«Юмористические рассказы»

Чудесная встреча

Очень плохо, что у нас нигде не учат, как надо писать, чтобы сделаться писателем. Нет, конечно, имеется, говорят, литературный институт, разные учебники и пособия: слава богу, не такой уж серый — слышал. Но я не это, я другое имею в виду. Главного нет. Отсутствует твердая и единая установка. Такая, где бы конкретно сказано было: так, мол, и так — и ни шагу в сторону. И как раз поэтому, я думаю, несмотря на институт и пособия, наблюдается в писательском вопросе жуткий разнобой. Каждый гнет в свою сторону и по-своему извращает.

Я так уверенно говорю потому, что сам на этом деле хватил мурцовки. Через край, можно сказать. Меня эти знатоки чуть до инфаркта не довели и тихого помешательства. Честное слово.

Напишу, бывало, рассказ. Короткий, чтобы людей не утомлять. Несу в газету, к редактору.

— Прочтите, — прошу, — при мне. Он читает и говорит:

— Схематично.

— То есть? — спрашиваю. — Не понимаю вас что-то. Я ведь не чертежик принес, а рассказ.

— Ну, это такое образное выражение, — объясняет он.

— Уже понятнее, — говорю. — А что делать? Посоветуйте — вы же специально ученый.

— Надо, чтобы эта схема мясом обросла.

— Так! — говорю я. — Очень интересно. Мясом, значит? А почему не рыбой? — Ну, если хотите, пусть рыбой, — соглашается он.

— Между прочим, — замечаю я, — очень непрофессионально разговариваете. Другого я от вас ждал. Все же здесь не мясной магазин, а редакция.

Он обижается:

— Тогда идите в другое место. Может, там с вами более профессионально поговорят.

Иду в другое место — в редакцию журнала. Там сидит такая дама — дальнозоркая. Берет двумя пальчиками мой рассказ, относит на расстояние, смотрит на свет и заявляет:

— Расплывчато.

— Поясните, — прошу. — В каком таком смысле. — Непроработано, — говорит она.

— А как проработать?

— Ну, знаете… — мнется дама. — Не могу я вот так сразу… Это дело творческое, индивидуальное…

— Но все же, — говорю. — Должны быть какие-то рекомендации.

— Учитесь у классиков, — советует она.

— А классики-то, классики у кого учились? Дама опять мнется:

— Ну… прежде всего — талант.

— Ага, — смекаю. — А я, значит, пень набитый?

— Я этого не говорила, — пятится она. Тьфу ты! Ну как со стенкой разговариваешь!

…Иду в третье место — в издательство. В издательстве редактор — человек еще довольно молодой, но, видать, начитанный и строгий. В очках.

— Видите ли, — начинает объяснять он. — У вас, собственно, пока еще нет рассказа, а есть скорее этюд, набросок…

— Сынок! — говорю я. — Мне все равно, как назовете. Главное — тут правда все. С жизни списано. С натуры.

— Видите ли, — поднимает он бровки. — Как бы вам растолковать?.. Есть правда жизни, а есть правда искусства…

— Ах вон что! — говорю. — Тогда ясно. Если их у вас столько развелось, то где же тут правды добьешься.

В общем, заклевали они меня вконец и запутали. Сколько ни носил рассказов — результат тот же: то шибко туманно, то шибко прозрачно, мяса нет — одни кости, костей нет — одно голое мясо… В молодежной газете какой-то длинноволосый раз даже предъявил, что я жизнь плохо знаю.

Это я плохо знаю! Да я огонь и медные трубы прошел, четыре раза тонул, с топографами голодал, в подземелье спускался, с крыши падал!.. Ах, думаю, мозгляк сопливый! Повисел бы ты, как я, полтора часа на карнизе — что бы ты тогда запел?!

Не знаю, чем бы все это кончилось, да, спасибо, один хороший человек меня надоумил. Один литературный консультант в журнале. Такой позеленевший старичок из старой редакторской гвардии. Заприметил он меня, видать, и посочувствовал.

Отозвал как-то раз в сторонку и говорит:

— Извините, что вмешиваюсь, но я вам в отцы гожусь и хочу дать один важный совет. Не обидитесь?

— Какая может быть обида, — отвечаю. — Только этого и добиваюсь.

Тогда старичок поманил меня нагнуться и шепотом, на ушко, говорит:

— Писать, юноша, надо так, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно. Соображаете?

— Вас понял, — сказал я, с чувством благодарности пожал этому старичку руку и пошел домой.

Дома я сразу настроил машинку для печатанья через один интервал, обложился бумагой и засел.

Два месяца сидел безвылазно. Сочинил шестьсот страниц с лишком. Словам было очень тесно. Некоторые даже вовсе не помещались, и я их тогда мелким почерком, от руки, вписывал на второй этаж, сбоку и с обратной стороны.

Рукопись получилась такая, что в папку не полезла. Но я придавил ее коленом и зубами затянул тесемки.

Мыслей на всю эту площадь я, помня наказ старичка, подпустил две штуки — чтобы они нигде друг с дружкой не сшибались и не застили. Одну, как сейчас помню, насчет того, что в городах повсюду надо сажать вместо тополей березки, поскольку с тополя летит вредный пух и затрудняет дыхание. А вторую, совсем независимую, из другой области: о теперешней молодежи и как она не соблюдает традиции.

Редактор в издательстве (тот самый — строгий, в очках) как увидел мою папку, так с лица переменился и залебезил. Водой минеральной стал угощать и сам выпил два стакана. Совсем другой человек — куда что девалось.

По рукописи одно только замечание и сделал.

— Да, — сказал, — тесновато у вас словам, пожалуй.

— Ничего, — ответил я, — В тесноте — не в обиде. — И, наклонившись ближе к нему, добавил: — Зато мыслям просторно.

Сейчас жду окончательного решения по своей книге. А пока времени зря не теряю и, как вооруженный главным принципом и направлением, срочно пишу вторую часть.

Железная рука

Познакомились мы в автобусе.

Я опустил в билетный аппарат пятачок, крутнул ручку — никаких последствий. Крутнул второй раз, третий — тот же результат.

Предстояло ехать зайцем.

— Товарищи! — обратился я к соседям. — Скажете в случае чего?

— Скажем, скажем, — пообещали товарищи. — Стой спокойно.

Потом к аппарату протиснулась бабушка. Ее не успели предупредить, она бросила пятачок — и тоже не получила билета. Бабушка загоревала, затарабанила по аппарату сухоньким кулачком. Но металлический живоглот издевательски молчал.

Дело происходило на задней площадке, и мы стали просить впередистоящих: передайте, мол, водителю — касса-то у него не работает.

— А ну-ка, пропустите! — раздался сзади строгий голос.

Человека я рассмотреть не успел, увидел только широкую спину, туго обтянутую нейлоновой рубашкой. Он коротко замахнулся и снизу вверх, апперкотом, крепко двинул аппарату в «подбородок».

— Вот так надо, — сказал. — Прошу.

После чего аппарат оторвал билеты — и мне, и бабушке, и одной даме, которая вовсе ничего не бросала.

Вылезли мы с ним на одной остановке. То есть я сперва не заметил, что и он тоже вылез.

Жара на улице была оглушительная. Я подошел к автомату для газводы, сунул в щель три копейки. Автомат подрожал, всхлипнул, но воды не отпустил.

И тут кто-то отодвинул меня плечом:

— Бастует, халява?

Оказалось — тот самый, автобусный парень. Он развернулся и нанес автомату страшный удар! В боксе такой удар называется «свинг». Если на него нарвешься — все: заказывай носилки.

Автомат натужно крякнул, из всех его дырок сразу хлынула вода. С тройным сиропом.

Дальше мы пошли вместе — оказалось, по пути.

Парень шагал крупно, торопился.

— Футбол сегодня, — объяснил он на ходу. — Наши с кемеровчанами.

— Ага, — семеня рядом, закивал я. — Тоже вот хотел посмотреть, да куда там. Еще позавчера билеты расхватали.

— Так ведь транслируют.

— Транслируют. А где посмотреть-то? (Телевизора у меня тогда еще не было).

— Ладно, студент, сказал он. Идем ко мне — составишь компанию… Только учти — без керосина. Этого не держу — не рассчитывай.

Заявились мы не вовремя. Жена его как раз затеяла стирку. Стирала она в ванной, но грязное белье вылезло аж в узкий коридорчик.

Я затоптался было в нерешительности, но хозяин сердито пхнул ногой белье:

— Развела тут!..

— Так я же не знала! — виновато отозвалась из ванной жена.

— А надо знать! — жестко сказал парень. — Закрой хоть дверь поплотнее. А то будешь… трещать.

Болел он сурово, каменно. Сидел, посунувшись вперед, и молчал. Мне-то хотелось вскочить, заорать, но я удерживал руками дрыгающиеся колени — терпел.

Из ванной доносилось тонкое гудение машины. Потом смолкло.

— Петя! — жалобно позвала жена.

— Чего тебе?

— Да опять…

— Погоди — тайм закончится. Закончился первый тайм — и хозяин ушел в ванную. Я думал, он возьмет отвертку, плоскогубцы, провозюкается там весь перерыв. Ничего подобного. «Бум!» — донеслось из ванной, и машина ровно загудела.

Перерыв кончился, пошел второй тайм.

Наши отыгрывались. Левый крайний, Петраченко, превосходил себя. Уже два раза его сносили почти в штрафной площадке. Еще бы полметра — и пенальти. Но — не везло мужику.

В один из моментов, когда Петраченко снова отчаянно рвался по краю, чтобы сделать прострел, экран вдруг заполосовал.

— У, тунеядец! — сказал хозяин, поднялся и — словно молотом по наковальне — ахнул телевизору по кумполу.

Экран тут же очистился. Мы даже успели посмотреть, как набежавший защитник Салов, с подачи Петраченко, головой вколотил мяч в «девятку»…

С тех пор прошло много времени. Иногда мы встречаемся с ним на собраниях или активах. Обычно он сидит выпрямившись, открытый всем взорам. Но почему-то я вижу только его челюсть — крепкую, тяжелую, уверенную. И все не могу поймать глаза.

Глаза его я так и не запомнил.

Какие они?

Что такое хорошо

Стройка была показательной. И одновременно экспериментальной. На фасаде здания висел красный лозунг:

Товарищи строители, сдадим экспериментальный дом с отличным качеством и гарантийным паспортом!

А чуть ниже висел другой лозунг:

Пусть жильцы скажут нам спасибо!

Еще ниже на большем плакате усатый жилец-пенсионер с благодарностью пожимал руку безусому строителю.

Но самым главным достоинством стройки было то, что прорабом здесь работал мой старый друг и одноклассник Павел Сергеевич Морданцев.

«Отоварюсь по классу люкс!» — подумал я и, помахивая ведром, ступил на территорию стройки. Павел Сергеевич стоял возле башенного крана и, размахивая руками слева—вверх—направо, отдавал приказания.

— Здравствуй, Паша! — сказал я.

— Хо-хо! — закричал он. — Сколько лет!

— А я, Пашенька, с просьбой к тебе. Дай известочки. Хорошая у тебя известка?

— Вот! — сказал Паша, поднеся к моему носу большой палец. — Можно сказать, благодаря этой известке каждый месяц прогрессивки получаем. Тебе сколько надо — вагон, два?

— Куда! — отмахнулся я. — Полведра всего.

— Тю! — сказал Паша. — О чем разговор? Нагребай! — И сам схватил лопату. — А может, вагон надо? Ты не стесняйся.

— Да, нет, спасибо, — поблагодарил я. — Значит, говоришь, хорошая известка?

— С хлебом есть можно! — заверил Паша. И вдруг насторожился: — А тебе, собственно, зачем она?

— Квартиру побелить.

Паша ткнул в землю лопату и хмуро сказал:

— Вываливай обратно.

— Ты чего? — встревожился я.

— Вываливай, — вздохнул Паша. — Как другу говорю. Нельзя ею свою квартиру. Облетает, сволота! Ты вот что, — сказал он. — Если ремонтировать хочешь, я тебе посоветую. Тут одна бабка есть, частница. Купи у нее две чашечки негашенки — за глаза хватит.

Я так и сделал — купил у бабки-частницы две чашечки негашенки, и мне хватило за глаза.

— Ну, брат, спасибо, — сказал я Паше после ремонта. — Мировую ты мне старушку подсказал. Квартирка получилась!.. Как яичко. Надо бы отметить этот факт. А? За мной должок.

— Не мешало бы, — согласился Паша. Мы зашли в магазин.

— Фаечка, — сказал я знакомой продавщице, — взвесь-ка нам пару селедок. Только самых дорогих. Высшего сорта.

— Себе берете или гостям? — оглянувшись, спросила Фаечка.

— И себе, и гостю.

— Гость дальний, близкий? — поинтересовалась она.

— Очень близкий, — сказал я. — Друг детства.

— Тогда я вам не советую, — зарумянилась Фаечка, — Возьмите лучше маринованные огурчики.

У меня дома, хрустя рекомендованным огурчиком, Паша спросил:

— А ты пока все там же? Все штаны населению шьешь?

— Брюки, — поправил я. — Все шьем.

— И носить можно? — сострил Паша.

— Будь здоров! — отпарировал я. — Уже приближаемся к мировому уровню. Послезавтра вот образцы на выставку повезем. В Париж.

Паша уважительно присвистнул и сказал:

— А ведь это идея… Закажу-ка я у вас штаны.

— Себе? — спросил я. Паша кивнул.

— Брюки, значит, — сказал я. — Так-так… У нас, выходит, желаешь? Ну-ну… А знаешь что… Сведу-ка я тебя лучше к одному старичку, а? Такой, брат, старик — просто брючный ас. Десять раз спасибо скажешь.

— Ну, ладно, веди, — согласился Паша. — Только быстрее. А то, боюсь, деньги разойдутся. Премию я получил за дом. Дом-то мы сдали. На «отлично» и с гарантийным паспортом…

Движение

Дама, стоявшая в автобусе позади меня, вдруг предложила:

— Давайте меняться?

— Чем? — растерялся я.

— Не чем, а местами, — пояснила дама. — Вы встанете на мое, а я на ваше.

— Честно говоря, так хорошо устроился, — признался я.

А я, правда, только что расположился поудобнее: вытянул правую ногу из-под чьего-то сапога и поместил её в щель между сиденьями, портфель приспособил на колени не возражавшего молодого человека, а левой рукой ухватился за хлястик стоящего впереди гражданина.

— Вот люди! — вспыхнула дама. — Он, видите ли, устроился! Да вы что, ночевать здесь собрались?

Ночевать я не собирался, а поэтому уступил настойчивой даме — и мы поменялись.

Дама обосновалась на бывшем моем месте, но не так хорошо, как, может быть, предполагала. Перед ней оказался мужчина, за чей хлястик я держался, а этот мужчина имел такую чудовищно широкую спину, что она даже не помещалась в проходе. И дама, которая была значительно ниже среднего роста, чувствовала себя, видать, около его спины неуютно — как под забором.

— Ну вот, поменялись… И что вы, простите, выгадали? — спросил я.

Дама нервно застучала кулачком в преградившую ей путь спину:

— Давайте меняться.

— Охотно, охотно, — пробормотал мужчина и, опрокинув двух студенток на мамашу с ребенком, поменялся с дамой местами.

— Товарищ, встаньте боком, что ли! — обиделись студентки. — Вон вы какой широкий!

— Охотно, охотно, — пробормотал толстяк и развернулся боком.

Но в профиль мужчина оказался еще шире, чем со спины, и вдобавок теперь он упёрся плечом мне в подбородок.

Обдирая щеку об это драповое плечо, я с трудом вывернул шею и сказал стоявшему за мной меланхоличному гражданину:

— Может, поменяемся?

— Мне все равно с кем, — ответил гражданин. — Только вот товарищ раньше заявку сделал. — Он кивнул через плечо.

— Тогда давайте так, — предложил я. — Вы — со мной, я — с ним, а потом — он с вами.

И мы произвели такой многоступенчатый размен. И временно успокоились.

Но тут водитель скомандовал в микрофон:

— Граждане! Меняйтесь местами и проходите вперед!

— Что касается меня, то мерси! — громко запротестовал я. — Наменялся досыта.

— Выходит, так и будешь стоять как пень?! — возмутились сзади.

— Ничего не поделаешь, товарищ, — сказал мой сосед-полковник. — Раз надо — значит, надо. Давайте исполнять.

Я поменялся местами с полковником. Потом — с юношей, прижимавшим к животу виолончель. Поменялся также с бабушкой в плюшевой жакетке и с двумя бородатыми геологами.

Очутившись на задней площадке, я получил наконец возможность спокойно подумать над происходящим, и тут-то мне открылся смысл наших перестановок.

«Только так! — просветленно подумал я. — Только так, все время меняясь местами, мы и сможем пядь за пядью осуществлять наше движение вперед. Конечно, кто-то при этом должен пядь за пядью перемещаться в обратную сторону… Ради общего блага… Пусть на этот раз отступающим оказался я. Неважно! Ведь если все захотят меняться только вперед, наше коллективное поступательное движение заклинится и умрет…»

Теперь позади меня оставался только один пассажир. Он висел на подножке, уцепившись побелевшими руками за раздвинутые дверцы. В зубах пассажир держал папку для бумаг и варежки.

— Наверное, хотите поменяться? — добродушно подмигнул я.

Пассажир, глотнув слюну, напряженно кивнул. И мы поменялись: он вошел в автобус, а я выпал наружу.

Ненормальный

Посетитель вышел от моего начальника и, что-то мурлыча себе под нос, стал надевать плащ. Видимо, визит его был приятный, потому что он великодушно сказал:

— А ведь я вас где-то встречал. Только вот где, не помню.

— Как же, — ответил я. — Встречали, встречали. Не то чтобы вы меня, а правильнее будет сказать — я вас. Даже фамилию вашу помню. — я назвал фамилию.

— Верно, — польщенно улыбнулся он. — Тот самый. Так где же это было? Напомните.

— А вы нам одно время читали ужасно глупые лекции, — сказал я.

— Не может быть, — смешался он.

— Да как же не может! — запротестовал я. — Там еще, помню, была такая нелепая фраза. — И я привел фразу.

— Странно, — пробормотал посетитель. — Мне раньше никто ничего подобного не говорил.

— А вот это действительно странно, — согласился я. — Ведь я не один вас слушал. Со мной рядом обычно сидел, — я назвал фамилию. — Он теперь занимает, — я назвал должность.

— Да, да, — сказал посетитель, невольно подтягиваясь. — Знаю Кирилла Трофимовича. Блестящая карьера…

— Вот-вот! — обрадовался я. — Он, между прочим, на ваших лекциях всегда спал. С открытыми глазами. Это у него такая студенческая привычка была.

— Однако… — взялся за подбородок посетитель. — Вчера к себе вызывал — хоть бы одно слово… об этом…

— А деликатный человек, — заметил я. — Да вы не переживайте — еще скажут.

— Не думаю. — сухо сказал посетитель и вышел.

После обеда мне позвонил Кирилл. — Ты чего это наплел Фукушанскому? — недовольным голосом спросил он.

— Ничего такого я ему не наплел, — ответил я. — Сам привязался: где да где он меня встречал. Ну, я и напомнил… Между прочим, и про твое отношение сообщил.

Кирилл аж застонал в трубку.

— Ты представляешь, что натворил?! Мы его сейчас назначаем председателем комиссии по борьбе… А после твоего безобразного поступка что прикажешь делать?

— Господи, Киря! — сказал я. — Как это что делать? Не назначать — и все! Зачем его в председатели, такого дурака?!

— Тебя не спросили! — рассердился Кирилл и положил трубку.

Спустя еще некоторое время позвонил Игнат Платонович.

— Как же это вы себя ведете, дорогой товарищ? — спросил он.

— А как я себя веду? — сказал я. — Как обычно.

— Значит, обычно так ведете? Ясно… Докатились!

И наконец, раздался звонок от самого Льва Федоровича.

— Хто? — брезгливо спросил он. — Ага… это что же, тот самый?

И дальше разговаривать не стал. Велел пригласить моего начальника.

— Понимаю… Понимаю… Понимаю… Понимаю! — четыре раза повторил в трубку начальник, метнув в меня соответствующее количество нокаутирующих взглядов.

К вечеру в коридоре вывесили приказ: «…старшего инспектора Маточкина уволить по сокращению штагов». Возле приказа столпились сотрудники.

— За что это увольняют беднягу Маточкина? — спросил один.

— Да он выбухал этому дураку Фукушанскому, что тот дурак, — пояснил другой.

— Вот кретин! — сказал первый.

Раз в неделю

«Можно ли не любить детей?»

— Ку-ка-ре-куу! — раздается у меня над ухом — и я просыпаюсь.

Это дочка. Забралась с ногами на мою тахту, сидит довольная, рот до ушей — и кукарекает. А на дворе, между прочим, седьмой час утра, солнце только-только вылезло. Господи, до чего рано поднимаются дети! Даже по воскресеньям.

— Давай играть! — требует дочка. Я сонным голосом бормочу стихи:

Раз в неделю можно отоспаться. Люди спят. Молчите, петухи!

Однако эта мольба ее не трогает.

— Давай играть. Я буду петух, а ты лиса.

— Хорошо, давай, — вздыхаю я. — Иди, петух, поклюй чего-нибудь. Там, в кухне, на столе вишни остались.

— Я уже поклевал, — отвечает она. — А теперь, лиса, уноси меня за дальние леса.

Так. Маневр не прошел. За дальние же леса мне не хочется. Это значит — надо нести ее в кладовку и там, нямкая губами, изображать съедение. То есть предстоит вылезать из-под одеяла.

— Знаешь, — говорю я, — что-то мне не нравится — в лису и петуха. Давай в кого-нибудь другого.

— Давай, — легко соглашается дочка. — Я буду заяц. А ты кто?

— А я волк. Гр-р-р! — страшно рычу я.

Дочка с визгом улепетывает в конец тахты и зарывается в складках одеяла. А я мгновенно засыпаю. Пока она там будет млеть от страха — полминутки у меня есть.

Черта с два — полминутки! Просунула руку под одеяло и щекочет мне пятку.

— Волк, а волк!..

— Гр-р, — на всякий случай вяло рыкаю я.

— Ну что ты лежишь, волчина? Догоняй меня.

Ну и зайцы пошли! Другой бы умотал сейчас куда подальше — в лес, в овраг, под кровать, — сидел бы там и трясся. А этот — надо же! — догоняй его!

— Вот что, косой, — говорю, — не хочу я быть волком. Лучше я медведем буду.

Медведь добрый. Он зайцами не питается. По крайней мере — наши «медведи» с нашими «зайцами» сосуществуют вполне мирно…

— Медведь, а медведь! Ты что будешь есть — морковку или капусту? — она протягивает ко мне сжатые кулачки: в одном — «морковка», в другом — «капуста».

— Какая морковка! — возмущаюсь я. — Какая теперь морковка, подумай!.. Я же в берлоге. У меня зимняя спячка. Я лапу сосу.

— Медведь, так ведь сейчас лето!.. Ну посмотри в окно — лето же, лето! — она пытается оторвать мою голову от подушки и тянет, козявка, за волосы. Пребольно!

Нет, и в берлоге, видать, не спасешься. В кого бы мне перековаться? Может, в крота? Или в суслика?.. Хотя сусликом я уже однажды был. До сих пор помню, как она меня водой из норы выгоняла.

И тут мне в голову приходит спасительная мысль. Просто гениальная! Я даже улыбаюсь блаженно, несмотря нa то, что она, устав сражаться с моими волосами, принялась теперь откручивать уши.

— Слушай, — вкрадчиво начинаю я, — а ведь я вовсе не медведь… Я знаешь кто? Вернее — знаешь что?.. Я — бревно. Бревно!

Фф-у! Кажется все — можно подремать. С бревна-то какой спрос: зайцы его не интересуют, морковкой оно не питается — лежит себе полеживает.

Дочка теряется. Но только на секунду. О, детская фантазия! — нет тебе предела.

— Ладно, — говорит она. — Пусть ты будешь бревно… А я тогда буду муравей и буду по тебе ползать.

И, не откладывая дела в долгий ящик, она принимается деловито ползать по мне, упираясь острыми коленками в живот.

Я покорно лежу, напрягаю мышцы живота, чтобы не так больно было, и думаю: «Дубина ты, а не бревно! Додумался тоже… остряк. Скажи еще спасибо, что она вceгo-навсего муравей… а не лесоруб».

…Только через полтора часа зазвонит будильник.

Очкарик

Он ступил с тротуара на проезжую часть и поднял руку небрежным, но властным жестом. Так вскидывают свой жезл регулировщики. Глаза его прятались под толстыми дымчатыми очками, и не разобрать было — что там в них: просьба, приказ, усталость или жизнерадостность.

— Прихватим очкарика? — спросил наш добродушный водитель.

Очкарик повел себя не как прочие голосующие. Прочие робко приоткрывают дверцы и льстивыми голосами спрашивают таксиста: «Куда едем, шеф?.. А на Гусннобродку? Нет?.. А если через Волочаевскую?» Этот же сразу сел и, словно не заметив нашего с Лелькой присутствия, распорядился:

— Поедем прямо.

Лелька толкнула меня локтем. Я успокаивающе мигнул ей: дескать, ладно — подождем. Пока и нам надо было прямо.

Возле трамвайного кольца, где дорога закладывала вираж, очкарик вдруг сказал ровным, бесцветным голосом:

— Сбрось газ, включи правый поворот.

— Слушаюсь! — дурашливо выкрикнул таксист и поинтересовался. — Автолюбитель, что ли?

Пассажир не отреагировал. Он сидел как-то очень напряженно, загипнотнзированно даже. Напряжено было все: прямая спина, твердый затылок, прозрачное хрящеватое ухо.

Перед транспортной остановкой он скомандовал:

— Стоп! Тормози!

Водитель дернул плечом: «Учи ученого». Лелька впилась зубами в рукавицу, чтобы не прыснуть.

А пассажир, помолчав, сказал:

— Можно ехать.

— Да ну? — съехидничал таксист. Поехали. Впереди обозначился спуск.

— Выключи сцепление! — подал очередную команду очкарик.

— А то я не знаю! — взорвался водитель, — Насядут, понимаешь, разные!

Пассажир смолчал. Он молчал полтора квартала, пока мы не приблизились к месту, где улица поворачивала налево.

— Перестройся в левый ряд, — сказал тогда очкарик. Но водитель не стал перестраиваться. Он бешено тормознул посреди дороги — так, что «Волга» пошла юзом — и, оборотившись к очкарику, плачущим голосом спросил:

— Кто у нас машиной управляет? Ты или я?..

— Не тормози резко — сегодня гололед, — бесстрастно предупредил очкарик.

— В бога-господа! — сказал ошалевший водитель и так рванул с места, что у нас животы прижало к позвоночникам.

— Переключи скорость! — успел вставить пассажир.

— Ыыых! — застонал водитель и дважды ударился грудью о баранку.

После поворота очкарик сообщил:

— Внимание! Красный свет!

— Ну, на! На!! — остервенился водитель и, бросив баранку, откинулся на сиденье. — На — рули сам!

И тут мы, наконец, врезались в поребрик.

— Мама! — взвизгнула Лелька, с треском отрывая мне рукав.

— Приехали… — подпел итог таксист.

Один очкарик остался невозмутимым. Только прозрачное ухо его мелко завибрировало.

— Выключи зажигание, проверь — не заклинило ли дверцы, — сказал он.

— Нет, держите меня! — истерично закричал тогда водитель и рванул на груди кожанку. — Держите — я за себя не ручаюсь!

Мы с Лелькой подержали его за плечи. Пока очкарик вылез из машины. Он прошел за светофор и там, встав у обочины, небрежным, но властным жестом поднял руку.

Очки его в лучах заходящего солнца горели зловеще, как два стоп-сигнала.

«Фитиль»

После обеда в редакцию зашел человек, поздоровался и сказал:

— Я экскаваторщик Хмель. Меня вызывали.

Ух, какой это был экскаваторщик! Он смущенно мял в железном кулаке промасленную кепочку и смотрел на меня доверчивыми глазами рационализатора.

«Сто восемьдесят процентов, — на глаз определил я. — Как минимум. Только кто же его, черт побери, вызывал?»

— Одну минуточку, — сказал я. — Вы здесь посидите. Вот газетки, вот папиросы. А я сейчас… Только найду товарища, который вызывал.

Я выскочил в коридор и прижал ногой дверь. Потом схватил за рукав пробегавшего мимо фоторепортера Грушина.

— Слушай! — зашептал я. — Там сидит Хмель. Передовой экскаваторщик. Возможно, герой труда. Чувствуешь?

— Ясно! — в момент сообразил Грушин. — Сто пятьдесят строк и фото — на первую полосу.

— Держи карман, — сказал я. — Его кто-то вызвал.

— Кто? — спросил Грушнн. Я развел руками.

— Может, эти? — Грушнн кивнул на коридор соседней редакции. — Знаешь, давай так: ты карауль, а я туда. Хвыль, говоришь?

— Хмель. — сказал я.

— Ага, — прищурился Грушнн. Он шагнул в комнату и с порога закричал: — О-о! Товарищ Хмель! Отлично! Мы ведь на пятнадцать часов договаривались?

«Вот арап!» — испугался я.

Но Хмель неожиданно подтвердил:

— На пятнадцать.

У меня отлегло от сердца.

Но тут из соседнего коридора вышел Багарадзе, посмотрел на потолок, на часы — и двинулся прямо ко мне.

— Салют, Вано! — сказал я и ткнул ему под нос пачку сигарет. — Кури.

Багарадзе закурил и снова посмотрел на часы.

— Бежит время? — закинул удочку я.

— Бежит, — согласился Багарадзе. — Человека, понимаешь, вызвал. На пятнадцать ноль-ноль. Думаю, может, к вам забрел, а? Очень нужный человек.

«На-ко, выкуси, — ухмыльнулся я про себя. — Тебе нужный, а нам нужнее».

Я незаметно перевел стрелки на своих часах. Потом сказал:

— Спешишь, кацо. Еще полтретьего.

— Да ну? — удивился Багарадзе. — Ай-ай-ай! Как так? По радио ставил.

— Хе-хе! По радио! — сказал я. — Наивный человек!

— Все-таки зайду, — решил Багарадзе и взялся за ручку двери. — Стой! — заорал я и сграбастал его под мышки, — Куда торопишься, Ванюша? Пойдем выпьем.

— В рабочее время? — вытаращил глаза Багарадзе.

— Да какое там рабочее! — я опять крутнул барашек. — Без десяти пять — видишь? Шабаш, брат! Надевай галоши.

— Ты что? — занервничал Багарадзе. — Совсем одурел! Только что говорил — полтретьего.

Дверь приоткрылась — выглянул Грушин. На лбу у него блестели капельки пота.

— Готово! — сказал он.

— Подожди! — придержал дверь Багарадзе. — Сколько время?

— Тринадцать двадцать, — бухнул Грушин.

— Вай! — сказал Багарадзе и схватился за голову. — Ничего не понимаю! Кто сумасшедший? Кто не сумасшедший?!

…На планерке Грушнн похвастался: дескать, преподнесем соседям колоссальный фитиль.

— Что за фитиль? — насторожился шеф.

— Завтра узнаете, — интригующе сказал Грушин. Назавтра вышел наш материал: «Работай так, как экскаваторщик Хмель!». Со снимком.

Через пять минут Багарадзе, ругаясь по-грузински, промчался в кабинет нашего редактора.

Мы с Грушиным потирали руки.

Еще через пять минут все прояснилось.

Три дня тому назад экскаваторщик Хмель, хватив лишку, па спор выворотил ковшом киоск «Соки-воды». Коллега Багарадзе вызывал его, чтобы уточнить некоторые детали для заметки «Хулиган на экскаваторе».

Теперь держись

С хищениями у нас еще не кончено. Еще нет-нет да поворовывают. Тащат, что плохо лежит.

Случается, тащат и то, что лежит вполне хорошо и надежно.

Одним словом, карабчат, сукины дети, кому не лень. Только успевай поворачиваться.

Но появилась надежда, что скоро это зло будет ликвидировано. Под корень. Отыскали наконец-то действенное противоядие. Хотя что значит — появилась надежда? Она никуда не исчезла, она постоянно согревала общество. У нас, слава богу, с воровством энергично борются — и милиция, и народный контроль, и пресса по отдельным его проявлениям которое уже десятилетие ударяет. И конечно, эта борьба дает громадный эффект. Вернее, давала — потому что в последнее время к ней как-то попривыкли. В том числе попривыкли и к прессе, хотя она и очень грозное оружие. И тут, возможно, действует следующая схема. К примеру, напишут в газете: так и так, некто Иванов, заведующий складом или там базой, украл. Допустим даже, сообщат, что крепко хапнул. И в доказательство сумму обнародуют… А кто этого Иванова знает? Кто в него камень бросит, кто руки не подаст, плюнет и отвернется? Широкая-то общественность Иванова в лицо не знает и пальцем на него показать лишена возможности. Более того, где-нибудь по месту жительства мы с этим Ивановым, может быть, каждый день в подъезде вежливо раскланиваемся, не подозревая, что он и есть тот самый ворюга из фельетона. И если даже ему срок отмотают и он исчезнет годика на три, мы скорее подумаем, что его куда-нибудь за границу командировали — как крупного специалиста.

Короче, пресса в этом смысле возлагаемых на неё надежд не оправдала, и надо предпринимать что-то более действенное. То есть что именно предпринимать, уже догадались. И уже промелькнула «первая ласточка», с чем и поздравляем всех заинтересованных лиц.

Недавно жуликов показывали по телевизору. В передаче «Человек и закон». Взяли для примера одну кондитерскую фабрику, которая на протяжении многих лет разворовывалась, оказывается, «по винтику, по кирпичику», точнее — по пряничку, по конфеточке, а работники ОБХСС все никак этот ручеек не могли перекрыть, не находили подступов. Но потом догадались.

Ну, подробности операции остались за кадром. А показали, для наглядности, только двух дамочек: пышнотелую крашеную блондинку и ее подружку — чернявенькую, щуплую. Попались они вот на чем: блондинка выносила полтора килограмма комкового шоколада, а подружка ее — торт «Сюрприз». Припрятали они свои трофеи оригинально. Блондинка, используя природные данные, завернула шоколад, извиняемся, в бюст; чернявенькая же, не имея таких преимуществ, подвесила коробку с тортом за спиной.

Мы смотрели передачу вместе с моим соседом Петром Николаевичем, у него как раз телевизор сломался, и Петр Николаевич, сам простоявший пятнадцать лет на проходной инструментального завода, буквально пришел в восторг и недоумение от результатов операции.

— Я еще понимаю, — говорил он, — коробку за спиной обнаружить. Это не фокус. У нас тоже подвешивали. И разводные ключи подвешивали, и электрофуганки, и листовое железо. Ну, тут просто: похлопал по спине, дескать, проходи, милый — и ущупал. А вот как между титек шоколад высмотреть? — ума не приложу. Тем более что кусочек-то — тьфу! — каких-то полтора кила. Мараться не стоило. При таких достатках она свободно могла полтора пуда туда заложить. Ты глянь, что делается, — полный экран бюста! Нет, наверняка у них прибор какой-нибудь электронный. Лазырь какой-нибудь.

А там, действительно, было куда прятать.

Но специалисты есть специалисты. Асы, видать, своего дела. С прибором или без прибора, а выудили этих щук. И — по системе «Орбита», через спутник связи представили их населению всего Союза!

Вот уж они ревели! Вот уже размазывали парфюмерию по лицам!

Чернявенькая между всхлипами все приговаривала: «Да если б я знала… да если б думала… да господи., да боже ты мой!..»

То есть она, наверное, хотела сказать, что нипочем не поперла бы этот несчастный торт, если бы заранее знала про эксперимент, затеянный телевидением. Уж она дождалась бы конца его. Уж, поди, не оголодала бы…

Блондинка, та вообще ничего произнести не могла. Только закатывала глаза, икала басом и на дотошные вопросы сотрудника ОБХСС — «Так каким же образом мы похищенное выносили? Где прятали? Укажите точнее», — ослабевшей рукой, зажатым в ней промокшим платочком показывала: здесь вот… здесь… за корсетом.

Ой, срамота! Ой, стыд!.. И главное, ни от кого не спрячешься. Ни от далеких. Ни от близких. Ни от друзей. Ни от родственников.

Не знаю, не знаю, самому мне кондитерские изделия красть не доводилось и, даст бог, не доведется, но я, как только представил такое, что вот сгреб где-то горсть «Мишек на севере», а меня за это всему миру по телевидению, так, верите ли, не только на голове, на синие волосы зашевелились. Уж лучше год строгой изоляции. Лучше пусть руку оттяпают, как в средние века делали.

Очень, очень эффектный способ борьбы. И очень обнадеживающий.

Петр Николаевич, большой энтузиаст телевидения и человек, вырастивший многолетний зуб на жулье, весь диван мне провертел. Все ждал, крутясь от нетерпения, что покажут нашу Постромкину — бывшую начальницу всего городского общепита, наворовавшую за годы своего руководства на две дачи, три машины, вагон хрусталя и полтора кубометра ковров.

Однако на этот раз больше никого не показали. Ограничились кондитерами. Возможно, потому, что исчерпали свой лимит времени, — там уже, по программе, хоккей подпирал.

— Ничего, — сказал Петр Николаевич, прощаясь. — Ни сегодня, так завтра. Теперь уж, раз начали, не отступятся. Теперь, брат, держись…

Уйти, однако, Петр Николаевич не успел. Как раз позвонил под дверью наш третий сосед. Он, оказывается, тоже смотрел передачу, и она его тоже привела в полный восторг.

— Видали? — спросил сосед. — Большие дела начинаются… Надо это обмыть, — он достал из-за пазухи колбу с притертой пробочкой.

Соседу па лабораторию спирт выписывают, для промывки оптики, так что у него всегда есть — не то что у нас с Петром Николаевичем.

И мы обмыли это большое и многобещающее начинание.

Несознательный Иванов

Раньше токарь Иванов и товарищ Бабарыкин жили между собой дружно. Токарь Иванов работал на станке, а товарищ Бабарыкин записывал в своих отчетах:

«…В честь праздника Восьмое марта тов. Иванов И. И. выточил две тысячи болтов, выполнив тем самым план на сто один и четыре десятых процента».

«…Идя навстречу празднику Первое мая, тов. Иванов И. И. выточил две тысячи болтов, обеспечив выполпение программы на сто одни и четыре десятых процента».

«…Встав на трудовую вахту в честь областного совещания профактивистов, тов. Иванов И. И. дал две тысячи болтов, что составило сто один и четыре десятых процента».

Записывал все это товарищ Бабарыкин и чертил красивые графики, отображающие производственные успехи токаря Иванова.

Но вот недавно пришлось им лично познакомиться. Токарь Иванов неожиданно обеспечил выработку на сто пятьдесят процентов, да еще накануне очередного праздника — Дня здоровья.

«Вот какого человека вырастили!» — подумал товарищ Бабарыкин, нежно погладил свои красивые графики и спустился в цех.

Токарь Иванов стоял у станка и работал с большой производительностью.

— Молодец Иванов И. И.! — похвалил его товарищ Бабарыкин. — Значит, уже встал на вахту и сразу наглядные результаты?

— Да нет, — сказал Иванов, — Я просто так.

— Как просто так?! — опешил товарищ Бабарыкин.

— Ну так, — пожал плечами Иванов. — Работаю, значит. Стараюсь.

— Хе-хе! — сказал товарищ Бабарыкин и хлопнул токаря по плечу. — Да ты шутник. Шутишь все. Стараешься-то в честь чего, а?! В честь приближающегося дня…

— Да нет, — опять сказал Иванов. — Я это дело очень люблю. Просто исключительно люблю по металлу работать.

— В честь чего любишь? — недоверчиво спросил товарищ Бабарыкин.

— Люблю и все, — неохотно сказал Иванов. — Само по себе.

«Ой, что-то здесь не так», — подумал товарищ Бабарыкин. И вечером отправился к Иванову на квартиру. Чтобы поближе с ним познакомиться. Другими словами, чтобы наладить личный контакт.

Приходит и видит: все у Иванова как надо. Все соответствует передовому уровню. На стене почетные грамоты, на этажерке — книжки разные, в углу — гитара для занятий в самодеятельности. А сам Иванов сидит за столом и в школьной тетрадке какое-то приспособление соображает. И даже считает, довольно бойко, на логарифмической линейке.

Попили чаю, поговорили о том, о сем. Но производственных дел товарищ Бабарыкин из деликатности касаться не стал.

Только, уходя, заглянул в тетрадку и спросил:

— Рационализацией и изобретательством в честь чего занимаешься?

Иванов поперхнулся чаем и странным образом покраснел.

«Ага! — подумал товарищ Бабарыкин. — Крутись не крутись, а все равно я тебя наизнанку выверну. Не бывает, чтобы человек за здорово живешь такие показатели обеспечивал».

А Иванов, конечно, на другой день поставил свое приспособление и дал сто восемьдесят процентов.

Вызвал его Бабарыкин к себе в кабинет.

— Ну что, дорогой товарищ? — спросил ласковым голосом. — Будем сознаваться или будем запираться? Ты мне эту антимонию брось разводить! Давай по-хорошему. Вот и сводочка готова.

— Воля ваша, — сказал токарь Иванов. — Только, честное слово, я просто так. Обыкновенно.

«Эх, и байбак же ты! — в сердцах подумал товарищ Бабарыкин. — Байбак несознательный, и больше ничего!»

Между тем шло время, минуло несколько праздников и знаменательных дат, а у товарища Бабарыкина в отчете нуль. И график застрял на мертвой точке.

«Вот снабдил бог работничком! — думал он. — Со дня на день комиссия по проверке нагрянет — что я людям покажу?»

А тут, как назло, Иванов закончил техникум, получил диплом и, через какую-то недельку, обеспечил триста пятьдесят процентов.

— Ну, Иванов! — сказал товарищ Бабарыкин, спустившись в цех. — Ордена тебе мало! Давай рассказывай, как достиг. Благодаря чему.

— Благодаря знаниям, — скромно ответил Иванов.

— Опять свое гнешь! — закричал товарищ Бабарыкин. — А знания почему? В порядке отклика на что учиться пошел?!

И тогда токарь Иванов, несмотря на свое среднетехническое образование, грубо сказал:

— Идите вы туда-то и туда-то! — Господи боже мой! — схватился за голову товарищ Бабарыкин. — За что мне такие муки?

Он убежал наверх и от большого расстройства хотел даже уволиться — пусть, дескать, тут без него все прахом идет и горит синим огнем.

Однако впоследствии передумал. Просто плюнул на этого грубияна и заполнил пропущенные места:

«…Откликаясь на праздник День Здоровья, тов. Иванов И. И. выточил три тысячи один болт…»

Теперь токарь Иванов и товарищ Бабарыкин опять живут между собой дружно.

Черная суббота

Снова суббота, и снова мне идти в магазин. Пять дней я свободен от этой повинности, а в субботу утром меня ждет в коридоре большая хозяйственная сумка с пришпиленной к ней запиской, в которой перечислено, чего и сколько необходимо купить.

Последнее наставление жена выдает мне перед самым выходом:

— Купишь говяжьих ног на холодец. Ноги бери у Тони — она возле овощного магазина торгует, с лотка. Если будет черные подсовывать, скажешь: «Чей-т ты, Тоня, черные ноги мне кладешь? Ну, даешь ты! Своих, что ли, перестала узнавать?» Запомнил? Ну-ка, повтори.

Я поднимаю глаза к потолку и бормочу:

— Чего это ты…

— Не «чего это ты», а «чёй-т ты», перебивает жена. Чёй-т ты. Чувствуешь?.. Чёй-т ты… У жены это ловко получается. Даже с каким-то английским пришептывнием: «чёй-т ты»…

— Чёй-т ты, старуха… старательно повторяю я.

— Ты что — сдурел? — говорит жена. Какая старуха? Это ты в редакции у себя интеллектуалок своих можешь старухами звать. А Тоня человек солидный. Она тебя за старуху так пометет — не обрадуешься!

— Извини, старуха, — пугаюсь я. — Прилипло, понимаешь… Машинально срывается.

— Так, — продолжает жена, — в молочном отделе сегодня Люся торгует. Ты ее сразу узнаешь — полная такая, крашеная, глаза выпуклые, нахальные. Люся недавно с мужем развелась — ей ты комплимент скажешь. А то она тебе прогорклого масла взвесит.

— Какой комплимент-то?

— Ну, какой-какой… Придумаешь что-нибудь. Мужчина ты или не мужчина? Скажешь комплимент, глазки состроишь, улыбнешься.

— Не скажу комплимент, — упрямлюсь я, — Ни черта у меня с этим не получится. Ты вспомни: я тебе-то когда-нибудь комплименты говорил?

— Верно, — соглашается жена. — С комплиментом ты засыплешься… Слушай! А ты скажи ей антикомплимент: чёй-т ты, скажи, Люсьен, вроде похудела, осунулась?

— А не это… не пометет она? Не обидится?

— Да нет. Она толстая до безобразия, все похудеть мечтает — ей это приятно будет.

— Тогда, может, и улыбаться не надо? Жена нервничает.

— Нет, ты улыбнись! — язвительно говорит она. — Ты обязательно улыбнись. Господи, неужели всякой мелочи учить надо? Ну, кто же при таких словах улыбается — подумай! Живешь — прямо как на небе!..

— Ну, ладно, ну, не подумал, — успокаиваю я ее. — В полуфабрикатах-то что говорить?

— В полуфабрикатах просто. Там Наталья Кузьминична стоит, ей надо привет передать от Анфисы Петровны. Привет, мол, вам, Наталья Кузьминична, от Анфисы Петровны. Она тебе тогда получше курочку выберет.

— Ну все, что ли? — спрашиваю. — А то я пошел…

— Куда? — спохватывается жена. — Куда с трубкой!.. Тебя же по этой трубке за квартал определить можно. — Так я же ее в магазине курить не буду, в карман спрячу.

— Все равно, — говорит жена. — В окно могут увидеть. Возьми вон пачку «Севера» — слесарь вчера забыл. И шляпу сними. Додумался тоже — в шляпе идти. Еще бы пенсне нацепил… Надень дачную кепку.

…Наконец я готов. В дачной кепочке, попыхивая слесаревым «Севером», я подхожу к овощному магазину, где торгует говяжьими ногами Тоня. Возле ее лотка небольшая очередь. Первым стоит наш сосед профессор Зятьев. Загородный картузик небрежно надвинут на глаза. Очки профессор оставил дома. Склонив голову набок, он вежливо говорит:

— Вот вы мне, Тонечка, черные ноги кладете, а между тем вам привет от Анфисы Петровны…

Так и есть: опять этот профессор все перепутал.

«Да-а, дорогой сосед, — думаю я, пристраиваясь в хвост очереди, — это вам не квантовая механика. Это — посложнее…»

Время больших снегопадов

В прошлую пятницу топчусь я на остановке, караулю такси. Голосую, как говорится. Вернее, имею желание голоснуть, если что-нибудь такое на дороге покажется — такси ли, ведомственная легковушка, допустим, или хотя бы, дьявол с ним, мотоцикл с коляской. Я уж на все готов: мороз жмет — минус тридцать с ветерком и время истекает.

Но ничего такого на дороге, как назло, нет. Идут самосвалы, панелевозы движутся, трактора колесные с прицепами, два автокрана проследовало и один артиллерийский тягач… А такси не появляется, ну хоть застрелись.

Троллейбусы, правда, время от времени подходят. Но они возле остановки не тормозят. Здесь как раз вдоль поребрика сугроб образовался метровой высоты — им нельзя тут стоять ввиду опасности транспортной пробки. Они, поэтому, дальше проскакивают метров на тридцать — туда, где чистое место. И ожидающие пассажиры с руганью гонятся за ними.

Только я один не гонюсь. Мне на троллейбусе тащиться время не позволяет. Я такси жду. Жду, отбиваю чечетку, уши кручу, чтобы окончательно не заледенели… А такси все нет.

Даже милиционер постовой не выдержал — подошел. Стрельнул у меня сигарету и спрашивает:

— Не здешний, что ли?

— Почему не здешний? — отвечаю. — Местный житель.

— Хм, — говорит милиционер, — а я подумал — приезжий.

— Бывает, — сочувствую я. — А в чем, собственно, дело?

— Да вот смотрю — ты, вроде, на такси целишься. А они, между прочим, как более свободный транспорт, сегодня кругом идут — через площадь Павловского и мимо Зяборевской бани. Не хотят в эту щелку лезть. Это троллейбусам деваться некуда — они к проводам привязанные…

— Тьфу! — говорю я тогда и голосую первому попавшему бульдозеру.

Бульдозер остановился. Сейчас, знаете, все останавливаются. И все берут. Это раньше только легковые машины пассажиров сажали, а теперь, пожалуйста, — маши любому грузовику, если в кабине свободно. Разобраться, так на грузовом транспорте даже лучше ездить. Такси тебя, во-первых, куда попало не повезет, а во-вторых, там по счетчику платить надо. А здесь пока что расценки умеренные — в любой конец рубль. Я сам однажды на траншейном канавокопателе ехал — в оперный театр опаздывал. И ничего — довез он меня прямо к месту. Только с черного хода подрулил. Возле парадного им пока не разрешается останавливаться.

У этого бульдозериста как раз в кабине было свободно — и он остановился.

— Куда едешь, хозяин? — спрашиваю я.

— А тебе куда надо? — отвечает бульдозерист.

— Мне?.. А ты как, вобще-то, торопишься?

— Ну давай короче — чего надо? — говорит бульдозерист. — Туда-обратно, что ли? Могу туда-обратно.

И тут я (до сих пор не понимаю, какая меня муха укусила) вместо того, чтобы сесть в кабину этого бульдозера и спокойно ехать куда надо, вдруг говорю:

— Слушай, друг: раз ты не торопишься и времени у тебя, видать, навалом — убери к свиньям этот сугроб, а? Смотри — ведь народ в нем утопает.

И действительно, против остановки возвышается недавно открывшийся институт ГИПРО-чего-то там, а в первом этаже новый «Гастроном» — люди постоянно идут туда-сюда, карабкаются через сугроб и вязнут в нем чуть ли не до пояса.

Бульдозерист от неожиданности растерялся.

— Вот дает дрозда! — говорит. — Да на хрена мне твой сугроб сдался?!

— Товарищ! — прошу я. — Серьезно. Ведь на такой технике сидишь — раз плюнуть!

— Ты чего привязался? — начинает злиться водитель. — Если ехать, то садись, а не ехать… — и хочет включить скорость.

— Браток! — говорю я, хватаясь за рычаги. — Поимей совесть! Отгреби! Минутное ведь дело!

— А ну убери руки! — говорит бульдозерист. — А то сейчас как отгребу — родных не узнаешь!

И поехал… Но потом, видать, передумал.

— Начальник! — кричит. — Эй!.. А может, тебя все-таки подбросить куда?

Но я уже завелся.

— Катись, — говорю, — отсюда!.. Подбрасыватель… Мне с тобой сидеть-то рядом противно.

Тогда бульдозерист помялся и говорит:

— А ладно!.. Была не была! Давай на бутылку красного — отгребу.

Дал я этому бульдозеристу рубль тридцать две копейки — на бутылку «Рубина». Все равно, думаю, это сейчас не деньги. Ну, что на них купишь, какого фига? Единственно — тот же «Рубин». Или, в лучшем случае, «Анапу». Так я «Анапу» не пью. У меня от нее изжога.

Бульдозер чистит проспект, а я стою, бью в ладоши и размышляю. Господи! — думаю. — Как просто оказывается. Выложил рубль тридцать две — и нет сугроба. А что это за капитал. Так, копейки, мелочь — тьфу! Да только в нашей закусочной, в «аквариуме» мужички после работы столько просаживают на рассыпуху, что можно не один бульдозер, а целый тракторный парк на полный рабочий день откупить. Эх! — думаю. — Мать честная. Это ведь стоит единственный вечер не попить, и мы родной город в конфетку превратим.

Стою я так, размышляя, и слышу вдруг за спиной некоторый шум и разговор. Оглядываюсь — это давешний милиционер и с ним какой-то взволнованный гражданин в ондатровой шапке и в пальто с каракулевым воротником. Причем милиционер указывает на меня пальцем, а этот гражданин кидается и чуть ли не за грудки:

— От какой, — кричит, — организации?!

— Минуточку, — говорю. — Не топчите меня. В чем дело?

— Вы приказали снег отгрести?

— Ну уж и приказал, — говорю я. — Скажете тоже. Да разве ему, черту, прикажешь…

— Вы понимаете, что наделали? — приступает гражданин.

— А что такое? — спрашиваю.

— Я семь человек с работы снял на полтора часа! — машет руками гражданин. — Семь специалистов!.. Это наша подшефная территория… А теперь куда мне их прикажете?!

И точно, за ним — вижу — стоят семь молодых людей с лопатами. И вид у них довольно ошарашенный.

— Извините, — говорю. — Ей-богу не знал, что это ваш снег. А то бы, конечно, палец о палец не стукнул, — Да, ситуация! — вздыхает один из семерки, здоровый парень спортивного сложения.

— Может, назад, в институт? — предлагает другой, очкастенькнй, в демисезонном пальтишке.

— Ты понимаешь, что говоришь?! — кидается теперь уже на него каракулевый гражданин. — Мы же специальное собрание проводили, обязательство брали! Как ты перед пародом отчитаешься, перед молодежью? Скажешь, что чужой дядя за тебя убрал?!

— Да, ситуация! — сдвигает шапку спортсмен.

— Есть идея! — говорю я. — Глядите — он только за остановку снег отпихнул, на чистое место. Давайте перекидывайте его дальше — как раз на полтора часа хватит, даже с хвостиком.

— А Цветметпроект? — оборачивается ко мне разгоряченный гражданин. — Это же их участок, они тоже обязательство брали. Вы понимаете, чем тут пахнет?

— Да, ситуация! — бормочет спортсмен. — Тогда — по домам.

— Я не могу, — расстроенно говорит очкастенькнй. — Как хотите, а не могу… Все еще работают, а мы уже домой. Другое дело, если бы мы за полчаса задание выполнили, тогда оставшийся час был бы наш.

— Ребята! Парии! — говорю. — Ладно, моя вина, елки-палки! Готов искупить. Тем более, все равно уже опоздал, куда торопился. Раз вам домой совесть не позволяет, а на работу нельзя — пошли со мной. Ну, как будто вы уже свое отмантулили…

И я повел их в «аквариум» — у меня еще шесть рублей в кармане было… А потом и они — видят, человек от души — тоже сбросились. Так что мы чудесно провели эти полтора часа. Я не жалею. Главное — с хорошими людьми познакомился. Парни оказались что надо. Все с высшим образованием, а очкастенький этот вообще — без пяти минут кандидат наук.

Так он мне увлекательно про свою работу рассказывал, так трогательно — ну, прямо, чуть не плакал.

Вот такие пироги

Решил я внести свой вклад в борьбу за качество продукции и культуру производства — проявить, короче говоря, гражданскую активность. Сейчас этот вопрос (качества и культуры) очень злободневный. И я подумал, что если один человек, которому по должности и месту работы надлежит бороться, будет ломать голову и ночей не спать, а другой, официально не уполномоченный, потребитель, так сказать, — тем временем в кулак свистеть, — мы это дело не скоро с мертвой точки сдвинем. И, значит, надо за него всем миром браться. Тем более, что нас к этому ежедневно призывают.

Дальше я подумал, что, конечно, на какой-нибудь там завод точного приборостроения меня или кого другого не пустят. И не надо. Там люди грамотные, специалисты своего профиля, как гайки завинчивать, они, допустим, и без меня знают. Однако есть общедоступные сферы: торговля, например, общественное питание или бытовое обслуживание. Здесь, наоборот, рядовым, но заинтересованным гражданам — полный простор и карты в руки. В общем, решил я начать с общественного питания.

Выбрал близлежащий объект в нашем квартале — кафетерий «Ландыш» — и захожу туда однажды с непринужденным видом. Время дневное, в кафетерии пусто, одна буфетчица за стойкой томится.

— Будьте любезны, — говорю, — мне — бутылочку соку и пирожок. С чем у вас пирожки-то?

— С мя-ясом, мальчики! С мясом пирожки! — нараспев отвечает буфетчица.

— Ну, кладите один, — говорю.

Сел я за столик, надкусил пирожок и чувствую: ни с каким он не с мясом, а с голимой капустой. «Вот, — думаю, — как хорошо! На ловца и зверь бежит. Ты смотри, что делают! Набивают его капустой, а зафуговывают по цене мясного! Сейчас же я с этим безобразием поборюсь».

Поднимаюсь я и предъявляю пирожок буфетчице.

— Это что же такое? — спрашиваю.

— Что-что? — говорит буфетчица, но не прежним своим певучим голосом, а отрывисто и даже враждебно.

— Я как за с мясом платил, а вы мне с чем подсовываете?

— Ничего я не подсовываю! — обижается она. — Может, ты этот пирожок из дому принес.

— Ах, так! — говорю. — Принцип — на принцип! Обыскивайте меня тогда. Если я этот пирожок, как вы утверждаете, из дому принес, то другой, с мясом, у меня в кармане должен остаться.

— Чего мне тебя обыскивать. Я только что получила пятьдесят штук с мясом. Вот и фактура — русским языком написано: «Пирожки с мясом — 12 копеек». Обыскивайте его… Пусть тебя жена обыскивает.

Тогда я выковыриваю оставшуюся капусту на прилавок и спрашиваю:

— Так это мясо, по-вашему, да? Мясо?

— Не знаю я, что это такое! — говорит буфетчица. — И не свинячь мне на прилавок. А то я тебя как шугану отсюда, алкаш проклятый!

Вышла на крик заведующая, разобралась, в чем дело, и строго сказала:

— Маша, ну как ты себя ведешь! Сколько можно говорить: требование покупателя — для нас закон. Хотя бы он и за несчастные две копейки здесь скандалил. Сейчас же обмени ему пирожок — пусть подавится.

Я разломил замененный пирожок, не отходя от стойки. Он был начинен луком и яйцами.

— Что будем делать, граждане? — любезно спросил я.

Буфетчица зарыдала.

— Знать ничего не знаю! — выкрикивала она. — У меня их пятьдесят штук!.. Я как за мясные расписывалась! Что ж я их теперь себе на шею повешу?!

— Маша! — сказала заведующая, изо всех сил сдерживаясь. — Покупателю это знать неинтересно. Для него личные две копейки дороже. Он, может, собирает на кооперативную квартиру. Замени пирожок.

— Не буду! — отрезала Маша, вдруг перестав плакать, и решительно скрестила на груди руки. — Лучше увольняйте. Раз в это кафе такие садисты ходят — я на все готова. Меня где хочешь возьмут. С руками.

— Ладно! — сказала заведующая. — Обмени за мой счет — пусть застрелится!

Обнаружив внутри третьего пирожка яблочное повидло, я понял, что наткнулся на факт крупного злоупотребления и должен теперь довести проверку до конца.

— Девушка, — сказал я буфетчице. — Только давайте без крику и слез. Сколько их у вас, говорите? Пятьдесят. Так… Значит, вот вам пять рублей тридцать две копеечки. Плюс — заберите обратно бутылочку соку — як нему не притрагивался. Это еще шестьдесять восемь.

Итого получается: шесть рублей — как раз за полсотню штук.

…Через двадцать минут мы составили акт в том, что из пятидесяти мясных пирожков, купленных гражданином таким-то, с мясом оказалось — 31, с капустой — 8, повидлом — 9, луком и яйцами — 2. Кроме того, в четырех пирожках обнаружены посторонние включения, а именно: кусок электропровода, чайная ложка, пластмассовый мундштук и монета достоинством в пятьдесят копеек (юбилейная).

Заведующая, провожая меня, ласково говорила:

— Может, все-таки заберете пирожки? Это ничего — что разломанные. Мы бы их вам упаковали в непромокаемую бумагу. Верите ли, когда такой посетитель сознательный, хочется ему тоже приятное сделать — навстречу пойти.

А воспрянувшая духом буфетчица из-за стойки крикпула певучим голосом:

— Заходи-нте, мальчики, заходи-ите! На той неделе расстега-аи с рыбой завезут!..

В нашей суглинистого полосе

Четыре года назад засуха была. Все высохло, до последней былинки. Урожай сгорел. Земля трескалась. На два метра в глубину. Вот какая была засуха.

Приехали товарищи. Разобрались. Петрова сняли. Оказалось — не в засухе дело. То есть, конечно, и в ней тоже. Но частично. Главная же причина и основной корень — в Петрове. Он прошляпил. Не тем человеком оказался. В общем, потурили Петрова, назначили Сидорова.

На другой год зарядили дожди. Все залили. Живого места не оставили. В бывшей сухой балке ребятишки карасей ловили. Штанами. Вот такая была сырость. Урожай, конечно, утоп.

Приехали товарищи. Разобрались. Сидорова сняли… Сняли Сидорова, поставили Кулипанова.

Позапрошлый год лето выдалось умеренное. Урожай сняли рекордный.

Приехали товарищи — оценили по заслугам. Кулипанову грамоту дали и увезли на повышение. Увезли Кулипанова — прислали Задираку. В прошлом году выпал град. Неимоверной крупности хлестал град — старики другого подобного с крепостного права вспомнить не могли. Плетни посек, мелкий скот поувечил. У председателя ревизионной комиссии крышу над сараем проломило. Самогонный аппарат в сарае стоял новенький — одни кореженые железки от него остались… Урожай, понятно, выбило.

Приехали товарищи. Разобрались. Задираку сняли. Оказалось, Задирака градом заслонялся. Маскировал свою бездеятельность. Сняли Задираку — утвердили на его место Ешкина.

А в нынешнем году все у нас перемешалось! Видать, сбесилась небесная канцелярия. В одном месте заливает, в другом — сушит. В одном — градом бьет, в другом — кукуруза в полтора роста.

До дикости дело доходит. Бабка Зыбунова и бабка Куклина рядом живут, общий плетень содержат. Вот по этому плетню их и режет. У бабки Зыбуновой помидоры с горшок, у бабки Куклиной даже пырей не вырос. Зыбуниха в своем огороде по дощечкам скачет, у Куклиной земля закаменела — хоть на кирпичи режь и баню клади. Бабки Зыбуновой дачники из резиновых плащей не вылазят, у куклиновских курортников по четвертому разу шкура лупится…

Но это их личные затруднения. Они не столь тревожны. Тем более, бабки стакнулись и даже получают взаимовыгоду. Куклина бабка зыбунихинских жильцов запускает в свой огород на солнышке греться. Зыбуниха компенсирует ей помидорами. Куклина бабка дает на помидоры тройную наценку (по причине неурожая) и фугует их своим дачникам. В общем, выходят из положения.

А наше положение безвыходное. Ходим все — штанами трясем. Не знаем, кого снимать будут, кого поощрять. Знаем только, что кого-то будут.

У Ешкина волосы лезут. Ему труднее всех. Во-первых, неизвестно, что самого ждет. Во-вторых, ему нас заранее раскусить надо — конкретных руководителей. Кто за что прячется. А вдруг не того раскусишь. За это, пожалуй, тоже мало не будет.

И вот мы заглядываем в глаза Ешкину: кого же он, змей, раскусит? А с другой стороны, и его жалко. Хороший человек. Давно у нас такого хозяина не было. С тех самых пор, как Петрова сняли…

Как стать здоровым?. (Письмо в редакцию)

Уважаемая редакция!

Обращается к Вам некто Н-сков Федор Лазаревич. В прошедшую субботу Вы напечатали статью доктора медицинских наук (фамилию не помню) под названием «Ваше здоровье — в ваших ногах», которая переполнила чашу моего терпения. Не подумайте только, что это пишет какой-то кляузник и что сейчас он станет уважаемою доктора медицинских наук (не помню фамилию) опровергать и конфузить. Чтобы у Вас не зародилось такого подозрения, немножко скажу о себе.

Я восьмой год выписываю Вашу газету, главным образом из-за полюбившегося мне уголка «Советы врача», который всегда внимательно прочитываю с карандашом в руках. Слежу также за журналом «Здоровье» и регулярно просматриваю многие другие издания, помещающие на своих страницах новейшие медицинские сведения и рекомендации. И все эти рекомендации я стараюсь выполнять. К примеру, взять ту же ходьбу, о которой как раз шла речь в упомянутой выше статье. Хожу пешком с работы и на работу, в гости, в кино, в сберкассу — куда только можно. Уже довел дневную норму до 20 тысяч шагов. При этом всегда считаю пульс, чтобы не превышал 60 ударов, ритмично дышу, как советуют специалисты.

Ну, само собой, по утрам делаю обязательную физзарядку из сорока восьми комплексов. Стою, кроме того, на голове (до пятнадцати минут ежедневно) и пью носом воду — по системе йогов.

К чему я, вы спросите, клоню? А вот к чему. Все эти годы, ходя пешком, стоя на голове и пья носом воду, я не прекращаю наблюдать за своим соседом Хронюком Петром Саввичем.

Зарядку Хронюк не делает никогда. Из ложной боязни подорвать свой авторитет, как главы семейства. Он — отец двух дочек и говорит:

— Чтоб я перед дитями в одних подштанниках выдрыгался — никогда! Они потом, мокрохвостки, на шею тебе сядут и ноги свесят.

Пешком Хронюк тем более не ходит. У него имеется личная «Волга», которую он собрал в подведомственной авторемонтной мастерской из двух списанных мотоциклов, — и вот на этой «Волге» Хронюк повсюду разъезжает: на работу, в магазин, за малиной в мичуринский сад и так далее. Он из нее буквально не вылазит, и, думаю, живи мы не в коммунальном доме со всеми удобствами, то Хронюк, простите, наверное, и в уборную на «Волге» ездил бы.

Собственно, я даже что-то не припомню — видел ли когда-нибудь Хронюка стоящим. Он обычно или сидит {внутри «Волги»), или лежит (под нею). Расстелит половик, заползет ей под пузо и лежит — подвинчивает чего-то. А рядом, у колеса, поставит бидон с пивом. Вылезет иногда, отопьет пива — и назад, под машину. А потом, глядишь, и вообще заснет. И спит так, что у «Волги» стекла дребезжат и мелкие винтики отваливаются. Считает, видно, что такое поведение его авторитет в глазах детей не роняет.

Но не в этом дело. Не в авторитете. Бог с ним.

Я, первое время, жалел Хронюка, сочувствовал ему. Думал, что при таком образе жизни, нарушая все рекомендации, он долго не протянет. Или его инфаркт ударит, или почки откажут, или он просто сохнуть начнет — по неизвестной причине.

Но, дорогая редакция, проходит время, а с Хронюком, как ни странно, ничего не делается. Он только здоровеет и здоровеет, и такой стал, извиняюсь, хряк, что об него кирпичи ломать можно.

Теперь он уж под машиной сам не лежит — не помещается там, а приводит из мастерской слесаря Шитикова и за пол-литра, а может, и так — за здорово живешь, велит ему ремонтировать свою личную «Волгу».

И вот я хочу спросить Вас, товарищи, а через Вас и многоуважаемого доктора медицинских наук (фамилии не помню): ну, хорошо, ладно — наше здоровье в ногах, согласен. А в чем тогда здоровье у Хронюка?

Коснемся другого пункта — диеты. Я питаюсь по рецепту журнала «Здоровье» и по Вашим указаниям. В частности, журнал советует мусс из ревеня — для нормальной работы кишечника. Ем. Людям истощенным, с плохим аппетитом и пониженным содержанием гемоглобина в крови рекомендуется салат из сельдерея. Ем салат из сельдерея. Хронюк же, когда я на днях заговорил с ним о сельдерее, решил, что это португальский король. Представляете?

А чем же, в таком случае, Хронюк питается? — спросите Вы. Отвечу. Хронюк, преимущественно, ест свинину, которую, пользуясь собственным транспортом, закупает в Кумихинском совхозе по твердой государственной цене. У него там шурин работает.

Уж, казалось бы, такая тяжелая пища должна доконать Хронюка, но не тут-то было. Не стану больше распространяться насчет его здоровья, а лучше приведу один убедительный пример.

В последнее время супруга Хронюка тоже учится водить машину. Каждый вечер она садится в кабину и начинает крутить баранку, гудеть, жать на педали и газовать. И не для блезиру, а по-настоящему — при заведенном моторе. А Хронюк в этот момент, опасаясь, как бы она действительно не поехала и кого не задавила, приподнимает у машины задок — чтобы колеса шуровали по воздуху, а земли не касались. И так они, бывает, тренируются минут по пятнадцать-двадцать… Комментарии тут, как говорится, излишни.

Уважаемые товарищи из редакции! Я прессу очень высоко ценю и следую ее указаниям.

Но поймите и вы меня. Ведь я привел конкретные факты, которые кого хочешь заставят растеряться и приуныть. Короче, если пресса точно нас информирует, а не уводит с какой-то целью в сторону, то почему тогда подобные Хронюки здоровеют и никакая зараза их не берет?

Ответьте.

Может, поручите тому же доктору медицинских наук дать разъяснительную статью?

Только, если можно, пусть он мою фамилию не называет… Все же этот Хронюк очень уж здоровый мужчина…

По новому методу

— Так что вас интересует? — весело спросил прораб. Я развернул блокнот.

— Расскажите о новом методе работы. Мне в управлении рекомендовали именно ваш участок как показательный.

— Ну, может, не такой уж показательный, — сделавшись строже, сказал прораб, — а в общем, правильно рекомендовали. Мы это дело одними из первых начали, уже четыре месяца как перешли. Да… С чего же начать? Вы, собственно, с новым графиком в принципе знакомы?

— Очень приблизительно, — соврал я. — Но вы мне рассказывайте так, будто я совсем ничего не понимаю. На картошке, как говорится.

— На картошке, значит? — переспросил прораб, озабоченно сдвигая на глаза кепку. — Боюсь, на картошке далеко не уедешь. Тут такое пюре — ахнешь! Кибернетика.

Он вытащил из стола сложенную вчетверо бумагу, развернул и, сделав губы трубочкой, прежде сам углубился в ее изучение.

В этот момент скрипнула дверь и в прорабскую вошел человек, одетый в брезентовую робу.

— Тебе чего, Кокин? — спросил прораб, глянув на него исподлобья.

— Кувалду, — мрачно ответил человек.

— Иди, Кокин, работай, — посоветовал ему прораб, больше не поднимая глаз. — Не бузи. Какую тебе еще кувалду?

— Какую, какую, — обиженно сказал Кокин, — Обыкновенную какую… Что мне — задницей клинья забивать?

— А ну-ка, не груби здесь! — одернул его прораб. — Постеснялся бы при постороннем человеке. Спроси у бригадира — он тебе даст.

— Бригадир бюллетенит, я за него, — сообщил Кокин.

— Ну, так спроси у кого другого! — рассердился прораб. — Не видишь — я занят!

Человек потоптался, похлопал негнувшимися рукавицами и вышел.

— Так, — прораб разгладил ладонью бумагу. — Между прочим, любопытная история у этой штуки, не знаю, слушали — нет. Оказывается, наше изобретение. Какой-то математик, забыл фамилию, этот график сосчитал. Еще до войны. А применили первыми американцы…

— Наши, выходит, прошляпили? — спросил я.

— Ну да, — кивнул прораб. — Недооценили. Зато теперь повсеместно внедряем и уже имеем наглядные результаты. Тут главное в чем…

Дверь опять скрипнула и в прорабскую просунулся давешний человек.

— Нет нигде, — заявил он.

— Кого нет? — встрепенулся прораб.

— Кого-кого… Кувалды.

— Здравствуйте! — раскланялся прораб. — Сейчас все брошу — побегу вам кувалду искать! Может, еще товарища корреспондента пригласим? Как, товарищ корреспондент, поможете нашим ударникам?

Я вежливо улыбнулся.

— Главное в чем, — продолжал прораб. — Главное, тут все как на ладони. Какое где узкое место возникает — заранее видно. Скажем, в конце первого квартала — глядим, Ага! Вот оно! Во втором квартале угрожает опасность заторможения сантехнических работ. Стоп! Принимаем меры.

— Насчет кувалды я, — подал голос от дверей Кокин. — Как же будет? Или никак не будет?

— Тьфу! — несдержанно сказал прораб. — Ну сколько можно говорить!..

— Мне-то что, — буркнул Кокин, постучал рукавицами и ушел.

…Часа через полтора, досконально разобрав прогрессивный график, мы с прорабом вышли на улицу. Возле недавно отрытого котлована сидели на железобетонных блоках рабочие.

— Курим, значит, — ехидно заметил прораб.

— Курим, а что ж, — сказал Кокин.

— Двенадцатый час, а мы, значит, все курим! — наступательно повторил прораб.

— Кувалды-то нет, — ответил кто-то.

— Куда же вы ее засунули? — заволновался прораб, позабыв обо мне.

— Под доски вроде.

— Под какие доски?

— Под тридцатипятку, — сказал белобрысый парень.

— Ты, что ли, совал, Генка?

— Не, — мотнул головой Генка. — Иван Иванович.

— Вот работнички, ёшь твою клёшь! — тонко закричал оскорбленный Иван Иванович. — теперь, выходит, Иван Иванович им виноват! Я вот те суну промеж глаз, чтоб лучше видел!..

— До свидания, — тихо сказал я прорабу.

Я торопился. Мне надо было успеть сдать в номер репортаж о работе по новому прогрессивному методу.

Такой утюг

Новый утюг был великолепен. Он походил на броненосец дореволюционной постройки, весь сверкал и переливался. Продавщица хотела завернуть утюг, но я сказал:

— Не надо. Так донесу.

Честное слово, приятно было пройтись с таким утюжком по улице. Недаром я его четыре дня караулил. Еще в понедельник в газете появилась заметка о том, что местный завод тяжелого машиностроения, наряду с прессами и карусельными станками, освоил также выпуск утюгов прогрессивной конструкции — с парообразователями и рядом других нужных приспособлений. Приспособления и усовершенствования в газете очень одобряли, а сама заметка называлась: «Такой утюг понравится каждому».

Вот я его и подкараулил.

Утюг, и правда, нравился каждому. Пока я шел от магазина, меня, однако, человек двенадцать остановили. Все интересовались, где достал, да почем, да что он еще, кроме глажения, может выполнять, да нельзя ли потрогать.

И так далее…

Дома утюг тоже произвел фурор. Жена тут же сбегала за двумя подружками, и они принялись ахать вокруг обновки, трещать наперебой и крутить колесико, ставя его то на шерсть, то на лен. Ну и, конечно, докрутились! Что-то у него внутри трыкнуло — и утюг перестал нагреваться.

Я взял молоток, сахарные шипцы и приступил к ремонту.

— Может, лучше в мастерскую? — спросила жена.

— Еще чего! — сказал я. — Не носил я туда утюги. Что это тебе — холодильник?

Я развинтил утюг, сложил детали отдельными кучками, чтобы не перепутать потом которые куда привинчивать, соединил перегоревшую спираль и приступил к сборке. Два болта толщиной в палец почему-то никуда не лезли. Два болта, соответственно четыре гайки к ним и восемь шайбочек. Кроме того, осталась целиком кучка каких-то прямоугольных пластиночек.

— Хм! — сказал я и снова разобрал утюг. И опять собрал. Но тогда к болтам, гайкам, шайбам и пластиночкам прибавились два винтика и какая-то загогулина вроде коленчатого вала.

— Так я и знала! — фыркнула жена. — Доремонтировался! Говорила — в мастерскую надо отнести.

— А ну, выйдите все в коридор! — скомандовал я. А сам, закрывшись, на всякий случай, эмалированным тазиком, включил утюг.

Утюг пощелкал, пощелкал и заработал. Он функционировал, как новенький: гладил, вырабатывал пар и производил все прочие маневры.

— Странно! — удивилась жена. — А как же эти железки?

— Эти… — сказал я. — Обойдемся без них. Я, видишь ли… соединил там кое-что напрямую.

Через неделю спираль опять перегорела. Видать, в том же месте.

Я вооружился сахарными щипцами и принес старый отцовский рундучок, в котором хранил разные лишние детали. «Надо быть повнимательней, — сказал я себе. — Может, все-таки пришпандорю куда-нибудь эти штучки».

Ничего, однако, не вышло. Наоборот, в руках у меня после ремонта остались еще два винтика и большая железная подкова. Правда, на ее место хорошо встала круглая пластиночка от импортной зажигалки, с надписью «Мэйд ни Австрия». Точно вошла. Как влитая.

Утюг после этого проработал рекордный срок — четыре месяца. Может, он работал бы и дальше, если бы жена не уронила его с третьего этажа. Как-то однажды она сильно перекалила его и высунула за окно постудить. Ну, и упустила нечаянно. Перехватить, говорит, хотела в другую руку, а он выскользнул.

Я взял сахарные щипцы…

Хотя утюг шмякнулся не на асфальт, а на газон, все же внутри у него кое-что полопалось, и мне пришлось на этот раз — хочешь не хочешь — повыбрасывать некоторые детали и в иных местах действительно соединить напрямую. Впрочем, деловые, как говорится, качества утюга от этого не пострадали. Он продолжал служить вполне исправно. Только пар иногда заедало. Некоторое время мы терпели это заедание, а потом все же решили устранить. А поскольку сам я в области пара, что называется ни в зуб ногой, то пригласил для этой цели соседа — инженера-теплотехника.

Сосед разобрал утюг и покачал головой.

— Все за импортом гоняемся, — желчно сказал он. — Все заграничное превозносим. А вот вам и Европа. Вот вам и заграничное изделие, с хваленой их экономичностью!.. Ну зачем, спрашивается, здесь эта штуковина? — он ухватил двумя пальцами пластинку «Мэйд ин Австрия». — Для какой такой надобности?.. Совершенно лишняя деталь. Вот она-то как раз и заедает.

И сосед решительно выбросил пластинку…

Исключительный факт

Въезжали мы в новую квартиру. Въезжали, конечно, вечером, после работы. Ну, время осеннее — темно. И на улице, и, особенно, в квартирах. Теперь ведь, знаете, лампочки в новых домах заблаговременно не ввинчивают, чтобы их не разворовали. В связи с этим, тут же за новоселами ходил какой-то человек с большой сумкой на боку, от домоуправления, что ли, и вворачивал желающим лампочки. За трешку. Наша квартира была на пятом этаже, угловая, — нам полного комплекта лампочек не досталось, и товарищ этот ввернул всего две (на рубль) — одну в большой комнате и одну в кухне. На первое время этого хватило: ванная мало-мальски освещалась из кухни, а в коридоре и другой комнате, если двери распахнуть, тоже можно было сориентироваться.

Ну, вот… А среди помощников у нас находился один дальний родственник жены. Этот родственник живет в Заельцовке, в собственном домишке, без коммунальных удобств — и пока мебель носили, он все на ванную косился и языком прищелкивал. А потом говорит:

— Петр Иванович, кажись, все перетаскали. Так что, если вы не возражаете, пока там Маруся картошечку поджаривает, я вашу ванну обновлю — искупаюсь в ней.

— Пожалуйста, пожалуйста, Сеня, — отвечаю. — Только, может, воды горячей еще нет.

Родственник ушел в ванную, открыл кран и кричит оттуда:

— Есть вода, Петр Иванович! Бузует на полную катушку!

И вроде притих.

А минуты через две выскакивает обратно в одних трусах, очень испуганный.

— Петр Иванович! — говорит. — Наверное, в нижней квартире пожар! Пол в ванной раскалился до невозможности — я ноги сжег!

И точно: ноги у него, смотрю, дымятся. Ну, я, как обутый, схватил карманный фонарик — и туда.

Гляжу — а там не пожар, а скорее всего потоп: на полу воды горячей сантиметров пять и пар валит, как в бане. В ванну посветил, а в ней, посредине, — дыра. Насквозь. С тарелку величиной.

Я от расстройства даже фонарик бросил.

Все, — говорю, — Сеня, отмылись! Так твою распротак!.. Вот что делают, паразиты! В новой квартире — и такой подарочек!

— Вы, Петр Иванович, не переживайте, — стал утешать меня Сеня, хотя у самого ноги в волдырях. — Вы пока воду перекройте, а завтра с утра — в домоуправление. Теперь такие дефекты быстро устраняют. Я сам строитель — знаю…

В общем, отпраздновали мы свое вселение без особого энтузиазма. Хотя Сеня и старался нас развеселить: шампанским на стены брызгал, стихи читал, даже выдвинул проект — как в нашей ванне купаться. Если, дескать, сесть на эту дыру точно казенной частью, то остальные места можно будет помыть вполне безболезненно. Только уж потом нельзя вставать, пока мыльная вода через сток не убежит. А то, если резко поднимешься, — соседей затопишь.

Наутро я, по совету Сени, отправился в домоуправление. Но попал, как выяснилось, не по адресу. Во всяком случае, домоуправ мне прямо заявил:

— Ты, дорогой товарищ, не путай божий дар с яичницей. Эта твоя дыра — что есть? Строительный дефект. Вот к строителям и обращайся. А к нам пока рано. К нам ты еще находишься.

Адресок строителей, правда, сообщил. В понедельник разыскал я строителей. Попал, между прочим, к главному начальнику, Начальник посмотрел мое заявление и сначала нахмурился, а потом вспомнил что-то и заметно повеселел. Даже руками потер, с таким видом, будто хотел сказать кому-то: «Ну, друг ситцевый, уж теперь-то я тебя ущучу!»

— Зинаида Густавовна! — кликнул он секретаршу. — Позовнте-ка сюда Клишина, если не уехал.

Пришел, видать, этот самый Клишин — высокий мужчина в сдвинутой на глаза кепке, очень похожий на киноартиста Никулина.

— Садись, Клишин, — сказал начальник. — Это твои орлы на сорок девятом ванны ставили?

— Мои, а что? — спросил Клишин, зыркнув на меня глазами.

— А то, — ответил начальник. — Читай вот. — И подвинул ему заявление. — А ведь я тебе, Клишин, указывал. Неоднократно.

Клишин прочел бумагу, еще ниже сдвинул свою кепочку и, демонстративно не поворачиваясь ко мне, спросил:

— Озверел народ, что ли? А? Виктор Семеныч?

— Ты о чем, Клишин? — поднял брови начальник.

— Да с ваннами этими… У нас, на тридцать пятом квартале, один, знаете, что удумал? Огурцы в ней засолил!..

— Что ты говоришь? — притворно удивился начальник. — Неужели огурцы?

— Точно! — сказал Клишин. — Огурцы. Восемнадцать ведер забухал. С укропом… А другой перегородку сломал, — воодушевившись, продолжал он. — Ну, сломал, понимаешь, а кирпичи куда?.. В ванную!

— Иди ты! — весело не поверил начальник.

— Верно говорю! Сложил их штабелем и не выбрасывает. В баню ездит на другой конец города, а не выбрасывает. Может, говорит, пригодятся куда… А третий, — Клишин вовсе развернулся ко мне спиной и положил локти на стол начальника. — Третий упился на новоселье — и пошел у них с женой бой в Крыму, Жена фужер об пол, он — тарелку. Жена — вазу китайскую, он схватил ледобур и давай ванну крушить. В шести местах пробурил, пока соседи за милицией бегали… А то еще был случай…

— Ну, хватит, Клишин! — строго оборвал его начальник — Твоим историям, я вижу, конца не будет. А вот сидит человек с конкретным вопросом.

Тогда Клишин, по-прежнему не глядя на меня, начал отрывисто спрашивать:

— Какой квартал?.. Дом какой?.. Квартира?.. Фамилия?..

— Ладно, — сказал он. — К вам придут. На той неделе. Все!

Та неделя миновала. И по-за-та прошла. А ванна стоит, как стояла. И дыра на месте.

— Пиши в газету, — посоветовал мне домоуправ. — Пиши в газету, копии в райисполком, облисполком, ВЦСПС, народный контроль и прокурору. Иначе это дело с точки не сдвинешь. Я пятый жилмассив принимаю — насмотрелся. Давай пиши, не откладывай, а мы тебя поддержим.

Я сел и написал. А поскольку намыкался уже с этой проклятой дырой — не утерпел, подсыпал перчику. Так, мол, и так: в наше время, когда человек достиг Луны и Марса и, возможно, освоит в ближайшем будущем другие планеты, деятельность некоторых строительных управлений оставляет желать много лучшего. В частности, скажу о безобразном положении с ваннами…

И далее в таком же духе на восьми страницах…

Через декаду примерно заявляются к нам два представителя. Один невысокий такой, белоглазый, в очках. Другой — покрупнее, розовощекий.

— Здравствуйте, — говорит тот, что в очках. — Мы по поводу вашего письмеца относительно ванночки.

— Зравствуйте, — отвечаю я. — Заждались вас, товарищи хорошие. Что ж, пожалуйте сюда, осмотрите ее.

— Спасибо, — благодарит первый. — Смотреть нам ее не требуется. Мы вам и так верим, что она неисправная.

— Дело ваше, — говорю. — Тогда что же — актировать будем?

— И актировать необязательно, — улыбается он. — Дом этот сдан с гарантийным паспортом — ванночку вам без акта заменят.

Вижу, люди вроде хорошие — приглашаю в комнату.

— Как штукатурка? Между панелями не дует? Пол не коробится ли? — выспрашивает на ходу белоглазый.

— Это — в порядке, — отвечаю. — Пока не замечали.

— Значит, нет нареканий? — уточняет второй.

— На что нет, на то нет. Ну, а с ванной… тут уж, извините меня, полный конфуз.

— Мы вас понимаем, — сочувственно говорит белоглазый — Ванна — предмет крайне необходимый. Какне понять. У нас ведь их только в одном этом доме восемьдесят штук установлено. А на всем жилмассиве — подсчитайте-ка.

— И все функционируют, — вставляет его спутник.

— Да, и все работают исправно. Кстати, не только ванны. Наше управление и по многим другим позициям истекший год закончило успешно. Вы, вообще-то, с нашими показателями знакомы? — и смотрит при этом на краснолицего.

Тот немедленно достает из портфеля бумаги и начинает зачитывать мне показатели: сколько квадратных метров жилья в строй введено, каким качеством эти метры пошли, процент снижения себестоимости, фамилии передовиков производства…

— Что ж, — говорю я, — показатели отрадные — худого не скажешь. Все бы так работали — это куда бы мы теперь ушагали!

— Словом, вы понимаете, что не этот единичный случай с ванной определяет лицо нашего управления? — ласково спрашивает белоглазый.

— Елки зеленые! — говорю я. — А кто это утверждает? Покажите мне такого человека!

— Ив этом смысле ваше письмо, — продолжает он, — конечно, полностью справедливое, все же, вы извините нас, несколько огульно написано. Обижаете вы коллектив, товарищ.

— Передовой коллектив! — поднимает палец краснолицый.

— Да, передовой коллектив… Неоднократно отмеченный. Особенно — этим сравнением с космическими достижениями…

— Эх, товарищи дорогие! — говорю я. — Да разве же мне самому не ясно, что подзагнул я в этом письме! А что делать? Показатели-то ваши вон где, а дыра-то она вот она! Ну и… как видите. Хватил, конечно, через край — чего уж тут…

— Очень хорошо, Петр Иванович, — торжественно говорит тогда белоглазый, — что вы сами все сознаете и не настаиваете. Другого мы от вас и не ожидали. Подорвать, знаете ли, репутацию коллектива легко. Восстановить — куда труднее. А этот факт с ванной, пусть даже исключительный, мы так не оставим, разумеется. Вот наш председатель профкома, — тут он указывает на краснолицего, — намерен включить его в свой отчетный доклад, как отрицательный пример.

На этом мы и расстались. Я их до дверей проводил. В дверях уже решился сказать.

— Может, — говорю, — не надо в доклад-то? Зачем людям настроение портить.

— Нет-нет! — строго возразил белоглазый. — Обязательно надо. Подобные случаи нельзя замалчивать.

…Прошло полгода. Так думаю, что председатель успел уже сделать свой доклад и кое-кому, возможно, нагорело. Этот белоглазый, сразу было видно, серьезный товарищ — такие слов на ветер не бросают.

А к нам недавно заскочил Сеня и сказал:

— Петр Иванович, отвинчивайте к свиньям свою дырявую лоханку. И в четверг, после девяти вечера будьте дома. Мы тут неподалеку сдаем девятиэтажку — так я подъеду с двумя нашими парнями. Ну, ребятам, сами понимаете, по пятерочке надо будет кинуть.

Все так и вышло. В четверг Сеня подъехал с двумя приятелями. На самосвале. Они бегом вынесли мою дырявую ванну и затащили другую — целую. Дружкам его я кинул по пятерке. А с Сеней мы, по-родственному, распили красненького.

Так что теперь я с ванной.

Пока солю в ней огурцы. Поскольку горячей воды все равно нет. Та вода, которой сварил ноги Сеня, текла в первый и последний раз.

Три прекрасных витязя

— Нервное переутомление, — определил врач и прописал мне ежевечерние полуторачасовые прогулки перед сном.

Я представил себе нашу Вторую Глиноземную в эту пору: темные подворотни, забор с проломами вокруг новостройки, фонари, расположенные друг от друга на расстоянии полета стрелы, — и мне стало тоскливо.

— Доктор, — робко сказал я. — А днем нельзя?

— Почему нельзя, — ответил доктор. — Можно и днем. Даже нужно. Пешком на работу, пешком с работы — если не очень далеко… Но перед сном — обязательно.

Вечером, провожая меня на первую прогулку, жена сказала:

— По тротуару не ходи. И от заборов держись подальше. Лучше иди серединой улицы.

— Учи ученого, — буркнул я.

— Закуривать ни с кем не останавливайся, — продолжала жена. — Знаешь эти их приемчики: сначала — дай закурить, а потом — раздевайся. — Она задумалась, припоминая что-то. — Я после войны сразу с одним парнем дружила…

— Ну? — сказал я.

— У него пистолет был — отец с фронта привез. Правда, не стрелял — что-то там заржавело, — но помогал здорово. Подойдет к нему ночью какой-нибудь тип прикурить, а он свою папироску в ствол вставит и протягивает. Представляешь?

— Угу, — хмыкнул я. — Вот и выходила бы за этого ковбоя.

— Тебе все шуточки! — обиделась жена.

— Какие, к черту, шуточки! — мрачно сказал я, запихивая в карман гаечный ключ. — Шуточки…

На улице было темно и пустынно. Хотя кое-какая жизнь и пульсировала, судя по доносившимся звукам. Звуки эти, однако, были неутешительные. Возле забора стройки кто-то со скрипом выворачивал доску. Неизвестно, для какой цели. Может, вооружался. Где-то впереди противными голосами пели неразборчивую песню с леденящим душу припевом: «Страааашно, аж жуть!».

Я шел серединой дороги, от фонаря до фонаря. Самые темные отрезки перебегал рысью, хватаясь за бухающее сердце.

…Бандит вышел из-за угла пивного ларька. Здоровенный детина с квадратными плечами.

— Эй, гражданин! — хриплым голосом сказал он. — Прикурить не найдется?

«Вот оно!» — ахнул я, и правая рука мгновенно онемела.

Теперь, если бы даже у меня был не гаечный ключ, а пистолет, как у того жениного ухажера, я бы не смог им воспользоваться.

Левой рукой я кое-как вытащил зажигалку и начал безуспешно щелкать ею — рука позорно дрожала, огонь не высекался.

— Что ты трясешься, будто кур воровал, — неодобрительно сказал детина. — Дай-ка сюда.

Он отнял у меня зажигалку и с первой попытки добыл огонь.

И тут я увидел на рукаве у него красную повязку.

— Господи! — воскликнул я. — Так вы дружинник?! Я-то думал…

— А ты думал — мазурик, — усмехнулся он. — Правильно думал.

У меня подсеклись ноги.

— Правильно опасался, земляк, — пыхнул он сигареткой. — Здесь этой шпаны, как мусора. Запросто могут и раздеть и ухайдакать.

Тут я окончательно убедился, что он не бандит, и правая рука сама собой оживела.

— Пусть попробуют, — храбро выпрямился я. — Пусть только сунутся. А вот этого они не нюхали? — и я показал ему гаечный ключ.

— Выбрось! — строго сказал он. — Приравнивается к холодному оружию. Срок получишь.

— Извините, — хихикнул я. — Вы же дружинник. Не учел…

Дальше мы пошли вместе. Я больше не вздрагивал и не оглядывался. А чего мне было бояться рядом с дружинником?

— Ты, собственно, какого лешего по ночам блукаешь? — спросил он.

— Гуляю, — признался я. — По рекомендации врача. Полтора часика ежедневно. Перед сном.

— Врача! — остановился он. — Это какого же? Дмитрия Сергеевича?

— Точно. Откуда его знаете? Хотя, пардон, вы же дружинник. Все забываю…

— Вот что, — помявшись, сказал он. — Неудобно как-то. Вроде я тебя конвоирую. Еще подумает кто. — И он начал снимать повязку.

— Ни-ни-ни! — запротестовал я. — Выполняйте свое задание. Кому тут думать-то — нас всего двое.

— Тогда мы вот как сделаем, — он все-таки снял повязку, которая в развернутом виде оказалась почти новой дамской косынкой, и разодрал ее на две части.

— Не заругает супруга? — спросил я, подставляя рукав.

— Не узнает, — подмигнул он. — Я незаметно ее слямзил, когда уходил на это… на дежурство.

Возле «забегаловки» к нам присоединился третий. Мы сначала приняли его за пьяного, но потом разобрались: гражданин этот просто оказался очень нервный. До предела издерганный. И страшно сердитый на медицину. — Коновалы! — орал он, брызжа слюной. — Таблеток пожалели! Придумали лечение — гулять перед сном! По этому Бродвею, да? Где за каждым углом по мокрушнику!!

Он успокоился лишь после того, как мы оторвали ему полоску красной материи и повязали на рукав.

…В половине двенадцатого мы задержали первого бандита. Он бежал от гнавшихся за ним милиционеров и вымахнул прямо на нас. Правда, командир наш успел сигануть в сторону и спрятаться за газетный киоск, но оказалось — поздно. Ворюга уже разглядел повязки, понял, что его окружили, и сдался.

С думой о завтрашнем дне

Два сослуживца, Дрыкин Константин Сергеевич и Лизунов Арнольд Саввич, недавно получившие квартиры в одном доме и ставшие вдруг соседями и попутчиками, шли с работы домой. Флегматичный Дрыкин шагал молча и весьма сосредоточенно, засунув руки в карманы макинтоша и уставясь в одну точку. Долговязый любопытный Лизунов, хотя тоже молчал, но одновременно как бы и шумел. Он размахивал руками, вертел головой туда-сюда, все вокруг подмечал и немедленно обмозговывал.

— Постой-ка! — сказал он в одном месте, хватая Дрыкина за рукав. И, перегнувшись с тротуара к очереди, лепившейся вдоль голубого киоска, спросил:

— Чего дают?

— Курей, — ответила крайняя старушка.

— Порядок! — энергично потер руками Лизунов. — Возьмем но парочке?

— Бери, — индифферентно сказал Дрыкин. — Я тебя подожду. Покурю тут — за уголком.

— А ты разве не хочешь? — удивился Лизунов. — Для дома, для семьи, а? Или ты куриц не любишь?

— Люблю, как не любить, — сознался честный Дрыкин.

— Ну так становись. Учти, в нашем магазине их нету. Дрыкин упрямо качнул головой.

— Еще не надумал? — спрашивал по мере продвижения очереди Лизунов. — Давай решайся. Ну, три-четыре!.. Беру на твою долю! — он просунул руку с деньгами в окошечко.

— Замри! — испуганно крикнул Дрыкин, — Сказано — не надо!

— Ты, Дрыкин, со мной рядом домой не иди! — весело говорил Лизунов, запихивая курнц в авоську. — Держись на отшибе. Или задами пробирайся. А то как увидит твоя супруга, что я с курицами возвращаюсь, а ты — без ничего, устроит она тебе сцену у фонтана.

Дрыкин смолчал.

…На другой день, в конце обеденного перерыва, Лизунов прибежал в отдел весь обвешанный сосисками.

Пообедавший Дрыкин играл в шахматы с плановиком Кукырышкиным.

— Сосед, беги в буфет! — в рифму сказал запыхавшийся Лизунов. — Давай скорее — я там уговорил Дусю килограмм сосисок придержать. На твою долю.

Дрыкин даже не пошевелился.

— Да ты что! — заволновался Лизунов, — Неужели сосиски не любишь?.. Глянь, какие красавицы! — Он потряс перед носом Дрыкина нежно-розовой аппетитной гроздью.

— Люблю, как не любить, — глотнул слюну Дрыкин. — Особенно с капустой.

— Не понимаю я тебя, — сказал Лизунов. — Любишь сосиски — люби сумочки носить.

Дрыкин вздохнул и произвел рокировку.

…Вечером, по дороге к дому. Лизунов купил в одном киоске четыре коровьих ноги на холодец, а в другом — огромную, как колесо от полуторки, банку атлантической сельди.

Дрыкин опять воздержался — терпеливо ждал приятеля за углом.

— Странный ты человек, Константин Сергеевич, — говорил довольный Лизунов, кренясь набок под тяжестью набитой авоськи. — Вроде семейный, а голова о семье, как погляжу, не болит.

Дрыкин помалкивал.

…На третий день Лизунову чрезвычайно повезло: он наткнулся в одном овощном магазине сразу на алжирские апельсины, болгарские голубцы в банках и алтайкий мед в деревянных бочоночках, Дрыкина он к прилавку больше уж не приглашал. Дрыкин, однако, подошел на этот раз сам. Он нерешительно потоптался перед витриной, посопел и вдруг купил четыре стручка зеленого перца.

В субботу Дрыкины и Лнзуновы решили отпраздновать новоселье. Посидеть в семейном кругу, познакомить супруг.

Собрались у Дрыкиных. На празднично накрытом столе, в окружении огурчиков, паштетов, сыра и ветчины помещался любовно нафаршированный зеленый перец.

— Кушайте, кушайте, пожалуйста! — потчевала гостей хозяйка. — Перчик вот попробуйте. Это Котик вчера достал.

— Константин Сергеевич! Да что вы говорите! — удивилась жена Лизунова, отщипывая вилкой кусочек рекомендуемого блюда. — Ах, какая прелесть! Мой бы ни за что не догадался.

Длинное лицо Арнольда Саввича вытянулось еще больше.

— Да как же, Манечка, — обиженно сказал он. — А я вчера…

— Сиди уж, господи! — оборвала супруга. — Конечно, не догадался бы!

— А в прошлом году, — сказала Дрыкина, ласково поглядывая на мужа, — под Седьмое ноября Котик, помню, принес баночку маслин. Под Седьмое ведь, Котик?

— Угу, — буркнул Дрыкин. — Под Новый год.

— Маслин! — простонала Лизунова, и нос ее побелел от зависти. — Как это, должно быть, приятно, когда муж такой заботливый!

После того, как Дрыкина, сияя глазами, припомнила, что в позапрошлом году Котик приносил коробку рахат-лукума, а Лизунова бешено лягнула под столом супруга — дескать, смотри, вахлак, какие бывают настоящие мужчины! — Арнольд Саввич, вконец расстроившись, ушел на кухню курить.

Здесь его минут через десять и разыскал Дрыкин. Он не спеша размял папироску, пыхнул ею пару раз и, подняв на Лизунова глаза, многозначительно спросил:

— Ну, теперь понимаешь? Лизунов подавленно кивнул.

— Ума не приложу, — сказал он, — как я этот чертов перец проглядел?!

Шутники

В прошедшую субботу Яшкин затащил меня в гости к одним своим знакомым. Откровенно говоря, я не очень и упирался: довольно однообразные холостяцкие развлечения порядком надоели, и провести вечер в милой семейной обстановке, вокруг каких-нибудь там солений, варений и наливок, представлялось довольно заманчиво. Тем более, что Яшкин очень горячо рекомендовал знакомых.

— Вот такие ребята! — говорил он. — Хохмачи отчаянные. Оригиналы. Прямо Миронова и Менакер — в кино ходить не надо.

Оказалось, что Яшкин на этот раз совсем не преувеличивал. Знакомые его встретили пас по-простецки, безо всяких расшаркиваний или церемонных восклицаний: «Ах, как мы рады!.. Прекрасная мысль!..» Хозяин, минуя традиционные приветствия, пожал руку Яшкину, затем мне — с таким видом, словно мы были знакомы лет двадцать — и сказал:

— Угадали в самую точку, мальчики, — мы только что собрались ужинать.

Хозяйка тут же внесла свою лепту в создание атмосферы непринужденности.

— Интересно, кто это собрался? — спросила она, уперев руки в бока и прищуриваясь. — Лично я и не думала тебя кормить. Скажи спасибо вон им.

Яшкин хихикнул.

Хозяин, однако, в долгу не остался.

— Но, дорогая, — поднял он брови, — почему ты думаешь, что, говоря «мы собрались ужинать», я имел в виду именно такой вариант? Как раз наоборот — я сам намеревался сесть за ужин, предварительно изолировав тебя в ванной.

— Как это? — воинственно спросила хозяйка.

— Заперев на табуретку, — пояснил муж.

— Ха-ха! — сардонически воскликнула хозяйка. — Да я просто разбила бы табуретку о твою голову.

Надо отдать справедливость: пикировались они эффектно. Не так, как другие горе-остряки, которые мигают при этом окружающим, подталкивают их локтями и, как пишется в романах, прячут в бороды ухмылки. Эти работали на полном серьезе, почище иных конферансье. — Ну, как провели выходной день? — спросил нас хозяин.

— Да так, — ответил я. — На пляже повалялись, в кино сходили, туда-сюда…

— А мы, представьте, весь день просидели дома, — вздохнул он. — Правда, я выступал с предложением о прогулке, но не смог уговорить свою дражайшую половину. Она, видите ли, не любит дышать свежим воздухом.

— Только в твоем присутствии! — немедленно откликнулась из кухни жена, — Сколько раз повторять, что я стесняюсь выходить с тобой на улицу!

Муж хотел что-то ответить, но я нечаянно перебил его. Я уже давно с любопытством присматривался к ветвистым рогам какого-то животного, украшавшим стену, и тут вклинился с вопросом:

— Простите, чьи это рога?

— Моей жены!

— Моего мужа!

Видать, эта шутка у них была прямо-таки отполирована частым употреблением, потому что выпалили они ее синхронно.

Яшкин упал в диванные подушки — и плечи его заходили ходуном.

Хозяйка пригласила к столу. Она обнаружила себя отличной кулинаркой, а хозяин, кажется, не дурак был покушать, судя по тому, с какой плотоядностью он следил за действиями жены, накладывающей ему в тарелку какого-то хитроумного салата.

Но и тут не удержался: проглотил слюну и спросил с великолепно наигранной подозрительностью:

— Что так стараешься? Уж не подсыпала ли какой отравы?

Ложка с салатом повисла в воздухе…

— Я бы насыпала! — твердо сказала жена, — И будь уверен: рука не дрогнула бы… Но, к сожалению, ты не один за столом.

— М-да, — сказал хозяин, задумчиво поднимая глаза к потолку. — Значит, завтра у нас Тороковы, послезавтра — сами пойдем к Перетятькам, а там — вторник, среда, четверг, пятница — четыре кошмарных дня. Придется ужинать в ресторане. Терпеть не могу ресторанную пищу, да что делать. Единственное утешение — официанточка там одна давно проявляет ко мне благосклонность.

Тут хозяйка выдала просто уже класс: у нее исключительно натурально задрожали губы, а глаза, похоже, наполнились слезами.

— Что ж, — вымолвила она, делая вид, будто изо всех сил сдерживается. — Милуйся со своей официанткой. Но имей в виду, что я за эти четыре дня минимум четыре раза наставлю тебе рога!

Я решил, что теперь-то хозяину конец, что он положен на обе лопатки и прижат коленом. Но хозяин оказался достойным партнером. Он выронил вилку, очень правдоподобно побледнел и чуть ли не до крови прикусил губу.

Под Яшкиным вибрировал стул от беззвучного хохота. Вслух рассмеяться он не решался, чтобы не испортить этот блистательный поединок.

А хозяева наши были неистощимы. Целый вечер. Даже на лестнице, куда они вышли проводить нас, все не унимались.

Свет в подъезде не горел, и мы осторожно спускались вниз гуськом: хозяин, затем я, потом Яшкин и хозяйка.

Хозяйка, видимо, оступилась и громко ойкнула.

— Кажется, моя жена сломала ногу! — злорадно расхохотался хозяин. — Слава тебе, господи! — наконец-то!

— Я знаю, негодяй, — это твоя заветная мечта! — раздался сверху металлический голос. — Но она не сбудется. Скорее я дождусь, когда ты сломаешь шею.

Это было жутко и здорово, как в детективном фильме.

Когда мы почти скрылись за углом дома, знакомые Яшкина решили угостить нас последней шуткой.

Наверное, хозяин распахнул перед женой двери подъезда, потому что она вдруг сказала, талантливо имитируя настороженность:

— С чего бы такая галантность? Уж не собираешься ли ты пристукнуть меня сзади чем-нибудь тяжелым?

— Шагай, шагай, — пробормотал хозяин. — Я не захватил молоток. Да и свидетели еще близко.

Яшкин, наконец, дал себе волю. Он плюхнулся прямо на газон и минут пять хохотал, как сумасшедший.

— Ну, молотки! — повизгивал он между обессиленными всхлипами. — Во дают!..

— Слушай, и часто они… так? — спросил я.

— Да всегда, — сказал Яшкин, промокая беретом слезы. — Десять лет их знаю — и все время…

Однажды вечером

Как-то вечером возвращаюсь я домой. Ну, устал, конечно, после трудового дня — иду, опустив голову, по сторонам не гляжу. Вдруг останавливают меня двое: один рыжий, другой конопатый.

— Эй, мужик, — говорят, — дай закурить.

А у меня, как назло, ни одной сигаретки — все за день прикончил.

— С удовольствием бы, товарищи, — отвечаю, — но — увы!

А сам пока не ухожу: вдруг, думаю, еще о чем-нибудь спросят: сколько времени, например, или — как пройти до ближайшего кинотеатра?

И они тоже не уходят. Этот рыжий деловито оглядывает меня и говорит конопатому:

— Может, побьем его для профилактики?

Конопатый задумчиво так, даже меланхолично склонил голову набок, покачивается на носках — раздумывает.

Я тем более не ухожу. Неудобно все-таки: человек размышляет, вдруг скажет — «давай побьем», а я уж вон где — за полквартала.

Конопатый подумал и отвечает:

— Да ну его к свиньям.

И поворачивается, чтобы уйти. Рыжий поворачивается за ним. Но не без сожаления. Так ему, вижу, подраться охота — просто до зарезу.

— Минуточку, товарищ, — говорю я тогда. — Вот вы, извиняюсь, рыженький! Может, в таком случае, мы с вами его побьем? — и киваю на конопатого.

Рыжий удивляется:

— Ты что, стерва! Он же друг мой. Кореш.

— А это не имеет значения, — говорю я. — У нас каждый каждому — почти что родственник. Да вы не сомневайтесь: мы его хорошо побьем. Я некоторые приемы каратэ знаю — очень эффектно должно получиться.

Конопатый почему-то обижается:

— Ты! — говорит, — Дохляк! Чо привязался? Еще каратэ-хэтэтэ какие-то!..

— А вы разве не знаете?!. Тогда тем более интересно! Сейчас покажу. — Тут я ставлю портфель на поребрик и принимаю стойку:

— Ну! — говорю, — налетайте. Бейте хоть рукой, хоть ногой. Если нож есть — бейте ножом. Только всерьез бейте, не понарошке.

Они начинают пятиться. Я улыбаюсь:

— Да вы не бойтесь! Я вам до конца руки ломать не буду. Так, маленько.

Тогда они и вовсе побежали. Причем рыжий передом бежит, а конопатый, для чего-то, задом.

А я — бывает же такое! — нащупываю в кармане последнюю сигаретку.

— Эй! — кричу. — Погодите!

Тут конопатый падает, переворачивается и бежит дальше на четвереньках. Пока не скрывается из глаз…

Так мы ни с кем из них никого из нас и не побили. А жалко. Главное, такие хорошие ребята: один рыжий, другой конопатый.

Опасная зона

И все же что-то такое есть в жизни. Какой-то рок или перст судьбы. Иногда этот самый перст возникает среди обыденности и довольно решительно вносит свои коррективы.

Так у нас с одним молодым человеком, студентом Геной Тубейкиным, произошла очень грустная история. Его любимая девушка оставила. Грубо говоря — бросила. Или, как теперь образно выражаются, — пнула.

Бросила она его (прошу внимания! Вот здесь уже начинается кое-что, не повседневно встречающееся) — бросила она его из-за неприличного Генкнного увлечения, из-за хобби, Генка, видите ли, был страстный коллекционер. Только коллекционировал не почтовые марки или древние монеты, как прочие нормальные люди, а, где только мог, обдирал разные безграмотные афиши, таблички и вывески.

Теперь представьте себе такую картину: возвращается он, к примеру, с этой девушкой нз кино, с дополнительного сеанса. И вот, вместо того чтобы в скверике где-то посидеть да полюбоваться звездами, он заставляет ее стоять на стреме, а сам минут двадцать раскачивает придорожный столб с фанерным щитом, на котором написано: «Не ослепляй товарища!»

Естественно, что девушка (ее Света Дергачева звали) терпела-терпела и не выдержала. Решила отдохнуть душой с другим, между прочим, с кларнетистом из ресторана «Якорь» Вадиком Подбельским, который, кстати говоря, коллекционировал безобидные спичечные этикетки.

И так ей, видать, не терпелось насолить этому обормоту Генке, что она очень скоро согласилась выйти за Вадика замуж. Даже день они назначили, когда идти во Дворец бракосочетаний.

Вот тут-то Гена Тубейкин и закуковал — понял, наконец, куда завело его оригинальничанье.

Накануне рокового дня он вернулся в общежитие и в полном отчаянии начал уничтожать свои экспонаты, толочь их в мелкую пыль и щепать на лучины. Он безжалостно крушил их, пока не наткнулся на железный лист, примерно сорок на сорок сантиметров, с надписью: «Опасная зона».

И тут в голову Гене Тубейкину запала дьявольская мысль.

Он прибил лист к деревянной рейке, дождался полной темноты и, прокравшись к Дворцу бракосочетаний, воткнул этот тревожный сигнал в газон — у самого входа.

Конечно, Гена на многое не рассчитывал. Просто он хотел слегка подпортить бывшей своей симпатии настроение. Однако, сверх всяких ожиданий, Вадик Подбельский, увидев эту отрезвляющую надпись, повернул обратно. Оказался, видать, типом, зараженным предрассудками. Ну, правда, для невесты он придумал благовидный предлог: сказал, что паспорт дома забыл. А пока бегал домой — ногу будто бы подвернул.

Словом, свадьбу отложили — впредь, до выздоровления ноги жениха.

Дальше события стали разворачиваться совсем уж непредвиденно и анекдотично. Знак «Опасная зона» никто убрать не решался, включая милицию. Соответственно, нога у жениха продолжала болеть и болеть.

Это — во-первых. Во-вторых, и другие брачащиеся пары начали суеверно пятиться от Дворца. Не станем преувеличивать — утверждать, что Дворец вовсе опустел и зарос паутиной. Это была бы уже пародия, а не жизненный факт. Нет, конечно, отдельные, наиболее сознательные, пары туда все-таки шли. Однако многие и не решались. Что, в общем-то, нетрудно понять. Ведь другой человек, может, полгода себя уговаривал жениться: дескать, ничего в этом такого уж особенно страшного нет, бог не выдаст — свинья не съест, не все жены змеи, и семейному как-нибудь проколотиться можно… И вот, допустим, уговорил он себя, с трепетом ступает на крыльцо Дворца бракосочетаний — а тут ему это жуткое напоминание. Как он себя должен чувствовать?

А иные, трезво мыслящие люди, допускали вполне реальную опасность. Вдруг, мол, в момент скрепления уз, на пороге, так сказать, новой счастливой жизни поблизости что-нибудь взорвется к чертовой бабушке?

Короче говоря, приток брачащихся во Дворец значительно снизился, и администрация забила тревогу. Особенно настойчиво забила тревогу буфетчица от треста ресторанов и кафе, у которой горел план по шампанскому.

Тогда директор Дворца Агнесса Викторовна, энергичная женщина, начала действовать. Стала звонить в разные инстанции и писать обоснованные письма: так, мол, и так, когда же, наконец, уважаемые, в кавычках, строители закончат свои подземные коммуникации (или чего они там роют)? Сообщаем, что в результате их нерасторопности резко упало число заключаемых браков, а это, при условии низкой рождаемости, может привести к чреватым последствиям.

В соответствующих организациях встрепенулись: вот это изюм! — трудящиеся сигнализируют, требуют заканчивать работы, а мы, оказывается, к ним еще не приступали! Как могло получиться?

Срочно пригнали два экскаватора — с прямой и обратной лопатами. Перед Дворцом выкопали траншею, с левого крыла отрыли котлован и начали отбойными молотками долбить фундамент.

Ну, естественно, в такой нервозной обстановке побили экскаваторами окна — и Дворец временно пришлось закрыть на ремонт.

…С неделю назад он открылся — после того, как вставили стекла и залатали цементным раствором дыры в фундаменте.

Осталась пока незасыпанная траншея, но через нее перебросили дощатый мостик с перилами.

Первым по мостику прошел Гена Тубейкин, ведя под руку вернувшуюся к нему Свету Дергачеву. Накануне Гена, пользуясь вечерним временем, выдернул знак «Опасная зона», отнес за два квартала и ткнул его в клумбу перед краеведческим музеем. А на днях у Гены и Светы была студенческая свадьба. Я попал на нее по линии своего приятеля Филиппа Власюка — дальнего родича Гены.

Вот там-то подвыпивший Власюк и посвятил меня во все подробности рассказанной истории.

Откровенно говоря, я не поверил бы Власюку, зная его склонность к фантастике.

Если бы не один дополнительный факт.

Когда мы возвращались со свадьбы, Власюк возле краеведческого музея упал в свежеотрытую канаву, разорвал бостоновый костюм и выбил два зуба.

Выкарабкавшись наверх, он схватил какую-то палку с прибитым к ней не то фанерным, не то железным листом и хотел бежать назад, в общежитие, чтобы проучить этого сопляка Генку.

Я удержал Власюка…

Вечер был, свер кали звезды…

Наше внимание привлекла заметка в областной молодежной газете:

«Хорошо, интересно прошел вечер отдыха в общежитии технического училища мастеров мясо-молочной промышленности. После большого концерта художественной самодеятельности состоялись показательные выступления спортсменов, литературная викторина и КВН — остроумием померялись команды холодильщиков и кулинаров. Вечер закончился осенним балом с вручением призов за лучшие танцы. Славно повеселилась молодежь! С отличным настроением разошлись ребята и девушки по своим комнатам».

Стоп! — сказали мы себе. — Уж не тот ли это вечер, который?.. Если он самый, тогда из поля зрения корреспондента выпала одна его особенность, о которой нам стало известно из достоверных источников и про которую мы считаем себя обязанными рассказать здесь — в дополнение к этому, довольно подробному, но все же не исчерпывающему сообщению.

В тот вечер вахтер общежития тетя Уля Крынкина попросила себе отгул, ссылаясь на то, что молодежь, дескать, так и так, пробулгачится теперь до утра и караулить, стало быть, некого. Просьбу тети Ули удовлетворили, и она, на законных основаниях, покинула свой пост. Уход вахтера Крынкиной повлек за собой мелкое нарушение режима — наружная дверь после соответствующего часа оказалась незапертой. Пользуясь этим обстоятельством, в подъезд общежития забрели трое молодых людей: гроза Закамышинского жилмассива Георгий Васюков по прозвищу «Махно» и два его приятеля — Хрыч и Козел.

Молодые люди выпили там четыре бутылки «Розового крепкого» и, достав огрызок свечи, занялись игрой в подкидного дурака — с передачей и небитыми пикями. Такой, усложненный дурак — игра, как известно, умственная, вынуждает шевелить извилинами. В процессе шевеления приятели смолили одну папиросу за другой и скоро прикончили весь запас курева. Тогда они раскинули еще один кон, но уже не на дурака, а на то, кому бежать в магазин.

Бежать выпало Хрычу.

— А башлей-то нет, — сообщил он.

Васюков и Козел обшарили карманы — нашли четыре копейки. И все приуныли.

Но тут закончилось первое отделение концерта самодеятельности, и в коридор выскочил перекурить участник спектакля Володя Мухин.

— Хрыч, знаешь этого доходягу? — спросил Васюков.

— Володька, — ответил Хрыч. — Артист ихний… Привет, Муха! — крикнул он. — Дай закурить.

— Да вот, ребята, только одна и была, — показал сигаретку Володя.

— Ну, дай на пачку «Бсломора».

— Нету, — уныло соврал Володя. Дело в том, что у Мухина имелось восемьдесят четыре копейки, которые он предполагал растянуть до стипендии, и, конечно, отдать часть из них Хрычу было бы чистейшим безумием.

— Ты!.. Чарли Чаплин! — вмешался Васюков. — А ну иди сюда. Считать умеешь? — и он толкнул ногой загремевшие бутылки из-под «Розового крепкого». — Мы же не задаром. Завтра по утрянке сдашь их — и возвратишь свои капиталы. Еще на котлетку останется. С макаронами.

— Да ей-богу, ребята, — забормотал Мухин, — у нас стипешка только через два дня…

— А ты дуй, займи у кого-нибудь, — посоветовал Васюков. — Для друга, а? — он хлопнул по плечу Хрыча. — Для лучшего. — У кого же сейчас займешь, — тоскливо сказал Володя. — Все без денег.

— У, жмот! — остервенился Васюков. — Ну-ка, Козел, сделай ему физзарядку!

— Откройте форточку, вытряхните коврик! — дурашливо заорал Козел и особым приемом схватил Мухина за нос.

— Ини-раз! Иии-два! Встали — присели! — начал отсчитывать он, заставляя бедного артиста приседать и разгибаться.

После основательной физзарядки Володя Мухин выложил свои восемьдесят четыре копейки.

— А еще темнил! — зло сказал Васюков и ребром ладони рубанул Мухина по шее. — Беги отсюда, пока я добрый! Да не вздумай там никнуть!

Хрыч, зажав в кулаке мелочь, помчался за папиросами.

Володя Мухин — на сцену: антракт уже кончался. Во втором отделении он изображал подвыпившего хулигана, и сцена эта прошла с колоссальным успехом, благодаря красному носу исполнителя, слезящимся глазам и очень естественному заиканию.

А Васюков и Козел остались скучать в подъезде.

Но скучали они недолго. Скоро в коридор выскочил Женя Дубейко. Он выскочил размяться перед показательными выступлениями на параллельных брусьях. Для начала Женя прошелся на руках, потом стал приседать — поочередно то на правой, то на левой ноге.

— Г-гы! — уставил на него палец Козел. — Глянь, Махно, — физзарядка! Сам делает!

— Заткнись, дура!.. Клиента спугнешь. — сказал Васюков и окликнул Дубейко: — Парень! Купи у нас бутылки. Со скидкой отдаем — за тридцать копеек. А ты их поутрянке в киоск — и разбогатеешь. Верный бизнес.

Женя Дубейко, только что погулявший на руках и чувствовавший, как напряжены под рубашкой его мышцы, дерзко ответил, что он в гробу видел такой бизнес и таких бизнесменов.

— А ты горячий! — удивленно протянул Васюков. — Ну-ка, Козел, сделай ему холодный душ!

Козел сграбастал Дубейко грязными лапищами за уши, пригнул к земле и поплевал на дубенкинскую макушку.

— Больше не шипит! — радостно оскалился он. — Остудился!

…Пока Хрыч бегал за папиросами, Васюков и Козел еще дважды успели сбыть бутылки. Капитан команды холодильщиков Арнольд Гвоздиковский, вышедший в коридор сосредоточиться перед решающим туром поединка с кулинарами, отдал деньги безропотно. Заартачившемуся же отличнику учебы Федору Брыкину пришлось сделать «физзарядку» и «холодный душ».

Денег в результате набралось изрядное количество, и возвратившегося Хрыча сгоняли еще за двумя бутылками «Розового крепкого».

После этих двух бутылок Козел окончательно захмелел и отказался играть в карты.

— У меня тут где-то баба знакомая, — сказал он. — Щас я ее приволоку.

И он поперся на второй этаж, в красный уголок. У приоткрытых дверей красного уголка дежурил какой-то жиденький хлопчик.

— Папаша, — сказал ему Козел. — Вызови Любку.

— Пока нельзя! — строго ответил дежурный. — Она как раз призы вручает.

— Ах ты, рожа! — возмутился Козел. — А хочешь, я тебе физзарядку сделаю?

И сделал…

Вот, собственно, те немногие детали, которыми хотелось дополнить вышеприведенное сообщение газеты. Все же остальное в заметке изложено верно. Вечер, действительно, прошел интересно и насыщенно, ребята к девушки славно повеселились и с отличным настроением разошлись по своим комнатам.

Четыре страницы про любовь

Страница первая

Витя Бочукин до восемнадцати лет за девушками не ухаживал. Не потому, что он был убежденным женоненавистником, а просто времени не хватало. То надо было перестраивать гардероб в соответствии с резко крутнувшейся модой: расклешивать штанины, замуровывать карманы с боков и прорезать спереди; то копить деньги на портативный магнитофон, а потом бегать с ним по друзьям — записывать на пленку песенки Эдит Пиаф и Высоцкого; то… да, впрочем, мало ли забот в наш стремительный век у юного джентльмена, каковым являлся Витя Бочукин.

А тут вдруг Вите пришла повестка. В указанный день он явился в военкомат, и там ему сообщили, что через неделю забреют в армию, в полном соответствии с законом о всеобщей воинской обязанности. Взволнованный Витя возвращался из военкомата на такси и не утерпел — поделился своими новостями с водителем.

Таксист, оказавшийся довольно бойким на язык товарищем, присвистнув, сказал:

— Теперь у тебя, братка, на всю эту неделю одна должна быть задача — по девкам шуровать. Так, чтобы дым коромыслом. Минимум — двадцать четыре часа в сутки. А то загонят тебя куда-нибудь, где Макар телят не пас, будешь локти кусать. Я сам три года отбухал в нашей группе войск — только в кино баб и видел.

Витя Бочукин учел наставления таксиста и в оставшиеся дни кое-что в этом направлении успел провернуть. А именно: на другой же день он разыскал одну свою полузабытую знакомую Ниночку Куликову и пригласил ее в кино.

Ниночка не заставила себя долго упрашивать. Во-первых, потому, что за последнее время ее как-то мало приглашали в кино или на танцы, а во-вторых, потому, что сердце Ниночки было, в принципе, свободно. То есть, вообще-то, она переписывалась с одним школьным товарищем — Сергеем Терешкиным, третий год дослуживающим на Дальнем Востоке в бронетанковых войсках. Но переписка эта была исключительно дружеской, по крайней мере со стороны Ниночки. Никаких торжественных клятв она Сергею Терешкину не давала и, значит, имела пока что право выбирать и маневрировать.

Так вот, Витя Бочукин, не встретив отказа, сводил Ниночку в кино на два сеанса и, соответственно, дважды проводил домой. Заметил, что каких-либо значительных слов между ними сказано не было. Ниночка выжидающе молчала, предоставив инициативу своему неожиданному кавалеру, а Витя был избавлен от необходимости разговаривать, поскольку при нем находился его спасительный магнитофон. Гуляли они поэтому, как все нормальные люди. То есть Витя левой рукой держал Ниночку за шиворот, а правой нажимал на клавиши магнитофона, подбирая соответствующие моменту лирические мелодии.

Возможно, конечно, что Витя Бочукин и собирался в дальнейшем повесить на стенку магнитофон и конкретно поговорить с Ниночкой, взять с нее, допустим, обещание — что-нибудь наподобие: «Жди меня, моя Маруся, чаще шли приветы…» Могли у него быть такие планы. Однако осуществить их Бочукин не успел.

На этом можно было бы закончить первую из страниц, но, справедливости ради, следует, наверное, упомянуть еще об одном факте, пусть даже ничего существенного не прибавляющем к рассказанному выше.

А факт следующий. В тот день, а вернее, вечер, когда, по подсчетам, Витя Бочукин должен был отбывать к месту прохождения службы, в квартире у Ниночки Куликовой зазвонил телефон.

— Внимание! — сказал деревянный голос. — С вами будет говорить Фантомас!

Некоторое время из трубки доносился нестройный шум, потом вроде бы забренчала гитара и другой голос, чем-то знакомый, с надрывом пропел:

— Вы солдаты, мы ваши солдатки!..

Дальше певец, видимо, забыл слова, шумно всхлипнул и сказал:

— Нинка!.. И-эх!.. А ты, моя хорро-шая… та-рам-там-там-та-та!..

Вот и все.

Страница вторая

Недели через две после этих событий вернулся из армии демобилизованный младший сержант Серега Терешкин. Серега вернулся и сразу же начал обустраиваться в мирной жизни, причем с необыкновенной какой-то планомерностью и четкостью, особенно заметными на фоне штатской расхлябанности и суеты.

Правда, первые три дня Серега гулял в кругу родственников и друзей. Но даже гулянка была аккуратная, без куража и безобразий. Хотя и обильная.

На четвертый день Серега поднялся рано, безо всякой опохмелки уничтожил восемнадцать штук оладий со сметаной, запил их литровой кружкой чая и, распихав по карманам гимнастерски документы, строевым шагом направился прямо в автохозяйство № 4. В то самое автохозяйство, откуда он три года назад уходил в армию с должности ученика слесаря, а теперь возвращался классным водителем, дизелистом и мотористом.

А уже на шестой день, оказавшийся первой выходной субботой, Серега Терешкин предложил Ниночке Куликовой стать его женой.

И Ниночка согласилась.

Подружкам Ниночка объяснила свою сговорчивость так:

— А, надоело, девки! Я же с ним три года переписывалась, восемь общих тетрадей извела. А теперь что — этому обормоту Витьке еще три года писать? На фиг надо! Что я им — член-корреспондент?..

Мы крепко подозреваем, что за этим, модным нынче, практицизмом Ниночки скрывалось нечто другое, вполне, может быть, возвышенное чувство: любовь, скажем, или по крайней мере, увлечение. Потому как, честно говоря, бравый и симпатичный Серега Терешкин настолько превосходил своим видом и положительностью окружающих длинноволосых юнцов, что, безусловно, мог покорить сердце любой девушки. Нельзя также сбрасывать со счета и предварительную трехлетнюю переписку. Однако в наши намерения не входит разоблачать притворство Ниночки или судить ее за то, что она произнесла эти никчемные слова вместо каких-нибудь романтических, вроде: «Я вся горю, не пойму отчего…»

Ну, словом, так это было или по-другому, а через положенный месяц Серега повез Ниночку во Дворец бракосочетаний.

Ехали они в такси. Водитель им попался довольно словоохотливый.

— Это ты, братка, правильно делаешь, — говорил он, полуоборачиваясь к жениху. — Раз перешел на мирные рельсы — первым делом строй крепкую семью. Я сам, братка, три года отбухал в группе наших войск. А как вернулся, так Лельку свою за рога и в ЗАГС. Ну, сперва, конечно, подсыпал ей для профилактики. Жалко, ухажеру ее не успел рожу начистить — его, козла, дня за два до этого на флот забрали служить…

Страницы третья и четвертая,

опубликованные в многотиражке завода электрооборудования под заголовком:

«СОЛДАТСКАЯ ОБИДА» (Открытое письма рядового Виктора Бочукина обмотчице Нине К.)

От редакции:

Нелегка солдатская служба: подъемы, тревоги, утомительные ночные марш-броски, постоянная шлифовка боевого мастерства. Но вернутся солдаты в казармы, прочтут письма от родных и близких, от невест и любимых, и посветлеют их обветренные лица. Радуют воинов весточки из дома, особенно от верных подруг, от таких замечательных девушек, которые, как справедливо замечает рядовой энского подразделения Виктор Бочукин, «вместе с нами служат и в стужу спешат на ученье, в прицел с нами верно глядят и в город идут в увольненье…»

Но бывают, к сожалению, и другие письма, от которых обида сжимает сердце солдата. Вот на такое-то письмо прислал ответ в редакцию наш земляк В. Бочукин. Печатаем его с небольшими сокращениями. «Здравствуй, когда-то дорогая Нина! Я получил твое письмо, в котором ты цинично сообщаешь, что вышла замуж. А ведь не прошло и двух месяцев, как мы простились в том светлом парке над тихою рекой. Твое письмо, Нина, мы читали всем взводом, и ребята, как один, возмущались твоим бессовестным и развязным поведением. «Плюнь на нее! — говорили они, выражая свое осуждение. — Еще встретишь настоящую девушку, а не такую фальшивую лгунью».

Но я, Нина, хочу спросить тебя: ты помнишь эти встречи и вечер голубой? Нет, видно, ты все забыла и растоптала. Но знай, Нина, что мы, солдаты, презираем таких девушек. И я тебе прямо скажу:

Может, еще накатится слеза На твои неверные глаза. Только прохожу я стороной, Повернувшись гордою спиной.

С приветом Виктор».

Еще восемь страниц автор не имеет возможности привести здесь. Речь идет о тех самых «небольших сокращениях», которые хранятся в недоступном для постороннего глаза архиве заводской многотиражки.

Впрочем, и рассказанного выше вполне достаточно, чтобы, вслед за одним известным писателем, воскликнуть; «С любовью не шутят!».

Мы слышим…

У нас многие люди обижаются на новые крупнопанельные дома. Находят в них массу недостатков, а больше всего клянут главный — звукопроницаемость. Что это, дескать, за свинство: на первом этаже ложкой по тарелке стукнут — на пятом отдается.

Слышимость, конечно, в новых домах исключительная — тут спорить не приходится. Но если объективно разобраться, не такой уж это страшный недостаток. Вернее сказать, это недостаток, который содержит в себе определенные достоинства.

Вот, к примеру, недавно сидим мы с женой дома, и вдруг снизу начинает доноситься этакое потюкивание: тюк-тюк-тюк… тюк-тюк-тюк… Я сражу же одеваюсь и беру пластмассовый бидон на четыре литра.

— Куда это ты собрался? — интересуется жена.

— Как куда… За пивом, — отвечаю.

Дело в том, что под нашим домом, в подвале расположена закусочная «Ветерок». И туда довольно часто пиво завозят. Бочковое. И как только начнут торговать — насосом постукивать, — так на всех пяти этажах боевая готовность номер один. Даже можно относительно длины очереди сориентироваться: если бесперебойно подкачивают — значит там народу битком, а если с промежутками стучат — значит никого.

Жена покрутила пальцем возле виска и говорит:

— Ты соображаешь или нет? В одиннадцатом часу ночи пиво ему привезут! Вовсе уж осатанел, прости господи!

Я глянул на часы: точно — одиннадцатый, поздновато как будто для пива. Потом прислушался внимательно — вроде это и не насосом тюкают. Вроде где-то в квартиру тарабанят. На первом или на втором этаже. И действительно: внизу прошаркали домашними шлепанцами но коридору и спрашивают: «Кто там?» Из-за дверей отвечают: «Бу-бу-бу…». Хозяин помолчал и снова спрашивает: «А кого надо?» Из-за двери опять; «Бу-бу-бу…».

У нас по коридору звук хуже распространяется, теряет силу на лестничных поворотах и глохнет. А через перекрытия идет свободно. И поэтому нам жильца нижнего хорошо слыхать, а того, кто за дверью, — не особенно. Жилец, в частности, говорит: «Иди откуда пришел!» А собеседник ему отвечает: «Бу-бу-бу…»

Жена говорит:

— Или это Синцов или опять какой-то идиот дома перепутал.

— Ничего хитрого, — соглашаюсь я, — типовое проект рование.

— Вам хоть типовое, хоть нетиповое, — говорит жена. — Зальете глаза и шарашитесь.

Между тем неизвестный начинает колотить сильнее. До этого он костяшками пальцев стучал, а тут, похоже, лупит уже полным кулаком.

Жена послушала, послушала и говорит:

— Нет, это не Синцов.

Сннцов этот, горемыка, в нашем подъезде проживает. Раз в неделю он приходит домой на бровях, и родственники, с воспитательной целью, не сразу его в квартиру запускают. Тогда он стучит. Не подряд, конечно, а с промежутками — чтобы домашние про него окончательно не забыли. А чтобы они не спутали его с кем посторонним, Синцов стучит художественно: выбивает какие-нибудь марши или побудки.

А тут чувствуется — рука явно чужая. Молотит без разбору и без остановок. Очередями. Каждая очередь — минуты на четыре.

Жена закрылась подушкой и говорит оттуда:

— Чтоб тебе, черту, по голове так стукнули! Чтоб у тебя руки поотсыхали!

Тот, внизу, и правда, видать, руки отсушил. Стал ногами бить. С разбегу.

То есть это мне так показалось, что ногами. А жена посмотрела, как у нас после каждого удара известка с потолка сыплется, и говорит:

— Ничего не ногами. Это он уже бревном таранит. Честное слово. Разве от ноги будет весь дом качаться?

— Значит, их там двое, — высказываю предположение я. — Если не больше. Один человек бревно не удержит.

Жена говорит:

— Вот мотай на ус: бревном двое хлещут, а дверь терпит. Сразу видно — у людей замки как замки. А у пас что? Хороший дядя щелчком вышибет.

Нижний жилец в конце концов распахнул форточку и стал кричать:

— Товарищи!.. Милиция!.. Караул!..

Тогда я начал собираться. Надел ботинки, полупальто, шарф повязал. Жена говорит:

— Не вздумай выйти! Тоже мне — герой нашелся!

Но я все-таки вышел. На балкон. Перегнулся через перила, спрашиваю:

— Эй! Что у вас там случилось?

— Хулиганы в дверь ломятся! — плачущим голосом отвечают снизу. — Позвоните в милицию!

— А во что позвонишь? — говорю я. — В кастрюлю?.. Во всем подъезде — ни одного телефона.

На пятом этаже жилец тоже вышел. Перегнулся через перила, спрашивает меня:

— Что у них там такое?

— Хулиганы какие-то в дверь бьются. Надо бы милицию вызвать.

— А как се, интересно, вызовешь? — говорит верхний жилец. — Дом-то не кабелированный.

— Ну, давайте хоть вместе покричим, — предлагаю я.

Тут мы с верхним соседом закричали хором:

— Помогите!.. Спасите!..

В скверике, напротив дома, поднялись двое со скамейки — молодой человек и девушка. Подошли ближе. Молодой человек задрал голову и спрашивает:

— В чем дело? Пожар, что ли?

— Нет, — говорим мы. — На первом этаже к кому-то хулиганы ломятся. Сбегайте, пожалуйста, за милицией.

— Я бы сбегал, — отвечает молодой человек, — тем более, что здесь рядом. Но вот ее боюсь оставить.

— А мы се покараулим, — обещает верхний жилец. Молодой человек потоптался и говорит:

— Я все же боюсь. Тут, за углом, молодежное общежитие — пока бегаешь, ее кто-нибудь уведет… Давайте лучше так: вы на них оттуда наступайте, а я снизу поддержу.

Послушались мы молодого человека и начали спускаться. По дороге еще несколько соседей завербовали — те вышли: кто с выдергой, кто с гантелью.

Видим — стоит какой-то тип на площадке.

Мы говорим:

— Ты чего это здесь стучишь, а?!

— Обнаглел совсем!

— Кругом люди отдыхают, а он барабанит!

— Да это не он, это я, — говорит человек. — А он — вот он.

Мы присмотрелись: действительно, это парень, который снизу поддерживал. А другой висит на перилах — худенький такой с виду, в золотых очках.

— Где же остальные? — спрашиваем мы.

— Один он был, — говорит парень. — Больной, что ли, не пойму? Навернул ему разок по шее — он в обморок.

— Сейчас он, бандюга, выздоровеет! — решительно говорит верхний жилец и берет хулигана за шиворот.

Тут вышел на голоса и жилец, в квартиру которого ломились.

Глянул на пойманного и говорит:

— Минуточку, товарищи! Не надо ему руки крутить. Это, оказывается, зять мой. Вот елки-палки! — и как я его по голосу не узнал?

Верхний жилец все-таки довязал хулигана.

— Получите, — говорит, — вашего родственничка, — судить надо за таких зятевьев!

После чего мы разошлись по квартирам…

И вот я думаю: зря люди ругают новые дома и, в частности, звукопроводимость. Взять хотя бы приведенный случай. Ведь не будь звукопроводимости — ночевал бы этот бедолага-зять где-нибудь под забором.

Петров-первый и Петров-второй

Давно это было.

Первоклассник Петров-первый принес из школы двойку.

Отец Петрова-первого взял ремень и, потрясая им перед носом сына, сказал:

— Я на тебя жилы выматываю! А ты учиться не хочешь! Тебя зачем в книжку носом суляют? Чтоб грамотным стал! Ну, гляди, сукин кот, останешься темным, как отец, — будешь всю жизнь землю копать.

Петров-первый, кося бессовестные глаза на ремень, хлюпнул носом и пообещал исправить двойку.

Он выполнил свое обещание: следующую двойку исправил красными чернилами на пятерку.

— Эх, Петров, Петров! — сказала учительница, раскрывая очередную тетрадь. — Третий год сидишь в четвертом классе, а все ума не набрался. Списал ведь ты сочинение, Петров. Своим умом жить надо. Если так дальше дело пойдет, на что ты в жизни пригодишься, Петров? Разве только землю копать.

Пстров-первый в этот момент как раз списывал домашнее задание по арифметике у своего соседа.

— Ты что, не слышал? — прошептал сосед, прикрывая рукой тетрадь. — Своим умом жить надо.

— Заткнись! — сказал Петров-первый. — А то как врежу! — и показал соседу большой совершеннолетний кулак…

— Куда же ты пойдешь теперь, Петров? — вздохнул директор школы, выписывая Петрову-первому справку об окончании пяти неполных классов. — С таким образованием главным инженером тебя, как пить дать, не возьмут — не те, брат, времена. Вот, разве что, — землекопом…

Петров-первый молча пожал чугунными плечами…

Первоклассник Петров-второй принес из школы двойку.

Отец Петрова-второго ухватил сына за ухо и сказал:

— Ты что же, черт рытый, учиться не хочешь? Я на нас, дармоедов, горблю — думаю, грамотными станете, будете похаживать — руки в брюки, да бумажки подписывать, а вы двойки таскать!.. Ну смотри, дьявол, останешься темным, как батька, — будешь всю жизнь землю кайлить!..

Услышав про такую перспективу, Петров-второй испуганно задрожал и поклялся исправить двойку.

Он выполнил свое обещание: приналег на учебу и сначала исправил двойку на тройку, потом — на четверку, а затем и на пятерку.

Правда, стал после этого Петров-второй бледным и задумчивым.

— Чего тебе не хватает, Петров, так это самостоятельности мышления, — сказала учительница, раскрывая очередную тетрадь. — Добросовестности тебе не занимать, усидчивость у тебя просто богатырская, а вот в смысле самостоятельности — некоторый пробел. Вырабатывать надо самостоятельность, Петров…

Петров-второй покраснел и вскочил.

— Выработаю! — истово сказал он.

Полторы учебных четверти Петров-второй вырабатывал самостоятельность мышления — и своего добился.

Правда, стал он после этого по ночам вскрикивать и потерял интерес к еде.

— А теперь, дорогие наши бывшие ученики, родители и уважаемые гости, — сказал директор, — разрешите вручить аттестат зрелости нашему лучшему выпускнику, надежде, так сказать, и гордости школы Петрову!

Присутствующие дружно захлопали.

Петров-второй встал и, наклонив голову с преждевременными залысинами, пошел к столу…

Спустя пять лет молодой инженер Петров-второй шел вдоль края траншеи на одной большой и ответственной стройке. Землекоп Петров-первый сидел в холодке, по случаю вышедшей из строя лопаты, и курил папироску «Прибой».

— Здравствуйте! — близоруко щуря испорченные за долгие годы учения глаза, сказал Петров-второй. — Я ваш новый мастер.

— Здорово! — ответил Петров-первый и придавил каблуком окурок. — Ну, раз мастер, тогда слушай сюда. Обязанности твои будут такие. Чтоб у меня лопаты всегда были, как штыковые, так и совковые, — раз. Ну, там — кайла, ломик — два. Рукавицы, сапоги резиновые, другой шурум-бурум — три… Ну, дальше, значит, чтоб я в театр ходил, книжки читал — это само собой. Ну, чтоб за воротник лишнего не закладывал, по бабам не шуровал, а строил крепкую семью — тоже твоя забота. Понял — нет?

— Понял, — сказал Петров-второй.

— Ну, а раз понял — чо стоишь?! Не видишь — лопата у меня поломалась!..

На другой день Петров-первый сказал:

— Эй, мастер, твою семь-восемь! Крепежный лес кончился!

— Щас! — ответил Петров-второй и побежал выколачивать крепежный лес.

На третий день Петров-первый сказал:

— Мастер, кайлы-то нет!

— Щас! — ответил Петров-второй и побежал выбивать кайлу.

На четвертый день Петров-первый сказал:

— Начальничек, едрена-матрена! Рукавицы порвались!

— Щас, — сказал Петров-второй и побежал вырывать из горла рукавицы.

На пятый день Петров-первый сказал:

— Эй, мастер! Тебя в профком вызывают… Тут я вчера поднагазовался да Марусю свою маленько поучил… В общем, иди — будут тебе хвоста крутить, как недоглядевшему.

…На двадцать пятый день Петров-второй закрыл наряды.

— Дай-кось погляжу — чего ты там нахимичил, — сказал Петров-первый. Он посмотрел наряды, ударил оземь рукавицами и сказал: — Пусть тебе ишак мантулит за такие гроши! — и решительно зашагал со стройки.

— Товарищ Петров! — кинулся вдогонку Петров-второй. — Сколько ж вы хотите?

— Двести пятьдесят. Меньше здесь не берем, — сказал Петров-первый.

— Да как же… — растерялся Петров-второй. — Вот и расценки…

— Эх, темнота! — сказал Петров-первый. — Чему тебя в институте учили! А перекидка? Двойная, тройная, четверная?.. А трамбовка-засыпка? А оттаска-подтаска-переноска?.. Соображать надо!..

…В кассу они стояли друг за дружкой. Петров-первый получил свои двести пятьдесят рублей. Петров-второй — свои сто двадцать. Минус пятнадцать процентов — за невыполнение плана…

Чудик

Этот пассажир сразу обратил на себя внимание. Во-первых, внешним видом. На нем был старый стройбатовский бушлат, какие только по деревням где-нибудь сохранились, за спиной болтался рюкзак, а голову прикрывала громадных размеров кепка — «аэродром» — гого фасона, который обожают молодые люди, приезжающие к нам из братских закавказских республик. И еще — вместо правой ноги у него была деревяшка. Именно не протез, а примитивная послевоенная деревяшка.

Во-вторых, он вошел не через переднюю дверь, а через заднюю. Конечно, при большом скоплении народа на этот факт вряд ли кто среагировал бы. Но людей в троллейбусе было немного, все гражданина заметили, и ближайшие соседи даже переглянулись недоуменно: искать, что за странный тип такой — входит через заднюю дверь, хотя, как инвалид, имеет полное право залезть в переднюю.

В-третьих — что самое дикое — этот гражданин как вошел, так сразу же снял свою великолепную кепку и вежливо со всеми поздоровался.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал. — Добрый лень!

Тут некоторые пассажиры опять переглянулись: вот это, мол, новость — здоровается! А у некоторых стреляных людей лица моментально сделались скучными. Они — по глазам видно было — подумали: ну, послал бог алкаша! Сейчас начнет трудовые гривенники вышибать.

В общем, никто этому гражданину не ответил на его приветствие. Исключая одного товарища. Он сбоку сидел, на кондукторском месте — крепкий такой дядя, уверенный, немолодой уже, в шляпе и габардиновом плаще. Вот он ответил.

— Здорово, — сказал. — Если не шутишь. Гражданин, слава богу, не запел ничего такого, вроде «Сестра, подойди и послушай», а молча прошел до средины вагона и там сел на свободное место. Рядом с полной женщиной. Только сначала он попросил разрешения, дескать, не будет ли эта женщина возражать, если он тут приткнется, с краешку.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала женщина, не сдержалась и прыснула.

И действительно, чудик какой-то ненормальный: в троллейбусе спрашивает разрешения сесть.

— Вот вы, я гляжу, веселая, — завел разговор инвалид. — Это хорошо. А то у вас в городу я что-то мало веселых людей замечаю. Не как у нас в деревне. Женщина уже справилась с оживлением и теперь достойно молчала, глядя в окно. Она всем своим видом как бы подчеркивала, что ей это соседство малоприятно.

— Нет, правда, — сказал гражданин. — У нас как где соберутся, так сейчас смех, шутки.

— Ишь ты, какие веселые, — заметил с кондукторского сиденья товарищ в шляпе. — С чего же они у вас там смеются? Может, их щекочет кто?

— Не, не щекотит! — весело откликнулся инвалид. Он, видать, не уловил в словах товарища осуждения, решил, что тот с ним шутит. И сам решил пошутить: — У нас такой колодец есть, — сказал он. — Как из него воды попьешь, так хмельной делаешься… Истинный бог! — Он подмигнул окружающим. — Как попьешь, так и закосеешь! Верно!

— То-то, видать, ты и попил из него.

Остальные пассажиры сдержанно посмеялись над тем, как товарищ в шляпе ловко осадил разговорившегося инвалида.

Но дядька опять ничего не понял.

— Хотя, конечно, попадаются такие, что и скучают, — сознался он и, выбивая ритм деревяшкой, произнес: — Деревня, где скучал Евгений, была прелеснай уголок!.. Ах, сукин кот! Прелеснай уголок была деревня, а он скучал! С чего это он скучал, любезные? — Дядька обвел окружающих добродушными голубыми глазами.

Окружающие смолчали.

— Делать ему не хрена было — вот и скучал, — сам себе ответил инвалид. — Не работал, милок. Только на конике скакал. А кто чертомелит, тому в деревне не скучно. Справедливо говорю?

Окружающие не ответили.

Тогда инвалид, видя, что деревенская тематика здесь не проходит, сменил пластинку.

— А что, сынок, — обратился он к двум молодым людям студенческого возраста, сидящим напротив. — Какая сейчас постановка в вашем драмтеатре идет? Не скажете?.. А в оперном?

Молодые люди не сказали. Только уставились на дядьку напряженными взглядами и молчали.

— А в этом… ТЮЗе что? В Музыкальной комедии? — приставал инвалид.

Я глянул в окно и прочел на мелькнувшей афише, что в Музкомедии как раз идет «Черный дракон». Хотел сказать, но сдержался. Ну его к свиньям — еще начнет содержание выспрашивать.

— А в цирке чего кажут? — не унимался дядька. Молодые люди молчали. Лица у них одеревенели, а на носах выступила испарина.

— Культурный! — заворочался нз кондукторском сиденье товарищ в шляпе. — Про театры выспрашивает, не про пивные…

Дядька между тем, видя, что мы насчет театров не рубим, перекинулся на кинофильмы.

— Недавно кино смотрел «Посол Советского Союза». Видали, нет?

Молодые люди, сглотнув слюну, враз кивнули.

— Так это ведь, между прочим, про Коллонтай фильм. Про Коллонтай, честное слово! — дядька оживленно завертел туда-сюда головой. — Слыхали про такую — Коллонтай?..

Тут товарищ в шляпе окончательно не выдержал.

— Коллонтай, Коллонтай, а ты поменьше болтай! — сердито сказал он инвалиду. — Развел тут антимонию!

Из водительской кабины вышел на шум стажер и спросил:

— В чем дело?

Потом оглядел пассажиров и прямо шагнул к дядьке:

— Ваш билет!

Инвалид охотно достал билет.

— Хм! — сказал стажер и еще раз подозрительным взглядом окинул салон.

Между тем подошло время дядьке слезать. И он стал прошаться.

— До свиданьица, милые! — сказал он. — Спасибо за компанию. Веселые вы — ну прям как у нас в деревне.

— Иди, иди! — сказал товарищ в шляпе. — Из колодца своего поменьше лакай!

— Товарищ шофер! — сказал дядька водителю. — До свиданьица. Счастливого пути!

И пока троллейбус стоял, дядька всё махал нам с улицы кепкой, а товарищу в шляпе даже послал воздушный поцелуй.

Смех по праздникам

Это было много лет назад. В редакции вечерней газеты, где я в то время работал, обсуждался макет новогоднего номера. Помню, он был уже в основном утрясен: на первой странице — передовая «В новом году — к новым рубежам» в окружении откликов и рапортов, на второй и третьей — лирический репортаж «Слово о кирпиче», воспоминания персонального пенсионера «Счастье мое — коллектив» и рабкоровский рейд по мастерским бытремонта.

— Есть еще дырка, — сказал ответственный секретарь. — На четвертой полосе. Вот здесь. Пятьдесят строчек.

Действительно, в нижнем правом углу четвертой полосы, как раз над объявлением: «Театр онеры и балета реализует горбыль по сходной цене» — белел ничем не занятый прямоугольничек.

— Хорошо бы поставить юмористический рассказ, — вздохнул кто-то. — Такой бы новогодний, искрометный… Только где взять?

Это «где взять» вдруг заело редактора.

— Как «где взять»! — недовольно сказал он, — Что, у нас нет писателей-юмористов? Есть у нас какой-нибудь юморист? — обернулся он к отделу культуры, то есть ко мне.

— Есть, а как же, — поспешил ответить я. — Целых два — Гущин и Пожижеев.

— Пожижеева помню, — сказал редактор. — Хороший был человек… А Гущин, это который с бородой?

— Нет, с бородой — директор филармонии.

— Ну, все равно, — сказал редактор. — Закажите кому-нибудь из них. Только пятьдесят строк — не больше. А то эти писатели любят развозить…

Сначала я позвонил Гущину. Он был помоложе, и мы с ним даже встречались раза два.

— Паи-шь, старик, — задушевно сказал Гущин. — И рад бы, честное слово, но не могу, паи-шь. Гриппую. Зверрски!..

— Может, еще выздоровеете, — высказал надежду я. — Целая неделя до Нового года.

— Что ты, старик! — энергично запротестовал Гущин. — Ни в коем случае. Такой грипп — просто ужас!.. Африканский.

Тогда я собрался с духом и позвонил знаменитому Пожижееву.

— А по будним дням, уважаемый, вы не смеетесь? — ехидно спросил Пожижеев, не дослушав мои смущенные бормотания. — По будним, а? Воздерживаетесь, значит, ради более серьезных занятий?

— Понимаете ли… — робко начал было я.

— Понимаю, понимаю, — перебил меня взявший хороший разгон Пожижеев. — Не позволяют насущные проблемы. Кампания по озеленению, месячник по борьбе за чистоту города, декадники всеобщей вежливости и те де? Трудящиеся не простят легкомысленного отношения, не так ли?..

Я слушал, не смея бросить трубку и чувствуя, как по спине сбегают щекочущие струйки холодного пота.

Три дня я ломал голову над вопросом: где взять рассказ — веселый, новогодний, искрометный? На четвертый день сел и написал его. Я свалил в кучу деда-мороза, елки, шампанское, «похрустывающий снег» и «раскрасневшиеся с мороза лица», перемешал все это как следует и положил на стол редактору. Не знаю, как насчет искрометности, но новогодним рассказ получился.

До самого Восьмого марта меня не трогали, но потом, на планерке, кому-то пришла в голову свежая идейка: хорошо бы заполучить в женский номер юмористический рассказ. Разумеется, увязанный с восьмимартовской тематикой. Весенний, искрометный.

— Обратимся к писателям. — сказал редактор. — Есть у нас юмористы?

— Есть, а как же, — сказал я и отправился звонить Гущину и Пожижееву.

После того как я слепил юмореску в женский номер, дело пошло легче. Перед очередным праздником я звонил Гущину, выражал ему соболезнование по поводу непроходящего гриппа, потом уныло прослушивал издевательства Пожижеева и садился писать рассказ.

…В первый мой сборник вошло четыре новогодних рассказа, четыре восьмомартовских, четыре первомайских. Имелись также рассказы, написанные по случаю дней: физкультурника, шахтера, геолога, строителя и рыбака. Но таких было меньше, поскольку юмор к ведомственным праздникам в редакции требовался реже.

Теперь я член Союза писателей. В газете давно не работаю, живу, как говорится, на доходы от своего творчества. Перед каждым праздником мне звонит из редакции один скромный молодой человек. Молодой человек просит рассказ. Юмористический.

За рассказ заплатят десять рублей. Я это знаю точно. Десять рублей мне очень нужны. Но какая-то сатанинская гордость хватает меня за горло, и мне хочется спросить уничтожающим голосом: «А по будним дням, дорогой, вы не смеетесь?» Но поскольку я понимаю, что молодой человек здесь ни при чем, и к тому же мы с ним знакомы лично (раза два встречались), я сдерживаю себя и говорю задушевно:

— Ах, старик, и рад бы, честное слово. Но не могу. Мигрень… Такая, веришь ли, мигрень — хоть на стенку лезь.

Рассказы в газете все-таки появляются. Подписывается под ними тот самый молодой человек.

Он не дурак, и — помяните мое слово — еще издаст книжку. А со временем выйдет и в писатели.

Только вот где он после этого будет печататься по будням?

Два по пятнадцать

Некто Мымрюков Арнольд Николаевич, молодой человек, аспирант, специализирующийся на искусственных почках, в оригинальной обстановке встретил нынешний Новый год. Нет, не в лесу под натуральной елочкой, как некоторые романтики предпочитают, и не в самолете, допустим. Встретить Новый год в самолете, на высоте девять тысяч метров, — теперь не редкость. У меня у самого однажды лучший друг встречал Новый год где-то между Норильском и Красноярском. Я его тридцать первого ждал, а он только первого утром заявился. И привел с собой стюардессу. Этакую красавицу из журнала мод — с голубыми глазами и рюмочной талией. Они у меня часа три просидели. Все держали друг дружку за руки, и он ей рассказывал, как был удивлен и потрясен атмосферой, царившей в самолете: когда, дескать, совершенно не знакомые чужие люди, с Камчатки, из Херсона и других противоположных мест, один другого душевно поздравляли и буквально братались. А она ему, взволнованно смеясь, отвечала, что вот, мол, дурочка, — еще хотела отказаться от этого рейса.

У Мымрюкова ничего похожего не было. Он никуда не летел и не ехал. Наоборот, весь день почти просидел дома, с обеда пытаясь дозвониться по междугородней линии в Кызыл, к родной тете, чтобы поздравить ее с Новым годом. Он переругался со всеми телефонистками, дошел до высшего начальства, и в двенадцатом часу ночи ему, наконец, дали вместо Кызыла Кунгур, какую-то школу-интернат, где ответила дежурная уборщица.

Короче, свою родную тетю Мымрюков так и не поздравил.

А сам он, еще накануне, был приглашен встречать Новый год к своему шефу по научной работе, доктору Якобсону.

И вот, в половине двенадцатого, когда все нормальные люди сидели уже вокруг винегретов и холодцов, Мымрюков выскочил на дорогу и чудом поймал такси с зеленым огоньком.

До Заюлинского жилмассива доехали благополучно, но время истекало, и Мымрюков занервничал:

— Сейчас давай направо, — сказал он. — Тут переулками ближе.

— Направо не могу, — заявил водитель.

— Привет! — сказал Мымрюков. — Ты что, — троллейбус? Это троллейбус по проводам ходит — сворачивать не может.

— Ишь ты, знаток! — окрысился шофер. — Направо ему. Мне, может, тоже направо. Я к свояку обещал заехать — Новый год встречать. А еще домой надо заскочить — хоть рубашку чнстую надеть. Таксист, выходит, уже и не человек.

— Ага, — растерялся Мымрюков. — Ты человек… А я верблюд, да?

— А ты, — сказал водитель, — если торопишься, — дуй бегом. Здесь недалеко. Газанешь как следует — и успеешь…

Тут Мымрюков несколько пришел в себя, вспомнил, что лицо он солидное, и ответил с достоинством:

— Оставьте ваши хамские рекомендации для других. Я из машины не вылезу.

— Ты у меня, мочалка, пулей отсюда вылетишь! — взвинтился водитель. Он распахнул дверцу и ударом железного плеча выбил Мымрюкова наружу.

Но укатить не успел. Мымрюков, быстро сориентировавшись, забежал вперед и лег животом на радиатор.

Водитель демонически расхохотался и дал задний ход. Но не подрассчитал маленько, заскочил задним колесом на тротуар и врезался бампером в троллейбусную опору. Этот факт дополнительно восстановил его против пассажира. Водитель вымахнул из машины и кинулся к Мымрюкову, собираясь, видимо, накостылять ему по шее. Однако и Мымрюков не дремал. Успел распрямиться и принял боксерскую стойку.

И тут они схватились.

Мымрюков, несмотря на свой бокс, то и дело катился на лопатках через проезжую часть, до самого противоположного тротуара. Но всякий раз вскакивал, догонял водителя, обрушивался на него со спины и переводил в партер. И тогда, окорячив врага, Мымрюков гвоздил его по загривку, жестко рвал за уши, сдавленно выкрикивая:

— Я, значит, верблюд?!. Верблюд, да? Верблюд?!. Остудил их голос, донесшийся из машины. Это заговорил транзистор водителя.

— Дорогие товарищи! — приподнято сказал транзистор. — Местное время — двадцать четыре часа!..

Мымрюков и водитель, тяжело дыша, стояли друг против друга.

Новый год родился. Наступил долгожданный, неповторимый торжественный момент. В крупнопанельных домах, расположенных по обе стороны улицы, люди так дружно сдвинули над столами бокалы, что слуха драчунов коснулся тонкий мелодичный звон.

Мымрюков судорожно вздохнул.

— С Новым годом! — сказал он и ударил водителя в ухо.

— С новым счастьем! — сказал водитель и ткнул Мымрюкова в челюсть.

И начался у них второй раунд.

Опять они дрались минут пятнадцать, а то и все двадцать — пока не изнемогли окончательно.

— Ну, — сказал водитель, со свистом и всхлипыванием шмыгая носом, — еще хочешь?

— А ты хочешь? — спросил Мымрюков. — Могу добавить.

Но еще никто из них больше не хотел. Водитель начал боком отступать к машине. Мымрюков поднял шапку, выколотил ее о колено и поплелся направо. В ту самую сторону, куда полчаса назад этот змей нахально предлагал ему газовать бегом.

Только в час ночи Мымрюков пожаловал в ожидавшую его компанию. Он, во-первых, не очень спешил, поскольку Новый год так и так давно начался, а во-вторых, надеялся маленько привести себя в порядок — все останавливался и прикладывал к желвакам и ссадинам снежок. Однако он вгорячах недоучел одной детали — этот грязный снег растаял у него на физиономии, и Мымрюков только докопал своим диким видом хозяйку дома.

Дело в том, что минут за двадцать до Мымрюкова к ним в квартиру заявился с новогодними поздравлениями муж хозяйкиной сестры таксист Володя — весь исцарапанный и с полуоторванными ушами.

Сейчас Володя сидел за столом, крест-накрест заклеенный лейкопластырем, и отпаивался горячим чаем…

…Бывает и такое

Виктор Бреев, инженер-конструктор института Гипроспецбур, посадил собственную картошку.

Урожай он собрал изрядный — пятнадцать кулей. И среди прочих клубней выкопал чудо природы, уникальную картофелину — в виде фиги. Или — кукиша, по-другому говоря. Такая смачная фига и настолько похожая на правдашнюю — даже ноготь на большом «пальце» обозначался. Виктор сбегал к соседу — у того весы имелись — взвесили ее: картофелина потянула на два с половиной кило.

Ничего себе фига! Такую в кармане не упрячешь.

Виктор и не стал ее прятать. Отмыл от земли, завернул в газетку и утром принес в институт — показать сослуживцам.

Посмотреть на диковинную картофелину сбежалось пол-института. Смеялись, охали, за головы хватались от изумления. Некоторые поздравляли Бреева, трясли ему руку, словно он скелет мамонта откопал.

Один старик Кукушкин из сметного отдела никакого восторга не выразил. Он прицелился в картофелину взглядом, озабоченно почесал себя за ухом и сказал:

— Чистить ее трудно будет.

— Как чистить?.. Зачем чистить? — растерялись присутствующие.

Особенно возмутились девицы, молодые специалистки. Они прямо зафыркали, плечиками запередергивали: фи, дескать, какая примитивщина!

— Можно, конечно, целиком сварить, нечищеную, — подумал вслух Кукушкин. — Только здорова она больно: пока до середины проварится, сверху все бахромой пойдет, рассыплется. Получится болтанка, какую свиньям варят.

— Да зачем же варить-то ее? — спросили Кукушкина.

— А что ж с ней делать? — удивился Кукушкин. — Картошка — она и есть картошка. Мы вон, в сорок третьем году дело было, тоже раз выворотили дуру — вылитый Черчилль. Уинстон. Даже сигара во рту недокуренная.

— Ну? И что? — придвинулись слушатели.

— Что-что? Сварили и съели… за открытие второго фронта.

Слушатели разочарованно вздохнули, а в задних рядах кто-то даже сказал: «Тьфу!»

Молодые специалистки оттеснили Кукушкина от Виктора, стали горячо убеждать Бреева ни в коем случае не варить картошку, а отнести в редакцию газеты: пусть её там сфотографируют для всеобщего обозрения. Там любят подобные необычные штуки. Недавно вот под рубрикой «И такое бывает» поместили фотографию морковки, похожей на человеческую ладонь. «Представляете! — трещали они наперебой. — Надпись сделают: вот какая удивительная картофелина выросла на огороде инженера Бреева В. И… Она сколько весит? Два с половиной!.. Фантастика! Это же все обалдеют!» Виктор и сам подумывал о газете. Морковную «ладонь» он тоже видел и полагал, что его «фига» даст этой «ладони» сто очков вперед.

Он так и сделал. Только сначала позвонил знакомому журналисту, корреспонденту одной центральной газеты, посоветовался. Журналист без энтузиазма сказал: «Попробуй отнеси».

Бреев вялый тон его понял по-своему. Они, хотя и старыми приятелями были, но частенько ссорились. И все по одному поводу. Виктор обвинял газетчиков в том, что они врут частенько по вопросам производственным и экономическим. Приятель отругивался: «Как работаете, так и пишем». А раз они серьезно поцапались. И приятель злым, вызывающим голосом рассказал одну историю. Про то, как его однажды, молодого еще газетчика, посылали делать репортаж из строительного треста, раньше всех принявшего на хозактиве предмайские обязательства. Он приехал, прочитал обязательства и попросил познакомить его с инициаторами — с той бригадой, которая первой, так сказать, флаг подняла. Отвезли его в бригаду некоего Иванова, да маленько сплоховали. Сопровождающий из треста, грузный дядя, позже его из «газика» выкарабкался. А он выскочил — и прямиком к бригадиру: дескать, поздравляю и — расскажите подробности. А бригадир на него матом: какие, к прабабушке, предмайские, когда мы еще и с предновогодними не распурхались! Потом — и сопровождающего матом: «Где обещанное уголковое железо?!»

— Вот такие, как ты, — говорил журналист, навалившись грудью на стол и держа вилку наперевес, — такие вот чистенькие и тянут руку за «липу». А пресса потом виновата.

Бреев вывернулся. «Вот ты бы и написал про нас таких! — сказал задиристо. — И врезал бы. А ведь ты небось повозмущался, да и воспел обязательства?»

— Опять я! — расстроился приятель. — Может, и бурить за вас прикажешь? Авторучкой?

Ну, понятно, навеки они не расплевались, и потому Бреева холодный тон приятеля не отпугнул: мало ли какое настроение может быть у человека.

— Слушай, а кому там отдать ее? — спросил он.

— Кому отдать? — журналист подумал. — Да, наверное, в отдел информации. Там блондин такой сидит… ушастый, я его фамилию забыл.

Ушастый блондин оказался не совсем блондином, а серый морщинистым человеком, с длинным унылым носом. Он тоскливо посмотрел на бреевскую «фигу», вздохнул и молча выдвинул один из ящиков стола. Каких только картофелин там не было!.. Был слон; была собака с одним ухом, смахивающая породой на перекормленного пинчера; жираф без задних конечностей; шестипалая нога; была даже картошка, похожая на голову гнома, курящего трубку (Бреев вспомнил кукушкинского Черчилля).

— Урожай нынче большой, — безрадостно сказал блондин.

Бpeeв несколько сник.

— Так, может… в порядке конкурса? — спросил он держа свою великанскую «фигу» двумя руками, как малого ребенка.

— Думаете, ваша победит? — усомнился блондин и покачал носом. — Еще неизвестно кому она фигу показывает.

— То есть… что значит — кому? — испугался Бреев. — Никому. Просто игра природы.

— Интересная получается игра, — зловеще, как показалось Виктору, сказал ушастый.

Вдруг в комнату влетел еще один человек, значительно моложе блондина, но чрезвычайно полный, похожий на Швейка, с трубкой в зубах. Человек запаленно дышал, из трубки летели искры. Знай Бреев редакционную обстановку, он сразу бы догадался, что так запаленно дышать может только ответственный секретарь.

— Где?! — крикнул человек. — Ага! — И стал толстыми руками так яростно хватать картофелины, словно собрался повыкидывать их все к чертовой матери.

— Дырка! — бормотал он. — На четвертой полосе… Заткнуть нечем. — Он выбрал собаку-пинчера, но нечаянно отломил ей последнее ухо. — Э, черт, пропала!

И тут человек заметил стоящего с «фигой» Бреева.

— Вот! — закричал он, выхватывая у него картофелину, — Ее поставим! У-у-у, зверюга! Фига Ильи Муромца, а?!

— А клизму нам не поставят за эту фигу? — попытался охладить его ушастый. — Кому, спросят, показываете-то?

— Кому?! — воинственно спросил толстяк. — Им! — он ткнул «фигой» в сторону окна. — Тем самым! Которые думают, что мы без них с голоду перемрем!.. Это будет, как «наш ответ Чемберлену» — помнишь?

— Там кулак был, — сказал ушастый. — И подпись объясняющая.

— А здесь фига будет!

— Фига даже современнее, — осмелился вмешаться Бреев. — Мы же никому не грозим.

— Верно, товарищ! — хлопнул его по плечу толстяк. — Не грозим. Вот фиг вам — и все! — Он повернулся к ушастому. — Тащи фотографу. Ставим. В субботний номер.

В субботу после обеда Виктор купил «вечерку». То, что он увидел, так его ошеломило, так резко и больно унизило, что Бреев едва не разрыдался прямо возле киоска. Фигу на фотографии вырезали. Да не просто вырезали: сволочь-художник притиснул указательный «палец» к среднему, ликвидировав пустоту, ампутированную же фигу выпрямил и, переклеив на другое место, задрал вверх. Картофелина теперь хвастливо показывала большой палец. Назывался этот натюрморт: «Урожаи?.. ВО!!» Ниже следовала подпись, облыжно утверждающая, что именно такую картофелину выкопал он, Виктор Иванович Бреев, на своем огороде.

Бреев представил, как появится в понедельник на работе, и застонал. Ему захотелось тут же провалиться сквозь землю, исчезнуть, перенестись в другой город, тысячи за три километров.

Но Брееву не дали дожить и до понедельника. Телефонные звонки начались уже через час. Те немногие, кому Виктор торопливо успевал объяснять, что картофелину реконструировали без его ведома и согласия, холодно выражали ему свое соболезнование. Но чаще Бреев не успевал и слова вставить. Его с ходу начинали обвинять в отступничестве, в том, что он наплевал в душу родному коллективу. Особенно неистовствовали молодые специалистки. Одна из них распалилась до того, что обозвала Виктора христопродавцем.

После того, как позвонил приятель-журналист и ехидно поздравил с удачным дебютом, Бреев оборвал телефонный шнур и лег на диван помирать.

Поздно вечером к нему пришел старик Кукушкин. Виктор ни за что не открыл бы дверь, но он со дня на день ждал из командировки жену. Пришлось встать с дивана.

— Что, Витька, маешься? — спросил Кукушкин, понимающе глянув на затравленного Бреева. И, не дожидаясь ответа, направился в кухню. — Где тут у тебя расположиться-то?

Сначала Кукушкин достал из портфеля бутылку «Перцовки». Затем — внушительного размера фигурную картофелину, похожую на такое, что и назвать-то неприлично. Старик Кукушкин оглядел ее, хмыкнул:

— Тоже, как видишь, выкапываем… Дай-ка ножик. Он очистил картофелину, мелко порезал се, высыпал на сковородку.

Потом сколупнул колпачок с «Перцовки»:

— Давай-ка по единой, пока жарится. А то, я гляжу, ты совсем задубел.

Когда доспела картошка и они выпили по второй и закусили, старик Кукушкин осторожно приступил к воспитательной работе.

— Ты пойми, — внушал он, — ведь так-то, может, и лучше. А то поместили бы ее в естественном виде — и что? Инженер товарищ Бреев выкопал в своем огороде фигу! А?.. Ведь насмешка! Докопался товарищ Бреев, подфартило ему, фигу добыл! На весь город бы ославили.

— Но ведь правда! — опять затрясся слегка отмякший было Виктор. — Правда искажена! Это же фальсификация!

— Правда? — старик Кукушкин задумался. — А ты не о правде хлопочи. Ты об истине думай. Правда — она тонкая вещь, спорная. Кому фига правда, кому, — он поддел вилкой пластик картошки, — другое что… прости господи. А истина для всех одна. Истина то, что в твоей «фиге» два с половиной килограмма весу. Хоть ты там ей все пальцы попереставляй, хоть из руки ухо сделай — два с половиной килограмма крахмала, белков, жиров, органических кислот, солей… чего там еще? А в моей — извиняюсь, истине — кило восемьсот. Того же самого. Вот истина! И этими истинами, побольше бы их земля рожала, мы кого хочешь расколошматим.

Кукушкин помолчал. Потом сказал:

— Ну, а к этим… к фальшивомонетчикам-то сходи. Забери у них картофелину. А то шибко жирно им будет; и гонорар, и два с половиной кило картошки.

Отдельно взятый кирпич

На высоте третьего этажа поддон коснулся балконной плиты и закачался. Один кирпич сорвался и, плавно кувыркаясь, полетел вниз.

Кирпич упал на голову корреспондента вечерней газеты Славы Зубрика.

Со стороны это выглядело очень обидно, так как впереди Зубрика шли бригадир, инженер по технике безопасности и командир подразделения комсомольских «прожектористов», а позади его шагали начальник участка, директор кирпичного завода № 1–2 и старший техник отдела капитального строительства горисполкома. Но злополучный кирпич почему-то выбрал голову именно Славы Зубрика.

Травмированный корреспондент повел себя странно. Он плюхнулся животом на осколки кирпича и глухо проговорил:

— Не подходи!

Все присутствующие и, так сказать, свидетели, понятное дело, опешили. А Зубрик, несмотря на то, что голова у него была частично повреждена, аккуратно собрал осколки кирпича в носовой платок и только после этого разрешил отвести себя в медпункт и перевязать.

В дальнейшем, когда Зубрику заматывали голову, он держал себя не менее интригующе. Все время загадочно улыбался и два раза даже произнес как бы для себя: «Великолепно!».

Окружающие обменивались тревожными взглядами, крепко подозревая, что помимо внешней, довольно незначительной травмы у бедного Зубрика, видимо, произошел основательный внутренний сдвиг.

Только один человек ни с кем не переглядывался, а лишь, с течением времени, все больше бледнел. Этим человеком был директор кирпичного завода товарищ Гусев.

Когда народ из медпункта порассосался — кто за служебной машиной для корреспондента, кто еще куда, — Гусев отозвал Зубрика в сторону и, взволнованно прижимая к животу большой желтый портфель, спросил:

— Что же теперь будет, товарищ Зубрик?

— Фельетон будет, товарищ директор! — безжалостно ответил Слава.

На другой день Слава Зубрик положил на стол заведующего отделом Драгунского фельетон и возбужденно сказал:

— Ну, спекся товарищ Гусев! Ох, и поводил же он меня за нос: и ГОСТы, и результаты испытаний на сжатие, и я не я — хата не моя! Ну, теперь не открутится. Мне только яркого факта не хватало.

— Да-а-а! — сказал Драгунский, прочитав фельетон. — Эт-то случай! Раз в сто лет!.. А я думал, у тебя семейное, — он кивнул на забинтованную Славину голову. — Неужели вдребезги?

— В пыль! — радостно подтвердил Слава и брякнул о стол захваченными в качестве вещественного доказательства осколками. — С третьего этажа, представляете?! А голова хоть бы хны! Я даже сознание не потерял. Вот вам качество продукции!

— Сдаем! — решительно сказал Драгунский. — В суботний номер. Только вот это место я вырублю — всех тех, кто рядом шел. А то получается вроде намека: дескать, жаль, что кому-нибудь из них не досталось — они больше заслуживают. Нехорошо. Бесчеловечно как-то…

Ну, потом вот тут абзац и здесь еще…

— Здесь-то зачем?! — взволнованно привстал Зубрик.

— Слушай, — поморщился Драгунский. — Льва Толстого сокращали. Ты что, Лев Толстой? Нет? Ну, и успокойся.

На третий день заведующего отделом Драгунского вызвал ответственный секретарь Сверекулов.

— Подведет нас этот твой Зяблик иод турецкий монастырь! — сказал он.

— Зубрик, — машинально поправил насторожившийся Драгунский.

— Аа! — махнул рукой Сверекулов. — Передовое предприятие города, понимаешь, четыре миллиона штук кирпича выпускает… Он что — все четыре миллиона себе на голову перекидал?

— Зачем перекидал, — сказал Драгунский. — Он сам ему свалился… один.

— Триста строчек из-за одного кирпича! — замотал головой Сверекулов.

— Ну, почему же из-за одного, — солидно приподнял брови Драгунский. — Просто этот кирпич взят им как наиболее яркий факт…

— Все равно, — сказал Сверекулов. — Недостаточно веское основание… Для таких обобщений… Так что я обобщения похерил. А то получается, что за кирпичами дома не видим.

На четвертый день Славу Зубрика вызвал главный редактор.

— Садитесь, — сказал редактор и посмотрел на Славу гипнотизирующим взглядом. — Скажите, Зубрик, этот факт с падением кирпича на голову действительно имел место или введен вами как художественный домысел?

Слава торопливо задергал концы платка, в котором все еще хранил улики.

— Хорошо, — остановил его редактор. — Я вам верю. Допустим, действительно имел. И тем не менее… Не стоит так навязчиво подчеркивать, что кирпич упал на голову именно вам. Понимаете ли, возникает какой-то нездоровый запашок. Как будто журналист из чувства личной мести расправляется с ответственными работниками. Так что с вашего, надеюсь, согласия, я эти места поправлю. — Редактор вооружился красным карандашом. — Напишем так: проходящему возле стройки гражданину Н. упал на голову кирпич… Главное — факт сохраняется. И вывод о качестве отдельных кирпичей — тоже.

Слава Зубрик молча поднялся и пошел вон из кабинета, прижимая к тощему бедру узелок с вещественными доказательствами.

Через полмесяца в газете была опубликована юмореска о том, как некоему гражданину Н., проходящему вдоль одной из строек, свалился па голову недоброкачественный кирпич, в результате чего гражданин Н. пострадал очень незначительно, кирпич же, наоборот, рассыпался вдребезги.

Еще через полмесяца дом, достроенный из кирпичей товарища Гусева, дал трещину. От карниза до фундамента.

Экзамен

Володя Докумейко писал очерк для областной газеты о ветеранах великой сибирской стройки. Пришла, пришла для Володи пора вылезать из коротких штанишек. Не напрасно он целых четыре года корпел в многотиражке «Металлургстроевец». Открылся, наконец-то, прямой путь в большую прессу, в ежедневное четырехполосное раздолье — к подвальным статьям, к фельетонам, к передовицам и… к гонорарам, о которых Докумейко имел пока лишь теоретическое представление (в многотиражке гонораров не платили).

Несколько дней назад заведующий отделом газеты "Бдымская новь", полистав его крохотные, как почтовые квитанции, вырезки, сказал:

— Ну, что же, старичок… весьма недурно. Перышко у тебя есть. Однако требуется запустить пробный шар. Извини, старичок, таков порядок. Напиши хороший очерк к пуску первой домны. О зачинателях стройки. Материал у тебя весь под рукой, людей ты знаешь.

Заведующий поднялся из-за стола. Был он немногим старше Володи — года на два, три, но выглядел уверенно, даже вальяжно. Дорогой костюм был распахнут с элегантной небрежностью, галстук слегка сбит в сторону, подборок приподнят и чуть выставлен вперед, отчего вид красивой головы заведующего рождал какое-то предвзлетное ощущение. «Мотор!» — словно бы командовал подбородок. «Есть — мотор!» — отвечали откинутые назад волосы.

— Вот, старичок, прочти для вдохновения. — Заведующий развернул подшивку. — Я тут недавно накропал очеркишко… Сумеешь лучше — считай себя в штате.

Володя сгорбился над газетой. Неожиданное условие заведующего так его ошеломило, что он читал очерк слепыми глазами и никак не мог ухватить суть его. Запомнил только название — «Кедр ты мой зеленый» да несколько ярких выражений: «Повлажнели глаза у Филиппыча…», «страстный любитель зеленых лесов и чистых водоемов…», «в порядке личной мечты…» И еще одно, особенно роскошное: «Мальчик влез на дерево, да так и остался там на всю жизнь!» Очерк был, кажется, о знаменитом ученом-лесоводе.

И вот теперь Докумейко ковал железо своей судьбы. Ковал трудно — очерк не шел. Материал-то у Володи был, но ему хотелось так подать его, такой отыскать «глагол», чтобы у заведующего повлажнели глаза, как у неизвестного Филпппыча. «Глагол», однако, не находился. Володя уже полчаса топтался перед абзацем о героическом житье-бытье молодых добровольцев, начинавших когда-то стройку в глухой тайге. Он знал, что жили они тогда в палатках, в балках, вагончиках, но просто написать, что им-де было холодно, у Володи рука не подни-малась. Здесь требовалась деталь — скупая, емкая, точная. Лучше всего — подсмотренная лично. Но где же ее подсмотришь? Сам Докумейко к тому времени чуть-чуть запоздал, а бывшие добровольцы жили теперь в благоустроенных квартирах — так что оставалось погонять воображение.

"Сварить, что ли, кофейку?" — вздохнул Докумейко. Он встал, едва не разрушив свой импровизированный письменный стол (чемодан, положенный на табуретку), и пошел в угол — к бачку с водой.

Володя поднял крышку бачка и увидел, что вода в нем подернулась тонкой корочкой льда. Секунду он стоял, в раздумье помахивая ковшиком, а лотом бросил его в бачок и ринулся к столу.

Прекрасно! Вот она, деталь!

«За ночь вода в бачке покрывалась тонкою коркою льда, — быстро написал Володя. — Ребята разбивали ее тяжелым ковшиком, лили в умывальник студеное сверкающее месиво…»

Дело пошло. Докумейко забыл про кофе…

Минут пять перо его резво бежало по бумаге. Затем опять споткнулось… Нет, все же эти ветераны железобетонный народ! Слова лишнего не вытянешь. Вчера вечером бригадир арматурщиков Иван Подкова аж взмок весь, вспоминая наиболее трудный случай из своей здешней жизни. Чуть шею богатырскую не вывихнул: все на жену оглядывался — не поможет ли?

Жена пожалела Ивана — крикнула из кухни:

— Ну, хоть про тот случай расскажи, как нас хозяин посреди зимы с квартиры гнал!

— Ага, чуть не выгнал, — оживился Иван. — Мы как раз поженились, из общежития ушли, на частной жили.

— И все… А как было дело, чего хозяин говорил, какой он из себя?

— Ну, какой? — снова напрягся Подкова. — Мужик как мужик.

…Длинно скрипнула обросшая понизу инеем дверь — вошла хозяйка квартиры, старуха Аграфена Игнатьевна. Не здороваясь, села на табуретку и, заворотив двумя руками полу кацавейки, достала из юбочного кармана плоскую коробочку из-под монпансье, в которой держала нюхательный табак. Забив в каждую ноздрю по заряду, Аграфена Игнатьевна подкатила глаза и начала судорожно чихать, вздымая рыхлые плечи.

— А-а-а-пчч! — дублетом ударяла хозяйка. Колыхнулась занавеска, отделяющая альков супругов Докумейко от остальной территории комнатенки, тонко запел на полочке чайный стакан.

Володя, втянув голову в плечи, ждал. Он знал по опыту, что канонада будет длиться минуты полторы.

Закончив артподготовку, Аграфена Игнатьевна вытерta концом полушалка заслезившиеся глаза и сказала басом:

— Давеча газетку читала…

— Ну-ну, — заинтересовался Володя. — И что же там сообщают, Аграфена Игнатьевна?

— Да уж соопчают, — поджала губы хозяйка. — Зарплату, соопчают, сабе прибавили.

— Кому — себе?

— Сабе, — повторила хозяйка. — Которые в газетки, значит, пишут… Сами сабе прибавили.

— А-а! — догадался Володя. — Верно — немножко увеличили. Только почему же сами?.. Прибавили… вышестоящие органы.

— Ну, я не знаю там… какой идол, — недовольно сказала хозяйка. — Алевтина-то у тебя разрешилась?

— Родила, — подтвердил довольный Володя. — Пария!.. Рост пятьдесят два сантиметра, вес — четыре двести. Здоровый!

— Ну, и куды ж вы теперь с ей? — спросила хозяйка.

— А? — не понял Володя.

— Дите, говорю, куды повезете?

— Как — куды? — растерялся Докумейко, — Сюды… Сюда то есть — домой.

— Ышь ты, домой! — усмехнулась Аграфена Игнатьевна. — А я вот возьму да пушшу доктора ушного — тогда как?.. Он ить давно вокруг ходит… Хороший человек. Доктор… Ушной.

— Минутку! — заволновался Докумейко. — Как это пустите?.. А мы?

— А мы, а мы! — рассердилась хозяйка Володиной недогадливости. — Замыкал, прости меня господи… Тебе зарплату прибавили? Прибавили, ай нет?!

Володя сообразил, наконец, куда клонит хозяйка.

— Сколько же вы еще хотите? — спросил он. Сторговались они быстро. У Аграфены Игнатьевны все уже было подсчитано.

— Десять рублей, — сказала она. — И две тонны угля… Чего косоротишься-то? Небось, будешь мне в стенку стучать: подтопи, мол, Аграфена Игнатьевна, не морозь днте… Поди-ка, мало ишо двух-то тонн окажется…

— Да я не косорочусь, Аграфена Игнатьевна, — успокоил ее Володя, — Две — так две.

Володя и правда не косоротился: он уже улыбался и нетерпеливо дрыгал коленкой — ждал, когда Аграфена Игнатьевна уберется.

«Открылась дверь и, впустив клуб белого пара, зашел хозяин, — торопливо писал Докумейко через минуту. — Не сняв шапки и не поздоровавшись, он уселся на стул. Вынул кисет.

— Надысь газетку читал, — сказал он, мусоля самокрутку.

— Ну? — откликнулся Иван.

— А ты не нукай! — завелся вдруг хозяин. — Не запряг ишшо, а понужает!.. Соопчают, премию вашему участку вырешили. Тринадцату зарплату… Ит ты! — хозяин крутнул головой. — Дурную деньгу люди гребут!.. Тринадцата зарплата, а! Отработал двенадцать месяцев в году, а получай за тринадцать. Ло-овка!..»

…К утру Докумейко закончил очерк. Он перечитал его и остался доволен. Особенно хорошо получилось про трудности, убедительно. Володя, словно бы посторонний, посочувствовал своим героям: «Да, хватили ребята мурцовки! Выше головы.»

До начала рабочего дня в редакции оставалось еще полтора часа. Володя забежал в полуфабрикаты, купил Альке половинку вареной курицы. Записку он написал коротенькую — «Выгляни в окошко». Алька выглянула. Даже показала Володе через стекло белый сверток — сына. Володя попрыгал под окном, посмешил Альку. Показал ей знаками: держи, мол, хвост пистолетом. Алька слабо улыбалась. Потом сделала вопросительные глаза: как твои дела? Володя успокоил ее; во! — на большой с присыпкой. Достал из кармана рукопись, воинственно потряс ею. Алька махнула ему: «Ну, иди!»

…Заведующий отсалютовал Володе головой: «Мотор — есть мотор!» — и пригласил садиться.

— Садись, стариканчнк, — совсем по-домашнему сказал он. — Располагайся.

Докумейко расположился, спрятав ноги под стол, а руки между коленями.

Заведующий стал читать очерк.

Читал он почему-то вслух. И с выражением.

Докумейко затосковал. У него был неважный почерк — заведующий страшно перевирал интонации и — самое главное — слова.

Написано было «грузовик» — он прочел «чугунок».

«Постучал ногой» — вместо «постучал ногтем».

У Докумейко вспотели ладони: герой стучал ногой по графину. «Заметит или не заметит?» — напружинился Докумейко.

Заведующий не заметил.

— «Прикусывает глаз», — прочел вместо «прикидывает вес», подумал маленько и одобрительно рассмеялся.

Был момент, когда заведующий вдруг умолк. Медленно-медленно поднял голову и уставился на Володю немигающим прокурорским взглядом. Тонкие ноздри его хищно шевелились.

Докумейко сжался. Судьба висела на волоске, седея от ужаса.

Заведующий смотрел долго и страшно. Потом, вздохнув, сказал:

— Макареев из партотдела кофе заварил. У Докумейко ослабли ноги.

…Заведующий не принял очерк. Сказал, что все это махровые штампы. Дремучая литературщина. В частности, хозяин — с его «надысь» да «кубысь», самокруткой и валенками. И уж, конечно, — пресловутая вода, подернувшаяся корочкой льда.

— Знаешь, стариканчик, сколько раз вода в бачке подергивалась? — спросил заведующий. — Девятьсот девяносто восемь… Или — девятьсот девяносто девять… Извини, но от тебя не ждал. От кого угодно, только не от тебя. Ты же в гуще жизни находишься. На переднем крае. У тебя же под рукой свежие детали. Правдивые. Сегодняшние. А тут черт-те что! Прямо дед Мазай и зайцы…

Володя Докумейко провалился.

Моральное разложение

Передовому монтажнику Сереге Зикунову вырешили путевку в санаторий, на Рижское взморье — подлечить остеохондроз. Грязями. Существует, оказывается, такая паскудная болезнь: то ничего, ничего — месяц, два, три, то — будто кол в позвоночник забили: шеей ворохнуть нельзя, поворачиваешься, как волк, всем корпусом. Но не об этом речь — не о болезни.

Серега перед санаторием заскочил на денек к свояку. Свояк у него — Шурик — уже несколько лет под Ригой жил, в местечке одном с трудным названием. Серега выговорить его не мог, держал на бумажке записанным. Так с этой бумажкой и тыкался: мне, мол, вот куда — прочтите, будьте любезны.

Ну, разыскал… Встретились они со свояком хорошо, посидели поговорили, родню вспомнили — кто как живет. А потом свояк засобирался. Надел замшевый пиджачок, шляпу с недоразвитыми полями. «Пойдем, — говорит, — проветримся.»

— Куда это ты его на ночь глядя? — спросила свояченица Тамара.

— Пусть вечерние улицы посмотрит… — сказал Шурик. — У нас тут вечером очень красизо. А он завтра утром уедет… Подышим часок.

На улице было обыкновенно. Горели фонари. Ничего особенного.

— Это я для понта насчет красоты, — объяснил Шурик. — Мы с тобой, старик, сейчас в совершенно завальное кафе сходим. Таких ты не видел. Только еще одного человечка прихватим. Не возражаешь?

— Давай, — согласился Серега.

— Но Тамарке ни гугу. Солидаритет?

— Да ты чё! — сказал Серега. Шурик позвонил по телефону-автомату.

Они покурили маленько на каком-то углу — и минут через десять-пятнадцать подошла эта… солндаритет. Ничего девочка — с ножками.

— Вот, Суслик, сибирячок наш. — представил ей Серегу Шурик. — Видишь — какой медведь? — Он похлопал Серегу по плечу: снизу — вверх похлопал, а словно как сверху — вниз. — Но это он на вид только такой. А вообще, парень что надо. Палец в рот не клади.

— Ага, откушу, — пообещал Серега.

— Сусанна, — назвалась Шурикова симпатия. — А вы из Сибири? Ой как далеко! — Она взяла Серегу под руку, плечом коснулась и вроде в глаза заглянула.

— Да че там далеко — шесть часов лету! — с неизвестно откуда взявшейся небрежностью сказал Серега: будто лично самолет изобрел или на метле прилетел.

Вообще, он как-то сразу почувствовал себя раскованным и сопричастным к происходящему; влился, короче, в компанию. Хотя солидаритет не его была, а Шурнкова.

Сусанна подхватила другой рукой Шурика — и они пошли. Серега легко шагал, как пританцовывал. Такое состояние было: а что, мол? — дадим разгону.

Он глянул сбоку на Сусанну, вспомнил слова «моральное разложение» и усмехнулся. Его почему-то всегда эти слова веселили, когда приходилось их слышать или читать. «Моральное разложение» — забавно! Как это — «разложение»? Что на что разлагается? Он — был случай — даже вслух однажды зарассуждал про это. В такси ехал — и стал хохмить с водителем. Что, мол, это — когда его на части делят: часть — вашей, а часть — Маше.

Водитель его поправил.

— Нет, земеля, — сказал он грустно. — Это, наоборот, когда одна и та же часть и нашей, и Маше идет. А разлагать уж потом начинаешь: двадцать пять — Насте, двадцать — власти, пятьдесят — жене и эту самую часть с маком — себе.

…Про кафе свояк не соврал. Такого Серега еще не видел. Хотя было довольно поздно, народ у входа не толкался и бумажка с нацарапанными словами «Местов нет» на дверях отсутствовала.

Свояк постучал негромко — и выскочил к ним молодой человек интеллигентного вида: с аккуратной бородкой, в галстуке-бабочке, очень шустрый. Свояка он, видать, знал, но для престижу покуражился малость.

— Поздновато-поздновато, — сказал, — трудновато-трудновато. Но — для вас! — что-нибудь придумаем…

Даже в раздевалке оказалось вполне культурно: стенки деревянные, по ним металлические украшения развешаны — чеканка. Серега засмотрелся на все это, пока Шурик помогал раздеваться своей крале.

— А вы, милорд? — поддел его шустрый. — Что же — прямо в кепочке пойдете? У нас тут, знаете, не Одесса.

Серега не умел вот так — словами на лету подметки резать. Он застеснялся, молча отдал кепку, торопливо начал выворачиваться из плаща…

Прошли в зал. В зале — точно — был уже полный завал. Полукабинки с низкими столиками, канделябры всякие, большой четырехугольный бар: с трех сторон — стойки, с четвертой — стена из бутылок. Вокруг на высоких стульях сидели люди, а в середине, как обезьяна и зоопарке, мотался бармен — не здешнего вида, черный, волосатый человек. Он не ходил, а, кажется, на коньках катался. Туда — сюда, мельк — мельк! Тому — сто, тому — сто пятьдесят, тому — кофе, тому — анекдот. Все успевал, артист!

В углу располагался оркестрик.

Люди ходили от столика к столику. Громко смеялись. Братались с музыкантами.

Просто было. Как на домашней вечеринке.

Серега, Сусанна и Шурик тоже забрались на высокие табуретки. Шурик заказал всем виски: Сусанне — пятьдесят, себе в Сереге — по сто. «Попробуешь, на ваших широтах, полагаю, не водится?»

Бармен принес. В бокалах плавали кусочки льда. Лед этот, которого Серега совсем не ждал, как-то странно на него подействовал: окончательно утвердил в правах, сравнял со всеми остальными.

Серега смело огляделся.

Вокруг сидели приличные люди. Может, конечно, и не очень приличные внутри — кто их знает, но сидели хорошо. Приятно посмотреть.

Рядом длинноволосый парнишечка чокался сам с собой, У него в одном бокале тоже было виски, в другом водка, он пристукивал ими тихонечко и отхлебывал по очереди из каждого. Серега подивился на него, но без осуждения. Наоборот, подумал: «У нас где-нибудь такой молокосос давно бы уже весь в соплях был, ни тятя — ни мама. А этот, гляди: сидит, керосинит — ни к кому не вяжется».

Напротив еше красивее пил бородатый, строгий человек в очках. «Доцент, наверное», — уважительно подумал Серега. «Доцент» читал толстую газету — спокойно, как дома на диванчике.

Время от времени, не поднимая глаз, он отодвигал в сторону пустой бокал и звонил по нему ногтем. Бармен тут же отмерял ему новую сотку.

Заиграла музыка — и Сусанна с Шуриком пошли танцевать. Столики опустели, от бара многие тоже отлепились. Сидели, вроде, один — без подружек, а нашли кого-то. Остались за стойкой Серега, «доцент» и этот… чокающийся с самим собой.

«Себе, что ли, разложиться? — подумал Серега. — Подцепить какую-нибудь…» Девки тут были все как на подбор, коллекционные: красивые, сытые, белорукие. Только очень уж они висли на своих кавалерах — и это Серегу смутило. Ну, Шурик и Сусанна ладно, Они, по всему видно, давно любовь крутят. А другие? «Подойдёшь к ней, а у неё здесь хахаль. Вон какие мордовороты. Если, допустим, трое на одного — и ловить нечего».

Но в малодушии Серёге сознаваться не хотелось, и он кстати вспомнил о законной преграде: «Ну, хотя бы заклею… А куда се потом вести? К Шурику на раскадушку?.. В санатории разложусь. Там, поди, тоже будут».

Вернулись Шурик и Сусанна, запыхавшиеся, горячие. Отхлебнули по глотку, закурили. Но музыка опять заиграла, и они, бросив дымящиеся сигареты, убежали прижиматься.

«— А-а здесь под иебо-мм чужим, — душевно пели в микрофон, — я-а, как гость нежелан-ный!..»

Серёге сделалось грустно и хорошо. Хорошо, но… грустно. Маленечко.

Бармен — внимательный, змей! — подрулил к нему:

— Скучаем, сир? — И откатился. Повысил, что ли, берегу? Или понизил? В раздевалке «милорд» был, здесь — «сир». Наверное, все-таки повысил.

Бармен снова подкатился. Принес две пластмассовые пробочки от бутылок. Нарисовал на одной единицу, на другой двойку, заложил пробочки между большим и указательным пальцами рук.

— Прошу внимания! В правой — единица, в левой — двойка. Согласны?

— Ну, — кивнул Серега.

— Оп-ля! — бармен крутанул руками. — Единица в левой, двойка в правой!

— Ты когда другим показывать будешь, действуй побыстрее, — посоветовал Серега. — А то заметно.

— Не в этом дело, сир. Не в незаметности. Фокус прост, как дважды два четыре. Прошу! — он пристукнул пробочками о стойку. — Сумеете повторить — ставлю вам сто грамм. Не сумеете — вы мне.

— Хм, — сказал Серега.

Он на свои руки не обижался. Они у него цепкими были. Когда на высоте работаешь — в руках цепкость надо иметь большую… Зажал пробки, примерился, крутанул — пробки полетели за прилавок.

Бармен на лету подхватил их, вернул на место.

— Проиграли, сир!

— Да, вижу. — сказал Серега. — Ну-ка еще разок изобрази… Так… Ага… Дай-ка сюда. «Неужели не сумею? Такого-то дерьма… Та-ак. Эту — сюда, эту — сюда… Спокойно-о! Оп-ля!.. Вот блохи!»

— Осваиваешь смежную профессию? — спросил над ухом свояк.

— Погоди ты! — отмахнулся Серега. Его заело: «Тут же и делать нечего. Всего три движения: вот, вот и вот… Стоп, стоп! Помедленнее… Эть — и — эть!.. А, шшакальство!»

Свояк и симпатия его все танцевали. Бармен священнодействовал за стойкой. «Доцент» звонил по бокалу. А Серега потел над пробками.

Сволочные эти пробки прыгали как живые, выскальзывали, не хотели взаимозаменяться.

«Да куда ж ты денешься?! Куда? — упорствовал Серега. — Некуда тебе деваться!.. А! — еще разок… А! — еще… Агааа! Вот и кранты рулю! И ваши не пляшут!»

— Эй! — радостно заорал он. — Гляди!

Но бармен, оказывается, видел. Он, вообще, все видел — ничего не упускал.

— Браво, сир, браво! С двадцать шестой попытки. Это редко кому удается. Прошу — мой проигрыш. — Он налил Сереге в бокал не сто, а все сто пятьдесят, пожалуй. — С вас, в свою чередь, для ровного счета, пусть будет четвертная. — И откатился — колобок волосатый.

Серега распахнул рот: «Да он как считал-то? По сто грамм за попытку, выходит? Ничего себе! Дает, шпагоглотатель!.. Четвертную ему! За что? За какую-то хуру-муру? Это же… три дня на опоре болтаться.»

Серега украдкой понаблюдал за барменом: может, шутит? Да нет, какое там шутит. Даже не поворачивается в его сторону: сделал дело — и руки отряхнул… Конечно, не шутит — виски же налил. И скидку, гад, сделал. Сто грамм-то рубль тридцать стоят. Не мелочный, понял!

«А не давать! — решил Серега. — Плевать, что виски налил. Кинуть лишнюю тропку — и все. Ну, че он мне сделает? Че?.. Погонится? Хай поднимет? Или подкараулит где с «дружками»?.. Так я завтра уеду. Карауль меня.»

Но так он подумал вгорячах. А потом стал рисовать себе — как оно примерно будет. Бармен скажет: «Позвольте, сир, с вас же четвертная». Серега ему: «А этого ты не видел, мурло?» И сразу же все уставятся на него: девки эти сытые, «доцент», чокающийся парнишечка, музыканты. Что, мол, за хам такой? Откуда взялся?..

Скандал. Здесь, под небом чужим… М-да… А главное — Шурке сюда ход будет заказан. Точно. И Шурке, и Суслику его. А может, и не только сюда. Они же здесь все друг друга, как облупленные…

«Ну, что же, товарищ Зикунов, Сергей Илларионович? Поздравляем вас с замечательным трудовым достиженмем! За десять минут вы профукали четвертную.

В пробочки. От бутылочек. Очень и очень с вашей стороны показательно. Давайте и дальше так. В таком же духе… попа вы… на колесиках!»

Музыканты играли вышибную. Шурик с подружкой доплясали ее до конца. Подошли рассчитываться. Бармен принес счет. Пропили они всего-ничего: каких-то четыре рубля.

Свояк расплатился.

А Серега достал двадцатипятирублевую бумажку и ровненько постелил ее на стойку. Бармен, не глядя, смахнул бумажку ладонью. Как крошки со стола. И дружелюбно подмигнул Сереге:

— Не огорчайтесь, сир. Зато теперь у вас в руках верная копеечка.

Во дух!

В раздевалке уже, когда Сусанна ушла на минутку в туалет, свояк накинулся на Серегу:

— Ты в уме? Офонарел? За что ты ему четвертную отвалил?

— Да так, — неохотно сказал Серега… — За моральное разложение.

Два билета в кино

Такая чудовищно нелепая, анекдотическая история произошла у нас на одном предприятии — на трикотажной фирме «Лада», что людям рассказать — не поверят. И мы бы засомневались, не поведай нам ее лично один из героев, вернее, из пострадавших лиц — глава названной фирмы Проскурин Тимофей Федорович.

А дело было так. Уже после окончания рабочего дня, приерно в половине седьмого, сидел Тимофей Федорович у себя в кабинете. Один. И туг к нему зашел вахтер Михеич — многолетний работник фирмы, седенький такой старичок, маленький прямой, аккуратный, всегда ходивший на службу при галстуке. Вошел, сдержанно кашлянул у дверей, спросил:

— Сидишь, Тимофеи Федорович?

— Сижу, Михеич, — развел руками Проскурин. — Куда деваться-то, дела.

— А то пошли в кино.

— Куда?! — растерялся Проскурин.

— В кино, — повторил Михеич. — У меня вот билет лишний образовался. Хотел, понимаешь, со старухой, а она на даче осталась. Передала через соседку: не жди, мол, заночую.

У Михеича была дача. Не такая, конечно, как, допустим, у Тимофея Федоровича, двухэтажная, на каменном фундаменте, с верандой и с камином, а попроще. У него имелся мичуринский участок и домик — сараюшка на десять квадратов, летнего, как говорится, типа. Но, если не сырая погода, можно было и заночевать.

Директор развеселился:

— И ты, значит, предлагаешь на пару? Как же это мы с тобой: возьмемся под ручку — и алё?

— Зачем под ручку. Можно и так.

— Культпоход вроде?

— Во-во! — подхватил Михеич. — Он самый. Мероприятие культурное.

— Нет, Михеич, — сказал директор, посерьезнев. — Ты пригласи кого другого.

— Да что другие-то! — Михеич даже загорячился. — Что другие! Они и сами сходят. А ты, гляжу, зеленый уже стал. Сидишь и сидишь — смолишь и смолишь. Вон из пепельницы-то на тракторном прицепе вывозить надо. Пошли, Тимофей Федорович. Ей-богу. Развеешься маленько. Работу — её век не переделать.

Это директора тронуло. Он вдруг подумал: «А ведь правда. Когда я последний раз в кино был? Или в театре?.. Так, в телевизор — одним глазом. Да и то больше футбол. Что за жизнь такая пошла? Раньше как-то на все хватало: и па стадион успевал, и в бильярдную, и на рыбалку, и в театр тот же. А теперь? Уж, кажется, все увлечения поотсекал, все страсти себе запретил — времени же меньше и меньше. Только на суету и хватает, И не старый еще вроде — каких-то сорок с хвостиком. Ну, положим, хвостик изрядный, а все же…»

— А, пошли! — ударил он ладонью по столу. — Хороший, говоришь, фильм?

— Американский! — обрадовался Михеич. — Название не запомнил — длинное, по племянник забегал — шибко хвалил.

Тимофей Федорович отпустил шофера — и они пошли. Дорогой Проскурин нет-нет да и крутил головой И хмыкал: дескать, черт-те что… и сбоку бантик.

— Что, Тимофей Федорович, — спросил, посмеиваясь, Михеич. — Неудобно, считаешь, с вахтером в кино?

— Да не в этом дело. При чем тут вахтер — не вахтер. — Проскурин даже слегка приобнял Михеича за плечи. С высоты своего роста. Чтобы тот не думал, будто он чинится. — О жизни думаю. Как она поворачивается. — Его потянуло на лирику, на игривость. — Да-а… Были когда-то молодыми, ходили в кино… тайком от жен. А, Михеич?.. С длинноногими девушками. Цветы дарили. А теперь вот шагаем с тобой… парочка — гусь да гагарочка. Чудно. Ты, небось, раньше-то подыскал бы себе какую-нибудь в подобной ситуации? Тоже, поди, не промах был? Ты у нас еще и сейчас вон какой бравый.

— Нно! — расправил плечи Михеич. Сделал он это, впрочем, больше из мужской солидарности. Чтобы подыграть директорскому настроению. У Михеича никогда не было длинноногих девушек. Имелась, правда, в давнее время одна тайная краля. Однако в кино они с нею не ходили — другие местечки выбирали. Тем не менее, Михеич лихо сказал: «Н-но!» — и подбородок вздернул: дескать, о чем разговор — давали раскрутки!

…Фильм Тимофею Федоровичу понравился. Назывался он «Моя дорогая Клементина», был действительно американский, всего в нем хватало: и стрельбы, и погони, и красивых женщин, и красивого же битья по морде — самый для отдыха фильм. Молодец Михеич — и точку угадал. Проскурину после такой разрядки не захотелось сразу домой, и он сказал:

— Что, Михеич, гулять так гулять. Тем более — ты сегодня холостой.

Он повел Михеича в кафетерий, который сам, случаюсь, изредка навещал, я заказал по сто граммов коньяку. Михеич принял коньяк уважительно: выпил, держась прямее обычного, осторожно взял директорскую сигаретку. Но, затянувшись пару разочков, потушил ее и заторопился домой. Заметил, что глаза у Тимофея Федоровича сделались пустыми (о своем задумался человек), понял: разговора у них дальше не будет — пора и честь знать.

Тимофея Федорович о своем забавном похождении не стал рассказывать дома. Не собирался даже, в голове не держал. Жена бы его не поняла, а скорее высмеяла. Язвительная была особа — жена, А уж про то, что выпивал с вахтером, — тем более. Он точно знал, какие она слова скажет: «Вот до чего ты докатился — уже с вахтерами пьешь!» Почему-то в ее представлении он только и делал, что катился вниз, хотя на самом деле всегда двигался верх но служебной лестнице.

Короче, на сдержанный вопрос жены: «Опять какой-нибудь прием?» — он так же сдержанно ответил; «М-гу. В этом роде».

Вот и вся история.

Но нет — не вся: только первая половина.

Вторая половина грянула на другой день.

Возвратившись с работы, Тимофей Федорович застал жену в ужасном состоянии. Она сидела растрепанная и, сжав щеки руками, роняла горючие слезы на синий клочок бумаги — на билеты в кино. Те самые.

Аллах знает, с чем именно Тимофей Федорович их выложил и — более того — как оказались они в его кармане? Скорее всего так: Михеич шел первым, подал билеты контролерше, она их надорвала, а вернула уже Тимофею Федоровичу. Но это он уже потом вычислил, впоследствии, а сразу-то — поскольку и думать забыло вчерашнем случае — только спросил:

— Кого это похоронила?

Жена молча подвинула ему билеты. Тимофей Федорович взял их, повертел — вспомнил. Ударил себя по лбу, рассмеялся:

— Так это же я вчера в кино ходил!

— Вижу, — замогильным голосом сказала жена. — С кем?

Эх, знать бы Тимофею Федоровичу, чем это кончится. Уж он бы лучше соврал. Иностранного гостя, мол, пришлось сопровождать. Или — в коллективе решили культпоход организовать, пристали с ножом к горлу — нельзя было отказаться. А он возьми и брякни правду:

— Да с вахтером нашим, с Михеичем.

Жена встала. Не встала — поднялась. И как?! Как… общественный обвинитель! Как пророк! Как Зевс Громовержец! Нет — словами это не описать.

— Мало того, что ты завел мерзкую тварь! — простерла она руку. — Так ты еще… издеваться?! С грязью меня мешаешь?! В глаза смеешься!

И пошло. И поехало. Мать честная!

Тимофей Федорович ничего доказать не может. Схватился за свою глупую большую голову — хоть об стенку ею бейся. Идиотская ситуация.

Кончилось тем, что жена сдернула с вешалки плащ, кричит:

— Где этот вахтер-лифтер живет?! Говори!

— Лиза! — поймал ее за руки Тимофей Федорович. — Умоляю! Не делай глупостей! Людей не смеши!

— Пусти! — вырвалось жена. — Не скажешь?.. И не надо! Сама найду!

И нашла. Узнала Михеичев адрес у его сменщицы, тети Даши.

Михеич уже спать собрался. Сидел на кровати, пардон, в подштанниках. Он, когда не в ночную смену дежурил, рано укладывался. И вот тебе на — залетает дама. Да не какая-нибудь — директорская жена. В слезах, распатланная. Билетами трясет, правду требует.

Михеич сознался: были, точно, с Тимофеем Федоровичем в кино. Еще коньяком он потом угощал.

Тут за Михеича собственная старуха взялась с другого бока.

— Пес ты, пес седой! — всплеснула она руками. — Кобель бесстыжий! Ты че плетешь-то, подумай? Тимофей-то Федорович — да с тобой в кино. Перекрестись! Такой-то видный мужчина? Да у него их вон две тыщи штук работает, и половина разведенных да холостых. Да ему только глазом повести…

Жена директора как услышала про две тыщи штук — котя она, безусловно, и раньше про них знала — так и вовсе в истерику:

— Ах, я давно знала, давно догадывалась!.. Они там все перекрутились! У них давно там… — И кроет напрямик, что у них там давно. — А вы старый человек, вам стыдно должно быть такими вещами заниматься! Я вот пойду с этими билетами — да в райком!..

Увы, и на этом история не закончилась. Хотя, казалось бы, куда уж дальше?

У Тимофея Федоровича в семье мало-помалу все образовалось. Жена его перебесилась с недельку, а потом, как женщина в общем-то более-менее интеллигентная, сочла за лучшее придать этому факту легкую, юмористическую окраску. Стала при встречах с подругами рассказывать со смешком:

— Мой-то что отмочил. Завел себе какую-то молодую дурочку и прикрывается вахтером. Ничего лучшего не сумел придумать. С вахтером, говорит, в кино ходил. Представляешь, умора! Господи, говорю, Тима! Да заведи ты их хоть десять! Только одна просьба: пусть по очереди ходят полы мыть. А то с домработницами сейчас, сам знаешь, проблема…

А у Михеича дело хуже. Его старуха бросает. Вбила себе в голову, что раз он директора покрывает, то и сам такой. Вон сколько бабенок-то на фирме одиноких. Значит — подыскал. Подыскал, подыскал — и думать нечего.

Недавно заявление на развод подала. Причину указала: супружеская неверность. И кто только словам её таким научил?

Сам Тимофей Федорович дважды ее приглашал. Пытался воздействовать, переубедить. Посидит она, губами пожует, носом недружелюбно пошмыгает — и ни в какую. Не забирает назад заявление.

Михеич ходит черный весь. Сон потерял.

И чем это дело разрешится — пока неизвестно. Пока — туман.

Эффект иглоукалывания

— От нервов все, от нервов, — говорила иглотерапевт Нонна Борисовна процедурной сестре Марине. — Мы же больные все. Без исключения. Нас же к прилавку как магнитом тянет. Мы ни один киоск не минуем. Хоть открыточку, хоть значок, да купим. Или хотя бы нос сунем на бегу — что дают? Вроде ничего и не надо, а все равно — что дают? А нос сунул — тройку, пятерку, тридцатку оставил. Схватил какую-нибудь дрянь бесполезную, а потом — ах, ох — денег до получки не хватило.

Марина прибежала только что, запыхавшаяся, занять у Нонны Борисовны шестьдесят рублей. В промтоварном, напротив поликлиники, подвернулись ей финские сапоги. Не модельные, а простенькие, литые, годные на распутицу, но очень добротно сделанные, на красивой белой подошве. И хотя демисезонные сапоги у Марины были, она попросила знакомую продавщицу отложить ей пару на полчаса — вдруг, мол, перехвачу где денег. Деньги она получила без звука, но время у нее еще было, и она обсуждала теперь с Нонной Борисовной этот вопрос — брать, не брать? А у Нонны Борисовны своя была теория, которую она, сразу же ссудив Марину деньгами, развивала уже чисто из любительства.

— Лечить нас всех надо, — говорила Нонна Борисовна. — Ну что это такое: бежим, бежим, как угорелые, локтями толкаемся, ослепшие, злые. А куда бежим, за чем гонимся? А за инфарктами гонимся, Мариночка, за холециститами, астмами… Все от нервов, все…

«Это точно, — согласился Потехин. — За болячками гоняемся. Верно». Он лежал на кушетке, за ширмочкой, утыканный иголками. От чего лечился Потехин, лучше не перечислять. За хлопотную свою жизнь нахватал он болезней, как собака блох. Иглы, поэтому, сидели у Потехина во лбу, в ушных раковинах, в груди и животе, в кистях разведенных рук, в икрах и даже в мизинцах ног. Он лежал тихо, боясь пошевелиться или кашлянуть, чтобы не вызвать где-нибудь неприятной, тянущей боли. Иглы торчали из него как маленькие антенны, Потехин казался себе неким фантастическим аппаратом, чутко вслушивающимся в голоса дальних миров.

Голоса доносились из-за ширмы.

— Я сама, знаешь, пока иголочками не полечилась, прямо бешеная была. Особенно из-за мишуры этой глупой дрожала. Иду мимо ювелирного магазина — и, если денег нет, веришь ли, плачу. Да зло так плачу, губы кусаю, будто принцесса какая-нибудь, экспроприированная. Ну, а уж если деньги с собой — о-о! Триста пятьдесять рублей получала, на двух ставках работала, — и не хватало на жизнь. Одной. Представляешь? А потом меня руководительница курсов наших, кандидат наук, поколола. И теперь мне эти побрякушки — что есть они, что нет. Я эти-то носить перестала. Кроме обручального вот… и вот. Ну еще сережки. Но сережки даже полезны. Тоже иглотерапия. Я теперь, мимо «Яхонта» когда прохожу, вижу, как там бабы давятся, так мне их жалко становится. Лечить, думаю, вас надо, дурочек таких, лечить!

Курсы эти, видать, давно были в жизни Нонны Борисовны. Потому что нынче она сама считалась крупным специалистом. На прошлом сеансе (Потехин вот гак же лежал за ширмочкой) вошла к ней дама и с порога заявила — Вы будете моей спасительницей! Будьте моей спасительницей!

И, наверное, сразу какой-то презент на стол выложила, поскольку Нонна Борисовна молодым своим голосом воскликнула:

— Что вы, что вы! Заберите назад! Боже упаси!

Дама, судя по дыханию и движениям, была немолодая, рыхлая, болезнями простреленная насквозь (это Потехин уже из разговора узнал). А в последний раз согнул ее жуткий радикулит, когда она из машины вылезала. Приехала с дачи, сунулась было из машины — и привет! Не может распрямиться. Потом уж кое-как отдышалась, добрела до Нонны Борисовны. Нонну Борисовну ей соседка порекомендовала.

Нонна Борисовна, пока осматривала даму и заполняла карточку, говорила:

— Наши болезни в наших руках. Точнее — в ногах. Еще точнее — в колесах. Приобрели машину — считайте, что приобрели букет заболеваний. А лечимся мы как? Прочтем где-нибудь в журнале или по телевизору услышим: бег трусцой полезен, — пробежимся разок-другой и думаем: здоровы. Ничего подобного! Не надо бегать. Глупость это. Мода. Ходить надо. Просто ходить. Пешком. На работу, с работы, в магазин, на дачу ту же — если недалеко. Вот и весь секрет. Нас не от радикулитов лечить надо — от машин. Я когда смотрю на этих автомобилистов, всякий раз думаю: вот они — пациенты мои… И не спорьте, не спорьте! По себе знаю. Мы раньше, бывало, как суббота, так рюкзаки за спину — и пошел. За грибами, на рыбалку, просто так. А теперь? Муж вечно лежит под ней или в гараже с дружками пиво пьет. Дружки какие-то появились по запчастям. Надо… Того нет, это поломалось — нервотрепка сплошная, ссоры. Он у меня раньше — что такое насморк — не знал. И вот, пожалуйста — остеохондроз. Володя, говорю, я ведь тебя не от остеохондроза лечу — от карбюраторов твоих, пойми!

«Неужели и от машиномании иголочками можно вылечить? — думал Потехин, вспоминая тот разговор. — Не мешало бы некоторых. Того бы… бандерильеро. Всадить ему, сукину сыну, поглубже».

Прошлым летом Потехин отдыхал с женой на юге, в Гагре, и довелось ему наблюдать одну сцену. Мимолетная, в общем-то, сценка, но в память врезалась. На кругу, где автобусы разворачиваются, стояла машина, «Волга», выкрашенная в какой-то неземной цвет, — сияла вся, отблескивала. Потехин невольно внимание на нее обратил. А рядом с машиной стоял завороженный ею человек: в шлепанцах-вьетнамках, мятых брючишках, рубашке с короткими рукавами; молодой, но уже полнеющий, рыжеватый, кудри потные прилипли ко лбу. Такой рязанский Ваня, с голубыми, несмелыми глазами. Смотрел на машину обожающе. «Автолюбитель, видать, — сообразил Потехин. — Тоже на отдыхе. По тачке своей соскучился».

И тут подошел хозяин машины. Весь из себя испанец: смуглый, стройный, в белых джинсах, с походкой пружинистой, но в то же время ленивой. «Бандерильеро», — назвал его про себя Потехин. Такой у него вид был, будто он к быку приближался. К сотому своему. Сейчас всадит ему бандерилий в холку, небрежно отшагнет и полюбуется.

Ваня рязанский распахнул рот.

— Товарищ, — сказал. — Простите, пожалуйста… Почем краска такая?.. Я извиняюсь, товарищ.

— Тысяча рублей — вся машина, — не глядя на него, бросил бандерильеро, хлопнул дверцей и укатил.

«Мать твою распротак! — ужаснулся Потехин. — Тыщу рублев! Только покрасить! Вот живут, паразиты!»

Сестра Марина все-таки убежала за сапогами — ее пока иглами от суеты не лечили. А к Нонне Борисовне пришла очередная посетительница, знакомая уже Потехину. То есть по голосу знакомая, он ее по голосу и узнал. И еще по тому, о чем дамы заговорили.

— Я вам эту вырезку журнальную разыскала, — сообщила Нонна Борисовна. — Вот только забыла захватить. Ну, в следующий раз. Сегодня же положу на видное место.

Это они продолжали беседу, начатую еще на первом сеансе (в смысле — для Потехина первом). Посетительница тогда пожаловалась, что ее ремонт квартиры вконец замучил. Все жилы вытянул. И так здоровье ни к черту, а тут еще этот ремонт навалился.

Нонна Борисовна живо отреагировала:

— Ну, уж от этой болезни можно излечиться. Причем самостоятельно. Раз и навсегда. Мы ведь что делаем? Мы сами себе заботы придумываем. Вот сколько раз в году вы белите? — Ну… два-три, — сказала женщина.

— Вот! Белите, красите, дышите этой краской, А квартиру можно отделать однажды. И на всю жизнь. Не надо белить. И красить не надо. Оклейте стены клеенкой, теперь клеенку достать не такая уж проблема. На пол тоже можно клеенку постелить. Прошелся потом влажной тряпочкой — и чисто. В ванную комнату, на кухню — кафель.

— Так ведь, говорят люди, дышать трудно будет, — возразила женщина.

— А краской легче дышать? А доставать ее, по магазинам мотаться? А дома по месяцу кавардак, стройплощадка? Мебель туда-сюда двигать?

Особенно увлеченно Нонна Борисовна рассказывала, как она навечно оформила туалет. Высмотрела в каком-то иностранном журнале картинку и, согласно этой картинке, точь-в-точь воспроизвела все у себя. Подробностей Потехин нe уловил, их много было, но главное понял: стены и потолок Нонна Борисовна покрасила в черный цвет. Или покрасила или оклеила какой-то специальной пропитанной бумагой. Но именно черной, немаркой.

Потехин заворочался у себя за ширмочкой, подал голос.

— Страшно, — сказал.

Нонна Борисовна заглянула к нему:

— Что вам страшно, больной?

— Так в этом, в туалете-то черном… страшно, небось?

— Ну, почему, — улыбнулась Нонна Борисовна. — Хорошее освещение. На пол можно белый кафель положить. У меня белый. Ну, и сам унитаз тоже белый. Вполне достаточно белизны.

И вот сейчас женщины продолжали ту, прежнюю, тему.

— Обязательно в следующий раз принесу, — доносился голос Нониы Борисовны уже из соседней кабины, где она укладывала пациентку. — А еще лучше — заходите ко мне домой, своими глазами посмотрите, Я здесь недалеко живу.

Хорошая женщина была Нонна Борисовна, общительная, душевная. И вылечивала она, пожалуй, не столько иглоукалыванием, сколько психотерапией, вниманием своим, добротой, словами вот этими, которые у нее для каждого были другие — необходимые вот сейчас, и точные. Хотя в иголочки свято верила и считала, кажется, что лечат именно они, и только они.

«Найдено, выходит, средство, — думал Потехин, слегка иронизируя над фанатизмом Нонны Борисовны. — Универсальное. От чиха, от психа, от очередей даже. Смотри ты!..»

Ему представилась такая картина (а может, пригрезилась — он вроде задремал на какую-то минуту): сплошь вылеченные от неврастении, от суетности идут по улицам, люди. Спокойно идут, неторопливо, безмятежно. Мимо универмага, где выбросили югославские дубленки, мимо «Фруктов-овощей», набитых всевозможными корнеплодами, мимо «Даров природы», где лежат на прилавках неощипанные индейки, мимо пивных и сувенирных киосков. Никто не толкается, не скандалит. Просветленные, улыбчивые лица. Они идут… плывут… парят… А возле ювелирного магазина «Яхонт» стоит его расстроенная директорша, повесив, словно коробейник, на шею лоток. И лоток этот плотно уставлен то ли пудреницами, то ли сахарницами из белого нефрита — в общем, такими бородавочками, цацками по две тысячи двести двадцать три рубля штучка. У бедной директорши план горит — никто цацки покупать не хочет.

Вот эту, последнюю, картину он уж точно представил, очнувшись от своей короткой дремы. И беззвучно засмеялся. Но тут же задавил смех, потому что иглы колыхнулись и под ними заныло.

…Выйдя из поликлиники па воздух, Потехин сразу достал пачку «Мальборо» — курить страшно хотелось. И сразу же наскочил на него молодой человек в заграничных джинсах и рубашке с погончиками.

— Разрешите закурить!

Потехин не из тех был жмотов, которые в таких случаи отвечают: «Вон магазин рядом, пойди купи». Но и стравливать расплодившимся «стрелкам» полуторарублевые сигареты считал обидным. Для них он держал в другом кармане дешевую «Приму». Но этот молодой человек захватил его врасплох, с пачкой в руках, и Потехин сказал: «Пожалуйста».

— Беру две, — предупредил молодой человек.

— Чего же только две-то? — рассмеялся Потехин. — Ты уж бери сразу четыре. Молодой человек выгреб четыре.

«Вот нахал! — покачал головой Потехин. — Ну и нахал». Но подумал он так о молодом человеке без негодования, легко подумал. И о разграблении своем отчего-то не пожалел.

По улице, п разных направлениях, шагали люди. Спешили. Толкались. И не извинялись.

На углу продуктового магазина внушительная очередь окружала продавщицу в грязном белом халате и груду ящиков. Когда Потехин поравнялся с очередью, из нее выбрался счастливый мужик с двумя лещами в руках. Авоськи у мужика, видать, не было — он держал рыбин прямо за жабры.

— По два хвоста отпускают на человека. — сообщил мужик, встретившись взглядом с Потехиным.

Потехина эта информация не взволновала. Не потому, что он рыбы не любил или, допустим, уже объелся ею до тошноты. Просто но взволновала, и все. Он даже подумал: «Из-за двух хвостов такую мялку терпеть. Да пропади они».

По этой же причине он не стал садиться в автобус, который штурмовала не такая уж большая толпа, — решил пройтись пешочком. Он шел, ему было как-то необычно легко, покойно, игривость даже накатывала волнами, хотелось улыбнуться и подмигнуть прохожим. Но прохожим подмигивать он не отважился, а вот когда покренившийся набок автобус обогнал его, вдруг подмигнул стиснутым на задней площадке, за пыльным стеклом, пассажирам. И ручкой помахал.

Помахал — и удивился: «Что это со мной такое?.. Как щенок восторженный… Неужели подлечила чертова бабенка?.. Да ну! Чушь, ерунда. Да и не так же, наверное, сразу проявляется».

Но факт оставался фактом: на душе у Потехина было вполне лучезарно, ни бежать, ни толкаться, ни тем более хватать чего-нибудь ему не хотелось. «Погода, наверное, — решил он. — Солнышко вот… А вдруг все-таки иголочки! Забавно»…

Уже возле подъезда своего дома он вспомнил, что жена наказывала купить, во-первых, подсолнечного масла, вo-вторых, зеленого луку, и в-третьих — заглянуть в мебельный: может, там выбросили цветочные полочки, за которыми она давно охотится.

Потехин огорчился. Но сначала чуть-чуть. Сначала он так подумал: про масло и лук — «перебьемся до завтра», а про полочки — «деньги целее будут… полочки ей, видите ли… загорелось».

Но у дверей лифта настигла его другая, тревожная мысль: «Ну, хорошо… чудно. Допустим, подлечила. Только мне-то зачем это? Мне лично?»

Да, зачем это было Потехииу? Автомобиля он еще не имел, — только стоял на очереди, — не устилали его квартиру ковры, и стены не были оклеены импортными моющимися обоями. В туалете, вместо белого кафеля, лежал резиновый банный коврик поверх выщербленного цеметного пола, а самым дорогим украшением мадам Потехнной были клипсы за восемьдесят копеек.

«Потом бы, — думал он, взлетая на одиннадцатый этаж, — потом бы, после всего, можно и полечиться как следует, капитально. А сейчас-то… попробуй проживи телком таким, безрогим».

Впрочем, Потехин беспокоился напрасно. Он ехал домой, к вечно озабоченной супруге, ехал без покупок — и здоровым ему оставалось побыть совсем немного. Каких-нибудь две-три минуты.

Зовите следующего…

Молодой врач Витя Головченко начал прием больных. Он принимал в платной поликлинике по вторникам, четвергам и субботам, с двух часов дня и до восьми вечера.

Первым к нему вошел большой, толстый мужчина средних лет.

— Раздевайтесь, — сказал Витя.

— Как? — спросил мужчина.

— Как обычно — до пояса.

Мужчина разделся, зябко обхватил руками живот, поросший рыжим волосом, сел.

— На что жалуетесь? Мужчина сказал, на что жалуется.

— Та-ак… — Витя приступил к измерению давления.

Мужчина со страхом глядел, как Витя обматывает ему руку, словно предстояла немедленная ампутация. По Витя нажал «грушу» — всего-навсего. Мужчина украдкой выдохнул воздух и поднял робкий взгляд на доктора. — Я извиняюсь, — проговорил он вдруг.

— Ыы? — сказал Витя, не отрывая глаз от шкалы прибора.

— У вас брат на тарной базе не работает?

— Брат?.. Нет, не работает. У меня братьев не было — сестры.

— Удивительное дело! — Мужчина поерзал на стуле. — Удивительное!.. Грузчик там у нас один — ну, как две капли воды на вас похож… А может, родственник? Не интересовались?

— Вряд ли, — сказал Витя. — У меня в этом городе никого нет — что же интересоваться.

— Да-а, — покачал головой мужчина. — Совпадение, значит. Двойник, как говорится… Вот интересно, а? — Он философом, оказывается, был. — Живешь, допустим, здесь — ты. Да? А где-нибудь, к примеру в Ленинграде, точно такой же человек проживает: нос, волосы, глаза — все как у тебя. Не приходило в голову?

— Не приходило… Повернитесь спиной. Дышите.

— А мне приходит другой раз, — продолжал между вздохами мужчина. — А вдруг, думаю, его и звать так же? И фамилия такая? И отчество? Тогда где же ты, а где он? Как отличить?

— По ботинкам, — сказал Витя.

— А? — не понял мужчина.

— По ботинкам. Он другие ботинки носит. — Витя хлопнул его по спине. — Одевайтесь.

— Разве что по ботинкам! — рассмеялся мужчина и пошел за ширмочку одеваться.

Потом сестра впустила старушку — сухонькую, белоголовую, подслеповатую.

Со старушками Витя долго не церемонился. Дело тут было ясное: все равно помирать — годом раньше, годом позже. Выписал ей побольше рецептов, чтобы не обижалась (среди них обидчивые попадаются: худо, мол, лечишь), и отпустил с богом. Старушка пошла было, но у дверей остановилась.

— Сынок, а сынок. — сказала просительно.

— Слушаю, бабуся! — бодро откликнулся Витя.

— Или мне поблазнилось, или я совсем из ума выжила, старая дура… но вот гляжу: вроде это ты ко мне вчерась приходил — крант на кухне чинить.

— Да что вы, бабуся! Как это могло быть?

— Вот и я думаю: быть не может. А гляну снова — ты и ты. Вылитый. Только без кепочки… А не брательник твой? Тоже он и конопатенькнй. Теперь конопатых-то мало осталось…

— Нету у меня братьев, бабушка, — с грустинкой даже сказал Витя. — Один я.

— Ну, выходит, поблазнилось.

— Поблазнилось, бабуся, поблазнилось.

Третьим больным оказался тоже мужчина, но постарше первого. Строгий такой. Высокий. В очках.

— Давно закончили институт, доктор? — спросил он.

— В позапрошлом году, а что? — неохотно ответил Витя.

— М-гу… А братец, стало быть, в строительном учится? Близнецы? Что же он приотстал от вас? По болезни? Или второгодником сидел?

— Какой братец? — изумился Витя.

— То есть… простите. Разве это не ваш брат у нас на кожкомбинате работает? В студенческой бригаде? Они там новый цех строят. Настолько походите, что у меня даже сомнений не возникло.

— Нет у меня никакого брата! — с досадой сказал Витя. — Совсем нет. И не было. Понимаете?

Больной извинился и умолк. В отличие от первого не стал развивать никаких философий.

Витю же, наоборот, спустя малое время что-то забеспокоило.

— Они что, на практике там — студенты эти? — поинтересовался он.

— На практике, — кивнул больной. — Только, знаете, по-теперешнему. Сколотили плотницкую бригаду к работают.

— Калымят?

— Можно считать.

— Ну, и как?

— Что как?

— Как зарабатывают?

— Хорошо зарабатывают, — убежденно сказал больной. — Очень хорошо. Рублей по четыреста в месяц выходит на брата. Ну, правда, и вкалывают, черти! Без перекуров. Бригадир у них — этот… который на вас похож — дисциплину держит. Де-ержит!

Выпроводив этого больного. Витя распорядился других пока не пускать — устроил себе пятиминутный роздых.

Он чуть приоткрыл окно, закурил.

«Так… — подумал, — Двойник обнаружился. На кожкомбинате. Братец, хм. Второгодничек… Прав был пузатый-то. Вот тебе и «мало конопатых»… Да-а… Вообще-то, в студенческую бригаду устроиться можно. Берут ребята. Взяли же этого аспиранта, как его… имя такое… еще артист есть один… ага! Савелия же взяли… Но тогда где-то надо будет бросать — или на тарной, или в домоуправлении. Лучше на тарной — туда добираться далеко… Хх-а! Старушка эта… Думал уж, трешку вчерашнюю назад потребует… Ну, хорошо, брошу на тарной — и что? У студентов этих дисциплина — жмут, поди, от темна до темна. А как тогда приемы?.. Хорошо Леньке: нанялись с другом железнодорожный мост покрасить, молотнули его за полтора месяца — и по три тыщи в кармане. Пол-«Жнгуленка» есть!.. Даа, Леньке что — он педагог, у него отпуск два с половиной месяца. А тут!.. Нет, надо держаться за старые места. И нечего рыться. Вот чертова профессия, а? Уговаривал же Ленька в педагогический податься. Еще как уговаривал, дурака!..»

Витя выбросил за окно окурок, вернулся к столу и сердито сказал сестре:

— Зовите следующего!

В тихом омуте

Хороший у меня сосед. Скромный, тихий, ненавязчивый. Чтобы, к примеру, радио он включил на полную катушку, как некоторые, или принялся неоправданно кастрюлями грохотать — боже упаси! Да что радио. Другую мышь и то слышнее бывает. Иной раз даже беспокойство возьмет — не захворал ли он, бедняга, или того хуже? Ну, постучишь к нему под благовидным предлогом — ничего, жив-здоров.

Собственно, этим наши отношения и ограничивались. А тут как-то вышел случай другого порядка. Оказал мне сосед одну мелкую услугу. Покупал для себя молоко и на мою долю прихватил бутылочку. И я, желая чем-нибудь отблагодарить его, сказал:

— Заходите. Чайку попьем. Рассказик новый прочту вам.

— А можно? — засмущался сосед.

— Ну, конечно. Я же приглашаю.

— Ладно, — сказал он. — Заскочу. Вот только оформлюсь, — он провел рукой по короткой щетине. — Тут до нас музыкант жил — так никогда не приглашал. Скрытный был исключительно.

— Да?! — вежливо удивился я.

— Не приглашал, — повторил сосед. — Но я сквозь стенку слушал. Очень интересно.

Он пришел выбритый, при галстуке, в новом клетчатом пиджаке.

Рассказ прослушал чрезвычайно внимательно. Похвалил. Потом, снова закрасневшись, спросил:

— А можно замечание?

— Да боже мой! — развел руками я. — Хоть два. Мне же на пользу.

— Там у вас, в самом конце, где этого типа усатый гражданин бьет…

— Ну-ну?

— Надо бы посильнее. Побольше ему вложить.

— А что, — подумав, сказал я, — Пожалуй, вы правы. Таких учить надо.

— Надо, надо, — согласился он. — Кстати, он за ним с чем гонится? Ну-ка.

Я перелистал обратно несколько страниц.

— С отверткой.

— Вот видите, — сказал он. — А потом чего же только кулаком?

— Да-а, — почесал в затылке я. — Выходит, не стреляет отвертка?

— Не стреляет, — кивнул он.

— Ну, спасибо, — поблагодарил я. — Как это вы подметили?

— Вам спасибо, — сказал он. — Очень приятный вечер получился.

Сосед откланялся. Я сел к столу поработать. Прошло около часа — и кто-то позвонил у дверей. Я открыл.

— Извините, — сказал сосед. — Может, лучше взять молоток?

— Куда взять? — не понял я.

— Вместо отвертки, — объяснил он. — Молотком удобнее. И не по загривку ему, а прямо по голове. Вот так!

Он сжал кулак и показал, как надо бить по голове. Я обещал подумать.

— Еще раз извините, — сказал сосед.

В первом часу ночи он позвонил снова.

— Пардон, — сказал я, прижимая к груди одеяло. — Думал, вы уж не придете. Собрался на боковую.

— А я концерт слушал, — улыбнулся он. — По заявкам. Знаете что… Вы молоток еще не вставили?

— Не успел, — сказал я.

— И не вставляйте. Есть такие резиновые шланги, внутри пустые. Не встречали?

— Нет. А что?

— Ну, понимаете, полтора метра этой кишки, а в середину заливается свинец. Вжах! — он взмахнул рукой. — И ключица пополам!

— Ого! — поежился я. — Значит, вы думаете, надо его шлангом?

— Конечно! — сказал он. — Разочка четыре перепоясать. Чтобы помнил… Ну, спокойной ночи.

— Приятного сна.

Проснувшись утром, я умылся, позавтракал и вышел за дверь.

На лестничной площадке курил сосед. Увидев меня, он затушил сигарету и спросил:

— Как спали?

— Благодарю вас, — ответил я. — Неплохо.

— А я все думал, — сказал он. — Почти до утра. Вот что, по-моему… Надо ему ногу сломать.

— Не круто ли будет? — усомнился я.

— Нет! — убежденно мотнул головой он. — Именно ногу. В двух местах. Взять хороший ломик и перебить. Это делается так…

— Спасибо. — быстро сказал я. — Не надо показывать. Я воображу.

У подъезда мы расстались. Я сделал несколько шагов и вдруг резко обернулся. Показалось — кто-то гонится за мной с молотком.

Но нет. Он шел своей дорогой. Мирно помахивал портфелем. Тихий, незаметный человек. Старший бухгалтер швейторга.

Осколок

Утром в кабинет к заведующему собесом Убейволку заглянул старик Практикантов. Он обвел прицеливающимся взглядом стены, двухтумбовый, в чернильных пятнах стол, продавленные казенные кресла и, наконец, уставился на самою Убейволка.

— Сидишь, Тарас Митривич? — ласково спросил Практикантов. — Ну, сиди, сиди… А Кулипанова я уже снял. Слыхал, небось? Смотри, и твой черед настанет. Вот напишу жалобу — только ногами сбрякаешь.

И хотя Убейволк абсолютно точно знал, что Кулипанова из жилуправления не сняли, а перевели на другую работу по болезни, стало ему как-то нехорошо.

«Этот напишет, — тоскливо подумал он. — Ох, напишет! Начнутся разбирательство и проверка, пойдут комиссии, поедут представители… Эх-ма!»

— Зачем же писать-то на меня, Иван Спиридонович? — таким бодрым голосом, что даже самому он показался противным, спросил Убейволк.

— Ну, мало ли, — задумчиво сказал Практикантов. — Тоже, поди, и ты жулик, если поглубже колупнуть.

— Да для чего же колупать? — заволновался Убейволк.

— Для чего, — повторил Практикантов и вроде бы даже с обидой моргнул зеленым глазом. — Ишь ты! Для чего… На должности ты как-никак. Вот и выходит, надо колупнуть.

И, стуча палкой, он зашагал дальше по коридору. А Убейволк долго еще сидел, уткнувшись пустым взглядом в бумаги.

До редакции старик Практикантов добрался в полдень. Был обеденный перерыв, и в пустом коридоре ему встретился только один человек — репортер Володя Ключиков.

— Жив, Иван Спиридоновнч?! — крикнул Володя и, просалютовав, хотел было проскочить мимо, но Практикантов успел загородить ему дорогу.

— Замордовали, сукины дети! — доверительно сказал он. — До министров жалобы не допускают, в приемных под сукно кладут. Но я своего добьюсь! Ты мне помоги, сынок. Мы с тобой всю эту шайку накроем.

— Какую шайку? — насторожился Володя.

— Милай! — с чувством сказал Практикантов. — Ты кругом-то оглянись! Убейволка такого знаешь? Вор! Пробу ставить негде. Дружка его, Кулипанова, я недавно прищемил. Большая фигура! Из ОБХСС, — тут он перешел на шепот, — нз ОБХСС двое парней за это дело по звездочке отхватили. Соображаешь?

Володя Ключиков нетерпеливо подрыгивал ногой и, вполуха слушая Практикантова, думал: «Вот дрянь старик! К прокурору бы его за такую брехню, щербатого черта!»

Однако вслух, улучив момент, Володя сказал:

— Ты, Иван Спиридонович, не совсем по адресу ко мне. Во-о-он, последняя дверь направо. Отдел фельетонов. Туда и крой.

И, отсалютовав еще раз, Володя галопом побежал в столовую.

Поздно вечером Практикантов дремал в удобном кресле у председателя райисполкома товарища Тихомирова. В исполкоме было тихо. Только секретарша Шура стучала в приемной на машинке, перепечатывала вчерашние решения. Да сам председатель шелестел какими-то бумагами.

Время от времени, когда Шурочка особенно громко двигала каретку, Практикантов просыпался и бормотал:

— Редактора колупнуть первым делом. Потом этого… молодой такой, бойкий… Скоро ты, Петро Васильевич?

— Один момент, Иван Спиридонович! — встряхивался Тихомиров. — Еще пару заявлений добью — и займемся.

— Бюрократ ты, — говорил, сладко зевая, Практикантов. — Первостатейный. Держишь человека, а у меня, учти, осколок в голове сидит. Еще с той германской. Ссажу я тебя с этого места, попомни.

Когда Практикантов совсем заснул, председатель неслышно встал, собрал бумаги, запер их в стол и, ступая на носках, прошмыгнул в приемную.

— Шура, — сказал он. — Разбудишь потом этого… Скажешь, председателя, мол, в область вызвали. Срочно. Уехал, дескать, он — тревожить вас не стал. Обратно не скоро будет.

Практикантов похрапывал в председательском кабинете. Он выводил носом замысловатые рулады, очень похожие на слова: колллуп-нуть, арр-ррестовать.

Кавказский пленник

Уникальный случай произошел на территории нашего домоуправления. Подсудный случай, если разобраться. У нас одного замуровали.

Не думаю, чтобы специально — по злобе или, допустим, на спор. По крайней мере, Венька Копылов, замешанный в этом деле, говорит, что все нечаянно произошло. С другой стороны, конечно, черт его знает и Веньку — у него тоже правды, как у змеи ног, не найдешь. Могли, в общем-то, и но злобе. Потому что на этого человека, на дядю Сеню Ишутина, впоследствии замурованного, кое-кто зуб имел. Вернее, зуб не зуб, а его многие недолюбливали. Не настолько, правда, чтобы замуровать, но все же.

А случилось все так. В субботу утром трубу какую-то прорвало в подвале. Пришлось бежать за ремонтниками. Дядя Сеня же, между прочим, и бегал. Он у нас вроде как освобожденный член. Жена его дворником числится, а дядя Сеня при ней состоит: пенсионер он, что ли, по инвалидности — этого толком никто не знает. Короче, нигде не работает. Но активный.

Ремонтники вскоре пришли, захватив с собой Веньку Копылова, электрика, — на случаи, если там переноску потребуется установить или отключить чего-нибудь.

А дядя Сеня обежал сначала несколько квартир в подъезде, доложил жильцам: так, мол, и так — пригнал голубчиков, ну, пришлось кой-кому хвоста подкрутить, напомнить про обязанности и в какое время живем, в смысле завоеваний космоса.

Потом говорит:

— Спущусь теперь вниз. Лично прослежу. А то они там, черти, наремонтируют — будем всем подъездом горькими слезами умываться.

Он вообще, дядя Сеня, в этом отношении принципиальный был. Никогда мимо не пройдет. Поднимут, например, рабочие во дворе крышку канализационного колодца, спустятся вовнутрь — дядя Сеня уже тут как тут.

— Так, — говорит, — сидите, голубчики? Попрятались? Небось, уже по четвертой папироске сворачиваете?.. А почему ограждение не выставили? Знак, запрещающий проезд?.. Ну-ка, говори быстро — от какой организации? Фамилия начальника? — И в таком духе.

Вот за это, собственно, его и недолюбливали.

Ну, ладно. Спустился, значит, дядя Сеня в подвал, дверь открыл, прислушался — тихо. «Ага, — думает, — уже сообразили, орлы! Сидят где-то, причащаются… Ну, сейчас я их, паразитов, накрою с поличным!»

И начал подкрадываться.

Как вдруг слышит: дверь за спиной бухнула, и ключом кто-то — хрум! хрум! — на два поворота. Дядя Сеня — бегом назад.

— Эй! — кричит. — Кто там?! А ну, не балуй! Щас же открой, кому говорю?!

А получилось так, что пока дядя Сеня оповещал соседей, ремонтники дырку залатали — пустяковина оказалась — и ушли. А дверь запереть забыли. На полдороге уже Венька Копылов спохватился и прибежал назад. Хорошо еще, что он далеко отойти не успел, услышал, как дядя Сеня сапогами в обшивку хлещет, вернулся.

— Кто там? — спрашивает. — Да погоди, не бодай дверь — не слыхать же ничего.

Дядя Сеня опознал его но голосу.

— Вениамин, ты?.. Ах, с-сукнн ты сын, мерзавец! Ты что же это такое делаешь, а?!

Тут и Венька его узнал.

— Дядя Сеня, что ли?.. Во, даешь!.. Ты чего лаешься-то? Я ведь тебя туда не пихал. Сейчас открою — не греми костями.

Вставил Венька ключ в скважину, хотел повернуть и чувствует — фиг: не поворачивается.

— Ну вот, — говорит он, — дободался, старый козел! Нe проворачивается ключ.

— Как так не проворачивается?! — зашебутился дядя Сеня. — Ты мне это брось! Слышишь?

— Как-как! — передразнил его Венька. — Каком кверху. Заклинило, видать, замок… Говорил — не лупи… Чадно, сиди тихо, не рыпайся — я пойду слесаря поищу.

Искать слесаря в домоуправлении Венька не стал — учитывая, что сегодня суббота. Отправился прямо на дом.

Двери ему открыла слесарева жена. Выслушала Веньку и пожала плечами.

— Попробуй, — сказала, — разбуди. Разбудишь — твое счастье.

Венька прошел в комнату.

Слесарь спал на диване в носках и рубашке.

— Чего это он? — спросил Венька.

— А-а! — махнула рукой жена. — Как со вчерашнего вечера начал… Да ты лучше не пробуй. Слава богу, я с ним, дураком, двенадцатый год живу — изучила. Он теперь только к понедельнику оживеет. Вернулся Венька в подвал, постучал в дверь:

— Все, дядя Сеня, закуривай! Слесарь в отключке, так что сидеть тебе здесь до понедельника. Говори, чего старухе передать. Может, тебе палку колбасы в отдушину просунуть?

— Вениамин! — сказал тогда Ишутин в отчаянье. — Ломай дверь!

— Интересный ты человек, дядя Сеня! — обиделся Венька. — Ломай… А за чей счет? За нее в домоуправлении рублей тридцать сдернут, не меньше. Ты, что ли, платить будешь? Ломай… Ладно, сиди еще, не трепыхайся, а я до Лехи добегу. Если и Леху не застану — тогда уж и не знаю что.

— Добеги, Венюшка, добеги, сынок! — всхлипнул убитый горем дядя Сеня. — Добеги — я тебя отблагодарю.

— Да чего там, — сказал Венька. — Собака я разве… Ну, поставишь потом пузырек.

Дружок Копылова Леха — тоже слесарь, но не из домоуправления, а с номерного завода — встретил его с распростертыми объятиями: Леха только что проводил в санаторий жену и томился дома один.

— Венчик, морда ты ненаглядная! — радостно заорал он. — Жди меня тут — я сейчас!

Леха мигом смотался в магазин и купил сразу четыре бутылки розового крепкого, чтобы потом не бегать за добавкой.

Колпачок с первой бутылки он сорвал уже в коридоре, набулькал два полных стакана и, прерывисто дыша, скомандовал:

— Давай с ходу… для затравки… А потом картошечки пожарим.

Часам к шести вечера, когда они усидели за дружеской беседой остальные бутылки, Венька вспомнил про замурованного дядю Сеню.

— Слушай, — начал он. — Ты знаешь, чего я к тебе за шел-то…

— Знаю! — сказал Леха и любовно взял Веньку пятерней за лицо. — Уважаешь меня — вот и зашел… Уважаешь — нет?

— Да я тебя уважаю, уважаю, — сказал Венька. — Но тут мужик один в подвале сидит закрытый. Замок заклинило. Надо открыть.

— Кто такой? — спросил Леха.

— Дядя Сеня дворничихин.

— А, крючок этот. Килька горбатая, — сказал Леха, ткнув пилкой посиневшую картошку. — Открыть могу, нo за так не буду. Пусть литр ставит.

— Дак пойдем — спросим.

— Дядя Сеня! — крикнул Венька, стукнув кулаком в дверь. — Живой ты там?!. Нашел я Леху-то… Только он за так не берется. Говорит: литр поставит — открою. Ты как — согласен? Мы бы сейчас тогда сбегали — взяли пока на свои.

— Вениамин! — глухо донеслось из подвала. — Горлодер ты, паскудник — и больше ничего! Тьфу!

— Мне — что, — сказал Венька. — Мне сказали, я передаю. Ты, между прочим, учти, дядя Сеня, — через пятнадцать минут водку прекратят продавать.

— Даю на лнтр, — смирился дядя Сеня. — Даю! Чтоб нам захлебнуться!

— Тогда жди маленько. — И Венька с Лехой торопливо затопали сапогами вверх по лестнице.

Минут через десять они прибежали обратно, и запыхавшийся Венька сердито крикнул:

— Ну, дядя Сеня! С тобой свяжешься — сам не рад будешь! Говорил ведь — не базарь. Нет, он базарит и базарит. Не продают уже водку-то. Теперь только в ресторане, а там, понял, наценка. Говори давай по-быстрому: согласен с наценкой?

— Волки вы! — плачущим голосом сказал дядя Сеня, — Волки вы, шакалы! Как вас земля носит?!. Согласен, будьте вы трижды прокляты!

— Ну, тогда жди еще!

Опять они утопали, и дядя Сеня остался — ждать освобождения и оплакивать свои ухнувшие ни за что, ни про что денежки.

Венька и Леха со скандалом пробились в ресторан, купили две бутылки «Пшеничной», на обратном пути зашли к Лехе за инструментом и там, для поддержки слабнущих сил, раздавили одну «Пшеничную». После чего Леха упал головой в сковородку и заснул.

Дядю Сеню в половине двенадцатого ночи освободил учитель Саушкин, с четвертого этажа. Он был с классом на загородной экскурсии, возвращался поздно, услышал душераздирающие дяди-Сенины вопли из подвала и, сбегав домой за ломиком, сорвал дверь с петель. Саушкнну же домоуправление и преподнесло счет. Правда не тридцать рублей, а только двенадцать восемьдесят.

Дядя Сеня, которого все стали звать после этого случая «кавказским пленником», очень скоро, надо сказать, воспрянул духом, обрел прежнюю настырность и теперь каждый день ходит к Саушкнну и советует:

— Опротестовывай, Игнатьич. Ты здесь ни при чем. Пусть с Веньки высчитывают и с его шакалов. Пиши заявление, опротестовывай, а я, как свидетель и пострадавший, тебя поддержу.

А с другой стороны, Венька при встрече с Саушкиным всякий раз интересуется:

— Ну что, так и не возместил вам дядя Сеня расходы? От жила!.. Хорошо, что Леха тот раз отключился, а то бы и наши денежки плакали.

Саушкнн на днях мне признался: понимаю, говорит, грешно так думать и совестно, но иногда сожалею, что ввязался. Не в смысле денег, конечно, говорит, сожалею, а в смысле всего последующего.

Вот такая произошла дурная и бредовая история.

И, честно говоря, кроме тихого человека Саушкина, даже посочувствовать тут никому не возникает желания.

Игра в откровенность

Оранжево-фиолетовым сентябрьским вечером во двор школы № 148 стекались поодиночке озабоченные родители.

Родительниц не было. Учительница четвертого «Б» класса Алевтина Прокопьевна скликала на этот раз исключитсльно отцов — и стало быть, вопрос предстоял не шуточный.

В двух случаях поднимают по тревоге одних мужчин: кагда дело пахнет порохом и когда надо срочно решить, по сколько сбрасываться к Восьмому марта.

До Восьмого марта было еще далеко. Значит, запахло порохом.

Покинув различные народнохозяйственные объекты, шагали в школу усталые папаши, не поднимая глаз на пышной осени таинственный багрянец.

Шли, в числе прочих, и незнакомые пока еще друг с другом родители Сидоров, Владыкин и Копницкий.

Молодой и бесшабашный папаша Сидоров был раздосадован. Сегодня ихней бригаде подвернулся хороший калым на тарной базе — и это собрание было нужно ему, как собаке пятая нога. Хорошо еще, что ребята вошли в положение, обещали его из доли не исключать. Однако после работы предполагалось, по традиции, обмыть калым — и вот это мероприятие теперь безнадежно ускользало от папаши Сидорова. Правда, ему, как уходящему, открыли одну из заранее приготовленных бутылок, он принял сто пятьдесят и зажевал чаем. Но одно дело выпить на бегу, незаработанное, и совсем другое — со всеми вместе, не торопясь, когда чувствуешь, что хорошо повкалывал и семье принесешь, а сейчас в своем праве.

Впрочем, досада папаши Сидорова, ввиду легкости его характера, была неглубокой, мимолетной.

«Воспитатели!.. — с веселой злостью думал он. — Учат их, учат в институтах… с короедами, понял, не могут справиться!.. Ко мне вон, если че, папу-маму не вызывают. Бугор как возьмет за шкирку — не обрадуешься… Даром что институтов не кончал…»

Интеллигентный папаша Копницкий, привыкший мыслить не просто словами, как все люди, а законченными литературными категориями, содержащими обязательный заряд иронии, думал о другом:

«Интересно, что еще изобрела наша неугомонная Алевтина Прокопьевна? Какую живинку намерена она привнести в процесс формирования подрастающей смены?.. Ах, избави бог нас и наших детей от учителей-отличников, учителей — передовиков народного просвещения, орденоносцев и чемпионов. Бедные, бедные ребятишки, чьи пятерки — лишь предмет удовлетворения честолюбия наставника, и чьи двойки — только досадные препятствия на пути к чемпионскому званию.»

Папа Владыкин ни о чем не думал. Угрюмо шагал он сквозь листопад, неся на крутых габардиновых плечах тяжелый груз забот ответственного работника. Лишь изредка, когда под его неразборчивой ногой особенно громко всхрустывали пожухлые листья, папа Владыкин вскидывал каменный подбородок и в мозгу его загоралось единственное слово:

«Выпорю!»

Алевтина Прокопьевна, высокая нервная блондинка, со впалыми щеками и вертикальными, навечно воодушевленными глазами, встречала родителей у дверей класса. Было в ее облике что-то старомодное, подвижническое. Так не в первый раз подумалось папе Копницкому, встречавшемуся с учительницей и раньше. Он поздоровался с Алевтиной Прокопьевной за руку и, как старый знакомый, произнес несколько обязательных фраз.

Папа Сидоров, сказав про себя: «Ну, и шкыдла!» — боком прошмыгнул в класс и по давней привычке отправился прямиком на «камчатку».

Папаша Владыкин учительницу видел впервые, но, будучи человеком опытным в житейских делах, сразу же определил: «Без мужика колотится бабенка».

Алевтина Прокопьевна начала собрание с традиционного обзора успеваемости. Оказалось, в частности, что сын гуманитария Копницкого — Игорь, лучший в классе литератор, наследственно хромает по арифметике, а способный, но хулиганистый Петя Сидоров учится либо на пятерки, либо на единицы и середины не знает.

При этом папа Сидоров сморгнул зелеными глазами, а папа Копницкий слегка приподнял плечи: дескать, увы-увы! прискорбно, но факт.

Про ровно успевающего Борю Владыкина учительница ничего худого сказать не могла, но папе Владыкину крышка парты больно врезалась в живот, и он мрачно подумал:

«Выпорю».

— А теперь, товарищи родители, — сказала Алевтина Прокопьевна, — я должна сообщить вам тревожную вещь: дети становятся нехорошими! — Тут она слегка заломила руки и так, с заломленными руками, пружинисто прошлась туда-сюда вдоль доски. — Да! Нехорошими!.. Они курят и ругаются скверными словами! Недавно Петя Сидоров, — Алевтина Прокопьевна сделала паузу и поискала глазами незнакомого родителя Сидорова. Но не нашла, — Петя Сидоров пришел в школу, пропахший табаком, как… я не знаю кто… А когда наши девочки сделали ему замечание, он их так назвал, так назвал!.. Я даже мысленно не могу повторить этих слов!

«Вот суконец! — изумился папаша Сидоров. — А я-то на бабу грешил. Думал, это она сигареты у меня ополовинивает, чтоб меньше курил…»

— Дурные примеры, как известно, заразительны, — продолжала учительница. — Петя Сидоров оказался не одинок. Я поставила себе целью узнать, кто еще из ребят курит или ругается, — и кое-что выяснила.

И Алевтина Прокопьевна, помолодев глазами — поскольку речь зашла о ее педагогической находчивости, — принялась рассказывать хмуро слушавшим ее родителям про свой эксперимент.

В воскресенье она повела ребят на экскурсию в березовую рощу. Там дети собирали гербарий, упражнялись в устных описаниях осеннего леса, играли. И когда переиграли во все известные игры, а домой идти еще не хотелось, караулившая этот момент Алевтина Прокопьевна, как бы между прочим, предложила им совершенно новую игру — в откровенность.

«Неужели раскололись?» — замер с приоткрытым ртом папа Сидоров.

«Ай да Алевтина! — язвительно усмехнулся папа Копницкий. — Ай да новаторша! О таком бы опыте — да в «Учительскую газету»… Интересно, сама она им тоже все откровенно говорила? Например, что затеяла эту игру с целью выявления злокачественного элемента?..»

— В общем, курят и ругаются еще, как они сами сознались. Боря Владыкин и — что я никак не ожидала — Игорь Копницкий…

«Тьфу, салаги!» — расстроился папа Сидоров.

«Выпорю!» — окончательно решил задыхающийся в тисках парты папы Владыкин.

Один Копницкий принял сообщение спокойно. «Ну, что же, — раздумчиво поднял он глаза к потолку, — Игорехе сейчас одиннадцать. Сам я попробовал это зелье в семь лет. Или в шесть?.. И выражения, разумеется, знал. Правда, не произносил. Да они все уже их знают. Разница в том, что один произносит, а другие нет».

— Я только прошу вас, товарищи, — говорила между тем Алевтина Прокопьевна, — не принимать пока никаких решительных мер. Постарайтесь даже не показывать детям, что вы про все это знаете. Будем действовать исподволь. Мы тут со своей стороны кое-что уже организовали. — Она интригующе подняла брови. — Зеленый патруль! Так мы его условно назвали. В общем, это специально выделенные дежурные, которые на переменах прислушиваются к разговору тех, кто… ну-у… ненадежен. И затем докладывают мне лично.

У папы Сидорова отпала челюсть.

«Во дает баба! — ахнул он, — Шпионов приставила! Надо же!»

Папа Владыкин почувствовал себя ограбленным. У него было такое ощущение, будто кто-то вдруг вырвал из его занесенной руки карающий ремень.

Ироничный пана Копницкий впервые за все собрание растерялся. Он судорожно пытался решить задачку на морально-этическую тему со многими неизвестными. И никак не мог…

В тот же вечер молчаливый ужин в семье Владыкиных закончился столь же молчаливой поркой. Помня наказ Алевтины Прокопьевны, папа Владыкин действий своих не объяснял.

Не подвел учительницу и родитель Сидоров. Он только сказал жене:

— Зашей этой цаце карманы.

Что послушная его Маруся тут же и выполнила.

У Копницких дело обошлось вовсе без эксцессов. Озадаченный папа весь вечер обсуждал с мамой абстрактную проблему этичности отдельных методов школьного воспитания. Обсуждали они ее громко: в демократичной семье Копницких принято было ничего не скрывать от ребенка. Конкретных имен, правда, родители не называли, заменяя нх такими оборотами, как «допустим, некая учительница некоего четвертого класса…»

На другой день в школе № 148 произошло ЧП. Во время большой перемены был жестоко поколочен и вывалян в грязи «зеленый патруль» в составе отличниц учебы Пупыкиной и Бякиной.

Алевтина Прокопьевна протрубила новый сбор родителей.

В наш нервный век

Странное и отчасти даже загадочное превращение испытал на днях Лазарь Сергеевич Дубейко. Он, как сам рассказывает, с утра почувствовал в себе какую-то легкость и безмятежность.

Почувствовал беспричинно, поскольку никаких таких радостных событий отнюдь не произошло.

Правда, было тепло. Солнечно. И не пыльно (ночью дождичек покрапал.) Но все это, разумеется, в счет не шло. Накануне тоже солнечно было, однако Лазарь в овощном магазине одному гражданину чуть уши не открутил, когда тот его нечаянно арбузом толкнул.

В том-то и фокус, что это душевное настроение возникало где-то внутри его организма. В результате, может быть, невидимой химической реакции или другого какого-то сдвига. Потому что снаружи, повторяем, ничего отрадного в его жизни, как обычно, не случилось, а скорее даже наоборот.

После завтрака поехал он на рынок — за картошкой.

Троллейбус попался старый. В задних дверях пассажиров током било. Причем те, кто помоложе и поэнергичнее, успевали все-таки заскочить в вагон и там уже соображали, что их вроде стегануло. Ну, а менее разворотливые, сразу получив, как говорится, по очкам, так и оставались на улице. Этим, конечно, особенно досадно было. Одни стукнутый гражданин так остервенился, что квартала полтора, однако, гнался за троллейбусом и кидал ему вслед комками грязи.

Лазаря тоже шибануло током. Основательно кокнуло — так, что левая нога у него мгновенно занемела и отключилась.

В другой бы раз Лазарь этот вонючий троллейбус в щепки разнес — даже сомневаться нечего. А тут он лишь помял ногу руками и добродушно спросил водителя.

— Это что же у вас — новинка? Электротерапия? Но водитель не расположен был к шуткам.

— Че скалишься-то?! — сказал он. — У людей план горит — полупустой вагон гоняю, — а он скалится!

Где-то очень далеко, где-то в позавчерашнем Лазаре шевельнулась было мысль: «У-у каменная ты душа! Людей током калечит, а у него план одни на уме!» Но сразу же другие, игривые, соображения, порожденные новым его состоянием, оттеснили эту мысль.

Лазарь снова приоткрыл дверь к водителю и сказал:

— Вот что, братуха, — так дело не пойдет. Во-первых, ты сегодня, действительно, на кефир себе не заработаешь, а во-вторых, какой-нибудь нервный товарищ запросто может и шею намылить. Ты давай-ка по-другому действуй: впускай их через переднюю дверь, а выпускай через заднюю.

— Елки! — обрадовался водитель. — Это же идея! — он тут же схватил микрофон и объявил новый порядок посадки-высадки.

Обстановка в троллейбусе сразу оживилась.

Теперь пассажиры входили через переднюю дверь, продвигались в конец троллейбуса, обилечивались и выскакивали наружу с перекошенными лицами.

Сам Лазарь тоже вышел через заднюю дверь, получив на прощанье удар в поясницу.

Веселое настроение его, впрочем, не улетучилось, и он, помахивая авоськой, вступил на рынок.

— Почем картошка, мамаша? — спросил Лазарь крайнюю тетку.

— Двадцать пять копеек килограмм. Бери, сынок, — не пожалеешь. Картошка рассыпчатая, скороварка. И крупная — гляди какая!

Картошка, точно, была крупная. В среднем, каждая штука вытягивала на пятачок.

— А чего это она у вас дырявая вся? — поинтересовался Лазарь.

— Иде дырявая?! — заволновалась тетка. — Фу ты, господи! Скажут тоже — дырявая! Да это ее вилами покололи при копке. Тут от срежется и тут от — глядишь, еще больше половины целой останется.

В другой раз Дубейко эту тетку на части порвал бы за подобный ответ. Он бы ее поганую картошку по всему базару раскатал, до милиции бы дошел и до горисполкома. А тут почему-то лишь усмехнулся и сказал:

— Ах, вилами! Тогда извините! Виноват — не сообразил. Подумал, что она такая уродилась.

— Что ты, милок! — возразила тетка. — Уродилась она целая. Нынче картошка, вообще, хорошо уродилась — грех жаловаться. Не знаем даже, куда её девать.

Услышав такие заверения, Лазарь велел взвесить ему два кило и достал деньги.

— Вот вам, мамаша, полтинничек, — душевно сказал он. — Он, правда, маленько покореженный и почти стертый. И зубами его, видать, какой-то дурак грыз — есть такие любители. Но вы не переживайте: думаю, в банке у вас его за полцены возьмут, — все же он когда-то совсем целый был…

Уже на выходе с рынка Лазаря настиг теткин муж — низкорослый гаденький мужичок, обессилевший от рассыпухи.

— Стой! — хрипло свистя горлом, выкрикнул он и схватил Дубейко за грудки. — Вываливай картошку!

— Пожалуйста! — легко согласился тот и вытряхнул авоську.

Теткин муж пал на колени и стал хватать раскатившиеся картофелины с такой поспешностью, словно это были золотые десятки.

Лазарь дождался, когда он соберет всё, а затем аккуратно, но крепко взял мужичка за шиворот:

— В свою очередь попрошу вернуть мне полтинник. Такого поворота теткин муж не ожидал. Он стоял, прижимая к груди картошку, и растерянно мигал глазами.

— Так энтим полтинником жинка тебе вдогон кинула, — вспомнил он наконец. — Только не попала.

— Жалко. — Лазарь тоже подумал секунду. — Ну, ничего — давай другой.

— А у меня руки заняты, — быстро наглея, сказал теткин муж.

— Верно, — согласился Лазарь. — Заняты… Тогда вот что — сыпь пока обратно, — и подставил ему авоську.

Теткин муж освободил руки, пошурудил в карманах и нащупал полтинник. Но вынимать не стал, а только сжал там руку в кулак.

— Ладно, — оскалился он. — Забирай картошку. Скажу бабе, что не догнал тебя.

— Хорошая мысль, — охотно поддакнул Лазарь. — Ты ей скажи еще, что нас тут целая банда. Что дрался, мол, даже, только не одолел. А я тебе сейчас, для правдоподобности, пару синяков приварю…

Теткин муж распахнул рот, побелел и боком кинулся за базарные киоски.

…Так вот и прошел у Лазаря Сергеевича весь день на хохмочках и на трали-вали.

А вечером сел он на диванчик, прислушался к общему состоянию и чувствует — ненормальность какая-то: в боку не колет, руки не дрожат, правое веко не дергается. Сидит он и недоумевает: «Что же это такое, а? Ведь по всем показателям должен был я этому теткиному мужу хвост расчесать. С ходу! Так, чтобы он винтом закрутился… Да и тому подлюке в троллейбусе не за что вроде было рационализацию внедрять… В чем же дело? Может, я нечаянно скушал чего-нибудь?.. Или, может, ученые приступили, наконец, к своим обещанным опытам по выработке постоянной жизнерадостности и частично уже опылили нас?»

В это время из кухни донеслось яростное всхлипывание, и вслед за ним прозвучало несколько словно бы взрывов.

Дубейко понял, что это жена бьет об пол купленную им картошку. У него задергалось правое веко и закололо в боку.

«Ни черта они нас пока еще не опылили, — с грустью подумал тогда Лазарь Сергеевич. — Увы!.. А то, что произошло со мной, — видать, не более, как случайная игра природы… Остатки, так сказать, прежней роскоши.»

Хорошо быть обезьяной

Недавно прочел я в журнале подробную статью о гипертонии. О повышенном кровяном давлении то есть. Прочел и крепко расстроился. Жуткое дело, оказывается, что творится, особенно если взять в планетарном масштабе. Болезнь века, выходит, эта самая гипертония. Одних американцев только страдает ею двадцать два миллиона! Честное слово, жалко людей, как подумаешь. Хотя бы и американцев.

Ученые-медики, конечно, ищут причины — об этом в статье тоже говорилось. Идут разными путями. В том числе, путем исключения. Так, недавно почти исключили стресс — нервное перенапряжение, другими словами.

Раньше на стресс шибко грешили. Даже называли его одной из главных причин. Но потом взяли и поставили опыт. Американцы же, будто бы, и поставили. На обезьянах, как водится. Значит, они брали обезьяну и доводили ее до нервного перенапряжения, в результате чего у нее повышалось давление. Как именно доводили, в статье не сказано, но можно догадаться, что устраивали, наверное, разные мелкие пакости. Ну, лакомство, допустим, отнимали — как раз, когда она кушать начинала. Или с любимым разлучали. А может быть, палкой заостренной под бока тыкали — дразнили. Что-нибудь в этом роде. Доводили, короче, до веселой жизни. И у обезьяны, как уже сказано, повышалось давление. Но как только ей лакомство возвращали или переставали палкой тыкать, да еще, наверное, давали какие-нибудь успокоительные таблетки и снимали тем самым стресс — давление у обезьяны приходило в норму.

На основании такого эксперимента ученые и пришли к выводу, что стресс в этом деле, видимо, ни при чем. Хотя временное действие, бесспорно, и оказывает.

И вот тут я, откровенно признаюсь, споткнулся. Засомневался, одним словом. Рискованно, конечно, спорить с авторитетами, но мне все же хочется рассказать об одном встречном эксперименте, который был поставлен в нашем учреждении. Не специально, разумеется, был поставлен, а попутно. Без умысла.

У нас один товарищ — назовем его Ивановым — допустил оплошность в работе. Ошибку совершил. Если строго рассматривать, слегка даже идеологическую. Впал, словом, в заблуждение.

Руководство вгорячах решило от Иванова немедленно освободиться. Вызвали его в кабинет и говорят:

— Ну, дорогой товарищ, это уже черт-те что! Беспрецедентный случай. Извини, но подобное мы терпеть не намерены. Так что подыскивай работу. Трудовую книжку мы тебе, так уж и быть, марать не станем, запишем по собственному, но ты давай не тяни.

Иванов было в местком сунулся, но там ему говорят: нету. Нету такого пункта, по которому мы тебя защитить можем. Вернее, другой пункт имеется — запрещающий тебя защищать. Твоя должность как раз под этот пункт подпадает.

А Иванов, точно, не рядовую должность занимал, а ответственную, подпадающую под этот самый пункт.

Ну, что делать?.. Сунул он таблетку валидола под язык и пошел из месткома, кренясь на левую сторону.

Два дня провалялся дома с повышенным давлением, на третий появляется. Бледный и смирившийся. Заявление приготовленное во внутреннем кармане несет.

Между тем руководство, поостывшее за это время, изменило свои намерения. Вызывают его снова.

— Садись, Иванов, — говорят. — Как самочувствие?.. Мы вот тут посоветовались и решили тебя пока оставить. Нам сейчас твой участок оголять никак невозможно. Конечно, понапутал ты основательно, да ведь не ошибается тот, кто ничего не делает. Тем более, в вышестоящей инстанции, кажется, ничего не заметили. Пронесло, вроде, слава тебе господи! Так что давай — впрягайся.

Ну что, казалось бы, еще надо? Инцидент исчерпан. Лакомство, как говорится, не отняли. Можно, как той обезьяне, опять прыгать с ветки на ветку и скалить зубы. А Иванов — таблетку нитроглицерина под язык и пошел из кабинета заплетающимися ногами.

Свалиться он на этот раз, правда, не свалился, но и толку от него, честно говоря, мало было… Все сидел, уставясь пустыми глазами в бумажки, и отзывался только на третий оклик.

В вышестоящей инстанции все же заметили прокол. И потребовали объяснений. Собственно, заметили-то они сразу — там тоже далеко не лыком шитые товарищи сидят, — да у них просто руки не доходили. А тут, наконец, дошли.

В третий раз Иванова вызвали на ковер.

Он сам-то начал уже помаленьку в норму приходить. Даже подумал, что не по тому, наверное, делу зовут, а по текущему какому вопросу.

А ему говорят:

— Придется нам все-таки с тобой распрощаться, Иванов… Жалко, конечно. От души жалко, поверь. И опыт у тебя накоплен громадный, и способности есть, а делать нечего — нам теперь реагировать надо. В общем так: постараемся тебе трудовую книжку всё же не портить, пункт не вписывать, хотя, сам понимаешь, в этой ситуации еще труднее. Когда до верхов дошло.

…Через несколько дней Иванову позвонил домой председатель месткома (Иванов опять лежал с давлением).

— Слушай, — сказал председатель. — Тут идея одна возникла. Мне поручили с тобой снестись. Снесись, говорят, и провентилируй. Как смотришь, если мы тебя в должности временно понизим, а?.. То есть ты сам попросишься на понижение. Желание изъявишь. Посидишь на рядовой, отдохнешь от этой колготы, нервишки подлатаешь, а? Пока все не утрясется.

Иванов, за много лет прикипевший к родному учреждению, согласился на понижение.

— Ничего не вышло, едрена сила! — сообщил ему на другой день удрученный предместкома. — Кинулись, понимаешь, смотреть — ни одного вакантного места. Надо кого-то увольнять, а как уволишь? Я же первый протестовать обязан. Вот, елки!.. Слушай, я тебе что посоветовать хочу… Между нами только… Ты пока ложись в дрейф. На больничном подольше покантуйся. А тут, может, что и наклюнется.

Короче говоря, эта петрушка тянулась с Ивановым до тех пор, пока из упомянутой уже вышестоящей организации не прикрикнули: вы что же это, кошкины дети! Совсем заадминистрировал и человека!

К этому времени Иванов уже прочно лежал в больнице.

Он и сейчас там лежит.

Те самые товарищи, что провели с ним попутный эксперимент, через день навещают его. Приносят виноград и апельсины. Записки подбадривающие шлют: «Старина! Хватит симулировать. Вахтер тетя Аня уже ссохлась в тоске по тебе — стала весить всего девяносто четыре килограмма…»

Все вроде бы перемололось и кануло в Лету.

Стресс Иванову доктора сняли. У него больше не трясутся руки и не дергается щека.

Но давление почему-то не понижается.

Как глянет он в окошечко на рожи своих веселых сотрудников — так снова на боковую.

Я к чему все это рассказал? Есть опасение: не на ложном ли пути мировая наука? Все же человек у нас значительно отличается от обезьяны. О чем случай с Ивановым лишний раз свидетельствует.

Окна во двор

Я толкнул створки окна, лег животом на подоконник и прислушался. Было тихо.

Правда, где-то на окраине жилмассива погромыхивали первые трамваи, но — господи! — что это был за шум для моего истерзанного слуха.

Я сложил кукиш, показал его невидимым отсюда трамваям и мстительно прошептал: «Что, выкусили теперь?»

Подумать только, еше вчера я жил в квартире, окна которой выходили на оживленную грузо-пассажирскую магистраль. Утром, днем и вечером по магистрали шли троллейбусы, автобусы, самосвалы, панелевозы, автокраны, тракторы колесные и гусеничные, рефрижераторы и канавокопатели. Ночью по магистрали двигалась туда-сюда машина ОРУДа и железный голос из нее говорил: «Освободите дорогу!.. Освободите дорогу!»

За много лет жизни в этой проклятой квартире я так истрепал нервы, что чувствовал себя готовым кандидатом в сумасшедший дом. И наверняка загудел бы туда, если бы не достижения современном науки.

Наука меня спасла. Оказывается, пока я не находил себе места, глотал валерьянку и на стеику по ночам лез, наши замечательные ученые думали обо мне и таких, как я. И, представьте, в одном исследовательском институте был изобретен специальный прибор, с помощью которого сотрудники полгода замеряли шум в разных точках, пока убедительно не доказали, что в квартирах, выходящих окнами во двор, он значительно ниже.

Я прочел об этом открытии в местной «Вечерке». Там еще было написано, что теперь, возможно, все новые дома будут располагаться с учетом этого фактора — а именно, торцами к проезжей части. По крайней мере, в соответствующих инстанциях этот вопрос уже рассматривается.

Я не стал дожидаться, когда вопрос рассмотрят, а спешно обменил квартиру на такую, окна которой смотрели во двор…

И вот теперь я лежал животом па подоконнике и впервые наслаждался тишиной раннего утра.

Во дворе было пусто. Только возле голубой эстрады стоял невыспавшийся дворник и хмуро рассматривал рваный поливальный шланг.

Из расположенного напротив подъезда вышел домоуправ в широких милицейских галифе и стал укорять дворника:

— Что стоишь, как инженер технических наук! — сказал он.

Я засмеялся, спрыгнул с подоконника и принялся готовить завтрак.

Ах, до чего же прекрасно было утро! Капала вода из неплотно завернутого крана — и я слышал удары капель. Шипела на сковородке яичница — и я слышал именно шипение яичницы, а не рявканье самосвалов.

— Па-а-а-па! — пронзительно закричала вдруг под окном какая-то девочка. Я вздрогнул и пролил на брюки кофе. Фу ты, дьявол, до чего же развинтились нервы!

— Па-па, па-па! — сердилась девочка.

«Ишь, настырная. — усмехнулся я. — Ну, не надрывайся — сейчас выйдет твой папа. Выйдет, возьмет тебя за ручку и поведет в зоопарк».

— Па-па! Па-па!

Я бросил вилку в яичницу:

— Где же этот негодяй-папа! Судить надо таких родителей!

Завтракать что-то расхотелось. В голове застучали знакомые молоточки.

— Па-па! Па-па! Па-па! — голосило окаянное дитё.

Папа заявился часов в десять утра. Тот или другой — не знаю, но что чей-то папа — точно, поскольку женщина, с балкона, расположенного над моей квартирой, стала ругать его такими словами:

— Змей ты, змей! — говорила она. — Посмотри, на кого ты похож! Хоть бы детей постеснялся, паразит!

На что папа резонно отвечал ей:

— Некультурная ты женщина.

— Иди домой, козел, не срами меня перед людьми! — увещевала жена.

— А на какую мне мышь домой? — отказывался мужчина. — Ты мне лучше сбрось полтинник, некультурная женщина!

— Хвост тебе, а не полтинник! — ярилась жена. — Иди домой, паскуда, а то хуже будет!

Так они разговаривали минут сорок, с течением времени употребляя все меньше и меньше печатных слов — так, что мужчина наловчился в конце концов обходиться одними непечатными. При этом, однако, он ухитрялся каким-то чудным образом подтверждать свои претензии на полтинник.

Я не выдержал, распахнул окно и сказал:

— Друг, я сброшу тебе рубль. Только, ради бога, уйди ты куда-нибудь подальше.

— Бросай! — согласился мужчина.

В обед на эстраде отрылся стихийный концерт детской самодеятельности. Тоненькая белобрысая девочка взобралась на подмостки и закричала разбойничьим голосом:

— Валенки, валенки, — эх, не подшиты, стареньки!..

Я, заламывая руки, ходил по комнате и старался удержать себя от скоропалительных выводов.

«Во-первых, — рассуждал я, — нельзя зачеркивать выводы ученых. Всё же люди работали. Целый коллектив. Специальным прибором пользовались. Вон даже инстанции к их голосу прислушиваются… Во-вторых, можно и самому какой-то выход поискать. Отшил же я сегодня этого папу. И всего за целковый. Троллейбусу, небось, рубль на бросишь… Нет, надо обождать».

Вечером в наш подъезд пришли влюбленные. Было слышно, как они решают там свои матримониальные вопросы.

— Бу-бу-бу-бу! — сдержанно гудел мужской голос.

— Зола все это! — отвечал девичий. — Любви нет, есть одно половое влечение!

— Бу-бу-бу-бу! — убеждал в чем-то мужчина.

— Ну, ты! — говорила девица. — Руками-то не шуруй! Вот женишься — и будешь шуровать!

Наступила ночь — и влюбленные притихли.

Тогда из близлежащего частного сектора прибежала собака. Пару раз собака гавкнула басом, прочищая горло, а затем залаяла звонко и безостановочно. Видимо, она задалась целью побить какой-нибудь собачий рекорд по продолжительности лая.

Я кинул в неё бутылкой из-под кефира.

Собака с визгом убежала в частный сектор и через пять минут вернулась в сопровождении целой шайки своих приятелей.

Бутылок больше не было.

Я накрыл голову подушкой, положил сверху годовую подшивку «Экономической газеты» и так попытался заснуть.

Всю ночь меня мучил один и тот же кошмарный сон: я убегал от погони, карабкался по буеракам и обрывам, а за мной, след в след, гнались какие-то люди с собаками — то ли охотники, то ли дружинники.

В конце концов они окружили меня, достали медные грубы и задудели: "На речке, на речке, на том бережочке"… А самая свирепая собака, вывалив красный язык, била в огромный барабан.

Я проснулся. Где-то поблизости грохотал оркестр.

На эстраде было пусто — значит оркестр играл в одном из соседних домов. «Что же это такое? — соображал я. — Наверное, какой-нибудь кружок пенсионеров при домоуправлении. Скорее всего. Ну, черт с ним: все-таки музыка, а не собачий лай».

Я сходил за кефиром и газетами — оркестр играл. Я приготовил завтрак и побрился — оркестр наяривал.

Он играл до обеда и во время обеда. Гремел после полудня и перед закатом — когда горизонтальные лучи солнца расплавили окна на жилмассиве. К вечеру оркестр еще набрал силы. Высыпавшие звезды вздрагивали в такт его могучим аккордам.

Только глубокой ночью оркестр начал, вроде, выдыхаться и делать паузы минут по двадцать-тридцать.

Но не выдыхался большой барабан. Дум! дум! дум! — неистово бухал он, даже оставшись в одиночестве…

Наступило третье утро — и я, столовой, обмотанной полотенцем, спустился во двор.

«Надо что-то делать, — думал я. — Вот сейчас разыщу домоуправа и прямо скажу: прекратите это безобразие, а не то…»

Домоуправа искать не пришлось. Они с дворником как раз стояли во дворе и, задрав головы, смотрели на балкон противоположного дома.

— Послушайте, эта ваша самодеятельность… — начал я.

— Какая самодеятельность? — не оборачиваясь, сказал домоуправ. — Свадьба это. Настя Ищукова дочку замуж выдает. Оркестр вон с завода пригласила. — Способный, черт! — уважительно произнес домоуправ. — Барабанщик-то… Смотри-ка — вторые сутки бьет, сукин сын.

— Да это не барабанщик, — сказал дворник. — Барабанщика давно уже скорая увезла. Он сразу двести грамм опрокинул и сковырнулся. Язва у него оказалась… А это Володька Шикунов, бухгалтерши нашей сын. Дайте, грит, я спробую. И как сел — так не встает. Поглянулось, видать…

— Неужто Володька?! — удивился домоуправ. — Вот тебе и стиляга! Надо будет в клуб сообщить — пусть привлекут его.

В это время гости Насти Ищуковой запели:

Чтоб дружбу товарищ пронёс по волам, — Мы хлеба горбушку — и ту пополам! Коль ветер лавиной и песня лавиной, Тебе — половина, и мне половина!

Простоволосая хозяйка выбежала во двор, обняла бельевой столб и заголосила.

— Хлеба горбушку! Да еще пополам… — жаловалась она. — Пельменьев одних мешок накрутила! Водки на сто пятьдесят рублев ушло!..

— Да-да, — сочувственно причмокнул дворник. — Сколько людей ни корми…

Я повернулся и тихо побрел к себе…

Товарищи дорогие! Не меняет ли кто квартиру с окнами вовнутрь?!

Бескорыстный Гена

Познакомились мы при следующих обстоятельствах.

У меня потекла раковина в совмещенном санузле. Закапало откуда-то из-под нее. Снизу. Причем довольно энергично.

Я сходил в домоуправление и записал там в большой амбарной книге: дескать, так и так — течет. Примите срочные меры.

А под раковину примостил пока двадцатилитровую эмалированную кастрюлю, купленную в хозтоварах для засолки огурцов.

Я знал по опыту, что слесарь все равно не придет, но совесть моя, по крайней мере, была теперь чиста.

Слесарь, однако, пришел. На следующее же утро. Это был, я думаю, исторический факт в деятельности нашего домоуправления, который следовало отметить большим торжественным собранием и банкетом.

Звали слесаря Гена. Он был невысоким крепким парнем, с широким лицом и открытым взглядом.

Пока Гена стучал в санузле ключами, я варил на кухне кофе и мучился сомнениями. Слесарю полагалось заплатить три рубля — это я знал. Нет, я не суммировал в голове трешки, которые он может насшибать за день, и не скрежетал зубами при мысли, что заработок его получится выше профессорского. Просто мне никому еще не приходилось давать «в лапу» и я заранее умирал от стыда.

Наконец, я решил попытаться оттянуть этот момент, самортизировать его, что ли, и когда Гена вышел изванной, протирая ветошью руки, — я фальшивым панибратским тоном сказал:

— Ну, что, старик, может, по чашечке кофе? Гена охотно принял приглашение.

Не сняв телогрейки, он сел к журнальному столику, заглянул в чашку и спросил:

— Растворимый?

— Нет. Покупаю в зернах и перемалываю.

— О! — сказал Гена. — Как в лучших домах Лондона! А растворимый барахло. Им только пашок грудничкам присыпать.

Гена оказался интересным собеседником. Он, как выяснилось, служил много лет в торговом флоте, избороздил чуть ли не все моря и океаны, побывал и в Гонконге и в Сингапуре. Особенно красочно Гена рассказывал про то, как гулял, возвращаясь из загранки с большими деньгами. Прямо с причала он ехал, бывало, в лучший ресторан Владивостока — один на шести «Волгах». В первом такси сидел сам Гена, во втором лежал его чемодан, в третьем — фуражка, в четвертом — пальто, в пятом — перчатки. Шестая машина была пустой — на случай, если Гена встретит по дороге хорошего кореша или знакомую девицу.

Потом Гена поинтересовался моими занятиями.

— А ты что, дед, — спросил он, — во вторую смену вкалываешь? (Он называл меня, почему-то, не старик, а дед. Наверное, это считалось более современным).

Пришлось сказать, что я писатель и работаю, в основном, дома.

Гена это сообщение воспринял спокойно. Даже не поинтересовался, сколько я зарабатываю. Мои знакомые инженеры спрашивают про гонорар, как правило, на второй минуте разговора.

— Ну, вот за эту, допустим, книжку, — говорят они, — сколько тебе, если не секрет, заплатили?

А услышав сумму, наморщивают лбы и так, с наморщенными лбами, сидят уже до конца, подсчитывая, очевидно, сколько же это я зарабатываю в год, в месяц, в неделю и в день.

Гена же только сказал: «Тоже хлеб. Дашь потом что-нибудь почитать», — и этим покорил меня окончательно.

Расставались мы приятелями.

— Дед, — сказал Гена. — Ты мне не займешь трешку до вечера? Крановщика надо подмазать — он нам трубы обещал из траншеи выдернуть.

— О чем разговор! — заторопился я, доставая из кармана заранее приготовленную трешку. — О чем разговор.

«Ну, вот и славно, — подумал я. — Вот само собой и разрешилось.»

…Вечером, совершенно неожиданно, Гена принес деньги.

Я попытался было отказаться от них, но Гена запротестовал:

— Да ты что! Скотина я разве — с корешей брать.

— Кто это был? — спросила жена.

— Представь себе, — я растерянно вертел в руках тройку, — утрешний слесарь… Занял у меня денег, я уж думал — с концом, а вот пожалуйста. Даже обиделся: с друзей, говорит, не беру… Мы тут, видишь ли, выпили кофе, поговорили по душам…

— О, да ты демократ, — сказала жена.

— Напрасно смеешься! — обиделся я. — Человека не оскорбили чаевыми, не отодвинули от себя сразу — и он сумел это оценить. Вот тебе, кстати, наглядное доказательство.

На следующее утро, в половине седьмого, кто-то позвонил у наших дверей.

Жена, накинув халатик, пошла открывать.

— Там к тебе, очевидно, — сказала она, вернувшись. Из-за плеча жены возникла честная физиономия слесаря Гены.

— Не разбудил я тебя, дед? — спросил он.

— В самый раз, — малодушно соврал я, кутаясь в одеяло, как индеец. — Только что собирались вставать.

— Кофейку заварим? — улыбнулся Гена. — Вчера с крановщиком поддали — голова трещит, ужас!

Жена принесла нам кофе и обратно ушла на кухню.

Она молчала, но было заметно, что ее не очень радует столь ранний визит.

От Гены это недовольство не укрылось. Он проводил жену насмешливым взглядом и заговорщически подмигнул мне:

— Видал, как хвостом крутит?.. Ты подвинти ей гайки, дед.

— Да нет, она, в общем, ничего, — заступился я за жену, — она добрая. — Все равно подвинти, — сказал Гена. — Для профилактики… У меня корень одни есть — большой специалист по профилактике. Утром проснется — как врежет своей Мане промеж глаз. Она еще сонная, понял? А он ка-а-ак врежет!.. Та очухается: «За что, Толя?» Молчи, говорит, зараза! Знал бы за что — убил бы!..

Ушел Гена без пятнадцати восемь. Я предлагал выпить по шестой чашке, но он отказался.

— Побегу, — сказал. — А то домоуправ опять хай поднимет.

На второй день Гена заявился ко мне часов в одиннадцать. Жена, слава богу, была уже на работе.

— Дед, — сказал Гена, — я упаду здесь у тебя?

— В каком смысле? — напугался я.

— Ну, бякнусь, — пояснил Гена. — Часа на полтора. В дежурке нельзя — техник застукает. А у меня — веришь? — голова как пивной котел. И ноги дрожат… Ты мне брось какой-нибудь половичок.

Я поставил ему раскладушку. Хотел кинуть сверху матрац, но Гена отказался. Прямо в сапогах он повалился на раскладушку, сказал: «Заделаешь потом кофейку, ладно?» — и через секунду уже храпел, как целый матросский кубрик.

Я попытался под этот аккомпанемент осторожно стучать на машинке, но скоро вынужден был отказаться. При каждом ударе Гена дико взмыкивал, скрипел зубом и отталкивал кого-то короткопалыми руками. Наверное, Гене снились обступившие его скелеты.

Я пожалел Гену, закрыл машинку и ушел на кухню.

На третий день Гена заскочил ко мне после полудня. Жена, на сей раз, оказалась дома.

Гена был энергичен, возбужден, глаза его азартно блестели.

— Дед, воды нет! — в рифму сообщил он — Покрути-ка краны.

Я покрутил — воды, действительно, не было.

— Давай пятерку — сейчас будет! — сказал Гена. — Колодец, понял, засорился. И крышу заело. А мы тут самосвал поймали — зацепим ее проволокой, дернем — и порядок!..

— Да, — задержался он на пороге, — пятерку без отдачи — не обижайся. На общую пользу, дед. Со всего подъезда по двадцатиику собирать — это сколько время понадобится! А самосвал ждать не будет.

Через двадцать минут вода, правда, побежала. А еще через полчаса вернулся Гена. В руке он сжимал полбутылки «Солнцедара».

— Вмажешь, дед? — спросил он. — Твоя доля осталась… А мне пусть старуха кофейку сварит. Для бодрости.

Пришлось выпить «Солнцедар», чтобы не обижать Гену. Сначала-то я рассчитывал только пригубить, а остальное Гене же и выпоить. Но он даже заикнуться мне об этом не позволил.

— Дед, не придуривайся, — оскорбленно сказал он. — Тебе тут самому мало, а мы уж и так по полторы бутылки засадили…

— Слушай, — задумчиво сказала жена, когда Гена ушел. — Я понимаю, это не очень красиво выглядит, но попробуй занять ему денег. Нет, я не про трешки говорю. Займи сразу побольше — есть такой способ отвязаться.

Так я и поступил.

На другой день, когда Гена заскочил ко мне перехватить рубль, я, отворачивая глаза, протянул ему четвертную — под предлогом, что мелких нет.

Гена исчез на целую неделю, и мы было уже вздохнули с облегчением.

Но в следующее воскресенье я случайно встретил его на улице. На Гене был роскошный японский плащ, пестрый шарфик и кожаная короткополая шляпа.

— Дед! — радостно кинулся он ко мне. — Ты где пропадаешь? Я два раза уже к тебе заходил — и все мимо. — Он достал из кармана пачку денег и отсчитал двадцать пять рублей. — Держи, пока есть. А то я, после премии, отгул взял на четыре дня: начну гудеть — тогда пиши пропало.

Я принес деньги домой и молча выложил на стол.

Жена вопросительно вскинула на меня глаза. Я кивнул.

— Это — конец! — бледнея, сказала она…

В понедельник жену подозрительно срочно отправили в длительную командировку. Она прибежала домой — собраться, и глаза ее сияли свежо и молодо. Она даже напевала что-то негромко, укладывая чемодан.

Никогда мы еще так легко не расставались.

Я проводил ее в аэропорт и возвращался домой затемно.

На углу моего дома буфетчица выталкивала из «Гадюшника» запозднившуюся компанию. Над дверью «Гадюшника» горела лампочка, и в тусклом свете ее я узнал в одном из гуляк Гену. Гена прижимал к груди три бутылки уже знакомого мне «Солнцедара».

На всякий случай я укрылся за телеграфным столбом.

— Ладно, парни, пусть она застрелится! — бодро говорил собутыльникам Гена. — Есть куда пойти… Тут у меня рядом один корень живет — вот такой мужик. Свой в доску. Баба у него, правда, отрава, но он ее сегодня в отпуск проводил…

Я поднял воротник, покрепче надвинул шляпу и пошел ночевать на вокзал.

Агенты-элементы

Зашел ко мне в одно из воскресений сосед, Сысоев Иван Матвеевич. Задал странный вопрос:

— Яковлич, когда писателя работают?

Я. признаться, вздрогнул. И смешался. Поскольку сам последние месяца два ни черта не работал, а только маялся из-за того, что не работаю, этот вопрос прозвучал для меня не вопросом, а укоризной: дескать, вы, сукины дети, работаете когда-нибудь вообще-то?..

— То есть? — спросил я.

— Ну вот — когда: ночью сочиняют или с утра садятся?

— А-а! — у меня отлегло от души. — Это — кто как. Которые ночью, а которые с утра. Тут, Иван Матвеевич, все индивидуально. Я, например, по утрам… стараюсь. А в чем дело-то?

— Опростоволосился я, похоже, Яковлич, — вздохнул Иван Матвеевич. — Так опростоволосился…

И Сысоев рассказал мне свою историю.

Иван Матвеевич пристрастился последнее время ходить в баню. И не только из-за пара. Веничком постегаться он, вообще-то, любил, но с возрастом у него голова перестала сильный пар выдерживать. Тело еще просит, а голова не держит. Так что корни этой страсти глубже лежали.

Сысоевы с год назад в город переехали — из районного центра. Как Иван Матвеевич на пенсию вышел, так они свой домишко обменили на однокомнатную квартиру — поближе к детям. И здесь, в большом городе, Иван Матвеевич затосковал. Старухе-то проще — ей на день внучат подбрасывают. А Иван Матвеевич затосковал. Собственно, не затосковал, не то слово — растерялся как-то. Выйдет на улицу, глянет кругом — все люди одинаковые. Вроде и разные — одеты, обуты, причесаны по-разному — но одинаковые. То есть они так одеты и обуты, что не отличишь: кто из них богаче, кто беднее, кто начальник, кто рядовой. Идет, допустим, навстречу человек — Иван Матвеевич силится угадать, кто он такой, и не может. То ли кандидат наук, то ли слесарь выходной, то ли, не приведи бог, жиган какой-нибудь.

У себя в райцентре Иван Матвеевич почти всех не только на лицо помнил, но даже знал, кто чем дышит. И хотя там люди тоже одевались не так, чтобы один, допустим, в поддевке, а другой во фраке, у Ивана Матвеевича никогда подобного чувства не возникало. А здесь он растерялся. Не знал даже, как ему к людям обращаться. Окликнешь: «Эй, паренек!» — а он, может, герой труда или депутат Верховного Совета. Сунешься: «Дорогой товарищ!» — а он вдруг интурист. Из капиталистической державы.

Вот Иван Матвеевич и повадился — в баню. Сначала-то он раз в неделю ходил, по старой привычке, а когда обнаружил, что в бане ему легче, понятнее, — зачастил.

А в бане, действительно, все проще оказалось. Заходят, к примеру, двое парней. Оба в дубленых полушубках, при портфельчиках, волосы из-под шапок длинненькие. Кто такие — бес их душу разберет. Начинают, однако, раздеваться. Иван Матвеевич наблюдает. Сняли полушубки — под ними одинаковые пиджаки, с блесткой. Пока, значит, туман. Скинули пиджаки, остались в шерстяных рубашках, без галстуков. Это Ивану Матвеевичу тоже пока ничего не говорит: в городе галстуки не шибко любят, даже люди солидные — руководящие или ученые. Растелешились парни окончательно — и сразу полная ясность: у одного на каждой коленке по знаку качества вытатуировано, а у другого поперек ляжек надпись: «Они устали».

И все. Можно в отношении этих парней самоопределиться. Уже знаешь, как с ними разговаривать.

— Сынок, а сынок, — начинает Иван Матвеевич, — что-то низковато значки нарисовал? Надо бы чуток повыше. У тебя там есть где.

Рядом сидящий мужчина, тоже пожилой, вроде Ивана Матвеевича, подхватывает:

— Дак, может, у него там пока только количество наросло. А с качеством еще слабовато.

Парень видит, что с ним по-доброму, не обижается, скалит зубы. Слегка даже застенчиво скалится: что, мол, поделаешь — дурак.

Попробовал бы Иван Матвеевич вот так вот снисходительно пошутить с ним одетым — когда он в дубленке своей, в заграничном пиджаке с блестками, в модных ботинках на высоких каблуках. Иван Матвеевич, был случай, раз вякнул. В магазине, в очереди за пивом. Ох, как его отбрили тогда. "Иди, — сказали, — пахан, воруй!.."

А здесь ничего. Здесь все голые, все мужики, хотя и далекие друг от друга по возрасту.

Дружок «качественного» тоже ухмыляется и прикрывает надпись веником. Самому, наверное, смешно: какого там к лешему «они устали» — такими ногами мировые рекорды бить можно!

Ивану Матвеевичу делается хорошо, душевно.

— Идите, ребята, — разрешающе подмигивает он парням. — Похлещитесь. Там мужики добренько наподдали — аж полосы трещат.

Или другой случай. Заходит мужчина. В годах, солидный, с начальственной замкнутостью на лице. Между прочим, тоже в дубленке. Начинает неторопливо раздеваться, ни на кого не глядит и локтями старается не касаться. Вернее, глядеть-то глядит, да не видит. Так посмотрит, будто нет тебя, будто вместо тебя стекло прозрачное.

Иван Матвеевич ждет: «Давай, давай, гражданин хороший… Счас увидим, что ты за птица».

Разделся мужчина — и вот он уже для Ивана Матвеевича весь как на ладони. Под правым соском шрам резаный. Только не скальпель здесь прошелся, а осколок — Иван Матвеевич умеет отличить. И ноги мелко посечены в нескольких местах.

— Где же это тебя, полчок, так поклевало? — спрашивает Иван Матвеевич.

Мужчина догадывается, о чем речь, косит глазом вниз, на собственную грудь. Ему уж давно шрам без зеркала не видно: грудь большая, рыхлая, курчавым седым волосом поросла.

— В Белоруссии, — говорит он. — Под Витебском… Мина.

— Вижу, что не курица, — кивает Иван Матвеевич. — Пехота?

— Она. Царица полей. — Мужчина внимательно смотрит на Ивана Матвеевича. — Тоже, гляжу, отметился?

— А как же. Первый раз под Москвой, последний — под Будапештом. Песню слыхал, поди: «А на груди его светилась медаль за город Будапешт»… Вот там мне и засветило.

— Да-а, — качает головой мужчина. — Там засвечивали…

Ему уже пора идти, он всё приготовил — мыло, мочалку, веник, — но не уходит. Поставил таз на колени, сидит, мелко головой кивает каким-то своим мыслям и опять в сторону смотрит. Только не прежним твердым взглядом, а добрым, оттаявшим.

— Ты в каком звании закончил? — спрашивает он Ивана Матвеевича.

— Старшин сержант.

— А я рядовой. Не дотянул до генерала, — усмехается мужчина. — Всего полгода повоевал… Зато потом полтора года на костылях прыгал. Да-а… Ну, как там сегодня? Есть парок-то?

— Иди, погрейся, — говорит Иван Матвеевич. — Я маленько продышусь, да, может, еще разок слажу. Подряд-то тяжело голове. Не держит.

Мужчина уходит, а Иван Матвеевич смотрит ему вслед и думает про себя: «Вот жизнь… К одетому-то, небось, на кривой козе не подъедешь. А разделся — и пожалуйста: свой мужик. Солдат. Окопник. Крученый, моченый, с редькой тертый…»

Короче, прижился Иван Матвеевич в бане, полюбил ее. Он вообще пришел к выводу, что городской человек только здесь и настоящий, в той цене, которую ему природа и жизнь определили. А на улице он тряпками завесится, форсу на себя напустит, идет — не дышит. Хотя, может быть, у него пузо сбоку и вместо души пятак.

Не исключено, что Иван Матвеевич несколько идеализировал баню. Но что поделаешь, если он находил здесь определенные, бесспорные преимущества.

Так, например, в бане не воровали. Хотя закрывающихся кабинок не было, а были, по-современному, открытые соты-ячейки. Выбирай любую, складывай одежонку. Попервости Иван Матвеевич еще опасался. Надевал что попроще: старые галифе, сапожишки стоптанные, пиджачок лоснящийся. Лишний рубль, на пиво припасенный, под стельку незаметно прятал. А потом видит — народ смело держится: одеты все нормально, часы на глазах друг у друга снимают и спокойно кладут в кармины (а брюки-то в раздевалке остаются висеть, с собой в мойку их никто не берет), за веники с банщицей рассчитываются — кошельки открыто достают. Иван Матвеевич стал тогда тоже надевать в баню лучший свой, единственный костюм. И часы дома больше не оставлял. Ему приятно было — когда кто-нибудь вдруг спрашивал: «Мужики, а сколько время? Кто скажет?» — раньше других вынуть часы и, далеко, видно отставив их от глаз, сообщить: столько-то, мол.

Он даже на примере бани самодеятельную теорию развил — относительно положительных изменений в нашей жизни. У него дома имелась пластинка, еще довоенная, с рассказом Михал Михалыча Зощенко «Баня». Так в той, ранешней бане, описанной в рассказе, можно было не только со штанами распрощаться — там шайку могли из-под носа свободно утянуть. И в сравнении с зощенковской теперешняя баня казалась Ивану Матвеевичу прямо островком наглядности — наглядности того, как выросло благосостояние людей и окрепла их сознательность.

Его, правда, другой, тоже самодеятельный, теоретик пытался как-то охладить. Ленивый такой детина с вершковой челюстью, похожий на одного киноартиста, который все бандитов играет. Это потому здесь все такие честные, объяснил он, что теперь центр воровства переместился из бань. Именно по причине возросшего благосостояния. Воры, дескать, тоже стали побогаче, но мелочатся. Ну, что он тут возьмет? Костюм? А на кой он ему сдался? Сюда же люди хоть и не в тряпье одеваются, но и не как в театр, допустим. У него этот костюм даже па портянки не купят — теперь портянок не носят.

Что еще? Часы? Сколько они стоят? Двадцать восемь рублей? Ну, вот — двадцать восемь… новые. А за старые ему от силы пятерку дадут. Да еще не дадут, побоятся связываться.

— Так что, папаша, — подвел итог детина, — философия твоя на песке… А ты пот попробуй приди сюда в американских джинсах. Которые двести рублей на толкучке стоят. Попробуй заявись — и пойдешь домой с голой женей. Засверкаешь.

Иван Матвеевич удивился: это что же за штаны такие, что двести рублей стоят?

— Да вот студент как раз снимает, — показал детина. — Вон, гляди, с нашлепкой на заднице.

И тут оказалось, что на песке-го его собственная философия.

Студент не снимал штаны — надевал. Значит, они провисели здесь часа полтора — и никто их пальцем не тронул. Вдобавок — студент достал из кармана своих двухсотрублевых штанов стовосьмидесятирублёвые электронные часы на золотом браслете.

Детина, наблюдавший эту сцену, только крякнул. А Иван Матвеевич не стал его добивать, проявил великодушие победителя.

…Довольно долго длилась эта идиллия. И, возможно, не прервалась бы вовсе, если бы не толкнулась в голову Ивана Матвеевича одна неприятная мысль.

Сидел он как-то в раздевалке, отдыхал после парной, промокался полотенцем, поглядывал вокруг. А посмотреть было на что. Рядом компания молодых парней расположилась, чем-то очень похожих друг на друга: здоровые все, белокожие, в меру откормленные, спины, плечи, шеи — как из мрамора высеченные. Иван Матвеевич у внука в учебнике по истории картинку видел, называлась она «Борьба богов и титанов». Так вот, очень эта компания напоминала тех мужиков, с картинки. Только что не боролись — анекдоты рассказывали. И ржали на всю баню.

Смотрел на них Иван Матвеевич, смотрел и чего-то подумал: «А ведь сегодня вроде четверг…» И машинально уточнил вслух:

— Ребятки, у нас сегодня что? Четверг?

— Четверг, дядя, — ответили ему.

Да, был четверг. Будний день. Первая половина. Ивана Матвеевича вдруг охватило беспокойство. Пока еще смутное, неотчетливое. Он обшарил глазами раздевалку. Заметил в дальнем углу дряхлого старичка, изувеченного грыжей. Еще двое в соседнем ряду беседовали, да через проход какой-то дедок тесемки у подштанников развязывал. Ну, эти, ясное дело, пенсионеры — у них свободное время ненормированное… Иван Матвеевич в мойку прошел — там насчитал пять человек преклонного возраста. Остальной же народ был строевой, крепкий, мускулистый, сытый, не заезженный пока работой и годами не сгорбленный.

Иван Матвеевич вспомнил, что так же было в прошлый раз, и в позапрошлый, и во все прочие дни. В бане хозяйничали, главным образом, молодые люди. Хозяйничали умело. Знали, как поднять пар, чего примешивать в воду для духа, на полок лезли в круглых войлочных шапках, в рукавицах. Парились не по-мужицки — когда один раз, но до кровяных полос на теле, пока веник в голик не превратится, — а со вкусом, с передышкой, медленно доводя организм до сладкой истомы.

Иван Матвеевич значения этому не придавал. Просто не задумывался как-то. Пока не кольнула его вот эта самая мысль: «А день-то ведь будний…»

С тех пор и заползла ему в душу отрава. Он приходил в баню, убеждался, что контингент опять тот же, и удрученно думал: «Черт возьми!.. Это что ж делается, а? Рабочих рук не хватает, по городу кругом объявления висят: там требуются, там требуются…» Про сельскую местность ему даже вспоминать больно было. У них в райцентре, в ремонтных мастерских, где сам Иван Матвеевич протрубил пятнадцать лет, работали, в основном, петеушники — пацаны-допризывники с куриными шеями. А здесь… Полбатальона ядреных, в самом соку мужиков веничками машут. Белым днем!.. А если в масштабе города взять? Перемножить на все бани? Армия!

Иван Матвеевич недоумевал. Что за люди? Кто они?.. Посменно работают? Ночью у станка отстоит, а днем в парную?.. Попадались и такие. Иван Матвеевич узнавал их по усталым лицам, по кругам под глазами. Догадывался: отломали мужики ночную, теперь расслабляются. Но сколько попадалось-то? Два-три человека, не больше… Спортсмены?.. Забегали спортсмены — лишний вес согнать. Хотя Иван Матвеевич не понимал, почему они свои излишки днем сгоняют. Днем-то, небось, и спортсмены где-то работают. Или учатся. Ну, ладно — пусть днем. Так ведь и спортсменов по пальцам сосчитать можно было. И даже не пришлось бы для этого разуваться.

А остальные? Гладкие, свежие, уверенные в себе… Еще бы ладно, мойся они нормально, сколько человеку положено: отшлифовал веником задницу, голову намылил, под душем ополоснулся — и хорош. Так нет, часами сидят. Бутерброды из портфелей достают, рыбу вяленую, пиво. В карты играют, сволочи! В преферанс. Сгоняют кон, в парной похлещутся и снова — четыре сбоку, ваших нет.

Иван Матвеевич прямо озлобляться начал. Ловил себя на том, что сидит и, сцепив зубы, думает: «Вот бы где облаву-то устроить. Оцепить милицией, повыудить этих сазанов… Где же вы, спросить, милые, ряшки-то поотожрали?..»

В конце концов он не выдержал — заговорил с одним таким. Заговорил, конечно, нехорошо — что греха таить… А человек этот, которого Иван Матвеевич себе наметил, выделялся среди других: молодой, из себя красавец, плечи широченные, в поясе тонкий, живот ровными брусочками выложен, ноги длинные, мощные, посильнее, однако, чем у того парня татуированного. Но не спортсмен. Лицо больно вдумчивое, а волосы, наоборот, легкомысленные — до плеч. И зачесаны размашисто, как у артиста на открытке.

Вот Иван Матвеевич с ним рядом и подсел.

— Интересная жизнь получается, — с ехидцей начал он.

— Вы ко мне? — повернулся длинноволосый. Ивана Матвеевича передернуло. Смотри ты: «Ко мне!» В кабинете он, понимаешь, сидит. Трудящихся принимает…

— Интересная жизнь, говорю! — возвысил он голос до звона. — Четыре часа в баньке прохлаждаемся, три часа потом в пивной сидим, час туда-обратно на дорогу — рабочий день долой. Ловко! — Он сам изумился полученному результату. — Ловко выходит!..

— Не знаю, — пожал плечами длинноволосый. — Я пива не пью, мне нельзя.

— Ну, конечно, тебе нельзя, — издевательски посочувствовал Иван Матвеевич. — Ты же больной. Сразу видно — чахотошный.

— Вы!.. — сказал человек возмущенно. Он смотрел на Ивана Матвеевича растерянными глазами. Ничего не понимал. Но сидевший напротив мужчина, с мятым лицом и прозрачными нагловатыми глазами, кажется, догадался, что к чему, раскусил Ивана Матвеевича.

— Что, папаша. — заговорил он, — тунеядцев ловим? Собственная инициатива или по линии профсоюза?

— Тебе-то что? — окрысился Иван Матвеевич.

— А то, — сказал мужчина. — Товарищ, которого вы в данный момент атакуете, не тунеядец. Далеко не тунеядец, смею вас заверить. Он, дорогой папаша, солист балета. И, между прочим, заслуженный артист республики. А также, между прочим, депутат районного Совета.

Ивана Матвеевича прошиб второй слой пота: под горячим холодный выступил. Едрит твою в колено! — так вбухаться. Боялся одетого депутата зацепить, а напоролся на голого!..

Длинноволосый встал и быстро прошел в моечное отделение.

Иван Матвеевич смотрел на мятого мужчину — дурак дураком.

Тот смеялся глазами: наслаждался, змей, произведенным эффектом.

Иван Матвеевич все же обрел себя. Решил, что сразу-то сдаваться несолидно.

— Так, — сказал. — Депутат?

— Депутат, — подтвердил мужчина.

— А эти? — Иван Матвеевич кивнул в сторону. — Тоже все депутаты? У них здесь что, выездная сессия?

Мужчина захохотал.

— Остроумно, остроумно! — похвалил он Ивана Матвеевича. — Нет, конечно, не все депутаты. И тем не менее я вас разочарую. Вон, видите того, усатого? Писатель. Предпочитает работать по ночам. Такая у него привычка. Манера такая. Ну, а днем… почему бы здесь не отдохнуть? Как говорится, думали-гадали, куда пойти — в театр или в баню, — выбрали, что подешевле. (У писателя была настолько пропитая рожа, что Иван Матвеевич крепко усомнился в характере его ночной работы. Но смолчал.) Подальше, — продолжал мужчина, — четверо молодых людей — музыкальный квартет «Трубадуры». Очень известный. Вроде «Песняров». Не слыхали? Ну как же! Они часто по телевизору выступают… По второй программе… Этот, что с веничком в парную направился, — к сожалению, мы видим сейчас не самую талантливую часть его тела — знаменитый спортсмен. Шахматист. Гроссмейстер…

Иван Матвеевич хотел спросить: «А ты кто такой, что про всех знаешь?» — но мужчина опередил его:

— Вижу, вас заинтересовала моя осведомленность. Вы хотите узнать, кто я. Ну, что же… — Он наклонился к Ивану Матвеевичу и серьезно сказал: — Сам я — шпион… Агент иностранной разведки. Прячусь здесь от органов. Очень удобное место: все голые — трудно узнать. Да-с… все наги и обтекаемы, яко осетры…

— Тьфу! — вскочил Иван Матвеевич. — Тьфу, паразиты! Все вы тут… агенты-элементы! Гадье, в душу вас! Придурки!..

Он ушел домой до крайности возмущенный, обиженный и дал себе слово: в баню больше ни ногой. Чтобы не видеть мордоворотов этих, сволочей, захребетников…

Но дома Иван Матвеевич мало-помалу успокоился, отмяк — и засомневался: а может, этот, с поношенной физиономией, только про себя заливал? А про других все правда? Ведь если он про всех сочинил, то надо тогда взрывать эту баню динамитом. К чертовой матери.

Вот с такими сомнениями Иван Матвеевич и заявился ко мне. Пришел узнать: когда работают писатели? И может ли такое быть, чтобы длинноволосика в депутаты избрали? И вообше — сориентироваться пришел.

Я успокоил Ивана Матвеевича, как сумел. Сказал, что в миллионном городе все может быть. Много есть профессий, непривычных для простого понимания. Существует также значительная прослойка людей свободного труда. Опять же, одними отпускниками можно враз все бани заполнить. Я даже вспомнил знакомого длинноволосого депутата. Правда, он был не артистом, а токарем с инструментального завода.

Потом мы еще хорошо пофилософствовали, опираясь на теорию относительности и закон перехода количества в качество. Дескать, там, где народу вообще больше, всяких людей больше — как приличных, так и дерьма разного, прохвостов.

Надо про это спокойно знать и не отчаиваться. Главное, все равно хорошие преобладают — и среди одетых, и среди голых.

Так мы поговорили с Иваном Матвеевичем, но, когда он ушел, я подумал, что облаву-то, все-таки, не мешало бы устроить. Черт его знает, действительно, многовато развелось каких-то подозрительно сытых, уверенных и нахальных типов. И должности какие-то странные повозникали, когда можно среди бела дня в бане потеть, а зарплата между тем будет капать.

Впрочем, возможно, я потому так подумал, что у меня вот уже два месяца не клеилась работа, и мне на самого себя хотелось устроить облаву…

Друг миллионера

Недавно собрались мы старой компанией у Семена Разгоняева. Сам Семен — естественно, Игорь Трущеткин, Веня Левандовский пришел — мученик наш ненаглядный. Собственно, Веня Левандовский нас всех и организовал на эти посиделки. Он в кои-то поры один остался, Клаву свою драгоценную на курорт выпихнул, ну и давай сразу же звонить по друзьям: дескать, что же это такое, мужики, получается? — совсем забурели, сколько лет не виделись, вон уже и нашему поколению начинают звоночки позванивать — то одного инфаркт хватит, то другого.

Короче, пристыдил нас Веня — мы и собрались.

Из женщин только жена Семена Разгоняева присутствовала. Но она нам мешать не стала — закуску поставила и ушла в другую комнату с вязаньем.

Так что мы очень хорошо посидели. О многом переговорили, многое припомнили. А под конец даже возник у нас такой студенческий треп, словечки разные замелькали, хохмочки, подкалывания начались. Вспомнили, между прочим, Остапа Бендера — мы в молодости любили его цитировать. В связи с чем именно вспомнили, затрудняюсь точно сказать. Кажется, Семен стал разливать по последней, Трущеткин забастовал, ссылаясь на печень, а Семен на него прицыкнул — сказал, что командовать парадом будет он. Игорь засмеялся и махнул рукой: черт с тобой — лей, сигуранца проклятая. Левандовский, который конкретных реплик сроду не помнил, тоже подключился: да, мол, здорово он за свой миллион сражался с этой сигуранцей.

Вот тогда-то Семен Разгоняев, разглядывая на свет рюмку с коньяком (чего, кстати, за ним раньше не водилось — раньше он любую косорыловку опрокидывал не глядя), заметил, что если уж строго говорить, то ему концовка романа «Золотой теленок» кажется надуманной, притянутой за хвост. Смешно даже читать: такого человека, как Бендер, авторы обвешали побрякушками и подсунули румынским пограничникам… на блюдечке с голубой каемочкой. Нет, сказал Семен, вот если бы он, допустим, перешел границу (только не таким примитивным способом), добрался бы до своего Рио-де-Жанейро, столкнулся там с настоящими капиталистическими акулами, профукал свой миллион и сделался безработным — тогда еще другое дело. А то… как мальчишку. Но главное — они еще раньше поднакрутили: насчет того, что он не мог с миллионом здесь устроиться. Это уж совсем туфта.

— Да как бы он устроился-то? — спросил Веня Левандовский. — В условиях нашей действительности?

— Устроился бы, — хмыкнул Семен. — Устраиваются, знаешь… И с миллионом, и с побольше. Я знаю такого миллионера.

— Идите, идите, — подмигнул нам Игорь Трущеткин, снова вспомнив Бендера, — я подаю только по субботам, нечего тут заливать.

Но Семен не поддержал игру Трущеткииа. Вместо того, чтобы сказать, как положено: «Честное слово, мосье Бендер», — он упрямо повторил:

— Да, миллионера!.. Даже, может, миллиардера… если в старых деньгах.

— Ххе, в старых, — разочарованно сказал Игорь.

— А что, плохие деньги были? — возразил Левандовский. — Мне Клавдия, помню, по пятерке в день выдавала на обед, так я на эту пятерку…

— Ну, и где же он живот, твой Корейко? — спросил я Семена.

— Да почти там же, где и тот жил, — на берегу того же моря.

— Все ясно, — сказал Игорь. — На этом берегу и раньше так было… кол вбил, козу к нему привязал — уже князь. А теперь могу себе представить: дачу завел, машину купил — уже миллионер. Таких миллионеров даже у нас здесь — пруд пруди. Сейчас любой человек может на машину накопит! запросто.

— Так уж и запросто? — попытался я охладить Игоря.

— А что?! — закипятился он еще больше. — Например: сам получает триста, жена — сто пятьдесят. На сто пятьдесят живут, триста откладывают… — На сколько, на сколько живут? — изумился Разгоняев.

— Ну… допустим, на триста живут, — уступил Игорь. — А сто пятьдесят откладывают.

Многодетный Веня Левандовский с сомнением покачал головой:

— А дети?.. Конечно, если одинокие, то, может, и проживут на триста. А если короеды?..

— Дети! — вскричал Игорь. — Так ведь теперь какие дети! Сын — доцент, дочь — мэнээс. У него — четыреста пятьдесят, у нее — сто двадцать.

Мне стало жалко Веню, у которого дети не были ни доцентами, ни мэнээсами, и я решил подбросить Трущеткину еше одно препятствие.

— А внуки? — спросил я.

— Хо-хо! Внуки! — сказал Игорь. — Мне бы таких внуков! Он в студенческие каникулы съездил с корешами на Колыму, подшабашнл и привез деду на пол-«Жигулей» — три тыщи чистыми.

— Три тыщи! — схватился за седые вихры Левандовский. — Новыми?

— Нет, керенками.

— Ну, не знаю, не знаю, — растерянно сказал Левандовский. — Вот когда мне Клавдия по пятерке выдавала…

— Заклинился ты на этой пятерке! — обозлился Семен. — Да и вы все тоже… доценты, понимаешь, мэнээсы..: Говорю — никакой не мэнээс, а миллионер. Самый настоящий.

— Да, мужики, — спохватился я. — Что-то мы совсем в сторону ушли от Семкиного миллионера. Давайте послушаем.

И Семен стал рассказывать.

— Считайте, — сказал он, — если грамотные… Почем у нас здесь дачи, к примеру, двухкомнатные, с верандочкой, летнего типа — сами знаете. Ну, а на юге, соответственно, раз в десять дороже. Так вот, у него в Хосте капитальный особняк — двухэтажный, на двенадцать комнат, с гаражом и бетонированным винным подвалом. Это — раз. В Гагре — второй. Правда, поменьше. Там у него родная тетка живет, одинокая — он ее специально из Воронежа выписал. Она ему дом караулит и вроде хозяйки гостиницы считается: сдает на лето койки отдыхающим. Сын, студент зубопротезного техникума, недавно женился, так он его отделил — построил точно такой же, как у себя, особняк, обставил все двенадцать комнат арабской мебелью, а в гараж новые «Жигули» загнал. У самого две черных «Волги» — другой цвет он не признает. Одна, чтоб разговоров не было, на тестя записана, но тесть на ней не ездит — выдал доверенность на дочку…

— Шесть с половиной, — сказал вдруг Левандовский.

— Чего шесть с половиной?

— Да я тут прикидывал по ходу… Округленно, конечно… Шесть с половиной миллионов насчитал примерно. В старых, само собой.

— Ну, — согласился Семен, — если не больше. А ты прикинь еще, сколько он так проживает. Каждый год с женой то вокруг Европы, то вокруг Азии, то Куба — Мексика — Канада… А нынче сюда прилетал. Сына у него отправили на практику, на север. Так он пароходом не стал добираться, договорился с кем-то, откупил вертолет на полтора суток — от Камышлая до Усть-Чучуйки и обратно. А почем час вертолетного времени, знаете? Ого-го!.. Так что на фига ему Рио-де-Жанейро, когда для него и здесь Сан-Франциско. — Семен отхлебнул из рюмки и сощурился. — На обратном пути ко мне заскочил… Ну, Зинаида на стол собрала, я было две бутылки «Пшеничной» достал — так что ты! Убери, говорит, назад, потом пригодятся. Открывает чемодан — а он под крышку марочным коньяком забит и красной икрой. Коньячок-то чувствуете какой? Из тех еще остатков…

Гром не грянул.

И стул ни под кем не скрипнул.

Трущеткин сказал «хм», проглотил миллионерские опивки и поднял глаза к потолку, прислушиваясь к поведению организма.

Веня Левандовский, уставясь в тарелку, неслышно шевелил губами — наверное, все еще подсчитывал, полный миллионер этот Семкин друг или ему все же какого-нибудь пустяка до миллиона не хватает.

Семен Разгоняев барабанил пальцами по столу, и на лице его было написано: «Так-то вот, любезные! Это вам не мэнээсы ваши».

А я вдруг вспомнил…

Про то, как Игорь Трущеткин три месяца спал в редакции на газетных подшивках. Из принципа. Игорь не хотел идти на частную квартиру, чтобы не поощрять собственнических инстинктов закаменских старух. Про то, как тишайший Веня Левандовский ударил возле стадиона «Сибирь» спекулянта хоккейными билетами. Веня ударил его авоськой, в которой было четыре десятка диетических яиц, — и спекулянт сразу стал желтеньким, как цыпленочек. Мы спасли Веню от пятнадцати суток — скинулись и заплатили тому гаду полсотки, на которые он претендовал. А Вене дали четыре восемьдесят на яйца.

Веня тогда очень переживал. «Жаль, — говорил он, — что полсотня только одна. Я бы с удовольствием еще разок его навернул — вторую порцию не пожалел бы». Хотя Веня знал, что такое для него — явиться домой без яиц. Клава его точно загрызла бы. Она уже и тогда — пятнадцать лет назад — порядочная отрава была.

Вспомнил я и то, как главный наш душитель куркулей Семен Разгоняев, в полном соответствии со своей фамилией, разогнал однажды свадьбу у своего школьного друга. На свадьбе этой в изобилии подавались куры, но какие-то странные. Точнее, не куры даже, а исключительно куриные ножки. И Семен все острил сначала: куда же, мол, туловища-то поулетали? Пока ему соседка потихоньку не шепнула: «Чего вы удивляетесь? Теща-то женихова в столовой работает — она их за месяц до свадьбы наоткручивала». Тогда Семен выбрал самую здоровую ногу, поднялся и объявил, что пойдет сейчас морду школьному другу натыкает за таких родственников. Родственники — все здоровые амбалы — кинулись крутить Семену руки, да разве ему скрутишь. Он уже в те годы девяносто семь килограммов весил. В общем, Семен, как Тарас Бульба, таскал повисших на руках родственников по всей квартире. Они перевернули стол, побили бутылки, перетолкли ногами этих самых будто бы куриц, салаты и форшмаки — общей стоимостью на четыреста рублей, а на Разгоняеве порвали выходной костюм.

И вот теперь… Встанем ли? Вспылим? Скажем?..

Первым нарушил молчание Игорь Трущеткин.

— А убедил, старик! — сказал он весело. — Убедил… Не знаю, что там за особняк у него, а коньяк — просто блеск. То-то я гляжу — печень моя помалкивает. Я, знаешь, когда местного розлива выпью — ну, прямо как кирпич проглочу. А тут целый вечер поддаем — и хоть бы хны…

Объективный портрет

Потребовалась мне недавно фотография. Тринадцать на восемнадцать.

То есть не мне лично потребовалась. Сам на себя я могу, если захочу, и в зеркало полюбоваться. С меня потребовали. В издательстве. Чтобы поместить мой портрет в книжке. Дескать, давайте все же поместим — чем вы хуже других, книжки которых с портретами выходят? Тем более, что некоторые читатели интересуются: каков, мол, этот автор из себя — старый, молодой, брюнет или, может быть, лысый? Вот и давайте мы вас обнародуем.

Дело, в общем-то, пустяковое. Однако я перед ним вдруг затоптался в нерешительности. В ателье мне идти уж очень не хотелось. Во-первых, я на фотографиях всегда получаюсь какой-то окаменелый, как солдат, замерший по стойке «смирно». Во-вторых, видите ли, у меня лицо с детства усеяно родимыми пятнышками, которые, возможно, и портят общее впечатление, но все же они мои, а не чужие, и я ими по-своему дорожу. А фотографы, желая, наверное, угодить клиенту, эти пятнышки аккуратно соскабливают. Заодно убирают шрам на лбу и подчищают кой-какие преждевременные морщинки. В результате я получаюсь гладкий и до неприличия молодой.

Ну, когда на документ снимаешься, это еще ладно. А перед читателями мне, понятное дело, совсем не улыбалось предстать с вытаращенными глазами и молодцевато вздернутым подбородком. Хотелось, наоборот, выглядеть задумчивым, углубленным в свой внутренний мир — словом, инженером, как говорится, человеческих душ и литератором, а не ковбоем.

Вдобавок, один мой коллега еще подлил масла в огонь.

— Хочешь быть красавцем, — сказал он, — иди в ателье. А если предпочитаешь остаться самим собой, попроси какого-нибудь знакомого фотокорреспондента — пусть он тебя врасплох шлепнет, из-за угла.

Так я и сделал.

Был у меня знакомый фотокорреспондент Сеня, большой специалист. Собственно, даже не фотокорреспондент, а — как бы это выразиться? — вольный художник. Работал он исключительно по заказам, делал афиши для звезд эстрады и до повседневной газетной суеты не опускался.

На мою просьбу Сеня не просто откликнулся, а прямо засиял от радости.

— Старик! — сказал он, жадно поедая меня глазами. — Это моя голубая мечта! Я тебя из всей вашей писательской братии выделяю. Я тебя, понимаешь, вижу. Снимки сделаю — закачаешься!

На другой день он приволокся ко мне со всей аппаратурой, расставил ее по углам и сказал:

— Теперь давай пиши, читай, кури, в носу ковырян — что хочешь.

— В носу-то, может быть, не стоит? — засомневался я.

— Хорошо, не надо, — секунду подумав, разрешил Сеня. — Во всяком случае, про меня ты забудь. Занимайся своим делом, а я буду тихонько ходить вокруг и снимать тебя.

— Ну, валяй, — согласился я. — Родинки, надеюсь, выскребать не будешь?

Сеня молитвенно сложил ладони.

— Что ты! Выскребать! Такое добро! Да я скорее руку себе отгрызу по локоть!

Сеня работал, наверное, минут сорок. Он ползал вокруг меня, приседал, вскарабкивался на тумбочку, вытер спиной всю известку со стен и ушел белый, потный, но, кажется, довольный.

Месяца полтора Сеня не показывался. Говорю об этом не с целью подчеркнуть его необязательность и тем самым как бы уколоть. Нет, сводить счеты подобным образом я не собираюсь. К тому же человеконенавистнический поступок этого типа оказался настолько ужасным, что перед ним бледнеют все прочие мелкие недостатки характера.

Просто так оно было на самом деле: через полтора месяца, а точнее — через месяц и восемнадцать дней, Сеня прислал мне пробы.

Я глянул на снимки и… содрогнулся. Несомненно, это был я и никто другой. Все здесь было моим — все до последнего волоска сохранил объективный Сеня. Но, господи Иисусе Христе! — что это был за я!.. Родинки мои налились и выглядели вулканическими бородавками. Лоб рассекал глубокий рваный шрам, похожий на овраг. Под мутными воспаленными глазами висели мешки. Нос!.. Носом своим, в общем-то, я похвастаться не могу, он не составляет предмета моей гордости. Когда-то, в юности, я занимался боксом, и это занятие оставило некоторые следы на моем лице. С годами, однако, все более-менее подзаровнялось — в том числе и нос принял вполне терпимые очертания. Так вот: то, что не могли сделать кулаки противников (а надо заметить, что некоторые из них обладали силой удара до семидесяти килограммов), сделал змей Сеня при помощи невесомых света и тени. Нос он мне сломал. Сломал, разделил на две половинки, а затем прилепил их обратно, перепутав местами.

Словом, это было не лицо, а сильно пересеченная местность, горный ландшафт, — с провалами, осыпями и хребтами. В ущельях и кратерах таился жуткий мрак, возвышенности же нездорово вздувались, как недавние лавообразования.

С грустью убедился я, что Сеня бешено талантлив. Но, боже, до чего безжалостный это был талант! Как сумел он снять не меня, а только мои бородавки, мои морщины и шрамы, мои отечности, мою больную печень, пошаливающее сердце, мою бессонницу и скверную привычку курить натощак?

Ко всему прочему, исчезла куда-то преждевременная седина, которая, по мнению знакомых, украшала меня. Вернее, она не исчезла, а превратилась в вороной отлив. Волосы на снимках были черны и блестящи, как в молодости, отчего ешё более казалось, что лицо мое избороздили не годы и раздумья, а тайные пороки.

Тот самый коллега, который отсоветовал мне идти в фотоателье, поглядев снимки, сказал:

— Мда… Эта рожа вполне могла бы украсить милицейскую витрину по розыску особо опасных преступников.

Я согласился с ним, заметив, что искали бы в таком случае все же, наверное, не меня, а кого-то другого.

— Не скажи, — возразил коллега, переводя взгляд с оригинала на копию и обратно. — Схвачено исключительно точно. Исключительно… Вот мы, оказывается, какие на самом-то деле, — добавил он и почему-то отчужденно поджал губы.

Больше я никому не рискнул показывать пробы. Запечатал их в конверт и отослал Сене. А сам пошел в фотоателье.

Мастер усадил меня боком на жесткий стул, распрямил мою вечно сутулую спину, взяв настойчивыми пальцами за подбородок, больно вывернул шею. Потом отступил на шаг, полюбовался мною и сказал, что в профиль я вылитый Штирлиц.

— Покрупнее портретик не желаете? — вкрадчиво спросил он. — Можем изготовить покрупнее.

— Ы-ы, — отказался я.

— Советую, — сказал мастер, приподнял мне голову и вновь отступил, щуря глаз. — Можно сделать хорошую открыточку. А то вот недавно вдова одна приходила, приносила фотографию покойного супруга, просила сделать открыточку на памятник. Пришлось, знаете, отказать. Старая очень фотография, порченая.

…«Соскоблит родники или не соскоблит?» — думал я, одеваясь и украдкой разглядывая мастера.

Мастер был невысокий пепельный старичок, с невыразительными светлыми глазами. За старомодными штанами его, за подтяжками шириною в солдатский ремень, за честными металлическими очками стояла целая эпоха. Строгая эпоха, несшая на своих знаменах отрицание жалости к человеку, но заботливо оберегающая его от слишком горькой правды.

«Этот соскоблит», — подумал я успокоенно и вышел.

Его хобби (Подражание очерку)

После работы любит Петр Иннокентьевич пройтись пешком, хотя удобнее и быстрее было бы доехать на троллейбусе. Но зачем спешить в часы, когда, наконец, представляется возможность отложить до утра уйму дел и раствориться в людском потоке, погрузившись в состояние неторопливого раздумья…

Маршрут у Петра Иннокентьевича всегда один: по улице Колхозсоюза, мимо «Гастронома» и фирменного магазина «Табаки — папиросы» — до молочного бара «Первый снежок», затем — поворот на Восьмую Газобетонную, где расположены салон дамского платья «Модница», «1000 мелочей», два продуктовых магазина и один посудо-хозяйственный, и, наконец, — к дому, переулком Джузеппе Гарибальди («Соки — воды», «Овощи — фрукты», «Шашлыки — чебуреки»).

И ни одно из этих заведений не минует Петр Иннокентьевич. Зайдет и в «Гастроном», и в «Табаки — папиросы», и в «1000 мелочей». Постоит, посмотрит, перекинется словом-другим со знакомыми продавщицами, посоветует иной раз, как лучше разложить на прилавках товары. И отправляется себе дальше — до следующей торговой точки.

Не во время ли этих ежевечерних прогулок зародилось и окрепло столь редкостное увлечение Петра Иннокентьевича?.. Так думал я, шагая по переулку Гарибальди к герою своего будущего очерка, с которым ни разу еще не встречался, хотя наслышан о нем был изрядно. Двери мне открыл сам хозяин. Простое лицо, испещренное морщинами, до синевы выбритая голова, цепкий взгляд поверх очков в железной оправе, просторная домашняя пижама… Узнав, что я из газеты, Петр Иннокентьевич пригласил меня в комнату. Первое, что бросилось мне в глаза, был огромный штабель спичечных коробков, занимавший половину письменного стола.

— Петр Иннокентьевич, зачем вам столько спичек? — не удержался я от бесцеремонного вопроса.

— Судя по этому пылкому восклицанию, вы, дорогой гость, сим необходимым товаром не запаслись, — несколько старомодно произнес хозяин.

— Почему не запасся? Вот… — Я весело потряс полупустым коробком.

— И это все?

— Ага… Не считая сгоревших. Я их с обратной стороны запихиваю.

— Ну, а ежели кончатся? — хитро сощурился он.

— Пойду в магазин и куплю.

— Ах, молодежь, молодежь! — покачал головой Петр Иннокентьевич. Он подошел к столу, внимательно отсчитал двадцать коробков, завернул их в пергаментную бумагу и протянул мне: — Возьмите. Портфельчик у вас при себе — донесете благополучно.

— Да зачем же, — стал отнекиваться я. — Неудобно даже. И так много…

— Напрасно отказываетесь, — сказал Петр Иннокентьевич. — Учтите: в конце текущего месяца спички исчезнут. До пятого — восьмого января следующего года.

Мне положительно везло. Редко ведь удается так вот сразу разговорить своего героя. Чаще подолгу топчешься вокруг да около, прежде чем подберешься к интересующей тебя теме. А здесь — с первого выстрела в «десятку».

— Петр Иннокентьевич! — заторопился я, одной рукой прижимая к животу сверток, а другой пытаясь выдрать из кармана застрявший блокнот. — Скажите, как вам удастся…

Но тут беседу нашу прервал звонок в передней. Вошел сосед.

— Я до вас, Петр Накентьич, — сказал он, застенчиво переминаясь с ноги на ногу. — Такая морока, понимаешь… Сват со сватьей грозятся на октябрьские в гости приехать. Дак узнать бы загодя, как и что оно показывает насчет этого дела… Гостенечков-то, сами понимаете, насухую за стол не посадишь.

— Как долго намерены пробыть здесь ваши гости? — строго спросил Петр Иннокентьевич.

Сосед поднял глзза к потолку:

— У самого-то двенадцать рабочих дней отпуск… Ну, клади сюда еще праздники — суток двадцать набежит. А сама-то — домохозяйка, поди, недельки две лишних прокрутится тут, возле внучат.

Петр Иннокентьевич записал что-то на продолговатом картонном бланке и направился к агрегату, который я принял сначала за радиоприемник «Беларусь» первых выпусков. Хозяин опустил бланк в щель. Агрегат погудел с минуту, пощелкал и вытолкнул из нижнего отверстия ленту со столбиком цифр. Петр Иннокентьевич оторвал ее, как рвут билеты в трамвае, поизучал некоторое время и спросил:

— Будете записывать?

— Мы — на память, — кашлянул в кулак сосед.

— Шампанское — сухое и полусладкое, — начал диктовать Петр Иннокентьевич, — кокур, рислинг, Узбекистон, вермут, портвейн Абрау-Дюрсо…

— А родимая? — заволновался сосед.

— Водка останется.

— Так, — сказал сосед. — Жить можно… — Он почесал за ухом. — Для Манефы Куприяновны, конечно, придется бутылки четыре слабенького запасти. Самому-то красного на дух не надо… Ну, спасибо, Петр Иннокентьевич. За мной не заржавеет. С премии, если не возражаете, заскочу к вам как-нибудь вечерком с поллитровочкой.

— Ну прямо как дети, — усмехнулся Петр Иннокентьевич, когда сосед ушел. — Все стараются отблагодарить. Одна старушка, верите ли, регулярно носит малиновое варенье. «За услуги», — говорит. Принесет и поставит… М-да… Сдаю это варенье в детский садик. Под расписку.

— Скажите, Петр Иннокентьевич. — Я к этому времени справился, наконец, с непослушным блокнотом. — И много у вас таких… клиентов?

— Раньше вовсе не было. Занимался для собственного удовольствия. Как сейчас выражаются, — в порядке хобби. А теперь вот отбоя нет. Хоть заказывай табличку на двери: прием по средам и пятницам, с девятнадцати до двадцати двух часов.

— Пришла, значит, известность? — ввернул я.

— Со всеми вытекающими отсюда последствиями, — подхватил хозяин. — И приятными, и неприятными. Неудобно сознаваться, но, знаете… колдуном прослыл в нашем микрорайоне.

Я вежливо рассмеялся:

— Колдуном?.. Ну, это, пожалуй, слишком… Однако ваш метод действительно загадочен.

— Ах, да никаких загадок! — с досадой поморщился Петр Иннокентьевич. — Просто внимательно слежу за работой нашей торговой сети. Систематизация наблюдений, учет повторяемости, немножко математики — и все. — Он выдвинул один из ящиков письменного стола. — Как видите, у меня здесь небольшая картотека. Давайте возьмем наугад карточку… Что мы имеем? Год 74-й, ноябрь месяц, вторая его половина… Припомните, каким событием она ознаменовалась?

— Вторая половина, вторая половина, — напряг память я. — Ноября… Семьдесят четвертого… Гм-гм… Фу-ты!.. Двухсотвосьмидесятилетие со дня рождения Вольтера — вот что!

Петр Иннокентьевич недоуменно уставился на меня.

— Ну, Вольтер, — сказал я. — Франсуа Мари Аруэ… Выдающийся французский философ-просветитель… «Кандид» и… все прочее…

— Носки! — поднял палец Петр Иннокентьевич, — Из продажи исчезли мужские носки… А теперь заглянем чуть вперед, — он вынул вторую карточку.

— Следующий год, тот же период. Нуте-с?

— Так-э-э… опять же он — Вольтер. Только теперь ему уже двести восемьдесят один…

— Носки опять исчезли, — сказал Петр Иннокентьевич. — На более длительный срок.

— Да-да, — потер лоб я, — Вспоминаю… Мне жена еще самодельные тогда шила. Из старого халата. Вставляла резиночки и… А некоторые, знаете ли, специальные «манишки» употребляли. Прилаживали к голяшечкам штрипки и так ходили. Нога, конечно, в ботинке — голая…

— Пойдем дальше, — сказал Петр Иннокентьевич. — Июнь — июль позапрошлого года…

Тут уж я не сплоховал:

— Лезвия для безопасных бритв!

— Совершенно верно, — кивнул хозяин. — Сначала импортные, потом отечественные, а вслед за ними и опасные бритвы.

— И что же, — спросил я, — вот такая железная закономерность?

— Если бы, — вздохнул Петр Иннокентьевич. — Я называю это примитивной, прямой зависимостью: то есть когда, как в данном случае, за лезвиями пропадают опасные бритвы, потом — электрические и механические. Но чаще действует зависимость сложная: лезвия влекут за собой почему-то зубные щетки, щетки — папиросы «Беломорканал», папиросы — очки плюс два с половиной, а очки — совсем вроде фантастически звучит! — дамский трикотаж. Тут уж на пальцах не сосчитаешь, требуется применить математический аппарат…

— И даже вычислительную технику, — кивнул я на машину а-ля приемник «Беларусь».

— С некоторых пор, — сказал Петр Иннокентьевич, окидывая влюбленным взглядом свое детище. — Это, видите ли, родилось на стыке наук, как говорится. Сотрудник у меня есть — кибернетикой увлекается. Вот совместными усилиями и механизировались.

…Я просидел у Петра Иннокентьевича часа четыре, Мы изучали его уникальную картотеку, вычерчивали графики прямых и сложных зависимостей, ставили эксперименты. Неуклюжий агрегат гудел и щелкал, предсказывая нам исчезновение из продажи на разные сроки минеральной воды «Ессентуки-17», скороходовских ботинок на искусственном меху, тамбовского окорока, шерстяной пряжи, гречневой крупы, электролампочек на семьдесят пять свечей и школьных авторучек…

Ушел я лишь под вечер.

На улице хозяйничала осень. Пахло капустными кочерыжками и бензином, летела розовая в предзакатных лучах паутина, пожухлые листья ковровой дорожкой устилали дно отрытой на зиму водопроводной траншеи.

Навстречу мне, по переулку Гарибальди, шли люди. Они несли в авоськах и полиэтиленовых мешочках кефир и спички, куриц и спички, зеленый горошек и спички. На углу Восьмой Газобетонной из продуктового магазина № 6 вышел давешний сосед Петра Иннокентьевича. Он бережно прижимал к груди четыре бутылки крымского портвейна. «Как хорошо, — думал я, шагая излюбленным маршрутом моего героя. — Как хорошо, что у жителей микрорайона АБВГД есть человек с редким замечательным пристрастием, есть свой добрый «колдун» — Петр Иннокентьевич Дрозд!.. Побольше бы людей с таким необходимым хобби в нашу торговлю!..»

Все и ничего. Сказка

Когда я, наконец, победил этого злого Волшебника и заточил его в бутылку, Повелитель сказал мне:

— Теперь бери что хочешь. Вот серебро, вот злато… некоторое количество, вот драгоценные камни. Можем дополнительно предложить бесплатную путевку на курорт.

— Это спасибо. Это мы возьмем, — сказал я, подвигая к себе и серебро, и злато, и драгоценные камни. — Путевка тоже карман не оттянет… Ну, а как же насчет полцарства и царевны в жены?

— Извини, дорогой, — развел руками Повелитель. — Не сговаривались.

— Уговор здесь ни при чем, — возразил я. — Раньше ведь тоже редко кто сговаривался. Это уж испокон веков так повелось — ставка такая. Возьмите хотя бы Ивана Царевича, который Кощея Бессмертного победил. Или Иванушку-дурачка.

— Расцепки изменились, уважаемый.

— Ах, расценки! — сказал я, — Простите, мы на такое не согласны. — Я решительно отодвинул и злато, и серебро, и драгоценные камни, — Уж лучше я его обратно из бутылки выпущу.

— Что ты, что ты! — замахал руками Повелитель, — Не надо выпускать… Мы подумаем. Посоветуемся. Зайди в пятницу.

«Отдаст, — понял я. — Пока бутылка в моих руках, некуда ему деваться. А срок — это он так назначает, для авторитета».

— Ладно, — согласился я, — В пятницу так в пятницу. Мелочишку эту далеко не прячьте — я сразу все и заберу.

До пятницы оставалось три дня. «Обойду кой-кого из будущих коллег, — решил я. — Сам ведь без пяти минут князь. Надо лично познакомиться. Засвидетельствовать почтение».

В хоромы Ивана Царевича меня не сразу впустили Долго пытали, кто и почему. Потом рассматривали в бойницу.

Только когда я показал бутылку со скорчившимся в ней Волшебником, ворота раскрылись.

— Ты не удивляйся, — сказал Иван Царевич, отводя глаза в сторону. — Фольклористы, сукины дети! От них хоронюсь. Вчерась двух штук хотел уже собаками травить. — И повел меня знакомить с женой.

— Вот, Лисонька, — сказал он. — Познакомься.

— Ах, очень приятно! — зарозовела Василиса Прекрасная, протягивая сдобную руку. — У нас, поверите ли, так редко кто бывает. Раньше хоть фольклористы…

— Ладно, ладно, — прервал ее Иван Царевич, — собери-ка на стол, что бог послал. Видишь, человек с дороги.

Василиса Прекрасная подарила нам виноградную улыбку и ушла, вычерчивая бедром плавную кривую.

Иван Царевич оказался не шибко разговорчивым. Он строго щурился на соленья, копченья, графины и бутылки, выставленные на столе, словно осматривал снаряженное для него войско.

Разговор начала хозяйка.

— Далеко ли ваше Полцарство? — спросила она, наклонив ко мне круглое плечо.

— Видите ли… Дело в том… — начал я и рассказал про свою тяжбу с Повелителем.

Иван Царевич оживился.

— Правильный твой курс, — сказал он, обсасывая голубиное крылышко. — Не попускайся. Ишь чего придумали — расценку! У нас профессия рисковая. Мы жизнью играем. Вот ты его одолел. — Иван Царевич ткнул крылышком в мою бутылку. — А ведь мог и он тебя. Шутки?!

— Ах, какой ужас! — воскликнула Василиса Прекрасная, коротко прислоняясь ко мне. — А он обратно не вылезет?

— Это как же получается! — продолжал возмущаться Иван Царевич. — Это, выходит, мне бы, к примеру, за Кощея только злато-серебро. За полцарство, стало быть, опять иди голову подставляй. За Василису, считай, уже третий раз. Ну, знаете! — он даже руками развел. — А если в третий раз собственную отшибут? Значит, прощай любовь?

— Ах, любовь! — сказала Василиса Прекрасная, наступая мне под столом на ногу.

— Хе-хе, — совсем не в тон хозяину среагировал я, занятый вытягиванием ноги. — Прощай, как говорится, радость, жизнь моя!

«Фу, черт! Вот обстановочка! Нет, здесь засиживаться не стоит».

Между тем Иван Царевич обвел взглядом стол, супругу, хоромы и успокоился от вида всего этого, полученного им когда-то целиком и полностью.

— В общем, стой на своем! — повторил он. — Имеешь полное право. Пусть они не крутят.

Я стал прощаться.

— Ах, зачем же вам торопиться? — заговорила Василиса Прекрасная, глядя на меня топлеными глазами. — Как раз бы и погостили эти три дня.

«Бог с тобой, голубушка, — мысленно вздохнул я. — Мы тут за три-то дня друг друга перережем».

Иванушка-дурачок, видать, жил по-современному. Вокруг его дворца не было каменной стены. Просто стояла высокая чугунная решетка, а за ней живая изгородь.

Когда я проходил мимо решетки, живая изгородь зашевелилась, и сквозь нее просунулся человек, на вид вполне симпатичный и благородный.

— Простите, нет ли у вас закурить? — озираясь, спросил человек.

Я протянул ему папиросу.

— С вашего позволения, беру две, — сказал он и опустил резервную папироску в потайную прореху на дорогом халате.

Потом человек затянулся, выпустил дым за решетку, отогнал его подальше рукой и сказал:

— Кажется, я вас где-то видел. Вы не тот, который…

Но тут из глубины сада донеслись тревожные голоса. Человек втянул голову в плечи, пробормотал «пардон» и кинулся в кусты.

Спустя некоторое время обо мне доложили, и я проследовал в покои Иванушки-дурачка. Вошел и обомлел. Прямо напротив меня в царственной позе сидел мой знакомец. А рядом с ним — довольно-таки худая и, видимо, нервная особа с русалочьими глазами.

— Здравствуйте еще раз! — поклонился я.

— Кхм-кхм! — предостерегающе кашлянул Иванушка-дурачок и сделал мне страшные глаза.

— Что с тобой, милый? — насторожилась русалка.

— Ничего, лапа, — заверил Иванушка-дурачок. — Просто говорю: кхм-кхм, здравствуйте.

— Нет, это ты кашляешь!

— Бог с тобой, дорогая.

— Нет, кашляешь, кашляешь! — со слезами в голосе закричала русалка. — Боже мой! Боже мой! У тебя коклюш!

— Может быть, Иван Иванович немножко простыли, — робко заметил я.

— Простыл! — застонала русалка. — Значит — воспаление легких! Мамочка родная! За что я такая несчастливая!.. Ведь он же один! — Она повернула ко мне заплаканное лицо. — Один остался! Ведь все же остальные самозванцы!

…Я шел обратно вдоль знакомой решетки, размышляя о том, кому из моих коллег больше не повезло. Вдруг живая изгородь снова колыхнулась, и появился сильно запыхавшийся Иванушка-дурачок.

— Не в службу, — сказал он. — Разрешите еще папироску.

Я отдал ему всю пачку.

— Вот спасибо, — поблагодарил он и затоптался на месте, не зная, видимо, чем отплатить за мою щедрость. Наконец, он нашелся и уважительно кивнул на бутылку: — Чем это вы его? Мечом-кладенцом?

— Что вы! — сказал я. — Теперь другие методы. Берешь два электромагнита…

— Наука! — не дослушав, вздохнул Иванушка-дурачок. — Эх, на волюшку бы… Во чисто полюшко! Мда… Ну, прощайте.

— Прощайте, — ответил я. И пошел.

— Эй! — крикнул он, — Хотите совет?.. В молоко кипящее не ныряйте. Ну, в это… из которого красавцами выходят.

— А что такое? Иванушка-дурачок посмотрел на меня с глубокой печалью. — Конечно, с вашей внешностью не повредило бы… Но, лучше не надо. Ну его к шутам.

Пятницы я дожидаться не стал. Пришел к Повелителю в четверг. Поставил бутылку и сказал:

— Забирайте… Берите так — мне ничего не надо.

— Неудобно как-то, — замялся Повелитель, — Совсем-то ничего… Может, все-таки путевочку, а? Ну хотя бы триддатипроцентную.

— Да нет, спасибо, — сказал я. — Съезжу за свои.

Возможны искажения

Как раз в тот момент, когда я проглотил последние строчки газетного выступления, в коридоре показался Гришкин.

— Ну, старик, поздравляю! — закричал я. — Наконец-то! Читал уже, надеюсь? — И развернул перед ним газету.

— А, этого, — сказал Гришкин, мельком глянув на полосу. — В руках держал, а читать не читал… И не буду.

— Почему? — удивился я.

— Рожа мне его не нравится, — сказал Гришкин.

— Ну, дорогой!.. — я от негодования даже слова растерял. — Ну, милый… Это уж… извини что… Ты давай себе отчет! Человек высказывает передовые наболевшие мысли.

— С такой рожей? — недоверчиво спросил Гришкин.

— Господи! — сказал я. — Дикость какая-то! Да при чем тут рожа? Ты смотри сюда, смотри, что написано: «С чувством глубокого удовлетворения нельзя не отметить, что на смену чувству некоторого разочарования пришло чувство законной гордости и неподдельного восхищения». Чувствуешь?

— Хм, — сказал Гришкин и поскреб затылок. — Это конечно… вообще-то. Но только рожа у него, я тебе скажу…

— Тьфу! — разъярился я. — Затвердил как попугай: рожа, рожа! Говорю, балда такая, прочти до конца — он тебе еще красавцем покажется.

— Ты думаешь? — заколебался Гришкин. — Я в принципе-то не против. — Он протянул руку за газетой. — Можно, в принципе. Просто, веришь — нет, когда такая рожа, у меня взаимности не возникает.

— Взаимности! — всплеснул руками я. — Взаимности ему надо! Тебе что — жениться на нем предлагают? Ну, люди!..

— Ладно, — окончательно сдался Гришкин. — Черт с ним — почитаю. Выстригу рожу и почитаю.

— Вспотеешь с тобой, Гришкин, — устало сказал я. — Честное слово. В конце концов, пойми ты, нельзя по фотографии судить. Газета все-таки: возможны искажения — ретушь и прочее такое.

— Эх, голова! — встрепенулся Гришкин. — Как это я раньше не сообразил! Конечно, возможны искажения! — И он впился глазами в портрет.

— Ну, факт! — убежденно сказал он. — Отретушировано. Будь здоров как отретушировано!.. Мама родная! Представляю себе, что за рожа у него в действительности!

И Гришкин решительно вернул мне газету.

Настало времечко…

— Гляди! — толкнула меня жена. — Гоголя несут! Я оглянулся.

Действительно, мужик нес в авоське Гоголя. Пятитомник. Сверху у него лежала коробка с импортными сапогами, а внизу — Гоголь.

Я догнал мужика.

— Товарищ, где Гоголя брали?

— Тьфу ты! — остервенилась жена мужика. — Да на базаре брали, на базаре! Где-где…

— Извини, браток, — улыбнулся мужик. — Язык намозолили отвечать. Ты, однако, уже четырнадцатый будешь.

— Зря возвращался, — сказал я супруге. — На базаре брали. И мы как раз туда.

Перед самым входом на базар нам попался еще один мужик. Кренясь набок, он нес Белинского. Полное собрание сочинений.

Этого товарища наверняка еще никто не останавливал, и я отважился спросить:

— Сколько отдали?

— Дорогой, стерва, — пожаловался мужик. — Кусается. По десятке за томик… Поехал дочке варёнки купить…

Я не понял.

— Ну, варёнки, — пояснил мужик. — Штаны такие, джинсы. Только их сначала вываривают, пока они плешинами не пойдут, не облысеют. Теперь такие, лысые, почему-то больше уважают… Дак те, гады, еще больше кусаются. Прям, с мясом рвут. До двухсот рублей, веришь ли… Ну, я подумал, подумал… ну, сколько она эти штаны проносит? Два-три года? А этого… поставлю на полку — ему же сноса не будет. Внукам хватит. Верно говорю?

«Да-а! — прочувствованно подумал я. — Сбылось предсказание-то. Понес, понес мужик с базара… Белинского и Гоголя. А не милорда глупого…»

Тут я увидел третьего мужика. Он шел, бережно прижимая к груди пожелтевший, затрепанный томик — Глупого Милорда.

— Здесь купили? — спросил я.

— Выменял! — ответил мужик, сияя глазами. — Гоголя отдал. Пятитомник.

Оглавление

Чудесная встреча

Железная рука

Что такое хорошо

Движение

Ненормальный

Раз в неделю

Очкарик

«Фитиль»

Теперь держись

Несознательный Иванов

Черная суббота

Время больших снегопадов

Вот такие пироги

В нашей суглинистого полосе

Как стать здоровым?. (Письмо в редакцию)

По новому методу

Такой утюг

Исключительный факт

Три прекрасных витязя

С думой о завтрашнем дне

Шутники

Однажды вечером

Опасная зона

Вечер был, свер кали звезды…

Четыре страницы про любовь

Мы слышим…

Петров-первый и Петров-второй

Чудик

Смех по праздникам

Два по пятнадцать

…Бывает и такое

Отдельно взятый кирпич

Экзамен

Моральное разложение

Два билета в кино

Эффект иглоукалывания

Зовите следующего…

В тихом омуте

Осколок

Кавказский пленник

Игра в откровенность

В наш нервный век

Хорошо быть обезьяной

Окна во двор

Бескорыстный Гена

Агенты-элементы

Друг миллионера

Объективный портрет

Его хобби (Подражание очерку)

Все и ничего. Сказка

Возможны искажения

Настало времечко…

Реклама на сайте