как последняя может расти и без роста производительности. Как отмечалось во введении, Фернан Бродель, выдающийся французский историк послевоенного периода, показал, что, хотя великие путешественники и колонисты XVI века вернулись домой с грузом серебра для своих правителей, эти доходы не привели к подъему заработной платы[34]. Хотя заработная плата работника и производительность связаны между собой (кто-то однажды сказал, что в экономике все зависит от всего по крайней мере двумя разными способами), отдельные факторы могут влиять на связь между производительностью и заработной платой. Но это неважно. Современные экономики привели к росту заработной платы трудящихся, чего не смогли сделать запасы серебра.

Как было показано во введении, формирование современных экономик позволило порвать с мрачной закономерностью, которую выявил Бродель. (В XVI и в XVIII веках — С 1750 по 1810 год, то есть не в современную эпоху или эпоху современных экономик, — заработная плата падала — по крайней мере в Британии, по которой у нас имеются данные.) В Британии дневная заработная плата рабочих, выраженная в реальных единицах или покупательной способности, в профессиях, по которым у нас имеются данные, начала устойчиво расти примерно в 1820 году — то есть в то же время, когда начала резко расти выработка на рабочего. (В Америке столь ранних данных почти нет.) В Бельгии схожий рост заработной платы начался около 1850 года. Во Франции заработная плата тоже вскоре начала расти — и вплоть до 1914 года она то догоняла британскую, то отставала от нее. В Германии заработная плата то резко поднималась, то опускалась, а в начале 1820-х годов пошла вниз и опускалась вплоть до 1840-х годов, что стало одной из причин революционных выступлений 1848 года; устойчивый рост начался в 1860 году или, согласно другим источникам, в 1870 году. Таким образом, реальная заработная плата строителей, промышленных и сельскохозяйственных рабочих в современных экономиках резко начала расти вместе с ростом производительности труда.

Здесь возникает один вопрос — действительно ли заработная плата росла столь же значительно, что и производительность труда? Возможно, заработная плата несколько отставала от производительности, поскольку доля труда в растущем продукте снижалась. В действительности же номинальная дневная плата «среднего городского неквалифицированного мужчины», выраженная в местной валюте, не просто держалась на уровне производства продукции надушу населения в стоимостном выражении, но и постепенно увеличивалась. После 1830 года в Британии отношение заработной платы к производительности труда, немного снизившись к 1848 году (снова этот неудачный год), к 1860-м годам смогло вернуться к прежнему уровню и даже превзойти его, потом снова упало в 1870-х годах, чтобы наконец резко вырасти в 1890-х годах и продолжить рост вплоть до 1913 года. Во Франции это отношение изменялось по похожей схеме. В Германии оно, сохраняясь на постоянном уровне в 1870–1885 годы, несколько снизилось в 1890-х годах, но потом снова достигло высокой отметки в 1910-х годах, на которой продержалось до начала войны. И в этих данных не учитывается, что рабочие покупали на свою зарплату не единицы внутреннего валового продукта; они все больше покупали импортные потребительские товары по ценам, которые снижались вместе с ростом поставок и сокращением транспортных издержек. В одном британском исследовании делается следующий вывод: «после продолжительной стагнации реальная заработная плата <…> почти удвоилась в 1820-1850-х годах»[35]. Тезис о том, что в современных экономиках заработная плата играет меньшую роль, чем незаработанный доход, доказать невозможно. Однако в случае с менее привилегированными и неимущими людьми заработная плата определенно имела большое значение.

В общественном мнении утвердилась идея, будто новая система, к которой семимильными шагами шел XIX век, была адовой экономикой с несчастными рабочими, которые трудились на фабриках, шахтах и в качестве чернорабочих. Некоторые считают, что социальные условия практически не менялись на протяжении всего столетия до тех пор, пока социалистические идеи не преобразили Европу, а «Новый курс» — Америку. Возможно, такое впечатление создалось благодаря литературе. Но часто даты обманчивы. «Отверженные» Виктора Гюго были посвящены противоречиям, возникшим в 1815–1832 годы во время правления Луи-Филиппа, а не негативным сторонам современной экономики, к которой Франция пришла спустя несколько десятилетий. Но есть и впечатляющие произведения середины XIX века. Благодаря созданным Диккенсом в его «Оливере Твисте» подробнейшим картинам жизни лондонской бедноты и графике Оноре Домье, изображающей борьбу парижских рабочих, которая продолжалась до 1870-х годов, создается впечатление, будто, когда производительность труда начала расти, значительная масса трудоспособного населения страдала от снижения заработной платы или, в лучшем случае, долгое время оставалась в столь же бедственном, безнадежном и неприкаянном состоянии, как и раньше. Этот тезис необходимо проверить.

Для этого нужно выяснить, действительно ли заработная плата так называемого рабочего класса, то есть заводских рабочих, занятых ручной работой и физическим трудом в целом, стагнировала (или даже падала), когда современные экономики укреплялись, становясь все более эффективными. То есть следует спросить, действительно ли заработная плата синих воротничков стояла на месте или снижалась. Согласно распространенному представлению, на протяжении всего XIX века заработная плата наименее квалифицированных рабочих падала в результате механизации труда или по крайней мере снижалась по сравнению с заработной платой квалифицированных работников.

Но это тоже ложное представление. Согласно ранее упомянутому британскому исследованию, средняя заработная плата на одного работающего в 1815–1850 годы превышала заработную плату заводского рабочего примерно на 20 %. Но это в значительной степени определялось заработной платой людей, занятых ручным трудом в сельском хозяйстве, но современный сектор едва ли можно винить в том, что сельское хозяйство переживало непростые времена. Британские оценки из другого источника показывают, что средняя заработная плата всех квалифицированных рабочих в несельскохозяйственном секторе в этот период выросла ненамного больше, чем заработная плата неквалифицированных рабочих, — разница составляла 7 %[36]. Данные Кларка по дневной заработной плате мастеров и «подсобных» рабочих в строительной отрасли Британии показывают, что в 1810-х подсобные рабочие постепенно начали все больше уступать мастерам (хотя начиная с 1740-х годов не было тренда ни на понижение, ни на повышение), но в середине века ситуация начала меняться; подсобные рабочие вернули свои позиции к 1890-м годам, а в следующее десятилетие даже улучшили их. Таково же было впечатление современников. Премьер-министр Гладстон, наблюдавший за бурным потоком налоговых поступлений от самых разных категорий работников, заявил в палате общин:

Я должен был бы с некоторой болью и немалой встревоженностью взирать на этот удивительный рост, если бы считал, что он ограничен классом лиц, которых можно назвать зажиточными <…> Однако <…> глубочайшее и бесценное утешение мне приносит мысль о том, что, хотя богатые стали еще богаче, бедные перестали быть такими бедными <…> Если посмотреть на средние условия британского работника, будь то крестьянина, шахтера, механика или ремесленника, многочисленные и совершенно бесспорные свидетельства говорят нам о том, что за последние двадцать лет в его средствах к существованию образовалась такая прибавка, которую мы можем почти без колебаний считать беспримерной, историю какой бы страны и какой бы эпохи мы ни взяли для сравнения[37].

Следовательно, в Британии современная экономика не вела к систематическому или постоянному увеличению неравенства в заработной плате. Однако Маркс никогда не признавал факты, на которые обратил внимание Гладстон.

Представление о том, что, в отличие от капиталистов, положение рабочих в XIX веке становилось все хуже, выдерживает проверку не лучше, чем другие ложные мнения. Недавно полученные данные показывают дневную заработную плату на работника в виде отношения к национальному продукту на душу населения. В Британии этот показатель рос, а не опускался — с 191 в 1830 году до 230 в 1910 году. Во Франции тот же показатель вырос с 202 в 1850 году до 213 в начале 1920-х годов. В Германии он увеличился со 199 в начале 1870-х годов до 208 в начале 1910-х годов[38]. Эта картина была описана еще в 1887 году Робертом Гиффеном, журналистом и главным статистиком британского правительства, который использовал данные по индивидуальным доходам, собиравшиеся со времени введения в Британии подоходного налога в 1843 году. Эти данные показывают, что за прошедшие с тех пор сорок лет совокупный доход «богатых» удвоился, но и число «богатых» тоже удвоилось; тогда как совокупный доход работников физического труда вырос больше чем вдвое, хотя их число увеличилось незначительно.

Богатых стало больше, но каждый из них не стал намного богаче; «бедные» же стали в среднем в два раза богаче, чем пятьдесят лет назад. То есть бедные воспользовались почти всеми материальными благами последних пятидесяти лет[39].

Рост реальной заработной платы, несмотря на то что на протяжении нескольких десятилетий XIX века заработная плата неквалифицированных работников оставалась относительно низкой, привел, судя по всему, к двум благоприятным последствиям, которые в целом можно признать социально значимыми. Первое заключается в том, что повышение общего уровня заработной платы ведет к освобождению: оно позволяет людям, запертым внизу шкалы заработной платы, то есть, если пользоваться обычной терминологией, неквалифицированным рабочим, перейти с работы, отказаться от которой они раньше не могли, на другую, более им интересную. Человек, занятый работами по хозяйству в «домашней экономике» своего собственного дома или в качестве наемного работника в чужом доме, смог перейти на работу, которая не вела к такой социальной изоляции; тот, кто работал в «теневом» секторе, смог позволить себе работу в «белой», официальной экономике, считающейся более респектабельной и свободной; другие люди смогли перейти на более интересную работу, требующую инициативности, ответственности и коммуникации и приносящую большее удовлетворение. Следовательно, более высокая заработная плата привела также к тому, что можно назвать экономической интеграцией. Все больше людей включались в экономику, внося свою лепту в основной проект общества и, следовательно, получая вознаграждение, которое было возможно только благодаря такой занятости.

Рост заработной платы принес еще одно важное социальное благо — снижение уровня бедности и нищеты. Наблюдения двух выдающихся экономистов тех времен подтверждают, что заметное падение бедности произошло во всех современных экономиках, складывавшихся в XIX веке, — по крайней мере в тех, по которым у нас имеются данные. Рассуждая о трендах в Англии и Шотландии, в 1887 году Гиффен отметил резкое падение числа пауперов (то есть лиц, освобожденных от выплаты долгов) С 4,2 % в первой половине 1870-х годов до 2,8 % в 1888 году — и это несмотря на самый большой прирост населения за всю историю. Гиффен опять же указывает, что в Ирландии, куда современная экономика пришла позднее, «имел место рост числа пауперов в сочетании с сокращением численности населения». Дэвид Уэллс, писавший в 1890-х годах об Америке, заметил, что «число бедняков по отношению к общей численности населения в целом снизилось; и это несмотря на всю сложность борьбы с пауперизмом в такой стране, как США, которая каждый год принимает армии бедняков из европейских стран»[40]. Другой способ оценить утверждение, будто современная экономика ведет к ухудшению положения большинства, — исследовать довольно неожиданные данные по инфекционным заболеваниям, питанию и смертности. История изменения этих данных, как и все, о чем говорилось выше, не является историей линейного прогресса. Она показывает, что после страданий XVIII века общества достигли процветания. Удивительно, к примеру, то, что смертность от оспы, встречавшейся в основном у маленьких детей, росла на протяжении всего XVII века вплоть до середины XVIII века, времени расцвета коммерческой экономики, когда две трети всех детей умирали, не достигнув пятилетнего возраста. Современная экономика не могла быть причиной эпидемий оспы, поскольку ее тогда еще попросту не было. Причина заключалась в росте международной торговли — в «импорте более опасных штаммов с ростом мировой торговли». Затем смертность от оспы начала падать. Ко второй четверти XIX века детская смертность упала на две трети. Главным фактором тут представляется современная экономика, начавшая формироваться в 1810-х годах, а не первый этап промышленной революции 1770-х годов, которая, как уже отмечалось, была в основном ограничена одной-единственной отраслью и продлилась относительно недолго[41]. По мере становления современных экономик в XIX веке сокращение смертности от оспы стало еще более заметным. Уэллс сообщает, что «в 1795–1800 годы за год в Лондоне умирало в среднем 10180 человек, а в 1875–1880 годы — всего 1408»[42].

Распространенность инфекционных заболеваний, от которых, как правило, больше страдали взрослые, также значительно сократилась в XIX веке. Уэллс пишет, что «чума и проказа практически исчезли [в Британии и Америке]. Сыпной тиф, который раньше был настоящим бичом Лондона, как сообщается, ныне полностью исчез из этого города». В результате уровень смертности резко снизился. «В Лондоне коэффициент смертности, который в среднем составлял 24,4 на 1,000 в 1860-х годах, упал до 18,5 в 1888 году. В Вене коэффициент смертности составлял 41, но упал до 21. В европейских странах снижение составляло от одной трети до одной четверти. В США (если считать в целом) в 1880 году он составлял от 17 до 18»[43].

Было ли это связано только с наукой? Эксперты так, видимо, не считают. Обсуждая сокращение случаев целого ряда инфекционных заболеваний в Лондоне — оспы, «лихорадки» (сыпного и брюшного тифа), «конвульсий» (диареи и желудочно-кишечных заболеваний), Раццел и Спенс указывают на гигиену и санитарию, которые стали возможны благодаря более высоким доходам:

В большинстве своем эти болезни были связаны с грязью. [Падение смертности] произошло в равной мере как среди богатых, так и среди небогатых <…> Возможно, что изменение среды повлияло на определенное число заболеваний <…> Замена шерстяного белья льняным и хлопковым <…> а также более эффективная стирка, включающая кипячение одежды, — вот, вероятно, факторы, отвечающие за постепенное уничтожение как тифа, так и вшей[44].

Уэллс указывает на более качественное питание, которое стало доступным с ростом доходов:

Итак, хотя совершенствование знаний в области санитарии и введение соответствующих норм способствовали этим результатам, в основном они объяснялись ростом доступности и дешевизны пищевых продуктов, что, в свою очередь, полностью определяется совершенствованием методов производства и распространения <…> Американец явно набирает в весе и росте, но этого бы не произошло, если бы массы снова впали в бедность[45].

Таким образом, современная экономика помогла сократить заболеваемость и смертность. Постепенное повышение производительности труда позволило семьям и обществам получить средства, необходимые для того, чтобы бороться с болезнями как самостоятельно, так и с помощью системы здравоохранения. Меры по улучшению больничной практики, например применение антисептиков, способствовали снижению числа многих инфекционных заболеваний. Кроме того, современные больницы сами по себе являются частью современной экономики. Идеи и знания, формирующиеся в больницах, и их распространение в системе здравоохранения стали важной частью стремительного роста знаний, производимых современными экономиками.

Благодаря развитию современных экономик и приросту производительности, распространившемуся и на многие другие страны, мир вступил в полосу везения, в которой одни положительные результаты усиливались другими. Благодаря более низкой смертности появилось больше молодежи, то есть больше людей, которые хотели бы изобретать, развивать и проверять новые концепции, что, в свою очередь, запускало новый цикл повышения заработной платы и снижения смертности.

Не все так радужно

Читатель, удивленный столь хорошими новостями о заработной плате в современных обществах, ожидает, вероятно, того, что данные по занятости и безработице в первых современных экономиках скорректируют эту картину. В 2009 году британская журналистка Мэйв Кеннеди в своей статье, посвященной архиву британских газет за сто лет, недавно опубликованному в Интернете Британской библиотекой, предложила «каждому, кто обескуражен современными политическими скандалами, войнами, финансовыми катастрофами, растущей безработицей и пьяными одичавшими детьми, сбежать в XIX век, — к его войнам, финансовым катастрофам, политическим скандалам, растущей безработице и пьяным одичавшим детям». Но на самом деле именно коммерческая экономика XVIII века, создавшая первые большие города, породила такое явление, как массовая безработица. С нее начинается миграция населения из натурального сельского хозяйства, в котором оплачиваемый или «наемный» труд оставался случайным явлением, то есть из сферы, в которой не было безработных, в город, где отсутствие оплачиваемой работы означало почти полное отсутствие альтернативных способов заработать себе на хлеб и крышу над головой. Застраховаться от безработицы люди могли, лишь откладывая на черный день. Если у них такой возможности не было, существовали общества взаимопомощи (Verein), в которые могли обращаться квалифицированные работники; многим приходилось обращаться к семьям или друзьям. Государственные программы страхования на случай безработицы во Франции появились только в 1905 году, а в Британии — в 1911 году.

Развитие современных экономик в XIX веке умножило число городов, увеличив тем самым и число безработных. Рост города со свойственной ему безработицей и, соответственно, упадок деревни с ее неполной занятостью неизбежно вели к росту национального уровня безработицы. Не то чтобы это само по себе было чем-то плохим. Конечно, жители городов рисковали остаться без работы, но у них также была возможность воспользоваться теми благами, которые притягивали людей, заставляя их собираться в городах. Многие бежали из деревни, потому что, несмотря на все риски, это того стоило.

У нас нет данных, позволяющих утверждать, что современная экономика действительно привела к росту безработицы в существовавших тогда городах выше уровня, который наблюдался столетием ранее. Однако доступные нам данные свидетельствуют об увеличении доли работающих в общей численности населения на протяжении всего XIX века (среди женщин) и показателях безработицы, которые были не выше современных — например, тех, что имели место после 1975 года. Недавнее исследование на материале Франции показало, что «смена направления, впервые проявившаяся в 1850-х годах, становится еще более очевидной в 1860-х годах: наблюдалось заметное ускорение роста числа работающих, [несмотря] на сильный противовес — увеличение численности трудоспособного населения»[46]. Формирование современной экономики во Франции, судя по всему, выталкивало все большую массу трудоспособного населения в несельские сферы занятости, поскольку в сельском секторе не было способных на это сил. Что касается Британии, в классической работе У. А. Филлипса о связи безработицы с инфляцией приведены данные вплоть до 1861 года. И эти данные не подтверждают наличия какого-либо прироста безработицы в десятилетия, когда современная экономика получила большее распространение, а ее способность создавать новое знание и, следовательно, менять мир существенно возросла. Кроме того, в 1861–1910 годы безработица, судя по всему, была не выше той, что наблюдалась в 1971–2010 годы, когда Британия уже не занимала передовых позиций в области знаний и инноваций, отстав от своих конкурентов. Можно сделать вывод о том, что быстрый рост знаний, а следовательно, производительности и заработной платы, смог, передаваясь через один или несколько каналов влияния, сдерживать безработицу, что с трудом удавалось более поздней Британии с ее менее изобретательной экономикой и менее креативным обществом. Многочисленные субсидии и государственные службы смогли замедлить рост безработицы для работников с наименьшими заработками, но полностью переломить эту тенденцию они не смогли.

Почему же тогда современные экономики, возникшие В XIX веке, и их более поздние версии пользуются такой дурной репутацией? К ним приклеилась метафора Уильяма Блейка — «темные фабрики Сатаны», которые, как он заметил, начали заполнять округи в 1804 году, то есть за десятилетие до вторжения фабрик. Однообразие и тяготы сельского труда были в основном заменены рутиной, сумраком и шумом, характерными для многих или большинства фабрик. В фильме Чарли Чаплина «Новые времена» (1937) конвейер больше олицетворял бессмысленную рутину, чем орудие угнетения. Так или иначе, фабрики встречались не только в современных экономиках XIX века или первой половины XX века. Похожие или даже худшие фабрики встречались в экономиках, которые можно считать наименее современными, — например, в России Ленина и Сталина, в Китае Дэн Сяопина. Кроме того, рост числа фабрик не был необходимой составляющей современной экономики ни на одном из этапов ее развития. Возможно, что следующая страна, которой удастся совершить прорыв к современности, вообще обойдется без фабрик и сразу перейдет к офисам и интерактивному веб-кастингу.

Возможно и другое объяснение. Даже сегодня, в XXI веке, грязь и удушливые испарения — примета городов, начавших быстро расти в XIX веке, то есть с приходом современной экономики, — кажутся нам чем-то ужасным. Но мы забываем, что значило для людей сбежать от средневековых заработков и начать получать доходы, в два или три раза превышавшие средневековый уровень, а ведь именно это в XIX веке удалось сделать большинству людей в Британии, Америке, Франции и землях Германии. Доход — это ведь такая абстрактная, безжизненная вещь. Однако более высокий доход снижает число бедняков.

Странам, куда пришла современная экономика, и даже в определенной степени странам, где ее не было, она подарила огромные материальные блага: повысив уровень заработной платы, она дала гораздо большему числу людей возможность достойно поддерживать свое существование, она освободила их от пут общины и раскрыла перед ними городскую жизнь как альтернативу сельскому быту. Благодаря росту доходов она повысила уровень жизни в наиболее важном отношении — снизив риски ранней смерти вследствие болезней, так что теперь можно было жить и наслаждаться более высоким уровнем жизни. Возник новый средний класс, который мог ужинать в ресторанах, посещать стадионы и театры, а также обучать своих детей искусству. (Говорят, что в Америке пианино было в каждой гостиной.)

Сегодня нам может показаться, что этот «устойчивый рост» уже не важен. Более высокий доход сегодня не так важен для людей, как в те времена, когда потребление и санитария находились на безнадежно низком уровне, что доказывается значительным сокращением рабочего дня и рабочей недели в период с 1860 по 1960 год. Главная идея этой книги заключается в том, что для все большего числа людей в современных экономиках постоянный рост уровня их заработной платы не является самым важным в жизни. Исследования, посвященные «счастью», проведенные около десятилетия назад, пришли, однако, к несколько иному выводу. На основании опросов семей было сделано заключение, что после преодоления определенного порога люди, стоящие на более высокой ступеньке лестницы доходов, не сообщают о более высоком уровне «счастья», то есть они в каком-то смысле достигли буддистского состояния, в котором уже нет потребности в большем потреблении или досуге. Этот вывод был сделан, несмотря на то что с более высоким доходом обычно приходят большая ответственность и большие возможности. (Последующие исследования, проведенные на тех же данных, показали, что этот вывод не совсем точен.) Независимо от того, насколько верен этот тезис, мы всегда знали, что «не в деньгах счастье». Счастье не привязано к доходу. Высокий доход — это средство удовлетворения потребностей, которые, впрочем, не проходят по рубрике «счастье»; если бы это было не так, люди не стремились бы к более высокому доходу, который не приносит им, судя по их ответам, большего счастья. Недостаточный доход является препятствием для ключевых целей — личностного развития и радостной жизни. Важное достижение современных экономик заключается в том, что по мере их исторического развития людей, которым не хватало дохода для осуществления своих нематериальных целей, становилось все меньше.

Конечно, если бы на Западе не возникла современная экономика, а сохранилась меркантилистская экономика барочной эпохи, заработная плата и доходы могли бы в какой-то мере вырасти вследствие тех или иных — в сущности, не важно, каких именно, — научных открытий, экзогенных по отношению к экономикам. Однако рост заработной платы и доходов никогда не достиг бы такого уровня. Если бы экзогенная наука была в XIX веке главным фактором роста в нескольких западных экономиках, демонстрировавших высокий рост, эти научные открытия вызвали бы приливную волну, на которой поднялись бы все лодки, в том числе у голландцев и итальянцев, которые в начале XIX века были довольно продуктивны и успешны в науках. Но на деле, хотя почти все западные страны начинали в 1820-х годах примерно с равных позиций, в материальном отношении одни намного превзошли другие, и наибольших успехов добились именно современные экономики.

Итак, сделаем вывод: в этой главе были представлены не только количественные данные по быстрому росту, вызванному в некоторых странах складывавшейся в них современной экономикой. Здесь также были продемонстрированы данные, подтверждающие, что в тех странах, где современной экономике удалось укорениться, она радикально изменила материальные условия жизни благодаря беспрерывному созданию новых экономических знаний. Современные экономики совершили этот подвиг благодаря тем попыткам и успехам, к которым их подталкивала сама их структура, то есть благодаря массовым инновациям[47]. Стремление к инновациям, очевидно, полностью захватило многие страны. Как и подобает низовому характеру этих инноваций, одни блага, такие как доход, поступали равнопропорционально менее имущим; другие же, например более качественное здравоохранение и большая продолжительность жизни, были для них весомее, чем для остальных слоев населения. Как было отмечено в одном недавнем американском описании этого процесса, это была экономическая «революция», и «во многих отношениях она — лучшее из того, что случилось с простыми американцами за всю историю их страны»[48].

Однако материальные перемены — не единственное свершение современной экономики. Для большинства не менее радикально изменился и нематериальный или неосязаемый мир опыта, стремлений, духа и воображения. И это тема нашей следующей главы.

Глава 3 Опыт современной жизни

Новый опыт жизни в больших городах в 1860–1930 годы преобразил Европу. Экспрессионизм стал визуальным отображением жизни в состоянии подвешенности и одновременно воодушевленности, среди стремительно меняющегося и непонятного мира.

Джеки Валлшлагер. Financial Times

У молодой Америки была настоящая страсть — переходящая в безумное стремление — к новому.

Авраам Линкольн. Вторая лекция об открытиях и изобретениях

С современными экономиками пришло нечто радикально новое — современная жизнь. Последствия с точки зрения потребления, досуга и продолжительности жизни, описанные в предыдущей главе, были весьма значительны — некоторые из них смогли полностью изменить представление о том, какие возможности открывались перед людьми. Поскольку люди стали дольше жить, они смогли планировать карьеры, требующие больших вложений. Но хотя эти материальные выгоды и меняли уровень жизни (и условия труда), они не меняли в радикальном отношении сам способ жизни, то есть то, «как мы жили». Из всех материальных выгод, пожалуй, ближе всего к подобной цели подошло снижение детской смертности. Оно позволило ослабить душевную боль и страхи, связанные с детьми. Но изменился ли в результате сам опыт воспитания детей в его базовых качествах?

Для тех городов или стран, куда пришла современная экономика, больше всего были важны ее нематериальные последствия. Она преображала труд и карьеру большого и постоянно растущего числа людей. Следовательно, она меняла саму жизнь: новый опыт труда в современной экономике и, соответственно, новый опыт городской жизни изменили сам характер жизни, а не просто ее уровень. Конечно, в полной мере эти последствия проявились лишь со временем, причем в некоторых формах занятости — позже, чем в других. Поэтому нет ничего удивительного в том, что более ранние наблюдатели не всегда замечали те же эффекты, что и более поздние, которые едва ли могли упустить из виду новый смысл эпохи.

Конечно, некоторые из великих экономистов современности признали, что опыт труда имел центральное значение для жизни работающего населения. Альфред Маршалл, остававшийся ведущим британским экономистом на протяжении четверти века начиная с 1890 года, подчеркивал, что люди, занятые в современном бизнесе, замечают, что большинство проблем, которые им приходится решать, возникают в процессе шх. работы в рамках этой экономики:

Занятие, с помощью которого человек зарабатывает себе на жизнь, заполняет его мысли в течение подавляющего большинства часов, когда его ум эффективно работает; именно в эти часы его характер формируется под влиянием того, как он использует свои способности в труде, какие мысли и чувства этот труд в нем порождает и какие складываются у него отношения с товарищами по работе, работодателями или его служащими[49].

Весьма вероятно, что тут имеется некоторая британская недосказанность и сам Маршалл положительно оценивает психологическое стимулирование и тренировку ума на работе, которые он наблюдал в повседневной жизни. Через несколько десятилетий шведский экономист Гуннар Мюрдаль, всегда отличавшийся четкостью формулировок, высказал эту мысль в более явном виде:

Существует расхожее мнение <…> будто в экономике потребление— это единственная цель производства <…> Другими словами, человек работает, чтобы жить. Однако есть много людей, которые живут, чтобы работать <…> многие вполне преуспевающие люди получают больше удовольствия в роли производителей, а не потребителей <…> многие определили бы социальный идеал как состояние, в котором максимальное количество людей может жить именно так[50].

Маршалл и Мюрдаль отступили, таким образом, от ортодоксальной экономики, признав, что для растущего числа людей деловая жизнь, требующая обдумывания того, что и как лучше производить, стала тем, что полностью занимало их разум.

Наблюдение Маршалла и Мюрдаля поражает в двух отношениях. Подчеркивая психологическую сторону труда, они должны были понимать, что этот аспект не был всеобщим. Люди — по крайней мере, в большинстве своем — не обнаруживают сопоставимых стимулов или интересных задач в пожизненном уходе за детьми или в других видах домашней работы. (Если бы в мире на каждом углу было полно психологических стимулов и интересных задач, наличие тех же самых составляющих на рабочем месте вряд ли было бы предметом, заслуживающим обсуждения.) Также они должны были понимать, что это абсолютно новое явление. Неявно они предполагают, что работа в прежние времена не была увлекательной, если только не брать работу короля, занятого сохранением своей собственной власти. Богатейшим источником удовлетворения становится именно психологическое стимулирование и интеллектуальные рабочие задачи, а не сельский труд в традиционных экономиках. Маршалл и Мюрдаль, видимо, понимали, что интеллектуальная увлеченность формируется теперь на рабочем месте, однако они не уточнили, что это были за стимулы и задачи.

Другой мир: преобразование труда и карьеры

Особый опыт современной экономики сложился благодаря свойственной ей деятельности — созданию, разработке, маркетингу и испытанию новых идей. Во многих профессиях, хотя и не во всех, трудовой опыт изменился — в традиционных экономиках он представлялся единообразием или стазисом, а теперь стал ассоциироваться с изменением, вызовом, оригинальностью, свойственными современной экономике. Потратив совсем немного усилий, мы сможем выделить некоторые из форм современного опыта или современных категорий опыта, хотя другие, возможно, останутся за пределами нашего исследования. Вероятно, не все из этих видов опыта можно было бы назвать «вознаграждениями» (см. далее). И даже наиболее очевидные вознаграждения не являются достаточными для того, чтобы хорошо работающая современная экономика считалась справедливой, хотя они и могут быть необходимыми для справедливой экономики (см. главы 7 и 8). Но начнем с опыта.

Современность принесла с собой непрерывные изменения, что резко контрастировало с однообразным и рутинным трудом в традиционных экономиках. Беспрестанные изменения в работе компании, происходящие под влиянием внешних факторов, стали для участников экономического процесса источником психологических стимулов. Когда появляется новый продукт, у его реального или потенциального потребителя может возникнуть вопрос, нет ли какого-то дополнительного выигрыша от такого его применения, которое пока не известно. У производителя может возникнуть вопрос, нет ли способа усовершенствовать или изменить его работу. Конечно, в традиционной экономике вполне могли существовать продукты, которые со временем начинали использоваться по-новому или же могли усовершенствоваться, так что определенные неизученные возможности в них сохранялись, а стимулы к поиску встречались даже в традиционной среде. Однако стимулы, которые создает поток новых продуктов, гораздо сильнее.

Другой вид опыта, порожденный современной экономикой, заключается в процессе решения новых проблем, возникающих в результате попыток произвести внутренние изменения. Хотя ремесленники и земледельцы в эпоху Античности и Средневековья постепенно решали свои давно намеченные задачи, судя по всему, к XVI–XVIII векам у них таких задач не осталось. Конечно, кое-какие шумпетерианские открытия продолжали совершаться, но ни одна страна не может быть уверена в силе или частоте этих открытий или же в том, что она окажется в наиболее выгодном для развития новых возможностей положении. Только современная экономика такой страны способна создать для трудоспособного населения бесконечную череду новых задач, без которых они потеряют интерес к собственному труду. Философы называют итоговое «расширение талантов» самореализацией или самоактуализацией, то есть полным раскрытием собственного потенциала. В менеджменте используется термин «вовлечение персонала», который означает то, что сотрудники стимулируются новыми процессами и полностью вовлекаются в решение поставленных перед ними задач. Можно считать, что Маршалл и Мюрдаль распознали эти качества современного труда.

Соответственно, существует также социальный опыт взаимного обмена с коллегами на рабочем месте, в процессе труда. Конечно, контакты, а также проблемы, требующие решения, возникают и дома, где родитель взаимодействует с детьми или другими родителями. Однако современное рабочее место постоянно предлагает возможности для обмена, не воспроизводя одни и те же его виды, что, несомненно, составляет значительное отличие[51]. Также в современной экономике развивается взаимный обмен за пределами рабочего пространства. Компании, которые конкурировали друг с другом, а не просто покупали что-то друг у друга или у одного и того же источника труда или капитала, иногда решались на слияние или сговор. Немало пользы сотрудник извлекал и из разговоров в цеху после работы. Компании, лучше знакомой с тем, разговоры о чем ходят в отрасли, проще будет понять, от какого производства стоит отказаться.

Другую категорию представляет опыт управления или участия в инновационных инициативах. Предпринимателю или лидеру команды, как и ее членам, подобные проекты дают возможность применять свои творческие способности и рассудительность, то есть возможность самовыражения и самоутверждения. У многих людей эта деятельность может приводить к значительно большему чувству успеха, чем простое решение задач. В традиционных экономиках меркантилистской или еще более ранней эпохи труд в основном являлся рутиной, а потому возможности и необходимость инициативы, если не брать чрезвычайных случаев, встречались достаточно редко.

Еще одна категория трудового опыта является по своему характеру наиболее современной. В современной экономике профессиональная деятельность буквально вынуждает участников отправиться в сложную исследовательскую экспедицию — буквально прыгнуть в пустоту. Некоторые из жизненных впечатлений людей и сложных задач, с которыми они сталкиваются в своей профессиональной деятельности, могут стать для них наиболее ценными эпизодами и, очевидно, наиболее современными из всех благ, которыми может наделить их современная экономика. В более ранних экономиках исследовательские экспедиции были чем-то исключительным: примерами могут служить путешествие Марко Поло в Китай и экспедиции Лейфа Эрикссона в Винланд. В торговой экономике меркантилистского капитализма случались прыжки в неизвестное, которые, однако, оставались привилегией горстки людей. Но в современной экономике открытие самого себя как современная награда стало доступным всем.

Некоторые конечные результаты труда и профессиональной карьеры также относятся к нематериальным вознаграждениям, получаемым от современного труда. Современная экономика позволяет участникам накапливать достижения, которые нельзя не заметить. Удовлетворение от подобного успеха является ее немаловажным благом. В традиционных экономиках, например в меркантилистских, такие формы удовлетворения были доступны лишь незначительному меньшинству, поскольку и обычных достижений было немного, если не считать постоянно расширяющегося товарообмена. Однако согласно некоторым опросам домохозяйств люди не пытаются найти работу, обещающую те или иные достижения. Они стремятся к личному опыту и внутреннему росту, так что мы должны проявить осторожность и не переоценивать этот аспект.

Существует также опыт свободы. С точки зрения классического экономиста, это был бы двойной счет — считать материальные блага современной экономики, которые стали возможны благодаря ее позитивным институтам и стимулирующей культуре, а затем прибавлять к ним дары свободы, позволяющие людям производить эти материальные блага. Однако в любой реальной современной экономике, а не в теоретической модели, в которой о будущем и настоящем все известно, акторы могут ощущать или учитывать возможности и опасности, о которых очень мало или вообще нет известных знаний. Имеющаяся у индивидов свобода действовать (или бездействовать) в соответствии со своими уникальными знаниями, опираясь на собственное суждение и интуицию, вероятно, является необходимой для чувства самодостаточности и, следовательно, самоценности. С этой точки зрения свобода брать на себя ответственность за выбранный путь и совершать свои собственные ошибки сама является базовым благом, причем крайне важным.

Понятие «приобретения» (attainment) также фигурирует в некоторых обсуждениях тех форм вознаграждения, которые приносит труд в современную эпоху. Некоторые материальные приобретения, такие, например, как накопленное человеком богатство, не относятся к числу конечных результатов, вытекающих из участия в современной экономике. Богатство в первичном смысле является средством для достижения различных благ, в частности, в наиболее очевидном случае — материальных благ, рассмотренных в предыдущей главе, а также для приобретения различных видов трудового опыта. (Люди могут экономить сейчас, чтобы потом позволить себе работу, обещающую особый опыт, но ценой более низкой заработной платы.) Нематериальные приобретения, такие как накопленный авторитет и влияние, также являются спорными. Их недостаток в том, что они являются позиционными благами, то есть они ценны только в той мере, в какой их нет у других. (Так, не раз отмечалось, что удовлетворение получателей Нобелевской премии меркнет в сравнении с неудовлетворенностью тех, кто отстал в соревновании за нее.) Тем не менее неразумно было бы предполагать, что общество не ценит приобретения своих членов или что оно выигрывает только в той мере, в какой стремление к приобретениям помогает идти на риски и жертвы, способствующие порождению некоторых других нематериальных благ, уже указанных нами.

На что же похожа жизнь в современной экономике? В частности, как ощущали себя участники современных экономик, возникших в XIX веке, и тех, что оставались современными и в XX веке? Для ответа на этот вопрос нам потребуется немного напрячь воображение. Свидетельства значимости опыта труда и профессиональной деятельности не слишком бросаются в глаза. Однако крупицы подобных свидетельств встречаются то здесь, то там — некоторые из них можно непосредственно наблюдать и даже измерить, другие же в высшей степени контекстуальны и спекулятивны. Значение этого опыта составляет предмет нашего внимания. И если такой опыт важен, то люди считали его ценным не без причины.

Что касается значимости взаимных обменов, как характерного качества современного труда, она подтверждается прямыми демографическими данными. В меркантилистских экономиках лишь редкие отрасли концентрировались в каком-то одном городе или регионе. Когда гнаться за новыми идеями было не нужно, большинство отраслей распределялось по всей территории. Когда же в XIX веке знакомство с новыми идеями стало ключевым фактором решений, ландшафт изменился. Люди стали перемещаться туда, где были идеи, и так появились крупные агломерации. Компании той или иной отрасли концентрировались в одном месте: французские текстильщики — в Лионе, английские металлисты — в Бирмингеме, итальянские производители одежды — в Неаполе. Позже, в XX веке, в Берлине сосредоточились немецкие кинематографисты, в Детройте — американские автопроизводители, и т. д. Сельские области обезлюдели, а города, напротив, разрослись. В Германии, несмотря на незначительный прирост населения, количество населенных пунктов со статусом города выросло с 5 в 1800 году до 50 в 1900 году. К 1920 году американцы больше жили уже в городах, а не в сельской местности. Впервые в истории люди смогли беспрепятственно взаимодействовать друг с другом по деловым, профессиональным и другим поводам. И люди воспользовались этой новой ситуацией. В XIX веке (а в определенной мере и раньше) и в Британии, и во Франции наблюдалось взрывное распространение таверн и кафе, в которых люди общались друг с другом. С этой точки зрения так называемая перенаселенность, которая, по мнению марксистов, должна была привести к городскому обнищанию, отвечала интересам и труда, и капитала, по крайней мере до определенного момента. (Не было ни одной компании, которая уехала бы из города вместе со своими сотрудниками, с радостью воспринявшими новость о таком переезде, — по крайней мере до недавних времен, когда некоторые интернет-фирмы решили обустроиться на природе.)

Еще одна форма современного опыта — удовольствие от встречи с новым, особенно с новыми проблемами, и удовлетворение от их решения. Такой опыт подтверждается непосредственными клиническими данными, указывающими на стремление к психологическому стимулированию и решению проблем среди приматов. Сотрудники зоопарков рассказывали о своих открытиях:

Раньше животные в зоопарке Бронкса проводили дни в праздности и скуке, слоняясь по своим маленьким клеткам и поедая корм, который им подносили. В результате животные становились апатичными. Когда же появилось больше исследований дикой природы и поведения животных, стало ясно, что скука вредит здоровью животных <…> Сегодня животные гонят скуку прочь. С середины 1990-х в нью-йоркских зоопарках понятие ухода за животными было расширено, и теперь оно включает заботу об их психологическом состоянии <…> По сути, цель — не дать скучать. Однако у ученых есть и более высокие задачи, как заметила доктор Диана Райс, старший научный сотрудник нью-йоркского аквариума. «Мы спрашиваем себя: как дать животным шанс делать собственный выбор, справляться с трудностями, решать проблемы и использовать мозг? Как дать им возможность учиться?» <…> Сотрудники зоопарков экспериментируют с различными способами воспроизводства задач, головоломок <… > в условиях живой природы. К ним относятся различные игрушки, в которых прячется корм <…> «Новизна крайне важна», — комментирует доктор Ричард Дэттис, старший вице-президент «Общества защиты дикой природы», которое управляет пятью зоопарками города и его аквариумом. Проблема в том, что «мы должны все время изобретать что-то новое. Животные устают от одних и тех же старых игрушек»[52].

Хотя на людях подобные эксперименты не проводились, можно быть уверенным в том, что у них стремление к психологическому стимулированию и решению проблем по меньшей мере столь же велико. Тюремные реформы, проведенные десятилетия назад, показали, что, когда заключенным разрешали играть в шахматы или другие игры, а также читать книги, состояние их здоровья улучшалось — и в эмоциональном плане, и в физическом. В некоторых странах проводились эксперименты с существенным сокращением времени труда. По сообщению одного терапевта, в континентальной Европе, где половина мужчин выходили на пенсию в возрасте 55 лет, а женщины — еще раньше, после чего перемены, проблемы и оригинальность уже не играли существенной роли в их жизни, уровень смертности среди его пациентов резко увеличивался через несколько месяцев после того, как они прекращали работать.

Существуют также и статистические данные. Как показывает проведенный в 2002 году «Общий социологический опрос», девять из десяти взрослых американцев, работавших в 2002 году более ю часов в неделю, сообщили, что они «очень удовлетворены» или «весьма удовлетворены» своей работой. Конечно, удовлетворенность трудом ниже среди тех, кто занимается менее содержательным трудом. Однако даже среди тех, кто отнес себя к рабочему классу, 87 % опрошенных сообщили, что они «удовлетворены». Существует, конечно, логическая возможность, что люди просто любят упражняться и уставать, хотя и не получают никакого психологического и интеллектуального поощрения. Но такой вывод, скорее всего, был бы натяжкой. Если бы опрошенные заявили, что они не удовлетворены своей работой, было бы сложно утверждать, что психологическая и интеллектуальная сторона работы высоко ценится, хотя и перевешивается тяжестью труда. Но тот факт, что люди все же сообщают о значительной удовлетворенности своей работой — несмотря на издержки, связанные с усталостью, стрессом и вредом, а также межличностными конфликтами, — производит глубокое впечатление. (Это опровергает мнение Роберта Райха, бывшего министра труда, который на радиопередаче с участием автора этих строк, прошедшей в октябре 2006 года, воскликнул: «Американцы ненавидят свою работу».)

Возможно, эти беглые наблюдения уже достаточно проясняют то, что современная экономика была для людей подлинным даром небес, поскольку обещала вознаграждения, ранее доступные лишь счастливому меньшинству, — увлеченность работой, интеллектуальная удовлетворенность, радость случайного открытия. Теперь стоит посмотреть на возникновение современности через другую призму.

Отражение современного опыта в искусствах и литературе

Есть ли другие свидетельства тех глубоких изменений, которые современная экономика вызвала в трудовой жизни, то есть в жизни как таковой? У эпохи современной экономики своя литература и свое искусство. Мы ждем от литературы, что она прояснит те стороны нашей жизни, которые мы обычно не сознаем. «Да, — говорим мы о сильном произведении искусства, — так оно все и есть на самом деле». И уже тот факт, что одни пишут романы, а другие сочиняют симфонии, может быть признаком того, что люди пребывают в воодушевленном состоянии и пытаются выразить и понять новую систему, которая, как заметил Варгас Льоса, преобразила жизнь. Поэтому разумно будет изучить наиболее значительные произведения художественной литературы, чтобы выяснить, нет ли в них определенных указаний на то, как изменилась жизнь с появлением современных экономик. Разумеется, немногие писатели, размышляя о труде своей эпохи, пользовались точными терминами. Но мы можем найти у них определенные подсказки.

Всегда были писатели, которые писали о приключениях, даже если в жизни они почти не встречались. В лидирующих странах барочной эры, с их меркантилистскими экономиками и финансируемыми государством экспедициями путешественников, писатели не могли на собственном опыте испытать перемены, столкнуться с вызовом или оригинальностью, о которых они могли бы написать. Роман Мигеля Сервантеса «Дон Кихот», вышедший в Испании в 1605 году, с литературной точки зрения представлял собой сатиру на рыцарские романы популярных писателей, которые писали на потребу публике. Но с другой точки зрения его главная тема — это скудость жизни в мире без интересных задач и креативности. Дон Кихот, застрявший в испанском захолустье, не мог познакомиться на собственном опыте с современным трудом или сделать карьеру. Вместе со своим «оруженосцем» Санчо Пансой Дон Кихот бросается придумывать рыцарские препятствия и задачи. Когда болезнь приковала его к постели, он заявляет, что их приключения закончились, — и Санчо не может сдержать слез, поскольку ему тоже были нужны фантазии. В Британии Даниель Дефо, чье воображение было явно сильнее его экономических познаний, интересовался инновациями, но, чтобы написать о них, он поместил героя своего романа «Робинзон Крузо» (1719) на далекий от судоходных путей остров, где Крузо, потерпевший кораблекрушение моряк, пробыл 28 лет. Здесь Крузо делает то, чего он не мог делать в Британии, которая тогда в целом еще не была современной. Он живет инновационной жизнью, — сначала, чтобы выжить, а затем потому, что он был на нее способен. Вначале он несколько месяцев тратит на изготовление лодки, но лишь для того, чтобы понять, что она слишком тяжела, чтобы ее можно было спустить на воду. (В романе Дефо «Молль Флендерс» [1721] авантюристка крадет лошадь, но, не зная, что с ней делать, возвращает ее обратно.) Дефо называли поэтом ошибок, трудностей и провалов.

Когда появляются первые ростки современной экономики, немногие авторы способны в полной мере передать ее смысл. Однако есть три выдающихся романа, которые указывают на то, что происходило нечто эпическое. Самый ранний из них — это роман 1818 года «Франкенштейн, или Современный Прометей» Мэри Шелли (урожденной Мэри Уолстонкрафт Годвин). Для романтических поэтов и художников Британии фигура Прометея символизировала свободу воли, способность к креативности и разрушению. «Франкенштейн» стал наиболее известной версией этого образа[53]. Автор не могла предвидеть современную экономику, не говоря уже о том, чтобы предупреждать о ее опасностях, однако по мере того, как современная экономика становилась все более сильной, роман продолжал притягивать читателей, которые, несомненно, видели параллели между монстром, созданным доктором Виктором Франкенштейном, и инновационными компаниями, созданными предпринимателями. Когда в экранизации Джеймса Уэйла 1931 года доктор Франкенштейн, увидев, как двигается монстр, восклицает — «Он ожил!», можно представить, что он точно так же закричал бы, увидев современную экономику, рождающуюся в Британии и Америке. Компания обычно стремится мягко обходиться со своими клиентами, а работодатели, как и монстр, обычно были вполне доброжелательными. При этом компаний боятся так же, как боялись и монстра. Но был ли роман осуждением прометеевского духа? Выступал ли он против современной экономики? Поэт Перси Шелли, обеспокоенный тем, что роман его жены будут считать критикой всех этих явлений, выступил против подобной интерпретации в предисловии, написанном им к этой книге. Но причин для опасений не было. В книге не критиковались инновации. В ней оплакивалась неспособность Франкенштейна и других горожан принять монстра. И в то же время в романе утверждается, что наука не может заменить креативные способности человеческого ума.

Еще одно произведение романтического периода, примечательное для современной экономики, — это роман Эмили Бронте «Грозовой перевал» (1847). Основа этой трагической любовной истории — противоречия между сельской жизнью, которая сковывает Кэти, и неодолимой силой, которая тянет Хитклиффа в большой город, где можно сделать серьезную карьеру[54]. К середине XIX века динамизм Лондона захватил воображение молодого поколения, хотя некоторые так и не смогут оседлать его волну. В классической экранизации, когда Хитклифф уезжает из «Грозового перевала», Кэти выражает волнение — свое собственное или, возможно, то, как она ощущает его волнение, — одной-единственной строкой: «Давай, Хитклифф. Беги. Но принеси мне мир!»[55]

Взгляды Чарльза Диккенса на мир сложнее, чем обычно считается. Его писательский талант настолько велик, что он мог пробудить в публике симпатии к обездоленным сиротам и неквалифицированным рабочим, раздавленным бездумным трудом на многочисленных фабриках — эти сюжеты нашли отражение в его романах «Оливер Твист» (1837) и «Тяжелые времена» (1854). Непростое знакомство самого Диккенса с Лондоном состоялось, когда он был двенадцатилетним мальчиком, — оно позволило ему глубоко прочувствовать тяготы неквалифицированного труда. И постепенно он осознал более широкий спектр проблем английского общества.

Даже в «Тяжелых временах» речь не о страданиях рабочих, подробно описанных у Миссис Тфоллоп <…> Сатира романа больше направлена не на промышленность <…> а на те силы, которые подавляют жизнь индивида и его воображение. Проблемы Стивена Блекпула проистекают не из индустриализации <…> а (в первую очередь) из неспособности системы, воплощенной в парламенте и истеблишменте, ответить на трудности его брака; а также (во вторую очередь) из его отказа погрузиться вместе со своей индивидуальностью в другую дегуманизирующую систему, профсоюз Слекбриджа»[56].

Взгляды Диккенса на индустриализацию также менялись. К 1850-м годам его начало радовать появление новых трудовых возможностей по всей Европе, хотя он продолжал испытывать ностальгию по традиционной жизни и сохранял неувядающую симпатию к обездоленным. Во время необычных ночных прогулок по городу его всегда ошеломляла оживленность и многообразие, на которые он обращал внимание, — «большой город неугомонен, и смотреть на то, как он ворочается и мечется на своем ложе, прежде чем отойдет ко сну, — одно из первых развлечений для нас, бесприютных». В «Очерках Воза» (1836) он описывает медленное пробуждение города — лавочников, клерков, людей другого сорта, появляющихся к 11 часам: «На улицах полно народу — тут щеголи и оборванцы, богатые и бедные, бездельники и работяги. Жара, сутолока, спешка — близится полдень». После второго осмотра фабрик в Бирмингеме он пишет: «На фабриках и мастерских Бирмингема я видел столь отменный порядок и стройную систему, что и эти предприятия можно назвать в своем роде просветительными <…> А результаты я видел в поведении ваших рабочих, уравновешенном благодаря природному такту, равно свободном как от подобострастия, так и от заносчивости»[57]. Диккенс был не таким наивным, как считал Джордж Оруэлл, полагавший, что его мечтой было «раздать всем по индейке». Например, Диккенс предупреждал работников фабрики о том, что хитрый организатор профсоюза может использовать их для личной выгоды или же в политических целях, которые далеко не всегда подходят им самим.

Диккенс стал рассматривать карьеру в качестве едва ли не единственного средства личностного роста. В своем романе «Дэвид Копперфилд» (1850) он с воодушевлением описывает взросление Дэвида — с детских лет и до зрелости, противопоставляя его развитие стратегии главного врага Дэвида, скользкого карьериста Урии Хипа:

Эгоцентризм Хипа мешает ему увидеть в труде средство подлинного освобождения и самоутверждения <…> Тогда как жизнь Дэвида наполняется смыслом, поскольку он находит работу, которая дает ему цель и идентичность. Самореализация, которая приходит к Дэвиду вместе с его писательским призванием, служит подтверждением точки зрения самого Диккенса, выступающего за ценность труда <…> те ситуации угнетения, против которых Диккенс выступал во многих своих романах, представляли собой извращение трудовой этики <…> [Диккенс], ставший в XIX веке самым поразительным примером успеха, достигнутого упорным трудом, разделял общие представления о том, что труд, в целом, — это благо и что рабочих следует уважать за их индивидуальность и внутреннее достоинство[58].

В произведении Диккенса Дэвид — один из многих героев, которые берут жизнь в свои руки. Глубина и смелость, которые он смог увидеть в жизни простых людей, поражают. Таким образом, Диккенс оказывается не меньшим певцом жизни, чем Шекспир или Сервантес.

Сравнение творчества романистки середины XIX столетия Шарлотты Бронте, родившейся в 1816 году, с книгами писательницы XVIII века Джейн Остин, родившейся в 1764 году, позволяет понять трансформацию жизни в Англии в XIX веке. Роман Бронте «Джейн Эйр» (1847) можно прочитать как «историю женщины, которой удается „подняться“. Она совершает смелые и независимые поступки, строит свою собственную карьеру — сначала как гувернантка, потом как независимая школьная учительница с собственным пансионом <…> К концу книги ей удается значительно „подняться“, несмотря на то что всю свою молодость она сражалась с бедностью и превратностями судьбы, не пользуясь напрямую ни одним из преимуществ, доставшихся по праву рождения или благодаря патронажу»[59]. И наоборот, в произведениях Остин опыт женщин ограничивается домашним хозяйством, а ее героини больше стремятся к браку, обещающему экономическую состоятельность. Для них деньги, которыми они во времена Остин не могли обладать легально, являлись, по существу, возможностью поднять свой жизненный и социальный уровень: в романе «Разум и чувства» (1811) сестры Дэшвуд, Элинор и Марианна спорят о годовом бюджете, который им понадобится. Хотя многие люди сегодня, как и в прошлом, например Сэмюэл Кольридж в Британии и Торстейн Веблен в Америке, стали бы порицать материализм середины и конца XIX века, данные указывают на то, что именно в XVIII веке нажива стала всеобщим увлечением. Уильям Блейк, феминистская писательница Мэри Уолстонкрафт и Томас Карлейль выступали в те времена критиками этого материализма. В эпоху Остин, то есть к началу XIX столетия, даже крупные землевладельцы стали проявлять заинтересованность в увеличении прибыли со своих земель. Но в ее последнем романе «Мэнсфилд-парк» (1814) нажива приобретает определенное интеллектуальное очарование. Генри Кроуфорд заявляет, что «самое интересное на свете, — как заработать деньги, как обратить хороший доход в еще лучший» (р. 226).

В других странах, где начала формироваться современная экономика, также появились литературные произведения, в которых осмыслялась новая деловая жизнь. Во Франции Бальзак посвятил целый том восторженному описанию феномена парижских кафе XIX века, а Эмиль Золя писал об изменениях, происходивших в Париже. Иоганн Вольфганг Гёте, один из первых романистов, ставших писать о личностном развитии, в своих произведениях рассказывал об экономической современности, складывавшейся в 1820-х годах в регионе Рейна, но хотя он и изучал все новое, сердцем оставался со старым. Роман Томаса Манна «Будденброки», впервые опубликованный в 1901 году, повествует о пяти поколениях одной семьи, первое из которых зарабатывает состояние благодаря бизнесу. Книга показывает постепенную утрату жизненных сил по мере того, как каждое следующее поколение все больше удаляется от мира бизнеса.

Можно было бы предположить, что и в Америке должно было появиться много литературных произведений об экономической жизни, поскольку все больше населения включалось в нее. Американцев увлекло общее движение: они бросились создавать новые вещи, селиться в новых местах, они искали приключений и испытывали себя, совершенствовались и шли вперед. Но именно поэтому там было не так много людей, которые предпочли бы писать о новой жизни, а не участвовать в ней. Если бы в Америке было столько же новых произведений, как в Европе, немногие из них нашли бы читателей, готовых потратить время на чтение. Однако романы Германа Мелвилла, величайшего мастера американской литературы XIX века, наполнены гулом формирующегося делового мира.

В двух важнейших романах Мелвилла рассказывается о доверии, надежности и неопределенности. В «Человеке доверия» (1857) действие происходит на пароходе «Верный» и весь бизнес крутится вокруг вопроса о том, доверять ли деньги предпринимателю или потенциальному партнеру. Как заметил один из друзей Мелвилла, «хороший роман <…> и уже то, что человека можно надуть, хорошо говорит о человеческой природе». В романе Мелвилла «Моби Дик» (1851), ставшем его величайшим успехом, множество страниц посвящено процессу ловли китов, причем упор делается на воодушевление и случайности, которые, как мы понимаем, невозможно просчитать. «Гарпунный линь», в котором могут запутаться моряки, что иногда грозит им смертью, выступает метафорой процессов, в которых могут безнадежно запутаться участники экономики[60]. Хотя деловая жизнь — и в хороших ее сторонах, и в плохих, — вместе с умножением профессий оказали большое влияние на Диккенса, понадобился американский наблюдатель с поэтическим даром, чтобы понять притягательность и в то же время неопределенность новой жизни.

Книга Вашингтона Ирвинга «Книга эскизов Джеффри Крэйана, джентльмена», хорошо принятая в 1820 году в Англии и Америке, включает несколько рассказов о глубоких изменениях, произошедших в городах. В «Легенде о Сонной лощине», где действие происходит в местечке, расположенном в 25 милях к северу по реке Гудзон от Нью-Йорка, Ирвинг описывает городок, изолированный от бушующих экономических перемен, происходивших тогда в Америке. Сонная лощина — это место, где «ни население, ни нравы, ни обычаи не претерпевают никаких изменений. Великий поток переселений и прогресса, непрерывно меняющий облик других областей нашей беспокойной страны, проходит здесь совсем незамеченным». Относительно образованный человек — Икабор Крейн — приезжает работать и преподавать в этом городе «безмятежности и тишины», но единственное, чего он в скором времени добивается, — это жесткий отпор со стороны упрямых обитателей, погрязших в предрассудках. Ирвинг остроумно критикует тех, «кто не имеет ни малейшего представления об усилиях, требуемых интеллектуальным трудом». Увлеченность трудом резко контрастирует с праздностью, которую Ирвинг связывает с упущенными возможностями и отгораживанием от перемен.

Формирование современной экономики привело к изменениям не только в литературе, но также и в живописи. До XIX века живопись была в основном статичной и колоритной, и примерами могут быть не только буколические полотна Клода Лоррена или Томаса Гейнсборо, портреты в домашнем интерьере Джошуа Рейнольдса или Диего Веласкеса, но даже то, что Уильярд Шпигельман назвал (несколько неудачно) «живописью действия»:

…живописи действия, в которой могли использоваться мифические, религиозные или исторические события, а иногда изображалось и насилие, не хватало подлинной энергии. Во Франции великолепные цвета и симметрия Пуссена (XVII век), акцентированное благородство Давида (конец XVIII века) и приглаженная красота Энгра (начало XIX века) уступили место взрывному развитию романтизма[61].

Во Франции романтическое движение началось в 1820-х годах с ошеломляющего полотна Теодора Жерико «Плот „Медузы“», на котором, как пишет Шпигельман, изображены измученные ветром и морем люди с разбившегося судна, высматривающие спасательный корабль: по их фигурам можно прочесть весь спектр эмоций — «от воодушевления и ликования до недоверия и истерии». Вскоре появились огромные полотна Эжена Делакруа. Как отмечает Э.Г. Гомбрих, в его картине 1834 года «Арабская фантазия» «нет ясного контура <…> нет ни позерства, ни сдержанности в композиции, нет даже патриотического или поучительного сюжета. Все, к чему стремится художник, — сделать нас участниками захватывающего зрелища романтический сцены с арабскими всадниками и разделить с нами радость от восприятия движения и красоты великолепных чистокровных животных, вздыбившихся на первом плане»[62]. В Британии Дж. М.У.Тёрнер своими эпохальными полотнами — такими, как «Голландские лодки в бурю» (1801), «Пароход у входа в гавань во время шторма зимой» (1842) и «Дождь, пар и скорость» (1844), — передавал едва ли не тактильное ощущение опасностей и возбуждения, присущих рискованным предприятиям современного бизнеса:

Тёрнер — это художник тревоги, беспрерывного вихря движения, мира, который на поверхности может казаться все той же старой, вековечной доиндустриальной планетой, которую писали мастера, с которыми он желал тягаться, но на самом деле это мир, который в самом своем основании сокрушен войной, промышленностью и революцией.

Этот романтизм уносит вас <…> как приливная волна— пробку <…> На картине [художника XVIII века] ван де Вельде «Нарастающий шторм» изображается бушующее море, но в сравнении с «Голландскими лодками» этот образец выглядит столь же странно, как игрушечная ветряная мельница <…> Тёрнер схватывает движение и угрозу волн в красках как таковых — они и есть море, а не картина моря. Он наделяет предметы и энергию физической реальностью <…> тогда как ван де Вельде словно бы просто создавал виртуальную природу на компьютерном экране.

Живопись Тёрнера заставляет вас усомниться в твердости почвы под ногами. Его земля — это не докоперниканская плоскость, а кружащая в пространстве сфера <…> Тёрнер, как заявил его поклонник Джон Рескин, — это само определение «современного художника»[63].

Море и корабли стали символами экономики, появившейся в это столетие, — мощной, опасной, слишком непредсказуемой, чтобы ее можно было контролировать, но при этом захватывающей и волнующей.

Обычно считается, что романтическое движение в искусстве отвергло равновесие неоклассицизма XVIII века, считая его механическим и безличным. Романтики обратились к непосредственности личного опыта, к индивидуальному воображению и стремлениям. Параллели с трансформацией экономики достаточно ясны. Экономики XVIII века, в которых траектории производства, инвестирования и труда считались, в целом, предзаданными, а потому познаваемыми (если не брать случайных внешних воздействий вроде чумы или открытия Нового света), уступили место современным экономикам, в которых инновации постоянно открывают, что именно можно производить, а в решениях о производстве и инвестициях отражается воображение предпринимателей. Но здесь параллель и заканчивается. Демонстрировали ли эти картины, созданные в период до 1850-х годов, значительную вовлеченность в труд и удовлетворенность от него, свойственные формирующимся современным экономикам? Отражали ли они те моменты счастья, когда наконец находишь желанную работу или же доказываешь, что твоя коммерческая идея оказалась стоящей? Видимо, нет. Однако они показывают волнение, связанное с новыми возможностями и опасностями новой эпохи.

Экспрессионизм пытался передать те аспекты экономической жизни, что ранее не нашли достаточного выражения. Винсент Ван Гог, предшественник экспрессионистов и еще один претендент на звание основателя современного искусства, придал немалую эмоциональность сюжетам из повседневной жизни, отображенным на его светящихся полотнах, написанных в Арле, таких как «Сеятель на закате солнца», «Художник на пути в Тараскон», «Ночная терраса кафе» (все — 1888 года). На последней картине изображена летняя терраса кафе, сверкающая не меньше ночного неба, и у нас возникает желание посидеть на ней, чтобы поболтать с друзьями, выпить и поесть с ними. В своих пространных письмах брату Ван Гог демонстрирует определенное понимание современной экономики. Поскольку он и сам был смелым инноватором, он понимал, что людям нужно творить и добиваться успеха благодаря инновациям. Как профессионал, он понимал также, что инновации не могут развиться, если нет возможности наблюдать и учиться на инновационной деятельности других людей, черпая в ней вдохновение:

Человек приходит в мир не для того, чтобы прожить жизнь счастливо, даже не для того, чтобы прожить ее честно. Он приходит в мир для того, чтобы создать нечто великое для всего общества, для того, чтобы достичь душевной высоты и подняться над пошлостью существования почти всех своих собратьев[64].

Экспрессионисты, последовавшие за прорывом Ван Гога, были просто заворожены быстро расширяющейся городской жизнью. До них были такие картины, как «Парад на Оперной площади в Берлине в 1822 году» Юпогера, — здесь мы видим, как традиционный сюжет с его королевскими фигурами превращается в образ «современной толпы», состоящей из обычных граждан и знаменитостей[65]. Экспрессионист Эрнст Людвиг Кирхнер своей серией из полдюжины картин под общим названием «Уличная сцена в Берлине», сумел достичь нового уровня в передаче оживленности, великолепия и суматохи новой городской жизни, сформировавшейся к концу столетия. Позже, однако, Оскар Кокошка и Георг Гросс живописали окружающую их современную жизнь в чрезмерно темных красках, поскольку им довелось пережить ужасы Первой мировой войны и неурядицы 1920-х годов. Более светлая сторона представлена в Средиземноморье — футуристами Италии, которые сумели передать ускорившийся ритм итальянской жизни. Следует привести один из первых примеров — работу Джакомо Балла 1910 года «Динамизм собаки на поводке». Позже Джино Северини прославил своей работой 1915 года «Поезд Красного Креста» головокружительную скорость и изящный дизайн современных поездов, которые начали тогда появляться в Италии. (Тогда как художники, которые пошли путем Констебла, то есть Поль Сезанн и великие кубисты, больше интересовались пространством и перспективой, а не жизнью в городе и в деловой среде.)

В визуальных искусствах редко можно найти выражение ключевого аспекта жизни, появившегося вместе с современными экономиками. В деловой жизни было немало безрассудства — как у викингов, которые были готовы «спустить лодки и отплыть в открытое море». В современной экономике жизнь наполнилась умственной работой — теперь важно было «подняться на чердак, чтобы поразмышлять там». В живописи и скульптуре, впрочем, можно найти определенное признание новой умственной жизни. Портрет, написанный около 1900 года одним филадельфийским художником, изображает бизнесмена, погруженного, по-видимому, в глубокие размышления. «Мыслитель», являющийся едва ли не самым известным произведением скульптуры, был создан в 1889 году Огюстом Роденом, основателем всей современной скульптуры, которого ценили за изображения обычных мужчин и женщин. Возможно, «Мыслитель» был мифическим Прометеем, но эпитет «прометеевский» обычно применялся и к современным экономикам; никто не делал подобных скульптур до появления современной экономики, а вместе с ней родилась и современная скульптура.

В литературе или визуальных искусствах мы не находим значительного акцентирования внутреннего удовлетворения и радости, которые, несомненно, впервые возникли и распространились в XIX веке. Философ Марк К. Тэйлор в своих «Полевых заметках не отсюда», своеобразных размышлениях о смысле жизни, в предпоследней главе спрашивает: «почему так сложно писать о счастье?». Он предполагает, что писатели обычно не пишут, когда они счастливы, а когда счастье, как это всегда бывает, проходит, они начинают писать о несчастье. Возможно, это помогает им справиться с несчастьем. Еще одна причина, видимо, в том, что, хотя моменты радости, веселья или экстаза можно представить, если поместить их в определенный контекст, незаметные повседневные удовольствия и радости, обусловленные участием в том или ином проекте, который может осуществляться как в одиночку, так и коллективно, сами по себе не поддаются выражению в словах или красках.

Музыка же, напротив, доказала, что может лучше перекликаться с этими внутренними чувствами, с внутренними аспектами большей части нашего опыта. Музыке, по всей видимости, удалось схватить опыт преодоления проблем, вступить в резонанс с препятствиями и восторгом творчества. Возможно, это объясняется тем, что музыкальное произведение может состоять из сотен куплетов и тысяч тактов, тогда как картина представляет собой одно-единственное изображение. Поэтому их способности различаются.

Несомненно, эффект, производимый музыкой, — это не просто описание креативности и инноваций других людей, их упорной борьбы, поражения или триумфа. Музыка ценна сама по себе, и в большинстве случаев она не представляет те или иные явления социального мира. Композитор выражает свои собственные чувства, связанные с его творческой работой и с музыкальной инновацией, которой он надеется достичь. И если выраженная композитором задача и борьба каким-то образом оказываются «созвучны» аудитории, эта композиция добивается коммерческого успеха.

Европа и Америка XIX века жили под звуки музыки, которые не умолкали все столетие. Музыка уже не была тем сокровищем, которое предназначалось исключительно европейским епископам и принцам. Так называемую серьезную музыку стал слушать средний класс, то есть люди из делового мира, а популярная музыка нашла дорогу и к рабочему классу. В Америке музыкальная аудитория была весьма значительной. В 1842 году в Вене было основано Филармоническое общество, поддерживающее Венский филармонический оркестр, и в том же году было основано Нью-Йоркское филармоническое общество, которое должно было создать оркестр высокого уровня. В XIX веке все значительные производители музыки были европейцами. Но в следующем столетии Америка стала лидером в популярных песнях, а к 1930-м годам добилась серьезных результатов и в классической музыке.

Должно быть, в музыке происходило нечто значительное, если она нашла отклик в жизни той эпохи. Сегодня понятно, что именно произошло. Композиторы барочной эпохи и классического периода XVII–XVIII веков обычно опирались на запас уже существовавших народных мелодий, используя их как исходный материал, а в развитии своих тем довольствовались формальными методами, то есть действовали по тем же лекалам и формулам, что и меркантилистская экономика тех времен. Работая в таком стиле, композитор Йозеф Гайдн смог создать более юо симфоний. Но в следующие эпохи все эти правила были уничтожены. Несколько лет назад был проведен опрос нескольких музыковедов, которых попросили назвать наиболее инновационных композиторов всех времен. Победителями стали Людвиг ван Бетховен, Рихард Вагнер и Игорь Стравинский. (По четвертому, конечно, консенсуса не было.) Именно благодаря им в 1800–1910 годы были разрушены все правила музыкальной композиции, чему сопутствовало развитие современной экономики, определившей высокий уровень инновационности в сфере бизнеса.

Бетховен внедрил — прежде всего, благодаря своей симфонии № 3 («Героической») — особый метод инноваций, в какой-то мере оставляя нерешенным то, как будет развиваться симфония, — точно так же, как путь современной экономики в определенной мере оставался неопределенным в силу возможных инноваций, которые были открыты для предпринимателей и финансистов. Бетховен может неожиданно начать новую тему — например, последний фрагмент симфонии № 2 с ее бешеными струнными кажется хаотическим, а симфония № 9 нарушает правила, чтобы отобразить беспорядок, — точно так же, как предприниматель непредсказуемым образом берется за разработку нового продукта. Конечно, Бетховен не вдохновлялся обширными коммерческими инновациями: современные экономики тогда только еще начали развиваться, а потому еще почти не было успешных попыток в области бизнес-инноваций. Скорее всего, успех Бетховена в последующие десятилетия обусловлен именно тем, что его музыка задевала какие-то струнки в душах людей, слушавших ее, которые на собственном опыте знали, что такое инновации — их собственные и, главное, инновации других людей, с которыми они сталкивались в деловой жизни. Именно образованная буржуазия носила Бетховена на руках. Они прославляли его, а не наоборот.

Следующее поколение композиторов довело прославление героя до предела. В увертюре Роберта Шумана «Манфред» был схвачен дух поэмы Шелли, а поступательный ритм его фортепианного квартета ми-бемоль мажор, исполняемого с головокружительной скоростью, блестяще отображает натиск эпохи. Ференц Лист вышел к новым рубежам в своих «Прелюдиях (по Ламартину)», оркестровом произведении, не подчиняющемся классическим лекалам, которое он назвал «симфонической поэмой». Название должно было отсылать к оде поэта Альфонса де Ламартина, и его поэма упоминалась в эпиграфе к опубликованной партитуре:

Чем еще может быть наша жизнь, если не чередой прелюдий <…> чем была бы судьба, если бы первые услады счастья не прерывались бурей, смертельным ударом, рассеивающим первые иллюзии <…> если бы душа <…> пройдя сквозь эти потрясения, не попыталась бы остановиться, вернувшись к спокойной трезвости простой жизни? Тем не менее едва ли человек может долго предаваться радостям полезной для него бездеятельности, которой он первоначально наслаждался в лоне природы <…> когда «труба трубит тревогу», он спешит на свой опасный пост, какая бы война ни призвала его в свои ряды, — лишь для того, чтоб наконец обрести в бою полное понимание самого себя и всецело овладеть своими силами. (Резкий звук трубы дает аудитории понять, когда приходит «обретение».)

Симфоническая поэма Рихарда Штрауса «Жизнь героя» (Ein Heldenleben) черпает вдохновение во взлетах и падениях первых лет его собственной карьеры. Действие его последней оперы — «Каприччио» — развертывается в деловых кругах, а именно в театральном бизнесе. Один из героев — театральный директор Ла Рош — служит Штраусу для правдивого и убедительного изображения хвастливого, но великого человека. Но в этой опере и некоторых других Штраус в основном интересуется драматическим представлением того самопознания, к которому стремится героиня. И женщины, и мужчины должны выйти в мир, чтобы понять, кто они на самом деле. К эпохе Штрауса современные экономики совершили культурную и психологическую революцию, начав разрушать даже те старые барьеры, что стояли между полами.

Опера XIX века отражала новое стремление людей к освобождению и самовыражению. Рихард Вагнер и Джузеппе Верди (оба родились в 1813 году) запечатлели в своих произведениях напряжение и страсти современной общественной жизни, бушевавшей вокруг них. У Вагнера самое важное место занимают героини, жизнь наполняется смыслом благодаря страстям, например любви, и больше всего это заметно в его цикле из четырех опер «Кольцо нибелунга», премьера которого состоялась в 1869 году. Он не говорит, что в бизнесе нет страстей или что преодоление препятствий, экспериментирование и исследование в деловом мире не могут дать жизни смысл. Однако «Кольцо» посвящено также и бессмысленности и возможному провалу, который ждет тех, кто увлекается однобоким, необузданным и упрямым поиском материального богатства или ничем не оправданной власти. Искомое золотое кольцо проклято. В цикле выражается также дурное предчувствие: старый порядок престола и алтаря низвергнут пришествием индустриальных наций и концом Священной Римской империи. Когда Вотан, властитель мира, крадет кольцо у Альбериха, который сам его украл, он ломает все старые договоренности и нарушает все обязательства, потому теперь каждый сам за себя. Однако Вагнер — не пессимист. Падение богов в последней части «Кольца» представляет, по мнению самого автора, начало современного мира, в котором люди смогут с большей свободой ковать свои собственные судьбы. Вагнер, как и подобает художнику его таланта и смелости, не был в политическом отношении консерватором. Скорее всего, он был социалистом, хотя и в достаточно размытом смысле, но он не был корпоративистом: в своей единственной комедии «Нюрнбергские мейстерзингеры» он отдает дань искреннего и страстного уважения традициям средневековой гильдии, однако сам становится на сторону индивида и его открытости новому.

В более поздних операх Италии, особенно в «Травиате» Верди и последовавших за ними «веристских» произведениях Джакомо Пуччини и Пьетро Масканьи, драматизируется современная тема эмансипации от угнетения и притеснений. В XX веке в близких к джазу композициях Мориса Равеля, Дариуса Мийо и Жака Ибера прославляется свобода и неприкрытая радость современной жизни, пришедшей в те годы во Францию. Развитие джаза в Новом Орлеане и Чикаго в 1920-х годах стало выражением индивидуальности и силы воображения.

Развивавшийся вместе с современной музыкой современный балет позволяет немного отдохнуть от героизма и реваншизма оперы. Мариус Петипа, французский режиссер, который после работы в Америке и Европе попал в Санкт-Петербург, создал, работая вместе с Петром Ильичом Чайковским, современный балет с его экстатическими прыжками и вращениями. В «Лебедином озере», если брать исходную версию 1877 года, в центре стоит конфликт между правильной и добропорядочной Одеттой, превратившейся в королеву лебедей, и Одиллией, желающей соблазнить Принца, влюбленного в Одетту. Балет, конечно, можно считать аллегорией моральных противоречий современной жизни, в которой любая преданность сопряжена с новыми случайностями, хотя праведный путь тоже обещает награду, ведь добродетель — сама по себе награда. В балете, однако, современные направления развивались и дальше, и очень многое для этого сделал еще один русский — Джордж Баланчин, чей путь пролегал от Санкт-Петербурга до Лондона и Нью-Йорка. Его революционные произведения — от «Аполлона» 1928 года («Я понял, что тоже могу упрощать») и «Блудного сына» 1929 года до «Агона» 1957 года и «Скрипичного концерта на музыку Стравинского» 1972 года — отображали элементы современной жизни: ее бесцельные странствия, ее странность и ее воодушевляющие мгновения. Российская экономика тогда никак не могла считаться современной, как, впрочем, и сегодня. Однако, приобщившись еще в юном возрасте к духу современных западных городов, Стравинский и Баланчин стали гигантами современности.

Можно задаться вопросом, действительно ли закат современного искусства и музыки в 1960-х годах — когда призыв Эзры Паунда «Сделай по-новому!» был замещен бесконечными повторами Филиппа Гласса и иронией поп-арта, — и падение экономического динамизма, которое было уже заметно в Европе и начало проявляться в Америке, в равной мере сигнализировали утрату преданности идеалам исследования и инновации.

Резюме

Современные экономики, пришедшие во многие страны западного мира, оказали глубокое влияние на настроения тех времен. Рождение современных направлений искусства и литературы, несомненно, оказалось связано с духом современной экономики в тех странах, где она сумела пробиться и набраться сил. Однако эти связи являются двусторонними. Наиболее ранние отображения современности, особенно в музыке и философии, судя по всему, предвосхищают и в каком-то смысле разжигают дух, без которого современные экономики были бы невозможны; эти преждевременные прорывы в философии и искусствах — вестники грядущих современных экономик. Тем не менее необычайные волны художественных инноваций в XIX веке и первой половине XX века представляют собой отражения и комментарии к новым аспектам жизни, привнесенным современной экономикой. В целом, искусство, обычно критически относящееся к обществу и отражающее его темные стороны, к современной жизни относилось позитивно, прославляя ее новизну. (В двух последних главах мы рассмотрим главный вопрос: можно ли создать рациональный баланс положительных эффектов экономической современности и ее издержек?)

Теперь у читателя уже должно сложиться понимание того, куда в итоге должно привести наше путешествие. В четвертой главе, которой завершается первая часть этой книги, посвященная становлению современности, обсуждается вопрос развития институтов, как экономических, так и политических, а также экономической культуры, поскольку все эти элементы, судя по всему, как раз и породили современные экономики, проклюнувшиеся в XIX веке. Во второй части рассматриваются сражения и споры XX века, возникшие из-за современной экономики, — некоторые из них привели к изменениям в современной системе, которые бывали как положительными, так и отрицательными.

Глава 4 Как сформировались современные экономики

Большевики понимали, что культура оказывает на людей большое влияние <…> [они] знали, что игра кончилась, когда сыновья коммунистов сами захотели стать капиталистами и предпринимателями.

Йозеф Яничек. Чешская бархатная революция

Формирование к середине XIX века во многих странах Запада современной (по основным своим чертам) экономики изменило жизнь человека, пробудив в нем креативность, страсть к экспериментированию и инновационные способности. Таким образом, ее становление стало переломным моментом в мировой истории. Поэтому можно было бы решить, что историки уже рассматривали важнейшие вопросы, связанные с ее происхождением: что требовалось для современной экономики и как эти требования были выполнены? Что было тогда и чего нет сейчас, и наоборот — что есть сейчас и чего не было раньше?

Но обычные историки не занимаются такими вопросами. Под рубрикой «развитие Запада» они описывают хроники развития государства и демократии. Их история начинается с печатного станка Гутенберга 1444 года, экспансионизма монархов Европы в XVI веке, «95 тезисов» Лютера 1517 года, оспоривших власть Рима, и постепенного признания Великой хартии вольностей в XVII веке. Все это были важные вещи. Однако экономика этой эпохи обсуждается мало — и то главным образом в контексте роста торговли на большие расстояния в 1350–1750 годы.

Небольшое число историков, социологов и других ученых попытались описать развитие нескольких западных экономик, которое они часто называют «развитием капитализма». В экологических трудах Джареда Даймонда рассказывается о том, как развитое зерновое земледелие и животноводство, а также существовавшие благодаря им города привели к большей специализации труда в Евразии, чем в Африке южнее Сахары, Австралии или обеих Америках. Вот почему Евразия стала богаче остальных стран. Однако этот тезис не объясняет развития инноваций и не говорит, почему они появились в Британии, Бельгии, Франции и Германии, но не в Голландии, Португалии, Ирландии, Греции или Испании. Возможные причины — это экономические институты и культура[66].

Социолог Макс Вебер указал на особый культурный сдвиг, предположив, что именно он являлся ключом к бурному развитию капитализма. Он утверждал, что кальвинизм и лютеранство породили экономическую культуру бережливости и трудолюбия и именно поэтому капитализм добился успеха в протестантских странах Северной Европы. Хотя его трактат был принят публикой благосклонно, критики отметили, что в некоторых непротестантских странах, например в Италии, существовали частные сбережения и чистые активы, уровень которых превышал соответствующие показатели Германии, и даже длительность рабочей недели в Италии была больше. Важно, однако, то, что в словаре Вебера нет места для экспериментирования, исследования, дерзаний и непознаваемости, которые как раз и являются отличительными признаками эндогенной инновации. Возможно, его тезис помогает объяснить достигнутый в некоторых странах высокий уровень агрегированных показателей всех видов деятельности, связанных с инвестированием. Однако высокий уровень сбережений не является необходимым условием высокого уровня инноваций. (Страна может финансировать свою инновационную деятельность, увеличивая сбережения или перенаправляя часть уже имеющегося потока сбережений с проектов, которые характеризуются относительно низкой инновационностью, например со строительства или обычных деловых инвестиций. Также она может опираться на иностранные сбережения.)

И, конечно, высокий уровень сбережений не является достаточным условием для инноваций[67].

Немногие исследователи решились заниматься тем, что Уолт Ростоу назвал «взлетом устойчивого роста», случившимся в XIX веке. Алексис де Токвиль, французский политический мыслитель, оставивший нам проницательные заметки об американцах, за жизнью которых он наблюдал в 1837 году, считал, что изобилие природных ресурсов Америки стало причиной, по которой американцы превратились в столь энергичных предпринимателей. Однако инновации в начале XIX века развились как в Америке, так и в Британии. А некоторые страны с богатейшими ресурсами, например Аргентина, известны тем, что их экономика так и не смогла достичь динамизма, причем высказывались даже предположения, что именно ресурсы были (или могут быть) «проклятием». Арнольд Тойнби, британский историк, занял прямо противоположную по отношению к Токвилю позицию. Он утверждал, что британцы первыми занялись инновациями, поскольку у них был плохой климат и скудные природные ресурсы, то есть они выигрывали от инноваций больше других. Без риска они не могли получить прибыль[68]. Но если природные богатства были тормозом, как считал Тойнби, американцы должны были бы быть в целом намного менее предприимчивыми и инновационными, что, очевидно, не подтверждается фактами. Идея Тойнби — per aspera ad astra — содержит в себе рациональное зерно: богатым деткам обычно не хватает сосредоточенности и упорства, которые необходимы для серьезных успехов. Однако известны и важные исключения из этого правила.

Общая проблема всех этих четырех историй в том, что они плохо ладят с фактами. Сначала они указывают на то, что в некоторых странах был выше спрос на рабочую силу (Даймонд, де Токвиль) или же выше было ее предложение (Вебер, Тойнби); потом, перепрыгнув через несколько этапов, они приходят к выводу, что результатом стали высокий уровень рабочей силы, сбережений, богатства или готовности идти на риск. Однако даже в том случае, когда рабочая сила росла, а результатом было значительное богатство и рисковые предприятия, из этого никак не следует, что начались также и процессы инновации. Мысль о том, что экономический динамизм пророс из случайных естественных причин, неявно предполагает, что странам не нужно было разрабатывать комплекс институтов или обладать благоприятной для инноваций экономической культурой, поскольку система была уже готова и ее нужно было только запустить. Хотя, по-видимому, большинство людей, если не все, стремились к самовыражению в творчестве и к новшествам еще с доисторических времен, странно было бы исключать возможность, что некоторые страны добились больших успехов — и политических, и культурных — в определении и строительстве институтов, которые обеспечивают и упрощают инновации, поддерживая склонность к экспериментированию, исследованию и воображению, вдохновляющую и воодушевляющую людей. Примером тут может быть афганский регион, ныне ставший синонимом отсталости, но тысячу лет назад представлявший собой область с великолепными городами, где совершались научные открытия, о которых в остальном мире не могли и мечтать. Этот регион, облагодетельствованный природой, так и не смог развить экономические институты или те элементы экономической культуры, которые открыли бы путь к экономической современности, то есть к плодотворным деловым карьерам и полноценной человеческой самореализации, которые стали бы доступны для всего населения или по крайней мере для большей его части[69].

Если мы хотим разобраться в причинах, условиях и механизмах, порождающих современный сектор, вытесняющих феодализм и обесценивающих меркантилизм, нам необходимо осмыслить силы и условия, лежащие в основе инновационного экономического процесса. Конечно, мы должны признать, что наша история никогда не будет свободной от ошибок и, разумеется, сама по себе никогда не будет полной. Точно так же как у участников современной экономики могут быть только несовершенные знания о будущих последствиях предпринимаемых в настоящий момент действий — слишком много всего нового и слишком много участников совершают новые шаги в одно и то же время, — у теоретиков современной экономики может быть лишь несовершенное понимание того, как убеждения, институты и культуры, созданные в прошлом, обеспечивают и стимулируют креативность и инновации в настоящем (если только они вообще на это способны). В странах, куда пришла современная экономика, в предшествующие десятилетия или столетия происходило слишком много процессов, чтобы мы могли уверенно выделить несколько основных эликсиров. Как и финансисты, мы должны использовать свою способность суждения и воображение. Конкуренция идей привела к тому, что сохранилось более одной истории или «мифа» о сотворении современности.

Конечно, эти истории важны. Любая история, которую нация рассказывает о своей модернизации или ее отсутствии, показывает, как она сама понимает факторы, с которыми связывает успешно проведенную модернизацию или ее провал. Подобная история и постоянное ее воспроизведение нацелены на распространение представления о том, что было сделано правильно, а что — нет. Поэтому некоторые из этих историй, если не все, могут иметь большое влияние. Несомненно, именно это влияние имел в виду Пол Самуэльсон, когда, размышляя в конце жизни о собственной истории, заметил: «Мне не важно, кто пишет для страны законы <…> если я пишу ее учебники по экономике». Конечно, дело не ТОЛЬКО ВО ВЛИЯНИИ, но и в истине (о чем Самуэльсон никогда не забывал). Более верное повествование может быть и более ценным — при условии, что понять его ненамного сложнее, чем то, что лишь немногим уступает ему в верности. Лучшее понимание способно помочь стране найти (или заново открыть) путь к современной экономике или же избежать опасностей, угрожающих уже имеющейся у нее современной экономике. Любая попытка построить более близкое к истине повествование вполне может опираться на ключевые идеи уже известных историй. И все же основное место в нашем повествовании должно занимать возникновение инноваций, которое сделало некоторые экономики современными и даже великими.

Экономические институты: свобода, собственность и финансы

Отчасти история развития инновационных экономик, как зарождающихся, так и зрелых, сводится к созданию и эволюции различных экономических институтов, иногда называемых базовыми условиями. Для защиты и упрощения некоторых действий и структур, необходимых для инноваций, нужен определенный комплекс экономических институтов. Не каждый институт из этого списка играет существенную роль, если рассматривать его изолированно. Однако, в целом, каждый способствует повышению способности и готовности экономики к инновациям.

Распространено представление, что некоторые индивидуальные свободы, достаточно рано утвердившиеся на Западе, высоко ценились теми, кто получил их. Адам Смит пишет о значении «достоинства», а Джон Ролз — о «самоуважении». Также обычно считается, что формирование различных экономических свобод, таких как свобода обмениваться друг с другом товарами или услугами, позволило людям использовать предоставляющиеся возможности к взаимной выгоде. Кроме того, поскольку большинство контрактов по обмену одной вещи на другую можно нарушить, людям нужно было государство, которое защищало бы экономические свободы, следя за выполнением контрактов и гарантируя доверие к ним. Следовательно, такие свободы — например, право вступать в отношения обмена и получать доход — помогают устранить экономическую неэффективность, в том смысле, в каком ее понимал Адам Смит. Однако в исследовании развития динамичных экономик должна учитываться также и роль индивидуальных свобод в достижении экономического динамизма.

Экономические свободы имели ключевое значение для инновационных процессов. Основной момент заключается здесь в том, что две головы лучше одной. Следует ожидать того, что инновации в той или иной национальной экономике будут менее распространены, если значительные сегменты общества не могут приобщиться к социальной жизни или же, если и могут, не имеют юридически закрепленных прав, которые позволяли бы им делиться плодами своего труда. Историки личной свободы — или автономии — выяснили, что в традиционных обществах Востока отцы владели своими дочерьми, так что последних можно было заставить работать или продать, тогда как традиционные общества Запада оставляли за мужьями право владеть всем, что приносили в дом жены. И на Востоке, и на Западе, черных могли продать в рабство. Но в XIX веке современные общества окончательно уничтожили рабство. Чуть позднее они ввели законное право женщин на владение собственностью. Выдвигались теории, согласно которым развитие самой природы труда в инновационной экономике привело к тому, что обществу стало выгодным наличие у женщин автономии, поскольку они получили стимул приспосабливаться и придумывать те неожиданные решения, которые подходили им больше всего[70]. Примерно так же инновации в отдельной национальной экономике обычно получают большее распространение, если потенциальные поставщики изобретений и новых идей имеют полное право открывать новые компании в уже существующих отраслях. Свободный выход на рынок позволяет предпринимателям разрабатывать и запускать новые продукты для тестирования их на рынке или же внедрять новые методы для производства уже имеющихся продуктов. Также инновации получают более широкое распространение тогда, когда фирмы могут с большей свободой предлагать новые продукты или же вести свои дела по-новому. Следовательно, развитие таких свобод привело к непредвиденным положительным последствиям, выходящим далеко за пределы обмена, поскольку в конечном счете им суждено было вывести прогресс человечества на новый уровень.

Также ясно, что люди больше способны и готовы отклоняться от проложенных путей, приходя порой к инновациям, когда могут свободно уйти из дома, покинуть свой регион или даже страну, чтобы набраться знаний о новых и старых продуктах, а также о новых образах жизни. Как сказал бы Вебер, люди не могут понять структуру и функционирование экономики или даже ее небольшой отрасли — экономики или индустрии, в которых в будущем произойдут инновации, если у них нет значительного опыта работы в них, то есть они не могут разобраться в них издалека. Чтобы инновации состоялись, у потребителей и предприятий, принимающих решения в качестве потенциальных конечных потребителей, должно быть полное право принять новый продукт, оценить, соответствует ли он в полной мере наличной потребности, и узнать, как им пользоваться.

Из утверждения, что свободы являются благотворными, особенно для креативности и достижения инноваций, не следует, что они благотворны всегда и везде, поскольку такой тезис был бы преувеличением, характерным для Айн Рэнд, теоретика либертарианства. Не все свободы хороши для динамизма. Нормативные предписания, ограничивающие свободу некоторых производителей, часто позволяют потребителю рисковать и покупать новые товары, не страшась удара электрическим током, отравления или чего-то еще в этом роде. Закон о банкротстве, мешающий кредиторам захватывать причитающееся им имущество, позволяет предпринимателю рисковать и заниматься разработкой инновационного продукта, не боясь того, что он потеряет вообще все (хотя порой такие законы ограничивают кредитование). С другой стороны, некоторые нормы сдерживают инновации, а не способствуют им. (Хотя либертарианцы всегда утверждают, что практически все нормы дурны, сторонники государства указывают на то, что вряд ли существует такой инновационный продукт, который не должен был бы проходить сертификацию, прежде чем попасть на рынок, иначе он может причинить вред первым пользователям, решившим его попробовать.) По мере развития современных экономик путаница норм местного, регионального и государственного уровня привела к созданию барьеров для новых продуктов и производственных баз, тем самым, вероятно, принеся больше вреда, чем пользы. В США строительство аэропортов натолкнулось на стену не потому, что путешественники предпочитают пробки и простои дополнительному налогу на их авиабилеты, который, вероятно, был бы введен, а потому что повсюду местные сообщества твердили одно и то же: «только не на моем заднем дворе». Соответственно, вместо того, чтобы запрещать некоторые проекты, стоило бы потребовать от строителя такой компенсации району, которая позволила бы заручиться его одобрением. Но это также могло бы оказать сдерживающее влияние на многие инновационные проекты.

Есть все основания полагать, что две другие свободы — законное право накапливать доход, полученный благодаря новому успешному проекту, такому как шлягер или удачное кино, и законное право инвестировать этот доход в частную собственность, главным образом капитал, сыграли свою историческую роль в запуске динамизма. (Пока мы можем обойти вопрос о том, сколько именно богатства необходимо — то есть достаточно ли для высокого динамизма предоставить широкие права на владение личной собственностью, такой как одежда и другие товары длительного пользования, например машина, лодка, квартира в городе или дом в сельской местности.) Здесь мы выходим далеко за пределы тезиса, согласно которому законное право получать деньги в обмен на товары или услуги является первым шагом к тому, чтобы сделать инновации выгодными для многих участников экономики. Нам необходимо выяснить, действительно ли свобода владения имуществом в виде фирм (находящихся в единоличной собственности или партнерской), а также свобода владения компаниями через акции — как частными компаниями, так и публичными — имела и по-прежнему имеет большое значение. Предположение, что такая свобода, в целом, способствует инновациям и что, судя по всему, важна именно определенная форма собственности на компании, на данном этапе нашего рассуждения уже не может особенно удивить. Если мы хотим, чтобы на низовом уровне появлялись творческие идеи, а частные предприниматели и финансисты оценивали, какие из этих идей заслуживают риска, мы вряд ли захотим ограничить круг изобретателей, финансистов и экономистов теми, кто занимается своим делом лишь за обычную стипендию, выплачиваемую государством всем подряд, или просто за возможность зарабатывать обычное годовое жалование, получаемое рабочими при полном отсутствии риска или с незначительным риском. При таких условиях в стране не появилось бы подходящего класса инноваторов, ведь у них не было бы достаточных стимулов, чтобы принимать решения из расчета на прибыль, а не ради забавы или славы. И, видимо, нет никакого очевидного способа платить автору идеи, разработчику и финансисту, иначе как по договоренности, в соответствии с которой каждый из этих ключевых участников получает свою долю. То есть должен быть социальный механизм, который вознаграждает тех, кто проводит инновационную работу, по плодам их идей, интуиций и суждений, то есть по достигнутой инновации, а не по затраченному времени. (Социалистический аргумент, согласно которому общество только выиграет, возложив ответственность за большую или значительную часть инвестиций в капитал — включая экономические знания — на государство, мы отложим до следующей главы.)

Если мы признаем важность этих экономических свобод для инноваций, означает ли это, что мы поддерживаем ту версию истории о рождении экономического динамизма в XIX веке, в которой главное место отведено свободе? Конечно, в доисторические времена, когда семьи жили малыми группами, большинство семейных решений, которые ныне принимаются совершенно свободно, должны были получать одобрение группы. Повседневная зависимость не допускала сколько-нибудь существенной инициативы со стороны индивида. Проблема истории, в которой постепенный расцвет инноваций обосновывается свободой, заключается в том, что большинство этих действительно важных свобод возникли в Британии и в других странах вовсе не накануне периода созревания современной экономики, который можно привязать к 1815 году. На самом деле, согласно историческим документам, права собственности появились еще за 3,000 лет до взрыва инноваций. В древнем Вавилоне в своде законов Хаммурапи, созданном примерно в 1760 году до н. э., был представлен корпус законов, которыми утверждалось индивидуальное право на собственность, а собственники защищались от кражи, мошенничества и нарушения контрактов. Примерно тогда же было основано и иудейское право, ставшее основой для общего права и включавшее права собственности. В Древнем Риме гражданское право было кодифицировано и стало доступным для граждан, чьи права собственности определялись и защищались от конфискации, инициируемой правительством. Право также поддерживало контрактные соглашения, определяло частные корпорации и их право приобретать собственность. Эти принципы применялись на всей территории огромной Римской империи.

Эти древние свободы частной собственности, хотя и дошли до XIX века, в Средние века на какое-то время отступили:

когда Римская империя распалась и рухнула, в основном из-за коррупции высших эшелонов власти, ослабление римского могущества привело и к ослаблению римского права <…> Коммерческие сделки на большие расстояния стали более рискованными, а потому структуры трансакций стали более локализованными и компактными <…> Частная собственность уступила место коллективной. Земля и другие ресурсы гораздо чаще, чем раньше, становились собственностью местных аббатств, феодальных деревень и [управляемых семьями] крестьянских хозяйств <…> [которые] стремились к самодостаточности и в немалой степени добивались ее. Взаимные обязательства и коллективный контроль над ресурсами заменили собой частную собственность <…> Церковь и феодальные институты управлялись как кооперативы <…> а крестьянское хозяйство — семьей[71].

Однако частная собственность не исчезла. В городах сохранялась значительная частная собственность на ресурсы. А когда снова начало расти значение торговли между городами, которая велась на большие расстояния, выросло значение и имущественного права. Элементы римского права сохранились в общем праве, которое сложилось в Британии, и в гражданском праве, развившемся в континентальной Европе. Многие принципы римского права были напрямую импортированы во французское гражданское право благодаря Кодексу Наполеона 1804 года. Так что, хотя экономические свободы, связанные с частной собственностью, начали развиваться, пусть и с перерывами, еще в античные времена, постепенное распространение и кодификация этих свобод продолжались даже в самых современных обществах Запада вплоть до XIX века. По замечанию Демсеца, после окончания эпохи Средневековья «возобновилось движение от статуса к контракту и от коллективной собственности к частной». Как уже отмечалось выше, имущественные права бывшим рабам и женщинам были предоставлены только в середине XIX столетия.

Здесь следует отметить, что в начале XIX века правовая защита распространилась на собственность, особенно тесно связанную с инновациями. Были разработаны патенты, авторское право и торговые марки, защищающие интеллектуальную собственность (хотя и с разным успехом). Закладывая основания для этого сдвига, в 1623 году Британия первой стала выпускать достаточное количество патентов и предоставлять защиту от посягательств на «проекты новых изобретений», правда, за относительно высокие взносы. Патентный закон в США обеспечивал менее дорогостоящую защиту, и в результате число патентных заявок резко выросло. (В XIX веке Британия изменила свою систему, сделав патенты такими же доступными, как и в Америке, однако так и не достигла сопоставимого уровня.) Французская патентная система была создана Революцией в 1791 году. Глядя на эти даты, можно было бы с некоторым основанием предположить, что именно патенты были ключом — волшебным заклинанием — к инновационности XIX века. Но экономическая наука не дает достаточного подтверждения этого тезиса. В действительности, значительная часть интеллектуальной собственности остается у собственника безо всякой поддержки со стороны правовой системы. Многие из постоянно проводимых усовершенствований в товарах, продаваемых компанией, или методах их производства попросту находятся вне поля зрения конкурентов. Как сказали бы экономисты из числа последователей Хайека, львиная доля детальных знаний недоступна тем, кто «не посвящен», то есть она сохраняется только у тех, кто достаточно погружен в эти знания, чтобы понимать их. Даже если компании-конкуренту легко скопировать новый метод производства, принадлежащий другой компании, первая может испугаться того, что постройка аналогичного оборудования, необходимого для конкуренции, может свести на нет всю прибыль или значительную ее часть, так что издержки не будут покрыты, а потому и инвестировать в это производство нет смысла. В кинопроизводстве большая часть прибыли зарабатывается за первые две недели, а остальная — в течение года, так что имитация может добиться успеха, но не в ущерб первопроходцу. Даже когда новая книга или пьеса хорошо стартует, другому издательству или театру редко удается сымитировать или улучшить их настолько, чтобы можно было превзойти исходное произведение и его преимущества — его репутацию, славу, связанные с ним слухи. Когда инноватор уверен, что может поставить довольно низкую цену, чтобы можно было отпугнуть потенциальных хищников и при этом сохранить прибыль, потери, связанные с присвоением его инновации другими, бывают не столь большими, чтобы отвратить его от стремления создавать инновации.

Несмотря на эти преимущества, требования, заставляющие государство обеспечивать защиту прав собственности и другие услуги, привели к возникновению органов власти и полномочий, аналогов которым не существовало в Средние века и в меркантилистскую эпоху. Монархии и феодальные бароны, защищавшие простолюдинов друг от друга, не защищали их от государственной власти. Однако в Англии, Шотландии и колониальной Америке эта власть стала встречать отпор, когда простолюдины начали настаивать на «правах по отношению к королю» («rights against the king»), а также на правах по отношению друг к другу.

Понятие прав против короля впервые было публично провозглашено в Великой хартии вольностей, выпущенной при английском короле Иоанне в 1215 году, подтвержденной в 1297 году, а затем воспроизведенной в статуте 1354 года. Короли должны были править по закону и обычаю — эта концепция стала зародышем конституционного правления. Однако эти великие принципы постоянно попирались. (Они не помешали Вильгельму II обложить налогом слабых в политическом отношении и бедных в экономическом отношении крестьян, которых пытался защитить разгневанный Робин Гуд.) На практике положения хартии начали исполняться только после противостояния 1660-х годов между королями дома Стюартов и парламентом, кульминацией которой стали Славная революция 1688 года и Билль о правах 1689 года. В последнем окончательно отменялись такие прерогативы короля, как приостановка действия законов, введение налогов без одобрения парламента, вмешательство в судебные дела. «Право страны» было приравнено к «надлежащей правовой процедуре», а надлежащая процедура означала, что никто не мог лишаться свободы или собственности без соответствующего судебного постановления[72].

Считалось, что конституционное развитие привело в Британии, а позже и в других странах к установлению верховенства закона. Защита компаний, а также домохозяйств от конфискации, проводимой силами короны, или от новых указов, благодаря которым фавориты обогащались за счет остальных, могла стать для предпринимателей и инвесторов сигналом, что Британия и другие похожие страны стали безопасными для предпринимательства в целом и для инноваций в частности. Статья о контрактах в конституции США 1787 года считается отражением принципа верховенства закона, в равной мере применяемого и к сильным, и к слабым. Она стала преградой, защищающей от действий государства, предпринимаемых в интересах политически сильных за счет политически слабых.

Однако высказывались и определенные сомнения относительно того, что введение новых прав в 1689 году могло привести к таким уж радикальным последствиям. Представление о том, что «править должен закон», а власти должны быть «слугами закона», было знакомо еще в Древней Греции, во времена Аристотеля, а еще раньше — в иудейском праве. Тот факт, что после 1689 года прошло чуть ли не столетие, прежде чем начался взрывной рост инноваций, свидетельствует о том, что введение конституции не было причиной, достаточной для резкого изменения хода истории, и не могло само по себе открыть путь для интенсивных инноваций. Размытость некоторых элементов концепции «верховенства закона» (всякое ли изменение в налоговом кодексе несправедливо? А если налог взимается с политических противников?) указывает на то, что к защите свобод от властей нужно относиться с определенным скепсисом.

Хотя эти свободы, несомненно, были необходимы для преобразования меркантилистской экономики в современную, тот факт, что взрыва инноваций не было ни в конце XVII века, ни в XVIII веке, заставляет усомниться в том, что этих свобод, пусть даже в их совокупности, было бы достаточно для рождения современности. Мы пока еще не нашли ту искру, о которой можно было бы с уверенностью сказать, что именно она зажгла костер инноваций, то есть не нашли ту самую корову миссис О’Лири, которая якобы стала причиной чикагского пожара. Однако мы можем поискать более поздние институты, которые бы убедительнее объясняли формирование устойчиво инновационных экономик, особенно тех, что возникли во второй четверти XIX века.

В действительности существуют другие экономические институты, которые начали развиваться ближе к моменту формирования современности. Некоторые ключевые институты восходят в своих истоках к меркантилистской и даже античной эпохе, однако зрелости они достигли только к середине XIX века. Одним из примеров может служить развитие компании. Старейшей и все еще наиболее распространенной формой деловой организации является индивидуальное частное предприятие, которое управляется одним человеком или одной семьей. Чтобы открыть и поддерживать такое частное предприятие, не требуются большие затраты, и оно не влечет моральных рисков, с которыми сталкиваются собственники в более поздних организациях. Для более крупных операций предпочтительной формой ведения бизнеса стало партнерство. Партнерства могут заниматься бизнесом с такими требованиями к капиталу, которым не может отвечать обычное индивидуальное частное предприятие, также их преимущество заключалось в том, что в них объединялись таланты и личные знания людей как с управленческим, так и с инвестиционным опытом. Еще со времен античного Рима компаниям предоставлялись различные права. Например, компания могла заниматься бизнесом от своего собственного имени. В начале XIX века партнерства, несомненно, производили больше продукта, чем любые другие формы бизнеса в Британии и США (на втором месте стояли, несомненно, единоличные предприятия, то есть семейные фирмы). Не все партнерства были небольшими. Некоторые выросли и стали «холдинговыми компаниями» со своеобразным центральным штабом, управляемым старшим партнером, и несколькими зависимыми филиалами, управляемыми другими партнерами. В Америке конца XIX века подобными партнерствами были «инвестиционные банки». При этом партнеры рисковали всем своим состоянием.

Проблема многих партнерств была в дилемме, с которой сталкиваются партнеры. Если у партнеров большое поле для маневра, партнеру, возможно, придется нести ответственность за нечестные или неосторожные действия другого партнера. Если же, напротив, партнеры держат друг друга на коротком поводке, каждое соглашение им приходится обсуждать вместе, рискуя при этом вообще не прийти к нему. Этот недостаток объясняет, почему партнеры часто не склонны браться за сложные задачи или ввязываться в действительно инновационные проекты, отягощенные изрядной неопределенностью. Кроме того, расширение партнерства может привести к умножению рисков, угрожающих партнерам. В результате боязнь ответственности должна была серьезно ограничивать размер и масштабы действий большинства партнерств вплоть до XIX века, становясь тормозом для инновационных проектов, когда изменившиеся условия делали инновации возможными.

Постепенно сложилась новая форма деловой организации, ставшая полноценным механизмом рискованного предпринимательства и в какой-то мере инновации. Это было акционерное общество или, пользуясь современной терминологией, деловая корпорация. Она выпускала акции и ограничивала в обычном случае убытки акционера той суммой, которую он заплатил, чтобы получить долю в капитале компании. То есть собственники несли ограниченную ответственность. Предпринимателям она была крайне выгодна, и правительства предоставляли право на ограниченную ответственность только компаниям, получавшим хартии. В XVI–XVII веках британское и голландское правительства выдали нескольким акционерным компаниям хартии на осуществление частно-государственных проектов в области торговли, исследований и колонизации — Ост-Индской компании, Компании Гудзонова залива, а также знаменитой Миссисипской компании и Компании Южных морей. В период расцвета меркантилизма примерно половина экспортных доходов Англии поступала от компаний, имевших королевские хартии. В XVIII веке Британия начала выдавать хартии производственным компаниям, особенно работающим в области страхования, строительства каналов и алкогольной продукции, создав структуры, близкие к монополиям, выгодные их собственникам и государству. Однако эти монополии не были инновационными. Акционерные компании оказались непривлекательными для инвесторов, которые боялись покупать акции после того, как стали известны злоупотребления в Компании Южных морей и другие скандальные случаи. Так что, вероятно, стоимость капитала была слишком большой, чтобы акционерные компании могли финансировать новое расширение или радикальные перемены. Большинство промышленников — включая Болтона и Уатта, а также Элайю Веджвуда, — понимали недостатки чартерной системы. Хартия была дорогой, процесс ее получения — трудным, прибыли акционерной компании облагались налогом по самой высокой ставке, хартии были сопряжены с регулирующими нормами, причем содержание хартии могло произвольно меняться. В Америке хартии по-прежнему ограничивались «публичными работами» — каналами, колледжами и благотворительными организациями.

Однако на заре современной экономики в Америке и Британии произошли радикальные перемены в статусе акционерной компании. Статья о контрактах в американской конституции, ратифицированная в 1788 году, не допускала для законов, принятых на уровне штатов, обратного действия, которое бы наносило ущерб контрактным правам, однако хартии, очевидно, не подпадали под понятие «контрактов». Но в 1819 году Верховный суд, разбирая дело Корпорации Дартмутского колледжа, постановил, что у всех корпораций есть права, в том числе на сохранение хартии даже в случае принятия штатами новых законов. В 1830-х годах в разных штатах стали сниматься ограничения на образование деловых корпораций: законодательное собрание Массачусетса отменило правило ограничения хартий публичными работами, а Коннектикут позволил компаниям регистрироваться в качестве корпораций без постановления законодательного органа. В Британии парламент, уставший от лицензирования целой кучи железнодорожных компаний, принял в 1844 году Закон об акционерных обществах, позволявший компаниям образовывать корпорации путем простой регистрации, хотя и без ограниченной ответственности, которая оставалась под вопросом, но была весьма выгодна предпринимателям. Закон об акционерных обществах 1856 года предоставил этим корпорациям ограниченную ответственность. Франция пошла по тому же пути в 1863 году, а Германия — в 1870 году[73].

Так в западном мире появилось новое творение. Это произошло слишком поздно, чтобы оно могло претендовать на статус предка современной экономики, родившейся примерно в 1820-х годах, но не слишком поздно, чтобы оказать серьезную помощь великим инновациям индустриальной эпохи, продолжавшейся с 1840-1850-х годов до 1930-1960-х годов. Адам Смит справедливо критиковал акционерную компанию за ее плохо сложенную систему стимулов, указывая на то, что ей свойственно повышенное внимание к затратам и стремление к краткосрочным прибылям. Однако Смит, использовавший классический теоретический аппарат, упустил важный момент. Корпорация, работающая на свое ядро, состоящее из одного или нескольких крупных акционеров, могла заняться исследованием неизвестного, используя широкий арсенал талантов и длительное время покрывая убытки. Следовательно, у нее появились определенные надежды на получение значимых инноваций, обусловленных ее способностью находить акционеров, которые, диверсифицируя свои вложения, готовы пойти на риск и, поскольку они могут сохранять свои акции годами или же продать их другим акционерам с такими же правами, ждать прибылей, которые они получат лишь в будущем. Выгоды от достигнутых инноваций и для инвесторов, и для общества могут значительно перевешивать небольшие возражения, касающиеся убытков корпорации и управленческих проблем.

Джон Стюарт Милль говорил примерно о том же, заметив, что ограниченная ответственность устраняет важное препятствие на пути образования новой фирмы, которое особенно пугает небогатых людей[74]. Это было выдающееся замечание, особенно во времена Милля, когда ограниченная ответственность предоставлялась только на 20 или 30 лет. (Вопрос в том, должна ли она сохраняться в более старых компаниях. Покойный Питер Мартин, экономический обозреватель в Financial Times, как-то предложил ликвидировать компании после 20 лет деятельности.)

Один из институтов, сформировавшихся в числе последних, — это банкротство. В Америке тюремное заключение лиц, неспособных расплатиться по долгам, широко применялось вплоть до 1833 года, когда федеральное тюремное заключение было отменено. Есть много причин приветствовать этот гуманный шаг, и одна из них в том, что людям больше не нужно было бояться того, что, если они откроют фирму, в итоге они могут оказаться в тюрьме из-за неудачи или какой-то ошибки. Неплатежи, конечно, сохранились — их число даже выросло. Четыре из девяти фирм, попавших на литографию 1836 года, изображавшую Либерти-стрит в центре финансового района Нью-Йорка, обанкротились в течение следующих пяти лет[75]. Законы о банкротствах 1841, 1867 и 1898 годов еще больше облегчили наказание за неисполнение обязательств по уплате долга, позволили проводить добровольное банкротство и урегулирование долгов в федеральных судах по делам банкротства. В Британии наказания постепенно эволюционировали — сначала наказывали высылкой и казнью, а в викторианские времена стали сажать в тюрьмы, хотя долговые тюрьмы были не из приятных. (Ссылки на них часто встречаются у Диккенса, чей отец отбыл срок в лондонской тюрьме Маршалси.) По закону 1856 года собственники фирм с ограниченной ответственностью были избавлены от подобной участи. Затем в 1869 году Законом о должниках было отменено тюремное заключение за долги, поскольку собственникам, партнерствам и вообще всем было позволено заявлять о банкротстве. И это почти наверняка оказало положительное воздействие на инновации.

Наконец, среди экономических институтов наблюдался рост финансовых институтов, преимущественно (хотя и не исключительно) ориентированных на финансирование деловых инвестиционных проектов или недавно открывшихся фирм. Кредитные институты, как и многие другие, можно найти еще у изобретательных вавилонян. Богатые землевладельцы и храмы ссужали собственникам и партнерствам средства для производства или торговли под залог земли, домов, рабов, наложниц, жен и детей. В средневековые времена некоторые семьи основали банки, полностью посвящая себя этому делу, — самыми знаменитыми из них стали Фуггеры в Южной Германии и Медичи из Флоренции. Они были известны своими ссудами королям и князьям Европы. В XVIII веке в Лондоне была семья Берингов и семья Ротшильдов, пять сыновей которой стали вести дела во Франкфурте, Лондоне, Париже, Вене и Неаполе. Беринги известны своими ссудами правительствам, например для Луизианской покупки, а Ротшильды — своими кредитами Британии на войну с Наполеоном. Все они также занимались и коммерческим банковским делом. Однако вряд ли можно считать, что эти коммерческие банки были каким-то новшеством, которое могло бы проложить путь в эпоху инноваций.

К началу XIX века американские банки уже усвоили некоторые основные уроки. Банки, как правило, считались источником нестабильности, а потому и тормозом для предпринимательства и экономического развития, мешающим «мобильности» капитала, столь превозносимой неоклассической экономической теорией, а не фактором успешного экономического развития, каковым считался как раз «универсальный банк», сложившийся в Европе. В американской системе было два типа банков. Первый — это коммерческие банки, получавшие от правительств штата хартии на прием вкладов, выпуск банкнот, финансирование производства и торговли. Другой тип был представлен частными банками, которые не могли ни выпускать банкноты, ни принимать депозиты и зависели только от своего капитала. Все эти банки процветали. (Частные банки привлекли много иностранного капитала и превратились в инвестиционные банки, предоставлявшие фирмам ссуды на финансирование инвестиционных проектов.) Столь сложная и тонкая система не поддается простой оценке. Однако недавние исследования показывают, что эти банки хорошо подходили для обслуживания предпринимательской деятельности и развития регионов, то есть они, конечно, не были совершенством, но все же больше помогали, чем мешали. Работая лишь в регионе, который был им хорошо знаком, они стояли на передовой, быстро реагируя на меняющиеся возможности. В своей практике они стремились поближе познакомиться со своими клиентами и следить за деятельностью своих заемщиков:

Чтобы экономическое развитие не прекращалось, промышленным предприятиям нужно было развиваться и расти… Чтобы этот рост проходил своевременно, промышленникам нужен был доступ к внешнему финансированию, особенно банковским кредитам… Банкиры, которые обычно сами были торговцами, — как правило, предоставляли кредиты предприятиям и предпринимателям, которых они знали, то есть в основном другим торговцам[76].

С этой ревизионистской точки зрения отсутствие универсальных банков в американском и британском контекстах не было препятствием, какие бы выгоды они ни принесли Франции и Германии.

Политические институты: представительная демократия

Судя по всему, политические институты сыграли важную роль в создании современной экономики. Одним из них была представительная демократия, возникшая чуть ли не одновременно с формированием экономической современности. По крайней мере, развитие современной демократии, которое шло параллельно с современной экономикой, может навести на определенные идеи.

В большинстве стран на протяжении всей меркантилистской эпохи места в национальных парламентах занимали представители дворянства и землевладельческой аристократии. Поскольку любое представление об экономической справедливости осталось в далеком прошлом, их законотворчество в основном руководствовалось узкими эгоистическими интересами. Однако в XVIII веке идея представительной демократии — или по крайней мере демократии с большим представительством — овладела умами масс и в обеих Америках, и в Европе, что в значительной степени стало следствием растущего спроса со стороны городского рабочего класса и деловых людей на равное представительство. Американская Декларация независимости 1776 года провозгласила право людей на самоуправление, свободное от любых королей и аристократии, хотя полностью эта концепция была реализована только с отменой рабства примерно через до лет. Французская революция 1789 года стала для всей Европы боевым кличем, требующим создания демократии. В польско-литовской конституции 1791 года закреплялось политическое равенство городских жителей и дворянства. Некоторые историки утверждают, что суд в Версале не способствовал появлению у землевладельцев мыслей о необходимости совершенствования своих практик, поэтому инновации пришли во Францию только тогда, когда государство перестало стоять у них на пути.

Конечно, такая демократия грозила экономике определенными рисками. Она больше тяготела к краткосрочным целям, чем наследуемые монархии с их обычными склонностями. Она допускала тиранию большинства, которую в какой-то степени могла ограничить конституция. Также она приводила к власти людей, у которых было намного меньше денег, чем у тех, кем они управляли, поэтому они были более падкими на взятки, чем законодатели из аристократии. Однако в целом она, скорее, была благотворной для инноваций.

Издавна считается, что право на самоуправление способствует общей экономической эффективности. И есть основания полагать, что оно создало благоприятные условия для развития экономического динамизма. Например, представительная демократия способна создавать экономические институты и проводить политические программы, от которых автократ отказался бы или стал бы их подавлять. Демократия нередко подталкивала государственный сектор к поддержке интересов низших и средних классов, защищая и развивая определенные инициативы, например, поддержку предпринимательства или стимулирование государственного образования. Инновации, которым так важны вдохновение, исследование и экспериментирование на низовом уровне, вероятно, выиграли от этой черты демократии. Напротив, в автократии государственный сектор, скорее всего, использовался бы для проектов, служащих интересам аристократии, таких как усиление могущества страны или ее славы. (Оборотная сторона медали — в том, что демократия может привести к созданию системы взаимных услуг, работающей на ряд заинтересованных групп, охватывающих все или почти все общество. В результате государственный сектор может разрастись настолько, что будет приносить инновациям больше вреда, чем пользы. Правда, в XIX веке это было маловероятным, поскольку тогда государственный сектор во всех странах, исключая Францию, был небольшим.)

Представительная демократия способна естественным образом поддерживать институты и культуру современной экономики, что автократии делать гораздо сложнее. Там, где государство приняло законы и тем самым легитимировало институты, защищающие экономическую деятельность, несмотря на неопределенности, перемены, превратности судьбы, прибыли и убытки, начинающий предприниматель или инноватор может быть уверен в том, что его компания не станет жертвой вымогательств со стороны правительственных агентств или общественных партнеров, постконтрактных угроз со стороны кредиторов или сотрудников, а также толп, которым позволено грабить магазины и фабрики, не встречая отпора полиции. Дело в том, что, когда институт создан большим обществом избирателей, имеющих разные мнения, вероятность того, что сумма перемен во мнении будет достаточно большой, чтобы отозвать предыдущий закон, окажется меньше вероятности того, что свое мнение изменит автократический руководитель. (Это следует из положения, известного в теории статистики как «закон больших чисел».)

Этот тезис имеет отношение к вопросу о прочности принципа верховенства закона и возможности опоры на него. Как известно, автократические правители поддерживают принцип верховенства закона только тогда, когда соблюдение этого принципа выгодно для них; даже такой конституционный документ, как Великая хартия вольностей, не гарантирует того, что благодаря той или иной уловке закон не будет обойден. Правда, демократические парламенты тоже могут менять законы или обходить их с помощью новых законов. Но в целом из сказанного выше следует, что законодательному органу в большой и достаточно разнообразной демократической системе сложно нарушать или обходить уже имеющийся закон, в отличие от автократа. «Правление народа» придает верховенству закона определенную надежность.

Инновациям способствует и еще один аспект демократии. Токвиль в своих путешествиях по Америке в 1835 году размышлял о том, что самоуправление помогает выработать уверенность и стремление к самовыражению в бизнесе. Тот опыт, который приобрели американцы, управляя собой, то есть опыт, полученный на городских собраниях, где приходилось выступать на публике, неизменно приносил им пользу, когда нужно было обсуждать договоры, работать с наемными сотрудниками или же составлять контракты, необходимые для образования новой фирмы. Точно так же опыт, полученный американцами благодаря тому, что они сами себя обеспечивали необходимыми экономическими благами, привил им определенные навыки — уверенность в себе, общительность и т. д., — которые понадобились им и в деле политического управления. По мысли Токвиля, добровольные ассоциации стали в Америке «великой бесплатной школой», тогда как в Европе они почти не встречались.

Возможно, для возникновения современной экономики важной оказалась еще одна черта демократии. Представительная демократия — это система, в которой, в сравнении с автократией, во внимание принимается больше голосов, если только политики прислушиваются к ним, надеясь одержать победу на выборах. Автократу обычно неизвестны многие потребности, особенно те, что возникли недавно. Следовательно, представительная демократия, скорее всего, лучше реагировала на потребность в новых институтах в десятилетия своего существования.

Если соглашаться с тем, что правительственные механизмы демократии работают на благо инновациям, остается исторический вопрос: действительно ли механика представительной демократии начала действовать в нужном месте и в нужное время, выступив триггером взрывного роста экономического динамизма в каждой из стран, где этот рост наблюдался? Когда появилась современная экономика в Британии, Америке, Бельгии, Франции и Германии — после представительной демократии или до? В Британии пользующийся немалым уважением двухпалатный парламент стал представлять новых богачей и новые города после революции 1688 года. Парламентская реформа 1832 года распространила избирательное право на выборах в палату общин на всех мужчин, невзирая на имущественный ценз, а также провела перераспределение мест в городских округах. В Америке палата представителей и сенат, основанные американской конституцией 1788 года, были намного более представительными, чем две палаты парламента Англии: выборы были открыты для всех мужчин, отвечающих имущественному цензу, — их число составляло от трети до половины всего мужского населения страны, включая как граждан, так и неграждан. (Расширение избирательного права было произведено за несколько этапов: в 1812 году его получили мужчины без собственности, цветные — в 1870-х годах, а женщины — в 1920 году.) С другой стороны, во Франции, судя по всему, демократия и динамизм утверждались медленно. Великая французская революция привела к установлению не демократии, а наполеоновского правления, которое продлилось до 1815 года, а затем к монархической Реставрации (до революции 1830 года) и правлению Луи-Филиппа (до 1848 года). Демократия в форме выборов со всеобщим избирательным правом для мужчин сложилась только в результате революции 1848 года. Хотя незначительное число инноваций и прирост в благосостоянии отмечались во Франции после Наполеона и даже в несколько большей степени в период царствования Луи-Филиппа, только во второй половине XIX столетия Франция перешла к стадии «взлета» производительности, продемонстрировав относительно высокий уровень инноваций. Случай Бельгии не столь ясен. Страна тоже долго дожидалась демократии, поскольку она находилась под управлением Франции вплоть до падения Наполеона в 1815 году, а затем голландцев — до 1830 года, когда Бельгийская революция учредила парламентскую демократию. Инновации, видимо, опережали демократию, но при демократии развивались даже лучше, чем при иностранном правлении: еще до 1830 года в Бельгии предпринимательство в горнодобывающей и сталелитейной отраслях быстрее всего развивалось именно во франкоязычной Валлонии, которая в этом отношении обогнала любой из регионов Франции. И наоборот, инновации продолжались в Бельгии и после 1830-х годов, когда была создана ее знаменитая резиновая промышленность, а страна оставалась лидером индустриализации вплоть до 1914 года. Если говорить о Германии, то она, скорее, является исключением. В ней демократия на протяжении всего XIX века существовала разве что на местном уровне, хотя во второй половине столетия количество инноваций существенно выросло. Этот факт оставляет открытой возможность того, что с демократией Германия добилась бы еще больших успехов и что большинство стран были структурированы так, что для поддержки инноваций им требовалась демократия. Так или иначе, разумный вывод состоит не в том, что современная демократия создала современную экономику или, наоборот, современная экономика создала современную демократию, а в том, что обе возникли из одной и той же матрицы ценностей и убеждений, то есть из одной и той же культуры.

Экономическая культура: различия и изменения

Что такое современная экономика? С изложенной выше точки зрения ее отличие состоит в том, что она награждает — как деньгами, так и опытом — за изобретение, реализацию и освоение новых коммерческих идей, стимулируя тем самым использование ресурсов для инноваций. С точки зрения данной главы экономика любого общества работает на основе институтов и культуры этого общества. Такая культура сводится к установкам и убеждениям, составляющим социальное наследие, хотя не все члены общества наследуют одну и ту же культуру, которая к тому же не включает экономическую политику страны или какую-либо моральную философию. В общем, мы можем считать, что экономика состоит из своих экономических институтов и экономической культуры или культур. Экономическая культура — это установки и убеждения, касающиеся бизнеса и экономических вопросов. Чтобы экономика того или иного типа работала, должна существовать поддерживающая ее культура. Однако не всякое поведение является «культурой», и поведение нередко само бывает следствием, а не причиной.

Прежде чем историки стали — в основном в XX веке — искать объяснение экономического взлета и процветания современных экономик, возникших в XIX веке, некоторые из лучших умов XVIII века размышляли над объяснением подъема наиболее значительных коммерческих экономик XVI–XVII веков. С точки зрения предложенного Адамом Смитом объяснения развития торговли в Британии, прекращение вмешательств и конфискаций со стороны правительства обусловило развитие «торговли и обмена», то есть процесса постоянного поиска лучших цен. Поскольку люди почувствовали, что могут безопасно накапливать богатство, появилась возможность для развития бережливости. Торговля же, определяющая накопление богатств, могла теперь беспрепятственно развиваться. Следовательно, в коммерческую эпоху процветал материализм. Однако Смит считал, что стремление к материальным благам является универсальным и постоянным, а не тем, что характерно только для коммерческой эпохи или Британии, поэтому оно не может быть первопричиной. Так, в своем «Исследовании о природе и причинах богатства народов» он писал: «к бережливости нас побуждает желание улучшить наше положение, желание <…> присущее нам, однако, с рождения и не покидающее нас до могилы» (р.324; с. 348). (Маркс, конечно, соглашался с тем, что «фетиш» товаров и богатства не был причиной коммерческой экономики; он утверждал, что это ее следствие.) Меркантилистская экономика отличалась и некоторыми другими аспектами поведения. Это честность, уважение к законам, обязательность, услужливость и другие коммерческие добродетели, известные как добропорядочность. Однако Давид Юм и Адам Смит не считали эту буржуазную порядочность основанием меркантилистской экономики. Юм в своем «Трактате о человеческой природе» 1740 года утверждает (в каком-то смысле предвосхищая современных экономистов), что эти коммерческие практики развились из эгоистического интереса торговцев, в том числе и их заинтересованности в своей репутации. В своих «Лекциях о юриспруденции» 1763 года Смит говорит, что заинтересованность торговца в его коммерческой репутации покоится на ставке, поставленной на кон, а не на гордости, а в своем классическом «Исследовании о природе и причинах богатства народов» 1776 года он рассматривает коммерческие добродетели в качестве последствий коммерческой экономики, а не ее условий.

Нас интересует возникновение современных экономик, а не меркантилистских. Главный момент, который здесь необходимо подчеркнуть, состоит в том, что, даже если возросшее прилежание, бережливость и богатство стали следствием культурного сдвига к усердию, скромности и буржуазной порядочности, как утверждал Вебер, трудно понять, мог ли такой культурный сдвиг стать причиной беспрецедентных свершений современных экономик XIX века, поскольку длинные рабочие недели, высокий уровень сбережений, уважение к законам и договорам — все это, видимо, появилось уже в XVII — начале XVIII века, как отмечали Смит и Юм. (Если рабочая неделя и уровень сбережений увеличились в странах, куда пришла современная экономика, есть все основания полагать, что на них повлиял быстрый экономический рост и высокий спрос на инвестиции, обусловленные динамизмом современных экономик.) В лучшем случае можно утверждать, что буржуазная порядочность была необходима для развития современных экономик или же поддерживала их точно так же, как раньше коммерческие экономики.

Но в то же время происходили и подлинные культурные сдвиги, которые можно считать причинами возникновения современных экономик. Очевидно, что западный мир (некоторые страны в значительно большей степени, чем другие) приобрел определенный этос или дух, который, как только его элементы были собраны вместе, дал толчок динамизму, составляющему суть современных экономик. Этот сложившийся этос был частью гуманизма (хотя гуманизм шире этого этоса). В странах, регионах и городах, где эти течения достигли критического уровня, они запустили создание современной экономики. (Не имеет значения, что наиболее ранние из элементов этого нового подхода или культуры возникли несколькими столетиями ранее, поскольку другие ключевые элементы более позднего происхождения.) Для этого этоса хорошо подходит название «модернизм».

Значение «модерна», или «современности», в данном контексте нам вполне знакомо — так, можно говорить о современной женщине, современном городе, современной жизни, современном как нетрадиционном, современном как новом, современном как подрывающем устои и нарушающем границы. Современное общество создает перемены внутри себя, а новые идеи тех, кто участвует в современной экономике, являются основными источниками этих перемен. Первые современные общества, как утверждает Пол Джонсон в своей работе «Рождение современности», датируются 1815 годом. Однако, как показывает Жак Барзен в своем объемном исследовании «современной эпохи» «От рассвета к упадку», современное мышление возникает в конце XV — начале XVI века. Отдельные идеи, которые мы с полным основанием считаем модернистскими, существовали еще в античные времена, но тогда они не были широко распространены, а затем, в эпоху Средневековья, они и вовсе были забыты.

Современные ценности — установки и убеждения — и по сей день превалируют в странах Запада, хотя и в разной степени. К числу модернистских ценностей относятся такие нормы, как самостоятельное мышление, работа на себя и самовыражение. Это также установки по отношению к другим: готовность принять изменения, вызванные или желаемые другими; стремление работать вместе с другими; желание мериться силами с другими, то есть конкурировать с ними, наконец, желание проявлять инициативу, то есть идти впереди. (Все эти культурные элементы не являлись ключевыми для производства, торговли и накопления в коммерческих экономиках[77]. Как уже отмечалось ранее, экономисты начиная со Смита и заканчивая молодым Марксом сетовали на то, что коммерческие экономики не используют все эти элементы своей культуры.) К другим модернистским установкам относятся желание создавать, исследовать и экспериментировать, положительное отношение к препятствиям, которые необходимо преодолеть, стремление к интеллектуальной увлеченности, а также желание нести ответственность и отдавать приказания. За этими желаниями скрывается потребность в применении собственного рассудка, в действии по своему собственному разумению, в упражнении своего собственного воображения. Этот дух не предполагает любви к риску, то есть радости от ставок на подбрасываемую монету. Это дух, который видит перспективы непреднамеренных последствий, связанных с погружением в неизвестное и становящихся ценной частью опыта, а не чем-то вредным. Изучение самого себя и личностное развитие — главные виталистические ценности[78].

Модернистские убеждения включают и некоторые идеи о том, что правильно и что неправильного правильности обязательной конкуренции с другими за более уважаемые позиции, правильности большей оплаты за большую производительность или большую ответственность, правильности приказов тех, кто занимает более ответственные позиции, и правильности их проверок, о праве людей предлагать новые идеи, новые способы производства и новые вещи, которые можно сделать. Все это противостоит традиционализму с его представлениями о службе, долге, семье и социальной гармонии.

Первые признаки этого нового духа обнаруживаются в эпоху Ренессанса. В Средние века представления о том, что активное исследование мира может принести значительное вознаграждение (и не только королям), что не все уже известно и что человеческое воображение способно на открытие новых знаний, были просто невозможными. Гуманист Джованни Пико делла Мирандола (1463–1494), один из главных героев Возрождения, утверждал, используя религиозные понятия, на которых он вырос, что, если люди были созданы по образу Бога, они в определенной степени должны обладать способностью к творчеству. В надгробной речи, посвященной Микеланджело, Пико называет человека «скульптором, который должен создать, изваять свою собственную форму из того материала, который уделила ему природа». То есть Пико сформулировал принципы «индивидуализма», согласно которому люди должны сами упорным трудом определять собственное развитие[79]. Влиятельный гуманист Дезидерий Эразм Роттердамский (1466–1536) писал о «расширении горизонта [человека], проистекающем из надежды на бессмертие, быстроты новых стремлений, намека на бесконечные возможности», которые он связывал с «духом христианства»[80]. Требование Мартина Лютера (1488–1546) даровать членам римско-католической церкви «христианскую свободу», позволяющую самостоятельно читать и толковать Библию, стало вехой на пути освобождения людей от непродуктивного или дисфункционального правления.

Другим решающим периодом стала эпоха Великих географических открытий. Всецело виталистический дух за каких-то 70 лет распространился из Италии на Францию и Испанию, а затем достиг и Британии. (Неважно, был ли этот витализм ответом на героизм первопроходцев и на их исследования либо еще одним проявлением нового витализма.) Родившийся в 1500 году Бенвенуто Челлини, великий скульптор и персонаж одноименной оперы Берлиоза, в своей «Автобиографии» показал себя вечно ищущим и не гнушающимся разными средствами художником-предпринимателем, подлинным воплощением свободного индивидуалиста, нацеленного на достижения и успех. Жан Кальвин, родившийся в 1509 году, прославляет карьеру как продолжение божественного труда. Родившийся в 1533 году Мишель де Монтень в своих «Опытах» ведет хронику собственной внутренней жизни и своего личностного роста, который он называет «становлением». Мигель Сервантес, родившийся в 1547 году, рассказывает в своем «Дон Кихоте» о Доне и Санчо Пансе, застрявших в месте, где ничто не способно бросить им вызов, а потому они сами придумывают себе задачи, стремясь обрести витальность полноценной жизни. Уильям Шекспир, родившийся в 1564 году, в своих пьесах «Гамлет» и «Король Лир» изображает внутреннюю борьбу и смелость своих невероятных протагонистов.

Волна исследований в 1550–1700 годы, названная научной революцией, стала еще одной вехой. Она доказала, что наблюдение и разум можно использовать для раскрытия многих загадок природного мира — так, Уильям Гарвей создал модель кровообращения. Урок состоял в том, что благодаря исследованию и размышлению можно выяснить, как работает какая-то вещь и как можно заставить нечто работать.

Просвещение XVIII столетия — еще один шаг вперед. Глядя на богатство, накопленное торговцами и спекулянтами коммерческой экономики, философы и политэкономы стали видеть в усилии предпринимательства определенное достоинство и социальную ценность. Во Франции фигура предпринимателя пользовалась всеобщим уважением. Николя де Кондорсе ставил производительность предпринимателей выше охотников за рентой, стремящихся к политическим милостям. Жан-Батист Сэй превозносит предпринимателей за постоянное переизобретение экономики, проистекающее из стремления к большей производительности. Вольтер, особенно в своей работе 1759 года «Кандид», прославил жизнь, основанную на индивидуальной инициативе и экономической независимости, а не на соблюдении условностей и согласии с другими, — Il faut cultiver notre jardin[81]. В Америке Джефферсон также отстаивал экономику со многими участниками, «стремящимися к счастью» на небольших предприятиях, погруженных в низовую предпринимательскую деятельность. Все эти идеи привели к выводу, что подобные индивидуальные предприятия, когда их много, способны изменить мир. Этот «прогресс» означал не то, что мир станет совершенным, и не то, что не будет ошибок, но лишь то, что общества смогут устранить некоторые из собственных несовершенств и развить некоторые из своих способностей. В этом отношении гуманизм и его виталистическая разновидность стали частью основных западных убеждений.

Просвещение также принесло с собой первый проблеск понимания работы креативности. Юм, первый современный философ, понял, что воображение является ключевым элементом в развитии всех видов знания. В своей работе 1748 года «Исследование о человеческом разумении» он объясняет, что новое знание не рождается непосредственно из наблюдений за миром и из уже имеющихся идей. Наше знание не может быть абсолютно закрытой системой, поэтому в нем есть место и для оригинальности. Новое знание начинается с воображения, позволяющего представить, как могли бы работать еще не изученные части той или иной системы. (Толчком для такого воображения могут быть новые данные, однако это не обязательно.) Потом Хайек укажет на то, что без достаточного знакомства с соответствующими наблюдениями и идеями ничего вообразить невозможно.

Просвещение дало нам еще одну важную мысль. Немногие вообще говорили о ней, но никто не выразил ее точнее (или короче), чем Томас Джефферсон. Своей бессмертной фразой «жизнь, свобода и стремление к счастью» он вложил в умы своих современников-американцев два тезиса. Первый сводится к представлению о том, что у каждого человека есть моральное право стремиться к самореализации. Тогда об этом мало кто говорил. Эта идея противоречила традиции предшествующей эпохи, утверждавшей, что жизнь следует посвятить другим — семье, церкви или стране. (Конечно, есть определенное удовольствие в самоотдаче, однако Джефферсон, несомненно, говорит о странствии, составляющем становление человека. Он считал, что Америка «богата всем тем, что необходимо для жизни и что делает ее удобной», а потому он, вероятно, имел в виду «стремление» более высокого порядка.) Другое представление, получившее в дальнейшем развитие у Серена Кьеркегора и Фридриха Ницше, заключается в экзистенциальной идее: подлинная жизнь может быть обретена только благодаря собственным свершениям человека. Мы можем найти или не найти «счастье», но мы должны к нему стремиться. Два этих тезиса суммируют все то, что мы обычно называем «модернизмом». Они противоположны идеям традиционализма, которые подчиняли индивида группе.

Никто сегодня не сомневается в том, что эти революционные идеи изменили само содержание жизни. В Европе фаустовская перспектива фундаментального развития знания стала вдохновлять и одновременно тревожить отдельные общества, испытавшие влияние Просвещения. Деловые люди, в том числе в сфере сельского хозяйства, смогли найти в самих себе творческие силы, а их политические представители получили возможность отстаивать такую экономику, которая поддерживала бы творческий подход и изобретательность в бизнесе. Витализм стал искрой современных экономик, эликсиром их динамизма. В XIX веке в участниках современной экономики обнаружилось удивительное доверие к способности открывать новое, которую они постоянно проверяли на практике, и к обещанным ею наградам. Впервые в человеческой истории развернулась бурная гонка за новые методы, новые товары и проистекавшее из них увеличение прибыли. В Британии все больше людей участвовали в новых, в основном городских, предприятиях, где люди обсуждали, как они смогут «подняться». В Америке они тоже добивались успеха. Когда Токвиль путешествовал в 1831–1832 годах по Америке, он обратил внимание на самоуверенность и решимость. «Американский фронтир», западная граница поселений на дальнем Западе, стала символом фронтира методов и товаров бизнеса.

Однако Токвиль сомневался в том, что в Америку пришел новый витализм, или в том, что он, если и пришел, чем-то отличается от витализма во Франции:

Из мыслей, занимающих меня, особенно выделяются две. Первая — о том, что это население является одним из счастливейших в мире, а вторая — что неимоверным благополучием оно обязано не своим особенным добродетелям и еще в меньшей степени форме правления, которая по своей природе превосходила бы все остальные, а своим редким условиям <…> Каждый трудится, и недра пока еще столь богаты, что всякий работающий может быстро приобрести все нужное для довольства <…> Неугомонность, видимо, порождает преуспевание. Богатство — вот что всех манит <…> Если только я не слишком сильно заблуждаюсь, люди на этом берегу Атлантики не отличаются от людей на другом берегу и не лучше их. Они просто находятся в иных условиях[82].

Сегодня, почти два века спустя, позиция Токвиля представляется диаметрально противоположной истине. Связывать оживление и напор американской экономики с «редкими условиями», то есть в основном с возможностью возделывать целину, имело смысл лишь в первой половине XIX века. Целина в Америке практически закончилась к концу столетия, однако стремление экспериментировать, исследовать и создавать не иссякало на протяжении почти всего XX века. Если положение американцев как «счастливейшего» из народов зависело от райских условий, они утратили бы его к 1920-м годам, когда Америка стала городской страной.

Также Токвиль заблуждался, предположив, что экономическая культура должна быть везде одной и той же — по крайней мере в западном мире. Сегодня у нас есть доказательства, которых у него не было. Современные данные по установкам и убеждениям показывают, что, вне всяких сомнений, на разных берегах и в разных странах живут разные люди. Данные исследований World Values Surveys демонстрируют не только различия в убеждениях и установках разных индивидов, но также различия в средних установках и убеждениях между разными странами, то есть различия в средних национальных установках. (Можно доказать, что многие из таких различий являются систематическими, а не просто случайными или даже устойчивыми последствиями временного возмущения.) И трудно представить, что во времена Токвиля положение дел было иным. Если XIX век в период укрепления витализма отличался от XV века и даже от XVIII, маловероятно, что установки и убеждения двигались плотным строем, не отставая друг от друга. Скорее, одни страны усваивали новые ценности Возрождения и Просвещения быстрее, чем другие.

Наконец, Токвиль, видимо, не прав и в том, что «особенные ценности» Америки (которые не всегда совпадали с ценностями Франции) внесли «меньший» вклад, чем другие факторы (например, институты), в бурное развитие Америки 1830-х годов, обогнавшей как Европу, так и саму себя в прошлом. Судя по недавним исследованиям данных современных опросов, касающихся психологических установок, некоторые элементы экономической культуры важны для экономической эффективности — для производительности, уровня безработицы, а также для субъективных оценок удовлетворенности трудом и уровня благополучия. Все эти различия между странами заметно сказываются на эффективности, даже если, как мы показываем в восьмой главе, ограничиваться рассмотрением схожих стран, например развитых стран Запада[83].

Некоторые из многочисленных установок по отношению к работе и карьере, зафиксированные в ходе опросов семей, можно интерпретировать в качестве отражения некоторых аспектов витализма, — это восприимчивость к новым идеям, важность труда, желание обладать определенной свободой и инициативой на рабочем месте, готовность следовать за лидером, положительное отношение к конкуренции, а также стремление к успехам. Важно отметить, что примерно половина этих установок в значительной мере объясняет различия стран в некоторых показателях экономической эффективности. Однако их так много, что только наиболее подходящая или удачная в этом плане установка может существенно прояснить различия всех показателей эффективности. Поэтому в двух недавних исследованиях различные установки, обнаруженные в ходе опросов, были разбиты на несколько небольших групп с общими признаками. Витализм, в целом, — наиболее сильная группа, лучше остальных объясняющая различия стран в показателях экономической эффективности. Следующую по силе объяснения группу можно считать отражением консюмеризма или материализма. Традиционная группа, интерпретируемая в качестве меры общественного доверия, так же важна, как и группа, интерпретируемая в качестве меры уверенности в себе.

Остался еще один вопрос — насколько важны для экономической эффективности различия в экономических институтах? Два новейших исследования указывают на то, что большинство экономических институтов страны, если пока не брать политические институты, не позволяет предложить лучшее объяснение экономических показателей разных стран. При объяснении уровня развития разных стран нам, видимо, достаточно ограничиться данными культуры, поскольку экономические институты служат всего лишь отображениями экономической культуры. За одним уточнением: исключением, видимо, является то, в какой мере институты обеспечивают «экономическую свободу» инвестиций, инноваций, конкуренции и выхода на рынок[84].

Мы быстро проделали длинный путь, так что теперь стоит повторить важнейшие пункты: стремление к приобретению богатства и его накопление не были, в отличие от витализма, элементом той культуры, которая в целом сложилась как раз ко времени запуска новой экономики. Можно разве что сказать, что в темную эпоху феодализма богатство презиралось («презренный металл»). Стремление к богатству, удовольствие от обладания им, а также надежда на приобретение большего богатства — все это стало приемлемым во времена коммерческой экономики, подтолкнув в итоге торговцев к расширению своих рынков и к участию в более рисковых предприятиях. Но для того чтобы возникла современная экономика, необходимо было новое ощущение возможностей жизни за пределами накопления богатства и, следовательно, создание новых экономических и политических институтов.

Отсутствующий фрагмент: население и города

В этой главе была рассказана история о том, как некоторые страны овладели культурой и приобрели институты, которые окажутся важными для эндогенных инноваций. Мы нашли убедительные доводы относительно распространения в этих странах базовых экономических свобод, развития витализма и демократии как главных вех на пути к современным экономикам. Вполне вероятно, что современность не продвинулась бы так далеко вперед без благожелательного отношения к корпорациям — акционерным компаниям с их пресловутой ограниченной ответственностью; то есть, если говорить в целом, без множества институциональных структур и политических программ, раздвигающих экономические горизонты людей.

Но чего-то не хватает. Почему получилось так, что по сравнению с инновациями в XIX веке, особенно в первой четверти этого полного войн столетия, на протяжении всего XVIII века инновации были столь скудными? Ответ, вероятно, в том, что появилось нечто такое, что позволило преумножить или усилить слабые поползновения к инновациям, то есть усилить демократию и витализм, которые достигли уже достаточно высокого уровня в последней четверти XVIII века. Но что именно это было? Историки экономики, похоже, не смогли выделить этот фактор. Почему инновации пришли первым делом в Британию, Америку и, возможно, в Бельгию, и только потом — во Францию и Германию? Нам не нужно соглашаться с мнением Токвиля, будто культура везде одна и та же, чтобы задаться вопросом о том, могут ли различия в уже указанных силах, которые вроде бы играют центральную роль, — то есть различия в силе корпорации, демократии, витализма и экономической свободы, — полностью или частично объяснить, почему Франция и Германия достигли динамизма позже других стран.

Недостающая деталь, которая, как только разберешься в ситуации, становится достаточно очевидной, — это плотность населения, то есть число людей трудоспособного возраста в стране, исключая отдаленные регионы. Немногие инновации могут быть поддержаны в стране ее культурой и развиты ее институтами, если в ней просто мало умов. (Почему в таком случае исландцы, численность которых невелика, не являются отсталыми и, соответственно, бедными? Причина в том, что они в совершенстве владеют английским и скандинавскими языками, что позволяет им встроиться в экономики Америки и Европы.) Наличие большого количества людей, воодушевленных витализмом и готовых противостоять произволу властей, несомненно, увеличивает общее число порождаемых новых идей, даже если это число остается неизменным из расчета на каждого их производителя. Кроме того, если новые продукты и методы обычно не просто используются в частном порядке разработчиками, а внедряются по всей стране, то есть распространяются, итоговым результатом является прирост числа инноваций — новых продуктов, разработанных как компаниями-первооткрывателями, так и следующими за ними предприятиями, число которых растет с ростом населения. Следовательно, чем больше людей в достаточно интегрированной стране, которые могут вдохновлять, развивать, выводить на рынок и испытывать новые идеи, тем больше потенциальный уровень эндогенных инноваций в расчете на душу населения — при условии наличия необходимых институтов и культурных условий. (Почему тогда Китай, который значительно превосходил по численности населения Британию и Америку, не порождал большого количества инноваций в XIX веке, как и раньше? Ирландский экономист XVIII века Ричард Кантильон в своем исследовании 1755 года сообщал, что в китайских городах полным-полно предпринимателей. Причина в том, что Китай испытывал острую нехватку экономических институтов или экономической культуры (или того и другого вместе), которые были необходимы для инноваций, как эндогенных, так и экзогенных. В XXI столетии нехватка уже далеко не так остра.) Если экономика Запада производит сегодня больше инноваций на душу населения, чем сто лет назад, причина этого главным образом в том, что сегодня в этой экономике намного больше людей вовлечено в инновации; отсюда не следует, что каждая (или даже какая-либо) подгруппа заданной величины порождает больше новых продуктов и методов[85].

Преимущества более многочисленного населения обусловлены не только большим количеством изобретений, которые могут быть взяты на вооружение другими людьми. Если новые идеи и основанные на них новые продукты важны для какой-то страны, они, скорее всего, будут распространяться в экономике тем быстрее, чем выше в ней плотность населения, — точно так же, как теплота переносится быстрее, когда в данном объеме больше молекул, а болезни по миру распространяются тем быстрее (и на соответственно большие расстояния), чем больше численность населения. И механизм распространения идей во многом похож на механизм распространения болезней. Чем больше людей, тем больше передаточных звеньев. То есть чем больше людей, тем больше рынок. «Битлз» могли сыграть 1,000 концертов в Гамбурге, поскольку этот город достаточно велик, но в Ливерпуле это было бы невозможно.

Достаточно большое население ведет также к образованию города, поскольку это просто результат различных преимуществ скапливания вместе, то есть агломерации. Еще большее население приводит к появлению еще одного города. И если не происходит соответствующего роста территории, то с увеличением численности населения города становятся все более крупными и многочисленными. Теперь мы знаем, что у городов были особые преимущества, которые не сводились к преимуществам большего числа умов или большей плотности населения на обширной территории. Теоретик экономики города Джейн Джекобе, выступившая против бульдозеров нью-йоркского титана городского планирования Роберта Мозеса, верно схватила основную идею:

Свойственные крупным городам большой объем и плотность населения можно считать положительными факторами <…> нужно приветствовать это как благо <…>

Большие города — естественные генераторы разнообразия и щедрые инкубаторы новых начинаний и всевозможных идей. Более того, большие города — естественные экономические прибежища громадного числа мелких предприятий <…> Без крупных городов они [небольшие предприятия] просто не могли бы существовать. Зависимые от колоссального разнообразия других городских предприятий, они вносят в это разнообразие свою лепту. Этот момент очень важен, и его стоит запомнить. Разнообразие в крупных городах не только допускает, но и поощряет еще большее разнообразие <…> Разнообразие любого рода, генерируемое крупным городом, зиждется на том факте, что в крупном городе собрано воедино великое множество людей с разнообразными вкусами, навыками, потребностями, возможностями и причудами[86].

Замечание Сэмюэла Джонсона «кто устал от Лондона, тот устал от жизни» указывает на креативность, которую можно найти только в городе. Однако Джекобс идет еще дальше, говоря о том, что только от города можно ждать нового разнообразия и оригинальности, то есть возможности инноваций.

Что говорят нам данные об исторической динамике численности населения? Подтверждают ли они сформулированные выше тезисы о том, что рост численности населения влияет на создание и распространение новых идей? Помогают ли они, соответственно, ответить на вопрос о том, почему Британия, Бельгия и Америка производили столь незначительный в национальном масштабе объем инноваций в последней четверти XVIII века, если сравнивать с разгаром инноваций, который начался у них же в середине XIX века? Данные о численности населения настолько скудны, что нам придется обойтись тремя ориентировочными годами. В период с 1700 года по 1820 и 1870 годы население в западном мире (то есть в Западной Европе и ее «ответвлениях») выросло с 83 миллионов до соответственно 144 миллионов и 208 миллионов. Британии помог значительный прирост населения — с 8,5 миллионов до 21 и 31,5 миллионов. В Америке сформировалось наиболее значительное для всего западного мира население — оно выросло с 1 миллиона до ю, а затем и до 40 миллионов. Численность населения Бельгии выросла более чем вдвое — с 2 до 3,5 миллионов, а потом до 5 миллионов. Население в Германии тоже росло, но медленнее — с 15 до 24 миллионов и до 39 миллионов. Численность населения Франции выросла чуть менее чем вдвое — с 21,5 миллионов до 31 миллиона и до 38,5 миллионов.

Не меньше впечатляет и формирование городов в XIX веке. Возьмем города с населением более 100 тысяч человек, что для того времени было немало. Ориентирами будут 1800 год и 1846–1851 годы. За этот промежуток времени в Британии число таких городов выросло с одного до девяти. В Америке — с нуля до шести, в Бельгии — с нуля до двух. В Пруссии был один такой город, а стало два, тогда как Франция увеличила их количество с трех до пяти[87].

В обществах прошлое не является полностью детерминированным. И можно с уверенностью предположить, что, даже если иногда кажется, будто все установки и институты, питавшие инновации XIX века, уже имелись и в XVIII веке, вопреки тому, о чем говорилось в предыдущих параграфах этой главы, до того, как население западных стран достигло критической массы, просто не было достаточного количества умов, вынашивающих новые идеи, способные вызвать взлет инноваций[88].

Итоговые комментарии к первой части

И Карл Маркс, и Макс Вебер писали сценарий для «Всемирной истории. Часть II»[89]. Согласно их представлениям о западном мире после XVI века, накопление богатств авантюристами и торговцами вне феодальной системы поместий породило капиталистов, которые основывали фабрики, нанимавшие рабочую силу в городах с постоянно растущим населением. Вскоре сеньоры начали сбывать в городах какую-то часть своей сельскохозяйственной продукции, ранее распределявшейся среди крепостных. Еще одним историческим фактором, выталкивавшим рабочую силу из деревни в города, были огораживания. Это история об индустриализации, но не описание причинно-следственных связей. Независимо от того, господствовала ли в деревне феодальная система, все равно возникали бы большие и малые города, магазины и фабрики, образующиеся вместе с ростом населения, начавшимся еще в XVIII веке.

История Маркса и Вебера, посвященная последствиям индустриализации, немногим лучше. В их «Истории» индустриализация представлялась первой стадией своего рода модернизации, к которой у них было неоднозначное отношение. Маркс заявлял, что заработная плата характеризуется тенденцией к понижению, которое не компенсируется приростом эффективности или объемов капитала. Однако это утверждение, некогда включенное в кредо рабочих движений, пришлось по-тихому убрать, когда выяснилось, что в XVIII веке падения заработной платы не было, в XIX век она значительно выросла и продолжила свой рост в XX веке. (Маркс в «Манифесте Коммунистической партии», написанном в 1848 году вместе с Энгельсом, сам признавал «прогрессивность» современного капитализма, свидетелем которого он был.)

И Маркс, и Вебер утверждали, что модернизация XIX века привела к ужасающей рационализации и безличной бюрократизации экономической жизни. Однако было бы нелепо на основании этого делать вывод о том, что традиционная экономика феодальных поместий предоставляла работникам возможность действительно «свободной деятельности». Люди, которые имели возможность трудиться и сравнивать жизнь в городе и в деревне, никогда не считали, что деревенская жизнь была лучше городской. Миграция в города на протяжении многих столетий была осевым моментом демографической истории.

Современные версии их «Истории» заканчиваются надеждой на то, что «экономика знаний» и особенно сектор услуг позволят, наконец, трудиться и строить карьеру так, чтобы «раскрывать свои таланты». Эта постиндустриальная модернизация расширит возможности самореализации человека, чего так и не смогла достичь индустриализация[90].

В первых четырех главах настоящей книги был предложен совершенно иной взгляд и совершенно иная история. Современные экономики, возникающие в XIX столетии, были огромным успехом как в материальном, так и нематериальном отношении, поскольку обещали с одной стороны интеллектуальную увлеченность и личностное развитие, а с другой — устойчивый экономический рост и тенденцию к вовлечению все большего числа людей в экономическую деятельность. Это было обусловлено подъемом новой силы — экономического динамизма. Искрой для этого динамизма стала новая экономическая культура. Необходимыми для нее питательными элементами выступили представительная демократия и культурная революция, которая стала возможной благодаря гуманизму Ренессанса, барочному витализму и модернизму Просвещения. Представительная демократия гарантировала права собственности, а также стимулировала уверенность в собственных силах и участие в делах общества. Альтруизм, витализм и модернизм заставили людей выходить в мир и искать смысл жизни в инновационной деятельности. Сложившаяся в итоге культура и экономические институты, к которым она привела, дали людям импульс и способность к инновациям. Достаточное число людей было последним из необходимых, но не достаточных условий.

Ряд современных экономик, в начале которого стоят Британия и Америка, похоже, обрывается на произвольном месте: последней модернизирующейся страной выступает Германия. Почему не Швеция и не остальные страны Скандинавии? Почему не Япония, Италия или Испания? Несомненно, эндогенные инновации в некоторых отраслях развивались и в этих странах. Проблема в том, что в их экономических системах потенциальные признаки общего динамизма стали обнаруживаться так поздно, что в значительной части они могли быть результатом догоняющего развития и заимствования этими экономиками новых продуктов у первопроходцев. Данные не позволяют сделать однозначный вывод. Точно так же продолжается спор об уровне реальных эндогенных инноваций, а не догоняющего подражания и внедрения в экономиках Гонконга, Южной Кореи, Сингапура, Тайваня, а сегодня — Китая и Индии. В этих экономиках образовались некоторые очевидные анклавы инновации, но трудно понять, как далеко в них (да и, по сути, в любых других) распространились инновации и насколько они интенсивны.

Конечно, новые типы экономики, по крайней мере новые экономики XIX века, основывались на капитализме. Однако эти современные экономики существенно отличались от меркантилистских экономик, которые достигли значительного роста торговли и накопления богатств благодаря довольно небольшому приросту в производительности, заработной плате, удовлетворенности трудом и воодушевленности, а также, вероятно, благодаря столь же незначительному приросту в занятости. Конечно, все современные экономики, возникшие в XIX веке, демонстрировали определенные усовершенствования капиталистической системы XVI–XVII веков, — например, финансовые институты стали лучше отбирать инновационные проекты, упрощая их реализацию. Однако эти современные экономики принадлежали современным обществам, которые внесли более серьезный вклад: эти общества обладали политическими институтами и экономической культурой, которые подстегивали капиталистическую экономику. Результатом стал современный капитализм. Первые в мире современные экономики, то есть первые экономики с динамизмом, представляли собой сплав капитализма и современности.

Хотя современные капиталистические экономики были первыми примерами современной экономики, из этого не следует, что они должны быть последним примером. В XX веке Запад стал дискуссионной площадкой для споров о том, может ли страна построить современную экономику, то есть экономику с динамизмом и со склонностью к инновациям, которая не была бы капиталистической. Европейцы, которые создали капитализм, спорили о том, могут ли существовать какие-то другие системы, на которых можно было бы основать современную экономику, то есть экономику с близким уровнем динамизма. Они обсуждали то, можно ли оправдать экономическую современность, несмотря на те издержки, которые, как можно показать, она влечет. Спорили даже о том, нужно ли вообще стремиться к экономическому модерну как таковому. Вопрос об оправдании капитализма и самой современности превращал Европу не только в дискуссионную площадку, но и — местами и временами — в поле битвы.

Часть 2 Против современной экономики: социализм и корпоративизм

Сколько же всего должно погибнуть, чтобы возникло новое!

Якоб Буркхардт

Глава 5 Соблазн социализма

Я убежден, что есть только один способ покончить с тяжелейшими бедами [капитализма] — построить социалистическую экономику <…> Плановая экономика, которая подстраивает производство под потребности общества, распределяла бы труд <…> и гарантировала бы средства к существованию каждому мужчине, женщине или ребенку.

Альберт Эйнштейн. Почему социализм?

Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны.

В. И. Ленин

Пока вы не можете сделать какую-то вещь, вы ее не понимаете.

Парафраз Дж. Крейга Вептера на тему Ричарда Фейнмана

Экономические институты и социальные нормы (или экономическая культура), на основе которых действовали первые современные экономики, не были выбраны людьми — на демократических собраниях или, например, в органах правосудия. Законодательным собраниям и судам иногда приходилось принимать решения за или против того или иного элемента системы, но о выборе самой системы речи никогда не шло.

Исключение из этого правила составляют разве что Британия и Америка. К 1800 году к коммерческой и космополитической жизни перешло столько людей, увлеченных своим делом и получавших за него достойное вознаграждение, что капиталистические институты и нормы (то есть частная собственность и стремление к прибыли) вместе с современной экономикой (ее свободой, беспокойным духом приключений и неопределенностью) получили широкую поддержку. В американской конституции и судебных решениях Британии неявно видно влияние капитализма и современности. И вряд ли у них была альтернатива. Немногие желали возврата к феодализму.

Однако в период расцвета современной экономики, который продолжался с середины XIX века по XX век, у людей, работавших в достаточно современной экономике, о ней складывались весьма разнородные впечатления — гораздо более разнородные, чем о меркантилистской экономике. И даже если по сравнению с меркантилистской эпохой положение ухудшилось лишь не у многих, важно было то, насколько хорошо шли у них дела по сравнению с тем, что сами они считали возможным. Удачливые или привилегированные люди могли не обращать внимания на проявления системной неэффективности или искажения, которые снижали итоговый уровень результатов. Но тот, кому не повезло и у кого не было никаких преимуществ, мог с полным правом винить саму систему, указывая на тот или иной предположительный «изъян», оставляя ученым решать вопрос о том, насколько этот изъян реален и как велик ущерб, приносимый им. Недовольство, вероятно, было намного более ощутимым среди русских крепостных и крестьян Восточной Европы, работавших в условиях, которых не коснулась современная экономика. Недовольство рабочих неравенством доходов и богатства, их озабоченность безработицей и экономической нестабильностью — вот что стало истоком социализма, возникшего тогда в Европе.

Современные разногласия

Данные не подтверждают распространенные в прошлом убеждения, будто модернизация привела к понижению заработной платы рабочего класса (по сравнению с медианной для экономики заработной платой), то есть Марксова пролетариата, вытолкнув его тем самым на обочину общества. Также нет данных, которые говорили бы о сокращении числа людей со средними заработками, поскольку многие якобы оказались в числе «пролетариата». В действительности с момента зарождения современных экономик и до кануна Первой мировой войны (1913) рабочий класс сокращался, а буржуазия росла. Также нельзя сказать, что увеличивалось неравенство в заработной плате между разными рабочими местами, занимаемыми рабочим классом. Да и самого термина «рабочий класс» тогда еще не существовало. Нет свидетельств и сокращения доли продукта, получаемой наемными работниками. (Все эти вопросы рассматривались во второй главе.) Однако современная экономика оказала революционное воздействие на закономерности в распределении доходов и богатства.

Благодаря современным экономикам людям открылась возможность делать значительные ставки, то есть многие месяцы или даже годы посвящать свои умственные и физические способности делу, которое характеризуется неопределенной вероятностью вознаграждения, — итогом может быть как огромный выигрыш, так и пустая трата сил и средств. Поэтому в экономических результатах могли возникать непомерные различия, и при этом не существовало закона, согласно которому актуальные выигрыши рано или поздно сводились бы на нет будущими потерями. Один человек мог страдать от долговременной безработицы, тогда как другой, не слишком отличающийся от первого, мог работать сверхурочно. Один мог начать работать в упадочной отрасли, тогда как другой — в отрасли, переживающей стадию расцвета. Зарплата одного могла удвоиться за несколько десятилетий, тогда как у другого — вырасти в четыре раза. Неудивительно, что у тех, кого обошли, сложился довольно пристрастный взгляд на систему в целом. Наблюдения современников и отрывочные исторические данные в равной мере подтверждают чудовищный рост неравенства в доходах и благосостоянии, хотя у нас и нет достаточно полных источников, необходимых для сбора статистических данных, наличие которых мы сегодня считаем чем-то само собой разумеющимся. Немалое число магнатов и нуворишей из мира бизнеса, а также спекулянтов на финансовых рынках сколотили поразительные состояния, и кое-кто кичился ими, тогда как другие старались проявлять больше такта или даже вовсе скрывать их от публики, особенно во времена «позолоченного века»[91]. Изъятие части доходов от этого богатства, если не самого богатства, посредством налогообложения стало важным пунктом многих социалистических программ. Но не это было главным поводом для разногласий в современной экономике. В конце концов в больших богатствах не было ничего нового. Новой была именно демократизация возможности разбогатеть. Люди могли мириться со старым богатством незначительного числа аристократов, происхождение которого терялось в глубине веков. Но им было не так-то просто сжиться с «новым богатством», возникающим в самых неожиданных местах.

Важнейшее место среди поводов для недовольства современной экономикой занимала неустойчивость рабочих мест и заработной платы, то есть постоянная опасность потери работы, а также возможность значительного падения заработной платы в том или ином секторе экономики. Эпизодические пики безработицы в экономике в целом (то есть агрегированной безработицы) и в некоторых отраслях в частности стали характерной чертой современной экономики той эпохи. В эпоху меркантилистского капитализма тоже возникали серьезные спекулятивные пузыри и обвалы — в качестве примеров можно привести крах «тюльпаномании» в Голландии в 1637 году, крах 1720 года, когда лопнул пузырь британской Компании Южных морей и французской Миссисипской компании, хотя эти события не были достаточно значительными, чтобы понизить или повысить общий уровень занятости. Войны тех времен приводили порой к буму, за которым следовала рецессия. В 1815 году, на пороге современности, завершение Наполеоновских войн привело многие страны (но не Францию) к рецессии, причем в Британии начался длительный спад. Хотя XIX век в целом был мирным, развитию современной экономики сопутствовали частые и довольно значительные спады — финансовые паники 1792 года (первый кризис Уолл-стрита), 1796–1797 годов в Британии и Америке, 1819 года в Америке, 1825 года в Европе (кроме Франции), 1837 года в Америке, 1846 года во всей Европе, а также 1857,1873 и 1893 годов в Америке, — и это если не брать в расчет менее значительные рецессии. Поскольку бизнес в современных экономиках гораздо более тесно связан с финансовым сектором, финансовые паники такого рода влияли на занятость гораздо больше, чем в прежние времена. Свидетельства тех времен указывают на то, что рабочие места в целом стали намного менее стабильными, чем в предыдущее столетие. (В определенной мере эта неустойчивость в первой половине XIX века объяснялась финансовой слабостью компаний, особенно мелких фирм, а потому в последующие десятилетия она постепенно снижалась[92].)

Но поскольку значение финансов в современной экономике постоянно возрастало, макроэкономические эффекты спекулятивных эксцессов и опрометчивого финансирования все чаще оборачивались серьезными экономическими спадами. В середине 1840-х годов из-за избыточного строительства железных дорог вся Европа вступила в стадию спада, послужившую толчком для революций 1848 года, прокатившихся волной по всему континенту. Затем последовали еще более глубокие спады — «Длинная депрессия» 1873–1879 годов (которая, кстати, сначала называлась «Великой депрессией»), при которой уровень безработицы в США на протяжении многих лет превышал показатель в 10 %, и еще более суровая депрессия 1893–1898 годов, при которой целых четыре года уровень безработицы в Америке составлял более 12 %. Публицисты тех времен стали задаваться вопросом, почему страны должны поддерживать подобную систему, если эти провалы стали «рабочими параметрами» современной экономики. А в странах, где экономика была еще не столь современной, возник, видимо, вопрос, почему они вообще должны к ней стремиться.

Дело не только в том, что промышленная жизнь сказывалась на людях очень по-разному, но и в том, что жители городов все больше различались по своему жизненному опыту. Большое число китайцев, затем ирландцев, а позже и евреев из Восточной Европы, а также итальянцев из Южной Италии устремились в Лондон, Нью-Йорк и Сан-Франциско. Хотя количественных данных недостаточно, судя по всему, в сравнении с мелкими фермерами, торговцами и бизнесменами 1800-х и даже 1850-х годов новое население было более привычным к коммунитарным практикам — к обычаям дележа и эгалитарным понятиям справедливости, а также было более склонно воспринимать собственников-капиталистов как чужаков, которые, с точки зрения новоприбывших, ничем не отличались от потомственных и хорошо защищенных обществом собственников у них на родине. Многие или даже большинство коренных жителей отвергали идею вступления в профсоюз, тогда как новоприбывшие считали, что неправильно не состоять в нем.

Разговоры о социализме начались как раз в эти времена. Поразительное многообразие знаний и жизненного опыта, которое стало толчком к развитию коммерческих инноваций (которые мы обсуждали в первой главе), заставило придумывать новые компоненты институтов и новые нормы общества. Одним из первых социалистов был Анри Сен-Симон[93]. Он критиковал рождавшуюся у него на глазах экономическую систему, считая ее ненаучной и иррациональной, а потому непродуктивно расходующей ресурсы, и он первым заявил, что эта система невыгодна рабочему классу. «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, впервые опубликованный в январе 1848 года накануне восстаний, содержал недвусмысленное осуждение безработицы, которая, как казалось тогда, в будущем должна была только расти.

Восстания 1848 года позволили выплеснуться недовольству заработной платой, занятостью и условиями труда в гораздо более острой форме, хотя многие из этих восстаний были лишь демократическим сопротивлением аристократии, например Февральская революция в Париже, которая свергла конституционную монархию Луи-Филиппа, Мартовская революция в Берлине и некоторых из немецких земель, на которой было выдвинуто требование национального объединения Германии и создания общенационального парламента. Маркс часто сетовал на то, что у рабочих не было четких целей или программы, поэтому неудивительно, что рабочие ничего не выигрывали. И лишь в последующие десятилетия была предложена и стала активно обсуждаться обширная социалистическая программа.

Идея социализма

Сама идея социализма была пронизана множеством противоречий. Так и не была решена задача определения перечня целей, которым должен послужить социализм. Некоторые цели социализма, как их представляли одни люди, шли вразрез с целями социализма в других интерпретациях.

Обращаясь к широкой публике, социализм в одно и то же время говорил, что его задача — преодолеть капитализм, одновременно улучшив его; что все равны, но пролетариат является ведущим классом; что деньги — корень всех бед, но рабочим нужно больше денег; что религия — опиум народа, но Иисус был первым социалистом; что семья была буржуазным заговором, но ее нужно защищать от разнузданной индустриализации; что индивидуализм заслуживает порицания, но капиталистическое отчуждение сводит людей к состоянию неотличимых атомов; что политика — это не просто голосование раз в несколько лет, но при этом нужно требовать всеобщего избирательного права; что потребление отвлекает внимание рабочих от по-настоящему важных вещей, но у них должен быть цветной телевизор, машина, и они каждый год должны ездить в отпуск за границу[94].

Итак, «социализм» был весьма размытым понятием, и существовало множество различных его вариаций — христианский социализм, марксистский социализм (называемый коммунизмом), государственный социализм, рыночный социализм, гильдейский социализм и фабианский (или эволюционный) социализм.

Однако в начале 1860-х годов социалисты, сами себя так называвшие, начали работать над соглашением по базовому списку ценностей или прав — в основном на собраниях рабочих ассоциаций, в интеллектуальных периодических изданиях и на конференции немецкой социал-демократической партии. Социалистические страны, по их мнению, должны руководствоваться социалистической этикой, составлявшей альтернативу духу современности и капиталистической этике, которая побуждала индивидов работать в современной капиталистической экономике.

С точки зрения такой социалистической этики возможность получения работы была правом, и не только потому, что работа дает рабочему средства к существованию — даже при социализме лица, не являющиеся участниками экономического процесса, но при этом признанные здоровыми как в физическом, так и в душевном отношении, не могли бы претендовать на заработную плату, получаемую работниками, но еще и потому, что работа нужна человеку, чтобы уважать самого себя. С безработицей следовало бороться.

Также в этой этике рассматривались условия и возможности, предоставляемые рабочему на предприятиях — как частных (если они еще останутся при социализме), так и государственных. Право на работу означало право на достойную работу. Были признаны неприемлемыми злоупотребления властью со стороны работодателя, например не позволялось увольнение без слушания сторон или без компенсации. К чести Маркса следует отметить то, что он упомянул о потребности людей в умственной жизни, которую сам глубоко ощущал:

Но то, что это преодоление препятствий само по себе есть осуществление свободы и что, далее, внешние цели <…> полагаются как самоосуществление, предметное воплощение субъекта, стало быть, как действительная свобода, деятельным проявлением которой как раз и является труд, — этого Адам Смит также не подозревает[95].

Подобные утверждения можно встретить у самых разных общественных мыслителей, не все из которых считали себя социалистами.

В соответствии с еще одной социалистической ценностью богатство и власть не должны быть распределены в обществе настолько неравномерно, что некоторые участники лишаются возможности реализовать свой собственный потенциал. При социализме не будет происходить большого накопления богатства, поскольку акцент будет делаться на равных возможностях, а правилом при установлении заработной платы станет принцип «каждому по труду»[96]. Если все рабочие автомобильной отрасли необходимы и взаимозаменяемы, заработная плата у них должна быть одной и той же; а работа фермера должна быть организована так, чтобы она была сопоставима с работой сотрудника автомобильной отрасли. (Согласно «Манифесту Коммунистической партии», при коммунизме «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех».)

Социалистическая этика видела в частном бизнесе нечто непривлекательное, считая его «жаждой чистогана», и неважно, что он приносит — прибыли или убытки. С точки зрения капиталистической этики личностный рост, по крайней мере в какой-то степени, является трудным восхождением по скользкой дорожке, позволяющим в итоге заполучить более выгодные карьерные условия — лучшую оплату, более высокие гонорары и т. п. С точки зрения социалистической этики личностный рост основан на любви к собственному труду и овладению своим ремеслом или профессией.

Также в социалистической этике осуждалось накопление больших богатств и просто обладание ими. Цель состояла в том, чтобы взрастить «нового человека» (Neuer Mensch), которым двигало бы инстинктивное стремление служить другим, а не пустые ценности «стяжательского общества». В своем созданном в 1860-х годах цикле из четырех опер, рассказывающих историю кольца нибелунга, убежденный социалист Вагнер, используя мощнейшие сценические средства, подводит нас к морали: выбирая богатство и власть, а не любовь, мы обрекаем самих себя на погибель. Публика, особенно если она знает, что Вагнер был известным социалистом, может с полным основанием интерпретировать цикл «Кольца» как противопоставление алчности капитализма социалистической идиллии. (Однако предприниматели и инвесторы, вдохновившись музыкальной драмой Вагнера, вероятно, еще больше наслаждались своей жизнью, продолжая играть роль предпринимателей и инвесторов.)

Еще одна социалистическая ценность была связана с распределением ресурсов в соответствии с тем, где они в наибольшей степени востребованы, а не в соответствии с капиталистическими мотивами прибыли. Считалось, что централизованная координация лучше децентрализованной конкуренции и индивидуальной инициативы. «Производство ради потребления, а не прибыли» — вот краткая формулировка этого принципа.

Однако у функционирующей экономики должны быть средства, позволяющие достигать целей, то есть должны быть определенные экономические институты и экономическая культура. Это нормы, правила, институты и законы, посредством которых она привлекает своих участников; открывает им возможности получения профессиональных знаний и опыта; подталкивает их к творческому отношению и, согласно неоклассической экономической теории, распределяет землю, рабочую силу и капитал между предприятиями и отраслями, устанавливая правила распределения дохода или товаров. Как же в таком случае должна работать социалистическая экономика, чтобы решать все эти задачи?

Социалисты, хотя они преследовали достаточно разные цели, инстинктивно пришли к общему пониманию этих средств, решив, что впоследствии они смогут подробнее обсудить главные цели, на которые эти средства будут направлены. Ключевым инструментом (как на местном уровне, так и на уровне всей страны) должен был стать тот или иной механизм централизованного контроля над основными направлениями инвестиционной деятельности. Не должно быть ни капиталистов, ни частных инвесторов, которые могли бы наложить вето на тот или иной инвестиционный проект. Другим инструментом должна стать заработная плата, выплачиваемая работникам — шахтерам, медсестрам, музыкантам и т. д. Государство должно было дополнять эту заработную плату «социальным дивидендом», который при капитализме считался бы прибылью. Решения о методах производства и распределении работ должны на предприятии приниматься коллективно и учитывать удовлетворенность работников своим трудом, а не только их производительность; рабочий должен мотивироваться интересом к самой работе, а не тем, сколько времени ему придется просидеть без работы, если его уволят и наймут лучшего работника. Наконец, решение о распределении рабочей силы и капитала между предприятиями и отраслями должно приниматься политически, представителями рабочих, а не на основании наименьших затрат, наибольшей цены или прибыли, то есть не за счет рыночного механизма.

Различные направления социализма расходились в вопросе о масштабе соответствующих преобразований. Последовательные классические социалисты, в том числе марксисты, стремились к централизованному контролю над доступным капиталом и ценами на всех предприятиях, как малых, так и больших, и во всех отраслях, от сельского хозяйства до кинопроизводства. Более умеренные социалисты стремились к государственному контролю лишь над «командными высотами» экономики, в том числе и над тяжелой промышленностью. Сторонники рыночного социализма допускали наличие как государственных, так и частных компаний, которые могли бы свободно покупать и продавать продукты и промежуточные товары на открытых рынках (хотя одним из инструментов могли бы быть непомерно высокие налоги). Фабианские социалисты Британии считали, что начинать надо с малого, постепенно меняя экономику. Они стремились «реформировать» капитализм; что касается коммунистов, они считали, что капитализм не поддается реформированию, его можно только низвергнуть.

Можно ли построить жизнеспособный социализм?

Сегодня может показаться, что в классических спорах межвоенных 1920-1930-х годов речь шла о желательности реализации социалистических ценностей, но на самом деле это совсем не так. Тогда спорили о возможности создания таких экономик, у которых были бы свойства, нужные социалистам. Могли ли социалисты прийти к успеху, как они сами его понимали? Прагматику такой вопрос может показаться вполне эмпирическим: можно было просто подождать развязки социалистических экспериментов. Однако в 1920-х годах можно было наблюдать только один эксперимент, начавшийся в России, а также была вероятность того, что он начнется в Германии или Франции. Поэтому эмпирические данные, в отличие от теории, имели меньше веса, чем, скажем, при агрономическом эксперименте, проводимом на различных участках земли. Если бы социалистическая экономика на русской почве с каждым годом добивалась все больших успехов или же, наоборот, приносила все большие разочарования, это не гарантировало бы того, что эксперименты в других странах приведут к тем же результатам или даже что результаты в самой России останутся прежними.

Здесь в нашу историю вступает Людвиг фон Мизес, венский экономист-теоретик крайне непростого нрава, который вместе со своим бывшим учеником Фридрихом Хайеком основал австрийскую экономическую школу. Поскольку Мизес мог вблизи наблюдать за революцией в России и социалистическими мерами в Германии, можно было бы сказать, что он был свидетелем построения социализма. Он активно участвовал в спорах 1920-1930-х годов[97]. По его мнению, попытка построения социализма была экспериментом без теории. «В сказочной стране их фантазий, — писал он, — жареные голуби будут сами залетать в рот товарищам, но они забывают показать, как удастся осуществить сие чудо». Далее он утверждает, что социалистическая экономика нежизнеспособна, то есть является не только недостаточно инновационной, но и в конечном счете попросту невозможной (unmöglich).

Возражения Мизеса против социализма были основаны на идее, что в хорошо знакомой ему современной экономике участники постоянно пытались отступить от нормальной практики, чтобы получить более высокую цену за продаваемые товары или, наоборот, более низкие цены на покупаемые ими товары; так проходили испытание новые методы и обнаруживались экономические выигрыши. И хотя социалисты, в том числе и Маркс, предполагали, что промышленные рабочие, крестьяне и ремесленники будут каким-то образом участвовать в экспериментах, необходимых для повышения эффективности, Мизес утверждал, что в социалистической экономике, в которой, на самом деле, никто ничем не владеет, даже собственным трудом, просто не будет стимулов и информации, необходимых для отклонений или для экспериментов, совершаемых индивидами, благодаря которым затраты на продукцию и стоимость труда в каждом конкретном случае его применения отражаются в ценах и заработной плате:

в социалистическом государстве <…> рациональное поведение все еще было бы возможно, однако в целом больше нельзя было бы говорить о рациональном [то есть эффективном] производстве. Не было бы средств, позволяющих определить, что является рациональным <…> поскольку <…> производством более нельзя было бы руководить, исходя из экономических соображений. Какое-то время память об опыте, полученном в конкурентной экономике <…> могла бы стать защитой от полного разложения искусства хозяйствования <…> [однако] <…> старые методы <…> со временем стали бы иррациональными, поскольку перестали бы отвечать новым условиям <…> пришлось бы обращаться не к «анархическому» хозяйству, а к бессмысленным директивам абсурдного аппарата. Колеса будут крутиться, но телега не поедет <…> Администрация [в социалистическом государстве] может точно знать, какие товары срочно нужны. Но, зная это, она располагает лишь одним из двух необходимых для экономического расчета элементов <…> Она вынуждена обходиться без другого, а именно оценки средств производства <…> Следовательно, в социалистическом содружестве каждое экономическое изменение становится инициативой, успех которой невозможно оценить ни заранее, ни постфактум.

Мизес приводит в качестве примера вопрос о том, следует ли строить новую железную дорогу. По его словам, рыночная экономика позволяет оценить, какой будет итоговая экономия на транспортных издержках. Он допускает, что у социалистического государства может быть вполне пристойная оценка. Однако, если стоимости рабочей силы, энергии, железа и всех прочих элементов, необходимых для строительства, не даны в виде общедоступной, то есть денежной, оценки, невозможно подсчитать, покроет ли экономия затраты на строительство железной дороги. (Как говорят экономисты, социалистическая экономика не предоставляет «администрации» информации по альтернативным издержкам (opportunity cost) каждого из факторов производства или по скрытой цене (shadow price), которая равна ценности его использования в каком-то альтернативном производстве; тогда как рыночная экономика предоставляет предпринимателям наблюдаемые цены, которые Мизес считает подходящей аппроксимацией для альтернативных издержек.)

Мизес мог бы привести и более простой пример. В социалистической экономике, в которой строго соблюдается равенство заработной платы, ни один работник не будет пытаться проверить то, будет ли награждено его большее, чем у остальных работников, усердие или прилежание. Такой работник не сможет получить большую заработную плату, поскольку все зарплаты равны. И он не станет пытаться удержаться на своем месте, поскольку работа ему все равно гарантирована. Следовательно, у работника никогда не будет стимула выполнять свой труд с большим усердием и старательностью, независимо от того, насколько этот труд ценен для общества. Такая система никогда не позволяет рынку «открыть» верный общий уровень затрачиваемых усилий и соответствующий ему верный общий уровень заработной платы, даже когда все друг на друга похожи и имеют одни и те же предпочтения, поскольку тут нет рыночного процесса проверки[98]. Вывод состоит в том, что частная собственность на плоды собственного труда допускает и стимулирует экспериментирование, без которого та или иная схема распределения заработной платы и цен в экономике может вообще не меняться.

Аналитические выкладки Мизеса, возможно, выглядели для большинства его читателей достаточно абстрактными. История, однако, могла бы предложить гораздо более красочные иллюстрации к его тезисам. Неспособность советской кадровой политики вознаграждать работников за усердие и продвигать тех из них, кто показал большие таланты, вероятно, привела к чувству бессмысленности и беспомощности, которое могло стать одной из причин массового алкоголизма, бывшего в последние годы советской жизни настоящим бедствием. Естественное стремление людей к активному труду, качественному выполнению работы и реализации своих способностей бессмысленно растрачивалось. Результатом стал ужасающий упадок трудовой этики, который серьезно сказался на эффективности. Известна история одного иностранца, который жил в Москве в 1980-х годах и решил собрать полевые данные, наблюдая за большим грузовиком с момента, когда тот выехал с кирпичного завода. Как отметил этот наблюдатель, пока грузовик петлял по улицам и трассам, с него упало почти столько же кирпичей, сколько было разгружено на стоянках. Если бы рабочие обладали индивидуальной способностью зарабатывать, а также свободой инвестировать, позволяющей увеличить эту способность, то они трудились бы гораздо усерднее, больше зарабатывали и больше уважали свой труд. В силу всех этих соображений Мизес считается основателем теории прав собственности.

Второй аргумент Мизеса касается «мотива получения прибыли». Он долго анализировал одну тему, впервые появляющуюся в его «Социализме»: предприятия, являющиеся орудиями бюрократии, даже не будут пытаться работать эффективно, в отличие от предприятий, побуждаемых мотивом получения прибыли:

Ибо движущей силой всего процесса, который порождает рыночные цены на факторы производства, является неустанное стремление части капиталистов и предпринимателей к максимизации прибыли <…> Без стремления предпринимателей <…> к прибыли <…> об успешном функционировании всего механизма не приходится и думать (Mises, Socialism, рр. 137–138; Мизес, Социализм, с. 93).

У социалистических управленцев, скорее всего, не хватило бы соответствующей мотивации. У них было бы относительно мало стимулов использовать возможности увеличения прибыли, несмотря на неудобства или политические издержки: если прибыль вырастет, центральное правительство не будет знать, с чем связать это увеличение, так что управленец не получит награды; а если она снизится, это может вызвать подозрения, что данный управленец менее компетентен, чем другие. Управленец или рабочий, который знает, что нет способа защитить свою идею от присвоения ее другими, не склонен придумывать новые идеи. Когда у предприятия все же появляется новая идея, скорее всего, у него не будет способа сигнализировать о том, что оно считает ее выгодной. Кроме того, наличие стимулов у социалистических управленцев почти всегда считалось чем-то нежелательным. Они должны всегда «следовать правилам» бюрократии и соблюдать приличия. Они могли бы конкурировать за продвижение по служебной лестнице, но этот стимул заставит их избегать любой возможной неудачи. Поскольку Мизес выдвинул все эти идеи, его можно считать основателем теории общественного выбора, то есть принятия решений преследующими свои интересы индивидами в рамках той или иной бюрократической структуры, например государственного ведомства.

Предостережения Мизеса привели к дискуссии, ставшей одной из наиболее известных в истории экономики. Оскар Ланге, великолепный теоретик, ставший известным на Западе в 1930-х годах, а потом вернувшийся к себе на родину, в коммунистическую Польшу, оспорил утверждение Мизеса о том, что полностью социалистическая экономика обязательно должна привести к краху[99]. Ланге утверждал, что у страны, которая стремится к социалистической экономике, но не желает потерпеть провал, от которого предостерегал Мизес, есть все возможности определять правильные цены рабочей силы, стали, железнодорожного полотна и вообще всех плодов производства. Она могла бы использовать те же рынки, что существуют в капиталистических экономиках. Но предприятия при этом, как и раньше, оставались бы в собственности государства. Такие социалистические предприятия поставляли бы друг другу товары на рынке, где другие социалистические предприятия и домохозяйства могли предъявлять свой собственный спрос. Некоторые из этих рынков могли бы быть аукционными, как при капитализме, но не все, что, опять же, соответствует ситуации при капитализме. Следовательно, цены определялись бы рынком. Похожим образом определялась бы и заработная плата, когда предприятия сообщали бы свои условия, а индивиды предлагали бы свои услуги. Конкуренция гарантировала бы равную оплату за один и тот же труд, выполняемый за стандартную рабочую неделю. (Если бы какие-то предприятия предложили более высокую оплату за большее усилие, другие предприятия должны были бы сделать то же самое. В такой системе могло бы быть несколько категорий работников, дифференцированных по степени прилагаемых ими усилий.) Ланге, уверенный в своей победе, пошутил, что в каждом социалистическом городе Европы будет стоять ироничный памятник Мизесу за то, что он подсказал идеи, показывающие, что социализм в конечном счете вовсе не «невозможен». В действительности, рыночный социализм был опробован в Польше и Венгрии в 1980-х годах.

Однако большинство ученых, рассматривавших аргументацию Ланге, пришли к выводу, что на самом деле рыночный социализм тоже не смог бы работать. Он мог бы стать некоторым усовершенствованием более жесткой системы, построенной в Советском Союзе, но не позволил бы обойти ограничения, налагаемые настоящим социализмом. Аргумент Мизеса о мотиве получения прибыли указывает на то, что социалистические предприятия не будут стремиться поставлять общественно желательное количество продукции в ответ на ту или иную рыночную цену; так что при появлении относительно острого дефицита цены будут подниматься до относительно высокого уровня. Прав был Мизес и в своем замечании, что одно дело — ждать от правительства, что оно будет мотивировать социалистических управленцев «играть» в производителей, занятых максимизацией прибыли, даже если некоторые могут неплохо справиться с этой задачей, и совсем другое — ожидать того, что правительство делегирует управленцам ответственность за инвестиционные решения. Ни один менеджер не стал бы говорить, что его долг — позволить предприятию сократиться ради общей эффективности экономики. Да и практически все социалисты сами выступили против идеи конкурентного социализма, ничуть не воодушевившись ею, потому что они хотели завладеть властью, ранее принадлежавшей рынку, и/или потому что весь смысл социализма сводился к переустройству экономики и превращению ее в плановое хозяйство.

Молодой Хайек, обративший свое внимание на этот спор о социализме, дал новое разъяснение проблеме «социалистического расчета»[100]. Аргументы Хайека ориентированы на знание, тогда как у Мизеса они связаны со стимулами. Хайек начинает со своей идеи о том, что практические знания в сложной экономике (сложной потому, что она либо очень современна, либо высоко диверсифицирована) обязательно распределены между участниками делового сектора. Поэтому, как он утверждает, любой индивид или агентство, желающие «спланировать» (с нуля) распределение ресурсов по отраслям в подобной экономике, нуждались бы во всех практических знаниях, чтобы определить наиболее подходящие методы производства. Привлечение какого-либо советника с практическими знаниями было бы настолько дорогим, что оказалось бы неосуществимым. Даже если бы всех обладателей практических знаний собрали на одном стадионе, объем деталей заставил бы планировщика отказаться от любых попыток использовать все эти знания. Планировщик просто не смог бы свести их воедино. Поэтому центральное планирование не может удовлетворительно работать.

Хайек гордился тем, что нашел более короткий путь к тому же выводу. Современную экономику с ее институтами и культурами, с ее производственными методами и используемыми ею основными фондами не мог бы построить индивид, компания или организация какого угодно рода, поскольку это слишком сложная вещь. И правительство тоже не смогло бы ее построить — ни в прошлом, ни в настоящем.

Сначала социалистическое государство могло бы добиться определенных успехов, скопировав схожую зарубежную экономику, но при этом сделав ее максимально социалистической. Но неэффективное распределение ресурсов будет нарастать по мере того, как экономика будет продвигаться по собственному пути — когда спрос на одни товары вырастет, а на другие упадет, когда старшее поколение выйдет на пенсию, а молодое — пополнит ряды рабочих. В соответствии со взглядом Хайека на современную капиталистическую экономику прирост в относительных ценах и заработной плате в отдельных отраслях или направлениях указывает участникам из других отраслей, что они могли бы выиграть, если бы приобрели знания, соответствующие этим перспективным отраслям или направлениям. В социалистической экономике у людей мало стимулов выбирать отрасль или занятие на этом основании, и они могут столкнуться с бюрократическими препятствиями при попытке перейти в отрасль или профессию, которую выберут. Та или иная отрасль в социалистической экономике может в конце концов утратить ключевые факторы производства из-за своей неспособности мотивировать людей к сохранению или приобретению необходимых практических знаний.

Другой аргумент Хайека заключается в том, что хорошее бизнес-решение зачастую требует участия практиков, чьи знания, полученные благодаря большому опыту, подсказывают им идеи, позволяющие оценить сложности реализации определенного инвестиционного проекта или разработки продукта, ранее не производившегося предприятием. Эта проблема обнаруживается и в экономике свободного предпринимательства. Как произвести нечто новое и какими будут издержки такого производства — вот вопросы, ответы на которые заранее не известны. Если бы государству приходилось принимать решение об инициативе в той или иной отрасли производства, полные альтернативные издержки во всех остальных отраслях экономики, связанные с данным проектом, на самом деле никто в правительстве определить бы не смог. Даже эксперты-практики могли бы выдвинуть лишь обоснованные предположения. С точки зрения Хайека, частный предприниматель, решающий, строить ему новую железную дорогу или нет (и консультирующийся по этому вопросу с инженерами, финансистами и т. п.), обычно гораздо лучше понимает стоимость новой дороги, чем администратор социалистической экономики, поскольку он в этом бизнесе уже много лет, причем не важно, насколько прозрачны цены. Приведем цитату из классической работы Хайека 1935 года о социалистическом расчете:

В централизованно планируемой экономике отбор из известных технических методов наиболее подходящих будет возможен, только если все такое знание можно будет использовать в расчетах центральной власти <…> Вряд ли надо оговаривать, что эта идея абсурдна даже для случая, когда речь идет о знании, про которое можно буквально сказать, что оно «существует» в любой момент времени. Но большая часть реально используемого знания никоим образом не «существует» в такой готовой форме. В основном оно воплощается в приемах мышления, позволяющих отдельному инженеру быстро отыскивать новые решения, как только он сталкивается с новым стечением обстоятельств[101].

С течением времени аргументы Мизеса и Хайека против социалистической экономики все больше убеждали публику, хотя некоторым, чтобы окончательно увериться в них, нужно было собственными глазами увидеть сбои и нарастающую стагнацию в советской экономике 1980-х годов. Но убедил их даже не тот довод, что ограничения в социалистической экономике приведут к росту ее неэффективности, то есть не доводы экономиста. Скорее, убеждала идея, которую люди вычитывали между строк или попросту подразумевали и которая была элементом более общей критики: если относительно хорошо работающая современная экономика пойдет по социалистическому пути, она станет менее инновационной. Она будет отягощена постоянно увеличивающимся грузом устаревших товаров и методов производства. Похоже, что людям был важнее экономический рост, а не просто эффективность как таковая.

В действительности, социалистическим экономикам постоянно недоставало динамизма. Инновационность бывших государственных управленцев была проверена делом, когда после распада Советского Союза в Восточной Европе началась массовая приватизация. Эти управленцы, боявшиеся, что конкуренты отберут у них их посты, а их предприятия закроются, если они не преуспеют в инновациях, со всех ног бросились создавать новые продукты и выводить их на рынок. Однако они потерпели едва ли не полное поражение. Они хотели быть предпринимателями, по крайней мере когда их приперли к стенке, но у них не было способностей к предпринимательству. Дарвиновский процесс в коммунистических экономиках отбирал управленцев не по таланту, так что среди оставшихся талантливых было очень мало[102].

Может показаться, что Мизес готов был выдвинуть аргумент об инновации. Он неявно предполагал, что люди, контролирующие социалистическое предприятие, поскольку они сомневаются в том, что могут получить значительную награду за инновацию, и при этом боятся того, что многое потеряют в случае неудачи, в гораздо меньшей степени будут стремиться к инновациям, чем частные собственники такого предприятия, поскольку последние могут присвоить любой выигрыш и в то же время благодаря ограниченной ответственности не слишком многое потеряют в случае провала. Мизес также понимал, что «постоянный поиск» прибыли приводил к отсеиванию неподходящих людей и к продвижению новых людей, которые проходили проверку на этих новых для них местах. В хорошо работающей социалистической экономике, поскольку в ней нет мотива получения прибыли, с гораздо большей вероятностью, чем в хорошо работающей современной экономике, на руководящие позиции попадали бы люди, чьи таланты заключаются не в изобретении или развитии идей новых коммерческих продуктов. Однако Мизес не сформулировал эту мысль в явном виде.

Концепция современной экономики у Хайека могла бы привести к аргументу об инновации. С точки зрения его теории, в которой подчеркивается практическая, низовая деятельность, современная рыночная экономика, создавая новые продукты, будь то товары или методы, опирается на индивидов в этой системе, которые могут совершенно свободно упражняться в оригинальности, а потому она добивается успеха благодаря индивидуальности их ситуаций и их практических знаний. Хайек открыл дверь модели внутренних, то есть эндогенных для национальной экономики, инноваций, основанных на разнообразных новых идеях, которые возникают у разных индивидов, занятых в этой экономике. Напротив, социалистическая экономика не дает индивидам никакого права искать финансовой помощи для того или иного инновационного проекта. В лучшем случае индивид может свободно предложить инновационную идею управляющему социалистического предприятия, а этот управляющий может столь же свободно обратиться в национальный банк за ссудой для разработки такой идеи и выпуска нового продукта. С точки зрения Хайека, социалистическая экономика не смогла бы реализовать свой инновационный потенциал, поскольку разные предприниматели не могут свободно конкурировать друг с другом за долю рынка, используя новые продукты и методы, разные финансисты не могут свободно полагаться на свои частные суждения, принимая решения о том, какие из новых идей поддержать, а разные люди с творческими способностями не могут свободно конкурировать друг с другом за предпринимателя, способного помочь им развить их новые идеи.

Утрата инновационности должна особенно явно выражаться в случае экономики знаний. Если следовать рассуждениям Хайека, государство не может полностью контролировать предприятия, в которых таланты и деятельность большинства участников отличаются крайне специфичным характером (например архитектурные фирмы, футбольные команды, варьете, нефтяные вышки, рестораны высокой кухни, балетные труппы или виноградники), поскольку оно обладает, если об этом вообще можно говорить, небольшими знаниями о соответствующих сферах бизнеса и направлениях, в которые имеет смысл вкладываться. Кроме того, руководство, состоящее из рабочих, обычно выступало бы против перемен, новичков и инноваций. У людей, придумавших новые идеи, не было бы очевидных каналов их передачи, которые они использовали раньше. (В современных экономиках есть компании, работающие по схеме ESOP, то есть «участия служащих в прибылях компании», однако они редко добиваются таких же успехов, как их конкуренты, управляемые собственниками.) Следовательно, социалистическому государству с экономикой знаний было бы крайне сложно достичь динамизма.

Почему же тогда Мизес и Хайек не выдвинули эти аргументы об инновациях? С одной стороны, Мизес и даже Хайек, работавшие в середине 1930 годов, все еще в своем мышлении об инновациях оставались шумпетерианцами. Если бы они заявили, что страна, выбравшая социалистическую экономику, столкнется с дефицитом эндогенных инноваций, проницательные читатели могли бы возразить, сказав, что социалистическая экономика, точно так же как и современная капиталистическая, способна импортировать значительные технологические открытия, совершаемые по всему миру учеными и изобретателями. Понятия современной экономики, то есть экономики креативной и успешной в эндогенных инновациях, нет в их работах 1920-1930-х годов, как, впрочем, и в знаменитом трактате Хайека 1944 года[103]. С другой стороны, абсурдно было бы утверждать, что такие страны, как царская Россия, которые пошли по пути социализма, достигли бы высокого динамизма, вернувшись к частной собственности. (Но такие страны, как Америка, Германия, Венгрия и Франция, могли бы утратить свой динамизм, если бы пошли дорогой социализма, что вскоре и выяснили некоторые из них, когда решились на это.)

Десятилетия спустя большинство экономистов, включая многих ученых с левого фланга, пришли к выводу, что в этом споре выиграла австрийская команда. Она убедила экономистов в том, что социалистическая экономика приведет к бесспорному падению эффективности. Австрийцам не нужно было доказывать, что современная капиталистическая экономика свободна от своих собственных факторов неэффективности — вряд ли имело смысл отдельно упоминать неверные решения и растрату ресурсов, вызываемую финансовой паникой. Но им достаточно было доказать то, что после перехода на социалистические рельсы такая экономика будет все больше и больше сползать в яму низкой эффективности.

Однако австрийцы проиграли другое сражение. Они, видимо, считали, что любая страна, отвергнувшая капиталистическую экономику в пользу социалистической, вскоре окажется в затруднительном положении в силу постоянно возрастающей неэффективности. Но одно дело — утверждать, что при переходе на социалистические рельсы всей экономики, отличающейся высоким уровнем сложности, для которого понадобилась длительная эволюция институтов и культуры, то есть современной экономики или попросту экономики знаний, должно произойти значительное снижение эффективности. И совсем другое дело — полагать, будто всякая экономика с произвольным уровнем эффективности при переходе к социализму ухудшила бы свое состояние. И, опять же, совсем иное дело — утверждать, что любой объем социалистических мер, независимо от их целей и масштаба, приводит к снижению эффективности. Социалистическое движение было жизнеспособным! И оно продолжало жить.

Социализму удалось взять в свои руки власть в неразвитых экономиках, которые не шли по пути быстрой модернизации. Не было смысла говорить русским, что их социализм не будет таким же эффективным, как хорошо функционирующие капиталистические экономики, поскольку у русских просто не было опыта такой экономики. И вряд ли их убедил бы тот аргумент, что их социализм не будет таким же инновационным, как экономика с высоким уровнем динамизма, поскольку и этого опыта у них тоже не было. В действительности, в Советской России в 1920-1960-х годах произошел невероятный рывок шумпетерианских инноваций после проведения электрификации и внедрения других новшеств. Никто не жаждал возвращения царя.

Социализм также смог взять под контроль отдельные секторы в некоторых экономиках — как, разумеется, в менее развитых, так и в относительно развитых. Сложилось представление, что социалистическая собственность и контроль могут сработать на «командных высотах» экономики, то есть в энергетике, телекоммуникациях, на железных дорогах, в портах и в тяжелой промышленности. Неожиданное возвращение этого стиля мышления было подтверждено в обращении премьер-министра Вэня Цзябао в Пекине в марте 2010 года. «Преимущества социалистической системы позволяют нам эффективно принимать решения, целенаправленно организовывать ресурсы и сосредоточивать их ради осуществления серьезных начинаний»[104].

Споры о социализме, особенно в более развитых экономиках, сместились от возможности построения социалистической экономики к оправданности государственной собственности и государственного контроля в одном или нескольких секторах, а также к вопросу о регулировании и налогообложении частного сектора. Конечно, к этим спорам можно было подойти с точки зрения австрийской школы. Силу позиции Хайека вряд ли можно переоценить. Теория Хайека доказала свою правоту в прошлом десятилетии, когда западные правительства начали поощрять использование биотоплива вместо обычного ископаемого топлива, то есть угля или нефти, — побуждая фермеров переходить с традиционных зерновых культур на выращивание соевых бобов, используемых для производства соевого биодизельного топлива. Перераспределение земель привело к катастрофическому росту цен на некоторые из основных продуктов питания, что, в свою очередь, стало причиной сотен тысяч смертей, вызванных недоеданием. Еще одним следствием стало обезлесивание бассейна Амазонки. А вдобавок ко всему этому потом выяснилось, что у производимого из сои биодизельного топлива по сравнению с обычным топливом практически нет никаких преимуществ в плане выделения парниковых газов[105]. В провале подобного рода «планирования» было немало иронии, поскольку социалисты в частности и государственные планировщики в целом всегда утверждали, что социализм, поскольку он является рациональным, может составлять планы на большие сроки, в отличие от капитализма, ориентированного на краткосрочные цели. Но именно капитализм, сделав огромный шаг вперед с признанием акционерной собственности, смог решить проблему, связанную с тем, что основной собственник не может жить вечно: ведь, как известно, единоличная собственность и, еще раньше, феодальное владение могли страдать от отсутствия наследников.

В частности, даже постепенный переход к общественной собственности поднимает вопрос о том, зачем государству национализировать предприятия для осуществления проектов, которые, вероятно, уже были отвергнуты ветеранами частного сектора. Мысль Мизеса о том, что социалистическое правительство не может работать с правильными ценами, не верна в том случае, когда часть экономики, находящаяся в общественной собственности, слишком мала, чтобы изменить конфигурацию цен. Однако, с точки зрения Хайека, нехватка необходимых практических знаний у социалистического правительства может подтолкнуть его в неверном направлении или же привести к провалу, если даже направление было выбрано верно.

Однако австрийцы делали слишком общие выводы, полагая, что их теория работала всегда и везде. Бывает и так, что деловые люди, которые не имеют большого опыта работы в правительстве, не знают всего, что известно государству. Иногда у государства есть знания об определенных отраслях, благодаря которым государственная собственность и контроль в общем и целом превосходят частную собственность. Поэтому, если рассматривать проблему национализации той или иной отрасли, хайековская безусловная поддержка частной собственности может быть оспорена. Однако Хайек, несомненно, верно распознал опасности тоталитарного контроля над экономикой — контроля со стороны государства или кого бы то ни было еще. Он не был экстремистом, каким его обычно считали. Он не исключал возможность участия государства в экономике. В своем знаменитом трактате «Дорога к рабству», написанном в военные годы, он предложил государству несколько ролей, в том числе рекомендовал ему заняться исследованиями в области долголетия[106]. Хайек не был идеологом.

Странная сторона социализма

Теперь, по прошествии времени, нам ясно, что в межвоенные десятилетия в спорах о социализме было нечто очень странное. Австрийцы вышли со странным предположением, будто цель социалистов — экономическая эффективность. Однако социалисты замышляли революционные преобразования структуры западных экономик не ради лучшего контроля за экономическими ресурсами, которые ранее бестолково растрачивались. С 1820 по 1920 год производство на душу населения в Западной Европе выросло вчетверо. Поэтому даже самые убежденные социалисты могли смириться с потерями в производительности, вызванными случайной паникой или безработицей, этими спутницами современной экономики.

На самом деле для большинства социалистов превыше всего были цели стабильности, равенства, достоинства и удовлетворенности. Они не стремились уничтожить все индивидуальное. Но в той мере, в какой индивида побуждают проявлять себя в общественной сфере, делать это он должен в рамках, задаваемых государством. Ценности, выражаемые этим комплексом целей, представляли собой фундаментальный сдвиг по отношению к базовым ценностям западного мира, восходящим в какой-то мере еще к Древней Греции. В социалистическом словаре не было терминов гуманистической традиции — таких, как «поиск», «творение» и «воодушевление».

Социалистические цели преследовались с фанатичным упорством. В социалистических экспериментах (от Ленина до Кастро) фетишем стала уравниловка, контроль над населением во имя «полной занятости» и запрет едва ли не всех видов личной инициативы в экономике. Эти экономики стали безличными, удушающими, предельно скучными, а не просто весьма и весьма неэффективными.

Поэтому странным представляется то, что поначалу Мизес и Хайек не критиковали эти цели. Можно было подумать, что решающим фактором в выборе экономической системы является эффективность. Казалось, что они готовы принять социализм — ограничение размера богатств, запрет на открытие фирм, учет голосов рабочих на предприятиях и т. д., если их убедят в том, что за этим не последует падения производства или экономической эффективности. Экономисты, по сути, присудили победу в споре австрийцам, но лишь по незначительному превосходству в очках, набранных их аргументами. Если бы в результате этого спора сложился консенсус относительно того, что в общем и целом устранение безработицы или скачков занятости в социалистической экономике ведет к увеличению производительности, превышающему ее падение из-за новых факторов неэффективности, Мизес и Хайек проиграли бы в этом споре.

Позже в «Дороге к рабству» Хайек писал о трагедии потери свободы в Италии и Германии в 1930-х годах в результате подъема авторитаризма. Больше не могло быть никаких сомнений в том, что именно он ценил в человечестве. Если интерпретация Сена верна, свобода, с точки зрения Хайека, — это средство для других целей. Однако в «Дороге к рабству» не говорилось о том, что еще пострадает в результате упразднения экономической свободы авторитарными властями, помимо эффективности, — он лишь предостерегал, что производство или эффективность снизятся, если власти ограничат свободу предпринимательской деятельности. (Большая часть книги посвящена значению политической свободы.)

Глядя в прошлое, становится понятно, что в споре о социализме не хватало обсуждения различия социалистических и западных гуманистических ценностей. Стало ясно, что ни сторонники современной экономики, ни их противники, то есть защитники социализма и корпоративизма, не могли оправдать отстаиваемую ими систему, если не могли показать, что она служит важным общественным ценностям.

Страх социализма

Для многих, кто боялся прихода социализма, проблема была не в том, что социализм может провалиться, а в том, что он как раз может преуспеть и закрепиться. Нельзя было быть уверенным в том, что всегда найдется абсолютное большинство, которое остановит социализм в своей собственной стране — например, в Италии, капиталистическая экономика которой заметно проигрывала по сравнению с экономиками Америки, Британии и Германии. К 1919 году, спустя немногим более года после большевистской революции, многие страны — Италия, Германия, да и США, — пребывали в страхе перед «красной угрозой».

В Германии и Франции начали постепенно вводиться различные социалистические меры. Социал-демократическая партия Германии (СДПГ), стремившаяся к установлению социалистической экономики, возглавила коалицию, получившую в 1919 году контроль в парламенте. Социалисты перетянули на свою сторону верхушку заводских советов (Betriebsrat), в которых рабочие могли высказываться по различным вопросам, связанным с деятельностью компании. Для разрешения трудовых споров был введен арбитражный механизм. Частный капитал сохранил права собственности, но в определенной мере утратил контроль. Рабочий день был сокращен и составлял теперь уже не 10 или 9, а 8 часов. Социальные реформы, которые требовали широкого общественного обсуждения и, в случае их одобрения, оплачивались налогоплательщиками, поскольку те желали их, проводились за счет давления на бизнес. Запад пошел в сторону регулирования, мандатов и поборов, которые нанесли немалый урон инвестициям и инновациям.

В начале 1920-х на Западе будущее экономики представлялось многим исключительно в черных красках. Началась революция, и никто не знал, какой размах она примет.

Глава 6 Третий путь: правый и левый корпоративизм

Корпоративизм — это не внутренняя реформа, направленная на удовлетворение эгоистических интересов каждого из нас <…> он представляет собой конец гражданского и экономического индивидуализма, пришествие нового социально-экономического режима, откровение организованной нации, состоящей из поддерживающих друг друга организаций.

Жорж Валуа. Согласование национальных сил.

Везде, где возникла современная экономика с ее институтами и культурой, уже существовали общественные обычаи и социальные нормы, история которых насчитывала немало столетий. Во второй половине XIX века масштабная модернизация в ряде стран континентальной Европы, включая Францию и Германию, прошлась кованым сапогом по этим традиционным формам жизни. Хотя социалисты выступили со своей критикой капитализма, к которому они относили и современные капиталистические экономики, с социальной критикой, выделяющей в современной экономике иные моменты, достойные порицания, выступили сторонники других направлений. К середине 1920-х годов эти критики составили стандартный для XX века список обвинений, предъявляемых современной экономике. И если проблему безработицы и заработных плат, на которую указывали социалисты, можно было решить, что и было сделано в конечном итоге, новые обвинения били в самое сердце современной экономики.

Обвинения, предъявляемые корпоративизмом современной экономике

Как уже было показано ранее, современная экономика основывалась на альтруистическом индивидуализме ренессансного гуманизма, витализме барокко и модернизме Просвещения. Последнее из этих направлений, соединившись с более ранними (поскольку оно отталкивалось от них), создало критическую массу, движущую современной экономикой. Ядро модернизма представляла идея о том, что индивиды должны располагать полной свободой в стремлении к счастью, ограничиваемой лишь некоторыми правилами, которые им же самим и выгодны. В искусстве и литературе автор произведения должен быть освобожден от службы внешним моральным или политическим идеалам. Как заявили Оскар Уайльд и Э.М. Форстер, «искусство ради искусства». В бизнесе предприниматель — по тем же самым причинам — должен быть освобожден от служения обществу. Бизнес ради бизнеса[107].

В общественной жизни «современная женщина» почувствовала, что может совершенно свободно отказаться от традиции или даже нарушить табу. Простые люди перестали зависеть друг от друга и превратились в исследователей мира, пытающихся решать сложные карьерные вопросы и хватающихся за любую возможность. Теперь люди могли стать героическими фигурами — в большом или малом масштабе, и героизм их был заметен гораздо больше, чем в меркантилистскую эпоху, которую Смит считал негероической. В некоторых странах важные политические лидеры и активисты стали первыми защитниками такого общества, заявив, что государство не должно преследовать какие-то иные общественные цели, кроме индивидуального процветания и развития каждого. В «Здравом смысле», впервые опубликованном в качестве памфлета в начале 1776 года, рассуждение Томаса Пейна, доказывающее необходимость независимости Америки от Британии, основывалось на том, что эта независимость станет толчком к процветанию; если Пейн и признавал какую-то иную социальную ценность, это не очевидно. Джефферсон во втором проекте «Декларации Независимости», написанном в 1776 году, указывал на то, что институты Америки «открыли <…> обездоленным и предприимчивым людям всех стран <…> приобретение и свободное владение собственностью», предполагая тем самым, что материальная независимость, карьера и определенное благосостояние стали вехами на пути к тому счастью, ради которого они приехали в Америку. В своей речи 1925 года, произнесенной после избрания, президент Калвин Кулидж отметил, что, по его мнению, американцы продолжают двигаться в направлении, указанном Пейном и Джефферсоном, и недвусмысленно заявил, что его правительство тоже будет поддерживать этот курс. «В конце концов, — заметил он, — главное дело американского народа — это бизнес. Они всецело заняты покупками, продажами, инвестированием и преуспеванием». Еще более удивительно то, что Линкольн в своей второй лекции говорит о «безумном стремлении к новому», характерном для американцев.

Также в основе модернизма лежит идея, что у каждого, кто пользуется юридически закрепленными правами современного общества, которые ему почти ничего не стоят, есть обязанности и ответственность: обязанность уважать законы и права людей, а потому не обманывать других; обязательства независимости, предполагающие, что необходимо самим отвечать за собственные ошибки и не перекладывать их на других. Ответственность предполагает, что лица, союзы и даже государство не могут нарушать права собственности лиц или компаний; вынуждать их к выплатам; склонять государство к блокированию конкурентов, которые могли бы предложить новые продукты; а также выпрашивать у государства субсидии, дотации и компенсации. (Современное государство может осуществлять инвестиции ради инноваций и открытия предприятий, примером чему может быть Луизианская покупка, также оно может предпринимать определенные, но не слишком дорогостоящие меры, чтобы не дать внешним силам помешать инновациям и предпринимательству. Способно государство и бороться с тем, что считается экономической несправедливостью при распределении вознаграждения от кооперации. Однако функцией современного государства не является препятствование разработке инновационных продуктов или же новым инвестициям для защиты некоторых производителей от новых конкурентов или же возмещения им понесенных потерь в том случае, когда защищать их уже поздно. В современном обществе даже справедливое государство не занимается страхованием от всех возможных рисков.)

Такой модернизм, ставший основой для возникновения современных экономик, был не чем иным, как культурной революцией, а современные экономики, внедряемые им, привели к культурному шоку, особенно в континентальной Европе. Во второй половине XIX века было написано несколько опер, которые можно считать величественным отражением издержек поиска современным человеком самого себя и самовыражения в обществах, остававшихся еще, по сути, традиционными: среди них можно назвать «Сельскую честь» Масканьи (1890), «Мейстерзингеров» Вагнера (1868) и «Травиату» Верди (1853). («Тема для нашего времени», — писал Верди своему другу. Чтобы добиться театральной постановки, он изменил место и время действия оперы на «Париж и предместья, 1700 г.».) Модернизм и современность вызвали противодействие в тех континентальных странах, где захваченный модернизмом плацдарм был существенным, но сильными оставались и традиции. Наиболее важное движение сопротивления сформировалось к концу XIX века в Германии — со временем оно приведет к экономической системе, которая получит название «корпоративизма». Но почему вообще должно было начаться это обратное движение? В классическом трактате о благотворности традиционной жизни, который на десятилетия станет источником корпоративистских идей, прусский социолог Фердинанд Теннис говорит о торговце, который, вооружившись «контрактами», созданными римским правом, предлагает товары, лишающие других людей занятия. По Теннису, именно такой торговец, а не «разделение труда» на фабриках, о котором говорил Маркс, представляет собой силу, разрушающую традиционное сообщество[108]. Корпоративистская критика современности в значительной мере складывалась из сравнений городской жизни с жизнью в общине, которые, конечно, были не в пользу первой. Говоря в целом, корпоративистская критика современности была направлена против тех характеристик и свойств современной экономики, которые предполагали разрыв с традицией.

Эта критика развилась в следующие десятилетия. Один из ее аргументов, направленных против современной экономики, состоял в том, что последней не хватает руководства, то есть определенной направленности, поскольку ее движение оформляется всего лишь как равнодействующая сила, складывающаяся из действий миллионов индивидов, каждый из которых тянет в свою сторону. Как считали корпоративисты, в эпоху Средневековья инновации направлялись экономической властью общины, так что результаты инноваций обычно совпадали с ее потребностями. Когда же такие общинные цели были вытеснены не объявляемыми публично, почти всегда незаметными и неподотчетными инициативами множества индивидуумов и компаний бизнес-сектора, экономика, можно сказать, стала неуправляемой, что вполне закономерно породило чувство беспорядка. И это чувство, несомненно, лежит в основе того беспокойства, которое распространилось в Западной Европе в последние годы XIX века и в первые десятилетия XX века. Потребность в руководстве (или, как сказали бы французы, в дирижизме) стала главной составляющей корпоративистской мысли.

Еще одним источником беспорядка многие корпоративисты считали нескоординированностъ, присущую капитализму. Они же стремились как раз к системе согласованных действий. При таком согласовании на микроуровне собственники компании могли бы действовать по определенному плану только в том случае, если на него согласились «заинтересованные стороны», например работники (это так называемое Mitspreche, или представление интересов работников в правлении компании). На макроуровне законодательное действие требовало согласия основных игроков, то есть капитала и рабочей силы (Concertazione). Позднее стали говорить о «социальных партнерах».

Консервативные корпоративисты стремились не просто к порядку, но к старому порядку. Современная культура, с их точки зрения, с ее тягой к переменам разъедала экономический порядок традиционных общин, в которых у людей было ощущение, что они работают ради общих целей своей традиционной культуры. Они оплакивали утрату солидарности. По Фрейду, конфликт между современностью и традицией был в конечном счете «борьбой между индивидуальными притязаниями и культурными требованиями группы»[109]. Тоска по традиционной культуре нашла выражение не только в работах теоретиков корпоративизма, но также и в художественных произведениях группы классицистов, отколовшихся от модернизма в 1920-х годах. Возврат к гармонии и перфекционизму классического порядка был заявлен такими скульптурами, как «Иль-де-Франс» Аристида Майоля, такими картинами, как классические портреты Пикассо, а также такими кинолентами, как документальный фильм Лени Рифеншталь «Олимпия»[110].

Многие социальные критики, по большей части в континентальной Европе, обнаруживали пороки, связываемые с материализмом окружавших их обществ. Они заявляли, что качество жизни в обществе ухудшилось в результате того, что сами они считали распространением алчности. Они порицали экономический разрыв между теми, кто успел оторвать себе большую долю материальных выгод, и теми, кому их не хватало. Также они критиковали силовые стычки собственников и работников, поскольку, как им казалось, и те и другие готовы пойти на что угодно, лишь бы достичь своих материальных целей. Эти темы развивались Римско-католической церковью и в работах так называемого католического корпоративизма. Чтобы облегчить все эти беды, папа Лев XIII обнародовал энциклику «Rerum Novarum», призывавшую работодателей платить работникам заработную плату, которой хватало бы на содержание семьи. Сегодня мы назвали бы это призывом к социальной ответственности. (Можно задаться вопросом, почему экономисты церкви не предложили способ, который не приводил бы к сокращению рабочих мест, ведь можно было бы просто взимать с населения налог, позволяющий финансировать субсидии для найма фабричных рабочих.) Также в «Rerum» было поддержано создание профсоюзов, необходимых для переговоров по улучшению условий труда. Энциклика 1931 года папы Пия XI «Quadragesimo Anno» поддержала корпоративистское изобретение — профессиональные группы и ассоциации производителей. Ни одна из этих энциклик не была направлена против частной собственности, скорее, они призывали собственников к человеколюбию. К этому времени и церковь, и многие, если не все, интеллектуалы отошли от социалистического тезиса, согласно которому для любой достойной цели годилась бы государственная собственность. В «Недовольстве культурой» Фрейд писал: «С уничтожением частной собственности человеческая агрессивность лишается одного из своих орудий, безусловно сильного, но наверняка не сильнейшего», каковым, собственно, и представляется накопление большего, чем у соседа, богатства, но при этом «ничего не меняется в различиях во власти и влиянии; которые предполагают использование агрессивности в своих целях». Сильнейшее неравенство, быстро развившееся в Советском Союзе, подтвердило верность этого пророчества.

Во враждебности по отношению к современной экономике часто выражалось, однако, не желание порядка, каким бы ни был этот новый порядок, и даже не ностальгия по старому порядку, а страх и тревога различных социальных классов, чей социальный статус и даже само выживание оказались в опасности. Современная экономика разрушала социальную иерархию и распределение власти. В обществах средневековой Европы классы были встроены в систему взаимной защиты: крестьяне могли обратиться к властям, например к сеньору данного поместья, потребовав защиты, когда действия какого-то другого сеньора вели к увеличению издержек и снижению доходов. Конкуренцию между производителями можно было предотвратить, разрешив заниматься производством только тем промышленникам, которые получили королевскую хартию. Купцы создавали купеческие гильдии, при помощи которых контролировались цены на основные товары, такие как продукты питания и одежда, и тем самым получали в определенной мере монопольную власть. Ремесленники и мастера создавали профессиональные гильдии, которые обычно занимались регулированием стандартов, а потому и вступлением новых участников в их сферу деятельности. Было ощущение, что условия, запрашиваемые различными группами производителей, санкционировались неписаным общественным договором, хотя эти условия и не всегда определялись «справедливой ценой», о которой рассуждали некоторые богословы.

Напротив, современный капитализм не предлагал общественного договора, да он и не мог этого сделать, оставаясь верным своим ценностям. Поэтому различные группы производителей, купцов, ремесленников и т. д. стали ощущать своеобразную беспомощность, хотя некоторые из них богатели, то есть в материальном отношении не страдали. В некоторых странах производители в недавно сложившихся отраслях иногда защищались ввозными пошлинами, но немногие промышленники, если такие вообще были, имели дело с надежным и стабильным спросом, который был у производителей в традиционной экономике, вследствие эволюции экономики и ее прогрессивного развития. Редкие производители могли надолго сохранить монопольную власть. В результате отдельные производители и их группы потеряли возможность диктовать собственные условия за пределами достаточно узкого списка вопросов, то есть из экономических агентов, устанавливающих цены, они превратились в фирмы, на эти цены не влияющие. При этом они в определенной мере утратили возможность устанавливать стандарты и поддерживать свой престиж. Чувство беспомощности в различных профессиях, отраслях и сферах деятельности могло стать для многих людей источником гнетущей обеспокоенности, перевешивающей удовлетворение, которое они находили в труде. Если они любили дело, которым занимались, и работу, которую делали, у них было еще больше причин страдать от неспособности диктовать свои условия, позволяющие им сохранить свое социальное положение. В Европе 1920-х годов корпоративизм давал надежду на некую защиту от беспрестанных инноваций современной экономики и от ухода потребителей, и позже эту защиту окрестили «социальной». Фермеры могли продолжать свою работу, даже если не всю их продукцию можно было сбыть на рынке. Производители кинофильмов могли теперь получать субсидии, даже если их прежняя аудитория предпочитала больше не смотреть их. Эта обширная «социальная защита», как ее стали называть, оказалась одним из последних элементов корпоративизма, занявших свое место в его системе.

В континентальной Европе все эти интеллектуальные направления и отстаивающие их политические силы слились воедино в 1920-е годы: элиты таких городов, как Мюнхен или Рим, которые включали множество националистов, ощущавших необходимость вернуться к единству и целеустремленности общества; интеллектуалы, которые ощущали потребность в экономическом порядке; крестьяне, ремесленники и другие заинтересованные группы, которые страдали от модернизации, а потому желали защиты; ученые, которые хотели получить от государства поддержку для своих исследований, и художники, желавшие точно такой же помощи для своего искусства; наконец, что немаловажно, христианские корпоративисты, которые отстаивали возрождение традиционных общин и профессий за счет ограничения мобильности капитала и «торгашеского духа» предпринимательства, ориентированного на получение прибыли[111]. Конечно, социалисты уже успели к тому времени раскритиковать борьбу за социальный статус, деньги и власть — наиболее драматичным примером выступает цикл опер «Кольцо нибелунга» композитора Вагнера, симпатизировавшего социализму. Чтобы набрать голоса, корпоративисты подхватили эту социалистическую тему, как и другие пункты социалистической повестки, например представление интересов работников в правлении компаний, не цепляясь при этом за такие социалистические идеи, как общественная собственность, и не делая фетиша из равенства в заработной плате и полной занятости.

Все эти силы надеялись каким-то образом сбить или же подавить разнообразные тенденции и импульсы современной экономики и ее модернистской культуры. Результатом стала корпоративистская экономика. Ее главная функция заключалась в том, чтобы удерживать частный сектор под государственным контролем. Для чего? Основными целями корпоративистов были государственное инвестирование, мирное разрешение трудовых конфликтов, солидарность и социальная ответственность. Также они много думали об экономическом росте. Экономики, стоявшие на пороге современности, росли так медленно, что разрыв между их производительностью и показателями Америки и Германии становился все больше и больше. Многим странам удалось опередить Италию и Испанию с точки зрения производительности. Одни корпоративисты, включая Бенито Муссолини, считали, что проблема Италии была в достаточно скромной производительности множества семейных фирм. Другие, как корпоративисты, так и социалисты, полагали, что все дело в монополизации или картелизации в сфере крупного бизнеса. Теоретики корпоративизма исходили из того, что, согласовав усилия всего общества, особенно сообщества ученых, страна сможет перейти к более быстрым темпам научного прогресса. При этом государство должно ставить ученых на те проекты, которые, благодаря поддержке инженеров и других специалистов, приведут к значительному прогрессу в области полезных технологий, то есть к более качественным методам производства и к новым видам товаров. Так выглядела доктрина Ричарда Нельсона, получившая название техно-национализма. Она представляет собой вариант более общей системы убеждений, называемой сциентизмом, то есть веры в то, что ученые, вооруженные своими научными инструментами, более эффективно разрабатывают новые продукты и методы, чем рассеянные и плохо скоординированные инициативы в экономике свободного предпринимательства. (Первый национальный научный фонд в Италии — Consiglio Nazionale delle Ricerche был основан еще в 1923 году при Муссолини, то есть за 27 лет до появления американского Национального научного фонда.)

Корпоративистская система также стремилась привлечь на свою сторону деятелей искусства. Сохранение и развитие национальной культуры стало естественным следствием того, что общество ставилось выше индивида. Сложилось своеобразное убеждение, которое можно назвать культурализмом, будто художественные достижения способны привести в движение экономическое развитие страны, схожее с убежденностью сциентизма в том, что таким двигателем могут быть научные открытия. В девятой статье конституции Италии на правительство возлагается ответственность за поддержание и развитие культурного наследия нации. (Этот культурализм сохраняется и по сей день: когда в 2011 году правительство сократило бюджет миланского оперного театра Ла Скала, некоторые оперные фанатики назвали это решение неконституционным. Конституционным, конечно же, всегда оказывается только дополнительное финансирование, но никак не его сокращение.)

Все эти меры были направлены на установление политического контроля над экономикой частного предпринимательства, то есть подчинение ее некоему политическому руководству без, разумеется, возвращения ее под управление сеньоров с их поместьями. Корпоративисты полагали, что, если ключевые направления экономики будут заданы политически, то все пойдет именно так, как они хотят. Но какими средствами можно было достичь этого контроля? Экономику следовало разбить на группы компаний и группы рабочих, как малые, так и большие. Считалось, что рабочие и, по сути, все группы, от таксистов до фармацевтов, страдали от конкуренции — со стороны других и между собой. Некоторые социалистические мыслители утверждали, что заработная плата рабочих снижалась из-за стремления капитала «разделять и властвовать». Рабочие той или иной компании должны были быть готовы к тому, что некоторые рабочие места перейдут к рабочим в конкурирующих компаниях или отраслях в том случае, если прибавка к заработной плате заставит их компанию повысить цену на товары по отношению к ценам конкурентов. Но если бы их представлял широкий профсоюз, желательно общенациональный, рабочие обрели бы ту монопольную власть, о которой они мечтали. С точки зрения подобного тред-юнионизма, увеличение заработной платы не должно было, да и не могло бы, привести к потере рабочих мест. Странным образом корпоративистские мыслители полагали, будто объединение производителей в небольшое число крупных картелей решит проблему, поскольку при образовании картелей будет восстановлен баланс сил труда и капитала, а рабочие места удастся сохранить благодаря действиям как профсоюзов, так и картелей. Похоже, они не задумывались над тем, что повышение отпускных цен приведет к еще большему сокращению предложения в дополнение к тому, которое уже произошло из-за увеличения заработной платы. Последним аргументом корпоративистов было, однако, то, что благодаря встрече труда и капитала в их общей «палате» возникнет новая экономика единства и целеустремленности, которая положит конец локаутам и угрозам массовых увольнений, к которым прибегали работодатели, а также уклонению, саботажу и всеобщим стачкам, использовавшимся работниками. Мирное разрешение трудовых споров повысит эффективность бизнеса и в итоге приведет к увеличению, а не сокращению занятости, а также к росту прибыли и заработной платы[112].

Каковы бы ни были достоинства корпоративистских убеждений, целей и средств, трудно переоценить ту силу, с которой они влекли к себе европейцев. Вскоре корпоративистская доктрина была реализована на практике во многих странах как Европы, так и всего остального мира.

Корпоративизм начала XX века

Италию можно считать первой страной, построившей экономику по корпоративистским лекалам. Бенито Муссолини, родившийся в 1883 году (как Шумпетер и Кейнс) в бедной семье из провинции Форли, стал самым яростным защитником корпоративистской экономики в Италии, а потом и ее главным руководителем. Поработав недолго школьным учителем, он стал политическим журналистом и выпускал марксистский еженедельник Avanti!. Решив, что частная собственность на предприятия может послужить экономической эффективности лучше, чем рабочая собственность или рабочий контроль, накануне Первой мировой войны он порвал с социалистами и основал ежедневную газету Il Popolo d’Italia, ставшую его личным рупором. Италии, которая закончила тяжелую битву с Австрией в Первой мировой войне, не получив никакого вознаграждения, нужен был лидер, который дал бы стране надежду, что она может играть более важную роль в мире. Муссолини, сильный оратор и хитрый тактик, прекрасно подходил для этого. Он смог перетянуть на свою сторону большинство корпоративистов и многих из своих прежних союзников-социалистов, став в итоге лидером Фашистской партии. Быстро завоевав народную поддержку, он был избран депутатом парламента в 1920 году, организовал в начале 1922 года марш на Рим и вскоре после этого указом короля Виктора Эммануила III был назначен премьер-министром. В 1925 году Муссолини урезал полномочия парламента, став диктатором. В Италии, как и в других европейских странах тех времен, не было конституции, и потому эти нововведения не встретили отпора со стороны судебной власти[113].

В эти годы программа Муссолини была критичной по отношению к итальянскому капитализму. В «Манифесте фашизма» (1919) содержалось требование ввести значительный налог на капитал, включить рабочих в управление компаниями и принять закон о минимальном размере оплаты труда. Большое внимание уделялось производительности. Когда сформировалось правительство Муссолини, оно вскоре взяло курс на восстановление экономического роста. Однако предпринятые шаги привели к новому крутому повороту в мышлении Муссолини.

Его правительство полагало, что Британия и Америка уже обозначили путь к столетнему росту — либерализм XIX века. Муссолини отозвал большую часть социалистических законов, принятых в прошлое десятилетие. Государственная собственность на страховые компании была аннулирована в 1923 году, а на телефонную сеть — в 1925 году. Также в 1925 году он урезал права профсоюзов, которые тогда укрепились благодаря социалистам, и решил освободить от налогов иностранные инвестиции в Италию, а также заключить некоторые торговые соглашения. Правительство оказало в 1926 году финансовую помощь некоторым банкам, пострадавшим от спекулятивной атаки на итальянскую валюту, — тут мы видим сходство с сегодняшними муками капитализма. В конечном счете итальянский эксперимент с космополитическим меркантилистским капитализмом не смог породить заметного экономического роста и не сумел защитить население от серьезной рецессии.

К тому времени представления Муссолини сложились в некую концепцию корпоративистской экономики. Теперь Муссолини стремился не просто к увеличению темпов роста. Его целью стала радикальная модернизация итальянской экономики путем фундаментальной перестройки итальянских институтов, ценностей и убеждений. Муссолини не скрывал своей неприязни как к «суперкапитализму» с его массовым производством однородных потребительских товаров, так и к социалистическому картельному или монопольному капитализму, утрачивающему искру инновационности и усиливающему бюрократизацию. Несомненно, его недовольство капитализмом было вполне реальным, хотя он и не был философом корпоративизма (эта роль выпала Джованни Джентиле, который позднее написал за него «Доктрину фашизма», опубликованную в 1932 году). Не будучи корпоративистским философом, Муссолини все же стал строителем корпоративистской экономики. И построенная им система не имела ничего общего с современным капитализмом.

Архитектура корпоративистской экономики изложена в его собственных публикациях[114]. Молекулами институциональной схемы стали так называемые корпорации (corporazioni). В промышленной классификации в итоге набралось 22 категории, например зерновые культуры, текстиль, сталь, гостиницы, искусства и кредит. Каждая из этих corporazioni в соответствии с законами о профсоюзах 1926 года («законами Рокко») должна была иметь одну ассоциацию работодателей (Associazione) и один профсоюз (Sindicato):

Классовая борьба в марксистском смысле между рабочими и господами, стоящими по разные стороны баррикад, замещается спорами по вопросам, касающимся различных категорий производителей. Споры <…> могут возникать между различными категориями рабочих или между различными категориями господ или даже между господами и рабочими, однако они рассматриваются в качестве одной из неизбежных форм человеческой неугомонности, по сути, человеческой жизни <…>

Corporazione была задумана как орган, в котором управляющие и рабочие могли бы общаться друг с другом и прийти к сотрудничеству. Corporazione приняла окончательную форму благодаря Февральскому закону 1934 года, став органом сотрудничества[115].

Это было существенным изменением по сравнению с довоенным социалистическим периодом. В начале 1910-х годов в Италии было немало профсоюзов, некоторые из них были юридически признаны социалистическим правительством лишь недавно. В 1910 году была основана обширная ассоциация работодателей — Конфедерация итальянской промышленности, которая должна была работать с профсоюзами, играя роль лоббистской организации. Однако после войны возник конфликт, связанный с воинственным настроем рабочего класса. Профсоюзы в 1919–1921 годах возглавили движение «фабричных советов», стремившееся к тому, чтобы управление компанией осуществлялось совместно капиталом и рабочими; конфедерация, переименованная в Confindustria, пыталась защитить позиции собственников. Фашистский режим впоследствии маргинализировал эти профсоюзы, создав свои собственные фашистские объединения. Историки датируют возникновение корпоративизма в Италии октябрем 1925 года, когда Confindustria и новые профсоюзы заключили пакт в палаццо Видони, признав друга друга единственными законными представителями труда и капитала[116].

Корпоративизм Муссолини не был, однако, восстановлением контроля частных собственников. Статьей 43 июльского Декрета 1926 года провозглашалось, что «corporazione — это не частное лицо, а орган государства». Статья 44 добавляла, что «корпоративные органы наделены полномочиями выступать посредниками в спорах, которые могут возникнуть между прикрепленными к ним организациями»[117]. «Хартия труда» (апрель 1927 года), закрепляя права на частную «собственность», в то же время утверждала право государства вмешиваться даже в процесс найма сотрудников компаниями. Так, итальянское правительство имело все возможности отвергать договоры между работодателями и работниками, пока не получало нужный ему договор, и даже могло диктовать компании кадровую политику. Муссолини заявил об этом праве на вмешательство в своей речи, произнесенной в январе 1934 года, заметив, что это право будет применяться только в тех случаях, когда решения патриотических собственников Италии и работников оказываются непродуманными или несогласованными:

Корпоративная экономика устанавливает порядок в экономике <…> Каким образом следует наводить этот порядок на практике? Посредством самодисциплины различных категорий, которым он важен. И только тогда, когда различные категории не способны прийти к соглашению или же достичь верного равновесия, государство может вмешаться, хотя у государства всегда сохраняется бесспорное право на такое вмешательство, поскольку оно представляет другой аспект этого явления, а именно потребление[118].

В этом пассаже Муссолини показывает, что он либо наивен, либо циничен. Итальянский корпоративизм с его corporazioni создавал или усугублял проблемы, которые затем, по его логике, должно было решать правительство. Теоретики корпоративизма, превращая капиталистические отрасли в «ассоциации» работодателей, которые были крупнее и обладали большей ценообразовательной способностью, чем капиталистические картели, и в «синдикаты», которые опять же были больше и в некоторых случаях сильнее традиционных профсоюзов, настолько усиливали монопольную власть многих структур и коалиций, что в конечном счете для ее ограничения требовались обширные и агрессивные действия государства. Однако мы бы поспешили, если бы из этого частичного анализа сделали вывод, что корпоративистские экономики обязательно должны были работать в целом хуже, чем современные экономики, или, по крайней мере, хуже, чем относительно хорошо функционирующие экономики из числа современных.

Эта трехчастная система постепенно вводилась в строй начиная с 1926 года, а полного своего развития достигла к 1935 году. Она представляла собой совершенно новое явление, и высказывания о ней — как одобрительные, так и завистливые — можно найти у Уинстона Черчилля, Джорджа Бернарда Шоу и Джона Мейнарда Кейнса. Вряд ли нужно добавлять, что во второй половине десятилетия Муссолини, завершив свои экономические проекты, перешел к осуществлению имперских планов в Эфиопии и на Адриатике, а затем навсегда опорочил свое правление, применив силу государства против гомосексуалистов, цыган и евреев. Однако в первой половине десятилетия создание в Италии работоспособной корпоративистской экономики произвело большое впечатление на многие страны во всем мире и, несомненно, сыграло определенную роль в том, что и они решили пойти по корпоративистскому пути.

Что касается Германии, то ее собственная корпоративистская философия зародилась задолго до полной реализации итальянского варианта. По сути, развитие корпоративизма здесь началось раньше, чем в Италии. Еще до того, как папа Лев XIII призвал к социальной ответственности, в Германии уже появились свои первые критики капитализма: Фердинанд Теннис, который в 1887 году сформулировал свой тезис о разрушении общин и гильдий, и Эмиль Дюркгейм, утверждавший, что капитализм провоцирует возникновение конфликтов без правил. В 1920-х годах в немецкой политике все сильнее стали звучать мотивы того же корпоративистского мышления, что и в Италии, — отвращение к индивидуализму, неприятие экономической политики laissez-faire и презрение к мелкой буржуазии. Однако некоторые составляющие этого мышления здесь были более выраженными, и в то же время социализм в Германии имел более крепкие корни, чем в Италии, поэтому развитие корпоративистской экономики в итальянском стиле было затруднено и заняло больше времени.

Адольф Гитлер сыграл ключевую роль — практически в том же смысле, что и Муссолини. Гитлер, бывший студент, обучавшийся искусству в Австрии и работавший в 1919 году в Мюнхене на немецкую армию, был послан шпионить за левой Немецкой рабочей партией, все более сильной соперницей респектабельной Социал-демократической партии. Вскоре он выяснил, что ее идеи — немецкий национализм и антисемитизм — похожи на его собственные. Используя свои ораторские таланты, он быстро сделал карьеру в партии, привлек к ней некоторых представителей армии и в 1920 году предложил переименовать ее в Национал-социалистическую немецкую рабочую партию (или НСДАП), которая позже стала сокращенно называться нацистской партией, чтобы подчеркнуть национализм, но в то же время удержать голоса избирателей социалистического сектора.

Главной темой нацистской партии в 1920-х годах и позже было желание вернуть высокую производительность (Leistung) экономике, что совпадало с постоянным мотивом партии Муссолини — productivita. Первая программа партии, созданная в 1925 году и получившая название «25 пунктов», была по своему направлению такой же антикапиталистической, как и итальянский манифест 1919 года. Она требовала упразднения незаработанного дохода, национализации трестов, земельной реформы и взращивания «здорового среднего класса». В своем противостоянии эгоизму она доходила до ненависти:

Действия индивида не должны сталкиваться с интересами целого <…> а должны направляться на общее благо <…> Мы призываем к безжалостной войне со всеми, чьи действия наносят урон общим интересам <…> ростовщикам <…> другим дельцам <…> еврейскому материалистическому духу. Партия убеждена, что наша нация может достичь непоколебимого благосостояния благодаря одному лишь принципу — преобладанию общего интереса над частным[119].

В 1933 году нацисты получили большинство в Рейхстаге, а Гитлер был назначен канцлером. Путь к этой победе был проложен немецкой Депрессией 1929 года (или «спадом»), а также тем, что нацисты постоянно критиковали веймарское правительство за слабость в вопросе о немецких репарациях (хотя оно дважды проводило переговоры по их уменьшению, а реальные выплаты были невелики). Национал-социалисты приступили в 1933 году к построению корпоративистской системы трехчастного типа, состоящей из капитала, труда и государства. Законом 1934 года «Об организации национального труда» устанавливалось определенное число промышленных групп, в каждой из которых «ведомые» подчинялись иерархии «вождей». В 1935 году было введено регулирование профсоюзов. Их призвали искать некоммерческие стимулы для повышения производительности. Картелями была охвачена практически вся экономика, и вступление в них стало обязательным. На вершине всех этих ассоциаций стояла недавно созданная Национальная экономическая палата, которая обладала полномочиями принимать законы и декреты. Система была построена так, что государство могло вмешиваться ровно в той мере, в какой оно само этого пожелает.

Какое-то время государство пыталось управлять значительной частью экономики: набирало рабочих на запланированные позиции, указывало компаниям, что производить и в каком количестве, устанавливая цены и размер заработной платы. Однако к 1937 году государство отступило: Палате было приказано больше не заниматься регулированием цен и работы рынка и картели снова стали самостоятельно устанавливать цены и заработную плату. Внимание нацистского государства теперь было сосредоточено на внешней политике, так что компании могли почти свободно конкурировать за потребителей на рынке и за правительственные контракты. Однако неограниченная власть государства гарантировала, что ни одна компания не могла пойти против четко заявленных целей правительства. Компании, скорее, могли стать инструментами государства, поскольку стремились получить государственные контракты и субсидии. В «Дороге к рабству» Хайек отмечал, что, по его мнению, немецкие бизнесмены соблазнились идеей, будто снова обрели автономию от государства, которой они обладали, когда экономика Германии была относительно современной.

В Германии, как и в Италии, элементы корпоративизма существовали задолго до межвоенного периода. Гильдии купцов и ремесленников, а также профессиональные гильдии играли важную роль в немецких землях еще в XII веке, и уже тогда они пытались контролировать цены и стандарты производителей, оказывая влияние на провинциальных или общенациональных (если таковые имелись) правителей и законодательные органы. Однако конкуренция, которая пришла вместе с капитализмом, ослабила их, а Наполеон запретил их деятельность на территории всей своей империи, так что их влияние в современных экономиках XIX века по меньшей мере снизилось. Поворотный момент наступил в 1871 году, когда Отто фон Бисмарк завершил объединение немецких земель, утративших единство в результате включения в Австро-Венгерскую империю в 1866 году. Историк Ульрих Нокен датирует возникновение немецкого корпоративизма 1871 годом, тогда как Вернер Абельсхаузер считает 1879 год «датой рождения современной системы корпоративистского согласования интересов»[120]. Складывающаяся в Германии современная экономика имела определенные корпоративистские черты. Так, в ней существовали ассоциации производителей, называемые торгово-промышленными «палатами», — они были нужны для лоббирования, определения норм заработной платы и установления цен. Имелись в ней и промышленные профсоюзы, в основном небольшие и слабые (главным образом из-за принятия в 1879 году антисоциалистических законов, которые были отменены только в 1890 году), если сравнивать их с немецкими профсоюзами времен Первой мировой войны и эпохи после окончания Второй мировой. Конфедерации работодателей и в меньшей мере профсоюзы занимались «закулисными махинациями» с правительством, которые были характерны для экономики вильгельмовской Германии. Бисмарку, занимавшему пост рейхсканцлера в 1871–1890 годах, не удалось создать Национальный экономический совет, способный налагать вето на законы, принимаемые парламентом (рейхстагом), и одновременно предлагать собственные законодательные проекты, как это делал Прусский экономический совет, основанный Бисмарком для усмирения прусского парламента. Но хотя экономические вопросы ему приходилось согласовывать с рейхстагом (в отличие от Гитлера), «железный канцлер» обладал огромным влиянием и не постеснялся использовать свою власть для предоставления финансирования сталелитейной промышленности в 1880-1890-х годах. Следовательно, можно считать, что к концу XIX века Германская империя создала собственную версию корпоративизма, который историки называют «добровольным» или «консенсуальным», противопоставляя его принудительному или всеобщему корпоративизму 1930-х годов. В добровольный немецкий корпоративизм первых лет Веймарской республики (1919–1924) были включены профсоюзы, когда ассоциации работодателей, уступив сильным профсоюзам военных лет, согласились сесть с ними как равными за стол переговоров.

Популярность межвоенного корпоративизма легко понять по массовым митингам и полученной им широкой поддержке, а также по прямым свидетельствам современников и косвенным реакциям художников на изменение настроения эпохи. Во многих средах возникло ощущение нового пути, обещающего новые открытия. Основной, или даже единственный, мотив, скрывающийся за корпоративистским проектом, понять было несложно. Это все более выраженное неприятие обществом и капитализма, и социализма. Корпоративизм представлялся «третьим путем» (la terza via). Он был, пользуясь удачным выражением историка Зеева Стернхелла, «ни правым, ни левым», то есть, по крайней мере, ни старым правым, ни старым левым. (Несколько забегая вперед, можно отметить, что в послевоенный период новый корпоративизм станет средой и для новых правых, и для новых левых.) Следовательно, корпоративизм был привлекателен как для тех, кто ощущал усталость от капитализма, так и для тех, кто боялся социализма. Первые цеплялись за корпоративизм как средство, позволяющее убежать от модернизма и всех тех бед, которые пришли или могли прийти с модернизмом и современной экономикой, то есть от опасностей рыночной конкуренции, безработицы, неуправляемой промышленности. Вторые видели в корпоративизме альтернативу произволу и серости социалистической экономики, которая лишала людей не только их сбережений, но и всякого интереса к жизни, ограничивая открытие новых компаний и осложняя построение карьеры. Корпоративистские политики могли говорить, что корпоративистская структура устранит конфликт между рабочими и собственниками, а также социалистический конфликт между пролетариатом и всеми остальными, перестроив людей так, что они будут стремиться к общему благу, а государство будет заботиться об удовлетворении минимальных потребностей людей в простых частных благах. Поскольку политики не могли сначала построить для народа модель корпоративистской экономики, чтобы сравнить ее в лабораторных условиях с реальной капиталистической экономикой, они сочли это предлогом для того, чтобы сломать большую часть капиталистической структуры и соорудить на ее месте новую корпоративистскую экономику. Сначала нужно было избавить страну от капиталистической экономики, а затем уже заняться настройкой корпоративистской экономики для достижения наилучших результатов. Поскольку в 1929 году мировая экономика находилась в состоянии кризиса, а на горизонте маячила Великая депрессия, обоснование того, что тогдашние капиталистические экономики считались системами, от которых нужно как можно быстрее избавиться, не составляло большого труда. Наконец, политики могли хвалиться тем, что приняли меры, на которые оказались неспособны законодательные органы, в которых сторонники восстановления капитализма и защитники развития социализма вели между собой безрезультатные споры. Когда же политики брали власть в свои руки, они пользовались поддержкой, потому что казалось, что они действительно что-то делали, а не просто спокойно стояли в стороне, оправдывая себя тем, что по крайней мере они не делали хуже. В ряде стран, где уже присутствовали элементы корпоративизма, население было воодушевлено перспективами нового начала.

Корпоративизм не ограничивался Италией и Германией. В результате переворота 1936 года генерал Франсиско Франко положил конец социализму Испанской республики, хотя корпоративистское мышление в Испании так и не стало столь же распространенным, а корпоративистская надстройка — столь же обширной, как в Италии. В Португалии Антонио Салазар, профессор экономики в университете в Коймбре и поклонник Шарля Морраса и папы Льва XIII, занимавший пост президента в 1932–1968 годах, опирался на некоторые корпоративистские идеи. (Этот эксперимент вызвал значительный интерес во Франции.) Следующей в ряду стоит Австрия, где в 1934 году Энгельберт Дольфус, только что ставший канцлером, начал внедрять некоторые элементы корпоративистской доктрины монсеньора Игнаца Зейпеля. В Ирландию корпоративизм пришел в 1937 году, когда его взяли на вооружение такие антикапиталистические партии, например, Шинн Фейн, и поддержала Церковь.

Что можно сказать о Франции? В начале века в салонах Парижа было много воинствующих интеллектуалов, исповедовавших социалистическое слияние, которое покончит с индивидуализмом и демократией, — среди них можно назвать Мориса Барра, Жоржа Сорреля и Шарля Морраса. Тем не менее Франции межвоенных лет удалось избежать установления корпоративистского аппарата по образцу того, что был создан Муссолини и Гитлером. Но после того, как немецкие солдаты в 1940 году вошли в Париж, в 1941 году был установлен режим Виши, который стал развивать систему экономического планирования, подчиненную корпоративистскому духу. Менее чем через пять лет режим Виши был уничтожен, но правительство генерала Шарля де Голля, действовавшее в 1944–1946 годах, внедрило в 1946 году «индикативный план» (plan indicatif), а в Четвертой республике 1946–1958 годов применялись четырехлетние планы, наследующие традиции четырехлетних планов Италии и Германии 1930-х годов. Подобными методами правительство пыталось задать направление развития французской промышленности.

В Южной Америке элементы корпоративизма пришли в Бразилию при правлении Жетулио Варгаса, особенно в период диктатуры 1937–1945 годов. Трудовое законодательство было дословно переписано с итальянского, также были созданы картели, контролирующие ключевые отрасли, а правительство пыталось провести индустриализацию. (Однако достаточно мирно настроенный Варгас, как и Салазар, подавил фашистскую и нацистскую партии. Он также распустил радикальную католическую партию Плиниу Салгаду Бразильское интегралистское движение (Integralista Brasileira))[121]. Корпоративизм несколько иного толка пришел в Аргентину во время первого президентского срока Хуана Перона, в 1943–1955 годах. Промышленные профсоюзы стали тогда становым хребтом перонистской партии, осуществляющей масштабные вмешательства в промышленность и сельское хозяйство.

В Азии крупные вертикальные монополии Японии, так называемые дзайбацу, обычно контролируемые одной большой семьей, приобрели настолько большое влияние после Первой мировой войны (хотя и возникли только в период Мэйдзи в последние десятилетия XIX века), что их тесные контакты с центральным правительством стали неизбежными. Корпоративистская структура сложилась потому, что имперское правительство не могло держать их на коротком поводке или же расформировать. Корея пришла к корпоративистской структуре после окончания японского правления в 1945 году, когда правительство в обмен на «откаты» раздало японские заводы и другие выгодные активы горстке корейских бизнесменов.

Что касается англосаксонских стран, было бы большой ошибкой полагать, будто они в межвоенные годы тоже построили корпоративистскую систему по образцу той, что была внедрена в Италии и Германии. В 1920–1930 годы в Америке и Британии сила и численность профсоюзов постоянно росли, тогда как в Италии и Германии они притеснялись. Американцы по-прежнему придерживались критической позиции, заявленной «прогрессистами», когда на европейском континенте спешно создавались картели. Вопрос в том, обладали ли экономики Америки и Британии корпоративистскими качествами, более или менее сопоставимыми с теми, что имелись у Италии и Германии. В Америке масштабное государственное вмешательство в экономику началось после ужасающего спада 1929–1933 годов, ставшего началом Великой депрессии. Франклин Рузвельт одержал оглушительную победу на президентских выборах 1933 года, и вскоре был принят целый ряд законов «Нового курса». В соответствии с Законом о восстановлении промышленности, принятым в 1933 году, создавалась Национальная администрация восстановления промышленности (NRA), которая должна была собрать команду из лидеров всех отраслей, чтобы разработать «кодексы честной конкуренции», устанавливавшие цены и ставки заработной платы, чтобы остановить экономический спад, который, как считал Рузвельт, существенно усиливался в результате роста безработицы. Принятие кодекса не было обязательным, но использование эмблемы «голубого орла» компаниями, подписавшимися под ним, должно было выполнять функцию социального давления. (Телезрители могут и сегодня увидеть эту эмблему в первом кадре кинофильма братьев Маркс «Утиный суп».) Многие публицисты, включая и тех, что считались наиболее проницательными, считали создание NRA весьма тревожным шагом, ведущим к «коллективизму» корпоративистской экономики:

Важная особенность всей этой концепции заключалась в том, что каждая кодифицированная отрасль будет обладать почти полной монополией на американском рынке, поэтому ее монопольные прибыли позволят ей платить высокую заработную плату. Но чтобы сохранить такую монополию, необходимо было оградить себя от конкурентов. Поэтому в более «развитых» кодексах предусматривались ограничения на создание новых предприятий и использование новых методов, а все сложившееся устройство оказывалось защищенным <…> благодаря возможности вводить абсолютное эмбарго на импорт любого рода <…>[122]

В то же время, с точки зрения большинства наблюдателей, интервенционизм «Нового курса» нельзя было сравнивать с корпоративистской Европой, где государственное вмешательство стало поистине безграничным, где уже не нужны были никакие законы, сами законодательные органы были кастрированы, а у судов не было права пересматривать и отменять постановления правительства. NRA же в 1935 году единогласным решением Верховного суда по делу «Птицеторговая корпорация Шехтера против Соединенных Штатов Америки» была признана неконституционной. Вскоре Рузвельт ввел в состав Верховного суда новых судей, чтобы тот больше отвечал его желаниям, но NRA не была восстановлена, а репутация Верховного суда, похоже, улучшилась, а не ухудшилась.

С принятием «Нового курса» социальная мысль в Америке, хотя и не всегда социальное действие, радикально отстранилась от либеральной мысли XIX века. Показательным примером является высказывание главы NRA Дональда Ричберга:

Не будет возврата <…> к позолоченной анархии, выдававшей себя за «неистребимый индивидуализм». Если промышленность не будет в достаточной мере социализирована ее частными собственниками и менеджерами и если основные отрасли не станут работать, соблюдая общественные обязательства, отвечающие общественным интересам, распространение политического контроля на частную промышленность станет неизбежным шагом[123].

Но это, скорее, были угрозы, чем реальные дела. В период Великой депрессии правительство предприняло ряд необычных мер, граничащих с радикализмом, которые привели к появлению новых категорий рабочих мест. Например, «Гражданский корпус охраны окружающей среды» (Civilian Conservation Corps) нанимал фотографов и документалистов, чтобы запечатлеть на пленке виды и звуки сельской Америки, прежде чем она окончательно исчезнет. Администрация развития общественных работ предприняла ряд крупных строительных инициатив. Хотя федеральное правительство выдавало кредиты железным дорогам, а правительства штатов строили каналы, огромные федеральные плотины, такие как Плотина Гувера, все же оставались необычным зрелищем. Эти новые инициативы в какой-то мере напоминали проекты, осуществлявшиеся в Германии. Однако все эти новые рубежи могли восприниматься обществом всего лишь как временные меры, а не как переход от капиталистической культуры к корпоративистской. «Чтобы все осталось по-прежнему, — говорит князь дон Фабрицио ди Салина в „Леопарде“ Висконти, — все должно измениться».

«Новый курс» привел также к ряду изменений, которые должны были стать постоянными. В ответ на злоупотребления и нежелание раскрывать конфликты интересов в банковской отрасли и на фондовом рынке, выявленные комиссией Пекоры, конгресс принял в 1933 году Закон Гласса-Стиголла, требующий разделения между коммерческими и инвестиционными банками; также в 1933 году был принят Закон о ценных бумагах, запрещавший предоставление ложной информации по предлагаемым акциям. В 1934 году был принят Закон об обороте ценных бумаг, в соответствии с которым создавалась Комиссия по ценным бумагам и биржам, регулирующая фондовые биржи. В 1935 году был создан Национальный совет по трудовым отношениям, целью которого было предупреждение и исправление «несправедливых трудовых практик среди работодателей частного сектора и профсоюзов». Однако и эти меры едва ли кто-то считал ножом, вонзенным в сердце современного капитализма. Защита, которую они обеспечивали потенциальным инвесторам и работникам, позволила значительно повысить доверие к рынкам.

Важным шагом в сторону корпоративизма стало закрепление Законом о трудовых отношениях 1935 года, или Законом Вагнера, права работников организовывать новые профсоюзы и вступать в уже существующие. Конгресс заявил, что «неравные переговорные возможности» работников и работодателей ведут к «экономической нестабильности», а отказ компаний от переговоров приводит к забастовкам, и оба этих фактора мешают торговле. Это было новшеством: прежние правительства не поддерживали профсоюзы, и они лишь дробили организованный бизнес — картели и растущие монополии. Прогрессистское движение, лидером которого в 1910-х годах выступал Теодор Рузвельт, было нацелено на подрыв монополий. Такой же позиции придерживался и Вудро Вильсон («Я за большой бизнес, но я против трестов»). После Типот-доумского нефтяного скандала 1923 года, когда вскрылось взяточничество среди федеральных чиновников, государство решило дистанцироваться от бизнеса и не предоставлять ему дополнительной правовой защиты. В 1930-х годах отношения между деловыми кругами и Вашингтоном были достаточно прохладными.

Эти и другие изменения не создали у американцев ощущения того, что происходил отказ от общественных ценностей, характерных для Америки. Можно сказать, что Франклин Рузвельт пошел на уступки корпоративизму, которые, однако, позволили уберечь современный капитализм от его полного замещения корпоративизмом. Можно также утверждать, что лишь спустя многие годы после «Нового курса» корпоративизм стал совершать набеги, грозившие уничтожением современного капитализма.

Насколько эффективными были новые корпоративистские экономики континентальной Европы, особенно Италии и Германии, по сравнению с экономиками, все еще относившимися к категории современного капитализма, например с американской и британской? Корпоративистская экономика Италии заработала только в конце 1920-х годов, экономика Гитлера — с 1933 года, а в конце 1930-х годов уже началась Вторая мировая война. Поэтому число «естественных экспериментов», имевших место в указанный период времени, на основании которых можно делать какие-то выводы, невелико. Одним из таких экспериментов стал серьезный спад, который начался в Британии в 1926 году, а во всех остальных странах — в 1929 году. И Рузвельт, и Гитлер пришли к власти в начале 1933 года.

Бытует мнение, что Гитлер использовал корпоративистские инструменты, чтобы быстрее вывести Германию из этого спада, тогда как Рузвельту из-за господствовавшей в стране идеологии laissez-faire пришлось дожидаться депрессии, в которую перерос спад и которая продлилась еще восемь лет[124]. Однако показатели производительности в Германии и Америке говорят о совершенно иной картине:

[К 1936 году] ВВП Германии в реальном выражении восстановился примерно до того же уровня, что был [в 1929 году]. И это восстановление, несомненно, было быстрым. Однако оно было несравнимо с восстановлением [за тот же промежуток времени], достигнутым в США при совершенно иных политических условиях. И темпы роста немецкой экономики за все время существования Третьего рейха так и не превысили темпов роста веймарской экономики после первой серьезной рецессии зимой 1926–1927 годов. То есть можно представить, что восстановление происходило бы так же быстро и при совершенно иной экономической политике. В этом строго контрафактуальном смысле нацистскую экономическую политику нельзя считать «причиной» восстановления немецкой экономики[125].

Кроме того, если бы Рузвельт и его предшественник Герберт Гувер увеличили объемы капитального строительства, экономика не стала бы от этого фундаментально корпоративистской (и даже близко не была бы на нее похожа), но при этом, вероятно, могла бы восстановиться быстрее — то есть быстрее немецкой. («Вероятно, могла бы», потому что действия правительства, нацеленные на увеличение совокупной занятости, не подчиняются абсолютно достоверным законам, в отличие, скажем, от рычага, поднимающего большой вес.) Если посмотреть на восстановление четырех крупных экономик после тяжелого спада, начавшегося в 1926 году в Британии и в 1929 году в остальных странах, то окажется, что во всех этих странах национальное производство начало постепенно восстанавливаться в течение последующих пяти-шести лет[126].

Еще более поразительно, что в 1930–1941 годах в Америке производительность, измеряемая как национальный продукт на человеко-час или в каких-то более сложных единицах, росла рекордными темпами, превышавшими даже темпы роста в предыдущем десятилетии, тогда как в Италии и Германии производительность росла гораздо медленнее, чем в Америке 1930-х годов, и ненамного быстрее, чем в самих же Италии и Германии 1920-х годов. Согласно одному из объяснений, в Америке в 1920-х годах произошел всплеск инноваций, связанных с разработкой и внедрением множества продуктов и процессов, толчком к появлению которых послужила электрификация. Но к концу десятилетия инновации еще не успели в достаточной мере распространиться по экономике, и это послужило основой для дальнейшего распространения новых продуктов и процессов в 1930-х годах. Такое более позднее распространение привело к тому, что огромное число рабочих потеряло рабочие места, причем ситуация еще больше усугублялась переоценкой доллара и нежеланием иностранных государств увеличивать американский экспорт.

Растущий разрыв в производительности сначала был лишь легким уколом для самолюбия Гитлера. В своих «Застольных беседах» он жаловался на то, что немецким автопроизводителям 1930-х годов не удалось сократить количество рабочих, необходимых для сборки одного автомобиля, тогда как Ford Motor Company смогла заметно уменьшить потребность в рабочей силе. Как позже отметят историки, эта невероятная производительность в Америке позволила изготовить тысячи танков, грузовиков и истребителей, и именно благодаря им, а не массированным бомбардировкам городов, в конечном счете удалось разгромить Германию во Второй мировой войне. Резкий рост производительности, который в 1930-х годах на какое-то время стал угрозой для современного американского капитализма, в итоге спас этот современный капитализм от захвата корпоративистскими идеями[127].

Разгром гитлеровской коалиции во Второй мировой войне привел к возвращению старых демократических систем в Италии и Германии, а также в оккупированных ими странах. В 1947 году в Италии была принята первая для страны конституция, в которой содержалась статья о праве судов пересматривать и отменять постановления, принимаемые исполнительной властью, а также законы, принимаемые парламентом. Германия последовала ее примеру в 1949 году, когда была принята конституция, по духу более близкая к Веймарской конституции с ее социал-демократическими целями, чем к имперской конституции Бисмарка 1871 года.

Некоторым старым праворадикальным партиям удалось пережить войну, а кое-где даже появились новые. Они обыгрывали несколько фашистских тем: «страх разложения и упадка, утверждение национальной и культурной идентичности, угрозу национальной идентичности со стороны неассимилированных иностранцев, а также необходимость более сильной власти, способной справиться со всеми этими проблемами»[128]. Но, чтобы получить достаточно голосов для значительного (или хотя бы какого-то) представительства в парламентах, большинству этих партий пришлось поддерживать программы умеренно правых или же прикрываться туманным термином «постфашизм», что бы это ни значило. И даже крайне правые партии больше уже не нападали на демократию и верховенство закона.

Эти прогрессивные политические шаги позволили Германии и Италии пересмотреть характер и эффективность национальных экономик, сложившихся в межвоенные годы. К чему же привела такая переоценка? Заставила ли она европейские страны вернуться к корпоративизму, его институтам, политике и мышлению? И наблюдался ли в последующем десятилетии рост корпоративизма в целом? Какие рецепты корпоративизма были отброшены, а какие, наоборот, были добавлены?

Послевоенная эволюция корпоративизма

Согласно общераспространенному мнению, влияние корпоративистских идей после войны пошло на спад, поскольку ослабла поддерживающая их сила. А эта сила уменьшилась, поскольку ушло социальное напряжение, вызванное межвоенными катастрофами — разрухой после Первой мировой, великой инфляцией и Великой депрессией. Также говорят, что демократия теперь настолько сильна, что народ получает защиту благодаря урне для голосования, тогда как раньше ему были нужны профсоюзы, лоббирование и сильное государство. Но между социал-демократией и корпоративистской экономикой нет никакого противоречия, и непонятно, почему они не могли сосуществовать. Некоторые серьезные экономисты в Европе 1960-1970-х годов утверждали, что в их странах не было понимания того вреда, которым оборачивалась неспособность сохранить относительную свободу предпринимательства, — это Герберт Гирш в Германии, Раймон Барр во Франции, а также Луиджи Эйнауди и Паоло Силос-Лабини в Италии. Но мало кто систематически занимался изучением корпоративизма во второй половине XX века.

Имелись ли свидетельства того, что в послевоенные десятилетия Германия и Италия отказались от своего корпоративизма и сформировали более современные институты, программы и культуры? Или же данные подтверждали сохранение, а может даже и обновление или усиление их корпоративизма? А что можно сказать о Британии и Франции? Или об Америке? Эти вопросы редко становились предметом исследования.

В Западной Европе в целом и в Германии в частности в первые послевоенные годы было проведено несколько экономических реформ в духе laissez-faire или неолиберализма, что стало радикальной переменой по сравнению с межвоенной корпоративистской политикой. Экономики европейского континента стали намного более открытыми для внешней торговли (сначала это была двухсторонняя торговля или бартер, а потом и многосторонняя торговля). Позже они открылись и для движения капитала, когда правительства лишились права удерживать частный капитал внутри национальных границ. А в конце концов они разрешили финансовым компаниям и фирмам конкурировать, невзирая на границы, в том числе и перемещать штаб-квартиры компаний в другие страны. (Большая часть соответствующей организационной работы была проведена в Европейской экономической комиссии, созданной, когда ФРГ, Франция, Италия и страны Бенилюкса основали Европейский союз.)

В Германии резкий поворот в политике начался с экономической реформы 1948 года, проходившей под руководством министра экономики Людвига Эрхарда. В соответствии с этой реформой, неолиберальные принципы, противоположные принципам корпоративистской модели, должны были быть воплощены в виде «социальной рыночной экономики» ФРГ, созданной в 1949 году. В своей книге 1957 года Wohlstand für Alle («Благосостояние для всех»), вышедшей в английском переводе под заглавием Prosperity through Competition («Процветание через конкуренцию»), Эрхард связывает почти двукратное увеличение национального продукта Западной Германии в 1949–1956 годах с возрождением конкуренции в экономике и восстановлением уверенности в том, что инфляция не отнимет у кредиторов их прибыли. Эрхард считал, что страна выиграла, отвергнув как корпоративистское стремление обойтись без индивидуальных стимулов, так и социалистическое стремление больше думать о распределении богатства, чем о том его уровне, которого можно достичь благодаря производительности.

Анализ Эрхарда (осознанно или неосознанно) исходит из того, что, когда в 1949 году производство в Германии снова выросло до уровня, соответствующего последнему мирному году (1936), восстанавливать больше уже было нечего, поэтому последующее удвоение производства следует объяснять ростом конкуренции и большим, чем в годы Гитлера, доверием, то есть новыми инвестициями и обусловленным ими приростом производительности. Не станем заострять внимание на том очевидном упущении, что на самом деле некоторые капитальные строения, такие как железнодорожные линии и фабрики, все еще могли нуждаться в восстановлении, так что в последующие годы производство все равно бы выросло независимо от роста конкуренции. Из-за гораздо более важного упущения вся Европа впала в заблуждение, решив, что она встала на путь вечного «устойчивого роста», как он толковался у Ростоу. Никто не понимал, что производительность на европейском континенте могла расти так быстро главным образом потому, что компании могли без особых затрат увеличить и ее, и собственные прибыли, отбирая, приспосабливая под свои нужды и внедряя новые товары и методы производства, которые уже были разработаны и распространены в Америке, в меньшей степени в Британии, а также в ряде других стран за пределами Европы в 1920-1930-е годы, но которые так и не были освоены в Европе из-за общественных потрясений и стремления корпоративизма к закрытой экономике. Для столь блестящего «догоняющего» роста неолиберальной конкуренции и уверенности было недостаточно: он стал возможен благодаря тем доступным технологиям, которые уже были опробованы другими по ту сторону Атлантики[129].

Вернулся ли корпоративизм после того, как все кирпичные стены и шпалы железнодорожных путей были восстановлены? Вернулся ли он после 1949 года? Если бы мы всерьез занялись здесь поиском статистики, позволяющей оценить степень возвращения корпоративизма, нам понадобился бы перечень показателей — по годам или по десятилетиям — силы корпоративизма, то есть, например, его влияния на политические и экономические программы. К этим показателям относятся различные виды государственного вмешательства в производство: объем регулирования (норм и правил), бюрократические «рогатки» (разрешения и т. д.), ограничения на вхождение в отрасли и профессии, «промышленная политика» и налогообложение. (Попутно можно заметить, что социализм больше беспокоился о том, как именно делались вещи, а не о том, что это были за вещи.) В другом комплексе показателей отражается перераспределение или контроль доходов: субсидируемое социальное страхование, «координация» уровня заработной платы отраслями или профсоюзами, снижение цен на акции как свидетельство ущемления государством имущественных прав акционеров, преобладание компаний-зомби, которые невозможно ни продать, ни закрыть. Высокая занятость в государственном секторе — еще один показатель, поскольку вмешательство в частный сектор требует кадров, которые будут им заниматься. Имеются также количественные показатели силы ценностей — желаний и убеждений, связанных с корпоративистским мышлением или противостоящих ему. (Многие из этих показателей силы корпоративизма используются в следующих двух главах для проверки тезисов, выдвигаемых от имени корпоративизма.)

Но в этой главе мы занимаемся историей, поэтому нам важны значительные события — пики и спады. Два процесса указывают на то, что корпоративизму не пришлось слишком долго дожидаться своего возвращения. Как пишет Абельсхаузер, во время кризиса, вызванного «корейским бумом» в Германии, «влиятельные секторы немецкой промышленности [начали] реформировать государственную корпоративистскую систему межвоенного периода» (ibid., р.308). Кооперация между различными ассоциациями производителей, возродившаяся в начале 1950-х годов, заставила вспомнить одного из исследователей о «хорошо зарекомендовавшей себя немецкой традиции <…> которая осталась практически невредимой после краха нацистской экономики и <…> реформы 1948 года»[130].

Другим процессом стало смещение власти между трудом и капиталом в рамках корпоративистской структуры. С одной стороны, корпоративизм приводит к слиянию правительства с бизнес-сектором, когда хозяйственная деятельность зависит главным образом от переговоров с правительством, а не от работы рыночных механизмов. С другой стороны, большое значение имеют отношения между правительством и профсоюзами. К концу 1960-х годов представительство труда в Европе заметно усилилось, в результате чего «трипартизм» («трехчастность») классической корпоративистской доктрины превратился в реальность, пришедшую на смену прежнему «бипартизму».

Одним из аспектов новой власти рабочего класса стали места в наблюдательных советах крупных компаний. В Германии это не было каким-то большим делом, потому что в ней всегда в той или иной степени сохранялась социалистическая враждебность к крупному бизнесу. Однако в 1990-х годах все зашло настолько далеко, что профсоюзам удалось получить места в инвестиционных комитетах. На этот раз немцы испугались. Возникли опасения, что такие перемены способны будут заблокировать выгодные инвестиции или планы компаний по проведению реформ, необходимых как для их выживания, так и для сохранения рабочих мест. Однако экономистам не о чем было беспокоиться. В 2005 году выяснилось, что Volkswagen, крупный немецкий автопроизводитель, на протяжении более чем десяти лет давал взятки представителям профсоюза.

В 1967 году министерство экономики превратило трипартизм в официальный курс, задействовав программу «Согласованных действий», которая усаживала за стол переговоров труд, капитал и государство. Хотя этот формальный трипартизм просуществовал только десять лет, неформальные трехсторонние отношения вылились в сотрудничество «либеральных» корпоративистов, представляющих как работодателей, так и профсоюзы. Схожий процесс создания трехсторонних структур развернулся в те же самые годы и в Италии. Именно тогда там стал использоваться термин «Tavolo di concertazione», обозначавший практику формального консультирования представителей труда, капитала и государства. Но были ли все эти трехсторонние структуры в континентальной Европе всего лишь пустыми словами или же они действительно оказывали определенное влияние?

У трехсторонних отношений были и свои выгодные моменты. Вассенаарские договоренности 1982 года, заключенные между профсоюзами и организациями работодателей в разгар экономического спада в Европе, открыли новую эпоху регулирования заработной платы и, по-видимому, способствовали созданию некоторого числа рабочих мест в Нидерландах. Неясно, правда, насколько прочными были эти результаты. Данные, собранные Организацией экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), показывают, что спустя два десятилетия, в 2004 году, уровень безработицы в Нидерландах был средним для стран ОЭСР — где-то между британским и американским уровнями, — тогда как показатели отработанного времени на одного работника были одними из самых низких. Следовательно, устойчивое влияние на рынок труда невооруженным глазом разглядеть невозможно. С другой стороны, благодаря увещеваниям канцлера Герхарда Шредера, представлявшего СДПГ, Германия провела в 2003 году переговоры по так называемой Повестке-2010 — ряду мер, направленных на сокращение затрат на заработную плату и повышение «гибкости» национального рынка труда. Снижение затрат на рабочую силу в бизнес-секторе продолжалось около десяти лет, и именно с ним главным образом связан бум немецкого экспорта в последние годы. Однако сегодня статистика рынка труда в Германии не выглядит особенно выдающейся. Уровень безработицы в Германии в последние годы типичен для Европы, если не брать высоких уровней в кризисных странах — Италии и Испании, а показатели отработанного времени на одного работника лишь немногим лучше, чем в Голландии или Норвегии. (Но безработица, возможно, ниже, чем могла бы быть.) Однако влияние корпоративизма, как формального, так и неформального, может простираться гораздо дальше регулирования заработной платы, как было показано выше.

Можно было бы подумать, что переход к трипартизму и, в целом, к идее, что невозможно сделать что-то важное без «социальных партнеров», был предвестником возрождения корпоративизма в Германии или Италии, а может быть и в большей части или даже во всей континентальной Европе. Что в таком случае позволяют увидеть статистические показатели корпоративизма, предложенные выше? Есть данные, демонстрирующие рост государственного сектора в нескольких странах в послевоенные десятилетия. Есть также данные переписи населения по Германии межвоенного периода. В 1933 году в государственном секторе Германии было занято 9 % всех работников, а к 1938 году это число выросло до 12 %, что было связано с увеличением численности вооруженных сил. В 1960 году этот показатель составлял 8 %. Но к 1980–1981 годам он вырос почти до 15 % (OECD 1983, table 2.13). Примечательно, что государственный сектор вырос даже больше, чем в мирные годы корпоративистской экономики 1930-х годов. Еще один впечатляющий показатель корпоративизма — рост суммы государственных расходов (как на потребительские товары и услуги, так и на капитальные товары — заводы, оборудование и т. д.) в тот же период времени: этот показатель вырос с 32 % ВВП до 49 % ВВП (OECD 1983, table 6.5). Занятость в итальянском государственном секторе выросла с 9 % до немецкого уровня в 15 %; а доля государственных расходов — с 30 % до 51 % ВВП[131]. Немецкие показатели были почти пиковыми. В 2006 году, до начала серьезного спада, занятость в государственном секторе Германии составляла 12 %, а доля государственных расходов — 45,5 % ВВП. В Италии размер государственного сектора по обеим показателям достиг нового пикового значения в начале 1990-х годов. Однако к 2006 году занятость в государственном секторе снова составляла около 15 %, а государственные расходы вернулись к отметке в 49 %. В целом в западном мире эти показатели демонстрируют беспрецедентный уровень участия государства в экономической жизни и подтверждают гипотезу, согласно которой корпоративизм в континентальной Европе не только не ушел, но и, наоборот, усилился, упрочив свое влияние. Интересно, однако, стали ли эти страны более корпоративистскими по сравнению с другими.

Французский корпоративизм в некоторых отношениях восходит еще ко временам Жан-Батиста Кольбера, министра финансов Людовика XIV. Однако в наше время, если использовать описанные нами показатели корпоративизма, Франция не слишком отличается от Италии (и некоторых других европейских стран). Государственный сектор Франции также вырос — начал он с впечатляющей отметки в 13 %, потом достиг в 1981 году 16 %, а в 2006 году — целых 22 %. Сумма государственных расходов во Франции и вначале была на достаточно высоком уровне (49 % в 1980 году, как и в Италии), а в 2006 году достигла 52,5 %.

Как соотносятся друг с другом три эти страны по другому показателю корпоративизма — бюрократическим «рогаткам»? В этом Франция вместе с Италией обогнали все остальные страны, судя по опросу 1999 года. В Германии бюрократических препон меньше, но все же заметно больше, чем в Британии или в США[132].

Трудовые отношения во Франции и Италии по-прежнему представляются внешним наблюдателям достаточно конфликтными, хотя профсоюзы жалуются на то, что у них нет той власти, которую им приписывает публика. В 2008–2009 годы во Франции было вскрыто много случаев незаконного притеснения хозяевами предприятий сотрудников, которые протестовали против сокращения штатов, во Франции и в меньшей степени в Италии (вспомним о впечатляющих «манифестациях») прошли всеобщие стачки, способные иногда даже парализовать всю экономику. Конечно, если судить по публичной риторике, ни одна другая страна в Европе не была более враждебной к «рыночному обществу» и более отчужденной от деловой жизни, чем Франция.

Если бросить взгляд на послевоенную историю этих трех стран, наиболее важным для развития корпоративизма процессом, видимо, следует считать подъем профсоюзов, которые по политической силе почти сравнялись с деловыми кругами. Сила профсоюзов не заменяет собой власть компании или «корпорации». (На товарных рынках она на самом деле повысила общий уровень монополизации.) Закрепилось представление о том, что рабочие и инвесторы могут самыми разными путями воздействовать на движение и направление развития экономики — как правило, с целью защиты своих интересов, — благодаря мобилизации профсоюзов, компаний и деловых федераций, способных оказывать влияние через нерыночные каналы. Результатом стало значительное увеличение государственного сектора и разрастание густого леса нормативов и правил. Вопрос теперь в том, в какой мере и каким образом эта новая система вместе с соответствующей культурой, снижая способность к изменениям и инновациям, задушили возможность более значительных вознаграждений, связанных с деловой жизнью, променяв их на стабильность и статус-кво.

В Британии ситуация с корпоративизмом была сравнима с французской вплоть до поворотного пункта в начале 1980-х годов. Доля рабочих мест, относящихся к государственному сектору, в 1960 году достигала 15 %, что уже составляло наибольшее значение в Европе, а к 1981 году она выросла до необычайно высокого уровня — 23 %. В 1960 году сумма государственных расходов в Британии была на итальянском или немецком уровне, а затем достигла 47 %, то есть лишь немного отставала от двух этих стран. К 2006 году она упала до 45 %, что ниже соответствующих показателей для Италии (48 %) и Германии (47 %). Произошедшее в 1980-х годах стало более понятным в недавние годы. Споры об экономике, которые на целое десятилетие раскололи всю Британию, не были спорами о ее «социализме». Ни в одной другой развитой стране доля промышленного продукта, производимого государственными предприятиями, не была столь мала — и она едва ли существенно выросла с 1,3 % в первые послевоенные годы по настоящий день. Предметом споров был корпоративизм, и начались они в 1979 году, когда премьер-министром стала Маргарет Тэтчер.

Сегодня мало кто помнит, каким шоком как для работодателей, так и для профсоюзов стало избрание Тэтчер в 1979 году. Сделанная ею живительная инъекция идеологии свободного рынка и дерегулирования [привела к] наиболее сумбурному периоду за всю послевоенную историю Британии <…> Конфедерация британской промышленности была отодвинута правительством Тэтчер на второй план, и многие ее члены в ужасе смотрели на то, как высокие процентные ставки и сильный фунт усугубили рецессию начала 1980-х годов и приперли многие фирмы к стенке. Однако когда экономические лекарства и жесткое профсоюзное законодательство заработали, настроения смягчились. Сэр Джеймс Клеминсон, сумевший найти общий язык с Тэтчер, потратил немало сил на то, чтобы покончить с репутацией Конфедерации британской промышленности как группы «плачущих мамочек», стремящихся получить помощь от правительства. «Бизнес сегодня признает, что четыре пятых того, что он желает сделать, он способен сделать самостоятельно, а от правительства можно ожидать только того, что оно расчистит путь», — сказал он в 1985 году. В значительной степени эта установка сохраняется и поныне[133].

После этого периода Британия стала постепенно расставаться с корпоративистскими структурами, так что пальма первенства перешла к Франции, сразу за которой следовала Италия. По оценкам 1999 года, среди стран «Большой семерки» в Британии существовало наименьшее количество бюрократических «рогаток», препятствующих ведению бизнеса.

Наконец, мы должны рассмотреть корпоративистское влияние в Америке. К 1960 году, несмотря на послевоенное сокращение регулярной армии, доля занятых в государственном секторе уже была выше, чем в Британии, то есть была самой высокой в «Большой семерке». К 1980 году этот показатель в США по-прежнему превышал аналогичные показатели Германии, Италии и Франции, хотя и уступал британскому. Напротив, доля государственных расходов в США к 1980 году была самой низкой в группе, составляя всего лишь 35,5 %. А если брать бюрократические препоны, США заметно отставали по этому показателю от Италии, Германии и Франции.

Приходится признать, что в прошлое десятилетие корпоративистское влияние усилилось. Быстро рос Федеральный регистр нормативных правовых актов (Federal Register of Regulations). Некоторые из новых норм, например закон Сарбейнса-Оксли, который налагает на директоров юридическую ответственность за предоставление отчетности корпораций, снизили желание корпораций открывать новые проекты, связанные со значительной неопределенностью.

Вмешательство государства в процессы распределения ресурсов более заметно в налоговом законодательстве, определяющем подоходный налог физических лиц. Так называемое рейгановское снижение налогов 1981 года уничтожило множество «дыр» в законодательстве и принесло таким образом миллиарды долларов дополнительного дохода в обмен на снижения в структуре налоговых ставок — предельных ставок налога в классах налогообложения от самого низкого до самого высокого. Однако тут же появилось множество новых лазеек и даже судебных решений, выгодных отдельным лицам или компаниям. Американский налоговый кодекс насчитывает 16,000 страниц. Для сравнения: во Франции в налоговом кодексе только 1,900 страниц.

Не менее поразительный процесс в Америке — ошеломляющее распространение судебных споров и закрепившийся страх судебного преследования. Хотя сегодня у американцев, вероятно, не так много профсоюзов, которые защищали бы их, как в 1930-х годах, теперь у них есть возможность пользоваться обширными правовыми ресурсами и огромной судебной системой, чтобы обезопасить себя от того, что их кто-то обойдет, как это часто бывает к постоянно меняющемся обществе, двигающемся по пути прогресса. Страх судебного преследования оказал заметное воздействие на суждения и инициативу людей, а потому и на усилия, затрачиваемые на инновации:

…мы создали общество, парализованное правовым страхом. Врачи стали параноиками <…> Директора школ парализованы. У учителей нет даже права навести порядок в классе. Поскольку никто не несет ответственности, единственный безопасный метод — избегать любого риска <…> Огромный монумент неизвестному истцу возвышается над Америкой, отбрасывая темную тень на все наши повседневные решения[134].

Поэтому было бы сложно утверждать, что корпоративистское влияние в американской экономике после Второй мировой войны спало. Скорее, проще доказать, что оно усилилось.

Вывод, к которому подводят все эти данные, в целом, состоит в том, что корпоративизм усилил или по крайней мере закрепил свое влияние в Европе в десятилетия после Второй мировой войны, если рассматривать их в качестве единого периода. Сдвиг в Америке не всем может показаться очевидным, но данные говорят о том, что и здесь корпоративизм усилился. Британия является исключением, поскольку в ней было зафиксировано ослабление корпоративизма после длительного периода укрепления, продолжавшегося вплоть до 1980 года. Главным моментом в развитии корпоративизма в послевоенные десятилетия стало, несомненно, приобретение профсоюзами той власти, которая в некоторых странах ставит их наравне с интересами бизнеса, а то и выше их.

Важнейшим изменением стало формирование представления о том, что рынок заранее никогда нельзя считать правым, что представители капитала, рабочего класса, профессиональных и иных ключевых групп могут осуществлять свое влияние через нерыночные каналы, такие как лоббирование. Важный вопрос, не решенный в 1930-х годах, состоит в том, действительно ли корпоративизм, сужая рынок, устраняет или сбивает динамизм, необходимый для развития эндогенных инноваций.

Новый корпоративизм

Как мы уже сказали, можно считать, что классический корпоративизм межвоенных лет в определенной мере сохранился в некоторых странах и во второй половине столетия. Хотя корпоративизм рано или поздно позволял профсоюзам выполнять роль социального партнера, не уступающую в большинстве экономик роли организованного бизнеса, это все равно был классический корпоративизм, который расширял полномочия правительства (по сравнению с либерализмом XVIII века), чтобы создать экономику, направляемую государством. Этот корпоративизм, как мы можем вспомнить, отсылает к определенному комплексу целей — управляемости в противовес беспорядку, солидарности в противовес индивидуализму, социальной ответственности в противовес антисоциальному поведению. После войны этот базовый корпоративизм добавил к своей повестке представительство интересов работников в правлении компании (в противовес контролю собственника) и учет заинтересованных сторон (в противовес максимизации компаниями прибыли, которая делится между собственниками и рабочими). Благодаря этим идеям значительно расширился список привилегий, которыми государство могло наделять различные группы, прикрываясь национальными интересами, соответственно расширился и спектр последствий подобных действий. Теперь корпоративизм приобрел новые аспекты.

В последние десятилетия сформировался новый тип корпоративизма. В этом новом корпоративизме механизм действия власти меняется. Государство теперь — это не столько капитан, выбирающий направление, сколько пилот, оплачиваемый пассажирами и доставляющий их туда, куда они попросят. Какая-то часть власти перешла в руки крупных собственников и высокопоставленных руководителей бизнеса. (Даже если бы все они были изолированными атомами, правительство могло бы прислушиваться к тому, что говорят фондовый и другие рынки.) Возможно, у государства все же остается какая-то часть полномочий, которые были у него при классическом корпоративизме. Оно все еще вправе действовать самостоятельно, когда общество или какая-то его часть попадает в затруднительное положение или когда проблемы не за горами.

Новый корпоративизм также не ограничивается группами классического корпоративизма, то есть группами, которые могут вести коллективные переговоры и которые были связаны «согласованным действием», поскольку поддерживали социальный договор, согласно которому каждый член общества становится подписантом неявного договора со всеми остальными, причем все его условия должны быть понятны всем, и никто не может понести ущерб от действий других без соответствующего возмещения[135]. Такой популистский корпоративизм привел к серьезным последствиям. Если в прошлом группа юристов, фармацевтов или работников швейной промышленности могла получить статус corporazione, который позволял осуществлять монопольную власть, то теперь все виды групп могут требовать представительства, полномочий, позволяющих им отстаивать свои интересы, или же искать защиты у государства. Эта новая линия корпоративизма выходит за пределы классического требования государственного контроля, который улучшает положение общества, обеспечивая национальный рост за счет государственного руководства и спокойствие в промышленности за счет «согласования» или представительства интересов рабочих и других групп, — она выводит нас к требованию, согласно которому движение вперед одних не должно осуществляться в ущерб остальным. Это новое мышление видит в государстве предприятие по защите каждого от всех остальных или, по крайней мере нечто близкое к этому идеалу. Лозунг нового корпоративизма — социальная защита для всех и каждого.

Государство получило множество новых ролей. Теперь оно может возмещать ущерб тем, по кому ударили самые разные факторы — от иностранной конкуренции до урагана. Неограниченные государственные субсидии могут предоставляться отдельным регионам и городам, даже если их скрытая функция (если пользоваться термином Роберта Мертона) — оказывать патронаж в обмен на поддержку, политическую или финансовую. Приветствуются требования лоббистов по вопросам законодательства, норм или судебных решений, особенно если эти лоббисты приходят с взятками. Вводится отраслевое регулирование, нацеленное на защиту компаний или рабочей силы от конкуренции. Запреты ограждают влиятельные сообщества от новых аэропортов, свалок и т. д. Нападки на компании со стороны отдельных сообществ, некоммерческих организаций или правительства позволяют получать пожертвования и другие услуги. Коллективные иски увеличивают перераспределение дохода от тех, кто его заработал, к тем, кто получает компенсацию или возмещение. (Другие черты нового корпоративизма приводятся в десятой главе.) Результатом оказывается не то чтобы действительно большой государственный сектор, а, скорее, государство, которое во многих отношениях ничем не ограничено.

Таким образом, в новой корпоративистской экономике все боятся захватов и агрессии со стороны правительства, заинтересованных сторон, профсоюзов и множества других лиц и компаний, готовых подать в суд. Хорошо известно, что в экономиках, где рабочая сила и капитал защищены от конкуренции, то есть на неопределенно долгое время закреплены за компаниями, производящими одни и те же старые продукты, инвестиционная деятельность обычно незначительна. Также известно, что имеющиеся в корпоративистском обществе возможности угрожать компаниям могут серьезно сказываться на перспективах получения прибыли этими компаниями, а потому и на ценах их акций, что снижает инвестиционную активность в экономике и уровень занятости[136]. Следует добавить, что, если потенциальные инноваторы боятся начинать новое дело, поскольку знают, что могут разгневать разнообразные группы влияния, требующие мзды с любой потенциально работоспособной инновации или прибыли, обычные люди теряют возможность преуспеть и добиться процветания. В таком случае вся экономика может постепенно устареть и впасть в глубокую депрессию.

Темная сторона корпоративизма

В следующих двух главах мы проведем экономическое исследование, позволяющее проверить центральные тезисы, выдвинутые корпоративистской экономикой. Однако некоторые из ложных тезисов корпоративизма можно выявить безо всякой экономики, опираясь на общеизвестные знания.

Корпоративистская система идеализировалась, поскольку считалось, что она покончила с индивидуализмом и конкуренцией, которые представлялись чем-то предельно уродливым и бесчеловечным. Но эта система попросту пересадила индивидуализм из рынка в государство, где отдельные люди теперь пробивают себе путь к власти. Система должна была покончить с конкуренцией производителей за покупателей на рынках. Однако она заменила ее скрытой конкуренцией производителей и профессионалов за долю в государственных контрактах и за место в государственных предприятиях, то есть конкуренцией за одного-единственного всемогущего покупателя. Систему идеализировали, утверждая, что она должна положить конец конфликту между трудом и капиталом, но в конечном счете послевоенный корпоративизм просто предоставил огромную монопольную власть как профсоюзам, так и крупным производителям, позволив им обоим договариваться о продукции. Систему живописали так, словно бы она восстанавливала равновесие между материализмом и высокой культурой, но она разрушила почти всю великую литературу и искусство, поскольку они были индивидуалистическими. Ее превозносили как научную, противопоставляя хаосу современной системы, которой она пришла на смену. Однако эта система может лишь заменить одну неопределенность, проистекающую из желаний начинающих инноваторов, другой — неопределенностью исхода государственных инновационных проектов. Они могут привести к еще большей неопределенности, чем раньше. Корпоративисты очерняли власть, которой современная экономика наделяла промышленного магната или финансового спекулянта, сумевших разбогатеть, и представляли новую систему служанкой всего общества в целом. Но их система отдала еще больше власти политическим магнатам и их финансовым покровителям.

Понятно, что при раннем капитализме рыночные силы заставляли участников чувствовать себя стадом овец, которое гнали снег, дождь и другие стихии. (В этом отношении важнейшее достоинство рынка состоит в том, что он заставляет людей добровольно делать то, что нужно для наилучшего распределения ресурсов.) По этой причине времена меркантилистского капитализма, вероятно, не были особенно счастливыми. Но с пришествием современных обществ участники экономики впервые получили возможность в массовом порядке придумывать и отыскивать новые способы производства и новые продукты, а также строить новые карьеры. Люди получали возможность найти для себя захватывающую работу, вести сложную и интересную жизнь, развивать свою личность. Корпоративизм подавил все эти индивидуальные возможности, заставив участников выпрашивать разрешение на вступление в определенную отрасль или же, как в некоторых случаях, втираться в доверие ради выхода на определенный рынок или приобретения каких-то фирм. Следовательно, это была репрессивная система. Идея корпоративизма стала основанием для систем с разным уровнем тоталитаризма (если использовать термин, принадлежащий самому Муссолини), который превратил большинство участников обратно в стадо овец.

Глава 7 Оценка соперников по их собственным критериям

Курица — мудрейшее из творений животного мира, поскольку она не кудахчет, пока не снесет яйцо.

Авраам Линкольн

Каких успехов добились соперники современного капитализма — корпоративизм и социализм? Ранее было показано, что Германия Бисмарка, располагавшая некоторыми элементами корпоративизма, развивалась неплохо, хотя трудно сказать, в какой мере ее успех определялся корпоративизмом. Корпоративистские экономики Муссолини и Гитлера оправились от национального кризиса не быстрее американской и британской экономики. Но что можно сказать о новом корпоративизме и новом социализме, существующих с середины 1960-х годов по наше время? Теперь мы готовы изучить их последствия и результаты, сложившиеся в последние полвека.

В этой главе рассматривается вопрос о том, удалось ли неокорпоративистской и неосоциалистической экономикам достичь тех результатов, на которые они претендовали. В следующих главах мы перейдем к обсуждению критерия оценки эффективности экономики, который радикально отличается от того, что принят в корпоративистской и социалистической мысли. Но сначала нужно показать, что социалистическим экономикам не удалось достичь социалистических целей, а корпоративистские не смогли добиться корпоративистских выгод.

Социализм: претензии и эмпирические данные

Под социализмом могут иметься в виду разные вещи, однако самое главное — это общественная собственность на ряд предприятий: экономики с большей государственной собственностью обычно считаются более социалистическими, чем с заметно меньшей государственной собственностью. В базовом варианте социализма государственные предприятия охватывают лишь сферу здравоохранения, образования и некоторых отраслей страхования, тогда как в экономиках с сильным креном в сторону социализма государственная собственность распространяется гораздо шире.

Поэтому нам понадобятся данные, с помощью которых можно будет проверить социалистическую убежденность в том, что государственная собственность повышает экономическую эффективность. К счастью, данные по целому ряду государственных предприятий начали поступать еще два десятилетия тому назад. Оценки доли валового внутреннего продукта (ввп), произведенного государственными предприятиями, были опубликованы в 1995 году в исследовании Всемирного банка «Бюрократы в бизнесе» (Bureaucrats in Business). Если брать развитые экономики, которыми мы здесь в основном интересуемся, то в 1986–1991 годы доля ВВП, произведенная государственными предприятиями, составляла 10 % во Франции, 7,1 % в Германии, 5,6 % в Италии, 4 % в Испании, 3 % в Великобритании (тогда как до Тэтчер —5,9 %) и 1 % в Америке. (Также есть данные для менее крупных стран — Австрии (13,9 %) и Португалии (14,2 %).) Более широкая подборка стран была представлена в книге Бранко Милановича «Либерализация и предпринимательство» (1989), а несколько других стран были добавлены за счет использования доли общей занятости, а не продукта, приходящейся на государственные предприятия. Согласно этим подсчетам, охватывающим 1978–1983 годы, на вершине снова оказывается Франция, не слишком от нее отстают Италия и Австрия; потом идут Швеция и Финляндия; следом — Германия и Великобритания (до того, как Тэтчер сократила государственную собственность в следующем десятилетии); далее — Норвегия и Канада; потом — Австралия и Дания; наконец — Испания, Голландия и Америка. Полные данные см. в табл. 7.1.

Большинство защитников более или менее социалистической организации экономик — так называемых развитых экономик, которые могут отличаться, однако, как низкими, так и средними доходами, — подчеркивают доступность и устойчивость работы, которую такая организация якобы обеспечивает. Что касается устойчивости работы, они полагают, что социалистические предприятия более склонны нанимать и удерживать работников, которым грозит хроническая безработица, чем капиталистические предприятия; они также с большей готовностью удерживают работников в ситуации экономического кризиса, несколько сглаживая тем самым спады экономического цикла. Однако два этих тезиса, даже если они верны, не дают нам окончательных выводов, поскольку формирование новых предприятий в современном капитализме может создавать столько же новых рабочих мест, сколько теряется уже существующими предприятиями во время спадов.

Вера в то, что более социалистические экономики лучше справлялись с созданием рабочих мест, закрепилась в успешный период с середины 1950-х до середины 1970-х годов. Используя «стандартизированные» оценки безработицы, подсчитываемые ОЭСР, мы можем увидеть, что в Америке она составляла в среднем 4,4 % в 1960–1973 годы. В европейских странах, которые считались относительно социалистическими, в этот период этот показатель удерживался на удивительно низком уровне: о,8 % в Германии, 1,3 % в Норвегии, 1,8 % во Франции и 1,9 % в Швеции. (В Европейском экономическом сообществе в целом средний уровень безработицы в этот период составлял 2,6 %.) Однако эта видимость низкой безработицы была разрушена в следующие десятилетия. К середине 1980-х годов уровни безработицы во всех западных странах стали значительно выше. У Европы не осталось запаса новых товаров и процессов, которые она могла бы «переносить» из других стран, так что предложение рабочей силы и инвестиции сократились. Америка испытывала более мягкое сокращение экономической активности, вызванное другой причиной — резким сокращением инноваций. (Об этом рассказывается в главах 9 и 10.) До 1995 года наиболее низкие уровни безработицы в крупных странах составляли: 5,6 % в Америке, 6,5 % в Голландии, 7 % в Великобритании (1979) и 8,2 % в Германии. Наибольшая безработица была в Испании (22 %), Италии (11,7 %) и Франции (10,3 %). И в этом случае нельзя сказать, что более социалистические экономики продемонстрировали устойчивую тенденцию к более низкой безработице. На самом деле безработица в них могла бы быть гораздо выше, но они сдерживали ее за счет агрессивного вмешательства. В большинстве относительно социалистических экономик (в Германии, Финляндии, Франции и Швеции) действуют мощные государственные программы, направленные на снижение безработицы, что, следовательно, маскирует их тенденцию к высокой безработице. Напротив, в большинстве наименее социалистических стран, в частности в США, Великобритании, Канаде, Австралии и Норвегии, подобные дорогостоящие меры применяются крайне редко (см.: OECD, Employment Outlook, 2005).

Социализм традиционно означал высокую долю экономически активного населения, а не просто низкую безработицу среди него. Однако доля экономически активного населения в процентах от трудоспособного населения не показывает связи между социализмом и высокой долей экономически активного населения. В 1995 году, согласно обзору «Экономические перспективы ОЭСР» (OECD Economic Outlook) за июнь 2000 года, доля экономически активного населения в «главных странах» составляла: 76,9 % в США, 75,8 % в Канаде, 75,3 % в Великобритании, 71,2 % в Германии, 66,7 % во Франции, 57,4 % в Италии. (Дания с ее 80,2 % и Голландия с 77,7 % —еще две страны с низкой государственной собственностью и высокой долей экономически активного населения.) Следовательно, нельзя сказать, что относительно социалистические экономики демонстрируют тенденцию к высокой доле работающих. Напротив, с определенной уверенностью можно сделать прямо противоположный вывод. (Есть лишь две аномалии — доля экономически активного населения в Австрии составляет 76,5 %, то есть достаточно большое значение, хотя в этой стране значительная государственная собственность. Испания, данных по которой у Милановича нет, отличается чрезвычайно низкой долей экономически активного населения — 61,5 %, несмотря на низкую государственную собственность.)

Удручающие результаты как по безработице, так и по доле экономически активного населения, являются весьма показательными провалами европейского социализма, если судить по выдвигаемому большинством социалистов требованию экономической вовлеченности, то есть привлечения людей трудоспособного возраста в основные отрасли экономики на условиях, которые позволяют им нормально участвовать в жизни общества. Некоторые социалистические лидеры сетовали на то, что столкнулись с препятствиями, созданными «мультикультурализмом», хотя континентальные европейские страны, занимающие высокое место по степени близости к социализму, — не единственные, кто сталкивается с культурным, этническим и расовым разнообразием, и уж конечно гораздо больше такого разнообразия в США. Причиной этих провалов может быть то, что страх бизнеса, питавший социалистическое движение, также обусловливает и низкую долю экономически активного населения. Также возможно, что доля экономически активного населения оказывается низкой, а безработица высокой в странах, где рабочие условия отличаются чрезмерной бюрократизацией и где образцовым примером представляется работа на почте с соответствующей зарплатой. В подобных странах большое число людей трудоспособного возраста предпочитают работать дома или в так называемом неформальном секторе или в «теневой экономике». В фильме Райнера Вернера Фасбиндера «Замужество Марии Браун» запечатлен тот период, когда немецкие женщины в последние годы Второй мировой войны, и даже позже, начинали заниматься экономической деятельностью, но немецкий социализм не помешал им вернуться к своим kinder, kuche, kirche (детям, кухне и церкви), как только у них появилась такая возможность.

Еще одно возможное объяснение разочаровывающих показателей безработицы и доли экономически активного населения в некоторых экономиках состоит в том, что домохозяйства в этих странах отличаются высоким уровнем сбережений по отношению к располагаемым доходам домохозяйств. Если брать крупные экономики ОЭСР начала 2000 года, странами с высоким уровнем сбережений были Бельгия, Франция, Италия и Испания (Economic Outlook 2011); а странами с наименьшей долей экономически активного населения были Италия, Франция, Бельгия и Испания. Странами с наименьшими сбережениями населения были США, Канада и Великобритания; а странами с наибольшей долей экономически активного населения — Канада, Германия, Великобритания и США. Наиболее прямая причинно-следственная связь ведет от высоких сбережений к высокому богатству и высокому спросу на досуг, а также к позднему вступлению в ряды рабочей силы и раннему выбыванию из них. (Данные по богатству доступны только для стран «Большой семерки».) Косвенная связь ведет от богатства к расходам государства всеобщего благосостояния, которое ослабляет стимулы к труду, предлагая многие вещи задаром. (Марио Драги, председатель Европейского центрального банка, как-то напомнил о словах Руди Дорнбуша, который, уже в старости, сказал: «Европейцы такие богатые, что могут платить каждому, чтобы он не работал».)

Еще один тезис социалистов о превосходстве в сфере занятости гласит, что в социалистической экономике работа является более постоянной. Они могут утверждать, что работа в такой экономике характеризуется бόльшим постоянством, потому что люди реже меняют рабочие места, что обусловлено меньшим уровнем инноваций. Однако большинство социалистов не стали бы строить свою аргументацию о превосходстве социализма на том, что последний предусмотрительно преграждает путь инновациям. (Можно даже представить, что социалистические экономики не уступают остальным по числу инноваций, но при этом превосходят их по качеству, поскольку, создавая больше препятствий для инновационных проектов на предприятиях, они компенсируют это осуществлением более долгосрочных проектов. Но большинство наблюдателей стран с большим уровнем социализма признают, что в них мало динамизма.) Поклонники социалистической экономики утверждают, что она по самой своей природе располагает теми ключевыми инструментами, позволяющими сгладить циклические колебания занятости, которых нет у капиталистической экономики.

Казалось, что этих инструментов как раз недоставало Америке 1930-х годов. Когда экономика начала резко падать и наступила Великая депрессия, государственные финансовые инструменты применялись ограниченно — для поддержания цены золота до тех пор, пока в 1933 году золотой стандарт не был отменен. Так или иначе, этих инструментов все равно было бы недостаточно для противостояния структурным силам, которые вызывали перемещение рабочей силы из строительства или сельского хозяйства в автомобилестроение и другие отрасли, производящие потребительские товары длительного пользования. (Урок был усвоен: во время спада 2008–2009 годов мировые организации кредитно-денежного регулирования не стали продавать свои золотые резервы, чтобы предотвратить рост цен на золото.) У правительства было мало налоговых средств, которые помогли бы сбить рост безработицы. Не собираясь устанавливать контроль над частной промышленностью, президент Гувер, инженер по образованию, занялся масштабными строительными проектами, желая укротить реки и возвести плотины для производства электроэнергии на гидроэлектростанциях. Однако определенная привычка к консерватизму не позволила правительству заполонить всю страну дамбами и плотинами. Современный капитализм, на котором была построена экономика, в конечном счете так и не смог решить проблему занятости. Напротив, центральное правительство социалистической экономики, сталкиваясь с экономическим спадом, может призвать государственные предприятия поддерживать или даже увеличить их инвестиционные расходы, как если бы деньги вообще не были проблемой. Так произошло в Китае в период уже упоминавшейся глобальной рецессии, когда государство заставило местные органы власти открыть кран финансирования для расширения строительных проектов местного уровня.

Однако опыт последних десятилетий не подтверждает представление о большей устойчивости социалистических экономик. Относительно социалистические экономики континентальной Западной Европы страдали от серьезных колебаний в занятости (а также демонстрировали скачки в иных показателях экономической активности) с конца 1970-х до 1985 года — этот период можно считать второй Великой депрессией[137]. И при этом европейцы не использовали свои налоговые инструменты в полной мере, тогда как США, столкнувшись с похожим спадом, который мог быть как сильнее, так и слабее, применили налоговые инструменты, неизвестные во времена Гувера, — более высокие инвестиционные налоговые кредиты и более низкие ставки налогов на прибыль предприятий, а также разработали некоторые новые инструменты — не оказывающее влияния на доходы государства снижение предельных ставок налогообложения, а также увеличение налогового зачета за заработанный доход. (Монетарные инструменты Федеральной резервной системы времена Пола Волкера были направлены на то, чтобы сбить пламя инфляции.) Во время глобального спада 2008–2009 годов, когда пришлось бороться со спадом, руки у более социалистических экономик опять оказались связаны. Трудно определить, какая область сильнее пострадала от спада и где он был глубже — еврозона, в которой находятся многие более социалистические экономики, или же США.

Если и есть область, в которой относительно социалистические экономики, как все еще считается, превосходят все остальные, так это меры, предпринимаемые для снижения неравенства в доходах и видимых последствий подобного неравенства. Хотя классический социализм означал полную занятость и сокращение неравенства в заработной плате, поздний социализм означал сокращение неравенства в доходах. Некоторые относительно социалистические страны, в частности Франция, Финляндия и Швеция, а также менее социалистические страны, а именно Германия, Дания и Голландия, добились сокращения неравенства — скажем, разрыва между нижними 30 % и верхними 30 %, создав услуги, которыми все потребители могли пользоваться даром, то есть сокращая неравенство на уровне потребления[138]. Однако относительно небольшая величина неравенства в этих странах стала результатом не перераспределения средств государством через механизм государственных расходов и налогов, а изначально относительно низкого неравенства: например, в этих странах доходы до выплаты налогов различались меньше, чем в англосаксонских странах. Скандинавские страны весьма однородны. Еще один момент, помогающий объяснить эти результаты, заключается в том, что в этих странах меньше возможностей для инноваций и, соответственно, для обогащения. Различные моральные философы, например Иммануил Кант и Джон Ролз, выступали против мер, которые снижали бы неравенство, нанося при этом вред всем. Однако эти соображения еще не позволяют понять главного.

Значительное падение вовлеченности в экономику, особенно среди менее квалифицированных работников, стало бичом западных экономик 1980-х годов — социалистических, корпоративистских и капиталистических. Германия, Франция, Италия и Швеция ответили жесткими мерами. В первых двух странах относительная заработная плата наименее образованных мужчин, в действительности, выросла в период с конца 1970-х до середины 1990-х годов; в двух последних странах она опустилась на 1–2%. Голландия, представляющая другую крайность, вероятно, не приняла достаточных мер, позволив относительной заработной плате упасть на 10,5 %. В Великобритании и США относительная заработная плата упала соответственно на 8 % и 6 %. Удивительно, однако, то, что страны, которые поднимали относительную заработную плату, борясь с сильным встречным ветром, заплатили за эту меру немалую цену, которой в 1980-х годах стал гораздо более значительный рост безработицы среди наименее образованных людей, чем в других развитых экономиках. Страны же, которые удовлетворились тем, что сопротивлялись основному вектору снижения заработной платы — Италия и Швеция, а также до некоторой степени и США, — заплатили гораздо более низкую цену. Голландия столкнулась с самым небольшим ростом безработицы из всех представленных стран. Собственно, Франция, где у власти стояла социалистическая партия, и Германия, которая дорожит своим «социальным рынком», использовали довольно грубые инструменты, такие как законодательство и профсоюзные акции, чтобы заставить компании платить более высокую заработную плату плохо образованным сотрудникам; Италия и Швеция с их относительно социалистическими склонностями использовали похожие методы для сопротивления значительному падению относительной заработной платы. Все эти грубые меры привели к побочным последствиям — компании уже не могли позволить себе нанимать столько людей с низким уровнем образования, как раньше. Подвох в успешном наступлении социализма на фронте заработной платы заключается в вынужденном отступлении на фронте занятости[139].

Сторонники социализма обычно представляют социалистическую экономику более научной, что должно объясняться лучшей организацией предприятий, прежде всего государственных. Также считается, что образовательная система в такой экономике лучше приспособлена к обеспечению средних и нижних слоев общества человеческим капиталом, который понадобится им в экономике. Если бы это было так, следовало бы ожидать, что социалистические экономики продемонстрируют более высокие уровни производительности — производительности труда и совокупной производительности факторов производства (или многофакторной производительности). В действительности, некоторые страны Европы с сильным креном в сторону социализма были потрясены международными исследованиями, которые оценивали образовательные институты и показали, что они гораздо хуже, чем обычно считалось. Но оставим это. С тем же успехом мы можем дать слово данным по производительности. В работе, которая является, вероятно, первым статистическим исследованием последствий социализма, использовались межстрановые данные для оценки зависимости между ростом производительности труда и долей национального продукта, произведенной государственными предприятиями[140]. Была выявлена обратная зависимость. В целом высокая доля ВВП, произведенная государственными предприятиями, сдерживает рост ВВП. (Это не значит, что даже лучшим из корпоративистских экономик никогда не удастся сравняться с лидерами. Это просто значит, что им требуется больше времени, чтобы догнать их.)

Возможно, есть еще и другие факторы, оставшиеся вне поля зрения. Не исключено, что высокий уровень государственной собственности и низкий рост в равной мере являются следствиями третьего фактора — пренебрежения правами собственности или же открытой неприязни к частной собственности, которые приводят к тому, что любой состоятельный частный инвестор, достаточно смелый, чтобы рискнуть своим капиталом, начинает бояться экспроприации. В такой стране наличие государственных предприятий — все же лучше, чем отсутствие любых предприятий. Но это никоим образом не меняет выводов из приведенных нами данных. В тех случаях, когда страна выступает против частной собственности на предприятия, то есть когда она придерживается социалистического направления, она страдает от низкой экономической эффективности.

Корпоративизм: претензии и эмпирические данные

Классический корпоративизм, например у Муссолини, стремился перестроить капиталистическую экономику так, чтобы ускоренный экономический рост (рост производительности и различных национальных отраслей) значительно превосходил скромные возможности континентального капитализма. От государственного сектора требовалась большая инициативность, от частного — большая управляемость, а для собственников все это стало «собственностью без контроля». Стремление к большему росту национальной экономики и могущества должно было подчиняться соображениям солидарности и «социальной защиты». Она означала «консультации» государства с «социальными партнерами», а также субсидирование регионов или отраслей. С точки зрения классического корпоративизма, государство может использовать любые меры во имя солидарности и защиты, когда возникает необходимость в возобновлении экономического роста после его чрезмерного замедления на слишком долгое время.

Эта система, в которой, в принципе, государство способно по собственному разумению вмешиваться в экономику безо всяких ограничений, создает серьезные моральные риски; а в той мере, в какой этим рискам подвержены политики, их прегрешения становятся частью работы системы. Возможно, конституционная демократия способна и готова ограничивать подобные вмешательства, но не всегда ей это удается. Даже в демократии законодатели, преследующие собственные интересы, временами готовы использовать свои голоса, а главы агентств — свои полномочия для поддержки определенных проектов, получая взамен поддержку со стороны групп интересов, которые способны помочь им остаться у власти. В этом политическом процессе «рост» может занимать весьма скромное место в списке приоритетов или даже вовсе исчезнуть из него, даже если его продолжают проповедовать. А когда политики озабочены прежде всего собственной политической поддержкой, «социальная защита» на самом деле тоже уже не имеет большого значения. Политики могут оказаться продажными и предлагать свою защиту регионам, компаниям или профсоюзам в обмен на деньги в конверте — откаты. (В Италии 1990-х годов взяточничество стало настолько всеобщим, что итальянцы сами говорили, что живут в Tangentopoli — «Взяткограде».)

Риски корпоративистской системы этим не ограничиваются. Только если у инсайдеров есть хорошие связи, позволяющие им стать клиентами политиков, система может работать на защиту инсайдеров от аутсайдеров. Клиентам и приближенным государства не нужны контракты, оплачиваемые скудными средствами налогоплательщиков, если их предприятиям дарована монопольная власть. Выигрыш инсайдеров — это проигрыш аутсайдеров, которые могут потерять возможность открыть фирму, проникнуть в ту или иную отрасль, сделать удачную карьеру — и все это не зависит от того, «защищены» ли они субсидиями, обеспечивающими здравоохранение, питание и отопление. Это и есть бремя крайнего корпоративизма: потери одних (немногих или многих), лишаемых таких базовых благ, как карьера, не могут быть морально компенсированы приобретениями привилегированных (будь их много или мало).

Для определения того, насколько хорошо корпоративистские экономики справляются со своей задачей, нам нужны критерии и данные, позволяющие выяснить, какие страны являются относительно корпоративистскими, и, если получится, оценить степень корпоративизма. Для начала имеет смысл поискать под фонарем, где достаточно светло. Обычно считается, что уровень директивности государства в экономической сфере оценивается общим размером государственного сектора, но не все из таких оценок полезны. Хотя действительно корпоративистская экономика нуждается в армии бюрократов, которая управляла бы ею, раздутый государственный сектор сам по себе не является надежной мерой корпоративизма. В 1960 году в США была самая большая среди всех стран «Большой семерки» доля занятых в государственном секторе — 15,7 %. Располагая армией солдат и школьных учителей, в материальном отношении она была, пожалуй, самой мощной корпоративистской страной. Но мало кто решился бы утверждать, что она была наиболее корпоративистской страной и по духу. К тому же другие страны быстро наращивали соответствующие показатели. К 1980 году Великобритания и Канада преодолели отметку в 16,7 %, а Франция, Германия и Италия лишь незначительно отставали от этого уровня. Очевидно, уровень занятости в государственном секторе не позволяет провести различие между развитыми экономиками (см.: OECD, Historical Statistics 1960–1981).

Более качественной мерой государственного влияния являются всевозможные государственные закупки, а также субсидии, поддерживающие определенные начинания, и трансферные платежи определенным людям. Государственные закупки и субсидии — стандартная мера уровня государственного управления ресурсами в экономике; трансферные платежи могут в некоторых случаях быть частью общественного договора, необходимого для реализации корпоративистских целей. По этому общему показателю к 1995 году экономики с высокими доходами существенно различались. На одном конце находились Швеция с 65,2 % ВВП (55 % в 2005 году), Франция с 54,4 % (53>3 %)> Италия с 52,5 % (48,1 %), Бельгия с 52,3 % (52,1 %) и Голландия с 51,5 % (44,8 %). На другом конце — Америка с 37,1 % (36,3 % в 2005 году), Британия с 43,9 % (44,1 %) и Испания с 44,4 % (38,4 %). В середине стояли Германия с 48,3 % ВВП (46,8 %) и Канада с 47,3 % (38 %)[141]. Среди менее крупных стран Финляндия находилась на отметке 61,5 % ВВП (50,1 %), Дания — 59,3 % (52,6 %), а Швейцария — 34,6 % (35 %). Но прежде чем объявить Швецию самой корпоративистской страной (а Бельгию поставить на третье место), нужно провести более тщательное исследование.

Среди крупных экономик с высокими доходами Франция, Испания и Италия демонстрируют наихудшие результаты по наличию юридических барьеров на вступление в те или иные отрасли; Испания и Италия — по барьерам для предпринимательства; Италия, Франция и Испания — по общеэкономическому регулированию товарного рынка; Испания и Франция — по законодательству о конкуренции и его исполнению; тогда как Голландия, Испания, Швеция и Германия считаются странами с наиболее развитым законодательством в защиту занятости. В целом Италия, Франция и Испания показывают наихудшие результаты по этим показателям, тогда как Британия, Америка и Канада — наилучшие, а в середине оказываются Швеция, Голландия и Германия. Из менее крупных стран с высокими доходами в середине обычно оказывается Швейцария, Ирландия набирает неплохие баллы, а Дания — еще лучше. Общая оценка вмешательства в сферу бизнеса, полученная на основе данных ОЭСР и названная в The Economist (июль 1999 года) индексом «бюрократических рогаток», немного отличается: Италия и Франция получают 2,7 балла, Бельгия —2,6, Германия — 2,1, Испания и Швеция — 1,8, Британия показывает наилучший результат (0,5), следом за ней идет Америка (1,3) и Голландия (1,4). (Канада и Австрия не были включены в рейтинг.) Все эти результаты информативны, хотя они позволяют судить, скорее, об уровне контроля и препонах в экономике в целом, чем о степени избирательного вмешательства со стороны государства и дирижизма[142].

Хотя вышеприведенные показатели описывают инструментарий корпоративистской экономики, другим ее аспектом является то, в какой мере фиксация заработной платы опирается на трехсторонний механизм, связывающий государство с профсоюзами и деловыми конфедерациями. Подобный институт все еще составляет ядро итальянского корпоративизма, наследуя как риторике Муссолини, так и послевоенной реальности. Индексы «координации профсоюзов и работодателей», выстроенные Стивеном Никеллом, показывают лишь ничтожную величину подобного согласования в США и Канаде, незначительную — в Британии (хотя Конфедерация британской промышленности все еще существует). Наиболее высокая степень координации обнаруживается в Швеции, Австрии и Германии; далее идут Франция, Италия, Бельгия и Голландия; на нижних уровнях оказываются США, Великобритания и Канада[143].

Еще один аспект корпоративизма — связанные с рисками и не для всех равные правила игры, на основе которых приходится действовать частным собственникам. Определенными маркерами в этом случае оказываются объем коррупции в государственном секторе, риск экспроприации, которому подвержены частные предприятия, а также риск аннулирования контрактов силами государства. Ранжирование стран по этим параметрам, вероятно, поможет упорядочить их по уровню корпоративизма. Конечно, корпоративизм не монополизировал все эти дурные черты, но это не может быть решающим возражением против использования их в качестве признаков корпоративизма. Однако оценки этих качеств обычно являются закрытой информацией, находящейся в чьей-то собственности. Доступны средние величины этих трех индикаторов и еще двух других (а именно правопорядка и качества бюрократии), которые, в свою очередь, используются для вычисления средних значений вместе с показателем открытости внешней торговле. Развитые экономики выстраиваются в убывающем порядке следующим образом: Швейцария, США, Канада, Германия, Исландия, Дания, Норвегия, Франция, Бельгия, Австрия, Британия, Япония, Австралия, Италия, Испания, Португалия, Ирландия, Корея и Новая Зеландия[144]. Сам по себе этот рейтинг показывает, что среди рассматриваемых нами стран достаточно корпоративистскими оказываются Испания, Италия, Британия, Бельгия и Франция.

Данные по различным уровням корпоративизма в развитых экономиках не могут быть вполне удовлетворительными, если у нас нет данных о степени этатизма в этих экономиках. Нам нужны данные, показывающие, в какой мере государство обходит капиталистические институты и рыночную конкуренцию, чтобы осуществлять свое влияние на отрасли и компании, поддерживая и наделяя особым статусом определенные виды деятельности и игроков. Для этого мы можем использовать данные по объему лоббирования и государственных контрактов. Также можно использовать данные по неформальному давлению на бизнес со стороны государства, осуществляемому, например, за счет предложения постов в правительстве или отказа в этих постах. (Во Франции руководящие кадры постоянно переходят с позиций в частном секторе в государственный и наоборот.) Мы можем использовать данные по наличию или отсутствию конституции, которая ограничивает роль государства в экономике. У одних стран нет конституций, которые посредством юридической оценки со стороны верховного суда позволяли бы ограничить правительство и не дать ему играть руководящую роль в деловом секторе, тогда как у других стран есть конституции, запрещающие правительству вмешиваться в управление деловым сектором[145]. Доступной статистикой, способной отражать предпочтение отдельных компаний в ущерб их конкурентам, представляется относительная доля дохода капитала, генерируемого в деловом секторе. (Когда определенная компания получает статус национального лидера в своей отрасли, она может поднять цены; ее конкуренты, которые видят, что конкурировать стало легче, тоже поднимают цены.) Также подсказкой может для нас стать доля капитала в национальном доходе. В 1995–1996 годы наибольшие баллы из всех крупных экономик набрали Италия и Франция с долей капитала 42 % и 41 % соответственно. Германия и Бельгия находились в середине — с 37 %. В нижней группе находились США с 34 % и Британия с Канадой с 32 %[146]. (Если брать менее крупные экономики, высший балл набрала Австрия — 41 %, Испания и Голландия находились на отметке в 40 %. Швейцария и Швеция были внизу — соответственно на 31 % и 33 % [1996–1997 годы].)

Все эти данные показывают, что почти нет таких стран, где государство выступало бы молчаливым партнером в деловом секторе. Также они указывают на то, что от одной страны к другой уровень участия государства заметно варьируется, причем даже среди стран, которые якобы обладают одной и той же экономической организацией. Приведенные выше сведения в своей совокупности говорят о том, что экономики Италии и Франции отличаются относительно высоким уровнем корпоративизма, США и Канада — наиболее низким, а Британия и Германия находятся между двумя этими полюсами. Также корпоративизм носит весьма выраженный характер в Испании, Голландии, Бельгии и Ирландии, тогда как в Швейцарии, Дании и Норвегии — относительно слабовыраженный. Швеция, которая часто оказывается предметом обсуждений, представляется смешанным случаем: она является интервенционистской, но при этом поддерживающей бизнес.

Выяснив теперь, экономики каких из стран в последние десятилетия были относительно корпоративистскими, мы можем ответить на главный вопрос этой главы: каков результат корпоративистского проекта, в котором эти страны участвовали с конца войны (то есть с середины 1940-х годов) и до последних лет XX века? Если брать картину в целом, можно сказать, что за рассматриваемые 50 лет уровни производительности довольно сблизились друг с другом. Однако вопрос в том, насколько они «сблизились», и в том, что случилось после этого выравнивания?

Рассмотрим сначала производительность труда. Согласно расчетам ОЭСР, ВВП на одного работника в Италии, Ирландии и Бельгии в 1996 году был близок к американскому уровню. (В Италии этот показатель составлял 62500 долларов, а в США —67500 долларов.) В более низкой группе находилась Франция вместе с Норвегией, Канадой и Голландией. Под ними стояла Германия вместе с Австрией, Швецией и Данией (см. рис. 7.1).

Эти результаты не выглядят как успех корпоративистского эксперимента: за 50 лет только три страны из стран с сильным креном в сторону корпоративизма обогнали Канаду и ни одна не обогнала США. И это еще далеко не все.

Также ОЭСР рассчитывало ВВП на час отработанного времени (см. рис. 7.2).

К 1996 году уровень США был достигнут в Италии, Ирландии и Франции — в большей или меньшей степени. Германия и Канада немного отставали, тогда как Великобритания и Швеция находились на еще более низких позициях. Однако каких-то глубоких выводов из этого не сделаешь. По ряду причин эти наблюдения не имеют большого значения. Во-первых, Европа — это континент со множеством стран, поэтому нас не должно удивлять то, что тут обнаруживается пара «аномалий», например Голландия и Норвегия, в которых более высокая часовая выработка, чем в США. Если рассмотреть 50 штатов Америки, то мы также найдем выдающиеся уровни в Калифорнии и Массачусетсе. С другой стороны, во многих корпоративистских экономиках, где есть проблема с занятостью, работники составляют относительно узкий сегмент населения трудоспособного возраста. Например, итальянский ВВП 1996 года в расчете на час отработанного времени составлял почти 39 долларов и даже превосходил американский, 36 долларов, поскольку итальянская экономика заполняет только достаточно производительные рабочие места, причем заполняет их наиболее производительными рабочими, ведь низкооплачиваемая занятость здесь не допускается. Если бы в Италии было занято 75 % населения работоспособного возраста, как в Америке, Норвегии или Дании, ее ВВП в расчете на час отработанного времени упал бы до 32 долларов, что значительно уступает 40 долларам Норвегии, 34 долларам Дании и 36 долларам Америки. Различные показатели доли занятого населения в Европе и Америке мешали сравнивать производительность начиная с середины 1970-х и заканчивая серединой 1990-х годов. Наконец, данные по валовой продукции на общее количество отработанных часов в менее корпоративистских Америке, Канаде и Британии оказываются еще ниже из-за того, что в этих странах обычно более длинные рабочие дни, что снижает их часовую выработку, тогда как в корпоративистской Италии, Франции и Испании количество отработанных за год часов оказывается гораздо меньше, что ведет к более высоким показателям производительности труда[147].

Итак, судя по этим данным, нельзя говорить о том, что корпоративистским экономикам удалось обогнать по производительности сохранившиеся современные экономики — экономики Америки, Канады и Британии. Напротив, учитывая вышеизложенное, можно утверждать, что относительно современная экономика Америки сохранила за собой передовые позиции в производительности, а две другие относительно современные экономики, канадская и британская, за два последних десятилетия укрепились.

Еще более убедительные доводы можно выдвинуть, опираясь на рис. 7.2: чем ближе находится та или иная страна к наклонной линии, тем лучше у нее показатели как занятости (социалистическая цель), так и производительности (корпоративистская цель). Если брать крупные экономики, все относительно корпоративистские — Франция, Италия и Германия (не говоря уже о менее крупных Австрии и Швеции) — лежат на определенном расстоянии слева и снизу от наклонной линии, тогда как относительно современные, включая и Америку, находятся на определенном расстоянии справа и сверху от нее. Канада, хотя она и находится слева и снизу, но все же не так далеко от наклонной, как Швеция, Финляндия и Австралия, относительно которых имеются подозрения, что их экономики в значительной степени являются корпоративистскими.

Кроме того, тот факт, что Италия и Германия к 1995 году догнали лидеров, оказался эфемерным. В 1995–2005 годах доля экономически активного населения в них выросла, что привело к предсказуемому результату — новые рабочие места обернулись снижением производительности. (Известный кембриджский экономист XX столетия Деннис Робертсон, намереваясь, видимо, несколько оживить свою лекцию о законе убывающей отдачи, привел пример: десятый человек в бригаде строителей, которому не досталось лопаты, все же мог сходить за пивом.) В то же время в Америке рабочие с низкой производительностью или занимающие рабочие места с низкой производительностью выбывают из рабочего класса, так что в результате в США выработка в расчете на одного работника еще больше выросла. В результате американские показатели часовой выработки или выработки на одного работника еще больше отдалились от уровней Италии и Германии.

В этой главе речь в основном шла о различных аспектах экономической, то есть в высшей мере материалистической эффективности, к которой стремились корпоративизм и социализм. Не слишком отклоняясь от этой материалистической линии, мы можем рассмотреть и другие аспекты. Показательным фактом может быть значительная эмиграция молодежи из Франции в последние два десятилетия. Соответствующие данные в какой-то мере, видимо, подтверждают неспособность континентального корпоративизма создать высокопроизводительную экономику, в которой было бы много рабочих мест. (Тот факт, что волна безработицы, поднявшаяся в период международного финансового кризиса 2007–2008 годов, сбила эту миграцию, не свидетельствует об успехах корпоративистских экономик или, напротив, провалах менее корпоративистских. Просто сейчас слишком рискованно уезжать в поисках свежих пастбищ.) Минус в том, что феномен эмиграции не позволяет выделить действующие изъяны корпоративизма или социализма, он лишь говорит, что такие изъяны существуют. Они могут быть и нематериальными, такими как слишком репрессивные компании или репрессивная экономическая культура.

Неравенство в заработной плате или, если говорить точнее, несправедливое неравенство в заработной плате — еще один параметр результативности, по которому можно оценить корпоративизм. С точки зрения ранее обсуждавшихся данных по неравенству в заработной плате, можно с достаточной точностью сказать, что относительно корпоративистские страны — Италия и Франция, а также в меньшей степени Испания, Голландия, Бельгия и Ирландия, — отличаются меньшим неравенством в заработной плате, чем образцовые современные экономики — Канада, Америка и Британия[148]. Однако, как уже подчеркивалось ранее, это может означать всего лишь то, что канадцы, американцы и британцы чаще идут на риск, чем жители континентальной Европы. Также на несправедливом неравенстве в заработной плате может по-разному сказываться этническое и расовое разнообразие. Как бы там ни было, в этой главе мы собирались выяснить, достигает ли корпоративизм своих целей, а искоренение неравенства в заработной плате никогда не входило в корпоративистскую повестку. (Например, некоторые корпоративистские страны известны тем, что значительные по численности группы меньшинств так и остались в них неинтегрированными.) Если, как считает корпоративизм, важны достижения и инициативы нации в целом, а не личная свобода, индивидуальные стремления или вознаграждения, тогда сама идея экономической справедливости теряет какое-либо значение. И в самом деле, если брать крупные относительно корпоративистские страны, ни Италия, ни Испания, ни Германия не осуществляли сколько-нибудь серьезных инициатив, нацеленных на устранение неравенства в заработной плате, будь то за счет образовательных программ или субсидирования занятости. (Из стран континентальной Европы только Голландия и Франция тратят значительные ресурсы на повышение заработной платы нижнего сегмента рынка труда.)

В Британии и Америке давно были разработаны сложные механизмы увеличения вознаграждения за низкооплачиваемый труд, но они не относятся к относительно корпоративистским странам с их программой дополнительных выплат сверх заработной платы для работающих бедняков.

Скудость инноваций

Непосредственное наблюдение уже позволяет сказать, что в три последних десятилетия (вплоть до кризиса 2007–2008 годов) рост «большой четверки» континентальной Европы — Франции, Германии, Италии и Испании, — по-прежнему подогревался прогрессом, внешним для этих экономик, то есть в основном (хотя и не исключительно) успехами США. Следовательно, догоняющее развитие этих экономик не было обусловлено значительным возрождением эндогенных инноваций, которые можно было наблюдать в континентальной Европе в 1870-1930-х годах. Если корпоративистские экономики и смогли приблизиться к американской, то произошло это в основном за счет имитации. И если рост опирался на внешние силы, то же самое можно сказать о занятости. Полная остановка инноваций в Америке привела бы к продолжительному спаду в континентальной Европе.

Но что именно сделал корпоративизм в некоторых странах континентальной Европы, чтобы затормозить инновации или не дать им развиться? Можно предположить, что множество барьеров, установленных относительно корпоративистскими экономиками, среди которых барьеры входа на рынок или учитываемые ОЭСР барьеры для развития предпринимательства, мешают или блокируют различные способы повышения производительности. Однако нам будет достаточно найти свидетельства, подтверждающие, что определенный дефект или барьер заблокировали эндогенные инновации или помешали их стимулированию.

Частично этот механизм уже известен. Фондовые рынки страны являются индикатором динамизма ее экономики. Актуальная совокупность перспективных, но еще не разработанных коммерческих идей, — это ключевой вид капитала в предпринимательском секторе инновационной экономики. Ожидаемый размер этой совокупности в ближайшем или среднесрочном будущем, зависящий также от появления дополнительных идей, — это главный фактор, определяющий стоимость фирм в предпринимательской экономике: чем больше эта ожидаемая совокупность, тем выше стоимость компаний и, как мы можем предположить, тем больше оценка этой стоимости на рынке капитала. Для стартапов на начальном этапе их существования это может быть их единственная стоимость, но не для компаний в целом. Другой компонент стоимости предприятий — это принадлежащие им оборудование и заводы, то есть физический капитал. Следовательно, «рыночная капитализация» предприятий страны, которая равна стоимости размещенных акций и выпущенных облигаций в отношении к фактической стоимости физического капитала, является индикатором того, насколько хороши перспективы неразработанных идей с учетом запаса физического капитала. То же самое отношение, которое известно как коэффициент Тобина, использовалось Джеймсом Тобином, который считал его показателем спекулятивного оживления или страха, на основе которого можно предсказать взлеты и падения инвестиционной активности в стране. Мы же, принимая годовой продукт деловой активности страны за грубое приближение к физическому капиталу, построим отношение «рыночной капитализации» к объему продукта и представим это отношение в качестве показателя того, насколько значимы перспективные новые идеи в отношении к величине экономики или предпринимательского сектора. Теоретически это вполне естественный показатель динамизма экономики. Рис. 7.3 в значительной мере подтверждает эту гипотезу.

Мы видим, что отношение рыночной капитализации к продукту в определенной стране оказывается удивительно надежным методом предсказания ее производительности через несколько лет.

Это удивительное отношение оказывается еще лучшим методом предсказания национальной занятости через несколько лет, как показывает рис. 7.4[149].

Интересно, что величина отношения рыночной капитализации к продукту в 1990 году позволила бы достаточно точно предсказать, какие страны оседлают волну интернет-революции, начавшуюся во второй половине 1990-х годов. Хотя интуитивно ясно, что относительно высокий уровень формирования идей, который с большой вероятностью приводит к высокому уровню инноваций, обычно ведет к высокой производительности, читатель может задаться вопросом, насколько надежен путь, ведущий от высокой инновационности к высокой занятости. Разве инновации не могут разрушать больше рабочих мест, чем создавать? В любом данном месте и в любой данный момент времени они действительно способны на это. Не исключено, что феноменальное экономическое развитие в 1930-х годах скорее помешало, чем помогло выбраться из Великой депрессии. Однако в наиболее распространенном (и наиболее изученном) случае действуют два положительных эффекта. Во-первых, инновации в форме новых потребительских товаров или же методов производства уже существующих потребительских товаров, которые, как правило, являются капиталоемкими, понижая их цены, повышают реальную ценность, которой теперь начинает обладать добавленный труд для предприятий, производящих инвестиционные товары, и точно так же она поднимает стоимость производящих их предприятий; а это ведет к росту найма. Во-вторых, когда происходит быстрый рост производительности, а вслед за ней и заработной платы, богатство рабочих начинает казаться им меньше — и оно действительно меньше по отношению к выросшей заработной плате, так что у них возникает больше желания работать, переезжать и пробовать себя на других поприщах. Чтобы инновация перекрыла эти эффекты, она должна быть крайне трудосберегающей[150].

Теперь мы можем спросить, оказывают ли некоторые рассмотренные выше корпоративистские элементы неблагоприятное влияние на наше отношение рыночной капитализации к продукту. Один из таких элементов — это двойной институт, столь характерный для корпоративистских экономик, а именно — установление заработной платы совместными усилиями профсоюзов и конфедераций работодателей. Рис. 7.5 показывает, что увеличение координации между профсоюзами и работодателями связано со снижением отношения рыночной капитализации к продукту.

Другой элемент относительно корпоративистских экономик — суровое законодательство в защиту занятости. Польза и вред от законодательства в защиту занятости были предметом многочисленных исследований, но общепринятых выводов мало. Рис. 7.6, однако, достаточно убедительно показывает, что, хотя меры по защите занятости могут быть выгодными для тех, кого они призваны защищать, они оказывают негативное воздействие на отношение рыночной капитализации, которое, как мы утверждали, отражает падение актуального и ожидаемого запаса инновационных идей.

Есть, конечно, и другие элементы корпоративизма, которые достаточно точно соотносятся с низкой рыночной капитализацией. Но нет смысла умножать корреляции. Время подвести итоги.

На вопрос о том, каким образом корпоративистские элементы помешали странам достичь американского уровня производительности и занятости, в этой главе мы отвечаем, что некоторые из них замедлили приток новых коммерческих идей, причем сокращение этого притока стало тормозом для развития производительности, что в свою очередь затормозило наём рабочей силы, спровоцировав, соответственно, относительно низкие уровни занятости. Следовательно, относительно корпоративистские экономики не смогли решить задачи, которые они ставили перед собой, поскольку у них не было чего-то, что должно было обеспечивать, стимулировать и пробуждать экспериментирование, исследование и испытание различных вещей и идей. Следовательно, их экономикам не хватало ингредиентов, необходимых для работы на верхней границе производительности и, соответственно, для достижения высоких средних уровней занятости.

Постскриптум. Остается одна загадка. Как «Большая тройка» стран континентальной Европы — Франция, Германия и Италия — смогли подойти так близко к американским показателям производительности и занятости (в Германии и Италии), если, как отмечалось и здесь, и в других работах, они страдали от столь сильного дефицита эндогенных, внутренних инноваций? Можно было бы предположить, что, если рост производительности в странах континентальной Европы определялся тем, что они следовали за лидером, от которого перетекали все инновации, этот рост должен остановиться, если они догонят лидера, — точно так же, как гончие останавливаются, когда наконец догоняют кролика. (Поскольку гончие бегают не ради забавы.)

Собственно, именно это и произошло. В середине 1970-х годов американская экономика перестала мчаться как кролик. Рост производства колебался на уровне примерно 4 % в год с середины 1950-х до середины 1970-х годов, причем из этих четырех процентов три приходились на рост производительности, а один — на рост занятости. Затем в середине 1970-х годов началось Великое снижение производительности. В 1975–2005 годы продукт рос со скоростью 3 % в год — немного быстрее в 1990-е и немного медленнее в 2000-е годы. Когда у двигателя роста закончилось топливо, Америка застыла на месте, так что теперь кто угодно в мире мог ее догнать. Тенденция к конвергенции возникает, когда лидеры замедляются.

Поскольку Америка больше не производила большую часть мировых инноваций, в отличие от ситуации 1920- 1930-х и середины 1950-х — середины 1970-х годов, Европа, лишенная внутренних инноваций, только и могла что тоже замедлиться. Более того, снизив собственную скорость, она стала более уязвимой. Усиление конкуренции со стороны стран, вступающих в глобальную экономику, Европа стала чувствовать гораздо острее, чем в «славное тридцатилетие», то есть в 26 лет с 1955 по 1980 год. Также, решившись пойти на бюджетный дефицит, чтобы компенсировать низкий рост, Европа все больше погружалась в трясину государственного долга.

К концу 2000 года во всем западном мире экономический рост серьезно замедлился, а уровни занятости снизились, когда бум, стимулированный массированным сокращением налогов, новыми правами и новыми субсидиями, закончился, как это и должно было произойти.

Глава 8 Удовлетворенность народов

Важный момент, которого не хватает, — это технократическое понимание фактов, то есть того, когда какие-то вещи работают, а другие — нет.

Билл Гейтс

В предыдущей главе, где соперников судили по их собственным материалистическим критериям, было рассмотрено влияние корпоративизма (и социализма) на материальную экономику, то есть в основном на занятость и производительность. Однако в современной экономике, да и во всей современной жизни, есть также и нематериальные аспекты. Участие в современной экономике более всего ценно именно своей возможностью решать сложные задачи и приобретать опыт, представления и идеи, а не просто производством материальных товаров и услуг. Как мы подчеркивали в самом начале, современная экономика — это просторный имаджинариум, виртуальная лаборатория, в которой можно придумывать и тестировать новые идеи. Современная революция в искусстве и литературе отразила тот новый опыт, который искали и обычно находили люди в современной трудовой жизни. Опросы семей позволили нам получить данные по нематериальному вознаграждению, которое приносит труд в более современных экономиках: респонденты часто указывают, что они стремятся к такой компенсации, которая выходит за пределы материального вознаграждения и заработной платы.

Вопрос теперь в том, действительно ли, как утверждается в этой книге, относительно современно-капиталистические экономики дают в нематериальном плане больше, чем относительно корпоративистские или социалистические экономики. Если пытаться ответить на этот вопрос прямо, нам придется разложить каждую страну на ее элементы: «в этой одна часть современного капитализма и три части корпоративизма», «в той — две части современного капитализма и одна часть социализма» и т. д. И такой анализ был бы слишком субъективным. Поэтому выберем косвенный подход. Считается, что одни качества экономик наиболее выражены или распространены в корпоративистских (или социалистических) экономиках, тогда как другие — в современно-капиталистических экономиках. Мы изучим некоторые отличительные особенности корпоративистских, социалистических и современно-капиталистических экономик, чтобы выяснить, способствуют ли они получению нематериального вознаграждения или же, наоборот, препятствуют ему. Так, для корпоративизма характерны: высокий уровень «защиты труда», чрезмерное развитие структур государства всеобщего благосостояния, короткая и строго регулируемая рабочая неделя, коллективные договоренности; для социализма: огромный государственный сектор, бюрократические «рогатки» (встречающиеся как в социализме, так и в корпоративизме); тогда как капитализму свойственны индивидуальные свободы. Поскольку мы не знаем наверняка, как измерять уровень, скажем, современного капитализма в каждой из стран, мы будем использовать данные по размеру «современных» организаций, функция которых состоит в порождении динамизма и тем самым экономической вовлеченности, чтобы понять, как они коррелируют с нематериальными вознаграждениями.

И все же, как бы ни были важны институты и экономическая политика, мы должны признать, что каждая экономика — это культура или смесь культур, а не только программ, законов и институтов. Экономическая культура страны состоит из преобладающих установок, норм и предположений относительно бизнеса, труда и других аспектов экономики. Такие культурные силы могут влиять на порождение нематериальных вознаграждений как косвенно, поскольку они воздействуют на эволюцию институтов и политических курсов, так и напрямую — влияя на мотивы и ожидания. Порой экономика обязана своей энергией, то есть готовностью применять недавно открытые технологии и внедрять только что опробованные продукты, одному или нескольким компонентам своей экономической культуры; а своим динамизмом, то есть успехами в использовании человеческой креативности, позволяющей добиваться внутренней инновации, она может быть обязана каким-то другим компонентам своего культурного багажа.

Политическая культура также может быть при определенных условиях совместимой с инновациями или даже способствовать им. В той мере, в какой культурные различия действительно важны, различия между странами в нематериальном вознаграждении должны объясняться не общими ярлыками, такими как «современный капитализм», «корпоративизм» и «социализм», и не только размером или структурой нескольких институтов или программ, которые характерны для того или иного вида систем, но также оценками определенных составляющих культуры, каждая из которых считается ключевой силой современного капитализма, корпоративизма или социализма.

В экономике начиная с Давида Рикардо и Джона Стюарта Милля и до наших дней понятие культуры не играет особой роли, словно бы во всей западной цивилизации была одна-единственная культура, вопреки разногласиям Торстейна Веблена и Макса Вебера. Однако антропологи, выйдя за рамки стандартной экономики, признали то, что культуры разных обществ не похожи друг на друга и что эти различия имеют значение. Клод Леви-Стросс утверждал, что культура каждого общества заслуживает уважения, поскольку она сложилась для удовлетворения его специфичных нужд, тогда как Рут Бенедикт утверждала, что некоторые общества имеют такие культуры, которые не слишком хорошо им подходят. Психиатр Эрих Фромм полагал, что некоторые культуры являются злокачественными, поскольку, по его мнению, фашизму удалось прийти к власти там, где культура не ценила индивидуальной свободы.

Однако в последнее десятилетие культура смогла пробиться и в экономику. Все больше гипотез о том, что культура является скрепляющим элементом или «недостающим звеном», связывающим сегодняшнюю экономическую эффективность страны с ее эффективностью в прошлом, даже в далеком. «Яблоко от яблони недалеко падает» — будь эта яблоня хорошей или плохой[151]. Многие исследователи отмечали, что некоторые страны после серьезного спада могли практически без усилий вновь подняться в международном рейтинге: так, большинство европейских стран сумели вернуть себе позиции, которые были у них до межвоенных потрясений[152]. Но нет сомнений и в том, что культура страны может измениться под воздействием нового опыта и новых идей. Неприятие нацистами женского труда в 1930-х годах имело долгосрочные последствия, но в последнее десятилетие доля работающих женщин в Германии резко выросла. В 1980-х годах программа Маргарет Тэтчер, постаравшейся снизить отвращение британских компаний к конкуренции, произвела неизгладимое впечатление на большинство современников, однако сегодня в Британии снова слышны призывы вернуться к «промышленной политике». Историки Китая полагают, что экономическая реформа Китая 1978 года, проведенная под руководством Дэн Сяопина, оказалась успешной благодаря той глубоко укорененной культуре, которая восходит в своих истоках еще к XVI веку. Современная эпоха на Западе принесла с собой новое мышление и в определенной степени новые формы поведения, о чем уже не раз говорилось в этой книге.

Расхождения в удовлетворенности трудом

Распространено представление, что «экономически развитые» страны не сильно отличаются друг от друга по нематериальным вознаграждениям. Поскольку они не слишком отличаются друг от друга по своей производительности, считается, что и производить разные вещи они должны одним и тем же образом, а потому и трудовой опыт в них должен быть одинаковым. (Стандартная экономическая теория исходит из того, что в механистических экономиках из их теоретических моделей нет культуры.) Но это глубокое и серьезное заблуждение.

В действительности существуют удивительные различия в удовлетворенности трудом на Западе. Это стало ясно после публикации результатов опросов, проведенных в 1991–1993 г0Ды в рамках проекта «Всемирное исследование ценностей» (World Values Survey), — настоящей кладези данных по удовлетворенности индивидов, а также их «ценностям», то есть установкам, нормам и убеждениям. Гистограмма на рис. 8.1 отображает в графическом виде разные уровни средней удовлетворенности работой в странах Запада.

Конечно, тут могут возникнуть сомнения. Является ли «удовлетворенность работой» другим обозначением богатства или же заработной платы? В эмпирическом плане высокие баллы по национальному богатству или заработной плате не являются фактором, надежно предсказывающим высокую удовлетворенность трудом. Дэвид Бланчфлауэр и Эндрю Освальд отмечают, что удовлетворенность трудом была весьма высокой в одной из беднейших стран их выборки 1990-х годов, Ирландии, и довольно низкой в средиземноморских странах. Можно задаться вопросом, не являются ли различия в удовлетворенности трудом всего лишь преходящими различиями. К счастью, данные по удовлетворенности трудом, собранные ШУБ в 1999–2000 годах во время следующего опроса, показали, что страны не отклонились существенно от позиций, выявленных в первом опросе, что и показано на рис. 8.2.

Иногда спрашивают, почему полезно изучать удовлетворенность трудом. Почему сразу не перейти к общей оценке, так называемой удовлетворенности жизнью? Ответ в том, что мы лучше поймем факторы, определяющие удовлетворенность жизнью, изучив сначала удовлетворенность трудом. Неправильно было бы изучать удовлетворенность жизнью, не изучив ее компоненты — удовлетворение от работы, от семьи, от экономического положения («финансовую удовлетворенность»). Когда мы изучаем тот род удовлетворения, который специфичен для рабочих мест и для оказанного на них влияния экономических институтов и культур, для ясности исследования нам стоит начать с удовлетворенности трудом.

Есть, однако, один неотложный вопрос. Обычно считается, что, если экономика общества нацелена на создание рабочих мест, которые предъявляют работнику высокие требования и одновременно значительно вознаграждают его, за это приходится платить немалую цену, выражающуюся в снижении удовлетворенности семьей, то есть в разводах и оставленных без присмотра детях. С традиционалистской точки зрения вопрос о том, действительно ли современная экономика в конечном счете повышает удовлетворенность жизнью, все еще остается открытым. Однако наблюдения говорят в пользу модернистской точки зрения. Детям явно хорошо от того, что их родители увлечены работой, а потому им есть, о чем поговорить за ужином. Поэтому, хотя сильная увлеченность работой и карьерой и уменьшает время, которое выделяется семье, она благоприятно воздействует на оставшееся семейное время. В опросе, проведенном около десятилетия назад, дети недвусмысленно дали понять, что они хотят, чтобы родители не жертвовали еще больше карьерами ради них, а, скорее, решили свои проблемы и как-то наладили свою жизнь[153]. WVS подтверждает модернистскую точку зрения. Их данные показывают, что в странах с наименьшей удовлетворенностью работой отмечается и наименьшая удовлетворенность семьей, а страны с самым высоким рейтингом по удовлетворенности работой, такие как Дания, Канада, Америка и Ирландия, демонстрируют высокую удовлетворенность семьей. Все это сводится к основному выводу, отображенному на рис. 8.3: удовлетворенность жизнью положительно и при этом сильно коррелирует с удовлетворенностью трудом. Вопрос закрыт[154].

Многочисленные данные о субъективной удовлетворенности трудом, накопленные за последние десятилетия, привели к ряду неверных толкований и выводов. Некоторые наблюдатели, указывая на высокий балл Швеции по удовлетворенности трудом, сочли это доказательством того, что шведская экономическая система, представляющая собой уникальное сочетание капитализма и государства всеобщего благосостояния, отличающееся довольно низким динамизмом, является «наилучшей системой». Другие же, указывая на то, что Дания набрала еще более высокий балл, решили, что лучшей является датская система с ее системой гарантий и гибкости (Flexicurity), а также некоторыми другими специфическими институтами. Такое использование данных представляется абсурдным. Грубейшая ошибка из начального курса статистики — делать выводы на основе аномальных значений, а не всей совокупности данных. «Конечно, — могут нам ответить, — но ведь можно прийти к выводу, что существующая в США система — не самая лучшая!». Это тоже методологическая ошибка. То, что страна в определенном тесте оказывается победителем, может быть временным результатом воздействия внешней силы или неустойчивого улучшения ее системы. Когда лучший теннисист сталкивается на соревновании со многими претендентами на звание лучшего, один из них может победить, но в этом случае у нас нет данных, позволяющих сделать вывод, что именно он является лучшим теннисистом. Если соперников много, у лучшего может быть лишь небольшой шанс действительно стать победителем. В действительности, после всей этой шумихи вокруг Дании исследование 2002 года, проведенное в рамках International Social Survey Programme, показало резкое снижение удовлетворенности работой в этой стране. Второй массив данных WVS, которые собирались в 2000–2002 годах, показал похожее снижение и в Швеции[155].

Распространенная ложная интерпретация — предполагать, будто субъективная удовлетворенность трудом отражает главным образом удовлетворенность заработной платой, а не удовлетворенность нефинансового толка, которую призваны измерить опросы домохозяйств. Во-первых, заработные платы на Западе различаются мало, так что мы не можем связать различия в субъективной удовлетворенности трудом с различиями в заработной плате. Во-вторых, если бы заработная плата была главным источником субъективной удовлетворенности трудом, можно было бы спросить, почему в Великобритании с ее относительно высокой заработной платой по отношению к богатству обнаруживается средний уровень удовлетворенности трудом, не слишком отличающийся от того, что можно наблюдать в Италии и Австрии. В-третьих, если и есть какая-то слабая связь между высокой удовлетворенностью трудом, о которой сообщалось в ходе опросов, и высоким доходом, то она в значительной степени объясняется тем, что работники, имеющие высокий доход, обычно отличаются установками и убеждениями, которые ведут к высокой нефинансовой удовлетворенности.

Правдоподобие уровней субъективной удовлетворенности трудом в значительной степени подкрепляется различными типами удовлетворения от труда — гордостью за собственный труд и важностью работы для работника. См. табл. 8.1.

Ранжирование стран по двум этим видам удовлетворенности, выявленным в опросах, по гордости и важности, весьма напоминает ранжирование по субъективной удовлетворенности трудом. Если брать «Большую семерку», одна из стран с высокой средней удовлетворенностью трудом, США, набрала наивысший балл и по гордости, и по важности. (США обогнали Швецию и сравнялись в этом отношении с Данией.) Страна с невысокой средней удовлетворенностью работой — Франция — оказалась в самом низу и по гордости, и важности. (Возможно, значение, которое скандинавы придают своей работе, и испытываемая ими гордость за нее, как и удовлетворенность трудом, больше связаны с лютеранской установкой на серьезность и кальвинистским значением труда, а не с гуманистическим наслаждением вызовами, позволяющими проверить собственную изобретательность и собственные представления.) Поэтому весьма вероятно, что показатели удовлетворенности трудом напрямую зависят от того, как респонденты оценивают различные нефинансовые или нематериальные вознаграждения, связанные с их трудом.

Альтернативная интерпретация предполагает, что низкий балл страны по субъективной удовлетворенности трудом может быть больше связан с тем, насколько требовательны респонденты, а не с тем, насколько их воодушевляет их работа. Они также могут испытывать низкую удовлетворенность трудом потому, что, как в Италии и Франции, они испорчены своим богатством. Хотя Америка и Канада не испытывали недостатка в богатстве, особенно в 2001 году, после пузыря доткомов, они продолжали демонстрировать высокую удовлетворенность трудом. Рис. 8.2 напоминает нам о том, что, когда Ирландия за десятилетие переместилась из разряда бедных стран в богатые, она все равно сохранила свое место на вершине удовлетворенности трудом. Кроме того, если высокие уровни субъективной удовлетворенности трудом не являются достоверными, мы не сможем объяснить, почему население других стран стремится попасть в страны с наиболее высоким уровнем удовлетворенности трудом, а именно в Канаду, США, Швецию и, наконец, Германию. (Правда, иммиграция в Германию может частично объясняться ее близостью к Восточной Европе, основному источнику иммигрантов.)

Институциональные причины различий

В проведенных в последние десятилетия сравнительных исследованиях различных аспектов экономической эффективности экономик Западной Европы неявно предполагалось, что базовая экономическая система этих стран, то есть корпоративистская система, позволяющая крупному бизнесу, большим профсоюзам и большому правительству (а также небольшому числу групп с особыми интересами, которые могут добиться влияния) налагать вето на результаты работы рынка, в достижении ряда целей примерно столь же эффективна, как и современная капиталистическая экономика. Различные авторы утверждали, что эти страны допустили ошибку лишь тогда, когда создали некоторые препятствия для работы рынка, вероятно, полагая, что связанные с ними издержки будут пренебрежимо малы или по крайней мере невелики по сравнению с выгодами. Некоторые экономисты высказали гипотезу, что законы о защите занятости помогают объяснить относительно низкую экономическую эффективность некоторых из 18–22 развитых экономик Запада[156]. Другие же считали, что причиной низкой эффективности в этих странах стали характерные для них высокие пособия по безработице, финансируемые за счет налога на заработную плату[157]. В некоторых исследованиях предполагалось, что особенно сильный вред наносит сочетание крупных профсоюзов и больших промышленных конфедераций[158]. Ставка налога на добавленную стоимость и средняя ставка на трудовой доход также попали в число подозреваемых, выступая показателями либо снижения заработной платы после вычета налогов, либо масштаба пособий по социальному страхованию, оплачиваемых за счет «социальных взносов» с заработной платы[159]. Также под подозрение попали короткая рабочая неделя или короткий рабочий год[160], столь любимые в Европе, а также протекционистское вмешательство в импорт[161]. Одна довольно остроумная гипотеза состояла в том, что тормозом для стран континентальной Европы стал не корпоративизм их экономик, а римское право, которого они придерживались, в противоположность общему праву англосаксонских стран[162]. Проблема тут в том, что такие гипотезы можно выдвигать бесконечно, а многие из подтверждающих их данных вызывают сомнение, поскольку корреляции могут быть случайностью и не иметь никакой причинной силы. Нам интересны различия в экономическом динамизме между корпоративистскими и современными капиталистическими экономиками, а также их влияние на удовлетворенность трудом, причем в более полной картине законы по защите занятости, пособия по безработице и налог на добавленную стоимость могут иметь очень мало отношения к этим различиям и этому влиянию.

Идея этой книги состоит в том, что европейские страны, когда они принимали законы, защищающие занятость, и вводили все остальные вышеперечисленные меры, начинали с системы, которая уже не была настолько хорошей, как в странах с относительно современно-капиталистической экономикой, и, конечно, не превосходила последнюю. Различия в глубинной институциональной структуре, как и существенные различия в экономической культуре между относительно корпоративистскими и современно-капиталистическими экономиками — вот что в основном отвечает за расхождение между их уровнями динамизма и, следовательно, за разницу в удовлетворенности трудом: корпоративистские экономики не могут добиться достаточной удовлетворенности трудом, и главная причина в том, что они не в состоянии выработать полноценные современные капиталистические институты, а также современную культуру, которые так нужны для высокого экономического динамизма. Это резко расходится с содержащейся в большинстве экономических исследований позицией, будто те страны, которым довелось стать корпоративистскими, введя законы по защите занятости, высокий налог на добавленную стоимость и все остальное, попросту вставили палки в колеса своих в остальных отношениях совершенно замечательных экономических систем. Этот взгляд, проповедуемый академическими экономистами от Чикаго до Массачусетского технологического института, является центральной догмой неолиберализма, с точки зрения которого стоит только запретить государству и агентам рынка уклоняться от конкурентных, или рыночных, цен и ставок заработной платы, и экономическая эффективность сразу же достигнет высокого уровня. Вполне убедительным и даже правдоподобным представляется тезис, будто устранения вмешательства в конкуренцию будет достаточно для удовлетворительного уровня эффективности, что как раз и утверждали (правда, с разными оговорками) экономисты начиная с Адама Смита, но лишь в те времена, когда эффективность — пусть даже наилучшая из всех возможных — сводилась к производительности и рабочим местам. Однако в современную эпоху этих неолиберальных институтов недостаточно. С тех пор как были посеяны новые идеи современности, которые расцвели в первых современных экономиках с их способностью к эндогенным инновациям, та или иная страна уже не может обладать высокой экономической эффективностью без значительного экономического динамизма. И в то же время она не может обладать значительным динамизмом без институтов и экономической культуры, которая поддерживает изобретателей новых коммерческих идей, упрощает предпринимателям разработку этих новых идей, позволяет работникам наниматься на длительную и сложную работу, защищает от мошенничества финансистов, желающих инвестировать в предприятия или предоставить им кредит, а также без потребителей (как и других конечных пользователей), готовых испытывать продукты, которые можно встретить на рынке. Многие из институтов, выполняющих все эти функции, то есть виртуальная инфраструктура юридически закрепленных прав и процедур, возникли в период формирования коммерческого капитализма в XVII–XVIII веках, но они также способствовали развитию инноваций.

Согласно нашему тезису, современный капитализм, постепенно развивавшийся в разных странах в XIX веке, привел к быстрому подъему новых институтов, направленных именно на усиление или упрощение инноваций, например сбалансированной системы патентов и авторских прав, а также некоторых других институтов, примирявших участников экономического процесса с высокой неопределенностью, которой сопровождается путешествие в неизведанное, — среди таких институтов можно назвать ограниченную ответственность, защиту кредиторов и собственников в случае банкротства компании, а также защиту менеджеров от судебного преследования со стороны акционеров. Точно так же некоторые элементы экономической культуры современных экономик возникли в более ранние времена, например понятие хорошей жизни появилось в Древней Греции, а современная мораль зародилась лишь на заре «современной эпохи», как ее понимает Барзен. Такова теория. Объясняет ли она в какой-то мере различия в удовлетворенности трудом? А различия в динамизме?

В опирающемся на большое число эмпирических данных исследовании Гильфи Зога и автора данной книги рассматривается роль, которую капиталистические институты играют в определении средней удовлетворенности трудом в изученных странах ОЭСР[163]. Отметим, прежде всего, что страны различаются по силе и широте институтов нескольких категорий. Судя по всему, некоторые правовые институты капиталистического типа достаточно развиты в Ирландии, Канаде, Британии и Америке, тогда как в других странах они слабее. Например, Институт Фрейзера с середины 1990-х годов составляет рейтинг большого числа стран, ранжируя их по «Правовой структуре и степени защиты прав собственности». (Балл страны соответствует значению индекса или средней величине количественных оценок институтов, относящихся к данной категории.) В 1995 году Ирландия и Канада занимали соответственно 8-е и 11-е места, а Великобритания и США — 14-е и 15-е. Внизу находились Бельгия (24-е место), Франция (25-е), Испания (26-е), Италия (108-е). В основном страны с высоким рейтингом были северными — это Финляндия (1-е место), Норвегия (2-е место), Германия (5-е место) и Голландия (6-е место)[164]. Однако права собственности — лишь один из институтов, которые могут помочь в объяснении различий в удовлетворенности трудом.

Ядро капитализма составляют финансовые институты трех категорий. Первая представлена индексом доступности капитала, который подсчитывается Институтом Милкена на основе оценок «широты, глубины и жизнеспособности рынков капитала». Вторая — количеством компаний, которые решили публично торговать своими акциями на специально организованных биржах, в процентах от общего числа фирм в экономике. Третьей соответствует рыночная стоимость акций, торгуемых на бирже, которая называется капитализацией рынка ценных бумаг. Ценность всех этих институтов для инноваций можно оспорить, если учесть проблемы в управлении корпорациями, выявленные в последние годы. (В следующей главе будут рассмотрены некоторые серьезные проблемы современной системы.) Однако даже весьма несовершенный институт, если он помогает одновременно новым и уже работающим фирмам получать капитал с помощью первичного размещения акций или их дополнительной эмиссии, скорее всего, будет лучше системы, в которой вообще нет публичных рынков капитала. У новых компаний, поскольку поначалу они невелики, есть некоторые ключевые преимущества в разработке радикально новых идей; тогда как компании, так и оставшиеся небольшими, которые обычно принадлежат семьям и способны продолжать свое существование, лишь вкладывая в дело свою прибыль или же набирая кредиты, а затем используя защиту по закону о банкротстве, удерживают те ресурсы, которые могли бы использоваться в инновационных предприятиях. Так что же показывают данные? Статистические исследования, представленные в упомянутой выше статье Фелпса и Зога, показывают, что недостаточная развитость (или атрофия) этих двух капиталистических институтов, освященных веками, а именно доступности капитала и публичных бирж, помогают объяснить недостаточную удовлетворенность трудом. Обществу выгодна джефферсоновская свобода открытия небольшой компании, но ему полезны и институты, позволяющие этим компаниям вырасти.

Можно ли говорить о важности различий в распространенности или качестве современных институтов, в том числе и тех, что стояли у истоков современного капитализма, также и для объяснения различий в удовлетворенности трудом? Конечно, можно, однако оценка многих таких институтов — например сбалансированного патентного права, — представляется весьма сложной задачей. Поскольку, говоря в целом, радикально новые идеи лучше всего развиваются в новых фирмах, уничтожение феодальных и меркантилистских препятствий для выхода новых фирм на рынок и формирование новых отраслей — и того и другого Америка добилась, когда получила независимость, освободившись от жесткого контроля со стороны короля Георга III, — это ключевые институциональные шаги для функционирования современного капитализма. Следовательно, теоретически институты, которые устраняют бюрократические «рогатки», могли бы объяснить высокую удовлетворенность трудом в современно-капиталистических экономиках, если бы, конечно, у нас были количественные оценки подобных институтов. Однако уровень детализации и специфическая природа многих институтов в этой сфере осложняют их количественную оценку. Поэтому стоит, возможно, привести пару красноречивых историй. Основатель еВау француз Пьер Омидьяр, выступая в 2005 году в Экс-ан-Прованс, сказал, что он не смог бы основать еВау во Франции, но не стал точно описывать, почему именно; возможно, ему было бы не так просто сделать это. Другой выдающийся предприниматель недавно сказал британскому премьер-министру Дэвиду Кэмерону, что он не смог бы открыть свой бизнес в Британии, потому что в ней отсутствуют некоторые ключевые институты.

Институтом, имеющим базовое значение для работы современного капитализма, является законодательство, регулирующее деятельность компаний: защита компаний в случае банкротства от кредиторов; защита компаний от злоупотреблений корыстных менеджеров; защита от сотрудников, которые не выполняют своих обязанностей; ограничение требований компаний по отношению к работникам и т. д., — все эти идеи включены в американское культурное наследие, где они проходят под рубрикой свободы предпринимательства. В досовременную эпоху при протокапитализме землевладелец мог нанимать рабочих для сбора урожая. При современном капитализме компании и индивиды объединяются и каждая из сторон вкладывает время или деньги в отношения, причем они не имеют возможности предвидеть задачи, в том числе срочные, которые могут возникнуть в будущем. Сотрудник и работодатель не могут составить контракт, в котором учитывались бы все возможные случаи. Закон необходим для урегулирования конфликтов, которые возникают тогда, когда контракт не описывает состояние, в котором оказалась компания. Без такой правовой поддержки предприниматель или инвестор, возможно, не решится на создание непроверенного продукта, раз ему сложно нанимать или увольнять работников в различных непредвиденных ситуациях, а также заменять неэффективных менеджеров более успешными. Созидание не всегда вызывает разрушение, но препятствование разрушению усложняет получение ресурсов для созидания.

Наконец, экономическая политика той или иной страны — это институт, который может существенно повысить или снизить уровень инновационного предпринимательства. Опираясь на весьма скудные данные и частную теорию, консерваторы поспешили с выводом, будто каждый элемент экономической политики, требующий от государства выполнения определенной роли, влечет за собой издержки, перекрывающие выгоды, причем исключений из этого правила почти нет. Однако, хотя можно было бы с некоторой уверенностью предполагать, что то или иное вмешательство государства в деятельность частного сектора (требующее, скажем, большего производства зерна и меньшего — тканей) принесло бы вред в пасторальных экономиках меркантилистского капитализма, нельзя, например, считать, что большие или, наоборот, меньшие расходы на образование сдвинули бы инновации с их оптимального равновесного уровня или же, тем более, помешали им. Нам не известно, является ли та или иная конкретная государственная программа полезной или же, напротив, вредной для динамизма экономики и, следовательно, для удовлетворенности трудом. Однако эти вопросы часто можно проверить в исследованиях, которые принесут результаты, нуждающиеся в новом осмыслении. Например, данные, приведенные в упомянутой выше статье, не подтверждают предположения, будто на уровне удовлетворенности трудом негативно сказываются субсидии рабочим с низким доходом, например американские налоговые зачеты за заработанный доход, которые призваны повысить степень занятости в неблагополучных слоях населения. Возможно, интеграция маргинализированных людей в экономику способствовала привлечению творческих сил обособленной части общества, чьи таланты в противном случае просто не нашли бы себе применения.

Другим примером может служить государство всеобщего благосостояния. В той же самой статье Фелпса и Зога показывается, что страны с высоким уровнем государственных расходов на социальное страхование, то есть здравоохранение и пенсии, не говоря уже об образовании, как правило, не имеют низких показателей удовлетворенности трудом, хотя этот результат, возможно, обусловлен данными некоторых специфических стран, таких как Норвегия с ее нефтью или Австрия с ее вальсами[165]. Жан-Батист Сэй, великий французский экономист конца XVIII и начала XIX веков, сформулировал проблему большого государственного сектора в своем «Трактате по политической экономии» 1803 года. Изложить его основную мысль можно так:

Когда государственные закупки расползаются толстым слоем по всей экономике, мысли предпринимателей, которые в ином случае были бы заняты лучшим методом или лучшим продуктом, способным повысить доходы, неизбежно обращаются на то, чтобы использовать свое влияние для получения нового государственного контракта. Поэтому за высокий уровень государственного потребления экономике придется платить частью своего динамизма и, соответственно, некоторым снижением удовлетворенности трудом.

С другой стороны, нет никаких подтверждений того, что все это корпоративистское вмешательство, проводимое ради «защиты» работников и отраслей, повышает удовлетворенность трудом. Корпоративистская убежденность в том, что некоторые ключевые составляющие самореализации людей можно повысить, сделав их жизнь более определенной и защищенной, видимо, является иллюзией.

Регулирующие институты, судя по всему, существенно снижают удовлетворенность трудом, особенно это касается регулирования кредитных (например, путем ограничения процентной ставки) и товарных рынков. Институты коллективных переговоров и нормы, относящиеся к найму и увольнению сотрудников, также, насколько можно судить, снижают средние величины удовлетворенности трудом. Некоторые корпоративистские институты, например создание активного сальдо торгового баланса для финансирования выплат по процентам и дивидендов иностранным кредиторам и инвесторам, иногда могут помочь таким странам с привлечением иностранных инвестиций и переносом иностранных технологий и капитала. Однако, если эти данные в целом верны, корпоративистские институты все равно ведут к более низкой удовлетворенности трудом.

Культурные причины различий

Экономика, напомним еще раз, состоит из экономической культуры, а также комплекса институтов; и это особенно верно для современной экономики. (В своей книге «Капитализм, социализм и демократия» Шумпетер говорил, что капиталистическая экономика — это, по существу, культура, однако он имел в виду то, что она вырабатывает определенные привычки и стандарты.) Наша гипотеза состоит в том, что базовый элемент культуры, то есть превалирующие ценности и установки влияют на усилия, вкладываемые в труд, и на эффективность сотрудничества людей; в обоих случаях оказывается воздействие на удовлетворенность трудом. Эти установки и убеждения часто называются ценностями. (Экономическая культура также включает в себя ценности, развиваемые в компаниях, поэтому мы часто говорим о культуре в таких выдающихся компаниях, как Google.)

Какие ценности пробуждают экономику, способную обеспечить высокое удовлетворение экономической жизнью? Мы будем опираться на данные по установкам, нормам и убеждениям, собранные антропологами, этнологами и социологами, и попытаемся понять, помогают ли различия между странами в преобладании или интенсивности этих культурных ценностей объяснить их различия в удовлетворенности трудом. (Мы не рассматриваем здесь вопрос о том, как именно ценности, разделяемые сотрудниками, менеджерами или клиентами, влияют на удовлетворенность, — косвенно, поскольку они приводят к изменениям в институтах, или же прямо, поскольку никаких изменений в институтах не произойдет до тех пор, пока эти институты не подстроятся под ценности.)

При упоминании об экономической культуре многие специалисты по социальным наукам сразу же вспоминают о той характеристике, которая называется доверием. Может показаться, что в целом общество работает лучше, если люди воспитаны на уважении к закону и друг к другу. Эта идея получила распространение в 1970 году в связи с публикацией работы социолога Ричарда Титмуса «Отношение дара» и последовавшей за ней книгой философа Томаса Нагеля «Возможность альтруизма». Вопросы, связанные с этой проблематикой, были изложены на конференции и в сборнике ее материалов, вышедшем под моей редакцией[166]. Однако по двум причинам мы не будем рассматривать доверие. Первая причина в том, что смешивать альтруизм с культурой, скорее всего, неправильно, если мы отделяем мораль от этики. (Мораль говорит о том, что должен делать каждый ради всеобщего блага, например проявлять альтруизм, тогда как этика — о том, что пристало делать благоразумному человеку, если он стремится к собственному благу.) В недавних работах, посвященных влиянию экономической культуры, альтруизм, похоже, почти не рассматривается. Главная причина, по которой мы в нашем рассуждении опускаем доверие, состоит в следующем: нет никакой уверенности в том, что экономическому динамизму помог бы (или, наоборот, помешал бы) больший альтруизм, как, впрочем, и в том, что альтруизм встречается только в странах с современным капитализмом, но не в корпоративистских государствах (или наоборот). Поэтому лучше в нашем исследовании обойти вопрос об альтруизме стороной.

Французский бизнесмен Филипп Бургиньон, чья профессиональная жизнь в равной мере поделена между Америкой и Европой, считал, что два этих региона обладают совершенно разными культурами[167]. Согласно его интерпретации, различия возникают из-за совершенно разных подходов к воспитанию детей. Французские матери, как он заметил, внимательно следят за детьми, играющими на детской площадке; они всегда настороже и постоянно предупреждают их то об одном, то о другом. Тогда как американские матери не уделяют такого внимания своим детям и не стремятся привить им осторожность. В результате американцы, когда вырастают, готовы преодолевать неудачи и двигаться вперед, и их не так уж пугают частые неудачи.

Другой комментатор обнаружил глубокий разрыв между словарем ценностей, с помощью которого описывается деловая жизнь в странах Западной Европы, и нормативными понятиями, используемыми в Америке, Канаде, Британии и Ирландии. Журналистское расследование Стефана Тейла показало, что во Франции и Германии частное предпринимательство и рыночные результаты рассматриваются сквозь совершенно иные этические линзы:

В трехтомной книге по истории, используемой в средней школе Франции, «Истории XX века» <…> капитализм постоянно описывается как нечто «жестокое» и «дикое». «Стартапы», как говорится в учебнике, — это «смелые начинания» с «плохо определенными перспективами». В немецких средних школах <…> прививается похожее мировоззрение, сосредоточенное на внедрении корпоративистских и коллективистских традиций. Почти все подается сквозь призму трудовых конфликтов <…> между капиталом и трудом, работодателем и наемным работником, начальником и рабочим <…> Начальники и владельцы компаний предстают в карикатурном виде как бездельники, дымящие сигарами плутократы, которые нередко ассоциируются с детским трудом, интернет-мошенничеством, пагубной страстью к сотовым телефонам, алкоголизмом и незаслуженными увольнениями. Таким образом, европейцы, скорее всего, видят мир сквозь левоцентристскую и социал-демократическую оптику. Удивление вызывает сила и глубина этих искажений, прививаемых в европейских школах[168].

Расследование Тейла указывает на то, что линзы, сквозь которые люди смотрят на свой мир, в разных странах существенно различаются — больше, чем сами миры. Также он говорит о том, что подобные различия проистекают из заметной разницы в ценностях людей или же в приоритетах общих ценностей, таких как безопасность или надежность, о которых говорит и Бургиньон.

Всемирное исследование ценностей, на которое мы уже ссылались в этой книге, собрало значительные массивы данных, полученных в опросах по ценностям, проводившихся по всему миру. Эти опросы показывают, что между странами существуют значительные различия в значимости едва ли не каждой ценности, то есть рецепта, установки или мировоззрения. Статистический анализ индивидуальных ответов на вопросы о ценностях показывает, что различия между странами едва ли могут быть связаны со случайными вариациями, которые вытекают из случайной подборки индивидов, обладающих некими уникальными чертами; эти различия оказываются куда более значительными, чем можно было бы предположить, основываясь на наблюдаемых различиях. Можно ожидать, что, судя по этим опросам, в относительно современных капиталистических экономиках одни ценности будут гораздо сильнее, чем в корпоративистских экономиках, тогда как другие — заметно слабее.

Главный тезис нашей книги состоит в том, что некоторые ценности играют определенную роль в высокой экономической эффективности, достигаемой страной, и этот тезис до сего момента оставался гипотезой, нуждающейся в подтверждении. Одни из этих ценностей затрагивают способность и желание придумывать новые идеи, развивать эти идеи в новые продукты и испытывать эти новые продукты. Другие могут касаться экономических условий, поддерживающих коммерческие перспективы инновации или ограничивающих их. Таким образом, можно предположить, что многие ценности Запада, связанные с современным капитализмом или корпоративизмом, влияют на удовлетворенность трудом. Они могут влиять на удовлетворенность трудом либо прямо — воздействуя на стимулы и задачи, обнаруживаемые в рабочем процессе, либо косвенно — открывая возможности для новых институтов, которые способствовали повышению уровня сложности экономики и связанных с нею вознаграждений. Теперь пришло время сопоставить эту гипотезу с имеющимися данными опросов.

В исследовательской программе Колумбийского центра «Капитализм и общество» исследовалось влияние западной культуры решения проблем, любопытства, экспериментирования, исследования, новаций и изменений на экономическую эффективность, то есть в конечном счете на удовлетворенность трудом. Первые результаты были представлены в докладе, прочитанном в 2006 году на конференции в Венеции, посвященной некоторым болезненным проблемам экономик западноевропейских стран[169]. Доклад позволил ввести в контекст обсуждения ценности экономической культуры. Из данных WVS было отобрано девять видов отношения к работе для изучения их возможного влияния на экономическую эффективность. Некоторые из этих ценностей в одном или нескольких отношениях были значимо связаны с высокой экономической эффективностью. То, как респонденты в той или иной стране оценивали «интересность работы» (c020 по классификации WVS), сильно коррелировало с тем, какое место страна занимала в различных рейтингах экономической эффективности. Готовность к новым идеям (е046) также оказалась параметром, хорошо предсказывающим эффективность. Другим хорошим признаком является стремление к определенной инициативе (с016). Слабое желание следовать за другими (c061) — выполнять приказы, которое особенно проявляется в некоторых европейских странах, оказывает довольно негативное влияние на экономические показатели страны. Готовность к переменам (е047) и согласие на конкуренцию (е039) также полезны. Желание добиться успеха (с018) значит меньше: люди стремятся к опыту и впечатлениям, то есть к самой жизни, а не какой-то цели.

По-видимому, гипотетическое влияние различных культурных элементов в общем и целом подтверждается. Также представляется, что успешные ценности, выявленные WVS, — это ценности современного капитализма; иными словами, это ценности, которых странам, подозреваемым в корпоративизме, то есть Франции, Италии, Голландии, Бельгии и т. д., не хватает, если сравнивать с их обычными конкурентами — Америкой, Канадой и Британией, а также с небольшими морскими государствами — Данией, Ирландией и Исландией. Однако в указанном докладе не рассматривалось влияние на тот индикатор эффективности, который наиболее важен для данной главы, а именно на удовлетворенность трудом. Можно было бы вернуться к этим данным, чтобы проверить, что установки, которые, как выяснилось, значительно влияют на общепринятые показатели экономической эффективности, то есть на долю работающих, относительную производительность и безработицу, также в значительной степени сказываются и на удовлетворенности трудом. Впрочем, результаты не вызывают сомнений. И здесь нам интереснее более структурированный подход.

История, изложенная в этой книге, подсказывает другой способ проверки важности экономической культуры для удовлетворенности трудом (и — шире — для экономической удовлетворенности в целом). Эта история рассказывает о современной этике, то есть о стремлении к самовыражению через воображение и креативность, а также о современной морали, то есть праве индивидов заниматься этим самовыражением без ограничений, накладываемых традиционализмом — обязательствами по отношению к семье, сообществу, стране и религии. «Всемирная история. Часть II» полна этих переменчивых битв между модернизмом и традиционализмом, то есть великой и бесконечной борьбы, которая не прекращается на Западе с начала XIX века и по сей день. Там, где модернизму удавалось одержать победу и где традиционализм терял территории, смогла развиться современная экономика, а общество достигало процветания, — например, в Британии и Америке. Несмотря на некоторые отличия в ситуации во Франции с ее братством и равенством, а также в Германии, где важной силой оставался традиционализм (и социализм), эти страны также смогли создать относительно современные экономики. Однако в результате возрождения традиционализма почти во всех странах Европы в XX веке экономики этих стран выбыли из современной части спектра.

Если эта история верна, более впечатляющее и более массовое процветание, а потому и более высокий уровень средней удовлетворенности трудом должны обнаружиться в обществе, где сильны культурные ценности модернизма. И хотя некоторые элементы традиционализма могут в определенных случаях оказаться полезными, не стоит удивляться, если удовлетворенность трудом выше там, где ценности традиционализма слабы.

В докладе 2012 года Райко Божилова и автора этой книги проверяется гипотеза о том, насколько модернистские ценности той или иной страны способствуют средней удовлетворенности трудом. В каждой исследуемой стране измеряется привязанность к определенным ценностям, которые, как удалось выяснить WVS, являются признаком модернистской культуры или, напротив, ее нехватки[170]. Количественные оценки были получены на основе ответов на следующие вопросы, предполагающие положительный или отрицательный ответ («да» или «нет»): «Считаете ли вы, что правильно больше платить более производительным работникам?» (c059); «Считаете ли вы, что управление фирмами должно находиться под контролем собственников?» (с060); «Согласны ли вы с тем, что конкуренция — это благо?» (е039). Также задавались вопросы, требующие оценки по 10-балльной шкале: «Следует ли проявлять осторожность по отношению к серьезным переменам в жизни?» (е045); «Обеспокоены ли вы новыми идеями? Считаете ли вы, что идеи, которые прошли испытание временем, обычно лучше, или же новые идеи иногда заслуживают развития и проверки?» (е046); «Беспокоят ли вас сложности, с которыми могут быть сопряжены перемены, или же вы приветствуете возможности, обещающие какие-либо изменения?» (е047). Подсчитывая ответы в той или иной стране на эти вопросы, мы получаем среднюю силу соответствующей ценности в ней. Вычислив среднее значение шести этих количественных оценок, мы получаем индекс модернизма.

Индекс традиционализма вычисляется примерно так же. Были отобраны вопросы, которые должны выявить сильную озабоченность обязательствами по отношению к семье и общине, то есть озабоченность настолько сильную, что экономические процессы, которые способны отвлечь детей от семей и общины, вряд ли будут приветствоваться. Некоторые традиционные ценности фиксируются четырьмя вопросами WVS: «Думаете ли вы, что помощь другим важна в жизни?» (а007); «Считаете ли вы, что дети должны уважать и любить своих родителей?» (а025); «Считаете ли вы, что родители отвечают за своих детей?» (а026); «Считаете ли вы, что бескорыстие — это важное качество, которое должно быть у ваших детей?» (а041). Мы не хотим здесь внушить мысль, будто инновациям сильно поможет наличие экономических акторов, которые отвратительно относятся к своим родителям или соседям, мы лишь говорим, что инновации могут задохнуться в силу фиксации на семье и сообществе, исключающей все индивидуальное.

Каковы же результаты? Можно было бы подумать, что традиционные ценности служат клеем, который соединяет общество, а потому косвенно повышает удовлетворенность трудом и другие вознаграждения за участие в экономическом процессе. Также можно было бы подумать, что значительную пользу принесет небольшая доза модернизма, тогда как большие его количества ослабляют координацию, провоцируя страхи и утрату подлинной удовлетворенности трудом, знакомой мастерам в прежние времена. Чуть ли не в каждой своей речи континентальные политики отдают дань уважения этим излюбленным убеждениям. Однако выводы исследования твердо подтверждают, что ни один из этих предрассудков не соответствует действительности.

Результаты отображены в графическом виде на рис. 8.4 и 8.5, которые опираются на индексы модернизма и традиционализма, сведенные в виде таблицы 8.2.

Достаточно бросить взгляд на эти рисунки, чтобы понять, что традиционализм является препятствием для высокой удовлетворенности трудом. Существуют три страны — Финляндия, Дания и Америка, — которые демонстрируют весьма низкий уровень традиционализма и довольно высокую среднюю удовлетворенность трудом, и эти же страны обычно считаются образцами высокого динамизма. Есть другие три страны — Португалия, Испания и Франция, которые демонстрируют достаточно высокий традиционализм и весьма низкую среднюю удовлетворенность трудом. Кроме того, весьма важна «негативная» статистическая корреляция в выборке в целом. У Швеции, Канады, Ирландии и Дании более высокая удовлетворенность трудом, чем можно было бы предположить, исходя из их умеренного или низкого традиционализма, но у них есть кое-что, чего нет у других стран, как показывает следующий рисунок.

Рис. 8.5 показывает, что модернизм резко повышает уровень удовлетворенности трудом. Страны, набравшие большой балл по модернизму, демонстрируют и высокие результаты по удовлетворенности трудом. Страны с наиболее современными культурами — Исландия, Финляндия, Швеция, Канада и Америка — показали очень хорошие результаты по удовлетворенности трудом. (Однако в 2001 году удовлетворенность трудом в Швеции значительно снизилась.)

Два рисунка в равной мере показывают, что посредственная удовлетворенность в Италии объясняется ее высоким традиционализмом, который не может быть нейтрализован ее модернизмом, слегка превышающим средний уровень. Низкая удовлетворенность во Франции объясняется традиционализмом выше среднего и модернизмом ниже среднего. Определенной загадкой является недовольство работников в Германии и Австрии. Очевидно, ценности — это еще не все.

То, что так много стран, если судить по последним доступным оценкам, по модернизму обогнали Америку — страну, которая была его наиболее ярким воплощением в XIX веке и на протяжении почти всего XX века, — может вызвать вполне обоснованное удивление. Случилось ли что-то за это время? Редко бывает, чтобы за десять лет в культуре страны происходили какие-либо перемены, что мы и видим на рис. 8.2, но они не так уж редки, если брать промежуток в несколько десятилетий. Пострадала ли Америка в последние десятилетия от утраты динамизма и что именно скрывается за этой утратой — упадок модернизма или подъем традиционализма — вот вопросы, которые мы будем рассматривать в следующей главе.

Часть 3 Распад и новое основание: как динамизм был отчасти утерян и зачем его нужно вернуть?

Только в тени, когда какая-нибудь новая волна, действительно оригинальная и творческая, разобьется о берег, произойдет переоткрытие Запада.

Жак Барзен

Глава 9 Признаки упадка после 1960-х годов

Однажды утром я позвонил Сильберману, чтобы он забрал меня <…> я был на кислоте <…> Вот так получилась эта история со «Смертью американской мечты», и я тогда подумал, что лучший способ ее написать — это приглядеться к политике.

Хантер С. Томпсон. Песни обреченного

Американская экономика сегодня существенно отличается от современной экономики, демонстрировавшей великолепные результаты на протяжении почти двух веков — девятнадцатого и двадцатого. Это со всей ясностью показывают главные аспекты эффективности — удовлетворенность трудом, занятость и относительная производительность. Данные говорят о том, что падение этих показателей началось уже в середине 1970-х годов, а потом небольшой прирост удовлетворенности трудом наблюдался лишь в последние неспокойные годы интернет-бума. Рано или поздно это падение настигло все страны Запада: Германию — в 1980-х, а Италию с Францией — в конце 1990-х годов. Эти страны, которым так не хватало эндогенных инноваций, больше не могли процветать, опираясь на американскую экономику, которая стала испытывать похожую нехватку.

Длительное падение американской экономики сначала оставалось тайной. Значительный приток женщин и молодежи в ряды рабочей силы с конца 1960-х до конца 1980-х годов вызвал определенный рост безработицы и в какой-то мере стал причиной снижения заработной платы, но влияние подобного демографического воздействия на рост производительности было, несомненно, преходящим. Продолжительное снижение экономических показателей свидетельствует о том, что в экономике происходили тектонические сдвиги — системные, качественные изменения.

Первые данные по снизившейся эффективности

Хотя свидетельства серьезного замедления производительности американской экономики стали несомненными в начале 1970-х годов, на самом деле оно началось несколькими годами ранее и скрывалось лишь бурным ростом занятости. Осенью 1962 года Джон Ф. Кеннеди начал свою президентскую кампанию с лозунга «Америку — снова в движение» («Get America Moving Again»). Нельзя не признать определенную иронию в том, что, согласно современным данным, заметный спад производительности начался около 1964 года и набирал силу (с некоторыми перерывами) до середины 1970-х годов. Рост производительности оставался очень низким до 1993 года, а потом, несколько окрепнув с созданием Интернета, снова упал до показателей 1970-х годов.

Анатомия замедления производительности поможет нам понять произошедшее. Существует два типа производительности. Наиболее известный — это отношение между продуктом и отработанным временем, называемое производительностью труда. Темпы роста производительности труда представлены на рис. 9.1[171].

На протяжении многих десятилетий до 1972 года уровень роста производительности труда в среднем составлял 2,33 % в год. Затем он снизился до 1,57 %. Какое-то время можно было считать, что быстрый рост отработанного времени, произошедший с начала 1970-х до начала 1980-х годов, привел к убывающей отдаче от труда. Однако фундаментальное замедление отличалось также и еще большим падением темпов роста продукции на единицу капитала, что вряд ли может быть связано с увеличением объемов затрачиваемого труда. Мы можем также свести две этих оценки к одной общей — скорости роста так называемой совокупной производительности факторов производства, или многофакторной производительности, то есть к общему продукту на корзину капитала и труда. Темпы роста производительности представлены на рис. 9.2.

Данные показывают, что темпы роста совокупной производительности факторов производства до 1972 года составляли примерно 2,26 %, а после — около 1,17 %. Снижение совокупной производительности факторов производства оказывается более серьезным. Как видно из рис. 9.1 и 9.2, замедление в какой-то мере было поставлено под вопрос ускорением производительности в годы расширения Интернета, но после этого темы роста стали еще хуже, чем до Интернета.

К 1973 году, когда падение темпов роста было уже достаточно заметным (а потом стало еще более выраженным), начался быстрый рост безработицы — с низкого уровня в 3,4 % в 1968–1969 годах до высшей отметки в 9 %, достигнутой в мае 1975 года. В среднем уровень безработицы составлял 6,6 % в 1972–1981 годах после двух десятилетий, когда он равнялся 4,6 % и мирных лет 1900–1929 года, когда он равнялся 4,95 %. Городские волнения в этот период были необычайно сильными. Резкий рост цен на нефть в 1973 и 1979 годах добавил масла в огонь, хотя он и оказался временным (если скорректировать его значение по инфляции). В три следующих десятилетия уровень безработицы в среднем составлял 6,3 %: 7 % в 1982–1991 годах, 5,4 % — в 1992–2001 годах, 6,5 % — в 2002–2011 годах. Рост безработицы в европейских странах в этот период был сопоставимым. Во всех странах Запада возросшая безработица стала таким же символом эпохи, как и замедлившийся рост производительности.

Существует ли причинно-следственная связь между падением роста и увеличением безработицы? Два десятилетия наблюдений за разными экономиками, одни из которых остаются достаточно современными, а другие утратили многие современные черты, свидетельствуют о наличии систематической связи между замедлением роста производительности и безработицей. В Великобритании уровень безработицы, который сперва был ниже американского, в начале 1980-х годов превысил его; во Франции уровень безработицы еще больше превзошел американский в 1980-х годах, а в Германии рост безработицы продолжался вплоть до середины 1990-х, как показывает доклад «Исследование рынка труда ОЭСР» (The OECD Jobs Study, OECD 1994). Соответственно, падение темпов роста производительности в Великобритании было больше, чем в США, еще больше — во Франции, а самым большим — в Германии. Так что за замедлившимся ростом систематически следовала увеличившаяся безработица — этот факт был представлен в статье 1997 года Хуна и автора данной книги[172]. (Он был настолько очевидным для журналистов, что они стали использовать термин «рост» в качестве синонима высокой занятости. Понадобилось «безработное восстановление» 2010–2011 годов, чтобы порвать с этой привычкой.) Следует отметить, что связь с ростом была весьма сильной, несмотря на то что его замедление в Европе имело иные причины, чем в США. Кроме того, в 1930-х годах в Америке взрывной рост производительности сочетался со снижением занятости — собственно Великой депрессией. (И экономисты напоминают нам о том, что быстрые инновации могут вызывать некоторую фрикционную безработицу.) Однако эту массовую безработицу нельзя убедительно связать с быстрым ростом производительности; ее подъему способствовали другие финансовые и нефинансовые силы. Безработица могла бы быть еще выше, если бы не этот рост производительности, то есть если бы не люди, занятые прокладыванием электрических кабелей по всей стране.

Три механизма связывают занятость с уровнем инноваций. Один из них прямой. Фирма повышает цены и сокращает количество работников, если ожидает снижения угрозы со стороны новых продуктов или методов, которые могли бы возникнуть у новых или старых конкурентов.

Второй механизм связывает занятость в фирме с ее собственными инновационными перспективами. Если она ожидает, что ее производительность будет расти медленнее, то каждый дополнительный сотрудник, нанимаемый ею, будет иметь меньшую ценность. (Падение темпов роста в этом отношении похоже на увеличение процентной ставки.) В результате фирма будет сокращать наём новых сотрудников.

Третий механизм работает через заработные платы и богатство. Простейшая среда — это экономика, в которой продукт производится трудом без какого-либо физического капитала; ее капитал — это инвестиции, сделанные компаниями в превращение новичков в готовых к производственному процессу сотрудников: такая ситуация как раз и рассматривается в статье Хуна и Фелпса. В данном случае рост производительности труда будет повышать спрос на рабочую силу, то есть он будет повышать заработную плату, которую работодатели готовы платить за данную рабочую силу, а это, если рассматривать этот фактор сам по себе, будет способствовать увеличению занятости и стандартной для рынка заработной платы. Но что если после долгого периода без каких-либо изменений технология внезапно улучшается, так что продукт на человека также начинает резко расти? Заработная плата также пойдет вверх, и занятость будет повышаться, по крайней мере некоторое время. Но насколько она вырастет? Для занятости важно отношение заработной платы к богатству, то есть к стоимости имущества и активов домохозяйства. Когда уровень производительности и, следовательно, дохода повышается, годовые сбережения также увеличиваются, а следовательно, и богатство. А увеличение богатства домохозяйства будет снижать предложение рабочей силы: оно повышает запросы рабочих, связанные с величиной заработной платы, что приводит к снижению занятости и увеличению заработной платы. Однако рост богатства не настолько велик, чтобы снизить занятость, пока оно не догонит заработную плату. А если производительность и заработная плата продолжают устойчиво расти, богатство не догонит заработную плату никогда. (Поэтому есть фаза, когда богатство, продолжая расти, по отношению к зарплате будет падать; эта фаза заканчивается, когда отношение заработной платы к богатству увеличивается настолько, что богатство, несмотря на его падение в отношении к заработной плате, растет по крайней мере теми же темпами, что и заработная плата[173].)

Следовательно, падение роста производительности в американской экономике и некоторых других можно считать причиной двух пагубных последствий для занятости и безработицы. Во-первых, когда темпы роста производительности снизились, сбережения не упали, так что сначала богатство не снизилось: в результате отношение заработной платы к богатству, которое в послевоенный период к 1968 году достигло высокой отметки в 0,38, упало за 1970-е годы до 0,32 в 1980 году и 0,29 в 1990 году. Многие работники, недовольные своей заработной платой, требовали более высокой зарплаты, в противном случае они готовы были уволиться или начать искать другую работу. (Соответствующее раздувание отношения богатства к заработной плате привело к резкому росту потребления по отношению к доходу, а также требований по заработной плате: потребление выросло с приблизительно 62 % внутреннего продукта в 1970 году до почти 69 % в 2001 году.) См. рис. 10.2 а, б. Во-вторых, когда снизившиеся ожидания роста прибыльности понизили оценку активов предприятий, в том числе сотрудников и клиентов, котировки акций резко пошли вниз в 1968 году; поскольку плохие результаты подкрепили низкие ожидания, котировки акций восстановились только к 1974 году. Результатом стало снижение занятости. Рабочие в отраслях, производящих потребительские товары, поскольку их инвестиционная ценность для работодателей снизилась, должны были бы мириться с гораздо меньшей заработной платой, чтобы сохранить свои рабочие места, но многие из этих работников не стали бы соглашаться с более низкой реальной заработной платой, поскольку их реальное богатство в основном сохранилось или по крайней мере не упало так сильно. Точно так же работники отраслей, производящих капитальные товары, поскольку рыночная стоимость их продукции снизилась, должны были бы согласиться с резким снижением реальной заработной платы, если они хотели сохранить свои рабочие места. Но, когда богатство падает, постепенное умеренное восстановление является нормальным явлением, хотя полного восстановления заработной платы и занятости после такого структурного сдвига ожидать не приходится[174]. В 1992 году котировки акций в конце концов вернулись к уровню 1968 года. Однако к 1992 году возможности рабочей силы, необходимой для обеспечения прироста основного капитала, заметно улучшились, то есть издержки неиспользованных возможностей труда в сфере производства капитальных товаров к тому времени стали больше, причем рабочие в 1992 году обладали гораздо большим богатством, чем в 1968 году, так что многим нужно было платить больше, чтобы они продолжали трудиться на своих рабочих местах.

Следует ли из всего этого парадоксальный вывод, будто сбережения вредны? Нет. Сбережения необходимы для финансирования инвестиций и инновационных проектов. Текущие запасы капитала и знаний, заработанных тяжелым трудом, — все это величественные памятники сбережениям людей. Однако это богатство затрудняет дополнительные инвестиции и инновации, снижая потребность людей создавать сбережения и работать в будущем. В нормальном случае рост производительности, вызванный сбережениями, помогает экономике «перерасти» богатство, создаваемое сбережениями. Однако когда инновации отсутствуют или слабы, сбережения обеспечивают все меньший прирост производительности, так что экономике не удается перерасти богатство, созданное сбережениями[175]. Причина спада и сопутствующего ему недовольства заключалась, следовательно, в устойчивом и по-прежнему превалирующем замедлении совокупной производительности факторов производства, известной также в качестве многофакторной производительности. И это замедление можно связать только с сокращением внутренних инноваций, поскольку низовые инновации, а не научные открытия, были главным источником инновационности в Америке с 1830-х годов до 1960-х годов.

Спад в области инноваций сопровождался утратой тех выгод от вовлеченности в экономику, которые стали возможными благодаря инновациям. Когда в определенный регион приходит процветание, наибольшую выгоду от этого получают маргинальные работники и маргинальная собственность. Точно так же от депрессии больше всего страдают маргинализированные слои общества, а не богатые и привилегированные. Соответствующие процессы стали все чаще обсуждаться в последующие годы.

В целом, вся инвестиционная деятельность — инвестирование в новое оборудование, новых сотрудников и т. п., — а также инновации, подкрепляющие инвестиции, имеет определяющее значение как для высокой занятости, так и для роста производительности труда. Сокращение инноваций — вот что стояло за ростом безработицы и тенденцией к понижению заработной платы, то есть двумя явлениями, характерными для периода после 1972 года.

Политическая реакция. Политическая реакция на падение роста и увеличение безработицы, а также последующий провал принятых политических мер, — это важная часть рассматриваемых событий. К началу 1980-х годов стало ясно, что рост производительности остается низким, причем не было понятно, когда он возобновится, если это вообще произойдет. Предприниматели перестали рассчитывать на быстрый рост производительности, знакомый им по прежним временам. (Сегодняшний сотрудник не станет в будущем суперсотрудником.) Экономисты и политики поняли, что для устойчивого подъема совокупной производительности факторов, который позволил бы нивелировать уже произошедшее падение, понадобилось бы свернуть горы, но никто не знал, какие именно. Впрочем, они могли рассмотреть шаги, которые принесли бы временное облегчение, а именно средства против чрезмерно выросшей безработицы и непропорционально больших лишений среди наименее привилегированных групп общества.

В 1981 году Рональд Рейган, который только что избрался президентом и был готов проводить в жизнь рецепты экономической теории предложения, решил снизить ставки подоходного налога, полагая, что это поднимет занятость, увеличив стимулы людей выйти на рынок труда и работать упорнее, надеясь на лучшую заработную плату. Также он предложил предпринимателям налоговые вычеты на инвестиционные расходы. (Большие инвестиции в производственные средства, хотя и не поднимают совокупную производительность факторов производства, должны были бы поднять рост продукции на единицу труда.) В те времена вопросы финансовой ответственности решались в конгрессе не так легко, как в 2000-е годы. Закон Кеннеди о сокращении налогов был принят скорбящим конгрессом после убийства президента. Примерно так же Рейган провел свой закон о сокращении налогов после того, как на него было совершено покушение. (Дыры в налоговом законодательстве были закрыты с надеждой, что это принесет почти столько же дохода, сколько было потеряно в результате сокращения налогов, и таким образом удастся прийти к так называемой налоговой нейтральности.) В результате сокращений налогов в эпоху Рейгана безработица несколько выросла, достигнув пикового значения в 10,4 % в 1982 году, а потом упала до 5,4 % к 1989 году.

В 1989 году только что избранный Джордж Буш-старший, с подозрением относившийся к экономической теории предложения, которую он однажды назвал «вуду-экономикой», пожелал разобраться с сохраняющимся бюджетным дефицитом. Когда в 1990 году демократы отказались одобрить сокращение расходов, конгресс принял, а Буш подписал закон, увеличивающий ставки налога. К середине года уровень безработицы начал расти, в 1992 году он достиг 7,5 %, а затем упал до 6,1 % в 1994 году. Когда в 1993 году президентом стал Билл Клинтон, подход изменился: его советники утверждали, что бюджетный профицит позволит создать за несколько лет больше рабочих мест, чем будет уничтожено в данный момент. Так или иначе, во второй половине 1990-х годов началась интернет-революция и бум интернет-компаний. Затем, в 2001 году, когда безработица снова начала расти, новоизбранный Джордж Буш-младший, сторонник экономической теории предложения, провел в 2002 году сокращение подоходного налога, потом в 2003 году принял решение о начале вторжения в Ирак и расширении социальных выплат и, наконец, предпринял усилия, которые привели к буму на рынке жилой недвижимости. Однако бум закончился, а безработица выросла еще больше, чем прежде. (Тот факт, что значительное число беби-бумеров были включены в экономику, так что доля занятого населения по отношению к населению в целом выросла с 58 % до 6о% в 1970-х годах, с 6о% до 63 % в 1980-х годах и почти до 64 % в 1990-х годах, свидетельствует о наличии эффективных институтов рынка труда[176].)

Очевидно, что даже тогда, когда уровень государственного долга был низким, кейнсианские меры, призванные стимулировать потребительский спрос, и приемы сторонников экономической теории предложения, нацеленные на увеличение предложения рабочей силы, не могли противостоять медленному росту и ширящейся безработице. Это не означает, что все усилия были напрасны: просто предпринятые меры могли принести лишь временное облегчение, а не долгосрочную пользу, и даже если какая-то польза и была, она нивелировалась издержками.

Негативные последствия: вовлеченность в экономику, неравенство, удовлетворенность трудом

Спад другого рода начался в конце 1970-х годов и нарастал вплоть до начала 1990-х годов — снижение экономической вовлеченности. Под «вовлеченностью» обычно имеются в виду показатели относительной безработицы и заработной платы среди необеспеченных слоев населения. Считается, что уровень безработицы необеспеченных групп почти в два раза превышает уровень всех остальных. Увеличение показателей относительной безработицы в этот период не было очевидным. Но при этом увеличивался разрыв в заработной плате между нижними и средними слоями рабочей силы, величина которого оценивается соотношением 10:50, то есть размером заработной платы, получаемой работниками ю-го процентиля шкалы распределения, в отношении к размеру заработной платы работников 50-го процентиля (обычно называемой медианной заработной платой). Ухудшение положения мужчин с низкими заработками было особенно значительным. В 1940-х годах положение работников с низкими заработками по отношению к работникам с медианной заработной платой заметно улучшилось — в том числе у мужчин. Однако в последнюю четверть XX века эта эпоха повышения заработной платы работников нижней доходной группы себя исчерпала. Мужчины, работающие на полной ставке и получающие низкую заработную плату, отставали в 1970-х годах от работников с медианной заработной платой на 9 %, а в 1980-х годах — еще на 10 %. Примерно с той же скоростью они теряли свои позиции в начале 1990-х годов и стабилизировались в 1995 году. В результате относительная заработная плата мужчин с низкими заработками в середине 1990-х годов была на 20 % ниже уровня 1975 года.

Поскольку разрыв в заработной плате стал заметно расти к концу 1970-х годов, то есть всего через несколько лет после того, как началось замедление экономики, естественно предположить, что за ним скрывалось именно снижение производительности. Связи между одним и другим остаются достаточно спекулятивными, но вполне вероятными. В этой книге мы уже не раз замечали, что инновационная активность, помимо того, что она стимулирует более высокую оценку капитальных товаров, а потому значительно поднимает производительность, заработную плату и занятость, способна создавать рабочие места и напрямую, поскольку разработка продуктов, маркетинг и оценка — это обычно достаточно трудоинтенсивные отрасли. Но здесь мы рассматриваем падение заработной платы, получаемой рабочими с низкими доходами, по отношению к медианной заработной плате. Возможно, ответ в том, что возникновение высокотехнологичных систем, то есть систем ИКТ, повысило требования к компетенции в большинстве инновационных областей. Стиву Джобсу надо было выучиться всем этим технологиям, чтобы правильно судить о том, насколько реализуем тот или иной новый продукт. Также новые высокотехнологичные системы требовали для своего обслуживания более квалифицированных работников. Короче говоря, проблемой стали быстрые инновации. Однако данные по замедлению производительности указывают на то, что в экономике в целом темп инноваций начал снижаться с середины 1960-х и частично восстановился лишь в краткий период — 1996–2007 годы. Представить только, с какими бедами мы бы столкнулись, если бы инновации сохранили свой высокий темп! Более реалистичная гипотеза заключается в том, что компании, занимающиеся инновациями или их внедрением, постоянно снижают производственные издержки, а когда инновации останавливаются, цены перестают падать, что особенно сильно сказывается на малообеспеченных работниках и большей части рабочего класса[177].

Американское государство начиная с 1970-х годов предпринимало определенные меры, нацеленные на сокращение или хотя бы сдерживание этого роста неравенства. Десятилетие было открыто «Теорией справедливости» Ролза, ставшей своеобразным пророчеством. Он отстаивал концепцию экономической справедливости, которая требовала от государства вмешательства в виде субсидий и других мер, поднимающих на максимально возможный уровень наиболее низкие ставки заработной платы. В 1975 году Уилбур Миллс сумел провести в палате представителей закон о налоговом зачете за заработанный доход. Люди с низкими годовыми заработками могли взять кредит, по которому в будущем предоставлялись налоговые льготы. Семьсот долларов могли превратиться в тысячу. Эта мера оказалась своевременной, поскольку заработки нижней децили к концу 1970-х годов забуксовали и продолжали снижаться вплоть до начала 1990-х. Налоговый закон Рейгана, принятый в 1985 году, внес определенные поправки в систему налоговых зачетов за заработанный доход, перенаправив ее на работающие семьи с находящимися на иждивении детьми, а потому она стала больше сводиться к пособиям на воспитание детей, чем к трудовым пособиям. Так или иначе, годовые расходы никогда не приближались даже к 1 % ВВП.

Меры по сокращению неравенства в основном были направлены не на увеличение заработков и, соответственно, не на то, чтобы люди начали помогать сами себе, продолжая работать, то есть занимаясь тем, что Смит называл «самопомощью». Они были направлены на экономическую поддержку людей с низким доходом, независимо от того, была ли у них работа. Скромные поступления от налоговых зачетов за заработанный доход оказались каплей в море, если сравнивать с суммами, получаемыми малообеспеченными людьми в виде продовольственных талонов, льготной медицинской помощи Medicaid, социального жилья, пособий матерям, пособий по нетрудоспособности и менее крупных программ, которые сложились в поток доходов, значительно превосходивших заработки их получателей. Данные ОЭСР показывают, что «социальные выплаты» в США выросли с 7,26 % ВВП в 1960 году до 10,21 % в 1970 году. Однако в 1970-х годах эти выплаты выросли до 15,03 %, почти сравнявшись с британскими, а затем поднялись до 21,36 % в 1980-х, значительно опередив показатели Великобритании. Поскольку замедление не исчезло, сохранился и тренд социального обеспечения. Данные американского Бюро переписи населения показывают, что процент населения из семей, получающих те или иные государственные пособия, рос почти по прямой — с 29 % в 1983 году до 48 % в 2011 году. Соответственно, не связанный с работой доход резко вырос, а уровень заработной платы низкооплачиваемых работников остался практически неизменным:

Вся нижняя дециль заработала в 1990 году только 15 миллиардов долларов, то есть примерно 1200 долларов на человека. (Это значение можно сравнить с 25000 долларов на одного работника во всей экономике в этом году…) Как 12 миллионов работников могли выживать на такие маленькие деньги? Ответ в основном сводится к уровню социальных выплат, особенно [но не только] тех, на которые могут претендовать реальные или потенциальные работники <…> Совокупные государственные расходы на Medicaid, продовольственные талоны, пособия на жилье и дополнительное страхование, то есть выплаты, поступающие работающим людям, составили в этом году примерно 150 миллиардов долларов. Следовательно, доходы, получаемые по действующим программам социальной поддержки, в нижней децили значительно превосходят доход с заработной платы. Это и есть мера их зависимости: они зарабатывают лишь небольшую часть получаемого ими совокупного дохода (как в финансовой, так и в натуральной форме). Устранение поддержки системы социального обеспечения не сделает их независимыми <…> они так и останутся зависимыми, просто за них будут отвечать родственники и благотворительные организации[178].

Следовательно, труд серьезно обесценился. Неудивительно, что немногие люди с низкой заработной платой считали, что нужно работать полный рабочий день или вообще иметь хоть какую-то работу.

Еще одним ответом политиков в последние десятилетия стала почти полная отмена налогов в нижних 40 %, то есть практически для половины населения. Те из них, кто решил работать, в основном люди, занимающие несколько более высокое положение на лестнице заработной платы, платили налоги по более низким ставкам, чем практически в любой другой стране западного мира, — ставки подоходного налога были номинальными, не было налога на владение жилыми помещениями, а также федерального налога на добавленную стоимость и т. д. Оплачивая расходы половины населения с низкими доходами за счет огромного бюджетного дефицита, правительство сумело поднять заработную плату после уплаты налогов, богатство и потребление, вернув их к уровню, который установился бы, если бы не произошло падения относительной заработной платы. Однако эта политика никак не помогла включить нижнюю половину населения в общество или же возродить у этих людей чувство автономности, которое бы поддерживалось их собственными заработками. Ситуация нижней половины населения изменилась: раньше эти люди работали, но не оказывали влияния на решения государства и не поддерживали собственное правительство деньгами, теперь же они не имеют работы, однако могут влиять на решения правительства, хотя и не платят ничего за его деятельность.

Однако все эти усилия государства, нацеленные на компенсацию ущерба в тех случаях, где его можно было обнаружить и где с ним что-то можно было сделать, оказались поверхностными. Экономика изменилась на фундаментальном уровне. Кроме того, даже если бы налоговые вычеты, социальные расходы и сокращение налогов могли снизить безработицу на долгий срок и вернуть неравенство к его исходному уровню, проблема все равно бы осталась. Если экономика была придавлена спадом инноваций, удовлетворенность экономической жизнью тоже, скорее всего, должна была снизиться. Государственные меры не могли повлиять на последствия спада для самой текстуры и опыта экономической жизни.

Снижение удовлетворенности трудом и вопрос о гарантиях занятости

Удовлетворенность трудом и в самом деле существенно снизилась в эту новую эпоху замедления. Теоретически, когда с начала 1970-х годов новые продукты и методы стали появляться гораздо медленнее, особенно те из них, что были плодами эндогенных низовых инноваций, можно предположить, что труд в деловом секторе быстро стал куда менее привлекательным, чем раньше; поэтому данные по изменению удовлетворенности трудом позволяют проверить тезис о значительном ухудшении экономического положения. Не должно удивлять то, что из многих вопросов об удовлетворенности трудом, которые задавались различными организациями, занятыми опросами домохозяйств, некоторые получили ответы, не демонстрирующие тенденции к снижению с начала 1970-х годов. В целом, впрочем, опросы выявили заметное снижение. В опросах, проведенных организациями Gallup и Ipsos-Reid, задавался следующий вопрос: «Нравится ли вам ваша работа так, что вам трудно отложить ее на какое-то время?» «Да» ответил 51 % респондентов в 1955 году, 33 % — в 1988 году и 23 % — в 2001 году. В опросах Roper ставился вопрос: «Считаете ли вы, что важнее всего работа, а отдых нужен лишь для того, чтобы „перезарядить батареи“… или же для вас важнее отдых?» Количество людей, сказавших, что работа важнее, составило 48 % в 1975 году, 46 % — в 1985 году, 37 % — в 1995 году и 34 % — в 2000 году. Наконец, Gallup спрашивает: «Удовлетворены ли вы вашей работой/трудом?» Количество «удовлетворенных» составило 86 % в 1966 году, 77 % — в 1973 году, 70 % — в 1984 году, 73 % — в 1995 году и 70 % — в 2001 году»[179].

Анализ данных по удовлетворенности трудом на основе «Общих социальных опросов» (General Social Surveys), проведенный Дэвидом Бланчфлауэром и Эндрю Освальдом, экономистами, которые одними из первых стали исследовать данные по удовлетворенности трудом, также подтверждает «небольшую, но систематическую» тенденцию к снижению, наблюдаемую на протяжении всего этого периода. Бланчфлауэр и Освальд указывают на то, что это поразительный результат, поскольку в рассматриваемые десятилетия постоянно происходило улучшение материальных условий труда. Тренды не особенно различаются между мужчинами и женщинами[180].

Можно задаться вопросом о том, не является ли тенденция к снижению удовлетворенности трудом всего лишь отражением некоторых пагубных последствий в области морали или отношений работников и работодателей, вызванных сдвигом к более высокой безработице из-за серьезного замедления экономического роста. В конце концов в ноябре и декабре 1982 года уровень безработицы взлетел до 10,8 % — эти месяцы стали самыми тяжелыми за всю кампанию по укрощению дракона инфляции. Но снижение удовлетворенности трудом едва ли будет слишком отличаться от тех — все более редких — лет, когда уровень безработицы был таким же низким, как в начале 1970-х годов[181].

Падение удовлетворенности трудом не ограничивалось Америкой. Хотя эндогенные инновации в Западной Европе, являвшиеся здесь значительным источником удовлетворенности трудом, остановились в 1940-х годах и окончательно умерли к концу 1950-х годов, приток новых продуктов и методов, конструкций и разработок в Европу из-за рубежа, в основном из Америки, с конца 1950-х и до конца 1970-х годов восполнял эту нехватку, так что она почти не ощущалась, и обеспечивал в эти годы достаточную удовлетворенность трудом. Однако замедление Америки в 1970-х годах и наметившийся в 1980-х годах в странах континентальной Европы дефицит иностранных идей значительно снизили возможности для удовлетворенности работой в этих странах, а также сократили число самих рабочих мест. Так что мы должны быть готовы к тому, что Европа испытала умеренное снижение удовлетворенности трудом в 1980-х годах — снижение не такое уж большое, поскольку теряла она меньше. Действительно, если отправляться от наиболее раннего и наиболее ограниченного корпуса данных, собранных WVS в 1980 году, мы видим, что Британия испытала существенное снижение в удовлетворенности трудом в 1980–1991 и такое же снижение в 1991–2000 годы. В Италии соответствующее снижение произошло в 1980–1991 годы, тогда как в Германии оно было менее выраженным. Наконец, и производительность самой Европы должна была упасть. Италия вступила в полосу значительного снижения производительности около 1997 года, а Франция — в 1998 году. (Во Франции в 1991–2001 годы наблюдался некоторый рост удовлетворенности трудом, однако в 2000-х годах снова начался спад.) В Германии после 1984 года бывали отдельные периоды медленного роста.

Многие предполагают, что снижение субъективной удовлетворенности трудом отражает снижение гарантий занятости. Для тех, кого беспокоят только гарантии занятости, такие предположения вполне естественны. Разделяют их и некоторые люди с более широкими взглядами: ряд экспертов по социальным опросам домохозяйств предполагает, что гарантии занятости являются элементом удовлетворенности трудом. Видимо, они рассуждают так: если вы извлекаете немалое удовлетворение из «выполняемого вами труда» и по какой-то причине боитесь потерять работу, вы скажете, что вы не удовлетворены этой работой! (Но не правильнее ли тогда говорить о том, что вы недовольны экономикой?) Существует по меньшей мере один опрос, который подталкивает респондентов к тому, чтобы учитывать ощущение гарантий занятости при ответе на вопрос об удовлетворенности трудом, представляя такие гарантии в качестве одного из трех-четырех компонентов того, что подразумевается под удовлетворенностью трудом. Можно ли говорить о существовании статистической корреляции между удовлетворенностью трудом и гарантиями занятости? Можно, если убрать разнообразные случайные колебания. Но эта статистическая связь, возможно, не является причинной, то есть она не говорит о наличии причинного отношения между гарантиями занятости и удовлетворенностью трудом. Низкая удовлетворенность трудом и низкие гарантии занятости могут быть характеристикой экономик с большим количеством низкооплачиваемых рабочих мест. Гарантий занятости недостаточно для удовлетворенности трудом: венгры демонстрируют значительную уверенность в сохранении своих рабочих мест и при этом весьма низкую удовлетворенность трудом. Так или иначе, исторические данные по периоду снизившейся эффективности не показывают значительной тенденции к понижению в гарантиях занятости, то есть в восприятии того, насколько надежным является рабочее место. Gallup сообщает, что количество американских работников «полностью удовлетворенных» «надежностью собственного рабочего места», изменилось с 45 % в 1989 году, когда впервые был проведен этот опрос, до 55 % в 2002 и 2006 годах. (Эти сведения, полученные из сводки данных по удовлетворенности трудом, созданной AEI Public Opinion Studies, не охватывают более ранние периоды.) General Social Survey сообщает, что число людей, считавших потерю работы или увольнение в течение следующих 12 месяцев «маловероятным» или «не слишком вероятным», немного уменьшилось: с 91 % в 1977–1978 годах (наиболее ранние из имеющихся данных) до 89,5 % в 1990–1991 годах и 1994–1996 годах. Количество респондентов, полагавших, что найти другую работу с тем же вознаграждением «очень легко» или «достаточно легко», выросло с 59 % в 1977–1978 годах до 60 % в 1990–1991 годах, а затем упало до 57 % в 1994–1996 годах[182].

Похоже, что утрата динамизма привела к незначительному снижению гарантий занятости.

В действительности, было мало оснований предполагать, что утрата динамизма приведет к снижению гарантий занятости. Вероятно, что по мере снижения темпов роста производительности, шумпетерианские процессы как «уничтожения», так и создания рабочих мест замедляются. Эмпирические данные подтверждают это предположение. По оценкам, в 1989 году было сокращено 8 % рабочих мест, тогда как в 1992–2000 годах этот показатель упал до 7 %, а в 2002–2007 годах — до 6 %[183]. Это может показаться невероятным, но это так. Вероятность лишиться работы действительно повышается во время рецессий. Однако два названных продолжительных периода в 1990-х и 2000-х годах наступили после рецессии. Во время восстановления и даже в стабильные времена рабочие места сокращаются не так уж часто, даже если занятость после предыдущей рецессии снизилась, поскольку буря и вызванные ею разрушения уже прошли: утрата динамизма и волна увольнений, хотя ее и нельзя обратить вспять, на какое-то обозримое будущее считаются свершившимися фактами.

Новым процессом в эпоху снизившейся эффективности стал в 1990-х годах структурный сдвиг от промышленного производства к услугам и финансам. Занятость в тяжелой промышленности, то есть в производстве товаров длительного пользования, и в начале, и в конце десятилетия составляла 11,5 миллионов человек. Количество занятых в производстве товаров кратковременного пользования к 2000 году упало, однако, с 7,2 миллионов до 6,7 миллионов. Поскольку промышленное производство нуждается в большом числе работников без высшего образования, смещение расходов в другие секторы не создало нового спроса на рабочую силу, способного восполнить сокращение старого спроса. Полное восстановление занятости потребовало бы намного большего уровня валового производства. Недостаточность роста производства для полного восстановления занятости получила название «безработного восстановления», или «восстановления без роста занятости» («jobless recovery»). Падение промышленного производства ускорилось в следующее десятилетие, то есть в 2000-е годы, что в какой-то мере стало результатом роста импорта из Китая. Впрочем, строительный бум на какое-то время разогрел ситуацию. (Ресурсы для внутренних инвестиций в строительстве стали доступны благодаря переходу к закупке товаров, производимых в Китае, а не внутри страны, без каких-либо изменений во внутренних сбережениях. Когда последние уменьшились, а бум усилился, нужно было лишь уравновесить рост пассивного сальдо торгового баланса, вызванный сокращением экспорта или еще большим увеличением импорта из Китая.)

Наконец, в период сниженной эффективности наблюдается более сильная флуктуация занятости. Тенденция к росту безработицы отмечалась и ранее, но потеря работы и последующее исчезновение некоторых видов работ — еще один из аспектов экономической эффективности. В рассматриваемый период произошло пять спадов менее чем за три десятилетия: это рецессии 1975 года (когда месячный уровень безработицы приблизился к 9 %), 1982 года (когда уровень достиг 10,8 %), 1992 года (7,8 %), 2002–2003 года (6,3 %) и Великая рецессия 2008–2009 годов (уровень приблизился к 10,1 %). Можно вполне обоснованно сделать вывод, что экономика после 1972 года стала более подверженной рецессиям. Обычное объяснение опирается на аналогию с велосипедистом, который с большей вероятностью может вильнуть в сторону, когда вынужден ехать с низкой скоростью. И если замедление инновации является, скорее всего, причиной замедления роста производительности и найма, в недавней статье утверждается, что компании готовы отступиться от инновационных предприятий, когда, помимо возможности провала нового продукта, имеется еще и высокая вероятность того, что спрос будет критически слабым по причине очередной рецессии[184].

Резкий обвал 2008–2009 годов относится к особой категории, но не потому, что он был самым глубоким, что не так, а потому что он стал прелюдией к затяжному спаду, из которого экономика пытается выбраться, но пока неуверенно. (Напротив, восстановление 1933–1937 годов после Великой депрессии оказалось рекордно быстрым. Правда, глубочайшие точки спада часто являются отражением паники, а не действительного положения в экономике, так что потом за ними следует период быстрого восстановления.) Однако все восстановления после упомянутых выше рецессий были необычайно затяжными. Пример с велосипедистом указывает на то, что быстро растущая экономика более устойчива перед рецессиями (велосипедисту, двигающемуся на высокой скорости, легче вернуться на свою дорожку). В рецессии 1949 года, когда американская экономика быстро возвращалась к прежним темпам роста, уровень безработицы, достигнув 7,9 %, на 3,7 % превысив показатель предыдущего года, в том же году вернулся к 4,2 %. В рецессии 1975 года, когда уровень безработицы достиг 9 %, на 5,1 % превысив показатель предыдущего года, понадобилось три года, чтобы он вернулся к 6 %. Можно сделать вывод, что периоды восстановления в Америке после 1972 года были гораздо более затяжными, чем в золотую эпоху 1950–1972 годов. Даже в период быстрого роста 1920–1941 годов американская экономика была не слишком подвержена рецессиям и не находилась в состоянии постоянной текучести: она переживала резкий спад после спекулятивных эксцессов конца 1920-х годов, который был усугублен ошибками в экономической политике.

Комплекс действий, которые сделали крах 2008–2009 годов столь впечатляющим, хорошо известен — это правительственные меры, нацеленные в основном на увеличение числа собственников жилой недвижимости, неловкие попытки заработать в наивной вере, что цены на недвижимость будут только расти (так что всегда можно будет успеть продать), мошеннические практики кредитных организаций, предоставляющих ипотеки, создание крупными банками чересчур большого кредитного плеча и упаковка ими ипотечных кредитов в пакеты, которые продавались зарубежным банкам, а также другие практики[185].

Однако спады 1975 года, 2008–2009 годов, как и многие другие изученные нами потрясения этой эпохи, показывают влияние многочисленных домохозяйств, готовых тратить весь доход, существенно сокращая сбережения; национальной экономики, живущей на широкую ногу за счет крупных иностранных займов; наконец, правительства, которое живет не по средствам, занимает серьезные суммы, а потом проводит одну за другой внутренние программы для подъема инвестиций, производства и занятости, применяя методы, которые в итоге оказываются ненадежными и приводят к разочаровывающим результатам. Никто не хотел признавать, что мы живем в эпоху спада, и никто не был готов трезво оценить перспективы внутреннего потребления. Результатом стало больное общество и избиратели, которым политические лидеры не осмеливаются сказать правду. Такое положение вещей не обязательно должно было стать следствием Великого спада. Невозможно было предсказать, что замедление приведет общество в маниакальное состояние, неизбежно заканчивающееся спекулятивным взрывом. (С таким же успехом оно могло бы привести его в состояние депрессии и паралича.) Так или иначе, нам важно понять, почему началось замедление и как лучше всего положить ему конец.

Глава 10 Причины упадка после 1960-х годов

[Жизнь] раньше заключалась в том, чтобы попробовать сделать что-то.

А теперь надо пытаться быть кем-то.

Маргарет Тэтчер. Цитата из фильма «Железная леди» (The Iron Lady)

Согласно одной из версий, объясняющих американский упадок, послевоенные десятилетия представляются «золотым веком»: федеральное правительство обеспечивало социальную защиту работающего населения, в том числе пенсионное страхование и страхование на случай нетрудоспособности, а правительства штатов выплачивали пособия по безработице. Меры государственного регулирования защищали рабочих и потребителей, а также защищали сбережения людей от банкротства банков, а их инвестиции — от мошенничества. Крупные диверсифицированные корпорации фактически обеспечивали своих работников пожизненной работой, благодаря чему у последних были все причины оставаться лояльными. Профсоюзы боролись против сокращений и за новые права, связанные с трудовым стажем. Вдобавок к общей экономической безопасности безработица была низкой и стабильной, а рост — вполне удовлетворительным.

Потом, если следовать этой версии, «золотой век» закончился. Фирмы сбросили мантию патернализма, которая служила им для оправдания своих грехов, и стали образчиками эффективного менеджериального капитализма: поставив интересы акционеров выше интересов работников, корпорации увлеклись маккиавелистскими приемами, пытаясь повысить свои биржевые котировки. Недостаточно эффективный менеджмент стал мишенью для недружественных поглощений; одни рабочие места сокращались ради сохранения других. Правительства, которые тоже поддались этим новым настроениям, сократили ставки налогов, чтобы усилить корпоративные стимулы, а поскольку государственные расходы уменьшились, были сокращены и социальные программы. Профсоюзы были изгнаны из частного сектора. В результате выросла безработица, рабочие стали ощущать неуверенность, а фирмы — неопределенность собственных перспектив, инвесторы не могли найти привлекательных проектов, в которые они могли бы вложить деньги.

Мораль этой истории — утраты чувства защищенности и роста эффективности — состоит в том, что Америке стоило бы вернуться к послевоенному корпоративизму. Некоторые из тех, кто в целом согласен с этой версией, расходятся во мнениях относительно ее морали, указывая на то, что множество защитных мер, возникших в «золотой век», могли существовать только до тех пор, пока для этого имелись соответствующие условия.

Левые снова и снова говорят о том, что <…> модель середины века могла бы сохраниться, что «стервятников» частного акционерного капитала можно было бы держать на привязи, а система, которая работала в США, когда Европа лежала в руинах, а полмира следовало учению марксизма-ленинизма, могла бы сработать и в эпоху глобализации[186].

Однако большинство экономистов склоняются к тому, что даже если бы корпоративистски-коммунитарная модель была поддержана, она бы не помешала стагнации заработных плат, вызванной внешними и внутренними силами, такими как глобальная конкуренция, внутренняя демография, нарастающие социальные изменения в сфере занятости, не говоря уже о замедлении инноваций.

В подобном популистском подходе есть существенные изъяны. Во-первых, послевоенная эпоха не была золотым веком. Темпы роста были тогда значительно ниже, чем в межвоенные годы, а уровень безработицы и доля работающего населения были не такими уж выдающимися по сравнению с 1920-ми годами и более ранним временем. Аномия в трудовых отношениях 1950-х годов стала темой работы Дэвида Рисмена «Одинокая толпа». Во-вторых, хотя глобализация сопровождалась сопутствующим ущербом, любой стандартный анализ показал бы наличие важных выгод, а не только издержек: расширение границ рынка, постепенно распространившегося на весь мир, которое очень хорошо ощущалось в 1980-х и 1990-х годах, могло лишь стимулировать американские инновации; низкие процентные ставки, под которые Китай выдавал кредиты, также могли бы стать стимулом для инноваций — и стали бы, если бы американская экономическая политика не создала стимулов для инвестиций в жилую недвижимость со стороны спекулянтов и субстандартных заемщиков. Наконец, хотя стремление увеличить прибыль за счет повышения эффективности обернулось потерей некоторых рабочих мест и ослаблением влияния профсоюзов, сокращение одних рабочих мест позволило спасти другие, а новоприобретенная независимость от профсоюзов могла лишь способствовать созданию новых рабочих мест. Нет убедительных причин считать, что корпоративистский дух, царивший в послевоенной Америке, гарантировал динамизм или создавал рабочие места; также нет оснований считать, что неоконсервативный поворот к интересам бизнеса и к восстановлению контроля собственников привел к утрате динамизма или сокращению числа рабочих мест.

Согласно другой версии упадка, более длинный и несколько иной «золотой век» начался несколькими десятилетиями ранее и продлился вплоть до 1960-х годов. Свободное предпринимательство пользовалось широкой поддержкой со стороны как общества, так и государства. Государственное регулирование не было всепроникающим, и с ним можно было жить. Большинство ставок налогов в Америке были относительно низкими. Посещаемость колледжей была самой высокой в мире. В здравоохранении и образовании создавались новые частные колледжи и частные больницы, которые могли приносить прибыль. Инновационными были даже такие большие корпорации, как DuPont и IBM. Когда предрассудки ослабли, все больше представителей меньшинств стало появляться среди специалистов и бизнесменов. Рост был значительным, а безработица, если не брать 1930-х годов, низкой. Это была эпоха предпринимательства.

И эта история говорит нам о том, что «золотой век» закончился. Растущее регулирование сужало возможности инвестирования. Из-за ущербных государственных школ и семейной среды компаниям не хватало людей, которые способны пользоваться новыми технологиями. (Говорят, что трудно найти работников, которых можно было бы посадить на телефон, и для выполнения даже самых мелких поручений компаниям приходится нанимать выпускников колледжей.) Налоги на сбережения и инвестиции стали сравнительно жесткими. Даже небольшие фирмы обычно были вынуждены получать статус организаций с ограниченной ответственностью. После уплаты налога на прибыль организаций у компаний оставалось всего 65 % дохода, а после уплаты 15-процентного налога на дивиденды и прирост капитала — всего 55 %. Рост замедлился, а безработица усилилась.

Мораль, которую выводят из этой истории консерваторы, заключается в том, что Америке лучше всего вернуться к хрестоматийному капитализму: для восстановления занятости и роста экономике нужно иметь меньше правил (и они должны быть проще), а корпоративные ставки налогов должны быть значительно снижены. Некоторые публицисты, благосклонные к капитализму, задаются вопросом о том, подходит ли теперь для всего этого сама социальная структура Америки:

Большинство республиканских кандидатов рассуждают так, словно бы все, что нужно, — это ослабление регулирования и снижение налогов <…> Но [эти меры] сами по себе не помогут <… > 40 % рожденным вне брака и [не располагающим] поддержкой со стороны сообщества приобрести навыки, необходимые для участия в конкурентной борьбе <…> Чтобы появилась квалифицированная рабочая сила, Обаме нужно было бы проводить другую экономическую политику[187].

Экономист, однако, мог бы отметить, что, даже если бы социальные институты и «поддержка со стороны сообщества» обеспечивали получение необходимых навыков, вряд ли можно было бы преодолеть рыночные силы, тормозящие заработную плату, особенно силы, удушающие инновации.

Основной пробел этой морали заключается в том, что, хотя низкие налоги и сильная конкуренция могут быть необходимыми условиями низкой безработицы и высокой эффективности[188], эти рецепты здравого экономического управления не являются достаточными условиями высокого динамизма, необходимого для низкой безработицы и высокой удовлетворенности трудом. И мы уже объяснили, почему это так: сокращение государственных расходов, налогов на доход в форме заработной платы, а также с фонда оплаты труда, повысило бы частные сбережения и в конечном счете частное богатство, так что зарплаты уже больше не казались бы высокими. В результате занятость не была бы выше, чем в отсутствие этих реформ.

Согласно третьей версии, отступление от этики предпринимательства и индивидуальной ответственности в послевоенные годы создало почву, на которой сложилась дисфункциональная культура малообеспеченных сообществ и семей, ставшая источником социальных проблем и угрозой для способности общества поддерживать свободное предпринимательство или обеспечивать самого себя. Мораль в этом случае не является ни левой, ни правой. В книге 1997 года «Достойный труд» (Rewarding Work) я отстаивал систему многоступенчатых субсидий корпорациям, которые тратились бы на привлечение работников с низкой заработной платой. Это сразу повысило бы вовлеченность в экономику за счет увеличения занятости и заработной платы. Сегодня многие защищают более высокие стандарты образования, воспитания, а также большую опору на местное сообщество, поскольку все это может значительно снизить количество необеспеченных людей в следующем поколении. Ясно, что субсидии, нацеленные на улучшение условий, предлагаемых малоимущим работникам, и инвестиции, за счет которых можно повысить их подготовку, не могли бы восстановить уровень их занятости и долю работающих до значений, предшествующих упадку, то есть наблюдавшихся в 1960-х годах. Причина в том, что возврат к былой материальной независимости, образованию, воспитанию и социальным нормам не сильно повышает общий динамизм экономики и не приводит к общему низкому уровню безработицы, а также быстрому росту производительности и заработной платы.

История современной экономики, изложенная в этой книге, отличается от этих популярных историй. Наша версия указывает на сбои в базовом механизме (пока еще существующих) современных экономик, которые должны были вызвать значительную утрату экономического динамизма, а потому и снижение вовлеченности в экономику. Мы не возлагаем вину ни на ухудшение человеческого капитала (продолжительности обучения и т. п.), с которым сталкиваются компании, ни на относительное увеличение налогов. Мы видим данные, подтверждающие, что горстка современных капиталистических экономик была ослаблена изъянами в их институциональной и культурной операционной системе, а затем еще больше — политической реакцией.

Мораль этой версии — не в призыве к увеличению государственных расходов и усилению регулирования, не в большем либертарианстве и даже не в большем вмешательстве в образование и привлечение рабочей силы фирмами, сколь бы полезными ни считать такого рода меры. Мораль в том, что надо реабилитировать современный капитализм, убрав с дороги препятствия для его динамизма, обнаруживаемые как в ценностях общества, так и в его институтах.

Факторы упадка

Какие именно дефекты отвечают за явное ослабление динамизма современной капиталистической экономики Америки, то есть ее желания и способностей к внутренним инновациям? В эпоху прогрессивизма было много критики американского капитализма, которая нередко была вполне обоснованной и требовала принятия конкретных мер, — например, в части, касавшейся возникновения монополий. Однако эта критика основывалась на статичном представлении о распределении ресурсов: монопольная власть использовалась для ограничения производства и соответствующего повышения цен по отношению к затратам, то есть для создания монопольной прибыли. Так называемые естественные монополии, в которых максимальная экономическая эффективность достигается за счет производства в рамках одной-единственной фирмы, были превращены в государственные предприятия, цены на товары и услуги которых регулировались государством. Прогрессивисты также направили свою критику на общую либертарианскую догму, согласно которой не нужно субсидировать никакие зарплаты и не нужно облагать налогом доходы по процентам. Однако изъяны, которые мы пытаемся выявить в истории нашей сегодняшней ситуации, вредят способности к инновациям, которая составляет основную тему данной книги.

Структурные изъяны в крупных фирмах, паевых фондах и банках

Отдельные проницательные исследователи американского бизнеса и финансов начали обнаруживать вопиющие изъяны еще в 1930-х годах. Некоторые из них получили широкое распространение, так что определенные способы организации компаний, некогда считавшиеся благотворными с точки зрения эффективного производства, теперь следует переоценить с точки зрения инноваций.

Известный историк бизнеса Альфред Чендлер использовал общераспространенный термин «менеджериальная революция» для описания развития «профессионального менеджмента», способного подчинить «множество производственных линий» контролю, осуществляемому «иерархией» менеджеров среднего и высшего звена.

К середине XX века на этих предприятиях трудились сотни и даже тысячи менеджеров среднего и высшего звена, которые следили за работой десятков, а часто и сотен производственных подразделений, где были заняты десятки, а нередко и сотни тысяч рабочих <…> Нечасто в мировой истории можно встретить институт, который за столь короткий промежуток времени мог бы утвердиться и приобрести столь большое значение[189].

С новыми методами управления было связано открытие метода «наименьших издержек» в производстве, то есть достижения экономической эффективности. Новые методы сами по себе были важными инновациями, которые привели к изменению управленческих практик во всем мире. Кроме того, гигантские масштабы этих новых фирм позволили им самостоятельно финансировать совершенно новые проекты, которые были не по силам менее крупным компаниям. Однако возникли другие препятствия для инноваций: в компании традиционного размера даже самый низкооплачиваемый работник, если у него появлялась идея о том, как сделать что-то новое или по-другому, мог надеяться на то, что ему уделит внимание кто-то из руководящего персонала, пусть и не с самого верха. Поэтому сотрудники компаний со вниманием относились к возникающим у них новым идеям, из-за чего эти идеи рождались у них чаще. В гигантских компаниях, отягощенных иерархией менеджеров, это попросту невозможно.

Можно было бы задаться вопросом, почему же собственники не вмешались с тем, чтобы ограничить размер компании и улучшить коммуникацию. Крупные компании, даже те, что оказались удивительно успешными в проникновении в определенную отрасль или даже в создании отдельной отрасли, страдают от тех же злоупотреблений, что и большинство крупных бюрократий, — даже если генеральный директор является одновременно крупнейшим собственником и председателем совета директоров. Как сообщают, именно это произошло в Microsoft.

Когда я начинал работать, наша группа, состоявшая из довольно опытных экспертов по графике, изобрела способ вывода текста на экран, называвшийся ClearType <…> Хотя мы создали его, чтобы помочь с продажами электронных книг, он давал Microsoft огромное потенциальное преимущество с любым экранным устройством. Но он же раздосадовал другие группы в Microsoft, которые боялись нашего успеха. Инженеры в группе Windows ошибочно утверждали, что экран барахлит, когда используются определенные цвета. Затем глава продуктов Office сказал, что у него от нашего экрана болит голова. Вице-президент по карманным устройствам поступил еще проще: он сказал, что поддержит ClearType и станет его использовать, если я передам программу и программистов под его управление. В результате, хотя ClearType получил высокую оценку потребителей, признание в самой компании и патенты, прошло десятилетие, прежде чем полностью работоспособная версия наконец пробилась в Windows.

Внутренняя конкуренция в больших компаниях — обычное явление. Идеи должны конкурировать, и эту конкуренцию надо поощрять. Сложности возникают, когда эта конкуренция не контролируется, а потому оказывается деструктивной. В Microsoft она привела к дисфункциональной корпоративной культуре, в которой крупным и давно устоявшимся группам позволено преследовать только-только возникшие группы, принижать их усилия, нечестно бороться с ними за ресурсы, а потом попросту запугивать их и распускать… Остается открытым вопрос о том, какое будущее ждет Microsoft[190].

Эти проблемы возникают даже в тех случаях, когда генеральный директор обладает дополнительной властью, связанной с тем, что он одновременно является главой совета директоров или даже основателем компании, — примером тут выступает Билл Гейтс в споре по поводу ClearType. Основателям часто не хватает таланта и времени для управления сложной организацией. В Facebook основатель-стратег Марк Цукерберг проявил немало благоразумия, наняв на пост главного операционного директора Шерил Сэндберг. Тем не менее трудностей накапливается все больше по мере усложнения организации и возрастания зависимости от менеджеров среднего звена, преследующих собственные интересы. Эти проблемы были не настолько серьезны, чтобы вообще остановить инновации, но они привели к их замедлению.

Крупные компании могут плохо управляться даже самым мотивированным из руководителей, но еще плачевнее их положение в том случае, когда они попадают в руки менеджера, не являющегося основателем или акционером с контрольным пакетом акций, то есть профессионального управленца или наемника. Вскоре после того, как появились профессиональные менеджеры, начались разговоры о том, что корпоративное управление крупными компаниями, осуществляемое силами таких менеджеров, является глубоко порочным: классический образец такой критики — работа Адольфа Берла и Гардинера Минса 1932 года «Современная корпорация и частная собственность». Механизм акционерной собственности предоставил компаниям замечательную возможность — уже сейчас приносить акционерам прибыль на капитал благодаря проектам, которые станут рентабельными только тогда, когда многие акционеры уже умрут. Это удивительное изобретение обещало такую долгосрочность, с которой не мог тягаться даже социализм. Однако у менеджера крупной корпорации возникает мотив (хотя он и не всегда становится для него основанием к действию) предать акционеров, то есть развивать проекты, обещающие краткосрочный выигрыш — который он сможет получить, занимая свою должность, — но лишь в ущерб более перспективным в долгосрочном плане проектам. Члены совета директоров, определяющие компенсацию менеджера, поняли, что для предотвращения подобных практик они могут награждать менеджера бонусом, когда стоимость акций компании растет, а иногда и «негативным» бонусом, когда она падает. Однако менеджерам в этом случае требуется более значительная фиксированная компенсация, которая сглаживала бы негативные бонусы; а это создает для менеджера нежелательный стимул избегать вообще всех проектов, которые могут создавать риски для его работы, а именно долгосрочных и дорогостоящих проектов. Долгосрочную ориентацию выработать в таком случае довольно сложно. Проблема управления решается порой агрессивными акционерами с крупными пакетами акций, хотя она может усугубляться институциональными акционерами, чьи интересы столь же краткосрочны, как менеджерские.

Ориентация на краткосрочную перспективу в крупных корпорациях еще больше усилилась в последние годы в результате развития паевых фондов — это тема работы Луиса Ловенстайна и его сына Роджера Ловенстайна. Прибыли хедж-фондов в значительной степени зависят от инвесторов, которые держатся за фонд, не стремясь куда-то уходить. Таким образом, фонд крайне отрицательно относится к любому риску, из-за которого биржевая котировка компании, акциями которой он владеет, может существенно опуститься. Поэтому паевые фонды давят на компании, чтобы те заявляли о своей «целевой» прибыли на следующий квартал и придерживались намеченных показателей. В результате менеджер компании, акции которой котируются на бирже, значительную часть своего времени будет тратить на определение и выполнение целевых показателей по квартальным прибылям, а не на выработку стратегий долгосрочного инвестирования и инноваций.

Паевые фонды создают еще один изъян, поскольку их способность к обширной диверсификации ослабляет стимулы для собственников состояний использовать хайековское специализированное знание отдельных компаний, отраслей и технологий, отказываясь от него и попросту передавая свои средства в управление в один или несколько фондов. Научная диверсификация портфелей, которая казалась одному из основоположников неоклассической экономики, Полу Самуэльсону, чудесным выигрышем в экономическом благосостоянии, на самом деле стала для современного капитализма значительным шагом назад, что было показано Амаром Бхиде в его статье 1993 года «Скрытые издержки ликвидности рынка акций». В нашем контексте важнее всего то, что цены на акции компаний могут почти не меняться, несмотря на наличие локальных знаний об изменении их возможностей, что обусловлено стремлением паевых фондов сохранять относительный вес, приписываемый ими каждой категории компаний. Следовательно, будущие инвестиции и инновации откладываются. Кроме того, у людей, предоставляющих профессионалам заниматься их инвестициями, меньше стимулов приобретать локальные или специализированные знания.

Наиболее серьезны, однако, многочисленные изъяны, возникшие внутри крупных инвестиционных банков. Несовершенства многих финансовых рынков были сведены на нет, и активы стали высоколиквидными. Крупные инвестиционные банки стали использовать большую часть своей кредитоспособности и экспертного знания финансового сектора для спекуляций на валютах и государственных бондах, а не для оценки компаний, отраслей и новых направлений. Более того, банки стали работать с гораздо более крупными рискованными активами. Для этого банки, которые всегда были партнерствами, в которых партнеры рисковали большей частью своего состояния, были превращены в корпорации, котирующиеся на биржах и практически неподконтрольные акционерам. Если что-то шло не так, убытки несли акционеры, а менеджер, который больше не был партнером, освобождался от личной ответственности за любые решения относительно инвестиций, какими бы вопиющими они ни были. (В определенном смысле такой подход к банковскому делу не имеет ничего общего с казино, поскольку казино, как правило, вообще ничем не рискует. Однако ирония в том, что это банковское дело, которое делает вид, будто оно может полагаться на закон больших чисел, управляя рисками посредством точных научных методов.)

Спекуляции банков означают также риск более сильных колебаний цен на активы и более значительных обвалов. Банки любят занимать на короткий срок по низкой ставке и предоставлять долгосрочные кредиты, когда, как это бывает обычно, долгосрочные ставки еще не упали; все это похоже на легкие деньги. Однако, даже когда шансы кажутся достаточно выгодными, эта игра очень похожа на «разорение азартного игрока». Если происходит неожиданное восстановление краткосрочных ставок, повышающее ставки по долгосрочным ценным бумагам, цена последних падает — точно так же, как цены домов упали после долгого спекулятивного бума на недвижимость, — а банки несут огромные убытки по своим займам. Большинство стран с капиталистической экономикой давно уже отказалось от попыток принудить инвестиционные банки брать ссуды на длительный срок и выдавать долгосрочные кредиты, чтобы у банков был шанс восстановиться до истечения сроков выплаты по долговым обязательствам. Еще одно социальное последствие этих безудержных финансовых спекуляций состоит в том, что они подталкивают государство к введению контроля над движением капитала и другим популистским ограничениям, которые вредят инновациям, что позволяет существующим фирмам, уже обладающим капиталом, сохранять свое положение, но при этом мешает стартапам находить капитал, лишая их уверенности в том, что они могут реализовать свой проект до того, как разразится очередной кризис. (Ничто из сказанного не означает, что необходимо ввести общий запрет на любые спекуляции, осуществляемые отдельными лицами, фирмами или даже банками.)

Во многих отношениях американские коммерческие банки, то есть банки, в которых домохозяйства и компании держали свои депозиты, были укрощены Законом Гласса-Стиголла 1933 года, принятым после того, как крах 1929 года привел к банкротству пятой части всех коммерческих банков. Фердинанд Пекора, бывший прокурор, в своем выступлении перед конгрессом привел свидетельства того, что банки сыграли определенную роль в спекулятивном буме. Новый закон запрещал коммерческим банкам заниматься операциями по размещению ценных бумаг с гарантией, брокерскими услугами по покупке и продаже акций и облигаций от имени клиентов, а также самостоятельными торговыми операциями с ними. Однако в 1999 Г0ДУ закон был отменен. В следующие несколько лет эти банки, например Citibank и JPMorgan Chase, создали или приобрели инвестиционные банки, наращивая свои капиталы за счет массовых краткосрочных займов.

Значительный изъян в банковской отрасли и похожий изъян в отрасли авиаперевозок возник из-за того, что называли «разорительной конкуренцией», пока само понятие не вышло из обращения. Авиакомпания набирает все больше и больше направлений, по которым осуществляет авиаперевозки, а банк пытается оседлать кредитную волну, полагая, что накладные издержки можно будет распределить по большему числу направлений или большему количеству активов, так что прибыли вырастут. Однако этим занимаются все авиакомпании, а потому они уничтожают шансы друг друга на получение какой-либо прибыли. Кредитная горячка 2005–2006 годов основывалась на представлении, что убытков не избежать, если не приобрести дополнительные активы. При этом никто не учитывал, что конкуренты в то же самое время действовали исходя из тех же соображений, так что результатом стало необоснованное разрастание отрасли. Следовательно, за повторяющиеся кризисы в этих отраслях пришлось заплатить рабочими местами и прибылями, но они дорого обошлись и всей остальной экономике.

Банковская сфера предала само понятие современной экономики, сделав ставку на наращивание активов, не предполагающее никакой оценки и суждения, хотя без последних правильно функционирующая современная экономика невозможна.

«Культура денег», самомнение, дела и мышление

В интервью радио RTL Даниэль Миттеран, чей муж Франсуа Миттеран был президентом Франции в 1980-х годах, незадолго до своей смерти выступила против французской экономической культуры. «Всем известно, что основание современной системы — это деньги. Деньги — вот гуру, они все решают!» В этом утверждении завуалированно указывается не только на то, что ориентация на деньги сегодня сильнее, чем в прошлые времена, но и на то, что именно капитализм озабочен деньгами, но не корпоративизм Миттерана, Петена или Кольбера. Однако подобные системы поиска ренты и патронажа точно так же ориентированы на деньги, как и системы капитализма, как досовременного, так и современного. В современном капитализме, в отличие от корпоративизма, экономика развивается главным образом благодаря тем людям, которые, хотя и следят за своим счетом, стремятся сделать нечто новое — внести вклад в жизнь общества, создать памятник самим себе или заняться увлекательными инициативами, а не только делать деньги.

Даже в Америке деньги слишком важны в общественной и частной жизни. Немалое впечатление производит то, как 1 % самых богатых держится за низкие налоги, а нижние 99 %, если пресса описывает все верно, стремятся установить контроль над самыми высокими доходами. Поскольку мы пытаемся выяснить причины снижения динамизма, нам важно знать, «решают» ли деньги сегодня больше, чем в 1960-е и 1920-е годы. Известный философ Джон Дьюи вдумчиво оценивал значение денег в Америке 1920-х годов. (Полагая, что почти все сотрудники компании не играют в ее деятельности вообще никакой роли, которая была бы связана с воображением, интеллектом или эмоциями, поскольку на это способен только менеджер, он выступал за кооперативы, которые могли бы взрастить «новый индивидуализм». Однако его заслуга в том, что он вынес на общественное обсуждение вопросы воображения, интеллекта и эмоций. Процесс тоже имеет значение: поставленные цели не всегда оправдывают средства.) В 1929 году Дьюи писал:

мы живем в культуре денег <…> Достоинство измеряется способностью постоять за себя и вырваться вперед в конкурентной гонке за деньгами <…> главное стремление родителей [из рабочего] класса — сделать так, чтобы их дети поднялись и стали предпринимателями (или профессионалами) <…> наиболее ценимые личные привычки — это четкое понимание собственных преимуществ и абсолютная решимость сохранить их, какую бы человеческую цену ни пришлось заплатить[191].

Дальше Дьюи выдвигает некоторые предположения о том, как могла возникнуть эта «культура денег»:

Промышленность и бизнес, работающие ради финансовой прибыли, не представляют собой ничего нового <…> они пришли к нам из далекого прошлого. Однако изобретение машины наделило их силой и масштабом, которых у них никогда не было в прошлом, из которого они происходят <…> мы зависим от нового сочетания машины и денег, а результатом является денежная культура, характерная для нашей цивилизации <…> Из-за стремления соответствовать практикам этой денежной культуры сама идея индивидуализма извращается.

Рассуждение Дьюи можно развить в нескольких направлениях. Если рост рынков, измеряемый доходом, усилил желание получать самую высокую зарплату, что обосновывалось резким увеличением окладов работников на высших позициях, точно так же сокращение ставок налогов для получателей самых высоких доходов — топ-менеджеров, банкиров и инвесторов — стало во времена Рейгана топливом для финансовой мании 1990-х годов, которая еще больше была разогрета снижением налогов при Буше в 2000-х годах[192]. С точки зрения Дьюи, «денежную культуру» во всем мире — от Шанхая до Мюнхена и Кремниевой долины — должна была раззадорить глобализация 1970-1980-х годов, а также информационно-коммуникационная революция 1990-х. Естественно, компании, выросшие до глобальных масштабов, и люди, сделавшие миллиарды, разбудили воображение намного большего числа фирм и людей. Значительные прибыли, полученные на фондовом рынке в 1960-х годах, состояния, сделанные на недружественных поглощениях, финансировавшихся в 1980-х годах фондами прямых инвестиций, и спекулятивная горячка интернет-компаний в 1990-х — все это указывало на возможность огромных и даже бесконечных прибылей.

Вопрос, рассматриваемый в этой главе, — не в том, «является ли жадность благом». Что такое благо, мы обсуждаем в следующей главе. Вопрос в том, помогает ли возросшая тяга к деньгам или богатству объяснить экономический упадок, который наметился в Америке уже в начале 1970-х годов, то есть объяснить замедление роста, более высокую безработицу, снижение удовлетворенности трудом, а также массивные налоговые стимулы, халатность регулирующих организаций и спекулятивное безумие. Ответ положительный. Стремление к богатству конкурирует со стремлением к инновациям, поэтому многие отвернулись от последних. Также инвесторы и менеджеры стали больше интересоваться быстрой прибылью. Финансовый сектор смог значительно нарастить собственные средства, делая огромные ставки в хорошо знакомых сферах — в ипотечном кредитовании и торговле государственными ценными бумагами и иностранными валютами, а также вышел в сферы, ранее ему незнакомые, — в ценные бумаги, обеспеченные активами, и кредитно-дефолтные свопы. Рост производства и инвестиции в него замедлились. Величина материального вознаграждения в финансовом секторе способствовала тому, что все больше способной и талантливой молодежи стремилось работать именно в нем, а не в производственном секторе. Также значительные объемы капитала были перенаправлены из производственного сектора в финансовый. Поскольку эти процессы носили глобальный характер, невозможно было ограничиться только привлечением иностранных сбережений: какую-то часть внутренних производственных инвестиций неизбежно пришлось свернуть.

Нет никаких сомнений в том, что и за желанием судиться по каждому поводу, распространившимся в американском обществе, тоже стоит едва ли не навязчивое стремление к деньгам. Те, кто завидует талантам других, знают, что с этим почти ничего не поделать, но люди, завидующие богатству других, могут воспользоваться подвернувшимися возможностями — или при необходимости подстроить так, чтобы подать против соперников иск. Культура судебного преследования, несомненно, обернулась для инновационной экономики утратой части ее динамизма. У людей, тратящих свое время и силы на судебное преследование друг друга, не остается времени и сил для инноваций. Один предприниматель из Кремниевой долины как-то отметил, что сегодня стартапу нужно столько же юристов, сколько и инженеров.

Многие наблюдатели рассуждали о других источниках изменений в превалирующей культуре современных обществ. Маргарет Тэтчер очень точно подметила, что раньше люди стремились делать что-то, а не просто занимать положение в обществе. В культуре социального статуса или известности люди пытаются вырваться вперед, повысить свое положение, пробиться наверх, но не что-то создать. Содержательные достижения просто не признаются. Эта культура обесценивает моральные качества, которыми обычно обладают люди, достигающие высоких результатов, — упорство, рассудительность, внимательность, и привлекает все внимание к тому, что те же люди могут быть совершенно обычными или даже плохими, то есть к их повседневным привычкам и странностям. Во многих недавно вышедших биографиях известных личностей нередко смакуются промахи и прегрешения главного героя. Примерами могут быть биографии Эдвина Хаббла, Эдварда Хоппера и Альфреда Хичкока. Еще больше подтверждений этому тезису можно найти в недавних биографиях Томаса Джефферсона, которые изображают его так, будто он не был противником рабства, хотя известно, что на самом деле его ненависть к рабству была наиболее заметной характеристикой его публичной жизни. Некоторые авторы уделяют больше внимания обвинениям, а не достижениям, благодаря которым их герои получили признание и стали предметом всеобщего восхищения. Ирония в том, что в рецензиях на кинематографическую биографию Маргарет Тэтчер «Железная леди» указывалось, что фильм посвящен «патологиям ее личной жизни», и при этом совершенно упускалось из виду то, что в фильме была представлена вся ее карьера — со множеством сцен, речей и комментариев о политике, политической экономии и обществе тех времен, в том числе и поразительное замечание самой Тэтчер о желании «сделать что-то».

Однако этос американского общества опустился еще ниже. В последние десятилетия наблюдалось развитие культуры самомнения или самодовольства. Многие ученые, которые в прошлом занимались исследованиями и постоянно придумывали новые идеи, сегодня вознеслись настолько, что лишь проповедуют, вообще не занимаясь наукой. Люди, занятые обзвоном потенциальных клиентов и спамом, вмешиваются в вашу жизнь, словно бы их требования оправдывали подобную бесцеремонность. У девушек-подростков бывают дети, с которыми они обращаются как с домашними питомцами, чтобы подтвердить свою значимость. Растущее чувство самодовольства помогает объяснить постоянно увеличивающиеся социальные расходы, которые, искусственно повышая экономическую независимость людей сверх уровня, обеспечиваемого их частным богатством, приводят к тому, что от работников теперь сложнее ожидать лояльности и увлеченности работой. Завышенные запросы со стороны претендентов на рабочие места затрудняют стартапам поиск сотрудников, которые были бы инициативны, помогали бы другим и готовы были бы работать с сосредоточенностью и рассудительностью, от которых, собственно, и зависит успех. Культура самомнения — еще один фактор распространения сутяжничества, о котором мы уже говорили.

В Америке многие отмечали рост так называемой подростковой культуры. По наблюдениям, склонность идти на риск ничуть не уменьшилась. Подростков нередко влечет риск, и многие сегодняшние финансовые фирмы зачастую «шли ва-банк», ставя на карту само существование компании. Снижение желания экономить — вот что действительно наблюдается, но высокие сбережения в той или иной стране не являются абсолютно необходимым условием для высокой инновационности: сбережения может предоставить какая-то другая страна, либо средства могут быть получены за счет какой-то иной инвестиционной деятельности. Однако для разработки креативных инновационных продуктов нужны предприниматели, готовые посвятить себя процессу, который, сколь бы привлекательным он ни был, окажется под угрозой, если они будут забирать себе деньги, необходимые для проекта. И, к сожалению, все реже можно встретить готовность затянуть пояса на год-два, когда работаешь ради серьезных результатов, хотя именно так обычно поступали взрослые люди в XIX веке. Питер Тиль, венчурный капиталист, занимающийся социальными медиа, в одном из своих интервью, рассказывая о генеральных директорах в только что открывшихся стартапах, заметил, что молодые предприниматели платили самим себе более 100 тысяч долларов в год (потом он, правда, встретил Марка Цукерберга из Facebook, который платил себе очень мало). Кроме того, оригинальность требует желания и способности регулярно и при этом длительное время концентрироваться на каком-то одном деле. Эта способность, похоже, в последние десятилетия тоже почти исчезла. Один преподаватель рассказал Эли Визелю, что в нью-йоркских средних школах больше невозможно преподавать «Юлия Цезаря» Шекспира, поскольку ученикам просто не хватает внимания, чтобы прочитать его. Как нередко отмечалось, у сегодняшних молодых людей в среднем меньше опыта жизни в одиночестве, чем у прошлого поколения. Значительное число людей, которые начинали работать с конца 1940-х годов по середину 1960-х, росли в семьях без братьев и сестер, так что они научились фантазировать и самостоятельно думать. Но потом семьи с одним ребенком стали встречаться реже. Кроме того, люди, у которых может даже быть свободное время на то, чтобы подумать, сегодня больше отвлекаются социальными медиа, то есть «экономикой самоудовлетворения в Интернете». Молодому поколению сегодня нужно постоянно быть на связи — через блоги, электронную почту и Twitter. Это приводит к упадку мысли, который только усиливает конформизм. Все больше людей соглашаются с позициями, которых придерживаются их политическая партия, религия или друзья, но не имеют собственного мнения. Было бы удивительно, если бы этот конформизм не давил на инновации в деловой среде.

Поскольку в американской экономике усилилась роль группы, можно было бы подумать, что поддержка со стороны группы привела к появлению чувства защищенности, позволяющего людям с достаточной уверенностью заниматься инновациями. Однако группа, вероятно, оказала противоположное воздействие — усилив значение сохранения внутригрупповой позиции, измеряемой доходом и профессиональным положением.

Помимо всех этих новых ценностей, произошло возрождение ценностей традиционных, которые тоже сдерживали динамизм. Движение за возврат к семейным ценностям заставило компании дать работникам возможность трудиться дома, что сегодня и делают многие — как мужчины, так и женщины. Оторванность значительной части рабочей силы компании от офисов неизбежно ведет к снижению частоты контактов между сотрудниками, а следовательно, и к снижению инновационности, причем не только удаленных сотрудников, но и работников, продолжающих трудиться в офисах. И это не просто спекуляции. В передовице New York Times описывался тревожный рост числа надомных сотрудников и смелый ход одной из корпораций, Yahoo, и ее нового руководителя Мариссы Майер, которые в прошлом году решили вернуть людей, работавших дома, в офисы[193].

В целом, современные ценности, возможно, остались неизменными — то, что эти питательные элементы богатства и личностного роста не иссякли, имеет большое значение для основной идеи этой книги, согласно которой низовой динамизм и рождающиеся из него внутренние инновации должны быть целью любой страны! Да и традиционные ценности, в общем, не всегда дурны. Общество иногда может совмещать некоторые из своих традиционных ценностей с современными, чтобы выйти на путь динамизма.

Расширение связей между государством и экономикой

Критики государства, как правые, так и левые, отмечали, что государство вышло далеко за пределы своей классической роли, заключавшейся в корректировке провалов рынка и частичном исправлении экономической несправедливости. Политики используют государственную власть для того, чтобы «купить» поддержку избирателей, а политические партии ищут и принимают пожертвования от компаний, профсоюзов, политических фондов и богатых частных лиц в обмен на поддержку их частных интересов. В конкуренции за голоса и средства, необходимые для кампании, некоторые факты экономической неэффективности и несправедливости попросту теряются в суматохе. Никто, однако, не говорил о том, что политизация правительства привела к утрате современной экономикой определенной доли динамизма, даже если статическая неэффективность и несправедливость не выросли.

В той или иной степени корпоративизм существовал всегда, то есть всегда были отношения между государством с одной стороны и капиталом и рабочим классом с другой. Но сегодня можно говорить о заметном расширении связей между государством и бизнесом, причем произошло оно в основном за последнее десятилетие. В шестой главе рассказывалось о корпоративистских процессах в Америке 1930-х годов, когда значительную власть получили профсоюзы. (В частном секторе в послевоенные десятилетия они значительно сжались в результате описанной Чендлером трансформации компаний в системы, управляемые менеджерами высшего и среднего звена вместе с их подчиненными, но потом влияние профсоюзов распространилось в государственном секторе.) Также в шестой главе рассказывалось о новом этапе развития корпоративизма, начавшемся в 1950-х годах, когда мощные компании стали оказывать значительное влияние на правительство. Этот процесс, разворачивавшийся в Америке, был совершенно очевиден для Дуайта Эйзенхауэра, который в своей прощальной президентской речи, прочитанной в 1963 году, говорил о возникновении «военно-промышленного» комплекса.

В последнее время развился, однако, конгрессово-банковский комплекс, совершенно несопоставимый по своим масштабам со всем, что существовало прежде. Казалось бы, правительство должно было настороженно относиться к банкам, поскольку его долг — следить за тем, чтобы они выполняли ограничения и требования регулирующих органов. Однако банки и политические группы вступили в новые отношения, выгодные им обоим. Одно из таких отношений связано с тем, что банки владеют долговыми обязательствами государства. Обычно от банка требуется, чтобы он владел собственными средствами, а не только активами, иначе он может стать неплатежеспособным при малейшем снижении стоимости этих активов, при этом долговые обязательства государства не отличаются особенной надежностью — правительства могут объявлять дефолт без суда по делам о банкротстве, в котором могли бы быть учтены интересы держателей облигаций. Однако в случае с американскими банками требования достаточности капитала не распространялись на долговые обязательства американского государства (а многосторонние соглашения в Банке международных расчетов освобождают все банки от требований достаточности капитала применительно к любым суверенным долгам). Выгода для банков в том, что им не нужно иметь большой уставной капитал. Выгода для правительства в том, что оно продает свои облигации по более высокой цене, то есть получает более низкую процентную ставку, — когда банки используют снижение издержек, связанных с владением долговыми обязательствами государства, чтобы приобрести их еще больше. Правительство, в свою очередь, способно воспользоваться снижением затрат на выплату процентов, чтобы продать больше долговых обязательств, позволяющих финансировать более значительный или более длительный дефицит бюджета. Выигрыш политических партий, получивших возможность брать более дешевые и, соответственно, более крупные кредиты, очевиден: финансовые средства, направленные группой стран в Грецию во время ее бюджетного кризиса 2011–2012 годов, поступили напрямую в банки, державшие долговые обязательства Греции, чтобы подкрепить их готовность и способность держать значительные объемы суверенного долга. Однако общество ничего не выигрывает от того, что банки отдают предпочтение долговым обязательствам государства, поскольку бизнесу становится сложнее осуществлять инвестиции и финансировать инновационные проекты[194]. Вмешательства, препятствующие осуществлению государственного дефолта, не позволяют кредитным рынкам выполнять одну из их функций, а именно — урезать кредит тем странам, которые берут настолько большие займы, что их экономика, а также экономики их торговых и финансовых партнеров дестабилизируются, а в результате вся глобальная экономика теряет устойчивость, что, в свою очередь, сдерживает попытки инноваций, которые и так уже являются достаточно рискованными.

Еще один пример близких отношений государства и банковского сектора связан с ипотечными кредитами. В 1970 году банковский бизнес пополнился двумя финансируемыми государством компаниями, когда конгресс позволил уже существовавшей Федеральной национальной ипотечной ассоциации (Federal National Mortgage Association), известной как Fannie Мае, покупать ипотечные кредиты, не застрахованные другими агентствами, и создал Федеральную корпорацию жилищного ипотечного кредита (Federal Home Loan Mortgage Corporation), известную как Freddie Мае, которая должна была конкурировать с Fannie Мае. Закон, подписанный в 1992 году Джорджем Бушем-старшим, предписывал этим государственным предприятиям распространить финансирование на «доступное жилье» для «семей с низкими и средними доходами». В 1999 году администрация Клинтона затащила Fannie Мае на рынок субстандартных ипотек, обязав корпорацию упростить требования для получения кредита субстандартными заемщиками. В том же году конгресс обязал оба этих государственных предприятия покупать 30 % ипотечных кредитов на новое жилье, а банки вынудили выкупать у государственных компаний ценные бумаги, обеспеченные ипотечными кредитами. К 2006 году Fannie Мае и Freddie Мае приобрели ипотек на 2 триллиона долларов, что составляло седьмую часть годового ВВП. Роль, которую сыграло в этой истории правительство, не позволяет в полной мере объяснить размах спекулятивного бума в сфере жилой недвижимости: невыплаты по кредитам на дорогие дома в 2008 году случались с такой же частотой, как и на дешевые. Участие государства не позволяет в полной мере объяснить и то, почему цены на жилую недвижимость выросли на 60 %, прежде чем упасть до минимума: свою роль должно было сыграть спекулятивное возбуждение, поскольку для увеличения строительства на 30 %, видимо, такой рост цен был не нужен.

Все эти финансовые отношения — лишь верхушка айсберга, то есть корпоративистского комплекса, образованного государством и частным сектором. На его масштабы указывал неумолимый рост регулирования, о котором мы говорили в седьмой и девятой главах. Данные из доклада Unified Agenda говорят о том, что в период с 1997 по 2006 год ежегодно создавалось примерно по 80 новых «важных» правил (каждое из которых стоило по меньшей мере 100 миллионов долларов в год)[195]. В 2007 году количество этих новых правил начало резко расти и в 2011 году достигло 150. И это весьма зловещая тенденция. Постепенное добавление новых правил начиная с 1996 года, вероятно, уже оказало заметное влияние на инвестиции и интерес к инновации. Стартапам теперь нужно все больше и больше юристов, чтобы пробраться через все более густой лес норм и правил.

Схожие процессы происходили и в сфере патентного и авторского права. В 1704 году, когда литературные произведения, заказываемые государями и аристократией, больше не могли утолить жажду читателей, Даниель Дефо, романист, экономист и известный в те времена защитник интеллектуальной собственности, жаловался на то, что литературные работы копировали так быстро, что никто не мог заработать на сочинительстве, что представлялось очевидным провалом рынка. Первые меры по защите авторского права в Англии были введены Статутом королевы Анны 1709 года. Парламент к тому времени уже ввел защиту патентов Статутом о монополиях 1623 года, принятым при правлении Якова I. В этот ранний период защита патентов наверняка способствовала созданию новых методов и продуктов, а не препятствовала им, устрашая отчислениями, которые придется выплатить другим, и юридическими издержками, связанными с исками по нарушению патентов. (Перед первыми держателями патентов были открыты все пути.) Но теперь экономика забита патентами. В высокотехнологичных отраслях действующих патентов так много, что создателю нового метода может понадобиться столько же юристов, сколько и инженеров. В фармацевтической отрасли избыточная защита патентов приводит к многочисленным судебным искам и росту цен на продукцию[196]. Защита авторского права только недавно стала предметом для споров. Отрасли, в которых производятся литературные и художественные продукты, видимо, не так загружены защищаемыми авторскими правами, которые могли бы отпугнуть многих активных писателей, художников и дизайнеров. Однако важно помнить о том, что, чем важнее инновация, тем шире ее применение. Принятый конгрессом в 1998 году Акт Сонни Боно, увеличивающий охрану авторского права на 20 лет, — на срок жизни автора плюс еще на 60 лет, — препятствует более широкому использованию творений Уолта Диснея или выступлений, права на которые принадлежат звукозаписывающим компаниям. Срок действия авторского права порой препятствует появлению инноваций, которые могли бы опираться на продукты Диснея и EMI. У членов конгресса есть личная заинтересованность в увеличении сроков действия авторского права и патентов, поскольку они, видимо, рассчитывают получить свою долю в огромных прибылях меньшинства, не обращая внимания на издержки для всех остальных членов общества.

Отрасли, в которых правительство было важным регулятором или защитником, в силу своих близких контактов с ним особенно часто начинают стремиться к еще большей государственной поддержке. Как писал Луиджи Зингалес, бизнес ухватился за «новую возможность — использовать политические влияние не только для того, чтобы снижать государственное влияние, но и для того, чтобы поставить его на службу компаниям»[197]. Эта цитата прекрасно резюмирует то, каким именно образом корпоративизм пустил метастазы, разросшиеся в густую сеть взаимовыгодных отношений между частным сектором и государственным, то есть в систему, которая по сути является параллельной экономикой. Защитники этой системы называют ее промышленной политикой, а критики — корпоративным протекционизмом.

Сами по себе субсидии не являются чем-то дурным. Однако субсидии отраслям (включая и сельское хозяйство), то есть гранты, ссуды, гарантии и налоговые льготы, часто выдаются за поправки, вносимые в направление развития рыночной экономики, в то время как их подлинная функция — одаривать сторонников законодателей и их приближенных. И дары эти велики: расходы на корпоративный протекционизм достигли 92 миллиардов долларов в 2006 налоговом году. Как можно было предположить, часть программ, пользовавшихся немалыми субсидиями, обернулась катастрофическими убытками: Supersonic Transport и Synthetic Fuels Corporation в 1970-х годах, этаноловые субсидии в 1990-х годах и Fannie Мае с Freddie Мае в последние пять лет. Конечно, у многих компаний, в том числе и голливудских студий, тоже бывали провалы. Проблема в том, что субсидии отдают инновации на откуп политикам, у которых нет специальных знаний, и уводят их из частной сферы, где суждения принимаются изобретателями, предпринимателями, финансистами и маркетологами, которые сами должны решать, о чем именно стоит подумать и что именно следует развивать.

Связи между частным и государственным сектором, хотя и являются повсеместными, в отдельных целевых отраслях играют особенно важную роль. В последние годы внимание привлекает контроль государства над сферами образования и здравоохранения. Этот контроль уже невозможно описать через определенное число нормативных актов, защитных мер и субсидий: он стал органическим, поскольку осуществляется на всех уровнях. В недавней статье Арнольда Клинга и Ника Шульца подобный государственный контроль описывается следующим образом:

…здравоохранение и образование все больше становятся отраслями, где доминирует государство. И это доминирование приводит к двум пагубным последствиям, которые лишь усугубляют изменения в двух этих сферах: государственное влияние искусственно повышает спрос одновременно на здравоохранение и образование (значительно субсидируя их) и при этом делает эти отрасли менее эффективными, чем они были бы в противном случае (защищая их от рыночных сил)[198].

Эффективность — это не единственный параметр, испытывающий отрицательное влияние. Были заблокированы также и некоторые другие направления инноваций. Сегодня мало возможностей для выхода в сферу частных школ и колледжей, а также частных больниц, которые были в авангарде развития американского образования и медицины в XX веке; врачи почти не имеют возможности отступить от стандартных процедур, а учителя — опробовать новые курсы и методы преподавания.

Недостатки можно найти практически в любом действии политиков — некую «латентную функцию», выдаваемую за заботу о людях. Мы забываем о том, что большинство норм, защитных мер и эффективных национализаций несут как выгоды, так и издержки, иначе их сложно было бы обосновать. Поэтому следует спросить: как дорого корпоративистский тренд обходится динамизму? К счастью, распространение подобных корпоративистских отношений в экономике, если оно столь глубоко и всепроникающе, как говорилось выше, должно оставлять различные следы. Мы знаем, что корпоративистским правительствам удобнее работать с отраслью, в которой есть лишь несколько гигантских корпораций, а не множество мелких предприятий: в таком случае у правительства просто есть телефонные номера этих корпоративных гигантов. И есть данные, которые подтверждают сильнейший рост концентрации производства в американской экономике, происходивший на протяжении последних шести десятилетий. В финансовом секторе большие банки превратились в огромных монстров, а число мелких банков существенно сократилось. В нефинансовом секторе экономическая деятельность также в немалой степени сместилась от мелких или средних предприятий (от которых в основном как раз и зависят инновации) к крупным корпорациям, о чем свидетельствуют официальные данные, собранные в 2011 году Джоном Фостером, Робертом Макчесни и Джамилем Джонной[199]. Валовая прибыль 200 крупнейших корпораций, выраженная как процент от валовой прибыли экономики в целом, выросла с 15 % в начале 1950-х годов до 26 % в середине 1960-х годов, и на этом уровне она колебалась вплоть до 1966 года; затем она резко выросла до 30 % в 2004–2008 годы. (Примерно то же самое можно сказать о выручке.) Доля рынка четырех крупнейших фирм в отобранных отраслях розничной торговли — при грубой оценке — удвоилась в 1992–2007 годах, достигнув поразительного уровня — 71 % в книжных магазинах и 73 % в магазинах, торгующих компьютерной техникой и программным обеспечением, а также в универсальных магазинах. В силу государственных нормативов и профсоюзных правил сегодня часто приходится сталкиваться с задержками при начале и завершении строительства городских офисных зданий, причем эти задержки могут быть настолько велики, что некоторые новые идеи успевают устареть.

Кроме того, если крупные компании, распространившиеся за последнюю пару десятилетий, относительно надежны, поскольку их поразительный и непредсказуемый рост остался в прошлом, нам нужно найти данные, указывающие на то, что все большая часть экономики, то есть компаний и отраслей, складывается из зон стабильности, в которых мало людей увольняется и мало нанимается, а между этими зонами зажаты немногочисленные и постоянно сжимающиеся территории развития (например, стартапы), роста (успешные стартапы) или сокращения (провалившиеся стартапы). Неудивительно, что в 1989–2007 годы мы обнаруживаем понижательную тенденцию в сокращении рабочих мест, ведь все больше рабочих трудятся на надежных местах в давно сложившихся больших компаниях (см. рис. 10.1).

Похоже, что скоро экономика просто застынет! В тот же самый период обнаруживается и понижательная тенденция в создании рабочих мест, поскольку все меньше трудоспособного населения приходит работать в стартапы, растущие или проваливающиеся компании, а также уходит из них[200]. Короче говоря, экономика демонстрирует постоянное снижение текучести рабочей силы, что является одним из достаточно надежных признаков упадка жизненных сил экономики и снижения экономического динамизма.

Перечисленные выше формы деятельности государства свидетельствуют о вырождении роли государства в поддержке процветания людей и их достижений. С 1830-х по 1930-е годы инициативы и вмешательства федерального правительства определялись классическим интересом к ресурсам и производительности — отсюда каналы, Луизианская покупка, трансконтинентальная железная дорога, государственные школы и т. д.; позднее внимание распространилось также на злоупотребления в бизнесе, и тогда государство взяло на себя заботу о защите рабочих, кредиторов и инвесторов. Ни о каких инициативах или вмешательстве, касающихся направленности и стабильности потребления, таких как программы социального страхования, которые дополняли бы уже имевшееся частное страхование, речи не шло. Когда во времена Бисмарка возродилась корпоративистская идея правления, ситуация начала меняться. К концу 1940-х годов в Америке, Британии и других странах были созданы системы выплат, подпадавшие под категорию социального страхования: пенсионное страхование и страхование на случай нетрудоспособности («социальное обеспечение», или Social Security, в США), медицинское страхование (Medicare в США), а также менее крупные программы, вроде страхования на случай безработицы. К концу 1960-х годов распространение получили меры социальной поддержки: медицинская (Medicaid в США) и продовольственная (талоны) помощь бедным, социальное жилье. «Социальная модель», принятая в Европе, привела к системе здравоохранения, основанной на государственных больницах и работающих на государство врачах, тогда как в американской модели в результате программ, которые регулировали услуги, определяли цены и оплачивали работу частных врачей и больниц, произошла полная корпоративизация здравоохранения. Теперь все это приобрело чрезмерные и запутанные формы.

Немногие осознают масштаб этих социальных программ. В своих социальных расходах Америка 1980-х годов действительно заметно отставала от Европы: к 1990 году социальные расходы государства в 21 стране Европейского союза составляли 20,5 % ВВП; в США эта величина достигала 13,5 %. Но постепенно США стали наверстывать свое отставание от Европы, тогда как Германия и Швеция, напротив, в 2003–2007 годы сокращали расходы: к 2000 году расходы в ЕС составляли 21,5 %, а в США — 14,5 %. К 2007 году показатель ЕС равнялся 22 %, тогда как США достигли 16,2 %. (Цифры на 2012 год в обоих случаях выше — 24,1 % и 19,5 % соответственно, что связано с выплатой пособий по безработице.) Сегодня уровень социальных выплат в Америке достаточно велик, чтобы заставить обратить на себя внимание. Он приближается к одной четверти располагаемого дохода, то есть он очень близок к доле дивидендов, доходов по процентам, доходов от собственности и земельной ренты. Следовательно, доходы, получаемые американцами от того, что можно назвать социальным богатством, сравнимы с доходами, получаемыми ими от своего частного богатства. Кроме того, немногие социальные выплаты облагаются налогами, в отличие от всех доходов от частного богатства.

В Америке, как и во Франции, социальные расходы скоро превратятся в настоящую гору, и то же самое с некоторыми поправками можно сказать о паре других стран. Большое число беби-бумеров, которые завершают свою трудовую деятельность, вскоре существенно пополнят число получателей программы социального обеспечения и медицинской помощи для пожилого населения, когда выйдут на пенсию. При этом заместить беби-бумеров в рабочей силе будет некому. Так что рано или поздно придется увеличивать налоги для финансирования социальных программ, когда «дискреционные» расходы уже нельзя будет урезать. Следовательно, величина располагаемого дохода уменьшится. А мир пособий и выплат практически поглотит мир труда. Расчеты нью-йоркского экономиста и специалиста по финансам Мэри Микер показывают, что текущая дисконтированная стоимость американских социальных выплат по состоянию на конец 2010 года составила 66 триллионов долларов — эта сумма равняется 569 % располагаемого дохода американцев и превышает американский государственный долг примерно на ю триллионов. Этот уровень социального богатства превышает частное богатство американцев. (По официальным данным, чистое богатство домохозяйств на середину 2011 года составляло всего 6о триллионов долларов, то есть 517 % располагаемого дохода: активы составляли 74 триллиона, а пассивы — 14 триллионов.) Следовательно, система социального обеспечения в Америке, хотя обычно она считается бледной копией европейской социальной модели, на деле является настоящим колоссом.

Согласно одной из теорий, пытающихся объяснить это бурное развитие, законодатели ввели столь масштабные социальные выплаты потому, что полагали, будто экономика «перерастет» их прежде, чем дефицитное финансирование станет слишком обременительным, но эту посылку, поскольку конца Великому замедлению не видно, теперь можно считать большой ошибкой. Ричард Рэвитч, сторонник активных политических реформ как в городском управлении, так и в правительствах штатов, сказал:

Политика в США всегда сводилась к тому, что люди избирались на посты, обещая избирателям новые выплаты. Но вдруг случилось так, что мы больше не можем позволить себе выплачивать <…> все те пособия, которые у нас теперь есть <…> хотя мы сами обязали себя платить их[201].

Однако большинство социальных выплат было просчитано. Даже в последние ю лет были введены новые пособия, затраты на которые могли покрываться позднее или начинаться с небольших сумм, так что необходимости в увеличении налогов не было. Росту колосса способствовало то, что он пользовался поддержкой обеих партий от Никсона до Буша. Закон 2003 года, подписанный президентом Бушем-младшим, расширял действие Medicare с больничных счетов на лекарства, что означало моментальное увеличение текущей стоимости выплачиваемых социальных пособий на несколько триллионов долларов, и он получил поддержку как демократов, так и республиканцев. Многие республиканские законодатели, понимавшие, что в рейгановские годы к партии присоединился рабочий класс, вынуждены были скрывать свое отвращение к социальным программам. Демократическая партия, среди членов которой много людей из среднего класса, желающих по возможности перенять европейскую социальную модель, не сопротивлялась социальным пособиям.

Традиционные ценности оказали более значительное влияние на политику как республиканцев, так и демократов. Хорошо известно, что республиканцы не любят использовать государственные полномочия в области налогообложения для перераспределения средств — от граждан страны иностранцам, от прибыли к заработной плате и даже от людей, получающих высокие доходы, к малоимущим. Согласно их представлениям доходы должны идти на удовлетворение интересов всего общества. Однако с 1970-х годов республиканцы, начиная с Ричарда Никсона и заканчивая Джорджем Бушем-младшим, интерпретировали различные государственные пособия — в том числе социальные программы страхования, субсидированные ипотечные кредиты и образовательные кредиты для среднего класса — так, словно они отвечали интересам общества в целом.

Согласно другой теории, рост социальных расходов естественным образом вытекал из роста доходов людей («закон Вагнера»). Но в 1973–2007 годы рост доходов был медленнее, чем в предшествующие послевоенные десятилетия. Другая теория рассматривает возникновение этой надстройки социальных программ и появление гигантских корпораций в качестве нормального явления, присущего развитию организаций. Последние ищут ресурсы, благодаря которым достигают своих целей, а затем вырастают еще больше, чтобы иметь возможность максимально продлить срок своего существования. Когда традиционные ограничения государственной деятельности были сняты, рост государственных служб стал неизбежным.

Этот колосс имел важные следствия, которые не ограничивались забвением альтернативных государственных программ, в частности тех, что касались инфраструктуры страны или рабочих мест и заработной платы работающих бедняков. Влияние связанных с потреблением выплат (и государственного потребления в целом) на участие населения в экономике давным-давно описано классической экономической теорией государственных финансов. Логика такова: более высокая ставка налога, которым облагается доход и который необходим для оплаты пособий, создает отрицательные стимулы к труду. (Экономия на том, что государство предоставляет какие-то вещи бесплатно, позволяет компенсировать налог, но, если работать немного меньше, можно снизить причитающийся налог, продолжая получать выплаты в прежнем объеме.)

Однако два других примера связи между социальными выплатами и занятостью работают независимо от налоговых ставок. Вспомним, что возрастающее богатство приводит к «эффекту богатства», то есть снижает долю работающих и, соответственно, предложение рабочей силы, а потому уменьшает занятость; конечно, прирост в заработной плате после уплаты налогов (или в «чистой заработной плате»), предлагаемой работодателями, может привести и к противоположному эффекту, привлекая людей в экономику и, следовательно, увеличивая занятость. Значение (во многих моделях) имеет отношение чистой заработной платы к богатству, поскольку одинаковые в процентном выражении прирост заработной платы и увеличение богатства уравновешивают друг друга. Это отношение резко взмыло вверх в период с начала 1950-х годов по 1965–1975 годы в результате возобновления быстрого роста производительности труда в 1950-е и 1960-е годы, чем в основном и объясняются максимальные уровни занятости, достигнутые в 1960-х годах (см. рис. 10.2).

Отношение снизилось после того, как Великое замедление производительности привело к замедлению роста заработной платы, что в какой-то мере объясняет относительно низкую занятость на протяжении почти всего периода с 1979 по 2008 год (1995–1996 годы с нормальной занятостью полностью соответствуют нормальному уровню отношения заработной платы к богатству; сильные колебания в конце 1990-х годов и в середине 2000-х годов объясняются интернет-бумом и строительным бумом). Но если мы добавим в отношение заработной платы и богатства еще и социальное «богатство», значительно увеличив знаменатель, мы сможем объяснить примерно половину различия между высокими уровнями занятости в послекризисные 2011–2012 годы, когда бум уже завершился, и уровнем в 1995–1996 годы.

Другой пример связи между социальными выплатами и занятостью касается спроса на труд. Если правительство финансирует будущий взрывной рост социальных выплат в основном за счет увеличения государственного долга и последующего увеличения налогов для обслуживания этого долга (именно так работают государственные финансы), результатом будет ожидание роста процентных ставок в будущем и даже в настоящем, а также, возможно, увеличение в какой-то момент ставок налогов для бизнеса. Даже сегодня, когда обладатели сбережений готовы ссужать средства по низким процентным ставкам, поскольку они уже не ждут резкого прироста потребления в будущем, эти ожидания могут сказываться на биржевых котировках и оценке деловых активов, которую должны производить компании, — оценке заводов, сотрудников и иностранных потребителей[202].

Это влияние на занятость, оказываемое новыми социальными выплатами, зависит от того, что можно с равным успехом назвать как «греческой», так и «американской болезнью». «Здравый» ответ со стороны налогово-бюджетной политики заключался бы в объявлении периода увеличения поступлений, который ведет к сокращению государственного долга, уменьшающему частное богатство людей на ту величину, на которую новые социальные выплаты увеличивают их социальное богатство. Таким образом, правительство могло бы «нейтрализовать» влияние богатства на занятость, что впервые было предложено в работе Фелпса «Налоговая нейтральность по отношению к экономическому росту». Однако при президенте Джордже Буше-младшем правительство, согласившись в 2001 и 2003 году провести снижение налогов, двинулось в другом направлении. В своей колонке «Неубедительные аргументы в пользу снижения налогов», вышедшей в феврале 2001 года, автор этих строк высказал возражение:

Снижение налогов будет иметь тяжелые последствия — либо в виде сокращения государственных услуг, либо в виде еще большего увеличения государственного долга <…> Поэтому идея снижения налогов уязвима для критики. Так, хотя сокращение налогов, проведенное Бушем, будет постоянным, его эффективность [в увеличении предложения рабочей силы] — постоянной не будет. Со временем стимулирующее влияние будет постепенно ослабевать, а структурное повышение занятости исчезнет, когда рабочие и менеджеры станут богаче благодаря более высокой заработной плате после уплаты налогов <…> Если не произойдет сокращения государственных услуг, ставки налогов рано или поздно придется увеличить, чтобы справиться с возросшим государственным долгом. [И], насколько нам известно, ситуация в стране в будущем может с равной степенью вероятности измениться как в лучшую, так и в худшую сторону <…> Экономическая политика Буша поворачивается спиной к традиционному для американцев желанию передать следующему поколению страну в состоянии, лучшем, чем то, в котором они ее получили. В [1950-х годах и] 1960-х годах это стремление к улучшению выражалось в политике достаточно высоких налоговых ставок, позволяющих оплачивать государственный долг и готовить <…> возможность резкого сокращения налоговых ставок в будущем. Крен Вашингтона в сторону значительного сокращения налогов и даже к большому увеличению расходов выглядит глубинным и достаточно тревожным сдвигом в экономической философии.

Конечно, нет ничего удивительного в том, что законодатели позволяют налогам отставать от социальных выплат. Если бы при введении нового социального пособия им пришлось слишком сильно повысить налоги, такое пособие, вероятно, не получило бы достаточного числа голосов и просто не было бы принято. Снижая налоги, они как будто показывают, что, по мнению экспертов, будущее увеличение налогов не является чем-то необходимым: так может объясняться низкое налогообложение.

Здесь, наконец, в игру вступают инновации. Мы уже отмечали то, что колосс социальных расходов уменьшает роль рынка, ослабляя стимулы людей к тому, чтобы больше зарабатывать; это происходит вследствие более высоких ставок налогов (без увеличения богатства) либо создания большего богатства (с небольшим увеличением налога или без оного). Это, в свою очередь, ослабляет стимулы рыночных предприятий к инновационной деятельности. Как сказал бы Смит, уровень инноваций ограничивается размером рынка. Если, например, каждый работает 30 часов в неделю, а не 40, запас инноваций будет расти медленнее, так же, как и основной капитал.

Побочным результатом значительного увеличения деятельности и размера государственного сектора в Америке стала потребность в более высоких налогах. Похоже, был заключен политический договор, согласно которому верхняя половина получателей дохода предлагает бедным следующее: «мы возьмем на себя вашу часть налогов, если вы согласитесь с тем, что мы будем решать за вас, какое именно образование вы будете получать, какова будет ваша доля в государственных программах и т. д.». Результатом является неприятие государственных расходов на образование и инфраструктуру: с какой стати семья налогоплательщиков будет поддерживать детское музыкальное образование, если налогоплательщикам надо платить за своих двух детей и детей семьи, которая не платит налоги? В действительности, нижняя половина соглашается с урезанным государственным сектором в обмен на сокращение, пусть и иллюзорное, неравенства в полученных доходах.

Учитывая эти негативные изменения в институтах, ценностях и экономической политике, нет ничего удивительного в том, что Америка демонстрирует признаки серьезного снижения экономического динамизма, а потому — большую часть времени — и итоговых инноваций. Хотя уровень инноваций колеблется, с начала 1970-х годов почти во всем деловом секторе он почти всегда снижался. В условиях возрождения антимодернистских ценностей и программ не вызывает удивления и то, что нижние сегменты работающего населения, у которых современные ценности были развиты слабо, а отставание было значительным, серьезно пострадали от весьма болезненного (в сравнении с другими) снижения различных видов вознаграждения и замедления вертикальной мобильности.

Вторая трансформация

Теперь, когда мы подошли к завершению нашего повествования и к кульминации всей книги, полезно напомнить основные наблюдения и полученные нами выводы.

Перемены, произошедшие в 1970–2000 годах в работе американской экономики, а еще раньше — в большинстве других крупных анклавов современного капитализма, то есть в Британии, Франции и Германии, имеют судьбоносное значение. Это преобразование американской экономики представляет собой Вторую трансформацию, наступившую через полтора века после Великой трансформации 1820–1930 годов, создавшей современный капитализм. Первая инкарнация современного капитализма не требовала полного невмешательства со стороны государства. Она могла действовать — и на самом деле действовала — вместе с активными правительствами, которые принимали решение о покупке новых земель или о капитальном строительстве (на средства потребителей или независимо от них), а также определяли, позволят ли налоги повысить поступления, необходимые для работы государства. Эта современная версия капитализма смогла ввести субсидии для работников с низкой заработной платой, чтобы компании смогли привлекать их в больших количествах, не ослабляя при этом модернистский дух. Но хотя в политической сфере правительство принимало основные политические решения, существовала и частная сфера, в которой окончательные решения принимались частными лицами. Обладатели состояний — капиталисты — судили о том, как лучше инвестировать свое богатство, опираясь на новые идеи бизнесменов с богатым воображением и на плоды трудов изобретательных предпринимателей. Современный капитализм одержал победу, когда в 1800 году он приобрел впечатляющие способности к эндогенным инновациям, свойственные только ему. Те немногие общества, которые хотели и могли внедрить эту современную капиталистическую систему, достигли небывалого процветания, значительной удовлетворенности трудом, производительности, ставшей настоящим чудом света, а также впервые в истории человечества смогли положить конец массовым лишениям.

Вторая трансформация внедрила в американскую экономику корпоративизм — в его скрытой, но при этом вполне четкой форме. Современный капитализм был обнесен кордоном (так, здравоохранение и образование являются сегодня в определенной мере закрытыми зонами), и там, где он еще сохраняется, на него наложены ограничения. Эта система не такая примитивная и топорная, как у Бисмарка или Муссолини. Но ее политическая природа похожа: в ней не проводится граница между государством и рынком, в результате чего возникает параллельная экономика, которая конкурирует с рыночной экономикой и является дополнительным источником риска, отпугивающим инновации. Менеджериальное корпоративистское государство взяло на себя ответственность за множество вещей, начиная с доходов среднего класса или, скажем, прибыльности крупных предприятий и заканчивая промышленным прогрессом. Сторонники корпоративизма, как и коммунисты до них, решили, что всех их желанных целей можно достичь, ничего за это не заплатив.

Экономические показатели стран, которые еще недавно считались образцами современного капитализма, в последнее время были катастрофическими. Однако виноваты в этом не неизбежные недостатки современного капитализма, какую бы форму он не принимал — хорошо отлаженную или никем не регулируемую. Вина лежит на новом корпоративизме:

Новый корпоративизм душит динамизм, который является залогом наличия захватывающей работы, большего экономического роста, ббльших возможностей и вовлеченности в экономику. Корпоративизм поддерживает давно впавшие в спячку, неэкономные, непроизводительные, но при этом обладающие хорошими связями фирмы, нанося ущерб динамичным новичкам и аутсайдерам; преследует такие цели, как потребление, социальное страхование и спасение компаний и отраслей, пренебрегая возможностями поиска, творчества и исследования. Сегодня авиакомпании, автопроизводители, сельскохозяйственные компании, средства массовой информации, инвестиционные банки и многие другие в какой-то момент были признаны слишком важными, чтобы предоставить свободному рынку решать их судьбу, а потому они стали получать помощь, прикрывающуюся соображениями «общего блага».

Издержки корпоративизма мы видим повсюду: дисфункциональные корпорации, которые выживают, несмотря на то что, как правило, не могут удовлетворить своих клиентов; упадочные экономики с низким ростом производства; дефицит увлекательного труда; редкие возможности для молодежи; банкротство правительств, вызванное их попытками как-то сгладить эти проблемы; и все большая концентрация богатства в руках тех, чьи связи позволяют им всегда оставаться в выигрыше от корпоративистской сделки[203].

Трагедия в том, что во многих частях света, особенно в Северной Африке, эту систему называют капитализмом, поскольку капитал в ней находится в основном в частной собственности, хотя система в целом управляется политической властью — союзом руководителей государства и лидеров поддерживаемых государством корпораций, которые обычно являются выходцами из одних и тех же элитарных кругов, а не частным капиталом в смысле безличных и недружественных капиталистов, занятых жестокой конкуренцией и старающихся получить прибыль раньше других, то есть «капиталом» в смысле Маркса. С немалым цинизмом выгодополучатели и защитники корпоративистской системы в Америке, Британии и континентальных странах Западной Европы возлагают вину за все недавние провалы на «безответственность» и «недостаточное регулирование», предполагая, что «будущее капитализма» зависит от большего надзора и регулирования, то есть от еще большего корпоративизма.

Все имеющиеся количественные данные, показывающие расширение связей между правительством и обществом, то есть между государством и индивидом, не позволяют установить, насколько корпорации, банки и отдельные лица являются двигателями новой системы и в какой мере импульс исходит от политиков. В документальном фильме «Грабеж: кто украл американскую мечту?» корпорации и банки преподносятся в качестве единственных инициаторов этого процесса:

В 1978 году судья Верховного суда Льюис Пауэлл <…> навязал американским корпорациям более значительную роль в определении политики и законов <…> Одновременно он успешно отстаивал в Верховном суде право корпораций финансировать политические партии… С 1994 года действовало Северо-Американское соглашение о свободной торговле [NAFTA], которое подталкивало к аутсорсингу дешевой рабочей силы; в 1999 году были отменены отдельные положения закона Гласса-Стиголла, согласно которому коммерческие банки не могли заниматься инвестиционной деятельностью; в 2000 году был принят Закон о модернизации товарных фьючерсов, который дерегулировал внебиржевые деривативы, — всем этим финансовым институтам предоставлялась полная свобода действий. Безумие дерегулирования было поддержано обеими основными партиями[204].

Эти обвинения оторваны от контекста. Ничего не говорится, например, о том, что Верховный суд просто распространил на корпорации те права, которые давно уже — вполне в духе корпоративизма — были предоставлены профсоюзам, и никто на это не жаловался. NAFTA было шагом к свободной торговле, получившим поддержку многих американцев и европейцев. Также не упоминается, что при легализации внебиржевых деривативов Америка просто пыталась угнаться за структурированными финансовыми продуктами, изобретенными в Италии и проанализированными французскими математиками. Не говорится и о том, что именно американское правительство затянуло банки в субстандартную недвижимость, вместо того чтобы сосредоточиться на инновациях и финансировании государственного дефицита; именно государство увлекло людей идеями потребления и досуга, которые были им не по карману.

Но все это вряд ли имеет значение. Даже если акционеры, кредиторы и собственники состояний в целом обладают сегодня большей политической властью, чем в гэлбрейтовскую эпоху 1950-1960-х годов, взрывной рост корпоративного протекционизма, регулирования и дерегулирования, а также море социального страхования — все это зависело от желания или готовности чиновников и законодателей защищать близкие им интересы, потворствуя отдельным заинтересованным группам в обмен на электоральную и финансовую поддержку. Это система взаимосвязанных частей: корпоративистская система, переходящая от трипартизма, включающего правительство, организованный бизнес и организованную рабочую силу, к бипартизму, в котором рабочий класс лишается части своих связей. Однако систему в конечном счете движет экономико-политическая культура самодовольства и закулисных сделок. Иногда рабочий класс выигрывает, а бизнес проигрывает, а иногда наоборот.

Успех современной экономики в период с середины XIX века по начало 1970-х годов привел к такому воодушевлению, которого не знали предшествующие тысячелетия. Это был триумф современной морали и духа витализма, к которому примешивался античный материализм. Но со временем политики начали пытаться подчинить себе современную экономику, ее культура стала разлагаться, а управленцы попросту ее предали. Хотя миром, как говорил Кейнс, «правят идеи», современный капитализм был новой идеей, которую пока еще мало кто понимал: его этические основания и моральный фундамент не были в достаточной мере развиты. Корпоративизм же был старой идеей, более удобной для многих. Поэтому конкуренция идей в этом столетии не обязательно завершится так же, как и в прошлом. Нам следовало бы знать, что после поразительного развития, длившегося более 100 лет, современный капитализм может ослабеть и оказаться в опасности.

Если мы намерены начать реформу, нам следует на этот раз четко и ясно изложить наши ценности и цели — объяснить, какие карьеры и какая экономическая жизнь наиболее привлекательны, какой тип экономики способен поддерживать хорошую жизнь и как он может обеспечить всеобщую справедливость.

Глава 11 Хорошая жизнь: Аристотель и современность

Нельзя отрицать, что применение творческой силы, свободная творческая деятельность — это и есть подлинная функция человека. Это было доказано тем, что в ней человек находит свое истинное счастье. Но также нельзя отрицать и то, что люди могут приобщаться к этой свободной творческой деятельности не только благодаря созданию великих произведений литературы или искусства; если бы это было не так, подлинного счастья человечества были бы лишены все, кроме небольшой горстки людей.

Мэтью Арнольд. Функция критики

Однажды, когда пройдет не так уж много времени, вы постепенно повзрослеете и разбредетесь кто куда <…> Ваше время ограниченно, так что не тратьте его на то, чтобы жить жизнью кого-то другого. Не попадайтесь в капканы догмы, не живите мыслями других людей. Не позволяйте шуму чужих мнений заслонить ваш внутренний голос, заглушить ваше сердце и интуицию. Каким-то образом они уже знают, чем вы действительно хотите стать.

Стив Джобс. Напутственная речь в Стэнфордском университете

Сторонники корпоративизма (в том числе нового) всегда мыслили в материалистических категориях, рассуждая о неэффективности производства, растратной безработице и дорогостоящих флуктуациях. Обычные защитники капитализма рассуждали точно так же. Корпоративисты доказывали, что по всем этим показателям корпоративистская система превосходит систему современного капитализма. Они говорили, что их система в целом достигает большей производительности, меньшей траты ресурсов из-за безработицы, а благодаря защите труда — большей стабильности в благосостоянии, заработной плате и занятости частных лиц. В действительности, все эти показатели эффективности относительно хорошо работающих корпоративистских экономик в лучшем случае сопоставимы с показателями относительно хорошо работающих современно-капиталистических экономик последних десятилетий XX столетия. Чтобы выбрать из этих двух систем, мы должны отстраниться от материалистической точки зрения классической политической экономии. В этой книге, когда мы возносили хвалы современному капитализму, обычно говорилось о его нематериальных выгодах: водоворот интересных задач, удовольствие испытания и исследования, дрожь успеха. Образцовые варианты хорошо работающего современного капитализма дают своим участникам возможность вести достаточно состоятельную жизнь, ориентированную на самовыражение и личностное развитие. Корпоративизм в таком случае может рассматриваться в качестве мрачного учения, которое, защищая людей друг от друга, подавляло бы их творческое начало, мешало инициативе и наказывало за нонконформизм.

Вознаграждение, которое способна приносить хорошо работающая современная экономика, обусловлено не чем иным, как ее выраженным динамизмом. Увлеченность процессом сама является наградой, состоящей в психологическом переживании возбужденности, во встрече с новыми задачами, в возможности опробовать новое и в волнующем погружении в неизвестность. Разумеется, существуют и побочные последствия — скоротечность работы, неустойчивость прибыли, вероятность провала отдельных проектов и даже полного краха, наконец, возможность стать жертвой мошенничества или надувательства. Эти выгоды и риски — плюсы и минусы современной экономики.

Современные корпоративисты могут сказать, что их система также порождает хорошие чувства и формы опыта — солидарность, безопасность и согласие в промышленности. Они постоянно указывают на то, что это базовые качества хорошего общества. Следовательно, необходимо разобраться со значением для человека выгод и рисков современной экономики, оценить их, чтобы понять, можно ли стремиться к этой экономике и насколько она привлекательна в сравнении с корпоративистской или какой-либо иной экономикой. (Некоторые авторы — например, многие марксисты, хотя и не сам Маркс, — утверждали, что, нематериальные факторы большой роли не играют.) Нельзя оправдать хорошо функционирующий современный капитализм, если люди не хотят того, что он способен им предложить. Так что существуют фундаментальные вопросы, которые логически предшествуют вопросам о том, что можно сделать и что стоит делать в Америке, чтобы остановить спад динамизма. С этими вопросами, скорее всего, связано падение удовлетворенности трудом и другие недавно обнаруженные изъяны, и они важнее проблем тонкой настройки, к каковым относятся, например, банковская реформа или шкала подоходного налога.

В данной главе рассматривается вопрос о том, какая из двух экономических систем предпочтительнее для человека: скоординированная система солидарности и всех остальных связанных с ней ценностей или же индивидуалистическая система постоянного поиска и всего того, что к ней прилагается? Система защиты или система динамизма? Как давно у людей появилось стремление к современной жизни — с начала Нового времени или еще до него? (Остальные фундаментальные вопросы, связанные с разнообразием и равенством, рассматриваются в следующей главе.) Существуют ли более важные аспекты результативности, а именно аспекты хорошей жизни, в которых экономика должна добиваться высоких показателей, чтобы получить статус хорошей экономики?

Вопросы о «хорошей экономике» и «хорошей жизни», которой она служит, не являются для политической экономии привычными. Другие авторы уже сетовали на то, что социалистическая, то есть левая мысль не предлагает концепции желательной экономической жизни, которой, по мнению социалистов, лучше всего отвечала бы их система. У левых любая экономика выглядит колбасным цехом, в который с одного конца поступают трудочасы, а с другого конца вываливается колбаса, причем основное внимание уделяется тому, как продукт делится между рабочими. Корпоративистская мысль также нисколько не интересовалась хорошей жизнью индивида, больше внимания уделяя, напротив, национальному продукту и социальной гармонии, достигаемой за счет «согласования», социального страхования, нацеленного на выравнивание благосостояния, и воспитания духа солидарности.

Проблема этих точек зрения на экономические системы в том, что они упускают или отрицают важность средств достижения заданных целей, то есть процессов и характера экономической системы, благодаря которой производятся повседневные продукты и создаются рабочие места. У средств есть последствия, выходящие за пределы материалистических результатов. Выбор одной из относительно современных экономик заставляет двигаться по определенной траектории, которая обещает специфический опыт, то есть ряд современных выгод и рисков.

Можно задаться вопросом, как мы можем прийти к взвешенной и широко признанной концепции хорошей жизни, учитывая различия в выборе, совершённом разными странами и поколениями. Америка XIX века влекла к себе целые пароходы переселенцев, надеявшихся «подняться» на новом бизнесе и новых предприятиях, тогда как другие решили остаться в Европе. К концу столетия все эти массы были больше заинтересованы в корпоративистских и социалистических практиках, таких как создание профсоюзов и конфискация прибылей. Ко второй половине XX века все стали говорить о том, что ресурсы надо направить на решение «реальных проблем» общества. Однако изменение подхода не обязательно означает изменение ценностей. Не исключено, что потребности, которые кажутся новыми, в большинстве случаев являются продуктом новых условий или новой возможности, например возросшего благосостояния или укрепления демократии. В последние десятилетия все больше людей говорят о том, что им нужен такой уровень экономической защищенности, который сто лет тому назад был просто немыслим. Однако эти желания не учитывают того, что общество примеряет на себя систему, которая — намеренно или нет — замедляет изменения. При оценке конкурирующих экономических систем «экономически развитых» стран XXI века правильными критериями представляются фундаментальные и хорошо взвешенные стремления людей.

Гуманитарным наукам и искусству, особенно философии и литературе, а в последнее время и психологии, есть что сказать о глубочайших желаниях и их исполнении. Столетиями гуманисты размышляли о способах прожить жизнь, которые приносят наиболее глубокое и наиболее полное удовлетворение, и они сумели создать ряд убедительных концепций. Эти концепции хорошей жизни помогают понять, с чего начиналась предпринимательская и инновационная экономика, возникшая в странах, которые смогли ее себе позволить. (Недостаточно просто указать на то, что некоторые ограничения отпали.)

Нам придется проделать большой путь, чтобы с помощью этих концепций оправдать поддержку, оказываемую обществом предпринимательской инновационной экономике. Если политическая экономия не усвоит тех уроков, которые ей готовы преподать гуманитарные науки и искусство, она упустит шанс обогатиться: у нее все так же не будет инструментов, позволяющих выдвинуть решающий аргумент во вновь разгорающемся споре о современной экономике.

Гуманистическое понятие хорошей жизни

Понятие хорошей жизни, то есть представление о подобной жизни берет начало у Аристотеля[205]. Оно означает ту жизнь, которую люди, поразмыслив, выбрали бы, насколько это в их силах, после того, как получены необходимые блага, такие как еда и кров. В своей книге «Никомахова этика», которая и по сей день пользуется немалой популярностью, Аристотель сравнивает те виды жизни, которые являются всего лишь средствами для определенной цели, с хорошей жизнью, которая является не средством для определенной цели, а самоцелью, то есть жизнью, которой живут ради нее самой[206]. Его рассуждение можно изложить в следующем виде: людям нужна пища (получаемая за счет ее производства или обмена произведенных внутри страны продуктов на зарубежные) в качестве средства получения энергии; энергия им нужна, чтобы строить жилище и нежилые помещения; последние им нужны, чтобы защищать самих себя и плоды своего труда от влаги и холода, и т. д. Каждое конечное благо — авторская кухня, высокая мода, опера бельканто — это конечный пункт определенной программы или деятельности. Аристотеля интересует иерархия различных видов «деятельности», каждый из которых завершается определенным конечным благом. Аристотель приписывает рассудительным людям понимание того, чем является «высшее благо». Его цель — объяснить или истолковать эту иерархию, по крайней мере ту ее версию, что проявляется в выборе, совершаемом рассудительными и серьезными людьми.

Аристотель признает, что жизнь «стяжателя» является «подневольной» (1096а). Это признание, вероятно, может указывать на то, что, по его мнению, хорошая жизнь доступна только элите. Он предполагает, что в его времена она не была доступна менее обеспеченным людям, но он нигде не говорит — и нет никаких причин так считать — будто хорошая жизнь всегда будет недоступной для нижних слоев общества. Аристотель отмечает, что рабы обычно попадали в рабство в результате насилия — так, однажды и его учителя, Платона, чуть не продали в рабство, так что нет оснований полагать, будто им чуждо врожденное желание высшего блага или способность к его достижению.

Аристотель неявно допускает, что поиски «блага» у человека, который живет одинокой жизнью на пустынном острове, пусть даже богатом, в общем и целом нельзя было бы сравнить с поисками блага «в городах», то есть в обществе. Следовательно, он признает различные связи и зависимости, складывающиеся на уровне идей, когда люди живут в обществе. Поэтому общество должно решить, в чем заключается хорошая жизнь, выбирая экономические институты, которые оно будет поддерживать, и культуру, которая передается в школе. А если так, «надо попытаться хотя бы в общих чертах представить себе, что это такое [высшее благо]» (1094b). Эта мысль выявляет слабое место в конкурирующей с ней либертарианской идее, согласно которой хорошая жизнь — это свободная жизнь. Могут представить полностью свободные общества, в которых из-за культуры преступности, промискуитета или наркотиков большинство людей, если не все, будут несчастны.

В некоторых из наиболее проницательных пассажей Аристотеля описывается, чем хорошая жизнь не является. Она не сводится к правильным политическим делам. Возможно, такова цель политиков, указывает он, однако «и такое кажется слишком поверхностным в сравнении с искомым [благом]. Действительно, считается, что почет больше зависит от тех, кто его оказывает, нежели от того, кому его оказывают, а в благе мы угадываем нечто внутренне присущее и неотчуждаемое». Далее он доказывает, что благо не заключается и в добродетелях. Нам требуются определенные добродетели, чтобы успешно жить хорошей жизнью, однако добродетель не является самодостаточной: вы можете быть нищим, но при этом добродетельным, если вы не понимаете, по какому пути пойти, и не знаете, какой путь ведет к счастью.

И все-таки есть тот способ жизни, который для людей является благом. Какую бы частную концепцию блага ни разделял народ или отдельные люди, хорошая жизнь всегда означает некоторое внутреннее состояние или же такое состояние ума и чувств, которое люди стремятся найти в том, как они проживают свои жизни. (Говоря об этом состоянии, Аристотель использует греческое слово eudaimonia (1095b), точное значение которого рассматривается ниже.) Эта идея хорошей жизни наполнена гуманистическим смыслом. Это не идея божественной жизни, как в некоторых религиях, в которых считается, что цель людей — использовать ресурсы для того, чтобы выжить и воспроизвести человеческий род, дабы следующее поколение смогло выжить и воспроизвести себя, и так до бесконечности. Различие между двумя этими концепциями сводится к различию между жизнью, всем обязанной божеству, и жизнью, которая является ценной для самой себя. В этом отношении Аристотель, писавший в IV веке до нашей эры, занял позицию, весьма отличную от установок иудаистских жрецов середины второго тысячелетия до н. э., а также более поздних священнослужителей.

Аристотель, чтобы его не посчитали гедонистом, тут же объясняет, что, хотя хорошая жизнь — это то, к чему стремятся люди, считая ее привлекательной, это не жизнь в «развлечении». Он пишет: «ведь это даже нелепо, чтобы целью было развлечение и чтобы человек всю жизнь работал и терпел беды ради развлечений <…> потому что развлечение напоминает отдых, а не будучи в состоянии трудиться непрерывно, люди нуждаются в отдыхе» (1176b). Возможно, самому Аристотелю бывало весело со своими слушателями студенческого возраста. То есть мы не должны быть рабами хорошей жизни. Можно позволить себе один-другой вечер в опере или в кинотеатре, даже если это не помогает развитию наших жизненных проектов. Кроме того, никогда не известно, что им поможет. Когда мы знакомимся с каким-либо произведением, нам может прийти в голову идея, которая пригодится в будущем, которое пока еще не известно.

Итак, мы видим, что тема Аристотеля — это природа тех путей, которые для людей являются правильными. Он не утверждает, что хорошая жизнь — это свободная жизнь, словно бы не важно, что люди со своей свободой делали. Также он не ограничивает хороший путь одним из путей, которые общество уже открыло индивидам, поскольку он не может не учитывать того, насколько узка или широка эта свобода. (Возможно, Аристотель одобрил бы любое увеличение свободы, которое было бы доступно всем, то есть любое увеличение, которое не ограничивало бы ничьей чужой свободы. В любом случае, об этом напишет свою книгу Ролз.)

Аристотелевская концепция хорошей жизни

Какова же собственно аристотелевская концепция хорошей жизни? По существу, он характеризует ее как поиск знания. Или его собственными словами: «Уже было сказано, что это созерцательная деятельность <…> Действительно, эта деятельность является высшей, так как и ум — высшее в нас» (1177а). «Eudaimonia, — пишет он, — [проистекает] из определенного рода учения». Учение является «высочайшим благом», и главная причина, как он доказывает, в том, что оно требует «разума», а разум — это основная способность, отделяющая человека от других животных. Он добавляет, что эта концепция согласуется с его собственными наблюдениями, показывающими, что другие животные не испытывают eudaimonia[207].

Основная идея аргументации Аристотеля, если не брать темы животных, состоит в том, что при увеличении способности к пониманию и богатства, которое поддерживает эту способность, человек достигает все более высокого уровня удовлетворения, а не просто получает все больше одних и тех же удовольствий. Удовлетворение, получаемое от накопленного знания и от поиска знаний, находится на вершине иерархии конечных благ. Чем выше уровень дохода, тем выше доля расходов на эти возвышенные цели. В этом смысле они являются высочайшим благом.

Довольно узкая трактовка знания, которое Аристотель, видимо, считает «высочайшим благом» и чьи поиски, по его мнению, являются «высшей деятельностью», расходится с современными ценностями. Он, судя по всему, полагает, что знания, к которым стремятся люди, являются исключительно целью, отличной от средств, а поиски знания являются аскетической деятельностью, практикуемой в закрытой среде и разве что изредка подстегиваемой совместным исследованием или разговором с другом, то есть такой деятельностью, которой заняты математики, физики-теоретики и другие ученые, вроде философов и историков. Несомненно, эти достаточно узкие взгляды Аристотеля обусловлены его личной историей, которая ограничивалась миром, ориентированным на классические знания, а не на практические, а также на классический способ их приобретения — то есть учение.

У этого тезиса в его исходной форме есть еще одна проблема. Если высочайшим благом является знание, которое не используется ни для чего другого, общество, когда оно становится все более производительным или богатым, будет все больше времени уделять досугу, нацеленному на поиски знания, не имеющего коммерческой рыночной ценности. Согласно этой теории, когда в той или иной стране почасовая производительность вырастет, мы через какое-то время будем замечать лишь незначительный прирост в производстве и продаже товаров (или даже отсутствие такого прироста), поскольку дальше будет идти лишь прирост досуговой деятельности, нацеленной на приобретение знаний. Именно такое предсказание было выдвинуто в статье Джона Мейнарда Кейнса «Экономические возможности наших внуков» (1930), вызывающей восхищение у одних и ужас — у других[208]. Загадка, впрочем, решится легко, как только мы усвоим более широкий взгляд на знание и примем в расчет один-два дополнительных аспекта, к которым стремятся люди, ищущие знания.

Здесь мы должны перейти к более поздним мыслителям, хотя Аристотель все равно остается в поле нашего зрения.

Прагматики и хорошая жизнь

Последующие философы и авторы, хотя и не думали, что расходятся с аристотелевской позицией, сосредоточились на других видах знания и видах деятельности, направленных на это иное знание. При этом они помнили о главных идеях Аристотеля, относившихся к иерархии желаний — желании знания и месте знания как наиболее желаемого и в то же время наименее доступного из благ.

Писатели и философы гуманистического направления, творившие после Аристотеля, стали обсуждать практическое знание, благо, которое наверняка не ценится само по себе, причем значительная часть его представлена неформальными знаниями, которые не находят отражения в документах. Гуманисты также стали говорить о совершенно иных типах деятельности, выполняющейся при приобретении такого рода знаний, и рассматривать повседневный контекст, в котором такое знание обретается.

Одну группу составляют прагматики — получившие такое название потому, что они обращают внимание на способы достижения целей и ценность, которой могут обладать одни из этих способов и которой может недоставать другим. (То есть они вовсе не «прагматичны» в смысле преследования целей.) Прагматики фокусируются на знании, приобретаемом и используемом в целях производства или какого-либо действия. Люди, конечно, начинают свою трудовую жизнь с определенным запасом знаний и приобретают много новых знаний, решая типичные проблемы. Чтобы достичь успеха в своем труде или бизнесе, они должны уметь справляться с соответствующими техническими требованиями: решение проблем является фактором достижения успеха. Значительные знания, приобретенные в этом процессе, обычно приносят удовольствие, и не важно, что они не были самоцелью. Они дают чувство мастерства и самостоятельности.

Одной из первых фигур в этой группе является поэт Вергилий, родившийся в крестьянской семье на Паданской равнине в 70 году до н. э. (примерно через 300 лет после рождения Аристотеля) и поселившийся в Риме во времена императора Августа. Хорошо известная поэма Вергилия «Георгики» вплоть до самого последнего времени считалась своеобразным учебником по сельскому хозяйству; однако на более глубоком уровне она представляет собой оду человечеству и римской культуре[209]. В ней многословно, с искренним восхищением описываются обширные знания, приобретаемые земледельцем, который использует их, когда пашет, сажает растения, пасет скот или разводит пчел. Поэма отражает увлеченность земледельца своим трудом и его удовлетворенность успешным урожаем. В ней мы находим одну из бессмертных строк Вергилия: Felix qui potuit rerum cognoscere causas («Счастлив тот, кто мог познать причины вещей»).

Хорошо встраивается в эту группу и Вольтер. Он творил во Франции XVIII века, когда феодальные поместья сжимались и возникали возможности для карьеры в бизнесе. Вольтер демонстрирует значение деятельной, то есть трудовой жизни. Как показано в его, несомненно, бессмертной книге «Кандид», действие необязательно должно быть направлено на нужды общества или на исправление недостатков; Вольтер советует нам забыть обо всем этом. Напротив, он предполагает, что деловая жизнь сама по себе может быть осмысленной, поскольку она сполна вознаграждает нас. Волнующей, воодушевляющей концовке партии хора на шесть голосов в мюзикле «Кандид», музыка которого была написала Леонардом Бернстайном, а слова Вольтера адаптированы Стивеном Зондхеймом, удается сконцентрировать мысль Вольтера в четырех строчках:

Мы не чисты, не мудры, не добры. Мы сделаем все, на что способны, Будем строить дом, рубить дрова. Мы будем растить наш сад.

Вольтер указывает на то, что обществу не хватает мудрости, знаний и доброты, чтобы спроектировать, реализовать и сохранить лучшую из всех возможных экономик. Однако, хотя мы мало знаем о многих важных вещах, мы можем строить карьеру, если общество позволяет нам делать это. У всех нас может быть хорошая жизнь, если мы будем строить свою карьеру и бизнес, а потому мы можем в итоге прийти к экономике, которая достаточно хороша. Вольтер призывает нас приобретать, в том числе и попутно, знания и опыт, на которые мы опираемся и которые могут сделать такую жизнь интересной и радостной. (Поэтому неудивительно, что французские экономисты первыми усмотрели в «предпринимателе», то есть «антрепренере», ключевую фигуру.)

В середине XX века пристальное внимание уделялось природе удовлетворения, получаемого от работы, а также той роли, которую в подобном удовлетворении играет приобретение и использование индивидами частных знаний. Первопроходцем выступает Джон Дьюи, американский философ-прагматик, в течение десятилетий остававшийся одной из виднейших фигур Колумбийского университета. Дьюи, предвосхитивший Хайека, понимает, что обычные работники обладают значительными специализированными знаниями, используемыми в их труде. Он подчеркивает человеческую потребность применять свои знания в деятельности, нацеленной на решение проблем[210]. Даже работник с обычным образованием может увлечься и интеллектуально развиться благодаря формированию навыков, то есть определенного типа знаний, складывающихся в ходе решения задач, возникающих в процессе его труда — или способных возникнуть при правильной организации последнего. Кроме того, Дьюи понимает и то, что каждый работник стремится узнать неизвестное другим, поэтому хорошо, когда работники садятся за один стол, чтобы найти лучшее решение для проблемы текущего дня[211].

Психолог Абрахам Маслоу в своей часто цитируемой статье 1943 года разрабатывает иерархию человеческих потребностей, начиная с самых базовых[212]. В этой иерархии он выделяет место и овладению «мастерством» в определенной профессии или в некоем навыке — обычно после периода ученичества. Эта потребность идет сразу после базовых физиологических нужд, а за ней следуют потребности в безопасности. Маслоу также признает потребность в постоянном процессе решения проблем, процессе «самоактуализации».

Джон Ролз в конце своей основополагающей работы об экономической справедливости предельно ясно излагает основную тему работ о хорошей жизни или, как он сам говорит, «аристотелевский принцип»[213]. Знания приобретаются на протяжении всей карьеры благодаря развитию «талантов» или «способностей», которое является сущностью самореализации. И эта самореализация или ее степень — главный мотив каждого из нас. Сила аргументации Ролза и ее прозрачность более всего заметны в следующем отрывке:

Люди получают удовлетворение от применения своих сформировавшихся способностей (врожденных или приобретенных возможностей), и это удовлетворение растет тем больше, чем более сформирована эта способность или чем больше ее сложность <…> это принцип мотивации. Он объясняет многие из наших главнейших желаний <…> Кроме того, он выражает психологический закон, управляющий изменениями в порядке наших желаний. [Он] предполагает, что, когда со временем способности человека увеличиваются <… > и когда он упражняет свои способности и узнает, как применять их, через какое-то время он начинает предпочитать более сложные виды деятельности, которыми он может теперь заняться и которые обращены к его новопри- обретенным способностям. Более простые вещи, которые приносили ему удовольствие раньше, более не являются для него достаточно интересными или привлекательными <…> Принимая теперь аристотелевский принцип, можно указать, что, при прочих равных условиях, обычно рационально осуществлять и тренировать зрелые способности <…> Рациональный план <…> дает человеку возможность достичь процветания, покуда позволяют обстоятельства, и упражнять по мере возможности его сформировавшиеся способности[214].

Относительно недавно эта тема была обогащена книгами Амартии Сена 1992 и 1999 годов[215]. Сен указывает, что в сегодняшнем понимании хорошей жизни (в смысле Аристотеля) есть некий фундаментальный пробел. Неоклассическая экономическая теория, которая все еще преподается в курсах по экономике, предполагает, что «полезность» или счастье является функцией предпочитаемого набора потребительских товаров и досуга, и это счастье можно считать косвенной функцией имеющихся ресурсов. Дело обстоит так, словно бы все акторы экономики участвовали в общем единовременном аукционе, в котором они заключают сделки о своем будущем. Сен возражает. Согласно его «подходу к способностям», любое удовлетворение собственной жизнью требует приобретения «способностей» — способностей «делать вещи». И выбор того, какие способности попробовать приобрести, уже является частью удовлетворения. Таким образом, Сен конкретизирует (уже цитировавшееся в третьей главе) положение Маршалла и Мюрдаля, указавших на то, что работа захватывает разум и чувства:

[Помимо косвенной связи,] существует и связь между способностью и благосостоянием, в силу которой благосостояние <…> [напрямую} зависит от способности действовать. Процесс выбора сам по себе может быть ценной частью жизни, и поэтому подлинный выбор из значимых вариантов можно считать более богатым <… > [по] крайней мере некоторые типы способностей непосредственно влияют на благосостояние, обогащая жизнь возможностью рефлексивного выбора[216].

Сен не придумывает какой-то радости выбора. Он указывает на более глубокое удовлетворение, обусловленное компетентностью в выборе нового пути при изменении условий. («Выиграв в лотерею, я собираюсь принять умное решение — уйти с шахты и начать брать уроки пения»).

Здесь может быть и еще один момент, который, возможно, имел в виду Сен. Ролз неявно постулирует неоклассический мир. Бывают случайные события, однако их вероятности известны. Они никак не препятствуют тому факту, что перспектива «самореализации» имеет ясный смысл: она означает то, как далеко вы ожидаете зайти в своем саморазвитии, — то есть насколько далеко в среднем, при повторном бросании уже известных костей. Однако в современной экономике за жизнь одного поколения почти наверняка происходит то или иное базовое изменение в форме экономики, но мы заранее не знаем, в чем оно будет заключаться. В экономике такого типа «самость», которая складывается у человека при одном сценарии или плане, может значительно отличаться от личности, складывающейся при другом сценарии. То, что «реализуется» по мере прохождения жизни, — это не только дистанция собственного развития, но и направление этого развития. В этом мире «самость» не является ни фиксированной, ни подчиненной постоянным законам движения, так что понятие «самости» не имеет объяснительной ценности. В «Генрихе IV» Генрих, принц Уэльский, говорит об огромных колебаниях, возможных в личностном развитии: через два года после своей коронации и военного похода, завершившегося великой битвой с французами, он заявляет: «я от прошлого навек отрекся» («I have turn’d away my former self»).

Виталисты о хорошей жизни

Постаристотелевским прагматикам так и не удалось сформулировать некоторые из наиболее важных тезисов о хорошей жизни. В работах этих авторов жизнь описывается довольно однообразно — в лучшем случае как длинная цепочка прагматических упражнений в решении задач, которые поддерживают нашу увлеченность и приносят удовлетворение достигнутым мастерством. Хотя у этой концепции хорошей жизни есть свои положительные стороны, она не допускает возбуждения от изобретения новых возможностей или новых завоеваний, удовольствий, которые рождаются, когда осуществляются «мечты», как и (меньшей) удовлетворенности в случае, когда осуществить их не удалось. Полноценная жизнь всегда была богаче прагматического описания. Однако странно, что столь узкая версия аристотелевской хорошей жизни была разработана в те времена — 1920-1970-е годы, — когда беспрецедентное число людей жило намного более насыщенной жизнью. Вряд ли нужно повторять, что в современных экономиках той эпохи люди применяли свои творческие способности к изобретению новых продуктов, а свое воображение — в предсказании пользы этих продуктов для конечных пользователей; отдельные команды шли на риск, занимаясь разработкой и внедрением этих новых продуктов[217]. Существует ли в таком случае какая-то иная точка зрения на хорошую жизнь, которая отображала бы ощущения действующего в таком мире человека и ту ценность, какой участники современной экономики наделяют возможность работать в ее рамках?

С древних времен параллельно с прагматической версией развивалась совершенно иная концепция хорошей жизни. Это концепция, которой Жак Барзен из Колумбийского университета и Гарольд Блум из Гарварда дали название «витализм». Некоторые ключевые фигуры и идеи этого направления были затронуты в четвертой главе, но здесь нужно представить более полную картину. До самого последнего времени учащиеся европейских школ и американских колледжей знакомились в основной программе с виталистской литературой западного канона. Самым первым виталистом, возможно, является Гомер, греческий поэт, живший в XII веке до н. э., автор «Илиады» и «Одиссеи». Эти эпические поэмы повествуют о героях Древней Греции — их упорстве, смелости и терпении.

Другим ранним виталистом является скульптор Бенвенуто Челлини, чрезвычайно важная фигура Возрождения (и протагонист оперы Берлиоза, названной по его имени). В «Автобиографии» он откровенно наслаждается своими творческими способностями и успехами, тем, что ему удалось сделать это. Даже сегодня молодого читателя могут ошеломить столь сильные амбиции.

В чуть более поздний период Сервантес и Шекспир создают драматические картины поисков, которыми занят человек. Посыл романа Сервантеса «Дон Кихот», герой которого — «человек из Ламанчи» с «невозможной мечтой», заключается в том, что для раскрытия человека необходима жизнь, полная вызовов и приключений; и если замкнутая экономика испанского захолустья не предлагает подобных вызовов, их нужно каким-то образом создать — если потребуется, даже вообразить их. В «Гамлете» Шекспира принц приходит к выводу, что он должен, если хочет быть кем-то, выступить против короля, хотя понимает, что может потерпеть неудачу, которая, скорее всего, будет стоит ему жизни. Пьеса показывает изначальную неопределенность вопроса об ответственности короля. (Как отметил колумнист Дэвид Брукс, сегодня люди в своей речи редко допускают, что их высказывания могут быть неверными.) Также указывается на исходную нерешительность Гамлета, намеревающегося совершить поступок, который поставит под угрозу все, что у него есть, — и его положение, и Офелию. Блум в своей книге «Шекспир: изобретение человека» превозносит Шекспира как решительного виталиста — «просторное зеркало», в котором мы можем увидеть самих себя.

В Просвещении XVIII века этот взгляд находит выражение у некоторых из ключевых фигур, хотя и не у всех. Давид Юм, обсуждая рационализм французов, важнейшее место в принятии решений отводит «страстям», а в росте знаний общества — «воображению». (Юма можно считать первым современным философом.) Как мы уже говорили, Вольтер призывал людей искать удовлетворение в индивидуальных проектах, «растить наш собственный сад». Джефферсон писал о «стремлении к счастью» («pursuit of happiness») и напоминал, что люди приехали в Америку, чтобы «сделать себе состояние». Термин «стремиться» или «преследовать» («pursue») указывает на то, что поиски состояния ценнее обладания им. Целью является само путешествие.

На заре первых современных обществ романтики всячески превозносили поиски и открытия, а также решимость и настойчивость, необходимые для них. Все мы помним строку из Джона Китса о моменте, когда Эрнан Кортес «взирал на Тихий океан <…> в молчании на Дариенском пике» и жесткое четверостишие из «Непокоренного» Уильяма Эрнеста Хенли:

«Не важно, что врата узки, Иль свиток бедами кишит, Хозяин я судьбы своей, Своей души я капитан».

Следом пришли философы современности. Ни один американский философ не писал о витализме с большей энергией, чем Уильям Джеймс. Он на собственном опыте познакомился с примерами грандиозной витальности. Родившись в Нью-Йорке в 1842 году, на протяжении всей своей жизни он был свидетелем того, как американская экономика из относительно медленной превращалась, набирая все большую скорость, в инновационную. В его этике воодушевление новыми проблемами и новыми впечатлениями является неотъемлемой составляющей хорошей жизни[218]. Если Уолт Уитмен — это поэт американского этоса, Джеймс — его философ.

На пороге нового столетия постепенно складывается представление о том, что устойчивая «самость» и в самом деле существует, но человек, вступающий во взрослую жизнь, по-настоящему не знает, что этой «самости» нужно. Главный тезис в том, что странствие жизни — это не просто последовательные шаги в самореализации. Скорее, это путешествие, позволяющее открыть самого себя. Путем проб и ошибок мы открываем «кто мы есть», и эти «мы» могут значительно отличаться от того, кем мы себя считали вначале. Такой подход к хорошей жизни точно раскрывается одной из успешных исполнительниц наших дней:

Новый альбом [Born This Way] посвящен перерождению во всех смыслах <…> Он о способности перерождаться — снова и снова на протяжении всей вашей жизни <…> пока вы не найдете внутри себя ту идентичность, которая лучше всего определяет, кто вы есть, и которая дает вам ощущение победителя в жизни[219].

Открытие самого себя (совершаемое до завершения карьеры) не означает конец личностного развития. Самоактуализация в смысле Маслоу и самореализация в смысле Ролза могут продолжаться и далее, но теперь они будут более направленными, поскольку «самость» уже открыта. Тем самым предполагается, что нет необходимости постулировать, что «самость» остается фиксированной во время всех ее поисков.

Многие новые идеи, высказанные Фридрихом Ницше, неожиданно прославившимся немецким психологом и философом, изменили наше представление о мотивации и даже самой жизни. Сотни его афоризмов посвящены путешествию в неизвестное, преодолению препятствий, неспособности их преодолеть и обучению стойкости: «что не убивает нас, делает нас сильней». В частности, он точно подмечает слабости прагматического подхода к хорошей жизни. Когда мы, например, сидим на диете перед съемками очередного фильма или затягиваем пояса, чтобы найти деньги на наш деловой проект, мы на самом деле не приносим жертву ради будущих выгод. Мы рады проекту, который предлагает нам так много, и не важно, что он и требует многого. Как указывает Ницше, наша работа над такими проектами отвечает внутренней потребности, а не потребности в деньгах. Он объясняет, что встречаемые в наших проектах препятствия — это не издержки на пути к материалистической прибыли. Напротив, преодоление препятствий само по себе является источником удовлетворенности. Проекты сами по себе являются наградой, причем наивысшей[220].

Французский философ Анри Бергсон, друг Джеймса и такой же свидетель расцвета модерна XIX века, — еще один сторонник витализма[221]. Подхватив понятие Ницше о потребности людей в вызове, Бергсон предлагает теорию, указывающую, что силу людям дает жизненный порыв (elan vital), так что они организуются ради «творческой эволюции» (это название его книги 1907 года). Сегодня его связывают с такой темой: сильная увлеченность сложными проектами изменяет людей, так что они снова и снова вступают в процесс становления. В книге «Творческая эволюция» это «становление» ставится гораздо выше «бытия». Но и у него были предшественники — не только Ницше, но и Монтень, Генрик Ибсен и Сёрен Кьеркегор, которые считали, что для того, чтобы существовать, мы должны создать самих себя.

Философы редко рассуждали о личной креативности. Ницше писал о том, что человек упорным трудом создает свои собственные ценности — границы между добром и злом. Однако он ничего не говорит об огромном удовлетворении, которое приносит создание симфонии, книги или любого иного продукта (хотя Ницше, поклонник опер Вагнера, и сам был композитором-любителем). Бергсон, конечно, понимает, что креативности не было бы, если бы мы жили в мире детерминизма. Однако и Бергсон не описывает творческую жизнь и, видимо, не придает особого значения внутреннему вознаграждению, связанному с нею.

Некоторые литературные критики и биографы считали креативность центральной темой литературоведения. Лайонел Триллинг писал о литературе как человеческой деятельности, для которой «требуется полнейшее и точнейшее описание многообразия, возможности, сложности и затруднений». Мэтью Арнольд, которого мы цитировали в начале этой главы, говорил об «ощущении применения <…> свободных творческих возможностей не с целью создания великих произведений искусства или литературы»[222]. Многие авторы описывали творческую жизнь и в той или иной степени разобрались в душах творцов, которые были их героями. Это частая тема книг Артура Кёстлера, таких как «Акт созидания» (1964) или «Лунатики» (1968), посвященных становлению современной физики. Можно упомянуть также «Жажду жизни» Ирвинга Стоуна (1937) и «Из первых рук» Джойса Кэри (1944) — обе книги были экранизированы. В сценарии Майкла Ли к фильму «Кутерьма» представлены жизни Гилберта и Салливана.

В надежде разобраться с мотивами, движущими отдельными людьми, мы часто обращаемся к авторам художественных произведений, особенно когда возникает ощущение, что в действие вступили какие-то новые силы или же восстановились старые. Межвоенные десятилетия были неспокойным периодом, полным тектонических сдвигов и потрясений. Нисколько не замедлившись после исторического триумфа, который продлился с 1870-х годов и до начала Первой мировой войны, Америка в 1920-х годах вновь вышла на поразительный уровень инновационности. В 1930-х годах вопреки Великой депрессии она смогла поставить настоящий рекорд по инновациям. Некоторые авторы пытались осмыслить воодушевление и опьянение, возникшие в процессе такого творчества и открытия. Один из лучших писателей тех времен попытался выразить тайну и дрожь исследовательской жизни:

Наконец, устав от томления по этим сверкающим предзакатным улицам и загадочным горным проулкам, вьющимся меж древних черепичных крыш, и не способный ни во сне, ни наяву прогнать их от своего мысленного взора, Картер решил отправиться с дерзкой мольбой туда, куда еще никогда не хаживал ни один человек, пересечь во тьме льдистые пустыни и попасть туда, где неведомый Кадат, сокрытый в облаках и увенчанный невообразимыми звездами, хранит во мраке вечной тайны ониксовый замок Великих богов[223].

Через три десятилетия выражение «отправиться с дерзкой мольбой» [to boldly go], которое, как считается, было взято из этого отрывка, стало лозунгом NASA в первые годы проекта полета на Луну.

Разница между прагматическим подходом к хорошей жизни и виталистским просто поражает. Термин «препятствие» встречается в лексиконе обеих школ, но интерпретируются препятствия в совершенно противоположных смыслах. С точки зрения витализма люди ищут препятствия, которые им нужно будет преодолеть, задачи, которые им нужно будет решить: если вам на пути не попадаются препятствия, необходимо изменить свою жизнь так, чтобы они начали встречаться. С точки зрения прагматизма люди сталкиваются с препятствиями в своих прагматических действиях, то есть во время работы в какой-то отрасли или профессии, которые представляются им наиболее перспективными. Прагматики не уточняют, в чем именно человеческий род желает добиться успеха. Они лишь говорят, что, какой бы ни была цель карьеры, человек, если только он не полный неудачник, будет сталкиваться с многочисленными проблемами, и большинство из них он сможет решить. Увлеченность людей решением задач — это интеллектуальная сторона хорошей жизни. Итоговое мастерство — это другая сторона хорошей жизни, называемая достижением. Ценность увлеченности и достижения может считаться элементом идей Аристотеля, — но точно так же к нему можно возвести ницшевское преодоление препятствий и Бергсоново становление.

Витализм, то есть соответствующее учение, не связанное напрямую с силой витализма в сравнительно недавно возникших современных экономиках, сегодня — после десятилетий прагматизма — находится на подъеме. В ранних английских переводах «Никомаховой этики» Аристотеля слово «eudaimonia» переводилось как «счастье». Этот вариант казался верным, поскольку можно было предположить, что люди, занимающиеся, по рекомендации Аристотеля, «изучением», получали удовольствие от приобретения новых знаний о мире, и им, соответственно, нравилось много знать. Но этот перевод преуменьшал значение гуманистического проекта, предполагая, что это лишь путь к «развлечению и смеху», хотя он и в самом деле может вызывать улыбки и шутки. Однако некоторые более поздние исследователи, такие как Джон Купер, пришли к выводу, что более удачным переводом этого термина было бы «процветание». Впоследствии это предложение поддержал Томас Нагель, хотя переводчики и дальше продолжали использовать термин «счастье». Если принять «процветание» в качестве перевода для eudaimonia, в «Никомаховой этике» показывается, что хорошая жизнь — это жизнь в процветании, хотя при этом и признается, что это достаточно смутное понятие:

что есть высшее из всех благ, осуществляемых в поступках? Относительно названия сходятся, пожалуй, почти все, причем как большинство, так и люди утонченные называют высшим благом процветание, а под процветанием и благополучием подразумевают то же, что и под счастливой жизнью. Но в вопросе о том, что есть процветание, возникает расхождение[224].

Если переводить eudaimonia как «процветание», то значение того, что Аристотель имеет в виду под «изучением», существенно расширится. Он, должно быть, думал, что можно чувствовать возбуждение при чтении жестких споров и ощущать дрожь от неожиданного открытия новых свидетельств за или против спорных идей. Также он, вероятно, полагал, что жизнь, направленная на поиски знания, приносит высочайшее удовлетворение. (Вероятно, так же думал и трезвомыслящий Томас Джефферсон, говоря, что люди имеют право на «стремление к счастью».) Поэтому Аристотеля необходимо истолковать по-новому. Он сторонник не столько исследования физического мира, сколько поисков, экспериментов, исследований во всех возможных областях — насколько такие исследования вообще были доступны в IV веке до н. э. Он представляется поэтому основополагающим мыслителем человеческого стремления к процветанию.

В некоторых виталистских произведениях герои — честолюбцы и исследователи, желающие проверить что-то или доказать что-то широкой публике. Конечно, успешная инновация также является публичным делом. (Изобретение отшельника вообще не является инновацией.) Но есть и другие виталистские образцы. В акцентировании Сеном «создания вещей» слышатся виталистские обертона. Еще один акцент обнаруживается в недавней работе американского социолога Ричарда Сеннетта. В ходе опросов он установил, что многие американцы хотели бы заняться делом, которое позволило бы «изменить мир к лучшему». Он приводит пример медсестры, которая предпочла «передовую» — отделение скорой помощи в больнице большого города — более выгодной работе временной сиделки. Сеннетт указывает на то, что у этих людей есть глубочайшая потребность в «ощущении деятельности» или, как раньше говорили, в «призвании»[225].

Последняя из книг по этой теме — «Путь к процветанию» Мартина Селигмана[226]. Он утверждает, что человек стремится к «благополучию». Однако благополучие, как и свобода, составлено из многих элементов и так же, как она, не может быть измерено — в отличие от элементов. (Селигман замечает, что «удовлетворенность жизнью», отображаемая в опросах домохозяйств, показывает наше актуальное настроение, но вряд ли то, «насколько осмысленны» наши жизни и «насколько мы увлечены своим трудом».) По Селигману, у благополучия следующие элементы: удовлетворенность жизнью, увлеченность, личные отношения, осмысленность и жизненные достижения (то есть самоценные достижения). Он доказывает, что каждый элемент вносит свой вклад в благополучие, к каждому из них человек стремится как к самоцели и каждый может быть количественно измерен. Столь подробный список ингредиентов хорошей жизни является, очевидно, плодом тщательных размышлений. Однако в нем не учитывается вклад витализма в «благополучие» или в конечные цели людей. Хотя Селигман постоянно и с воодушевлением применяет термин «процветание», он не признает процветания высокого уровня, то есть испытания, созидания и исследования, которые мы связываем с витализмом.

Является ли в настоящее время витализм частью господствующей этики? Выводы, сделанные на основе известных нам людей, не могут быть надежными. В рамках проекта «Всемирное исследование ценностей», инициаторами которого стали этнограф Рональд Инглхарт и его коллеги по Мичиганскому университету, в 1991–1993 годах впервые были изучены установки семей во многих странах. В ходе исследования задавался, например, такой вопрос: «Когда вы ищете работу, ищете ли вы возможности для проявления инициативы?» В США 52 % от общего числа респондентов ответили положительно, а в Канаде — 54 %. Если в том же вопросе стояли «возможности взять на себя ответственность», в С Ш А положительно отвечали 61 % респондентов, а в Канаде — 65 %. (Во Франции 38 % отдали предпочтение «инициативе», 59 % — «интересности» и 58 % — «ответственности».) У опрошенных также обнаруживается прагматическая версия аристотелевской этики. На «возможности интересной работы» положительно отреагировали 61 % в США респондентов и 72 % в Канаде.

Такие большие страны могут быть особым случаем. Насколько небольшие страны больше ориентированы на жизнь в рамках сообщества и меньше заинтересованы в успехе, чем крупные? Когда экономиста Гилфи Зоега в середине 1990-х годов спросили о том, каково отношение общества к новым предпринимателям Исландии, он сказал: «Людям это совершенно не режет глаз. Они думают только о том, как самим добиться успеха». Так что гипотезу о том, что витализм отражает основные стремления и что связанные с ним мотивы определяют нашу жизнь и наши достижения в обществе, можно считать вполне убедительной.

Как уже отмечалось, Аристотель считал, что этика является универсальной для всех людей в целом. Можно ли говорить о господстве сегодня аристотелевской этики в ее виталистском и прагматическом изводе? У нее никогда не было недостатка в соперниках. Говоря, очевидно, о своей стране, итальянский экономист Паскуале Лучо Скандиццо отметил, что поклонников хватает и у созерцательной жизни. Всегда были люди, мотивом которых было желание служить некоей группе или обществу, например «Врачи без границ», или стремление к благочестию, как у Баха с его кантатами. Также люди живут социальным предпринимательством, примером которого может служить карьера Флоренс Найтингейл, но иногда их жизнь сводится к сексуальным поискам или завоеванию, как в случае с Маркизом де Садом или Казановой; однако такие жизни не являются контрпримером силы витализма, это лишь особые его ответвления. Но, с точки зрения большинства людей, важной альтернативой аристотелевской позиции представляется материалистическая концепция хорошей жизни, которая, возможно, в некоторых странах выражена сильнее, чем в других.

С материалистической точки зрения большинство людей стремится заработать денег или получить прибыль, чтобы накопить богатство или власть. Богатство накапливается до тех пор, пока оно не сможет поддерживать высокий уровень потребления, досуга или того и другого вместе. Главный реформатор Китая Дэн Сяопин заявил, что «славно быть богатым». С точки зрения учения Кальвина, накопление богатства осуществляется по благословению Бога, и если человек достиг богатства — это признак божественного расположения: чем он богаче, тем больше расположение. В Америке обычно считается, что значительные богатства накапливались ради социальных целей, которым они могут послужить. Однако два наиболее известных примера отсылают к аристотелевской интерпретации, поскольку в их случае, видимо, двигателем выступало стремление к знаниям. Билл Гейтс, создав состояние в Microsoft, основал огромный благотворительный фонд, нацеленный на апробацию новых инструментов стимулирования экономического развития в бедных странах. Немецкий бизнесмен Генрих Шлиман всеми силами сколачивал огромное состояние — только для того, чтобы впоследствии потратить его на поиски древнего города Трои. Состояние, зарабатываемое предпринимателем, можно считать простым побочным продуктом его одержимости какой-либо странной идеей, например империей Макдоналдс, придуманной Рэем Кроком, считавшим, что ни у одного филиала не должно быть возможности проявлять какую-либо инициативу, что полностью противоречит идее Хайека о пользе восприимчивости к практическим суждениям и его акценту на низовой креативности. (Преемники Крока затем отказались от этой его навязчивой идеи.) Карьеры Джорджа Сороса и Уоррена Баффета, вероятно, строились на желании показать, что они лучше остальных знают толк в рынках активов и инвестициях. Однако у большинства людей накопление богатства, в том числе и значительных размеров, может подчиняться не-аристотелевским целям: безопасности, комфорту, красоте, гордости, почету и т. д. Согласно теории Фрейда, из которой следует, что карьеры, отличающиеся демоническим упорством и огромными амбициями, являются признаком некоей травмы, которую человек пытается вылечить за счет достижений. Гораздо хуже тем, кто, сколотив большое состояние, не знает, как применить его с пользой. Примером может быть высокий уровень самоубийств среди миллионеров в современном Китае[227].

Как бы ни были переплетены друг с другом мотивации заработка и учения, созидания и накопления, немногие стали бы отрицать, что жизнь, построенная на заработке и накоплении богатства, не приносит той же радости и гордости, что и жизнь, нацеленная на созидание и инновации. Концепция «высшего блага», которая, как мы видели, превозносится у Аристотеля, Вергилия, Челлини, Ницше, Джеймса и Бергсона, то есть концепция, связанная с опытом процветания, отражает тип жизни, которым мы восхищаемся и к которому стремимся, лучше, чем этика Вебера и других экономистов, которые превозносили экономический прогресс.

Даже сегодня этика процветания по-прежнему жива на Западе, несмотря на соперничество со стороны материалистической и других этик. Она раскрылась благодаря научной революции, начавшейся около 1675 года; английскому Биллю о правах 1689 года, который расширил права на невмешательство со стороны короля; Просвещению, вдохновителями которого в середине XVIII века выступили Юм, Джефферсон и Вольтер. Преобладание аристотелевской этики было необходимым, хотя и не обязательно достаточным условием рождения современных экономик в XIX веке. (Развитие отдельных современных экономик также могло быть необходимым фактором сохранения аристотелевской этики в некоторых других частях света.)

Эту главу нельзя понимать в том смысле, будто за внешними проявлениями современной экономики XIX века стояло желание процветания, а ослабление этой этики обусловило упадок современной экономики или экономического динамизма, имевший место в ряде стран в XX столетии. Аристотель был уверен, что желание процветания является универсальным человеческим качеством, хотя возможности для него необязательно были доступны для каждого человека или каждой страны. В главах 9 и 10 рассматривалась вероятность ослабления некоторых элементов экономической культуры в последние десятилетия. Но в этих главах не говорится о том, что каким-то образом было утрачено само желание жить в процветании. Самое большее, эти главы готовят нас к возможности эрозии трудовых установок, необходимых для экономического динамизма или способствующих ему. В то же время в этих главах приводятся подтверждения формирования конкурирующих ценностей, в частности коммунитарной или корпоративистской этики, а также семейных ценностей, но не утраты современных желаний.

Преобладающая культура (или культуры) и преобладающая этика (или этики) — это не одно и то же. Люди могут утратить — возможно, под давлением общества — некоторые из правильных установок, необходимых для того, чтобы удовлетворить их «хорошие» желания, которые остались неизменными.

Выводы относительно хорошей экономики

Вслед за Ролзом мы можем предположить, что общество стремится создать такую экономику, которая была бы взаимовыгодной для его граждан. Поэтому, поскольку жизнь, нацеленная на высочайшее благо или пользу, называется у Аристотеля «хорошей жизнью», экономику, позволяющую людям помогать друг другу в поиске высшего блага, можно назвать «хорошей экономикой». Экономика хороша, если, и только если, она допускает и стимулирует хорошую жизнь.

Там, где преобладающей концепцией хорошей жизни является процветание, экономика, чтобы быть хорошей, должна служить стремлению людей придумывать и создавать новое, их желанию, если следовать выражению Гегеля, «действовать на мир», то есть стремлению к инновациям и к развитию новых практик.

«Хорошая» в таком понимании экономика, конечно, может быть во многом несправедливой. Между тем многие авторы и академические ученые недавно стали говорить о том, что такая «хорошая» экономика неизбежно порождает неравенство и ущемляет людей, предпочитающих иной тип жизни. То есть такая «хорошая» экономика является несправедливой. В следующей главе мы рассмотрим все эти вопросы и займем по ним определенную позицию.

Глава 12 Добро и справедливость

lus est ars boni et aequi.

[Право есть искусство доброго и справедливого]

Публий Ювентий Цельс

Общество — это кооперативное предприятие, созданное для взаимной выгоды <…> Существует тождество интересов, поскольку общественная кооперация обеспечивает всем лучшую жизнь, чем была бы у каждого, если бы он решил жить собственными силами. Но есть и конфликт интересов, поскольку люди не безразличны к тому, как распределяются большие выгоды их сотрудничества, поскольку для достижения своих целей каждый из них предпочтет большую долю меньшей. Необходим набор принципов для выбора из различных общественных установлений, которые определяют это разделение выгод, и для заключения соглашения о получаемых в распределении долях каждого. Это <…> принципы общественной справедливости.

Джон Ролз. Теория справедливости

Классические защитники капитализма еще со времен меркантилизма стремились найти экономику, которая бы в наименьшей степени вредила тому, что сами они считали благом капитализма — то есть «свободам» и «росту», но не думали о том, чем может быть «справедливая» экономика. С точки зрения некоторых из этих классических защитников, каждый участник получает оплату, равную стоимости его вклада в национальный продукт — точно так же, как если бы каждый работал сам по себе, — поэтому трудно, а может и невозможно, понять, какие моральные претензии одни участники экономики могли бы предъявить к оплате, получаемой другими. Однако эта посылка неверна. Поскольку люди с большей заработной платой (и капиталом) работают с теми, у кого заработная плата невелика, мы понимаем, что существует взаимная выгода от обмена услугами. Прогрессивисты начала XX века говорили об «общественном излишке», получаемом благодаря сотрудничеству людей в национальной экономике: прирост в производительности, определяемый взаимодействием разнородных факторов производства — труда, земли и капитала, — повышает финансовое вознаграждение едва ли не любого таланта, любого вида земли и любого вида капитала, используемых в рыночной экономике. Кроме того, в современной экономике инновации рождаются чаще и их средняя отдача намного больше, когда разрозненные группы населения сливаются в интегрированную экономику большего масштаба и с большим уровнем внутреннего разнообразия. Без миллионов конечных пользователей новые товары Билла Гейтса не принесли бы ему 50 миллиардов долларов. Следовательно, работники с высокой заработной платой получают выгоду от кооперации с другими и могут субсидировать их без больших потерь для себя. Однако из идеи общественного излишка не следует, вопреки выводам эгалитаристских социалистов, что каждому следует платить одну и ту же почасовую заработную плату. Составить равные ставки заработной платы крайне сложно. (Например, следует ли платить начинающему инноватору по часам, проведенным в гараже?) И даже если бы мы последовали этому эгалитаристскому рецепту, он привел бы к устранению материальных стимулов, которые нужны многим потенциальным инноваторам для того, чтобы они почувствовали желание оставить свои надежные рабочие места и сделать дополнительное усилие, необходимое для инновации.

Некоторые сторонники классического подхода, соглашаясь с тем, что люди с низкой заработной платой приносят выгоду людям с высокой, сразу же переходят к выводу, что люди с высокой заработной платой и высокими доходами посредством своих инвестиций и инноваций сами приносят гораздо большую пользу людям с низкими доходами, повышая занятость и заработную плату. Они не видят причин, по которым первые должны из собственных средств выплачивать субсидии, чтобы люди с низкими доходами получали еще большую выгоду. Однако этот взгляд на рыночную экономику столь же ошибочен, как и предыдущий. Свободный рынок определяет цены, которые выступают сигналами и создают стимулы, служащие эффективности, — по крайней мере, в общем и целом, — но он не предлагает какой-либо идеи справедливости. Можно выдвинуть социальные или экономические соображения, требующие модификации рыночного механизма за счет субсидий и налогов, которые позволяют переместить часть рыночной заработной платы и занятости в выбранных направлениях. Возникшая в последние десятилетия проблема состоит в том, что существует очень много обоснований и концепций общественных интересов — от утилитаризма и «наибольшего блага» Иеремии Бентама до социалистической идеи социального дивиденда, финансируемого за счет средств государства или конфискаций, и корпоративистских субсидий, направляемых на любые цели, к которым только заинтересованные группы могут склонить законодателей.

Настоящим прорывом стал трактат 1971 года «Теория справедливости» Джона Ролза. Будучи специалистом по моральной философии, он видел проблему в отсутствии такого понятия «справедливости», которое было бы четким и не содержало бы существенных изъянов. Поскольку он писал в неспокойные 1960-е, когда университетские кампусы Америки сотрясала волна протестов, он не мог не заметить острейшую потребность в таком понимании справедливости, на котором можно было бы построить консенсус[228].

Очевидно, контекст творчества Ролза в 1960-х годах, в частности протесты черных активистов, имеет некоторые параллели с контекстом, в котором была написана данная книга, особенно принимая во внимание движение Occupy Wall Street. У обеих протестных групп были весьма смутные теории и почти не было идей о том, как довести их до уровня рабочего решения. Ролз предложил ясную концепцию распределительной справедливости и привел достаточно аргументов, чтобы показать, что она может быть реализована на практике. (Можно сказать, что и черные активисты, и Ролз продемонстрировали на себе влияние американской мысли о труде, заработке и возможностях, восходящей к Линкольну и Пэйну. И сторонники «черной гордости», и Ролз не говорили о подачках.)

Ролз начинает с наброска общих принципов справедливости, основанных на идее «общественного договора» Локка, Руссо и Канта, а затем переписывает ее так, чтобы она могла «устоять против тех серьезных возражений, которые до этого были часто фатальны для теории общественного договора». Чтобы определить, что является справедливым, граждане общества, отбрасывая свои материальные интересы, воображают «изначальную позицию», в которой они должны размышлять, причем в ней ни один из них не знает, какой будет его судьба, когда общество и экономика начнут работать. Не известно даже то, сколько разных индивидуальных судеб в таком обществе может быть и насколько они различны. Таким образом, Ролз разрывает с Иеремией Бентамом, чья идея о «наибольшем благе» пользовалась немалым влиянием, особенно среди экономистов. На первых страницах своего труда Ролз постулирует следующее:

Каждый человек обладает неприкосновенностью, основанной на справедливости, которую не может отменить даже благосостояние общества в целом. По этой причине справедливость отвергает то, что утрата свободы некоторых может оправдываться большим благом, разделяемым другими. Она не допускает того, чтобы жертвы, навязанные меньшинству, перевешивались большей суммой выгод, получаемых большинством <…> В справедливом обществе права, гарантированные справедливостью, не подлежат политическому торгу и не являются вопросом подсчета общественных интересов. (р.3)

Как утверждает Ролз, эта теория ведет к точной концепции справедливости в распределении вознаграждений за труд, что является, в нашей терминологии, элементом экономической справедливости, а не к оправданию социальных выплат в государстве всеобщего благосостояния, о которых он хранил молчание. Согласно этой концепции экономическая справедливость требует, чтобы мы по возможности избегали экономической неэффективности. Та или иная рыночная экономика необходима для справедливости, поскольку другие типы экономики привели бы к значительной неэффективности, то есть заработная плата каждого оказалась бы ниже. Кроме того, в мире различающихся талантов и личных историй некоторое неравенство в заработной плате необходимо, поскольку система равенства в заработной плате была бы настолько неэффективна, что понизила бы все ставки заработной платы, а не только самые высокие. (Она заставила бы работодателей мириться с неподходящими работниками, а работников — работать меньше или устраиваться на менее производительные рабочие места, от которых они отказались бы в пользу более высокооплачиваемых рабочих мест, а потому результатом будет снижение прибыли с налогов, за счет которой можно выплачивать субсидии по заработной плате.) Затем мы приходим к знаменитому выводу рассуждения Ролза: неравенство в заработной плате после уплаты налогов и получения субсидий справедливо в той мере, в какой оно служит работающим беднякам, то есть «наименее обеспеченным» людям, занятым в экономике. Справедливый уровень неравенства в заработной плате, то есть разрыва в ней, равен именно той величине, которой достаточно для обеспечения максимального вознаграждения работников с наименьшей заработной платой.

Новые идеи и понятия книги Ролза внесли живую струю и быстро изменили стиль рассуждений в экономической теории и моральной философии, хотя правые ругали его книгу за то, что он якобы пренебрег свободой (на самом деле он подчеркивал, что свобода является существенным элементом справедливости), а левые — просто потому, что для них неравенство хуже бедности. Внимание Ролза к заработной плате может показаться бездушным на фоне горячих протестов против исключения и насилия, но в достойной заработной плате он видит путь к «самоуважению» и «самореализации» человека. Он остроумно замечает, что более высокая заработная плата позволяет водить сына на бейсбольные матчи, принимать участие в делах школы и посещать городские собрания, то есть в большей мере участвовать в жизни общества. Книга автора данной книги — «Достойный труд» — дополняла рассуждение Ролза о перераспределении в пользу наименее оплачиваемых работников. В ней доказывалось, что субсидирование найма низкооплачиваемых сотрудников компаниями, позволяющее увеличить их занятость в частном секторе, расширит их участие в центральном проекте общества и раскроет смысл труда для бедных семей и районов. Основная идея этого предложения применима как к Индии, так и к Америке[229].

Однако в книге Ролза не было ответов на ряд фундаментальных вопросов касательно современной экономики, с которыми мы захотели бы обратиться к нему, если бы он еще был среди нас. Хотя он часто говорит о «перспективах» и «ожиданиях», его рыночная экономика лишена динамизма, и будущее, которое она приносит с собой, всегда можно спрогнозировать. Ограничиваясь такой минимальной конструкцией, Ролз в этой книге вынужден согласиться с взглядом на «благо», которое, по его собственным словам, является настолько «слабым», что исключает богатство хорошей жизни во всем ее многообразии с древних времен до современности. Напротив, уровень блага, доступного для человека, сводится к традиционным вещам, которые можно купить на заработную плату. В результате Ролз не осмысляет те специфические проблемы экономической справедливости, которые возникают в современной экономике. И его теоретический аппарат не помог в оправдании этой экономики, то есть современного капитализма.

Справедливость в современной экономике

Что, если у каждого члена общества была бы страсть к хорошей жизни в смысле Аристотеля, Монтеня или Ницше и каждый молодой человек надеялся бы на карьеру в экономике, приспособленной к динамизму, то есть к полной возможностей придумывать новые идеи, а также разрабатывать, выпускать и внедрять новые продукты, к которым эти новые идеи приводят? Для такого общества любая хорошая экономика должна была бы быть хорошо работающей современной экономикой того или иного рода. Любая экономика, которая не предлагала бы своим будущим участникам подобные возможности, подавляя тем самым их надежды на хорошую жизнь, была бы несправедливой с точки зрения Ролза и многих других авторов. Но какой должна быть современная экономика, чтобы считаться справедливой?

Чтобы получить ответы на вопросы о ролзовской экономической справедливости в такой экономике, гражданин мог бы спросить самого себя, как он ответил бы на этот вопрос с точки зрения ролзовской изначальной позиции: он знает, что будет стремиться к хорошей жизни, но не знает, насколько он будет одарен воображением, любознательностью, интуицией, духом первопроходчества и другими ценными для такой жизни качествами. Далее, по логике, в этой изначальной позиции он должен предпочесть наиболее широкие возможности начать собственное дело, наибольшую доступность капитала в финансовом секторе, а также правовую защиту. Короче говоря, он должен предпочесть равные возможности: если они будут неравными, он может оказаться одним из исключенных. (Также он отдаст предпочтение позитивной дискриминации, предвидя, что он может оказаться одним из тех, чей доступ к социальным благам может быть ограничен.)

Что могла бы означать в современной экономике справедливость в распределении дохода? Современная экономика стремится к необычайно большому доходу, то есть к доходам намного выше среднего и прибыли с капитала, получаемой в ожидании доходов, причем этот доход попадает к тем, чьи новые идеи, предпринимательские методы или маркетинг достигли успешного внедрения на рынке. Поскольку тем, кто работает под руководством предпринимателя, получает заработную плату в ожидании возможного коммерческого успеха, приходится иметь дело с убытками и уменьшением объема капитала. Различные части этих доходов могут тратиться или накапливаться для оплаты использования новых продуктов других людей или для помощи в финансировании следующего собственного инновационного предприятия, а также для финансирования чьего-то чужого нового проекта. То есть здесь имеет место экономический кругооборот. Таким образом, доход и богатство будут высоко цениться, даже если материальный капитал не окажется слишком важным. Гражданин, который ставит самого себя в ролзовскую изначальную позицию, мог бы сначала выступить против обложения налогом выигрышей победителей, с помощью которого должны смягчаться потери проигравших. Однако, подумав еще немного, он мог бы понять, что такое перераспределение будет стимулировать рискованные инициативы в частном секторе: правительство, как партнер, разделяющий выигрыши и проигрыши, снижает риск частных сторон. Но, если он продумает этот вопрос еще глубже, этот гражданин в изначальной позиции может спросить себя, почему общество вообще должно стимулировать рискованные инициативы. Почему я должен желать того, чтобы государство стимулировало больше инвестиций с крайне высоким уровнем риска и просто спекуляции, если я просто хочу работать в динамичной экономике? Возможно также, мне нравится само возбуждение, которое рождается из прыжка веры, устремленного в неизвестность. Так что гражданин, знающий, что такое хорошая жизнь, но не знающий свои собственные сильные стороны, не будет заинтересован в том, чтобы государство забирало долю доходов ради смягчения потерь, и тем более он не будет заинтересован в том, чтобы государство компенсировало убытки по провалившимся инвестициям, которые не имели ничего общего с инновацией.

Считается, что обложение налогом прибылей нужно для обеспечения справедливого отношения к работникам, а не для облегчения положения провалившихся инноваторов. Хотя книга Ролза посвящена справедливой заработной плате, она сосредоточена на перераспределении обычного дохода — в частности, перераспределении дохода с заработной платы от работников с высокими доходами к работникам с низкими доходами[230]. Дохода в форме прибыли не существует в несовременной и даже классической экономике, которая определяет базовые координаты книги Ролза, а также других основных работ по государственным финансам, если не брать прибыли с монополий, которые в данном случае являются для нас второстепенным вопросом. Однако предмет экономической справедливости, то есть экономика динамизма, приводит к вопросу о налогообложении прибылей с инноваций, необходимом для субсидирования рабочей силы. (Отметим, что любой итоговый прирост в доходе с заработной платы после уплаты налогов и получения субсидий, в свою очередь, сделает возможным более высокий общий налог на труд, на основе которого можно финансировать субсидии для более высокой занятости среди неимущих.) Однако эта золотая жила представляет собой химеру. Нет эмпирических доказательств того, что налогообложение получателей прибылей увеличивает доходы, позволяющие повысить плату для работников с низкими заработками. Теоретически возможно, что обложение налогом прибылей в конечном счете понижает заработную плату, поскольку оно снижает будущие уровни производительности больше, чем повышает заработную плату за счет сбора больших поступлений на любом уровне национального производства и национального дохода. Поэтому мы не можем делать вывод о том, что справедливое налогообложение, даже если придерживаться ролзовской точки зрения на уровни заработной платы, требовало бы налогообложения прибылей с инновации.

Более фундаментальное значение имеет то, что в актуальных условиях, в которых все люди стремятся к аристотелевской хорошей жизни, неясно, должны ли все налоговые поступления направляться на увеличение заработной платы наименее обеспеченных участников за счет субсидирования занятости. Возможно, они и сами хотели бы, чтобы налоговые поступления использовались для повышения динамизма экономики, а не для субсидирования их занятости. Даже если наименее обеспеченных интересует только их заработная плата, могут существовать государственные проекты, которые приносят больше пользы в плане увеличения занятости низкооплачиваемых работников, а потому в большей степени повышают планку наиболее низкой заработной платы, чем могло бы сделать субсидирование занятости. К таким государственным проектам можно было бы отнести те, что сняли бы значительные препятствия на пути к эффективности и динамизму. К сожалению, наименее обеспеченных принято считать, пользуясь термином Маркса, «люмпен-пролетариатом», которому почти все безразлично, а не людьми с нормальными желаниями, которые в определенной степени увлечены своим делом и рады задачам и возможностям, связанным с ним. Этот взгляд заставил разработчиков экономической политики ролзовского направления принять ту посылку, будто для наименее обеспеченных ценность может представлять лишь заработная плата. Тот факт, что работники, в том числе самые низкооплачиваемые, имеют интересы помимо своей заработной платы, свидетельствует о том, что они, возможно, не выбрали бы тот вариант, при котором правительство тратит все свои налоговые поступления на их субсидирование. Возможно, у них есть интерес к национальному проекту, который захватывает их воображение. Слишком узкий подход — считать, будто принципы ролзовской справедливости выполнены, если есть годовой бюджет, который расчищает все препятствия для эффективности и динамизма, возникшие в прошлом году, а потом направляет на субсидирование занятости все средства, оставшиеся от бюджета, если от него вообще что-то осталось.

Есть и другие вопросы экономической справедливости, помимо вмешательства за счет налоговых средств в жизненные перспективы людей после того, как их таланты и способности уже сформированы. Классический вопрос — это ранее вмешательство в образование детей, поставленных в невыгодные условия социальными обстоятельствами, — эта тема изучалась экономистом Джеймсом Хекманом. Можно доказать, что справедливость в современной экономике требует, чтобы в первые годы обучения в школе государство каким-либо образом воздействовало на неблагоприятные условия, которые могут нанести урон способности на равных конкурировать с другими людьми, занятыми инновационными начинаниями. (Например, было бы ненормально, если бы государство тратило 5 % национального дохода на увеличение заработных плат малообеспеченных и ни гроша — на увеличение потенциальной заработной платы людей с плохими перспективами в плане заработка.) Хотя большинство граждан уже знает, что их дети растут в удовлетворительных или даже благоприятных условиях, они могут мысленно поставить самих себя в ролзовскую изначальную позицию, чтобы беспристрастно рассмотреть, каким был бы справедливый уровень, до которого следовало бы воспитывать наименее обеспеченных детей[231].

Справедливость в условии множественности человеческих природ

«Теория справедливости» смогла добиться простоты в трактовке блага, предположив, что все члены общества ищут «первичные блага» и что все они понимают то, что средством для достижения последних является заработная плата. В предыдущем параграфе, посвященном современной экономике, мы точно так же достигли простоты, предположив, что все члены общества стремятся к хорошей жизни в том смысле, в каком ее понимали Аристотель и его последователи, и что все они понимают то, что необходимым условием этой жизни является наличие интересной, увлекательной и связанной с важными задачами работы. Эта предпосылка не была столь фантастичной, как может показаться. В Америке с 1870-х годов по 1960-е, то есть в эпоху расцвета современного капитализма, курсы по гуманитарным дисциплинам позволяли студентам элитных учебных заведений прочувствовать смысл человеческой жизни и приобщиться к нему, а также освоить комплекс ценностей и убеждений, действовавших на протяжении всей западной истории. В Колумбийском колледже в 1919 году Джоном Эскином был введен обязательный курс «Современная цивилизация», посвященный истории и философии, а в 1937 году Жак Барзен и Лайонел Триллинг начали вести курс «Гуманитарные науки А» или «Гумлит» [HumLit]. В Чикагском университете программа «Великие книги», разработанная Мортимером Адлером и закрепленная в качестве постоянной президентом Робертом Хатченсом, начала преподаваться в 1942 году. В Амхерстском колледже курс гуманитарных дисциплин, читавшийся с 1947 по 1968 год, знакомил всех первокурсников с пантеоном эпических лидеров, искателей истины, гуманистов, индивидуалистов, виталистов и прагматиков, дабы подготовить всех их к «жизни, достойной того, чтобы ее прожить», как говорил президент колледжа Александер Миклджон. Энтони Кронман, преподаватель гуманитарных дисциплин и права в Йеле, пишет о курсах гуманитарных наук, которые преподавались в Америке со времен вступления Чарльза Элиота в должность президента Гарварда в 1869 году и до «переломного» 1968 года:

Есть такие закономерности жизни, которые всегда привлекали людей <…> Гуманитарные науки знакомят нас с основными принципами этих закономерностей <…> Их понимание никогда не может устранить [нашего] желания <…> жить жизнью, которая признает, уважает и выражает нашу собственную уникальность <…> как не может оно само по себе и ответить на вопрос о том, ради чего жить <…> Однако гуманитарные науки могут показать нам путь <…> [Курс по гуманитарным наукам] <…> приглашал каждого студента посмотреть на самого себя как участника «большого разговора» <…> подумать о предыдущих участниках — поэтах, философах, писателях, историках и художниках — так, словно бы они вели друг с другом долгий и непрерывный разговор о самых важных вещах в жизни <…> [Гуманитарные науки], сформированные своей верой в значимость идеи человеческой природы и уверенностью в вечном значении ограниченного числа образцовых типов человеческого самоосуществления, многие годы определяли ядро программы, посвященной смыслу жизни[232].

Судя по всему, эти гуманитарные науки, хотя они и приветствовали многообразие талантов и карьерных предпочтений в любом человеческом обществе, признавая различия в «формах» реализации человека, проистекающие из подобного многообразия, все же выделяют некую «человеческую природу», которая имеет универсальное значение с тех времен, когда люди стали использовать пещеры для концертов для флейты. Эта общая природа включает — в качестве своей высшей составляющей — желание реализовать себя в творчестве, тягу к сложным задачам, удовольствие от решения проблем, стремление к новизне и постоянную нужду исследовать что-то и мастерить. Стремление к этим «высшим благам» и связанный с ними опыт — это путь к человеческому самоосуществлению, к «становлению», которое составляет значительную его часть. Человеческая природа и самоосуществление такого рода свойственны, к примеру, художникам и ученым, а также множеству людей, занятых более прозаичной деятельностью, включая бизнесменов, инженеров, врачей и юристов. Таких людей часто называют «современными», поскольку подобный образ жизни, предполагающий работу с новыми идеями, и такое человеческое самоосуществление закрепились только после того, как идеи позднего Ренессанса, научной революции и Просвещения побудили к формированию современных обществ с современными экономиками, возникшими в XIX веке. Однако потенциал для такой жизни и самоосуществления был всегда, о чем свидетельствуют некоторые впечатляющие фигуры досовременных обществ, вроде вечно вопрошающего Сократа, мудрой Клеопатры, предприимчивого Лейфа Эрикссона и прозорливой Екатерины Великой.

Однако всегда существовал и другой образ жизни. Так, сегодня можно встретить противников гуманитарных наук, которые утверждают, что есть не просто разнообразие «форм» самоосуществления человека: существует и другой тип самоосуществления, к которому до сих пор обращаются многие. Это направление указывает на людей, которые даже в сегодняшних относительно современных обществах стремятся к профессиям, которые не обещают человеческого самоосуществления, известного гуманитарным дисциплинам. В некоторых более традиционных обществах, например в Южной Италии, женщины в основном заняты дома, где они ухаживают за детьми и мужьями. В действительно традиционных обществах многие мужчины заняты в церкви, где они служат священниками, проповедниками, раввинами или имамами. Во всех обществах находятся люди, которые идут работать сиделками в лечебницы или хосписы или предпочитают места в некоммерческих организациях, занимающихся определенной проблемой, например защитой окружающей среды, то есть соглашаются работать в организации, где выгода самого работника не является целью. В этих сферах мало, а может быть и вовсе нет простора для какого-то исследования или творчества. Здесь нет людей вроде Челлини или Шанель.

Ориентация многих людей даже в наиболее современных экономиках на семью, сообщество, местную жизнь или религию, а в наши дни и на планету Земля в целом, уходит корнями в традиции западных обществ, существовавших до революции модерна. Сегодняшний традиционализм, восходящий к досовременным традициям, выступает противоположностью модернизма — точно так же, как платоническое «бытие» противоположно «становлению» Монтеня, Ницше и Бергсона. Монтень связывает бытие с трансцендентальным и божественным. В том, что некоторые люди предпочитают традиционные сферы деятельности, такие как уход за больными, несмотря на их относительно статичный характер, возможно, отражается любовь к Богу или сообществу, которая превосходит себялюбие, а потому и любое поползновение к человеческому самоосуществлению в том смысле, как его понимали Аристотель, Монтень, Ницше или Бергсон. (Говорить об удовлетворении, получаемом из настолько традиционного занятия, как о «самоосуществлении человека» или «процветании», — значит отрицать закрепившееся значение этих терминов. Если самоосуществление настолько широко, какую деятельность свободного, здорового и дееспособного взрослого человека тогда нельзя было бы назвать путем к нему?)

Вопрос здесь в том, как ролзовская справедливость должна применяться в экономике, в которой люди разной человеческой природы, то есть способные при наличии соответствующих условий жить альтернативной жизнью, сосуществуют с людьми, природа которых изображена гуманитарными дисциплинами, поскольку именно эту «человеческую природу» имели в виду Аристотель и теоретики современности, когда говорили о «хорошей жизни». Конечно, свобода, позволяющая людям поступать по своей собственной человеческой природе, независимо от того, насколько она отклоняется от природы, значимой для гуманитарных дисциплин, является основой ролзовской справедливости. Однако справедливое отношение к людям, занятым совершенно иными проектами, является более спорным вопросом.

К концу своей карьеры Ролз стал специально подчеркивать то, что в скрытом виде уже содержалось в его первой книге: распределительная справедливость в силу самого ее определения применяется только к тем, чей труд создает вклад в доход, порождаемый кооперативным предприятием общества, его экономикой, а не к отшельникам и другим людям, которые находятся вне ее. Ролз, желая избежать недоразумений, прямо указал: те, кто «весь день занимается серфингом», не относятся к его категории наименее обеспеченных вкладчиков. «Серферы должны как-то поддерживать самих себя», не получая пособия на серфинг[233].

Домашняя работа — управление домохозяйством или воспитание детей — крайне важна для того общества, которое мы знаем. (В недавнем исследовании ОЭСР сообщается, что время, затрачиваемое австралийскими мужчинами на приготовление пищи, уборку и уход за детьми, выросло до з часов в день, но среди женщин эта величина все еще намного больше.) И мы хорошо понимаем, что для некоторых это, по меткому выражению Сильвии Анн Хьюлетт, означает «меньшую жизнь»[234]. Однако на эту работу также не приходится доли в ролзовском перераспределении дохода. Перераспределение в теории Ролза совершается на основе экономического излишка, создаваемого вкладами оплачиваемого труда, который как раз и является получателем итоговых перераспределений. Например, матери не могут претендовать на этот излишек, поскольку они не участвовали в его производстве; то, что они производят, они производят по любви. (Интуиция подсказывает нам, что внутри дома должно происходить перераспределение неденежных благ, хотя это может принимать сложные формы.)

По этой логике получается, что те, кто из чувства преданности или призвания находит себе занятие в волонтерском секторе, где нет денежных поступлений, из которых можно было бы оплачивать их труд, то есть работу в качестве волонтеров в некоммерческих природоохранных организациях, сиделок, ухаживающих за неимущими, священников, проповедующих пастве исключительно за кров и еду, и т. д., — все эти люди точно так же не имели бы права претендовать на получение ролзовской субсидии, поскольку в их случае не создается дохода, который можно было бы перераспределять, и для них не остается ничего из «общественного излишка» после того, как он весь уходит к наименее оплачиваемым из производящих работников. Если этот сектор получает денежные поступления из расчета на работника, из которых ему оплачивается заработная плата, например на уровне минимальной заработной платы, это все равно никак не отменяет того факта, что у таких работников нет права претендовать на общественный излишек, произведенный теми, кто стремится к хорошей жизни в экономике. Это может показаться нелогичным. Разве гражданин, размышляющий в изначальной позиции и признающий, что именно он может быть одним из этих людей с иной природой, преданных другой жизни, не решит, что по справедливости следовало бы выплачивать ролзовскую субсидию тем, у кого причиной низкой заработной платы является призвание, подобно тому, как она выплачивается тем, у кого соответствующей причиной является производительность? Однако ролзовская субсидия выплачивается на основе подсчета баланса, а не потребностей или заслуг. Чтобы претендовать на получение выигрыша, нужно играть в определенную игру. Но не в какую-то другую игру.

Есть также проблема в превышении государством своих полномочий в сфере распределительной справедливости и эффективности. Что допускала бы ролзовская справедливость? В предыдущем параграфе мы отметили, что государство может заниматься исправлением нарушений в экономике, которые тормозят ее динамизм, а также устранением причин неэффективности. Подобные действия не являются несправедливыми с точки зрения Ролза, если полученная от них выгода используется для компенсации работникам с низкой заработной платой. Но теперь мы признаем то, что некоторые члены общества трудоспособного возраста стремятся жить совершенно иной жизнью. Гражданин в изначальной позиции мог бы подумать, что в его интересах умерить государственную поддержку динамизма, служащую хорошей жизни, и перенаправить ее на службу другим типам жизни, поскольку он должен предполагать, что и он может оказаться одним из тех, кто будет жить в другом ритме. Но ему стоит подумать еще раз: государственные программы и агентства, служащие динамизму, хотя они полезны в том числе и работающим беднякам, оплачиваются на средства работающих бедняков. Неизвестный риск, связанный с увлеченностью другой жизнью, не является убедительным оправданием для перенаправления части вознаграждения наименее обеспеченных людей в экономике тем, кто выходит из экономики ради другой жизни, как если бы они были ущемленными участниками коллективного проекта. Но они не являются ущемленными, он просто другие, и они не участвуют в совместном производстве общественного прибавочного продукта, который можно перераспределять.

Освобождающая система с недоказанной несправедливостью

Выше мы обсуждали корректировки и дополнения, которые необходимы современной экономике, чтобы работать не просто хорошо, то есть без серьезных сбоев, но и еще справедливо. Это обсуждение приводит к последнему вопросу: будет ли современная экономика, если она работает хорошо и справедливо, справедливой системой? Принцип Ролза состоял в том, что справедливая экономика — та, структура которой повысит перспективы наименее обеспеченных людей по сравнению с любой другой системой. В своих рассуждениях ближе к концу книги Ролз, чье описание рыночных экономик, как капиталистической, так и социалистической, было, по сути, классическим, не смог сказать, какая экономика была справедливой: досовременный капитализм или досовременный социализм; с его точки зрения, их различия не позволяли прийти к окончательному выводу. Однако действительно современному обществу, в котором современные ценности пользуются всеобщим признанием, современная капиталистическая экономика и ее обычные альтернативы, вроде рыночного социализма и корпоративизма, представляются просто разными мирами.

В настоящей книге мы, сравнив основные альтернативы, пришли к выводу, что современная экономика, когда она работает хорошо и справедливо, нацелена на процветание и личностный рост, которые составляют саму суть хорошей жизни. Затем мы привели эмпирические данные, подтверждающие, что современная капиталистическая экономика добивается выдающихся результатов в плане возможностей хорошей жизни, предоставляемых обычным людям: экономики, в которых современные ценности являются относительно сильными, а традиционные ценности — относительно спящими, в общем и целом достигают лучших результатов по всем показателям хорошей жизни — по удовлетворенности трудом, безработице и уровню заработной платы. Располагая этими данными, член действительно современного общества, помещенный в изначальную позицию Ролза и предполагающий, что он может оказаться среди наименее обеспеченных, имел бы все основания решить, что современная капиталистическая экономика, если она работает справедливо и хорошо, будет правильным выбором. (Член общества, ожидающий, что он будет наиболее обеспеченным, может предпочесть плановую экономику, надеясь стать царем.) Она предложила бы наименее обеспеченным лучшие возможности хорошей жизни, чем бюрократический социализм или кумовство и клиентелизм корпоративизма. (Через пару страниц мы, впрочем, рассмотрим обоснование плюрализма ценностей.)

Конечно, любой, кто защищает таким образом современную капиталистическую экономику, как и вообще любой ее защитник, должен осознавать глубочайшую антипатию, питаемую многими людьми по отношению к капитализму — современному или досовременному. Особенно сильна антипатия к огромным кучам денег в руках частных лиц, а также к приобретению большого богатства. В итоговых размышлениях, следующих за изложением основного аргумента, Ролз указывает:

Люди желают осмысленного труда в свободной ассоциации с другими, если эти ассоциации регулируют их отношения друг с другом в рамках справедливых базовых институтов. Для достижения такого положения вещей большое богатство не является необходимым. В действительности, оно, скорее всего, является положительным препятствием, в лучшем случае — бессмысленным отвлечением, возможно даже склоняющим к самодовольству и пустоте[235].

Верно то, что преувеличенные оценки собственного богатства ведут к избыточному спросу на досуг и потребление и, как следствие, к снижению занятости, а также инвестиций и инноваций. Вряд ли что-то может быть хуже попытки оправдания современного капитализма как машины по накоплению богатства. Однако, несмотря на пагубные последствия богатства, оно способно резко увеличиваться в тех случаях, когда продукт или метод, над которыми работают люди, оказывается весьма прибыльной инновацией. И, как уже отмечалось ранее, шанс на необычайно большую финансовую прибыль помогает мотивировать людей заниматься проектами, которые могут оказаться крайне выгодными. Поэтому в том, что в современном капитализме возникает значительное неравенство в богатстве, нет какой-то глубинной несправедливости; именно в традиционных обществах большое неравенство богатства часто оказывается несправедливым. Кроме того, у богатства есть и положительная сторона. Нет нужды говорить, что, если благосостояние одного человека растет, а остальных — нет, он во всех отношениях сможет жить лучше. Однако если растет богатство каждого (на ту же сумму или в равной пропорции), людям будет проще преследовать собственные интересы, а также выражать свои личные устремления и ценности.

Однако многие социальные критики говорят о «несправедливости», то есть некоем внутреннем изъяне, отсутствующем в иной системе, из-за которого современная экономика, пусть даже подправленная ради экономической справедливости, например большей вовлеченности людей в экономику, оказывается «несправедливой». Можно выделить по крайней мере три общих аспекта, иллюстрирующих провал современной экономики. Какая-то другая экономика — возможно, какой-то вариант современной экономики — может предлагать большие возможности хорошей жизни или же предлагать их большему числу участников, чем современная капиталистическая экономика, либо же предлагать жизнь, которая будет лучше хорошей жизни в ее различных классических интерпретациях. И в универсуме возможных альтернативных экономик должна быть некая пока еще неизвестная звезда, которая светит ярче современной экономики. Невозможно рассмотреть все возможные возражения. Однако утверждения, будто современная экономика несправедлива независимо от того, насколько хорошо и насколько справедливо она работает, требуют рассмотрения.

Критики современного капитализма, впрочем, обычно утверждают, что современные капиталистические экономики, как, возможно, и все остальные экономики, несправедливы в сравнении с экономической системой, которую они разработали, но еще не построили. Как известно, социалисты XIX века, то есть еще до появления социалистической экономики, полагали, что она создаст большие возможности занятости и более высокую заработную плату, превзойдя возможности современных капиталистических экономик. Однако, как только социалистические экономики были построены, стало ясно, что они предлагают меньшую заработную плату и меньшую занятость, чем современные капиталистические экономики, которым удалось устоять перед натиском социализма и корпоративизма.

Корпоративисты XX века планировали создать государственную экономику, которая вполне отвечала устремлениям традиционного, в общем и целом, общества. Однако, как только корпоративистская Франция и Италия пошли в этом направлении, стало ясно, что государственная власть не породила обещанного динамизма, так что в начале 2000-х годов им не удалось сохранить высокие темпы роста производительности и низкую безработицу.

К 1970 году социальные критики на Западе стали обсуждать новый тип экономики, который позволял бы платить меньшую цену за хорошую жизнь. Предполагалось, что новая экономика создаст возможность реальной экономической стабильности. Однако экономикам континентальных стран Западной Европы, которые, как утверждалось, были защищены от нестабильности суровыми мерами по охране рабочих мест и значительным государственным сектором, имевшимся в этих странах, похвастаться было нечем: в них была низкая занятость и они страдали от значительных спадов. Им пришлось заплатить немалую цену: в них мало, а то и вовсе нет динамизма, в результате чего они отстают в развитии, имеют не самые высокие показатели занятости, которая к тому же еще и не слишком стабильна.

В истории человечества было множество экономик, которые предлагали больше стабильности и равенства, чем когда-либо удавалось предложить современной экономике. Однако наблюдения за современной историей не позволяют выявить альтернативы современной экономике, которые предлагали бы меньше неравенства и меньше нестабильности, обеспечивая при этом не менее хорошую жизнь.

В последние десятилетия современная экономика столкнулась с новой критикой: инвестиционные портфели должны быть сбалансированы; рост также должен быть сбалансированным, а не однонаправленным, как в случае интернет-бума; а глобальные дисбалансы в сбережениях и инвестициях должны быть исправлены. Такого рода критика, похоже, упускает, что гениальность хорошо работающей современной экономики в том, что в экономических решениях относительно тех направлений, в которые стране лучше всего инвестировать, она использует идеи и способность суждения людей, погруженных в саму эту экономику:

МВФ требует мандата на исправление «экономических дисбалансов» <…>, поскольку это послужит мировой стабильности. Но в чем тогда цель международного частного рынка кредита, если не в том, чтобы дать возможность стране, переживающей инвестиционный бум, брать кредиты за границей, а стране с инвестиционным спадом — кредитовать другие страны? <…> Далее — МВФ говорит о «предупреждении кризисов». Нулевая терпимость к финансовому кризису указывает на то, что МВФ утратил понимание основ хорошо работающей современной капиталистической экономики. Несколько западных стран пытались сохранить ее не потому, что сталинский Госплан не мог справиться с определением цен на основные товары, а потому что плюрализм предпринимателей и инвесторов, которые отличаются многообразием идей и опыта, — это творческий способ работы с неопределенностями, которые неразрывно связаны с созданием нового будущего[236].

Считать недостатком возможность краха в экономике, креативность которой сопоставима с американской (по крайней мере, на протяжении большей части ее истории), — это все равно что называть недостатком склонность к быстрым переменам в настроении — от мании к депрессии, — встречающуюся у действительно творческих людей. Легко понять, что в экономике, обладающей динамизмом, неспособность разработать новые идеи, или временное отсутствие новых идей может привести к депрессии. (Конечно, потери местных и региональных банков в последнее десятилетие и последовавшая частичная утрата экспертных знаний в области кредитования вылились в новую дисфункцию в экономиках, которые раньше считались передовыми. Но эти патологии не означают несправедливости современной экономики. И эту дисфункцию можно исправить.)

В последние годы появилась и такая провокационная критика: хорошая жизнь, говорят нам, понималась слишком узко. Она требует «равновесия» между работой и домом. А в современной экономике, для которой характерна ненасытность, просто не остается времени и спокойствия для домашней жизни и заботы о детях. В этом случае критики желают не оспорить хорошую жизнь как таковую, а просто расширить ее до домашнего пространства. Они предполагают, что можно создать новую экономику, в которой у участников «будет и то и другое» — богатая семейная жизнь, позволяющая постоянно общаться с детьми и характерная, вероятно, для традиционных обществ, существовавших столетия назад, но теперь она не должна привести к утрате динамизма, на который способна современная экономика, и процветания, как его самого главного результата. Однако разговоры о «балансе жизни и работы», как если бы работа не была составляющей жизни, позволяют усомниться в том, действительно ли эти критики разобрались с хорошей жизнью и с условиями, от которых она зависит. Процветание в мире труда может возникнуть только из эмоциональной увлеченности, которая ведет к глубокому погружению в работу, за которое, в свою очередь, приходится чем-то платить. Если переход на четырехдневную рабочую неделю или обустройство яслей в офисах многих компаний не повредили увлеченности работников и эффективности, пусть эти компании так и действуют. Но навязывание подобных практик (за счет налога или штрафа) может обернуться для других компаний снижением активности сотрудников, а потому частичным ослаблением их энергичности и динамизма. Компании одна за другой усвоили, что механическое производство может осуществляться силами надомных работников, однако для инноваций нужен офис, где сотрудники могли бы взаимодействовать друг с другом.

Еще более важный пункт состоит в том, что жизнь дома может быть частью хорошей жизни только в том случае, если она полна вызовов и сложных задач. Иногда людям приходится решать более серьезные задачи у себя в семье, а не на работе, но они вряд ли могут рассчитывать на то, что им удастся достигнуть большего процветания, если они откажутся заниматься решением этих задач. Хорошо формулирует этот аргумент Кэти Ройпе:

Почему баланс обязательно является чем-то хорошим? Разве дисбаланс, безумие, странности или невероятное напряжение не считаются частью умения жить или радости жизни? <…> Я — мать-одиночка с тремя работами. Но я смогла понять, что в самом хаосе кроется источник воодушевления и счастья <…> человеческая психика слишком сложна, запутанна, неуловима, чтобы проблемы можно было решить за счет «баланса», «здоровой среды», какого-то физического присутствия[237].

Все эти представления об альтернативе современно-капиталистической экономике выдают магическое мышление, веру в то, что всегда есть путь к любой достойной цели. Однако современное мышление говорит нам, что мы должны выбирать из наших целей, поскольку мы не можем достигнуть всего и сразу.

Вопрос о справедливости хорошо работающей экономики ставится совершенно иначе для общества, в котором одна или несколько групп стремятся к совершенно иному типу жизни, например жизни, определяемой заботой о других, созерцательной жизни или жизни, посвященной семейным ценностям. Подобный плюрализм ценностей, то есть наличие традиционалистской этики наравне с современной, упоминался выше при обсуждении субсидий наименее обеспеченным работникам, необходимых для экономической справедливости в современной экономической системе; здесь же мы говорим о том, какая система необходима для справедливости. Ключевой вопрос в том, что в любом современном обществе существует экономика, основанная на обмене, которая поддерживается современным обществом ради взаимной выгоды ее участников, тогда как представители одной или нескольких несогласных с таким положением дел культур хотят выйти из этой системы обмена ради своих альтернативных целей. Некоторые социальные критики полагают, видимо, что несправедливость современной капиталистической экономики в том, что она не создает пространства для участников, мотивом которых являются традиционалистские ценности. С точки зрения этой книги, которая одновременно является точкой зрения Канта, Ролза и других авторов, справедливость требует того, чтобы тем, кто желает вести традиционную жизнь, было предоставлено полное право работать и зарабатывать в традиционном секторе, так же как те, кто стремится к хорошей жизни в ее классическом понимании, должны иметь полное право работать в современном секторе. (В этом разнородном обществе ресурсы в одной экономике вознаграждались бы за счет того, что она же и производит, а ресурсы в другой работали бы без компенсации и не оплачивались бы за счет благотворительных взносов.) Крайне несправедливо было бы ограничивать сторонников современных ценностей несовременной экономикой, которая почти лишена изменений, оригинальности и открытий.

Конечно, люди в изначальной позиции будут обращаться к государству ради защиты идеалов различных традиций, например традиций заботы о других. Справедливость требует терпимости по отношению к другим стилям жизни и мысли, однако она не требует того, чтобы те, кто стремится к хорошей жизни, занимались самопожертвованием или капитулировали перед этими иными стилями. Справедливость не позволяет традициям других ограничивать современную экономику, закрывая возможность выражения ее динамизма в инновационной деятельности и, соответственно, в современной жизни.

В плюралистическом обществе такого рода может получиться так, что каждый корабль будет идти своим собственным курсом и ни одна экономика не будет субсидировать какую-то другую. Однако мы можем считать, что это не несправедливость. Справедливость в смысле Ролза не требует того, чтобы современный сектор переводил деньги в традиционный сектор для субсидирования труда или на какие-то иные цели, поскольку ролзовская справедливость в современном секторе предполагает справедливость распределения результатов работы этого сектора. Если, однако, участники современного сектора единогласно выражают желание, чтобы правительство субсидировало традиционный сектор, это тоже будет справедливым. И нет несправедливости в том, что отдельные лица спонсируют этот сектор. В Америке сектор некоммерческих организаций и благотворительных фондов стал достаточно большим благодаря филантропии, хотя некоторые филантропы признают то, что их пожертвования подкрепляются налоговыми льготами со стороны государства, которые могут уменьшить доход, остающийся для работающих бедняков.

Мы обсуждали справедливость по отношению к традиционалистским элементам в современном обществе, где современные ценности взяли верх и создали экономику с преобладающим современным сектором. (Параллельная экономика способна помочь современной экономике, притянув к себе тех, кто из-за своих традиционных ценностей может деморализовать других или обходиться работодателю слишком дорого.) Стоит коснуться и справедливости по отношению к модернистским элементам во всецело традиционном обществе. Проблема здесь в том, что, если только эти современные ценности не поддерживаются ничтожным меньшинством, то стоит только позволить им беспрепятственно развивать современный сектор, как неблагоприятные последствия сразу же скажутся на всем традиционном большинстве. В конце концов, контрреволюция корпоративистов против надвигающейся современной экономики была обусловлена угрозой, которая, по ощущениям традиционалистов, исходила от сторонников модерна. Отвечая на эту проблему, государство в некоторых европейских странах, включая Италию и — в меньшей степени — Францию, ввело штрафы и барьеры, которые значительно снизили энергию и динамизм современного сектора, существовавшего параллельно с сельскохозяйственной отраслью, государственными предприятиями, центральным правительством и церковью. (И этот «параллельный» сектор был столь мал по сравнению с силой традиционной культуры, что последней удалось затормозить предпринимательство и инновационность.) В целом европейские страны не позволили современной экономике раскрыться и не поощряли своих граждан к нонконформистской жизни, полной креативности и приключений. Преобладающие установки и убеждения привели к значительной несправедливости, заблокировав и даже отвратив людей современного склада от хорошей жизни.

Так что, хотя сначала можно было бы подумать, что европейские страны с сильными традиционными ценностями поступали совершенно справедливо, создавая свои глубоко корпоративистские или социалистические экономики (так же, как страны с модернистскими ценностями поступали справедливо, когда развивали современные экономики), истина в том, что традиционалистские общества закрыли обычным людям путь к хорошей жизни, тогда как современные общества не мешали людям практиковать традиционный образ жизни в неправительственных организациях, фондах, некоммерческих организациях, церквях и дома. Поэтому традиционалистские общества поступили несправедливо.

Нам не нужно напоминать самим себе, что в реальных современных капиталистических экономиках немало несправедливости, как и немало ее и в корпоративистских экономиках. Наиболее явной несправедливостью является отсутствие достаточного комплекса мер для повышения занятости и заработной платы наименее оплачиваемых работников, хотя корпоративистские экономики в этом тоже потерпели неудачу. Еще одна вопиющая несправедливость — практика раздувания располагаемого дохода за счет снижения налогов и введения социальных пособий, которые не будут оплачены, хотя частное и социальное богатство разбухает и в корпоративистских странах. Однако эти несправедливости можно исправить только в том случае, если выгодополучатели поймут ложность своих извинений. Но поскольку эти несправедливости не являются внутренне присущими современной капиталистической экономике и не ограничиваются исключительно ею, они не доказывают того, что современный капитализм сам по себе невозможно оправдать. Он просто кое-где запятнан.

Если основная идея этой книги верна, тогда существование современной капиталистической экономики можно считать оправданным — в странах, где она может работать хорошо и справедливо и где современные ценности достаточно сильны, что могут ею управлять. Конечно, возможно и даже вероятно то, что в будущем какую-то следующую систему будут считать справедливой — до тех пор пока она тоже не уступит место другой системе.

Подведем итоги. Возникновение современной экономики стало настоящим даром небес для тех удачливых стран, где она смогла сформироваться. В период с середины XIX века по середину XX века первые современные экономики, которые были в большей или меньшей степени современными и капиталистическими, стали настоящим чудом западного мира: они принесли с собой экономический динамизм — явление, ранее невиданное и даже непредставимое, а также широкую вовлеченность в экономику, которая едва-едва наметилась в досовременном капитализме. Такого динамизма и вовлеченности новая экономическая система достигла благодаря воображению и энергии своих участников, начиная с самых низов и до самого верха. Инновации, связанные с этой системой, не были бы столь необычными, если бы они не увлекали умы и не захватывали воображение всех участников, вплоть до самых обычных ремесленников, поденщиков, фермеров, торговцев и фабричных рабочих.

Мы показали, что современная экономика, которую ни в коем случае нельзя считать системой материализма, жестокости, мещанства, обывательщины и наживы, мешающих хорошей жизни, на самом деле была ответом на общее стремление к этой хорошей жизни. Она возникла из современного движения за освобождение от традиционных обществ с их удушливыми феодальными экономиками, от рутины и унылости меркантилистского капитализма — системы, которую Смит считал скучной. Массовая увлеченность инновациями и массовое процветание, ставшие результатом современной экономики, послужили отличной иллюстрацией к аристотелевской точке зрения на высочайшее благо и к концепции справедливости Ролза. Эта система массового процветания стала сокровищем современной эпохи — модернистских ценностей, доставшихся нам от Пико делла Мирандолы, Лютера, Вольтера, Юма и Ницше.

Однако старые мифы об экономическом успехе не исчезли. Согласно этим мифам частное предприятие не содержит в себе возможности динамизма. Также, например, считается, что свобода определенной страны по отношению к свободе других стран определяет величину ее относительного экономического успеха. Свобода действительно является необходимым условием инноваций, но она не является достаточным условием. Если людям предоставить полное право сделать что-то, они не обязательно сделают это. Часто необходимо осуществить свою свободу, сделав решительный шаг. Другой миф связывает экономический успех с открытиями науки, а не бизнеса. Однако он не может объяснить, почему одни страны совершили «взлет», тогда как другим развитым экономикам это не удалось, и почему этот «взлет» начался тогда, когда наука пребывала в относительном застое. Еще один миф говорит о том, что быстрой инновации в той или другой стране можно достичь за счет государственного сектора, причем инновации здесь будут идти быстрее, чем в частном секторе, если последний вообще на них способен. При этом не принимается во внимание то, что ни одной стране пока ничего подобного не удалось, если только не считать немецкую экономику времен Бисмарка государственнической, а не современной капиталистической.

Создание верных теорий станет в ближайшие десятилетия ключевым вопросом и для Запада, и для Востока. Америка вряд ли сможет восстановить уровень своего динамизма и проистекающего из него преуспевания, которые были у нее до 1970-х годов, если она и дальше будет считать, будто для этого достаточно свободы и что последней всегда можно добиться путем снижения налоговых ставок, что является огромным заблуждением. И современные, и традиционные ценности влекут за собой определенные последствия. Современные ценности, которые поддерживали динамизм былых времен, возможно, пришли в упадок, а противоположные им ценности традиционализма, несомненно, воспрянули духом, и эти изменения настолько значительны, что налоговая политика не смогла бы их перевесить. Призывы политиков к возрождению традиционных ценностей звучат так же громко, как призывы возродить экономический динамизм. В результате политические партии продолжают рассуждать так, словно процветание можно вернуть, достигнув соглашения по достаточно сильным налоговым мерам.

Европа не сможет восстановить приличный уровень занятости, который был у нее в 1990-х годах, не говоря уже о возвращении к высокому уровню процветания начала XX столетия, если она и дальше будет цепляться за веру, что корпоративистская экономика, в которой справедливое государство контролирует частный капитал, способна достичь стабильности и гармонии, недоступных капитализму, причем безо всякой утраты динамизма, который был в этих странах при современной экономике. Все эти идеи оказались несостоятельными. Однако Европа продолжает проводить программы отупляющей корпоративистской экономики, подчиненной тирании традиционалистских ценностей.

Если современные ценности столь важны для карьеры творцов, исследователей и первопроходцев экономики, то есть для хорошей экономики, можно задаться вопросом, важны ли они и в остальных сферах общества. Токвиль отметил, что они и в самом деле важны. Он понял, что Америка — страна, отличающаяся наиболее широким и интенсивным привлечением людей к экономической системе, — выделялась столь же обширной и интенсивной мобилизацией в политическую систему. В результате обе сферы достигли процветания. Для процветания в политической сфере необходима низовая демократия, которая во многих отношениях является отражением низового динамизма.

Любой человек, живущий сегодня, может заметить, что результаты Европы в политической сфере столь же безрадостны, как и в экономической. Амартия Сен в «Кризисе европейской демократии» пишет:

Европа не может отдать свою судьбу на откуп односторонних взглядов — или благих намерений — экспертов и обойтись без публичного обсуждения и информированного согласия своих граждан. И демократия, и шансы на формирование качественной политики оказываются под угрозой <…> когда руководители диктуют неэффективные политические программы.

Те же самые соображения можно отнести и к экономическому динамизму, и некоторые из них были представлены в этой книге. Инновации и процветание в целом оказываются под угрозой, когда многие направления бизнеса зависят от экономической политики, когда формирование новых фирм все более ограничивается, а менеджеры набираются из элит, чтобы вести переговоры с правительством и обществом, наконец, когда компании столь велики и обременены настолько громоздкой иерархией, что работники с обычной квалификацией не могут развить свои инновационные идеи и не имеют стимулов к этому.

Следовательно, в обществе, которое способно быть современным, стандарт хорошей и справедливой политической системы совпадает со стандартом хорошей и справедливой экономики. Требование к благу и справедливости в современном обществе — одно и то же и в политической сфере, и в экономической.

Эпилог Задача — вернуть современность

Направление движения общества будет изменено только через изменение идей.

Фридрих Хайек

Будущему поколению лидеров и творцов придется заново разжечь дух риска. Настоящие инновации — дело трудное и опасное, но жить без них невозможно.

Гарри Каспаров и Питер Тиль

На западе есть ощущение, что «славная история желаний и мечтаний» подошла к концу. Большинство западных экономик переживают едва ли не застой: Америка начиная с середины 1970-х годов, а большинство стран Западной Европы — с конца 1990-х годов. Хотя достижения в области информационных и коммуникационных технологий, произошедшие главным образом в Америке, многим показались системными, общая производительность труда в экономике практически не росла с 1972 года и до бума интернет-компаний в 1996 году, а потом снова замедлилась в 2004 году. В результате был нанесен огромный ущерб. Заработная плата практически не выросла. Доля работающих белых мужчин упала с 80 % трудоспособного населения в 1965 году до 72 % в 1995 году и 70,5 % в конце 2007 года; у черных мужчин снижение занятости было еще более значительным. Общая выработка, таким образом, замедлилась сразу в двух отношениях — и с точки зрения производительности труда, и с точки зрения трудозатрат. Тяжелый удар был нанесен по производству средств производства (как на частных предприятиях, так и в государственном секторе): относительно общего объема производства оно упало с 16 % в 1960-х годах до 14,3 % в 2000-х годах. С выпуском потребительских товаров дела обстояли лучше, но рабочие места больше привязаны к капитальным товарам, чем к потребительским.

Что можно сделать для того, что заново запустить систему желаний и мечтаний? Этот вопрос почти не обсуждался. Все внимание было сосредоточено на очередном кризисе. Однако причины бюджетных кризисов, охвативших некоторые страны, включая Америку, Италию и Францию, можно усмотреть в стагнации. То же самое касается финансовых кризисов в банках, которые имели неосторожность финансировать бездумные бюджетные расходы в Европе и жилищный бум в Америке, пропагандировавшийся и субсидировавшийся на официальном уровне.

Бюджетные кризисы возникли из-за того, что экономический рост, в течение нескольких лет набиравший обороты, снова замедлился в начале прошлого десятилетия, вернувшись в Америке к темпам 1970-1980-х годов. Это замедление темпов роста ослабило возможность резкого роста налоговых поступлений, нужных государству, чтобы увеличить объем обязательств по социальному обеспечению, на которое претендовала масса беби-бумеров. Стали ли правительства спешно заделывать эту брешь с помощью повышения налогов или урезания расходов? Нет, они еще больше ее расширили. В Америке сокращение налогов при Джордже Буше в 2001 и 2003 году привело к тому, что бюджет недополучал боо миллиардов долларов в год (5 % ВВП), тогда как «сострадательный консерватизм» позволил включить в медицинское страхование бесплатные таблетки, добавив триллионы долларов к обязательствам по социальному страхованию. В Европе официальному дефициту бюджета в Италии и Франции позволили вырасти с 1,5 % ВВП в 1999–2000 годы до примерно 4 % в 2003–2005 годы. А реальные цифры по дефициту бюджета, учитывающие приближение судного дня, когда социальные расходы превысят доходы, были еще выше. Это заигрывание с избирателями, при котором принимаются решения, ведущие к сокращению доходной части бюджета, вместо того, чтобы всерьез заняться проблемой финансирования существующих обязательств по социальному страхованию, было ярким примером налоговой безответственности. Она была просто вопиющей, поскольку темпы роста безработицы, на которые часто ссылаются для оправдания дефицита даже в тяжелой бюджетной ситуации, хотя и выросли немного после завершения бума интернет-компаний, все равно не превысили нормального уровня 1990-х годов. Эта безответственность привела к слабости обменных курсов, сокращению доли мирового экспорта (несмотря на обесценивание валют), депрессии на фондовых рынках и падению инвестиций в бизнес. Корпорации накапливали резервы вместо того, чтобы инвестировать. Они опасались, что низкие налоги в прошлом приведут к высоким налогам в будущем.

Финансовый кризис возник из-за медленного роста, сопровождающей его безработицы и возникшего в этой связи бюджетного дефицита. После этого замедления правительства нескольких европейских стран не стали сдерживать дефицит, а позволили ему расти, пока европейские банки покупали государственные долговые обязательства с низкими процентными ставками, а они были рады их покупать, пока суверенный долг имел рейтинг ААА у кредитных агентств, не требующих от банков, держащих эти долговые обязательства, наличия значительного собственного капитала. Правительство США, само продолжая брать взаймы, побуждало других к тому же. Оно завлекло государственные предприятия на рынок жилищной ипотеки и заставило коммерческие банки снижать процентные ставки по субстандартным ипотекам. Оно также поощряло увеличение объема образовательных кредитов. Государственные предприятия, банки и другие кредиторы продолжали финансировать образовавшийся взрывной спрос на займы со стороны спекулянтов и новых покупателей, пока цены на дома росли, и при этом не сумели правильно оценить риски.

После кризиса 2008 года и разразившейся паники безработица выросла, достигнув в итоге пика, и очень медленно шла на спад. Начались споры о том, почему уровень безработицы, приблизившийся к 8 %, падает настолько слабо и хаотично, что рассчитывать на безработицу ниже 7 % не приходится, а потому он значительно превысит «старую норму» в 5,5 % в 1995–1996 годах и еще больше — более старую норму в 4,5 % в 1965 году. Стандартные экономические теории ставили своей целью объяснение низкой, за исключением коротких всплесков, занятости, избегая ссылок на стагнацию после 1970-х годов. Закоренелые кейнсианцы твердили, как попугаи, о «недостаточном совокупном спросе», так и не сумев соотнести этот «недостаток спроса» с отсутствием дефляции, которую их учебники представляли его наиболее очевидным признаком. Те, кто отстаивал экономику предложения, винили во всем «высокие» налоговые ставки, не замечая, что занятость так и не выросла после массированного сокращения налогов в 2001 и 2003 году при Джордже Буше — она начала расти только с началом жилищного бума. Однако странно говорить о низких тратах потребителей или высоких ставках налогов на заработную плату как о причинах спада занятости, когда действует так много других причин: технологии стали слабее стимулировать предложение; выход на пенсию ведет к сокращению предложения; домохозяйства захлебываются налоговыми и прочими льготами, настоящими и будущими, которые ведут к еще большему сокращению предложения; а неминуемый бюджетный кризис приведет к заоблачному росту процентных ставок. Несомненно, нынешний спад занятости можно почти полностью объяснить этим бременем, которое снизило уверенность бизнеса и стало причиной заниженных оценок целого ряда бизнес-активов, от станков и оборудования до покупателей и работников, хотя просачивающиеся в экономику инновации могут оказаться достаточно сильными, чтобы в какой-то степени снизить безработицу.

Убежденные кейнсианцы, зацикленные на поддержании высокого уровня расходов, как и закоренелые сторонники экономики предложения, зацикленные на поддержании низкой ставки налогов, легко будут соглашаться с высоким бюджетным дефицитом, а следовательно, и растущим государственным долгом (усугубляющим социальные выплаты), пока будет сохраняться стагнация производительности и заработной платы. В своих моделях они не беспокоятся о том, что уровень долга может оказаться настолько высоким, что экономика не сможет его «перерасти», поскольку, по их мнению, рост будет вечным: если он приостанавливается, то только затем, чтобы потом возобновиться с новой силой, ведь так происходит всегда. Они не могут понять, что стагнация вполне возможна. (Они на самом деле не понимают, что возможна и противоположность стагнации — процветание, порождаемое динамизмом.)

Стандартные теории ничего не говорят о том, какие политические меры могли бы решить проблему стагнации производительности и заработной платы и тем самым облегчить их влияние на занятость. Их модели были задуманы для того, чтобы показать, как краткосрочные налоговые вмешательства могут сгладить пики и провалы короткого цикла, сопровождающие восходящий тренд, — а не для того, чтобы бороться с неустойчивыми переменами в динамизме, которые вызывают стагнацию.

Таким образом, политические меры, принимавшиеся в Вашингтоне и в других столицах, просто лечили симптомы с помощью искусственно создаваемых рабочих мест или же предлагали паллиативное лечение в форме пособий и налоговых льгот. Как воскликнул Ховард Стрингер, глава Sony, в марте 2011 года в интервью Фариду Закарии: «Это, конечно, прекрасно, заботиться о пассажирах и команде, но кто-то же должен спасать корабль!» Ответные политические меры, которые принимались в Америке — во время двух президентских сроков Буша и первого срока Обамы — или в Европе, не содержали в себе ничего похожего на радикальные изменения, способные переломить тенденцию к замедлению инноваций, а значит и производительности, определяющую снижение заработной платы, сокращение рабочих мест и ощущение недостаточной вовлеченности в экономику. Политические круги не предприняли шагов, которые должны были, по их словам, восстановить дух «желаний и мечтаний», выступавший двигателем экономик Запада в их лучшие времена.

Если западные страны хотят снова вернуться к уровню занятости, вовлеченности в экономику и удовлетворенности трудом, наблюдавшемуся до стагнации, им нужно найти выход из нее. Решение, собственно, состоит в том, чтобы подстегнуть «инновации», как об этом говорили некоторые экономисты и другие специалисты. Но у этого слова есть целый ряд различных значений, и разговоры о том, каким образом страны могут увеличить объем инноваций (в правильном смысле слова) только-только начались. Поиски мер для ускорения инноваций потребуют от западных стран базового понимания причин их появления в современной истории.

Я полагаю, что представленная в этой книге позиция, новизна которой заключается в том, что на первый план в ней выдвигаются низовые инновации и связанные с ними общественные ценности, а также в том, что она подчеркивает преимущества трудовой жизни, обусловленной этими инновациями, может прояснить то, как мы очутились в нашем нынешнем положении. Что еще важнее, она может показать пути возвращения к поиску, риску и самовыражению, к ежедневным открытиям и инновациям, которые, собственно, и были величайшим достижением Запада.

В каком-то отношении эта книга — рассказ о современных экономиках, которые возникли в XIX веке и боролись за свою жизнь в XX столетии, то есть экономиках, обладающих низовым динамизмом, порождающим внутренние инновации. Впервые я задумал эту книгу как анализ того ядра современной системы, которое лежит в основе бурного потока инноваций, предполагая, что такой анализ поможет сохранить то, что еще работает. Однако в процессе ее написания я увидел, что система в значительной степени деградировала, поставив в опасное положение и себя, и «славную историю». Поэтому в итоге в этой книге пришлось рассказывать не только о возникновении современных экономик на Западе примерно два столетия тому назад, их материальном прогрессе, обеспечиваемой ими вовлеченности в экономику и человеческом процветании. В ней также пришлось рассказать об упадке современной экономики. В Америке этот упадок начался около сорока лет назад: устойчивое замедление роста, снижение вовлеченности в экономику — сначала среди рабочего класса, потом и среди работников со средним доходом, — и утрата удовлетворенности трудом — все это симптомы снижения динамизма и, следовательно, среднего темпа инноваций. В Европе исчезновение собственных инноваций произошло раньше и носило более глубокий характер, хотя и было замаскировано заимствованием инноваций из Америки. Поэтому сокращение инноваций в Америке в конечном счете привело к резкому замедлению европейских экономик, особенно в Италии и во Франции. В поисках причин этого явления в этой книге я обращаюсь одновременно и к институтам, которые способствуют или препятствуют динамизму, и к ценностям, которые его поощряют или, наоборот, отвращают от него.

Динамизм современной экономики опирается на ряд современных институтов. В частном секторе формирование законов о собственности и компаниях позволило людям, которые хотят быть инноваторами, открывать новые фирмы и так же быстро их закрывать, независимо от взглядов общества на сей счет, если таковые у него вообще имеются. Фондовые рынки, банки и патенты шли навстречу долгосрочным замыслам, а следовательно и инновациям, крупным и мелким. В государственном секторе немногие имевшиеся в те времена институты и программы были сориентированы на далекое будущее. Ряд мер на протяжении нескольких десятилетий привел к расширению ресурсов, доступных для инвестиций и инноваций, от займов под крупномасштабные проекты и выделения земли поселенцам-первопроходцам до освобождения рабов и создания законов для защиты инвесторов и кредиторов. Существовали политические привилегии и имели место случаи подкупа, но они не способны были остановить предпринимателей и задушить инновации. Потом все это изменилось.

Теперь в некогда современных институтах все прогнило. В производстве и финансах — а не только в правительствах — процветает краткосрочное мышление. В частном секторе генеральные директора больше не имеют долгосрочных интересов в своих компаниях, а у паевых фондов есть лишь краткосрочный интерес к тем акциям, с которыми они работают. В результате практически все инновации могут появиться лишь благодаря аутсайдерам — стартапам и индивидуальным венчурным инвесторам, конкурирующим с давно сложившимися компаниями и отраслями. Это краткосрочное мышление сокращает предложение инноваций — инновационность, рисковый капитал и число смелых конечных потребителей, которые необходимы для инноваций. В государственном секторе корпоративизм из Европы пришел в Америку и дал метастазы в виде кумовства, блата и покровительства, так что взяточничество стало наименьшим из зол. Корпоративизм также привел к резкому увеличению количества всевозможных правил, грантов, займов, гарантий, налогов, вычетов, исключений и расширений патентов, направленных главным образом на то, чтобы служить группам интересов, приближенным и друзьям политиков. Защита групп интересов лишает аутсайдеров с новыми идеями возможности пробиться на рынок. Все это еще больше сокращает приток инноваций. И это еще не все. Контакты корпоративистского государства с политическими сторонниками и лоббистами также сокращают долю рынка, доступную для новаторов. За прошедшее десятилетие совместные усилия крупных банков, крупных компаний и правительства в Америке и Европе привели к стремительному росту задолженности по ипотеке, наращиванию суверенного долга и необеспеченных социальных обязательств. Таким образом, Америка вслед за Европой получила параллельную экономику, получающую подпитку от идей политических элит, какими бы они ни были, а не от новых коммерческих идей. Все это сокращает преимущества инновации, то есть спрос на инновации.

В этой книге также рассматривается возвращение чрезмерно традиционных ценностей — сдерживающих и давящих установок и убеждений, которые восходят к эпохе, предшествующей Новому времени. В Новое время, в широком его понимании, начиная с XVI века начал формироваться ряд современных ценностей, которые стали основой низового динамизма, выявив в людях стремление оставить след, творить, исследовать и играть роль первопроходцев: хорошая жизнь — это жизнь, проживаемая во всей ее полноте. Люди наделены воображением, позволяющим создавать новые вещи, и способностью суждения, позволяющей думать самостоятельно. Прорывы в понимании случаются, когда устоявшимся идеям приходится соревноваться с новыми. Экономика работает лучше, если у человека есть право собственности. И каждый имеет право трудиться ради собственной выгоды, ради собственности, а не служить средством для достижения целей других людей — общества или собственного супруга. Достижения в экономике поощряются, если уже сложившимся компаниям и их сотрудникам приходится конкурировать с новичками. Креативность и развитие желаний в современном мире делает его будущее неопределенным. Так что современный мир открыт для того, чтобы мы на него «воздействовали»! Лишь в немногих странах современные понятия взяли верх над абсолютизмом, детерминизмом, антиматериализмом, сциентизмом, элитизмом и приматом семьи. Эти немногие счастливцы поддерживали современно-капиталистические экономики в XIX веке вплоть до их заката в XX столетии. Но это тоже изменилось.

Теперь баланс между современными и традиционными ценностями в целом, как представляется, значительно отклонился назад. Возможно, интенсивность, с которой поддерживаются современные ценности, или число тех, кто их придерживается, и не снизились. Данные немногих имеющихся опросов показывают, что современные ценности отвоевали или укрепили свои позиции в 1990-е годы — возможно, благодаря ажиотажу, вызванному интернет-бумом. Однако данные исследователей фиксируют резкий рост влияния традиционных ценностей. К ним, конечно, относятся семейные ценности и ценности сообщества, а также некоторые вековые этические догмы: синхронное развитие, отказ от действий, таких как конкуренция, которые способны причинить вред другим, и право на компенсацию за каждый переворот, вызванный рынком или государством.

Также имеются свидетельства того, что эти ценности оказывают все большее влияние на экономики Запада. Возрождение семейных и коммунитарных ценностей частично лишило компании их инновационного духа, требуя от них больше заботиться о жизни сообщества и семьи и меньше — о своей собственной прибыли. С распространением подхода, требующего «учета заинтересованных сторон», любой, кто решит создать инновационную компанию, должен понимать, что его права собственности окажутся «размытыми», потому что придется иметь дело с рядом самых разных фигур — собственными работниками, группами интересов, адвокатами и представителями сообщества, которые свято верят в то, что у них тоже есть законная «доля» в результатах компании. Многие наемные работники чувствуют, что имеют право на свое рабочее место (независимо от того, что многие люди могли бы делать ту же работу дешевле), пока они вносят свой вклад в прибыли или же пока компания получает прибыль от других отделов, которые могут покрыть потери. С развитием «солидаризма» предприниматели, стремящиеся заработать на успешных инновациях, должны быть готовы к тому, что частью прибыли придется делиться посредством налогов на прибыль корпораций. Крупные классы доходов должны двигаться синхронно, так что, если доходы верхнего класса сильно возрастают, ставки налогов на них должны пересматриваться, чтобы часть богатства перераспределялась в пользу среднего класса, и неважно, что эти ставки становятся настолько высокими, что из-за них получатели высоких доходов больше теряют, чем зарабатывают. Сползание обратно к одержимости богатством, которая была характерна для эпохи, предшествующей Новому времени, и не представляла проблемы в корпоративистских обществах Европы, потому что высокие ставки налогов в них мешали людям разбогатеть, отравило Америку. Оно заставило целое поколение отказаться от творческих инициатив и открытий своих предшественников, соблазнив их карьерами в банковском деле или консалтинге. С ростом свойственной досовременным эпохам культуры средневековой уверенности в своем праве, самомнения, конформизма и зависимости от группы произошел ощутимый спад витализма — «делания», как сказали бы Маргарет Тэтчер и Амартия Сен. Таким образом, даже если современные ценности и сохранились, понятия, которые были присущи эпохе, предшествующей Новому времени, вернули себе влияние на бизнес и на государство. Это частично, хотя и не полностью, объясняет, почему Америка, а еще раньше Европа, утратили свой динамизм и тем самым свои внутренние инновации.

Что можно сделать? Западные общества должны поработать и над своими институтами и над своей культурой, чтобы восстановить экономический динамизм, если они хотят заметно улучшить свои показатели занятости, производительности и, что самое главное, опыт, связанный с трудом. Хотя определенную помощь здесь могут оказать университеты и пресса, многие реформы и новые формы потребуют государственного вмешательства на разных уровнях — центральном, региональном и местном. Хайек сказал, что ни одно государство не может создать системы для экономической эффективности, хотя Ленину это почти удалось. Не менее верно и то, что ни одно государство не может создать с нуля комплекс институтов и ценностей, которые будут порождать динамизм для высоких внутренних инноваций. Наши институты и ценности эволюционировали, а затем приходили в упадок по большей части путем проб и ошибок предпринимателей, финансистов и тех, кто занимался внедрением. Однако в прошлом правительства порой принимали активное участие в формировании институтов и ценностей — несовершенное вмешательство порождалось внутренне несовершенным знанием. Так что государственная сфера не расширится от того, что, желая восстановить динамизм, правительства предпримут новые интервенции и откажутся от старых.

Государства не примут мер к восстановлению динамизма, если не поймут важности той роли, которую динамизм играет в современно-капиталистической экономике. В настоящее время они все еще находятся в плену досовременных понятий, возрождение которых идет уже несколько десятков лет. В Америке Демократическая партия отстаивает новый корпоративизм, значительно превосходящий «Новый курс» Франклина Рузвельта или «Большое общество» Линдона Джонсона. Джералдина Ферраро, которая была кандидатом в вице-президенты в 1984 году, резюмировала этот процесс фразой, ставшей мантрой партии: «Наша страна пообещала, что правила будут честными. Если вы упорно работаете и играете по правилам, вы заработаете свою долю американского благополучия». Здесь подразумевается, что американское столетие массового процветания было продуктом механической, досовременной экономики, в которой можно было рассчитывать на то, что заработки людей будут расти параллельно и все люди будут работать по графику, составленному для них в самом лучшем виде. Не было никакого представления о частных лицах, предприятиях или отраслях, собственные прозрения, идеи и удача которых непропорционально повышали их собственный заработок и прибыли в силу инноваций. А если случайно какая-нибудь отрасль или предприятие сталкивались с падением заработной платы, государство обеспечивало их специальными проектами, чтобы удержать заработную плату на прежнем уровне. Под столь же глубокое влияние традиционных ценностей попала и Республиканская партия. В соответствии с «сострадательным консерватизмом» Буша хорошая экономика понимается как меркантилистский капитализм плюс социальная защита и социальное страхование. Рассматривая экономику как придаточный механизм, сотрясаемый различными ударами, партия даже не задумывалась о том, чтобы сохранять и поддерживать динамизм в экономике, и не имела желания менять ее в интересах внутренних инноваций. Трудно поверить, что это была партия Линкольна. В Европе, где и зародились солидарность и социальное обеспечение, нет понимания того, что большая часть инноваций сегодня, как и в прошлом, должна происходить изнутри самой экономики — либо европейской, либо американской, либо обеих, и лишь немногие инновации могут быть манной — небесной или государственной, — как у Шумпетера. Нет также понимания того, что европейцы могли бы иметь более привлекательную экономику, если бы они перестали рассчитывать на то, что все инновации сделает за них Америка.

Вину за нынешний кризис на Западе можно возложить на непонимание его лидерами роли динамизма: распространение динамизма — это главный источник инновационной деятельности и связанных с нею привлекательных рабочих мест, а эта деятельность, то есть ее уровень, ее прозрения и удачи, — вот главный источник роста производительности и дохода. Так, низовой динамизм играл ключевую роль в хорошей экономике прошлого: в материальном прогрессе, включенности в экономику и удовлетворенности своим трудом. А восстановление этого динамизма сыграет важнейшую роль в возрождении хорошей экономики. Ужасное положение, в котором в настоящее время находятся финансы большинства западных государств, делает потребность в этом восстановлении еще более настоятельной.

Чтобы принять меры — хорошо продуманные меры, — правительства также должны иметь представление о том, каким путем нужно двигаться вперед. Им придется выработать элементарное понимание того, как в отлаженной современной экономике сфера бизнеса порождает динамизм. Это органическое, а не механическое порождение, если воспользоваться терминологией Бергсона и Барзена. Это не упорядоченная система: это система, поставленная с ног на голову внутренними инновациями и безумными попытками их создателей. Для вмешательства понадобятся интуиция и опыт, без них оно будет опасным. Однако у нынешнего Вашингтона мало опыта, связанного с бизнесом. В регулирующих органах немногие имеют значительный опыт работы в частном секторе, а кое-кто, по слухам, никогда даже не переступал порога офиса! Лишь немногие законодатели большую часть своей карьеры провели не в своих юридических фирмах, а в какой-то другой сфере бизнеса. В 2012 году Вашингтон наглядно показал свою наивность, когда конгресс подсчитал, что отмена налоговых льгот, введенных Бушем (которые стоили около 500 миллиардов ежегодно), обойдется в 800 миллиардов долларов годового внутреннего продукта, если вместо них не будут сокращены какие-то другие налоги. Без оценок того, во что безрассудный дефицит, вызванный урезанием налогов при Буше, уже обошелся инновациям, а следовательно, и инвестициям, тем более без оценки того, как сокращение дефицита отразится на инновациях в будущем, было неясным, ляжет ли отмена этих налоговых льгот тяжелым бременем на занятость или же рынок труда, наоборот, взлетит вверх под действием новообретенной уверенности предпринимателей в своем будущем. «Мы просто не знаем», как однажды заметил Кейнс по схожему поводу.

Следовательно, для того, чтобы государство начало заботиться о динамизме, потребуются государственные чиновники, обладающие практическими знаниями о том, как рождаются инновации и какие препятствия для них создаются в различных индустриях — от промышленного производства и банковского дела до здравоохранения и образования. Американские отцы-основатели исходили из того, что конгресс должен был состоять в основном из людей, на время прервавших свою частную деятельность, главным образом занятия бизнесом — как на крупных фермах, так и на фабриках, в конторах и лавках. Таким образом, сенаторы и члены палаты представителей должны были приходить из мира бизнеса и возвращаться обратно, когда срок действия их полномочий подходил к концу.

Но если этот метод больше неприменим, требуется иной подход. Рассмотрим сотрудников регулирующих органов. Желательно, чтобы они прошли практику в паре отраслей или специальностей. Эти специалисты, расходы на подготовку которых будут сопоставимы с расходами на подготовку экспертов по бизнесу, бухгалтеров и других специалистов такого рода, будут ожидать сопоставимого дохода, иначе немногие пойдут работать в эту область. Практиканты будут приобретать опыт и развивать чутье. Может быть, они и не постигнут глубин динамизма, но получат рабочее представление о том, с какими выгодами и издержками могут быть сопряжены разного рода ограничения.

Подобная практика была бы полезна и для законодателей, но им требуется более общая подготовка. Чтобы законодатели могли стать умелыми проводниками перестройки частного сектора в духе динамизма, им понадобятся чутье и рассудительность. Это потребует определенного образования. Кейнс как-то заметил, что экономику изучают не потому, что тот или иной теоретический результат, полученный в стандартных работах, имеет существенную ценность, а потому что для практика это способ научиться задавать правильные вопросы. Возможно, нечто вроде французского Института политических исследований (Science Ро) или китайских аспирантских программ для руководителей можно было бы учредить и в других странах, включая Америку. Но есть опасность того, что основные представители законодательной власти попадут под влияние гуру с сомнительными идеями. Лучше создать систему, побуждающую их самостоятельно читать и обсуждать прочитанное. Законодатели могут найти литературу, которая даст им первоначальное представление о том, как инновации работали в прошлом, а также в некоторой степени и о том, как они должны работать в будущем. Об истории великих инноваций они могут прочитать в книге «Они сделали Америку» Гарольда Эванса и в «Рассвете инноваций» Чарльза Морриса. Что касается системы инноваций, они должны прочесть классическую работу Хайека «Конкуренция как процедура открытия», «Как происходит прогресс в медицинских знаниях» Ричарда Нельсона и «Рискованную экономику» Амара Бхиде. По теме корпоративизма они могут начать с «Возвышения и упадка народов» Мансура Олсона. Моя книга, хотя она учитывает все эти аспекты, указывает на культурные ценности, лежащие в основе динамизма, и на силы, которые ополчились против него.

Получив подготовку по вопросам инноваций, законодатели и представители регулирующих органов будут всегда помнить о динамизме и при рассмотрении новых законопроектов или директив смогут задаться продуктивным вопросом о том, как они отразятся на динамизме нашей экономики. Законодатели не станут одобрять или пропускать те огромные бюджетные дефициты, с какими Запад мирится уже десятилетие, в свое оправдание ссылаясь на то, что бороться с ними — значит потерять рабочие места. Напротив, они поймут, что значительные дефициты, сохраняющиеся многие годы, грозят в итоге увеличением стоимости кредита и снижением рыночной стоимости активов, а потому плохо влияют на инновации и инвестиции, следовательно, негативно отражаются на занятости, производительности и удовлетворенности трудом.

Подготовка в области инноваций позволит улучшить управление экономикой. В Америке и большинстве европейских стран сокращение доли рабочих мест в производстве заставило многих законодателей вести политику стимулирования отдельных производственных отраслей с помощью субсидий, мандатов, частно-государственных партнерств или государственных предприятий в ущерб другим частям экономики, в результате чего была заново открыта дискуссия о политической экономии, то есть об управлении экономикой, которая восходит к Кольберу, Гамильтону, Листу, Кейнсу и Пребишу. Выдвигается давно раскритикованный аргумент, согласно которому субсидирование отдельных направлений стимулирует экономический рост, а поток дополнительных налоговых поступлений позволяет правительствам заниматься ими без особого риска. Один французский бизнесмен недавно в обсуждении грандиозных претензий французских политиков воскликнул: «Пусть создают ценности в своих министерствах!» Гораздо лучше прекратить попытки управлять конкурентной рыночной экономикой, потому что у государства нет достаточных знаний или представлений о том, как улучшить рыночное размещение инвестиций. По сути дела, за субсидиями, мандатами и государственными предприятиями тянется печальный след непреднамеренных следствий в сельском хозяйстве, строительстве, энергетике и финансах: субсидии на выращивание сои для биотоплива, на покупку солнечных батарей, субсидии неприбыльным компаниям, занимающимся экологически чистой энергией, и компаниям Fannie Mae и Freddie Mac. Законодатели, думающие об инновациях, будут избегать распространения этих инициатив на производство. Они поймут, что в стране будет создаваться больше стартапов и они будут чаще добиваться успеха, если законодатели не станут ставить им палки в колеса, побуждая менее инновационные компании разбазаривать топливо, землю, рабочую силу и финансовый капитал, то есть компании и отрасли, которые в противном случае просто не выжили бы.

В целом государственные программы и все поддерживаемые государством институты и практики корпоративистской экономики должны сокращаться, а некоторые из них должны быть закрыты. Конечно, хорошо работающей современной экономике нужно правительство, и можно представить ситуацию, в которой может даже потребоваться большое правительство. Чему не следует давать разрастаться, так это законотворчеству в узкоспециальных интересах. Для этого от правительства можно потребовать финансировать все законодательные акты такого рода с помощью специальных фондов, образованных для этой цели, тогда как государственные расходы в общих интересах будут финансироваться за счет общих доходов. Требование создать специальные фонды позволит привлечь внимание к выделяемым суммам и гарантировать, что уровень льготных выплат будет привязан к тому, что готовы заплатить выгодополучатели. В настоящее время большая часть законодательства, обслуживающего узкие интересы, существует в форме налоговых вычетов, освобождения от уплаты налогов и льгот, о которых общественность ничего не знает, а также в форме законодательных актов, принимаемых в общих интересах. В этой книге я утверждаю, что предоставление частных льгот узким заинтересованным группам ведет не только к неэффективности, но к культуре, которая подрывает дух дерзания и открытия, необходимый для достижения экономического динамизма. Отказ от безответственного пренебрежения той высокой ценой, которую приходится платить за законодательные акты в интересах узких групп влияния, — необходимое условие устойчивого динамизма. Относительно неплохие показатели Швеции и Норвегии не опровергают эту гипотезу, поскольку, судя по всему, эти страны не обладают особым динамизмом и люди в них не слишком удовлетворены трудом. Я бы добавил, что в своей книге я далек от того, чтобы утверждать, что подобное «ограничение» государства — достаточное условие для экономического динамизма.

Как только страна поставит перед собой цель возвращения к динамизму, ей нужно будет провести множество реформ, в том числе и в частном секторе. Динамичные в прошлом экономики должны получить некоторые новые институты. Нет более срочного преобразования, чем реформа, которая отменила бы корпоративную практику выплаты генеральным директорам очень высоких зарплат за ожидаемо небольшой период, что заставляет их игнорировать инновационные проекты, которые могут принести дивиденды только через большой промежуток времени. Можно было бы внести поправки в корпоративное законодательство, которые запрещали бы корпорациям использовать свой капитал для выплаты «золотых парашютов» директорам при увольнении, то есть практику, которая тоже подталкивает их к поиску краткосрочных доходов, а не долгосрочных прибылей от инноваций, которые были бы гораздо более выгодны акционерам, поскольку стоимость акций отражает взгляд на будущее компании в целом. (Может показаться, что, если затруднить генеральным директорам процесс отбора членов совета директоров, это тоже может поспособствовать повышению стандартов, но, хотя такие ограничения могут спасти общество и акционеров от некомпетентности генеральных директоров, они также могут побудить генеральных директоров к еще более «краткосрочному» мышлению, поскольку последние будут ждать, что их заменят на других.)

Одним из приоритетных вопросов является также реформа паевых фондов. Им нужно запретить грозить генеральному директору тем, что они сбросят акции компании, если он не сосредоточит все свое внимание на достижении целевых показателей квартальной прибыли. Сейчас такого рода шантаж узаконен, но можно сделать так, что угрозы управляющих паевого фонда в адрес руководства компании, наносящие подобный финансовый ущерб, будут считаться правонарушением, и в то же время правонарушением со стороны генерального директора будет считаться то, что он не сообщил об этих угрозах. (Так, в некоторых странах незаконно выплачивать выкуп похитителям.) Другая проблема — распространение паевых фондов, которые привлекают розничных инвесторов, обещая минимизировать риски благодаря высоко диверсифицированному портфелю акций. Если бы все акции подбирались таким образом, новые акции, выпущенные для финансирования относительно неприбыльного корпоративного расширения, получали бы столько же средств, сколько и выпуск акций, предназначенных для прибыльного расширения[238].

Восстановление уровня низовых инноваций потребует полной перестройки банковского сектора. Для этого понадобится множество стартапов с неизвестными идеями, и эти компании должны получать финансирование только от того, кто обладает личными знаниями, приобретаемыми путем внимательного наблюдения и размышлений. Так, восстановление высокого динамизма потребует возрождения старомодных практик финансирования — «доверенного кредитования», при котором кредитор или инвестор благодаря накопленному опыту начинает ничуть не хуже компании, которую он финансирует, понимать, каковы ее шансы на успех. Государство, заботящееся об инновациях, могло бы перекроить карту финансовых институтов таким образом, чтобы предоставить значительно больше средств инновационным проектам и стартапам.

С этой целью правительства Америки и Европы могут реструктурировать некоторые из существующих банков. До сих пор споры о банковской отрасли, начавшиеся с кризиса 2008 года, вращались вокруг корректировки склонности банков к нестабильности, а следовательно к банкротству, а законодатели вводили правила, которые призваны были ограничить рискованные практики, такие, например, как излишне краткосрочные займы. Но есть опасения, что банки всегда смогут быть на шаг впереди регуляторов, тем самым снова подвергая экономику риску финансового кризиса. Правильнее было бы заняться реструктуризацией банков, поставив перед ними более узкую задачу и предоставив работу с рискованными активами финансовому рынку, имеющему соответствующие навыки и опыт. Тем же образом можно подойти и к острой нехватке венчурного капитала для стартапов и инновационных проектов в целом. Если Европа и Америка начнут реструктуризацию сегодняшних банков-гигантов, превратив их в более мелкие единицы с гораздо более узкой сферой деятельности, правительства, осознающие потребность в динамизме, смогут сделать так, чтобы эти новые банки стали ориентироваться на кредитование бизнеса, в особенности инновационного.

Кроме того, правительства, заботящиеся об инновациях, захотят лицензировать и стимулировать появление новых финансовых компаний, предназначенных для персонифицированного банковского обслуживания («банков», если они не обзаведутся слишком крупными собственными средствами, «коммерческих банков», если таковые у них появятся). Государству понадобится экономический ландшафт, усеянный местными инвесторами и кредиторами. (Пусть это будет какой-нибудь Джордж Бейли, ипотечный банкир из маленького городка из фильма Фрэнка Капры «Эта прекрасная жизнь». Он давал кредиты только покупателям домов.) Вполне вероятно, однако, что такая система окажется ограниченной или будет развиваться слишком медленно. В 2010 году мы с Лео Тилманом предложили проект национального банка, специализирующегося на предоставлении кредитов или собственных средств фирмам-стартапам. За образец мы взяли крайне успешную Систему кредитования ферм (Farm Credit System). Хотя такие государственные предприятия потребуют достаточно скромных вложений со стороны американского правительства, поскольку остальную часть капитала можно будет взять в кредит под правительственные гарантии, главная проблема этих предприятий связана с моральным риском: чиновники могут поддаться давлению со стороны политиков, руководствующихся соображениями протекционизма. Тот факт, что некоторые агентства, занимающиеся суверенным долгом, работали, не навлекая на себя обвинений в политизации, воодушевляет. Между тем на помощь пришел сам рынок с ресурсами — хотя и не очень большими, но желанными: фондами «суперангелов», образованными в Калифорнии.

Уже давно пора провести проверку и некоторых других институтов в частном секторе. Профсоюзы и ассоциации вполне способны служить факторами, увеличивающими неопределенность для любого, кто задумывается об инновационном проекте. В Европе очень большую власть имеют медицинские и юридические ассоциации. Профсоюзные «манифестации» и стихийные акции до сих пор производят сильное впечатление. Президент Франции Франсуа Олланд потребовал в ноябре 2012 года, чтобы Лакшми Миттал гарантировал долгосрочную занятость рабочим на его заводе во французском Флоранже. Ранее группы рабочих захватили в заложники своих менеджеров — эта практика известна как «босснеппинг». Считается, что в Америке профсоюзы, теперь играющие более важную роль в государственном, а не в частном секторе, не мешают инновациям. Но тот факт, что у состоящих в профсоюзе строительных рабочих в Нью-Йорке уходит год на постройку офисного здания, которое в Шанхае строят за несколько месяцев, ставит это убеждение под сомнение. Судебный иск, выдвинутый правительством Соединенных Штатов против корпорации Boeing за то, что она открыла завод в штате с гарантированным правом на труд членам профсоюза, должен заставить инноваторов задуматься. Финансовая реорганизация General Motors, в ходе которой трастовый фонд профсоюза был признан более важным, чем требования владельцев облигаций, должна остановить тех, кто кредитует инноваторов. Считается, что юридические и медицинские ассоциации существуют для поддержания высокого качества. Но каковы бы ни были общие последствия их деятельности, ограничения, навязываемые ими новичкам, сокращают инновации. Если бы полномочия профсоюзов и профессиональных ассоциаций стали предметом общественного обсуждения, это по крайней мере могло бы немного приободрить инноваторов и предпринимателей.

Хотя реформа институтов в частном секторе очень важна для возрождения его динамизма, не менее важно укреплять современные ценности — желание рисковать, самовыражаться и т. д., — поддерживающие и мобилизующие человеческие ресурсы, на которых держится динамизм, то есть креативность, любопытство и витальность. Именно эта гремучая смесь современных ценностей породила и поддерживала первые в мире современные экономики. Эти экономики обеспечили резкий скачок в производительности, в результате чего увеличилась заработная плата и богатство, а труд, который был не более чем средством получения дохода, превратился в источник психологических стимулов, рисков и приключений и стал в этой форме доступным для растущего количества людей. Современные люди желали этой современной жизни. Если современные экономики берут свое начало в ценностях современной эпохи, разумно предположить, что возрождение современной экономики выиграет от укрепления и широкого распространения современных ценностей. Когда-то предприниматели полностью отдавали себя построению будущего своих компаний. Стали бы сегодняшние генеральные директора следовать краткосрочной политике, если бы они больше заботились о том, как построить компанию, а не роскошный особняк для самих себя? Более того, нет веских причин полагать, что дух современности вообще сохранится, если Запад не вернется к величайшим формам его выражения.

В «Трудностях перевода» Кристиан Смит встречает в интервью, которые он взял у молодых людей, подтверждение того, что они не нашли свой путь в жизни. Их трудности связаны не с их личными недостатками, а с неспособностью общества обеспечить их культурными ресурсами, которые поддержали бы их на пути к взрослению и помогли бы им добиться процветания. Когда их спрашивают об окружающем консюмеризме, большинство относится к нему положительно — некоторые отвечают, что он полезен для экономики. Когда их спрашивают о том, какого рода жизнь они хотят вести, они говорят о работе за деньги — работе ради того, чтобы иметь «хорошие вещи», семью и финансовую стабильность. Лишь немногие говорят о том, какого рода трудом они хотят заниматься. В их словаре нет слов «вызов», «исследование», «приключение» и «страсть». Они пропали.

Мы должны заново внедрить основные идеи современного мышления, такие как индивидуализм и витализм, в среднее и высшее образование, чтобы поддержать низовой динамизм в экономике и сохранить саму современность. Сейчас американцы обсуждают государственные образовательные стандарты по обязательным предметам, не так давно введенные в большинстве штатов для старших классов. В английских стандартах снова делается упор на изложение и «информационные» тексты, такие как эссе и биографии, которые были в свое время вытеснены художественной литературой, призванной говорить о чувствах и сострадании. Утверждается, что изложение понадобится молодым людям в их карьере и что оно полезно в экономическом плане. Но больше, чем в персонале с навыками изложения, современная экономика нуждается в людях, готовых проявлять свое творческое начало и дух авантюризма в непростой, постоянно меняющейся обстановке. Она нуждается в людях, которые в юности читали интригующие и воодушевляющие произведения таких авторов, как Джек Лондон, Г. Райдер Хаггард, Жюль Верн, Уилла Кэсер, Лора Инглз-Уайлдер, Артур Конан Дойл и Г.Ф.Лавкрафт.

Могут ли страны вернуть себе высокий уровень динамизма времен своего расцвета? Корпоративные и финансовые институты страны могут быть реформированы таким образом, чтобы играть роль, которую они некогда играли в инновационных процессах. Туман правил и «жирных» контрактов может снова развеяться, так что бизнесмены по всей стране получат свободу и стимулы стремиться к инновациям. Можно восстановить налоговую ответственность, которая ослабит страх бизнеса перед тем, что прибыли, полученные за счет высокого динамизма, будут отобраны через систему налогов. Но без поддержки культуры этих шагов будет недостаточно; они даже не будут предприняты. Гениальность высокого динамизма заключалась в беспокойном духе замыслов, эксперимента и исследования, осуществлявшихся — благодаря чутью и удаче — во всей экономике и распространявшихся снизу вверх, к инновациям. Толчок этому низовому духу давали установки и убеждения, определившие современную эпоху, и действительное возвращение к высокому динамизму потребует того, чтобы современные ценности снова возобладали над традиционными: нашим странам придется научиться сдерживать напор возрождающихся традиционных ценностей, столь удушливых в последние десятилетия, и восстанавливать современные ценности, побуждавшие людей смело идти вперед к богатой жизни. Наши страны могут надеяться на то, что они вернут себе былое величие, если у них хватит воли. От этого зависит будущее массового процветания.

Хронология: модернизм и Новое время

Древние времена

500,000 лет назад

Получает распространение строительство жилищ; использование огня для приготовления пищи и обогрева.

35,000 г. до н. э.

Флейты, изготовленные из костей хищных птиц, использовались пещерными людьми на территории нынешней Германии.

10,000 г. до н. э.

Деревянные ножи с кремневыми лезвиями, использовавшиеся в Палестине.

7,500 г. до н. э.

В Иерихоне начинают заниматься ткачеством, строить крепостные сооружения и выращивать зерновые культуры.

6,000 г. до н. э.

В Македонии получает распространение сельское хозяйство.

3,300 г. до н. э.

У шумеров появляется письменность, лодки, колесные транспортные средства и плуги на животной тяге.

2,400 г. до н. э.

Шумерский царь провозглашает отмену всех долгов в своем царстве и впервые упоминает «свободу» в политическом смысле.

1760 г. до н. э.

Свод законов Хаммурапи в Вавилоне устанавливает законы о частной собственности.

Ок. 1500 г. до н. э.

В Египте появляется стекольная технология и индустрия; египетские стеклянные бусы получают популярность в качестве предмета торговли.

Ок. 450 г. до н. э.

Сократ становится основателем западной философии и вместе со своим учеником Платоном вводит форму диалога как средства изучения вопросов, касающихся философии, политики и управления.

385 г. до н. э.

Платон основывает в Афинах Академию, первый институт высшего образования на Западе.

Ок. 350 г. до н. э.

Аристотель создает всеобъемлющую философскую систему, включающую этику, эстетику, логику, науку, политику и метафизику.

105 г. до н. э.

В Китае появляется бумага.

Раннее Средневековье, ок. 500–800 годы

Ок. 500

Древнегреческий математик Анфимий из Тралл изобрел камеру-обскуру.

Ок. 800

Китайские алхимики открыли порох, но это не привело к инновациям.

Высокое Средневековье, ок. 800-1300 годы

Ок. 1088

Использование подвижного шрифта для печати в китайских «Записках о ручье снов».

1215

Английский король Иоанн Безземельный подписывает «Великую хартию вольностей», оговаривающую права против короля.

1282

Механизация производства бумаги (бумажная фабрика) в Ксативе, в Королевстве Арагон.

Позднее Средневековье, ок. 1300–1300 годы

1400-е

Расширение торговли по Ганзейским торговым путям и Великому шелковому пути.

Ок. 1444

Впервые собран печатный станок Гутенберга.

1455

Печатный станок Гутенберга начинает использоваться для массового выпуска Библии Гутенберга, что дает возможность тысячам людей впервые ее прочитать.

1480-е

Португальские моряки используют астролябию для плавания в Африку.

1486

Джованни Пико делла Мирандола публикует «Речь о достоинстве человека», манифест Ренессанса, в котором утверждает, что человек наделен способностью творить.

1492

Колумб открывает морской путь в Западное полушарие.

Раннее Новое время, ок. 1300–1813 годы

Конец 1400-х — 1500-е

С утверждений Пико делла Мирандолы о способности человека созидать, Эразма Роттердамского — о расширении возможностей и Лютера — о праве христиан самостоятельно читать и толковать Библию начинается Новое время (1500–2000)

1500

Расширяется внешняя торговля по ганзейским торговым путям, Великому шелковому пути и через океан.

1509

«Похвала глупости» гуманиста Эразма Роттердамского впервые опубликована в Париже.

1517

Лютер вывешивает «95 тезисов», в которых ратует за более широкое участие людей в религиозной практике.

1540-е

Кальвинизм начинает рассматривать светское призвание как нечто имеющее самостоятельную религиозную ценность и являющееся продолжением божественного провидения.

1553

Поражение свободной мысли: Мигель Сервет, первым в Европе описавший систему кровоснабжения, сожжен на костре как еретик по распоряжению Жана Кальвина и совета швейцарских кантонов.

1580

«Опыты» Мишеля Монтеня, в которых он описывает свою внутреннюю жизнь и личностный рост, называемый им «становлением», впервые опубликованы в Париже.

1600

Джордано Бруно, предвосхитивший современную космологию, также казнен инквизицией.

1600–1760

Барочные композиторы разрабатывают основы тональной музыки.

1603

Шекспир публикует первый вариант «Гамлета».

1614

Мигель де Сервантес публикует «Дон Кихота».

1620

Фрэнсис Бэкон описывает новую логику в «Новом органоне», разрабатывая современный научный метод.

1628

Уильям Гарвей с помощью логики выводит устройство системы кровообращения, становясь основоположником современной медицины.

1688

В Англии происходит Славная революция, в которой парламентарии вместе с Вильгельмом Оранским свергают короля Якова II.

1689

Английский «Билль о правах» закрепляет права, впервые провозглашенные в «Великой хартии вольностей».

1698

Джон Кастинг, брокер, работавший в кофейне на Экс- чейндж Эллей в Лондоне, начал вывешивать перечни цен на акции и товары, заложив основы Лондонской биржи.

1719

Роман Даниеля Дефо «Робинзон Крузо» опубликован в Лондоне.

1740

Давид Юм публикует «Трактат о человеческой природе».

1748

Давид Юм публикует «Опыт о человеческом разумении», посвященный расширению знаний.

1750

Жак-Луи Давид, Томас Гейнсборо и Джошуа Рейнольдс создают неоклассическое искусство.

1750–1810

Заработная плата в Британии падает.

1759

В Лондоне впервые выходит «Теория нравственных чувств» Адама Смита.

1759

Во Франции опубликован «Кандид» Вольтера, произведение, прославляющее индивидуальную предприимчивость.

1760

Адам Смит читает курс, который позднее станет «Лекциями по юриспруденции».

1776

Джеймс Уатт устанавливает на британской фабрике первый паровой мотор.

1776

Томас Пейн в «Здравом смысле» провозглашает, что британское правление является препятствием на пути Америки к процветанию.

1776

Американская «Декларация независимости» провозгласила право людей на самоуправление и на «стремление к счастью».

1776

«Исследование о причинах и природе богатства народов» Адама Смита впервые опубликовано в Лондоне.

1781

В «Критике чистого разума» Иммануил Кант постулирует тесную связь между разумом и опытом.

1785

В «Основах метафизики нравственности» Иммануил Кант отвергает старое представление о свободе в духе Гоббса и Смита, согласно которому люди относятся друг к другу как средству, а как к не цели.

1780-е

На заводе «Корт и Джелликоу» разработана чугунная литая рама.

1788

Американская конституция создает палату представителей и сенат и наделяет правом голоса на федеральных выборах всех американцев мужского пола, проходящих имущественный ценз.

1789

Началась Великая французская революция. Польско-литовская конституция призывает к политическому равенству между горожанами и знатью.

1791

Польско-литовская конституция призывает к политическому равенству между горожанами и знатью.

1792

Произошел первый кризис на Уолл-стрит.

1792

Мэри Уолстонкрафт пишет «Защиту прав женщин».

1790–1797

В Соединенном Королевстве и в Америке началась финансовая паника.

1803

Вторая симфония Бетховена предлагает выражение опыта человеческих дерзаний.

1803

Жан-Батист Сэй в своем «Трактате политической экономии» противопоставляет предпринимателей и искателей ренты.

1804

Уильям Блейк пишет о «темных фабриках сатаны», которых к тому времени осталось совсем немного.

1812

Право голоса в Америке дается белым лицам мужского пола, не имеющим собственности.

1814

Реставрация Бурбонов восстанавливает королевскую власть во Франции после Первой империи Наполеона.

Расцвет Нового времени, ок. 1815–1940 годы

1815

Заканчиваются Наполеоновские войны и война 1812 года; в Британии рождается современная экономика.

1815

Выработка из расчета на работника начинает резко расти в Англии, что делает ее первой современной экономикой.

1818

В Лондоне опубликован «Франкенштейн, или Современный Прометей» Мэри Шелли.

1819

Верховный суд США, рассматривая дело Корпорации Дартмутского колледжа, постановляет, что все корпорации наделены правами, включая право не переписывать свою хартию в соответствии с новыми законами штата.

1819

Финансовая паника в Америке.

1820

Выработка на одного работника начинает резко расти в Америке, что делает ее второй современной экономикой.

1820

Опубликован «Прометей освобожденный» Перси Биши Шелли.

1820-1840-е

Заработная плата немецких рабочих падает.

1821

В Берлине опубликована «Философии права» Гегеля, где утверждается, что нужны правила, чтобы люди могли творить, добиваясь самореализации, — «воздействовать на мир».

1820

В Британии заработная плата начинает расти, когда инновации охватывают всю страну, тогда как в Германии заработная плата продолжает падать до 1848 года.

1820-е

Во французской живописи начинается движение романтизма.

1823

Сэмюэл Браун запатентовал первый промышленный двигатель внутреннего сгорания.

1824

В Вене, в атмосфере всеобщего оживления, почти переходящего в хаос, состоялась премьера Девятой симфонии Бетховена.

1830-е

Вслед за Британией устойчивый рост продукта на душу населения начинается во Франции и Бельгии.

1830–1860

Выработка на душу населения заметно выросла в Британии.

1830

Законодатели Массачусетса расширили действие законов о хартиях, до сих пор ограничивавшееся общественными корпорациями.

1830

Июльская революция во Франции свергла короля Карла X и посадила на трон Луи-Филиппа.

1830

Бельгийская революция установила парламентскую демократию.

1830

Выработка на одного рабочего начинает резко расти во Франции и в Бельгии.

1832

Английский «Закон о реформе» наделил правом голосовать на выборах в палату общин мужчин безотносительно к имущественному цензу и произвел перераспределение мест в городских округах.

1833

«Закон об отмене рабства» освободил рабов в Британской Вест-Индии.

1833

В Америке отменено заключение должников под стражу на федеральном уровне.

1835

Во Франции впервые опубликована «Демократия в Америке» Алексиса де Токвиля.

1836

Литография, изображающая на Либерти-стрит в Нью-Йорке девять фирм, из которых четыре через пять лет окажутся банкротами.

1836

Сэмюэл Кольт изобрел револьвер.

1836

Сэмюэл Морзе разрабатывает систему электрического телеграфа и азбуку Морзе.

1837

В Коннектикуте разрешено образовывать компании без законодательного акта.

1837

В Америке финансовая паника.

1839

В Лондоне вышел «Оливер Твист» Диккенса.

1841

Американский «Закон об банкротстве» 1841 года облегчает наказание за банкротство; в 1843 году его отменяют.

1842

Основано Филармоническое общество (Musikverein) для поддержки Венского филармонического оркестра.

1842

Основано Нью-Йоркское филармоническое общество для создания высококлассного оркестра.

1843

Сёрен Кьеркегор публикует в Копенгагене под псевдонимом произведение «Или-или», посвященное необходимости «прыжка веры».

1844

Закон об акционерных обществах в Англии позволяет создавать компании, хотя и без ограниченной ответственности.

1844

Уильям Тёрнер пишет «Дождь, пар и скорость».

1846

В Европе финансовая паника.

1847

Эмили Бронте публикует «Грозовой перевал» под псевдонимом Эллис Белл.

1848

Роман Шарлотты Бронте «Джейн Эйр» опубликован в Лондоне.

1848

Свергнут французский король Луи-Филипп; по Европе прокатывается волна народных волнений.

1848

Опубликован «Манифест Коммунистической партии» Карла Маркса и Фридриха Энгельса.

1851

В Нью-Йорке вышел «Моби Дик» Германа Мелвилла.

1852

Премьера увертюры Шумана «Манфред» в Лейпциге.

1854

Премьера «Прелюдий» Франца Листа в Веймаре.

1854

В Лондоне опубликованы «Тяжелые времена» Чарльза Диккенса.

1856

«Закон об акционерных обществах» 1856 года в Англии дает корпорациям право на ограниченную ответственность.

1857

В Нью-Йорке опубликован «Человек доверия» Германа Мелвилла.

1857

Финансовая паника в Европе и Америке.

1858

«Дэвид Копперфилд» Чарльза Диккенса опубликован в Лондоне.

1859

«Самопомощь» Сэмюэла Смайлза выходит в Лондоне.

1859

В «Происхождении видов» Чарльз Дарвин описывает естественный отбор из разновидностей, подброшенных «случаем».

1863

Авраам Линкольн подписал «Прокламацию об освобождении рабов».

1863

Франция разрешает создавать компании с ограниченной ответственностью.

1864

В России опубликованы «Записки из подполья» Федора Достоевского.

1866

Немецкие земли теряют единство, попав под власть Австрийской империи.

1867

Американский «Закон о банкротстве» 1867 года облегчает наказание за неплатежеспособность; в 1878 году он отменен.

1869

«Закон о должниках» отменяет тюремное заключение за долги в Англии.

1870

В искусстве начинается «Высокий модернизм», который будет продолжаться до 1940 года.

1870

Избирательное право в США распространено на цветных мужчин.

1870

Германия позволяет создавать компании с ограниченной ответственностью.

1870

Выработка на душу населения в Западной Европе на 63 % выше уровня 1820-годов; в США она выше на 95 %.

1870-1940-е

Период высокого модернизма в живописи.

1871

Отто фон Бисмарк объединяет немецкие земли и Пруссию в империю Кайзера Вильгельма.

1872

Ницше публикует «Рождение трагедии».

1876

В Европе и Америке финансовая паника.

1876

В Америке опубликованы «Приключения Тома Сойера» Марка Твена.

1876

Премьера «Кольца нибелунгов» Рихарда Вагнера на Байрейтском фестивале.

1880

Федор Достоевский публикует «Братьев Карамазовых».

1887

В Германии вышла книга «Общность и общество» социолога Фердинанда Тенниса.

1888

Винсент Ван Гог пишет «Сеятеля на закате солнца», «Автопортрет. Дорога на Тараскон», «Ночную террасу кафе».

1893

Финансовая паника в Европе и Америке; безработица в Америке составила более 12 % в 1893–1898 годы.

1894

Опираясь на эксперименты Эдварда Мейбриджа, Томас Эдисон устраивает первый коммерческий показ фильмов в павильонах своего «Кинетоскопа».

1898

Американский «Закон о банкротстве» 1898 года предоставляет компаниям защиту от кредиторов.

1900

Пятьдесят городов в Германии могут считаться крупными городами (сравните с четырьмя в 1800 году).

1901

В Германии опубликованы «Будденброки» Томаса Манна.

1902

Производственная линия «Олдсмобиль» Рэнсома Олдса начинает производить доступные автомобили.

1902

В Вене проходит премьера «Просветленной ночи» Арнольда Шенберга.

1907

«Творческая эволюция» Анри Бергсона опубликована в Париже, четыре года спустя переведена на английский язык и опубликована с большим успехом.

1910-е

Франц Кафка пишет «Процесс», «Исправительную колонию» и «Замок», изображая гнет тоталитаризма и иерархического государства.

1912

Футурист Джакомо Балла пишет «Динамизм собаки на поводке».

1912

Йозеф Шумпетер публикует в Лейпциге свою знаменательную «Теорию экономического развития», переведенную на английский в 1934 году.

1913–1915

Эрнст Людвиг Кирхнер рисует серию картин под названием «Уличные сцены в Берлине».

1913

Премьера «Весны священной» Игоря Стравинского в Париже.

1914

Сборочная линия Генри Форда изготавливает «Модель-Т» за 1 час зз минуты.

1919

Вальтер Гропиус основывает «Баухауз» в Веймаре.

1919

В Вене выходит «Народ, государство и экономика» Людвига фон Мизеса.

1920

К этому времени большинство американцев живут в городах.

1920

В США женщины получили избирательное право.

1921

Джон Мейнард Кейнс публикует «Трактат о вероятности».

1921

Фрэнк Найт «Риск, неопределенность и прибыль».

1922

Ле Корбюзье представляет свой проект «Современного города».

1922

В Тюбингене посмертно выходит «Хозяйство и общество» Макса Вебера.

1922

Опубликован «Социализм: экономический и социологический анализ» Людвига фон Мизеса.

1923

Опубликованы «Случай, любовь и логика» Ч. С. Пирса.

1927

Вернер Гейзенберг в статье «О наглядном содержании квантовотеоретической кинематики и механики» выдвигает первый вариант принципа неопределенности.

1927

Вышел первый звуковой фильм «Певец джаза».

1930

В Германии опубликована книга Фрейда «Недовольство культурой».

1930

Ф.Т. Фарнсуорт запатентовал телевидение; из-за Второй мировой войны оно получило распространение в США только после 1948 года.

1931

Вышел фильм Фрица Ланга «М» («Город ищет убийцу»).

1933

Джордж Баланчин и Линкольн Кирстейн основывают «Нью-Йорк Сити балет»

1935

Фрэнк Ллойд Райт заканчивает «Дом над водопадом».

1935–1938

Фильмы Альфреда Хичкока «39 ступеней» и «Леди исчезает» показывают, как мало мы понимаем наш мир.

1935

В Лондоне выходит «Коллективистское экономическое планирование» под редакцией Фридриха Хайека.

1936

Работа Оскара Моргенштерна «Совершенное предсказание и экономическое равновесие» (Volkommene Voraussicht und Wirtschaftliches Gleichgewicht) выходит в «Журнале национальной экономики» (Zeitschrift für Nationalökonomie).

1936

Джон Мейнард Кейнс публикует «Общую теорию занятости, процента и денег».

1937

Фильм Чаплина «Новые времена» в сатирическом свете представляет конвейер.

1938

В Париже опубликована «Тошнота» Жан-Поля Сартра.

1939

Опубликован «Глубокий сон» Раймонда Чандлера.

1940-е

Роберт Мертон вводит закон неожиданных последствий и понятие «латентной функции», которая может быть у закона.

1940

Публикуется и исполняется музыкальное произведение Чарльза Айвза «Вопрос, оставшийся без ответа», написанное еще в 1906 году.

Позднее Новое время ок. 1941 года и до наших дней

1944

В Лондоне опубликована «Дорога к рабству» Фридриха Хайека.

1945

«Открытое общество и его враги» Карла Поппера опубликовано в Лондоне.

1951

Людвиг Мис ван дер Роэ завершает «Дом Фарнсуорт».

1953

В пьесе «В ожидании Годо» Сэмюэл Бекетт рисует сюрреалистический портрет тревоги, обусловленной современностью.

1955

Бывший владелец компании по грузоперевозкам Малколм Маклин вместе с инженером Китом Тэнтлинджером разрабатывает современный многофункциональный контейнер и отдает запатентованную разработку в производство.

1957

«Нищета историцизма» Карла Поппера опубликована в Лондоне.

1958

Опубликовано «Личностное знание» Майкла Полани на основе его Гиффордских лекций 1951–1952 годов.

1960

Пьеса Гарольда Пинтера «Легкая боль» показывает, как мало мы знаем об окружающем нас социальном мире.

1961

Опубликована работа Фридриха Хайека «Непоследовательность „эффекта зависимости“».

1961

«Смерть и жизнь больших американских городов» Джейн Джекобе вышла в Нью-Йорке.

1966

Пьеса Тома Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» показывает, что каждый человек ограничен тем положением, которое он занимает.

1968

Опубликована «Конкуренция как процедура открытия» Фридриха Хайека.

1969

Опубликована «Экономика городов» Джейн Джекобс.

1970

«Макроэкономические основы занятости и теории инфляции», сборник, изданный по итогам конференции, организованной Эдмундом Фелпсом, вводит ожидания относительно заработной платы и цен в качестве фактора, определяющего занятость.

1989

Опубликован «Взгляд из ниоткуда» Томаса Нагеля.

1991

Опубликована работа Пола Джонсона «Рождение современности: мировое общество 1815–1830 годов».

1992

В соответствии с протоколами, согласованными еще в начале 1990-х годов, первичное размещение акций Netscape делает Интернет доступным для широкого использования.

2006

Эдмунд Фелпс читает нобелевскую лекцию о понимании динамической экономики.

2006

На конференции «Перспективный взгляд на достижения континентальной экономики» Эдмунд Фелпс делает доклад о том, что различия в экономических ценностях отдельных стран объясняют различия в производительности и занятости.

2007

Опубликована «Экономика несовершенного знания» Романа Фридмана и Майкла Голдберга.

2008

Опубликована «Экономика предприимчивости» Амара Бхиде.

2009

В «Полевых данных из других мест» Марк С. Тейлор размышляет о жизни в современную эпоху.

2011

Опубликована книга Мартина Селигмана «Путь к процветанию: новое понимание счастья и благополучия».

Библиография

Abelshauser, Wemer. «The First Post-Liberal Nation: Stages in the Development of Modern Corporatism in Germany». European History Quarterly 14, no.3 (1984): 285–318.

Abramovitz, Moses. «Resource and Output Trends in the United States since 1870». American Economic Review 46 (1956): 1-23.

Aghion, Philippe, and Enisse Kharroubi. «Stabilization Policies and Economic Growth», in Roman Frydman and Edmund Phelps (eds.), Rethinking Expectations: The Way Forward for Macroeconomics. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 2013.

Alda, Alan. Things I Overheard While Talking to Myself. New York: Random House, 2007.

Allen, Robert C. «The Great Divergence in European Wages and Prices». Explorations in Economic History 38 (2001): 411–447.

Ammous, Saifedean, and Edmund Phelps. «Climate Change, the Knowledge Problem and the Good Life». Working Paper 42, Center on Capitalism and Society, Columbia University, New York, September 2009.

——. «Blaming Capitalism for the Ills of Corporatism», Project Syndicate, January 31, 2012. -syndicate.org/commentary/blaming-capitalism-for-corporatism.

Andrews, Malcolm. Dickens on England and the English. Hassocks, Sussex: Harvester, 1979.

Aristotle. Aristotle: Nicomachean Ethics, edited by Terence Irwin. Indianapolis, Ind.: Hackett Publishing, 2nd edition, 1999 [Аристотель. «Никомахова этика», в: Аристотель. Сочинения в 4 томах. Т. 4. М.: Мысль, 1983].

Arnold, Matthew. The Function of Criticism. London: Macmillan, 1895.

Austen, Jane. Sense and Sensibility. London: Thomas Egerton, 1811 [Остен, Джейн. «Чувство и чувствительность», в: Джейн Остен. Собрание сочинений в $ томах. Т.1. М.: Художественная литература, 1988].

——. MansfeldPark. London: Thomas Egerton, 1814 [Остен, Джейн. «Мэнсфилд-парк», в: Джейн Остен. Собрание сочинений в$ томах. Т. 2. М.: Художественная литература, 1988].

Bairoch, Paul. «Wages as an Indicator of Gross National Product», in Peter Scholliers (ed.), Real Wages in igth and 20th Century Europe: Historical and Comparative Perspectives. New York: Berg, 1989.

Balas, Aron, Rafael La Porta, Florencio Lopez-de-Silanes, and Andre Shleifer. «The Divergence of Legal Procedures». American Economic Journal: Economic Policy 1, no. 2(2009): 138–162.

Balleisen, Edward J. Navigating Failure: Bankruptcy and Commercial Society in Antebellum America. Chapel Hill: University of North Carolina, 2001.

Banfield, Edward C. The Moral Basis of a Backward Society. New York: Basic Books, 1958.

Barzun, Jacques. «From the Nineteenth Century to the Twentieth», in Contemporary Civilization Staff of Columbia College (eds.), Chapters in Western Civilization, vol. II. New York: Columbia University Press, 3rd edition, 1962.

——. A Stroll with William James. New York: Harper, 1983.

——. From Dawn to Decadence: 500 Years of Western Cultural Life. New York: Harper Perennial, 2001.

Bekker, Immanuel. Aristotelis Opera edidit Academia Regia Borussica. Berlin, 1831–1870.

Bentolila, Samuel, and Giuseppe Bertola. «Firing Costs and Labour Demand: How Bad Is Eurosclerosis?» Review of Economic Studies 57, no. 3 (1990): 381–402.

Berghahn, V. R. «Corporatism in Germany in Historical Perspective», in Andrew W. Cox and Noel O’Sullivan (eds.), The Corporate State: Corporatism and the State Tradition in Western Europe. Aldershot, U.K.: Edward Elgar, 1988.

Bergson, Henri. Creative Evolution. New York: Henry Holt, 1911 [Бергсон, Анри. Творческая эволюция. М.: ТЕРРА-книжный клуб, 2001].

Berle, Adolf, and Gardiner Means. The Modem Corporation and Private Property. New York: Transaction Publishers, 1932.

Bhide, Amar. «The Hidden Costs of Stock Market Liquidity». Journal of Financial Economics 34 (1993): 31–51.

——. The Venturesome Economy. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 2008.

Bhide, Amar, and Edmund S. Phelps. «More Harm Than Good: How the IMF’s Business Model Sabotages Properly Functioning Capitalism», Newsweek International, July 11, 2011, p. 18.

Blanchflower, David, and Andrew J. Oswald. «Well-Being, Insecurity and the Decline of American Job Satisfaction». Working Paper, National Bureau of Economic Research, Cambridge, Mass., 1999.

Bloom, Harold. The Visionary Company: A Reading of English Romantic Poetry. New York: Doubleday, 1961.

——. The Western Canon: The Books and Schools of the Ages. New York: Penguin Putnam, 1994.

——. Shakespeare: The Invention oftheHuman. New York: Riverhead Books, 1998.

Bodenhorn, Howard. A History of Banking in Antebellum America: Financial Markets and Economic Development in an Era of Nation-Building. Cambridge: Cambridge University Press, 2000.

Bojilov, Raicho, and Edmund S. Phelps. «Job Satisfaction: The Effects of Two Economic Cultures». Working Paper 78, Center on Capitalism and Society, Columbia University, New York, September 2012.

Boulding, Kenneth. Beyond Economics: Essays on Society, Religion, and Ethics. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1968.

Bourguignon, Philippe. «Deux educations, deux cultures», in Jean-Marie Chevalier and Jacques Mistral (eds.), Le Cercle des économistes: L’Europe et les Etats-Unis. Paris: Descartes et Cie, 2006.

Bradshaw, David J., and Suzanne Ozment. The Voices of Toil: Nineteenth-Century British Writings about Work. Athens, Ohio: Ohio University Press, 2000.

Brands, H.W.American Colossus: The Triumph of Capitalism, 1863-igoo. New York: Doubleday, 2010.

Brass, Dick. «Microsoft’s Creative Destruction». New York Times, February 4,2010, p. A27.

Braudel, Fernand. The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip II, vol. 2. New York: Harper and Row, 1972.

Bronte, Charlotte. Jane Eyre. London: Smith, Elder, and Company, 1847 [Бронте, Шарлотта. Джейн Эйр. М.: Правда, 1988].

Bronte, Emily. Wuthering Heights. London: Thomas Cautley Newby, 1847 [Бронте, Эмили. Грозовой перевал. М.: Азбука-Классика, 2009].

Caldwell, Christopher. «The New Battle for the Old Soul of the Republican Party». Financial Times, February 24, 2012, p. 9.

Calvin, John. Institutio Christianae Religionis (Institutes of Christian Religion). Geneva: Robert Estienne, 1559.

Cantillon, Richard. Essai sur la Nature du Commerce en Günüral. London: Fletcher Gyles, 1755.

Caron, Francois. An Economic History of Modern France, translated by Barbara Bray. London: Methuen, 1979.

Cary, Joyce. The Horse’s Mouth. New York: Harper, 1944.

Cassirer, Ernst. «Giovanni Pico della Mirandola: A Study in the History of Renaissance Ideas». Journal of the History of Ideas 3, no. 3 (1942): 319–346 [Кассирер, Эрнст. «Джованни Пико делла Мирандола. К исследованию истории идей Ренессанса», в: Кассирер, Эрнст. Избранное: Индивид и космос. М.; СПб.: Университетская книга, 2000, с. 227–268].

Casson, Mark. «Entrepreneurship», in Mark Casson (ed.), International Library of Critical Writings in Economics, vol. 13. Aldershot, U.K.: Edward Elgar, 1990.

Cather, Willa. Death Comes for the Archbishop. New York: Alfred A. Knopf, 1927.

Cellini, Benvenuto. The Autobiography of Benvenuto Cellini. New York: Alfred A. Knopf, 2010 [Челлини, Бенвенуто. Жизнь Бенвенуто Челлини, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции. М.: Художественная литература, 1987].

Cervantes, Miguel de. Don Quixote. Madrid: Juan de la Cuesta, 1605–1620 [Сервантес Сааведра Мигель, де. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. В 2 томах. СПб.: Наука, 2003].

Chandler, Alfred D., Jr. Strategy and Structure: Chapters in the History of the American Industrial Enterprise. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1962.

——. The Visible Hand: The Managerial Revolution in American Business. Cambridge,

Mass.: Harvard University Press, 1977.

——. The Coming of Managerial Capitalism. New York: Richard D. Irwin, 1985.

——. Scale and Scope: The Dynamics of Industrial Capitalism. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1990.

Christiansen, G. B., and R. H. Haveman. «Government Regulations and Their Impact on the Economy». Annals of the American Academy of Political and Social Science 459, no.i (1982): 112–122.

Clark, Gregory. «The Long March of History: Population and Economic Growth». Working Paper 05–40, University of California, Davis, 2005.

——. A Farewell to Alms: A Brief Economic History of the World. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 2007 [Кларк, Грегори. Прощай, нищета! Краткая экономическая история мира. 2-е изд. М.: Издательство Института Гайдара, 2013].

Coke, Edward. The Second [Third and Fourth] Part[s] of the Institutes of the Laws of England. London: Printed for E. and R. Brooke, 1797 (first written 1641).

Conard, Nicholas J., Maria Malina, and Susanne C.Munzel. «New Flutes Document the Earliest Musical Tradition in Southwestern Germany». Nature 460 (2009): 737–740.

Coolidge, Calvin. «Address to the American Society of Newspaper Editors, Washington, D.C»., January 17,1925. Online by Gerhard Peters and John T. Wool- ley, The American Presidency Project, .

Cooper, John M. Reason and the Human Good in Aristotle. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1975.

Crafts, N.F.R. «British Economic Growth, 1700–1831: A Review of the Evidence». Economic History Review 36, no. 2 (1983): 177–199.

Crooks, Ed. «U S „Creative Destruction“ out of Steam». Financial Times, December 12, 2011.

Dahlhaus, Carl. Nineteenth-Century Music. Berkeley: University of California, 1989.

David, Paul A. «The Growth of Real Product in the United States before 1840: New Evidence, Controlled Conjectures». Journal of Economic History 27, no. 2 (1967): 151–197.

Defoe, Daniel. Robinson Crusoe. London: W. Taylor, 1719 [Дефо, Даниель. Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо. М.: Азбука, 2012].

——. Moll Flanders. London: W. Taylor, 1721.

Demsetz, Harold. «Toward a Theory of Property Rights 11: The Competition between Private and Collective Ownership». Journal of Legal Studies (June 2002): 668.

Denning, Peter J., and Robert Dunham. The Innovator’s Way: Essential Practices for Successful Innovation. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2010.

Dewey, John. Human Nature and Conduct. New York: Holt, 1922.

——. «The House Divided against Itself». New Republic, April 24, 1929, pp. 270–271.

——. Individualism Old andNew. New York: Minton, Balch, and Company, 1930.

——. Experience and Education. New York: Simon and Schuster, 1938.

Diamond, Jared M. Guns, Germs, and Steel: The Fates of Human Societies. New York: W.W. Norton, 1997 [Даймонд, Джаред. Ружья, микробы и сталь: История человеческих сообществ. М.: ACT, 2010].

Dickens, Charles. Sketches by Boz London: John Macrone, 1836. [Диккенс, Чарльз.

«Очерки Боза», в: Чарльз Диккенс. Полное собрание сочинений в30 томах. Т. 1. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957]-

——. Oliver Twist. London: Richard Bentley, 1837. [Диккенс, Чарльз. «Приключения Оливера Твиста», в: Чарльз Диккенс. Полное собрание сочинений в30 томах. Т.4. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1958]

——. David Copperfield. London: Bradbury and Evans, 1850. [Диккенс, Чарльз. «Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим», в: Чарльз Диккенс. Полное собрание сочинений 630 томах. Т. 15–16. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959]

——. Hard Times. London: Bradbury and Evans, 1854 [Диккенс, Чарльз. «Тяжелые

времена», в: Чарльз Диккенс. Полное собрание сочинений в30 томах. Т. 19. М.: Государственное издательство художественной литературы, i960].

——. Speeches, Letters and Sayings. New York: Harper, 1870. [Диккенс, Чарльз. «Статьи и речи», в: Чарльз Диккенс. Полное собрание сочинений в 30 томах. Т. 28. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1963].

——. The Uncommercial Traveler and Reprinted Pieces. Philadelphia: John D. Morris,

1900 [Диккенс, Чарльз. «Путешественник не по торговым делам», в: Чарльз Диккенс. Полное собрание сочинений в 30 томах. Т. 26. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1962].

Dods, Marcus. Erasmus, and Other Essays. Longdon: Hodder and Stoughton, 1891.

DuBois, Armand Budington. The English Business Company after the Bubble Act, 1720–1800. New York: Octagon, 1971.

Edlund, Lena. «Big Ideas». Milken Institute Review 13, no.i (2011): 89–94.

Eggertsson, Thrainn. Imperfect Institutions: Possibilities and Limitsfor Reform. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2006.

Erhard, Ludwig. Wohlstandfur Alle. Düsseldorf: Econ-Verlag, 1957.

——. Prosperity through Competition. New York: Praeger, 1958.

Evans, Harold. They Made America. New York: Little Brown, 2004.

——. «Eureka: A Lecture on Innovation». Lecture given at the Royal Society of Arts, London, March 2011.

Ferguson, Adam. Essay on the History of Civil Society. Dublin: Grierson, 1767 [Фергюсон, Адам. Опыт истории гражданского общества. М.: РОССПЭН, 2000].

Ferraro, Geraldine. «Inspiration from the Land Where Dreams Come True». Speech, San Francisco, July 19, 1984. URL: .

Finley, M. I. The Ancient Economy. Berkeley: University of California Press, 1999.

Fitoussi, Jean-Paul, and Edmund S. Phelps. The Slump in Europe. Oxford: Blackwell, 1988.

Fogel, Robert William. Railroads and American Economic Growth: Essays in Econometric History. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1964.

Foster, John Bellamy, Robert W. McChesney, and Jamil Jonna. «Monopoly and Competition in Twenty-First Century Capitalism». Monthly Review 62, no. 11 (2011): 1-23.

Foster-Hahn, Francoise, Claude Keisch, Peter-Klaus Schuster, and Angelika Wesenberg. Spirit of an Age: Nineteenth-Century Paintingsfrom theNationalgalerie, Berlin. London: National Gallery, 2001.

Freud, Sigmund. Das Unbehagen in der Kultur. Vienna: Intemationaler Psychoanalyti- scher Verlag, 1930 [Фрейд, Зигмунд. «Недовольство культурой», в: Зигмунд Фрейд. По ту сторону принципа наслаждения. Я и Оно. Неудовлетворенность культурой. СПб.: Алетейя, 1998].

——. Civilization and Its Discontents, translated by James Strachey. New York: W.W.Norton, 1989.

Fry, Stephen. «Lady Gaga Takes Tea with Mr Fry». Financial Times (London), May 27, 2011, p. 12.

Frydman, Roman, and Michael Goldberg. Imperfect Knowledge Economics: Exchange Rates and Risk. Princeton: Princeton University Press, 2007.

Frydman, Roman, Marek Hessel, and Andrzej Rapaczynski. «When Does Privatization Work?» Quarterly Journal ofEconomics (1999): 1153–1191.

Geddes, Rick, and Dean Lueck. «Gains from Self-Ownership and the Expansion of Women’s Rights». American Economic Review 92, no. 4 (2002): 63–83.

Gibbon, Edward. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. London: Strahan and Cadell, 1776–1789.

Giffen, Robert. «The Material Progress of Great Britain». Address before the Economic Sector of the British Association, London, 1887.

Gombrich, E.H. The Story of Art. London: Phaidon, 4th edition, 1951 [Гомбрих, Эрнст.

История искусства. М.: ACT, 1998].

Gordon, Robert J. «U.S. Productivity Growth over the Past Century with a View to the Future». Working Paper 15834, National Bureau of Economic Research, Cambridge, Mass., March 2010.

——. «Is U.S.Economic Growth Over? Faltering Innovation Confronts the Six

Headwinds». Working Paper 18315, National Bureau of Economic Research, Cambridge, Mass., August 2012.

Gray, Henry. Anatomy, Descriptive and Surgical. Philadelphia: Blanchard and Lea, 2nd American edition, 1862.

Greenwald, Bruce C. N., and Judd Kahn. Globalization: The Irrational Fear That Someone in China Will Take Your Job. Hoboken, N.J.: John Wiley and Sons, 2009.

Groom, Brian. «War Hero Who Became Captain of British Industry». Financial Times, October 2–3, 2010, p. 7.

——. «Gloom and Boom». Books Section, Financial Times, October 2–3, 2010, p. 16.

Gwartney, James, Robert Lawson, and Joshua Hall. Economic Freedom of the World: 2011 Annual Report. Vancouver: Fraser Institute, 2011.

Hall, Robert, and Charles I. Jones. «Why Do Some Countries Produce So Much More Output per Worker Than Others?» Quarterly Journal of Economics 114, no.1 (1999): 83-116.

Hansard, Thomas C. (ed.). Hansard’s Parliamentary Debates. Third series, second volume of the session. London: Cornelius Buck, 1863.

Hayek, Friedrich. «The Trend of Economic Thinking». Economica 13 (1933): 127–137.

——. «Socialist Calculation: The State of the Debate», in Friedrich Hayek (ed.), Collectivist Economic Planning; Critical Studies on the Possibilities of Socialism. London: Routledge, 1935.

——. The Road to Serfdom. London: Routledge, 1944 [Хайек Фридрих. Дорога к рабству. М.: Астрель, 2012].

——. Individualism and Economic Order. Chicago: University of Chicago Press, 1948

[Хайек, Фридрих. Индивидуализм и экономический порядок. М.: Социум, 2011].

Науек, Friedrich. The Counter-Revolution of Science; Studies on the Abuse of Reason. Glencoe, 111.: Free Press, 1952 [Хайек, Фридрих. Контрреволюция науки. М.: ОГИ, 2003].

——. «The Non-Sequitur of the „Dependence Effect“». Southern Economic Journal 27 (1961): 346.

——. «Competition as a Discovery Procedure», in New Studies in Philosophy, Politics, Economics and the History of Ideas. Chicago: University of Chicago Press, 1978 [Хайек, Фридрих. «Конкуренция как процедура открытия», в Хайек, Фридрих. Индивидуализм и экономический порядок. М.: Социум, 2011].

Heckman, James J., and Dimitriy V. Masterov. «The Productivity Argument for Investing in Young Children». Applied Economic Perspectives and Policy 29, no. 3 (2007): 446–493.

Henley, William Ernest. Poems. New York: Charles Scribner’s Sons, 1898.

Hewlett, Sylvia Ann. A Lesser Life: The Myth of Women’s Liberation in America. New York: Morrow, 1986.

Hicks, John. A Theory of Economic History. Oxford: Oxford University Press, 1969 [Хикс, Джон Ричард. Теория экономической истории. М.: НП «Журнал Вопросы экономики», 2003].

Hoon, Hian Teck, and Edmund Phelps. «Payroll Taxes and VAT in a Labor-Turnover Model of the „Natural Rate“». International Tax and Public Finance 3 (June 1996): 185–201.

——. «Growth, Wealth and the Natural Rate: Is Europe’s Jobs Crisis a Growth

Crisis?» European Economic Review 41 (April 1997): 549~557-

——. «Effects of Technological Improvement in the I CT-Producing Sector on Business Activity». Columbia University Department of Economics Discussion Paper 0506-21, February 2006.

Howard, Philip K. The Death of Common Sense: How Law Is Sujf ocating America. New York: Random House, 1995.

——. The Collapse of the Common Good: How America's Lawsuit Culture Undermines Our

Freedom. New York: Ballantine, 2001.

Hume, David. A Treatise on Human Nature. London: John Noon, 1739–1740. [Юм, Давид. «Трактат о человеческой природе», в: Давид Юм. Сочинения в 2 томах. Т.1. М.: Мысль, 1996].

——. Philosophical Essays Concerning Human Understanding. London: A. Millar, 1748 (впоследствии опубликованы как An Enquiry Concerning Human Understand- ing). [Юм, Давид. «Исследование о человеческом познании», в: Давид Юм. Сочинения в 2 томах. Т. 1. М.: Мысль, 1996].

Huppert, Felicia A., and Timothy Т. С. So. «What Percentage of People in Europe Are Flourishing and What Characterises Them?» Retrieved January 4, 2013, from .

Ibison, David. «The Monday Interview: Carl-Henric Svanberg». Financial Times, October 1, 2006, p. 11.

Ibsen, Henrik. Peer Gynt, translated by Rolf Fjelde. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1980 [Ибсен, Генрик. «Пер Гюнт», в: Генрик Ибсен. Драмы. Стихотворения. М.: Художественная литература, 1972].

Inglehart, Ronald, and Christian Welzel. Modernization, Cultural Change, and Democracy: The Human Development Sequence. Cambridge: Cambridge University Press, 2005 [Инглхарт, Рональд и Кристиан Вельцель. Модернизация, культурные изменения и демократия: Последовательность человеческого развития. М.: Новое издательство, 2011].

Irving, Washington. The Sketch Book of Geoff rey Crayon, Gent. London: John Murray,1820.

Jackman, Richard, Richard Layard, and Stephen Nickell. Unemployment: Macroeconomic Performance and the Labour Market. Oxford: Oxford University Press, 1991.

Jackson, R. V. «The Structure of Pay in Nineteenth-Century Britain». Economic History Review 40, no. 4 (1987): 561–570.

Jacobs, Jane. The Death and Life of Great American Cities. New York: Random House, 1961 [Джекобе, Джейн. Жизнь и смерть больших американских городов. М.: Новое издательство, 2011].

——. The Economy of Cities. New York: Random House, 1969.

James, Harold. Europe Reborn. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 2009.

Jamison, Kay Redfield. Exuberance: The Passion for Life. New York: Alfred A. Knopf, 2004.

Jefferson, Thomas. The Works of Thomas Jefferson, vol. 2. New York: G.P. Putnam and Sons, 1904.

Johnson, Paul. The Birth of the Modem: World Society 1815–1830. New York: Harper Collins, 1991.

Jones, Jonathan. «Other Artists Paint Pictures, Turner Brings Them to Life». Guardian, May 6, 2009. Available at .

Karakacili, E. «English Agrarian Labour Productivity Rates before the Black Death: A Case Study». Journal of Economic History 64 (March 2004): 24–60.

Keats, John. The Poems of John Keats, edited by Jack Stillinger. Cambridge, Mass.: Belknap Press of Harvard University Press, 1978.

Kellaway, Lucy. «Jobs, Motherhood and Varieties of Wrong». Financial Times, July 29, 2012, p. 16.

Kennedy, Maev. «British Library Publishes Online Archive of 19th Century Newspapers». Guardian, June 18, 2009, p.18.

Keynes, John Maynard. A Treatise on Probability. London: Macmillan, 1921.

——. General Theory of Employment, Interest and Money. London: Palgrave Macmillan, 1936 [Кейнс, Джон Мейнард. Общая теория занятости, процента и денег. Избранное. М.: Эксмо, 2008].

——. «Economic Possibilities for Our Grandchildren», in Essays in Persuasion. New York: W.W. Norton, 1963.

Kindleberger, Charles Poor. A Financial History of Western Europe. New York: Oxford University Press, 1993.

Kirby, William C. «China Unincorporated: Company Law and Business Enterprise in 20th Century China». Journal of Asian Studies 54 (February 1995): 43–46.

Kling, Arnold, and Nick Schulz. «The New Commanding Heights». National Affairs 8 (Summer 2011): 3-19.

Knight, Frank. Risk, Uncertainty and Prof t. Boston: Hart, Schaff ner and Marx; Houghton Mifflin, 1921.

Koestler, Arthur. The Act of Creation. New York: Macmillan, 1964.

——. The Sleepwalkers. New York: Macmillan, 1968.

Kronman, Anthony T. Education’s End: Why Our Colleges and Universities Have Given Up on the Meaning of Life. New Haven, Conn.: Yale University Press, 2007.

Krugman, Paul R. Geography and Trade. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1992.

Kuczynski, Jurgen. Labour Conditions in Western Europe. London: F. Muller, 1937.

——. A Short History of Labour Conditions under Industrial Capitalism. London: F. Muller, 1942-1945-

Kuznets, Simon. «Population Change and Aggregate Output», in Demographic and Economic Change in Developed Countries, a Conference of the Universities-Nation- al Bureau Committee for Economic Research. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1960.

Lange, Oskar. «On the Economic Theory of Socialism», in Oskar Lange, Benjamin E. Lippincott, and Frederick M.Taylor (eds.), On the Economic Theory of Socialism. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1938.

Layard, Richard. Happiness: Lessons from a New Science. London: Penguin, 2007 [Лэй- ард, Ричард. Счастье. Уроки новой науки. М.: Издательство Института Гайдара, 2012].

Layard, Richard, and Stephen Nickell. Handbook of Labor Economics. Amsterdam: North-Holland, 1999.

Leroux, Pierre. De l’égalité; précédé de l’individualisme et du socialisme. Paris: Slatkine, 1996.

Lincoln, Abraham. «Second Lecture on Discoveries and Inventions» (1859) in Abraham Lincoln. Collected Works of Abraham Lincoln, vol.3. New Brunswick, N J: Rutgers University Press, 1953, 356–363.

Lindert, Peter H., and Jeff rey G. Williamson. «English Workers’ Living Standards during the Industrial Revolution: A New Look». Economic History Review 36, no.1 (1983): 1-25.

Lippmann, Walter. The Good Society. New York: Little Brown, 1936.

Litan, Robert E., and Carl J. Schramm. Better Capitalism: Renewing the Entrepreneurial Strength of the American Economy. New Haven, Conn.: Yale University Press, 2012.

Loasby, Brian J. The Mind and Method of the Economist: A Critical Appraisal of Major Economists in the 20th Century. Aldershot, U.K.: Edward Elgar, 1989.

Lovecraft, H.P. The Dream-Quest of Unknown Kadath (1926), in At the Mountains of Madness and Other Kovels. Sauk City, Wise.: Arkham House, 1964. [Лавкрафт Говард Филлипс. «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата», в: Говард Филлипс Лавкрафт. Собрание сочинений в3 томах. Т.3. М.: Гудьял- Пресс, 2001].

Lowenstein, Louis. The Investor’s Dilemma: How Mutual Funds Are Betraying Tour Trust and What to Do aboutit. Hoboken, N.J.: John Wiley and Sons, 2008.

Lubasz, Heinz. Fascism: Three Major Regimes. New York: John Wiley and Sons, 1973.

Maddison, Angus. The World Economy: Historical Statistics. Paris: OECD, 2006: table lb, p. 439, and table 8c, p. 642.

Mann, Thomas. Buddenbrooks. Berlin: S. Fischer Verlag, 1901 [Манн, Томас. Будден- броки. М.: Правда, 1985].

Marr, Andrew. The Making of Modem Britain. London: Macmillan, 2009.

Marshall, Alfred. Elements of Economics. London: Macmillan, 1892.

——. Principles of Economics: An Introductory Volume. London: Macmillan, 1938 [Маршалл, Альфред. Принципы экономической науки. М.: Прогресс, 1993].

Marx, Karl. Grundrisse der Kritik der politischen Ökonomie (1858). Frankfurt: Europäische Verlagsanstalt, 1939–1941. [Маркс, Карл. «Экономические рукописи 1857–1859 гг»., в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Сочинения. Т.46. 4.1. М.: Госполитиздат, 1968].

——. Critique of the Gotha Program (1875). Moscow: Moscow Foreign Languages

Publishing House, 1947. [Маркс, Карл. «Критика готской программы», в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Сочинения. Т. 19. М.: Госполитиздат, 1961].

Marx, Karl, and Friedrich Engels. The Communist Manifesto. London: 1848. [Маркс, Карл и Фридрих Энгельс. «Манифест Коммунистической партии», в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Сочинения. Т. 4. М.: Госполитиздат, 1955]

Maslow, Abraham. «A Theory of Motivation». Psychological Review 50 (1943): 370–396.

Maugham, W.Somerset. «The Man Who Made His Mark». Cosmopolitan, June 1929.

Melville, Herman. Moby-Dick. New York: Harper and Brothers, 1851. [Мелвилл, Герберт. «Моби Дик, или Белый кит», в: Герберт Мелвилл. Собрание сочинений. Т.1. Ленинград: Художественная литература, 1987]-

——. The Confidence-Man. New York: Dix, Edwards, 1857.

Mickelthwait, John, and Adrian Wooldridge. The Company: A Short History of a Revolutionary Idea. New York: Modern Library, 2003 (Джон Миклтуэйт и Адриан Вулдридж, Компания. Краткая история революционной идеи. М.: Добрая книга, 2010).

Milanovic, Branko. Liberalization and Entrepreneurship: Dynamics of Reform in Socialism and Capitalism. Armonk, N.Y.: M.E. Sharpe, 1989.

Mill, John Stuart. «The Law of Partnership» (1851), in John M. Robson (ed.), Essays on Economics and Society Part II. London: Routledge and Kegan Paul, 1967.

Mises, Ludwig von. «Die Wirtschaftsrechnung im sozialistischen Gemeinwesen». Archivfor Sozialwissenschaften undSocialpolitik 47 (1920): 86-121.

——. Die Gemeinwirtschaft: Untersuchungen ьЪег den Sozialismus. Jena: Gustav Fischer

Verlag, 1922.

——. «Economic Calculation in the Socialist Commonwealth», in Friedrich Hayek

(ed.), Collectivist Economic Planning; Critical Studies on the Possibilities of Socialism. London: G.Routledge, 1935.

——. Socialism: An Economic and Sociological Analysis, translated by J. Kahane. London:

Jonathan Cape, 1936 [Мизес, Людвиг фон. Социализм. Экономический и социологический анализ. М.: Catallaxy, 1994].

Mokyr, Joel. «The Industrial Revolution and Modem Economic Growth». Max Weber Lecture given at the European University, San Domenico di Fiesole, Italy, March 2007. Revised June 2007.

——. «Intellectual Property Rights, the Industrial Revolution, and the Beginnings

of Modem Economic Growth». American Economic Review 99, no. 2 (2009): 349–355*

Montaigne, Michel de. Essais. Paris: Gamier, 1962. [Монтень, Мишель. Опыты. Избранные произведения в $ томах. М.: Голос, 1992*]

Morris, Charles. The Dawn of Innovation: The First American Industrial Revolution. New York: Public Aff airs, 2012.

Muller, Jerry Z. The Mind and the Market: Capitalism in Modem European Thought. New York: Alfred A. Knopf, 2002.

Mussolini, Benito. Quatro Discorsi sullo Stato Corporativo. Rome: Laboremus, 1935.

——. Four Speeches on the Corporate State. Rome: Laboremus, 1935.

Mynors, R.A.B. Georgies by Virgil. Oxford: Clarendon Press, 1990.

Myrdal, Gunnar. The Political Element in the Development of Economic Theory. London: Routledge and Kegan Paul, 1953.

Nagel, Thomas. «Aristotle on Eudaimonia». Phronesis 17, no.3 (1972): 252-2597.

——. «What Is It Like to Be a Bat?» Philosophical Review 83, no. 4 (1974): 435-450

[Нагель, Томас. «Каково быть летучей мышью?» в: Даглас Хофштадтер и Дэниел Деннет (ред). Глаз разума: Фантазии и размышления о самосознании и о душе. Самара: Бахрах-М, 2003].

——. The Possibility of Altruism. Oxford: Oxford University Press, 1978.

Nelson, Richard. «How Medical Know-How Progresses». Working Paper 23, Center on Capitalism and Society, Columbia University, New York, January 2008.

Nicholls, A. J. «Hitler’s Success and Weimar’s Failure», in Weimar and the Rise of Hitler. Houndmills, Basingstoke, U.K.: Palgrave Macmillan, 1968.

Nickell, Stephen. «Fundamental Changes in the UK Labour Market». Oxford Bulletin of Economics and Statistics 63 (2001): 715–736.

Nietzsche, Friedrich. Der Wille zur Macht, edited by Heinrich Koselitz, Ernst Horneffer, and August Horneffer. Leipzig: Naumann, 1901. [Ницше, Фридрих. «Воля к власти», в: Фридрих Ницше. Собрание сочинений в утомах. Т.4. СПб.: Азбука, 2011].

——. The Will to Power, translated by Walter Kaufmann. New York: Vintage, 1968.

Nocken, Ulrich. «Corporatism and Pluralism in Modern German History», in Dirk Stegmann et al. (eds.), Industrielle Gesellschaft undpolitisches System. Bonn: Verlag Neue Gesellschaft, 1978.

OECD (Organisation for Economic Co-operation and Development). Historical Statistics 1^60–81. Paris, 1983.

——. The OECD Jobs Study: Facts, Analysis, Strategies. Paris, 1994.

OECD (Organisation for Economic Co-operation and Development) and Jean- Philippe Cotis. Goingfor Growth'. 200J. Paris, 2007.

Olson, Mancur. The Rise and Decline of Nations. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1982 [Олсон, Мансур. Возвышение и упадок народов. М.: Новое издательство, 2013].

Paganetto, Luigi, and Edmund S. Phelps. Finance, Research, Education, and Growth. Houndmills, Basingstoke, U.K.: Palgrave Macmillan, 2005.

Paine, Thomas. Common Sense. London: H.D. Symonds, 1792.

Paxton, Robert. The Anatomy of Fascism. New York: Alfred A. Knopf, 2004.

PBS. «The Planning Debate in New York, 1955–1975»- American Experience: New York Disc g; People & Events. Television.

Phelps, Edmund S. FiscalNeutrality toward Economic Growth. New York: McGraw-Hill, 1965.

——. «Population Increase». Canadian Journal of Economics 1(1968): 497–518.

Phelps, Edmund S. «Taxation of Wage Income for Economic Justice». Quarterly Journal of Economics 87 (August 1973): 331–354.

——. (ed.). Altruism, Morality andEconomic Theory. New York: Basic Books, 1975.

——. «Arguments for Private Ownership», in Annual Economic Outlook. London: European Bank for Reconstruction and Development, 1993.

——. Structural Slumps: The Modern Equilibrium Theory of Employment, Interest and Assets. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1994.

——. Rewarding Work: How to Restore Participation and Self-Support to Free Enterprise. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1997 (2nd printing 2007).

——. «Behind This Structural Boom: The Role of Asset Valuations». American Economic Review (Papers and Proceedings) 89, no. 2 (1999): 63–68.

Phelps, Edmund S. «The Importance of Inclusion and the Power of Job Subsidies to Increase It». OECD Economic Studies 31(2000/2): 86-113.

——. «The Unproven Case for Tax Cuts». Financial Times, February 2, 2001, p. 13.

——. «Reflections on Parts III and IV», in Philippe Aghion, Joseph Stiglitz, Michael Woodford, and Roman Frydman (eds.), Knowledge, Information, and Expectations in Modem Macroeconomics: In Honor of Edmund S. Phelps. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 2003.

——. «The Good Life and the Good Economy: The Humanist Perspective of Aristotle, the Pragmatists and Vitalists; And the Economic Justice of John Rawls», in Kaushik Basu and Ravi Kanbur (eds.), Argumentsfor a Better World: Essays in Honor of Amartya Sen. Oxford: Oxford University Press, 2008.

——. «Economic Culture and Economic Performance», in Hans-Werner Sinn and

Edmund S. Phelps (eds.), Perspectives on the Performance of the Continental Economies. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2011.

Phelps, Edmund S., and Richard R. Nelson. «Investment in Humans, Technological Diffusion, and Economic Growth». American Economic Review 56, no. 1–2 (1966): 69–75.

Phelps, Edmund S., and Robert Reich. Radio interview, National Public Radio, October 17, 2006.

Phelps, Edmund S., and Gylfi Zoega. «The Search for Routes to Better Economic Performance in Continental Europe: The European Labour Markets». CESifo Forum 5, no. 1 (2004): 3-11.

——. «Entrepreneurship, Culture and Openness», in D. B.Audretsch, Robert J. Strom, and Robert Litan (eds.), Entrepreneurship and Openness. Cheltenham, U.K.: Edward Elgar, 2009.

——. «Job Satisfaction: The Eff ect of Modern-Capitalist and Corporatist Institutions». Working Paper 77, Center on Capitalism and Society, Columbia University, New York, December 2012.

Phillips, A. W. «The Relationship between Unemployment and the Rate of Change of

Money Wage Rates in the United Kingdom, 1861–1957». Economica 25 (1958): 283–299.

Polanyi, Karl. The Great Transformation. New York: Farrar and Rinehart, 1944 [Пола- ньи, Карл. Великая трансформация. С Пб.: Алетейя, 2002].

Polanyi, Michael. Personal Knowledge: Towards a Post-Critical Philosophy. Chicago: University of Chicago Press, 1958 [Полани, Майкл. Личностное знание. М.: Прогресс, 1985]-

Popper, Karl R. The Poverty of Histoncism. London: Routledge and Kegan Paul, 1957 [Поппер, Карл. Нищета историцизма. М.: Прогресс, 1993]-

Prescott, Edward, and Stephen Parente. Barriers to Riches. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2000.

Rapaczynski, Andrzej. Nature and Politics: Liberalism in the Philosophies of Hobbes, Locke and Rousseau. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1987.

Rawls, John. A Theory of Justice. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1971. [Ролз, Джон. Теория справедливости. Новосибирск: Издательство Новосибирского университета, 1995]

——. Justice as Fairness: A Restatement, edited by Erin Kelly. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2001.

Razzell, Peter, and Christine Spence. «The History of Infant, Child and Adult Mortality in London, 1550–1850». London Journal 32, no. 3 (2007): 271–292.

Robb, Richard. «Nietzsche and the Economics of Becoming». Capitalism and Society 4, no. 1 (2009).

Roh, Franz. «After Expressionism: Magic Realism», in Lois Parkinson Zamora and Wendy B. Faris (eds.), Magical Realism: Theory, History, Community. Durham, N.C.: Duke University Press, 1995.

Roland, Gerard. «Understanding Institutional Change: Fast-Moving and Slow-Moving Institutions». Studies in Comparative International Development 38, no. 4 (2004): 109–131.

Rosenberg, Nathan, and L. E. Birdzell. How the West Grew Rich: The Economic Transformation of the Industrial World. New York: Basic Books, 1986.

Rostow, W. W. The Process of Economic Growth. Oxford: Clarendon, 1953.

——. The Stages of Economic Growth, a Non-Communist Manifesto. Cambridge:

Cambridge University Press, i960.

Rothschild, Emma. Economic Sentiments: Adam Smith, Condorcet, and the Enlightenment. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2001.

Rousseau, Jean-Jacques. Emile, ou de l’Education. Paris: Garnier-Flammarion, 1966 [Руссо, Жан-Жак. «Эмиль, или О воспитании», в: Жан-Жак Руссо. Собрание сочинений в$ томах. Т.1. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1961].

Rylance, Rick. «Getting on», in Heather Glen (ed.), The Cambridge Companion to the Brontns. Cambridge: Cambridge University Press, 2002.

Sadka, Efraim. «On Progressive Income Taxation». American Economic Review 66, no. 5 (i976): 93!-935-

Saint-Simon, Henri de. Lettres d’un habitant de Geneve à ses contemporains. Paris: Librairie Saint-Simonienne, 1803 [Сен-Симон, Анри де. «Письма женевского обитателя к современникам», в: Анри де Сен-Симон. Избранные сочинения в 2 томах. T. 1. М.: Издательство Академии наук СССР, 1948].

——. Nouveau Christianisme. Paris: Bossange, 1825 [Сен-Симон, Анри де. «Новое христианство», в: Анри де Сен-Симон. Избранные сочинения в 2 томах. Т. 2. М.: Издательство Академии наук СССР, 1948].

Sassoon, Donald. «All Shout Together». Times Literary Supplement, December 6, 2002, P.5.

Say, Jean-Baptiste. Traité d’économie politique. Paris: Rapilly, 1803 [Сэй, Жан-Батист. Трактат no политической экономии; Бастиа, Фредерик. Экономические софизмы. Экономические гармонии. М.: Дело, 2000].

Schlesinger, Arthur Meier. The Coming of the New Deal: ig^-ig^j. Boston: Houghton Miffl in, 2003.

Schlicke, Paul. Oxford Reader’s Companion to Dickens. Oxford: Oxford University Press, 1999-

Schmitter, Philippe C. «Still the Century of Corporatism?» Review of Politics 36, no. 1, The New Corporatism: Social and Political Structures in the Iberian World (4)74): 85-131-

Schumpeter, Joseph A. Theoiie der wirtschaftlichen Entwicklung. Leipzig: Duncker and Humblot, 1912.

——. The Theory of Economic Development. Cambridge, Mass.: Harvard University

Press, 1934. [Шумпетер, Йозеф. Теория экономического развития. М.: Прогресс, 1982]

——. Capitalism, Socialism and Democracy. New York: Harper and Brothers, 1942 [Шумпетер, Йозеф. Капитализм, социализм и демократия. М.: Экономика, 1995].

Seligman, Martin. Flourish: A Visionary New Understanding of Happiness and Well-Being. New York: Free Press, 20П [Селигман, Мартин. Путь к процветанию. Новое понимание счастья и благополучия. М.: Манн, Иванов и Фербер, 2012].

Sen, Amartya. Inequality Reexamined. New York: W. W. Norton, 1992.

Sen, Amartya. Commodities and Capabilities. New York: Oxford University Press, 1999.

——. «The Crisis of European Democracy». New York Times, May 22, 2012.

Sennett, Richard. The Culture of the New Capitalism. New Haven, Conn.: Yale University Press, 2006.

Shelley, Mary Wollstonecraft. Frankenstein; or, The Modern Prometheus. London: Lackington, Hughes, Harding, Mavor and Jones, 1818 [Шелли, Мэри. Франкенштейн, или Современный Прометей. М.: Эксмо, 2010].

Shelley, Percy Bysshe. Prometheus Unbound: A Lyrical Drama with Other Poems. London: C. and J.Ollier: 1820 [Шелли, Перси Биши. «Освобожденный Прометей», в: Перси Биши Шелли. Избранные произведения. М.: Рипол Классик, 1998].

Sidorsky, David. «Modernism and the Emancipation of Literature from Morality». New Literary History 15 (1983): 137–153.

——. «The Uses of the Philosophy of G. E. Moore in the Works of E. M. Forster». New Literary History 38 (2007): 245–271.

Silver, Kenneth E. Esprit de Corps: The Art of the Parisian Avant-Garde and the First World War, 1914–1925. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1992.

——. Chaos & Classicism: Art in France, Italy, and Germany igi8-ig$6[published on the Occasion of the Exhibition Chaos and Classicism: Art in France, Italy, and Germany, 1918–1936]. New York: Guggenheim Museum, 2010.

Slaughter, Anne-Marie. «Why Women Still Can’t Have It All». Atlantic Monthly, July/ August 2012, pp. 85–90, 92–94, 96–98,100–102.

Smiles, Samuel. Self-Help with Illustrations of Character and Conduct. London: John Murray, 1859.

Smith, Adam. Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations. London: W. Strahan and T.Cadell, 1776 [Смит, Адам. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Эксмо, 2007].

——. Lectures on Jurisprudence (1762–1763). Oxford: Clarendon Press, 1978.

——. The Theory of Moral Sentiments (1759). New York: Penguin, 2009 [Смит, Адам. Теория нравственных чувств. М.: Республика, 1997].

Smith, Christian (with Kari ChristofFersen, Hilary Davidson, and Patricia Snell Herzog). Lost in Transition: The Dark Side of Emerging Adulthood. New York: Oxford University Press, 2011.

Snow, С. P. The Two Cultures and the Scientifi c Revolution. New York: Cambridge University Press, 1959.

Spengler, Oswald. The Decline of the West. New York: Alfred A. Knopf, 1926 [Шпенглер, Освальд. Закат Европы. В 2 томах. М.: Мысль, 1998].

Spiegelman, Willard. «Revolutionary Romanticism: The Raft of the Medusa». Wall Street Journal, August 15, 2009, p. W14.

Starr, Frederick S. «Rediscovering Central Asia». Wilson Quarterly, Summer 2009, PP-33-43-

Stewart, Barbara. «Recall of the Wild: Fighting Boredom, Zoos Play to the Inmates’ Instincts». New York Times, April 6, 2002, p. Bi.

Stone, Irving. Lustfor Life. New York: Doubleday, 1937.

Tanzi, Vito. Government versus Markets: The Changing Economic Role of the State. New York: Cambridge University Press, 2011.

Taylor, Mark C. Field Notes from Elsewhere: Rtfl ections on Dying and Living. New York: Columbia University Press, 2009.

Theil, Stefan. «Europe’s Philosophy of Failure». Foreign Policy, January-February 2008, pp.55-6°.

Thurm, Scott. «Companies Struggle to Pass on Knowledge That Workers Acquire». Wall Street Journal, January 23, 2006, p. Bi.

Titmuss, Richard. The Gift Relationship: From Human Blood to Social Policy. New York: Pantheon Books, 1971.

Tocqueville, Alexis de. Democracy in America. London: Saunders and Otley, 1835 [Tok- виль, Алексис д с. Демократия в Америке. М.: Прогресс, 1993].

——. «Letters from America», translated by Frederick Brown. Hudson Review 62, no. 3 (2009): 375–376.

Tonnies, Ferdinand. Community and Civil Society, translated by Jose Harris. Cambridge: Cambridge University Press, 2001 [Теннис, Фердинанд. Общность и общество. СПб.: Владимир Даль, 2002].

Tooze, J. Adam. The Wages of Destruction: The Making and Breaking of the Nazi Economy. New York: Viking, 2007.

Toynbee, Arnold. A Study of History. New York: Oxford University Press, 1947–1957.

Trilling, Lionel. The Liberal Imagination. New York: Doubleday, 1950.

Twain, Mark. The Adventures of Tom Sawyer. Hartford, Conn.: American Publishing, 1876 [Твен, Марк. Приключения Тома Сойера. М.: Нигма, 2013].

Van Gogh, Vincent. The Letters: The Complete Illustrated Edition, edited by Leo Jansen, Hans Luitjen, and Nienke Bakker. London: Thames and Hudson, 2009 [Ван Гог, Винсент. Письма. М.: Искусство, 1966].

Vincenti, Walter G. «The Retractable Airplane Landing Gear and the Northrop „Anomaly.“».Technology and Culture 35 (January 1994): 1-33.

Volpi, Giulio. «Soya Is Not the Solution to Climate Change». Guardian, March 16, 2006.

Voltaire. Candide, ou Voptimisme. Paris: Sirene, 1759 [Вольтер. «Кандид, или Оптимизм», в: Вольтер. Избранные сочинения. М.: Рипол Классик, 1997].

Weber, Adna Ferrin. The Growth of Cities in the Nineteenth Century: A Study in Statistics. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1899.

Weber, Max. Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen, Germany: J.C.B. Mohr (P. Siebeck), 1922.

——. The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism, translated by Talcott Parsons. London: Unwin, 1930 [Вебер, Макс. «Протестантская этика и дух капитализма», в: Макс Вебер. Избранное: Протестантская этика и дух капитализма. М., СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2013].

——. Economy and Society, edited by Guenther Roth and Claus Wittich. Berkeley:

University of California Press, 1978.

Wells, David Ames. Recent Economic Changes and Their Effect on the Production and Distribution of Wealth and the Well-being of Society. New York: D. Appleton, 1899.

Wuthering Heights. Dir. William Wyler. Perf. Merle Oberon, Lawrence Olivier. Samuel Goldwyn. Film, 1939.

Zingales, Luigi. A Capitalismfor the People. New York: Basic Books, 2012.

Благодарности

В моей карьере было много удач — это и родители, и учителя, и коллеги, наконец счастливый брак с моей женой Вивианой. Эта книга посвящается четырем гигантам, которые десятки лет вдохновляли меня и оказывали на меня влияние: Полу Самуэльсону, Уильяму Феллнеру, Джону Ролзу и Роберту Мертону.

В основе книги лежит несколько идей, одна из которых подчеркивает важность установок и убеждений, распространенных в той или иной стране. В 1980-х годах во время наших путешествий Вивиана иногда говорила мне, что мы не должны удивляться тому, что люди в других странах ведут себя не так, как в моей родной стране, Америке, и не так, как на ее родине — в Аргентине. Страны различаются по своим установкам и убеждениям. Я всегда держу в голове это соображение, когда мы ездим за границу или работаем там. Я также помню замечательный обед, где-то в 1990-х годах, с социологом Сеймуром Мартином Липсетом, на котором он рассказывал мне о своей работе и ценностях, выраженных в Америке ярче, чем в других странах. В лекционном курсе «Проблемы мировой экономики», который я читал в Колумбийском университете в 1992–2002 годах, я начал развивать идею о том, что различие в ценностях порождает различия в экономических институтах и экономических показателях, которые мы наблюдаем на Западе. Эту гипотезу я начал разрабатывать в марте 2006 года, когда мне повезло найти двух студентов, Луминиту Стивенс и Райко Божилова, которым не терпелось проверить эту гипотезу. Они наткнулись на «Всемирное исследование ценностей», отчет которого за 2006 год оказался золотой жилой. (В 2010 году я был рад рассказать основателю «Всемирного исследования ценностей» Рональду Инглхарту о некоторых наших статистических результатах.)

В том же самом курсе и на последующем семинаре два научных ассистента помогли мне прочесть и сделать резюме целого ряда материалов, что позволило улучшить многие части моей книги: Элеанор Диллони и Валерия Жаваронкина. Три других студента, Орен Зив, Эдвард Фокс и Джонатан Крюгер, постоянно подталкивали меня к дискуссиям. В первой главе я цитирую курсовую работу Джонатана. (Однажды я узнал, что проницательность его замечаний к моему тексту была связана с тем, что он читал сценарии для одной голливудской студии. Мне очень жаль, что этот талантливый человек умер таким молодым.)

Ни одно произведение, столь отличное от стандартных текстов, как это, не могло быть написано сообща, но оно не было бы создано и без взаимодействия со множеством людей, порой постоянного. За четыре года работы над этой книгой мне крайне помогли по целому ряду разных вопросов Ричард Робб, Гилфи Зоега, Райко Божилов, Амар Бхиде, Роман Фридман, Саиф Аммус и Хуан-Винсент Сола. Все они мои коллеги по Центру изучения капитализма и общества при Колумбийском университете. Ричард и Саиф любезно согласились прочесть главы книги. Джефф Сакс и Амартия Сен всегда были готовы помочь мне в случае необходимости. В последние годы большую поддержку моим идеям оказывал Питер Юнген, а также Луиджи Паганетто, начиная со своих первых дней работы в «Национальном исследовательском совете». Эза Сааринен показала мне, как важно выражать в письме эмпатию и страсть, которые я испытываю. Беседы с Барнаби Маршем и Марком С. Бернером из Фонда Темплтона и с Сетом Дитчиком из издательства Принстонского университета также оказались очень полезными. Я благодарен Роберту Дж. Гордону за предоставленные расчеты, которые позволили дать в девятой главе график замедления совокупной производительности факторов производства вместе с его графиком, показывающим меньшее замедление производительности труда.

Я очень признателен Фонду Кауфмана, в особенности Карлу Шрамму, Роберту Литану и Роберту Строму за их постоянную финансовую и интеллектуальную поддержку моих исследований современного капитализма. Я также рад, что Эндрю Уайли занялся этой книгой и помог ее изданию своими советами.

Мне посчастливилось получить помощь от необыкновенно талантливой группы выпускников факультета литературы и классической филологии Гарварда. Это было чудесно. Они знали многое из того, чего не знал я. Миранда Физерстоун, литератор, редактировала главы этой книги в 2008 и 2009 году. Франческа Мари, тоже литератор, продолжила редактуру в 2010-м. Джефф Наджи, поэт, пришел ей на смену в 2012 году. Они не просто выполнили свою работу на высочайшем уровне. Они вложили в нее свою душу. Благодаря их настрою годы работы над проектом были особенно приятными.

Примечания

1

Имеется в виду «eudaimonia» Аристотеля, понятие, в английских переводах передаваемое как «good life», «хорошая жизнь» (а не «счастье»). Обсуждение этого понятия и различных вариантов перевода см. в главе 11.— Примеч. пер.

(обратно)

2

Исследователи университета Тюбингена недавно нашли несколько флейт, сделанных из костей пещерными жителями, которые колонизировали Европу 35000 лет назад. Николас Конард с коллегами сообщили о своей находке в 2009 году в научном журнале Science.

(обратно)

3

Адам Смит в своих «Лекциях по юриспруденции» (Lectures on Jurisprudence), прочитанных в Глазго в 1762–1763 годах, выделил «недостатки» «коммерческого духа». «Умы людей, — писал он, — укорачиваются <…> образование презирается или по меньшей мере отодвигается на второй план, а дух героизма угасает едва ли не полностью». (См.: Smith, 1978, vol. 5, р.541.) В своей классической работе 1776 года «Богатство народов» он утверждает, что «в варварских обществах <…> разнообразие занятий каждого человека вынуждает его развивать свои способности <…> Все время дается пища изобретательности» (Смит 2007, с. 723). Адам Фергюсон в своем «Опыте истории гражданского общества» с восхищением цитирует некоего вождя американских индейцев, который сказал: «Я воин, а не торговец».

(обратно)

4

Одно исследование производства зерна в английских поместьях Рэмси показало, что средние показатели дневной выработки в 1293–1347 годы «не превышали и даже не достигали наиболее высоких оценок производительности английских рабочих, встречающихся в исследовательской литературе, вплоть до 1800 года». См.: Karakacili, «English Agrarian Labour Productivity Rates».

Более масштабное исследование показывает отсутствие сокращения объемов труда, необходимых для молотьбы, жатвы и покоса. Однако выводы относительно общей производительности указывают на то, что за четыре с половиной столетия уровень знаний о лучшем использовании сельскохозяйственных работников в какой-то мере вырос. В начале 1300-х годов рабочие производили 58 бушелей зерна за 300 человекодней и 79 бушелей — в 1770-х годах. Но это ничтожная прибавка за столь значительный период. См. статью Кларка за 2005 год: Clark, «The Long March of History» (Figure 3 and Table 6). Рис. 8 в статье Кларка показывает, что в 1640-1730-х годах выработка на одного работника выросла примерно на 20 бушелей.

(обратно)

5

Верно то, что заработная плата (как и выработка на одного работника) в 1200 году, возможно, оказалась несколько выше уровня 1300 года в результате изобилия земли, какового после никогда больше не было, — в те времена Робин Гуд мог пользоваться целым лесом. Однако земля вряд ли могла считаться действительно дефицитной и в 1300 году. В оба периода рабочая сила не ограничивалась нехваткой земли. Поэтому нет убедительных причин отказывать 1200 году с его хорошей заработной платой в статусе ориентировочной даты, от которой можно отталкиваться в сравнениях.

(обратно)

6

Стандартным источником являются приблизительные оценки, полученные на основе сводки данных в работе Мэддисона: Maddison, The World Economy (Table 1b and 8c).

(обратно)

7

Наметившийся было в 1800 году рост закончился провалом. Несмотря на несколько лет быстрого роста (вплоть до 1807 года), вскоре прирост был полностью утрачен, и восстановить его удалось не ранее 1818 года. Тогда как в период с середины 1830-х по середину 1840-х годов, когда наблюдалось замедление, не было потери предшествующего прироста производительности. См. статью 1967 года Пола Дэвида: Paul David, «The Growth of Real Product in the United States before 1840».

(обратно)

8

Главная работа Ростоу — книга 1953 года «Процесс экономического роста» (The Process of Economic Growth). См. также его работу 1960 года «Стадии экономического роста» (The Stages of Economic Growth). Предложенная им трактовка «связей», то есть причин «взлетов» осталась спорной и не получила академического признания. (Его объяснение «взлетов» не похоже на предлагаемое в данной работе и, по-видимому, не предвосхищает его.) После работы в правительстве в 1960-х годах его не пригласили обратно в Гарвард. Однако он заслуживал большего признания, хотя бы потому, что привлек внимание к феномену экономического взлета.

(обратно)

9

Первые исследования Кучинского — «Условия труда в Западной Европе» (Labour Conditions in Western Europe, 1937) и «Краткая история условий труда» (A Short History of Labour Conditions, 1942–1945, vols. I–IV). Всю свою жизнь, о которой можно было бы снять фильм-нуар, он не боялся разногласий. В собранные им сырые данные о заработной плате он внес несколько новых поправок, не нашедших подтверждения у последующих исследователей. Но даже по его оценкам, реальная заработная плата в Британии (с поправками на потери времени, связанные с безработицей) выросла с 57 в «торговом цикле» 1849–1858 годов до 99 в цикле 1.895-1903 годов (vol.I, part I, р.67). Приведенные выше оценки взяты, однако, из современных источников — международных таблиц 1995 года Джеффри Уильямсона (Jeffrey Williamson) и таблиц Броадаса Митчелла, Пола Байроха, Грегори Кларка и Дидриха Саалфелда (Broadus Mitchell, Paul Bairoch, Gregory Clark, Diedrich Saalfeld). (Подсчеты Кучинского показывали, что все изученные им страны начинали с сильно различавшихся показателей, но закончили столетие с примерно одинаковыми уровнями заработной платы, что было обусловлено «переносом» технологий и миграцией рабочих. Подсчеты Уильямсона демонстрируют меньший уровень конвергенции и даже некоторую дивергенцию среди четырех стран.)

(обратно)

10

В случае с США для рассматриваемого периода времени — с 1869–1878 годов по 1944–1953 годы — исследователи располагали и более ранними данными. Сегодня можно было бы сделать приблизительные подсчеты и для периода вплоть до 1840-х годов, которые, впрочем, не внесли бы существенных поправок в результаты. См.: Abramovitz, «Resource and Output Trends in the United States since 1870» (1956).

Исследователи экономической истории Британии пришли к выводу, что, хотя львиная доля роста XVIII века была обусловлена приростом капитала, а не знаний, в XIX веке экономический рост имел другую природу. См.: Crafts, «British Economic Growth, 1700–1831» (1983, p.196). Цитируемое ниже замечание Макклоски приводится в этой статье.

(обратно)

11

Этот тезис был выдвинут в 1969 году важным в прошлом теоретиком экономики Джоном Хиксом в одной из его менее значительных работ — «Теории экономической истории». Теоретические исследования того, как интегрированные рынки осуществляют эту экономию на масштабе производства, были инициированы Полом Кругманом в его работе 1992 года «География и торговля».

(обратно)

12

Эта школа приобрела известность и влияние в Америке и Европе благодаря своей главной теме — центральному значению институтов для экономической эффективности, хотя изучать ее начинали еще Вильгельм Рошер и даже Маркс. В начале 1900-х годов лидера школы немца Артура Шпитгофа и его шведского последователя Густава Касселя затмил младший представитель школы — немец Йозеф Шумпетер. (Другими выдающимися представителями школы были Вернер Зомбарт, Макс Вебер и Карл Поланьи.) Однако значение Шпитгофа сохранялось. Великий британский экономист Джон Мейнард Кейнс отправился в 1932 году в Мюнхен для юбилейного чествования, которым ознаменовался выход Шпитгофа на пенсию, а устроителем этого мероприятия был Шумпетер.

(обратно)

13

Эти тезисы отражают основные темы работы Шумпетера 1934 года «Теория экономического развития», как и немецкого издания 1912 года, из которого они извлечены, «Theorie der wirtschaftlichen Entwicklung». Они позволяют создать общее представление о теоретических позициях Шумпетера в 1900-е годы, то есть за одно или два десятилетия до «современных» экономистов межвоенного периода, особенно Фридриха Хайека. Испытав на себе влияние со стороны работ Хайека, Шумпетер в 1942 году выпустил работу «Капитализм, социализм и демократия», в которой утверждалось, что компании из частного сектора, а не только придворные и университетские ученые, могут быть креативными и придумывать успешные инновации. Однако, с его точки зрения, для этого им нужны промышленные лаборатории, в которых работали бы ученые.

(обратно)

14

Johnson, The Birth of the Modern (p. 188). Немногие решились бы оспорить суждения этого ученого-энциклопедиста в любой из областей, которыми он занимался. Однако весьма странно полагать, что первая промышленная революция началась в 1780-х годах, а не в 1760-х, и столь же необычно считать, что она растянулась до 1820-х. (Некоторые из наиболее важных изобретений и последующих инноваций второй промышленной революции, начиная с бессемеровского процесса и мартеновской печи, в значительной степени опирались на науку. Но и в этом случае научный прогресс обычно не был двигателем изобретений, и уж точно он не объясняет большую часть агрегированного уровня инноваций.)

(обратно)

15

Он также добавляет:

Легко можно представить, что экономики Запада могли бы освоить техники [производства вязальных машин, кованого железа, коксовой плавки и стационарных паровых двигателей], которые возникли в 1750-1800-х годах, а потом застыть на этом достигнутом уровне. Такое развитие стало бы параллелью к волне изобретений XV века, когда появились печатный станок, трехмачтовые суда и чугунное литье, которые хотя и были включены в основные технические конструкции, не помешали тому, что процесс совершенствования впоследствии из потока превратился в маленький ручеек.

См. «Лекции имени Макса Вебера» Мокира 2007 года: Mokyr, «The Industrial Revolution and Modern Economic Growth», p. 3.

(обратно)

16

Собирательное обозначение американской музыкальной индустрии, концентрировавшейся первоначально между 28-й улицей и Пятой и Шестой авеню на Манхэттене. — Примеч. пер.

(обратно)

17

Такое словоупотребление не является универсальным, но получает все большее распространение. Примером может служить следующая работа: Denning and Dunham, The Innovator’s Way (2010). Для экономистов со времен «Теории экономического развития» Шумпетера, впервые опубликованной в 1912 году, инновация означала новую практику, а не просто новую разработку. (По его мнению, разработка и внедрение осуществляются совместно, являясь, по сути, одним и тем же.) Сциентисты обычно называют инновацией изобретение нового метода или товара, независимо от того, нашлись ли на него покупатели.

(обратно)

18

Австриец Фриц Махлуп провел некоторые из первых исследований по оценке значимости отраслей, нацеленных на производство новых экономических знаний. Вышеприведенные оценки не являются точными, но их нельзя считать и простой догадкой.

(обратно)

19

Верно ли, что предприниматели обычно получают значительные нефинансовые выгоды? Шумпетер занимал скептическую позицию. Он язвительно пишет об успешном предпринимателе, который выясняет, что все же не будет допущен в изысканное общество. Также он думал, что средний реализованный финансовый доход предпринимателя будет ниже нормы: предприниматели были слишком оптимистичными или же платили высокую цену за то, чтобы заниматься интересным делом. Сегодня же сложилось общепринятое мнение, что даже в неромантичном XX веке современные предприниматели как группа получали значительные нефинансовые выгоды — «время жизни», как некоторые говорят, — но за это приходится платить некоторым количеством наличности. Однако все эти моменты не связаны с тем, как именно работает современная экономика.

(обратно)

20

См. его работу 1942 года «Капитализм, социализм и демократия». В великолепной книге 1912 года, которая прославила Шумпетера, изображалась бесперебойная машина, не обладающая креативностью, но способная быстро и безошибочно использовать любую возможность прибыльного инвестирования, как только таковая представилась. В книге 1942 года, которой он завершил свою карьеру, были сделаны более смелые выводы относительно руководства корпораций, способного быстро и безошибочно использовать возможности технологического развития. Возник вопрос: если на это способно руководство корпораций, почему такой способности нет у государственных агентств и социалистических предприятий? Возможно, этот вопрос усилил возникшее у Шумпетера к концу жизни ощущение того, что западный мир неумолимо «марширует к социализму».

(обратно)

21

Главные темы Юма — необходимость воображения для открытия или изменения, значение и легитимность чувств или «страстей» в человеческих решениях, а также опасность зависимости от прошлых схем, сохраняющихся и в будущем. Все они рассматриваются в его шедевре 1748 года «Опыт о человеческом разумении», и их можно считать прообразом грядущей современности, в которой воображение получит полную свободу, знание начнет безудержно расти, а будущее само станет непредставимым.

(обратно)

22

По этой теме писали многие. В рассказе Сомерсета Моэма 1929 года «Церковный служитель» (который первоначально назывался «The Man Who Made His Mark», то есть «Человек, добившийся успеха») человек, только что потерявший работу, замечает, что в его районе нет ни одной табачной лавки, и у него появляется желание начать жизнь сначала, открыв такую лавку. Конечные потребители тоже должны разделять динамизм табачника из рассказа Моэма. Модель, получившая впоследствии название модели внедрения инноваций Нельсона — Фелпса, была опубликована в 1966 году и представляла собой одну из первых попыток акцентировать значение конечных пользователей в инновационном процессе, например фермеров, которые решаются на внедрение новых семян и удобрений. Основное внимание уделялось тогда роли образования конечных пользователей. Амар Бхиде в своей книге 2008 года подчеркивал необходимость наличия «азартных» конечных пользователей.

(обратно)

23

Эти исследования Хайека начинаются с его президентского обращения к «Лондонскому экономическому клубу» от 10 ноября 1936 года, озаглавленному «Экономическая теория и знание» («Economics and Knowledge»), а заканчиваются его часто цитируемой статьей 1945 года «Использование знания в обществе», в которой вводится понятие «меняющиеся обстоятельства». Эти и другие работы, собранные в его книге «Индивидуализм и экономический порядок» (Hayek 1948; Хайек 2011), писались с 1920-х и почти до 1950-х годов, когда социализм и корпоративизм были наиболее горячими для многих европейских экономистов темами. Мы рассмотрим социализм в пятой главе, а борьбу современной экономики с корпоративизмом — в шестой.

(обратно)

24

Vincenti, «The Retractable Airplane Landing Gear» (1994, pp. 21–22).

(обратно)

25

Статья Хайека 1961 года называется «Непоследовательность „эффекта зависимости“». Более поздняя упоминаемая здесь работа — это статья 1968 года «Конкуренция как процедура открытия». В статье 1946 года можно найти первый набросок этой новой главы в мысли Хайека.

(обратно)

26

Понятие «меняющиеся убеждения» фигурирует в «Контрреволюции науки» Хайека. Он пишет, что для действительного понимания того или иного социального феномена надо знать, «что думают о нем люди, имеющие с ним дело» (Hayek р. 156; Хайек 2003, с. 52).

(обратно)

27

Можно с известной долей уверенности утверждать, что экономики, которые отличались обширным и эффективным применением креативности и способности суждения, в значительной мере опирались на использование относительно хорошо функционирующей системы «свободного предпринимательства» или «капиталистической» системы, с какими бы социальными и политическими системами ей ни приходилось работать. Они стали наиболее важными историческими примерами современных экономик, хотя это еще не является ответом на вопрос о том, единственные ли это примеры. Не исключено, что какой-то новой форме современной экономики удастся превзойти хорошо функционирующий капитализм.

(обратно)

28

По прошествии почти двух столетий, когда большая часть знаний по работе системы была утрачена, появились новые работы, в основном распространяемые издательством Cambridge University Press. В четвертой главе, посвященной истокам современной экономики, излагаются некоторые из их результатов. Фрагменты финансовой мозаики в вышеприведенном отрывке сложены в единую картину покойным Джонатаном Крюгером, бывшим в 2010 году одним из моих студентов в Колумбийском университете.

(обратно)

29

Радикальная книга Найта «Риск, неопределенность и прибыль» была опубликована в Бостоне в 1921 году — ее выход был задержан на несколько лет Первой мировой войной. (Другой блестящей, но менее влиятельной книгой по неопределенности является «Трактат о вероятности» Кейнса, который также задержался на несколько лет.) Найта, как оригинального мыслителя, крайне привлекал тезис о том, что, если бы не неопределенность, вообще не было бы настоящей прибыли, зарабатываемой фирмами, а был бы лишь нормальный доход, необходимый для выплаты конкурентного уровня процентной ставки кредиторам.

(обратно)

30

См. «Общую теорию» Кейнса (1936), в которой есть отсылка к «animal spirits». (В статье Хайека 1968 года о процедуре открытия могли бы быть похожие отсылки, но он обошелся без них.) Похоже, идеи всегда занимали Кейнса как предмет размышлений. Одно из его известнейших высказываний гласит: «мир управляется идеями и больше почти ничем». Формулировка появилась в его обсуждении власти над странами, которую имеют господствующие политические идеи. Однако, как показала карьера самого Кейнса, новые политические идеи иногда берут верх. Схожим образом идеи в бизнесе и финансах, как старые, так и новые, — определяют развитие делового мира.

(обратно)

31

Другой вопрос — действительно ли наличие достаточно большого государственного сектора, осуществляющего значительные государственные закупки товаров и услуг для нужд обороны, защиты окружающей среды и т. д., на который приходится до половины ВВП, существенно вредит креативности экономики и способности к суждению, в результате серьезно снижая уровень инновационности и роста знания. Этот вопрос будет рассмотрен в последних двух частях данной книги.

(обратно)

32

В споре, развернувшемся в 1940-х годах, аргентинский экономист Рауль Пре- биш защищал налоги на сельскохозяйственную продукцию и импортные пошлины на промышленные товары. Его критиковал чикагский экономист Джейкоб Вайнер, классический сторонник свободной торговли и laissez-faire. Однако и Пребиш, и Вайнер были слишком классичны, чтобы описать прирост инновационности, которого можно было ожидать от урбанизации. Оба они считали, что таких вещей, как креативность, увлеченность и личный рост, в современной экономике просто не существует, а есть лишь ресурсы, технологии и вкусы, а также обусловленные ими потребление и досуг.

(обратно)

33

Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Манифест коммунистической партии. В этом памфлете Маркс и Энгельс назвали капитализм, наблюдаемый ими, «прогрессивным». Но важно подчеркнуть, что меркантилистский примитивный капитализм, существовавший раньше, не был «прогрессивным», по крайней мере прогресс в нем не был заметен при переходе от поколения к поколению. Термин «капитализм» впоследствии стали применять к любой системе, кроме социализма, — к экономикам Филиппин, Аргентины, арабских государств и ко всем странам Европы и Евразии, невзирая на то что практически все они были весьма далеки от «прогрессивности». Повторим снова: в данной книге термин «современный» применяется к экономике, которая способна поддерживать внутренние инновации, то есть, например, к некоторым экономикам, которые преобразили Европу и Северную Америку в XIX веке и которые и по сей день в какой-то мере остаются современными.

(обратно)

34

Бродель в своей работе 1972 года о мире Средиземноморья пишет, что правители обменивали свое серебро на пряности и шелка Дальнего Востока, а не на товары, производимые европейскими рабочими.

(обратно)

35

Lindert and Williamson, «Living Standards» (1983, p.11). Данные о заработной плате и производительности взяты из работы: Bairoch, «Wages as an Indicator of Gross National Product» (1989). Если эти данные достаточно точны, можно задаться вопросом, каким образом один ученый сумел прийти к совершенно иному выводу: «рост уровня жизни [в 1815–1830 годах] был почти незаметным. Прирост в 1815–1850 годах был цикличным и незначительным, не составляя тренда» (Allen, «The Great Divergence in European Wages and Prices», 2001, p.433). Это может объясняться только тем, что лишь два из десятка городов, рассматриваемых у Аллена, а именно Лондон и Париж, относились в этот период к складывающимся современным экономикам. И в Лондоне и в Париже наблюдался резкий рост заработной платы.

(обратно)

36

Jackson, «The Structure of Pay in Nineteenth-Century Britain».

(обратно)

37

(Hansard 1863, рр. 244–245).

(обратно)

38

См. статью Байрока 1989 года: Bairoch, «Wages as an Indicator of Gross National Product». На странные единицы исчисления коэффициента можно не обращать внимания.

(обратно)

39

Giffen, «The Material Progress of Great Britain». Гиффен был прославлен в учебнике Маршалла «Принципы экономической науки» (1938), где есть термин «товар Гиффена», которым обозначается такой товар, который покупают тем больше, чем выше его цена. Однако исследователи так и не смогли найти явную формулировку этого понятия в работах самого Гиффена.

(обратно)

40

Wells 1899, р.344. Уэллс, который был для своего времени настоящим энциклопедистом, окончил колледж в Амхерсте, а потом изучал науки с естествоиспытателем Луи Агассисом в Бостоне, занимался изобретением текстильного оборудования и стал известен в американских политических кругах еще до выхода своего бестселлера. Ему, похоже, была известна только материальная сторона экономики, причем он считал, что материальный прогресс основан исключительно на применении науки.

(обратно)

41

См. статью 2007 года Раццела и Спенса: Razzell and Spence, «The History of Infant, Child and Adult Mortality», p. 286. Данные показывают более быстрое снижение числа похорон детей за период с 1790–1810 годов по 1810–1829 годы (уже современность), чем с 1770–1789 годов по 1790–1810 годы.

(обратно)

42

Wells, р.349.

(обратно)

43

Wells, р.347.

(обратно)

44

Razzell and Spence, рр. 287, 288.

(обратно)

45

Wells, рр. 347, 349. По подсчетам Уэллса, дневной стол требовал лишь небольшой части заработной платы рабочих, занятых физическим трудом. Он указывает также на поразительный десятилетний рост импорта тропических фруктов и рыбы, добываемой в северной части Тихого океана.

(обратно)

46

Caron, An Economic History of Modern France (1979, table 1.7, p. 19).

(обратно)

47

Говоря о «столетнем мире» (1815–1914), Карл Поланьи, брат великолепного Майкла Поланьи, указывал на то, что редкость войн — как гражданских, так и с иностранными государствами, — во многом определяла постепенный рост капитала и производительности в этот период. См. его книгу «Великая трансформация» (Polanyi 1944» Поланьи 2002). Сточки зрения фактов это был странный тезис, поскольку в Америке была гражданская война, у Британии — Крымская война и Англо-бурская война, а Франция и Германия воевали друг с другом. Поэтому достижения современности кажутся еще более удивительными. Подход, которого придерживался Поланьи, не позволял ему увидеть того, что длительные периоды мира, вероятно, были вызваны именно инновационными вызовами и увлеченностью. Во многих отношениях его книга диаметрально противоположна моей.

(обратно)

48

См.: H. W. Brands, American Colossus, p. 606.

(обратно)

49

Маршалл, прославившийся восемью изданиями своих «Принципов экономической науки», сделал это замечание в своем более популярном учебнике 1892 года «Начала экономической науки» (Elements of Economics, р. 2). Родившись в 1842 году, он достиг высот в Кембриджском университете, став одним из наиболее успешных и плодовитых экономистов своего времени. Его ученики — Кейнс, Артур Сесиль Лигу и Деннис X. Робертсон — стали крупнейшими кембриджскими экономистами следующего поколения. Поскольку Маршалл вырос в урбанизированном районе Лондона, который назывался Клэпхемом, у него было преимущество, едва ли не исключительное в среде оксбриджских донов, — он своими глазами видел, как был устроен труд в экономике второй половины XIX века.

(обратно)

50

Myrdal, The Political Element in the Development of Economic Theory (1953, p. 136) — перевод немецкого издания 1932 года.

(обратно)

51

Ценность, которую представляют для людей решение проблем и одновременно командная работа при их решении, — это тема, особенно интересовавшая прагматическую школу американской философии — Чарльза Пирса, Уильяма Джеймса, Джона Дьюи, Джосайю Ройса (но особенно Дьюи). Более поздними представителями этой школы были Ричард Рорти, работавший в Стэнфорде, и Амартия Сен (Гарвард). В каком-то из многочисленных произведений Дьюи можно найти пример бригады судостроителей, которые решают проблемы, связанные со строительством линкора. Дьюи, являвшийся антикоммунистом, но при этом критиковавший капитализм США, разделял социалистический взгляд на предприятия, в которых руководители, или по крайней мере начальники цехов и мастера, должны быть заменены собраниями рабочих, позволяющих достичь согласованных решений. Дьюи полагал, что их решения были бы не хуже, чем решения, принимаемые руководством.

(обратно)

52

Stewart, «Recall of the Wild: Fighting Boredom, Zoos Play to the Inmates’ Instincts» (2002, p. B1).

(обратно)

53

В исходной трагедии «Прометей прикованный», написанной греком Эсхилом, рассказывается о пленении Прометея и его последующем освобождении всемогущим Зевсом (Юпитером). В драматической поэме Перси Биши Шелли 1820 года «Освобожденный Прометей» Прометей освобождает себя, снимая проклятие, наложенное им ранее на Юпитера, из-за чего последний утрачивает свою власть и оставляет мир благодетельной анархии. Мэри, жившая с Перси и лордом Байроном, начала писать свой роман ужасов в Швейцарии летом 1818 года и описала драму Перси в письме от сентября того же года. Можно сказать, что ее история Прометея была отчасти реакцией на «рациональный гуманизм» (если использовать выражение Мюриэл Спарк) ее отца-атеиста, Уильяма Годвина, а также ее любовника и будущего мужа Перси. В молодости Перси называли Виктором.

(обратно)

54

Хитклифф, цыган по происхождению, мог также чувствовать, что Лондон, если проявить деловую хватку, позволит обойти традиционные предрассудки сельской жизни. Лондон середины XIX столетия, должно быть, являлся пространством всеобщей увлеченности экономической деятельностью, местом реального экономического динамизма.

(обратно)

55

Это экранизация 1939 года (золотого года Голливуда), продюсером которой выступил Сэмюэл Голдвин, а режиссером — Уильям Уайлер, поставивший фильм по сценарию Бена Хекта и Чарльза Макартура. Главные роли сыграли Мерль Оберон и Лоуренс Оливье.

(обратно)

56

Schlicke, The Oxford Reader’s Companion to Dickens (1999, p. 294).

(обратно)

57

Первая цитата — из «Ночных прогулок», включенных в «Путешественника не по торговым делам», вторая — из главы «Улицы. Утро» «Очерков Боза», а третья — из речи, произнесенной в Бирмингеме 6 января 1853 года и переизданной в сборнике Speeches, Letters and Sayings. Также эти цитаты встречаются в книге: Andrews, Dickens on England and the English, pp. 98, 84, 69.

(обратно)

58

Bradshaw and Ozment, The Voices of Toil (2000, p. 199). Поэтому неверно было бы считать, что Диккенс писал о современном ему капитализме XIX века или о капитализме XVII–XVIII веков.

(обратно)

59

Рик Райленс (Rick Rylance) обсуждает выражение «подняться» [getting on] в контексте викторианской Британии 1840-х годов: The Cambridge Companion to the Brontes 2002, pp. 157–158. Оно означало достижение успеха и применялось ко всему только-только сложившемуся классу «динамичных в экономическом и мобильных в социальном отношении предпринимателей». Он, кстати говоря, отмечает, что в литературе, видимо, не одобрялись те изменения характера, которые проявились во время экономической революции, хотя сама экономическая система и не порицалась.

(обратно)

60

Я признателен Ричарду Роббу (Richard Robb) за общее знакомство с этой темой. В своем курсе в Колумбийском университете он использовал метафору «гарпунного линя», чтобы максимально живо описать случайности решений, принимаемых в условиях радикальной неопределенности, характерной для современной экономики. Что касается «Человека доверия», процитированный выше друг Мелвилла — это Эверт Дайкинк (Evert Duyckinck), который в периодическом издании Literary World комментировал газетные репортажи о людях, обманутых мошенниками.

(обратно)

61

Spiegelman, «Revolutionary Romanticism: The Raft of the Medusa» (2009, p. W14).

(обратно)

62

Gombrich, The Story of Art, p. 382; Гомбрих, История искусства, с. 329–330. Гомбрих поддерживает «революцию» в живописи XIX века, но, отмечая «два пути, которые воплощали в себе Констебл и Тёрнер», он заявляет, что «тот, кто пошел по пути Констебла и стремился постичь окружающий мир, а не будить в воображении поэтические грезы, достиг чего-то значительно более важного». Конечно, всякий уважающий себя исследователь искусства стремится к искусству, которое было бы самостоятельным предметом, а не подразделом социальных исследований. Тем не менее дух произведений некоторых великих художников отражает дух общества, в котором они работали.

(обратно)

63

Jones, «Other Artists Paint Pictures, Turner Brings Them to Life» (2009).

(обратно)

64

Van Gogh, The Letters (2009, p.57).

(обратно)

65

Foster-Hahn et al., Spirit of an Age (2001).

(обратно)

66

В книге Даймонда «Ружья, микробы и сталь» мимоходом указывалось, что европейские страны стали более инновационными, поскольку, будучи небольшими, они вынуждены были заниматься инновациями, иначе бы они теряли население в результате его оттока из одной страны в другую, тогда как обширность азиатских империй препятствовала бегству населения. Франция и Германия были наиболее крупными странами континентальной Европы, однако они же были наиболее инновационными.

(обратно)

67

Трактат Вебера «Протестантская этика и дух капитализма», известный в англоязычном мире в переводе Талкотта Парсонса, впервые был опубликован в томе 1904/1905 гг. Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik (под заглавием «Die protestantische Ethik und der Geist des Kapitalismus»). G тех пор его обязан был прочитать каждый социолог, в том числе и Шумпетер, которому ошибочно приписывается изобретение термина «предпринимательский дух». Однако не этот трактат стал высшим достижением социологической мысли Вебера. В самой важной его книге — «Хозяйство и общество» (Wirtschaft und Gesellschaft), переведенной на английский язык в 1978 году, содержатся наброски рассуждений по различным проблемам социальных наук — о государстве, компаниях, бюрократии, рациональности, легитимности и т. д., то есть по всем темам, которые уже столетие занимают социологию. Глубочайшая из его идей состоит (если перефразировать) в том, что инопланетянин, наблюдающий издалека за земной экономикой, не понял бы, чем заняты люди, если только это не традиционная экономика, в которой каждый год повторяется один и тот же цикл. (Картина была бы для него столь же загадочной, как и непонятные действия в «Головокружении» Альфреда Хичкока или в «Фотоувеличении» Микеланджело Антониони.) Для осмысленного анализа требуется достаточно информации о намерениях и убеждениях субъектов, которая позволила бы исследователю мысленно поместить самого себя в эту экономику. Это затруднение, которого нет в физике.

(обратно)

68

Книга Токвиля «Демократия в Америке», впервые опубликованная во Фран ции в 1835 году, хотя и содержит много наблюдений, касающихся экономической жизни, в основном посвящена политической жизни в Америке. Главный труд Тойнби, 12-томное «Постижение истории», публиковался в 1834–1961 годах, его основная тема сводится к тому, что после появления богатства, которое берется из ниоткуда, накопление продолжается до тех пор, пока не случится какой-то крупный обвал. Его модель упадка стоит в одном ряду с «Историей упадка и крушения Римской империи» Гиббона, опубликованной в нескольких томах в 1776–1789 годах, и пророческой книгой Шпенглера 1926 года «Закат Европы». В модели Тойнби главный вопрос заключается в том, почему Британия вынуждена была расширять свои инвестиции и границы империи так, что в итоге поддерживать ее стало просто невозможно. Британия отчасти компенсировала себе значительные потери времен Второй мировой войны, но так и не смогла выйти на прежние рубежи иностранных инвестиций и имперского могущества. Аналогичный парадокс любого финансового кризиса заключается в том, почему банки сталкиваются с опасным избытком краткосрочных долгов.

(обратно)

69

См.: Starr, «Rediscovering Central Asia».

(обратно)

70

Кроме того, у родителей мог появиться интерес воспитывать своих дочерей так, чтобы те могли внести свою лепту в бизнес. См. статью 2002 года Геддеса и Люка «Выигрыши от автономии и расширение прав женщин» (Geddes and Lueck, «Gains from Self-Ownership and the Expansion of Women’s Rights»), а также опрос 2011 года в: Edlund, «Big Ideas».

(обратно)

71

Demsetz, «Toward a Theory of Property Rights II» (p.668). Гарольд Демсец, один из последователей важнейшего теоретика организаций Рональда Коуза, считает, что труды последнего, созданные в 1930—1960-е годы, посвящены «последствиям» или, точнее, положительным результатам «существовавшей системы частной собственности», а в своих собственных работах последней трети XX столетия он рассматривает причины частной собственности — «почему она вообще возникла».

(обратно)

72

Статья 39 исходной Великой хартии вольностей гласит:

Ни один свободный человек не будет арестован или заключен в тюрьму, или лишен владения, или объявлен стоящим вне закона, или изгнан, или каким-либо (иным) способом обездолен, и мы не пойдем на него и не пошлем на него иначе, как по законному приговору равных его (его пэров) и по закону страны. Никому не будем продавать права и справедливости, никому не будем отказывать в них или замедлять их.

Сэр Эдвард Кок, верховный судья, в начале 1600-х годов в своих заметках написал, что «в древней конституции», увековеченной Великой хартией, право должно основываться только на судах, судьи должны быть независимы, и ни король, ни церковь не имеют права входить в дома без ордера, поднимать налоги без принятия соответствующего закона или производить аресты не по закону. В комментариях к Великой хартии во второй части своих «Институтов английского права» Кок приравнивает «закон страны» к «надлежащей правовой процедуре». Надлежащая процедура стала основанием общего права.

(обратно)

73

«Компания», увлекательная книга Миклтуэйта и Вулдриджа, посвящена развитию компании с античных времен до современности. В числе классических работ, на которые она опирается, можно отметить «Стратегию и структуру» Чендлера (Chandler, Strategy and Structure) и его же работу о Британии и Англии «Масштаб и размах» (Scale and Scope); «Английскую деловую компанию после Закона о пузыре» Дюбуа (DuBois, The English Business Company after the Bubble Act); «Как Запад стал богатым» Розенберга и Бердцеля (Rosenberg, Birdzell, How the West Grew Rich); а также «Финансовую историю Западной Европы» Киндлбергера (Kindleberger, A Financial History of Western Europe). О компании в Китае рассказывает статья Кирби «Китай некорпорированный» (Kirby, «China Unincorporated»).

(обратно)

74

В «Законе о партнерстве» («The Law of Partnership») Милля 1851 года, включенном во вторую часть его «Очерков по экономике и обществу» (Essays on Economics and Society) можно прочесть:

Свободное вступление в партнерства с ограниченной ответственностью, похожие на коммандитные товарищества Франции и других стран, представляется мне важным элементом общей свободы торговых взаимодействий и во многих случаях ценным подспорьем для предприятий общей направленности.

Я думаю, что никто не может убедительно осуждать эти партнерства, не будучи готовым отстаивать то, что никому нельзя позволять вести бизнес с заимствованным капиталом; другими словами, что прибыли от бизнеса должны быть полностью монополизированы теми, у кого было время накопить капитал или кому повезло его унаследовать, но подобный тезис при нынешнем положении торговли и промышленности представляется очевидно абсурдным.

(обратно)

75

См.: Balleisen, Navigating Failure. Автор рассказывает о финансовых паниках 1837 и 1839 годов. Он добавляет, что, по взвешенным оценкам, «из числа собственников, участвующих в рыночном обмене, от одного из трех до одного из двух не выдержали слишком большого груза долга» (р. 3). Среди жертв, описываемых в его книге, можно найти многих людей, которые впоследствии добились немалого успеха, в том числе Артура Таппана (известного по мосту Таппан Зи), Джеймса Уотсона Вебба и Сайласа Стилвелла. Еще одним пострадавшим был Марк Твен.

(обратно)

76

Bodenhorn, A History of Banking in Antebellum America, p. 24. Автор утверждает (p. 12), что:

децентрализованная федеративная политическая структура, заложенная Мэдисоном, способствовала экспериментированию и адаптации институтов под местные нужды или предпочтения. Наиболее очевидными были результаты в банковской политике. Если не считать Первого и Второго банков США, довоенные банки были творениями самих штатов, отражающими желания и даже капризы местных жителей… Децентрализованная политическая структура допускала определенную региональную гибкость, результатом которой явилось то, что банки «со временем стали все больше различаться — примерно как вьюрки у Дарвина».

(обратно)

77

Неошумпетерианцы могли бы возразить, что, когда случается внешнее открытие, тот или иной предприниматель должен проявить инициативу и взяться за коммерческое использование новой возможности, если только ей вообще суждено получить воплощение. Публика с определенным экономическим опытом привыкла считать, что именно к этому сводится предпринимательский дух. Однако Шумпетер и сам предполагал, особенно в своих более формальных исследованиях, что предпринимателям в определенном городе обычно ясно, кто из них лучше всего подходит для того, чтобы заняться подобной «очевидной» разработкой. То есть не требовалось проявления какой-то инициативы.

(обратно)

78

Ценность, которую люди обычно находят в отождествлении и связи себя с другими, в работе Нагеля «Возможность альтруизма» (Nagel, The Possibility of Altruism) названа «альтруизмом». Ценность, обнаруживаемая в изучении самого себя и личностном росте, была названа «витализмом» Жаком Барзеном, выдающимся историком западной мысли из Колумбийского университета. Важную трактовку этого вопроса можно найти в его статье 1962 года «От девятнадцатого века к двадцатому» («From the Nineteenth Century to the Twentieth»). (К 2001 году, когда он написал свой 800-страничный том «От рассвета к упадку» — From Dawn to Decadence, — многообразие его интересов заставило ограничить рассмотрение «витализма и волюнтаризма» несколькими абзацами.) Витализм также играет важную роль в работах выдающегося литературного критика Гарольда Блума, например в его книге 1961 года «Компания визионеров» (The Visionary Company) и в «Западном каноне» (The Western Canon) 1994 года. Витализм в этом смысле не следует путать со странной метафизической идеей XVIII века, носившей то же название и предполагавшей, что существует некая «искра жизни», нечто вроде разряда электричества, который заставляет тот или иной организм или животное жить. Луиджи Гальвини подвел электрический ток к мертвой лягушке, пытаясь оживить ее ударами тока. (Мускулы сократились, но потом так и не вернулись в первоначальное положение.)

(обратно)

79

Cassirer, «Giovanni Pico della Mirandola» (p.333); Кассирер, «Джованни Пико делла Мирандола» (с. 255).

(обратно)

80

Dods, Erasmus and Other Essays (p. 300).

(обратно)

81

См.: Rothschild, Economie Sentiments (р. 33). [Il faut cultiver notre jardin — «Надо возделывать наш сад». — Примеч. пер.]

(обратно)

82

De Tocqueville, «Letters from America» (pp. 375–376).

(обратно)

83

Phelps, «Economic Culture and Economic Performance» (2011); Phelps and Zoega, «Entrepreneurship, Culture and Openness» (2009); Bojilov and Phelps, «Job Satisfaction» (2012).

(обратно)

84

Превосходство экономической культуры доказывается в: Bojilov and Phelps, «Job Satisfaction». Тем не менее маловероятно, чтобы ни один институт не оказывал никакого влияния на экономическую эффективность, если экономическая культура уже полностью учтена. В работе Фелпса и Зоега «Предпринимательство, культура и открытость» («Entrepreneurship, Culture and Openness», 2009) было показано, что составной элемент, называемый экономической свободой и слагающийся из некоторых данных по экономическим институтам и экономической культуре, обладает определенной объяснительной силой.

(обратно)

85

Основные линии этой аргументации стали складываться в 1960-х годах, когда различные публицисты и комментаторы начали предупреждать о том, что предсказывавшийся тогда рост населения приведет к общему падению уровня жизни. Одна из них была представлена работой Саймона Кузнеца 1960 года «Динамика численности населения и агрегированный продукт» (Simon Kuznets, «Population Change and Aggregate Output»). Другой работой, которая была написана в 1968 году независимо от первой, является статья Фелпса «Прирост населения» (Phelps, «Population Increase»). Базовая идея состоит в том, что существует определенная производственная функция, которая связывает поток новых идей с запасом умов. Последняя работа привела к серии книг Джулиана Саймона.

(обратно)

86

Jacobs, The Death and Life of Great American Cities; Джекобе, Смерть и жизнь больших американских городов, с. 232, 156–159. Книга Джекобс была для нее лишь одним из выстрелов в битве с Мозесом. Она вышла на улицы и в конечном счете выиграла. См. документальный фильм канала PBS «Американский опыт: Нью-Йорк — споры о планировании в Нью-Йорке в 1955–1975 годах» (The American Experience: New York — The Planning Debate in New York, 1955–1975). В своей поздней работе, больше похожей на учебник, Джекобе пытается еще раз сформулировать свою мысль:

инновации экспортировались из городов в деревню, пересаживались туда или становились там предметом подражания <…> И не потому, что крестьяне и другие деревенские жители уступают в творческих способностях жителям городов. Различие заключается в противоположности природы сельской и городской экономики, поскольку именно в городах сначала создаются новые товары и услуги.

Города — это места, где новые виды труда постоянно добавляются к старым <…> [поскольку] в городах больше разнообразных профессий, чем в селах, небольших городках или на фермах, города содержат больше, чем другие поселения, видов труда, которые могут быть дополнены еще одним новым видом (Jacobs, TheEconomy of Cities, pp. 8–9, 50).

(обратно)

87

Данные о населении приводятся по источнику: Maddison, The World Economy. Данные по городам взяты из: Weber, The Growth of Cities in the Nineteenth Century.

(обратно)

88

Следует в качестве отступления отметить то, что демографические факторы вели к взаимосвязанным результатам. Резкий рост численности населения менее чем за сто лет привел к увеличению доходности капитала, обусловленной снижением заработной платы. В то же время начало коммерческого использования новых земель и природных ресурсов Нового Света, хотя и привело к массовому оттоку рабочей силы из Европы в Северную и Южную Америки, во многих отношениях не отличалось от открытия новых земель и ресурсов в Европе — оно также вело к увеличению ожидаемой доходности капитала. Этот прирост ожидаемой доходности должен в какой-то мере объяснять увеличение инвестиционной активности в западном мире в XIX веке, а также поддерживаемый похожими механизмами рост инновационной деятельности. (При этом рост заработной платы, связанный с освоением новых территорий, возможно, привел к большему желанию жертвовать частью этого дохода на более рисковые начинания или же на статус в сообществе, что, в свою очередь, также могло усиливать интерес к участию в инновационной деятельности.)

(обратно)

89

Аллюзия на фильм «Всемирная история. Часть I» Мэла Брукса, у которого, вопреки названию, не было второй части. — Примеч. пер.

(обратно)

90

Например: Inglehart and Welzel, Modernization, Cultural Change, and Democracy (2005, p. 1); Инглхарт и Вельцель. Модернизация, культурные изменения и демократия (2011, с. 10).

(обратно)

91

«Gilded Age» — 1870–1898 годы в США. — Примеч. пер.

(обратно)

92

Гарантии занятости в США значительно повышались в эпоху Гэлбрейта, то есть с начала 1950-х годов. И до начала 1970-х, когда американцы получили надежные рабочие места в больших, давно сложившихся и стабильно растущих компаниях, а европейцы постепенно «догоняли» их.

Однако вопрос в том, была ли занятость более гарантированной в тридцатилетний период с середины 1970-х до середины 2000-х годов, даже хотя на это время пришлась 20-летняя эпоха «Великого успокоения» (Great Moderation), начавшаяся в середине 1980-х. В этот период были отмечены: в США — спад 1973_1983 годов, в континентальной Европе — спад 1978–1988 годов, глобальный обвал фондового рынка 1987 года, ссудно-сберегательный кризис в США 1990 года, спад в Японии, начавшийся в 1990 году, восточноазиатский экономический кризис 1997 года, крах долгосрочного управления капиталами, а также коррекция рынка акций высокотехнологичных компаний в США в 2000–2001 годах. «Великое успокоение» — это совершенно неподходящий термин.

(обратно)

93

«Письма женевского жителя к своим современникам» (1803) стали первым опытом его критики. «Анархия» современных экономик была важной темой Фридриха Энгельса в Германии и Томаса Карлейля в Англии. Позднее Сен-Симон пришел к мысли, что государством и использованием ресурсов общества должны управлять предприниматели и ученые. В его последней книге «Новое христианство» (1825) говорится, что имеющиеся ресурсы должны направляться на улучшение условий наибеднейшего класса. Считается, что именно он изобрел термин «социализм», впервые использованный Пьером Леру в эссе 1834 года «Об индивидуализме и социализме». (Леру, экономист и философ, скептически относился к обоим.)

(обратно)

94

Sassoon, «All Shout Together».

(обратно)

95

Marx, Grundrisse der Kritik der politischen Ökonomie (1858, p. 611); Маркс, «Экономические рукописи 1857–1859 годов», с. 67. Можно отметить, что Смит все же не настолько безнадежен. Он порицал рутинную работу, под которой имел в виду задачи, не представляющие серьезной проблемы. (Вождение реактивных самолетов по одному и тому же маршруту — это рутинная работа, но порой она становится весьма сложной. Один пилот сказал: «Это сплошная скука, но бывают и по-настоящему страшные моменты».) Возможно, что враждебность Маркса родилась из опасения, что Смит и другие думали о том же самом до него. Не исключено также, что Маркс считал, что должен умалить значение Смита, представив его чуть ли не правым фанатиком.

(обратно)

96

См.: Маркс, «Критика Готской программы». Готская программа представляла собой черновик социалистической программы, составленный для конференции, проходившей в мае 1875 года в городе Гота, на которой была основана новая Социал-демократическая партия Германии. В своем письме друзьям Маркс выказал раздражение по поводу включенной в программу концепции социалистического государства, которое просто субсидировало бы «ассоциации производителей»; там же Маркс сформулировал свои идеи относительно вознаграждения труда в социалистической экономике. «Манифест Коммунистической партии», «Экономические рукописи 1857–1859 годов» и «Критика Готской программы» относятся к числу важнейших «малых» работ Маркса.

(обратно)

97

Первой публикацией Мизеса (на немецком) была его основополагающая работа 1920 года «Die Wirtschaftsrechnung im sozialistischen Gemeinwesen» («Экономические вычисления в социалистическом содружестве»). Вышеприведенную цитату можно найти на с. 88 английского перевода («Economic Calculation in the Socialist Commonwealth»), а следующую — на с. по. Его главнейшим произведением стала опубликованная через два года книга «Die Gemeinwirtschaft», вышедшая в 1936 году на английском языке: Mises, Socialism (1936).

(обратно)

98

Социалистические теоретики могли бы ответить, что в социалистической системе остается один веский стимул к труду — невыполнение существующих стандартов, скорее всего, будет стоить рабочему его продвижения на более ответственную должность. Следовательно, определенное неравенство должно сохраняться, хотя речь и не идет о заработной плате. Однако сила этого контраргумента зависит от того, насколько большой наградой являются рабочие места на более высоких ступенях служебной лестницы. Мизес мог бы возразить, заявив, что, если социалистический план стремится, по сути, к стационарной экономике, в которой общее спокойствие нарушалось бы лишь случающимися время от времени природными катаклизмами, не очевидно, что перемещение вверх по служебной лестнице может стать нефинансовым вознаграждением, достаточным для мотивации работников. Да и вообще, экономика, которая не построена на инновациях, не нуждалась бы в многоступенчатой управленческой системе.

(обратно)

99

Первоначальная статья Ланге: Lange, «On the Economic Theory of Socialism», Review of Economic Studies, October 1936 and February 1937. Она была переиздана в: Lange, «On the Economic Theory of Socialism» (1938).

(обратно)

100

Hayek, «Socialist Calculation» (1935» pp. 201–243), переиздано в: Hayek, Individualism and Economic Order (1948); Хайек, Индивидуализм и экономический порядок (2011), гл. VII–IX.

(обратно)

101

Hayek, «Socialist Calculation» (р. 210). Курсив мой. — Фелпс.

(обратно)

102

Структура опроса управленцев и статистические данные описаны в работе: Frydman et al., «When Does Privatization Work?» (Мизес мог бы сказать в защиту, что его аргумент о постоянно растущем искажении цен в социалистической экономике явно предполагал, что инновационные усилия в такой экономике все больше будут расходоваться впустую.)

(обратно)

103

В указателе к его книге «Дорога к рабству» (1944) нет таких терминов, как «инновация», «креативность», «оригинальность», «изобретение», «рост», «продвижение» или «прогресс». Исследователи Хайека могли бы согласиться с тем, что первый (хотя и следовавший из его собственных трудов!) проблеск понимания того, что внутренняя креативность может осуществляться внутри национальной экономики, а не только в ее научном истеблишменте, вероятно, появился у Хайека, когда ему прислали лекцию Оскара Моргенштерна 1937 года. В своей влиятельной работе 1927 года Хайек предположил, что экономика стремится к некоей равновесной траектории, хотя на какое-то время некоторые ошибки могут вывести ее из равновесия. В лекции Моргенштерна утверждалось, что подобное предположение равнялось предпосылке о том, что акторы экономики обладают совершенными прогностическими способностями, что, на самом деле, невозможно в мире эндогенной инновации (как, впрочем, и в научном исследовании вне экономики). Конечно, Хайек понимал проблему. То, что он признает неопределенность внутри экономики, создаваемую инноваторами (и, в целом, плюрализмом точек зрения участников экономического процесса), стало в полной мере очевидным в его работах 1960-х годов. В своей статье 1961 года «Непоследовательность „эффекта зависимости“» («The Non Sequitur of the „Dependence Effect“») Хайек резко критикует Дж. К. Гэлбрейта за представление о том, будто будущие инноваторы, выходящие с новыми продуктами, знают, что они добьются успеха, или знают вероятность достижения того или иного уровня продаж.

(обратно)

104

См. веб-сайт International Herald Tribune, , March 5, 2010.

(обратно)

105

Ammous and Phelps, «Climate Change, the Knowledge Problem and the Good Life» (2009). См. также: Volpi, «Soya Is Not the Solution to Climate Change» (2006).

(обратно)

106

В своей статьей 1933 года «Направления экономического мышления» («The Trend of Economic Thinking») Хайек писал, что laissez-faire — это «не окончательный и не единственный вывод» (р.134). В «Дороге к рабству» он размышлял о том, что «Наверное, ничто так не повредило либерализму, как настойчивость некоторых его приверженцев, твердолобо защищавших какие-нибудь эмпирические правила, прежде всего laissez-faire» (Hayek, The Road to Serfdom, p.13; Хайек, Дорога к рабству, с. 44). Трактат вызвал неоднозначную реакцию. Достаточно благосклонно отнесся к нему Кейнс, который в своем письме Хайеку высказал свое глубокое восхищение книгой, заметив затем, что он не согласен с ней только в одном пункте. Он отстаивал совершенно другой перечень государственных форм деятельности, причем его повестка с современной точки зрения представляется столь же странной, что и список Хайека. Гневная реакция некоторых читателей выглядит совершенно необъяснимой для современных исследователей. В 1994 году, спустя 60 лет после выхода «Дороги к рабству», Амартия Сен высоко оценил эту книгу в своей статье в Financial Times. Очевидно, что Хайек был больше других встревожен утратой индивидуальной свободы — именно такого результата он ожидал от плана британского экономиста Уильяма Бевериджа, который предусматривал создание большой системы социального страхования и других форм государственного вмешательства в экономику.

Кстати говоря, многие считают, что «Дорога к рабству» была критикой советского социализма, обосновываемой предыдущими теоретическими работами Хайека. В действительности же, это был ответ Хайека тем британцам, которые говорили, что не было никаких причин для войны с нацистской Германией. Если на то пошло, то это было предостережение об опасностях поддерживаемого государством корпоративизма по образцу Германии, а не советского коммунизма, хотя Хайек часто имел в виду и его. Возможно, Хайек увидел признаки корпоративизма в крайней форме государства всеобщего благосостояния, отстаиваемой Бевериджем. Во время войны экономистам Гитлера как-то попали в руки листовки с изложением плана Бевериджа, которые были разбросаны над оккупированной нацистами Европой. Нацисты тут же отметили: «Вот именно этого мы и хотим тут, в Германии!». См.: «Commission on Social Justice: Beveridge’s Appeal for an Attack on Five Giant Evils», The UK Independent, October 25, 1994.

(обратно)

107

См.: Sidorsky, «Modernism and the Emancipation of Literature from Morality», а также: Sidorsky, «The Uses of the Philosophy of G. E. Moore in the Works of E. M. Forster».

(обратно)

108

Теннис стал свидетелем этого разрушения еще в молодости, когда жил в Шлезвиге. Позже он отошел от Маркса, заявив, что специализация существовала в общинах веками и, на самом деле, укрепляла их. Он не был фашистом. В 1932 году он вступил в Социалистическую партию, просто чтобы позлить нацистов. Главная работа Тенниса была впервые опубликована в Лейпциге в 1887 году, когда он был еще молод, — она называлась «Gemeinschaft und Gesellschaft» (в русском переводе — «Общность и общество». — Примеч. пер.). Хотя «Gesellschaft» часто обозначает «общество» в смысле «фирмы», так что название можно было бы перевести как «Сообщество и бизнес», Теннис имел в виду «общество» как обозначение современной цивилизации, включая и бизнес. Издания 1912 и 1920 годов смогли привлечь к себе внимание широкой публики. Новый перевод на английский, опубликованный в 2001 году, носит название «Community and Civil Society» («Сообщество и гражданское общество»).

(обратно)

109

Freud, Civilization and Its Discontents (p.50); Фрейд, «Недовольство культурой» (с. 178). Фрейд хотел, чтобы агрессия стала конструктивной, иначе разразится еще одна война. Заглавие немецкого издания 1930 года — «Das Unbehagen in der Kultur» — стало некоторой проблемой, когда понадобилось перевести термин «Unbehagen». Сам Фрейд предложил вариант «неудобства» (discomforts.) Его переводчик 1930 года Джоан Ривьер предложила «недовольство» (discontents). Под «Kultur» Фрейд имел в виду всю совокупность накопленных знаний, практик, установок и даже «орудий». Сегодня орудия и даже технологии обычно причисляются не к «культуре», а к «цивилизации».

(обратно)

110

Классическим исследованием является эссе 1925 года Франца Роха, переизданное в 1995 году. Многие примеры по этому периоду приводятся в работе Силвера «Хаос и классицизм»: Silver, Chaos and Classicism. Некоторые из близких вопросов освещаются в более ранней работе Силвера «Корпоративный дух» (Esprit de Corps).

(обратно)

111

Политика защиты включала и некоторые этнические аспекты. Угрозу конкуренции, от которой Христианско-социальная партия собиралась защищать католический нижний класс, представляли главным образом предприниматели-евреи. Немецкие националистические партии хотели, чтобы правительство использовало свои полномочия для защиты немцев от конкуренции со стороны славян и особенно евреев. Социалисты придерживались того же мнения. СДПГ хвалилась тем, что именно она, а не какая-нибудь корпоративистская группа, была истинным противником «крупных капиталистов-евреев», «еврейских эксплуататоров» и «богатых евреев». Она лезла из кожи вон, подчеркивая, что ее противник — евреи, хотя среди этих противников и в самом деле было непропорционально много евреев. В этот период антисемитизм был довольно характерен для Европы. См.: Muller, The Mind and the Market (p.353). Следовало бы спросить, критиковали ли успешных предпринимателей потому, что те были евреями, или же, наоборот, успешных евреев критиковали потому, что те были предпринимателями. Похоже, что все-таки первое, поскольку для Европы уже давно была характерна неприязнь к евреям. Но это еще не всё. Проблема, которую корпоративисты позже назвали «еврейским вопросом», заключалась не в еврейской идентичности многих граждан Германии, а, скорее, в том, что многие успешные евреи принадлежали к лагерю «либерализма», который играл ключевую роль в рождении экономической современности, а не к корпоративистскому лагерю. Первым решением стала конфискация их фирм, а «окончательным решением» был холокост.

(обратно)

112

Некоторые исследователи определяли «корпоративизм» через его структуру, а не через его цели. В статье 1974 года «Все еще столетие корпоративизма?» («Still the Century of Corporatism?») Филипп Шмиттер пишет, что корпоративизм можно определить как «систему представительства интересов, в которой составляющие единицы организованы в виде ограниченного числа единичных, принудительных, неконкурентных, иерархически выстроенных и функционально обособленных категорий, созданных, признаваемых или лицензируемых государством и получающих условленную монополию» (р. 97).

(обратно)

113

Сардинский «Альбертинский статут» (Statuto Albertino), действие которого сыном короля Карла Альберта было распространено на всю Италию при его восшествии на трон, не предполагал юридической оценки действий правительства.

(обратно)

114

Его главные речи начала 1930-х годов и своеобразный учебник по структуре корпоративистской экономики были впервые опубликованы в издании: Mussolini, Quattro Discorsi sullo Stato Corporative (1935), и в том же году были изданы в английском переводе под заглавием «Four Speeches on the Corporate State». (Термины «corporatist» или «corporative» [то есть «корпоратистский» или «корпоративный»] не позволяли бы сделать явной отсылку к «корпорациям» в английском смысле.)

(обратно)

115

Mussolini, Four Speeches on the Corporate State (pp. 81–82).

(обратно)

116

James, Europe Reborn (р. 99).

(обратно)

117

Four Speeches on the Corporate State (p. 83).

(обратно)

118

Ibid. (p. 33).

(обратно)

119

Цит. по: Heinz Lubasz, Fascism: Three Major Regimes (p. 78).

(обратно)

120

См.: Nocken, «Corporatism and Pluralism in Modern German History»; Abelshauser, «The First Post-Liberal Nation» (p. 287).

(обратно)

121

Салгаду и его «интегралисты» хотели уничтожить своекорыстие и заменить его состраданием, милосердием и отзывчивостью. Варгас использовал «интегралистов», чтобы разбить коммунистов и успешно провести в 1937 году переворот, позволивший создать однопартийное государство — Estado Novo. Но когда он захватил власть, они были больше ему не нужны. Однажды посреди ночи «интегралисты» напали на президентский дворец, намереваясь захватить власть, — это событие получило название «пижамного путча». Армия успела отразить атаку, и с «интегралистами» было покончено.

(обратно)

122

Walter Lippmann, The Good Society (p. 139). Липпман, прославившийся своими газетными колонками, был увековечен в бурлескном номере «Зип» в мюзикле Роджерса и Харта «Пэл Джой» (Pal Joey). Харт явно опирался на лекции Липпмана в Колумбийском университете.

(обратно)

123

Цит. по: Schlesinger, The Coming of the New Deal (p. 115).

(обратно)

124

Один из историков этого периода пишет: «Через три года после прихода [Гитлера] к власти немецкая экономика резко пошла в гору. Безработица сократилась настолько, что проблемой стала нехватка рабочей силы». См.: Nicholls, «Hitler’s Success and Weimar’s Failure» (p. 156).

(обратно)

125

Adam Tooze, The Wages of Destruction (2007, p. 65). Туз ссылается на 1928 и 1935 годы, а не на взятые в цитате в квадратные скобки 1929 и 1936 годы, однако обе версии являются верными, и нам интересно восстановление после 1929, а не 1928 года.

(обратно)

126

При этом производство росло быстрее занятости, что отчасти было обусловлено ростом производительности.

(обратно)

127

Гитлер, скорее всего, имел в виду 1935–1941 годы, когда американский национальный продукт рос с ураганной скоростью, которая, правда, спала на период рецессии 1937–1938 годов, тогда как в Германии начался застой после того, как в 1938 году были закрыты двери для торговли. Возможно, именно это имел в виду Хайек, когда в своей «Дороге к рабству» писал, что немецкие производители все же пострадали от корпоративизма.

(обратно)

128

Paxton, The Anatomy of Fascism (p. 186).

(обратно)

129

Результаты, достигнутые Германией, не доказывают и необходимости конкуренции. Интригующим случаем представляется Испания. Хотя многие экономисты считали ее экономическую систему и экономический курс ущербными, в 1960-1980-х годах реальный ВВП на одного работника и реальная почасовая заработная плата в промышленности росли необычайно быстро — гораздо быстрее, чем в Германии.

(обратно)

130

Цит. по: Berghahn, «Corporatism in Germany in Historical Perspective» (p. 117).

(обратно)

131

В тот же самый период времени потребительские расходы немецкого государства, то есть закупки товаров и услуг выросли с 13 % ВВП до почти 20 %. Затраты на социальное страхование (пособия для пожилых и больных, пособия семьям и социальное обеспечение) выросли с 12 % до 17 % (OECD 1983, tables 6.2 and 6.3). В Италии показатель занятости вначале был на более высоком уровне, составляя 9 %, а показатель государственных расходов на потребительские товары — на более низком уровне (10 %), однако оба показателя в итоге оказались в 1981 году примерно на том же немецком уровне.

(обратно)

132

Оценки бюрократических «рогаток» были опубликованы в: The Economist, июль 1999. Набранные баллы выглядели так: Великобритания — 0,5; США —1,3; Нидерланды — 1,4; Швеция —1,8; Испания — 1,8; Германия — 2,1; Бельгия — 2,7; Франция — 2,7; Италия — 2,7.

(обратно)

133

Groom, «War Hero Who Became Captain of British Industry» (p.7). Вторая цитата взята из другой его статьи: Groom, «Gloom and Boom» (p. 16). «Джимми» Клеминсон был промышленником, а потом, в 1984–1986 годах — председателем Конфедерации британской промышленности. Кстати говоря, слава пришла к нему, когда он был капитаном десантников в сражении за Арнем. Его подвиги отображены в фильме Ричарда Аттенборо 1977 года «Мост слишком далеко» (A Bridge Too Far).

(обратно)

134

Это классическое обвинение можно встретить в: Howard, The Death of Common Sense. Цитата взята из: Howard, The Collapse of the Common Good (2001).

(обратно)

135

Нечто подобное появилось в экономике в 1970-х годах, когда распространилось представление, будто рабочая сила страны, взятая в целом, состоит в пожизненном договоре с наличными работодателями. Работодатели каждого отдельного сообщества считались теми, кто страхует своих сотрудников на случай неблагоприятных экономических условий, грозящих сокращением штатов, тогда как местные банки должны были, следуя этой логике, страховать работодателей, когда те нуждались в кредитах. Эти новые направления в теории привели к мысли, будто именно феодальная экономика с ее пожизненным наймом и «персонифицированным банковским обслуживанием» являлась в конечном счете экономическим оптимумом, а не экономика laissez-faire с ее тяготами — холодным душем и жидкой кашей.

(обратно)

136

То, что высокие цены на акции обычно ведут к высокой инвестиционной активности, а потому и к высокой занятости, поскольку они стимулируют инвестиции или же отражают импульс к инвестированию внутри компаний, показано в работе: Phelps, «Behind This Structural Boom» (1999).

(обратно)

137

Самый ранний анализ этого эпизода приводится в монографии 1988 года Жан-Поля Фитусси и Эдмунда Фелпса «Спад в Европе»: Jean-Paul Fitoussi and Edmund Phelps, The Slump in Europe.

(обратно)

138

Экспертное обсуждение этого вопроса и полезные данные можно найти в книге: Vito Tanzi, Government versus Markets.

(обратно)

139

Phelps, «The Importance of Inclusion and the Power of Job Subsidies to Increase It» (2000/2, p. 86). См. также рис. 1 в этом докладе. В статье говорится также, что «в первой половине 1990-х годов Франция и Германия снова сократили сегмент низкой заработной платы и снова столкнулись с ростом безработицы в области низкоквалифицированного труда» (см. рис. 2). В статье были предложены аргументы в пользу такого подхода к увеличению низкой заработной платы, который позволял бы сохранить занятость, а именно для системы субсидирования низкой заработной платы, позволяющей работодателям сохранять рабочие места для работников с низкой зарплатой. Выступая с этим докладом на Секретариате ОЭСР в Париже, я вызвал настоящую бурю. Участники аплодировали предложению, за исключением делегации США, которая усмотрела в нем опасность для налогового зачета за заработанный доход, который первоначально разрабатывался для того, чтобы подтолкнуть матерей с низким доходом к большей материальной независимости.

(обратно)

140

Как ни удивительно, никаких статистических исследований не было до статьи Дариуса Пали и Эдмунда Фелпса, представленной в 1996 году на конференции на вилле Мондрагоне в римском университете «Тор Вергата». Материалы конференции были изданы в 2005 году: Paganetto and Phelps, Finance, Research, Education and Growth.

(обратно)

141

Tanzi, Government versus Markets.

(обратно)

142

По этим данным см.: OECD, Going for Growth: 2007 (проект под руководством Жан-Филиппа Коти). Можно заподозрить, что эти индексы препятствий инновациям и ведению бизнеса стремятся в целом измерить неизмеримое. Однако индексы составляются из вполне конкретных и измеримых вещей, таких как количество дней, за которые можно получить лицензию на строительство склада (от 80 дней в США и Канаде до 170 дней во Франции и Германии и 284 дней в Италии). Также можно спросить, имеют ли вообще какое-либо значение все эти различия между экономиками. Однако инвестиции страны в информационно-коммуникационные технологии (ИКТ) оказываются достаточно тесно связанными с индексом регулирования товарного рынка данной страны. Было также показано, что уровни безработицы разных стран в определенной мере привязаны к индексам законодательства в защиту занятости.

(обратно)

143

Данные см. в: Layard and Nickell, Handbook of Labor Economics.

(обратно)

144

Эта последовательность, которую можно назвать индексом социальной инфраструктуры, составляется на основе рис. II в работе: Hall and Jones, «Why Do Some Countries Produce So Much More Output per Worker Than Others?»

(обратно)

145

Ранние образцы политической философии, поднимающей вопросы государственного сектора, рассматриваются в работе: Andrzej Rapaczynski, Nature and Politics.

(обратно)

146

См.: OECD Economic Outlook, Annex table 24, Capital income shares in the business sector, p. 214.

(обратно)

147

Еще один момент: каковы бы ни были уровни производительности стран континентальной Европы и англосаксонских стран в расчете на час отработанного времени, первые были бы снижены по отношению к англосаксонским уровням, если бы все они были измерены через так называемую многофакторную производительность (или совокупную производительность факторов производства), поскольку в континентальных экономиках отношение продукта к труду повышается за счет инвестирования большего капитала, с которым может работать рабочая сила, чем в англосаксонских экономиках. Можно показать, что за этот дополнительный продукт континентальным странам Европы приходится платить снижением уровня потребления, необходимым для выплаты процентов за использование дополнительного капитала.

(обратно)

148

Эти данные ОЭСР приводятся в: Phelps, «The Importance of Inclusion» (2000/2); см.: fig. 3а, «Trends in Wage Rate Dispersion, 1997». Для оценки здесь используется соотношение 50:10, то есть отношение среднего значения уровней заработной платы работников 10 процентиля к среднему уровню заработной платы 50 процентиля. Также он известен как коэффициент D1/D5.

(обратно)

149

См.: Phelps, «Reflections on Parts III and IV» (2003, figures 3 and 4).

(обратно)

150

Часто говорят, что занятость будет падать, если продукт растет медленнее, чем производительность: темпы роста производительности являются «критической скоростью» экономики. Из этого может следовать, что падение роста производительности может дать и положительный эффект — обратить вспять падение занятости. Однако нам мало известно о краткосрочных влияниях такого падения производительности на направление изменения занятости. Известно, что не существует долгосрочной, устойчивой связи между темпами роста производительности и темпами роста занятости, поскольку последняя является вопросом демографии. Но долгосрочная связь между уровнем занятости и темпами роста производительности, как указано выше, существует. (Кроме того, падение темпов роста производительности наверняка может привести к снижению долгосрочных темпов роста производства.)

(обратно)

151

Эта теория рассматривает культуру в качестве медленно действующей причинной силы, которая в конечном счете способна вызвать резкое изменение институтов, подобно тому, как сдвиг тектонических плит в итоге провоцирует землетрясение. См.: Roland, «Understanding Institutional Change» (2004). (В этой работе культура представляется еще одним институтом, хотя и медленно развивающимся. В нашей книге культура отделена от институтов.) Наша гипотеза допускает, что новые идеи могут двигать институты и, вероятно, саму культуру. Вещи могут меняться, даже если культура сама по себе никогда не поменяется.

(обратно)

152

Один испанский экономист, с которым мы разговорились в Лондоне в 1993 году, заметил, что в начале 1920-х годов по ВВП на душу населения Испания занимала восьмое место в западном дивизионе, отставая от Америки, Германии, Франции, Бельгии, Голландии, Британии и Италии. После всего того, что ей пришлось пережить, после испанской гражданской войны, правления Франко и десятилетий после него, Испания снова занимает восьмое место.

(обратно)

153

Одним из авторитетных изложений тезиса о семейном напряжении является работа Анны Мари Слотер (Anne Marie Slaughter). Люси Келлавей (Lucy Kellaway) с очевидной радостью представила опровержение в Financial Times.

(обратно)

154

Тесная связь между удовлетворенностью трудом и удовлетворенностью жизнью, известной также как общая удовлетворенность, продемонстрирована в работе: Bojilov and Phelps, «Job Satisfaction» (2012). В докладе, представленном на конференции примерно пятью годами ранее (Phelps and Zoega, «Entrepreneurship, Culture and Openness»), авторы рассматривают удовлетворенность жизнью и удовлетворенность трудом в качестве взаимозаменяемых терминов.

(обратно)

155

Совершенно иная проблема состоит в том, что, когда мы спрашиваем, действительно ли та или иная причина повышает или понижает эффективность экономики в целом, результат в каждой из небольших стран — Финляндии, Швеции, Люксембурге, Дании и Исландии — получает такой же вес, как и результат в США в целом. Было бы лучше начать с подборки, в которой Калифорния, Орегон, Массачусетс, Иллинойс или какой-то другой штат США получил бы тот же вес, что и каждая из европейских стран.

(обратно)

156

Лэзир, Эльмесков и Никелл (Lazear, Elmeskov, Nickell) — одни из ведущих исследователей в этой области. В интересной статье Бентолила и Бертола (Bentolila and Bertola, «Firing Costs and Labour Demand») предложена гипотетическая модель типичной фирмы, в которой, в теории, отрицательное воздействие законов о защите занятости на уровень найма более чем перекрывается негативным воздействием на уровень увольнений, а из этого делался вывод, что в целом законы по защите занятости снижают безработицу. В этом анализе, однако, не учитывались «системные эффекты», а именно то, что инсайдеры, чьи места защищались законом, побуждают работодателей поднимать заработные платы и, следовательно, сокращать рабочие места в экономике в целом.

(обратно)

157

Jackman et al. (1991); Phelps and Zoega (2004).

(обратно)

158

См., например: Nickell (2001) и Phelps and Zoega (2004). Ларс Калмфорс утверждает, что негативный эффект такого соглашения, организованного корпоративистскими методами, исчезает, если единый профсоюз представляет всех работников определенной экономики, поскольку в этом случае профсоюз понимает, что любое повышение заработной платы будет стоить большего числа рабочих мест, чем тогда, когда, как ему известно, данная отрасль может повысить свои цены по отношению к другим, перекладывая на них рост издержек.

(обратно)

159

Phelps and Zoega (2004).

(обратно)

160

Phelps, «Economic Culture and Economic Performance».

(обратно)

161

Phelps and Zoega, «Entrepreneurship, Culture and Openness» (2009). В этом исследовании после обсуждения удовлетворенности трудом и удовлетворенности жизнью, основное внимание уделяется второй.

(обратно)

162

Balas et al. «The Divergence of Legal Procedures».

(обратно)

163

Phelps and Zoega, «Job Satisfaction: The Effect of Modern-Capitalist and Corporatist Institutions.»

(обратно)

164

Данные см. в: Gwartney et al., Economic Freedom of the World (таблицы данных по странам). Другая оцениваемая Институтом Фрейзера категория, связанная с инновациями, — это «свобода международной торговли». (Естественно, динамизм возрастает, если начинающие инноваторы могут надеяться на то, что их изобретения будут внедряться и за границей, а не только на родине.) По этому параметру Ирландия заняла ф-е место, Британия — 10-е, Америка — 18-е, Канада — 31-е, тогда как Испания—19-е, Италия — 24-е, а Франция — 32-е. Впрочем, Бельгия в этом рейтинге оказалась на пятом месте, а Германия — на девятом. (Результаты скандинавов оказались не самыми выдающимися.) То есть страны континентальной Европы набрали не такие уж плохие очки по институтам, влияющим на внешнюю торговлю. Однако Америка достаточно велика, чтобы в основном торговать в пределах собственной территории, поэтому она меньше страдает от дефектов в этих институтах свободной торговли, чем какая-нибудь небольшая страна.

(обратно)

165

Интересно и не так уж удивительно, что государственные инвестиции не оказывают столь же пагубного воздействия. Возможно, масштабные проекты, начиная с федеральных автотрасс и заканчивая ИАЭА или Национальными институтами здравоохранения, повышают удовлетворенность трудом у инженеров, техников и ученых, участвующих в них, — точно так же, как инновации и инвестиции в частный сектор повышают удовлетворенность занятых в нем людей.

(обратно)

166

Phelps, Altruism, Morality and Economie Theory (1975). B 1974 году в ходе семинара по экономическому анализу права в Чикагском университете я изложил аргументы, на которых основывалась уверенность отдельных участников конференции в том, что определенная доля альтруизма способствует эффективности экономики. (В те времена я даже не задумывался об экономическом динамизме.) Джордж Стиглер, руководитель этого семинара, попросил привести примеры. Я ответил, что люди будут с большей готовностью платить свой подоходный налог в полном объеме, если для них важно внести свой небольшой вклад в деятельность государства или если они чувствуют, что другие работники тоже выплачивают свой подоходный налог в полном объеме. Гэри Беккер, в те времена — убежденный неоклассик, сказал: «С этим мы согласны, но можете ли вы привести другие примеры?» Я предположил, что люди боялись бы выйти на улицу или использовать автомобиль, если бы они не были уверены в том, что другие готовы соблюдать правила дорожного движения, дабы избежать ущерба. Профессор Стиглер возразил, заявив, что люди соблюдают правила дорожного движения лишь для того, чтобы избежать неудобств. Несколько подобрев к обсуждаемой теме, он добавил: «Люди не хотят останавливаться, чтобы соскребать ошметки мяса с лобового стекла».

(обратно)

167

Bourguignon, «Deux éducations, deux cultures.» Понятие «двух культур» многим читателям напомнит о знаменитой лекции «Две культуры» Ч.П.Сноу, который, будучи писателем и ученым, порицал то, что художники игнорируют науку и ее замечательную культуру. Практически в духе Бургиньона он мог бы добавить, что культура ученых, как и культура инноваторов, допускает неудачи: последние являются составной частью игры. Игра, успех в которой гарантирован, была бы неимоверно скучной. Но верно и то, что наши научные исследования и предпринимательская деятельность выражают саму нашу сущность, так что неудачи ранят нас.

(обратно)

168

Theil, «Europe’s Philosophy of Failure».

(обратно)

169

Phelps, «Economic Culture and Economic Performance» — доклад прочитан на конференции «Центра» в 2006 году и издан в 2011 году: Perspectives on Performance of the Continental Economies.

(обратно)

170

Bojilov and Phelps, «Job Satisfaction: The Effects of Two Economic Cultures» (2012).

(обратно)

171

Расчеты, представленные на рис. 9.1, основаны на стандартных данных Министерства торговли США; весьма эффективная организация графика представлена у Роберта Дж. Гордона. Рис. 9.1 соответствует рисунку 4 в работе: Gordon, «Is U.S. Economic Growth Over?» (p.13). Автор любезно предоставил мне и остальные расчеты, основанные на том же массиве данных, графически отображенные на рис. 9.2.

(обратно)

172

В простом анализе замедление страны количественно оценивалось по снижению темпа роста в период с 1950-1970-х до 1970-1990-х годов. См.: Hoon and Phelps, «Growth, Wealth and the Natural Rate» (1997).

(обратно)

173

Это рассуждение следует статье Хуна и Фелпса: Hoon and Phelps, «Growth, Wealth and the Natural Rate». В период роста заработной платы домохозяйства будут получать больший доход, но это не отменяет нашего вывода: сбережения не растут слишком быстро, поэтому богатство отстает от заработной платы. Если домохозяйства экстраполируют наблюдаемый рост дохода на будущее, это ведет к резкому росту потребления, падению сбережений, а снижение роста богатства увеличивает разрыв между заработной платой и богатством. Однако ощущение будущих прибылей, то есть возросшего «ожидаемого богатства», само по себе резко увеличивает «ожидаемое богатство», а потому стимулирует рост потребления и уменьшение количества труда. Но в конечном итоге приведенный в тексте анализ верен.

Когда же речь заходит об экономике, использующей для производства не только труд, но и физический капитал, возникают реальные сложности. Снижение потребности в труде и снижение потребности в капитале приводит к совершенно разным результатам. Снижение потребности в рабочей силе при производстве инвестиционных товаров будет оказывать давление, понижающее относительную цену инвестиционных товаров, что, в свою очередь, снижает заработную плату, которую смогут выплачивать эти отрасли, и в то же время снижает заработную плату, которую будут требовать домохозяйства. Падение потребности в капитале при производстве потребительских товаров будет повышать относительные цены, по которым отрасли, занятые производством инвестиционных товаров, реализуют свою продукцию, что сильно повышает реальную заработную плату в трудоинтенсивных отраслях, увеличивая при этом богатство.

(обратно)

174

В некоторых общепринятых моделях экономики все продукты производятся по одному и тому же методу или рецепту, как инвестиционные, так и потребительские товары. Снижение стоимости инвестиционных товаров, то есть средств производства, при определенных обстоятельствах не ведет к долгосрочному снижению общей занятости или реальной заработной платы: незанятые объемы капитала и рабочей силы в конечном счете снова начинают использоваться и выходят на прежний уровень арендной и заработной платы в тех участках сектора, где относительные цены не упали. Но, в действительности, производство потребительских товаров является, если говорить в целом, относительно капиталоинтенсивным, в отличие от инвестиционных товаров, не говоря уже о капитале, которые фирмы инвестировали в сотрудников. Например, в двухсекторных экономиках относительные или реальные цены могут упасть в значительной части сектора, занятого производством инвестиционных товаров, что обусловлено снижением производительности в секторе потребительских товаров или замедлением (а иногда, наоборот, ускорением) роста производительности труда в секторе, занятом производством инвестиционных товаров. Тогда работники сектора, занятого производством инвестиционных товаров, сталкиваются с той проблемой, что большая часть сектора потребительских товаров является относительно капиталоинтенсивной, причем часто это качество выражено весьма заметно, — как в фильме Хичкока «К северу на северо-запад», где на огромном поле с кукурузой не видно ни одного рабочего, а в кадре — герой Кэри Гранта, который смотрится совершенно не к месту. Поэтому рабочие могут найти работу с заработной платой, которая снижена до такого уровня, что некоторые работники с достаточно высоким уровнем богатства не согласятся на нее. В работе Фелпса «Структурные спады» (Phelps, Structural Slumps, 1994) эта модель, то есть модель потребительского рынка, и модель обученных сотрудников позволяет выйти за пределы общепринятой модели.

(обратно)

175

На вопрос о том, что нанесло больший ущерб — падение производительности труда или резкое падение производительности капитала, ответить не просто. Некоторые наблюдатели еще больше осложнили обсуждение, заявив, что ускорение инноваций произошло в новых информационнокоммуникационных технологиях (ИКТ), которые увеличили производительность труда в области производства транзисторов, полупроводниковых чипов и других инвестиционных товаров, используемых в потребительских товарах, и что этот прирост производительности привел к увеличению заработной платы и, соответственно, занятости. Конечно, агрегированные данные не показывают никакого бума занятости. Вполне возможно, что произошел подобный резкий скачок в физической производительности труда в производстве капитала. Однако увеличение производительности труда в области производства инвестиционных товаров, даже если оно и имело место, возможно, не стало силой, способной вызвать увеличение «общего продукта» и реальной заработной платы: увеличение производительности в производстве полупроводниковых чипов и других инвестиционных товаров могло снизить цены производимых инвестиционных товаров настолько, чтобы понизить реальную заработную плату и занятость. Так что прирост производительности в отраслях, занятых производством инвестиционных товаров, мог способствовать снижению реальной заработной платы и приросту безработицы (по отношению к тренду)! При этом в 1968–1978 годах агрегированный технический прогресс практически остановился, поэтому было бы странно обвинять его в замедлении экономики. (Некоторые из этих вопросов и их предпосылки рассматриваются в статье: Hoon and Phelps, «Effects of Technological Improvement in the ICT-Producing Sector on Business Activity».)

(обратно)

176

Эти налоговые эксперименты подтвердили основную посылку общественных финансов: когда сокращение подоходного налога приводит к увеличению заработной платы после уплаты налогов, что в обычном случае повышает привлекательность работы, сбережения (а не только потребление) растут; в результате богатство начинает расти быстрее, пока оно не догоняет заработную плату после уплаты налогов, после чего работа перестает казаться более привлекательной. Если не брать в расчет, что правительство могло бы потратить упущенный доход на те или иные цели, всеобщее сокращение ставок подоходного налога оказывает долговременное влияние не на занятость, но лишь на бюджетный дефицит. См.: Hoon and Phelps, «Payroll Taxes and VAT in a Labor-Turnover Model of the „Natural Rate“».

(обратно)

177

Еще одна возможность заключается в том, что производительность упала в отраслях потребительских товаров, что замедлило снижение цен на потребительские товары по отношению к ценам на инвестиционные товары, тогда как производительность в отраслях, занятых производством инвестиционных товаров, на самом деле выросла, что замедлило повышение (или даже вызвало падение) цен на инвестиционные товары по отношению к ценам на потребительские товары. Оба процесса должны были бы понизить кривую цен на товары, для которых более важен низкооплачиваемый труд, а именно для инвестиционных товаров. Схожим образом, в недавней статье было показано, что технические усовершенствования в ИКТ-индустрии, понижая реальную цену ИКТ-оборудования, снижают «запрашиваемую заработную плату», которую будут платить работодатели, снижая тем самым занятость и реальную заработную плату. См.: Hoon and Phelps, «Effects of Technological Improvement in the IGT-Producing Sector on Business Activity».

(обратно)

178

Phelps, Rewarding Work (1997, p. 23). В книге обсуждается то, как можно повернуть вспять обесценивание труда.

(обратно)

179

См. ценную сводку результатов различных опросов в: AEI Public Opinion Studies, The State of the American Worker 2009: Attitudes about Work in America, обновлено 21 августа 2009 года, -content/uploads/2011/10/20090821-AmericanWorker.pdf. Из полудюжины опросов в двух не было отмечено снижения удовлетворенности трудом в период с начала 1970-х и по начало 1990-х годов. Национальный центр исследований общественного мнения (National Opinion Research Center) спрашивал, «дает ли труд чувство удовлетворения». В период с середины 1970-х по начало 1990-х годов не выявляется тренда в количестве положительно ответивших на этот вопрос, тогда как в 2000 году происходит резкое падение. Harris Interactive спрашивал: «Насколько вы удовлетворены своей работой? — очень удовлетворены, вполне удовлетворены…». Количество ответивших «очень удовлетворены» составляло 59 % в 1974 году и осталось тем же в 1984 году (упав до 45 % в 1978 году). Позднее цифры были ниже: 46 % в 1994 году и 49 % в 2002 году.

(обратно)

180

Blanchflower and Oswald, «Well-Being, Insecurity and the Decline of American Job Satisfaction.» Авторы отмечают, что последний результат «можно считать достаточно неожиданным, поскольку существует предубеждение, будто в последние несколько десятилетий гендерная дискриминация снизилась».

(обратно)

181

Из числа респондентов старше 30 лет, опрошенных General Social Surveys и ответивших на вопрос: «Насколько вы удовлетворены вашей работой», — количество ответивших «очень удовлетворен» составило 54 % в 1972 году (когда годовой уровень безработицы равнялся 5,6 %), 51 % — в 1988 году (в этом году уровень безработицы восстановился до 5,5 %) и 47 % в 1996 году (уровень безработицы составил 5,4 %, что стало нормой для этого периода). См.: Blanchflower and Oswald, «Well-Being, Insecurity and the Decline of American Job Satisfaction» (Table 1B). Эта динамика представлена на рис. 9.3.

(обратно)

182

Blanchflower and Oswald, «Well-Being, Insecurity and the Decline of American Job Satisfaction» (1999, table Ai, a, b). Только работники с наиболее надежными рабочими местами ощутили определенное снижение соответствующих гарантий. Количество считавших, что в следующие 12 месяцев «совершенно невероятно», чтобы они потеряли работу или были уволены, изменилось с 68,5 % в 1977–1978 годах до 64,5 % в 1990–1991 годах, а затем и до 62 % в 1994–1996 годах.

(обратно)

183

Эти данные приводятся в: Business Dynamics Statistics, публикации американского Бюро переписи населения, в которой оценивается количество открывшихся и закрывшихся фирм, стартапов, созданных и сокращенных рабочих мест. Данные упорядочены по размеру и продолжительности существования фирм, сектору промышленности и штату.

(обратно)

184

Aghion and Kharroubi, «Stabilization Policies and Economic Growth» (2013). Если ожидается, что экономика будет падать, издержки инноваций все равно остаются высокими, но будущие выгоды, получаемые в случае успеха инновации, оказываются ниже. И наоборот, если считается, что экономика будет расти, издержки инноваций остаются низкими, а вероятные выгоды от успеха — высокими.

(обратно)

185

В эпилоге мы рассматриваем деградацию финансового сектора, произошедшую в последнее десятилетие, а также политические программы, которые необходимо принять с точки зрения подхода, изложенного в данной книге. Основная часть книги посвящена вопросам, связанным с хорошо работающей современной капиталистической экономикой, то есть вопросам о стабильности, вовлеченности в экономику, безработице (как одном из наиболее важных пунктов) и различных видов неравенства; вопросам, поднимаемым снижением экономического динамизма, с которым может столкнуться даже работающая без серьезных сбоев экономическая система; а также вопросу о том, насколько прочен современный капитализм в политическом отношении и заслуживает ли он морального оправдания.

(обратно)

186

Ross Douthat, «The Benefits of Bain Capitalism», New York Times, January 15, 2012.

(обратно)

187

David Brooks, «Free-Market Socialism», New York Times, January 24, 2012, p. A19.

(обратно)

188

По словам некоторых наблюдателей, опыт Швеции и Норвегии доказывает то, что они не являются необходимыми условиями.

(обратно)

189

Chandler, The Visible Hand (p.3–4). Компания Dupont произвела впечатление на Шумпетера в 1940-х годах, хотя и не настолько большое, чтобы убедить его в том, что у капитализма еще достаточно времени. Чендлера же завораживала компания General Motors.

(обратно)

190

Dick Brass, «Microsoft’s Creative Destruction» (p. A27). Г-н Брасс был вице-президентом Microsoft с 1997 по 2004 год.

(обратно)

191

Dewey, Individualism Old and New, p. 6, 9.

(обратно)

192

Возможно, это сокращение налогов относилось к числу непредвиденных последствий чисто научных работ Фелпса (Phelps 1973) и Эфраима Садка (Sadka 1976), в которых утверждалось, что, если предельная ставка налога в группе с наиболее высокими доходами является положительной, ставки не могут быть оптимальными в налоговом отношении: снижение ставок для получателей наиболее высоких доходов может побудить последних увеличить свой доход и, соответственно, платить больше налогов, тогда как доходы, оставшиеся неизменными, будут облагаться налогом по старым ставкам.

(обратно)

193

См.: «Yahoo Orders Home Workers Back to the Office», New York Times, February, 25, 2013.

(обратно)

194

См.: Amar Bhide and Edmund Phelps, «More Harm Than Good: How the IMF’s Business Model Sabotages Properly Functioning Capitalism».

(обратно)

195

Данные составляются раз в полгода «Центром нормативно-справочной информации» в Unified Agenda. Обратите внимание на то, что сумма в итоге достигает величин, которыми уже нельзя пренебречь. Если эти цифры не занижены, то к 2006 году общая годовая стоимость норм и правил, принятых после 1996 года, должна была вырасти по крайней мере до 80 миллиардов долларов; и, если по 80 таких правил будет приниматься и дальше, их стоимость вырастет по меньшей мере до 160 миллиардов в 2016 году и 240 миллиардов в 2026 году. Последняя величина составляет 2 % от 10 триллионов долларов ВВП и 1,5 % от 15 триллионов ВВП. Весьма вероятно, что каждое новое важное правило будет связано с «возрастающими издержками», когда у законодателей закончатся правила, встречающие незначительное сопротивление.

(обратно)

196

Фармацевтическая отрасль связывает уменьшившийся поток новых лекарств с более длительными сроками, необходимыми для одобрения лекарства регулирующим органом, и указывает на то, что увеличение срока патентов на новые лекарства должно быть естественным средством, позволяющим исправить ситуацию. Однако большее время, затрачиваемое регулирующим органом на лицензирование новых лекарств, в результате снижает их количество и увеличивает ожидаемый срок их использования, тогда как более длительные патенты попросту гарантируют, что конкурирующие производители не опустят цены, лишив инноваторов их монопольной ренты.

(обратно)

197

Zingales, A Capitalism for the People.

(обратно)

198

Kling and Schulz, «The New Commanding Heights», p. 10.

(обратно)

199

Foster et al., «Monopoly and Competition in Twenty-First Century Capitalism».

(обратно)

200

Нужно добавить, что, поскольку первые, относительно стабильные, зоны в основном являются главнейшей частью экономики, в целом они способны обеспечивать достаточно большие объемы креативного интеллектуального труда, хотя его величина на одного работника оказывается незначительной; другие зоны обеспечивают непропорционально большой объем креативного труда, но они составляют небольшую часть экономики. Когда осенью 2009 года крупные компании пришли в ужас из-за обвала цен и продаж, они закрыли многие перспективные проекты, которые, как раньше говорили, должны создавать «организационный капитал», а также уволили занятых в них работников. (Национальная статистика зафиксировала впоследствии увеличение выработки из расчета на работника, и большинство комментаторов заговорило о росте «производительности», хотя никакого усовершенствования методов производства или улучшения цен не произошло.)

(обратно)

201

Цит. no: Jacob Gershman, «Gotham’s Savior, Beaten by Albany», Wall Street Journal, December 11–12, 2010, p. A13.

(обратно)

202

Эдмунд Фелпс и Гилфи Зоега (Edmund Phelps and Gylfi Zoega, «Portents of a Darkening Outlook: Falling Equities and a Weaker Dollar Herald Economic Slowdown,» Financial Times, July 31, 2002), утверждают, что «силы, вызывающие значительные колебания в экономической активности страны <…> являются базовыми неденежными факторами», и на одном из первых мест в списке этих факторов находятся «богатство рабочих и социальные выплаты». В статье Фелпса «То, как мы живем сегодня» (Phelps, «The Way We Live Now», Wall Street Journal, December 28, 2004) основное внимание уделяется будущим социальным расходам. В ней демонстрируются последствия демографической бомбы замедленного действия, которая сработает, когда через 15–20 лет фондовый рынок будет наводнен государственными долговыми обязательствами для покрытия расходов разбухших программ социального обеспечения (Social Security) и медицинской помощи пожилым (Medicare). В обеих статьях подчеркивается то, что ожидаемые в будущем социальные расходы сокращают актуальную занятость, понижая биржевые котировки и реальный обменный курс.

(обратно)

203

Ammous and Phelps, «Blaming Capitalism for the Ills of Corporatism», Project Syndicate, 31 January, 2012.

(обратно)

204

Это резюме фильма приводится в рецензии Стивена Холдена: Stephen Holden, «Tracing the Great Recession to a Memo 40 Years Ago», New York Times, 1 March, 2012.

(обратно)

205

Четыре следующих параграфа возникли на основе публичной лекции, прочитанной в Колумбийском университете в 2007 году. Позже они стали основой для моей статьи в юбилейном сборнике: К. Basu and R. Kanbur (eds.), Arguments for a Better World: Essays in Honor of Amartya Sen, Oxford: Oxford University Press, 2009. В этой главе представлена несколько иная версия этой лекции — с некоторыми отступлениями, исправлениями и пропусками.

(обратно)

206

В соответствии с общепринятыми правилами далее мы указываем страницы классического издания Беккера (Bekker, 1831) [русский перевод см. в: Аристотель, «Никомахова этика», в: Аристотель. Сочинения в 4 томах. Т.4. М.: Мысль, 1983].

(обратно)

207

Последнюю часть этого рассуждения можно поставить под вопрос. Предположим, что у собак, дельфинов и других животных действительно был бы разум, как представляется в «Песнях странствующего подмастерья» Густава Малера. Это не опровергало бы тезиса, согласно которому знание является «лучшим благом», а поиск его — «высшей деятельностью». Утверждение, будто eudaimonia ощущается только людьми, судя по всему, не является необходимым для рассуждения Аристотеля, хотя он, видимо, считает иначе.

(обратно)

208

Аристотелю, возможно, не понравились бы недавние открытия исследователей счастья, показавшие, что после определенного момента дополнительный прирост производительности не отражается в уровне счастья, демонстрируемого в опросах, — этот парадокс я обсуждал в другой работе. См. например: Layard, Happiness (2007); Лэйард, Счастье (2012).

(обратно)

209

Этой переменой в интерпретации мы обязаны Роджеру Майнорсу. См. его работу «Георгики Вергилия»: Roger Mynors, Georgies by Virgil (1990). Цитата из стиха 490 книги 2 «Георгик».

(обратно)

210

Его работы по этой теме включают многие произведения от «Человеческой природы и поведения» (1922) до «Опыта и образования» (1938).

(обратно)

211

Дьюи порицал фордистское массовое производство и надеялся на то, что рабочее место будет снова реформировано и будет давать то интеллектуальное удовлетворение, на которое оно способно. Конечно, рыночные силы к нынешним временам почти уничтожили конвейер или во многих случаях переместили его в провинцию Гуандун.

(обратно)

212

Maslow, «А Theory of Motivation».

(обратно)

213

Rawls, A Theory of Justice (1971, рр. 424–433). [Ролз Дж. Теория справедливости. Новосибирск: Издательство Новосибирского университета, 1995. Перевод цитат из Ролза в большинстве случаев исправлен. — Примеч. пер.]

(обратно)

214

Rawls, A Theory of Justice (1971, рр. 428–429).

(обратно)

215

Sen, Inequality Reexamined and Commodities; Capabilities.

(обратно)

216

Sen, Inequality Reexamined (1992, p. 41), курсив мой — Э. Ф. Сен называет Маркса и Хайека в числе нескольких предшественников, ценивших свободу независимо от результатов.

(обратно)

217

Переход от меркантилизма к современности был совершен одним человеком — Робинзоном Крузо — в романе Дефо 1719 года. Жан-Жак Руссо в своей книге 1762 года «Эмиль» полагает, что Крузо в своих делах подчинялся исключительно «нужде». Однако после того, как Крузо обеспечил себя запасами пищи и кровом, он не просто решал задачи, двигаясь по предопределенной траектории, используя свои творческие способности и воображение, а с успехом овладел гончарным искусством и приручил попугая, что вряд ли было необходимым.

(обратно)

218

Как-то Уильям Джеймс написал: «Моя флюкс-философия, видимо, как-то связана с моим крайне нетерпеливым характером. Я — двигатель, мне нужны изменения, и мне очень быстро становится скучно». (Цит. по: Barzun, A Stroll with William James, 1983, p. 265). Как отмечает Барзен, под «двигателем» он не имеет в виду какое-либо механическое устройство.

(обратно)

219

Интервью Леди Гага в: Fry, «Lady Gaga Takes Tea with Mr Fry» (2011, p.12). Актер Алан Алда также красноречиво обсуждает эту тему в своем часто цитируемом напутственном слове дочери: «Будь достаточно смелой, чтобы жить творчески… Ты должна оставить город комфорта и выйти в джунгли своей интуиции… Чудесным будет то, что ты откроешь. Ведь откроешь ты саму себя». Цит. по: Alan Alda, Things I Overheard While Talking to Myself (2007, p. 21).

(обратно)

220

С точки зрения Ницше, каждодневное продвижение в проекте «должно представляться оправданным в каждый момент или не поддающимся оценке, что в конечном счете означает одно и то же». Этот тезис обнаруживается в его посмертно изданной книге «Воля к власти» (1883–1888), в которой речь идет не о власти над другими людьми, а, скорее, о чем-то близком к воле к победе в играх с мячом. Великолепную трактовку Ницше см. в: Richard Robb, «Nietzsche and the Economics of Becoming».

(обратно)

221

Бергсон стал знаменит, когда в 1907 году «Творческая эволюция» впервые вышла в свет в Париже, а еще большую славу ему принесло английское издание этой книги (1911). Он был профессором в Коллеж де Франс, а в 1927 году получил Нобелевскую премию по литературе. (Кстати говоря, Генрик Ибсен в своей пьесе «Пер Гюнт» предвосхитил тему Бергсона. Пуговичный мастер у него говорит:

«Быть собой — значит с жизнью проститься! Хочешь, чтоб я точней объяснил? Быть собой — это значит явиться Тем, что хозяин в тебе явил».) (обратно)

222

См. соответственно: Trilling, The Liberal Imagination (1950, p. xxi), Arnold «The Function of Criticism at the Present Time» 1865, переиздано в: Arnold, The Function of Criticism (1895, p. 9).

(обратно)

223

Lovecraft, The Dream-Quest of Unknown Kadath (1964, p.291) (роман «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» написан в 1927 году) [цитируется по переводу О. Алякринского. — Примеч. пер.].

(обратно)

224

Аристотель. Никомахова этика. I.4 1095a 14–20.

(обратно)

225

Sennett, The Culture of the New Capitalism (2006, p. 36). Его главный тезис состоит в том, что негативные изменения в современном капитализме, произошедшие в последние два десятилетия, привели к тому, что люди потеряли чувство осмысленности труда и направления.

(обратно)

226

Seligman, Flourish (2011); Селигман, Путь к процветанию (2012). Еще один новый автор, пишущая на виталистские темы, — Джемисон (Jamison, Exuberance, 2004).

(обратно)

227

«Suicide: Wealth Leaves Many Unhappy», China Daily News, September 11, 2011, p.1.

(обратно)

228

Я, как и Ролз, также оказался затронут этими волнениями. В 1969–1970 годах мы занимали с ним соседние кабинеты в Центре передовых исследований в поведенческих науках (Center for Advanced Study in the Behavioral Sciences) в калифорнийском Пало-Альто. Как-то зимой, взглянув на кампус Стэнфорда, мы увидели дым, поднимавшийся от Энсина-холла. Радикалы оккупировали его и подожгли. Позже они взяли штурмом наш Центр и сожгли административные офисы, в которых мы работали. Рукопись Ролза сохранилась, как и моя, но одному нашему соседу повезло меньше: у него пропало все.

(обратно)

229

В своей недавней колонке Бхарат Хунхунвала осуждает предложенную Акхилешем Ядавом, главным министром Уттар-Прадеша, схему пособий по безработице и выступает в защиту субсидирования занятости:

Фелпс показал, что правительство должно субсидировать занятость работающим <…> Люди могут получить пользу от субсидий, только участвуя в производительном труде <…> Именно так и сказал Ганди на собрании «Молодой Индии» 13 октября 1921 года: «Я не должен оскорблять нагого, предлагая ему одежду, в которой он не нуждается, в отличие от работы, которая ему нужна». Ядаву стоило бы послушать профессора Фелпса и Махатму Ганди. Ему надо разработать схемы, которые создавали бы спрос на рабочую силу и облегчали положение бедняков благодаря производительному труду (Bharat Jhunjhunwala, «Don’t Promote joblessness», Tehelka: India’s Independent Weekly Magazine, May 7, 2012).

(обратно)

230

В 1970-х годах книга Ролза спровоцировала появление в академических журналах целой серии статей, в которых авторы, опираясь на аналитический аппарат, разработанный Джеймсом Мирлисом в 1971 году, создали теоретические модели влияния структуры налогообложения доходов с заработной платы и выделили ту структуру, которая была теоретически оптимальной с точки зрения ролзовского критерия максимизации минимальной заработной платы, известного как критерий «максимина». Одна из этих статей: Phelps, «Taxation of Wage Income for Economic Justice» (1973). В другой работе исследовалось то, требует ли ролзовская справедливость налогообложения дохода с процентов для субсидирования рабочей силы.

(обратно)

231

Если граждане в изначальной позиции согласны с тем, что справедливость требует как можно более широких возможностей для наименее обеспеченных, они также быстро согласятся с тем, что государство должно повысить свой уровень расходов на малообеспеченных детей до того уровня, при котором польза от дополнительного миллиарда будет меньше, чем от использования этого миллиарда для субсидирования занятости или финансирования программ, повышающих динамизм, который в свою очередь косвенным образом расширит перспективы наименее обеспеченных. Ролз добавил бы, что, поскольку принципы справедливости не допускают того, чтобы заработная плата более обеспеченных была снижена до уровня менее обеспеченных, те же самые принципы не позволяют государству замедлять скорость образования в школах, чтобы большее число менее обеспеченных детей могло догнать остальных детей. В любой хорошо работающей экономике, независимо от того, современная она или нет, таланты наиболее одаренных людей и способности обычных — это ресурс, на который нужно опираться к взаимной выгоде всех. Если он подавляется, работающие бедняки окажутся в безнадежном положении.

(обратно)

232

Kronman, Education’s End (2007, pp. 78–87).

(обратно)

233

Rawls, Justice as Fairness (p. 179). Ролз также замечает, что нельзя быть уверен ными в том, что серферы находятся в таком же плохом положении, что и наименее оплачиваемые рабочие, поскольку серферы отказались от работы и не стали бы на нее соглашаться и после того, как субсидирование позволило бы увеличить чистую заработную плату наименее оплачиваемых работников.

(обратно)

234

Hewlett, A Lesser Life (1986).

(обратно)

235

Rawls, A Theory of Justice (p. 257).

(обратно)

236

Edmund Phelps, «IMF Seems to Have Lost Sight of Rationale for Capitalism,» Financial Times, letter to the editor, April 25, 2000.

(обратно)

237

Katie Roiphe, «There Is No Such Thing as Having It All», Financial Times, June 30, 2012.

(обратно)

238

В ответ утверждается, что менеджеры хедж-фондов выполняют важную работу, оценивая стоимость акций, так что, если правительство позаботится о том, чтобы их было много, динамизм экономики не пострадает от механической диверсификации среди широкой общественности. Но для выполнения этой задачи вряд ли удастся найти достаточное количество менеджеров хедж-фондов.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Введение Возникновение современных экономик

  Экономические знания в меркантилистскую эпоху

  Признаки взрывного роста экономического знания

  Где источник экономических знаний

Часть 1 Опыт современной экономики

  Глава 1 Как современные экономики достигли динамизма

    Инновация, динамизм и рост

    История внутреннего устройства современных экономик

    Социальная система

  Глава 2 Материальные последствия современных экономик

    Изобилие материальных благ

    Не все так радужно

  Глава 3 Опыт современной жизни

    Другой мир: преобразование труда и карьеры

    Отражение современного опыта в искусствах и литературе

    Резюме

  Глава 4 Как сформировались современные экономики

    Экономические институты: свобода, собственность и финансы

    Политические институты: представительная демократия

    Экономическая культура: различия и изменения

    Отсутствующий фрагмент: население и города

    Итоговые комментарии к первой части

Часть 2 Против современной экономики: социализм и корпоративизм

  Глава 5 Соблазн социализма

    Современные разногласия

    Идея социализма

    Можно ли построить жизнеспособный социализм?

    Странная сторона социализма

    Страх социализма

  Глава 6 Третий путь: правый и левый корпоративизм

    Обвинения, предъявляемые корпоративизмом современной экономике

    Корпоративизм начала XX века

    Послевоенная эволюция корпоративизма

    Новый корпоративизм

    Темная сторона корпоративизма

  Глава 7 Оценка соперников по их собственным критериям

    Социализм: претензии и эмпирические данные

    Корпоративизм: претензии и эмпирические данные

    Скудость инноваций

  Глава 8 Удовлетворенность народов

    Расхождения в удовлетворенности трудом

    Институциональные причины различий

    Культурные причины различий

Часть 3 Распад и новое основание: как динамизм был отчасти утерян и зачем его нужно вернуть?

  Глава 9 Признаки упадка после 1960-х годов

    Первые данные по снизившейся эффективности

    Негативные последствия: вовлеченность в экономику, неравенство, удовлетворенность трудом

  Глава 10 Причины упадка после 1960-х годов

    Факторы упадка

    Вторая трансформация

  Глава 11 Хорошая жизнь: Аристотель и современность

    Гуманистическое понятие хорошей жизни

    Аристотелевская концепция хорошей жизни

    Прагматики и хорошая жизнь

    Виталисты о хорошей жизни

    Выводы относительно хорошей экономики

  Глава 12 Добро и справедливость

    Справедливость в современной экономике

    Справедливость в условии множественности человеческих природ

    Освобождающая система с недоказанной несправедливостью

Эпилог Задача — вернуть современность

Хронология: модернизм и Новое время

Библиография

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg