«Бывшие»

Варвара Карбовская Бывшие

…«Правильно люди сказывают: не человек красит место, а место красит… или наоборот?»

Задав себе этот вопрос, Дмитрий Акимыч Ползунков остановился и повернулся спиной к ветру, чтобы немного передохнуть. Ветер дул тот самый, северо-западный, о котором предупреждали с утра по радио. Но градусов было, пожалуй что, не двадцать пять, а все тридцать. В такой лютый мороз лучше бы сидеть дома, в жарко натопленной горнице, и заниматься чем-нибудь по желанию: опять же слушатъ радио или заставить жену напечь блинов… Кстати, у Дмитрия Акимыча была полная возможность заниматься по желанию любым делом с тех пор, как он не числился больше председателем колхоза. Но дома не сиделось. Все хотелось доказать кому-то, что он прав, а все кругом виноватые. Что он обиженный, а все обидчики. И, наконец, что все здоровые, как бугаи, – вот пускай и ворочают! – а он хворый. А отчего хворый? Оттого, что погорел здоровьем на работе…

Вот именно для доказательства своей неспособности к труду по причине болезни, которую никак не распознают врачи, он и отправился в районную больницу, туда-сюда шесть километров, по тридцатиградусному морозу.

Теперь он возвращался из больницы домой, и у него было достаточно свободного времени, чтоб на досуге подумать и о Месте, и о человеке, и о том, что сказывают люди.

– Конечно, есть председатели и лучше. Он тебе и в газете, он тебе и депутат, он и мало что не святой. А есть и хуже меня грешного, однако никто их с места не сживает. Кому как повезет…

Сказав вслух эти слова, Ползунков оглянулся, хотя знал отлично, что во всем белом свете, как и на всем белом поле, где живой душой крутилась только поземка под ногами да над головой гудели провода, никто расслышать этих слов не мог.

С дороги он нарочно свернул на занесенную снегом стежку над оврагом. На дороге могли попасться конные попутчики, предложили бы: «Подвезем?» Это его-то, Ползункова, когда он совсем еще недавно катал по этой самой дороге и на беговых дрожках и на двуколке, запряженной вороным жеребцом, а последнее время так даже на… Эх, неохота вспоминать, растравлять раны.

Он нес в кармане пузырьки с лекарствами и не выбрасывал их в овраг только потому, что собирался поставить их у себя дома на подоконнике, чтобы все проходящие видели: Ползунков лечится. Зря лекарств не пропишут. Значит, действительно укатали сивку крутые горки, уж теперь ему не до работы. А может, и грехи его все были не от чего другого, как от болезни: и грубость, и превышение власти, и нерадивость… Очень просто – на нервной почве…

Впрочем, не очень-то верил Дмитрий Акимыч в то, что колхозники ему посочувствуют, увидев пузырьки на подоконнике. И не для сочувствия собирался он выставить их напоказ.

О том, какая у него хворь, он знал лучше всякого врача, но даже сейчас, один на один с самим собой, он не признался бы, что хворь его – злость, такая злость, что и сам себе не мил! А уж все остальные, начиная с нового председателя, – сгинь, пропади пропадом, никого не жалко. И от этой разъедающей его злости пошли другие, мелкие, но подлые недуги: и зависть, и обидчивость, и лживость. Да мало ли еще всяких душевных воспалений, нарывов и наростов, от которых нет житья ни себе, ни людям.

Самым главным возбудителем болезни была прилипшая, как репей к коровьему хвосту, кличка «бывший».

Не первый раз в жизни Ползункова снимали с должности. Но все как-то оборачивалось, что снимут и тут же куда-нибудь сунут. И он, как неуспевающий ребенок, которого сердобольные родители из одной школы переводят в другую, был уверен, что родители не откажутся от него, не бросят на произвол судьбы и Митюше все равно хорошо будет житься на белом свете.

А тут сняли… Да что уж там – сняли, прямо выгнали из председателей и никуда не пристроили. Как будто забыли про человека.

Сперва он держался гордо, с таким видом, как будто у него, Ползункова, вся жизнь еще впереди. И тут вдруг кто-то, он даже не припомнит кто, прилепил ему эту кличку. Сказано было: бывший председатель колхоза. А потом два последних слова отвалились и осталось одно: «бывший».

Казалось бы, чтоб скорей отделаться от скверной клички, надо пойти к новому председателю и сказать, как ни в чем не бывало: «А ну, чего нынче делать? Сбрую чинить или подмогнуть ремонтировать свинарник?» Но тут-то и навалились все хвори разом: и злость, и гордость, и обида.

А что, как новый председатель сам подойдет и спросит: «Не думаешь ли ты, Дмитрий Акимыч, поработать, навоз повозить или пошорничать, благо это твоя первоначальная специальность». И что ему тогда отвечать? Дескать, не желаю, считаю для себя низким?… Это подумать про себя можно, а говорить такие вещи вроде как бы не рекомендуется. А тогда что же? Фартук надеть и идти шорничать, так, что ли?

И чтоб всего это не случилось, Ползунков стал ходить по врачам, предоставляя им самим догадываться, какая именно у него хворь.

Он ходил по врачам, а за ним по пятам ходила окаянная кличка «бывший».

– Да ты понимаешь, что это такое значит? – не повышая голоса, – теперь уж он был не начальство! – однако со строгостью спросил он однажды у Андрея Федотова, подозревая, что не кто другой, как он, языкастый кузнец, пустил гулять по свету обидную кличку. Федотов равнодушно поглядел в сторону, но под равнодушием Ползунков сейчас же разгадал насмешку.

– Как не понимать. Бывший – стало быть, не сегодняшний, а вчерашний.

Ползункова так и тянуло сказать: «Дурак ты сегодняшний», и он некоторое время тому назад сказал бы это, не задумываясь, потому что запросто говаривал слова и похуже, но теперь он сдержался и только сокрушенно вздохнул.

– Э-эх, значит, которого человека с работы сняли, тот, стало быть, уже не человек, а бывший? Так по-твоему?

– Смотря как кто, – уклончиво ответил Федотов. – Если человек осознал, что в капитанах ему трудновато и что он очень просто может посадить корабль на мель, и он с охотой спускается поработать в машинное отделение, то он все равно имеет звание матрос, а никакой не бывший.

– Э-эх, – еще безнадежнее вздохнул Ползунков. – Да ты знаешь, кого тридцать с лишним лет тому назад бывшими людьми обзывали? Капиталистов, помещиков, буржуев! А ко мне разве этакая кличка подходит? К коренному крестьянскому сыну, к советскому колхознику?

Федотов тоже вздохнул, но не сокрушенно, а так, как вздыхают от скуки, и сказал:

– Коренной ты сын, это верно. А что колхозник ты, это неправильно. Бывший председатель – вот и все твое звание.

И крыть было нечем. И даже злость сорвать не на ком. Разве что дома, на жене? Но жена умела вовремя посочувствовать, а где надо – подлить масла в огонь.

Вот и теперь она встретила его на крыльце и проговорила громко и слезно, чтобы слышала соседка, идущая с ведрами от колодца:

– Господи, довели человека!

Играли-играли на нервах и доигрались. Полного инвалида из моего мужа сделали. И меня хвори, как на грех, одолели. Видно, тоже под холстинку пора.

Убедившись, что соседка расслышала и про «полного инвалида» и про «холстинку», она пропустила мужа в сени, захлопнула дверь и заговорила быстро и деловито:

– Сороки-верещалки, злыдни-гады, во все своими носами ткаются! Ребенка и того в покое не оставят.

– Какого еще ребенка? – сурово, как в бытность свою председателем, спросил Дмитрий Акимыч.

– Какого-какого, а у тебя их много нарожёно? – обиделась жена. – Оленьку, вот какого! Сказывают: наверно, свою принцессу прынцыпиально к работе не допускаете…

– А ты что? – голос Дмитрия Акимыча прозвучал так грозно, что жена оробела – уж не на нее ли сердит? – и решила не сознаваться, как отлаяла женщин, посмевших задеть ее Оленьку.

Она опустила глаза и смиренно сложила руки под грудью.

– Да я, Митюша, хотела было им сказать вежливо…

– Ну и дура, что вежливо! Я бы на твоем месте так их… чтоб в другой раз не повадно было.

– Ой! – Жена обрадовалась, что муж на нее не сердит и что можно похвалиться, как она отстаивала свое и Оленькино право не выходить на работу. – Я ведь думала – ты не велишь ругаться-то. А уж я так-то их срамила! Машке говорю: твоя, говорю, девка однуё семилетку осилила, пускай она и сидит под коровой с подойником. А моя доченька не для того в городе училась, не для того перьвую половину техникума закончила…

– А она что? – сурово спросил Дмитрий Акимыч.

Жена, донельзя довольная, что муж интересуется ее разговором с соседкой, вся раскраснелась и даже подбоченилась, показывая, как она смело противостояла атаке.

– Машка говорит: ты, говорит, бывшая председательша и больше ты как есть ничего, бесполезный грыб, вроде сыроежки! На своем, говорит, участке ковыряешься, мешки на рынок таскаешь, а на колхозную работу идти, так тебя болезни расхватывают!.. И дочка твоя, говорит, бывшая студентка, а теперь, из-за неуспеваемости, – нет – никто! И муж твой, говорит, бывший…

Но тут она увидела, что переплеснула лишнего масла в огонь.

Дмитрий Акимыч тяжело поднялся с лавки, уперся кулаками в стол и так пронзительно поглядел на жену, как, бывало, на собраниях пронзал взглядом того из колхозников, который начинал наводить критику на него, на самого Ползункова.

– Чтоб я этого паскудного слова в своем дому не слыхал! Понятно?

– Да господи, да батюшки! – воскликнула жена так возмущенно, чтоб сразу стало понятно – она сама готова разорвать в клочки всякого, кто называет ее Митюшу «бывшим».

– То-то вот, – внушительно произнес Дмитрий Акимыч, снова плотно усаживаясь на лавку. – И запомни и людям скажи: меня никто не может заставить работать! У меня вон они, пузырьки, на окошке, на-кася, выкуси! Председатель-то я, может, и бывший, а нынче я гражданин, нуждающийся в медицинской помощи на почве нерв. Небось голой рукой ежа не возьмешь.

Жена с уважением и даже с некоторой завистью поглядела на пузырьки, выставленные на подоконнике, и произнесла жалостливо:

– Ведь вот, жила я, Митюша, за тобой, как за каменной стеной, никакой медициной на черный день не запасалася. Ни к чему было.

Она вздохнула, но, будучи по натуре женщиной предприимчивой и сообразительной, тут же добавила деловито:

– А уж пузырьками и мы с Оленькой разживемся. Чтоб у женщины, да какой-нибудь хвори не нашлось – этакого не бывает! Не там подпирает, так в другом месте жжёть! Поди, прощупай, это тебе не курица. И пускай те, которые здоровые, ворочают, а мы и с приусадебного сыты будем.

Громкий стук в окошко прервал ее слова. Оба они, и муж и жена, приникли к стеклу. Сперва увидели только варежку, а затем разглядели и того, кто стучал, – Сашку Федотова, Кузнецова парнишку, который добровольно исполнял должность курьера во всех важных случаях колхозной жизни. Жена распахнула форточку.

– Акимыч дома? – сурово спросил Сашка, сбивая ушанку со лба на затылок. – Чтоб он и чтоб ты обязательно в шышнадцать ноль ноль приходили на собрание. Председатель сказывал – вопрос об лодырях. Важно. Чтоб обязательно, ага?

Дмитрий Акимыч с шумом захлопнул форточку. Жена испуганно поглядела на него и вскрикнула со слезой в голосе:

– Господи! Какие такие лодыри, и где только сыскали этих лодырей? Все кругом как есть сознательные, а те, что больные… ну уж с тех не взыщите! Больной человек, он больной и есть! Не в прежнее поди-ка время живем, а в нонешнее. Больному у нас везде… уваженье и почет!..

И сыпала и сыпала словами, так жалостно и убедительно, как будто уже видела себя на собрании, где нужно постоять и за себя и, если понадобится, перегрызть горло за Оленьку, поскольку уж бог обидел и муж ее больше не председатель, а числится в бывших.