«Муза Федора»

Иногда, когда ты совсем к этому не готов, на тебя снисходит озарение…

Те, кто не выдерживает стремительности его появления, уходят со сцены…

Иные же, те кто пытается с такой напастью справиться, оставляют след в истории…

Федор наследил порядочно…

Весь такой серенький и неприметный, в свои двадцать семь, он совершенно не выделялся из толпы: средний рост, русые волосы, серые глаза… просто ходячая «серость», а не человек. Для работника страховой конторы внешность самая подходящая, на утонченную же душу никто на работе внимания не обращал.

А душа была его прекрасна… Федор мог часами созерцать красоту дождя или обливаться горючими слезами под звуки Killin' Fields. И была у Федора сокровенная мечта: этот «человек-невидимка» мечтал о всемирной славе, которую бы ему принес литературный талант, если бы такой у него имелся. Но увы… Он был способен лишь строчить служебные записки для своего начальника, не допуская в них орфографических ошибок.

Как-то, вернувшись со службы пораньше, Федор поужинал и с глубокомысленным видом уселся за письменный стол. Вообще это был своего рода ритуал: Федор совершал его регулярно, садясь за стол, беря в руки карандаш или заправляя листок бумаги в древнюю пишмашку. Итак, он садился, совершал все приготовления и ждал… Чего ждал, спросите вы? Дык, известно чего, музу.

Вернее было бы сказать, конечно, Музу, поскольку эту персону Федор всячески одушевлял и считал, что к нему должно явиться нечто эфемерное и непременно блондинистое… Ну вот так ему представлялось.

Вот и в этот раз он не отступил от традиций и уселся ждать Ее. Ожидание было довольно таки тягостным: мысли никакие умные и романтичные его не посещали и оставалось лишь механически вычерчивать орнаменты на бумаге, предназначенной для впитывания черновиков очередного литературного шедевра, сотворенного для услады очей и душ человечества, истосковавшегося по прекрасному. Время шло, Федора определенно начинало клонить в сон, ни строчки его «шедевра» написано не было и лишь пачка перепорченной закорючками и орнаментами бумаги валялась возле его писательского стола.