«Счастливые несчастливые годы»

Счастливые несчастливые годы (fb2) - Счастливые несчастливые годы 261K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Флер Йегги

Флёр Йегги

Счастливые несчастливые годы.

Fleur Jaeggy

I beati anni del castigo

Перевод с итальянского Н. Кулиш

* * *

Мне было четырнадцать, когда я жила и училась в пансионе, в кантоне Аппенцелль. Когда-то в этих местах прогуливался писатель Роберт Вальзер – недалеко от нашего пансиона, в Херизау, находится психиатрическая лечебница, в стенах которой он провёл много лет. Он умер в снегу. На фотографиях видны следы и углубление, оставленное его телом в сугробе. Мы воспитанницы, никогда не слышали о таком писателе. О нём не знала даже наша учительница литературы. Иногда я думаю: хорошо, наверное, умереть вот так, после прогулки, лечь в естественную гробницу, в аппенцелльский снег, после тридцати лет лечения в Хервау.

Жаль, что мы не знали про Вальзера, мы бы нарвали для него цветов. Даже Кант, незадолго до смерти, растрогался, когда какая-то незнакомая дама преподнесла ему розу. В Аппенцелле так и тянет прогуляться. Если поглядеть на небольшие окна с выкрашенными белым рамами, с ярко-алыми, пышными цветами на подоконниках, можно подумать, что за этими окнами — влажный тропический лес, буйная растительность, которой не дают вырваться на волю, кажется, будто там, внутри, тихо вызревает что-то мрачное, может быть, больное. Это болезнь, принявшая облик счастливой Аркадии. Кажется, будто там царит покой и безмятежность смерти, и при этом чисто и светло. Белоснежно-щеточное ликование. А снаружи — зовущий ландшафт, и это не мираж, это zwang, как говорили у нас в пансионе, — непреложность.

Меня учили французскому, немецкому и истории культуры. Но училась я плохо. Из французской литературы помню только Бодлера. Каждое утро я вставала в пять часов и шла гулять, поднималась вверх по склону и видела по ту сторону горы, далеко внизу, изогнутую полоску воды. Это было Боденское озеро. Я смотрела на горизонт и на озеро, не подозревая, что на острове посреди этого озера находится другой пансион, в котором мне еще предстоит учиться. Потом съедала яблоко и шла дальше. Я искала одиночества и, быть может, ощущения полноты жизни. Но зависть к окружающему миру мешала мне.

Это произошло днем, во время обеда. Мы все уже сидели за столом. В пансион прибыла новенькая. Ей было пятнадцать, у нее были темные волосы, прямые и блестящие, точно спицы. Орлиный нос. Если она смеялась — а смеялась она редко, — было видно, что у нее остренькие зубки. Красивый, чистый лоб: казалось, на нем проступают мысли и их можно потрогать, там словно бы запечатлелись талант, ум и обаяние, унаследованные от нескольких поколений предков. Она ни с кем не разговаривала. Надменное каменное изваяние – вот какое у меня создалось впечатление. Быть может, именно поэтому мне захотелось завоевать ее. Она не располагала к себе. Более того: казалось, ей противно находиться среди людей. Увидев ее, я первым делом подумала: как же мне далеко до нее!

Когда мы встали из-за стола, я подошла к ней и сказала: «Bonjour». — «Bonjour», — быстро ответила она. Я представилась, назвав сначала фамилию, потом имя, как новобранец на перекличке, она представилась тоже, и на этом разговор как будто закончился. Она вышла из столовой, оставив меня с другими весело болтавшими девочками. Одна из них, испанка, стала мне оживленно что-то рассказывать, но я ее не слышала. До меня долетал лишь разноязыкий гомон. Затем новенькая исчезла на весь день, но вечером пунктуально явилась на ужин и, как положено, встала позади своего стула. Неподвижная, словно окутанная покрывалом. По знаку начальницы все мы уселись за стол, и после нескольких секунд тишины снова послышался гомон. На следующий день она первая поздоровалась со мной.

В пансионе каждая воспитанница, если она наделена хоть малой толикой тщеславия, должна создать свой образ, придумать не похожую ни на кого манеру говорить, походку, взгляд: начинается своего рода двойная жизнь. Когда я увидела задание по каллиграфии, выполненное новенькой, то замерла от изумления. Все мы писали почти одинаково, неустоявшимся детским почерком, выводя округлую, широкую букву «о». У нее почерк был вполне взрослый. (Двадцать лет спустя я увидела нечто похожее: была дарственная надпись на книге Пьера-Жана Жува «Кирие».) Я, разумеется, не вытаращилась на нее, а притворилась, будто нисколько не удивлена. Но стала потихоньку ото всех работать над почерком. Ещё и по сию пору я пишу, как писала Фредерика, и люди говорят, что у меня красивый, необычный почерк. Они не знают, скольких усилий мне это стоило. Я плохо училась в то время, да, собственно, и всегда, потому что желания учиться у меня не было. Из газет я вырезала репродукции немецких экспрессионистов и сообщения уголовной хроники. А потом вклеивала их в тетрадку для Фредерики. Так я давала ей понять, что интересуюсь искусством. И Фредерика удостоила меня чести прохаживаться с нею по коридору, брала с собой на прогулки. Наверно, излишне говорить, что она стала первой ученицей. Она уже все знала, как будто получила эти знания в наследство. В ней было нечто такое, чего не было в других, поэтому мне оставалось лишь рассматривать ее талантливость как дар предков. Послушать хотя бы, как она в классе декламирует французскую поэзию: все эти поэты словно вселились в неё, и она дала им приют у себя в душе. Мы же. возможно, были еще слишком неискушенны. А неискушенность в чём-то сродни неотесанности, она располагает к педантизму и к аффектации — когда мы принимались декламировать стихи, казалось, будто мы напялили форму французских зуавов.

Мы съехались в пансион из разных стран, особенно много было американок и голландок. Была одна негритянка, как теперь говорят, цветная, — курчавая, похожая на куклу, мы в Аппенцелле любовались ею. Ее привез к нам отец, президент какой-то африканской республики. Для торжественной встречи отобрали девочек разных национальностей, и все они выстроились в шеренгу перед входом в Бауслер-институт. Там была рыжая бельгийка, белокурая шведка, итальянка, американка из Бостона, каждая с флагом своей страны, — мы аплодировали и вместе действительно представляли весь мир. Я стояла в третьем ряду с краю, рядом с Фредерикой. На мне был плащ с поднятым капюшоном. А впереди, точно по центру — если бы президент выстрелил из лука, стрела попала бы ей в сердце — стояла начальница пансиона, фрау Хофштеттер, рослая, плотного сложения, исполненная достоинства, с улыбкой, врезанной в жирные складки щек. Рядом с ней — муж, господин Хофштеттер, маленький, худощавый, застенчивый. Супруги держали швейцарский флаг.

Среди нас, воспитанниц, африканская девочка стала самым заметным лицом. Было холодно, негритянка приехала в широком, расклешенном голубом пальто с синим бархатным воротником. Должна признаться, визит чернокожего президента произвел в Бауслер-институте большой эффект. Глава африканского государства оказал семье Хофштеттер высокое доверие. Однако некоторым воспитанницам-швейцаркам не понравилось, что президенту устроили такой торжественный прием. Ко всем родителям, кто бы они ни были, отношение должно быть одинаковое, говорили эти девочки. Следует заметить, что в любом пансионе всегда найдется юная особа, склонная к бунтарству. Это проявляется в тот момент, когда начинают формироваться политические взгляды и складывается то, что можно назвать представлением о мире.

Фредерика держала швейцарский флаг, но казалось, что она держит столб. Самая маленькая воспитанница сделала реверанс и преподнесла президенту букет полевых цветов. Насколько я помню, у негритянки в пансионе не появилось ни одной подруги. Мы часто видели, как начальница выходит с ней на прогулку, держа ее за руку, — сама фрау Хофштеттер, собственной персоной. Боялась, наверное, что мы ее съедим. Или что она выпачкается. И еще она никогда не играла с нами в теннис.

Фредерика с каждым днём всё больше отдалялась от меня. Чтобы повидаться, я сама заходила к ней в комнату в другом здании. Её поместили со старшеклассницами, а я из-за разницы в несколько месяцев угодила в корпус для маленьких. Со мной в комнате спала немка — я даже не помню ее имени, настолько бледной личностью она была, — которая подарила мне книгу о немецких экспрессионистах. В шкафу у Фредерики царил безукоризненный порядок, а я не умела сложить пуловер аккуратно и притом так, чтобы он занимал минимум места, за аккуратность в пансионе ставили отметки, и у меня они всегда были плохие. Я научилась аккуратности от нее. Мы спали в разных зданиях, и казалось, что между нами — целое поколение.

Однажды я нашла в своем почтовом ящике любовную записку; одна десятилетняя девочка просила меня взять ее под покровительство, хотела, чтобы мы ходили парой. Я вспылила и ответила отказом, ответила грубо, и до сих пор жалею об этом. Впрочем, я пожалела уже тогда, после того, как написала ей, что мне не нужна младшая сестренка и я не беру под покровительство малышей. Я стала грубой и резкой, потому что Фредерика ускользала от меня, а я желала во что бы то ни стало завоевать её: было бы унизительно проиграть в этой борьбе. Я разглядела мою маленькую поклонницу, когда было уже поздно, когда я уже успела оскорбить ее. Такая славненькая, милая девочка. Я лишилась рабыни, не сообразив, что она могла бы приносить мне пользу.

С этого дня малышка больше не заговаривала со мной, даже не здоровалась. По этой истории можно судить, что я тогда еще не успела научиться дипломатии, мне все еще казалось, будто лучший способ добиться желаемого — идти напрямик, в то время как на самом деле надо выказывать равнодушие, не афишировать своих намерений, соблюдать дистанцию, — только это и приблизит нас к цели, ибо не мы поражаем цель, а она нас.

Вот в отношениях с Фредерикой я применила особую тактику. У меня был уже солидный опыт пансионской жизни. Ведь я с восьми лет воспитывалась в интернатах. Оброненные разговоры с подругами завязываются в общей спальне, за умыванием, во время спортивных занятий. Вокруг моей первой кровати в пансионе висели белые занавески, она была накрыта белым пикейным одеялом. Даже маленький комодик возле кровати был белым. Получалась как бы маленькая комнатка, а за нею выстроились в ряд еще двенадцать. Такая вот близость всех со всеми, пусть и целомудренная. Слышно, как дышат на других кроватях. Моя соседка по комнате в Бауслер-институте была немка, добродушная, но злая, — так бывает у глупых девушек. В белоснежном белье ее тело выглядело довольно красивым. У нее была уже почти оформившаяся фигура взрослой женщины, но я чувствовала необъяснимое отвращение, если случайно дотрагивалась до нее. Может быть, именно поэтому я вставала так рано и отправлялась на прогулку. К одиннадцати часам, но время уроков, меня начинало клонить в сон. Я смотрела в окно, оттуда на меня сонным взглядом смотрело мое отражение, и я засыпала.

***

Мы с Фредерикой не только ночевали в разных корпусах, но и днем учились в разных классных комнатах. В столовой мы тоже сидели не рядом, но я могла ее видеть. И наконец, однажды Фредерика взглянула на меня. Быть может, я тоже заинтересовала ее. Меня привлекали немецкие экспрессионисты, притягивала уголовная хроника — часть взрослой жизни, которой я еще не испытала. Я рассказала ей, как в десять лет оскорбила мать-настоятельницу, обозвав ее шлюхой. До чего же простое слово. Когда я рассказывала эту историю Фредерике, мне стало даже стыдно, что я такая простенькая. Меня выгнали из школы. "Проси прощения!» — сказали мне, но я не стала извиняться. Фредерика ассмеялась. Она была настолько любезна, что спросила, зачем я это сделала. И я попыталась описать ей, какой я была в восемь лет. В то время я играла в мяч с мальчишками, и вдруг меня поместили в мрачный монастырский пансион. В конце мрачного коридора находилась капелла. Слева по коридору — дверь. За дверью — бледная, хрупкая мать-настоятельница: она благоволила ко мне. Гладила меня своими тоненькими, нежными ручками, я сидела с ней рядом, словно с подругой. Однажды она исчезла. И ее место заняла дородная швейцарка из кантона Ури. Как известно, новая власть всегда ненавидит любимцев прежней власти. В этом смысле нет разницы между монастырским пансионом и гаремом.

Фредерика сказала, что я — эстет. Это слово я слышала впервые, но оно сразу обрело для меня смысл. Я поняла, что ее почерк был почерком эстета. Ее презрение ко всему тоже обличало в ней эстета. Фредерика скрывала это презрение под маской послушания, неукоснительного соблюдения дисциплины, была неизменно почтительна. А я еще не умела притворяться. Я была почтительна с начальницей, фрау Хофштеттер, потому что боялась ее. С готовностью ей кланялась. А вот Фредерике не приходилось никому кланяться, потому что ее манера изъявлять почтение к другим вызывала почтение к ней самой. И мне случалось наблюдать это. Однажды, быть может устав обхаживать Фредерику, я согласилась на свидание с мальчиком, воспитанником находившегося неподалеку пансиона Розенберг. Свидание было недолгим. Но нас заметили. Фрау Хофштеттер вызвала меня к себе в кабинет. Она была огромная, как шкаф, в синем костюме и белой блузке с брошью у воротника. Она пригрозила наказать меня. Я сказала, что это просто был мой родственник. Да, верно, сказала начальница, и мать этого родственника написала мне письмо, прося проследить, чтобы вы не виделись с ним. Я притворилась, что плачу. Начальницу это растрогало. Куда подевались воля, самообладание, выдержка, которые были у меня в восемь лет? В восемь лет я не стала бы думать о другой девочке. Для меня все они были одинаковые, противные, ничтожные. Даже и сейчас я не решусь сказать, что была влюблена в Фредерику, хотя эти слова очень легко произнести.

В тот день я испугалась, что меня исключат. На следующее утро за завтраком все было такое аппетитное, ароматное, и я обмакнула в чашку ломтик хлеба. Начальница ударила меня по руке, в которой я держала хлеб, и велела встать. В восемь лет я взяла бы чашку и выплеснула кофе в лицо начальнице. Разве можно было меня оскорблять? Фредерика ела, прижав локти К бокам. Ни разу она не положила локоть на стол. Быть может, ее презрение распространялось и на еду? Ведь она была само совершенство... На прогулке — теперь мы каждый день гуляли вдвоем — она иногда шла впереди, а я смотрела на нее. Все в ней было безукоризненно, гармонично. Порой она обнимала меня за плечи, и казалось, что это продлится вечность, мы так и будем идти вдвоем среди рощ, по горным кручам, по тропинкам, une amitie amoureuse1 , как говорят французы. Она дала понять, что у нее был мужчина. Мне на эту тему сказать было нечего, разве что упомянуть моего родственника. Да еще гувернантку. Но это было не то же самое. Гувернантка, монахиня, подруга по пансиону — явления одного порядка. Фредерика намекнула, что история с этим мужчиной завершилась. Вечером, вернувшись в комнату к соседке-немке, я погрузилась в раздумья. Возможно, мы хорошо знаем женщин, недаром же мы провели лучшие годы в монастырских пансионах. Но мир разделен надвое, есть мир мужчин и мир женщин, и когда мы выйдем из этих стен, то познакомимся с миром мужчин. Найдем ли мы там такую же остроту переживаний? Сомнительно, думала я, чтобы завоевать одного из них было так же трудно, как Фредерику.

Несмотря на ежедневные прогулки с Фредерикой, ее откровенность, ее ласковый тон, я чувствовала, что еще не завоевала ее. Я как бы мерилась с ней силой. Я должна была заставить ее восхищаться мной. Фредерика не снисходила до постоянного общения с кем бы то ни было, иногда она уходила и от меня, предпочитая оставаться в одиночестве, а я скучала. Читать было неохота, я смотрелась в зеркало, расчесывала волосы, сто взмахов щеткой, делала вид, будто люблю природу. А Фредерика, как я заметила, никогда не смотрелась в зеркало. Хорошо было вместе любить деревья, горы, тишину, литературу.

Мне казалось, что жизнь моя тянется слишком долго. Я уже семь лет провела в интернате, а жизнь все еще не кончалась. Когда сидишь в четырех стенах, воображение рисует причудливый внешний мир, а когда выходишь наружу, иногда хочется снова услышать звон пансионского колокольчика.

***

Удивительно, что во всех пансионах, где я жила, почти не было мужчин — ни в самой школе, ни в окрестностях. А если и были, то либо старики, либо сумасшедшие, либо сторожа. В кантоне Аппенцелль я помню только дряхлых старцев, калек, а еще — кондитерскую и фонтан. Если хочешь развеяться, можно пойти в кондитерскую. Там никого не было, но по улице всегда проходил какой-нибудь старик. Я долгое время думала, что те, кто вырос в пансионе — как Фредерика и я, — потом, в старости, растеряв все надежды, смогут довольствоваться очень малым. Звенит колокольчик — мы просыпаемся. Опять звенит колокольчик — мы ложимся спать. Забираемся в спальни, жизнь идет, а мы наблюдаем за ней из окна, узнаем о ней из книг, догадываемся по сменам времен года, впитываем ее в себя на прогулках. И всегда она светит нам отраженным светом, который словно примерзает к подоконникам. Порой перед глазами четко обозначается высокая фигура, похожая на мраморную статую: это Фредерика прошла через нашу жизнь — и, быть может, тянет вернуться обратно, но нам уже ничего не нужно. Мы уже вообразили себе мир. А что еще можно вообразить, кроме разве что собственной смерти? Звенит колокольчик — и все кончено.

Но вернемся к нашей незатейливой истории. Фредерика описывала мне, какого цвета бывает листва, все наши с ней разговоры в моих воспоминаниях овеяны дыханием свежести. Учительница французской литературы смотрела на нее с восхищением, наверно, видела в ней будущую писательницу, вроде сестер Бронте. А меня терпеть не могла. Ей самой хотелось ходить на прогулки с Фредерикой. Это была некрасивая женщина, на знавшая ничего, кроме французской литературы, которой она была предана безоглядно. Когда она что-то объясняла нам, я зевала. Как уже было сказано, я находила, что жизнь моя тянется чересчур долго. Сама по себе литература не увлекала меня, но надо было подготовиться к беседам с Фредерикой. Я вычитала у Новалиса несколько изречений о самоубийстве и о совершенстве.

«Да что с тобой? О чем это ты думаешь?» — спросила она. Наконец-то спросила, о чем я думаю. Очко в мою пользу. А думала я всегда об одном: как пробраться во внешний мир. Но никому не говорила об этом. «Так, ни о чем», — ответила я Фредерике. Несколько раз, когда мы беседовали, я думала о ней, о ее красоте, о ее уме, о совершенстве, которое в ней таилось. Спустя столько лет я все еще вижу ее лицо: я искала его в других женщинах, но так и но нашла. Она была воплощением цельности Это даже вызывало тревогу. Я ни разу не сказала ей об этом, не призналась, что восхищаюсь ею: с первого дня, несмотря на ее превосходство, я почувствовала, что до того, как нас свяжет дружба, мы должны пройти через несколько предварительных стадий. Как в сражении. И мне предстояло завоевать ее.

Все было так серьезно и так напряженно, я тщательно взвешивала слова, выверяла тон, манеру, тут был необходим тренированный ум. Я спрашивала себя: а что, если через несколько недель мы, вместо того чтобы разговаривать, начнем обниматься? Но нет, это невозможно было себе представить. Мы даже ни разу не подали друг другу руки. Да нам бы это показалось смешным. Другие девочки ходили по тропинкам, держась за руки, смеясь, «подружка с подружкой», любимая с любимой. Но в нас с ней был какой-то фанатизм, который препятствовал физическим проявлениям чувства.

Учительница французского была похожа на унылого мужчину, особенно при ярком дневном свете, когда сидела за столом возле окна. Она вызвала меня к доске, стала спрашивать. Я не отвечала. Волосы у нее были волнистые, седые, коротко подстриженные, ладони сложены вместе, как у священника. В ее серьезном взгляде было что-то умоляющее, как бы просьба, которая так и не была выполнена, и, я бы даже сказала, какая-то чистота, чистота побежденных, смесь тихого отчаяния и упрямства. Они способны долго выдерживать борьбу. И сдаются только под самый конец, на смертном одре. И читают предпоследнее стихотворение. Учительница еще раз задает мне вопрос, встает. Неужели она хочет ударить меня? В голове у меня было пусто, я ощущала вялое безволие, которое часто охватывало меня к полудню, ведь я уже семь часов была на ногах, с тех пор как встала и отправилась на обычную утреннюю прогулку. Семь часов — это почти полный рабочий день, который рабочие считают слишком длинным и требуют сократить. Учительница презирает меня. Наверно, диву дается, зачем Фредерика общается со мной, я догадываюсь об этом по ее взгляду. А она, быть может, чувствует, что я догадываюсь. Я не могла дочитать до конца ни одну книгу, моя полка в книжном шкафу была пуста, я перелистывала книги Фредерики, но все, во что приходилось вникать поглубже, было свыше моих сил. Дело в том, что много сил, скажем так — душевных сил, забирала Фредерика, когда беседовала со мной о литературе, в такие минуты у меня действительно пробуждался интерес и мне необходимо было дотянуться до уровня ее рассуждений, но, даже когда она говорила со мной, бывали моменты, что я отключалась.

***

Фредерика начала поглядывать на меня. Я чувствовала на себе ее взгляд, как некую тяжесть. Или казалось вдруг, что кто-то толкает меня кулаком в спину, и я оборачивалась. Иногда в столовой, за едой, я перехватывала ее взгляд: тогда я выпрямляла спину и держалась, как благовоспитанная барышня. И в итоге почти ничего не съедала. Но за завтраком, даже если она смотрела на меня, я уплетала два или три куска хлеба с маслом и вареньем. Должна признаться, что при этом я думала только о завтраке. Именно в такую минуту, когда у меня разыгрался аппетит и обо всем остальном было забыто, я и обмакнула хлеб в кофе с молоком. Фредерика, кажется, улыбнулась — думаю, снисходительной улыбкой. Теперь она искала моего общества и наблюдала за мной издалека.

С первого дня нашей встречи я захотела быть с ней вместе, но по сути это означало присвоить ее душу, стать с ней заодно, пренебречь остальными. Что-то вроде союза, скрепленного кровью, что-то вроде тайного братства. С первого дня, с того мгновения, когда она с небольшим опозданием вошла в нашу столовую. Или, быть может, я должна была подчиниться некоему ритуалу, которым она руководила. Однажды она сказала мне, что сразу обратила на меня внимание, но сказала так, чтобы доставить мне удовольствие, хотя никогда ничего не делала только для того, чтобы доставить удовольствие кому-то. Кажется, один раз она сказала, что я красивая. Конечно же я не могла сравниться с ней в элегантности. Она носила серые юбки, просторные блузки, серые, голубые, серо-синие пуловеры. У меня было несколько облегающих пуловеров и к ним — расклешенные, очень узкие в талии юбки. Я затягивала на талии широкий пояс, так сильно, как только можно было терпеть, Впрочем, это делали почти все девочки. Получалось совсем не элегантно. А пуловеры Фредерики свободно ниспадали вдоль тела, маскируя его, и казалось, что видишь фигуру подростка, с узкими бедрами и плоским животом.

Как-то зимой, ближе к вечеру, мы сидели вдвоем на лестнице. Фредерика взяла меня за руки и сказала: «У тебя старушечьи руки!» Ее собственные руки были холодными. Я осмотрела тыльную сторону ладоней, подсчитала все вены и все выпирающие косточки. Осмотрела ладони: да, руки выглядели дряблыми. Не могу описать, какую гордость почувствовала я при этом, ведь для меня ее слова были комплиментом. В тот день, на лестнице, я была уверена, что нравлюсь ей. Мои руки в самом деле костлявые, точно у старухи. Ладони Фредерики были широкие, крепкие, квадратные, как у юноши. На обоих мизинцах она носила перстни с печаткой. Можно представить себе, что, если соприкоснуться руками, будет очень приятно. Когда она прикасалась к моей руке, а я чувствовала холод ее ладони, этот контакт был настолько анатомическим, что никаких мыслей о плоти, о чувственности у нас даже не возникало. Той зимой я купила себе просторный пуловер, маскировавший фигуру. Но старушечьи руки от этого стали еще заметнее.

Фредерика по-прежнему держалась со всеми приветливо и ровно, не позволяла себе раздражаться или дуться. У меня так не получалось. Бывало, хоть и редко, что меня вдруг охватывало неудержимое желание поколотить соседку по комнате. Она была кроткой, всегда признавала мою правоту. И никогда не упускала возможности показать ямочки на щеках. Носик у нее был слегка курносый. Мне хотелось схватить ее за горло. Эта немка валялась на кровати полуголая, точно одалиска.

Мы должны были декламировать Франсуа Коппе. Только сегодня я с некоторым испугом замечаю, что инициалы Фредерики совпадают с инициалами поэта. «Я стоял у окна и, глядя на летнее небо, думал о вас». Так начиналась моя часть. «Пел соловей, и его переливчатые трели взлетали к усеянному звездами небосводу». Учительница была монахиня, она учила нас декламировать, играя на фортепиано, чтобы мы попадали в такт. Имя Фредерика означает «рассказ». И поскольку имя ей рассказ, хочется думать, что именно она диктует мне эту историю или пишет ее за меня, сопровождая это своим всегдашним пренебрежительным смешком. У меня даже возникло необъяснимое предчувствие, что история эта уже написана. Что она завершилась. Как наши жизни.

В день святого Николая мы провели всю вторую половину дня вне пансиона. Шёл снег. Мы были молчаливы. Зашли в кондитерскую в Тойфене. Деревня словно замерла, погрузилась в спячку. Я знала, что у Фредерики есть или, по крайней мере, был мужчина. Снег все шел, крупные хлопья липли к оконным стеклам. Фредерика объявила мне, что на Рождество уедет путешествовать с ним. Я с интересом разглядывала снежные хлопья.

Фредерика говорила вполголоса. Я знала об их связи и, конечно, не желала ей приятного путешествия. Я сказала об этом прямо, взяв с тарелки пирожное. Не хочет ли она тоже съесть пирожное? Еще чашку чаю. Я не ждала от нее откровенных признаний, бурной исповеди. У меня было впечатление, что в ее любви есть нечто трагическое; на ее лице читались упорство и решимость. На мгновение у меня мелькнула мысль, что, возможно, никакого мужчины не существует. Я взяла еще одно пирожное. Снежные хлопья будто повисли в воздухе.

И вдруг мне пришло в голову, что Фредерика выдумывает себе другую жизнь. Пока она говорила, мне показалось, что я вижу в её глазах странный свет, похожий на эти безумные, бесцельные снежные хлопья, повисавшие в воздухе. Мне стало страшно, хотелось сказать ей — берегись, спасайся, но я не знала, от чего ей спасаться. Моя мысль словно остановилась на полпути, было ощущение нависшей опасности, опасности выдуманной жизни. Потом всё успокоилось, тревожные сполохи погасли. Фредерика сказала еще, что они пойдут в Андалусию, где уже были один раз. Она спросила меня, была ли я в Испании. Нет, не была. Я объездила всю Швейцарию, на поезде, потому что мой отец просто обожал поезда и пересадки на станциях, особенно горные поезда. Была ли она на Риги? Нет. Я назвала ей еще несколько вершин. Горнеграт, Юнгфрау, Бернина. Нет.

Фредерика говорила о своих путешествиях так, словно речь шла о другом человеке. В кондитерской стало темнее – будто белый снег заволакивал землю тёмным покрывалом. Снаружи сгущались зимние сумерки. Снаружи был ледяной воздух, который не отставал от нас до самого дома. Нашим домом был пансион.

***

Каждый вечер мы с моей соседкой встречались в умывальной. Однажды, когда она уронила гребенку, я по-дружески, не мешкая наклонилась и подобрала. Она причесывалась на ночь так тщательно, словно собиралась на бал. А может быть, по ночам она действительно танцевала на балу — во сне. Показывая всем свои ямочки на щеках. Один зуб у нее рос криво и немного выпирал. У нее было платье из розовой тафты, которое она боялась помять. Иногда я была настолько убеждена, будто она собирается на бал, что на спинке стула, стоявшего у изножья кровати, куда она складывала бельё, мне виделось это розовое платье. Наши комнаты проверяли крайне редко, в исключительных случаях. Осмотр проводили по утрам, открывали шкафы, наше белье и пуловеры, сложенные на полках, должны были выглядеть как сплошная, ровная стена. Мы должны были складывать нашу одежду ловко и аккуратно, как это делают на Востоке. Недавно я побывала на спектакле театра Но и потом зашла за кулисы поздороваться с одним актером. Он укладывал чемодан или, вернее, сверток. И складывал одежду в точности так, как учили нас в пансионе. С такой же тщательностью, словно ткань была чем-то священным. Если бы я согласилась взять под покровительство малышку, которая написала мне письмо, она занялась бы наведением порядка в моем шкафу. Сочла бы за честь складывать мои пуловеры. Мы все были фетишистками. Если бы я подарила цветок Марион — так звали малышку, — она засушила бы его в книге, чтобы сохранить навечно. Все мы, купив нибудь старую книгу, находили там засохшие лепестки, которые от одного прикосновения рассыпались в прах. Выцветшие лепестки. Могильные цветы. Её любовь ко мне засохла в одно мгновение, не оставив и щепотки праха, она перестала со мной здороваться. Я разорвала трогательную записочку Марион, как прочла, — с редкими письмами от отца и от матери я поступала так же. А моя соседка по комнате хранила все письма в деревянной немецкой шкатулке с инкрустациями.Она перечитывала эти письма, томно раскинувшись на кровати. От шкатулки веяло немецкими духами, достаточно крепкими, но она еще нюхала их, откупорив флакон. На шкатулке был золоченый замочек с крохотным ключиком. Немка открывала эту жуткую вещичку невероятно бережно, чуть ли не благоговейно.

А мне писали мало. Почту нам раздавали за столом. Редко получать письма было не очень приятно. И я стала писать отцу пустые, формальные письма, в которых ничего не рассказывала о себе, — чтобы получить ответ. Надеюсь, ты здоров, я тоже здорова. Он отвечал мне очень быстро, всякий раз наклеивал на конверт марки «Pro Juventute»2. И удивлялся, почему я пишу ему так часто. Его письма, как и мои, были короткими. Каждый месяц я находила в одном из писем банкноту, l’argent de poche33. Я писала ему потому, что это был единственный человек, исполнявший мои желания, хотя юридически всем в моей жизни распоряжалась мать. Ее указания приходили из Бразилии. Моей соседкой по комнате должна быть немка, потому что я должна научиться говорить по-немецки. И я разговаривала с немкой, она делала мне подарки — шоколадные конфеты, которые сама ела всё время, американскую жевательную резинку и книги по искусству. На немецком. С репродукциями картин немецких художников. Из объединения «Синий всадник». Даже белье у нее было немецкое. Однако сейчас я не могу отыскать в моей умственной картотеке ее имя; девушки из пансиона, оставшиеся у меня в памяти, не всегда откликаются на имена. Кто она была? Для меня — попросту никто, хотя ее лицо и фигуру я прекрасно помню до сих пор. Возможно, люди, которые мало для нас значили, вспоминаются нам назло. Их черты врезаются в память гораздо глубже, нежели черты тех, кого мы ценили. У нас в голове череда погребальных ниш. Кто был для нас никем, тут же являются на зов, иногда эти ненасытные создания, точно хищные птицы, набрасываются на лица любимых нами. В нишах собрано с только лиц, поживы много. Сейчас, когда я пишу, немецкая девушка, словно в полицейском участке, сообщает мне свои данные. Как ее имя? Имя стерлось. Но забыть имя еще недостаточно, чтобы забыть человека. Все осталось там, в погребальных нишах.

***

Мне суждено было провести в пансионе лучшие годы. С восьми до семнадцати. Сначала меня поручили заботам пожилой дамы, одной из моих бабушек. Но однажды она решила, что больше не станет терпеть мое общество: она утверждала, будто я грубая и неуправляемая. Однако я была поразительно, неправдоподобно похожа на ее портрет, висевший в столовой. Вот потому-то она и убрала меня с глаз долой. Сейчас я начинаю походить на нее. Она тоже занимает одну из ниш. Смотрит на меня оттуда своими васильковыми глазами. По ее милости я побывала во многих пансионах, перевидала множество начальниц, почтенных монахинь, настоятельниц, помощниц настоятельницы по дисциплине, но ни одна из них не вызывала у меня такого трепета, как бабушка. Всегда, даже целуя им руки, я чувствовала, что могу перехитрить их, что их власть надо мной лишь временная.

Так бывало в Италии, где я жила в пансионе у французских монахинь. Каждый вечер, перед тем как пойти спать, по обыкновению, в общую спальню, я вместе с другими девочками поднималась наверх по узкой лестнице. Наверху нас ждала помощница настоятельницы по дисциплине. Каждый вечер, стоя под тусклой лампочкой, почти не рассеивавшей тьму на лестнице, у порога слабо освещенной спальни, она протягивала нам руку. А мы выстраивались в очередь и одна за другой целовали ей руку. Потом шли в умывальную — и спать, в тихий дормиторий. Простыни казались жесткими, негнущимися. За окном, если ночь была лунная и звездная, расстилалась пустыня, какие иногда можно увидеть во сне.

Нас научили делать реверанс, если не ошибаюсь, он состоял из четырех движений, после чего мы оказывались лицом к чипу с ее преподобием матерью настоятельницей. Не знаю, какова была на вкус кожа почтенной помощницы по дисциплине, но ритуал смирения я выполняла исправно, как автомат, я находила это совершенно естественным, иногда я на секунду останавливалась, чтобы поглядеть со стороны на вереницу моих подружек, на всю эту церемонию. Я держала руку монахини большим и указательным пальцами, но не прикасалась к ней губами, ибо физическая демонстрация единения мне претила.

Глаза у помощницы по дисциплине были лазурные, как альпийские озера на заре, детски наивные, но словно бы источавшие яд. Казалось, веки выкрашены свинцовыми белилами — так явно ощущалось в ней вырождение, должно быть, бесчисленные поколения нищих целовали руки ее предков, пока всё не кончилось с появлением гильотины. В разрезе глаз виделось что-то восточное, на голове было покрывало, а покрывало к лицу всем женщинам, даже очень немолодым. Оно придаёт величие и таинственность. Но оно лжет.

В фигуре монахини, в ее движениях была какая-то вялая ущербность, то, что определяется словом faisande44. Эта ее близость к праху и тлену, а также ее сливочного цвета одеяние и суровость, подобающая сану, создавали впечатление, что перед тобой — владычица гробниц. Голос у нее временами делался жалобный и совсем юный — такими мы представляем себе голоса кастратов.

Там, у французских монахинь, я встретилась с вопиющим классовым неравенством. Помимо наставниц там еще были монахини в темных рясах, простолюдинки, не внесшие вклада, они делали всю тяжелую работу, и, обращаясь к ним, полагалось говорить не «матушка», а «сестра». А мы, воспитанницы, бывали порой высокомерными. Преподобные матушки смотрели на них сверху вниз, но при этом сладко улыбались. И мы знали, у кого из нас бедные родители, а кто — сирота. Одна воспитанница содержалась в пансионе бесплатно, она лебезила перед помощницей по дисциплине, как могла, старалась ей угодить. По-видимому, она шпионила за нами. Мы не обижали ее, она происходила из хорошей, но обедневшей семьи, глаза у нее были как желто-голубой шелк. Она была блондинкой, родом с юга; этот очаровательный эльф не радовал нас своим присутствием, ведь она была шпионкой. Как мы считали, она делала это от нужды. Мы могли бы дать ей гораздо больше денег, чем давали монахини, но для нее важно было выслужиться перед теми, в чьих руках была власть. Такими рождаются. Мы пробовали приручить ее, но она этого даже не замечала. Ростом она не вышла, икры у неё были прямо над щиколотками, и фигура казалась приземистой. Сидя она выглядела чудесно. яркий румянец и белокурые волосы очень шли к маленькому, словно из бисквитного фарфора, личику. Она находилась в пансионе гораздо дольше положенного, ее держали из милости. А ей уже стукнуло восемнадцать: незавидное положение. Нам казалось, что быть бедной — это профессия, и она была профессионалом высокого класса. Она умудрилась сделать из своей бедности чуть ли не достоинство, как иные умеют сделать козырь из своей распущенности. Она была буквально одержима мыслью, что у нет средств, что ей не на кого рассчитывать, кроме самой себя, — хотя это было не так уж мало, если учесть, что у нее была истинно рабская душа и рабство стало для нее своего рода призванием. Как ловко и проворно сновали по коридору ее маленькие ножки, и как мгновенно умела она исчезать, стоило только одной из наставниц шепотом произнести её имя. Монахини всегда говорят очень тихо. А как она молилась в капелле, стоя на коленях и очень прямо держа спину. Как самозабвенно её большие глаза созерцали распятие. Не будь она доносчицей, мы охотно поверили бы в ее искреннюю набожность и смирение.

В Бауслер-институте не принято целовать руку начальнице. Фрау Хофштеттер сама иногда делает вид, будто целует нас в щеки. Она просто прижимается щекой к твоей щеке, и, хотя это не имеет ничего общего с поцелуем, ощущение все равно ужасное. А каково приходится маленькой негритянке, и представить себе невозможно. Ведь начальница целует ее на самом деле, мы это видели. Хотя малышка, похоже, совершенно не нуждается в ласке. И взгляд у нее стал другой, он уже не похож на взгляд куклы, в нем нет той глубины, какая бывает во взгляде игрушек, нет той бесстрастной, мнимой значительности, блаженной дремоты царственных отроков.

Эта дремота сковала почти всех нас. В особенности небольшую группу старших воспитанниц. В первом триместре они сделались ленивыми, невнимательными, по- немецки говорили кое-как, они уже успели пожить на воле у себя в Кируне или где-то там еще, они были без пяти минут замужем и конечно же слишком взрослые для Бауслер-института. В пансионах, по крайней мере в тех, где воспитывалась я, детство продолжалось неестественно долго, превращаясь в преждевременную старость, оборачиваясь безумием. Мы понимали, почему старшие на переменах сидят, будто ожидая чего-то, и стараются встряхнуться, весело болтая о средствах ухода за кожей. Это было сообщество тех, кто уже отведал жизни, кто уже отдался миру или, по крайней мере, так считал. Первый виток завершился, а остальные, грядущие, с гудением прочерчивались над их золотоволосыми головками, сливаясь в нимб. Это были старухи.

«Нельзя ли мне перебраться в другую комнату? Я хотела бы ночевать в корпусе для старших». Фрау Хофштеттер вежливо поздоровалась со мной и спросила, пойду ли я также и сегодня на прогулку с моей по дружкой Фредерикой. Слово «подружка» она произнесла слегка осипшим голосом. Очевидно, в глазах начальницы Фредерика и я стали «парочкой». «Мы очень довольны, что вы нашли себе подружку. Но вы не можете перебраться в другую комнату. Так было решено с самого начала. Мы получаем письма от вашей матери из Бразилии, она тоже довольна вашей соседкой по комнате». На этом перечень довольных иссяк. Красные глаза начальницы, облако осыпающейся пудры и синий костюм с брошкой у ворота приблизились ко мне. Рассеянным движением она погладила меня по голове. Она была из тех женщин, у которых растрескивается не только слой косметики, но и кожа под ним. «Спасибо, фрау Хофштеттер». Благодарить надо всегда, даже если тебе отказали. В монастырских пансионах учат выражать благодарность улыбкой. Застывшей улыбкой. При взгляде на лица воспитанниц вспоминаются лица, увиденные в морге. Или запах морга: кажется, что он исходит даже от самой юной и очаровательной из них. Они словно существуют в двух ипостасях. В одной девочка бегает и смеется, в другой — лежит на смертном одре, покрытая вышитым саваном. Она вышила для него собственную кожу.

***

Хорошенькая Марион, девочка с характером, смотрит злыми глазами на ту, что ее отвергла. Марион кокетничает со многими, но еще не нашла себе покровительницу. Она сознает свою привлекательность и гордится ею. Ей, наверно, лет двенадцать или чуть больше. Восхитительное создание. О нас, старших, этого не скажешь. У нас уже проявляются маленькие изъяны подросткового возраста. А у нее — еще нет. Глаза у Марион словно нарисованы эмалью. Такое можно увидеть на кладбищах, возле надгробий: тонкий стебелек, а с него на тебя смотрят фиолетовые радужные оболочки.

Даже фрау Хофштеттер обратила на неё внимание. Марион еще не выбрала предмет для обожания, кажется, она разговаривала с Фредерикой. Фредерика у нас не пользуется любовью, но вызывает уважение. За столом она почти не разговаривает, а после уроков проводит время либо в одиночестве, либо со мной. Это просто дикость, что я ночую в корпусе для младших. Тех, кто там живет, не считают за старшеклассниц, пусть даже разница составляет всего несколько месяцев. Пока нам не исполнится пятнадцати лет, мы относимся к младшим воспитанницам.

Фредерике почти шестнадцать, она уже взрослая. Ей дозволено тушить в комнате свет на час позже, чем нам. Она живет там одна. У нее собственный шкаф, в котором царит идеальный порядок, белье сложено так, как складывают стихари в ризнице, мысли тоже аккуратно уложены и ночью дремлют среди беленых стен. Я желаю ей спокойной ночи, она не придет ко мне в мою комнату, мою и немки. Даже если немки там не окажется. Но немка всегда там, лежит, растянувшись на кровати, она бережет себя для будущего, не расходует попусту свои юные силы. Раз в Бразилии довольны таким положением дел, пусть так и будет.

Я учусь играть на фортепиано. Иногда мне кажется, что я играю в четыре руки: две мои, а еще две — той, что пишет письма из Бразилии. В конце первого триместра у нас состоялся рождественский концерт. Это было семнадцатого декабря. Фредерика играла на фортепиано. Вторую сонату Бетховена, опус сорок девять. Ее наградили аплодисментами. В зале стояла мертвая тишина. В первых рядах сидела дирекция, а также наши преподавательницы и маленькая негритянка. Фредерика мы шла на сцену как автомат, сыграла с блеском, потом поклонилась как автомат, — казалось, аплодисменты не коснулись ее слуха. Показала ли она себя в тот предрождественский вечер как настоящая пианистка? Думаю, что да. Ее появление перед публикой произвело большой эффект. Она выглядела совершенно бесстрашной — ни самодовольства, ни смущения, как если бы шла за собственным гробом. Крепко взяла себя за запястья, затем руки легли на клавиши — и заиграли. Она оставалась невозмутимой, однако в глазах, на губах порой что-то проскальзывало. На краткие, считанные мгновения душевная буря преображала это лицо, и все же оно оставалось неподвижным. Сыграв, Фредерика вернулась на место. И я поняла, что как личность она еще значительнее, чем я думала. В некоторых людях есть что-то абсолютное и неуловимое, кажется, что это — удаленность от мира, от живых существ, но кажется также, что они испытывают на себе власть, неведомую для нас. Я была потрясена. Однажды я слушала Клару Хаскил. Я сидела в первом ряду, мне хотелось упустить ни одного нюанса в исполнении старой пианистки. Фредерика не спросила меня, как играла в тот вечер Клара. Я попыталась сказать Фредерике какой-то комплимент, у меня ещё не улеглось волнение, «ce n’est rien»55, — и больше мы об этом не говорили. Сейчас, оторвавшись от работы, я включила радио: передают фортепианный концерт Бетховена. И я задаюсь вопросом: не преследует ли меня Фредерика, когда я пишу о ней? Я выключаю радио. Снова наступает тишина. Аплодисменты смолкли. Фредерика слегка поклонилась, чуть нагнула голову и теперь возвращается на свое место в первом ряду, где сидят представители дирекции и маленькая негритянка. Я гляжу на малышку — и какое-то мгновение мне кажется, что я вижу прародительницу Фредерики.

Вечером, улегшись в постель, я все еще слышала аплодисменты, которыми наградили Фредерику. А моя соседка подпиливала ногти. Ночью, когда нелегко заснуть, приходится приглашать к себе сон, и минуты ожидания тянутся долго. Приведя в порядок ногти, соседка говорит мне «Gute Nacht». И кладет руки поверх одеяла, чтобы их видели те, кто явится к ней ночью — приглашать на бал. Она принимала эти ночные приглашения с улыбкой, показывая ямочки на щеках. Эта девушка приехала из Нюрнберга, где у ее отца было какое-то GmbH6. И едва успела увидеть солдат, марширующих «гусиным шагом», и герань на окнах. Мы никогда не говорили о войне, о ее родном городе, дотла разрушенном бомбежкой, а затем восставшем из руин. Эта девушка, в ночных грезах танцевавшая на балу, выросла среди развалин. У нее тоже когда-то был дом с геранью, чьи листья никли от тоски, когда на улице заканчивался парад. Под ее окном, чеканя шаг, проходили воины вермахта, а мать держала её на руках — крошечный сверток в украшенном летами одеяле и чепчике.

И при этом мать бросала вниз цветы, как в театре бросают букеты на сцену? Об этом надо было спрашивать у нее, в то время, когда мы спали в одной комнате, а война закончилась всего несколько лет назад. I Моя соседка никогда не произносила слово «Krieg»7, так же как слова «нацизм» и «Гитлер». Я могла бы у нее спросить: «Ты видела Гитлера?» Для меня ее присутствие было лишь оптической данностью, я воспринимала ее тело как иллюстрацию в книжке, знала ее так же, как знала мой полупустой шкафчик, — мне было известно, что там, в глубине, карандаш и тетрадка. А еще — письмо, какие-то сувениры, носовой платок, ключ. Снабженный номером шкафчик, маленький уютный морг, в котором хранились наши мысли и мечты. Всякие вещицы, которым мы придавали значение и которые могли не запирать на ключ, а могли и запереть. Этот вопрос дирекция оставляла на наше усмотрение. Ключ — это был символ. Содержание, которое за нас вносили, было весьма высоким, поэтому в него мог быть включен и символ. Однако сам по себе символ не оплачивался, а, следовательно, настаивать на нем было нельзя. Я никогда не пользовалась ключом. Но не потому, что презираю символы: просто у меня не было прошлого, а значит, не было и секретов. Фредерика видит, что шкафчик у меня пустой и незапертый. У меня нет имущества.

Многие из нас ведут дневник. Это тетрадь в переплете, усеянном гвоздиками. Тетрадь запирается на ключик. Они думают, что их жизнь принадлежит им. У моей соседки по комнате красивый голос и хороший музыкальный слух. Во время войны этот голос, должно быть, звучал исключительно приятно, вместе с голосами других, не очень музыкальных девочек. Сейчас я думаю о ней и о дневниках, запертых на ключик, как о мертвецах, словно для меня что люди, что исписанная бумага — все едино. Когда мы думаем о мертвых, кажется, будто мы оставили что-то незаконченным, прервали какой-то разговор и теперь продолжаем его, обращаясь к ушедшим, пусть даже при воссоздании этого несостоявшегося разговора память подводит нас. Лица забываются, характерные черты выцветают, словно на старых картинах, остаются лишь голоса, и начинается нечто вроде монолога, ибо мы не надеемся, что нам ответят. И все же откуда-то получаем ответ. А бывает, что назло нам они хранят безмолвие. Словно строптивые воспитанницы монастырского пансиона. Но мы все же продолжаем говорить. Шевелим губами, а потом спохватываемся: собеседников-то нет. Впрочем, можно ли думать, не облекая мысли в слова? В самом деле, ведь человечество — не букварь, а жизнь каждого человека не составлена из букв. Но я не хотела бы углубляться в подобные рассуждения, которые в каком-то смысле продолжают мои беседы с Фредерикой. Беседы на темы, над которыми я по большей части прежде не задумывалась. Меня обуревало желание вырваться в большой мир, и мысль о смерти связывалась у меня только с прошлым. Будущее представлялось в виде ворот, которые отворяются передо мной, и стен, которые оказываются просто коврами. Фредерика разговаривала сама с собой. Я видела однажды, как она шевелит губами и пристально смотрит в одну точку — похоже, в пустоту. Но как представить себе пустоту? Быть может, она — лживое подобие любого реально существующего места?

***

Распорядок в Бауслер-институте был построен на послушании и дисциплине. И Фредерика неизменно служила нам примером. Бывает, задумаешься о чем-то и не заметишь в коридоре начальницу, не поздороваешься с ней. Это простительно — за рассеянность не наказывают даже в тоталитарных государствах. Казалось, Фредерика постоянно пребывает в рассеянности, тем не менее она никогда не забывала поздороваться с представителями дирекции, приветствовать их легким поклоном. Она кланялась и господину Хофштеттеру, мужу начальницы, который держался в тени и занимался бухгалтерией.

Быть может, Фредерика вела двойную жизнь? Её беседы со мной были настолько серьёзными и глубокими, что, можно сказать, выматывали меня, но это еще не всё: некоторые ее идеи, быть может из-за того, что она излагала их с необычайной свободой, не укладывались в тесные рамки привычных, умиротворяющих представлений. Как уже было сказано, я в то время была абсолютно невежественна. Знаю, это слово может вызвать улыбку, но Фредерика производила на меня впечатление нигилистки. Что делало ее в моих глазах еще более притягательной. Хладнокровная нигилистка, с беспричинным смешком: вздернутые уголки рта, чем-то напоминающие вилы. Мне уже приходилось слышать слово «нигилистка» дома, во время каникул: там его произносили с презрением.

Когда Фредерика заводила подобные беседы, у меня — при том что я их обожала — возникало ощущение какой-то мрачной суровости, тяжеловесной серьезности. Лицо Фредерики становилось необычайно гладким. плоть, покрывавшая кости, казалась ранящей, как лезвие. Глядя на это лицо, я представляла себе лунный серп в небе Востока, который срезает головы спящих. Фредерика блистала красноречием. Она не говорила о справедливости. Не говорила также о добре и зле — хотя рассуждения на эти темы я постоянно слышала от наставниц и от подруг с тех самых пор, как восьми лет от роду впервые переступила порог монастырского пансиона. Она говорила будто бы ни о чем. Слова летели, как на крыльях. Но то, что оставалось после этих слов, было бескрылым. Ни разу не произнесла она слово «Бог», и сейчас я с трудом заставила себя написать это слово — так неукоснительно обходила его молчанием Фредерика. А в других пансионах, где мне довелось жить начиная с восьми лет, оно произносилось ежедневно по многу раз. Быть может, это даже не слово. В чем разница между словом и именем? Фредерика утомляла меня. Даже во время отдыха на лужайках и в рощицах, даже когда я делала вид, будто разглядываю прожилки на листьях, которые мяла в руках (если листья еще не были сухими), или проверяю, не сидим ли мы возле муравейника. Фредерика свертывала себе ароматические сигареты. Раздумья о серьезных вещах я откладывала на потом, до того момента, когда попаду в большой мир. Фредерика считала, что мне недостает собранности. Я находилась в интернате уже седьмой год. Она — только первый, это совсем другое дело. Для нее все было внове. Возможно, она уже пережила любовное приключение или привязанность, ведь раньше она не жила в пансионе, а там, за стенами, выбор огромный, как на рынке.

Характер у Фредерики был необузданный. У меня необузданность выражалась только физически — не могу подобрать другого слова. Мне, уже большой девочке, иногда хотелось побороться, подраться. Я могла бы схватить за шею мою соседку-немку. Эта шея томно изгибалась передо мной, но я не поддавалась искушению, вела себя как воспитанный человек. Я могла бы наброситься на нее, просто чтобы поиграть, помериться силами. «Tu es un enfant»88. Мне хотелось совершить убийство, просто чтобы поиграть — и поэтому я была «un enfant»? Вся сила - в идеях, говорила она. Я отвечала, что сама это знаю, что в этом никто и не сомневается, но физические упражнения тоже важны. Они нас развивают, говорила я. После недолгой дискуссии я признавала ее правоту. Запах от сигареты был слишком сильным, приходилось отворачиваться. Что за табак хранился у нее в серебряной шкатулке с выгравированными инициалами на крышке? Испанский. С юга Испании. И поскольку все, что она рассказывала, вставало у меня перед глазами, я увидела берег Испании, прямо у лужайки плещется море, с корабля сходит арапчонок в тюрбане, вроде тех, что сидят на верхушке колонны в витринах у антикваров, и протягивает Фредерике пакет с табаком. Она босиком, в длинном просторном одеянии, и все это происходит в далеком южном краю, где я никогда не была. Она, впрочем, тоже — так мне кажется.

«Собственником имущества считается тот, кто реально располагает этим имуществом». Она удивленно взглянула на меня, очевидно, то, что я сказала, поразило ее. Откуда я это взяла? Я объяснила, что так написано в Гражданском кодексе Швейцарии. Это просто закон.

Потом мы возвращались в Бауслер-институт, и беседы наши обрывались. Она снова входила в образ безупречной воспитанницы пансиона, на такую дирекция вполне могла положиться, да что там дирекция, целый народ мог бы положиться на нее, даже если на самом деле народ не полагается на человека, а следует за ним. Фредерика не дорожила жизнью.

Студентка Фредерика не вызывала симпатии у других учащихся, я не помню, чтобы какая-нибудь девочка подошла к ней и разговаривала больше пяти минут. В ее ячейке никогда не было писем. Ее избегали, потому что она внушала слишком большое почтение. Если бы я увидела, как она беседует с кем-то, появилась бы возможность узнать, что именно может привлечь или заинтересовать ее в человеке, но поскольку я, постоянно наблюдая за ней, ничего такого не заметила, то мне оставалось с некоторым злорадством сделать вывод: идеи интересуют ее гораздо больше, чем род человеческий. Пусть даже в интернате неправомерно говорить обо всем роде человеческом. Несколько раз, за обедом, я слышала, как она смеется этим своим беспричинным смехом, который преследовал меня даже ночью. Я оборачивалась — все ища вокруг оставались серьезными.

Из сказанного явствует, что никакие другие девочки меня не интересовали, и, если бы меня спросили прямо, не влюблена ли я в Фредерику, возможно, я ответила бы утвердительно. Хотя мы с ней никогда не говорили о любви, а ведь во всем мире повелось иначе. Но обе мы были убеждены, что наша встреча была предопределена. Мы никогда не говорили о личных делах, о наших семьях, о деньгах, о снах, которые нам снились. Я знала, что ее отец — женевский банкир. Семья — протестантская. (Так же как и моя. Но не та, что в Бразилии.) О матери она не упоминала. Родные никогда не приезжали навестить ее. Казалось, у Фредерики есть тайна. Но я не доискивалась какая. К концу первого семестра между нами установились прочные отношения, мне уже не нужно было искать ее или стучаться к ней в дверь и спрашивать: «Je te derange?9 » А из Бразилии приходили новые приказы, новые послания: очень желательно, чтобы студентка Икс наконец нашла себе подруг. Она чересчур одинока и нелюдима. Это пожелание мне передала начальница, фрау Хофштеттер, — можно подумать, она заведовала службой занятости для одиноких сердец. В ответ она доложила: эта студентка (то есть я) дружит с девушкой, которая является гордостью института, блестяще одаренной особой и вдобавок — подающей надежды пианисткой. Возможно, она станет знаменитой писательницей, вроде сестер Бронте, и прославит Бауслер-институт. Студентка Икс не могла бы выбрать лучше. Этой девушкой все восхищаются, но от этого она не стала ни хвастливой, ни заносчивой. Такую дружбу можно только приветствовать.

Икс все еще учится хуже, чем могла бы. Она ленива, но по французской литературе делает некоторые успехи. Начальница умолчала о том, что подруга студентки Икс говорит по- французски, а не по-немецки, как было приказано в письме из Бразилии. Но ведь умолчать не значит солгать.

***

Фредерика знала о моих утренних прогулках. Каждый день я вставала в пять часов, когда моя соседка еще спала. Пансион словно был овеян ветром из подземных глубин, жизнь в нем загнивала, хоть и обновлялась. Я бесшумно проскальзывала мимо ее кровати в умывальную, крошечную комнатку с двумя громадными умывальниками, одним для немки, другим — для меня. Часто нам приходилось умываться одновременно. Фредерика не могла умываться вместе с соседкой, они договорились делать это по очереди. Но сейчас у Фредерики нет соседки. За блестящие и разносторонние успехи ей дали отдельную комнату. Я в этом не нуждалась: если надо было умываться в чьем-то присутствии, это меня не коробило, не казалось чем-то неприятным или из ряда вон выходящим. Да и как может быть иначе, если постоянно одеваешься и раздеваешься в присутствии соседки — изо дня в день, из семестра в семестр, из года в год? Мы даже ноги мыли в умывальнике, но Фредерика и это не смогла бы проделать в присутствии соседки. Мылись мы торопливо, как солдаты или каторжники. А душевая была одна на всех, и туда выстраивался длинный хвост. Мыться по очереди с моей соседкой было бы затруднительно: немка растягивала мытье на целую вечность, да ещё подолгу разглядывала себя в зеркале, висевшем над умывальниками. Она разговаривала с зеркалами. Ведь если заговоришь с ними, они отвечают. К тому же за умыванием я болтала с немкой больше обычного, в эти минуты она была мне даже симпатична, со своей приятно пахнувшей кожей и чуть толстоватыми икрами. Наверно, ее заставляли лазать по горам, чтобы тренировать ноги. Я видела, как маленьких девочек прямо тащили вверх по склону, до самой вершины. Щиколотки у нее были тонкие, и все же в ней еще оставалось что-то грубое, кряжистое, что-то похожее на бурша, как я говорила ей по-немецки, — на здоровенного парня. Вечером, когда она ложилась спать, казалось, будто она собралась на ночной бал, однако я могла представить себе, как она отправляется на охоту, натянув кожаные гетры.

Эти мои рассказы — я не могла удержаться от пространных описаний тела — Фредерика выслушивала внимательно и серьезно. Ты повсюду видишь чудовищ, говорила она. У меня возникали мгновенные зрительные впечатления, которые потом нельзя было выбросить из головы. Когда я рассказала ей, каким увидела тело начальницы — тощие ноги, расширявшиеся кверху, мощный мускулистый торс, — она расхохоталась. Неужели я услышала смех Фредерики? Она пустилась в рассуждения, предположила, что я испытываю отвращение к женскому телу, точно монах-аскет. А я рассказала ей, как много лет назад, в пансионе, одна девочка залезла ко мне в постель. Груди у нее еще не развились, на их месте были просто мускулы. Ей было жарко, я вытолкнула ее из кровати, и она упала, как мешок.

«Tu es un enfant», — снова повторяла Фредерика. Я почти ничего не знала о войне, знала только, что в подвалах нашей виллы хранились большие запасы еды на случай вторжения немцев. А еще там было бомбоубежище, в котором могли поместиться семьдесят человек. Эти запасы не были израсходованы еще и в пятидесятые годы. Ни у кого из родных, по очереди бравших меня на каникулы, не нашлось времени или не возникло желания рассказать мне историю этого мира, поведать о царящей в нем несправедливости. Я не задавала вопросов. Я часто бывала рассеянной, невнимательной. И сама не смогла бы сказать, о чем это я задумалась. А с Фредерикой мне постоянно приходилось сосредотачиваться на конкретных вещах.

Многие из нас уже изведали страстные увлечения либо легкий флирт или хотя бы побывали на балах. Мне случалось танцевать только в отелях, в «Мон-Сервен» в Церматте, в «Риги Кальтбад», «Челерине» в Венгене. Я танцевала с пожилыми господами, которые приглашали меня, чтобы сделать приятное моему отцу — он никогда не танцевал. У меня было вечернее платье, присланное из Бразилии, и черные лакированные туфельки, но в этом наряде я не столько танцевала, сколько играла в разные скучные игры. Надо было надеть на палку кольцо и набросить его на бутылку. Мы с отцом были очень одиноки, иногда вечерами мы пытались развлечься, сидя у себя в номере. Но даже там я ожидала вступления в большой мир. Уныло, почти не чувствуя нетерпения. Время проявляло неорганизованность. Но я не могла рассказать об этом Фредерике. Вряд ли она знала о жизни так уж много, однако сам тон ее голоса, убежденность, с которой она говорила, заставляли в это поверить. Она могла бы написать целый роман о любви, при том что сердце ее оставалось холодным, — как старуха, вспоминающая о давнем прошлом. Или как слепая. Иногда при разговоре ее взгляд словно упирался в одну точку, и я боялась проронить хоть слово. «Tu reves»10. Нет, она не грезила. Она сворачивала себе сигарету и лизала краешек бумаги, чтобы закрепить его.

В свободные часы я нередко заходила к ней в комнату, и почти никогда она не предлагала мне сесть. В отличие от моей соседки она не разваливалась на кровати, не стягивала с себя пуловер, как немка, которой вечно было жарко. Фредерика соблюдала порядок во всем, она была воплощением порядка, как ее тетради, как ее почерк, как ее шкафы. Я была уверена, что по — особая тактика, помогающая ей оставаться незамеченной, прятаться, не смешиваться с остальными или просто соблюдать дистанцию. «Tu es possedee par l’ordre»1111. В ответ она улыбнулась: «Да, я люблю порядок». А я сказала ей, что понимаю мальчишек, которые прыгали с верхнего этажа пансиона единственно ради того, чтобы хоть как-то нарушить порядок. Порядок, как и идеи, — это было ее имущество, ее собственность. Мне хотелось бы познакомиться с ее отцом, но сейчас его уже нет в живых.

Деревья в Аппенцелле увешаны яблоками и грушами, пастбища огорожены колючей проволокой. Мальчик с кружевной накидкой на плече. Надпись на доме: «Безропотно переноси невзгоды». Ранним утром я поднималась на холм. Оттуда, с вышины, обозревала мои духовные владения. Это было мое свидание с Природой. Поднявшись еще немного, я видела вдали, у самого горизонта, Боденское озеро. Впоследствии мне придется жить на этом озере — меня переведут в другой пансион, на крошечном островке. Каждый день мы, построившись парами, будем обходить этот островок, до самого маяка. Это похоже на навязчивую идею: каждый день, с часу до трех, совершать обход острова, монахи тоже совершают обход своего монастыря, обводя его глазами. Интересно, есть ли что-нибудь такое, что не может стать навязчивой идей? Там, на острове, была идиллия, превратившаяся в навязчивую идею. В этом колледже, закрытом религиозном интернате, за завтраком, обедом и ужином одна из девочек читала нам вслух. Когда ее голос смолкал, мать наставница разрешала нам разговаривать. Мы возвращались в состояние язычества.

Вдруг до меня долетают голоса, ритмичный стук ножей и вилок. Воспитанницы-немки переговаривались, пересмеивались, наедались, накладывали себе вторую порцию всего, даже Blutwurst12. А я брала вторую порцию десерта, пирожное с ревенем. Оно было без крови. Их самое любимое словечко было «freilich». Я могу это сделать, вы разрешаете? Ja, freilich. Freilich. (Это означало «конечно», но также и «свободно».)

Ее звали мать Эрменегильд. Нрав у нее был веселый, она играла вместе с нами. В монастырском дворике ее сильные руки радостно взлетали вверх, чтобы поймать мяч, и бегала она тоже хорошо. На этом острове мы могли делать, что хотели. Но нам запрещалось выходить из здания поодиночке. Полагалось всегда быть вместе. Выходить по возможности вдвоем или вчетвером. Чтобы было четное число. Если у девочки не было чувства коллективизма, подруги моментально догадывались об этом. В дождливые дни все мы собирались в одной большой комнате. Кто-то слушал радио. Кто-то читал детективный роман. Остальные тупо смотрели перед собой, не зная, чем заняться. Самые старшие, немки, занимались шитьем. Баварские кружевницы. Мать Эрменегильд наблюдала за нами. За нашей свободой. Каждая из нас должна была наслаждаться свободным времяпрепровождением. Окна ванных комнат выходили в узкий темный проулок, огражденный стеной. Вода для нас уже была приготовлена. Очень горячая вода. Мне казалось, что я захожу туда одетая.

На острове было две церкви, католическая и протестантская. На Боденском озере была свобода вероисповедания. Для разнообразия я стала ходить в протестантскую церковь. Несмотря на приказ из Бразилии: посещать католический храм. Она приказывает, я повинуюсь, каждый триместр проходит по намеченному ею плану, обо всем оповещают письма и марки, эти беззвучные колокола Правительственные депеши.

***

Когда я выходила на утреннюю прогулку, все ещё спали, даже Фредерика. Над лугами на крутом склоне холма низко носились вороны, уродливые, кичливые, жестокие. Я подумала, что они похожи на нашу юность, а они стали обследовать местность вокруг пансиона, ища, во что бы вонзить когти. Через полчаса я была уже наверху, вдыхала полной грудью холодный воздух. Вселенная, как показалось мне, безмолвствовала. Я не хотела Фредерику, не думала о ней. По ночам она читала и, возможно, заснула сегодня только на рассвете. Утром она держалась как-то напряжённо, под глазами были круги. Там, на вершине, у меня наступало состояние, которое можно было бы назвать мучительным блаженством. Это было упоенное, ничем не нарушаемое торжество эгоизма, сладостное мщение, — и для такого состояния требовалось абсолютное одиночество. Мне казалось, что это упоение сродни инициации, а боль, которой сопровождается блаженство, — плата за приобщение к тайне, часть магического ритуала. Потом у меня это перестало получаться. Я больше не испытывала такого неповторимого ощущения. Каждый пейзаж строил для себя нишу и замыкался в ней. Я бегом спускалась с холма и вскоре оказывалась в спальне, немка еще не успела распахнуть окно, от ее снов, хоть они и были веселым и легкими, в воздухе повисала какая-то тяжесть — потому, наверно, что кавалерам приглашавшим ее на танец, бравшим ее за молитвенно протянутые руки, тоже надо было дышать. Этими руками она только что натянула на себя одежду, пуговицы на блузке еще не были застегнуты, на урок идти не хотелось — об этом недвусмысленно говорил ее сонный взгляд.

Такой девушке, как она, надо было бы жить совершенно другой жизнью. Она была исполнительной, хотела все сделать как можно лучше — это стремление она унаследовала от родителей, однако ее родители отличались большей работоспособностью. По ее улыбке, робкой, дружелюбной улыбке тупицы было видно, что школьная премудрость ей не по зубам. Она позволяла ласкать себя теплому воздуху нашей комнаты, в ней была какая-то чувственная покорность, ей трудно было выучить наизусть две строфы стихов, а порой — даже понять их. Раз и навсегда у нее в голове отложилось, что соседке по комнате нравятся немецкие экспрессионисты, и постепенно это превратилось в стихийное бедствие: чтобы доставить соседке удовольствие, она постоянно покупала книги и открытки. Такие люди, усвоив те или иные понятия, не расстаются с ними никогда. Затвердив урок, пусть и с опозданием, она могла повторять его снова и снова, до бесконечности.

И еще в ней была запоздалая ребячливость, не патологическая задержка в развитии, устрашающая и поэтичная, а какая-то игра в детскую лень и беспомощность. Одевалась она медленно, когда я возвращалась с моих утренних экскурсий, постель у нее была еще теплая. Подруга, которую она себе выбрала, походила на нее: девушка из Баварии, единственная дочь дельца, возглавлявшего крупную фирму. Они встречались после уроков, около пяти. А в шесть моя соседка уже возвращалась в комнату. Взгляд ее временами начинал блуждать по потолку. Недавно она получила письмо, в котором сообщалось, что ее кузен при смерти. Агония длилась несколько месяцев, она получила много писем. В этот период она, казалось, стряхнула с себя ленивое оцепенение. Представляла себе, каково это, когда человек умирает, и, рассуждая вслух, перевязывала письма розовой лентой, потом решила, что они перетянуты слишком туго, распустила узел и завязала снова, выбросила конверты, потом подобрала их, разгладила, сложила и добавила к стопке писем, для чего ей опять понадобилось развязать ленту. На сей раз она завязала ее бантом. Эти письма она хранила не в своей вычурной немецкой шкатулке, а на столике у кровати. Там, где стояли фотографии родителей и коробки с конфетами. В ящике столика лежала Библия, собственность пансиона. Наконец пришло письмо в конверте с черной каймой. Его не принесли во время обеда, как обычно бывало с письмами: начальница вручила его собственноручно. Моя соседка села к столу, посмотрела на письмо, вскрыла его, прочла, положила обратно в конверт и повернулась, чтобы взглянуть на меня. Она двигалась в замедленном ритме, словно кто-то задержал течение времени. Взяв связку писем, она распустила розовую ленту, положила конверт с черной каймой поверх остальных, снова завязала узел бантом — и все это с какой-то ангельской педантичностью.

В Тойфене идет снег. В Аппенцелле идет снег. В Бауслер-институте жилось спокойно. Скалы и кручи остались за стенами. Слышно, как кашляет негритянка: ее отца, президента африканской республики, в Бауслер-институте приняли со всеми подобающими почестями. Воспитанницам эти почести показались чрезмерными. Для встречи президента, его супруги и дочери нас построили в шеренгу, каждая стояла вытянувшись по стойке «смирно», точно часовой в будке. Фрау Хофштеттер была взволнованна, как домашнее животное при появлении хозяина. Нам было неясно, положена ли такая торжественная встреча президенту любой страны или же это раболепство перед данным африканским государством. Удивительно, что в Швейцарской Конфедерации никого не интересует ни имя президента, ни сама его драгоценная особа. В нашей семье был один президент Швейцарской Конфедерации, но он наверняка отказался бы от подобных почестей. На его могиле установлен скромный, непритязательный памятник.

Ленина, который долго жил в Конфедерации, здесь называют «горячей головой». У нас в пансионе, в Тойфене, не было горячих голов. В Аппенцелле царил покой, покоем дышали дома, где жили родители воспитанниц, и мебель в этих домах, и зеркала тоже. Это были девочки из обеспеченных семей, если считать, что деньги дают обеспеченность. Некоторые злобные старики, вместо того чтобы ответить девочкам на вежливое приветствие, разражаются бранью. «Gruss Gott!»13— говорят немки. Но старики не хотят слышать о Боге, не верят добрым пожеланиям, думают, что над ними издеваются. Девочки спускались в деревню по и шил истой тропинке вдоль невысокой каменной ограды, на которой было написано словно бы проклятие: «Tochterinstitut»14. И северный свет, злотворный и безумный, задерживается на этой ограде. На одном из окон дрогнули кружевные занавески, чей-то взгляд завороженно устремляется к ним, словно к горизонту.

Госпожа начальница питает глубокое уважение к каждой из нас, равно как и к нашим семьям. Она неусыпно наблюдает за нами. У одной из нас замечаются признаки Weltschmerz15. Ее поднимают на смех.

С некоторых пор у негритянки начался кашель. Она изучала немецкий язык. Начальница фрау Хофштеттер читала ей «Макса и Морица» — так развлекают детей в кантоне Аппенцелль. Фрау Хофштеттер заботится о девочке, чтобы защитить горло от простуды, застегивает ей верхнюю пуговицу голубого пальтишка с воротником и манжетами из темного бархата. Девочка загрустила. Фрау Хофштеттер ломает голову, как ее развеселить. Быть может, следует написать об этом президенту. «Глубокоуважаемый президент, ваша дочка все время скучает». Скука у детей — не что иное, как выражение отчаяния. Обычно, говорят, их может развлечь любой пустяк, однако не совсем ясно, что подразумевается под «пустяком». В общем, они делают себе развлечение из ничего. В чем же состояло то «ничего», которым до сих пор развлекалась маленькая негритянка? «Дин- дон, звенят повешенные», гласит припев старой американской песенки. Но эта девочка не пела, не разговаривала сама с собой. Иногда она прыгала во дворе, задирая худенькие коленки, или бегала по кругу. Всем нам приходится играть в чужие игры и страдать от этого. Мысли этой маленькой мечтательницы блуждали где-то далеко. Незадолго до Рождества, когда кругом горели свечи, ее попросили спеть «Stille Nacht». Фрау Хофштеттер заставила ее выйти на середину гостиной. Учительница французского сидела за роялем, положив на клавиатуру свои грубые мужские руки. Малышка обвела своим старушечьим взглядом наши столы, казалось, перед нами последний отпрыск древнего рода, огоньки свечей отражались в ее глазах. И вот она запела — тоненьким голосом, который исходил словно бы не из ее тела, голосом существа, выкопанного из могилы. Фрау Хофштеттер шумно зааплодировала, поцеловала ее в лоб, шептала ей «Mein Kind, mein Kind», гладила ее по голове, по волосам, заплетенным в тоненькие косички, по спине, гладила узкий лиф ее платья и широкую юбку, перебирала пальцы ее руки, точно у куклы. Девочка принимала эти ласки безропотно, как мертвая.

«Какой талант у нашей негритяночки, — говорила мне моя соседка, — как она чувствует музыку». У себя в Германии она ни разу не слышала такого пения. Соседка была щедра на похвалы. В том числе незаслуженные: в ее устах они звучали очень естественно. Не думала же она в самом деле, что негритянка так чудесно поет? Нам показалось, что она фальшивила. «Фальшивила?» — задумчиво переспросила немка. А потом упрямо тряхнула головой: нет, она не фальшивила. Правда... Правда, во время припева она разок кашлянула. «Тебе так не показалось? — спросила она. — А вдруг малышка заболела?» — «Возможно, у нее туберкулез». — «Что? Ты думаешь, у нее больные легкие?» Ее восторг по поводу музыкальных способностей негритянки сразу улетучился. Теперь вид у нее был озабоченный. Болезни легких — это заразные болезни. В Германии туберкулез побежден. Так она слышала. Я спросила, не было ли случаев туберкулеза и в ее семье, не умер ли кто-нибудь из предков от этой болезни? Нет-нет, в ее семье умирали только от старости. Niemand war krank. Никто не болел. Ах да, она забыла про конверт в траурной рамке, но это можно считать исключением из правила. Правила, согласно которому в ее семье уходят из этого мира, достигнув естественных пределов человеческой жизни. Ее отец и мать тоже состарятся, станут совсем-совсем старые, а затем случится неизбежное. Моя соседка не могла пожаловаться на здоровье, она без конца ела сладости, за столом уплетала все подряд, ни разу не подхватила простуду. Она удобно устраивалась под одеялом, и после «Gute Nacht» наступал «Guten Tag», они чередовались, как частицы единого целого. Но теперь ей в голову запала мысль о болезни негритянки, и для мысли о музыкальности места уже не осталось.

Раньше она говорила мне, что негры вообще очень музыкальны и прекрасно танцуют чечетку, она тоже выучила этот танец, и он ей очень нравится. Она сделала несколько движений, тяжеловесно, однако технически безупречно. Они с негритянкой могли бы составить дуэт. И танцевать на празднике по случаю окончания учебного года. В колледжах всегда празднуют окончание года. И у нее в голове уже возник план концерта в нашем дворике перед пансионом. Она стала распределять роли. Нашлась роль и для меня: я буду изображать цыганку, Du bist eine Zigeunerin, говорила она, и лицо ее сияло. С вдохновенным видом она заявила, что могла бы еще читать стихи Клопштока; да, она танцевала бы чечетку и читала Клопштока, приехали бы ее родители, все наши родители непременно должны приехать, она уже представляла, где рассядутся зрители. А в финале, говорила она, твоя подруга Фредерика что-нибудь сыграет. Какой-нибудь изящный гавот или траурный марш. Немка говорила, я слушала. Конечно же я ее слушала. У каждого народа свой талант, у каждого народа своя кровавая карма, у каждой воспитанницы пансиона своя чечетка, вот и у нее была своя, казалось, она не желает прекратить это буйное ликование, этот выброс энергии, хищной веселости. Еще немного — и она заплачет. В глазах уже блестят слезинки. Колени подгибаются. И она садится, сломленная собственным ликованием.

Муж фрау Хофштеттер, человек слабохарактерный, не решился бы приласкать маленькую негритянку. Его супруга была начальница и женщина решительная, она могла воспылать нежными чувствами к одной из учениц, а каких-то других попросту возненавидеть. Герр Хофштеттер не вникал в тонкости, по его мнению, все ученицы походили друг на друга, вначале они были миленькие, а год спустя у них появлялись неприметные признаки старения. Он не протестовал, когда на жену нападала очередная прихоть, очередное целомудренное увлечение. Целомудренными были они оба, если можно так сказать о людях, в жизни которых секс не играет большой роли или, по крайней мере, не является настоятельной потребностью. У фрау Хофштеттер были кое-какие сексуальные аппетиты, это проявилось в первые месяцы замужества, тридцать лет назад. В то время она не отличалась такой дородностью, была скорее худощава, гораздо выше его ростом, с надменным, властным выражением лица, и вид ее сразу внушал уважение. Торчащий подбородок, мощные челюсти, маленькие, противные глазки. Она всегда добивалась порядка, всегда отстаивала добро. Ее окружала та особая аура, которая безошибочно выдает педагога по профессии и по призванию, педагога с железной волей, преподающего в светском учебном заведении.

Они недолго пробыли женихом и невестой. Это она решила взять его в мужья и в постели проявила решимость и энергию. Муж разделял людей на две категории: сильных и слабых. Колледж — это воплощение силы, потому что в каком-то смысле его деятельность основана на шантаже. Так же обстояло дело и с его браком. Ему нужна была эта толстая женщина, у которой при дыхании надувались груди и которая относилась к нему с такой же благожелательной строгостью, как к своим ученицам. Он отвечал за хозяйственную часть, и его кабинет располагался в маленькой угловой комнате. Со своими обязанностями он справлялся отлично. Но иногда ему становилось не по себе в этом замкнутом мирке, населенном одними женщинами. И он заводил разговор с тренером по теннису, который вдобавок преподавал нам гимнастику и географию. Это был сухопарый мужчина с лицом, изборожденным ранними морщинами и узкими, крепко сжатыми губами: казалось, он впился зубами в остаток молодости, которая быстро его покидала. Пример преждевременного увядания.

Бывало, что эти двое вместе ходили в деревню: тренер шел упругим спортивным шагом, притворяясь молодым, его торс не утратил скульптурных очертаний. Бедра пыли узкие, издали могло показаться, что это стройный юноша, — зрелище, достаточно редкое для здешних мест, населенных преимущественно стариками. Вблизи его голова напоминала череп, обтянутый кожей. Мужчины вдвоем сидели в кафе, но им нечего было сказать друг другу. Возможно, они думали, что прокляты или забыты Богом, а может быть, им было хорошо в этом затерянном уголке. Достаточно, чтобы хоть какая-нибудь мысль пронеслась в воздухе, и она уже становится твоей, а если не поймаешь ее, чувствуешь себя еще более одиноким. У девушек в пансионе впереди была целая жизнь, и муж фрау Хофштеттер знал, что они мечтают о развлечениях. У этого человека впереди не было ничего. Каждый год прибывали новые девушки, мечтали о драгоценных дарах, которыми осыплет их жизнь, которые обещала им его жена. Будущее принадлежало им. А для него мысль о будущем была как заноза. Иногда ему приходило в голову, что надо отомстить девушкам за их мечты. Он знал, как это сделать. Но вместо этого он привязался к маленькой негритянке. У него возникло ощущение, что они чем-то близки друг другу. Он наслаждался, наблюдая из окна кабинета, как она играет одна в саду или во дворике, вяло подпрыгивает, задирая худенькие коленки. Но вдруг девочка останавливается и повелительным взглядом смотрит себе под ноги, словно приказывая земле расступиться.

***

Прибытие новенькой всегда вызывает любопытство. Эта юная дама явилась к нам в конце февраля. Мы были заняты разговором. Если точнее, мы не разговаривали, а хохотали. Она была чем-то похожа на Джильду из кино. Великолепная грива рыжих волос, этакий охотничий трофей, казалось, была не настоящая, а сфотографированная. Когда новенькая вошла в Speisesaal16, настала тишина. Вилки и ножи замерли в воздухе. Будь на нашем месте моряки, они бы засвистели. Меня ждала Фредерика: мы с ней собирались на послеобеденную прогулку. Но я опоздала. «Tu as vu la nouvelle?17» Ну еще бы.

Мы тут же сменили тему. Кажется, заговорили о Бодлере. У него была возлюбленная- креолка. Эта рыжая девица тоже немного креолка. Вечером, за ужином, мы с новенькой принялись болтать, как будто знали друг друга много лет. Остальные девочки молча следили за нашей беседой, не спуская глаз и ловя каждое слово. Рядом со мной сидела испанка, которая питалась главным образом йогуртами, чтобы похудеть. «Поднимись ко мне в комнату», — сказала Мишлин — так звали новенькую. Она обняла меня и поцеловала, — вероятно, таким же поцелуем она награждала свою лошадь. Я поднялась к ней, и там она рассказала мне о своей жизни почти все, скороговоркой, точно читала бальную записную книжку.

Я объяснила ей, что мне пора, потому что я ночую в другом корпусе. В каком? В корпусе для маленьких? И она расхохоталась. Ты что, маленькая? Какой кошмар. Она произнесла это так, словно перед ней сидел полный зрительный зал. Я быстро вышла, прошла по коридору мимо комнаты Фредерики, но не решилась войти. Было уже слишком поздно. В четверть десятого нам уже полагалось сидеть по комнатам. Я легла спать в отвратительном настроении. Моя соседка, расчесав волосы, сказала: «Sehr elegant, rassig, die Neue»18. Слово «элегантная» тут не подходило. Пожалуй, такая красота и не нуждается в элегантности. Элегантной была Фредерика. Мишлин была околдована собственной красотой, несла ее по миру, словно тропическую птицу. На мой взгляд, Фредерика была красивее Мишлин, но никогда не превращала это в триумф. А Мишлин, не столь утонченная, стремилась сразу и без затей ошеломить всех, насладиться триумфом. В ней все было напоказ, и первым делом меня привлекло именно это ее качество. А затем — ее веселость. Она немедленно показала мне свои платья. Казалось, что в шкафах засияло солнце. Она обнимала меня, не встречая сопротивления, и я чувствовала, как прижимаюсь к сильному, здоровому телу. Словно к телу кормилицы. Все у нее было нежное, юное, упругое. Она обнимала меня так, будто заключала в объятия толпу. Без всяких греховных или порочных помыслов. Я бы даже сказала: обнимала, как товарищ, если бы значение этого слова не было извращено. Она была «свой парень». Не то что Фредерика, с которой мы не осмеливались прикоснуться друг к другу, а уж тем более поцеловаться. Одна мысль об этом вызывала ужас. Быть может, мы противились желанию потому, что оно не вязалось с тем представлением, что создалось у нас друг о друге. Не раз, правда, бывало, что мне хотелось приласкать ее, но я не решалась — от нее веяло такой суровостью. А в глазах Мишлин отражалось удивление, пустота и безмятежность. Когда она злилась, глаза становились меньше, словно их радужная оболочка вдруг съеживалась. Но в целом Мишлин была красавица. Постепенно у меня вошло в привычку навещать ее в свободные часы. Как правило, мы болтали о разных пустяках, поговорить на серьезные темы почти не было повода. А посмеяться можно над чем угодно. Мишлин не нравилось учиться, eе вообще ничто не интересовало. Они с daddy собирались устроить бал. О матери она не упоминала, возможно, та уже умерла. О мертвых забывают. Для нее существовал только дэдди. Если бал состоится, она меня пригласит. Я стану ее лучшей подругой. Да ведь я и так ее лучшая подруга, уже давно, разве нет? Depuis toujours19. Мы будем писать друг другу. Они пригласила меня на свою виллу, я могла приехать, когда захочу. Я наверняка понравлюсь дэдди. Может быть, он даже примется ухаживать за мной. Он ухаживает за всеми ее школьными подругами. А мой дэдди тоже ухаживает за моими подругами? Нет, мой дэдди незнаком ни с одной из них. А почему я прячу их от него? Из ревности? А какая вилла у моего дэдди? Мой дэдди живет в гостинице. Значит, у тебя нет своего дома? Есть, но дэдди там не живет. Ее дэдди еще молодой, когда они идут куда-нибудь вместе она накладывает косметику и все принимают ее за его невесту. А я подумала о моем дэдди, о бесчисленных гостиницах, в которых мы с ним виделись во время каникул, зимой и летом, об этом пожилом седовласом господине с ледяными, ясными, печальными глазами. Со временем у меня станут такие же.

А Мишлин говорила без умолку, строила планы на будущее, всегда одни и те же. Во всяком случае, в каждом присутствовали частые переезды, какая-то невнятная суета, слава и торжество, а также дэдди. Я забросила Фредерику, теперь мы с ней почти не ходили гулять вдвоем. Когда Мишлин при всех обнимала меня за плечи и это видела Фредерика, мне становилось стыдно. Я теряла душевный комфорт, но вновь обретала его, заходя в комнату Мишлин или оставаясь с ней наедине, однако я не хотела, чтобы меня при этом увидела Фредерика. А Фредерика меня видела, я ловила на себе ее грустный взгляд, в котором мне чудился укор. С Мишлин я развлекалась, хоть ее всегдашнее веселье и вечные разговоры о дэдди начинали нагонять на меня тоску, но ведь и среди тоски можно поиграть в веселье, и на похоронах можно развернуть бурную деятельность. От жизни Мишлин нужно было только одно — возможность наслаждаться этой самой жизнью, но разве мне нужно было не то же самое? Иногда меня удручало, что я отвернулась от Фредерики, а иногда я ощущала от этого своеобразное удовлетворение. Я поступала так нарочно. Когда я видела Фредерику — она не изменилась, по-прежнему ни с кем не разговаривала, жила, отгородившись от всех нас, отгородившись от всего мира, — мне хотелось подойти к ней, объяснить, что это новое увлечение — просто шутка, забава, и пусть она позволит мне поиграть в эту игру. Так и сделаю, думала я, и тут же делала как раз наоборот. Быть может, я наказывала Фредерику за мою любовь к ней?

Прошло около трех месяцев, завершался второй триместр, и я окончательно бросила Фредерику. Каждый вечер, когда я лежала в постели, а немка спала, аккуратно разложив на подушке свои локоны, я вновь переживала минуты, проведенные с Фредерикой, мы с ней прогуливались по тропинке, а иногда, незаметно для себя, я вдруг начинала говорить вслух. Я давала себе слово, что утром зайду к ней. И все будет, как раньше. Но утром я передумывала. Если я случайно встречалась с Фредерикой в коридоре, она улыбалась мне и шла дальше. Даже не давала возможности объясниться, сказать хоть слово. Она ускользала от меня, словно тень; если мы оказывались в одной классной комнате, я уже не могла перебрасываться шутками с Мишлин: я не сводила глаз с Фредерики, надеясь, что она заговорит со мной или подаст мне какой-то знак. Но она оставалась невозмутимой.

За три месяца Фредерика ни разу не попыталась встретиться со мной. Это я цеплялась за нее моими старушечьими руками. Однажды я узнала, что у нее умер отец. И по всей вероятности, вскоре она покинет пансион. В тот день меня охватил ужас. Произошло непоправимое. Я побежала к ней в комнату. Она говорила со мной очень ласково, сказала, что едет на похороны отца, а в Бауслер-институт больше не вернется. Я проводила ее в Тойфен, на маленькую железнодорожную станцию. Было жарко, небо сверкало синевой, а даль заволакивала дымка. Волшебный пейзаж. Было три часа дня. Она почти не разговаривала, только шагала вперед. Мне было страшно, и я тащилась сзади, изредка нагоняя ее.

Я открыла перед ней душу, призналась в любви. Я обращалась не столько к ней, сколько к этому пейзажу. Поезд тронулся, он был похож на игрушку. «Ne sois pas triste»20. Так гласила записка, которую она мне оставила. Я потеряла самое дорогое, что было у меня в жизни, а небо по-прежнему было лазурным, все дышало покоем и счастьем, пейзаж был идиллическим, словно идиллическая юность, полная скрытого отчаяния. Пейзаж сулил нам защиту и покровительство — белые домики Аппенцелля, фонтан, надпись «Tochterinstitut», казалось, человеческие беды должны были обойти стороной это место. Можно ли чувствовать себя затерянным среди такой идиллии? На пейзаж легла тень катастрофы. Сегодня один из самых прекрасных и радостных дней в году, и как раз в этот день со мной случилось несчастье. Я потеряла Фредерику. Я попросила ее непременно писать мне. Она пообещала, но что-то мне подсказывало: писем не будет. А я сразу же написала ей взволнованное письмо, сама толком не понимая, что пишу. И стала ждать ответа. Но я чувствовала, что она никогда мне не напишет. Это было бы не в ее духе. Она предпочла бы просто исчезнуть.

Фредерика так и поступила: она исчезла. Я вернулась в пансион и там проводила время в страданиях — это ведь тоже способ времяпрепровождения. Я прочла записку, которую она дала мне на станции, два листка бумаги двадцать на двадцать сантиметров, в клетку. Вязь ее почерка застыла на бумаге, словно ящерица, уснувшая на камне или на стене. Я долго и терпеливо училась копировать этот почерк, и в итоге мне удалось усовершенствовать само совершенство, создать строгую, безупречную подделку. Я читала эту записку, словно разбирая прихотливые извивы орнамента, похожие на волны. Она рассуждала на философские темы, а о нашей дружбе — ни слова. Такое выспреннее, фальшивое, сухое, универсальное и в то же время камерное послание кто угодно мог написать кому угодно. В последней строке она писала, что нежно обнимает меня: пустая фраза, формула вежливости. Никогда мы с нею не обнимались, никогда не произносили слово «нежность». Эта записка была чем-то вроде проповеди, в ней мне приписывались определенные достоинства и в то же время — некоторая склонность к разрушению. Я не стала хранить эти два листка, точно драгоценную реликвию, не стала и рвать их той тревожной, мрачной весной, бросая обрывки в никуда. Какое-то время я носила их с собой в кармане, потом они смялись, бумага истрепалась и порвалась, чернила выцвели. Слова Фредерики подверглись тлению. Есть слова, которые надо бы отметить крестиком и выписать на память.

***

Начались пасхальные каникулы, и я вернулась домой, в гостиницу. Почтенные господа приглашали нас на обед, потом показывали диапозитивы, снятые во время путешествия, — живописные развалины, роскошные пейзажи и они сами на фоне всего этого. Это была пожилая супружеская пара, в высшей степени добропорядочные люди, из лучшего общества, богатые, скупые, но не до неприличия, оба они, особенно жена, всячески отгоняли от себя хорошее настроение и радость жизни — если в жизни случалась радость. Жена, сухопарая, очень прямая, в длинных бесформенных платьях, с волосами, стянутыми в узел, не одобряла молодежь — это чувствовалось по наклону ее маленькой птичьей головки, по взгляду выцветших глаз. Муж не прочь был выказать добродушие и снисходительность, он раскрывал красиво вылепленные, пухловатые губы и смеялся от души, если было над чем смеяться, а глаза у него делались хитрыми, словно смех был частью какого-то коварного плана. В жилетном кармане он носил часы, принадлежавшие еще его деду или другому покойнику из его семьи. Он часто вынимал их и поглядывал на циферблат (казалось, он взвешивает время). Темный костюм служил ему уже не один год и сообщал его облику особую респектабельность. В саду на берегу озера за сетчатой оградой бегала взад-вперед собака и яростно рычала. На следующее утро все было окутано молочно-белым туманом, и в этот день они пригласили отца с дочерью на прогулку по озеру. Жена с помощью служанки подготовила пикник. Все было рассчитано так, чтобы экскурсия получилась веселой и увлекательной. Об этом свидетельствовало выражение лица синьоры, наглядное воплощение чувства долга, когда она мрачно смотрела на скудные лучи солнца, словно подозревая их в саботаже. Через два часа экскурсия окончилась. Это были лучшие друзья моего отца.

С первого дня, как мы оказались в Бауслер-институте, мы не переставали мечтать о дне, когда покинем его. И вот этот день наступил. Наступил точно по календарю, но раньше, чем мы ожидали. Весна была в полном блеске и уже близилась к концу, луга запестрели цветами. Начались жаркие дни, подул фён. Появились первые островки выгоревшей травы. Окна постоянно были распахнуты, и в воздухе нависло чувство горечи и обреченности. Учебный год был на исходе. Однако в нашей жизни не происходило ничего. Моя соседка-немка все так же страдала от жары, сидя у окна. Мишлин обещала всех нас пригласить к себе на виллу, собиралась устроить для нас балы. Она меняла наряды каждый день, и мы, полюбовавшись ее блузками, с огорчением смотрели на наши собственные, непритязательные, годные разве что для школы. Но наряды для Мишлин выбирал дэдди. Вскоре нам предстояло с ним познакомиться, однако он уже сейчас развлекал нас, потому что все остроты, какие мы слышали от Мишлин, были придуманы дэдди. Мишлин никогда не расставалась с ним. Отец незримо присутствовал в ней, казалось, она говорит двумя голосами, как чревовещатель. А мать? — спрашивали мы. О, мамы у меня нет. Может быть, она умерла? Ну, не совсем так, отвечала Мишлин. И если замечала, что какая-то впечатлительная девочка расстроилась, брала ее под руку. Успокойся, милая, никто не умер. Но в ее взгляде появлялась горечь.

Иногда я ходила на маленькую станцию в Тойфен, прислушивалась, и у меня в ушах снова звучал возглас Фредерики, короткое и обыденное «Adieu!». Так прощаются благовоспитанные дамы. Прощания ведут свой род из далекого прошлого, окружающий пейзаж засыпает их сушняком и пылью. Мне не удалось хоть как-то выразить ей соболезнование по поводу смерти отца, которого для нее, возможно, никогда не существовало. Но тот, кого не существует, тоже может умереть. Именно по этой причине Фредерика рассталась с пансионом и со мной. Я не заметила скорби в ее глазах. Да я и сама не почувствовала скорби, узнав о смерти ее отца: меня привел в смятение предстоящий отъезд Фредерики. Господин банкир своей смертью разлучил нас.

Фредерика укладывала свои платья, она подготовилась к этому заранее, аккуратно подогнула рукава. Шкафы в ее комнате были пусты. Я робко произнесла: «Desolee»21.

Фредерика закрыла чемодан.

Отец записывал важные события моей жизни в книгу в голубом холщовом переплете снадписью «Mein Lebenslauf»22. Среди записей, касающихся Бауслер-института, можно прочесть: 31 октября, его приезд, ужин в Санкт-Галле не. 9 ноября, его приезд. 17 декабря, празднование Рождества в пансионе. 3 января: я приезжаю к нему в гости. 25 апреля, Тойфен. 8-10 мая, я у него. Такие записи он вел с тех пор, как мне исполнилось восемь лет. Изменились только имена людей и названия мест. Но в этой биографии в голубом переплете нет имени Фредерики. Раньше я еще думала, что все эти записи — предвестие настоящей жизни, которая начнется потом. А теперь мне почти пятнадцать, и книга заполнена. Заполнена, как оказалось, хроникой давно ушедшего детства.

***

Фрау Хофштеттер звала свою собаку, бульдога, который, как и воспитанницы, любил нежиться на солнышке. Она заботливо вытирала слюну бульдогу, называла его «Mein Kind». Я слышал, как господин Хофштеттер называет свою супругу-начальницу «Mutti»23. Такое впечатление, что весной в кантоне Аппенцелль пробуждались уснувшие чувства, животных и юных особ начинали называть ласковыми именами. Хозяин кафе и писчебумажного магазина приветствует воспитанниц какой-то новой, плотоядной улыбкой. В воздухе повеяло воскресением — убийством, обернувшимся благодатью. Девицы парочками сидят в кафе. Несмотря на наступление весны, на улице по-прежнему не видно прохожих. Солнце стало припекать... Тойфен принадлежит нам. Марион наконец выбрала себе подружку и прогуливается с ней. Она сказала: хочу вот эту. И «вот эта» щедро подарила ей часть самой себя. Они прогуливаются, как несколько месяцев назад прогуливались мы с Фредерикой, но теперь Фредерики здесь больше нет. Так прогуливались когда-то самые первые воспитанницы, с тех пор как в кантоне Аппенцелль открылся Бауслер-институт.

Когда в огромной и величественной столовой раздавали почту, мы неотрывно следили за руками начальницы: она делала свое дело неторопливо и внимательно. Я получала письмо последней: начальница делала вид, что ошиблась. А я издали узнавала марки, самые роскошные во всей институтской почте. Письма из Бразилии были почти невесомыми, а у марок со штемпелем «авиа» зубчики по краям были оборваны, словно кожура фруктов, объеденная насекомыми. Я знала, что Фредерика мне не напишет. Но получала удовольствие, растравляя в себе печаль, как другие растравляют досаду. Удовольствие от разочарования. Оно не было для меня внове. Я оценила его еще в восемь лет, когда меня определили в самый первый, монастырский пансион. И возможно, думала я, это были мои лучшие годы. Счастливые годы. Некое чувство, ненавязчивое, но неугасимое, чувство, напоминающее воодушевление, жило во мне все эти несчастливые годы, эти счастливые несчастливые годы.

Мы носили синие береты с эмблемой института. Я была на станции, в школьной форме и берете, ждала поезд из Сен-Готарда, который должен был остановиться всего на три минуты у платформы под навесом, продуваемой всеми ветрами. Меня отпустили, проследив, чтобы я выглядела безупречно, чтобы туфли были начищены. И вот я, при полном параде, ждала маму: она была здесь проездом, а потом должна была сесть на пароход «Андреа Дориа» и уплыть за океан. Станционный буфет второго класса напоминал наши комнаты с занавешенными окнами, или сумрачный корпус больницы. Мне показалось, что я вижу там лежачих больных, жестокость судьбы, просачивающуюся через оконные стекла, ощутимую даже на другой стороне железнодорожных путей, вижу, как эпизод из биографического фильма. Но я в моем берете с эмблемой находилась в другой части мира, в той защищенной части, где зорко следят, чтобы с нами не случилось беды. Я заранее предвкушала боль, которую мне предстоит испытать, чувство покинутости, — и испытывала от этого пьянящую радость. Я махала рукой локомотиву и вагонам, проносящимся мимо, коридорам, купе, затемненным альковам, бархатным диванам, сидящим на них пассажирам, этим незнакомым, таинственным братьям. Радость, доставляемая нам болью, — вредная, ядовитая. В ней есть что-то мстительное. Ангельская кротость, присущая боли, ей чужда.

Я так и стояла под навесом на этой жалкой платформе. Ветер вздыбливал темно-серую, зловещую гладь озера и мои мысли, но в то же время разгонял тучи, рассекал их как топором, и вверху виднелся Страшный суд, на котором каждому из нас прощались все грехи.

Теперь монастырского пансиона больше нет. Его снесли. Когда я узнала об этом, то не могла скрыть удовлетворения. Мне он казался бессмертным. И величественная мраморная лестница, и марлевые занавески у кроватей, символ непорочности и смерти, — все это уничтожено. Я рассказала об этом Фредерике: ей я могла признаться, что разрушение этого здания доставило мне «un parfait contentement»24 (так написано на одной из карт таро). Еще я сказала Фредерике, что, быть может, здание разрушили наши мысли, или же эманации, которые источает пора невинности. Она отвечала, что невинность - это выдумка новейших времен.

Мы шутили, пытались угадать, сколько еще продержится Бауслер-институт. Нам казалось, что он должен существовать вечно, на благо будущих поколений, в покое и в радости. Фредерика отпускает шутки, стоя в тени институтской ограды. А тени деревьев, точно знамена, прославляют то, что кажется бессмертным. Я подметила, что в ее взгляде возникла какая-то свинцовая, непроницаемая завеса, что-то злое, — в ее глазах, которые порой казались мне ярко-синими, а на самом деле были цвета мха и болота.

***

Меня зовет Мишлин, веселая смешливая бельгийка. Ей не приходит в голову, что веселье может нагнать тоску. Веселье не всегда легко вынести. Мишлин жарко, она снимает пуловер и помогает мне его надеть: мне зябко. Мы обе поднимаем руки, я чувствую, как от нее веет теплом, и даже тепло у нее какое-то веселое. И кожа, и запах. Фредерика смотрела на меня, как бы желая сказать: «Развлекайся», но она никогда не сказала бы этого. Разве что умирающему. Мишлин смеялась. У нее были красивые, ровные зубки, низкий лоб, помада на губах — она красила их перед тем, как пойти в Тойфен. В Тойфене мы видели одного калеку, двух надменных заморышей, все время ходивших с трезубыми вилами, словно они собирались дать торжественный обет, кондитера, от которого пахло кремом и слоеными пирожными, старообразных женщин с шиньонами и косами, мальчика с дудочкой и окно, рамы которого были выкрашены белой краской. Золоченый шар на верхушке колокольни. Единственная в деревне улица заканчивалась, не успев начаться. Wir wollen kein Gluck. Мы не гонимся за удачей: это часто можно услышать в здешних местах.

Дэдди обещал Мишлин, что удача всегда будет с ней. Дэдди не давал ей задумываться, отгонял докучные мысли. Дэдди приглашает нас к себе в Бельгию, на большой праздник. Издали я видела Фредерику: радость остальных девушек ничуть ее не трогала, их веселье ей не передавалось. Фредерика сидит, уткнувшись в книгу. Наступил карнавал, мы с Мишлин танцевали, всех воспитанниц обязали танцевать. Но заставили надеть маски. Фрау Хофштеттер и ее муж-бухгалтер, невозмутимые и решительные, смотрели на нас, как добрые полицейские. Супруги Хофштеттер сидели в актовом зале, украшенном для бала. На стенах — витые гирлянды, украшения из кокард и сахарной ваты. Фредерика не участвовала в празднике. Она извинилась перед начальницей и ушла к себе в комнату. Мишлин покачивала бедрами, точно попадая в такт. Возможно, даже для нее в какой-то момент веселье стало утомительным. Ее низкий лоб покрылся потом, скулы сделались кирпично-красными. Дэдди отмоет ей лицо — лицо, уже начавшее увядать. Ее красота превратилась в пародию на самое себя. Девушка еще в расцвете юности, а в ней проступают черты будущей старухи, веселье в разгаре, а мы чувствуем изнеможение: так у новорожденных мы замечаем сходство со старцами, недавно ушедшими из жизни.

И только негритянка, как всегда, пребывала в меланхолическом настроении, причем меланхолия изводила ее постепенно, планомерно и методично. Понаблюдав за ней, я решила, что такая грусть уже сродни отчаянию. Она больше не разрешала начальнице брать себя за руку. Ее руки касались лишь пустоты, которая теперь заменяла ей мысли. Я видела, как она собирала охапки желтых цветов, брала их на руки и баюкала, чтобы они согрелись и уснули. Качала их, словно они были живые, и пела что-то заунывное, а глаза ее смотрели остановившимся, завороженным взглядом. Потом швырнула их на землю, похоронила. Маленькая посланница большого, но разгромленного войска.

Она озиралась кругом, медленно поворачиваясь всем телом, как человек, очнувшийся от тяжелого сна. «Добрый день», — сказала я. Она не ответила. Мы с Фредерикой ни разу не пытались заговорить с ней. Казалось, ее жизнь в Бауслер-институте интересует только дирекцию. Она брала дополнительные, частные уроки, не подружилась ни с кем из девочек, и если мы однажды, под Рождество, и слышали ее голос, то лишь потому, что начальница заставила ее спеть «Тихую ночь». Для большинства из нас она была дочкой президента, и за это она поплатилась. Бывают моменты, когда хочется, чтобы все были равны, чтобы торжествовала какая-то выдуманная демократия. Если девочку принимают в пансион так, как принимали негритянку, торжественно, с почестями, с флагами, если аплодируют ее отцу, президенту африканского государства, то эти аплодисменты не могут не обернуться против нее.

В интернате всегда так: одна из девочек становится отверженной, причем ее избирают с самого начала, по молчаливому сговору. Никто не указывает на нее, это общий, неосознанный порыв. Недобрые глаза, точно рудознатцы, сразу определяют жертву. Без каких-либо разумных причин, словно по воле рока. А жертва покорно принимает свою участь, как справедливое наказание, ниспосланное свыше. Состояние негритянки резко изменилось к худшему. Она сильно кашляла, перестала разговаривать и, перелистывая своими алебастровыми пальцами книгу, подарок фрау Хофштеттер, всякий раз останавливалась на одной и той же картинке: холмик земли и крест.

Я ощутила симпатию к ней в последние два дня, которые мне довелось провести в пансионе. Я ходила за ней по пятам. Такой несчастный человек, думала я, не в состоянии заметить, что за ним шпионят, — а я именно это и делала. Быть может, я подсматривала не столько за ней, сколько за ее несчастьем. Если в самом начале школьного года я не сводила глаз с Фредерики, то теперь я так же внимательно наблюдала за негритянкой. Вглядывалась в ее несчастье. Размышляла о том, что крайности сходятся, о взаимодействии противоположностей, которое превращается в симбиоз. И еще думала о том тайном, что похоронено в нашем мозгу. А негритянка ничего не замечала.

Мне казалось, что я подсматриваю за покойницей. С аккуратно заплетенными мелкими косичками, с круглыми глазами, из которых исчезло очарование, со слабой улыбкой, похожей на застывшую улыбку прощания. Ее одели в голубую курточку, приехал шофер- швейцарец, и ее усадили в лимузин. У дверей выстроилась дирекция: фрау Хофштеттер с блестящими от слез глазами, и ее супруг. Две девочки играли в теннис, я шла в деревню, и на изгибе дороги машина проехала мимо меня. Негритянка, точно автомат, нагнула голову, еле-еле взмахнула рукой.

Мишлин уехала тоже. Расцеловала и обняла всех нас, торжественно распрощалась с пансионом, с временем, которое провела здесь, со своим звонким смехом, на который, быть может, эхом отзовется еще чей-то смех. Ее длинные пышные волосы развевались на ветру. Она подбежала ко мне, чтобы поцеловать, сложила руки, словно крылья. Я не должна была забыть, что вскоре она устраивает у себя в Бельгии бал, самый грандиозный и шикарный праздник в Европе, и дэдди, ее дэдди, будет ухаживать за каждой из нас. «C’est promis?» «C’est promis»25, — ответила я. Прощай навсегда, дорогая Мишлин.

Дэдди не явился. За Мишлин тоже прислали темный лимузин с шофером. Шофер поставил чемоданы в багажник, подал Мишлин сундучок с косметикой, открыл перед ней дверцу. Вот и Мишлин уехала. Первыми отбыли скандинавки — как северное солнце, которое вскоре после полудня торопится уйти за горизонт. Молчаливые, румяные, они исчезли быстро и без церемоний. Затем пришел черед Марион. За ней тоже прислали автомобиль темного цвета, распахнули дверцу. Она села, опустила окно, однако не удостоила меня взглядом. Фрау Хофштеттер всякий раз выходила во двор, с достоинством приветствовала шофера и бывала слегка разочарована, что почтенный родитель не смог прибыть лично. Она тоже на прощание целовала воспитанниц, которые в ответ делали книксен. За немкой, моей соседкой по комнате, приехал отец, он сам сидел за рулем черного «мерседеса». Мы с соседкой попрощались в комнате: слащавые улыбки, легкое прикосновение щеки к щеке. Прощай, с тобой мы тоже никогда больше не увидимся. Лимузины стали приезжать реже. Комнаты опустели, их оживлял только пейзаж за окнами, кровати стояли незастеленными, в умывальной лежали еще влажные куски мыла, покрытые пеной.

Я последняя. Тренер по теннису, он же преподаватель гимнастики и географии провожает меня на станцию. Я попрощалась с фрау Хофштеттер, с господином Хофштеттером — училась я неважно. Вот уезжает итальянка, толстогубая, долговязая и прямая, как жердь. Отец — ее точная копия, толстогубый, узконосый, близорукий, глаза-щелочки. Темный костюм в полоску. Он неуклюже пытается поцеловать руку фрау Хофштеттер, вытягивая губы трубочкой. Итальянка в туфлях на низком каблуке, с черными, как вороново крыло, волосами, в сопровождении матери и отца, который несет чемоданы, направляется к такси. Носки отца и чулки дочери на пятках протерлись почти до дыр. Но обувь новая. Эти люди чувствуют себя здесь неловко, они стеснены в средствах, их заботит будущее единственной дочери, долговязой девицы, у которой не видно подбородка, когда она открывает рот, желая что-то сказать. Неизвестно, в какой колледж ее отдадут на следующий год. Для них частная школа в Швейцарии — большое достижение.

Впоследствии мне попалась фотография молодой женщины, похожей на эту итальянку: на снимке она стояла, и было такое впечатление, будто ее подвесили. Разве девушки, чьи лица мы выхватываем на старых фотографиях среди совершенно чужих физиономий, — разве они не могут быть нашими прабабушками? По крайней мере, так кажется нам, проведшим лучшие годы в интернатах. Глядя на эти лица, мы узнаем сестер. В них чувствуется что-то родное: вероятно, это проявление культа мертвых. Все эти девушки, которых мы знали, запечатлелись в нашей памяти, а значит, воспроизвели себя, вернулись в этот мир, дав потомство после смерти. Они устраиваются у нас на лбу, как монахи- столпники, спят на выстроившихся вереницей кроватях. Я снова вижу моих подружек, мне тогда было восемь лет, они лежали в белоснежных постелях, с улыбкой на губах, веки сомкнуты, взгляд блуждает где-то далеко. Мы спали рядом. Кто был в тюрьме, тоже не забывает соседей по камере. Эти лица и насыщают, и пожирают наш мозг, наши глаза. Когда они возникают перед нами, время теряет свою власть. Нас обступает давно ушедшее детство

В Санкт-Галлене я пересела на поезд до Цюриха, в вагон первого класса. На платформе меня встречал господин Др., мой отец. Он снял шляпу. И мы поехали домой. В гостиницу.

Было уже почти лето. А на Пасху здесь было такое же голубое небо, так же вертелся петух-флюгер на колокольне евангелической церкви. Как будто ничего не изменилось. «Bist du zufrieden?» «Ja, mein Vater». Ты довольна? Да, отец. В наших разговорах тоже ничего не изменилось.

***

Год спустя я узнала, что фрау Хофштеттер и ее муж погибли в автомобильной аварии. В кантоне Аппенцелль. Они умерли на месте. Они и их сын. Из наших учителей эти двое умерли первыми. Впрочем, остальные наши учителя оказались долгожителями.

Они ведут размеренный образ жизни, по большей части в местах со здоровым климатом, и можно предположить, что процесс нашего воспитания не подорвал их силы. Возможно, кто-то из них был неравнодушен к одной из учениц. Если наставница увлечется своей подопечной, это нельзя считать предосудительным, ведь трудно себе представить, чтобы, скажем, фрау Хофштеттер после стольких лет самоотверженной, плодотворной деятельности не оказала бескорыстного предпочтения одной девушке в ущерб другой.

Наши преподаватели были обидчивы, обида незримо исходила от всего их существа, слышалась в их голосе — с позволения сказать, обида на все человечество. И быть может, именно эта обида делает их хорошими преподавателями.

Когда фрау Хофштеттер спускалась в Тойфен или когда сопровождала нас на концерт в Санкт-Галлен, вид у нее был несколько озабоченный и мрачный, это бросалось в глаза в фойе, где кругом прогуливалось столько народу. Ей становилось жарко, а от этого кровь приливает к щекам. Нос делался блестящим. Конечно, она была не в состоянии наслаждаться музыкой, ведь надо было приглядывать за нами.

Мир, лежавший по ту сторону ограды с надписью «Tochterinstitut», мир, откуда она была родом — как, впрочем, и каждая из нас, — по-видимому, относился к ней не слишком дружелюбно. Даже если обстоятельства складывались самым благоприятным образом, фрау Хофштеттер всегда готовилась к худшему. И действительно, в тот вечер в Санкт- Галлене разыгралась страшная буря. С неба низвергся настоящий ливень. Крутом подпрыгивали градины, и нам пришлось задержаться в городе. Атмосферные драмы всегда были нам на руку, ведь можно было не торопиться с возвращением. А фрау Хофштеттер с бесстрастием приговоренного к смерти вглядывалась в горизонт, в неведомое пространство, откуда каждую минуту могла грянуть катастрофа.

С нами управиться было нетрудно, нас приучили к послушанию. Но разве могла она одними глазами усмирить бурю, которая, возможно, хотела поиздеваться над ней? Педагоги, по крайней мере те, с кем мне довелось иметь дело, неспособны вести двойную жизнь. В течение учебного года они преподают, когда год заканчивается, отдыхают. Пускаться в приключения — это не для них. Мы вспоминаем о наших наставниках без сожаления. Быть может, иногда мы проявляли к ним излишнее почтение, но так уж нас воспитали, и если я каждый вечер целовала руку помощнице настоятельницы по дисциплине и ни разу не взбунтовалась, то это потому, что помимо необходимости соблюдать устав, тут было еще и некое удовольствие. Удовольствие от подчинения. Нельзя предугадать, чем обернется во взрослой жизни привычка к порядку и послушанию. Можно стать преступником или, не выдержав борьбы, превратиться в благонамеренного гражданина. Но так или иначе интернат поставил на нас свою печать, особенно на тех, кто провел там по семь или по десять лет. Не знаю, что стало потом с другими девушками, я вообще больше ничего о них не знаю. Для меня они все равно что умерли. Кроме одной, кроме нее, Фредерики, я повсюду искала ее, потому что сознавала ее превосходство. Я не переставала ждать от нее письма. Она не числится у меня среди мертвых. И я была уверена, что никогда больше ее не увижу: опять-таки сказалось наше воспитание — привычка отказываться от приятного и боязнь добрых новостей.

***

Моё образование ещё не было закончено. После монастырской школы на острове, где радость была нашей главной обязанностью, в семнадцать лет я угодила в ещё один колледж. Из Бразилии приходили распоряжения: я должна научиться управлять домом, готовить, печь пирожные. Когда-то, в восемь лет, я немного училась вышивать. Теперь надо было готовиться к роли хозяйки дома. Мне подыскали колледж на берегу озера – это было Цугское озеро, - славившийся своими тортами на вишнёвой наливке.

У меня была отдельная комната, просторная, с четырьмя окнами. Это был религиозный колледж. Впервые в жизни я обратилась к настоятельнице без притворного смирения и в немногих словах дала понять, что познания, какие приобретаются в этом колледже, мне вовсе не нужны. Я не собиралась управлять собственным домом и — у меня хватило смелости это сказать — не думала о замужестве. Среди идиллии моего воспитания во мне вызрела обида. Обида на всю эту идиллию, на природу, озера, изысканные букеты цветов. Настоятельница терпеливо выслушала меня. Я не запомнила ни ее лица, ни фигуры. Она сказала: «Ich verstehe» — «Понимаю». И оставила меня в покое.

Целыми днями я читала, гуляла по берегу озера, а другие девушки учились готовить. Я ни с кем не разговаривала, все они были такие же безликие и бестелесные, как настоятельница. Хорошо помню только мою комнату. В Бразилии мое образование сочли завершенным. Мама распорядилась моей жизнью, и моя жизнь выполнила распоряжения.

Теперь я наконец была свободна.

Я получила от Мишлин приглашение на бал по случаю ее восемнадцатилетия. И танцевала с ее отцом. Пятнадцать девушек из Бауслер-института танцевали с дэдди. И дэдди ухаживал за ними. Разве Мишлин не обещала нам этого? Некоторые обещания сбываются. Не только предсказания, но и обещания. Мишлин сияла. В эту ночь настало се восемнадцатилетие, и в эту ночь юность пошла на убыль. Оркестр, молодой задор, платья из тафты, поздравления — и первый шаг к старости. К мрачным временам, когда сбываются обещания. Торопись, Мишлин. Ее отец устал. Этот хорошо сохранившийся господин часами танцевал с нами. А мы, так мечтавшие его увидеть, мы, чьи отцы уже состарились, мы, уже представлявшие себя в недалеком будущем официальными сиротами, вальсировали в его объятиях, ненавидя веселье, ненавидя обещания, которые сбываются.

Платье Мишлин, сшитое из шелка и кружев — словно само время прогрызло в нем ажурные узоры, — идеально подходило не только для бала, но и, как пошутила Мишлин, для смертного одра. После танцев она прохаживалась между столиками об руку с дэдди. Он был похож на азиатского идола — бронзовый загар, выступающие скулы. Из всех нас на празднике не было только Фредерики. Я больше не искала ее глазами, не стремилась к ней в мыслях. О чем думают девушки? По крайней мере половина из них мечтает о смерти, о храме и о красивых платьях.

В парке появилась еще одна гостья. В облегающем черном платье, еще более черном, чем ее волосы, осиная талия схвачена лентой. Спина прямая, точно у офицера. Она только что сошла с корабля. Глаза сиреневые, как на картинке. Ритмично вышагивая на высоких каблуках, она тащила за собой черную бархатную шаль, казавшуюся живым существом. На запястьях — браслеты с черной эмалью. Она улыбалась не переставая. Рядом с ней наши наивные платья пастельных тонов и свободного покроя как-то сразу померкли. Можно было подумать, это вдова. В вырезе платья виднелись груди, во всем её существе угадывалась железная воля. Это была Марион. Мы перестали танцевать, окружили ее. Каждой хотелось ее потрогать. Мишлин наклонилась, чтобы подобрать упавшую шаль. Но на шаль наступили каблуком. «Оставь, пускай валяется». Это было сказано холодным, повелительным тоном. Теперь Марион целует подругу. И при всех сжимает ее в объятиях. «Простите, что я в трауре. Мои родители погибли в авиакатастрофе. Но не могла же я из- за этого пропустить праздник у Мишлин».

***

Мне довелось снова увидеть Фредерику. Случайно. Ночью. Она явилась передо мной точно призрак. На голове капюшон, руки в карманах. Окликнула меня, голос как будто бы донёсся издалека. Значит, и она бывает в Синематеке26. В Бауслер-институте мы никогда не говорили о кино. Раньше я почти не бывала в кинотеатрах. Мне не разрешали. Вообще, во время каникул мне мало что разрешалось делать. Прошлым летом было приказано: провести каникулы у моря. Я не выдержала яркого солнца и заболела. Так что будь у меня выбор, я предпочла бы какое-нибудь мало освещенное место. А в залах кинотеатров обычно темно. Это были первые места, которые я стала посещать после болезни. На экране показывали все то, чего я была лишена. Первыми моими друзьями стали соседи по кинозалу, незнакомые зрители, которые утыкались головой в колени, сморенные сном и теплом: бездомные бродяги. Их место — маленькое уютное пристанище, огражденное спинкой кресла. На руках — толстые шерстяные перчатки, пальцы лежат неподвижно. Порой нервная дрожь сотрясает колени или шею. И они просыпаются. Завтра они вернутся сюда. На это же место. Некоторых потом встречаешь на улице глубокой ночью. Бледные тени, блуждающие у границы жизни и загробного мира. Я схватила ее за локоть, я боялась, что она исчезнет. Фредерика покорилась, но в ее кротости был некий сарказм. Руки так и остались в карманах. Она заметила, что я бросила друга прямо посреди улицы, сделав вид, будто я здесь одна, и сравнила меня с ростовщиком, который прячет монеты. Несколько лет спустя этого молодого человека зарезали в драке, в номере каирской гостиницы. Он был блондин, пухлые щеки покрывал ровный румянец, темных кругов под глазами не было, волосы едва начинали редеть.

Мы шли не останавливаясь. Казалось, мы сами не знаем, куда идем. Я снова обрела ее. Это она. Она была самой дисциплинированной, самой почтительной, самой аккуратной из нас, такой безупречной, что делалось страшно. Куда она направлялась? Я следовала за ней. Она наводила порядок даже среди пустоты. «Tu viens chez moi»27, — сказала она.

Лютый холод сковал сады Лувра, город был пепельного цвета, гордые вывески знаменитых фирм — домов моды, похоронных бюро, кондитерских, словно потускнели. Пройдя мимо обдающих холодом витрин, зеркал и дверей, она толкнула тяжелую массивную створку ворот. Створка едва приоткрылась, пропустив нас, и тут же захлопнулась. Мы долго поднимались по лестнице. Я шла за ней по пятам. Мне показалось, что потолки в этом доме необычайно высокие. Здесь одни только учреждения, сказала она. Поэтому ночью в здании никого нет. Дойдя до последнего этажа, она открыла некрашеную дверь, за которой был длинный узкий коридор. В коридоре — маленький умывальник. И уборная. Мы пошли дальше. Возникло ощущение, что мы невероятно далеко от отправной точки, от улицы. Наконец перед нами оказалась еще одна дверь, и Фредерика впустила меня внутрь.

Комната была словно островок пустоты. Я ощутила страшный холод. Прямоугольное помещение, на противоположной от входа стене — окно, пожелтевшие стены. «J’habite ici»28. Она не собиралась присаживаться. Взяла котелок, налила туда спирта и зажгла. Мы стояли и смотрели на огонь, горевший на полу, смотрели, как бьются друг с другом и угасают последние язычки пламени. Она сказала, что видела петушиные бои в Андалусии.

«La chaleur ne dure pas longtemps»29. В ней было что-то, напоминавшее об Испании, о классической древности, о жрицах у алтарей. За мгновение до этого на нас еще веяло теплом, но сейчас в комнате воцарился холод горных вершин и ледников. Под потолком висела голая лампочка. Фредерика предложила мне единственный стул. Прямо под лампочкой. Взяла обглоданную свечу — неужели она ела воск? — и зажгла ее, чиркнув спичкой. Фитиль застрял в застывшем воске. Слабый, дрожащий огонек не отражался в ее глазах, поэтому они не блестели, но излучали ровное сияние, как морское дно в тихую погоду, были словно лакированными, нездешними. Капюшон, наполовину скрывавший лицо, можно было принять за мраморное покрывало статуи: красота ее осталась прежней. И решимость тоже. Она смотрела на меня с иронией, почти с вызовом. Ужасающую бедность, в которой она жила, я воспринимала как подвиг духа, своеобразную эстетическую аскезу. Только эстет способен отказаться от всего. Меня удивило не то, что это жилье было убогим, а степень его убогости. Эта комната была выражением определенной системы взглядов. Но неизвестно, какой именно. Фредерика снова оказалась на шаг впереди меня. Я пыталась осознать увиденное. Она села на кушетку, на которой, очевидно, спала, — эта постель без единой складки тоже могла быть высечена из камня. Я обвела взглядом стены и углы. Почти вся комната тонула в полумраке. Я смотрела то на нее, то на окружавшую ее темноту. Она была спокойна. У меня мелькнула банальнейшая мысль: к такой жизни нас не готовили. Мое [удивление] было безмерным. Но я озябла. Пришлось надеть шерстяные перчатки, несколько раз обмотать вокруг шеи шарф.

Сейчас Фредерике было около двадцати лет. Выглядела она как всегда. Длинная блуза, темно-серая с металлическим отливом, узкие бедра, длинная шея. Вена на шее пульсировала. Фредерика опустила капюшон. Бледное лицо, скрещенные ноги. Совершенство, которое отличало ее в пансионе, обитало теперь в этой комнате. На мгновение у нее в глазах появился злой блеск. Затем она стала такой же, какой была до этого. Спокойной. Насмешливой. «As-tu froid?» — «Pas tellement»30. У нее больше не было спирта, чтобы согреться. Она тут живет, как в гробнице, подумала я. Холод пробирал до костей, воздух был чистый, как на горном плато. Но я начинала привыкать к этому. Сняла шарф и перчатки. Возможно, если бы я еще поработала над собой, то увидела бы водопад, извивающийся по стене, словно змея, и ночное солнце. Не без труда я открыла окно. Она подошла к окну с другой стороны, и обе мы, скрестив руки на груди, стали смотреть на небо. Я вспомнила уборную в коридоре. Она была заброшена или ею пользовались до сих пор? Фредерика этого не знала, поскольку приходила сюда только ночью, а по ночам в здании никого нет.

Голос ее иногда прерывался. «Je cause avec eux»31. Она еще и видела их. Они ее навещали. Иногда садились там, где сейчас сидела я. Она рассмеялась: это было похоже на крик ночной птицы, пронзительный и пискливый. Значит, Фредерика разговаривает с мертвецами. Я была единственным существом из мира живых, вошедшим в ее комнату.

Мы еще увидимся? Я попросила ее о встрече. Уже светало, и рассветное небо было похоже на картон. Я могу прийти к ней, когда захочу. Я захотела прийти сегодня же вечером, и завтра, и послезавтра. Она улыбнулась спокойной улыбкой. Но на следующий вечер ее там не было. Я не помню, как вышла тогда из ее комнаты, как выбралась из коридора, как спустилась по бесконечной лестнице. Стены и камни смыкались за моей спиной. Там, в комнате, когда забрезжил день, тени свернулись клубком на полу, пока яркий свет, разлившись, не прогнал их. В этой комнате не хватало только веревки.

***

Через несколько лет Фредерика пыталась сжечь свой дом в Женеве – занавески, картины, свою мать. мать в это время читала в гостиной. После этого инцидента я и познакомилась с её матерью. Ей было около семидесяти, и всё в ней дышало нежностью – плоть, кожа, платье, щиколотки, розовый и мягкий второй подбородок. Блеклые голубые глаза, безмятежные и неподкупные, внимательно изучили меня и приказали войти в гостиную. На окнах висели белоснежные занавеси, кружева на них были как сахарная пудра. Мадам садится. Я всё еще стою. На меня вдруг нападает неодолимая робость, хочется повернуться и уйти. Но я следую примеру мадам. Усаживаюсь. На стенах — портреты, погруженные в сон и полумрак. В Женеве сверкало солнце. У мадам были сумерки. В слабом свете можно было разглядеть лишь очертания предметов, равнодушно-ленивые тела мягкой мебели. На овальном столике стоял матовый серебряный чайник с чашками. На блюде — несколько петифуров. Белые салфетки с инициалами покойников. Возможно, тех, чьи лица смотрели с портретов глазами, лишенными век. На другом, круглом столике, на который несколько столетий или часов назад кто-то опирался локтем, стояла ваза с букетом алых цветов. Допустить к ним бабочку было бы чрезмерной снисходительностью, ведь она нарушила бы возвышенную медитацию лепестков. Даже дыхание ветра не могло бы развеять их мимолетное зарево.

В воздухе ощущалась тяжесть, это была атмосфера медленного выздоровления. При взгляде на замерший в неподвижности письменный стол в углу, на его массивные ящики с круглыми ручками из слоновой кости казалось, будто за этим столом сидит невидимый конторщик, без пера и бумаги, и диктует письма в никуда. Руки мадам создали композицию из разнородных предметов, одушевленных и неодушевленных. К одушевленным принадлежала она сама, с двумя обручальными кольцами на пальце: золотое надгробие на двоих, символ честного вдовства и верности обетам.

Мадам налила себе и мне чаю, медленно наполнив чашку до половины, предложила петифуры. «Je vous en prie32, дорогая». Губы ее потянулись к чашке, приоткрылись и замерли, словно пожелав высказать какую-то мысль, но так и оставив ее невысказанной. Физиономии на стенах как будто ожили, мелкие трещины на живописи нервно подергивались. Мадам улыбнулась мне, а я — ей. Так, значит, я подруга ее дочери, у которой нет подруг. Она счастлива со мной познакомиться. Похоже, она говорила почти правду, и я была благодарна ей за это «почти», тончайшее масло, смягчающее грубое столкновение между правдой и ложью. Ее глаза обволакивали меня детски невинным взглядом. Это были глаза девочки, которые отталкивали от себя все неприятное, или глаза куклы, в них не было ни тупости, ни удивления. В них уместился рай, играли радужные отблески Женевского озера. Мадам казалась счастливой. Непередаваемо мягким голосом она спросила, в какой гостинице я остановилась.

В «Отель де Рюсси».

Они обанкротились, — сказала она и добавила уверенным тоном: — Гостиницу скоро снесут.

Комнаты там большие и просторныe, продолжала я, прямо-таки залы (я говорила с таким воодушевлением, словно хотела спасти гостиницу от разрушения). [Она] это знала, но заведение пришло в полный упадок. Она терпеливо расспрашивала меня, очень осторожно спросила, живы ли мои родители. И протестанты ли они. Я намекнула мадам, что мы с ней однажды уже встречались. Она мягко заметила, что не помнит этого. Но я не сдавалась: это было в тот день, когда она приехала в пансион за Фредерикой. И я провожала их на станцию. Вот теперь мадам вспомнила «une jeune fille triste»33, и подбородок у нее сочувственно вздрогнул. Она заговорила о капризах, но не судьбы, а погоды, о духоте и влажности. У нее были завидные познания в метеорологии. Ее спокойствие мягкость были великолепны, точно плотный бархат. Превосходная, прочная материя, которой можно было бы украсить двери и окна. Я взяла несколько петифуров, она извинилась, что не предложила их мне во второй раз. Я пересчитала их: на блюде оставалось пять или шесть штук, и я решила их доесть. Я вызвала в памяти одну за другой всех мамаш, каких видела в пансионах. И почувствовала легкое отвращение. Без всяких к тому оснований. Я видела их в приемных, они сидели в своих английских костюмах и шевелили губами. В приемных, особенно приемных религиозных интернатов, есть что-то мрачное и подозрительное. В моем первом, монастырском пансионе, куда я попала в восемь лет, все мы безумно боялись «шпионок» — это слово придавало обычному доносу космические масштабы. Об этом я подумала, когда мадам подливала себе и мне уже порядком остывший чай.

Фредерика не произнесла ни слова. Ее молчание не давило, оно было каким-то невесомым. Безжизненным. Нездешним. Внезапно она вздрогнула. До этого она сидела посреди дивана, чуть наклонившись вперед, так, словно собиралась встать и уйти. Послышался судорожный вздох, затем еще один. Ее дыхание звучало гулко, словно в груди отдавалось эхо, словно там был еще один голос. Мадам держала чашку в руке, она рассуждала о том, что в кантоне Аппенцелль мужчины ходят голосовать, прихватив с собой холодное оружие, а женщины глядят на них из окон, и с этими словами мадам повернулась к окну, но я заметила, что она смотрит на дочь. Нашла предлог, чтобы посмотреть на нее. Затем мадам снова завела разговор о метеорологии. Едкое концентрированное тщеславие источало аромат оранжереи. Мадам погладила лепесток цветка. Фредерика резко выпрямилась, чтобы вдохнуть. Грудь то вздымалась, то опускалась, это движение стало ритмичным. Казалось, ее сотрясают спазмы. Дышала она со свистом. Впервые ее взгляд показался мне тусклым, потерянным, затуманенным.

— Моя дочь, — прошептала мадам, провожая меня к лифту, — моя дочь пыталась сжечь меня. — Она произнесла это настолько мягко, что мягкость можно было принять за сожаление. Открыла дверцу лифта. Внутри было зеркало, под ним — диванчик. «Ellle n’est pas responsable»34. В зеркале отразились ее кристально прозрачные, чуть влажные от искренности глаза, подаваемая ими весть была лаконична, словно эпитафия. Все так и есть. Не сомневайся, дорогая. Она нажала кнопку. «Для меня это целое путешествие. Я должна присматривать за ней. Почти не выхожу из дому. Вы ведь понимаете, что я имею в виду». Ну конечно, понимаю. Я шагнула в сторону, чтобы пропустить се вперед. Она подтолкнула меня к выходу. Наконец она попрощалась со мной, поблагодарила за визит, сияя от радости, что познакомилась с подругой своей дочери. И тяжелая дверь захлопнулась.

День был ясный и зловещий. На поверхности озера ветер поднимал волны. По берегу шагала вереницей какая-то делегация из Азии. С вертикальной струи фонтана, словно с острия вил, свисали серебряные кольца. Фредерика назначила мне встречу в кафе пришла раньше времени. Минуты ожидания тянутся долго. Я заказала стакан овомальтина. В голову не лезли никакие мысли. Стрелки часов застыли неподвижно. Зеленый с желтыми полосками листок и белая бабочка флиртовали друг с другом. Листок весело порхал, вспоминая былую удаль, а бабочка неотступно следовала за ним, как за тайным посланцем. В этом грациозном кружении присутствовали одновременно идиллия и упадок.

Я сижу за мраморным столиком. Заказываю еще стакан овомальтина. Надо найти какое-то развлечение, чтобы ждать было не так утомительно. Я вспомнила железнодорожные станции и вокзалы, в Тойфене, в Штаце, в Риги, в Венгене. Я училась плаванию в бассейне, а мой отец, одетый по-зимнему, прятался от солнца и сидел в тени. Летом над нами вставало странное, больное солнце, с трудом пробивавшееся сквозь сумерки, свет от него был как в лесной чаще или среди болот, словно не с неба, а от ядовитых грибов и ягод, от влажного перегноя. Мы ловили эти нерадостные лучи, стремились к ним, как в недоступный оазис покоя. Отец с дочерью прогуливались, держась за руки, точно пожилые супруги. Он называл мне горные вершины, указывая на них. В гостинице на столы, на круассаны, на ножи и вилки падал металлический свет. Мы завтракали. За стеклом веранды был Маттерхорн, яркое солнце, обновление жизни. Соседний стол занимала дама с тремя дочерьми. Их выпуклые лбы словно излучали счастье. Им повезло, думала я, они родились счастливыми. Дама и девицы демонстрировали какую-то неистребимую радость, прямо-таки дьявольскую безмятежность.

— Видишь, wie glucklish sie sind, — сказала я отцу. (Может быть, он понял так, что это я счастлива, — отец был очень рассеянный человек.)

Весь день эта сияющая от счастья троица стояла у меня перед глазами. Справа — младшая сестра, с самой маленькой головой, лобик поуже, глаза поменьше. Узкие ноздри. Прическа у нее была такая же, как у старшей сестры, и безжалостно прямой пробор при всей своей безжалостности казался игривым. На прогулке, когда мы встречались с этой семьей, счастье возносило их над нами на недосягаемую высоту: мы с отцом из года в год были все так же одиноки, даже нелюдимы, и, если, как это часто бывает в гостиницах, кто-то подсаживался к нашему столу, думая сделать нам приятное, мы пугались. Мы здоровались с соседями по столу, когда приходили завтракать. И прощались, когда вставали из-за стола: мы каждый раз управлялись с завтраком раньше остальных. Мы сидели в холле и читали, а в бальной зале играл оркестр. Пожилые пары танцевали вальс и фокстрот, кавалеры вели плавно, не сбиваясь с такта. Чувство ритма у швейцарцев в крови. Когда приезжали французы, чтобы отметить свой праздник гильотины, швейцарцы танцевали тоже, подпрыгивая и показывая подметки ботинок.

На следующей день вся гостиница гудела: младшая из сестер повесилась в своей комнате, на шнуре от шторы с узором из цветов и листьев. Чтобы не травмировать клиентов, тело вынесли незаметно. Естественный порядок вещей по видимости не был нарушен. Правда, самоубийство нельзя отнести к естественному порядку вещей. Но какая разница? Штору из комнаты убрали. Я представила себе эту гостиницу зимой. Льдинки на ветках деревьев роняют слезы, весной они растают. Я никогда не видела, как они тают.

Вот и Фредерика. Она садится за столик, ее лицо совсем близко от моего. Мы смотрим друг на друга. Быть может, любящих соединяет какая-то колдовская сила? Мы шутим.

Она улыбается. Это наша последняя встреча. «Что ты сделала с куклой?» — «Какой куклой?» Она смотрит мне прямо в глаза. Она свою куклу сохранила — казалось, она хочет добавить: и всегда носила с собой. Куклу, которую нам подарили в пансионе, терпеливо объясняет она, в народном костюме и чепчике Санкт-Галлена. «Я ее сразу выбросила», — сказала я. «Нет, не может быть, поищи, ты, наверно, положила ее куда- нибудь и забыла. Ты обязательно ее найдешь, конечно же ты ее не выбросила». Она прямо укоряла меня за это. Словно святая, в глазах которой еще затаилась свирепость, хотя через мгновение они засияют кротостью. Она была уверена, что я не могла выбросить куклу. Это было бы достойно сожаления. Она по-прежнему хотела быть самой дисциплинированной, самой послушной из всех. Похоже, она осуждала меня даже за то, что я забыла про это пугало в цветных тряпках, с нарисованными глазами. Я взяла ее за руку. Руку, которая так чудесно выводила буквы в пансионе в Тойфене. А я подражала ее почерку. Она попросила показать, как это выглядит. Я написала на листке ее имя. Тот, кто копирует, становится художником. Прощай, Фредерика. Она пишет мне «adieu». Это короткое, обыденное слово, которое я услышала в Тойфене, повторяется опять, переворачивается, сплющивается, прогибается, становится частью языка мертвых.

Через двадцать лет я получила от нее письмо. Мать оставила ей кое-какие средства к существованию. Но ей надоело сидеть в сумасшедшем доме, если так будет продолжаться, она прямой дорогой отправится на кладбище.

Я стою перед зданием пансиона. На скамейке сидят две женщины. Я кивнула им в знак приветствия. Они не ответили. Я открыла дверь. За столом сидит женщина, рядом стоит другая. Она спрашивает, что мне здесь нужно. Я спросила, открыт ли еще пансион. Четко произнесла название. Нет, о таком пансионе она никогда не слышала. Он находится здесь, в Тойфене, sind Sie sicher35? Она смотрит на меня испытующе, недоверчиво. Ну конечно, уверена. Я здесь жила. На какое-то мгновение эти слова показалась мне неубедительными.

Женщина советует мне поехать в Санкт-Галлен. Там так много школ. Я снова повторила название пансиона. Нет, вы ошибаетесь, сказала она. Я извинилась. Здесь, сказала она, клиника для слепых. Теперь здесь именно это. Клиника для слепых.

КОРОТКО ОБ АВТОРЕ

Флер Йегги — известная швейцарская писательница, пишущая по-итальянски. Русскому читателю Ф. Йегги известна по роману «Пролетарка» (Proleterka, 2001), удостоенному многих литературных премий и опубликованному в журнале «Иностранная литература» (2003, № 3). В издательстве «Адельфи» вышли ее книги «С пальцем во рту» (Il ditto in bocca, 1968), «Ангел-хранитель» (L’angelo custode, 1971), «Водяные статуи» (Le statue d’acqua, 1980), «Страх неба» (La paura del cielo, 1994; премия им. А. Моравиа). Роман «Счастливые несчастливые годы» увидел свет в 1989 году и был удостоен премии Багутта (1990) и премии Боккаччо (1994).

Она также автор работ о М. Швобе, Т. де Куинси, Д. Китсе и Р. Вальзере.

Флер Йегги не любит давать интервью, фотографироваться, она сторонится всякой публичности. О ее личной жизни известно немного. Она родилась в Цюрихе, сейчас, вместе с мужем писателем Роберто Калассо, живет в Милане. И еще то, что она до сих пор пользуется пишущей машинкой, а ее произведения изданы в 20 странах мира. Среди близких друзей семьи был Иосиф Бродский, написавший о романе «Счастливые несчастливые годы»: «Читаешь четыре часа, а вспоминаешь всю жизнь...»

Долгие годы Ф. Йегги была дружна со знаменитой австрийской писательницей Ингеборг Бахман, которая отозвалась о романе так: «Это необыкновенная, чуждая всяческим условностям книга и, говоря без преувеличений, великолепное пренебрежение всеми литературными течениями. Автор обладает завидной способностью с первого взгляда улавливать суть событий, завораживая ошеломляющей легкостью интонации и в то же время мудростью повествования. Из этого противоречия вырастают диалоги, которые невозможно серьезны, и описания, которые обезоруживающе просты».

Заметки

[

←1

]

Любовь-дружба (фр.). (Здесь и далее примеч. переводчика)

[

←2

]

Pro Juventute» («Для молодежи») — основанный в 1912 году частный швейцарский фонд, задача которого — всесторонняя помощь молодежи.

[

←3

]

Карманные деньги (фр.)

[

←4

]

Подпорченный, с гнильцой (фр.)

[

←5

]

Это пустяки (фр.)

[

←6

]

Сокращение от Gesellschaft mit beschraenkter Haft – общество с ограниченной ответственностью (нем.).

[

←7

]

Война (нем.)

[

←8

]

Ты еще ребенок (фр.)

[

←9

]

Не помешаю? (фр.)

[

←10

]

Ты грезишь (фр.)

[

←11

]

Ты одержима деей порядка (фр.)

[

←12

]

Кровяная колбаса (нем.)

[

←13

]

Бог в помощь! (нем.)

[

←14

]

Женский институт (букв. институт дочерей), нем.

[

←15

]

Мировая скорбь (нем.)

[

←16

]

Столовая (нем.)

[

←17

]

Ты видела новенькую? (фр.)

[

←18

]

Она такая элегантная, эффектная, эта новенькая (нем.)

[

←19

]

И всегда была (фр.)

[

←20

]

Не грусти (фр.)

[

←21

]

Мне очень жаль (фр.)

[

←22

]

Моя биография (нем.)

[

←23

]

Мамочка (нем.)

[

←24

]

Превеликое удовлетворение (фр.)

[

←25

]

«Обещаешь?» - «Обещаю» (фр.)

[

←26

]

Парижская Синематека – популярное место встреч левой молодёжи в 50-60-е годы. Закрытие Синематеки стало формальным поводом для студенческих волнений мая 1968 года.

[

←27

]

Пойдем со мной (фр.)

[

←28

]

Здесь я живу (фр).

[

←29

]

Тепло длится недолго (фр.)

[

←30

]

Ты замерзла? Не очень (фр.)

[

←31

]

Я разговариваю с ними (фр.)

[

←32

]

Угощайтесь (фр.)

[

←33

]

Грустную девушку (фр.)

[

←34

]

Она невменяема (фр.)

[

←35

]

Вы уверены?

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg