«Приключения осинового кола, или Буратино на Службе Святой Инквизиции»

Узкая извилистая римская улочка, испуганно петляя из стороны в сторону, пытается скрыться от всевидящего ока кинооператора — ей невыносимо стыдно. Стыдно за это дырявое (хотя и кружевное) белье, свисающее с перил венецианских балконов, стыдно за ночной горшок, выплеснутый из окна прямо на голову режиссера, когда тот, стоя в кадре, увлеченно распинался о сверхзадаче перевоплощения. Из-за кадра доносится надоедливое пиликанье шарманки, в котором, при некотором желании, можно узнать звуки песни "Аве, Мария", выскакивающие из нутра потрепанного ящика примерно в три раза торопливее, нежели подобает.

Появляется старый Карло — к этому моменту он еще не является Папой, но мысленно уже собирается с силами. Рубашка прилипла к его вспотевшему от энергичного музыцирования телу, а борода — к вспотевшей по аналогичной причине шарманке. Карло изо всех сил вертит резную эбонитовую ручку — когда мимо проходят представительницы женского пола, мысли об отцовстве и всяких приятных мелочах, которые этому, по словам сведущих людей, обычно предшествуют, обрушиваются на голову несчастного старика бурным гормональным водопадом. Музыка в такие мгновения заметно набирает темп, затем Карло тяжело вздыхает, и скорострельность пиликающего ящика идет на убыль.

Голос за кадром озвучивает поток сознания будущего отца — ход мыслей также периодически изменяет скорость своего течения, синхронно с музыкой. Это, конечно, несколько сбивает с толку, но зато является оригинальным и неизбитым режиссерским ходом.

Вот уже пятьдесят лет, еще с подросткового возраста, я живу, не зная женской ласки, и компенсирую это верчением ручки моей дорогой шарманки. Ведь, если вертеть ручку достаточно энергично и целеустремленно, женщин уже совершенно не хочется, хотя и ненадолго. А потом — да, потом я опять верчу эту чертову ручку.