«Астрофил и Стелла. Защита поэзии»

Астрофил и Стелла. Защита поэзии (fb2) - Астрофил и Стелла. Защита поэзии 1330K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Филип Сидни

Филип Сидни Астрофил и Стелла Защита поэзии

Астрофил и Стелла

Сонет 1[1]

Пыл искренней любви я мнил излить стихом, Чтоб милую развлечь изображеньем бед — Пускай прочтет, поймет и сжалится потом, 4 И милость явит мне за жалостью вослед. Чужие книги я листал[2] за томом том: Быть может, я мечтал, какой-нибудь поэт, Мне песнями кропя, как благостным дождем, 8 Спаленный солнцем мозг, подскажет путь... Но нет! Мой слог, увы, хромал, от Выдумки далек, Над Выдумкою бич учения навис, Постылы были мне сплетенья чуждых строк, И в муках родовых перо я тщетно грыз, Не зная, где слова, что вправду хороши... 14 "Глупец! — был Музы глас. — Глянь в сердце и пиши."[3] перевод В. Рогова

Сонет 2

Не наобум, не сразу[4] Купидон Меня неизлечимо поразил: Он знал, что можно зря не тратить сил 4 И все равно я буду покорен. Увидел я; увлекся, не влюблен; Но бог коварный раздувал мой пыл, И наконец уверенно сломил 8 Слабеющее сопротивленье он. Когда же нет свободы и следа, Как московит, рожденный под ярмом, Я все твержу, что рабство — не беда, И скудным, мне оставшимся умом Себе внушаю, что всему я рад, 14 С восторгом приукрашивая ад. перевод В. Рогова

Сонет 3

Пускай поклонник девяти сестер[5], Свой вымысел раскрасив похитрей, Словесной вязью позлащает вздор, 4 Рядится под Пиндара[6], лицедей, Разведав путь, известный с давних пор, Пускай он славой тешится своей, Вплетает в строки пальмовый узор 8 И образы тропических зверей, Мне хватит Музы и одной вполне, Все чувства и слова живут во мне, Не впрок чужих сокровищ закрома, Я, встретив Стеллу, Красоту постиг, Копирую, как скромный ученик, 14 То, что Природа создала сама. перевод А. Ревича

Сонет 4

Ах, Добродетель! Дай мне отдохнуть — Ты разожгла ума и сердца спор. Коль тщетная любовь язвит мне грудь, 4 Сама и помоги ей дать отпор! Тебе под стать Катон[7] какой-нибудь, Тебе пристали школа и собор... Увы, моя куда ранимей суть, 8 Я не снесу твоих жестоких шпор! Но если неизбежно, чтобы мной Владела ты, мрача рассудок мой, — Свидетелем да будет сердце вновь: Увидишь ты, ручаюсь за него, Что в нем живет такое Божество, 14 В котором ты воплощена — Любовь. перевод Л. Темина

Сонет 5

Вот истина: глаза — лишь для того, Чтоб Разуму служить. А он помазан Монархом быть, — тот, кто не чтит его, 4 Природой будет как бунтарь наказан. Вот истина: стрелой Амура назван Недуг. И в храме сердца своего Мы чтим его, глупцы, покуда разом 8 Нас не прикончит это божество. Вот истина: Краса живет в Добре[8]! Черты, что элементами творимы, — Лишь тень в недолгой жизненной игре.., Вот истина: мы в жизни — пилигримы[9], Душой влекомы к своему пределу[10]: 14 Вот истина — любить я должен Стеллу[11]. перевод Л. Темина

Сонет 6[12]

В беседах с Музами влюбленные твердят О зыбкости надежд, о страхах постоянных, О том, что райский свет мучительней, чем ад 4 О бурях, о кострах, о гибели, о ранах. Поют Юпитера[13] в его обличьях странных: То лебедь он, то бык, то ливень-златопад. Порой рядится принц в пастушеский наряд, 8 Свирелью тешится в лесах и на полянах. Иной в своих стихах на жалобы не скуп, И вздохами слова с его слетают губ, И слезы льет перо, и лист бледнеет белый. Я тоже так бы мог, как эти господа, Но вся душа моя распахнута, когда 14 Дрожащим голосом я молвлю имя Стеллы. перевод А. Ревича

Сонет 7

Когда Природа очи создала Прекрасной Стеллы в блеске вдохновенья, Зачем она им черный цвет дала[14]? 4 Быть может, свет подчеркивая тенью[15]?.. Чтоб свет очей не ослепил чела, Единственное мудрое решенье Природа в черной трезвости нашла, — 8 Контрастами оттачивая зренье. И чудо совершила простота, И Красота отвергла суесловье, И звездами сияла чернота, Рожденная Искусством и Любовью, Прикрыв от смерти траурной фатой[16] 14 Всех тех, кто отдал кровь Любви святой. перевод И. Озеровой

Сонет 8

Бог Купидон бежал из Греции родной, Где каменным сердцам злодеев-оттоман[17] Не в силах был стрелой нанесть глубоких ран, 4 И думал, что у нас он обретет покой[18]. Но в северной земле, морозной, ледяной, Где вверг его в озноб и холод и туман, Он возомнил, что был ему жилищем дан 8 Лик Стеллы, что горит веселостью живой, Чья белизна и взор, как солнце на снегу, В него вселили вмиг надежду на тепло, И он решил: "Уж тут согреться я смогу!" — Но от нее, чей хлад его измучил зло, Мне в сердце он впорхнул, где, бросив уголек 14 И крылья опалив, вновь полететь не мог. перевод В. Рогова

Сонет 9

Храм Добродетели Природа возвела, Использовав лицо прекрасной Стеллы; Фасад из Алебастра нежно-белый, 4 Из Золота литого купола, Жемчужными замками заперла Она врата Порфирные умело, И мы зовем щеками два крыла 8 Живого Мраморного лика Стеллы. Сквозь два окна ее небесный взгляд Не может в мире отыскать сравненья С тем черным светом, что струит гагат[19], Всесильный, как земное притяженье. Сам Купидон гагат Любви гранит: 14 Я — как соломинка, твой взгляд — магнит. перевод И. Озеровой

Сонет 10

Ты впрямь двужилен, Разум, коль доныне Бранишь любовь и сердце, сумасброд; По мне, ты лучше б с лирой шел к вершине 4 Иль брал из рук Природы спелый плод, Или следил светил небесных ход. Напрасно тупишь плуг в бесплодной глине — Не трогай чувства и его забот, 8 Правь мыслями — любовь нейдет в рабыни. Хоть сердце и любовь терзаешь днесь, Клинками мысли действуя умело, Прямой удар в тебе убавит спесь: Чуть опалит тебя лучами Стелла, Ты, Разум, сразу хватишься за ум 14 И в толк возьмешь любовь без долгих дум. перевод А. Парина

Сонет 11

Любовь! В каком ребячестве пустом Порою ты бываешь виновата: Вдруг Небеса одарят таровато, 4 А ты — бежать (от лучшего притом!)... Как мальчик, книжным прошуршав листом, Картинки глянет, переплета злато, Но даже знать не знает, сколь богато 8 Умом писатель свой украсил том, — Вот так, ребенок, в Стеллиных зеницах Завороженно ты отражена, Ловушку видишь ты в ее ресницах, А тайна ведь — в груди заключена! И чем в лучах красы наружной греться, 14 Не лучше ль, глупая, в ее проникнуть сердце? перевод Л. Темина

Сонет 12

Ты светишься, Амур, в глазах у Стеллы, Дневной силок из локонов плетешь[20], Вселившись в губы, пухлость им даешь, 4 Струи дыханья превращаешь в стрелы, Ты полнишь сластью эти груди белы, Злонравью кротость учишь, мед свой льешь В живую речь — и всех бросает в дрожь, 8 И чистый глас поет тебя умело. И все ж не мни, что Стеллой овладел — Так войско, слыша трубы в ходе схватки, Кричит: "Победа! Сладок наш удел!" Нет, сердце Стеллы — крепость прочной кладки, Там рвы и башни ум соорудил; 14 Сломить ее ни средства нет, ни сил. перевод А. Парина

Сонет 13

Амура, Зевса, Марса Феб судил — Кто наделен прекраснейшим гербом[21]? Орел у Зевса на щите златом — 4 Он Ганимеда цепко ухватил; У Марса шит зеленый, и на нем Меч острый сердце до крови пронзил; Перчатку Афродиты Марс носил, 8 А Зевс украсил стрелами шелом. Амур добился первенства легко, Едва лик Стеллы на щите вознес, Где на сребристом поле алость роз[22]. Феб распахнул свод неба широко И рек Амуру, что в сравненье с ним 14 Не зваться рыцарями тем двоим. перевод В. Рогова

Сонет 14[23]

Увы, мой друг, стерпел я много ран — Того, кто людям дал огонь небесный, Не так терзал свирепый Гриф[24] над бездной — 4 Когда опустошал Любви колчан. Но, как Ревень, ответ тобой мне дан, (И стала грудь для вздоха слишком тесной): В трясине грешных мыслей тонет честный 8 Порыв души, и даже смерть — обман? Но если грех мне формирует нрав, Скрепляет правдой слово и деянье, Страшась позора, за позор воздав, Он верностью венчает воспитанье. И если грех — Любви святое чудо, 14 То я вовеки грешником пребуду. перевод И. Озеровой

Сонет 15

О ты, лелеющий любой ручей, Любой родник парнасской древней кручи, Любой цветок, невзрачный и колючий, 4 Суешь в свою строку, любой репей. По способу ученых рифмачей Ведешь ты строй грохочущих созвучий И мертвого Петрарки стон певучий 8 Мешаешь с треском выспренних речей. Ступив на этот путь, свершаешь промах, Раскаешься в украденных приемах, В них чувства нет, в них нет живой души. Но если ты творишь не для забавы, Но если хочешь стать питомцем Славы, 14 Взгляни на Стеллу, а потом пиши. перевод А. Ревича

Сонет 16

Так создан я, что за собой влекли Меня красавицы, как самоцветы, Бурлящий дух мой попадал в тенеты, 4 Которые Любовью нарекли. Но языки огня меня не жгли, Мне боли страсть не причиняла эта, И я решил, что неженки наветы 8 На страсть из-за царапин навлекли. Я с этим львенком лишь играл[25], пока Мои глаза (на счастье, на беду ли?) Узрели Стеллу. Сломана строка, Ее глаза мой мир перевернули. Теперь с Любовью мы накоротке — 14 Она как яд в отравленном глотке. перевод И. Озеровой

Сонет 17

Эрот разгневал собственную мать: Ослаб от нег любовный пыл Ареса, Но в бога стрел не стал метать повеса, 4 В мехи пустые прежний жар вливать. Юнец-то знал: Ареса не сдержать, Коль разум скроет ярости завеса, И мать сломала стрелы у балбеса, 8 Сломала лук, а он — давай рыдать. Но сжалилась над ним Природа-бабка, Две брови Стеллы в луки превратив; Из острых взглядов вышла стрел охапка. О, как он прыгал, весел и счастлив! За старые дела проказник взялся, 14 Помчался в путь — и я ему попался. перевод А. Парина

Сонет 18

Я сознаюсь в ничтожестве своем, Входя к рассудку в счетную палату, Из всех счетов я вывожу растрату 4 Достоинств, небом данных мне взаем. За все, что мы с рождением берем, Мне нечего отдать Природе в плату. Не знал я счета ни сребру ни злату, 8 И нет мне оправдания ни в чем. Мой пыл сдает, мой дар творит безделки; Мой разум тщетно защищает страсть, Чьи побужденья низменны и мелки; Я над самим собой теряю власть. Но потому мной горе овладело, 14 Что больше нечего терять для Стеллы, перевод А. Парина

Сонет 19

Струна души на луке Купидона Не рвется и по-прежнему звенит. Но в радости меня терзает стыд, 4 И страсть моя к раскаянию склонна. Рассудок мой, ты — сам себе препона: Перо мое о Стелле говорит, Но слово на конце пера молчит 8 И суеты бежит настороженно. Все Стелла превосходит. Но к чему Мне все, коль я, как звездочет[26], который Летит в канаву, глядя вверх — во тьму? Пусть юный разум будет мне опорой, Природой он на подвиги взращен — 14 Теперь к Любви спешит и рвется он. перевод В. Орла

Сонет 20

Я в сердце поражен. Назад, друзья! Жестокому не верьте мальчугану! Из темноты, дыханье затая, 4 Он целится и вновь наносит рану. Где, мальчуган, лежит стрела твоя? Кто дал приют коварному Тирану? В небесной тьме тебя увижу я, 8 Когда в глаза моей любимой гляну. Я, скромный путник, в темноту гляжу, Стою недвижно, очарован мглою, Но мальчика во тьме не нахожу. Вдруг молния, сверкнув, летит стрелою, И я смертельно ранен: то была 14 Не молния, а грозная стрела. перевод В. Орла

Сонет 21

Ты говоришь, насмешливый приятель, Что загнала меня Любовь в капкан И что в моих стихах царит обман, 4 И что мой разум — суетный мечтатель. Пускай я невнимательный читатель Платона, — право, не один туман Юнцу лихому от рожденья дан, 8 Хотя порой надежда — подстрекатель[27]. Безумный Март мне не сулил беды, Но я предстал в упадке перед Маем. Чем встречу я часы моей страды? Ты, верно, скажешь: разум твой вскопаем Лопатой знаний. Друг мой, возвести, 14 Что в мире сможет Стеллу превзойти? перевод В. Орла

Сонет 22

На небосводе Солнце посредине, Прекрасных близнецов[28] покинув кров, Без шарфа белоснежных облаков, 4 Обрушивает жар в своей гордыне; И Всадницы прекрасные отныне, На ветер не бросая бранных слов, В благословенной тени вееров 8 Спешат укрыть ланит непрочный иней. И только Стелла, лишь она одна, Лицо, подобно солнцу, не скрывала, Беспечностью своей защищена, Она своих богатств не растеряла. В тот день красавиц много обгорело, 14 Но Солнце лишь поцеловало Стеллу. перевод И. Озеровой

Сонет 23

Заметив мой угрюмо сжатый рот И мой тоскливый неподвижный взгляд, Досужий свет гадает невпопад, 4 Никак причин печали не найдет. Один готов побиться об заклад, Что это все — познаний горький плод, "Он к Принцу вхож[29], — иные говорят, — 8 И полон государственных забот[30]". А самый строгий Приговор таков: "Тщеславен! В гору лезет! Но почет В златую западню его влечет!" Эх, умники! Эх, скопище глупцов! Стремлюсь душой и днем, и по ночам 14 Лишь к сердцу Стеллы и к ее очам. перевод А. Ревича

Сонет 24[31]

Глупцов богатых многих я знавал, Ничтожества, высиживают клад, Потом клянут свой жребий, как Тантал[32], 4 Жизнь богачей — не жизнь, а сущий ад, Однако им Господь смекалку дал, Глупцы хитрее умных во сто крат, Добро свое, презренный свой металл 8 Лелеют, как святыню, и хранят. Вот вам глупец богатый — но каков! — Ему дарован лучший самоцвет, Сей божий дар он в грязь втоптать готов. У этого глупца понятья нет, Чем он владеет. Жалкий богатей! 14 Пусть процветает в тупости своей! перевод А. Ревича

Сонет 25

Сказал мудрец[33], успевший в изученье Того, кто мудрым заменил отца[34], Что Добродетели предназначенье — 4 Представ очам, вселять Любовь в сердца; Но эта истина для нас мученье: Лишь чувству доверяя до конца, Не в силах мы увидеть то свеченье, 8 Что в занебесье манит мудреца. И вот тогда, к себе любви взыскуя, В обличье Стеллы Добродетель нам Во всей красе является, ликуя. Не верить не могу своим глазам: Я вижу Стеллу, страсть моя — свидетель 14 В том, что нашла свой образ Добродетель, перевод Э. Шустера

Сонет 26[35]

Пускай себе неумные людишки Не видят в астрологии чудес, Хоть я узнал их боле, чем в излишке, 4 Следя дороги светочей небес, Чей род высок отнюдь не понаслышке, — А мнят за долг блистательных принцесс Светить и танцевать без передышки 8 Для загулявших до ночи повес. Уму Природы должно подивиться, Ведь в ней прекрасный царствует закон — Все низшее пред высшим да склонится! А если потерял вдруг силу он, Есть две звезды — глаза прелестной Стеллы, 14 Что скажут мне судьбы моей пределы. перевод Э. Шустера

Сонет 27

Я, погруженный мыслями во тьму, Угрюмцем на веселии сижу И нужных слов в ответ не нахожу 4 Тому, кто чтит не мысль, а речь саму, И с уст слетают слухи посему — Мол, яд гордыни я в душе держу И потому знакомства не пложу, 8 Что льщу себе, а боле никому. Но не гордыня мною завладела — Душа глядит в нелживое зерцало; В грехе тщеславья признаюсь я смело, Что обойти друзей мне приказало, Незримое, — но тяга ввысь склонила 14 Мой дух любимой посвятить все силы. перевод А. Парина

Сонет 28

О вы, поклонники молвы лукавой, Ославлен вами мудрый и святой, Но для меня все толки — звук пустой, 4 Я не из тех, кто гонится за славой. Прославить Стеллу я не счел забавой, Любовь я пел, плененный красотой, И мне совсем не кажется уздой 8 То, что клеймит ваш свет, ваш Разум здравый. Я темы не прошу, моя строка Не требует премудрости извечной, Порукою тому моя рука, Ведь я же в простоте чистосердечной Дышу огнем, пылающим в крови, 14 И все мое уменье — дар любви. перевод А. Ревича

Сонет 29

Как Сопредельник сильных королей, Себя спасая и свою столицу, Все отдает, и может враг сторицей 4 Всех грабить для снабженья лагерей, — Так видя, сколь силен Амур-злодей, В войне с ним Стелла тоже не скупится, Охотно отдает свои границы, 8 Храня лишь сердце от его цепей: Амур в герольда превратил уста, И груди — в два шатра, ресницы — в стрелы, В доспехи — кожу Стеллы, в пищу — тело... А так как здесь, на этом берегу, Живут мои надежды, — неспроста 14 Я отдан в рабство вечное врагу. перевод Л. Темина

Сонет 30[36]

Грозят ли полумесяца рога[37] Уделам Христианского закона? Огнем жестоким Польская корона[38] 4 Растопит ли Московские снега[39]? Помирятся ль Французских три врага[40]? Крепка ли сила Цесарского трона[41]? Воспрянет ли Оранской славы крона, 8 Спасет ли Нидерландов берега[42]? Возьмем ли Ольстер на приманку злата, Как взял его когда-то твой отец[43]? Шотландским смутам будет ли конец[44]? На каждый сей вопрос витиевато, С учтивою улыбкой всякий раз 14 Ответствую, но думаю о Вас. перевод А. Ревича

Сонет 31

О Месяц, как бесшумен твой восход! Как бледен лик твой, как печален он! Иль даже там, где ясен небосклон, 4 Упорный лучник стрел не уберет[45]? В Любви немало ведал я невзгод, И видно мне, что ты, как я, влюблен; Твой облик — скорби полон, изможден — 8 Твое родство со мною выдает. Товарищ по несчастью, молви мне: Ужели верная Любовь глупа, Ужели даже в горней вышине Красавиц горделивая толпа Любимой любит быть и мучит всех, 14 А Добродетель вызывает смех? перевод В. Рогова

Сонет 32

О, сын отца мертвящего — Морфей[46], Свидетель жизни, в смерть переходящей, Порой — Пророк, историк настоящий, 4 Порой — Поэт по прихоти своей, Ты надо мною властен, чародей, Но душу ты мою не видел спящей, Являя Стеллу ночью к славе вящей 8 (Ведь смех и слезы я коплю — для дней). Ответь же мне: откуда ты берешь Слоновью кость, и жемчуга, и злато, Чтоб кожа, зубы — облик был похож?.. - Дурак! Не так уж Индия богата: Пока отец твое чарует тело, 14 Я лишь краду из сердца образ Стеллы! перевод Л. Темина

Сонет 33[47]

Я мог бы... Страшно! Мог бы... Замолчи! Не смог, не понял, недостало сил... Теперь лишь, в этой чертовой ночи, 4 Так ясно вижу: счастье упустил! Я, сердце, прав, что рву тебя в клочки: Парис мою Елену не сманил[48] — Я сам от счастья им вручил ключи[49], 8 Свою Судьбу я сам и сочинил; Но многомудрый автор и актер, Во мне сражаясь, каждый бил меня! Как я умно смягчить пытался спор... Не смог в Рассвете я увидеть Дня, Что рядом был, с сияющим лицом. 14 Ах, быть бы глупым! Или — мудрецом. перевод Л. Темина

Сонет 34

Спроси: "Зачем ты пишешь?" — Для покоя Сердечного! "Но можно ль утолить Словами муки — муку?" — Может быть, 4 Ведь прелесть есть в изображенье боя! "Не стыдно ли стонать перед толпою?" - Нет, это может славу породить. "Но мудрецы ведь могут осудить?" 8 — Тогда суть мысли я искусно скрою! "Но что глупей, чем вопиять в пустыне?" - Что тяжелей, чем в боли промолчать? Исчез покой, расстроен разум ныне... Пишу, рядя: писать ли? не писать? — Чернила сякнут, мука не скудеет... 14 Прочтет ли кто, как Стелла мной владеет?! перевод Л. Темина

Сонет 35

Ну как словами выразить предмет, Коль истину не отличишь от лести? Коль с бесконечностью природа вместе, 4 Как очертить любовь? Ведь грани нет[50]. Как жар мой загасить? Кто даст совет? Пылает сердце, разум не на месте. Коль Купидон стоит на страже чести, 8 О, где надежда, что увижу Свет? Тебе служа, Амур достиг блаженства, И Слава жалкая уже не прах, Коль имя Стеллы на ее устах. В тебе нашел мой разум совершенство, Не ты хвалой — тобой хвала горда, 14 Хвалима ты — почет и ей тогда. перевод А. Ревича

Сонет 36

Зачем ты, Стелла, и на этот раз Штурмуешь замок сердца покоренный, Куда уже давно сквозь бреши глаз 4 Твоих волшебных чар вошли колонны? Давно Амур исполнил твой приказ, И стяг твой осеняет бастионы. Зачем впустую тратишь сил запас, 8 Громя в бою свои же легионы? Такая нежность в голосе твоем И в нежности его такая сила, И столь она безмерна, что ничком У ног твоих душа моя застыла. Да что душа! Булыжник неживой, 14 Бездушный пень — и тот пленен тобой. перевод А. Ревича

Сонет 37

Губам неймется, распирает грудь, И чешется язык, и мысли в родах. О лорды, слушайте — молю о взгодах! — 4 Вот вам загадка, уловите суть. К двору Авроры нимфа знает путь[51], Богата всем, что зренью дарит отдых, И слово ни одно в словесных сводах 8 Не передаст богатств ее отнюдь. Богата похвалою непрестанной, Богата сердцем царственных высот, Богата славой, вечностью венчанной, Но хоть в богатстве без забот живет, Одним несчастьем жизнь ее чревата: 14 Она, увы, по имени Богата[52]. перевод А. Парина

Сонет 38

Смыкает сон тяжелые крыла Над сенью век; дремота укротила Круженье дум и чувства отвратила 4 От мелочей, которым несть числа. Но страсть и здесь пристанище нашла И образ милой Стеллы возвратила. А в нем такая трепетность и сила, 8 Что попроси — она б запеть могла! Вскочил, гляжу, не верю пробужденью: Виденье угасает наяву. Бегу вослед — бегу уже за тенью, И сон к себе на выручку зову. Но безвозвратно сладостная дрема 14 Минутной гостьей изгнана из дома. перевод Г. Русакова

Сонет 39

Приди, о Сон, забвение забот, Уму приманка, горестей бальзам, Свобода пленным, злато беднякам, 4 Судья бесстрастный черни и господ! От жгучих стрел твой щит меня спасет — О, воспрепятствуй внутренним боям И верь, что щедро я тебе воздам, 8 Когда прервешь междоусобья ход. Согласен я, чтоб ложе ты унес, Опочивальню тихую мою, И тяжесть в веждах, и гирлянды роз[53]; А если все тебе я отдаю, Но не идешь ты, как молю о том, — 14 Лик Стеллы в сердце покажу моем. перевод В. Рогова

Сонет 40

Уж лучше стих, чем безысходность стона. Ты так сильна всевластьем Красоты, Что все потуги Разума пусты: 4 Я выбрал путь, где Разум лишь препона. Само благоразумье, ты, как с трона, Едва ли снизойдешь до нищеты Глупца, которому все в мире — ты. 8 Гляди: я пал, никчемна оборона. А ты лишь хорошеешь от побед. Но мудрый воин помнит про совет: Лежачих бить — не оберешься срама. Твоя взяла, и мне исхода нет. Ах! Я служу тебе так много лет! 14 Не разрушай же собственного храма! перевод Г. Русакова

Сонет 41[54]

В тот день служили конь, рука, копье На славу мне — моей была награда По приговору английского взгляда, 4 И милый враг француз[55] признал ее. Не столь высоко мастерство мое И не чрезмерна мощь; молва бы рада Считать, что хитростью взята преграда; 8 Иной приплел удачу самое. А те, с кем я с рожденья удостоен[56] Единокровьем, мнят, кичась родством, Что я Природою взращен как воин. Все невпопад! Причина только в том, Что Стелла там сияла, и блистанье 14 Меня вело к победе на ристанье. перевод А. Парина

Сонет 42

Глаза, красою движущие сферы, — Вы свет отрад, отрады блага льете, Вы научили чистоте Венеру, 4 Любовь осилив, силу ей даете, Ваш скромный взор величествен без меры, У вас жестокость правая в почете, — Не прячьте свет свой, не лишайте веры, 8 Над головой светите в вечном взлете! Утрачу свет их — жизнь моя в ночи Забудет дух питать, в томленье пленный. Глаза, с высот дарите мне лучи. А коли повелит огонь священный Заснуть всем чувствам, хладу стыть в крови, 14 Да будет гибель Торжеством Любви! перевод А. Парина

Сонет 43

Я верил: мне поможет Купидон Похитить Ваше сердце, губы, взор, Но эти чары сам присвоил он 4 И стал еще сильней, чем до сих пор. Глазами Вашими вооружен, Он взгляд метнет — кто даст ему отпор? Любой, кто угодил к нему в полон, 8 Готов принять и гибель и позор, Сам Купидон лобзает Вас порой, Так алы Ваши губы и нежны, Одна как бы целуется с другой. Когда же он возжаждет тишины, То в Вашем сердце ищет свой приют, 14 Куда войти нам, смертным, не дают. перевод А. Ревича

Сонет 44

Моей душе дано в словах раскрыться, Оплакать боль, которой нет конца, Мой стон смягчает грубые сердца, 4 Но та, в ком сердце нежное таится, Глуха к слезам, как лютая Тигрица, Увы, не молвит доброго словца. О, как могло, презрев закон Творца, 8 Бездушьем Благородство обратиться? Я истины желанной не постиг, И всякий раз, как вздох моей печали Касался врат блаженства, в тот же миг, Небесные, они преображали Докучный плач и стон постылый мой 14 В напев прекрасный радости самой. перевод А. Ревича

Сонет 45

Так часто Стелле грусть моя видна, Столь явно лик мой выражает горе. Нет жалости в ее спокойном взоре, 4 Хоть ей самой известно, чья вина. Но слушая одну из тех историй, Где лишь печаль Возлюбленным дана, Любимая сочувствия полна 8 И слез горючих исторгает море. Фантазия, мой друг, волнует Вас И вымысел сильнее поражает[57], Чем то, что Ваш слуга переживает. А вы вообразите, что рассказ О безответной страсти прочитали, 14 И посочувствуйте моей печали. перевод А. Ревича

Сонет 46

Я часто клял тебя, юнца слепого, Да вижу — сам ты под ее пятой, Она играет мною и тобой, 4 Велит блуждать без пищи и без крова. Глядит и на тебя она сурово, Амур, Амур, теперь и ты Изгой, Слепец, учась Любви, глаза открой, 8 Оставь надежду, не дождешься зова. Проказник бедный, ветреный пострел, Наставницы искусной поученья Тебе не впрок. Ну в чем ты преуспел? О, Милая, ты мне даруй прощенья. Твой ученик бездельник и юла, 14 Но даже в нем ты пламя разожгла. перевод А. Ревича

Сонет 47

Неужто я свою свободу предал? И черные лучи меня клеймом Клеймят? Ужели я рожден рабом, 4 Который жизни без ярма не ведал? Ужель Создатель разума мне не дал? Ужели мне не пожалеть о том, Что, преданно служа ей день за днем, 8 Я лишь презренье к нищенству изведал? Нет, Совесть, Красота — лишь красота, Не надобно мне этих благ! Я вижу, Они из тех: возьмешь — ладонь пуста... Так уходи скорее... Уходи же! Я не люблю тебя! Ах, этот лик 14 Велит мне ложью мой пятнать язык. перевод Л. Темина

Сонет 48

Не отвращай своих очей щедрот: В них — Добродетель с Красотой и Властью, Любовь — Невинность, Боль — дарует Счастье. 4 Смирение — с Величием растет... Молю: пускай судьба мне ниспошлет В богатствах этих долю соучастья... О взгляд! О свет! — без них могу пропасть я, 8 И миг последний мне без них — не тот! И пусть подчас глаза мои рыдают, Что эти очи сердце мне пронзают Копья неотвратимей и острей, Но, весь изранен, я прошу как дара: - Убийца нежный! Не жалей удара, 14 Вид милосердья — убивать быстрей... перевод Л. Темина

Сонет 49[58]

Я на коне, Эрот на мне верхом — Гарцуем всласть; служу, в трудах без счету, Наездником коню, конем — Эроту; 4 Со всяким злом я, бедный зверь, знаком. Узда, которой я вперед влеком, — Мысль, трущая почтенья позолоту; Осажен страхом, я несусь к оплоту 8 Надежды под упрямым седоком. Желанье — Хлыст, седло — Воображенье, Подпруга — Память; шпорю бок коня — От шпор Эрота в сердце жар и жженье: Он так умело оседлал меня, В езде достиг такого совершенства, 14 Что дух под ним слабеет от блаженства. перевод А. Парина

Сонет 50

Стелла, тобой столь переполнен ум, Что дум не удержать в груди палимой — Они растут и бродят наобум, 4 Стремясь явить в словах твой облик зримый. Я форму дал многообразно дум Рукой, Амуром по листу водимой. Смотрю на строки — становлюсь угрюм: 8 В сем слепке жалком нет лица любимой. Но не могу я не писать слова И не могу тотчас не зачеркнуть — Они мертвы, рожденные едва. Пускай мое перо закончит путь, Чтоб муки вновь мой ум не раздирали, 14 Поскольку имя Стеллы есть в начале. перевод А. Парина

Сонет 51

Мой слух и я, мы молим перед всеми: Пусть речи плавные язык твой длит Для тех, кто без бесед и жить не мнит, 4 Пусть вести ловит празднословцев племя, Но я простак, к чему мне хоть на время Причуды, кои разум твой плодит? Найди Геракла — он и постоит, 8 Атлантово взвалив на плечи бремя[59]. О, говори о сменах при дворе, О тех, кто в мутных водах рыбу удит, О случае и о его игре; Со Стеллой рядом сердце все забудет, Посетовав, что лучшая из пьес 14 Идет в нарядах столь пустых словес. перевод А. Парина

Сонет 52

Любовь и Добродетель — на ножах: Кому досталась Стелла в обладанье? Любовь оправдывает притязанья 4 Своей печатью в царственных чертах. А Добродетель с пеной на устах Твердит, что Стеллы лучшее даянье — Душа, чью святость чтит небес сиянье, 8 И что не тело повергает в прах. Что ж, раз уж красота и сила взгляда Принадлежат Любви, то притязать На душу Стеллы и не очень надо — Покуда дело будут разбирать, Пусть Добродетель в спорах силы тратит, 14 А нам с тобой, Любовь, и тела хватят. перевод А. Парина

Сонет 53

Я на турнирах подвизался смело, Ломал я копья, не жалея сил, И рев толпы, признаться, был мне мил, 4 Хвала пьянила, кровь моя кипела, Но Купидон сразил меня умело, Взял в плен и громогласно уязвил: "Ну что, сэр Шут! — вот что я заслужил! — 8 Взгляни сюда!" И мне явилась Стелла. И ослеплен сиянием ее, Бесчувственный, почти лишенный зренья, Я уронил поводья и копье, Не слышал труб и криков одобренья. Противник мне удар нанес в упор, 14 И вот — смущенье Стеллы, мой позор. перевод А. Ревича

Сонет 54[60]

Я не кричу о страсти всем вокруг, Цветов любимой нет в моем наряде, С собою не ношу заветной пряди, 4 Не плачу, не заламываю рук, И нимфы, почитательницы мук, Привычные к возвышенной тираде, Твердят: "О нет! Оставьте бога ради! 8 Ему влюбляться? Что вы! Недосуг!" Бог с ними. В мой тайник войти лишь Стелле. Искусство Купидона не по мне. И вы поймете, девы, что на деле Таит влюбленный чувства в глубине, Себя страшится выдать ненароком. 14 Безмолвен лебедь не в пример сорокам. перевод А. Ревича

Сонет 55

О Музы, к вам взывал я столько раз, Молил вас расцветить мой жалкий слог, Чтоб наготу свою прикрыть он мог, 4 Снискать признанье с помощью прикрас. Я вдохновения искал у вас, Из грустных слов вязал цепочки строк, Вы мне старались преподать урок, 8 И черный креп я ткал из пышных фраз. Но не желаю больше сладких слов, И ни о чем вас больше не прошу, Одно лишь имя я твердить готов, Когда его я вслух произношу, Оно, как музыка, владеет мной, 14 И мне не надо музыки иной. перевод А. Ревича

Сонет 56

Молчи, Терпенье, долог твой урок И сердцу вовсе непригоден в деле: Ни крохи взгляда более недели — 4 И помнить твой урок весь этот срок? Когда б я буквы взглядов видеть мог, Что учат кротости, — пусть еле-еле, Но я бы уж сдержался с дрожью в теле, 8 И, может, был бы мне совет твой в прок. Но в миг, когда ее явленья жажду, Ты предлагаешь мне питье свое, Чтоб хладной влагой утолить мне жажду? Нет, я по горло сыт! Яви ее — С терпеньем пусть остудит пыл мой жгучий! — 14 А уж потом меня терпеньем мучай. перевод А. Парина

Сонет 57

Боль, став хозяйкой мыслей и страстей, Велела слугам, злясь на проволочку, Сковать из слов стенающую строчку, 4 Как боль сама, разящую людей, И Стеллу в миг, когда она добрей, Застать незащищенной, в одиночку — Тогда души плотскую оболочку 8 Пронзит стенанье остротой своей. Она не раз мои мольбы слыхала И даже пела их — искусно столь, Что тьму печали в сердце просветляла. Казалось бы, должна утихнуть боль От пения — но нет, такая сладость 14 В том голосе, что боль мне стала в радость. перевод А. Парина

Сонет 58

Кто усомнится? Цепью золотою Оратор так сердца людей скреплял[61], Что, как один, за ним народ шагал, 4 И ритм речей лишь властвовал толпою. Изысканные тропы он порою[62] Нежнейшею подкладкой подшивал, И мысль он в самый грубый мозг вбивал, 8 Впечатывая формою живою... Так я живописал, судите сами, Всю боль мою горчайшими словами, Для Стеллы муку из груди исторг. О голос! О лицо! Но смолкли пени — И я познал, несчастный, в то мгновенье 14 Такой опустошительный восторг! перевод Л. Темина

Сонет 59[63]

Ужели для тебя я меньше значу, Чем твой любимый мопсик? Побожусь, Что угождать не хуже я гожусь, — 4 Задай какую хочешь мне задачу. Испробуй преданность мою собачью! Вели мне ждать — я в камень обращусь, Перчатку принести — стремглав помчусь 8 И душу принесу в зубах впридачу. Увы! Мне — небреженье, а ему Ты ласки расточаешь умиленно, Целуешь в нос!.. Ты, видно по всему, Лишь к неразумным тварям благосклонна. Что ж — подождем, пока Любовь сама 14 Решит вопрос, лишив меня ума! перевод Г. Кружкова

Сонет 60

Когда мой гений шлет меня туда, Где лицезреть могу я Стеллы прелесть, То с тех небес разят, в меня нацелясь, 4 Пренебреженья громы и беда Но жребий переменчив: и следа Божественной я видеть не надеюсь — А нежный голос (в нем все Музы спелись!) 8 Слова любви вдруг обронит тогда... Теперь я, оглушаемый судьбой, Так отупел, что не могу изведать Глубь, где сплелись Враждебность и Любовь... Скажи мне, добрый кто-нибудь, что делать: Не существуя — сущ я, сущий — тлен, 14 Я проклят, я же и благословен! перевод Л. Темина

Сонет 61

Слезой нежданной, вздохом безутешным, Обмолвкой, красноречием немым Я сердце Стеллы осаждаю. Вечным 4 Ответом мне ее покой храним: Тот, кто и впрямь горит огнем сердечным, Вручает дух и тело вместе с ним Своей Святой, и радостям безгрешным 8 Он эгоизмом жертвует своим... Невинной, ей любовь моя страшна — Я должен стать безгрешным, как она! Ах, доктор[64] Купидон, скажи как быть: Ужель, любовь считая эгоизмом, Признать, в угоду ангельским софизмам[65], 14 Что не люблю, не перестав любить? перевод Л. Темина

Сонет 62

Недавно я, любовью истомленный, "Жестокая!" сказал Любви моей, Ответила с любовью затаенной, 4 Чтоб Истину любви искал я в ней! И понял я (вначале — восхищенный!): Живет в ней та любовь всего верней, Что и меня заставит неуклонно 8 Брести путем благочестивых дней, Принудит и меня своею властью Бежать напрасных бурь надежд и страсти, Жить, верность Добродетели храня... Любимая, увы мне: если это Любви подачка, нищему монета, — 14 Так не люби же, чтоб любить меня! перевод Л. Темина

Сонет 63

О правила грамматики! Вдвойне Пускай себя проявит ваша сила: Не школяры (она им так постыла!), 4 Но милая ее докажет мне. Когда недавно, с ней наедине, Опять запретной милости просил я, "Нет! Нет!" голубка дважды повторила, 8 Страшась, что не расслышу я вполне...[66] Воспрянь же, Муза, и пеан[67] пропой, Забудьте зависть, Небеса, и мой Успех триумфом увенчайте сразу: Поскольку знают все со школьных лет, Что тот, кто свел в суждении два "нет", 14 Построил утвердительную фразу! перевод Л. Темина

Песнь первая

Кому все песни Муза посвятила, Вложив в слова и звуки столько пыла? Твою, твою земную власть пою, 4 Ты песнь мою одна заполонила. В ком нежность черт и царственная сила, Кому Природа главный ключ вручила? Твою, твою земную власть пою, 8 Тебя в раю святая рать учила. Чьи губы так пленительно лукавят, Кто пол прекрасный и срамит, и славит? Твою, твою земную власть пою 12 И сознаю: твой дух Амуром правит. Чей легкий шаг зиждителей без меры, О чьем триумфе вострубили сферы? Твою, твою земную власть пою, 16 Ты власть свою берешь из рук Венеры. Чье млеко полнит все сердца отвагой? Чья отповедь — не бедствие, но благо? Твою, твою земную власть пою, 20 Ты бытию — живительная влага. Чья длань смиряет без противоборства, Кто даже дряхлости дает проворство? Твою, твою земную власть пою, 24 Ты, как змею, дробишь пятой притворство. Кто сетью влас треножит бег спесивца, Из горемыки делает счастливца? Твою, твою земную власть пою — 28 Чужды лганью превозношенья льстивца. Чей глас для чувств распахивает двери, Чья красота — не земнородной дщери? Твою, твою земную власть пою 32 И не таю: в тебя как в чудо верю. Кому все песни Муза посвятила, Вложив в слова и звуки столько пыла? Твою, твою земную власть пою, 36 Ты песнь мою одна заполонила. перевод А. Парина

Сонет 64

Не нужно больше, милая, советов, О, дай свободу ты моим страстям! Пусть мудрецы, владеющие светом, 4 Хотят — ругают, а хотят — простят, Пускай Фортуна[68] не дарит приветом, Пусть облака заволокут мой взгляд, Пусть буду я для всех живых — отпетым, 8 Но от Любви мне нет пути назад! Ни к славе Аристотеля[69], ни к славе Кровавой Цезаря[70] я не стремлюсь ничуть, Судить меня любой, конечно, вправе, Но я один лишь пролагаю путь — Путь к сердцу твоему! И Бог свидетель: 14 Ты мне — и Мудрость, ты — и Добродетель. перевод Л. Темина

Сонет 65

Амур! Считать я вправе: ты — жесток, Мечтам моим не помогая сбыться. Свои услуги вспомнить я бы мог, 4 Их перечесть (хоть нечем тут гордиться): Нагой младенец, был ты одинок — Мир постареть успел и умудриться, — В чьем сердце отыскал ты уголок, 8 Слепорожденный, чьи ты взял зеницы? Глаза и сердце, свет и жизнь... Увы, Таких услуг не стал бы забывать я! А если верить голосу молвы, То мы к тому же и по крови братья — Сам посуди: в гербах своих извечных 14 Несем мы — ты стрелу, я наконечник[71]. перевод Л. Темина

Сонет 66

Ну разве для надежды есть причины? Иль отягченный горем с неких пор, Ослабший разум множит те картины, 4 Что могут ублажить усталый взор? В немилость впал я у своей судьбины, Бездельничаю, пуст мой разговор, Желанья — лишний повод для кручины, 8 Костыль боязни страсть мою подпер. И все ж надежда в сердце проскользнула, Когда в ночи — о нет, то было днем — Украдкой Стелла на меня взглянула, С небес своих меня даря лучом; И пусть мой взор ее очей не встретил, 14 В тех небесах смущенье он приметил. перевод Э. Шустера

Сонет 67

Надежда, ты не шутишь, ты серьезна? Развалины пред Стеллою сейчас, И жалость из ее струится глаз, 4 И если так, не чересчур ли поздно? Речь глаз ты изучила скрупулезно, Но поняла ль ты смысл небесных фраз? Прочти весь текст, прочти его сто раз, 8 И даже между строк, прошу я слезно. Не пропустила ль ты какой пустяк? След вздоха иль слезинки торопливой? Когда изучишь в тексте каждый знак, Поверю, что слова твои правдивы, И предпочту ошибке волю дать 14 Скорей, чем, зная истину, страдать. перевод Э. Шустера

Сонет 68[72]

О Стелла! жизнь моя, мой свет и жар, Единственное солнце небосклона, Луч негасимый, пыл неутоленный, 4 Речей и взоров сладостный нектар! К чему ты тратишь красноречья дар, Властительный, как арфа Амфиона[73], Чтоб загасить костер любви, зажженный 8 В моей душе твоей же силой чар? Когда из милых уст слова благие Являются, как перлы дорогие, Что впору Добродетели надеть, Внимаю, смыслом их едва задетый, И думаю: "Какое счастье — этой 14 Прелестной Добродетелью владеть!" перевод Г. Кружкова

Сонет 69

О радость, как мне слог обресть высокий; О счастье, как мне быть, коль слаб язык; Смотри, о зависть, как восторг велик — 4 Его Морей текут во мне потоки. Под маскою скрывал я страх глубокий; Теперь дозволь сказать мне напрямик: Ушла зима моих страданий вмиг — 8 Весны теперь настали сроки. На трон доверья сел монархом я, Мне Стелла сердце вверила, как царство, И вправе я вскричать — она моя! Теперь, пока не проявлю коварства, Я здесь король, но некого венчать — 14 Наш договор не станем омрачать. перевод Э. Шустера

Сонет 70

А Муза мне устроит тарарам — Не вечно ж про печаль писать! Недаром Пила так много слез моих — пора 4 Ей их запить зевесовым Нектаром[74]! Сонетам ли зудить, как школярам, Бас — будь глубок, верхи — парите яро, Для смеха — щеки (хоть глаза — слезам). 8 Грешно пренебрегать господним даром! Явись же, Муза, и яви добро: Напишем радость, хоть и черно-белым... Но хватит, хватит... Придержи перо, Неистовая! Дай мне руку смело, Шепну тебе, скрепив печатью жеста: 14 Молчание — вот музыка блаженства. перевод Л. Темина

Сонет 71

Кто ищет в Книге бытия листы, Где в дивной форме дух сокрыт высокий, Тот пусть в тебе Любви читает строки: 4 О Стелла, совершенство — это ты! Увидит он: пугаясь Доброты (Непобедимы нежные попреки Очей, где — солнце Разума!), пороки 8 Скрываются, как птицы темноты[75]. Сама того не зная, может быть, Ты всех вокруг — и я тому свидетель! — Умеешь Красотой в себя влюбить И претворить влюбленность в Добродетель. "Увы, — вздыхает Страсть, голодный нищий, — 14 Все это так... Но мне б немного пищи!" перевод Л. Темина

Сонет 72

О Страсть! подруга всех моих невзгод, Сестра Любви моей многострадальной, Как трудно мне признать тебя опальной! 4 Но предрешен печальный поворот: Венеру велено пустить в полет На крылышках Дианы идеальной[76], И нравственностью высокоморальной 8 Позолотить Амура жгучий дрот[77]. Лишь скромность, преданность и угожденье, При сдержанной учтивости речей, Лесть на устах, в глазах — благоговенье Предписаны мне Госпожой моей. Нет, в эти рамки Страсти не вместиться, 14 Я должен гнать тебя, — но как решиться? перевод Г. Кружкова

Песнь вторая[78]

Ты ли в дреме столь глубокой, Дар небесный, мой алмаз? Научу ее сейчас, 4 Пробудясь, не быть жестокой. Чары спят, и страх не нужен, Стрелы взора спрятал сон. Поиграем, Купидон, 8 Ты, мой мальчик, безоружен. Язычок, что так сурово "Нет" бросал навстречу мне, Сможет ли в блаженном сне 12 Лепетать все то же слово? Дремлет ручка — грозный воин. Путь открыт. Постыдно ждать. Нужно штурмом крепость взять. 16 Трус Любови не достоин. Стой, глупец! В одно мгновенье Пробужденный вспыхнет взгляд — И Любовь твою сразят 20 Возмущенье в презренье. Только уст влекущих сладость Поцелуй украсть велит. Заучи же алфавит — 24 И читай себе на радость. Поцелуй так сладок! Встала В блеске гневной красоты. Убегай же, дурень! Ты 28 Столько мог, а взял так мало. перевод В. Севанского

Сонет 73

Малыш Амур — проказник хоть куда, Лишь материнский взгляд ему указка, Ему любая шалость — ерунда, 4 Все потому, что столь мягка острастка. Лежала спящею моя Звезда, Я выпил поцелуй — и гнева маска И брань мне были платой. Вот беда! — 8 Мальчишке, а не мне нужна бы таска. Прощенья нет, и гнев ее воссел На троне красоты. А кто так смел, Чтоб шаг приблизить к судиям пунцовым? Небесный шут, твой самый лучший лик Гнев столь прекрасным сделал в этот миг, 14 Что искушает поцелуем новым. перевод А. Парина

Сонет 74

Темпейских рощ[79] не снилась мне прохлада, Мне к струям Аганиппы[80] не припасть, Тупице, недостойному обряда[81], 4 В любимцы Муз вовек мне не попасть. Твердят нам: "Страсть поэтов!" О, не надо! Кто знает, что такое эта страсть? Но поклянусь рекою черной ада[82]: 8 Не крал я мыслей и не стану красть. Вам странно, как же с легкостью такою Слова и мысль моя текут ручьем, И я пленяю знатоков строкою? Ну почему?.. Нет... Что вы? Нипочем Не догадаться вам. А вот в чем дело: 14 Мои уста поцеловала Стелла. перевод А. Ревича

Сонет 75

Из всех владык, по мненью моему, Быть первым Эдуард Четвертый[83] вправе, Дань воздаю не стати и уму, 4 Хотя и меньший дар приводит к славе, Не тем он мил, что твердым был в расправе И за отца отметил[84], не потому, Что путь мечом пробил к своей державе, 8 Что покорился даже Марс ему, Что был король грозой французских лилий, Хоть лев шотландский самому грозил[85], И что Людовик покорился силе[86]. Нет, не за то мне этот рыцарь мил, А лишь за то, что, будучи на троне, 14 Свою Любовь он предпочел Короне[87]. перевод А. Ревича

Сонет 76

Она пришла — и знак стремить лучи дала Светилам-близнецам ко мне, кто в сон глубокий Был погружен во тьме, а ныне зрит потоки 4 Сияния отрад, любовного тепла. Сиянье и тепло заря мне принесла — Столь нежные, что в свод и светлый и высокий Вперяю долгий взор — не страшны, не жестоки 8 Лучи, но, их страшась, уходят хлад и мгла. Я рассуждаю вслух — а полдень в небе крепнет, И, заполняя мир, свет огненный растет, И сердце жжет ожог, и в муках взор мой слепнет — Ни ветерок, ни тень страдальца не спасет. Поклон, и вздох, и взгляд к светилу я стремлю, 14 Умерить жар лучей и лечь в постель молю. перевод А. Парина

Сонет 77

Те взгляды, чьи лучи — восторг; черты живые Те, в коих Красота сама воплощена; Тот облик, что узрят сердцами и слепые; 4 Та прелесть (от нее Венере не до сна!); Те руки, что вдали, а держат, как стальные; Те губы — смерть за них ничтожная цена; Та кожа — перед ней черны цвета иные; 8 Слова, которым суть блаженства отдана; Тот голос: вся душа вселиться в уши рада; Тот нежный разговор, высоких полный тем, Где речь о небесах, где что ни слово — правда... Но так в спокойствии рассудишь, между тем: Нет, больше, чем другим дано, мы не получим. 14 А Муза Девственна, она смолчит о лучшем! перевод Л. Темина

Сонет 78

О, как любви чистейший аромат Пары того колодца отравляют, Который в лапах Ревности зияет, 4 Высокий рай преображая в ад. Другому — вред, а любящему — яд, Бич Красоты, он только ложь питает, Чудовище, в боль радость обращает, 8 Он, и Любовь творя, вершит разлад. Кому еще даны по воле Рока Те когти, что, обняв, язвят глубоко, Тот бег бесшумных, но шипастых ног, Так много глаз — искать свое несчастье, И уши — чтоб слыхать лишь о напасти: 14 Не зло ли? сущий Дьявол, а — безрог! перевод Л. Темина

Сонет 79

О сладкий поцелуй, ты — сласть сплошная, Сладишь сильней сластей, что всласть сладят. Ты — хор, в котором чувства спелись в лад, 4 В возок Венеры голубков[88] впрягая; В бою Амура всюду ждешь, пленяя; Ты — ключ двойной: того, кто сам богат, Даришь богатством редкостных наград; 8 Отрад наставник, счастье обещая, Ты учишь нас: дай бой и покорись В дружеской драке, где сладки удары, Где смерть мила, когда тела сплелись; Ты — первенец надежд, заложник жара И завтрак неги. Чу! Пред ней молчу: 14 Я въяве поцелуй испить хочу. перевод А. Парина

Сонет 80

Ты, губка, (что ж!) в надменности права, Коль лучшие — коленопреклоненны. Хвала Природы, Чести, Купидона, 4 Подобны музыке твои слова. Парнас, где обитают Божества, Даришь Уму и Музыке законы, Дыханье — жизни, к Стелле устремленной, 8 К той Красоте, что в ней одной жива. Тебе твердил я эти славословья. Но смолкни, сердце, и язык — ни слова, Чужда мне ложь, а разве лесть не лжет?.. Чтобы язык пришпорить с новой силой, Хвале недостает той губки милой, 14 Что нежным поцелуем учит рот. перевод Л. Темина

Сонет 81[89]

О поцелуй, который дан устам — Плодам румяным найденного Рая, Ты льешь на сердце сладостный бальзам, 4 Немые губы счастью научая. О поцелуй, ты, души обручая, Природы волшебством дарован нам, И чтобы гимн пропеть таким дарам, 8 Как был бы рад не покладать пера я! Но скромница меня лишает права: Ей высшая нужна, иная слава... Душа в огне! Я не могу молчать! Хочу, утратив разум, быть счастливым: Меня способна сделать молчаливым 14 Лишь поцелуя твоего печать. перевод Л. Темина

Сонет 82

О нимфа сада, дивный облик твой — Живой укор красотам небывалым Того, кто стыл над водяным зерцалом[90], 4 И той, что пред Троянцем шла нагой[91]. В твоем саду у Вишен вкус хмельной — Как много сласти в этом соке алом! О, уступи, сладчайшая, хоть в малом: 8 От Вишен не гони своей рукой! Хоть в страсти я ума отбросил груз И, в ход пустив и смелость и отвагу, На нежной вишне совершил укус, Прости мой промах, не гони беднягу. Клянусь, что впредь, вкушая благодать, 14 Я стану целовать, а не кусать! перевод А. Парина

Сонет 83

Филип[92], я долго был в ладах с тобой, Смотрел, как ты втирался к ней в доверье, Ты скромником держался, лицемеря, 4 Гоним как будто кроткою рукой. Я ревновал, но слушал щебет твой — Ты на груди у милой пел Венере. Как я страдал, глазам своим не веря — 8 Ты спал в лилеях рядом с госпожой! Что ж, эта милость спесь твою взрастила? В сетях самодовольства стал ты глуп. Как дерзости в тебе, наглец, хватило Коснуться клювом этих сладких губ И с языка слизнуть Нектар, смелея? 14 Сэр Фип, уймись, не то сломаешь шею! перевод А. Парина

Песнь третья[93]

Коль музыкой любви Орфеева[94] свирель Кружила в танце лес, бесчувственный досель, А лирой Фебов храм построил Амфион[95] Из пляшущих камней, взлетевших в небосклон, То пенье Стеллы во сто крат сильней. 6 О камни, о леса, внимайте ей! Всесилен хмель любви. Уж если, опьянен, Влюбился в пастушка без памяти дракон, Гречанки светлый взор так полюбил орел, Что с гибелью ее безбрежный мрак обрел[96], То знай: земную страсть влечет зенит. 12 О звери! Птицы! Стелла там блестит. Ты спросишь, отчего хор птиц и сонм зверей, И камни, и леса с любовью в ноги к ней Не бросились еще? — Так велика их страсть, Что замерли они, не в силах в ноги пасть. О бедный разум! Как ты поражен! 18 И взор, и слух людской заворожен. перевод В. Леванского

Сонет 84

Уж если ты — дорога, мой Парнас, А Муза, что иным ушам мила, Размер подков гремящих предпочла 4 Мелодиям, исполненным прикрас, То, словно счастья, я молю сейчас, Чтоб ты меня к любимой привела — И наша с Музой прозвучит хвала 8 Благодарением тебе от нас. Пусть о тебе заботится народ, Пусть избежит забвенья даль твоя, Не знай греха, разбоя и невзгод — И в знак того, что не завистлив я, Тебе желаю много сотен лет 14 Лобзать благоговейно Стеллы след[97]! перевод В. Рогова

Сонет 85

Я вижу берег! Сердце, не спеши: Твой парус судну шаткому опасен. Порыв, рожденный радостью, прекрасен, 4 Но он сулит крушение души. Так слабоумный Лорд в ночной тиши Закон измыслит, что для всех ужасен, И людям, для которых путь был ясен. 8 Укажет тропку, где обрыв в глуши. Свободу слугам предоставь своим, Пусть уши разуму доносят звуки, Лик Красоты глазам необходим, Дыханью — аромат; пускай же руки Обнимут мир — с Любовью и людьми, 14 А ты всю царственную Дань возьми. перевод И. Озеровой

Песнь четвертая

Радость, снова ты со мной. Боль безумца успокой, Душу мне не береди И блаженством награди. Ты стань моей — и весь я твой. 6 "Нет, нет, нет, нет, мой Друг, постой." В звездной шали ночь светла. От Любви сияет мгла. Дремлет ревность. Сам зенит От угрозы нас хранит. Ты стань моей — и весь я твой. 12 "Нет, нет, нет, нет, мой Друг, постой." Для сетей своих Эрот Места лучше не найдет. Здесь, на ложе красоты, Шепчут все нежней цветы: Ты стань моей — и весь я твой. 18 "Нет, нет, нет, нет, мой Друг, постой." Лунный свет — как легкий дым Пред сиянием твоим. Я судьбою вознесен. Нас не слышат. Всюду сон. Ты стань моей — и весь я твой. 24 "Нет, нет, нет, нет, мой Друг, постой." Чу! Шуршанье... Это Мышь. Всюду дрема, всюду тишь. Но лепечет сон-ручей: "Не теряй младых ночей". Ты стань моей — и весь я твой. 30 "Нет, нет, нет, нет, мой Друг, постой." Время — скряга. Может быть, Миг блаженный повторить Не дозволит. Ты со мной — Так ликуй в тени ночной. Ты стань моей — и весь я твой. 36 "Нет, нет, нет, нет, мой Друг, постой." Погасила свечи мать. Спит, решив, что ты опять Пишешь письма. Ты и впредь Их пиши. Но дай пропеть: Ты стань моей — и весь я твой. 42 "Нет, нет, нет, нет, мой Друг, постой." Ни к чему преграда рук. Лучше ладить, милый друг. Пусть воюет Марс, а ты Действуй силой красоты. Ты стань моей — и весь я твой. 48 "Нет, нет, нет, нет, мой Друг, постой." Горе мне! Меня клянешь, Ненавидишь. Ну так что ж, Проклинаю рока власть! Я взлетел, чтоб так упасть! Прощай! закончен путь земной! 54 "Нет, нет, нет, нет, мой Друг, постой." перевод В. Леванского

Сонет 86

Увы, зачем такая перемена В твоих глазах? Коль есть вина за мной, Пусть стыд мне очи выест, пусть чумой 4 Позора буду мучим ежеденно! Но если чувство в сердце неизменно И блещет Горностая белизной[98], И все мои мечты к тебе одной, 8 К одной тебе летят самозабвенно, — Тогда смягчись, о нежный судия! — Ужель не замечаешь, как тоскую? И если должен быть наказан я, Карай, — но кару избери другую. Оставь мне свой благословенный взгляд — 14 И Рай уже не обратится в Ад. перевод Г. Кружкова

Песнь пятая[99]

Когда во мне твой взор надежду заронил, С надеждою — восторг, с восторгом — мыслей пыл, Язык мой и перо тобой одушевились. Я думал: без тебя слова мои пусты, Я думал: всюду тьма, где не сияешь ты, 6 Явившиеся в мир служить тебе явились. Я говорил, что ты прекрасней всех стократ, Что ты для глаз — бальзам, для сердца — сладкий яд, Что пальчики твои — как стрелы Купидона, Что очи яркостью затмили небосвод, Что перси — млечный путь, речь — музыка высот, 12 И что любовь моя, как океан, бездонна. Теперь — надежды нет, восторг тобой убит, Но пыл еще живет, хотя, сменив свой вид, Он, в ярость обратясь, душою управляет. От словословий речь к упрекам перешла, Там ныне брань звучит, где слышалась хвала; 18 Ключ, заперший ларец, его ж и отпирает. Ты, бывшая досель собраньем совершенств, Зерцалом красоты, обителью блаженств И оправданьем всех, без памяти влюбленных, Взгляни: твои крыла волочатся в пыли, Бесславья облака лазурь заволокли 24 Твоих глухих небес, виной отягощенных. О Муза! ты ее, лелея на груди, Амврозией своей питала, — погляди, На что она твои дары употребила! Презрев меня, она тобой пренебрегла, Не дай смеяться ей! — ведь, оскорбив посла, 30 Тем самым Госпожу обида оскорбила. Ужели стерпишь ты, когда задета честь? Трубите, трубы, сбор! Месть, моя Муза, месть! Рази врага скорей, не отвращай удара! Уже в моей груди клокочет кипяток; О Стелла, получи заслуженный урок: 36 Правдивым — честный мир, коварству — злая кара. Не жди былых речей о белизне снегов, О скромности лилей, оттенках жемчугов, О локонах морей в сиянье лучезарном, — Но о душе твоей, где слово с правдой врозь, Неблагодарностью пропитанной насквозь. 42 Нет в мире хуже зла, чем быть неблагодарным! Нет, хуже есть: ты — вор! Поклясться я готов. Вор, господи прости! И худший из воров! Вор из нужды крадет, в отчаянье безмерном, А ты, имея все, последнее берешь, Все радости мои ты у меня крадешь. 48 Врагам вредить грешно, не то что слугам верным. Но благородный вор не станет убивать И новые сердца для жертвы выбирать. А на твоем челе горит клеймо убийцы. Кровоточат рубцы моих глубоких ран, Их нанесли твои жестокость и обман, — 54 Так ты за преданность решила расплатиться. Да что убийцы роль! Есть множество улик Других бесчинных дел (которым счет велик), Чтоб обвинить тебя в тиранстве окаянном. Я беззаконно был тобой порабощен, Сдан в рабство, без суда на пытки обречен! 60 Царь, истину презрев, становится Тираном. Ах, этим ты горда! Владыкой мнишь себя! Так в подлом мятеже я обвиню тебя! Да, в явном мятеже (Природа мне свидетель): Ты в герцогстве Любви так нежно расцвела, И что ж? — против Любви восстанье подняла! 66 С пятном предательства что стоит Добродетель? Но хоть бунтовщиков и славят иногда, Знай: на тебе навек лежит печать стыда. Амуру изменив и скрывшись от Венеры (Хоть знаки на себе Венерины хранишь), Напрасно ты теперь к Диане прибежишь! — 72 Предавшему хоть раз уже не будет веры. Что, мало этого? Прибавить черноты? Ты — Ведьма, побожусь! Хоть с виду ангел ты; Однако в колдовстве, не в красоте здесь дело. От чар твоих я стал бледнее мертвеца, В ногах — чугунный груз, на сердце — хлад свинца, 78 Рассудок мой и плоть — все одеревенело. Но ведьмам иногда раскаяться дано. Увы! мне худшее поведать суждено: Ты — дьявол, говорю, в одежде серафима. Твой лик от божьих врат отречься мне велит, Отказ ввергает в ад и душу мне палит, 84 Лукавый Дьявол ты, соблазн необоримый! И ты, разбойница, убийца злая, ты, Тиранша лютая, исчадье темноты, Предательница, бес, — ты все ж любима мною. Что мне еще сказать? — когда в словах моих Найдешь ты, примирясь, так много чувств живых, 90 Что все мои хулы окажутся хвалою. перевод Г. Кружкова

Песнь шестая

О судия, открой, Кто более велик, — Сей голос неземной Иль сей небесный лик? Не бойся дать ответ — 9 В их споре гнева нет. Защитников уста Прославлены весьма: Здесь спорят Красота И Музыка сама. И радость наградит 12 Того, кто победит. У каждого истца Отменный адвокат. Так золото отца У брата просит брат. И долог будет спор, 18 И труден приговор. Нас Красота пронзит — И вот весь мир исчез, Лишь грация сквозит В гармонии небес. А совершенный лик 24 От сплава их возник. Взлетает в небо речь — Так музыка чиста. Одним движеньем плеч Пленяет Красота. Но спор умолк — и тут 30 Друзья сторон идут: Любовь, ее влечет Сияние красот, А Удивленье льнет К чудесной силе нот, — Но в мощи двух сторон 36 Сей диспут растворен. И вновь о мощи двух Ведут горячий спор Свидетель — острый Слух, Свидетель — ясный Взор. Любой из них вот-вот 42 Другому даст отвод. Но Здравый Смысл есть — Бесстрастный судия. Кого же предпочесть? — Он скажет, не тая. Но россыпи похвал 48 Он поровну раздал! Средь тайн и средь высот, Принц Разум, только ты Постиг и прелесть нот, И пенье красоты. Вели же замолчать 54 И славой их венчать! перевод В. Леванского

Песнь седьмая

Кто столь Природой обделен, что к нежным звукам глух, К той музыке, что веселит и возвышает дух, Или не глух, но до того рассудком иссушен, Что только кличку нацепить на чудо может он, — Да внемлет гласу божества и отдых даст уму, 6 Чтоб дури выучиться там, где мудрость ни к чему, Кто тусклым оком Красоту не в силах различить, Иль не способен, различив, достойно оценить, Иль совершенство оценив, не может, рыбья кровь, В бескрылом сердце ощутить крылатую любовь, — ^ Да узрит яркие лучи — и да усвоит он 12 Начертанный пред ним любви и верности закон, Внимай же, с трепетом внимай; дивись, не надивись; Не в смертном мире Красота такая родилась; Ты видишь этот лик? — О нет! не лик, но горний свет, Струящийся от двух живых, сияющих планет; Ты слышишь голос? — Кто солжет, что это звук земной? 18 То лютен ангельских душа, небесных звуков строй. перевод Г. Кружкова

Песнь восьмая

Лес тенист, и воздух чист. Всюду слышен птичий свист. Тонут дикие растенья 4 В терпком запахе цветенья. Астрофил — и с ним она, Стелла, нежности полна. И душа душе из плена 8 Шепчет: Будь благословенна! После всех страданий он Осторожен, обожжен. И она совсем забыла 12 Все, что душу ей томило. Льются слезы их всерьез, Но смеются капли слез. И, деля любовь и горе, 16 Отразился взор во взоре. Эхом вздохов дышит даль. В них и радость, и печаль. И, сплетясь, вместили руки 20 Жизнь и смерть, восторг и муки Словно жаждущий, готов Слух припасть к потоку ело! Но уста молчать решились, 24 Чтоб сердца наговорились. Затянулась немота. Но любовь его уста Разомкнула — и влюбленный 28 Вдруг промолвил, потрясенный: "Стелла, повелеть изволь — И восторг прогонит боль. Стелла, свет звезды небесной, 32 Стелла, луч во тьме над бездной, Стелла, в чьих очах зажег Свой огонь крылатый бог! Прямо в сердце с небосклона 36 Метят стрелы Купидона. Стелла, речь твоя вольна Душу расплескать до дна. Стелла, словно ангел рая, 40 Ты мне пела, дорогая. Стелла! Чудо красоты! Лик небесный, чьи черты Всех милей! — Над ними разум 44 Тайным светится алмазом. Сжалься, сжалься надо мной! Замер голос робкий мой. Стань моей! О, что с тобою? 48 Не смутись моей мольбою! Сжалься! Я тебя люблю! На коленях я молю. Подтверждают правду жеста 52 Даже время, даже место. День свиданья так хорош! Леса лучше не найдешь. Воздух, птицы и растенья, — 56 Все поет: "Лови мгновенья!" Нежный ветер сам не свой: Он целуется с листвой И нарядный лес колышет. 60 Все вокруг любовью дышит. Здесь поляна влагу пьет, К ней ручей влюбленный льнет. Им, немым, блаженство ныне. 64 Что ж робеть тебе, богине!" Вот он руки тянет к ней, Чтобы стала речь ясней. Но навстречу непреклонней 68 Грациозный взлет ладоней. Речь ее пронзила вдруг Сердце. Поразила слух. Столь искусно ткались фразы — 72 И признанья, и отказы. "Астрофил, не надо вновь Проверять мою любовь. Для меня твои мученья 76 Горше смерти, нет сомненья, Мне отрада — только ты, Лишь к тебе летят мечты Средь скорбей моих безбрежных 80 И томлений безнадежных. Если, как твердил не раз, Дорожишь сияньем глаз, То позволь уйти влюбленной, 84 Безрассудной, ослепленной. Если вспыхнет мысль во мне, Там, в сердечной глубине, — Что не ты всего дороже, — 88 Пусть умрет — и я с ней тоже. И еще отныне знай: Мне с тобой не нужен рай. Любишь! Есть ли счастью мера! 92 Ты — моя любовь и вера. Верь, исполнен в этот раз Жгучей боли мой отказ. Честь-тиранка так велела. 96 Над собой не властна Стелла. Милый, погоди, постой, В сердце — ты. Когда порой Скажут о тебе — в смятенье 100 Вспыхну вся в одно мгновенье." И ушла. И снова страсть Над страдальцем держит власть. Обрываю песнопенье — 104 Таково ее веленье. перевод В. Леванского

Песнь девятая

К новым пастбищам бреди, Брошенное мною стадо. Буря у меня в груди, Слезы вроде водопада — 5 И тебе укрыться надо. Скройся от угрюмых глаз, От печали несравненной. Веселись! А мне сейчас Радость только в сокровенной 10 Темной скорби драгоценной. Только исповедь мою Горькую узнай вначале. Я ее не утаю, Чтоб и камни величали 15 Глубину моей печали. Стелла — та, что всех милей С божьего благословенья, Стелла всех пастушек злей! На меня — ее гоненья. 20 Мне ж не ведать наслажденья: Стелла отвратила взор. Я-то верил, безмятежный, Будто я ей до сих пор Дорог, как овечке нежной 25 Робкий агнец белоснежный! Стелла отвратила взор. Астрофил, твои заслуги Ни к чему! Как стройный хор, Все цветы цветут в округе, — 30 Лишь тебя согнули вьюги. Как в любви клялась она! Клятвы нежные напрасны. Не роптал, что ночь длинна, Нес любовь, как факел ясный, — 35 И покинут я, несчастный. Так ли любят? Вот вопрос! Коль от раны, от страданья Заскулит мой бедный пес, Я ж не обращу вниманья, — 40 Нет на это оправданья! В ней лишь ненависть! Опять Ей играть бы в чет и нечет. Для чего мне правду знать? Правда душу изувечит. 45 Только смерть меня излечит. Стадо милое, прощай! Встретишь Стеллу — ей, небесной, Грустно блея, передай, Что спешит к могиле тесной 50 Бедный раб звезды прелестной. перевод В. Леванского

Сонет 87

Когда меня от Стеллы уводил, — Сей снеди чувств, сей сердца сердцевины, От той, чей свет душе покой дарил, — 4 Долг расставанья, долг дороги длинной, Ее лицо исполнилось кручиной, И слез заслон в глазах ее застыл, Вздох смял уста, сковал черты личиной, 8 И скорбь в словах мой скорбный слух довил. Восплакал я, увидев жемчуг скатный, И вторил вздоху жалобой невнятной, И с радостной надеждой в путь пошел. И все ж — поскольку горек был осадок, А повод для печалованья сладок, — 14 Я был бы зол, когда бы не был зол. перевод А. Парина

Сонет 88

Молчи, разлука! Смеешь ты шептать, Предательские мысли мне внушая? Иль стану я от клятв моих бежать, 4 Скорейшую награду предвкушая? Иль верность — ложь? Иль мощь в тебе такая? Иль могут звезды солнце затмевать? Иль будет низменной еды желать 8 Вкусивший перед этим пищи рая? Когда желанный свет померк вдали, Осиротев, все чувства вглубь ушли, Где памяти огонь горит подспудно. Дотоле в разных жившие местах, — Любовь — в душе, а зрение — в очах, — 14 Теперь сошлись, усилясь обоюдно. перевод Г. Кружкова

Сонет 89[100]

Разлуки хмурая, глухая ночь Густою тьмой обволокла мне день — Ведь очи Стеллы, что несли мне день, 4 Сокрылись и оставили мне ночь; И каждый день ждет, чтоб настала ночь, А ночь в томленье призывает день; Трудами пыльными замучит день, 8 Исполнена безгласных страхов ночь; Вкусил я зло, что дарят день и ночь; Нет ночи непроглядней, чем мой день, И дня тревожней, чем такая ночь; Я знаю все, чем плохи ночь и день: Вокруг меня зимы чернеет ночь, 14 И жжет меня палящий летний день. перевод В. Рогова

Сонет 90[101]

Не жду, о Стелла, славы и побед, Лишь ты моя надежда и мечта, Твой взор — мой взлет, мой рок — твои уста, 4 Мне всех похвал дороже твой привет. Ты скажешь: я честолюбив? О нет! Гнездо из Лавров — призрак и тщета. Когда умру, мне хватит и креста, 8 К чему Надгробье с надписью "Поэт"? Добился б я признанья хоть сейчас И мог бы слыть отменным рифмачем, Причем без чуждых перьев и прикрас, Ведь я пишу, а разум ни при чем: Твоя краса живет в моей строке, 14 Любовь к тебе велит писать руке. перевод А. Ревича

Сонет 91

Когда, о Стелла, чести своевластье Меня от света жизни увело И ты, мое Светило, вдруг зашло, 4 Меня оставив жить в ночи несчастья, Тогда огонь свечи среди ненастья Явило мне янтарное чело, Гранаты глаз, таящие тепло, 8 Чужой красы разрозненные части. Те глобусы — лишь слепки вышних сфер[102]. И если сердце любоваться радо Подобьями красы твоей, поверь, Верь, дорогая, — ревновать не надо, Узнав, что я, волнуясь, их ловлю: 14 Не их, о нет! Тебя я в них люблю. перевод Л. Темина

Сонет 92

Вы, сударь, цените свои слова, Как целый трюм товара привозного? Как житель Спарты, бережете слово[103]? 4 Мой слух щадите? Поглядев едва, Вы цедите одно, от силы два. О Стелле я вас вопрошаю снова, Вы отвечаете: "Жива-здорова". 8 Достаточно ли знать мне, что жива? Мне надо знать, скажите бога ради, Была она грустна иль весела, Смеялась ли, в каком была наряде, Как время коротала, с кем была, Меня хоть ненароком вспоминала? 14 Все, все скажите! И еще — сначала! перевод А. Ревича

Песнь десятая

Жизнь моя! Придет ли миг, Миг, когда в глазах твоих Я прочту, смогла ль разлука Стать самой любви сильней И из памяти твоей 6 Вырвать нежный облик друга? О, когда бы знать я мог, Что меня угрюмый рок Отлучил от глаз бесценной, Но из сердца не исторг! Нету слов! Какой восторг 12 В этой мысли сокровенной! Мысль моя, лети! Лети — И меня опереди. Невидимка, будь смелее. Ты коснешься томных вежд. Дивный рой моих надежд 18 Той неси, что всех милее: Мысль, тебе преграды нет. Что тебе любой запрет! Если свет ее летучий Так пугает — не забудь Взять с собою в дальний путь 24 Жар страстей, печаль созвучий. Ты представь блаженный день: Сердце скачет, как олень, Залетает на вершины. Поцелуй так сладок — ах! — Тают розы на устах, 30 Блещут жемчуг и рубины: Царской доли благодать — Всеми порами впивать Красоту, сиянье, пенье, Я хмелею, а у ней — Чем сильней порыв страстей, 36 Тем слабей сопротивленье. Будет, будет день нежней Воркованья Голубей! С болью радостного стона, Как мечталось с давних пор, Сердце — сердцу, взору — взор 42 Мы подарим упоенно. О! Замри, моя мечта! Ты бесплодна и пуста, Ты терзаешь мукой ада. Спи и душу не волнуй. Пусть разбудит поцелуй — 48 Мой Нектар, моя услада. перевод В. Леванского

Сонет 93[104]

О провиденье, о провинность! Мне Не отыскать блаженства милосердья, Моя беда черна в своем усердье: 4 Страдает Стелла по моей вине. Но истина (коль я не пал вдвойне) Свидетель мой, что не в игре со смертью, Не от беспечности над вечной твердью 8 Шквал чувств оставил разум в стороне. Для оправданий слов не отыщу, Я повредил тебе (и жив при этом!). Пусть все простят, но сам я не прощу, И будет только боль на боль ответом. Все ссадины твои я залечу — 14 Твоей слезою я кровоточу. перевод И. Озеровой

Сонет 94

О горе, все слова — в твоей лишь воле, Ведь это твой мрачит мне разум яд, Да так, что внутрь устремленный взгляд 4 Не может различить пределы боли. Гак погорюй, (ты можешь!), и поболе О той душе, в которой ныне ад, Где мысли все о гибели твердят 8 И кличут смерть, незванную дотоле. Но если не одаришь словесами Раба, что недостоин бытия, — Оплачь себя горючими слезами: Хоть и течет в несчастье жизнь твоя, Погибнешь ты, (сравнимся ли скорбями!) 14 Живя в таком несчастии, как я. перевод Л. Темина

Сонет 95[105]

О вздохи, ваша дружба необманна — Мою не забываете вы дверь, В груди вас прежде нянчил — и теперь 4 Со мной вы, в благодарность, постоянно. Приятель робкий — радость слишком рано Сокрылась в чаще, как пугливый зверь, И наслажденье не снесло потерь, 8 Хоть мне клялось, что одного мы стана. Печаль приходит, убивая вновь Своих же детищ — слезы, чтя виною, Что нас сдружила некогда любовь... И только вздохи верные — со мною. Я буду благодарен вам вдвойне, 14 Когда вы разорвете сердце мне. перевод Л. Темина

Сонет 96

Ты не случайно, мысль, на ночь похожа И с ней в одни цвета облачена: Подобно ей безрадостно темна, 4 Ты в белый день, подобно ей, не вхожа. Тебя — разлад, ее — сомненье гложет, Ты те же слезы лить обречена, Молчать в тиши, когда молчит она, 8 Полночной тяжестью сердца тревожа. Вы — одиночеств горестный приют: Являет ночь безумных духов лица, В тебе — метанья духа предстают. И все же ей с тобою не сравниться: Угомонясь, покоя ищет ночь, 14 А ты его упрямо гонишь прочь. перевод Г. Русакова

Сонет 97

Чтоб Ночь развлечь, на небесах Диана Во всей красе свой лик являет вдруг И звездных Нимф зовет в веселый круг[106], 4 Чьи стрелы смертных ранят беспрестанно. Но Феба Ночь-бедняжка любит рьяно И, понимая безнадежность мук, Чурается резвящихся подруг — 8 Молчит, в наряд одевшись чернотканый. Вот так же Леди по стопам богини, Изящества и вежества полна, Рой туч моих развеять тщится ныне. Но будь самою радостью она, Все ж в сердце не рассеяла б ненастья — 14 Без света Солнца я не знаю счастья. перевод А. Парина

Сонет 98[107]

Постель, ты мир несешь для душ иных — Мою ведешь, что ночь, к войне и бою. В твоей тиши я бьюсь с лихой судьбою — 4 Сколь горьки вздохи у брегов твоих! Маня толпою теней дорогих, Сулишь покой — но не бывать покою (От шпор Любви, от плетки горя вою), 8 Мечусь, моля, и хоть бы миг был тих! На лике горя ужас темноты Облагородил мрачные черты, Но праздность вновь морщины обнажила. Аврора встала, и опять светло, И щурюсь я от зависти: пришло 14 К червям их Солнце — где ж мое светило? перевод А. Парина

Сонет 99

Когда Глухая ночь дает всем знак, Что наступило наконец мгновенье Лишенные мишени стрелы зренья 4 Укрыть в колчаны сна, насытив зрак, — Лежит мой ум, раскрыв глаза, и так Он видит формы тьмы и наслажденья; В гармонии в часы ночного бденья 8 И траур ночи, и душевный мрак. Зато когда с восходом солнца птица Поет свою хвалу красавцу дню, Зовя его цветеньем насладиться, В гробницах век глаза я хороню, Чтоб не видал Создатель удрученный 14 Свет чувств моих и разум помраченный. перевод Л. Темина

Сонет 100

О слезы! Нет — о ливень благодатный, Которым плачет небо красоты, Он заставляет расцветать Цветы, 4 И красоту он славит многократно. О эти вздохи, слышимые внятно, В которых все Зефиры разлиты, Моя душа, их жадно ловишь ты, 8 Живя в аду, где гибнешь безвозвратно. О жалобы, в такой вы скрыты речи, Что перед вами вянет красноречье, Гармония в рыданьях — наяву... Коль слезы, вздохи, пени мне являли Такое воплощение печали, — 14 То радость, прочь! Пусть в Грусти я живу. перевод Л. Темина

Сонет 101

Хворает Стелла — и в больной постели Та Красота, которой равных нет, Болезнь гордиться вправе, в самом деле 4 Своим плодом считая этот цвет. Живет болезнь в таком прекрасном теле, Недуг такою чистотой одет — Но радость, что жила в глазах, как свет, 8 Вдруг учится рыдать (вот странность!) в Стелле. Болезни служит, словно паж, Любовь — Малейший взгляд любого заставляет Спешить, чтобы смягчить болезнь и боль. Сама Природа над тобой рыдает: Она не сможет, пусть века пройдут, 14 Вновь ум такой в такой вложить сосуд! перевод Л. Темина

Сонет 102

Где Розы алые, чей пламень так пленял? Куда исчез тот цвет, что облик благородный, Пылая, обрамлял стыдливостью природной? 4 Кто с утренних небес мою зарю украл? Как вышло, что цветок малиновый увял, Взращенный с нежностью Природой плодородной? Кто в этом виноват, что бледностью холодной 8 Покрыт любимых щек божественный овал? Галена[108] правнуки, бредя путем избитым, Причину отыскать хотят в недуге скрытом, Но ищут, как всегда, от правды вдалеке; То просто-напросто Амур белит страницы Для новой повести, пока Любви Царица 14 Чернила красные разводит в пузырьке. перевод Г. Кружкова

Сонет 103

Благословенна Темза, в чьих струях В тот вечер образ Стеллы отразился! — И каждый всплеск воды, и каждый взмах 4 Весла, который для нее трудился. Ладья плыла, танцуя на волнах, И ветерок, что над прекрасной вился, Запутавшись в душистых волосах — 8 О сладкий плен! — затих и притаился. Напрасно он остаться там мечтал, Был изгнан сын Эола[109], — но сначала Он дерзким поцелуем растрепал Ей локоны, — она зарделась ало. И я в душе воскликнул: "Милый стыд, 14 Да будет он в Храм вечности укрыт!" перевод Г. Кружкова

Сонет 104

Но чем я вас, завистники, задел, Что каждый взгляд, мое любое слово Оклеветать злословие готово, 4 Таясь везде, куда б ни поглядел? Вас не смягчит мой горестный удел: В тюрьме разлуки не поднять засова, Кромешен мрак, и нет пути иного, 8 И скорбь словам поставила предел. Промедлю под окном благословенным, Обрадован, от жажды в забытьи, Пустым бокалом[110], точно кубком пенным, — Вы тут как тут, ревнители мои: "Он любит Стеллу! Он о ней стенает!" 14 Глупцы! Да кто же это отрицает! перевод Г. Русакова

Песнь одиннадцатая

"Под окном, во тьме ночной Кто играет, словно стонет?" Тот, кто с глаз твоих долой Сослан, и скорбит — и гонит 5 Грубый свет звезды иной. "Ты ли тянешься к огню С прежней пылкою мольбою?" Друг мой! Грезы сохраню И, оставленный тобою, 10 Сгину, если изменю. "Все рассеется, как сон, Лишь настанет час разлуки." Нет, бессилен сей закон: В сердце, полном смертной муки, 15 Облик твой запечатлен. "Все пройдет с теченьем дней. Время людям неподвластно." Станет суть вещей ясней. Горлинке, влюбленной страстно, 20 Суждено любить сильней. "Ты забудешь о любви В вихре новых увлечений." Ликов ангельских рои, Хор красавиц — только тени, 25 Тени бледные твои. "Эти мысли возлелей! В них елей и свет небесный..." Отчего ты стала злей? Никогда, цветок прелестный, 30 Не казалась ты милей. "От любви невзгоды сплошь. Ты устанешь и остынешь." Как в безумье ни трясешь Сей кинжал — любви не вынешь: 35 Глубже в сердце всадишь нож. "Приходить сюда не смей! Мне покоя здесь не стало." Я лишусь блаженных дней, Только б ты тревог не знала. 40 Здесь причал души моей. "Ну, беги! Довольно сцен! Аргуса[111] не дремлет око!" О богиня перемен! О Фортуна! Ты жестока. 45 Покидаю милый плен. перевод В. Леванского

Сонет 105

Она исчезла. Горю нет конца... Бесплотно и бесследно, как виденье. Из зеркала исчезло отраженье, 4 Хоть сердце сохранило лик ея. Клянусь, я был невинней мудреца, Когда в невероятном ослепленье Все зеркала заставил в исступленье 8 Служить свеченью одного лица. Но хватит плакать. Ожерелье слез Мне не вернет утерянного Бога. Будь проклят паж, который факел нес, Будь проклят Кучер, проклята дорога. Ты поровну на всех проклятья раздели. 14 Я трижды проклят сам за то, что был вдали. перевод И. Озеровой

Сонет 106

О боль разлуки — Стеллы нет со мной; О ложь надежды лестной! С честным ликом Она лгала, что в этом месте диком 4 Увижусь я со Стеллой неземной. Вот я стою над крутизной, Страдание во мне созрело криком, Но в ослепленье жалком и великом 8 Хочу молиться я тебе одной. Здесь вижу много я прекрасных Дам, Плетущих кружева беседы нежной, Но в сердце им я заглянуть не дам, В их утешенье привкус неизбежный Целебной лжи, которая всегда 14 Несет туда веселье, где беда. перевод И. Озеровой

Сонет 107

О Стелла, ты одна — Источник счастья, Стихиями ты властвуешь вполне, И прежде, чем служить хоть как-то мне, 4 Они идут к твоей монаршей власти. Так дай же сердцу отдых — хоть отчасти, Оно страдает по твоей вине, И мыслям дай Приказ, дабы оне 8 Вершили труд свой[112], не страшась напасти. Как Королева, отошли мой разум, Пусть он, тебе покорствуя, сполна Сработает все, что обязан, разом: Позор слуги — Хозяина вина. Не дай глупцам себя во мне хулить 14 И "Вот любовь!" с презреньем говорить. перевод Л. Темина

Сонет 108[113]

Когда беда (кипя в расплавленном огне) Прольет на грудь расплавленный свинец, До сердца доберется, наконец, 4 Ты — свет единственный в моем окне. И снова в первозданной вышине К тебе лечу, как трепетный птенец, Но горе, как безжалостный ловец, 8 Подстережет и свяжет крылья мне. И говорю я, голову склонив: Зачем слепому ясноликий Феб, Зачем глухому сладостный мотив, И мертвому зачем вода и хлеб? Ты в черный день — отрада мне всегда, 14 И в радости лишь ты — моя беда. перевод И. Озеровой

Защита поэзии

Когда благородный Эдвард Уоттон и я находились при императорском дворе [114], искусству верховой езды нас обучал Джон Пьетро Пульяно, который с великим почетом правил там в конюшне [115]. И, не разрушая нашего представления о многосторонности итальянского ума, он не только передавал нам свое умение, но и прилагал усилия к тому, чтобы обогатить наши умы размышлениями, с его точки зрения, наиболее достойными. Насколько я помню, никто другой не наполнял мои уши таким обилием речей, когда (разгневанный малой платой или воодушевленный нашим ученическим обожанием) он упражнялся в восхвалении своего занятия. Он внушал нам, что они и хозяева войны, и украшение мира, что они стремительны и выносливы, что нет им равных ни в военном лагере, ни при дворе. Более того, ему принадлежит нелепое утверждение, будто ни одно мирское достоинство не приносит большей славы королю, чем искусство наездника, в сравнении с которым искусство управления государством казалось ему всего только pedanteria [116]. В заключение он обычно воздавал хвалу лошади, которая не имеет себе равных среди животных: она и самая услужливая без лести, и самая красивая, и преданная, и смелая, и так далее в том же роде. Так что не учись я немного логике [117] до того, как познакомился с ним, то подумал бы, будто он убеждает меня пожалеть, что я не лошадь. Однако, хоть и не короткими речами, он все же внушил мне мысль, что любовь лучше всякой позолоты заставляет нас видеть прекрасное в том, к чему мы причастны.

Итак, если Пульяно с его сильной страстью и слабыми доводами [118] вас не убедил, я предложу вам в качестве другого примера самого себя, который (не знаю, по какому несчастью) в нестарые и самые свои беззаботные годы внезапно оказался в звании поэта, и теперь мне приходится защищать занятие, которого я для себя не желал, потому если в моих словах окажется более доброй воли, нежели разумных доводов, будьте к ним снисходительны, ибо простится ученику, следующему за своим учителем. Все же должен сказать, поскольку я считаю своим печальным долгом защищать бедную Поэзию [119], которая раньше вызывала чуть ли не самое большое уважение у ученых мужей, а теперь превратилась в посмешище для детей, то я намереваюсь привести все имеющиеся у меня доводы, потому что если раньше никто не порочил ее доброе имя, то теперь против нее, глупенькой, зовут на помощь даже философов, что чревато великой опасностью гражданской войны между Музами.

Во-первых, мне кажется справедливым напомнить всем тем, кто, исповедуя познание, поносит Поэзию, что очень близки они к неблагодарности в стремлении опорочить то, что самые благородные народы, говорящие на самых благородных языках, почитают как первый источник света в невежестве, как кормилицу, молоком своим укрепившую их для более труднодоступных наук. И не уподобляются ли они ежу [120], который, пробравшись в чужую нору как гость, выжил оттуда хозяина? Или ехидне, рождением своим убивающей родительницу? [121] Пусть просвещенная Греция с ее многочисленными науками покажет мне хотя бы одну книгу, созданную до Мусея, Гомера и Гесиода [122], — а ведь эти трое были только поэтами. Нет, никакой истории не под силу найти имена сочинителей, которые бы, живя раньше, творили другое искусство, нежели искусство Орфея, Лина [123] и прочих, которые первыми в этой стране, думая о потомстве, поручили свои знания перу и могут по справедливости быть названы отцами в познании: ибо не только по времени они первые (хотя древность всегда почтенна), но также и потому, что первыми стали чарующей красотой побуждать дикие, неукрощенные умы к восхищению знанием. Рассказывают, что Амфион [124] с помощью поэзии двигал камни, когда строил Фивы, и что Орфея заслушивались звери — на самом деле бесчувственные, звероподобные люди. У римлян были Ливии Андроник и Энний [125]. Поэты Данте, Боккаччо и Петрарка [126] первыми возвысили итальянский язык, превратив его в сокровищницу науки. В Англии были Гауэр и Чосер [127], и за ними, восхищенные и воодушевленные несравненными предшественниками, последовали другие, украшая наш родной язык как в этом, так и в других искусствах.

И столь это было очевидно, что философы Греции долгое время отваживались являть себя миру не иначе, как под маскою поэта. Фалес, Эмпедокл и Парменид [128] пели свою натурфилософию в стихах, так же поступали Пифагор и Фокилид [129] со своими нравоучениями, Тиртей [130] — с военным делом и Солон [131] — с политикой; вернее сказать, будучи поэтами, они прилагали свой талант к таким областям высшего знания, которые до них оставались скрытыми от людей. То, что мудрый Солон был истинным поэтом, явствует из знаменитого сказания об Атлантиде, написанного им стихами и продолженного Платоном [132].

Воистину даже у Платона каждый, вчитавшись, обнаружит, что хоть содержание и сила его творений суть Философия, но одеяние их и красота заимствованы им у Поэзии, ибо все зиждется у него на диалогах, в которых многих честных граждан Афин он заставляет рассуждать о таких материях, о которых им нечего было бы сказать даже на дыбе; кроме того, если поэтические описания их встреч — будь то на богатом пиру или во время приятной прогулки — с вплетенными в них простыми сказками, например о кольце Гигеса [133], не покажутся кому-то цветами поэзии, значит, никогда нога этого человека не ступала в сад Аполлона [134].

И даже историографы (хотя на устах у них события минувшие, а на лбах начертана истина) с радостью заимствовали манеру и насколько возможно влияние поэтов. Так, Геродот [135] дал своей Истории имена девяти Муз; он, подобно другим, последовавшим за ним, присвоил себе принадлежащие Поэзии пылкие описания страстей, подробные описания сражений, о которых не дано знать ни одному человеку, но если тут мне могут возразить, то уж ни великие цари, ни полководцы никогда не произносили те пространные речи, которые вложены в их уста.

Ни философ, ни историограф, разумеется, не смогли бы в те давние времена войти в ворота народных суждений, не будь у них могущественного ключа — Поэзии, которую и теперь легко обнаружить у тех народов, у которых еще не процветают науки, однако и они уже познали Поэзию.

В Турции, за исключением законодателей-богословов, нет других сочинителей, кроме поэтов. В соседней нам Ирландии, где настоящая ученость распространяется скудно, к поэтам относятся с благоговейным почтением. Даже у самых варварских и невежественных индейцев, которые еще не знают письменности, есть поэты, и они слагают и поют песни — areytos — о деяниях предков и милости богов. Возможно, что образование придет и к ним, но после того, как нежные услады Поэзии смягчат и изощрят их неповоротливые умы, ибо, пока не находят они удовольствия в умственных упражнениях, никакие великие посулы не убедят их, не познавших плодов познания. Достоверные источники рассказывают о том, что в Уэльсе, на земле древних бриттов, поэты были и в далеком прошлом и там их называли bards; они пережили все нашествия и римлян, и саксов, и датчан, и норманнов, стремившихся уничтожить даже самое память о знаниях, и живы поныне. Раннее рождение Поэзии не более замечательно, чем ее долгая жизнь.

Но коль скоро творцами новых наук были римляне, а прежде них греки, то и обратимся мы к ним за названиями, которые они давали опороченному ныне ремеслу.

Римляне называли поэта vates, что значит прорицатель, предсказатель, как это явствует из родственных слов vaticinium [136] и vaticinari [137]: высокий титул даровал прекрасный народ пленительному познанию. И так далеко зашли римляне в поклонении Поэзии, что полагали, будто даже случайное замечание, заключенное в стихе, содержит великое предсказание будущего. Выражение "Sortes Vergilianae" [138] обрело жизнь, когда, открывая наугад книгу Вергилия [139], они стали искать в его стихах потаенный смысл; об этом свидетельствуют и жизнеописания императоров, например правителя нашего острова Альбина [140], который в детские годы прочитал такую фразу:

Arma amens capio nec sat rationis in armis [141]; и в свое время воплотил ее в действительность. Но хотя это все было пустым и греховным суеверием, равно как и убеждение, что стихи правят умами, все же слово "чары" есть производное [142] от "carmina" [143], и это говорит о великом почтении тех людей к Поэзии. И небеспричинного, ибо дельфийские пророчества и Сивиллины предсказания изрекались только стихами [144], поскольку присущие поэту совершенное чувство меры и пропорции в речи и способность его воображения к высокому полету, казалось, и вправду обладали священной силой.

И могу ли я не осмелиться на большее и не доказать справедливость слова vates? Я утверждаю, что священные Псалмы Давида — это божественная поэма [145]. И если я осмеливаюсь утверждать это, то не без оглядки на великих ученых мужей, древних и современных. Даже самое слово "псалмы" говорит в мою пользу, так как в переводе оно означает не что иное, как песни; и написаны они стихами, с чем соглашаются все сведущие в европейском языке, хотя еще не познаны законы, которым эти стихи подчиняются. Последнее же и самое главное — то, что пророчествует он в истинно поэтической манере. Ибо что еще бодрствующие музыкальные инструменты, частая и вольная смена персонажей, его знаменитые prosopopeias [146], в которых воочию зришь Бога в его божественном величии и слышишь рассказ о веселых играх зверей и скачущих холмах, как не божественная поэзия, через которую Давид являет себя страстно влюбленным в несказанную и бессмертную красоту, доступную лишь очам ума, просветленного верой? Но, называя его сейчас, я искренне боюсь осквернить святое имя, связав его с Поэзией [147], которая в наше время влачит столь жалкое существование. Однако же те, которые в беспристрастии заглянут чуть глубже, обнаружат, что цель ее и действие, должным образом примененные, таковы, что не заслужила она изгнания плетьми из божьей церкви.

А теперь позвольте мне вспомнить, как ее называли греки и что они о ней полагали. Они нарекли ее создателя "поэт", и это имя как самое прекрасное перешло в другие языки. Оно происходит от слова poiein, что значит создавать, и мне не ведомо, по счастливой ли случайности или по здравому смыслу встретились мы, англичане, с греками, подобно им называя его созидателем [148]; но в том, сколь высок и несравненен сей титул, я бы хотел убедить вас, показав ограниченность других наук и отрешившись от моей исключительной пристрастности.

Нет искусств, известных человеку, главным предметом которых не были бы творения Природы, без них они не могут существовать, и от них они зависят, подобно актерам, исполняющим пьесы, написанные Природой. Астроном наблюдает за звездами и заключает, какой порядок им сообщила Природа. Так же изучают разные величины геометр и математик. Музыкант показывает, какие звуки по природе своей согласуются друг с другом, а какие нет. Натурфилософ получил свое имя от предмета, им изучаемого, а тот, кто занимается этикой, имеет дело с добродетелями, пороками и страстями человека: "Следуй Природе (говорит он), и ты не совершишь ошибки". Юрист пишет о том, что уже узаконено. Историк [149] о том, что совершено. Грамматика интересуют законы речи, а ритор и логик, обдумывая, что в Природе служит скорейшему доказательству и убеждению, выводят искусственные законы, которые, однако, ограничены кругом вопросов, относящихся к данному предмету. Лекарь исследует природу человеческого тела и природу полезных и вредных для него вещей. Наконец, метафизик, хоть он живет в области вторичных и абстрактных понятий, считающихся сверхъестественными, в действительности созидает на фундаменте Природы.

Лишь поэт, презирающий путы любого рабства, воспаряет на своем вымысле, создает, в сущности, другую природу. Он создает то, что или лучше порожденного Природой, или никогда не существовало в Природе, например Героев, Полубогов, Циклопов, Химер, Фурий [150] и прочих. Так он идет рука об руку с Природой, не ограниченный ее дарами, но вольно странствующий в зодиаке своего воображения.

Природа никогда не украсит землю столь богато, как это сделали поэты, ее реки не будут красивее, деревья плодоноснее, запах цветов нежнее, ей не сделать нашу безмерно любимую землю еще прекраснее. Ее мир — это медь, которую поэты превращают в золото [151].

Но оставим это и перейдем к человеку, для которого создано все остальное, и потому он — средоточие высшего ее искусства, посмотрим, создавала ли она столь же преданного возлюбленного, как Феаген [152], столь же верного друга, как Пилад [153], столь же доблестного воина, как Роланд [154], столь же справедливого правителя, как Кир Ксенофонта [155], столь же совершенного человека, как Эней Вергилия [156]. Но такое не представишь себе даже в шутку, ибо творения Природы — реальность, а прочие — подражание или вымысел, ибо каждому познающему известно, что искусство мастера заключено в Идее или прообразе его труда, а не в самом труде. То, что Поэтом движет Идея, очевидно, поскольку от воображения зависит совершенство творимого им. Но и не только от воображения, хотя так обыкновенно говорят нам строители воздушных замков; оно еще должно быть облечено в плоть; создание Кира как особенного совершенства может быть доступно и Природе, но только Поэт может показать его миру так, чтобы явилось много подобных Киров, пусть только увидят они воочию, зачем и как создавал его создатель.

И пусть не покажется слишком дерзким сопоставление плодов человеческого разума и Природы, воздайте лучше заслуженные похвалы небесному Создателю за создателя земного, ибо, сотворив человека по своему подобию, он поставил его выше всех других творений. С наибольшей очевидностью это предстает в Поэзии, в которой человек, познав силу божественного дыхания, создает произведения, затмевающие создания Природы, — и это важный довод против тех, кто мучается сомнением со времени первого падения Адама, с тех пор, как наш вознесенный разум [157] заставляет нас стремиться к познанию совершенства, а поверженная воля не позволяет достичь его. Немногие поймут мои доводы, и не все согласятся с ними. Однако и того довольно будет с меня, коли согласятся со мною, что греки не без причины дали Поэту титул выше всех других титулов.

Теперь, чтобы лучше познать истину, мы перейдем к доказательствам более бесспорным, и я уповаю на то, что хоть они и не будут содержать в себе такой несравненной хвалы поэту, какая заключена в этимологии его имени, все же описание Поэзии, коль не будет оно никем опровергнуто, по справедливости станет частью нашего славословия.

Поэзия — это искусство подражания, оттого Аристотель называет ее mimesis, то есть воспроизведение, подражание, преобразование, или метафорически — говорящая картина, цель которой учить и доставлять удовольствие.

В ней три вида [158]. По времени и по совершенству созданного первенствуют в ней подражавшие непостижимому в своем совершенстве Богу: Давид в Псалмах, Соломон в Песни песней, Экклезиасте и Притчах, Моисей и Дебора в Гимнах, а также создатель Иова [159]. Ученые мужи Эммануил Тремелий, Франциск Юниус [160] и другие называли эти творения поэтической частью Библии. И против них ни слова не возразит тот, кто с должным благоговением чтит Святой Дух. К тому же виду, хоть они и посвящены ложным богам, относятся творения Орфея, Амфиона, Гомера (его Гимны) [161] и многих других греков и римлян. Обращаться к этой поэзии должно, если следовать совету святого Иакова [162], чтобы выразить радость пением псалмов, и я знаю, что многим она приносит покой; в непреходящей ее благости они обретают успокоение от скорбной муки смертных грехов.

Второй вид творят те, кто имеют дело с предметами философскими, нравоучительными, как Тиртей, Фокилид или Катон [163]; природными, как Лукреций или Вергилий в "Георгиках" [164]; астрономическими, как Манилий или Понтано [165]; историческими, как Лукан [166]: и кому он не по вкусу, пусть ищет вину в своем суждении, лишенном вкуса, а не в изысканной пище изысканно поданных знаний.

Но поскольку создатели второго вида ограничены изучаемым предметом и не могут вольно следовать за собственным воображением, то поэты они или нет — пусть спорят грамматики, мы же перейдем к третьим, настоящим поэтам, из-за которых в первую очередь и начат был этот разговор. Между теми и этими такая же разница, как между низшим сословием художников, которые лишь перерисовывают лица, увиденные ими, и высшим сословием художников, которые, подчиняясь единственно своему разуму, с помощью красок одаривают вас тем, что более всего достойно лицезрения: таков решительный и печальный взгляд Лукреции [167], казнящей себя за чужую вину, да и писана здесь вовсе не Лукреция, потому что художник никогда ее не видел, а видимая глазу красота добродетели. Эти третьи [168] и есть те, которые должным образом подражают, чтобы научить и доставить удовольствие, и, подражая, они не заимствуют ничего из того, что было, есть или будет, но, подвластные лишь своему знанию и суждению, они обретаются в божественном размышлении о том, что может быть или должно быть. Именно их как первых и благороднейших по справедливости можно назвать vates, именно их чтят величайшие умы разных прекраснейших стран, называя упомянутым уже словом "поэт", ибо они воистину творят, подражая, и подражают, ведомые двумя целями: доставить удовольствие и научить. Они доставляют удовольствие, дабы побудить людей к восприятию той добродетели, от которой, не получая удовольствия, те сбежали бы, как от незваной гостьи, и учат, то есть заставляют людей свести знакомство с добродетелью, на которую они обращают их внимание. Это благороднейшая цель, к которой когда-либо было направлено познание, и все же находятся праздные глотки, облаивающие поэтов.

Творения этого вида подразделяются на более мелкие подвиды, и самые значительные из них Героический, Лирический, Трагический, Комический, Сатирический, Ямбический, Элегический, Пасторальный и некоторые другие. Одни называются соответственно своему содержанию, другие — типу стиха, поскольку большинство поэтов имело обыкновение наряжать свои поэтические творения в метрические одежды, которые называются стихами: именно наряжать, так как стихотворчество есть лишь украшение Поэзии, но не ее суть. Много было прекраснейших поэтов, которые никогда не писали стихами, зато теперь у нас хватает рифмоплетов, недостойных называться поэтами. Вспомним, например, Ксенофонта, который подражал столь совершенно, что оставил нам под именем Кира effigiem justi imperil — изображение справедливого владыки (как сказал о нем Цицерон [169]), сотворив таким образом безупречную героическую поэму. Подобно ему Гелиодор сочинил изысканнейшую картину любви — "Феаген и Хариклея" [170]. А ведь оба писали прозой. Я говорю это затем, чтобы показать, что не рифма и не метр — характерный признак поэта, как не длинная мантия — адвоката, и даже явись он в суд в доспехах, все равно он будет адвокатом, а не воином. Только созданные воображением поэта недюжинные образы добродетелей, пороков и прочего, неотрывные от доставляющего удовольствие учения, и есть то отличие, по которому должно узнавать поэта. Но, несмотря на то, что поэтический сенат выбрал одеяние из стихов как самое достойное, если содержание Поэзии не имеет пределов, то и в манере она не может быть ограничена, лишь бы поэты не произносили слова (как в застольной беседе или во сне), — будто ненароком вылетают они изо рта; каждый слог в каждом слове нужно тщательно взвешивать в соответствии с достоинством предмета.

Теперь настало время оценить этот третий, последний вид Поэзии по его воздействию на людей и потом рассмотреть его подвиды. Тогда, коль скоро ничто не вызовет осуждения, то, я надеюсь, и приговор окажется более благоприятным. Очищение разума, обогащение памяти, укрепление суждения и освобождение воображения — это то, что обычно называется нами учением; под каким бы именем оно ни являлось и к какой бы ближайшей цели ни было направлено, конечная его цель — вести и увлекать нас [171] к тем высотам совершенства, какие только возможны для недостойных душ, оскверненных пристанищем из праха. В зависимости от склонности человека оно взрастило и множество представлений о пути к совершенству: одни думали, будто столь счастливый дар приобретается знанием, и поскольку нет выше и божественнее знания, чем постижение звезд [172], то они предались Астрономии; другие, убедив себя, что сравнятся с богами, если познают причины явлений, сделались натурфилософами и метафизиками; кого-то поиск упоительного наслаждения привел к Музыке, а точность доказательства — к Математике. Но все — и те, и другие — были подвластны желанию познать и знанием освободить свой разум из темницы тела, и возвысить его до наслаждения его божественной сущностью. Но когда на весах опыта обнаружилось, что астроном, устремленный взором к звездам, может упасть в канаву, что пытливый философ может оказаться слепым в отношении самого себя и математик с кривой душой может провести прямую линию, тогда-то, вопреки разным мнениям, было доказано, что все эти науки лишь служанки, которые, хоть и имеют свои собственные цели, все же трудятся во имя высшей цели, что стоит перед госпожой наук, греками нареченной архитектоникой. Эта цель заключается (как я думаю) в познании сущности человека, этической и политической, с последующим воздействием на него. Так, если ближайшая цель седельника сделать хорошее седло, то его дальняя цель — служить более благородному делу верховой езды; цель же наездника — быть полезным военному делу, а воина — не только совершенствоваться в своем ремесле, но и выполнять воинский долг. Если конечная цель земного познания есть нравственное совершенствование, то те искусства, которые более всего ему служат, справедливо обретают право быть вознесенными над всеми остальными.

Теперь, если нам удастся, мы воздадим должное нравственному величию поэта, отведя ему место впереди остальных соперников, среди которых главные претенденты — философы-моралисты. Я вижу, как они шествуют с видом мрачным и серьезным, выражая таким образом нетерпимость к пороку, с какой небрежностью они одеты, дабы все стали свидетелями их презрения к показному, как держат они в руках книги, в которых клеймится тщеславие и на которых написаны их имена, как софистски отрицают они хитроумие и как злятся на того, в ком видят мерзкий грех злобы. Эти люди щедро раздают на своем пути понятия, категории и классификации и с презрительной суровостью вопрошают, возможно ли найти путь, который поведет человека к добродетели столь же быстро, как тот, который учит, что есть добродетель, и учит, не только разъясняя человеку ее сущность, причины и следствия, но и обличая ее врагов — порок, который должен быть уничтожен, и его служанку — страсть, которую необходимо смирить? Он показывает и общие свойства добродетели, и ее особенности и, кроме того, устанавливает, как выходит она за пределы маленького мирка одного человека и управляет целыми семьями и народами.

Историк едва ли уступит моралисту право на столь длинную речь, в великом гневе он будет отрицать, что в наставлении на путь добродетели и добрых деяний могут быть равные ему, нагруженному старыми, изъеденными мышами манускриптами, делающему умозаключения (большей частью) на основании утверждений других историков, великий авторитет которых покоится на славной фундаменте слухов. С немалыми трудностями согласовывает он утверждения различных авторов, чтобы отыскать истину в их пристрастиях. Он более сведущ в том, что было тысячу лет назад, чем в своем времени, и в ходе истории он разбирается лучше, чем в беге собственного разума. Он любопытен к древности и равнодушен к новизне. Он невидаль для юношей и деспот в застольной беседе. "Я, — говорит он, — testis temporum, lux veritatis, vita memoriae, magistra vitae, nuncia vetustatis [173][174]. Философ учит добродетели спорной, я же добродетели активной; его добродетель прекрасна для живущей в безопасности Академии [175] Платона, моя же открывает свое благородное лицо в битвах при Марафоне, Фарсале, Пуатье и Азенкуре [176]. Философ учит добродетели с помощью отвлеченных понятий, я же призываю вас идти по следам тех, кто прошел прежде вас. Опыт одной жизни заключен в учении мудрого философа, я же даю вам опыт многих веков. Наконец, если он создает песенник, то я возлагаю руку ученика на лютню, и если он проводник света, то я — свет".

Потом он приведет один за другим бесчисленные примеры того, как мудрейшие сенаторы и государи верили в значение истории, и Брут, и Альфонс Арагонский [177], и кто не поверит, коли в том есть надобность? Нас же длинная нить их спора приводит к такому заключению: один из них учит наставлением, а другой — примером.

Кто же будет судией (спор идет за то, какую из форм считать высочайшей в школе познания)? Справедливость, как мне кажется, требует назвать поэта; и,если не судией, то мужем, которому надлежит отобрать высший титул у них обоих и тем более у прочих наук-служанок. Теперь мы сравним поэта с историком и философом, и если он превзойдет их обоих, тогда уж никакому ремеслу на земле не сравниться с поэзией. При всем нашем почтении к нему, об искусстве неземном мы не будем говорить, и не только потому, что его пределы превосходят пределы земных искусств, как вечность превосходит мгновение, но и потому, что оно живет в каждом из них. Что до юриста, то хотя jus [178] являет собой Дочь Справедливости и Справедливость есть главная добродетель [179], все же благотворно воздействует он на людей скорее formidine poenae [180], нежели virtutis amore [181][182], или, правильнее сказать, не столько он стремится сделать людей лучше, сколько предотвратить злоумышление одних против других; его не заботит, что плох человек, — был бы он хорошим гражданином; он стал необходимым благодаря нашим злодеяниям и почтенным благодаря этой необходимости; потому нет у него права находиться рядом с теми, кто искореняет безнравственность и сеет добро в самых потайных уголках наших душ. Только эти четверо так или иначе имеют дело с познанием людских нравов, что является высшей формой познания; и тот, кто лучше взращивает его, заслуживает большей похвалы.

Таким образом, победу одерживают философ и историк: один благодаря наставлению, другой — примеру. Но оба они, не соединяя в себе обоих, далеки от цели. Философ ведет нас к простому правилу столь тернистой дорогой доказательств, столь непонятно выраженных и столь туманных для постижения, что тот, у кого нет в помощь другого проводника, до старости проблуждает в поисках достойной причины стать честным человеком. Философия основывается на абстрактном и общем, и счастлив тот человек, который сможет постичь ее, и еще счастливее тот, который сможет использовать постигнутое им. С другой стороны, историк, не владеющий понятиями, не стремится понять то, что должно быть, и потому скован тем, что есть, он не стремится понять общую причину явлений и потому скован частной правдой каждого из них. Из его примеров не сделаешь единственно возможный вывод, и потому его учение еще менее плодотворно.

Только несравненный поэт делает и то, и другое. Все, что представляется необходимым философу, он воплощает в совершенной картине — в человеке, который делает то, что необходимо поэту, и так он соединяет общее понятие с частным примером. Я говорю "совершенная картина", потому что поэт являет разуму образ того, что философ дает в многословном описании, которое не поражает нас и не привлекает к себе взор души так, как образ, творимый поэтом.

То же и с окружающим нас миром. Кому под силу; дать человеку, который никогда не видел слона или носорога, точное представление об их цвете, виде, величине и особенных свойствах; кто может удовлетворить разум, жаждущий истинно живого знания, рассказом о роскошном дворце, его архитектуре, даже при условии, что человек запомнит его во всех подробностях? Но тот же человек, если увидит хорошее изображение животного или верный слепок с дворца, тут же без всякого описания составит о них свое суждение. Философ с его учеными определениями добродетелей, пороков, государственной политики и семейных отношений заполняет память многими непогрешимыми основами мудрости, но они тем не менее остаются для воображения и суждения человека темными, пока не осветит их говорящая картина поэзии.

Туллию [183] стоит многих усилий — и он не обходится без поэзии — заставить нас познать силу нашей любви к родине. Лучше мы послушаем, что говорит старый Анхис в объятой пламенем Трое [184], или поглядим на Улисса, который, упиваясь любовью Калипсо, все же горюет о том, что далек он от своей нищей Итаки [185]. Стоики говорят, что гнев — это временное безумие [186]. Посмотрите на Софоклова Аякса [187], который рубит и колет овец и коров, думая, что это греческое войско под предводительством Агамемнона и Менелая [188], и скажите мне, разве вы не получили наглядного представления о гневе, разве не лучше оно, чем имеющееся в сочинениях ученых мужей, где есть и описание его вида, и разбор его отличительных свойств. Присмотритесь, разве мудрость и самообладание Одиссея и Диомеда, мужество Ахилла, дружба Ниса и Евриала [189] не доносят своего ясного света даже до самого невежественного человека? И, наоборот, разве совестливый Эдип [190], скоро раскаявшийся в своей гордыне Агамемнон, убитый собственной жестокостью отец его Атрей [191], неистовые в честолюбии Фиванские братья [192], Медея [193], упивающаяся местью, менее благородные Гнатон [194] Теренция и Пандар [195] нашего Чосера не изображены так, что и теперь делам, подобным тем, которые совершали они, мы даем их имена. И, наконец, разве добродетели, пороки, страсти не являются нам в столь естественном для себя виде, что, кажется, мы не слышим о них, а ясно их видим.

Какой совет философа, даже содержащий самое безупречное определение добродетели, может столь же легко воздействовать на правителя, как вымышленный Кир Ксенофонта; или наставлять добродетельного человека в любых обстоятельствах, как Эней Вергилия; или целое общество в виде "Утопии" Томаса Мора [196]? Я говорю "в виде", потому что если Томас Мор ошибался, то была ошибка человека, а не поэта, ибо его образец общественного устройства самый совершенный, хотя воплощен он, возможно, и не столь совершенно. Поэтому вопрос заключается в следующем: что обладает большей силой в поучении — выдуманный ли поэтический образ или соответствующее философское понятие? И если философы более показывают себя в своем ремесле, чем поэты в своем, как сказано:

Mediocribus esse poetis, Non dii, non homines, non concessere columnae [197], —

то, я повторяю, в этом виновато не искусство, а те немногие, которые его создают.

Не подлежит сомнению, что наш Спаситель мог бы преподать нравственные понятия, но он рассказывал о сребролюбии и смирении — в божественной истории о богатом и Лазаре [198], о непослушании и прощении — в истории о блудном сыне и отце ликующем [199]; и то, что его всепроникающая мудрость знала, каково богачу в адском пламени и Лазарю в лоне Авраамовом, (как и раньше) теперь заставляет нас помнить о них и думать. Поистине что касается меня, то будто воочию вижу я небрежное расточительство блудного сына, обернувшееся потом завистью его к сытым свиньям. Ученые богословы отрицают, что в этих историях историческое содержание, и считают их назидательными притчами.

В заключение я говорю: да, философ учит, но учит он столь туманно, что понять его дано лишь ученым мужам, и это означает, что учит он уже ученых, тогда как поэзия — пища и для самых нежных желудков, поэт — настоящий народный философ, и доказательство тому басни Эзопа [200]. Прелестные аллегории, спрятанные в сказках о животных, заставляют многих людей, более звероподобных, чем настоящие звери, услышать голос добродетели в речах бессловесных тварей.

А теперь, если мысленное воссоздание явлений более всего удовлетворяет воображение, значит ли это, что верх должен взять историк, ибо он дает нам образы действительных событий, которые действительно происходили, а не тех, которые необоснованно или ложно считают совершившимися? Воистину еще Аристотель в своем рассуждении о поэзии [201] прямо отвечает на этот вопрос, говоря, что Поэзия есть philosophoteron и spoudaioteron, то есть она философичнее и серьезнее как исследование, чем история. Его довод основывается на том, что поэзия имеет дело с katholou, то есть с общим суждением, а история — с kathekaston, то есть с частным. "Общее, — говорит он, — указывает, что нужно говорить или делать для правдоподобия (поэзия для этого прибегает к помощи вымышленных имен) или по необходимости, а частное лишь отмечает, что делал и отчего страдал Алкивиад" [202]. Так говорит Аристотель, и его довод (как и прочие, ему принадлежащие) совершенно разумен.

Если бы вопрос заключался в том, что лучше — правдивое или ложное представление какого-то события, то не было бы сомнения в ответе, во всяком случае не более, чем если бы речь шла о выборе между двумя портретами Веспасиана [203]: одним — изображающим его, каким он был в жизни, и другим, на котором он по воле художника совершенно на себя непохож. Но если вопрос стоит так: что для вас и для вашего познания полезнее — воссоздавать предмет таким, каким он должен быть, или таким, каким он является? — тогда, конечно, вымышленный Кир Ксенофонта поучительнее настоящего Кира Юстина [204] и вымышленный Эней Вергилия — настоящего Энея Дареса Фригийского [205]. Так и даме, желающей увидеть себя в образе возможно более привлекательном, художник угодил бы более всего, изобразив самое очаровательное лицо и начертав на нем: Канидия [206]. Настоящая же Канидия, как клянется Гораций, была безобразно уродливой.

Поэт, правильно понимающий свою задачу, ни в Тантале [207], ни в Атрее, ни в прочих не покажет ничего случайного. У него Кир, Эней, Одиссей во всем будут примером для других, в то время как историк, обязанный следовать за действительными событиями, не вправе по своему усмотрению создавать (если только он не поэт) совершенных людей: рассказывая о деяниях Александра и Сципиона [208], он не должен отдавать предпочтение привлекательным или непривлекательным чертам. А как прикажете распознать, что достойно подражания и что нет, — разве полагаясь на собственную рассудительность, которая не зависит от чтения Квинта Курция [209]? Но между тем нам могут возразить: пусть в наставлении первенствует поэт, но все же историк рассказывает о чем-то уже совершившемся, и потому его примеры сильнее воздействуют на человека. Ответ очевиден: если, основываясь на том, что было, например вчера лил дождь, доказывать, что он будет и сегодня, тогда, на самом деле, у историка есть некоторое преимущество перед вымышленным образом; однако если знать, что пример из прошлого лишь предполагает нечто похожее в будущем, тогда, безусловно, поэт окажется превзошедшим историка в той мере, в какой его пример — будь он из военной, политической или семейной жизни — будет разумен. Историк же в своем неприкрашенном было часто находит то, что мы называем счастливым случаем, опровергающим величайшую мудрость. Нередко он должен сообщать о событиях, причину которых не знает, если же он о ней и говорит, то говорит как поэт.

Для того, чтобы доказать, что вымышленный пример обладает такой же силой поучения, как и взятый из жизни (что касается побуждения, то ясно, что вымысел можно настроить на высочайшую мелодию страсти), позвольте привести пример, где соперничают поэт и историк. И Геродот, и Юстин свидетельствуют [210], что преданный слуга царя Дария — Зопир, видя долгое сопротивление восставших вавилонян, притворился, будто попал в крайнюю немилость к своему господину: для подтверждения этого он приказал отрезать себе уши и нос; и когда он бежал к вавилонянам, те приняли его и за храбрость облекли таким доверием, что ему удалось найти способ предать их потом в руки Дария. У Ливия есть сходный рассказ о Тарквинии и его сыне [211]. Ксенофонт превосходно сочинил, как Абрадат [212] похожей уловкой оказал помощь Киру. И я хотел бы знать, представься вам случай таким же честным притворством; услужить своему повелителю, разве из вымысла Ксенофонта вы не могли бы узнать о нем так же, как из достоверного источника? Воистину это было бы для вас даже лучше, потому что при этом вы сохранили бы в целости нос, ибо Абрадат в своем притворстве не зашел так далеко. Итак, лучшее в истории является предметом поэзии, поскольку в любом поступке, деянии, в любой юридической, политической или военной хитрости историк ограничен изложением фактов, тогда как поэт (если он желает) может, подражая, создать нечто свое и украсить это по своему разумению, чтобы лучшей получилось у него учить и доставлять удовольствие. И рай, и ад Данте во власти его пера. И если бы меня попросили назвать имена этих поэтов, то я бы мог назвать многие, но речь моя, как я уже говорил и вновь говорю, не об искуснике, а об искусстве.

Заслугой истории обычно считают, что будто именно в этой достойной науке человек видит добродетель прославленной и зло наказанным, а на самом деле эта похвала относится к Поэзии, а не к истории. Поэзия всегда облачает добродетель в лучшие свои одежды и дает ей в служанки Фортуну, чтобы все непременно проникались к ней любовью. Посмотрите, как Улисс сражался с бурей и прочими опасностями, но они были лишь испытанием его терпения и великодушия и придали им еще больше блеска в скором благоденствии. И, напротив, если на сцену являются злодеи, то они уходят с нее столь поверженными (так ответил один сочинитель трагедий человеку, которому не нравилось их смотреть), что едва ли могут воодушевить кого-нибудь последовать за собой. Историк же, будучи в плену у правды нашего безрассудного мира, нередко внушает ужас видом добродетели и поощряет разнузданный порок.

Разве мы не знаем, что доблестный Мильтиад сгнил в оковах [213]? что справедливого Фокиона и просвещенного Сократа предали смерти как изменников [214]? что жестокий Север преуспевал [215]? а славный Север был подло убит [216]? разве Сулла и Марий не умерли в своих постелях [217]? и разве не были заколоты Помпей и Цицерон [218], когда изгнание они посчитали бы за счастье? Разве не знаем мы, что добродетельный Катон был доведен до самоубийства [219]? а мятежный Цезарь столь вознесен, что его имени и через тысячу шестьсот лет воздаются высочайшие почести [220]? Вспомните хотя бы слова Цезаря о вышеназванном Сулле (который если что и сделал честно, так это отказался от бесчестной тирании [221]) — litteras nescivit [222] — будто бы его необразованность была причиной этого доброго дела. Цезарь говорил не о Поэзии, которая, не удовлетворенная земными бедствиями, придумывает все новые наказания, ожидающие тиранов в аду, и не о Философии, которая учит occidendos esse [223], но, без сомнения, об Истории, ибо она действительно может представить вам Кипсела, Периандра, Фалара, Дионисия [224] и многих других из оной своры, достаточно преуспевших в отвратительной несправедливости и незаконной узурпации власти. Из этого я заключаю, что он возносит Историю не столько за насыщение разума знаниями, сколько за поощрение его к тому, что заслуживает быть названо и признано благом. На самом же деле за поощрение и побуждение к добрым делам венчают лавровым венком порта как победителя в споре с историком и философом, хотя его первенство в наставлении еще подлежит сомнению.

Предположим, что мы признаем (однако, я думаю, убедительным доводом это может быть опровергнуто), будто философ благодаря своей системе учит лучше поэта, все же, я думаю, ни один человек не будет настолько philophilosophos [225], чтобы равнять поэта с философом в силе побуждения.

А что побуждение выше, чем поучение, явствует из того, что оно и причина, и следствие поучения. Ибо кто станет учиться, если его не побудили захотеть учиться? И что из того, что дает учение (я опять говорю о нравственном наставлении), может сравниться с побуждением свершить то, чему оно учит? Как говорит Аристотель, не gnosis [226], но praxis [227] должно быть плодом познания. И не трудно представить себе, каким будет praxis, если нет побуждения к деятельности.

Философ указывает вам путь, он растолковывает вам его особенности и его трудности, рассказывает об удобном приюте, что ждет вас в конце пути, и о многих тропинках, что могут увести вас в сторону. Но все это узнает лишь тот, кто возьмется изучать его труд и будет изучать его с ученическим усердием, кто в неутолимой жажде одолел уже половину трудностей и обратился к философу за второй половиной. Воистину просвещенные люди правильно полагали, что там, где страсть покорена, разум обретает свободное стремление к деланию добра; что внутренний свет, горящий в каждом из нас, — такое же благо, как и книга философа, ибо, изучая Природу, мы узнаем, что благо заключено в творении блага, узнаем, что такое добро и что такое зло, хотя и не облеченные в термины, которые философы обрушивают на нас, — но ведь и они извлекли свое учение из Природы. Быть побужденным к свершению того, что познано, или быть побужденным к познанию — hoc opus, hic labor est [228].

Над всеми науками (я говорю о науках земных и связанных с земными представлениями) царит Поэзия. Она и указывает путь, и так расписывает его, что всех увлекает пойти по нему. Более того, для начала она, будто ведя вас через сказочный виноградник, даст вам отведать столь лакомых плодов, что вам непременно захочется идти дальше. Поэт приходит к вам не с туманными определениями, которые, объясняя, затемняют суть предмета и поселяют в вас сомнения, но с расположенными в чарующей пропорции словами, настроенными на волшебное искусство музыки. Он приходит к вам с выдумкой, с такой, право, выдумкой, которая заставляет детей забыть про игры, а стариков про камин. Ни на что более не претендуя, он стремится отвратить разум человека от порока и направить его к добродетели. Вот также ребенку дают лекарство, прежде спрятав его в приятное на вкус кушание, потому что если попытаться объяснить ему пользу ревеня или алоэ, то он скорее засунет лекарство себе в уши, чем в рот. Так и взрослые (ведь многие из них лучшим в себе до самой могилы обязаны детству). Они радуются рассказам о Геракле [229], Ахилле, Кире и Энее и, слушая их, непременно сохраняют в памяти описания их мудрости, доблести и справедливости, которые, попадись им в сухом изложении философа, обязательно напомнили бы о школе.

То подражание, которое называется Поэзией, более всего соответствует Природе, оттого-то, как говорил Аристотель [230], поэтическое изображение ужасного, например жестоких битв или противоестественных чудовищ, тоже доставляет удовольствие. Да, я знавал людей, которые, даже читая "Амадиса Галльского" [231] (а ему, Бог свидетель, многого недостает до поэтического совершенства), находили в своих сердцах побуждение к учтивости, великодушию и, главное, к смелости. Кто, читая о том, как Эней несет на спине старого Анхиса [232], не мечтает, чтобы и ему выпала судьба совершить столь же прекрасный подвиг? Кого не взволнуют слова Турна [233] из рассказа о Турне, запечатлевающие его образ в нашем воображении?

Fugientem haec terra videbit? Usque adeone mori miserum est? [234]

Философы же, пренебрегающие удовольствием, мало способны к тому, чтобы побуждать. Они лишь спорят о том, что выше — добродетель или просто доброта, умозрительная или деятельная жизнь. Платон и Бортий хорошо это знали и часто для госпожи Философии заимствовали у Поэзии ее платье [235]. Даже злодеи с зачерствевшим сердцем, которые считают добродетель понятием школярским и, не зная другого блага, кроме indulgere genio [236], презирают суровые наставления философа, не приемлют заключенную в них истину, но даже они не прочь получить удовольствие, которое якобы сулит им веселый малый — поэт, тем временем принуждающий их глядеть на воплощение добродетели (увидав же ее, они не могут не проникнуться к ней любовью), и, еще не разобрав, в чем дело, они ее принимают, будто запрятанное в вишни лекарство.

Можно было бы припомнить неисчислимое множество примеров удивительного воздействия поэтической выдумки на людей, но пусть нам послужат лишь два из них, наверное, общеизвестные, ибо их можно найти в разных сочинениях. Во-первых, Менений Агриппа [237]. Когда жители Рима выступили против сената, то он, хотя был блестящим оратором (в то время), пришел к ним не как оратор, якобы в полном отчаянии отказавшись от иносказаний и коварных намеков, тем более от притянутых за уши философских максим (прежде всего Платона), для осмысления которых нужно изучить геометрию, и держался с этими людьми как свой, плоть от плоти их поэт. Он рассказал им сказку о том, как когда-то отдельные части тела вступили в мятежный сговор против живота, который, как они думали, лишь пожирал добытое ими, и они решили заставить ни на что не годного расточителя чужих трудов поголодать. Короче говоря (ибо выдумка эта ни для кого не секрет, как не секрет и то, что это выдумка), наказывая живот, сами они тоже стали терпеть муки. И эта сказка так на всех подействовала — я никогда более не читал, чтобы слова произвели такую быструю и благоприятную перемену, — что на разумных условиях было достигнуто совершенное примирение. Во-вторых, пророк Натан [238]. Когда святой Давид настолько отрекся от Бога, что к прелюбодеянию присовокупил убийство, пророку Натану пришлось выполнить милосерднейшую миссию друга и открыть Давиду глаза на его позор. Посланный Богом воззвать к столь избранному слуге, он сделал это не иначе, как рассказав ему притчу о человеке, у которого безжалостно отняли любимую овцу. Вымышленная история заключала в себе истину, благодаря которой Давид (я говорю о второй важной стороне), как в зеркале, увидел свой порок, что подтверждает и священный псалом о милосердии божием.

Эти примеры и доводы, несомненно, доказывают, что, доставляя удовольствие, поэт гораздо больше привлекает к себе людей, чем все другие искусства. И отсюда следует не столь уж непоследовательный вывод: если добродетель — самая прекрасная цель земного познания, то Поэт, которому более прочих свойственно учить ей и который более прочих побуждает к ней, являет собой в самом благородном деле самого благородного мастера.

Однако, помимо описания его труда (хотя именно деятельность имеет самое большое значение для восхваления или порицания), мне хотелось бы показать составные части Поэзии, потому что в ней, как в человеке, они все вместе могут производить впечатление величественное и совершенное, но что-нибудь одно может все же оказаться уязвимым. Итак, что касается ее классов, частей или видов (зовите их, как хотите), то нужно отметить, что иногда Поэты соединяют вместе два или три вида, например из соединения трагического и комического появился траги-комический вид. Некоторые поэты подобным же образом соединяют прозу и поэзию, например Саннадзаро [239] и Боэтий. Соединяют также героическое с пасторальным. Я думаю, что если эти виды хороши в отдельности, то и соединение их не может стать для них пагубным. Поэтому — пусть мы забудем упомянуть те виды, что не очень важны, — нам нужно назвать главные и постараться отыскать в них изъяны, однако при условии, что они не исковерканы сочинителем.

Не Пастораль ли заслужила немилость? Наверное, чем ниже ограда, тем легче ее перепрыгнуть. Но стоит ли пренебрегать бедной свирелью, на которой Мелибей пел о страданиях народа, притесняемого жестокими лордами и жадными солдатами, а Титир [240] — о блаженстве тех, кто простерт внизу, коли добродетельны сидящие наверху? Иногда Пастораль, в прелестных сказках о волках и овцах говоря о неправедности и терпении, убеждает, что охота за пустяками может привести лишь к пустячной победе. А то показывает вам, что даже Александр и Дарий [241], спорившие о том, кто будет петухом в мировом курятнике, получили лишь то, о чем потомки могут сказать:

Наес memini et victum frustra contendere Thirsin: Ex illo Corydon, Corydon est tempore nobis [242].

Или скорбная Элегия? Она в добром сердце пробуждает скорее жалость, нежели укор, с помощью ее великий философ Гераклит [243] оплакивает слабости человека и злополучия мира. Что, как не Элегия, заслуживает хвалы за сочувствие к справедливым сетованиям и за правдивое слово о ничтожности жалких страстей.

Или горький, но благотворный Ямб? Он очищает злобный разум, превращая стыд в позорную трубу, открыто обличающую скверну.

Или Сатира, которая

Omne vafer vitium ridenti tangit amico [244]?

Она не оставит человека весельем, пока не заставит его смеяться над глупостью, а потом пристыженно смеяться над самим собой; и этого нельзя избежать, не избежав глупости, которая, пока

circum praecordia ludit [245],

заставляет нас прочувствовать, сколько беспокойств доставляет необузданная жизнь и как, когда с ней покончено,

Est Ulubris, animus si nos non defiet aequus [246].

Нет, наверное, это Комедия, которую никудышные сочинители и владельцы театров обратили в мерзость? На обвинение в порочности, которое ей предъявляют, я отвечу позднее. Сейчас я только скажу, что Комедия — это отражение тех ошибок, которые мы часто совершаем. Она представляет их в самом нелепом виде, чтобы всякому расхотелось совершать их.

Если в геометрии кривую линию нужно знать так же, как и прямую, в арифметике — нечетные числа так же, как четные, то и в нашей жизни если не видеть уродства зла, то и не постичь красоты добродетели. И так преподносит нам нашу домашнюю жизнь Комедия, что в ней набираемся мы жизненного опыта, узнаем, чего нам следует ждать от скупого Демеи и хитрого Дава, от льстивого Гнатона и тщеславного Трасона [247]; и узнаем не только это, но и кто на них похож — по отличительным чертам, которыми их наградил комедиограф. Тот, кто говорит, будто люди учатся злу, видя зло представленным, неразумен, потому что, как я говорил раньше, нет человека, который бы под влиянием истины, заключенной в Природе, увидав такие пороки на подмостках, не пожелал бы им находиться in pistrinum [248], хотя, наверное, и у него есть мешок своих недостатков, но тот висит у него за спиной, и он не видит, что пляшет под ту же музыку. И что ему откроет на это глаза, как не выставление его собственных поступков на всеобщее посмешище?

Итак, (я думаю), никто не осудит истинное назначение Комедии и того менее высокой и прекрасной Трагедии, которая вскрывает раны и обнажает спрятанные под парчой язвы; короли из-за нее боятся быть тиранами и тираны открыто проявлять свой тиранический нрав; пробуждая восхищение и сострадание, она учит, как ненадежен этот мир и на каком шатком фундаменте возведены золотые крыши; от нее мы узнаем:

Qui sceptra saevus duro imperio regit, Timet timentes, metus in auctorem redit [249].

Плутарх приводит замечательное доказательство того, как сильно она может взволновать: превосходно сочиненная и разыгранная, трагедия исторгла потоки слез из глаз отвратительного тирана Александра Ферейского [250], который безжалостно предал смерти несметное множество людей, в том числе своих родственников. Даже он, который не стыдился творить трагическую несправедливость, не смог противостоять сладостному насилию трагедии. И если он все же не стал добрым, то только потому, что, вопреки самому себе, не захотел прислушаться к тому, что могло смягчить его ожесточенное сердце. Нет, не Трагедию они не милуют, ибо нелепо отвергать столь совершенное представление того, что более всего достойно быть познанным.

Может быть, в немилость впал Лирический вид? А ведь он в добром согласии с лирой воздает хвалу благим делам, учит законам нравственности и не забывает о Природе [251]. Иногда, поднимая голос к небесной выси, он поет славу бессмертному Богу. Да, придется мне признать себя варваром, потому что никогда не слушал я старинную песню о Персее и Дугласе [252], чтобы мое сердце не было тронуто больше, чем звуками боевой трубы, хотя поется она странствующим слепцом, чей голос не уступает в грубости языку песни. А как бы взволновала она, свободная от пыли и паутины невежественного времени и украшенная роскошным красноречием Пиндара [253]! В Венгрии на пирах и прочих празднествах по обычаю поют песни о подвигах предков, которые этот поистине воинственный народ считает искрами, не дающими погаснуть неколебимой отваге в сердцах людей. Несравненные лакедемоняне и на поле сражения шли с музыкой, и дома с удовольствием пели только что сложенную песню: воины рассказывали в песнях о делах сегодняшних, старики — о минувших, мальчики — о будущих. Тем же, которые скажут, что Пиндар не единожды воздавал высокую хвалу малым победам, следует ответить, что это заблуждение поэта, но не поэзии, вина времени и обычаев греков, которые так высоко ценили свои забавы, что Филипп Македонский [254], когда ему сообщили сразу о трех замечательных победах, отдал предпочтение той, что была выиграна на Олимпе в состязании колесниц. И все же этот вид наиболее способен пробудить мысль от спячки и увлечь ее описанием славных деяний, потому так часто удавалось это и неподражаемому Пиндару.

Остался один Героический вид, одно название которого (я думаю) должно устрашать клеветников, ибо никакое воображение не посмеет направить язык к злословию о нем, сотворившем таких великих воинов, как Ахилл, Кир, Эней, Турн, Тидей и Ринальдо [255]. Он не только учит истине и побуждает к ней, но учит и побуждает к самой высокой и прекрасной истине; он заставляет великодушие и справедливость сиять сквозь все смутные опасения и путаные желания; он — если верны слова Платона и Туллия, что лицезревший добродетель будет дивно поражен любовию к ее красоте, — наряжает добродетель в праздничные одежды, чтобы еще более прекрасной явилась она тому, кто не пренебрежет ею, не постигнув ее. Все, что уже было сказано в защиту прекрасной Поэзии, сказано и в защиту Героического вида, который не просто вид, но лучший и самый совершенный вид Поэзии. Образ каждого деяния волнует и просвещает разум, а благородный образ великих достоинств зажигает разум желанием стать достойным и дает совет, как стать достойным. Достаточно одного Энея занести на доску вашей памяти: как ведет он себя, когда гибнет его родина; как спасает своего старого отца; как дорожит священными реликвиями; как подчиняется божественной воле и покидает Дидону [256], хотя и пылкая любовь, и простая человеческая благодарность требовали от него иного; какой он в бурю и в веселии, на войне и в мирное время, как изгнанник и победитель, как осажденный и осаждающий; какой он с чужестранцами, с союзниками, с врагами и с самим собой; наконец какой он изнутри и снаружи, — и я думаю, что для не предубежденного разума этот образ будет в высшей степени полезным; как сказал Гораций:

melius Chrysippo et Crantore [257].

Поистине я думаю, что с гонителями поэтов происходит то же самое, что с некоторыми женщинами, у которых всегда что-нибудь да болит, но что именно — они и сами в точности не знают. Даже имя Поэзии им ненавистно, но ни ее причины, ни следствия, ни в целом, ни в частностях она не дает ни малейшего повода для язвительной хулы.

Поскольку Поэзия — самая древняя часть человеческого познания, отцовское начало, которое дало жизнь всем прочим наукам; поскольку она всеобъемлюща и ни один просвещенный народ не пренебрегает ею, и ни один невежественный народ не обходится без нее; поскольку римляне и греки нарекли ее священными именами: первые "Прорицанием", другие "Созиданием", — и воистину имя "Созидание" подходит к ней, ибо в то время, как прочие искусства не выходят за пределы данного им содержания, и оно дарует им жизнь, единственно поэт сам творит себе содержание, и мысль его не зависит от содержания, а содержание зависит от мысли; поскольку ни определение, ни цель ее не содержат греха, то и сама она не греховна; поскольку она творит добро, ибо она учит добру и доставляет удовольствие ученикам; поскольку в этом (то есть в нравоучении — царе всех наук) она намного обогнала историю и, хотя в поучении сравнима с философией, в побуждении оставляет ее позади; поскольку в Священном Писании (в нем нет ничего грешного) многие части поэтические, и даже наш Спаситель благоволил пользоваться цветами Поэзии; поскольку все ее виды, не только соединенные, но и каждый в отдельности, достойны полного одобрения, — то я думаю (и думаю, что думаю правильно), что лавровый венок, которым венчают торжествующего полководца, по достоинству (из всех наук) увенчает Поэзию.

* * *

Но потому, что у нас есть уши, а не только язык, потому, что и самые ничтожные доводы могут показаться весомыми, если ничто их не перевесит, давайте послушаем, какие упреки предъявляют этому искусству, и подумаем, достойны они поддержки или нет.

Первым делом следует сказать, что не только mysomousoi, ненавистники поэтов, но и все те, кто ищут себе славу в бесславии других, щедро расточают великое множество бессвязных речей, насмешек и колкостей, ко всему придираются и над всем издеваются, и раздражают селезенку, и отвращают мозг от созерцания достоинств предмета. Эти придирки, поскольку они одна развязность, поскольку нет в них святого благородства и ими можно лишь унять зуд в языке, недостойны другого ответа, кроме как насмешки над шутом, если уж не удалось посмеяться его шутке. Мы знаем, что веселый ум может сочинить хвалу благоразумию осла и удовольствию иметь долги, и радости заразиться чумой. С другой стороны, если мы перефразируем строку Овидия:

Ut lateat virtus proximitate mail [258],

"добро прячется, когда рядом зло", — то столь же веселым явится нам Агриппа [259], о суетности науки говорящий, как и Эразм [260], восхваляющий глупость. Никто и ничто не избегает насмешек сих шутников, но и у Эразма, и у Агриппы суть творений иная, чем это может показаться поначалу. Право, тем милейшим ловцам ошибок, которые исправляют глагол прежде, чем видят существительное, и оспаривают знания других прежде, чем обретают собственные, я бы только напомнил, что насмешка еще не означает мудрости, а за их забавы лучшее им прозвище на английском языке — шуты, и именно так наши серьезные предки называли этих смешных забавников.

Необозримый простор для глумливых выходок открывает им стихосложение. Уже было сказано (и думаю, сказано верно), что не стихосложением создается поэзия. Можно быть поэтом, не будучи слагателем стихов, и слагателем стихов, не будучи поэтом. Если же допустить, что это едино (так, кажется, считает Скалигер [261]), то воистину это достойно похвалы. Ибо если oratio и ratio, речь с мыслью, величайший дар, пожалованный человечеству, тогда не может быть не прославлен тот, кто более всех шлифует благословенную речь и обдумывает каждое слово не только с точки зрения (как могут сказать) убедительности содержания, но и сообразного количества, чтобы слова несли в себе гармонию, а, надо полагать, без числа, меры, порядка, соразмерности они покажутся в наше время чудовищными. Оставим, однако, справедливое восхваление этой единственной годной для Музыки речи (именно для Музыки, потому что она — сотрясатель чувств); само собой разумеется, нелепо читать и не запоминать прочитанное, а так как память наша — единственная сокровищница знаний, то слова, глубже прочих запавшие в память, более прочих сообразуются с познанием.

Причина того, что стихи намного превосходят прозу в нанизывании памятных узелков, очевидна: слова (помимо удовольствия, которым они возбуждают память) располагаются таким образом, что ни одно из них нельзя потерять, не то пострадает целое, а, западая в память, они не позволяют забыть себя и прочно в ней утверждаются. Помимо того, одно слово как бы порождает другое, поэтому в рифмованном или ритмическом стихе по предыдущему слову почти с точностью можно догадаться о последующем. Наконец, даже те, которые изучали искусство запоминания, не открыли ничего более подходящего, как разделить целое на множество составляющих и досконально изучить их. Стихи полностью отвечают этому: каждое слово естественно занимает в них свое место, которое непременно заставит его запомнить. А что еще нужно от них, всем известных? Кто из тех, кто прошел курс наук, не помнит стихов Вергилия, Горация или Катона, которые он в юности учил и которые до самой старости не оставляют его учением.

Percontatorem fugito, nam garrulus idem est [262]. Dum sibi quisque placet, credula turba sumus [263].

Непревзойденность их в запоминании с очевидностью доказана тем, как излагаются все искусства, ибо главные законы Грамматики и Логики, Математики и Медицины писаны большею частью стихами. Итак, лишь в шутку можно ополчаться на стихи, нежные и гармоничные, более всего годные для запоминания, — единственное орудие познания.

Теперь мы перейдем к главным обвинениям, предъявляемым бедным поэтам. Мне известны из них следующие. Во-первых, поскольку существует много других полезных знаний, то и лучше тратить свое время на них, нежели на Поэзию. Во-вторых, она мать лжи. И, в-третьих, она кормилица порока, заражающая нас множеством губительных желаний, неотвратимо, как сирена [264], увлекающая наш ум к змеиному хвосту грешного помысла; и здесь самое большое поле для вспашки (как сказано Чосером [265]) принадлежит комедии; так было с другими народами, так было и с нашим, ибо прежде, чем поэты усмирили нас, мы были полны мужества, влекшего нас к военным упражнениям — опоре нашей свободы, пока в скверной лени мы не позволили поэтическим безделкам убаюкать себя. Наконец, последнее и главное: хулители кричат во все горло, как будто они победили Робин Гуда [266], что Платон изгнал поэтов из своей республики. Воистину были бы тяжелы их обвинения, будь в них хоть немного правды.

Начнем с первого обвинения. То, что с большей пользой можно было бы провести свое время, — соображение достойное, но оно (как говорят) лишь petere principium [267], ведь если, как я утверждаю, никакое познание не превосходит то, которое учит и побуждает к добродетели, — а что может учить и побуждать к ней лучше Поэзии? — то вывод очевиден, и чернила с бумагой не могут служить делу более благому. Пусть даже это первое обвинение покажется кому-то правильным, все же из него вовсе не следует вывод (мне кажется), что хорошее — это не хорошее, потому что есть нечто лучшее. Правда, я и теперь полностью отрицаю, что на земле когда-либо появлялась более полезная наука.

На второе обвинение, будто бы поэты — главные лжецы, я отвечу необычно. Я думаю, что из всех сочинителей, живущих под солнцем, поэт, хочет он этого или нет, лжет менее прочих, потому что, будучи поэтом, он едва ли может быть лжецом. Не избегнут лжи астроном и кузен его — геометр, когда они примутся определять высоту звезд. А как по-вашему, часто ли лгут врачи, которые прописывают лекарства и усугубляют болезни, посылающие Харону [268] великое множество душ, утонувших в микстурах еще прежде, чем явились к его переправе? Так же относится это и ко всем прочим, которые берут на себя смелость что-то утверждать. Что же касается поэта, то он никогда ничего не утверждает и поэтому никогда не лжет. Если лгать — значит, как я понимаю, объявить ложное истинным, тогда прочие искусства, и особенно история, утверждая множество вещей, вряд ли могут избегнуть лжи в земном туманном познании. Поэт же (как я уже говорил) никогда ничего не утверждает. Поэт никогда не ограничивает ваш разум, стремясь внушить вам веру в то, о чем он пишет. Он не ссылается на другие сочинения, а начинает свой труд с просьбы, обращенной к Музам, — ниспослать ему добрую выдумку, и он воистину прилагает все свои усилия, дабы поведать вам о том, что должно или что не должно быть, а не о том, что есть или чего нет. Поэтому хотя он и рассказывает о событиях неистинных, но, не выдавая их за истинные, он не лжет: разве только мы истолкуем как ложь уже упоминавшуюся речь Натана, обращенную к Давиду; разве какой-нибудь нечестивец осмелится — а никому другому (я думаю) и в голову не придет — сказать, что Эзоп лгал, сочиняя свои сказки о животных, ибо те, кто думают, будто он выдавал их за чистую правду, достойны, чтобы их имена занесли в перечень животных, о которых писал Эзоп. Какой ребенок, придя на представление и увидя слово "Фивы", написанное большими буквами на старой двери, поверит, что перед ним Фивы? Если бы можно было вернуть хулителям их детские годы, чтобы поняли они: в поэзии и люди и события не что иное, как картины того, что должно быть, а совсем не хроника того, что действительно было, — тогда они не стали бы называть ложью аллегорию и метафору. Так и получается, что, ища истину в Истории, не мудрено найти обман, зато Поэзия может стать фундаментом из вымысла для полезного знания.

На это отвечают, что поэты дают имена людям, о которых пишут, чем поддерживают представление о том, будто эти люди действительно существуют, хотя на самом деле их никогда не было, и тем лишь усугубляют обман. Значит ли это, что лжет адвокат, тогда, излагая дело, пользуется именами "Джона Бездомного" и "Джона Здорового"? Ответ найти легко: эти имена призваны лишь оживлять картину, но не творить ее; живописуя людей, нельзя оставлять их безымянными. Наверное, мы не сможем играть в шахматы, если позабудем названия шахматных фигур. Поэтому я думаю, что самым убежденным поборником правды оказался бы тот, кто заявил бы, что мы лжем, величая кусочек дерева почтенным именем слона. Поэту нужны "Кир" или "Эней" только для того, чтобы показать, как должны поступать люди их сословия с такой же судьбой и репутацией.

Третье обвинение заключается в том, что Поэзия будто бы развращает разум человека, приучая его к бесчестию и похоти, — это главное, если не единственное обвинение, имеющее доказательства. Говорят, что Комедии более учат любовным затеям, нежели их осуждают. Говорят, что Лирическая Поэзия насыщена страстными сонетами, Элегическая оплакивает отсутствие возлюбленной и даже в Героическую Поэзию нашел дорогу честолюбивый Купидон. Ах, Любовь, хотел бы я, чтобы ты могла столь же хорошо оберегать себя, как побеждать других. Хотел бы я, чтобы те, к кому ты снисходишь, могли бы или отказаться от тебя, или разумными доводами объяснить, почему они тебя при себе удерживают. Но все же признаем любовь к прекрасному скотским вожделением (хотя сие и непросто, ибо только человек в отличие от зверей владеет даром распознавать прекрасное); признаем, что любимое нами имя Любви достойно всех самых злобных наговоров (хотя даже из моих учителей-философов некоторые немало извели лампового масла, описывая ее совершенства); признаем, говорю я, все, что признают они: будто не только любовь, но и вожделение, и тщеславие, и (коли им того хочется) непристойность заполнили страницы поэтических книг; и тогда, я думаю, когда это будет признано, они увидят, что в их приговоре приличия требуют переставить последние слова в начало: не Поэзия развращает разум человека, но разум человека развращает Поэзию.

Ибо не буду отрицать, что Поэзию, которая должна быть eikastike, то есть "изображающей только хорошее", по определению некоторых ученых, разум человека может сделать phantastike, то есть, наоборот, насыщающей воображение предметами недостойными, подобно художнику, который должен являть глазу чарующий пейзаж, вид изящного замка или крепости или изображение достойного деяния: Авраам, приносящий в жертву сына своего Исаака [269], Юдифь, убивающая Олоферна [270], Давид, сражающийся с Голиафом [271], — но может обойти это вниманием и показать бесстыдному глазу то дурное, что лучше было бы не показывать. Порочит ли искажение предмета истинное его назначение? Воистину нет, однако я соглашусь с тем, что Поэзию можно извратить, и, будучи извращена, она своей сладостной, чарующей силой способна причинить более вреда, нежели любая другая армия слов; и поэтому мы недалеки от заключения, что извращение покрывает позором извращаемое, но, с другой стороны, это и немалое доказательство того, что если вещь извращенная причиняет вреда более всех прочих, то в своем истинном назначении она (каждая вещь должна быть оценена в зависимости от ее истинного назначения) более всех прочих дарит добром.

Разве мы не знаем, что искусство Лекаря (которое защищает наши тела от разных болезней), будучи извращено, учит применению ядов — самых страшных разрушителей? И не вскормило ли (если перейти к высшему) извращенное слово Бога ересь, и не стало ли его извращенное имя богохульством? Воистину иголка не причинит много вреда, и столь же справедливо (пусть сказано это будет в отсутствие дам), что и много пользы она тоже не принесет. Мечом можно убить отца, и мечом можно защитить короля и родину. Итак, подобно тому, как обвинение Поэзии во лжи ничем не было подтверждено, так и обвинение в извращении обернулось хвалой.

Утверждают, что до того, как поэты получили признание, наши соотечественники находили сердечную радость в действии, а не в воображении, в деяниях, достойных описания, а не в описании того, что достойно свершения. Что это за давние времена, я думаю, и Сфинкс [272] едва ли ответит, поскольку нет памяти столь древней, чтобы не помнила она о Поэзии. Несомненно, что и народ Альбиона [273] в самые древние времена не обходился без Поэзии. Право, не является ли сей довод, хотя он и метит в Поэзию, ядром, направленным в noзнание вообще, или книжность, как они это называют. Того же мнения были и готы; о них писали, что когда они, разграбив знаменитый город, обнаружили в нем богатейшую библиотеку, то один из числа палачей (вероятно, одинаково годный как к уничтожению плодов ума, так и умертвлению тел) собрался было поджечь ее. "Не надо, — с важностью сказал ему другой. — Остерегись делать сие. Пока они заняты своими игрушками, мы без труда захватим их земли."

Да, так обычно утверждают невежественные люди, и мне часто приходилось слышать в защиту такого утверждения длинные речи; но так как это направлено против познания вообще, включающего Поэзию, или скорее всего познания, кроме Поэзии; и так как мне пришлось бы отойти от моего предмета слишком далеко или, во всяком случае, совершенно неоправданно (очевидно, что власть над действием должна приобретаться при помощи знания, а знание — лучше всего соединением многих знаний, то есть чтением), то я приведу слова Горация, с чьим мнением согласен:

jubeo stultum esse libenter [274].

Что касается Поэзии, то она менее всех прочих годится для подобного обвинения.

Потому что Поэзия — спутник воинства. Я готов поклясться, что Неистовый Роланд и благородный король Артур [275] никогда не разочаруют солдата, однако ens [276] и prima materia [277] вряд ли примиримы с латами. Как я уже говорил в начале, даже турки и татары восхищаются поэтами. Грек Гомер прославился еще до того, как прославилась Греция. И если на догадку позволительно отвечать догадкой, то воистину может оказаться, что как ученые мужи с помощью поэта приобщались к первому свету знаний, так и герои с его помощью постигали первые представления о мужестве. Удовлетворимся лишь примером Александра, которого Плутарх признал столь доблестным [278], что и Фортуна служила ему не проводницей, а всего лишь скамеечкой для ног, и даже не Плутарх, а сами его деяния говорят, что, он был истинным чудом среди царей-воинов. Сей Александр оставил своего учителя, живого Аристотеля дома, а взял с собой в поход мертвого Гомера. Он предал смерти философа Каллисфена [279] якобы за философское, а на самом деле мятежное упрямство, но, говорят, он всегда мечтал, чтобы Гомер был жив [280]. Он достаточно хорошо понимал, что его ум обрел смелость более благодаря Ахиллу, нежели ученому определению смелости. И если Катону не понравилось, что Фульвий взял на поле брани Энния [281], то на это можно ответить так: пусть это не нравилось Катону, зато нравилось благородному Фульвию, иначе он сего не сделал бы. Кстати, то был не великий Катон Утический [282] (чью память я несравненно более чту), а его предок, который поистине жестоко карал прегрешения и, помимо сего, никогда не приносил жертв на алтарь Граций [283]. Он питал отвращение к учению греков и хулил его, но, будучи восьми десятков лет от роду, начал его изучать, вероятно, опасаясь, что Плутон [284] не понимает по-латыни. По римским законам никто, кроме воинов, не мог участвовать в военных походах, поэтому хотя Катону и не нравилось присутствие в войске Энния, но это было вызвано не его поэтическими сочинениями. Что касается Сципиона Назики [285], который, по всеобщему мнению, был достойнейшим римлянином, то он любил Энния. И оба его брата [286], доблестью своей заслужившие прозвища Азиатский и Африканский, столь любили его, что велели похоронить его в своей гробнице. Итак, свидетельство Катона направлено лишь против самого Катона, ибо ему противостоят свидетельства более именитых людей: значит, оно не имеет силы.

Теперь воистину тяжела будет моя ноша. Против меня — имя Платона, который, должен признаться, из всех философов кажется мне самым достойным почитания по той причине, что он среди них самый поэтичный. И если он замутил источник, из которого сам черпал, то нужно тщательно разобраться в причинах, побудивших его к этому. Во-первых, хотя это и будет злым наветом, можно припомнить, что, будучи философом, он по природе своей был врагом поэтов, ибо верно то, что философы, найдя в таинственных красотах Поэзии крупицы истинных знаний, тотчас же придали этим знаниям некий порядок и превратили в школьный курс то, чему поэты учили с помощью священного удовольствия; к тому же философы поступили подобно тем неблагодарным подмастерьям, которые, обзаведясь собственными мастерскими, начинают всячески бесчестить своих учителей; но поскольку поэты силой удовольствия всегда побеждали философов, то чем слабее была надежда погубить поэтов, тем сильнее они их ненавидели. Конечно же, они знали, что семь городов оспаривали право назвать своим гражданином Гомера [287], тогда как из многих городов философы были изгнаны как недостойные [288]. Только повторявшие стихи Еврипида афиняне спасли свои жизни от сиракузцев [289], и они же считали философов недостойными жизни. Поэты Симонид и Пиндар возымели столь большое влияние на Гиерона Первого [290], что из тирана он сделался справедливым государем, тогда как Платон столь мало значил для Дионисия, что из философа сделался рабом [291]. Я думаю, что я должен отплатить за обвинения, которыми осыпают поэтов, подобными же обвинениями в адрес философов: прочитайте "Федра" или "Пир" Платона [292], или рассуждение Плутарха о любви и скажите, способен ли поэт сочинить такую же мерзость. Притом спросите, из какой республики изгнал Платон поэта. Несомненно из той, в которой он допускал общность жен. Он изгнал его не за изнеживающее сладострастие, ибо едва ли опасны сонеты там, где мужчина может владеть любой женщиной. Однако я чту философские наставления и благословляю умы, их взрастившие; и пусть не будут они опорочены так, как это произошло с Поэзией.

Сам святой Павел (который, к славе поэтов, поминает дважды двух поэтов [293] и одного из них называет пророком) предостерегает от философии, а на самом деле от извращения. Так и Платон предостерегает от извращения Поэзии, а не от Поэзии. Платон осуждал поэтов своего времени за то, что они заполняли мир ложными суждениями о богах, сочиняли о них легкомысленные небылицы, и он не желал, чтобы подобные представления о богах развращали молодежь. Об этом можно было бы многое сказать, но достаточно и того, что родились они не в головах поэтов, поэты лишь воспроизводили те из них, которые уже существовали. Все написанное греками подтверждает, что тогдашняя религия основывалась на вере во множество самых разных богов, и не поэты учили этому, они только следовали этому согласно подражательной природе своего искусства. Можно прочитать рассуждения Плутарха об Изиде и Озирисе [294], об исчезновении оракулов, о божественном провидении, чтобы убедиться, что богословие греков покоилось на этих сказках, которым поэты суеверно следовали, и, что говорить, они более преуспели (не познавшие еще Христова учения), чем философы, которые, стряхнув с себя суеверие, погрязли в безбожии. Следовательно, Платон (которого я склонен скорее заслуженно восславить, нежели незаслуженно отвергнуть) не имел в виду поэтов в тех словах, о которых Юлий Скалигер сказал: "Qua authoritate barbari quidam atque hispidi abuti velint ad poetas e republica exigendos" [295]. Он стремился искоренить ложные представления о Боге (из которых нынешнее христианство без особого принуждения изгнало все гибельные заблуждения), взлелеянные (как он думал) почитаемыми в то время поэтами. Чтобы узнать, что думал Платон, нужно обратиться к нему самому: в диалоге "Ион" он воздает Поэзии высокую и поистине божественную хвалу. Таким образом, в Платоне, изгоняющем извращение явления, а не само явление, не только не изгоняющем его, но и воздающем ему должные почести, мы обретаем покровителя, а не врага. Воистину я гораздо более склонен (ибо действительно могу это сделать) показать ошибку якобы последователей Платона (одетые в его львиную шкуру, они при виде Поэзии ревут по-ослиному [296]), чем ниспровергать его самого, перед которым чем мудрее человек, тем ниже склонится; тем более что Платон наделяет Поэзию свойствами, которыми даже я ее не наделяю, как это явствует из вышеназванного диалога: он видит ее исполненной божественной силы, намного превосходящей человеческий разум.

С другой стороны, если бы кто захотел, он смог бы найти целое море имен тех, кому Поэзия воздавала почести: Александры, Цезари, Сципионы — любимцы поэтов; Леллий [297], прозванный римским Сократом, тоже был поэтом, ибо говорят, что часть "Heautontimorumenos" [298] Теренция [299] была написана им; и даже грек Сократ, которого Аполлон величал единственным мудрецом среди людей, в старости много времени отдал переложению стихами басен Эзопа. И посему непростительным грехом Платона, ученика его, было бы вложить в уста своего учителя хулительную речь против поэтов. Нужны ли еще примеры? Аристотель сочинил "Искусство поэзии". Зачем, если в ней не было надобности? Плутарх учит, что из нее можно извлечь много пользы; но если никто ее не читает, то зачем этому учить? Заглянувший в труды Плутарха по истории или философии увидит, что он украшает их одежду кружевами Поэзии. Однако я не склонен защищать Поэзию с помощью ниже ее стоящей Историографии, Удовлетворимся тем, что похвалы найдут тут добрую почву, ибо какое обвинение ни брось Поэзии, оно или быстро умирает, или превращается в справедливую хвалу.

Итак, поскольку совершенства ее столь быстро и столь обоснованно подтверждаются, а низменные обвинения против нее столь скоро отметаются, то, значит, она являет собой искусство правдивого, а не лживого учения, она не изнеживает, но, несомненно, побуждает к мужеству, не развращает разум человека, но укрепляет его, и не отвергнута она, а прославлена Платоном; и поэтому побольше сажайте лавров, дабы увенчивать лавровыми венками (кроме поэтов, чести быть увенчанными лавровыми венками удостаиваются лишь торжествующие победу полководцы; и одного этого достаточно, чтобы понять величие поэтов), вместо того чтобы слушать лжецов, которые своим зловонным дыханием оскверняют чистые родники Поэзии.

* * *

Долгим был путь, пройденный мною, но прежде чем совсем отложить перо, я все же потрачу еще немного времени, потому что хочу понять, почему Англия (мать несравненных умов) стала суровой мачехой поэтов, которые, конечно же, разумом превосходят всех прочих, ибо творения их — плод только их разума, они созидают, полагаясь только на себя, и ничего не заимствуют у других. И как же мне не крикнуть:

Musa, mihi causas memora, quo numine laeso? [300]

Милая Поэзия, в древности короли, императоры, сенаторы, великие полководцы, такие, как Давид, Адриан, Софокл, Германик [301], не считая тысячи других, не только чтили поэтов, но и сами были поэтами; во времена, не столь далекие от нас, твоими покровителями были Роберт, король Сицилии, великий король Франциск Французский, король Иаков Шотландский [302], кардиналы Бембо и Биббьена [303], столь знаменитые проповедники и наставники, как Без и Филип Меланхтон [304], столь просвещенные философы, как Фракасторо и Скалигер [305], столь великие ораторы, как Понтано и Мюре [306], и проницательный умом Джордж Бьюкенен [307], и важный советник Л'Опиталь [308] из Франции, с которым в его королевстве (уверяю вас) никто не сравнится в мудром и добродетельном суждении, — они и многие другие не только читали сочинения других поэтов, но и сами слагали стихи, чтобы их читали другие: и эта Поэзия, столь чтимая повсюду, лишь в Англии была встречена с суровостью. Сама земля, мне кажется, сие оплакивает и потому не украшает себя столь богато, как раньше, лаврами. Ибо в прошлые времена поэтов в Англии чтили и — это необходимо отметить — даже в те времена, когда труба Марса [309] гремела намного громче теперешнего. А сейчас, когда безоблачный мир сделал тихим дом поэтов, они стали пользоваться таким же почетом, как и венецианские фигляры. Однако даже и это служит к прославлению Поэзии, которая, подобно Венере, (но с более благородной целью) предпочла бы домашнему покою с Вулканом позор быть пойманной в сеть с Марсом [310]; с другой стороны, это отчасти объясняет, почему теперь поэты менее угодны беззаботной Англии, которая едва ли будет терпеть наносимую пером боль. Отсюда с неизбежностью следует, что за дело стали браться подлые люди с рабским умом, которым и того достаточно, если заполучат они издателя. Говорят, Эпаминонд [311] так мужественно и благородно вершил свое дело, что оно из презренного стало высокочтимым, они же лишь одними своими бесчестными именами бесчестят досточтимую Поэзию. Будто все Музы решили забеременеть одновременно и произвести на свет внебрачных поэтов, которые, не имея на то никаких полномочий, мчатся к берегам Геликона [312], пока не загонят читателя хуже лошади, в то время как другие:

Queis meliore luto finxit praecordia Titan [313], —

скорее готовы уничтожить творения своего ума, нежели опубликовать их и оказаться причисленными к тому же ордену.

Я искони стремился к возвышенному, а теперь принят в общество бумагомарателей и нахожу, что истинная причина неуважения к нам — это отсутствие заслуг у тех, кто наперекор Палладе [314] взял на себя смелость называться поэтом. Как же нам достичь совершенства? Если бы я знал, я бы и сам, не медля, принялся за дело. Я же, никогда не жаждавший звания поэта, всегда пренебрегал средствами для его приобретения. Только теперь, взятый в полон этими мыслями, я заплатил им дань чернилами. Право, те, кто находят удовольствие в поэтическом созидании, должны стремиться к познанию того, что делать и как делать; влекомые Поэзией, они должны почаще глядеться E правдивое зеркало разума. Поэзию не следует тащить за уши, ее нужно осторожно вести, или, вернее, она должна вести; в этом причина, заставившая древних утверждать, что Поэзия — это небесный дар, а не человеческое искусство; все прочие знания открыты любому, кто владеет своим разумом, поэт же ничего не может создать, не вложив в это своего дара; вот почему старая поговорка гласит: "Orator fit, poeta nascitur" [315]. Однако я должен признать, что если самая плодородная почва все же требует обработки, то и ум, устремленный ввысь, должен быть ведом Дедалом [316]. У Дедала, как известно, всегда три крыла, которые возносят его к заслуженной славе: Искусство, Подражание и Упражнение. Мы же ни законами искусства, ни образцами для подражания особенно себя не обременяем. Мы упражняемся, да, — но шиворот-навыворот, ибо упражняемся мы не для того, чтобы познать, а будто бы уже в познанном, и мозг наш пребывает свободным от того, что могло бы сделаться знанием. В Поэзии две части: материя, выраженная словами, и слова, выражающие материю, — и ни в одной мы не пользуемся правильно Искусством и Подражанием. Наша материя — это простая болтовня. Неверно понимая Овидия:

Quicquid conabor dicere, versus erit[317], —

поэты не придают ей должного порядка, потому и читатели едва ли угадывают, куда они попадают.

Несомненно, что "Троил и Крессида" Чосера — творение превосходное, и воистину я не знаю, чему более удивляться: то ли тому, что он в свой туманный век видел столь ясно, то ли тому, что в наш ясный век мы следуем за ним столь неуверенно. Все же и у него были великие недочеты, простительные, однако, для почтенной старины. Я высоко ценю прекрасные части "Зеркала судей" [318], и лирика графа Сарри [319] отмечена присущим ему благородством, ибо он благороден и по рождению и по уму. Эклоги "Пастушечьего календаря" [320] содержат в себе, если я не введен в заблуждение, много поэзии и достойны чтения. Однако я не отваживаюсь хвалить то, как подлаживается поэт под старый грубый язык, ибо не стремились к этому ни Феокрит в греческом, ни Вергилий в латинском, ни Саннадзаро в итальянском [321]. Кроме этих, еще в немногих изданных сочинениях (если говорить откровенно) я узрел поэтическую силу: если для доказательства мы попробуем пересказать стихотворения прозой, чтобы определить так их смысл, то увидим, что один стих рождает другой, не обусловливая в начале то, что должно быть в конце; так возникает беспорядочная масса слов, кое-где позвякивающая рифмой и небогатая содержанием.

Исключением среди наших Трагедий и Комедий (вызывающих небеспричинное возмущение), которые ни законам приличий, ни законам искусной Поэзии не сле- дуют, является лишь трагедия "Горбодук" [322] (я говорю лишь о виденных мною самим). Однако несмотря на изрядное количество исполненных величия монологов и звучных фраз, достигающих высот слога Сенеки [323], и высокую нравственность, которой она, доставляя удовольствие, учит, преследуя этим цель истинно поэтическую, все же, по правде говоря, она небезупречна в частностях, и это меня огорчает, потому что и она не может стать образцом совершенной Трагедии. Неверно представлены в ней место и время, два необходимых спутника всех видимых действий. Сценическое действие должно соотноситься с одним местом, и время, предназначенное для этого действия, как указывают и Аристотель, и здравый смысл, не должно выходить за пределы одного дня; здесь же, вопреки законам искусства, множество и дней, и земель.

Но если таков "Горбодук", то сколь же хуже все прочие, в которых на одной половине сцены расположена Азия, а на другой — Африка и столь много земель более мелких, что актер, появляясь, тотчас должен объявить, где он находится, иначе его не поймут? Вы видите, как три дамы собирают цветы, и должны верить, что на сцене сад. Потом вдруг на том же самом месте вам сообщают о кораблекрушении, и вас же винят, если вы не видите на месте сада скалу. Вслед за тем появляется отвратительное огнедышащее чудовище, и несчастные зрители должны забыть о скале и вообразить пещеру. Когда же выбегают две армии, представленные четырьмя мечами и четырьмя щитами, какое стойкое сердце откажется увидеть в этой сцене решительное сражение?

Что до времени, то с ним и вовсе не церемонятся. Вот обычный пример. Он и она, юные наследники знатных родов, влюбляются друг в друга. Следует множество приключений, потом она беременеет и производит на свет прекрасного мальчика, которого вскоре теряет и который вырастает, влюбляется и вот уже сам намерен обзавестись потомством — и все это в течение двух часов; о нелепости сего для разума спросите у разума. Искусство же всегда учило другому, и примеры из прошлого это подтверждают; ведь даже в наше время простые комедианты в Италии не допустят ничего подобного. Однако кто-нибудь непременно вспомнит "Евнуха" Теренция [324], действие которого длится два дня, — но не двадцать же лет. Да и дело здесь в том, что представление было рассчитано на два дня и комедия писалась сообразно. Хотя Плавт [325] тоже однажды допустил ошибку, но лучше уж с ним вместе попадать в цель, нежели промахиваться. Однако могут сказать, как же тогда представлять те события, которые требуют перемены места и длительного времени? Будто неизвестно, что трагедия подчиняется законам Поэзии, а не Истории, и она не обязана в точности следовать за событиями, она свободна и должна выдумать новое содержание или приспособить события истинные к своей наибольшей пользе. К тому же многое из того, что невозможно показать, можно рассказать, надо только попять разницу между описанием и изображением. Например, сначала я рассказываю (находясь перед вами) о Перу, а потом о Калькутте, хотя показать их я могу лишь с помощью лошади Паколета [326]. Это было и в обычае древних, которые призывали nuncius [327], чтобы он рассказал о событиях, происшедших в прошлом или в других странах.

Наконец, показывая многие действительные события, следует начинать не с ab ovo [328] (как говорит Гораций), а сразу с решающего момента того единственного действия, которое необходимо изобразить. Лучше всего это объяснить на примере юного Полидора [329]. Во время Троянской войны отец Полидора — Приам отослал сына, дав ему огромные богатства, к Полимнестору, царю Фракии, который через несколько лет, узнав о гибели Приама, убил его сына, чтобы присвоить себе его богатства. Гекуба [330] нашла тело мальчика и изыскала способ в тот же день отомстить царю. С чего бы начал любой из наших сочинителей трагедий? Конечно, с отъезда ребенка. Затем последовало бы путешествие во Фракию, которое длилось бы не один год и вело бы через многие земли. А с чего начинает Еврипид? С того, как нашли тело мальчика, остальное же рассказывает дух Полидора. Этого и тупице достаточно.

Но помимо таких явных нелепостей, ни настоящими трагедиями, ни настоящими комедиями наши пьесы не являются, ибо в них представлены вместе и короли и шуты, и вовсе не потому, что этого требует содержание; шутов заставляют принимать участие в великих событиях, что неуместно и неразумно, и поэтому ни восхищения, ни сочувствия, ни подлинного веселия сии трагикомедии не вызывают. Мне возразят, что и Апулей [331] так делал; но в его сочинениях события, требующие много времени, не изображаются наспех, а подробно описываются; однако, помнится мне, что и у древних были одна-две трагикомедии, и пример тому "Амфитрион" Плавта. Внимательно же их изучив, мы увидим, что они обычно не соединяют народные пляски с похоронными шествиями, а уж если это делают, то весьма изящно. Вот и получается, что, не став истинной комедией, комедийная часть трагедии не приобретает ничего, кроме недостойного для целомудренного уха шутовства или неистощимой глупости, воистину годной лишь на то, чтобы вызывать хохот, тогда как конечная цель комедии — доставить удовольствие, а трагедия должна вызывать благородное восхищение.

Наши комедиографы полагают, будто удовольствие без смеха невозможно, и полагают неправильно, ибо даже если человек смеется, получая удовольствие, все же смех этот рожден не удовольствием, так как не удовольствие его причина. Но, может быть, они получают жизнь из одного источника? Нет, потому что по природе своей они противоположны друг другу: едва ли нам доставит удовольствие то, что не сообразно с нами или Природой вообще, смех же почти всегда результат несообразного с нами или Природой. В удовольствии заключается всегдашняя или сиюминутная радость. В смехе — пренебрежительное отношение к чему-либо, Например, мы получаем удовольствие, глядя на прекрасную женщину, однако мы и не помышляем смеяться. А смеемся мы над существами безобразными, которые, конечно же, не могут доставить нам удовольствие. Удовольствие приносит нам удача, а над неудачей мы смеемся; для нас удовольствие слышать о счастии друзей и родины, и тот, кто над этим смеется, сам заслуживает быть осмеянным. Мы смеемся над теми, кто по недоразумению все делает наоборот; мы смеемся над смущением таких людей, хотя при этом у нас появляется чувство вины, но нам трудно сдержать смех, и он доставляет более мучения, нежели удовольствия. Однако я не отрицаю, что они могут появиться вместе. Так, если портрет Александра доставляет нам удовольствие и не смешит, а над кривлянием потерявшего разум мы смеемся, не получая удовольствия, то доставит удовольствие и вызовет смех портрет Геракла [332], на котором герой в женской одежде, с окладистой бородой и яростным выражением лица сидит по приказу Омфалы [333] за прялкой. Здесь изображение столь сильной власти любви доставляет нам удовольствие, а презренность занятия Геракла вызывает смех.

Я говорю все это к тому, что конечная задача комического заключена не в презренном содержании, которое вызывает единственно смех, но смех должен быть частью доставляющего удовольствие учения, то есть истинной задачи Поэзии. Велико заблуждение относительно смеха у тех (и Аристотель этим возмущался), кто смех вызывает греховным содержанием, которое более отрицательно, нежели смешно, или жалостливым, которое более достойно сочувствия, нежели презрения. Что заставляет людей глазеть на несчастного нищего или нищенствующего шута или противу закона гостеприимства насмехаться над чужеземцем, чей английский выговор не столь хорош, как наш? Чему мы научаемся? Ибо не оставляет сомнений, что:

Nil habet iniclix paupertas durius in so, Quam quod ridicules homines facit [334].

Нет, скорее суетный придворный, бессердечный Трасон [335], самоуверенный учитель, высокомерный путешественник, если мы видим их под сценическими именами правдиво сыгранными, то они вызывают у нас доставляющий удовольствие смех и доставляют поучающее удовольствие; что же до трагедии, то трагедии Бьюкенена обыкновенно вызывают священное восхищение. Итак, я щедро воздал Комедии и Трагедии. И не скупился я потому, что, будучи великолепными видами Поэзии, более всех прочих они известны в Англии и более всех прочих, к сожалению, опорочены: они подобны плохо воспитанным дочерям, которые принуждают усомниться в достоинствах матери их — Поэзии.

Других видов Поэзии мы почти не имеем [336], разве лишь лирические песни и сонеты, которые, дал бы нам Господь побольше ума, сколь достойно мы могли бы использовать и с какой святой выгодой для каждого и для всех, воспевая красоту и бессмертную благость Его, давшего нам руки для писания и разум для раздумия; при этом мы могли бы нуждаться в словах, но в содержании — никогда, и даже отворотя от Бога глаза, мы все равно видели бы все новые его деяния. Но воистину многие из писаний, созданных якобы под знаменем неодолимой любви, никогда бы не уверили меня, будь я возлюбленной, в любви их сочинителей; их пламенные речи столь холодны, будто они читают то, что написано другими влюбленными (переняв многие высокопарные выражения, они нанизывают их друг на друга, подобно человеку, который однажды сообщил мне, что с юга дует северо-западный ветер; наверное, он хотел показать мне, что знает не одно название ветра), а не сами пылают той страстью, которую без труда (я уверен) может воссоздать творческая сила, или energia [337] (как звали ее греки), сочинителя. На сим закончим мы рассуждение об истинном назначении Поэзии и о наших заблуждениях.

Что до наружности Поэзии, или слов, или (если позволено мне дать подобное определение) языка Поэзии, то с этим еще хуже. Почтенную сладкоголосую даму красноречие вырядили или скорее раскрасили как куртизанку: то вдруг вставляют такие слова, которые бедняге англичанину кажутся незнакомыми чудовищами; то вдруг устраивают облаву на какую-нибудь букву, и такое сочинение начинает напоминать словарь; то вдруг являются украшения из побитых морозом цветов и тропов. Жаль, что встречается сие не только в сочинениях стихотворцев, но и тех, кто пишет прозой, и (чему должно изумиться) ученых мужей, и (о чем должно пожалеть) некоторых проповедников. Воистину я бы пожелал, наберись я смелости желать того, над чем не властен, чтобы усердные подражатели Туллию и Демосфену [338] (более прочих достойных подражания) берегли не издания Ницолия [339] с надерганными из их сочинений высказываниями, но, прилежно толкуя сами сочинения, целиком бы их усваивали. Ибо они сейчас добавляют сахар и специи во все блюда, которые подают к столу, подобно тем индейцам, которые не довольствуются ношением серег в ушах, наиболее для этого удобных и самой Природой для этого предназначенных, но вдобавок продырявливают украшениями нос и губы, будучи уверены, что таким образом становятся красивее.

Туллий, изгоняющий Катилипу [340] громовыми раскатами своего красноречия, не единожды пользовался приемом повтора: "Vivit. Vivit? Imo vero etiam in senatum venit... [341]" В самом деле, будто распаленный гневом, он извергал слова из своих уст (так и должно) удвоенными и делал это столь искусно, будто пребывал в истинном гневе. Мы же, обратив внимание на изящество его речи, тащим его приемы в собственные наши писания, хотя уж слишком много в них гнева, чтобы быть им рожденными гневом. Сколь подходят similiter cadences [342] степенным проповедникам, я призвал бы подтвердить одного только Демосфена, который пользовался этим с редким изяществом. Воистину украшатели напоминают мне софиста, который с большим искусством доказывал, что два яйца на самом деле три, хотя софистом он, возможно, и был призван, но за труд свой не получил ни одного яйца. Так и эти люди, вероятно, сумеют добиться признания, но убедить им удастся немногих — и красота их речей увянет без толку.

Теперь мы перейдем к аллегориям, заключенным в некоторых изданных сочинениях, авторы которых, я думаю, опустошили все ученые труды о травах, животных, птицах и рыбах, ибо великое их множество взывает к нашему суждению, что, несомненно, является нелепым перекармливанием наших ушей, ибо не во власти аллегории доказать что-либо противу мыслящему, она может лишь объяснять желающему слушать, остальное суть скучнейшая болтовня, уводящая память в сторону от той цели, которой эта аллегория должна быть подчинена, и не прибавляющая ни крупицы к нашему суждению, или уже насыщенному, или не склонному насыщаться аллегорией. Что до меня, то я не сомневаюсь в том, что великие предшественники Цицерона в риторике Антоний и Красе [343] прибегали к простой чувствительной речи, чтобы завоевать доверие толпы, поскольку от этого доверия один шаг до убеждения, а убеждение — вот истинная оценка Ораторского искусства; они делали вид (как свидетельствует Цицерон): один — что несведущ в искусстве слова, другой — что не следует законам своего искусства, — но я не сомневаюсь (и утверждаю), что они пользовались подобными приемами весьма умеренно, ибо тот, кто не соблюдает меры, походит на человека, танцующего под свою собственную мелодию, и публика скоро уяснит, что он более тщится говорить красиво, нежели правдиво.

Несомненно (по крайней мере, для меня несомненно), что у многих малообразованных придворных более звучный слог, нежели у некоторых ученых мужей, и причину сего я вижу в том, что придворный следует в своих занятиях Природе и потому (хотя он того и не знает) поступает в согласии с искусством, но не в зависимости от него, тогда как другой, прибегая к искусству, дабы явить искусство, а не скрыть его [344] (как надлежало бы сделать), бежит от Природы и воистину извращает искусство.

Что это? Похоже, что меня, заблудившегося в Риторике, пора загонять обратно в Поэзию, но столь сходны они в отношении словесном, что, я полагаю, это отступление вознаградит меня более глубоким пониманием. Это, разумеется, не значит, что я берусь учить поэтов, как им должно творить, но, зная, что я болен той же болезнью, распространившейся среди сочинителей, хочу указать лишь на один-два ее признака; так, взглянув на себя со стороны, мы, может статься, придем к должному пониманию, как нам обращаться с содержанием и его упорядочиванием. Язык же наш, поистине способный к любому благородному упражнению, наделен великими возможностями. Я знаю, что кое-кто вспомнит, будто он являет собой смесь языков. А почему бы н не взять лучшее из того, что есть в других языках? Кое-кто скажет, что ему нужно поучиться грамматике. Напротив, он достоин хвалы за то, что грамматика ему не требуется, ибо грамматику можно обрести, но он в ней не нуждается, ибо не обременен различиями в падежах, родах, наклонениях и временах, которые, полагаю, и были проклятием Вавилонской башни [345], да и теперь заставляют посылать детей в школу, дабы учили они там свой родной язык. В том, что является назначением речи, в благозвучном и соразмерном выражении суждений нашего разума, он равен любому другому земному языку и особенно блещет соединениями двух-трех слов вместе, будучи в этом близок греческому и выше латинского, а это соединение суть совершенство любого языка [346].

Итак, из двух видов стихосложения, которые существуют сегодня, один — древний, другой — современный: в древнем важна была долгота каждого слога, и соотносительно с нею строился стих; в современном стихе соблюдается лишь количество слогов (да еще порой ударение), а подлинная его жизнь заключена в созвучии слов, которое мы называем рифмой. Много спорят о том, какой из двух видов совершеннее: древний (без сомнения) более согласуется с музыкой, и слова, и мелодия покорны долготе, и он способен выражать разные чувства низким и высоким звучанием тщательно рассчитанного слога. Второй благодаря рифме также дарит уху мелодию; поскольку же он доставляет удовольствие, хотя и иначе, то и он достигает цели. В обоих живет красота, и ни одному не занимать величия. Английский язык воистину более любого другого из мне известных нынешних языков пригоден для обоих видов стихосложения: итальянский для древнего вида столь переполнен гласными, что это чревато множеством элизий [347]; в немецком, напротив, согласные затрудняют скольжение мелодии; во французском языке нет ни единого слова с ударением на третьем от конца слоге, так называемой antepenultima [348]; немногим более подобных слов в испанском, потому столь непривлекательны для них дактили. И ни один из этих изъянов не ведом английскому языку.

Что касается ритма, то, хотя мы не соблюдаем долготы, ударение выдерживаем довольно точно, что в других языках или вовсе невозможно, или возможно, но не с такой строгостью. Ни в итальянском, ни в испанском языках нет цезуры [349], или передышки в середине строки, тогда как и французы и мы почти никогда о ней не забываем. Наконец рифма: у итальянцев она не может быть на последнем слоге, что у французов называется мужской рифмой [350], а только на предпоследнем, что у французов же называется женской рифмой, или еще на слог раньше, что сами итальянцы называют sdrucciola [351]. Примеры женской рифмы: buono, suoro; примеры sdrucciola: femina, semina. У французов есть и мужская рифма: bon, son, и женская: plaise, taise, но sdrucciola y них нет, тогда как в английском возможны все три вида: due, true; father, rather; motion, potion, — к этому еще многое можно было бы добавить, но мне кажется, что малозначительное сие рассуждение и так слишком уж затянулось.

* * *

И поскольку достойная вечного прославления Поэзия исполнена удовольствия, которое порождает добронравие, и владеет всеми дарами, что собраны под благородным именем познания, поскольку все обвинения против нее или ложны, или ничтожны, поскольку причина непочтительного отношения к ней в Англии заключена в сочинениях поэтических кривляк [352], а не поэтов истинных, наконец, поскольку язык наш наиболее годен к тому, чтобы прославлять Поэзию и Поэзией быть прославленным, — я заклинаю всех, кому выпал злой случай прочитать сию безделку, опустошившую мою чернильницу, заклинаю именами девяти Муз, не презирайте впредь священных тайн Поэзии, не смейтесь над именем "Поэт", словно носители его ближайшие наследники шутов, не потешайтесь над почтенным званием стихотворца, но вслед за Аристотелем уверуйте, что они были хранителями богословия древних греков; вслед за Бембо уверуйте, что они первыми принесли людям знания; вслед за Скалигером уверуйте, что стать честным человеком можно скорее с помощью Вергилия, нежели философских наставлений; вслед за Клаузером, толкователем Корнута [353], уверуйте, что Боги пожелали, чтобы Гесиод и Гомер под покровом вымысла дали нам знание Логики, Риторики, Натурфилософии и Нравоучительной Философии; и quid non? [354] вместе со мною уверуйте, что многое из неразгаданного писалось поэтами намеренно непонятно, дабы нечестивцы не могли исказить истину; вместе с Ландино [355] уверуйте, что они возлюблены богами и на всем ими написанном лежит печать божественного вдохновения; и, наконец, верьте поэтам, когда они говорят, что обессмертят вас своими стихами.

И тогда ваше имя будет прославлено в книжных лавках, и тогда вам будут небезразличны многие поэтические посвящения, и тогда вы станете самым благородным, самым богатым, самым мудрым, всегда и во всем самым достойным и вам дано будет почить на превосходных степенях. И тогда, хотя бы вы были libertine patre natus [356], вы станете Herculea proles [357]:

Si quid mea carmina possunt [358].

И тогда ваша душа будет вознесена, подобно Дантевой Беатриче или Вергилиевому Анхису [359]. Но (позорно это "но") если вы рождены столь близко к нильскому водопаду, что не слышите вселенскую музыку Поэзии, если у вас столь низменный ум, что он не способен воспарить и дать вам заглянуть в небеса Поэзии, или по своему невежеству вы вдруг станете таким момом, как Мом [360] поэтический, тогда, хотя я не желаю вам ослиных ушей Мидаса [361], и не желаю вам быть доведенным строками поэта (как Бубонакс [362]) до самоубийства и быть уморенным стихами до смерти [363], как, говорят, бывает в Ирландии, но, защищая поэтов, я посылаю вам такое проклятие: всю жизнь будете вы терзаться любовью и никогда не будете любовью вознаграждены, ибо не дано вам умение сочинить сонет, а когда вы умрете, вместе с вами умрет и память о вас, ибо не будет вам эпитафии.

Некоторые сонеты[364]

1[365]

С тех пор я болен, как гроза ушла: С тех пор мне страшно, что за мной следят; С тех пор сирены в путь меня манят[366]; 4 С тех пор завеса на глаза легла; С тех пор мой ум впитал смятенья яд; С тех пор душе свобода тяжела; С тех пор у снега я прошу тепла 8 И слабым чувством в плен рассудок взят. Ну что ж, Любовь, я подчинюсь ярму И поступлю, как требует закон, Поскольку тот, кто разбивал тюрьму, Сказать по чести, не бывал спасен. Ах, столько чар в тюремщике моем, 14 Что я согласен вечно быть рабом. перевод А. Шараповой

2

Великая Любовь сошла ко мне, Рождая в сердце робость и недуг И, как заклятый недруг на войне, 4 Ища в убийстве худшую из мук; Не красотой заряжен дерзкий лук, Но прелестью, влекущею вполне, И добродетель не поможет мне, 8 И падает рассудка меч из рук: Живой, я смерти пошлину плачу, Чудовища мне снятся наяву, Я тяжесть непомерную влачу И помощь бесполезную зову — Но мысль голодной смертью умерла, 14 Отведав с Купидонова стола. перевод А. Шараповой

3[367]

На мотив:

Non credo gia ehe pin infelice amante

Огонь пылает от моих скорбей, И небо льет обильные дожди, Вода рыдает на брегах морей, Скорбит земля[368] у неба на груди. Слава ко мне спешит, Время уходит прочь, Пространство с тоскою зрит, Как бесконечна без надежды ночь. Лишь ей меня не жаль. Мне вслед горят Ее глаза жестокими огнями, Но пламя этих глаз 12 В моей душе поддерживает пламя. Сожги меня, огонь, чтоб не гореть мне, О воздух, сгинь, чтоб не дышать тобой, Возьми меня, вода, чтоб не жалеть мне, Земля, разверзнись, сердце успокой. Слава, убей мой дар, Время, пробей мой час, Пространство, ускорь кошмар, Стихии, меры, умоляю вас! Но вся природа в страхе отвернулась, И смерть склонилась перед ней, живой. О смерть, ты обманулась: 24 Надменная пренебрегает мной. перевод А. Шараповой

4

На тот же мотив

Когда шумит ликующий апрель И землю пробуждает ото сна, Надрывно льется Филомелы[369] трель, Как будто гроздью терний пронзена: Скорбя и сожалея, Она поет уныло — Печаль ей грудь сдавила, То память о насилии Терея. Найди, о Филомела, каплю счастья Хотя бы в том, что я терзаюсь страстью. Твоя земля в цветах, моя — мертва. 12 Вонзаются шипы в мои слова. У Филомелы нет другого горя, Как только память о любви отмщенной. Возвышенная слабость плачет, споря С отчаяньем обиды непрощенной. Но за мое страданье Мне песни не дано. А ведь не все ль равно? Снести насилье легче, чем желанье. Найди, о Филомела, каплю счастья Хотя бы в том, что я терзаюсь страстью. Твоя земля в цвету, моя — мертва. 24 Вонзаются шипы в мои слова. перевод А. Шараповой

5[370]

Ты, как нектар, в пищу душе дана. Волю неба вижу в твоей победе. Нимфа, к чести женщин ты рождена, — 4 Светлая леди. Где любовь, где яства ее столов? Где глаза, смотревшие сквозь туманы? Где уста? Теперь они вместо слов 8 Дарят мне раны. Где теперь бесценный любви привет? Где лицо, что солнце мне затмевало? Где восторг и чудо? Ужель их нет? 12 Чувства не стало. Жить ли в рабстве у чувств, что ушли давно? Бренно слово, гибнут мечта и слава. Ныне мне возмездье принять дано — 16 Чашу отравы. Что за слово нимфа произнесла? Как ничтожны рядом слова поэта! Я не знал, что гибелью мне была 20 Участь дуэта. Новой боли в сердце не зарони, Встреть меня улыбкой, когда приду я. А уйти замыслила — так верни 24 Все поцелуи. Ты, как нектар, в пищу душе дана. Волю неба вижу в твоей победе. Нимфа, к чести женщин ты рождена, — 28 Светлая леди. перевод А. Шараповой

6[371]

На мотив:

Basciami vita mia

Желанье, спи, — бормочет Красота, — Усни, дитя, твой крик сжимает грудь. 3 Дитя кричит: Уйди, ты не даешь уснуть! - Усни, дитя, сомкни твои уста — Кровать мягка, и ты покоен будь. 6 — Уйди! Твоя любовь мне не дает уснуть. - Постой, малютка, грудь моя пуста. Дай только молоку наполнить грудь. 9 Дитя кричит: Ну нет! Я не могу уснуть! перевод А. Шараповой

7[372]

На мотив испанской песни:

Se tu senora по dueles de mi

Все тембры красоты, вся глубина Тебе, о сладкая, дана. Музыкой душа полна. То была чужая речь, То, что ты сейчас слыхала, — Ибо потерявший жало Должен бездыханным лечь. Слово яд, и слово лгало. В нем проклятье и вина. 10 Музыкой душа полна. Все тембры красоты, вся глубина Тебе, о сладкая, дана. Музыкой душа полна. Юность красотой живет — Музыка живет аккордом. Так, аккорд твоих красот Разрешился в гимне гордом. Я живу в сознанье твердом: Стоишь песен ты одна. 20 Музыкой душа полна. Все тембры красоты, вся глубина Тебе, о сладкая, дана. Музыкой душа полна. Если кто-то — о ответь! — Высшей тайной осененный, Встретил на земле мадонну — Разве может он не петь? Взор небесно-благосклонный Мне дано прозреть до дна. 30 Музыкой душа полна. Все тембры красоты, вся глубина Тебе, о сладкая, дана. Музыкой душа полна. Что скрывает этот миг Под веселою личиной? — В сладкой песни лебединой Смерти явен жуткий лик. Пусть мне смерть грозит кончиной. О любви поет струна. 40 Музыкой душа полна. перевод А. Шараповой

8

Четыре следующих сонета были написаны в дни, когда лицо Возлюбленной поэта поразила болезнь.

О порча жизни, адских врат изгой, Чудовище по имени Недуг! Тот горько плачет над своей судьбой, 4 Кто вышел из твоих проклятых рук. Как опытный грабитель, прячешь ты В чужом добре свой мерзостный порок: Ее лицо — обитель красоты — 8 Избрать своим пристанищем ты мог. Она была предметом всех похвал, А ты хотел, расчетливый злодей, Чтобы огонь божественный пылал Над пятнами жестокости твоей. Но чем сильней ее глаза влекут, 14 Тем более ты ненавидим, плут. перевод А. Шараповой

9

О горе мне! Мой дерзостный язык Владычице моей послал недуг: В моем недужном сердце вырос крик, 4 Хвалу и скорбь сведя в единый круг; О, как хвалил я этот нежный рот, И этот властный взор — любви очаг, И грудь, к которой припадал Эрот! 8 И ножки (ножки!), их победный шаг. Меж тем недуг подслушал, как ей льстят, (Он извинить мне этого не мог), Он к ней слетел, желанием объят, И дивное лицо лобзаньем сжег. Я слишком захвалил ее, любя. 14 Недуг, она не стоила тебя перевод А. Шараповой

10

Злосчастья гость, приниженности друг, Брат немощи, приемыш нищеты, Дитя проклятья — мерзостный недуг, 4 Ты был низринут с горней высоты. Но как ты смел соприкоснуться с ней, Вломиться в двери к чистой красоте, Чья скромность — щит надежный от страстей. 8 Чьи чувства недоступны суете? Какое мужество, какая власть Тебя подвигли? Или демон злой Нашептывал тебе, какую масть Ты должен выбрать козырем, изгой? Но раз она твоя — найди запрет, 14 Чтобы она не говорила "нет". перевод А. Шараповой

11

"О злой недуг", — твердят ее уста. Да знает ли она, какой разор Постиг людей? Как гибнет красота? 4 Или она не знает до сих нор, Что люди в страхе опускают взор, Увидев, что она давно не та, И там, где красоту похитил вор, 8 Сулит печаль земная суета? Но мудрость в ней блистает красотой: Она в уродстве не находит зла, И, дорожа не телом, но душой, Она любовь и истину спасла. В ее глазах недужен только тот, 14 Кто о своих недугах вечно лжет. перевод А. Шараповой

15

На изображение смежившего глаза голубя.

Ne mi vuol vivo e ne mi trahe d'impaccio[373]

Вот голубь. Чужд свободе, чужд неволе, Вершит он свой полет, глаза смежив, Ища спасенье в высоте, доколе 4 Паденьем не закончится порыв. Мой разум — тот же голубь. Сладкой боли Небесное блаженство ощутив, Он сброшен с высоты. Не оттого ли 8 Он сам не знает, мертв оп или жив? И все же на крылах воображенья Он к образу, незрелому как плод, Летит, слепой, пока изнеможенье И раны не прервут его полет. Ты счастлив, голубь, к рабству непричастен, 14 И я не раб ее, но я несчастен. перевод В. Швыряева

16а Эдвард Дайер[374]

Когда огонь, дотоле неизвестный, Принес на землю с неба Прометей, Сатир поцеловал цветок прелестный, 4 Манящий мнимой кротостью своей. Почувствовав укус внезапной боли, Истошным визгом оглашая дол, Спасенья он искал в реке и в поле; 8 Со временем недуг его прошел. Я так же был доверчив, Серафима В обличье женском встретив. Чудный взор Мне сердце опалил. Неутомимо Любви я избегаю с этих пор. Страшней ожога губ недуг сердечный: 14 Сатир здоров, я — пленник боли вечный. перевод В. Швыряева

16[375]

Сатир с испугу задал стрекача, Нежданно выдув громкий звук из рога. Спасаться он рванулся сгоряча, 4 Не зная, что пуста его тревога. Так трусов гонит беспричинный страх, С дороги верной в сторону сбивая, — Как козлоногого, что второпях 8 В лес кинулся, пути не разбирая. Так мог и я бы навоображать Причину страха ту или другую, Неповторимый случай прозевать И упустить добычу дорогую. Но, Дайер милый, тот сатир и прав, 14 Кто губы сжег, костер поцеловав. перевод Г. Кружкова

17

Любимая мне бросила упрек В непостоянстве; я в смиренном рвенье Тьму доводов представил ей в залог Своей любви, — но отвратить не мог 5 От утвердившегося подозренья. Когда бы клятвы тут могли служить, Я присягнул б стигийскою волною[376] (Страх и богам — ту клятву преступить); Раб добровольный, стал бы я носить 10 В душе одно, а на лице другое? О Муза! ты не можешь обмануть, Скажи, зачем она несправедлива, Зачем искажена поступков суть, И радость, что захлестывала грудь, 15 Отхлынула, как море в час отлива. Да, это так! в сердечной глубине, Бывает, мелочь стоит приговора; Погибель Трои пряталась в коне[377], Треножник всю Элладу звал к войне[378], 20 И тень осла была предметом спора[379]. Раз даже греков мог разволновать Пустяк и вызвать распри без уступок, Ужель красавиц должно принуждать Подолгу настроенья не менять? — 25 Я бы не стал, металл их слишком хрупок. Отвергнуты, как ложь, слова ион За то, что не пишу унылых песен О жгучей боли, об огне в крови: Для пораженного стрелой любви, 30 Мол, слишком весел я, неинтересен. Ах так? Выходит, что любовь крепка Лишь у поэтов — братии унылой, Готовой вознестись под облака, Коль ей удастся освежить слегка 35 Сонет, что Чосер написал для милой? О Аполлон! сложи колчан и лук, Возьми божественную арфу в руки И пой, чтоб я, впивая каждый звук, Сумел теперь поведать всем вокруг 40 Свои тревоги, вздохи, слезы, муки. Я весел был; и кто б не ликовал, Уверясь, как добра и совершенна Его любовь! Но горький час настал — И снова весел я: ведь Ганнибал 45 Смеялся при потере Карфагена[380]. Любимая, тому, чей хмурый вид Меня как ветреника уличает, Кто стоиком страдающим глядит, Кто пред тобой загадочно молчит, Кто, как невинность, в землю взор вперяет, — Не верь ему, как говорят врачи: 52 У женщин меланхолию лечи. перевод Г. Кружкова

18

В прогулках, с той поры как измененья Меня коснулись, странность есть одна: Легла на все предметы и явленья 4 Печаль, что в сердце запечатлена. Те скалы, чьи надменные твердыни Мой разум чтил, суровы, как отказ. Лесная тень мне солнце застит ныне. 8 Гора пригорком кажется сейчас. Я вижу, что грязны дороги в Долах. Уютный Грот внушает мне испуг. Немало слез моих в ручьях веселых. Печален я, как выкошенный луг. Ручей, гора, долина, лес зеленый 14 Мне шлют навстречу ветер зараженный. перевод В. Швыряева

19

Когда б я мог избавиться от страсти К раздумьям, я бы пел хвалу судьбе, Когда бы чувство подчинилось власти Рассудка, изнемогшего в борьбе, Я б знал, что размышления достойно, 6 И плыл бы мудро иль тонул спокойно. Когда б свою жестокость ты смягчила Иль красота поблекла бы твоя, Когда б любовь в душе моей остыла Иль новую любовь нашел бы я, Тогда бы разум отыскал спасенье 12 В себе, твое исполнив повеленье. Но мысль изнурена борьбой бесплодной, И чувства совершилось торжество. Люблю любовь, что красотой холодной, Прельщая всех, не любит никого. Борюсь, сдаюсь, то гордый, то смиренный. 18 Ты, я, мысль, чувство, разум — неизменны. перевод В. Швыряева

20

Прощание

Я колебался, прежде чем постиг, Зачем у гроба говорят "ушел", Зачем так мягко судит наш язык 4 Распутство смерти — худшее из зол. Но звезды мне твердят в сей мрачный миг: "Уйди от той, в ком ты любовь обрел!" — И в робком сердце нарастает крик, 8 И горестная мгла нисходит в дол. О звезды, озаряющие твердь, Зачем вы приказали мне уйти? Уход бывает горестней, чем смерть, Нет горше слов, чем вымолвить "прости". Ни слез, ни смеха мертвому не жаль. 14 Я радости лишен — со мной печаль. перевод А. Шараповой

21

Постигнув, что огонь ее очей Лишь плавит ум и сердце болью мучит, Решился я бежать от злых лучей, 4 Надеясь, что с печалью даль разлучит. Но сразу свет из глаз моих исчез, И я ослеп, объятый черной мглою, — Как крот, лишенный зрелища небес, 8 Скребущийся глубоко под землею. Слепой, устав от этих новых мук, Я к прежним мукам жажду возвратиться, — Так мотыльки летят на светлый круг Свечи, чтоб в серый пепел обратиться. Прекрасный выбор, что ни говори: 14 Живи кротом — иль мотыльком гори. перевод Г. Кружкова

22

Семь чудес Англии[381]

Близ Вильтона[382] — камней гигантских груда; Их трудно сосчитать, еще трудней Понять, в чем смысл загадочных камней, 4 Кто водрузил их там, принес откуда. Но у меня в душе чуднее чудо — То скопище громадных скал — страстей; Какая б их ни создала причуда, Для разума просвета нет за ней. И выбраться на волю невозможно: 10 Душа проста, а зло — так многосложно. Есть в Бруэтоне пруд[383]; он иногда Средь бела дня внезапно высылает Топляк со дна, а к ночи поглощает, — 14 И в замке приключается беда. Мой дух, как пруд, — стоячая вода; Но лишь мое светило воссияет Двойной звездою, из глубин тогда Надежды утонувшие всплывают. Оно уйдет — надежды уведет, 20 Напомнит: с жизнью недалек расчет. Есть Рыба[384], коей медики дивятся: Коль, изловив, умело удалить Пузырь ей желчный, рыба будет жить — 24 Пригодна для дальнейших операций. Но мной скорее можно изумляться: Едва меня сумели подцепить, Я принужден не с желчью был расстаться, А с сердцем — дабы опытам служить. Так и живу пособьем для науки, 30 Покуда не убьют меня — от скуки. Есть горная Пещера[385], что ведет В большие залы, где вода, стекая Капелью с потолка и застывая, 34 Колонны алебастра создает. Мой ум — пещера, а глаза — проход Туда, где грусть, как морось дождевая; Но здравый смысл ей твердость придает, Отчаянием влагу охлаждая. Вот истина, как алебастр, чиста, 40 С ней не считаться — блажь и слепота. Еще есть место, всем на удивленье[386]: Коль Посох в этом месте будет врыт, Он превратится под землей в гранит, 44 А верх его сгниет без промедленья. Земля — слух леди, а мои стремленья — Тот посох, что землей едва прикрыт; Он там, лишенный жара и волненья, Похвал холодных принимает вид. А все, что страх поведать не дерзает, 50 В унылом сердце чахнет, умирает. Когда, на риф подводный наскочив, Случится в бурю кораблю разбиться, Взлетает из его обломков Птица[387], 54 Жизнь из хаоса смерти получив. Так страсть, желаний парус распустив, Сквозь рифы добродетели стремится; Увы! за опрометчивый порыв Приходится ей жизнью расплатиться. Она умрет, но гибели вослед 60 Рождается любовь — чиста как свет. Вот Альбиона чудеса. Осталось Одно лишь — Леди, в чьей душе окно Любви закрыто; в ней подчинено 64 Рассудку все: речь, взгляд, любая малость. Она красою с ангелом сравнялась, Подумаешь: земля и рай — одно; Смиренье с гордостью в ней сведено. Когда б она еще знавала жалость! Но нет, она ведь — чудо, дар небес. 70 А я — образчик остальных чудес. перевод Г. Кружкова

23

На мотив:

Wilhelmas van Nassouwe[388]

Вы, на земле которым Диковин больше нет, Взгляните чистым взором На этот нежный свет, На пламень, возносящий К бессмертным небесам, Но гибелью грозящий 8 Восторженным глазам. Тот свет не умирает, Входя влюбленным в кровь, Но гибнет, кто влагает Всего себя в любовь. Как верности отрада — Возлюбленной служить, Так в смерти есть награда: 16 И в смерти ею жить. Умри же с ясным взглядом, И будешь награжден: Перед бессмертным кладом Забудешь свой урон. Бессмертно обаянье, Бессмертен ум ее, Небес она созданье, 24 Земля ей не жилье. И пусть красою тленной Тебе не обладать, Но пред тобой бессменно Глазам ее блистать; Глубинного свеченья — Они наружный знак. А капля сожаленья 32 В той радости — пустяк! Вы, на земле которым Диковин больше нет, Взгляните смелым взором 36 На самый нежный свет. перевод Г. Кружкова

24

На мотив:

The Smokes of Melancholy[389]

Кто сам обманут в любви бывал И боль отвергнутой страсти знал, Представит облик мой наперед И, что творится со мной, поймет: У древа скорби — горчайший плод. Но на себе не испытавший до конца Того огня, в котором плавятся сердца, Мой пульс проверив и язык, 9 Станет пред хворью сей втупик. О нет, попытка лишь обострит Боль миновавших уже обид, Былое счастье еще сильней Представит муку идущих дней, — Былое живо в душе моей. Вчитайтесь в этот том, кто молод и горяч, В дневник моих блаженств — и горьких неудач; Моя судьба — вам не совет, 18 Следуйте ей, а нет, так нет. А мне уж поздно себя менять, Увы, оков мне не разорвать, Не взять былые слова назад, Не ждать для преданности наград, Не изменить с измененьем дат. Но вечно часть меня пытается взлететь, Орлиноокая, на солнце поглядеть[390]; Коль пищу дам его костру, 27 В пламени Фениксом умру! перевод Г. Кружкова

25

U--U-UU[391]

Гибельная отрада, Мука моя живая, Ты заставляешь взор мой 4 К жгучим лучам стремиться. От красоты небесной, От чистоты слепящей Ум отступил в разброде, 8 Чувства же в плен предались, Радостно в плен предались, Обеззащитив сердце, 11 Жизни меня лишая; К солнцам ушли лучистым, К пламени, где погибли 14 Самой прекрасной смертью, — Словно Сильван, который В яркий костер влюбился, 17 Встретив его впервые. Но, Госпожа, их жизни В смерти ты сохранила, 20 Ты, в ком любовь нетленна; Чувство мое погибло, Сам я погиб без чувства, 23 Все же в тебе мы живы. Я превращен навеки В цвет, что главу вращает 28 За тобой, мое солнце. Коль упаду — восстану, Коли умру — воскресну, 29 В смене лиц — неизменен. Нет без тебя мне жизни, Чувства мои — с тобою, Думы мои — с тобою, То, что ищу, — в тебе лишь. 34 Все, что во мне, — одна ты. перевод Г. Кружкова

26

На мотив неаполитанской песни,

начинающейся словами: No, no, no, no

Нет, нет, нет, нет, не в ней причина бед, Хоть плоть она сжигает И дух опустошает Безжалостным огнем. В этой пламени жестоком И высоком, Охватившем все пожаром Буйным, ярым, Сердце гибнуть не страшится, Лишь стремится 11 Ярче стать, светлей пылать. Нет, нет, нет, нет. Нет, нет, нет, нет, не в ней причина бед, Хоть плоть она сжигает И дух опустошает Безжалостным огнем. Коль бессмертье не дано нам, И законом Приговорены мы к смерти, То, поверьте, Славен тот и прав всецело — Тот, кто смело 22 Сам исход себе найдет. Нет, нет, нет, нет. Нет, нет, нет, нет, не в ней причина бед, Хоть плоть она сжигает И дух опустошает Безжалостным огнем. Ведь для любящего страстно Смерть прекрасна, А прекрасной смерти право — Честь и слава, Значит, славу добывая, Погибаю, 33 Мне, друзья, стенать нельзя. Нет, нет, нет, нет. перевод Г. Кружкова

27

На мелодию неаполитанской виланеллы[392]

Ты меня приколдовала, Волосами приковала, Сладкой речью приманила, Ум и чувства покорила. Фа ля ля леридан, дан дан дан деридан, Дан дан дан деридан, дан дан дан дей! Я думал сей прелестный вид 8 О добром сердяе говорит. Нынче чары я отринул, Плен волос твоих покинул, Сладкой речи внемлю кисло: Нет в ней искреннего смысла. Фа ля ля деридан, дан дан дав деридан, Дан дан дан деридан, дан дан дан дей! Не может внешность обмануть, 16 Когда за ней — пустая суть. Больше нет очарованья, В волосах — лучей сиянья, Тщетны речи сожаленья И о прошлом сокрушенья. Фа ля ля деридан, дан дан дан деридан, Дан дан дан деридан, дан дан дан дей! К чему нам красок яркий цвет, 24 Когда в картине правды нет? О глупец! она рыдает! Горе мне — она страдает. Для чего, безумный, рушу То, во что вложил я душу? Фа ля ля леридан, дан дан дан деридан, Дан дан дан деридан, дан дан дан дей! Виновен я, а не она: 32 Лишь чистота — ее вина. Но, мятежник и изменник, Вновь твоих волос я пленник. Злые речи ты прости мне, Грех злоречья отпусти мне. Фа ля ля леридан, дан дан дан деридан, Дан дан дан деридан, дан дан дан дей! Увы, я знаю наперед: 40 Пройдет любовь — и жизнь пройдет. перевод Г. Кружкова

30[393]

Пускай гудят колокола, печаль права, — Любовь мертва. Мертва, чумой гордыни В могилу сведена; Не в моде верность ныне, Презренье — ей цена. От блажи сумасбродной, От женской лжи природной, Вошедшей в кровь и плоть, 10 Избави нас, Господь! О плачьте, плачьте все, и пусть несет молва: Любовь мертва. Ей гробом — ложе лести, А саваном ей — стыд, Наследством — благочестье, Что ханжеством смердит. От блажи сумасбродной, От женской лжи природной, Вошедшей в кровь и плоть, 20 Избави нас, Господь! Пусть тридцать дней за упокой звучат слова[394], — Любовь мертва. Надгробья мрамор белый Хранит короткий сказ: "Ее сгубили стрелы Неумолимых глаз". От блажи сумасбродной, От женской лжи природной, Вошедшей в кровь и плоть, 30 Избави нас, Господь! Увы, я лгу, твердя безумные слова, — Любовь — жива! Жива, лишь тихо дремлет У Госпожи в груди, Покуда сердце медлит Достойного найти. От клеветы негодной На ту, чей дар природный — Смирять рассудком плоть, 40 Избави нас, Господь! перевод Г. Кружкова

31

Ты — плод воображения больного, Ты — добровольный омут для глупца, Ты — плен для воли, солнце для слепого, 4 Паучья нить, которой нет конца. А Ты — всех безумий суть, всех зол основа, Ты жжешь умы, уродуешь сердца, Ты в тяжкий сон меня ввергаешь снова 8 И дразнишь обещанием венца. Но не прельщусь твоим фальшивым светом, В твоем коптящем не сгорю огне — Мне добродетель помогла советом, "Не смей желать! — она сказала мне, — И ты навек избавлен от страданья." 14 Но кто мне скажет, как убить желанье? перевод А. Шараповой

32[395]

Оставь меня, Любовь! Ты тлен и прах. Не устрашись, о Разум, высоты, Где ценно нерушимое в веках, 4 Где увяданье полно красоты. О, поклоняйся сладкому ярму, Чей тяжкий гнет — начало всех свобод, Прими тот свет, что разверзает тьму 8 И чистые лучи на землю шлет. В пути между рожденьем и концом Возьми тот свет себе в проводники; Опасен путь за дальний окоем, Где чистые струятся родники. Прощай, весь мир! Я в горней вышине — 14 И вечная Любовь пришла ко мне. Splendidis longum velidico nugis [396]. перевод А. Шараповой

Приложения

Основные даты жизни Филипа Сидни

30 ноября 1554 г. — рождение Филипа, старшего сына сэра Генри Сидни.

17 октября 1564 г. — отъезд в Шрюсбергскую школу.

Между 1566 и 1568 г. — стал студентом Оксфордского университета.

1571 г. — покинул Оксфорд.

Май 1572 г. — королева Елизавета дает разрешение Филипу Сидни на двухгодичное путешествие на континент.

Май 1575 г. — возвращение в Англию.

1576 г. — смерть лорда Эссекса и переговоры о женитьбе на Пенелопе.

1577 г. — посольство в Германию. Написание "Рассуждения об Ирландских делах". Посещение Ирландии, возможно, с Эдмундом Спенсером.

1578 г. — создание пасторали "Королева мая".

1579 г. — Письмо королеве Елизавете по поводу ее предполагаемого замужества.

1580 г. — Сидни живет в поместье сестры и приступает к сочинению "Аркадии". Написание трактата "Защита поэзии", по-видимому, между 1580 и 1583 г.

1581 г. — возможно, был избран в Палату общин.

1582 г. — предположительное время создания цикла сонетов "Астрофил и Стелла".

1583 г. — женитьба на Франсез Уолсингэм. Встречи с Джордано Бруно.

1584 г. — избрание в новую Палату общин. В начале года, возможно, начал работу над "Новой Аркадией".

1585 г. — покидает Англию. Пребывание в Нидерландах. 17 октября 1586 г. — смерть Филипа Сидни.

Л.И.Володарская. Первый английский цикл сонетов и его автор

В сонете особенно четко выражен закон искусства: наибольший эффект достигается наиболее скупыми художественными средствами.

И. Бехер

Филип Сидни родился 30 ноября 1554 г. и, прожив всего тридцать два года, навсегда остался в истории Англии как трижды новатор национальной литературы — в области поэзии, прозы и теории литературы.

По своему рождению Филип Сидни, автор известного афоризма: "Я не геральдист, чтобы исследовать родословную людей, для меня достаточно, если я знаю их достоинства" [397], — принадлежал к высшей английской знати, и его крестным отцом был сам испанский король Филип. Мать будущего поэта происходила из старинного аристократического рода, отец — сэр Генри, правда, не мог похвастаться блестящей родословной, но он был близок к Эдуарду VI, который в 1550 г. посвятил его в рыцари. В будущем на протяжении почти десяти лет (1565-1571, 1575-1578) Генри Сидни был наместником английской короны в Ирландии. Дяди, лорд Варвик и лорд Лестер, занимали при дворе королевы Елизаветы высшие государственные посты.

Филип Сидни получил отличное образование в наиболее прогрессивной по тем временам Шрюсберской школе, во главе которой стоял уважаемый ученый Томас Эимон. Ученики обучались там латинскому, греческому, французскому языкам, читали и изучали "Катехизис" Кальвина, сочинения Цезаря, Цицерона, Саллюстия, Горация, Овидия, Теренция, Вергилия.

Мальчики из самых знатных семейств Англии жили при школе и довольно редко видались со своими родителями, однако связь с ними не прерывалась, и родительские наставления, получаемые сыновьями в письмах, несомненно, должны были оказывать на них влияние. История сохранила до нашего времени некоторые письма сэра Генри, в частности то, которое было написано двенадцатилетнему Филипу:

"Пусть первым побуждением твоего разума будет искренняя молитва всемогущему богу... Постигай не только чувство и суть читаемого, но и словесное их воплощение, и ты обогатишь свой язык словами и разум мыслями... Пребывай в веселии... Но пусть твое веселие будет лишено грубости и насмешки над окружающими тебя людьми... Самое же главное, никогда не дозволяй себе лгать, даже в малости... Учись добронравию. Привыкнув, ты будешь совершать одни добрые дела, хотя бы того и не хотелось тебе, ибо дурные будут тебе неведомы. Помни, сын мой, о благородной крови, которую ты унаследовал от своей матери, и знай, что добродетельная жизнь и добрые дела будут лучшим украшением твоего славного имени" [398].

За исключением сведений о дружбе с поэтом Фулком Гревиллем, однокашником и первым биографом Сидни, у нас нет никаких данных об отношениях Филипа Сидни к Шрюсбери и ученикам во время учения и в дальнейшем. Так же как нам ничего не известно о времени, проведенном Филипом Сидни в Оксфордском университете (более того, существует версия, что он учился не в Оксфордском, а в Кембриджском университете), кроме того, что он пробыл в нем с 1568г. по 1571 г. и был вынужден его покинуть из-за эпидемии чумы, и еще того, что и в школе, и в университете людьми, близкими Филипу Сидни, его воспитателями и учителями были те, кто исповедовал протестантство, кто был всецело предан науке и преподаванию, кто внушал своим ученикам уважение к великим умам античности.

В мае 1572 г. королева Елизавета дала Филипу Сидни разрешение на двухгодичное путешествие на континент для усовершенствования в языках. Это путешествие вместо двух затянулось на три года (он вернулся на родину в июне 1575 г.) и было очень важным для формирования его личности. Снабженный рекомендательным письмом к английскому послу во Франции, Сидни из Англии сразу отправился в Париж, где жил три месяца и стал очевидцем трагических событий Варфоломеевской ночи. Несомненно, что кровавая расправа, учиненная католиками над гугенотами, не могла не оставить след в сознании юноши, и внушавшиеся ему с детства идеи протестантства как бы обрели негативную поддержку.

Покинув Францию, Сидни живет в Германии, Италии, где, по некоторым источникам, встречается с великим Тассо, в Венгрии и Польше. К этому времени он уже великолепно владеет французским языком, латынью, знает итальянский и испанский. Итак, одна цель им была достигнута. Но не она, по-видимому, была главной.

Старшему сыну сэра Генри, крестнику короля Филипа, племяннику и наследнику лорда Лестера, фаворита королевы Елизаветы, с рождения была предопределена карьера дипломата и воина. Филип Сидни знал об этом и готовил себя к тому, чтобы быть достойным будущего поприща. Много времени он уделял встречам с различными государственными деятелями, изучал политическую, экономическую и религиозную жизнь тех стран, в которых жил. Нужно заметить, что политики, военачальники, ученые и просто знатные люди, с которыми Сидни встречался во время своего путешествия, были, как правило, протестантами. Еще в свой первый приезд во Франкфурт Сидни познакомился с человеком, дружескую привязанность к которому сохранил на всю жизнь, — с французским юристом Хьюбертом Лангетом (1518-1581), о котором он в дальнейшем писал как о человеке "с верным сердцем, чистыми руками и правдивым языком" ("Старая Аркадия", 66). Видный деятель протестантства, пятидесятишестилетний Лангет почувствовал в восемнадцатилетнем мальчике верного соратника, оценил его талантливость и до самой своей смерти оставался ему другом и советчиком. Не исключено, что протестантское окружение Сидни во время этого первого путешествия в немалой степени зависело от влияния на юношу его старшего друга.

Интересно отметить следующее: до нас дошли кое-какие сведения о встречах Сидни в 1572-1575 гг. с людьми, которые могли бы в будущем быть ему полезны на королевской службе, но при этом нет ни одного достоверного свидетельства не только о его знакомстве в это время с европейскими литераторами, но даже об его интересе к современной европейской литературе, ни единого упоминания о Сидни как о любителе поэзии. Да и у самого Сидни мы не находим и намека на это. В его письмах этого периода нет стихотворных цитат, тогда как тот же Лангет, например, от случая к случаю цитирует Петрарку.

В июне 1575 г. Филип Сидни вернулся в Англию. Завершив свое образование, он рассчитывал начать дипломатическую карьеру. Но пока ему была пожалована должность королевского виночерпия — не прибыльная, однако почетная для молодого придворного. Исполнение ее не отнимало много времени, и так как оно не требовало постоянного присутствия Филипа Сидни в Лондоне, то он подолгу живет у отца в Ирландии. А королева все не обременяет его поручениями. Именно в эти месяцы происходит духовное сближение Филипа с его сестрой Мэри, будущей графиней Пемброук и известной в свое время покровительницей поэтов. Вблизи нее в родовом поместье ее мужа Сидни через несколько лет напишет свою "Аркадию" и, посвятив ее сестре, на многие века прославит имя Мэри Пемброук. А пока они, как мы с достаточной уверенностью предполагаем, читают популярные в ту эпоху и частично переведенные на английский язык греческие, итальянские, испанские книги. Интерес Филипа Сидни к литературе становится серьезнее [399], но совместные чтения прерываются в 1577 г.

В феврале 1577 г. королева Елизавета назначает Сидни послом к императору Рудольфу II и поручает передать императору ее соболезнования по случаю недавней кончины его отца. Одновременно Сидни поручается собрать сведения о том, что думают на континенте по поводу всеевропейской протестантской лиги. Считая войну с католической Испанией неизбежной и необходимой, Сидни с согласия лорда Лестера начал активные переговоры, но королева, всеми силами оттягивавшая решительное сражение, его не поддержала и в дальнейшем целых восемь лет не давала ему никаких официальных поручений. Страдая от вынужденного безделья, Филип Сидни в одном из писем 1578 г. горько жалуется Лангету на то, что его ум начинает "терять силу, слабеть от отсутствия сопротивления, ибо к чему еще стоит прилагать знания и мысли, как не к делу, которое должно служить всеобщей пользе, на что в наш продажный век мы не смеем и надеяться" [400].

И Филип Сидни берется за перо. Королева выразила недовольство деятельностью Генри Сидни в Ирландии, и осенью 1577 г. Филип Сидни пишет не дошедшее до нас "Рассуждение об ирландских делах", в котором поддерживает мирную политику своего отца. Осенью 1578 г. он развлекает королеву пасторалью собственного сочинения "Королева мая". Но эти занятия не дают ему успокоения, он всей душой стремится в Нидерланды, чтобы с мечом в руке бороться там против испанцев, но королева отвечает на все его просьбы решительным отказом.

В том же 1578 г. поэт Габриэль Харви издает томик стихотворений, который он преподносит королеве, когда она по дороге в свою летнюю резиденцию останавливается недалеко от Кембриджа. Авторы включенных в том стихотворений были самыми могущественными людьми в королевстве, и среди их имен мы находим имя двадцатитрехлетнего Филипа Сидни. Таким образом Габриэль Харви выразил то отношение к Сидни, которое установилось при дворе после его возвращения из Германии. Для нас же эта книжка замечательна тем, что в ней впервые напечатаны стихотворения Сидни.

В 1579г. Филип Сидни сделал еще одну попытку вмешаться в планы королевы, которая в то время разыгрывала фарс помолвки с католиком герцогом Анжуйским. По совету графа Лестера он написал королеве письмо, в котором убеждал ее отказаться от брака с католиком. За дерзкую попытку давать непрошеные советы по тому же поводу некоему Вильяму Стаббсу отрубили руку, но для высокородного Филипа Сидни никаких видимых неприятностей не последовало. Более того, в ноябре он участвовал в турнире в честь годовщины коронования Елизаветы, а на Новый год, как обычно, обменялся с ней подарками, оставаясь, как и прежде, одним из самых близких к трону людей.

Сидни мечтал о политической деятельности, о воинской славе, о создании всеевропейской протестантской лиги во главе с королевой Елизаветой, но все его мечты оставались только мечтами. Тогда, лишенный возможности достижения военной или политической карьеры, он в "свои самые беззаботные годы" обращается к литературе и за пять-шесть лет создает произведения, прославившие его имя в веках. Вильям Ринглер в предисловии к полному собранию поэтических произведений Филипа Сидни писал: "Когда Сидни, отойдя от политики, занялся поэзией, он остался противником привычного положения вещей. Не имея возможности бороться против врагов своей религии за пределами родины, он повел решительную кампанию против литературной отсталости своих соотечественников" [401].

"Аркадия" ("Старая Аркадия" и "Новая Аркадия"), "Защита поэзии", "Астрофил и Стелла" — главные произведения Сидни, значение которых для английской словесности трудно переоценить, — были написаны им между 1578 и 1585 г., и хотя их издание было осуществлено только после смерти автора, они были довольно широко известны современникам.

А в ноябре 1585 г. к Сидни пришло то, чего он так долго ждал. Королева Елизавета изъявила желание послать его в Нидерланды, где герцог Оранский возглавил борьбу против испанского владычества. Сидни пробыл на континенте всего восемь месяцев, но своим умом и смелостью он сумел заслужить любовь всех, с кем сводила его судьба. Филип Сидни был ранен в небольшой стычке с испанцами возле города Зутфен и, мужественно снося боль, скончался 17 октября 1586 г. Его тело было перевезено в Англию и с воинскими почестями похоронено в соборе св. Павла.

* * *

Эпоха Ренессанса приходится в Европе на XIV — начало XVII в. Ренессанс — это "величайший прогрессивный переворот", эпоха социального прогресса, в которой формировались современные европейские нации, "возникла новая, первая современная литература" [402], отразившая гибель старых феодальных отношений и выдвижение новых социальных сил. Освобождение от гнета религиозных догм, проникновение в духовную жизнь Европы гуманистических идей утвердили представление о человеке как о "существе активном, связанном множеством сложных отношений с другими людьми, зависящем и от таинственных процессов, происходящих в его теле, и от еще более неведомых тайн его духа... Новое представление о человеке, развивающемся в борьбе противоречий, которые есть и в нем, и в окружающем его обществе, рождалось вместе с первыми проблесками исторического взгляда на действительность, на общество, вместе с тем чувством перспективы, которое уже намечается у писателей и мыслителей XVI в., вместе с чувством ретроспекции, с попыткой заглянуть в прошлое, чтобы понять настоящее и будущее" [403].

Расцвет английской гуманистической литературы наступил несколько позже, чем в других западноевропейских странах, хотя уже в XIV в. "отец реализма" (по выражению M. Горького) Джеффри Чосер (1343-1400) был знаком с итальянской гуманистической мыслью, в частности с поэзией Франческо Петрарки [404], и творил на подступах к новой эпохе.

Хотя последователи Чосера мало что сделали для дальнейшего процветания английской литературы, которая в это время, в сущности, отступила назад, утеряв связь с итальянской литературой Возрождения, XV век стал для Англии периодом накопления классических знаний. Английские юноши, во множестве отправлявшиеся во Флоренцию и Падую изучать греческий язык, привозили обратно эллинистические воззрения вместе со знанием греческой и римской литератур, которые, таким образом, проникали в Англию в первую очередь при посредничестве итальянцев.

Только к началу XVI в. Англией прочно овладели идеи гуманизма. "Утопия" Томаса Мора (1478-1535), посвященная Эразму Роттердамскому (1469-1536), и острые, популярные у современников "Книга о Колине Клауте" и "Книга о воробье Филипе", написанные учеником Эразма — Джоном Скелтоном (1460? — 1528?), отчетливо обозначили приход нового времени в литературу. Столь же важным, как открытие новых земель и культуры античности, стало для этой эпохи познание духовной и эмоциональной жизни человека. То, что раньше входило в обязанности единственно священника, теперь было делом художника и поэта.

Однако после смерти Томаса Уайета (1503-1541) и Генри Говарда, графа Сарри (1517?-1547), успешно экспериментировавших с сонетной формой, в английской поэзии наступило затишье, продолжавшееся несколько десятилетий, вплоть до последней трети столетия, т. е. до 1570-х годов. К этому времени англичане уже были хорошо знакомы с творчеством великих итальянцев, а также с достижениями современной французской, итальянской, испанской поэзии. Зрела необходимость коренных перемен и в английской поэзии.

В Лондоне по примеру, вероятно, французской "Плеяды" было основано общество во главе с Филипом Сидни, которое Габриэль Харви окрестил "Areopagus" и о котором мы, к сожалению, ничего не знаем. Членами его, помимо Филипа Сидни, были, по-видимому, Габриэль Харви (1545?-1630), Эдмунд Спенсер (1552? — 1599), Фулк Гревилль (1554-1628), Эдвард Дайер (1543-1607). Вполне возможно, что, сходясь вместе, они обсуждали политические и религиозные проблемы, проблемы государственной власти и допустимости восстания против правителя, облеченного королевской властью. Несомненно одно: все они стояли у истоков новой поэзии, исследуя пути, до сих пор ей не известные.

"Защита поэзии" Филипа Сидни — это скорее всего теоретический манифест, философско-эстетическое кредо создателей новой английской поэзии, отчасти напоминающее "Защиту и прославление французского языка" (1549) И. Дю Белле, крупнейшего представителя "Плеяды". И если, как пишет И. Ю. Подгаецкая, "для ренессансных деятелей поэзия включает и ее теорию, а теория поэзии сама по себе строится как поэтическое произведение" [405], то трудно найти лучшее подтверждение этой мысли, чем "Защита поэзии", "Астрофил и Стелла" и "Новая Аркадия" Филипа Сидни. Самые тесные узы связывают эти три произведения, из которых цикл сонетов [406] "Астрофил и Стелла" и незаконченная вторая версия романа, получившая название "Новая Аркадия", являются "естественным" (по выражению Дю Белле) художественным воплощением доктрины автора [407], так же, впрочем, как и сама поэтика.

Главную задачу поэзии Филип Сидни видел в ее положительном воздействии на людей: "...создание Кира как особенного совершенства может быть доступно и Природе, но только Поэт может показать его миру так, чтобы явилось много подобных Киров, пусть только увидят они воочию, зачем и как создавал его создатель" [408]. Он считал необходимым для поэта "творить" идеальный персонаж, но чтобы читатель поверил в его идеальность, надо провести его по трудному пути совершенствования, как о том вполне определенно сказано им в "Новой Аркадии": "...хотя дороги дурные, конец путешествия самый приятный и достойный" (кн. 1).

В то же время не меньшее внимание Сидни уделяет форме поэтического произведения, требуя от поэтов не только знания приемов поэтического выражения, но и умения этими приемами пользоваться, чтобы "творимый" автором персонаж, или, по терминологии Сидни, "говорящая картина Поэзии", не стал "доктриной без естественности" [409], от чего за тридцать лет до Сидни предостерегал еще И. Дю Белле.

* * *

В 108 сонетах и 11 песнях сонетного цикла "Астрофил и Стелла", написанных в промежуток между 1581 и 1583 г. и изданных впервые лишь в 1591 г., рассказывается о любви молодого придворного Астрофила (что означает: Влюбленный в звезду) к замужней даме Стелле (что означает: Звезда).

Прежде чем перейти непосредственно к сонетному циклу, мы восстановим некоторые события второй половины 70-х годов, непосредственно касающиеся Филипа Сидни и Пенелопы Деверекс, которых современники не без оснований считали прототипами Астрофила и Стеллы.

В 1576 г. в Ирландии скончался лорд Эссекс. За четыре дня до своей смерти он выразил желание, чтобы его дочь Пенелопа, которой в ту пору минуло тринадцать лет, сочеталась браком с Филипом Сидни. Родственники Филипа Сидни и сам он вряд ли с удовольствием восприняли подобную весть, поскольку единственный наследник двух бездетных и высокопоставленных дядей мог рассчитывать в будущем и на богатство, и на куда лучшую партию. Но через некоторое время произошло событие, в корне изменившее все семейные планы и даже в какой-то мере, возможно, повлиявшее на положение Сидни в обществе. В 1578 г. лорд Лестер тайно от королевы женился на матери Пенелопы, вдове лорда Эссекса, вследствие чего он впал в немилость, а Филип Сидни потерял не очень желанную невесту и с рождением кузена, который, правда, прожил недолго, виды на наследство.

Мы не имеем ни одного прямого свидетельства, что Филип Сидни хоть раз виделся с Пенелопой до ноября 1581 г., когда она стала женой барона Рича. Можно только предположить, что у него была такая возможность в течение нескольких месяцев в 1581г. и в течение двух-трех недель в 1582 г.

Большую часть 1581 г. Сидни провел в Лондоне, часто бывал при дворе, принимал участие в работе Парламента, сражался на рыцарских турнирах, оказывал гостеприимство знатным политическим изгнанникам из католической Испании. Тогда же в январе тетка Сидни, графиня Хантингдонская, привезла ко двору свою подопечную — Пенелопу Деверекс и сосватала ее за лорда Рича. Свадьба состоялась 1 ноября 1581 г., а спустя месяца два Сидни уехал к отцу, который в это время был в Уэльсе, и возвратился в Лондон не раньше марта 1582 г.; пробыл он там совсем недолго и на лето вновь уехал в УЭЛЬС. Наиболее вероятно, что здесь летом 1582 г. он написал цикл сонетов "Астрофил и Стелла", во всяком случае, все события, перечисленные автором в сонете 30, указывают именно на это время.

О том, что в поэтическом произведении Сидни перед нами предстают реальные люди, говорит прямой, даже несколько нарочитый ввод имени Рич в текст сонетов. Однако существует и другое мнение, также основанное на утверждении самого автора. Для Сидни поэзия в отличие от всех других искусств, которые воссоздают то, что было, есть или будет, творит только то, что должно или могло бы быть, ибо "Поэтом движет Идея... от воображения зависит совершенство творимого им" [410]. Поэтому, независимо от того, был Сидни влюблен в Пенелопу Деверекс или нет, главное то, что эта любовь возникла в его творческом воображении.

* * *

Несомненно, что, создавая свой сонетный цикл "Астрофил и Стелла", Филип Сидни использовал достижения европейской поэзии как в жанре в целом, так и в отдельных поэтических приемах, в версификации. Но он выбрал свой путь в отличие от тех, кто перенимал чужое следующим образом:

По способу ученых рифмачей Ведешь ты строй грохочущих созвучий И мертвого Петрарки стон певучий Мешаешь с треском выспренних речей. Ступив на этот путь, свершаешь промах, Раскаешься в украденных приемах, В них чувства нет, в них нет живой души. (Сонет 15)

Не в исследовании уже открытых на континенте возможностей поэзии и даже не в приложении их к английскому языку заключено новаторство Филипа Сидни, "английского Петрарки". Неоспорим синтетический характер цикла сонетов "Астрофил и Стелла", а также "Защиты поэзии" и "Аркадии", который выражается не в суммировании отдельных известных уже приемов, а в преобразовании множества этих приемов в нечто новое, в собственное открытие Сидни, ибо, зная это или не зная, он свято следовал завету своего старшего современника Роджера Ашама: "Об английском предмете писать для англичан и на английском языке" [411].

Совершенно очевидно, во-первых, что цикл — не поэтический дневник автора: в нем есть множество примет времени, но практически нет упоминаний о том, какой в действительности была тогда жизнь Сидни, что его занимало и к чему он стремился. Во-вторых, большинство сонетов цикла обращено не к Стелле, а к другу, поэтам, луне, кровати, воробью, Амуру, Добродетели, и в первую очередь они должны были быть услышаны читателем, ибо он истинный адресат цикла, тогда как Астрофил, Стелла и другие персонажи — это актеры, рассказывающие о любви Астрофила и Стеллы. Несомненно, что тут отступление и от той традиции европейских лирических циклов, — авторы которых стремились с помощью сонетов привлечь к себе внимание их возлюбленных.

Вопрос о жанре цикла "Астрофил и Стелла" — один из наиболее спорных в литературе о Сидни, и с ним самым непосредственным образом связан вопрос об идентичности личности автора и Астрофила [412].

Пожалуй, провести четкую границу между автором и Астрофилом, т. е. выделить, где слова автора, где героя, все же достаточно трудно, тем более что почти все сонеты написаны от первого лица. Однако нам кажется, что цикл сонетов "Астрофил и Стелла" Филипа Сидни — это первая попытка сонетиста отделиться от своего героя и, по возможности не упрощая свойственную человеку XVI столетия сложность и противоречивость характера, провести его по пути нравственного совершенствования, в конце которого автору виделось не райское блаженство, а плодотворная деятельность на благо человечества.

Филип Сидни создал новый тип поэтического произведения. "Астрофил и Стелла" в отличие от предшествовавших ему лирических циклов — произведение лиро-эпическое.

Приняв такое толкование, мы можем по достоинству оценить и неуместную в посланиях к любимой ироничность автора, и некоторую противоречивость суждения Астрофила и даже значение столь важной части цикла, как песни, из которых те, что написаны хореем, рассказывают о важных для влюбленных событиях, а те, что написаны ямбом, носят характер авторских отступлений. Только исходя из этого, мы можем говорить об Астрофиле как о "говорящей картине Поэзии", а также о возложенной на него этической задаче нравственного совершенствования человека, без которой Сидни считал невозможной истинную Поэзию и в решении которой Поэзия, как он писал в "Защите", превосходит все другие искусства.

В предисловии к первому изданию цикла "Астрофил и Стелла" (1591) Томас Нэш (1567-1601) назвал сочинение Сидни "трагикомедией" любви, где "пролог вселяет надежду, а эпилог — отчаяние". По мнению В. Ринглера, Нэш считал цикл комическим потому, что ни один персонаж не умер. Но в то же время он представлялся ему и трагическим, поскольку в удел Астрофила досталось лишь отчаяние.

А так ли это? Разве заключительные строки сонета 108 подтверждают идею Нэша о трагическом финале?

Ты в черный день — отрада мне всегда, И в радости лишь ты — моя беда.

Конечно, нет, ибо в этих строках дуализм любви совпадает с такой же двойственно-противоречивой основой жизни вообще, которая не может быть только счастливой или несчастливой.

Зачем был создан Астрофил? — Чтобы показать нравственное совершенствование человека. Как? — В муках, в противоборстве разума и страсти.

...И начинается повесть о печальной любви Астрофила, "неизлечимо пораженного Купидоном" (сонет 2). Сетуя на неожиданно настигшую его любовь, "покоренный" Астрофил предается мечтам о взаимной любви, однако ему приходится признать, что у его возлюбленной сердце — "крепость прочной кладки" (сонет 12). Холодностью возлюбленной принужденный к "долгой осаде", — Астрофил много размышляет о любви (сонет 14), которая у него всегда двойственная — небесная и земная, благостная и греховная, идеальная и плотская, и о том, как выразить свои чувства в поэзии (например, сонет 1, известный как "сонет о сонете"). Астрофил попеременно то впадает в отчаяние от мысли о собственном ничтожестве (сонет 18), то укоряет себя за то, что стал "на добродетель хром" (сонет 21). И в конце концов он с горечью, но также и с радостью признается:

Стремлюсь душой и днем, и по ночам Лишь к сердцу Стеллы и к ее очам. (Сонет 23)

Увы, сердце Стеллы остается холодно к признаниям влюбленного, она не отвечает ему взаимностью (сонет 43). Более того, Астрофилу даже приходится сетовать на то, что

Фантазия, мой друг, волнует Вас И вымысел сильнее поражает, Чем то, что Ваш слуга переживает. А вы вообразите, что рассказ О безответной страсти прочитали, И посочувствуйте моей печали. (Сонет 45)

Приведенные строки, наполненные страстью, заключают в себе как бы нечаянную хвалу истинному искусству.

Несмотря на чары любви, Астрофил не делает из своей возлюбленной идеала и даже позволяет себе поиронизировать на ее счет (сонет 51), однако его любовь от этого не становится слабее.

В конце концов любовь Астрофила все же нашла отклик в душе Стеллы, но ее любовь оказалась идеальной, и это вызывает новые страдания Астрофила, да- лекого от упований на райское блаженство. Он земной человек, и его мечты — о блаженстве страсти. Поэтому он отвергает ее благочестивую любовь:

Любимая, увы мне: если это Любви подачка, нищему монета, — Так не люби же, чтоб любить меня! (Сонет 62)

Астрофил живет в XVI в., освободившемся от средневековой идеи умерщвления плоти, и утверждает новые законы человеческой жизни, земные законы.

Первая часть сонетного цикла заканчивается песнью первой, которая является прославлением любви и возлюбленной: "Твою, твою земную власть пою..."

Вторая часть начинается с сонета 64. Астрофил уверен в любви Стеллы. Но надежда и радость вскоре сменяются болью и разочарованием. Добродетельная Стелла, принимая любовь Астрофила, отвергает его страсть:

Лишь скромность, преданность и угожденье, При сдержанной учтивости речей, Лесть на устах, в глазах — благоволенье Предписаны мне Госпожой моей. Нет, в эти рамки Страсти не вместиться, Я должен гнать тебя, — но как решиться? (Совет 72)

Когда же Астрофилу удается поцеловать Стеллу, отчаяние уступает место эмоциональному и, что, по-видимому, тоже немаловажно, духовному взлету, о чем с неуемной радостью Астрофил рассказывает своему собеседнику в сонете 74.

В песни восьмой речь идет о решительном объяснении, происшедшем между Астрофилом и Стеллой. Она построена в форме диалога Астрофила и Стеллы. Здесь мы, наконец-то, непосредственно встречаемся с героиней цикла:

Верь, исполнен в этот раз Жгучей боли мой отказ. Честь-тиранка так велела. Над собой не властна Стелла.

Песнь девятая — это кульминация отчаяния влюбленного. Томас Нэш был бы, бесспорно, прав, назвав цикл трагическим, если бы точка была поставлена здесь:

...спешит к могиле тесной Бедный раб звезды прелестной.

Но Сидни не сделал этого. Он написал продолжение, в котором рассказ о печальной любви Астрофила приобретает несколько иное звучание.

В отчаянии Астрофил бежит от Стеллы. Их разлуке посвящен один из самых изысканных сонетов цикла (сонет 89), построенный на чередовании в рифме слов "день" и "ночь". Противопоставление день-ночь естественно продолжает линию сиднивских противопоставлений: земная-небесная, любовь-страсть, радость-горе. И опять Сидни приходит к выводу, что одно невозможно без другого, что они взаимосвязаны и взаимопроникаемы:

Нет ночи непроглядней, чем мой день, И дня тревожней, чем такая ночь...

Однако даже в разлуке отчаявшийся Астрофил остается верен своей любви, хотя теперь с ней постоянно связаны его мысли о смерти. Но стоит Стелле заболеть, и Астрофил забывает о своих страданиях. В следующем за сонетами о болезни Стеллы сонете 103 интонация совершенно меняется, как меняется и само настроение Астрофила, который опять славит красоту и женственность своей возлюбленной, не поминая при этом своих прежних черных мыслей. Астрофил еще и еще раз подтверждает неизменность своей любви.

Образованный, уверенный в себе, честолюбивый, проницательный, осведомленный в политике и придворных интригах, ироничный, искренний, страстный, Астрофил утверждает двуединую сущность человеческой личности — духовную и телесную. Ему чужда мысль о смиренном ожидании счастливого воссоединения с возлюбленной после смерти так же как и о земном воссоединении без любви. Смирясь с благочестием Стеллы, преодолев сначала отчаяние, а потом и страх вообще потерять Стеллу, когда она заболела, Астрофил внутренне меняется. Не отрекаясь от своих прежних убеждений, он проникается мыслью прославить любовь деяниями:

Как Королева, отошли мой разум, Пусть он, тебе покорствуя, сполна Сработает все, что обязан, разом: Позор слуги — Хозяина вина. Не дай глупцам себя во мне хулить И "Вот любовь!" с презреньем говорить. (Сонет 107)

Пожалуй, именно в этих словах заключается истинный смысл цикла и его кульминация. Любовь должна дать Астрофилу силы для будущих благородных деяний. Таким образом, нравственное совершенствование Астрофила происходит в страданиях, в противоборстве любви и страсти, в котором побеждает нравственно возвышающая, истинная любовь.

Таким Филип Сидни показал читателям XVI в. их современника, задуманного им как новый Кир, как идеальный герой, но это не дает оснований, подобно Ричарду Юнгу [413], причислять Сидни к идеалистически мыслящим поэтам и утверждать, что он изображал жизнь не такой, как она есть, а какой она ему казалась. Приведя Астрофила нелегкой дорогой внутренней борьбы к нравственному совершенству, Сидни возлагал на него задачу повести по ней и других.

* * *

Немалый интерес вызывал и вызывает вероятный прототип возлюбленной Астрофила — Пенелопы Девереке, по мужу Рич. Филип Сидни знал ее довольно юной, когда ей было не больше 18-19 лет и когда еще вряд ли можно было предвидеть достаточно необычную судьбу, ожидавшую ее впереди. Но вполне возможно, что Сидни уже тогда почувствовал незаурядность ее личности, и это подвигнуло его на создание до тех пор неизвестного в лирической поэзии Англии женского персонажа.

Пенелопа Деверекс обладала всеми ценимыми при дворе достоинствами: была очень красивой, образованной, владела французским, итальянским, испанским языками, участвовала в придворных спектаклях, в частности по пьесам Сэмюэля Дэниэля (1562-1619) и Бена Джонсона (1572-1637). Сам король Яков отмечал ясность ее ума и талант, проявлявший себя в письмах. Более, нежели другие женщины своего времени, она приняла участие в политических интригах. Ее брат граф Эссекс, женившийся на вдове Филипа Сидни, совершив множество подвигов, стал национальным героем и одним из самых влиятельных людей в королевстве. Когда же в Ирландии графа Эссекса постигла неудача, не кто иной, как Пенелопа, написала королеве вдохновенное письмо, умоляя ее о его прошении. Представ перед Советом, Пенелопа с неженской смелостью защищала брата и обвиняла его врагов. Она находилась в его доме и когда он в 1601 г" предпринял неудачную попытку поднять лондонцев на восстание. Перед казнью Эссекс во всем покаялся, не пощадив при этом и сестры, но королева отнеслась к ней милостиво.

Брак Пенелопы Деверекс с графом Ричем оказался несчастливым, и, родив мужу четырех детей, она примерно в 1588-1589 гг. стала любовницей сэра Чарльза Блаунта, который вместе с Филипом Сидни участвовал в сражении возле города Зутфен в 1586 г., а потом сражался против Непобедимой Армады и в 1604 г. был удостоен титула графа Девонширского. Получив в 1605 г. развод, Пенелопа в том же году стала его женой. К этому времени у них было уже четверо детей. Этот брак поставил Пенелопу и ее мужа вне общества, им было запрещено появляться при дворе, и они были вынуждены вести уединенный образ жизни. Новое замужество Пенелопы оказалось недолгим. Уже 7 июля 1607 г. Пенелопа, к тому времени вдова, заболела и, заявив "о несостоятельности своего второго брака, послала испросить у лорда Рича прощение и умерла в раскаянии" [414].

Такова вкратце не совсем обычная судьба женщины XVI в., которая, возможно, является прототипом добродетельной возлюбленной Астрофила.

В истории сонетного цикла вообще, а тем более английского, роль темноглазой Стеллы очень важна. Открывая галерею женских персонажей английской лирической поэзии, т. е. стоя у истоков национальной традиции, созданная Сидни Стелла мало похожа на уже сложившийся традиционный тип — идеализированный и почти бесплотный — итальянских циклов. Стелла благочестива, предана своему долгу, "честь-тиранка" не позволяет ей ответить Астрофилу взаимностью, но она, как и Астрофил, человек земной: Стелла любит, и отказ от счастья дается ей также в жестокой борьбе с самой собой (песнь восьмая). Сидни, рассказывая о постепенном развитии любви Стеллы, дает свою героиню уже с заданной нравственностью. С самого зарождения своей любви к Астрофилу Стелла обречена на "скорби безбрежные и томленья безнадежные". Однако ее добродетель зиждется не на мечте о райской любви, не на христианской догме, а на каком-то высшем понимании своего земного долга.

И все же идеальная "говорящая картина Поэзии" в цикле — Астрофил, а не Стелла. Ее добродетель не завоевана в муках. Нет второго условия создания идеального персонажа, нет ответа на вопрос "как?" По-видимому, в этом причина, что Сидни к розово-голубой палитре портрета Стеллы добавил другие краски, которые придают ей живость и очарование и совсем не вызывают желания сетовать на то, "что лучшая из пьес // Идет в нарядах столь пустых словес" (сонет 51). Не вызывает сомнения, что поколебавшая традицию Стелла — предшественница великолепного женского портрета в "Сонетах" (1609) У. Шекспира.

* * *

В "Защите поэзии", обозревая состояние современной ему английской лирической поэзии, Филип Сидни писал: "Что до наружности Поэзии, или слов, или... языка Поэзии, то с этим еще хуже. Почтенную сладкоголосую даму красноречие вырядили или скорее раскрасили как куртизанку..." [415]. Дальше он развивает свою мысль: "...у многих малообразованных придворных более звучный слог, нежели у некоторых ученых мужей, и причину сего я вижу в том, что придворный следует в своих занятиях Природе и потому (хотя он того и не знает) поступает в согласии с искусством, но не в зависимости от него, тогда как другой, прибегая к искусству, дабы явить искусство, а не скрыть его (как надлежало бы сделать), бежит от Природы и воистину извращает искусство" [416]. Главное очарование сиднивских творений заключается, как совершенно верно утверждает в своей книге Дж. С. Николс, "в искренности, в изменчивости интонации, в остром уме и юморе автора" [417].

В сонетном цикле Сидни тоже довольно часто возвращается к проблемам заимствований, простоты и естественности поэтической речи. Как правило, он избегает поражать читателя необычными словами или оборотами, употреблять архаизмы и неологизмы, а также многосложные слова, довольствуясь самыми простыми и короткими, которых может быть до десяти в десятисложной строке:

With how sad steps, o Moone, thou climb'st the skies. (Сонет 31)

или

"Fool", said my Muse to me, "Look in thy heart and write..." (Сонет 1)

Тем не менее лексика сонетного цикла чрезвычайно разнообразна. Здесь и обиходные слова, и термины, которые отныне с полным правом войдут в английский поэтический язык: военные, юридические, политические, спортивные. Мир сиднивских интересов широк, и это отразившись на словарном составе его сочинения, в немалой степени обогатило "говорящую картину Поэзии", а также повлияло на национальный поэтический язык в целом.

Для "украшения" стиха Сидни пользуется всего двумя приемами. Во-первых, составными эпитетами из двух или более слов. Прием этот был для английской поэзии новым, и хотя считалось, будто Сидни перенял его из французской поэзии, сам он писал, что английский язык "особенно блещет соединениями двух-трех слов вместе, будучи в этом близок греческому и выше латинского, а это соединение суть совершенство любого языка" [418]. Поэтому можно предположить, что у Сидни были и другие источники познания составного эпитета как поэтического приема. К сожалению, его не везде удалось сохранить при переводе сонетов и песен на русский язык. Например, в сонете 31 в пятой строке мы читаем: "Long with Love acquainted eyes", тогда как в русском стихотворном переводе эта строка звучит иначе. Во-вторых, инверсией. При этом в более поздних стихотворениях чаще встречается инверсия, которая служит у Сидни двоякой цели: она и придает поэтической речи музыкальность и одновременно несет важную эмоционально-смысловую нагрузку. Так, в сонете 11 Астрофил заключает свое обращение к Любви следующим образом, с помощью инверсии выделяя и противопоставляя друг другу слова "красы наружной" и "сердце":

И чем в лучах красы наружной греться, Не лучше ль, глупая, в ее проникнуть сердце?

Вплоть до середины XVI в. английской поэзии был в основном свойствен свободный ритм стиха. Например, последователи так называемой лидгейтской школы вообще не соблюдали равномерности ни в количестве слогов, ни в их расположении, ни в ударениях. Однако в середине XVI в. положение коренным образом изменилось. В трактате Джорджа Гаскойна (1525?-1577) "Некоторые наставления" (1575), где он подводит итог проевропейским изменениям в английской поэзии, истинно поэтическим признается ямб как единственно возможный стихотворный метр и только один способ соединения слов в строке — точный отсчет ударных и безударных слогов и одинаковое расположение цезуры в каждой строке. На первый взгляд кажется, что Сидни, воспитанный на европейской традиции, как никто другой много сделавший в области ознакомления английской поэзии с поэтическим богатством континента, тоже придерживается подобных взглядов. Но и здесь Сидни отнюдь не был слепым подражателем.

Правда, среди ранних произведений Сидни встречаются такие, которые написаны ямбом не менее правильным, чем это было общепринято, но их немного. Что касается песен, то здесь, помимо инноваций в ямбе, Сидни делал попытки экспериментировать и с другими размерами античного и современного европейского стихосложения. Он был первым поэтом, практически доказавшим возможность использования в английском стихосложении хорея, который появляется у него вначале в "Некоторых сонетах", а потом уже в цикле "Астрофил и Стелла", где шесть песен написаны именно хореем. Это те песни (вторая, четвертая, восьмая, девятая, десятая, одиннадцатая), в которых рассказывается о важных событиях в истории любви Астрофила и Стеллы.

Необходимо также отметить, что Филип Сидни впервые после долгого перерыва вернул английской поэзии женскую рифму [419], которой он довольно часто пользовался. Встречаются в его песнях и дактилические рифмы. Причем Сидни, как правило, интересовали не только новые рифмы сами по себе, но и их разнообразные сочетания.

Всего же в 286 стихотворениях Филипа Сидни — 143 различного вида строки и строфы, 109 из них встречаются один раз, к тому же большинство из них раньше не было известно английскому стихосложению. (Интересно, что в поэтическом наследии Сидни нет ни одной исконно английской баллады.)

* * *

В то время как большинство стихотворных форм Возрождения развилось из классических или средневековых образцов, сонет был созданием нового времени. Первый сонет, приблизительно датируемый временем между 1230 и 1240 г., был написан Джакомо да Лентини (ум. в 1250 г.), сицилийским юристом, состоявшим при дворе Фредерико II. Впоследствии, прославленный Данте и Петраркой, итальянский сонет обрел строгую форму — четырнадцатистрочного лирического стихотворения, состоящего из двух частей (октета и сестета) и написанного пятистопным ямбом с рифмовкой типа: аббаабба вгдвгд (или: вгвгвг). Подобная структура сонета подразумевает определенное развитие темы — теза, антитеза, синтез, заключение — и сама обусловлена этим развитием.

В Англии первыми энтузиастами сонетной формы были Томас Уайет и граф Сарри, которые, взяв за основу хорошо известный им по произведениям Данте, Петрарки, Санназаро, Аламанни итальянский сонет, не только изменили ставшие традиционными темы и образы, наполнив их своим конкретным жизненным содержанием, но и реформировали сонетную структуру как таковую, возможно, не без влияния английской баллады. Первым из них был Уайет. Он видоизменил сестет, зарифмовав свой сонет следующим образом: аббаабба вггвдд [420]. Это, несомненно, сказалось на общем построении сонета: в английском сонете в отличие от итальянского две заключительные строки, или "ключ к сонету", стали играть более важную роль, и весь сонет приобрел законченность и даже некоторый эпиграмматический оттенок. Граф Сарри завершил создание сонетной формы, которая в дальнейшем стала называться английским или шекспировским сонетом. В нем три, не связанные друг с другом рифмой, катрена и заключительное двустишие.

После смерти Уайета и Сарри в течение нескольких десятилетий о сонете вспоминали от случая к случаю. И только в творчестве Филипа Сидни английский сонет снова обрел себя и утвердился в качестве ведущей лирической стихотворной формы эпохи Возрождения. Почти половина всех стихотворений, написанных Филипом Сидни, — сонеты, тридцать три их различных вида.

Начинал Сидни с саpривского сонета. Двадцать из его тридцати четырех ранних сонетов написаны именно таким способом. Однако потом самой предпочтительной формой (из ста восьми сонетов, составляющих цикл "Астрофил и Стелла", таких сонетов шестьдесят) стала форма с рифмовкой типа аббаабба вгвгдд, т. е. форма Уайета: классическая итальянская октава и сестет, в котором двустишие, выделенное рифмой и, как правило, соединенное с предыдущей строкой синтаксически, имеет главенствующее значение. Чаще всего заключение (особенно в сонетах цикла "Астрофил и Стелла") бывает для читателя неожиданным в смысловом отношении, а иногда даже парадоксальным. В сонете 71, например, за октавой, в которой прославляется совершенство Стеллы, следует такой сестет:

Сама того не зная, может быть, Ты всех вокруг — и я тому свидетель! — Умеешь Красотой в себя влюбить И претворить влюбленность в Добродетель. "Увы, — вздыхает Страсть, голодный нищий, — Все это так... Но мне б немного пищи!"

Сидни часто строит сонет в виде диалога реального или воображаемого (сонеты 23, 30, 34 и др.), драматизирует его, удачно соотнося этот прием с разнообразием и относительной заземленностью лексики. Оригинальным построением отличается сонет 30, подобного которому еще, по-видимому, не было, но который очень напоминает знаменитый сонет 66 Уильяма Шекспира. Здесь нет традиционного сонетного движения, нет тезы, антитезы, синтеза. Но есть (в виде вопросов) довольно полная картина европейской жизни в летние месяцы 1582 г. и заключение, в котором Астрофил неожиданно заявляет о том, что всецело поглощен мыслями о возлюбленной.

Предлагая различные варианты сонетной формы, Филип Сидни делал это, наверняка подчиняясь определенной поэтической задаче. И теперь нам опять придется обратиться к "Защите поэзии", в которой, как нам кажется, можно найти ответы на все возникающие в процессе прочтения цикла "Астрофил и Стелла" вопросы. Сидни пишет: "...доставляя удовольствие, поэт гораздо больше привлекает к себе людей, чем все другие искусства" [421]. Несомненно, что, всячески разнообразя сонетную форму и экспериментируя со стихом вообще, поэт стремился доставить читателю удовольствие, т. е. преследовал цель не менее важную, чем была поставлена перед "говорящей картиной Поэзии" — перед Астрофилом.

* * *

XVI век — время расцвета сонетной формы в Западной Европе. За сто лет там было написано более трехсот тысяч сонетов. Возможно, поэтов великой революционной эпохи с их новым представлением о человеке и его разуме эта форма привлекала точностью ее внутренней структуры, позволяющей в малом объеме диалектически выразить чувство или мысль автора. Это форма лирической и в то же время интеллектуальной поэзии, в которой, как утверждал И. Вехер, "наибольший эффект достигается наиболее скупыми художественными средствами. Этот закон искусства не является "вещью в себе", а отражает общую закономерность жизни. Покоряя природу, решая важнейшие жизненные задачи, люди стремятся достичь наивысшего, самым экономичным образом расходуя имеющиеся у них средства. Сонет является предельно точным выражением этой жизненной необходимости и возводит ее в художественную закономерность" [422].

Впервые изданный в 1591 г., но хорошо известный в рукописи еще в 80-е годы, сонетный цикл "Астрофил и Стелла" словно открыл шлюзы английской лирической поэзии. На протяжении примерно двадцати лет почти каждый английский поэт считал своим долгом написать хотя бы один сонетный цикл; среди них — Ф. Гревилль, Э. Спенсер, С. Дэниел, М. Дрэйтон, У. Шекспир.

С 1582 по 1609г. в Англии было написано больше двадцати циклов сонетов, но на этом история сонетного цикла не закончилась. А. Донн, У. Вордсворт, Д. Г. Россетти, Дж. Мередит, X. Брук, современный английский поэт Д. Фуллер и многие другие поэты Англии продолжили эту традицию английского стихосложения, начало которой было положено 400 лет назад Филипом Сидни, утверждавшим гуманистические идеалы в поэзии Англии.

Л.И.Володарская. Первая английская поэтика

Появление на исторической арене нового класса — буржуазии повлекло за собой изменения во всех сферах общественной жизни Англии. Для второй половины XVI в. характерны, с одной стороны, небывалый интерес к литературе и театру, с другой — гонения на их создателей. За религиозной кампанией пуритан, провозгласивших: "Причина чумы — грех, причина грехов — представления, причина чумы — представления", — стоял класс, главными принципами существования которого становились практицизм, отсутствие эмоциональных и каких-либо других связей между людьми, кроме голого расчета. Отчасти справедливая мысль Р. А. Фрэзера об общей платформе "полезности" в борьбе защитников и противников поэзии [423] требует уточнения. В 1579 г. С. Госсон написал отвергающий поэзию трактат "Школа ошибок" ("School of Abuse", 1579) и посвятил его Филипу Сидни, возможно, как одному из лидеров всеевропейского протестантства. На этот трактат были написаны два ответных. Первый — Томаса Лоджа "Ответ Госсону" ("Reply to Gasson", 1579), который защищал поэзию с той же позиции, с которой Госсон на нее нападал и о которой пишет Р. А. Фрэзер. Однако исторически неверно утверждение, что требование полезности объединило всех в рамках одного класса, как это хочет доказать Фрэзер. Если принять его концепцию, то как отличить гуманистов, титанов "по силе мысли, страстности и характеру, по многосторонности и учености" от их противников и даже некоторых соратников (например, Т. Лодж)? Сила гуманистов заключалась как раз в преодолении границ узкоклассовой мысли, в борьбе за безграничное познание и развитие человеческой личности, а также в утверждении высшего познавательного значения литературы. Второй ответный трактат — "Защита поэзии" [424] Филипа Сидни, созданная примерно в период с 1579 по 1583 г. Она явилась первым теоретическим обоснованием гуманистической литературы в Англии, первой в основе своей материалистической историко-нормативной поэтикой на английском языке.

В Англии к концу 70-х годов был издан перевод "Искусства поэзии" Горация (1567), который получил довольно широкое распространение, а также стиховедческая по своей сути работа английского поэта Д. Гаскойна [425] (1575), но не было еще ни одной работы, отвечающей требованию историко-философского, осмысления художественной литературы. Поэтому когда сочинения Чосера, Уайета, Сарри уже стали достоянием национальной культуры, то выдвинулась первоочередная задача — определение места поэзии в духовной жизни страны.

Приступив к написанию "Защиты поэзии", Филип Сидни главное внимание уделил определению сущности поэзии, ее целей и средств, основываясь в своем исследовании на сочинениях Аристотеля, его итальянских и французских последователей — Минтурно, Скалигера, Кастельветро, И. Дю Белле, а также на сочинениях Платона и Боэтия.

Итальянская теория явилась фундаментом для написания первых теоретических работ в области литературы не только в Англии, но и во Франции, и в других странах Европы. И все же каждая из таких работ становилась достоянием той нации, для которой была написана, поскольку создавала теоретическую базу для развития своей национальной литературы. Исходя из этой задачи, первые теоретики использовали те положения итальянской теории, которые помогали им ответить на конкретные вопросы. Их работы носили синтетический характер, суммируя и превращая в свое то, что было создано раньше.

Определяя историческое место художественной литературы, или поэзии по терминологии Ф. Сидни, ее первенствующую роль в познании и осмыслении окружающего мира, Филип Сидни писал: поэзию "самые благородные народы... почитают как первый источник света в невежестве, как кормилицу, молоком своим укрепившую их для более труднодоступных наук" [426]. Он убежден, что из всех искусств [427] только поэзия может дать человеку серьезные знания и побудить его изучать специальные науки. В этом ее отличие от близких ей философии и истории. Причину столь серьезного назначения поэзии Сидни видит в единстве категорий познания и удовольствия, присущем только поэзии, которое является необходимым для последовательного воплощения ее познавательной сущности.

По определению английского теоретика, "Поэзия — это искусство подражания, оттого Аристотель называет ее mimesis, т. е. воспроизведение, подражание, преобразование, или метафорически — говорящая картина, цель которой учить и доставлять удовольствие" [428]. Объектом подражания для всех искусств Сидни вслед за Аристотелем называет Природу (Nature), от которой "они зависят как исполнители". Под исполнителями он подразумевает философов, историков и других, ибо они покорно следуют за Природой, тогда как поэт идет с Природой рука об руку, он принимает ее дары, но силой своего воображения создает из них свои творения. Воображение отличает поэта. Но природа воображения не получает у Сидни однозначного толкования. С одной стороны, воображение — это дар "небесного Создателя", значит, божественный дар. С другой, как верно замечает исследователь творчества английского гуманиста доктор Коннелл, "ни любовь, ни поэзия, которая близка к любви по теории Сидни, не поднимаются им до силы сверхчеловеческой" [429], что отличает его от других великих поэтов того времени и доказывает, что у поэтического видении Сидни была земная основа.

Воображение, по мнению Сидни, нужно поэту не для создания чего-то необычного или даже идеального, что в конечном счете может быть сотворено и Природой. Он рассматривает его в познавательном и этическом планах: образ, возникший в воображении поэта и облеченный в плоть, должен быть логически обосновав для достижения главной цели — этического воздействия на людей: "...создание Кира как особенного совершенства может быть доступно и Природе, но только Поэт может показать его миру так, чтобы явилось много подобных Киров, пусть только увидят они воочию, зачем и как создавал его создатель" [430]. Это еще, безусловно, не реалистическая, но уже логически-реальная обусловленность образа. Говоря об обусловленности идеального образа: "Зачем?", Сидни ставит еще один вопрос: "Как?", предугадывая путь к будущему развитию всякого литературного образа. Мы уже останавливались на этом вопросе, когда речь шла о "говорящей картине Поэзии" — Астрофиле [431], о его внутренней борьбе и ее результате. Тот же вопрос стоял перед Сидни и когда он взялся за переделку "Старой Аркадии" (вероятно, в 1584 г., завершив работу над "Защитой поэзии" и циклом "Астрофил и Стелла"), он ответил на него, добавив множество опасных приключений своим героям, чтобы их дорога к счастью стала еще труднее.

Для того чтобы показать, зачем и как создав данный образ, истинная поэзия изображает не то, что было, есть или будет, а то, что могло или должно быть. В этом заключена исследовательская, познавательная функция воображения. Аристотель писал об этом как о свойстве, отличающем истинную поэзию от всех прочих искусств, и Сидни развивает мысль Аристотеля: "Эти третьи и есть те, которые должным образом подражают, чтобы научить и доставить удовольствие, и, подражая, они не заимствуют ничего из того, что было, есть или будет, но, подвластные лишь своему знанию и суждению, они обретаются в божественном размышлении о том, что может быть или должно быть" [432].

Вслед за Аристотелем Сидни настойчиво проводит мысль о высшем назначении поэзии в познании мира, потому что она познает человека — высшее создание Природы, потому что ее конечная цель — облагораживающее воздействие на человека: "Очищение разума, обогащение памяти, укрепление суждения и освобождение воображения — это то, что обычно называется нами учением... конечная его цель — вести и увлекать нас к тем высотам совершенства, какие только возможны для недостойных душ, оскверненных пристанищем из праха" [433]. В этом поэзия получает преимущество еще и потому, что обладает свойством, не присущим ни одному другому искусству, — увлекать, побуждать (to move), т.е. воздействовать на эмоции людей. Эту идею эмоционального воздейстния (moving power) Сидни заимствовал у Минтурно, труды которого издавались в Италии в 1559 и 1564 г. Но гораздо важнее то, что путь к этой мысли в "Защите" совершенно логичен и начинается с авторской определения поэзии, по которому поэзия — это единство категорий познания и удовольствия, и Сидни — последователь Аристотеля, считавшего конечной целью искусства цель практическую (Praxis), — должен был выявить, чем способствует категория удовольствия достижению главной и конечной цели поэзии. С точки зрения Сидни, побуждать (to move) важнее, чем учить (to teach): "Ибо кто станет учиться, если его не побудили захотеть учиться?" [434] Сначала нужно увлечь, воздействовать на эмоции, потом объяснить и закрепить это воздействие. Эта особенность поэзии повлияла и на ее логическое построение: вывод-содержание (т. е. первичность вывода и вторичность содержания), а не содержание-вывод, как в других искусствах, даже самых близких к поэзии (в истории, философии): "...искусство мастера заключено в Идее или прообразе его труда... То, что Поэтом движет Идея, очевидно, поскольку от воображения зависит совершенство творимого им" [435].

В "Защите поэзии" Сидни вводит понятия содержания и формы, еще, однако, не обозначая их терминологически: "...стихотворчество есть лишь украшение Поэзии, но не ее суть..." [436]. Или, по его же словам, как длинная мантия не делает из человека адвоката, так и версификация не создает поэта.

К этому времени итальянские теоретики имели уже развитую классификацию поэзии, по поводу которой в той или иной мере высказывались и Миктурно, и Скалигер, и Кастельветро, чье влияние на "Защиту поэзии" не раз доказывалось западными исследователями. Минтурно разделил прозу и поэзию и назвал поэтом лишь того, кто писал метрами. Кастельветро тоже осуждал соединение прозаической и поэтической речи в одном произведении. Но Филип Сидни прилагает термин "поэзия" к художественной литературе вообще, не выделяя прозы, поэзии и драматургии и лишь обговаривая два последних вида. Правда и он отдавал предпочтение поэтической форме: "...стихи намного превосходят прозу в нанизывании памятных узелков..." [437].

Филип Сидни не только вводит понятия содержания и формы, но и соответствия формы содержанию, отталкиваясь в своих размышлениях от аристотелевской концепции прекрасного: "Ведь прекрасное проявляется в величине и порядке" [438]. Сидни пишет: "...лишь бы поэты не произносили слова (как в застольной беседе или во сне), — будто ненароком вылетают они изо рта; каждый слог в каждом слове нужно тщательно взвешивать в соответствии с достоинством предмета" [439]. Причем он настаивает на том, что содержание первично и ведет за собой форму, "так как стихотворчество есть лишь украшение Поэзии, но не ее суть. Много было прекраснейших поэтов, которые никогда не писали стихами, зато теперь у нас хватает рифмоплетов, не достойных называться поэтами" [440].

Раздел "Зашиты поэзии", посвященный делению поэзии на жанры, дополняет материалом сидни некое исследование содержания и формы и соответствия формы содержанию. Сидни выделяет восемь жанров: пастораль, элегический, ямбический, сатирический, комический, трагедию, лирический и героический. Рассматривая особенности каждого жанра, он приходит к выводу, что основные отличия их друг от друга — в содержании, а от них зависят и их формальные различия.

Говоря о драматических произведениях, Сидни выдвинул два требования, которые оказались наиболее подверженными критике. Первое — это (вслед за Кастельветро) требование единства действия, времени и места. Второе требование — не соединять трагическое я комическое в одном произведении, хотя здесь Сидни не столь категоричен, оставляя окончательное решение чувству меры автора. Оба эти требования были направлены против случайного, не обоснованного логикой содержания, и, предъявляя их, Сидни берет за основу аристотелевскую концепцию прекрасного: "...так как прекрасное, — и живое существо и всякий предмет, — состоит из некоторых частей, то оно должно не только иметь эти части в стройном порядке, но и представлять не случайную величину" [441].

Введение понятий смеха (laughter) и удовольствия (delight) связано у Сидни с жанром комедии. Он против их смешения, потому что в них заложены, как он считает, противоположные значения: "Наши комедиографы полагают, будто удовольствие без смеха невозможно, и полагают неправильно, ибо даже если человек смеется, получая удовольствие, все же смех этот рожден не удовольствием... В удовольствии заключается всегдашняя или сиюминутная радость. В смехе — "пренебрежительное отношение к чему-либо" [442]. Но единство удовольствия и смеха в комедии — это условие выполнения того главного, ради чего вообще существует поэзия.

Английских поэтов, писавших в лирических жанрах, Сидни упрекает в неискренности, неубедительности, что проистекает от неумения авторов справиться с формой произведения, или, как он называет еще, "words" или "diction". Вычурная искусственность, неоправданные заимствования, ненужные аллегории — эти недостатки лирики — результат неверия поэтов в возможности родного языка, богатства которого не познаются и не используются. Сидни ставит английский язык в один ряд с греческим и латинским по выразительности и доказывает его наибольшую приспособленность к версификации по сравнению со всеми современными европейскими языками. Именно в этой небольшой части работы много общего с "Защитой и прославлением французского языка" И. Дю Белле, потому что и Сидни, и Дю Белле стремились развенчать подражательное творчество во имя создания национальной, оригинальной в своей основе, литературы, что отнюдь не противоречило требованию учиться писанию у мастеров древности.

В "Защите поэзии" Сидни не обошел вниманием и имеющую непреходящее значение проблему творчества. Вопрос, что лежит в его основе — божественное вдохновение или сознательный труд, вызывал постоянные споры. Наиболее прогрессивные теоретики эпохи Ренессанса, признавая роль "естественного дарования", но не обожествляя его, большое внимание уделяли учебе, знаниям и опыту. Еще английский классицист Роджер Ашам (1515-1568) писал: "...чтобы отличиться в каком-либо искусстве, нужно иметь естественное дарование, непрерывную практику и знания. У этих знаний три источника: правила, сформулированные на основе лучших сочинений, подражание лучшим образцам и, конечно, опыт собственного труда" [443]. Возможно, что Сидни знал и другое высказывание своего старшего современника: "Способность с Пользой могут создать что-то и без Знания, но не более десятой части того, как если бы они соединились со Знанием" [444]. И совсем уже наверняка Сидни был знаком с мыслью И. Дю Белле, высказанной им в "Защите и прославлении французского языка": "Пусть не ссылаются... на то, что поэтом надо родиться — это очевидно по естественному пылу и живости духа, возбуждающих поэта, без чего всякая доктрина была бы для него недостаточна и бесполезна. Но стало бы слишком легко... увековечивать себя славой, если бы достаточно было только счастливой природы, даруемой даже самым неученым, чтобы создавать вещи, достойные бессмертия" [445].

Филип Сидни в отличие от Аристотеля не приемлет идеалистическую концепцию природы поэтического творчества Платона, хотя и соглашается с ним в том, что Поэзия исполнена божественной силы. Он пишет: "...все прочие звания открыты любому, кто владеет своим разумом, поэт же ничего не может создать, не вложив в это своего дара... Однако я должен признать, что если самая плодородная почва все же требует обработки, то и ум, устремленный ввысь, должен быть ведом Дедалом. У Дедала, как известно, всего три крыла, которые возносят его к заслуженной славе: Искусство, Подражание и Упражнение" [446].

* * *

Время Филипа Сидни было временем становления национальной культуры, и Сидни принял в этом процессе самое активное участие. Его "Защита поэзии" — это первая историко-нормативная поэтика в Англии, провозгласившая высшее познавательное и воспитательное назначение литературы и положившая начало национальной гуманистической литературной теории.

ОБОСНОВАНИЕ ТЕКСТА

Настоящее первое издание сочинений Филипа Сидни (1554-1586) на русском языке включает в себя сонетный цикл "Астрофил и Стелла" и трактат "Защита поэзии". К ним прилагается перевод более раннего цикла "Некоторые сонеты", сложившегося в современном его виде на основе публикаций XVI в., в основе которых лежали в свою очередь сонеты и песни, объединенные волей автора.

На русском языке сочинения Сидни почти не имеют истории. Из сонетного цикла "Астрофил и Стелла" ранее были переведены на русский язык всего двадцать сонетов — и все уже в советское время. Два сонета были переведены на русский язык О. Румером. Они сохраняют для нас свое историческое значение в качестве первых попыток передать содержание сиднивского стиха и включены нами в раздел Примечания (сонеты 31 и 81). Авторами остальных ранее публиковавшихся переводов являются В. Рогов (сонеты 1, 2, 8, 13, 31, 39, 84, 89) и И. Озерова (сонеты 7, 9, 14, 16, 22, 85, 93, 105, 106, 108). Переводы включены в основной корпус книги.

Впервые сонетный цикл был издан в 1591 г., однако не полностью. Наиболее полный и точный текст — в издании 1598 г. ("Arcadia"), которое было предпринято Мэри Пемброук как собрание сочинений ее брата. В книгу вошли "Аркадия", "Защита поэзии", "Некоторые сонеты", "Астрофил и Стелла", "Леди мая". С тех пор в подавляющем большинстве изданий цикл сонетов "Астрофил и Стелла" сохраняется в точности в том виде, в каком он был напечатан в 1598 г.

Данное издание подготовлено на основе текста, включенного в книгу "The Poems of Sir Philip Sidney" / Edit. by William Piugler. Oxford, 1962.

"Защита поэзии" на английском языке издается согласно традиции, под двумя заглавиями, предложенными ее первыми издателями в 1595 г.: An Apology for Poetrie / Publ. by Henry Olney; The Defence of Poesie / Publ. by William Ponsonby.

Настоящий перевод выполнен по изданию: Sir Philip Sidney. An Apology for Poetry or The Defence of Poesy / Ed. by Geoffrey Shepherd. Nelson's Medieval and Renaissance Library. London, 1967.

В цикле сонетов "Астрофил и Стелла" и в "Защите поэзии" мы старались в точности воспроизводить те слова, которые были написаны автором с прописной буквы.

Примечания

1

Филип Сидни начинает свой цикл необычным сонетом, написанным шестистопным ямбом (см. также сонеты 6, 8, 76, 77, 102), который называют "сонетом о сонете". Он несет на себе двойную нагрузку: во-первых, Это хвала Стелле, которая вдохновляет поэта; во-вторых, это полемическое высказывание Сидни о том, как нужно писать стихи.

(обратно)

2

Чужие книги я листал... — Сидни отрицательно относился к теории, распространенной в эпоху Возрождения, согласно которой поэзия должна подражать не природе, а поэтическим сочинениям прошлого. Астрофил, вопреки классической последовательности (inventio, dispositio, elocutio), начинает к тому же с выбора слов.

(обратно)

3

"Глупец! — был Музы глас. — Глянь в сердце и пиши". — Ср. с сонетом 38 Уильяма Шекспира:

Неужто музе не хватает темы, Когда ты можешь столько подарить Чудесных дум, которые не все мы Достойны на бумаге повторить. (Пер. С. Я. Маршака) (обратно)

4

Не наобум, не сразу... — Здесь Сидни противоречит общепринятому в поэзии, потому что поэт обычно заверял свою возлюбленную, что был поражен любовью с первого взгляда. Ср. с сонетом 3 Франческо Петрарки:

Был день, в который по Творце вселенной Скорбя, померкло Солнце... Луч огня Из ваших глаз врасплох настиг меня: О госпожа, я стал их узник пленный! Гадал ли я, чтоб в оный день священный Была потребна крепкая броня От нежных стрел? что скорбь страстного дня С тех пор в душе пребудет неизменной? Был рад стрелок! Открыл чрез ясный взгляд Я к сердцу дверь, — беспечен, безоружен... Ах! ныне слезы лью из этих врат. Но честь ли богу — влить мне в жилы яд, Когда, казалось, панцирь был ненужен? — Вам — под фатой таить железо лат? (Пер. Вяч. Иванова) (обратно)

5

Девять сестер (греч. миф.) — музы, вначале богини пения, потом богини поэзии, искусств и наук.

(обратно)

6

Пиндар (ок. 518-442 гг. до н. э.) — древнегреческий поэт. Подробнее о нем см. в примеч. 125 к "Защите поэзии".

(обратно)

7

Катон Ценсор (234-149 гг. до н. э.) — крупнейший политический деятель и писатель Древнего Рима, известен строгой моралью и борьбой с тем, что он считал дурным влиянием греческой утонченности. В 184 г. до н. э. был избран цензором. Обязанностью цензора, высшего должностного лица в Древнем Риме, помимо прочих, было осуществление надзора за нравами.

(обратно)

8

...Краса живет в Добре! — По теории древнегреческого философа-идеалиста Платона (429-348 гг. до н. э.) идея Прекрасного есть также идея Благого, но физическая красота, т. е. соединение четырех элементов (земля, вода, воздух, огонь) в живом теле, — это лишь тень идеи Прекрасного.

(обратно)

9

Пилигрим — паломник, или странник, ходящий по святым местам.

(обратно)

10

...Душой влекомы к своему пределу... — Ср. с положением "Защиты поэзии", что цель всякого человеческого познания — вызволить разум из темницы тела для наслаждения своей божественной сутью (с. 159).

(обратно)

11

...любить я должен Стеллу. — Поэт заявляет о своем неприятии идеалистической философии (ср. с сонетами 21, 47, 71, 72).

(обратно)

12

В этом сонете Сидни пользуется наиболее распространенными в любовной поэзии приемами: строки 1-4 — оксиморон, строки 5-6 — обращение к мифологии, строки 7-8 — пасторальная маска, строки 10-11 — персонификация чувств.

(обратно)

13

Юпитер (римск. миф.; в греч. миф — Зевс) — верховный бог; своим возлюбленным Леде, Европе и Данае он являлся в образах лебедя, быка и золотого дождя.

(обратно)

14

...Зачем она им черный цвет дала?.. — Торквато Тассо в отличие от других поэтов своего времени, так же как и Сидни, славил черные глаза своей возлюбленной Лавинии де ла Ровере в сонете, опубликованном в 1581 г. Ср. также с сонетом 127 Шекспира:

Прекрасным не считался черный цвет, Когда на свете красоту ценили. Но, видно, изменился белый свет, — Прекрасное позором очернили. С тех пор, как все природные цвета Искусно подменяет цвет заемный, Последних прав лишилась красота, Слывет она безродной и бездомной. Вот почему и волосы и взор Возлюбленной моей чернее ночи, — Как будто носят траурный убор По тем, кто краской красоту порочит. Но так идет им черная фата, Что красотою стала чернота. (Пер. С. Я. Маршака) (обратно)

15

...свет подчеркивая тенью?.. — До нашего времени дошли свидетельства, что Сидни много интересовался живописью.

(обратно)

16

...Прикрыв от смерти траурной фатой... — Ср. с сонетом 127 У. Шекспира.

(обратно)

17

Бог Купидон бежал из Греции родной, // Где каменным сердцам злодеев-оттоман... — В 1573 г. Кипр был захвачен турками, жестокость которых во времена Сидни вошла в поговорку. Согласно древнегреческой мифологии Кипр считался родиной матери Амура (Купидона) — Афродиты (Венеры), богини любви.

(обратно)

18

...у нас он обретет покой. — За первые 20 лет правления королевы Елизаветы Англия не принимала сколько-нибудь серьезного участия в войнах.

(обратно)

19

Гагат — род черного янтаря; считалось, что он обладает магнитным свойством.

(обратно)

20

...Дневной силок из локонов плетешь... — Силки, которыми ловили жаворонков, делались при помощи зеркальцев и сеток. Первое сравнение волос с сеткой принадлежит, по всей видимости, Ф. Петрарке (сонет 253).

(обратно)

21

Воинственные гербы Зевса и Марса призваны здесь подчеркнуть неправедность любви их владельцев. Согласно греческой мифологии верховный бог греков Зевс полюбил сына дарданского царя Ганимеда и, приняв облик орла, который единственный из птиц был достоин его сана, так как не боялся, как считали греки, молний, похитил Ганимеда и сделал его своим виночерпием на Олимпе. Похищение Ганимеда — частый сюжет в искусстве Возрождения. Марс (Apec), бог войны, любил Афродиту, богиню любви и красоты и жену бога огня и кузнечного ремесла Гефеста. Первым об их связи узнал Феб (Аполлон), бог солнца, и рассказал о ней обманутому мужу, который выковал тончайшую сеть и, поймав в нее любовников во время их свидания, позвал всех богов поглядеть на их позор.

(обратно)

22

...Где на сребристом поле алость роз... — бело-красный герб Амура — в цвет щек Стеллы. К тому же, на гербе семьи Деверекс тоже серебряный фон и три красных диска.

(обратно)

23

Вероятно, этот же человек упоминается в сонетах 21 и 69 (см. также сонет 92).

(обратно)

24

Гриф (греч. миф) — чудовище с львиным туловищем и орлиной головой. Гриф, клюющий печень древнегреческого героя Прометея, давшего людям огонь, — обычный образ любовных страданий во времена Сидни.

(обратно)

25

Я с этим львенком лишь играл... — аллюзия на сюжет из трагедии древнегреческого драматурга Эсхила "Агамемнон" (718-737), в котором история прекрасной Елены, принесшей гибель Трое (см. примеч. к сонету 33), сравнивается с историей львенка:

Жил когда-то один пастух, Он принес к себе львенка в дом, И зверек на овчарне рос, Брат молочный ягнятам робким. Поначалу детеныш был Кроток, ласков... Но, подросши, отцовский нрав Показал прирученный зверь. В благодарность за корм и кров Он в крови утопил овчарню... (Пер. С.Апта) (обратно)

26

...коль я, как звездочет... — См. рассуждение Сидни об астрономе в трактате "Защита поэзии" (с. 159).

(обратно)

27

...Хотя порой надежда — подстрекатель. — Сидни, успешно выполнивший, по мнению его друзей, свое первое дипломатическое поручение, тяжело переживал отсутствие дальнейших поручений.

(обратно)

28

Близнецы — знак зодиака и созвездие.

(обратно)

29

Он к принцу вхож... — Здесь точный перевод слова "the Prince" — "Принц", обращения к монарху. Так же обращались и к королевам во времена правления Елизаветы,

(обратно)

30

...И полон государственных забот. — Насколько известно, "служба" Сидни в 1581-1582 гг. состояла исключительно из посещения дворцовых празднеств и развлечения именитых иностранных гостей.

(обратно)

31

Сонет построен на игре слов "богатый", "богатей" (см. также сонет 37). Мужа Пенелопы звали Роберт, лорд Рич (rich), что в переводе на русский язык означает "богатый". О том, что муж жестоко обращается со Стеллой, Сидни пишет в песни восьмой.

(обратно)

32

Тантал (греч. миф.) — смертный любимей богов, посещавший их собрания и пиры. Возгордившись, он оскорбил богов и был низвергнут в Аид (подземное царство). О наказании Тантала существуют два рассказа. По одному: в подземном царстве он стоял по горло в воде и терзался жаждой и голодом, вода отступала, когда он хотел сделать глоток, и отодвигались висевшие над ним ветви с плодами, когда он протягивал к ним руку. По другому рассказу: Тантал все время терзался страхом, потому что он висел в воздухе под качающейся скалой, ежеминутно готовой его раздавить.

(обратно)

33

Сказал мудрец... — Имеется в виду древнегреческий философ Платон.

(обратно)

34

...кто мудрым заменил отца... — Имеется в виду древнегреческий философ Сократ. В "Защите поэзии" Сидни пишет: "...грек Сократ, которого Аполлон величал единственным мудрецом среди людей..." См. примеч. 90 к "Защите поэзии".

(обратно)

35

Многие елизаветинцы верили во влияние звезд на судьбу человека. Насколько серьезно относился к этому Сидни, неизвестно, однако известно, что и он составлял свой гороскоп.

(обратно)

36

Это единственный сонет цикла, который дает точную ссылку на время. Все упомянутые здесь события относятся к лету 1582 г.

(обратно)

37

Грозят ли полумесяца рога... — Имеется в виду штандарт, турок, которые совершали набеги на европейские страны в период с XV по XVII в.

(обратно)

38

Огнем жестоким Польская корона... — Имеется в виду нападение на русские земли, предпринятое поляками в 1580 г. 1581 г. — осада Пскова. Мир был подписан 15 января 1582 г., о чем Филипу Сидни сообщил его брат в письме, которое дошло до него не раньше лета 1582 г.

(обратно)

39

...Растопит ли Московские снега? — Вероятно, намек на бомбардировку стен Пскова раскаленными ядрами.

(обратно)

40

Помирятся ль Французских три врага? — Сидни имеет в виду католиков, гугенотов и умеренных политиков, которые боролись за власть с 1575 г. до восшествия на престол Генриха IV в 1589 г.

(обратно)

41

Крепка ли сила Цесарского трона? — По-видимому, речь идет о парламенте Священной Римской империи, первом после 1576 г., который проходил в Аугсбурге с июля по сентябрь 1582 г. и за которым в Англии следили с большим интересом.

(обратно)

42

Воспрянет ли Оранской славы крона, // Спасет ли Нидерландов берега? — Вильгельм Оранский — правитель двух провинций, Голландии и Зеландии, в 1581 г. отделившихся от образованной в 1579 г. Нидерландской республики. Под спасением Нидерландов Сидни имел в виду независимость от Испании.

(обратно)

43

Возьмем ли Ольстер на приманку злата II Как взял его когда-то твой отец? — Сэр Генри Сидни, отец поэта, трижды был наместником в Ирландии. В 1582 г. предполагалось его четвертое назначение в Ирландию.

(обратно)

44

Шотландским смутам будет ли конец? — 1568-1586 гг. известны непрерывной борьбой разных политических группировок за власть. Возможно, здесь Сидни имеет в виду события, предшествовавшие временному захвату власти проанглийской группировкой в августе 1582 г.

(обратно)

45

...Упорный лучник стрел не уберет? — Имеется в виду Амур (Эрот) — бог любви, который представлялся юношей или мальчиком с золотыми крылышками, луком и стрелами (иногда с факелом).

Приводим ранее публиковавшийся перевод О. Румера:

О как безмолвно ты на небосвод Восходишь, месяц, — грустный, бледноликий! Ужель и там, на небе, лучник дикий 4 Свой беспощадный промысел ведет? Мой взгляд, столь опытный в любви, не лжет: Ты всем влюбленным смертным друг великий; Да ты и сам влюблен, тому уликой 8 Твой взор и твой мечтательный восход. Скажи, собрат мой: так же ль там считают, Что верен только тот, кто глуп совсем, И так же ль там красавицы мечтают О том, чтоб их любили, а меж тем Влюбленных презирают? В горнем свете 14 Неблагодарность тоже добродетель? (обратно)

46

Морфей (греч. миф.) — сын бога сна Гипноса; бог сновидений, которые появлялись в человеческих образах.

(обратно)

47

В этом сонете Астрофил высказывает свои запоздалые сожаления, что он, пока Стелла не была замужем, не пытался завоевать ее любовь.

(обратно)

48

...Парис мою Елену не сманил... — Греческий миф повествует о том, что троянский царевич Парис похитил Елену у ее мужа Менелая, царя Спарты, и увез в Трою, что послужило поводом к Троянской войне.

(обратно)

49

...Я сам от счастья им вручил ключи... — Сидни содействовал заключению брака Пенелопы Деверекс и лорда Рича. Однако некоторые исследователи считают, что этот сонет написан о том, что Астрофил однажды не воспользовался возможностью увидеться со Стеллой.

(обратно)

50

...Как очертить любовь? Ведь грани нет. — Стелла подобна богине и потому "бесконечна".

(обратно)

51

К двору Авроры нимфа знает пуп... — Аврора (рим. миф.), или Эос (греч. миф.) — богиня утренней зари. Фамильное поместье лорда Рича было в одном из графств на востоке страны. Нимфа (греч. миф.) — божество, олицетворяющее различные силы природы.

(обратно)

52

...Она, увы, по имени Богата. — См. примеч. к сонету 24.

(обратно)

53

..гирлянды роз... — Возможно, аллюзия на розу, которую Эрот, сын Афродиты, отдал Гарпократу, богу молчания, за помощь в проделках Афродиты (греч. миф).

(обратно)

54

Сохранились свидетельства о семи турнирах в 1579-1585 гг., в которых мог участвовать Сидни.

(обратно)

55

...И милый враг француз... — Оксиморон (оборот, состоящий в сочетании противоположных по смыслу признаков в определении объекта), встречающийся и у Петрарки, который называл Лауру "dolce nemiса" (милый враг).

(обратно)

56

А те, с кем я с рожденья удостоин... — Дед и дяди Сидни нередко принимали участие в турнирах, например на турнире 1 января 1582 г. граф Лестер сражался с герцогом Анжуйским.

(обратно)

57

...И вымысел сильнее поражает... — См. рассуждение Сидни о трагедии и ее влиянии на Александра Ферейского в "Защите поэзии" (с. 180).

(обратно)

58

Петрарка неоднократно использовал образ любви верхом на влюбленном (сонеты 71, 161, 173 и др.)

(обратно)

59

...Атлантово взвалив на плечи бремя. — Атлант (Атлас) (греч. миф.) — титан, который должен был держать на своих плечах небо в наказание за участие в борьбе титанов против богов. Однажды он чуть было не передал свою ношу греческому герою Гераклу, и тому только хитростью удалось от нее избавиться.

(обратно)

60

Приводим ранее не публиковавшийся перевод Г. Русакова:

Я первой встречной не твержу о страсти, В цветной камзол павлином не ряжусь И в знатоки завивок не гожусь — 4 Здесь каждый фат меня стократ горластей. Но, в довершенье всех моих напастей, Язык глупцов усвоив наизусть. Кокетки лгут: мол, честью поклянусь — 8 Он глух к любви и не достоин счастья. Но ты-то знаешь этой лжи размах! Пусть я не учен шуткам Купидона — Любить всерьез, не только на словах, В конце концов могу и не ученым. Так лебедь нем в компании сорок: 14 Влюблен — возьми молчания зарок. (обратно)

61

1-2 Цепью золотою // Оратор так сердца людей скреплял... — Под оратором здесь подразумевается Геракл. Лукиан писал, что у кельтов принято изображать Геракла стариком, который ведет за собой на золотой цепи множество людей, причем эта цепь тянется от языка Геракла к ушам всех тех людей.

(обратно)

62

Изысканные тропы он порою... — Аллюзия на рассуждение а манере произнесения речи Марка Туллия Цицерона (106-43 гг. до н. э.); выдающегося оратора Древнего Рима. Троп (греч.) — поворот, оборот речи. В стилистике и поэтике — необычное двуплановое употребление слова, при котором его звучание реализует одновременно два значения — иносказательное и буквальное.

(обратно)

63

Сравнение влюбленного с собакой было весьма распространенным. Сидни придает этому образу новый, довольно ироничный оттенок за счет последней строки. Позже это сравнение было высмеяно У. Шекспиром.

(обратно)

64

Доктор. — Здесь учитель, в частности учитель логики.

(обратно)

65

...в угоду ангельским софизмам... — Здесь софизмам Стеллы. Но, возможно, в этом выражении заключен намек на схоластический метод святого Фомы Аквинского, которого называли Доктор Ангеликус.

(обратно)

66

XVI в. двойное отринание было естественным для английского языка, поэтому слово "грамматика" имеет скорее отношение к латинскому языку, чем к английскому. К тому же двойное "нет" здесь употреблено для эмфатического усиления, а не для двойного отрицания.

(обратно)

67

Пеан (пеон) — четырехсложная стопа античной метрики, состоящая из одного долгого и трех кратких слогов в различных комбинациях. Здесь стих, или стихи, которые в XVI в. пелись под музыку.

(обратно)

68

Фортуна — в римской мифологии богиня счастья, случая, удачи.

(обратно)

69

Аристотель (384-322 гг. до н. э.) — великий древнегреческий философ.

(обратно)

70

Цезарь Гай Юлий (100-44 гг. до н. э.) — первый римский император, один из крупнейших государственных деятелей и полководцев Древнего Рима, писатель и оратор.

(обратно)

71

...в гербах своих извечных // Несем мы — ты стрелу, я наконечник. — На гербе Сидни — на золотом фоне голубой наконечник стрелы.

(обратно)

72

В оригинале другая рифмовка сестета: абабвв. Употребленная в переводе рифмовка аабввб встречается только в сонете 102.

(обратно)

73

К чему ты тратить красноречья дар, // Властительный, как арфа Амфиона... — Амфион (греч. миф.) — сын Зевса и фиванской царевны Аитиопы, обладал божественным даром игры на кифаре.

(обратно)

74

...зевесовым Нектаром... — Намек на то, что любимец Зевса Ганимед был его виночерпием. Астрофил сравнивает себя с Ганимедом, потому что верит, что любим Стеллой. Кстати, сам Сидни исполнял в это время должность виночерпия при дворе королевы Елизаветы.

(обратно)

75

...пороки // Скрываются, как птицы темноты. — Ночные птицы часто символизировали пороки. Например, сова была символом алчности, обжорства, лени.

(обратно)

76

...Венеру велено пустить в полет // На крылышках Дианы идеальной. — Диана (рим. миф), или Артемида (греч. миф.) — целомудренная богиня охоты, покровительница девственниц.

(обратно)

77

...Позолотить Амура жгучий дрот. — У Овидия сказано, что Купидон (Амур) владел двумя стрелами: золотой, которая вызывала любовь, и свинцовой, которая заставляла отрицать любовь (Овидий. "Метаморфозы", I, 468-471). Сидни здесь изменил назначение золотой стрелы.

(обратно)

78

Здесь Сидни впервые пишет хореем целое стихотворение.

(обратно)

79

Темпейских рощ... — В греческой мифологии долина, где нимфа Дафна, преследуемая влюбленным в нее Аполлоном, взмолилась о помощи богам и была превращена ими в лавр, священное дерево Аполлона.

(обратно)

80

Аганиппа (греч. миф.) — нимфа, дочь речного бога Пермесса, на посвященной Аполлону и музам горе Геликон вдохновлявшая поэтов, которые пили воду из ее источника.

(обратно)

81

...Тупице, недостойному обряда... — Вероятно, имеется в виду увенчание поэта лавровым венком.

(обратно)

82

...рекою черной ада... — Имеется в виду Стикс. В греческой мифологии это — река, окружающая подземное царство Аид.

(обратно)

83

Эдуард Четвертый (1442-1483) — король Англии. Сидни не мог не знать о дурной славе этого жестокого и сладострастного короля, поэтому сонет имеет некоторый двусмысленный оттенок.

(обратно)

84

...И за отца отметил... — Отец Эдуарда IV, герцог Йоркский, был убит в 1460 г., во время войны Белой и Алой розы. Первый из династии Йорков, Эдуард IV Занял трон и в дальнейшем жестоко преследовал врагов своей семьи.

(обратно)

85

...Что был король грозой французских лилий, // Хоть лев шотландский самому грозил... — На гербе Франции были лилии, а на гербе Шотландии — лев.

(обратно)

86

...Людовик покорился силе. — Эдуард IV собрался в 1474 г. воевать с Францией, но французский король Людовик XI склонил его к миру, выплатив ему 75 000 крон.

(обратно)

87

...будучи на троне, // Свою Любовь он предпочел Короне. — В начале своего правления Эдуард IV намеревался взять жену из Франции и для переговоров послал туда графа Варвика. Но, пока граф Варвик был во Франции, он влюбился в леди Элизабет Грей и, поскольку она отказалась стать его любовницей, тайно на ней женился, в связи с чем лишился трона, который, однако, вскоре вернул себе.

(обратно)

88

...Венеры голубков... — Богиню любви Венеру традиционно представляют в колеснице, запряженной голубками (см. напр.: Овидий. "Метаморфозы", XIV, 597).

(обратно)

89

Приводим ранее публиковавшийся перевод О. Румера:

О поцелуй, даришь ты щедро нам Румяные плоды земного рая, Ты задаешь веселый труд губам, 4 В сердца блаженство дивное вливая. Тобой меж душ творится связь живая, И с кем кого вязать, ты знаешь сам. Пред миром всем хочу воспеть тебя я, 8 Воздать хвалу благим твоим дарам. Но милая кладет запрет в смущенье: Ей мнится, я снижаю вдохновенье. Что сделать мне? Я не могу молчать, Я весь, горю, и взрыв мой неминуем; Один есть выход: если поцелуем 14 Ты на уста наложишь мне печать. (обратно)

90

...Того, кто стыл над водяным зерцалом... — Имеется в виду Нарцисс. Древнегреческий миф повествует, что прекрасный юноша Нарцисс отверг любовь нимфы Эхо, за что был наказан богами. Увидев свое отражение в воде, он влюбился в него и умер от любви. Боги превратили Нарцисса в цветок.

(обратно)

91

...И той, что пред Троянцем шла нагой. — Имеются в виду Афродита и Парис. Древнегреческий миф рассказывает, что Афродита появилась обнаженной перед Парисом, который должен был решить спор трех богинь — Геры, Афины и Афродиты и выбрать из них прекраснейшую.

(обратно)

92

Филип — воробей, который в то время ассоциировался с распутством. Действия этого воробья почти точно повторяют действия другого воробья из поэмы "Филип-воробей" английского писателя Джона Скелтона (1460?-1529).

(обратно)

93

Три строфы этой песни обращены к слуху, взгляду и разуму. Ими ограничена любовь. Желание, которое связано с другими чувствами, — не любовь, но страсть, безумие. В основе построения песни — обратный параллелизм.

(обратно)

94

Орфей — мифический фракийский певец. Подробнее о нем, см. примеч. 9 к "Защите поэзии".

(обратно)

95

Амфион — См. примеч. к сонету 68 и примеч. 10 к "Защите поэзии".

(обратно)

96

...Влюбился в пастушка без памяти дракон, // Гречанки светлый взор так полюбил орел, // Что с гибелью ее безбрежный мрак обрел... — Эти сюжеты взяты из "Естественной истории" Плиния (VIII, 61 и X, 18). История об орле упоминается также английским писателем Джоном Лили (1554?-1606) в книге "Эвфус и его Англия" (1580).

(обратно)

97

...Тебе желаю много сотен лет // Лобзать благоговейно Стеллы след! — Подобная же просьба была высказана Петраркой в сонете 208, где он обратился к реке Роне.

(обратно)

98

...Горностая белизной... — Мех горностая — символ неподкупности судей, а также достоинства пэров Англии (их мантии были оторочены мехом горностая).

(обратно)

99

Считается, что эта песнь была написана до начала работы над циклом "Астрофил и Стелла". Возлюбленная поэта здесь (в отличие от Стеллы, которая сначала была холодна, а потом отдала свою любовь Астрофилу) сначала была благосклонна к поэту, а потом отвергла его притязания.

(обратно)

100

Единственный в цикле сонет с двумя рифмами.

(обратно)

101

Петрарка также утверждал, что его цель — выразить свою печаль, а не добиться славы (сонет 293). Однако здесь Сидни противоречит тому, что было им высказано в сонете 34.

(обратно)

102

Те глобусы — лишь слепки вышних сфер. — Имеются в виду деревянные глобусы, отображавшие расположение звезд. Считалось, что небесные тела, нарисованные на глобусе, теряют красоту и величие настоящих звезд на небе.

(обратно)

103

Как житель Спарты, бережете слово? — Пренебрежение роскошью, выносливость, как и немногословие спартанцев, занимавшихся главным образом военным делом, вошли в поговорку. Спарта — крупное древнегреческое государство на п-ве Пелопоннес.

(обратно)

104

Приводим ранее не публиковавшийся перевод Л. Темина:

Дитя блаженства моего, о рок! Печаль моя уже рыдать не в силах, Ей не хватает черноты в чернилах: 4 Я огорчить, презренный, Стеллу мог! Раба дыханье — правда, с нею бог — Свидетели: то плод страстей постылых, Смущенный разум мой уже клеймил их, 8 Да только вот исправить не помог. Казню себя всечасно и грущу, Живу и помню: вред нанес невольно, Пусть все простят меня — я не прощу, Чтоб не болело так, пусть будет больно! Страдаешь ты — я умереть хочу, 14 Слезой твоею я кровоточу. (обратно)

105

Приводим ранее не публиковавшийся перевод Г. Русакова:

О вздохи, вздохи, верные друзья, В тяжелый час не бросившие друга! Я вас вскормил — услуга за услугу: 4 То вы в нужде, a вот сегодня — я. Меня бежала радость бытия. Надежда трусит, забиваясь в угол. Рассудок лжет, отчаяньем запуган, 8 Хоть обещал в беде со мной стоять. Слепая боль в безумье пожирает Потоки слез, как отпрысков своих, Страшась, что вдруг, до срока умирая, Любовь дала мне в утешенье их. Спасибо, вздохи. Долг друзей почетен. 14 Но скоро ли мне сердце разобьете? (обратно)

106

...на небесах Диана... // И звездных Нимф зовет в веселый круг... — Богиню охоты Диану сопровождают звезды, которые во время охоты посылают свои лучи-стрелы в людей.

(обратно)

107

Обращение к постели было обычным в сонетной поэзии, однако Сидни, как всегда, трактует его по-своему.

(обратно)

108

Гален Клавдий (130-200) — римский врач и естествоиспытатель. 13 Любви Царица... — Имеется в виду богиня Афродита.

(обратно)

109

Эол (греч. миф.) — повелитель ветров.

(обратно)

110

...Пустым бокалом... — т. е. пустым окном. Это значит, что когда Астрофил приходит к окну Стеллы, она ему не показывается.

(обратно)

111

Аргус (греч. миф.) — многоглазый великан, всегда бодрствующий.

(обратно)

112

...дабы оне // Вершили труд свой... — Возможно, речь идет о предложении сэра Генри сыну сопровождать его в Ирландию или о политической деятельности Филипа Сидни вообще. Итак, Астрофил оставляет Стеллу ради политической деятельности, о которой Ф. Сидни мог только мечтать до ноября 1585 г.

(обратно)

113

Приводим ранее не публиковавшийся перевод Л. Темина:

Когда печаль, сердечное горенье Прожгут меня до сердца, — может быть, Тот темный вход сумеет осветить 4 Любви к тебе и радости свеченье. Мысль о тебе рождает Наслажденье, Гнездо души готов я разорить — Но где тогда Отчаянью царить? 8 Исчезли крылья — Ночь покрыла сенью И низко-низко голову мне гнет: На что страдальцу Фебовы скарбницы? — Коль к Дню закрыт железной дверью ход. Так странно, ах, твой труд во мне творится: Одна ты Радость в горестях мирских, 14 Одно ты Горе в радостях моих. (обратно)

114

Когда благородный Эдвард Уоттон и я находились при императорском дворе... — Филип Сидни и Эдвард Уоттон (1548-1626) — придворный и дипломат — провели зиму 1574-1575 гг. при дворе императора Максимилиана II в Вене.

(обратно)

115

...который с великим почетом правил там в конюшне. — Должность конюшего была очень почетной при королевских дворах в XVI в.

(обратно)

116

Мелочной въедливостью (итал.).

(обратно)

117

...не учись я немного логике... — Находясь в 1574 г. в Падуе, Сидни слушал лекции известного итальянского философа Забареллы (1533-1589), следовавшего учению арабского мыслителя Аверроеса и трактовавшего поэзию как часть логики. Еще раньше в Оксфорде Сидни познакомился с логикой Аристотеля (см. примеч. 48).

(обратно)

118

...с его сильной страстью и слабыми доводами... — Антитеза, характерная для "Защиты поэзии".

(обратно)

119

...бедную Поэзию... — Мысль о плачевном положении поэзии была общим местом в трудах гуманистов. Современному презрению к литературе они противо- поставляли почетное положение ее в идеализируемом прошлом.

(обратно)

120

И не уподобляются ли они ежу... — Басня о змее и еже стала известна из сборника "Гекатомифиум" .(1495), составленном итальянским филологом Лоренцо Астемио, и включалась в позднейшие "эзоповские" сборники, такие, как популярная в свое время книга немецкого ученого Иоахима Камерария (1500-1574) "Басни Эзопа" (1564). Об Эзопе см. примеч. 76.

(обратно)

121

Или ехидне, рождением своим убивающей родительницу? — Римский писатель Плиний Старший (23-79) в "Естественной истории" (X, XXXII, 2) утверждает, что детеныши ехидны, рождающиеся иногда в количестве до двадцати штук одновременно, столь нетерпеливо стремятся вырваться из чрева матери, что зачастую разрывают ее.

(обратно)

122

...созданную до Мусея, Гомера и Гесиода... — Мусей — легендарная фигура догомеровского периода, певец, жрец и прорицатель. Ему приписывалось установление афинских религиозных мистерий и сочинение гимнов и пророческих изречений. Гомер в древности считался бесспорно величайшим поэтом, и о нем ходило много легенд. Сколько-нибудь достоверных сведений о жизни Гомера нет, и так называемый гомеровский вопрос до сих пор остается одним из центральных и наиболее сложных в классической филологии. Гесиод — знаменитый греческий поэт VIII в. до н. э., родом из города Аскра в Беотии, автор поэм "Теогония" (Происхождение богов) и "Труды и дни".

(обратно)

123

...искусство Орфея, Лина... (греч. миф.). — Орфей — сын речного бога Эагра и музы Каллиопы, замечательный певец, голос которого очаровывал богов и людей, усмирял зверей и заставлял двигаться камни и растения. Ему приписывалось установление ряда религиозных мистерий. Фигура Орфея была очень популярна в эпоху Возрождения. Лин, согласно Гомеру ("Илиада", XVIII, 570), был учителем Орфея. Некоторые мифы называют его сыном Аполлона (см. примеч. 20) и одной из муз.

(обратно)

124

Амфион (греч. миф.) — сын Зевса и фиванской царевны Антиопы. Он обладал божественным даром игры на кифаре. Когда Амфион и его брат Зет строили стены вокруг Фив, камни сами укладывались под звуки кифары. Кифара — музыкальный струнный инструмент в Древней Греции.

(обратно)

125

У римлян были Ливий Андроник и Энний. — Ливий Андроник (284-204 гг. до н. э.) — первый латинский поэт, греческого происхождения, писавший комедии и трагедии и переводивший на латинский язык произведения греческих авторов. Энний (239-169 гг. до н. э.) — крупнейший из ранних римских поэтов, друг Сципиона (см. примеч. 154) и учитель римской молодежи.

(обратно)

126

Поэты Данте, Боккаччо и Петрарка... — Данте Алигьери (1265-1321) — великий итальянский поэт, создатель итальянского литературного языка. Боккаччо Джованни (1313-1375) — знаменитый итальянский писатель, один из первых гуманистов и родоначальников литературы Возрождения, автор поэм "Филострато", "Амето", "Фьезоланские нимфы", повести "Фьяметта" и сборника из ста новелл "Декамерон", породившего множество подражаний. Петрарка Франческо (1304-1374) — выдающийся итальянский поэт, родоначальник гуманистической культуры Возрождения. Считается наряду с Данте и Боккаччо создателем итальянского литературного языка. Лирика Петрарки оказала колоссальное влияние на развитие европейской поэзии. Сидни рассматривает Данте, Боккаччо и Петрарку в первую очередь как поэтов дидактических и основоположников итальянского литературного языка.

(обратно)

127

...Гауэр и Чосер... — Гауэр Джон (1330-1408) — английский поэт. Чосер Джеффри (1340? — 1400) — основоположник английской классической литературы, поэт, автор "Кентерберийских рассказов" — величайшей поэмы английского Предвозрождения.

(обратно)

128

Фалес, Эмпедокл и Парменид... — Фалес Милетский (639-546 гг. до н. э.) — греческий философ. До нас дошли о нем лишь легенды; произведения его не сохранились; ему приписываются труды "Морская астрономия" и "Первопричины". Эмпедокл из Акраганта (ок. 490-430 гг. до н. э.) — греческий философ; до нас дошли фрагменты его поэм "О природе" и "Очищения". Парменид из Элеи (ок. 500 г. до н. э.) — основатель элейской философской школы, изложивший свое учение в стихах.

(обратно)

129

...Пифагор и Фокилид... — Пифагор из Самоса (между 580 и 568 — ок. 500 гг. до н. э.) — знаменитый древнегреческий философ, с именем которого связаны многочисленные легенды. Пифагор был основателем общества, распространившегося по всем городам Великой Греции (так в древности называли Южную Италию). Сидни не сомневался в подлинности приписываемого Пифагору сборника нравоучительных стихотворений. На самом же деле единственные достоверные пифагорейские сочинения — это отрывки, которые приводит в своих сочинениях ученик Пифагора Филолай. Фокилид (ок. 530 г. до н. э.) — гномический поэт из Милета. Писал гномы, т. е. стихотворные сентенции и поучения, гекзаметром и элегическим дистихом,

(обратно)

130

Тиртей — элегический поэт, живший в Спарте. По преданию своими песнями воодушевил упавших духом спартанцев и тем самым спас их государство от гибели во время второй мессенской воины (685-668 гг. до н. э.)

(обратно)

131

Солон (630-559 гг. до н. э.) — знаменитый афинский государственный деятель, законодатель, писавший также стихи. Сохранившиеся фрагменты его произведений никак не подтверждают слов Платона (диалог "Тимей") о том, что Солон писал о погибшем материке Атлантида. Во всех этих примерах Сидни следует Скалигеру (см. примеч. 133), давшему следующую классификацию античных поэтов: "ученые" поэты (Эмпедокл, Никандр, Арат, Лукреций); представители моралистической философии, писавшие либо на политические (Солон, Тиртей), либо на экономические (Гесиод) темы; поэты, занимающиеся Этическими проблемами (Фокилид, Феогнид, Пифагор).

(обратно)

132

...продолженного Платоном. — Мысль о том, что знаменитый греческий философ Платон (429-348 гг. до н. э.), презиравший искусство, сам был при этом прекрасным писателем, была весьма популярна в эпоху Возрождения.

(обратно)

133

Гигес — лидийский царь (716-678 гг. до н. э.) — Существует легенда о том, что Гигес достиг престола с помощью кольца-невидимки (см.: Платон. "Государство", II, 359; Цицерон. "Об обязанностях", III, 9).

(обратно)

134

Аполлон (греч. миф.) — бог света, покровитель искусств.

(обратно)

135

Геродот — греческий историк V в. до н. э. Он назвал девять книг своей "Истории" именами муз: Клио, Евтерпа, Талия, Мельпомена, Эрато, Терпсихора, Полигимния, Урания и Каллиопа.

(обратно)

136

Прорицание (лат.).

(обратно)

137

Пророчить, прорицать (лат.).

(обратно)

138

Букв.: "Вергилиевые жребии" (лат.).

(обратно)

139

...открывая наугад книгу Вергилия... — Имеется в виду обычай гадать, раскрывая наугад какое-нибудь место из Вергилия (см. примеч. 44).

(обратно)

140

Альбин — правитель Британии, провозглашенный римским императором в 193 г. и в 197 г. убитый Септимием Севером (см. примеч. 91). В "Жизнеописании Клодия Альбина" Юлия Капитолина рассказывается, что с детства Альбин любил повторять фразу: Arma amens capio пес sat rationis in armis (Вергилий. "Энеида", II, 314).

(обратно)

141

Я вне себя хватаюсь за меч, хоть пользы в нем мало (лат.). Перевод С. Ошерова.

(обратно)

142

...слово "чары" есть производное... — Английское слово "charm" — "чары, обаяние" восходит (через французское "charme") к латинскому "carmina" — "песни, стихотворения".

(обратно)

143

Песни, стихотворения (лат.).

(обратно)

144

...дельфийские пророчества и Сивиллины предсказания изрекались только стихами. — Имеются в виду прорицания оракула в городе Дельфы в Греции и пророчества Сивиллы в итальянском городе Кумы.

(обратно)

145

...Псалмы Давида — это божественная поэма. — Слово "псалом" (греч. psalmos) означает — "звуки лиры, пение, песня". Считалось, что Давид слагал псалмы (см. примеч. 39), непосредственно вдохновляемый богом. Позднее гуманисты, следуя Петрарке, подчеркивали поэтичность псалмов, которые заняли важное место в развитии литературы Возрождения. Стремление Сидни доказать, что псалмы Давида есть поэтическое произведение, занимает очень важное место в общей системе доказательств "Защиты поэзии".

(обратно)

146

Олицетворение, персонификация (греч.).

(обратно)

147

...связав его с Поэзией... — В данном случае Сидни употребляет слово "poesy", называя так "творческое искусство или силу поэта", тогда как в других случаях он использует слово "poetry" — более общий термин для обозначения произведения искусства,

(обратно)

148

...называя его созидателем... — В XV-XVI вв. в английском языке общепринятым наименованием поэта было maker, от глагола to make — "делать, создавать".

(обратно)

149

Историк... — Здесь Сидни впервые употребляет слово "историк", а не "историограф".

(обратно)

150

...например Героев, Полубогов, Циклопов, Химер, Фурий... (греч. и римск. миф.). — Герои — первоначально души умерших, влияющие на живых, впоследствии — потомки богов и смертных. Полубоги — потомки богов и смертных. Циклопы (киклопы) — одноглазые великаны; у Гомера циклопы — дикие существа, обитающие на далеком западе, в более поздних мифах они — дети Урана (Неба), подручные бога огня Гефеста. Химеры — чудовища с головой и шеей льва, туловищем козы и хвостом дракона. Фурии — демоны подземного царства, божества мести и угрызений совести.

(обратно)

151

...в золото — т. е. золотой век. Согласно античной мифологии, золотой век был первым, блаженным, веком человечества; за ним следовали серебряный, медный и железный (см.: Овидий. "Метаморфозы", I, 89 ел.)

(обратно)

152

Феаген- герой романа "Эфиопика, или Феаген и Хариклея", написанного греческим писателем IV в. Гелиодором и посвященного любви и тяжелым испытаниям, выпавшим на долю Феагена и Хариклеи.

(обратно)

153

Пилад (греч. миф.) — друг микенского царевича Ореста, сопровождавший его во всех странствиях. Дружба Ореста и Пилада стала нарицательной.

(обратно)

154

Роланд — франкский маркграф, префект бретонской марки, погиб в 778 г., во время похода Карла Великого в Испанию. Сказания о Роланде легли в основу французского эпоса "Песнь о Роланде". Для Сидни и его современников Роланд — это в первую очередь герой поэмы Ариосто (1474-1533) "Неистовый Роланд".

(обратно)

155

...кок Кир Ксенофонта... — Кжр — древнеперсидский царь, основатель династии Ахеменидов, присоединивший к Персии Вавилонское государство. Кир описан греческим писателем Ксенофонтом Афинским (между 430 и 426-354 гг. до н. э.) в книге "Воспитание Кира", где Кир представлен идеальным правителем.

(обратно)

156

...Эней Вергилия. — Эней — троянский герой, после падения Трои и множества бедствий и приключений прибывший в Италию. Согласно римским мифам, он был предком основателей Рима — Ромула и Рема и считался также основателем рода Юлиев, к которому принадлежал Цезарь. Эней воспет Вергилием в поэме "Энеида".

(обратно)

157

...наш вознесенный разум. — Традиционный тезис о разуме, вознесенном "силой божественного вдохновения". Дальнейшие слова напоминают рассуждение Жана Кальвина (1509-1564) о том, что грехопадение Адама нарушило совершенный порядок природы ("Основания христианской религии", III, 25, 2).

(обратно)

158

В ней три вида. — В дальнейшей своей классификации Сидни следует "Поэтике" Скалигера (см. примеч. 133).

(обратно)

159

...Давид в Псалмах, Соломон в Песни песней, Экклезиасте и Притчах, Моисей и Дебора в Гимнах, а также создатель Иова. — Давид (ок. 1055-1015 гг. до н. э.) — библейский персонаж, царь Израиля, поэт и пророк, которому, приписываются псалмы (см.: 1 кн. Царств, XVI; 2 кн. Царств, XII; 1 кн. Паралип, XI-XVII). Соломон (1020-980 гг. до н. э.) — библейский персонаж, третий царь израильский, сын Давида и Вирсавии. Время его царствования, особенно начало, считается временем мира и народного благоденствия. Ему приписывается создание "Песни песней" и "Экклезиаста" (см.: 3 кн. Царств; 2 кн. Паралип). Моисей — библейский персонаж, который вывел еврейский народ из Египта и дал ему установления и законы; считается автором первых пяти книг Библии (Пятикнижие Моисея). Дебора — библейская пророчица (см.: Книга Судей). Иов — библейский праведник. Библейская книга Иова рассказывает, что он не утратил благочестия и веры в бога даже в самых тяжелых испытаниях, насылаемых на него сатаной.

(обратно)

160

Ученые мужи Эммануил Тремелий, Франциск Юниус... — Эммануил Тремелий (1510-1580) — еврей из Феррары, обратившийся в протестантство. Франциск Юниус Старший (1545-1602) — французский богослов. Оба они работали над новым латинским переводом Библии.

(обратно)

161

...Гомера (его Гимны)... — Сидни имеет в виду так называемые гомеровские гимны, т. е. гимны в честь греческих богов, приписываемые без достаточных оснований Гомеру.

(обратно)

162

Иаков — библейский персонаж, прародитель двенадцати колен Израилсвых (см.: кн. Бытие, XXV, XXVIII-L).

(обратно)

163

Катон — Марк Порций Катон Старший (234-149 гг. до н. э.)| римский государственный деятель, прославившийся строгостью нравов. Был автором дидактических сочинений, предназначавшихся им для воспитания сына.

(обратно)

164

..Лукреций или Вергилий в "Георгиках"... — Тит Лукреций Кар (95-52 гг. до н. э.) — римский поэт, автор философской поэмы "О природе вещей". Публий Вергилий Марон (70-19 гг. до н. э.) — великий римский поэт, автор "Энеиды", "Георгик" и "Буколик".

(обратно)

165

...Манилий или Понтано... — Манилий — римский поэт эпохи Августа (I в. н. э.), автор астрологической поэмы "Астрономика". Понтано Джованни (1426-1503) — воин, государственный деятель и ученый; вице-король неаполитанского короля Фердинанда I и опекун его сына Альфонса. Высоко ценился как латинский поэт.

(обратно)

166

Лукан (39-65) — римский поэт, автор неоконченной эпической поэмы "Фарсалия", посвященной войне между Помпеем и Цезарем (см. примеч. 94 и 96).

(обратно)

167

Лукреция — римлянка, обесчещенная Секстом Тарквинием, сыном римского царя Тарквиния Гордого (VI в. до н. э.), и покончившая с собой, чтобы смыть бесчестье.

(обратно)

168

Эти третьи... — Дальше Сидни развивает положения Аристотеля (384-322 до н. э.) о соотношении между подражанием и правдоподобием ("Поэтика", 8, 9, 25).

(обратно)

169

...под именем Кира... изображение справедливого владыки (как сказал о нем Цицерон). — См. примеч. 35; см.: Цицерон. "Письма к брату Квинту", I. 1; VIII, 19.

(обратно)

170

"Феаген и Хариклея". — См. примеч. 32.

(обратно)

171

Здесь Сидни следует Платону ("Федон", 82-3; "Государство", VII).

(обратно)

172

...нет выше и божественнее знания, чем постижение звезд... — Ср. "Астрофил и Стелла", сонет 19.

(обратно)

173

Свидетель веков, светоч истины, жизнь памяти, наставник жизни, вестник древности (лат.).

(обратно)

174

...вестник древности. — Цитата из трактата Цицерона "Об ораторе" (II, IX, 36).

(обратно)

175

Академия — место в Афинах посвященное герою Академу, где Платон вел беседы со своими учениками.

(обратно)

176

...в битвах при Марафоне, Фарсале, Пуатье и Азенкуре. — При Марафоне (490 г. до н. э.) афинянам удалось оттеснить персов; в битве при Фарсале (48 г. до н. э.) Цезарь одержал победу над Помпеем; при Пуатье в 1356 г. английское войско захватило в плен французского короля; Азенкур- город во Франции, где в 1475 г. английский король Генрих V разбил армию французов.

(обратно)

177

...и Брут, и Альфонс Арагонский... — Марк Юнии Брут (85-42 гг. до н. э.) — республиканец, один из убийц Юлия Цезаря. Альфонс Арагонский — Альфонс V, король Арагона, Неаполя и Сицилии, правил в 14161458 г.

(обратно)

178

Право (лат.).

(обратно)

179

...Справедливость есть главная добродетель... — Эта мысль принадлежит Аристотелю ("Этика", V, I).

(обратно)

180

Из страха наказания (лат.).

(обратно)

181

Из любви к добродетели (лат.).

(обратно)

182

Выражения formidine poenae и virtutis amore взяты у Горация ("Послания", I, XVI, 52-53):

Oderunt peccare boni virtutis amore, Tu nihil admittes in te formidine poenae

Доблестный муж не грешит из любви к добродетели только! Ты ж не грешишь потому, что боишься заслуженной кары. (Пер. Н. Гинцбурга) (обратно)

183

Туллий — Марк Туллий Цицерон (см. примеч. 94).

(обратно)

184

...что говорит старый Анхис в объятой пламенем Трое... — Имеются в виду слова, вложенные Вергилием в уста отца Энея (см. примеч. 36) Анхиса ("Энеида", II, 637-649), о том, что он не хочет покидать захваченную врагами Трою, а желает погибнуть вместе со своим городом.

(обратно)

185

...упиваясь любовью Калипсо... далек он от своей нищей Итаки. — Пребывание Одиссея у влюбленной в него нимфы Калипсо описано в V песни "Одиссеи" (149 сл.). Итака — родина Одиссея.

(обратно)

186

...гнев — это временное безумие... — Эту мысль высказывали Гораций ("Послания", I, II, 62) и Сенека; она была весьма популярна и в Средние века.

(обратно)

187

Аякс (греч. миф.) — один из героев Троянской войны, совершивший множество подвигов. После того, как греки постановили отдать доспехи убитого Ахилла (см. примеч. 65) не ему, а Одиссею, Аякс от гнева впал в безумие и, думая, что убивает своих обидчиков, перебил стадо коров. Придя в себя, Аякс, охваченный стыдом, бросился на собственный меч и погиб. Этот миф об Аяксе послужил основой трагедии Софокла "Аякс-биченосец", которую и имеет в виду Сидни.

(обратно)

188

...греческое войско под предводительством Агамемнона и Менелая... (греч. миф.). — Агамемнон — микенский царь, предводитель греков в Троянской войне, сын Атрея (см. примеч. 67). Менелай — брат Агамемнона и муж Елены, похищение которой явилось поводом к Троянской войне.

(обратно)

189

...самообладание Одиссея и Диомеда, мужество Ахилла, дружба Ниса и Евриала... (греч. миф.). — Одиссей, Диомед и Ахилл — греческие герои, сражавшиеся под Троей. Одиссей знаменит своей мудростью и многочисленными приключениями, которые он пережил на пути из Трои домой (они легли в основу сюжета "Одиссеи"). Ахилл считался самым доблестным из греков, воевавших под Троей. Нис и Евриал — спутники Энея, прославившиеся своей дружбой (Вергилий. "Энеида", IX, 176 ел., 433 сл.).

(обратно)

190

Эдип (греч. миф.) — фиванский герой, убивший по неведению своего отца и женившийся на собственной матери, благодаря чему он достиг фиванского престола. Узнав правду, Эдип в отчаянии ослепил себя и покинул Фивы. Сидни имеет в виду трагедии Софокла об Эдипе — "Эдип-царь" и "Эдип в Колоне".

(обратно)

191

...убитый собственной жестокостью отец его Атрей... (греч. миф.). — Атрей враждовал со своим братом Тиестом. Зарезав детей Тиеста, он накормил брата их мясом, а затем сам был убит оставшимся в живых сыном Тиеста. Вражда братьев Атрея и Тиеста — распространенный сюжет в античной трагедии (Софокл, Еврипид, Сенека). В данном случае подразумевается, очевидно, трагедия Эсхила "Агамемнон".

(обратно)

192

Фиванские братья (греч. миф.) — сыновья Эдипа Этеокл и Полиник, боровшиеся друг с другом за власть над Фивами. Полиник осадил город, где на- ходился Этеокл, и братья захотели решить свой спор поединком, в котором оба погибли. Этот миф послужил сюжетом трагедии Эсхила "Семеро против Фив".

(обратно)

193

Медея (греч. миф.) — колхидская царевна, с помощью которой греческий герой Ясон добыл волшебное золотое руно. Медея бежала с Ясоном в Грецию, где стала его женой. Когда Ясон задумал бросить ее, Медея, мстя мужу, убила собственных детей. Героиня одноименных трагедий Еврипида и Сенеки.

(обратно)

194

Гнатон — герой комедии древнеримского драматурга Теренция (см. примеч. 166) "Евнух". Тип нахлебника.

(обратно)

195

Пандар — сводник, герой поэмы Чосера "Троил и Крессида".

(обратно)

196

Томас Мор (1478-1535) — английский историк-гуманист, писатель и государственный деятель.

(обратно)

197

Поэту посредственных строчек // Ввек не простят ни люди, ни боги, ни книжные лавки (лат.). — См.: Гораций. "Наука поэзии", 372-373. Перевод М. Гаспарова.

(обратно)

198

См.: Евангелие от Луки (16, 19-31).

(обратно)

199

См.: Евангелие от Луки (15, 11-32).

(обратно)

200

...басни Эзопа. — Эзоп — легендарный греческий баснописец (VI в. до н. э.), был, по преданию, рабом. Первое собрание приписываемых Эзопу басен было составлено в 300 г. до н. э. Димитрием Фалерийским. Во времена Северов (II-III вв.) появился сборник "Эзоповых" басен, составленный Бабрием, где басни были переложены стихами. Число и порядок басен в различных рукописях и изданиях весьма различны. В Средние века "Басни Эзопа" были первой книгой для чтения в школах.

(обратно)

201

См.: Аристотель. "Поэтика" (9, 1451 в.).

(обратно)

202

Алкивиад (450-404 гг. до н. э.) — афинский политический деятель и полководец, чья блестяще начавшаяся и трагически закончившаяся карьера отмечена многочисленными и разнообразными перипетиями.

(обратно)

203

Веспасиан Тит Флавий (9-79) — римский император с 69 г.

(обратно)

204

Юстин — римский историк II в. н. э., автор извлечения из обширного исторического труда Трога Помпея, жившего при императоре Августе (Historiae Philippicae в 44-х книгах). Труд Юстина высоко ценился в Средние века. Киру посвящены в нем главы IV-VIII кн. 1.

(обратно)

205

Дарес Фригийский — жрец при храме Гефеста в Трое, упоминается в "Илиаде" (V, 9 ел.). Он считался сочинителем догомеровской "Илиады". Под именем Дареса Фригийского значится переведенное на латинский язык сочинение "De excidio Troiae", приписываемое также Корнелию Непоту. Вероятно, труд Этот написан в Средние века, но заимствован из не дошедших до нас источников. Он послужил основой для многих средневековых поэтических произведений, посвященных гибели Трои.

(обратно)

206

Канидия — имя римской вольноотпущенницы, подруги древнеримского поэта Квинта Горация Флакка (65-8 гг. до н. э.) — Поссорившись с Канидией, Гораций высмеял ее в своих стихах ("Сатиры", I, 8; "Эподы", 5, 17).

(обратно)

207

Тантал (греч. миф.) — сын Зевса, царь города Сипила в Лидии. За оскорбление богов был жестоко наказан: в царстве мертвых Тантал вечно мучился голодом и жаждой, стоя в воде, под деревом, увешанном плодами.

(обратно)

208

...Александра и Сципиона... — Александр Македонский, или Александр Великий (356-323 гг. до и. э.) — Царь Македонии, завоевавший множество стран, один из крупнейших полководцев всех времен. Среди многочисленных жизнеописаний Александра есть и принадлежащие упоминаемому Сидни Квинту Курцию. Сципион Африканский (234-183 гг. до н. э.) — римский полководец, победитель Ганнибала. Ему посвящены XXI-XXXXIX книги "Истории" древнеримского историка Тита Ливия (59-17 гг. до н. э.).

(обратно)

209

Квинт Курций — римский историк I в. п. э.

(обратно)

210

И Геродот, и Юстин свидетельствуют... — Историю о Зопире Геродот рассказывает в III книге (156-160) своей "Истории", а оттуда ее уже позаимствовал Юстин.

(обратно)

211

...есть сходный рассказ о Тарквинии и его сыне. — Тит Ливии рассказывает, как Секст, сын последнего римского царя Тарквиния Гордого, прикинулся перебежчиком, чтобы помочь отцу овладеть городом Габии ("История", I, III-IV).

(обратно)

212

Абрадат — властитель одной из областей Персии, воевавший сначала против Кира, а затем перешедший на его сторону. О нем рассказывает Ксенофонт в "Воспитании Кира" (VI-VII), но в данном случае Сидни ошибается, смешивая Абрадата с другими героями Ксенофопта — Гадатом (V, III, 8-19) и Араспом (VI, I, 9 ел.).

(обратно)

213

...доблестный Мильтиад сгнил в оковах... — Мильтиад, выигравший битву при Марафоне (490 г. до н. э.), впоследствии был обвинен своими согражданами в злоупотреблении народным доверием и заключен в тюрьму, где и умер.

(обратно)

214

...справедливого Фокиона и просвещенного Сократа предали смерти как изменников... — Фокиои — афинский полководец я государственный деятель IV в. до н. э. Несмотря на свою честность и любовь к отечеству, был обвинен в предательстве и по приговору народного собрания выпил в тюрьме чашу с ядом. Сократ (469-399 гг. до н. э.) — знаменитый афинский философ и учитель юношества. Сократ не излагал письменно своего учения, содержание которого ограничено в основном этикой. Мы знаем его из сочинений Ксенофоита, Платона и Аристотеля. Образ жизни и метод учения Сократа вызывали недовольство значительной части афинян. Обвиненный Мелетом Анитом и Ликоном в отречении от государственной религии, введении новых богов и совращении юношества, Сократ был приговорен к смерти и, подобно Фокиону, принял яд в тюрьме.

(обратно)

215

...жестокий Север преуспевал... — Лупий Септимий Север, римский император (193-211), африканец из сословия всадников. Был провозглашен солдатами императором, разбил своих соперников Песцения Нигра и Клодия Альбина, вел войны с парфянами. Умер во время похода в Британию.

(обратно)

216

...славный Север был подло убит... — Александр Север, племянник Септимия Севера, римский император в 222-235 гг., отличался образованностью и умом. Был убит своими солдатами, недовольными насаждаемой им строгой дисциплиной.

(обратно)

217

...разве Сулла и Марий не умерли в своих постелях? — Луций Корнелий Сулла (138-78 гг. до н. э.) — римский полководец и диктатор. Его вражда с Марией и марианской партией в течение многих лет опустошала Италию. Во время его проскрипций (опалы), направленных против сторонников Мария, были уничтожены тысячи граждан. В 79 г. до н. э. сложил с себя диктатуру и окончил свои дни как частное лицо. Гай Марий (157-86 гг. до н. э.) — римский политический деятель и полководец. Воевал с афинским царем Югуртой, с кимврами и тевтонами. За победу над кимврами был удостоен триумфа. Семь раз избирался консулом. Умер от плеврита во время войны с Суллой.

(обратно)

218

...разве не были заколоты Помпеи и Цицерон... — Гней Помпеи Великий (106-48 гг. до н. э.) — знаменитый римский полководец и политический деятель. Вел успешные войны в Сицилии, Африке и Испании и против киликийских морских разбойников. В 70 г. до н. э. был назначен консулом. В 61 г. до н. э. после победы над понтийским царем Митридатом был удостоен триумфа. Одно время был близок с Цезарем и Крассом (так называемый первый триумвират). Впоследствии стал основным политическим соперником Цезаря и, разбитый им в битве при Фарсале (48 г. до н. э.), бежал в Египет, где был вероломно убит по приказу египетского царя Птолемея Авлета. Марк Туллий Цицерон (106-43 г. до н. э.) — знаменитый римский оратор, писатель и политический деятель, после фарсальской битвы отошел от политической деятельности, но вернулся к пей после смерти Юлия Цезаря; был убит по приказанию триумвиров (второй триумвират — Антоний, Октавиан, Лепид).

(обратно)

219

...добродетельный Катан был доведен до самоубийства... — Марк Порций Катон Утический (95-46 гг. до н. э.) — римский политический деятель, известный своей добродетелью и благородством, был противником триумвирата Цезаря, Помпея и Красса, но позже поддерживал Помпея против Цезаря. Оставался противником Цезаря и после битвы при Фарсале. Когда Цезарь покорил всю Африку, кроме Утики, где находился Катон, последний покончил с собой, не желая пережить конец республики.

(обратно)

220

...его имени и через тысячу шестьсот лет воздаются, высочайшие почести... — Сидни имеет в виду принятый в Древнем Риме и перешедший в позднейшие государства (ср. русск. "царь", нем. "кайзер") титул "цезарь", который происходит от имени первого римского императора, прославленного полководца, писателя, оратора и политического деятеля Гая Юлия Цезаря (100-44 гг. до н. э.).

(обратно)

221

...отказался от бесчестной тирании... — Неясность в тексте: неприятие аристократической политики Суллы было, по мнению Сидни, единственным политическим достоинством Цезаря. Вообще же Сидни расценивал его как узурпатора и тирана; эта фраза может относиться и к самому Сулле, в конце жизни сложившему с себя диктатуру.

(обратно)

222

Азов не знал. — Римский историк Светоний ("Жизнь двенадцати цезарей. Божественный Юлий", 77) приводит слова Цезаря о Сулле: "Сулла азов не знал, если сложил с себя диктатуру".

(обратно)

223

[Тираны] должны быть убиты. — В античности проблема тирании (единоличной власти) рассматривалась Цицероном ("De officiis", III, 6; "Pro Milone", XXIX, 80), Сенекой ("De dementia", I; XI ел.), Дионом Кассием ("Orationes", VI, XII), Плутархом ("Moralia").

(обратно)

224

...может представить вам Кипсела, Периандра, Фалара, Дионисия... — Кипсел и его сын Периандр правили Коринфом в VII в. до н. э. Фалар — тиран сицилийский (VI в. до н. э.)) сжигавший свои жертвы в медном быке; его имя стало символом жестокости. Дионисий Старший (V в. до н. э.) — тиран, правивший в Сиракузах в течение 38 лет. Сидни упоминает здесь этих четырех тиранов, так как в глазах большинства историков они были удачливыми правителями. Геродот особо отмечает, что Кипсел "счастливо умер". Периандр, Фалар и Дионисий снискали репутацию покровителей искусства и науки.

(обратно)

225

Философолюбом (греч.).

(обратно)

226

Познавание (греч.).

(обратно)

227

Делание, деятельность. — Сидни ссылается на Аристотеля: "Плод [учения] — не познавание, но деятельность" ("Этика", 1,3).

(обратно)

228

Это груд, это работа. — См.: Вергилий. "Энеида", VI, 129.

(обратно)

229

Геракл — один из центральных героев греческой мифологии, совершивший множество подвигов.

(обратно)

230

...как говорил Аристотель... — Аристотель в "Портике" (4, 1448 в.) говорит, что "подражание свойственно человеку с детства".

(обратно)

231

"Амадис Галльский" — средневековый рыцарский роман португальского происхождения. Во французском переводе (1540) имел огромный успех в различных странах Европы.

(обратно)

232

...Эней несет на спине старого Анхиса... — Эней, выносящий из горящей Трои старого отца, описан во II песни "Энеиды" (705-784).

(обратно)

233

Турн — один из героев "Энеиды" Вергилия, царь рутулов и соперник Энея, которому была отдана в жены невеста Турна — Лавиния. Турн начал войну с Энеем, но вскоре был им убит. Сидни цитирует слова Турна, предвидящего грядущие несчастья. (Энеида", XII, 645-646. Перевод С. Ошерова).

(обратно)

234

Эти неужто поля бегущим Турна увидят ?// Так ли гибель страшна? (лат.).

(обратно)

235

...Платон и Боэтий... заимствовали у Поэзии ее платье. — В своих сочинениях Платон часто использует поэтическую речь. Боэтий (475-524), государственный деятель и философ, живший в Афинах и Риме, в своем труде "Утешение философией" перемежает прозаическую речь поэтической.

(обратно)

236

Следовать собственным прихотям. — Цитата из произведения древнеримского поэта Персия ("Сатиры", V, 151).

(обратно)

237

Менений Агриппа — римский политический деятель V в. до н. э. Историю, упоминаемую Сидни, рассказывают Тит Ливии ("История", II, XXXII) и греческий писатель Плутарх ("Кориолан").

(обратно)

238

...пророк Натан. — См. 2 кн. Царств, 12.

(обратно)

239

Саннадзаро Якопо (1456-1530) — итальянский порт и прозаик, писавший на итальянском и латинском языках. Его перу принадлежат "Рыбацкие эклоги", "Сонеты и канцоны", "Взятие Гренады", "Триумф Славы". Сидни имеет в виду его прозаическую пастораль "Аркадия", состоящую из 12 частей, в каждую из которых вставлена эклога. В XVI в. "Аркадия" пользовалась громадной популярностью и была издана 60 раз.

(обратно)

240

...Мелибей пел о страданиях народа... а Титир... — Мелибей и Титир — пастухи, действующие лица "Буколик" Вергилия, вместе с Коридоном и Тирсисом соревнующиеся в пении.

(обратно)

241

Дарий — персидский царь из династии Ахеменидов, правил в 336-330 гг. до н. э. В 331 г. до н. э. его войска были разбиты войсками Александра Македонского.

(обратно)

242

Помню я все, — и как Тирсис не мог, побежденный, бороться. // С этого времени стал для нас Коридоном (лат.) — Цитата из "Буколик" (VII, 69-70) Вергилия. Перевод С. Шервинского.

(обратно)

243

Гераклит Эфесский (530-470 гг. до н. э.) — древнегреческий философ-материалист, один из главных представителей античной диалектики. До нас дошли только фрагменты произведений Гераклита.

(обратно)

244

Остроумно касается каждого порока на потеху другу (лат.).

(обратно)

245

В душе забавляется... — Сидни вслед за Скалигером ("Поэтика", I, XII) делает различие между сатирой и ямбом. Ямб, считает он, — это прямые, язвительные нападки, как у римских поэтов Ювенала (ок. 60 — ок. 127) и Персия (34-62). Сидни иллюстрирует это различие стихом из Персия ("Сатиры", I, 116-117), который он сократил:

Omne vafer vitium ridenti Flaccus amico tangit et admissus circum praecordia ludit.

(Остроумный Флак касается каждого порока на потеху другу, а сам в душе забавляется.)

(обратно)

246

[Прекрасно] В Улубрах, если не покинет нас спокойствие духа. — Строка из "Посланий" Горация (I, XI), где он говорит о том, что даже в городишке Улубрах можно быть счастливым, если дух ясен и спокоен.

(обратно)

247

...от скупого Демеи и хитрого Дава, от льстивого Гнатона и тщеславного Трасона... — Демея — скупой отец из комедии Теренция (см. примеч. 166) "Адельфы". Дав — хитрый раб из комедии "Девушки с Андрия" Теренция. Гнатон — см. примеч. 70; Трасон — хвастливый воин из комедии Теренция "Евнух".

(обратно)

248

В мельнице... — Видимо, Сидни намекает на латинскую пословицу: "dare in pistrinum" — "отправить на мельницу", т. е. в наказание отправить кого-либо молотить зерно.

(обратно)

249

Грозный, правит он твердою властью, устрашает робких; страх же возвращается к породившему его (лат.). — Цитата из трагедии Сенеки "Эдип" (III, 705-706). О Сенеке см. примеч. 189.

(обратно)

250

Александр Ферейский (IV в. до н. э.) — тиран, известный своей жестокостью. Случай, упомянутый Сидни, описывает Плутарх ("Александр", "Пелопид"). Трагедия, столь сильно повлиявшая на Александра, была "Троянки" Еврипида.

(обратно)

251

...учит законам нравственности и не забывает о Природе. — Об этом см. также в "Астрофиле и Стелле" (сонет 3).

(обратно)

252

...старинную песню о Персее и Дугласе... — Вероятно, имеется в виду одна из баллад Chevy Chace.

(обратно)

253

Пиндар (род. в 522 г. до н. э.) — величайший лирический порт Древней Греции. Он писал гимны богам, восхваления героям, "эпиникии" — прославления победителей Олимпийских игр, погребальные песни.

(обратно)

254

Филипп Македонский (382-336 гг. до н. э.) — отец Александра Македонского. Плутарх в "Александре" (3) рассказывает, что Филипп получил одновременно три радостных известия: о рождении сына, о взятии города Потидеи и о победе своего коня в скачке на Олимпийских играх.

(обратно)

255

...Тидей и Ринальдо. — Тидей (греч. миф.) — участник похода семерых против Фив, отличавшийся храбростью и жестокостью; герой поэмы "Фиваида" римского поэта Статия (I в. н. э.) — Ринальдо — герой поэм Ариосто ("Неистовый Роланд") и Тассо ("Ринальдо", "Освобожденный Иерусалим").

(обратно)

256

Дидона — героиня "Энеиды" Вергилия, основательница Карфагена, давшая приют Энею и страстно в него влюбившаяся. Эней покинул ее по велению богов.

(обратно)

257

Ясней, чем Хрисипп или Крантор. — Тема поэта-наставника была очень распространена среди философов-стоиков и их последователей. Сидни цитирует Горация ("Послания", I, II, 4), говорившего о Гомере:

Что добродетель, порок, что полезно для нас или вредно — Лучше об этом, ясней, чем Хрисипп или Крантор, он учит. (Пер. Я. Гинцбурга)

Хрисипп, Крантор — философы III в. до н. э. Хрисипп принадлежал к школе стоиков, Крантор — академиков,

(обратно)

258

Чтобы достоинство оделось в смежный с ним порок. — Перефразированная строка из Овидия ("Наука любви", II, 661-662):

Die habilem, quaecumque brevis, quae turgida, plenam Et lateat vitium proximitate boni.

Хрупкой назвать не ленись коротышку, а полной толстушку И недостаток одень в смежную с ним красоту. (Пер. М. Гаспарова) (обратно)

259

Агриппа Корнелий (1486-1535) — секретарь императора Максимилиана. В своих произведениях Агриппа часто смеялся над всеобщим стремлением к наукам.

(обратно)

260

Эразм Роттердамский (1469-1536) — один из крупнейших представителей европейского гуманизма, филолог, писатель и богослов.

(обратно)

261

Скалигер (Жюль Сезар де Л'Эскаль) (1484-1558) — французский филолог-гуманист и критик. Ему принадлежат эпиграммы, критические комментарии к философским сочинениям Аристотеля и Теофраста (372-287 гг. до н. э.), стихи и трагедии на латинском языке, а также первая научная грамматика латинского языка. Скалигер был одним из первых теоретиков драматургии Возрождения, выразителем раннего классицизма в западноевропейской литературе. См. также примеч. 17.

(обратно)

262

От любопытного прочь убегай: болтлив любопытный. — Цитата из "Посланий" (I, XVIII, 69) Горация. Перевод Н. Гинцбурга.

(обратно)

263

...в своем самомненье думает каждый из нас: "Как же меня не любить?" — Здесь Сидни цитирует Овидия ("Лекарство от любви", 686). Перевод М. Гаспарова.

(обратно)

264

Сирены (греч. миф.) — сказочные существа с головой женщины и телом птицы, которые пением завлекали плывущих мимо моряков и убивали их.

(обратно)

265

См.: Чосер. "Knight's Tale", 28. О нем см. примеч. 13.

(обратно)

266

Робин Гуд — герой народных английских баллад.

(обратно)

267

Искать начало (лат.).

(обратно)

268

Харон (греч. миф.) — старец, перевозивший души умерших через подземную реку Стикс.

(обратно)

269

...Авраам, приносящий в жертву сына своего Исаака... — Жертвоприношение Авраама (см.: кн. Бытие, XXII) было одной из популярнейших тем в искусстве Средних веков и Возрождения.

(обратно)

270

...Юдифь, убивающая Олоферна... — Предание о Юдифи, обольстившей вражеского военачальника Олоферна и убившей его, чтобы спасти родной город (см.: кн. Иудифь), также часто служило сюжетом произведений искусства.

(обратно)

271

...Давид, сражающийся с Голиафом... — Голиаф — библейский персонаж, филистимлянский исполин, прославившийся своим единоборством с Давидом (см.: 1 кн. Царств, XVII). О Давиде см. примеч. 39.

(обратно)

272

Сфинкс (греч. миф.) — существо с телом льва и головой человека, обладавшее необычайной мудростью.

(обратно)

273

Альбион — древнее название Англии.

(обратно)

274

Приказываю глупому легко сносить свою глупость. — Перефразированная строка из Горация: jubeas miserum esse libenter — "прикажи бедняку легко сносить бедность". ("Сатиры", I, I, 53).

(обратно)

275

...Неистовый Роланд и благородный король Артур... — Артур — король бриттов (V-VI вв.), боровшийся с англо-саксонскими завоевателями, герой многих народных легенд. О Роланде см. примеч. 34.

(обратно)

276

Сущее (лат.).

(обратно)

277

Первоматерия (лат.).

(обратно)

278

Удовлетворимся лишь примером Александра, которого Плутарх признал столь доблестным... — Речь идет об Александре Македонском (см. примеч. 84). См.: Плутарх. "О судьбе и доблести Александра".

(обратно)

279

Каллисфен — македонец, выступавший против абсолютизма Александра в Греции. О нем рассказывают Плутарх ("Александр"), Юстин ("История", XII, VI), Цицерон ("Речь в защиту Рабирия Постума", XI, 23).

(обратно)

280

...он всегда мечтал, чтобы Гомер был жив. — Об этом рассказывает Плутарх в "Александре".

(обратно)

281

И если Катону не понравилось, что Фульвий взял на поле брани Энния... — Марк Фульвий Нобилиор — римский консул в 189 г. до н. э., победитель этолийцев. В кампании против италийцев его сопровождал поэт Энний (см. примеч. 11), что вызвало неудовольствие Катона Ценсора (см. примеч. 43), известного своей строгой моралью и ярого противника "развращающего" греческого влияния.

(обратно)

282

...то был не великий Катон Утический... — См. примеч. 95.

(обратно)

283

Грации — три древнеримские богини красоты.

(обратно)

284

Плутон (рим. миф.) — бог подземного царства, где обитали души умерших.

(обратно)

285

Сципион Назика Публий Корнелий — римский государственный и военный деятель, человек большой честности. Тит Ливии в своей "Истории" (XXIV, 14) рассказывает, что его называли "лучшим из добрых мужей в государстве".

(обратно)

286

Я оба его брата... — Сидни имеет в виду двоюродных братьев Сципиона Назики — Сципиона Африканского (см. примеч. 84) и Луция Корнелия Сципиона Азиатского, победившего при Магнесии (190 г. до п. э.) сирийского царя Антиоха Великого.

(обратно)

287

...семь городов оспаривали право назвать своим гражданином Гомера... — Согласно древнегреческому преданию, семь городов претендовали на звание родины Гомера: Смирна, Родос, Колофон, Саламин, Хиос, Аргос, Афины.

(обратно)

288

...из многих городов философы были изгнаны как недостойные. — Эмпедокл был изгнан из Акраганта, Дамон, Анаксагор и Протагор — из Афин.

(обратно)

289

Только повторявшие стихи Еврипида афиняне спасли свои жизни от сиракузцев... — Об этом рассказывает Плутарх в "Пинии".

(обратно)

290

Поэты Симонид и Пиндар возымели столь большое влияние на Гиерона Первого... — Симонид Кеосский (556-468 гг. до и. э.) — первый крупный греческий лирический поэт, жил в Афинах, а затем на о. Сицилия, где ему покровительствовал правитель Гиерон Первый. О Пиндаре см. примеч. 125.

(обратно)

291

...из философа сделался рабом. — Существует предание, что Дионисий Сиракузский (см. примеч. 100) продал Платона в рабство (Цицерон. "В защиту Рабирия Постума", IX, 23).

(обратно)

292

...прочитайте "Федра" или "Пир" Платона... — В диалогах "Пир" и "Федр" Платон воспевает однополую любовь, что не считалось предосудительным в античности.

(обратно)

293

...поминает дважды двух поэтов... — См.: "Деяния апостола Павла" (17, 28), где упоминаются греческие поэты Арат (III в. н. э.), Клеанф (III-IV в. н. э.), Эпименид (V-VI в. н. э.) и Менандр (IV в. до н. э.), в высказываниях которых христианство нашло себе опору.

(обратно)

294

...об Изиде и Озирисе... — Имеется в виду трактат Плутарха "Об Изиде и Озирисе".

(обратно)

295

Опираясь на сей авторитет, некоторые варвары и мужланы хотели бы изгнать из государства поэтов (лат.).

(обратно)

296

...одетые в его львиную шкуру, они при виде Поэзии ревут по-ослиному... — Ассоциация с басней Эзопа об осле, забравшемся в львиную шкуру. Мораль этой басни сводится к тому, что каждый должен довольствоваться своим положением и не присваивать себе чужие заслуги и свойства.

(обратно)

297

Леллий (род. в 186 г. до н. э.) — Друг Сципиона Африканского, член философского кружка Сципиона, покровитель литературы. Выведен Цицероном в качестве одного из собеседников в трактатах "De amicitia", "De republica".

(обратно)

298

Самоистязатель (греч.).

(обратно)

299

Теренций (ок. 195-159 гг. до н. э.) — знаменитый римский комедиограф.

(обратно)

300

Муза, поведай о том, по какой оскорбилась причине // Так царица богов. — Здесь Сидни приводит строку из "Энеиды" (I, 12) Вергилия. Перевод С. Ошерова.

(обратно)

301

...Давид, Адриан, Софокл, Германик... — О Давиде см. примеч. 39. Адриан — римский император (117-138). Софокл (495-406) — знаменитый греческий драматург. Германик (15 г. до н. э.-19 г. н. э.) усыновленный племянник римского императора Клавдия Тиберия Нерона (42 г. до н. э.-37 г. н. э.), победитель германцев.

(обратно)

302

...Роберт, король Сицилии, великий король Франциск Французский, король Иаков Шотландский... — Роберт — сицилийский король Роберт II Анжуйский (1309-1343), любитель литературы, покровитель Петрарки. Франциск Французский — Франциск I (1494-1547), король Франции, покровитель многих художников и писателей. Иаков Шотландский — какого именно короля имеет в виду Сидни, неясно.

(обратно)

303

...Бембо и Биббьена. — Бембо Пьетро (1470-1547) — кардинал с 1539 г., секретарь папы Льва X; гуманист, писатель — подражатель Цицерона. Биббьена Бернардо Довипци (1470-1520) — итальянский дипломат и генерал, секретарь флорентийского герцога Лоренцо Медичи Великолепного: кардинал с 1513 г.; гуманист, автор комедии "La calandra" в стиле Плавта (см. примеч. 191).

(обратно)

304

...Без и Филип Меланхтон... — Без Теодор (1519-1605) — бургундец знатного происхождения, профессор греческой филологии в Лозанне; автор трагедии "Авраам, приносящий жертву" и нового издания "Нового завета"; активный сподвижник Кальвина. Филип Меланхтон (1497-1560) — немецкий реформат и гуманист.

(обратно)

305

...Фракасторо и Скалигер... — Фракасторо Джироламо (1483-1553) — итальянский гуманист, философ. О Скалигере см. примеч. 133.

(обратно)

306

...Понтано и Мюре... — О Джованни Понтано см. примеч. 45. Мюре Марк-Антуан (1526-1585) — французский гуманист, издатель многих латинских поэтов.

(обратно)

307

Джордж Бьюкенен (1506-1582) — шотландский поэт и педагог, один из виднейших британских гуманистов.

(обратно)

308

Л'Опиталь Мишель (1503-1573) — канцлер Франции с 1560 по 1568 г., законодатель и реформатор; был покровителем литературы и средним поэтом.

(обратно)

309

Марс (римск. миф.) — бог войны.

(обратно)

310

...быть пойманной в сеть с Марсом... — Согласно мифу, богиня любви Венера, супруга бога-кузнеца Вулкана, стала любовницей Марса. Вулкан, узнав об этом, поймал их в сделанную им сеть,

(обратно)

311

Эпаминонд (ок. 418-363 г. до н. э.) — фиванский военачальник и государственный деятель; при нем Фивы достигли наибольшего могущества.

(обратно)

312

..мчатся к берегам Геликона... — Здесь у Сидни неточность: Геликон (греч. миф.) — гора, где обитали музы. Там находился источник Иппокрена, хлынувший от удара копыта крылатого коня Пегаса.

(обратно)

313

Чьи души Титан (Прометей) сотворил из лучшей глины. — Сидни здесь приводит строку из "Сатир" (XIV, 33-35) Ювенала.

(обратно)

314

Паллада (греч. миф.) — богиня Афина, покровительница искусств.

(обратно)

315

Ораторами становятся, поэтами рождаются (лат.).

(обратно)

316

Дедал (греч. миф.) — великий скульптор, художник и архитектор, построивший для критского царя Миноса знаменитый дворец Лабиринт. От Миноса, державшего его в плену, Дедал улетел на сделанных им крыльях.

(обратно)

317

Что ни пытаюсь сказать — все получается стих. — Сидни приводит строку из "Скорбных элегий" (IV, X, 26) Овидия. Перевод С. Ошерова.

(обратно)

318

"Зеркало судей" — сборник рассказов о злоключениях знаменитых людей, составленный разными английскими поэтами. Начало ему было положено Томасом Сэквиллом (1526-1608).

(обратно)

319

...лирика графа Сарри... — Сборник "Songs and Sonnets" со стихами графа Сарри (1517?-1547) вышел в свет в 1557 г.

(обратно)

320

Эклоги "Пастушечьего календаря"... — Произволение английского поэта Эдмунда Спенсера (1552?-1599), опубликованное в 1579 г. под псевдонимом Иммерит и посвященное Ф. Сидни. Эклога — разновидность идиллии: жанровая сценка, преимущественно любовная, из условной пастушечьей жизни, заключенная в повествовательную или драматическую форму; к началу XIX в. этот жанр себя изжил.

(обратно)

321

...ни Феокрит в греческом, ни Вергилий в латинском, ни Саннадзаро в итальянском. — Феокрит (кон. IV в. — 1-я пол. III в. до н. э.) — древнегреческий поэт, основоположник жанра идиллии. О Вергилии см. примеч. 44. О Якопо Саннадзаро см. примеч. 112.

(обратно)

322

"Горбодук" — трагедия английских писателей Томаса Сэквилла и Томаса Нортона (1532-1584).

(обратно)

323

Сенека — Луций Анней Сенека младший (5 г. до н. э.-65 г. н. э.) — римский философ-стоик, автор десяти трагедий, в эпоху Возрождения ценившихся выше греческих.

(обратно)

324

...вспомнит "Евнуха" Теренция... — См. примеч. 166.

(обратно)

325

Плавт Тит Макций (сер. III в. до н. э.-184 г. до н. э.) — известнейший римский комедиограф.

(обратно)

326

Лошадь Паколета — летающая лошадь волшебника Паколета из позднесредневекового романа "Валентина и Орсон" (издан в Лионе в 1489 г.).

(обратно)

327

Вестника (лат.).

(обратно)

328

С яйца — т. е. начинать с самого начала, начинать рассказ о гибели Трои с яйца Леды, из которого родилась прекрасная Елена, ставшая причиной Троянской войны.

(обратно)

329

Полидор (греч. миф.) — младший сын царя Трои Приама, имевшего пятьдесят сыновей и дочерей.

(обратно)

330

Гекуба — мать Полидора, жена Приама.

(обратно)

331

Апулей (II в. н. э.) — римский писатель и ритор, наиболее известное произведение его — "Золотой осел".

(обратно)

332

...портрет Геракла... — См. примеч. 103.

(обратно)

333

Омфала (греч. миф.) — царица Лидии, в рабстве у которой находился некоторое время Геракл, терпевший от нее всякие унижения: Омфала заставляла его носить женскую одежду и выполнять женскую работу.

(обратно)

334

Самое жестокое в бедности — это то, что она делает людей смешными (лат.) — Строка из "Сатир" (III, 152-3) Ювенала.

(обратно)

335

Трасон — этот персонаж античной комедии был очень популярен в эпоху Сидни.

(обратно)

336

Других видов Поэзии мы почти не имеем... — За исключением поэтов Плеяды, большинство авторов Эпохи Возрождения склонны были игнорировать лирический жанр. Сидни же высоко ставит его, но ограничивает рамками песий в честь господа или возлюбленной.

(обратно)

337

Энергия. — Здесь впервые появляется в английском языке слово "энергия", заимствованное из латинской риторики, а туда пришедшее из сочинений Аристотеля. Для Сидни "творческая сила и энергия" — умственная ясность, благодаря которой поэт различает или понимает Идею.

(обратно)

338

...подражатели Туллию и Демосфену... — О Туллии см. примеч. 94. Демосфен (385-322 гг. до и. ?.) — крупнейший греческий оратор.

(обратно)

339

Ницолий Марий (род. в 1498) — филолог, издатель словаря языка Цицерона.

(обратно)

340

Катилина Луций Сергий (108-62 гг. до н. э.) — знатный римлянин, отличавшийся жестокостью и беспутным образом жизни. С группой заговорщиков пытался совершить государственный переворот, но был разоблачен Цицероном, написавшим после этого свои знаменитые "Речи против Катилины".

(обратно)

341

"Жив. Жив? Более того, он даже и в сенат приходит". — Цитата из "Первой речи против Каталины" Цицерона.

(обратно)

342

Симметричные фразы. — Англизированное латинское выражение "similiter cadentia", обозначающее ритмическое понижение в конце периода.

(обратно)

343

...Антоний и Красс... — Они введены Цицероном как собеседники в трактате "Об ораторе". Марк Антоний (143-87 гг. до н. э.) — известный оратор, убитый во время войн между Суллой и Марией (см. примеч. 93). Марк Лициний Красс (ум. 91 г. до н. э.) — консул 95 г. до н. э. Современники признавали его крупнейшим оратором. В диалогах "Об ораторе" Цицерон часто выражает свое мнение устами Красса, а во втором диалоге он сравнивает достоинства обоих ораторов.

(обратно)

344

...дабы явить искусство, а не скрыть его... — Сидни перефразирует латинское "ars est celare artem" — "искусство в том, чтобы скрыть искусство". Выражение это позднее, но мысль высказана еще Овидием (см. "Метаморфозы", X, 252; "Наука любви", II, 313).

(обратно)

345

...были проклятием Вавилонской башни... — По библейскому преданию, вначале все люди говорили на одном языке, однако во время строительства Вавилонской башни бог наказал человечество, смешав языки, и люди перестали понимать друг друга (см.: кн. Бытие, XI, 1-9).

(обратно)

346

...это соединение суть совершенство любого языка. — Высказанная мысль — яркое свидетельство нового отношения к родному языку, появившегося у поэтов — современников Сидни.

(обратно)

347

Элизия — при встрече нескольких гласных опущение одной из них.

(обратно)

348

Предпредпоследняя — так называлась третья стопа от конца строки или третий слог от конца слова.

(обратно)

349

...нет цезуры... — Сидни использует классический термин. В латинском стихосложении цезура означает деление стопы и деление стоп в стихотворной строке.

(обратно)

350

...что у французов называется, мужской рифмой... — Термином "мужская рифма" Сидни обозначает рифму, оканчивающуюся на ударный слог. Женская рифма — двусложная с ударением на предпоследнем слоге. Сидни принадлежит большая заслуга в распространении женской рифмы в английском стихосложении.

(обратно)

351

sdrucciola — обозначение рифмы, когда после ударного слога идет несколько безударных.

(обратно)

352

...в сочинениях поэтических кривляк... — Ср. "Астрофил и Стелла", сонет 3 (Пиндаровы обезьяны). Образ заимствован из латинских стихов позднесредневекового периода.

(обратно)

353

...вслед за Клаузером, толкователем Корнута... — Луций Эней Корнут (I в. до н. э.) — римский педагог-стоик, учитель поэтов Персия и Лукана. Немецкий гуманист Конрад Клаузер был переводчиком и комментатором Корнута.

(обратно)

354

Почему нет? (лат.).

(обратно)

355

Ландино Кристофоро (1424-1492 или 1498) — итальянский писатель, гуманист и общественный деятель.

(обратно)

356

Дитя вольноотпущенника (лат.).

(обратно)

357

Геркулесовым потомством (лат.).

(обратно)

358

Если что-то стихи мои могут. — Строка из "Энеиды" (IX, 446) Вергилия.

(обратно)

359

...подобно Дантевой Беатриче или Вергилиеву Анхису... — В "Божественной комедии" Данте делает Беатриче обитательницей рая. Анхис (см. примеч. 60) у Вергилия после смерти живет в Елисейских полях — месте пребывания праведных душ.

(обратно)

360

Мом (греч. миф.) — бог насмешки; олицетворение злой и беспощадной критики.

(обратно)

361

Мидас (греч. миф.) — царь Фригии, наделенный ослиными ушами за то, что предпочел свирель лесного бога Пана кифаре Аполлона.

(обратно)

362

Бубонакс — Сидни смешивает два имени: Гиппонакс и Бупал. Древнегреческий поэт Гиппонакс (500 г. до н. э.), отличавшийся необычайным уродством, был изображен скульпторами Бупалом и Атенисом. Гиппонакс отомстил им оскорбительными насмешками в стихах, чем довел обоих до самоубийства (см.: Плиний. "Естественная история", XXXVI, 12).

(обратно)

363

...быть уморенным стихами до смерти... — После Сидни это выражение (rhymed to death) получило широкое распространение.

(обратно)

364

Цикл "Некоторые сонеты" ("Certain Sonnets") состоит из тридцати двух лирических стихотворений, тринадцать из которых являются сонетами, однако название "сонеты" имеет здесь значение "песен", потому что большинство включенных в цикл стихотворений было написано на уже существовавшие мелодии и исполнялось как песни. Тридцать из тридцати двух стихотворений цикла были написаны не позже 1581 г., т. е. до цикла "Астрофил и Стелла", ибо они были включены в рукопись "Старой Аркадии" 1581 г., тогда как первое и второе стихотворения были, по-видимому, добавлены к циклу уже в 1581-1582 гг.

В фолио 1598 г., подготовленном к изданию графиней Пемброук, цикл "Некоторые сонеты" помещен между "Старой Аркадией" и "Защитой поэзии", и это также указывает на то, что Сидни работал над ним тогда же, когда и над "Старой Аркадией", и до того, как приступил к созданию цикла сонетов "Астрофил и Стелла".

Пять стихотворений "Некоторых сонетов" — точные переводы с латинского (12, 13, 14) и испанского (28, 29).

Сонет 16а, написанный Дайером, был включен и в рукопись 1581 г., и в фолио 1598 г., и включался во все последующие издания без исключения.

В XIX в. был поднят вопрос о неправильности включения сонетов 31 и 32 в цикл "Некоторые сонеты". И хотя необоснованность предположения, будто они должны заключать цикл сонетов "Астрофил и Стелла", была очевидна еще тогда, тем не менее периодически появляются издания, в которых цикл сонетов "Астрофил и Стелла" имеет 110 сонетов вместо 108.

В основе нашего издания "Некоторых сонетов" — текст, помещенный в книге: The Poems of Sir Philip Sidney / Edit, by W. Ringler. Oxford, 1962.

(обратно)

365

Первый и второй катрены строятся на оксимороне, что должно подчеркивать сиднивскую мысль о противоречивой природе любви. Ср. с сонетом 134 Петрарки:

Мне мира нет, — и брани не приемлю. Восторг и страх в груди, пожар и лед. Заоблачный стремлю в мечтах полет — И падаю, низверженный, на землю... (Пер. Вяч. Иванова)

Ср. также с монологом Ромео из трагедии У. Шекспира "Ромео и Джульетта" (I, 1):

...Пустая тягость, тяжкая забава, Нестройное собранье стройных форм, Холодный жар, смертельное здоровье, Бессонный сон, который глубже сна. Вот какова, и хуже льда и камня, Моя любовь, которая тяжка мне. (Пер. Б. Пастернака) (обратно)

366

...С тех пор сирены в путь меня манят... — Сирены (греч. миф.) — полуптицы-полуженщины. Они, напротив, своим волшебным пением заставляют мореходов забыть о плавании. Одиссей залепил своим спутникам уши воском, а себя велел привязать к мачте, таким образом ему первому, услышавшему пение сирен, удалось остаться живым и продолжить путь (Гомер. "Одиссея").

(обратно)

367

Эта песня позднее была включена в "Новую Аркадию". Четыре элемента мирозданья как основа для построения стихотворения — прием, довольно распространенный в эпоху Возрождения. Ср. с 44 и 45 сонетами У. Шекспира.

(обратно)

368

Земля — здесь и центр вселенной, и самый тяжелый из элементов, ассоциирующийся со скорбью.

(обратно)

369

Филомела (греч. миф.) — жертва насилия Терея, мужа ее сестры. Чтобы скрыть преступление, Терей вырезал Филомеле язык, однако она сумела сообщить о случившемся, выткав на одежде рассказ о том, что с ней произошло. Зевс превратил Филомелу в соловья.

(обратно)

370

Сапфический стих, которым написана эта песня, — единственный тонический стих с рифмой в поэтическом наследии Сидни.

(обратно)

371

Ср. "Астрофил и Стелла", сонет 71.

(обратно)

372

В этой песне находят сходство с villancico — испанской поэтической формой, популярной в эпоху Возрождения. Однако с той разницей, что вступительный рефрен в ней рифмовался несколько иначе (абб, аба). Эта песня, так же как песни 26 и 27, считается одним из первых хореических стихотворений на английском языке.

(обратно)

373

Эпиграф взят из 134 сонета Петрарки: "Ни узник я, ни вольный". (Пер. Вяч. Иванова).

(обратно)

374

Автор этого сонета — Эдвард Дайер (1543-1607), английский поэт и старший современник Филипа Сидни. Возможно, что не без его влияния Сидни взялся за свои исследования в области стихосложения.

(обратно)

375

Данный сонет — ответ Филипа Сидни на предыдущий сонет Дайера.

(обратно)

376

...стигийскою волною... — Имеется в виду река Стикс, окружающая подземное царство Аид.

(обратно)

377

Погибель Трои пряталась в коне... — Греки подарили осажденным троянцам деревянного коня, внутри которого были спрятаны их воины. Ночью они вышли из коня и открыли ворота города (Гомер. "Илиада").

(обратно)

378

Треножник всю Элладу звал к войне... — Имеется в виду священный золотой треножник в Дельфах, с которого прорицала пифия (жрица-вещательница).

(обратно)

379

И тень осла была предметом в споре... — Имеется в виду басня Демосфена о человеке, который нанял для путешествия осла. Но когда он в тени, падающей от осла, собрался переждать жару, владелец осла заявил, что за тень он не заплатил и она ему не принадлежит.

(обратно)

380

...ведь Ганнибал // Смеялся при потере Карфагена. — Тит Ливий описал притворство Ганнибала после поражения во 2-й Пунической войне. Петрарка использовал этот сюжет в 102 сонете:

И Ганнибал, когда он понял цену Чужих побед, обманывал людей Наигранной веселостью своей, И смех его был страшен Карфагену. (Пер. Е. Солоновича) (обратно)

381

Считается, что эту песню Филип Сидни сочинил под влиянием 135 канцоны Петрарки.

(обратно)

382

Близ Вильтона... — Здесь располагалось поместье сестры Филипа Сидни, где он часто и подолгу жил и где написал "Старую Аркадию".

(обратно)

383

Есть в Бруэтоне пруд... — Речь идет о легенде, просуществовавшей вплоть до XIX столетия. Перед смертью владельца Бруэтона со дна пруда всплывали бревна и плавали по его поверхности.

(обратно)

384

Есть Рыба... — щука.

(обратно)

385

Есть горная Пещера... — Вероятно, речь идет о действительно существующей сталактитовой пещере под названием Пулз-Хоул. Она находится недалеко от Бркстона, куда граф Лестер часто ездил на воды. Возможно, Сидни слышал от него о пещере или, сопровождая дядю, видел ее сам.

(обратно)

386

Еще есть место, всем на удивленье... — В английских хрониках упоминается место, где стоял Уинбернский монастырь и где росло необыкновенное дерево: если отрезанную от него ветку закапывали в землю или бросали в воду, то через двенадцать месяцев она превращалась в камень.

(обратно)

387

...Взлетает из его обломков Птица... — По-видимому, "ракушковый" гусь-казарка, высиживающий птенцов, как предполагалось, на покрытых ракушками корабельных обломках.

(обратно)

388

"Wilhelmus van Nassouwe" — песня Оранского дома, теперь национальный гимн Нидерландов. Сидни точно сохраняет силлабику и рифмовку стиха. Возможно, он слышал эту песню во время своего визита к принцу Оранскому в 1577 г.

(обратно)

389

Мелодия "The Smokes of Melancholy" неизвестна, и это затрудняет прочтение песни, написанной силлабическим стихом:

-/-/--/-/ Х 5 -/-/-/-/-/-/ Х 2 -/-/-/-/ -/-/-/-/ (обратно)

390

...Орлиноокая, на солнце поглядеть... — Считалось, что из птиц единственно орел мог смотреть прямо на солнце.

(обратно)

391

Данный метр известен как метр Аристофана. Им пользовался и Гораций.

(обратно)

392

Итальянская виланелла — хоровая песня легкого сельского содержания — па английском языке впервые появляется и как название, и как форма. Песня Сидни построена на триаде: очарование — волосы — слова. Рефрен песни, теперь не несущий смысловой нагрузки, ранее имел сексуальный оттенок.

(обратно)

393

Известен вариант этой песни, носящий явно подражательный характер и прославляющий королеву Елизавету.

(обратно)

394

Пусть тридцать дней за упокой звучат слова... — Имеются в виду тридцать месс, которые должны были облегчить муки чистилища для умерших. Во времена Сидни они были исключены из церковных служб.

(обратно)

395

Приводим ранее не публиковавшийся перевод Г. Русакова:

Уйди, любовь, влекущая к тщете! А ты, душа, помысли о высоком, Взыскуя истин, чуждых суете: 4 Что тешит глаз — развеется до срока. Смири свой нрав и укроти свой пыл, Приемля гнет, дарующий свободу, Чтоб нас из туч согрел и осветил 8 Нетленный свет, сияющий сквозь годы. Крепись, душа! Пройдя за ним вослед Недолгий путь с рождения до гроба: Над тем, кто чист, у праха власти нет, Не осквернит его мирская злоба. Мне высшей властью опалило кровь: 14 Я твой отныне, вечная любовь! (обратно)

396

Я надолго расстаюсь с подобными лестящими пустяками (лат.).

(обратно)

397

Цит. по кн.: Барг М. А. Шекспир и история. М., 1979, с. 162.

(обратно)

398

The Poems of Sir Philip Sidney / Edit. by W. Ringler. Oxford, 1962, p. XVII.

(обратно)

399

Впервые о Филипе Сидни как о поэте упоминает немецкий поэт Мелисс (1539-1602), с которым он встречался в Гейдельберге в 1577 г.

(обратно)

400

The Poems of Sir Philip Sidney, p. XXVII-XXVIII.

(обратно)

401

Ibid., p. XXVIII.

(обратно)

402

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 20, с. 346.

(обратно)

403

Самарин Р. М. ...Этот честный метод... М., 1974, с. 36-37.

(обратно)

404

Джеффри Чосер упоминает имя Петрарки в "Прологе" и "Рассказе писца" в "Кентерберийских рассказах". К тому же Чосер перевел на английский язык сонет CII Ф. Петрарки ("Троил и Крессида", кн. I, строфы 58-60).

(обратно)

405

Подгаецкая И. Ю. Поэтика Плеяды. — В кн.: Литература эпохи Возрождения и проблемы всемирной литературы. М., 1967, с. 316.

(обратно)

406

Термин "цикл сонетов" впервые появился в 1881 г. Английский поэт Данте Габриэль Россетти назвал свое поэтическое произведение "Дом жизни: цикл сонетов" (1881),

(обратно)

407

Тезис о принципиальной обусловленности "Новой Аркадии " эстетическими положениями "Защиты поэзии" разработан в книге: Connell D. Sir Philip Sidney: The Maker's Mind, Oxford, 1977.

(обратно)

408

См. наст, изд., с. 154.

(обратно)

409

Поэты французского Возрождения. Л., 1938, с. 265.

(обратно)

410

См. наст. изд., с. 154.

(обратно)

411

Цит. по кн.: Saintsbury D. The Earlier Renaissance, London 1901, p. 260.

(обратно)

412

Некоторые литературоведы, говоря об авторстве Сидни-Астрофила, утверждают тем не менее "драматический характер" Астрофила, что приводит их к выводу о противоречии в теории и практике Ф. Сидни (см., напр.: Smith H. Elisabethen Poetry: A Study in Conventions, Meanings and Expression. Cambridge, 1951).

(обратно)

413

См.: Young R. Three Studies in the Renaissance: Sidney, Jonson, Milton. New Haven, 1958.

(обратно)

414

The Poems of Sir Philip Sidney, p. 446.

(обратно)

415

См. наст, изд., с. 209.

(обратно)

416

Там же, с. 212.

(обратно)

417

Nichais Y. G. The Poetry of Sir Philip Sidney: An Interpretation in the context of his Life and Times. Liverpool, 1974.

(обратно)

418

См. наст. изд., с. 213.

(обратно)

419

В сонетах Сидни использовал лишь мужскую рифму.

(обратно)

420

Существует мнение, что Уайет мог позаимствовать эту форму сестета у итальянского поэта Бенедетто Варчи, который рифмовал сестеты так: хуухзз и хухузз. Уайет мог знать его сонеты по книге "Raccolta dei Quinti", изданной в 1527 г. во Флоренции.

(обратно)

421

См. наст. изд., с. 176.

(обратно)

422

Бехер И. Сонеты М., 1960, c. 9.

(обратно)

423

См.: Fraser Д. А, Tne War Against Poetry, Princeton, 1970.

(обратно)

424

На английском языке "Защита поэзии" издается согласно традиции под двумя заглавиями, предложенными ее первыми издателями в 1595 г.: An Apology for Poetrie / Publ. by Henry Olney. The Defence of Poesie / Publ. by W. Ponsonby.

(обратно)

425

См.: Gascoigne G. Certayne Notes of Instruction, Concerning Making of Verse or Ryme in English. London, 1575.

(обратно)

426

См. наст. изд., с. 146.

(обратно)

427

Сидни включал в их число, помимо поэзии, историю, философию, математику, физику, военное дело и т. д. Он писал об их авторах, что, "будучи поэтами, они прилагали свой талант к таким областям высшего знания, которые до них оставались скрытыми..." (см. там же, с. 147-148). Изобразительное искусство и музыка остаются за пределами исследования Филипа Сидни.

(обратно)

428

Там же, с. 155.

(обратно)

429

Connell D. Sir Philip Sidney: Tbe Maker's Mind, Oxford, 1977, p. 51.

(обратно)

430

См. наст. изд., с. 154.

(обратно)

431

См. ст.: "Первый английский цикл сонетов и его автор" в наст. изд.

(обратно)

432

См. наст изд., с. 156-157.

(обратно)

433

Там же, c. 158-159.

(обратно)

434

Там же, с. 172.

(обратно)

435

Там же, с. 154.

(обратно)

436

Там же, c. 157.

(обратно)

437

Там же, с. 186.

(обратно)

438

Аристотель. Поэтика. Л., 1927, с. 50.

(обратно)

439

См. наст. изд., с. 158.

(обратно)

440

Там же, с. 157.

(обратно)

441

Аристотель, Указ. соч., с. 50.

(обратно)

442

См. наст. изд., с. 206-207. Сидни исходил из аристотелевского определения смешного: "Смешное — частица безобразного... Это нечто безобразное, уродливое, но без страдания" (Аристотель, Указ. соч., стр. 46).

(обратно)

443

Цит. по кн.: Myrisk К. Sir Philip Sidney as a Literary Craftsman. Lincoln, 1968, p. 52.

(обратно)

444

Ibid., p. 48.

(обратно)

445

Поэты французского Возрождения. Л., 1938. с. 265.

(обратно)

446

См. наст. изд., с. 201.

(обратно)

Оглавление

Астрофил и Стелла

  Сонет 1[1]

  Сонет 2

  Сонет 3

  Сонет 4

  Сонет 5

  Сонет 6[12]

  Сонет 7

  Сонет 8

  Сонет 9

  Сонет 10

  Сонет 11

  Сонет 12

  Сонет 13

  Сонет 14[23]

  Сонет 15

  Сонет 16

  Сонет 17

  Сонет 18

  Сонет 19

  Сонет 20

  Сонет 21

  Сонет 22

  Сонет 23

  Сонет 24[31]

  Сонет 25

  Сонет 26[35]

  Сонет 27

  Сонет 28

  Сонет 29

  Сонет 30[36]

  Сонет 31

  Сонет 32

  Сонет 33[47]

  Сонет 34

  Сонет 35

  Сонет 36

  Сонет 37

  Сонет 38

  Сонет 39

  Сонет 40

  Сонет 41[54]

  Сонет 42

  Сонет 43

  Сонет 44

  Сонет 45

  Сонет 46

  Сонет 47

  Сонет 48

  Сонет 49[58]

  Сонет 50

  Сонет 51

  Сонет 52

  Сонет 53

  Сонет 54[60]

  Сонет 55

  Сонет 56

  Сонет 57

  Сонет 58

  Сонет 59[63]

  Сонет 60

  Сонет 61

  Сонет 62

  Сонет 63

  Песнь первая

  Сонет 64

  Сонет 65

  Сонет 66

  Сонет 67

  Сонет 68[72]

  Сонет 69

  Сонет 70

  Сонет 71

  Сонет 72

  Песнь вторая[78]

  Сонет 73

  Сонет 74

  Сонет 75

  Сонет 76

  Сонет 77

  Сонет 78

  Сонет 79

  Сонет 80

  Сонет 81[89]

  Сонет 82

  Сонет 83

  Песнь третья[93]

  Сонет 84

  Сонет 85

  Песнь четвертая

  Сонет 86

  Песнь пятая[99]

  Песнь шестая

  Песнь седьмая

  Песнь восьмая

  Песнь девятая

  Сонет 87

  Сонет 88

  Сонет 89[100]

  Сонет 90[101]

  Сонет 91

  Сонет 92

  Песнь десятая

  Сонет 93[104]

  Сонет 94

  Сонет 95[105]

  Сонет 96

  Сонет 97

  Сонет 98[107]

  Сонет 99

  Сонет 100

  Сонет 101

  Сонет 102

  Сонет 103

  Сонет 104

  Песнь одиннадцатая

  Сонет 105

  Сонет 106

  Сонет 107

  Сонет 108[113]

Защита поэзии

Некоторые сонеты[364]

  1[365]

  2

  3[367]

  4

  5[370]

  6[371]

  7[372]

  8

  9

  10

  11

  15

  16а Эдвард Дайер[374]

  16[375]

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  30[393]

  31

  32[395]

Приложения

  Основные даты жизни Филипа Сидни

  Л.И.Володарская. Первый английский цикл сонетов и его автор

  Л.И.Володарская. Первая английская поэтика

  ОБОСНОВАНИЕ ТЕКСТА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg