«Читатель не любит...»

Варвара Карбовская Читатель не любит…

Он распахнул окно, расстегнул воротник рубашки, достал из холодильника бутылку боржома и залпом выпил стакан.

Но это не помогло. Где-то внутри, вероятно в душе, место расположения которой до сих пор точно не установлено, бушевал пожар. Огненные языки вырывались наружу, что-то похожее на старые подгнившие стропила трещало и рушилось, вздымая фейерверки ослепительных искр. Все было объято великолепным пламенем и при некоторой фантазии уже можно было себе представить, каким будет новый дом на месте пепелища. И только кое-где еще метались маленькие серые мыши – старожилы, испуганные пожаром.

Одна из таких мышек заглянула ему в глаза и пискнула:

– Фельетонист, да ты спятил! Этакий пожар раздул, туши немедленно своими средствами. Иначе, помяни мое слово, применят к тебе редакционный огнетушитель.

Мышка была серенькая, трусливая, но ее писк странно подействовал на фельетониста. Пламя начало постепенно угасать, стропила поднялись из праха и встали на свое старое место.

Он перечитал написанный им в творческом горении фельетон и задумался. Написано было хорошо. Совсем не так, как делал он много лет подряд. Это не. было похоже на сероватую статью с нудным изложением фактов, в которую для развязности вставлялись древние слова вроде «поелику», «зело», «сие-» и всякие подобные паки и каки. Не было и блистательных цитат из Гоголя и Щедрина, вплетаемых привычной рукой ремесленника в примитивную рогожку повествования для того, чтобы читатель, добравшись до такой блистательной цитаты, мог передохнуть и сказать: – А все ж таки есть что-то в этом фельетоне, не все серо и скучно.

Нет! На этот раз тут были злые и едкие остроты (собственные!), неожиданные сравнения и парадоксы, и свежие звонкие слова, непохожие на стертые медные пятаки, которыми прикрывают глаза покойнику. И мысли были глубокие, а не те пробковые поплавки, что маячат на водной глади перед глазами незадачливого рыбачка-любителя: клюнет – ладно, а не клюнет – куплю крупного судака на базаре и выдам за свой улов.

И, кроме всего прочего, читать было смешно. Смешно, легко и весело, как бывает от хорошо приготовленного, со вкусом поданного, в меру соленого анекдота. При этом он вспомнил и мысленно одобрил слова Джонатана Свифта: «Анекдоты в литературе соответствуют соусам, острым закускам и сладким блюдам великолепного банкета»…

Впрочем, он отнесся к себе самокритично. То, что он создал, нельзя считать великолепным банкетом. Но это и не стряпня, изготовленная по принципу «лопай, что дают». Это доброкачественная горячая пища, по которой – он знал – стосковался читатель. Он, кстати, не имел в виду читателя-гурмана. Он представлял себе людей смелых, сильных, с неиспорченным вкусом и по-молодому, по-хорошему жадных. Именно их он и хотел порадовать, угостить своим мастерством.

Но тут опять, откуда ни возьмись, пискнула мышка:

– Ты спятил, фельетонист! Ты, наверно, забыл, что у твоего редактора застарелый катар? И что ответственный секретарь редакции, пятнадцать лет тому назад ожегшись на молоке, все пятнадцать лет подряд дует на воду? Они – твои первые дегустаторы. И давай, пожалуйста, пока не поздно, остуди свое блюдо, выбрось перец, а не то так заново состряпай что-нибудь диетическое. Дежурное блюдо, про которое все знают: лапша – она лапша и есть и никаких соусов и приправ, к ней не полагается.

– Поганая мышь, – прошептал фельетонист, – этакая трусливая тварь. И ведь, поди ж ты, живет со мной столько лет и никак я от нее не избавлюсь… Но насчет редактора она, пожалуй, правильно сказала. Хоть и мышиный, а опыт у нее имеется.

Пожар погас, потухли искры и только кое-где чадили головешки. Он отложил в сторону исписанные, еще горячие листики и вложил в машинку новый, прохладный лист…

Редактор слушал чтение фельетона, опустив веки за стеклами очков. Ответственный секретарь тоже слушал, по самые уши в глубоком кресле. Фельетонный герой выглядел анемичным и всего только прыщеватым, с бледно выписанными родимыми пятнышками, хотя доподлинно было известно, что он болен проказой. И надо было бить в колокол, чтобы все были предупреждены о страшной заразе. Но редактор предпочитал, чтобы первыми зазвонили на соседней колокольне. Он любил присоединяться. И фельетонист это знал.

Последнюю строку фельетонист прочитал с подъемом:

– «…Да, жалок тот, в ком совесть не чиста!»

– Вот это хорошо, – кивнул головой редактор и, вздохнув, добавил: – Это из «Бориса Годунова» Пушкина. Очень хорошо. Правильно.

– Ну что ж, ставим в набор, – сказал ответственный секретарь, потянулся и зевнул. При этом у него затрещали суставы, щелкнула челюсть и даже пружина под ним высказала что-то свое, спиральное. Это была испорченная пружина.

Фельетонист хотя и остыл после творческого горения, но все же чувствовал еще в своем организме кое-какую теплоту. И ему поначалу было неловко выкладывать на редакторский стол безвкусное дежурное блюдо, вместо того горячего и сочного, что он оставил на своем столе, у себя дома.

Но, поскольку первые дегустаторы не выразили отвращения, а, пожевав губами, оказали: «В набор», он успокоился, повеселел и даже рассказал презабавный анекдот, от которого все долго смеялись. И тут, совсем неожиданно для себя, позабыв о катаре редактора и об ожоге второй степени и пятнадцатилетней давности, пережитом ответственным секретарем, он сказал:

– А все-таки хочется писать иначе! Весело, задорно, остро, самому подымать проблемы, а не ждать, пока их поднимут в передовице…

– Ну-ну-ну, – остановил его редактор. – Вы, дорогой мой, прежде всего думайте о читателе. Наш читатель совсем этого не любит, он любит совсем не это.

– Он любит, чтобы все было точно, ясно-понятно, как на ладони, – поучительно сказал ответственный секретарь. – И неважно, что порой скучновато и серовато, лишь бы мысль была правильной и полезной. Читатель любит, когда полезно.

Фельетонист вернулся к себе домой. Он вошел во двор, где под деревьями играли ребятишки, а на скамейках отдыхали жильцы этого нового дома. Несколько молоденьких каменщиц с соседней стройки тут же завтракали на скорую руку. Студенты примостились на солнцепеке. И все внимательно слушали, как чей-то женский голос читал что-то, по-видимому интересное. Чтение прерывалось смехом и темпераментными возгласами: «Здорово! Так его и надо, подлеца! Круто написано».

«Да ведь это, кажется, моя жена читает», – подумал фельетонист и спрятался за деревом.

Его жена читала тот самый фельетон, который он писал с пылом, с жаром и бросил на столе, послушав осторожного мышиного совета.

Слушатели щедро выражали свое одобрение, а жена явно гордилась и читала взволнованно и с чувством.

– Ну, знаете, вот это по-настоящему! – сказал один из студентов. – Интересно, где это будет напечатано?

Фельетон был напечатан. Но не в той газете, где редактор страдал застарелым катаром, а ответственный секретарь маялся воспоминаниями о перенесенных ожогах. Впрочем, при встрече с фельетонистом они слегка пожурили его:

– Что ж вы, голубчик, нам-то не отдали? Мы бы не отказались. Хотя, конечно, следовало бы немножко поубавить пылу-жару, написать построже, посуше, поделовитее, покороче. Потому что наш читатель не любит…

А серую осторожную мышь фельетонист, говорят, пристукнул. Или она сгорела. Или ушла к другому. Да, кажется, именно так оно и было – ушла к другому. Потому что она хоть и труслива, но живуча, подлая.