«Речи»

Марк Туллий Цицерон

Речи

РЕЧЬ О КОНСУЛЬСКИХ ПРОВИНЦИЯХ [В сенате, вторая половина мая 56 г до н.э. ].

РЕЧЬ ОБ ОТВЕТАХ ГАРУСПИКОВ [В сенате, май (?) 56 г.]

РЕЧЬ ПО ПОВОДУ ВОЗВРАЩЕНИЯ МАРКА КЛАВДИЯ МАРЦЕЛЛА [В сенате, начало сентября 46 г. до н.э.]

ПЕРВАЯ ФИЛИППИКА ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ [В сенате, 2 сентября 44 г. до н.э.]

ВТОРАЯ ФИЛИППИКА ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ [Опубликована 28 ноября 44 г. до н.э.]

Марк Туллий Цицерон. Первая филиппика против Марка Антония.

Филиппиками называли в древности речи, произнесенные в IV в. Демосфеном против македонского царя Филиппа II. Филиппиками, по-видимому, сам Цицерон назвал свои речи против Марка Антония. До нас дошло 14 филиппик и фрагменты еще двух таких речей.

После убийства Цезаря (15 марта 44 г.) сенаторы в ужасе разбежались; убийство не нашло одобрения у народа, на которое заговорщики рассчитывали. Консул Марк Антоний заперся у себя дома; заговорщики собрались в Капитолии. 16 марта они вступили в переговоры с Антонием, а на 17 марта было назначено собрание сената в храме Земли. В ночь на 17 марта Антоний захватил и перенес к себе в дом личные денежные средства и архив Цезаря. 17 марта в храме Земли, окруженном ветеранами Цезаря, собрался сенат под председательством Антония. Было решено оставить в силе все распоряжения Цезаря, но убийц его не преследовать. Следуя примерам из истории Греции, Цицерон предложил объявить амнистию. Ветеранам Цезаря посулили выполнить все обещания, данные им диктатором. Было решено огласить завещание Цезаря и устроить ему государственные похороны. 18 марта было оглашено завещание, в котором Цезарь объявлял своим наследником Гая Октавия, своего внучатного племянника, завещал народу свои сады за Тибром, а каждому римскому гражданину - по 300 сестерциев. Между 18 и 24 марта были устроены похороны; толпа, возбужденная речью Марка Антония, завладела телом Цезаря и, хотя сожжение должно было быть совершено на Марсовом поле, сожгла его на форуме, на наспех устроенном костре. Затем толпа осадила дома заговорщиков; поджоги были с трудом предотвращены.

Была назначена особая комиссия, чтобы установить подлинность документов Цезаря, оказавшихся в руках у Антония; несмотря на это, он использовал их с корыстной целью; он также черпал денежные средства в казначействе при храме Опс и изъял из него около 700 миллионов сестерциев. Чтобы привлечь ветеранов на свою сторону, он предложил 24 апреля земельный закон и назначил комиссию из семи человек (септемвиры) для проведения его в жизнь.

18 апреля в Италию прибыл из Аполлонии 19-летний Гай Октавий, наследник и приемный сын Цезаря, а в мае приехал в Рим, чтобы вступить в права наследства. К этому времени Антоний уже располагал шестью тысячами ветеранов. Желая упрочить свою власть в Риме, Антоний добился постановления народа об обмене провинциями: Македония, назначенная ему Цезарем на 43 г., должна была перейти к одному из заговорщиков, Дециму Бруту, который должен был уступить Антонию Цисальпийскую Галлию; пребывание в ней позволило бы Антонию держать Рим в своей власти. Желая удалить из Рима преторов Марка Брута и Гая Кассия, Антоний добился, чтобы сенат поручил им закупку хлеба в Сицилии и Африке.

17 августа Цицерон выехал в Грецию, но вскоре повернул обратно и 31 августа возвратился в Рим. 1 сентября в сенате должно было обсуждаться предложение Антония о том, чтобы ко всем дням молебствий был прибавлен день в честь Цезаря; это завершило бы обожествление Цезаря. Цицерон не пришел в сенат, что вызвало нападки Антония. Предложение Антония было принято.

Цицерон явился в сенат 2 сентября и в отсутствие Антония произнес речь (I филиппика), в которой ответил на его нападки и указал причины, заставившие его самого как выехать в Грецию, так и возвратиться в Рим. После собрания сената Цицерон удалился в свою усадьбу в Путеолах. 19 сентября Антоний выступил в сенате с речью против Цицерона. В этот день Цицерон не явился в сенат, опасаясь за свою жизнь; он ответил Антонию памфлетом, написанным в виде речи в сенате и опубликованным в конце ноября (II филиппика).

* * *

В конце декабря 44 г. Антоний выступил с войсками в Цисальпийскую Галлию и осадил Децима Брута, укрепившегося в Мутине. Это было начало так называемой мутинской войны, во время которой Цицерон произнес остальные филиппики, XIV филиппика была произнесена в сенате после получения донесения о битве под Галльским форумом между войсками Антония и войсками консула Гая Вибия Пансы, который был смертельно ранен. Борьба между сенатом и Антонием привела к образованию триумвирата Марка Антония, Октавиана и Марка Эмилия Лепида и к проскрипциям, жертвой которых 7 декабря 43 г. пал Цицерон.

---------------------------------------------------------------------------

ПЕРВАЯ ФИЛИППИКА ПРОТИВ МАРКА АНТОНИЯ

I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV

[В сенате, 2 сентября 44 г. до н.э.]

(I, 1) Прежде чем говорить перед вами, отцы-сенаторы, о положении государства так, как, по моему мнению, требуют нынешние обстоятельства, я вкратце изложу вам причины, побудившие меня сначала уехать, а потом возвратиться обратно. Да, пока я надеялся, что государство, наконец, снова поручено вашей мудрости и авторитету1, я как консуляр и сенатор считал нужным оставаться как бы стражем его. И я действительно не отходил от государства, не спускал с него глаз, начиная с того дня, когда нас созвали в храм Земли2 . В этом храме я, насколько это было в моих силах, заложил основы мира и обновил древний пример афинян; я даже воспользовался греческим словом, каким некогда при Прекращении раздоров воспользовалось их государство3, и предложил уничтожить всякое воспоминание о раздорах, навеки предав их забвению. (2) Прекрасной была тогда речь Марка Антония, превосходны были и его намерения; словом, благодаря ему и его детям заключение мира с виднейшими гражданами было подтверждено4.

Этому началу соответствовало и все дальнейшее. К происходившему у него в доме обсуждению вопроса о положении государства он привлекал наших первых граждан; этим людям он поручал наилучшие начинания; в то время в записях Цезаря находили только то, что было известно всем; на все вопросы Марк Антоний отвечал вполне твердо5. (3) Был ли возвращен кто-либо из изгнанников? "Только один6, - сказал он, - а кроме него, никто". Были ли кому-либо предоставлены какие-нибудь льготы? "Никаких",- отвечал он. Он даже хотел, чтобы мы одобрили предложение Сервия Сульпиция, прославленного мужа, о полном запрещении после мартовских ид водружать доски с каким бы то ни было указом Цезаря или с сообщением о какой-либо его милости. Обхожу молчанием многие достойные поступки Марка Антония; ибо речь моя спешит к его исключительному деянию: диктатуру, уже превратившуюся в царскую власть, он с корнем вырвал из государства. Этого вопроса мы даже не обсуждали. Он принес с собой уже написанное постановление сената, какого он хотел; после прочтения его мы в едином порыве приняли его предложение и в самых лестных выражениях в постановлении сената выразили ему благодарность.

(II, 4) Казалось, какой-то луч света засиял перед нами после уничтожения, уже не говорю - царской власти, которую мы претерпели, нет, даже страха перед царской властью; казалось, Марк Антоний дал государству великий залог того, что он хочет свободы для граждан, коль скоро само звание диктатора, не раз в прежние времена бывавшее законным, он, ввиду свежих воспоминаний о диктатуре постоянной, полностью упразднил в государстве7.(5) Через несколько дней сенат был избавлен от угрозы резни; крюк8 вонзился в тело беглого раба, присвоившего себе имя Мария9. И все это Антоний совершил сообща со своим коллегой; другие действия Долабелла совершил уже один; но если бы его коллега находился в Риме, то действия эти они, наверное, предприняли бы вместе. Когда же по Риму стало расползаться зло, не знавшее границ, и изо дня в день распространяться все шире и шире, а памятник на форуме10 воздвигли те же люди, которые некогда совершили то пресловутое погребение без погребения11, и когда пропащие люди вместе с такими же рабами с каждым днем все сильнее и сильнее стали угрожать домам и храмам Рима, Долабелла покарал дерзких и преступных рабов, а также негодяев и нечестивцев из числа свободных людей так строго, а ту проклятую колонну разрушил так быстро, что мне непонятно, почему же его дальнейшие действия так сильно отличались от его поведения в тот единственный день.

(6) Но вот в июньские календы, когда нам велели присутствовать в сенате, все изменилось; ни одной меры, принятой при посредстве сената; многие и притом важные - при посредстве народа, а порой даже в отсутствие народа или вопреки его воле. Избранные консулы12 утверждали, что не решаются явиться в сенат; освободители отечества13 не могли находиться в том городе, с чьей выи они сбросили ярмо рабства; однако сами консулы в своих речах на народных сходках и во всех своих высказываниях их прославляли. Ветеранов - тех, которых так называли и которым наше сословие торжественно дало заверения,- подстрекали не беречь то, чем они уже владели, а рассчитывать на новую военную добычу. Предпочитая слышать об этом, а не видеть это и как легат14 будучи свободен в своих поступках, я и уехал с тем, чтобы вернуться к январским календам, когда, как мне казалось. должны были начаться собрания сената.

(III, 7) Я изложил вам, отцы-сенаторы, причины, побудившие меня уехать; теперь причины своего возвращения, которому так удивляются, я вкратце вам изложу.

Отказавшись - и не без оснований15 - от поездки через Брундисий, по обычному пути в Грецию, в секстильские календы приехал я в Сиракузы, так как путь в Грецию через этот город мне хвалили; но город этот, связанный со мной теснейшим образом, несмотря на все желание его жителей, не смог задержать меня у себя больше, чем на одну ночь. Я боялся, что мой неожиданный приезд к друзьям вызовет некоторое подозрение, если я промедлю. Но после того как ветры отнесли меня от Сицилии к Левкопетре, мысу в Регийской области, я сел там на корабль, чтобы пересечь море, но, отплыв недалеко, был отброшен австром16 назад к тому месту, где я сел на корабль. (8) Когда я, ввиду позднего времени, остановился в усадьбе Публия Валерия, своего спутника и друга, и находился там и на другой день в ожидании попутного ветра, ко мне явилось множество жителей муниципия Регия; кое-кто из них недавно побывал в Риме. От них я прежде всего узнал о речи, произнесенной Марком Антонием на народной сходке; она так понравилась мне, что я, прочитав ее, впервые стал подумывать о возвращении. А немного спустя мне принесли эдикт Брута и Кассия17 ; вот он и показался, по крайней мере, мне - пожалуй, оттого, что моя приязнь к ним вызвана скорее заботами о благе государства, чем личной дружбой, - преисполненным справедливости. Кроме того, приходившие ко мне говорили, - а ведь те, кто желает принести добрую весть, в большинстве случаев прибавляют какую-нибудь выдумку, чтобы сделать принесенные ими вести более радостными, - что будет достигнуто соглашение, что в календы сенат соберется в полном составе, что Антоний, отвергнув дурных советчиков, отказавшись от провинций Галлий18, снова признает над собой авторитет сената.

(IV, 9) Тогда я поистине загорелся таким сильным стремлением возвратиться, что мне было мало всех весел и всех ветров - не потому, что я думал, что не примчусь вовремя, но потому, что я боялся выразить государству свою радость позже, чем желал это сделать. И вот я, быстро доехав до Велий, увиделся с Брутом; сколь печально было это свидание для меня, говорить не стану19. Мне самому казалось позорным, что я решаюсь возвратиться в тот город, из которого Брут уезжал, и хочу в безопасности находиться там, где он оставаться не может. Однако я вовсе не видел, чтобы он был взволнован так же сильно, как я; ибо он, гордый в сознании своего величайшего и прекраснейшего поступка20 , ничуть не сетовал на свою судьбу, но сокрушался о вашей. (10) От него я впервые узнал, какую речь в секстильские календы произнес в сенате Луций Писон21 . Хотя те, кто должен был его поддержать, его поддержали слабо (именно это я узнал от Брута), все же - и по свидетельству Брута (а что может быть более важным, чем его слова?) и по утверждению всех тех, с кем я встретился впоследствии, Писон, как мне показалось, снискал большую славу. И вот, желая оказать ему содействие, - ведь присутствовавшие ему содействия не оказали - я и поспешил сюда не с тем, чтобы принести пользу (на это я не надеялся и поручиться за это не мог), но дабы я, если со мной как с человеком что-нибудь случится (ведь мне, по-видимому, грозит многое, помимо естественного хода вещей и даже помимо ниспосылаемого роком), выступив ныне с этой речью, все же оставил государству доказательство своей неизменной преданности ему22.

(11) Так как вы, отцы-сенаторы, несомненно, признали справедливыми основания для обоих моих решений, то я, прежде чем говорить о положении государства, в немногих словах посетую на вчерашний несправедливый поступок Марка Антония; ведь я ему друг и всегда открыто заявлял, что я ввиду известной услуги, оказанной им мне, таковым и должен быть23.

(V) По какой же причине вчера в таких грубых выражениях требовали моего прихода в сенат? Разве я один отсутствовал? Или вы не бывали часто в неполном сборе? Или обсуждалось такое важное дело, что даже заболевших надо было нести в сенат? Ганнибал, видимо, стоял у ворот24 или же о мире с Пирром25 шло дело? Для решения этого вопроса, по преданию, принесли в сенат даже знаменитого Аппия, слепого старца. (12) Докладывали о молебствиях26 ; в этих случаях сенаторы, правда, обычно присутствуют; ибо их к этому принуждает не данный ими залог27 , а благодарность тем, о чьих почестях идет речь; то же самое бывает, когда докладывают о триумфе. Поэтому консулов это не слишком беспокоит, так что сенатор, можно сказать, волен не являться. Так как этот обычай был мне известен и так как я был утомлен после поездки и мне нездоровилось, то я, ввиду дружеских отношений с Антонием, известил его об этом. А он заявил в вашем присутствии, что он сам явится ко мне в дом с рабочими28 . Это было сказано поистине чересчур гневно и весьма несдержанно. Действительно, за какое преступление положено такое большое наказание, чтобы он осмелился сказать в присутствии представителей нашего сословия, что он велит государственным рабочим разрушить дом, построенный по решению сената на государственный счет? И кто когда-либо принуждал сенатора к явке, угрожая ему таким разорением; другими словами, разве есть какие-нибудь меры воздействия, кроме залога или пени? Но если бы Антоний знал, какое предложение я собирался внести, он, уж наверное, несколько смягчил бы суровость своих принудительных мер.

(VI, 13) Или вы, отцы-сенаторы, думаете, что я стал бы голосовать за то, с чем нехотя согласились вы, - чтобы паренталии29 превратились в молебствия, чтобы в государстве были введены не поддающиеся искуплению кощунственные обряды - молебствия умершему? Кому именно, не говорю. Допустим, дело шло бы о Бруте30, который и сам избавил государство от царской власти и свой род продолжил чуть ли не на пятьсот лет, чтобы в нем было проявлено такое же мужество и было совершено подобное же деяние; даже и тогда меня не могли бы заставить причислить какого бы то ни было человека, после его смерти, к бессмертным богам - с тем, чтобы тому, кто где-то похоронен и на чьей могиле справляются паренталии, совершались молебствия от имени государства. Я, безусловно, высказал бы такое мнение, чтобы в случае, если бы в государстве произошло какое-нибудь тяжкое событие - война, мор, голод (а это отчасти уже налицо, отчасти, боюсь я, нам угрожает), я мог с легкостью оправдаться перед римским народом. Но да простят это бессмертные боги и римскому народу, который этого не одобряет, и нашему сословию, которое постановило это нехотя.

(14) Далее, дозволено ли мне говорить об остальных бедствиях государства? Мне поистине дозволено и всегда будет дозволено хранить достоинство и. презирать смерть. Только бы у меня была возможность приходить сюда, а от опасности, связанной с произнесением речи, я не уклоняюсь. О, если бы я, отцы-сенаторы, мог присутствовать здесь в секстильские календы - не потому, что это могло принести хотя бы какую-нибудь пользу, но для того, чтобы нашелся не один-единственный консуляр, - как тогда произошло, - достойный этого почетного звания, достойный государства! Именно это обстоятельство причиняет мне сильнейшую скорбь: люди, которые от римского народа стяжали величайшие милости, не поддержали Луция Писона, внесшего наилучшее предложение. Для того ли римский народ избирал нас в консулы, чтобы мы, достигнув наивысшей степени достоинства, благо государства не ставили ни во что? Не говорю уже - своей речью, даже выражением лица ни один консуляр не поддержал Луция Писона. (15) О, горе! Что означает это добровольное рабство? Допустим, что в некоторой степени оно было неизбежным; лично я не требую, чтобы поддержку Писону оказали все те, кто имеет право голосовать как консуляр. В одном положении находятся те, кому я их молчание прощаю, в другом - те, чей голос я хочу слышать. Меня огорчает, что именно они и вызывают у римского народа подозрение не только в трусости, которая позорна сама по себе, но также и в том, что один по одной, другой по иной причине изменяют своему достоинству31.

(VII) И прежде всего я выражаю Писону благодарность и глубоко чувствую ее: он подумал не о том, что его выступление принесет государству, а о том, как сам он должен поступить. Затем я прошу вас, отцы-сенаторы, даже если вы не решитесь принять мое предложение и совет, все же, подобно тому как вы поступали доныне, благосклонно меня выслушать.

(16) Итак, я предлагаю сохранить в силе распоряжения Цезаря не потому, чтобы я одобрял их (в самом деле, кто может их одобрить?), но так как выше всего ставлю мир и спокойствие. Я хотел бы, чтобы Марк Антоний присутствовал здесь, но только без своих заступников32 . Впрочем, ему, конечно, разрешается и заболеть, чего он вчера не позволил мне. Он объяснил бы мне или, лучше, вам, отцы-сенаторы, каким способом сам он отстаивает распоряжения Цезаря33. Или распоряжения Цезаря, содержащиеся в заметочках, в собственноручных письмах и в личных записях, предъявленных при одном поручителе в лице Марка Антония и даже не предъявленных, а только упомянутых, будут незыблемы? А то, что Цезарь вырезал на меди, на которой он хотел закрепить постановления народа и постоянно действующие законы, никакого значения иметь не будет34? (17) Я полагаю, что распоряжения Цезаря - это не что иное, как законы Цезаря. А если он что-нибудь кому-либо и обещал, то неужели будет незыблемо то, чего он сам выполнить не мог? Правда, Цезарь многим многое обещал и многих своих обещаний не выполнил, а после его смерти этих обещаний оказалось даже гораздо больше, чем тех милостей, которые он предоставил и даровал за всю свою жизнь.

Но даже этого я не изменяю, не оспариваю. С величайшей настойчивостью защищаю я его великолепные распоряжения. Только бы уцелели в храме Опс35 деньги, правда, обагренные кровью, но при нынешних обстоятельствах - коль скоро их не возвращают тем, кому они принадлежат, - необходимые. Впрочем, пусть будут растрачены и они, если так гласили распоряжения. (18) Однако, в прямом смысле слова, что, кроме закона, можно назвать распоряжением человека, облеченного в тогу и обладавшего в государстве властью и империем36? Осведомись о распоряжениях Гракха - тебе представят Семпрониевы законы, о распоряжениях Суллы - Корнелиевы. А в чем выразились распоряжения Помпея во время его третьего консульства37 . Разумеется, в его законах. И если бы ты спросил самого Цезаря, что именно совершил он в Риме, нося тогу, он ответил бы, что законов он провел много и притом прекрасных; что же до его собственноручных писем, то он либо изменил бы их содержание, либо не стал бы их выпускать, либо, даже если бы и выпустил, не отнес бы их к числу своих распоряжений. Но и в этом вопросе я готов уступить; кое на что я даже закрываю глаза; что же касается важнейших вопросов, то есть законов, то отмену этих распоряжений Цезаря я считаю недопустимой.

(VIII, 19) Есть ли лучший и более полезный закон, чем тот, который ограничивает управление преторскими провинциями годичным сроком, а управление консульскими - двухгодичным?38 Ведь его издания - даже при самом благополучном положении государства - требовали чаще, чем любого другого. Неужели после отмены этого закона распоряжения Цезаря, по вашему мнению, могут быть сохранены в силе? Далее, разве законом, который объявлен насчет третьей декурии, не отменяются все законы Цезаря о судоустройстве39? И вы40 распоряжения Цезаря отстаиваете, а законы его уничтожаете? Это возможно разве только в том случае, если все то, что он для памяти внес в свои личные записи, будет отнесено к его распоряжениям и - хотя бы это и было несправедливо и бесполезно - найдет защиту, а то, что он внес на рассмотрение народа во время центуриатских комиций, к распоряжениям Цезаря отнесено не будет. (20) Но какую это третью декурию имеют в виду? "Декурию центурионов", - говорят нам. Как? Разве участие в суде не было доступно этому сословию в силу Юлиева, а ранее также и в силу Помпеева и Аврелиева законов41? "Устанавливался ценз",- говорят нам. Да, устанавливался и притом не только для центуриона, но и для римского всадника. Именно поэтому судом и ведают и ведали наиболее храбрые и наиболее уважаемые мужи из тех, кто начальствовал в войсках. "Я не стану разыскивать, - говорит Антоний, - тех, кого подразумеваешь ты; всякий, кто начальствовал в войсках, пусть и будет судьей". Но если бы вы предложили, чтобы судьей был всякий, кто служил в коннице, - а это более почетно, - то вы не встретили бы одобрения ни у кого; ибо при выборе судьи надо принимать во внимание и его достаток и его почетное положение. "Ничего этого мне не нужно, - говорит он, - я включу в число судей также и рядовых солдат из легиона "жаворонков"42 ; ведь наши сторонники утверждают, что иначе им не уцелеть". Какой оскорбительный почет для тех, кого вы неожиданно для них самих привлекаете к участию в суде! Ведь смысл закона именно в том, чтобы в третьей декурии судьями были люди, которые бы не осмеливались выносить приговор независимо. Бессмертные боги! Как велико заблуждение тех, кто придумал этот закон! Ибо, чем более приниженным будет казаться человек, тем охотнее будет он смывать свое унижение суровостью своих приговоров и он будет напрягать все силы, чтобы показаться достойным декурии, пользующихся почетом, а не быть по справедливости зачисленным в презираемую.

(IX, 21) Второй из объявленных законов предоставляет людям, осужденным за насильственные действия и за оскорбление величества, право провокации к народу, если они этого захотят43 . Что же это, наконец: закон или отмена всех законов? И право, для кого ныне важно, чтобы этот твой закон был в силе? Нет человека, который бы обвинялся на основании этих законов; нет человека, который, по нашему мнению, будет обвинен. Ведь за вооруженные выступления, конечно, никогда не станут привлекать к суду. "Но предложение угодно народу". О, если бы вы действительно хотели чего-либо, поистине угодного народу! Ибо все граждане, и в своих мыслях и в своих высказываниях о благе государства, теперь согласны между собой. Так что же это за стремление провести закон, чрезвычайно позорный и ни для кого не желанный? В самом деле, что более позорно, чем положение, когда человек, своими насильственными действиями оскорбивший величество римского народа, снова, будучи осужден по суду, обращается к таким же насильственным действиям, за какие он по закону был осужден? (22) Но зачем я все еще обсуждаю этот закон? Как будто действительно имеется в виду, что кто-нибудь совершит провокацию к народу! Нет, все это задумано и предложено для того, чтобы вообще никого никогда на основании этих законов нельзя было привлечь к суду. Найдется ли столь безумный обвинитель, чтобы согласиться уже после осуждения обвиняемого предстать перед подкупленной толпой. Какой судья осмелится осудить обвиняемого, зная, что его самого сейчас же поволокут на суд шайки наймитов?

Итак, права провокации этот закон не дает, но два необычайно полезных закона и два вида постоянного суда уничтожает. Разве он не призывает молодежь в ряды мятежных граждан, губителей государства? До каких только разрушительных действий не дойдет бешенство трибунов после упразднения этих двух видов постоянного суда - за насильственные действия и за оскорбление величества? (23) А разве тем самым не отменяются частично законы Цезаря, которые велят отказывать в воде и огне44 людям, осужденным как за насильственные действия, так и за оскорбление величества? Если им предоставляют право провокации, то разве не уничтожаются этим распоряжения Цезаря? Именно эти законы лично я, хотя никогда их не одобрял, отцы-сенаторы, все же признал нужным ради всеобщего согласия сохранить в силе, не находя в те времена возможным отменять не только законы, проведенные Цезарем при его жизни, но даже те, которые, как видите, предъявлены нам после смерти Цезаря и выставлены для ознакомления.

(X, 24) Изгнанников возвратил умерший45; не только отдельным лицам, но и народам и целым провинциям гражданские права даровал умерший; предоставлением неограниченных льгот нанес ущерб государственным доходам умерший. И все это, исходящее из его дома, при единственном - ну, конечно, честнейшем - поручителе мы отстаиваем, а те законы, что сам Цезарь в нашем присутствии прочитал, огласил, провел, законы, изданием которых он гордился, которыми он, по его мнению, укреплял наш государственный строй, о провинциях, о судоустройстве - повторяю, эти Цезаревы законы мы, отстаивающие распоряжения Цезаря, считаем нужным уничтожить? (25) Но все же этими законами, что были объявлены, мы можем, по крайней мере, быть недовольны; а по отношению к законам, как нам говорят, уже изданным, мы лишены даже этой возможности; ибо они без какой бы то ни было промульгации были изданы еще до того, как были составлены.

А впрочем, я все же спрашиваю, почему и я сам и любой из вас, отцы-сенаторы, при честных народных трибунах боится внесения дурных законов. У нас есть люди, готовые совершить интерцессию, готовые защитить государство указаниями на религиозные запреты; страшиться мы как будто не должны. "О каких толкуешь ты мне интерцессиях, - спрашивает Антоний, - о каких запретах?" Разумеется, о тех, на которых зиждется благополучие государства. - "Мы презираем их и считаем устаревшими и нелепыми. Форум будет перегорожен; заперты будут все входы; повсюду будет расставлена вооруженная стража".- (26) А дальше? То, что будет принято таким образом, будет считаться законом? И вы, пожалуй, прикажете вырезать на меди те установленные законом слова: "Консулы в законном порядке предложили народу (такое ли право рогации46 мы получили от предков?), и народ законным порядком постановил". Какой народ? Не тот ли, который не был допущен на форум? Каким законным порядком? Не тем ли, который полностью уничтожен вооруженной силой? Я теперь говорю о будущем, гак как долг друзей заблаговременно говорить о том, чего возможно избежать; если же ничего этого не случится, то мои возражения отпадут сами собой. Я говорю о законах объявленных, по отношению к которым вы еде свободны в своих решениях; я указываю вам на их недостатки - исправьте их; я сообщаю вам о насильственных действиях, о применений оружия - устраните все это.

(XI, 27) Во всяком случае, Долабелла, негодовать на меня, когда я говорю в защиту государства, вы не должны. Впрочем, о тебе я этого не думаю, твою обходительность я знаю; но твой коллега, говорят, при своей нынешней судьбе, которая кажется ему очень удачной (мне лично он казался бы более удачливым, - не стану выражаться более резко - если бы взял себе за образец своих дедов и своего дядю, бывших консулами47), итак, он, слыхал я, стал очень уж гневлив. Я хорошо вижу, насколько опасно иметь против себя человека раздраженного и вооруженного, особенно при полной безнаказанности для тех, кто берется за меч; но я предложу справедливые условия, которых Марк Антоний, мне думается, не отвергнет: если я скажу что-либо оскорбительное о его образе жизни или о его нравах, то пусть он станет моим жесточайшим недругом; но если я останусь верен своей привычке, [какая у меня всегда была в моей государственной деятельности,] то есть если я буду свободно высказывать все, что думаю о положении государства, то я, во-первых, прошу его не раздражаться против меня; во-вторых, если моя просьба будет безуспешной, то прошу его выражать свое недовольство мной как гражданином; пусть он прибегает к вооруженной охране, если это, по его мнению, необходимо для самозащиты; но если кто-нибудь выскажет в защиту государства то, что найдет нужным, пусть эти вооруженные люди не причиняют ему вреда. Может ли быть более справедливое требование? (28) Но если, как мне сказал кое-кто из приятелей Марка Антония, все сказанное наперекор ему глубоко оскорбляет его, даже когда ничего обидного о нем не говорилось, то мне придется примириться и с таким характером своего приятеля. Но те же люди говорят мне еще вот что: "Тебе, противнику Цезаря, не будет разрешено то же, что Писону, его тестю". В то же время они меня предостерегают, я приму это во внимание: "Отныне болезнь не будут признавать более законной причиной неявки в сенат, чем смерть".

(XII, 29) Но - во имя бессмертных богов! - я, глядя на тебя, Долабелла (а ведь ты мне очень дорог), не могу умолчать о том заблуждении, в какое впали мы оба: я уверен, что вы, знатные мужи, стремясь к великим деяниям, жаждали не денег, как это подозревают некоторые чересчур легковерные люди, не денег, к которым виднейшие и славнейшие мужи всегда относились с презрением, не богатств, достающихся путем насилия, и не владычества, нестерпимого для римского народа, а любви сограждан и славы. Но слава - это хвала за справедливые деяния и великие заслуги перед государством; она утверждается свидетельством как любого честного человека, так и большинства. (30) Я сказал бы тебе, Долабелла, каковы бывают плоды справедливых деяний, если бы не видел, что ты недавно постиг это на своем опыте лучше, чем кто бы то ни было другой.

Можешь ли ты вспомнить какой-нибудь день в твоей жизни, озаренный более светлой радостью, чем тот, когда ты, очистив форум от кощунства. рассеяв сборище нечестивцев, покарав зачинщиков преступления, [избавив Рим от поджога и от страха перед резней,] вернулся в свой дом? Разве тогда представители разных сословий, люди разного происхождения, словом, разного положения не высказывали тебе похвал и благодарности? Более того, даже меня, чьими советами ты, как говорили, руководствуешься, честные мужи благодарили за тебя и поздравляли. Вспомни, прошу тебя, Долабелла, о тех единодушных возгласах в театре48, когда все присутствующие, забыв о причинах своего прежнего недовольства тобой, дали понять, что они после твоего неожиданного благодеяния забыли свою былую обиду49. (31) И от этой ты, Публий Долабелла, - говорю это с большим огорчением - от этой, повторяю, огромной чести ты смог равнодушно отказаться?

(XIII) А ты, Марк Антоний, - обращаюсь к тебе, хотя тебя здесь и нет, не ценишь ли ты один тот день, когда сенат собрался в храме Земли, больше, чем все последние месяцы, на протяжении которых некоторые люди, во многом расходящиеся со мной во взглядах, именно тебя считали счастливым? Какую речь произнес ты о согласии! От каких больших опасений избавил ты тогда сенат, от какой сильной тревоги - граждан, когда ты, отбросив вражду, забыв об авспициях, о которых ты, как авгур римского народа, сам возвестил, коллегу своего в тот день впервые признал коллегой50 , а своего маленького сына прислал в Капитолий как заложника мира! (32) В какой день сенат, в какой день римский народ ликовали больше? Ведь более многолюдной сходки не бывало никогда51. Только тогда казались мы подлинно освобожденными благодаря храбрейшим мужам, так как, в соответствии с их волей, за освобождением последовал мир. На ближайший, на следующий, на третий день, наконец, на протяжении нескольких последующих дней ты не переставал каждый день приносить государству какой-нибудь, я сказал бы, дар; но величайшим твоим даром было то, что ты уничтожил самое имя диктатуры. Это было клеймо, которое ты, повторяю, ты выжег на теле Цезаря, после его смерти, на вечный позор ему. Подобно тому как из-за преступления одного-единственного Марка Манлия ни одному из патрициев Манлиев, в силу решения Манлиева рода, нельзя носить имя "Марк"52, так и ты из-за ненависти к одному диктатору совершенно уничтожил звание диктатора. (33) Неужели ты, совершив во имя блага государства такие великие деяния, был недоволен своей счастливой судьбой, высоким положением, известностью, славой? Так откуда вдруг такая перемена? Не могу подумать, что тебя соблазнили деньгами. Пусть говорят, что угодно; верить этому необходимости нет; ибо я никогда не видел в тебе никакой подлости, никакой низости. Впрочем, порой домочадцы оказывают дурное влияние53, но твою стойкость я знаю. О, если бы ты, избегнув вины смог избегнуть даже и подозрения в виновности!

(XIV) Но вот чего я опасаюсь сильнее: как бы ты не ошибся в выборе истинного пути к славе, не счел, что быть могущественнее всех, внушать согражданам страх, а не любовь, - это слава. Если ты так думаешь, путь славы тебе совершенно неведом. Пользоваться любовью у граждан, иметь заслуги перед государством, быть восхваляемым, уважаемым, почитаемым - все это и есть слава; но внушать к себе страх и ненависть тяжко, отвратительно; это признак слабости и неуверенности в себе. (34) Как мы видим также и в трагедии, это принесло гибель тому, кто сказал: "Пусть ненавидят, лишь бы боялись54!".

О, если бы ты, Марк Антоний, помнил о своем деде! О нем ты слыхал от меня многое и притом не раз. Уж не думаешь ли ты, что он хотел заслужить бессмертную славу, внушая страх своим правом на вооруженную охрану? У него была настоящая жизнь, у него была счастливая судьба: он был свободен, как все, но был первым по достоинству. Итак, - уж не буду говорить о счастливых временах в жизни твоего деда - даже самый тяжкий для него последний день я предпочел бы владычеству Луция Цинны, от чьей жестокости он погиб.

(35) Но стоит ли мне пытаться воздействовать на тебя своей речью? Ведь если конец Гая Цезаря не может заставить тебя предпочесть внушать людям любовь, а не страх, то ничья речь не принесет тебе пользы и не произведет на тебя впечатления. Ведь те, которые думают, что он был счастлив, сами несчастны. Не может быть счастлив человек, который находится в таком положении, что его могут убить, уже не говорю - безнаказанно, нет, даже с величайшей славой для убийцы55. Итак, сверни с этого пути, прошу тебя, взгляни на своих предков и правь государственным кораблем так, чтобы сограждане радовались тому, что ты рожден на свет, без чего вообще никто не может быть ни счастлив, ни славен, ни невредим.

(XV, 36) А римский народ? Я приведу вам обоим многие суждения его; они, правда, вас мало трогают, что меня очень огорчает. В самом деле, о чем свидетельствуют возгласы бесчисленного множества граждан, раздававшиеся во время боев гладиаторов? А стишки, которые распевал народ? А нескончаемые рукоплескания статуе Помпея56 и двоим народным трибунам, вашим противникам? Разве все это не достаточно ясно свидетельствует о необычайно единодушной воле всего римского народа? И неужели вам показались малозначительными рукоплескания во время игр в честь Аполлона, вернее, суждения и приговор римского народа? О, сколь счастливы те, которые, не имея возможности присутствовать из-за применения вооруженной силы, все же присутствовали, так как память о них вошла в плоть и в кровь римского народа! Или, может быть, вы полагали тогда, что рукоплещут Акцию и по прошествии шестидесяти лет венчают пальмовой ветвью его, а не Брута, которому, хотя он и был лишен возможности присутствовать на им же устроенных играх, все же во время этого великолепного зрелища римский народ воздавал должное в его отсутствие и тоску по своему освободителю смягчал непрекращавшимися рукоплесканиями и возгласами57?

(37) Я всегда относился к таким рукоплесканиям с презрением, когда ими встречали граждан, заискивающих перед народом, и в то же время, если они исходят от людей, занимающих и наивысшее, и среднее, и низшее положение, словом, от всех граждан, и если те, кто ранее обычно пользовался успехом у народа, от него бегут, я считаю эти рукоплескания приговором. Но если вы не придаете этому большого значения (хотя все это очень важно), то неужели вы относитесь с пренебрежением также и к тому, что вы почувствовали, а именно - что жизнь Авла Гирция была так дорога римскому народу? Ведь было достаточно и того, что он пользуется расположением римского народа, - а это действительно так - приязнью друзей, которая совершенно исключительна, любовью родных, глубоко любящих его. Но за кого, на памяти нашей, все честные люди так сильно тревожились, так сильно боялись58 ? Конечно, ни за кого другого. (38) И что же? И вы - во имя бессмертных богов! - не понимаете, что это значит? Как? Неужели, по вашему мнению, о вашей жизни не думают те, кому жизнь людей, от которых они ожидают забот о благе государства, так дорога?

(39) Я не напрасно возвратился сюда, отцы-сенаторы, ибо и я высказался так, что - будь, что будет! - свидетельство моей непоколебимости останется навсегда, вы выслушали меня благосклонно и внимательно. Если подобная возможность представится мне и впредь и не будет грозить опасностью ни мне59 , ни вам, то я воспользуюсь ею. Не то - буду оберегать свою жизнь, как смогу, не столько ради себя, сколько ради государства. Для меня вполне достаточно того, что я дожил и до преклонного возраста и до славы. Если к тому и другому что-либо прибавится, то это пойдет на пользу уже не столько мне, сколько вам и государству.

Марк Туллий Цицерон. Вторая филиппика против Марка Антония.

[Опубликована 28 ноября 44 г. до н.э.]

(I, 1) Каким велением моей судьбы, отцы-сенаторы, объяснить мне то, что на протяжении последних двадцати лет1 не было ни одного врага государства, который бы в то же время не объявил войны и мне? Нет необходимости называть кого-либо по имени: вы сами помните, о ком идет речь. Эти люди2 понесли от меня более тяжкую кару, чем я желал. Тебе удивляюсь я, Антоний, - тому, что конец тех, чьим поступкам ты подражаешь, тебя не страшит. И я меньше удивлялся этому, когда дело касалось их; ведь ни один из них не стал моим недругом по своей воле; на них всех я, радея о благе государства, напал первый. Ты же, не оскорбленный мной ни единым словом, желая показаться более дерзким, чем Катилина, более бешеным, чем Клодий, сам напал на меня с бранью и счел, что разрыв со мной принесет тебе уважение нечестивых граждан. (2) Что подумать мне? Что я заслуживаю презрения? Но я не вижу ни в своей частной жизни, ни в своем общественном положении, ни в своей деятельности, ни в своих дарованиях - даже если они и посредственны ничего такого, на что Антоний мог бы взглянуть свысока. Или он подумал, что именно в сенате мое значение легче всего умалить? Однако наше сословие засвидетельствовало, что многие прославленные граждане честно вели дела государства, но что спас его я один3. Или он захотел вступить в состязание со мной на поприще ораторского искусства? Да, поистине это немалая услуга мне. В самом деле, какой возможен для меня более обширный, более благодарный предмет для речи, чем защитить себя и выступить против Антония? Несомненно, вот в чем дело: он подумал, что свою вражду к отечеству он не сможет доказать подобным ему людям никаким иным способом, если только не станет недругом мне. (3) Прежде чем отвечать ему о других обстоятельствах дела, я скажу несколько слов о дружбе, в нарушении которой он меня обвинил, это я считаю самым тяжким обвинением.

(II) Антоний пожаловался на то, что я - уже не помню, когда, - выступил в суде во вред ему. Неужели мне не следовало выступать против чужого мне человека в защиту близкого и родственника, выступать против влияния, которого Антоний достиг не подаваемыми им надеждами на доблестные деяния, а цветущей юностью? Не следовало выступать против беззакония, которого он добился благодаря несправедливейшей интерцессии, а не на основании разбора дела у претора? Но ты упомянул об этом, мне думается, для того, чтобы снискать расположение низшего сословия, так как все вольноотпущенники вспоминали, что ты был зятем, а твои дети - внуками вольноотпущенника Квинта Фадия4. Но ведь ты, как ты утверждаешь, поступил ко мне для обучения, ты посещал мой дом5. Право, если бы ты делал это, ты лучше позаботился бы о своем добром имени, о своем целомудрии. Но ты не сделал этого, а если бы ты и желал, то Гай Курион6 этого тебе бы не позволил.

(4) От соискания авгурата ты, по твоим словам, отказался в мою пользу7. О, невероятная дерзость! О, вопиющее бесстыдство! Ведь в то время как вся коллегия желала видеть меня авгуром, а Гней Помпей и Квинт Гортенсий8 назвали мое имя (предложение от лица многих не допускалось), ты был несостоятельным должником и полагал, что сможешь уцелеть только в том случае, если произойдет государственный переворот. Но мог ли ты добиваться авгурата в то время, когда Гая Куриона в Италии не было? А тогда, когда тебя избрали, смог ли бы ты без Куриона получить голоса хотя бы одной трибы? Ведь даже его близкие друзья были осуждены за насильственные действия9, так как были чересчур преданы тебе.

(III, 5) Но ты, по твоим словам, оказал мне благодеяние. Какое? Впрочем, именно то, о чем ты упоминаешь, я всегда открыто признавал: я предпочел признать, что я перед тобой в долгу, лишь бы мне не показаться кому-нибудь из людей менее осведомленных недостаточно благодарным человеком. Но какое же благодеяние? То, что ты не убил меня в Брундисии? Меня, которого даже победитель10, пожаловавший тебе, как ты сам был склонен хвалиться, главенство среди своих разбойников, хотел видеть невредимым, меня, которому он велел выехать в Италию, ты убил бы? Допустим, что ты мог это сделать. Какого другого благодеяния можно ожидать от разбойников, отцы-сенаторы, кроме того, что они могут говорить, будто даровали жизнь тем людям, которых они ее не лишили? Если бы это было благодеянием, то те люди, которые убили человека, сохранившего им жизнь, те, кого ты сам привык называть прославленными мужами11, никогда не удостоились бы столь высокой хвалы. Но что это за благодеяние - воздержаться от нечестивого злодейства? В этом деле мне следовало не столько радоваться тому, что ты меня не убил, сколько скорбеть о том, что ты мог убить меня безнаказанно. (6) Но пусть это было благодеянием, коль скоро от разбойника не получишь большего. За что ты можешь называть меня неблагодарным? Неужели я не должен был сетовать на гибель государства, чтобы не показаться неблагодарным по отношению к тебе? И при этих моих сетованиях12, правда, печальных и горестных, но ввиду высокого положения, которого меня удостоили сенат и римский народ, для меня неизбежных, разве я сказал что-либо оскорбительное или выразился несдержанно и не по-дружески? Насколько надо было владеть собой, чтобы, сетуя на действия Марка Антония, удержаться от резких слов! Особенно после того, как ты развеял по ветру остатки государства13, когда у тебя в доме все стало продажным, стало предметом позорнейшей торговли, когда ты признавал, что законы - те, которые и объявлены никогда не были, проведены относительно тебя и самим тобой; когда ты, авгур, упразднил авспиции и ты, консул, - интерцессию14; когда ты, к своему величайшему позору, окружил себя вооруженными людьми; когда ты в своем непотребном доме изо дня в день предавался всевозможным гнусностям, изнуренный пьянством и развратом. (7) Но, горько сетуя на положение государства, я ничего не сказал об Антонии как человеке, словно я имел дело с Марком Крассом (ведь с ним у меня было много споров и притом сильных), а не с подлейшим гладиатором. Поэтому сегодня я постараюсь, чтобы Антоний понял, какое большое благодеяние оказал я ему в тот раз.

(IV) Но он, этот человек, совершенно невоспитанный и не имеющий понятия о взаимоотношениях между людьми, даже огласил письмо, которое я, по его словам, прислал ему15. В самом деле, какой человек, которому хотя бы в малой степени известны правила общения между порядочными людьми, под влиянием какой бы то ни было обиды когда-либо предал гласности и во всеуслышание прочитал письмо, присланное ему его другом? Не означает ли это устранять из жизни правила общежития, устранять возможность беседовать с друзьями, находящимися в отсутствии? Как много бывает в письмах шуток, которые, если сделать их общим достоянием, должны показаться неуместными, как много серьезных мыслей, которые, однако, отнюдь не следует распространять! (8) Припишем это его невоспитанности; но вот на глупость его невероятную обратите внимание. Что сможешь ответить мне ты, красноречивый человек, как думают Мустела и Тирон16? Так как они в настоящее время стоят с мечами в руках перед лицом сената, то я, пожалуй, признаю тебя красноречивым, если ты сумеешь показать, как ты будешь защищать их в суде по делам об убийстве. И, наконец, что ты мне возразишь, если я заявлю, что я вообще никогда не посылал тебе этого письма? При посредстве какого свидетеля мог бы ты изобличить меня? Или ты исследовал бы почерк? Ведь тебе хорошо знакома эта прибыльная наука17 Но как смог бы ты это сделать? Ведь письмо написано рукой писца. Я уже завидую твоему наставнику - тому, кто за такую большую плату, о которой я сейчас всем расскажу, учит тебя ничего не смыслить. (9) Действительно, что менее подобает, не скажу - оратору, но вообще любому человеку, чем возражать противнику таким образом, что тому достаточно будет простого отрицания на словах, чтобы дальше возражать было уже нечего? Но я ничего не отрицаю и тем самым могу изобличить тебя не только в невоспитанности, но и в неразумии. В самом деле, какое слово найдется в этом письме, которое бы не было преисполнено доброты, услужливости, благожелательности? Твое же все обвинение сводится к тому, что я в этом письме хорошо отзываюсь о тебе, что пишу тебе как гражданину, как честному мужу, а не как преступнику и разбойнику. Но я все-таки не стану оглашать твоего письма, хотя и мог это сделать с полным правом в ответ на твои нападки. В нем ты просишь разрешить тебе возвратить одного человека из изгнания и клянешься, что наперекор мне ты этого не сделаешь. И ты получил мое согласие. Право, к чему мне мешать тебе в твоей дерзости, которую ни авторитет нашего сословия, ни мнение римского народа, ни какие бы то ни было законы обуздать не могут? (10) Какое же, в самом деле, было у тебя основание просить меня, если тот, за кого ты просил, на основании закона Цезаря18 уже возвращен? Но Антоний, очевидно, захотел моего согласия в том деле, в котором не было никакой нужды даже в его собственном согласии, раз закон уже был проведен.

(V) Но так как мне, отцы-сенаторы, предстоит сказать кое-что в свою собственную защиту и многое против Марка Антония, то я, с одной стороны, прошу вас выслушать благосклонно мою речь в мою защиту; с другой стороны, я сам постараюсь о том, чтобы вы слушали внимательно, когда я буду выступать против него. Заодно молю вас вот о чем: если вам известны моя сдержанность и скромность как во всей моей жизни, так и в речах, то не думайте, что сегодня я, отвечая тому, кто меня на это вызвал, изменил своему обыкновению. Я не стану обращаться с ним, как с консулом; да и он не держал себя со мной, как с консуляром. А впрочем, признать его консулом никак нельзя - ни по его образу жизни, ни по его способу управлять государством, ни по тому, как он был избран, а вот я, без всякого сомнения, консуляр. (11) Итак, дабы вы поняли, что он за консул, он поставил мне в вину мое консульство. Это консульство было на словах моим, отцы-сенаторы, но на деле - вашим. Ибо какое решение принял я, что совершил я, что предложил я не по совету, не с согласия, не по решению этого сословия19? И ты, человек, столь же разумный, сколь и красноречивый, в присутствии тех, по чьему совету и разумению это было совершено, осмелился это порицать? Но нашелся ли кто-нибудь, кроме тебя и Публия Клодия, кто стал бы порицать мое консульство? И как раз тебя и ожидает участь Клодия, как была она уготована Гаю Куриону20, так как у тебя в доме находится та, которая для них обоих была злым роком21.

(12) Не одобряет моего консульства Марк Антоний; но его одобрил Публий Сервилий, - назову первым из консуляров тех времен имя того, кто умер недавно, - его одобрил Квинт Катул, чей авторитет всегда будет жить в нашем государстве; его одобрили оба Лукулла, Марк Красс, Квинт Гортенсий, Гай Курион, Гай Писон, Маний Глабрион, Маний Лепид, Луций Волькаций, Гай Фигул, Децим Силан и Луций Мурена, бывшие тогда избранными консулами22. То, что одобрили консуляры, одобрил и Марк Катон который, уходя из жизни, предвидел многое - ведь он не увидел тебя консулом23. Но, поистине, более всего одобрил мое консульство Гней Помпей, который, как только увидел меня после своего возвращения из Сирии, обнял меня и с благодарностью сказал, что мои заслуги позволили ему видеть отечество24. Но зачем я упоминаю об отдельных лицах? Его одобрил сенат, собравшийся в полном составе, и не было сенатора, который бы не благодарил меня, как отца, не заявлял, что обязан мне жизнью, достоянием своим, жизнью детей, целостью государства25?

(VI, 13) Но так как тех, кого я назвал, столь многочисленных и столь выдающихся мужей, государство уже лишилось, то перейдем к живым, а их из числа консуляров осталось двое. Луций Котта26, муж выдающихся дарований и величайшего ума, после тех событий, которые ты осуждаешь, в весьма лестных для меня выражениях подал голос за назначение молебствия, а те самые консуляры, которых я только что назвал, и весь сенат согласились с ним, а со времени основания нашего города этот почет до меня ни одному человеку, носящему тогу, оказан не был27. (14) А Луций Цезарь28, твой дядя по матери? Какую речь, с какой непоколебимостью, с какой убедительностью произнес он, подавая голос против мужа своей сестры, твоего отчима29! Хотя ты во всех своих замыслах и во всей своей жизни должен был бы смотреть на Луция Цезаря как на руководителя и наставника, ты предпочел быть похожим на отчима, а не на дядю. Его советами, в бытность свою консулом, пользовался я, чужой ему человек. А ты, сын его сестры? Обратился ли ты когда-либо к нему за советом насчет положения государства? Но к кому же обращается он? Бессмертные боги! Как видно, к тем, о чьих даже днях рожденья мы вынуждены узнавать! (15) Сегодня Антоний на форум не спускался. Почему? Он устраивает в своем загородном имении празднество по случаю дня рождения. Для кого? Имен называть не стану. Положим - или для какого-то Формиона или для Гнафона, а там даже и для Баллиона30. О, гнусная мерзость! О, нестерпимое бесстыдство, ничтожность, разврат этого человека! Хотя первоприсутствующий в сенате, гражданин исключительного достоинства - твой близкий родственник, но ты к нему по поводу положения государства не обращаешься; ты обращаешься к тем, которые своего достояния не имеют, а твое проматывают!

(VII) Твое консульство, видимо, было спасительным; губительным было мое. Неужели ты до такой степени вместе со стыдливостью утратил и всякий стыд, что осмелился сказать это в том самом храме, где я совещался с сенатом, стоявшим некогда, в расцвете своей славы, во главе всего мира, и где ты собрал отъявленных негодяев с мечами в руках? (16) Но ты даже осмелился - на что только не осмелишься ты? - сказать, что в мое консульство капитолийский склон заполнили вооруженные рабы31. Пожалуй, именно для того, чтобы сенат вынес в ту пору свои преступные постановления, и я пытался применить насилие к сенату! О, жалкий человек! Тебе либо ничего об этом не известно (ведь о честных поступках ты не знаешь ничего), либо, если известно, то как ты смеешь столь бесстыдно говорить в присутствии таких мужей! В самом деле, какой римский всадник, какой, кроме тебя, знатный юноша, какой человек из любого сословия, помнивший о том, что он гражданин, не находился на капитолийском склоне, когда сенат собрался в этом храме? Кто только не внес своего имени в списки? Впрочем, писцы даже не могли справиться с работой, а списки не могли вместить имен всех явившихся. (17) И право, когда нечестивцы сознались в покушении на отцеубийство отчизны и, изобличенные показаниями своих соучастников, своим почерком, чуть ли не голосом своих писем, признали, что сговорились город Рим предать пламени, граждан истребить, разорить Италию, уничтожить государство, то мог ли найтись человек, который бы не поднялся на защиту всеобщей неприкосновенности, тем более, что у сената и римского народа тогда был такой руководитель32, при котором, будь ныне кто-нибудь, подобный ему, тебя постигла бы та же участь, какую испытали те люди?

Антоний утверждает, что я не выдал ему тела его отчима для погребения. Даже Публию Клодию никогда не приходило в голову говорить это; да, я с полным основанием был недругом твоего отчима, но меня огорчает, что ты уже превзошел его во всех пороках. (18) Но как тебе пришло на ум напомнить нам, что ты воспитан в доме Публия Лентула? Или мы, по-твоему, пожалуй, могли подумать, что ты от природы не смог бы оказаться таким негодяем, не присоединись еще обучение?

(VIII) Но ты был с голь безрассуден, что во всей своей речи как будто боролся сам с собой и высказывал мысли, не только не связанные одна с другой, но чрезвычайно далекие одна от другой и противоречивые, так что ты спорил не столько со мной, сколько с самим собой. Участие своего отчима в столь тяжком преступлении ты признавал, а на то, что его постигла кара, сетовал. Таким образом, то, что сделано непосредственно мной, ты похвалил, а то, что всецело принадлежит сенату, ты осудил. Ибо взятие виновных под стражу было моим делом, наказание - делом сената. Красноречивый человек, он не понимает, что того, против кого он говорит, он хвалит, а тех, перед чьим лицом говорит, порицает. (19) А это? Какой, не скажу - наглости (ведь он желает быть наглым), но глупости, которой он превосходит всех (правда, этого он вовсе не хочет), приписать то обстоятельство, что он упоминает о капитолийском склоне, когда вооруженные люди снуют между нашими скамьями, когда - бессмертные боги! - в этом вот храме Согласия, где в мое консульство были внесены спасительные предложения, благодаря которым мы прожили до нынешнего дня, стоят люди с мечами в руках? Обвиняй сенат, обвиняй всадническое сословие, которое тогда объединилось с сенатом, обвиняй все сословия, всех граждан, лишь бы ты признал, что именно теперь итирийцы33 держат наше сословие в осаде. Не по наглости своей говоришь ты все это так беззастенчиво, но потому, что ты, не замечая всей противоречивости своих слов, вообще ничего не смыслишь. В самом деле, возможно ли что-либо более бессмысленное, чем, взявшись самому за оружие на погибель государству, упрекать другого в том, что он взялся за оружие во имя его спасения?

(20) Но ты по какому-то поводу захотел показать свое остроумие. Всеблагие боги! Как это тебе не пристало! В этом ты немного виноват; ибо ты мог перенять хотя бы немного остроумия у своей жены-актрисы34. "Меч перед тогой склонись35!" Что же? Разве меч тогда не склонился перед тогой? Но, правда, впоследствии перед твоим мечом склонилась тога. Итак спросим, что было лучше: чтобы перед свободой римского народа склонились мечи злодеев или чтобы наша свобода склонилась перед твоим мечом? Но насчет стихов я не стану отвечать тебе более подробно. Скажу тебе коротко одно: ни в стихах, ни вообще в литературе ты ничего не смыслишь; я же никогда не оставлял без своей поддержки ни государства, ни друзей и все-таки всеми своими разнообразными сочинениями достиг того, что мок ночные труды и мои писания в какой-то мере служат и юношеству на пользу и имени римлян во славу. Но говорить об этом не время; рассмотрим вопросы более важные.

(IX, 21) Публий Клодий был, как ты сказал, убит по моему наущению. А что подумали бы люди, если бы он был убит тогда, когда ты с мечом в руках преследовал его на форуме, на глазах у римского народа, и если бы ты довел дело до конца, не устремись он по ступеням книжной лавки и не останови он твоего нападения, загородив проход36? Что я это одобрил, признаюсь тебе; что я это посоветовал, даже ты не говоришь. Но Милону я не успел даже выразить свое одобрение, так как он довел дело до конца, прежде чем кто-либо мог предположить, что он это сделает. Но я, по твоим словам, дал ему этот совет. Ну, разумеется, Милон был таким человеком, что сам не сумел бы принести пользу государству без чужих советов! Но я, по твоим словам, обрадовался. Как же иначе? При такой большой радости, охватившей всех граждан, мне одному надо было быть печальным? (22) Впрочем, по делу о смерти Клодия было назначено следствие, правда, не вполне разумно. В самом деле, зачем понадобилось на основании чрезвычайного закона37 вести следствие о том, кто убил человека, когда уже существовал постоянный суд; учрежденный на основании законов? Но все же следствие было проведено. И вот, то, чего никто не высказал против меня, когда дело слушалось, через столько лет говоришь ты один.

(23) Кроме того, ты осмелился сказать, - и затратил на это немало слов - что вследствие моих происков Помпей порвал дружеские отношения с Цезарем и что по этой причине, по моей вине, и возникла гражданская война; насчет этого ты ошибся, правда, не во всем, но - и это самое важное - в определении времени этих событий.

(X) Да, в консульство Марка Бибула, выдающегося гражданина, я, насколько мог, не преминул приложить все усилия, чтобы отговорить Помпея от союза с Цезарем. Цезарь в этом отношении был более удачлив; ибо он сам отвлек Помпея от дружбы со мной. Но к чему было мне, после того как Помпей предоставил себя в полное распоряжение Цезаря, пытаться отвлечь Помпея от близости с ним? Глупый мог на это надеяться, а давать ему советы было бы наглостью. (24) И все же, действительно, было два случая, когда я дал Помпею совет во вред Цезарю. Пожалуй, осуди меня за это, если можешь. Один - когда я ему посоветовал воздержаться от продления империя Цезаря еще на пять лет38; другой - когда я посоветовал ему не допускать внесения закона о заочных выборах Цезаря39. Если бы я убедил его в любом из этих случаев, то нынешние несчастья никогда не постигли бы нас. А когда Помпей уже передал в руки Цезаря все средства - и свои и римского народа - и поздно начал понимать то, что я предвидел уже давно, когда я видел, что на отечество наше надвигается преступная война, я все-таки не перестал стремиться к миру, согласию, мирному разрешению спора: многим известны мои слова: "О, если бы ты, Помпей, либо никогда не вступал в союз с Цезарем, либо никогда не расторгал его! В первом случае ты проявил бы свою стойкость, во втором свою предусмотрительность". Вот каковы были, Марк Антоний, мои советы, касавшиеся и Помпея и положения государства. Если бы они возымели силу, государство осталось бы невредимым, а ты пал бы под бременем своих собственных гнусных поступков, нищеты и позора.

(XI, 25) Но это относится к прошлому, а вот недавнее обвинение: Цезарь будто бы был убит по моему наущению40. Боюсь, как бы не показалось, отцы-сенаторы, будто я - а это величайший позор - воспользовался услугами человека, который под видом обвинения превозносит меня не только за мои, но и за чужие заслуги. В самом деле, кто слыхал мое имя в числе имен участников этого славнейшего деяния? И, напротив, чье имя - если только этот человек был среди них - осталось неизвестным? "Неизвестным", говорю я? Вернее, чье имя не было тогда у всех на устах? Я скорее сказал бы, что некоторые люди, ничего и не подозревавшие, впоследствии хвалились своим мнимым участием в этом деле41, но действительные участники его нисколько не хотели этого скрывать. (26) Далее, разве правдоподобно, чтобы среди стольких людей, частью незнатного происхождения, частью юношей, не считавших нужным скрывать чьи-либо имена, мое имя могло оставаться в тайне? В самом деле, если для освобождения отчизны были нужны вдохновители, когда исполнители были налицо, то неужели побуждать Брутов42 к действию пришлось бы мне, когда они оба могли изо дня в день видеть перед собой изображение Луция Брута, а один из них - еще и изображение Агалы? И они, имея таких предков, стали бы искать совета у чужих, а не у своих родных и притом на стороне, а не в своем доме? А Гай Кассий? Он происходит из той ветви рода, которая не смогла стерпеть, уже не говорю - господства, но даже чьей бы то ни было власти43. Конечно, он нуждался во мне как в советчике! Ведь он даже без этих прославленных мужей завершил бы дело в Киликии, у устья Кидна, если бы корабли Цезаря причалили к тому берегу, к какому Цезарь намеревался причалить, а не к противоположному44. (27) Неужели Гнея Домиция побудила выступить за восстановление свободы не гибель его отца, прославленного мужа, не смерть дяди, не утрата высокого положения45, а мой авторитет? Или это я воздействовал на Гая Требония46? Ведь я не осмелился бы даже давать ему советы. Тем большую благодарность должно испытывать государство по отношению к тому, кто поставил свободу римского народа выше, чем дружбу одного человека, и предпочел свергнуть власть, а не разделять ее с Цезарем. Разве моим советам последовал Луций Тиллий Кимвр47? Ведь я был особенно восхищен тем, что именно он совершил это деяние, так как я не предполагал, что он его совершит, а восхищен я был по той причине, что он, не помня об оказанных ему милостях, помнил об отчизне. А двое Сервилиев - назвать ли мне их Касками или же Агалами48? И они, по твоему мнению, подчинились моему авторитету, а не руководились любовью к государству? Слишком долго перечислять прочих; в том, что они были столь многочисленны, для государства великая честь, для них самих слава.

(XII, 28) Но вспомните, какими словами этот умник обвинил меня. "После убийства Цезаря, - говорит он, - Брут, высоко подняв окровавленный кинжал, тотчас же воскликнул: "Цицерон!" - и поздравил его с восстановлением свободы". Почему именно меня? Не потому ли, что я знал о заговоре? Подумай, не было ли причиной его обращения ко мне то, что он, совершив деяние, подобное деяниям, совершенным мной, хотел видеть меня свидетелем своей славы, в которой он стал моим соперником. (29) И ты, величайший глупец, не понимаешь, что если желать смерти Цезаря (а именно в этом ты меня и обвиняешь) есть преступление, то радоваться его смерти также преступление? В самом деле, какое различие между тем, кто подстрекает к деянию, и тем, кто его одобряет? Вернее, какое имеет значение, хотел ли я, чтобы оно было совершено, или радуюсь тому, что оно уже совершено? Разве есть хотя бы один человек, - кроме тех, кто радовался его господству, - который бы либо не желал этого деяния, либо не радовался, когда оно совершилось? Итак, виноваты все; ведь все честные люди, насколько это зависело от них, убили Цезаря. Одним не хватило сообразительности, другим - мужества; у третьих не было случая; но желание было у всех. (30) Однако обратите внимание на тупость этого человека или, лучше сказать, животного; ибо он сказал так: "Брут, имя которого я называю здесь в знак моего уважения к нему, держа в руке окровавленный кинжал, воскликнул: "Цицерон!" - из чего следует заключить, что Цицерон был соучастником". Итак, меня, который, как ты подозреваешь, кое-что заподозрил, ты зовешь преступником, а имя того, кто размахивал кинжалом, с которого капала кровь, ты называешь, желая выразить ему уважение. Пусть будет так, пусть эта тупость проявляется в твоих словах. Насколько она больше в твоих поступках и предложениях! Определи, наконец, консул, чем тебе представляется дело Брутов, Гая Кассия, Гнея Домиция, Гая Требония и остальных. Повторяю, проспись и выдохни винные пары. Или, чтобы тебя разбудить, надо приставить к твоему телу факелы, если ты засыпаешь при разборе столь важного дела? Неужели ты никогда не поймешь, что тебе надо раз навсегда решить, кем были люди, совершившие это деяние: убийцами или же борцами за свободу?

(XIII, 31) Удели мне немного внимания и в течение хотя бы одного мгновения подумай об этом, как человек трезвый. Я, который, по своему собственному признанию, являюсь близким другом этих людей, а по твоему утверждению - союзником, заявляю, что середины здесь нет: я признаю, что они, если не являются освободителями римского народа и спасителями государства, хуже разбойников, хуже человекоубийц, даже хуже отцеубийц, если только убить отца отчизны - большая жестокость, чем убить родного отца. А ты, разумный и вдумчивый человек? Как называешь их ты? Если отцеубийцами, то почему ты всегда упоминал о них с уважением и в сенате и перед лицом римского народа; почему, на основании твоего доклада сенату, Марк Брут был освобожден от запретов, установленных законами, хотя его не было в Риме больше десяти дней49; почему игры в честь Аполлона были отпразднованы с необычайным почетом для Марка Брута50; почему Бруту и Кассию были предоставлены провинции51; почему им приданы квесторы; почему увеличено число их легатов? Ведь все это было решено при твоем посредстве. Следовательно, ты их не называешь убийцами. Из этого вытекает, что ты признаешь их освободителями, коль скоро третье совершенно невозможно. (32) Что с тобой? Неужели я привожу тебя в смущение? Ты, наверное, не понимаешь достаточно ясно, в чем сила этого противопоставления, а между тем мой окончательный вывод вот каков: оправдав их от обвинения в злодеянии, ты тем самым признал их вполне достойными величайших наград. Поэтому я теперь переделаю свою речь. Я напишу им, чтобы они, если кто-нибудь, быть может, спросит, справедливо ли обвинение, брошенное тобой мне, ни в каком случае его не отвергали. Ибо то, что они оставили меня в неведении, пожалуй, может быть нелестным для них самих, а если бы я, приглашенный ими, от участия уклонился, это было бы чрезвычайно позорным для меня. Ибо какое деяние, - о почитаемый нами Юпитер! - совершенное когда-либо, не говорю уже - в этом городе, но и во всех странах, было более важным, более славным, более достойным вечно жить в сердцах людей? И в число людей, участвовавших в принятии этого решения, ты и меня вводишь, как бы во чрево Троянского коня, вместе с руководителями всего дела? Отказываться не стану; даже благодарю тебя, с какой бы целью ты это ни делал. (33) Ибо это настолько важно, что та ненависть, какую ты хочешь против меня вызвать, ничто по сравнению со славой. И право, кто может быть счастливее тех, кто, как ты заявляешь, тобою изгнан и выслан? Какая местность настолько пустынна или настолько дика, что не встретит их приветливо и гостеприимно, когда они к ней приблизятся? Какие люди настолько невежественны, чтобы, взглянув на них, не счесть этого величайшей в жизни наградой? Какие потомки окажутся столь забывчивыми, какие писатели - столь неблагодарными, что не сделают их славы бессмертной? Смело относи меня к числу этих людей.

(XIV, 34) Но одного ты, боюсь я, пожалуй, не одобришь. Ведь я, будь я в их числе, уничтожил бы в государстве не одного только царя, но и царскую власть вообще; если бы тот стиль52 был в моих руках, как говорят, то я, поверь мне, довел бы до конца не один только акт, но и всю трагедию. Впрочем, если желать, чтобы Цезаря убили, - преступление, то подумай, пожалуйста, Антоний, в каком положении будешь ты, который, как очень хорошо известно, в Нарбоне принял это самое решение вместе с Гаем Требонием53. Ввиду твоей осведомленности, Требоний, как мы видели, и задержал тебя, когда убивали Цезаря. Но я - смотри, как я далек от недружелюбия, говоря с тобой, - за эти честные помысли тебя хвалю; за то, что ты об этом не донес, благодарю; за то, что ты не совершил самого дела, тебя прощаю: для этого был нужен мужчина. (35) Но если бы кто-нибудь привел тебя в суд и повторил известные слова Кассия: "Кому выгодно?"54- смотри, как бы тебе не попасть в затруднительное положение. Впрочем, событие это, как ты говорил, пошло на пользу всем тем, кто не хотел быть в рабстве, а особенно тебе; ведь ты не только не в рабстве, но даже царствуешь; ведь ты в храме Oпс55 освободился от огромных долгов; ведь ты на основании одних и тех же записей растратил огромные деньги; ведь к тебе из дома Цезаря были перенесены такие огромные средства; ведь у тебя в доме есть доходнейшая мастерская для изготовления подложных записей и собственноручных заметок и ведется гнуснейший рыночный торг землями, городами, льготами, податями. (36) И в самом деле, что, кроме смерти Цезаря, могло бы тебе помочь при твоей нищете и при твоих долгах? Ты, кажется, несколько смущен. Неужели ты в душе побаиваешься, что тебя могут обвинить в соучастии? Могу тебя успокоить: никто никогда этому не поверит; не в твоем это духе - оказывать услугу государству; у него есть прославленные мужи, зачинатели этого прекрасного деяния. Я говорю только, что ты рад ему; в том, что ты его совершил, я тебя не обвиняю. Я ответил на важнейшие обвинения; теперь и на остальные надо ответить.

(XV, 37) Ты поставил мне в вину мое пребывание в лагере Помпея56 и мое поведение в течение всего того времени. Если бы именно тогда, как я сказал, возымели силу мой совет и авторитет, ты был бы теперь нищим, мы были бы свободны, государство не лишилось бы стольких военачальников и войск. Ведь я, предвидя события, которые и произошли в действительности, испытывал, признаюсь, такую глубокую печаль, какую испытывали бы и другие честнейшие граждане, если бы предвидели то же самое, что я. Я скорбел, отцы-сенаторы, скорбел из-за того, что государство, когда-то спасенное вашими и моими решениями, вскоре должно было погибнуть. Но я не был столь неопытен и несведущ, чтобы потерять мужество из-за любви к жизни, когда жизнь, продолжаясь, грозила бы мне всяческими тревогами, между тем как ее утрата избавила бы меня от всех тягот. Но я хотел, чтобы остались в живых выдающиеся мужи, светила государства - столь многочисленные консуляры, претории, высокочтимые сенаторы, кроме того, весь цвет знати и юношества, а также полки честнейших граждан: если бы они остались в живых, мы даже при несправедливых условиях мира (ибо любой мир с гражданами казался мне более полезным, чем гражданская война) ныне сохранили бы свой государственный строй. (38) Если бы это мнение возобладало и если бы те люди, о чьей жизни я заботился, увлеченные надеждой на победу, не воспротивились более всего именно мне, то ты, - опускаю прочее - несомненно, никогда не остался бы в этом сословии, вернее, даже в этом городе. Но, скажешь ты, мои высказывания, несомненно, отталкивали от меня Гнея Помпея. Однако кого любил он больше, чем меня? С кем он беседовал и обменивался мнениями чаще, чем со мной? В этом, действительно, было что-то великое - люди, несогласные насчет важнейших государственных дел, неизменно поддерживали дружеское общение: Я понимал его чувства и намерения, он - мои. Я прежде всего заботился о благополучии граждан, дабы мы могли впоследствии позаботиться об их достоинстве; он же заботился, главным образом, об их достоинстве в то время. Но так как у каждого из нас была определенная цель, то именно потому наши разногласия и можно было терпеть. (39) Но что этот выдающийся и, можно сказать, богами вдохновленный муж думал обо мне, знают те, кто после его бегства из-под Фарсала сопровождал его до Пафа. Он всегда упоминал обо мне только с уважением, упоминал, как друг, испытывая глубокую тоску и признавая, что я был более предусмотрителен, а он больше надеялся на лучший исход. И ты смеешь нападать на меня от имени этого мужа, причем меня ты признаешь его другом, а себя покупщиком его конфискованного имущества!

(XVI) Но оставим в стороне ту войну, в которой ты был чересчур счастлив. Не стану отвечать тебе даже по поводу острот, которые я, как ты сказал, позволил себе в лагере57. Пребывание в этом лагере было преисполнено тревог; однако люди даже и в трудные времена все же, оставаясь людьми, порой хотят развлечься. (40) Но то, что один человек ставит мне в вину и мою печаль и мои остроты, с убедительностью доказывает, что я проявил умеренность и в том и в другом. Ты заявил, что я не получал никаких наследств58. О, если бы твое обвинение было справедливым! У меня осталось бы в живых больше друзей и близких. Но как это пришло тебе в голову? Ведь я, благодаря наследствам, полученным мной, зачел себе в приход больше 20 миллионов сестерциев. Впрочем, признаю, что в этом ты счастливее меня. Меня не сделал своим наследником ни один из тех, кто в то же время не был бы моим другом, так что с этой выгодой (если только таковая была) было связано чувство скорби; тебя же сделал своим наследником человек, которого ты никогда не видел, - Луций Рубрий из Касина. (41) И в самом деле, смотри, как тебя любил тот, о ком ты даже не знаешь, белолицым ли он был или смуглым. Он обошел сына своего брата Квинта Фуфия, весьма уважаемого римского всадника и своего лучшего друга; имени того, кого он всегда объявлял во всеуслышание своим наследником, он в завещании даже не назвал; тебя, которого он никогда не видел или, во всяком случае, никогда не посещал для утреннего приветствия, он сделал своим наследником. Скажи мне, пожалуйста, если это тебя не затруднит, каков собой был Луций Турселий, какого был он роста, из какого муниципия, из какой трибы. "Я знаю о нем, скажешь ты, - одно: какие имения у него были". Итак, он сделал тебя своим наследником, а своего брата лишил наследства? Кроме того, Антоний, насильственным путем вышвырнув настоящих наследников, захватил много имущества совершенно чужих ему людей, словно наследником их был он. (42) Впрочем, больше всего был я изумлен вот чем: ты осмелился упомянуть о наследствах, когда ты сам не мог вступить в права наследства после отца.

(XVII) И для того, чтобы собрать эти обвинения, ты, безрассуднейший человек, в течение стольких дней59 упражнялся в декламации, находясь в чужой усадьбе? Впрочем, как раз ты, как нередко поговаривают самые близкие твои приятели, декламируешь ради того, чтобы выдохнуть винные пары, а не для того, чтобы придать остроту своему уму. Но при этом ты, paди шутки, прибегаешь к помощи учителя, которого ты и твои друзья-пьянчужки голосованием своим признали ритором, которому ты позволил высказывать даже против тебя все, что захочет. Он, конечно, человек остроумный, но ведь и невелик труд отпускать шутки на твой счет и на счет твоего окружения. Взгляни, однако, каково различие между тобой и твоим дедом60: он обдуманно высказывал то, что могло бы принести пользу делу; ты, не подумав, болтаешь о том, что никакого отношения к делу не имеет. (43) А сколько заплачено ритору! Слушайте, слушайте, отцы-сенаторы, и узнайте о ранах, нанесенных государству. Две тысячи югеров в Леонтинской области, притом свободные от обложения, предоставил ты ритору Сексту Клодию, чтобы за такую дорогую цену, за счет римского народа, научиться ничего не смыслить. Неужели, величайший наглец, также и это совершено на основании записей Цезаря? Но я буду в другом месте говорить о леонтинских и кампанских землях, которые Марк Антоний, изъяв их у государства, осквернил, разместив на них тяжко опозорившихся владельцев. Ибо теперь я, так как в ответ на его обвинения сказано уже достаточно, должен сказать несколько слов о нем самом; ведь он берется нас переделывать и исправлять. Всего я вам выкладывать не стану, дабы я, если мне еще не раз придется вступать в решительную борьбу, - как это и будет - всегда мог рассказать вам что-нибудь новенькое, а множество его пороков и проступков предоставляет мне эту возможность весьма щедро.

(XVIII, 44) Так не хочешь ли ты, чтобы мы рассмотрели твою жизнь с детских лет? Мне думается, будет лучше всего, если мы взглянем на нее с самого начала. Не помнишь ли ты, как, нося претексту61, ты промотал все, что у тебя было? Ты скажешь: это была вина отца. Согласен; ведь твое оправдание преисполнено сыновнего чувства. Но вот в чем твоя дерзость: ты уселся в одном из четырнадцати рядов, хотя, в силу Росциева закона62, для мотов назначено определенное место, даже если человек утратил свое имущество из-за превратности судьбы, а не из-за своей порочности. Потом ты надел мужскую тогу, которую ты тотчас же сменил на женскую. Сначала ты был шлюхой, доступной всем; плата за позор была определенной и не малой, но вскоре вмешался Курион, который отвлек тебя от ремесла шлюхи и - словно надел на тебя столу63 - вступил с тобой в постоянный и прочный брак. (45) Ни один мальчик, когда бы то ни было купленный для удовлетворения похоти, в такой степени не был во власти своего господина, в какой ты был во власти Куриона. Сколько раз его отец выталкивал тебя из своего дома! Сколько раз ставил он сторожей, чтобы ты не мог переступить его порога, когда ты все же, под покровом ночи, повинуясь голосу похоти, привлеченный платой, спускался через крышу64! Дольше терпеть такие гнусности дом этот не мог. Не правда ли, я говорю о вещах, мне прекрасно известных? Вспомни то время, когда Курион-отец лежал скорбя на свом ложе, а его сын, обливаясь слезами, бросившись мне в ноги, поручал тебя мне, просил меня замолвить за него слово отцу, если он попросит у отца 6 миллионов сестерциев; ибо сын, как он говорил, обязался заплатить за тебя эту сумму; сам он, горя любовью, утверждал, что он, не будучи в силах перенести тоску из-за разлуки с тобой, удалится в изгнание. (46) Какие большие несчастья этого блистательного семейства я в это время облегчил, вернее, отвратил! Отца я убедил долги сына заплатить, выкупить на средства семьи этого юношу, подающего надежды65, и, пользуясь правом и властью отца, запретить ему, не говорю уже - быть твоим приятелем, но с тобой даже видеться. Памятуя, что все это произошло благодаря мне, неужели ты, если бы не полагался на мечи тех, кого мы здесь видим, осмелился бы нападать на меня?

(XIX, 47) Но оставим в стороне блуд и гнусности; есть вещи, о которых я, соблюдая приличия, говорить не могу, а ты, конечно, можешь и тем свободнее, что ты позволял делать с тобой такое, что даже твой недруг, сохраняя чувство стыда, упоминать об этом не станет. Но теперь взгляните, как протекала его дальнейшая жизнь, которую я бегло опишу. Ибо я спешу обратиться к тому, что он совершил во время гражданской войны, в пору величайших несчастий для государства, и к тому, что он совершает изо дня в день. Хотя многое известно вам гораздо лучше, чем мне, я все же прошу вас выслушать меня внимательно, что вы и делаете. Ибо в таких случаях не только сами события, но даже воспоминание о них должно возмущать нашу душу; однако не будем долго задерживаться на том, что произошло в этот промежуток времени, чтобы не прийти слишком поздно к рассказу о том, что произошло за последнее время.

(48) Во время своего трибуната Антоний, который твердит о благодеяниях, оказанных им мне, был близким другом Клодия. Он был его факелом при всех поджогах, а в доме самого Клодия он уже тогда кое-что затеял. О чем я говорю, он сам прекрасно понимает. Затем он, наперекор суждению сената, вопреки интересам государства и религиозным запретам, отправился в Александрию66; но его начальником был Габиний, все, что бы он ни совершил вместе с ним, считалось вполне законным. Каково же было тогда его возвращение оттуда и как он вернулся? Из Египта он отправился в Дальнюю Галлию раньше, чем возвратиться в свой дом. Но в какой дом? В ту пору, правда, каждый занимал свой собственный дом, но твоего не было нигде. "Дом?" - говорю я? Да было ли на земле место, где ты мог бы ступить ногой на свою землю, кроме одного только Мисена, которым ты владел вместе со своими товарищами по предприятию, словно это был Сисапон67?

(XX, 49) Ты приехал из Галлии добиваться квестуры. Посмей только сказать, что ты приехал к своей матери68 раньше, чем ко мне. Я уже до этого получил от Цезаря письмо с просьбой принять твои извинения; поэтому я тебе не дал даже заговорить о примирении. Впоследствии ты относился ко мне с уважением и получил от меня помощь при соискании квестуры. Как раз в это время ты, при одобрении со стороны римского народа, и попытался убить Публия Клодия на форуме; хотя ты и пытался сделать это по своему собственному почину, а не по моему наущению, все же ты открыто заявлял, что ты - если не убьешь его - никогда не загладишь обид, которые ты нанес мне. Поэтому меня изумляет, как же ты утверждаешь, что Милон совершил свой известный поступок по моему наущению; между тем, когда ты сам предлагал оказать мне такую же услугу, я никогда тебя к этому не побуждал; впрочем, если бы ты упорствовал в своем намерении, я предпочел бы, чтобы это деяние принесло славу тебе, а не было совершено в угоду мне. (50) Ты был избран в квесторы. Затем немедленно, без постановления сената, без метания жребия69, без издания закона, ты помчался к Цезарю; ведь ты, находясь в безвыходном положении, считал это единственным на земле прибежищем от нищеты, долгов и беспутства. Насытившись подачками Цезаря и своими грабежами, - если только можно насытиться тем, что тотчас же извергаешь, - ты, будучи в нищете, прилетел, чтобы быть трибуном, дабы, если сможешь, уподобиться в этой должности своему "супругу"70.

(XXI) Послушайте, пожалуйста, теперь не о тех грязных и необузданных поступках, которыми он опозорил себя и свой дом, но о том, что он нечестиво и преступно совершил в ущерб нам и нашему достоянию, то есть в ущерб государству в целом; вы поймете, что его злодеяние и было началом всех зол.

(51) Когда вы, в консульство Луция Лентула и Гая Марцелла71, в январские календы хотели поддержать пошатнувшееся и, можно сказать, близкое к падению государство и позаботиться о самом Гае Цезаре, если он одумается, тогда Антоний противопоставил вашим планам свой проданный и переданный им в чужое распоряжение трибунат и подставил свою шею под ту секиру, под которой многие, совершившие меньшие преступления, пали. Это о тебе, Марк Антоний, невредимый сенат, когда столько светил еще не было погашено, принял постановление, какое по обычаю предков принимали о враге, облаченном в тогу72. И ты осмелился перед лицом отцов-сенаторов выступить против меня с речью, после того как это сословие меня признало спасителем государства, а тебя - его врагом? Упоминать о твоем злодеянии перестали, но память о нем не изгладилась. Пока будет существовать человеческий род и имя римского народа, - а это, с твоего позволения, будет всегда - губительной будут называть твою памятную нам интерцессию73. (52) Разве то решение, которое сенат пытался провести, было пристрастным или необдуманным? А между тем ты один, еще совсем молодой человек, помешал всему нашему сословию принять постановление, касавшееся благополучия государства, причем ты сделал это не один раз, а делал часто и не согласился идти ни на какие переговоры относительно суждения сената74. А о чем другом шла речь, как не о том, чтобы ты не стремился к полному уничтожению и ниспровержению государственного строя? После того, как на тебя не смогли повлиять ни первые среди граждан люди, обращавшиеся к тебе с просьбами, ни люди, старшие тебя годами, тебя предостерегавшие, ни собравшийся в полном составе сенат, который вел с тобой переговоры относительно твоего голоса, уже запроданного и отданного тобой, только тогда тебе после многих сделанных ранее попыток к примирению и была, по необходимости, нанесена такая рана, какая до тебя была нанесена лишь немногим, из которых не уцелел ни один. (53) Тогда-то наше сословие и вручило консулам и другим лицам, облеченным империем и властью, для действий против тебя оружие, от которого ты не спасся бы, если бы не присоединился к вооруженным силам Цезаря.

(XXII) Это ты, Марк Антоний, ты, повторяю, был тем, кто первый подал Гаю Цезарю, стремившемуся ниспровергнуть весь порядок, повод для объявления войны отчизне. И правда, на что иное ссылался Цезарь? Какую другую причину приводил он для своего безумнейшего решения и поступка75, как не ту, что интерцессией пренебрегли, что право трибунов попрано, что сенатом ограничен в своих полномочиях Антоний? Я уже не говорю о том, как это ложно, как это неубедительно, тем более что вообще ни у кого не может быть законного основания браться за оружие против отечества. Но о Цезаре - ни слова; а вот ты, во всяком случае, должен признать, что предлогом для самой губительной войны оказался ты сам. (54) О, сколь ты жалок, если понимаешь, еще более жалок, если не понимаешь, что одно только будет внесено в летописи, одно будет сохранено в памяти, одного только даже потомки наши во все века никогда не забудут: того, что консулы были из Италии изгнаны и вместе с ними Гней Помпей, украшение и светило д°ржавы римского народа. Все консуляры, у которых сохранилось еще достаточно сил, чтобы перенести это потрясение и это бегство, все преторы, претории, народные трибуны, значительная часть сената, вся молодежь, словом, все государство было выброшено и изгнано из места, где оно пребывало. (55) Подобно, тому как в семенах заложена основа возникновения деревьев и растений, так семенем этой горестной войны был ты. Вы скорбите о том, что три войска римского народа истреблены - истребил их Антоний. Вы не досчитываетесь прославленных граждан - и их отнял у нас Антоний. Авторитет нашего сословия ниспровергнут - ниспроверг его Антоний. Словом, если рассуждать строго, все то, что мы впоследствии увидели (а каких только бедствий не видели мы?), мы отнесем на счет одного только Антония. Как Елена для троянцев, так Марк Антоний для нашего государства стал причиной войны, мора и гибели. Остальное время его трибуната было подобным его началу. Он совершил все то, что сенат старался предотвратить, пока государство было невредимо.

(XXIII, 56) Но я все же сообщу вам еще об одном его преступлении в ряду прочих: он восстановил в гражданских правах многих людей, утративших их; о своем дяде76 он при этом даже не упомянул. Если он строг, то почему не ко всем? Если сострадателен, то почему не к своим родным? Но о других я не говорю. А вот Лициния Дентикула, осужденного за игру в кости77, своего товарища по игре, он восстановил в правах, словно с осужденным играть нельзя; но он сделал это, чтобы свой проигрыш в игре покрыть милостью в виде издания закона. Какой довод в пользу его восстановления в правах ты привел римскому народу? Видимо, Лициний был привлечен к суду заочно, а приговор был вынесен без слушания дела? Может быть, суда на основании закона об игре не было; может быть, к подсудимому была применена вооруженная сила? Наконец, может быть, как говорили при суде над твоим дядей, приговор был куплен за деньги? Ничего подобного. Но мне, пожалуй, скажут: он был честным мужем и достойным гражданином. Правда, это совершенно не относится к делу, но я, коль скоро быть осужденным - теперь не порок, наверное простил бы его. Но неужели не признается вполне открыто в своем пристрастии тот, кто восстановил в правах величайшего негодяя, который без всякого стеснения играл в кости даже на форуме и был осужден на основании закона, запрещавшего игру?

(57) А во время того же самого трибуната, когда Цезарь, отправляясь в Испанию78, отдал Марку Антонию Италию, чтобы тот топтал ее ногами, в каком виде он разъезжал по стране, как посещал муниципии! Знаю, что касаюсь событий, молва о которых у всех на устах, и что все, о чем я говорю и буду говорить, те, кто тогда был в Италии, знают лучше, чем я; ведь меня в Италии не было79. Но я все же отмечу отдельные события, хотя речь моя никак не сможет охватить все то, что знаете вы. И в самом деле, слыхано ли, чтобы на земле когда-либо были возможны такие гнусности, такая подлость, такой позор? (XXIV, 58) Разъезжал на двуколке народный трибун; ликторы, украшенные лаврами, шли впереди80; между ними в открытых носилках несли актрису, которую почтенные жители муниципиев, вынужденные выходить из городов навстречу ей, приветствовали, называя ее не ее известным сценическим именем, а Волумнией81. За ликторами следовала повозка со сводниками - негоднейшие спутники! Подвергшаяся такому унижению мать Антония сопровождала подругу своего порочного сына, словно свою невестку. О, несчастная женщина, чье чрево породило эту пагубу! Следы этих гнусностей он оставил во всех муниципиях, префектурах, колониях, словом, во всей Италии.

(59) Что касается его остальных поступков, отцы-сенаторы, то порицать их - дело, несомненно, трудное и щекотливое. Он был на войне, упился кровью граждан, совершенно непохожих на него, был счастлив, если на пути преступления вообще возможно счастье. Но так как мы хотим, чтобы интересы ветеранов были обеспечены, хотя положение солдат отличается от твоего (они за своим военачальником последовали, а ты добровольно к нему примкнул), все же я, дабы ты не мог вызвать в них чувства ненависти ко мне, о характере войны говорить не стану. Победителем возвратился ты из Фессалии в Брундисий с легионами. Там ты не убил меня. Сколь великое благодеяние! Согласен: это было в твоей власти. Впрочем, среди тех, кто был вместе с тобой, не было человека, который бы не считал нужным меня пощадить; (60) ибо любовь отечества ко мне так велика, что я был неприкосновенным даже и для ваших легионов, так как они помнили, что мной оно было спасено. Но допустим, что ты дал мне то, чего ты у меня не отнял, что я обязан тебе жизнью, так как ты меня ее не лишил. Но неужели я, выслушивая все твои оскорбления, мог хранить в памяти это твое благодеяние так, как я пытался хранить его ранее, тем более, что тебе, видимо, придется услышать нижеследующее?

(XXV, 61) Ты приехал в Брундисий, вернее, попал на грудь и в объятия своей милой актрисы. Что же? Разве я лгу? Как жалок человек, когда не может отрицать того, в чем сознаться - величайший позор! Если тебе не было стыдно перед муниципиями, то неужели тебе не было стыдно хотя бы перед войском ветеранов? В самом деле, какой солдат не видел ее в Брундисий? Кто из них не знал, что она ехала тебе навстречу много дней, чтобы поздравить тебя? Кто из них не почувствовал с прискорбием, что слишком поздно понял, за каким негодяем последовал? (62) И снова поездка по Италии с той же спутницей; в городах жестокое и безжалостное размещение солдат на постой, в Риме омерзительное расхищение золота и серебра, особенно запасов вина. В довершение всего Антоний, без ведома Цезаря, находившегося тогда в Александрии, но благодаря его приятелям, был назначен начальником конницы82. Тогда Антоний и решил, что для него вполне пристойно вступить в близкие отношения с Гиппием и передать мимическому актеру Сергию лошадей, приносящих доход83; тогда он и выбрал себе для жилья не этот вот дом, который он теперь с трудом удерживает за собой, а дом Марка Писона84. К чему мне сообщать вам о его распоряжениях, о грабежах, о раздачах наследственных имуществ, о захвате их? Антония к этому побуждала его нищета, обратиться ему было некуда; ведь ему тогда еще не достались такие большие наследства от Луция Рубрия и Луция Турселия. Он еще не оказался неожиданным наследником Гнея Помпея и многих других людей, находившихся в отсутствии85. Ему приходилось жить по обычаю разбойников и иметь столько, сколько он мог награбить.

(63) Но эти его поступки, которые, как они ни бесчестны, все же свидетельствуют о некотором мужестве, мы опустим; поговорим лучше о его безобразнейшей распущенности. На свадьбе у Гиппия ты, обладающий такой широкой глоткой, таким крепким сложением, таким мощным телом, достойным гладиатора, влил в себя столько вина, что тебе на другой день пришлось извергнуть его на глазах у римского народа. Как противно не только видеть это, но и об этом слышать! Если бы это случилось с тобой во время пира, ведь огромный размер твоих кубков нам хорошо известен - кто не признал бы этого срамом? Но нет, в собрании римского народа, исполняя свои должностные обязанности, начальник конницы, для которого даже рыгнуть было бы позором, извергая куски пищи, распространявшие запах вина, замарал переднюю часть своей тоги и весь трибунал! Но он сам признает, что это относится к его грязным поступкам. Перейдем к более блистательным.

(XXVI, 64) Цезарь возвратился из Александрии счастливый, как казалось, по крайней мере, ему; хотя, по моему разумению, никто, будучи врагом государства, не может быть счастлив. Когда перед храмом Юпитера Статора было водружено копье86, о продаже имущества Гнея Помпея, - горе мне! ибо, хотя и иссякли слезы, но сердце мое по-прежнему терзается скорбью, - да, о продаже имущества Гнея Помпея Великого беспощаднейшим голосом объявил глашатай! И только в этом одном случае граждане забыв о своем рабстве, тяжко вздохнули и, хотя их сердца и были порабощены, так как в то время все было охвачено страхом, вздохи римского народа все же оставались свободными. Когда все напряженно ожидали, кто же будет столь нечестив, столь безумен, столь враждебен богам и людям, что дерзнет приступить к этой злодейской покупке на торгах, то не нашлось никого, кроме Антония, хотя около этого копья стояло так много людей, посягавших на что угодно. Нашелся один только человек, дерзнувший на то, от чего, несмотря на свою дерзкую отвагу, бежали и отшатнулись все прочие. (65) Значит, тебя охватило такое отупение, вернее, такое бешенство, что ты при своем знатном происхождении, выступая покупателем на торгах и притом покупателем именно имущества Помпея, не знал, что ты проклят римским народом, что ты ненавистен ему, что все боги и все люди тебе недруги и будут ими всегда? А как нагло этот кутила тотчас же захватил себе имущество того мужа, благодаря чьей доблести римский народ стал для народов чужеземных более грозным, а благодаря справедливости более любимым!

(XXVII) Итак, когда он вдруг набросился на имущество этого мужа, он был вне себя от радости, как действующее лицо из мима87, вчерашний нищий, который неожиданно стал богачом. Но, как говорится, не помню, у какого поэта,

"Что добыто было дурно, дурно то истратится"88.

(66) Совершенно невероятно и чудовищно то, как он в течение немногих, не скажу - месяцев, а дней пустил на ветер такое большое имущество. Были огромные запасы вина, очень много прекрасного чеканного серебра, ценные ткани, повсюду много превосходной и великолепной утвари, принадлежавшей человеку, жившему если и не в роскоши, то все же в полном достатке. В течение немногих дней от всего этого ничего не осталось. (67) Какая Харибда89 так прожорлива? Что я говорю - Харибда? Если она и существовала, то ведь это было только животное и притом одно. Даже Океан90, клянусь богом верности, едва ли мог бы так быстро поглотить так много имущества, столь разбросанного, расположенного в местах, столь удаленных друг от друга. Для Антония не существовало ни запоров, ни печатей, ни записей. Целые склады вина приносились в дар величайшим негодяям. Одно расхищали актеры, другое актрисы. Дом был набит игроками, переполнен пьяными. Пили дни напролет и во многих местах. При игре в кости часто бывали и проигрыши; ведь он не всегда удачлив. В каморках рабов можно было видеть ложа, застланные пурпурными покрывалами Гнея Помпея. Поэтому не удивляйтесь, что это имущество было растрачено так быстро. Такая испорченность смогла бы быстро сожрать не только имущество одного человека, даже такое большое, как это, но и города и царства. (68) Но ведь он, скажут нам, захватил также и дом и загородное имение. О, неслыханная дерзость! И ты даже осмелился войти в этот дом, переступить этот священный порог, показать свое лицо величайшего подлеца богам-пенатам этого дома? В доме, на который долго никто не смел и взглянуть, мимо которого никто не мог пройти без слез, в этом доме тебе не стыдно так долго жить? Ведь в нем, хотя ты ничего не понимаешь, ничто не может быть тебе приятно.

(XXVIII) Или ты всякий раз, как в вестибуле глядишь на ростры 91, думаешь, что входишь в свой собственный дом? Быть не может! Будь ты даже совсем лишен разума, лишен чувства (а ты именно таков), ты и себя, и свои качества, и своих сторонников все же знаешь. И я, право, не верю, чтобы ты - наяву ли или во сне - когда-либо мог быть спокоен в душе. Как бы ты ни упился вином, как бы безрассуден ты ни был (а ты именно таков), ты, всякий раз как перед тобой явится образ этого выдающегося мужа, неминуемо должен в ужасе пробуждаться от сна и впадать в бешенство, часто даже наяву. (69) Мне жаль самих стен и кровли этого дома. В самом деле, что когда-либо видел этот дом, кроме целомудренных поступков, проистекавших из самых строгих нравов и самого честного образа мыслей? Ведь муж этот, отцы-сенаторы, как вы знаете, стяжал столь же великую славу за рубежом, сколь искреннее восхищение на родине, его действия в чужих странах принесли ему не большую хвалу, чем его домашний быт. И в его доме в спальнях - непотребство, в столовых - харчевня! Впрочем, Антоний это отрицает. Не спрашивайте его, он стал порядочным человеком. Своей знаменитой актрисе он велел забрать ее вещи, на основании законов Двенадцати таблиц отобрал у нее ключи, выпроводил ее92. Какой он выдающийся гражданин отныне, сколь уважаемый! Ведь за всю его жизнь, из всех его поступков наибольшего уважения заслуживает его "развод" с актрисой. (70) А как часто употребляет он выражение: "И консул и Антоний"! Это означает: "Консул и бесстыднейший человек, консул и величайший негодяй". И право, чем другим является Антоний? Если бы это имя само по себе было связано с достоинством, то твой дед, не сомневаюсь, в свое время называл бы себя консулом и Антонием. Но он ни разу так себя не назвал. Так мог бы называть себя также и мой коллега, твой дядя, если только не предположить, что лишь ты один - Антоний.

Но я не стану говорить о твоих проступках, не относящихся к той твоей деятельности, которой ты истерзал государство; возвращаюсь к твоей непосредственной роли, то есть к гражданской войне, возникшей, вызванной, начатой твоими стараниями.

(XXIX, 71) В этой войне ты - по трусости и из-за своих любовных дел не участвовал. Ты отведал крови граждан, вернее, упился ею. В Фарсальском сражении ты был в первых рядах93. Луция Домиция, прославленного и знатнейшего мужа, ты убил, а многих бежавших с поля битвы, которым Цезарь, быть может, сохранил бы жизнь, - подобно тому как он сохранил ее некоторым другим, - ты безжалостно преследовал и изрубил. По какой же причине ты, совершив так много столь великих деяний, не последовал за Цезарем в Африку - тем более что война еще далеко не была закончена? Какое же место занял ты при самом Цезаре по его возвращении из Африки? Кем ты был? Тот, у кого ты, в бытность его императором, был квестором, а когда он стал диктатором, начальником конницы, зачинщиком войны, подстрекателем к жестокости, участником в дележе военной добычи, а в силу завещания, как ты сам говорил, был сыном, именно он потребовал от тебя уплаты денег, которые ты был должен за дом, за загородное имение, за все, что купил на торгах94. (72) Сначала ты ответил прямо-таки свирепо и - пусть тебе не кажется, что я во всем против тебя, - говорил, можно сказать, разумно и справедливо: "Это от меня Гай Цезарь требует денег? Почему именно он от меня, когда потребовать их от него мог бы я? Разве он без моего участия победил? Да он этого даже и не мог сделать. Это я дал ему предлог для гражданской войны; это я внес пагубные законы95; это я пошел войной на консулов и императоров римского народа, на сенат и римский народ, на богов наших отцов, на алтари и очаги, на отечество. Неужели Цезарь одержал победу только для себя одного? Если преступления совершены сообща, то почему же военной добыче не быть общей?" Ты имел право требовать, но что из этого? Цезарь был сильнее тебя. (73) Решительно отвергнув твои жалобы, он прислал солдат к тебе и к твоим поручителям, как вдруг ты представил тот знаменитый список96. Как смеялись люди над тем, что список был таким длинным, имущество таким большим и разнообразным, а между тем в составе его, кроме участка земли на Мисене, не было ничего такого, что распродающий все это с торгов мог бы назвать своей собственностью. Что касается самих торгов, то зрелище было поистине жалким: ковры Помпея в небольшом количестве и то в пятнах, несколько измятых серебряных сосудов, принадлежавших ему же, оборванные рабы, так что нам было больно видеть эти жалкие остатки его имущества. (74) Все же наследники Луция Рубрия97 запретили, в силу распоряжения Цезаря, эти торги. Негодяй был в затруднительном положении, не знал, куда ему обратиться. Более того, именно в это время в доме Цезаря, как говорят, был схвачен человек с кинжалом, подосланный Антонием, на что Цезарь заявил жалобу в сенате, открыто и резко выступив против тебя. Потом Цезарь выехал в Испанию, на несколько дней продлив тебе, ввиду твоей бедности, срок уплаты. Даже тогда ты за ним не последовал. Такой хороший гладиатор и так скоро получил деревянный меч98? Итак; если Антоний, защищая свои интересы, то есть свое благополучие, был столь труслив, то стоит ли его бояться?

(XXX, 75) Все же он, наконец, выехал в Испанию, но, по его словам, не смог туда безопасно добраться. Как же, в таком случае, туда добрался Долабелла? Ты не должен был становиться на ту сторону или же, став, должен был биться до конца. Цезарь трижды не на жизнь, а на смерть сразился с гражданами: в Фессалии, в Африке, в Испании. Во всех этих битвах Долабелла участвовал99; в сражении в Испании он даже был ранен. Если хочешь знать мое мнение, то я бы предпочел, чтобы этого не было; но все же, хотя решение его с самого начала заслуживает порицания, похвальна его непоколебимость. А ты каков? Сыновья Гнея Помпея тогда старались прежде всего вернуться на родину. Оставим это; это касалось обеих сторон; но, кроме того, они старались вернуть себе богов своих отцов, алтари, очаги, домашнего лара все то, что захватил ты. В то время как этого добивались с оружием в руках те, кому оно принадлежало на законном основании, кому (хотя можно ли говорить о справедливости среди величайших несправедливостей?) по справедливости следовало сражаться против сыновей Гнея Помпея? Кому? Тебе, скупщику их имущества! (76) Или может быть, пока ты в Нарбоне блевал на столы своих гостеприимцев, Долабелла должен был сражаться за тебя в Испании?

А каково было возвращение Антония из Нарбона! И он еще спрашивал меня, почему я так неожиданно повернул назад, прервав свою поездку! Недавно я объяснил вам, отцы-сенаторы, причину своего возвращения100. Я хотел, если бы только смог, еще до январских календ принести пользу государству. Но ты спрашивал, каким образом я возвратился. Во-первых, при свете дня, а не потемках; во-вторых, в башмаках и тоге, а не в галльской обуви и дорожном плаще101. Но ты все-таки на меня смотришь и, видимо, с раздражением. Право, ты теперь помирился бы со мной, если бы знал, как мне стыдно за твою подлость, которой сам ты не стыдишься. Из всех гнусностей, совершенных всеми людьми, я не видел ни одной, не слыхал ни об одной, более позорной. Ты, вообразивший себя начальником конницы, ты, добивавшийся на ближайший год, вернее, выпрашивавший для себя консульство, бежал в галльской обуви и в дорожном плаще через муниципии и колонии Галлии, после пребывания в которой мы обычно добивались консульства; да, тогда консульства добивались, а не выпрашивали.

(XXXI, 77) Но обратите внимание на его низость. Приехав приблизительно в десятом часу в Красные Скалы102, он укрылся в какой-то корчме и, прячась там, пропьянствовал до вечера. Быстро подъехав к Риму на тележке, он явился к себе домой, закутав себе голову. Привратник ему: "Ты кто?" - "Письмоносец от Марка". Его тут же привели к той, ради кого он приехал, и он передал ей письмо. Когда она, плача, читала письмо (ибо содержание этого любовного послания было таково: у него-де впредь ничего не будет с актрисой, он-де отказался от любви к той и перенес всю свою любовь на эту женщину), когда она разрыдалась, этот сострадательный человек не выдержал, открыл лицо и бросился ей на шею. О, ничтожный человек! Ибо что еще можно сказать? Ничего более подходящего сказать не могу. Итак, именно для того, чтобы она неожиданно увидела тебя, Ка-тамита103, когда ты вдруг откроешь себе лицо, ты и перепугал ночью Рим и на много дней навел страх на Италию104? (78) Но дома у тебя было, по крайней мере, оправдание - любовь; вне дома - нечто более позорное: опасение, что Луций Планк продаст имения твоих поручителей105. Но когда народный трибун предоставил тебе слово на сходке, ты, ответив, что приехал по своим личным делам, дал народу повод изощряться на твой счет в остроумии. Но я говорю чересчур много о пустяках; перейдем к более важному.

(XXXII) Когда Гай Цезарь возвращался из Испании106, ты очень далеко выехал навстречу ему. Ты быстро съездил в обе стороны, дабы он признал тебя если и не особенно храбрым, то все же очень рьяным. Ты - уж не знаю как вновь сделался близким ему человеком. Вообще у Цезаря была такая черта: если он знал, что кто-нибудь совсем запутался в долгах и нуждается, то он (если только знал этого человека как негодяя и наглеца) очень охотно принимал его в число своих близких. (79) И вот, когда ты этими качествами приобрел большое расположение Цезаря, было приказано объявить о твоем избрании в консулы и притом вместе с ним самим. Я ничуть не сокрушаюсь о Долабелле, которого тогда побудили добиваться консульства, подбили на это и насмеялись над ним. Кто же не знает, как велико было при этом вероломство по отношению к Долабелле, проявленное вами обоими? Цезарь побудил его к соисканию консульства, нарушил данные ему обещания и обязательства и позаботился о себе; ты же подчинил свою волю вероломству Цезаря. Наступают январские календы; нас собирают в сенате. Долабелла напал на Антония и говорил гораздо более обстоятельно и с гораздо большей подготовкой, чем это теперь делаю я. (80) Всеблагие боги! Но что, в своем гневе, сказал Антоний! Прежде всего, когда Цезарь обещал, что он до своего отъезда повелит, чтобы Долабелла стал консулом (и еще отрицают, что он был царем, он, который всегда и поступал и говорил подобным образом107!), и вот, когда Цезарь так сказал, этот честный авгур заявил, что облечен правами жреца, так что на основании авспиций он может либо не допустить созыва комиций, либо объявить выборы недействительными, и он заверил, что он так и поступит. (81) Прежде всего обратите внимание на его необычайную глупость. Как же так? Даже не будучи авгуром, но будучи консулом, разве не смог бы ты сделать то, что ты, по твоим словам, имел возможность сделать по праву жречества? Пожалуй, еще легче. Ведь мы обладаем только правом сообщать, что мы наблюдаем за небесными знамениями, а консулы и остальные должностные лица - и правом их наблюдать108. Пусть будет так! Он сказал это по недостатку опыта; ведь от человека, никогда не бывающего трезвым, требовать разумного рассуждения нельзя; но обратите внимание на его бесстыдство. За много месяцев до того он сказал в сенате, что он либо посредством авспиций не допустит комиций по избранию Долабеллы, либо сделает то самое, что он и сделал. Мог ли кто-нибудь - кроме тех, кто решил наблюдать за небом, - предугадать, какая неправильность будет допущена при авспициях? Во время комиций этого не позволяют законы, а если кто-либо и производил наблюдения за небом, то он должен заявить об этом не после комиций, а до них. Но невежество Антония сочетается с бесстыдством: он и не знает того, что авгуру подобает знать, и не делает того, что приличествует добросовестному человеку. (82) Итак, вспомните его консульство, начиная с того дня и вплоть до мартовских ид109. Какой прислужник был когда-либо так угодлив, так принижен? Сам он не мог сделать ничего; обо всем он просил Цезаря; припадая головой к спинке носилок, он выпрашивал у своего коллеги милости, чтобы их продавать.

(XXXIII) И вот наступает день комиций по избранию Долабеллы; жеребьевка для назначения центурии, голосующей первой110; Антоний бездействует; объявляют о поданных голосах - молчит; приглашают первый разряд111; объявляют о поданных голосах; затем, как это принято, голосуют всадники; затем приглашают второй разряд; все это происходит быстрее, чем я описал. (83) Когда все закончено, честный авгур - можно подумать, Гай Лелий! говорит: "В другой день!" 112 О, неслыханное бесстыдство! Что ты увидел, что понял, что услышал? Ведь ты не говорил, что наблюдал за небом, да и сегодня этого не говоришь. Следовательно, препятствием является та неправильность, которую ты предвидел так давно и заранее предсказал. И вот ты, клянусь Геркулесом, лживо измыслил важные авспиций, которые должны навлечь несчастье, надеюсь, на тебя самого, а не на государство; ты опутал римский народ религиозным запретом; ты как авгур по отношению к авгуру, как консул по отношению к консулу совершил обнунциацию. Не хочу распространяться об этом, дабы не показалось, что я не признаю законными действий Долабеллы, тем более что обо всем этом рано или поздно неминуемо придется докладывать нашей коллегии. (84) Но обратите внимание на надменность и наглость Антония. Значит, доколе тебе будет угодно, Долабелла избран в консулы неправильно; но когда ты захочешь, он окажется избранным в соответствии с авспициями. Если то, чти авгур делает заявление в тех выражениях, в каких ее совершил ты, не значит ничего, сознайся, что ты, произнося слова "В другой день!", не был трезв. Если же в твоих словах есть какой-либо смысл, то я как авгур спрашиваю своего коллегу, в чем этот смысл заключается.

Но, дабы мне не пропустить в своей речи самого прекрасного из поступков Марка Антония, перейдем к Луперкалиям. (XXXIV) Он ничего не скрывает, отцы-сенаторы! Он обнаруживает свое волнение, покрывается потом, бледнеет. Пусть делает все, что угодно, только бы не стал блевать, как в Минуциевом портике! Как оправдать такой тяжкий позор? Хочу слышать, что ты скажешь, чтобы видеть, что такая огромная плата ритору - земли в Леонтинской области - была дана не напрасно.

(85) Твой коллега сидел на рострах, облеченный в пурпурную тогу, в золотом кресле, с венком на голове. Ты поднимаешься на ростры, подходишь к креслу (хотя ты и был луперком, ты все же должен был бы помнить, что ты консул), показываешь диадему113. По всему форуму пронесся стон, Откуда у тебя диадема? Ведь ты не подобрал ее на земле, а принес из дому преступление с заранее обдуманным намерением. Ты пытался возложить на голову Цезаря диадему среди плача народа, а Цезарь, среди его рукоплесканий, ее отвергал. Итак, это ты, преступник, оказался единственным, кто способствовал утверждению царской власти, кто захотел своего коллегу сделать своим господином, кто в то же время решил испытать долготерпение римского народа. (76) Но ты даже пытался возбудить сострадание к себе, ты с мольбой бросался Цезарю в ноги. О чем ты просил его? О том, чтобы стать рабом? Для себя одного ты мог просить об этом; ведь ты с детства жил, вынося все что угодно и с легкостью раболепствуя. Ни от нас, ни от римского народа ты таких полномочий, конечно, не получал. О, прославленное твое красноречие, когда ты нагой выступал перед народом! Есть ли что-либо более позорное, более омерзительное, более достойное любой казни? Ты, может быть, ждешь, что мы станем колоть тебя стрекалами? Так моя речь, если только в тебе осталась хотя бы капля чувства, тебя мучит и терзает до крови. Боюсь, как бы мне не пришлось умалить славу наших великих мужей114; но я все же скажу, движимый чувством скорби. Какой позор! Тот, кто возлагал диадему, жив, а убит - и, как все признают, по справедливости - тот, кто ее отверг. (87) Но Антоний даже приказал дополнить запись о Луперкалиях, имеющуюся в фастах: "По велению народа, консул Марк Антоний предложил постоянному диктатору Гаю Цезарю царскую власть. Цезарь ее отверг". Вот теперь меня совсем не удивляет, что ты вызываешь смуту, ненавидишь, уже не говорю - Рим, нет, даже солнечный свет, что ты, вместе с отъявленными разбойниками, живешь тем, что вам перепадет в данный день, и только на нынешний день и рассчитываешь. В самом деле, где мог бы ты в мирных условиях найти себе пристанище? Разве для тебя найдется место при наличии законности и правосудия, которые ты, насколько это было в твоих силах, уничтожил, установив царскую власть? Для того ли был изгнан Луций Тарквиний, казнены Спурий Кассий, Спурий Мелий, Марк Манлий115, чтобы через много веков Марк Антоний, нарушая божественный закон, установил в Риме царскую власть?

(XXXV, 88) Но вернемся к вопросу об авспициях, о которых Цезарь собирался говорить в сенате в мартовские иды. Я спрашиваю: как поступил бы ты тогда? Я, действительно, слыхал, что ты пришел, подготовившись к ответу, так как ты будто бы думал, что я буду говорить о тех вымышленных авспициях, с которыми тем не менее было необходимо считаться. Не допустила этого в тот день счастливая судьба государства. Но разве гибель Цезаря лишила силы также и твое суждение об авспициях? Впрочем, я дошел в своей речи до времени, которому надо уделить больше внимания, чем событиям, о которых я начал говорить. Как ты бежал, как перепугался в тот славный день! Как ты, сознавая свои злодеяния, дрожал за свою жизнь, когда после бегства ты - по милости людей, согласившихся сохранить тебя невредимым, если одумаешься, тайком возвратился домой! (89) О, сколь напрасны были мои предсказания, всегда оправдывавшиеся! Я говорил в Капитолии нашим избавителям, когда они хотели, чтобы я пошел к тебе и уговорил тебя встать на защиту государственного строя: пока ты будешь в страхе, ты будешь обещать все что угодно; как только ты перестанешь бояться, ты снова станешь самим собой. Поэтому, когда другие консуляры несколько раз ходили к тебе, я остался тверд в своем решении, не виделся с тобой ни в тот, ни на другой день и не поверил, что союз честнейших граждан с заклятым врагом можно было скрепить каким бы то ни было договором. На третий день я пришел в храм Земли, правда, неохотно, так как все пути к храму были заняты вооруженными людьми. (90) Какой это был для тебя день, Антоний! Хотя ты впоследствии неожиданно оказался моим недругом116, мне все-таки тебя жаль, так как ты с такой ненавистью отнесся к собственной славе117.

(XXXVI) Бессмертные боги! Каким, и сколь великим мужем был бы ты, если бы смог тогда быть верен решениям, принятым тобой в тот день! Между нами был бы мир, скрепленный предоставлением заложника, мальчика знатного происхождения, внука Марка Бамбалиона118. Но честным тебя делал страх, недолговечный наставник в соблюдении долга, негодяем тебя сделала никогда тебя не покидающая - когда ты страха не испытываешь - наглость. Впрочем, и тогда, когда тебя считали честнейшим человеком (правда, я с этим не соглашался), ты преступнейшим образом руководил похоронами тиранна, если только это можно было считать похоронами. (91) Твоей была та прекрасная хвалебная речь, твоим было соболезнование, твоими были увещания; ты, повторяю, зажег факелы - и те, которыми был наполовину сожжен Цезарь, и те, от которых сгорел дом Луция Беллиена. Это ты побудил пропащих людей и, главным образом, рабов напасть на наши дома, которые мы отстояли вооруженной силой. Однако ты же, как бы стерев с себя сажу, в течение остальных дней провел в Капитолии замечательные постановления сената, запрещавшие водружать после мартовских ид доски с извещением о каких бы то ни было льготах или милостях. Ты сам помнишь, что ты сказал об изгнанниках, знаешь, что ты сказал о льготах. Но действительно наилучшее - это то, что ты навсегда уничтожил в государстве имя диктатуры; это твое деяние как будто показывало, что ты почувствовал такую сильную ненависть к царской власти, что, ввиду недавнего нашего страха перед диктатором, был готов уничтожить самое имя диктатуры. (92) Некоторым другим людям казалось, что в государстве установился порядок, но отнюдь не мне, так как я при таком кормчем, как ты, опасался крушения государственного корабля. И разве я в этом ошибся? Другими словами - разве Антоний мог и долее быть непохож на самого себя? У вас на глазах по всему Капитолию водружались доски с записями, причем льготы продавались уже не отдельным лицам, но даже целым народам; гражданские права предоставлялись уже не отдельным лицам, а целым провинциям. Итак, если останется в силе то, что не может остаться в силе, если государство еще существует, то вы, отцы-сенаторы, утратили все провинции, рыночный торг в доме Марка Антония уменьшил уже не только подати и налоги, но и державу римского народа.

(XXXVII, 93) Где 700 миллионов сестерциев, числящиеся в книгах, хранящихся в храме Опс? Правда, это - злосчастные деньги Цезаря119, но все же они, если их не возвращать тем, кому они принадлежали, могли бы избавить нас от налога на недвижимость120. Но каким же образом вышло, что те 40 миллионов сестерциев, которые ты был должен в мартовские иды, ты перед апрельскими календами уже не был должен? Правда, невозможно перечислить все те распоряжения, которые покупались у твоих близких не без твоего ведома, но особенно бросается в глаза одно - решение насчет царя Дейотара121, лучшего друга римского народа; доска с записью была водружена в Капитолии; когда она была выставлена, не было человека, который бы при всей своей скорби мог удержаться от смеха. (94) В самом деле, был ли кто-нибудь кому-либо большим недругом, чем Дейотару Цезарь, недругом в такой же мере, как нашему сословию, как всадническому, как массилийцам, как всем тем, кому, как он понимал, дорого государство римского народа? Так вот, царь Дейотар, который - ни лично, ни заочно - не добился от Цезаря при его жизни ни справедливого, ни доброго отношения к себе, теперь вдруг, после его смерти осыпан его милостями. Цезарь, находясь на месте, привлек своего гостеприимца к ответу, установил размер пени, потребовал уплаты денег, назначил в его тетрархию одного из своих спутников-греков122, отнял у него Армению, предоставленную ему сенатом. Все то, что он при своей жизни отобрал, он возвращает посмертно. (95) И в каких выражениях! Он то признает это справедливым, то не признает справедливым123. Удивительное хитросплетение слов! Но Цезарь - ведь я всегда заступался перед ним за Дейотара в его отсутствие - не признавал справедливой ни одной моей просьбы в пользу царя. Письменное обязательство на 10 миллионов сестерциев составили при участии послов, людей честных, но боязливых и неискушенных, составили, не узнав ни моего мнения, ни мнения других гостеприимцев царя, на женской половине дома124, в месте, где очень многое поступало и поступает в продажу. Советую тебе подумать, что тебе делать на основании этого письменного обязательства; ибо сам царь, по собственному почину, без всяких записей Цезаря, как только узнал о его гибели, с помощью Марса, благосклонного к нему, вернул себе свое. (96) Умудренный человек, он знал, что если у кого-либо его имущество было отнято тиранном, то после убийства тиранна оно возвращалось тому, у кого было отнято, и что это всегда считалось законным. Поэтому ни один законовед, - даже тот, который является законоведом для тебя одного125, тот, при чьей помощи ты и ведешь это дело, - на основании этого письменного обязательства не скажет, что за имущество, возвращенное до заключения обязательства, причитаются деньги. Ибо Дейотар у тебя его не покупал, но раньше, чем ты смог бы продать ему его собственность, он сам завладел ею. Он был настоящим мужем, а мы достойны презрения, так как вершителя мы ненавидим, а дела его защищаем.

(XXXVIII, 97) К чему мне говорить о записях, которым нет конца, о бесчисленных собственноручных заметках? Существуют даже продавцы, открыто торгующие ими, словно это объявления о боях гладиаторов. Так у него вырастают такие горы монет, что деньги уже взвешиваются, а не подсчитываются. Но сколь слепа алчность! Недавно была водружена доска с записью, на основании которой богатейшие городские общины Крита освобождались от податей и налогов и устанавливалось, что после проконсульства Марка Брута Крит уже не будет провинцией126. И ты в своем уме? И тебя не следует связать? Мог ли Крит, на основании указа Цезаря, быть освобожден от повинностей после отъезда оттуда Марка Брута, когда Брут при жизни Цезаря к Криту никакого отношения не имел? Но - не думайте, что ничего не случилось, - после продажи этого указа вы Крит как провинцию утратили. Вообще еще не было покупателя, которому Антоний отказался бы что-нибудь продать. (98) А закон об изгнанниках, записанный на водруженной тобой доске, - разве Цезарь его провел? Я никого не преследую в его несчастье. Я только, во-первых, сетую на то, что при своем возвращении оказались опозоренными те люди, чьи дела сам Цезарь расценивал как особые127; во-вторых, я не знаю, почему ты не предоставляешь этой же милости и остальным; ведь их осталось не больше трех-четырех человек. Почему люди, которых постигло одинаковое несчастье, не находят у тебя одинакового сострадания? Почему ты обращаешься с ними так же, как со своим дядей, о котором ты отказался провести закон, когда проводил его насчет остальных? Ведь ты даже побудил его добиваться цензуры, причем ты так подготовил его соискание, что оно вызывало и смех и сетования. (99) Но почему ты не созвал этих комиций? Не потому ли, что народный трибун намеревался возвестить о том, что молния упала с левой стороны128 ? Когда что-нибудь важно для тебя, авспиции ничего не значат; когда это важно для твоих родных, ты становишься благочестивым. Далее, разве при назначении септемвиров129 ты не обошел его, когда он был в затруднительном положении? Правда, в это дело вмешался человек, отказать которому ты, видимо, не решился, страшась за свою жизнь. Ты всячески оскорблял того, кого ты, будь в тебе хоть капля совести, должен был бы почитать, как отца. Его дочь, свою двоюродную сестру130, ты выгнал, подыскав и заранее найдя для себя другую женщину. Мало того, самую нравственную женщину ты ложно обвинил в бесчестном поступке. Что можно добавить к этому? Ты и этим не удовольствовался. В январские календы, когда сенат собрался в полном составе, ты в присутствии своего дяди осмелился сказать, что причина твоей ненависти к Долабелле в том, что он, как ты дознался, пытался вступить в связь с твоей двоюродной сестрой и женой. Кто возьмется установить, более ли бесстыдным ты был, говоря об этом в сенате, или же более бесчестным, нападая на Долабеллу, более ли нечестивым, говоря в присутствии своего дяди, или же более жестоким, так грязно, так безбожно напав на эту несчастную женщину?

(XXXIX, 100) Но вернемся к собственноручным записям. В чем заключалось твое расследование? Ведь сенат для сохранения мира утвердил распоряжения Цезаря, но те, которые Цезарь издал в действительности, а не те, которые, по словам Антония, издал Цезарь. Откуда все они внезапно возникают, кто за них отвечает? Если они подложны, то почему находят одобрение? Если они подлинны, то почему поступают в продажу? Но ведь было решено, чтобы вы131 совместно с советом в июньские календы произвели расследование о распоряжениях Цезаря. Разве был такой совет? Кого ты когда бы то ни было созывал? Каких июньских календ ты ждал? Не тех ли, к которым ты, посетив колонии ветеранов, возвратился в сопровождении вооруженных людей?

О, славная твоя поездка в апреле и мае месяцах, когда ты пытался вывести колонию даже в Капую! Мы знаем, каким образом ты оттуда унес ноги; лучше было сказать - немногого недоставало, чтобы ты оттуда не унес ног132. (101) Этому городу ты угрожаешь. О, если бы ты попытался действовать так, чтобы уже не приходилось жалеть об этом "немногом"! Но какую широкую известность приобрела твоя поездка! К чему упоминать мне о великолепии твоего стола, о твоем беспробудном пьянстве? Впрочем, это было накладно для тебя, но вот что накладно для нас: когда земли в Кампании изымали из числа земель, облагаемых налогом, с тем, чтобы предоставить их солдатам, то и тогда мы все считали, что государству наносится тяжелая рана133. А ты эти земли раздавал участникам своих пирушек и любовных игр. Об актерах и актрисах, расселенных в Кампанской области, говорю я, отцы-сенаторы. Стоит ли мне теперь сетовать на судьбу леонтинских земель134? Ведь именно эти угодья, кампанские и леонтинские, считались плодороднейшими и доходнейшими из всего достояния римского народа. Врачу - три тысячи югеров. А сколько бы он получил, если бы тогда вылечил тебя? Ритору135 - две тысячи. А что, если бы ему удалось сделать тебя красноречивым? Но поговорим еще о твоей поездке и Италии.

(XL, 102) Ты вывел колонию в Касилин, куда Цезарь ранее уже вывел колонию. Ты в письме спросил моего совета (это, правда, касалось Капуи, но я дал бы такой же совет насчет Касилина136): позволяет ли тебе закон вывести новую колонию туда, где колония уже существует? Я указал, что вывод новой колонии в ту колонию, которая была выведена с совершением авспиций, противозаконен, пока эта последняя существует. В своем письме я ответил, что новые колоны могут приписаться. Но ты, безмерно зазнавшись и нарушив все права авспиций, вывел колонию в Касилин, куда несколькими годами ранее уже была выведена колония, причем ты поднял знамя и провел границы плугом137, лемехом которого ты, можно сказать, чуть не задел ворот Капуи, так что земли процветавшей колонии уменьшились. (103) После этого нарушения религиозных запретов ты набросился на касинское поместье Марка Варрона138, честнейшего и неподкупнейшего мужа. По какому праву? Какими глазами мог ты на него смотреть? "Такими же, - скажешь ты, - какими я смотрел на имения наследников Луция Рубрия, на имения наследников Луция Турселия и на бесчисленные остальные владения". А если ты сделал это, купив их на торгах, то пусть остаются в силе торги, пусть остаются в силе записи, лишь бы это были записи Цезаря, а не твои, иными словами, те, в которых были записаны твои долги, а не те, на основании которых ты от долгов избавился. Что же касается поместья Варрона в Касине, то кто мог бы утверждать, что оно поступило в продажу? Кто видел копье, водруженное при этой продаже? Кто слышал голос глашатая? Ты, по твоим словам, посылал в Александрию человека, чтобы он купил поместье у Цезаря; ибо дождаться его самого тебе было трудно. (104) Но кто и когда слыхал, что какая-то часть имущества Варрона была утрачена, между тем его благополучием было озабочено множество людей? Далее, а что, если Цезарь в своем письме даже велел тебе возвратить это имущество? Что еще можно сказать о таком бесстыдстве? Убери хотя бы на короткое время те мечи, которые мы видим: ты сразу поймешь, что одно дело торги, устроенные Цезарем, другое - твоя самоуверенность и наглость. Ведь тебя на этот участок не допустит, уже не говорю - сам собственник, но даже любой его друг, сосед, гость, управитель.

(XLI) А сколько дней подряд ты предавался в этой усадьбе позорнейшим вакханалиям! Начиная с третьего часа пили, играли, извергали из себя139. О, несчастный кров "при столь неподходящем хозяине"140! А впрочем, разве он стал там хозяином? Ну, скажем, "при неподходящем постояльце"! Ведь Марк Варрон хотел, чтобы у него было убежище для занятий, а не для разврата. (105) О чем ранее в усадьбе этой говорили, что обдумывали, что записывали! Законы римского народа, летописи старины, все положения философии и науки. Но когда постояльцем в нем был ты (ибо хозяином ты не был), все оглашалось криками пьяных, полы были залиты вином, стены забрызганы; свободнорожденные мальчики толклись среди продажных, распутницы - среди матерей семейств. Приезжали люди из Касина, из Аквина, из Интерамны; к тебе не допускали никого. Впрочем, это как раз было правильно; ведь у столь тяжко опозорившегося человека и знаки его достоинства были осквернены.

(106) Когда он, отправившись оттуда в Рим, подъезжал к Аквину, навстречу ему вышла довольно большая толпа людей, так как этот муниципий густо населен. Но его пронесли через город в закрытых носилках, словно мертвеца. Аквинаты, конечно, поступили глупо, но ведь они жили у дороги. А анагнийцы? Они, так как их город находится в стороне от дороги, спустились на дорогу, чтобы приветствовать его как консула, как будто он действительно был им. Трудно поверить, если скажут [...], но тогда всем слишком хорошо было известно, что он никого не принял, тем более что при нем было двое анагнийцев, Мустела и Лакон, один из которых - первый по части меча, другой - по части кубков141 (107) Стоит ли мне упоминать об угрозах и оскорблениях, с какими он налетел на сидицинцев142, о том, как он мучил путеоланцев за то, что они избрали своими патронами143 Гая Кассия и Брутов? Жители этих городов сделали это из великой преданности, рассудительности, благожелательности, приязни, а не под давлением вооруженной силы, как избирали в патроны тебя. Басила144 и других, подобных вам людей; ведь никто не хотел бы даже иметь вас клиентами; не говорю уже - быть вашим клиентом.

(XLII) Между тем в твое отсутствие какой торжественный день наступил для твоего коллеги, когда он разрушил на форуме тот надгробный памятник, который ты привык почитать145! Когда тебе сообщили об этом, ты, как видели все, кто был вместе с тобой, рухнул наземь. Что произошло впоследствии, не знаю. Думаю, что страх перед вооруженной силой одержал верх; ты сбросил своего коллегу с небес к добился того, что он стал если даже и теперь непохожим на тебя, то, во всяком случае, непохожим на самого себя.

(108) А каково было потом возвращение Антония в Рим! Какая тревога во всем городе! Мы вспоминали непомерную власть Цинны, затем - господство Суллы; недавно мы видели, как царствовал Цезарь. Были, быть может, и тогда мечи, но припрятанные и не особенно многочисленные. Но каковы и сколь сильны твои злодеи-спутники! Они следуют за тобой в боевом порядке, с мечами в руках. Мы видим, как несут парадные носилки, полные щитов. Но мы, отцы-сенаторы, уже притерпевшись к этому, благодаря привычке закалились. В июньские календы мы, как было решено, хотели явиться в сенат, но, охваченные страхом, тотчас же разбежались. (109) А Марк Антоний, ничуть не нуждавшийся в сенате, не почувствовал тоски ни по одному из нас, нет, он даже обрадовался нашему отъезду и тотчас же совершил свои изумительные деяния. Подлинность собственноручных записей Цезаря он отстоял из своекорыстных побуждений, но законы Цезаря и притом наилучшие146 он уничтожил, дабы иметь возможность поколебать государственный строй. Наместничества он продлил на ряд лет и, хотя именно ему следовало быть защитником распоряжений Цезаря, отменил его распоряжения, касающиеся и государственных и частных дел. В государственных делах нет ничего более важного, чем закон; в частных делах самое прочное - завещание. Одни законы он отменил без промульгации147, о других промульгацию совершил, чтобы их упразднить. Завещание же он свел на нет, а оно даже для самых незначительных граждан всегда сохранялось в силе. Статуи и картины, которые Цезарь завещал народу вместе со своими садами, он перевез отчасти в сады Помпея, отчасти в усадьбу Сципиона.

(XLIII, 110) И это ты хранишь память о Цезаре? Ты чтишь его после его смерти? Можно ли было оказать ему больший почет, чем предоставление ему ложа, изображения, двускатной кровли и назначение фламина 148? И вот теперь, подобно тому как фламин есть у Юпитера, у Марса, у Квирина, у божественного Юлия им является Марк Антоний. Почему же ты медлишь? Где же твоя инавгурация149? Назначь для этого день; подумай, кто мог бы совершить твою инавгурацию; ведь мы - коллеги, и никто не откажется сделать это. О, гнусный человек! - безразлично, являешься ли ты жрецом Цезаря или жрецом мертвеца. Далее, я спрашиваю: разве тебе неизвестно, какой сегодня день? Разве ты не знаешь, что вчера был четвертый день Римских игр в Цирке150 и что ты сам внес на рассмотрение народа предложение, чтобы пятый день этих игр дополнительно был посвящен Цезарю? Почему же мы сегодня не облечены в претексты, почему мы терпим, что Цезарю, в силу твоего же закона, не оказывают почета, положенному ему? Или осквернение молебствия прибавлением одного дня ты допустил, а осквернения лож не захотел? Либо изгоняй благочестие отовсюду, либо повсюду его сохраняй. (111) Ты спросишь, одобряю ли я, что у Цезаря были ложе, двускатная кровля, фламин. Нет, я ничего этого не одобряю. Но ты, который защищаешь распоряжения Цезаря, как объяснишь ты, почему ты одно защищаешь, а о другом не заботишься? Уж не хочешь ли ты сознаться в том, что имеешь в виду только свою выгоду, а вовсе не почести, оказываемые Цезарю? Что ты на это, наконец, ответишь? Ведь я жду потока твоего красноречия. Твоего деда я знал как красноречивейшего человека, тебя - даже как чересчур откровенного в речах. Он никогда не выступал на народной сходке обнаженный; твою же голую грудь - простодушный человек! - мы увидели. Ответишь ли ты на это и вообще осмелишься ли ты открыть рот? Найдешь ли ты в моей столь длинной речи что-нибудь такое, на что ты решился бы дать ответ?

(XLIV, 112) Но не будем говорить о прошлом. Один только этот день, повторяю, один нынешний день, одно то мгновение, когда я говорю, оправдай, если можешь. Почему сенат находится в кольце из вооруженных людей? Почему твои приспешники слушают меня, держа мечи в руках? Почему двери храма Согласия не открыты настежь? Почему ты приводишь на форум людей из самого дикого племени - итирийцев, вооруженных луками и стрелами? Антоний, послушать его, делает это для собственной защиты. Так не лучше ли тысячу раз погибнуть, чем не иметь возможности жить среди своих сограждан без вооруженной охраны? Но это, поверь мне, вовсе не защита: любовью и расположением граждан должен ты быть огражден, а не оружием. (113) Вырвет и выбьет его у тебя из рук римский народ! О, если бы это произошло без опасности для нас! Но как бы ты ни обошелся с нами, ты, - пока ты ведешь себя так, как теперь, - поверь мне, не можешь продержаться долго. И в самом деле, твоя ничуть не жадная супруга - о которой я говорю без всякого желания оскорбить ее - слишком медлит с уплатой своего третьего взноса римскому народу151. Есть у римского народа люди, которым можно доверить кормило государства: в каком бы краю света люди эти ни находились, там находится весь оплот государства, вернее, само государство, которое доселе за себя только покарало152, но еще не возродилось153. Есть в государстве, несомненно, и молодые знатнейшие люди, готовые выступить в его защиту. Пусть они, заботясь о сохранении спокойствия в государстве, и отступят, насколько захотят, государство все же призовет их. И слово "мир" приятно, и самый мир спасителен; различие между миром и рабством огромно. Мир - это спокойная свобода, рабство же - это худшее из всех зол, от которого мы должны отбиваться не только войной, но и ценой жизни. (114) Но если наши освободители сами скрылись с наших глаз, они все же оставили нам пример в виде своего поступка. То, чего не сделал никто, сделали они. Брут пошел войной на Тарквиния, бывшего царем тогда, когда в Риме это было дозволено. Спурий Кассий, Спурий Мелий, Марк Манлий, заподозренные в стремлении к царской власти, были казнены. А эти люди впервые с мечами в руках напали не на человека, притязавшего на царскую власть, а на того, кто уже царствовал. Это поступок, славный сам по себе и божественный; он совершен у нас на глазах как пример для подражания - тем более, что они стяжали такую славу, какую небо едва ли может вместить. Хотя уже само сознание прекрасного поступка и было для них достаточной наградой, я все же думаю, что смертному не следует презирать бессмертия.

(XLV, 115) Вспомни же, Марк Антоний, тот день, когда ты уничтожил диктатуру. Представь себе воочию ликование римского народа и сената, сравни это с чудовищным торгом, который ведешь ты и твои приспешники. Ты поймешь тогда, как велико различие между барышом и заслугами. Но подобно тому как люди, во время какой-нибудь болезни страдая притуплением чувств, не ощущают приятного вкуса пищи, так развратники, алчные и преступные люди, несомненно, лишены вкуса к истинной славе. Но если слава не может побудить тебя к действиям справедливым, то неужели даже страх не может отвлечь тебя от гнуснейших поступков? Правосудия ты не боишься. Если - полагаясь на свою невиновность, хвалю; если - полагаясь на свою силу, то неужели ты не понимаешь, чего следует страшиться человеку, который дошел до того, что и правосудие ему не страшно? (116) Но если храбрых мужей и выдающихся граждан ты не боишься, так как твою жизнь защищают от них оружием, то и сторонники твои, поверь мне, недолго будут тебя терпеть. Но что это за жизнь - днем и ночью бояться своих? Уж не думаешь ли ты, что ты привязал их к себе большими благодеяниями, чем те, какие Цезарь оказал кое-кому из тех людей, которые его убили, или что тебя в каком бы то ни было отношении можно с ним сравнить? Он отличался одаренностью, умом, памятью, образованием, настойчивостью, умением обдумывать свои планы, упорством. Вступив на путь войны, он совершил деяния, хотя и бедственные для государства, но все же великие; замыслив царствовать долгие годы, он с великим трудом, ценой многочисленных опасностей осуществил то, что задумал. Гладиаторскими играми, постройками, щедрыми раздачами, играми, он привлек на свою сторону неискушенную толпу; своих сторонников он привязал к себе наградами, противников - видимостью милосердия. К чему много слов? Коротко говоря, он, то внушая страх, то проявляя терпение, приучил свободных граждан к рабству.

(XLVI, 117), Я могу сравнить тебя с ним. разве только во властолюбии; во всем другом ты никак не можешь выдержать сравнения. Но несмотря на множество ран, которые он нанес государству, все же осталось кое-что хорошее: римский народ уже понял, насколько можно верить тому или иному человеку, на кого можно положиться, кого надо остерегаться. Но ведь об этом ты не думаешь и не понимаешь, что для храбрых мужей достаточно понять, насколько прекрасным поступком является убийство тиранна, насколько приятно оказать людям это благодеяние, сколь великую славу оно приносит. (118) Неужели люди, не стерпевшие власти Цезаря, стерпят твою? Поверь мне, вскоре они, друг с другом состязаясь, ринутся на этот подвиг и не станут долго ждать удобного случая. Образумься наконец, прошу тебя; подумай о том, кем ты порожден, а не о том, среди каких людей ты живешь. Ко мне относись, как хочешь; помирись с государством. Но о себе думай сам; я же о себе скажу вот что: я защитил государство, будучи молод; я не покину его стариком. С презрением отнесся я к мечам Катилины, не испугаюсь и твоих. Более того, я охотно встретил бы своей грудью удар, если бы мог своей смертью приблизить освобождение сограждан, дабы скорбь римского народа, наконец, породила то, что она уже давно рождает в муках. (119) И в самом деле, если около двадцати лет назад я заявил в этом же самом храме, что для консуляра не может быть безвременной смерти154, то насколько с большим правом я скажу теперь, что ее не может быть для старика! Для меня, отцы-сенаторы, смерть поистине желанна, когда все то, чего я добивался, и все то, что я совершал, выполнено. Только двух вещей я желаю: во-первых, чтобы я, умирая, оставил римский народ свободным (ничего большего бессмертные боги не могут мне даровать); во-вторых, чтобы каждому из нас выпала та участь, какой он своими поступками по отношению к государству заслуживает.

Марк Туллий Цицерон. Речь о консульских провинциях.

[В сенате, вторая половина мая 56 г до н.э. ].

(I, 1) Если кто-нибудь из вас, отцы-сенаторы, желает знать, за назначение каких провинций подам я голос1, то пусть он сам, поразмыслив, решит, каких людей, по моему мнению, надо отозвать из провинций; и если он представит себе, что я должен чувствовать, он, без сомнения, поймет, как я стану голосовать. Если бы я высказал свое мнение первым, вы, конечно, похвалили бы меня; если бы его высказал только я один, вы, наверное, простили бы мне это; и даже если бы мое предложение показалось вам не особенно полезным, вы все же, вероятно, отнеслись бы к нему снисходительно, памятуя о том, как больно я был обижен2. Но теперь, отцы-сенаторы, я испытываю немалое удовольствие - оттого ли, что назначение Сирии и Македонии3 чрезвычайно выгодно для государства, так что мое чувство обиды отнюдь не идет вразрез с соображениями общей пользы, или оттого, что это предложение еще до меня внес Публий Сервилий, муж прославленный и в высшей степени преданный как государству в целом, так и делу моего восстановления в правах. (2) Ведь, если Публий Сервилий еще недавно и всякий раз, как ему представлялся случай и возможность произнести речь, считал нужным заклеймить Габиния и Писона, этих двух извергов, можно сказать, могильщиков государства, - как за разные другие дела, так особенно за их неслыханное преступление и ненасытную жестокость ко мне - не только подачей своего голоса, но и словами сурового порицания, то как же должен отнестись к ним я, которого они ради удовлетворения своей алчности предали? Но я, внося свое предложение, не стану слушаться голоса обиды и; гневу не поддамся. К Габинию и Писону я отнесусь так, как должен отнестись каждый из вас. То особое чувство горькой обиды, которое испытываю я один (хотя вы всегда разделяли его со мной), я оставлю при себе; сохраню его до времени возмездия.

(II, 3) Как я понимаю, отцы-сенаторы, провинций, о которых до сего времени внесены предложения, четыре: две Галлии, которые, как мы видим, в настоящее время находятся под единым империем4, и Сирия и Македония; их против вашей воли, подавив ваше сопротивление, захватили эти консулы-губители5 себе в награду за то, что уничтожили государство. На основании Семпрониева закона, мы должны назначить две провинции. Какие же у нас причины колебаться насчет Сирии и Македонии? Не говорю уже, что те, кто ими ведает ныне, получили их с успением, что вступят в управление ими только после того, как вынесут приговор нашему сословию, изгонят из государства ваш авторитет6, подлейшим и жесточайшим образом посягнут на неприкосновенность, гарантированную государством, на прочное благоденствие римского народа, истерзают меня и всех моих родных. (4) Умалчиваю обо всех внутренних бедствиях, постигших город Рим, которые столь тяжки, что сам Ганнибал не пожелал бы нашему городу столько зла7, сколько причинили они. Перехожу к вопросу о самих провинциях; Македонию, которая ранее была ограждена не башнями, а трофеями многих императоров8, где уже давно, после многочисленных побед и триумфов, был обеспечен мир, ныне варвары, мир с которыми был нарушен в угоду алчности, разоряют так, что жители Фессалоники, расположенной в сердце нашей державы, были вынуждены покинуть город и построить крепость; что наша дорога через Македонию, которая вплоть до самого Геллеспонта служит военным надобностям, не только опасна вследствие набегов варваров, но и усеяна и отмечена лагерями фракийцев. Таким образом, те народы, которые, чтобы пользоваться благами мира, дали нашему прославленному императору огромное количество серебра, теперь, чтобы получить возможность снова наполнить свои опустошенные дома, за купленный ими мир пошли на нас, можно сказать, справедливой войной.

(5) Далее, войско наше, собранное путем самого тщательного набора и самых суровых мер, погибло, целиком9. (III) Говорю это с глубокой болью. Самым недостойным образом солдаты римского народа были взяты в плен, истреблены, брошены на произвол судьбы, разбиты, рассеяны из-за нерадивости, голода, болезней, опустошения страны, так что - и это самое позорное - за преступление императора, как видно, кару понесло войско. А ведь Македонию эту, мирную и спокойную, мы, уже покорив граничащие с нами народы и завоевав варварские страны, охраняли при помощи слабого гарнизона и небольшого отряда, даже без империя, при посредстве легатов10, одним только именем римского народа. А теперь Македония до того разорена консульским империем и войском, что даже в условиях длительного мира едва ли сможет ожить. Между тем, кто из вас не слыхал, кто не знает, что ахеяне из года в год платят Луцию Писону огромные деньги, что дань и пошлины с Диррахия полностью обращены в его личный доход, что глубоко преданный вам и нашей державе город Византии разорен, как будто он - город вражеский? После того как ничего не удалось выжать из нищих и вырвать у несчастных, этот человек послал туда когорты на зимние квартиры; начальниками над ними он назначил таких людей, которые, по его мнению, могли сделаться самыми усердными его сообщниками в злодеяниях, слугами его жадности. (6) Умалчиваю о суде, который он вершил в независимом городе вопреки законам и постановлениям сената; убийства оставляю в стороне; опускаю и упоминание о его разврате; ведь страшным доказательством, увековечившим позор и вызвавшим, можно сказать, справедливую ненависть к нашей державе, является тот установленный факт, что знатнейшие девушки бросались в колодцы и, сами обрекая себя на смерть, спасались от неминуемого надругательства. Обо всем этом я умалчиваю не потому, что преступления эти недостаточно тяжки, а потому, что выступаю теперь, не располагая свидетелями.

(IV) Что касается самого города Византия, то кто не знает, что он был чрезвычайно богат и великолепно украшен статуями? Византийцы, разоренные величайшими военными расходами в те времена, когда они сдерживали все нападения Митридата и весь Понт, взявшийся за оружие, кипевший и рвавшийся в Азию, которому они преградили путь своими телами, повторяю, в те времена и впоследствии византийцы самым благоговейным образом сохраняли эти статуи и остальные украшения своего города (7) А вот когда ты, Цезонин Кальвенций11, был императором, - самым неудачливым и самым мерзким - город этот, независимый и, в воздаяние за его исключительные заслуги12, освобожденный сенатом и римским на родом13, был так ограблен и обобран, что - не вмешайся легат Гай Вергилий, храбрый и неподкупный муж, - у византийцев из огромного числа статуй не осталось бы ни одной. Какое святилище в Ахайе, какая местность или священная роща во всей Греции были неприкосновенны настолько, чтобы в них уцелело какое-нибудь украшение? У подлейшего народного трибуна14 ты купил тогда - при памятном нам крушении государственного корабля, погубившем наш город, который ты же, призванный им управлять, разорил, - тогда, повторяю, ты купил за большие деньги позволение, вопреки постановлению сената и закону своего зятя15, производить суд по искам к независимым городам о данных им займах. Купив это право, ты его продал, так что тебе пришлось либо не производить суда, либо лишать римских граждан их имущества. (8) Все это, отцы-сенаторы, я теперь говорю, выступая не против самого Писона; речь идет о провинции. Поэтому я опускаю все то, что вы часто слышали и что храните в памяти, хотя и не слышите об этом. Не стану говорить и о проявленной им здесь, в Риме, наглости, которую, во время его присутствия здесь, вы все видели и запомнили. Не касаюсь вопроса о его надменности, упрямстве, жестокости. Пусть останутся неизвестными совершенные им под покровом тьмы развратные поступки, которые он пытался скрывать, хмуря лоб и брови, но чуждаясь стыдливости и воздержности. Дело идет о провинции; о ней я и говорю. И вы не смените его? Потерпите, чтобы он и впредь оставался в провинции? Ведь как только он туда прибыл, его злая судьба вступила в спор с его бесчестностью, так что никто не мог бы решить, был ли он более нагл или же более неудачлив.

(9) А в Сирии нам и впредь держать эту Семирамиду16, чей путь в провинцию был таким, что, казалось, царь Ариобарзан17 нанял вашего консула для убийств, словно какого-то фракийца18? Затем, после его приезда в Сирию, сначала погибла конница, а потом были перебиты лучшие когорты. Итак, в бытность его императором, в Сирии не было совершено ничего, кроме денежных сделок с тираннами19, соглашений, грабежей, резни; на глазах у всех император римского народа, построив войско, простирая руку, не убеждал солдат добиваться славы, а восклицал, что он все купил и может все купить. (V, 10) Далее, несчастных откупщиков (я и сам несчастен, видя несчастья и скорбь этих людей, оказавших мне такие услуги!) он отдал в рабство иудеям и сирийцам - народам, рожденным для рабского состояния. С самого начала он принял за правило (и упорно придерживался его) не выносить судебного решения в пользу откупщика; соглашения, заключенные вполне законно, он расторг, право содержать под стражей20 отменил, многих данников и обложенных податями освободил от повинностей; в городе, где он находился сам или куда должен был приехать, запрещал пребывание откупщика или раба откупщика. К чему много слов? Его считали бы жестоким, если бы он к врагам относился так, как отнесся к римским гражданам, а тем более к лицам, принадлежавшим к сословию, которое, в соответствии со своим достоинством, всегда находило поддержку и благоволение должностных лиц21. (11) Итак, вы видите, отцы-сенаторы, что откупщики угнетены и, можно сказать, уже окончательно разорены не из-за своей опрометчивости при получении откупов22 и не по неопытности в делах, а из-за алчности, надменности и жестокости Габиния. Несмотря на недостаток средств в эрарии, вы все же должны им помочь; впрочем, многим из них вы уже помочь не можете - тем, которые из-за этого врага сената, злейшего недруга всаднического сословия и всех честных людей, в своем несчастье потеряли не только имущество, но и достоинство; тем, которых ни бережливость, ни умеренность, ни доблесть, ни труд, ни почетное положение не смогли защитить от дерзости этого кутилы и разбойника. (12) Что же? Неужели мы потерпим, чтобы погибли эти люди, которые даже теперь стараются держаться либо на собственные средства, либо благодаря щедрости друзей? Или если тот, кому враги не дали получить доход от откупа, защищен цензорским постановлением23, то неужели тот, кому не позволяет получать доход человек, который на деле является врагом, хотя его врагом не называют, не требует помощи? Пожалуй, держите и впредь в провинции человека, который о союзниках заключает соглашения с врагами, о гражданах - с союзниками, который думает, что он лучше своего коллеги хотя бы тем, что Писон обманывал вас своим суровым выражением лица24 , между тем сам он никогда не прикидывался меньшим негодяем, чем был. Впрочем, Писон хвалится другими успехами: он, в течение короткого времени добился того, что Габиний уже не считается самым худшим из всех негодяев.

(VI, 13) Если бы их не пришлось рано или поздно отозвать из провинций, то неужели вы не признали бы нужным вырвать их оттуда и стали бы сохранять в неприкосновенности это двуликое зло для союзников, губителей наших солдат, разорителей откупщиков, опустошителей провинций, позорное пятно на нашем империи? Ведь вы сами в прошлом году пытались отозвать этих же самых людей, едва только они прибыли в провинции25. Если бы вы в то время могли свободно выносить решения и если бы дело не откладывалось столько раз и под конец не было вырвано из ваших рук, то вы (как вы этого и желали) восстановили бы свой авторитет, отозвав тех людей, по чьей вине он был утрачен, и отняв у них те самые награды, которые они получили за свое злодеяние и разорение отечества. (14) Если они, несмотря на все ваши старания, ускользнули тогда от этой кары, - притом не своими заслугами, а при помощи других людей-то они все же понесли другую кару, гораздо более тяжкую. В самом деле, какая более тяжкая кара могла постигнуть человека, если не стыдившегося молвы, то все же боявшегося казни, чем недоверие к его письму об успешном ведении им военных действий? Сенат, собравшийся в полном составе, отказал Габинию в молебствиях26 по следующим соображениям: во-первых, человеку, запятнанному гнуснейшими преступлениями и злодеяниями, верить не следует ни в чем; во-вторых, человек. признанный предателем и врагом государства, не мог успешно выполнить государственное поручение; наконец, даже бессмертные боги не хотят, чтобы их храмы открыли и им возносили мольбы от имени грязнейшего и подлейшего человека. Как видно, тот другой27 , либо сам поумнее, либо получил более тонкое образование у своих греков, с которыми он теперь кутит у всех на виду, а раньше обычно кутил тайно, либо у него друзья похитрее, чем у Габиния, так как от него мы никаких донесений не получаем.

(VII, 15) И что же, неужели эти вот люди будут у нас императорами? Один из них не осмеливается вам сообщить, почему его называют императором, другой - если только письмоносцы не замешкаются - через несколько дней неминуемо будет раскаиваться в том, что он на это осмелился. Друзья его (если только они вообще имеются или если у такого свирепого и отвратительного зверя могут быть какие-то друзья) утешают его тем, что наше сословие отказало в молебствиях даже Титу Альбуцию28 . Во-первых, это разные вещи - действия в Сардинии против жалких разбойников в овчинах, осуществленные пропретором при участии одной когорты вспомогательных войск, и война с крупнейшими народами Сирии и тираннами, завершенная войском и империем консула. Во-вторых, Альбуций сам назначил себе в Сардинии то, чего добивался от сената. Ведь было известно, что этот "грек" и человек легкомысленный как бы справил свой триумф в самой провинции; поэтому сенат и осудил это его безрассудство, отказав ему в молебствиях. (16) Но пусть Габиний наслаждается этим утешением и свой великий позор считает менее тяжким потому, что такое же клеймо было выжжено на лице еще у одного человека; однако пусть он дожидается и такого же конца, какой выпал на долю тому, чьим примером он утешается, тем более что Альбуций не отличался ни развращенностью Писона, ни дерзостью Габиния и все-таки пал от одного удара - от бесчестия, которому его подверг сенат.

(17) Но тот, кто подает голос за назначение двоим новым консулам двух Галлий29, оставляет Писона и Габиния на их местах; тот, кто подает свой голос за назначение консулам одной из Галлий и либо Сирии, либо Македонии, все-таки оставляет на месте одного из этих людей, совершивших одинаковые злодеяния, ставя их в неравные условия. "Я сделаю, - говорит такой человек, - Сирию и Македонию преторскими провинциями, чтобы Писону и Габинию назначили преемников немедленно". Да, если вот он позволит30! Ведь в таком случае народный трибун сможет совершить интерцессию; теперь он этого сделать не может. Поэтому я же, который теперь подаю голос за назначение Сирии и Македонии тем консулам, которые будут избраны, подам свой голос также и за то, чтобы эти же провинции были назначены как преторские - и для того, чтобы у преторов были провинции на годичный срок, и для того, чтобы мы возможно скорее увидали тех людей, которых мы не можем видеть равнодушно. (VIII) Но, поверьте мне, их никогда не сменят, разве только тогда, когда будет внесено предложение на основании закона, который воспретит интерцессию по вопросу о наместничестве вообще. Итак, если этот случай будет упущен, вам придется ждать целый год, в течение которого граждане будут бедствовать, союзники - мучиться, а преступники и негодяи останутся безнаказанными.

(18) Если бы они даже были честнейшими мужами, то я, подавая свой голос, все же еще не признал бы нужным дать преемника Гаю Цезарю. Я скажу об этом, отцы-сенаторы, то, что думаю, не побоюсь того замечания моего самого близкого друга, которым он только что прервал мою речь31. Этот честнейший муж утверждает, что мне бы не следовало относиться к Габинию более враждебно, чем к Цезарю; по его словам, вся та буря, перед которой я отступил, была вызвана по наущению и при пособничестве Цезаря. Ну, а если бы я прежде всего ответил ему, что придаю общим интересам больше значения, чем своей личной обиде? Неужели мне не удастся убедить его в своей правоте, если я скажу, что делаю то, что могу делать, следуя примеру храбрейших и прославленных граждан? Разве не достиг Тиберий Гракх (говорю об отце32; о, если бы его сыновья не изменили достоинству отца!) столь большой славы оттого, что он, в бытность свою народным трибуном, единственный из всей своей коллегии оказал помощь Луцию Сципиону, хотя и был злейшим недругом и его самого и его брата, Публия Африканского33, разве он не поклялся на народной сходке, что он, правда, с ним не помирился, но все же считает недостойным нашей державы, чтобы туда же, куда отвели вражеских военачальников во время триумфа Сципиона, повели того, кто справил триумф34? (19) У кого было больше недругов, чем у Гая Мария? Луций Красе и Марк Скавр35его чуждались, его недругами были все Метеллы36 . И они, внося свое предложение, не только не пытались отозвать своего недруга из Галлии, но из-за войны с галлами37подали голос за предоставление ему полномочий в чрезвычайном порядке. И теперь война в Галлии идет величайшая. Цезарем покорены народы огромной численности, но они еще не связаны ни законами, ни определенными правовыми обязательствами и у нас нет с ними достаточно прочного мира. Мы видим, что конец войны близок, - сказать правду, война почти закончена, - но если дело доведет до конца тот же человек, который начинал его, мы вскоре увидим, что все завершено, а если его сменят, то как бы не пришлось нам услышать, что эта великая война вспыхнула вновь. Поэтому-то я как сенатор - если вам так угодно - Гаю Цезарю недруг, но государству я должен быть другом, каким я всегда и был. (20) Ну, а если я во имя интересов государства даже совсем забуду свою неприязнь к нему, то кто, по справедливости, сможет меня упрекнуть - тем более, что я всегда считал небходимым в своих решениях и поступках ставить себе в пример деяния людей выдающихся? (IX) Разве не был знаменитый Марк Лепид38 , дважды бывший консулом и верховным понтификом, поистине прославлен не только преданиями, но летописями и голосом величайшего поэта39 за то, что в день своего избрания в цензоры он тотчас же, на поле, помирился со своим коллегой и заклятым врагом, Марком Фульвием40 , так что они исполняли общие обязанности по цензуре в единодушии я согласии? (21) Да разве твой отец, Филипп41, - примеров из прошлого, которым нет числа, приводить не стану, ни на миг не задумавшись, не восстановил добрых отношений со своими злейшими недругами, разве его с ними всеми не помирило вновь то же самое служение государству, которое ранее породило между ними рознь? (22) Обхожу молчанием многое другое, видя перед собой эти вот светила и украшения государства - Публия Сервилия и Марка Лукулла. О, если бы и Луций Лукулл присутствовал здесь42! Была ли неприязнь между какими-либо гражданами сильнее, чем между Лукуллами и Сервилием? Но государственная деятельность и собственное достоинство этих храбрейших мужей не только потушили ее в их сердцах, но даже превратили в близкую дружбу. А консул Квинт Метелл Непот? Разве он уважая ваш авторитет и пораженный необычайно сильной речью Публия Сервилия, в храме Юпитера Всеблагого Величайшего не вернул мне, в мое отсутствие, своего расположения, что было величайшей заслугой с его стороны43? Так неужели я могу быть недругом тому, чьи донесения, чья слава, чьи посланцы изо дня в день радуют мой слух новыми названиями племен, народов, местностей? (23) Поверьте мне, отцы-сенаторы, - ведь вы сами держитесь такого мнения обо мне, да и сами поступаете так же - я горю неимоверной любовью к отечеству; в ту пору, когда ему угрожали величайшие опасности, любовь эта побудила меня прийти ему на помощь и бороться не на жизнь, а на смерть и в другой раз, когда я видел, что на отечество со всех сторон направлены копья, одному за всех принять удар44 . Это мое исконное и неизменное отношение к государству мирит и снова соединяет меня с Гаем Цезарем и восстанавливает добрые отношения между нами.

(24) Словом, - пусть люди думают, что хотят, - не могу я не быть другом всякому человеку с заслугами перед государством. (X) В самом деле, если тем людям, которые захотели огнем и мечом уничтожить всю нашу державу, я не только оказался недругом, но и объявил войну и напал на них, хотя одни из них были мне близки, а другие даже благодаря моей защите были оправданы в суде, угрожавшем их гражданским правам, то почему интересы государства, которые смогли меня воспламенить против друзей, не могли бы заставить меня быть мягче к недругам? Что другое заставило меня возненавидеть Публия Клодия, как не то, что он, по моему мнению, должен был сделаться опасным для отечества гражданином, потому что он, загоревшись позорнейшей похотью, одним преступлением осквернил две священные вещи - религию и целомудрие45? Разве после того, что он совершил и изо дня в день совершает, можно сомневаться в том, что я, нападая на него, заботился больше о государстве, чем о собственном благополучии, а некоторые люди, его же защищая, заботились больше о своем благополучии, нежели о всеобщем? (25) Признаю - я расходился с Гаем Цезарем в вопросах государственных и соглашался с вами; но и теперь я согласен опять-таки с вами, с которыми я соглашался и прежде. Ведь вы, которым Луций Писон не решается прислать донесение о своих действиях, вы, которые, выразив Габинию резкое порицание и подвергнув его; необычному посрамлению, осудили его донесение46 , вы от имени Гая Цезаря; назначили продолжительные молебствия, каких не назначали ни от чьего имени по завершении одной только войны, и с таким почетом для него, с каким их вообще не назначали ни от чьего имени. Так зачем же мне ждать кого-то, кто бы помирил меня с ним? Нас помирило славнейшее сословие, то сословие, которое является вдохновителем и главным руководителем государственной мудрости и всех моих замыслов. За вами, отцы-сенаторы, следую я, вам повинуюсь, с вами соглашаюсь; ведь в течение всего того времени, когда вы сами не особенно одобряли замыслы Гая Цезаря, касавшиеся государственных дел, вы видели, что и я не так тесно был связан с ним; потом, после того как ваши взгляды и настроения, ввиду происшедших событий, изменились, вы увидели в моем лице не только своего единомышленника, но и человека, воздающего вам хвалу.

(XI, 26) Но почему же особенно удивляются моей точке зрения именно в этом вопросе и порицают ее? Ведь я уже и ранее подавал свой голос за многое, что имело значение скорее для высокого положения Цезаря, чем для нужд государства? В своем предложении я высказался за пятнадцатидневные молебствия; для государства было достаточно молебствий такой продолжительности, какие были назначены от имени Гая Мария47; бессмертные боги удовлетворились бы такими благодарственными молебствиями, какие назначаются после величайших войн; следовательно, излишек дней сверх этого срока был данью достоинству Цезаря. (27) Тут я, по чьему докладу как консула впервые от имени Гнея Помпея были назначены десятидневные молебствия после гибели Митридата и завершения Митридатовой войны и по чьему предложению впервые была удвоена продолжительность молебствий от имени консула (ведь вы согласились со мной, когда, по прочтении донесения того же Помпея, по завершении всех войн на море и на суше, назначили десятидневные молебствия), был восхищен доблестью и величием духа Гнея Помпея - тем, что он, стяжавший больший почет, чем кто бы то ни было, ныне воздавал другому еще большие почести, чем те, каких достиг сам48 . Следовательно, те молебствия, за которые я подал голос, сами по себе были данью бессмертным богам и заветам предков и служили пользе государства, но торжественность выражений, необычная форма почета и продолжительность молебствий были данью заслугам и славе самого Цезаря. (28) Нам недавно докладывали о жаловании для его войска. Я не только подал голос за это предложение, но и постарался, чтобы подали свой голос и вы; я отвел много возражений, участвовал в составлении решения. Это было сделано мной скорее в угоду самому Цезарю, чем в силу необходимости, ибо я полагал, что он даже без этой денежной помощи может, используя ранее захваченную им добычу, сохранить свое войско и закончить войну; но я счел недопустимым нашей бережливостью наносить ущерб пышности и великолепию триумфа. Было принято решение насчет десяти легатов, причем одни вообще не давали на это своего согласия, другие спрашивали, были ли уже подобные примеры, третьи оттягивали время, четвертые соглашались, но не считали нужным добавлять особо лестные выражения; я же и по этому делу высказался так, что все поняли одно: в том предложении, которое я внес, заботясь о благе государства, я еще более щедр ввиду достоинства самого Цезаря.

(XII; 29) Однако во время моих выступлений по упомянутым вопросам господствовало общее молчание; теперь, когда речь идет о назначении провинций, меня прерывают, хотя ранее дело шло об оказании почета лично Цезарю, а в этом вопросе я руководствуюсь только соображениями насчет войны, только высшими интересами государства. Ибо для чего еще сам Цезарь может желать остаться в провинции, если не для того, чтобы завершить и передать государству начатое им дело? Уж не удерживают ли его там привлекательность этой местности, великолепие городов, образованность и изящество живущих там людей и племен, жажда победы, стремление расширить границы державы? Что может быть суровее тех стран, беднее тех городов, свирепее тех племен; но что может быть лучше стольких побед, длиннее, чем Океан49 ? Или его возвращение в отечество может навлечь на него какую-либо неприятность? Но с какой стороны? Со стороны ли народа, которым он был послан, или сената, которым он был возвеличен? Разве отсрочка усиливает тоску по нему? Разве она не способствует скорее забвению, разве не теряют, за длинный промежуток времени, своей свежести лавры, приобретенные ценой великих опасностей? Поэтому, если кто-нибудь недолюбливает Цезаря, то у таких людей нет оснований отзывать его из провинции; они отзывают его для славы, триумфа, благодарственных молебствий, высших почестей от сената, благодарности всаднического сословия, восхищения народа. (30) Но если он, служа пользе государства, спешит ; насладиться этим столь исключительным счастьем, желая завершить все начатое им, то что должен я делать как сенатор, которому надо заботиться о благе государства, даже если бы Цезарь хотел иного? Я лично, отцы-сенаторы, полагаю так: в настоящее время нам при назначении провинций надо принимать во внимание интересы длительного мира. Ибо кто не знает, что нам больше нигде не угрожает никакая война, что нельзя даже предположить это? (31) Мы видим, что необъятное море, которое своими бурями тревожило, не говорю уже - наши морские пути, но даже города и военные дороги50, благодаря доблести Гнея Помпея уже давно во власти римского народа и представляет собой, от Океана и до крайних пределов Понта51 , как бы единую безопасную и закрытую гавань; мы видим, что те народы, которые ввиду своей огромной численности могли наводнить наши провинции, Помпей частью истребил, частью покорил, так что вокруг Азии, которая ранее составляла границу нашей державы, теперь расположены три новые провинции52. То же самое могу сказать о любой стране, о любом враге. Нет племени, которое не было бы подавлено настолько что едва дышит, или укрощено настолько, что ведет себя смирно, или умиротворено настолько, что радуется нашей победе и владычеству.

(XIII, 32) С галлами же, отцы-сенаторы, настоящую войну мы начали вести только тогда, когда Гай Цезарь стал императором; до этого мы лиши оборонялись. Императоры наши всегда считали нужным военными действиями оттеснять эти народы, а не нападать на них. Даже знаменитый Гай Марий, чья ниспосланная богами исключительная доблесть пришла на помощь римскому народу в скорбное и погибельное для него время, уничтожил вторгшиеся в Италию полчища галлов, но сам не дошел до их городов и селений. Только человек, разделявший со мной труды, опасности и замыслы, Гай Помптин53, храбрейший муж, закончил в несколько сражений внезапно вспыхнувшую войну с аллоброгами, вызванную преступным заговором, покорил тех, кто ее начал, и, удовлетворенный этой победой, избавив государство от страха, ушел на отдых. Замысел Гая Цезаря, как я вижу, был совершенно иным: он признал нужным не только воевать с теми, кто, как он видел, уже взялся за оружие против римского народа, но и подчинить нашей власти всю Галлию. (33) Он добился полного успеха в решительных сражениях против сильнейших и многочисленных народов Германии и Гельвеции; на другие народы он навел страх, подавил их, покорил, приучил повиноваться державе римского народа; наш император, наше войско, оружие римского народа проникли в такие страны и к таким племенам, о которых мы дотоле не знали ничего - ни из писем, ни из устных рассказов, ни по слухам. Лишь узкую тропу в Галлии54 до сего времени удерживали мы, отцы-сенаторы! Прочими частями ее владели племена, либо враждебные нашей державе, либо ненадежные, либо неведомые нам, но, во всяком случае, дикие, варварские и воинственные; не было никого, кто бы не желал, чтобы народы эти были сломлены и покорены. Уже с начала существования нашей державы не было никого, кто бы, размышляя здраво об интересах нашего государства, не считал, что наша держава более всего должна бояться Галлии. Но ранее, ввиду силы и многочисленности этих племен, мы никогда не сражались с ними всеми сразу; мы всегда давали отпор, будучи вызваны на это. Только теперь достигнуто положение, когда крайние пределы нашей державы совпадают с пределами этих стран.

(XIV, 34) Не без промысла богов природа некогда оградила Италию Альпами; ибо если бы доступ в нее был открыт для полчищ диких галлов, наш город никогда не стал бы обиталищем и оплотом великой державы. А ныне Альпам можно опуститься: по ту сторону этих высоких гор, вплоть до Океана, уже не существует ничего такого, что могло бы грозить Италии. И все же связать узами всю Галлию навеки могут лишь один-два летних похода с тем, чтобы мы либо запугали ее, либо подали ей надежду, либо пригрозили ей карой, либо прельстили ее наградами, либо действовали оружием, либо ввели законы. Если же столь трудное дело будет оставлено незаконченным и незавершенным, то оно, хотя и подсеченное под корень, все же рано или поздно может набрать сил, разрастись и привести к новой войне. (35) Поэтому пусть Галлия пребывает на попечении того, чьей честности, доблести и удачливости она поручена. Даже если бы Гай Цезарь, украшенный величайшими дарами Фортуны не хотел лишний раз искушать эту богиню, если бы он торопился с возвращением в отечество, к богам-пенатам55, к тому высокому положению, какое, как он видит, его ожидает в государстве, к дорогим его сердцу детям56, к прославленному зятю, если бы он жаждал въезда в Капитолий в качестве победителя, имеющего необычайные заслуги, если бы он, наконец, боялся какого-нибудь случая, который не может ему прибавить столько, сколько может у него отнять, то нам все же следовало бы хотеть, чтобы все начинания были завершены тем самым человеком, которым они почти доведены до конца. Но так как Гай Цезарь уже давно совершил достаточно подвигов, чтобы стяжать славу, но еще не все сделал для пользы государства и так как он все же предпочитает наслаждаться плодами своих трудов не ранее, чем выполнит свои обязательства перед государством, то мы не должны ни отзывать императора, горящего желанием отлично вести государственные дела, ни расстраивать весь почти уже осуществленный план ведения галльской войны и препятствовать его завершению.

(XV, 36) Менее всего следует одобрить мнение тех мужей, один из которых предлагает назначить будущим консулам дальнюю Галлию и Сирию, а другой ближнюю Галлию и Сирию. Кто говорит о дальней Галлии, тот расстраивает все те начинания, какие я только что рассмотрел; в то же время он ясно показывает, что придерживается того закона, которого он сам законом не считает57, и что ту часть провинции, насчет которой интерцессия невозможна, он у Цезаря отнимает, а части ее, имеющей защитника58 не касается; в то же время он старается не посягать на то, что Цезарю дано народом, а то, что ему дал сенат, он сам, будучи сенатором, поспешно отнял (37) Кто говорит о ближней Галлии, принимает во внимание состояние войны в Галлии, выполняет долг честного сенатора, но тот закон, которого он сам не считает законом, тоже соблюдает; ибо он заранее определяет срок для назначения преемника. Мне кажется, нет ничего более противного достоинству и наставлениям наших предков, чем положение, когда тому, кто должен получить провинцию в январские календы как консул, пришлось ведать ею на основании обещания, а не в силу постановления59. Тот, кому провинция будет назначена до его избрания, в течение всего своего консульства будет без провинции. Будут бросать жребий или нет? Ведь и не бросать жребия и не иметь того, что ты по жребию получил, одинаково нелепо. Выедет ли он, надев походный плащ60? Куда? Туда, куда ему нельзя будет прибыть до определенного срока. В течение января и февраля у него провинции не будет; наконец, в мартовские календы у него неожиданно появится провинция. (38) А Писон на основании этих предложений все-таки останется в провинции. Но если это само по себе неприятно, то еще неприятнее - наказать императора, уменьшив его провинцию; это для него оскорбительно и от этого следует избавить не только столь выдающегося мужа, но даже и человека рядового.

(XVI) Я хорошо понимаю, что вы, отцы-сенаторы, назначили Гаю Цезарю многочисленные исключительные и, можно сказать, единственные своем роде почести. Если потому, что он их заслужил, то вы проявили благодарность; если для того, чтобы возможно теснее связать его с нашим сословием, то вы поступили мудро и по внушению богов. Наше сословие никогда не оказывало почестей и милостей ни одному человеку, который мог оценить любое иное положение выше, чем то, какого он мог бы достигнуть при вашем посредстве. Здесь никогда не мог стать первоприсутствующим ни один человек, который предпочел быть популяром61 ; но часто люди, либо утратившие свое достоинство и изверившиеся в себе, либо потерявшие связь с нашим сословием вследствие чьей-либо недоброжелательности, можно сказать, гонимые необходимостью, покидали эту гавань и пускались в бурное море. Если кто-нибудь из них, долго носившийся по волнам народных бурь, снова обращает свой взор к Курии, блестяще совершив государственное дело, и хочет быть в чести у носителей этого наивысшего достоинства, то такого человека не только не следует отвергать, но надо даже привлечь к себе. (39) Но вот этот храбрейший муж и в памяти людей лучший из консулов советует нам заранее принять меры, чтобы ближняя Галлия не была наперекор нам отдана кому-нибудь после консульства тех, кто теперь будет избран, чтобы над нею в дальнейшем, действуя по способу популяров и мятежно, не властвовали постоянно те, кто идет войной на наше сословие. Хотя я и не отношусь с пренебрежением к угрозе такой беды, отцы-сенаторы (тем более, что меня предостерег мудрейший консул и заботливейший хранитель мира и спокойствия), все же мне, полагаю я, гораздо больше следует опасаться, что я могу умалить почести людям славнейшим и могущественнейшим или же оттолкнуть их от нашего сословия; ибо я никак не могу представить себе, чтобы Гай Юлий, которого сенат облек всеми исключительными и чрезвычайными полномочиями, мог своими руками передать провинцию тому, кто для вас в высшей степени нежелателен, и не предоставить даже свободу действий тому сословию, благодаря которому сам он достиг величайшей славы. Наконец, как будет настроен каждый из вас, я не знаю; на что можно надеяться мне, я вижу; как сенатор я насколько могу должен стараться, чтобы ни один из славных или могущественных мужей не имел основания негодовать на наше сословие. (40) И даже в случае, если бы я был злейшим недругом Гаю Цезарю, я все же голосовал бы за это предложение ради блага государства.

(XVII) А дабы меня реже прерывали или менее сурово осуждали молча, я нахожу нелишним вкратце объяснить, каковы у меня отношения с Цезарем. Не стану говорить о первой поре нашего дружеского общения, начавшегося еще со времен нашей общей с ним юности у меня, моего брата и у нашего родственника Гая Варрона62. После того как я полностью посвятил себя государственной деятельности, я разошелся с Цезарем в убеждениях, но при отсутствии единства взглядов мы все же оставались связанными дружбой. (41) Как консул он совершил действия, к участию в которых захотел привлечь меня; хотя я и не сочувствовал им, но его отношение ко мне все-таки должно было быть мне приятно. Мне предложил он участвовать в квинквевирате63; меня захотел он видеть одним из троих наиболее тесно связанных с ним консуляров64; мне хотел он предоставить легатство моему выбору и с почетом, какого я пожелал бы65. Все это я отверг не по неблагодарности, но, так сказать, упорствуя в своем мнении; насколько умно я поступил, обсуждать не стану; ибо у многих я одобрения не встречу; но держал я себя, во всяком случае, стойко и храбро, так как, будучи в состоянии оградить себя от злодеяния недругов надежнейшими средствами и отразить натиск популяров, прибегнув к защите народа66, предпочел принять любой удар судьбы, подвергнуться насилию и несправедливости, лишь бы не отступить от ваших священных для меня взглядов и не отклонить от своего пути. Но благодарным должен быть не только тот, кто принял предложенную ему милость, но также и тот, у кого была возможность ее принять. Что та честь, какую Цезарь мне оказывал, приличествовала мне и соответствовала тем деяниям, которые я совершил, я лично не думал; что сам он питает ко мне такие же дружеские чувства, как и к первому человеку среди граждан - к своему зятю, это я чувствовал. (42) Он перевел в плебеи моего недруга67 либо в гневе на меня, так как видел, что не может привлечь меня на свою сторону, даже осыпая меня милостями, либо уступив чьим-то просьбам. Однако даже это не имело целью оскорбить меня. Ибо впоследствии он меня не только убеждал, но даже просил быть его легатом. Даже этого не принял я - не потому, что находил это не соответствующим своему достоинству, но так как не подозревал, что новые консулы совершат против государства столько злодеяний. (XVIII) Следовательно, до сего времени я должен опасаться, что станут порицать скорее то высокомерие, каким я отвечал на его щедрые милости, чем его несправедливое отношение к нашей дружбе. (43) Но вот разразилась памятная нам буря, настал мрак для честных людей, ужасы внезапные и непредвиденные, тьма над государством, уничтожение и сожжение всех гражданских прав, внушенные Цезарю опасения насчет его собственной судьбы, боязнь резни у всех честных людей, преступление консулов, алчность, нищета, дерзость68! Если я не получил от него помощи, значит, и не должен был получить; если я был им покинут, то, очевидно, потому, что он заботился о себе; если он даже напал на меня, как некоторые думают или утверждают, то, конечно, дружба была нарушена и я потерпел несправедливость; мне следовало стать его недругом - не отрицаю; но если он же захотел охранить меня тогда, когда вы по мне тосковали, как по любимейшему сыну, и если вы сами считали важным, чтобы Цезарь не был противником моего восстановления в правах69, если для меня свидетелем его доброй воли в этом деле является его зять, который добился моего восстановления в правах, обращаясь к Италии в муниципиях, к римскому народу на сходке, к вам, всегда мне глубоко преданным, в Капитолии, если, наконец, тот же Гней Помпей является для меня свидетелем благожелательности Цезаря ко мне и поручителем перед ним за мое доброе отношение к нему70, то не кажется ли вам, что я, памятуя о давних временах и вспоминая о недавних, должен тот вызывающий глубокую скорбь средний промежуток времени, если не могу вырвать его из действительности, во всяком случае, предать полному забвению?

(44) Да, если кое-кто не позволяет мне поставить себе в заслугу, что я, ради блага государства, поступился своей обидой и враждой, если это таким людям кажется, так сказать, свойством великого и премудрого человека, то я прибегну к следующему объяснению, имеющему значение не столько для снискания похвалы, сколько во избежание осуждения: я - человек благодарный, на меня действуют не только большие милости, но даже и обычное доброе отношение ко мне. (XIX) Если я не требовал, чтобы кое-кто из храбрейших и оказавших мне величайшие услуги мужей71 разделил со мной мои труды и бедствия, то пусть и они не требуют от меня, чтобы я был их союзником в их вражде, тем более, что они сами позволили мне защищать с полным правом даже те действия Цезаря, на которые я ранее и не нападал, но которых и не защищал. (45) Ведь первые среди граждан мужи, по чьему решению я спас государство и по чьему совету уклонился в ту пору от союза с Цезарем, утверждают, что Юлиевы законы, как и другие законы, предложенные в его консульство, проведены не в установленном порядке72; между тем они же говорили, что проскрипция моих гражданских прав73 была предложена, правда, во вред государству, но не вопреки авспициям. Поэтому один муж, необычайно влиятельный и чрезвычайно красноречивый, с уверенностью сказал, что мое несчастье - это похороны государства, но похороны, назначенные согласно законам74. Для меня самого, вообще говоря, весьма почетно, что мой отъезд называют похоронами государства. Остального оспаривать не стану, но использую это как доказательство правильности своего мнения. Ибо если они решились назвать предложенным в законном порядке то, что было беспримерным, что никаким законом дозволено не было, так как никто наблюдений за небесными знамениями тогда не произвел, то неужели они забыли, что тогда, когда тот, кто это совершил, был на основании куриатского закона сделан плебеем, за небесными знамениями, как говорят, наблюдали? Но если он вообще не мог стать плебеем, то как мог он быть народным трибуном75? И будут ли казаться (даже при условии, что правила авспиций были соблюдены) проведенными законным путем не только трибунат Клодия, но и его губительнейшие меры только потому, что при признании правомерности его трибуната ни одна мера Цезаря не может быть признана неправомерной? (46) Поэтому либо вы должны постановить, что остается в силе Элиев закон, что не отменен Фуфиев закон76, что закон дозволяется предлагать не во все присутственные дни, что, когда вносят закон, наблюдение за небесными знамениями, обнунциация и интерцессия разрешаются, что суждение и замечание цензора и строжайшее попечение о нравах, несмотря на издание преступных законов77, не отменены в государстве, что если народным трибуном был патриций, то это было нарушением, священных законов78, а если им был плебей, то - нарушением авспиций; либо мне должно быть позволено не требовать в честных делах соблюдения тех правил, соблюдения которых они сами не требуют в пагубных, тем более, что они уже не раз давали Гаю Цезарю возможность проводить такие же меры иным путем, при каковых условиях они требовали авспиций, а законы его одобряли79, в случае же с Клодием положение насчет авспиций такое же, но его законы все клонятся к разорению и уничтожению государства.

(XX, 47) И вот, наконец, последний довод: если бы между мной и Гаем Цезарем была вражда, то ныне я все же должен был бы заботиться о благе государства, а вражду отложить на другое время; я мог бы даже, по примеру выдающихся мужей, ради блага государства отказаться от вражды. Но так как вражды между нами не было никогда, а распространенное мнение о якобы нанесенной мне обиде опровергнуто оказанной мне милостью, то я, отцы-сенаторы, своим голосованием, если речь идет о достоинстве Цезаря, воздам ему должное как человеку; если речь идет об оказании ему особого почета, то я буду сообразовываться с общим мнением сенаторов; если - об авторитете ваших решений, то я буду оберегать незыблемость решений сословия, облекшего полномочиями этого императора; если - о неуклонном ведении галльской войны, то я буду заботиться о благе государства; если - о какой-нибудь моей личной обязанности как частного лица, то докажу, что я не лишен чувства благодарности. Этому вот я и хотел бы получить всеобщее одобрение, отцы-сенаторы; но отнюдь не буду огорчен, если встречу, быть может, меньшее одобрение у тех ли, которые, наперекор вашему авторитету, взяли под свое покровительство моего недруга, или у тех, которые осудят мое примирение с их недругом80, хотя сами они и с моим и со своим собственным недругом помирились без всяких колебаний.

Марк Туллий Цицерон. Речь об ответах гаруспиков.

[В сенате, май (?) 56 г.]

(I, 1) Вчера; сильно взволнованный как вашим, отцы-сенаторы, поведением, преисполненным достоинства, так и присутствием многих римских всадников, допущенных в сенат1, я счел необходимым пресечь бессовестное бесстыдство Публия Клодия, который нелепейшими вопросами препятствовал разрешению дела откупщиков, оказывал всяческое содействие сирийцу Публию Туллиону2 и прямо на ваших глазах продавался тому, кому он уже целиком продался3. Поэтому я обуздал бесившегося и выходившего из себя человека и в то же время пригрозил ему судом; едва произнеся лишь два-три слова, я отразил все свирепое нападение этого гладиатора. (2) А он, не знавший, что за люди нынешние консулы4, смертельно бледный и потрясенный, неожиданно бросился вон из Курии, изрыгая бессильные и пустые угрозы и стращая ужасами памятного нам времени Писона и Габиния. Когда я последовал, было за ним, я был полностью вознагражден тем, что вы все встали со своих мест, а откупщики столпились вокруг меня. Но он, обезумев и изменившись в лице, побледнев и лишившись голоса, неожиданно остановился, затем оглянулся назад и, взглянув на консула Гнея Лентула, упал чуть ли не на пороге Курии, быть может, при воспоминании о друге своем Габинии и в тоске по Писону. Что сказать мне о его необузданном и безудержном бешенстве? Могу ли я нанести ему рану более суровыми словами, чем те, какими его здесь же на месте сразил достойнейший муж Публий Сервилий? Даже если бы я мог сравняться с Публием Сервилием в силе, в исключительном и, можно оказать, дарованном богами достоинстве, то я все-таки не сомневаюсь, что стрелы, направленные в Клодия его недругом5, оказались и легче и не острее тех, которые в него послал коллега его отца6.

(II, 3) Но я все-таки хочу объяснить, чем я руководился в своем поведении, тем людям, которым вчера показалось, что я вне себя от боли и гнева зашел, пожалуй, дальше, чем этого требовал продуманный образ действий мудрого человека. Но я ничего не совершил в гневе, ничего - не владея собой, не совершил ничего такого, что не было бы в течение долгого времени взвешено и заранее тщательно обдумано; ибо я, отцы-сенаторы, всегда заявлял себя недругом двоим людям7, которые (хотя должны были защищать и могли спасти меня и государство и к исполнению долга консулов их призывали даже знаки этой власти, а к защите моих гражданских прав - не только ваш авторитет, но и ваши просьбы) сначала меня покинули, затем предали, наконец, на меня напали и, вступив - за посулы и награды - в преступный сговор8, захотели меня, вместе с государством, уничтожить; они, кто своим водительством, своим кровавым и губительным империем9 не сумели ни отвратить гибели от стен наших союзников, ни обрушить ее на вражеские города10, они, которые предали - и с выгодой для себя - все мои дома и земли разрушению, поджогам, уничтожению, разорению, опустошению и даже разграблению11. (4) Против этих фурий и факелов, против этих, говорю я, губительных чудовищ и, можно сказать, моровой язвы, поразившей нашу державу, начата мной, как я утверждаю, непримиримая война, не столь, правда, жестокая, какой требовало бы горе, испытанное мной и моими близкими, но такая, какой потребовало горе ваше и всех честных людей. (III) А ненависть моя к Клодию ныне не больше, чем была в тот день, когда я узнал, что его, обожженного священнейшими огнями, в женском наряде вывели из дома верховного понтифика после совершенного им гнусного кощунства12. Тогда, повторяю, тогда я понял и задолго до наступления ее предвидел, какая сильная поднималась гроза, какая буря угрожала государству. Я понимал, что преступности столь наглой, столь чудовищной дерзости знатного юноши, обезумевшего и оскорбленного, не отразить, не нарушая спокойствия; что зло, если останется безнаказанным, рано или поздно вырвется на погибель гражданам. (5) И нужно сказать, что впоследствии моя ненависть к нему возросла не на много. Ибо все то, что он совершил во вред мне, он совершил не из ненависти ко мне лично, а из ненависти к строгим нравам, к достоинству, к государству. Он оскорбил меня не больше, чем сенат, чем римских всадников, чем всех честных людей, чем всю Италию. Наконец, по отношению ко мне он оказался не большим преступником, чем по отношению к бессмертным богам; ведь это их он оскорбил таким преступлением, каким их до того не оскорблял никто; но ко мне он отнесся так же, как отнесся бы и его близкий приятель Катилина, если бы победил. Поэтому я всегда думал, что он заслуживает моего обвинения не больше, чем чурбан, о котором мы не знали бы, кто он, если бы он сам не назвал себя лигурийцем13. И в самом деле, к чему мне преследовать Публия Клодия, эту скотину, это животное, польстившееся на сытный корм и желуди моих недругов? Если он понял, каким преступлением он связал себя по рукам и по ногам, то он, несомненно, очень жалок; если же он этого не видит, то как бы он, пожалуй, не вздумал оправдываться, ссылаясь на свою несообразительность. (6) К тому же эта жертва, как все ожидают, по-видимому, обречена и предназначена храбрейшему и прославленному мужу Титу Аннию14; было бы очень несправедливо лишить уже обещанной ему и надежной славы того, чьими стараниями я вернул себе и достоинство и гражданские права.

(IV) Действительно, подобно тому, как знаменитый Публий Сципион, видимо, был рожден для уничтожения и разрушения Карфагена (ведь город этот осаждали, подвергали нападениям, крушили и почти что взяли многие императоры15, но он один, наконец, разрушил его до основания по своем прибытии, как бы судьбой назначенном), так Тит Анний, видимо, рожден для подавления, истребления, полного уничтожения этой губительной язвы и дарован государству как бы милостью богов. Только он один и понял, каким образом надо было, не говорю уже - победить, нет, сковать гражданина, взявшегося за оружие, который одних изгонял камнями и мечом, других не выпускал из дому16, который резней и поджогами держал в страхе весь Рим, Курию, форум, все храмы. (7) У Тита Анния, мужа, столь выдающегося и с такими заслугами передо мной и отечеством, я по своей воле никогда не стану отнимать этого обвиняемого, особенно после того, как он ради моего восстановления в правах не только испытал на себе вражду Публия Клодия, но даже сознательно ее на себя навлек. Но если Публий Клодий, уже попавший в опасные петли законов, опутанный сетями ненависти всех честных людей, предчувствуя уже близкую казнь, все-таки, хотя и немного поколебавшись, рванется вперед и попытается, несмотря на препятствия, напасть на меня, то я буду сопротивляться и либо с согласия Милона, либо даже с его помощью дам ему отпор - подобно тому, как вчера, когда Публий Клодий молча угрожал мне, стоявшему, мне было достаточно только упомянуть о законах и о суде; он тотчас же сел; я замолчал. Но если бы он вызвал меня в суд на определенный день, как угрожал, то претор тут же назначил бы ему явку в суд через три дня. И пусть он ведет себя смирно и примет в соображение вот что: если он ограничится преступлениями, уже совершенными им, то он обречен в жертву Милону; если же он направит стрелу в меня, то и я тотчас же прибегну к оружию в виде правосудия и законов.

(8) А недавно, отцы-сенаторы, он на народной сходке произнес речь, содержание которой мне сообщили полностью. Послушайте сначала, каков был общий смысл этой речи и каково было его предложение. Когда вы уже посмеетесь над его наглостью, я расскажу вам обо всей этой народной сходке. (V) О священнодействиях и обрядах, отцы-сенаторы, держал речь Клодий; Публий Клодий, повторяю я, жаловался на то, что священнодействия и обряды в пренебрежении, что их оскорбляют и оскверняют. Неудивительно, что вам это кажется смешным. Даже созванная им самим народная сходка посмеялась над тем, что человек, заклейменный - как он сам склонен хвалиться - сотнями постановлений сената, которые все приняты против него в защиту религиозных обрядов, мужчина, осквернивший ложа17 Доброй богини и оскорбивший не только самим своим присутствием, но и гнусностью и блудом те священнодействия, на которые мужчина не имеет права бросить взгляд даже неумышленно, сетует на народной сходке на пренебрежение к религиозным запретам. (9) Поэтому теперь ждут, что его ближайшая речь на народной сходке будет о целомудрии. И в самом деле, какая разница, будет ли человек, прогнанный от священнейших алтарей, сокрушаться по поводу обрядов и религиозных запретов или же человек, вышедший из спальни своих сестер18, - защищать целомудрие и стыдливость. Он прочитал на народной сходке ответ, недавно данный гаруспиками насчет гула; в нем, наряду с многим другим, написано также и то, что вы слышали, - священные и находящиеся под религиозным запретом места используются, как несвященные. Обсуждая этот вопрос, он сказал, что консекрация моего дома была совершена благочестивейшим жрецом, Публием Клодием. (10) Я рад, что у меня появилось не только справедливое основание, но и необходимость поговорить обо всем этом чуде, пожалуй, самом важном из всех тех, о которых на протяжении многих лет сообщалось нашему сословию. Ведь вы усмотрите из всего этого знамения и ответа, что от преступного бешенства Публия Клодия и грозящих нам величайших опасностей уже предостерегает нас, можно сказать, глас самого Юпитера Всеблагого Величайшего. (11) Но сначала я освобожу от религиозного запрета свой дом, если смогу сделать это настолько убедительно, что ни у кого не останется никакого сомнения на этот счет. Если же у кого-нибудь возникнет хотя бы малейшее недоумение, то я не только смиренно, но даже охотно покорюсь знамениям бессмертных богов и религиозному запрету.

(VI) Итак, какой, скажите, дом в этом огромном городе в такой степени свободен и чист19 от подозрения насчет религиозного запрета? Хотя ваши дома, отцы-сенаторы, и дома других граждан в подавляющем большинстве случаев и свободны от религиозного запрета, все же один только мой дом в нашем городе был от него всеми судебными решениями освобожден. Призываю тебя, Лентул, и тебя, Филипп: на основании упомянутого ответа гаруспиков сенат постановил, чтобы вы доложили нашему сословию о священных и находящихся под религиозным запретом местах. Можете ли вы доложить это о моем доме? Как я сказал, с него одного в нашем городе всеми судебными решениями был снят какой бы то ни было религиозный запрет. Во-первых, сам недруг мой, начертав в те бурные и мрачные для государства времена своим нечистым стилем, смоченным во рту Секста Клодия, список всех своих прочих злодеяний20, не написал о моем доме ни единой буквы религиозного запрета. Во-вторых, римский народ, владеющий всей полнотой власти, во время центуриатских комиций постановил голосами людей разных возрастов и сословий, чтобы этот дом остался в том же правовом положении, в каком он находился и ранее. (12) Впоследствии вы, отцы-сенаторы, - не потому, что дело это казалось сомнительным, но чтобы заставить замолчать эту фурию (если она еще останется в этом городе, который жаждет разрушить), постановили, чтобы о религиозном запрете, касавшемся моего дома, было доложено коллегии понтификов. От какого религиозного запрета, как бы строг он ни был, нас - при всей нашей нерешительности и щепетильности в вопросах религии - не мог бы освободить один ответ и одно слово Публия Сервилия или Марка Лукулла? Что бы ни решили трое понтификов насчет общественных священнодействий, важнейших игр, обрядов в честь богов-пенатов21 и матери Весты, насчет того самого жертвоприношения, которое совершается во имя благоденствия римского народа и впервые со времени основания Рима было оскорблено преступлением одного этого непорочного защитника религиозных запретов, это всегда казалось римскому народу, сенату, самим бессмертным богам достаточно священным, достаточно почитаемым, достаточно неприкосновенным. Но все же консул и понтифик Публий Лентул, Публий Сервилий, Марк Лукулл, Квинт Метелл, Маний Глабрион, Марк Мессалла, фламин Марса Луций Лентул, Публий Гальба, Квинт Метелл Сципион, Гай Фанний, Марк Лепид, царь священнодействий22 Луций Клавдий, Марк Скавр, Марк Красс, Гай Курион, фламин Квирина23 Секст Цезарь, младшие понтифики Квинт Корнелий, Публий Альбинован, Квинт Теренций, расследовав дело, заслушанное дважды, в присутствии и при величайшем стечении виднейших и мудрейших граждан, все единогласно освободили мой дом от какого бы то ни было религиозного запрета.

(VII, 13) Я утверждаю, что с тех пор, как установлены священнодействия, древность которых равна древности самого Рима, коллегия никогда не выносила решения ни по одному делу в таком полном составе, даже - о смертной казни для дев-весталок. Впрочем, присутствие возможно большего числа людей важно при расследовании преступления; ведь суждение понтификов равносильно судебному приговору; что касается религиозного запрета, то разъяснение может быть по правилам дано даже одним опытным понтификом, между тем такой же порядок решения при суде по делу о гражданских правах был бы жесток и несправедлив. Но вы все же видите, что понтифики для решения насчет моего дома собрались в более полном составе, чем это бывало когда-либо при разборе дел о священнодействиях дев-весталок. На следующий день, когда ты, Лентул24, избранный консул, внес предложение, а консулы Публий Лентул и Квинт Метелл25 его доложили, когда были налицо все понтифики, принадлежащие к сословию сенаторов, и когда разные другие лица, которых римский народ удостоил высших почетных должностей, подробно обсудив решение коллегии, все приняли участие в записи постановления26, тогда сенат, собравшийся в полном составе, постановил признать мой дом, согласно решению понтификов, освобожденным от религиозного запрета. (14) Так неужели же об этом "священном участке" и говорят гаруспики, хотя он, единственный из всех участков частных лиц, находится в особом правовом положении, так что те самые лица, которые ведают священнодействиями, священным его не признали? Доложите же все по правде; ведь на основании постановления сената вы должны это сделать. Либо расследование будет поручено вам, которые первыми высказали свое мнение о моем доме и сняли с него какой бы то ни было религиозный запрет; либо решение примет сам сенат, который уже ранее, в самом полном составе, принял это решение, с которым не согласился только один этот пресловутый жрец по части священнодействий; либо (это, несомненно, и произойдет) дело будет передано понтификам, чьему авторитету, добросовестности и мудрости предки наши поручили ведать священнодействиями и религиозными запретами, как касающимися частных лиц, так и государственными. Итак, что другое могут они решить, как не то, что они уже решили? В городе нашем много домов, отцы-сенаторы, и, пожалуй, почти все они находятся в наиболее благоприятном правовом положении, но все же на основании права частного, права наследственного, права поручительства, права собственности, права долгового обязательства27. Но я утверждаю, что нет ни одного другого дома, который был бы так же, как и мой дом, огражден частным правом и наиболее благоприятным законом; что же, касается публичного права28, то он тоже огражден всеми особыми правами - и теми, которые установлены людьми, и теми, которые ниспосланы богами. (15) Во-первых, он строится, по решению сената, на государственный счет; во-вторых, он многими постановлениями сената укреплен и огражден от преступного насилия этого гладиатора. (VIII) Первое поручение - обеспечить мне возможность строить, не страдая от насилия, - в прошлом году было возложено на тех же должностных лиц, которым обычно поручается забота обо всем государстве во время величайших испытаний; затем, после того как Публий Клодий камнями, огнем и мечом разорил мое владение, сенат постановил, что на людей, совершивших это, распространяется закон о насильственных действиях, который направлен, против тех, кто нападает на все государственные установления. И по вашему докладу, храбрейшие и наилучшие консулы, каких только помнят люди, этот же сенат, собравшись в самом полном составе, постановил, что тот, кто посягнет на мой дом, совершит противогосударственное деяние.

(16) Я утверждаю, что ни об одном государственном сооружении, ни об одном памятнике, ни об одном храме не было принято столько постановлений, сколько их было принято о моем доме, со времени основания этого города единственном, который сенат признал нужным выстроить на средства эрария29, при участии понтификов освободить от запрета, поручить охране должностных лиц, отдать под защиту судьям. Публию Валерию за величайшие благодеяния, оказанные им государству, официально был предоставлен дом на Велии30, а для меня на Палатине дом был восстановлен; ему было дано место, а мне - стены с кровлей; ему - дом, который он сам должен был оберегать на основании частного права, мне - дом, порученный официальной защите всех должностных лиц. Если бы я был обязан этим себе самому или другим, то я не заявлял бы об этом перед вами, дабы не казалось, что я слишком хвалюсь. Но все это дали мне вы, а на это посягает теперь язык того человека, чья рука ранее разрушила то, что вы своими руками вернули мне и моим детям; поэтому не о моих, а о ваших деяниях говорю я и не боюсь, что прославление ваших милостей покажется проявлением не столько благодарности, сколько самодовольства. (17) Впрочем, если бы меня, выполнившего столь великие труды ради общего блага, чувство негодования когда-либо побудило предаться самовосхвалению в ответ на злоречие бесчестных людей, то кто не простил бы мне этого? Ведь я вчера заметил, что кое-кто ворчал и, как мне говорили, утверждал, что я невыносим, потому что на поставленный тем же омерзительнейшим братоубийцей вопрос, к какому государству я принадлежу, я, при одобрении вашем и римских всадников, ответил: к тому, которое без меня обойтись не могло. Тут-то, как я полагаю, тот человек и вздохнул. Что же мне надо было отвечать? Спрашиваю того, кому кажусь невыносимым. Что я римский гражданин? Это был бы слишком простой ответ. Или мне надо было промолчать? Но это значило бы отступиться от своего дела. Может ли какой-нибудь муж, своей деятельностью вызвавший к себе ненависть, ответить достаточно внушительно на нападки недруга, не высказав похвалы самому себе? Ведь сам Публий Клодий, чуть его затронут, не только отвечает, как придется, но даже рад-радехонек, если его друзья подскажут ему ответ.

(IX, 18) Но так как все, что касается меня лично, уже разъяснено, посмотрим теперь, что говорят гаруспики. Ибо я, признаюсь, сильно взволнован и значительностью знамения, и важностью ответа, и непоколебимым единогласием гаруспиков. Быть может, кое-кому кажется, что я предаюсь ученым занятиям больше, чем другие люди, которые делают то же; но я все же не из тех, кто наслаждается или вообще пользуется такими сочинениями, которые нас отвращают и отвлекают от религии. Прежде всего, для меня подлинными советчиками и наставниками в почитании священнодействий являются наши предки, чья мудрость, мне кажется, была так велика, что те люди, которые могут, не скажу - сравняться с ними умом, но хотя бы понять, сколь велик был их ум, уже кажутся нам достаточно умными. Даже более того, наши предки признали, что установленными и торжественными священнодействиями ведает понтификат, предписаниями относительно ведения государственных дел коллегия авгуров, что древние предсказания судеб записаны в книгах жрецов Аполлона, а истолкование знамений основано на учении этрусков: на нашей памяти они наперед ясно предсказали нам сперва роковое начало Италийской войны, затем крайнюю опасность времен Суллы и Цинны и этот недавний заговор31, когда Риму грозил пожар, а нашей державе - гибель. (19) Затем, как ни мал был мой: досуг, я все же узнал, что ученые и мудрые люди многое говорили и писали о воле бессмертных богов; хотя сочинения эти написаны, как я вижу, по внушению богов, однако они таковы, что предки наши кажутся учителями, а не учениками этих писателей32. И в самом деле, кто столь безумен, чтобы, бросая взгляд на небо, не чувствовать, что боги существуют, приписывать случайности тот порядок и закономерность всего существующего, которых даже при помощи какой-либо науки человек постигнуть не может, или чтобы, поняв, что боги существуют, не понимать, что наша столь обширная держава возникла, была возвеличена и сохранена по их воле? Каким бы высоким ни было наше мнение о себе, отцы-сенаторы, мы не превзошли ни испанцев своей численностью, ни галлов силой, ни пунийцев хитростью33, ни греков искусствами, ни, наконец, даже италийцев и латинян внутренним и врожденным чувством любви к родине, свойственным нашему племени и стране; но благочестием, почитанием богов и мудрой уверенностью в том, что всем руководит и управляет воля богов, мы превзошли все племена и народы.

(X, 20) Поэтому - чтобы не говорить подробно о деле, менее всего вызывающем сомнения, - напрягите внимание и ум (не один только слух), внемлите голосу гаруспиков: "Так как в Латинской области был слышен гул с шумом,.." Не стану говорить о гаруспиках, о том древнем учении, которое, как гласит людская молва, передано Этрурии самими бессмертными богами. Разве мы сами не можем быть гаруспиками? "Вблизи, невдалеке от Рима, был слышен отдаленный гул и ужасный лязг оружия". Кто из тех гигантов, которые, по словам поэтов, пошли войной на бессмертных богов34, как бы нечестив он ни был, не понял бы, что этим столь необычным и столь сильным сотрясением боги предсказывают и предвещают римскому народу нечто важное? Об этом написано: "Это - требование жертв Юпитеру, Сатурну, Нептуну, Земле, богам-небожителям". (21) Я знаю, каким оскорбленным богам нужна умилостивительная жертва, но спрашиваю - за какие именно преступления людей. "Игры были устроены недостаточно тщательно и осквернены". Какие игры? Призываю тебя, Лентул, - ведь ты как жрец ведаешь тенсами, колесницами, вступительными песнопениями35, играми, жертвенными возлияниями, пиршеством по случаю игр - и вас, понтифики, которым в случае, если что-нибудь пропущено или упущено, докладывают эпулоны36 Юпитера Всеблагого Величайшего, на основании мнения которых эти самые торжества ныне устраиваются и справляются. Какие же игры были устроены недостаточно тщательно? Когда и каким злодеянием осквернены они? Ты ответишь от имени своего и своих коллег, а также и от имени коллегии понтификов, что при этих играх ничем не пренебрегли вследствие чьего-либо невнимания; что ничьим злодеянием ничего не осквернили; что все установленное и положенное при играх было соблюдено с полным благоговением и уважением ко всем предписаниям.

(XI, 22) Итак, какие же игры, по словам гаруспиков, были устроены недостаточно тщательно и осквернены? Те игры, зрителем которых хотели видеть тебя - тебя, Гней Лентул, - сами бессмертные боги и Идейская Матерь37, которую твой прапрадед принял своими руками. Если бы ты в тот день не захотел присутствовать при Мегалесиях, то нас, пожалуй, уже не было бы в живых и мы теперь уже не могли бы сетовать на то, что произошло. Ведь бесчисленные толпы разъяренных рабов, созванные со всех концов города этим благочестивым эдилом38, внезапно ринулись из-под всех арок и из всех выходов на сцену, впущенные по данному им знаку. Твоя это была тогда, твоя доблесть, Гней Лентул, - та же, какой некогда обладал твой прадед, бывший частным лицом. Тебя, имя твое, твою власть, голос, достоинство, твою решимость, встав со своих мест, поддержали и сенат, и римские всадники, и все честные люди, когда Клодий толпе издевающихся рабов выдал сенат и римский народ как бы скованными своим присутствием на играх, привязанными к своим местам и зажатыми в давке и тесноте. (23) Ведь если плясун остановится, или флейтист неожиданно умолкнет, или если мальчик, у которого живы и отец и мать39, не удержит тенсы и выпустит повод из рук, или если эдил ошибется в одном слове или в подаче жертвенной чаши, то игры считаются совершенными не по правилам, эти погрешности должны быть искуплены, а бессмертных богов умилостивляют повторением тех же игр. Но если игры с самого начала превратились из источника радости в источник страха, если они не просто прерваны, а нарушены и прекращены, если из-за злодеяния одного человека, захотевшего превратить игры в скорбные рыдания, дни эти оказались не праздничными, а чуть ли не роковыми для всех граждан, то можно ли сомневаться, об осквернении каких именно игр возвещает этот шум? (24) А если вспомнить, чему нас учат предания о каждом из богов, то мы уже понимаем, что это Великая Матерь, чьи игры были оскорблены, осквернены, можно сказать, превращены в резню и похороны государства, что это она, повторяю, с гулом и шумом шествует по полям и рощам. (XII) Итак, это она воочию показала вам, показала римскому народу все улики злодеяний и раскрыла предвестие опасностей.

Ибо к чему мне говорить о тех играх, которые предки наши повелели устраивать в дни Мегалесий на Палатине, перед храмом, прямо перед лицом Великой Матери? Об играх, которые, согласно обычаю и правилам, наиболее чисты, торжественны, неприкосновенны; об играх, во время которых Публий Африканский Старший, в бытность свою консулом во второй раз, предоставил сенату первое место перед местами, предназначенными для народа40? И такие игры осквернил этот мерзкий губитель! А теперь, если кто-нибудь из свободных граждан хотел войти туда или как зритель или даже с благоговением, его выталкивали; туда не явилась ни одна матрона, боясь насилия от собравшихся рабов. Таким образом, те игры, священное значение которых так велико, что они, будучи заимствованы нами из отдаленнейших стран, утвердились в нашем городе, единственные игры, имеющие даже нелатинское название, которое свидетельствует о том, что они заимствованы из иноземных религиозных обрядов и восприняты во имя Великой Матери, игры эти устроили рабы, их зрителями были рабы; словом, при этом эдиле они стали Мегалесиями рабов. (25) О, бессмертные боги! Как могли бы вы более ясно выразить нам вашу волю, даже если бы вы сами находились среди нас? Что игры осквернены, на это вы своими знамениями указали, об этом вы ясно говорите. Какой можно привести более разительный пример осквернения, искажения, извращения и нарушения обычаев, чем этот случай, когда все рабы, опущенные с цепи с позволения должностного лица, заняли одну часть сцены и могли угрожать другой, так что одна часть зрителей была отдана во власть рабам, а другая состояла из одних только рабов? Если бы во время игр на сцену или на места для зрителей прилетел рой пчел, мы сочли бы нужным призвать гаруспиков из Этрурии; а теперь все мы видим, что неожиданно такие большие рои рабов все были выпущены на римский народ, окруженный и запертый, и не должны волноваться? Между тем, если бы прилетел рой пчел, то гаруспики, на основании учения этрусков, пожалуй, посоветовали бы нам остерегаться рабов. (26) Значит, если бы нам было дано указание в виде какого-нибудь весьма далекого по смыслу зловещего знамения, мы приняли бы меры предосторожности, а когда то, что само по себе является зловещим знамением, уже налицо и когда опасность таится в том самом, что и предвещает опасность, нам бояться нечего? Такие ли Мегалесии устраивал твой отец, такие ли - твой дядя41? И Клодий еще напоминает мне о своем происхождении, он, который предпочел устроить игры по примеру Афиниона и Спартака42, а не по примеру Гая или Аппия Клавдиев? Они, устраивая игры, приказывали рабам уходить с мест для зрителей, а ты на одни места пустил рабов, с других согнал свободных, и те, кого ранее голос глашатая отделял от свободных людей, во время твоих игр удаляли от себя людей свободных, но не голосом, а силой.

(XIII) Задумывался ли ты, жрец Сивиллы43, хотя бы о том, что предки наши заимствовали эти священнодействия из ваших книг, если только те книги, которые ты разыскиваешь с нечестивыми намерениями, читаешь оскверненными глазами, хватаешь опоганенными руками, действительно принадлежат вам? (27) Именно по совету этой прорицательницы, когда вся Италия была изнурена пунийской войной, Ганнибалом истерзана, наши предки привезли эти священнодействия из Фригии и ввели их в Рим. Их принял муж, признанный в ту пору наилучшим во всем римском народе, - Публий Сципион, и женщина, считавшаяся самой непорочной из матрон, - Квинта Клавдия; ее прославленной древней строгости нравов твоя сестра44, по всеобщему мнению, и подражала всем на удивление. Итак, ни твои предки, имя которых связано с этими религиозными обрядами, ни принадлежность к той жреческой коллегии, которая все эти обряды учредила, ни должность курульного эдила, которому следует особо тщательно блюсти порядок этих священнодействий, - ничто не помешало тебе осквернить священнейшие игры всяческими гнусностями, запятнать позором, отметить злодеяниями? (28) Но стоит ли мне удивляться всему этому, когда ты, получив деньги, опустошил даже самый Пессинунт, место пребывания и обитель Матери богов, продал все это место и святилище галлогреку Брогитару45, человеку мерзкому и нечестивому, посланцы которого, в бытность твою трибуном, обычно раздавали в храме Кастора деньги твоим шайкам; когда ты оттащил жреца даже от алтарей и лож богов; когда ты ниспроверг все то, что всегда с величайшим благоговением почитала древность, почитали персы, сирийцы, все цари, правившие Европой и Азией? Ведь предки наши признавали все это столь священным, что наши императоры, хотя и в Риме и в Италии есть множество святилищ, все же во время величайших и опаснейших войн давали обеты именно этой богине и исполняли их в самом Пессинунте, перед самым прославленным главным алтарем, там на месте и в самом святилище. (29) И святилище это, которое Дейотар, вернейший во всем мире друг нашей державы, всецело нам преданный, с величайшим благоговением хранил в чистоте, ты, как я уже говорил, за деньги присудил и отдал Брогитару. А самому Дейотару, которого сенат не раз признавал достойным царского титула и отличали своими похвальными отзывами прославленные императоры, ты даже имя царя велишь делить с Брогитаром. Но первый из них был объявлен царем на основании решения сената, при нашем посредстве, Брогитар - за деньги, при твоем посредстве; [...] я буду его считать царем, если у него будет чем уплатить тебе то, что ты доверил ему по письменному обязательству. Ведь в Дейотаре много царственного, но лучше всего это видно из того, что он не дал тебе ни гроша; из того, что он не отверг той части предложенного тобой закона, которая совпадала с решением сената о предоставлении ему титула царя; из того, что он вернул в свое владение преступно тобой оскверненный, лишенный жреца и священнодействий Пессинунт, дабы сохранять его в полной неприкосновенности; из того, что он не позволяет Брогитару осквернять священнодействия, завещанные нам всей стариной, и предпочитает, чтобы зять его лишился твоего подарка, но чтобы это святилище не лишилось своих древних обычаев. Но я возвращусь к ответам гаруспиков, первый из которых касается игр. Кто не согласится, что именно такой ответ предвещали игры, устроенные Клодием?

(XIV, 30) Следующий вопрос - о священных, запретных местах. Что за невероятное бесстыдство! О доме моем смеешь ты говорить? Лучше предоставь консулам или сенату, или коллегии понтификов свой дом. Мой, во всяком случае, решениями этих трех коллегий, как я уже сказал, освобожден от религиозного запрета. Но в том доме, который занимаешь ты, после того как честнейший муж, римский всадник Квинт Сей был умерщвлен при твоем совершенно открытом посредстве, были, утверждаю я, святилище и алтари. Я неопровержимо докажу это на основании цензорских записей и воспоминаний многих лиц. (31) Только бы обсуждалось это дело, а у меня есть что сказать о запретных местах, так как на основании недавно принятого постановления сената вопрос этот должен быть вам доложен. Вот когда я выскажусь о твоем доме (в нем святилище, правда, есть, но устроенное другим человеком, так что тот его основал, а тебе остается разве только разрушить его), тогда я и увижу, непременно ли мне надо говорить и о других домах. Ведь кое-кто думает, что я отвечаю за открытие святилища в храме Земли; оно, говорят (да и я припоминаю), раскрыло свои двери недавно; теперь же самая неприкосновенная, самая священная часть его, говорят, находится в вестибуле46 дома частного лица. Многое меня тревожит: и то, что храм Земли находится в моем ведении, и то, что человек, уничтоживший это святилище47, говорил, что мой дом, освобожденный от запрета решением понтификов, был присужден его брату; тревожит меня - при нынешней дороговизне хлеба, бесплодии полей, скудости урожая - священный долг наш к Земле, тем более что знамение, о котором идет речь, требует от нас, говорят, умилостивительной жертвы Земле.

(32) Я, быть может, говорю о старине; однако, если и не записано в гражданском праве, то все же естественным правом и обычным правом народов свято установлено, что смертные ничего не могут получать в собственность от бессмертных богов на основании давности48. (XV) Так вот, древностью мы пренебрегаем. Неужели же мы станем пренебрегать и тем, что происходит повсюду, тем, что мы видим? Кто не знает, что в это самое время Луций Писон упразднил имеющий величайшее значение и священнейший храмик Дианы на Целикуле49? Здесь присутствуют люди, живущие близ того места; более того, в наше сословие входят многие, кто совершал ежегодные жертвоприношения от имени рода в этом самом святилище, предназначенном для этой цели. И мы еще спрашиваем, какие места отняты, у бессмертных богов, на что боги указывают, о чем они говорят! А разве мы не знаем, что Секст Серран50 подрыл священнейшие храмы, окружил их строениями, разрушил, наконец, осквернил их величайшей гнусностью? (33) И это ты смог наложить на мой дом религиозный запрет? Своим умом? Каким? Тем, который ты потерял. Своей рукой? Какой? Той, которой ты этот дом разрушил. Своим голосом? Каким? Тем, который ты велел его поджечь. Своим законом? Каким? Тем, которого ты даже во времена своей памятной нам безнаказанности не составлял. Перед каким ложем? Перед тем, которое ты осквернил. Перед каким изваянием? Перед изваянием, похищенным с могилы распутницы и помещенным тобой на памятнике, сооруженном императором51. Что же есть в моем доме запретного, кроме того, что он соприкасается со стеной дома грязного святотатца? Так вот, чтобы никто из моих родных не мог по неосторожности заглянуть внутрь твоего дома и увидеть, как ты совершаешь там свои пресловутые священнодействия, я подниму кровлю выше - не для того, чтобы смотреть на тебя с вышины, но чтобы закрыть тебе вид на тот город, который ты хотел разрушить.

(XVI, 34) А теперь рассмотрим остальные ответы гаруспиков. "В нарушение закона писаного и неписаного были убиты послы". Что это значит? Речь идет, как я понимаю, об александрийцах52; согласен. Мое мнение следующее: права послов, находясь под защитой людей, ограждены также и законом, установленным богами. А вот того человека, который, в бытность свою народным трибуном, наводнил форум всеми доносчиками, выпущенными им из тюрьмы, человека, по указанию которого теперь пущены в ход кинжалы и яды, который заключал письменные соглашения с хиосцем Гермархом, я хочу спросить, неужели он не знает, что Феодосий, самый ярый противник Гермарха, отправленный независимой городской общиной к сенату в качестве посла, был поражен кинжалом53. В том, что бессмертные боги признали это не менее преступным, чем случай с александрийцами, я совершенно уверен. (35) Но я теперь вовсе не приписываю всего этого тебе одному. Надежда на спасение была бы большей, если бы ты один был бесчестен, но таких много; потому-то ты и вполне самонадеян, а мы, пожалуй, не без причины менее самонадеянны. Кто не знает, что Платор, человек, известный у себя на родине и знатный, прибыл из Орестиды, независимой части Македонии, в качестве посла в Фессалонику, к нашему "императору", как он себя называл54? А этот, не сумев из него выжать денег, наложил на него оковы и подослал своего врача, чтобы тот послу, союзнику, другу, свободному человеку подлейшим и жесточайшим образом вскрыл вены. Секиры свои55 обагрить злодейски пролитой кровью он не захотел, но имя римского народа запятнал таким страшным злодеянием, какое может быть искуплено только казнью. Каковы же у него, надо думать, палачи, когда он даже своих врачей использует не для спасения людей, а для убийства?

(XVII, 36) Но прочитаем дальше: "Клятвой в верности пренебрегли". Что это значит само по себе, затрудняюсь объяснить, но, на основании того, что говорится дальше, подозреваю, что речь идет о явном клятвопреступлении тех судей, которые судили тебя и у которых в ту пору были бы отняты полученные ими деньги, если бы они не потребовали от сената охраны56. И вот почему я подозреваю, что говорится именно о них: как раз это клятвопреступление (я в этом уверен) самое выдающееся, самое необычайное в нашем государстве, между тем как те, с которыми ты вступил в сговор, дав им клятву, тебя к суду за клятвопреступление не привлекают57.

(37) Далее, к ответу гаруспиков, как вижу, добавлено следующее: "Древние и тайные жертвоприношения совершены недостаточно тщательно и осквернены". Гаруспики ли говорят это или же боги отцов и боги-пенаты? Конечно, много есть таких, на кого может пасть подозрение в этом проступке. На кого же, как не на одного Публия Клодия? Разве не ясно сказано, какие именно священнодействия осквернены? Что может быть сказано более понятно, более благоговейно, более внушительно? "Древние и тайные". Я утверждаю, что Лентул, оратор строгий и красноречивый, выступая обвинителем против тебя, чаще всего пользовался именно этими словами, которые, как говорят, взяты из этрусских книг и теперь обращены и истолкованы против тебя. И в самом деле, какое жертвоприношение является столь же древним, как это, полученное нами от царей, и столь же старинным, как наш город? А какое жертвоприношение хранится в такой глубокой тайне, как это? Ведь оно ограждено не только от любопытных, но и от нечаянно брошенных взглядов; уже не говорю злонамеренный, но даже неосторожный не смеет приблизиться к нему. Никто не припомнит случая, чтобы до Публия Клодия кто-нибудь оскорбил это священнодействие, чтобы кто-нибудь попытался войти, чтобы кто-нибудь к нему отнесся с пренебрежением; не было мужчины, которого бы не охватывал ужас при мысли о нем. Жертвоприношение это совершают девы-весталки за римский народ в доме лица, облеченного империем, совершают с необычайно строгими обрядами, посвященными той богине, чье имя мужчинам даже нельзя знать, которую Клодий потому и называет Доброй, что она простила ему столь тяжкое злодеяние.

(XVIII) Нет, она не простила, поверь мне. Или ты, быть может, думаешь, что ты прощен, так как судьи отпустили тебя обобранным, оправданным по их приговору и осужденным по всеобщему приговору, или так как ты не лишился зрения, чем, как принято думать, карается нарушение этого запрета? (38) Но какой мужчина до тебя преднамеренно присутствовал при совершении этих священнодействий? Поэтому разве кто-нибудь может знать о наказании, какое последует за этим преступлением? Или слепота глаз повредила бы тебе больше, чем слепота разврата? Ты не понимаешь даже того, что ты должен скорее желать незрячих глаз своего прапрадеда58, чем горящих глаз своей сестры? Вдумайся в это и ты, право, поймешь, что тебя до сего времени минует кара со стороны людей, а не богов. Ведь это люди защитили тебя, совершившего гнуснейшее дело; это люди тебя, подлейшего и зловреднейшего человека, восхвалили; это люди оправдали тебя, уже почти сознавшегося в своем преступлении; это у людей не вызвала скорби беззаконность твоего блудодеяния, которым ты их оскорбил59; это люди дали тебе оружие, одни против меня, другие впоследствии - против знаменитого непобедимого гражданина60; от людей тебе уже нечего добиваться больших милостей - это я признаю. (39) Что касается бессмертных богов, то какое более тяжкое наказание, чем бешенство или безумие, могут они послать человеку? Неужели ты думаешь, что те, которых ты видишь в трагедиях и которые мучатся и погибают от раны и от боли в теле, больше прогневили бессмертных богов, чем те, кого изображают в состоянии безумия? Хорошо известные нам вопли и стоны Филоктета61, как они ни страшны, все же не столь жалки, как сумасшествие Афаманта62 и муки матереубийц, доживших до старости63. Когда ты на народных сходках испускаешь крики, подобные крикам фурий, когда ты сносишь дома граждан, когда ты камнями прогоняешь с форума честнейших мужей, когда ты швыряешь пылающие факелы в дома соседей, когда ты предаешь пламени священные здания64, когда ты подстрекаешь рабов, когда ты прерываешь священнодействия и игры, когда ты не отличаешь жены от сестры, когда ты не понимаешь, в чью спальню ты входишь, - вот тогда ты впадаешь в исступление, тогда ты беснуешься, тогда ты и несешь кару, которая только одна бессмертными богами и назначена людям за преступление. Ведь тело наше, по слабости своей, само по себе подвержено многим случайностям; да и само оно часто от малейшей причины разрушается; но стрелы богов вонзаются в умы нечестивых. Поэтому, когда глаза твои тебя увлекают на путь всяческого преступления, ты более жалок, чем был бы, будь ты вовсе лишен глаз.

(XIX, 40) Но так как обо всем том, в чем, по словам гаруспиков, были допущены погрешности, сказано достаточно, посмотрим, от чего, по словам тех же гаруспиков, бессмертные боги уже предостерегают: "Из-за раздоров и разногласий среди оптиматов не должно возникать резни и опасностей для отцов-сенаторов и первоприсутствующих, и они, по решению богов, не должны лишаться помощи; поэтому провинции и войско не должны быть отданы во власть одному, и да не будет ограничения..."65. Все это - слова гаруспиков; от себя я не добавляю ничего. Итак, кто же раздувает раздоры среди оптиматов? Все тот же один человек и притом вовсе не по какой-то особой своей одаренности или глубине ума, но вследствие, так сказать, наших промахов, которые ему было легко заметить, так как они вполне ясно видны. Ведь ущерб, который терпит государство, еще более позорен оттого, что потрясения в государстве вызываются человеком незначительным; иначе оно, подобно храброму мужу, раненному в бою в грудь храбрым противником, пало бы с честью. (41) Тиберий Гракх потряс государственный строй. Но каких строгих правил, какого красноречия, какого достоинства был этот муж! Он ни в чем не изменил выдающейся и замечательной доблести своего отца и своего деда, Публия Африканского66, если не говорить о том, что он отпал от сената. За ним последовал Гай Гракх; каким умом, каким красноречием, какой силой, какой убедительностью слов отличался он! Правда, честные люди огорчались тем, что эти столь великие достоинства не были направлены на осуществление лучших намерений и стремлений. Сам Луций Сатурнин67 был таким необузданным и едва ли не одержимым человеком, что стал выдающимся деятелем, умевшим взволновать и воспламенить людей неопытных. Стоит ли мне говорить о Сульпиции68? Он выступал так убедительно, так приятно, так кратко, что мог достигать своей речью и того, что благоразумные люди впадали в заблуждение, и того, что у честных людей появлялись менее честные взгляды. Спорить и изо дня в день сражаться с этими людьми за благо отечества было, правда, трудно для тех, кто тогда управлял государством, но трудности эти все же были в какой-то мере достойными.

(XX, 42) Бессмертные боги! А этот человек, о котором я и сам теперь говорю так много? Что он такое? Чего он стоит? Есть ли в нем хоть что-нибудь такое, чтобы наше огромное государство, если бы оно пало (да сохранят нас боги от этого!), могло чувствовать, что оно сражено рукой мужа? После смерти отца он предоставил свою раннюю юность похоти богатых фигляров; удовлетворив их распущенность, он дома погряз в блуде и кровосмешении; затем, уже возмужав, он отправился в провинцию и поступил на военную службу, а там, претерпев надругательства от пиратов, удовлетворил похоть даже киликийцев и варваров; потом, гнусным преступлением вызвав беспорядки в войске Луция Лукулла, бежал оттуда69 и в Риме, вскоре после своего приезда, вступил в сговор со своими родичами о том, что не станет привлекать их к суду, а у Катилины взял деньги за позорнейшую преварикацию70. Затем он отправился с Муреной в провинцию Галлию, где составлял завещания от имени умерших, убивал малолетних, вступал в многочисленные противозаконные соглашения и преступные сообщества. Как только он возвратился оттуда, он собрал в свою пользу все необычайно богатые и обильные доходы с поля71, причем он - сторонник народа! бесчестнейшим образом обманул народ, и он же - милосердный человек! - в своем доме сам предал мучительнейшей смерти раздатчиков из всех триб. (43) Началась памятная нам квестура72, роковая для государства, для священнодействий, для религиозных запретов, для вашего авторитета, для уголовного суда; за время ее он оскорбил богов и людей, совесть, стыдливость, авторитет сената, право писаное и неписаное, законы, правосудие. И все это было для него ступенью, - о, злосчастные времена и наши нелепые раздоры! - именно это было для Публия Клодия первой ступенью к государственной деятельности; это позволило ему кичиться благоволением народа и открыло путь к возвышению.

Ведь у Тиберия Гракха всеобщее недовольство Нумантинским договором73, в заключении которого он участвовал как квестор консула Гая Манцина, и суровость, проявленная сенатом при расторжении этого договора, вызвали раздражение и страх, что и заставило этого храброго и славного мужа изменить строгим воззрениям своих отцов. А Гай Гракх? Смерть брата, чувство долга, скорбь и великодушие подвигли его на мщение за родную кровь. Сатурнин, как мы знаем, сделался сторонником народа, оскорбленный тем, что во время дороговизны хлеба сенат отстранил его, квестора, от дела снабжения зерном74, которым он тогда ведал, и поручил это дело Марку Скавру. Сульпиция, из наилучших побуждений противодействовавшего Гаю Юлию, который незаконно домогался консульства75, веяние благосклонности народа увлекло дальше, чем сам Сульпиций хотел. (XXI, 44) У всех этих людей было основание, почему они так поступали, несправедливое (ибо ни у кого не может быть справедливого основания вредить государству), но все же важное и связанное с некоторым чувством обиды, приличествующим мужу. Что же касается Публия Клодия, то он, носивший раньше платья шафранного цвета, митру, женские сандалии, пурпурные повязочки и нагрудник, от псалтерия76, от гнусности, от разврата неожиданно сделался сторонником народа. Если бы женщины не застали его в таком наряде, если бы рабыни из милости не выпустили его оттуда, куда ему нельзя было входить, то сторонника народа был бы лишен римский народ, государство было бы лишено такого гражданина. Из-за наших бессмысленных раздоров, от которых бессмертные боги и предостерегают нас недавними знамениями, из числа патрициев был выхвачен один человек, которому нельзя было стать народным трибуном77. (45) Годом ранее этому весьма резко и единодушно воспротивились и брат этого человека, Метелл78, и весь сенат, в котором даже в ту пору (при первоприсутствующем Гнее Помпее, также высказавшем свое мнение) еще господствовало согласие. Но когда в среде оптиматов начались раздоры, от которых нас теперь предостерегают, все изменилось и пришло в смятение; тогда и произошло то, чего, будучи консулам, не допустил брат Клодия, чему воспрепятствовал его свояк и сотоварищ79, знаменитейший муж, в свое время оградивший его от судебного преследования. Во время распри между первыми людьми государства это сделал тот консул80, которому следовало быть злейшим недругом Клодия, но который оправдывал свой поступок желанием того человека, чье влияние ни у кого не могло вызывать недовольства81. В государство был брошен факел, мерзкий и несущий несчастье; метили в ваш авторитет, а достоинство важнейших сословий, в согласие между всеми честными людьми, словом, в весь государственный строй; несомненно, метили именно в это, когда страшный пожар этих памятных нам времен направляли против меня, раскрывшего все эти дела. Я принял огонь на себя, один я вспыхнул, защищая отечество, но так, что вы, тоже окруженные пламенем, видели, что я, ради вашего спасения, первый пострадал и был окутан дымом.

(XXII, 46) Все еще не успокаивались раздоры, а ненависть к тем, кто, по общему мнению, меня защищал, даже возрастала. Тогда по предложению этих людей, по почину Помпея, который не только своим влиянием, но и просьбами побудил Италию, жаждавшую видеть меня, побудил вас, требовавших меня, и римский народ, тосковавший по мне, добиваться моего восстановления в правах, и вот я возвращен из изгнания. Пусть, наконец, прекратятся раздоры! Успокоимся после продолжительных разногласий! Но нет - этого нам не позволяет все тот же губитель: он сзывает народные сходки, мутит и волнует, продается то той, то этой стороне; однако люди, если Клодий их похвалит, не слишком ценят эти похвалы; они радуются, скорее, тому, что Клодий порицает тех, кого они не любят. Впрочем, Клодий меня ничуть не удивляет (на что другое он способен?); я удивляюсь поведению мудрейших и достойнейших людей82: во-первых, тому, что они терпят, чтобы каждого прославленного человека с многочисленными величайшими заслугами перед государством своими выкриками оскорблял гнуснейший человек; во-вторых, их мнению, будто чья-либо слава и достоинство могут быть унижены злоречием со стороны отъявленного негодяя (именно это менее всего служит им к чести); наконец, тому, что они не чувствуют (правда, они это, как все-таки кажется, уже подозревают), что бешеные и бурные нападки Публия Клодия могут обратиться против них самих. (47) А из-за этого уж очень сильного разлада между теми и другими в тело государства вонзились копья, которые я, пока они вонзались только в мое тело, еще мог терпеть, хотя и с трудом. Если бы Клодий не предоставил себя сначала в распоряжение тех людей, которых считал порвавшими с вами83, если бы он - прекрасный советчик! - не превозносил их до небес своими похвалами, если бы он не угрожал ввести войско Гая Цезаря (насчет него он пытался нас обмануть84, но его никто не опровергал), если бы он, повторяю, не угрожал ввести в Курию это войско с враждебными целями, если бы он не вопил, что действует с помощью Гнея Помпея, по совету Марка Красса, если бы он не утверждал, что консулы с ним объединились (в одном этом он не лгал), то разве он мог бы столь жестоко мучить меня, столь преступно терзать государство?

(XXIII, 48) Увидев, что вы снова вздохнули свободно, избавившись от страха резни, что ваш авторитет снова всплывает из пучины рабства, что оживают память и тоска по мне, он вдруг начал лживейшим образом продаваться вам; тогда он стал утверждать - и здесь и на народных сходках, - что Юлиевы законы85 изданы вопреки авспициям. В числе этих законов был и тот куриатский закон, который послужил основанием для всего его трибуната86; этого он не видел, ослепленный своим безумием; на сходках он предоставлял слово храбрейшему мужу Марку Бибулу; он спрашивал его, всегда ли наблюдал тот за небесными знамениями в то время, когда Гай Цезарь предлагал законы. Бибул отвечал, что он за небесными знамениями наблюдал87. Он опрашивал авгуров, правильно ли было проведено то, что было проведено таким образом. Они отвечали, что неправильно. К нему необычайно благоволили некоторые честные мужи, оказавшие мне величайшие услуги, но, полагаю, не знавшие о его бешенстве. Он пошел дальше: начал нападать даже на Гнея Помпея, вдохновителя его замыслов, как он обычно заявлял; кое с кем он пытался завязать хорошие отношения. (49) Этот человек был тогда, очевидно, увлечен надеждой на то, что он, путем неслыханного преступления опорочивший усмирителя междоусобной войны, носившего тогу88, сможет нанести удар даже знаменитейшему мужу, победителю в войнах с внешними врагами; тогда-то а храме Кастора и был захвачен тот преступный кинжал, едва не погубивший нашей державы89. Тогда тот человек, для которого ни один вражеский город не оставался запертым в течение продолжительного времени, который силой и доблестью всегда преодолевал все теснины, встречавшиеся на его пути, все городские стены, как бы высоки они ни были, сам оказался осажденным в своем доме, и решением и поведением своим избавив меня от обвинений в трусости, которой попрекают меня некоторые неискушенные люди90. Ибо если для Гнея Помпея, мужа храбрейшего из всех, когда-либо существовавших, было скорее несчастьем, чем позором, не видеть света, пока Публий Клодий был народным трибуном, не появляться на людях, терпеть его угрозы, когда Клодий говорил на сходках о своем намерении построить в Каринах другой портик, который соответствовал бы портику на Палатине91, то для меня покинуть свой дом, чтобы предаваться скорби на положении частного лица, несомненно, было тяжко, но покинуть его ради блага государства было поступком славным.

(XXIV, 50) Итак, вы видите, что губительные раздоры среди оптиматов возвращают силы человеку, давно уже (и по его собственной вине) поверженному и распростертому на земле, человеку, чье бешенство в его начале было поддержано несогласиями тех, которые, как тогда казалось, отвернулись от вас92. А дальнейшие действия Клодия - уже к концу его трибуната и даже после него - нашли себе защитников в лице хулителей и противников93 тех людей; они воспротивились тому, чтобы губитель государства был из него удален, даже тому, чтобы он был привлечен к суду, и даже тому, чтобы он оказался частным лицом94. Неужели кто-нибудь из честнейших мужей мог согревать на своей груди и лелеять эту ядовитую и зловредную змею? Каким его одолжением были они обмануты? "Мы хотим, говорят они, - чтобы был человек, который мог бы на народной сходке уменьшить влияние Помпея". Чтобы его влияние умалил своим порицанием Клодий? Я хотел бы, чтобы тот выдающийся человек, который оказал мне величайшую услугу при моем восстановлении в правах, правильно понял то, что я скажу, а скажу я, во всяком случае, то, что чувствую. Мне казалось, клянусь богом верности, что Публий Клодий умалял величайшее достоинство Гнея Помпея именно тогда когда безмерными похвалами его превозносил. (51) Когда, скажите, была более громкой слава Гая Мария: тогда ли, когда Гай Главция95 его прославлял, или тогда, когда он впоследствии, раздраженный против него, его порицал? А Публий Клодий? Был ли он, обезумевший и уже давно влекомый навстречу каре и гибели, более отвратителен или более запятнан тогда, когда обвинял Гнея Помпея, или тогда, когда он поносил весь сенат? Я удивляюсь одному: между тем как первое по-сердцу людям разгневанным, второе так мало огорчает столь честных граждан. Но дабы это впредь не доставляло удовольствия честнейшим мужам, пусть они прочитают ту речь Публия Клодия на народной сходке, о которой я говорю: возвеличивает ли он в ней Помпея или же, скорее, порочит? Бесспорно, он его восхваляет, говорит, что среди наших граждан - это единственный человек, достойный нашей прославленной державы, и заявляет, что сам он Помпею лучший друг и что они помирились. (52) Хотя я и не знаю, что это означает, все же, по моему мнению, у Клодия, будь он другом Помпею, не появилось бы намерения восхвалять его. В самом деле, мог ли он больше умалить заслуги Помпея, будь он ему даже злейшим недругом? Пусть те, которые радовались его неприязни к Помпею и по этой причине смотрели сквозь пальцы на его столь многочисленные и столь тяжкие злодеяния, а иногда даже рукоплескали его неудержимому и разнузданному бешенству, обратят внимание на то, как быстро он переменился. Ведь теперь он уже восхваляет Помпея, нападает на тех, кому ранее продавался. Что, по вашему мнению, сделает он, если для него откроется путь к подлинному примирению, когда он так хочет создать видимость примирения96?

(XXV, 53) На какие же другие раздоры между оптиматами могут указывать бессмертные боги? Ведь под этим выражением нельзя подразумевать ни Публия Клодия, ни кого-либо из его сторонников или советчиков. Этрусские книги содержат определенные названия, которые могут относиться к таким гражданам, как они. Как вы сейчас узнаете, тех людей, чьи намерения и поступки беззаконны и совершенно несовместимы с общим благом, они называют дурными, отвергнутыми. Поэтому, когда бессмертные боги предостерегают от раздоров среди оптиматов, то говорят они о разногласии среди прославленных и высоко заслуженных граждан. Когда они предвещают опасность и резню людям, главенствующим в государстве, они исключают Клодия, который так же далек от главенствующих, как от чистых, как от благочестивых. (54) Это вам, о горячо любимые и честнейшие граждане, боги велят заботиться о вашем благополучии и быть предусмотрительными; они предвещают вам резню среди первых людей государства, а затем - то, что неминуемо следует за гибелью оптиматов; нам советуют принять меры, чтобы государство не оказалось во власти одного человека. Но даже если бы боги не внушили нам этого страха своими предостережениями, мы все же действовали бы по своему собственному разумению и на основании догадок. Ведь раздоры между славными и могущественными мужами обычно кончаются не чем иным, как всеобщей гибелью, или господством победителя, или установлением царской власти. Начались раздоры между Луцием Суллой, знатнейшим и храбрейшим консулом, и прославленным гражданином Марием; и тому и другому пришлось понести поражение принесшее победителю царскую власть. С Октавием стал враждовать его коллега Цинна; каждому из них удача принесла царскую власть, неудача смерть97. Тот же Сулла одержал верх вторично; на этот раз он, без сомнения, обладал царской властью, хотя и восстановил прежний государственный строй. (55) И ныне явная ненависть глубоко запала в сердца виднейших людей и укоренилась в них; первые люди государства враждуют между собой, а кое-кто пользуется этим. Кто не особенно силен сам, тот все же рассчитывает на какую-то удачу и благоприятные обстоятельства, а кто, бесспорно, более могуществен, тот иногда, пожалуй, побаивается замыслов и решений своих недругов. Покончим же с этими раздорами в государстве! Все те опасения, какие предсказаны нам, будут вскоре устранены; та подлая змея, которая то скроется в одном месте, то выползет и прокрадется в другое, вскоре издохнет, уничтоженная и раздавленная.

(XXVI) Ведь те же книги предостерегают нас: "Тайные замыслы не должны наносить государству ущерба". Какие же замыслы могут быть более тайными, нежели замыслы того человека, который осмелился сказать на народной сходке, что надо издать эдикт о приостановке судопроизводства, прервать слушание дел в суде, запереть эрарий, упразднить суды? Или вы, быть может, полагаете, что мысль об этом огромном потопе, об этом крушении государства могла прийти Публию Клодию на ум внезапно, когда он стоял на рострах98, без того, чтобы он заранее это обдумал? Ведь его жизнь - в пьянстве, в разврате, в сне, в безрассуднейшей и безумнейшей наглости. Так вот именно в эти бессонные ночи - и притом в сообществе с другими людьми - и был состряпан и обдуман этот замысел прекратить судопроизводство. Запомните, отцы-сенаторы: эти преступные речи уже не раз касались нашего слуха, а путь к погибели вымощен привычкой слышать одно и то же.

(56) Дальше следует совет: "Не оказывать слишком большого почета низким и отвергнутым людям". Рассмотрим слово "отвергнутые"; кто такие "низкие", я выясню потом. Но все-таки надо признать, что это слово больше всего подходит к тому человеку, который, без всякого сомнения, является самым низким из всех людей. Кто же такие "отвергнутые"? Я полагаю, что это не те, которым когда-то было отказано в почетной должности из-за ошибки сограждан, а не ввиду каких-либо их собственных недостатков; ибо это, действительно, не раз случалось с многими честнейшими гражданами и весьма уважаемыми мужами. "Отвергнутые" - это те, которых, несмотря на то, что они во всем преуспевали, вопреки законам устраивали бои гладиаторов99 , совершенно открыто занимались подкупом, отвергли не только посторонние люди, но даже их собственные соседи, члены триб городских и сельских. Нам советуют не оказывать этим людям "слишком большого почета". Это указание должно быть нам по-сердцу; однако римский народ сам, без всякого предостережения гаруспиков, по собственному почину принял меры против этого зла. (57) Остерегайтесь "низких"; людей этого рода очень много, но вот их предводитель и главарь. И в самом деле, если бы какой-нибудь выдающийся поэт захотел изобразить самого низкого человека, какой только может быть, преисполненного любых пороков, какие только можно вообразить и собрать, наблюдая разных людей, то он, конечно, не смог бы найти ни одного позорного качества, которого был бы лишен Публий Клодий, и даже не заметил бы многих, глубоко укоренившихся в нем и от него неотделимых.

(XXVII) С родителями, с бессмертными богами и с отчизной нас прежде всего связывает природа: в одно и то же время нас берут на руки100, на дневной свет, наделяют нас дыханием, ниспосланным с неба, и предоставляют нам определенные права свободного гражданства. Клодий, приняв родовое имя "Фонтей", презрел имя родителей, их священные обряды, воспоминания о них, а огни богов, престолы, столы101 , заветные и находящиеся внутри дома очаги, сокровенные священнодействия, недоступные, уже не говорю - взору, даже слуху мужчины, он уничтожил преступлением, не поддающимся искуплению, и сам предал пламени храм тех богинь, к чьей помощи обращаются при других пожарах . (58) К чему говорить мне об отечестве? Публий Клодий насилием, мечом, угрозами изгнал из Рима того гражданина, которого вы так много раз признавали спасителем отчизны, лишив его сначала всех видов защиты со стороны отечества. Затем, добившись падения "спутника" сената - как я всегда его называл, - его вождя, как он говорил сам, этот человек посредством насилия, резни и поджогов низложил самый сенат, основу общественного благоденствия и мнения; он отменил два закона - Элиев и Фуфиев, - чрезвычайно полезные для государства, упразднил цензуру, исключил возможность интерцессии, уничтожил авспиции; консулам, своим соучастникам в преступлении, он предоставил эрарий, наместничества, войско; тех, кто был царями, он продал; тех, кто царями не был, признал; Гнея Помпея мечом загнал в его собственный дом; памятники, сооруженные императорами, ниспроверг; дома своих недругов разрушил; на ваших памятниках написал свое имя102. Нет конца его злодеяниям против отечества. А сколько он совершил их против отдельных граждан, которых он умертвил? Против союзников, которых он ограбил, против императоров, которых он предал, против войск, которые он подстрекал к мятежу? (59) И далее, как велики его преступления против себя самого, против родных! Найдется ли человек, который бы когда-либо меньше щадил вражеский лагерь, чем он все части своего тела? Какой корабль на реке, принадлежащий всем людям, был когда-либо так доступен всем, как его юность? Какой кутила когда-либо так развратничал с распутницами, как он с сестрами? Наконец, могло ли воображение поэтов изобразить столь ужасную Харибду103, которая бы поглощала огромные потоки воды, равные проглоченной им добыче у византийцев и Брогитаров? Или Сциллу с жадными и столь прожорливыми псами, как те Геллии, Клодии, Тиции, с чьей помощью он, как видите, гложет даже ростры104?

(60) Итак, - и это последнее в ответах гаруспиков - примите меры, "чтобы не произошло изменения государственного строя". И в самом деле, государственный строй, когда он уже потрясен, едва ли может быть прочен, даже если мы станем его подпирать со всех сторон; он, повторяю, едва ли будет прочен, даже если мы все будем поддерживать его своими плечами. (XXVIII) Государство наше некогда было таким крепким и сильным, что могло выдерживать нерадивость сената и даже незаконные поступки граждан; теперь это невозможно. Эрарий пуст; те, кто взял на откуп налоги и подати105, ничего не получают; влияние главенствующих людей пало; согласие между сословиями нарушено; правосудие уничтожено; голоса распределены и их крепко держит в руках кучка людей; честные люди уже не будут послушны воле нашего сословия; гражданина, который ради блага отечества согласится подвергнуться злобным нападкам, вы будете искать тщетно.

(61) Следовательно, этот государственный строй, который теперь существует, каков бы он ни был, мы можем сохранить только при условии согласия между нами; ведь улучшить наше положение, пока Клодий остается безнаказанным, нам и думать нечего; но для того, чтобы попасть в еще худшее положение, нам остается спуститься только на одну ступень, ведущую к гибели или к рабству. И дабы нас туда не столкнули, бессмертные боги и посылают нам предупреждение, так как человеческие увещания давно уже утратили силу. Что касается меня, отцы-сенаторы, то я никогда не решился бы произнести эту речь, такую печальную, такую суровую (не потому, чтобы эта роль и участие в этом вопросе не были моим долгом и не соответствовали моим силам - ведь римский народ предоставил мне почетные должности, а вы много раз отличали меня знаками достоинства, - однако я, пожалуй, все же промолчал бы, раз молчат все), но во всей этой речи я выступал не от своего имени, а от имени государственной религии. Моими были слова - пожалуй, их было слишком много, - мнения же все принадлежали гаруспикам; либо им о возвещенных нам знамениях не следовало сообщать, либо их ответами нам необходимо руководствоваться.

(62) Но если на нас часто производили впечатление более обычные и менее важные знамения, то неужели голос самих бессмертных богов не подействует на умы всех людей? Не думайте, что может случиться то, что вы часто видите в трагедиях: как какой-нибудь бог, спустившись с неба, вступает в общение с людьми, находится на земле, с людьми беседует. Подумайте об особенностях тех звуков, о которых сообщили латиняне. Вспомните и о том, о чем еще не было доложено: почти в то же время в Пиценской области, в Потенции, как сообщают, произошло ужасное землетрясение, сопровождавшееся некими знамениями и страшными явлениями. Вы, конечно, испугаетесь всего того, что, как мы можем предвидеть, нам предстоит. (63) И в самом деле, когда даже весь мир, моря и земли содрогаются, приходят в какое-то необычное движение и что-то предсказывают странными и непривычными для нас звуками, то это надо признать голосом бессмертных богов, надо признать почти ясной речью. При этих обстоятельствах мы должны совершить искупительные обряды и умилостивить богов в соответствии с предостережениями, какие мы получили. Те, которые и сами показывают нам путь к опасению, мольбам доступны; мы же должны отказаться от злобы и раздоров.

Марк Туллий Цицерон. Речь по поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла.

[В сенате, начало сентября 46 г. до н.э.]

(I, 1) Долгому молчанию, которое я хранил в последнее время1, отцы-сенаторы, - а причиной его был не страх, а отчасти скорбь, отчасти скромность - нынешний день положил конец; он же является началом того, что я отныне могу, как прежде, говорить о том, чего хочу и что чувствую. Ибо столь большой душевной мягкости, столь необычного и неслыханного милосердия, столь великой умеренности, несмотря на высшую власть2 , которой подчинено все, наконец, такой небывалой мудрости, можно сказать, внушенной богами, обойти молчанием я никак не могу. (2) Ведь коль скоро Марк Марцелл возвращен вам, отцы-сенаторы, и государству, то не только его, но также и мой голос и авторитет, по моему мнению, сохранены и восстановлены для вас и для государства. Ибо я скорбел, отцы-сенаторы, и сильно сокрушался из-за того, что такому мужу, стоявшему на той же стороне, что и я, выпала иная судьба, чем мне; и я не мог себя заставить и не находил для себя дозволенным идти нашим прежним жизненным путем после того, как моего соратника и подражателя в стремлениях и трудах, моего, так сказать, союзника и спутника у меня отняли. Поэтому и привычный для меня жизненный путь, до сего времени прегражденный, ты, Гай Цезарь, вновь открыл передо мной и для всех здесь присутствующих как бы поднял знамя надежды на благополучие всего государства.

(3) То, что я на примере многих людей, а особенно на своем собственном, понял уже раньше, теперь поняли все, когда ты, уступая просьбам сената и государства, возчратил им Марка Марцелла, особенно после того, как упомянул об обидах3 ; все поняли, что авторитет нашего сословия и достоинство государства ты ставишь выше своих личных огорчений или подозрений. А Марк Марцелл сегодня получил за всю свою прошлую жизнь величайшую награду полное единодушие сената и твое важнейшее и величайшее решение. Из всего этого ты, конечно, поймешь, сколь большой хвалы заслуживает оказание милости, раз принятие ее приносит славу. (4) Но поистине счастлив тот, чье восстановление в правах доставит, пожалуй, всем не меньшую радость, чем ему самому; именно это выпало на долю Марка Марцелла справедливо и вполне по праву. В самом деле, кто превосходит его знатностью, или честностью, или рвением к самым высоким наукам, или неподкупностью, или какими-нибудь другими качествами, заслуживающими хвалы?

(II) Ни у кого нет такого выдающегося дарования, никто не обладает такой силой и таким богатством речи, чтобы, уже не говорю - достойно возвеличить твои деяния, Гай Цезарь, но о них рассказать. Но я утверждаю и - с твоего позволения - буду повторять всегда: ни одним из них ты не заслужил хвалы, превосходящей ту, какую ты стяжал сегодня. (5) Я мысленно нередко обозреваю все подвиги наших императоров, все деяния чужеземных племен и могущественнейших народов, все деяния знаменитейших царей и часто охотно повторяю, что все они - ни по величию стремлений, ни по числу данных ими сражений, ни по разнообразию стран, ни по быстроте завершения, ни по различию условий ведения войны - не могут сравняться с тобой и что поистине никто не смог бы пройти путь между удаленными друг от друга странами скорее, чем он был пройден, не скажу - твоими быстрыми переходами, но твоими победами4. (6) Если бы я стал отрицать величие всех этих деяний, охватить которое нет возможности ни умом, ни воображением, то я был бы безумцем; но все же есть нечто другое, более великое. Ведь некоторые люди, говоря о воинских заслугах, склонны их преуменьшать, отказывая в них военачальникам и приписывая их множеству людей, с тем, чтобы заслуги эти не принадлежали одним только императорам. И действительно, успеху военных действий сильно способствуют доблесть солдат, удобная местность, вспомогательные войска союзников, флоты, подвоз продовольствия, но наиболее важную долю в успехе, словно имея право на это, требует себе Судьба и чуть ли не всякую удачу приписывает себе5. (7) Но славы, недавно достигнутой тобой, ты, Гай Цезарь, поистине не делишь ни с кем. Слава эта, как бы велика она ни была, - а она, несомненно, неизмерима, - вся, говорю я, принадлежит тебе. Ни одной из этих заслуг не отнимут у тебя ни центурион, ни префект, ни когорта6 , ни отряд конницы; более того, сама владычица дел человеческих - Судьба - разделить с тобой славу не стремится; тебе уступает ее она, всю ее признает твоей и тебе одному принадлежащей; ибо неосмотрительность никогда не сочетается с мудростью, случай не советчик тому, кому решать.

(III, 8) Ты покорил племена свирепых варваров неисчислимые, населяющие беспредельные пространства, обладающие неисчерпаемыми богатствами всякого рода, и все же ты одержал победу над тем, что, в силу своей природы и обстоятельств, могло быть побеждено; нет ведь такой силы, которую, как бы велика она ни была, было бы невозможно одолеть и сломить силой оружия. Но свое враждебное чувство победить, гнев сдержать, побежденного пощадить, поверженного противника, отличающегося знатностью, умом и доблестью, не только поднять с земли, но и возвеличить в его былом высоком положении7, того, кто сделает это, я не стану сравнивать даже с самыми великими мужами, но признаю богоравным. (9) Твои всем известные воинские подвиги, Гай Цезарь, будут прославлять в сочинениях и сказаниях не только наших, но, можно сказать, и всех народов, молва о твоих заслугах не смолкнет никогда. Однако мне кажется, что, даже когда о них читаешь, они почему-то заглушаются криками солдат и звуками труб. Но когда мы слышим или читаем о каком-либо поступке милосердном, хорошем, справедливом, добропорядочном, мудром, особенно о таком поступке человека разгневанного (а гнев - враг разума) и победителя (а победа по своей сущности надменна и горда), то как пламенно восторгаемся мы не только действительно совершенными, но и вымышленными деяниями и часто начинаем относиться с любовью к людям, которых мы не видели никогда!

(10) Ну, а тебя, которого мы зрим перед собой, тебя, чьи помыслы и намерения, как мы видим, направлены на сохранение всего того, что война оставила государству, какими похвалами превозносить нам тебя, с каким восторгом за тобой следовать, какой преданностью тебя окружить? Стены этой курии, клянусь богом верности, сотрясаются от стремления выразить тебе благодарность за то, что этот достойнейший муж вскоре займет в ней место, принадлежащее его предкам и ему самому. (IV) А когда я вместе с вами только что видел слезы Гая Марцелла, честнейшего мужа, наделенного безмерной преданностью, мое сердце наполнили воспоминания обо всех Марцеллах, которым ты, сохранив жизнь Марку Марцеллу, даже после их смерти возвратил их высокое положение и, можно сказать, спас от гибели знатнейшую ветвь рода, от которой уже остались немногие.

(11) Итак, ты, по справедливости, можешь оценить этот день выше величайших и бесчисленных благодарственных молебствий от твоего имени8 , так как это деяние совершено одним только Гаем Цезарем; прочие деяния, совершенные под твоим водительством, правда, тоже великие, но все же совершены при участии твоих многочисленных и великих соратников. В этом деле ты одновременно и военачальник и соратник; именно оно столь величественно, что, хотя время и уничтожает твои трофеи9 и памятники (ведь нет ничего, сделанного руками человека, чего бы не уничтожило и не поглотило время), (12) молва об этой твоей справедливости и душевной мягкости будет с каждым днем расцветать все более и более, а все то, что годы отнимут от твоих деяний, они прибавят к твоей славе. Ты, несомненно, уже давно своей справедливостью и мягкосердечием одержал победу над другими победителями в гражданских войнах10 ; но сегодня ты одержал победу над самим собой. Боюсь, что слушатели мои не поймут из моих слов всего, что я думаю и чувствую; самое победу ты, мне кажется, победил, возвратив ее плоды побежденным. Ибо, когда по закону самой победы все мы должны были пасть побежденные, мы были спасены твоим милосердным решением. Итак, по всей справедливости непобедим ты один, ты, кем полностью побеждены и закон и сила самой победы.

(V, 13) Теперь, отцы-сенаторы, посмотрите, как далеко Гай Цезарь идет в своем решении. Ведь все мы, которых некая злосчастная и гибельная для государства судьба толкнула на памятную нам войну, во всяком случае, - хотя мы и повинны в заблуждении, свойственном человеку, - все же от обвинения в преступлении освобождены. Когда Гай Цезарь, по вашему ходатайству, ради государства сохранил жизнь Марку Марцеллу; когда он возвратил меня и мне самому и государству без чьего бы то ни было ходатайства11; когда он возвратил и им самим и отчизне остальных виднейших мужей, о многочисленности и высоком положении которых вы можете судить даже по нынешнему собранию, то он не врагов ввел в Курию, но признал, что большинство из нас вступило в войну скорее по своему неразумию и ввиду ложного и пустого страха, чем из честолюбия и жестокости.

(14) Даже во время этой войны я всегда полагал, что нужно выслушивать мирные предложения, и всегда скорбел из-за того, что не только мир; но даже и речи граждан, требовавших мира, отвергались. Ведь сам я в гражданской войне никогда не принимал участия - ни на той, ни вообще на какой бы то ни было стороне, и мои советы всегда были союзниками мира и тоги, а не войны и оружия12 . Я последовал за тем человеком из чувства долга как частное лицо, а не как государственный деятель, моим благодарным сердцем настолько владела верность воспоминаниям13 , что я, не только не движимый честолюбием, но даже не питая надежды, вполне обдуманно и сознательно шел как бы на добровольную гибель. (15) Этого своего образа мыслей я ничуть не скрывал: ведь я и среди представителей нашего сословия, еще до начала событий, высказал многое в защиту мира, да и во время самой войны подал за это же свой голос даже с опасностью для жизни. Ввиду этого никто не будет столь несправедлив в оценке событий, чтобы усомниться в тех побуждениях, которыми Цезарь руководился в этой войне, раз он тотчас же признал нужным сохранить жизнь тем, кто хотел мира, в то время как его гнев против других был сильнее. И это, пожалуй, было ничуть не удивительно, пока еще не был ясен исход войны и было переменчиво военное счастье; но тот, кто, достигнув победы, благосклонен к тем, кто хотел мира, тем самым открыто заявляет, что он предпочел бы вообще не сражаться, чем оказаться победителем14.

(VI, 16) Именно в этом я и ручаюсь за Марка Марцелла; ибо наши взгляды совпадали всегда - во времена мира и во время войны. Сколько раз и с какой-глубокой скорбью смотрел я, как он страшился и высокомерия определенных людей и жестокости самой победы! Тем более по-сердцу должно быть твое великодушие, Гай Цезарь, нам, видевшим все это; ведь ныне надо сравнивать не цели одной воюющей стороны с целями другой, а победу одной стороны с победой другой! (17) Мы видели, что по окончании сражений твоей победе был положен предел; меча, выхваченного из ножен, в Риме мы не видели. Граждан, которых мы потеряли, поразила сила Марса, а не ярость победы, так что никто не станет сомневаться в том, что Гай Цезарь, если бы мог, многих вызвал бы из подземного царства, так как из числа своих противников он сохраняет жизнь всем, кому только может. Что касается другой стороны, то я скажу только то, чего все мы опасались: их победа могла бы оказаться безудержной в своей ярости15. (18) Ведь некоторые из них угрожали не только людям, взявшимся за оружие, но иногда даже и тем, кто стоял в стороне; они говорили, что надо думать не о наших воззрениях, а о том, где кто был, так что мне, по крайней мере, кажется, что, даже если бессмертные боги и покарали римский народ за какое-то преступление, побудив его к такой большой и столь плачевной гражданской войне, то они, либо уже умилостивленные, либо, наконец, удовлетворенные, всю надежду на спасение связали с милосердием победителя и с его мудростью.

(19) Радуйся поэтому своему столь исключительному благополучию и наслаждайся как своей счастливой судьбой и славой, так и своими природными дарованиями и своим образом жизни; именно в этом величайшая награда и удовольствие для мудрого человека. Когда ты станешь припоминать другие свои деяния, ты, правда, очень часто будешь радоваться своей доблести, но все же, главным образом, своей удачливости16 ; однако сколько бы раз ты ни подумал о нас, которых ты захотел видеть в государстве рядом с собой, столько же раз ты подумаешь и о своих величайших милостях, о своем необычайном великодушии, о своей исключительной мудрости. Я осмеливаюсь назвать все это не только высшими благами, но даже, бесспорно, единственными, имеющими ценность. Ибо так велика блистательность истинных заслуг, а величие духа и помыслов обладает столь великим достоинством, что именно это кажется дарованным Доблестью, а все прочее - предоставленным Судьбой. (20) Поэтому неустанно сохраняй жизнь честным мужам, а особенно тем из них, которые совершили проступок не по честолюбию или по злонамеренности, а повинуясь чувству долга, быть может, глупому, но во всяком случае не бесчестному, так сказать, воображая, что приносят пользу государству. Ведь не твоя вина, если кое-кто тебя боялся; наоборот, твоя величайшая заслуга в том, что тебя - и они это почувствовали - бояться было нечего.

(VII, 21) Перехожу теперь к твоей важнейшей жалобе и к твоему тягчайшему подозрению, которое следует принять во внимание и тебе самому и всем гражданам, особенно нам, которым ты сохранил жизнь. Хотя подозрение это, надеюсь, ложно, все же я ни в коем случае не стану умалять его важности. Ибо твоя безопасность - наша безопасность, так что - если уж надо выбирать одно из двух - я бы скорее хотел показаться чересчур боязливым, чем недостаточно предусмотрительным. Но разве найдется такой безумец? Не из числа ли твоих близких? Впрочем, кто принадлежит тебе в большей мере, чем те, кому ты, нежданно-негаданно, возвратил гражданские права? Или из числа тех, кто был вместе с тобой? Едва ли кто-нибудь обезумеет настолько, чтобы для него жизнь его вождя, следуя за которым, он достиг всего, чего желал, не была дороже его собственной. Или же, если твои сторонники ни о каком злодеянии не помышляют, надо принимать меры, чтобы его не задумали недруги? Но кто они? Ведь все те, которые были, либо потеряли жизнь из-за своего упорства17 , либо сохранили ее благодаря твоему Милосердию, так что ни один из недругов не уцелел, а те, которые были, - твои лучшие друзья. (22) Но все же, так как в душе человека есть очень глубокие тайники и очень далекие закоулки, то мы все же готовы усилить твое подозрение; ведь мы одновременно усилим твою бдительность. Ибо кто столь не осведомлен в положении вещей, столь неопытен в делах государства, кто всегда столь беспечно относится и к своему и к общему благополучию, чтобы не понимать, что его собственное благополучие основано на твоем и что от твоей жизни зависит жизнь всех людей? Со своей стороны, дни и ночи думая о тебе, - а это мой долг - я, во всяком случае, страшусь случайностей в жизни человека, сомнительного исхода болезней и хрупкости нашей природы и скорблю из-за того, что в то время как государство должно быть бессмертно, оно держится на дыхании одного смертного18. (23) Но если к случайностям, которым подвержен человек, и к непрочности его здоровья прибавятся преступные сговоры, то можем ли мы поверить, чтобы кто-либо из богов, даже если бы пожелал, смог помочь государству.

(VIII) Тебе одному, Гай Цезарь, приходится восстанавливать все то, что, как ты видишь, пострадало от самой войны и, как это было неизбежно, поражено и повержено: учреждать суд, восстанавливать кредит, обуздывать страсти19 , заботиться о грядущих поколениях20 , а все то, что распалось и развалилось, связывать суровыми законами. (24) Во время такой тяжелой гражданской войны, когда так пылали сердца и пылали битвы, не было возможности оградить потрясенное государство от потери многих знаков своего величия и устоев своего строя, каков бы ни был исход войны; и оба военачальника, взявшиеся за оружие, совершили многое такое, чему они, нося тоги21 , воспрепятствовали бы сами. Теперь тебе приходится залечивать все эти раны войны, врачевать которые, кроме тебя, не может никто.

(25) И вот я, хоть и не хотелось мне этого, услыхал знакомые нам твои прекраснейшие и мудрейшие слова: "Я достаточно долго прожил как для законов природы, так и для славы". Достаточно, быть может, для законов природы, если ты так хочешь; добавлю также, если тебе угодно, и для славы, но - и это самое важное - для отчизны, несомненно, мало. Поэтому оставь, прошу тебя, эти мудрые изречения ученых людей о презрении к смерти; не будь мудрецом, так как нам это грозит опасностью. Ибо я не раз слыхал, что ты слишком часто говоришь одно и то же, что ты прожил достаточно [для себя]. Верю тебе, но я был бы готов это слушать, если бы ты жил для себя одного, вернее, только для себя одного родился. Благополучие всех граждан и все государство зависят от твоих деяний; ты настолько далек от завершения своих величайших дел, что еще не заложил и основ того, что задумал22 . Неужели ты установишь предел для своей жизни, руководствуясь не благом государства, а скромностью своей души? Что если этого недостаточно даже для славы? А ведь того, что ты жаждешь ее, ты, сколь ты ни мудр, отрицать не станешь. (26) "Разве то, что я оставлю, - спросишь ты, - будет недостаточно великим?" Да нет же, этого хватило бы для многих других, но этого мало для одного тебя. Каковы бы ни были твои деяния, их мало, когда есть что-либо более важное. Но если твои бессмертные деяния, Гай Цезарь, должны были привести к тому, чтобы ты, одержав над противниками полную победу, оставил государство в таком состоянии, в каком оно находится ныне, то, прошу тебя, берегись, как бы внушенная тебе богами доблесть не вызвала только восхищение тобой лично, а подлинной славы тебе не принесла; ведь слава - это блистательная и повсюду распространившаяся молва о великих заслугах перед согражданами, или перед отечеством, или перед всеми людьми.

(IX, 27) Итак, вот что выпало тебе на долю, вот какое деяние тебе остается совершить, вот над чем тебе надо потрудиться: установить государственный строй и самому наслаждаться им в условиях величайшей тишины и мира. Вот когда ты выплатишь отчизне то, что ты ей должен, и удовлетворишь законам самой природы, пресытившись жизнью, тогда и говори, что ты прожил достаточно долго. Что вообще означает это "долго", заключающее в себе представление о каком-то конце? Когда он наступает, то всякое испытанное наслаждение уже лишено ценности, так как впоследствии уже не будет никакого23 . Впрочем, твоя душа никогда не удовлетворялась теми тесными пределами, которыми природа ограничила нашу жизнь; душа твоя всегда горела любовью к бессмертию. (28) И твоей жизнью поистине надо считать не эту вот, связанную с телом и дыханием; твоя жизнь - эта та, повторяю, та, которая останется свежей в памяти всех грядущих поколений, которую будут хранить потомки и сама вечность всегда будет оберегать. Той жизни ты и должен служить, перед ней ты и должен себя проявить; она видит уже давно много изумительного; теперь она ожидает и того, что достойно славы.

Потомки наши, несомненно, будут поражены, слыша и читая о тебе как о полководце и наместнике, о Рейне, об Океане, о Ниле, о сражениях бесчисленных, о невероятных победах, о памятниках, об играх для народа, о твоих триумфах. (29) Но если этот город не будет укреплен твоими решениями и установлениями, то твое имя будет только блуждать по всему миру, но постоянного обиталища и определенного жилища у него не будет. Также и среди будущих поколений возникнут большие разногласия (как это было и среди нас): одни будут превозносить твои деяния до небес, другие, пожалуй, найдут в них что-либо достойное порицания и особенно в том случае, если ты на благо отчизне не потушишь пожара гражданской войны; если же ты сделаешь это, то первое будут объяснять велением рока, а второе - приписывать твоей мудрости. Поэтому трудись для тех судей, которые будут судить о тебе через много веков и, пожалуй, менее лицеприятно, чем мы; ибо они будут судить и без любви, и без пристрастия, и без ненависти и зависти. (30) Но даже если это для тебя тогда уже не будет иметь значения, как некоторые [ложно] думают, то ныне для тебя, несомненно, важно быть таким, чтобы твою славу никогда не могло омрачить забвение.

(X) Различны были желания граждан, расходились их взгляды; наши разногласия выражались не только в образе мыслей и в стремлениях, но и в вооруженных столкновениях и походах; царил какой-то мрак, происходила борьба между прославленными полководцами. Многие не знали, чье дело правое; многие не знали, что им полезно, многие - что им подобало; некоторые - даже что было дозволено. (31) Государство пережило эту злосчастную и роковую войну; победил тот, кто был склонен не разжигать свою ненависть своей удачей, а смягчать ее своим милосердием, тот, кто не был склонен признать достойными изгнания или смерти всех тех, на кого был разгневан. Одни свое оружие сложили24 , у других его вырвали из рук. Неблагодарен и несправедлив гражданин, который, избавившись от угрозы оружия, сам остается в душе вооруженным, так что даже более честен тот, кто пал в бою, кто отдал жизнь за свое дело. Ибо то, что кое-кому может показаться упорством, другим может показаться непоколебимостью. (32) Но ныне все раздоры сломлены оружием и устранены справедливостью победителя; остается, чтобы все те, кто обладает какой-то долей, не говорю уже - мудрости, но даже здравого смысла, были единодушны в своих желаниях. Мы можем быть невредимы только в том случае, если ты, Гай Цезарь, будешь невредим и верен тем взглядам, которых ты держался ранее и - что особенно важно - держишься ныне. Поэтому все мы, желающие безопасности нашей державы, убеждаем и заклинаем тебя заботиться о своей жизни и благополучии, все мы (скажу также и за других то, что чувствую сам) обещаем тебе - коль скоро ты думаешь, что следует чего-то опасаться, - не только быть твоей стражей и охраной, но также и заслонить тебя своей грудью и своим телом.

(ХI, 33) Но - дабы моя речь закончилась тем же, с чего она началась, все мы выражаем тебе. Гай Цезарь, величайшую благодарность и храним в своих сердцах еще большую. Ведь все чувствуют то же, что мог почувствовать и ты, слыша мольбы и видя слезы всех присутствующих. Но так как нет необходимости, чтобы каждый встал и высказался, то все они, несомненно, хотят, чтобы это сказал я; для меня же это в некоторой степени необходимо; ибо то, что мы должны чувствовать после того, как Марк Марцелл тобой возвращен нашему сословию, римскому народу и государству, то, как я понимаю, мы и чувствуем. Ибо я чувствую, что все радуются не спасению одного человека, а нашему общему спасению.

(34) Мое расположение к Марку Марцеллу всегда было известно всем людям, я уступал в нем разве только Гаю Марцеллу, его лучшему и преданнейшему брату, а кроме него, конечно, никому; оно проявлялось в моем беспокойстве, заботе, тревоге в течение всего того времени, пока мы не знали будет ли Марк Марцелл восстановлен в правах. В настоящее время я , избавленный от великих забот, тягот и огорчений, несомненно, должен заявить о нем. Поэтому я, воздавая тебе благодарность, Гай Цезарь, говорю: после того, как ты не только сохранил мне жизнь, но и возвеличил меня, ты - я считал это уже невозможным - неисчислимые милости, оказанные мне тобой, своим последним поступком великолепно увенчал.

Марк Туллий Цицерон. Речь о консульских провинциях. Примечания.

ПРИМЕЧАНИЯ

В мае 56 г., после совещания триумвиров в Луке, в сенате обсуждался вопрос о назначении провинций для консулов 55 г., чтобы последние вступили в управление ими по окончании консульства (в соответствии с Семпрониевым законом). В 56 г. проконсулом Трансальпийской Галлии и Цисальпийской Галлиии с Иллириком был Цезарь; срок его полномочий истекал в конце февраля (или дополнительного месяца) 54 г. Проконсулом Сирии в 56 г. был Авл Габиний, проконсулом Македонии - Луций Кальпурний Писон. Выполняя свои обязательства перед триумвирами, взятые им на себя перед своим возвращением из изгнания, Цицерон высказался за продление срока наместничества Цезаря. Одновременно он выступил против своих врагов, консулов 58 г. Габиния и Писона, и предложил отозвать их из провинций. Цезарю сенат продлил полномочия. На смену Писону был назначен претор Квинт Анхарий, тем самым Македония была сделана преторской провинцией. Габиний был оставлен в качестве проконсула Сирии. На 54 г. проконсульство в Сирии была назначено Марку Лицинию Крассу. Какая провинция была сделана консульской вместо Македонии - неизвестно.

1. На основании Семпрониева закона 123 г. См. прим. 28 к речи 17.

2. Цицерон имеет в виду свое изгнание в 58 г.

3. В 56 г. Сирия и Македония были консульскими провинциями. Консульские провинции назначались сенатом; интерцессии трибуна при этом не допускалось. Преторские провинции назначались комициями; интерцессия была возможна. См. прим. 57 к речи 5.

4. На основании Ватиниева закона 59 г. (принят в нарушение Семпрониева закона и прав сената) Цезарю было на пять лет предоставлено проконсульство в Цисальпийской Галлии с Иллириком и командование тремя легионами. Сенат прибавил ему проконсульство в Трансальпийской Галлии и еще два легиона.

5. Консулы 58 г., Луций Кальпурний Писон и Авл Габиний.

6. См. прим. 46 к речи 17.

7. См. прим. 106 к речи 13.

8. Об императоре см. прим. 70 к речи 1, о трофее - прим. 77 к речи 4.

9. См. письмо Q. Fr. III, 1, 24 (СХ LV).

10. О легатах см. прим. 13 к речи 3

11. О Цезонине Кальвенции см. прим. 32 к речи 16.

12. Верность Риму во время войны с Митридатом VI Евпатором.

13. Очевидно, Византий был сделан суверенной городской общиной (civitas libera).

14. Публий Клодий Пульхр.

15. См. прим. 27 к речи 17 и прим. 265 к речи 18.

16. Авл Габиний. Прообразом Семирамиды была ассирийская царица Шаммурамат (IX-VIII вв.). Античная историография смешала ее с мидийской царевной, женой Навуходоносора, для которой он устроил "висячие сады". См. Диодор, II, 4-20. (Прим. Э. Л. Казакевич).

17. Каппадокийский царь Ариобарзан II, дважды изгнанный Митридатом и восстановленный на престоле Суллой, а затем Помпеем. См. письмо Fа m., XV, 2, 5 (ССХХ).

18. Т.е. как гладиатора, вооруженного по-фракийски.

19. Т.е. с местными царьками (тетрархами).

20. Соглашения между откупщиками и городскими общинами в провинции насчет уплаты налогов и податей. См. письмо Q. fr., I, 1, 35 (XXX). Откупщики были вправе брать неплательщиков под стражу.

21. Откупщики доводили провинции до полного разорения. См. письма Att., V, 16, 2 (ССVШ); 21, 10 сл. (ССХLIХ); VI, 1, 2 сл. (ССLI). Поэтому такое отрицательное отношение Цицерона к той борьбе, какую, по его словам, Габиний вел с откупщиками, едва ли справедливо.

22. См. прим. 83 к речи 13.

23. Lex censoria - постановление, которое цензор издавал на пятилетие, определяя размер податей и налогов и условия платежа. См. письмо Q. fr., I, 1, 35 (XXX).

24. Ср. речь 16, N 13.

25. В 57 г. в сенате обсуждался вопрос об отмене законов Клодия (в том числе закона о консульских провинциях), как принятых вопреки авспициям и под давлением силы.

26. Ср. письмо Q. fr., II, 6. 1 (СVШ). См. прим. 22 к речи 11.

27. Луций Кальпурний Писон. Ср. речь 16, N 14.

28. Тит Альбуций, получивший образование в Афинах, после своей претуры в Сардинии был обвинен в вымогательстве и осужден; он снова уехал в Афины, в изгнание. Ср. Цицерон, "Брут", N 131.

29. Речь идет о назначении провинций для консулов 55 г. Если одному из них будет назначена Трансальпийская, а другому Цисальпийская Галлия, то Писон и Габиний смогут остаться наместниками консульских провинций Македонии и Сирии.

30. О ком идет речь, неизвестно. См. выше, прим. 3.

31. Это мог быть консул Луций Марций Филипп (см. N 21) или кто-нибудь из оптиматов.

32. Тиберий Семпроний Гракх, трибун 187 г., консул 177 г., цензор 169 г., отец известных братьев Гракхов.

33. Луций Корнелий Сципион Азиатский и Публий Корнелий Сципион Африканский Старший,привлеченные к суду после войны в Сирии.

34. После этого Сципион, по просьбе сената, обещал Гракху в жены свою дочь.

35. Луций Лициний Красc, известный оратор. О Скавре см. прим. 47 к речи 2.

36. Марий был во время войны легатом Квинта Цецилия Метелла. Избранный в консулы на 107 .г. Марий сменил Метелла в Африке, где закончил войну с Югуртой. См. Саллюстий, "Югурта", 64, 82 cл.

37. Война с кимврами.

38. Марк Эмилий Лепид, консул 187 и 175 гг., строитель Эмилиевой дороги. В 201 г., когда Птолемей V Эпифан поручил своего сына опеке Рима, сенат отправил Лепида в Александрию.

39. Квинт Энний.

40. Марк Фулъвий Нобилиор, консул 189 г., победитель этолян. Ср. речь 15, N 11,

41. Луций Марций Филипп-отец был консулом в 91 г., противник Марка Ливия Друса. Цицерон обращается к его сыну, консулу 56 г.

42. Луций Лициний Лукулл, консул 74 г. (брат Марка Лукулла, консула 73 г.), руководил военными действиями против Митридата и Тиграна. В 66 г. командование на Востоке было поручено Помпею; см. речь 5.

43. Имеются в виду события 57 г., предшествовавшие возвращению Цицерона из изгнания. Ср. речи 16, N 25: 17, N 7; 18, N 72, 130; письмо Fа m., V, 4 (LХХХVШ).

44. Подавлением заговора Катилины и своим отъездом в изгнание. Ср. речи 16, N 6, 33; 17, N 76, 99; 18, N 42 cл., 49.

45. См. прим. 104 к речи 17.

46. См. выше, N 14.

47. По окончании войны с кимврами.

48. Благодарственные молебствия богам по случаю победы (прим. 22 к речи 11) обычно назначались продолжительностью в пять дней. В 63 г., по окончании войны с Митридатом, по предложению Цицерона были назначены 10-дневные молебствия от имени Помпея. В 56 г., после победы Цезаря над белгами, были назначены 15-дневные молебствия, в 55 г., после его победы над арвернами, 20-дневные. Ср. Цезарь, "Галльская война", II, 35; IV, 38, 52; VII, 90.

49. Древние называли Океаном моря, омывающие Европу с северо-запада.

50. Речь идет о пиратах, уничтоженных Помпеем. См. речь 5, N 31 сл.

51. Черное море (Понт Эвксинский).

52. Провинции Вифиния, Понт и Сирия, организованные Помпеем после войны с Митридатом VI.

53. Претор 63 г. Вместе с претором Луцием Валерием Флакком в ночь на 3 декабря задержал послов аллоброгов и захватил письма сторонников Катилины; см. речь 11; впоследствии был пропретором в Галлии, в 51-50 гг. - легатом Цицерона в Киликии.

54. Нарбонская Галлия, через которую лежал путь в Испанию.

55. О богах-пенатах см. прим. 31 к речи 1.

56. У Цезаря была дочь Юлия (жена Помпея). Римляне иногда говорили об одном ребенке, употребляя множественное число.

57. Ватиниев закон; см. выше, прим. 4.

58. Проконсульство в Трансальпийской Галлии было предоставлено Цезарю сенатом; см. выше, прим. 3. Часть провинции, "имеющая защитника" , Цисальпийская Галлия; "защитник" - трибун, который вправе совершить интерцессию в комициях; см. выше, прим. 4.

59. Так как провинция останется в ведении Цезаря до 1 марта 54 г.

60. См. прим. 136 к речи 18.

61. Ср. речь 18, N 96, 105, 113 сл.

62. О Гае Виселлии Варроне см. Цицерон, "Брут",

63. Квинквевирамбыло поручено устроить колонию ветеранов в Капуе. См. письмо Att. II, 19, 4 (ХLVI). Предложено и чтение "в вигинтивирате". Это была комиссия из 20 человек, ведавшая распределением земли в Кампании (в силу второго земельного закона Цезаря, 59 г.).

64. Помпей, Красс, Цицерон.

65. См. письма Аtt., II, 18, 3 (ХLУ); 19, 5 (ХL VI).

66. В подлиннике игра слов: "популяр" и "народный".

67. Публий Клодий Пульхр. Ср. речь 17, N 41.

68. Консульство Авла Габиния и Луция Писона и трибунат Клодия.

69. Ср. речь 18, N 71.

70. Ср. письмо Fam., I, 9, 12 (СLIХ).

71. Оптиматы Марк Порций Катон, Публий Корнелий Лентул Спинтер, Марк Кальпурний Бибул, Квинт Цецилий Метелл Непот

72. Ср. речь 17, N 40; письмо Att., II, 20, 4 (Х LV П).

73. Так Цицерон называл Клодиев закон "Об изгнании Марка Туллия". Ср. речи 16, N 4; 18, N 65, 133. См. прим; 28 к речи 1.

74. Ср. речи 17, N 20 cл., 65 cл.; 18, N 56, 60 cл.

75. Ср. речь 17, N 41 cл.

76. Об Элиевом законе см. прим. 11 к речи 8, о Фуфиевом - прим. 27 к речи 16.

77. Клодиевы законы 58 г.: об отмене права обнунциации, об отмене Фуфиева закона, об ограничении прав цензоров. Об обнунциации см. прим. 11 к речи 8, об интерцессии - прим. 57 к речи 5.

78. О священных законах см. прим. 57 к речи 17.

79. Земельные законы Цезаря (59 г.), проведенные им через комиции несмотря на противодействие сената.

80. Цезарь.

Марк Туллий Цицерон. Речь об ответах гаруспиков. Примечания.

ПРИМЕЧАНИЯ

Гаруспициной называлось сложившееся в Этрурии учение об истолковании знамений и предсказании судьбы. Гаруспики объясняли значение удара молнии, гадали по внутренностям жертвенного животного (необычное расположение или необычный внешний вид внутренностей считались дурным признаком) и истолковывали знамения. Они указывали, какое божество посылает знамение, за что оно в гневе и как его умилостивить. Гаруспики входили и в состав когорты полководца или наместника. В городе Риме были странствующие гаруспики, к которым частные лица могли обращаться. Ср. Цицерон, письмо Fam., VI, 6, 3, 9 (ССССХС).

В начале 56 г. в сенате было получено известие о странном шуме, который будто бы слышали в некоторых частях Лация. Гаруспики объяснили это явление гневом богов на небрежность при общественных играх, на осквернение священных мест , убийство послов, кощунство при жертвоприношении. После того как сенат признал недействительной консекрацию дома Цицерона , Публий Клодий, в 56 г. курульный эдил, заявил, что гаруспики, говоря об осквернении священных мест, имеют в виду снятие религиозного запрета с бывшего владения Цицерона. Цицерон в своей речи дает иное толкование ответов гаруспиков и утверждает, что гнев богов вызван деятельностью Клодия.

1. Для обсуждения споров между населением Сирии и откупщиками. Ср. письмо Q. f г., II, 11, 2 (CXXXIII).

2. Неизвестный нам вольноотпущенник.

3. Видимо, один из консулов 58 г. - Авл Габиний или Луций Писон.

4. Консулы 56 г., Гней Корнелий Лентул Марцеллин и Луций Марций Филипп.

5. Т. е. самим Цицероном.

6. Публий Сервилий Исаврийский, в 79 г. консул вместе с Аппием Клавдием Пульхром, отцом Публия Клодия.

7. Консулам 58 г. Авлу Габинию и Луцию Писону.

8. См. прим. 37 к речи 16. Ср. речи 16, N ,16; 17, N 70; 18, N 25; письмо Att, III, 1. (LVI).

9. Об империи см. прим. 90 к речи 1.

10. Во время проконсульства Писона в Македонию вторглись варвары. Габиний в Сирии был разбит, после того как послал сенату донесение о своей победе. Ср. речь 21, N 4, 14.

11. Ср. речь 16, N 18.

12. См. прим. 104 к речи 17.

13. Народный трибун 58 г. Публий Элий Лигур. Игра слов: лживость и коварство лигурийцев вошли в поговорку. Ср. речь 18, N 68 сл.; Вергилий, "Энеида", XI, 701, 715.

14. В 57 г. трибун Тит Анний Милон привлек Клодия к суду за насильственные действия (на основании Плавциева закона).

15. Об императоре см. прим. 70 к речи 1.

16."Одни" - сам Цицерон и Публий Сестий; "другие" - Помпей, переставший бывать в сенате и общественных местах после покушения на его жизнь (11 августа 58 г.).

17. О священных ложах см. прим. 22 к речи 11.

18. Ср. речь 19, N 32, 36.

19. Ср. Ульпиан, Пандекты, 7, 2, N 4: "Чистым называется место, которое не свято, не освящено, не находится под религиозным запретом".

20. Имеются в виду Клодиевы законы, проведенные им в начале его трибуната: о бесплатной раздаче хлеба, о восстановлении коллегий, об отмене права нунциации, об ограничении прав цензоров. Ср. речи 17, N 11, 25; 18, N 33, 55. Стиль (греч.) - заостренная палочка для писания по навощенной дощечке. О Сексте Клодии см. р. 17, N 47; 19, N 78.

21. О пенатах см. прим. 31 к речи 1.

22. О царе священнодействий см. прим. 1 к речи 17.

23. Божество Отец Квирин считалось покровителем общины на холме Квиринале. Культ, близкий к культу Марса.

24. Гней Корнелий Лентул Марцеллин, избранный в консулы на 56 г.

25. Консулы 57 г.

26. См. прим. 16 к речи 16.

27. Nexum - торжественный заем денег, совершавшийся путем манципации (прим. 5 к речи 13). Должник отвечал перед заимодавцем своим имуществом.

28. О публичном праве см. прим. 39 к речи 17.

29. Об эрарии см. прим. 2 к речи 2.

30. Публий Валерий Попликола, по традиции, один из первых консулов Рима после изгнания царей. Велия - холм в Риме.

31. Заговор Катилины.

32. Т. е. греческих философов.

33. См. прим. 92 к речи 7.

34. Ср. Гесиод, "Теогония", 617-726.

35. Тенсы - священные колесницы, на которых возили статуи богов во время шествия из Капитолия, через форум и далее к Большому Цирку (Circus Maximus), по случаю игр в цирке; колесницы, о которых Цицерон говорит далее, служили для состязаний; музыкальное вступление перед началом игр исполнялось на флейтах.

36. Коллегия жрецов Юпитера, ведавшая "угощением" божества. См. прим. 22 к речи 11.

37. О Великой Матери богов см. прим. 1 к речи 19.

38. Публий Клодий был курульным эдилом в 56 г.

39. Сироты не могли участвовать в священнодействии.

40. См. Ливий, XXXIV, 54.

41. Аппий Клавдий Пульхр, отец Публия, был эдилом в 93 г., Гай Клавдий, его дядя, - в 99 г. Он первый показал народу слонов во время игр в цирке.

42. Афинион - предводитель рабов, восставших в Сицилии в 103-100 гг. Спартак руководил восстанием рабов в Италии в 73-71 гг.

43. Публий Клодий был членом коллегии жрецов, хранившей книги Сивиллы. См. прим. 99 к речи 3.

44. Клодия, вдова Квинта Метелла Целера. Ср. речь 19, N 32.

45. Ср. речи 17, N 129; 18, N 56; письмо Q. fr., II, 7, 2 (CXXII).

46. О вестибуле см. прим. 77 к рери 19.

47. Аппий Клавдий Пульхр, претор 57 г. Ср. письмо Att., IV, 2, 3 (XCI).

48. Usucapio. По законам Двенадцати таблиц, двухлетней давности владения недвижимостью было достаточно для перехода последней в полную собственность.

49. Часть холма Целия в Риме, называвшаяся также Малым Целием.

50. Народный трибун 57 г. Ср. речь 18, N 72.

51. Ср. речь 17, N 111 сл.

52. Послы из Александрии, убитые в Риме по проискам царя Птолемея Авлета. Ср. речь 19, N 23 сл., 51.

53. Об этом событии сведений нет.

54. Луций Кальпурний Писон; об умерщвлении Платора сведений нет.

55. Секиры ликторов - эмблема империя.

56. Речь идет о суде над Клодием по обвинению в кощунстве (61 г.). См. письмо Att., I, 16, 5 сл. (XXII).

57. Очевидно, Клодий подкупил этих людей.

58. Аппий Клавдий Слепой, цензор 312 г. Ср. речи 17, N 105; 19, N 33 сл.

59. Намек на Цезаря; см. прим. 104 к речи 17.

60. Помпей.

61. По мифу, Филоктет, спутник Геракла, участник похода против Трои, был оставлен на острове Лемносе, так как после укуса змеи у него образовалась гноящаяся рана. См. Гомер, "Илиада", II, 716.

62. Афамант - герой из греческой трагедия, не дошедшей до нас. Гера поразила его безумием, и он убил своего сына Леарха .

63. См. прим. 54 к речи 1.

64. Клодия обвиняли в сожжении храма нимф. Ср. речи 16, N 7; 19, N 78; 22, N 73.

65. Испорченный текст. Ламбин предложил чтение, дающее перевод: государство не должно оказаться во власти одного.

66. Корнелия, мать Гракхов, была дочерью Сципиона Африканского Старшего.

67. Луций Аппулей Сатурнин, трибун 100 г. См. вводное примечание к речи 8.

68. Противник Суллы, народный трибун 88 г. Из его законов наиболее важны закон о распределении новых граждан из числа италиков по всем трибам, закон о передаче Гаю Марию командования в войне с Митридатом. За принятием этих законов последовал поход Суллы на Рим. Город был взят, Сульпиций погиб.

69. В молодости Клодий попал в плен к пиратам, но вскоре был отпущен. В 68 г. он пытался устроить бунт в войсках Луция Лукулла во время войны с Тиграном.

70. О преварикации см. прим. 55 к речи 3, Катилина был обвинен Клодием в разорении провинции Африки.

71. Марсово поле. Далее говорится о подкупе избирателей.

72. Клодий был квестором в 62 г.

73. Договор о капитуляции армии консула Гая Гостилия Манцина под Нуманцией (137 г.). Сенат не утвердил договора и выдал консула нумантинцам: они не приняли пленника, не желая признать расторжения договора. В 133 г. Нуманция была взята Сципионом Эмилианом.

74. Ср. речь 18, N 39.

75. Бывший эдил Гай Юлий в 88 г. добивался консульства, хотя не был претором. Этому воспротивился трибун Публий Сульпиций. См. прим. 68.

76. Платье шафранного цвета в торжественных случаях носили женщины; митра фригийский женский головной убор. Псалтерий - струнный музыкальный инструмент.

77. Ср. речь 17, N 36 сл.

78. Квинт Металл Целер, консул 60 г., двоюродный брат Клодия.

79. Помпей, сын которого был женат на племяннице Клодия.

80. Цезарь, консул в 59 г.

81. Цезарь намекал на то, что Помпей содействовал переходу Клодия в плебейское сословие и его избранию в трибуны.

82. Оптиматы Марк Кальпурний Бибул, Гай Скрибоний Курион, Гай Фавоний, Публий Сервилий-сын. Ср. письмо Q. fr., II, 3, 2 (СП).

83. Гней Помпей и Марк Лициний Красс.

84. Цицерон не хочет задеть Цезаря. Ср. речь 18, N 40 сл.

85. Т. е. законы, проведенные в 59 г. Цезарем, в частности земельные законы.

86. Куриатский закон об усыновлении Клодия плебеем Марком Фонтеем. См. речь 17, N 34, 77.

87. См. прим. 11 к речи 8. Клодий как трибун задавал на сходках вопросы Бибулу, консулу 59 г., частному лицу в 58 г.

88. Т. е. самого Цицерона, ставившего себе в заслугу подавление заговора Катилины (в пределах Рима) без применения оружия. Ср. речи 10, N 28; 14, N 33; 16, N 32 сл.; 18, N 99.

89. Речь идет о рабе, подосланном, чтобы убить Помпея. Ср. речь 22, N 18; письма Att., II, 24, 2 (LI); Q. f г., II, 3, 3 (С II).

90. Помпей перестал выходить из дому. Ср. речи 16, N 4; 17, N 69; Плутарх, "Помпей", 49

91. В Каринах (район или улица в Риме) находился дом Помпея, на Палатинском холме - дом Цицерона, после его изгнания разрушенный Клодием. В словах Клодия (как их передает Цицерон) содержится угроза изгнать Помпея.

92. Триумвиры Цезарь, Помпей и Красс.

93. Марк Кальпурний Бибул, Марк Порций Катон, Луций Домиций Агенобарб.

94. В 57 г. Тит Анний Милон дважды пытался привлечь Клодия к суду за насильственные действия. Избрание Клодия в эдилы избавило его от суда. Ср. речь 21, N 89; письмо Fam., V, 3, 2 (CXVII).

95. См. вводное примечание к речи 8.

96. Клодий действовал тогда в интересах Цезаря, находившегося в Галлии.

97. См. прим. 151 к речи 18.

98. О рострах см. прим. 32 к речи 4.

99. Это запрещалось Туллиевым законом о домогательстве. См. прим. 18 к речи 2.

100. См. прим. 112 к речи 4.

101. Престолы, на которые помещали изображения богинь во время "угощения" божеств (см. прим. 36), и столы для подготовки жертвы. См. также и прим. 41 к речи 17.

102. Ср. речь 17, N 80; письмо Att., II, 7, 2 (CXXII).

103. См. прим. 132 к речи 4

104. Игра слов. Ростры - корабельные носы (тараны) и украшенная носовыми частями вражеских кораблей ораторская трибуна на форуме. Псы Сциллы хватали только людей, не трогая кораблей. См. прим. 37 к речи 18.

105 Ср. письма Q fr., I, 1, 32 сл. (XXX); Att., I, 17, 9 (XXIII); II, 1, 8 (XXVII) См. прим. 83 к речи 13.

Марк Туллий Цицерон. Речь по поводу возвращения Марка Клавдия Марцелла.

Примечания.

ПРИМЕЧАНИЯ

Марк Марцелл (из плебейской ветви рода Клавдиев) во время гражданской войны был противником Цезаря. Как консул 51 г. он предложил в сенате, чтобы Цезарь был отозван из Галлии к 1 марта 49 г., что лишило бы его возможности заочно добиваться избрания в консулы на 48 г. и подвергло бы его опастности судебного преследования. Когда предложение Марцелла не было принято, то он предложил предоставить солдатам Цезаря, уже отслужившим свой срок, право оставить военную службу; наконец, консул резко выступил против Цезаря в вопросе о предоставлении прав римского гражданства жителям римских колоний, основанных Цезарем в Цисальпийской Галлии. Во время гражданской войны Метелл покинул Италию вместе с помпеянцами; после победы Цезаря он удалился в изгнание и жил в Митиленах, занимаясь философией. Сам Марцелл не обращался к Цезарю с просьбой о прощении, но его родные, находившиеся в Италии, и Цицерон, прощенный Цезарем, ходатайствовали перед ним за Марцелла. В сентябре 46 г. тесть Цезаря Луций Писон намекнул в сенате на тяжелое положение изгнанника; Гай Марцелл, консул 50 г., двоюродный брат Марка, бросился Цезарю в ноги с мольбой о прощении, к которой присоединились сенаторы. Цицерон произнес дошедшую до нас речь, в которой он заранее благодарил Цезаря за возвращение Марцелла из изгнания. Диктатор удовлетворил просьбу сената. Марцелл выехал на родину лишь через 8 месяцев после упомянутого собрания сената и 23 мая 45 г. остановился в Пирее, где был принят своим бывшим коллегой по консульству Сервием Сульпицием Руфом. Вечером 26 мая он был убит в окрестностях Пирея при обстоятельствах, оставшихся неясными.

См. письма Fаm., IV, 4 (ССССХCII); 7 (СССССLХХХVII); 8 (ССССLХХХVI); 9 (ССССLХХХVIII); 10 (DХL); 11 (CСССХСIII); 12 (DСХVIII); Аtt., XIII. 10,3 (DСХХIХ); XV, 9 (ССХV).

1. Ср. письмо Fаm., IV, 4, 4 (ССССХСII).

2. В это время Цезарь был консулом, диктатором на 10-летний срок, народным трибуном пожизненно, первоприсутствующим в сенате, императором, верховным понтификом цензором на трехлетие. Ср. письмо Fаm., IX, 15, 5 (ССССХСIV).

3. Ср. письмо Fаm., IV, 4, 3 (ССССХСII).

4. Имеется в виду быстрота, с какой Цезарь овладел городами Италии в 49 г., во время гражданской войны, и быстрота его действий в Африке в 47 г. См. письмо Att. VII, 9, 4 (ССХСIХ); Светоний, "Божественный Юлий", 37; Плутарх, "Цезарь", 50

5. См. Цезарь, "Гражданская война", III, 73.

6. О преторской когорте см. прим. 93 к речи 3.

7. Ср. письма Fam., IV, 4, 3 (ССССХСII); VI, 6, 10 (ССССХСI).

8. Ср. речь 21, N 26 сл. См. прим. 22 к речи 11, прим. 48 к речи 21.

9. О трофее см. прим. 77 к речи 4.

10. Ср. письма Att., VII, 7, 7 (ССХСVII); 20, 2 (СССХ VII); 21, 1 (СССХ VIII) Fam., IV, 9, 3 (ССССLХХХVIII).

11. Ср. письмо Att ., XI, 7, 7 (ССССХVI). Зять Цицерона Публий Корнелий Долабелла ходатайствовал перед Цезарем за Цицерона, просившего о разрешении возвратиться в Италию.

12. Ср. письмо Fam., IV, 11, 6 (СССХLIII).

13. Цицерон имеет в виду старания Помпея в пользу его возвращения из изгнания . Ср. речи 16, N 29; 17, N 30 сл.

14. Ср. письмо Fam., IX, 6, 3 (ССССLХVIII ).

15. Ср. письма Att .. IX, 15, 3 (СССLХХI ); X, 14, 1 (СССХСVII); XI, 6, 2 (ССССХII); Fam., VII, 3, 2 (ССССLХII).

16. Римляне считали удачливость особым качеством человека. Ср. речь 5, N 47 сл. См. прим. 29 к речи 1.

17. Катон и другие противники Цезаря, павшие в Африке.

18. В этих словах Цицерона можно усмотреть скрытую критику диктатуры. Во врем диктатуры Цезаря Цицерон относился к нему враждебно; это явствует из писем Цицерона, написанных после убийства Цезаря.

19. Имеются в виду Юлиевы законы о судоустройстве, о долгах, о роскоши. Ср. Цицерон, "О законах", III, N 31.

20. Цезарь установил денежную помощь многодетным семьям и запретил мужчинам в возрасте от 20 до 40 лет покидать Италию на срок более трех лет.

21. См. прим. 96 к речи 1.

22. Еще в конце 46 г. Цезарь совершил освящение (дедикацию) расширенного форума, лежавшего между Капитолийским и Палатинским холмами ( Forum Iulium, Forum Caesaris ), с недостроенным еще храмом Венеры-Родоначальницы ( Venus Genetrix ), от которой Юлии вели свой род. Храм этот был достроен лишь при Августе.

23. Ср. высказывания Цезаря о смерти, которые ему приписывает Саллюстий ("Катилина", 51, 20). Ср. речь 12, N 7.

24. После битвы под Фарсалом.

Марк Туллий Цицерон. Первая филиппика против Марка Антония. Примечания.

ПРИМЕЧАНИЯ

ПЕРВАЯ ФИЛИППИКА.

1. После убийства диктатора Цезаря.

2. 17 марта 44 г. храм Земли находился на склоне Эсквилинского холма.

3. Греческое слово-"амнистия" (предание забвению). Амнистия была объявлена в Афинах после изгнания 30 тираннов (403 г.).

4. 17 марта, в последний день Либералий, Антоний предложил заговорщикам спуститься из Капитолия и дал им в заложники своего сына.

5. Цицерон умалчивает о таких действиях Антония за время от 17 марта и до 1 июня, как набор ветеранов и личной охраны, раздача денег, предоставление льгот, возвращение изгнанных. Ср. письмо Fam., XII, 1, 1 (DCCXXIV).

6. Секст Клодий, осужденный в 52 г. См. письмо Att., XIV, 13а, 2 сл. (DCCXVII).

7. Антоний провел в сенате постановление об упразднении диктатуры навсегда, впоследствии подтвержденное законом. Цицерон не верил в искренность Антония. Ср. речь 26, N 89; письма Att., XIV, 10, 1 (DCCXIV); 14, 2 (DCCXX); Fam, X, 28 (DCCCXIX).

8. Тело преступника низкого происхождения после казни влекли крюком к Гемониевым ступеням, лестнице, которая вела с Авентинского холма к Тибру, и бросали в реку.

9. Герофил (Аматий), выдававший себя за внука Гая Мария, был казнен Публием Корнелием Долабеллой, которого Цезарь сделал консулом-суффектом (заместителем) на время своего похода против парфян.

10. Колонна, воздвигнутая на форуме, на месте, где было сожжено тело Цезаря; на ней была надпись: "Отцу отечества"; около колонны совершались жертвоприношения, давались обеты. См. письма Att., XII, 49, 1 (DCII); XIV, 15, 2 (DCCXXI); Fam., XI, 2, 9 (DCCXLII); XII, 1, 1 (DCCXXIV).

11. Сожжение тела Цезаря на форуме, совершенное в нарушение правил государственных похорон. См. вводное примечание.

12. Избранными консулами на 43 г. были Авл Гирций и Гай Вибий Панса.

13. Марк Брут и Гай Кассий, покинувшие Рим в середине апреля 44 г. См. письма Fam., XI, 2 (DCCXLII); Att.. XV, 5, 2 (DCCXL); 20, 2 (DCCLIII).

14. В начале июня Цицерон был назначен легатом Долабеллы и должен был сопровождать его в Сирию. См письмо Att., XV, 11, 4 (DCCXLVI).

15. В Брундисии находились четыре македонских легиона Антония.

16. Австр - южный ветер.

17. Эдикт преторов Марка Брута и Гая Кассия; они писали о своем согласии жить в изгнании, если это сможет принести мир государству. Ср. письма Fam., XI, 3 (DCCLXXXII); Att., XVI, 7, 1, 7 (DCCLXXXIII); Веллей Патеркул, II, 62, 3.

18. Трансальпийская и Цисальпийская Галлии. Наместником первой Цезарь сделал Тита Мунация Планка, наместником второй - Децима Брута. Распространился слух, что Антоний требует эти провинции для себя. См. письмо Att., XIV, 14, 4 (DCCXX).

19. Ср. письмо Att., XVI, 7, 5, 7 (DCCLXXXIII).

20. Убийство Цезаря.

21. Луций Кальпурний Писон, консул 58 г., тесть Цезаря. Речь Писона была направлена против Антония.

22. Ср. письма Fam., XII, 2, 1 (DCCXC). См. Авл Геллий, XVI, 1.

23. По римской терминологии amicitia - политическое единомыслие. Ср. письма Fam., I, 8, 2 (CXXIII); III, 10, 10 (CCLXII). "Услуга" - то, что Антоний пощадил Цицерона в Брундисии в 47 г. Ср. речь 26, N 5, 59.

24. См. прим. 106 к речи 13.

25. Ср. речь 19, N 34; "О старости", N 16.

26. См. прим. 22 к речи 11. В честь Цезаря было прибавлено по одному дню ко всем молебствиям. Так как Цезарь был обожествлен, то убийство его было, с точки зрения религии, кощунством. Ср. речь 26, N 110.

27. Для обеспечения явки сенаторов магистрат мог брать у них залог или впоследствии штрафовать их за неявку.

28. См. письма Att., IV, 2 (XCI); 3, 2 (XCII).

29. Паренталии - обряды в память умерших родных, жертвы для умилостивления манов. См. Овидий, "Фасты", II,.570. С молебствиями обращались только к богам-олимпийцам (di superi), поэтому Цицерон и говорит о кощунстве, не считаясь с тем, что Цезарь был при жизни обожествлен. Ср. речь 26, N 110.

30. Луций Юний Брут, по традиции, участвовавший в изгнании царей, был патрицием; его род угас со смертью его сыновей. Позднейшие Юнии были плебеями, но из политических соображений было выгодно приписывать убийство Цезаря потомкам основателя республики. Ср. речь 26, N 26.

31. Намек на возможный подкуп сенаторов Антонием.

32. См. прим. 1 к речи 1. Ирония: солдаты Антония.

33. Ср. речь 26, N 100; Аппиан, III, 22.

34. См. письма Att., XIV, 10, 1 (DCCXIV); Fam., XII, 1, 2 (DCCXXIV).

35. Италийское божество плодородия, жена Сатурна. Храм Опс находился на капитолийском склоне. "Обагренные кровью" деньги - 700 миллионов сестерциев - были собраны от продажи имущества помпеянцев и самого Гнея Помпея. Ср. речь 26, N 93; письма Att., XIV, 14, 5 (DCCXX); 18, 1 (DCCXXVII); XVI, 14, 3 (DCCCV).

36. О тоге см. прим. 96 к речи 1, об империи - прим. 90 к речи 1.

37. Консульство "без коллеги" в 52 г.

38. Юлиев закон 46 г. о провинциях.

39. Юлиев закон 46 г. о судоустройстве упразднил третью декурию (эрарные трибуны), входившую в состав совета уголовного суда в силу Аврелиева закона 70 г. Антоний хотел восстановить третью декурию, образовав ее из центурионов и солдат легиона "жаворонков". См. прим. 42.

40. "Вы" - консулы Антоний и Долабелла. Имеется в виду Антоний.

41. Помпеев закон о судоустройстве (55 г.), сохранив три декурии, установленные Аврелиевым законом, ограничил право участия в суде состоятельными членами сословий и изменил порядок назначения судей.

42. Солдаты легиона, набранного Цезарем в Трансальпийской Галлии, носили на шлеме птичьи перья, что напоминало хохолок жаворонка. Цезарь даровал "жаворонкам" правя римского гражданства.

43. О насильственных действиях см. прим. 46 к речи 16, об оскорблении величества римского народа - прим. 40 к речи 2. Людям, осужденным в постоянном суде, право провокации, т. е. обращения к центуриатским или трибутским комициям, не предоставлялось.

44. Формула изгнания. См. вводное примечание к речи 8.

45. Известен только случай возвращения Секста Клодия; см. речь 26, N 97; письма Att, XIV, 12, 1 (DCCXVI); 13a, 2 (DCCXVII).

46. Внесение закона в комиции и самый законопроект.

47. Дед Антония со стороны отца - оратор Марк Антоний, со стороны матери Луций Юлий Цезарь, консул 90 г. Оба были убиты марианцами в 87 г. Дядя со стороны матери - Луций Юлий Цезарь, консул 64 г.

48. См. ниже, N 37; речь 18, N 115.

49. Проект отмены долгов, предложенный Долабеллой в 47 г., в отсутствие Цезаря.

50. Антоний в 44 г. наблюдал за небесными знамениями при назначении Долабеллы консулом-суффектом; см. прим. 11 к речи 8.

51. Народная сходка 17 марта после собрания сената в храме Земли.

52. О Марке Манлии Капитолийском см. прим. 37 к речи 14.

53. Намек на Фульвию, жену Антония. Ср. речь 26, N 11, 113.

54. Луций Акций, "Атрей", фрагм. 168, Уормингтон. Ср. речь 18, N 102; Цицерон, "Об обязанностях", I, N 17.

55. Цицерон часто высказывает этот взгляд. Ср. речь 18, N 91 сл.; "О государстве", II, N46.

56. Конная статуя Помпея находилась перед построенным им театром.

57. Игры в честь Аполлона начинались 7 июля. Их должен был устроить Марк Брут как городской претор. 5 июня сенат постановил, чтобы Брут и Гай Кассий выехали в восточные провинции закупать хлеб для Рима. Трагедия Акция "Брут" (об изгнании царей) была заменена его же трагедией "Терей". Слова "по прошествии 60 лет" возвращают нас к 104 г. (первое представление трагедии?). Ср. речи 18, N 117 сл.; 26, N 31; письма Att., XVI, 2, 3 (DCCLXXH); 4, 1 (DCCLXXI).

58. Ср. Филиппика VII, N 12; Авл Гирций, сподвижник Цезаря по галльской и гражданской войнам, был избран в консулы на 43 г. Он пал в бою под Мутиной 21 апреля 43 г;

59. Ср. выше, N 10; письмо Att., XIV, 13, 2 (DCCXIX).

Марк Туллий Цицерон. Вторая филиппика против Марка Антония. Примечания.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Т.е. со времени консульства Цицерона (63 г.). Счет времени ведется включительно.

2. Участники заговора Катилины.

3. Ср. речи 11, N 15; 12, N 20; 27, N 24.

4. Ср. письмо Att., XVI, 11, 1 (DCCXCIX). Фадия, первая жена Антония, была дочерью вольноотпущенника Квинта Фадия. Цицерон говорит "был", так как, по представлению римлян, со смертью человека родственные отношения прекращались. Ср. речь 18, N6.

5. Молодые люди обучались ораторскому искусству у ораторов и государственных деятелей. Ср. речь 19, N 9; Плиний Младший, Письма, 8, 14.

6. См. ниже, N 44 сл.

7. Цицерон был избран в авгуры в 53 г., после гибели Марка Лициния Красса на войне против парфян.

8. Квинт Гортенсий Гортал, консул 69 г., знаменитый оратор.

9. См. прим. 46 к речи 16.

10. Цезарь. См. прим. 8 к речи 24.

11. Марк Юний Брут и Гай Кассий Лонгин. См. Светоний, "Божественный Юлий", 84.

12. Имеется в виду I филиппика.

13. Имеется в виду расхищение государственного имущества. См. ниже, N 92, 95; речь 25, N17.

14. Об авспициях см. прим. 11 к речи 8, об интерцессии - прим. 57 к речи 5.

15. См. письма Att., XIV, 13 A (DCCXVII); 13 В (DCCXVIII).

16. Мустела и Тирон - предводители шаек Антония.

17. См. ниже, N 35, 97 сл. Намек на заметки Цезаря, оказавшиеся в руках у Антония. Ср. речь 25, N 2.

18. Ср. речь 25, N 3.

19. См. вводное примечание к речам 9-12.

20. Цезарианец Гай Скрибоний Курион-сын в 49 г. пал в Африке во время гражданской воины.

21. Фульвия - жена Марка Антония, вдова Публия Клодия и Гая Куриона.

22. Публий Сервилий Исаврийский, консул 79 г. (умер в 44 г.), Квинт Лутаций Катул, консул 78 г. (умер в 60 г.), Луций Лицианий Лукулл, консул 74 г., Марк Лициний Лукулл, консул 73 г., Марк Лициний Красс, консул 70 и 55 гг., Гай Скрибоний Курион, консул 76 г., Гай Кальпурний Писон и Маний Ацилий Глабрион, консулы 67 г., Маний Эмилий Лепид и Луций Волкаций Тулл, консулы 66 г., Гай Марций Фигул, консул 64 г., Децим Юний Силан и Луций Лициний Мурена, консулы 62 г.

23. Марк Катон в 46 г., после поражения помпеянцев в Африке, покончил с собой в Утике; получил посмертно прозвание "Утический".

24. Помпей, по возвращении в конце 62 г. с Востока, в окрестностях Рима ожидал своего триумфа, который он справил в сентябре 61г.

25. Ср. письмо Att., I, 14, 3 (XX).

26. Луций Аврелий Котта, консул 65 г. Ср. речи 11, N 15; 17, N 68.

27. См. прим. 96 к речи 1 и прим. 22 к речи 11.

28. Луций Юлий Цезарь, консул 64 г.

29. Публий Корнелий Лентул Сура, один из казненных катилинариев.

30. Первые два - параситы из комедий Теренция "Формион" и "Евнух". Баллион - сводник из комедии Плавта "Раб-обманщик".

31. 5 декабря 63 г., когда сенат в храме Согласия решал вопрос о казни катилинариев, на капитолийском склоне находились вооруженные римские всадники. См. речь 18, N 28; письмо Att.,II, 1,7 (XXVII).

32. Сам Цицерон.

33. Сирийское племя, покоренное Помпеем. Антоний составил из итирийцев свою личную охрану.

34. Т.е. у Кифериды, любовницы Антония. Ср. письмо Att., X, 10, 5 (CCCXCI).

35. Начало стиха из поэмы Цицерона "О моем времени". Ср, речь против Писона, N 72; письмо Fam., I, 9, 23 (CLIX); "Об обязанностях", I, N 77; Квинтилиан, XI, 1, 24.

36. См. речь 22, N 40.

37. Ср. речь 22, N 13.

38. В 59 г. на основании Ватиниева закона Цезарю было предоставлено проконсульство в Цисальпийской Галлии и Иллирике сроком на пять лет.В 55 г. на основании Помпеева-Лициниева закона проконсульство в Галлиях ему было продлено еще на пять лет. См. речь 21.

39. В 52 г. трибун Марк Целий Руф провел закон, разрешавший Цезарю заочно добиваться консульства. Ср. письма Att., VII, 1, 4 (CCLXXXIII); VIII, 3, 3 (CCCXXXII).

40. Ср. письмо Fam., XII, 2, 1 (DCCXC).

41. Например, Публий Корнелий Лентул, сын консула 57 г. См. письмо Fam., XII, 14, 6 (DCCCLXXX1I).

42. Марк и Децим Бруты. См. прим. 30 к речи 25. Мать Марка Брута, Сервилия, вела свой род от Гая Сервилия Агалы. См. прим. 6 к речи 9.

43. Намек на Спурия Кассия Вецеллина, который был заподозрен в стремлении к царской власти и убит будто бы по требованию своего отца. См. Ливий, II, 41.

44. О событии, о котором говорит Цицерон, сведений нет. В 47 г. Цезарь двигался из Египта в Понт через Киликию .

45. Гней Домиций Агенобарб и его отец Луций были взяты Цезарем в плен в 49 г. в Корфинии и отпущены им. Луций Домиций пал под Фарсалом. См. Цезарь, "Гражданская война", I, 23; III, 99.

46. Гай Требоний, легат Цезаря в Галлии, трибун 55 г., консул в течение трех последних месяцев 45 г., был назначен наместником Ахайи. 15 марта 44 г., во время убийства Цезаря, задержал Антония у входа в Курию, вступив в ним в беседу. Ср. письма Fam., X, 28, I (DCCCXIX); XII, 4, 1 (DCCCXVIII).

47. Луций Туллий Кимвр, цезарианец, впоследствии один из убийц Цезаря.

48. Публий Сервилий Каска, нанесший Цезарю первую рану, и его брат Гай. См. выше, прим.42.

49. Марк Брут как городской претор не имел права быть вне Рима более десяти дней.

50. Игры в честь Аполлона были устроены от имени и на средства Марка Брута претором Гаем Антонием. Они начинались 7 июля. См. письма Att., XV, 12, 1 (DCCXLVII); XVI, 4, 1 (DCCLXXI).

51. Провинции Крит и Кирена, предоставленные Марку Бруту и Гаю Кассию по предложению Антония. Провинции Сирия и Македония, назначенные им Цезарем, были переданы Долабелле и Марку Антонию.

52. Стиль (греч.) - заостренная палочка для писания на навощенных дощечках. Здесь - кинжал. Ср. письма Fam., XII, 1, 1 (DCCXXIV); 3, 1 (DCCXCII); Гораций. Сатиры, II, 1, 39.

53. Преувеличение: Антония пытались вовлечь в заговор. См. Плутарх, "Антоний", 13

54. См. речь 1, N 84, прим. 66.

55. См. ниже, N 93; речь 24, N 17

56. Летом 49 г. Цицерон после долгих колебаний покинул Италию и присоединился к Помпею в Эпире.

57. См. Плутарх, "Цицерон", 38; Макробий, "Сатурналии", II, 3, 7.

58. О наследствах от друзей см. прим. 115 к речи 17.

59. С 1 по 19 сентября 44 г.

60. Марк Антоний, консул 99 г., знаменитый оратор.

61. О тоге-претексте см. прим. 96 к речи 1.

62. О Росциевом законе см. прим. 59 к речи 13.

63. Стола - одежда римской матроны (замужней женщины).

64. Т.е. через имплувий, отверстие в крыше дома над атрием.

65. Очевидно, Курион-сын поручился за Антония. Ср. письма Att., II, 8, 1 (XXXV); Fam., II, 1-7 (CLXIV- CLXVI, CLXXIII - CLXXV, CLXXVII).

66. Речь идет о восстановлении царя Птолемея Авлета, изгнанного из Александрии. В Сивиллиных книгах нашли запрет восстанавливать царя вооруженной силой. См. письма Fam., I. 1 (XCIV); 2 (XCV).

67. Имеется в виду усадьба около Мисенского мыса в Кампании. Невдалеке от Cисапона (Испания) компании откупщиков добывали киноварь. Цицерон намекает на то, что мисенская усадьба принадлежит не столько Антонию, сколько его заимодавцам.

68. Юлия, дочь Луция Юлия Цезаря, консула 90 г.

69. Новоизбранные квесторы распределяли между собой провинции по жребию 5 декабря; с этого времени и начинались их полномочия. Марк Антоний был квестором Цезаря в Галлии в 52 г.

70. Т.е. Куриону. В 50 г. Курион, будучи трибуном, перешел на сторону Цезаря, возможно, подкупленный им. См. выше, N 44.

71. Консулы 49 г. Лентул Крус погиб вместе с Помпеем в Египте в 48 г.

72. Т. е. принял senatus consultum ultimum. См. вводное примечание к речи 8; письмо Fam., XVI, 11, 2 (ССС); Цезарь, "Гражданская война", I, 5, 4.

73. Интерцессия Антония по постановлению сената о том, чтобы Цезарь распустил свои войска (6 января 49 г.).

74. Senatus auctoritas. См. прим. 57 к речи 5.

75. Военные действия против сената. См. Цезарь, "Гражданская война", I, 32.

76. Гай Антоний, консул 63 г., осужденный в 59 г. после проконсульства в Македонии. Восстановление изгнанников в их правах было отменой решенного судебного дела (res iudicata).

77. Азартная игра в кости была в Риме запрещена.

78. В 49 г. для борьбы с помпеянцами.

79. Это неверно: Цицерон в это время был в Кумах. См. Att., X, 10 (CCCXCI).

80. По свидетельству Плиния ("Естественная история", VIII, 21) и Плутарха ("Антоний", 9), в колесницу Антония были запряжены львы (или пантеры?). Народный трибун не имел права на ликторов.

81. См. выше, прим. 34. О лектике см. прим. 95 к речи 1.

82. Т. е. помощником диктатора.

83. Т. е. лошадей, принадлежащих казне и отдаваемых внаймы, например магистратам, для устройства общественных игр. Гиппий и Сергий - мимические актеры.

84. Антоний вначале поселился в доме Помпея, не получив его в собственность. На этот дом заявлял притязания сын Гнея Помпея Секст. Другой дом - Марка Пупия Писона Кальпурниана, консула 61 г.

85. См. выше, N 40 сл. Антоний не уплатил за имущество помпеянцев, купленное им на аукционе.

86. См. прим. 56 к речи 7. Храм Юпитера Статора находился вблизи Фламиниева цирка.

87. См. прим. 80 к речи 19.

88. Ср. Плавт, "Пуниец", 843. Перевод А. В. Артюшкова.

89. О Харибде см. прим. 132 к речи 4.

90. Об Океане см. прим. 9 к речи 4.

91. О вестибуле см. прим. 77 к речи 19. Ростры - тараны пиратских кораблей, захваченных Помпеем.

92. О Двенадцати таблицах см. прим. 88 к речи 1. Киферида не была законной женой Антония. "Забрать вещи" - перевод формулы, которую произносил муж, объявляя жене о разводе (res tuas tibi habeto). Сарказм.

93. Антоний переправил в Эпир войска, оставленные Цезарем в Брундисии, и оказал этим помощь Цезарю, потерпевшему от Помпея поражение под Диррахием. Под Фарсалом Антоний командовал левым крылом войск Цезаря. Цицерон сам противоречит себе. Ср. Плутарх, "Антоний", 8.

94. Имущество помпеянцев, скупленное Антонием; см. выше, N 62.

95. См. выше, N 53, 56; Дион Кассий, 41, 17.

96. Т. е. список имущества для продажи с торгов с целью уплаты долгов.

97. См. выше, N 40; законные наследники Рубрия указали Цезарю на свои права, после чего он запретил продажу имущества.

98. Гладиатор, увольняемый от службы, получал деревянный меч.

99. Ср. письмо Att., XVI, 11, 2 (DCCXCIX).

100. См. речь 25, N 7 сл.

101. Башмаки особого покроя и тога - одежда сенатора. Галльской обувью (сандалиями) римляне пользовались дома.

102. Город в Этрурии. Ср. письмо Att., XIII, 40, 2 (DCCXCIX).

103. "Катамит" - латинское искажение имени Ганимед.

104. Ср. письма Att., XII. 18а, 1 (DLVI); 19, 2 (DLVII).

105. Уезжая в конце 46 г. в Испанию, Цезарь назначил городских префектов, чтобы они вместе с начальником конницы Марком Лепидом управляли государством. Луций Мунаций Планк как префект вел дела городского претора.

106. В октябре 45 г. после полной победы над помпеянцами.

107. См. прим. 31 к речи 2.

108. Об авспициях см. прим. 11 к речи 8. Наблюдение и право наблюдения за небесными знамениями называлось спекцией. Клодиев закон 58 г. запрещал авспиции в комициальные дни, но не всегда соблюдался, хотя и не был отменен. Ср. речь 18, N 129.

109. 15 марта 44 г. - день убийства Цезаря.

110. О centuria praerogativa см. прим. 20 к речи 2.

111. См. прим.40 к речи 4.

112. Alia die - слова авгура, признавшего знамения дурными, вследствие чего комиции должны быть отложены. Гай Лелий Мудрый - друг Сципиона Младшего.

113. О Луперкалиях см. прим. 40 к речи 19. "Коллега" - Цезарь. Диадема головная повязка восточных царей. См. Плутарх, "Антоний", 10.

114. Марк Брут, Гай Кассий и другие заговорщики.

115. Луций Тарквиний - последний царь Рима; о Меллии см. прим. 6 к речи 9; о Марке Манлии - прим. 37 к речи 14.

116. Имеется в виду речь Антония в сенате, произнесенная 1 сентября 44 г.

117. Отказавшись от политики, спасительной для государства. Ср. речь 25, N 1 сл.

118. Марк Фульвий Бамбалион, отец Фульвии, жены Антония.

119. Т. е. деньги, добытые продажей имущества помпеянцев. Ср. речь 25, N 17.

120. Налог на недвижимость был отменен после покорения Македония (167 г.), он был введен в 43 г., во времена триумвирата.

121. Тетрарх Галатии, союзник Рима в войнах против Митридата; во время гражданской войны был на стороне Помпея; был прощен Цезарем. В 45 г. внук Дейотара обвинил его в покушении на жизнь Цезаря. Цицерон защищал Дейотара перед Цезарем.

122. Это был Митридат Пергамский. Дейотар должен был уступить Малую Apмению Ариобарзану, царю Каппадокии.

123. Имеется в виду вымышленный Антонием "Юлиев закон о восстановлении Дейотара в правах".

124. Ищется в виду Фульвия.См. выше, N 11, 77; Att., XIV, 12, 1 (DCCXVI).

125. Очевидно, Секст Клодий.См. выше, N 9; речь 25, N 3.

126. Преувеличение: эти финансовые мероприятия не изменяли положения Крита как римской провинции. Цезарь сделал Марка Брута наместником Македонии, а не Крита.

127. Политические изгнанники, возвращенные в Италию вместе с уголовными npecтупниками.

128. Неблагоприятное знамение. См. Цицерон, "О гадании", II, N 42.

129. Септемвират - комиссия из семи человек с участием Марка Антония. Она должна была дать землю ветеранам на основании земельного закона Луция Антония. См. письмо Att., XIV, 21, 2 (DCCXXIX).

130. Антония, вторая жена Марка Антония; он разошелся с ней в 47 г.

131. Консулы Марк Антоний и Публий Корнелий Долабелла. Ср. письмо Att., Х VI, 16С, N 11 (DCCLXXIV).

132. Антоний встретил в Капуе враждебный прием: старые колоны не желали появления новых поселенцев. См. Филиппика XII, N 7.

133. Имеется в виду второй земельный закон Цезаря (59 г.). См. Att., II, 6, 1 (XLI).

134. Плодородные земли в Сицилии.

135. См.выше, N 43.

136. Касилин - город в Кампании; оказал сопротивление Ганнибалу.

137. Новые колоны, занимая отведенные им земли, двигались в военном строю со знаменем. Проведение границ плугом - сакральный акт.

138. Марк Теренций Варрон, выдающийся ученый древности; помпеянец.См. Светоний, "Божественный Юлий ", 44.

139. Во время или после пира рвоту иногда вызывали у себя искусственно. См. письмо Att., XIII, 52, 1 (DCLXXXII).

140. Цитата из трагедии. См. Цицерон, "Об обязанностях", I, N 139.

141. Ср. письмо Att., XVI, 11, 3 (DCCXCIX).

142. Сидицинцы - народность в Кампании; главный город - Теан.

143. О патронате и клиентеле см. прим. 79 к речи 1.

144. Марк Сатрий, усыновленный Луцием Минуцием Басилом. См. Цицерон, "Об обязанностях", III, N 74.

145. См. речь 25, N 5.

146. Ср. речь 25, N 19, 23 сл.

147. О промульгации см. прим. 1 к речи 2. См. речь 25, N 19, 25.

148. Цезарь был при жизни обожествлен. На ложе изображение божества помещали при обряде угощения (см. прим. 22 к речи 11). Двускатная кровля отличительный признак храма; фламин - жрец определенного божества. См. Светоний, "Юлий", 76.

149. Акт посвящения; см. прим. 72 к речи 5. Фламина назначал верховный понтифик.

150. Римские игры, в честь Юпитера, Юноны и Минервы - с 4 по 12 сентября включительно. После перерыва в два дня - Римские игры в цирке. Речь составлена так, словно она произносится 19 сентября.

151. Намек на то, что Антония ждет судьба Клодия и Куриона, вдовой которых была. Фульвия ("третий взнос").

152. Намек на убийство Цезаря.

153. Ср. письмо Fam., XII, 1, 2 (DCCXXIV).

154. Ср. речь 12, N 3.