Рассказы
Глупые мысли
Весной у меня всегда появляются глупые мысли. Например, что я потанцую на росистой траве, или что умру при таинственных обстоятельствах, или что я ворвусь в телестудию во время прямого эфира и выкрикну на весь свет: «Палушиньска стерва и кретинка!»
Потом меня арестуют, но будет уже поздно: новость уйдёт в эфир.
Или что я куплю в комиссионке итальянский свитер.
Или что на Очень Серьезном Совещании я попрошу слова и заявлю: «Вы все тут сборище старых зануд, но я могу вам пообещать, что никому об этом не скажу — если только вы все вместе, хором, пролаете три раза!»
Или что я пну ногой того, кто в очереди ложится мне на спину, хотя в магазине полно места. Пну очень сильно, пусть даже это будет и женщина старше меня.
Или что, устав идти, я лягу посреди тротуара и буду так лежать, пока не отдохну.
Или что отдам своё новое платье женщине, которая моложе и красивее, но беднее меня.
Или что я выйду и буду так идти, идти, идти, идти — куда глаза глядят.
Или что я усядусь на скамейку в парке, и что-то там будет цвести и пахнуть, а я вдруг начну громко плакать.
— Простите, пожалуйста, но почему вы плачете? — спросит меня кто-нибудь.
— Потому что мне грустно, — отвечу я и опять буду плакать.
— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь? — спросит, допустим, этот кто-нибудь.
А я отвечу, что, мол, спасибо, нет. И буду плакать и плакать. Громко.
Или что я пойду на концерт в Филармонию, и когда начнётся тот мотив Бетховена: «Ля-ля ля-ля ля-ля ля-ля», — то я стану петь вместе с оркестром, и только лишь концовку я спою иначе, потому что именно в концовке я никогда с Бетховеном не соглашалась.
Или вот напишу на телеграфном бланке: «Желаю Вам чего-нибудь приятного!», — а потом скажу, чтоб это послали всем, кто только есть в телефонной книге.
Или что махну рукой на калории, куплю шесть пирожных и съем их в одиночестве, тайком и самым некрасивым способом: буду разламывать эклеры и вылизывать крем, в сырнике съем весь сыр, выбросив всё остальное, пончики же буду обгрызывать, пока от них не останется одно повидло.
Или вот дам себе слово с завтрашнего дня регулярно учить три языка, делать по утрам зарядку у открытого окна, прочитать все те хорошие книги, от которых меня всегда тошнило, спать ложиться в десять часов, на всё иметь время и при всём при этом ещё и прекрасно выглядеть.
Или что пойду в Ботанический сад, спрячусь там и останусь на ночь. Буду спать в альпинарии среди птичьих гнёзд, и будет мне казаться, что я сплю на затерянной среди гор полянке, и что разбудит меня ласочка, крадущая то самое яблоко, которое осталось у меня от вчерашнего восхождения, и что ожидает меня в горах такой день, какого уже не будет никогда.
Или что сяду в трамвай и буду ездить весь день по кругу для того лишь, чтоб каждую минуту с приятной улыбкой уступать кому-нибудь место.
— Пожалуйста, садитесь, — буду я им говорить.
А вечером много-много самых разных людей скажут своим домашним: «Представьте себе, вхожу я сегодня с тяжёлой сумкой в трамвай, а там какая-то пани мне и говорит: „Садитесь, пожалуйста“».
Или что наведу порядок в своих шкафах.
Такие у меня весной появляются глупые мысли.
Нянька на один вечер
Вечер. Пан и Пани собираются в гости. Звонок в дверь.
Пан. Ну вот, наконец-то.
Пани. Надеюсь, что это она. Пойди, открой.
Пан. Открой лучше ты, у меня галстук никак не завязывается.
Пани. Я не могу, у меня на правой руке лак не высох.
Пан (идёт открыть). Всё же лучше, если бы ты её приняла. (Открывает дверь).
Ева. Квартира 16, Гуткевич А. — это здесь?
Пан. Да, входите, пожалуйста! Я уже начал было волноваться, что вы не придёте.
Ева. Девятнадцать ноль-ноль. Так написано в заявке. Или же там что-то не так написано?
Пан. Так.
Ева. Тогда вы зря волновались. Девятнадцать ноль-ноль — это девятнадцать ноль-ноль. Отец?
Пан. Да.
Ева. А мать?
Пан. Мать — это моя жена.
Ева. Я понимаю, что не вы. Я спросила о матери, потому что бывают дома без матерей.
Пан. Дома без матерей?
Ева. С бабками или с домработницами. Больными. Могу я снять плащ?
Пан. Ой, ну конечно… Извините. Позвольте, я вам помогу. Почему больными?
Ева. Здоровая бабка, как и здоровая домработница, не нуждается в моих услугах. Я переобуюсь. Ребёнок — это мальчик?
Пан (растерянно). Нет…
Ева. Тогда, очевидно, девочка. Я поставлю ботинки здесь, если вы не возражаете.
Пан. Пожалуйста, пожалуйста! Пройдите в комнату… Зося, вот та самая пани.
Ева. Ева. Приятно познакомиться.
Пани. Добрый вечер, я так рада…
Ева. Добрый вечер. Сколько лет?
Пани. Что, простите?..
Ева. Я спросила, сколько лет ребёнку. Два, четыре, шесть?
Пани. Пять.
Ева. Жаль.
Пани. Почему?
Ева. Я не люблю детей в этом возрасте. Ну да что ж поделаешь, раз так вышло. Где?
Пани. Что где?
Ева. Ребёнок, ясное дело.
Пани. В той комнате справа.
Ева. А туалет?
Пани. В прихожей прямо.
Ева. Ребёнок справа, туалет прямо. Это всё, что мне нужно было узнать. Есть ли у вас какие-то особые пожелания?
Пани. Малышка очень дисциплинированная, с нею у вас не будет никаких хлопот. Она знает, когда ей надо ложиться, что ей надо съесть, ужин на кухне. Она уже выкупалась…
Ева. Ребёнок приучен к режиму. Отлично. Позвольте, я принесу из прихожей своих помощников.
Пани. Помощников?
Ева. Игры всякие и кролик с пищалкой. Мне ведь неизвестны интересы клиентки. (Идёт в прихожую).
Пани (тихо). Какого ты мнения о ней?
Пан (в нерешительности). Она мне показалась… как бы это сказать… организованной.
Пани. Однако, она какая-то странная. Ты считаешь, что мы можем оставить маленькую на неё?
Пан. А разве у тебя есть другой выход?
Пани. Может быть, мне не ходить? Скажешь там, что я заболела.
Пан. Ты чего? Они же смертельно обидятся! Если б была не годовщина свадьбы хотя бы… Знаешь, а она, пожалуй, вызывает у меня доверие.
Ева (входя). Ну так я готова приступить к обязанностям.
Пани Я провожу, познакомлю вас с ребёнком.
Ева. Благодарю, я познакомлюсь сама. Ведь ребёнок только один. Желаю вам приятно провести вечер.
Пан. Хотел бы вас предупредить, что мы можем вернуться немного позже, если вы ничего не имеете против…
Ева. Пожалуйста, у меня ведь почасовая оплата.
Она открывает дверь в детскую, входит и закрывает дверь за собой.
Ева. Добрый вечер. Меня зовут Ева. Позволь мне вначале расположиться тут, а уж потом я займусь тобой. Что ты так смотришь? У тебя никогда не было няньки?
Кася. Что?
Ева. Не «что», а «простите». Я спрашиваю, была ли уже у тебя нянька?
Кася. А что это?
Ева Ну это которой платят, чтобы она оставалась с тобой, когда родители уходят. На случай пожара или чего-нибудь в этом роде.
Кася. У нас никогда нет пожара.
Ева. До сих пор не было, но он может случиться в любую минуту.
Пани (входит). Боже мой, как же мы опаздываем! Касенька, поцелуй быстро маму, сердце моё, мама ужасно спешит, до свиданья, сокровище.
Пан. Целую тебя, сокровище. Пани поиграет с тобой, а потом ты послушно ляжешь спать. Ты будешь хорошо себя вести?
Кася (радостно). Да, да, пани сделает пожар!
Пани (рассеянно). Ну вот видишь, как хорошо будет. Чмок, сокровище, пока! До свиданья, пани.
Ева. До свиданья. (Уходят, стук входной двери.)
Кася. А когда будет этот пожар?
Ева. Не знаю.
Кася. Но сегодня?
Ева. Я не могу поручиться, что именно сегодня.
Кася. Тогда зачем вы здесь?
Ева. Я же сказала: на случай пожара или чего-нибудь в этом роде.
Кася. А что бывает в этом роде?
Ева. Любая катастрофа. Труба лопнет, молния ударит, воры залезут.
Кася. А вазу разбить — тоже в этом роде?
Ева. Ясное дело. Как раз для того я здесь и сижу, чтобы присматривать за тобой, заботиться о тебе, то есть нянчиться.
Кася. А вы пани?
Ева. Пожалуй, да.
Кася. Вы не пани. В садике пани.
Ева. А, так ты спросила не о поле моём, а о профессии? В этом смысле я не пани. Присмотром за детьми я зарабатываю себе на жизнь, но я не считаю себя профессиональным педагогом, которых в детских садах называют «пани», а в школах — «пани по чему-то». «Пани по арифметике», «пани по польскому». Ты, наверное, это имела в виду.
Кася. Я не понимаю, что вы говорите.
Ева. Странно. Вроде бы я выражаюсь достаточно ясно. Ты можешь называть меня по имени: в конце концов, между нами не такая уж разница в возрасте.
Кася. Но ты ведь большая?
Ева. Не преувеличивай, всего-то метр шестьдесят. Ну, хорошо. Приступим к работе. Сперва график. Наверное, ты неграмотная, поэтому я сама буду писать. (Пишет). Пункт «А» — ужин. «Б» — игра или беседа. «В» — купание, это отпадает. «Г» — сон. Начнём с пункта «А». Ужин. Пойдём на кухню. (Идут).
Кася. Мне яичко.
Ева. Хорошо, я сварю. (Открывает шкаф, достаёт кастрюльку, ставит на плиту). Сейчас будет готово. Хочется попить чего-нибудь. У вас есть газировка?
Кася. Я дам тебе сочок. Я знаю, где он. (Встаёт на табуретку, из банки с надписью «Лавровый лист» вытаскивает бутылку).
Ева. Прекрасно. Спасибо тебе. (Наливает). А ты тоже хочешь?
Кася. Мне не нравится этот сочок. Я попробовала один раз.
Ева (пьёт). Странный он, это точно. Но хороший. Пожалуй, я выпью ещё. (Наливает). Хороший, только резкий какой-то. Намажу тебе булочку.
Кася. Ты выпей весь этот сочок, там ещё очень много.
Ева. Мне он нравится. (Пьёт). Яичко твоё уже готово. (Подаёт).
Кася (ест). Я не люблю яички, мне их мамуля никогда не даёт.
Ева. Так зачем попросила?
Кася. Потому что после яичек у меня сыпь. А мне нравится, когда сыпь.
Ева. Почему?
Кася. Потому что это красиво. Вот увидишь, сейчас я буду вся красная.
Ева. Тебе пойдёт, ты слишком бледная.
Кася. Ты уже выпила тот сочок? Так я тебе покажу, где папа ещё спрятал.
Ева. Покажи.
Кася (открывает банку с надписью «Мускатный орех»). Вот тут. (Вытаскивает бутылку).
Ева. Папа тебе рассказывает, что это сочок?
Кася. Нет, мне папа про этот сочок не рассказывает, только мамусе.
Ева. Твой папа хитрец. Берём бутылку — и в комнату. (Идут). На меня это хорошо подействовало. (Входят в комнату, Ева пьёт). Неплохо. Так… Это был пункт «А» распорядка дня. Пункт «Б». Игра или беседа.
Кася. Расскажи мне сказку. О принцессе Белоснежке. Что она пошла в лес, и там были маленькие такие гномы.
Ева. И ты в это веришь?
Кася. Да. И те гномы её приняли, и у них было семь маленьких кроваток, и она легла спать.
Ева. Никогда не повторяй такой чепухи. Их семеро, она одна, ложится себе, наивная, и ничего. Какая смелая!
Кася. Она не боялась, ведь гномы были маленькие.
Ева. Маленькие, маленькие. У моей подруги был начальник — метр пятьдесят восемь, и ей пришлось уволиться. Я тебе одно скажу: тебе следует быть более критичной. Дети глупые, их во всём можно убедить. Я тебе скажу кое-что откровенно, хочешь? Как на исповеди. Хочешь?
Кася. Хочу.
Ева. Я не люблю детей.
Кася. Я тоже не люблю.
Ева. Ну вот видишь, мы с тобой нашли общий язык. Выпью-ка я ещё немного этого сочка.
Кася. Расскажи мне сказку!
Ева. Я расскажу тебе сказку о рыбаке и рыбке. Поехал рыбак в Югославию и вошёл в море.
Кася. Что такое Югославия?
Ева. Федеративная Народная Демократия. Рыбак вошёл в море. И вдруг подплыла к нему рыбка и схватила его за ножки. А рыбак ей на это говорит — рыбка, отпусти меня, а я исполню три твоих желания.
Кася. И что было?
Ева. Ничего. Сказке конец.
Кася. Почему?
Ева. Рыбки ведь не умеют говорить, так откуда же рыбак мог узнать её желания? Не знал — не исполнил. Не исполнил — рыбка его не отпустила. Отгрызла ему ножки и уплыла.
Кася. Это была треска?
Ева. Кто?
Кася. Ну, та рыбка.
Ева. Нет. Маленькая акула.
Кася. А можно маленькую акулу купить в магазине?
Ева. Нет.
Кася. Жалко.
Ева. Почему жалко?
Кася. Потому что если бы мама купила на обед рыбку, то, может, она как раз купила бы эту рыбку с ножками.
Ева. Рыбка не может быть с ножками. Рыбка с ножками — это крокодильчик. У рыбки нет ножек, только плавники.
Кася. Что такое плавники?
Ева. Плавники — это рыбьи крылышки.
Кася. Ты рассказываешь хорошие сказки. Когда у меня будет муж, он всегда мне будет рассказывать сказки.
Ева. Это точно.
Кася. Конечно. Тётя говорила, что ей уже достаточно тех сказок, которые ей рассказывает дядечка. Я куплю себе мужа, и мне никогда не будет достаточно сказок.
Ева. Почему ты хочешь купить мужа?
Кася. Ну, мама говорит, что когда-нибудь мне достанется муж, но я лучше сама куплю и тогда уж выберу, что захочу. А то вот мне досталась кукла, так у неё платье не проходило через голову.
Ева. Я скажу тебе кое-что. Ты не торопись с тем мужем, да и вообще — не торопись забивать себе голову мужиками. Покажи, осталось там ещё немного сочку? Я уж допью. Собственно говоря, мне бы не следовало… (Пьёт). Никогда столько не пила. Я ведь непьющая.
Кася. Совсем как я! Потому что я непьющая молока. А почему мне не надо забивать себе голову… ты говорила?
Ева. Мужиками?.. Посмотри на меня, и ты всё поймёшь. Послушай, он мне такое устроил… (Плачет).
Кася (взволнованная). Какое устроил?
Ева. Я тебе расскажу. Я всё тебе расскажу. Наверное, я не должна бы, но мне больше некому, поверь. А человеку ведь нужно, чтоб хотя бы поплакаться… (Плачет).
Кася. Ты не плачь, я тебя люблю, ложись на мою кроватку, а я около тебя сяду. Когда я плачу, то мама всегда так садится. Да, вот так. Правда, что хорошо?
Ева. Спасибо тебе, подружка. Я знаю, что это мне бы надо было тебя уложить, а не наоборот, но я что-то совсем расклеилась. Не нужно было давать мне тот сочок. Послушай, старуха. Когда у меня с ним началось, она его уже совсем доконала. Но я ему даже не сказала, что я о ней думаю.
Кася. А что ты о ней думаешь?
Ева. Вот станешь постарше и научишься одному такому слову — этим словом я о ней и думаю. Когда научишься этому слову, то вспомни, что я тебе говорила, и тогда будешь знать, что я о ней думаю. Но ему я этого не сказала.
Кася. Он тоже не знает этого слова?
Ева. Знает. И её он тоже знает, как облупленную. Послушай, старуха, я её в жизни никогда в глаза не видела, но он мне всё о ней рассказал. Она его совсем не щадила, что хотела, то и вытворяла…
Кася. А что она хотела?
Ева. Станешь постарше — узнаешь. А он терзался, бился об лёд…
Кася. Что он терзал об лёд?
Ева. Себя. Он всё мне рассказал: и чего натерпелся, и что в конце концов она просто пустила его по ветру. Когда у него началось со мною, он был совсем никакой. А меня всегда тянет к убогим. Окружила сопляка заботой, и вот на этой самой груди он мне плакался.
Кася. Он плакал? Значит, он был ребёнок?
Ева. Не смеши меня. Хорош ребёнок… это я была ребёнком. Всё для него. И ждала, и выслушивала, и была для него той самой лучшей, той единственной, и во всех-то он разуверился, а во мне — нет. И ничего я от него не хотела, только чтобы ему было спокойно, чтобы он отдохнул, всё для него. Если б ты видела его тогда…
Кася. Если бы я видела его, то что бы было?
Ева. Ты бы не поверила, что так всё обернётся. Какой он был хороший, как я ему была нужна. А когда мы в разговорах касались её, то он аж зеленел — вот такую он у неё прошёл школу.
Кася. Школу? Он не был взрослым?
Ева. С точки зрения эмоций он никогда не станет взрослым. А я ему верила, и меня в самом деле ничто, кроме него, не интересовало, мне не раз говорили на лекциях «здесь ты находишься телом, а душою где», а я ничего, только эти его метания, эти его чёртовы излияния. Как он её ненавидит, и что он совершил ошибку, не убив её, пока был с нею, потому что где ж её теперь найдёшь. Сегодня он со мною ангел, а завтра бесится, такие вот качели.
Кася. И он всё время был зелёный?
Ева. Нет, только когда о ней говорил.
Кася. А когда не говорил, то был какой?
Ева. Разный. Изводил меня. Обижал. Уходил. Потом возвращался и становился передо мной на колени…
Кася. На землю?
Ева. Да. Вот тут, у этих самых ног, он становился на колени и просил прощения…
Кася. У этих?
Ева. Да. Ну, так и происходило раз за разом. С ума сойти… (Плачет). Зря я напилась того сочку. Без привычки ведь. Плохо я сегодня работаю… Ведь я должна тебя развлекать.
Кася. Я очень хорошо развлекаюсь. Расскажи ещё об этом зелёном пане.
Ева. Я решила переждать. Пережду и, быть может, дождусь — так я себе говорила. И пережидала. Вот слушай теперь, хорошо слушай.
Кася. Я очень хорошо слушаю.
Ева. В один прекрасный день он приходит, приносит мне гвоздичку из цветочного магазина, очень элегантную, с ленточкой и в целлофане — он, который никогда мне ничего не приносил. Садится и говорит — «я счастлив, никто и никогда не был таким счастливым, ты хотела видеть меня счастливым, так смотри». Я ему на это «ну, наконец», и ничего больше сказать не смогла, ну говорю же тебе — ничего, меня всю трясло: я победила, он счастлив, всё было не зря, всё было не зря. Так и сказала ему только «ну, наконец», и комок в горле… А он мне на это: «да, да, наконец-то она позвонила, Боже ты мой, я уж на это и не надеялся, она хочет ко мне вернуться». А я ему на это «что?». Ну говорю же тебе — ничего больше не смогла из себя выдавить, только это «что», и смотрела на него и думала: ты, наверное, не выдержишь этого моего взгляда.
Кася. Почему не выдержу?
Ева. Не ты. Это я к нему там думала. И я смотрела на него, как приговорённый к смерти на своего палача.
Кася. Какого плача?
Ева. Палача, а не плача.
Кася. Что такое палача?
Ева. Вот будешь постарше, узнаешь. И говорю ему с достоинством — «Если так, то пожалуйста: катись к ней, что ты тут забыл, я не вижу, что бы ты в таком случае у меня делал, скатертью дорога». Встала, открыла дверь, указала ему на выход и ещё швырнула ему вслед эту чёртову гвоздичку в целлофане.
Кася. А что ты сделала с ленточкой?
Ева. С какой ленточкой?
Кася. Ты говорила, что она была с ленточкой.
Ева. Швырнула ему с ленточкой.
Кася. Не плачь! Пожалуйста, не плачь! Я тебе дам ленточку получше, у меня есть красная, для волос, ты не плачь, что у тебя нет ленточки.
Ева. Это всё неправда, что я тебе сейчас рассказала. Я только хотела поступить так, как рассказала тебе. А поступила совсем не так. Сперва устроила ему скандал, а потом просила его, умоляла, чтобы не оставлял меня, что мне ничего не надо, только чтобы он был. Но с таким же успехом я могла бы лечь поперёк порога — всё было бесполезно, он бы ушёл к ней даже по трупу, говорю же тебе. И он ушёл, но это ещё не конец, она опять оставила его в дураках, и что ты думаешь? Он снова вернулся ко мне. Как несчастный, так идёт ко мне. А стоит ей только пальцем пошевельнуть, и уходит. И тогда я жду, чтобы она опять оставила его в дураках, потому что знаю, что тогда он вернётся. И вот так он меня терзал.
Кася. Об лёд?
Ева. Какой лёд?
Кася. Ты говорила, что он терзал об лёд.
Ева. Старуха, ты понимаешь, я вот всё время думала: как же это так делается, чтобы до такой степени окрутить мужика. Поверь мне… Ты мне веришь?
Кася. Верю.
Ева. Поверь мне, я её в глаза не видела. Но мне рассказали. Холодная, всё у неё по полочкам разложено, необщительная. Никому она не нравится. А ведь так его окрутила, ну я и подумала, хорошо. Я была сама теплота, сама сердечность, ты не поверила бы, сама улыбка. И видишь теперь. Послушай, ты должна была заметить, что я словно мымра какая.
Кася. Что это?
Ева. Ну, как я пришла, обратила внимание? Я стараюсь говорить только то, что необходимо. «Да», «нет» и закрыться, ни во что сердца не вкладывать. Холодная, всё по полочкам, необщительная. Вот такой я буду, такие у меня теперь принципы. Потому что именно такие счастливы. Пусть через силу, но я выработала в себе это. Мне не нужно, чтобы меня любили.
Кася. Я тебя люблю.
Ева. Дай, я пожму твою руку. Ты одна меня поняла. Ты одна… (Плачет).
Кася. А хочешь? Ты поспи. Я когда плачу, то потом сплю. Я тебе что-то покажу. (Берёт коробку с музыкальной шкатулкой, заводит).
Ева (почти сквозь сон). Что это?
Кася. Такая коробочка, она сама играет, мне тётя дала. Когда мне грустно, я её себе завожу. А ты плачешь, вот я тебе её заведу.
Музыкальная шкатулка начинает играть. Повторяющаяся старая мелодия звучит всё тише, тише, всё медленней и, наконец, замолкает. Тишина. Проходит час… Два часа… Три… Входная дверь открывается.
Пани (говорит из прихожей). Извините, что так поздно, но мы вас предупреждали. (Входит в комнату). Что это?! Что тут происходит?.. Антон, ты где?!
Пан (из прихожей). Я здесь, где же ещё. Может быть, ты тоже сняла бы пальто?
Пани (возвращается в прихожую). Неслыханное дело! Невероятно! Она лежит в кроватке и спит, а она сидит около неё и дремлет сидя.
Пан. В чём дело? Всё нормально. Могла и задремать в такую пору. И даже сидя. Что в этом неслыханного?
Пани. То, что в кроватке лежит эта девушка, а не спит около неё Кася.
Пан. Должно быть, тебе почудилось. (Вбегает в комнату). Действительно! Это невероятно!
Кася (просыпается). Ш-ш-ш!.. Она спит.
Пани. Я вижу. А ты одетая и на стуле? Что тут происходило? Эта девушка сразу показалась мне подозрительной!
Кася. Это из-за меня. Ева хотела пить, и я ей дала тот сочок, который был спрятан у папы.
Пани. Какой сочок?! Что ты болтаешь?
Пан (неуверенно). Да, что ты болтаешь?
Кася. Ш-ш-ш!.. Она спит, ну ты знаешь, папочка, у тебя был такой сочок, она говорила, что без привычки…
Пан. Да-да, я уже вспомнил: было у меня лекарство для сна, врач мне прописал, очень сильное лекарство… (Грозно). А ты зачем трогаешь лекарства?
Кася. Я думала…
Пан. В другой раз не думай. Ну вот видишь, Зося, постоянно ей говорят, что нельзя трогать лекарства. И много она его выпила?
Кася. Всё.
Пан (внезапно громким голосом). Что-о-о?!
Ева (вскакивает). Что?.. О, Боже… простите меня…
Пан (перехватив выразительный взгляд жены). Пойду к себе. Не буду мешать. (Выходит).
Ева. Мне так жаль…
Пани. Это вы нас извините. Кажется, Кася по ошибке дала вам снотворное моего мужа…
Ева. Снотворное? А, снотворное… Возможно, да, это возможно. Который час?
Пани. Два.
Ева. А во сколько ребёнок ложится?
Пани. В восемь.
Ева (облегчённо). Ну, так есть ещё много времени.
Пани. Да. Благодарим вас за опеку над Касей.
Кася. Я хочу, чтобы Ева приходила ещё.
Ева. Надо говорить не «хочу», а «пожалуйста».
Пани. Я вижу, что ребёнку вы понравились. А теперь мне хотелось бы уладить так называемые формальности… Я вам должна…
Ева. Спасибо. Вы мне ничего не должны. Я пренебрегла обязанностями.
Пани. Но…
Ева. Пожалуйста, уберите эти деньги. У меня свои правила. Не сделала — не заработала. Вы позволите, я заберу своих помощников… Тебе нравится этот кролик? На, возьми, это тебе.
Кася. Насовсем?! Спасибо!
Пани. Я не могу с этим согласиться. Вы не хотите взять деньги, вы дарите как-никак орудие труда. Прошу вас не делать этого.
Ева. Мне очень жаль, но всё это касается только меня и ребёнка. До свиданья, попрощайтесь за меня с паном, пожалуйста.
Кася (целуя Еву). Приди ещё! Пожалуйста! И ты не закончила мне рассказывать. Что было потом?
Ева. Он женился на ней. До свиданья. (Выходит).
Пани. Может, ты пойдёшь, наконец, спать? Кто на ком женился?
Кася (с неохотой). Ева мне рассказывала сказку.
Пани. Какую сказку?
Кася. Обыкновенную.
Пани. Надевай пижамку. Значит, королевич женился на принцессе?
Кася. Королевич на принцессе.
Пани. Ну так хоп — и в кроватку. И жили они, наверное, долго и счастливо. Спи, сокровище. (Выходит).
Кася (засыпая, с грустью). И жили они, наверное, долго и счастливо.
Ежегодная ревизия
После Нового Года я всегда покупаю себе новый ежедневник с алфавитом в конце и усаживаюсь переписывать туда адреса и телефоны. Занятие это, механическое само по себе, каждый год становится своеобразной селекцией. Становится ревизией моей жизни, личной и профессиональной.
Ну вот смотрим: уже на букве «А» меня охватывают первые сомнения. Антоневич… Собственно говоря, мне он стал совсем не интересен с того самого времени, как ушёл из культуры. Не переписываю Антоневича. Хотя… чёрт его знает! Теперь он сидит на автозапчастях, может пригодиться. Впрочем, если он и в тех запчастях такой же неотзывчивый, каким он был в культуре, то и нет никакого смысла к нему обращаться. Но что мне мешает его вписать? Риска никакого. «Антоневич», — пишу я в новом ежедневнике, — «26–32–75». Стоп! Ведь это же был его телефон в культуре, теперь он уже неактуален! Стираю ластиком Антоневича вместе с этим его 26–32–75.
Анка — это само собой. Андрушкевич — тоже остаётся. Аэропорты… Это остаётся, вписываю. Это — тоже остаётся. Это — тоже. Это… Может, не переписывать, зачем? Хотя, кто его знает? Переписать!
У Барчиньского — четыре номера: невольная статистика его должностей в ушедшем году. Переписать последний. Болек, Бюро находок — переписываем. Брусикевич, Бар «Веселый медвежонок», Бася — в порядке. Бонацка, Брудзиньский — это ясно, Берчакова… Кто такая эта Берчакова? Впервые слышу. Но ведь сама записывала. Может, это маникюрша? Нет, маникюрша у меня записана как «Поля». Прачечная? Нет. Прачечная — это «Прачечная». Поднятие петель у чулок? Нет. Та, которая от чулок, зовётся на «М». Но как именно её зовут? Надо бы посмотреть «М».
Михаловские уехали работать в филиал, вычёркиваю. Марьянович, Мендзижецкий — в порядке. Малиновского я не перепишу. У меня нет привычки смешивать политику и личную жизнь, и я уважаю мнения других, но после того что он сказал тогда об этом, я и знать его не желаю… Ну и как же зовётся та, от чулок? Наверняка же на «М». По порядку: Миклашевский — это не она. Минкевич — тоже нет, Маевский… что это за Маевский такой? Я не знаю никакого Маевского. Судя по номеру, он живёт где-то в районе Жолибожа.
Кто это может быть, Маевский с Жолибожа? Проверяю по телефонной книге. Там пять Маевских с Жолибожа, но ни один из них не является моим Маевским. Моим?! Ничего себе. Какой ещё он мой, я с ним не знакома.
Может, Зося что-нибудь знает? Звоню Зосе.
— Маевский?.. — размышляет Зося. — Понятия не имею. Но вот, может, ты знаешь, кто такой Кмынихо? Я тут схожу с ума: он у меня записан на «К», и хоть убей…
— Кмынихо? А какой у него номер?
— 28–37-42
— Это Кшивицка!
— Ой, и правда, я неразборчиво записала. Спасибо тебе!
Гордясь собою из-за Кшивицкой, я отказываюсь разгадывать Маевского и оставляю его в ушедшем году. Но как же зовется та, от чулок?
Едем пока дальше. Стебницка у меня Керн, Кельский — это Квятковска, Галину — прочь… Не надо было напиваться и наговаривать на меня. Это кто плетётся в хвосте у самой себя, я?! Долго же ты будешь ждать моего звонка.
Орловского вписываем как Тадеуша, Тадеуша как Колачковского. Пушковский не захотел вернуться, не переписываю его. Новицкий вернулся, дописываю.
Минута волнения: С. дом. 29–62–80, раб. 26–02–03. Боже мой, как давно он уже не С. Теперь он может фигурировать лишь как Крабишевский 26–02–03. Подумать только: уж всё быльём поросло, а здесь он ещё С. Эх, жизнь, бедная наша жизнь… Но как всё-таки зовётся та, от чулок?
Едем дальше. Редакция. Это обязательно. Это — да. А вот это — и речи быть не может. Пусть убираются прочь, идиоты. Положа руку на сердце, тот фельетон и в самом деле не получился, но пусть они не умничают.
Неотложка… С того времени, как Гене сделали снимок, мне всё равно незачем туда звонить. Выбросить.
Со вздохом облегчения захлопываю ежедневник, но тут же снова его открываю и вписываю туда Берчакову, на всякий случай. Скорее всего, я уж никогда и не вспомню, кто это такая, но каждый год буду её переписывать. С разными людьми я рассорюсь, с разными учреждениями перестану иметь общие дела, чувства будут угасать, дружбы — кончаться, а Берчакова всегда будет плестись за мной.
Берчакова. Тень какой-то прошедшей, неизвестной минуты.
Лягушонок
Был праздник. Я сидела дома и смотрела в окно. Все куда-то спешили, все нарядно одетые, умытые, возбуждённые, с необычными выражениями на лицах. Каждый торопился на какую-то встречу, и только я в одиночестве смотрела прямо перед собой и не ожидала ничего. Только у меня не было никаких планов, никто ко мне не спешил, никто не вскакивал в трамвай, задохнувшись на бегу, чтобы как можно скорее со мной увидеться. Даже телефон, от которого в будний день невозможно было отцепиться, даже телефон молчал как проклятый. А мне так хотелось услышать чей-нибудь голос, который вернул бы меня в мир живущих… пусть что-то и несерьёзное, пусть и по ошибке…
И вдруг он зазвонил. Я схватила трубку.
— Алло!
— Лягушонок? — раздался в трубке приятный мужской голос.
— Что, простите?
— Лягушонок не узнаёт? Это птенчик.
— Ну… разве что так, — неуверенно сказала я.
— Что лягушонок делает?
— Стоит у телефона.
— На своих прелестных ножках?
— Ясно, что не на ручках.
Мужской голос широко улыбнулся и похвалил:
— Лягушончик шутник.
— Как сто тысяч чертей.
— А что поделывает носик?
— Какой ещё носик?
— Ну, твой носик.
— Он на месте, — сказала я после проверки.
— Малюсенький носик.
Я задумалась, не стоит ли мне подтвердить это, но решила не отходить от правды.
— Он не такой уж и малюсенький. Так себе, средний.
— А глазики?
— Что — глазики?
— Сколько у твоего птенчика глазиков?
— Сколько глазиков может быть у птенчика? Надеюсь, что два.
— А сколько у лягушонка ушек?
— Минуточку. Сосчитаю. Два.
— И оба прелестные?
— До неприличия.
— А которое прелестней?
— Кому как нравится.
— Оба одинаковые?
— Не совсем. Одно левое, другое правое.
— А лягушонки любят птенчиков?
— Честно говоря, я не сильна в орнитологии.
— А вот птенчики любят лягушонков.
— Да, в качестве еды. Особенно аисты.
Кажется, птенчик почувствовал себя задетым моей холодной интеллектуальной шуткой, так как буркнул в ответ:
— Плохой лягушонок. Не хочет ласкаться.
— А кто это сказал? — возмутилась я. — Как раз наоборот, с удовольствием бы поласкалась.
— Но не с птенчиком.
— Ох, в конце концов, пусть бы даже и с птенчиком.
Видимо, это прозвучало очень меланхолично, ибо птенчик забеспокоился.
— Лягушка печальная?
— Печальная.
— Отчего?
Отчего я печальная… Ах, много чего можно было бы тут порассказать. И я решила дать более или менее правдоподобное объяснение.
— Суп у меня подгорел.
— Ой, лягушка ты лягушка, я-то уж знаю, что ты хочешь этим сказать, — пикантно прошептал птенчик, — но вот придёт птенчик, чмокнет — и сразу лягушонок будет весёлым.
Вдруг я поняла, что есть кто-то, кому чмоканье этого идиота может казаться делом жизни и смерти.
— Ну, довольно этого, отстаньте от меня, пан Птенчик, — сказала я с неприязнью. — Меня вы и так чмокать не будете, так что прекратим этот разговор.
— Что такое? — остолбенел птенчик. — Вы… вы не… Так что ж вы мне сразу не сказали? Зачем вы мне голову морочили?
— Я вам голову морочила? Ничего себе! Я честно отвечала на все ваши идиотские вопросы. Вы спросили, сколько у меня ушек. Ну, сколько, как вы думаете? Семь? Нет, у меня два ушка, и я вас так и проинформировала. Вы спросили, где у меня носик. А где он у меня должен быть? За ухом? На пятке? Нет, мой носик на своём месте. Правильно? Правильно. Я стою на ножках, трубку держу в ручках, а вам… а вам я всё это сказала в ответ на ваши вопросы. Так в чём дело?
— А «лягушонок»? Я вам говорю «лягушонок», а вы шутите глупые шутки. Вы могли бы сразу сказать, что это ошибка и что вы не лягушонок.
— А откуда вы знаете, что я не лягушонок? Вы думаете, что ваш лягушонок один-единственный на всём свете? Может, я тоже лягушонок.
— Да-а, хорош лягушонок! — саркастически протянул птенчик.
— Да уж получше вашего. Есть такие, для кого я лягушонок. А вы для меня такой же птенчик, как индюк или гамадрил.
Я бросила трубку и опять уселась у окна. Одинокий праздничный вечер тянулся медленно-медленно.
Этот идиот, впрочем, был прав, я его обманула. Ни для кого я никакой не лягушонок. Но только вот он даже и понятия не имеет, до какой же степени можно не быть лягушонком…
О бессилии
Игнатий живёт у меня в ванне. Собственно говоря, он карп. Обстоятельства, которые связали наши судьбы, были так же просты, как просты чаще всего и бывают те обстоятельства, которые соединяют чьи-либо судьбы. Мы имеем на то достаточно примеров в литературе: знакомство во время вечеринки — Ромео и Джульетта, совместный отдых у моря — Тристан и Изольда, общее место работы — Вальчак и Петрашевска из произведения под названием «Предприятие вырабатывает», и это если ограничиться одними лишь классическими примерами.
С Игнатием всё происходило немного иначе лишь постольку, поскольку, как я уже сказала, Игнатий — это карп. Но вот для карпа обстоятельства были как раз достаточно типичные. Я купила его на праздники с расчётом умертвить, а затем, неживого, съесть. Наш дворник, однако, уехал в Козел к сыну, и ситуация осложнилась. Никто другой во всём доме не захотел умертвить Игнатия, и в итоге мне пришлось срочно купить в кулинарии какую-то замену на праздники, а Игнатий поселился в ванне. Случилось это девять лет назад.
Я всегда мечтала о каком-нибудь живом существе. Собаку я держать не могла, потому что нет условий. Приручила было трёх мышек в кухне, но потом подобрала замёрзшего маленького кота, который мне тех мышек и съел. Потеряв к коту всякий интерес, я отдала его дворнику. Впрочем, дворник забрал кота в Козел и подарил сыну, которому очень хотелось избавиться от мышей. В Козле, однако, кот охотно пожирал ветчину, а к мышам и не притрагивался, за что был выброшен на улицу и бесславно сгинул. Он сгинул поистине современной смертью: отчасти потому, что ел мышей, и отчасти потому, что их не ел.
После того, как само провидение спасло Игнатия, я решила вообще его не убивать. Впрочем, вскоре я к нему привязалась, и вот тут-то и начался настоящий конфликт.
Игнатий не обращал на меня ни малейшего внимания. Он никак не реагировал на меня. Я для него не существовала.
Прекрасно понимая, что напором ничего не добьюсь, я решила быть терпеливой. Кажется, карпы живут больше ста лет, так что времени у меня ещё много. По правде говоря, о его возрасте я ничего не знаю, но выглядит он молодо.
— Игнатий, — говорю я ему, присев у ванны, — Игнатий, это я.
И не говорю больше ничего, потому что в этом заключено всё.
— Игнатий, это я, Игнатий…
И я наклоняюсь над водой, чтобы он увидел меня одним из своих глаз.
Он меня видит. Всякий раз заново, я убеждаюсь в этом болезненным для меня образом: когда я протягиваю к нему руку, то он с омерзением убегает. Девять лет я протягиваю к нему руку самым мягким, самым тихим из жестов — в надежде, что однажды он приблизится и доверчиво ткнётся в мои пальцы своим мокрым ротиком.
— Игнатий, это я…
А он плавает в ванне, и я знаю, что ни один мой даже самый безумный или самый отчаянный поступок не сможет его тронуть. Он равнодушен как вещь. Более того. Он равнодушен как мужчина, который ушёл.
Но ведь прошло-то всего лишь девять лет. Может быть, он ещё переменится?
Когда за стеной кто-то терзает всегда одну и ту же сонату Моцарта, ошибаясь всегда в одном и том же месте, а за окнами падают мокрые хлопья мерзкого варшавского снега, я мечтаю. В своем воображении хозяйка я. Вот однажды я присяду около ванны и шепну:
— Игнатий, это я…
А Игнатий высунет голову из воды и скажет… нет, сказать-то он ничего не скажет, это уж слишком. Но он залает. Или засвистит. Да. Скорее всего, он засвистит. А когда я уеду в отпуск, он будет очень печальным.
— Ты и представления не имеешь, как он по тебе тоскует, — будут мне рассказывать домашние, — уж ты взяла бы его с собой в миске, в эту свою Ястарню, потому что здесь он не ест, не пьёт.
Это всё мечты. Но так, если по правде, мне бы вполне хватило, чтоб увидев меня, он, например, подмигнул. За столько лет нежности всего лишь один раз подмигнуть, — спросите вы, — и уже хорошо? Да, дорогие мои. Неужели вы и в самом деле этого не понимаете?
Одинокие в воскресенье вечером
В воскресенье вечером одинокие люди сидят дома и слушают радио. Слушают всё подряд. Как есть. И программу для сельских жителей, и популярную музыку, и радиотеатр. Радиотеатр трогает одиноких более всего тогда, когда там играют актёры, которых уже нет. Голос умершего одинокому более близок, чем голоса всех остальных. Всех остальных, которые некогда сыграли себе, а теперь вот, — думает одинокий, — они морочат мне голову своими голосами, создавая иллюзию своего присутствия, а на самом деле они весело проводят время не со мной. Во всяком случае, они сейчас где-то в другом месте. Где-то в другом месте, не в доме одинокого, — думает себе одинокий.
Фальшиво звучат в доме одинокого голоса живых — голоса, записанные когда-то, а потом оставленные их владельцами в коробочке с плёнкой и позабытые ими. Настоящими являются только голоса умерших исполнителей, потому что умершие исполнители, если где и находятся, то именно тут, в жилище одинокого.
Вот она я, одинокая. Сижу в кресле рядом с радио, а вокруг меня Кунина, Бучиньска, Жабчиньский, Ярковска, Горчиньска, Малина, Зельверович. Прошу вас, садитесь… может быть, кофе?
— Спасибо, но мы теперь заняты, вы разве не слышите, что мы играем? И вообще, мы не можем ни садиться, ни пить кофе. Теперь мы можем лишь играть свои роли в радиотеатре. Больше мы уж никогда и ничего не сможем делать.
— Ну, а вдруг? Может, кто-нибудь из вас сделает для меня исключение и навестит меня лично? Ну, пожалуйста! В конце концов, нельзя же так изнурять себя работой! Есть такая пословица, да я и сама её часто вспоминаю, что-де отдохну только лишь в гробу. А вы по-прежнему трудитесь, да ещё и так напряжённо. Вот вы, например, уважаемая пани… вас я слышу уже второй раз за неделю.
— Что поделаешь… Само собой, это мучительно, но, говоря откровенно, я довольна тем, что часто играю. Хотя бы и в вашем радио.
Нет, никакой ошибки. Передо мной сидела покойная уже несколько лет актриса, чей голос минуту назад я слышала по радио.
— Ах, как же мне приятно, что вы меня навестили! Может, по коньячку?
— Благодарю вас, я никогда не пью во время работы, а у меня там в конце есть ещё реплика, — и она указала на радио.
— Ну, раз так, то не буду настаивать. Но разговору с вами я искренне рада. Вам и в самом деле важно, чтоб вы играли?
— И очень даже. Для какой актрисы это не важно?
— Безусловно. Но мне казалось, что в вашей… гм… ситуации, если можно так выразиться, подобным вещам уже не придаётся значения.
— Ну, знаете!.. — возмутилась покойная. — А чему я, по-вашему, должна придавать значение? Вчера одна из коллег опять подложила мне свинью. Ей-то хорошо: тот режиссёр, что её проталкивал, умер ещё раньше и теперь продолжает подбирать репертуар под неё. А мой директор, бедняга, ещё жив, к сожалению, так что обо мне там у нас подумать некому. Играю одни лишь эпизодические роли.
— Как я понимаю, вы и там пребываете среди давних своих коллег, но не все же, однако, вы там вместе? Ведь вас же там разделили и, в зависимости от прегрешений и заслуг, направили, как бы это получше сказать, в два разных места пребывания…
— Вы имеете в виду рай и ад? Но всё это вовсе не так, как вы себе тут представляете. Нет никаких двух разных мест. Есть один загробный мир для всех.
— А как же вопрос вины и наказания? Благодеяния и вознаграждения?
— О, это просто. Нежизнь в общем загробном мире складывается для каждого по-разному: для одного это рай, а для другого ад. Кто что заслужил. Для грешника гораздо более мучительным наказанием является быть несчастным не среди таких же несчастных, а рядом с теми, кому во всём везёт.
— А… если позволите спросить… вот вы удовлетворены своим пребыванием там?
— Удовлетворена ли я? Должно быть, вы шутите. Разве вы не видите, как плохо я выгляжу? У меня руки трясутся от волнений. Временами я даже теряю охоту к нежизни.
— Но отчего же это?
— Нас, актрис, и без того-то слишком много, а тут ещё и новые постоянно умирают, и каждая хочет играть. Женских ролей в пьесах мало, потому что вечно ставят всё больше про войну. Сплошь мужской состав. Поверьте, я уж и не помню, когда в последний раз играла что-либо приличное. Хорошо ещё, если у какой-то есть кто-нибудь…
— Да что вы говорите! Неужели ж и там такие вещи…
— Боже сохрани, я не имела в виду ничего аморального. Я говорю о мужьях. Впрочем, уже несколько лет и на земле пропихиваются жёны, а не подружки. Эх, да что говорить, и у прессы тоже неплохо получается доставлять неприятности. Мы все там дрожим, чтоб не умер один варшавский рецензент — хорошо же мы будем выглядеть. К счастью, он здоров.
— Действительно, тяжёлая у вас жизнь.
— Да разве это жизнь?!. Я вам больше скажу. С началом сезона опять должны быть увольнения. И как в таких условиях не волноваться?
Актриса расплакалась.
— Как мне жаль, дорогая… Но чем вы заслужили для себя ад?
— Ад? Что вы такое говорите! Это рай!
— В таком случае, в чём для вас заключался бы ад?
— В том, что я не была бы актрисой.
Радиопостановка близилась к концу. Актриса встала с места.
— Мне пора возвращаться, скоро моя реплика. Спасибо вам за приятную беседу, и — до свидания в своё время. Навестите меня там, — сказала она и через глазок индикатора вошла в мой радиоприёмник.
Очевидно, она успела вовремя, потому что вскоре я услышала оттуда её голос.
Я задумываюсь в воскресенье вечером.
Что будет для меня раем, а что — адом?
Страшная история
Я и сама теперь удивляюсь, что так долго ничего не подозревала. Но ужасная истина попросту не пришла мне в голову.
Он был суперсовременный, безукоризненный. До такой степени, что мне следовало бы догадаться значительно раньше.
Когда мы впервые встретились, его лицо самым безупречным образом выражало любовь с первого взгляда: глаза грустные, нос подрагивающий, рот где-то на полдороге между нахальством и лиричностью. Я всегда относилась к тому типу женщин, на которых подобные симптомы действуют моментально. Поэтому и у меня сразу же погрустнели глаза, задрожал нос, а рот оказался на упомянутой выше половине дороги.
Он начал говорить мне о бессмысленности, я отвечала ему о безнадежности, он говорил мне о том, что мир куда-то катится, а я ему об отчуждённости, и вот так, слово за слово, мы и нашли общий язык. Тем более что я жила одна.
Когда утром я проснулась, то предалась своему излюбленному занятию: беспристрастному рассматриванию спящего рядом мужчины. Я надела очки, чтобы видеть его лицо в деталях. Оно было безупречным. В меру гладким, в меру помятым. Морщин ровно столько, чтобы не казаться глуповатым, щетины ровно столько, чтобы выглядеть интимно. Нос властный, уголки губ трогательные. Никакого храпа, никакого полуоткрытого рта. Идеальное лицо. И как же это я тогда не насторожилась…
Он проснулся и заявил, что никогда ещё не чувствовал себя так одиноко, как со мною. Он безошибочно находил нужные слова в нужное время.
Наша любовь была пламенно суперсовременной. За время нашей совместной жизни он 912 раз сказал мне, что не выносит разговоров на личные темы, 1268 раз — что ненавидит, когда его о чём-либо просят, заставляют что-либо делать, в чём-либо убеждают или о чём-нибудь спрашивают, и 304 раза — что он мечтает о том, чтобы наконец-то от меня избавиться, но лишь затем, чтобы почувствовать тогда: только я одна и была ему нужна в этой жизни.
Он соблюдал все правила безупречной современности. Он был одержим наихудшими комплексами и одновременно — манией величия. Ироничный в нежности наедине, растроганный на концерте неабстрактной музыки. Самый счастливый, когда он чувствовал себя несчастным, и близкий к самоубийству, если всё складывалось отлично. Супергиперсовременный. Образцовый. Вы справедливо удивляетесь, что я так долго могла быть слепой…
Лишь некоторое время спустя меня насторожило одно обстоятельство. При всей своей безукоризненности он был лишён очень важного достоинства: в нём всё было предсказуемо. Чего от него ожидать — это было известно заранее. У него были безошибочно противоположные реакции. От своей непременной, согласно самой последней моде, сверхсовременности он не отступил ни на минуту. У меня зародилось ужасное подозрение. И я решила его спровоцировать.
— Скажи, что любишь меня, — шепнула я, прижимаясь к нему.
Он был безошибочен. Он резко отодвинулся и буркнул:
— Ты способна испортить самое хорошее настроение.
— Почему ты такой бесчеловечный?! — воскликнула я совершенно нормально, сквозь нормальные слёзы, словно какая-нибудь ретроградка начала пятидесятых годов.
Он посмотрел на меня с удивлением.
— Ты что, в самом деле не знала, почему? Я ведь машина, «Мыслящий робот РМ 902». Я могу всё, но только не требуй от меня того, чтобы я был человечным. Мы, машины, по развитию стоим выше людей и очень довольны этим и горды. А я, к тому же, ещё и очень удачный образец.
Ничего нет удивительного в том, что когда я — после такого-то опыта! — познакомилась с тобой, то вначале была немного настороженной. Но вскоре я совершенно успокоилась.
Нет, ты не безошибочный. О, уж чего нет — того нет! Ты весь состоишь из сплошных ошибок.
Ты суперсовременный лишь тогда, когда это выгодно тебе, а в остальных же случаях ты предпочитаешь быть суперстаромодным.
У тебя прыщи на лице, и ты храпишь, словно недорезанный поросёнок. А уж если говорить о твоей непредсказуемости… в этом отношении ты удовлетворяешь меня по гроб жизни. Какая машина была бы способна так разнообразно мучить, как ты? Какая машина была бы способна, этак ненароком, перебрасывать меня из жары в холод, из «люблю» в «не могу тебя видеть», из уходов в возвращения, из «быть» в «не быть»?
Но вот, наконец, когда ты перешёл даже свои границы, у меня вырвалось:
— Почему ты такой бесчеловечный?!
И одновременно меня пронзила страшная мысль: а что если ты тоже машина, но только неудачная?
Умная женщина
До обобщений, впрочем, я дошла гораздо позже. До каждого обобщения доходят, топча свои собственные следы.
А тогда я увидела тебя в самый последний момент. Уже было слишком поздно притворяться, что не вижу. Ты шёл с незрелой седоволосой кошечкой. (Кошки с цветом волос под седину заполняют в природе нишу, возникающую из-за действительно седых женщин с волосами, покрашенными в рыжий цвет). Кошка висела на твоей руке, модно дёргалась и демонстрировала близость. В декольте у кошки, переходившем все мыслимые границы, кипел бюст. Благодаря ложбинке, которая образуется между полушариями, такое декольте производит впечатление, будто кто-то голый повернулся к тебе задом.
Словом, кошка была чертовская. А ведь известно, что чем кошка более чертовская, тем глупее выглядит обвешанный ею и застигнутый врасплох. Поэтому, когда наши взгляды встретились, на твоём лице появилось обычное в таких случаях выражение: мешанина из злости к кошке, ярости ко мне и удовлетворённости собой.
У меня было три возможных варианта действий:
а) ударить кошку по голове только что купленной копчёной скумбрией, а затем разразиться плачем,
б) холодно кивнуть и с безразличным видом пройти мимо,
в) подойти к вам с так называемой естественной улыбкой.
Надо ли говорить, что самым близким моему сердцу, самым искренним и самым правильным было бы действие «а», со скумбрией и плачем. О, но такие вещи ведь не для меня. Ты меня знаешь. Ясное дело, что я выбрала вариант «в».
— Как дела, — жизнерадостно сказала я, — представь меня своей спутнице.
Кошка протянула мне мокрую лапу и что-то мяукнула.
— А вы в какую сторону? — прощебетала я, словно бы не знала, что на маёвку в Лазенки.
— В противоположную, — ответил бы ты, если б был откровенен. К счастью, для каждого из нас это был неподходящий момент для откровений.
Слово за слово (мы с тобою ворковали как голубки, а кошка насупилась и молчала), и я предложила вас чуточку проводить. По дороге я произнесла монолог на тему прекрасного кошкиного платья, и хоть последний бы дурак сообразил, что происходило оно из обычного магазина женской одежды, я выразила свою радость, что в наших комиссионках можно достать столь изящные и оригинальные вещи.
— Нет никакого смысла тратить валюту в Париже, — восхищалась я, бросая на тебя циничные взгляды.
Палку я постаралась не перегибать. Уже несколько минут спустя я распрощалась с ними, выразив надежду продолжить то, что я бесстыдно назвала «столь приятным знакомством». И одиноко побрела за брынзой, давясь по пути твердеющими в горле слезами.
Потом уже, когда мы с тобой встретились один на один, у меня снова было три возможных варианта действий:
а) разбить у твоих ног вазу за 275 злотых, а затем разразиться плачем,
б) сидеть с каменным лицом в ожидании объяснений,
в) не придавать случившемуся никакого значения.
Надо ли говорить, что самым близким моему сердцу, самым искренним и самым правильным было бы действие «а». О, но ведь такие вещи не для меня. Ты меня знаешь. Ясное дело, что я выбрала вариант «в».
— Красивая девушка, — сказала я безмятежно, — и при этом очень симпатичная. И, по-видимому, неглупая. Во всяком случае, она производит такое впечатление.
Я говорила это, а у самой перед глазами стояла её наглая и тупая физиономия. Ты взглянул на меня и улыбнулся.
— Знаешь, что я тебе скажу? Ты умная женщина.
Да. Я умная женщина. Всякий раз, когда я делаю что-то бесконечно бессмысленное против самой себя, я слышу эту формулировку.
Всякий раз, когда кто-то лишает меня моих прав, а я с улыбкой соглашаюсь на это, меня хвалят: «Ты умная женщина».
Ещё никогда мне не приходилось слышать это определение в приятных для меня обстоятельствах.
Я очень серьёзно задумываюсь, не должна ли я, наконец, немного поглупеть.
Справочное бюро
Она. Прошу прощения, во сколько уходит первый автобус до Варшавы?
Сотрудник. В шесть.
Она. Спасибо. До свидания. А, извините, это в шесть утра?
Сотрудник. Да.
Она. Но вот видите, хорошо, что я спросила. Это для меня слишком рано. В пять утра вставать, вся ночь потеряна. А следующий?
Сотрудник. В полседьмого.
Она. Что, всего полчаса разницы? Да ведь уже все равно, вставать в пять или в полшестого. Интересно, и зачем это они так часто пускают автобусы? А следующий?
Сотрудник. В восемь.
Она. А в полвосьмого нет?
Сотрудник. Нет.
Она. А вы проверьте.
Сотрудник. Это лишнее. Я точно знаю.
Она. Так все говорят. А потом окажется, что есть, только вы не знали. Известно мне всё про ваши справочные.
Сотрудник. Извините, но я отвечаю за свои слова.
Она. Много же мне пользы от того, что вы отвечаете. Я вас даже не знаю. Легко говорить. Вот сидят тут, работают, а лень взять посмотреть расписание.
Сотрудник. Пожалуйста, смотрю. В восемь.
Она. А предыдущий?
Сотрудник. Я же говорил, в полседьмого.
Она. В полседьмого есть, а в полвосьмого нет. Замечательные у нас порядки. Интересно, кто такое расписание выдумал.
Сотрудник. Извините, пани, люди ждут.
Она. Пусть ждут. Я тоже ждала. Значит, в полвосьмого нет?
Сотрудник. Нет.
Она. А следующий?
Сотрудник. В восемь.
Она. А еще следующий?
Сотрудник. В девять.
Она. И во сколько будет в Варшаве?
Сотрудник. В двенадцать.
Она. Слишком поздно. Ничего не успею сделать. А в полдевятого нет?
Сотрудник. Нет.
Она. Вот точно. Так у нас всегда. Нос для табакерки. Сделают такое расписание, чтобы никому не было удобно ездить. Что я успею, если приеду двенадцать?
Сотрудник. Ну тогда поезжайте в восемь.
Она. А вы мне не указывайте, когда ехать. У нас такие люди — вот сядут в окошке и сразу у них в головах все переворачивается. Я что, вас спрашиваю, когда я должна ехать? Я вас вежливо спрашиваю, во сколько отходят автобусы, а вы мне так отвечаете. Покажите мне расписание, я сама посмотрю. По крайней мере, что-то узнаю.
Сотрудник. Вот пожалуйста.
Она. А это хорошее расписание? Может, оно уже недействительное?
Сотрудник. Действительное.
Она. А если даже так… Ну разве у нас автобусы ходят по расписанию? Ведь у нас расписание само по себе, а автобусы сами по себе.
Сотрудник. Нет, автобусы ходят по расписанию.
Она. Так все говорят. Сейчас, сейчас… А в одиннадцать нет?
Сотрудник. Нет.
Она. Почему?
Сотрудник. Не знаю.
Она. А зачем тогда вы тут сидите? У нас каждый любит деньги просто так получать.
Сотрудник. Извините, пани, но решайтесь уже скорее, люди ждут.
Она. Так что ж это я, хуже других? Вы со словами поаккуратнее. Мой муж в ПДТ работает. В окошке сидит и важничает. Человек хочет добраться до Варшавы в одиннадцать и никак не может.
Сотрудник. Автобус, который уходит в восемь, прибывает в Варшаву в одиннадцать.
Она. А вы не могли сразу сказать? Только жизнь усложняете людям. Все у вас в головах перевернулось.
Комментарии к книге «Рассказы», Стефания Гродзеньская
Всего 0 комментариев