«Тропик Козерога»

Тропик Козерога (fb2) - Тропик Козерога [litres] (пер. Лариса Николаевна Житкова) (Тропики любви - 3) 1940K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Генри Миллер

Генри Миллер Тропик Козерога

Ей

Человеческие чувства часто сильнее возбуждаются или смягчаются примерами, чем словами. Поэтому после утешения в личной беседе я решил написать тебе, отсутствующему, утешительное послание с изложением пережитых мною бедствий, чтобы, сравнивая с моими, ты признал свои собственные невзгоды или ничтожными, или незначительными и легче переносил их.

Петр Абеляр. Предисловие к Historia Calamitatum(«Истории моих бедствий»)

В трамвае-яичнике

Henry Miller

Originally published under the title

TROPIC OF CAPRICORN

Copyright © 1939 by The Estate of Henry Miller

© Л. Житкова, перевод, предисловие, примечания, 2016

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016

Издательство АЗБУКА®

* * *

В конечном итоге место Генри Миллера будет среди исполинских литературных аномалий наподобие Уитмена или Блейка, оставивших нам не просто произведения искусства, но уникальный корпус идей, влияющий на весь культурный ландшафт. Современная американская литература начинается и заканчивается Генри Миллером.

Лоренс Даррелл

Книги Генри Миллера – одно из немногих правдивых свидетельств времени.

Джордж Оруэлл

Подруга Миллера Анаис Нин называла Генри «китаец». В этом прозвище, возможно, заключается суть Миллера, ведь Анаис знала его, как никто другой. В данном случае «китаец» выражает отстраненную, восточного характера философичность Миллера. Он не страстный Жан Жене, не желчный Селин. Его книги – книги не борьбы с миром, но книги гармонического примирения.

Эдуард Лимонов. «Священные монстры»

Для Миллера европейская культура порочна именно потому, что она считает человека венцом природы, мерой всех вещей и ставит его над миром, изымая людской разум из животной стихии. Миллер рассуждает о возвращении человека в эту стихию, которое равнозначно освобождению личности.

Андрей Аствацатуров

Все темы послевоенных контркультурных авторов Миллер отработал еще до войны. Читая его книги сегодня, невольно завидуешь людям, которые жили в те времена, когда все то, о чем он пишет, было еще свежо и писатель мог, не стесняясь, построить книгу как череду рассказов о своих мистических переживаниях и рассуждений о том, куда катится мир.

Сергей Кузнецов

Миллер заболел самой отважной, самой опасной, самой безнадежной мыслью XX века – мечтой о новом единстве. В крестовый поход революции Миллер вступил с такими же фантастическими надеждами, как и его русские современники. Революция, понимаемая как эволюционный взрыв, одушевляющий космос, воскрешающий мертвых, наделяющий разумом все сущее – от звезд до минералов. В ряду яростных и изобретательных безумцев – Платонова, Циолковского, Заболоцкого – Миллер занял бы законное место, ибо он построил свой вариант революционного мифа.

Александр Генис

«Я пою экватор», или Аутогония[1] Миллера

Париж, это «артистическое чрево», где «жирели культурные эмбрионы со всего света», продолжал оказывать благотворное влияние на гений Миллера. Завершен «Тропик Рака», «похудевший» в ходе окончательной шлифовки на две трети; написано несколько эссе, начата «Черная весна»… В июле 1932 года появились первые страницы «Тропика Козерога», но вплотную Миллер засел за него только полтора года спустя и тогда же решил посвятить эту книгу «Ей» – «Джун Смит-Смерч-Мэнсфилд-Миллер-П. де-Муде-Б. ди», как он окрестил свою вторую, теперь уже бывшую, жену в пьяном, истерическом письме другу детства, художнику Эмилю Шнеллоку, которым отреагировал на известие о том, что Джун видели в одном из кафе Гринвич-Виллиджа с каким-то молодым человеком. Произошло это через несколько месяцев после ее окончательного отъезда из Парижа. Их отношения всегда представляли собой череду «яростных ссор» и «столь же яростных примирений», и, хотя разрыв состоялся, в сущности, по инициативе Миллера, это известие оживило рану, нанесенную ему Джун, обиды, ложь, измены, унижения – все, что он претерпел за годы их совместной жизни. Он не мог смириться с мыслью, что Джун могла его возненавидеть. «Передай ей, что я все еще ее люблю, но видеть не желаю», – пишет он в том же письме. И тут же, в постскриптуме, просит сказать ей, чтобы она катилась в тартарары, – только в более крепких выражениях, – не забывая, однако, поинтересоваться, как она одета и каким цветом подводит глаза – зеленым или синим. «Джун меня искалечила», – жаловался он в очередном письме Шнеллоку, признаваясь, что ради нее был готов на все: «предательство, поджог, грабеж, убийство – что угодно, только бы ее удержать».[2] Имя Джун не сходило с его уст: она была постоянным предметом разговоров с Анаис Нин – их общим «духовником», а также невольным катализатором их разрыва. «Каждый из них, – пишет она, – нашел во мне свой собственный желанный образ, свое недостающее, неущемленное „я“. Генри видит во мне сильного мужчину, каким бы он мог быть; Джун – высшее совершенство. И каждый цепляется за это свое отражение во мне, чтобы жить и чтобы черпать в нем силы. Отсутствие внутреннего стержня Джун компенсирует, разрушая других. Генри до знакомства со мной самоутверждался, третируя Джун. Он ее шаржировал, а она подавляла его своей опекой. Они поедали друг друга, терзали, разрушали. И теперь, когда им удалось друг друга уничтожить, оба льют слезы».[3]

Миллер был убежден, что страдания укрепляют дух, и в этом смысле Джун своим существованием подогревала в Генри писательский пыл, на всю жизнь обеспечив его литературным материалом. В один прекрасный день у него назрела идея отомстить Джун своими книгами. Вернувшись к «Козерогу» в июле 1934 года, он пишет одному из друзей парижского периода Дику Осборну, что намерен создать «этакую прустианскую эпопею» и тем самым отплатить Джун за годы своего прозябания в Америке. «„Тропик Козерога“, – обещал он, – на несколько грядущих веков станет могилой Джун. (…) Она у меня еще попляшет, эта…!»[4] Посвящая в те же планы Эмиля Шнеллока, Миллер говорил, что ему необходимо «выписаться», чтобы «вытряхнуть из себя все ее вранье», что он собирается изобразить ее «патологической лгуньей», а себя – «созидательным лгуном», провозглашая себя при этом «самым искренним лгуном в мире».[5]

С появлением «Сексуса», «Плексуса» и «Нексуса» «могила» Джун разрослась чуть ли не до пирамиды – «позором крою ли, прославлю?»…

В тот роковой приезд в Париж «эта…», обнаружив, в каком неприглядном свете выставил ее Генри в рукописях, с негодованием признавалась Анаис: «Я любила Генри и доверяла ему, пока он не предал меня. Он не только предавал меня с другими женщинами – он извратил мою индивидуальность, он выставил меня жестокой, но это совсем не я. Мне так не хватает верности, любви, понимания. Я возвела этот барьер лжи только в целях самосохранения. Мне необходимо защитить от Генри свое истинное „я“. (…) У Генри не слишком богатое воображение. Он фальшивит. И не так уж он прост. Он сам меня усложнил – обезжизнил меня, убил. Получился какой-то надуманный литературный персонаж. Он ввел его, чтобы было из-за кого мучиться, было кого ненавидеть. Ведь он может писать, только когда растравляет себя ненавистью. Как писателя я его не принимаю. Что-то человеческое в нем, конечно, есть, но он лгун, лицемер, фигляр, актеришка. Он сам ищет драм и создает чудовищ. Ему не нужна простота – он интеллектуал. Ищет простоты, а потом сам же ее извращает, начинает изобретать чудовищ, боль… Все это фальшь, фальшь, фальшь!»[6]

Анаис была ошеломлена. «Я увидела еще одну правду, – пишет она в дневнике. – Я увидела гигантский запутанный клубок. Я была озадачена, но в то же время многое странным образом прояснилось. Я разрываюсь не между Генри и Джун, а между двумя правдами. Я верю Генри как человеку, хотя полностью отдаю себе отчет в том, что он литературный монстр. Я верю Джун, хотя полностью отдаю себе отчет в ее разрушительной силе. (…) Помню, как я была поражена, прочитав в записях Генри, что Джун, когда она не покладая рук работала, чтобы прокормить его и Джин (ее ближайшую подругу допарижского периода. – Л. Ж.), однажды в приступе усталости и возмущения воскликнула: „Вы оба уверяете, что любите меня, но ничего для меня не делаете!“»[7]

Последним напоминанием о Джун стал для него клочок туалетной бумаги с начертанными на нем каракулями: «Будь любезен, поспеши с разводом» – и популярная тогда песенка «Вальпараисо» с припевом «Прощай, Мексика!» – Джун пожелала развода по-мексикански. Слушая ее, Генри плакал.[8]

Дальнейшая судьба Джун достойна сожаления. Более десяти лет о ней не было ни слуху ни духу. Осенью 1947 года Миллер получил от нее первое письмо, из которого узнал о ее бедственном положении: одиночество, проблемы со здоровьем, отсутствие средств к существованию, благотворительные гостиницы, больницы, полный разлад с собой и предельная опустошенность. Сознавая свою ответственность за Джун, он по мере возможностей помогал ей материально, посылая время от времени небольшие – от 25 до 30 долларов – суммы денег, организовывал медицинскую помощь, уход, но отношений не возобновлял. Встретились они лишь однажды – в Нью-Йорке в 1961 году. Держалась она мужественно, но Генри был шокирован, обнаружив ее в том плачевном состоянии, в котором она оказалась накануне своего шестидесятилетия: она так и не оправилась от последствий шоковой терапии, примененной к ней в одной из лечебниц. Переселившись в 1977 году к брату в Аризону, Джун окончательно исчезла из жизни Миллера.

С метафизической точки зрения, его книги действительно стали «могилой» Джун: по мере того как он писал свою грандиозную эпопею, Джун чахла – и личностно, и телесно, подобно физиологическому раствору из капельницы перетекая на их страницы. Ближайший друг Миллера и его личный биограф, а кстати, и свидетель и сторонник их разрыва Альфред Перле, отмечая удивительную способность Генри «исцелять» людей, «вдыхать жизнь» во всех, с кем он приходил в соприкосновение, констатировал, что с Джун ему это не удалось.

Может, Генри потому и не удалось вдохнуть жизнь в Джун, что она вдохнула в него свою…

Посвященный Джун, «Тропик Козерога» не стал, однако, ее портретом. И хотя многое было надиктовано ею, но только в том смысле, что «боль стала творчеством»: «Я помню все, но помню, как болван, сидящий на коленях чревовещателя. Будто я на протяжении долгого, непрерывного брачного солнцестояния восседал у нее на коленях (даже когда она стояла) и проговаривал заданный ею текст. (…) …рассудок превращался в вертящееся шило, упрямо продирающееся в черное ничто».[9]

Определяя характер работы Миллера над «Козерогом», Анаис писала: «Генри алхимизирует свое прошлое».[10] Но это была не столько «алхимизация прошлого», сколько алхимизация своего «я», продолжавшаяся в течение шести лет и прошедшая все три стадии, выделенные Христианом Розенкрейцем: «микрокосмическое солеобразование», т. е. «преодоление ведущих к разложению сил путем спиритуализации»; «растворение», т. е. питание всех форм любви, и «сгорание», т. е. очищение.[11] И не случайно Анаис чуть позднее записывает в дневнике: «Меж тем книга Генри, которую он пишет спермой и кровью, разбухает до бесконечности, а сам он день ото дня становится все более тонким, более хрупким».[12] Творя свой миф и осознавая высшую духовную природу собственного «я», Миллер намекает на инкарнацию в себе той самой индивидуальности, что шесть столетий назад была воплощена в Христиане Розенкрейце, а еще раньше – инкарнирована во время Мистерии Голгофы: «…я целых шесть столетий пребывал там (в «ничто». – Л. Ж.) недвижный, бездыханный, пока происходившие в мире события просеивались сквозь сито и оседали на дно, образуя скользкое илистое ложе. Я видел, как в огромной дыре в потолке Вселенной кружатся созвездия, видел отдаленные планеты и ту черную звезду, что должна принести мне спасение. Я видел Дракона, сбрасывающего с себя ярмо кармы и дхармы, видел новую расу людей, заваривающуюся в желтке будущности. Я разгадал все до последнего знака и символа, но не смог распознать ее лица».[13] Лица той, что станет одной из «голгоф» его как Генри Миллера, его «великим распятием», и через страдание принесет спасение.

Не склонный до такой степени внедряться в «метафизические дебри» Перле видит в «процессе материализации Джун» «сладостную муку», которую Генри «не променял бы ни на какие горы китайского риса». «Страдание и экстаз, – пишет он, – идут рука об руку. Генри испытывал жестокие схватки роженицы, но разрешение от бремени неминуемо. Чтобы дать жизнь Джун, он должен был вырвать ее из собственной плоти, должен был искалечить себя, лишь бы она могла жить – хотя бы на бумаге. Он не брезговал никакими мазохическими изысками и временами напоминал этакого духовного гинеколога, делающего себе кесарево сечение без применения анестезирующих средств».[14]

Последняя точка в «Тропике» была поставлена в сентябре 1938 года, и к этому времени посвящение «Ей» утратило свою конкретность: деперсонализированное «Она» разрослось в «Гигантскую Утробу» – «Великую Пустоту», «Чрево Матери Мира» – «Ком (да-куай)» даосов, – вмещающую в себя и вскармливающую все сущее, все порождающую и все поглощающую. Гимном ей заканчивает Миллер свою классификацию обитающих в «Стране Ебли» микрокосмических ее проявлений: «И наконец, есть пизда, которая объемлет все, и мы назовем ее сверхпиздой, коль скоро она совсем не из этой страны, – она из тех светозарных краев, где нас давным-давно ждут. Там вечно искрится роса и колышется стройный тростник. Там-то и обитает великий прародитель блуда папаша Апис – зачарованный бык, прободавший себе путь на небеса и развенчавший кастрированных божков „правильного“ и „неправильного“»…[15]

«Человек стремится к уюту и надежности материнской утробы, – пишет Миллер в эссе „Время убийц“, – жаждет той тьмы и покоя, которые для неродившегося то же, что для истинно рожденного – сияние дня при вступлении в мир. Общество же состоит из закрытых дверей, из запретов, умолчаний, законов и всяческих табу. Это неотъемлемые составляющие общественной жизни, их просто так не устранить; наоборот, необходимо их учитывать и использовать их, если мы хотим создать когда-нибудь подлинно человеческое общество. Вечно длится этот танец на краю кратера. Однажды я написал эссе „Гигантская утроба“. В этом эссе я представил мир в виде утробы, в виде места творения. То была отважная и добросовестная попытка приятия мира, предвестник более искреннего приятия, приятия, которое последовало вскоре, которому я отдался всем своим существом».[16]

«Сверхпизда» в «Тропике Козерога» – это и есть «место творения», изначальный животворящий Хаос, эфирный Макрокосм, тот мир безличного, куда совершало – «via penis» – свои путешествия «в трамвае-яичнике» сознание (или эфирное тело) Миллера из мира личного, микрокосмического, хаоса разрушительного, мира той утробы, в которой, по словам Анаис Нин, «мужчина пребывает, только чтобы набраться сил: он питается этим синтезом, а затем поднимается и выходит в мир, в работу, в бой, искусство. Он не одинок. Он занят делом. Память о плавании в амниотической жидкости дает ему энергию, завершенность. Женщина тоже может быть занята делом, но она ощущает внутреннюю пустоту. (…) Когда мужчина пребывает в ее чреве, она осуществляется, и каждый акт любви – это вбирание мужчины в себя, акт рождения и возрождения, деторождения и мужерождения. Мужчина входит в ее чрево и каждый раз возрождается заново с желанием действовать, БЫТЬ».[17]

Неудивительно, что Миллера озадачивало, что многие читатели не понимали его, принимая его книги за «библию сексуальной революции».

Генри не погрешил против истины, заявив на первых страницах «Козерога», что он «был философом уже с пеленок». Если смотреть эзотерически, нельзя отрицать, что человек ранга Генри Миллера изначально был вместилищем всей суммы мудрости древнейших и новейшей эпох. К нему можно отнести его же слова о Рембо и Ван Гоге: «…они поглотили и усвоили культурное наследие нескольких тысячелетий».[18] Гераклит и Пифагор, Гесиод и Орфей, Платон и Сократ, Рабле и Аристофан, Ницше и Шпенглер, Гердер и Фрейд, Бергсон и Спенсер, Штейнер и Джемс, Абеляр и Августин, Достоевский и Гамсун, Иоанн Богослов и Конфуций, Лао-Цзы и Чжуан-Цзы, Лотреамон и дадаисты, философы буддизма и индуизма – все понемногу «наследили» в «Тропике Козерога» (равно как и во всех текстах Миллера), разбросав по его страницам воспринятые и усвоенные ими «знаки и символы» высшего знания. «Что же до Востока, – писал он, – то мысль о нем никогда меня не покидала… И не только о Китае и Индии, но и о Яве, Бали, Бирме, Королевстве Непал, о Тибете… я всегда был уверен, что меня там примут с распростертыми объятиями».[19]

Определяя «жанр» своих книг (разумеется, в антинаучном и антилитературоведческом смысле), Миллер называет «Тропик Рака» «большим красивым чемоданом из добротной кожи, который может по необходимости растягиваться или съеживаться, куда бросаешь вещи как попало, не думая, накрахмаленные они или мятые, грязные – негрязные».[20] В «Черной весне» он пишет: «Книга для меня – человек, а моя книга – человек, каков я сам: человек запутавшийся, нерадивый, человек беспечный, похотливый, шумный, щепетильный, лгущий, дьявольски правдивый – какой есть. (…) Я считаю себя не книгой, записью, документом, но историей нашего времени – историей всего времени».[21]

«Тропик Козерога» можно назвать и «чемоданом» – только это, наверное, более тяжелый «чемодан», чем «Тропик Рака», – и «клиническим автопортретом», историей болезни, которая, по словам Анаис, в этой книге вылезла наружу; это и история «пробуждения» Миллера – как осознания себя включенным во Всеединство; это и история его самопресуществления в мире явлений; это и поток сознания – с той лишь оговоркой, что исходит он из универсума Миллера, а его универсум – это хаос как бесконечное множество порядков. Но все это частности – с первых фраз и до последней страницы «Тропик Козерога» являет собой единственную в своем роде аутогонию со всеми атрибутами космогонических построений древних, аутогонию, в которой соединяются созерцательный духовный мир Востока и активно-ментальный западный. Аутогонию в стиле бурлеск. И «Аутогония» Миллера в той же мере обладает самостоятельной историко-литературной, генеративной ценностью, что и «Теогония» Гесиода или, скажем, космогония Анаксагора… «Во всем есть часть всего».

«В книгах ты действительно творишь самого себя. В „Тропике Рака“ ты был только желудок и секс. Во второй книге, „Черной весне“, у тебя появляются глаза, сердце, уши, руки. С каждой следующей книгой ты постепенно создашь полноценного мужчину, а уж тогда сможешь написать и о женщине, но не раньше» – таким представлялся этот процесс Анаис.[22]

Завершая работу над «Козерогом» и планируя начать новую книгу – «Дракон и эклиптика», замысел которой остался неосуществленным, – Миллер писал автору оккультной книги «Дракон Откровения» Фредерику Картеру: «Все мои названия символичны и имеют микро-макрокосмическое значение».[23] «Тропик Рака» он первоначально предполагал назвать в духе Уитмена – «Я пою Экватор», но географические и астрологические аллюзии окончательного варианта выражали его ощущение, что мир болен; к тому же символом Рака является краб, способный двигаться во всех направлениях, а это определяющая способность в универсуме Миллера.[24] Географически тропик Рака – северная граница экваториальной зоны; южная ее граница – тропик Козерога. Астрологически Козерог тоже противоположен Раку. Под знаком Козерога родился и сам Миллер, по времени суток всего на несколько часов позднее, чем за 1891 год до него – Участник Мистерии Голгофы. Символичность этого факта дала ему пищу для многих замечательных пассажей, и не только в «Козероге».

Работая над «Тропиком Рака», Генри признавался Анаис Нин, что хочет написать такую вулканическую книгу, после которой мир уже не сможет оставаться прежним. В «Черной весне» он объявил своей целью «оставить шрам на лике вселенной». О «Тропике Козерога» он говорил, что это самая непристойная из его книг и тем не менее она – лучшее из всего, что он сделал на момент ее завершения: «Меня бы, наверное, за нее повесили, если бы могли».[25] Скандальная слава Миллера – факт общеизвестный. И тут напрашивается одна аналогия. В начале двадцатых годов прошлого столетия при издании в Германии «Мемуаров» Казановы у издателя – а это был не кто иной, как известный издатель и книгопродавец Брокгауз – возникли сомнения относительно некоторых скабрезностей, и тогда профессор Юлиус Шютц обратился к нему со следующим письмом: «Я не могу согласиться с Вашим проектом изъять слишком вольные места из „Мемуаров“ Казановы даже при издании оригинала. По-моему, следует решительно реагировать против ханжеской импотенции нашего времени. Нам нужен Аристофан, чтобы вылечить нашу эпоху, и он должен положить конец раздражающей болтовне нашей религиозно-мистической морали!»[26]

Точно так же и Миллер был против какого бы то ни было хирургического вмешательства в его тексты. Он предпочитал быть неизданным, чем изданным в смягченном, приглаженном виде. И к нему вполне применимы следующие слова Цвейга о Казанове: «Он повествует не как литератор, полководец или поэт, во славу свою, а как бродяга о своих ударах ножом, как меланхоличная стареющая кокотка о своих любовных часах, – бесстыдно и беззаботно. (…) Неудивительно, что его книга стала одной из самых обнаженных и самых естественных в мировой истории; она отличается почти статистической объективностью в области эротики, истинно античной откровенностью в области аморального… Несмотря на грубую чувственность, на лукиановскую наглость, на слишком явные для нежных душ фаллические мускулы, (…) это бесстыдное щегольство в тысячу раз лучше, чем трусливое плутовство в области эротики. Если вы сравните другие эротические произведения его эпохи, (…) наряжающие Эроса в нищенское пастушеское одеяние, (…) с этими прямыми, точными описаниями, изобилующими здоровой и пышной радостью наслаждения честного чувственника, вы вполне оцените их человечность и их стихийную естественность».[27]

Лариса Житкова

Тропик Козерога

Однажды ты испустил дух – все идет раз и навсегда заведенным порядком, даже в самой гуще хаоса. Изначально это и был только хаос – это был поток, который обволакивал меня и который я вбирал в себя сквозь жабры. В нижних слоях, там, где луна лила свой мерный мутный свет, он был однороден и животворящ; в верхних – бушевали раздор и распри. Во всем я с ходу различал противоречие, противоположность и между мнимым и реальным – иронию, парадокс. Я был своим собственным злейшим врагом. Ни разу в жизни я не захотел сделать то, чего с тем же успехом мог и не делать. Даже ребенком, когда я ни в чем не нуждался, я хотел умереть: я хотел капитулировать, потому что не видел никакого смысла в борьбе. Я чувствовал, что ничего нельзя ни доказать, ни обосновать, ни прибавить, ни убавить, продолжая влачить существование, на которое я не напрашивался. Кругом было сплошь одно убожество, а не убожество – так маразматики. Особенно преуспевающие. Преуспевающие нагоняли на меня такую тоску, что хоть волком вой. Я был сострадателен до безобразия, но делало меня таким отнюдь не сострадание. Это было чисто отрицательное качество, слабость, расцветавшая при одном только виде человеческого горя. Я никогда никому не помогал в расчете на воздаяние – я помогал, потому что не мог иначе. Мне представлялось нелепым желать изменить положение дел: я был убежден, что ничего нельзя изменить иначе, как изменив сердце, но в чьей власти изменять сердца человеков? Время от времени кто-нибудь из моих однокашников ударялся в религию – от этого мне и вовсе блевать хотелось. Сам я не более нуждался в Боге, чем Он во мне, и пусть только один такой явится, часто твердил я себе, – я встречу Его без церемоний: подойду и плюну Ему в лицо.

Самое досадное, что с первого взгляда меня обычно принимали за человека доброго, отзывчивого, щедрого, надежного, верного. Может, я и обладал означенными добродетелями, но если и так, то лишь в силу полнейшего ко всему безразличия: я мог позволить себе быть порядочным, великодушным, верным и т. п., потому как начисто лишен был чувства зависти. Зависть – единственный порок, жертвой которого я не был. Я в жизни никому и ничему не позавидовал. Наоборот, я только и делал, что всех жалел – всех и вся.

Должно быть, я с самого начала приучил себя ничего не хотеть слишком сильно. С самого начала я был независим – в ложном смысле слова. Я ни в ком не нуждался, потому что желал быть свободным, свободным поступать и давать исключительно по велению собственных прихотей. Стоило мне почувствовать, что от меня чего-то ждут или домогаются, и я тут же становился на дыбы. Такова была линия поведения, которой требовала моя независимость. Иными словами, я был развращен, развращен изначально. Как будто с молоком матери я впитал некий яд, и, хотя меня рано отняли от груди, яд этот и по сей день циркулирует в моем организме. Даже когда она перестала меня кормить, я вроде бы никак не отреагировал; обычно младенцы бунтуют или, по крайней мере, покочевряжатся для порядка, ну а я хоть бы хны, – я был философом уже с пеленок. Я был против жизни – из принципа. Какого принципа? Принципа никчемности. Все вокруг меня боролись. Сам же я ни разу и пальцем не пошевелил. А если когда и прилагал усилия, то разве что для видимости – чтобы кому-то там угодить, но, по сути, мне это было раз плюнуть. Если же кто попытается убедить меня, что иначе и быть не могло, я все равно буду все отрицать, потому как родился я с одной упрямой жилкой внутри, и никуда от этого не денешься. Позже, когда подрос, я слышал, что было чертовски хлопотно извлекать меня из утробы. И неудивительно. Чего дергаться? Зачем вылезать из теплого, уютного местечка, укромного пристанища, где все достается тебе даром? Самое первое мое воспоминание – о стуже, о льдинах и снеге в сточной канаве, о промозглой сырости зеленых кухонных стен. Что заставляет людей жить в чужеродных климатических условиях, в умеренных, как их по ошибке называют, широтах? Да то, что люди по природе своей идиоты, по природе своей лодыри, по природе своей трусы. Пока мне не минуло, наверное, лет десять, я и знать не знал, что где-то есть «теплые» страны, края, где не надо ни потеть, зарабатывая на жизнь, ни дрожать до посинения, упорно делая вид, что холод тонизирует и бодрит. Где холод, там и люди такие, что готовы вкалывать до последнего издыхания; когда же они производят потомство, они и детенышам вдалбливают евангелие работы, которое, в сущности, есть не что иное, как доктрина инерции. Вся моя родня происхождения сугубо нордического, читай: идиоты. Каждая ложная идея, которая когда-либо получала распространение, исходила от них. Взять хотя бы доктрину чистоты, а уж о праведности и говорить нечего. Они были болезненно чистоплотны. Но духовно они смердели. Хоть бы раз удосужились они приоткрыть дверь, которая ведет к душе; хоть бы раз отважились сломя голову ринуться в неизвестность. После обеда тарелки тщательно мылись и ставились в буфет; прочитанная газета аккуратно складывалась и убиралась на полку; белье после стирки утюжилось, утрамбовывалось и распихивалось по ящикам. Все было рассчитано на завтра, но завтра все не наступало. Настоящее служило лишь мостом, и на этом мосту они и по сей день стенают, как стенает весь мир, и ни один идиот не додумается взорвать этот мост.

В своем ожесточении я часто ищу оснований осуждать их, а лучше бы – самого себя. Потому как я и сам недалеко от них ушел. Довольно долго я пребывал в заблуждении, что оторвался от своих сородичей, но время показало, что я не лучше, а в чем-то еще и хуже их, раз при моей способности видеть гораздо дальше, чем это было доступно им, я все же оказался не в состоянии изменить свою жизнь. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, я ничего не делал по собственному волеизъявлению – вечно на меня кто-нибудь давил. Многие считали меня человеком авантюрным – трудно вообразить что-либо более далекое от истины. Мои авантюры всегда были случайными, всегда навязывались мне, всегда скорее принимались, чем предпринимались. Я плоть от плоти того гордого хвастливого нордического племени, которое ничего не смыслило в авантюрах и все же рыскало по земле, переворачивая ее вверх дном, всюду сея гибель и разорение. Мятежные духи, но только не авантюрные. Агонизирующие духи, неспособные жить настоящим. Презренные трусы – все как один, и я в их числе. Ибо существует лишь одна грандиозная авантюра – путешествие к сокровенным глубинам своего «я», и для нее ни время, ни пространство, ни даже подвиги не имеют значения.

Раз в несколько лет я оказывался на пороге этого открытия, но в присущей мне манере всегда умудрялся в последний момент пойти на попятный. Пытаясь подыскать подходящее оправдание, я никак не могу отделаться от мысли о той обстановке, что меня окружала, об улицах, которые я знал, и о людях, обитавших на этих улицах. Трудно представить, чтобы хоть одна из американских улиц или кто-то из живущих на такой улице людей могли вывести человека на путь познания своего «я». Мне приходилось бродить по улицам многих стран мира, но нигде я не чувствовал себя таким униженным и задавленным, как в Америке. Такое впечатление, что все улицы Америки соединены между собой, образуя один гигантский отстойник, отстойник духа, куда засасывается и откуда высасывается все, вплоть до нетленного говна. Над этим отстойником, размахивая магическим жезлом, витает дух работы, и по мановению этого жезла то тут, то там возникают дворцы и фабрики, военно-промышленные комплексы и химические комбинаты, сталепрокатные станы и санатории, тюрьмы и приюты для душевнобольных. Весь континент – это сплошной кошмар, порождающий грандиознейшую нищету в грандиознейших масштабах. Я был уникум, единственный реальный субъект среди этой грандиозной арлекинады счастья и изобилия (статистического счастья, статистического изобилия), правда я не встречал еще человека, который был бы заведомо счастлив, заведомо богат. Про себя-то я знал, что ни счастлив, ни богат, ни себе не гож, ни людям не пригож. В чем и состояло мое единственное утешение, моя единственная радость. Но вряд ли этого было достаточно. Было бы лучше – и сердцу и уму, – если бы я открыто выразил свой бунт, если бы пошел ради этого на плаху, если бы сгнил и сгинул в тюрьме. Было бы лучше, если бы я, подобно безумному Чолгошу, пристрелил какого-нибудь славного, доброго президента Мак-Кинли или загубил другую, такую же кроткую, неприметную душу, в жизни не обидевшую даже мухи. А все потому, что в глубине моей души сидел убийца: я жаждал увидеть Америку поверженной во прах, до основания стертой с лица земли. Я хотел увидеть, как это произойдет, исключительно из мести, во искупление преступлений, что совершались против меня и мне подобных, так и не осмелившихся возвысить свой голос, выплеснуть свою ненависть, свой бунт, свою законную жажду крови.

Я был порочным порождением порочной почвы. Не будь душа нетленна, мое «я», о котором я тут распинаюсь, давным-давно приказало бы долго жить. Возможно, иные сочтут это досужими домыслами, но все, что происходило в моем воображении, происходило и на самом деле. По крайней мере, со мной. История может отрицать это, поскольку я не сыграл никакой роли в жизни моего народа, но – пусть мои суждения ложны, вздорны, пристрастны, предосудительны, пусть даже я лжец и отравитель – тем не менее это правда, и придется ее проглотить.

Да, так о том, что произошло…

* * *

Все, что происходит, если оно исполнено глубокого смысла, несет в себе противоречие. До встречи с той, ради кого это пишется, я всерьез полагал, что разгадка всех вещей кроется где-то вовне – в жизни, как говорится. Я вообразил, когда на нее наткнулся, что хватаюсь за жизнь, за нечто такое, во что мог бы впиться зубами. Вместо этого я окончательно оторвался от жизни. Я искал, к чему бы приткнуться, – и не находил. Но, хотя в этом стремлении, в этой попытке нащупать, схватить, зацепиться я и остался ни с чем, кое-что я все-таки нашел. Я нашел то, чего не искал, – самого себя. Я понял, что всю свою жизнь я мечтал не жить – если жизнью считается то, что делают другие, – а выразить себя. Я осознал, что у меня не было ни малейшего интереса к жизни, меня интересовало лишь то, чем я занят сейчас, – то, что параллельно жизни, что ей присуще и в то же время лежит вне ее пределов. Меня вовсе не интересует, что есть истина; что есть реальность – и подавно; единственное, что меня интересует, – это то, что происходит в моем воображении, то, что я ежедневно заглушал в себе, чтобы жить. Умру я сегодня или завтра, не имеет для меня никакого значения – никогда не имело, но то, что даже сегодня, после стольких лет усилий, я не в состоянии высказать, что я думаю и чувствую, – вот что не дает мне покоя, вот что отравляет мне душу. С самого детства, сколько себя помню, иду я по следу этого призрака, ничему не радуясь, ни о чем не мечтая, кроме этой вот силы, этого дара. Все остальное ложь – все, что я когда-либо делал или говорил, исходя из иных предпосылок. А это чуть ли не большая часть моей жизни.

* * *

Я представлял собой, как говорится, сущее противоречие. Меня считали то серьезным и надменным, то веселым и беспечным, то искренним и честным, то халатным и бесшабашным. Я был всеми сразу, а кроме того, кое-кем еще, о чем никто даже не подозревал, и меньше всего я сам. Мальчиком лет шести-семи я любил, забравшись на портновский верстак деда, читать ему, пока он шил. Я живо помню его в те мгновения, когда, разутюживая шов пальто, он застывал, прижимая раскаленный утюг обеими руками и мечтательно глядя в окно. Выражение его лица, когда он стоял так и грезил, я помню гораздо лучше, чем содержание книг, которые мы читали, чем разговоры, которые мы вели, чем игры, в которые мы играли на улице. Мне всегда было интересно, о чем он мечтал, что именно выманивало его из недр самого себя. Тогда я еще не знал, что можно грезить наяву. Я всегда был прозрачен, целостен, сиюминутен. Меня зачаровывала его способность грезить. Я понимал, что он терял всякую связь с тем, чем был занят, всякую мысль о каждом из нас, словно оставался наедине с собой и наедине с собой обретал свободу. Мне никогда не доводилось бывать наедине с собой и меньше всего – когда я оставался один. Всегда будто бы кто-то незримо присутствовал рядом: я ощущал себя крошечной крупицей гигантского сыра, каким, вероятно, представлялся мне мир, – впрочем, я и по сей день вижу его таким. Но я точно знаю, что никогда не существовал как нечто самостоятельное, то есть никогда не считал себя гигантским сыром. Так что даже когда у меня был повод жаловаться, плакать, чувствовать себя несчастным, я сохранял иллюзию причастности ко всеобщему, вселенскому горю. Если я плакал, значит плакал весь мир – так я себе это представлял. Плакал же я довольно редко. И вообще был счастлив, смешлив и доволен жизнью. Жизнью я был доволен потому, что, как я уже говорил, мне и правда все было по хую. У меня все плохо – значит, и везде все плохо, в этом я был глубоко убежден. А плохо бывает обычно лишь тогда, когда все слишком близко принимаешь к сердцу. Это отложилось в моем сознании довольно рано. Взять хотя бы случай с моим другом детства Джеком Лоусоном. Целый год он был прикован к постели, страдая от изнуряющей боли. Джек был моим лучшим другом – по крайней мере, так считалось. Да, поначалу я, наверное, жалел его и, может, даже от случая к случаю заходил к ним домой справиться о его здоровье; но по прошествии одного-двух месяцев я совершенно очерствел к его страданиям. Пора бы ему умереть, сказал я себе, и чем скорее, тем лучше, а рассудив таким образом, я и поступил соответственно: то есть вскоре я и думать о нем забыл, бросил на произвол судьбы. Тогда мне было всего двенадцать лет, и я помню, как гордился своим решением. Помню и сами похороны – ну и позорище! Друзья, родственники – все были там: все сгрудились у гроба, и все ревели, как стадо сумасшедших обезьян. Особенно мамаша меня раздражала. На редкость возвышенное создание – сторонница «Христианской науки», не иначе; она не верила ни в болезнь, ни в смерть, но развела такую вонь, что, пожалуй, сам Иисус восстал бы из гроба. Только не ее ненаглядный Джек! Нет, Джек лежал холодный как лед, суровый и неприступный. Он был мертв – двух мнений тут быть не может. Я это понял и обрадовался. Ни слезинки на него не потратил. Я бы не сказал, что он оказался в лучшем мире, потому что в конечном счете его «я» исчезло. Он ушел, а с ним и его страдания, и страдания, которые он невольно причинял другим. «Аминь!» – сказал я себе и тут же, будучи в легкой истерике, громко пукнул – прямо у самого гроба.

Что за идиотская манера принимать все близко к сердцу! Помнится, однажды я и сам чуть не влип – это когда впервые влюбился. Но я и тогда не особенно переживал. Если бы я и в самом деле переживал, то не сидел бы здесь теперь и не писал бы все это: я бы давно умер от разрыва сердца или же болтался в петле. То был не лучший опыт, ибо он научил меня жить во лжи. Он научил меня улыбаться, когда не хотелось улыбаться, работать, когда не верилось в работу, жить, когда дальше жить было незачем. И хотя я ее забыл, привычка делать то, в чем я не видел смысла, сохранилась у меня надолго.

Как я уже говорил, изначально это был сплошной хаос. Но порой меня заносило так близко к центру, к самому сердцу этой кутерьмы, что только чудом не разнесло на куски все, что меня окружало.

Принято все валить на войну. Заявляю, что меня, моей жизни война не коснулась никаким боком. В то время как другие добывали себе престижные должности, я менял одну жалкую работенку на другую и ни на одной не держался столько, сколько требовалось, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Не успевали меня зачислить в штат, как я получал увесистый пендель. Я обладал незаурядным умом, но внушал недоверие. Где бы я ни появлялся, я всюду разжигал смуту – не оттого, что был идеалистом, просто я, как прожектор, выставлял на всеобщее обозрение глупость и нелепость происходившего. Кроме того, я не отличался усердием лизать задницы. Вероятно, это наложило на меня клеймо. По мне сразу можно было сказать, когда я справлялся о работе, что мне начхать, получу я ее или нет. И разумеется, в большинстве случаев я ее не получал. Правда, со временем сам поиск работы превратился в своего рода деятельность, в приятное, так сказать, времяпрепровождение. Куда я только не заходил, на что только не нарывался! Это был один из способов убивать время – не более скверный, как выяснилось, чем сама работа. Я был сам себе босс и сам себе устанавливал рабочий день, но, в отличие от других боссов, мне грозило лишь мое собственное разорение, мое собственное банкротство. Я не был ни трестом, ни корпорацией, ни государством, ни федерацией и ни конфедерацией наций – более всего я был подобен Богу, если уж на то пошло.

Это продолжалось примерно с середины войны до… ну да, до того самого дня, когда я угодил в капкан. Мне позарез понадобилась работа – без нее мне хана. Время поджимало, и я решил, что соглашусь на самую заштатную должность на свете – мальчиком на побегушках. К концу рабочего дня я отправился в бюро по найму телеграфной компании – Североамериканской Космодемонической Телеграфной Компании, готовый к тому, что уж здесь-то меня примут. Я как раз вышел из публичной библиотеки и нес под мышкой пару томов по экономике и метафизике. К моему вящему изумлению, в работе мне было отказано.

Парень, который меня завернул, был какой-то мелкой сошкой на коммутаторе. Похоже, он принял меня за студента колледжа, хотя из моей анкеты было вполне ясно, что я уже далеко не школьник. В анкете я даже присвоил себе степень доктора философии Колумбийского университета. По всей видимости, это прошло незамеченным или же вызвало подозрение у хлыща, что меня забраковал. Я впал в бешенство, тем более что это был тот единственный случай в моей жизни, когда я не кривил душой. Как бы то ни было, я проглотил свою гордость, каковая в особых конкретных случаях бывает непомерно велика. Моя жена, разумеется, выдала мне обычную порцию язвительных взглядов и едких насмешек. С моей стороны это был всего лишь жест, заявила она. Я лег спать, думая об этом и не переставая испытывать жгучую боль, распаляясь все больше и больше по мере того, как ночь шла на убыль. То обстоятельство, что у меня были жена и ребенок, коих я обязан содержать, не причиняло мне особого беспокойства; работу предлагают не потому, что у тебя есть семья, которая нуждается в поддержке, – это я понимал как нельзя лучше. Нет, мучительно было то, что они отвергли меня, Генри В. Миллера, личность высшего типа, блестяще образованного человека, покусившегося на самую заштатную работенку на свете. Это меня испепеляло. Я не мог с этим смириться. Утром я встал рано, с ясной головой; побрился, надел свой лучший костюм и помчался в подземку. Я двинулся прямо в главное здание телеграфной компании… взлетел на 26-й или какой там этаж, где находились гнездовья президента и вице-президента. Я потребовал встречи с президентом. Разумеется, президента то ли вообще не было в городе, то ли он был слишком занят, но какая мне разница, примет меня президент, вице-президент или пусть даже секретарь вице-президента. Принял меня секретарь – вроде как интеллигентный воспитанный тип, ну я и забил ему баки. У меня это лихо вышло, без излишней запальчивости, хотя я то и дело давал ему понять, что не так-то просто от меня отделаться.

Когда он снял трубку и потребовал генерального директора, я подумал, что это только для отвода глаз и что они собираются отфутболивать меня от одного к другому, пока не отвяжусь. Но как только я услыхал, каким тоном он с ним говорит, я изменил свое мнение. Когда я добрался до канцелярии генерального директора, а она располагалась в другом здании в жилых кварталах города, меня там уже ждали. Я уселся в уютное кожаное кресло и угостился одной из больших сигар, которые мне учтиво пододвинули. Этот тип сразу же проявил живой интерес к моему делу. Он захотел, чтобы я рассказал ему все до мельчайших подробностей; его большие волосатые уши встали торчком, чтобы не упустить ни крупицы сведений, способных подтвердить ту или иную версию, множество которых варилось в его котелке. Я понял, что нечаянно сделался полезен ему в оказании какой-то услуги. Я позволил себе пойти у него на поводу, чтобы вписаться в его умопостроения, не переставая, однако, держать нос по ветру. По мере того как развивалась беседа, я заметил, что он проникается ко мне все большим и большим участием. Наконец-то хоть кто-то выказал мне малую толику доверия! Этого было достаточно, чтобы я смог оседлать одного из своих любимых коньков. Ибо после многих лет охоты на работу я, естественно, овладел кое-какими премудростями: я знал не только чего нельзя говорить, но и где поддакнуть, что подвергнуть сомнению. Вскоре был вызван помощник генерального директора, и его попросили выслушать мою историю. К тому времени я уже знал, что это будет за история. Я понял, что Хайме, «этот маленький поцка», как называл его генеральный директор, формально не имел права выдавать себя за управляющего по кадрам. Хайме узурпировал его прерогативу – это было ясно как день. Ясно было и то, что Хайме – еврей, а евреи были не в чести ни у генерального директора, ни у мистера Твиллигера, вице-президента, который, в свою очередь, сидел бельмом в глазу генерального директора.

Возможно, как раз Хайме, «поц пархатый», и был в ответе за высокий процент евреев в армии почтовиков. Возможно, как раз Хайме-то и осуществлял набор служащих в бюро по найму – в Доме Заходящего Солнца, как его называли. Это была, по моему разумению, блестящая возможность для мистера Кленси, генерального директора, устранить некоего мистера Барнса, который, как он пояснил, уже лет тридцать служил управляющим по найму и, очевидно, стал с ленцой относиться к службе.

Совещание длилось несколько часов. Под конец мистер Кленси отвел меня в сторонку и сообщил, что собирается назначить меня боссом по труду. Прежде чем ввести меня в должность, он, однако, намерен просить меня в знак особого расположения, а заодно и будто бы для практики, каковая, несомненно, пойдет мне на пользу, поработать в качестве посыльного по особым поручениям. Я буду получать зарплату управляющего по найму, но выплачивать мне ее будут по особому счету. Короче, мне вменялось в обязанность фланировать от ведомства к ведомству и наблюдать за тем, как ведутся дела в каждом в отдельности и во всех разом. Мне вменялось в обязанность время от времени подавать краткий рапорт о том, где что происходит. И время от времени – таково было его пожелание – я должен был заходить к нему домой накоротке, чтобы потолковать о состоянии сотни и одного отделения Космодемонической Телеграфной Компании в Нью-Йорк-Сити. Другими словами, в течение нескольких месяцев мне предстоит быть осведомителем, после чего мне передадут управление персоналом. А ну как меня однажды назначат генеральным директором, а там, глядишь, и вице-президентом! Предложение выглядело соблазнительным, пусть даже и было изрядно вываляно в конском навозе. Я сказал ДА.

Через несколько месяцев я сидел в Доме Заходящего Солнца и вершил прием и увольнение, как сам сатана. Это была сущая бойня, Господь свидетель. Бессмысленная жестокость от начала и до конца. Пустое разбазаривание людей, имущества и сил. Гнусный фарс на фоне пота и слез. Но раз уж я принял осведомительство, то принял и перегонку кадров, а стало быть, и все, что этому сопутствовало. Я сказал ДА на все. Если вице-президент отдавал распоряжение не увольнять хромых, я не увольнял хромых. Если вице-президент говорил, что все посыльные старше сорока пяти подлежат увольнению без предупреждения, я увольнял их без предупреждения. Я выполнял все, что мне предписывалось, но делал это так, что они сами вынуждены были за все расплачиваться. Когда случалась забастовка, я сидел сложа руки и ждал, пока ее не пронесет. В первую очередь я рассматривал забастовки с той точки зрения, в какую уйму денег выльются они компании. Вся система была до того прогнившей, до того бесчеловечной, до того безнадежно расшатанной и недоступной пониманию, что понадобился бы гений, чтобы вложить в нее хоть крупицу смысла и порядка, не говоря уже о человеческой доброте или там уважении. Я восстал против всей трухлявой американской системы труда, которая загнивала с обоих концов. Я был пятой спицей в колеснице, и, как ни крути, не было мне иного применения, кроме как служить пешкой в чужой игре. Пешками фактически были все: президент со своей командой – для скрытых властных структур, служащие – для чиновников и так далее по кругу, вглубь и вширь до бесконечности, независимо от занимаемых должностей. Из своего маленького гнездышка в Доме Заходящего Солнца я обозревал все американское общество с высоты птичьего полета. Как бы разглядывая страницу из телефонной книги. С точки зрения алфавита, нумерации, статистики она не лишена смысла. Но когда тщательно ее пролистаешь, когда изучишь каждую страницу в отдельности, каждую букву в отдельности, когда изучишь одного отдельно взятого индивида и его содержимое, изучишь воздух, которым он дышит, жизнь, которую он ведет, ставки, которые он делает, то увидишь нечто столь мерзкое и гнусное, столь ничтожное, столь жалкое, в такой степени безнадежное и бессмысленное, что лучше сунуть нос в кратер вулкана. Таков был американский образ жизни во всех его аспектах: экономическом, политическом, нравственном, духовном, артистическом, статистическом, патологическом – словно огромный шанкр на потасканном члене. Пожалуй, еще и хуже, ибо где теперь найдешь то, что хотя бы отдаленно напоминало член? Может быть, в прошлом эта штуковина и давала жару, даже кое-что производила, доставляла, на худой конец, сиюминутное наслаждение, сиюминутную радость. Но оттуда, где я восседал, открывалось зрелище куда более омерзительное, нежели кишащий червями сыр. Удивительно, как только их не снесло волной исходящего от них зловония… Я тут употребляю прошедшее время, но, разумеется, и сейчас картина та же, а то, пожалуй, и хуже. Во всяком случае, нам этой вони сейчас за глаза и за уши.

К тому времени, как на сцене появилась Валеска, через мои руки прошло несколько легионов посыльных. Мой кабинет в Доме Заходящего Солнца был чем-то вроде открытого канализационного стока, да и вонял не меньше. Я окопался в траншее на передовой, куда приходился основной поток вони со всей округи. Начать с того, что человек, которого я подсидел, умер от разрыва сердца спустя пару недель после моего появления. Он продержался именно столько, сколько требовалось, чтобы я успел войти в курс дела, и тут же дал дуба. События развивались так стремительно, что я не удосужился испытать чувства вины. С той минуты, как я приступил к работе, моя жизнь превратилась в сплошной ад кромешный. За час до моего появления – а я всегда опаздывал – приемная была уже битком набита желающими получить работу. Я был вынужден локтями пробивать себе путь, поднимаясь по лестнице, и буквально идти на таран, чтобы пробраться к своему столу, который находился по другую сторону «баррикады». Не успев снять шляпу, я уже должен был ответить на дюжину телефонных звонков. У меня на столе стояли три телефонных аппарата, и все трезвонили одновременно. Уссышься от их истошного дребезжания, прежде чем сядешь за работу. Не было даже времени пойти посрать – так и терпи до пяти-шести вечера. Хайме приходилось еще хуже, так как он был прикован к коммутатору. Он сидел за ним с восьми утра до шести вечера, тасуя наряды. Каждый наряд – это отдельный посыльный, который предоставлялся одним филиалом другому на день или часть дня. Ни в одном из сотни и одного филиала штат не был укомплектован полностью; Хайме был вынужден колдовать над нарядами, пока я вкалывал как безумный, латая бреши. Если мне каким-то чудом и удавалось заполнить все вакансии за день, то на следующее утро в лучшем случае все повторялось по новой. Наверное, только двадцать процентов персонала были постоянными, остальные – текучка. Постоянные выживали новичков, не давали им ходу. Постоянные зарабатывали от сорока до пятидесяти долларов в неделю, но бывало, и шестьдесят – семьдесят, а то и все сто, что, следует заметить, гораздо больше, чем перепадало делопроизводителям, а порой и их непосредственному начальству. Что касается новичков, то им сложно было заработать и десять долларов в неделю. Иные из них сбегали, не проработав и часа, нередко выбрасывая пачку депеш в мусорный ящик или спуская в сортир. При этом, сколько бы они ни проработали, жалованье они требовали выплачивать незамедлительно, что было невозможно из-за сложного бухгалтерского учета, который велся таким образом, что раньше чем дней через десять, если не больше, нельзя было определить, кто из посыльных сколько заработал. По неопытности я приглашал каждого посетителя присесть и объяснял ему все в деталях. Я поступал так до тех пор, пока не потерял голос. Вскоре я приспособился беречь силы, поджаривая страждущих на медленном огне, без чего было не обойтись. Для начала каждый второй парнишка оказывался прирожденным вралем, если не отъявленным мошенником. Многие из них были уже уволены-переуволены несчетное число раз. Другие видели тут отличную возможность подыскать новую работу, потому что по долгу службы их заносило в сотни таких заведений, куда сами бы они не сунулись ни ногой. К счастью, Макговерн, который стоял на страже и выдавал бланки заявлений, был тертый калач и обладал фотографической памятью. И потом, позади меня высились кипы гроссбухов, хранившихся досье на каждого, кому когда-либо довелось пройти суровую школу жизни. Эти гроссбухи мало чем отличались от полицейских протоколов: они пестрели красными пометками, обозначавшими то или иное правонарушение. По свидетельству очевидцев, я был помечен как преступный элемент. Каждое второе имя в списке сопровождалось пометкой «воровство», «мошенничество», «драка» либо «умственная отсталость», «извращения», «идиотизм». «Осторожно: такой-то эпилептик!» «Этого не брать – он ниггер!» «Будьте бдительны: Икс отбывал в Даннеморе. А то и в Синг-Синге».

Будь я поборником этикета, компания вообще осталась бы без посыльных. Я должен был с ходу определять, кто есть кто, – и не из записей, не от сотрудников, а исходя из собственного опыта. О просителе можно было судить по тысяче факторов – мне приходилось, не мешкая, учитывать все разом, так как за один короткий день, даже если оформлять их не глядя, все равно успеешь нанять ровно столько-то, и ни одним больше. И в каком бы количестве я их ни набирал, их вечно не хватало. На следующий день все по новой. Иные, по моим понятиям, не продержались бы и суток, но я все равно вынужден был их принимать. Система была неразумна от начала до конца, но не моя это забота – критиковать систему. Моя забота – принять-уволить, уволить-принять. Я находился в центре крутящегося диска, который вращался с такой скоростью, что не было никакой возможности положить этому конец. Что было нужно, так это механик, но, согласно логике верховных воротил, механизм работал исправно, все было прекрасно и безупречно, разве что по ходу дела возникали временные неполадки. А раз по ходу дела возникали временные неполадки, то тут вам и эпилепсия, и воровство, и вандализм, и извращения, и черномазые, и жиды, и проститутки, и прочая дребедень, включая забастовки с локаутами. И тогда, в соответствии с этой самой логикой, вы брались за большую метлу и давай дочиста выметать конюшни или же хватали ружья и дубинки и давай вколачивать мозги несчастным идиотам, страдавшим от заблуждения, что все в этом мире не так. Полезно было иной раз потолковать о Боге или попеть немного хором, – время от времени, может, даже позволялось прибегнуть и к премии, то есть когда становилось так худо, что слова уже не помогали. Главное – поддерживать процесс перегонки кадров: пока имелись кадры и боеприпасы, мы должны были двигаться вперед и зачищать окопы. Тем временем Хайме продолжал принимать слабительное, причем в таком количестве, от которого могло бы вдребезги разнести его хвостовой отсек, если бы хвостовой отсек у него имелся, но такового у него давно не было, – он только сочинял, что дрищет напропалую, только сочинял, что не слезает с горшка. В действительности же несчастный содомит был в трансе. Ему приходилось опекать сотню и один филиал, а в каждом – целый штат посыльных, который оставался мифическим, если не гипотетическим, и, независимо от того, были посыльные реальными или мнимыми, телесными или бестелесными, Хайме приходилось тасовать их с утра до ночи, пока я латал дыры, которые были столь же эфемерны, ибо кто мог сказать наверняка, отправляя новичка с поручением в какое-нибудь учреждение, прибудет он туда сегодня, завтра или никогда. Кто-то из них мог заблудиться в подземке или в лабиринтах небоскребов; кто-то целыми днями гонял по линиям надземки – ведь благодаря униформе можно было ездить бесплатно, а им вряд ли когда выпадала такая радость – целый день прогонять по надземке. Одни стартовали в Стейтен-Айленде и финишировали в Канарси или в коматозном состоянии доставлялись полицейскими назад. Другие забывали, где они живут, и исчезали с концами. Третьи, которых мы вербовали для Нью-Йорка, оказывались месяц спустя в Филадельфии, будто это было в порядке вещей и не противоречило правилам игры по Хойлю. Четвертые охотно отправлялись по назначению, а на полпути соображали, что легче продавать газеты, и охотно продавали газеты – прямо в нашей униформе, – пока их не отлавливали. Пятые прямым ходом шли в полицейский участок, повинуясь какому-то непостижимому инстинкту самосохранения.

По утрам, добравшись до рабочего места, Хайме первым делом точил карандаши; он точил их с религиозным фанатизмом, не отвлекаясь на телефонные звонки, сколько бы они ни трезвонили, потому что, как он мне потом объяснил, если не заточить карандаши с утра, они так и останутся незаточенными. Затем он выглядывал в окно посмотреть, что с погодой. После чего свежезаточенным карандашом отчеркивал маленький квадратик на грифельной доске, которую всегда держал под рукой, и заносил в него сводку погоды. Когда-нибудь, о чем он мне тоже поведал, это может обернуться полезным алиби. Если толщина снежного покрова достигала одного фута или на улице было слишком слякотно, то ведь и самому дьяволу, пожалуй, простили бы, что он тасует наряды не слишком проворно, а управляющему по найму, выходит, и подавно простили бы, что он в такие дни не затыкает дыры, правильно? Но почему, заточив карандаш, он, вместо того чтобы пойти продристаться, садился корпеть над коммутатором, оставалось для меня загадкой. Позже он и это мне объяснил. Как бы то ни было, день вечно ломался из-за неразберихи, жалоб, запора и вакансий. Он и начинался с того же трубного вонючего пердежа, дурного запаха изо рта, измотанных нервов, падучей, менингита, низкого жалованья, просроченных платежей, стоптанных башмаков, мозолей и омозолелостей, плоскостопия и разбитых ступней, недочитанных книжек, заныканных и похеренных авторучек, плавающих в канализационных стоках депеш, угроз вице-президента и советов директоров, пререканий и разборок, ливней и поврежденных проводов, новых методов воздействия и старых, давно сброшенных со счетов, с надежды на лучшие времена и мольбы о премии, которой хрен дождешься.

Христианская ассоциация молодых людей, которой неймется улучшить моральный облик молодых рабочих во всей Америке, в полдень устраивает митинг, так не буду ли я любезен отправить парочку лоботрясов послушать пятиминутную лекцию Уильяма Карнеги Астербильда-младшего о долге службы? Мистер Мэлори из Лиги взаимопомощи интересуется, не мог бы я как-нибудь уделить ему несколько минут, чтобы он рассказал мне об образцовых заключенных, освобожденных под честное слово, которые рады были бы служить в любом качестве, даже посыльными. Миссис Гуггенхоффер из Еврейского благотворительного общества была бы весьма признательна, если бы я согласился помочь ей в оказании поддержки нескольким нуждающимся семействам, которые находились в бедственном положении, так как все члены семей либо недееспособны, либо калеки, либо инвалиды. Мистер Хагарти из Приюта для беспризорников выражает уверенность, что у него есть подростки как раз для меня, вот бы я дал им шанс: с каждым из них дурно обращались либо отчимы, либо мачехи. Мэр Нью-Йорка был бы весьма признателен, если бы я принял под личную опеку «подателя сего письма», за коего он ручается во всех отношениях, – но почему бы ему самому, черт побери, не позаботиться о «сем подателе», оставалось тайной. Мужчина, склонившийся над моим плечом, протягивает мне клочок бумаги, на котором он только что написал: «Мне понимать все но нет слышать голоса». Рядом с ним в драном, заколотом английскими булавками пальто стоит Лютер Уинифред. Лютер на две седьмых чистокровный индеец, а на пять седьмых – германо-американец: вот чудеса! По индейской линии он Ворон – один из монтанских Воронов. Последняя его работа состояла в натягивании полотняных навесов над витринами магазинов, но поскольку из-за отсутствия зада на нем плохо сидят штаны, он стесняется залезать на лестницу на виду у дам. Он только позавчера из госпиталя и пока что слабоват, но вполне способен доставить депешу – так ему кажется!

Да, еще Фердинанд Миш – как же я про него забыл! Он все утро прождал своей очереди, чтобы перекинуться со мной парой слов. Я никогда не отвечал на его письма. «Разве я заслужил?» – спрашивает он мягко. Нет, конечно. Я смутно помню его последнее письмо, посланное им из ветлечебницы для кошек и собак на Гранд-Конкорс, где он служил санитаром. Он писал, что раскаивается в том, что ушел с работы, – «но это все из-за отца, который был слишком строг и не позволял никаких развлечений и удовольствий на стороне». «Мне уже двадцать пять лет, – писал он, – и я не считаю, что обязан продолжать спать с отцом, а вы? Я знаю, по слухам, вы весьма любезный джентльмен, а я сейчас самозависим, так что надеюсь…» Видавший виды Макговерн стоит возле Фердинанда и ждет, когда я подам ему знак. Ему не терпится дать Фердинанду под зад коленом – помнит еще, как пять лет назад Фердинанд вдруг завалился на бок прямо перед главным зданием, причем в полной амуниции, и забился в эпилептическом припадке. Ну уж нет, говнюк, я так не могу! Дам я ему шанс, горемыке этому. Пошлю его в Китайский квартал: там хоть обстановка более-менее спокойная. Пока Фердинанд переодевается в задней комнате, у меня над ухом жужжит оставшийся без родителей подросток, который спит и видит «помочь компании добиться успеха», – мол, если я дам ему шанс, он каждое воскресенье будет за меня молиться в церкви – за исключением тех дней, когда ему нужно являться к дежурному надзирателю. Оказывается, он ничего такого не совершил. Просто толкнул одного парня, а тот упал, ударился головой и убился насмерть. Следующий. Экс-консул с Гибралтара. Почерк у него красивый – подозрительно красивый. Я прошу его заглянуть ко мне в конце дня, – чем-то он мне не понравился. Тем временем в раздевалке Фердинанд начинает биться в припадке. Вот повезло-то! Случись это в подземке, при номерной фуражке и прочих регалиях, меня бы точно упекли куда подальше. Следующий. Однорукий жлобина, разъяренный тем, что Макговерн указал ему на дверь. «Какого дьявола! Я здоров как бык, и силы не занимать!» – орет он благим матом и в качестве доказательства хватает здоровой рукой стул и разбивает его вдребезги. Я возвращаюсь к столу, а там меня дожидается телеграмма. Вскрываю. От Джоржа Блейзини, бывшего посыльного номер 2459 из юго-западного филиала. «Сожалею, что вынужден покинуть вас так скоро, но эта работа чужда моей натуре, а моя натура – этой работе. Я не выношу безделья и являюсь верным поклонником труда и бережливости, но дольше мы не в силах ни контролировать, ни подавлять наше личное достоинство». Вот говнюк!

Поначалу я взялся за дело с энтузиазмом, несмотря на давление сверху и поджимание снизу. У меня рождалась идея за идеей, и я осуществлял их, нравилось это вице-президенту или нет. Каждую декаду или около того меня вызывали на ковер и отчитывали за то, что у меня «слишком большое сердце». В моем кармане никогда не водились деньги, но чужими деньгами я пользовался свободно. Поскольку я был шишкой, мне полагался кредит. Я раздавал деньги направо и налево; я раздавал свое белье и одежду, свои книги, все, что было лишнее. Если бы я обладал властью, то я бы и всю компанию роздал несчастным содомитам, от которых мне не было отбоя. Если у меня просили десятицентовик, я давал полтинник, просили доллар – я давал пять. Меня не ебло, сколько я отдавал, потому что легче было занять и отдать, чем отказать этим жалким бедолагам. Никогда в жизни не доводилось мне видеть такого скопища нищеты и, надеюсь, больше не доведется. Всюду люди терпят нужду – так было и так будет всегда. И эта ужасающая нищета исподволь подогревается пламенем, обычно таким слабым, что его почти незаметно. Но оно все же теплится, и, если у кого-нибудь хватит смелости попытаться его задуть, это может обернуться пожаром. Мне постоянно твердили, что нельзя быть слишком мягким, что нельзя быть слишком сентиментальным, что нельзя быть слишком щедрым. «Больше жесткости! Больше характера!» – предостерегали меня. «Хуй вам! – сказал я себе. – Все равно буду мягким, великодушным, терпимым, внимательным, щедрым». Поначалу я каждого выслушивал до конца; если я кому-то не мог предложить работу, я давал деньги, если у меня не было денег, я давал сигарету или просто подбадривал. Но я давал! Эффект был ошеломляющим. Никто не способен оценить результатов доброго поступка, доброго слова. Я утопал в благодарностях, в пожеланиях добра, в приглашениях и трогательных подарочках. Если бы я обладал реальной властью, а не торчал пятой спицей в колеснице, бог знает что бы я еще мог совершить. Возможно, я использовал бы Североамериканскую Космодемоническую Телеграфную Компанию в качестве трамплина, чтобы привести все человечество к Богу; или преобразовал бы Северную и Южную Америки, вместе взятые, и доминион Канада в придачу. Секрет был у меня в руках: быть щедрым, добрым, терпеливым. Я работал за пятерых. Три года я почти не смыкал глаз. У меня не было ни одной целой рубашки, и порой я так стыдился просить денег у жены или совершать налет на детскую копилку, что, отправляясь утром на работу, обжуливал слепого газетчика у входа в подземку, дабы заплатить за проезд. Я одалживал столько денег, что, работай я двадцать лет без передышки, все равно не смог бы расплатиться сполна. Я брал у тех, кто имел, и давал тем, кто нуждался, и правильно делал: я поступил бы точно так же, случись мне еще раз оказаться в подобной ситуации.

Я даже совершил чудо приостановки сумасшедшей текучки кадров, чудо, на которое никто не смел и надеяться. Вместо того чтобы содействовать моим усилиям, мне ставили палки в колеса. Согласно логике верховных воротил сбой в текучке кадров произошел по причине слишком высокой оплаты труда. Вследствие чего они понизили заработную плату. Это все равно что рубить сук, на котором сидишь. Все здание трещало, рассыпалось у меня на глазах. А эти как ни в чем не бывало требовали латать бреши. Чтобы немного смягчить удар, мне по-свойски намекнули, что я мог бы несколько увеличить процентное содержание евреев, мог бы позволить себе то, се, пятое, десятое – все то, что по прежней инструкции шло вразрез с кодексом. Меня это так взбесило, что я стал принимать кого ни попадя; я без колебаний нанял бы и дикого американского пони или гориллу, если бы мог вдохнуть в них тот минимум интеллекта, который необходим, чтобы доставить депешу. Неделей раньше к концу дня оставалось пять или шесть вакансий. Теперь их стало триста, четыреста, пятьсот, – кадры утекали как песок между пальцами. Это было восхитительно. Я сидел и, не задавая ни единого вопроса, набирал их вагонами – жидов, черномазых, калек, паралитиков, бывших каторжников, проституток, маньяков, дебилов – любого захуятого ублюдка, лишь бы он умел стоять на двух ногах и держать в руке телеграмму. Управляющие всех сотни и одного филиала были перепуганы до смерти. Я потирал руки. Я потирал руки на протяжении целого дня при мысли о том, какую славную жирную свинью я подложил. Жалобы валом повалили со всего города. Регулярность доставки нарушена, образовались заторы и торосы. Скорее ишак мог бы добраться куда следует, чем иные идиоты, которых я впряг в работу.

На следующий день гвоздем программы стало введение в штат посыльных женского пола. Что в корне изменило местную атмосферу. Для Хайме это был божий дар вместо яичницы. Он крутил свой коммутатор туда-сюда, чтобы видеть, как я манипулирую нарядами. Несмотря на то что работы прибавилось, у него была перманентная эрекция. Он приходил на работу с улыбкой и сохранял ее на протяжении всего дня. Он был на седьмом небе. За рабочий день у меня вырисовывался список из пяти-шести кандидатур, которых следовало как следует прощупать. Фокус состоял в том, чтобы держать их на привязи: пообещать работу, но для начала выебать за милую душу. Достаточно было только задать им корму, чтобы к ночи привести назад в контору и разложить прямо на оцинкованном столе в раздевалке. Если у кого-то из них была уютная квартирка – а такое тоже случалось, – мы провожали их до дому и дело кончалось долбежкой. Если какая из них была не дура выпить, то Хайме на такой случай всегда имел при себе бутылочку. Если они были мало-мальски порядочными и в прямом смысле нуждались в куске хлеба, Хайме охотно извлекал свой пухлый бумажник и отстегивал пять или десять монет, смотря по ситуации. Я исхожу слюной, вспоминая этот пресловутый бумажник, который он всегда носил с собой. Я понять не мог, откуда у него деньги, потому что он был самым низкооплачиваемым сотрудником в объединении. Но деньги у него не переводились, и, сколько бы я ни просил, он никогда не жидился. А однажды нам посчастливилось получить премию, и я вернул Хайме все до последнего пенни. Это так его потрясло, что вечером он взял меня с собой в «Дельмонико» и прокутил там целое состояние. Мало того, на следующий день он настоял на том, чтобы купить мне шляпу, рубашку и перчатки. Он даже намекнул, что я мог бы зайти к нему в гости и употребить его жену, если мне захочется, хотя, предупредил он, в настоящее время у нее что-то не в порядке с яичниками.

Кроме Хайме и Макговерна, у меня в помощниках были две красотки-блондинки, которые часто составляли нам компанию по вечерам. И еще О’Мара, мой старый друг, только что вернувшийся с Филиппин, – его я сделал своим главным помощником. Был еще Стив Ромеро, этакий бык-рекордист, которого я держал на всякий пожарный. И О’Рурк, местный детектив, – он отчитывался мне на исходе дня, заступая на службу. Под конец я взял в штат еще одного сотрудника – Кронского, молодого студента-медика, имевшего дьявольский интерес к случаям патологии, коих у нас было предостаточно. Все мы составляли лихую команду, объединенную одной страстью – наебать компанию любой ценой. А наебывая компанию, мы заодно ебли все, что попадалось на глаза или под руку; исключением среди нас был О’Рурк: ему полагалось блюсти честь мундира, и к тому же у него были проблемы с предстательной железой, так что он напрочь утратил интерес к ебле. Но О’Рурк был благороднейший из людей и несказанно щедр в придачу. Это О’Рурк водил нас иногда поужинать, именно к О’Рурку шли мы со своими бедами.

* * *

Так обстояли дела в Доме Заходящего Солнца к тому времени, как я оттрубил там два года. Я был пресыщен человеколюбием, напитан всякого рода опытом. В моменты отрезвления я делал кое-какие заметки, которые намеревался использовать, если у меня появится возможность написать собственные «опыты». Я ждал передышки. И вот однажды, когда меня вызвали на ковер за какую-то дурацкую провинность, вице-президент обронил фразу, которая встала мне поперек горла. Он сказал, что хотел бы найти кого-нибудь, кто написал бы о посыльных что-то вроде книги Горацио Элджера, и намекнул, что, кроме меня, этого, пожалуй, никому не осилить. Я впал в ярость – надо же, какой кретин! – и в то же время обрадовался, ибо втайне меня давно уже подмывало облегчить душу. Ну, думаю, погоди у меня, старый футцер, то-то будет, когда я облегчу свою душу… Я покажу тебе Горацио Элджера… Ну погоди! У меня голова шла кругом, когда я от него вышел. Я видел толпы мужчин, женщин и детей, прошедшие через мои руки; видел, как они рыдают, просят, умоляют, взывают, проклинают, плюются, топают ногами, угрожают. Я видел следы, оставленные ими на дорогах, товарные поезда, в которые они вскакивали, лачуги, в которые они возвращались, разбросанное по полу мясо, родителей в лохмотьях, пустые угольные ящики, забитые раковины, запотевшие стены и между холодных бисерин влаги – безумные тараканьи бега; я видел, как они ковыляют, похожие на вертлявых гномов, как заваливаются на спину в эпилептическом припадке – с искривленным судорогой ртом, с пеной на губах, с подергивающимися конечностями; я видел, как расступаются стены и чума крылатым потоком прорывается наружу, видел верховных воротил с их чугунной логикой, ожидающих, когда ее пронесет, ожидающих, когда все уладится, ожидающих и ожидающих – в довольстве и неге, попыхивая, закинув ноги на стол, толстыми сигарами и поговаривая о том, что кое-где возникли временные неполадки. Я видел героя Горацио Элджера – мечту американского идиота, все выше и выше поднимающегося по служебной лестнице: из посыльного – в оператора, из оператора – в управляющего, из управляющего – в главу, из главы – в суперинтенданта, из суперинтенданта – в вице-президента, из вице-президента – в президента, из президента – в трестового магната, из трестового магната – в пивного короля, во всеамериканского Идола, денежного Кумира, кумира кумиров, прах праха, верх ничтожества, ноль целых и девяносто семь тысяч нолей в числителе и знаменателе. Ну, говнюки, сказал я себе, ужо я представлю вам картинку, как двенадцать маленьких людей, нулей без десятичных знаков, без цифр, без одиночных чисел, двенадцать неистребимых червяков подтачивают основы вашего трухлявого здания. Я покажу вам Горацио Элджера, каким он предстанет в день, грядущий за Апокалипсисом, когда развеет последнюю вонь.

Из всех уголков земного шара стекались они ко мне в поисках содействия. Едва ли хоть одно племя, за исключением первобытного, осталось не представленным в этом шествии. Кроме айнов, маори, папуасов, веддов, лапландцев, зулусов, патагонцев, игоротов, готтентотов, туарегов, кроме вымерших тасманийцев, вымерших гримальдийцев, вымерших атлантийцев, сквозь меня прошли представители почти всех пород, существующих в подлунном мире. Были два брата, по старинке остававшиеся солнцепоклонниками, два несторианца из старой ассирийской общины. Были два мальтийских близнеца с Мальты и потомок майя с Юкатана; было с десяток наших смуглых меньших братьев с Филиппин и несколько эфиопов из Абиссинии, были работяги из пампасов Аргентины и разорившиеся ковбои из Монтаны; были греки, латыши, поляки, хорваты, словенцы, рутенианцы, чехи, испанцы, валлийцы, финны, шведы, русские, датчане, мексиканцы, пуэрториканцы, кубинцы, уругвайцы, бразильцы, австралийцы, персы, японцы, китайцы, яванцы, египтяне, африканцы с Золотого Берега и Берега Слоновой Кости, индусы, армяне, турки, арабы, немцы, ирландцы, англичане, канадцы и в изобилии – итальянцы и евреи. Был всего один француз, если память мне не изменяет, да и тот продержался часа три – не дольше. Было несколько американских индейцев, главным образом чероки, зато ни одного тибетца и ни одного эскимоса; я видел имена, о которых раньше не имел понятия, и почерки – от клинописи ассирийцев до изысканной, изумительно красивой каллиграфии китайцев. Я слышал, как выпрашивали работу бывшие египтологи, ботаники, хирурги, золотодобытчики, преподаватели восточных языков, музыканты, инженеры, врачи, химики, математики, мэры городов и губернаторы штатов, тюремные надзиратели, скотобойцы, дровосеки, моряки, устричные пираты, грузчики, клепальщики, дантисты, протезисты, художники, скульпторы, паяльщики, архитекторы, наркодельцы, абортмахеры, белые работорговцы, водолазы, кровельщики, фермеры, продавцы верхней одежды, ловчие, смотрители маяков, сводники, члены городского управления, сенаторы – всякая тварь поднебесная, и каждый из них, оставшись гол как сокол, выпрашивал то работу, то сигаретку, то на проезд, то один только шанс, Христа ради, один только шанс! Я увидел и узнал людей святых, если есть святые в этом мире; я встречался и говорил с учеными – пропойцами и трезвенниками; я выслушивал людей с искрой Божией в груди: они самого Господа Вседержителя могли бы убедить, что достойны получить еще один шанс, но только не вице-президента Космококковой Телеграфной Компании. Я сидел, прикованный к своему письменному столу, с быстротой молнии путешествуя по свету, и я узнал, что жизнь везде одна и та же – голод, унижение, порок, невежество, алчность, лихоимство, крючкотворство, пытки, деспотизм; ненависть человека к человеку; ярмо, уздечка, недоуздок, шпоры, хлыст. Чем мельче калибр человека, тем хуже его положение. Люди ходили по улицам Нью-Йорка в этом омерзительном скотском снаряжении, презренные, низшие из низших, топтались, как кайры, как бараны, как дрессированные тюлени, как покорные ослы, как большие истуканы, как полоумные гориллы, как тихопомешанные, ловящие слюнявым ртом болтающуюся приманку, как вальсирующие мышки, как морские свинки, как белочки, как кролики, и тьмы и тьмы их готовы были править миром, писать величайшую из книг. Когда я вспоминаю кого-нибудь из персов, индусов, арабов – тех, кого я знал, – когда я вспоминаю характер, ими обнаруженный, их деликатность, чуткость, ум, их святость, меня одолевает чувство брезгливости по отношению к белым завоевателям мира – дегенеративным британцам, дубиноголовым германцам, ограниченным, самодовольным французам. Земля – единый грандиозный мыслящий организм, планета, насквозь проникнутая человеком, живая планета, и, самовыражаясь, она вправе спотыкаться и запинаться; она не есть обитель белой расы, или черной расы, или желтой расы, или вымершей голубой расы, она – обитель человека, а все человеки равны перед Богом, и каждый непременно получит свой шанс, и если не сейчас, то миллионы лет спустя. Придет день, и смуглые меньшие братья с Филиппин, глядишь, вновь достигнут расцвета, и истребленные индейцы обеих Америк вновь воскреснут и будут скакать верхом среди прерий, где на города сейчас обрушивается то огненная лава, то моровая язва. За кем останется последнее слово? За Человеком! Земля – его, ибо он сам земля; ее огонь, ее воды, ее воздух, ее минеральные и органические вещества, ее дух, дух всеобъемлющий, дух вечный, дух всех планет, который в нем преображается посредством бесконечного ряда знаков и символов, бесконечного ряда манифестаций. Погодите же, космококковые телеграфические испражнения, высокородные демоны зла, ожидающие починки канализации, погодите, паршивые белые завоеватели, испоганившие землю своими сатанинскими копытами, своими станками, оружием, болезнетворными бактериями, погодите, вы все, кто утопает в роскоши и считает свои медяки, это еще не все. Последний человек еще скажет свое слово, прежде чем наступит конец. Последний мыслящий скрупул должен получить по справедливости – и он свое получит! Никто не останется безнаказанным, а уж космококковые испражнения Северной Америки – и подавно.

Когда пришел срок моего отпуска – впервые за три года: ведь я так старался принести пользу компании! – я взял три недели вместо двух и написал книгу о двенадцати маленьких человеках. Я писал без передышки – пять, шесть, семь, а то и восемь тысяч слов в день. Я полагал, что человек, именующий себя писателем, должен выдавать минимум пять тысяч слов в день. Я полагал, что должен сказать все сразу – в одной книге, – после чего развалиться на части. Я не имел ни малейшего понятия о писательском деле. Перепугался до усеру. Но я был полон решимости вытеснить Горацио Элджера из североамериканского сознания. Наверное, это была наихудшая из всех когда-либо написанных книг. Это был колоссальный фолиант, бездарный от корки до корки. Но это была моя первая книга, и я ее полюбил. Если бы у меня водились деньги, как у Жида, я бы издал ее за свой счет. Если бы я имел мужество, как Уитмен, я бы продавал ее вразнос, обходя за домом дом. Все, кому я ее показывал, говорили, что она ужасна. Мне настоятельно рекомендовали отказаться от идеи стать писателем. Я должен, подобно Бальзаку, понять, как я вскоре и понял, что нужно отказать себе во всем и писать, ни на что не отвлекаясь, что нужно только писать, писать и писать, даже если все кому не лень отговаривают тебя от этого, даже если никто в тебя не верит. Возможно, потому и пишут, что никто не верит; возможно, секрет как раз в том и состоит, чтобы заставить их поверить. То, что книга вышла фальшивой, бездарной, никуда не годной, ужасной, как утверждали, – было вполне естественно. Я попытался начать с того, к чему гений приступил бы только в конце. Я хотел сказать последнее слово в начале. Это был сплошной абсурд и патетика. Это был сокрушительной силы удар, но он добавил стали в мой хребет и серы в жилы. По крайней мере, я узнал, что значит крах. Узнал, что значит замахнуться на большое дело. Сегодня, когда я анализирую обстоятельства, сопутствовавшие написанию книги, когда я анализирую тот необъятный материал, который я пытался втиснуть в форму, когда я отдаю себе отчет в том, какую бездну я надеялся одолеть, я поощрительно похлопываю себя по плечу, я вывожу себе «отлично» в квадрате. Я горжусь тем, что мой проигрыш столь ничтожен; осуществи я свой замысел на все сто, меня бы объявили чудовищем. Временами, когда я пролистываю свои записные книжки, когда проглядываю одни лишь имена тех, о ком рассчитывал написать, у меня голова идет кругом. Каждый человек приходил ко мне со своим собственным миром, приходил и сгружал его на мой письменный стол; он ждал, что я подхвачу его и взвалю себе на плечи. У меня не было времени творить собственный мир: я должен был, подобно Атланту, стоять как вкопанный на спине слона, стоящего на черепахе. Задаваться вопросом, на чем стоит черепаха, означало бы повредиться в уме.

Тогда я и думать не смел ни о чем, кроме «фактов». Чтобы подкопаться под факты, я должен был стать художником, но художником не становятся за ночь. Для начала нужно, чтобы тебя уничтожили, чтобы свелись к нулю непримиримые аспекты твоего сознания. Ты должен полностью аннигилировать как человеческое существо, чтобы заново родиться личностью. Ты должен обуглеродиться и минерализироваться, чтобы произрасти из наименьшего знаменателя своего «я». Ты должен излечиться от жалости, чтобы обрести способность чувствовать. Нельзя сотворить новые небо и землю из одних только «фактов». «Фактов» нет – есть один-единственный факт: что человек, каждый человек, где бы он ни был, стоит на своей стезе к посвящению. Одни устремляют стопы по кривому пути, другие – по прямому. Каждый человек творит свою судьбу на собственный лад, каждый сам совершает свое спасение, будучи добрым, щедрым, терпеливым. Пока я горел энтузиазмом, определенные вещи были для меня непостижимы, но теперь многое прояснилось. Возьмем, к примеру, Карнахана, одного из двенадцати маленьких людей, которых я избрал для описания. Он был, что называется, образцовый посыльный. Окончил курс в одном из солидных университетов, был человек глубокого ума и безупречной репутации. Он работал по восемнадцать-двадцать часов в сутки и зарабатывал больше любого посыльного в штате. Клиенты, которых он обслуживал, писали о нем отзывы, вознося его до небес; ему предлагали хорошие должности, но по тем или иным соображениям он от них отказывался. Жил он бережливо, посылая большую часть заработка жене и детям, обитавшим в другом городе. У него было два порока – алкоголь и желание преуспеть. Он мог годами обходиться без спиртного, но стоило ему сделать глоток – и он уходил в запой. Его дважды подбирали пьяным на улице, на Уолл-стрит; однако еще до того, как он пришел ко мне насчет работы, он умудрился послужить ни больше ни меньше чем церковным сторожем в каком-то захолустье. Его оттуда выгнали, так как однажды, упившись вдребезги причастным вином, он всю ночь трезвонил в колокола. Он был правдивым, искренним, честным. Я доверял ему безоговорочно, и мое доверие подтверждалось его послужным списком, каковой был безупречен. При этом он, находясь в здравом уме и трезвой памяти, стрелял в свою жену и ребенка, после чего стрелялся сам. К счастью, все остались живы; все трое лежали в одном госпитале, и все трое поправились. Я навестил его жену – когда его перевели в тюрьму, – чтобы предложить ей помощь. Она наотрез отказалась. Заявила, что он подлейший, безжалостнейший сукин сын, двуногое отродье, и ей не терпится увидеть, как его повесят. Я уговаривал ее два дня, но она была непреклонна. Я ходил в тюрьму и разговаривал с ним через решетку. Оказалось, он уже приобрел популярность у администрации и пользовался особыми привилегиями. Он вовсе не был подавлен. Напротив, энергично готовился наилучшим образом использовать время тюремного заключения, «упражняясь» в торговом деле. Он имел намерение после освобождения стать лучшим торговцем в Америке. Наверное, я бы не ошибся, если бы сказал, что он выглядел счастливым. Он просил о нем не беспокоиться, заверил, что все у него образуется. Сказал, что все относятся к нему уважительно и жаловаться ему не на что. Я ушел от него в некотором изумлении. Отправился на ближайший пляж и решил искупаться. Я на все смотрел другими глазами. Я чуть не забыл, что нужно возвращаться домой, – так поглощен был размышлениями об этом парне. Разве можно сказать, что все, что с ним случилось, не пошло ему на пользу? Глядишь, он выйдет из тюрьмы не то что торговцем, а закоренелым евангелистом. Нельзя предугадать, что с ним станется. И нельзя ему помочь, ибо он творил свою судьбу сам, на свой собственный лад.

Или вот еще один парень, индус по имени Гуптал. Этот был не просто образец примерного поведения – он был святой. Он имел страсть к флейте, на которой играл сам для себя в своей маленькой жалкой лачужке. Однажды его нашли голым, с перерезанным от уха до уха горлом, рядом с ним на кровати лежала его флейта. На похоронах было человек десять женщин, и они обливались над ним горючими слезами, включая жену сторожа, который его и порешил. Я мог бы написать целую книгу об этом юноше, самом кротком, самом беспорочном человеке, какого я когда-либо встречал, который никогда никого не обидел и никогда ничего ни у кого не отнял, но который совершил непоправимейшую ошибку, приехав в Америку сеять мир и любовь.

Или Дэйв Олински, еще один самоотверженный, трудолюбивый посыльный, который ни о чем, кроме работы, не думал. У него была одна слабость, ставшая для него роковой, – он слишком много молол языком. К тому времени, когда судьба свела его со мной, он уже не раз обошел вокруг света, а то, чем он не занимался, зарабатывая на жизнь, не заслуживает внимания. Он знал чуть ли не двенадцать языков и явно гордился своими лингвистическими познаниями. Он принадлежал к той породе людей, сам энтузиазм и безотказность которых были для них гибельны. Он с готовностью помогал всем кому ни попадя, всем разъяснял, как добиться успеха. Он проявлял гораздо больше усердия, чем от него требовалось, – не в меру жаден был до работы. Мне, наверное, следовало бы его предупредить, направляя в ист-сайдскую контору, что ему придется работать в опасном соседстве, но он так старался произвести впечатление человека сведущего и так настаивал именно на этом районе (все из-за своих лингвистических познаний), что я промолчал. Ладно, сказал я себе, ты быстро узнаешь, что почем. Так оно и вышло: едва приступив к работе, он вляпался в историю. Однажды к нему зашел хамоватый еврейский мальчишка из соседнего квартала и попросил бланк. Дэйв сидел за столом. Ему не понравилось, как тот к нему обратился. Он посоветовал ему быть повежливее. На что получил по уху. Отчего язык его стал молоть пуще прежнего, и тогда он получил удар такой силы, что чуть не подавился собственными зубами, а челюсть вообще раскололась натрое. Но он и теперь не понял, что пора заткнуть хайло. Как набитый дурак, что вполне соответствовало действительности, он поплелся в полицейский участок подавать жалобу. Неделю спустя, пока он дремал на скамеечке, банда хулиганов ворвалась в контору, и они превратили его в кровавое месиво. Череп у него был так раздолбан, что мозги напоминали недожаренный омлет. Для полного счастья они раскурочили и опустошили сейф. Дэйв умер по дороге в больницу. В носке у него нашли пятьсот долларов… Еще был Клаузен с женой Леной. Они явились вместе, когда он пришел наниматься на службу. У Лены на руках был грудной младенец, а двоих постарше он сам вел за руки. Ко мне их направили в каком-то агентстве содействия безработным. Я взял его ночным посыльным, чтобы обеспечить ему фиксированное жалованье. Через несколько дней я получил от него письмо, идиотское письмо, в котором он просил не сердиться на него за то, что он не явился на службу, так как ему нужно было доложиться своему тюремному надзирателю. Потом следующее письмо, извещавшее о том, что его жена отказывается с ним спать, потому что не хочет больше иметь детей, так что не буду ли я любезен навестить их и уговорить его жену лечь с ним в постель. Я пришел к ним домой – в один из подвалов итальянского квартала. Там у них был целый сумасшедший дом. Лена снова беременна: примерно на седьмом месяце и на грани помешательства. Она приспособилась спать на крыше, так как в подвале слишком жарко, и еще она больше не хотела, чтобы он к ней прикасался. Когда я сказал, что теперь это уже не важно, она только взглянула на меня и осклабилась. Клаузен был на войне, и, наверное, это он от газа стал слегка пришибленным, – во всяком случае, рот у него вечно был в пене. Он заявил, что размозжит ей башку, если она не выкинет из головы эту крышу. Намекнул, что на крыше она спит, чтобы крутить там шуры-муры с ютившимся на чердаке угольщиком. На это Лена вновь улыбнулась своей безрадостной жабьей улыбкой. Клаузен вышел из терпения и дал ей пинка. Она гордо вышла вместе со всем своим выводком. Вдогонку он прокричал, чтобы она катилась в тартарары. Потом открыл ящик и вытащил оттуда здоровенный кольт. Мало ли – вдруг пригодится, пояснил он. Еще он показал мне несколько ножей и что-то вроде дубинки собственного изготовления. Потом расплакался. Сказал, что жена над ним издевается. Сказал, что ему надоело вкалывать ради нее, потому что она спит со всем кварталом. И дети у нее не от него, потому что он при всем желании не способен сделать ребенка. На следующий же день, пока Лена ходила на рынок, он затащил детей на крышу и вышиб им мозги той самой дубинкой, что мне показывал. После чего сам сиганул с крыши вниз головой. Когда Лена вернулась и увидела, что произошло, она лишилась рассудка. Пришлось надеть на нее смирительную рубашку и вызвать карету «скорой помощи»… Был штрейкбрехер Шульдиг, двадцать лет отбывавший наказание за преступление, которого не совершал. Его избили до полусмерти, прежде чем он сознался; потом одиночная камера, недоедание, пытки, извращения, наркотики. Когда его наконец выпустили, это был уже не человек. Как-то вечером он поведал мне о последних тридцати днях, проведенных в тюрьме в агонии ожидания освобождения. Я никогда не слышал ничего подобного; я и не подозревал, что человеческое существо способно вынести такие муки. На свободе он был преследуем страхом, что его принудят совершить преступление и опять упекут за решетку. Он жаловался, что за ним следят, шпионят, постоянно держат на мушке. Говорил, что «они» провоцируют его совершить то, на что он не способен. «Они» – это ищейки, что висят у него на хвосте, которых подкупили, чтобы они помогли его посадить. По ночам, когда он спит, они нашептывают ему на ухо. Он бессилен против них, потому что его загипнотизировали. Иногда ему под подушку подкладывают наркотики, а в придачу – револьвер или нож. Они хотят, чтобы он убил какое-нибудь невинное существо, чтобы на этот раз получить все основания выдвинуть против него серьезное обвинение. Ему становилось все хуже и хуже. Как-то ночью, прошатавшись несколько часов по улицам с пачкой телеграмм в кармане, он подошел к полицейскому и попросил взять себя под стражу. Он не мог вспомнить ни своего имени, ни адреса, ни даже места работы. Он сделался абсолютно невменяемым. «Я невиновен… Я невиновен», – твердил он без умолку. И снова к нему применили допрос третьей степени. После очередной пытки он вдруг как с копыт сорвался. «Я все скажу… Я все скажу!» – заорал он благим матом и пошел наматывать на всю катушку. Преступление за преступлением. Это продолжалось часа три. Внезапно, в разгар своей душераздирающей исповеди, он вдруг умолк, озираясь по сторонам, как человек, которого неожиданно разбудили, затем, с быстротой и энергией, на какие способен лишь сумасшедший, одним прыжком метнулся через комнату и со всего маху впилился лбом в каменную стену… Эти происшествия я описываю кратко и торопливо, по мере того как они вспыхивают у меня в мозгу; моя память хранит тысячи подобных сюжетов, мириады лиц, жестов, историй, исповедей, и все они переплетаются и перемежаются подобно изумительному вращающемуся фасаду какого-нибудь индуистского храма, сооруженного не из камня, но из опыта человеческой плоти, – здания исполинской мечты, целиком воздвигнутого из реальности, но реальности не как таковой, а как сосуда, скрывающего в себе тайну человеческого бытия. Память уносит меня в клинику, куда, по неведению и из добрых побуждений, я поместил для лечения кое-кого из юнцов. Чтобы передать дух этого заведения, я не могу подобрать более выразительного образа, чем полотно Иеронима Босха, где в качестве гонителя безумия представлен чародей, похожий на дантиста, удаляющего живой нерв. Вся несостоятельность и знахарство наших ученых-практиков достигла апофеоза в лице изощренного садиста, управляющего этой клиникой в полном соответствии с законом и при его попустительстве. Он был вылитый Калигари, не хватало только дурацкого колпака. Делая вид, будто разбирается в деятельности желез внутренней секреции, облеченный полномочиями средневекового монарха, не замечая, какую боль он причиняет, пренебрегая всем, кроме собственных медицинских познаний, он приступал к работе с организмом человека, как сантехник приступает к починке подземных коммуникаций. Кроме ядов, которые он впрыскивал в кровь пациентов, этот изверг прибегал и к помощи своих кулаков или коленей – смотря по ситуации. Во всех случаях диагноз был один – «реактивное состояние». Если жертва впадала в летаргический сон, он кричал, хлестал ее по лицу, щипал, колотил, пинал. Если жертва, наоборот, была слишком активна, он использовал те же методы, но с большей изощренностью. Ему все равно было, что чувствовал его подопечный; любое реактивное состояние, которого ему удавалось добиться, было простым выявлением и проявлением законов, регулирующих деятельность желез внутренней секреции. Цель его лечения – сделать подопечного пригодным для общества. Но не важно, сколь энергично он работал, не важно, добивался он успеха или не добивался, общество производило все больше и больше отбросов. Иные из этих никчемных существ оказывались до того социально неприспособленными, что когда для проверки пресловутой реакции он давал им ощутимую оплеуху, то получал в ответ либо аперкот, либо ногой по яйцам. Что верно, то верно: большинство его подопечных были именно теми, кем числились в истории болезни, – потенциальными уголовниками. Весь континент катился по наклонной плоскости – и теперь еще катится, – так что не только железы нуждаются в регуляции, но и шарикоподшипники, и арматура, скелетный состав, головной мозг, мозжечок, копчик, гортань, поджелудочная железа, печень, верхний кишечник и нижний кишечник, сердце, почки, яичники, матка, фаллопиевы трубы и черт-знает-что-еще, вместе взятое. Вся страна неуправляема, брутальна, взрывоопасна, одержима. Это носится в воздухе, это в климате, в ультраграндиозном ландшафте, в полегших каменных джунглях, в стремительных реках, прорывающихся сквозь скалистые ущелья, в выше средних расстояниях, в высокогорных безводных пустынях, в сверхобильных урожаях, в исполинских плодах, в смеси донкихотских кровей, в нагромождении культов, сект, вероисповеданий, в противостоянии законов и языков, в противоречивости принципов, темпераментов, потребностей, запросов. Континент нашпигован погребенным насилием, костями допотопных чудовищ и вымерших человеческих рас, тайнами, окутанными мраком. Атмосфера бывает временами так накалена, что душа исторгается из тела и впадает в амок. Подобно тому, как разверзаются хляби небесные и разбушевавшаяся стихия все крушит на своем пути, – или наоборот. Весь континент – это огромный вулкан, кратер которого до поры до времени сокрыт непрерывно изменяющейся панорамой, сотканной на треть из мечты, на треть из страха, на треть из отчаяния. От Аляски до Юкатана картина одна и та же. Натура властвует, Натура побеждает. Везде один и тот же основополагающий побудительный мотив к умерщвлению, опустошению, грабежам. Снаружи это прекрасные, открытые люди – здоровые, жизнерадостные, отважные. Изнутри же они начинены червями. Крошечная искра – и они взорвутся.

Бывало и так – в России это не редкость, – что парнишка заходил с камнем за пазухой. Такие заводятся с пол-оборота. В девяти случаях из десяти они оказываются славными малыми, каких все любят. Но в ярости они идут напролом. Их заносит, как взбесившуюся кобылу, и лучшее, что можно для них сделать, – это пристрелить на месте. Так всегда бывает с тихими, мирными людьми. Однажды они впадают в амок. В Америке они без конца впадают в амок. Что им нужно, так это дать выход своей энергии, утолить свою жажду крови. Европа регулярно орошается кровью войны. Америка – миролюбива и человекоядна. Снаружи она кажется соблазнительным медовым сотом, кишащим трутнями, которые наползают друг на дружку в припадке трудолюбия; изнутри же это настоящая бойня: каждый норовит забить ближнего и высосать его костный мозг. Неискушенному оку Америка представляется краем дерзновенной мечты и мужества; в действительности же это сущий бордель, где верховодят женщины и где сынам отечества отведена роль подлых прихлебателей и гнусных приживал, вынужденных торговать собственным телом. Никому не ведомо, что значит сидеть на яйцах и плевать в потолок. Так только в кино бывает, где все сплошная бутафория, даже сама геенна огненная. Весь континент погружен в глубокий сон, и в этом сне раскручивается чудовищный кошмар.

Наверное, никто не спал крепче меня в плену этого кошмара. Война, когда она началась, произвела лишь нечто вроде легкого шума у меня в ушах. Как и прочие мои соотечественники, я был миролюбив и человекояден. Миллионы, вовлеченные в кровавую бойню, ушли в туман, как некогда ушли те же ацтеки, те же инки, те же краснокожие индейцы и бизоны. Все вокруг казались глубоко потрясенными, но это так, одна видимость. Они просто ворочались во сне, укладываясь поудобнее. Ни один не лишился аппетита, ни один не восстал и не забил в набат. Впервые я осознал, что на самом деле была война, примерно шесть месяцев спустя после заключения перемирия. Случилось это в вагоне трамвая 14-го маршрута. Один из наших героев – выходец из Техаса, увешанный наградами, – случайно увидел офицера, идущего по тротуару. Вид офицера вывел его из себя. Сам он был сержант, и почем знать, может, у него и впрямь имелись основания для возмущения. Как бы то ни было, вид офицера взбесил его до такой степени, что он сорвался с места и ну поливать говном правительство, армию, мирных жителей, пассажиров трамвая – всех и вся. Он сказал, что, если будет еще одна война, его туда и волоком не затащишь. Сказал, что сукой будет, если снова пойдет воевать; сказал, что ебать хотел ордена, которые на него навешали, и в подтверждение, что не шутит, сорвал все свои награды и вышвырнул их в окно; сказал, что, если вдруг ему еще раз доведется сидеть в окопах с офицером, он пустит ему пулю в спину, пристрелит, как паршивого пса, и что это относится и к генералу Першингу, и ко всем генералам, вместе взятым. Он много чего еще наговорил, перемежая свою речь любопытными бранными словечками, которые изобретал тут же на ходу, и никто не осмелился раскрыть хайло, чтобы его остановить. И когда он спустил пары, я впервые ощутил, что война была реальностью, и что человек, которого я слушал, в ней участвовал, и что, несмотря на всю эту браваду, война сделала его трусом, и что, случись ему совершить еще одно убийство, он сделал бы это хладнокровно, глазом не моргнув, и никто бы не взял на себя смелость посадить его на электрический стул, ибо он исполнял гражданский долг, что должно было перечеркнуть присущие ему священные инстинкты, и, стало быть, все прекрасно и справедливо, коль скоро одно преступление смывает другое во имя Господа, отчизны и человечества, мир да будет с вами. А второй раз я ощутил реальность войны, когда отставной сержант Гризуолд, один из наших ночных посыльных, как-то вдруг слетел с тормозов и учинил небывалый погром в конторе на одной из железнодорожных станций. Его направили ко мне, чтобы вышвырнуть за ворота, но у меня рука не поднялась его уволить. Он представил до того восхитительный образчик разложения, что мне скорее пристало бы прижать его к груди и стиснуть в объятиях; я только о том и мечтал, чтобы он с Божьей помощью добрался до 26-го, или какого там еще, этажа, где находились кабинеты президента и вице-президента, и разобрался бы со всей их гнусной шоблой. Но во имя дисциплины и дабы подыграть – пусть непотребному – фарсу, я вынужден был как-нибудь наказать его либо сам понести наказание, и, стало быть, не найдя ничего лучшего, я снял его с оплаты по труду и перевел на твердое жалованье. Он воспринял это в штыки, не понимая до конца моей позиции: то ли я на его стороне, то ли против, – и, стало быть, очень скоро я получил от него послание, в котором говорилось, что через день-другой он собирается ко мне наведаться и что лучше бы я поостерегся, потому что он намерен вынуть из меня душу. Он писал, что явится по окончании часов присутствия и что если я боюсь, то лучше бы мне иметь при себе парочку бугаев для острастки. Я знал, что он не бросает слов на ветер, и мне, черт подери, стало даже как-то не по себе, когда я покончил с письмом. Как бы то ни было, я ждал его один, полагая, что куда большей трусостью было бы просить выставить охрану. Странный это был случай. Должно быть, он в ту же секунду, когда навел на меня взгляд, прикинул, что если я и впрямь сукин сын и лживый, вонючий лицемер, как он окрестил меня в письме, то с меня и взятки гладки, – ведь он и сам дерьмо порядочное, если уж на то пошло. Должно быть, он в ту же секунду уразумел, что мы с ним в одной лодке и что эта треклятая лодка дала приличную течь. Мне стало ясно, что с ним что-то неладно, едва он переступил порог, внешне еще взбешенный, еще с пеной у рта, но в душе уже вполне остывший, вполне мирный, готовый чуть ли не хвостом вилять. Что до меня, то весь мой страх моментально испарился, как только я его увидел. Уже то, что я пребывал в спокойном одиночестве, был явно слабее и вряд ли мог обороняться, давало мне фору. Не то чтобы мне это было нужно, отнюдь. Но так вышло, и я, натурально, не преминул этим воспользоваться. Только он уселся, как сделался мягким, что тебе оконная замазка. Передо мной был уже не мужчина, а всего лишь большой ребенок. Миллионы, должно быть, таких же, как он, больших детей с пулеметами в руках способны были ничтоже сумняшеся истребить целые полчища противников; но в тылу, на окопных работах, безоружные, не имея перед собой зримого, понятного врага, они становились беспомощными, как муравьи. Все сводилось к вопросам пропитания. Хлеб и кров – вот все, за что нужно было бороться, но как бороться – на сей счет указаний не было, не было и зримого, понятного пути. Это как видишь армию – мощную, отлично оснащенную, способную смести все, что попадется на глаза, но вынужденную согласно приказу отступать день за днем – отступать, отступать и отступать на потребу соображениям стратегии, пусть даже это влечет за собой потерю территории, потерю боеприпасов, потерю снаряжения, потерю провианта, потерю сна, потерю мужества, потерю самой жизни, наконец. Сколько бы люди ни боролись за хлеб и кров, им не уйти от этого беспросветного отступления – во мгле, во мраке, ни за что ни про что – исключительно на потребу соображениям стратегии. Вот что снедало его сердце. Бороться не составляло труда, но бороться за хлеб и кров – это все равно что сражаться с полчищами призраков. Все, что вы можете, – это отступать и, отступая, смотреть, как один за другим исчезают сраженные наповал ваши собратья – безмолвно, загадочно, во мгле, в ночи, – и ничего тут не попишешь. Он сидел такой смущенный, до того сбитый с толку, до того запутавшийся и раздавленный, что уронил голову на руки и оросил слезами мой стол. И пока он так рыдает, вдруг звонит телефон и «говорят из кабинета вице-президента» – нет бы вице-президент лично, а то ведь всегда из кабинета – и требуют, чтобы «известный вам Гризуолд» был незамедлительно уволен. Я отвечаю ДА, СЭР! и вешаю трубку. Ни словом не обмолвившись об этом Гризуолду, я иду к нему домой и обедаю с ним, его женой и малышами. А уходя от них, даю себе слово, что если только мне придется уволить этого беднягу, то кое-кто у меня за это поплатится, и в любом случае для начала я желаю знать, от кого исходит приказ и на каком основании. И поутру, разгоряченный и неустрашимый, я влетаю в кабинет вице-президента и требую, чтобы меня принял вице-президент лично, и «Это вы отдали приказ, – спрашиваю, – и на каком таком основании?» И прежде чем он успевает собраться с мыслями, чтобы либо отменить приказ, либо изложить свои соображения, я рублю ему сплеча все как есть, ничуть не стесняясь в выражениях: «И если вас, мистер Уилл Твиллдиллигер, это не устраивает, то я дарю вам эту должность – свою должность, его должность, хотите – засуньте ее себе в жопу», – с чем и удаляюсь. Я возвращаюсь к себе на бойню и как ни в чем не бывало приступаю к работе. Готовый, разумеется, к тому, что не пройдет и часа, как меня попросят с вещами на выход. Но не тут-то было. Напротив, звонит, к моему изумлению, генеральный директор и говорит – мол, брось ты, не бери в голову, поостынь, мол, все образуется, да-да, образуется, и не надо предпринимать опрометчивых шагов, «мы обязательно разберемся» etc. Сдается мне, что они до сих пор разбираются, потому как Гризуолд по-прежнему продолжал работать, фактически его даже повысили: перевели в разряд служащих, что тоже, в сущности, дрянь дело, так как на месте служащего он зарабатывал меньше, чем когда был посыльным, зато это сохранило ему чувство собственного достоинства, хотя в то же время вызвало у него еще большее негодование – уж это будьте уверены. Но так всегда бывает с этими пустозвонами, которые спят и видят себя героями. Если кошмар недостаточно жуток, чтобы заставить вас проснуться, значит ваше отступление идет полным ходом, и тогда кончаете вы либо под забором, либо вице-президентом. Так или эдак – все едино: тот же ебаный бардак, тот же фарс, то же фиаско – от начала и до конца. Я знаю это как очевидец, потому что сам я пробудился. И как только я пробудился, я убрался оттуда подобру-поздорову. Я вышел через ту же дверь, что и вошел, – и в том и в другом случае без вашего на то соизволения, сэр!

Всякое событие совершается в одно мгновение, но каждому предшествует длительный процесс. В момент свершения мы имеем только взрыв, а за секунду до него – искра. Но дела вершатся в соответствии с законом – в полном согласии с единым космосом и при полном его содействии. Прежде чем я смог собраться с духом и произвести взрыв, бомбу пришлось тщательно подготовить, тщательно затравить. После того как я привел в порядок дела этих вышестоящих ублюдков, с меня понадобилось сбить спесь, попинать меня, как футбольный мяч, понадобилось растоптать, раздавить, унизить, стреножить, обуздать, сделать беспомощным, как медуза. На протяжении всей своей жизни я как-то не стремился заводить друзей, но тут вдруг они пошли плодиться, как грибы после дождя. У меня не оставалось ни секунды времени на себя. Когда я вечерами приходил домой в надежде немного отдохнуть, меня там непременно кто-нибудь дожидался, горя желанием пообщаться. Иногда набивалась целая толпа, и всем, похоже, было без разницы, приду ли я вообще. Одна компания презирала другую. Стэнли, к примеру, презирал всех без исключения. Ульрик тоже относился к другим с изрядной долей пренебрежения. Он только что вернулся из Европы после нескольких лет отсутствия. Мы с детства почти не виделись и вот в один прекрасный день случайно встретились на улице. Тот день стал знаменательным днем в моей жизни, потому что он открыл мне новый мир – мир, о котором я столько грезил, но который никогда не надеялся увидеть воочию. Я живо помню, как мы до самых сумерек простояли на углу Шестой авеню и 49-й улицы. Я это точно помню, потому что казалось совершенно немыслимым, стоя на углу Шестой авеню и 49-й ул. Манхэттена, слушать рассказ об Этне и Везувии, о Капри и Помпее, о Марокко и Париже. Помню, как он все озирался по сторонам, пока говорил, с видом человека, который никак не может взять в толк, зачем он здесь, и все же смутно осознает, что, вернувшись, совершил ужасную ошибку. Его глаза будто бы все время говорили: пустое все это, пустое – как ни крути. Вслух же он ничего такого не произнес, вслух он то и дело повторял: «Я уверен, что тебе бы там понравилось! Поверь, для тебя это самое подходящее место!» Когда мы прощались, я стоял как завороженный. В следующий раз мы встретились довольно не скоро. Мне нужно было слышать об этом опять и опять – все до последней детали. Пожалуй, ничто из того, что мне доводилось читать о Европе, не шло ни в какое сравнение с тем блистательным репортажем, что я услышал из уст моего друга. Еще удивительнее казалось мне то, что вышли мы с ним из одной среды. Ему повезло: он имел состоятельных друзей и умел считать деньги. Я же никогда не водил знакомства с солидными людьми – с такими, кто мог позволить себе поездить по свету или имел счет в банке. Все мои друзья, как и я, день за днем дрейфовали по воле волн, никогда не задумываясь о будущем. О’Мара – да, тот лишку попутешествовал, чуть не весь мир исколесил, правда когда бродяжничал или еще когда служил в армии, что не в пример хуже бродяжничества. Мой друг Ульрик был первым из моих друзей, о ком я с гордостью мог сказать, что он-то уж поколесил по белу свету. К тому же и рассказать умел о своих приключениях.

* * *

Благодаря той счастливой встрече на улице впоследствии мы стали видеться часто, и продолжалось это несколько месяцев. Обычно он заходил за мной к вечеру после ужина, и мы отправлялись прошвырнуться по соседнему парку. Что за жажда меня одолела! Каждая безделица из иного жизненного пространства приводила меня в восторг. Даже теперь, спустя годы, даже теперь, когда я знаю Париж как свои пять пальцев, картина того Парижа, что нарисовал мне Ульрик, все еще стоит у меня перед глазами, по-прежнему живая, по-прежнему реальная. Временами, проносясь в такси по омытому дождем городу, я ловлю мелькающие блики описанного им Парижа, едва уловимые проблески, когда, например, проезжаешь мимо Тюильри, или же блики Монмартра, Сакре-Кер – в просвете Рю-Лаффит с последней вспышкой зари в нисходящих сумерках. Где уж нам, шпане бруклинской? Это выражение он обычно употреблял, если вдруг испытывал неловкость за свое неумение выразиться более адекватно. Я ведь тоже был шпана бруклинская, а это, надо сказать, последний и ничтожнейший из смертных. Но сколько бы я ни странствовал по жизни, локтями пробивая себе путь, нечасто приходилось мне встречать человека, который мог бы столь же увлекательно и достоверно описывать то, что он видел и чувствовал. Нашим вечерам в Проспект-парке я в большей степени, нежели чему-либо еще, обязан тем, что оказался здесь. Большинство стран, описанных Ульриком, мне еще предстоит повидать; иные из них, быть может, я не увижу никогда. Но они живут во мне – теплые и яркие, какими он сотворил их, пока мы петляли по парку.

Во всю плоть и ткань лоуренсовских творений вплетены такие разговоры об иных жизненных пространствах. Бывало, парк уже пуст, а мы все сидим и сидим на скамейке, рассуждая о природе лоуренсовских идей. Теперь, вспоминая наши беседы, я понимаю, какая путаница была у меня в голове, как жалко я заблуждался по части истинного смысла лоуренсовских текстов. Если бы я вовремя его постиг, жизнь моя ни за что бы уже не пошла тем курсом, который она взяла. Почти каждый из нас проживает большую часть жизни под спудом. Конкретно в моем случае могу сказать, что и сам я всплыл на поверхность лишь после того, как покинул Америку. Америка тут, может, вовсе ни при чем, но факт остается фактом: окончательно я очнулся, только когда попал в Париж. Да и то, может, только потому, что отрекся от Америки, отрекся от своего прошлого.

Мой друг Кронски имел обыкновение язвить по поводу моих «эйфорий». Была у него подлая манера напоминать мне в минуты особенно бурного веселья, что денницу я снова встречу в депрессии. Что правда, то правда. Вечно меня бросало из крайности в крайность. Долгая полоса уныния и меланхолии сменялась экстравагантными всплесками веселья, трансоподобного воодушевления. Нет бы хоть на миг задержаться в той плоскости, где я мог быть самим собой. Странно сказать, но я никогда не бывал самим собой. Я бывал либо анонимом, либо персоной по имени Генри Миллер, возведенной в n-ю степень. В последнем из упомянутых состояний я мог, например, едучи в трамвае, выложить Хайме всю свою книгу. Хайме, который никогда и в мыслях не держал, что я могу быть кем-то, кроме скромного управляющего по найму. Как сейчас, вижу его глаза – как он уставился на меня однажды вечером, когда я пребывал в одной из пресловутых «эйфорий». Мы сели в трамвай у Бруклинского моста, чтобы закатиться в одну квартирку в Гринпойнте, где в надежде нас поиметь дожидалась парочка потаскушек. Хайме, как водится, завел речь о яичниках своей жены. Во-первых, он в точности не представлял себе, зачем они нужны, так что я принялся, не стесняясь в выражениях, объяснять ему, что к чему. В разгар своих разглагольствований я вдруг осознал всю глубину трагического и комического в том, что Хайме не знает, что такое яичники, и тогда я просто опьянел – опьянел, то есть так, будто заложил за галстук добрую кварту виски. В один молниеносный миг идея больных яичников разрослась в какое-то экзотическое растение, представлявшее собой наигетерогеннейшее множество обрывков и ошметков, среди которых надежно, даже, пожалуй, намертво, обосновались, с позволения сказать, Дант и Шекспир. В ту же секунду я столь же внезапно восстановил цепочку моих собственных мыслей, возникшую где-то в середине Бруклинского моста и неожиданно распавшуюся при слове «яичники». Я осознал, что все, что Хайме наговорил до слова «яичники», просочилось сквозь меня, как сквозь сито. А начал я посередине Бруклинского моста то же, что не раз уже начинал когда-то в прошлом, – обычно по дороге в ателье отца: то было действо, повторявшееся изо дня в день, словно в трансе. Короче, я начал часослов – книгу скуки и однообразия моей жизни на общем фоне бешеной активности. Не то чтобы я годами обдумывал эту книгу, писавшуюся, как водится, по дороге от улицы Деланси до Мюррей-Хилл. Но когда на закате дня плывешь по мосту и небоскребы светятся, будто фосфоресцирующие трупы, чередой накатывают воспоминания о прошлом… воспоминания о том, как я езжу через мост: по пути на работу, то есть в смерть, и домой, то есть в морг; как я воскрешаю в памяти «Фауста», глядя вниз на кладбище; как плюю туда из вагона надземки; вот все тот же постовой на платформе каждое утро, вот какой-то полудурок, вот другие полудурки, уткнувшиеся в свои газеты, вот все новые небоскребы – новые склепы: работай в них и в них же умирай; вот скользящие под тобой суда: Фолл-Ривер-Лайн, Олбани-Дэй-Лайн; для чего мне надрываться, что меня ждет сегодня вечером – теплая пизда под боком? – а сумею ли я как следует всадить ей промеж ляжек… беги, стань ковбоем, подайся на Аляску, на золотые прииски, брось, пойди на новый виток, погоди умирать, дождись нового дня, подарка судьбы… река, кончай с этим, долой, долой, штопором вниз головой, по пояс в тину, ноги болтаются – рыбка подплывет и клюнет; завтра новая жизнь, где – да хоть где, зачем опять по новой, везде одно и то же, смерть, смерть – разрешение, но погоди пока умирать, дождись нового дня, подарка судьбы, нового лица, нового друга, миллиона шансов, ты еще слишком молод, у тебя меланхолия, да погоди ты умирать, дождись нового дня, подарка судьбы, переебешься как-нибудь – и вперед, через мост, в стеклянный парник; все – муравьи, черви – сплошным липким потоком расползаются из мертвого древа, а с ними расползаются и их мысли… Быть может, находясь в вышине меж двух берегов, зависнув над уличной кутерьмой, над жизнью и смертью, над высотными склепами, сияющими по обе стороны в лучах умирающего дня, над безмятежно текущей рекой, все текущей и текущей, как само время, быть может, каждый раз, когда я оттуда ускользал, что-то во мне пробуксовывало, понуждало вобрать это в себя, заявить о себе; во всяком случае, каждый раз, как я проплывал в вышине, я бывал поистине одинок, и, когда бы это ни происходило, книга начинала писаться сама собой, пронзительно возглашая вещи, каких я никогда не произносил даже шепотом, мысли, каких я никогда не высказывал, беседы, каких я никогда не вел, надежды, призрачные сны, мечты, каких я никогда не лелеял. Если такова была тогда моя истинная сущность, то она была чудесна, и, сверх того, она будто бы никогда не претерпевала изменений и всегда восстанавливалась после очередной мертвой точки, чтобы возобновиться в той самой жилке, в жилке, которую я надорвал, когда ребенком шел по улице, впервые один, и увидел в канаве вмерзшую в грязный лед дохлую кошку – впервые я воочию увидел смерть и постиг ее. С той минуты я узнал, что значит находиться в изоляции: каждый предмет, каждое живое существо и каждое мертвое существо влачат свое независимое существование. Мысли мои тоже влачили независимое существование. Внезапно, пока я глядел на Хайме и думал об этом странном слове – «яичники», более странном тогда, чем любое другое слово во всем моем лексиконе, на меня нахлынуло именно это чувство ледяной изоляции, и Хайме, сидевший рядом, был уже не Хайме, а лягушка-бык – лягушка-бык и никто другой. Я совершал прыжок с моста вниз головой, туда, в девственный ил, ноги сияют и ждут клева; подобным образом Сатана низринулся сквозь небесные сферы, сквозь земную твердь, головой вонзаясь в самый пуп земли, в наимрачнейшую, наигустейшую, наираскаленнейшую преисподнюю. Я шел по пустыне Мохаве, и спутник мой ожидал наступления темноты, чтобы напасть на меня и умертвить. Я снова шел по Стране Грез, и какой-то человек шел надо мною по канату, а над ним другой человек сидел в аэроплане, пуская в небо буквицы дыма. Женщина, повисшая у меня на руке, была беременна, и через шесть-семь лет плод, который она вынашивает, сумеет прочесть буквицы в небе, и он, или она, или оно, узнает, что это реклама сигарет, и позднее закурит сигарету, выкуривая, быть может, по пачке в день. В утробе на каждом пальчике формируются ногти – на руках и ногах; здесь можно было бы поставить точку, на ноготке ступни, самом крохотном ноготке, какой только можно себе представить, а можно и лоб расшибить, пытаясь во всем этом разобраться. По одну сторону надгробной плиты суть книги, писанные смертными, содержащие такое рагу из мудрости и вздора, из правды и лжи, что, проживи даже кто до Мафусаиловых лет, и то не сможет отделить существенное от незначительного; по другую сторону плиты суть такие предметы, как ноготки на пальцах ступни, волосы, зубы, кровь, яичники, если угодно, – все, что не поддается исчислению, и все это писано иного цвета чернилами, иного рода письмом – письмом непостижимым, не поддающимся дешифровке. Глаза лягушки-быка вперились в меня, как пара запонок, вдавленных в застывший жир; они сидели в сизом налете на девственном иле. Каждая запонка – это отторгнутая и вышедшая наружу яйцеклетка, иллюстрация из словаря, непригодная для ночных бдений; потускневший в желтом застывшем жире глазного яблока каждый вдавленный яичник испускал пещерный хлад, представляя зрелище адского скейтинг-ринка, где во льду вниз головой застряли люди и ноги их торчали снаружи в ожидании клева. Вот никем не сопутствуемый прошествовал Дант, согбенный бременем своего всевидения, совершая по нескончаемым кругам постепенное восхождение к небу, чтобы возвеличиться в своем творении. Вот Шекспир с ясным челом ввергнулся в пучину буйной фантазии, чтобы всплыть в изысканных ин-кварто и репликах в сторону. Сизоватый налет непонимания был начисто смыт волной хохота. Преисподняя глазниц лягушки-быка лучилась теперь сверкающей белизны спицами искрящейся радости, не требующей ни аннотации, ни классификации, не требующей ни нумерации, ни точного определения, – вращаясь, они сливались в калейдоскопической пестроте. Хайме – лягушка-бык – являл собой яичниковый корчеватель, зачатый в высоком пролете меж двух берегов: это для него возводились небоскребы, выскабливалась девственная природа, истреблялись индейцы, отлавливались бизоны; для него соединялись Бруклинским мостом города-близнецы, затоплялись кессоны, от башни к башне протягивались провода; для него в небе кувыркались люди, выписывая слова огнем и дымом; для него были изобретены и обезболивающее, и дорогостоящие хирургические пинцеты, и Большая Берта, способная разрушить то, что недоступно глазу; для него была расщеплена молекула и открыт атом, могущий существовать вне субстанции; для него еженощно шныряли по звездному небу телескопы и нарождающиеся миры запечатлевались на пленку в процессе созревания; для него сводились на нет барьеры времени и пространства и всякое движение, будь то полет птицы или вращение планет, неоспоримо и неопровержимо истолковывалось верховными жрецами низложенного космоса. И вот, как и посередине моста, посередине прогулки, посередине всего – будь то книга, разговор или занятия любовью, – на меня снова стало давить, что я никогда не делал того, что хотел, и вот оттого-то, что я не делал того, что хотел, во мне и выросла эта тварь – то самое фантасмагорическое растение, некое подобие кораллового нароста, которое отнимало все, и жизнь в том числе, пока жизнь сама не стала этим – тем, что отвергалось и все же упорно отстаивало свои права, порождая жизнь и убивая жизнь одновременно. Я готов допустить, что жизнь продолжается после смерти, подобно тому как на трупе продолжают расти волосы; люди констатируют смерть, тогда как волосы свидетельствуют жизнь, и в конце всего не смерть, а эта жизнь волос и ногтей: тело остыло, дух угас, но в смерти еще что-то живет, отторгая пространство, подчиняя время, возбуждая вечное движение. Любовь принесет эта ночь, печаль или рождение хромоногого существа, причина – ничто, случай – все. В начале было Слово… И что бы ни значило оно, это Слово, – болезнь ли, созидание, – громогласное, оно разносится и ныне; оно будет разноситься и впредь, обгоняя пространство и время, переживая ангелов, низвергая Бога, вспарывая мироздание. Любое слово вмещало в себя сразу все слова – для него, того, кто через любовь ли, через страдание или еще по какой причине обособился от мира. В каждом слове поток устремлялся назад, в начало, которое было утеряно и которого уже не найти, ибо нет ни начала, ни конца – есть лишь то, что выражает себя через начало и конец. Так вот, стало быть, в трамвае-яичнике продолжали свое странствие человек и лягушка-бык, вылепленные из одного теста, отнюдь не лучшего, но и не худшего, чем Дант, однако бесконечно разные: один – явно не понимавший смысла ни в чем, другой – слишком ясно понимавший смысл во всем, следовательно, оба блуждавшие и плутавшие среди начал и окончаний, чтобы в итоге осесть где-нибудь на Яве или на Индиа-стрит в Гринпойнте, а там опять окунуться в жизнь – так называемую – с легкой руки двух набитых опилками халд с трепыхающимися яичниками, принадлежавших к небезызвестному отряду брюхоногих.

Что кажется мне сейчас превосходнейшим доказательством моего соответствия – или несоответствия – времени, так это то, что я не имел никакого мало-мальски существенного интереса ни к тому, о чем писалось, ни к тому, о чем говорилось вокруг. Только конкретный предмет вдохновлял меня – изолированная, обособленная, ничего не значащая вещь. Это могла быть и часть человеческого тела, и лестница в бурлеск-театре; это мог быть дымоход или пуговичка, найденная мною в канаве. Не важно, что это была за вещь, но как раз она-то меня и обезоруживала, как раз она-то и побуждала меня признать себя побежденным, побуждала отдать за нее свой голос. За жизнь, окружавшую меня, за людей, создавших тот мир, что я знал, я ни за что бы не отдал свой голос. Я так же определенно находился за гранью их мира, как людоед – за гранью цивилизованного общества. Я был исполнен какой-то противоестественной любви к вещи в себе – не какой-то там философской тяги, но страстного, животного голода, словно в ней, в этой невостребованной, никому не нужной, всеми пренебрегаемой вещи, и заключался секрет моего собственного перерождения.

Живя в обществе, пышущем здоровьем новизны, я всеми силами цеплялся за старое. В каждом предмете имелась какая-нибудь ничтожно малая частица, которая особенно привлекала мое внимание. Я обладал чувствительностью микроскопа в том, что касалось неполноценности, зачатков уродства, в которых, по мне, и состояла исключительная красота предмета. Все, что выделяло предмет, что делало его непригодным или устаревшим, привлекало меня к нему и повышало в моих глазах его ценность. Может, это и извращение, но извращение здоровое, если учесть, что мне не суждено было сродниться с той жизнью, что бурлила вокруг. Скоро я и сам, подобно тем предметам, перед которыми я так благоговел, стану посторонней вещью, пойду в расход. Спору нет – я безнадежно устарел. Однако я по-прежнему был способен развлекать, давать советы, проявлять заботу и внимание. Но упаси бог, чтобы я всерьез старался вызвать к себе расположение. Если уж очень захочется, если приспичит, я всегда могу выбрать наугад любого человека из любого слоя общества и заговорить его до полусмерти. Если уж на то пошло, я могу держать человека во власти своих чар сколь угодно долго, хотя, как и любой волшебник или чародей, пока лишь я сам в ударе. Подспудно я ощущал в других какое-то недоверие, подозрительность, антагонизм, каковые в силу их инстинктивности были неизлечимы. Пожалуй, мне надо было стать клоуном – это обеспечило бы мне широчайшие просторы для самовыражения. Но я недооценил эту профессию. Будь я клоуном или хотя бы конферансье, я бы точно прославился. Вот тогда меня бы оценили, потому что меня бы не поняли; зато всем бы стало понятно, что я для того и создан, чтобы быть непонятым. То-то было бы облегчение, если не сказать больше.

Для меня всегда было постоянным источником изумления, как легко люди выходили из себя, слушая мои бредни. То ли это манера у меня такая экстравагантная, хотя порой это случалось еще до того, как я пускал в ход свои главные козыри. Построение фразы, какое-нибудь злополучное прилагательное, легкость, с которой слова слетали с моих уст, затрагивание табуированных тем – все, как нарочно, цеплялось одно за другое, чтобы выставить меня враждебным, социально чуждым элементом. Как бы хорошо все ни начиналось, рано или поздно меня все же расчухивали. Если я, к примеру, был робок и неловок, значит чересчур робок, чересчур неловок. Если я был весел и непредсказуем, дерзок и напорист, значит не в меру весел, не в меру раскован. Мне никогда не удавалось держаться с собеседником вполне аи point.[28] Если это не было вопросом жизни и смерти – а в то время для меня все было вопросом жизни и смерти, – если речь заходила просто о приятно проведенном вечере в гостях у кого-то из знакомых, – это дела не меняло. От меня исходили вибрации, обертоны и полутона, которые неприятным образом заряжали атмосферу. Целый вечер общество могло наслаждаться моими историями, я мог доводить всех до колик, как оно порой и случалось, – все будто бы предвещало только хорошее. И, однако, непременно что-нибудь да происходило, прежде чем вечеринка подходила к концу: какая-нибудь вибрация вырывалась на волю и заставляла звенеть хрусталь на люстре или же вызывала у какой-нибудь чувствительной души воспоминания о ночном горшке под кроватью. Не успевал еще заглохнуть смех, а яд уже давал о себе знать. «Надеюсь при случае вновь увидеть вас», – говорили они, но влажные, липкие ладони, протягиваемые мне на прощание, опровергали сказанное.

Persona поп grata![29] Господи, до чего же теперь все мне кажется ясным! Никакой возможности свободного выбора: бери что дают и учись довольствоваться этим. Учись жить среди подонков, учись плавать, как канализационная крыса, а не то захлебнешься в нечистотах. Если решишься примкнуть к стаду, ты спасен. Чтобы тебя признали и оценили, ты должен уничтожить себя под ноль, должен слиться со стадом. Можешь мечтать, если будешь мечтать в ногу со всеми. Но как только ты начинаешь мечтать о чем-то особенном, то ты уже не в Америке американец – американский американец, – а готтентот в Африке или калмык, а то и шимпанзе. Как только у тебя появляется «инако»-мысль, ты тут же перестаешь быть американцем. И в ту же секунду, как только в тебе появляется что-то особенное, ты сразу оказываешься на Аляске, на острове Пасхи, а то и в Исландии.

Говорю ли я это по злобе, из зависти, из ревности? Быть может. Быть может, я жалею, что не смог сделаться американцем. Быть может. В своем фанатизме, каковой опять же американского происхождения, я уже почти готов выродить монструозную структуру, своего рода небоскреб, который, без сомнения, долго еще простоит после того, как исчезнут другие небоскребы, но который тоже исчезнет, как только исчезнет то, что его породило. Все американское исчезнет в один прекрасный день, причем исчезнет гораздо основательнее, чем исчезло греческое, римское или египетское. Это лишь одна из тех идей, что вытолкнули меня из теплого уютного кровопотока, где, совершеннейшие бизоны, мы мирно паслись когда-то. Это идея, которая стала причиной моей беспредельной тоски, ибо ощутить себя отторгнутым от чего-то надежного – это мука адская. Но я не бизон и быть им не имею ни малейшего желания. Я даже не духовный бизон. Я слинял, чтобы снова влиться в извечный поток сознания, слиться с расой, предшествовавшей бизонам, с расой, которая переживет бизонов.

Все вещи, все предметы, как одушевленные, так и неодушевленные, будучи непохожими, наделены неискоренимыми характерными признаками. То, что есть я, – неискоренимо, ибо оно не похоже ни на что другое. Это, как я уже сказал, небоскреб, но он не похож на обычный небоскреб à l’américaine. В этом небоскребе нет лифтов, нет окон 73-го этажа, из которых можно выброситься. Если вы устали подниматься, значит вам чертовски не повезло. В главном вестибюле никаких указателей. Если вы кого-нибудь ищете, вам придется поискать самому. Если вам захочется пить, вам придется выйти; нет в этом здании ни тележек с газированной водой, ни табачных киосков, нет и телефонных будок. В любом другом небоскребе есть все, что нужно вам! – в этом же имеется лишь то, что нужно мне, что угодно только мне. И где-то в этом же небоскребе приютилась Валеска, и мы еще доберемся до нее, когда ее призрак меня потревожит. На данный момент она в полном порядке, Валеска, учитывая, что она там, в шести футах под землей, и уже, наверное, дочиста обглодана червями. Когда она была еще из плоти и крови, ее тоже обгладывали дочиста – человекообразные черви, не имеющие никакого уважения к тому, что отличается цветом и запахом.

В отношении Валески имелось одно печальное обстоятельство – это ее негритянская кровь. Что угнетающе действовало на всех, кто попадал в ее орбиту. Она ставила вас об этом в известность, хотели вы того или нет. О своем негритянском происхождении, как я уже сказал, и о том, что мать у нее проститутка. Мать, разумеется, белая. Кто отец, не знал никто, даже сама Валеска.

Все шло гладко, пока ее случайно не вычислил один услужливый еврейчик из приемной вице-президента. Ему и подумать страшно, поведал он мне с глазу на глаз, что я взял себе секретаршу из цветных. Она, дескать, может перезаразить всех посыльных. На следующий день меня вызвали на ковер. Все было так, будто я совершил святотатство. Разумеется, я сделал вид, что не заметил в ней ничего особенного, кроме того, что она чрезвычайно умна и чрезвычайно способна. В конце вмешался сам президент. Между ним и Валеской состоялась коротенькая беседа, в ходе которой он весьма дипломатично предложил ей лучшее место в Гаване. Ни слова о подпорченной крови. Просто, видите ли, она замечательно справляется со своими обязанностями, и они хотели бы ее повысить – в Гавану. В контору Валеска вернулась в бешенстве. Она восхитительна, когда злится. Заявила, что не двинется с места. Стив Ромеро и Хайме тоже были там, и мы все вместе отправились поужинать. За вечер мы слегка накачались. Валеска болтала без умолку. По пути домой она сказала, что собирается затеять скандал и хочет знать, не будет ли у меня из-за этого неприятностей. Я спокойно заявил ей, что тоже уйду, если ее уволят. Сначала она вроде даже не поверила. Я сказал, что и так собирался и что мне на все начхать. Это, наверное, окончательно ее убедило: она взяла мои руки в свои и пожала их – очень нежно, и по щекам у нее ручьями покатились слезы.

Это было начало всего. Кажется, на следующий же день я сунул ей записку, в которой написал, что я от нее без ума. Она читала эту записку, сидя тут же напротив меня, и, когда дочитала до конца, сделала квадратные глаза и сказала, что не верит. Но в тот вечер мы снова пошли вместе поужинать; пито было много, и мы танцевали, а когда танцевали, она похотливо ко мне прижималась. Это было накануне того дня, когда жена моя, как назло, готовилась сделать очередной аборт. Я рассказал об этом Валеске, пока мы танцевали. По пути домой она вдруг сказала: «А что, если я одолжу тебе сотню долларов?» На следующий вечер я привел ее ужинать к себе домой и позволил ей вручить моей жене сто долларов. Я был приятно удивлен, как быстро они поладили. Прежде чем разойтись, мы договорились, что Валеска в день аборта придет к нам посидеть с малышкой. День настал, и я отпустил Валеску пораньше. Примерно час спустя после того, как она ушла, я решил, что надо бы и мне свалить пораньше. Я пошел по дороге к бурлеск-театру на Четырнадцатой улице. Не доходя квартала до театра, я все-таки передумал. Просто у меня мелькнула мысль, что если вдруг что случится, ну, там, если жена коньки отбросит или что, то хорош бы я был, черт меня дери, если бы провел эти полдня в бурлеск-театре. Я немного прогулялся, прошелся взад-вперед по дешевым торговым рядам, после чего отправился домой.

Странно как все обернулось. Пытаясь что-нибудь придумать, чтобы развлечь дочурку, я вдруг вспомнил фокус, который в детстве мне показывал дед. Берешь домино и выстраиваешь из них высоченные боевые корабли; потом начинаешь тихонько потягивать скатерть, по которой «плывут» корабли, и тянешь, пока они не окажутся на краю стола, тут ты резко дергаешь – и все они летят на пол. Мы проделывали это снова и снова – все втроем, – пока малышка, умаявшись, не утопотала в соседнюю комнату и заснула. Скатерть валялась на полу, домино тоже. Валеска неожиданно перегнулась через стол, язык ее наполовину очутился у меня во рту, а моя рука – у нее между ног. Как только я завалил ее на стол, она тут же обвила меня ногами. У меня под ступней оказалась одна из доминошек – часть флотилии, которую мы разбивали, наверное, раз десять, если не больше. Я вспомнил своего деда; вспомнил, как он однажды предостерегал мою мать, что я слишком мал, чтобы мне столько читали; вспомнил его задумчивый взгляд, когда он прижимал утюг, отпаривая шов на пальто; вспомнил атаку на Сан-Хуан-Хилл, предпринятую берейторами; вспомнил картинку из большой книги, на которой изображен Тедди, увлекающий за собой своих волонтеров, – этой книгой я зачитывался, примостившись у дедовского верстака; я вспомнил линкор «Мэн», который плыл над моей кроватью в маленькой комнатке с зарешеченным окном, вспомнил адмирала Дьюи, Шлея и Сэмпсона; вспомнил о путешествии на корабельную верфь, которого я так и не совершил, потому как на полпути папа вдруг вспомнил, что в тот день нам надо было к доктору, и, когда я вышел от доктора, у меня не было уже ни миндалин, ни веры в человеческие существа… Едва мы закончили, как раздался звонок, – это моя жена вернулась со своей живодерни. На ходу застегивая ширинку, я побежал открывать входную дверь. Жена была белая как мел. Весь ее вид говорил о том, что больше ей такого не вынести. Мы уложили ее в постель, потом собрали домино и расстелили скатерть. На следующий вечер в bistrot я увидел по пути в туалет двух парней, играющих в домино. Улучив момент, я сцапал одну доминошку. От соприкосновения ее с ладонью в памяти мгновенно воскресли боевые корабли, звук, который они производили, рассыпаясь по полу, а вместе с боевыми кораблями и мои пропавшие миндалины, и моя утраченная вера в человеческие существа. Так что всякий раз, когда я пересекал Бруклинский мост и взирал на корабельную верфь, меня начинало выворачивать наизнанку. Там, наверху, зависнув меж двух берегов, я всегда испытывал такое чувство, будто я вишу над пустотой; там все, что когда-либо происходило со мной, казалось ирреальным, нет, хуже, чем ирреальным, – необязательным. Вместо того чтобы соединить меня с жизнью, с людьми, с их жизнедеятельностью, мост почему-то обрубал все и всяческие связи. Направлялся ли я на тот берег, на другой ли – разницы никакой: оба пути вели в ад. Не знаю как, но я умудрился порвать с миром, который создавался людскими руками и людскими умами. Прав был, наверное, мой дед… наверное, я и впрямь с малолетства отравлен книжками, которые читал. Но книги меня лет сто уже как не волнуют. Практически я давно уже перестал читать. Хотя зараза эта во мне все еще сидит. Только теперь моими книгами стали люди. Я прочитываю их от корки до корки и выбрасываю вон. Я пожираю их – одного за другим. И чем больше я читаю, тем ненасытнее становлюсь. И нет этому конца. Не может быть, да и не будет, пока во мне самом не начнет формироваться мост, способный воссоединить меня с потоком жизни, из которого еще ребенком я был вынут.

Жуткое чувство обособленности. Оно давило на меня многие годы. Если бы мне дано было верить в звезды, я бы ни на миг не усомнился, что целиком и полностью нахожусь под влиянием Сатурна. Что бы со мной ни происходило, происходило слишком поздно, чтобы что-то для меня значить. Так было и с моим появлением на свет. Заготовленный на Рождество, я родился получасом позже. Мне всегда казалось, что по идее я должен стать такого рода личностью, какой и полагается быть тому, кому волею судьбы выпало родиться в 25-й день декабря. В этот день родился адмирал Дьюи, а также и Иисус Христос… вроде бы и Кришнамурти тоже, если память мне не изменяет. Во всяком случае, таким я и собирался стать. Но поскольку у моей матери оказалась слишком цепкая матка и она держала меня в своих нетях, как осьминог, я появился на свет уже под новой конфигурацией небесных светил, иными словами, я родился со сдвигом. Говорят – астрологи, я имею в виду, – что со временем у меня все образуется, что в будущем меня якобы ждет слава. Но что мне до будущего? Лучше бы моя мать в утро 25 декабря упала с лестницы и свернула себе шею: вот тогда бы я взял отличный старт! И теперь, пытаясь понять, где возник сбой, я все дальше и дальше углубляюсь в прошлое и не успокоюсь до тех пор, пока не останется никакого другого тому объяснения, кроме как мое запоздалое появление на свет. Видимо, даже моя хлесткая на язык мать до некоторой степени это понимала. «Вечно плетешься сзади, как коровий хвост!» – вот как она меня припечатала. Но разве моя вина в том, что мать держала меня запертым в своем лоне, пока не минет тот час? Мне был уготован жребий стать такой-то и такой-то личностью: звезды ладили между собой, я ладил со звездами, – и все же я пролетел. У меня не было выбора в отношении матери, которой суждено было произвести меня на свет. Может, принимая во внимание все обстоятельства, мне еще и повезло, а то родился бы каким-нибудь кретином. Как бы то ни было, ясным представляется одно – и это восходит к 25-му числу, – что родился я с комплексом распятия. То есть, если быть более точным, я родился фанатиком. Фанатиком! Помнится, слово это ругательством изрыгалось в мой адрес с самого детства. Особенно родителями. Что такое фанатик? Фанатик – это тот, кто страстно верит и, отталкиваясь от того, во что он верит, совершает отчаянные поступки. Я всегда во что-то верил, из-за чего постоянно нарывался на неприятности. Чем больше меня щелкали по носу, тем тверже становилась моя вера. Я верил, а целый мир – нет! Ладно бы вопрос был лишь в суровости наказания, которое можно до конца претерпеть во имя веры, но ведь мир поступает гораздо коварнее. Нет чтобы просто подвергнуть тебя наказанию – вместо этого тебе строят козни, тайно вредят, выбивая почву из-под ног. Это даже не предательство – то, что я имею в виду. Предательство понятно, и ему можно противостоять. Нет, это нечто худшее, нечто более мелкое, нежели предательство. Это какой-то негативизм, неприятие действительности, в силу которого вы слишком много на себя берете. Вы тупо расходуете свои силы на то, чтобы удержать равновесие. Вы испытываете нечто вроде духовного головокружения, вы топчетесь на гребне, рискуя сорваться, волосы у вас стоят дыбом, вам не верится, что под ногами у вас бездонная пропасть. Это происходит от избытка энтузиазма, из страстного желания обнять весь мир, всем выказать свою любовь. Чем упорнее вы тянетесь к миру, тем стремительнее отступается он от вас. Кому нужна истинная любовь, истинная ненависть? Кому нужно, чтобы вы копались своими руками в его священных внутренностях? Это позволено лишь служителю культа в час жертвоприношения. Пока ты жив, пока теплится в жилах кровь, будь любезен делать вид, что под кожным покровом у тебя нет ничего похожего на кровь, ничего похожего на кости. По газонам ходить воспрещается! Вот девиз, под которым живут люди.

Продолжая балансировать на краю пропасти достаточно долго, приобретаешь кое-какие навыки: с какой бы стороны на тебя ни давили, ты всегда выпрямишься. Находясь в состоянии постоянного крена, ты обнаруживаешь дикую веселость, противоестественную веселость, я бы сказал. В нынешнем мире есть только два народа, которым понятен смысл сказанного, – это евреи и китайцы. Если ты не принадлежишь ни к тем ни к другим, то попадаешь в категорию чудаков. Смеешься вечно невпопад; слывешь жестоким и бессердечным, тогда как в действительности всего лишь проявляешь твердость и непреклонность. Но если будешь смеяться, когда все смеются, и плакать, когда все плачут, так уж будь любезен и умереть, как все умирают, и жить, как все живут. А это значит быть правильным и все же оставаться внакладе. То есть быть мертвым при жизни, а живым – только после смерти. В такой компании мир, конечно же, покажется нормальным, даже в самых ненормальных условиях. Само по себе ничто не бывает правильным или неправильным, – это мышление делает его таковым. Вы больше не полагаетесь на действительность – вы полагаетесь исключительно на мышление. Но когда вы срываетесь с мертвой точки и летите в бездну, мысли ваши следуют вместе с вами, только вот пользы вам от них уже никакой.

В известном смысле – в глубинном, я имею в виду, – Христос никогда не срывался с мертвой точки. Только он начинал терять равновесие и его, будто под действием мощной отдачи, начинало перетягивать в бездну, как тут же накатывала эта самая отрицательная волна и оттягивала его смерть. Будто весь отрицательный выплеск человечества свертывался в исполинскую инертную массу, чтобы вывести человеческий интеграл, единицу – единую и неделимую. Это и было воскресением, которое невозможно объяснить, если не признать, что людям всегда было свойственно желание и готовность идти наперекор судьбе. Постоянно видоизменяется земля, постоянно видоизменяются звезды, человечество же – огромная людская масса, составляющая сей бренный мир, – завязло в облике одного и только одного.

Если ты не распят, подобно Христу, если тебе удается выжить и продолжать жить поверх и за гранью чувства никчемности и безысходности, то получается следующая любопытная вещь. Это как если бы ты воистину умер и затем воистину воскрес; и вот ты живешь сверхнормальной жизнью – как китайцы. То есть ты противоестественно весел, противоестественно здоров, противоестественно спокоен. Трагическое чувство исчезает: живешь себе как цветок, дерево, камень – в согласии с Природой и в то же время Природе вопреки. Если умирает твой закадычный друг, ты даже не удосуживаешься пойти на похороны; если на улице прямо на твоих глазах какого-то прохожего сбивает автомобиль, ты проходишь мимо как ни в чем не бывало; если начинается война, ты провожаешь на фронт своих друзей, но сам не проявляешь ни малейшего интереса к кровопролитию. И так далее, и так далее. Жизнь превращается в спектакль, и если тебе выпала участь родиться творческой личностью, ты запечатлеваешь происходящее шоу. Одиночество упраздняется, поскольку разрушены все ценности, включая твои собственные. Процветает одно сострадание, но это не человеческое сострадание: человеческое сострадание предельно; это же – что-то уродливое и порочное. Тебе всё настолько до лампочки, что ты запросто можешь принести себя в жертву – кому угодно или чему угодно. В то же время твой интерес, твое любопытство достигает невиданного размаха. А это инструмент сомнительный, так как он способен приковать тебя и к запонке, и к первопричине. Между тем и тем не существует непреложной, основополагающей разницы, – все преходяще, все бренно. Поверхностный слой твоего существа шаг за шагом рассыпается в прах, внутри же ты становишься твердым как алмаз. И быть может, это и есть то твердое магнетическое ядро твоей сущности, которое волей-неволей притягивает к тебе других. Несомненно одно: и когда ты умираешь, и когда воскресаешь, ты составляешь одно целое с землей, и все, что причастно земле, неотчуждаемо от тебя самого. Ты становишься природной аномалией, существом без тени; теперь ты уже не умрешь – ты просто прейдешь, как преходят все прочие явления природы.

Ничто из того, что я сейчас пишу, не было известно мне в то время, когда во мне происходила великая перемена. Все, что я претерпел, было своего рода подготовкой к тому моменту, когда однажды вечером я, надев шляпу, вышел из конторы, из своей тогдашней личной жизни и встретил женщину, которой предстояло спасти меня от смерти заживо. В свете этого я обращаюсь теперь к моим лунным прогулкам по нью-йоркским улицам, тем бессонным ночам, когда я бродил в своем сне и видел город, в котором родился, таким, какими вещи видятся в мираже. Бывало, я бродил по пустынным улицам за компанию с нашим детективом О’Рурком. Бывало, на земле лежал снег и в воздухе чувствовался мороз. И рядом О’Рурк, без умолку болтающий о ворах, убийцах, о любви, о человеческой природе, о золотом веке. У него была манера, оседлав одного из своих любимых коньков, внезапно остановиться где-нибудь посреди улицы, засадив свой тяжеленный башмак между моих ботинок, с тем чтобы я не мог стронуться с места. И потом, ухватив меня за лацкан пальто, он приближал свое лицо вплотную к моему и начинал говорить мне прямо в глаза, буравчиком вкручивая в меня каждое слово. Снова я вижу, как стоим мы с ним вдвоем посреди улицы в четыре часа пополуночи: завывает ветер, валит снег, а рядом О’Рурк, глухой ко всему, кроме истории, которую ему необходимо сбыть с души. Помнится, пока он говорил, я краешком глаза всегда наблюдал за тем, что происходило вокруг, не вникая в то, о чем он говорил, но осознавая, что мы вот так стоим вдвоем или в Йорквиле, или на Аллен-стрит, или на Бродвее. Мне всегда казалась несколько нелепой та его прилежность, с которой он излагал свои банальные уголовные истории среди самого грандиозного нагромождения архитектурных стилей, созданных человеком за всю историю своего существования. Пока он вещал об отпечатках пальцев, меня могла захватить история происхождения какого-нибудь парапета или карниза на низеньком, красного кирпича зданьице позади его черной шляпы; обычно я принимался размышлять о том дне, когда этот карниз был возведен, о том, что за человек был его создатель и почему он соорудил его таким уродливым, таким похожим на все остальные вшивые вонючие карнизы, попадавшиеся нам на пути от Ист-Сайда до Гарлема, да и за пределами Гарлема, если угодно, и за пределами Нью-Йорка, за пределами Миссисипи, за пределами Большого Каньона, за пределами пустыни Мохаве – по всей Америке, всюду, где строятся жилища для людей. Мне казалось полным абсурдом, что не было дня в моей жизни, когда бы мне не приходилось сидеть и выслушивать излияния посторонних людей – банальные трагедии горя и нищеты, любви и смерти, тоски и разочарования. И если, как это обычно и бывало, ежедневно ко мне приходило хотя бы пятьдесят человек и каждый изливал мне свое горе, притом что с каждым я должен был молча сидеть и «улавливать», – то вполне естественно, что в какой-то момент по ходу излияний я вынужден был блокировать свой слух, ожесточать свое сердце. Мне достаточно было самой малости: я мог пережевывать и переваривать ее днями, месяцами… Мало того что на службе я был обязан по уши утопать в этих потоках, мне доставалось еще и вечерами, когда я уходил; мне приходилось спать, выслушивая, и, выслушивая, предаваться мечтам. Они стекались со всего света, изо всех слоев общества – говорившие на тысяче различных языков, поклонявшиеся различным богам, соблюдавшие различные законы и обычаи. Легенда самого несчастного из них могла бы составить огромный том, но при этом, если взять их все до единой и выписать одной строкой, они могли бы сжаться до длины десяти заповедей, могли бы уместиться на оборотной стороне почтовой марки – как «Отче наш». Каждый день я так растягивался, что моей кожи, наверное, хватило бы, чтобы обтянуть весь земной шар; а когда я оставался один и мне не надо было больше никого выслушивать, я сжимался до размера булавочной головки. Величайшее наслаждение – и до чего же редкое! – в одиночестве бродить по улицам… по улицам бродить в ночи, когда никто не кажет носа из дому, и размышлять об окружающем меня безмолвии. Миллионы, завалившись навзничь, дрыхнут в свое удовольствие, и из их широко разинутых ртов не исходит ничего, кроме храпа. Прогуливаясь среди наибезумнейших архитектурных сооружений, какие не привидятся и в дурном сне, я задавался вопросом, почто и доколе сонмы людей, которым неймется распутать клубок своих горестных историй, будут валом валить из этих жалких лачуг и роскошных дворцов. В год, по самым скромным подсчетам, я впитывал двадцать пять тысяч историй; за два года их набиралось пятьдесят тысяч; за четыре года это было бы уже сто тысяч; через десять лет я бы просто сошел с ума. Уже сейчас я знаю столько людей, что ими можно населить порядочный город. Представляю, что за город получится, если собрать их вместе! Интересно, понадобились бы им небоскребы? А музеи? А библиотеки? Неужели и они построили бы для себя канализационную сеть, мосты, дороги, фабрики? Неужели бы и они понавешали кругом те же карнизики из листового железа, один к одному и ad infinitum[30] – от парка Бэттери до Золотой бухты? Что-то не верится. Только угроза голода может подвигнуть их на это. Пустое брюхо, дикий блеск в глазах, страх, страх, как бы не стало хуже, – вот что гонит их одного за другим, доведенных до отчаяния, возводить – из-под палки и кнута голодной смерти – величественнейшие небоскребы, наводящие ужас дредноуты, отливать тончайшую сталь, плести изящнейшие кружева, выдувать стекло и производить изысканнейший хрусталь. Гулять с О’Рурком и не слышать ничего, кроме баек о грабежах, поджигательстве, изнасилованиях, убийствах, – это все равно что слушать милый мотивчик, вырванный из мощной симфонии. И точно так же, как можно, насвистывая что-нибудь, скажем, из Баха, мечтать о женщине, с которой хочешь лечь в койку, так и, слушая О’Рурка, я обыкновенно мечтал о том вожделенном миге, когда он наконец прервет свою болтовню и произнесет: «Ну, что есть будем?» В разгар описываемого им отвратительного убийства я мог мечтать о свином филейчике, который, скорее всего, перепадет нам в одной забегаловке чуть дальше по курсу, и тут же прикидывать в уме, что за овощи к нему подадут и что бы такое заказать на сладкое – пирог или заварной пудинг? Нечто подобное происходило, когда я – изредка – спал со своей женой: пока она стонала или что-то там лопотала, я мог думать, выкинула она гущу из кофейника или нет, потому что у нее была дурная привычка все делать абы как – то есть что-то важное, я хочу сказать. Свежий кофе – это дело важное, равно как и яичница с беконом. Если бы я вдруг снова ее обрюхатил, это было бы худо, во всяком случае серьезно, но куда важнее свежий кофе по утрам и запах яичницы с беконом. Я мог смириться и с сердечными приступами, и с абортами, и с несостоявшимися романами, но ведь должен же я чем-то набивать себе брюхо, чтобы поддерживать жизнь, – вот я и хотел чего-нибудь вкусненького, аппетитненького. Я чувствовал себя точно так же, как, наверное, чувствовал бы себя Иисус Христос, если бы его сняли с креста и не допустили смерти его во плоти. Я убежден, что шок от распятия был бы таким мощным, что у него обнаружилась бы полнейшая амнезия в отношении человеколюбия. Я уверен, что, оправившись от ран, он бы и думать забыл о страданиях человечества; с каким бы наслаждением накинулся он на чашечку свежего кофе с тоненьким ломтиком поджаренного хлеба, если бы ему предложили.

Тот, кто по причине слишком большой любви, что в общем-то чудовищно, умирает от горя, заново рождается уже не для того, чтобы познать любовь или ненависть, – он рождается для наслаждений. И эта радость бытия, не будучи естественно благоприобретенной, есть яд, который рано или поздно отравит весь мир. Все, что создается за пределами естественных границ человеческого страдания, действует как бумеранг и всюду сеет гибель. Ночами нью-йоркские улицы отображают распятие и смерть Христа. Когда на земле лежит снег и вокруг стоит немыслимая тишина, от зловещих нью-йоркских зданий исходит музыка такого гнетущего отчаяния и страха, что съеживается плоть. Ни один камень в кладке не положен с любовью или благоговением; ни одна улица не проложена для танцев или веселья. Одно присовокуплялось к другому в безумной схватке ради наполнения желудка, и улицы дышат вонью пустых желудков, набитых и полупустых. Улицы дышат вонью голода, который не имеет ничего общего с любовью; они дышат вонью желудка ненасытного и продуктами желудка пустого, каковые суть нуль и ничто.

В таком вот нуле и ничто, в этой нулевой белизне, я и научился получать удовольствие что от сандвича, что от запонки. Я могу с величайшим любопытством исследовать карниз или парапет, делая вид, что слушаю скорбную повесть юдоли человеческой. Я могу вспомнить даты на определенных зданиях, имена построивших их архитекторов. Я могу вспомнить температуру воздуха и скорость ветра на том или ином перекрестке, – повесть же, которая этому сопутствовала, исчезла начисто. Я могу вспомнить даже, о чем вспоминал тогда, могу даже рассказать, что именно я тогда вспоминал, но толку-то что? Был во мне один человек, но он умер, и все минувшее – из области его воспоминаний; был во мне еще один человек, и он жив, и предполагается, что человек этот – я, я сам, но он жив лишь настолько, насколько живо дерево, камень или полевая мышь. Раз уж сам город превратился в гигантский склеп, где люди что есть мочи стараются заработать себе пристойную смерть, то моя жизнь тоже стала похожа на склеп, который я сооружал, отталкиваясь от собственной смерти. Я кружил по каменному лесу, центром которого был хаос; иногда в этом средоточии мертвечины, в самом центре хаоса я то танцевал, то тупо напивался в одиночку, то строил планы новой жизни, но все это был сплошной хаос, сплошной камень, сплошная безысходность и белиберда. До тех пор пока я не столкнулся с силой достаточно мощной, чтобы вырвать меня из этого каменного леса, всякая жизнь была для меня невозможна, равно как ни одна страница не могла быть написана мною со смыслом. Не исключено, что у читающего эти строки создается впечатление хаоса, однако надиктовано это уже из средоточия жизни, так что все, что здесь есть хаотического, – это не более чем периферийный, случайный сор, так сказать занесенный из того мира, к которому я уже не имею никакого отношения. Каких-то несколько месяцев назад простаивал я на улицах Нью-Йорка, озираясь по сторонам точно так же, как когда-то в прошлом; и вот снова я ловлю себя на том, что исследую архитектуру, исследую мельчайшие детали, которые можно увидеть лишь боковым зрением. Но на этот раз я как с Марса свалился. Что же это за племя такое? – спрашивал я себя. Что все это значит? И ведь ни намека на страдание или на ту жизнь, что захлебывалась в сточных канавах, – разве что, может, я лицезрел какой-то непостижимый мир, мир такой мне незнакомый, что я почувствовал себя инопланетянином. С высоты Эмпайр-Стейт-Билдинг я взирал как-то ночью на город, который знал снизу; вон они в истинной перспективе, человекообразные муравьи, вместе с которыми я копошился, человекообразные вши, вместе с которыми я боролся. Спешат куда-то черепашьим шагом, все как один беззаветно исполняя свое микрокосмическое предназначение. В порыве бесплодного отчаяния возвели они во славу и гордость свою это колоссальное сооружение. И от самого верхнего яруса этого колоссального сооружения протянули гирлянду клеток, в которых крохотные канарейки выводят свои незамысловатые трели. На предельной высоте честолюбивых устремлений заливаются они, эти шмакодявочки, во славу драгоценной жизни. Быть может, лет через сто в такие клетки, думал я, насажают живых людей – беспечных дегенератов, чтобы пели они о грядущей жизни. Быть может, от них пойдет порода щебетунов, которые будут щебетать, пока остальные работают. Быть может, в каждую клетку посадят по поэту или музыканту, чтобы жизнь внизу текла без помех, составляя единое целое с камнем, единое целое с лесом – журчащий, скрипящий хаос нуля и ничто. Глядишь, через тысячу лет все станут дегенератами – что рабочие, что поэты, и снова все превратится в руины, как это уже не раз бывало. Может, спустя еще тысячу лет или пять, а то и все десять, на том самом месте, где я стою сейчас, обозревая окрестности, какой-нибудь молокосос раскроет книжку, написанную на языке доселе неслыханном, повествующую о нынешней жизни – о жизни, которой тот, кто эту книжку написал, даже и не нюхал, о жизни с усеченными формами и рифмами, о жизни, имеющей начало и конец, – и, закрыв книгу, мальчик подумает: что за великий народ были эти американцы, что за удивительная жизнь была когда-то на этом континенте, на том, где теперь живет он. Ни одна из грядущих рас, кроме, наверное, расы слепых поэтов, никогда не сможет представить себе тот бурлящий хаос, из которого слагается будущая история.

Хаос! Вопиющий хаос! Нет надобности выбирать какой-то особенный день. Годится любой день моей жизни – знай крути назад. Каждый день моей жизни, моей хрупкой микрокосмической жизни, был отражением окружающего хаоса. Дайте-ка вспомнить… Семь тридцать – звонит будильник. Но я и не думаю вылезать из постели. Валяюсь до восьми тридцати, пытаясь урвать еще немного сна. Сон – какой уж тут сон, когда в затылке сидит образ конторы, где я уже тогда служил. Вижу, как ровно в восемь Хайме прибывает на свое рабочее место: коммутатор жужжит, взывая о помощи, по широкой деревянной лестнице поднимаются просители, а из раздевалки доносится резкий запах камфары. Чего ради вылезать из постели и повторять вчерашние песни и пляски? С каким проворством я их нанимал, с таким они и отчаливали. Протираешь тут штаны – и даже ни одной рубашки на смену. По понедельникам я получал от жены карманные деньги – на проезд и на завтраки. Я вечно должал ей, она – бакалейщику, мяснику, домовладельцу и так далее. О том, чтобы побриться, я и не мечтал – не хватало времени. Надеваю драную рубашку, наскоро проглатываю завтрак и заимствую пятак на метро. Если бы жена была в дурном настроении, я бы не преминул обжулить газетчика возле метро. До конторы добираюсь на последнем издыхании: и так на час позже, чем положено, а тут еще целая дюжина телефонных звонков, которые надо успеть сделать, пока не повалят посетители. Делаешь один звонок, а три других уже ждут ответа. Говорю по двум телефонам сразу. Коммутатор жужжит. Между звонками Хайме точит карандаши. Под боком маячит швейцар Макговерн, пытаясь замолвить словечко по поводу одного из просителей, должно быть очередного мошенника, который не первый раз пытается пролезть под чужим именем. За спиной у меня картотеки и гроссбухи, содержащие сведения о каждом, кто когда-либо пропускался через эту мясорубку. Неблагонадежные помечены красными чернилами; у некоторых из них против имени по шесть кличек. Между тем помещение кишит, как муравейник. Воняет потом, лизолом, перегаром. Половину из этих людей придется завернуть – не потому, что мы в них не нуждаемся: просто даже при самой острой необходимости они едва ли на что сгодятся. У барьера перед моим столом – мужчина с парализованными руками и подслеповатыми глазами – это бывший мэр Нью-Йорк-Сити. Ему уже семьдесят, и он с радостью согласился бы на все что угодно. У него прекрасные рекомендательные письма, но мы не вправе брать на службу тех, кому перевалило за сорок пять. Сорок пять в Нью-Йорке – это кранты. Звонит телефон – обходительный секретарь из ХАМЛ. Не мог бы я сделать исключение для одного молодого человека, который только что зашел к нему в контору, – мальчишка где-то около года провел в исправительной колонии. Что он натворил? Пытался изнасиловать свою сестру. Итальянец, разумеется. Мой помощник О’Мара учиняет ему допрос с пристрастием. Подозревает, что он эпилептик. В конце концов О’Мара добивается своего – мальчишка тут же в конторе как по заказу начинает биться в припадке. Одна из женщин падает в обморок. Красивая молодая особа в роскошных мехах пытается уговорить меня взять ее на работу. Прожженная проститутка, и я понимаю: такую возьмешь – так потом, чего доброго, хлопот не оберешься. Она желает работать в одном из зданий в жилых кварталах города – чтобы, говорит, поближе к дому. Близится время ланча, и потихоньку начинают стекаться все наши. Рассаживаются вокруг, наблюдая за моей работой, – для них это такое же развлечение, как и представление варьете. Заходит студент-медик Кронски; говорит, что у одного типа, которого я только что принял, обнаружилась болезнь Паркинсона. Я так крутился, что не имел возможности сбегать в сортир. Геморрой – удел всех телеграфистов и управляющих, так утверждает О’Рурк. Ему в течение последних двух лет делали электромассаж, но все без толку. Время ланча, и мы вшестером садимся за стол. Как всегда, за меня кому-то приходится платить. Приканчиваем ланч и мчимся назад. Сколько еще звонков, сколько бесед с просителями. Вице-президент ставит всех на уши, потому что мы не в состоянии обеспечить приток рабочей силы в соответствии с нормой. В каждой нью-йоркской газете и на двадцать пять миль вокруг полно объяв, взывающих о помощи. По всем школам набирались посыльные на неполный рабочий день. Обращались во все благотворительные комитеты и общества содействия безработным. Посыльные разлетаются, как мухи. Некоторые не протягивают и часа. Какая-то человеческая мукомольня, и, что самое гнусное, это абсолютно никому не нужно. Но это уже дело не мое. Мое дело – сделай или умри, как говорит Киплинг. Я продолжаю латать дыры, принося одну жертву за другой, телефон надрывается, как безумный, помещение воняет все отвратительнее и отвратительнее, дыры становятся все шире и шире. Каждая – это отдельное человеческое существо, молящее о корке хлеба; у меня записан его рост, вес, цвет, вероисповедание, образование, квалификация etc. Все данные заносятся в гроссбух, потом вводятся в картотеку в алфавитном и хронологическом порядке. Имена и даты. Бывает, и отпечатки пальцев, когда на это хватает времени. Во имя чего? Во имя того, чтобы американские граждане могли пользоваться самым быстрым видом связи из известных человеку, во имя того, чтобы они еще быстрее могли продавать свои товары, во имя того, чтобы, если ты вдруг замертво свалишься посреди улицы, можно было немедленно оценить по достоинству твоего ближайшего родственника: немедленно – значит в течение часа, если, конечно, посыльный, которому поручено доставить телеграмму, не вздумает бросить работу или же бросить в помойку всю пачку телеграмм. Двадцать миллионов рождественских открыток с пожеланием веселого Рождества и счастливого Нового года каждая – от управляющих, от президента и вице-президента Космодемонической Телеграфной Компании, а телеграмма может гласить: «Мать при смерти, немедленно выезжай», – но служащий слишком занят, чтобы заметить такое сообщение, и если вы потребуете возмещения ущерба – духовного ущерба, – то тут вам и юридический департамент, специально выдрессированный улаживать такого рода неожиданности, так что можете не сомневаться: матушка ваша помрет, вы поимеете веселое Рождество, а заодно и счастливый Новый год. Клерка, разумеется, уволят, а примерно через месяц он снова явится просить работы посыльного, причем его примут и поставят в ночную смену куда-нибудь в район доков, где никто его не узнает, а жена его притащится вместе с отпрыском благодарить генерального директора, а то и самого вице-президента за проявленные доброту и внимание. И потом, в один прекрасный день, все будут искренне удивлены, что упомянутый посыльный грабанул кассу, и, если сумма потянет на десять тысяч долларов, О’Рурка попросят выехать ночным поездом в Кливленд или Детройт, чтобы его отловить. Затем вице-президент издаст приказ, запрещающий впредь принимать евреев, но через три-четыре дня он даст маленькое послабление, потому что кто же еще будет работать, как не евреи. Гайки в этих чертовых тисках были закручены так туго, что я чуть было не взял на службу лилипута из цирка, да я бы, наверное, и взял его, если бы он вдруг не раскололся и не признался, что в действительности он не «он», а «она». Мало того, Валеска берет это «оно» под свое крылышко, вечером ведет «его» к себе домой и под видом симпатии подвергает тщательной проверке, включая вагинальное обследование посредством указательного пальца своей правой руки. В итоге коротышка по уши влюбляется и оказывается, кроме всего прочего, зверски ревнивой. День и без того тяжелый, а тут еще по дороге домой я натыкаюсь на сестру одного из моих приятелей, и она настоятельно зазывает меня пообедать. После обеда мы идем в кино и в темноте начинаем друг с дружкой заигрывать, причем дело кончается тем, что мы сваливаем из киношки и возвращаемся в контору; там я раскладываю ее на оцинкованном столе в раздевалке. И когда добираюсь до дому – слегка за полночь, – раздается телефонный звонок: звонит Валеска и просит, чтобы я сейчас же летел в подземку и ехал к ней, – дело крайне срочное. До нее час езды, а я к тому же смертельно устал, но она сказала, что дело срочное, и вот я еду. И когда я туда заявляюсь, я застаю там ее кузину, вполне привлекательную молодую особу, которая, как она сама рассказала, только что отдалась постороннему мужчине, потому что ей надоело быть девственницей. Ну так с чего же весь этот сыр-бор? Как это «с чего» – ведь она в запарке забыла предпринять известные меры предосторожности и, может, уже беременна, а что тогда? Им бы хотелось знать, что, по моему мнению, надо делать, и я сказал: «Ничего». И тогда Валеска отводит меня в сторонку и спрашивает, не мог бы я, если мне не трудно, переспать с ее кузиной, чтобы ее, так сказать, сломать, дабы избежать повторения подобных штучек.

Ситуация была сикось-накось, и все мы хохотали до упаду, а потом начали пить; единственное, что было в доме, – это кюммель, так что нам не много надо было, чтобы упиться до умопомрачения. И потом все пошло совсем уже наперекосяк, потому что они вдвоем стали меня прихватывать, но только мешали друг дружке. Кончилось тем, что я раздел их обеих и уложил в постель; так они в обнимку и уснули. И когда я отправился восвояси – в пятом часу утра, – выяснилось, что в кармане у меня ни цента; тогда я попытался стрельнуть пятак у таксиста, но ничего не вышло, так что в итоге я снял с себя подбитое мехом пальто и сунул его таксисту – в счет пятака! Когда я добрался до дому, жена еще не спала и злилась, как мегера, оттого что меня так долго не было. У нас состоялась жаркая дискуссия, в итоге я сорвался и ударил ее, она упала на пол и начала плакать и причитать; в итоге проснулась дочка и, услышав, что жена ревмя ревет, испугалась и подняла дикий вой. Девица с верхнего этажа примчалась посмотреть, что случилось. Она была в кимоно, распущенные волосы струились у нее по спине. В волнении она прильнула ко мне, и произошло то, о чем ни она, ни я и не помышляли. Мы уложили жену в постель, приложив ей ко лбу влажное полотенце, и, пока девица в кимоно, наклонившись, возилась с женой, я, подступив с тылу, заворачивал ей подол. Я погрузился в нее, и она долго еще так стояла, болтая всякий утешительный вздор. В итоге я залез в постель к жене, и, к вящему моему изумлению, она стала ко мне подъезжать; мы молча сцепились в схватке, которая продолжалась до рассвета. Казалось бы, я должен чувствовать себя разбитым, но не тут-то было: сна ни в одном глазу, я лежал себе возле нее, подумывая о том, как бы мне взять выходной и наведаться к той блудливой красотке в мехах, с которой я беседовал в первой половине дня. Вслед за тем я стал подумывать о другой женщине – жене одного из моих приятелей, которая вечно пеняла мне насчет моей индифферентности. И потом я стал вспоминать одну за другой всех тех, кого я покидал по той или иной причине, пока в итоге не заснул сладким сном праведника и даже кончил во сне. В семь тридцать, как водится, зазвонил будильник, и, как водится, бросив взгляд на свою драную рубашку, висевшую на стуле, я сказал себе, что пропадай все пропадом, и повернулся на другой бок. В восемь зазвонил телефон – это был Хайме. Гони-ка, говорит, лучше скорее сюда, а то тут забастовка. И вот так всегда, день за днем, и не было этому никакого разумного объяснения – разве что вся страна была сикось-накось, и все, о чем я рассказываю, происходило везде: где пожиже, где погуще, но везде одно – сплошной хаос и сплошная бессмыслица.

Так оно изо дня в день все шло и шло на протяжении почти полных пяти лет. Сам континент исправно разрушался циклонами, смерчами, приливами и отливами, наводнениями, засухами, снежными бурями, суховеями, моровыми язвами, разработками полезных ископаемых, бандитскими налетами, покушениями, самоубийствами… какая-то непрекращающаяся лихорадка и пытка, вулканоизвержение, водоворот. Я напоминал себе человека, сидящего на маяке: подо мною бушующие волны, скалы, рифы, обломки погибших кораблей. Я мог предупредить об опасности, но был бессилен предотвратить катастрофу. Я обонял опасность и катастрофу. Это ощущение порой становилось до того сильным, что пламенем обжигало мне ноздри. Я жаждал избавиться от всего этого, и в то же время меня нестерпимо к этому влекло. Я был вспыльчив и флегматичен одновременно. Я был сам как тот маяк – надежная крепость в бушующем море. Опорой мне служила твердая скала – тот же выступ, на котором воздвигнуты вздымающиеся ввысь небоскребы. Мой фундамент надежно заглублен, а тело мое одето в стальные доспехи, намертво скрепленные стальными болтами. Кроме всего прочего, у меня был глаз – огромный прожектор, который обшаривал самые потаенные места, вращаясь без устали и не зная жалости. И это неусыпное око заставляло, по-видимому, дремать все прочие мои способности: все силы уходили на то, чтобы воспринять и постичь драму мира.

Раз во мне проснулась жажда разрушения, значит просто, наверное, око мое угасало. Я жаждал землетрясения, какого-нибудь природного катаклизма, который бы погрузил маяк в пучину вод. Я желал метаморфозы, желал превратиться в рыбу, в левиафана, в разрушителя. Я желал, чтобы разверзлась земля, чтобы поглотила она все разом – на одном дыхании зияющей бездны. Я хотел увидеть город похороненным на дне моря. Я хотел засесть в пещере и читать при свечах. Я хотел, чтобы око мое угасло, и тогда бы я мог измениться и познать свое собственное тело, свои собственные желания. Я желал уединиться на тысячу лет, чтобы подумать над тем, что я видел и слышал, – и чтобы забыть! Я хотел чего-то земного, что не было бы творением рук человеческих, чего-то напрочь оторванного от всего человеческого, которым я обкушался. Я хотел чего-то сугубо земного, приземленного и полностью отъединенного от идеи. Я хотел – даже ценой аннигиляции – вновь ощутить, как кровь возвращается в жилы. Я хотел вытряхнуть камень и свет из моего организма. Я желал темной животворящей силы природы, глубокого колодца матки, тишины, а нет – так погрузиться в черные воды смерти. Я желал быть той ночью, что освещалась безжалостным оком, ночью, затканной звездами и хвостатыми кометами. Родиться от ночи, столь пугающе безмолвной, столь удивительно непостижимой и в то же время красноречивой. Никогда больше не говорить, не слушать, не думать. Поглощаться и обволакиваться и одновременно обволакивать и поглощать. И долой всякую жалость, долой деликатность. Быть человеком только в земном смысле – как травинка, червячок или ручей. Разложиться на составные части, стать свободным от света и камня, стать изменчивым, как молекула, прочным, как атом, бездушным, как сама земля.

* * *

Как раз где-то за неделю до самоубийства Валески я встретил Мару. Неделя или две, предшествовавшие этому событию, были сущим кошмаром. Череда внезапных смертей и странных стычек с женщинами. Для начала была Полина Яновски, одна евреечка лет шестнадцати-семнадцати, у которой не было ни кола ни двора, ни друзей, ни родственников. Она зашла в контору в поисках работы. Случилось это перед самым закрытием, а я был не таким уж бессердечным, чтобы дать ей от ворот поворот. Почему-то мне взбрело в голову привести ее домой пообедать и по возможности попытаться убедить жену ненадолго ее приютить. Что меня в Полине привлекло, так это ее страсть к Бальзаку. Всю дорогу она болтала об «Утраченных иллюзиях». Вагон был упакован битком, и нас так тесно прижимали друг к дружке, что не важно было, о чем мы говорили, потому что думали мы об одном. Жена, конечно же, была изумлена, увидев меня на пороге с красивой молоденькой девушкой. Жена была вежлива и обходительна – в обычной своей холодной манере, но я сразу же понял, что бесполезно просить ее приютить Полину. Все, на что она сподобилась, – это посидела с нами, пока мы обедали. Как только мы завершили трапезу, она извинилась и отправилась в кино. Девушка расплакалась. Мы так и сидели за столом, перед грудой грязной посуды. Я склонился к ней и заключил ее в объятия. Мне было искренне жаль ее, и я совершенно растерялся, не зная, что предпринять. Ни с того ни с сего она вдруг кинулась мне на шею и страстно поцеловала. Мы довольно долго простояли так, обнявшись, но я сказал себе: нет, брат, это криминал, да еще и жена, может, вовсе не пошла в кино, может, она, того и гляди, вынырнет. Я велел малышке собраться с силами, чтобы мы могли куда-нибудь проехаться на трамвае. На глаза мне попалась детская копилка, я взял ее с собой в уборную и там тихонько опустошил. В ней и было-то всего около семидесяти пяти центов. Мы сели в трамвай и поехали на побережье. В конце концов нашли пустынное местечко и улеглись на песок. Она была в истерическом возбуждении, так что ничего не оставалось делать, кроме как это самое. Я подумал, что она будет потом меня упрекать, но ничуть не бывало. Мы немного полежали, и она снова пустилась рассуждать о Бальзаке. Кажется, она и сама имела намерение стать писателем. Я спросил, что она собирается делать. Говорит, понятия не имеет. Когда мы собрались уходить, она попросила меня довести ее до шоссе. Сказала, что, пожалуй, поедет в Кливленд или еще куда-нибудь. Было уже за полночь, когда я оставил ее стоять у бензоколонки. В сумочке у нее оставалось не более тридцати пяти центов. Взяв старт в направлении дома, я начал клясть свою жену – вот подлое сучье племя. Дай ей Бог самой вот так же вот очутиться среди ночи на шоссе, не зная, куда деваться. Я не сомневался, что, когда вернусь домой, она даже имени девушки не вспомнит.

Вернулся, а она меня поджидает. Ну, думаю, все, сейчас снова накинется на меня с проклятиями. Ан нет: она поджидала меня из-за важного сообщения от О’Рурка. Я должен был дозвониться до него сразу же по возвращении. Однако я решил не звонить. Решил раздеться и лечь в постель. И только я устроился поудобнее, как зазвонил телефон. Это был О’Рурк. В конторе на мое имя лежит телеграмма, и он думает, не надо ли ее вскрыть и зачитать. Валяй, говорю, читай. Телеграмма подписана Моникой. Отправлена из Буффало. Там сказано, что утром она прибывает на Центральный вокзал вместе с телом матери. Я его поблагодарил и снова лег спать. У жены никаких вопросов. Лежи тут теперь и соображай, что делать. Откликнись я на ее просьбу – и все закрутится по новой. Только-только я благодарил звезды, что отделался от Моники. И вот она возвращается с трупом матери в придачу. Слезы и примирение. Нет, такая перспектива меня не устраивает. Предположим, я не объявился. Ну и что? Всегда найдется кто-нибудь поблизости, чтобы взять на себя хлопоты о теле. Тем более если в трауре – привлекательная молодая блондинка с искрящимися голубыми глазами. Интересно, вернется ли она работать в ресторан? Если бы она не кумекала в греческом и латыни, я никогда бы с ней не спутался. Но любопытство оказалось сильнее. И потом, она была такая, не приведи Господи, разнесчастная, что я совершенно не мог устоять. Может, все было бы не так уж плохо, если бы руки у нее не воняли жиром. Муха в сметане – вот что такое эти жирные руки. Помню первый вечер, когда я с ней познакомился и мы долго шатались по парку. Вид у нее был потрясающий, и к тому же она была благоразумна и образованна. Как раз тогда женщины носили короткие юбки, а на ней они сидели так шикарно, что все ее достоинства только выигрывали. Я каждый вечер таскался в ресторан, чтобы только поглазеть, как она двигается, как изгибается, обслуживая клиентов, как приседает, чтобы поднять вилку. И в придачу к прекрасным ногам и колдовским глазам – удивительное суждение о Гомере… к свинине с кислой капустой – стих из Сафо, латинские спряжения, оды Пиндара… к десерту, возможно, «Рубайят» или «Чинара». Но жирные руки и неприбранная постель в меблирашках напротив рынка – тьфу! Чего-чего, а этого я переварить не мог. Чем больше я ее избегал, тем настырнее она ко мне цеплялась. Десятистраничные письма о любви с заметками по поводу «Так говорил Заратустра». И потом вдруг молчание и – мои поздравления самому себе. Нет, я не в силах заставить себя тащиться в такую рань на Центральный вокзал. Я повернулся на другой бок и заснул крепким сном. Попрошу-ка я утром жену позвонить в контору и сказать, что я заболел. Помнится, я не болел уже больше недели.

Днем я нахожу Кронского ожидающим меня возле конторы. Он хочет, чтобы я составил ему компанию на ланч… там одна египтяночка – он хочет нас познакомить. Девушка, оказывается, еврейка, но приехала из Египта и внешне вылитая египтянка. Лакомый кусочек, так что мы тут же начинаем ее обхаживать. Поскольку я числился больным, то решил в контору не возвращаться, а пошел прогуляться по Ист-Сайду. Кронски надумал вернуться, чтобы меня прикрыть. Мы распрощались с девушкой и разбежались в разные стороны. Я взял курс по направлению к реке, где было попрохладнее, и почти тотчас же забыл о новой знакомой. Уселся на пирс, свесив ноги. Мимо проползла баржа, груженная красным кирпичом. Ни с того ни с сего я вдруг вспомнил о Монике. О Монике, прибывающей с трупом на Центральный вокзал.

Труп багажом до Нью-Йорка, провоз бесплатный! Это выглядело так нелепо и смешно, что я расхохотался. Как же она с ним поступила? Сдала в камеру хранения или оставила на запасных путях? Клянет меня небось на чем свет стоит. Интересно, что бы она вообще подумала, если бы ей могло прийти в голову, что я сижу здесь у причала и болтаю себе ногами. Было тепло и душно, несмотря на легкий ветерок, шедший с реки. Я начал кемарить. Только я очухался, как на ум пришла Полина. Я представил ее идущей по шоссе с поднятой рукой. Храбрая девчонка, что и говорить. Странно, что она как будто вроде и не дергалась, что может остаться с пузом. Наверное, в таком отчаянии была, что ей все было нипочем. Да еще Бальзак! Это тоже как-то уж слишком не вяжется. Почему именно Бальзак! Ладно, это ее дело. Во всяком случае, она успеет нагулять хороший аппетит к тому времени, как встретит еще какого-нибудь парня. Но чтобы такая девчонка – и мечтала стать писателем! А что, почему бы и нет? Каждый тешит себя своими иллюзиями. Ведь Моника тоже хотела стать писателем. Да и кто не собирался стать писателем? Писатель! Господи Иисусе, а ведь казалось, нет ничего проще!

Я задремал… А когда проснулся, у меня была эрекция. Солнце, казалось, запускало свои лучи прямо мне в ширинку. Я вскочил на ноги и ополоснул лицо прямо в питьевом фонтанчике. По-прежнему было душно и жарко. Асфальт размяк, как каша, мухи кусались, в сточных канавах гнили отбросы. Я потолкался немного среди тележек, блуждая вокруг голодным взором. Все это время у меня было что-то вроде затяжной наводки, а в голове – ни одной подходящей мишени. И лишь когда я вернулся на Вторую авеню, я вдруг вспомнил – она говорила, что живет над русским рестораном возле Двенадцатой улицы. Собственно, у меня еще не было определенных планов на предмет, чем заняться. Разве что попастись, убивая время. Впрочем, ноги сами потащили меня в северном направлении – к Четырнадцатой улице. Поравнявшись с русским рестораном, я немного передохнул, а затем взбежал по лестнице, перескакивая через три ступеньки кряду. Входная дверь была открыта. Я миновал пару пролетов, разглядывая таблички с именами. Она оказалась на верхнем этаже, и под ее именем значилось еще и мужское. Я робко постучал. Никакой реакции. Снова постучал, погромче. На сей раз уловил какое-то шевеление. Затем голос у самой двери спросил, кто там, и одновременно повернулась ручка. Я толкнул дверь и шагнул в неосвещенное помещение. Шагнул прямо к ней в объятия – и обнаружил, что, кроме полураспахнутого кимоно, на ней ничего не надето. Должно быть, она крепко спала и только наполовину осознавала, кто ее обнимает. Когда до нее дошло, что это я, она попыталась высвободиться, но я взялся за дело всерьез и тут же принялся страстно ее целовать, увлекая по ходу дела назад, к ложу у окна. Она что-то промямлила о незапертой двери, но я не собирался давать ей ни одного шанса выскользнуть из моих объятий. Поэтому предпринял ловкий обходной маневр, мало-помалу подпихнул ее к двери, так чтобы она смогла подпереть ее задом. Свободной рукой я повернул ключ и после этого переместился вместе с девушкой в середину комнаты, на ходу расстегнув ширинку и настроив свой дрючок на режим возвратно-поступательного движения. Она была такая сонная, что все происходило почти автоматически. Впрочем, от меня не ускользнуло, что ей доставляло удовольствие то обстоятельство, что ее ебут в полусонном состоянии. Только вот всякий раз, когда я делал выпад, сон у нее как рукой снимало. И как только девушка начала осознавать, что происходит, она изрядно перепугалась. Надо было как-то исхитриться снова ее усыпить, не переставая при этом поебывать. Мне удалось завалить ее на ложе, не сдавая позиций, и тогда она распалилась, как пекло, и принялась вертеться и извиваться, что уж на сковородке. За все время, что я ее отмахивал, она, по-моему, так и не открыла глаз. Я знай себе твердил: «Ебиптянка… ебиптянка…» – и, чтобы ненароком не кончить раньше времени, намеренно стал думать о трупе, который Моника приволокла на Центральный вокзал, и о тех тридцати пяти центах, что я оставил Полине на шоссе. Вдруг – бум-бум-бум! – сильный стук в дверь; она тут же открывает глаза и смотрит на меня в неимоверном ужасе. Я начал было в темпе вылезать, но, к моему удивлению, она меня удержала. «Не двигайся! – прошептала мне в самое ухо. – Подожди!» Тут снова громкий стук и потом, слышу, – голос Кронского: «Тельма, это я… это я, Ицци». Здесь уж я чуть было не расхохотался. Мы вернулись в исходное положение, и, как только глаза ее тихо закрылись, я начал слегка пошевеливать им у нее внутри, стараясь ее не разбудить. Это был один из самых необыкновенных ебов в моей жизни. Я думал, это будет длиться вечно. Как только я чувствовал, что вот-вот забью струей, я тут же прекращал двигаться и начинал думать – думать, к примеру, о том, где бы мне провести отпуск, если я его получу, или о рубашках, лежащих в ящиках комода, или о пятне на ковре в спальне прямо возле ножки кровати. Кронски все еще стоял под дверью, – я слышал, как он переминается с ноги на ногу. Каждый раз, как я убеждался, что он там еще стоит, я слегка поосаживал, и в полусне она отвечала мне весело, словно бы понимая, что я хочу сказать посредством этой незамысловатой морзянки. Я не смел и догадываться, о чем она могла думать, иначе я бы тут же кончил. Порой я бывал опасно близок к этому, но спасительным трюком всегда оказывалась Моника с трупом на Центральном вокзале. Мысль о ней – о комичности ситуации, я имею в виду, – действовала как холодный душ.

Когда все было кончено, она распахнула глаза и уставилась на меня как баран на новые ворота. Сказать мне было нечего; единственная мысль в голове – это как можно скорее оттуда убраться. Пока мы совершали водные процедуры, я заметил лист бумаги на полу возле двери. Это была записка от Кронского. Его жену только что увезли в больницу – он хотел, чтобы Тельма туда к нему подошла. Слава богу, гора с плеч! – я мог удалиться без лишних слов.

На следующий день позвонил Кронски. Жена его умерла на операционном столе. В тот вечер я обедал дома; мы еще сидели за столом, когда в дверь позвонили. На пороге стоял Кронски, с виду совершенно убитый. Мне всегда было трудно найти слова соболезнования, а в случае с ним и вовсе невозможно. Я слушал избитые речи жены, и у меня появилось к ней такое отвращение, какого я сроду не испытывал. «Пойдем отсюда», – сказал я.

Какое-то время мы шли молча. У парка свернули и подались к лугам. Лежал тяжелый туман, и на шаг вперед ничего уже нельзя было разглядеть. Он вдруг ни с того ни с сего разрыдался. Я притормозил и отвернулся. Как только мне показалось, что он успокоился, я оглянулся и увидел, что он смотрит на меня с какой-то странной улыбкой. «Забавно, – сказал он, – так тяжело, оказывается, смириться со смертью». Теперь и я улыбнулся и обнял его за плечи. «Давай, тебе надо выговориться, – ответил я. – Облегчи душу». Мы снова зашагали по холмистым лугам: шли будто по дну морскому. Туман так сгустился, что я едва различал черты своего спутника. Он говорил спокойно и как в бреду. «Я знал, что это должно случиться, – все было слишком прекрасно, чтобы длиться долго». Ночью, накануне ее болезни, он видел сон. Ему приснилось, будто он потерял себя. «Я блуждал во тьме, выкликая собственное имя. Помню, как я подошел к мосту и, взглянув вниз на воду, увидел себя тонущим. Я прыгнул с моста вниз головой, а когда вынырнул, увидел Йетту, качающуюся на волнах под мостом. Она была мертва». Потом он вдруг добавил: «Ты ведь был там вчера, когда я стучался, да? Я знал, что ты там, и не в силах был уйти. Знал, что Йетта умирает, и хотел быть с ней, но боялся пойти туда один». Я молчал, и он продолжал как в бреду: «Первая девушка, которую я полюбил, умерла точно так же. Я был совсем еще дитя и не в силах был этого перенести. Каждую ночь я уходил на кладбище и подолгу сидел у ее могилы. Поговаривали, что я сошел с ума. Пожалуй, так оно и было. Вчера, когда я стоял под дверью, все это вернулось. Я увидел себя в Трентоне, у могилы, рядом с сестрой девушки, которую я любил. Она сказала, что так не может больше продолжаться, а то я точно свихнусь. Про себя я подумал, что я уже свихнулся, и, чтобы доказать себе это, решил совершить какое-нибудь безумство и в результате сказал ей, что якобы я не покойницу люблю, а, мол, ее, и тут же притянул ее к себе, и мы лежали там и целовались, пока я наконец ей не ввинтил – прямо возле могилы. Наверное, это меня и вылечило, потому что больше я никогда туда не возвращался и никогда больше о ней не думал – до вчерашнего дня, когда стоял под дверью. Если бы я мог вчера до тебя добраться, я бы, наверное, тебя придушил. Не знаю, откуда у меня возникло это чувство, но мне почудилось, что ты разрыл могилу, что надругался над мертвым телом девушки, которую я любил. Маразм какой-то, правда? И чего это я вдруг к тебе сегодня притащился? Может, оттого, что я тебе совершенно безразличен… оттого, что ты не еврей и тебе можно все рассказать, оттого, что тебе на все начхать, и ты прав… Ты случаем не читал „Восстание ангелов“?»

Тут мы вышли на велосипедную дорожку, которая окружала парк. Огни бульвара расплывались в тумане. Я хорошенько его рассмотрел и понял, что он выговорился. Мне стало интересно, смогу ли я его рассмешить. Но вдруг, если он рассмеется, то уже не сможет остановиться? Поэтому я наобум-лазарь заговорил сначала об Анатоле Франсе, потом о других писателях и в конце концов, когда почувствовал, что теряю его, внезапно переключился на генерала Иволгина; тут-то он и рассмеялся, и не рассмеялся даже, а раскудахтался, дико раскудахтался, точно петух на плахе. Его так разобрало, что он остановился, схватившись за живот; слезы ручьями лились из его глаз, и сквозь кудахтанье то и дело прорывались жуткие, душераздирающие рыдания. «Я знал, что ты меня растормошишь, – выпалил он, как только утихли последние всхлипы. – Я всегда говорил, что ты отъявленный сукин сын… Ты сам жидовское отродье, только не знаешь об этом… Ну а теперь скажи-ка мне, блядская рожа, как ты там вчера? Засандалил конца? Я же говорил тебе, что она отменная подстилка. Знал бы ты, с кем она живет, боже ж мой! Повезло тебе, однако, что он тебя не застукал. Это русский поэт – ты тоже его знаешь. Я как-то представил тебя ему в „Кафе Ройяль“. Смотри, чтобы он ничего не пронюхал. А то вышибет тебе мозги… напишет об этом прекрасную поэму и пошлет ей свой опус с букетом роз. Точно тебе говорю – я ведь знаю его еще по Стелтону, по колонии анархистов. Его папаша был нигилист. Семейка сумасшедших. Между прочим, хорошо бы тебе провериться. Я думал сказать тебе об этом как-нибудь при случае, но не предполагал, что ты будешь действовать так стремительно. Знаешь, не исключено, что у нее сифилис. Это я не к тому, чтобы тебя отвадить. Просто предупреждаю ради твоего же блага…»

Видимо, этот взрыв и впрямь привел его в чувство. Он пытался на свой вывернутый еврейский лад убедить меня в том, что любит меня. Для этого ему сначала надо было испохабить вокруг меня все: жену, работу, моих друзей, «черномазую бабищу», как он называл Валеску, ну и так далее. «Сдается мне, когда-нибудь ты станешь великим писателем», – сказал мой спутник. «Но, – добавил он ехидно, – тебе придется лишку пострадать для начала. Я хочу сказать, пострадать по-настоящему, потому что ты еще не знаешь, что это такое. Тебе только кажется, что ты страдал. Для начала ты должен влюбиться. И теперь, эта черномазая бабища… ведь ты же не считаешь на самом деле, что влюблен в нее, верно? Ты когда-нибудь рассматривал как следует ее зад… это я о том, какой он широченный. Пять лет – и она превратится в Тетушку Джемайму. Шикарную вы составите парочку, прогуливаясь по проспекту с вереницей плетущихся в хвосте негритят. Боже ж мой, да я бы скорее допустил, что ты женишься на евреечке. Конечно, не стоит ее переоценивать, но она была бы тебе под стать. Хорошо бы тебе как-то остепениться. Ты разбазариваешь свои силы. Слушай, чего ты якшаешься со всякой шушерой? Похоже, у тебя талант притягивать к себе всякое отребье. Почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным? И работа эта не по тебе – ты мог бы стать большим человеком где-нибудь в другом месте. Ну, там, лейбористским лидером… не знаю уж, кем точно. Но для начала ты должен избавиться от своей жены – этого кувшинного рыла. Фух! посмотришь на нее, так прямо с души воротит. В голове не укладывается, как такой тип, как ты, мог жениться на этой сучке. Да кто она вообще такая? Подумаешь, пара перегретых яичников! Слушай, я все про тебя понял: просто у тебя один секс на уме. Нет, я не хочу сказать, что так уж совсем. У тебя есть голова, есть страсть, энтузиазм… но, похоже, тебе до фени все, что ты делаешь, все, что с тобой происходит. Не будь ты таким блудливым романтиком, я б готов был поклясться, что ты еврей. Со мной не так – мне вообще ничего не светит. А в тебе что-то есть, только ты чертовски ленив, чтобы выплеснуть это наружу. Знаешь, когда я порой тебя слушаю, я говорю себе: хоть бы этот болван положил все это на бумагу! А что, ты мог бы написать такую книгу, что сам Драйзер снял бы перед тобой шляпу. Ты не похож на других американцев, которых я знаю; во всяком случае, у тебя с ними ничего общего, и это чертовски здорово. Ты, конечно, тоже слегка того, – надеюсь, ты и сам понимаешь. Но в хорошем смысле. Слушай, еще совсем недавно, если бы кто-нибудь посмел разговаривать со мной в таком духе, я бы его убил. Пожалуй, я стал еще лучше к тебе относиться, потому что ты не пытался выражать мне сочувствие. Не хватало еще мне сочувствия с твоей стороны. Если бы сегодня вечером ты произнес хоть одно лживое слово, я бы точно свихнулся. Уверяю тебя. Я был на пределе. Когда ты завел о генерале Иволгине, мне на какое-то мгновение показалось, что со мной все кончено. Я же говорю, в тебе что-то есть… что-то от лукавого! Так что теперь ты меня послушай… Если в ближайшем будущем ты не разберешься с самим собой, то еще немного – и ты сбрендишь. Тебя что-то гнетет. Не знаю, что это, но у меня глаз наметан. Я знаю тебя от и до. Тебя действительно что-то гложет – только это не жена, не работа и даже не эта черномазая бабища, в которую ты якобы влюблен. Порой мне кажется, что ты родился не в свое время. Видишь ли, я не хочу, чтобы ты вообразил, что я делаю из тебя кумира, но есть нечто такое, о чем бы я сказал… имей ты чуть больше доверия к самому себе, ты мог бы стать величайшим человеком современности. И не обязательно писателем. Ты, может, стал бы вторым Иисусом Христом, почем знать. Не смейся – я серьезно. Ты не имеешь ни малейшего представления о своих истинных возможностях… ты абсолютно слеп ко всему, кроме собственных прихотей. Ты не знаешь, чего хочешь. Не знаешь, потому что никогда не перестаешь думать. Ты позволяешь людям себя использовать. Ты идиот, чертова кукла. Имей я хоть десятую долю того, что есть в тебе, я мог бы поставить на уши весь мир. Скажешь, это бред, а? Ладно, слушай сюда… Я сроду не чувствовал себя более здоровым, чем сейчас. Когда я пришел к тебе сегодня вечером, мне казалось, что я готов наложить на себя руки. Не велика разница, сделал бы я это или нет. Но так или иначе, теперь я не вижу в этом острой необходимости. Этим ее не вернешь. Таким уж я уродился несчастным. Беда, видно, всюду ходит за мной по пятам. Но я все же не хочу отдавать концы. Хочу сначала сделать что-нибудь доброе в жизни. Наверное, это звучит глупо, но мне правда хотелось бы что-то сделать для других…»

Он вдруг осекся и снова уставился на меня с той странной улыбкой. Это был взгляд безнадежного еврея, в ком, как и во всей его расе, жизненный инстинкт был таким стойким, что, даже когда уже абсолютно не на что было надеяться, у него не хватало духу убить себя. Такая безнадежность была мне совершенно чужда. Про себя я подумал: вот бы нам с ним поменяться шкурами! А что, я мог бы убить себя шутки ради! Но что меня окончательно добило, так это то, что его ничуть не порадовали похороны – похороны собственной жены! Бог его знает, похороны всегда были у нас делом весьма печальным, но после ведь там всегда можно было попить-поесть и мало того – услышать пару добрых скабрезных шуток и пару здоровых утробных смешков. Вероятно, по молодости лет я не мог должным образом оценить печальные стороны, хотя достаточно отчетливо видел, как на похоронах голосят и причитают. Правда, я никогда не придавал этому особого значения, потому что после церемонии, на поминках в открытой пивной по соседству с кладбищем, обычно преобладала атмосфера веселой пирушки, невзирая на траурные одеяния, креповые ленты и венки. Мне казалось – еще в детстве, – что там и впрямь пытались установить некую связь с покойным. Было в этом что-то египетское, если вдуматься. Раньше они казались мне просто каким-то стадом лицемеров. Но я ошибался. Это всего лишь тупые, здоровые германцы с присущей им жаждой жизни. Смерть не вписывалась в границы их кругозора, хотя звучит это странно, потому что послушать, о чем они говорят, так можно подумать, она занимает чуть не все их помыслы. Но по-настоящему они все-таки ее не понимали, в отличие, например, от евреев. Они готовы были рассуждать о загробной жизни, но по-настоящему никогда в нее не верили. И если бы кто-то зачах от горя, к нему бы стали относиться с опаской, как к умалишенному. Должны же быть пределы печали, равно как и пределы радости, – такое сложилось у меня о них впечатление. И в экстремальных точках у них всегда стоял желудок, который должно было набивать – лимбургерами, пивом, кюммелем, индюшачьими ножками, если они водились. За пивом слезы их высыхали, как у детей. И в следующий миг они уже смеялись, смеялись над каким-нибудь курьезом в характере покойного. Даже то, как они употребляли прошедшее время, несколько меня озадачивало. Спустя час после погребения об усопшем говорили: «У него было такое большое сердце», – будто почившего вот уже тысячу лет как нет в живых, будто это историческая личность или герой «Песни о нибелунгах». Главное, что он умер – окончательно и бесповоротно, и, стало быть, они, живущие, отрезаны от него раз и навсегда, а сегодня, как, впрочем, и завтра, им предстоит жить, белью – стираться, обеду – вариться, а придет черед провожать в последний путь следующего – и гроб заказывать, и дрязги из-за завещания разводить, но все это потянется в повседневной рутине, и грех будет, улучив минутку, предаться горю и печали, поелику Господь, если Он есть, так велел, и нам, смертным, нечего сказать по этому поводу. Выходить за пределы дозволенной радости или горя – порочно. Угроза помешательства – тяжкий грех. Они обладали колоссальным животным чувством слаженности, лишь чудом уловимым, когда оно истинно животное, и наводящим ужас, если осознаешь, что это не более чем тупая германская заторможенность, тупая бесчувственность. И все же я предпочитал эти одушевленные желудки гидроголовой скорби еврея. В глубине души я не мог жалеть Кронского, иначе мне бы пришлось жалеть все его племя вкупе. Смерть его жены – это всего лишь пунктик, пустяк в истории всех его бедствий. Как он сам сказал, он родился несчастным. Он родился, чтобы удостовериться, что все идет прахом, потому что уже на протяжении пяти тысячелетий все идет прахом в крови его соплеменников. Как они явились в мир с выражением безысходности на поникших лицах, так его и покинут. Они оставляли после себя дурной запах – яд, блевотину скорби. Они пытались очистить мир от вони, но это была та самая вонь, что они же и занесли в мир. Обо всем этом я размышлял, пока его слушал. У меня было так хорошо на душе, что, когда мы расстались, я, свернув в переулок, начал насвистывать и мурлыкать себе под нос. Меня одолела дикая жажда. «Не сумлевайся, дружишше, – гыварю я себе с чистейшим ирландским прынонсом, – была ба глотка, а глыток ныйдется!» И только я это вымолвил, как уперся лбом в скворечник в стене и заказал большую кружку пива и толстый гамбургер с кучей лука. Выпил вторую кружицу и вдогонку еще на зубок бренди. «Раз уж у этого жалкого хмыря не хватило ума отпраздновать похороны собственной жены, – подумал я в присущей мне беспардонной манере, – то я сам за него отпраздную». И чем больше я об этом размышлял, тем счастливее себя чувствовал, а если какая-то толика печали и зависти все же затесались, то единственно по причине того, что я не мог поменяться местами с ней – дохлой, горемычной еврейской душонкой; ибо смерть была чем-то абсолютно недоступным пониманию и разумению распиздяя вроде меня и жаль было разбазаривать ее на таких, как они, знавших о ней все и совершенно в ней не нуждавшихся. Я до такого остервенения упился идеей смерти, что в пьяном угаре стал заплетающимся языком молить Всевышнего убить меня той же ночью: убей меня, Господи, и дай мне понять, что за всем этим кроется. Изо всех своих вонючих силенок пыжился я вообразить, каково это – испустить дух, но у меня так ничего и не вышло. Самое большее, чего я смог добиться, – это имитировать предсмертный хрип, но за этим делом я едва не задохся, и потом я до такого безобразия перетрухал, что чуть не наложил в штаны. Тем не менее это была не смерть. Это было всего-навсего удушье. Смерть скорее походила на наше блуждание по парку: двое людей бок о бок бредут в тумане, натыкаясь на кусты и деревья, и между ними – ни слова. Сама по себе смерть была чем-то более легковесным, нежели представление о ней, и все же правомочной и мироносной – величавой, если угодно. Она была не продолжением жизни, а прыжком в неизвестность без какой бы то ни было перспективы возвращения назад – даже в виде пылинки. И это справедливо и прекрасно, сказал я себе, да и почему непременно надо возвращаться? Раз вкусив, вкушаешь вовеки – либо жизнь, либо смерть. Как монетка ни ляжет, то и хорошо, пока не сделаны ставки. Не скрою – жестоко захлебнуться собственной слюной: нет ничего более отвратительного. Но ведь не все же умирают от удушья. Бывает, что отходят и во сне – тихо и безропотно, как овечки. В таких случаях говорят: Господь прибрал. Как бы то ни было, вы перестаете дышать. Да и зачем, черт побери, непременно дышать вечно? Все, что приходится делать бесконечно, неизменно превращается в пытку. Жалкие недочеловеки, мы должны радоваться, что кто-то изобрел для нас выход. Ведь мы не отбрыкиваемся от сна. Треть наших жизней мы прохрапываем, что тебе назюзюкавшиеся крысы. Каково это? Что здесь трагического? Ну а тут, считай, три трети пьяного крысячьего сна. Боже мой, да будь у нас хоть капля соображения, мы бы плясали от радости при мысли об этом! Мы бы все могли умереть завтра в постели без боли, без страданий, только бы нам хватило здравого смысла воспользоваться нашими медицинскими средствами. Мы не желаем умирать – вот в чем наша беда. Вот откуда Бог и вся эта возвышенная дребедень в наших чокнутых мусорных черепушках. Генерал Иволгин! Вот что заставило его раскудахтаться… ну, выдать еще несколько скупых всхлипов. С тем же успехом я мог бы заговорить и о лимбургском сыре. Но генерал Иволгин что-то для него да значил… что-то из ряда вон. Лимбургский сыр – это, пожалуй, чересчур трезво, чересчур банально. Впрочем, все это и так сплошной лимбургский сыр, включая генерала Иволгина, этого горького пьяницу и размазню. Генерал Иволгин восходит к лимбургскому сыру Достоевского, его особой, сугубо личной разновидности. Что предполагает особую марку, особый аромат. Стало быть, любой распознает его по вкусу и запаху. Но генерала Иволгина-то что сделало лимбургским сыром? Да все то же, что и лимбургский сыр сделало лимбургским сыром, а это «х» и, стало быть, непознаваемо. И стало быть, что? Стало быть, ничего… вообще ничего. Амба! Иначе – прыжок в неизвестность, и точка.

Стягивая подштанники, я вдруг вспомнил, о чем говорил мне этот мерзавец. Я осмотрел свой член – выглядел он таким же невинным, как и всегда. «И не говори мне, что у тебя сифон», – сказал я, держа его в руках и слегка подавливая, точно и впрямь рассчитывая увидеть, как из него вытечет капля гноя. Да нет, я не думал, что у меня много шансов подцепить сифон. У меня другая планида. Триппер – да, это запросто. Триппер – дело житейское. Но уж никак не сифон! Я понимал, что он бы не прочь был накаркать мне эту заразу, если б мог, – лишь бы заставить меня узнать, что такое страдание. Но он напрасно надеялся, что я сподоблюсь оказать ему такую услугу. Я родился толстокожим и везучим. Я зевнул. «Что сифон, что не сифон – один черт: все тот же треклятый лимбургский сыр, – подумал я, – если ей приспичит, я урву себе еще кусок – и поминай как звали». Но ей это было явно не надо. Она упорно поворачивалась ко мне спиной. Так что я просто улегся рядом, приставил прибор к ее заднице и посредством ментальной телепатии стал внушать ей желание им воспользоваться. И должно быть, она с божьей помощью приняла мой сигнал, хотя и спала без задних ног, потому что я беспрепятственно проник сквозь тугие створки; к тому же мне не пришлось глядеть ей в лицо, – а оно было дьявольски обворожительно. Я еще подумал, когда напоследок пришпорил ее с посвистом: «Ну что, голубчик, получил свой лимбургский сыр? Можешь теперь отвалиться и дать храпака…»

Похоже, конца не будет этой волынке секса и смерти. На следующий же день мне в контору позвонила жена и сообщила, что ее подругу Арлину только что увезли в клинику для душевнобольных. Они подружились еще в Канаде, в школе при женском монастыре, где вместе изучали музыку и искусство мастурбации. Постепенно я перезнакомился со всем гуртом, включая и сестру Антолину, которая носила бандаж и была, очевидно, верховной жрицей культа Фонанизма. Все они попеременно с ума сходили по сестре Антолине. И Арлина с ее мармеладной рожей была не первой из их шатии-братии, кто угодил в психушку. Я не утверждаю, что именно мастурбация привела их туда, но сам дух обители, бесспорно, этому способствовал. Все они были с гнильцой – уже в зародыше.

К концу дня ко мне заглянул мой старый друг Макгрегор. Он, как всегда, явился в мрачном расположении духа и с порога начал жаловаться на приближение старости, хотя ему едва перевалило за тридцать. Когда я рассказал ему об Арлине, он как будто немного ожил. «Всегда, – говорит, – подозревал, что у нее не все дома». – «А что так?» – «Да вот, – говорит, – как-то ночью попытался ею овладеть, а она закатила жуткую истерику. Дело было не столько в истерике, сколько в том, какую чушь она при этом несла. Заявила, что согрешила перед Святым Духом и поэтому должна жить в воздержании». Вспомнив этот эпизод, он невесело рассмеялся. «Я сказал ей, ладно, мол, не хочешь – не надо… подержи только его в руке. Когда я это сказал, она, похоже, совсем сбрендила. Заявила, что я пытаюсь осквернить ее невинность, – прямо так и сказала, ядрен батон! А сама при этом взяла его в руку и сжала так, что я чуть было концы не отдал. Еще и рыдала всю дорогу. Причем не переставала талдычить о Святом Духе и о своей „невинности“. Я вспомнил, что ты мне однажды говорил, ну и влепил ей оплеуху. Сработало как по волшебству. Разом угомонилась – ровно настолько, чтобы я смог в нее нырнуть, – тут-то и началась самая хохма. Слушай, тебе когда-нибудь приходилось ебать шизанутых баб? Знаешь, в этом что-то есть. Только я наладился, как у нее начался словесный понос. Не могу расписать тебе все в деталях, но она вроде даже и не понимала, что ее ебут. Не знаю, имел ли ты когда-нибудь бабу, которая грызет яблоко, пока ты ее того… в общем, сам понимаешь, как это действует. Но тут было в тысячу раз хуже. У меня даже нервы сдали, так что я стал подумывать, уж не свихнулся ли я сам-то… И теперь вот еще что, хотя ты вряд ли поверишь, но клянусь, это правда. Знаешь, что она выкинула, когда мы кончили? Обняла меня и поблагодарила… Погоди, это еще не все. Потом она вылезла из постели, опустилась на колени и вознесла молитву за спасение моей души. Ей-богу, как сейчас помню. „Прошу, – говорит, – пусть Мак станет добрым христианином“. И что, ты думаешь, я? Лежу себе тихо со сплющенной фитюлькой и внимательно ее слушаю. Причем не могу взять в толк, то ли мне это примерещилось, то ли что. „Прошу, пусть Мак станет добрым христианином!“ Слыханное ли дело!»

– Ты что делаешь сегодня вечером? – добавил он, повеселев.

– Да, в общем-то, ничего, – ответил я.

– Ну тогда идем со мной. Есть у меня одна девуля – могу познакомить… Пола. Я закадрил ее пару дней назад в Роузленде. Она не шизанутая – просто нимфоманка. Хочу посмотреть, как ты будешь с ней танцевать. Вот хохма-то будет… просто поглазеть на тебя. В общем, если у тебя не потечет по ноге, когда она начнет выдрючиваться, считай, что я сукин сын. Давай, прикрывай лавочку. Нечего тут попусту пердеж разводить.

Прежде чем отправиться в Роузленд, нам предстояло убить уйму времени, так что мы заглянули в маленький шалманчик неподалеку от Седьмой авеню. До войны там был французский кабачок; теперь это забегаловка, в которой заправляют двое итальяшек. Возле дверей располагался крохотный барчик, а в глубине – такой же крохотный зальчик с опилковым полом и музыкальным автоматом. По идее мы собирались немного выпить и перекусить. Но это только по идее. Хорошо зная Макгрегора, я, впрочем, вовсе не был уверен, что до Роузленда мы доберемся вместе. Стоит подвернуться какой-нибудь мымре, которая придется ему по вкусу – а для этого не надо ни кожи ни рожи, – он, понятное дело, бросит меня на произвол судьбы, а сам смоется. Единственное, о чем я должен был позаботиться, когда бывал с ним, – это заранее удостовериться, что у него хватит денег расплатиться за выпивку, которую мы заказываем. И разумеется, ни в коем случае не упускать его из виду, пока он не расплатится.

Первые один-два стаканчика погружали его в воспоминания. Воспоминания о пизде, конечно. Его воспоминания всегда сводились к истории, которую он мне как-то поведал и которая произвела на меня неизгладимое впечатление. Это была история об одном шотландце на смертном одре. В тот самый момент, когда он вот-вот должен был отойти в мир иной, жена его, увидев, что он силится что-то сказать, нежно склонилась к нему и спросила: «Что такое, Джок? Чего тебе нужно?» И тут Джок, собравшись с силами, приподнялся и с последним вздохом испустил: «О-о-о, пизды… пизды… пизды».

Эта тема неизменно звучала у Макгрегора как во вступительном слове, так и в заключительном. Такая уж была у него манера общаться – по пустякам. Лейтмотивом было здоровье, потому что между ебами, так сказать, он изводил себя до опупения, или, вернее, до охуения. Для него было самым обычным делом в конце вечера брякнуть: «Зайди-ка на минутку – хочу тебе хуй показать». Если хуй по двадцать раз на дню вынимать, рассматривать, скоблить и драить, он, естественно, всегда будет распухшим и воспаленным. Мак то и дело бегал к доктору, но доктор находил его орган в полном порядке. А то и просто, чтобы его успокоить, давал ему скляночку с мазью и рекомендовал поменьше пить. Что, в свою очередь, приводило к бесконечным дебатам, потому что он поминутно приставал ко мне: «Если мазь мне помогает, то почему я должен бросить пить?» Или: «Если я вообще перестану пить, думаешь, мне все равно придется пользоваться мазью?» Что бы я ни посоветовал, разумеется, ему в одно ухо влетало, в другое – вылетало. Маку необходимо было изводить себя – не тем, так другим, и пенис явно служил для этого подходящей пищей. То вдруг он начинал мучиться из-за кожи головы. У него, как и у любого нормального человека, была перхоть, и, когда хуй его не беспокоил, он напрочь забывал о нем и начинал переживать из-за кожи головы. Или еще грудная клетка. Стоило ему подумать о своей грудной клетке, как он начинал кашлять. И как еще кашлять! Будто у него чахотка в последней стадии. Когда же он ухлестывал за какой-нибудь юбкой, то становился нервозным и раздражительным, как кот. Победы давались ему нелегко. Но как только он добивался желаемого, женщина переставала его интересовать, и он мучился, не зная, как от нее отделаться. В каждой женщине он обязательно находил какой-нибудь изъян – как правило, какой-нибудь банальный пустячок, но он-то и отбивал у него всякую охоту.

Все это он живописал мне, пока мы сидели в полумраке забегаловки. После второго стаканчика он, по обыкновению, поднялся и пошел в туалет, закинув по пути монету в музыкальный автомат; плясуны пустились в пляс, и он тут же приосанился и, указав на стаканы, бросил: «Закажи по новой!» Вернулся он с видом чрезвычайно самодовольным: то ли оттого, что облегчил мочевой пузырь, то ли прикадрился на выходе к какой-нибудь шкирле, – не знаю. Во всяком случае, сев за стол, он лег на новый галс – весьма глубокомысленно на сей раз и очень спокойно, почти что философски. «Знаешь, Генри, ведь мы стареем. Негоже нам с тобой так бездарно прожигать жизнь. Если мы хотим чего-то добиться, то теперь самое время начинать…» Вот уже который год выслушивал я подобные «силлогизмы» и знал поэтому, чем дело кончится. Это так, маленькое отступление, пока он бесцеремонно разглядывал публику, прикидывая, которая из бимбо покрепче держится на ногах. Когда он разглагольствовал о нашем жалком прозябании, ноги его пританцовывали, а глаза разгорались все ярче и ярче. Разумеется, случилось то же, что всегда, то есть как раз в тот момент, когда он говорил: «Возьми, к примеру, хоть Вудрафа. Ему-то уж точно ничего не светит, потому что он самый настоящий кретин, попрошайка, юродствующий сукин сын…» – стало быть, на этом самом месте, как я уже сказал, произошло следующее: какая-то пьяная корова мимоходом поймала его взгляд, и он мигом прервал свое повествование, бросив ей: «Привет, детка! Почему бы тебе не присоединиться к нам и не выпить за наше здоровье?» Ну а поскольку пьяные телочки вроде этой никогда не пасутся в одиночку – все больше парочками, то она, разумеется, согласилась: «С удовольствием. Не возражаете, если я с подругой?» И Макгрегор с видом самого наигалантнейшего кавалера в мире, понятное дело, воскликнул: «Ну конечно, о чем речь! Как ее зовут?» И затем, повиснув у меня на рукаве, прошептал мне в самое ухо: «Не бросай меня, слышишь? Нальем им по стаканчику и свалим, идет?»

Но за одним стаканчиком, как водится, последовал второй; счет рос чересчур стремительно, и друг мой уже не мог взять в толк, с чего это он должен тратить свои кровные на каких-то двух халявщиц, так что ты, Генри, мотай первым, скажи, что идешь в аптеку, что ли, а я через пару минут следом… только смотри, обязательно меня дождись, не кидай меня, сукин ты сын, как в прошлый раз. Очутившись на воздухе, я, как водится, схватил ноги в руки, и вперед! – посмеиваясь про себя и благословляя судьбу, что так легко от него отделался. С таким количеством спиртного за поясом уже не особенно соображаешь, куда несут тебя ноги. Бродвей сверкал огнями так же умопомрачительно, как и всегда. Толпа текла черной патокой. Валяй, вязни в ней, как муравей, и предоставь ей нести тебя дальше. Все так поступают: одни – по здравом размышлении, другие – по чистой случайности. Весь этот напор и движение, символизирующие действие, успех, нацелены на процветание. Останавливаюсь поглазеть на башмаки, на фасонные рубашки, новомодное осеннее пальто, обручальные кольца по 98 центов штука. Все остальные вливаются в пищевой эмпорий.

Всякий раз, когда в преддверии обеденного часа я вступаю на эту тропу к водопою, меня охватывает лихорадка предвкушения. Лишь несколько кварталов отделяют Таймс-сквер от Пятидесятой улицы, и когда говорят Бродвей, то этим сказано все, что он представляет собой в реальности, а в реальности Бродвей – ничто: так, курятник какой-то, вдобавок еще и вшивый, – но в семь вечера, когда все несутся к кормушке, в воздухе стоит что-то вроде электрического потрескивания и волосы у вас встают дыбом, словно антенны, и, если вы восприимчивы, вы не только улавливаете каждый разряд и вспышку – вам передается некий статистический зуд, эдакое quid pro quo[31] взаимодействующих, всепроникающих эктоплазматических частиц, излучаемых телами, сталкивающимися в пространстве, как звезды, составляющие Млечный Путь; только Млечный – это Радостный Белый путь, вершина мира, не имеющая над собой крыши, и там не угодишь ногой ни в яму, ни в канаву, провалившись в которую можно было бы сказать: «Это ложь». Абсолютная обезличенность Бродвея доводит вас до высшей точки устойчивой социальной горячки, которая гонит вас вперед, как слепую клячу, прядающую горячечными ушами. Все как один напрочь перестают быть самими собой – причем настолько, что тут поневоле становишься воплощением всего человечества, обмениваясь рукопожатиями с тысячей человеческих рук, кулдыча на тысяче разнообразных человеческих языков, проклиная, восхваляя, освистывая, напевая, витийствуя, ораторствуя, жестикулируя, источая мочу, оплодотворяя, подольщаясь, скуля, угождая, совершая сделки, сводничая, задавая кошачьи концерты и так далее и тому подобное. Ты – вся масса людей, живших на земле со времен Моисея, и, плюс ко всему, ты еще и женщина, выбирающая шляпку, птичью клетку или мышеловку. Ты можешь устроить засаду, лежа в витрине, словно четырнадцатикаратовое кольцо, ты можешь ползать по стене здания, словно человекообразная муха, но ничто не остановит шествия – даже зонтики, летящие со скоростью света, или двухпалубный морж, с достоинством вышагивающий по направлению к устричным отмелям. Бродвей, каким я вижу его сейчас и каким наблюдаю уже четверть века, представляет собой наклонную плоскость, какой мыслилась она св. Фоме Аквинскому еще в утробе. Изначально он предназначался исключительно для змей и ящериц, рогатой жабы и розовой цапли, но, когда затонула Непобедимая Испанская Армада, человеческие существа смыло с палубы и они хлынули на континент, образуя в непотребных, постыдных корчах и содроганиях некую пиздообразную расщелину, простирающуюся от бейсбольных батарей на юге до площадок для игры в гольф на севере, пересекающую мертвый, кишащий червями центр острова Манхэттен. Здесь, между Таймс-сквер и Пятидесятой улицей, сосредоточено все, что св. Фома Аквинский забыл включить в свой magnum opus,[32] и среди прочего, разумеется, гамбургеры, запонки, пудели, бытовые автоматы, седовласые игроки в шары, ленты для пишущих машинок, апельсиновые палочки, бесплатные сортиры, гигиенические пакеты, таблетки от кашля с привкусом ююбы, бильярдные шары, рубленый лук, крахмальные салфетки, люки, жевательная резинка, апельсиновые коктейли с лимонными палочками, рубчатые шины, магнето, лошадиная мазь, капли от кашля, фенамин и пресловутая кошачья вкрадчивость истерически одаренного кастрата, с болтающимся между ног обрубком шествующего к тележке с газированной водой. Предобеденный дух – смесь пачулей, разогретой смоляной обманки, глазированного электричества, засахаренного пота и припудренной мочи – вгоняет в лихорадку горячечного ожидания. И Христос никогда уже не сойдет на землю, и не явится никакой законодатель, и вовек не переведутся ни воры, ни насильники, ни убийцы, но все же… все же человек еще ждет чего-то – чего-то жутко удивительного и абсурдного: может, заливного омара под майонезом за бесплатно, может, нового изобретения вроде электрического света или телевидения, только более опустошающего, более душераздирающего, – изобретения немыслимого, которое обеспечит всеразлагающий покой и пустоту, но не покой и пустоту смерти, а покой и пустоту жизни, покой и пустоту, о которых мечтали монахи, о которых и по сей день еще мечтают в Гималаях, Тибете, Лахоре, на Алеутских островах, в Полинезии, на Острове Пасхи… покой и пустоту, которые были заветной мечтой человека еще с допотопных времен, с тех времен, когда еще не было написано первое слово; покой и пустоту, которые были мечтой пещерного человека и антропофага, мечтой двуполых и короткохвостых, мечтой тех, что слывут безумцами и не имеют ни малейшей возможности защитить себя, ибо количественно они подавляются теми, кого безумцами не считают. Холодная энергия, заарканенная хитрожопым быдлом, выпускается теперь, как ракеты из стартового пистолета, приводя в движение шестеренки, вращающиеся замысловатым образом, создавая иллюзию силы и скорости: одни преобразуют энергию в свет, другие – в мощность, третьи – в движение; слова, смонтированные из проводов маньяками и подогнанные одно к другому, словно фальшивые зубы, – безупречные, но вызывающие такое же омерзение, что и больные проказой; завораживающее, легкое, скользящее, лишенное смысла движение – по вертикали, по горизонтали, по кругу, от стены к стене и сквозь стены, ради удовольствия, ради выгодной сделки, ради преступления, ради сексуальных восторгов; весь свет, движение, мощь, безлично зачинаемые, порождаемые и распределяемые по всей длине душной пиздообразной расщелины, призваны ослепить и повергнуть ниц дикаря, деревенщину, изгоя, но никто не ослеп, никто не пал ниц; этот – голодный, тот – распутный… все на одно лицо и ни на йоту не отличаются ни от дикаря, ни от деревенщины, ни от изгоя – разве только какой-нибудь ерундой, брик-а-браком, обмылками мыслей и опилками ума. В эту самую пиздообразную расщелину, клюнувшие на приманку, но не ослепленные, до меня вошли миллионы, и один из них – Блэз Сандрар, махнувший впоследствии на Луну, а оттедова – снова на землю, явившись в верховьях Ориноко воплощенным в облике дикого мужлана, зато на сей раз простым, как пуговица, хотя уже неуязвимым, уже не смертным – диковинной плавучей махиной стиха, воспевающего архипелаг бессонницы. Из тех, лихорадочных, мало кто вылупился; среди них я сам – еще в скорлупе, но уже проклюнувшийся и помеченный – в свирепом спокойствии постигаю скуку нескончаемого дрейфа и бездействия. Перед обедом переливы небесного света мягко струятся сквозь надтреснутый серый свод, блуждающие полусферы обсеменяются спорами с голубыми яйцевидными зародышами; они коагулируют и делятся: в одну корзинку омары, в другую – ростки зарождающегося мира, антисептически личного и абсолютного. Из люков, посеревшие от жизни в подземелье, насквозь пропитанные дерьмом, выползают наружу люди будущего мира, и глазированное электричество впивается в них крысиным зубом, едва угаснет день и, словно прохладные, освежающие сумерки канализационных труб, опустится тьма. Подобно обмякшему члену, выскальзывающему из перегретой пизды, я, по-прежнему оставаясь в скорлупе, делаю несколько преждевременных телодвижений в попытке вылупиться, но то ли еще не вполне увял и обмяк, то ли, свободный от спермы, скольжу ad astra,[33] потому как время обеда еще не пришло и перистальтическое безумие требует одержимости верхнего отдела толстой кишки, подчревной области, пупочной и постшишковидной долей. Сваренные заживо омары плавают во льду, не давая пощады и не моля о пощаде; они недвижны и неправдоподобны в оледенелой скуке смерти, тогда как жизнь, дрейфующая мимо витрины, охвачена мерзостью запустения, безрадостной паршой, она изъедена трупным ядом и студеным стеклом витрины, словно пиратским ножом, отсечена ровно и чисто.

Жизнь дрейфует мимо витрины… Я такая же частица жизни, как омар, как четырнадцатикаратовое кольцо, как лошадиная мазь, но чрезвычайно сложно установить самый факт, а факт состоит в том, что жизнь есть товар с приложенным товарным чеком, причем то, что я выбираю себе в качестве пищи, гораздо важнее меня, едока, при этом все поедают друг друга, и поедают последовательно, – ведь глагол превыше всего. В процессе еды «хозяин» оскверняется и справедливость на время упраздняется. Блюдо и то, что на нем, посредством хищнической власти кишечного аппарата требует внимания и концентрирует дух, в первую очередь гипнотизируя его, затем медленно заглатывая, затем пережевывая, затем поглощая. Духовная часть существа улетучивается, как пар, не оставляя абсолютно никаких следов, ни признаков в калоотложениях; она исчезает, и исчезает гораздо основательнее, чем точка в пространстве по ходу математических выкладок. Лихорадка, которая может возобновиться завтра, точно так же соотносится с жизнью, как ртуть в термометре соотносится с теплом. Жизнь не станет теплее от лихорадки, а именно это и требовалось доказать, и лихорадка, следовательно, освящает спагетти с фрикадельками. Когда ты жуешь одновременно с тысячами жующих – а каждое жевательное движение есть акт убийства, – ты неизбежно становишься носителем определенного стадного мировосприятия, вследствие которого, выглядывая из окна, ты видишь, что даже и представителей человеческого рода можно за здорово живешь отправлять на убой, калечить, морить голодом, пытать, ибо, пока ты жуешь, самое преимущество сидеть одетым за столом, вытирать рот салфеткой позволяет тебе постичь то, чего так и не смогли постичь мудрейшие из мудрейших, а именно: никакой иной образ жизни невозможен, – тогда как вышеупомянутые мудрецы зачастую пренебрегали столом, одеждой, салфеткой. Стало быть, люди, каждодневно в определенные часы снующие по пиздной расщелине улицы под названием Бродвей в поисках того-то и того-то, имеют целью установить то-то и то-то, что в точности повторяет метод математиков, логиков, физиков, астрономов и иже с ними. Доказательство есть факт, а факт имеет лишь тот смысл, который придан ему теми, кто сей факт устанавливает.

Заглотив фрикадельки, незаметно смахнув на пол бумажную салфетку, слегка рыгнув и не зная, отчего и зачем, я вступаю в двадцатичетырехкаратовое сияние, да еще и в эффектной театральной упаковке. На этот раз я бреду по боковым улочкам, следуя за слепцом с аккордеоном. Время от времени я присаживаюсь на ступеньку и слушаю арию. Слушать музыку в опере – это полный идиотизм; здесь же, на улице, она обретает именно тот умопомрачительный привкус, который придает ей особую пикантность. Женщина, сопровождающая слепца, держит в руках оловянную миску; слепец тоже частица жизни, как и оловянная миска, и музыка Верди, и Метрополитен-Опера-Хаус. Каждое существо и каждая вещь являются частицами жизни, но когда они просто свалены в кучу, это еще не жизнь. «Когда же жизнь, спрашивается, – и почему не теперь?» Слепец бредет дальше, а я остаюсь сидеть на ступеньке. Фрикадельки тухлые, кофе паршивый, масло прогорклое. Все тухлое, паршивое, прогорклое – что ни возьми. Не улица, а вонючий рот; такова и соседняя улица, и следующая, и последующая. На углу слепец останавливается и исполняет «Домой в наши горы». Нащупываю в кармане жевательную резинку. Жую… жую, просто чтобы жевать. Занятие – лучше некуда, если только не надо принимать решение, принять которое невозможно. На ступеньке мне удобно и никто не мешает. Я – частица мира, жизни, что называется; я в ней, и я вне ее.

На ступеньке я в легкой дреме сижу где-то около часа. Прихожу к тем же выводам, что и обычно, когда выдается минутка подумать о своем. Либо мне надо сейчас же двигаться домой и садиться за книгу, либо удариться в бега и начать совершенно новую жизнь. Мысль о книге вселяет в меня ужас: так много накопилось, о чем рассказать, что я не знаю, с чего и как начать. Мысль о том, чтобы удариться в бега и начать все заново, равно пугает: это значит работать как проклятый, чтобы только не протянуть ноги. Человеку моего склада, при условии что мир таков, каков есть, абсолютно не на что надеяться, негде искать спасения. Даже если бы я и правда смог написать ту книгу, какую хочу, ее все равно никто бы не оценил, – слишком уж хорошо я знаю своих соотечественников. Даже если бы я и правда смог начать все заново, толку все равно бы не было, потому что, в сущности, у меня напрочь отсутствует желание трудиться, желание стать полезным членом общества. Сижу и глазею на дом напротив. Он выглядит не просто безобразным и бессмысленным, как, впрочем, и остальные дома на этой улице, – но когда так напряженно в него всматриваешься, он начинает казаться верхом абсурда. Идея соорудить обиталище именно в таком духе поражает меня абсолютной бредовостью. Да и сам город поражает меня как образец величайшей бредовости – все в нем: канализация, линии надземки, бытовые автоматы, газеты, телефоны, полицейские, дверные ручки, ночлежки, рекламные щиты, туалетная бумага – все. С тем же успехом всего этого могло бы и не быть, и не только мы сами ничего бы не потеряли, но и вся вселенная оказалась бы только в выигрыше. Я вглядываюсь в лица людей, трюхающих мимо, пытаясь понять, есть ли среди них хоть один, кто мог бы со мной согласиться. Предположим, схватил бы я одного такого за фалды и задал бы ему один лишь простой вопрос. Предположим, я спросил бы его прямо в лоб: «Почему вы продолжаете жить так, как живете?» Пожалуй, он кликнул бы полицейского. Интересно, разговаривает хоть кто-то из них сам с собой, как это делаю я? Да в своем ли я уме, спрашивается. Единственный вывод, к которому я прихожу, состоит в том, что я другой. А это вам не фунт изюма, что бы вы там ни думали. Генри, говорю я себе, неторопливо поднимаясь со ступеньки, потягиваясь, отряхивая брюки и сплевывая резинку, ты еще молод, Генри, говорю я себе, ты, Генри, желторотый птенец, цыпленок, и если ты позволишь им ухватить себя за яйца, то ты болван, Генри, ибо ты лучше любого из них, только хорошо бы тебе избавиться от ложных представлений о человечности. Генри, мальчик мой, ты должен уразуметь, что имеешь дело с головорезами и людоедами: просто они разодеты, выбриты, напомажены, но все же – головорезы и людоеды. Лучше пойти бы тебе, Генри, заказать себе охлажденного шоколаду, а когда сядешь выпить газировки, разуй глаза и забудь о судьбах человечества, потому что, может, ты еще найдешь себе смазливую цыпочку, и порядочная чистенькая цыпочка промоет тебе шарикоподшипники, и у тебя появится приятный привкус во рту, тогда как заботы о судьбах человечества чреваты перхотью, поносом, вонью изо рта, воспалением мозга. И вот, пока я таким образом расслабляюсь, подходит ко мне какой-то забулдыга и стреляет у меня десятицентовик; я отстегиваю ему для полного счастья четвертак, думая про себя, что, будь у меня чуточку больше здравого смысла, я поимел бы сочную отбивную вместо паршивых фрикаделек, хотя какая теперь разница: все это еда, еда же производит энергию, а энергия – это то, что приводит в движение мир. Отказавшись от охлажденного шоколада, я продолжаю свой путь и вскоре оказываюсь как раз в том месте, куда стремился все это время, то бишь перед окошечком билетной кассы Роузленда. Ну вот, Генри, говорю я себе, если повезет, старина Макгрегор будет уже здесь и перво-наперво выльет на тебя ушат дерьма за то, что ты слинял, а потом ссудит тебе пятерик, и если только ты постараешься не дышать, поднимаясь по лестнице, то, может, увидишь и его нимфоманку, а там и поимеешь сухостой. Входи, Генри, только тихо, и разуй глаза! И я вхожу, согласно инструкции, на цыпочках, сдаю в гардероб шляпу, отливаю для порядка, после чего не спеша спускаюсь назад по лестнице и прицениваюсь к тарифным барышням, разгуливающим в прозрачных шелках, – все напудренные, напомаженные, с виду холеные и манящие, но на деле наверняка адские зануды, да еще небось с мозолями на ногах. В каждую из них, пока я там ошиваюсь, я закидываю воображаемый уд. Заведение кишмя кишит пиздами и хуями, потому-то я и не сомневаюсь, что найду здесь старину Макгрегора. Дивный способ не задумываться о глобальных проблемах. Я опять об этом, потому что в какой-то миг, как раз когда я изучал чью-то смачную попку, у меня начался рецидив. Я снова чуть было не впал в транс. Я, ей-богу, подумал, что, может, мне и правда убраться отсюда, пойти домой и засесть за книгу. Жуткая мысль! Как-то я целый вечер провел, сидя в кресле, ничего не видя и не слыша. Должно быть, я написал толстенный том, прежде чем очнулся. Лучше не рассиживать. Лучше постоянно находиться в движении. А не закатиться ли тебе, Генри, как-нибудь сюда с кучей бабок – просто посмотреть, насколько тебя хватит. Я имею в виду сотню-две баксов – пустить их на ветер, ни в чем себе не отказывая. Вон одна, на вид неприступная, с точеной фигуркой: бьюсь об заклад, она будет ужом виться – только подмажь ее хорошенько. Положим, заламывает она двадцать баксов, а ты ей – «Запросто!» Положим, шепнешь ей: «Слушай, у меня внизу авто… махнем на пару дней в Атлантик-Сити?» Нет у тебя, Генри, авто, нет и двадцати баксов. Не рассиживайся… шевелись.

Стою у перил, огораживающих площадку, и смотрю, как они фланируют. Это вам не безобидное развлечение… это крутой бизнес. В каждом углу танцплощадки таблички с надписью: «Непристойные танцы запрещаются!» Вот и отлично. Не возбраняется размещать таблички по углам площадки. В Помпее, пожалуй, подвесили бы фаллос. А тут мы имеем американский вариант. Разницы никакой. Нельзя мне думать о Помпее, а то я снова засяду писать книгу. Шевелись, Генри. Сосредоточься на музыке. Я по-прежнему изо всех сил пытаюсь представить себе, как хорошо бы я провел время, если бы мог раскошелиться на пачку билетов, но чем больше усилий я прилагаю, тем больше сбиваюсь. В результате я по колени увязаю в лаве, и меня душит газ. Это не та лава, что принесла гибель помпеянам, – это ядовитый газ, предшествующий извержению. Надо же, в каких странных позах застигла их лава, – со спущенными, так сказать, подштанниками. Представляю, какой бы паноптикум получился, если бы вдруг весь Нью-Йорк оказался точно так же застигнут врасплох! Мой друг Макгрегор – стоя перед раковиной и надраивая свой член… Истсайдские абортмахеры – с обагренными кровью руками… монахини – мастурбируя друг дружку лежа в постели… аукционщик – с гонгом в руке… телефонистки – у коммутатора… Дж. П. Морганана – сидя на горшке и безмятежно подтирая жопу… хлыщи с резиновыми шлангами – учиняя допрос третьей степени… стриптизерки – сбрасывая последние штрипки-дрипки…

Стою по колено в лаве, и глаза мои застит сперма; Дж. П. Морганана безмятежно подтирает жопу, в то время как телефонистки корпят у коммутаторов, в то время как хлыщи с резиновыми шлангами практикуются в допросах третьей степени, в то время как старина Макгрегор соскребает микробы со своего члена, умащает его и исследует под микроскопом. Все застигнуты врасплох со спущенными подштанниками, включая стриптизерок, а они не носят ни подштанников, ни усов, ни бороды – лишь мизерные заплаточки для прикрытия своих мизерных подмигивающих пизденок. Сестра Антолина с заворотом кишок лежит, подбоченясь, в монастырской постели в ожидании Воскресения Христова – все ждет жизни без грыжи, без совокупления, без греха, без зла, погрызывая между делом крекеры в виде зверюшек, душистый перец, фантастические оливки, маленькую головку сыра. В Ист-Сайде, Гарлеме, Бронксе, Канарси, Бронвилле еврейские мальчишки открывают и задраивают люки; теряют руки и ноги, вращая мясоперерабатывающий станок; прочищают канализационные трубы, работая за гроши на износ, а попробуй пикни – тут тебе и крышка. Имея в кармане одиннадцать сотенных билетов и ожидающий внизу роллс-ройс, я мог бы окунуться в сказочную истому, закидывая хуй в каждую без исключения, почтительно закрывая глаза на возраст, пол, расовую принадлежность, вероисповедание, национальность, происхождение и образование. Нет спасения человеку вроде меня, ибо я таков, каков есть; равно как и мир таков, каков есть. Мир поделен на три части, из коих две представляют собой спагетти с фрикадельками, а третья – гигантский сифилитический шанкр. Та, неприступная, с точеной фигуркой, – наверняка какая-нибудь холодная индюшечья пизда, эдакая con апопуте,[34] оклеенная золотой и серебряной фольгой. За отчаянием и разочарованностью всегда скрывается отсутствие чего-то худшего, а также преимущества скуки. Нет ничего более омерзительного и бесплодного, чем неистовое веселье, застигнутое врасплох щелчком механического ока механической эпохи: жизнь вызревает в черном футляре, и тронутый кислотой негатив воспроизводит сиюминутное изображение того, что есть «ничто». На одном из наиболее удаленных рубежей этого сиюминутного «ничто» возникает мой приятель Макгрегор и пристраивается подле меня; с ним та, о ком он рассказывал, – нимфоманка по имени Пола. У нее непринужденная вихляющая походка и повадки сексуальной двустволки: все ее движения исходят из паха, постоянно пребывающего в равновесии и в любой момент готового дать течь, обвить, засосать, а там, глядишь, и прихлопнуть; при этом глазки делают «зырк-зырк», ножки – «дрыг-дрыг», а все тело трепещет, словно озеро, подернутое рябью. Ну чем не сексуальная галлюцинация, облеченная в плоть и кровь, – морская нимфа, извивающаяся в объятиях маньяка. Я смотрю, как они дюйм за дюймом спазматически перемещаются по площадке; их движения напоминают корчи осьминога, испытывающего половое возбуждение. Музыка мерцает и вспыхивает между извивающимися щупальцами, то каскадом спермы и розовой воды прорываясь наружу, то вновь превращаясь в маслянистую струю – столп, вертикально зависший в воздухе, то вновь сплющиваясь в кусочек мела и оставляя светящейся верхнюю часть ноги, – теперь это зебра, стоящая в бассейне из золотистого зефира, причем одна нога у нее в полоску, а другая – сплошная. Вот снова золотисто-зефирный осьминог с резиновыми конечностями и мягкими копытцами, с обмякшими, завязанными узлом гениталиями. Вот устрицы в пляске святого Вита на морском дне: у одних – сжатие челюстей, у других – несмыкание колен. Музыка спрыснута крысиным ядом, слюной гремучей змеи, зловонием гардений, поллюцией жертвенного яка, мудяным потом выхухоли, слащавой ностальгией прокаженного. Музыка – это диарея, газолиновое озеро, потускневшее от тараканов и затхлой конской мочи. Эти слюнявые заметки начирканы пенистыми извержениями эпилептика, ночным потом прелюбодействующего негра, охолонутого евреем. Вся Америка охвачена тромбонным дурманом, заглушившим надтреснутое ржание гангренозных сирен, выдворенных со своих постов у мыса Лома, у Потакета, у мыса Гаттераса, у Лабрадора, Канарси и в промежуточных пунктах. Осьминог, словно резиновый чертенок, отплясывает спайтендайвилскую румбу inedité.[35] Нимфа Лаура отплясывает румбу, и ее половые органы отслаиваются и извиваются, как коровий хвост. В тромбоновом брюхе покоится американская душа и пердит оттуда в свое удовольствие. Ничто не пропадает даром – ни один самый ничтожный пердежный плевок. В золотисто-зефирной мечте о счастье, в пляске перебродившей мочи и газолина осьминожьим галопом мчится во весь опор великая душа американского континента: шлюзы спущены, мотор наяривает, как динамо-машина. Великая динамическая душа, застигнутая щелчком фотографического ока в самый разгар течки, – бесстрастная, как рыба, скользкая, как слизь, душа толпы, безумствующей в расосмесительном действе, разыгрывающемся на морском дне, душа толпы, осовелой от желания, изнывающей от похоти. Пляска дикого шабаша, пляска дыни-канталупы, гниющей в помойном ведре, пляска свежих зеленых соплей и вязкой мази для натирания деликатных органов. Пляска бытовых автоматов с их изобретателями. Пляска револьвера со стреляющими из него слизняками. Пляска дубинки с хуями, способными измочалить чьи-то мозги до полипообразной массы. Пляска мира магнето, искры, не возжигающей пламени, пляска на граммофонном диске наперегонки с долларом в искалеченных и мертвых джунглях под тихое урчание идеального механизма. Субботняя ночь, шабаш душевной пустоты; и каждая блоха – это функциональная единица в Виттовой пляске, пригрезившейся кольчатому червю. Нимфа Лаура угрожающе потрясает своей пиздой, то выпячивая, то подбирая зад, ее свежие розовые губки обнажают ряд клацающих, как шарикоподшипники, зубов. Дюйм за дюймом, миллиметр за миллиметром протискивают они совокупляющийся труп все ближе и ближе. И тут – хлоп! Как поворотом выключателя, музыка внезапно обрывается, и танцующие, пятясь, разъединяя руки и ноги, отделяются друг от друга, словно чаинки, оседающие на дно чашки. Теперь атмосфера накаляется от разговоров – шипит, как рыба на сковородке. Выхлопы опустошенной души уносятся ввысь, словно мартышечий гомон в ветвях у верхушек деревьев. Воздух, раскаленный от разговоров, улетучивается сквозь вентиляторы и во сне возвращается назад по рифленым дымоходам и дымовым трубам – легкий, как антилопа, полосатый, как зебра, то неподвижный, как моллюск, то буйный, как пламя. Нимфа Лаура холодна, как статуя с изъеденными половыми органами и музыкально встрепанными волосами. Приоткрыв безгласные уста, стоит Лаура между сном и явью, и слова ее цветочной пыльцой тают в тумане. Такси уносит Лауру Петрарки; каждое слово накручивается на счетчик, затем выхолащивается и превращается в ярлык. Лаура-василиск, вся из асбеста, с набитым жвачкой ртом подступает к огненному столпу. «Шикарно!» – готово сорваться с ее губ. Тяжелых, вытянутых в трубочку губ морской раковины. Уста Лауры, уста утраченной уранической любви. Все уплывает во мрак сквозь косой туман. Последний возглас раковинообразных губ затихает у Лабрадорского побережья, уносится грязным течением к востоку, слабея в йодных парах на пути к звездам. Заблудшая Лаура, последняя петрарковская, медленно расплывается между сном и явью. Нет, не сумрачен мир, а недостаточно похотлив – легкий бамбуковый сон свернувшейся калачиком невинности. И все это – в черном бешеном небытии пустоты отсутствия – оставляет удручающее чувство всепоглощающего уныния, мало чем отличающегося от отчаяния в его наивысшей точке, а отчаяние – это не более чем вздорная юношеская блажь об упоительной схватке между жизнью и смертью. Из этого вывернутого наизнанку конуса экстаза жизнь вновь воспарит в прозаическом величии небоскреба и вытащит за волосы меня – завшивевшего от возгласов досужей радости ожившего зародыша грядущей прихоти смерти, затаившейся в ожидании гниения и разложения.

* * *

Воскресным утром я просыпаюсь от телефонного звонка. Звонит мой друг Макси Шнадиг и сообщает о смерти нашего приятеля Луки Рэлстона. Макси задал тон неподдельной печали, а мне это как серпом по яйцам. Говорит, Лука был мировой парень. На мой взгляд, это тоже звучит фальшиво, потому что пока с Лукой было все в порядке, он был так – ни рыба ни мясо и уж никак не то, что называется «мировой парень». Лука был прирожденной посредственностью, а когда я узнал его поближе, помимо всего прочего оказался жутким занудой. Я не преминул сказать об этом Макси по телефону, но по тому, как он отреагировал, я понял, что ему это не по нутру. Он заметил, что Лука всегда относился ко мне по-дружески. Это было вполне справедливо, но не вполне достаточно. По правде говоря, я искренне обрадовался, что Лука дал дуба в такой удачный момент, – значит, я мог забыть о тех ста пятидесяти долларах, что я ему задолжал. Я и правда почувствовал себя счастливым, когда повесил трубку. Для меня было огромным облегчением, что не придется платить этот долг. Что касается кончины Луки, то она меня ничуть не огорчила. Напротив, теперь у меня появился предлог наведаться к его сестре Лотти, с которой я давно хотел переспать, но все как-то не получалось. Я уже представил себе, как захожу к ним в середине дня и выражаю сестрице свои соболезнования. Муж ее наверняка на службе, так что ничто не помешает. Представил, как я ее обнимаю и утешаю: что может быть лучше, как овладеть женщиной в минуту горя? Представил, как она распахивает глаза – а у нее дивные серые глазищи, – когда я увлекаю ее на ложе. Она из тех женщин, что дают себя ебать, делая при этом вид, что увлечены беседой о музыке или еще о чем. Ее не занимала обнаженная реальность, голые, так сказать, факты. В то же время ей хватало присутствия духа сунуть под себя полотенце, чтобы не запачкать постель. Я видел ее насквозь. Я знал, что сейчас самый благоприятный момент к ней подъехать, сейчас, пока она слегка взбудоражена смертью своего драгоценного братца, которого она, кстати, не очень-то жаловала. К несчастью, был воскресный день, так что муж, скорее всего, дома. Я снова забрался в постель и лежал, размышляя поначалу о Луке и обо всем, что он для меня сделал, а потом и о ней, о Лотти. Ее полное имя – Лотти Сомерс; оно всегда казалось мне красивым. И подходило ей как нельзя лучше. Лука был неуклюж, как кочерга, лицом – череп, обтянутый кожей, и такой безгрешный, что просто слов нет. Она была полной его противоположностью – пухленькая, кругленькая, с елейным голоском, говорила, манерно растягивая слова, двигалась с ленивой томностью и очаровательно играла глазками. Трудно было принять их за брата и сестру. Я так распалился, думая о ней, что попробовал взять на абордаж собственную жену. Но эта чумичка со своим пуританским комплексом состроила такую мину, будто я предложил ей что-то ужасное. Лука ей нравился. Она не стала бы называть его мировым парнем, потому что это не в ее духе, но настаивала, что он истинный, верный, надежный друг, etc. У меня было так много истинных, верных, надежных друзей, что по мне так это все чушь собачья. В итоге из-за Луки у нас разгорелась такая перепалка, что она зашлась в истерике и принялась плакать и причитать – в постели, заметьте. Тут я почувствовал, что проголодался. Отвратительная затея – плакать натощак. Я спустился вниз, приготовил на скорую руку чудесный завтрак и, пока его уписывал, посмеивался про себя и над Лукой, и над теми ста пятьюдесятью баксами, что списала с меня его внезапная смерть, и над Лотти – как она на меня посмотрит, когда придет время… и под конец, что самое смешное, я подумал о Макси, Макси Шнадиге, преданном друге Луки, – как он с большущим венком и с непокрытой головой будет стоять у могилы, а когда гроб станут опускать в яму, бросит на крышку горсть земли. Впрочем, это не самая лучшая тема для разговора. Не знаю, чему тут особенно смеяться, но – как уж есть. Макси был тюфяк тюфяком. Я терпел его только потому, что время от времени за его счет можно было хорошо поживиться. Ну и потом, его сестра Рита. Я частенько позволял ему заманить себя к нему домой – якобы из участия к его брату, который страдал дебилизмом. У них всегда вкусно кормили, а полоумный братец был славным развлечением. Вылитый шимпанзе, он и разговаривал как-то по-обезьяньи. Макси был слишком бесхитростен, чтобы заподозрить подвох: он считал, что я и в самом деле проявляю искреннее участие к его брату.

Был прекрасный воскресный день, а в кармане у меня, как водится, всего четверть доллара. Я шел и думал, куда бы податься, чтобы разжиться деньгами. Не то чтобы так сложно было наскрести немного денег, отнюдь, но в том-то и фокус, чтобы раздобыть деньжат и при этом не нарваться на занудство. Я мог набрать, наверное, с дюжину живущих по соседству ребят, всегда готовых безропотно раскошелиться, но с ними надо было вести утомительные разговоры – об искусстве, религии, политике. Был у меня, правда, запасной вариант – к нему я и прибегал, когда нужда заедала, – совершить пробежку по телеграфным конторам якобы с целью дружеского инспекторского визита, а в последний момент предложить грабануть до завтра кассу, скажем, на один доллар. Но это означает лишнюю трату времени и еще более неприятные разговоры. Трезво взвесив все «за» и «против», я решил, что самое лучшее – сделать ставку на моего маленького друга Керли, обитавшего в центре Гарлема. Если у Керли не окажется денег, он залезет к матери в кошелек. Я знал, что могу на него положиться. Разумеется, он захочет пойти со мной, но я всегда смогу изыскать способ отделаться от него к концу вечера. Керли ведь совсем еще молокосос, так что с ним не приходилось особенно миндальничать.

Что мне нравилось в Керли, так это то, что, несмотря на свои семнадцать лет, он был начисто лишен моральных предрассудков, угрызений совести, чувства стыда. Четырнадцатилетним подростком он пришел ко мне в поисках работы посыльного. Его родители, жившие тогда в Южной Америке, отправили мальчика в Нью-Йорк на попечение тетки, которая тут же его и совратила. Он никогда не учился в школе, потому что родители его вечно путешествовали: они были завсегдатаями карнавалов – из тех, кто обрабатывает «зевак и гуляк», как он выразился. Отец несколько раз побывал в тюрьме. Он, кстати, не был его родным отцом. Словом, Керли пришел ко мне беззащитным мальчонкой, который нуждался в помощи, нуждался в друге, как ни в чем другом. Поначалу мне казалось, что я могу для него что-то сделать. Да и другие моментально покупались на его обаяние, особенно женщины. В конторе он быстро стал всеобщим любимцем. Впрочем, вскоре я понял, что он неисправим и что в лучшем случае у него есть задатки стать гениальным мошенником. Однако же я симпатизировал Керли и продолжал оказывать ему всяческую помощь, но совсем не доверял ему, когда выпускал его из поля зрения. Думаю, особенно в Керли меня привлекало то, что он был напрочь лишен чувства долга. Для меня он готов был сделать все на свете, и в то же время ему ничего не стоило меня предать. Я не мог упрекать его за это… Сам не знаю почему. Тем более что он ничуть не таился. Просто он иначе не мог. Пример – его тетка Софья. Он утверждал, что она его совратила. Вполне вероятно; но вот ведь что любопытно: он дал ей себя совратить именно в тот момент, когда они вместе читали Библию. Как молод он ни был, Керли наверняка понимал, что тетка Софья имеет на него виды в этом плане. Стало быть, он сам позволил ей себя совратить – по его же словам, и, мало того, спустя какое-то время после нашего знакомства он ничтоже сумняшеся предложил свести меня с ней – меня! Он даже дошел до того, что начал ее шантажировать. Когда ему позарез нужны были деньги, он шел к ней и с помощью льстивых уговоров и подлых угроз предать огласке ее проступок выманивал у нее кругленькую сумму. Разумеется, с самым невинным видом. Лицом он был поразительно похож на ангела, его огромные влажные глаза казались необыкновенно ясными и честными. А какая готовность услужить – ну просто верный пес. И все же не без коварства: однажды он добивался вашего расположения, чтобы впоследствии заставить вас потакать его маленьким прихотям. И чрезвычайно умен вдобавок. Подлый ум лисицы – и откровенная бессердечность шакала.

Поэтому я ничуть не удивился, узнав в тот же день, что он крутит шашни с Валеской. Вслед за Валеской он занялся ее кузиной, которая к тому времени подверглась дефлорации и теперь нуждалась в самце, чтобы было на кого положиться. От нее Керли переметнулся к карлице, что свила себе у Валески миленькое гнездышко. Карлица вызвала его любопытство тем, что у нее была самая обычная пизда. Он не имел на нее никаких видов, поскольку, мол, она была мерзкой, никудышной лесбиянкой, но как-то раз он умудрился вломиться к ней, когда она принимала ванну, – с тех пор все и началось. Керли жаловался, что еще немного – и он не выдержит, потому что все трое постоянно висят у него на хвосте. Больше всех его привлекала кузина: у нее водились денежки, и она охотно ими делилась. Валеска была слишком груба, и вдобавок от нее малость подванивало. Словом, женщины стали ему порядком надоедать. Он заявил, что во всем виновата тетка Софья. Это она его обломала. Рассказывая об этом, он попутно роется в ящиках комода. Ничего не обнаружив с первой попытки, Керли обрушивается на своего отца: он, дескать, отъявленный сукин сын, и по нему давно веревка плачет. Показал револьвер с перламутровой рукояткой… на что он ему сдался? Пушка для папаши слишком большое удовольствие… лучше уж динамит. Пытаясь разузнать, за что он так ненавидит старика, я выяснил, что ребенком он был дико влюблен в свою мать. Ему претила мысль о том, что старик будет спать с ней в одной постели. Уж не хочешь ли ты сказать, спрашиваю, что ты ревнуешь? Да, дескать, ревнует. Если хочешь знать, говорит, я и сам не прочь переспать с мамашей. А что такого? Потому-то он и позволил тетке Софье себя соблазнить… он не переставая думал о матери. Но неужели ты не испытываешь неловкости, когда роешься в ее сумочке, поинтересовался я. Он рассмеялся. Это, дескать, не ее деньги, а его. Да и что они для меня сделали? Вечно спихивали меня куда подальше. Первое, чему они меня научили, это как облапошивать людей. Отличный способ воспитания детей…

В доме не нашлось и ломаного гроша. Чтобы исправить положение, Керли предложил наведаться в контору, где он работал, а там, пока я буду заговаривать зубы управляющему, он пошустрит в гардеробе и почистит карманы. Или же, если я не побоюсь рискнуть, он почистит кассу. Нас, дескать, никто не заподозрит. Не приходилось ли ему, спрашиваю, заниматься этим раньше? Было дело… раз десять, не меньше, – прямо под носом у управляющего. Ну и как, много было шуму? Еще бы… даже уволили кого-то из служащих. Почему бы тебе не занять сколько-нибудь у тетки, предлагаю я. Нет ничего проще, но это значит, что придется ее по-быстрому оттрахать, а он не хочет больше с ней спать. Она вонючка, тетка Софья. В каком смысле вонючка? В самом обыкновенном… Моется редко. А что так? Да ничего, шибко набожная. Ну и к тому же все жиреет и толстеет. Однако же ей нравится, когда ее дрючат? Нравится?! Да она вообще от этого без ума. Аж противно. Все равно что со свиноматкой в постель ложиться. А как твоя мать к ней относится? Мать-то? Ненавидит, как черт кочергу. Считает, что Софья задумала соблазнить папашу. А что, нет? Еще чего, папаша и сам не промах. Как-то вечером я застукал его на месте преступления, в кино, – он там обжимался с одной девицей. Маникюршей из отеля «Астор». Наверняка пытался выдоить из нее деньги. Другого повода прикадриться к бабе у него не бывает. Грязный, подлый сукин сын! Надеюсь, в один прекрасный день он все же угодит на электрический стул. Как бы ты сам туда не угодил в один прекрасный день – уж очень ты неосторожен. Это я-то? Ну уж дудки! Что я, дурак, что ли. Ты вполне смышленый парень, но слишком уж распускаешь язык. На твоем месте я держал бы рот на замке. Знаешь, добавил я на десерт, О’Рурк видит тебя насквозь; если ты на него, не дай бог, нарвешься, то тебе несдобровать… Ну так что же тогда он отмалчивается, раз он такой умный? Брехня все это.

Я пространно объясняю ему, что О’Рурк – один из тех людей (а таких на свете раз-два и обчелся), которые предпочитают по мере сил не причинять вреда ближнему. Мол, детективный инстинкт О’Рурка проявляется лишь в том, что ему просто нравится знать, что творится вокруг: человеческий материал распределяется по полочкам у него в голове и непрерывно там обрабатывается, подобно тому как расположение укреплений противника закрепляется в умах полководцев. Все думают, что О’Рурк только и делает, что высматривает и вынюхивает и будто бы получает особое наслаждение, выполняя свою грязную работу на благо компании. Но это не так. О’Рурк – прирожденный исследователь человеческой природы. Он без труда распутывает самые сложные дела – благодаря, конечно, своему особенному взгляду на мир. Но давай о тебе… Я нисколько не сомневаюсь, что он все про тебя знает. Честно скажу, я его не расспрашивал, но у меня сложилось такое впечатление, судя по тем вопросам, что он порой задает. Может, он просто тебя запутывает. Вот увидишь, встретит тебя как-нибудь ночью ненароком и предложит где-нибудь притормозить, чтобы заморить червячка с ним за компанию. И вдруг спросит ни с того ни с сего: «Помнишь, Керли, ты работал в конторе „Армии спасения“ и как раз тогда там уволили одного мелкого служащего из евреев – за то, что он взломал сейф и тряхнул кассу? По-моему, в тот вечер ты работал сверхурочно, так ведь? Любопытный, понимаешь, случай. Тогда ведь так и не выяснилось, он это украл деньги или кто другой. Его, разумеется, уволили – за халатность, но мы не можем утверждать наверняка, что деньги стащил именно он. Немало мне пришлось поломать голову об этом дельце. Есть у меня кое-какие подозрения насчет того, чья это работа, но я не уверен на все сто…» Тут он, скорее всего, бросит на тебя пытливый взгляд и быстро сменит тему. Потом скорее всего поведает тебе коротенькую историйку об одном его знакомом прохвосте, который слишком много о себе думал и всегда выходил сухим из воды. Он будет морочить тебе голову этим прохвостом, пока у тебя не появится такое чувство, будто ты сидишь на раскаленных углях. И тогда тебе очень захочется свинтить, но только ты намылишься, как он вспомнит еще один весьма интересный случай и попросит тебя чуть-чуть подождать, пока он закажет еще один десерт. Так он и будет тянуть свою волынку часа три-четыре без перерыва, не делая открытых выпадов, но и не переставая при этом пристально тебя изучать, и в итоге, когда тебе покажется, что ты свободен, именно в тот момент, когда ты со вздохом облегчения протянешь руку ему на прощание, он припрет тебя к стенке и, задвинув свой тяжелый квадратный башмак между твоих ступней, схватит тебя за лацкан и, насквозь пробуравливая тебя взглядом, скажет тихим проникновенным голосом: «Послушай-ка, голубчик, а не лучше ли тебе выложить все начистоту? Как ты думаешь?» И если тебе взбредет в голову, что он берет тебя на пушку и что ты сможешь изобразить невинность и ретироваться, то ты ошибешься. Потому что, раз уж О’Рурк предлагает тебе выложить все начистоту, то он знает, что делает, и ни за какие коврижки не собьешь его с панталыку. Если до этого дойдет, я посоветовал бы тебе вернуть деньги, все до последнего пенни. Он не будет требовать, чтобы я тебя уволил, не будет грозить тюрьмой – он тихо предложит тебе откладывать понемножку каждую неделю и передавать ему. Кто бы мог поступить мудрее? Скорее всего, он и мне ничего не расскажет. Очень он в таких вещах деликатен, вот увидишь.

– А если, допустим, я скажу ему, что украл деньги, чтобы выручить тебя? Что тогда? – выдает он вдруг и начинает истерически хохотать.

– Вряд ли О’Рурк тебе поверит, – спокойно ответил я. – Конечно, можешь попытаться, если считаешь, что это поможет тебе отмыться. Но я почти уверен, что так ты испортишь все дело. О’Рурк меня знает… он понимает, что я бы тебе этого не позволил.

– Но ведь позволил же!

– Я тебя об этом не просил. Ты поступил так, не поставив меня в известность. А это меняет дело. И потом, как ты докажешь, что я принял от тебя эти деньги? Не покажется ли, что как-то нелепо обвинять меня – того, кто оказывал тебе дружескую поддержку, – в том, что я толкнул тебя на подобное дело? Кто ж тебе поверит? И уж конечно, не О’Рурк. К тому же он тебя пока не подловил. Чего заранее беспокоиться? Ты мог бы начать понемногу возвращать деньги, не дожидаясь, пока он тебя ущучит. Сделай это анонимно.

К тому времени Керли совершенно выдохся. В буфете нашлось немного шнапса – папашина заначка, и я предложил чуть-чуть принять для поддержания духа. За шнапсом меня вдруг осенило, что Макси непременно заглянет в дом Луки с визитом вежливости. Самое время сейчас подкатиться к Макси. Он наверняка будет исполнен слюнявых сантиментов, так что мне не составит труда навешать ему на уши любой занюханной лапши. Скажу ему, что по телефону я позволил себе такой циничный тон, потому что мне все обрыдло, так как я не знал, где раздобыть десять долларов, которые нужны мне позарез. Между делом я, глядишь, уговорюсь с Лотти о свидании. Думая об этом, я заулыбался. Знал бы Лука, какого друга он во мне имел! Самое трудное будет подойти к гробу и с печалью взглянуть на усопшего. Главное не засмеяться!

Я поделился своей идеей с Керли. Он так искренне расхохотался – до слез. Что, кстати, убедило меня в том, что, пожалуй, спокойнее будет оставить Керли внизу, пока я стану входить в соприкосновение. В общем, на том и порешили.

Когда я вошел, все как раз садились за стол; я напустил на себя такой скорбный вид, что дальше некуда. Макси находился среди гостей, и при моем внезапном появлении его чуть кондрашка не хватил. Лотти уже ушла. Это помогло мне сохранить скорбный вид. Я попросил позволения пару минут побыть с Лукой наедине, но Макси настоял на том, чтобы меня сопровождать. Воображаю, каким это было облегчением для остальных: ведь они битый день провожали ко гробу желавших проститься с покойным. К тому же, будучи добропорядочными германцами, они не любили, когда что-то нарушало их застолье. Глядя на Луку все с тем же выражением печали, на которое я употребил все свои способности, я почувствовал, что Макси не сводит с меня пытливого взгляда. Я поднял глаза и улыбнулся ему как ни в чем не бывало, чем явно привел его в полное замешательство. «Слушай, Макси, – начал я, – ты можешь поручиться, что нас никто не слышит?» Судя по его виду, это еще больше озадачило его и огорчило, однако же он утвердительно кивнул. «Тут такое дело, Макси… я пришел сюда специально, чтобы повидаться с тобой… хочу одолжить у тебя пару баксов. Понимаю, наверное, это подло, но представляешь, до какого отчаяния должен был я дойти, чтобы отважиться на такое». Когда я все это выпалил, он с важным видом покачал головой, причем рот его растянулся в большое «О», как будто бы он пытался отпугнуть духов. «Послушай, Макси, – торопливо продолжал я, стараясь говорить тем же печальным и сдавленным голосом, – сейчас не время читать нотации. Если хочешь для меня что-нибудь сделать, ссуди мне лучше десять баксов, прямо сейчас… давай, чтобы никто не заметил, прямо здесь, пока я гляжу на Луку. По телефону я все не то хотел сказать. Ты застал меня в неподходящий момент. Жена рвала на себе волосы. У нас жуткие неприятности, Макси, и я рассчитываю на твою помощь. Хочешь – идем со мной, и я расскажу тебе все по порядку…» Как я и ожидал, со мной Макси пойти не мог. Мыслимое ли дело – покидать их в такой момент… «Ладно, давай пока деньги, – сказал я, тихо свирепея. – Завтра все объясню. Встретимся где-нибудь в центре во время ланча».

– Послушай, Генри, – шепчет Макси, шаря у себя в кармане, смущенный тем, что в такой момент его могут застать с пачкой купюр в руке, – слушай, – продолжает он, – я ничего не имею против того, чтобы дать тебе денег, но неужели ты не мог найти другого способа со мной связаться? Это не из-за Луки… Это… – И тут он заэкал и занукал, не зная, что бы такое сказать.

– Ради бога… – промычал я, все ниже и ниже склоняясь над Лукой, чтобы, если вдруг кто войдет, он бы ни на секунду не заподозрил истинной цели моего прихода, – ради бога, не будем сейчас спорить… давай скорее деньги, и дело с концом… Мне позарез нужно, можешь ты понять?

Макси так конфузился и суетился, что не смог вытащить один банкнот, не вынимая из кармана всей пачки. Благоговейно склонившись над гробом, я отслюнил первый попавшийся банкнот из пачки, высунувшейся из его кармана. Я даже не мог сказать, какого достоинства была купюра: не то один, не то десять долларов. Не переставая ощупывать бумажку, я торопливо сунул ее в карман и выпрямился. Затем взял Макси под руку, и мы вернулись на кухню, где семья поглощала пищу чинно, но с аппетитом. Меня стали уговаривать остаться закусить, но, хотя отказываться было неловко, я все же отказался со всей любезностью, на какую был способен, и давай бог ноги, так как лицо у меня стало судорожно подергиваться от еле сдерживаемого истерического хохота.

Керли ждал меня у фонарного столба на углу. И тут меня прорвало. Я схватил Керли за руку и, потащив его вперед, расхохотался. Я смеялся, как редко смеялся в жизни. Думал, что уже не смогу остановиться. Стоило мне открыть рот, чтобы рассказать о случившемся, как меня одолевал новый приступ. Я даже испугался. Подумал, еще чего доброго, помру со смеху. Только я немного успокоился, как Керли, нарушив томительное молчание, вдруг возьми да спроси: «Ну как, достал?» Это вызвало новый приступ, гораздо более буйный, чем предыдущий. Я был вынужден прислониться к перилам и схватиться за живот. У меня начались жуткие колики, но это были колики удовольствия.

Что окончательно вернуло меня к жизни, так это вид банкнота, который я впопыхах вытянул у Макси из пачки. На банкноте значилось двадцать долларов! Это моментально меня отрезвило. И в то же время слегка взбесило. Сколько еще купюр осталось в кармане у этого кретина! Сколько двадцаток, сколько десяток, сколько пятерок… Если бы он вышел со мной, размечтался я, и если бы я хорошенько рассмотрел пачку, пожалуй, я не стал бы мучиться угрызениями совести, ограбив его. Не знаю, откуда появилось у меня такое чувство, но я был вне себя от бешенства. Самое главное теперь – как можно скорее отделаться от Керли – пятерик, пожалуй, его устроит – и потом слегка кутнуть. Чего мне больше всего хотелось, так это встретить какую-нибудь похабненькую пизденку поблядовитее, без всякого намека на порядочность. Вот только где ж такую найдешь… именно такую? Ладно, избавимся прежде от Керли. Керли, конечно же, надулся. Рассчитывал, что я возьму его с собой. Так смотрит, будто сдались ему эти пять долларов, но, заметив, что я не прочь оставить деньги себе, быстренько прячет их в карман.

Снова ночь, эта бесконечно бесплодная, фригидная, механическая нью-йоркская ночь, и нет в ней ни покоя, ни уединения, ни душевного тепла. Безмерное ледяное одиночество миллиононогой толпы, холодный, ущербный огонь электрической мишуры, ошеломляющая бессмысленность совершенства самки, которая, достигнув совершенства, пересекла границу пола и попала в минус, пошла на красное – в дебет, как электричество, как нейтральная энергия самцов, как безаспектные планеты, как мирные программы, как любовь по радио. С деньгами в кармане, очутившись в средоточии белой нейтральной энергии, бродить в бессмысленности и неоплодотворенности среди великолепия выщелоченных, сияющих белизной улиц, думать вслух, в полном одиночестве, на грани безумия, быть причастным городу, великому городу, в каждый данный момент быть причастным величайшему городу мира и никак этого не ощущать – значит самому стать городом, царством мертвого камня, ущербного света, невразумительного движения, неуловимостей и непостижимостей, тайного совершенства всего того, что есть минус. Располагая деньгами, пробираться сквозь ночную толпу, защищенную деньгами, убаюканную деньгами, зачумленную деньгами, толпу, которая сама – деньги, чье дыхание – деньги, и нигде ни единого намека на то, что не есть деньги… деньги, всюду деньги, а их все мало, и опять: нет – денег, мало – денег, меньше – денег, больше – денег, но денег, вечно денег, и, есть у вас деньги или нет у вас денег, в расчет принимаются все те же деньги, и деньги делают деньги, но что заставляет деньги делать деньги?

Снова танцзал, денежный ритм, любовь, заполонившая радио, безликое, бескрылое прикосновение толпы. Отчаяние, пробирающее до самых подметок, безысходность, тоска. На вершине предельного механического совершенства, скучая, колыхаться в танце, пребывать в таком отчаянном одиночестве, растерять все человеческое, оттого что ты человек. Если бы существовала жизнь на Луне, то именно здесь можно было бы получить самое достоверное, самое безрадостное свидетельство оной. Если удаляться от солнца – значит приближаться к обжигающей холодом идиотичности луны, то, стало быть, мы приплыли и жизнь – это не что иное, как холодное лунное свечение отраженного солнца. Вот он, танец обжигающе холодной жизни в пустоте атома, и чем энергичнее мы танцуем, тем холоднее становится жизнь.

* * *

Вот в этом леденяще бешеном ритме коротких и длинных волн мы и танцуем свой танец в замкнутом пространстве чаши небытия, и каждый сантиметр вожделения переводится в доллары и центы. Мы мечемся от одной преисполненной достоинства самки к другой в поисках хоть какого-нибудь изъяна, но они безукоризненны и неуязвимы в непогрешимом лунном постоянстве. Вот оно – ледяное белое девичество логики любви, кружевная кайма убывающей волны, кромка абсолютного вакуума. И на этой кромке девственной логики совершенства я танцую свой вдохновенный танец белого отчаяния – последний белый мужчина, нажимающий на гашетку чувств и выпускающий последнюю эмоцию, горилла отчаяния, бьющая себя в грудь незапятнанными, затянутыми в белые перчатки лапами. Я горилла, чувствующая, как у нее вырастают крылья, бесноватая горилла в центре глянцевидной пустоты; да и сама ночь разрастается, словно электрическое растение, выбрасывающее раскаленные добела побеги в черный бархат космоса. Я черный космос ночи, растерзанный мучительно пробивающимися побегами, морская звезда, плавающая в застывшей капельке лунной росы. Я микроб новоявленной душевной болезни, уродец, прикрывающийся вразумительной речью, рыдание, погребенное в анналах живой души. Я танцую самый здоровый, самый чудесный танец ангелической гориллы. А вот мои братья и сестры. Они больны и ничуть не похожи на ангелов. Мы танцуем в пустоте чаши небытия. Мы одной плоти, но далеки друг от друга, как звезды.

И тут мне все становится ясно, ясно, что в этой логике нет избавления, ибо город сам есть наивысшая форма безумия и любая и каждая часть его, органическая и неорганическая, – проявление этого самого безумия. Я ощущаю себя смехотворно и скромно великим – не как мегаломаньяк, а как человеческая спора, как мертвая губка жизни, разбухшая от влаги. Больше я не заглядываю в глаза женщине, которую держу в объятиях, – я вплываю в них всем телом и обнаруживаю по ту сторону глазниц область неизведанного, мир будущности, где отсутствует какая бы то ни было логика вообще, где в полной безмятежности зарождаются события, не распадающиеся на день и на ночь, на завтра и на вчера. Око, привыкшее фокусироваться на точках пространства, фокусируется теперь на точках времени; это око путешествует из прошлого в будущее и из будущего в прошлое по собственной воле. Того ока, что было личностным «я», уже не существует. Это – безличностное – око ничего не обнажает и не высвечивает, просто скользит себе вдоль линии горизонта – неутомимый, несведущий странник. Пытаясь вновь обрести свое бренное тело, я вырос в логике, как город, – перстом указующим в анатомии совершенства. Я перерос собственную смерть, духовно просветленный и окрепший. Я распался на бесконечные завтра, на бесконечные вчера, сохраняя целостность лишь на гребне события – как одинокая стена несуществующего дома со множеством окон. Я должен вдребезги разнести эти стены и окна, этот последний оплот утраченного тела, если хочу вновь примкнуть к настоящему. Вот почему я больше не заглядываю в глаза или сквозь глаза, а ловким усилием воли вплываю в них и приступаю к обследованию кривой видимости. Я озираюсь вокруг, как некогда мать, та, что произвела меня на свет, заглядывала в закоулки времени. Я проломил стену, возведенную рождением, и кривая странствия закруглилась, замкнулась и свелась к пупку. Ни формы, ни образа, ни архитектуры – только концентрические полеты беспросветного безумия. Я стрела овеществленной мечты. Я набираю вес, взмывая ввысь. Я схожу на нет, устремляясь к земле.

Так пролетают мгновения – реальные мгновения времени, извлеченного из пространства, мгновения, когда я знаю все, и, зная все, я сжимаюсь под гнетом беззаветной мечты.

В промежутках между этими мгновениями, в интервалах мечты, жизнь с упрямой самонадеянностью берется за восстановление, но эшафот безумной логики города – фундамент не самый надежный. Как личность, как существо из плоти и крови, я ежедневно опускаюсь до того, чтобы строить безжизненный, бескровный город, совершенство которого слагается из суммы всех и всяческих логик плюс смерть мечты. Я восстаю против океанической смерти, в которой моя собственная смерть – лишь капля водяного пара. Чтобы хоть на мельчайшую долю дюйма возвысить мою собственную, отдельно взятую жизнь над этим всепоглощающим морем смерти, я должен обладать верой, превышающей веру Христа, мудростью, превосходящей мудрость величайшего из пророков. Я должен обладать особым даром и терпением, чтобы ясно выразить то, чего не вмещает язык нашего времени, ибо то, что сегодня звучит вразумительно, в действительности напрочь лишено смысла. Мои глаза ни на что не годны, ибо они способны воспринимать лишь знакомые образы. Я должен весь обратиться в один постоянный луч света, движущийся с неимоверной скоростью, ни на миг не останавливаясь, ни на миг не уклоняясь, ни на миг не затухая. Город разрастается, как раковая опухоль, я же должен разрастаться, как солнце. Город все глубже и глубже въедается в минусовое поле, он как ненасытная белая вошь, которая неминуемо лопнет от обжорства. Я готов уморить голодом белую вошь, что пожирает меня. Я готов погибнуть как город, чтобы снова стать человеком. Вот почему я затыкаю уши, смежаю ресницы, смыкаю уста.

Прежде чем снова стать полноценным человеком, я, вероятно, какое-то время просуществую в виде парка, обычного естественного парка, куда люди приходят стряхнуть усталость, скоротать время. И не важно, что они будут говорить, что делать, потому что принесут они одну усталость, скуку, безысходность. Я стану буфером между белой вошью и красным скрупулом. Я стану вентилятором для удаления ядов, скапливающихся от усилий довести до совершенства то, что до совершенства довести невозможно. Я стану законопорядком, какой существует в природе, каким он видится в мечтах. Я стану диким парком среди кошмара совершенства, тихой, безмятежной мечтой в средоточии буйной активности, шальным ударом на белом сукне бильярдного стола логики. Я не сумею ни зарыдать, ни выразить протест, но, храня полное безмолвие, я буду неотлучно находиться там, чтобы принимать и отдавать. Я не пророню ни единого звука, пока не наступит час вновь стать человеком. Я не сделаю ни единой попытки сохранить, ни единой попытки разрушить. Я не произнесу ни единого слова в защиту, ни единого слова в осуждение. Те, кому уже хватит, будут приходить ко мне, чтобы предаваться размышлению и созерцанию, те же, кто алчет большего, так и умрут, как жили: в распущенности, в неприкаянности, в неприятии истины искупления. Если мне скажут: «Ты должен приобщиться к вере», – я промолчу в ответ. Если мне скажут: «Я спешу, меня там ждет одна пизденка», – я промолчу в ответ. И даже если где-то грянет революция, я промолчу в ответ. Пизденка это или революция – за углом всегда что-нибудь ждет, но мать, родившая меня, обогнула многие углы и промолчала в ответ; в конце концов она вывернулась наизнанку, и я стал ответом.

Разумеется, перехода от такой дикой одержимости манией совершенства к дикому парку, наверное, не ожидал никто, ни даже я сам, но в ожидании смертного часа неизмеримо лучше жить в благости и естественном беспорядке. Неизмеримо лучше, в то время как жизнь несется к роковому совершенству, оставаться крохотной частицей живого космоса, травинкой, глотком свежего воздуха, какой-нибудь лужицей. И лучше молча принимать людей и окутывать их теплом, ибо не будет им ответа, пока они охвачены безумным стремлением завернуть за угол.

Сейчас я вспоминаю, как однажды летом, давным-давно тому назад, когда я гостил у своей тети Каролины, мы кидались камнями неподалеку от Адских ворот. Мы с моим кузеном Джином играли в парке и подверглись нападению ватаги мальчишек. Ни Джин, ни я не знали, за кого мы воюем, но дрались мы на совесть. Там, среди нагромождения камней на берегу реки, нам даже пришлось проявить гораздо больше мужества, чем другим мальчишкам, потому что нас держали за маменькиных сынков. Так получилось, что мы убили одного из нападавших. Как только они нас атаковали, мой кузен Джин запустил в заводилу внушительных размеров камнем и попал ему в живот. Я запустил почти в ту же секунду; мой камень угодил мальчугану в висок, и, когда сраженный упал, он так и остался лежать там навечно, даже не пикнув. Спустя несколько минут пришли полицейские и обнаружили, что мальчик мертв. Он был то ли восьми, то ли девяти лет – почти одного возраста с нами. Не знаю, что было бы, если бы нас поймали. Короче, чтобы не возбуждать подозрений, мы поспешили домой, по дороге слегка почистились и причесались. В дом мы вошли почти такими же незапятнанными, какими его и покидали. Тетя Каролина выдала нам по обычному ломтю кислого ржаного хлеба со свежим маслом, посыпанному тоненьким слоем сахара, и мы как ни в чем не бывало уселись за кухонный стол, слушая ее с ангельскими улыбочками. Был необычайно жаркий день, и тетя решила, что нам лучше остаться дома, в просторной передней с зашторенными окнами, и поиграть в шары с нашим младшим другом Джои Кессельбаумом. Джои имел репутацию мальчика застенчивого и забитого, и обычно мы подтрунивали над ним, но в тот день мы с Джином, не сговариваясь, позволили ему выиграть все наши шары. Джои был так счастлив, что, когда стемнело, затащил нас в свой погреб и заставил сестренку подобрать юбки и показать нам, что у нее под ними. Мы с Уизи, так ее звали, помним, что она моментально в меня втюрилась. Я приехал из другой части города, по их представлениям такой далекой, что для них это было почти как из другой страны. Как будто бы им даже казалось, что и выговор у меня какой-то особый. И если прочей шпане полагалось платить за показ, то для нас Уизи задирала юбку от души. Через некоторое время нам пришлось потребовать от нее, чтобы она прекратила делать это для других мальчишек, – мы были в нее влюблены и хотели, чтобы теперь она вела себя, как подобает порядочной леди.

С тех пор как в конце лета мы расстались с моим кузеном, я не видел его лет двадцать, а то и больше. Когда же мы встретились, то что меня поразило в нем до глубины души, так это выражение невинности, которое он на себя напустил, – точь-в-точь как в день достопамятной драки. Когда я заговорил с ним о драке, я еще больше удивился, узнав, что он напрочь забыл, что это именно мы убили мальчика: о смерти мальчика он помнил, но говорил об этом так, будто ни он, ни я не имеем к ней никакого отношения. Когда я упомянул имя Уизи, он никак не мог уразуметь, о ком речь. Неужели не помнишь: соседский погреб… Джои Кессельбаум. Тут по его лицу скользнула слабая улыбка. У него в голове не укладывалось, как это я помню такие вещи. Он уже был женат, стал отцом и работал на фабрике по изготовлению футляров для резных курительных трубок. Он полагал, что весьма странно хранить память о событиях, имевших место в таком далеком прошлом.

Когда в тот вечер я с ним расстался, мне стало ужасно муторно на душе. Как если бы он попытался с корнем вырвать дорогой мне кусок моей жизни, а вместе с ним и себя. Видимо, тропические рыбки, которых он коллекционировал, привлекали его больше, чем наше волшебное прошлое. Что до меня, то я помню все – все, что произошло тем летом, и в особенности тот день, когда мы кидались камнями. Порой действительно вкус большого ломтя кислого ржаного хлеба, что дала мне в тот день его мать, я ощущаю у себя во рту гораздо острее, чем вкус пищи, которую я поглощаю в настоящий момент. И вид маленького бутончика под юбкой у Уизи будоражит едва ли не сильнее, нежели реальное ощущение того, что находится у меня под рукой. Поза, в которой остался лежать мальчик после того, как мы его сразили, – зрелище гораздо, гораздо более впечатляющее, чем вся история мировой войны. И вообще, все то долгое лето представляется мне какой-то идиллией из Артуровых преданий. Порой мне и самому интересно, что же такого особенного в том лете, что так оживляет его в моей памяти. Достаточно лишь на секунду зажмурить глаза, чтобы заново пережить каждый из тех дней. Смерть мальчика положительно не причиняла мне никаких мучений – и недели не прошло, как о ней было забыто. Вид Уизи, с задранной юбкой стоящей в подвальном полумраке, – так это тоже как-то легко улетучилось. Довольно странно, но толстый ломоть ржаного хлеба, что каждый день преподносила мне мать Джина, видимо, обладает большей притягательной силой, нежели любой другой образ того периода. Удивительно все же… безумно удивительно. Быть может, штука в том, что всякий раз, как она протягивала мне ломоть, она делала это с такой нежностью и состраданием, каких я прежде не знавал. Уютная была очень женщина моя тетя Каролина. Лицо ее было помечено оспой, но никакое уродство не способно обезобразить такое доброе, умное лицо. При ее чудовищной полноте голосом она обладала на редкость мягким, на редкость ласковым. Когда тетушка обращалась ко мне, казалось, она выказывает мне гораздо больше внимания, больше расположения, нежели своему родному сыну. Я бы рад был остаться у нее насовсем; будь такое возможно, я именно ее выбрал бы себе в матери. Я отчетливо помню, сколько раздражения у моей матери, когда она приехала нас навестить, вызвало то обстоятельство, что я был в жутком восторге от своей новой жизни. Она даже назвала меня неблагодарным – замечание, которое я запомнил на всю жизнь, потому что тогда я впервые осознал, что быть неблагодарным, пожалуй, и можно, и должно. Если я сейчас закрою глаза и подумаю об этом – о ломте хлеба, я первым делом вспомню, что в тетином доме я никогда не знал, что такое наказание. Пожалуй, если бы я признался тете Каролине, что это я убил мальчика на площадке, рассказал бы, как все случилось, она бы наверняка обняла меня и простила – без малейших колебаний. Возможно, потому мне и дорого так это лето. Лето молчаливого и полного отпущения грехов. Вот и Уизи я не могу забыть. Она была исполнена природной добродетели – влюбленное дитя, ни в чем меня не упрекнувшее. Это первое существо противоположного пола, которое обожало меня за то, что я другой. После Уизи это был уже новый виток. Я был любим, но был и ненавидим за то, что я такой, какой есть. Уизи хоть попробовала понять. Само то, что я приехал из чужих мест, что я говорил на чужом наречии, притягивало ее ко мне. В том, как лучились ее глаза, когда она представляла меня своим маленьким подружкам, было что-то такое, чего я никогда не забуду. Будто пламя любви и восхищения полыхало в ее глазах. Порой, бывало, мы втроем шли к реке и, сидя на берегу, болтали о том о сем, как болтают дети, когда их не видят взрослые. Мы рассуждали тогда – теперь-то я отлично это понимаю – более здраво и проникновенно, чем наши родители. Ради того, чтобы ежедневно выдавать нам по такому толстому куску хлеба, родители наши должны были нести суровое наказание. Самым тяжким наказанием было отчуждение. Ибо с каждым куском, который они нам скармливали, мы становились по отношению к ним не только более равнодушными, но все более и более высокомерными. В нашей неблагодарности состоял залог нашей силы и красоты. Коль скоро мы не испытывали перед ними благоговения, то мы оставались невиновными, какое бы преступление ни совершили. Мальчик, что свалился замертво у меня на глазах и недвижно лежал, не издавая ни единого звука, ни стона, сам акт убийства этого мальчика представляется чуть ли не честным, здоровым поступком. Борьба же за пропитание, с другой стороны, представляется делом глупым и унизительным, и, когда мы находились в обществе наших родителей, мы чувствовали, как нечисты они перед нами. А уж этого мы никак не могли им простить. Тот послеполуденный ломоть хлеба потому и казался нам восхитительным, что он был незаслуженным. Так сладок хлеб не будет уже никогда. Никогда уже не будут так нас потчевать. В день убийства хлеб казался даже слаще обычного. У него был легкий привкус ужаса, которого с тех пор всегда недоставало. И получили мы его от тети Каролины вместе с полным, хотя и молчаливым отпущением грехов.

Есть в ржаном хлебе нечто такое, до чего я все пытаюсь докопаться, – что-то смутно восхитительное, пугающее и освобождающее, что-то такое, что ассоциируется с первыми открытиями. Мне вспоминается другой кислый хлеб, который связан с более ранним периодом, когда мы с моим младшим другом Стэнли делали набеги на ледник с целью поживиться. Это был краденый хлеб и, стало быть, куда более чудесный на вкус, чем тот, что преподносился с любовью. Но именно в процессе поглощения ржаного хлеба, когда мы бродили по улице с куском в руке и, жуя, пускались в рассуждения, и возникало нечто вроде откровения. Это было какое-то состояние благости, состояние полного неведения, самоотрицания. Что бы мне в такие минуты ни втолковывали, я оставался как бы непроницаемым и ничуть не тревожился о том, что от полученных мною знаний когда-нибудь ничего не останется. В том-то, наверное, и дело, что это совсем не те знания, как мы их обычно понимаем. Это было почти как приятие истины, впрочем, истины – это слишком уж громко сказано. Немаловажно, что все наши хлебные дискуссии всегда происходили вдали от дома, вдали от родительских глаз: родителей мы боялись, хотя почитать не почитали. Предоставленные самим себе, мы могли фантазировать сколько душе угодно. Факты нас не особенно интересовали: от предмета требовалось одно – чтобы он давал возможность развернуться. Что поражает меня, когда я обращаю взгляд в прошлое, так это как отлично мы понимали друг друга, как легко схватывали главное в характере любого, будь он стар иль млад. Семи лет от роду мы с твердой уверенностью могли сказать, что такой-то парень, например, рано или поздно кончит тюрьмой, что другой будет всю жизнь тянуть лямку, третий вообще останется не у дел, ну и так далее. Наши диагнозы были абсолютно точными, гораздо более точными, нежели, скажем, диагнозы наших родителей или учителей, и уж куда точнее, чем диагнозы так называемых психологов. Альфи Бетча, к примеру, оказался отпетым прохиндеем; Джонни Герхардт попал в исправительный дом; Боб Кунст стал ломовой лошадью. Предсказания безошибочны. Знания, которые нам вдалбливались, лишь способствовали замутнению нашей прозорливости. С того дня, как мы пошли в школу, мы не узнали ничего нового, мало того, нас превратили в тупиц, овеяли дурманом слов и абстракций.

С ржаным хлебом мир был таким, каким он и должен быть: примитивным миром, управляемым темными силами, миром, в котором первостепенную роль играет страх. Мальчишка, способный внушить страх, становился лидером и пользовался уважением до тех пор, пока не упускал власть. Были и другие мальчишки – бунтари, перед ними благоговели, но лидерами они не становились никогда. Большинство было глиной в руках бесстрашных одиночек; кое на кого можно было положиться, но таких были единицы. В воздухе носилось напряжение – ничего нельзя было загадывать на завтра. В этой разнузданной первичной ячейке общества зрели острые аппетиты, острые ощущения, острое любопытство. Ничего не принималось на веру: каждый день требовал нового испытания на власть, нового ощущения силы или слабости. Так что, едва достигнув возраста девяти-десяти лет, мы сполна изведали вкус жизни, – мы были сами себе хозяева. То есть те из нас, кого судьба уберегла от родительской порчи, те из нас, кому не возбранялось шляться по ночным улицам и познавать жизнь на собственном опыте.

О чем я думаю с определенной долей тоски и сожаления, так это о том, что наша строго ограниченная жизнь раннего отрочества представляется какой-то необъятной вселенной, а жизнь последующего периода, периода зрелости, – непрерывно сжимающейся сферой. Как только тебя отдавали в школу, считай, ты погиб: будто тебе на шею накидывали удавку. Вкус хлеба перестает ощущаться точно так же, как и вкус жизни. Добывать хлеб становится важнее, чем его съедать. Все просчитано, и на всем проставлена цена.

Мой кузен Джин оказался абсолютным ничтожеством; Стэнли стал образцовым неудачником. Кроме этих двух ребят, в которых я души не чаял, был еще Джои, ставший впоследствии разносчиком писем. Сердце кровью обливается, как подумаю, что с ними со всеми сталось. Мальчишками они были просто замечательными, хотя о Стэнли разговор особый, так как он отличался чрезмерной импульсивностью. Время от времени Стэнли впадал в неистовое бешенство, и одному Богу известно, как это мы выносили его изо дня в день. Но Джин с Джои были верхом добродетели: они были друзьями в исконном смысле слова. О Джои я часто вспоминаю, когда выезжаю за город, потому что он был, что называется, деревенский мальчишка. В первую очередь это означало, что он был гораздо терпимее, искреннее, внимательнее других мальчишек. Вот я вижу, как Джои спешит мне навстречу: он всегда подбегал с распростертыми объятиями, всегда – затаив дыхание в предвкушении рискованных предприятий, задуманных им для нашего совместного осуществления, всегда нагруженный подарками, припасенными им к моему приезду. Джои принимал меня так, как принимали своих гостей монархи былых времен. На что бы я ни положил глаз, оно тут же становилось моим. У нас всегда было много чего рассказать друг другу, уйма всякой всячины, причем ничего занудного или скучного. Разница между соответствующими нам жизненными пространствами была огромна. Несмотря на то что жили мы в одном городе, когда я гостил у своего кузена Джина, мне открывался город еще более огромный – собственно Нью-Йорк, мои представления о котором были ничтожны. Стэнли – так тот вообще ни разу не выбирался за пределы своего квартала, но зато он прибыл из загадочной заморской страны Польши, так что всех нас связывал дух странствий. То, что Стэнли знал еще один язык, тоже возвеличивало его в наших глазах. Каждого из нас окружала отличительная аура, каждый обладал ярко выраженной индивидуальностью, которая была защищена от вредных влияний извне. С нашим вступлением в жизнь эти знаки отличия стерлись, и все мы стали более или менее похожи друг на друга и, разумеется, менее всего похожи на самих себя. Это и есть та самая утрата своего собственного «я», незначительной, быть может, особенности, которую я оплакиваю и которая так горячо заставляет заявлять о себе ржаной хлеб. Этот чудесный кислый хлеб внес свою лепту в процесс становления наших «я»: он был как бы причастным караваем, который разделяется между всеми, но от которого каждому достается по степени его благочестия. И теперь мы вкушаем от того же хлеба, но уже не ради приобщения святых тайн, не из благочестия. Мы вкушаем ради насыщения собственных утроб, сердца же наши остаются холодными и пустыми. Мы обрели самостоятельность, но потеряли индивидуальность.

Была еще одна особенность, относящаяся к кислому хлебу, – мы часто ели его вприкуску со свежим луком. Помню, как на склоне дня простаивали мы со Стэнли у входа в ветеринарию как раз напротив моего дома; в руках – по сандвичу. Доктор Мак-Кинни почему-то всегда избирал именно это время суток для оскопления жеребцов. Операция производилась прилюдно и всегда собирала какую-никакую толпу зевак. Я помню запах каленого железа и дрожь конских ног. Эспаньолку доктора Мак-Кинни, вкус свежего лука и миазмы канализационных стоков прямо позади нас, где прокладывали новый газопровод. Действо было по всем статьям обонятельное и, если верить Абеляру, практически безболезненное. Не понимая, зачем нужна такая операция, мы то и дело затевали долгие дискуссии, которые обычно заканчивались дракой. Да и самого доктора Мак-Кинни все как-то недолюбливали: от него вечно несло йодоформом и затхлой конской мочой. Временами канава перед его заведением наполнялась кровью, а в зимние холода кровь вмерзала в лед, отчего тротуар приобретал довольно-таки странный вид. Иногда подъезжала громоздкая двуколка – открытая двуколка, которая нещадно воняла, в нее-то и грузили дохлую клячу. Вернее, ее – тушу то есть – спускали на длинных цепях, и тогда слышался клацающий грохот, похожий на громыхание якорной цепи. На редкость отвратительный запах – запах раздувшейся дохлой клячи, да и вообще вся наша улица изобиловала отвратительными запахами. На углу раскинулись владения Пола Зауэра; там, прямо на улице, высились штабеля сырых и обработанных шкур – они тоже распространяли жуткую вонь. И в довершение всего едкий аромат, доносившийся со стороны алюминиевого заводика позади нашего дома, – запах современного прогресса. Запах лошадиного трупа, практически едва переносимый, все же в тысячу крат приятнее, нежели запах сжигаемых химикалий. Да и зрелище лошадиного трупа с пулевым отверстием в виске, вид его головы, покоящейся в луже крови, и сральника, содрогающегося в предсмертных спазматических испражнениях, – зрелище опять же более приятное, нежели вид толпы мужиков в синих фартуках, выходящих из арочных ворот оловянного завода с тачками, груженными кипами еще тепленьких ложек-плошек. На наше счастье, напротив оловянного завода находилась пекарня, и с черного хода пекарни, где дверью служила простая решетка, мы могли наблюдать пекарей за работой и вдыхать сладкий, всепобеждающий аромат свежего хлеба и сдобы. А если вдобавок прокладывали газовые магистрали, то возникала еще одна удивительная смесь запахов – запах свежевскопанной земли, подгнивших железных труб, канализационных миазмов и бутербродов с луком, которыми подкреплялись итальянские работяги, примостившиеся возле груд выкопанной земли. Были, конечно, и другие запахи, но менее впечатляющие: вот, например, запах портновской лавки Зильберштейна, где постоянно шла большая глажка и утюжка. Это была жаркая, удушливая вонь, припахивающая сероводородом, которую легче всего ощутить, если представить, как Зильберштейн, сам тощий, вонючий еврей, выпаривает пердежный дух, оставленный его клиентами в своих подштанниках. По соседству находилась кондитерско-канцелярская лавочка, владелицами которой были две выжившие из ума старые девы, известные своей набожностью, – здесь стоял тошнотворно сладкий запах карамели, испанского арахиса, ююбы и женьшеня, а также дешевых сигарет «Душистый капрал». Канцелярский отдел с его всегдашней прохладой и всегдашним изобилием загадочных вещиц напоминал сказочную пещеру: там, где стоял сатуратор, распространявший еще один неповторимый аромат, простиралась массивная мраморная плита, которая хотя и подкисала изрядно в летнюю пору, все ж таки приятно шибала в нос смесью кислой сырости со щекочущим, суховатым запахом газировки, пшикающей в картонный стаканчик.

Со всякими изысками, что несет с собой зрелость, все это множество запахов улетучивается, а взамен появляется один-единственный, по-своему незабываемый, по-своему сладостный запах – несравненный запах пизды. Точнее, запашок, что остается на пальцах после любовных игр с женщиной, ибо запах этот, конечно, если не сразу его учуешь, гораздо восхитительнее – потому, наверное, что он несет в себе дуновение уже прошедшего времени, – нежели запах пизды как таковой. Но сей свойственный зрелости аромат – это всего лишь неуловимый душок по сравнению с теми запахами, что присущи детству. Душок, который почти столь же быстро улетучивается в мысленном воображении, как и в действительности. Многое можно сохранить в памяти о женщине, которую любишь, но сохранить в памяти запах ее пизды, хотя бы приблизительно, – это надо постараться. А вот запах мокрых волос, с другой стороны, женских мокрых волос, я имею в виду, – куда более стойкий и терпкий, сам не знаю почему. Я даже теперь, спустя без малого сорок лет, помню, как пахли после мытья волосы моей тетки Тилли. Процедура мытья волос совершалась в кухне, где всегда было жарко натоплено. Так уж повелось, что именно в субботний вечер, когда полным ходом шли приготовления к балу – а каждый бал являл собой нечто из ряда вон, – к нам захаживал кавалерийский сержант, на редкость красивый сержант с восхитительными желтыми лычками, который, даже на мой взгляд, был чересчур грациозен, мужествен и умен для такой имбецилки, как моя тетка Тилли. Но как бы то ни было, она усаживалась на стульчик около кухонного стола и сушила волосы полотенцем. Рядом стояла маленькая лампа с коптящим стеклянным колпаком, а сбоку от лампы – пара щипцов для завивки волос, один вид которых вызывал у меня невыразимое отвращение. Обычно она укрепляла перед собой маленькое зеркальце, – так и вижу, как она корчит рожицы, выдавливая угри на носу. Тетя Тилли была заурядным, безобразным, нерадивым созданием с двумя длинными заячьими зубами, которые придавали ее лицу что-то лошадиное, стоило ей растянуть губы в улыбку. Еще от нее пахло потом – даже после ванны. Но запах ее волос… чего-чего, а этого запаха я не забуду никогда, потому что, как бы то ни было, именно он ассоциируется у меня с той ненавистью и отвращением, которые я к ней питал. Этот запах недосушенных волос напоминал тот тяжелый дух, что исходит из топи болотной. Вообще-то было два запаха: один – запах мокрых волос, а другой – запах тех же волос, но только когда она бросала их в печку и они с треском вспыхивали, охваченные пламенем. Помню еще спутанные клочочки волос с ее расчески, смешанные с перхотью и потом ее сальной, грязной головы. Стою я, бывало, рядом, наблюдаю за ней, а сам думаю, что же это за бал такой предстоит и как же она будет там себя вести. Завершив свой туалет, тетка обычно спрашивала меня, хорошо ли она выглядит и люблю ли я ее, на что я неизменно отвечал утвердительно. Но позже в клозете, который находился тут же в холле возле кухни, сидя в мерцающем свете горящей восковой свечи, укрепленной на подоконнике, я признавался себе, что выглядит она как полная дура. Когда она покидала кухню, я доставал щипцы и принимался нюхать их, сжимать и разжимать. Они внушали отвращение и в то же время привораживали – как пауки. Все, чем жила кухня, действовало на меня завораживающе. Но как ни была она для меня доступна, покорить ее я так и не сумел. Кухня была местом публичным и в то же время интимным. Здесь меня купали в большой оловянной лохани – по субботам. Здесь мылись и прихорашивались три папиных сестрицы. Здесь над раковиной мылся по пояс мой дед, а потом давал мне свои ботинки, чтобы я их почистил. Здесь в зимнюю пору я стоял у окна и смотрел, как падает снег, смотрел тупо, рассеянно, будто находился во чреве матери и прислушивался к журчанию воды у нее в животе, когда она сидела на горшке. Здесь, в кухне, велись тайные задушевные беседы и происходили жуткие одиозные разбирательства, после которых всегда кто-то выбегал либо с вытянутым мрачным лицом, либо с красными от слез глазами. Кто его знает, почему все стекались в кухню. Правда, часто случалось и так, что, пока они на таком тайном сборище отстаивали свои позиции в спорах по условиям завещания или решали вопрос о том, как облагодетельствовать какого-нибудь бедного родственника, дверь вдруг распахивалась и на пороге появлялся гость, и тогда атмосфера моментально менялась. Менялась то есть шквально: будто бы все разом испускали вздох облегчения по поводу того, что некая внешняя сила вмешалась, чтобы избавить всех от ужасов затянувшегося тайного совещания. Помню, как прыгало от радости мое сердце, когда я видел, что дверь открывается и в ней показывается голова неожиданного гостя. Мне тут же вручали огромный стеклянный кувшин и посылали на угол, в питейное заведение, где я должен был просунуть кувшин сквозь оконце у входа, которым пользовались только члены семьи, и подождать, пока мне его не вернут доверху наполненным пенистым пойлом. Такая пробежка на угол за пивом превращалась в экспедицию с абсолютно непредсказуемым маршрутом. Начиналась она с парикмахерской этажом ниже, где практиковал отец Стэнли. Не один раз, вылетая из дому по каким-нибудь делам, видывал я, как он давал взбучку своему сыну, используя при этом ремень для правки бритв, – зрелище, при виде которого кровь вскипала у меня в жилах. Стэнли был моим лучшим другом, а отец его – всего лишь подгулявшим полячишкой. Однажды вечером, когда я, по обыкновению, мчался с кувшином, я испытал глубочайшее наслаждение, увидев, как к папаше подступается другой пшичка с опасной бритвой в руке. На моих глазах старикан появился в дверях с окровавленной шеей, бледный как полотно. Он повалился на тротуар перед цирюльней, корчась и стеная от боли, ну а я, помнится, посмотрел на него с минуту-другую и пошел прочь, счастливый и довольный происшедшим. Во время потасовки Стэнли тайком прошмыгнул на улицу и проводил меня до входа в заведение. Он тоже был доволен, хотя и слегка напуган. Когда мы вернулись, перед домом уже стояла карета «скорой помощи» и отца с покрытыми простыней лицом и шеей водружали на носилки. Время от времени, именно тогда, когда я предавался битью баклуш, мимо моего дома случалось прогуливаться любимчику отца Кэрролла – мальчику из церковного хора. Это было событием первостепенной важности. По возрасту мальчик превосходил нас всех, но он был из маменькиных сынков – потенциальный гомик. Уже одна его походка приводила нас в ярость. Как только кто-нибудь его засекал, новость разлеталась во все концы, и не успевал он завернуть за угол, как оказывался в окружении сорванцов – мал мала меньше, которые начинали подзуживать и поддразнивать его до тех пор, пока он не пускался в рев. Тогда мы набрасывались на мальчишку, как стая волков, валили его наземь и заголяли ему зад. Совершая этот бесстыдный поступок, мы чувствовали себя на высоте. Тогда еще никто не знал, кто такие гомики, но в любом случае мы воспринимали их в штыки. Как, впрочем, и китайцев. Был у нас один китаец – из прачечной дальше по улице, – который особенно часто попадался нам на глаза, – так ему тоже, как и маменькину сынку из хора отца Кэрролла, тяжко приходилось от наших измывательств. Выглядел китаец в точности как кули с картинки из школьного учебника. Он носил черный альпаковый полуперденчик с воздушными веревочными петлями, туфли на плоской подошве и косичку. Его манера ходить, засунув руки в рукава, в которой для нас было что-то до крайности чуждое и угрожающее, запомнилась мне больше всего: эдакая семенящая, по-женски жеманная походочка. Мы смертельно боялись и ненавидели его за то, что он никак не реагировал на наши выходки. Мы уже стали было думать, что наши нападки до него просто не доходят. Но как-то раз, когда мы зашли в прачечную, китаец преподнес нам маленький сюрприз. Сначала он вручил нам тюк с бельем, потом нагнулся куда-то под прилавок и достал из большого мешка горсть ядрышек нефелиума. Он улыбался, когда вышел из-за прилавка, чтобы открыть дверь. Он все так же улыбался, когда схватил Альфи Бетча и оттаскал его за уши; он хватал по очереди каждого из нас и таскал за уши, не переставая улыбаться. Наконец, сделав устрашающую гримасу, он с кошачьей ловкостью метнулся за прилавок и выхватил длиннющий, жуткого вида кинжал, которым стал угрожающе перед нами размахивать. Сбивая друг дружку с ног, мы кинулись прочь из помещения. Добравшись до угла, мы оглянулись и увидели, что китаец стоит в дверях прачечной с утюгом в руке, сохраняя самый спокойный и мирный вид. После этого инцидента в прачечную никто из нас больше не заглядывал – теперь каждую неделю мы вынуждены были платить по пятачку маленькому Луису Пироссе, чтобы он забирал из прачечной наше белье. Отец Луиса держал на углу фруктовый лоток. Часто в знак признательности он угощал нас подгнившими бананами. Больше всех бананы любил Стэнли, особенно когда его тетка их жарила. В семье Стэнли жареные бананы считались деликатесом. Однажды в день рождения Стэнли для него устроили праздник и созвали всю округу. Все было прекрасно, пока дело не дошло до жареных бананов. Собственно, никто и не собирался притрагиваться к жареным бананам, так как блюдо это было в чести только у польских эмигрантов вроде родителей Стэнли. Жареные бананы считались кушаньем не из приятных. В минуту замешательства некий смышленый юнец намекнул, что неплохо было бы попотчевать жареными бананами полоумного Вилли Мейна. Вилли Мейн был среди нас самым старшим, но страдал расстройством речи. Все, что он мог выговорить, – это «Б-йогк! Б-йогк!» – на все случаи жизни. Вот и когда ему предложили банан, он произнес свое «Б-йогк!» и потянулся за ним обеими руками. При сем присутствовал брат Вилли Джордж, которому показалось оскорбительным, что его полоумному братцу пытаются всучить гнилой банан. В результате Джордж затеял драку, а Вилли, видя, что его брата атакуют, тоже вступил в бой и с криком «Б-йогк! Б-йогк!» принялся колошматить кого ни попадя, в том числе и девчонок. Это был сущий пандемониум. Наконец, заслышав шум, папаша Стэнли поднялся из своего заведения, держа наготове ремень для правки бритв. Он схватил полоумного Вилли за шкирку и давай его охаживать. Воспользовавшись суматохой, брат Вилли Джордж прошмыгнул за дверь и побежал звать на помощь мистера Мейна-старшего. Последний, тоже не дурак выпить, явился в одной рубашке и, увидев, что бедняжку Вилли колошматит хмельной цирюльник, накинулся на того двумя своими крепкими кулачищами и отдубасил его немилосердно. Вилли, о котором между тем все забыли, стоял на карачках и жадно пожирал разбросанные по полу жареные бананы. Он заглатывал их – один за другим, не разжевывая, по-козьи, как только находил очередной. Увидев, что Вилли стоит на четвереньках козел козлом, его папаша пришел в ярость и, выхватив ремень, вздул мальчишку от души. Тут Вилли пустился в рев: «Б-йогк! Б-йогк!» – и в результате все расхохотались. Мистеру Мейну не оставалось ничего другого, как спустить пары, и он немного поостыл. В итоге он уселся за стол, и тетка Стэнли поднесла ему стаканчик. Заслышав галдеж, сбежались и другие соседи, и вино полилось рекой, а потом и пиво, и шнапс, и все были счастливы, и все пели и свистели, и напились даже дети, и потом напился и полоумный Вилли и снова по-козьи опустился на четвереньки, изрыгая свое «Б-йогк! Б-йогк!», и тут Альфи Бетча, который, несмотря на свои восемь лет, тоже изрядно захмелел, укусил полоумного Вилли Мейна за задницу, и тогда Вилли тоже его укусил, и тут мы все стали кусаться, и родители стояли вокруг и смеялись и визжали от восторга, и было очень-очень весело, и потом принесли еще жареных бананов, и теперь их ели все присутствующие, и потом были еще тосты, и опустошались все новые бокалы, и полоумный Вилли Мейн попытался нам спеть, но у него получалось только «Б-йогк! Б-йогк!». Этот день рождения имел колоссальный успех, и, наверное, с неделю, если не больше, все только и говорили, что о празднике и о том, какие замечательные поляки вся эта Стэнлина родня. Жареные бананы тоже имели большой успех, и какое-то время не так-то просто было заполучить у папаши Луиса Пироссы хотя бы один гнилой банан – таким они пользовались спросом. Затем произошло событие, которое повергло в смятение весь квартал: поражение, нанесенное Джо Герхардту Джои Зильберштейном. Последний, сын портного, был подростком пятнадцати-шестнадцати лет, с виду довольно тихий и прилежный; сверстники сторонились его, так как он был еврей. В один прекрасный день, когда он нес пару брюк заказчику на Филмор-Плейс, к нему пристал Джо Герхардт, который был примерно одних с ним лет, однако всячески норовил подчеркнуть свое превосходство. Последовал обмен любезностями, после чего Джо Герхардт выхватил у портновского отпрыска брюки и швырнул их в канаву. Никому бы и в голову не пришло, что юный Зильберштейн ответит на подобный выпад, прибегнув к помощи своих кулачков, так что, когда он набросился на Джо Герхардта и вдарил ему прямой наводкой в челюсть, все опешили и больше всех сам Джо Герхардт. Началась драка, которая продолжалась минут эдак двадцать и закончилась тем, что Джо Герхардт упал на тротуар и уже не смог подняться. Младший же Зильберштейн достал из канавы брюки и спокойный и гордый зашагал назад в отцовскую лавочку. Никто не сказал ему ни слова. Все было представлено как несчастный случай. Слыханное ли дело, чтобы еврей побил нееврея! Надо же такому случиться, да еще и у всех на виду! Много ночей подряд, сидя, как положено, на бровке тротуара, мы обсасывали происшедшее со всех сторон, но так ни к чему и не пришли, пока… в общем, пока младший брат Джо Герхардта Джонни не вышел из терпения и решил сам все уладить. Джонни, хотя он был и помладше своего брата и поменьше ростом, обладал свирепостью и неукротимостью молодой пумы. Он принадлежал к той ирландской голытьбе, что составляла целый квартал. Его задумка расквитаться с младшим Зильберштейном состояла в том, чтобы подкараулить его как-нибудь вечером на выходе из мастерской и подставить ему подножку. Джонни заблаговременно запасся двумя камешками и, готовясь к нападению, зажал их в кулачках; и вот, когда в тот злосчастный вечер застигнутый врасплох Зильберштейн оказался на земле, тот набросился на него и двумя чудными маленькими камушками въехал бедняжке Зильберштейну по вискам. К его удивлению, Зильберштейн не оказал ему ни малейшего сопротивления: даже когда Джонни поднялся, чтобы дать ему шанс снова стать на ноги, Зильберштейн так и не шелохнулся. Тогда Джонни испугался и убежал. Видно, он испугался не на шутку, так как больше его никто не видел, и все, что о нем стало известно, – это что его поймали где-то на западе и отправили в реформаторий. Мать Джонни, вечно нечесанная блудливая ирландская сучка, заявила, что, мол, так ему и надо и не дай, мол, бог снова ему попасться ей на глаза. Когда младший Зильберштейн поправился, он был уже не тот; поговаривали, что от удара пострадал его головной мозг и теперь у него появились легкие признаки идиотизма. Что же касается Джо Герхардта, то он вновь оказался на пьедестале. Он как будто даже навестил младшего Зильберштейна и принес ему глубочайшие извинения. И опять же, это было что-то из ряда вон. Что-то до того странное, до того непривычное, что на Джо Герхардта стали смотреть почти как на странствующего рыцаря. Никто не одобрял поступка Джонни, однако никому и в голову не пришло пойти к юному Зильберштейну и принесли ему извинения. Это было проявлением такой учтивости, такой галантности, что Джо Герхардта стали считать истинным джентльменом – первым и единственным джентльменом в квартале. Прежде слово это никогда нами не употреблялось, теперь же оно было у всех на устах и носить звание джентльмена считалось весьма почетным. Такое внезапное превращение обесславленного Джо Герхардта в джентльмена произвело на меня, помнится, глубокое впечатление. Спустя пару лет, когда я переехал в другой квартал и повстречался с французским мальчиком Клодом де Лореном, я уже был готов к тому, чтобы понять и принять «джентльмена». Этот самый Клод оказался таким мальчишкой, каких я сроду не видывал. В старом квартале он как пить дать прослыл бы маменькиным сынком: во-первых, он чересчур хорошо говорил – чересчур правильно, чересчур учтиво, и, во-вторых, был слишком любезен, слишком галантен, слишком элегантен. И еще, когда, играя с ним, мы слышали, как он вдруг при виде своих родителей переходил на французский, мы испытывали что-то вроде шока. Немецкая речь была у нас на слуху, и немецкий язык считался прегрешением дозволительным, но французский! Почему и говорить по-французски или хотя бы понимать его считалось признаком того, что ты до кончиков ногтей чужероден, до кончиков ногтей аристократичен, изыскан, трухляв. А ведь Клод был для нас своим, во всем был так же хорош, как и мы, и даже чуточку лучше, в чем каждый признавался себе втайне от других. Но один грешок все же за ним водился – это его французский. Он был для нас камнем преткновения. Ну не имел Клод права жить в нашем квартале, не имел он права быть таким одаренным и мужественным, каким оказался! Бывало, когда мать звала его домой и мы с ним прощались, мы собирались на своем пятачке и на все лады перемывали косточки всему семейству Лоренов. Нам было интересно, например, что они едят: ведь, будучи французами, они, наверное, имели свои, непохожие на наши, привычки. К тому же никому из нас так и не довелось переступить порог их дома, что тоже было подозрительно, да и неприятно. Почему? Что там они скрывают? Однако же, встречая нас на улице, они всегда были очень приветливы, всегда улыбались, всегда говорили на английском, причем на самом что ни на есть превосходнейшем английском! Обычно в их присутствии мы испытывали некоторый стыд за самих себя: они превосходили нас во всем – что было, то было. Имелось, впрочем, еще одно обескураживающее обстоятельство: с другими мальчишками на прямой вопрос следовал прямой же ответ, но от Клода де Лорена никому так и не удалось добиться прямого ответа ни на один вопрос. Прежде чем ответить, он всегда преочаровательно улыбался, а отпуская колкости и насмешки, оставался холоден и невозмутим, что было выше нашего понимания. Он был для нас живым укором, этот Клод де Лорен, и, когда он наконец уехал из нашего квартала, мы все вздохнули с облегчением. Что до меня, то лишь спустя лет так десять или пятнадцать вспомнился мне этот мальчик и его необыкновенная, галантная учтивость. И вот тогда-то я и понял, что совершил непростительную оплошность. Потому что в один прекрасный день меня вдруг осенило, что Клод де Лорен подкатил ко мне однажды с явным намерением снискать мою дружбу, а я обошелся с ним тогда довольно бесцеремонно. Как только вспомнился мне этот эпизод, до меня вдруг дошло, что Клод де Лорен, должно быть, разглядел во мне что-то особенное и намеревался оказать мне честь, протянув руку дружбы. Но в те далекие дни у меня имелся какой-никакой кодекс чести, и он обязывал меня оставаться в стаде. Став закадычным другом Клода де Лорена, я тем самым предал бы других мальчишек. Какие бы прелести ни сулила мне эта дружба, они были не для меня: у меня была своя шайка-лейка, и моим долгом было держаться подальше от таких, как Клод де Лорен. Надо сказать, я еще раз вспомнил этот эпизод – много позже, когда я уже несколько месяцев как жил во Франции и слово «raisonnable»[36] приобрело для меня совершенно новое звучание. Где-то однажды случайно его услышав, я вдруг вспомнил попытки Клода де Лорена завязать со мной дружеские отношения на улице возле нашего дома. Мне отчетливо вспомнилось, как он употребил тогда слово «резонный». Наверное, он призывал меня поступить «резонно» – слово, которое никогда не срывалось с моих уст, поскольку мой лексикон прекрасно обходился и без него. Это такое слово, которое, как и «джентльмен», произносилось чрезвычайно редко, да и то лишь с величайшей осторожностью и осмотрительностью. Это такое слово, за которое товарищи могли поднять тебя на смех. Подобных слов было множество: к примеру, «весьма». Ни один из моих знакомцев ни при каких обстоятельствах не употреблял слово «весьма», пока среди нас не появился Джек Лоусон. Он употреблял это слово, потому что его родители были англичане, и, хотя мы над ним и подтрунивали, это словечко ему прощалось. «Весьма» – это слово, при звуке которого мне тотчас же вспоминался малютка Карл Рагнер из старого квартала. Карл Рагнер был единственным сыном одного политического деятеля, обитавшего на весьма фешенебельной улочке, именуемой Филмор-Плейс. Он жил почти на самом углу в маленьком красного кирпича домике, который неизменно поддерживался в превосходном состоянии. Я хорошо помню тот дом, потому что, когда я проходил мимо него по дороге в школу, мне всегда бросалось в глаза, как безукоризненно начищены латунные украшения на его дверях. Собственно, больше ни у кого и не было на дверях латунных украшений. Словом, малютка Карл Рагнер был одним из тех мальчиков, которым не дозволялось водить дружбу с другими мальчишками. Что характерно, он почти не попадался нам на глаза. Обычно лишь по воскресным дням мы могли мельком увидеть его, когда он выходил с отцом на прогулку. Не будь его отец важной персоной в квартале, Карла давно бы уже до смерти забили камнями. Он был возмутителен в своем воскресном одеянии. Мало того, что на нем были длинные штанишки и изящные кожаные ботиночки, он еще и щеголял в котелке и с тростью. Каким же надо быть болваном, чтобы, будучи шести лет от роду, позволить себе разгуливать в таком наряде, – таково было общее мнение. Поговаривали, что он слабоват здоровьем, – будто бы это могло служить оправданием для его чудаковатой манеры одеваться! Странное дело, но я ни разу не слышал, чтобы он разговаривал. Он был так элегантен, так изыскан, что, пожалуй, по его представлениям, разговаривать на публике являлось признаком дурного тона. Как бы то ни было, каждое воскресное утро я подкарауливал его, чтобы хоть одним глазком взглянуть, как он прогуливается со своим папашей. Я наблюдал за ним с тем жадным любопытством, с каким, возможно, наблюдал бы за кочегаром, как тот доводит до блеска механизмы у себя в кочегарке. Иногда, возвращаясь домой, мальчик нес в руках маленькую картонку с мороженым, самую малюсенькую из тех, что имелись в продаже, – вероятно, ровно столько, сколько требовалось ему самому – на десерт. «Десерт» – это еще одно словечко, которое худо-бедно было нами усвоено и которое мы употребляли в уничижительном смысле, когда дело касалось пристрастий малютки Карла Рагнера и всего его семейства. Мы часами могли разглагольствовать, строя догадки о том, что эти люди едят на десерт, причем наше главное развлечение состояло в том, чтобы на разные лады обыгрывать это новообретенное словечко – «десерт», которое невесть каким образом просочилось за пределы рагнеровских пенатов. Должно быть, где-то в это же время на горизонте славы появился Сантос Дюмонт. Для нас в имени Сантос Дюмонт было что-то фантастическое. Что до его подвигов, то они нас не слишком волновали; то ли дело – имя. Для большинства из нас оно отдавало сахаром, кофейными плантациями, необыкновенным кубинским флагом со звездой в уголке, на который весьма уважительно поглядывали те, кто собирал вкладыши, прилагавшиеся к сигаретам «Душистый капрал» и изображавшие то флаги разных народов, то ведущих субреток театральных подмостков, то знаменитых борцов. Сантос Дюмонт, стало быть, являл собой нечто восхитительно чужеземное на фоне набивших оскомину чужеземных лиц и предметов вроде китайской прачечной или чванливого французского семейства Клода де Лорена. «Сантос Дюмонт» звучало точно заклинание, способное вызвать к жизни роскошный струящийся ус, сомбреро, шпоры, что-то воздушное, изысканное, забавное, кихотское. Порой с этим именем доносился аромат кофейных зерен и соломенных циновок, а иногда, по причине своего пронзительно заморского и кихотского происхождения, оно норовило увести в сторону, скажем, к готтентотам. Потому как были среди нас и мальчики постарше, которые начинали почитывать книжки; они-то и потчевали нас за почасовую оплату невероятными историями, почерпнутыми из книг вроде «Айши» или «Под двумя флагами» Уйды. Подлинный вкус знаний наиболее отчетливо связывается у меня в памяти с пустырем на углу нового квартала, куда я был трансплантирован в возрасте примерно десяти лет. Здесь, когда с наступлением осенних дней мы собирались у костра и в маленьких жестянках, которые каждый приносил с собой, зажаривали бурундучков и картофельные клубни, и зародился новый тип дискуссий, отличавшийся от известных мне прежних дискуссий тем, что происхождения они были неизменно книжного. Кто-нибудь только что прочитывал приключенческую книжку или книжку научную, и вся улица тотчас оживала, вдохновленная знакомством с доселе неведомым сюжетом. Или же кто-то из пацанов вдруг открывал для себя, что существует такое японское течение – Куросио, и ему не терпелось растолковать нам, откуда это Куросио взялось и с чем его едят. Только так и повышали мы свою эрудицию – наперекор преградам, так сказать: поджаривая бурундучков и картофельные клубни. Эти крупицы знаний западали глубоко, то есть настолько глубоко, что впоследствии при столкновении с более точными данными трудновато было порой вытеснить детские представления о тех или иных вещах. Так, втолковал нам однажды кто-то из старших мальчиков, что египтянам было известно о системе кровообращения; нам это казалось таким естественным, что впоследствии с трудом верилось в байки об открытии системы кровообращения каким-то там англичанином по имени Гарвей. Да и теперь мне не кажется странным, что в те давние времена наш разговор крутился главным образом вокруг дальних стран, таких как Китай, Перу, Египет, Африка, Исландия, Гренландия. Мы говорили о привидениях, о Боге, о переселении душ, об аде, об астрономии, о невиданных птицах и рыбах, о происхождении драгоценных камней, о каучуковых плантациях, о способах пыток, об ацтеках и инках, о жизни моря, о вулканах и землетрясениях, о похоронных и свадебных обрядах, существовавших в различных уголках земного шара, о языках, о происхождении американских индейцев, о вымирающих бизонах, о неизвестных болезнях, о каннибализме, о колдовстве, о полетах на Луну и каково оно там, об убийцах и разбойниках с большой дороги, о библейских чудесах; о гончарном ремесле – о тысяче и одном предмете и явлении, о которых никогда не заходила речь ни в школе, ни дома и которые были для нас жизненно необходимы, ибо мы были алчущими, мир же был полон тайн и чудес, и, лишь когда мы стояли, поеживаясь, на пустыре, лишь тогда приступали мы к серьезным разговорам и ощущали потребность высказаться, что доставляло удовольствие и одновременно внушало страх.

Чудо и таинство жизни… каковые удушаются в нас по мере того, как мы становимся сознательными членами общества! Пока нас не выпихнули на работу, мир был очень маленький, и мы жили на самой его окраине, так сказать, на пороге неведомого. Такой маленький греческий мирок, который, однако, обладал достаточной глубиной, чтобы обеспечить все богатство разнообразия, всю гамму переживаний, весь спектр умопостроений. Да, собственно, не такой уж и маленький, поскольку держал в резерве самые безграничные возможности. Я ничего не выиграл, пытаясь расширить свой мир, – наоборот, я только потерял. Я хочу снова превратиться в ребенка, вернуться назад в детство, пройти сквозь детство в противоположном направлении. Я хочу проследовать вспять, вопреки естественной линии развития, проскользнуть в домладенческую сферу бытия, где, должно быть, царит полное безумие и хаос, но не безумие и хаос окружающего мира. Я уже был взрослым, был отцом, был сознательным членом общества. Я добывал свой хлеб насущный. Я приспособился к тому миру, который никогда не был моим. Я хочу вырваться из этого расширенного мира и вновь оказаться на пороге мира неведомого, который затмил бы этот блеклый, односторонний мир. Я хочу совершить скачок от ответственности отцовства к безответственности мужика-анархиста, которого не возьмешь ни угрозой, ни уговором, ни лестью, ни подкупом, ни клеветой. Я хочу взять себе в проводники ночного всадника Оберона, способного одним взмахом своих черных крыл предать забвению все прекрасное и ужасное, что было в прошлом; я хочу так быстро и неколебимо перенестись в царство вечного рассвета, чтобы не осталось места ни раскаянию, ни сожалению, ни угрызениям совести. Я хочу опередить изобретательного человека, который есть бич земли, чтобы вновь очутиться перед зияющей бездной, преодолеть которую мне не помогут даже самые мощные крылья. Даже если я должен превратиться в естественный дикий парк, обитателями которого будут одни лишь праздные мечтатели, мне все равно нельзя останавливаться и отдыхать здесь, в упорядоченной бессмысленности ответственной взрослой жизни. Я должен сделать это в память о жизни, которая не идет ни в какое сравнение с той, что мне посулили, – в память о жизни ребенка, которого душили и притесняли с общего согласия тех, кто капитулировал. Я отступаюсь от всего, что было создано отцами-матерями. Я возвращаюсь в мир гораздо меньший, чем старый эллинский мир, в мир, к которому я всегда могу прикоснуться, вытянув руки, в мир, наполненный тем, что я вижу, признаю, понимаю в каждый данный момент времени. Любой другой мир для меня лишен смысла, он чужд мне и враждебен. Вновь пересекая первый сияющий мир, который я знал ребенком, я вовсе не хочу остаться там навсегда: я хочу прорваться еще дальше назад, в мир, сияющий еще ярче, в мир, из которого я, должно быть, сбежал. Каков из себя этот мир, я не знаю, я даже не уверен, что найду его, но это мой мир, и ничто другое не представляет для меня интереса.

Первый проблеск, первое осознание этого нового сияющего мира пришло ко мне благодаря встрече с Роем Гамильтоном. Мне шел тогда двадцать второй год – пожалуй, самый тяжелый год в моей жизни. Я дошел до такого отчаяния, что решил покинуть отчий дом и больше никогда туда не возвращаться. Ночами я грезил о Калифорнии, куда и собирался ехать, чтобы начать новую жизнь. Я так размечтался об этой новой земле обетованной, что после, когда вернулся, едва ли вспоминал о той Калифорнии, какой я ее узнал, но думал я и говорил лишь о той Калифорнии, какой она мне виделась в мечтах. Гамильтона я встретил как раз перед самым отъездом. Он был предполагаемым единокровным братом моего старого друга Макгрегора; познакомились они совсем недавно, так как Рой, проживший большую часть жизни в Калифорнии, все это время считал родным отцом не мистера Макгрегора, а мистера Гамильтона. Собственно, для того он и приехал на восток, чтобы распутать тайну, которой было окутано его происхождение по отцовской линии. Живя с Макгрегором, он, очевидно, ни на йоту не приблизился к разгадке этой тайны. На самом деле знакомство с человеком, которого он готов был уже признать своим законным отцом, только больше его озадачило. Озадачило его, как он мне потом признался, что ни в том ни в другом мужчине он не находил ни малейшего сходства с человеком, каким видел самого себя. Вероятно, именно этот жгучий вопрос – кого признать своим отцом – и сделал свое дело в становлении его характера. Я это говорю, потому что, когда меня ему представили, я тут же осознал, что нахожусь в присутствии существа, подобного которому не встречал никогда в жизни. Я ожидал, судя по тому, как его описывал Макгрегор, увидеть довольно «странную» личность: «странный» в устах Макгрегора звучало как «слегка тронутый». Рой и правда был странным, но настолько очевидно в здравом уме, что я даже разволновался. Я впервые говорил с человеком, который, не вдаваясь в значение слов, подступает к самой сути вещей. Я чувствовал, что говорю с философом – не с таким философом, каких я знал по книгам, а с человеком, который философствует постоянно, который живет в соответствии с той философией, что сам проповедует. Собственно, у него не было никакой теории – лишь стремление проникнуть в самую суть вещей и в свете каждого нового откровения так проживать свою жизнь, чтобы свести к минимуму расхождение между истинами, которые ему открывались, и проведением этих истин в жизнь. Разумеется, окружающие находили его поведение странным. Однако оно не было странным для тех, кто знал его еще по побережью, где, по его словам, он находился в родной стихии. Видимо, там его считали существом высшего порядка и выслушивали с предельным вниманием, а то и с благоговением.

Случай свел меня с ним в разгар происходившей в нем борьбы, оценить которую я смог лишь по прошествии многих лет. Тогда я не понимал, насколько важно ему было обрести настоящего отца: по правде говоря, я даже пошучивал по этому поводу, потому что роль отца для меня мало что значила, равно как и роль матери, если уж на то пошло. В случае с Роем Гамильтоном я стал свидетелем нелепой борьбы человека, давно избавившегося от родительской опеки, но все же стремившегося установить некие прочные биологические узы, в которых он совершенно не нуждался. Этот конфликт, связанный с проблемой родного отца, как ни парадоксально, сделал его самого лучшим из отцов. Он был и учителем, и образцом для подражания: достаточно было ему открыть рот, чтобы я понял, что внимаю мудрости, совершенно не похожей на то, с чем дотоле ассоциировалось у меня это слово. Можно было бы с легкостью записать его в мистики, так как мистиком он был бесспорно, но он был первым мистиком из тех, что я встречал, который обладал еще и способностью твердо стоять на ногах. Он был мистиком, который обладал умением изобретать полезные вещи; среди них, например, бур – как раз такой, какие позарез были нужны нефтяной промышленности и на чем впоследствии он сколотил себе состояние. Правда, из-за его странных метафизических бредней на самое полезное из его изобретений в те поры попросту махнули рукой. Оно было воспринято как очередная его завиральная идея.

Он без конца говорил о себе, о своем отношении к окружающему миру, – качество, снискавшее ему злополучную славу заурядного воинствующего эгоиста. Поговаривали даже – и до известной степени это соответствовало действительности, – что его будто бы больше заботит истинность отцовства Макгрегора, чем Макгрегор как отец. Подоплека состояла в том, что он вовсе не питал родственных чувств к своему новообретенному отцу, а попросту черпал мощное личное удовлетворение в истинности открытия и что использовал это открытие в присущей ему манере самовозвеличения. Разумеется, это была сущая правда, ибо Макгрегор во плоти значил бесконечно меньше, нежели Макгрегор как символ потерянного отца. Но Макгрегоры ничего не смыслили в символах и так бы ничего и не поняли, даже если бы им попытались это растолковать. Они предпринимали противоречивые усилия сразу и обнять давно потерянного сына, и в то же время упростить его до того понятного уровня, на котором они могли бы завладеть им не как «давно потерянным», а как просто сыном. Тогда как любому мало-мальски образованному человеку ясно, что его сын вовсе ему не сын, а своего рода духовный отец, своего рода Христос, я бы сказал, прилагавший самые героические усилия принять во плоти и крови то, от чего он уже целиком и полностью освободился.

Вот почему я был и удивлен, и польщен, когда эта странная личность, на которую я взирал с самым искренним обожанием, решила именно меня избрать своим задушевным другом. По сравнению с ним я был весьма начитанным, образованным и светским – в дурном смысле. Но при первой же возможности я отодвинул на задний план эту грань своей натуры и позволил себе понежиться в лучах теплого первородного света, каковым является глубокое природное чутье, свойственное всему живому. В его присутствии у меня возникало такое чувство, словно меня раздевают, вернее, сдирают кожу, потому что это было нечто гораздо большее, нежели обычная оголенность, какой он требовал от человека, с которым общался. Говоря со мной, он обращался к некоему моему «я», о существовании которого я лишь смутно догадывался, к тому «я», например, которое обнаруживалось, когда за чтением книги я вдруг ловил себя на том, что куда-то уплываю. Не многие книги имели свойство погружать меня в транс, в тот транс абсолютной просветленности, в котором, неведомый самому себе, ты способен сделать глубочайшие умозаключения. Тем же свойством в какой-то мере обладали и беседы с Роем Гамильтоном. Они требовали от меня небывалой бдительности, «пренатальной» бдительности, что, впрочем, отнюдь не мешало сохранять в целости ткань мечты. Он взывал, иными словами, к зародышу моего «я», к существу, которое рано или поздно вырастет из оголенной личности, синтетической индивидуальности, и оставит меня в полном одиночестве и изоляции исполнять мое собственное, лично мне отпущенное предназначение.

Наш разговор был похож на обмен шифровками; в разгар его иные засыпали или испарялись, как призраки. Моего друга Макгрегора это раздражало и сбивало с толку: Мак знал меня гораздо лучше, чем кто-либо еще из наших сверстников, но так и не увидел во мне ничего такого, что соответствовало бы тому персонажу, каким я теперь перед ним предстал. О Рое Гамильтоне он отзывался как о человеке, который оказывает на меня дурное влияние, что опять же было истинной правдой, так как это неожиданное знакомство с его единокровным братом более всего прочего послужило нашему взаимному отчуждению. Гамильтон помог мне прозреть и открыл новые ценности, и, хотя впоследствии мне предстояло утратить то видение, которое он мне завещал, я все же никогда уже не мог вновь увидеть ни мир, ни друзей такими, какими я видел их до встречи с ним. Гамильтон изменил меня основательно, как лишь редкая книга, редкая личность, редкий опыт может изменить человека. Ибо впервые в жизни я понял, что значит приобрести опыт роковой дружбы и при этом не почувствовать себя ни порабощенным, ни скованным вследствие этого опыта. Ни разу после нашего расставания не испытал я необходимости в его живом присутствии: он отдался мне целиком, и я обладал, не будучи обладаем. Это был первый чистый, полный опыт дружбы, и он больше не повторился ни с одним из новых друзей. Гамильтон был скорее воплощением дружбы, нежели другом как таковым. Он был олицетворенным символом и, следовательно, абсолютно достаточен, а значит, более мне не необходим. Он и сам отлично это понимал. Возможно, как раз то обстоятельство, что у него не было отца, и подтолкнуло его на путь познания своего «я», а это завершающий процесс самоотождествления с миром и, следовательно, осознание тщетности уз. И конечно же, раз он находился тогда в полном расцвете самоосознания, он не нуждался ни в ком, тем более в отце из плоти и крови, которого он напрасно искал в мистере Макгрегоре. Должно быть, для него это было чем-то вроде последнего испытания – этот его приезд на восток в поисках настоящего отца, потому что, когда он прощался, когда отрекся от мистера Макгрегора и от мистера Гамильтона вместе взятых, у него был вид человека, который только что очистился от шлаков. Никогда я не видел, чтобы человек выглядел таким потерянным, таким пронзительно одиноким, но полным сил и уверенности в будущем, каким выглядел, прощаясь, Рой Гамильтон. И никогда не видел я такого замешательства и недоумения, в каком после его отъезда осталось семейство Макгрегора. Как если бы он умер в лоне их семьи, затем тут же воскрес и покидал их уже совершенно другим, незнакомым человеком. Вот я вижу, как они стоят во внутреннем дворике, как-то беспомощно и по-дурацки всплескивая пустыми руками, плача, сами не зная отчего, если не оттого, что у них отняли то, что никогда им не принадлежало. Только так я об этом и вспоминаю. Им задурили голову и оставили ни с чем, но смутно, только как-то уж очень смутно, они осознавали, что им почему-то выпал счастливейший случай, которым из-за отсутствия то ли мужества, то ли воображения они так и не сумели воспользоваться. О чем и свидетельствовало это пустое, нелепое взмахивание руками – жест, который задевал свидетеля за живое больше любого другого прощального жеста. Это дало мне ощущение жуткой несостоятельности мира перед лицом правды. Это дало мне ощущение бестолковости кровных уз и любви, не преисполненной духовности.

Бросаю мимолетный взгляд в прошлое и вновь вижу себя в Калифорнии. Я один, работаю, как невольник, на апельсиновых плантациях в Чула-Виста. Получаю ли я то, чего хотел? Пожалуй, нет. Я ничтожный, жалкий, несчастный человек. Похоже, я потерял все. Да и какой я, собственно, человек – так, животное. С утра до вечера я либо стою, либо шагаю за двумя ослами, впряженными в мою тележку. И тебе ни мыслей, ни грез, ни желаний. Я абсолютно здоров и пуст. Я пшик. Я до такой степени жив и здоров, что напоминаю наливной обманчивый плод, висящий на калифорнийском деревце. Еще один солнечный луч – и я загнил. «Pourri avant d’être mûri!»[37]

Я ли это загниваю под этим ярким калифорнийским солнцем? Так-таки ничего от меня и не осталось – от того, чем я был до сих пор? Надо подумать… Вот Аризона. Помню, была уже ночь, когда я впервые ступил на аризонскую землю. Правда, достаточно светлая, чтобы поймать последний отблеск расплывающейся в сумерках столовой горы. Иду по главной улице маленького городка – название забылось. Что я делаю здесь, на этой улице, в этом городе? Да ведь я же влюблен в Аризону, Аризону духа, которую я тщетно ищу во все свои два зорких глаза. В поезде со мной еще оставалась та Аризона, которую я привез с собой из Нью-Йорка, – даже после того, как мы пересекли границу штата. Не тот ли это мост через каньон спугнул мою мечту? Мост, подобного которому я в жизни не видел: естественный мост, возведенный катаклизмическим извержением лавы тысячелетия назад. И по этому мосту, я видел, ехал человек, по виду – индеец, ехал он верхом, и рядом со стременем болталась длинная переметная сума. Естественный тысячелетний мост, который в лучах заходящего солнца, когда воздух был особенно прозрачен, казался самым молодым, самым новым из всех мыслимых мостов. И по тому мосту, такому прочному, такому надежному, прошли, слава тебе Господи, лишь двое – человек и лошадь. Тогда это была еще Аризона, и Аризона не как плод воображения, а воображение как таковое – в обличье лошади и всадника. И даже больше, чем воображение как таковое, ибо там не было ни намека на ауру двусмысленности – было лишь четкое и строгое, отдельно взятое понятие: в виде слитых воедино мечты и мечтателя, сидящего верхом на лошади. И когда поезд остановился и я поставил ногу на землю, нога моя оставила глубокую вмятину в мечте: я очутился в аризонском городке, указанном в расписании, но это всего лишь географическая Аризона, и любой, у кого есть деньги, может сюда попасть. Я иду с чемоданом по главной улице, а вокруг гамбургеры и агентства по продаже недвижимости. Я почувствовал себя жутко обманутым и заплакал. Уже темно, а я стою в конце улицы, за которой начинается пустыня, и плачу – дурак дураком. Которое же из моих «я» стоит здесь и плачет? Ну конечно, это мое новое маленькое «я», которое зародилось в далеком Бруклине, а теперь стоит, обреченное на гибель, посреди бескрайней пустыни. Как ты мне нужен сейчас, Рой Гамильтон! Ты нужен мне хотя бы на миг, на одно мгновение – сейчас, когда меня раздирает на части. Ты нужен мне, потому что я оказался абсолютно не готов к тому, что сделал. Но мне ли не помнить, как ты говорил, что необязательно предпринимать путешествие, но совершить его, если почувствую, что иначе никак. Почему ты не отговорил меня ехать? Ах да, ведь отговаривать не в его манере. Ну а просить совета – не в моей. И вот я здесь, я, потерпевший крах в пустыне, а мост, что был реальностью, остался позади, впереди же все та же ирреальность, и, видит Бог, я настолько озадачен и сбит с толку, что, если бы мог провалиться сквозь землю и кануть в небытие, я бы непременно это сделал.

На секунду заглядываю в прошлое и вижу другого человека, человека, оставшегося тихо погибать в лоне семьи, – своего отца. Я бы лучше понял, что с ним происходило, если бы задержался там подольше и вспомнил о существовании таких улиц, как Моджер, Консельи, Гумбольдт… в особенности Гумбольдт. Эти улицы находились в квартале, который не так далеко отступал от нашего, но был совершенно другим: более роскошным, более таинственным. Только раз ребенком я посетил Гумбольдт-стрит и не могу теперь припомнить причины этой вылазки, разве что это был визит к какой-нибудь больной родственнице, угасавшей в немецком госпитале. Но сама улица произвела на меня неизгладимое впечатление; почему – ума не приложу. Она живет в моей памяти как самая таинственная, самая заманчивая из тех улиц, что я когда-либо видел. Наверное, когда мы занимались приготовлениями к этому визиту, моя мать, как обычно, посулила мне что-то впечатляющее в качестве вознаграждения за то, что я буду ее сопровождать. Мне вечно что-то обещали, но эти обещания никогда не выполнялись. Быть может, в тот раз, когда я очутился на Гумбольдт-стрит и воочию увидел этот новый мир, я был настолько потрясен, что, скорее всего, начисто забыл о том, что мне было обещано, и вознаграждением стала сама улица. Помню, какая она была широкая и как много было по обеим сторонам высоких крылец, каких я раньше никогда не видел. Помню также, что в витрине пошивочного ателье, расположенного в нижнем этаже одного из этих необыкновенных зданий, я увидел туловище, верхнюю его часть, с болтающимся на шее сантиметром, – это зрелище, несомненно, серьезно меня взволновало. На земле лежал снег, но солнце светило ярко, и я отчетливо помню, как на донышках обледенелых урн поблескивали маленькие лужицы талой воды. Казалось, вся улица вот-вот растает в лучах зимнего солнца. На перилах массивных лестниц слежавшиеся кучки снега, похожие на маленькие пушистые подушечки, начинали понемногу подтаивать, разламываться, обнажая темные «заплаточки» бурого камня, который был тогда на пике моды. Маленькие стеклянные таблички врачей и дантистов, прилаженные в уголках окон, всеми цветами радуги сияли в лучах полуденного солнца и впервые заставляли сомневаться в том, что их кабинеты – это камеры пыток, какими я их всегда знал. Я вообразил, вообразил по-детски, что здесь, в этом квартале, и в особенности на этой улице, люди были более дружелюбными, более открытыми и, разумеется, бесконечно более благополучными. Должно быть, я и сам, хотя совсем еще крошка, почувствовал себя гораздо раскованнее, потому что впервые лицезрел улицу, которая казалась начисто лишенной всего того, что внушает страх. Именно такая улица – просторная, роскошная, сияющая, подтаявшая – позднее, когда я стал зачитываться Достоевским, и ассоциировалась у меня с петербургскими оттепелями. Даже церкви здесь были какого-то другого архитектурного стиля: было в них что-то восточное – что-то грандиозное и в то же время теплое, что меня и пугало, и заинтриговывало. На этой широкой, раздольной улице мне бросилось в глаза, что дома здесь прилично отстоят от тротуаров, покоясь в тишине и величии, не загаженные вкравшимися тут и там лавочками, заводиками, ветеринарнями. Мне открылась улица, состоящая из одних особняков, и я исполнился благоговения и восторга. Все это я помню, и, разумеется, все это повлияло на меня самым серьезным образом, однако этого недостаточно, чтобы объяснить ту необыкновенную власть, которую по сей день имеет надо мной эта улица, то страстное влечение, которое вызывает во мне одно лишь упоминание о Гумбольдт-стрит. Как-то ночью, спустя несколько лет, я вернулся туда, чтобы снова взглянуть на эту улицу, и она взволновала меня пуще прежнего. Сам облик улицы, безусловно, изменился, но была ночь, а ночь всегда менее жестока, чем день. Вновь я испытал непонятный восторг перед размахом роскоши, которая местами уже поблекла, но пьянила по-прежнему, по-прежнему проступала отдельными «заплаточками», подобно тому как когда-то такими же «заплаточками» проступал из-под талого снега бурый камень перил. Впрочем, острее всего было почти чувственное ощущение того, что я стою на пороге какого-то открытия. Вновь со всей полнотой я осознал присутствие матери – огромные пышные рукава ее мехового пальто, жестокую спешку, в которой она протащила меня по этой улице многие годы назад, и упорную настойчивость, с которой наслаждался я зрелищем всего, что было нового и необычного. Во время этого второго визита мне как-то смутно вспомнился, не знаю почему, еще один персонаж моего детства – старая экономка, носившая заморское имя миссис Кикинг. Не помню, чтобы она страдала каким-нибудь недугом, но помню почему-то, что именно ее и навещали мы в госпитале, где она умирала, и что этот госпиталь находился где-то неподалеку от Гумбольдт-стрит, которая как раз не умирала, а сияла капелью зимнего полдня. Что же все-таки пообещала мне тогда моя мать, чего я с тех пор так и не смог вспомнить? Способная наобещать чего угодно, возможно, в тот день она по рассеянности посулила мне что-то такое невообразимое, чего даже при всем своем детском легковерии я не смог проглотить. И все же, если бы она пообещала мне луну с неба, я, даже понимая, что об этом не может быть и речи, во что бы то ни стало постарался бы вложить в ее обещание хоть крупицу веры. Я отчаянно желал того, что бывало мне обещано, и, если по здравом размышлении я понимал, что это явно неосуществимо, я тем не менее пытался собственными силами изыскать возможность сделать такое обещание выполнимым. То, что люди могут давать обещания без всякого намерения их исполнить, было для меня чем-то немыслимым. Даже когда меня жесточайшим образом обманывали, я все же продолжал верить; я обнаружил, что нечто сверхобычное и людям совершенно неподвластное противостоит превращению обещания в нуль и ничто.

Именно этот вопрос веры, это давнее обещание, так и оставшееся неисполненным, наводит меня на воспоминание об отце, который на тот момент оставил серьезнейшее из своих пристрастий. Вплоть до самой его болезни ни отец, ни мать не обнаруживали никаких религиозных наклонностей. Никогда не переставая поощрять религиозные наклонности других, сами они не переступали порога храма со времени своей женитьбы. Тех же, кто посещал церковь чересчур исправно, они считали не вполне нормальными. Одного того, с какой интонацией они произносили: «Такой-то и такой-то набожен», – было достаточно, чтобы передать все презрение, отвращение, а то и жалость, которые они испытывали к подобным людям. Если паче чаяния к нам в дом неожиданно заходил пастор – справиться о нас, детях, – с ним обходились как с человеком, с которым вынуждены считаться из элементарной вежливости, но с которым не имеют ничего общего и которому не очень-то доверяют, – в общем, воспринимали его как нечто среднее между дураком и шарлатаном. При нас, например, его всегда называли «милый человек», но когда в доме собирались близкие друзья и начинали доноситься обрывки разговоров, можно было услышать совершенно иного рода суждения, сопровождавшиеся раскатами издевательского хохота вперемежку с искусным передразниванием.

Отец слег в постель в результате того, что слишком резко бросил пить. Он всю жизнь был балагуром, был охоч до веселой компании, любил кутнуть; нагулял себе солидное брюшко, лицом был кровь с молоком, был легок на подъем и приятен в общении, и казалось, ему на роду написано до глубокой старости сохранять молодецкое здоровье и бодрый нрав. Но отнюдь не все было гладко под этой личиной благополучия и беспечности. Дела его шли из рук вон плохо, долги росли, и кое-кто из друзей начал от него отворачиваться. Больше всего беспокоило его отношение моей матери. Она все видела в черном цвете и не трудилась это скрывать. Временами она закатывала истерики, набрасывалась на отца, как мегера, кляня его на чем свет стоит и швыряя тарелки на пол с угрозами уйти от него раз и навсегда. Все это кончилось тем, что, проснувшись в одно прекрасное утро, он поклялся, что ни капли больше в рот не возьмет. Никто не поверил, что он это серьезно; в семье уже бывали случаи, когда кто-нибудь клялся-божился, что переходит на аш два о, как они обычно выражались, но вскорости снова брался за старое. Никто в семье, как ни старался, так и не преуспел на ниве трезвенности. То ли дело мой папаша. Как, откуда взялись у него силы остаться верным своему решению – одному Богу ведомо. Мне это представляется невероятным, потому что, окажись я в его шкуре, я бы не бросил пить до гробовой доски. Впрочем, не мне с ним тягаться. Так впервые в жизни он хоть в чем-то проявил хоть какую-то решительность. Мать была до того поражена, что – вот идиотка-то! – начала поднимать его на смех, язвить по поводу его силы воли, которой-де у него испокон веку кот наплакал. Однако он твердо стоял на своем. Вскоре его «закадычных» друзей как ветром сдуло. Словом, долго ли, коротко, остался он один-одинешенек. Должно быть, это его и доконало, потому что не прошло и пары недель, как он не на шутку занемог, и его показали врачам. Он начал было понемногу поправляться, даже вставал с постели и делал несколько шагов, но все же оставался очень слабым. Предполагали, что у него язва желудка, но с полной уверенностью никто не мог сказать, отчего он чахнет. Тем не менее все понимали, что зря он так резко бросил пить. Но возвращаться к прежнему образу жизни было уже слишком поздно. Желудок его был так слаб, что не принимал порой и тарелки супа. Через пару месяцев от него остались кожа да кости. Он очень сдал. Стал похож на Лазаря, восставшего из гроба.

В один прекрасный день мать отвела меня в сторонку и со слезами на глазах попросила сбегать к домашнему доктору и выяснить правду о состоянии здоровья отца. Доктор Рауш с давних пор был нашим семейным врачом. Он был типичный «голландец» старой школы – порядком измотанный и скукоженный многими годами практики и все же неспособный окончательно отказаться от своих пациентов. На свой туповатый тевтонский лад он старался отваживать не слишком серьезных больных: старался во что бы то ни стало убедить их, что они здоровы. Когда входишь к нему в кабинет, он даже взглянуть на тебя не удосужится: знай себе пишет – или что он там еще делает, – засыпая тебя градом беспорядочных вопросов в вызывающе унизительной манере. Он держался так нагло, выказывал столько подозрительности, что, как ни смешно, пожалуй, это прозвучит, он будто ждал, что пациент принесет ему не только свои хвори, но и доказательства этих хворей. Он оставлял тебя с таким чувством, что ты нездоров не только физически, но и умственно. «Вам только так кажется!» – это его излюбленная фраза, которую он бросал с видом знатока и мерзкой слащавой улыбкой. Зная его, как знал я, ненавидя его всем сердцем, я заявился к нему во всеоружии, то есть с лабораторным анализом папашиного стула. В кармане пальто имелся у меня и анализ его мочи, который я предусмотрительно захватил на тот случай, если потребуются лишние доказательства.

Когда я был мальчишкой, доктор Рауш души во мне не чаял, но с того дня, как я принес ему порцию триппера, он утратил веру в меня и всегда корчил кислую мину, когда я просовывал голову в дверь. Что отец, что сын! – был его девиз, и поэтому я ничуть не удивился, когда, вместо того чтобы выдать мне необходимую информацию, он принялся учить уму-разуму меня, а заодно и моего папашу, всячески порицая наш образ жизни. «Против природы не попрешь», – изрек он с торжествующим выражением на перекошенном от отвращения лице; он даже не взглянул на меня, говоря эти слова, и продолжал делать какие-то ненужные пометки в своей огромной конторской книге. Я спокойно подошел к его столу, с минуту постоял, не обмолвившись ни словом, и только после того, как он поднял на меня взгляд, полный всегдашней его обиды и раздражения, я сказал: «Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать нравоучения… я хочу знать, что с моим отцом». При этих словах он аж подпрыгнул и, обратив на меня самый суровый взгляд, ответил, как настоящий тупой, озверелый «голландец», каковым он, впрочем, и являлся: «У твоего отца нет шансов на выздоровление: он не протянет и полугода». – «Благодарю, это все, что я хотел узнать», – сказал я и направился к двери. Тут он, как бы поняв, что допустил оплошность, неуклюже шагнул ко мне и, обняв меня за плечи, попытался смягчить приговор, промямлив что-то невразумительное, вроде того, что вовсе не обязательно, что отец умрет, etc… но я резко оборвал его, распахнув дверь, и заорал что есть мочи, чтобы слышали все пациенты в приемной: «По-моему, ты гнусный старый пердун, чтоб ты лопнул, – спокойной ночи!»

Придя домой, я несколько смягчил заключение врача, сказав, что положение отца крайне серьезное, но если он будет за собой следить, то непременно выкарабкается. Судя по всему, отца это в значительной степени приободрило. По собственному почину он сел на молочно-сухарную диету, которая, хороша она или нехороша, в любом случае не причинила бы ему никакого вреда. Около года он оставался на положении полуинвалида, мало-помалу обретая внутреннее равновесие и поставив, по всей видимости, запрет на все, что могло бы хоть как-то поколебать его душевный покой, – пусть даже весь мир покатился бы в тартарары. Немного поокрепнув, он повадился совершать ежедневные прогулки на соседнее кладбище. Там он посиживал на скамеечке, греясь на солнышке и наблюдая за стариками, бесцельно слоняющимися среди могил. Близость могил, вместо того чтобы нагонять тоску, казалось, придавала ему бодрости. И если уж на то пошло, он вроде бы даже примирился с мыслью о неизбежности смерти – факт, признать который доселе он не хотел ни за какие коврижки. Часто с кладбища он приносил домой букетик цветов; лицо его светилось безмятежной радостью, и, устроившись в креслах, он с удовольствием пересказывал во всех деталях утренний разговор с тем или иным страдающим ипохондрией завсегдатаем кладбища. Спустя какое-то время стало очевидно, что он искренне наслаждается своим затворничеством, причем не просто наслаждается, но даже извлекает из этого нового для себя опыта огромную пользу, однако у моей матери не хватало ума это понять. Она все объясняла тем, что отец якобы совсем обленился. Иногда она даже заходила еще дальше, постукивая себя по лбу указательным пальцем, когда речь заходила об отце, но не заявляя об этом открыто из-за моей сестры, страдавшей, как известно, легким слабоумием.

И вот однажды по милости одной престарелой вдовы, которая имела обыкновение каждый день наведываться на могилку своего сына и была, как сказала бы моя мать, «набожная», отец свел знакомство со священником, служившим в одной из соседних церквей. Это было решающим событием в жизни моего старика. Он вдруг неожиданно расцвел, и маленькая губка его души, уже совсем было иссохшая из-за недостатка питания, вдруг раздалась до таких размеров, что старик стал просто неузнаваем. Человек, благодаря которому в отце произошла эта необычайная перемена, не представлял собой ничего особенного: он был простой священник конгрегации, приписанный к скромному маленькому приходу, прилегавшему к нашему кварталу. Его главное достоинство состояло в том, что он не лез ни к кому со своими религиозными убеждениями. Папаша моментально ударился в какое-то идолопоклонство: он только и делал, что говорил об этом священнике, коего почитал своим другом. Поскольку он ни разу в жизни не заглядывал ни в Библию, ни в какую другую книгу подобного толка, то мы, мягко говоря, были несколько потрясены, услыхав, как перед едой он прочитал коротенькую молитву. Он совершил эту церемонию весьма странным образом: так обычно принимают, к примеру, аперитив. Если он рекомендовал мне прочесть какую-то главу из Библии, то непременно с самым серьезным видом добавлял: «Тебе это пойдет на пользу». Так он открыл для себя новое лекарство – что-то вроде знахарского снадобья, гарантировавшего исцеление от всех болезней, которое можно принимать, даже если у тебя вообще нет никаких болезней, потому что в любом случае оно не может причинить вреда. Он посещал все службы, все церемонии, проводившиеся в церкви, а иной раз, отправляясь, к примеру, на прогулку, заглядывал и к священнику домой, чтобы перекинуться с ним парой слов. Если священник говорил, что президент – добрая душа и надо-де избрать его на новый срок, папаша слово в слово повторял всем и каждому слова священника и всех агитировал отдать за того свой голос. Что бы ни говорил священник, мой старикан считал это правильным и справедливым, и никто не мог ему прекословить. Это знакомство, бесспорно, послужило восполнению пробелов в папашином образовании. Если священник по ходу службы упоминал о пирамидах, старик немедленно начинал выяснять все о пирамидах. Сам он говорил о пирамидах с таким видом, будто каждый лично ему должен быть обязан знакомством с предметом. Священник утверждал, что пирамиды были одним из величайших триумфов человека, ergo,[38] не знать о них – значит быть позорным невеждой, чуть ли не грешником. К счастью, священник не особенно распространялся на предмет греха – он был вполне современным проповедником, который добивался от своей паствы желаемого, пробуждая в ней скорее любознательность, нежели взывая к совести. Его проповеди более походили на расширенный курс вечерней школы и были поэтому для таких, как мой старикан, в высшей степени занимательными и тонизирующими. Время от времени для мужского контингента конгрегации устраивались небольшие сабантуйчики, чтобы продемонстрировать, что добропорядочный пастор точно такой же человек, как и они сами, и при случае тоже может доставить себе удовольствие со вкусом поесть и даже пропустить стаканчик пива. Более того, слышали как-то, что он еще и поет – не религиозные гимны, а веселенькие популярные эстрадные песенки. Сопоставив факты, кто-то из такого легкого поведения вполне мог сделать вывод, что он не прочь когда и за юбкой приволокнуться – разумеется, не выходя за рамки умеренности. Это слово – «умеренность» – было как бальзам на истерзанную душу моего старикана. Это сродни открытию нового знака зодиака. И невзирая на то, что он был еще слишком слаб, чтобы вернуться к умеренному образу жизни, слово это тем не менее ласкало его душу. И вот, когда однажды вечером к нам в дом зашел дядя Нед, который то и дело переходил на аш два о и каждый раз брался за старое, папаша прочел ему маленькую лекцию о добродетели умеренности. В то время дядя Нед как раз сидел на аш два о, и поэтому, когда старикан, пришедший в волнение от собственных слов, неожиданно подошел к буфету и извлек из него графинчик вина, все были шокированы. Не было случая, чтобы кто-нибудь хоть раз осмелился предложить дяде Неду выпить, когда он давал зарок не притрагиваться к спиртному: отважиться на такое – значило поставить под угрозу дружеские отношения. Но папаша сделал это с такой убежденностью, что никто не смог расценить его поступок как оскорбление, и дело кончилось тем, что дядя Нед принял стаканчик и вечером пошел прямо домой, не заходя в салун утолить жажду. Событие было признано из ряда вон выходящим и на несколько последующих дней стало притчей во языцех. Словом, с того дня дядя Нед стал вести себя несколько странновато. На следующий день он пошел в винную лавку, купил там бутылочку шерри и дома перелил ее в графин. Графин по примеру моего отца он поставил в буфет и, вместо того чтобы опустошить его в один присест, довольствовался стаканчиком зараз – «по наперсточку», как он выражался. Поведение дяди Неда было настолько удивительным, что моя тетка, будучи не в силах поверить собственным глазам, в один прекрасный день посетила моего старика и провела с ним длительную беседу. Она попросила его среди прочего как-нибудь вечерком пригласить домой священника, чтобы дядя Нед смог получить счастливую возможность испытать на себе его благотворное влияние. Долго ли, коротко, Неда наставили на путь истинный, и он, подобно моему старику, вроде бы даже расцвел с приобретением нового опыта. Все шло как нельзя лучше до пикника. К несчастью, в тот день выдалась необыкновенно теплая погода, а тут еще игры, бурное веселье, возбуждение, – словом, дядю Неда одолела нестерпимая жажда. Только когда он был уже трижды вдребезги, кто-то заметил, что он как-то уж слишком часто и регулярно отлучается к бочонку с пивом. Но было уже поздно. В таком состоянии он становился неуправляем. Даже священник не мог его урезонить. Нед тихомолком удрал с пикника и ушел в загул, который продолжался три дня и три ночи. Пожалуй, загул продлился бы и дольше, не ввяжись дядя Нед в кулачный бой в районе порта, где его в бессознательном состоянии обнаружил ночной дозор. Он был доставлен в больницу с сотрясением мозга, от которого так и не оправился. Возвращаясь с похорон, папаша без горечи заметил: «Нед не знал, что значит соблюдать умеренность. Он сам виноват. Впрочем, теперь он в лучшем мире…»

И как бы стараясь доказать священнику, что он другого поля ягода, нежели дядя Нед, папаша стал еще с большим рвением относиться к своим церковным обязанностям. Он выбился в церковные старосты – пост, которым безмерно гордился и благодаря которому во время воскресных служб ему дозволялось участвовать в сборе пожертвований. Представить, как мой папаша шествует по проходу конгрегационистской церкви с ящиком для пожертвований в руках, как он, благоговея, стоит перед алтарем, пока священник благословляет дарителей, кажется мне сейчас настолько невероятным, что я даже не знаю, что сказать. Мне больше нравится представлять его таким, каким я знал его в детстве, каким встречал его по воскресным дням у переправы. На подходе к переправе располагалось тогда три салуна, в которых по воскресным дням было полно народу, желающего слегка подкрепиться у просторной буфетной стойки и подзаправиться жбанчиком пива. Как сейчас вижу своего папашу в его неполные тридцать лет: здоровая, добрая душа с улыбкой для всех и каждого и милая безделушка для приятного времяпрепровождения; вот он положил руку на стойку, и его соломенная шляпа съехала на затылок; вот его левая рука поднялась, чтобы смахнуть шапку пены с пива. Мои глаза тогда находились примерно на уровне его массивной золотой цепочки, крест-накрест пересекавшей жилет; помню его легкий шерстяной костюм в черно-белую клетку, который он носил в середине лета, – как он выделялся в нем на фоне других примостившихся у стойки мужчин, которым не посчастливилось родиться портными. Помню, как он погружал руку в стеклянную вазочку на широкой буфетной стойке, доставал горсть соленых претцелей и угощал меня, говоря, что я должен сбегать посмотреть на доску счета в окошке «Бруклин таймс» неподалеку. И быть может, как только я выбегал из салуна узнать, кто выигрывает, возле самой кромки тротуара по узенькой полоске асфальта, проложенной специально для них, проносилась цепочка велосипедистов. Быть может, к пристани как раз подходил паром, и я задерживался на секунду, чтобы посмотреть, как мужчины в униформе возятся возле больших деревянных колес, к которым приделаны цепи. Как только распахивались воротца и спускались сходни, из-под навеса вырывалась толпа и моментально исчезала в салунах, натыканных там на каждом углу. Это были времена, когда старик прекрасно понимал смысл слова «умеренность», когда он пил потому, что испытывал настоящую жажду, и когда опрокинуть жбан пива у переправы считалось истинно мужской привилегией. В общем, происходило как раз то, о чем так хорошо сказал Мелвилл: «Потчуйте всякое создание удобоваримой для него пищей, если таковая, конечно, доступна. Пищей душе служит свет и пространство – ну так и потчуй ее светом и пространством. Телу же пищей служат устрицы и шампанское – вот и потчуй его устрицами и шампанским – и сим да заслужит оно себе радостное воскресение, если оно когда-нибудь состоится». Да, мне казалось тогда, что папашина душа еще не сморщилась, что ее так и распирает от света и пространства и что тело его только и делает, что употребляет в пищу все то, что удобоваримо и доступно: если и не устрицы с шампанским, то по меньшей мере доброе легкое пиво с солеными претцелями. Его тело тогда не подвергалось осуждению, равно как и его образ жизни и отсутствие веры. Равно как и окружали его пока что не стервятники, а лишь добрые товарищи – простые смертные, такие же, как он сам, которые ни звезд с неба не хватали, ни землю носом не рыли, а смотрели прямо вперед, сосредоточив взгляд на горизонте и довольствуясь зрелищем оного.

Теперь же – дряхлая развалина – он сделался церковным старостой и стоит перед алтарем поникший и седой, пока священник благословляет скудные пожертвования, которые пойдут на устройство дополнительной дорожки для игры в шары. Быть может, он чувствовал необходимость на собственном опыте познать рождение души, обеспечить ее губкообразное разбухание, подпитывая ее тем светом и пространством, которые предлагала конгрегационистская церковь. Но теперь это было жалкое подобие человека, познавшего радости той пищи, коей страстно желало тело и каковая же без зазрения совести до краев заполняла и его губкообразную душу тем светом и пространством, что были не богоугодны, но лучисты и ощутимы. Мне снова вспоминается его солидная «корпорация», снабженная массивной золотой цепью, и я думаю, что после того, как его брюшко приказало долго жить, не оставалось ничего иного, как продлить существование губки души в качестве некоего приложения к его собственной телесной смерти. Священник, проглотивший отца, как какой-нибудь бесчеловечный пожиратель губок, представляется мне смотрителем вигвама, увешанного духовными скальпами. Я думаю о том, что впоследствии обернулось для губок трагедией, ибо хотя священник и обещал свет и пространство, однако не успел он исчезнуть из жизни моего отца, как рухнул весь воздушный замок.

Все произошло по-простому, по-житейски. Однажды вечером после обычной мужской сходки отец пришел домой как в воду опущенный. В тот вечер прихожан известили, что священник собирается их покинуть. Ему предложили более выгодное место в приходе Нью-Рошели, и, несмотря на глубокое нежелание разлучаться со своей паствой, он решил принять предложение. Естественно, решился он на это после долгих раздумий – по долгу службы, иными словами. Разумеется, это сулило больший доход, но доход – ничто в сравнении с той серьезной ответственностью, которая на него возлагалась. Он понадобился в Нью-Рошели и не мог не прислушаться к голосу совести. Все это папаша пересказал нам тем же елейным голосом, каким выводил свои речи священник. Однако сразу стало ясно, что папаша огорчен. Он никак не мог взять в толк, почему для Нью-Рошели нельзя было подыскать другого священника. Заявил, что служителя церкви нечестно вводить в соблазн большим заработком. «Он нужен нам здесь», – сказал он горестно – с такой печалью, что я и сам чуть не заплакал. Отец сказал, что намерен поговорить с ним по душам и что если кто и способен убедить священника остаться, то это он. В следующие дни он делал решительно все возможное – а это, поверьте, много, – чтобы поколебать своего кумира. Мучительно было видеть отсутствующее выражение на его лице, когда он вернулся после переговоров с ним. У него был вид человека, пытающегося схватиться за соломинку, чтобы не пойти ко дну. Священник, понятное дело, оставался непреклонен. Даже когда мой старикан не выдержал и разрыдался у него на глазах, тот остался верен своему решению. Это было поворотным пунктом. С той минуты в папаше произошли коренные перемены. Казалось, он стал более обидчив и сварлив. И не только бросил читать за столом молитву, но и воздерживался от посещений церкви. Он вернулся к старой привычке ходить на кладбище посидеть на скамеечке. Он сделался угрюм, затем меланхоличен, и в конце концов на лице его застыло выражение неизгладимой печали, печали с оттенком разочарования, отчаяния, опустошенности. Он больше не вспоминал ни об этом человеке, ни о церкви, ни об одном из старост, с которыми когда-то общался. Если ему случалось столкнуться с кем-нибудь из них на улице, он ограничивался скупым приветствием, не обременяя себя рукопожатием. Он прилежно, от корки до корки, читал газеты, начиная с последней страницы, но читал молча, без комментариев. Он прочитывал даже объявления, не пропуская ни одного, словно пытаясь завалить огромный провал, постоянно стоящий у него перед глазами. Я уже не слышал, чтобы он смеялся. Самое большее, на что он мог сподобиться, – это подарить нам какую-то вымученную, полную отчаяния улыбку – улыбку, которая тут же и улетучивалась, предоставляя нам созерцать потухшую жизнь. Он был мертв, как кратер вулкана, мертв без малейшей надежды на воскресение. И даже получи он новый желудок или крепкий желудочно-кишечный тракт, нельзя было бы вновь вернуть его к жизни. Он ушел от соблазна шампанского и устриц, ушел от потребности в свете и пространстве. Он был похож на дронта, зарывшегося головой в песок и посвистывающего своим сральником. Когда он засыпал в моррисовском кресле, его нижняя челюсть отпадала, будто держалась на ослабшем шарнире; он и без того любил всхрапнуть, но теперь храпел во всю мочь – как человек, который и в самом деле умер для мира. В сущности, его манера храпеть мало чем отличалась от предсмертных хрипов, разве что храп его сменялся время от времени прерывистым, чересчур продолжительным свистом типа сигналов паровоза-«кукушки». Когда он храпел, казалось, он всю вселенную собирается порубить на дрова, чтобы нам, идущим следом, было чем поддерживать пламя жизни. Мне никогда не приходилось слышать более жуткого и одурманивающего храпа: клокочущий и зычный, потусторонний и фантасмагорический, временами он походил на сап отслужившего свой срок аккордеона, временами – на кваканье лягушки в болоте; за долгим свистом следовали порой наводящие ужас хрипы, словно он вот-вот испустит дух, затем снова восстанавливался ровный ритм ухов и ахов – мерное приглушенное буханье, словно стоит он, голый по пояс, с топором в руке перед лицом нарастающего безумия всего брик-а-брака этого мира. Что придавало таким концертам характер некоторой шизоидности, так это мумиеобразное выражение его лица, живыми на котором оставались одни лишь толстые губы, похожие на акульи жабры, выступающие на спокойной глади океана. Блаженно отхрапывал он в океанской пучине, не потревоженный ни сном, ни духом, ни судорогами, ни муками неутоленного желания; как только он закрывал глаза и съеживался, так меркнул белый свет, и он погружался в то одиночество, что сродни пренатальному, меж тем как космос раздирал зубовный скрежет. А он сидел себе в моррисовском кресле, что твой Иона в китовом брюхе, безмятежно почивая в преддверии черной дыры, ничего не ожидая, ничего не желая, – еще не умерший, но похороненный заживо старик, которого проглотили не разжевывая, и только его большие толстые губы слегка подрагивали, волнуемые приливами и отливами белого дыхания пустоты. Он пребывал в земле Нод, пытаясь разыскать Каина и Авеля, но не встретил ни единой живой души, не услыхал ни единого слова, не увидел ни единого знака. Вместе с китом он уходил под воду и бороздил черное ледяное дно океана; он единым духом покрывал фарлонги, влекомый лишь пышными гривами обитателей морских глубин. Он был дымом, вьющимся из-под колпака дымовой трубы, тяжелыми громадами облаков, загораживающими лунный свет, толстым слоем ила, от которого скользким становится линолеумный пол океанских глубин. Он был мертвее мертвого – потому как был жив и пуст – без какой бы то ни было надежды на воскресение, ибо покинул пределы света и пространства и надежно укрылся в черной дыре небытия. Нам бы скорее пристало завидовать ему, нежели сочувствовать, ибо его сон – это не тихий час и не отдых, но сон как таковой, сон, который есть бездна и, следовательно, без дна: засыпая – утопаешь, утопая – засыпаешь, утопая – утопай, засыпая – засыпай, сон, топь усыпи, топь, сон утопи, преисподняя без дна – не воспрянешь ото сна, бездонного, сонного, сладкого сна – сладко бездонного, самого сонного, сонно-сонливого, сонно-бездонного бездны сна. Он спал. Он спит. Он будет спать. Спать. Спать. Спи, отец, спи, ибо мы, бодрствующие, варимся в кипящем котле кошмаров…

С последним взмахом крыльев загробного храпа, уносящих трепещущую жизнь, вижу – отворяется дверь, и в ней показывается Гровер Уотрос. «Христос с вами!» – бросает он с порога, подтягивая свою увечную ножонку. Сейчас он уже вполне сложившийся молодой человек и к тому же нашел Бога. Есть только один Бог, и Гровер Уотрос Его нашел, так что и говорить больше нечего – разве что пересказать все заново на новом для Гровера Уотроса божественном языке. Этот блестящий новый язык, изобретенный Богом специально для Гровера Уотроса, явление для меня весьма и весьма загадочное, потому что, во-первых, я всегда считал Гровера непроходимым тупицей, во-вторых, потому что я обнаруживаю, что на его музыкальных пальцах не осталось и следа от табачной желтизны. Когда мы были мальчишками, Гровер жил в соседнем доме. Время от времени он заходил ко мне поупражняться в игре в четыре руки. Хотя ему было всего пятнадцать или шестнадцать лет, он курил, как паровоз. Его мать ничего не могла с этим поделать, так как он был гений, а гению нужно давать поблажку, в особенности если ему к тому же не посчастливилось родиться с увечьем. Гровер принадлежал к той разновидности гениев, которые расцветают в грязи. У него не только были пожелтевшие от никотина пальцы, но и отвратительные черные ногти, вечно ломавшиеся от долгих часов музицирования, налагая, таким образом, на юного Гровера упоительную обязанность отгрызать их зубами. Гровер имел обыкновение повсюду расплевывать огрызки ногтей и застрявшие в зубах табачинки. Это было восхитительно и действовало возбуждающе. Сигареты прожигали дырки в пианино и, как критически замечала моя мать, сводили блеск с клавишей. Когда Гровер уходил, в гостиной стояла вонь, как в потайной комнатке владельца похоронного бюро. Там воняло окурками, потом, грязным бельем, гроверовской бранью и сухим зноем, оставленным затихшими нотками Вебера, Берлиоза, Листа и K°. Воняло там и гноящимися гроверовскими ушами, и его гнилыми зубами. Воняло потаканьями и понуканьями его матери. Его собственный дом ничем не отличался от хлева, но наша гостиная напоминала приемную гробовых дел мастера, а Гровер был неотесанным деревенщиной, не умевшим даже как следует вытереть ноги. В зимнюю пору из носа у него текло, как из сточной трубы, и, будучи по уши погружен в свою музыку, он не утруждался даже воспользоваться носовым платком, так что его соплям предоставлялось стекать вниз, пока они не достигали его верхней губы, откуда он слизывал их чрезвычайно длинным белым языком. Напыщенной музыке Вебера, Берлиоза, Листа и КО это придавало пикантный привкус, благодаря чему эти худосочные демоны становились съедобными. Каждое второе слово, слетавшее с гроверовских уст, было ругательством, а его излюбленным выражением – «Никак не могу разобраться с этой ебаной пьесой». Временами он так раздражался, что, сжав кулаки, обрушивал их на клавиши и колошматил по ним, как очумелый. Это, вероятно, его гений ломился не в ту дверь. Мать Гровера, кстати, придавала огромное значение этим приступам гнева: для нее они служили доказательством того, что в ее сыне что-то есть. Иные утверждали, что Гровер просто невыносим. Правда, многое прощалось ему из-за его искалеченной ноги. Гровер был парень не промах и не гнушался извлекать выгоду из своего несчастья: он всегда изображал сильные боли в ноге, когда ему необходимо было чего-то добиться. Одно лишь пианино, пожалуй, оставалось безучастным к его увечью. Потому-то, наверное, оно и служило объектом проклятий, пинков и тумаков. Когда же, с другой стороны, Гровер пребывал в хорошей форме, он мог просиживать за пианино часами: его в буквальном смысле невозможно было и за уши оттащить. В такие минуты его мать непременно выходила на лужайку перед домом и подкарауливала соседей, чтобы выудить из них несколько слов похвалы. Бывало, она так увлекалась «божественной» игрой своего сына, что забывала даже приготовить ужин. Папаша гения, работавший в коллекторе, обычно приходил домой изрядно проголодавшимся и сердитым. Иногда он шел прямо наверх, в гостиную, и спихивал Гровера с табурета. Он и сам был не прочь посквернословить, а уж когда давал себе волю в отношении гения своего сына, Гроверу едва ли оставалось чем ответить. По мнению папаши, Гровер был просто-напросто обленившийся сукин сын, производивший слишком много шуму. Не раз он угрожал выкинуть это ебаное пианино в окно, а заодно и самого Гровера. Если мать осмеливалась вмешаться во время таких сцен, он давал ей зуботычину и посылал «поссать на конец веревки». Хотя, конечно, и у него бывали минуты слабости, и тогда он спрашивал Гровера, что за дребедень он тут тарабанит, и, если тот отвечал, к примеру: «Да это Патетическая соната», – старый болван обычно возмущался: «Это еще что за тарабарщина? Нет бы написать это на нормальном, в бога душу, английском языке!» Невежество своего отца Гровер переносил еще тяжелее, чем его хамство. Он искренне стыдился своего папаши, и, когда тот скрывался из виду, Гровер нещадно его высмеивал. Немного повзрослев, он стал исподволь пускать слух, что он-де не родился бы с увечной ногой, если бы его папаша не был таким гнусным выродком. Он рассказывал, что папаша будто бы пнул его мать ногой в живот, когда та была беременна. Этот якобы имевший место удар в живот, должно быть, сказался на Гровере и в других отношениях, потому что, когда он вырос и стал вполне сложившимся молодым человеком, как я говорил, он вдруг так ревностно обратился к Богу, что в его присутствии и высморкаться нельзя было, не испросив прежде на то позволения у Господа.

Обращение Гровера пришлось как раз на тот момент, когда мой старик начал понемногу спускать пары, – потому-то я об этом и вспомнил. Многие годы от Уотросов не было ни слуху ни духу – они как сквозь землю провалились. И вдруг в самый разгар адского храпа вгарцовывает, можно сказать, Гровер, расточая благословения и призывая Господа себе в свидетели, что вот, мол, он я – уже и рукава засучил, вознамерившись избавить вас от греха. Первое, что мне в нем бросилось в глаза, – это перемена во всем его облике – добела омылся Кровию Агнца. Он и в самом деле сиял такой безукоризненной чистотой, что только что не источал благоухание. Изрядно очистилась и его речь: теперь вместо площадной брани были одни славословия и обращенные к Господу возгласы. Беседы у нас с ним не вышло: был его монолог, по ходу которого если вдруг возникали вопросы, он сам же на них и отвечал. Усевшись на предложенный ему стул, Гровер с места в карьер заговорил о том, что Господь отдал своего единственного возлюбленного Сына, дабы мы могли насладиться жизнью вечной. А так ли уж нужна нам она, эта жизнь вечная, а то, может, мы просто собираемся погрязнуть в плотских утехах и умереть, так и не изведав вечного блаженства? Неуместность напоминания о «плотских утехах» супружеской паре, достигшей преклонных лет, притом что один из супругов храпит, погруженный в глубокий сон, разумеется, ничуть его не смутила. Он был до того исполнен жизни и ликования в первом внезапном приливе щедрой милости Божией, что, должно быть, совсем запамятовал, что сестрица у меня рехнувши, потому что, даже не справившись о ее здоровье, начал одолевать ее своей новообретенной возвышенной трепотней, к которой она оставалась совершенно глуха, потому что, как я уже сказал, у нее не хватало такого количества шариков, что, заговори он хоть о рубленом шпинате, для нее все одно. Выражения типа «плотские утехи» означали для нее что-то вроде красного зонтика в погожий день. Помню, кстати, как она сидела на краешке стула и мотала головой, только того и ожидая, чтобы он наконец перевел дух, и тогда она смогла бы сообщить ему, что пастор – ее пастор из англиканской епископальной церкви – только что вернулся из Европы и собирается устроить в цокольном этаже храма благотворительный базар и у нее там будет маленькая палаточка с куколками из дешевого магазина. И действительно, едва он замолк, как ее понесло: о венецианских каналах, об альпийском снеге, о брюссельских собачьих колясочках, о восхитительной мюнхенской ливерной колбаске. Она была не только религиозна, моя сестрица, но и безнадежно глупа. Тем временем Гровер улучил момент и ввернул что-то вроде того, что он узрел-де новое небо и новую землю… «Ибо прежнее небо и прежняя земля миновали», – сказал он, бормоча себе под нос в каком-то истерическом глиссандо, дабы освободить себя от бремени пророческого предсказания о Новом Иерусалиме, который Господь утвердил на земле и где он, Гровер Уотрос, некогда обезображенный увечной ногой сквернослов, обрел мир и покой праведности. «И смерти не будет уже…» – воскликнул он, переходя на крик, когда моя сестра наклонилась к нему и со всем своим простодушием спросила, не хочет ли он поиграть в шары, а то пастор как раз устроил новую дорожку для игры в цокольном этаже храма, и она уверена, что пастор рад будет увидеться с Гровером, потому как он очень милый человек и добр к несчастным. Гровер ответил, что играть в шары – это грех и что он не принадлежит ни к одной церкви, ибо все церкви безбожны, а он даже бросил музицирование, так как понадобился Господу для более высокой миссии. «Побеждающий наследует все, – добавил он, – и буду ему Богом, и он будет Мне сыном». Он вновь умолк, намереваясь прочистить нос изящным белым носовым платком, и тут моя сестрица не преминула ему напомнить, что раньше у него всегда текло из носу, но он никогда не пользовался носовым платком. Гровер выслушал ее с весьма торжественным видом, после чего заметил, что он исцелился от множества вредных вещей. На этом месте проснулся папаша и, увидев сидящего перед ним Гровера, огромного, как сама жизнь, изрядно перепугался и минуту-две, очевидно, не мог понять, то ли Гровер был жутким феноменом сна, то ли галлюцинацией, но вид чистого носового платка моментально привел его в чувство. «О, да это ты! – воскликнул он. – Младший Уотрос, а? Ну, так и что же, во имя всего святого, ты здесь делаешь?»

«Я пришел во имя Святая Святых, – невозмутимо ответил Гровер. – Я совершил обряд очищения смертью на Голгофе, и вот я здесь во имя возлюбленного нашего Иисуса Христа, дабы принять на себя грехи ваши тяжкие, чтобы „вы ходили во свете, во славе и чести“».

Папаша выглядел потрясенным. «Что это на тебя нашло?» – спросил он, одарив Гровера слабой утешительной улыбкой. Мать только что вернулась из кухни и встала позади Гроверова стула. Она гримасничала так и сяк, пытаясь объяснить папаше, что Гровер с прибабахом. Кажется, даже моя сестрица поняла, что он слегка того, особенно когда он отказался посмотреть новую дорожку для игры в шары, которую ее ненаглядный пастор устроил специально для молодых людей вроде Гровера.

Что же с Гровером стряслось? Да ничего особенного, не считая того, что стопы его твердо стали на пятое основание великой стены Святого Града Иерусалима, на пятое основание, построенное из чистого сардоникса, откуда ему открылся вид «на чистую реку воды жизни, исходящую от престола Бога». И зрелище этой реки жизни возымело на Гровера точно такое же действие, какое могли бы возыметь укусы тысячи блох в ободок прямой кишки. Так что не раньше, чем по меньшей мере семижды обежав вокруг земли, получил он возможность усесться на свой зад и с каким-никаким хладнокровием обозреть слепоту и безразличие человечества. Он был живой и чистый, и, хотя, на взгляд праздных духом и грязных духом, тех, что считались морально здоровыми, он и был с прибабахом, мне – таким, каким он стал теперь, – Гровер казался бесконечно более милым, нежели раньше. Он был паразитом, неспособным причинить никакого вреда. Порядком его наслушавшись, ты и сам становился как-то чище, хотя переубедить тебя он был, пожалуй, не в силах. Новый блестящий язык Гровера всегда щекотал мне диафрагму и вызывал неуемный смех, каковой был для меня как слабительное, очищающее от шлаков, скапливающихся под воздействием царящего вокруг праздного морального здоровья. Он был столь же живым, каким, сдается, был Понсе де Леон, таким живым, какими бывали лишь единицы. И, будучи неестественно живым, он нимало не возражал, если ты смеялся ему в лицо, как не возражал бы и если бы ты украл у него что-то из его имущества. Он был жив и пуст, а от этого так недалеко до божественности, что офонареть можно.

Утвердив стопы свои на великой стене Нового Иерусалима, Гровер познал ни с чем не соизмеримую радость. Быть может, не родись он хромоножкой, он так бы и не познал эту неправдоподобную радость. Быть может, оно и хорошо, что отец Гровера пнул его мать в живот, пока еще мальчик пребывал в утробе. Быть может, именно благодаря этому пинку в живот, заставившему Гровера подпрыгнуть, он и стал таким до мозга костей живым и бодрствующим, что даже во сне принимал пророчества Господа. Чем усерднее он трудился, тем менее уставал. Не было у него больше ни тревог, ни сожалений, ни гнетущих воспоминаний. Не признавал он и никаких долгов, никаких обязанностей, кроме как перед Господом. Но чего же нужно было от него Господу? А ничего… Ничего, кроме как воспевать Ему хвалы. Господу только того и надо было, чтобы он, Гровер Уотрос, являл собой живую плоть. Только того и надо было Ему от Гровера, чтобы тот делался все живее и живее. А сделавшись живым до конца, он стал бы гласом, и глас сей стал бы потоком, который обратил бы все мертвое в хаос, и хаос сей в свою очередь обернулся бы пастью мира, в самом центре которой висел бы глагол «быть». В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Следовательно, Бог и был этим коротеньким инфинитивом, что вмещает в себя все сущее, – разве этого недостаточно? Для Гровера это было более чем достаточно: это было все. Отталкиваясь от этого Глагола, разве не все равно, по какой дороге идти? Отречься от Глагола – значит удалиться от центра, чтобы возводить Вавилонскую башню. Быть может, Господь преднамеренно покалечил Гровера Уотроса, дабы удержать его в центре, при Глаголе? Невидимой нитью привязал Господь Гровера Уотроса к колышку, проходящему через сердце мира, и Гровер превратился в жирную гусыню, каждый день откладывающую по золотому яичку…

Почему я пишу о Гровере Уотросе? Потому что я встречал на своем веку тысячи людей, и никто из них не был живым в том смысле, в каком был живым Гровер. Большинство из них были гораздо образованнее, многие были просто блистательны, иные – даже знамениты, но ни один из них не был таким живым и пустым, каким был Гровер. Гровер был неиссякаем. Он был подобен частичке радия, которая, даже будучи погребена в недрах горы, не утрачивает своей способности источать энергию. Прежде я встречал сонмы так называемых энергичных людей – не Америка ли изобилует ими? – но никогда под личиной человеческого существа – источника энергии. И что же породило сей неиссякаемый источник энергии? Породило его некое световое излучение. Да, и произошло это во мгновение ока – только так и происходит что-либо значительное. В одну ночь все предвзятые Гроверовы ценности оказались за бортом. Именно так, внезапно, и прекратил он свое движение туда, куда мчатся другие. Он нажал на тормоза, не отключая при этом двигатель. Если когда-то, подобно многим другим, он полагал, что нужно обязательно к чему-то стремиться, то теперь он знал, что это «что-то» – везде, а значит, прямо тут, под боком, и, стало быть, зачем же двигаться? Почему бы не припарковаться, не отключая двигатель? Между тем вращается и сама земля, и Гровер знал, что она вращается, и знал, что он вращается вместе с ней. Разве земля к чему-нибудь стремится? Наверняка Гровер задавался этим вопросом и наверняка удовлетворился тем, что ни к чему она не стремится. Кто же в таком случае сказал, что мы непременно должны к чему-то стремиться? Гровер то у одного, то у другого справлялся, ради чего вся эта гонка, и вот ведь какая странная штука: хотя их всех гонит стремление добраться до своего места назначения, никто не озаботится притормозить и задуматься о том, что место назначения у всех одно – могила. Для Гровера сие было загадкой, потому что его невозможно было убедить в том, что смерть не является определенностью, тогда как никто не мог убедить кого-то еще в том, что любое другое место назначения – это неопределенность. Уверившись в неотвратимой определенности смерти, Гровер внезапно сделался потрясающе и ошеломляюще живым. Ибо впервые в жизни он начал жить, и его увечная ножонка тут же совершенно выпала из его сознания. Тоже вещь странная, если подумать, потому что ведь и увечная нога, точно так же как смерть, – это очевидный непреложный факт. Однако увечная-то нога вылетела у него из головы, или, что гораздо важнее, вылетело все то, что было связано с увечьем. Аналогичным образом вылетела у него из головы и смерть, стоило ему лишь с ней смириться. Достаточно было ухватиться за идею определенности смерти, чтобы всех неопределенностей и след простыл. Весь мир ковылял теперь при своих колченогих неопределенностях, и лишь один Гровер был свободен и ничем не обременен. Гровер Уотрос являл собой олицетворение определенности. Возможно, он был не прав, но в нем была определенность. А что толку быть правым, когда тебе приходится ковылять со своей увечной ножонкой? Лишь единицы постигли эту истину, чем и прославили свои имена. Гровер Уотрос, вероятно, так и останется в безвестности, и все же он исключительно великий человек. Вероятно, именно по этой причине я и пишу о нем – по той простой причине, что у меня хватило здравого смысла понять, что Гровер достиг величия, даже несмотря на то, что никто больше этого не признает. Тогда я просто-напросто считал Гровера безвредным фанатиком – слегка с прибабахом, да, как заметила моя матушка. Но любой человек, когда-либо усвоивший истину объективной неизбежности, был слегка с прибабахом, причем именно эти люди хоть что-то да сделали, чтобы мир стал более совершенным. Другие люди, другие великие люди кое-что кое-где порушили, но те немногие, о которых говорю я и к которым причисляю Гровера Уотроса, способны были разрушить все до основания, лишь бы могла жить истина. Обычно такие люди рождались с каким-нибудь дефектом – хромоножками, так сказать, и по какой-то странной иронии людям они запоминаются именно этой своей хромоногостью. Если же человек вроде Гровера лишится своей увечной ноги, о нем скажут, что он лишился ума. Такова логика неопределенности, и плод ее – страдание. Гровер был единственным по-настоящему радостным существом, которое встретил я за всю свою жизнь, так что все это – малюсенький монументик, который я возвожу в память о нем, в память о его радостной определенности. Жаль, правда, что в качестве костыля он использовал Христа, хотя не все ли равно, каким способом человек приходит к истине при условии, что он хватается за нее и ею живет.

* * *

Интерлюдия

Бедлам – это слово мы ввели в обиход для обозначения порядка, который не укладывается в голове. Я люблю переноситься в те времена, когда вещи только начинали принимать четкие очертания, – потому что порядок тогда, если бы только он укладывался в голове, был, наверное, все же идеальный. Во главе угла стоял Хайме, Хайме – лягушка-бык; там же притулились порядком разложившиеся яичники его жены. Хайме утопал в них по уши. Они были ежедневным предметом обсуждения и возобладали даже над его слабительными пилюлями и обложенным языком. Уж очень он был охоч до «похабных баек», как он их называл. О чем бы он ни заговаривал, либо начиналось с яичников, либо к ним сводилось. Несмотря ни на что, они с женой еще как-то ухитрялись напоследок что-то с них поиметь – долгие, растянутые, как змеиный хвост, совокупления, в ходе которых Хайме успевал, не выпиздюхиваясь, выкурить одну-две сигареты. Он вечно донимал меня своими разглагольствованиями о том, как возбуждают его жену гнойные выделения из ее разлагающихся яичников. Она и так-то была слаба на передок, а тут стала еблива, как никогда. Неизвестно, что с ней будет после того, как ей все там вырежут. Да она вроде и сама это понимала. Ergo – заебись! Каждый вечер после мытья посуды они в своей живопырке сбрасывали одежды и сплетались, точно пара змей. При каждом удобном, равно как и неудобном, случае он принимался расписывать мне все это в деталях – ее манеру ебаться то бишь. Внутри она как устрица – устрица с мягкими зубками, которыми она его покусывала. Иногда у него появлялось ощущение, будто он забирается аж в самую матку, – в такую пушистую негу он погружался, при этом мягкие зубки чуть не насквозь прокусывали его хобот, что доводило его до экстаза. Обычно они проделывали это в позе «ножницы», лицом к потолку. Стараясь подольше не кончать, Хайме размышлял о служебных делах, о мелких неурядицах, от которых пухли мозги и сводило яйца. В промежутках между оргазмами он позволял себе помечтать о какой-нибудь посторонней женщине, чтобы, когда жена снова начнет к нему приставать, он мог вообразить, что ебется каким-нибудь сногсшибательным способом с какой-нибудь сногсшибательной пизденкой. Обычно он устраивался таким образом, чтобы, пока все это тянется, можно было поглядывать в окошко. Таким докой стал в этом деле, что мог запросто раздеть любую проходящую внизу по бульвару дамочку и телепортировать ее к себе в постель; мало того, ему фактически удавалось поменять ее местами с женой, и все – не выпиздюхиваясь. Иногда он въябывал в таком духе часа по два кряду, так и не удосужившись кончить. Нечего, мол, попусту разбазаривать!

Вот Стив Ромеро – тот наоборот: ему чертовски туго приходилось в отношении умения сдерживаться. Сложения Стив был бычьего и семя свое сеял почем зря. Мы часто делились впечатлениями, сидя, бывало, в «Чоп-Сьюи» за углом, в двух шагах от нашей конторы. Странная там была атмосфера. Может, это оттого, что у них не подавали вина. Может, из-за дурацких черных грибочков, которыми нас там потчевали. В общем, ничего не стоило завестись на эту тему. Стив, прежде чем к нам присоединиться, успевал сбегать на тренировку, принять душ и обсохнуть. Он был чист изнутри и снаружи. Образец мужского совершенства с некоторой натяжкой. Не самый, конечно, блестящий кавалер, но парень что надо. Хайме же, в отличие от него, смахивал на жабу. И к столу приходил будто прямо из трясины, где целый день пробарахтался в болотной жиже. Уста его, аки мед, источали грязь. Хотя грязью, пожалуй, это не назовешь! – в его случае; просто не найти более подходящего ингредиента для сравнения. Это был один сплошной поток – липкая, вязкая субстанция, состоящая исключительно из секса. Глядя в свою тарелку, он и в еде видел потенциальную сперму; если на улице теплело, он говорил, что такая погода благотворно влияет на яйца; садясь в трамвай, он уже заранее знал, что мерное покачивание вагона возбуждающе подействует на его аппетит и вызовет затяжную «личную» хочку, как он это называл. Какую такую «личную», я так и не понял, но это его выражение. Хайме с удовольствием принимал участие в наших похождениях, потому что с нами почти наверняка можно было подцепить что-нибудь стоящее. В одиночку он не так часто добивался желаемого. С нами же ему всегда была гарантирована мясная перемена – гойская пизденка, как он выражался. Он души не чаял в гойских пизденках. Пахнут, мол, приятнее. Да и смеются запросто… Иногда даже прямо за этим делом – в самый разгар событий. Единственное, чего он не переваривал, так это темного мяса. Видя, как я обхаживаю Валеску, он испытывал смешанное чувство изумления и отвращения. Однажды он спросил у меня, не слишком ли от нее воняет. Я ответил, что это как раз по мне – люблю острое, пряное и щедро политое соусом. Его аж в жар бросило. Поразительно, каким деликатным умел он бывать в отношении некоторых вещей. Еды, например. На редкость щепетилен был по части еды. Похоже, это у него национальное. Да и по части собственной персоны тот еще был чистоплюй. Не переносил пятен на своих безупречно свежих манжетах. Постоянно причесывался, постоянно вынимал карманное зеркальце и высматривал, не застряли ли между зубов остатки пищи. И если обнаруживал хоть какой-нибудь кусочек, то, прикрывая физиономию салфеткой, выковыривал его с помощью перламутровой зубочистки. Яичников он, конечно, увидеть не мог. Равно как и унюхать, потому что жена его тоже была сучка чистоплотная. Целый день плескалась под душем, готовясь к вечерней случке. В том-то и трагедия, что она столько значения придавала своим яичникам.

Вплоть до того самого дня, когда ее увезли в больницу, она исправно функционировала в качестве сексуального агрегата. Мысль о том, что ей никогда уже больше не придется работать пиздой, пугала ее до потери пульса. Хайме, разумеется, успокаивал ее, что ему без разницы, каким способом это делать. Когда он, не вынимая сигареты изо рта, льнул к ней по-змеиному, а по бульвару фланировали барышни, ему трудно было представить, что женщина может выйти из строя и стать непригодной к употреблению. Он не сомневался, что операция пройдет успешно. Успешно! То бишь после операции она будет работать пиздой даже лучше, чем раньше. Так он говорил ей, лежа на спине и глядя в потолок. «Знаешь, я ведь всегда буду любить тебя», – то и дело повторял он. «Чуть-чуть вверх, пожалуйста… туда, вот так… отлично. О чем бишь я? Ах да… ну конечно… да что ты беспокоишься по пустякам? Конечно, я буду тебе верен. Слушай, сдвинься чуток… ага, отлично… в самый раз». Все это он имел обыкновение рассказывать нам за столом в китайском шалмане. Стив хохотал до упаду. Он бы так не мог. Слишком порядочный был – особенно с женщинами. Оттого ему и не везло. А вот крошка Керли – Стив его на дух не переносил – тот всегда добивался, чего хотел… Он был прирожденный враль и обманщик. Хайме тоже недолюбливал Керли. Дескать, тот нечист на руку, имея в виду деньги, разумеется. В таких вещах Хайме был скрупулезен. В Керли ему особенно претила его манера хабалить свою тетку. Достаточно дурно, по мнению Хайме, было уже то, что Керли дрючит сестру родной матери, ну а выставлять ее в качестве огрызка затхлого сыра – это для Хайме совсем ни в какие ворота не лезло. Нужно же иметь хоть каплю уважения к женщине! – при условии, что она не блядь, разумеется. Блядь – дело другое. Бляди – это не женщины. Бляди – это бляди. Таков был его взгляд на вещи.

Впрочем, истинная причина его ненависти к Керли состояла в том, что во время совместных похождений Керли всегда умудрялся урвать себе кусок пожирнее. Причем, как правило, на деньги того же Хайме. Даже сама манера Керли канючить деньги раздражала Хайме: чистейшее вымогательство, возмущался он. По его мнению, отчасти была тут и моя вина: слишком уж я цацкался с этим молокососом. «У него же напрочь отсутствуют моральные принципы», – скажет, бывало, Хайме. На что я ему: «А у тебя самого-то как с этим, с моральными принципами-то?» – «Ха! у меня… Вот говнюк! Да у меня годы уж не те, чтобы печься о моральных принципах. Керли же совсем еще молокосос!»

«Ты просто завидуешь, вот и все», – вступит Стив.

«Кто, я завидую? Это кому, ему, что ли?» – и Хайме непременно попытается смягчить свой выпад коротким презрительным смешком. Его аж передергивало – вот, мол, чушь какая! «Слушай, – это уже по моему адресу, – мне ли тебе завидовать? Не я ли вечно уступаю тебе девиц по первой твоей просьбе? А как с той рыжей фифочкой из южного объединения… ну, ты помнишь… буферастая такая? Не слишком ли лакомый кусок, чтобы отказываться от него в пользу друга? Но ведь я тебе ее уступил, скажи? А все потому, что ты как-то обмолвился, что любишь с титьками. Для Керли я бы не расщедрился. Мелкий пакостник! Пускай сам себе ищет добычу».

Добыча у Керли, коли уж на то пошло, была поставлена на широкую ногу. Он держал на приколе, наверное, пятерых-шестерых одновременно, из которых и мне кое-что перепадало. Вон Валеска, например, души в нем не чаяла. Так рада была, что ей есть с кем поебаться не краснея, что, когда настал черед делить его с кузиной, а потом и с карлицей, не стала чинить никаких препятствий. Но что ей больше всего нравилось, так это залезть с ним в ванну и дать себя выебать прямо в воде. Все было прекрасно, пока об этом не пронюхала карлица. Такой хай подняла, когда их застукала! В итоге конфликт был исчерпан на полу в гостиной. Послушать Керли, так он проделывал это только что не верхом на люстре. И в придачу ему всегда подбрасывали на карманные расходы. Валеска по щедрости, а кузина – по дурости. Ей только покажи хуй с полено – и дальше ты ее хоть по стенке размазывай. Расстегнутой ширинки достаточно, чтобы довести ее до экстаза. Стыдно сказать, что Керли с ней вытворял. Он получал дикое наслаждение, унижая ее. Едва ли я мог осуждать его за это: надо было видеть, какой строгой, неприступной фифочкой выглядела она в своих парадно-выходных. Посмотришь, как она держится на людях, так руку дашь на отсечение, что пизды у нее и в помине нет. Немудрено, что, оставшись с ней наедине, Керли сполна отыгрывался за ее выпендреж. К делу он приступал хладнокровно. «Выуди его! – приказывал он, слегка расстегнув ширинку. – Языком, языком давай!» (Он практиковал это со всей честной компанией, потому что, по его словам, все они посасывали друг дружку за его спиной.) Короче, стоило ей ощутить на губах его вкус – и из нее можно было хоть веревки вить. Иногда он ставил ее на руки и толкал по комнате, словно тачку. А то еще проделывал это по-собачьи, и, пока она поскуливала и поерзывала, он невозмутимо закуривал сигарету и вдувал ей дым между ног. Однажды Керли здорово ей поднасрал, учинив следующее. Для начала он до того ее раскочегарил, что она сделалась как сама не своя. Короче, порядком отполировав ей зад, нещадно торпедируя с тылу, он на секунду выскочил – якобы для того, чтобы остудить свой инструмент, а сам любовно и нежно запихал ей по самые черева длинную толстую морковку. «А это, мисс Аберкромбия, – пояснил он, – нечто вроде доппельгангера моего законного хуя». С этими словами он отваливает и ныряет в штаны. Кузина Аберкромбия от неожиданности даже пернула, да так жахнула, что и… была морковка такова. Во всяком случае, так все выглядело по словам Керли. Хотя, конечно, он соврет – недорого возьмет, и в его брехне, пожалуй, не было и тени правды, но нельзя отрицать, что подобные проделки вполне в его духе. Что же до мисс Аберкромбии с ее замашками наррэгенситской гранд-дамы, то при ее-то пизде и не на такое нарваться можно. Хайме на этом фоне выглядел пуристом. Как-никак Хайме и его циркумцизированный запридух – это две большие разницы. Когда его одолевала «личная» хочка, как он выражался, он искренне полагал, что сам он тут ни при чем. Он всерьез считал, что таким способом самоутверждается природа – посредством его, Хайме Лобшера, жирного обрезка. Аналогичный случай – с пиздой его жены. Это такая финтифлюшка, которую миссис Лобшер носит между ног в качестве украшения. Это лишь принадлежность миссис Лобшер, но никак не миссис Лобшер лично, если вы улавливаете ход моих мыслей.

Ну ладно, все это так – в качестве введения в общий сексуальный бедлам, характерный для того времени. Такое впечатление, будто квартируешь где-нибудь в Стране Ебли. Вот, к примеру, девица с верхнего этажа: время от времени, когда жена давала концерты, она спускалась к нам присмотреть за малышкой. С виду она была такой фефелой, что поначалу я ее как-то даже и не замечал. Но у нее, как и у любой другой особы женского пола, тоже была пизда – этакая личная безличная пизда, наличие которой она бессознательно осознавала. И чем чаще она к нам спускалась, тем отчетливее она это осознавала – все в той же своей бессознательной манере. Однажды вечером, запершись в ванной комнате, она просидела там подозрительно долго, что навело меня на кое-какие размышления. Дай, думаю, загляну в замочную скважину и любопытства ради посмотрю, что там да как. Стыд мне и срам, если она не стоит сейчас перед зеркалом и не примурлыкивает, любовно подрочивая свою крошечку-хаврошечку. Клянусь, так оно и было. Я до того разволновался, что не сразу сообразил, что предпринять. Вернулся в большую комнату, погасил везде свет и развалился на тахте, поджидая, когда она выйдет. Лежу себе, а в глазах – все эта ее кудлатая пизда и так это побренькивающие по ней пальчики. Я расстегнул ширинку и отправил своего елдака пошаболдаться чуток в прохладе сумерек. Оттуда, с тахты, я пытался воздействовать на нее посредством месмеризма, или, скорее, не мешать делать это своему охламону. «Ну давай, шилохвостка, хорош возиться, – твердил я мысленно, – иди нахлобучь на меня эту папаху». Похоже, она моментально приняла сигнал, потому как сразу же отворила дверь и ощупью стала пробираться к постели. Я не вымолвил ни единого слова, не сделал ни единого жеста. Просто сосредоточил все свои мысли на ее пизде, неслышно, аки вошь, передвигавшейся в темноте. И вот она уже возле тахты. Тоже ни гугу. Встала и стоит, а когда я скользнул рукой ей вверх по ляжке, чуть сдвинула ногу, чтобы обеспечить более свободный доступ в промежность. Не помню, чтобы я хоть раз в жизни запускал руку в такую сочную минжу. Будто клейстер расползался у нее по ляжке, и, окажись тогда у меня под рукой пачка афиш, то с дюжину, если не больше, я бы, пожалуй, уж точно наклеил. Через пару секунд так же легко и непринужденно, как корова нагибается пощипать травки, она склонилась надо мной и вобрала его в рот. И вот уже чуть не вся моя пятерня работала у нее внутри, яростно взбивая пену. Рот ее наполнился до отказа, и по ногам потек сок. Между нами, повторяю, ни слова. Мы напоминали парочку тихих маньяков, орудующих в темноте, точно два гробокопателя. Это был ебущийся Рай, и я понимал это и готов был, если понадобится, уебаться до полного охуения. Она была, наверное, самой ебливой из всех, кого я когда-либо имел. Пасть свою она так и не разинула – ни в ту ночь, ни в другую, ни в какую бы то ни было вообще. А ведь она частенько пробиралась к нам под покровом темноты, едва учуяв, что я один, и обделывала меня своей пиздищей с головы до пят. Но что это была за пизда! Как вспомню… Гигантская – темный подземный лабиринт, в котором предусмотрено все: и диваны, и укромные уголки, и резиновые зубки, и оросительные приспособления, и мягкие гнездышки, и гагачий пух, и листья шелковицы. Я тыкался в нее носом, точно глист-солитер, и зарывался в узкую щель, где стояла такая тишь, гладь да божья благодать, что я вытягивался, как дельфин на устричной отмели. Легкий толчок – и я уже покачиваюсь в пульмановском вагоне, читая газету, или же попадаю в глухой забой с замшелыми грудами каменного угля и крохотными прутяными воротцами, которые автоматически открываются и закрываются. Иногда это было как на пляжных катальных горках: крутой спуск, бултых! – и тебя обдаст щекотом крабьих клешней, встревоженно всколыхнется камыш, и целая стая мелкой рыбешки заплещется плавниками о твое тело, будто трогая лады гармоники. В просторном черном гроте скрывался мыльно-шелковый орга́н и звучала плотоядная черная музыка. Когда девица добиралась до самых высоких регистров, когда щедро поливала меня соком, музыка приобретала фиалково-пурпурный, шелковично-багровый окрас заката – чревовещательного заката, каким наслаждаются, когда менструируют, коротышки и кретины. Это навело меня на мысль о жующих цветы людоедах, о банту, впадающих в амок, о диких единорогах, спаривающихся на рододендроновых ложах. Ничто не имело ни имени, ни формы: Джон Доу и жена его Эмми Доу; над нами резервуары газа, под нами – жизнь моря. Выше пояса, как я уже говорил, она была совершенная мымра. Нет, ну совсем ку-ку. Хотя, впрочем, на ходу и на плаву. Быть может, именно это и делало ее пизду столь восхитительно безличной. Такая пизда была одна на миллион – настоящая антильская жемчужина вроде той, что нашел Дик Осборн, читая Джозефа Конрада. В бескрайнем тихоокеанье секса лежала она – сверкающий серебряный риф, окруженный людьми-анемонами, людьми – морскими звездами, людьми-мадрепорами. Только какой-нибудь Осборн и мог отыскать такую, располагая точными данными о широте и долготе пизды. Встречать ее среди дня, смотреть, как она по-тихому сходит с ума, – это все равно что с наступлением ночи заманивать в капкан куничку. Все, что от меня требовалось, – это залечь в темноте с распахнутой ширинкой и ждать. Она была как Офелия, внезапно воскресшая среди кафров. Ни одного слова не могла припомнить – ни на одном языке, а на английском и подавно. Как глухонемая, которая потеряла память, а вместе с памятью и фригидер, и завивочные щипцы, и маникюрные принадлежности, и ридикюль. Она была даже более голой, чем рыба, если не считать пучка волос между ног. И даже более скользкой, чем рыба, – как-никак у рыбы хоть чешуя есть, а у той – ничего похожего. Временами невозможно было понять, то ли я в ней, то ли она во мне. Это была борьба всеми доступными способами, этакий новоиспеченный панкратий, когда каждый кусает свой собственный зад. Любовь между тритонами – и без цензурных ограничений. Любовь без пола и без лизола. Инкубаторская любовь – та, что в ходу у «росомах» за верхней границей полосы лесов. По одну сторону Северный Ледовитый океан, по другую – Мексиканский залив. И хотя в открытую мы ни разу об этом не упоминали, при нас постоянно находился Кинг-Конг – Кинг-Конг, прикорнувший в обломках затонувшего «Титаника» среди фосфоресцирующих останков миллионеров и миног. Никакой логике не под силу было отогнать Кинг-Конга. Кинг-Конг – это гигантский бандаж, поддерживающий быстротечную боль души. Свадебный торт с волосатыми ногами и руками в морскую милю длиной. Вращающийся экран с бегущей строкой новостей. Дуло так и не пущенного в ход револьвера; лепрозный больной, вооруженный гонококковым «обрезом».

Именно здесь, в пустоте грыжи, я и рожал via[39] пенис все свои тихие думы. Прежде всего, это биномиальная теорема – фраза, вечно заводившая меня в тупик: я помещал ее под магический кристалл и изучал от «X» до «Z». Это Логос, который я почему-то всегда отождествлял с дыханием, но оказалось: Логос – это, наоборот, что-то вроде всеохватывающего стаза, механизм, который долго еще продолжает перемалывать зерно, хотя амбары все уже давно заполнены и евреи изгнаны из Египта. Это Букефал, восхищавший меня, пожалуй, более любого другого слова из моего лексикона: его-то я, бывало, и извлекал из загашника, когда попадал в затруднительное положение, а вместе с ним, разумеется, и Александра со всей его порфироносной свитой. Каков жеребец! Ставший производителем в Индийском океане, последний в роду, так никого и не покрывший на своем веку, кроме разве что царицы амазонок во время Месопотамского похода. А шотландский гамбит! Забавное выраженьице, не имеющее никакого отношения к шахматам. Оно всегда всплывало у меня в голове в виде человека на ходулях с 2498-й страницы Полного энциклопедического словаря Фанка и Уэгнала. Гамбит – это как бы прыжок в неизвестность на гигантских шагах. Прыжок наобум – следовательно, гамбит! Ясно как день и предельно просто – надо лишь ухватить суть. Еще были Андромеда, горгона Медуза, Кастор и Поллукс небесного происхождения – мифологические близнецы, навечно застывшие в невесомой звездной пыли. Были ночные бдения – выражение явно из области секса, но при этом оно вызывало такое расслоение серого вещества, что мне делалось как-то не по себе. Да, и это были непременно «полуночные бдения», ибо полночь всегда таит в себе что-то зловеще знаменательное. И еще шпалеры. «За шпалерами» то и дело кого-нибудь да закалывали. Я узрел напрестольную пелену, сотканную из асбеста, и в ней была прискорбная дыра, какую впору было проделать и самому Цезарю.

Это, повторяю, были очень тихие думы – вроде тех, каким, должно быть, предавался пещерный человек старого доброго каменного века. Вещи не были ни абсурдными, ни объяснимыми. Это как разрезная головоломка «Составь картинку», от которой, если надоест, всегда можно отбрыкнуться руками и ногами. Можно было с легкостью отбросить в сторону все что угодно, даже Гималайские горы. Это был тип мышления, диаметрально противоположный Магометову. Такие думы абсолютно никуда не вели и, стало быть, доставляли удовольствие. То грандиозное здание, которое ты умудрялся воздвигнуть на протяжении одного долгого еба, могло рухнуть во мгновение ока. В расчет-то принималась ебля, а не строительные работы. Это все равно что во время Всемирного потопа сидеть в ковчеге, где предусмотрено все вплоть до отвертки. Что за нужда совершать убийство, изнасилование, инцест, когда все, что от тебя требуется, – это убивать время? Дождь все льет, льет, льет, а в ковчеге тепло, светло и мухи не кусают, и каждой твари по паре, и в кладовой – превосходные вестфальские окорока, свежие яйца, оливки, маринованный лук, вустерширский соевый соус и прочая снедь. Меня, Ноя, избрал Господь утвердить новые небо и землю. Он дал мне надежный челн с тщательно просмоленными и законопаченными сочленениями. А заодно и наделил умением править в бушующих водах. По прекращении дождя, возможно, понадобится овладеть знаниями иного рода, но на данный момент довольно и мореходного дела. Ну и, наконец, последнее – это шахматы в «Кафе Ройяль» на Второй авеню, – правда, играть мне приходилось с воображаемым партнером, каким-нибудь башковитым евреем, способным продолжать игру, пока не перестанет дождь. Но, как я уже говорил, у меня не было времени скучать; да и как тут скучать, когда с тобой старые верные друзья Логос, Букефал, шпалеры, ночные бдения и не знаю уж, что там еще. К чему же играть в шахматы?

Сидя так взаперти дни и ночи напролет, я начал понимать, что процесс мышления – если он не имеет характера мастурбации – успокоителен, целителен и благотворен. Мысль, которая не ведет никуда, способна завести куда угодно; любая другая мысль следует проторенными путями, и, какова бы ни была их протяженность, в конце всегда горит красный свет семафора, предупреждающий, что дальше ХОДА НЕТ! Если же мысль идет от пениса, она не встречает ни препон, ни преград – это какой-то нескончаемый пир: наживка свежа, клев хорош, и рыбка косяком. Что наводит меня на мысль еще об одной пизде – Веронике, той или другой, которая вечно направляла свои мысли не туда, куда надо. С Вероникой никогда не обходилось без стычек в вестибюле. На танцплощадке она, казалось, готова была преподнести тебе свои яичники в вечный дар, но, как только ее обдувало ветерком, она начинала думать – думать о своей шляпке, о своем кошельке, о тетке, которая ее заждалась, о письме, которое она забыла опустить, о работе, которую собирается бросить, – о каких угодно бестолковых, неуместных вещах, но только не о том, что у нее под боком. Вдруг она как бы подключала свой мозг к пизде – самой предусмотрительной и коварной пизденке, какую только можно себе представить. Это была, так сказать, пизда почти метафизическая. Пизда, которая решала проблемы и, мало того, проделывала это весьма оригинальным способом – запустив метроном. Для таких ритмически смещенных ночных бдений существенным было освещение – особый приглушенный свет. Чтобы было достаточно темно для летучей мыши, но при этом достаточно светло, чтобы найти пуговичку, буде оная оторвется и закатится на пол в вестибюле. Вы ж понимаете. Размытая и в то же время педантичная точность, железная расчетливость, выдаваемая за рассеянность. И рвется в облака, и разом тянет в омут, так что поди разбери, то ли это рыба, то ли дичь. Что же все-таки мне перепало? Изысканное или сверхизысканное? Ответ один, хоть ты тресни: утиная похлебка. Если схватишь за бубышки, развизжится попугаем; если сунешься под юбку, изовьется вся ужом; ну а стиснешь чуть покрепче – зубом вцепится, как хорь. Она все оттягивала, оттягивала и оттягивала. Зачем? Чего она добивалась? Думаешь: может, все-таки уступит через час-другой? Как бы не так – жди больше! Она была похожа на голубку, которая пытается взлететь, запутавшись лапками в крепких силках. Так себя вела, будто лапок у нее отродясь не было. Но попробуй хоть пальцем пошевелить, чтобы помочь ей выпутаться, – враз обделает.

Поскольку она обладала таким божественным задом и поскольку к нему было так чертовски трудно подступиться, я воспринимал ее как Pons Asinorum.[40] Каждый школьник знает, что Pons Asinorum – это мост, пройти по которому могут только два беленьких ослика, погоняемых слепцом. Не знаю, чем это объяснить, но таково правило, введенное, кстати, стариной Евклидом. Его так распирало от знаний, этого старого чудака, что в один прекрасный день он просто, как мне кажется, забавы ради соорудил мост, пройти по которому не может ни одно живое существо. Евклид назвал его Pons Asinorum, потому что у него на попечении была парочка очаровательных беленьких осликов и он до того был к ним привязан, что никому бы не позволил ими завладеть. И тогда он взлелеял мечту о том, как в один прекрасный день он, слепец, переведет своих красавцев через мост и выведет их на блаженные пастбища ослиного рая. Вот и Вероника, похоже, того же поля ягода. Она так обожала свой очаровательный беленький задик, что не рассталась бы с ним ни за какие коврижки. Рассчитывала его с собой и в рай уволочь, когда срок придет. Что же до ее пизды, о которой она, кстати сказать, даже и не вспоминала, что же, стало быть, до ее пизды, то она была просто аксессуаром, который всюду носят с собой. В едва освещенной передней, ни словом не обмолвившись ни об одной из этих своих проблем, она все же как-то умудрялась дать тебе понять, что они существуют, чем ставила тебя в неловкое положение. Надо сказать, делала она это с ловкостью иллюзиониста. Тебе дают хорошенько рассмотреть или пощупать только для того, чтобы в итоге убедить тебя, что ничего ты не видел и ничего не щупал. Это была какая-то мудреная сексуальная алгебра, ночные бдения, которые назавтра принесут тебе «отлично» или «хорошо», ну а дальше-то что? Экзамен сдан, диплом получен, и ты наконец свободен. В промежутках ты пользовался задом, чтобы на нем сидеть, а передом – чтобы отливать излишки жидкости. Между учебником и курсальником находилась запретная зона, вступать в которую не полагалось ни под каким предлогом, потому как эта зона была помечена хуем. Что хочешь делай – хоть лбом орехи щелкай, но ебаться – ни-ни! Свет полностью никогда не выключался, солнце никогда не заглядывало. Светло или темно всегда ровно настолько, чтобы в случае чего можно было разглядеть летучую мышь. И это слабое, нездешнее мерцание лампы-то как раз и держало мозг в напряжении, на страже, так сказать, карандашей, портфелей, пуговиц, ключей et cetera. Просто невозможно было ни о чем думать, потому как твой мозг был уже задействован. Твой мозг пребывал в полной готовности – как свободное кресло в партере, которое его владелец забил для себя, оставив на нем свой шапокляк.

Вероника, повторяю, обладала пиздой говорливой, что было не ахти как приятно, потому как ее единственная функция состояла, очевидно, в том, чтобы заговаривать зубы и тем самым отбояриваться от ебли. Ивлин же, с другой стороны, обладала пиздой хохотливой. Она тоже жила в верхнем этаже, только в другом доме. Ивлин обычно заскакивала к нам в обед рассказать какую-нибудь очередную хохмочку. Комедиантка чистой воды! Другой такой поистине остроумной женщины я не встречал за всю свою жизнь. Соль она умудрялась отыскать во всем, включая еблю. Она и восставший хуй могла рассмешить, а это вам не хухры-мухры. Я слыхал, что восставший хуй теряет сознание, но чтобы восставший хуй еще и смеялся – это феноменально. Чтобы проиллюстрировать это явление, мне не остается ничего другого, как рассказать кое-какие подробности об Ивлин: когда ее, Ивлин то бишь, разбирало от похоти и возбуждения, она на пару со своей пиздой разыгрывала чревовещательную комедию. И только ты намылишься к ней сунуться, как статистка в проходе у нее между ног разражается адским хохотом. Причем она тут же устремляется к тебе, проказливо пожевывая и почмокивая. Она еще и спеть могла, эта статистка-пиздунья. Одно слово, дрессированный тюлень.

Что может быть сложнее, чем заниматься любовью в цирке? Постоянно ломая комедию с дрессированным тюленем, она становилась гораздо более недоступной, чем если бы была окована железными обручами. Она могла свести на нет самую «личную» хочку в мире – сразить ее смехом. И это вовсе не было так унизительно, как, вероятно, склонны полагать иные. Было что-то располагающее в этом вагинальном смехе. Будто весь мир разворачивался в некий порнографический фильм, в котором трагической темой проходила импотенция. Можно было строить из себя хоть собаку, хоть куницу, хоть белого кролика. Любовь была чем-то побочным – розеточкой икры, скажем, или восковым гелиотропом. Воображай себя хоть чревовещателем, разглагольствующим об икре и гелиотропах, – в реальности-то ты все равно остаешься куницей или белым кроликом. Ивлин постоянно лежала, раскинувшись на капустном поле, широко расставив ноги и предлагая первопроходцу сочно-зеленый лист. Но попробуй сделать хоть одно движение, чтобы им полакомиться, как все капустное поле сотрясется от смеха, здорового, росистого вагинального смеха, смеха, о каком ни св. Иисус Христос, ни Иммануил Шерстопятый Кант даже и не мечтали, потому как в противном случае мир не был бы таким, как сейчас, и, мало того, не было бы ни Канта, ни Христа Всемогущего. Самки смеются редко, но если уж смеются, то это как вулкан. Когда самка смеется, самцу лучше схорониться в бомбоубежище. Ничто не устоит перед этим вагинирующим фырканьем, даже железобетон. Самка, стоит лишь расшевелить ее смешливость, засмеет хоть гиену, хоть шакала, хоть тигрицу. Такой смех можно иногда услышать, например, в толпе линчевателей. Это значит, что маски сброшены и процесс пошел. Это значит, что она сама отправится за добычей, так что смотри, как бы тебе не оторвали яйца! Это значит, что если нагрянет чума, то первой явится ОНА, держа наготове огромные плети с шипами, чтобы заживо содрать с тебя шкуру. Это значит, что она ляжет не только с Томом, Диком и Гарри, но и с Холерой, Менингитом, Проказой, это значит, она развалится на алтаре, словно кобыла в течке, и не пропустит ни одного входящего, в том числе и Святого Духа. Это значит, что здание, на возведение которого бедному самцу с его логарифмической изворотливостью понадобилось пять, десять, двадцать тысячелетий, она развалит за ночь. Развалит, да еще пописает на развалины, и никто не сможет ее остановить, если уж она расхохоталась не на шутку. И когда я сказал об Ивлин, что своим смехом она может обломать самую что ни на есть «личную» хочку, я говорил серьезно: то есть ей ничего не стоит сломать тебе личную эрекцию, а взамен вернуть эрекцию безличную – в виде раскаленного докрасна шомпола. С самой Ивлин лучше не заходить слишком далеко, но с тем, что она имеет тебе предложить, ступай хоть на край света и не ошибешься. Стоит только попасть в зону слышимости ее смеха – и тут же возникает ощущение, будто ты переусердствовал в употреблении шпанской мушки. И тогда уже никакими средствами не вернешь его в исходное положение, разве что ударом кувалды.

И так без конца, пусть даже все, что я тут наговорил, сплошная брехня. Это был личный экскурс в безличный мир, как если бы человек с помощью детской лопатки надумал прорыть туннель сквозь земной шар, чтобы попасть на противоположную сторону. Вся штука в том, чтобы пройти по туннелю и в конечном итоге выйти к Кулебрскому проходу – пес plus ultra[41] медового месяца плоти. Рытью же, понятное дело, не было конца. Самое большее, на что я мог рассчитывать, – это упереться в мертвую точку земли, в область наивысшего давления, причем повсеместно одинакового, и застрять там на веки вечные. И тогда бы я почувствовал себя Иксионом на колесе, а это какое-никакое, но все-таки спасение, и с этим нельзя не считаться. С другой стороны, я был метафизиком инстинктивистского плана: я не мог задерживаться где бы то ни было, хоть даже в мертвой точке земли. Желательно было бы нарыть какую-нибудь метафизическую пизду и тем и удовольствоваться. Но для этого надо было выйти к совершенно новому плоскогорью, к столовой горе с душистой люцерной и гладкими монолитами, где кружат наудачу орлы и стервятники.

Одна такая иногда попадалась мне на глаза, когда я сидел в вечернем парке, захламленном, что характерно, объедками и бумагой. Когда она проходила мимо, казалось, она направляется прямиком в Тибет, и я провожал ее ошалелым взглядом в надежде, что она вдруг возьмет и взлетит, так как я знал, что, если бы она это сделала, если бы она и правда взлетела, я бы тоже сумел взлететь, а тогда отпала бы необходимость копаться и барахтаться в грязи. Иногда, то ли из-за сумерек, то ли еще каких пертурбаций, казалось, она и впрямь взлетала, завернув за угол. То есть она вдруг как бы приподнималась над землей на высоту нескольких футов – как перегруженный аэроплан; но именно этот внезапный, непроизвольный отрыв от земли – не важно, реальный он или воображаемый, – и вселял в меня надежду, придавал мужества не сводить с нее ошалелого, застывшего взгляда.

Где-то внутри надрывались мегафоны, изрыгающие: «Пошел! Так держать! Еще рывок!» – и прочую дребедень. Но зачем? За каким хреном? Куда? С какой стати? Я заводил будильник, чтобы, вскочив к определенному часу, быть наготове. Но наготове к чему? На кой ляд вообще вскакивать? Своей маленькой лопаткой я орудовал, точно каторжник на галерах, не имея ни малейшей надежды на вознаграждение. Продолжай я и дальше в том же духе, я бы, глядишь, вырыл самую глубокую яму из всех доселе вырытых человеком. С другой стороны, если мне так уж приспичило попасть на другую сторону земного шара, то не проще ли было бы, отбросив лопатку, махнуть самолетом в Китай? Но тело следует уму. Простейший путь для тела не всегда легок для ума. И как только становится совсем невмоготу, считай, наступил тот момент, когда эти двое начали расходиться в разные стороны.

Работать лопаткой было сущим блаженством: это полностью высвобождало ум, и тем не менее не возникало ни малейших опасений, что эти двое пойдут каждый своей дорогой. Если бы вдруг самка животного заурчала от удовольствия, если бы вдруг она забилась в припадке наслаждения и челюсти ее пошли ходить ходуном, как шнуровка на старом ботинке, грудь захрипела, а ребра захрустели, если бы вдруг самка содомита рухнула на пол, изнемогая от счастья и перевозбуждения, то именно в этот момент, и ни секундой не раньше, не позже, прямо на глазах, подобно выплывающему из тумана кораблю, выросло бы заветное плоскогорье, и тогда бы осталось только водрузить на нем звездно-полосатое и именем Дядюшки Сэма и всего святого заявить на него свои права. Такого рода неожиданности приключаются столь часто, что нельзя не уверовать в реальность царства, которое, за неимением более подходящего слова, было названо Царством Ебли, хотя на самом деле это, конечно, нечто большее, нежели просто ебля; посредством же ебли ты лишь делаешь первый шаг на пути к нему. Всяк в свое время водружал знамя на территории этого царства, и, однако же, никому еще не удавалось закрепить его за собой навечно. Оно имеет обыкновение исчезать так же неожиданно, как появляется, порой во мгновение ока. Это Ничья земля, провонявшая останками невидимых вооруженным глазом мертвецов. Когда объявляется перемирие, вы встречаетесь на той же самой территории, обмениваясь рукопожатиями, угощаете друг друга табаком. Но перемириям несвойственно длиться долго. Пожалуй, единственное, что имеет характер постоянства, – это идея «нейтральной зоны». Туда нет-нет да и залетит шальная пуля, туда стягиваются войска; потом льют дожди, и все исчезает, остается одна лишь вонь.

Это все попытки в иносказательной форме поговорить о том, о чем говорить не принято. То, о чем говорить не принято, – это самый обыкновенный хуй и самая обыкновенная пизда, – говорить о них полагается не иначе как в изданиях de luxe,[42] в противном случае рухнет мир. То, чем держится мир, как я сумел убедиться на своем горьком опыте, – это половой акт. Однако хуй – вещь, реально существующая, и пизда – вещь, реально существующая, содержат, судя по всему, некий не поддающийся идентификации элемент, который таит в себе гораздо большую угрозу, чем какой-нибудь нитроглицерин. Чтобы получить представление о реально существующей вещи, достаточно заглянуть в каталог Сирса-Робака, одобренный Англиканской церковью. На странице 23 вы найдете изображение Приапа, жонглирующего рогом изобилия на кончике своей копченой сардельки; под сенью Парфенона он обосновался по чистой случайности; сей истукан изображен обнаженным, если не считать дырявой набедренной повязки, ссуженной ему по случаю орегонскими и саскачеванскими «трясунами». На проводе междугородный звонок: желают знать, играть на повышение или на понижение. Он бросает: «Отъебитесь!» – и вешает трубку. На обороте Рембрандт изучает строение тела Господа нашего Иисуса Христа, которого, если помните, жиды распяли на кресте, а потом увезли в Абиссинию и закидали метательными кольцами и чем-то еще. Погода, похоже, стоит чудесная, и пригревает так же, как всегда, если не считать легкого тумана, поднимающегося с ионийских берегов, – это пот Нептуновых мудей, отстриженных во время чумы на Пятидесятницу не то древними монахами, не то манихеями. На улице вялится нарезанная длинными тонкими пластами конина, и кругом полно мух – все в точности по Гомеру. Рядом маккормиковская молотилка, жатка и сноповязалка мощностью в тридцать шесть лошадиных сил и безо всякого электропривода. Урожай собран, и работники на дальних полях подсчитывают свои барыши. Это первые сполохи утренней зари в первый день полового акта в старом добром эллинском мире, достоверно воспроизведенном тут для нас в цвете благодаря братьям Цейс и прочим зилотам от индустрии. Но совсем иначе виделось все это присутствующим тут же людям гомеровской эпохи. Никому не ведомо, как выглядел бог Приап, когда его позорно унизили до жонглирования рогом изобилия на кончике своей копченой сардельки. Стоя так под сенью Парфенона, он несомненно предавался мечтам о далекой пизде; должно быть, он полностью отключился и от рога изобилия, и от жатки с молотилкой; должно быть, в глубине души он совсем притих и в довершение всего, наверное, утратил даже и желание мечтать. Моя мысль состоит в том – и да поправят меня, если я ошибаюсь, – что, когда он вот так вот стоял в поднимающемся тумане, до него вдруг донеслись звуки «Ангелюса» и – о, чудо! – прямо у него на глазах возникли восхитительные заливные луга, где предавались веселью индейцы чокто и навахо, а в небесах парили белые кондоры с гирляндами бархатцев на шеях. Еще он увидел огромную грифельную доску с изображенными на ней телом Христа, телом Авессалома, а также порока, каковым является вожделение. Он увидел губку, пропитанную лягушачьей кровью, увидел, какими взглядами Августин прошивал свою кожу – одеяние не слишком просторное, чтобы прикрыть прегрешения. Это зрелище открылось Приапу в самый неподходящий момент – когда навахо предавались веселью с чокто, – и оно до такой степени его ошеломило, что где-то между ног у него вдруг прорезался голос: зазвучала длинная мыслящая камышина, о которой он напрочь забыл, замечтавшись, и это был самый вдохновенный, самый проникновенный и пронзительный, полный ярости и ликования клокочущий глас, какой только мог прорваться из бездны. Своим длиннющим хуем он запел так грациозно, так изящно, что белые кондоры спустились с небес и пообсирали зеленеющие заливные луга огромными пурпурными яйцами. Наш Христос Бог восстал со своего каменного ложа и, как был весь в следах от метательных колец, так и пустился в пляс, точно горный козел. Звеня кандалами, из Египта явились феллахи, а следом – воинственные игороты и занзибарские улиткоеды.

Вот как обстояли дела в первый день полового акта в старом добром эллинском мире. Многое изменилось с тех пор. Теперь не попоешь посредством копченой сардельки – теперь это считается зазорным. Да и кондорам теперь возбраняется все вокруг обсирать пурпурными яйцами. Все это скатологично, эсхатологично и экуменично. Все это запрещено. Verboten![43] Так что Страна Ебли удаляется от нас в глубокое прошлое: она становится мифологической. Потому-то я и вынужден изъясняться мифологически. Я изъясняюсь, елеосвященствуя, и использую при этом самые драгоценные масла. Я похоронил звенящие кимвалы, тубы, белые бархатцы, олеандры и рододендроны. Долой кандалы и оковы! Христос мертв и к тому же изувечен метательными кольцами. Феллахи белеют в песках Египта, и кандалы на их запястьях заметно ослабли. Стервятники до последней крохи подъели разлагающиеся останки плоти. Все стихло; сонм золотых мышей гложет невидимый сыр. Светит луна, и раздумьями о размывах родимого русла растекается Нил. Беззвучно рыгает земля, блеют и подрагивают звезды, реки лижут свои берега. Примерно так… Есть пизды хохотливые и пизды говорливые; есть истеричные, припадочные пизды, по форме напоминающие окарины, есть подсадные сейсмографические пизды, регистрирующие спады и подъемы живительной влаги; есть пизды-людоедки, которые распахиваются, как китовая пасть, и заглатывают, не разжевывая; есть также пизды-мазохистки, захлопывающиеся, как устрицы: у них твердые створки и внутри нет-нет да и попадется одна-другая жемчужина; есть неуемные дифирамбические пизды: эти начинают выплясывать при одном только приближении пениса и бурно изливаются в экстазе; есть пизды-дикобразки, которые в рождественские дни сбрасывают иглы и выбрасывают красные флажки; есть пизды-телеграфистки, практикующие азбуку Морзе, – после общения с ними в голове остаются сплошные точки-тире; есть политические пизды, насквозь пропитанные идеологией и способные отклонить даже менопаузу; есть растительные пизды – от таких не дождешься ответа, пока не выдерешь их с корнем; есть пизды религиозные, которые воняют, как адвентисты Седьмого дня, и битком набиты бусинами, глистами, ракушками, овечьими какашками, а то и панировочными сухарями; есть млекопитающие пизды, подбитые мехом выдры, – эти с наступлением холодов впадают в долгую зимнюю спячку; есть пизды прогулочные, оборудованные под яхту, – такие хороши для отшельников и эпилептиков; есть ледниковые пизды, которые невозможно растопить, даже забросив в них метеорит; есть пизды комплексные, не поддающиеся ни категоризации, ни определению, – на такие натыкаешься раз в жизни, и они обжигают тебя навек, высасывая все соки; есть пизды, сотканные из одной лишь радости, не имеющие ни рода ни племени, и они-то как раз самые лучшие, но куда ж они все подевались?

И наконец, есть пизда, которая объемлет все, и мы назовем ее сверхпиздой, коль скоро она совсем не из этой страны, – она из тех светозарных краев, где нас давным-давно ждут. Там вечно искрится роса и колышется стройный тростник. Там и обитает великий прародитель блуда папаша Апис – зачарованный бык, прободавший себе путь на небеса и развенчавший кастрированных божков «правильного» и «неправильного». От Аписа пошло племя единорогов, этих смехотворных чудовищ из Древнего Писания, чьи умные брови переходят в светящийся фаллос; от единорога же путем последовательных метаморфоз произошел тот самый позднегородской житель, о котором говорит Освальд Шпенглер. И наконец, из нежизнеспособного хуя этого жалкого субъекта вырос небоскреб, оборудованный скоростными лифтами и дозорными вышками. Мы являемся последним десятичным знаком в половом исчислении: мир доходит, как тухлое яйцо в соломенной корзине. Да, так вот, об алюминиевых крыльях, на которых можно унестись в тот далекий край, в ту лучезарную страну, где обитает прародитель блуда Апис. Все идет своим ходом, как смазанные часы: на каждую минуту циферблата приходится несчетное количество бесшумных часов, слой за слоем отбивающих скорлупу времени. Мы движемся со скоростью, превышающей скорость светящегося калькулятора, превышающей скорость звездного света, скорость мысли мудреца. Каждая секунда – это вселенная времени. А каждая вселенная времени – лишь краткий миг сна в космогонии скорости. Когда скорость дойдет до точки, мы и прибудем туда, неизменно пунктуальные и умилительно внекатегорийные. Мы сбросим крылья, избавимся от настенных часов и каминных полок, на которые мы опирались. Исполненные ликования и легкие как пух, мы взмоем ввысь, подобно кровяному столбцу, и не останется ни одного воспоминания, способного притянуть нас назад к земле. На сей раз я обращаюсь к царству той самой сверхпизды, ибо она не подвластна ни скорости, ни исчислению, ни воображению. Да и сам пенис не имеет там ни общепринятого размера, ни веса. Остается лишь непреходящее ощущение хуя – хвостатая химера, набирающая высоту, призрак, попыхивающий невидимой сигарой. Маленький Немо носится со своим семидневным хотимчиком и парой дивных синюшных яиц, пожалованных ему леди Щедростью. Таково воскресное утро в двух шагах от Вечнозеленого Кладбища.

Да, воскресное утро, и я в блаженной отрешенности от мира нежусь на своем железобетонном ложе. Тут же рядом кладбище – читай: мир полового акта. Яйца у меня ноют от непрекращающейся ебли, хотя вся она протекает на бульваре под моим окном, где Хайме свил себе гнездышко для совокуплений. Я думаю об одной женщине; все остальное – похмельный бред. Я сказал – я о ней думаю, но если точнее, я умираю смертью звезды. Лежу тут, как угасающая звезда, готовая вот-вот померкнуть. Сколько лет назад лежал я так на этой самой постели и все ждал и ждал, когда меня унесет. Ничего не происходило. Разве что мать моя в своем лютеранском остервенении вылила на меня ушат воды. Моя мать – вот дура старая! – решила, что это у меня от лени. Где уж ей было понять, что меня захватило плавное скольжение звезд, что я уношусь из этого мира, распыляясь до полного угасания где-то на краю Вселенной. Она решила, что к постели меня приковала самая обычная лень. Ну облила она меня водой – я поежился, подрожал немного, да так и остался лежать на своем железобетонном ложе. Я был недвижим. Я был сгоревшим метеором, дрейфующим где-то в окрестностях Веги.

Вот и теперь я на той же постели, и свет, что у меня внутри, категорически отказывается затухать. Толпы людей предаются веселью в кладбищенской земле. У них у всех сейчас половой акт, да благословит их Господь, и один я – в Царстве Ебли. Мне кажется, я слышу лязганье гигантской машины, когда линотипные браслеты подвергаются пытке сексом. Хайме с его нимфоманией к жене лежит на том же уровне, что и я, только по ту сторону реки. Реки, чье имя Смерть, чьи воды горьки на вкус. Сколько раз переходил я вброд эту реку, погружаясь по самые ягодицы, но почему-то так и не окаменел, равно как и не обрел бессмертия. Внутри у меня все тот же яркий огонь, хотя внешне я мертв, как планета. От этой постели, сойдя с нее, я и начинал плясать и делал это не один, а сотни, тысячи раз. И только я ее покидал, как у меня появлялось ощущение, будто я танцую танец скелета где-нибудь на terrain vague.[44] То ли я слишком большое количество своей субстанции растратил на страдания, то ли мной владела бредовая идея стать первым металлургическим блюмом человеческой породы, то ли меня переполняло сознание того, что я в одно и то же время и недогорилла, и сверхбожество. Когда я лежу на этой постели, моя память объемлет все, а все, что я помню, содержится в кристалле горного хрусталя. Животных там нет и в помине, там одни человеческие существа: тьмы и тьмы человеческих существ, говорящих разом, и на каждое произнесенное ими слово у меня тут же готов ответ – порой даже раньше, чем слово слетает у них с языка. Там идет настоящая бойня, но не пролито ни единой капли крови. Убийства вершатся чисто, без шума и пыли. Но даже если перебьют всех до единого, разговор все равно не умолкнет, и сколь бы он ни был сумбурен, поддержать его не составит труда. Потому что я сам его и придумал! Мне он понятен, и, стало быть, я от него не свихнусь. У меня есть разговоры, которые если когда-нибудь и состоятся, то не раньше, чем лет этак через двадцать, когда я встречу подходящего человека, которого, скажем, я сам сотворю, когда назреет момент. Все мои разговоры возникают на пустом месте, и место это притянуто к моей постели, как матрац. Как-то я дал ему имя, этому terrain vague: я назвал его Убигуччи, правда название это в силу его чрезмерной заумности и смысловой емкости меня не особенно устраивало. Лучше, пожалуй, будет так и оставить его «terrain vague», что я и сделаю. Принято считать, что пустота есть ничто, но это не так. Пустота – это диссонирующая полнота, некий густонаселенный призрачный мир, куда душа летает на рекогносцировку. Помню, мальчиком я стоял на пустыре, словно бы я в буквальном смысле был живой душой, обнаженной душой, в ботинках на босу ногу. Тело мое куда-то запропастилось, да у меня и не было в нем особой необходимости. Тогда я мог существовать и в теле, и вне тела. Если я убивал пичужку, жарил ее на костре и съедал, то это вовсе не от голода: просто мне интересно было узнать о Тимбукту, об Огненной Земле. Я должен был торчать на этом пустыре и поедать дохлых пичужек, чтобы вызвать в себе томление по той светлой стране, где впоследствии заживу в одиночестве, с ностальгией по людям. От этой страны я ожидал чего-то значительного, однако самым печальным образом обманулся. Я так углубился в состояние полного омертвения, что дальше было уже некуда, и тогда, в соответствии с законом, каковым должен быть и является закон созидания, я вдруг возгорелся и зажил кипучей жизнью – как звезда, сияющая неугасимым светом. Тут-то и пошли настоящие каннибалические экспедиции, значившие для меня так много: с дохлыми пичужками, вынутыми из костра, покончено! – на очереди живое человечье мясо, нежная, сочная человеческая плоть: секреты в виде парной кроваво-красной печенки; доверительные признания в виде раздувшихся опухолей, до поры до времени хранящиеся на льду. Я приноровился не дожидаться, пока жертва умрет, – я вгрызался в нее непосредственно в ходе беседы. Часто, после того как я уходил, бросив блюдо недоеденным, выяснялось, что этим блюдом был какой-нибудь мой старый приятель, за вычетом руки или ноги. Иногда я так и оставлял его стоять столбом – туловище, набитое вонючими кишками.

Будучи причастен городу, городу, подобного которому нет во всем мире, не зная другого такого места, как Бродвей, я часто исхаживал его из конца в конец, заглядываясь на залитые светом прожекторов окорока и прочие деликатесы. Я был шизерино от подметок башмаков до кончиков волос. Я жил исключительно в герундиве, который постиг только благодаря латыни. Задолго до того, как я прочел о ней в «Черной книге», я сожительствовал с Хильдой, гигантским вилком цветной капусты моих грез. Вместе мы переболели всеми морганатическими болезнями, а также и кое-какими из числившихся экс-катедра. Пристанищем нам служил остов того, что некогда было вместилищем инстинктов, а питались мы исключительно ганглионическими воспоминаниями. Там была не какая-то одна вселенная, а миллионы и биллионы вселенных, и все они, слитые воедино, размером не превосходили булавочной головки. То был некий растительный сон в девственной пустыне разума. То было прошлое, в котором и заключалась вечность. В мир флоры и фауны моих грез временами прорывался междугородный звонок. Эпилептики и ученые заваливали мой стол посланиями. Иногда звонил Ганс Касторп, и с ним на пару мы отваживались порой на невинные преступления. Или же, если выдавался погожий морозный денек, я заруливал на велодром, оседлав своего «рысака», выведенного в Богемии, на велозаводе в Хемнице.

Очаровательнее всего был танец скелета. Для начала я намывал все свои члены над раковиной, переодевался в чистое белье, брился, пудрился, причесывался и надевал бальные туфли. Ощущая патологическую легкость как в душе, так и в теле, я время от времени нырял в толпу, желая уловить нормальный человеческий ритм, вес и состояние плоти. Затем на бреющем полете влетал на танцплощадку, отхватывал там себе кусок головокружительной плоти и начинал свой осенний пируэт. Именно так все и происходило, когда однажды вечером я завалился в заведение одного волосатого грека и там столкнулся с ней нос к носу. Иссиня-черная, белая как мел, казалось, она не имела возраста. И тут уже началось не тупое колыхание из стороны в сторону, а бесконечный водоворот, сладострастие натуральной ненасытности. Она обладала подвижностью ртути и в то же время – вполне аппетитными формами. У нее был мраморный взгляд застывшего в лаве фавна. Пришло время, решил я, возвращаться с периферии. Я сделал рывок по направлению к центру и сразу же обнаружил, что почва уплывает из-под ног. Земля под моими ошалелыми ступнями круто пошла вниз. Я вновь преодолел земное тяготение и вижу – в руках у меня целая охапка метеорических цветов. Я потянулся к ней обеими пылающими ладонями, но она оказалась неуловимей развеянного по ветру песка. Я вспоминал свои любимые кошмары, но в ней не было ни намека на то, отчего меня бросало в холодный пот, отчего я терял дар речи. В горячечном бреду я становился на дыбы и ржал. Я брал лягушек и скрещивал их с жабами. Я думал о том, что проще всего, то есть умереть, но так ничего и не предпринимал. Я стоял как истукан и начинал каменеть в конечностях. Это было так чудесно, так целительно, так ясно ощутимо, что меня разобрал смех, исходивший откуда-то изнутри, от самых потрохов, и я расхохотался, точно обезумевшая от похоти гиена. А ну как я превращусь в Розеттский камень! Я все стоял столбом и ждал. Пришла весна, осень, а там и зима. Я автоматически обновил свой страховой полис. Я ел траву и корни лиственных деревьев. Я целыми днями сидел и смотрел один и тот же фильм. Время от времени чистил зубы. Если бы по мне дали очередь из автоматического пистолета, пули скользнули бы по поверхности и, отбарабанив замысловатый тет-а-тет, рикошетировали в стену. Однажды на темной улице, сбитый с ног каким-то головорезом, я почувствовал, как в меня по самую рукоять входит нож. По ощущению это напоминало впрыскивание. Как ни странно, нож не оставил на моей коже ни единой дырки. Впечатление от происшествия было столь необычным, что по возвращении домой я утыкал ножами все свои члены. И никакого эффекта – просто еще несколько уколов шприца. Я сел, вытащил ножи и снова удивился, не обнаружив ни следа крови, ни единой дырки, не почувствовав ни намека на боль. Я собрался было укусить себя в плечо, как вдруг зазвонил телефон. Межгород. Я до сих пор не знаю, кто пытался прозвониться, потому что к телефону так никто и не подошел. Танец скелета, как-никак…

Жизнь дрейфует мимо витрин. А я лежу себе за стеклом, что залитый искусственным светом окорок, и жду, когда опустится топор. Бояться, собственно, как бы и нечего: все нарезано тоненькими ломтиками и завернуто в целлофан. Внезапно во всем городе гаснет свет, и вой сирен возвещает об опасности. Город окутывает ядовитый газ, рвутся бомбы, в воздух взлетают изувеченные тела. Кругом электрические провода, кровь, осколки и громкоговорители. Люди в воздухе охвачены ликованием, те же, что внизу, надрываются ревом и стоном. Теперь, когда газ и пламя пожрали всю плоть без остатка, очередь за танцем скелета. Я выглядываю из витрины – на сей раз не освещенной. Да, пожалуй, это похлеще падения Рима – здесь больше чего разрушать.

Почему, интересно, скелеты отплясывают с таким упоением? Это что, закат мира? Та самая пляска Смерти, что с давних пор у всех на устах? Видеть, как на фоне гибнущего города сонмище пляшущих скелетов кружится в снежном вихре, – зрелище не для слабонервных. Неужели когда-нибудь здесь снова что-то возникнет? Неужели снова из чрева будут появляться дети? Неужели и у них будет еда и вино? А как же: ведь остались же еще люди в воздухе. Им еще представится возможность спуститься за добычей. Будет еще и холера, и дизентерия, так что те, кто витает в облаках и празднует победу, сгинут, как и все остальные. Похоже, я буду самым последним человеком на земле. Когда все кончится, я вылезу из витрины и спокойно пройдусь среди руин. Вся земля будет в моем распоряжении.

Междугородный звонок! Доказательство того, что я пока что не один в целом свете. Значит, процесс разрушения еще не завершен? Это не внушает оптимизма. Не способен-таки человек на самоуничтожение: он может только уничтожать других. Мне гадко. До чего же злобный калека! Какое жестокое надувательство! Стало быть, сохранились еще местами человеческие экземпляры и будет кому расхлебать эту кашу и заварить новую. Господь снова явится во плоти и крови принять на себя бремя вины. Снова будут сочинять музыку, настроят из камня всякой ерунды и запишут все это в маленькие книжонки. Фух! Сколько слепого упрямства, сколько тупых амбиций!

Я снова в постели. Старый добрый греческий мир на заре полового акта – и Хайме! Хайме Лобшер все на том же уровне – знай себе поглядывает на бульвар по ту сторону реки. На брачном пиру временное затишье, и приходится довольствоваться холодными липкими пончиками. «Еще чуть-чуть, – говорит он. – Ну-ну, вот так – то что надо!» Слышу, как в болоте за окном квакают лягушки. Жирные кладбищенские лягушки, пробавляющиеся мертвечинкой. Вон они, сбились в кучу в преддверии полового акта и расквакались на разные голоса в упоении сексуального восторга.

Теперь-то я понимаю, откуда взялся Хайме и как он появился на свет. Хайме – лягушка-бык! В основании лестницы сидела его мать, а Хайме, тогда еще эмбрион, до поры до времени сидел, затаившись у нее в бурдюке. Дело было на заре полового акта, а тогда еще и в помине не было сдерживающих правил маркиза де Куинсбери. Правило было одно: еби и будь ебен, и к черту отстающих! Так повелось от самых греков: тупая ебля в тине, стремительный вымет икры и затем смерть. Люди ебутся на разных уровнях, но всегда в болоте и всегда обрекая на ту же участь каждую вымеченную икринку. Когда дом идет на снос, кровать остается стоять – космосексуальный алтарь.

Вся моя постель – в поллюциях снов. Душа моя довольно часто покидала свою телесную оболочку, оставив ее вольготно раскинувшейся на железобетоне, и пускалась странствовать из края в край в маленькой вагонетке вроде тех, что используются в крупных универмагах. Я делал идеологические пересадки и менял маршруты: я был скитальцем в стране разума. Мне все было абсолютно ясно, будучи исполнено в горном хрустале, – возле каждого выхода большими буквами красовалось: АННИГИЛЯЦИЯ. Страх угасания придавал мне твердости – само тело превратилось в кусок железобетона. И украшала его перманентная эрекция в лучшем вкусе. Я достиг того самого состояния вакуума, к которому так ревностно стремились иные фанатично настроенные последователи эзотерических культов. Меня больше не было. Я не был даже ничьей «личной» хочкой.

Как раз о ту пору, приняв псевдоним Самсон Лакаванна, я и приступил к своим опустошительным набегам. Во мне взыграл криминальный инстинкт. И если доселе я был лишь странствующей душой, своего рода гойским Диббуком, то теперь стал духом с мясной начинкой. Я взял понравившееся мне имя и должен был просто следовать инстинкту. В Гонконг, например, я вторгся под видом агента по книжной торговле. Я обзавелся кожаным лопатником и набивал его мексиканскими долларами, добросовестно посещая всех китайцев, желавших повысить свой образовательный уровень. В отеле я заказывал себе девочек, как вы, положим, заказываете виски с содовой. По утрам занимался тибетским языком, чтобы основательно подготовиться к поездке в Лхасу. Я уже бегло говорил на идише, да и на иврите тоже. Я мог разом вычислить результат в двух колонках цифр. До того легко было облапошивать китайцев, что я разозлился и вернулся в Манилу. Там я прибрал к рукам некоего мистера Рико и обучил его искусству продавать книги без оформления. Всего-то и навару было, что с разницы океанских грузовых тарифов, однако и этого было достаточно, чтобы, пока лавочка не прикрылась, я мог как сыр в масле кататься.

Передышка стала таким же хитрым делом, как дыхание. Вещи были не то что двойственны, но даже множественны. Я стал зеркальной клеткой, всеми гранями отражающей пустоту. Пустоту, которая однажды уже была решительно постулирована мною, когда я еще жил дома и когда то, что называется творчеством, было простой работой по затыканию дыр. Трамвай благополучно доставлял меня из одного места в другое, а в каждый боковой кармашек этого необъятного вакуума я опустил по тонне стихов, предназначенных начисто стереть идею аннигиляции. Передо мной постоянно открывались бескрайние перспективы. Я жил в перспективе – как микроскопическая былинка на линзе гигантского телескопа. Ни единой ночи, когда бы можно было отдохнуть. Сплошной неугасимый звездный свет на выжженной поверхности мертвой планеты. Раз-другой появлялось мраморно-черное озеро, отражавшее мои блуждания среди сияющих огненных сфер. Так низко стояли звезды, так ослепителен был исходящий от них свет, что казалось, вот-вот должна народиться Вселенная. Впечатление усиливалось одиночеством: кругом не было не то что ни птиц, ни зверей, не то что дерева или твари какой – не было даже былинки, ни одного засохшего корня. Казалось, само движение невозможно в этом фиолетовом белокалильном свечении, не предполагавшем хотя бы намека на тень. Это было что-то вроде белой отметины незамутненного сознания – мысль, ставшая Богом. И Бог впервые – в моем понимании – был гладко выбрит. Я тоже был гладко выбрит, безупречен, убийственно аккуратен. Я видел свой лик отраженным в мраморно-черных озерах, и он был усыпан звездами. Звезды, звезды… удар промеж глаз – и всю память отшибло. Я был Самсон, и я был Лакаванна, и в экстазе полного сознания я умирал как единое существо.

Да вот же он я – плыву по реке в своем утлом каноишке. Я сделаю для вас все что угодно – даром! – только попроси. Это Царство Ебли, где нет ни птиц, ни зверей, ни деревьев, ни звезд, ни проблем. Здесь безраздельно господствует сперматозоид. Ничто здесь не предрешено, будущее неопределенно, прошлого не существует. На каждый миллион рожденных 999 999 обречены умереть и больше уже никогда не родиться. Но тому единственному, кто сумеет вернуться домой, гарантирована жизнь вечная. Жизнь внедряется в семя – это и есть душа. Душа есть во всем, включая полезные ископаемые, растения, озера, горы, скалы. Все обладает способностью чувствовать – даже на низшей ступени сознания.

Стоит усвоить эту истину, и ты становишься недоступен отчаянию. Состояние блаженства везде одно и то же – что на низшей ступени лестницы, chez[45] сперматозоидов, что на верхней, chez Бога. Бог есть совокупность всех сперматозоидов, достигших абсолютного сознания. Между низом и верхом нет ни остановок, ни полустанков. Река берет начало где-то в горах и несет свои воды в море. На той реке, что ведет к Богу, от каноэ пользы не меньше, чем от дредноута. С самого начала это путешествие домой.

Плыву вниз по реке… Медленно, как нематода, но я слишком мал, чтобы притормаживать на каждой излучине. Вдобавок скользкий как угорь. «Как твое имя?» – кричат мне. «Имя? Да зовите меня просто Бог – Бог-эмбрион»; я следую дальше. Кто-то надумал купить мне шляпу. «Какой, – кричит, – у тебя размер, дурья башка?» – «Размер? Ну пускай будет „Х“!» (Да что они все так орут? Может, думают, я глухой?) Шляпа слетела на очередном перекате. Tant pis[46] – для шляпы. К чему Богу шляпа? Богу нужно просто быть Богом и еще раз Богом. Все это странствие, все эти волчьи ямы, протяженное время – лишь декорации, и на фоне этих декораций – человек, мириады и мириады существ, называемых человеком, расыпанных, как горчичное семя. У Бога даже в состоянии эмбриона отсутствует память. Задник сознания усеян бесконечно малыми, мизерными ганглиями, образующими такой мягкий, как шерсть, власяной покров. Стоит горный козел один в Гималаях и не задается вопросом, как его занесло на вершину. Пасется себе мирно среди декора, а придет время, и он снова спустится вниз. Тычется мордой в землю, пробавляясь нехитрым кормом от щедрот высокогорных пиков. В этом странном козерогическом эмбриозе Бог-козел в тихом блаженстве жует свою жвачку – один среди горных вершин. Большие высоты питают микроб разобщенности, и однажды этот микроб окончательно вытеснит его из души человека и превратит в одинокого, твердого как скала отца, обитающего в вечном уединении, в умонепостигаемой пустоте. Но прежде пойдут морганатические болезни – о них-то мы сейчас и поговорим…

Бывает состояние задавлености, исцелиться от которого не представляется возможным, в силу того что истоки его тонут во мраке. До такого состояния может, например, довести Блумингдейл. Все крупные универмаги являют собой символ слабости и опустошенности, но Блумингдейл – это моя особая слабость, мой таинственный неизлечимый недуг. В хаосе Блумингдейла есть свой порядок, но по мне такой порядок в высшей степени безумен: такой же порядок я мог бы обнаружить на булавочной головке, поместив ее под микроскоп. Это порядок случайного ряда случайностей, случайным образом скомпонованных. Порядок этот, ко всему прочему, обладает запахом – и это запах Блумингдейла, ужасом шибающий в самое сердце. В Блумингдейле я разваливаюсь на части, я растекаюсь по полу – беспомощной кучей кишок, костей и хрящей. Там стоит запах – не разложения, нет – запах мезальянса. Человек, жалкий алхимик, свалил в один котел существующие в бесконечном разнообразии форм и очертаний субстанции, не имеющие между собой ничего общего. А все потому, что в мозгу у него сидит опухоль и пожирает его за милую душу; он бросил свой утлый каноишко, что счастливо нес его вниз по течению, бросил, намереваясь соорудить более крупное, более надежное судно, ковчег, в котором должно хватить места на всех. Но его так заели житейские хлопоты, что он напрочь забыл, с какой целью покинул свой утлый челн. В ковчеге накопилось столько всякой всячины, что он превратился в стационарную постройку над сабвеем, где властвует и торжествует запах линолеума. Попробуйте собрать воедино все крупицы смысла, затерявшиеся в пористой смеси Блумингдейла, и поместить их на булавочную головку – вы получите Вселенную, где гигантские констелляции плавают без риска столкновений. Это и есть тот микроскопический хаос, что вызывает у меня недомогания морганатического характера. Выходя на улицу, я начинаю кидаться на лошадей и колошматить их почем зря или в поисках почтового ящика задираю юбки проходящим девицам и наклеиваю почтовые марки кому на рот, кому на глаз, кому на вагину. А то вдруг надумаю мухой вползти на высотное здание и, добравшись до крыши, полететь на самых настоящих крыльях и так все лететь, лететь и лететь, одним махом покрывая милю за милей и оставляя позади всякие там Уихокены, Хобокены, Хакенсаки, Канарси, Берген-Бичи. Стоит лишь ощутить себя настоящим шизерино, как полет становится самым легким делом на свете. Фокус в том, чтобы в полет отправилось твое эфирное тело, бросив в Блумингдейле мешок с костями, кишками, кровью и хрящами, чтобы ты смог улететь в компании своего единственного неизменного «я», каковое, на минуточку, всегда экипировано крыльями. Такой полет – средь бела дня – имеет явные преимущества над обычными ночными полетами, которым предаются все без исключения. В любой момент можно остановиться – быстро и решительно, как нажав на тормоз; найти свое второе «я» не составит труда, ибо в момент остановки вы и являетесь своим вторым «я», а это, надо сказать, и есть ваше так называемое целостное «я». Правда, как доказывает опыт Блумингдейла, это самое целостное «я», которому сделано столько реверансов, очень легко распадается на части. По какой-то причине от запаха линолеума я всегда распадаюсь на части и растекаюсь по полу. Это запах всего неестественного, что прилипало ко мне, что объединялось, так сказать, с отрицательного согласия.

Только после третьего приема пищи начинают отслаиваться утренние дары, завещанные нам фальшивыми узами предков, и в навозной жиже души начинает проглядывать счастливый утес – подлинный бриллиант истинного «я». С наступлением ночи вселенная булавочной головки начинает расширяться. Она расширяется органично, в каждой ничтожно малой ядерной частице, – как это происходит и при образовании минералов, и при образовании галактик. Она въедается в окружающий хаос, точно крыса, прокладывающая себе путь в грудах сыра. Весь хаос может уместиться на булавочной головке, но «я», изначально микроскопическое, расширяется во вселенную из любой точки пространства. Это не то «я», о котором пишется в книгах, а то вневременное «я», которое сквозь тысячи тысяч веков было отдано на откуп людям с именами и датами, то «я», которое червем начинается, червем и кончается, то «я», которое само есть червь – в том самом сыре, что принято называть миром. Точно так же, как легчайшее дуновение может всколыхнуть целый лес, так, повинуясь какому-то непостижимому внутреннему порыву, может пойти в рост и кристаллическое «я», и ничто не властно остановить этот рост. Оно как Мороз Красный Нос за работой, а целый мир – оконное стекло. Без труда, без шума, без борьбы, без отдыха – упорно, ожесточенно, неумолимо идет рост «я». В меню только два наименования: «я» и «не-я». И в распоряжении – вечность. В этой вечности, не имеющей никакого отношения ни ко времени, ни к пространству, бывают интерлюдии, когда происходит что-то вроде оттепели. Очертания «я» размываются, но «я» как климат остается. Ночью аморфное вещество «я» принимает самые химерические формы: сквозь иллюминаторы просачивается огрех, и странник открепляется от своей дверцы. Эта дверь, которая всегда находится при теле, открываясь вовне, в мир, ведет к аннигиляции. Это та самая дверь, что имеется в любой сказке, дверь, из которой появляется волшебник, – нигде ведь не сказано, что домой он возвращается через ту же дверь. Если же дверь открывается вовнутрь, за ней возникают мириады других дверей, каждая из которых похожа на люк, и ни тебе видимых горизонтов, ни авиалиний, ни рек, ни карт, ни входных билетов. Каждая норка – это перевалочный пункт на одну ночь, независимо от того, продлится она пять минут или десять тысячелетий. У дверей там нет ручек, и они никогда не ветшают. Важно отметить, что этому не видно конца. Все эти, так сказать, ночевки имеют характер бесплодных мифологических исследований. Можно нащупать направление, найти свой подход, приступить к наблюдению за происходящими явлениями – можно даже почувствовать себя как дома. Только вот корни пустить не удается. Именно в тот момент, когда у тебя появляется уверенность в том, что ты «прижился», все земные пласты приходят в движение, почва под ногами становится зыбкой, сорвавшиеся с якорей созвездия начинают ходить ходуном, – вся поднебесная, включая нетленное «я», снимается с места и, зловеще, безмолвно, душераздирающе безоблачная и беспечная, плывет к неизвестной, ненамеченной цели. Будто разом открылись все двери – давление столь велико, что происходит имплозия и весь костяк вмиг разлетается в пух и прах. Того же рода колоссальное потрясение испытал, вероятно, Дант, поместив себя в Ад: он ведь коснулся не дна, а ядра, той самой мертвой точки, откуда и начинается отсчет времени. Здесь-то и начинается комедия, потому что именно отсюда она и видится божественной.

Все это вместо присказки к тому грандиозному событию, которое имело место то ли двенадцать, то ли четырнадцать лет назад, когда однажды вечером я вошел через вращающуюся дверь в танцзал Амарильо. Интерлюдия, которую я задумал как Царство Ебли, как вотчину скорее времени, нежели пространства, является для меня эквивалентом все того же Чистилища, что так подробно и тонко описано Дантом. Стоило мне лишь взяться за латунный поручень вращающейся двери по выходе из танцевального зала Амарильо, как все то, чем я был раньше, чем я был занят за какое-то мгновение до того и чем я собирался быть после, пошло прахом. В этом не было ничего ирреального – исчезло само время, в которое я родился, захваченное более мощным потоком. Точно так же, как раньше меня вытолкнуло из матки, так теперь откинуло назад в направлении некоего безвременья, туда, где как бы приостанавливается процесс роста. Меня занесло в мир внешних эффектов. И ни капли страха – просто ощущение фатальности. Мне перешибли хребет, меня ткнули носом в копчик безжалостного неведомого мира. Скелет в два счета разнесло вдребезги, и неизменяемое эго оказалось столь же беспомощным, как раздавленная вошь.

Если я начинаю не с этой точки, то только потому, что начала вообще не существует. Если я тут же не улетаю в светозарную страну, то лишь потому, что от крыльев нет никакой пользы. Это час зеро, и луна в надире…

Ума не приложу, с чего это вдруг мне вспомнился Макси Шнадиг, если, конечно, это не из-за Достоевского. Та ночь, когда я впервые засел за Достоевского, была самым важным событием моей жизни, даже более важным, чем первая любовь. Это был первый осознанный, целенаправленный, исполненный смысла акт: он основательно изменил мое представление о мире. Уж не знаю теперь, правда ли, что часы остановились именно в тот момент, когда я оторвался после первого залпа. Но что жизнь на мгновение замерла – это я помню точно. Тогда я впервые заглянул в человеческую душу – или, может, лучше сказать, Достоевский был первым человеком, открывшим мне свою душу. Может, я и так был чуточку странноватым, сам того не сознавая, но стоило мне погрузиться в Достоевского, и я сделался окончательно, бесповоротно, удовлетворительно странным. Серый, заспанный будничный мир прекратил для меня свое существование. Убито было и всякое исполненное честолюбивых помыслов желание писать, причем надолго. Я был как те солдаты, что порядком насиделись в окопах, порядком нанюхались пороху. Заурядное человеческое страдание, заурядная человеческая зависть, заурядное человеческое честолюбие – теперь все это для меня чушь собачья.

Наилучшим образом я могу обрисовать свое тогдашнее состояние, когда вспоминаю о наших отношениях с Макси и его сестрой Ритой. Мы с Макси были тогда заядлыми спортсменами и очень часто ходили купаться – это я отлично помню. Мы просиживали на пляже дни и ночи напролет. Сестру Макси я видел только один или два раза: стоило мне произнести ее имя, как Макси из вредности менял тему разговора. Меня это жутко раздражало, потому что в обществе Макси я умирал от скуки и терпел его исключительно по той причине, что он с готовностью ссужал меня деньгами и всегда покупал мне все, что я хотел. Всякий раз, как мы отправлялись на пляж, я втайне надеялся, что откуда ни возьмись вынырнет его сестра. Размечтался! Макси всегда умудрялся держать ее вне пределов досягаемости. И вот однажды, когда мы переодевались в купальне и он решил продемонстрировать мне свою крепкую, увесистую мошонку, я выдал ему как обухом по голове:

– Послушай, Макси, с твоими причиндалами все в полном ажуре – вон какие у тебя ядреные, крепкие яйца, так что не о чем тут беспокоиться, но где, черт побери, пропадает твоя Рита, хотел бы я знать? Почему бы тебе как-нибудь не взять ее с собой – я бы не прочь полюбоваться на ее мандюшку… ну да, мандюшку, чего тут непонятного?

Будучи одесским евреем, Макси сроду не слыхивал слова «мандюшка» и был глубоко потрясен моими тирадами. Однако новое словечко его заинтриговало. Оставаясь в некотором оцепенении, он произнес:

– Не дай бог, Генри, чтобы ты еще хоть раз об этом заикнулся!

– Да брось ты, – возразил я. – А то будто у нее пизды нет, у сестры-то твоей.

Я уже готов был присовокупить кое-что еще, но Макси вдруг стал загибаться со смеху. Это спасло ситуацию – до поры до времени. Макси вовсе не улыбалась идея углубляться в это дело. Остаток дня он места себе не находил, хотя к нашему разговору больше не возвращался. Мало того, слова за целый день не вымолвил. Единственное, что он смог придумать в отместку, – это сгоношить меня заплыть подальше от берега в надежде, что я выдохнусь и пойду ко дну. Его затея была шита белыми нитками, так что мне не оставалось ничего другого, как поднапрячься и плавать за десятерых. Хрен я дам себя утопить только из-за того, что его сестрице, как и любой другой шкирле, посчастливилось родиться с пиздой!

А дело было в Фар-Рокавее. После того как мы оделись и поели, мне вдруг жутко захотелось побыть одному – теперь же и немедленно, на том самом углу. Мы обменялись рукопожатиями и распрощались. И тут началось. Почти в тот же миг у меня появилось ощущение, будто я один в целом свете, – вроде того, что испытываешь в минуты смертельного отчаяния. Помнится, я рассеянно ковырял в зубах, как вдруг эта волна одиночества, подобно торнадо, захлестнула меня с головой. Я так и остолбенел, будучи не в силах двинуться с места, и даже вроде как ощупал себя со всех сторон, пытаясь понять, не ударился ли я обо что. Это было необъяснимо, но так чудесно, так освежающе, скажу я вам, – прямо как после двойного тоника. Говоря о Фар-Рокавее, я имел в виду, что я стоял на краю земли, в местечке под названием Ксант, буде таковое существует, но ведь должно же быть хоть какое-то слово для обозначения несуществующего места. Если бы я тогда встретил Риту, пожалуй, я бы ее даже и не узнал. Я был абсолютно чужим среди своих. Все они, мои сородичи, казались мне ненормальными с их свежезагорелыми лицами, фланелевыми штанами, чулками со стрелкой. Они тоже, как и я, купались, потому что купаться полезно и приятно, и теперь они тоже, как и я, были полны солнца, еды и легкой усталости. Пока меня не одолело одиночество, я тоже испытывал легкое изнеможение, но, постояв там в полной отрешенности ото всего мира, очнулся словно от толчка. Я получил такой заряд, что не решался сдвинуться с места из опасения, что или начну кидаться на всех, как разъяренный бык, или, чего доброго, полезу на стену, а то еще и в пляс пущусь с гиканьем и свистом. И тут вдруг я понял, что все это из-за того, что мы с Достоевским и правда братья, что я, наверное, единственный человек во всей Америке, который понял, что тот хотел сказать, когда писал свои книги. Мало того, я почувствовал, как внутри у меня начинают пускать ростки все те книги, что я сам напишу в свое время: они лопались во мне, как набухшие почки. А поскольку я до сих пор не писал ничего, кроме баснословно длинных писем обо всем и ни о чем, мне трудно было осознать, что вот-вот наступит миг, когда придется начинать, когда я должен буду написать первое слово, первое настоящее слово. И вот миг настал! То-то на меня нашло.

Только что я употребил слово «Ксант». Не знаю, есть где такой или нет, да мне в общем-то и без разницы: Ксант не Ксант, но ведь должно же где-то в мире быть такое место, скажем где-нибудь на греческих островах, где можно постоять как бы на краю ведомого мира, где ты один как перст и, однако же, тебе от этого совсем не страшно – даже радостно, потому что в этом зыбком месте чувствуешь себя причастным древнему праотеческому миру, проникаешься им, вечно юным, новым, животворным. И не важно, где оно, какое оно, это место, но, стоя там, ощущаешь себя только что вылупившимся цыпленком. Вот это и есть Ксант или, как в моем случае, Фар-Рокавей.

И я там побывал! Сгустилась тьма, поднялся ветер, улицы опустели, и в довершение всего полил сильный дождь. Бог свидетель, это меня добило. Когда первые капли зашлепали по моему обращенному к небу лицу, я вдруг неожиданно для самого себя испустил радостный вопль, и пошло-поехало. Я все хохотал, хохотал, хохотал – прямо как помешанный. Но чтоб я знал, чему я смеюсь! В голове – ни единой мысли. Просто ошалел от радости, просто очумел от восторга, будучи предоставлен самому себе. И если бы мне тогда поднесли на блюдечке сочную, спелую манденку, если бы все в мире пизды предстали передо мной и мне была предложена любая на выбор, я бы и бровью не повел. Я обладал тем, чего не даст ни одна самая разэдакая мандюшка. Почти в ту же секунду, промокший до нитки, но по-прежнему пребывая в состоянии экзальтации, я вспомнил о самой что ни на есть не подобающей случаю вещи – о плате за проезд! Господи, ну что он за скотина, этот Макси, – слинял, не оставив мне ни гроша. Торчи теперь тут со своим почкующимся античным миром без пенни в штанах. Герр Достоевский-младший должен был теперь болтаться, как фиалка в проруби, заглядывая в каждое дружелюбное и недружелюбное лицо в надежде выклянчить у кого-нибудь лишний гривенник. Он прошел весь Фар-Рокавей из конца в конец, но кто в такой ливень сорвется с хуя, чтобы выложить тебе на проезд? Пребывая в том тяжелом животном ступоре, что сопутствует попрошайничеству, я стал думать о Макси. К слову сказать, он работал оформителем витрин, и я вспомнил случай, как я впервые подшпионил за ним, когда он, стоя в витрине, одевал манекен. С витрин я за какие-то мгновения переключился на Достоевского – это когда мир-то замер, – а потом – на теплое бархатистое тело Риты, распустившееся в ночи огромным розовым кустом.

И вот ведь что любопытно… Через несколько минут после того, как я подумал о Рите, о ее уникальной, неподражаемой мандюшке, я сидел в поезде и катил в направлении города, сморенный дивной истомой, сопутствующей эрекции. Но что еще любопытнее, сойдя с поезда и пройдя пару кварталов от станции, я нос к носу столкнулся не с кем-нибудь, а с самой Ритой! Она словно бы протелепала все то, что творилось в моем котелке, и у нее тоже стало припекать под шляпкой. Вскоре мы уже сидели бок о бок в тесной кабинке китайского шалмана и вели себя, как кролик с крольчихой перед случкой. На танцплощадке мы почти не двигались. Просто стояли в обнимку в толпе танцующих, пихавших и толкавших нас со всех сторон. Я мог бы увести Риту к себе – благо, был тогда один; ан нет – я затаил мыслишку проводить ее до дому, зажать в прихожей и выебать прямо под носом у Макси. Что я и исполнил. В разгар событий я снова вспомнил о манекене в витрине и о том, как Макси днем зашелся смехом, когда я обронил слово «мандюшка». Я и сам чуть было не расхохотался во всеуслышание, как вдруг почувствовал, что с ней уже все в порядке; это был один из тех долгих, затяжных оргазмов, что улавливаешь порой в еврейской пизде. Мои руки были у нее под ягодицами, и кончики пальцев упирались прямо в пизду, в меховой ободок, точнее. Когда у нее начались конвульсии, я приподнял ее и стал осторожно подкидывать вверх-вниз на острие своего шомпола. И тут она такое начала вытворять, что я засомневался, уж не свихнулась ли она часом. Вряд ли я ошибусь, если скажу, что оргазмы вроде того, первого, повторялись у нее четыре-пять раз – и все на лету, до того как я поставил ее на ноги. Я вылез, не проронив ни капли, и завалил ее на пол в прихожей. Шляпка ее закатилась в угол, сумочка отлетела в сторону, раскрылась, и из нее выкатилось несколько монет. Чего я, разумеется, не упустил из виду, тем более что еще перед тем, как отутюжить ее в лучшем виде, я нацелился прикарманить пару монет, чтобы было на что доехать до дому. Подумать только! Всего каких-то пару часов назад я сообщил Макси, что не прочь взглянуть на мандюшку его сестры, а она уже тут как тут – вся мокрющая и знай нашлепывает, выдавая оргазм за оргазмом. Если кто и еб ее раньше, то, конечно же, не самым подобающим образом – уж это будьте уверены! Да я и сам никогда еще не бывал в таком прекрасном, холодном, собранном, даже научном расположении духа, как сейчас, лежа на полу в прихожей прямо у Макси под боком и полируя уникальную, священную, неподражаемую манденку его сестры Риты. Я бы мог продолжать это до бесконечности – ума не приложу, как это в состоянии полной отрешенности я еще умудрялся аккуратно отмечать каждую пробежавшую по ней волну, каждый произведенный ею толчок. Но должен же кто-то заплатить за то, что мне пришлось проторчать столько времени под дождем в поисках гривенника. Должен же кто-то заплатить за экстаз, вызванный зарождавшимися во мне ненаписанными книгами. Должен же кто-то подтвердить аутентичность этой уникальной, тщательно скрываемой пизденки, по которой я сох уже целую вечность. Кому, как не мне, принадлежит приоритетное право это осуществить! Я так напряженно думал в промежутках между оргазмами, что мой шампур прибавил в длине дюйма, наверное, два-три. И тут я решил положить всему конец, перевернув ее на живот и отдраив с тыла. Поначалу она было заартачилась, но, когда почувствовала, что кое-кто из нее вывалился, чуть с ума не сошла. «О нет! Нет! Еще, еще!» – заверещала она, так что я и сам порядком возбудился, причем настолько, что, едва в нее скользнув, поймал себя на том, что кончаю – одним из тех затяжных, агонизирующих извержений, что берут начало от самого кончика спинного хребта. Я загнал свой шомпол так глубоко, что почувствовал, будто перед ним расступились врата. В изнеможении мы оба откинулись на спины и запыхтели, как пара псов. Однако у меня хватило присутствия духа, чтобы нащупать поблизости несколько монет. Не потому, что они были мне очень нужны, – она уже ссудила мне пару долларов, – а просто в виде компенсации за те трамвайные деньги, которых не хватало мне в Фар-Рокавее. Но и тем дело, ей-богу, не кончилось. Вскоре я почувствовал, как она шарит по моему телу руками, а вслед за тем и ртом. Я по-прежнему пребывал в рабочем состоянии, но так, с серединки на половинку. Она поймала его губами и стала щекотать языком. Я увидел небо в алмазах. Тут ноги ее оказались у меня за плечами, и мой язык уперся ей прямо в щель. Пришлось снова на нее взобраться и снова всадить по самую рукоять. Она вся ужом извилась, да поможет мне Бог! Потом как пошла снова выдавать один за другим свои патентованные оргазмы – долгие, затяжные, агонизирующие, сопровождаемые галлюцинаторными подвываниями и выкриками. В конце концов я был вынужден вылезти и велел ей сбавить обороты. Ну и мандища! А я-то просил хотя бы взглянуть на нее!

Своими разговорами об Одессе Макси пробуждал во мне что-то такое, чего я лишился в детстве. Хотя особенно четкого представления об Одессе у меня не сложилось, аура этого города вызывала у меня воспоминания о нашем маленьком квартале в Бруклине, квартале, который столько для меня значил и из которого меня так рано вырвали с корнем. Одесскую ауру я отчетливо ощущаю всякий раз, как вижу итальянскую живопись с отсутствующей перспективой: если на картине изображена, скажем, похоронная процессия, то она в точности передает некий опыт, который я познал еще ребенком, – опыт сгущенной непосредственности. Если на картине изображена улица, то сидящие за окном матроны сидят именно на улице, а не где-то в отдалении и над ней. И каждому сразу становится ясно, что происходит, – это как у примитивных народов. В воздухе пахнет убийством, всем правит случай.

Точно так же, как все строится на отсутствии перспективы в живописи итальянских примитивистов, в нашем старом квартальчике, откуда меня вывезли в детстве, все строилось на том, что там были такие вертикально-параллельные плоскости, – в них-то все и происходило, и сквозь них, от слоя к слою, осуществлялась взаимосвязь всего происходящего – как при осмосе. Границы были резкие, четко очерченные, однако вполне преодолимые. Тогда, мальчишкой, я жил вблизи границы между южной и северной частью. Мой дом находился лишь чуточку севернее, лишь в нескольких шагах от широкой оживленной магистрали, которая называлась Второй Северной улицей и была для меня реальной пограничной линией, разделявшей северную и южную части. Фактической границей была Гранд-стрит, ведущая к Бродвейской переправе, но эта улица ничем не была для меня примечательна, кроме того, что ее уже начинали оккупировать евреи. Нет, Вторая Северная была улицей мистической: она была как бы рубежом между двумя мирами. А я, соответственно, жил меж двух границ – реальной и воображаемой, и так, между прочим, всю жизнь. Была еще одна маленькая улочка, всего в квартал длиной; она пролегала между Гранд-стрит и Второй Северной и называлась Филмор-Плейс. Улочка эта шла вкось, начинаясь прямо напротив дома моего деда, в котором мы жили. Это была самая милая улочка из всех, что я когда-либо видел. Идеальная улочка – для мальчишки, любовника, маньяка, ханыги, воришки, распутника, головореза, астронома, музыканта, поэта, портного, политика, обувщика. Словом, это была образцовая улочка, населенная именно этими представителями человеческого рода, причем каждый из них заключал в себе целый мир и все жили вместе: в согласии, не в согласии, но вместе – сплоченной корпорацией, единой человеческой спорой, способной дезинтегрировать лишь в случае дезинтеграции самой улицы.

По крайней мере, так казалось. До открытия Вильямсбургского моста, после чего началось нашествие евреев с нью-йоркской улицы Деланси. Это и привело к дезинтеграции нашего маленького мирка, маленькой улочки Филмор-Плейс, которая, в соответствии со своим названием, была исполнена блеска, величия, значительности и сюрпризов. Но вот пришли евреи и, подобно моли, начали разъедать ткань наших жизней и разъедали до тех пор, пока не осталось ничего, кроме самой моли, которую они всюду приносят с собой. Вскоре улица стала дурно пахнуть; вскоре оттуда съехали живые люди; вскоре стали ветшать дома и даже ступеньки отваливались, как штукатурка. Вскоре улица стала напоминать грязный рот с выпавшими передними зубами, с уродливо торчащими в разные стороны почерневшими клыками, с раскатанными губами и запавшим нёбом. Вскоре канавы по колено заполнились мусором, дымоходы – жирной копотью, тараканами, кровяной мукой. Вскоре витрины магазинов приобрели кошерный дух – тут вам и маринады, и домашняя птица, и слабительные средства, и огромные караваи хлеба. Вскоре все проходы между домами заполонили детские коляски, они стояли всюду: на лестницах, во двориках, у каждого входа в магазин. А с этими переменами исчез и английский язык: отовсюду слышался один идиш и ничего, кроме идиша, ничего, кроме этого фыркающего, харкающего, шипящего языка, на котором и «Бог», и «гнилые овощи» и звучат одинаково, и значат одно и то же.

Наша семья после этого нашествия съехала оттуда одной из первых. Два-три раза в год я посещал старый квартал – то по случаю дня рождения, то на Рождество, то на День благодарения. И с каждым визитом обнаруживал очередную утрату чего-то такого, что я любил и чем дорожил. Это было как в дурном сне. Улица становилась все менее и менее привлекательной. Дом, в котором по-прежнему жили мои родственники, напоминал теперь старую крепость, мало-помалу превращавшуюся в руины; все они обосновались в одном ее крыле и вели замкнутую, полную лишений островную жизнь, сами начиная потихоньку приобретать робкий, застенчивый, униженный вид. Они даже стали делать различия между своими соседями-евреями, находя некоторых из них весьма человечными, весьма порядочными, чистоплотными, добрыми, щедрыми, благожелательными, etc., etc. Мне это было как ножом по сердцу. Я готов был схватиться за пулемет и сровнять с землей весь квартал: евреев, неевреев – всех подряд.

Как раз тогда же, во время нашествия, власти задумали переименовать Вторую Северную улицу в Метрополитен-авеню. Эта магистраль, которая для неевреев была дорогой к кладбищам, стала теперь, что называется, транспортной артерией, связующим звеном между двумя гетто. На нью-йоркской стороне благодаря возведению небоскребов быстро преобразилась прибрежная полоса. На нашей, бруклинской, взгромоздились пакгаузы, а на подступах к многочисленным новым мостам образовались рыночные площади, благоустроенные стоянки, возникли бильярдные, мелочные лавки, мороженицы, рестораны, москательные лавки, ломбарды, etc. Короче, все стало метрополизироваться – в самом гнусном смысле этого слова.

Пока мы жили в старом квартале, Метрополитен-авеню для нас не существовало: несмотря на смену табличек, она так и осталась для нас Второй Северной. Спустя, наверное, лет восемь, а может, десять, стоя как-то зимним днем на набережной и глядя на воду, я вдруг впервые заметил гигантскую башню здания столичной страховой компании, и тогда же до меня дошло, что Вторая Северная приказала долго жить. Воображаемая граница моего мира претерпела изменения. Мое копье странствовало уже где-то далеко-далеко за пределами кладбищ, за пределами реки, за пределами города Нью-Йорка, штата Нью-Йорк, да и вообще за пределами всех Соединенных Штатов. На мысе Лома в Калифорнии я окинул взором широкие просторы Тихого океана и ощутил, как некая неодолимая сила разворачивает меня совсем в другом направлении. Помнится, как-то вечером мы с другом моего детства Стэнли, который как раз тогда вернулся из армии, заглянули в наш старый квартал и бродили по его улицам с грустью и сожалением. Европеец едва ли сумеет понять, что за чувства нас обуревали. В европейских городах, как бы они ни осовременивались, всегда остаются рудименты старины. В Америке рудименты старины тоже встречаются, но под напором новизны они стушевываются, удаляются из сознания, вытаптываются, утрамбовываются и сводятся на нет. Ежедневные нововведения – это и есть та моль, что разъедает ткань жизни, не оставляя после себя ничего, кроме одной огромной дыры. Вот по ней, по этой ужасающей дыре, мы и бродили со Стэнли. Даже война не способна принести подобных разрушений и опустошения. Война способна превратить город в груду пепла и умертвить всех его жителей, но то, что воспрянет из пепла, все равно будет похоже на старое. Смерть животворна – это касается и почвы, и духа. В Америке же разрушение имеет характер полной аннигиляции. Не бывать возрождению в этом раковом наваждении, в наслоениях тяжелых ядоносной парчи; и так слой за слоем, слой за слоем – каждый новый отвратительнее предыдущего.

Так вот, бродили мы по этой гигантской дыре; был вечер, ясный, морозный, искристый зимний вечер, и, когда мы пересекли южную часть и подошли к пограничной линии, мы поклонились всем старым реликвиям, просалютовали каждому месту, где что-то когда-то стояло и где когда-то было что-то от нас самих. И когда мы добрались до Второй Северной (между Филмор-Плейс и Второй Северной и расстояние-то всего ничего, а какой это богатый, насыщенный уголок земного шара!), я притормозил у жилища миссис О’Мелио и окинул взглядом тот дом, где я узнал, что значит жить по-настоящему. Все теперь съежилось до крохотных пропорций, включая и тот мир, что лежал по другую сторону пограничной линии, мир, казавшийся когда-то таким загадочным, таким пугающе огромным, беспредельным. Застыв в трансе, я вдруг вспомнил один навязчивый сон, который регулярно снится мне до сих пор и который, надеюсь, будет сниться, пока я живу. Это сон о том, как я пересекаю пограничную линию. В снах вообще замечательна живость реальности: будто все происходит наяву, а не во сне. По ту сторону черты меня никто не знает, и там я предельно одинок. Даже говор не тот. Впрочем, на меня везде смотрят как на постороннего, на чужака. Запас времени у меня не ограничен, и я шляюсь по улицам в полном блаженстве. Улица-то, собственно, одна – продолжение той, на которой я жил. Наконец я подхожу к железному мосту над сортировочной станцией. Я всегда добираюсь до него только к сумеркам, хотя сюда от пограничной линии рукой подать. С моста я взираю на паутину железнодорожных путей, на товарные вагоны, тендеры, складские ангары, и, пока я гляжу на это скопление странных движущихся субстанций, происходит процесс метаморфозы – прямо как во сне. В процессе трансформации и деформации я начинаю осознавать, что это и есть тот старый сон, что так часто мне снился. Меня одолевает дикий страх, что я проснусь, и я точно знаю, что проснусь как от толчка, именно в тот момент, когда, один в безбрежном чистом поле, соберусь войти в дом, в котором заключено что-то для меня крайне важное. И только я заношу ногу на порог этого дома, как пустырь, на котором я стою, начинает терять очертания, расплываться, исчезать. Пространство сворачивается ковром и целиком поглощает и меня, и дом, куда мне так и не удалось войти.

От этого самого приятного из моих снов практически не существует перехода к сути «Творческой эволюции». В этой книге Анри Бергсона, к которой я пришел так же естественно, как и к сну о пространстве по ту сторону пограничной черты, я снова совсем один, снова чужой, снова человек неопределенного возраста, стоящий на железном мосту и ведущий наблюдение за странной метаморфозой, происходящей и внутри, и снаружи. Не попадись мне эта книга именно в тот момент, когда она оказалась у меня в руках, вероятно, я бы сошел с ума. Она появилась именно в тот момент, когда очередной огромный мир рушился у меня на глазах. Даже если бы я ни слова не понял из того, что написано в этой книге, даже если бы в памяти у меня сохранилось лишь слово «творческий», уже одного этого было бы достаточно. Это слово стало моим талисманом. С ним я готов был бросить вызов всему миру, а особенно – своим друзьям.

Бывают в жизни моменты, когда, чтобы уяснить смысл дружбы, необходимо порвать с друзьями. Открытие этой книги, как ни странно, было равнозначно открытию орудия, инструмента, посредством которого стало возможным отсечь всех тех друзей-приятелей, что составляли круг моего общения и ничего уже для меня не значили. Моим другом стала эта книга, ибо благодаря ей я понял, что совершенно не нуждаюсь в друзьях. Благодаря ей я перестал бояться, что останусь один, благодаря ей я получил возможность оценить одиночество. Книгу эту я в общем-то так и не понял; временами, правда, казалось, что еще немного, и я пойму, но по-настоящему я все же ее не понял. Не понять было для меня гораздо важнее. С этой книгой в руках, читая ее вслух друзьям, что-то спрашивая у них, что-то объясняя, я окончательно убедился, что друзей у меня нет и что я один в целом свете. Потому как в не-понимании как мной, так и моими друзьями смысла написанного удивительным образом проявилось одно: есть разные способы не-понимания, и различие между не-пониманием одного индивида и не-пониманием другого сделало мир terra firma[47] гораздо более прочным, нежели различие в понимании. Все, что раньше, по моему разумению, я понимал, рассыпалось в пух и прах, и я остался при чистой грифельной доске. Друзья же мои тем временем все крепче увязали в маленькой ямке понимания, каковую они сами себе и вырыли. Они благополучно умирали естественной смертью на узком ложе понимания, чтобы стать полезными обществу гражданами. Я жалел их и в срочном порядке бросал одного за другим, не испытывая ни малейших угрызений совести.

Так что же такого было в этой книге, что значило для меня так много и все же оставалось неясным? Возвращаюсь к слову «творческий». Я уверен, что разгадка кроется в понимании смысла этого слова. И вот сейчас, когда я вспоминаю об этой книге и о том, каким путем я к ней пришел, мне на ум приходит мысль о человеке, проходящем обряд инициации. Разориентация и переориентация, сопутствующие посвящению во всякое таинство, – это самое чудесное из возможных переживаний. Все, над чем мозг трудился целую жизнь, ассимилируя, категоризируя и синтезируя, приходится пересортировывать и переупорядочивать. День движения души! Хотя, конечно, за один день тут не управиться – на это уходят недели, месяцы, годы. Бывает, встретишь ненароком кого-то из друзей, с кем не виделся, скажем, пару недель, а он тебе уже совсем чужой. Пошлешь ему сигнал-другой со своей новой колокольни и, если он не среагирует, пройдешь мимо – и поминай как звали. Это как при расчистке поля брани: всех тех, кто безнадежно искалечен и в предсмертной агонии терпит невыносимые муки, ты добиваешь одним резким ударом приклада. И движешься дальше, к новым битвам, к новым победам ли, поражениям, но движешься. И пока ты движешься, весь мир с ужасающей педантичностью движется вместе с тобой. Отыскивая новые поприща, новые экземпляры человеческой породы, ты терпеливо их обучаешь и снаряжаешь новыми символами. Порой выбираешь тех, на кого раньше бы даже и не взглянул. Подвергаешь испытанию всех и каждого в пределах досягаемости – при условии, что ни одному из них не ведомо чудо откровения.

Так я оказался в примерочной отцовского заведения, где сидел и читал вслух работавшим у него евреям. Я зачитывал им куски из этой новоявленной Библии, как сам Павел, должно быть, проповедовал своим ученикам. С тем, однако, дополнительным неудобством, что эти несчастные жидовские отродья не умели читать по-английски. Первым делом я обращался к закройщику Банчеку, который обладал раввинским складом ума. Раскрывая книгу, я выбирал кусок наугад и читал, сразу переводя его на некий транспонированный, доступный им английский, похожий своей примитивностью на пиджин-инглиш китайцев. Потом я обыкновенно принимался растолковывать прочитанное, прибегая в качестве примера и аналогии к привычным для них вещам. Просто диву даюсь, как это они так здорово все понимали, – лучше даже, чем иной, с позволения сказать, университетский профессор или литератор, да и просто образованный человек. То, что они понимали, разумеется, и рядом не лежало с бергсоновской книгой как книгой, но не это ли является целью подобного рода книги? Мое понимание книги вообще состоит в том, что книга как таковая выпадает из поля зрения: она проглатывается целиком, переваривается и включается в обмен веществ, как плоть и кровь, что, в свою очередь, приводит к сотворению нового духа и тем самым придает миру иные очертания. Это был грандиозный причастный пир, к которому мы приобщались, читая нашу книгу, и апофеозом его была глава о Беспорядке: проникнув все мое существо, она наделила меня столь удивительным чувством порядка, что если бы вдруг с землей столкнулась комета и смахнула бы все своим хвостом, все бы перевернула с ног на голову, вывернула бы все наизнанку, то я бы смог моментально сориентироваться в новом порядке. Страха или иллюзий в отношении беспорядка у меня теперь не больше, чем в отношении смерти. Блаженные пастбища – это для меня лабиринт, и чем глубже и запутаннее его ходы, тем лучше я ориентируюсь.

С «Творческой эволюцией» под мышкой я после работы сел у Бруклинского моста в вагон надземки и поехал домой, в сторону кладбища. Иногда я сажусь на улице Деланси, в самом сердце гетто, вволю нагулявшись по людным улицам. В поезд надземки я вхожу через подземный переход – точно глист, пропихивающий себе дорогу в кишках. Всякий раз, как я занимаю свое место в снующей по платформе толпе, я убеждаюсь, что я там самый уникальный индивид. На все, что происходит вокруг, я смотрю, как наблюдатель с другой планеты. Мой язык, мой мир – у меня под мышкой. Я являюсь хранителем великой тайны: стоит мне открыть рот и заговорить – и станет весь транспорт. То, что я имею сказать и о чем каждый вечер моей жизни молчу по пути на службу и обратно, – это сущий динамит. Я пока еще не готов подбросить свою динамитную шашку. Пока что я делаю пробные шаги – с толком, с чувством, с расстановкой. Каких-нибудь пять или, может, десять лет – и я сотру этих людей с лица земли. Если вдруг поезд как следует качнет на повороте, я говорю себе: «Отлично! Сойди с рельс, предоставь им аннигилировать!» Мне и в голову не приходит, что сам я тоже могу пострадать, если поезд сойдет с рельс. Мы стиснуты, как сардинки в банке, и под давлением всей этой массы разгоряченной плоти мысли мои перетекают в другое русло. До меня доходит, что мои колени упираются кому-то между ног. Опускаю взгляд и вижу: передо мной сидит девушка; я смотрю ей прямо в глаза и еще глубже задвигаю коленом ей в промежность. Она занервничала, заерзала по скамейке и, обернувшись к соседке, пожаловалась ей, что я к ней пристаю. Окружающие бросают на меня враждебные взгляды. Я тупо смотрю в окно и делаю вид, что я тут ни при чем. Я бы при всем желании не смог убрать ноги. Мало-помалу девушке все же удается путем неимоверных усилий изогнуться и высвободить свои ноги. В результате рокировки я оказываюсь в сходной ситуации с ее соседкой, той самой, кому она адресовала свои жалобы. Почти в то же мгновение я ощущаю сочувственное пожатие и, к своему вящему удивлению, слышу, как моя новая визави растолковывает соседке, что все это в порядке вещей и ничего тут не поделаешь, что на самом деле мужчина не виноват – виновата компания, для которой все мы все равно что отара овец. Тут она снова легонько пожала коленями мои ноги – теплое человеческое прикосновение, очень похожее на дружеское рукопожатие. Свободной рукой я как-то ухитряюсь раскрыть книжку. Преследую двойную цель: во-первых, хочу продемонстрировать, что за книги я читаю, во-вторых, хочу иметь возможность продолжать беседу на языке ног, не привлекая внимания окружающих. Срабатывает великолепно. Со временем в вагоне становится чуточку посвободнее, и мне удается примоститься с ней рядом и завести разговор – о книге, натурально. Моя собеседница была пышнотелой еврейкой с огромными влажными глазами, и в ней сквозила та прямота, что проистекает из чувственности. Пора выходить, и мы рука об руку идем по улице в направлении ее дома. Я почти на самых подступах к старому кварталу. Все мне здесь знакомо и вместе с тем до омерзения чуждо. Я уже много лет не бродил по этим улицам, и вот поди ж ты, прогуливаюсь с еврейской барышней из гетто – очаровательной барышней с ярко выраженным еврейским акцентом. Рядом с ней я выгляжу нелепо. Даже чувствую, как прохожие пялятся нам в спину. Я самозванец, гой, заблудший сюда в надежде закадрить спелую, сочную пизденку. Она, похоже, наоборот, гордится своей добычей: козыряет мной перед друзьями. Вот, мол, полюбуйтесь, какого я себе отхватила по дороге, – образованного гоя, рафинированного гоя! Я почти услышал, как она это подумала. Пока суд да дело, я пытаюсь прощупать почву, взвесив кое-какие практические детали, чтобы понять, стоит ли зайти к ней после обеда. У меня и в мыслях нет пригласить ее на ланч. Вопрос в том, где и когда встретиться и что у нас на повестке дня, а то ведь – о чем она словно бы невзначай обмолвилась уже у самой двери – у нее есть муж, коммивояжер, и ей надо соблюдать осторожность. Я предлагаю вернуться и в такой-то час встретить ее на углу у входа в кондитерскую. А если у меня будет желание взять с собой кого-то из приятелей, она, мол, тоже придет с подругой. Нет, я бы предпочел встретиться наедине. На том и сошлись. Она пожала мне руку и юркнула в грязный подъезд. Я быстренько шкандыбаю назад к надземке и мчусь домой, чтобы как следует пожрать.

Летний вечер, и все нараспашку. Пока я еду к ней на свидание, в голове с калейдоскопической пестротой проносится все мое прошлое. Книжку я на сей раз оставил дома. На горизонте у меня пизда, так что мне не до книги. Я вновь возвращаюсь на эту сторону пограничной черты, и с каждой станцией, со свистом проносящейся мимо, мой мир становится все меньше и меньше. К тому времени, как я добираюсь до места назначения, я почти младенец. Я младенец, до смерти напуганный только что имевшей место метаморфозой. С чего это вдруг я, парень с 14-й улицы, выскакиваю на этой станции в погоне за еврейской пиздой? Ну выебу я ее, а дальше-то что? О чем мне с ней говорить, с этой красоткой? Что мне ебля, если единственное, чего я хочу, – это любви? Ну вот, снова накатило, как торнадо… Уна, девушка, которую я любил, девушка, которая жила здесь, в этом квартале, Уна с большими голубыми глазами и льняными волосами, Уна, от которой меня бросало в дрожь при одном только взгляде на нее, Уна, которую я не смел поцеловать, не смел даже коснуться ее ладони. Где она, Уна? Да, вот так вот вдруг – этот жгучий вопрос: где она, Уна? Я в два счета расклеился, как размокший башмак, я совершенно потерялся, впал в тоску, ощутил жутчайшую боль и отчаяние. Как я мог ее упустить? Почему? Что произошло? Когда произошло? Я думал о ней, как маньяк, и денно и нощно, из года в год, а потом вдруг она как-то по-тихому вылетела у меня из головы – как монетка сквозь дыру в кармане. Вот бестолочь, вот горе-то луковое! Мне достаточно было попросить ее выйти за меня замуж, предложить ей руку и сердце – чего проще! Если бы я на это сподобился, она бы согласилась без колебаний. Она любила меня, любила беззаветно. Еще бы! Я точно помню. Помню, как она смотрела на меня в нашу последнюю встречу. Я должен был попрощаться, потому что в тот вечер уезжал в Калифорнию, бежал ото всех, чтобы начать жизнь заново. Впрочем, у меня и мысли не было пускаться в новую жизнь. Я собирался предложить ей выйти за меня замуж, но история, которую я, дурья башка, приплел тогда к своему отъезду, так естественно лилась с моих уст, что я и сам в нее поверил, так что я попрощался и пошел, а она стояла и смотрела мне вслед, и я шел и чувствовал, как ее взгляд насквозь пробуравливает мне спину. Я слышал, как изнывала ее душа, но шел не останавливаясь, как автомат, пока не завернул за угол, – на том все и кончилось. Прощай! Вот так. Как в коме. А хотел сказать: приди ко мне! Приди ко мне, ибо я не могу больше жить без тебя!

Я так ослаб, меня так шатает, что я почти не в состоянии сойти вниз по крутым ступеням в виде заглавного латинского «L». Теперь я понимаю, что произошло, – я пересек пограничную черту! Эта моя Библия, что я всюду таскал с собой, должна была ввести меня в курс дела, посвятить в новый образ жизни. Мир, который я знал, больше не существует, он приказал долго жить, с ним покончено, он сметен подчистую. И все, чем я был, сметено вместе с ним. Я – остов, которому делают прививку новой жизни. Я сияю и искрюсь, я горю желанием новых открытий, но в средостении у меня пока что все налито свинцом, заполнено шлаками. Я плачу навзрыд – здесь же, на «L»-образных ступенях. Рыдаю, что дитя малое. Тут до меня ясно и отчетливо доходит: ты один в этом мире! Ты одинок… одинок… одинок. Горько осознавать свое одиночество… горько, горько, горько, горько. И нет этому конца, это непостижимо, и это удел каждого человека на земле, но в моем случае – особенно… в моем – особенно. Снова метаморфоза. Снова все раскачивается и ложится в крен. Я снова во сне, болезненном, горячечном, сладком, доводящем до безумия, тамошнем, заграничном сне. Я стою посреди пустыря, но дома своего не вижу. Нет у меня дома. Сон был миражом. Не было на пустыре никогда никакого дома. Потому я и не мог в него войти. Мой дом не в этом мире, равно как и не в следующем. Я человек без дома, без друга, без жены. Я чудовище из той реальности, которой пока что не существует. Да нет же: конечно существует, будет существовать – в этом я уверен. И вот я уже очертя голову несусь вниз и крою себя на чем свет стоит. Я начисто забыл о предстоящем рандеву, то есть забыл настолько, что боюсь даже, уж не пролетел ли я случаем мимо нее. Судя по всему, все же пролетел. Смотрел, наверное, прямо на нее и не узнавал. Наверное, и она меня не признала. Я одурел, одурел от боли, одурел от тоски. Я в отчаянии. Но уже не в растерянности. Есть же где-то реальность, к которой я принадлежу. Только вот где? Где-то уж слишком далеко. Может, я до самого судного дня буду носиться сломя голову, но так ее и не найду. Но она существует, я точно знаю. Бросаю на всех убийственные взгляды. Если бы я мог бросить бомбу и вдребезги разнести весь квартал, я бы непременно это сделал. Я был бы счастлив увидеть, как все они взлетают на воздух – искромсанные, искалеченные, орущие, аннигилирующие. Хочу всю землю подвергнуть аннигиляции. Я не имею с ней ничего общего. Она безумна от начала и до конца. Сплошной бардак. Гигантский кусок занюханного сыра, набитый разлагающимися личинками. К ебеням ее! Провались она в тартарары! Убивать, убивать, убивать: всех убивать – еврея и нееврея, старого и малого, праведника и злодея…

Я становлюсь легким как перышко, и поступь моя обретает обычную твердость, обычную уверенность, обычную мерность. Что за дивная ночь! Звезды сияют так ясно, так тихо, так далеко. Не то чтоб насмехаясь надо мною, но как бы напоминая мне о суетности. Кто ты, мил человек, чтобы судить о земле, чтобы вдребезги разносить все и вся? Юноша, мы висим здесь уже мириады и мириады лет. Мы все это видели, видели всё и, однако же, мирно сияем каждую ночь, освещаем путь, убаюкиваем сердца. Оглядись окрест, мил человек, посмотри, сколько во всем красоты и покоя. Видишь, даже мусор в канавах выглядит прекрасным в этом свете. Подними этот огрызок капустного листа, расправь его нежно в руке. Я наклоняюсь и поднимаю валяющийся в канаве капустный лист. Он кажется мне чем-то абсолютно новым – целая вселенная в своей сущности. Я отрываю маленький кусочек и рассматриваю его отдельно. Таки вселенная. Таки несказанно прекрасная и таинственная. Даже как-то неудобно выбрасывать его обратно в канаву. Я наклоняюсь и бережно кладу его рядом с другими отбросами. Я впадаю в задумчивость и все больше и больше успокаиваюсь. Я все люблю в этом мире. Я знаю, что где-то в этот самый момент находится женщина, которая меня ждет, и я дойду до нее, если только продолжу свой путь как можно спокойнее, как можно медленнее, как можно тише. Она все еще, быть может, стоит на углу, и, как только я покажусь, она узнает меня – с первого взгляда. Я верю, что так оно и будет, и да поможет мне Бог! Я верю, что все обосновано и предрешено. Мой дом? Да это же весь мир – целый мир мой дом! Я везде дома, только раньше я этого не знал. Но теперь знаю. Нет больше никакой пограничной линии. Ее и не было вовсе – это я сам ее выдумал. В блаженстве я неторопливо бреду по улицам. Милым сердцу улицам. Где бродят все и все страдают, не показывая виду. Когда я останавливаюсь у фонарного столба и прислоняюсь к нему, чтобы зажечь сигарету, даже фонарный столб проявляет ко мне дружелюбие. Это не какая-то там чугунная болванка – это творение человеческой мысли, имеющее определенную форму, изогнутое и отлитое человеческими руками, согретое человеческим дыханием, установленное человеком с помощью рук и ног. Я поворачиваюсь и глажу рукой чугунную поверхность. Он со мной только что не разговаривает. Это человеческий фонарный столб. Он от мира сего – как капустный лист, как дырявый носок, как матрац, как кухонная раковина. Все располагается определенным порядком в определенном месте, поскольку наш разум занимает определенную позицию относительно Бога. Мир как проявленная, осязаемая субстанция есть карта нашей любви. Не Бог, но жизнь есть любовь. Любовь, любовь, любовь. И в самом центре центра ее совершает свой пеший марш этот молодой человек – я сам, то есть не кто иной, как Готлиб Леберехт Мюллер.

* * *

Готлиб Леберехт Мюллер! Это имя человека, который потерял свое лицо. И некому подсказать ему, кто он такой, откуда родом и что с ним приключилось. В фильме, где я впервые свел знакомство с этой личностью, он якобы попал в заварушку на фронте. Но когда на экране я узнал себя, притом что на фронте я отродясь не бывал, я понял, что автор присочинил этот маленький эпизод, чтобы не изобличать меня. Порой я забываю, что собой представляет мое настоящее «я». Порой в своих снах я, что называется, испиваю из чаши забвения и скитаюсь неприкаянный и полный отчаяния в поисках принадлежащих мне тела и имени. Иногда сон от яви отделяет лишь тончайшая нить. Порой во время разговора я выхожу из своих башмаков и, подобно уносимой потоком травинке, пускаюсь в странствие, бросив свое лишенное корней «я». В таком состоянии я вполне способен удовлетворять обыденные житейские нужды, в числе коих – поиск жены, отцовство, ведение домашнего хозяйства, развлечение друзей, чтение книг, уплата налогов, исполнение воинского долга и так далее и тому подобное. В таком состоянии я способен, если понадобится, на хладнокровное убийство – ради семьи или ради отечества или… да мало ли ради чего еще. Я обыкновенный, заурядный гражданин, который отзывается на свое имя и которому приписан отдельный номер в паспорте. Я ни в малейшей мере не ответственен за свою судьбу.

И вот в один прекрасный день я вдруг ни с того ни с сего просыпаюсь и, оглядевшись по сторонам, ловлю себя на том, что совершенно не понимаю, что творится вокруг; не понимаю ни своего поведения, ни поведения моих близких; не понимаю, зачем правительства развязывают войны или устанавливают мир, – словом, ничего не понимаю, что ни возьми. В такие минуты я рождаюсь заново, рождаюсь и нарекаюсь подходящим мне именем – Готлиб Леберехт Мюллер! Все, что я делаю, приняв подходящее имя, это озираюсь по сторонам и смотрю на все как баран на новые ворота. На меня тычут пальцами, иногда даже прямо в лицо. Я вынужден порвать с друзьями, с семьей, с возлюбленными. Я обязан разбить лагерь. А в итоге, точно так же естественно, как во сне, я в очередной раз обнаруживаю, что плыву по течению, – обычно когда иду по шоссе, подставив лицо заходящему солнцу. Теперь все мои физические и умственные способности приведены в боевую готовность. Я наиобходительнейшее, наиобворожительнейшее, наиковарнейшее животное – и в то же время я тот, кого не грех назвать и святошей. Я знаю, как постоять за себя. Я знаю, как увильнуть от работы, как избежать обременительных отношений, как избежать жалости, сострадания, мужества и разных прочих волчьих ям. Я задерживаюсь на одном месте и с одним человеком ровно настолько, чтобы получить, что мне надо, а там снова поминай как звали. Я не ставлю себе задач: бесцельное странствование достаточно само по себе. Я свободен, как птица, и устойчив, как эквилибрист. Манна небесная так и сыплется с неба – знай подставляй ладони. И всюду я вызываю к себе самые приятные чувства, будто бы, принимая подарки, которыми меня заваливали, я оказываю другим величайшую милость. Даже в моем грязном белье копаются любящие руки. Ведь добропорядочный человек обожаем каждым! Готлиб! Просто восхитительное имя! Готлиб! – повторяю я снова и снова. Готлиб Леберехт Мюллер.

В таком состоянии я постоянно подвергался нападениям мошенников, грабителей и убийц, но как они были со мной обходительны и любезны! Будто я им брат родной. А что, разве нет? Разве не лежит на мне вина за все совершенные преступления и не из-за этого ли мне пришлось пострадать? Не из-за тех ли самых преступлений я так тесно связан со своим подельником? Всякий раз, едва завидев свет признательности в глазах другого, я ощущаю эту тайную связь. Это только у праведников никогда не зажигается взгляд. Это праведникам недоступна тайна человеческого подельничества. Это праведники совершают преступления против человечества: праведники-то как раз и есть самые настоящие чудовища. Это праведники снимают у нас отпечатки пальцев, именно они стараются доказать нам, что мы мертвы, даже когда мы стоим перед ними во плоти. Это праведники наделяют нас условными именами, ложными именами, это они регистрируют нас под ложными датами и хоронят заживо. Так вот, я предпочитаю мошенников, грабителей и убийц, раз уж мне не найти человека равного себе достоинства, равного себе качества.

Ну не нашел я пока такого человека! Не нашел человека столь же благородного, как я сам, столь же великодушного, столь же терпимого, столь же беспечного, столь же дерзкого, столь же чистого сердцем. Я прощаю себе каждое совершенное мною преступление. И делаю это во имя человечества. Я знаю, что значит быть человеком: и силу этого, и слабость. Я страдаю от этого знания и вместе с тем упиваюсь им. Если бы мне выпал шанс стать Богом, я бы наотрез отказался. Если бы мне выпал шанс стать звездой, я бы тоже отказался. Самая чудесная возможность из тех, что предлагает нам жизнь, – это быть человеком. Это обнимает все мироздание. Это включает и познание смерти, чего не удостоился и сам Господь Бог.

На тот момент, когда пишется эта книга, я человек, крестившийся заново. Много воды утекло с тех пор, как это произошло, и столько всего набралось, что нелегко вернуться назад и проследить путешествие Готлиба Леберехта Мюллера с его первого шага. Хотя, возможно, я и смогу предоставить кое-какие сведения, если начну с того, что человек, каким я ныне являюсь, родился на свет из раны. Раны, доходящей до сердца. По всем законам человеческой логики, мне бы давно следовало умереть. Да я, собственно, и так уже был зачислен в мертвецы теми, кто меня когда-либо знал: я блуждал среди них, словно призрак. В разговорах обо мне употреблялось исключительно прошедшее время, меня жалели, меня зарывали все глубже и глубже. Однако я не забыл, как много я тогда смеялся, по привычке; как крутил любовь с разными женщинами, как наслаждался едой, вином и мягкой постелью, к которой я прилип, как черт. Что-то убило меня, и, однако, я еще жил. Но я жил, не имея памяти, не имея имени; я был отсечен от надежды, равно как от угрызений совести и сожалений. У меня не было прошлого, а вероятнее всего, и будущего; я был заживо погребен в пустоте, которая была той раной, что мной разродилась. И я сам был этой раной.

Есть у меня один приятель, который время от времени излагает мне свою версию Голгофского чуда, в чем я полный профан. Зато я кое-что знаю о нанесенной мне чудесной ране, ране, убившей меня в глазах света и давшей мне новое рождение и второе крещение. Я знаю кое-что о чуде этой раны, раны, которой я жил и которая зарубцевалась с моей смертью. Я говорю об этом как о чем-то давно прошедшем, но это всегда при мне. Так ведь и вообще все является давно прошедшим и будто бы невидимым – как навеки канувшее за линию горизонта созвездие.

Что приводит меня в восхищение, так это возможность заново вдохнуть жизнь во все столь же мертвое и похороненное, как я сам. И даже не однократно, а до бесконечности многократно. Мало того, всякий раз, как я исчезал, я глубже прежнего погружался в пустоту, так что с каждым следующим возрождением чудо становилось все более грандиозным. И ни намека на стигматы! Человек, переживающий очередное рождение, всегда остается одним и тем же и с каждым новым рождением все более и более становится самим собой. Просто он каждый раз сбрасывает кожу, а с ней и свои грехи. Человек, любимый Богом, – это человек поистине добропорядочный. Человек, любимый Богом, – это луковица с несчетным количеством шкурок. Сбрасывание первого слоя – процедура неизреченно болезненная; со вторым слоем уже легче, и с каждым последующим – все легче, легче и легче, и так до тех пор, пока боль не станет радостью и, по нарастающей, восторгом, экстазом. А там уж не будет ни удовольствия, ни боли – просто тьма, отступающая перед светом. И по мере того, как рассеивается тьма, рана выходит из своего укрытия, и та рана, которая есть человек, его любовь, заливается светом. Утраченная идентичность обретена вновь. Человек выступает из своей открывшейся раны, восстает из могилы, которую он так долго носил на себе.

В могиле, каковой является моя память, я вижу ее уже похороненной – ту, что любил больше всех других, больше, чем весь мир, больше, чем Господа Бога, больше, чем свою собственную плоть и кровь. Вижу, как она разлагается там, в той кровоточащей ране любви, – так близко от меня, что я не смог бы отличить ее от самой раны. Вижу, как она пытается высвободиться, очиститься от любовной боли и с каждым усилием только глубже погружается в эту рану – забрызганная кровью, задыхающаяся от крови, судорожно извивающаяся в крови. Вижу страшный взгляд ее глаз – немой, жалобный, истерзанный взгляд затравленного зверя. Вижу, как она во избавление раскидывает ноги, и каждый оргазм – страдальческим стоном. Слышу, как падают стены, как обрушиваются они на нас, и дом охватывает пламя. Слышу, как нам что-то кричат с улицы – вызов на работу, повестка в армию, – но мы пригвождены к полу, и крысы уже вонзают в нас свои острые зубы. Могила и чрево любви скрывают нас от постороннего взора, ночь наполняет наши чаши, и звезды дрожат над черным бездонным озером. Я не помню слов, не помню ее имени даже, имени, которое я твердил и твердил, как маньяк. Я забыл, как она выглядит, что она чувствует, как пахнет, как ебется, все глубже и глубже проникая в ночь бездны таинственного грота. Я проследовал за ней в самое глубокое логово ее существа, в усыпальницу ее души, к ее вздоху, который не успели еще испустить ее уста. Я искал ее не покладая сил, ее, чье имя нигде не значится; я пробрался к самому алтарю и нашел «ничто». Подобно змею, обвился я огненными кольцами вокруг этой пустой раковины, хранящей «ничто»; я целых шесть столетий пребывал там недвижный, бездыханный, пока происходившие в мире события просеивались сквозь сито и оседали на дно, образуя скользкое илистое ложе. Я видел, как в огромной дыре в потолке Вселенной кружатся созвездия, видел отдаленные планеты и ту черную звезду, что должна принести мне спасение. Я видел Дракона, сбрасывающего с себя ярмо кармы и дхармы, видел новую расу людей, заваривающуюся в желтке будущности. Я разгадал все до последнего знака и символа, но не смог распознать ее лица. Я увидел лишь глаза, сияющие сквозь огромные, как бы телесные, светящиеся груди, будто бы я плыл позади них в электрическом излучении, исходящем от ее сияющего белым свечением призрака.

Как же это ей так удалось преодолеть тиски сознания? По какому такому чудовищному закону распространилась она вот так вот по всему лику Вселенной, обнажая все и при этом оставаясь в тени? Она была неразличима на фоне солнечного лика, как луна в момент затмения; она была зеркалом с облезшей амальгамой, зеркалом, воспроизводящим и облик, и ужас. Заглядывая в ее глаза с тыла, в эти полупрозрачные мясистые телеса, я видел мозговые структуры всевозможных конструкции, всевозможных соотношений, всевозможных степеней хрупкости. Я видел мозг внутри мозга – бесконечно многоступенчатый механизм, работающий бесконечно; я видел слово «Надежда», насаженное на вертел, – вот оно обжаривается, истекая жиром, непрерывно вращаясь в глазнице третьего глаза. Я слышал невнятное бормотание ее грез на давно забытых языках, сдавленные вопли, гулким эхом отдающиеся в мельчайших трещинах, стоны, хрипы, вздохи облегчения, свист рассекающих воздух плетей. Я слышал, как выкликала она мое имя, которого сам я еще не произносил, слышал, как она сыпала проклятиями и как рычала от ярости. Я слышал все в тысячекратном усилении – словно гомункулус, заключенный в утробный орган. Я уловил приглушенное дыхание мира, как бы задерживаемое в самый критический момент – момент перехода в звук.

Так мы и шагали, и спали, и ели вместе – сиамские близнецы, которых соединила Любовь, а разлучить сможет лишь Смерть.

Рука об руку ходили мы на головах в горлышке Бутыли. Одевалась она исключительно в черное, лишь изредка разбавленное пурпуром. Нижнего белья не носила – так, незатейливый лоскут черного бархата, напитанный дьяволическими ароматами. Спать мы ложились под утро, а вставали с приближением сумерек. Мы жили в черных дырах, задернутых плотными шторами, мы ели из черных блюд, читали из черных книг. Мы выглядывали из черной дыры нашей жизни в черную дыру мира. Солнце постоянно зачернялось, словно споспешествуя нам в наших междоусобных распрях. Вместо солнца у нас был Марс, вместо луны – Сатурн: мы постоянно жили в зените преисподней. Земля перестала вращаться, и сквозь дыру в небе была видна зависшая над нами черная немигающая звезда. Временами у нас случались приступы смеха – безумного, батрахианского смеха, от которого содрогались соседи. Временами мы пели – бешеное нестройное тремоло во всю глотку. Мы на веки вечные были заперты в долгой беспросветной ночи души, на тот период несоизмеримого времени, что начинается и кончается подобно затмению. Мы вращались вокруг наших собственных эго, точно спутники-фантомы. Мы пьянели от наших собственных отражений, открывавшихся нам, когда мы заглядывали друг другу в глаза. Как же мы тогда смотрели на других? Так же, как зверь смотрит на травинку, как звезды смотрят на зверя. Или как Бог смотрел бы на человека, если бы сатана снабдил того крыльями. И при всем этом в застывшей интимности ночи без конца и без края она лучилась и ликовала, и это исходившее от нее ультрачерное ликование было похоже на нескончаемый поток спермы митраического быка. Она была двустволкой – как ружье: женщина-бык с ацетиленовой горелкой в матке. В пылу она фокусировалась на великом космократоре, и глаза ее закатывались внутрь, сияя одними белками, и губы истекали слюной. В слепом провале секса она вальсировала, точно дрессированная мышка; челюсти ее распахивались, как у змеи, а кожа покрывалась пупырышками, выпускавшими колючие перья. Ею владела ненасытная похоть к единорогу – тот самый зуд, что свалил египтян. Даже дыру в небе, сквозь которую сияла тусклая звезда, заглатывала она в своем неистовстве.

Мы жили подвешенными к потолку, – жаркий, прогорклый дым обыденной жизни поднимался кверху и душил нас. Мы жили в мраморном пекле, – восходящий зной человеческой плоти раскалял сковывавшие нас змеевики. Мы жили, устремляясь в глубины преисподней, – наши кожные покровы, прокопченные дымом страсти, приобретали цвет тлеющей сигары. Словно две головы, насаженные на пики наших палачей, мы, не сходя с орбиты, медленно кружили над головами и заплечьями дольнего мира. Чем была для нас жизнь на твердой почве – для нас, обезглавленных и навеки приросших к гениталиям? Мы были эдемскими близнецами-змеями – светящиеся от накала и холодные, как сам хаос. Жизнь была безостановочной черной еблей окрест неподвижного полюса бессонницы. Жизнь была Скорпионом в конъюнкции с Марсом, в конъюнкции с Меркурием, в конъюнкции с Венерой, в конъюнкции с Сатурном, в конъюнкции с Плутоном, в конъюнкции с Ураном, в конъюнкции с ртутью, опиумом, радием, висмутом. Грандиознейшей конъюнкцией была каждая субботняя ночь: Лев прелюбодействовал с Драконом в доме брата и сестры. Величайшим malheur[48] был луч солнечного света, прокравшийся сквозь шторы. Величайшим проклятием был Юпитер – повелитель рыб: того и гляди, сверкнет благосклонным оком.

Причина, в силу которой так сложно это излагать, состоит в том, что я слишком много помню. Я помню все, но помню как болван, сидящий на коленях чревовещателя. Будто я на протяжении долгого, непрерывного брачного солнцестояния восседал у нее на коленях (даже когда она стояла) и проговаривал заданный ею текст. Словно она наказала главному Богову лудильщику поддерживать сияние черной звезды сквозь дыру в потолке, словно она повелела ему ниспослать беспросветную ночь, а с ней и ползущие муки, неслышно шевелящиеся в темноте, отчего рассудок превращался в вертящееся шило, упрямо продирающееся в черное ничто. То ли я просто вообразил, что она говорила не переставая, то ли это меня самого так выдрессировали, что я перехватывал мысль, прежде чем она достигала ее губ, слегка приоткрытых губ, лоснящихся от густого слоя кроваво-черной помады. Я в диком очаровании следил, как они открываются и закрываются, – шипели они ненавистью гадюки или ворковали горлицей. Они всегда выступали крупным планом – как рекламный кадр в кино, так что я изучил каждую трещинку, каждую пору, и, когда начиналось истерическое слюноизвержение, я созерцал слюнные пары и пену, будто восседая на каменной подушке под Ниагарским водопадом. Я знал, что должен делать, словно был частью ее организма; я был удобнее, чем болван, потому что мог действовать самостоятельно и меня не надо было отчаянно дергать за веревочки. Я то и дело выкидывал какой-нибудь фортель, чем иногда приводил ее в неописуемый восторг; она, конечно же, притворялась, что не замечает моих проделок, но я всегда мог сказать наверное, когда ей было приятно, – по тому, как она распушала перышки. Она обладала оборотническим даром и была в этом деле ловка и искусна, как сам сатана. После пантеры и ягуара ей лучше всего удавались птичьи повадки: дикой цапли, фламинго, ибиса, лебедя в период любовной охоты. Она придерживалась тактики внезапного нападения: облюбует себе дошедшую тушку и, с налета врезавшись прямо в потроха, моментально выклюет самые лакомые кусочки – сердце, печень или яички; и тут же – глазом не успеешь моргнуть, а ее и след простыл. Но положи кто на нее глаз – прикинется камнем, затаится среди корней у подножия дерева и будет смотреть немигающим взглядом из-под полуопущенных век – застывшим взглядом василиска. Чуть тронь ее – и розой расцветет, исчерна-черной розой с нежнейшими бархатистыми лепестками и одуряющим ароматом. Просто диву даюсь, как восхитительно научился я ей подыгрывать: сколь бы стремительна ни была метаморфоза, я всегда оставался сидеть у нее на коленях – коленях птицы, коленях зверя, коленях змеи, коленях розы, да чего уж там – коленях коленей, губах губ, – тютелька в тютельку, перышко в перышко, желтком в яйце, жемчужиной в раковине, клешней рака, настойкой спермы на шпанских мушках. Жизнь была Скорпионом в конъюнкции с Марсом, в конъюнкции с Венерой, Сатурном, Ураном et cetera; любовь была мандибулярным конъюнктивитом – цап одно, цап другое, цап, цап, мандибулярный цап-цап мандалического колеса вожделения. Скорее бы обед; слышу уже, как она чистит яйца, а внутри яйца – цып-цып, благословенное предвестие очередного приема пищи. Я ел, словно мономаньяк, – затяжной блаженный жор трижды разговевшегося человека. И пока я ел, она урчала – ритмичный хищнический рык суккуба, пожирающего своего детеныша. Что за блаженная ночь любви! Слюна, сперма, суккубация, сфинктерит – все в одном… брачная оргия в Черной Дыре Калькутты.

Оттуда панисламское безмолвие, где зависла черная звезда, – как в пещерном мире, где затихает даже ветер. Оттуда, раз уж я осмелился об этом порассуждать, призрачный покой безумия, мир людей убаюканных, истощенных веками непрекращающейся бойни. Оттуда сплошная кроваво-красная обволакивающая плева, внутри которой и происходит вся деятельность, оттуда героемир лунатиков и маньяков, что залили кровью небесный свет. До чего же покойна наша мелкая голубино-ястребиная жизнь во тьме! Плоть – бери, зарывайся в нее зубами или пенисом; пышная благоухающая плоть без единой ножевой или ножничной метки, без единого шрама от разрывной шрапнели, без единого горчичного ожога – и никаких опаленных легких. Плоть, приберегаемая для галлюцинирующей дыры в куполе небес, для почти совершенной внутриутробной жизни. Но дыра-то все же была – словно прободная язва в мочевом пузыре, – и не было затычки, которой можно было бы заткнуть ее навсегда, и ни одного мочеиспускательного акта нельзя было справить с улыбкой. Ссы вволю и без стеснения, ага, но как забыть о расколотом своде колокольни, о тишине неестественной, о неотвратимости, ужасе «иного» мира? Ешь до отвала, ага, и завтра опять до отвала, и завтра, и завтра, и завтра – но в итоге-то что? В итоге? И что было в итоге? Смена чревовещателя, смена колен, сдвиг по оси, очередная трещина в небосводе… что же? что? Я вам отвечу – сидя у нее на коленях, парализованный зубчатыми лучами черной звезды, согнутый в бараний рог, взнузданный, впряженный и загнанный в ловушку телепатической остротой взаимодействующей вашего возбуждения, я не думал ни о чем вообще, ни о чем из того, что было за пределами логова, служившего нам приютом; не было даже ни единой мысли о какой-нибудь крошке на белой скатерти. Я думал чисто в рамках нашей амебной жизни – чистую мысль вроде той, что оставил нам в наследство Иммануил Шерстопятый Кант и воспроизвести которую способен лишь болван. Я досконально проанализировал каждую научную теорию, каждую теорию искусств, каждую крупицу истины в каждой перекошенной системе душеспасения. Я просчитал все вплоть до кончика булавки, да еще и с гностическими десятичными долями в придачу – вроде тех коленец, что откалывает какой-нибудь забулдыга к концу шестидневного запоя. Впрочем, просчитано все было уже для новой, не моей, жизни – для жизни, которую однажды проживет кто-то другой, – может статься. Мы, то бишь она со мной, находились непосредственно в горлышке Бутыли, разве только вот горлышко оказалось отбитым, так что Бутыль – это самая настоящая фикция.

Я помню, как во вторую нашу встречу она сказала, что никак не ожидала еще раз меня увидеть, а при следующей встрече заявила, что я отпетый наркоман, при очередной – назвала божеством, а после пыталась покончить с собой, а потом пытался я, и потом – снова она, но вышло так, что нас это только сблизило, до того сблизило, что мы проникли друг в друга – обменявшись индивидуальностями, именами, идентичностью, религией, отцом, матерью, братом. Даже тело ее претерпело радикальные изменения – и не один, а несколько раз. Поначалу она была большая и бархатистая, как ягуар, – с той обольстительной обманчивой неприступностью, что присуща семейству кошачьих, с их податливостью, гибкостью, внезапностью; потом она стала тоненькой, нежной, хрупкой – почти как василек, и с каждой последующей переменой происходили едва заметные модуляции: кожи, мускулов, цвета, позы, запаха, жеста, походки et cetera. Она менялась, как хамелеон. Никто не мог сказать, какая она на самом деле, потому что с каждым она выступала в совершенно новом обличье. Некоторое время спустя она и сама перестала понимать, что собой представляет. Этот процесс метаморфозы, как я выяснил впоследствии, начался у нее еще до встречи со мной. Подобно столь многим женщинам, считающим себя уродками, она пожелала сделать себя красивой, ослепительно красивой. Для этого она прежде всего отреклась от своего имени, затем от своей семьи, от друзей, от всего, что хоть как-то связывало ее с прошлым. Собрав всю свою волю и способности, она посвятила себя возделыванию своей красоты, своего обаяния, которыми она и без того обладала в полной мере, но была убеждена в противном. Она часами просиживала перед зеркалом, изучая каждое движение, каждый жест, каждую наиглупейшую гримасу. Она полностью изменила манеру говорить, дикцию, интонации, акцент, фразеологию. Она подавала себя столь искусно, что совершенно невозможно было докопаться до исходного материала. Она постоянно была начеку, даже когда спала. И, как бравый генерал, довольно быстро усвоила, что лучший способ защиты – это нападение. Она никогда не оставляла незанятой ни единой позиции: ее аванпосты, ее дозоры, стражи были расставлены повсеместно. Ее ум представлял собой вращающийся прожектор, и свет его не угасал ни на секунду.

Слепая к своей исконной красоте, своей исконной индивидуальности, своему исконному обаянию, не говоря уже об идентичности, она направила весь арсенал своих возможностей на сотворение мифического существа, эдакой Елены, эдакой Юноны, перед чарами которой не могли бы устоять ни мужчина, ни женщина. Механически, безо всякого намека на знание легенды, она мало-помалу начала создавать онтологический фон, мифическую последовательность событий, предшествовавших ее сознательному рождению. Ей не было нужды помнить свои лживые выдумки, свои фантазии – ей надо было просто вызубрить роль. Не было ни единой бредовой идеи, которую она сочла бы излишне монструозной для того, чтобы пускать ее в оборот, ибо в пределах усвоенной роли она всецело оставалась верна себе. Ей не надо было изобретать прошлое: она помнила прошлое, ибо оно было частью ее самой. Ее совершенно невозможно было сбить с толку вопросом в лоб, потому что она никогда не представала перед противником иначе как вполоборота. Она предъявляла лишь уголки вечноиграющих граней – слепящие призмы света, поддерживаемые в состоянии непрерывного вращения. Она вообще была не живым существом, таким, которое когда-либо можно было бы застать врасплох, а настоящей машиной, без сна, без отдыха манипулирующей мириадами зеркал, призванных отражать сотворенный ею миф. У нее начисто отсутствовала какая бы то ни было сбалансированность; ее вечно заносило высоко за пределы собственной многоликости, в вакуум ее подлинного «я». В ее планы не входило строить из себя легендарную личность – она просто хотела, чтобы красота ее не оставалась незамеченной. Но в погоне за красотой она быстро забыла о предмете преследования и стала жертвой собственного творения. Она стала так сногсшибательно красива, что временами казалась страшной, временами превосходила своим уродством наиуродливейшую из женщин. Она могла внушить страх и ужас, в особенности на пределе своего очарования. Как будто бы сквозь это создание просвечивала слепая и неуправляемая воля, выставляя на всеобщее обозрение монстра, каковым она и являлась.

В темноте, запертая в черной дыре, откуда не видно окружающего мира, где нет ни соперника, ни супостата, слепой динамизм воли слегка поутихал, сообщал ей мягкий медноватый блеск; речь текла у нее изо рта раскаленной лавой, плоть жадно цеплялась за поручни, за карниз чего-нибудь прочного и существенного, чего-нибудь такого, во что можно было бы заново интегрироваться и немного передохнуть. Это походило на отдаленный сигнал бедствия, на SOS с тонущего корабля. По первости я ошибочно принимал это за страсть, за экстаз, вызванный трением плоти о плоть. Мне казалось, я нашел живой вулкан, женщину-Везувий. Мне и в голову не приходила мысль о корабле-человеке, гибнущем в океане отчаяния, в Саргассовом море бессилия. Теперь я думаю о той черной звезде, льющей свет сквозь дыру в потолке, о той неподвижной звезде, что зависла над нашим брачным логовом, более неподвижной, более далекой, чем сам Абсолют, и я знаю, что это была она, выдавившая из себя все то, чем, собственно, она и была, – мертвое черное солнце, не имеющее аспекта. Я знаю, мы спрягали глагол «любить», точно два маньяка, пытающиеся выебать друг друга сквозь чугунную ограду. Я говорил уже, что в бешеной схватке там, в темноте, я порой забывал ее имя, забывал, как она выглядит, кто она есть. Правда-правда. В темноте я превосходил самого себя. Я соскальзывал со стапелей плоти и уносился в бескрайние просторы секса, попадал в каналы-орбиты, помеченные то той, то этой: Джорджиана одного недолгого дня, например; египетская шлюшка Тельма; Карлотта, Аланна, Уна, Мона, Магда, девиц шесть или семь, – бездомные дворняжки, «блуждающие огоньки», тела, лица, бедра, прочистка тоннеля, мечта, память, желание, тоска. Я мог бы начать с Джорджианы, с того воскресного дня – там, неподалеку от железнодорожного полотна, с ее швейцарского платья в горошек, с ее колыхающегося крупа, ее южного певучего говора, ее похотливого рта, ее мягкой груди; я мог бы начать с Джорджианы – мириадорожкового светильника секса и проследовать вширь и ввысь по ответвлениям пизды в энное сексуальное измерение, в мир без границ. Джорджиана была чем-то вроде перепонки в крошечном ушке недоделанного монстра по имени секс. Она была живой и реальной в свете воспоминания о том кратком дне на аллее, первым ощутимым ароматом и субстанцией мира ебли, который уже сам по себе был созданием беспредельным и не поддающимся определению, подобно тому как наш мир является миром. Целый мир ебли, уподобляемый до бесконечности растягивающейся перепонке того животного, которое мы называем сексом, которое, как и всякое другое существо, врастает в существо наше собственное и постепенно его вытесняет, так что в какой-то момент человеческий мир станет лишь смутным воспоминанием об этом новом всесодержащем, всепорождающем, самовоспроизводящемся существе.

Именно это змеиное совокупление в темноте, та двусоставная, двунаправленная смычка и загнала меня в смирительную рубашку сомнения, ревности, страха, одиночества. Раз уж я начал обработку подгибочных швов с Джорджианы и мириадорожкового светильника секса, значит, я не сомневался, что и она трудилась, выстраивая перепонку, формируя уши, глаза, пальцы, волосы и прочие атрибуты секса. Пожалуй, она начала бы с того монстра, что ее изнасиловал, если, конечно, ее история мало-мальски правдива; во всяком случае, она тоже начата где-то на параллельном пути, проследовав вширь и ввысь по этому многоморфному нерукотворному существу, сквозь тело которого мы отчаянно продирались навстречу друг другу. Имея лишь отрывочные представления о ее жизни, располагая лишь ворохом лжи, домыслов, небылиц, маниакального бреда и навязчивых идей, пытаясь совместить обрывки цветистых фраз, кокаиновых видений, грез, недоконченных предложений, взбалмошной туманной болтовни, истерических бредней, болезненно искаженных фантазий, нездоровых желаний, то и дело натыкаясь на имя, ставшее плотью, невольно прислушиваясь к случайным обрывкам разговоров, перехватывая взгляды украдкой, сдержанные на полпути жесты, я с легкостью мог бы причислить ее к пантеону ее сугубо личных захуятых божков, к пантеону исключительно ярких созданий из плоти и крови, мужчин, может, бывших с ней в тот же день, может, всего лишь час назад; может, пизда ее до сих пор захлебывается спермой последней поебки. Чем покорнее она казалась, тем неистовее была ее страсть; чем разнузданнее она себя вела, тем неувереннее я себя чувствовал. Тут не было ни начала, ни личного отправного пункта: мы встречались, как два заправских дуэлянта, отстаивающих честь на поле брани, уже заполоненном призраками прошлых побед и поражений. Мы сохраняли бдительность и соблюдали приличия до последнего выпада, а это возможно лишь при отличной выучке.

Мы сошлись, каждый со своими полками, под покровом ночи и с противоположных сторон приступили к штурму цитадели. Мы не встретили ни малейшего сопротивления в нашем кровавом деле, мы никого не молили о пощаде и сами никого не щадили. Мы сошлись, утопая в крови: кровавое, мутное примирение в ночи при угасших звездах, всех, кроме одной – неподвижной черной звезды, скальпом зависшей над дырой в потолке. Бывая изрядно накокаиненной, она выблевывала это из себя, как пифия, – все, что происходило с ней в течение дня, вчера, позавчера, позапрошлым годом, все – вплоть до дня ее появления на свет. И в этом не было ни слова правды, ни единой правдивой детали. Она не замолкала ни на миг, потому что замолчи она, и вакуум, который бы она тем самым создала на взлете своей фантазии, вызвал бы взрывную волну такой силы, что весь мир раскололся бы на части. Она была механизмом мировой лжи, действующим в пределах микрокосма, приводимым в движение все тем же разрушительным страхом, что побуждает людей все свои силы бросать на созидание инструмента смерти. Посмотришь на нее, так можно подумать, что она бесстрашна, можно принять ее за воплощение храбрости, чем она, в сущности, и являлась, потому как ей не надо было заметать следы. За спиной у нее стоял незыблемый факт реальности, колосс, неотступно следовавший за ней по пятам. С каждым днем эта надвигающаяся реальность принимала новые и новые формы, с каждым днем становилась все более угрожающей, все более парализующей. С каждым днем ей приходилось отращивать все более мощные крылья, все острее оттачивать зубки, отрабатывать все более проницательный гипнотический взгляд. Это была стремительная гонка к самым дальним пределам мира, гонка, проигрышная изначально, – но хоть бы кто ее остановил! На границе вакуума покоилась Истина, готовая одним махом вернуть отторгнутые у нее позиции. Это было так просто и очевидно, что доводило ее до бешенства. Выведи несметное войско, выстави самую тяжелую артиллерию, обдури величайшие умы, соверши хитрейший обходной маневр – результатом все равно будет поражение. В финальную встречу все указывало на разрыв: коварство, ловкость, сила – все. Она, пожалуй, станет песчинкой на берегу безбрежного океана и, что хуже всего, будет как две капли похожа на любую другую песчинку океанского побережья. Она будет обречена до скончания века всюду узнавать свое уникальное «я». Ну и судьбу же она себе уготовила! Чтобы ее уникальность – да растворилась в универсальном! Чтобы ее энергия – да сжалась до крайнего предела пассивности! Это же безумие, бред сумасшедшего! Быть такого не может! Не должно быть! Вперед! Подобно черным легионам. Вперед! Через все ступени вечно расширяющегося круга. Вперед и прочь от самой себя – до тех пор, пока ничтожнейшая материальная частица души не растянется в бесконечность. В этом панически-решительном бегстве она, казалось, уносила в своей утробе весь мир. Нас увлекало за пределы мироздания, в сторону туманности, неразличимой даже для самого мощного телескопа. Нас затягивало в паузу – такую спокойную, такую долгую, что в сравнении с ней даже смерть может показаться диким шабашем ведьм.

Утро. Всматриваюсь в бескровный кратер ее лица. Ни морщинки на нем, ни пятнышка, ни единого изъяна! Лик ангела в объятиях Творца. Кто убил Дрозда-задиру? Кто порезал ирокезов? «Не я», – ответил бы, наверное, мой милый ангел, да и кто, ей-богу, глядя на это чистое, непорочное лицо, стал бы утверждать противное? Кто, созерцая этот сон невинности, мог бы разглядеть, что одна половина этого лица от Бога, а другая – от Дьявола? Маска – гладкая, как смерть, прохладная, приятная на ощупь, податливая, словно лепесток, открытый легчайшему дуновению. Она была так пленительно бесхитростна и безмятежна, что можно было бы потонуть в ней, можно было бы нырнуть в нее – с головой, со всеми потрохами, как искатель жемчуга, – и больше уже не возвращаться. Пока глаза ее не открывались в мир, она примерно так и лежала, совершенно потухшая и сияющая отраженным светом, как сама луна. В смертоподобном трансе невинности она была еще более обворожительна: ее злодеяния растворились, выпотели сквозь поры, она лежала, вся извернувшись, словно приникший к земле спящий змей. Тело – сильное, гибкое, мускулистое – обладало, казалось, сверхъестественным весом: она была нечеловечески тяжела, тяжела, пожалуй, чуть ли не тяжестью неостывшего трупа. Она смотрелась как прекрасная Нефертити, какой можно было бы ее представить к концу первого тысячелетия мумификации, – чудо погребального совершенства, мечта плоти, убереженной от могильного разложения. Она лежала, извернувшись, у подножия полой пирамиды в раке-вакууме ее собственного изготовления, точно священная реликвия прошлого. Даже дыхание ее как будто бы остановилось – столь глубоким было забытье. Она провалилась сквозь сферу человеческого, сферу животного, сферу растительного даже: она пала до уровня мира минералов, где одушевленность – это лишь зарубка, ниже которой – смерть. Она до такого совершенства набила руку в искусстве трюкачества, что даже сон был бессилен ее выдать. Она научилась спать не спя: лишь только ее одолевал сон, как она автоматически отключала ток. Если бы кто подкрался к ней в такой момент и вскрыл ее черепную коробку, внутри он как пить дать обнаружил бы совершенную пустоту. Она не хранила никаких обременительных секретов, уничтожено было все, что по-человечески могло быть уничтожено. Она могла бы жить вечно – как луна, как любая мертвая планета, излучая гипнотический лучезарный свет, вызывая приливы и отливы страсти, ввергая мир в безумие, обесцвечивая каждую земную субстанцию своими металлически магнетическими лучами. Неся смерть самой себе, она всех вокруг приводила в лихорадочное перевозбуждение. В грозной безмятежности своего сна она питала собственную магнетическую смерть, сливаясь с холодной магмой безжизненных планетарных миров. Она оставалась магически неприкосновенной. Ее пристальный взгляд останавливался на тебе с пригвождающей неподвижностью: это был лунный взгляд, посредством которого мертвый дракон жизни испускал холодный огонь. Один глаз у нее был тепло-коричневый, цвета жухлого листа; другой – карий, магнетический глаз, способный отклонить стрелку компаса. Даже во сне он продолжал подрагивать под завесой века, оставаясь единственным видимым признаком жизни.

Стоило ей открыть глаза – и сна как не бывало. Просыпалась она словно от резкого толчка, будто зрелище окружающего мира с его человеческими атрибутами вызывало мощный шок. Она тут же развивала кипучую деятельность, шастая туда-сюда, точно гигантский пифон. Что ее раздражало, так это свет! Она пробуждалась, кляня солнце, кляня мишурный блеск реальности. В комнате приходилось поддерживать полумрак, жечь свечи, плотно занавешивать окна, чтобы не допустить проникновения шума с улицы. Она слонялась голая из угла в угол, дымя болтающейся в уголке рта сигаретой. Туалет ее был делом первостепенной важности: о тысяче пустячных мелочей надо было позаботиться, прежде чем хотя бы накинуть купальный халат. Она смахивала на атлета, намеревающегося побить рекорд дня. От корней волос, которые она изучала с самым пристальным вниманием, до формы и длины ногтей на ногах каждая деталь ее анатомии подвергалась тщательному досмотру, прежде чем она садилась завтракать. Ну вылитый атлет! Хотя, впрочем, больше она походила на механика, совершающего перед испытательным полетом контрольный осмотр скоростного аэроплана. Шмыг в платье – и ищи ее свищи: умчится на целый день – в полет, который завершится, может, в Иркутске, а может, и в Тегеране. За завтраком она заправлялась основательно: надо, чтобы горючего хватило в оба конца. Завтрак тянулся долго: это была единственная дневная церемония, которая исполнялась без спешки и суеты. Тягомотная церемония. Интересно, думаешь, собирается ли она вообще выматываться, да и не забыла ли она часом о той великой миссии, что поклялась исполнять каждый день своей жизни? Может, она грезила о предстоящем путешествии, а может, и не грезила вовсе, а просто прикидывала время функционального процесса своего чудесного механизма, с тем чтобы, раз загрузившись, не возвращаться для дозаправки. В этот час дня она была само спокойствие и невозмутимость и напоминала гигантскую небесную птицу, восседающую на вершине скалы и мечтательно обозревающую низлежащие земли. Но это она не после завтрака резко срывалась с места, устремляясь в пике́, чтобы накрыть свою жертву. Нет, с утренней кормушки она снималась плавно и величаво, приноравливая каждое свое движение к ритму мотора. Вся вселенная была в ее распоряжении, так что в выборе направления она руководствовалась лишь сиюминутным капризом. Она могла бы сойти за символ свободы, если бы не сатурнический вес ее тела и противоестественный размах крыльев. Сколь бы уравновешенной ни казалась она, особенно в момент старта, ужас, побуждавший ее совершать эти ежедневные вылеты, все же давал о себе знать. Она моментально покорялась судьбе и в то же самое время упорно стремилась ее преодолеть. Каждое утро взмывала она из своего гнезда, как с какого-нибудь гималайского пика, неизменно, казалось бы, направляя свой полет к какой-то не помеченной на карте зоне, где, при условии, что все сойдет благополучно, она могла бы исчезнуть навеки. Каждое утро, казалось, уносилась она ввысь в этой ее отчаянной сиюминутной надежде; она отбывала с видом спокойного, мрачного достоинства, как человек, готовый в любую минуту сойти в могилу. Никогда не кружила она над летным полем, никогда не оглядывалась назад, на тех, кого покидала. И не оставляла после себя ни мельчайшего осколочка своей персоны: она забирала в полет все свои пожитки, каждую ничтожную улику, способную подтвердить факт ее существования. Она не оставляла ни единого вздоха, ни даже заусенца. Исчезала, будто и духу ее тут не было, под стать самому дьяволу, по одному ему известным причинам. Тебе на откуп оставалась лишь гнетущая пустота. Тебя бросали, и не просто бросали, а предавали, предавали жестоко. Пропадало всякое желание и удерживать ее, и умолять вернуться: ты оставался с проклятием на устах, с черной ненавистью в душе, омрачавшей остаток дня. Позднее, перемещаясь по городу, перемещаясь тихим ходом, как свойственно всякому двуногому, переползая с места на место, как червь, ты собирал слухи о ее захватывающем полете: то видели, как она кружила в такой-то точке, то как она ни с того ни с сего вдруг резко теряла высоту, то как где-то еще заходила в штопор, как проносилась кометой, как выписывала в небе буквицы дыма, и так далее и тому подобное. Что бы она ни вытворяла, все имело характер загадки и сумбура и совершалось явно безо всякой задней мысли. Это было чем-то вроде иронически-символического комментария к человеческой жизни, к поведению творческого человека-муравья, прозреваемого из какого-то иного измерения.

В промежутках между ее отбытиями и прибытиями я жил жизнью полнокровного шизерино. Это была не вечность – вечность преходяща, ибо она имеет дело с миром и победой, вечность – это нечто рукотворное, нечто заслуженное; нет, я пережидал антракт, на протяжении которого каждый волос покрывался сединой до самых корней, каждый миллиметр кожного покрова испытывал жжение и зуд, пока все тело не превращалось в сочащуюся рану. Вот я сижу за столом в темноте, и мои конечности непомерно увеличиваются в размерах, будто меня в галоп настигает слоновая болезнь. Слышу, как кровь бросается в голову и бьет в барабанные перепонки, точно гималайские демоны со своими колотушками; даже из Иркутска доносится до меня хлопанье ее гигантских крыльев, и я знаю, что она уносится все дальше и дальше, гораздо дальше – за пределы досягаемости. В комнате такая тишина и такая ужасающая пустота, что я испускаю пронзительный вопль, лишь бы произвести хоть какой-нибудь шум, хоть какой-нибудь человеческий звук. Я пытаюсь подняться из-за стола, но ноги мои слишком отяжелели, а руки превратились в бесформенные носорожьи лапы. Чем больше тяжелеет мое тело, тем разряженнее становится атмосфера в комнате; я буду расползаться и расползаться, пока всю комнату не заполню одной сплошной массой застывшего желе. Я заполню даже трещины в стене; я врасту в стену, как растение-паразит, и буду разрастаться и разрастаться, пока весь дом не обратится в неописуемое месиво плоти, волос и ногтей. Я знаю, что это смерть, но я не в состоянии убить ни само знание, ни носителя этого знания. Какая-то частица моего существа еще живет, какая-то крупица сознания еще сопротивляется, и, по мере того как разбухает обмякшая туша, мерцание жизни становится все четче и четче и вспыхивает во мне наконец холодным алмазным огнем. Этот огонь освещает всю эту бесформенную массу липкого месива, так что теперь я напоминаю искателя жемчуга с факелом в руке во чреве мертвого морского чудовища. Какой-то тонкой потайной нитью я еще связан с жизнью над бездной, но он так далек, тот горний надводный мир, а вес туши так велик, что, даже будь это возможно, понадобились бы годы и годы, чтобы всплыть на поверхность. Я мечусь в собственном мертвом теле, обследуя каждый уголок и каждую щель его огромной расплывшейся массы. Обследование это безрезультатно, потому что при непрекращающемся росте изменяется вся топография, растекаясь и расплываясь, как раскаленная магма земли. Там ни секунды не держится terra firma, ни секунды ничто не остается неизменным и узнаваемым: это рост без верстовых столбов, путешествие, в котором место назначения сдвигается при каждом едва уловимом колебании, при каждом толчке. Это тот самый процесс заполнения пространства, при котором убивается всякое ощущение и пространства, и времени; чем больше раздается тело, тем меньше становится мир – и это будет длиться до тех пор, пока я в конце концов не почувствую, что все сконцентрировалось на кончике английской булавки. Несмотря на полную беспомощность той огромной безжизненной массы, в которую я превратился, я отдаю себе отчет в том, что то, что ее питает, мир, из которого она произрастает, не превосходит размером булавочную головку. В скверне поллюции, в самом сердце и как бы преджелудке смерти я различаю семя – чудодейственный мизерный рычажок, который поддерживает мир в равновесии. Я сиропом расплылся по всему миру, и опустошенность от этого жуткая, однако семяизвержения не происходит: семя уже превратилось в маленький сгусток холодного огня – как солнце, ревущего в зияющем чреве безжизненной туши.

Когда гигантская пернатая хищница изможденная вернется из своего полета, она найдет меня здесь, в средоточии моего небытия: вот он Я, неистребимый шизерино, горящее семя, затаившееся в сердце смерти. Каждый день она рассчитывает изыскать для себя новый источник питания, но не существует в природе иных источников питания – одно это семя, этот вечный источник света, который я снова и снова открываю для нее путем ежедневного умирания. Лети, о ненасытная птица, лети к границам мироздания! Но кормушка-то твоя здесь – вот она, сияет в тошнотворной пустоте, что тобою же и создана. Ты вернешься, чтобы потом снова кануть в черную дыру; ты будешь возвращаться снова и снова, ибо не выросли еще у тебя те крылья, на которых можно унестись прочь из этого мира, единственного мира, где ты можешь существовать, – этого змеиного могильника, где правит тьма.

И вдруг, размышляя о ее возвращении в свое гнездышко, я ни с того ни с сего вспоминаю воскресные утра в маленьком доме близ кладбища. Вспоминаю, как я в ночной сорочке сижу за пианино и вовсю наяриваю по педалям босыми ногами, в то время как родители в соседней комнате нежатся под теплыми одеялами. Комнаты открываются одна в другую на манер телескопа, как в старых добрых американских поездах. Воскресным утром всегда можно было валяться в постели до поросячьего визга. Где-то ближе к одиннадцати предки начинали стучать в стенку моей спальни, чтобы я вышел для них поиграть. Я втанцовывал к ним в комнату под стать самим братьям Фрателлини – такой решительный и окрыленный, что мог стрелой взвиться на самую верхушку небесного столпа. Я все на свете готов был сделать одной левой, будучи при этом обоюдоруким. Папаша называл меня Солнечным Джимми, потому-де что я обладал «мощным зарядом» и был полон кипучей энергии и напора. Для начала я пару раз проходился перед ними колесом на ковре у кровати; затем пел фальцетом, подражая кукле чревовещателя; затем выдавал несколько фантастических невесомых па, изображая, как веет ветер, да еще и гудел при этом! Перышком опускался я на вертящийся табурет и приступал к техническим этюдам. Я всегда начинал с Черни, дабы размяться перед концертом. Черни папаша на дух не переносил, как, впрочем, и я сам, но Черни был тогда plaît du jour[49] в меню, так что его этюды на беглость пальцев звучали до тех пор, пока мои костяшки не приобретали гибкость резины. Каким-то странным образом Черни напоминал мне о той гнетущей пустоте, что обрушилась на меня некоторое время спустя. Ну и скорость же я развивал, будучи прикован к вертящемуся табурету! Это все равно что залпом осушить бутылку тоника, оставаясь накрепко привязанным к кровати. Отыграв упражнений этак девяносто восемь, я был готов к тому, чтобы немного поимпровизировать. Я брал пригоршню аккордов и с грохотом рассыпал их по клавиатуре, гоняя из конца в конец, после чего плавно модулировал в «Сожжение Рима» или в «Полет колесницы Бен-Гура», чем доставлял удовольствие почтенной публике, потому как это был уже удобоваримый набор звуков. Задолго до того, как я прочел «Логико-философский трактат» Витгенштейна, я уже пытался сочинять к нему музыку – в тональности сассафраса. Я уже тогда был докой в науках и философии, в индуктивной и дедуктивной логике, в истории религиозных верований, в гадании по печени, по форме и объему черепа, разбирался в фармакопее, металлургии – во всех ненужных сферах знания, которые задолго до положенного часа вызывают у людей несварение желудка и разлитие черной желчи. Эта рвотная масса усвоенного хлама всю неделю бродила у меня в печенках, ожидая воскресного дня, чтобы вылиться в музыку. Играя «Пожарную тревогу в полночь» и «Военный марш», я черпал вдохновение, исполнившись которым должен был разрушить все существующие формы гармонии и создать собственную какофонию. Вообразите Уран в благоприятном расположении к Марсу, Меркурию, Луне, Юпитеру и Венере. Вряд ли вам это удастся, ибо Уран лучше всего работает, когда он расположен под неблагоприятным углом, то есть когда он, так сказать, «не в духе». Музыка же, которую я выдавал по воскресным утрам, музыка благополучия и сытого отчаяния, рождалась при благоприятном, противу всяческой логики, расположении Урана, прочно закрепившегося в Седьмом доме. Тогда я ничего такого не знал, не знал и о существовании Урана – и слава богу, что не знал. Теперь-то мне все понятно, потому что это была гнилая радость, липовое благополучие, пагубное в своем роде огненное творчество. Чем большего накала достигала моя эйфория, тем спокойнее становились домочадцы. Даже моя рехнутая сестрица затихала и обретала душевный покой. Под окном зачастую собирались соседи и слушали мою игру; до меня то и дело доносились взрывы аплодисментов, и тогда я ракетой – бах! вжих! – вновь срывался на быстрый темп: технический этюд № 947 1/2. А уж если мне случалось завидеть ползущего по стене таракана, то это был верх блаженства: означенное насекомое побуждало меня безо всякой модуляции перейти с моих печально скуксившихся клавикордов к опусу «Ицци». Как-то в воскресенье я таким манером сочинил одно из самых восхитительных скерцо на свете – скерцо, посвященное вши. Была весна, и всех нас подвергли обработке серой; я всю неделю потел над Дантовым «Адом» в английском переводе. Воскресенье пришло вместе с оттепелью, и птицы так ошалели от неожиданной жары, что влетали и вылетали в окно, не реагируя на музыку. А тут, как на грех, приехала одна немецкая родственница – не то из Гамбурга, не то из Бремена, – незамужняя тетка с внешностью кобла. Одного ее присутствия было достаточно, чтобы вызвать у меня приступ бешенства. У нее была манера гладить меня по головке, приговаривая при этом, что из меня выйдет второй Моцарт. Моцарта я ненавидел, да и теперь еще ненавижу, и потому, дабы с ней расквитаться, играл из рук вон плохо, перевирая все ноты насколько мог. Тут-то и объявилась маленькая вошка, самая настоящая вошь, схоронившаяся с зимы в моем исподнем. Я извлек ее и заботливо усадил на краешек черной клавиши. Потом стал правой рукой выделывать вокруг нее маленькую жижку; эта звуковая атака, вероятно, порядком ее оглушила: она так и застыла на черном лаке, поддавшись гипнозу моей зажигательной пиро-техники. Эта экстатическая неподвижность вошки стала в конце концов действовать мне на нервы. Я задумал ввести хроматическую гамму, имея в виду нанести своей жертве сокрушительный удар третьим пальцем правой руки. Прихлопнул я ее аккуратно, но с такой силой, что она прилипла к подушечке моего пальца. Отчего внутри у меня все так и затряслось в пляске святого Вита. Тут-то и началось это самое скерцо. Оно представляло собой попурри из забытых мелодий, приправленное соком алоэ и электрическими разрядами дикобразьих игл; исполнялось оно в трех тональностях сразу и постоянно, как вальсирующая мышка, крутилось вокруг все того же непорочного зачатия. Позднее, когда ходил слушать Прокофьева, я понял, что с ним происходило; я понял Уайтхеда и Рассела, Эддингтона и Рудольфа Эйкена, Фробениуса и Линка Гиллеспи; я понял, почему, если бы биномиальной теоремы не было, человеку следовало бы ее выдумать; я понял, откуда взялось электричество и сжатый воздух, не говоря уже о минеральных источниках и грязевых ваннах. Я понял, и, надо сказать, достаточно ясно, что в крови у человека сидит мертвая вошь и что, когда тебе подсовывают симфонию, фреску или бризантное взрывчатое вещество, у тебя в буквальном смысле срабатывает рвотный рефлекс – как на не предусмотренную предписанным меню ипекакуану. Я понял также, почему мне не удалось стать музыкантом, как я собирался. Все сочинения, что рождались у меня в голове, – ох уж мне эти прослушивания, и частные, и публичные, в которых мне довелось участвовать то ли по милости святой Хильдегарды, то ли святой Бригитты, то ли Иоанна Крестителя, то ли еще бог знает кого! – написаны были для века грядущего, века менее громоздких инструментов, не таких мощных антенн, да и не таких мощных барабанных перепонок. Чтобы оценить подобную музыку, надо претерпеть иного рода страдание. Новую веху на этом поприще поставил Бетховен: близость обозначенного им пространства ощущаешь, когда он вдруг взрывается на пике своего спокойствия и начинает неистовствовать в самом сердце окружавшей его тишины. Это царство новых вибраций, – для нас оно лишь туманный облак, ибо нам еще предстоит преодолеть нашу собственную концепцию страдания. Нам еще предстоит проглотить и усвоить этот облачный мир, его родовые схватки, его ориентиры. Когда я лежал ничком, глухой к витавшей вокруг меня скорби, мне дано было услышать фантастическую музыку. Я слышал зарождение нового мира, слышал звучание стремительных рек в их истоках, слышал звучание дробящихся и шлифующихся звезд, звучание рассыпающихся горящими самоцветами фонтанов. Вся музыка и теперь еще управляется старой астрономией, она – продукт тепличный, панацея от вельтшмерца.[50] Музыка и теперь еще остается противоядием тому, чему нет названия, но это все же не музыка. Музыка – это планетарный огонь, некое наименьшее общее кратное, обладающее вседостаточностью; это послание богов, магическая формула – абракадабра, которую с равным успехом может пропустить мимо ушей и ученый муж, и неуч просто потому, что приводной ремень отцепился. Вслушайтесь в сострадание – безудержное, непреоборимое! Ничего не уладится, не устроится и не образуется. А все это – что приходит и уходит: вся музыка, архитектура, все законы, правительства, открытия, изобретения – все это лишь технические этюды в потемках, ЧЕрни с большой «е» верхом на бешеном белом бурунчике в бутылочке гуммиарабика.

Одной из причин, почему я так ничего и не добился в этой паршивой музыке, было то, что к ней вечно примешивался секс. Стоило мне разучить пару песенок, и пизды стали роиться вокруг меня, как мухи. Начать с того, что в значительной степени в этом была повинна Лола. Лола – это моя первая учительница музыки. Лола Ниссен. Смешное имя, типичное для того квартала, где мы тогда жили. Оно отдавало то ли вонючей селедкой, то ли червивой пиздой. Сказать по правде, красавицей Лола не была. Угрюмый взгляд исподлобья и желтоватый цвет лица делали ее слегка похожей на калмычку или на чинучку. У нее было несколько бородавок и жировиков, а об усах я уже и не говорю. Что, впрочем, меня возбуждало, так это ее волосатость; свои длинные черные на диво роскошные волосы она укладывала на монголоидном черепе восходящими и нисходящими буклями, а на загривке скручивала змеиным клубком. Будучи добросовестной идиоткой, Лола регулярно опаздывала на урок, так что обычно я к ее приходу пребывал уже в состоянии некоторой размягченности, заблаговременно поработав руками. Правда, как только она садилась рядом на табурет, я тотчас возбуждался снова – из-за вонючих духов, которыми она спрыскивала себе подмышки. Летом она носила платья без рукавов, и оттуда у нее вечно торчали пучки волос. Зрелище ее волосатых подмышек будило во мне зверя. Казалось, волосы растут у нее по всему телу, даже из пупка. И до чего же мне хотелось зарыться в них, потаскать их зубами! Я мог бы съесть Лолины волосы как деликатес, будь на них чуточка мяса. В общем, она была волосатая – именно это я и хочу подчеркнуть, – волосатая, как горилла, и эта ее волосатость уводила мои мысли от музыки и переключала на пизду. Мне чертовски хотелось посмотреть на эту ее пизду, и в один прекрасный день я наконец уломал ее младшего братца позволить мне подглядеть, как она будет принимать ванну. Реальность превзошла все мои ожидания: дремучие заросли простирались у нее от пупка до промежности – огромный густой клин, спорран, роскошный, как персидский ковер. А когда она прошлась по нему пуховкой, я чуть было не лишился чувств. В следующий раз к Лолиному приходу я расстегнул на гульфике две пуговицы. Она будто бы не заподозрила в этом никакого подвоха или просто не заметила. В очередной урок я вообще не застегнулся. Тут-то она и попалась. «По-моему, Генри, ты забыл кое-что сделать», – сказала она. Я взглянул на нее, покраснев как бурак, и тупо спросил: «Что сделать?» Она, нарочито отведя взгляд в сторону, ткнула левой рукой мне в ширинку. Рука оказалась так близко, что я не выдержал, схватил ее и затолкал к себе в штаны. Лола мигом вскочила, побледнев с перепугу. К тому времени хуй мой уже торчал из ширинки и подрагивал в сладостном предвкушении. Я набросился на Лолу и полез к ней под юбку, подбираясь к тому самому персидскому ковру, что углядел сквозь замочную скважину. Неожиданно я словил звонкую оплеуху, за ней другую, после чего Лола схватила меня за ухо и, отведя в угол, поставила лицом к стене и изрекла: «Сейчас же застегни ширинку, глупый мальчишка!» Через пару минут мы вернулись к пианино – снова к Черни с его техническими этюдами. Я был уже не в состоянии отличить диеза от бемоля, однако продолжал играть – от страха, что она наябедничает моей матушке. К счастью, о таких вещах не очень-то разговоришься с чужой мамашей.

При всей неловкости создавшегося положения инцидент этот ознаменовал решительный перелом в наших отношениях. Я решил, что Лола будет теперь обходиться со мной в высшей степени сурово, ан нет: на следующий урок она вроде как даже прифрантилась и облила себя духами, как из шланга. Особенно меня удивила несвойственная ей веселость, потому как обычно она являла собой образец угрюмости и замкнутости. Я больше не осмелился повторить трюк с расстегнутой ширинкой, однако без эрекции у меня не обошлось; мало того, она продержалась весь урок, что явно доставляло Лоле удовольствие, судя по тому, как она украдкой поглядывала в известном направлении. Мне было тогда пятнадцать лет, а ей где-то двадцать пять – двадцать восемь. Я долго ломал голову над тем, как бы все-таки к ней подъехать, но так ничего и не придумал – разве что завалить ее внаглую, когда матери не будет дома. Какое-то время я буквально преследовал ее по вечерам: она имела обыкновение совершать перед сном долгие пешие прогулки. Я часами ходил за ней по пятам в надежде, что она забредет в какое-нибудь укромное местечко возле кладбища, где бы я мог применить тактику погрубее. Порой у меня возникало подозрение, что она знает, что я ее преследую, и что ей это даже приятно. Видимо, она сама только того и ждала, чтобы я на нее накинулся, – только об этом небось и мечтала. И вот, лежу я как-то вечером в траве возле железнодорожного полотна; в воздухе – духота, народу кругом – зернышку упасть некуда: валяются на траве, как сморенные жарой псы. О Лоле я и думать забыл – лежу себе, дремлю. Слишком жарко, чтобы о чем-либо думать. Вдруг вижу – по узкой гаревой дорожке идет женщина. Я лежал, растянувшись, прямо на насыпи, а там – ни единой живой души. Женщина шла не спеша, понурив голову, будто в забытьи. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это Лола. «Лола! – окликнул я. – Лола!» Казалось, она опешила, завидев меня. «Кого я вижу! – говорит. – Что ты тут делаешь?» И с этими словами присаживается рядышком на насыпь. Я и не подумал отвечать; ни слова не говоря, я вскарабкался на нее и повалил на спину. «Только не здесь, пожалуйста», – взмолилась она, а я и ухом не повел: сунул руку ей промеж ног – и вся недолга. Пока я продирался сквозь ее густой спорран, она намокла, как слюнявая кляча. Клянусь Богом, это была моя первая ебля в жизни, а тут, как назло, мимо промчался поезд и обдал нас дождем горящих искр. Лола перепугалась не на шутку. У нее это тоже было впервые, как я понял, и ей это было гораздо нужнее, чем мне, но когда ее обожгло искрами, она всеми силами стала от меня отбиваться, брыкаясь, точно необъезженная кобылица. Как я ни старался, одолеть мне ее не удалось. Вскочив, она отряхнула платье и поправила узел на загривке. «Иди-ка ты лучше домой», – говорит. «И не подумаю», – ответил я и, взяв ее за руку, повел за собой. Довольно приличное расстояние мы прошагали в гробовой тишине. Ни она, ни я, похоже, не соображали, куда идем. Наконец вышли на шоссе, и прямо перед нами раскинулись водохранилища, а рядом – пруд. Я инстинктивно подался к пруду. По пути к берегу нам пришлось пролезать под несколькими деревьями, низко склонявшимися к самой воде. Я помогал Лоле спускаться, как вдруг она поскользнулась, увлекая меня за собой. Она даже и не попыталась встать на ноги, вместо этого облапила меня и прижала к себе. Мало того, к своему вящему изумлению, я почувствовал, как ее рука скользнула мне в штаны. Она так чудесно меня ласкала, что я, недолго думая, кончил ей прямо в ладошку. Тогда она взяла мою руку и сунула ее себе между ляжек. Вся разомлев, она откинулась на спину, широко расставив ноги. Я склонился и перецеловал каждый волосок на ее пизде; я ткнулся языком в ее пупок и отполировал его аж до блеска. Потом улегся головой у нее между ног и стал жадно лакать всю эту слизь, что из нее вытекала. Теперь она стонала и неистово заламывала руки; волосы ее совершенно растрепались и разметались по оголенному животу. Короче, я снова впендюрил и на сей раз держался стойко, за что она должна быть мне чертовски благодарна, потому как кончала уж не знаю сколько раз и было это как фейерверк – будто взорвался целый ящик шутих и петард. По ходу дела она впивалась в меня зубами и в кровь искусала губы, всего исцарапала и вдобавок изодрала рубашку и черт знает что еще. По возвращении домой, взглянув в зеркало, я обнаружил на себе клеймо бычка-производителя.

Все было чудесно, пока это длилось, вот только длилось, увы, недолго. Спустя месяц Ниссены переехали в другой город, и больше я Лолу не видел. Но я повесил ее спорран над кроватью и молился на него еженощно. И всякий раз, как я играл Черни, у меня непременно возникала эрекция, потому что мне сразу вспоминалась Лола – как она лежит на траве, ее длинные черные волосы, узел на загривке, стоны, которые она испускала, и лившийся из нее сок. Игра на пианино стала для меня какой-то сплошной искупительной еблей. Целых два года пришлось мне ждать, прежде чем я снова смог, как говорится, окунуть свой конец, но в этот раз все вышло не ахти как, тем более что я подхватил отменный трипперок, и к тому же происходило это не на траве, да и не летом, да и пыла особого не было: обычная холодная механическая ебка за бабки – блядки для разрядки в тесном, занюханном гостиничном номере, причем эта падла еще пыталась сделать вид, что кончает, хотя кончала она не чаще, чем рождественский чулок. Конечно, может, это и не она подарила мне триппак, а ее «сменщица», что спала в соседнем номере с моим другом Симмонсом. А было вот как: я так быстро развязался со своей механической ебкой, что подумал, дай-ка пойду взгляну, как там у старины Симмонса. Смотрю: ну и дела! Они, оказывается, все еще это самое, причем на полную катушку. Она, девица-то его, была родом из Чехии и малость простовата – явно из начинающих – и с непривычки забывалась и еблась в свое удовольствие. Глядя, что она вытворяет, я решил подождать и испробовать ее на себе. Ну и испробовал на свою голову. Не прошло и недели, как у меня обнаружились какие-то выделения, – я еще тогда подумал, что это я себе то ли яйца отбил, то ли застудился.

Еще год-другой – и я сам стал давать уроки; как на грех, мать моей ученицы оказалась потаскухой, проституткой и сучарой, каких свет не видывал. Как я потом узнал, она путалась с одним негром. Судя по всему, она никак не могла найти себе хуя по размеру. Одно могу сказать: всякий раз, как я собирался домой, она зажимала меня в прихожей и терлась об меня одним местом почем зря. Я опасался заводить с ней шашни, потому как, по слухам, она вся была напичкана сифилисом, но хрен тут выдержишь, когда озабоченная сучка вроде этой напяливает на тебя свою пизду и чуть не целиком запихивает тебе в глотку язык. Обычно я еб ее встояка, прямо в прихожей, что не составляло особого труда ввиду ее необычайной легкости, и я мог держать ее на руках, как куклу. И вот как-то вечером стою я с ней таким манером и вдруг слышу: в замке поворачивается ключ… Она так и остолбенела от страха. Деваться некуда. К счастью, в прихожей висели портьеры – там я и укрылся. Потом слышу: этот черномазый кобель поцеловал ее и спрашивает: «Ну как ты, сладкая?» – на что она запела, как-де, мол, она его заждалась, да не лучше ли сразу подняться наверх, а то ей-де не терпится, ну и все такое. И как только утих скрип ступеней, я осторожно открыл дверь и пустился наутек во все лопатки. Ну и струхнул же я тогда, ей-богу, – ведь, если ее черномазый хахаль что-то заподозрит, глотку он мне точно перережет, уж это будьте уверены. А посему я прекращаю давать уроки в этом притоне, но не тут-то было, – вскоре меня стала домогаться дочь этой задрыги: почему бы, мол, мне не позаниматься с ней у ее подруги? А дочери между тем едва перевалило за шестнадцать… И вот мы вновь приступаем к этюдам Черни – добилась-таки своего дочурка. Впервые вдыхал я запах свежей пизды, и он был дивным, как свежескошенное сено. Урок за уроком мы ебемся как проклятые, а между уроками – доебываемся сверхурочно. В конце концов происходит печальная история – она залетает. Что делать – пришлось обратиться к одному еврейчику. Тот просит за работу двадцать пять баксов, а у меня таких денег отродясь не бывало. Кроме того, она несовершеннолетняя. Кроме того, у нее может начаться заражение крови. В общем, даю я ему пятерик в счет причитающейся суммы и на пару недель сваливаю в Адирондаки. В Адирондаках я знакомлюсь с одной школьной учительницей, которой смерть как приспичило брать уроки музыки. Снова технические этюды, снова гондоны и головоломки. Казалось, всякий раз, как я касался клавиш, очередная пизда срывалась с цепи.

На вечеринках меня усаживали за это ебаное пианино, и я должен был весь вечер пахать, как в жопу заведенный. Для меня это все равно что обмотать пенис носовым платком и засунуть его себе под мышку. На отдыхе, в сельской гостинице или на ферме, где пизд всегда собиралось столько, что хоть пруд пруди, музыка производила умопомрачительный эффект. Об отпуске я мечтал весь год – не из-за пизд, конечно, а потому, что в это время не надо было работать. Сбросив лямку трудовых будней, я тут же ударялся в клоунаду. Меня так распирало от избытка энергии, что хотелось выпрыгнуть из собственной шкуры. Помню, как-то летом в Катскиллах я познакомился с девушкой по имени Фрэнси. Она была похотлива и довольно хороша собой: могучие шотландские титьки и ряд ровных белых зубов делали ее просто ослепительной. Все началось на речке, прямо в воде. Мы барахтались, держась за лодку, и у Фрэнси одна из маркоташек выскользнула наружу. Я будто бы невзначай вытолкнул и вторую, а затем отстегнул бретельки. Она стыдливо нырнула под лодку, я – следом, а когда она вынырнула, чтобы набрать воздуха, стянул с нее треклятый купальный костюм, и вот она уже плавает, как наяда, а ее огромные мощные буфера подпрыгивают на волнах, точно разбухшие пробковые поплавки. Я тоже избавился от плавок, и мы стали резвиться за бортом лодки, как два дельфина. Вскоре в каноэ подгребла подружка Фрэнси – здоровенная такая деваха, земляничная блондинка с агатовыми глазами, сплошь усыпанная веснушками. Она была несколько шокирована, обнаружив нас в чем мать родила, но мы, не мешкая, стащили ее с каноэ и вмиг раздели. И вот мы уже втроем играем в воде в пятнашки, но одолеть девиц мне так и не удалось: скользкие были, как угри. Наигравшись, мы рванули к маленькой кабинке для переодевания, стоявшей в отдалении, точно заброшенная караульная будка. Одежду мы захватили с собой и собирались облачиться все скопом в этой тесной будчонке. Было ужасно жарко и душно – собиралась гроза. Агнесса – так звали подружку Фрэнси – спешила поскорее одеться. Ей сделалось стыдно, что она стоит тут перед нами совершенно голая. Фрэнси – та, похоже, наоборот, чувствовала себя в своей тарелке. Она сидела на скамейке нога на ногу и курила. Пока суд да дело, Агнесса стала натягивать рубашку, и тут вдруг сверкнула молния, принеся на хвосте ужасающий раскат грома. Агнесса завизжала и бросила рубашку. Через пару секунд последовала вторая вспышка и новый удар грома угрожающе близко. Воздух вокруг сгустился до синевы, стали кусаться мухи; мы занервничали, зачесались и слегка запаниковали. Особенно Агнесса, которая жутко боялась молний, а еще жутче боялась, что нас найдут мертвыми, а главное – голыми. Она заявила, что намерена одеться и бежать домой. И только она это произнесла, как дождь хлынул как из ведра. Мы решили, что через пару минут он перестанет, и поэтому так и остались стоять нагишом, глядя сквозь полуоткрытую дверцу на идущий от реки пар. Казалось, обрушилась глыба дождя, и молнии, как будто играя, метали в нас огненные стрелы. Тут уж мы все перепугались не на шутку и не знали, что делать. Агнесса заламывала руки и выкрикивала молитвы, всем своим видом напоминая полоумную Георга Гросса – одну из этих перекошенных мымрочек с четками на шее и разлитием желтой желчи в придачу. Я уже подумал, что еще чуть-чуть – и она рухнет в обморок прямо на нас или отмочит еще что-нибудь в этом роде. И тогда меня осенила блестящая идея – сплясать под дождем ритуальный боевой танец: надо же как-то их отвлечь. Только я выбежал и сделал первый подскок, как полыхнула очередная молния и расщепила надвое стоявшее неподалеку дерево. Я так перетрухал, что у меня чуть было шарики за ролики не заехали. От страха я всегда смеюсь. И вот я расхохотался, расхохотался каким-то нечеловеческим, леденящим кровь смехом, от которого девицы подняли дикий визг. Когда я услышал их визги, не знаю почему, но мне вспомнились технические этюды, и я сразу же ощутил, что стою в пустоте, а вокруг синяя мгла, и дождь то горячими, то холодными струями отбивает по моей нежной плоти барабанную дробь вечерней зори. Все мои чувства собрались на поверхности кожи, под ней же я был пуст, я был легок как перышко, я был легче воздуха, легче дыма, легче талька, магнезии, легче любой распроклятой вещи, какую ни возьми. Я вдруг почувствовал себя индейцем из племени чиппиуа и снова – в тональности сассафрас, так что мне по хую стало, визжат девицы, падают ли в обморок или срут себе в штаны, которых все равно на них не было. Глядя на безумную Агнессу с четками на шее и огромными, посиневшими от страха «хлебницами», я задумал исполнить святотатственный танец, что и сделал, одной рукой придерживая яйца, а другой – показывая «нос» громам и молниям. Дождь хлестал то холодными, то горячими струями, а трава, казалось, кишмя кишела стрекозами. Я скакал, как кенгуру, и орал во всю глотку: «Отче! ты, старый подлый сукин сын, угомонись с этими ебаными молниями, а не то Агнесса навсегда потеряет веру в тебя! Слышь, там, наверху! Тебе говорят, сморчок херов, кончай свои штучки-дрючки… у Агнессы от тебя и так уже мозги набекрень. Эй, оглох, что ли, старый футцер?» И под бесперебойную стрекотню моего языка, моловшего эту наглую чепуху, я скакал вокруг будки, как газель, и богохульствовал, изрыгая самые грозные проклятия, какие только отыскал в своей памяти. Когда с треском вступала молния, я подскакивал еще выше; когда громыхал гром, я разражался львиным рыком и пускался колесом; и еще я катался по земле, точно дикий звереныш, я обгрызал траву и плевался ею в небо, я бил себя кулаками в грудь с упоением гориллы, и все это время перед глазами у меня маячили этюды Черни, забытые на пианино, – белые листы, испещренные диезами и бемолями. «И этот мудозвон, – думал я, – еще воображает, будто с его этюдами можно освоить „Хорошо темперированный клавир“!» И тут вдруг мне взбрело в голову, что Черни-то, поди, тоже сидит сейчас на небесах и любуется оттуда на мои проделки, и тогда я взял и плюнул в него – так высоко, как только мог, а когда раздался новый раскат грома, я заорал что есть мочи: «Ты, ублюдок! Это я тебе, Черни… чтоб тебе там наверху яйца молнией отхватило… чтоб ты проглотил свой горбатый крючок и чтоб он застрял у тебя в глотке… слышишь меня, кочерыжка недоделанная?»

Однако, несмотря на все мои благие старания, Агнесса все больше впадала в беспамятство. Она была дремучей ирландской католичкой и до этого никогда не слыхала, чтобы к Богу обращались в подобном духе. И пока я отплясывал за будкой, она вдруг выскочила из укрытия и со всех ног кинулась к реке. Услышав, как Фрэнси заверещала: «Верни ее, она утопится! Беги скорей!» – я рванул вдогонку. Дождь по-прежнему хлестал как из ведра. На ходу я кричал ей, чтобы она вернулась, но Агнесса, как одержимая, очертя голову неслась вперед, а добежав до берега, сиганула в воду и припустила к лодке. Я поплыл за ней и, когда мы очутились у борта лодки, которую эта идиотка могла, чего доброго, перевернуть, обхватил ее одной рукой за талию и стал утешать и успокаивать, словно дитя малое. «Отстань от меня, – выпалила она. – Ты безбожник!» Иисус, Мария! Я был так ошарашен, так изумлен, услышав это. Так вот оно что! Вся ее истерика, оказывается, только из-за того, что я оскорбил Всевышнего. Мне даже захотелось смазать ей разок по уху, дабы привести ее в чувство. Но мы оба были не в себе, и я опасался, как бы она не выкинула какой-нибудь фортель: опрокинет еще лодку нам на головы, если я что-то не то сделаю. Так что я изобразил жуткое раскаяние и сказал, что ничего такого не хотел, что я переборщил, и так далее и тому подобное. А пока я ее улещивал и умасливал, я под сурдинку скользнул рукой чуть ниже талии и ласково погладил ее по попке. Ей только того и надо было. Сквозь слезы она залепетала, какая, мол, она добропорядочная католичка и как старается не грешить, и так, видно, упивалась собственным красноречием, что даже не поняла, что я делаю, но все же, когда я запустил руку ей в промежность и произнес все красивые слова, какие только пришли мне на ум, – о Боге, о любви, о визитах в церковь, об исповеди и прочей дребедени, – она, должно быть, что-то да почувствовала, потому как уже добрая тройка моих пальцев сновала у нее внутри из стороны в сторону, точно пьяный челнок. «Обними меня, Агнесса», – ласково попросил я, высвобождая руку и притягивая девушку к себе, пытаясь при этом раздвинуть ее ноги своими… «Вот так, умничка… расслабься же… скоро все кончится». И, не переставая пудрить ей мозги разглагольствованиями о церкви, об исповедальне, о любви к Богу и обо всей этой чертовщине, я умудрился-таки в нее проникнуть. «Ты очень добр ко мне, – сказала она, будто и не понимая даже, что моя кочерыжка давно уже у нее в хавырке, – и я сожалею, что вела себя как дура». – «Знаю, Агнесса, – ответил я, – все нормально… обними-ка меня покрепче… ага, вот так». – «Боюсь, как бы лодка не перевернулась», – продолжала она, изо всех сил пытаясь удержать свой зад на одном месте, подгребая для этого правой рукой. «И то верно, давай-ка будем возвращаться», – предлагаю я и с этими словами начинаю от нее отрываться. «Ой, не бросай меня, – верещит она, вцепившись в меня еще крепче. – Не бросай меня, а то я утону». Тут как раз к берегу подбегает Фрэнси. «Скорее, – верещит Агнесса, – скорее… я тону».

Фрэнси, надо сказать, была просто чудо. Она, к счастью, никакая не католичка, и если у нее и имелись какие-то моральные принципы, то разве что на уровне рептилий. Она была из той породы девиц, что рождены исключительно для ебли. Она не преследовала никаких целей, не имела никаких таких высоких устремлений, не выказывала никакой ревности, никогда не держала обиды, никогда не унывала и отнюдь не страдала отсутствием интеллекта. Вечерами, когда мы сидели в темноте на веранде и болтали с гостями, она могла запросто подойти и забраться ко мне на колени без ничего под юбкой; я юркал в ее норку и делал свое дело, пока она весело щебетала с другими. Пожалуй, она бы ничтоже сумняшеся могла заголиться и перед самим папой римским, буде ей подвернулся удобный случай. По возвращении в город, когда я заходил к ней домой, она отмачивала подобные шалости на виду у матери, чье зрение, к счастью, начинало ослабевать. Когда же мы отправлялись на танцульки и у нее вдруг начинало припекать в панталонах, она затаскивала меня в телефонную будку – вот оригиналка! – звонила кому-нибудь вроде Агнессы и забавлялась со мной, болтая по телефону. Видимо, она получала особое наслаждение, проделывая это при всем честном народе: когда, мол, не слишком на этом сосредоточиваешься, забавнее выходит. В переполненном вагоне метро, скажем, едучи домой с пляжа, она обычно так перекручивала юбку, чтобы разрез пришелся точно посередине; потом брала мою руку и засовывала ее прямо себе в пизду. Если вагон был набит битком и нас благополучно зажимали в угол, она извлекала мой шланг из ширинки и всю дорогу не выпускала из рук. Иногда, особенно разрезвившись, она вешала на него свою сумочку, как бы желая доказать, что обстановка вокруг абсолютно безопасна. Было у нее еще одно замечательное качество: она ничуть не скрывала, что я у нее на приколе не единственный. Не знаю, все ли она мне рассказывала, но рассказывала много чего. О своих похождениях она говорила всегда со смехом, причем рассказывала о них либо взгромождаясь на меня, либо когда я был уже в ней, либо когда я должен был вот-вот кончить. Она выбалтывала, кто как себя при этом ведет, у кого большой, у кого маленький, кто что говорит в момент экстаза и так далее и тому подобное, расписывая все это в таких деталях, будто я собирался писать учебник по еблематике. Похоже, она не испытывала ни малейшего благоговения ни перед своим телом, ни перед своими чувствами – ни перед чем вообще, что имело хоть какое-то отношение к ней самой. «Ну и блядища ты, Фрэнси, – говаривал я, бывало, – у тебя же мораль моллюска!» – «Однако при этом я тебе нравлюсь, не так ли? – парировала она. – Мужики не прочь поебаться, да и женщины тоже. И вообще это никому не вредно, да и вовсе не обязательно любить каждого, с кем ебешься, правда же? Я бы ни за что не хотела влюбиться: ужасно, должно быть, постоянно ебстись с одним и тем же мужиком, согласен? Ведь если бы ты не еб никого, кроме меня, я бы давно тебе наскучила, разве нет? Бывает, приятно поебаться с человеком, которого совсем не знаешь. Пожалуй, лучше и быть не может, – рассуждала она, – ни тебе осложнений, ни телефонных звонков, ни любовных писем, ни ссор, а? Скажи, разве это так плохо? Было дело, попыталась я как-то уломать своего братца меня выебать – знаешь ведь, какой он тюха-валюха, от него вечно одни неприятности. Уж не помню все в точности, но, во всяком случае, остались мы дома одни, а мне в тот день что-то вдруг особенно приспичило. Зашел он ко мне в спальню о чем-то спросить, а я лежу с задранной юбкой и ни о чем другом думать не могу. Меня так разморило, что, когда он вошел, я решила: ну и черт с ним – подумаешь, брат. Я видела в нем лишь мужчину, а потому так и осталась лежать, задрав юбку, ему же сказала, что неважно себя чувствую – живот, дескать, болит. Он хотел тут же побежать мне что-нибудь принести, но я велела ему остаться и немного погладить меня по животу – от этого, мол, мне точно полегчает. Потом я расстегнула корсаж и велела брату гладить непокрытые места. Он старался глядеть на стену, этот благородный тюфяк, и гладил меня, как какую-то бандуру. „Да не так, – говорю ему, – дубина стоеросовая… пониже, пониже… чего ты боишься?“ И сделала вид, что умираю. Тут он невзначай дотронулся. „Там, там, умница! – заверещала я. – Ох, да гладь же! Ведь приятно же!“ И что ты думаешь – этот великодушный идиот форменным образом промассировал меня целых пять минут, не подозревая, что все это была игра. Я разозлилась и послала его ко всем чертям, велев оставить меня в покое. „Кастрат!“ – бросила я ему вдогонку, но он такой чурбан, что, поди, и не понял, что это значит». Она рассмеялась, вспомнив своего незадачливого братца, и присовокупила, что он, наверное, и по сей день девственник. А я что об этом думаю? Дескать, совсем, что ли, из рук вон? Она, мол, конечно, понимает, что мне бы такое и в страшном сне не пригрезилось, и т. д. и т. п. «Скажи-ка, Фрэнси, – поинтересовался я, – а не рассказывала ли ты часом эту историю тому полицейскому, с которым у тебя шуры-муры?» Говорит, не уверена. «Вот и я, – говорю, – не уверен. А то бы он дал тебе просраться, наслушавшись твоих небылиц». – «Мне от него уже досталось», – ответила она кротко. «Как?! – удивился я. – Неужели ты позволила ему себя поколотить?» – «Я его об этом не просила, – бросила она, – но ты ведь знаешь, как он скор на расправу. Никому другому я бы ни за что не позволила себя ударить, но почему-то, когда это исходит от него, я не особенно возражаю. Иногда бывает даже приятно… Не знаю, может, женщине полезно иногда получить взбучку. Да и не так уж это обидно, если парень тебе действительно нравится. Зато потом руки готов целовать – меня даже стыд берет…»

Нечасто везет встретить пизденку, которая может себе такое позволить. Я хочу сказать, нормальную пизду, а не какую-то там чувырлу. Была, например, одна парочка – Трикс Миранда и ее сестрица миссис Костелло. Вот шерочка-то с машерочкой! Трикс, которая путалась с моим другом Макгрегором, старалась при сестре – а жили они вместе – делать вид, что с Макгрегором у нее никаких постельных отношений. Сестрица же перед всем честным народом похвалялась своей фригидностью: дескать, она не смогла бы лечь в койку ни с одним мужчиной, если б даже захотела, потому как она «маломерка». А между тем старина Макгрегор благополучно дрючил их обеих, причем обе были в курсе дела, однако продолжали дурачить одна другую. Почему? Ума не приложу. Эта мымра Костелло была настоящей истеричкой: стоило ей почуять, что на ее долю выпадает не вполне солидный процент ласк, расточаемых Макгрегором, как она тут же грохалась на пол в псевдоэпилептическом припадке. Это означало, что надо прикладывать ей полотенца, гладить запястья, растирать лодыжки, расстегивать лиф и в итоге тащить наверх в постель, где старина Макгрегор брал все заботы о ней на себя, как только ему удавалось усыпить сестру. Иногда они вместе ложились вздремнуть после полудня, и, если Макгрегор находился где-то поблизости, он поднимался наверх и пристраивался между ними. Весь фокус состоял в том – как он объяснял мне со смехом, – чтобы притвориться спящим. Лежит он там, якобы сладко посапывая, а сам знай поглядывает, которая из двух крепче дрыхнет. Убедившись, что одна уже спит, он тут же принимался за другую. В таких случаях он, похоже, предпочитал истеричку – миссис Костелло, которую муж посещал раз месяцев так это в шесть. Чем больше риска, говорил он, тем больше это щекочет нервы. Со второй сестрицей, Трикс, – а считалось, что он за ней ухаживает, – ему приходилось разыгрывать из себя скромника, опасающегося, как бы миссис Костелло не застала их во всей красе; сам же он при этом втайне надеялся, по его же собственному признанию, что та проснется и их застукает. А что касается замужней сестрицы – «маломерки», как она обычно себя величала, – то она была хитрющей стервозой и к тому же чувствовала себя виноватой перед сестрой, и, если бы Трикс застукала ее с Макгрегором, она, скорее всего, изобразила бы припадок и прикинулась, что знать не знает, что делала. И ничто на свете не заставило бы ее признаться, что она только что позволила себе удовольствие всласть поебаться с мужиком.

Я-то неплохо ее знал, потому что как раз тогда давал ей уроки и со всем своим сверхдьяволизмом без конца внушал ей, что у нее самая нормальная пизда и что она непременно получила бы удовольствие от хорошего хуя, если бы хоть изредка допускала его к себе. Я то и дело рассказывал ей жуткие истории, которые в действительности представляли собой не ахти как закамуфлированные описания ее собственных похождений, и тем не менее она оставалась тверда как алмаз. В один прекрасный день я даже залучил ее на хату – чего уж больше! – где она позволила мне засунуть в нее палец. Я вполне убедился, что он там помещается. Пизда у нее и впрямь была совершенно сухая и несколько туговата, но я продирался все глубже и глубже, пока у нее не началась истерика. Нет, ну где это видано! Ее так раздрочили, а она возьми да и брякни как обухом по голове:

– Вот видишь, я же говорила тебе, что у меня что-то не так устроено! – и резко одернула платье.

– Ничего подобного, – ответил я в сердцах. – Ты что, хочешь, чтобы я полез к тебе с микроскопом?

– Очень мило, – заявила она, рассчитывая оседлать своего любимого конька. – Как ты со мной разговариваешь!

– Ты же сама знаешь, что брешешь, как сивый мерин, – не сдавался я. – Врать-то зачем? Будто ты не понимаешь, что женщине свойственно иметь пизду и время от времени употреблять ее в дело. Или хочешь, чтобы она у тебя отсохла?

– Ну и словечки! – возмутилась она, закусив губу и покраснев до ушей. – А я-то думала, ты джентльмен.

– Так ведь и ты не леди, – отпарировал я, – потому что даже леди частенько балуются хуем, и, кроме того, леди не просят джентльмена пошуровать кое-где пальчиком, а посмотри, какие они хрупкие.

– А я и не просила тебя ко мне прикасаться, – сказала она. – Не хватало еще, чтобы я просила тебя лезть ко мне с руками, тем более – лапать за интимные места.

– Уж не думаешь ли ты, что я собирался пошвырять тебе в ушке?

– В тот момент я воспринимала тебя как врача, и больше я не намерена ничего обсуждать! – отрезала она, пытаясь охладить мой пыл.

– Послушай, – предложил я, отважившись на безумный ход, – давай уговоримся, что все это нелепая ошибка, что ничего не было, вообще ничего. Я ведь слишком хорошо тебя знаю, чтобы решиться на такие оскорбительные действия. Мне бы и в голову не пришло так с тобой поступить, и чтоб мне провалиться к черту в пекло, если я вру. Просто я хотел проверить, уж не ошибаешься ли ты на свой счет: может, ты вовсе не такая маломерка, какой себя представляешь. Все получилось так быстро, что я не успел сказать тебе, что я чувствовал… Я даже не уверен, что мне удалось просунуть туда палец. Должно быть, я пощупал снаружи, и все. Давай-ка присядем… будем снова друзьями.

Я усадил ее на кушетку рядом с собой – она оттаивала на глазах – и обнял за талию, якобы желая как можно ласковее ее утешить.

– У тебя это всегда так? – спросил я самым невинным тоном и чуть не прыснул со смеху, сей же миг осознав весь идиотизм своего вопроса.

Она застенчиво потупилась, словно мы затронули не подлежащее обсуждению трагическое обстоятельство.

– Слушай, села бы ты лучше ко мне на колени… И я осторожно водрузил ее к себе на колени, не преминув при этом самым деликатным образом подсунуть ей под юбку свою ладонь и оставить ее у нее на коленке… – Может, если ты посидишь так минутку, тебе станет лучше… вот так, отлично, устраивайся поудобнее… ну как, уже лучше?

Она не отвечала, но и не противилась, лишь слабо откинулась на меня и закрыла глаза. Я стал потихоньку передвигать ладонь вверх по ее ноге, употребив на это всю нежность и ласку, на какие был способен, и продолжая разговаривать с ней тихим, убаюкивающим голосом. Когда пальцы оказались у нее в промежности и я раздвинул маленькие губки, она уже намокла, как мочалка. Я стал легонько массировать ее, раскрывая все шире и шире, и параллельно испускал телепатические волны, внушая ей, что женщины порой заблуждаются на свой счет и считают себя маломерками, будучи на самом деле вполне нормальными, и, по мере того как я тянул всю эту канитель, она становилась все сочнее и сочнее и раскрывалась все шире и шире. Уже четыре моих пальца были у нее внутри, но места там хватило бы, даже если бы мне понадобилось засунуть чего побольше. Пизда у нее, как я убедился, была огромная и вполне раззенкована. Я заглянул девице в лицо – проверить, по-прежнему ли у нее закрыты глаза. Она сидела с открытым ртом и судорожно хватала воздух, веки же продолжала держать плотно сомкнутыми, как бы пытаясь внушить себе, что все это только сон. Теперь можно было с легкостью приступить к более решительным действиям, не опасаясь ни малейшего сопротивления с ее стороны. И я, хотя, может, и не без задней мысли, толкнул ее чуть сильнее, чем требовалось, просто чтобы выяснить, насколько она готова. Она оказалась податливее пуховой перины и, даже ударившись головой о подлокотник дивана, не проявила никакой реакции на болевой раздражитель. Будто ради дармового хуя подвергла себя общей анестезии. Я стащил с нее все до нитки и швырнул на пол, а затем, после небольшой разминки на диване, разложил ее на полу, прямо на ворохе одежды, и снова оприходовал; при этом она крепко сжала меня своим сосательным клапаном и орудовала им весьма умело, несмотря на внешнюю видимость комы.

* * *

Мне представляется странным, что музыка вечно перекочевывала в секс. Вечерами, выходя на прогулку, я уже заранее знал, что хоть кого-нибудь да подцеплю: няньку, девицу, выходящую из танцзала, продавщицу – словом, что-нибудь в юбке. Если за мной заезжал на машине Макгрегор, то к полуночи я оказывался в чьей-нибудь незнакомой гостиной в странном окружении и вдобавок с девицей на коленях, причем с такой, к которой в обычной ситуации я бы и близко не подошел, – а все потому, что Макгрегор в этом отношении был еще менее разборчив, чем я сам. Садясь к нему в машину, я обычно предлагал: «Слушай, обойдемся сегодня без пизд, а?» На что он, конечно же, отвечал: «Да ну их к дьяволу, – я и так уже сыт по горло… просто закатимся куда не то… в бухту Шипсхед, скажем… годится?» Не проехав и мили, он вдруг подруливал к самой бровке и пихал меня в бок. «Взгляни-ка вон на ту, – и указывал на идущую по тротуару девицу. – Бог ты мой, что за ножка!» Или еще: «Слушай, а что, если нам позвать ее с собой? Может, у нее и подружка найдется?» Я и рта не успевал раскрыть, а он уже окликал ее и выдавал свою дежурную тираду – одну и ту же на все случаи жизни. И, что характерно, девять из десяти соглашались. Едва машина трогалась с места, как Макгрегор, облапив девицу свободной рукой, спрашивал, нет ли у нее на примете подружки, которая могла бы уравновесить нашу компанию. И если она ерепенилась, если ее не устраивал столь стремительный натиск, он особенно не церемонился. «Ладно, – говорил, – проваливай-ка ты лучше к чертовой бабушке… Будем мы еще цацкаться с такими, как ты!» С этими словами он притормаживал и выпихивал ее из машины. «Некогда нам канителиться со всякими там профурсетками, правда, Генри? – фыркал он в таких случаях. – Потерпи, дружок, я же обещал тебе что-нибудь стоящее на эту ночку». И если я напоминал ему, что мы собирались сегодня сделать перерыв, он отвечал: «Ну смотри, как знаешь… Просто я думал, как лучше». И тут вдруг снова взвизгивали тормоза, и он уже говорил, обращаясь к какому-нибудь маячащему в темноте силуэту в шелках: «Привет, сестричка, что поделываем? Небольшой променадик?» А ну как на этот раз попадется что-нибудь зажигательное – какая-нибудь похотливенькая сучка, которая только того и ждет, чтобы задрать юбку и принять тебя на передок! Глядишь, нам и на выпивку не придется раскошеливаться – просто притормозим где-нибудь на обочине и оприходуем ее по очереди прямо в машине. А если попадалась обычная безмозглая бимбо, как чаще всего и бывало, то он не удосуживался даже отвезти ее домой. «Нам не по пути, – бросал он – вот шельмец! – Выскакивай-ка лучше здесь». С этими словами он распахивал дверцу и – ату ее! Его следующей мыслью, понятное дело, было одно: а вдруг она заразная? Мысль эта занимала его всю дорогу назад. «Тьфу ты, черт! – сокрушался он. – Надо бы нам поосторожнее. Никогда не знаешь, во что вляпаешься, когда вот так путаешься с кем попало. После той последней – помнишь, ну та, которую мы закадрили на шоссе, – я ужас как чесался. Может, это просто нервы… слишком на этом зацикливаюсь. И почему только мужику всегда мало одной пизды? Растолкуй ты мне, Генри. Вот возьми хотя бы Трикс – славная пичужка, ну ты знаешь. Мне она и правда нравится – в некотором смысле, но… черт, что толку базар разводить… Ты ж меня знаешь: я ведь ни одной юбки не пропущу. Понимаешь, порой мне бывает до того невтерпеж, что иной раз по пути на свидание – заметь, к девушке, которую я хочу уложить в койку, да и вообще все тип-топ, – так вот, еду я иной раз и, может, краешком глаза выхвачу вдруг чью-нибудь ножку на переходе и… не успею опомниться, а она уже у меня в машине; та же, другая, – да провались она в тартарары! Должно быть, я пизданутый – так мне кажется. А ты что скажешь? Ладно, не отвечай, – тут же добавил он. – Знаю я тебя, мозгоеба… скажешь еще какую-нибудь гадость». И потом, после паузы: «Ты, Генри, чудак какой-то, тебе не кажется? Не припомню, чтобы ты хоть раз от чего-то отказался, но по тебе как-то даже и не скажешь, чтобы ты постоянно был этим озабочен. Иногда ты меня поражаешь: будто тебе один черт, что так, что эдак. К тому же ты еще и одноеб, чуть ли не моногам, я бы даже сказал. Как ты можешь так долго терпеть одну бабу – убей, не понимаю! Неужели тебе с ними не скучно? Бог ты мой, да я отлично знаю, что у них у всех на уме. Иногда меня так и подмывает сказать… ну нагрянуть так, знаешь ли, к какой-нибудь и с ходу: „Молчи, лапуля, молчи, только выуди его и раскинь пошире ножки“. – Он добродушно рассмеялся. – Представляешь, как бы вытянулась физиономия Трикс Миранды, если бы я с ней такое учинил? Поверишь ли, однажды я чуть было не дал маху. Остался в пальто и шляпе. Как это нас задело! Против пальто она не особенно возражала, но шляпа! Я объяснил, что боюсь сквозняка… сквозняка никакого, понятное дело, не было. По правде говоря, мне ужас как хотелось поскорее оттуда убраться, и я подумал, что если останусь в шляпе, то быстрее отчалю. В результате я пробыл у нее всю ночь. Она закатила такой скандал, что я еле ее успокоил… Но это, знаешь ли, еще что! Была у меня как-то одна запойная ирландская мымра – так у нее были какие-то странные фантазии. Во-первых, она ни в какую не желала делать это в постели… исключительно на столе. Раз-другой оно, быть может, и ничего, ты ж понимаешь, но если проделывать это постоянно, так ведь и сил никаких не хватит. И вот как-то ночью – а я вроде был слегка под мухой – я ей: так, мол, и так, ничего не выйдет, швабра пьяная… сегодня как миленькая отправишься в постель. Я хочу ебаться как положено – в постели! И знаешь, мне пришлось чуть ли не битый час пререкаться с этой паскудой, прежде чем удалось убедить ее лечь в койку, да и то лишь благодаря тому, что я согласился остаться в шляпе. Представляешь видок: я – в шляпе – верхом на этой глупой сучке. Вдобавок еще и голый! Но я, знаешь, поинтересовался… „Зачем, – говорю, – тебе надо было, чтобы я остался в шляпе?“ И знаешь, что она выдала? Так, мол, галантнее. Представляешь, чем у этой пизды голова забита! Временами я жутко себя ненавидел за то, что спутался с такой выдрой. Другое дело, я никогда не заходил к ней на трезвую голову. Накачаюсь сперва до положения риз, залью зенки, а там и… сам знаешь, как это у меня иногда…»

Я прекрасно знал, что он имел в виду. Макгрегор был одним из самых старых моих друзей и одним из самых отъявленных скандалистов на свете. Упрямый – не то слово! Просто быдло какое-то – шотландская порода: упрется рогом – и хоть кол на голове теши. А папаша его еще и похлеще. То-то зрелище было, когда они оба срывались с цепи и кидались друг на друга. Папаша от ярости так и отплясывал – положительно отплясывал. Если же между ними встревала мамаша, ей непременно доставалось кулаком в глаз. Макгрегора периодически выгоняли из дому. Уходил он со всем своим скарбом, включая мебель, а также и пианино. Через месяц-другой он возвращался в лоно семьи, потому что дома у него всегда был кредит. Потом он снова заявлялся домой пьяный и, мало того, приводил на ночь невесть где приблудившуюся дамочку, и тогда разгоралась очередная свара. Домашние как-то не особенно возражали против того, что он водил девок, но когда очередная фря заказывала его матери принести им завтрак в постель – это уже ни в какие ворота не лезло. Но если мать принималась его отчитывать, он затыкал ее словами: «Что ты пытаешься мне доказать? Да ты бы так и осталась в девках, если б тебя не обрюхатили!» Мамаша, всплеснув руками, начинала причитать: «Ну, сынок, ну удружил! Что же это за сын такой, Господи! Да за что же мне такое наказание!» На что он бросал: «Ладно, полноте! Просто ты грымза старая!» Чаще всего на помощь приходила сестра и все улаживала. «Ей-богу, Уолли, – говорила она, – мне нет никакого дела до твоих проделок, но неужели нельзя повежливее обращаться с матерью?» Засим Макгрегор усаживал ее на кровать и давай улещивать, пока она не соглашалась принести завтрак. Зачастую он вынужден был справиться у сожительницы, как ее зовут, чтобы представить сестре. «Она неплохая девчушка, – говорил он, кивая на сестру. – Единственный порядочный человек в семье… Знаешь, сестренка, притащи-ка нам какой-нибудь жратвы, ладно? Чего-нибудь поаппетитнее – яичницу с беконом, что ли, как ты на это смотришь? Да, не знаешь, где там папаша? Как у него сегодня настроение? Я хотел бы занять у него пару баксов. Попытайся у него выклянчить, хорошо? А я соображу что-нибудь миленькое тебе к Рождеству». И тут, словно считая вопрос решенным, он откидывал покрывала и выставлял на всеобщее обозрение лежащую рядом кралю. «Полюбуйся, сестренка, – разве она не прекрасна? Взгляни на эту ножку! Кстати, тебе и самой пора бы завести мужика… уж слишком ты костлявая. Вот Патси – держу пари, ей мужиков уговаривать не приходится, а, Патси?» – и с этими словами отвешивал Патси звонкий шлепок ниже талии. «Ну пошла, сестренка, кофе хочу… да, не забудь: бекон должен быть поджаристый! И чтоб не какой-нибудь там занюханный магазинный… давай по высшему разряду. И поживее там!»

За что я его любил, так это за его слабости: как и все мужчины с натренированной силой воли, в душе он был абсолютно бесхребетным. Чего только он не натворил – по слабости. Он всегда был крайне занят, хотя на самом деле буквально ничего не делал. Вечно что-то зубрил, вечно оттачивал свой ум. Возьмет, например, полный энциклопедический словарь и, вырывая по странице в день, добросовестно штудирует ее по пути на службу и обратно. Он изобиловал фактами, и чем нелепее и абсурднее были факты, тем с большим наслаждением он ими оперировал. Казалось, он твердо решил доказать всем и каждому, что жизнь – это фарс, который не стоит игры, что одно перечеркивает другое, ну и так далее. Вырос он в Северной части, не так далеко от квартала, где прошло мое детство. Он тоже во многом был детищем нашего района, и это одна из причин, почему я его люблю. Взять хотя бы его манеру говорить – как-то краешком рта, например… или тот бандитский вид, который он на себя напускал при разговоре с полицейским… а манера плевать сквозь зубы, а специфические бранные словечки, которыми он щедро пересыпал свою речь… а его сентиментальность, узость кругозора и страсть покатать шары, побросать кости… способность продержаться целую ночь, болтая небылицы… его презрение к богачам, панибратство с властями, живой интерес ко всяким ненужным вещам… почтение к учености… а мистический восторг перед танцзалами, салунами и бурлеском… а его постоянные разговоры о том, что надо обязательно повидать мир, и при этом – никаких поползновений двинуться с места… а его способность производить в кумиры первого встречного – только потому, что ему показалось, что тот «с огоньком»… – тысячи тысяч подобных странностей и штрихов внушали мне любовь к нему: ведь это и есть те самые идиосинкразии, что отличали мальчишек из моего детства. Похоже, весь наш квартал состоял из одних милых неудачников. Взрослые вели себя как дети, а дети неисправимы. Попробуй кто хоть самую малость в чем-то перещеголять соседа – мигом заклюют. Странно, что кто-то еще умудрился стать врачом или юристом. Но даже если ты выбился в люди, тебе все равно надо было корчить из себя рубаху-парня, прикидываться своим в доску, с каждым говорить на его языке и голосовать за демократов. Чего стоило, например, послушать, как Макгрегор трактует своим друганам о Ницше или о Платоне. Это было что-то! Прежде чем получить право хотя бы заикнуться о таких высоких материях, как Платон или Ницше, ему надо было для начала прикинуться шлангом и сделать вид, будто на эти имена он наткнулся по чистой случайности, а то, может, когда и приврать, что повстречал-де как-то вечером в закутке питейного заведения одного прелюбопытнейшего пьянчужку, и вот он-то как раз и поведал ему об этих чудаках – Ницше с Платоном. Он даже прикидывался, что не вполне уверен, правильно ли произносит их имена. «А что, – начинал он апологетически, – эта зараза Платон был не такой уж лопух!» Водились, мол, у Платона в башке кой-какие мыслишки – так-то, сэр, уж это будьте уверены, сэр! Мол, хотел бы он посмотреть, как бы какой-нибудь из этих тупых вашингтонских деятелей попробовал помериться лбами с такой глыбой, как Платон! И вот так, исподволь, он доходчиво втолковывал партнерам по игре в кости, что за птица был Платон в свое время и какого высокого полета по сравнению с иными умниками иных эпох. «Не берусь утверждать, но он наверняка был скопцом», – присовокуплял Макгрегор: такое, мол, гиблое дело вся эта ученость. «В те дни, – на ходу сочинял он, – большие чудаки, ну философы-то эти, лишали себя мужского достоинства – факт! – дабы уберечься от всяческих соблазнов». Другой чудак, Ницше, тот вообще был оригинал – в самый раз для психушки. Поговаривали, он был влюблен в родную сестру. Гиперчувствительный какой! И жить-то ему надо было в особом климате: Ниццу ему подавай! В принципе, к немцам Макгрегор не питал особой симпатии, но Ницше – случай особый. По сути, он и сам немцев терпеть не мог, Ницше этот. Себя он причислял то ли к полякам, то ли еще к кому в этом роде. Ну а немцам от него и впрямь здорово досталось. Он называл их воплощением тупости и скотства, а уж он-то, ей-богу, знал, что говорил. Вывел-таки их на чистую воду. Совсем, короче, изговнялись – а то будто он не прав, ей-богу! Видели бы вы, как они поджимают хвост, когда их потчуют их же собственным зельем! «Кстати, я и сам знаю одного парня, который подчистую снес их логово в районе Аргоннской высоты; так он говорил, они такие гады, черт их ети, что он бы даже и срать с ними рядом не сел. Говорил, даже патроны не стал на них переводить: вправил мозги прикладом, и точка. Не помню уж, как его звали, но он сам говорил, сколько повидал их за те несколько месяцев на фронте. Но самая-то, дескать, хохма во всей этой ебатории – что он лично пристрелил своего командира. Не то что бы тот его чем-то обидел – просто, мол, харя его ему не понравилась. Противно было смотреть, как он приказы отдавал. Да и вообще, мол, большинство офицеров, погибших якобы смертью храбрых, были убиты в спину своими же солдатами. И поделом им, пиздоболам! Сам-то он был простой пацан с Северной части. Ошивается сейчас в одной бильярдной возле Уоллабаутского рынка. Тихий такой – ни во что не вмешивается. Но стоит с ним заговорить о войне – и он как с цепи срывается. Говорит, убьет президента Соединенных Штатов, если только они там попытаются затеять очередную бойню. Да-а, и ведь он это сделает – руку даю на отсечение… Так о чем бишь я? Вот черт, что же я о Платоне-то хотел сказать? А, да…»

Когда все расходились, Макгрегор живо переключался на другое. «Что, не одобряешь небось такие разговоры?» – заводился он, и я вынужден был признать, что это так. «Ну и зря, – продолжал он. – Нужно стараться ладить с людьми: мало ли, может, и эти ребята на что сгодятся. Ты исходишь из предположения, что ты свободен, независим, и так себя ведешь, будто ты выше этих людей. Вот тут-то ты и допускаешь свою главную ошибку. Откуда тебе знать, что с тобой будет лет через пять или хоть даже через полгода? А вдруг ты ослепнешь? Вдруг тебя переедет грузовик? Вдруг угодишь в психушку? Никогда не знаешь наперед, что с тобой может случиться. Никто не знает. Вот станешь беспомощным, как дитя малое…»

«Ну и что?» – пожимал я плечами.

«Как это что? Разве ты не согласен, что здорово иметь друга, когда ты в нем нуждаешься? Ведь ты можешь стать таким, бога в душу, беспомощным, что рад будешь любому, кто поможет тебе перейти через дорогу. Для тебя эти ребята – отребье, ты считаешь, я зря трачу с ними время. Запомни, никогда не знаешь, что может однажды сделать для тебя тот или иной человек. Один в поле не воин…»

Его задевала моя независимость, которую он называл равнодушием. Если обстоятельства принуждали меня попросить у него взаймы немного денег, он приходил в неописуемый восторг. Это давало ему возможность разродиться маленьким церемониальчиком дружбы. «Так тебе, стало быть, тоже нужны деньги? – изрекал он, расплываясь в довольной улыбке. – Так, значит, и поэту надо кушать? Ну-ну! Ладно, Генри, это здорово, что ты обратился ко мне, – молодчина! Мы ж с тобой запросто, знаю я тебя, паразита. Ну добро, добро… сколько тебе? У меня и у самого не густо, но я поделюсь. Как, этого хватит? Или, может, ты, шельма этакая, думаешь, я должен отдать тебе все, а сам пойти побираться? Небось хочешь хорошенько подкрепиться, а? Яичницы-то с ветчиной небось маловато будет или как? Небось хочешь, чтобы я тебя и в ресторан сводил? Ну-ка, ну-ка, подымись на секунду – хочу тебе под зад подушечку подложить. Ну добро, добро… так ты, стало быть, на бобах! Господи, да ты вечно на бобах – я даже и не помню, чтоб видел тебя когда с деньгами в кармане. Слушай, неужели тебе никогда не бывает за себя стыдно? Ты тут заикнулся об этих проходимцах, с которыми я валандаюсь… так вот, уважаемый, эти ребята, в отличие от тебя, не ходят ко мне клянчить денежку. У них больше чувства собственного достоинства – они скорее пойдут воровать, чем будут у меня канючить. А ты что? Ну кто ты такой? Дерьмо на палочке! Набрался высокопарных идей: мир, видите ли, ему надо переделать… одна поебень в голове. Зарабатывать деньги ты не желаешь – это, видите ли, не для тебя… тебе подавай их на серебряном блюде. Эх! хорошо еще, что есть чудаки вроде меня, которые тебя понимают. Пора бы тебе все же образумиться, Генри. Ты все мечтаешь… А кушать-то всем хочется – сам знаешь. И большинство людей готовы ради этого трудиться до седьмого пота… они не будут целыми днями валяться в постели, а потом натягивать штаны и бежать к первому попавшемуся другу. Положим, меня бы не оказалось – что бы ты стал делать? Можешь не отвечать… Все твои ответы я знаю наперечет. Но пойми, это не может длиться всю жизнь! Говоришь ты, конечно, хорошо: слушать тебя – одно удовольствие. И вообще ты единственный из всех моих знакомых, говорить с которым – одно удовольствие, но тебе-то что за радость? Того и гляди, упекут за бродяжничество. Ты же самый настоящий проходимец, тебе не кажется? Тем, другим, проходимцам, о которых ты тут вещал, ты и в подметки не годишься. Вот где, например, ты пропадаешь, когда у меня неприятности? Тебя же днем с огнем не отыщешь. На письма не отвечаешь, на звонки не отвечаешь, даже, бывает, прячешься, когда я к тебе заглядываю. Можешь ничего не объяснять – я все понимаю. Я понимаю, что тебе обрыдло слушать мои истории. Но черт побери! Порой мне просто необходимо поговорить с тобой. Только ты на это хуй забил. Пока над тобой не каплет, пока ты уплетаешь очередной бифштекс, ты счастлив. О друзьях вспоминаешь, только когда тебе плохо. Так не годится – или, скажешь, годится? Скажи «нет» – и я дам тебе баксик. Что за черт, Генри: ты, мой единственный настоящий друг, – и такой подлый, мерзкий сукин сын, если я еще хоть что-то понимаю. Ты же прирожденный лоботряс, шваль подзаборная. Ты скорее с голоду подохнешь, чем займешься чем-нибудь полезным…»

Я, естественно, смеялся и протягивал руку, чтобы заняться обещанным баксиком. На что он реагировал новым приступом гнева. «Ты что, так и будешь отмалчиваться, пока я не выдам тебе эту бумажку? Ну ты и мурло! Да тебе ли рассуждать о нравственных принципах? Бог ты мой, у тебя же мораль гремучей змеи! Ну уж нет, просто так ты от меня денег не дождешься, вот те крест! Я еще поизгаляюсь. Хочу заставить тебя заработать эти деньги, если получится. Как насчет того, чтобы почистить мне ботинки, а? Будь добр, окажи мне такую услугу. Они ведь так и останутся грязными, если ты их сейчас не почистишь». Я беру ботинки и прошу у него щетку. Я ничего не имею против чистки ботинок, решительно ничего. Но это, кажется, окончательно вывело его из себя. «Ты что, и впрямь собираешься их чистить? Ну ты даешь, ей-богу! Это уже совсем ни в какие ворота не лезет. Куда подевалась твоя гордость? Да и была ли она у тебя вообще? И это человек, который все знает! Поразительно! Ты так много знаешь, черт бы тебя побрал, что готов чистить ботинки своему другу, чтобы выцыганить у него себе на бифштекс. Ишь, подлиза! На, паскуда, вот тебе щетка. Почисть заодно и вторую пару, пока ты в ударе».

Пауза. Плещется над раковиной и что-то бурчит себе под нос. И вдруг бодрым, радостным тоном: «Как там нынче на дворе, Генри? Солнечно? Кстати, я тут приглядел для тебя одно местечко. Что скажешь насчет гребешков с беконом в соусе „Тартар“ для затравки? Это маленький шалманчик неподалеку от бухты. Что может быть лучше гребешков с беконом в такой дивный день, как сегодня… ну так как, Генри? Только не вкручивай мне, что у тебя дела… Учти, если уж я тебя туда затащу, тебе придется провести со мной некоторое время, понял? Черт побери. Генри, мне бы твой характер! Плывешь себе без руля и ветрил – минута за минутой. Иногда мне кажется, что ты гораздо богаче и благороднее любого из нас, пусть даже ты мерзкий, подлый сукин сын, предатель и вор. Когда я с тобой, время пролетает, как во сне. Ты хоть понимаешь, что я имею в виду, когда говорю, что порой мне бывает просто необходимо тебя повидать? Я начинаю дурью маяться, когда все один да один. Думаешь, почему я вечно гоняюсь за пиздами? Почему я ночи напролет режусь в карты? Почему я валандаюсь с этими проходимцами со Стрелки? Просто мне необходимо с кем-то общаться – вот и все».

Немного погодя у залива: сидим над водой на открытой террасе (стаканчик он уже принял) в ожидании даров моря… «Жизнь не так уж плоха, когда можешь делать все, что хочется, а, Генри? Вот скоплю немного деньжат и отправлюсь в кругосветное путешествие… может, и тебя захвачу. Хотя ты, пожалуй, этого и не заслуживаешь, но я все же намерен когда-нибудь потратить на тебя настоящие деньги. Хочу посмотреть, как ты поступишь, если я предоставлю тебе свободу действий. Я намерен дать тебе денег, понял? И не буду делать вид, будто я тебе их одалживаю. Посмотрим, что станется с твоими высокопарными идеями, когда в кармане у тебя заведутся реальные деньги. Кстати, когда я говорил с тобой о Платоне – помнишь, позавчера? – я хотел кое о чем тебя спросить. Я хотел спросить, читал ли ты этот его бред об Атлантиде? Так читал? Ты сам читал? Ну и что ты об этом думаешь? Не кажется ли тебе, что все это бред собачий? Или, по-твоему, эта страна когда-то все же существовала?»

Я не решился ему ответить, что, по моим представлениям, есть сотни и тысячи континентов, о существовании которых – в прошлом или в будущем – мы даже не подозреваем, поэтому я просто сказал: «Почему бы и нет? Вполне возможно, что было на земле такое место – Атлантида».

«Ладно. Было – не было… наверное, не так уж это и важно, – продолжал он, – но вот что я об этом думаю. Ведь было же время, когда люди были другими. Что-то мне не верится, что они испокон веку были таким быдлом, как сейчас, да и вообще в последние несколько тысячелетий. Я-то просто уверен, что были времена, когда люди умели жить, умели смотреть на все просто, умели наслаждаться жизнью. Знаешь, что меня бесит? Зрелище моего папаши. С тех пор как оставил службу, он целыми днями сидит у камина и хандрит. Всю жизнь горбатиться, чтобы потом вот так вот сидеть, как побитая горилла? Вот блядство! Если б я знал, что меня ожидает та же участь, я бы давно пустил себе пулю в лоб. Оглянись окрест… взгляни на тех, кого мы знаем… можешь назвать хоть одного нормального человека? К чему вообще вся эта тряхомудия, хотел бы я знать? Мы, дескать, должны жить. Но зачем? – вот что мне непонятно. Уж лучше бы им всем подохнуть. Столько удобрений пропадает! Когда началась война и я увидел, как прытко они ринулись в окопы, я сказал себе: отлично! Пускай! Авось малость поумнеют, когда вернутся назад. Назад многие из них, конечно, не вернулись. Но остальные-то! – думаешь, они стали более человечными, более душевными? Жди больше! Все они, в сущности, мясники: вон какой вой подымают, когда что-то не по ним. Меня от них с души воротит – от всей их ебучей своры. Уж я-то знаю их как облупленных – и по ту, и по эту сторону барьера: скольких изо дня в день спасаю от тюрьмы! Между прочим, по ту сторону вони еще больше. Да чего уж там… если бы я рассказал тебе кое-что из того, что знаю о судьях, которые выносят приговоры этим жалким выродкам, тебе бы точно захотелось выпустить им кишки. Достаточно лишь взглянуть на их лица. Да-а, сэр Генри, хотелось бы верить, что были времена, когда все было по-другому. Мы и не нюхали настоящей жизни – да и не понюхаем. Вся эта катавасия протянется еще несколько тысячелетий, если я хоть что-то понимаю. Вот ты говоришь, я меркантилен. По-твоему, я помешан на том, чтобы заработать как можно больше денег, правильно? Ну так знай: я действительно хочу сколотить себе хоть какое-то состояние, чтобы выкарабкаться из этой навозной жижи. Уехать бы куда подальше, зажить с какой-нибудь черномазой шкирлой – только бы отсюда вырваться. Я уже все яйца себе протер, пытаясь добиться того, что имею, а ведь это не бог весть что. На работу я уповаю не больше, чем ты, – просто меня так воспитали, вот и все. Если бы мне подвернулся случай обтяпать дельце, если бы я мог содрать солидный куш с одного из тех паршивых недоносков, с которыми приходится иметь дело, я пошел бы на это с чистой совестью. Только вот слишком уж хорошо я знаю законы – вот в чем беда. Но рано или поздно я все равно их обдурю, вот увидишь. И если уж я на это решусь, мало им не покажется…»

Очередной глоток хлебной водки к подоспевшим дарам моря – и он снова за свое. «Я тут заикнулся о том, что хочу взять тебя в путешествие. Я ведь всерьез об этом подумываю. Скажешь, поди, у тебя жена, ребенок, надо-де о них заботиться… Кстати, когда наконец ты расплюешься с этой своей бой-бабой? Или ты не понимаешь, что тебе надо как можно скорее от нее отделаться? – Он начинает тихонько похохатывать. – Ха-ха! Подумать только! Ведь именно я тебе ее и подсунул. Знал ли я тогда, что тебе так приспичит, что ты тут же позволишь себя захомутать? Я-то думал просто предложить тебе лакомый кусочек, а ты, раззява, возьми да и женись! Ха-ха! Заклинаю, Генри, не дай этой брюзгливой кошке изговнять тебе остаток жизни, пока у тебя еще не все мозги отшибло. Знаешь, мне ведь не важно, что ты делаешь, где бываешь. Я бы не перенес, если бы ты вдруг уехал из города… прямо тебе скажу: мне бы жутко тебя не хватало, но, если, чтобы вырваться из ее когтей, тебе придется уехать в Африку, заклинаю, Генри, бросай все к чертовой бабушке… все равно ничего хорошего от нее не дождешься. Иной раз попадется славная пизденка – ну, думаю, это как раз для Генри, надо будет познакомить, но все как-то забываю. Да ну их в качель, Генри, – в мире тысячи пизденок, с которыми можно прекрасно ладить. И угораздило же тебя нарваться на такую шавку… Хочешь еще бекончика? Наедайся-ка лучше сейчас, а то ведь, знаешь, потом денег не будет. Выпьешь еще? Да, учти: если ты попытаешься сегодня от меня сбежать, клянусь, больше не получишь от меня ни цента… О чем бишь я? А, да, об этой сквалыжной сучке, на которой ты женат. Ну так как? Решишься ты наконец? Каждый раз, как я тебя вижу, ты обещаешь с ней порвать, а сам шагу не сделаешь в этом направлении. Не считаешь же ты себя ее опорой, надеюсь? Не нужен ты ей, курья башка! Неужели не понимаешь? Ей нужно лишь тянуть из тебя жилы. Ну а малышка… эх, черт, будь я в твоей шкуре, я б ее утопил. Подло, конечно, так говорить, но ты ж понимаешь. Какой из тебя, к черту, отец! Да я вообще не знаю, кто ты есть… Знаю только, что ты слишком, растудыт твою, хороший парень, чтобы разбазаривать на них свою жизнь. Кстати, почему бы тебе не попытаться что-то предпринять? Ты еще молод, и личность у тебя располагающая. Езжай куда-нибудь подальше отсюда – хоть к черту на кулички – и начни новую жизнь. Если у тебя проблемы с деньгами, я всегда для тебя добуду. Знаю: это все равно что псу под хвост, но для друга-то я уж расстараюсь. Что ни говори, Генри, я чертовски тебя люблю. Ведь я столько всего от тебя поднабрался – гораздо больше, чем от кого бы то ни было вообще. Пожалуй, у нас с тобой много общего – все-таки росли по соседству. Странно, что я тебя тогда не знал. Черт, что-то я рассентиментальничался…»

Так и прошел день – выпивка, жратва, нещадно палящее солнце, авто, в котором мы колесили с места на место, дорогие сигары между делом, легкая дрема на пляже с разглядыванием фланирующих пизд, разговоры, веселье и даже пение, – один из тех многих дней, что я в том же духе проводил с Макгрегором. В подобные дни колесо вроде и впрямь переставало вращаться. Внешне все выглядело счастливым, удалым лихачеством – время тянулось, как липкий сон. Но за этим скрывалось что-то фатальное, предостерегающее, отчего весь следующий день я пребывал в тревожном, беспокойном состоянии духа. Я отлично понимал, что в один прекрасный день мне придется сделать решительный шаг, – я отлично понимал, что бездарно проссываю время. Но знал я и то, что ничего не могу поделать – пока. Должно было что-то произойти, что-то значительное, какое-то потрясение, которое могло бы меня растормошить. Нужен был лишь толчок, но толчок извне: только внешняя сила, действующая за пределами моего мира, могла дать требуемый толчок, – в этом я не сомневался. Дела у меня всю жизнь устраивались как нельзя лучше – в конце концов. Разбиваться в лепешку – это не по моей части. Должно же и Провидению что-то оставаться – в моем случае так просто все! Невзирая на наружные проявления незадачливости и неустроенности, я знал, что родился с серебряной ложкой во рту. Да к тому же и с двойной макушкой. Внешне состояние мое было скверным – по определению, но больше меня тревожило состояние внутреннее. Я жутко боялся самого себя – своего аппетита, своей любознательности, мягкотелости, уступчивости, уязвимости, гениальности, своей способности приспосабливаться. Никакая ситуация не могла испугать меня сама по себе; я почему-то всегда считал, что устроился самым наилучшим образом: сижу себе в чашечке какого-нибудь, скажем, лютика да потягиваю медок в свое удовольствие. Даже если бы меня бросили в тюрьму, подозреваю, что я бы и этому обрадовался. А все, наверное, потому, что я научился не сопротивляться. Другие изнуряли себя работой до седьмого пота, бились как рыба об лед; моя же стратегия состояла в том, чтобы мирно покачиваться на волнах. Отношение ко мне людей заботило меня не более, чем их отношение друг к другу или к самим себе. Я вообще до такого безобразия был широк душой, что мне приходилось принимать на себя мировые проблемы. Отсюда и все мои передряги. Я был, так сказать, асинхронен своей собственной судьбе. Я пытался жить судьбой мира. Вот, например, добираюсь я до дому ввечеру, а в доме – ни крошки, даже для дочурки, тогда я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и отправляюсь на поиски еды. Но я за собой заметил – и как раз это-то меня и озадачивает, – что, едва выйдя за порог и слегка подсуетившись насчет жратвы, я вновь возвращался к «вельтаншаунгу».[51] Я не думал о еде для нас конкретно – я думал о еде вообще, о еде на всех ее стадиях, во всем мире, в данный момент: и как она достается, и как ее готовят, и что люди делают, когда еды у них нет, и как бы так устроить, чтобы больше не надо было тратить время на эту до идиотизма простую проблему. Разумеется, я испытывал жалость и к жене, и к малютке, но я в равной мере жалел и готтентотов, и австралийских бушменов, не говоря уже о голодающих бельгийцах, турках или армянах. Я жалел все человечество – жалел за его глупость, за недостаток воображения. Остаться без еды – это не самое страшное. Жуткая пустота улиц – вот что всерьез причиняло мне беспокойство. Все эти мерзкие, похожие один на другой дома – такие пустые и безрадостные. Под ногами – лощеный булыжник, на проезжей части – асфальт, по сторонам – омерзительно-прекрасно-элегантные, массивные, ведущие наверх ступени, а какой-нибудь бедолага, может, дни и ночи напролет бродит по этим дорогостоящим материалам в поисках занюханной корки хлеба. Вот что меня угнетало. Несообразность всего этого. Ударить бы в обеденный гонг, бросить бы клич: «Эй, слушайте все! Люди! Я хочу есть! Кому почистить ботинки? Кому вынести мусор? Кому продуть дренажные трубы?» Поди выйди так на улицу и выложи им все как на духу. Где уж там – и хайло-то раскрыть не посмеешь. Попробуй скажи какому-нибудь прохожему, что ты голоден, – мигом наложит в штаны и даст стрекача. Чего-чего, а этого я никогда не понимал. Да и сейчас не понимаю. Вроде бы чего проще: скажи только «да», если кто-то к тебе обратится. А не можешь сказать «да», так возьми его за руку и попроси еще какого-нибудь залеточку тебя выручить. Почему надо обязательно напяливать униформу и убивать незнакомых тебе людей, только чтобы заполучить свою горбушку, – тайна сия велика есть. Вот об этом-то я и думаю; а в чью глотку попадет эта горбушка и сколько она стоит, меня как-то мало заботит. Да и на хуя мне знать, что сколько стоит? Я здесь для того, чтобы жить, а не подсчитывать. Но этим ублюдкам как раз и не надо, чтобы ты жил. Им подавай, чтобы ты всю жизнь корячился, складывая цифири. Для них это исполнено смысла. Это дело. Это разумно. Это полезно. Если бы у руля стоял я, особого порядка, пожалуй бы, и не было, но жилось бы, ей-богу, веселее. И уж никто бы не срал в штаны по любому пустяку. Может, не было бы ни булыжных мостовых, ни обтекаемых автомобилей, ни громкоговорителей, ни миллионов-триллионов самых разных вещей; может, не было бы даже оконных стекол, может, все спали бы на голой земле, может, не было бы ни французской кухни, ни итальянской, ни китайской… может, люди убивали бы друг друга, потеряв терпение, и никто бы их не останавливал, потому как не было бы ни тюрем, ни полицейских, ни судей, ни, разумеется, кабинета министров, ни законодательных органов, – а откуда бы они взялись, если бы не было этих дебильных законов, созданных только для того, чтобы им либо подчинялись, либо не подчинялись. И может, понадобились бы месяцы и годы, чтобы перекочевывать с места на место, зато не нужны были бы ни визы, ни паспорта, ни идентификационные карточки, потому что ты бы не был нигде зарегистрирован, не имел бы номера социального страхования и, если бы тебе приспичило каждую неделю менять свое имя, никто бы не стал чинить препятствий – кому какая разница: ведь каждый владел бы только тем, что можно унести на себе, да и зачем вообще надо было бы чем-то владеть, когда все и так было бы доступно?

За то время, что я дрейфовал от порога к порогу, от работы к работе, от друга к другу, от бифштекса к бифштексу, я все же попытался выгородить себе кое-какое пространство, которое послужило бы мне тихой гаванью, убежищем анахорета, хотя скорее оно напоминало спасательный буй посреди бурного пролива. О приближении ко мне на расстояние меньше мили вас оповещал тяжелый, скорбный колокольный звон. Самого убежища видно не было: оно было хорошо заглублено на дне пролива. Меня же можно было увидеть, когда я выныривал на поверхность и мерно покачивался на волнах или носился как угорелый из стороны в сторону. Что надежно удерживало меня на глубине, так это большой письменный стол со множеством ящиков и ящичков, который я установил в гостиной. Тот самый стол, что последние пять десятилетий простоял в портновском заведении моего отца, стол, давший жизнь множеству пасквилей и множеству жалоб, стол, приютивший в своих отделениях чужие сувениры, стол, который я в итоге стащил у папаши, пока он болел, и уволок из заведения; и вот теперь он стоит посреди нашей мрачной гостиной в третьем этаже респектабельного благоустроенного дома в самом центре наиреспектабельнейшего квартала в Бруклине. Мне пришлось вынести тяжелую баталию, прежде чем водворить его туда, однако же я настоял на том, чтобы поставить его именно там, прямо по центру нашей жалкой халупы. Это все равно что в центре зубоврачебного кабинета поместить мастодонта. Но поскольку жена моя не имела подруг, которые бы ее навещали, и поскольку моим друзьям было бы по хую, даже если бы я подвесил его к люстре, то я установил его в гостиной и разместил вокруг него по периметру все наши лишние стулья, после чего уселся поудобнее и, закинув пятки на стол, погрузился в мечты о том, что бы я написал, если бы знал, как это делается. Возле стола я поставил плевательницу – большую латунную, из того же заведения, и то и дело в нее поплевывал, чтобы напоминать себе, что таковая у меня имеется. Все ящички оставались пустыми и все ящики тоже; ни на столе, ни в столе не было ничего, кроме листа писчей бумаги, на котором я оказался не в состоянии вывести даже простой закорючки.

Когда я вспоминаю о тех титанических усилиях, что я прилагал, стараясь дать выход бурлившей во мне раскаленной лаве, о моих тысячекратных попытках приладить литник и отловить хоть одно слово, хоть одну фразу, на ум мне неизбежно приходят люди из старого доброго каменного века. Сто, двести, триста тысяч лет – столько времени потратить на то, чтобы прийти к идее палеолита! Призрачная борьба, потому что ни о каком таком палеолите они и не помышляли. Палеолит наступил сам собой, родился за секунду – чудом, сказали бы вы, но ведь все на свете происходит чудом. Что-то либо происходит, либо не происходит – вот и все. Ничего не добьешься по́том и кровью. Почти все, что мы называем жизнью, – это не более чем бессонница, предсмертная агония, ибо мы утратили привычку отходить ко сну. Мы разучились отключаться, разучились пускать все на самотек. Мы как выскочившие из табакерки чертики на пружинках – чем больше мечемся, тем труднее залезть обратно.

Даже если бы я совсем спятил, я бы и то, наверное, не смог придумать лучшего способа укрепить свое убежище, нежели водрузить посреди гостиной сей неандертальский предмет. С закинутыми на стол и подхватывающими поток пятками, уютно утопив позвоночный столб в пухлой кожаной подушке, я находился в идеальной позиции по отношению к той суматохе и круговерти, что друзья мои – в силу собственного безумия и своего в ней участия – считали жизнью, в чем пытались убедить и меня. Я живо помню свой первый контакт с реальностью, состоявшийся у меня, так сказать, посредством пяток. Добрый миллион слов, что я накропал, – заметьте, хорошо организованного, связного текста – был для меня что пустой звук, закодированная тарабарщина из старого доброго каменного века, поскольку контакт шел через голову, а голова – это всего лишь ненужный аппендикс, если, конечно, не сидишь на дне в середине пролива, зарывшись в тину. Все, что я написал раньше, было музейной чушью; да и вообще большее из написанного и по сей день остается музейной чушью, потому и не высекает искры, не воспламеняет мир. Я был лишь глашатаем предшествующей расы, говорившей моими устами, – даже сны мои не были аутентичными, bona fide[52] снами Генри Миллера. Тихо сидеть и вынашивать единственную мысль, которая авось да родится у меня в моем убежище, авось да выплывет на поверхность, – это Геркулесов труд. У меня не было недостатка ни в мыслях, ни в словах, ни в выразительной силе; мне не хватало чего-то гораздо более важного – рычага, способного перекрыть подачу смазки. Эта паршивая машина и не собиралась останавливаться – вот в чем загвоздка. Я не просто находился в середине потока, но и пропускал его через себя, не имея никакой возможности им управлять.

Я хорошо помню день, когда мне все-таки удалось вырубить эту машину, после чего шаг за шагом начал функционировать механизм иного рода – механизм, помеченный моими собственными инициалами, сработанный моими собственными руками, моей собственной кровью. Я отправился в ближайший театр посмотреть представление варьете; спектакль был дневной, и я взял билет на балкон. Уже в очереди в фойе я испытал странное ощущение консистентности. Будто я коагулировал, превращаясь в опознаваемую консистентную студенистую массу. Как на завершающей стадии заживления раны. Я находился на пике нормальности, а это весьма ненормальное состояние. Даже сама холера, явись она в тот момент и дохни мне в уста своим гнилостным духом, не причинила бы мне никакого вреда. Я мог бы склониться и поцеловать язвы лепрозной руки – мне все было нипочем. Это было не просто равновесие сил в непрерывной борьбе между здоровьем и болезнью, на которое как раз большинство-то из нас и уповает, нет, в крови появилась некая плюсовая величина, а это означало, что болезнь хоть на несколько мгновений да отступила. И если бы в такой момент хватило ума пустить корни, то больше уже нельзя было бы ни заболеть, ни почувствовать себя несчастным, ни даже умереть. Но чтобы совершить скачок к подобному заключению, надо оттолкнуться с такой силой, чтобы тебя отбросило назад гораздо дальше доброго старого каменного века. Но в тот момент я и не помышлял пускать корни – впервые в жизни я постигал смысл чудесного. Я так изумился, услышав, как, цепляясь зубцами, приходят в движение мои собственные шестеренки, что готов был умереть здесь и сейчас за честь испытать этот опыт.

А произошло вот что… Как только я миновал билетера, зажав в кулаке корешок билета, огни погасли и поднялся занавес. Я на мгновение замер, слегка ослепленный внезапной темнотой. Когда занавес плавно пошел вверх, до меня вдруг дошло, что человек всегда, испокон веку, поддавался таинственному оцепенению того краткого мига, что служит прелюдией к спектаклю. До меня дошло, что занавес поднимается в самом человеке. И кроме того, я моментально понял, что это символ, который без конца является ему во сне, и что, если его разбудить, актеры так и не выйдут на сцену, зато он, Человек, взойдет на подмостки. Я не вынашивал эту мысль – это было осознание, подчеркиваю, и таким оно было простым и ошеломляюще ясным, что мотор тут же заглох, а я продолжал стоять в обществе собственной персоны, купаясь в ярких лучах реальности. Я отвел взгляд со сцены и обратил его на мраморную лестницу, по которой мне надлежало подняться к своему месту на балконе. Я увидел, как по ступеням, опираясь рукой о перила, поднимается человек. Вполне вероятно, что этим человеком был я сам – мое прежнее «я», сомнамбулой блуждавшее со дня своего рождения. Взгляд мой охватывал не всю лестницу, а лишь несколько ступеней, на которые человек взошел или всходил в тот момент, когда я все это воспринял. Человек так и не добрался до верхней ступени, и рука его так и не сдвинулась с мрамора перил. До меня дошло, что занавес опустился, и в следующие несколько мгновений я оказался за кулисами, расхаживая между декораций, точно реквизитор, внезапно пробудившийся ото сна и не вполне уверенный, то ли это пригрезилось ему самому, то ли он видит сон, разыгрываемый на сцене. В этом было столько свежести и сочной зелени, столько странной новизны, сколько их в тех сказочных землях с молочными реками и кисельными берегами, тучность которых не по дням, а по часам откладывается на бедрах бидденденских молодок. Я видел только то, что бурлило жизнью! Все же остальное растворялось в полутонах. Вот я и рванул домой, не дожидаясь представления, только чтобы удержать мир живым, и уселся описывать тот крошечный кусочек лестницы, что не подвержен тлену.

* * *

Как раз где-то в это время на гребне волны были дадаисты, а на пятки им наступали сюрреалисты. Что о тех, что о других я впервые услыхал лишь лет этак десять спустя: тогда же я не прочел еще ни одной французской книги, не усвоил ни одной французской идеи. Быть может, сам того не ведая, я был единственным дадаистом в Америке. С тем же успехом я мог жить в джунглях Амазонки – так бедны были мои связи с внешним миром. Никто не понимал ни о чем я пишу, ни почему пишу именно так, а не иначе. Я весь так светился, что меня считали ненормальным. Я живописал Новый Мир – рановато, к сожалению, ибо он не был еще открыт и никого нельзя было убедить в том, что он существует. Это был яичниковый мир, до поры до времени затаившийся в фаллопиевых трубах. Само собой, ничто не имело пока ясных очертаний – просматривался лишь слабый намек на спинной хребет; ни рук, ни ног, ни волос, ногтей и зубов, разумеется, тоже еще не было. Половых признаков и подавно, – это был мир Кроноса и его овикулярного потомства. Это был мир йоты, причем каждая йота была незаменима, ужасающе логична и абсолютно непредсказуема. Такой вещи, как вещь, не существовало, ибо понятия «вещь» не было и в помине.

Так вот, я описывал Новый Мир, но, как и Новый Свет, открытый Колумбом, он оказался миром гораздо более старым, нежели любой из известных нам миров. За поверхностной кожно-костной физиогномикой я различал непреходящий мир – тот, что человек испокон веку носил в себе, – это был не новый и не старый мир на самом деле, а вечно истинный, поминутно изменяющийся мир. На что бы ни упал мой взгляд – все было палимпсестом, но ни один из открывавшихся слоев записи не был для меня настолько внове, чтобы я не мог его дешифровать. Часто вечерами, проводив гостей, я садился писать или моим друзьям австралийским бушменам, или возводителям холмов из долины Миссисипи, или филиппинским игоротам. Разумеется, мне приходилось писать по-английски – ведь это единственный язык, на котором я говорил, но между моим языком и телеграфным кодом, бывшим в ходу у моих закадычных друзей, существовала непреодолимая пропасть. Меня бы понял любой пещерный человек, любой представитель древнейших эпох; лишь те, кто меня окружал, – а это, надо сказать, все сто миллионов обитателей нашего континента – не способны были меня понять. Чтобы писать на языке этих миллионов, мне бы пришлось, во-первых, кое-что убить, во-вторых – остановить время. Я только-только осознал, что жизнь неистребима и что нет такой вещи, как время, – есть лишь настоящее. Неужели они надеялись, что я отрекусь от истины, к прозрению которой я шел всю жизнь? Еще как надеялись! Единственное, о чем они не желали и слышать, – это что жизнь неистребима. Разве не гибелью невинных, не грабежами и насилием, не бесчинствами и разрушением держится этот их драгоценный Новый Свет? Оба континента попраны; оба континента разграблены и ободраны до нитки, лишены всего, что было ценного – во всех отношениях. По-моему, ни одному человеку не выпало большего унижения, чем Монтесуме, ни один народ не истреблялся столь безжалостно, как истреблялись американские индейцы; ни одна земля не была изнасилована столь варварским и грязным методом, как Калифорния – золотоискателями. Я заливаюсь краской стыда при мысли о наших истоках – руки наши обагрены кровью, мы погрязли в преступлениях. И всей этой бойне и мародерству не видно конца – в чем я воочию убедился, исколесив страну вдоль и поперек. Каждый человек – это потенциальный убийца, вплоть до ближайшего друга. Зачастую даже не обязательно было хвататься за ружье, лассо или каленое железо, – они нашли свои собственные, куда более изощренные, сатанинские методы пыток и умерщвления. Для меня, например, самой мучительной пыткой была необходимость подвергать слово аннигиляции, прежде чем оно успевало сорваться с языка. На своем горчайшем опыте я научился держать рот на замке; я научился помалкивать в тряпочку и даже улыбаться, когда на самом деле захлебывался от ярости. Я научился пожимать руки и желать доброго здоровья всем этим невинноликим исчадиям ада, выжидавшим, когда я окончательно угомонюсь, чтобы всласть напиться моей крови.

Как можно было, сидя в гостиной за моим допотопным столом, прибегать к этому кодовому языку насилия и убийства? Я был одинок на нашем огромном полушарии насилия, но отнюдь не одинок в том, что касается человеческого рода вообще. Я был один в мире вещей, освещаемом фосфоресцирующими сполохами жестокости. Я был обуреваем энергией, которую ни на что нельзя было направить, кроме как отдав ее на откуп смерти или разбазаривая по пустякам. Я не мог начинать с глобального утверждения, – это означало бы смирительную рубашку или электрический стул. Я был в положении человека, которого слишком долго продержали в темнице: приходилось пробираться ощупью, не торопясь, а то не ровен час споткнешься, упадешь – тут-то тебя и накроют. Приходилось постепенно приучать себя к издержкам, которыми чревата свобода. Приходилось наращивать новый эпидермис, который смог бы защитить от этого обжигающего небесного света.

Яичниковый мир – это продукт ритма жизни. Как только дитя появляется на свет, оно становится частью того мира, которому присущ не только ритм жизни, но и ритм смерти. Отчаянное желание жить, жить во что бы то ни стало, обусловлено отнюдь не биением в нас ритма жизни: это желание – результат биения ритма смерти. Всеми правдами и неправдами цепляться за жизнь не только бесполезно, но и в корне неверно – особенно если жизнь нежелательна. Уже само стремление выжить – из слепой страсти одержать победу над смертью – несет в себе семена смерти. Любой, кто не принял жизнь во всей ее полноте, кто не взращивает жизнь, способствует наполнению мира смертью. Наивысший смысл жизни можно передать простейшим мановением руки, слово, сказанное от всей души, способно породить жизнь. Активность сама по себе ничего не значит – зачастую она бывает лишь признаком смерти. Под воздействием простого давления извне, под воздействием обстоятельств и примера, под воздействием самого климата, способствующего возбуждению активности, можно сделаться придатком монструозной машины смерти – такой, например, как Америка. Что знает динамо-машина о жизни, покое, реальности? Что знает любая отдельно взятая динамо-машина американского происхождения о мудрости, об энергии, о жизни насыщенной и вечной, являющихся достоянием любого нищего оборванца, медитирующего сидя под деревом? Что такое энергия? Что такое жизнь? Достаточно лишь открыть учебник философии или какое-нибудь научное пособие и прочитать всю эту галиматью, чтобы понять, насколько бездарна мудрость пресловутых энергичных американцев. Знайте: именно они, эти ошалелые порождения лошадиных сил, вынудили меня пуститься в бега. Чтобы заглушить навязанный ими нездоровый ритм, этот ритм смерти, я должен был настроиться на такую волну, которая, пока я не найду необходимой подпитки в недрах самого себя, могла бы по крайней мере погасить ими заданный ритм. Мне вовсе не нужен был тот гротескный, громоздкий допотопный стол, что я установил в гостиной; мне вовсе не нужны были те двенадцать расставленных полукружием пустующих стульев – мне нужно было лишь место для локтя, чтобы писать, и тринадцатый стул, с помощью которого можно было бы катапультироваться из того зодиака, что у всех в ходу, и перенестись в небо небес. Но если человек, доведенный вами чуть ли не до сумасшествия, обнаруживает в себе, может, даже к своему вящему удивлению, способность еще как-то сопротивляться, открывает в себе собственные силы, вы сходитесь во мнении, что он ведет себя как какой-то пещерный организм. Такому человеку свойственно не только вставать на дыбы и упираться рогом – он может впасть в суеверие, уверовать в магию и начать применять ее на практике. Такой человек выше религии – от собственной религиозности-то он как раз и страдает. Такой человек становится мономаньяком, посвятившим себя какому-то одному делу, что дает ему силы рассеять злые чары, которыми его опутали. Такой человек выше бомбометательства, выше бунтарства, и единственное, к чему он стремится, – это научиться не реагировать, не реагировать ни бурно, ни вяло. Такому человеку ото всех живущих на земле людей нужно одно: чтобы каждый их поступок был проявлением жизни. Если, осознавая, на какие тяготы он себя обрекает, он начнет действовать, двигаясь в обратном направлении, начнет отдаляться от общества, заикаться и запинаться, сделается таким беспомощным, что не сможет даже заработать себе на пропитание, знайте! – этот человек нашел свой путь домой: во чрево, к источнику жизни, – и завтра вместо жалкого посмешища, какое вы из него сделали, он предстанет как человек в праве своем, и никакие силы в мире не смогут ему противостоять.

Из того тарабарского языка, посредством которого он, сидя за своим допотопным столом, выходит на связь с древнейшими обитателями мира, выстраивается новый язык, прорываясь сквозь нынешний язык смерти, как сквозь бурю прорывается радиограмма. На этой волне магии ничуть не больше, чем в матке. Люди одиноки и оторваны друг от друга, ибо все их изобретения говорят исключительно о смерти. Смерть – это автомат, управляющий миром активности. Смерть молчалива, ибо у нее нет рта. Смерть никогда ничего не выражала. Но смерть тоже чудесна – после жизни. Только человек вроде меня, который отверз уста и заговорил, только человек, который сказал Да, Да, Да и еще раз Да, способен, не ведая страха, встретить смерть с распростертыми объятиями. Смерть как вознаграждение – да! Смерть как следствие осуществления – да! Смерть как корона и щит – да! Но не смерть как основа основ, которая разъединяет людей, сеет в них горе, страх и одиночество, заряжает их бесплодной энергией, накачивает силой воли, годной лишь на то, чтобы говорить Нет! Первое слово, которое пишет любой человек после того, как он обрел себя, свой собственный ритм – а это и есть ритм жизни, – это слово Да! И все, что он пишет дальше, – это Да, Да, Да – Да на тысячу миллионов ладов. И никакая динамо-машина, какой бы гигантской она ни была – даже динамо-машина в сто миллионов мертвых душ – не сможет одолеть одного человека, сказавшего Да!

Шла война, и людей забивали, как скот: миллион, два миллиона, пять, десять миллионов, двенадцать миллионов и, наконец, сто миллионов, а там и биллион – каждого: мужчину, женщину и дитя – всех до единого. «Нет! – кричали они. – Нет, они не пройдут!» Но ведь проходили же – все: путь был открыт для каждого, кричал ли он Да или Нет. В разгар этого триумфального шествия духовно разрушительного осмоса я сидел, водрузив пятки на свой внушительный стол, пытаясь выйти на связь с Отцом Атлантиды Зевсом и его исчезнувшим потомством, не подозревая о том, что в военном госпитале за день до Перемирия предстояло умереть Аполлинеру, не подозревая о том, что своим «новым письмом» он вывел эти сакраментальные строки:

Умерьте строгость, сравнивая нас С теми, кто был образцом порядка. Мы, всюду ищущие приключений, Не враги вам. Мы даром отдали бы вам обширные и странные владенья, Где расцветающая тайна ожидает того, кто явится ее сорвать.

Не подозревая, что в этом же стихотворении он написал:

Имейте состраданье к нам, кто вечно атакует рубежи Бескрайней будущности, Состраданье и к заблужденьям нашим, и грехам.

Я не подозревал, что были на свете люди, живые люди, проходившие под заморскими именами Блэза Сандрара, Жака Ваше, Луи Арагона, Тристана Тцара, Рене Кревеля, Анри де Монтерлана, Андре Бретона, Макса Эрнста, Георга Гросса; не подозревал, что 14 июля 1916 года в Цюрихе, в «Зааль-Вааге», был провозглашен первый Манифест Дадаизма – «манифест мосье Антипирина» и что в этом странном документе говорилось: «Дадаизм – это жизнь без домашних тапочек и всего, что им сопутствует… суровая необходимость, не отягощенная ни дисциплиной, ни моралью, и нам плевать на толпу». Не подозревал, что в Манифесте Дадаизма 1918 года имелись следующие строки: «Я пишу манифест и ничего не требую, однако некоторые вещи я все же обозначу: я противник манифестов, являющихся делом принципа, ибо я также и противник принципов… Я пишу манифест, чтобы показать, что противоположные действия можно осуществлять сообща, на едином свежем дыхании; я противник действия; в отношении непрерывного противостояния, равно как и соглашательства, я ни „за“, ни „против“ – безо всяких объяснений, ибо я ненавижу здравый смысл… Есть литература, которая не доходит до прожорливых масс. Продукт творчества, возникший из реальной необходимости со стороны автора и для него самого. Самосознание высшего эготизма, где угасают звезды… Каждая страница должна рождать взрыв как глубокой серьезностью и весомостью, ураганностью и головокружительностью, новизной и вечностью, ошеломительным трюком и вдохновенными принципами, так и типографским исполнением. С одной стороны – неустойчивый, убегающий мир, обрученный бубенцам инфернальной гаммы, с другой – новые сущности…»

Тридцати двух лет как не бывало, а я по-прежнему говорю Да! Да, Мосье Антипирин! Да, Мосье Тристан Бустанобей Тзара! Да, Макс Эрнст Гебурт! Да! Мосье Рене Кревель, – теперь, когда ты покончил с собой, – да, мир сошел с ума, ты прав. Да, Мосье Блэз Сандрар, ты прав был, убивая. Не в день ли Перемирия ты выпустил книжонку «J’ai tué»?[53] Да, «положись на моих молодцов, человечество…». Да, Жак Ваше, совершенно верно: «Искусству до́лжно быть чуть-чуть смешной и скучной безделушкой». Да, дорогой Ваше, царствие тебе небесное, как ты был прав и как смешон, как трогательно скучен, нежен и правдив: «Символам присуща символичность». Повтори это еще раз – с того света! Есть у тебя там мегафон? Не нашел ли ты там руки-ноги, потерянные в схватке? А можешь снова составить их вместе? Помнишь встречу с Андре Бретоном в Нанте в 1916-м? Вы ведь вместе отмечали рождение истерии? Не говорил ли он тебе тогда, Бретон-то, что есть только чудесное и ничего, кроме чудесного, и что чудесное всегда чудесно? И не чудесно ли услышать это снова, даже если у тебя заложены уши? Здесь, прежде чем идти дальше, я хочу привести твой маленький портрет, сделанный Эмилем Бувье к пользе моих бруклинских друзей, которые тогда, может, и не узнавали меня, но теперь-то уж точно узнают – как миленькие…

«…Он не был законченным сумасшедшим и мог объяснить свое поведение, когда того требовала ситуация. И тем не менее его поступки вызывали такое же недоумение, как и самые скверные чудачества Жарри. Например, едва он выписался из госпиталя, как нанялся в портовые грузчики и коротал дни, разгружая уголь на пристанях Луары. Вечерами же, с другой стороны, он обыкновенно совершал обход кафе и кинотеатров, одеваясь по последнему писку моды и постоянно меняя костюмы. Более того, во время войны он частенько разгуливал то в форме гусарского поручика, то в форме английского офицера, то в костюме авиатора или хирурга. В гражданской жизни он был точно так же свободен и раскован и мог запросто, представляя знакомым Бретона, назвать его Андре Сальмоном, тогда как себе приписывал, хотя и безо всякого намека на тщеславие, самые удивительные титулы и авантюры. Он никогда никому не желал ни доброго утра, ни доброго вечера, ни доброго здоровья и никогда не утруждал себя ответами на письма, не считая писем, которые писал матери, когда ему требовались деньги. День ото дня он переставал узнавать лучших своих друзей…»

Узнаёте ли вы меня, пацаны? Простого бруклинского мальчишку, водившегося с рыжим альбиносом из округа Зуни? Собиравшегося, закинув пятки на стол, писать «мощные вещи, вещи, обреченные на вечное непонимание», – вещи сродни тем, что обещали мои покойные собратья. Ох уж мне эти «мощные вещи»! А вы бы узнали их, если бы на них наткнулись? А известно ли вам, что ни одна «мощная вещь» не стоит ни одной из миллионов загубленных жизней? Ах да – новые сущности! Нам все подавай новые сущности. Мы можем обойтись без телефона, без автомобиля, без первоклассных бомбардировщиков, но вот без новых сущностей нам никак нельзя. Если Атлантида погрузилась в пучину вод, если Сфинкс и Пирамиды по сю пору остаются вечной загадкой, то только потому, что не народились еще новые сущности. Остановите-ка на секунду мотор! Отмотайте немного назад, в 1914 год, к кайзеру, сидящему верхом на коне. Пусть он посидит так секунду, сжимая в своей ссохшейся ручонке тугую узду. Взгляните на его усы! Посмотрите, какой у него напыщенный вид, сколько в нем гордости и величия! Взгляните на его пушечное мясо, выстроенное в строжайшем порядке, в полной готовности повиноваться каждому слову, в полной готовности подставить грудь пулям, дать выпустить себе кишки и истлеть в негашеной извести. Задержитесь еще на секунду – так, ну а теперь взгляните на оборотную сторону: защитники нашей великой славной цивилизации, люди, готовые воевать, чтобы положить конец войне. Переоденьте их, поменяйте униформу, замените коней, замените знамена, поменяйте ландшафт. Ба, да кайзера ли это вижу я на белом коне? Да те ли это злобные гунны? А где же Большая Берта? О, вижу, вижу – никак, она направлена на Нотр-Дам? Человечество, други мои, всегда шагает впереди… Так мы говорили о мощных вещах? А подать их сюда – мощные вещи! Позвоните в западное объединение и пошлите быстроногого курьера – да не калеку какого-нибудь или старпера, а быстроногого юнца! Пусть найдет грандиозную вещь и доставит ее сюда! Нам такая как раз нужна. У нас тут новенький музейчик, которому не терпится ее приобрести, – тут вам, пожалуйста, и целлофан, и десятичная система Дьюи для ее хранения. Единственное, чего не хватает, – это имя автора. Даже если у него нет имени, даже если это анонимная вещь, мы все равно ее не отфутболим. Даже если она припахивает ипритом, мы не против. Лишь бы доставили ее сюда – живой или мертвой. Двадцать пять тысяч долларов тому, кто ее раздобудет.

И если вам скажут, что как же, мол, без этаких-то вещей, – иначе, мол, и быть не могло: и Франция старалась, как лучше, и Германия старалась, как лучше, и крошечная Либерия с крошечным Эквадором старались, как лучше, и все прочие союзники старались, как лучше, только бы все уладить и предать забвению, – ответьте им, что их «лучше» не так уж и хорошо, что мы больше не желаем слышать этой их логики – «стараться, как лучше»; ответьте им, что нам не нужен лучший кусок в нечестной сделке, – мы не любители сделок, ни честных, ни нечестных, равно как и мемориалов жертвам войны. Мы не желаем слышать о логике событий – и ни о какой бы то ни было логике вообще. «Je ne parle pas logique, – сказал Монтерлан, – je parle générosité». Я не уверен, что вы достаточно четко расслышали, так как это сказано по-французски. Я повторю это для вас на языке самой королевы: «Я не говорю на языке логики – я говорю на языке благородства». Это скверный английский, как сказала бы королева, но все-таки звучит понятно. Благородства – слышите? Уж вы-то никогда его не проявляли – ни один из вас, ни в мире, ни в войне. Вы и смысла слова-то не понимаете. Думаете, снабжать победившую сторону оружием и обмундированием – это благородство? Думаете, посылать на фронт сестер милосердия из Красного Креста или Армии спасения – это благородство? Думаете, запоздавшая на двадцать лет награда – это благородство? Думаете, если вы возвращаете человека на его прежнее рабочее место – это благородство? Да где вам, сволочам, знать, что значит эта блядская война! Быть благородным – это значит говорить Да, прежде чем человек успеет рот раскрыть. Чтобы говорить Да, вам необходимо сначала побыть дадаистом или сюрреалистом – благо, вы уже поняли, что значит говорить Нет. Вы даже можете говорить и Да и Нет одновременно – при условии, что вы делаете больше, чем от вас ожидают. Будьте портовым грузчиком днем и Прекрасным Браммелем ночью! Носите любую униформу, пока вас не обязали ее носить. Когда пишете письмо своей матушке, не забывайте попросить ее подкинуть немного деньжат, а то, мол, задницу подтереть нечем. Не нервничайте, увидев, что ваш сосед кидается с ножом на собственную жену, – вероятно, у него есть на то свои причины; и, если он ее убьет, можете не сомневаться, что он получит полное удовлетворение, ибо он знал, что делал. Если вы уже начали оттачивать свой ум, бросьте эту затею! Ум отточить невозможно. Загляните к себе в сердце и в глотку – мозги-то ведь в сердце!

А ведь знай я тогда, что есть такие асы, как Сандрар, Ваше, Гросс, Эрнст, Аполлинер… если б я тогда об этом знал, знал, что они независимо от меня думали точно о тех же вещах, что и я, – боюсь, я бы взорвался, как бомба. Да, боюсь, от меня бы тогда и мокрого места не осталось. Но ни о чем таком я даже и не подозревал. Не подозревал, что почти за пятьдесят лет до этого безумный еврей из Южной Америки разродился такими потрясающе чудными фразами, как «утка сомненья с вермутовыми губами» или «я видел фигу, евшую онагра»… что примерно в то же самое время один француз, совсем еще мальчик, говорил: «Ищите цветы, что заменят вам стулья»… «мой голод – кусочки черного воздуха»… «его сердце, янтарь и трут». Быть может, в то же самое время или где-то около, тогда же, когда Жарри говорил: «Питаясь шуршанием моли» – и Аполлинер вторил ему: «Рядом с господином, заглатывающим самого себя», а Бретон тихо шелестел: «Без передышки крутит ночь педали», быть может, «в воздухе чудном и черном», открытом под созвездием Южного Креста все тем же одиноким евреем, другой человек, тоже одинокий изгнанник, испанец по происхождению, готовился положить на бумагу сии незабвенные строки: «Я ищу одного – утешения за свое изгнание, изгнание из вечности, за ту мою оторванность от земли (destierro), которую я больше склонен называть оторванностью от неба… Я считаю, что сегодня лучший способ написать роман – это рассказать, как его надо писать. Это будет роман романа, творение творения. Или Бог Бога, Deus de Deo». Знай я, что вдобавок он скажет еще и это – то, что я сейчас процитирую, – я бы точно взорвался, как бомба… «Под сумасшествием подразумевают потерю рассудка. Рассудка, но не истины, ибо есть безумцы, которые глаголют истины, в то время как иные хранят молчание…» Говоря об этих вещах, говоря о войне и о жертвах войны, я не могу не упомянуть о том, что какие-то двадцать лет спустя я наткнулся на эти строки, написанные французом и по-французски. О, чудо из чудес! «Il faut le dire, il у a des cadavres que je ne respecte qu’a moitié».[54] Да, да и еще раз да! О, давайте же совершим что-нибудь безрассудное – просто ради удовольствия! Совершим что-нибудь зажигательное и невероятное – пусть даже и разрушительное! Сказано же одним безумным башмачником: «Все сущее проистекает из великой тайны и, развиваясь, переходит с одного уровня на другой. Что бы ни продвинулось вперед на своем уровне, остающееся неизменным не возбуждает отвращения».

Всюду и во все времена остающийся неизменным яичниковый мир продолжает возвещать о себе. А параллельно этим возвещениям, этим пророчествам, гинекологическим манифестам, параллельно и одновременно с ними – также и новые тотемные столпы, новые табу, новые ритуальные танцы. И пока в воздух столь чудный и черный братья человеческие, поэты, копатели будущего, выплевывали свои магические строки, в это самое время – о, тупиковая и хитрая загадка! – другие представители людского племени проговаривали следующие тексты: «Приглашаем вас на наш оружейный завод. Гарантируем самые высокие заработки и наилучшие санитарно-гигиенические условия труда. Работа настолько проста, что с ней легко справится даже ребенок». А если у вас есть сестра, жена, мать, тетка, то при условии, что они в состоянии работать руками, при условии, что они могут гарантировать отсутствие вредных привычек, вам предлагают взять их (или ее) с собой на оборонные работы. Если вы проявите опасение замарать руки, вам тут же доходчиво и тактично объяснят, как работают сии тонкие механизмы, расскажут, что надо делать в случае взрыва и почему даже мусор нельзя выбрасывать, так как… ео ipso facto e pluribus unum.[55] Больше всего, когда я набрасывал круги в поисках работы, меня поразило не столько то, что меня тошнило от всех этих работодателей (это если еще повезет закинуть утром что-нибудь себе в нутро), сколько то, что им непременно надо было знать, покладистый ли у тебя характер, можно ли на тебя положиться, не любишь ли ты выпить, насколько ты трудолюбив, работал ли ты где-то раньше, а если нет, то почему. Даже мусор, который я, получив работу, собирал для муниципалитета, был дорог для них, убийц. Тогда, стоя по колено в дерьме, низший из низших, пария, кули, я все еще участвовал в разгуле смерти. По ночам я пытался читать «Ад», но я читал его в английском переводе, а английский – не самый подходящий язык для сочинения апостолического толка. «Что по себе само становится собой, то есть свой lubet[56] обретает…» Lubet! Знай я тогда это волшебное слово, я бы хоть спокойнее относился к работе по сбору мусора. Как сладостно в ночи, когда Данте в недосягаемости, а от рук несет помоями и гнилью, проникаться этим словом, которое по-немецки означает «lust»,[57] а по-латыни – «lubitum»,[58] или божественное beneplacitum.[59] Стоя по колено в отбросах, я произнес однажды те же слова, что задолго до того изрек, как говорят, Мейстер Экхарт: «Я воистину нуждаюсь в Боге, но и Бог нуждается во мне». Меня ждала работа на бойне – славненькая такая работенка по сортировке душ и кишок, но мне не по карману было добраться до Чикаго. Я сидел в своем Бруклине, в своем собственном дворце душ и кишок, и все кружил и кружил по цоколю лабиринта. Я сидел дома и искал «герминативную везикулу», «замок дракона в пучине морской», «Арфу Небес», «поле площадью в квадратный дюйм», «дом площадью в квадратный фут», «темный лаз», «пространство Прежнего Неба»… Я сидел взаперти – пленник Форкулюса, бога дверей, Карды, богини дверных петель, и Лиментиуса, бога порога. Общался я только с их сестрами, тремя богинями, чьи имена Робость, Бледность и Лихорадка. Я не видел никакой такой «азиатской роскоши», которую то ли узрел св. Августин, то ли она ему просто пригрезилась. Не видел я и «двух близнецов, еще в утробе живших несогласно». Зато я видел улицу под названием Миртовая аллея, протянувшуюся от Боро-Холла до дороги к Новому пруду, улицу, по которой не прошел ни один святой (а то бы она просто рассыпалась в прах), улицу, на которой не явилось ни одно чудо, равно как не родился ни один поэт и никакая другая разновидность человеческого гения, улицу, на которую не упал ни один прямой луч солнца и которую не омыл ни один дождь. За тот подлинный Ад, что я вынужден был на целые двадцать лет отложить в долгий ящик, я готов отдать вам свою Миртовую аллею – одну из бесчисленных вьючных троп, заезженных железными монстрами и ведущих к сердцу американской пустоты. Если вы бывали только в Эссене, Манчестере, Чикаго, Левалуа-Перре, Глазго, Хобокене, Канарси или Байонне, значит, вы не имеете ни малейшего представления о величественной пустоте прогресса и просвещения. Прежде чем умереть, любезный читатель, вам обязательно надо увидеть Миртовую аллею – просто чтобы понять, какое далекое будущее прозревал Дант. На этой улице – ни в домах, что ее образуют, ни в булыжнике, которым она выложена, ни в сооружениях надземки, что делят ее пополам, ни в одной наделенной именем и обитающей там живой душе, ни в одном животном, ни в одной птице или букашке, шествующих по ней на бойню или уже забитых, – нет, уверяю вас, никакой надежды на «lubet» – «возвышенное» или «низменное». Эту улицу нельзя назвать улицей печали, ибо печаль, как правило, человечна и узнаваема, нет, это улица беспримесной пустоты – она даже более пуста, чем абсолютно потухший вулкан, более пуста, чем вакуум, более пуста, чем слово «Бог» на устах безбожника.

Я говорил, что не знал тогда ни слова по-французски, и это чистая правда, зато я стоял на пороге величайшего открытия – открытия, которому предстояло с лихвой компенсировать пустоту Миртовой аллеи и всего американского континента в целом. Я уже почти достиг тогда берега того великого французского океана, имя которому Эли Фор, – океана, в котором сами французы едва ли плавали, видимо по ошибке принимая его за внутреннее море. Читая его даже на таком линялом языке, как английский, я понял, что именно он, этот человек, живописавший славу человеческой расы на собственных манжетах, и был Отцом Атлантиды Зевсом, которого я так долго искал. Я назвал его океаном, но он был еще и мировой симфонией. Это первый музыкант, которого дали французы: сочетавший в себе склонность к экзальтации и умение сдерживаться, он был аномалией, галльским Бетховеном, великим врачевателем души, гигантским громоотводом. И еще гелиотропом, постоянно обращенным к солнцу, постоянно вбирающим свет, постоянно лучившимся и искрившимся жизненной силой. Его нельзя назвать ни пессимистом, ни оптимистом, – об океане ведь не скажешь, благостен он или зловещ. Он свято верил в человечество. Он прибавил человечеству весу, вернув ему его былое величие, мощь, жажду творчества. Он на все смотрел как на творчество, во всем видел радость солнца. Он записывал это не в обычной протокольно-отчетной манере – он писал, как пишут музыку. Его не заботило, что у французов луженые уши, – он оркестровал для всего мира сразу. То-то меня так удивило, что, когда спустя несколько лет я приехал во Францию, я не обнаружил ни одного памятника в его честь, ни одной улицы, названной его именем. Хуже – за все восемь лет моего пребывания там я ни разу не слышал, чтобы хоть один француз упомянул его имя. Надо было ему умереть, чтобы его причислили к пантеону французских божков, – какими, должно быть, невзрачными выглядели они, его божественные современники, в присутствии этого лучистого солнца! Не будь он врачом, имея тем самым возможность зарабатывать себе на жизнь, еще неизвестно, что бы с ним сталось. Глядишь, образовалась бы лишняя пара рабочих рук для мусорной тачки! Человек, ожививший египетские фрески и заставивший их заиграть всеми своими огненными красками, этот человек мог запросто умереть голодной смертью, – толпе-то что за дело! Но он являл собой океан, и критики тонули в этом океане, а с критиками – и редакторы, и издатели, да и сама толпа. Сменится не одна эра, прежде чем он высохнет, испарится. На это уйдет примерно столько же времени, сколько потребуется французу для развития музыкального слуха.

Если бы не музыка, я бы давно уже загремел в сумасшедший дом, как это случилось с Нижинским. (Примерно в это время и обнаружилось его безумие.) Кто-то видел, как он раздавал деньги нищим, – а это всегда дурной знак! Мозг мой был полон чудесных сокровищ, вкус – обострен и предельно взыскателен, мускулы – в отличной форме, аппетит – отменный, дыхание – свежее. Все, что мне оставалось, – это работать над собой, и от своих ежедневных достижений на этом поприще я тихо сходил с ума. Даже если бы мне предложили приличную работу, которая бы меня кормила, я бы все равно на нее не согласился, потому что мне была нужна не работа, а более насыщенная жизнь. Я не мог попусту тратить время, работая учителем, адвокатом, врачом, политиком или кем там еще, что имеет предложить нам общество. Проще всего было бы заполучить какую-нибудь захудаленькую работенку, которая не занимала бы моих мозгов. После того как меня выперли из мусорщиков, я, помнится, снюхался с одним евангелистом, который, судя по всему, относился ко мне с большим доверием. Я был у него кем-то вроде шафера, коллектора и личного секретаря. Он открыл мне целый мир индийской философии. Когда у меня выдавался свободный вечер, я обычно встречался с друзьями в доме у Эда Бо́риса, обитавшего в аристократической части Бруклина. Эд Бо́рис был виртуозным пианистом, но при этом не знал ни одной ноты. У него был друг – Джордж Ньюмиллер, с которым они частенько поигрывали в четыре руки. Из десяти – двенадцати «прихожан» Эда Бо́риса почти каждый играл на рояле. Всем нам в ту пору было где-то от двадцати одного до двадцати пяти лет; мы никогда не приводили с собой женщин, да и вообще едва ли вспоминали о них на наших сборищах. Пирушки мы устраивали в летнее время, когда семейство Эда разъезжалось кто куда, так что, помимо изрядных запасов пива, в нашем распоряжении был весь необъятный домище. Я знал с дюжину похожих домов и мог с тем же успехом рассказать об одном из них, но все же решил отдать предпочтение обиталищу Эда Бо́риса, потому что было в нем что-то эдакое, чего я не встречал ни в одном другом месте земного шара. Ни сам Эд Бо́рис, ни кто-либо из его друзей ни сном ни духом не подозревали о том, какого рода книжки я читал и какого рода мысли занимали мой мозг. Когда я туда заявлялся, меня приветствовали бурным восторгом – как рыжего на манеже: знали, что я буду задавать тон. Чуть не в каждом углу этого огромного дома стояло по фортепьяно – четыре-то я точно насчитал, – и это помимо челесты, органа, гитар, мандолин, скрипок и прочая. Эд был просто душка – предельно галантен, отзывчив, да и щедр к тому же. Сандвичи всегда были наивкуснейшие, пива – за глаза и за уши, а надумаешь остаться на ночь – Эд всегда устроит тебя именно на том диванчике, который ты себе заранее облюбуешь. Идя по улице – широкой просторной улице, улице роскошной и сонной, напрочь отрезанной от остального мира, – я уже издали слышал звуки рояля, стоявшего в просторной гостиной первого этажа. Окна были распахнуты настежь, и, поравнявшись с ними, можно было увидеть или Эла Бергера, или Конни Гримма с большими пивными кружками в руках; они сидели, развалясь в своих легких вместительных креслах и задрав ноги на подоконник. За роялем, вероятно, сидел Джордж Ньюмиллер – как всегда, в расхристанном виде, с толстой сигарой в зубах – и, как всегда, импровизировал. Пока Джордж изгалялся, подбирая начало, все трое весело балагурили. Нащупав тему, Джордж подзывал Эда; тот подсаживался рядом, разрабатывал предложенную тему в своей антипрофессиональной манере, потом вдруг набрасывался на клавиатуру и делал встречный выпад, после чего разыгрывалась самая настоящая дуэль. Когда я входил, за стенкой кто-нибудь обязательно учился ходить на руках; в первом этаже было три просторных комнаты, анфиладой открывавшихся одна в другую, за ними – сад, огромный сад с цветами, фруктовыми деревьями, виноградными лозами, статуями, фонтанами и прочими прелестями. Если стояла жара, в сад выносили челесту или маленький органчик (ну и бочонок пива, разумеется); мы рассаживались кружком и оглашали сгустившиеся сумерки хохотом и пением, пока соседи не призывали нас к порядку. Музыка порой гремела по всему дому, на всех этажах сразу. Тогда начиналось форменное безумие, упоительное безумие, и, если бы среди нас присутствовали женщины, все бы точно пошло насмарку. Иногда происходило нечто вроде состязания на выносливость: за роялем Эд Бо́рис и Джордж Ньюмиллер, остальные – болельщики. Стараясь переиграть друг дружку, Эд с Джорджем поминутно, не прерывая игры, менялись местами, перекрещивали руки, то скатываясь до расхожих вещиц типа «собачьего вальса», то с чинно вытянутыми физиономиями переключаясь на торжественные пассажи, и рояль был уже не рояль, а какой-нибудь «Вурлитцер». Смех не смолкал ни на секунду. Никому и дела не было, чем ты занимаешься, о чем думаешь и т. д. Входя в дом Бо́риса, все свои опознавательные знаки ты сдавал в гардероб. Всем было по хую, какого размера у тебя шляпа и сколько ты за нее заплатил. Это было развлечение в чистом виде, плюс еще и сандвичи с выпивкой за хозяйский счет. И когда мы входили в раж – три-четыре фортепьяно сразу, челеста, орган, мандолины, гитары, пиво рекой из зала в зал, горы сандвичей и сигар на каминных полках, свежесть, идущая из сада, Джордж Ньюмиллер, голый по пояс и модулирующий, как сам сатана, – то это было похлеще любого шоу из тех, что я когда-либо видел на сцене, да к тому же и на дармовщинку! Мало того, уходя, я всегда обнаруживал у себя горсть лишней мелочи и полные карманы знатных сигар, независимо от того, проходили наши кутежи с переодеваниями или без. Ни с кем из этих бузотеров в другое время я не общался – виделись мы лишь по понедельникам и только летом, пока Эд держал открытый дом.

Стоя в саду и вслушиваясь в весь этот шурум-бурум, трудно было поверить, что ты находишься в том же самом городе. А ведь стоило мне разинуть варежку и вытряхнуть свое нутро – и все было бы кончено. Ни один из этих вертопрахов ничего не достиг в глазах света. Они были просто славные ребята, дети, товарищи, которые обожали музыку и любили хорошенько кутнуть, причем так кутнуть, что иной раз доходило до вызова кареты «скорой помощи». Как, например, в тот вечер, когда Эл Бергер, демонстрируя один из своих головокружительных трюков, вывихнул коленку. Все были так счастливы, так поглощены музыкой, до того разгорячены, что ему пришлось битый час доказывать нам, что его дело швах. Мы решили сами дотащить его до госпиталя, но путь туда неблизкий, и плюс ко всему – вот умора! – мы его то и дело роняли, отчего он орал как оглашенный. В итоге мы позвонили в неотложку из ближайшей полицейской будки; прибыла «скорая», а заодно и козелок. Эла увезли в госпиталь, а нас – в каталажку. Всю дорогу мы что было мочи горланили песни, и, когда нас выпустили, мы по-прежнему пребывали в отличнейшем расположении духа. Полицейские тоже пребывали в отличнейшем расположении духа, так что все мы переместились в полуподвальное помещение, где стояло раздолбанное пианино, и снова стали драть глотки и барабанить по клавишам. Все это напоминает некий этап в истории до Рождества Христова, который заканчивается не оттого, что вспыхивает война, а оттого, что даже такая цитадель, какой был дом Эда Бо́риса, не обладает иммунитетом к яду, просачивающемуся с периферии. Оттого, что каждая улица потихоньку превращается в Миртовую аллею. Оттого, что пустота заполняет весь континент от Атлантики до Тихого. Оттого, что еще немного – и во всей стране не сыщешь ни одного дома, войдя в который можно увидеть, как кто-то распевает песни, стоя на руках. Да такого уже и нынче-то не встретишь. А чтобы два рояля наяривали одновременно – и подавно. Да и где нынче найдешь двух ребят, готовых просто забавы ради всю ночь напролет барабанить по клавишам! Таких ребят, как Эд Бо́рис и Джордж Ньюмиллер, ангажируют на радио или в кино, где используется лишь наперсточек их таланта, – остальное же выкидывается на помойку. Судя по публичным зрелищам, никто и знать не знает, какая масса таланта пропадает невостребованной на великом американском континенте. Позднее – а я потому и любил посиживать на ступеньках в переулке Жестяных Кастрюль – я довольно часто коротал вечера, слушая, как выкондрючиваются профессионалы. Оно, конечно, тоже хорошо, но это все не то. Тут не было ничего смешного – сплошь повторение пройденного, позволявшее грести деньги лопатой. В Америке любой человек, обладавший хоть каплей юмора, приберегал ее, чтобы повыгоднее продать. Но и среди них встречались неподражаемые виртуозы – люди, которых я не забуду никогда, люди, чьи имена канули в небытие, – они-то и были лучшими из тех, кого мы дали. Помню одного исполнителя из труппы Кейта – он был, наверное, самым безумным человеком в Америке и имел на этом долларов пятьдесят в неделю. Трижды в день на протяжении недели он выходил к публике и держал ее под обаянием своих чар. Он прекрасно обходился без сценария, импровизируя на ходу и ни разу не повторив ни одной своей хохмы, ни единого трюка. Он выкладывался щедро, не скупясь, и я бы не сказал, что при этом он был прожженным негодяем или продажной душой. Он был из тех ребят, что рождаются коростелями, и бурлившая в нем энергия и радость не знали удержу. Он мог сыграть на любом инструменте и станцевать любой степ, мог с ходу выдумать историю и развивать ее, пока не прозвенит звонок. Не довольствуясь исполнением одного своего номера, он и коллегам помогал вытягивать их номера: стоит, бывало, за кулисами и выжидает подходящего момента, чтобы вклиниться в номер другого комика. Он сам был целое шоу, причем шоу, обладавшее гораздо более мощным терапевтическим эффектом, чем весь арсенал средств современной науки. Такому человеку следовало бы платить зарплату президента Соединенных Штатов. Следовало бы вообще убрать в отставку президента Соединенных Штатов и разогнать Верховный Суд, а правителем поставить человека вроде него. Такой бы в два счета излечил все болезни по списку. К тому же он из тех чудаков, кто сделал бы это даром – только попроси. Вот уж кто точно бы избавил психушки от пациентов! Он не стал бы предлагать никаких лекарственных снадобий – просто свел бы всех с ума. Между подобным решением вопроса и вечным состоянием войны, каковым является цивилизация, есть лишь один запасной выход – это дорога, на которую рано или поздно вступит каждый из нас, ибо все прочее обречено на провал. Персонаж, символизирующий этот путь всех путей, обладает головой о шести ликах и о восьми глазах; голова его представляет собой вращающийся маяк, а вместо папской тиары – хотя и такое вполне возможно – на ее макушке проделано отверстие для проветривания мозгов, которых в ней раз-два и обчелся. Мозг у него действительно невелик, я подчеркиваю, потому что он не обременен тяжким грузом, ибо, когда живешь на полноте сознания, серое вещество расходуется, обращаясь в свет. И это единственный персонаж, которого можно поставить выше комедианта: он не смеется и не плачет, он – вне страдания. Пока что нам трудно его опознать, так как он находится в непосредственной близости от нас – фактически прямо под кожей. Но когда комедиант хватает нас за живое, этот человек, имя которому, я полагаю, Бог – раз уж ему пришлось воспользоваться каким-то именем, – громогласно заявляет о себе. И если все человечество начинает покатываться со смеху, то есть хохотать до упаду, я хочу сказать, – значит, каждый уже одной ногой стоит на тропе. В такой момент любой запросто может стать и Богом, и кем угодно еще. В такой момент у вас происходит аннигиляция двойственного, тройственного, четверного и множественного сознания, отчего серое вещество скручивается на макушке черепной коробки твердыми кольцами. В такой момент вы и впрямь можете ощутить наличие отверстия в макушке; вам известно, что когда-то на этом самом месте у вас был глаз и что глаз этот обладал способностью сразу охватывать все целиком. Теперь глаз исчез, но, когда вы смеетесь до слез и до колик в животе, у вас и впрямь открывается «форточка» и происходит проветривание мозгов. В такой момент никто не сможет заставить вас взяться за оружие и пойти убивать врагов, никто не сможет заставить вас раскрыть толстенный фолиант, содержащий метафизические истины мира, и прочесть его от корки до корки. Если вы понимаете, что такое свобода – свобода абсолютная, а не относительная, – то вы наверняка признаете, что она ближе всего к тому, к чему вы рано или поздно придете. Если я и против существующего положения вещей, то это отнюдь не значит, что я моралист, – просто я хочу побольше смеяться. Я не утверждаю, что Бог – это один всеобъятный смех; я говорю, что для того, чтобы подобраться поближе к Богу, нужно как следует посмеяться. Моя единственная цель в жизни – приблизиться к Богу, то есть приблизиться к самому себе. Потому мне и не важно, какой дорогой идти. А вот музыка – вещь крайне важная. Музыка – это стимулятор шишковидной железы. Музыка – это вам не Бах или Бетховен; музыка – это консервный ключ души. Она вселяет в тебя жуткий покой, заставляет понять, что есть кров и твоему существу.

Пронизывающий ужас жизни заключается не в бедствиях и катастрофах, поскольку подобные вещи способствуют вашему пробуждению: вы свыкаетесь с ними, сродняетесь и в конце концов вновь укрощаете… нет, ужас жизни скорее похож на… ну вот сидишь, например, в гостиничном номере в каком-нибудь, скажем, Хобокене, а денег у тебя на один раз поесть. Ты в городе, в котором тебе бы не хотелось еще раз побывать, и тебе и надо-то всего ночь перекантоваться в гостиничном номере, но, чтобы там высидеть, необходимо собрать все мужество, всю храбрость, на которые ты способен. Неспроста, должно быть, иные города, иные места внушают подобный ужас и отвращение. В таких местах, должно быть, постоянно происходит что-то вроде вялотекущего смертоубийства. Люди там той же расы, что и ты, они точно так же носятся со своими делами, как и все люди на свете, они строят точно такие же дома – не лучше и не хуже, у них та же система образования, та же валюта, те же газеты, и все-таки они совершенно не похожи на других известных тебе людей, да и вся атмосфера иная, и ритм иной, и напряжение иное. Это все равно что наблюдать себя в следующей инкарнации. До тебя с раздражающей несомненностью доходит, что жизнью правят отнюдь не деньги, не политика, не религия, не воспитание, не народ, не язык, не обычаи, а что-то другое – нечто такое, что ты постоянно пытаешься задушить и что в действительности само тебя душит, иначе бы тебя не охватывал внезапный ужас и не надо было бы задаваться вопросом, как бы куда сбежать. В некоторых городах, где обходилось без ночевок, бывало и одного-двух часов достаточно, чтобы потерять присутствие духа. Такова, на мой взгляд, Байонна. Я появился там поздним вечером, имея при себе несколько врученных мне заранее адресов. Под мышкой у меня был портфель с проспектом Британской энциклопедии. Мне вменялось в обязанность, передвигаясь под покровом ночи, продавать эту чертову энциклопедию каким-то бедолагам, желающим повысить свой культурный уровень. Даже если бы меня выкинули в Гельсингфорсе, я бы и то не испытал такого острого чувства неприкаянности, какое одолевало меня на улицах Байонны. По мне, так это совершенно не американский город. Да это и не город вовсе, а гигантский, извивающийся в темноте осьминог. Первая дверь, к которой я подошел, выглядела до того угрожающе, что я даже не потрудился постучать; подобным образом я обошел несколько адресов, прежде чем собрался с духом и постучал. Первое же лицо, показавшееся за дверью, перепугало меня до усеру. Я говорю не о робости там или смущении – я говорю о самом настоящем страхе. Это было лицо подручного каменщика – неотесанный ирлашка, способный на радостях и топором тебя зарубить, и в глаз харкнуть. Я быстренько сделал вид, что ошибся домом, и поспешил по следующему адресу. Каждый раз, как отворялась дверь, я видел очередного монстра. И вот наконец я добрался до одного глупого дурня, который на полном серьезе собрался повышать свою эрудицию, что меня и доконало. Я испытал неподдельный стыд за самого себя, за свою страну, за свою расу, за свою эпоху. Я потратил черт знает сколько времени, убеждая его не покупать эту проклятую энциклопедию. Он со всем своим простодушием поинтересовался, что же в таком случае привело меня в его дом, на что я, ни секунды не раздумывая, наговорил ему поразительной лжи – лжи, которая впоследствии обернулась великой правдой. Я сказал ему, что продаю энциклопедию только для виду – чтобы иметь возможность знакомиться с людьми и писать о них книги. Это крайне его заинтересовало – гораздо больше, чем сама энциклопедия. Ему захотелось узнать, что я думаю написать о нем, – не могу ли я рассказать? Двадцать лет потребовалось мне, чтобы ответить на его вопрос, однако же получите! Если вам, Джон Доу из города Байонна, все еще это интересно, так знайте же… Я вам очень многим обязан, Джон Доу, потому что после того, как я наврал вам с три короба, я вышел из вашего дома и, в клочья изорвав проспекты, предоставленные мне Британской энциклопедией, выбросил их в сточную канаву. Я поклялся себе, что в жизни больше не пойду к людям под ложными предлогами, даже если в качестве такого предлога надо будет распространять Священное Писание. Я в жизни больше не буду ничего продавать, даже если мне придется умереть с голоду. И вот я иду домой, и я сяду за стол и на самом деле буду писать о людях. И если кто постучит в мою дверь и предложит мне что-то купить, я приглашу его зайти и спрошу: «Зачем тебе это?» И если он ответит, что ему надо зарабатывать на жизнь, я отдам ему все деньги, какие у меня найдутся, и снова попрошу его задуматься о том, что он делает. Я хочу предостеречь как можно больше людей, чтобы они, занимаясь тем или иным делом, не использовали в качестве предлога необходимость зарабатывать на жизнь. Это неправда. Можно умереть голодной смертью – и это гораздо лучше. Каждый, кто по собственной воле обрекает себя на голодную смерть, подкидывает очередную палку в колеса механического процесса. Я бы скорее предпочел увидеть, как человек в погоне за желанным куском хлеба хватается за ружье и стреляет в соседа, нежели поддерживает механический процесс, делая вид, что ему приходится зарабатывать на жизнь. Так-то, мистер Джон Доу.

Идем дальше. Не пронизывающий ужас бедствий и катастроф, повторяю, а механический откат назад, застывшая панорама атавистической борьбы души. Мост в Северной Каролине – недалеко от границы с Теннесси. Выхожу с поросшего буйной растительностью табачного поля. Повсюду низенькие лачужки и запах молодой горящей древесины. День прошел в густом озере волнующейся зелени. Кругом почти ни души. Потом вдруг неожиданный просвет – и я уже перед огромным глубоким ущельем с перекинутым через него шатким деревянным мостом. Да это же край света! Как, во имя всего святого, я здесь очутился, зачем – ума не приложу. Как же я буду питаться? Да ведь если бы даже я съел невообразимое количество самой сытной еды, мне все равно было бы грустно, дико грустно. Я не знаю, куда мне деваться. Мост этот – это конец, конец мне самому, конец известному мне миру. Мост этот – это умопомешательство: я не вижу причин, зачем он здесь, я не вижу причин, зачем кому-то надо его пересекать. Я отказываюсь делать очередной шаг, я воздерживаюсь от пересечения этого безумного моста. Рядом – низенькая стена, я прислоняюсь к ней, пытаясь понять, что мне делать, куда деваться. Я тихо осознаю, до чего же я все-таки цивилизованная личность, жутко цивилизованная, – потребность в людях, разговорах, книгах, театре, музыке, кафе, пьяном кутеже и так далее. Жуткое это дело – быть цивилизованным, потому что, когда выходишь к краю света, тебе нечем питать страх одиночества. Быть цивилизованным – это значит иметь целый комплекс потребностей. Человеку же, когда он на полном издыхании, желательно вообще не иметь никаких потребностей. День-деньской бороздил я табачные поля, и мне становилось все более и более не по себе. Что мне делать со всем этим табаком? Куда меня занесло? Повсюду люди выращивают урожаи и производят товары для других людей, а я скольжу, точно призрак, не касаясь всей этой невразумительной деятельности. Я очень хочу найти себе какую-нибудь работу, но я не желаю быть причастным этому делу, этому сатанинскому механическому процессу. Я вхожу в какой-то город и просматриваю газеты, повествующие о том, что происходит в этом городе и его окрестностях. Мне кажется, что там ничего не происходит, что часы остановились, а эти жалкие бесы ни о чем таком даже не подозревают. Более того, я нутром чую, что в воздухе носится убийство. Я слышу его запах. Пару дней назад я пересек воображаемую линию, отделяющую Север от Юга. Я понял это, только когда наткнулся на правящего упряжкой черномазого, – поравнявшись со мной, он привстает на козлах и почтительно снимает шляпу. Он был седой как лунь, а на лице – выражение величественного достоинства. Тут уж мне стало совсем худо: до меня дошло, что здесь еще есть рабы. Этот человек обязан был приподнять передо мной шляпу – потому что я белой расы. Тогда как на самом деле это я должен был снять перед ним шляпу! Я должен был отдать ему честь, как пережившему все те гнусные издевательства, которым белые подвергали черных. Я первым должен был снять перед ним шляпу, чтобы дать ему понять, что я не из этой системы, что я прошу у него прощения за всю свою белую братию, слишком невежественную и жестокую, чтобы сделать честный открытый жест. Сегодня я постоянно чувствую на себе их взгляды: они следят из-за дверей, из-за деревьев. Все такие тихие, мирные – на вид. Нэгра ныкада нысыво ны гаварыль. Нэгра – он сыгида мачаль. Белый думай, нэгра зынай сывае месыта. Нэгра нысыво ны зынай. Нэгра жыдаль. Нэгра высо видель, шыто белый делай. Нэгра нысыво ны гаварыт, нэт, сэр, ныкада, сэр. НО НЕГР ТЕМ НЕ МЕНЕЕ УБИВАЕТ БЕЛОГО! Всякий раз, как негр взглядывает на белого, он режет его без ножа. Это не жара, не нематода, не скудные урожаи несут Югу гибель, – гибель Югу несет негр! Негр выделяет яд – хочет он того или нет. Весь Юг опрыскан и окурен негритянским ядом.

Еще рывок… Сижу у входа в цирюльню возле Джеймс-ривер. Я пробуду здесь минут десять – не больше, вот только сгружу свинец с ног. Передо мной отель и несколько лавочек: все там вдруг затихает… кончается, как и началось, – безо всякой причины. В глубине души я жалею горемык, что здесь рождаются и умирают. Да кому он, в сущности, нужен, этот город? На кой ляд кому-то переходить через дорогу, чтобы побриться и постричься или даже заполучить кусок сочного филейчика? Люди, купите-ка вы лучше себе по ружью да перестреляйте друг друга, к чертовой матери! Помогите мне навсегда выкинуть из головы эту улицу – она напрочь лишена смысла.

В тот же день, ближе к ночи. Все шкандыбаю, зарываясь все глубже и глубже на Юг. Я выхожу из какого-то маленького городишки и короткой дорогой срезаю путь к шоссе. Вдруг слышу позади себя шаги, и вскоре меня на бегу обгоняет молодой человек, тяжело дыша и матерясь на чем свет стоит. Я на секунду останавливаюсь, чтобы понять, в чем дело. Слышу: следом за ним несется еще один. Этот постарше и вооружен. Он дышит на удивление легко и молчит как в рот воды набрав. Как раз в тот момент, когда он появляется в моем поле зрения, из-за туч выплывает луна, и мне удается как следует разглядеть его лицо. Я узнаю в нем охотника на людей. Я отступаю в тень, и тут следом возникает еще несколько человек. Я в панике. Дрожу как осиновый лист. Слышу, кто-то говорит, что это шериф и что он обязательно сцапает того парня. Ужас. Продолжаю двигаться к шоссе, ожидая услышать выстрел, который разом со всем покончит. Ни звука – лишь тяжелое дыхание молодого человека и нетерпеливый дробный топот банды шерифа. Только выхожу к большаку, как из темноты выступает еще один бугай и не спеша приближается ко мне. «Куда путь держишь, сынок?» – спрашивает он вполне дружелюбно и даже чуть ли не ласково. Я сбивчиво мямлю что-то насчет соседнего города. «Оставайся-ка лучше здесь, сынок», – говорит. Я не стал вступать в пререкания. Я позволил ему препроводить меня обратно в город и заключить под стражу, как вора. Я улегся на полу вместе с другими пятьюдесятью хануриками, и мне приснился дивный сексуальный сон, окончившийся гильотиной.

Шкандыбаю дальше… Назад возвращаться так же муторно, как и продвигаться вперед. Я уже больше не чувствую себя американским гражданином. Та часть Америки, откуда я вышел, где я имел хоть какие-то права, где я чувствовал себя свободным, осталась так далеко позади, что начинает в моей памяти потихоньку обрастать мхом. Такое ощущение, будто меня постоянно пихают прикладом в спину. Шагай, шагай! – кажется, только это я и слышу. Когда со мной заводят разговор, я прикидываюсь шлангом, чтобы не показаться чересчур умным. Я выказываю живой интерес к урожаям, погоде и выборам. Когда я останавливаюсь, чтобы немного передохнуть, меня начинают разглядывать – и черные, и белые: так и пожирают глазами, точно ждут, когда я дам сок и можно будет мной полакомиться. Мне надо прошагать еще миль этак с тысячу – будто у меня тайное задание, будто я и впрямь куда-то спешу. А тут еще всем своим видом приходится изображать нечто вроде благодарности за то, что никому, видите ли, до сих пор не взбрело в голову меня прикончить. Это и угнетает, и бодрит одновременно. Ты человек меченый, и никто не посмеет нажать на гашетку. Тебе дадут в целости и сохранности добраться до Мексиканского залива, а там хоть топись!

Да, сэр, я дошел до Мексиканского залива; мало того – я вошел в него и утопился. И сделал это – gratis![60] А когда выловили мое тело, на нем обнаружили метку: F. О. В.,[61] Миртовая аллея, Бруклин; назад его отправили С. О. D.[62] Когда впоследствии меня спросили, зачем я себя убил, я не смог придумать ничего лучшего, как ответить: «Потому что хотел электрифицировать космос!» Под этим я подразумевал одну очень простую вещь: Делавэр, Лакавана и Запад уже электрифицированы, Приморская воздушная трасса уже электрифицирована, а душа человеческая по-прежнему остается на уровне крытого фургона американских колонистов. Я родился в самом логове цивилизации и воспринял это как должное – а что было делать? Но в том-то и штука, что больше никто не принимал это всерьез. Мне не было места в обществе, где я был единственным по-настоящему цивилизованным человеком, – пока не было. Однако книги, которые я читал, музыка, которую я слушал, убедили меня, что в мире есть и другие люди вроде меня. Я должен был пойти и утопиться в Мексиканском заливе, чтобы получить прощение за то псевдоцивилизованное существование, что я влачил. Я должен был, как от вшей, избавиться от своего духовного тела, если угодно.

Когда я очнулся перед фактом, что по общепринятым меркам я значу меньше, чем грязь, я почувствовал себя неимоверно счастливым. Я моментально утратил всякое чувство ответственности. И если бы не то обстоятельство, что друзья мои устали ссужать меня деньгами, глядишь, я так бы и продолжал бездарно проссывать время. Мир был для меня все равно что музей: я не видел иного выхода, кроме как пожирать тот дивный слоеный шоколадный торт, что люди былых времен обрушили на наши головы. Всех раздражала моя манера себя ублажать. Их логика состояла в том, что искусство, конечно же, прекрасно – о да, какой разговор! – но ты должен трудиться, чтобы обеспечить себе существование, и тогда ты поймешь, что слишком устал, чтобы думать об искусстве. Но это было, когда я грозился от себя лично добавить один-два слоя к тому дивному слоеному шоколадному торту, который мне подкинули. Это был заключительный аккорд. Это означало, что я окончательно спятил. Сначала меня сочли бесполезным членом общества; затем – на минуточку – оказалось, что я наглый, беззаботный труп с неуемным аппетитом; и вот теперь я спятил. (Знаешь, блядин ты сын, подыщи-ка себе работу… хорош нас доить!) В каком-то смысле такая перемена фронта несла обновление. Я всей кожей почувствовал, что в коридорах повеяло свежим ветром. По крайней мере, «нас» больше не заштиливало. Шла война, и как труп я был еще достаточно свеж, чтобы сохранить в себе некоторый боевой задор. Война возвращает к жизни. Война волнует кровь. Как раз в самый разгар мировой войны, о которой я напрочь позабыл, и произошло это «изменение сердца». Я вдруг ни с того ни с сего женился – чтобы доказать всем и каждому, что мне один хуй, хоть так, хоть эдак. Состоять в браке, по их мнению, было о’кей. Помню, я в два счета раздобыл пятерик, чтобы ускорить процедуру. Мой друг Макгрегор оплатил разрешение на брак и даже дал денег на стрижку и брижку, которым я подверг себя по его настоянию, – так, мол, положено, когда женятся. Небритых, мол, не пускают; я никак не мог взять в толк, почему нельзя надеть хомут на небритого и нестриженого, но, раз уж мне это не стоило ни цента, я уступил. Любопытно было увидеть, с каким рвением каждый старался нас чем-нибудь облагодетельствовать – в качестве материальной поддержки. Нежданно-негаданно, только потому, что я выказал малую толику здравого смысла, все вдруг стали носиться с нами как с писаной торбой: да не надо ли вам того, да не надо ли вам сего? Конечно же, исходной посылкой такой заботы послужила их уверенность в том, что теперь-то уж я точно пойду на работу, теперь-то уж я точно пойму, что жизнь – дело серьезное. У них и мысли не возникало, что я могу позволить жене на себя ишачить. Вначале-то я и впрямь вел себя по отношению к ней вполне пристойно. Я же не изверг, в конце-то концов. Все, о чем я просил, это мелочь на транспорт – в видах поиска пресловутой мифической работы, ну и немного на булавки: кино, сигареты et cetera. Серьезные покупки, такие как книги, пластинки, граммофоны, отборные бифштексы и все такое прочее, мы, как выяснилось, могли делать в кредит – теперь, когда состоим в браке. Все эти платежи в рассрочку явно придуманы для таких остолопов, как я. Первичный взнос – дело плевое, остальное я предоставлял Провидению. «Надо жить», – твердили мне без конца. И вот теперь, ей-богу, я сам говорил себе: «Надо жить! Сначала жить, потом платить!» Если я присматривал себе приличное пальто, я шел и покупал его. Причем покупал я его непременно загодя, чтобы показать, какой я серьезный клиент. Черт побери! я был женатый мужчина, да к тому же, вполне вероятно, вскоре мог стать отцом – так что же, я не имел права обзавестись хотя бы зимним пальто? А когда у меня появилось пальто, я подумал и о добротных ботинках к нему в пандан – о паре крепких кордованов, я бредил ими всю жизнь, но был не в состоянии позволить себе такую роскошь. А когда ударили морозы и я выходил на поиски работы, у меня обычно жутко разыгрывался аппетит, – ну чем не оздоровительные прогулки, право слово: шляться так изо дня в день по городу и в дождь, и в снег, и в град, и в ветер? Так что я время от времени заваливался в какую-нибудь уютненькую таверну и заказывал себе отборный сочный бифштекс с луком и жаренным по-французски картофелем. Я завел себе обычную страховку и, плюс к тому, страховку от несчастного случая: это так важно, когда ты женат, внушали мне. А вдруг я в один прекрасный день отдам концы – что тогда? Помнится, этот вопрос задал мне «страшила», дабы подкрепить свои аргументы. Один раз я ему уже сказал, что подписываюсь, но он, верно, запамятовал. Я сказал «да» без колебаний – в силу привычки, но, повторяю, он, очевидно, пропустил это мимо ушей – или же по уставу не положено было подписывать с человеком договор, пока не проведут с ним разъяснительную беседу по полной программе. Во всяком случае, только я собрался спросить у него, сколько должно пройти времени, чтобы можно было получить страховой полис, как он разродился гипотетическим вопросом: «А вдруг вы в один прекрасный день отдадите концы – что тогда?» Боюсь, он решил, что я слегка сбрендил, – так я на это рассмеялся. Я хохотал, пока слезы не покатились у меня по лицу. Наконец он произнес: «Не понимаю, чем я вас так рассмешил». – «Ладно, – сказал я, приняв на мгновение серьезный вид, – взгляните-ка на меня хорошенько. Ну а теперь скажите, неужели я похож на человека, которого ебет, что будет после его смерти?» Мои слова, по всей видимости, порядком его огорошили, потому что следующее, что он сказал, было вот что: «По-моему, ваша позиция не вполне этична, мистер Миллер. Я уверен, вы бы не хотели, чтобы ваша жена…» – «Послушайте, – наступал я, – а что, если я вам скажу, что мне до пизды дверцы, что будет с моей женой, когда я умру, – что тогда?» Ну а поскольку это, видимо, еще больнее ударило по его этическим чувствам, я присовокупил для полного счастья: «Что касается меня, то вам не придется платить страховку, когда я загнусь, – я делаю это, только чтобы доставить вам удовольствие. Неужели вы не понимаете, что я всеми силами стараюсь продлить жизнь? Вам ведь надо жить, верно? Ну так вот! А я просто вас немного подкормил – только и всего. Если вам надо еще что-нибудь продать, валяйте, выкладывайте. Я все покупаю, что радует глаз. Я покупатель, а не продавец. Мне нравится видеть, как люди радуются, – потому я и покупаю вещи. Да, так послушайте-ка, сколько, вы говорите, набегает в неделю? Пятьдесят семь центов? Чудесно. Ну что такое пятьдесят семь центов? Видите вот это пианино – так оно, я думаю, тянет центов на тридцать девять в неделю. Гляньте-ка вокруг… все, что вы здесь видите, столько примерно и стоит в неделю. Вот вы говорите, если я умру, что тогда? Вы что, полагаете, что я собираюсь приказать им всем долго жить? Да это ж курам на смех! Ну нет, увольте, пусть уж лучше приходят и забирают весь этот хлам – то есть если, конечно, я не смогу за него заплатить…» Он как-то заерзал, и взгляд его, как мне показалось, несколько потускнел. «Простите, – перебил я самого себя, – но не хотите ли вы чего-нибудь выпить: надо же обмыть страховку!» Он сказал, что, пожалуй, нет, однако я настаивал, и, кроме того, я еще не подписал бумаги, да к тому же предстояло еще исследовать и одобрить мою мочу и наставить кучу всяких штампов и печатей, – всю эту мутотень я знал назубок, вот я и решил, что нам не повредило бы для начала слегка спустить пары и таким образом растянуть процесс заключения сделки, потому что, честно говоря, покупать страховку и вообще что-либо покупать для меня было настоящим удовольствием и позволяло мне почувствовать себя точно таким же гражданином, как и любой другой человек – человек! – а не какая-нибудь там обезьяна. Так что я достал бутылочку шерри (это все, что было мне дозволено) и щедро налил ему стакан, подумав про себя, как хорошо, что шерри кончается: глядишь, на этот раз купят что-нибудь получше. «Мне тоже, было дело, приходилось продавать страховки, – продолжал я, пригубляя стакан. – Поверьте, я могу продать все что угодно. Одно вот только – я лентяй. Возьмите, к примеру, сегодняшний день: не лучше ли посидеть дома и почитать книжку или послушать фонограф? На кой ляд мне выходить на улицу и корячиться на благо какой-то там страховой компании? И ведь если бы я сегодня работал, вы бы меня не застали дома, не так ли? Нет, по мне, уж лучше сидеть тут кум королю и помогать добрым людям, когда они заходят, – вот как с вами, например. Ведь гораздо приятнее, согласитесь, покупать вещи, чем продавать. Если у вас есть деньги, разумеется! В этом доме мы не особенно нуждаемся в деньгах. Как я говорил, пианино тянет центов на тридцать девять в неделю или, может быть, на сорок два, а…»

«Простите, мистер Миллер, – вмешался страховщик, – не забыли ли вы, что нам надо подписать бумаги?»

«Ну что вы, как можно! – ответил я радостно. – Они у вас все при себе? Какую, по-вашему, надо подписать первым номером? Кстати, нет ли у вас авторучки на продажу?»

«Подпишите вот здесь, – сказал он, сделав вид, что не расслышал моего вопроса. – И здесь, пожалуйста. Чудесно! Ну а теперь, мистер Миллер, нам, пожалуй, пора прощаться. Через пару деньков компания обо всем вас известит».

«Советую поторопиться, – бросил я, провожая его до дверей, – а то ведь я могу передумать: возьму и покончу с собой».

«Что вы, что вы, мистер Миллер, конечно, мистер Миллер, разумеется, мистер Миллер, поторопимся, непременно поторопимся. Ну так до скорого, мистер Миллер, прощайте!»

Разумеется, рано или поздно продажа в рассрочку прекращается, даже если ты прилежный покупатель вроде меня. Я буквально из кожи вон лез, чтобы загрузить работой производителей и рекламодателей Америки, но они, похоже, во мне разочаровались. Был, в частности, один человек, который разочаровался больше остальных, – так вот, человек этот искренне пытался мне помочь, а я его наебал. Я вспоминаю о нем и о том, как он взял меня к себе в помощники – с такой готовностью, с таким участием, – потому что позднее, когда я вершил прием и увольнение, как револьвер сорок второго лошадиного калибра, меня самого наебывали направо и налево, но к тому времени я уже набил себе столько шишек, что мне хоть трава не расти. Но этот человек в лепешку разбился, чтобы показать, что он в меня верит. Он издавал иллюстрированный каталог для одного крупного почтового ведомства, занимавшегося рассылкой торговых заказов. Этот каталог представлял собой чудовищный компендиум всякой срани. Он выходил раз в год, и столько же времени уходило на его подготовку. В подобных делах я смыслил не больше, чем свинья в апельсинах, и зачем я в тот день забрел к нему в контору, я не знаю, – разве что погреться, так как я день-деньской обивал пороги в районе доков, пытаясь получить работу контролера или еще черт знает кого. В конторе у него было очень уютно, и я обратился к нему с длиннющей речью, имея в виду дать себе время хорошенько оттаять. Я не знал, какую просить работу, – просто работу, сказал я. Он оказался человеком чутким и очень добрым. Видимо, он догадался, что я писатель или собираюсь им стать, потому как сразу же спросил, что я люблю читать и каково мое мнение о том писателе, об этом писателе. Как нарочно, в кармане у меня завалялся список книг – тех, что я искал в публичной библиотеке, – вот его-то я ему и предъявил. «Великий Скотт! – воскликнул он. – Вы в самом деле читаете такие книги?» Я скромно кивнул в ответ и затем, как это часто со мной бывает, если меня вдруг заденут за живое какой-нибудь идиотской фразой вроде этой, я заговорил о гамсуновских «Мистериях», которые как раз тогда читал. И тут мой собеседник сделался воском в моих руках. Спросив, не хочу ли я стать его помощником, он тут же извинился за то, что предлагает мне столь низкую должность; он заверил, что у меня будет достаточно времени вникнуть в тонкости работы и что он не сомневается, что для меня это раз плюнуть. Затем он поинтересовался, не буду ли я возражать, если он ссудит мне до зарплаты немного денег из своего кармана. Не успел я ответить ни да ни нет, как он выудил двадцатидолларовую купюру и сунул мне в руку. Я, естественно, растрогался и в ту минуту готов был пахать на него, как последняя сволочь. Помощник редактора! Звучит довольно заманчиво, особенно для кредиторов моего квартала. Какое-то время я так счастлив был кормиться ростбифами, цыплятами и свиными филейчиками, что делал вид, будто души не чаю в своей работе. На самом же деле мне впору было спички в глаза вставлять, чтобы не заснуть от скуки. Все, что мне надо было, я освоил в неделю. Ну а дальше-то что? А дальше я решил смириться с тем, что по гроб жизни обрекаю себя на каторжный труд. Дабы извлечь из этого максимальную выгоду, я, коротая время, писал рассказы, эссе и пространные письма друзьям. Все, видимо, решили, что я занят разработкой новых идей на благо компании, поскольку долгое время на меня никто не обращал ни малейшего внимания. Чудесная у меня работа, решил я. Почти весь день я мог заниматься своими делами – писать то бишь, – с работой же на благо компании я насобачился управляться примерно за час. В отношении к своей собственной, личной работе я проявлял столько энтузиазма, что отдал распоряжение подчиненным не беспокоить меня иначе как в строго установленные часы. Я как сыр в масле катался: компания исправно платила мне жалованье, а изверги выполняли всю ту работу, что я им намечал, – как вдруг однажды, как раз когда я корпел над важным эссе об «Антихристе», подходит к моему столу какой-то парень, которого я до этого в глаза не видел, и, склонившись над моим плечом, начинает с сарказмом в голосе вслух читать все то, что я только что понаписал. Мне не понадобилось выяснять ни кто он такой, ни что он там задумал, – единственная мысль в голове: «Заплатят ли мне за неделю вперед?» – и она нещадно била по мозгам. Когда пришло время попрощаться с моим благодетелем, мне стало немного стыдно за себя, особенно когда он, не давая мне опомниться, сказал – прямо как в душу пернул: «Я пытался выхлопотать для вас жалованье за неделю вперед, но меня и слушать не стали. Сожалею, но больше я ничем не могу вам помочь, – вы, знаете ли, сами себе все портите. Сказать по правде, я по-прежнему верю в вас всей душой, но, боюсь, какое-то время вам туго придется. Такие, как вы, всюду не ко двору. Когда-нибудь из вас наверняка выйдет великий писатель – есть у меня такое чувство. Ну а теперь – прошу прощения, – добавил он, тепло пожимая мне руку, – мне надо повидать босса. Удачи вам!»

Вся эта история меня лишку подкосила. Мне хотелось теперь же и немедленно доказать своему благодетелю, что вера его в меня ненапрасна. Мне хотелось сей же миг оправдаться перед всем миром. Я готов был сигануть с Бруклинского моста, лишь бы убедить всех и каждого, что я вовсе не бессердечный сукин сын. Есть у меня сердце – огромное, как кит, и я готов был доказать это, но кому надо испытывать мое сердце! Всех кругом жестоко наебывали: не только компании, торгующие в рассрочку, но и домовладельца, и мясника, и бакалейщика, и газо-водо-электрических бесов – всех! Какой там трудовой энтузиазм! Ну не видел я его, хоть убей! Я видел только то, что люди въябывают до посинения, потому что больше ни на что не способны. Я вспомнил свою речь, благодаря которой получил работу. В каком-то смысле я сам был во многом похож на герра Нагеля. Поди скажи, что я сделаю в следующую минуту. Поди разбери, чудовище я или святой. И так со многими нашими замечательными современниками. Герр Нагель был человек отчаянный, сорвиголова, – именно это и делало его таким симпатягой. Гамсун и сам не знал, как ему быть с этим персонажем: он знал, что Нагель существует, и знал, что он больше чем просто фигляр и мистификатор. Думаю, герра Нагеля Гамсун любил больше всех своих персонажей. Почему? Да потому, что герр Нагель, как и любой художник, был неканонизированный святой – человек, над которым вечно смеются, ибо его поистине мудрые решения всем кажутся чересчур простыми. Нельзя захотеть стать художником – мир сам толкает человека на это, отказываясь признать его безусловное лидерство. Я не видел смысла в работе, потому что обычная работа, где требовалась исполнительность, постоянно уплывала у меня из рук. Все считали меня лентяем и лоботрясом, но я, наоборот, был неимоверно активной личностью. Даже если я просто пускался в блуд – это уже было дело, и очень даже стоящее, особенно по сравнению со всякими другими формами активности вроде штамповки пуговиц, завинчивания гаек или даже операции по удалению аппендикса. Почему же меня так охотно выслушивали, когда я приходил наниматься на работу? Почему меня находили таким занятным? Без сомнения, по той простой причине, что я всегда с пользой проводил время. Я одаривал работодателей дарами – дарами, достававшимися мне от тех часов, что я просиживал в публичной библиотеке, от моего праздного шатания но улицам, от моих интимных приключений с женщинами, от вечеров, проведенных в бурлеск-театре, от посещения музеев и картинных галерей. Будь я ни ухо ни рыло, будь я каким-нибудь сирым честным мудозвоном, готовым въябывать до посинения за жалкие гроши, мне бы в жизни не предложили такой работы, какую предлагали, меня не угощали бы сигарами, не приглашали бы на ланч, не ссужали бы деньгами, как это обычно бывало. Вероятно, я имел что им предложить, имел нечто такое, что они, должно быть, неосознанно очень высоко ценили помимо лошадиной силы или технических возможностей. Я и сам не понимал, что это было, потому как не отличался ни гордостью, ни тщеславием, ни завистью. С глобальными вопросами мне все было ясно, но, сталкиваясь с ничтожными мелочами жизни, я приходил в полнейшее замешательство. И я должен был засвидетельствовать колоссальнейшие масштабы этого самого замешательства, прежде чем уяснил себе, что к чему. Обычные люди зачастую лучше ориентируются в житейских ситуациях: их это соизмеримо с теми требованиями, что они к нему предъявляют; мир не слишком отличается от их представления о нем. Человек же, совершенно отбившийся от стада, либо терпит страдания из-за чрезмерной раздутости своего эго, либо это эго погружается в такие глубины, что практически перестает существовать. Герр Нагель в поисках своего подлинного эго вынужден был сигануть головой в омут: его существование было мистерией, тайной и для себя, и для других. Я бы не смог позволить себе оставить все в таком вот взвешенном состоянии – слишком интригующей была тайна. Даже если бы мне, как кошке, пришлось бы тереться о каждого встречного, я бы не угомонился, пока не протерся до самой его сути. Потрешься-потрешься – ан искру и высечешь! Было бы терпение.

Зимняя спячка животных, временная приостановка жизни, практикуемая некоторыми низшими формами, удивительная живучесть клопа, постоянно сидящего в засаде за обоями, состояние транса у йогов, каталепсия патологической особи, единение мистика с космосом, вечная жизнь клетки, – художник изучает все эти вещи, с тем чтобы в положенный срок пробудить мир ото сна. Художник принадлежит к коренной человеческой расе «X» – он является как бы духовным микробом, который переносится от одной коренной расы к другой. Его не могут сломить никакие удары судьбы, потому что он не причастен физической, расовой структуре вещей. Его появление всегда совпадает с катастрофой или распадом: это циклическое существо, живущее в эпицикле. Приобретаемый им опыт никогда не используется в личных интересах: он служит более высокой цели, к которой того ведут по заранее намеченному плану. Ничто не происходит с ним просто так, каким бы пустяком это ни было. Если его на двадцать пять лет оторвали от чтения какой-нибудь книги, он может начать читать дальше с той самой страницы, на которой остановился, как будто в промежутке ничего не произошло. Все, что происходит в промежутках, то есть то, что большинство людей считает «жизнью», – это лишь заминка при переходе на очередной круг. Вечностная сущность его работы – когда он самовыражается – это лишь отражение автоматизма жизни, в которой ему полагается уходить в спячку, дремать на закорках сна в ожидании сигнала, возвещающего момент рождения. Это предмет глобальный, и тут мне всегда все было ясно, даже когда я это отрицал. Неудовлетворенность, которая гонит тебя от одного слова к другому, от одного творения к другому, – это всего-навсего протест против бесполезности отсрочки. По мере пробуждения ото сна у тебя, микроба творчества, все больше и больше пропадает желание что-либо делать. При полном пробуждении все встает на свои места и исчезает необходимость выходить из транса. Всякая активность в создании произведения искусства, как явствует из сказанного, – это уступка автоматическому принципу смерти. Погрузившись в Мексиканский залив, я получил возможность поучаствовать в активной жизни, что позволило моему подлинному «я» пребывать в спячке, пока я созревал для рождения. Это я понимаю как нельзя лучше, хотя действовал слепо и беспорядочно. Я поплыл против течения человеческой деятельности и плыл, пока не достиг истока всякого действия и не вторгся силой в его пределы, объявив себя управляющим кадрами телеграфной компании и позволив приливу человечности захлестнуть себя, подобно белым барашкам волны. Вся эта активная жизнь, предшествовавшая финальному акту отчаяния, вела меня от сомнения к сомнению, все плотнее и плотнее зашторивая от меня то подлинное «я», которое, подобно континенту, захлебнувшемуся регалиями достигшей величия и расцвета цивилизации, скрылось уже в глубинах океана. Колоссальное эго погрузилось в пучину, а то, что на виду у всех оголтело металось по поверхности, было перископом души, рыщущей в поисках мишени. Все, что попадало в пределы досягаемости, надо было уничтожать, если я хотел когда-нибудь вновь вынырнуть на поверхность и покатиться по волнам. Это чудовище, которое то и дело всплывало, чтобы, воплощая свой злостный умысел, поразить намеченную цель, которое вновь погружалось, чтобы то бесцельно скользить наобум, то без устали выслеживать добычу, это чудовище, когда наступит срок, вновь, но уже в последний раз вынырнет на поверхность, чтобы, теперь уже в качестве ковчега, собрать каждой твари по паре и, когда спадет вода, осесть наконец где-нибудь на вершине высокогорного пика и там распахнуть свои двери, чтобы вернуть миру все то, что уцелело после катастрофы.

Если временами я содрогаюсь при мысли о своей активной жизни, если меня посещают кошмары, то это, наверное, оттого, что я постоянно вспоминаю о всех тех людях, которых я грабил и убивал в своей двадцатичетырехчасовой спячке. Я делал все, чего требовала от меня моя природа. А природа, аки диавол, постоянно нашептывает в ухо: «Хочешь выжить – убей!» Будучи человеком, ты убиваешь не так, как это происходит у животных, – ты делаешь это механически; это замаскированное убийство, оно постоянно меняет обличье и всюду проникает своими бесчисленными щупальцами, так что ты убиваешь, даже и не помышляя об этом, убиваешь походя, без нужды. Люди, которых больше всего почитают, суть самые отъявленные убийцы. Они уверены, что служат своим сотоварищам, и они искренни в этой своей уверенности, но все же это безжалостные убийцы, и временами, пробудившись ото сна, они отдают себе отчет в своих преступлениях и, дабы загладить вину, совершают шальные, кихотские акты доброты. Доброта человека смердит похлеще, чем заключенное в нем зло, ибо доброта пока что не узаконена, она не является утверждением мыслящего «я». Когда тебя толкают в пропасть, легко в последний момент отказаться от всего своего имущества, обернуться и распахнуть последнее объятие всем тем, кто сзади. Как нам остановить этот слепой напор? Как прекратить этот механический процесс, когда каждый толкает другого в пропасть?

Когда я садился за свой письменный стол, над которым я повесил плакат, гласящий: «Не оставляй надежду, всяк сюда входящий!» – так вот, когда я садился и говорил Да-Нет-Да-Нет, я понимал, с отчаянием, доходившим до белой горячки, что я марионетка, в чьи руки общество вложило пулемет Гатлинга. Если я совершал доброе дело, то в конечном счете выходило не иначе, как если бы я совершил дурное дело. Я был чем-то вроде знака равенства, посредством которого выражается алгебраическая масса человечности. Я был довольно-таки важным, активным знаком равенства – прямо как генерал в военное время, но, будь я хоть семи пядей во лбу, я бы все равно никогда не смог превратиться в плюс или минус. Как, впрочем, и никто другой, насколько я могу судить. Вся наша жизнь строилась по этому принципу уравнения. Целые числа стали символами, которые перетасовывались в интересах смерти. Жалость, отчаяние, страсть, надежда, мужество – все это лишь временные рефракции, обусловленные рассмотрением уравнений под различными углами зрения. Прекратить сие бесконечное жонглирование, повернувшись к ним спиной или взглянув на них под прямым углом и написав об этом, все одно бесполезно. Нельзя же повернуться спиной к самому себе в зеркальном зале. Я не буду этого делать… Я сделаю что-нибудь другое! Очень хорошо. Но способен ли ты вообще ничего не делать? Способен ли ты перестать думать о том, что ты ничего не делаешь? Способен ли ты одним махом, причем не раздумывая, перестать излучать известную тебе истину? Именно эта мысль и засела у меня в затылке – так и жгла, так и горела, и возможно, когда я был особенно экспансивным, особенно сострадательным, особенно радушным, отзывчивым, искренним, добрым, когда я особенно лучился энергией, именно тогда эта неотвязная мысль и просвечивала наружу, и я механически отвечал: «Ну что вы, не стоит… ничего страшного, уверяю вас… нет, нет, пожалуйста, не благодарите меня… пустяки, пустяки», etc., etc. Оттого, наверное, что я бесчисленное множество раз в день поливал из пулемета, я даже перестал замечать грохот; наверное, мне казалось, что я открываю голубиные клетки и выпускаю в небо молочно-белую стаю. Видели вы этого синтетического экранного монстра – этакого Франкенштейна во плоти и крови? Можете представить, чтобы его можно было бы научить нажимать на гашетку и одновременно любоваться летящими голубями? Франкенштейн не миф; Франкенштейн – это вполне реальное существо, порожденное личным опытом чувствительной человеческой натуры. Монстр всегда более реален, если он не отвечает пропорциям плоти и крови. Экранный монстр – ничто по сравнению с монстром воображаемым: даже реально существующие патологические монстры, которые попадают в полицейский участок, – это лишь слабые проявления той монструозной реальности, при которой здравствуют патологи. Но быть монстром и патологом одновременно – это удел определенных человеческих экземпляров, которые, маскируясь под художников, превосходно понимают, что спячка таит в себе гораздо бо́льшую угрозу, нежели бессонница. Чтобы не впасть в спячку, чтобы не стать жертвами той бессонницы, что называется жизнью, они прибегают к наркотику, представляющему собой бесконечное складывание слов. Это отнюдь не механический процесс, утверждают они, ибо всегда присутствует иллюзия, что в любой момент можно остановиться. Но они не могут остановиться; они преуспели разве что в создании иллюзии, хотя, возможно, в этом что-то есть, правда это рядом не лежало с бодрствованием и не является ни деятельностью, ни бездеятельностью. Я хотел бодрствовать, не описывая это и не обсуждая, чтобы принять жизнь целиком и полностью. Я упоминал о древних людях из отдаленных уголков мира, с которыми я частенько выходил на связь. И почему я считал, что эти «дикари» способны лучше понять меня, нежели те мужчины и женщины, что меня окружали? Или я с пупа сорвался утверждать подобные вещи? Вовсе я так не считаю. Все эти дикари являют собой дегенеративные остатки ранних человеческих рас, у которых, по моему убеждению, наверняка гораздо больше было развито чувство реальности. Бессмертие расы постоянно стоит у нас перед глазами – в этих образчиках прошлого, что продолжают существовать в своем сморщенном величии. Бессмертен человеческий род или нет – это меня не волнует, но жизнеспособность расы кое-что для меня значит, а быть ей активной или дремлющей – тем более. Поскольку жизнеспособность новой расы снижается, то живучесть старых рас все более и более весомо заявляет о себе пробуждающемуся уму. Жизнеспособность старых рас проявляется даже в смерти, тогда как у новой расы, готовой вот-вот погибнуть, кажется, жизнеспособность сейчас отсутствует. Согнал бы человек к реке несметный пчелиный рой и утопил его… Такой вот образ носил я в себе. Вот бы я был человеком, а не пчелой! Как-то туманно и необъяснимо я понимал, что я был человеком, что я бы не потонул с этим роем, как остальные. Как только мы всем скопом устремлялись вперед, я всегда получал сигнал отойти в сторону: так меня оберегали с самого рождения, и, какие бы испытания ни выпадали на мою долю, я всегда знал, что они не фатальны и не продолжительны. Кроме того, всякий раз, когда меня понукали шагать дальше, со мной происходила еще одна странная вещь. Я знал, что я выше того человека, что мне указывал. То величайшее смирение, что я осуществлял на практике, было не лицемерием, но состоянием, обусловленным осознанием судьбоносного характера ситуации. Мой интеллект уже смолоду внушал мне опасения: это был интеллект «дикаря», каковой всегда выше интеллекта цивилизованных людей – в том смысле, что он более адекватен требованиям обстоятельств. Это интеллект жизненный, даже если жизнь на первый взгляд обходила его обладателей стороной. У меня было такое ощущение, будто меня забросили на тот круг бытия, который для остальных представителей человеческого рода не набрал еще своего полного ритма. Меня обязали бы маршировать на месте, если бы предполагалось оставить меня с ними, а не задвинуть в иную сферу бытия. С другой стороны, я был во многих отношениях ниже тех человеческих существ, что меня окружали. Это как если бы я вышел из адского пламени не вполне очищенным. Пока что у меня оставался хвост и пара рогов, и, когда страсти мои накалялись, я выдыхал серный яд – яд аннигиляции. Меня всегда называли «везучий дьявол». Все хорошее, что со мной происходило, приписывали везучести, дурное же вечно рассматривали как результат моих проступков, моей халатности и неразборчивости. Точнее – как плод моей слепоты. До чего же редко кому удавалось распознать зло во мне самом! По этой части я был такой мастак, что тут мне и сам черт не брат. Но то, что временами я бывал слеп до безрассудства, – это видели все. В такие моменты меня оставляли в одиночестве, от меня шарахались, как от самого дьявола. И тогда я удалялся от мира и возвращался в адский пламень – по собственной воле. Эти мои приходы и уходы для меня столь же, нет, фактически даже более реальны, нежели все, что происходило в промежутках. Друзья, считавшие, что знают меня как облупленного, не знали обо мне ничего – по той причине, что мое настоящее «я» переходило из рук в руки несчетное количество раз. Ни те, кто меня благодарил, ни те, кто проклинал, не знали, с кем имеют дело. Никому не удавалось наладить со мной прочные дружеские отношения, потому что я регулярно ликвидировал свою личность. То, что называют личностью, я придерживал в латентном состоянии – предоставив ей коагулировать – на тот момент, когда она войдет в нормальный человеческий ритм. Я скрывал свое истинное лицо до тех пор, пока не обнаруживал, что шагаю в ногу с миром. Все это, конечно, было ошибкой. Даже роль художника желательно усвоить, пока маршируешь на месте. Действие исполнено смысла, даже если оно возбуждает самую пустячную деятельность. Нельзя говорить Да-Нет-Да-Нет, даже усевшись на самом верху. Нельзя позволять затягивать себя приливной волне человечества – даже ради того, чтобы стать Мастером. Надо отбивать свой собственный ритм – любой ценой. Тысячелетний опыт человечества мне удалось аккумулировать в какие-то несколько недолгих лет, но опыт этот пропал зря, ибо я в нем не нуждался. Когда-то я уже был распят и помечен крестом: я родился свободным от необходимости страдать, и, однако, я так и не узнал иного способа пробиться вперед, нежели повторить драму. Весь мой интеллект восставал против этого. Страдать бесполезно, увещевал мой интеллект снова и снова, однако я продолжал страдать добровольно. Страдание не пошло мне впрок; кому-то оно, может, и необходимо, но для меня страдание – это не более чем алгебраическое выражение духовной неприспособленности. Вся та драма, что разыгрывается современным человеком через страдание, для меня не существует, да, собственно, и никогда не существовала. Все мои Голгофы были распятиями розы, псевдотрагедиями в видах экономии адского пламени – чтобы дать ему пожарче разгореться для настоящих грешников, которые боятся, как бы о них не забыли.

И вот еще что… тайна, окутывавшая мое поведение, становилась тем глубже, чем ближе я подходил к кругу кровных родственников. Мать, чьи чресла меня породили, была мне в корне чужой. Начать с того, что, подарив жизнь мне, она затем подарила жизнь моей сестре, к которой я относился обычно как к брату. Моя сестра была этаким безвредным монстром, ангелом, которому было дано тело идиота. Это вызывало у меня странное чувство – еще в детстве, – будто я расту и развиваюсь бок о бок с существом, приговоренным всю свою жизнь оставаться ментальным карликом. Невозможно было быть ей братом, потому что невозможно было воспринимать эту атавистическую громаду тела в качестве сестры. По моему представлению, она бы лучше всего функционировала среди австралийских примитивов. Она даже могла бы стать у них правителем и выдающейся личностью, потому что, как я уже сказал, она была воплощением добра и совершенно не ведала зла. Но в том, что касается жизни цивилизованной, она была абсолютно беспомощна: у нее не только напрочь отсутствовало желание убивать – у нее даже не возникало желание поживиться за счет других. Для работы она была абсолютно непригодна, потому что, даже если бы ее научили, к примеру, делать капсюли для бризантных взрывчатых веществ, она могла бы по рассеянности выбросить все свое жалованье в реку по пути домой или раздать уличным попрошайкам. Часто в моем присутствии ее пороли как собаку, за какой-нибудь восхитительный акт милосердия, совершенный ею «по рассеянности», как это у них называлось. Нет ничего хуже, чем делать доброе дело без нужды, – эту заповедь я усвоил с детства. Тому же наказанию, что и сестру, для начала подвергали меня, потому что я тоже имел обыкновение раздавать свои вещи, особенно новые, которые мне только что подарили. Один раз, в возрасте пяти лет, меня даже поколотили – за то, что я посоветовал матери отрезать бородавку на пальце. Как-то она спросила меня, что ей делать с этой штукой, и я, при моих весьма ограниченных познаниях в медицине, велел ей отрезать ее ножницами, что она, как полная идиотка, и сделала. Через несколько дней у нее началось заражение крови, и тогда она хвать меня и говорит: «Ведь это ты велел мне ее отрезать, а?» – и задала мне знатную трепку. С того самого дня я уяснил, что родился не в той семье. С того самого дня я стал все постигать с быстротой молнии. Какая там адаптация! К десяти годам я пропустил через себя всю теорию эволюции. И вот он я, прошедший в своем развитии все стадии животной жизни, да еще и прикованный к этому созданию – моей «сестре», которая, безусловно, была примитивной особью и которая никогда, даже в девяностолетнем возрасте, не пришла бы к разумению азбуки. Вместо того чтобы тянуться вверх, подобно крепкому дубу, я стал клониться на один бок, абсолютно не считаясь с законом тяготения. Вместо того чтобы выпускать ветви и листья, я наращивал башенки и оконца. Все существо по мере роста обращалось в камень, и чем выше я тянулся, тем больше игнорировал закон тяготения. Я был необычайным явлением посреди ландшафта, но явлением, которое привлекало людей и заслуживало всяческих похвал. Вот если бы наша родная мать хотя бы еще чуть-чуть поднатужилась – глядишь, родился бы восхитительный белый бизон, и тогда нас троих впору было бы навсегда поместить в музей и до скончания века беречь как зеницу ока. Беседы между клонящейся Пизанской башней, пыточным столбом, храпящей машиной и птеродактилем в обличье человека были, мягко говоря, несколько странными. Предметом беседы могло оказаться все что угодно: и хлебная крошка, не замеченная сестрой, когда она убирала со стола, и разноцветное облачение Иосифа, которое в портновских мозгах папаши могло оказаться хоть двубортным сюртуком, хоть визиткой, хоть рабочей блузой. Если я возвращался домой после катания на коньках по замерзшему пруду, важным оказывался не озон, который я вдыхал безданно-беспошлинно, не геометрические виражи, которые способствовали укреплению моих мускулов, а крошечное пятнышко ржавчины под зажимами, каковое, не будучи тотчас же удалено, могло испортить весь конек и тем самым нанести непоправимый ущерб некоему прагматическому эквиваленту, что было непостижимо для моего расточительного склада мышления. Это крошечное пятнышко ржавчины в качестве пустякового примера могло расползтись в нечто такое, что не привидится и в самом страшном бреду. Положим, сестра в поисках бидона с керосином могла опрокинуть кувшин с тушеным черносливом, а значит, подвергнуть опасности наши жизни: ведь скольких калорий лишались мы тем самым на завтрак! Следовало задать суровую взбучку – без злобы, потому как злоба мешает работе пищеварительного аппарата, но молча и со знанием дела – подобно тому как химик взбивает яичный белок для простейшего анализа. Однако сестра, не догадываясь о профилактической природе наказания, испускала жуткие душераздирающие вопли, отчего отец приходил в такое волнение, что отправлялся на прогулку и возвращался спустя два-три часа, упившись в стельку и, что самое ужасное, чуть-чуть оцарапав в своем пьяном безобразии краску на вертящихся дверях. Какая-то капля содранной краски оборачивалась королевской баталией, что чрезвычайно дурно сказывалось на моей мечтательной жизни, потому как в своей мечтательной жизни я часто ставил себя на место сестры и принимал на себя все те пытки, которым ее подвергали, усугубляя их в своих сверхчувствительных мозгах. Именно в этих мечтаниях, неизменно сопровождавшихся звоном разбиваемого стекла, истерическими визгами, проклятиями, стонами и всхлипами, я и накапливал неясно сформулированные сведения о древних таинствах, ритуалах посвящения, трансмиграции душ и так далее. Толчком могла послужить любая сценка из реальной жизни. Вот сестра стоит в кухне у доски, над ней, с линейкой в руках, возвышается мать: «Сколько будет два плюс два?» – «Пять!» – выкрикивает сестра. Хлоп! «Нет, семь!» Хлоп! «Нет, тринадцать, восемнадцатью двадцать!» Обычно во время таких сцен я сидел за столом и делал уроки – в самой что ни на есть реальной жизни, – как вдруг, слегка скорчившись или съежившись, – возможно, при виде линейки, опустившейся на лицо сестры, – я переносился в какое-то иное царство, где ничего не известно о стекле, как не известно о нем индейцам кикапу или ленни-ленапе. Эти лица вокруг были мне знакомы, – ведь это мои кровные родственники, которые в силу какой-то таинственной причины умудрились не узнать меня в новых обстоятельствах. Они были в черных одеяниях, с пепельно-серым, как у тибетских демонов, цветом кожи. Все были оснащены кинжалами и другими атрибутами пытки: они принадлежали к касте культовых палачей во время жертвоприношений. Я будто бы обладал абсолютной свободой и авторитетом божка, и все же в силу какого-то капризного поворота событий конец обычно бывал один: я лежал на жертвеннике, а один из моих очаровательных кровных родственников, склоняясь надо мной, заносил сверкающий кинжал, чтобы вырезать у меня сердце. Обливаясь потом, я в ужасе начинал высоким, срывающимся на визг голосом все быстрее и быстрее тараторить «свой урок», чувствуя, что кинжал вот-вот вонзится мне в сердце. Два плюс два – четыре, пять плюс пять – десять, земля, вода, воздух, огонь, понедельник, вторник, среда, кислород, водород, азот, меоцен, плеоцен, эоцен. Отче, Сын, Святой Дух, Азия, Африка, Европа, Австралия, красный, синий, желтый, щавель, хурма, папайя, катальпа… быстрее и быстрее… Один, Вотан, Парсифаль, король Альфред, Фридрих Великий, Ганзейский союз, битва при Гастингсе, Фермопилы, 1492-й, 1776-й, 1812-й, адмирал Фаррагут, атака Пикетта, Легкая бригада, мы собрались сегодня здесь, Господь – мой пастырь, не буду, единый и неделимый, нет, 16, нет, 27, караул! убивают! полиция! – и, выкрикивая все громче и громче, все больше и больше набирая темп, я вконец срываюсь с копыт, и вот уже нет больше ни боли, ни ужаса – и это при том, что меня продолжают во все места колоть кинжалами. Вдруг я ни с того ни с сего полностью успокаиваюсь, и тело, лежащее на жертвеннике, которое в самозабвении ликования они все еще рвут на части, уже ничего не чувствует, потому что я, его хозяин, отключился и был таков. Я стал каменной башней, склоняющейся над местом действия и с научным интересом наблюдающей за происходящим. Мне бы только освоиться с законом тяготения, и тогда я бы упал на них и раздавил в лепешку. Но я не поддаюсь закону тяготения – слишком уж я зачарован ужасом всего этого. До такой степени зачарован, что наращиваю все больше и больше окон. И как только каменное нутро моего существа заполняется светом, я начинаю ощущать, как оживают в земле мои корни, а значит, в один прекрасный день я смогу по собственной воле выйти из этого навязанного мне транса.

Ладно, хватит уже о видении, в котором я беспомощно увяз. Однако в реальной жизни я волен как птица, и когда собираются мои драгоценные кровные родственники, я порхаю от одного к другому с подвижностью магнитной стрелки. Зададут мне вопрос – я на него пять ответов, один лучше другого; попросят сыграть вальс – я им двубортную сонату для левой руки; предложат положить еще одну цыплячью ножку – я дочиста сметаю весь обед, включая гарниры, приправы и что там еще; погонят меня поиграть на улицу – я выхожу и в порыве энтузиазма раскраиваю консервной банкой череп своему двоюродному братцу; пригрозят задать мне взбучку – я им: валяйте, не возражаю! Погладят меня по головке за успехи в школе – я плюю на пол, мне, мол, есть еще чему поучиться. Все, чего от меня хотели, я делал с плюсом. Пожелают, чтобы я угомонился и помолчал, – я застываю, как скала: мне говорят – я не реагирую, меня тормошат – я не двигаюсь, меня щиплют – я не плачу, меня толкают – я не падаю. Станут жаловаться на мое упрямство – я делаюсь сговорчивым и податливым, как резина. Пожелают сморить меня усталостью, дабы обуздать мою слишком бурную энергию, – я позволяю завалить меня всякой работой, причем все поручения выполняю так добросовестно, что в итоге валюсь на пол, как куль с зерном. Потребуют от меня рассудительности – я делаюсь ультрарассудительным, отчего они сходят с ума. Потребуют от меня повиновения – я повинуюсь беспрекословно, в результате чего возникает бесконечная путаница. И все это оттого, что молекулярная жизнь брата с сестрой несовместима с тем атомным весом, которым наделен каждый из нас. Раз она не растет вообще, я расту, как гриб; раз у нее отсутствует личность, я делаюсь колоссом; раз она свободна от зла, я превращаюсь в тридцатидвухрожковый канделябр зла; раз она ни от кого ничего не требует, я требую всего; раз она повсюду вызывает насмешку, я внушаю страх и уважение; раз ее мучают и унижают, я мщу всем и каждому, друг он или недруг; раз она беспомощна, я делаюсь всемогущ. Тот гигантизм, которым я страдал, был всего лишь результатом попытки оттереть пресловутый след ржавчины, запятнавший, так сказать, наш фамильный конек. Из-за этого крошечного пятнышка ржавчины под зажимами я стал чемпионом в беге на коньках. Из-за него я развил такую бешеную скорость и дошел до такого остервенения, что продолжал свой бег, даже когда растаял лед: я скользил по грязи, по асфальту, по ручьям, рекам и дынным коркам, по экономическим теориям и прочая. Я мог бы промчаться и сквозь ад – так я был стремителен и ловок.

Но вся эта конькобежная феерия была напрасной – панамериканский Ной папаша Кокскокс постоянно зазывал меня назад в ковчег. Всякий раз, как я притормаживал, происходил какой-нибудь катаклизм – земля разверзалась и поглощала меня в свои недра. Я был братом каждому и в то же время – предателем по отношению к самому себе. Я приносил наиколоссальнейшие жертвы – для того лишь, чтобы убедиться, что грош им цена. Что толку было доказывать, что я могу быть таким, каким меня хотят видеть, когда ничем таким я быть не желаю? Всякий раз, как ты достигаешь предела того, чего от тебя требуют, ты сталкиваешься все с той же проблемой – быть самим собой! И с первого же шага, сделанного в этом направлении, ты отчетливо осознаешь, что ни плюса, ни минуса не существует; ты отбрасываешь коньки и пускаешься вплавь. И нет больше страдания, ибо нет ничего, что может угрожать твоей безопасности. И нет никакого желания быть нужным другим, ибо с какой стати лишать их привилегии, которую надо заслужить? Жизнь миг за мигом растягивается в непостижимую бесконечность. Ничто не может быть более реальным, чем ты предполагаешь. Что бы ты ни думал о космосе, он именно таков, каким ты его себе представляешь, и никаким другим, скорее всего, быть не может, пока ты – это ты, а я – это я. Ты живешь среди плодов собственных действий, действия же твои суть жатва твоей мысли. Мысль и действие суть одно целое, потому что именно в них и благодаря им ты и плаваешь, а это все, что тебе от них нужно, – ни больше ни меньше. Каждый взмах отсчитывает вечность. Отопительная и охладительная системы суть одна система, и Рак отделен от Козерога лишь воображаемой линией. Ты не доводишь себя до исступления и не предаешься горькой печали; ты не молишь о дожде и не отплясываешь жигу. Живешь как счастливый утес посреди океана: вокруг все бурлит и бушует, а ты неколебим. Ты неколебим в реальности, которая допускает мысль о том, что ничто не может оставаться неколебимым, что даже самый счастливый и могучий утес когда-нибудь истает, растворится и станет текучим, как сам породивший его океан.

Это музыкальная жизнь, к которой я приближался начиная с той первой пробежки на коньках, когда я, точно маньяк, промчался по всем вестибюлям и коридорам, ведущим от внешних к внутренним. К ней меня не приблизили ни мои отчаянные усилия, ни моя бурная деятельность, ни мои хождения в народ. Все это было просто движением от вектора к вектору в круге, который, как бы ни растягивался его периметр, все равно оставался параллельным царству, о котором я говорю. С колеса можно сойти в любой момент, потому как оно каждой точкой своей поверхности соприкасается с реальным миром и необходима только искра озарения, чтобы произошло чудо и конькобежец превратился в пловца, а пловец – в утес. Утес – это лишь символ деяния, благодаря которому колесо перестает вращаться вхолостую и существо достигает наивысшей полноты сознания. А такое сознание сродни неиссякаемому океану, который отдает себя солнцу и луне, а также и объемлет собой и солнце, и луну. И все, что существует, рождается из безбрежного океана света – даже ночь.

Подчас в безостановочном вращении колеса мне на миг приоткрывается характер прыжка, который необходимо сделать. Напрочь выскочить из часового механизма – вот она, спасительная мысль. Стать чем-то большим, чем-то иным, нежели самый прославленный маньяк на свете. Мне прискучила земная история человека. Мне прискучило покорять – даже покорять зло. Чудесно, конечно, излучать добро – это тонизирует, воодушевляет, оживляет. Но просто быть – это еще чудеснее, ибо это длится вечно и не требует никаких доказательств. Быть – это музыка, а музыка – это профанация молчания ради самого молчания, и потому она находится по ту сторону добра и зла. Музыка – это манифестация действия при отсутствии деятельности. Это чистый акт творчества, плавающий на собственной груди. Музыка не подстрекает и не защищает, не ищет и не объясняет. Музыка – это бесшумный звук, производимый пловцом в океане сознания. Это награда тому, кто ушел в себя. Это дар божества, которым становишься, когда перестаешь думать о том, чтобы им стать. Это Божий авгур, которым каждый станет в положенный срок – когда все, что есть, быть будет за пределами вообразимого.

* * *

Кода

Не так давно я бродил по улицам Нью-Йорка. Милый старый Бродвей! Стояла ночь, и небо было сапфирно-синим, таким же синим, как позолота на потолке Пагоды на рю-де-Бабилон в тот момент, когда начинает потрескивать механизм. Очутившись возле того самого места, где мы познакомились, я на мгновение притормозил и посмотрел на красный свет в окнах наверху. Как всегда, звучала музыка – по-прежнему легкая, острая, завораживающая. Вокруг миллионы людей, а я – один. Пока я там стоял, до меня вдруг дошло, что я о ней больше не думаю, а думаю я об этой вот книге, которую сейчас пишу, и книга стала для меня важнее, чем она, важнее, чем все то, что с нами произошло. Станет ли эта книга правдой, полной правдой и ничем, кроме правды? Упаси бог! Снова нырнув в толпу, я стал ломать голову над проблемой правды. Сколько лет уже я пытаюсь дорассказать эту историю, а вопрос правды все наваливается на меня, как какой-то кошмар. Сколько раз пересказывал я другим обстоятельства нашей жизни – и всегда говорил правду. Хотя правда тоже может оказаться ложью. Правда – это еще не все. Правда – это лишь ядро некоей тотальности, а тотальность – неисчерпаема.

Помнится, когда мы расстались с ней в первый раз, только благодаря этой самой идее тотальности я тогда и выкарабкался. Она все так представила, когда уходила, будто разрыв пойдет нам во благо, впрочем, может, она и правда так считала. Сердцем я чувствовал, что она хочет от меня освободиться, но был слишком труслив, чтобы это признать. Но когда я осознал, что она может без меня обойтись – даже недолго, – правда, от которой я изо всех сил открещивался, стала бешеным темпом заполнять все мое существо. Это было самое мучительное из всего, что мне довелось испытать, и в то же время – как бальзам на душу. Когда я полностью опустошился, когда чувство одиночества достигло такой остроты, что острее было уже просто некуда, я вдруг понял, что, если продолжать жить, эта невыносимая правда должна вылиться в нечто более глобальное, нежели остов личной трагедии. Я понял, что сделал едва заметный рывок в иное царство – царство, сотканное из более прочного, более эластичного волокна, царство, разрушить которое бессильна даже самая страшная правда. Я уселся писать ей письмо о том, как скверно мне становится при мысли ее потерять, и о том, что я решил взяться за книгу о ней – книгу, которая ее обессмертит. Это будет такая книга, писал я, какой еще никто в жизни не видывал. В исступлении я молол отчаянный вздор, перескакивая с одного предмета на другой, как вдруг в самый разгар этого бреда я оторвался от письма, задумавшись о том, почему же это я так счастлив.

Проходя мимо танцзала и вновь возвращаясь мыслями к этой книге, я вдруг неожиданно для себя понял, что наша жизнь подошла к концу: я понял, что книга, которую я затеял, – это не что иное, как могила, где я похороню ее, а заодно и себя – того себя, что ей принадлежал. Это было какое-то время назад, и с тех самых пор я все пытаюсь ее дописать. Почему же это так сложно? Почему? Да все потому, что мне невыносима идея конца.

* * *

Правда кроется в признании конца – безжалостного и беспощадного. Мы вольны либо признать правду и принять ее, либо отказаться ее признавать, а значит, и не умирать, и не возрождаться. Таким манером можно жить вечно – жизнью со знаком «минус», столь же цельной и полной – или рассеянной и фрагментарной, – как атом. И если по этой дорожке зайти слишком далеко, то даже эта атомарная вечность может породить «ничто», и сама вселенная разлетится вдребезги.

Вот уже сколько лет пытаюсь я рассказать эту историю и каждый раз, начиная, иду другим путем. Я как естествоиспытатель, который, задумав отправиться в кругосветное путешествие, не счел необходимым обзавестись хотя бы компасом. Более того, из-за столь длительного вынашивания в голове сама история стала приобретать сходство с огромным, отлично укрепленным городом, а я, тот, кто все вынашивает ее и вынашивает, нахожусь вне этого города – странник, который, подступая то к одним воротам, то к другим, слишком обессилел, чтобы в них войти. Вот и со мной – как с этим странником: город, в котором сосредоточена моя история, постоянно от меня ускользает. Постоянно стоит перед глазами и тем не менее остается недосягаемым – этакая призрачная цитадель, зависшая в облаках. Из-за высоких, снабженных бойницами зубчатых стен взмывают стаи огромных белоснежных гусей и ровным правильным клином устремляются вниз. Кончиками своих иссиня-белых крыльев они смахивают видения, что застят мне панораму моей жизни. Ноги у меня заплетаются, и не успеваю я найти опору, как снова теряю ориентацию. Я бреду наобум, пытаясь нащупать надежную твердыню, откуда бы я мог держать под контролем ход моей жизни, но позади себя я вижу лишь паутину крестикообразных следов – суматошный, хаотичный бег по кругу, спазматический гамбит цыпленка, которому только что отрубили голову.

Сколько бы я ни пытался объяснить себе тот странный характер, что приняла моя жизнь, лишь только я, так сказать, добираюсь до первопричины, я неизбежно вспоминаю о девушке, которая была моей первой любовью. Мне кажется, что все упирается в эти несложившиеся отношения. Странные это были отношения – с оттенком мазохизма, в них было много смешного и в то же время трагического. Вроде бы я даже имел удовольствие два-три раза ее поцеловать, – такого рода поцелуи предназначаются божеству. Вроде бы мы даже несколько раз оставались наедине. Конечно же, ей и в голову не приходило, что больше года я каждый вечер прогуливался у нее под окнами в надежде хотя бы мельком увидеть ее силуэт. Каждый вечер после обеда я поднимался из-за стола и самой длинной дорогой шел к ее дому. В те моменты, когда я подходил, она никогда не появлялась в окне, а я никогда не отваживался постоять возле дома подольше и подождать. Похожу, похожу взад-вперед, да так и уйду несолоно хлебавши. И почему только я ей не написал? Почему ни разу к ней не поднялся? Помню, как-то я собрался с духом и пригласил ее в театр. Я встретил ее возле дома с букетиком фиалок – это был первый и последний раз, когда я покупал женщине цветы. Когда мы выходили из театра, букетик выпал у нее из-за корсажа, и я от смущения на него наступил. Я умолял ее забыть о цветах, но она решительно бросилась их подбирать. Я был занят размышлениями о том, как я неловок, и лишь впоследствии, спустя какое-то время, вспомнил ту улыбку, что она мне подарила, приседая подобрать фиалки.

Это было полное фиаско. В итоге я сбежал. Если правда, бежал-то я совсем от другой женщины, но за день до отъезда из города я решил встретиться с ней еще раз. Была середина дня; она вышла на улицу со мной поговорить, и мы уединились в маленьком, обнесенном оградой внутреннем дворике. Она уже была помолвлена с другим мужчиной и всем своим видом давала мне понять, как она счастлива, однако, как слеп я ни был, я все же заметил, что не так уж она и счастлива, как старалась казаться. Скажи я ей хоть слово, я уверен, она бы тут же бросила того парня; может, она бы даже уехала со мной. Я же предпочел себя наказать. Я небрежно бросил ей: «Прощай» – и тупо зашагал по улице. На следующее утро я отбыл на Побережье, полный решимости начать новую жизнь.

Новая жизнь тоже обернулась полным фиаско. Конец мне пришел на ранчо в Чула-Виста: я чувствовал себя несчастнейшим из всех когда-либо ступавших по земле людей. Вот девушка, которую я любил, а вот – другая женщина, по отношению к которой я испытывал лишь глубочайшую жалость. Я жил с ней два года – с той, другой, женщиной, но они показались мне целой жизнью. Мне был двадцать один, а ей около тридцати шести. Всякий раз, как я на нее смотрел, в уме я подсчитывал: когда мне будет тридцать, ей будет сорок пять, мне сорок, ей – пятьдесят пять, мне пятьдесят, ей – шестьдесят пять. Под глазами у нее уже наметились тоненькие морщинки – мимические морщинки, от смеха, но все же морщинки. Когда я ее целовал, количество их увеличивалось стократ. Смеялась она часто и от души, но глаза всегда оставались печальными, безумно печальными. Глаза армянки. Ее волосы, когда-то рыжие, теперь были пергидрольно-белые. В остальном она была само совершенство: Венера душой, Венера телом, верная, любящая, благодарная – именно такая, какой и должна быть женщина, – кроме пятнадцати лет разницы в возрасте. То, что она была старше на пятнадцать лет, сводило меня с ума. Когда мы ходили куда-нибудь вместе, я думал лишь об одном: как мы будем смотреться через десять лет? Или же: сколько лет можно ей дать на вид сейчас? Достаточно ли взрослым выгляжу я на ее фоне? Как только мы возвращались домой, все становилось на свои места. Поднимаясь по лестнице, я уже запускал пальцы ей в промежность, отчего она обычно тихо ржала как лошадь. Если ее сын, который был чуть ли не моего возраста, засыпал до нашего прихода, мы закрывали двери и запирались в кухне. Она укладывалась на узкий кухонный стол, и там я ей вдевал. Это было восхитительно. Но что делало нашу возню еще восхитительнее, так это то, что каждый раз при завершении я твердил себе: «Все, это в последний раз… завтра я положу этому конец!» И потом, поскольку она работала дворничихой, я спускался в подвал и выкатывал за нее бочки с золой. Поутру, когда сын уходил на службу, я взбирался на крышу и сушил матрац. И у нее, и у сына был туберкулез… Иногда обходилось без настольных баталий. Временами вся эта безысходность брала меня за горло, и тогда я одевался и выходил прогуляться. Случалось, я забывал вернуться. И тогда чувствовал себя еще более несчастным, чем обычно, потому что знал, что она будет меня ждать… да еще эти огромные печальные глаза. Я возвращался к ней с чувством человека, вынужденного исполнять некий священный долг. Я ложился в постель и предоставлял ей себя ласкать, я изучал морщинки у нее под глазами и рыжеющие корни отрастающих волос. Лежа так, я почти всегда думал о той, другой, которую я любил: интересно, она тоже сейчас занимается этим делом, или… О, эти долгие прогулки, что я совершал триста шестьдесят пять дней в году! – мысленно я совершал их снова и снова, лежа рядом с другой женщиной. Сколько раз я заново переживал эти прогулки! Эти улицы – самые унылые, самые мрачные, самые уродливые на свете. Мучительно страдая, я вновь и вновь оживлял в памяти и эти прогулки, и эти улицы, и эти рухнувшие надежды. Окно-то здесь, но нет в нем Мелисанды; и сад на месте, только смылась позолота. Пройдусь вперед, назад – в окне все так же пусто. Взошла вечерняя звезда, зависла низко; является Тристан, за ним Фиделио, а вот и Оберон. Заливается лаем гидроголовый пес, и, хотя поблизости нет болот, мне отовсюду слышится кваканье лягушек. Все те же дома, все те же магистрали, все то же все. Прячась в складках тяжелой портьеры, ждет она, что я мимо пройду; занимается чем-то по дому… но нет ее, все нет, и нет, и нет. Это что – монументальная опера или шарманка? Это Амато, надрывающий свои золотые легкие; это Рубайят, это гора Эверест, это безлунная ночь, это предрассветные всхлипы, это уверяющий мальчик, это Кот в сапогах, это Мауна-Лоа, это лисица или каракуль, это нематериально и вневременно, это не имеет конца и начинается снова и снова – под сердцем, за гортанью, в подошвах ног… ну почему бы хоть раз, хоть один только раз, Христа ради, хоть бы тень или шорох портьеры, или вздоха паро́к на стекле, хоть что-нибудь, пусть даже ложь, – только бы прекратилась боль, только бы прекратились хождения взад и вперед… Иду домой. Все те же дома, все те же фонари, все то же все. Я миную собственный дом, миную кладбище, миную газовые цистерны, миную гаражи, миную пруд и выхожу во чисто поле. Я сажусь у дороги и рыдаю, уронив голову на колени. Вот горе-то луковое: не могу даже как следует напрячь сердце – так, чтобы лопнули жилы. Я бы рад был задохнуться от горя, но вместо этого я родил утес.

Тем временем другая ждет. Вот снова вижу, как она сидит, ожидая меня, на низенькой приступочке: вижу ее огромные, полные скорби глаза, ее бледное, дрожащее от нетерпения лицо. Жалость, всегда думал я, вот что гонит меня к ней назад, но стоит мне к ней приблизиться, заглянуть ей в глаза, и я больше ничего уже в этом не понимаю, – я знаю лишь одно: сейчас мы войдем в дом, ляжем рядом, и она воспрянет, разойдется, то плача, то смеясь, и потом вдруг затихнет и будет наблюдать за мной, изучать каждый мой жест, каждый шаг и никогда не спросит, отчего я терзаюсь, никогда… никогда – потому что есть одна вещь, которая ее пугает, есть вещь, о которой она страшно боится узнать. Я не люблю тебя! Неужели она не слышит, как все во мне вопит об этом? Я не люблю тебя! Все громче и громче кричу я сквозь плотно сомкнутые уста, с ненавистью в сердце, с отчаянием и яростью безысходности. Но слова эти так и застревают в глотке. Я смотрю на нее, и язык прирастает к нёбу. Это выше моих сил… Время, время, бесконечное время – тяжким бременем на наши головы, и нечем заполнить его, кроме лжи.

Ладно, не буду заново пересказывать всю свою жизнь, подводя к роковому моменту, – слишком уж это мучительно и нудно. Да и дошла ли вообще моя жизнь до этого кульминационного мига? Что-то сомневаюсь. По-моему, так их просто не счесть – тех моментов, когда у меня появлялся шанс начать все заново, но мне вечно не хватало ни сил, ни веры. В тот знаменательный вечер я по-тихому улизнул от самого себя: прямо так взял и шагнул из старой жизни в новую. Для этого не потребовалось ни малейшего усилия. Было мне тогда тридцать лет. Я имел жену, ребенка и, что называется, «ответственную» должность. Это факты, а факты ничего не значат. Правда в том, что желание мое было так велико, что оно осуществилось. В такие моменты не слишком важно, что человек делает; кто он есть – вот что берется в расчет. Как раз в такие моменты человек и становится ангелом. Именно это со мной и произошло: я стал ангелом. Не столько ценной представляется тут чистота ангела, сколько его способность летать. Ангел может в любой момент проломить стандартную модель бытия в любой точке и найти свое небо; он волен опускаться в самые низшие сферы и покидать их, когда ему заблагорассудится. В тот знаменательный вечер я понял это как нельзя лучше. Я был чист и свободен ото всего человеческого: никаких тебе пут и оков, а за спиной – крылья. Я порвал с прошлым и ничуть не тревожился о будущем. Я вышел из транса. Покинув контору, я сложил крылья и спрятал их под пальто.

Танцзал располагался прямо напротив бокового входа в театр, где я торчал целыми днями, вместо того чтобы искать работу. Это была улица театров, и я, бывало, проводил там по несколько часов кряду, предаваясь самым буйным мечтам. Казалось, вся театральная жизнь Нью-Йорка сосредоточена на одной этой улице. Это Бродвей, это успех, слава, мишурный блеск, грим, пресловутый асбестовый занавес и прореха в нем. Я любил, сидя на ступеньках театра, смотреть на танцзал напротив, на гирлянду красных фонарей, зажженных даже в ясный летний день. В каждом окне – по крутящемуся вентилятору: казалось, они выдувают музыку на улицу, где она разбивается об оглушительный грохот транспорта. По другую сторону танцзала была туалетная – там я тоже иногда ошивался в надежде закадрить женщину или стрельнуть денег. За туалетной, на уровне улицы, стоял киоск, торгующий иностранными газетами и журналами, и одного вида этих заморских изданий на чужих языках было достаточно, чтобы на целый день выбить меня из колеи.

Без всякой задней мысли я поднялся по ступенькам танцзала и направился прямиком к окошечку будки, где, отматывая билеты, восседал грек по имени Ник. Как и настенный писсуар внизу, как и ступеньки театра, эта рука грека тоже представляется мне сейчас отдельной, обособленной вещью – огромная волосатая рука великана-людоеда, позаимствованная из каких-нибудь страшных скандинавских волшебных сказок. Это была говорящая рука – именно она сообщала мне: «Мисс Мары сегодня вечером не будет», или: «Да, сегодня мисс Мара появится позднее». Именно она, эта рука, и снилась мне в детстве, когда я спал в своей спаленке с решетчатым окном. В моем бредовом сне это окошко внезапно освещалось, и за ним показывался тот самый великан-людоед и хватался за решетку. Что ни ночь, посещал меня этот волосатый монстр – он тряс решетку и скрежетал зубами; проснусь, бывало, в холодном поту – а в доме темно, и в комнате тишина и покой.

Стоя у входа на танцплощадку, я вижу, как она направляется прямо ко мне – мчит на всех парусах; ее крепкое, полное лицо великолепно сидело на длинной, похожей на колонну шее. Передо мной женщина лет, может, восемнадцати, а может, тридцати, с иссиня-черными волосами и крупным белым лицом – полным белым лицом с ослепительно сияющими глазами. На ней сшитый на заказ синий дюветиновый костюм. Я и теперь еще отчетливо помню полноту ее тела, ее прямые, блестящие волосы, зачесанные по-мужски на косой пробор. Помню улыбку, которой она меня одарила, – эфемерная, загадочная, многозначительная, эта улыбка появлялась внезапно, точно взметнувшийся порыв ветра.

Вся ее сущность была сосредоточена в этом лице. Я мог бы взять одну лишь ее голову и унести к себе домой: я бы укладывал ее по ночам рядом с собой на подушку и занимался бы с ней любовью. Рот, глаза… когда она их открывала, сквозь них проступала вся ее сущность. Это было сияние, исходившее из какого-то неведомого источника, из центра, спрятанного глубоко под землей. Я был не в состоянии думать ни о чем, кроме этого лица, этой странной, в чем-то утробной улыбки, ее засасывающей безотлагательности. Эта улыбка была такой до боли неуловимой, такой стремительной, будто тебя полоснули ножом. Эта улыбка, это лицо как будто парили над ее длинной белой шеей, крепкой лебединой шеей медиума, медиума заблудшего и обреченного.

Останавливаюсь на углу под гирляндой красных фонарей и жду, когда она спустится. Времени около двух ночи – конец ее рабочего дня. Стою на Бродвее, с цветком в петлице, и чувствую себя полностью обновленным и свободным. Почти весь вечер мы проболтали о Стриндберге, о его героине Генриетте. Я слушал ее с таким напряженным вниманием, что даже впал в транс. Это как если бы мы с первой фразы кинулись наперегонки в противоположном направлении. Генриетта! При упоминании этого имени она моментально переключилась на себя, не отпуская, однако, Генриетту с поводка. С Генриеттой ее связывала длинная невидимая нить, и она незаметно манипулировала ею одним пальцем – как тот уличный торговец, что стоит в некотором отдалении от черной подстилки, разложенной на тротуаре, всем своим видом выказывая безразличие к маленькому механизму, кувыркающемуся на подстилке, но выдает себя судорожным подергиванием мизинца, к которому привязана черная нитка. «Генриетта – это я сама, мое подлинное „я“», – казалось, говорила она. Ей так хотелось убедить меня, что Генриетта и в самом деле воплощение зла. Она заявила об этом так естественно и простодушно – чуть ли не с наивностью недочеловека, – как тут было поверить, что она это серьезно! Я мог лишь улыбнуться, как бы давая ей понять, будто она меня убедила.

Вдруг чувствую: она где-то рядом. Оборачиваюсь – точно! Вон она, прямо по курсу: при полном параде, на всех парусах, с горящими глазами. Сейчас я впервые обратил внимание на ее осанку. Выступает как птица – человекообразная птица, – кутаясь в тяжелые мягкие меха. Мотор наяривает на всю катушку: я хочу кричать, хочу так загудеть, чтобы у всего мира уши встали торчком. Как ступает! Не ступает – скользит. Статная, рослая, пышнотелая, невозмутимая, она выплывает из дыма и джаза в сиянии красных фонарей, точно царица-мать всех этих лживых вавилонских блудниц. Это на углу Бродвея, как раз напротив туалетной. Бродвей – ее царство. Бродвей, Нью-Йорк, Америка. Она сама – ходячая Америка, оснащенная крыльями и полом. Она и есть то самое lubet – lubet, возвышенное и омерзительное, сдобренное соляной кислотой, нитроглицерином, опием и толченым ониксом. Есть в ней роскошь, есть великолепие: это – Америка, хорошая ли, плохая ли, но Америка, да еще и по океану с каждого боку. Впервые в жизни весь континент бьет по мне в полную силу – прямо промеж глаз. Это – Америка, с бизонами, без бизонов, но – Америка, наждачное колесо надежды и разочарования. Она вся слеплена из того же материала, что Америка: кость, кровь, мышечная ткань, глазное яблоко, походка, ритм; самообладание; самоуверенность; гонор и показная наглость. Она вот-вот положит меня на обе лопатки, и все ее лицо мерцает, как кальций. Тяжелый мягкий мех скользит и падает с ее плеч. Она – ноль внимания. Даже если бы с нее упало платье, она бы и то, наверное, и бровью не повела. Ей вообще все до пизды дверцы. Это – Америка, с быстротой молнии движущаяся к стеклянному хранилищу полнокровной истерии. Амуррика – в мехах ли, без мехов, в башмаках или босомыгой. Амуррика – С. О. D. Канайте-ка вы отсюда, подонки, пока мы вас не кокнули! Меня всего трясет – аж живот свело. Что-то на меня надвигается, и никакой возможности уклониться. Она прет напролом сквозь зеркальное стекло витрины. Повременила бы хоть секунду! Дала бы мне хоть еще один миг жизни! Куда там! Ни на мгновение не расщедрилась. Стремительная, безжалостная, властная, как сама Судьба, она настигает меня, и меч рассекает меня на куски…

Она берет меня под руку – вцепилась мертвой хваткой. Я без страха шагаю с ней рядом. Внутри у меня мерцают звезды; внутри у меня огромный голубой купол – там, где секунду назад нещадно наяривали моторы.

Такого момента не грех и всю жизнь прождать. Вот она, здесь, перед тобой – женщина, на встречу с которой ты даже и не надеялся: и речью, и обликом она полная копия той, о которой ты мечтал. И что самое странное – до этого ты даже не осознавал, что о ней мечтаешь. Все твое прошлое – как долгий сон, который легко забылся бы, не будь в нем мечты. Да и мечта могла бы забыться, не будь памяти, но воспоминание живет в крови, а кровь – как океан, в который сносится все – кроме того, что ново и более вещественно даже, чем жизнь: РЕАЛЬНОСТИ.

Мы устраиваемся в тесном кабинете китайского ресторана напротив. Краешком глаза я ловлю мерцание светящихся букв, то вниз, то вверх проносящихся по небу. Она по-прежнему трактует о Генриетте, хотя, может, это она о себе. Ее изящная шляпка, сумочка и меха лежат рядом на скамье. Чуть не каждую минуту она закуривает новую сигарету, предоставляя ей тлеть, пока сама говорит. Говорит без конца, без начала – из нее это вырывается, как пламя, и, как пламя, пожирает все на своем пути. Как, с чего она начала – ума не приложу. Слово за слово – и она уже в середине длинного рассказа, совершенно нового, хотя всегда одного и того же. Ее речь расплывчата, как мечта: ни колеи, ни стен, ни выходов, ни пауз. Такое чувство, будто меня затягивает в глубину словесных пут, будто я мучительно тщусь выкарабкаться на край сачка, будто я вглядываюсь в ее глаза, пытаясь найти в них хоть какое-то отражение смысла ее слов, и не нахожу ничего – ничего, кроме собственного облика, колыхающегося в бездонном колодце. Хотя ни о чем, кроме себя, она не говорит, я не в состоянии даже приблизительно очертить ее сущность. Она наклоняется вперед, опершись локтями о стол, и на меня обрушивается поток слов, накатывает волна за волной, а во мне так ничего и не выстраивается – ничего, что бы я мог охватить умом. Она рассказывает о своем отце, о той необычной жизни, что они вели на опушке Шервудского леса, где она родилась, – или, во всяком случае, так она мне говорила, – но вот снова о Генриетте – или, может, это Достоевский? – не уверен, – но, так или иначе, до меня вдруг доходит, что ни о чем таком она давно уже не говорит, а рассказывает об одном господине, который как-то вечером проводил ее до дому, и как они, прощаясь, стояли на крыльце, а он вдруг как нагнется – да как задерет ей подол! Тут она секунду держит паузу, как бы подчеркивая, что именно об этом она и намерена говорить. Я смотрю на нее как баран на новые ворота. Ума не приложу, какими путями мы вышли на эту тему. Какой такой господин? Что там он ей наговорил? Я предоставляю ей продолжать рассказ в полной уверенности, что она к этому, очевидно, еще вернется, – как бы не так! Она снова забегает вперед, и теперь оказывается, что господин – тот господин – уже отправился в лучший мир: самоубийство, – и она пытается втолковать мне, каким это было для нее страшным ударом, хотя всем своим видом показывает, что ей лестно, что она довела мужчину до самоубийства. Я не могу представить себе этого человека мертвым – вижу только, как он стоит с ней на крыльце и задирает ей подол, – господин без имени, но в полном здравии и навек застывший в наклоне с намерением задрать ей подол. Есть еще один мужчина – ее отец, и мне он видится то с табуном породистых скакунов, то на маленьком постоялом дворе в предместьях Вены; то вдруг я вижу, как он, взобравшись на крышу, от нечего делать запускает бумажного змея. И между тем мужчиной, который был ее отцом, и тем, в которого она была без памяти влюблена, я не могу провести разграничительной черты. Это кто-то один в ее жизни, о ком ей не очень-то хотелось говорить, но к кому она все равно постоянно возвращалась, и, хотя я не могу поручиться, что это не тот господин, что задрал ей подол, я точно так же не могу поручиться, что это не тот, кто покончил с собой. Возможно, это тот мужчина, о котором она заговорила, когда мы сели за столик. Теперь-то я припоминаю, что, как только мы уселись, она лихорадочно затараторила о некоем господине, которого встретила при входе в кафе. Она даже упомянула его имя, но я его тут же забыл. Хотя помню, как она говорила, что жила с ним и что он совершил нечто такое, что вызвало ее неприязнь, – что именно, она не уточнила, – и тогда она от него сбежала, оставив ему квартиру и ничего не объяснив. С ним-то она и столкнулась при входе в «Чоп-Сьюи», отчего всю ее так и трясло, пока мы не разместились в маленьком кабинетике. В продолжение целой минуты я чувствую себя не в своей тарелке. А что, если каждое произнесенное ею слово – ложь? Не обычная ложь, нет, – что-то более гадкое, что-то неописуемое. Хотя правда тоже иногда открывается подобным образом, особенно если ты знаешь, что больше никогда не увидишь человека, которому выложил всю свою подноготную. Иногда совершенно посторонним людям можно поведать о том, чего ни за что не доверишь самому близкому другу. Это все равно что пойти спать в разгар званого вечера: у тебя появляется такой интерес к собственной персоне, что ты отправляешься спать. А сладко заснув, начинаешь с кем-то разговаривать – с тем, кто неотлучно находится в той же комнате, что и ты, и, стало быть, прекрасно тебя понимает, пусть даже ты начинаешь с середины предложения. А возможно, этот другой тоже готовится отойти ко сну или уже спит, – вот почему так легко ему рассказывать, а если он к тому же тебя не перебивает, ты можешь быть уверен, что все, что ты говоришь, – истинная правда, и что ты бодрствуешь, и что, помимо этого состояния бодрствования во сне, никакой другой реальности не существует. Никогда прежде не доводилось мне подобным образом бодрствовать и сладко спать в одно и то же время. Если бы великану-людоеду моих снов и впрямь удалось сорвать решетку и схватить меня за руку, я бы перепугался до смерти и, следовательно, сейчас был бы мертв, то есть спал вечным сном, а потому бы всегда был свободен в своих действиях, и больше ничто бы не выглядело ни странным, ни неправдоподобным – даже если бы не случилось того, что случилось. А то, что случилось, случилось, должно быть, в далеком прошлом – ночью, разумеется. И то, что происходит сейчас, происходит и в далеком прошлом, тоже ночью, и это не более правдоподобно, чем сон о великане-людоеде с решеткой, которая ему не поддалась, – с той лишь разницей, что в данный момент решетка сломана, а та, кого я боялся, держит меня под руку, и нет больше разницы между тем, чего я боялся, и тем, что есть, потому что я спал, а теперь бодрствую во сне, и нечего больше бояться, и нечего ждать, и не на что надеяться, кроме как только на вот это самое – то, что есть и что не знает конца.

Ей надо идти. Идти… Снова ее круп, это ее плавное скольжение, как и тогда, когда она вышла из танцзала и вселилась в меня. Снова ее слова… «вдруг совершенно ни с того ни с сего он наклонился и задрал мне подол». Скользящим движением она пропускает мех вокруг шеи; маленькая черная шляпка выгодно оттеняет ее лицо, придавая ему сходство с камеей. Круглое, полное лицо со славянскими скулами. Как я мог грезить о нем, если никогда его раньше не видел? Кто бы мог подумать, что она вдруг вот так вот возьмет и возникнет передо мной – близкая, полная, с ослепительно белым лицом, распустившимся, как цветок магнолии? Меня бросает в дрожь при каждом прикосновении ее мощной ляжки. Она даже кажется немного выше меня ростом, хотя это только видимость. Просто она так держит подбородок. Идет, не глядя под ноги, не разбирая дороги. Она ступает поверх предметов – вперед и вперед, с широко распахнутыми глазами, устремленными в открытый космос. Ни прошлого, ни будущего. Даже настоящее представляется сомнительным. Будто ее внутреннее «я» покинуло ее, а тело, вытянув шею – тугую и полную, белую, как лицо, полную, как лицо, – несется вперед. Говорить она при этом продолжает – тем же низким, гортанным голосом. Ни начала, ни конца. Я не ощущаю ни времени, ни течения времени – я вне времени. В гортани у нее маленькая маточка, сообщающаяся с большой маткой тазовой области. Кеб у обочины, а она все жует космологическую мякину внешнего эго. Я хватаю переговорную трубку и подсоединяюсь к двойному утерусу. Алло, алло, вы здесь? Так за чем дело стало? Раскрутим все это, и понеслась! – кебы, поезда, пароходы, лигроиновые стапели; пляжи, клопы, скоростные магистрали, проселочные дороги, руины; реликвии; Старый Свет, Новый Свет, пирс, дамба; высококлассные хирургические щипцы; вращающаяся трапеция, траншея, дельта, аллигаторы, крокодилы, разговоры, разговоры; и еще раз разговоры, потом снова дороги и еще больше пыли в глаза, больше радуг и ливней, больше завтраков, кремов, лосьонов. И когда все дороги совершат полный оборот вокруг своей оси и все, что останется, – это прах с наших очумелых ног, все равно сохранится память о твоем крупном полном лице, таком белом, с похотливым ртом, память о свежих губах полуоткрытых, зубах, белых как мел, и каждый – совершенство, и в этом воспоминании, наверное, ничего нельзя будет изменить, ибо оно, как и твои зубы, – совершенно…

* * *

Сегодня воскресенье – первое воскресенье моей новой жизни, и я в ошейнике, который ты на меня нацепила. Передо мной раскинулись горизонты новой жизни. Начинается она днем отдохновения. Растянувшись на просторном зеленом листе, я смотрю, как солнце вламывается в твою матку. Какой в ней поднимается клекот и стрекот! И ведь все это специально для меня, а! Если бы в тебе был целый миллион солнц! Если бы я мог вечно лежать тут и наслаждаться этим астрономическим фейерверком!

Я зависаю над поверхностью луны. Мир погружен во внутриутробный транс: внутреннее и внешнее эго пришли в равновесие. Ты посулила мне так много, что не будет большой беды, даже если я никогда отсюда не выйду. Мне кажется, минуло ровно 25 тысяч 960 лет с тех пор, как я заснул в черной утробе секса. Мне кажется, я проспал лишних лет так это 365. Но по крайней мере, теперь я в идеальном доме – между шестерок, и все у меня благополучно: и то, что осталось позади, и то, что заготовлено на будущее. Ты предстала передо мною в облике Венеры, но ты – Лилит, и я это знаю. Вся моя жизнь брошена на весы; этой роскошью я буду наслаждаться до конца дня. Завтра я склоню чашу весов. Завтра равновесию придет конец, и, если я обрету его вновь, оно будет уже в крови, а не в звездах. Это хорошо, что ты посулила мне так много. Мне необходимо, чтобы мне обещали как можно больше, потому что я слишком долго жил в тени солнца. Я жажду света и целомудрия – и чтобы солярный пламень в кишках! Я жажду обмана и разочарований – чтобы я мог замкнуть верхний треугольник и не метаться без конца между планетой и космосом. Я верю всему, что ты мне говоришь, но я также знаю, что все обернется иначе. Я принимаю тебя как звезду и капкан, как камень, перетягивающий чашу весов, как судию с повязкой на глазах, как яму, в которую я проваливаюсь, как тропу, которой я иду, как крест и стрелу. Вплоть до настоящего дня я странствовал в направлении от солнца; отныне я следую двумя путями: как солнце и как луна. Отныне я беру на себя два пола, два полушария, два неба – всего по два. Отныне я буду двусоставен и двупол. Что бы ни происходило, все будет происходить дважды. Я буду гостем на этой земле, вкушающим ее блага и уносящим ее дары. Я не буду ни слугой, ни господином. Я буду искать конец в себе самом.

Снова я взглядываю на солнце – впервые смотрю не щурясь. Оно кроваво-красное, и по гребням крыш разгуливают люди. Я вижу ясно все, что выше горизонта. Это как Пасхальное Воскресенье. Смерть позади, рождение – тоже. Теперь я буду жить с недугами жизни. Я буду жить духовной жизнью пигмея, тайной жизнью маленького человечка на вересковой пустоши. Внешнее и внутреннее поменялось местами. Равновесие больше уже не является целью – весы пора уничтожить. Дай мне еще раз услышать, как ты обещаешь мне все то солнечное богатство, что носишь в себе. Дай мне шанс до конца дня, пока я на вольном лоне, поверить, что солнце приносит добрые вести. Дай мне зачахнуть в роскоши, пока солнце вламывается в твое чрево. Я беспрекословно верю каждому твоему лживому слову. Я принимаю тебя как персонификацию зла, как разрушительницу души, как махарани ночи. Повесь свое чрево мне на стену, так чтобы я мог помнить тебя. Нам надо заняться этим не мешкая. Завтра, завтра…

Сентябрь, 1938Париж, Вилла-Сёра

Примечания

Ей. – Адресатом этого посвящения является Джун Эдит Смит (известная также под псевдонимом Джун Мэнсфилд), вторая жена Генри Миллера (с 1924 по 1934 г.). Урожденная Джульетта Эдита Смерч, она родилась в 1902 г. в Австро-Венгрии, в небогатой галицийской семье, эмигрировавшей в 1907 г. в США. С 15 лет работала платной партнершей в танцзалах Нью-Йорка. В одном из них – танцзале Уилсона на Бродвее – познакомилась с Генри.

Абеляр Петр (Пьер; 1079–1142) – французский философ и богослов, сторонник концептуализма, близкого к номинализму. В своем главном труде «Да и нет» (ок. 1122) доказывал, что вера должна быть научно обоснована. В этике подчеркивал естественные основы нравственности. В «Истории моих бедствий» (между 1131 и 1136) изобличал фанатизм Католической церкви. За расхождение с католическим догматическим учением Абеляр был дважды объявлен еретиком.

Цитата дается в пер. В. Л. Соколова по изд.: Августин Аврелий. Исповедь; Абеляр П. История моих бедствий. М.: Республика, 1992.

В трамвае-яичнике. – Как и все названия Миллера, имеющие, по его собственному утверждению, «микро-макрокосмическое значение», этот подзаголовок отражает многоплановость его универсума. В житейском плане это тот трамвай, в котором Миллер совершает свои ежедневные поездки по Бруклинскому мосту на работу, «где была смерть», и домой, «где был морг»; в нем он или предается размышлениям, попавшим впоследствии на страницы его книг, или выслушивает рассказы своего сослуживца Сэма Заттенштейна (Хайме в «Козероге») о «разлагающихся яичниках его жены». В плане эзотерическом – Миллер избрал это транспортное средство для путешествий из настоящего в прошлое, из бытия в небытие, из сна яви в явь сна, из мира реального в мир пренатальный, из микрокосма в макрокосм исходя из своего восприятия мира как «гигантской утробы».

Однажды ты испустил дух… – Миллер не только воспринял учение древних о трансмиграции душ, но и был склонен рассматривать себя как инкарнацию Христиана Розенкрейца, являвшегося, согласно теософской доктрине, инкарнацией эфирной субстанции Христа. В тексте «Козерога» на это указывается дважды. Кроме того, Миллер любил повторять, что, родись он несколькими часами раньше, т. е. не 26-го, а 25 декабря, он стал бы вторым Иисусом Христом. И тот факт, что он «родился с комплексом распятия», Миллер также связывает с датой своего появления на свет. Всю свою земную жизнь он рассматривает как череду «распятий» и «воскресений». Чем-то вроде «розенкрейцерского переживания» (по Штейнеру), «привившего ему новую жизнь», для Миллера была его «великая перемена», когда он, «надев шляпу, вышел из конторы, вышел из своей прежней личной жизни и нашел женщину (Джун)», которая спасла его «от смерти заживо». Это был его первый шаг на пути самопресуществления в земной жизни. Позднее он напишет: «Умри я в возрасте Рембо, что бы было известно о моих целях, о моих усилиях? Ничего. Меня бы сочли отъявленным неудачником. Лишь на сорок третьем году я дождался выхода моей книги. (…) Она дала мне возможность распроститься с прошлым и вновь войти в него через черный ход» (Миллер Г. Время убийц: Этюд о Рембо // Иностранная литература, 1992. № 10. С. 161 (пер. Инны Стам).

…раз и навсегда заведенным порядком… – Имеется в виду тот миропорядок, в соответствии с которым, согласно космогоническим учениям древних, все сущее находится в процессе непрерывного, бесконечного становления, переживая периоды гибели и нового рождения, а в отношении человека – это «порядок» трансмиграции душ (реинкарнации, метемпсихоза), в соответствии с которым после смерти человека его эфирное тело (душа, сознание) растворяется во Вселенной и затем, через положенный срок, пройдя необходимые превращения, в том или ином виде вновь воплощается на земле или (в восточных мифах) достигает нирваны.

Изначально это и был только хаос… – Ср. у даосов: «В начале начал было Отсутствие, и не было у него ни свойств, ни имени. Из него появилось Единое, но еще не было форм» (Антология даосской философии. М.: Товарищество «Клышников-Комаров и K°», 1994. С. 81).

…поток, который обволакивал меня… – Так Миллер представляет себе свое пренатальное существование. Этот поток может быть и субстанцией Мирового яйца, и «чревом Матери Мира», и амниотической жидкостью материнской утробы.

…однороден и животворящ…. раздор и распри. – Миллер понимает Хаос как начало всякого бытия, как нечто живое и животворное, как основу мировой жизни, как «гигантскую утробу», «место творения», где царствует Эрос и ночь, где царит слияние и оплодотворение. Его концепция мирообразования представляет собой нечто среднее между древнегреческой и даосской. Эмпедокл, например, объясняет циклический ход мирового процесса попеременным преобладанием двух сил: Любви и Вражды. В период господства Любви все элементы смешиваются, образуя огромный однородный шар – пребывающий в покое Сфэрос. Вражда же оказывается вытесненной за пределы Сфэроса в периферийные области мира. В период господства Вражды элементы разделяются и разъединяются. Именно это имеет в виду Миллер, говоря о «раздоре и распрях» в верхних слоях Хаоса. Ср. также у Гераклита: «Все проходит через распрю» (Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. От эпических теокосмогоний до возникновения атомистики. М.: Наука, 1989. С. 21). Раздором и распрей сопровождается и превращение Хаоса в Космос. Опять же, по Гераклиту, борьба является условием существования упорядоченного космоса.

Во всем я с ходу различал противоречие… – Ср. у Гераклита: «В одном и том же заложено живое и мертвое, бдящее и спящее, молодое и старое, ибо эти, изменившись, суть те, а те, изменившись, суть эти» (там же). Стихийное осознание Миллером в раннем возрасте двойственности всего сущего и происходящего определило как характер его жизни, так и характер творчества, а также привело впоследствии к принятию Дао.

…захотел сделать то, чего с тем же успехом мог и не делать. – Ср. в книге Чжуан-Цзы: «Настоящие люди древности (…) не старались другим угодить. (…) Жили с легкой душой и как бы в свое удовольствие, делали лишь то, чего нельзя было не делать» (Антология даосской философии. С. 79).

Я был сострадателен до безобразия…. отрицательное качество, слабость… – Вопрос о том, добродетельно сострадание или порочно, занимал многих философов. Вот как решает его Августин: «Сострадание вытекает из источника дружбы. Но куда он идет? Куда течет? Зачем впадает он в (…) водоворот черных страстей, где (…) утрачивает свою небесную ясность… (…) Итак, прочь сострадание? Ни в коем случае! да будут печали иногда любезны. (…) И теперь я доступен состраданию… (…) …Теперь я больше жалею человека, радующегося на позор себе, чем того, кто вообразил, что жестоко страдает, лишившись губительного наслаждения и утратив желанное счастье. Это, конечно, настоящее сострадание, но при нем печаль не доставляет удовольствия. (…) Господи Боже, любящий души, Твое сострадание неизмеримо чище нашего и неизменнее именно потому, что никакая печаль не может уязвить Тебя» (Августин Аврелий. Исповедь; Абеляр П. История моих бедствий. С. 31). У Г. Спенсера, которым Миллер увлекался в юности наряду с Бергсоном и Ницше, читаем: «…чувствование, побуждающее к попыткам облегчить чужое страдание, есть само страдание, происходящее из воспроизведения в себе чужого страдания» (Основания психологии, § 529). И далее: «С самого начала у всех творений создалась и развивалась дальше, принимая все более высокие формы, такая организация, благодаря которой выполнение альтруистических актов сопровождалось эгоистическим удовольствием», и, таким образом, «эгоизм и альтруизм сливаются в одно…» (Основания этики, § 110-б). И наконец, у Ницше в «Ессе homo»: «Мои опыты дают мне право на недоверие к так называемым „бескорыстным инстинктам“, к „любви к ближнему“. (…) Для меня она сама по себе есть слабость, отдельный случай неспособности сопротивляться раздражениям, – сострадание только у decadents зовется добродетелью. Я упрекаю сострадательных в том, что они легко утрачивают стыдливость, уважение и деликатное чувство дистанции, что от сострадания (…) разит чернью. (…) Преодоление сострадания отношу я к аристократическим добродетелям…» (Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 702). Или – в речах Заратустры: «Большие одолжения порождают не благодарных, а мстительных…»; «Но если есть у тебя страдающий друг, то будь для страдания его местом отдохновения, но также и жестким ложем, походной кроватью: так будешь ты ему наиболее полезен»; «всякая великая любовь выше всего своего сострадания: ибо то, что она любит, она еще хочет – создать!» (там же. С. 63, 64).

Сострадательность Миллера беспечальна. Важно учитывать это, чтобы не впасть в заблуждение, истолковывая некоторые из описанных им эпизодов своей жизни как проявления цинизма и жестокости. Будучи одним из тех, кто – по Ницше – «пишет новые ценности на новых скрижалях», Миллер попадает в ницшевскую же категорию «имморалистов», противников «твари» в человеке и защитников «творца».

…ничего нельзя изменить иначе, как изменив сердце… – Здесь вновь просвечивает столь любимая Миллером (в противоположность Ницше) «китайщина»: у даосов «Перемена сердца» – это один из трех типов Перемен, Путь Перемен в продвижении и совершенствовании кармического дела, иными словами, «исправление себя». В «Своде сочинений о срединности и гармонии» читаем: «Как только ты сам становишься правильным, то больше нет ничего, что не было бы правильным» (Антология даосской философии. С. 145, 147). По свидетельству Альфреда Перле, Миллер никогда не стремился изменить («исправить») мир – он всегда стремился «исправить» себя, т. е. изменить свое отношение к миру, что выразилось у него в попытке приятия мира во всех его проявлениях, о чем сам он говорит в эссе «Огромная утроба», вошедшем в сборник эссе «Мудрость сердца».

«Изменение сердца» имело место и у почитавшегося Миллером ницшевского Заратустры – после десяти лет одиночества в горах.

…я не более нуждался в Боге… – «Подобно Рембо, – пишет Миллер в эссе „Время убийц“, – я тоже в весьма нежном возрасте начал кричать: „Смерть Богу!“ Это означало смерть всему, что утверждали или одобряли родители» (Иностранная литература. 1992. № 10. С. 149); «Когда в ранней юности Рембо выводил мелом на дверях храмов „Смерть Богу!“, он был на самом деле ближе к Богу, чем те, кто вершит дела Церкви» (там же).

…с первого взгляда меня обычно принимали за человека доброго… – Позднее Миллер напишет о себе: «У меня не было никаких принципов, для меня не существовало таких понятий, как верность или честь; блюдя собственные интересы, я мог обойтись самым беззастенчивым образом равно и с врагом и с другом. На добро я обычно отвечал оскорблением и клеветой. Я был нагл, высокомерен, нетерпим, полон предубеждений, неумолимо упрям. Короче говоря, я был крайне неприятным человеком, с которым очень трудно иметь дело. (…) По сути же я был, что называется, славным малым. От природы характер у меня был добрый, веселый, великодушный. В детстве меня нередко называли ангелом» (там же. С. 150).

…приучил себя ничего не хотеть слишком сильно. – Миллеру свойственно подчеркивать в своем характере черты «стихийного», можно сказать «врожденного» даосизма. Ср. у Лао-Цзы: «Человек мудрости (…) делает слабыми свои волеустремления» (3-й чжан): «Именно через отсутствие личных устремлений он (человек мудрости. – Л. Ж.) способен осуществлять свои личные устремления» (7-й чжан); «Ограничивай желания» (19-й чжан), а также у Чжуан-Цзы: «…не разжигай в себе страстей из-за шапки и экипажа, не подлаживайся под нравы света из-за приобретений или потерь» (Антология даосской философии. С. 24–25, 26, 32, 120).

…я был независим – в ложном смысле слова. – Свобода, по мнению Миллера, «неразрывно связана с выявлением своей особости», с необходимостью «сохранить свою уникальную личность, пребывающую в мире, который стремится к полному единообразию во всем» (Иностранная литература. 1992. № 10. С. 161).

Сам же я ни разу и пальцем не пошевелил. – Ср. у даосов: «Резонансное ощущение Пути Перемен заключается (…) в совершении через отсутствие осуществления. (…) Если совершаешь через отсутствие осуществления, тогда нет ничего, что бы ты не совершил» (там же. С. 146).

Где холод, там и люди такие, что готовы вкалывать до последнего издыхания… – Здесь и далее в рассуждения Миллера о влиянии климатических условий на природу человека и реализацию его духовных возможностей вплетаются идеи Гердера и Ницше. Ср., в частности: «Опыт показывает, что чрезмерный зной и чрезмерный холод одинаково сжигают, притупляют внешние чувства… трескучий мороз, гнев, всякие душевные движения также могут способствовать притуплению чувства. А самая тонкая восприимчивость встречается в тех странах, где люди ведут способствующий нежному натяжению кожи и, так сказать, мелодическому распространению нервов образ жизни» (Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977. С. 195); «Никто не волен жить где угодно; а кому суждено решать великие задачи, требующие всей его силы, тот даже весьма ограничен в выборе. (…) Ошибка в месте и климате может не только сделать человека чуждым его задаче, но даже вовсе скрыть от него эту задачу: он никогда не увидит ее. (…) Пусть сопоставят места, где есть и были богатые духом люди, где остроумие, утонченность, злость принадлежали к счастью, где гений почти необходимо чувствовал себя дома: они имеют все замечательно сухой воздух. Париж, Прованс, Флоренция, Иерусалим, Афины – эти имена о чем-нибудь да говорят: гений обусловлен сухим воздухом, чистым небом, – стало быть, быстрым обменом веществ, возможностью всегда вновь доставлять себе большие, даже огромные количества силы» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 710–711; «Ессе homo»).

Вся моя родня происхождения сугубо нордического, читай: идиоты. – Предки Миллера как по отцовской, так и по материнской линии были выходцами из Германии. В своей оценке немцев Миллер вторит Ницше, сказавшему применительно к данному случаю: «„Немецкий дух“ – это мой дурной воздух: я с трудом дышу в этой, ставшей инстинктом, нечистоплотности in psychologicis. (…) И если нет чистоплотности, как может быть глубина? (…) То, что в Германии называется „глубоким“, есть именно этот инстинкт нечистоплотности в отношении себя, о котором я и говорю: нет никакого желания разобраться в себе» (там же. С. 760).

…но завтра все не наступало. – В своей «праведности» соплеменники Миллера – опять же по Ницше – «приносили себе в жертву будущее – они распинали все человеческое будущее», они «отстаивали свое существование за счет истины, равно как и за счет будущего» (там же. С. 765).

Я плоть от плоти того гордого хвастливого нордического племени… – Ср. заявление Ницше о себе: «Ибо я был приговорен к немцам» (там же. С. 715).

…племени, которое… рыскало по земле, переворачивая ее вверх дном, всюду сея гибель и разорение. – Говоря о мятежном, воинственном духе своих соплеменников германцев, Миллер следует Гердеру, который, разбирая древнейшую историю немцев, пишет: «Начиная с Черного моря и по всей Европе немцы наводили ужас; (…) в разные времена немецкие племена жили и основывали свои царства во Фракии, Мезии, Паннонии, Италии, Галлии, Испании, даже в Африке; они, а не кто другой, сгоняли с насиженных мест римлян, сарацин, гэлов, кимвров, лаппов, финнов, эстов, славян, пруссов, куру и друг друга, они основали все царства, которые существуют в Европе поныне, они учредили существующие сословия, утвердили их законы. Не раз брали они Рим, завоевывали и грабили его, не раз осаждали Константинополь и воцарялись даже там, они основали христианскую империю в Иерусалиме…» (Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. С. 466).

…существует лишь одна грандиозная авантюра – путешествие к сокровенным глубинам своего «я»… – «Человек – микрокосм, – размышляет Н. Бердяев, идеи которого были также близки Миллеру, – в нем дана разгадка тайны бытия – макрокосма. (…) Человек-микрокосм есть столь же многосложное и многосоставное бытие, как и макрокосм, в нем есть все, от камня до Божества. (…) Человек потому постигает тайну вселенной, что он одного с ней состава, что в нем живут те же стихии, действует тот же разум. Человек – не дробная, бесконечно малая часть вселенной, а малая, но цельная вселенная» (Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества. М.: Правда, 1989. С. 94–95). Авантюрность такого «путешествия» Миллер видит в том, что оно требует немалого мужества от человека, ставшего на этот путь познания, так как он ведет к обособлению от «мира сего», а значит, и к попаданию в разряд «чудаков», «чуждых обществу элементов».

Трудно представить, чтобы хоть одна из американских улиц… могли вывести человека на путь познания своего «я». – Улица у Миллера всегда ассоциировалась с Путем (Дао). В одном из ранних парижских эссе «Улица Лурмель в тумане» он говорит о ней: «Казалось, она не ведет никуда и проникает всюду». Именно так определяется Путь у даосов. Американские же улицы ассоциируются у Миллера с римской клоакой – Великой клоакой, как в Древнем Риме называли большой канал для отвода городских нечистот. Позднее Миллер напишет книгу эссе «Сага об улицах».

…если бы пошел ради этого на плаху… – Заратустра говорит о двух видах совершенной смерти: «Своею смертью умирает совершивший свой путь, умирает победоносно, окруженный теми, кто надеются и дают священный обет. (…) Так умереть – лучше всего; а второе – умереть в борьбе и растратить великую душу» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 51).

…безумный Чолгош… – Леон Франк Чолгош (1873–1901) – американский анархист, последователь Эммы Гольдман, убийца 25-го президента США Уильяма Маккинли. Был приговорен к казни на электрическом стуле.

…пристрелил… президента Мак-Кинли… – Мак-Кинли Уильям (1843–1901) – 25-й президент Соединенных Штатов (1897–1901), занимавший этот пост перед Т. Рузвельтом; в 1901 г. убит анархистами.

…в глубине моей души сидел убийца… – В этом заявлении Миллера содержится протест, бунт против «мира живой смерти, пронизанного фальшью мира культуры и цивилизации», воплощением которого была для него Америка. «Признаюсь, я люблю всех, кого называют бунтарями и неудачниками, – пишет он в эссе „Время убийц“. – Я люблю их за то, что они „человеческие, слишком человеческие“. Мы знаем, что Бог тоже любит их более всех других. За что? За то ли, что они – испытательное поле духа? За то ли, что именно их приносят в жертву?» (Иностранная литература. 1992. № 10. С. 181). Ср. также у Ницше: «Я люблю великих ненавистников, ибо они великие почитатели и стрелы тоски по другому берегу» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 10; «Так говорил Заратустра»).

До встречи с той… – т. е. с Джун Мэнсфилд, которая стала второй женой Генри Миллера.

…я всерьез полагал, что разгадка всех вещей кроется где-то вовне – в жизни, как говорится. (…) Я нашел то, чего не искал, – самого себя. – Ср. у Бердяева: «Познать сущее нельзя извне, можно только изнутри. Во внешнем объективировании сущее не познается, оно умерщвляется. Лишь углублением в микрокосм познается макрокосм» (Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества. С. 95).

…я ощущал себя крошечной крупицей гигантского сыра… – т. е. включенным во Всеединство. Представление о мире, о Вселенной как о сырной голове у Миллера не случайно: в некоторых космогонических построениях древних процесс мирообразования представлен как сгущение, пахтанье, валяние (шерсти). Ср. также: «Не ты ли вылил меня, как молоко, и, как творог, сгустил меня, кожею и плотью одел меня…» (Иов, 10: 10). Термин «коагуляция» (сгущение) Миллер употребляет далее в тексте, говоря о предощущении своего очередного рождения или возрождения.

…не сказал, что он оказался в лучшем мире, потому что в конечном счете его «я» исчезло. Он ушел, а с ним и его страдания… – «Если бы смерть была концом всему, – говорит Сократ, – она была бы счастливой находкой для дурных людей: скончавшись, они разом избавлялись бы и от тела, и – вместе с душой – от собственной порочности. (…) Ведь душа не уносит с собою в Аид ничего, кроме воспитания и образа жизни, и они-то, говорят, доставляют умершему либо неоценимую пользу, либо чинят непоправимый вред с самого начала его пути в загробный мир» (Федон, 107 с – d).

…когда впервые влюбился. – Миллер имеет в виду свою школьную влюбленность в девочку с льняными волосами и фиалковыми глазами по имени Кора Сьюард. Позднее, сравнивая себя с Рембо, который, впервые влюбившись, был «перепуган, как 36 000 000 новорожденных пуделят», Миллер напишет: «Сам я испытывал то же самое, и у нее тоже были фиалковые глаза. Этот первый неудачный опыт окрасил собою всю мою жизнь. Самое странное состоит в том, что вовсе не она меня отвергла… Это я относился к ней с таким благоговейным страхом, что от нее же и бежал» (Иностранная литература. 1992. № 10. С. 151). В преклонном возрасте он даже собирался заказать скульптурный портрет Коры, чтобы, умирая, иметь перед собой ее образ.

Принято все валить на войну. – Имеется в виду Первая мировая война 1914–1918 гг.

…меня, моей жизни война не коснулась никаким боком. – В июне 1917 г. в Америке проводилась регистрация мужского населения в возрасте от 21 до 30 лет, и Генри, опасаясь «загреметь» в армию, а там и на фронт, по совету одного из своих друзей женился на своей тогдашней подруге Беатрисе Сильвас Уикенз, что освободило его от воинской повинности.

…я менял одну жалкую работенку на другую… – Миллер не мог удержаться ни на одной «общественно полезной» работе. В «Книге о друзьях» он приводит типичный эпизод своего увольнения, когда причиной был назван его характер:

«„Как – характер?“ – воскликнул я.

„Так, характер, – ответил управляющий по найму. – Мы ознакомились с вашей жизнью, опросили друзей и соседей, и кое-что нам теперь о вас известно. (…) Мы не сомневаемся в ваших моральных качествах, – продолжал он, – но доверять мы вам не можем“». Все дело было в связи Миллера с женщиной, которая была на 15 лет старше него. См.: Ferguson R. Henry Miller: A Life. N. Y.; L.: W. W. Norton & Company, [1991]. P. 47.

…отправился в бюро по найму телеграфной компании… – Подразумевается телеграфная компания «Вестерн Юнион Телеграф Компани» с главным офисом на Парк-плейс, где Генри проработал с 1920 по 1924 г. сначала посыльным (с зарплатой 17 долларов в неделю), а затем – управляющим по найму.

Парень, который меня завернул… – Хайме Лобшер «Тропика» и Сэм Заттеншгейн в реальной жизни. Был правой рукой Миллера в компании «Вестерн Юнион» и добрым приятелем.

…личность высшего типа… – Как раз в это время Миллер находился под впечатлением труда Ницше «Антихрист», о котором он написал свое первое эссе, оставшееся неопубликованным, хотя отдельные пассажи из него в том или ином виде использованы в «Тропике». Именуя себя «личностью высшего типа», Миллер соотносит себя с тем «высшим типом», о котором говорит Ницше в «Антихристе»: «Человечество не представляет собою развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. „Прогресс“ есть лишь современная идея, иначе говоря, фальшивая идея. (…) Совсем в ином смысле, в единичных случаях на различных территориях земного шара и среди различных культур, удается проявление того, что фактически представляет собою высший тип, что по отношению к целому человечеству представляет род сверхчеловека. (…) И при благоприятных обстоятельствах такими удачами могут быть целые поколения, племена, народы» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 634). Кроме того, учитывая интерес Миллера к эзотерическим учениям, к теософии, нельзя исключить, что он был знаком с теорией психической эволюции П. Д. Успенского, где выделены четыре стадии на пути к космическому сознанию – потенциальное сознание (низшие животные), простое сознание (высшие животные), самосознание (человек), космическое сознание (сверхчеловек) – и говорится об образовании среди человечества «новой расы», т. е. расы людей, обладающих космическим сознанием и стоящих выше обыкновенного человека. «Это будет действительно высшая раса, – говорит философ, – и тут не будет возможна никакая фальсификация, никакой подмен, никакая узурпация. (…) И эта раса не только будет, но она уже есть» (Успенский П. Д. Tertium Organuin: Ключ к загадкам мира. СПб.: Андреев и сыновья, 1992. С. 232). Человеку, обладающему космическим сознанием, свойственно, в частности, чувство четырехмерного пространства, ощущение прошедшего и будущего как настоящего, пространственное ощущение времени; непосредственное познание; логика единства всего; понимание космического значения и целей поступков; возвращение к закону внутри себя; невозможность исполнительства чужой воли без сознания цели и ощущения ответственности; невозможность возложения ответственности за свои поступки на другого; убежденность в недостаточности исполнения закона и долга; приближение к абсолютному сознанию; слияние с единым; расширение субъективного познания; интуиция; новое ощущение времени; начало познания «Не я» как «Я»; ощущение нереальности феноменального, видимого мира; признание реальным только бесконечного; интуитивное искусство; мистическая теософия. Здесь начинается переход к новому типу и новому ощущению пространства, осуществляется победа духа, устанавливается торжество сверхличного начала, достигается внутреннее единство и гармония (см.: Там же. С. 238–241). Здесь же и ключ к разгадке многих пассажей «Тропика Козерога».

…а евреи были не в чести… у мистера Твиллигера, вице-президента… – Возможно, потому, что вице-президент компании «Вестерн Юнион» мистер Уилливер, по предположению биографа Миллера, «был, вероятно, из тех суперпатриотов, которые считали, что русская революция была инспирирована нью-йоркскими евреями» (Ferguson R. Henry Miller: A Life. P. 62).

…на сцене появилась Валеска… – секретарша Миллера в компании «Вестерн Юнион» мулатка Камилла Федрант, с которой у него сложились теплые отношения; они вместе ужинали в Гринвич-Виллидж, посещали джаз-клубы в Гарлеме. Генри даже написал ей любовное стихотворение. Когда главный управляющий узнал, что Камилла смешанных кровей, ей пришлось уйти с работы.

Макговерн – в реальности Гарри Гарвей.

Даннемора, Синг-Синг – названия американских тюрем.

…правилам игры по Хойлю. – Хойль, Эдмунд, сэр (1672–1769) – признанный авторитет в области игры в карты, автор книги о правилах карточных и пр. игр. Жил в Англии.

Стейтен-Айленд – один из районов Нью-Йорка, расположенный на одноименном острове.

Христианская ассоциация молодых людей – сокращенно ХАМЛ, больше известна как YMCA – Young Men’s Christian Association.

Уильям Карнеги Астербильд-младший – вероятно, сын Эндрю Карнеги (1835–1919), американского промышленника и филантропа, владельца сталелитейных предприятий, начавшего свою карьеру посыльным, чей портрет висел в каждом отраслевом офисе компании «Вестерн Юнион» с сакраментальной надписью: «Нашим мальчишкам-посыльным, одним из которых был я сам».

…подогревается пламенем… – «Червь неумирающий и огонь неугасающий» служат образом вечной смерти и вечного мучения, каковыми Миллеру представлялась жизнь маленького человека (см.: Ис., 66: 24; Мк., 9: 44, 46, 48).

О’Мара – в реальной жизни Джо О’Риган, добрый приятель Миллера; в его квартире, где царила артистическая, богемная атмосфера, Генри проводил много времени в период одного из разладов с Беатрисой Уикенз.

Стив Ромеро – в реальной жизни Джо Рамос; вместе с Миллером и Заттенштейном они составляли троицу, именовавшуюся «тремя мушкетерами».

…О’Рурк, местный детектив… – в реальной жизни Ричард Кэрей.

…Кронского, молодого студента-медика… – в реальной жизни Эмиль Конесон, студент медицинского факультета Колумбийского университета, занимавшийся выявлением «ай-кью» принимаемых на работу людей. Он был близким другом Генри и частым гостем в его доме; их откровенные разговоры о сексе, о Фрейде, о детской психологии шокировали Беатрису.

Я был пресыщен человеколюбием, напитан всякого рода опытом. – Ср. слова Заратустры: «Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много меду; мне нужны руки, простертые ко мне. (…) Благослови чашу, готовую пролиться. (…) Взгляни, эта чаша хочет опять стать пустою (…)» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 6). У Миллера это связано с назревшей необходимостью писать, «облегчить душу».

…вроде книги Горацио Элджера… – Элджер Горацио (1834–1899) – американский писатель, автор около 130 книг для юношества и популярных биографий государственных деятелей; в его книгах «американская мечта» всегда становилась былью. К большому сожалению вице-президента компании «Вестерн Юнион» мистера Уилливера, подобной книги о посыльных Элджер не написал, что и побудило мистера Уилливера предложить Миллеру взять этот труд на себя.

…старый футцер… – от нем. Futzer – пердун.

Айны – потомки древнейших обитателей Японии.

Маори – основное население Новой Зеландии, говорящее на майорийском языке австронезийской языковой семьи (Полинезия).

Ведды – автохтоны острова Шри-Ланка (ранее Цейлон).

Лапландцы – наименование лопарей, относящихся к северной группе финноязычных народов.

Зулусы – бантуязычные племена, населяющие ЮАР, Танзанию.

Патагонцы – индейские племена группы чон андо-экваториальной семьи языков (Южная Америка).

Готтентоты – древнейшие обитатели Южной Африки, оттесненные в начале II тысячелетия н. э. народами банту в юго-западные пустынные районы материка и в значительной мере истребленные европейскими колонизаторами в XVII – начале XX в.; живут в ЮАР, Намибии.

Тасманийцы – туземные обитатели острова Тасмания, истребленные европейскими колонизаторами.

Гримальдийцы – люди позднего палеолита, скелеты которых найдены в конце XIX в. в гротах Гримальди у южной оконечности франко-итальянской границы; относились к негроидной расе.

Туареги – южная группа берберского населения Западного Судана и южных районов Алжира; исповедуют ислам.

Атлантийцы (атлантии) – жители легендарного континента Атлантида, гибель которого ознаменовала конец т. н. атлантической культурной эпохи, что имело место около десяти тысячелетий назад. После чего, согласно Р. Штейнеру, наступил новый период в развитии человечества, состоящий из семи последовательно сменяющих друг друга эпох продолжительностью в 2160 лет каждая. В настоящий момент человечество находится в пятой эпохе, начавшейся в 1413 г. и характеризующейся развертыванием сил самосознания.

…вымершей голубой расы… – Согласно эзотерическим теориям, одна из «коренных» рас, существовавших в доатлантическую эпоху.

Последний человек еще скажет свое слово… (…) Никто не останется безнаказанным… – Ср.: «Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздавать каждому по делам его. Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний» (Откр., 22: 12–13).

…и написал книгу о двенадцати маленьких человеках. – Мысля себя «последним» (и по рангу, и по счету) человеком судного дня, Миллер избрал для своего «откровения» 12 посыльных (по числу апостолов) с самой странной судьбой. Книгу он назвал «Подрезанные крылья» (Подрезанные крылья были эмблемой компании «Вестерн Юнион») и написал ее за двадцать дней – с 20 марта по 10 апреля 1922 г. Это была рукопись в 75 000 слов, представлявшая собой коктейль из Эзры Паунда, Линдсея, Уитмена, Фрейда, Блаватской, Дарвина, Гамсуна, Элджера, Драйзера, Моэма, Ницше, Достоевского, Стриндберга, Отто Вейнингера… Желая произвести впечатление на самого себя и на потенциальных читателей, он писал «лживым тоном менкеновского джентльмена, ироничного любителя пива». Книга не понравилась даже друзьям. Генри предложил рукопись издателю, прославившемуся выпуском книги Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир», но издателя рукопись не устроила и была возвращена автору. См.: Ferguson R. Henry Miller: A Life. P. 70–71.

…водились деньги, как у Жида… – Жид Андре Поль Гийом (1869–1951) – французский писатель, общественный деятель. В 1946 г., когда в Париже было возбуждено дело против Миллера, его издателей и переводчиков, Жид вошел в созданный тогда ведущими писателями Франции «Комитет в защиту Миллера и свободы слова».

Уитмен Уолт (1819–1892) – американский поэт и эссеист; был одним из литературных кумиров Миллера, поскольку сочетал в себе писателя, философа, пророка, как и сам Миллер. В какой-то степени биография Миллера как бы «списана» с Уитмена: первый и последний роман Уитмен написал в 23 года – по заказу Общества трезвости; назывался он «Франклин Ивенс, или Горький пьяница». «Роман оказался дрянной, – пишет об этом переводчик американского поэта Корней Чуковский. – Уолт Уитмен краснел до конца дней при упоминании о нем». У Миллера то же самое с романом «Подрезанные крылья». Как и Миллера, Уитмена постоянно выгоняли с работы – «как бездельника». «Гулять любил до страсти – просто шататься по улицам, приплюснуться носом к стеклу магазина и рассматривать хотя бы мыло и свечи», – продолжает Чуковский. И далее: «Даже деньги не прельщали его: он величаво брал взаймы у всех». Приближаясь к четвертому десятку, «он не создал еще ничего, что было бы выше посредственности», жил так, «будто впереди у него тысячи лет», и в 1855-м обнаружилось, «что этот заурядный сочинитель – гениальный поэт и пророк». (Подробнее см. статью К. И. Чуковского в кн.: Уитмен У. Листья травы. Л., 1935.) Уитмен сам писал о себе восторженные хвалебные статьи – и (сходным образом) предисловие Анаис Нин к первому изданию миллеровского «Тропика Рака» было написано при довольно-таки активном участии самого Миллера. И Уолт, и Генри снискали себе славу «потрясателей государственных основ», и, что характерно, Уитмен – в России. Первая его книга на русском языке («Побеги травы» – в переводе К. Бальмонта), вышедшая в 1905 г., была уничтожена; в 1911 г. по постановлению Московской судебной палаты была уничтожена книга в переводе Чуковского, а в 1913-м полиция Харькова, Риги, Одессы и Вильны запретила лекции об Уитмене. И последнее: некоторые страницы «Козерога» буквально «отдают запахом» Уитмена, написавшего, например: «Запах пота у меня под мышками ароматнее всякой молитвы».

…ждал, что я подхвачу его и взвалю себе на плечи. – Ср. в разговоре Заратустры со святым о любви к людям. «Не давай им ничего, – сказал святой. – Лучше сними с них что-нибудь и неси вместе с ними – это будет для них лучше всего, если только это лучше и для тебя!» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 7).

…вылитый Калигари… – персонаж фильма «Кабинет доктора Калигари» (1919) режиссера-экспрессиониста Р. Вине (1881–1938).

Весь континент погружен в глубокий сон… – Ср. у даосов: «Но есть еще великое пробуждение, после которого узнаешь, что есть великий сон. А глупцы думают, что они бодрствуют и доподлинно знают, кто в мире царь, а кто пастух» (Антология даосской философии. С. 76). Свое «пробуждение» Миллер связывает с уходом из компании «Вестерн Юнион», а затем – с отъездом в Париж.

…и ну поливать говном… – По поводу употребления Миллером обсценной лексики отлично высказался Альфред Перле: «Я очень сомневаюсь, чтобы в качестве носителя порнографии и непристойности можно было бы использовать язык как таковой. Сами по себе слова безобидны – только высвобождаемые ими мысленные ассоциации порождают порнографию. Самые грязные ругательства в устах торговца рыбой прозвучат совершенно естественно, но те же слова, произнесенные герцогиней, бесспорно возымеют шокирующий эффект. Ведь не вызывает же отвращения кавалерист, не способный сформулировать ни единой мысли без помощи полдюжины грязных эпитетов, – так и автор, который вкладывает эти эпитеты в уста кавалериста». И далее: «В непристойности нет ничего предосудительного, равно как нет ничего предосудительного в религии или даже в политике, коль скоро ты не одержим ими с чрезмерной однобокостью фанатика. Миллер ничем не одержим: он принимает все подряд – легко, со смаком, с удовольствием и здоровым аппетитом. Его всегда как-то удивляет щепетильность тех, кто в своей кровавой резне хладнокровно пускает в ход самые непристойные орудия уничтожения и тем не менее проявляет столько раздражения при виде каких-то полдюжины безобидных односложных слов, напечатанных черным по белому» (Pedes A. My Friend Henry Miller: An Intimate Biography / With a Preface by Henry Miller. L.: Neville Spearman, [1955]. P. 96–97).

…Першинг Джон Дж. (1860–1948) – американский генерал армии, командующий военно-воздушными силами в Первой мировой войне.

…сам я пробудился… вышел через ту же дверь, что и вошел… – Ср. у Лао-Цзы: «Выход – рождение. Вход – смерть» (Антология даосской философии. С. 49; 50-й чжан).

Стэнли Боровски (имя сохранено) – друг детства Миллера; конец их дружбе положил эпизод, имевший место весной 1925 г.: Стэнли приютил Генри и Джун у себя на тот период, пока они не подыщут себе работу и не скопят денег на собственное жилье, но когда стало ясно, что ни Генри, ни Джун не собираются «заниматься делом», он хладнокровно выставил их на улицу.

Ульрик. – Под этим именем выведен Эмиль Шнеллок, также старый друг Миллера, художник, автор воспоминаний «Just a Brooklyn Boy». Миллер и Шнеллок вели обширную переписку вплоть до смерти последнего в 1960 г.

Где уж нам, шпане бруклинской? – В оригинале: «Just a brooklyn boy». Это выражение Шнеллока и стало названием его воспоминаний.

Во всю плоть и ткань лоуренсовских творений… – Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930) – один из самых любимых писателей Миллера; он посвятил ему обширный труд «Мир Лоуренса», опубликованный после смерти Генри издательством «Капра».

Почти каждый из нас проживает большую часть жизни под спудом… сам я всплыл на поверхность… – Ср. у даосов: «Он (человек мудрости. – Л. Ж.) погружается и всплывает, находясь в контакте с Путем. И если вести себя так, тогда трансформация мириад вещей резонирует в тебе и изменения ста ситуаций всегда находят в тебе отклик» (Антология даосской философии. С. 205).

…только когда попал в Париж. – В Париж Миллер перебрался в феврале 1930 г. и прожил там до начала Второй мировой войны.

…смерть – разрешение, но погоди пока умирать… ты еще слишком молод, у тебя меланхолия… – Ср. речи Заратустры о ранней смерти Христа: «Поистине, слишком рано умер тот иудей, которого чтут проповедники медленной смерти; и для многих стало с тех пор роковым, что умер он слишком рано. Он знал только слезы и скорбь иудея, вместе с ненавистью добрых и праведных, – этот иудей Иисус; тогда напала на него тоска по смерти. Зачем не остался он в пустыне и вдали от добрых и праведных! Быть может, он научился бы жить и научился бы любить землю – и вместе с тем смеяться. (…) Он умер слишком рано; он сам отрекся бы от своего учения, если бы он достиг моего возраста! Достаточно благороден был он, чтобы отречься! Но незрелым был он еще. Незрело любит юноша, и незрело ненавидит он человека и землю. Еще связаны и тяжелы у него душа и крылья мысли. Но зрелый муж больше ребенок, чем юноша, и меньше скорби в нем: лучше понимает он смерть и жизнь. Свободный к смерти и свободный в смерти, он говорит священное Нет, когда нет уже времени говорить Да: так понимает он смерть и жизнь» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 52–53).

…и Хайме… был уже не Хайме, а лягушка-бык… – Лягушки вообще, «кладбищенские лягушки» и т. п. не раз появляются на страницах «Козерога» как символ «низа» (в мифопоэтической традиции лягушки соотносятся с корнями Мирового древа), как символ «мертвой жизни», протекающей в совокуплении и «вымете икры». В миллеровский текст лягушки перекочевали из одноименной комедии Аристофана – там они обитали на краю мира живых, в болоте у переправы в царство мертвых. Лягушкой-быком представляется Миллеру тотемный предок Хайме.

Я совершал прыжок с моста вниз головой, туда, в девственный ил, ноги сияют и ждут клева; подобным образом Сатана… – Воображение Миллера рисует образы «Божественной комедии» Данте; ср.: «А он (Люцифер) торчал ногами к вышине» (Ад, XXXIV, 90); «Сюда с небес вонзился он когда-то» (Там же. С. 121).

Я шел по пустыне Мохаве… – Мохаве – пустыня на юго-западе США, в южной части штата Калифорния, площадь ок. 30 тыс. кв. км.

…и какой-то человек шел надо мною по канату, а над ним другой человек сидел в аэроплане… – Эта «греза» навеяна эпизодом с канатным плясуном и чертом из «Так говорил Заратустра»: черт перепрыгивает через канатного плясуна, что приводит к гибели последнего (см.: Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 13). Будучи «инстинктивистом» (хотя и «метафизического плана»), Миллер склонен был рассматривать цивилизацию как порождение Сатаны (хотя и не брезговал ее плодами), и здесь в образе аэроплана механическая цивилизация (заратустровский черт) «перепрыгивает» через человека, угрожая ему гибелью.

В утробе на каждом пальчике формируются ногти… а можно и лоб расшибить, пытаясь во всем этом разобраться. – Тот же вопрос занимал Данте. Ср. изложение Стацием «вечного строя» в «Божественной комедии»:

Беспримесная кровь, которой жилы      Вобрать не могут в жаждущую пасть,      Как лишнее, чего доесть нет силы, Приемлет в сердце творческую власть      Образовать собой все тело ваше,      Как в жилах кровь творит любую часть. Очистясь вновь и в то сойдя, что краше      Не называть, впоследствии она      Сливается с чужой в природной чаще                                                 (т. е. в утробе). Здесь та и эта соединена,      Та – покоряясь, эта – созидая,      Затем что в высшем месте (т. е. в сердце) рождена. Смешавшись с той и к делу приступая,      Она ее сгущает, сгусток свой,      Раз созданный, помалу оживляя. Зиждительная сила, став душой,      Лишь тем отличной от души растенья,      Что та дошла, а этой – путь большой, Усваивает чувства и движенья,      Как гриб морской, и нужные дает      Зачатым свойствам средства выраженья. Так ширится, мой сын, и так растет      То, что в родящем сердце пребывало,      Где естество всю плоть предсоздает. Но уловить, как тварь младенцем стала,      Не так легко, и здесь ты видишь тьму;      Мудрейшего, чем ты, она сбивала, И он учил, что, судя по всему,      Душа с возможным разумом не слита,      Затем что нет вместилища ему. Но если правде грудь твоя открыта,      Знай, что, едва зародыш завершен      И мозговая ткань вполне развита, Прадвижитель, в веселии склонен,      Прекрасный труд природы созерцает,      И новый дух в него вдыхает он, Который все, что там росло, вбирает;      И вот душа, слиянная в одно,      Живет, и чувствует, и постигает. (Чистилище, XXV, 37–75)(Перев. М. Лозинского)

Мафусаил – библейский патриарх, долголетие которого вошло в поговорку (см.: Быт., 5: 21–27).

Глаза лягушки-быка… в сизом налете на девственном иле. – Также образ «Божественной комедии», ср.: «Потом я видел сотни лиц во льду…» (Ад, XXXII, 70).

…зрелище адского скейтинг-ринка, где во льду вниз головой застряли люди и ноги их торчали снаружи… – т. е. зрелище озера Коцит «Божественной комедии»:

Я увидал, взглянув по сторонам, Что подо мною озеро, от стужи Подобное стеклу, а не волнам (Ад, XXXII, 22–24),

где «Одни лежат; другие вмерзли стоя, Кто вверх, кто книзу головой застыв…» (там же. XXXIV, 13–14).

Большая Берта… – немецкая пушка большого калибра времен Первой мировой войны; название дано по имени жены крупнейшего оружейного фабриканта Круппа фон Болена.

…как и посередине моста… посередине всего… – Согласно учению Я. Беме, «все качества берут свое первоначальное происхождение в средине: разумей, там, где рождается огонь…» (Беме Я. Aurora, или Утренняя заря в восхождении. М.: Мусагет, 1914. С. 123).

…но в смерти еще что-то живет… возбуждая вечное движение. – Ср., что об этом говорит Сократ у Платона: «Всякая душа бессмертна. Ведь вечно движущееся бессмертно. А у того, что сообщает движение другому и приводится в движение другим, это движение прерывается, а значит, прерывается и жизнь. Только то, что движет само себя, раз оно не убывает, никогда не перестает и двигаться, и служить источником и началом движения для всего остального, что движется. Начало же не имеет возникновения. Из начала необходимо возникает все возникающее, а само оно ни из чего не возникает. Если бы начало возникло из чего-либо, оно уже не было бы начатом. Так как оно не имеет возникновения, то, конечно, оно и неуничтожимо. Если бы погибло начало, оно никогда не могло бы возникнуть из чего-либо, да и другое из него, так как все должно возникать из начала. Значит, начало движения – это то, что движет само себя. Оно не может ни погибнуть, ни возникнуть, иначе бы все небо и вся Земля, обрушившись, остановились и уже неоткуда было бы взяться тому, что, придав им движение, привело бы их к новому возникновению» (Федр, 245 с – е).

В начале было Слово… – Ин., 1: 1.

С. 72–73. …громогласное, оно разносится и ныне… Любое слово вмещало в себя сразу все слова – для него… – Ср. у Августина: «Так зовешь Ты нас к пониманию Слова-Бога, пребывающего с Богом; извечно произносится оно, и через него все извечно произнесено. То, что было произнесено, не исчезает; чтобы произнести все, не надо говорить одно вслед за другим: все извечно и одновременно. (…) А в Слове Твоем ничто не исчезает, ничто не приходит на смену: оно бессмертно и вечно. И поэтому Словом, извечным, как Ты, Ты одновременно и вечно говоришь все, что говоришь…» (Августин Аврелий. Исповедь; Абеляр П. История моих бедствий. С. 163–164).

…ибо нет ни начала, ни конца… – Ср.: «„Вся тьма вещей – словно раскинутая сеть, и нигде не найти начала“, – говорится в книге Чжуан-Цзы» (цит. по: (Малявин В. В., Виногродский Б. Б.) (Предисловие к разделу «Отцы даосизма») // Антология даосской философии. С. 19).

…моего соответствия – или несоответствия – времени… – Миллер никогда не постулировал своей гениальности как непререкаемого факта, однако нелишне применительно к следующему пассажу привести бердяевское суждение о гениальности: «На пути творческой гениальности так же нужно отречься от „мира“, победить „мир“, как и на пути святости. Но путь творческой гениальности требует еще иной жертвы – жертвы безопасным положением, жертвы обеспеченным спасением. (…) На эту жертву способен лишь тот, кто знает творческий экстаз, кто в нем выходит за грани „мира“. (…) Гениальность – по существу трагична, она не вмещается в „мире“ и не принимается „миром“. Гений-творец никогда не отвечает требованиям „мира“, никогда не исполняет заказов „мира“, он не подходит ни к каким „мирским“ категориям. В гениальности всегда есть какое-то неудачничество перед судом „мира“, почти ненужность для „мира“. (…) В гениальности нет ничего специального, она всегда есть универсальное восприятие вещей, универсальный порыв к иному бытию. (…) Гениальность есть особая напряженность целостного духа человека, а не специальный дар. (…) Гениальность есть иная онтология человеческого существа, его священная неприспособленность к „миру сему“. Гениальность есть „мир иной“ в человеке, нездешняя природа человека. (…) В гениальности раскрывается жертвенность всякого творчества, его невместимость в безопасном мирском устроении» (Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества. С. 393–394).

…ничего не значащая вещь. – Именно такая «вещь» и открывала Миллеру ту свою внутреннюю сущность, что выражается ведантистской формулой «Tat twam asi» («Ты есть То»), указывающей на тождество субъекта и объекта всякого бытия и познания. Вот что говорит об этом Я. Беме в книге «De signature rerum»: «У каждой вещи есть свои уста для откровения… И это – язык природы, на котором каждая вещь говорит из своего качества и всегда открывает и выражает самое себя… Ибо каждая вещь открывает свою мать, которая таким образом дает сущность и волю для создания образа» (цит. по: Шопенгауэр А. О четверояком корне… Мир как воля и представление Т. 1. Критика кантонской философии. М.: Наука, 1993. С. 332).

Вещь в себе – одно из основных понятий кантовской философии; по Канту, вещь в себе непознаваема.

…мне надо было стать клоунам… – Ср. у Ницше в «Ессе homo»: «Я не хочу быть святым, скорее шутом… Может быть, я и есмь шут…» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 762). Как свидетельствует Альфред Перле, «у Генри всегда было некоторое подозрение, что он был одним из богоизбранных клоунов». Сам Генри вспоминал: «Размышляя о жизни и работе Руо, оказавшего на меня очень сильное влияние, я задумался о клоуне, который во мне сидит – всегда сидел. (…) Я вспомнил, как по окончании школы меня спросили, кем я собираюсь стать, и я ответил – клоуном. Перебирая в памяти своих старых друзей, я обнаружил, что большинство из них вели себя как клоуны, – их-то я больше всего и любил. А впоследствии я с удивлением узнал, что самые близкие мои друзья и на меня всегда смотрели как на клоуна» (Perles A. My Friend Henry Miller: An Intimate Biography. P. 84). Ср. также высказывание Ницше о Шекспире: «Я не знаю более разрывающего душу чтения, чем Шекспир: что должен выстрадать человек, чтобы почувствовать необходимость стать шутом!» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 714; «Ессе homo»).

…слиться со стадом. – Ср. слова Заратустры: «Нет пастуха, одно лишь стадо! Каждый желает равенства, все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом» (там же. С. 12).

…влиться в извечный поток сознания… – т. е. в космический разум.

…слиться с расой, предшествовавшей бизонам, с расой, которая переживет бизонов. – Т. е. с расой людей, обладающих космическим сознанием, в противоположность животному сознанию, присущему, по П. Д. Успенскому, существам, стоящим на первой стадии психической эволюции.

…на которой изображен Тедди… – Имеется в виду Теодор Рузвельт (1858–1919), 26-й президент Соединенных Штатов (1901–1909).

Дьюи Джордж (1837–1917) – американский адмирал, разбивший испанский флот в Манильском заливе в 1898 г.

…не начнет формироваться мост… – Ср. слова Заратустры: «Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – канат над пропастью. Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка. В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель» (там же. С. 9).

…нахожусь под влиянием Сатурна. – Сатурн – пятая по астрологическому счету планета; символизирует принцип сжатия, ощущения себя как цельности; предполагает кристаллизацию духа. Раскрывая внутренние пространства человека, Сатурн лишает его внешних благ, но зато дает ему блага внутренние. Сатурн дает глубинное мышление, самопознание. В индивидуальной астрологии Сатурну подчинены такие понятия, как препятствия, потери, противостояние, терпение, настойчивость, отчуждение, одиночество и т. д. В астрологических методах прогнозирования Сатурн указывает на общественно опасные личности, поденных рабочих, религиозных фанатиков, клоунов, бродяг, нищих и т. д. Сатурн – мужская (активная) планета; в классической астрологии носит эпитет «Большое несчастье». Трон его – в знаке Весов. Избирает для себя знаки Козерога, Водолея.

…и Кришнамурти тоже… – Кришнамурти Джидду (1895 или 1897–1985) – индийский религиозный мыслитель, поэт, которого в юности председательница Теософского общества Анни Безант пыталась выдать за новое воплощение Христа (см.: Штейнер Р. Мистерия и миссия Христиана Розенкрейца: Лекции 1911–1912 гг. СПб.: Дамаск, 1992. С. 145). Автор книг «Так говорил Кришнамурти», «Книга жизни» и др. Жил в Калифорнии, и Миллер планировал посетить его в начале 1941 г.

…пытаясь понять, где возник сбой, я все дальше и дальше углубляюсь в прошлое… – В «Своде сочинений о срединности и гармонии» говорится: «…постигающий Путь человек, если он стремится узнать суть своего конца, должен сперва обратиться в свое начало» (Антология даосской философии. С. 160).

…принимая во внимание все обстоятельства… – т. е. тот факт, что некоторые из родственников Миллера по материнской линии страдали психическим расстройством, а также и то, что сестра его Лоретта родилась умственно неполноценной.

Я верил, а целый мир – нет! – Ср. у Ницше в «Антихристе»: «До бессмыслицы лживо в „вере“ видеть примету христианина, хотя бы то была вера в спасение через Христа; христианской может быть только христианская практика, т. е. такая жизнь, какою жил тот, кто умер на кресте… (…)…всегда говорили о „вере“, действовали же по инстинкту…» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 663). Именно в этом смысле противопоставляет Миллер свою «веру» «неверию» «целого мира», хотя в его случае «вера» не обязательно подразумевает христианство. «Будда всегда будет мне дороже Христа», – признается он позднее в эссе «Время убийц» (Иностранная литература. 1992. № 10. С. 181).

Это какой-то негативизм… – Ср. также в «Антихристе»: «В мире представлений христианина нет ничего, что хотя бы только касалось действительности; напротив, в корне христианства мы признали единственным деятельным элементом инстинктивную ненависть ко всякой действительности» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 663–664).

Само по себе ничто не бывает правильным или неправильным… – См.: Шекспир, «Гамлет», акт 2, сц. 2. Также ср. у даосов: «Мы забываем о „правильном“ и „неправильном“, когда наш ум нам не мешает» (Антология даосской философии. С. 102).

…накатывала эта самая отрицательная волна… – отсылка к Заратустре. Ср.: «Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его? Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 8).

…человечество же… завязло в облике одного и только одного. – Вариации на тему ницшевского «Антихриста». Ср.: «Почти два тысячелетия – и ни одного нового божества! Но все еще он и как бы по праву, как бы ultimatum и maximum богообразовательной силы, creator spiritus в человеке, – все он, этот жалкий Бог христианского монотонотеизма! Этот гибрид упадка, образовавшийся из нуля, понятия и противоречия, в котором получили свою санкцию все инстинкты decadence, вся трусливость и усталость души!..» (там же. С. 645).

…и когда ты умираешь, и когда воскресаешь, ты составляешь одно целое с землей… – «В Ведах это выражено так: когда человек умирает, его зрение соединяется с солнцем, его обоняние – с землей, его вкус – с водой, его слух – с воздухом, его речь – с огнем и т. д.» (цит. по: Шопенгауэр А. О четверояком корне… Мир как воля и представление. Т. 1. Критика кантовской философии. С. 387).

…становишься природной аномалией, существом без тени… ты просто прейдешь, как преходят все прочие явления природы. – Ср. у Шопенгауэра: «Ибо, хотя каждый человек преходящ только как явление, а как вещь в себе безвременен, следовательно, бесконечен, – только как явление он отличен от остальных вещей мира; как вещь в себе он – воля, которая проявляется во всем, и смерть устраняет заблуждение, отделяющее его сознание от сознания других, – это и есть продолжение существования. Неприкосновенность человека для смерти, присущая ему только как вещи в себе, совпадает для явления с продолжением внешнего мира» (там же. С. 386–387).

…сжимался до размера булавочной головки. – Ср. «медитации возрастающего» и «убывающего масштаба» (до размера булавочной головки) у Джойса. (См.: Джойс Д. Улисс. М.: Республика, 1993. С. 484–485).

…наводящие ужас дредноуты… – Дредноут – английский броненосец, построенный в 1905–1906 гг. с учетом опыта морских боев русско-японской войны. Прототип и нарицательное имя класса мощных линейных кораблей.

Свежий кофе – это дело важное, равно как и яичница с беконом. – В отношении еды Миллер по мере возможностей придерживался даосского принципа: «Человек мудрости, упорядочивая – поддерживает состояние пустоты в своем сердце-сознании. Поддерживает ощущение полноты в своем животе» (Антология даосской философии. С. 24–25).

…однако надиктовано это уже из средоточия жизни… – «Тропик Козерога» Миллер писал в Париже.

Эмпайр-Стейт-Билдинг – в то время самый высокий небоскреб: 102 этажа, высота с телебашней 449 м.

…в каждую клетку посадят по поэту или музыканту… – Ср. рассуждения о разделении труда и о месте поэта в идеальном государстве у Платона в диалоге «Государство».

…кроме, наверное, расы слепых поэтов… – Имеются в виду Гомер, Гораций, Овидий, Лукан, которых Данте с Вергилием встретили в Лимбе, в «мире слепом»; то, что они оказались в первом круге Ада, Вергилий поясняет так: «Кто жил до христианского ученья, Тот Бога чтил не так, как мы должны. Таков и я». Здесь же обретаются и Сократ, Платон, Демокрит, Диоген, Фалес, Анаксагор, Зенон, Эмпедокл, Гераклит, Сенека, Орфей, Лин, Туллий, Эвклид, Птолемей, Гиппократ, Галей, Авиценна, Аверроэс (Ад, IV, 88–90, 37–39, 133–144).

Я обонял опасность и катастрофу. – Ср. у Ницше: «…самое сокровенное, или „потроха“, всякой души я воспринимаю физиологически – обоняю…» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 706; «Ессе homo», глава «Почему я так мудр»).

С. 99–100. Я хотел… познать свое собственное тело, свои собственные желания. (…) Я хотел чего-то земного… (…) Быть человеком только в земном смысле… – Ср. христианское: «Мне не надо ничего земного: ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней, ни изукрашенных одежд, ни почестей, ни высоких званий, ни плотских наслаждений, и даже того, что нужно телу в этом нашем житейском странствии, – все это „приложится нам, ищущим Царства Божия и правды его“» – у Августина (Августин Аврелий. Исповедь; Абеляр П. История моих бедствий. С. 161) и антихристианское: «Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! (…) Они презирают жизнь, эти умирающие и сами себя отравившие. (…) Некогда смотрела душа на тело с презрением – и тогда не было ничего выше, чем это презрение, – она хотела видеть тело тощим, отвратительным и голодным. Так думала она бежать от тела и от земли. О, эта душа сама была еще тощей, отвратительной и голодной; и жестокость была вожделением этой души!» – у Ницше в «Так говорил Заратустра» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 8).

…я встретил Мару – т. е. Джун.

…так это ее страсть к Бальзаку. – Сам Миллер высоко ценил Бальзака, особенно как автора «Серафиты».

…подписана Моникой. – Имеется в виду Глэдис Миллер, однофамилица Генри, с которой он познакомился незадолго до встречи с Джун. Глэдис работала официанткой, но при этом пыталась писать и была весьма начитанна (Ницше, Гомер, Пиндар и т. д.). Их отношения закончились, когда жена Генри Беатриса перехватила их письма.

«Рубайят» – свод стихов средневекового персидского поэта Омара Хайяма; его первый перевод на английский язык сделан в 1859 г. Эдуардом Фицжеральдом (1809–1883).

«Чинара» – стихотворение английского поэта и переводчика Эрнеста Доусона (1867–1900).

«Восстание ангелов» (1914) – роман Анатоля Франса (1844–1924).

…на генерала Иволгина… – Речь идет о персонаже романа Ф. М. Достоевского «Идиот».

Ты сам жидовское отродье, только не знаешь об этом… – В связи с этим дружеским выпадом уместно привести отрывок из письма Миллера художнику Хилеру Хайлеру (от 29.11.1934), которое было написано в ответ на обвинение Миллера в антисемитизме после прочтения Хайлером «Тропика Рака»: «Как-то я со всей откровенностью заявил тебе, что евреев я люблю не больше, чем ирландцев, ирландцев не больше, чем шотландцев, а англичан и того меньше. Но это отношение чисто интеллектуального порядка. Это принято называть „эмоциональным предрассудком“. Честно говоря, дело тут вовсе не в эмоциях. Иначе мы бы давно его преодолели. Скорее всего, это поза, и от нее, пожалуй, надо избавляться, стыдиться ее. Я тут трактую, но, должен сказать, сам я не из тех, кто скрывает свои предрассудки. Более того, я даже уверен, что надо иметь предрассудки – какие угодно. По-моему, нет ничего фальшивее всего этого чистоплюйства и показушной непредубежденности, беспристрастности, толерантности и т. п. (…) По существу, вся моя жизнь – это сплошной перечень моих отношений с евреями: еврейские жены, еврейские друзья, еврейский хлеб, еврейское поведение – ты ж понимаешь. Должно быть, я и сам во многом еврей. Откуда я знаю, что было с моими предками во времена великих бедствий, великих переселений и т. д.? (…) Ну ладно, что-то я заболтался о евреях. (…) Казалось бы, такая мелочь, а смотри, как мы с тобой на этом зациклились. На самом деле, не такая уж и мелочь в наши-то дни. И, конечно же, если какой-нибудь пылкий гитлерит или кто еще того же толка будет размахивать моей книгой как знаменем антисемитизма, я первым ринусь в бой в защиту евреев» (цит. по: Ferguson R. Henry Miller: A Life. P. 242–243).

…взгляд безнадежного еврея, в ком, как и во всей его расе, жизненный инстинкт был таким стойким… – Ср. у Ницше в «Антихристе»: «Евреи – это самый замечательный народ мировой истории, потому что они, поставленные перед вопросом: быть или не быть, со внушающей ужас сознательностью предпочли быть какою бы то ни было ценою; и этою ценою было радикальное извращение всей природы, всякой естественности, всякой реальности, всего внутреннего мира, равно как и внешнего» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 649).

…что его ничуть не порадовали похороны – похороны собственной жены! – Ср. рассказ о Чжуан-Цзы о том, как у него умерла жена: «Скорбя, я стал думать о том, чем она была вначале, когда еще не родилась. И не только не родилась, но еще не была телом. И не только не была телом, но не была даже дыханием. Я понял, что она была рассеяна в пустоте безбрежного хаоса. Хаос превратился, и она стала дыханием. Дыхание превратилось, и она стала телом. Тело превратилось, и она родилась. Теперь настало новое превращение, и она умерла. Все это меняло друг друга, как чередуются четыре времени года. Человек же схоронен в бездне превращений, словно в покоях огромного дома. Плакать и причитать над ним – значит не понимать судьбы. Вот почему я перестал плакать» (Антология даосской философии. С. 107).

Было в этом что-то египетское… – Мистический смысл египетских учений хранят изображения и иероглифические формулы «Книги мертвых». Душа умершего может возвращаться к нему после смерти, и с этим связан обычай помещать в гроб изображение умершего, приносить ему пищу и питье. Ко всему этому присовокупляется и «отрицательная исповедь», которую умершие должны повторять перед лицом Осириса и 42 судей Аменти: «…Я не делан ничего злого… Я не клеветал… Я не прелюбодействовал… Я чист! Я чист! Я чист!»

«Песнь о нибелунгах» – самый древний памятник немецкого героического эпоса (XII в.). В XIX в. сюжет «Песни о нибелунгах» привлекал внимание многих писателей (Ф. де ла Мотт Фуке, К. Ф. Геббель) и композитора Р. Вагнера (оперная тетралогия «Кольцо нибелунгов», 1854–1874).

…прыжком в неизвестность… – По-английски – leap in the dark; так назвал смерть английский философ Томас Гоббс (1588–1679). Величественность этого прыжка связывается, вероятно, в сознании Миллера с примером римского воина Марка Курция, предание о котором рассказано у Тита Ливия. В 392 г. до н. э. на римском форуме разверзлась бездонная пропасть, что было истолковано таким образом, что боги требуют принести в жертву то, в чем заключается главная сила Рима. Тогда молодой воин Марк Курций объявил, что ответ здесь может быть только один: главная сила Рима – в воинской доблести, и верхом, в полном вооружении бросился в пропасть.

Раз вкусив, вкушаешь вовеки – либо жизнь, либо смерть. – Ср.: «…А храбрый смерть один лишь раз вкушает» (Шекспир. Юлий Цезарь. Акт 2. Сцена 2).

…мы должны радоваться, что кто-то изобрел для нас выход. – Ср. у Шопенгауэра: «Сверх всего смерть – большая возможность не быть больше Я; благо тому, кто ею воспользуется. При жизни человека его воля лишена свободы: его действия с необходимостью определяются его неизменным характером и цепью мотивов. И каждый человек хранит в своей памяти многое, что было совершено им и что вызывает его неудовольствие. Если бы он жил вечно, то в силу неизменности своего характера он продолжал бы вечно действовать так же. Поэтому он должен перестать быть тем, что он есть, чтобы возродиться из зародыша своего существа новым и другим. Смерть разрывает эти узы, воля становится свободной, ибо свобода – в esse, а не в operari. (…) Смерть – мгновение, освобождающее от односторонности индивидуальности, которая не составляет глубочайшего ядра нашего существа и которую можно мыслить скорее как своего рода ошибку; в это мгновение, которое можно рассматривать в указанном смысле как restitutio in integrum, возвращается истинная, изначальная свобода. Этим, вероятно, и объясняется выражение мира и успокоения на лицах большинства умерших. Тиха и спокойна обычно смерть хорошего человека (…)» (Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. Т. II. М.: Наука, 1993. С. 514; перевод: бытии; действовании; полное восстановление (лат.)).

…культа Фонанизма. – Не исключено, что слово «Фонанизм» относится к разряду «миллеризмов» и образовано, возможно, от английского слова fone (или foe) – враг, недруг, враждебные силы (our foe – сатана, дьявол, враг рода человеческого). Т. е. «сатанизм» с «уклоном» в онанизм. С другой стороны, в некоторых англоязычных изданиях «Тропика Козерога» слово Фонанизм лишено первой буквы.

…старый друг Макгрегор. – Под именем Макгрегора фигурирует Уильям Дьюар, однокашник Генри по юношеской компании, именовавшейся «Общество Ксерксов», который отличался цинизмом и умом. Впоследствии стал преуспевающим адвокатом. Именно он в 1915 г. познакомил Генри с его будущей женой Беатрисой. Он же оформлял развод Миллера с Джун.

Бимбо – «куколка» (искаж. ит.).

Эмпорий – торговая площадь, рынок, торговый город (от лат. emporium).

С. 122–123. …и когда говорят Бродвей, то этим сказано все, что он представляет собой в реальности… – Букв. перевод слова Broadway – широкий, свободный путь, «большая дорога». Длина Бродвея более 25 км.

…эктоплазматических частиц… – т. е. частиц, составляющих так называемое эфирное тело индивида; в спиритуализме эктоплазма – это эманации тела медиума в момент транса.

…только Млечный – это Радостный Белый путь… – О Млечном Пути существует огромное количество мифов. У сиамцев, например, Млечный Путь – это Дорога Белых Слонов, у турок – Путь Пилигримов, а у североамериканских индейцев – Тропинка владыки жизни, Тропинка духов, Дорога Душ. По этой дороге души отправляются в загробную страну, а их бивуачные костры виднеются в виде более ярких звезд (см.: Тайлор Э. Б. Первобытная культура. М.: Изд-во политической литературы, 1988. С. 173).

…сказать «Это ложь». – Ср. в «Так говорил Заратустра»: «Когда-нибудь ты не увидишь более своей высоты, а твое низменное будет слишком близко к тебе; твое возвышенное будет даже пугать тебя, как призрак. Когда-нибудь ты воскликнешь: „Все – ложь!“» (Ницце Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 45).

Абсолютная обезличенность Бродвея… перестают быть самими собой… ты еще и женщина… – Ср. у Ницше: «Когда сто человек стоят друг возле друга, каждый теряет свой рассудок и получает какой-то другой» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 766; «Злая мудрость»).

С. 123–124. …словно человекообразная муха… – Вероятно, образ заимствован у Лукиана в «Похвале мухе».

…двухпалубный морж, с достоинством вышагивающий по направлению к устричным отмелям. – Образ восходит к «Алисе в Зазеркалье» Льюиса Кэрролла (IV глава, в которой Труляля и Траляля рассказывают Алисе стихотворение «Морж и Плотник»).

…мыслилась она св. Фоме Аквинскому еще в утробе. – Фома Аквинский (1225–1274) – крупнейший католический богослов раннего Средневековья. Различал истины разума и истины откровения. Выдвинул свои доказательства бытия Божия: мировое движение предполагает существование перводвигателя, причинная связь – первопричину, целесообразность в мире – целеполагающее существо, т. е. Бога. Рудольф Штейнер считает появление индивидуальности Фомы Аквинского событием, вызванным мировой кармой. В одной из лекций в Риме в 1909 г. он говорил: «Насаждение какого-либо принципа в человеческом теле может иметь место, только когда внешний факт меняет естественный ход вещей. Когда Фома был еще ребенком, вблизи него ударила молния и убила его сестренку. Это физическое, лишь кажущееся физическим событие сделало его способным воспринять в свое астральное тело Христа» (цит. по: Штейнер Р. Мистерия и миссия Христиана Розенкрейца: Лекции 1911–1912 гг. С. 145).

…Непобедимая Испанская Армада… – Испанский флот Великая Армада был разбит англичанами в 1588 г. во время англо-испанской войны.

…все, что забыл св. Фома Аквинский влючить в свой magnum opus… – Имеется в виду сочинение «Summa Theologica».

…с привкусом ююбы… – Ююба – плод колючего кустарника рода Zizyphus; произрастает в Средиземноморье.

Магнето – электромагнитный прибор для зажигания горючей смеси в цилиндрах двигателей внутреннего сгорания.

…смесь пачулей… – Пачули – экзотическое растение, произрастающее в Индии и Китае, листья которого используются для приготовления ароматических масел.

…покой и пустоту, которые были заветной мечтой человека… – Ср., например, 16-й чжан Лао-Цзы: «Стремись к пределу пустоты. Старайся удерживать состояние покоя» etc. (Антология даосской философии. С. 31). Возвращение в пустоту – один из высших этапов даосских практик, когда дух утончается настолько, что сливается с пустотой, после чего пустота должна соединиться с Путем.

…Блэз Сандрар, махнувший впоследствии на Луну, а оттедова… махиной стиха… – Сандрар Блэз (наст. имя Фредерик Луи Созе; 1887–1961) – французский поэт и беллетрист; сын швейцарского коммерсанта, участник Первой мировой войны; много путешествовал; несколько раз посетил Россию, где был популярен в начале века, – в частности, в декабре 1913 г. в «Бродячей собаке» состоялся вечер, посвященный «первой симультанной книге» Б. Сандрара и Сони Делоне-Терк. Что касается «полета на Луну», то здесь, вероятно, вновь имеют место «эзотерические фантазии» Миллера: согласно Штейнеру, «между смертью и новым рождением человек находится в определенной связи с другими планетами». В его «Теософии» есть описание Камалоки, а именно такого пребывания человека в мире душ, которое есть время, когда человек становится обитателем Луны, затем – Меркурия, Венеры и т. д. (см.: Штейнер Р. Мистерия и миссия Христиана Розенкрейца: Лекции 1911–1912 гг. С. 38).

Из люков, посеревшие от жизни в подземелье… выползают наружу люди будущего мира… – Вероятно, аллюзия на платоновский миф в начале 7-й книги «Государства», где говорится о том, что люди пребывают в оковах в темной пещере и не видят ни подлинного света, ни действительных вещей: они различают лишь скудный свет огня в пещере и тени действительных вещей за их спиной, которые проходят мимо этого огня; люди думают, что эти тени и есть реальность, а определение их чередования – истинная мудрость (см.: Платон. Государство, 514а – 517d).

…ad astra… – сокращение крылатого выражения «per aspera ad astra» – «через тернии к звездам» (лат.).

…ведь глагол превыше всего. – Ср., в частности, у Шопенгауэра в «Критике кантовской философии»: «без использования глагола наше мышление не сдвинется с места, а используя глагол, мы выносим суждение» (Шопенгауэр А. О четверояком корне… Мир как воля и представление. Т. 1. Критика кантовской философии. С. 559). Миллер, очевидно, имеет в виду глагол «быть».

В процессе еды «хозяин» оскверняется… – т. е. оскверняется дух. Ср. у даосов: «Телесная форма, дух, дыхание и волеустремления пребывают в надлежащих состояниях. Телесная форма – это порядок жизни. И как только одно теряет свою позицию, другому тут же причиняется вред. Поэтому если дух является хозяином, тогда телесная форма следует и получает пользу. Если же телесная форма управляет, тогда дух ей следует и ему наносится вред» (Антология даосской философии. С. 205).

Я – частица мира, жизни… я в ней, и я вне ее. – Ср. высказывание Кришны: «Я есть Вселенная, она из меня, но я вне ее» (Бхагавадгита, 1).

…я другой. – Это заявление Миллера восходит к А. Рембо. Говоря о себе: «Je est un autre» («Я – некто другой»), Рембо подчеркивает двойственность своего «я», на что указывает и форма третьего лица глагола etre в сочетании с местоимением первого лица – je (см.: Иностранная литература. 1992. № 10. С. 171).

Лучше не рассиживать. Лучше постоянно находиться в движении. – В «Ессе homo» («Почему я так умен») Ницше среди нескольких «указаний» из своей морали приводит следующее: «Как можно меньше сидеть; не доверять ни одной мысли, которая не родилась на воздухе и в свободном движении – когда и мускулы празднуют свой праздник» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 710).

Дж. П. Морганана. – Имеются в виду Джон Пирпонт Морган-младший (1867–1943) и его отец Джон Пирпонт Морган-старший, сын Джуниуса Спенсера Моргана, основатель банкирского дома «Дж. П. Морган и K°». Этот банкирский дом был руководящим центром концерна «Морган», возглавляемого семьей миллионеров. В сферу влияния концерна «Морган» входили крупные банки, страховые компании, промышленные тресты («Юнайтед Стейтс стил корпорейшн», «Дженерал электрик компани», «Американ телефон энд телеграф компани» и т. д.). Концерн «Морган» вместе с финансовой группой Рокфеллера возглавляли финансовую олигархию в США. Повторяя латинизированную форму множественного числа – Морганана, – Миллер подчеркивает собирательность образа.

…столп, вертикально зависший в воздухе… – Это образ т. н. гетерокотиля – щупальца осьминога, содержащего сперматозоиды. Такое щупальце может отделяться от тела самца и вести самостоятельное существование до встречи с самкой.

…спайтендайвилскую румбу… – по названию ньюйоркского района Спайтен-Дайвил.

Пляска святого Вита, иначе, Виттова пляска, или хорея, – заболевание, характеризующееся судорожным подергиванием конечностей и причудливыми непроизвольными жестами. Название дано по имени 12-летнего мальчика Вита, пострадавшего за исповедание Христовой веры при правителе Валериане и погибшего мученической смертью при императоре Диоклетиане около 303 г.

Нимфа Лаура – травестийное снижение образа возлюбленной итальянского поэта и государственного деятеля Франческо Петрарки (1304–1374) донны Лауры, считающегося одним из вечных символов идеальной любви.

Василиск – мифический чудовищный змей, обладавший способностью убивать взглядом и дыханием; по преданию, василиск выходил из яйца, снесенного петухом и высиженного жабой, и на средневековых изображениях имеет голову петуха, туловище жабы и хвост змеи.

…вся из асбеста… – Асбест, или горный лен, – волокнистый минерал белого цвета, обладающий огнестойкостью, тепло – и электроизолирующими свойствами; с древности применялся для изготовления несгораемых тканей. В данном случае символ холодности, бесстрастности, отсутствия «самочности» (слово В. В. Розанова).

…утраченной уранической любви. – Иными словами, любви «небесной», по имени Афродиты-Урании, которая, согласно Платону, в отличие от «простонародной Афродиты», рождающей детей, бесплодна, но зато рождает образы, фантазии, молитвы etc.

Нет, не сумрачен мир, а недостаточно похотлив… – В этом тезисе суммированы идеи, развиваемые В. В. Розановым в книге «Люди лунного света». Некоторые сочинения Розанова были известны в кругу Миллера; как следствие, отдельные места в нижеследующих пассажах представляют собой «эхо» некоторых розановских умопостроений.

…бессмысленность совершенства самки, которая… пересекла границу пола и попала в минус… – Ср. у В. В. Розанова: «Наконец наступает „плюс-минус ноль“ (т. е. граница пола. – Л. Ж.). Обратите внимание на знаки и „плюс“ и „минус“. Такие не мертвы; хотя абсолютно никогда не „хотят“. Кое-что по части „плюса“ в них есть: но оно связывается „кое-чем“ по части „минуса“. Таким образом, в них нет однолинейного тяготения – к „самцу“. (…) „Избави Бог такую взять в жены“; и их инстинктивно не берут (хотя берут дурнушек, некрасивых, даже уродцев), ибо действительно, „какая же она жена“, если в ней едва-едва „плюс один“ самки, а то и вовсе „плюс-минус ноль“. (…) И наконец, все переходит в чисто минусовые величины…» (Розанов В. В. Люди лунного света: Метафизика христианства. Изд. 2-е. СПб., 1913. С, 51–52). Ср. также у Лао-Цзы (2-й чжан): «Всегда, узнав о совершенствовании, начинают осуществлять совершенствование. И вот – уже не-совершенствование» (Антология даосской философии. С. 24).

…как безаспектные планеты… – В астрологии аспект – это взаимодействие между планетами, возникающее, когда разница их одноименных координат равна (точный аспект) или приблизительно равна (практический аспект) определенному значению. Понятие аспектов использовалось уже астрологами Древнего Вавилона.

…в средоточии белой нейтральной энергии… – т. е. энергии бесполой.

…выщелоченных, сияющих белизной улиц… – Ср.: «Посему, хотя бы ты (Израиль) умылся мылом и много употребил на себя щелоку, нечестие твое отмечено передо Мною, говорит Господь Бог» (Иер., 2: 22).

…но что заставляет деньги делать деньги? – Автоцитата из шуточного памфлета «Деньги и как они работают», обязанного своим появлением на свет пари Миллера с его парижским приятелем Майклом Френкелем, утверждавшим, что в области финансов Генри полный профан. «Было условлено, – вспоминает Альфред Перле, – что памфлет должен быть написан языком, свойственным профессиональным экономистам, и при всей своей бессмысленности производить впечатление, будто его автором является один из непререкаемых авторитетов в данной сфере. (Эта уловка имела такой успех, что Генри даже как-то получил письмо от управляющего Английским банком, которому он в шутку послал один экземпляр; в этом письме управляющий предложил ряд серьезных соображений по поводу такого уникального подхода к этой проблеме.) Поскольку труд этот надо было кому-то посвящать, Генри посвятил его Эзре Паунду, присовокупив следующее предуведомление: „Около года назад, прочитав «Тропик Рака», Эзра Паунд прислал мне открытку, написанную в обычном для него каббалистическом стиле. Его интересовало, задумывался ли я когда-нибудь о деньгах, – откуда они берутся и как работают. Признаться, до того как мистер Паунд задал мне этот вопрос, я действительно никогда не задумывался на тему денег. Однако с тех пор я думаю о них денно и нощно. Результат моих размышлений и ночных бдений я и предъявляю миру в виде этого скромного трактата, который если и не решает проблемы раз и навсегда, то может хотя бы не решать ее“. Я не знаю, – продолжает Перле, – почему Генри решил избрать мишенью бедного Эзру Паунда. Возможно, потому, что Паунд всем плешь проел разговорами о вещах, от поэзии весьма далеких, – таких как социальный кредит и прочих шарлатанских методах исцеления нашей больной экономики. Миллер ничего не понимал в финансах, да в то время и никто не понимал, а уж финансовые воротилы и подавно. По его мнению, к проблеме денег нужно подходить исключительно с позиций клоуна. Эзра Паунд клоуном не был – он был эрудитом, эксцентриком и великим поэтом, но в отношении крупных финансовых операций он был таким же профаном, как и Генри Миллер» (Perlés A. My Friend Henry Miller: An Intimate Biography. P. 82–83).

…и жизнь – это не что иное, как холодное лунное свечение отраженного солнца. – Ср. размышления философа: «К солнечному сознанию не пришла еще душа. Мистическое возрождение чувствует себя вхождением в ночную эпоху. Ночная эпоха – женственная, а не мужественная, в ней нет солнечности. Но в более глубоком смысле вся новая история с ее рационализмом, позитивизмом, научностью была ночной, а не дневной эпохой – в ней померкло солнце мира, погас высший свет, все освещение было искусственным и посредственным. И мы стоим перед новым рассветом, перед солнечным восходом. Вновь признана должна быть самоценность мысли (в Логосе) как светоносной человеческой активности, как творческого акта в бытии. (…) Сознание наше по существу переходное и пограничное. Но на грани нового мира рождается свет, осмысливается мир отходящий. Только теперь мы в силах осознать вполне то, что было, в свете того, что будет. И мы знаем, что прошлое по-настоящему будет лишь в будущем» (Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества. С. 257).

…ангелической гориллы. – В 1864 г. Б. Дизраэли выступил против учения Дарвина и сказал, в частности: «Вопрос стоит так: человек обезьяна или ангел? Я на стороне ангелов».

…по великим не как мегаломаньяк… как мертвая губка жизни, разбухшая от влаги. – Образ губки встречается у Августина; ср.: «Если бы, например, всюду было море и во все стороны простиралось в неизмеримость одно бесконечное море, а в нем находилась бы губка любой величины, но конечной, то в губку эту со всех сторон проникало бы, наполняя ее, неизмеримое море» (Августин Аврелий. Исповедь; Абеляр П. История моих бедствий. С. 86).

Больше я не заглядываю в глаза женщине… я вплываю в них всем телом… – т. е. осуществляя таким образом возвращение в мир Утробы, в изначальный Хаос.

…око путешествует из прошлого в будущее и из будущего в прошлое… – Иными словами, хаос Миллера еще не претворился в «космос», личность еще не обретена – подобно тому как Янус у Овидия мог видеть все вперед и назад еще до того, как все стихии распределились по местам и образовался стройный космос, как сам он был наделен подобающим Богу лицом, будучи «глыбой и безликой громадой».

Я распался на бесконечные завтра, на бесконечные вчера, сохраняя целостность лишь на гребне события – как одинокая стена несуществующего дома… – так представляет себе Миллер то шопенгауэровское «непротяженное настоящее», когда прошлое соединяется с будущим и, чтобы «узнать все», т. е., преодолев настоящее, прозреть «начало» и «конец», остается лишь «проломить» эту «стену». Ср. у Шопенгауэра: «Только настоящее – то, что всегда есть и незыблемо в своей прочности. (…) Мы можем сравнить время с бесконечно вращающимся кругом: постоянно опускающаяся половина – это прошлое, постоянно поднимающаяся – будущее; неделимая же точка наверху, касающаяся тангенса, – это непротяженное настоящее… (…)…время подобно неудержимому потоку, а настоящее – скале, о которую он разбивается, но не уносит ее с собой» (Шопенгауэр А. О четверояком корне… Мир как воля и представление. Т. 1. Критика кантовской философии. С. 383–384).

С. 152–153. …кривая странствия… свелась к пупку. – Многие техники мистической медитации предписывают устремлять взгляд в область пупка.

…мгновения, когда я знаю все… – Это те самые мгновения «непротяженного настоящего», когда, обретая свое «я», человек уподобляется «Тому, Который знает все», т. е. Богу, – в отличие от жизни – своего рода протяженного настоящего, когда человек, «выполняя свое мизерное микрокосмическое предназначение», уподобляется «червю», одержимому «безличностной мечтой».

…я должен обладать верой… мудростью, превосходящей мудрость величайшего из пророков. – Ср. слова Христа о себе: «…и вот, здесь больше Соломона» (Мф., 12: 42).

…затыкаю уши, смежаю ресницы, смыкаю уста. – У даосов это называется «запечатыванием тигля», которое ведет к достижению полной внутренней самодостаточности. Ср.: «Уши, глаза и рот – это три сокровища. Надлежит закрыть и запечатать эти отверстия, чтобы ничто не проникало вовнутрь и не выходило вовне. Настоящий человек пребывает в глубокой бездне, а плавая привольно, держится центра круга. Когда подлинное в нас достигает зародыша дыхания в киноварном поле, рождается эликсир вечной жизни» (Антология даосской философии. С. 172).

Прежде чем снова стать полноценным человеком, я, вероятно, какое-то время просуществую в виде парка… – В восточной традиции человек на определенной стадии кармического цикла может в очередной жизни воплотиться в виде животного или растения.

Я стану диким парком среди кошмара совершенства… – Помимо очевидной связи с восточной традицией, налицо аналогия с «одичалым лесом» Дантова «Ада»:

Еще кентавр не пересек потока, Как мы вступили в одичалый лес, Где ни тропы не находило око. В надломе кровью потемнел росток И снова крикнул: «Прекрати мученья! Ужели дух твой до того жесток? Мы были люди, а теперь растенья. И к душам гадов было бы грешно Выказывать так мало сожаленья». (Ад, XIII, 1–3, 34–39)(Перев. М. Лозинского)

«Ад» Миллера – это «кошмар совершенства» окружавшей его нью-йоркской жизни. «Подобно Рембо, я ненавидел город, где родился», – скажет он позднее в эссе «Время убийц», вспоминая о собственном «сезоне в аду» (Иностранная литература. 1992. № 10. С. 149).

…храня полное безмолвие… – Ср., в частности, у даосов: «В безмолвии прозреваешь корень и основу прошлых жизней, предвидишь все, что случится в будущем» (Антология даосской философии. С. 175). В греческом мире пять лет молчания были одним из главных требований Пифагора к своим последователям.

Я не пророню ни единого слова в защиту, ни единого слова в осуждение. (…) я промолчу в ответ. – Здесь Миллер уподобляет себя «стволу, не внемлющему просьб и слез», древу познания Дантова «Чистилища», которое «не дает до срока» отведать алчущим своего плода (см.: Божественная комедия. Чистилище, XXIV, 103–117).

…те же, кто алчет большего, так и умрут, как жили: в распущенности, в неприкаянности, в неприятии истины искупления. – Ср. у Данте:

И (я) услыхал: «Блажен, чье озаренье Столь благодатно, что ему чужда Услада уст и вкуса вожделенье, Чтоб не алкать сверх меры никогда». (Чистилище, XXIV, 151–154)(Перев. М. Лозинского)

…идиллией из Артуровых преданий. – Артур – легендарный вождь бриттов (VI в.), герой рыцарских романов.

Это был краденый хлеб и, стало быть, куда более чудесный на вкус… – Любопытно, что чтимый Миллером Бл. Августин, по его собственному признанию, «воровал из родительской кладовой» и соседского сада. «Прекрасны были те плоды, которые мы украли, потому что они были Твоим созданием, прекраснейший из всех, Творец всего, благий Господи, Ты, высшее благо и истинное благо мое; прекрасны были те плоды, но не их желала жалкая душа моя. У меня в изобилии были лучшие; я сорвал их только затем, чтобы украсть. Сорванное я бросил, отведав одной неправды, которой радостно насладился. Если какой из этих плодов я и положил себе в рот, то приправой к нему было преступление» (Августин Аврелий. Исповедь; Абеляр П. История моих бедствий. С. 27). И далее: «Я натолкнулся на ту дерзкую и безрассудную женщину из Соломоновой загадки, которая сидела в дверях на кресле и говорила: „Спокойно ешьте утаенный хлеб и пейте краденую вкусную воду“. Она соблазнила меня, видя, что я живу вовне, завися от своего плотского зрения, и пережевываю пищу, которую она мне давала глотать» (там же. С. 35).

Все просчитано, и на всем проставлена цена. – Ср. слова «МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН», чудесным образом начертанные на стене дворца во время пиршества вавилонского царя Валтасара. Были истолкованы пророком Даниилом следующим образом: Бог исчислил царство твое, оно взвешено на весах и разделено. В ту же ночь Валтасар был убит персами, и Дарий-мидянин принял царство (см.: Дан., 5: 25–28, 30–31).

…был как бы причастным караваем… – Причащение – главнейшее христианское таинство, установленное Иисусом Христом. Причащение делает причастников «стелесниками Христа», участниками Божеского естества. В древнейшие времена причащению предшествовало преломление евхаристийного хлеба, данное Христом на Тайной вечере. Тело и Кровь Христова, вкушаемые причащающимися, являются умилостивительной жертвой Богу за живых и мертвых, аналогичной по смыслу крестной жертве.

…если верить Абеляру… – Абеляр был оскоплен родственниками его жены Элоизы, после того как он с ее согласия отвез ее в монастырь, «…я более страдал от их сострадания, чем от своей раны, сильнее чувствовал стыд, чем нанесенные удары, и мучился больше от срама, чем от физической боли», – пишет потерпевший (Августин Аврелий. Исповедь; Абеляр П. История моих бедствий. С. 272).

Сатуратор – аппарат для насыщения жидкости углекислым газом; используется для приготовления газированной воды.

Кули – в Индии и Китае чернорабочий из местных жителей, нанимавшийся белыми колонизаторами.

Пандемониум – так в поэме Джона Мильтона (1608–1674) «Потерянный рай» (1667) называется центр преисподней, населенный демонами, вместе с находящимся там дворцом Сатаны. Здесь в переносном смысле: переполох.

…вроде «Айши»… – Айша – героиня романов английского писателя Генри Райдера Хаггарда (1856–1925) «Она» и «Возвращение Айши». Райдер Хаггард – автор около сорока приключенческих романов, наиболее известны из которых «Копи царя Соломона» и «Дочь Монтесумы».

…«Под двумя флагами» Уйды. – Уйда (Ouida) – псевдоним английской беллетристки Луизы де ла Раме (1840–1908). Многие романы Уйды были переведены на русский язык в 1870–1880-е гг.

…по имени Гарвей. – Имеется в виду Гарвей (Харви) Уильям (1578–1657) – английский врач, член Королевской коллегии врачей; открыл кровообращение, одним из первых сформулировал теорию эпигенеза.

…ночного всадника Оберона… – Оберон в европейской легендарной и литературной традиции – король эльфов; персонаж комедии У. Шекспира «Сон в летнюю ночь».

Ср. также у Рабле: «…ибо все философы и древние мудрецы, дабы благополучно и беспечально пройти путь к богопознанию и к мудрости, почли необходимым, чтобы вожатаем их был Бог, а сопутником – человек. Так, персиянин Зороастр, создавая таинственную свою философию, взял себе в спутники Аримаспа; египтянин Гермес Трисмегист избрал Эскулапа; фракиец Орфей – Мусея; троянец Аглаофем – Пифагора; афинянин Платон сначала избрал Диона из Сиракуз Сицилийских, а когда тот умер – Ксенократа; Аполлоний – Дамида» (Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. Кн. V. Гл. XLVII).

…встрече с Роем Гамильтоном. – Под этим именем выведен Боб Коллаком – выросший в Калифорнии в семье матери и отчима единокровный брат Уильяма Дьюара (Макгрегора в «Тропике Козерога»). Миллер познакомился с Бобом в 1912 г., когда тот приехал в Нью-Йорк знакомиться со своим отцом. Будучи членом одного из теософских обществ в Калифорнии, Боб Коллаком ввел «страстного атеиста» Генри в мир религиозных исканий, познакомил его с модными в начале века религиозно-философскими течениями «Нового мышления», в том числе и с идеями Е. Блаватской. В момент знакомства с Миллером Боб был увлечен учением бывшего евангелиста Бенджамина Фэя Миллза, порвавшего в 1897 г. с ортодоксальной церковью и основавшего так называемое «Лос-анджелесское братство». В 1912 г. Миллз читал цикл лекций в Нью-Йорке, и Коллаком посещал их вместе с Миллером. Миллз произвел на Генри сильное впечатление, и, хотя позднее он признавал, что лекции, «пожалуй, были никудышные», в то время они оказались как нельзя кстати. «Благодаря Миллзу я впервые осознал мистическую сторону своего естества», – напишет он позднее в «Саге об улицах». (См.: Ferguson R. Henry Miller: A Life. P. 21–23.)

…вновь вижу себя в Калифорнии. – В Калифорнию Миллер уехал весной 1913 г. «Лямку» чернорабочего на цитрусовых плантациях в местечке Отей неподалеку от Чула-Виста он протянул от силы полгода, после чего сбежал, попросив свою тогдашнюю подругу Полину Чуто прислать ему от имени отца телеграмму, извещающую о том, что его мать якобы при смерти.

«Pourri avant d’être mûri!» – Полностью: c’est ип fruit pourri avant, d’être mûr; выражение восходит к высказыванию Дидро о России: «La Russie est pourri avant d’être mûr», имеющему смысл: умрешь раньше, чем войдешь во вкус. О преждевременно сгнившем плоде говорит и Ницше в главе «О свободной смерти» своей книги «Так говорил Заратустра»: «Иному не удается жизнь: ядовитый червь гложет ему сердце. Пусть же постарается он, чтобы тем лучше удалась ему смерть. Иной не бывает никогда сладким: он гниет еще летом. Одна трусость удерживает его на суку. (…) Пусть же придет буря и стряхнет с дерева все гнилое и червивое!» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 52). Ср. также у Беме: «Подобно как яблоко на дереве становится червивым и дряблым, когда постигает его стужа, зной и медвяная роса, и легко отпадает и портится; так и человек, когда он дает господствовать в себе диаволу с его ядом» (Беме Я. Aurora, или Утренняя заря в восхождении. С. 5).

Не тот ли это мост через каньон спугнул мою мечту? – В мифологической традиции мост связывается с путешествием в иной мир. В мифе о странствовании на запад душ мертвых у американских индейцев чоктаусов, в частности, говорится о длинном скользком бревне без коры, перекинутом с одной скалы на другую. Праведные переходят его без труда и попадают в чудный индейский рай.

…не как плод воображения, а воображение как таковое – в обличье лошади и всадника…отдельно взятое понятие: в виде слитых воедино мечты и мечтателя… – Ср., как Сократ в диалоге Платона, рассуждая о сущности и понятии души, о сопряжении души и тела, «уподобляет» душу «соединенной силе крылатой парной упряжки и возничего» (см.: Федр, 246 а – с).

…похож на Лазаря, восставшего из гроба. – Лазарь – брат Марфы и Марии, которого Господь воскресил из мертвых на четвертый день после смерти (Ин., 11: 1–44).

Мелвилл Герман (1819–1891) – американский писатель, автор романов «Тайпи», «Ому», «Моби Дик, или Белый кит», «Пьер», социальной утопии «Марди» и многих новелл.

Дронты – семейство птиц отряда голубей; вымерли в конце XVII в. Дронты были нелетающими крупными птицами с недоразвитыми крыльями, тяжелым телом и массивным клювом. Встречались на островах в Индийском океане. Были истреблены завезенными на острова свиньями.

Блаженно отхрапывал он в океанской пучине… – Ср. песенку Ариэля: «Отец твой спит на дне морском…» (Шекспир. Буря. Акт 1. Сцена 2).

…что твой Иона в китовом брюхе… – Имеется в виду библейский пророк, попавший в китовое брюхо за непослушание Господу (см.: Иона, 1–4).

…покрывал фарлонги… – Фарлонг – мера длины, составляющая 1/8 мили, или 220 ярдов.

Он был мертвее мертвого… в черной дыре небытия. – В молчаливом протесте и в храпе старшего Миллера, «покинувшего пределы света и пространства», слышится ропот все потерявшего и разуверившегося во всем библейского Иова: «…Оставь, отступи от меня, чтобы я немного ободрился, прежде нежели отойду – и уже не возвращусь – в страну тьмы и сени смертной… (…) где нет устройства, где темно, как самая тьма» (Иов, 10: 20–22). Ср. далее: «Кости мои прилипли к коже моей и плоти моей, и я остался только с кожею около зубов моих» (Иов, 19: 20). Так и у старшего Миллера: «живыми» на лице его «оставались лишь толстые губы». А в качестве молодого Елиуя, принесшего Иову «знание чистое», к старшему Миллеру явится Гровер Уотрос.

…добела омылся Кровию Агнца. – Ср.: «…это те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили одежды свои кровию Агнца. // За это они пребывают ныне пред престолом Бога и служат Ему день и ночь в храме Его, и Сидящий на престоле будет обитать в них» (Откр., 7: 14–15).

«Ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…» – Откр., 21: 1.

«И смерти не будет уже…» – Откр., 21:4.

«Побеждающий наследует все…» – Откр., 21:7.

«…„вы ходили во свете, во славе и чести“». – Ср.: Откр., 21: 24.

…«на чистую реку воды жизни, исходящую от престола Бога». – Ср.: Откр., 22: 1.

Леон Понсе де (ок. 1460–1521) – испанский исследователь, открывший в 1513 г. Флориду.

Он был жив и пуст, а от этого так недалеко до божественности… – У даосов, в частности, «пустота» является прообразом предельной цельности и полноты бытия. Такова пустота Утробы, пустота колесной втулки, держащей колесо мирового круговорота, пустота кузнечного меха, производящего все движения в мире. Пустота – это вездесущая среда и движущая сила превращений: достигая своего предела, пустота «опустошается» и становится «полнейшей наполненностью», т. е. тем, что есть все, – или Богом.

…он и стал таким… бодрствующим, что даже во сне принимал пророчества Господа. – Ср., например:…препоясавши чресла ума вашего, бодрствуя, совершенно уповайте на подаваемую вам благодать в явлении Иисуса Христа» (1 Пет., 1: 13). Ср. также: «Бог говорит однажды и, если того не заметят, в другой раз: // Во сне, в ночном видении, когда сон находит на людей, во время дремоты на ложе» (Иов, 33: 14–15).

Чем усерднее он трудился, тем менее уставал. – Ср.: «Ты много переносил и имеешь терпение, и для имени Моего трудился и не изнемогал» (Откр., 2: 3).

Господу только того и надо было, чтобы он, Гровер Уотрос, являл собою живую плоть. (…) А сделавшись живым до конца, он стал бы гласом… – Обратная аналогия с Христом, в котором «…Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины…» и который «пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали через него» (Ин., 1: 14, 7, 23).

…к колышку, проходящему через сердце мира… – «Колышек» выступает здесь в качестве «мирового древа» (являющегося универсальным символом в мифологической модели мира). Под «сердцем мира» подразумевается «небесный Иерусалим» (в переводе «Иерусалим» означает «основание, или жилище, мира»).

…теперь он знал, что это «что-то» – везде… – В известном романе Рабле Бакбук, прощаясь с героями, молвила: «…и да хранит вас та интеллектуальная сфера, центр которой везде, а окружность нигде, и которую мы называем Богом…» (Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. Кн. V. Гл. XLVII).

…место назначения у всех одно – могила. – Ср.: «Сама жизнь – это море, где постоянно грозят рифы и водовороты, которые человек обходит с величайшей тщательностью и осторожностью, зная при этом, что, если ему даже удастся с величайшим напряжением сил искусно преодолеть их, он именно благодаря этому с каждым шагом приближается к величайшему, неизбежному и неминуемому крушению, к смерти, знает, что прямо на нее держит свой путь; она – конечная цель утомительного странствования и страшнее всех рифов, которые он миновал» (Шопенгауэр А. О четверояком корне… Мир как воля и представление. Т. 1. Критика кантовской философии. С. 414).

…такие люди рождались с каким-нибудь дефектом – хромоножками, так сказать… – Говоря о возникновении гения, Ницше пишет: «…уродство, искалеченность, существенный недостаток какого-либо органа часто дает повод к тому, чтобы другой орган развился необычайно хорошо, ибо он должен выполнять свою собственную функцию и, кроме того, еще иную. Отсюда можно отгадать источник многих блестящих дарований» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 363; «Человеческое, слишком человеческое»).

Если же человек вроде Гровера лишится своей увечной ноги, о нем скажут, что он лишился ума. – Ср. у Ницше в «Так говорил Заратустра»: «Когда снимают у горбатого горб его, у него отнимают и дух его – так учит народ. (…) Тот же, кто дает возможность бегать хромому, наносит ему величайший вред: ибо едва ли он сможет бежать так быстро, чтобы пороки не опережали его, – так учит народ о калеках» (там же. Т. 2. С. 99).

Интерлюдия – музыкальная пьеса, исполняемая между актами оперы или драмы, зачастую связанная со сценическим действием и с хореографией; развернутое построение между частями циклического произведения. Свою «Интерлюдию» Миллер задумал как «Чистилище».

…сидя, бывало, в «Чоп-Сьюи»… – Речь идет о китайском ресторанчике, прозванном так по названию подаваемого там китайского рагу из цыпленка или свинины, с грибами, бобами, луком, побегами бамбука и проч.

Уста его, аки мед, источали грязь. – Подобные напоминающие библейские формулировки нередки в текстах Миллера. Ср.: «Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста…»; «…губы его – лилии, источают текучую мирру» (Песни Песней, 4: 11, 5: 13).

…гойская пизденка… – Гой – еврейское наименование нееврея.

…из южного объединения… – Имеется в виду одно из отделений компании «Вестерн Юнион».

…вроде доппельгангера… – От нем. Doppelgänger – двойник, дух (живого существа).

…замашками наррэгенситской гранд-дамы… – Ироническая характеристика: по названию залива Наррэгенсит на Атлантическом побережье США, штат Род-Айленд.

Циркумцизированный – т. е. обрезанный.

…в Стране Ебли. – Эта страна возникла по аналогии со Страной Грез, Царством Сна и т. п. Под названием «Страна Ебли» большой отрывок из «Интерлюдии» был в 1938 г. опубликован в домашнем журнале частного общества американских экспатриантов в Париже «Бустер». Текст произвел фурор среди коллекционеров эротики в искусстве. (См.: Dearborn Mary V. The Happiest Man Alive: A Biography of Henry Miller. N. Y.; L.; Toronto; Sydney; Singapore: A Touchstone Book. Publ. by Simon & Schuster, [1992]. P. 198.)

…когда жена давала концерты… – Первая жена Миллера Беатриса была профессиональной пианисткой и, помимо частных уроков музыки, зарабатывала на жизнь концертами.

…личная безличная пизда, наличие которой она бессознательно осознавала. – «Любовь – это драма завершения и единения, – писай Миллер в эссе „Мир секса“ (1940). – Она является личной (здесь и далее разрядка моя. – Л. Ж.) в самом глубинном смысле и ведет к избавлению от оков эгоизма, каковые суть корень всех зол. Секс же безличен и либо может, либо не может отождествляться с любовью. Он может служить укреплению любви, а может и разрушать, – это вспомогательный механизм, инструмент добра или зла, смотря по тому, как он используется. Обычно то и другое смешивают, рождая тем самым драму вины и страдания, которые несут гибель современному миру. Сексуальная жизнь, как мне представляется, наилучшим образом проявляет себя в чисто физическом мире язычников или, опять же, в религиозном мире, когда совокупляются священнодействуя, или, наконец, в примитивном мире, где она выражается посредством ритуала и магии. (…) В нашем чисто механическом мире нет места ни личному – эстетическому, ни катарсическому. Подобно машине – символу нашего образа жизни, – секс функционирует в пустоте: он стерилен и изолирован. Секс является архесимволом импотенции. Он порождает страдание, потому что вовлекает нас в эмоциональную зависимость, вследствие чего как существа эмоциональные мы превращаемся в калек. (…) Мы имеем промискуитет, но не освобождение. (…) Несмотря на все проявления грандиозной сексуальной свободы, жизнь наша фактически стала асексуальной. Секс оказался вытесненным, он функционирует самостоятельно. Растущее разнообразие извращений – красноречивое тому свидетельство» (цит. по: Perlès A. My Friend Henry Miller: An Intimate Biography. P. 181). Таким образом, «безличное» здесь выступает как проявление фрейдовского бессознательного «оно» в чистом виде, а в философии Миллера – как связующее звено с «Чревом Матери Мира» даосов.

В своих взглядах на секс Миллер близок Бердяеву. Ср.: «Сексуальный акт насквозь безличен, он общ и одинаков не только у всех людей, но и у всех зверей. Нельзя быть личностью в сексуальном акте, в этом акте нет ничего индивидуального, нет ничего даже специфически человеческого. В сексуальном акте личность всегда находится во власти безличной родовой стихии, стихии, роднящей мир человеческий с миром звериным. Мистическое задание личного соединения в единую плоть недостижимо и неосуществимо в стихии безличной. Есть безысходная трагедия пола в том, что жажда личного соединения ведет в природной родовой стихии через сексуальный акт не к личному соединению, а к деторождению, к распадению личности в деторождении, к плохой бесконечности, а не к хорошей вечности. В половой жизни, возникающей из жажды наслаждения и удовлетворения, торжествует не личное задание, а интересы рода, продолжение рода. Не может личное осуществляться через безличное. Сексуальный акт всегда есть частичная гибель личности и ее упований» (Бердяев Н. А. Философия свободы. Смысл творчества. С. 410).

…посредством месмеризма… – т. е. с помощью метода гипнотического воздействия, который был назван по имени создателя учения о «животном магнетизме» австрийского медика Франца Антона Месмера (1734–1815). Его идеи и опыты пользовались большой популярностью в эпоху романтизма и нашли отражение в творчестве ряда немецких писателей, в частности Э. Т. А. Гофмана.

…ебущийся Рай… – Видимо, бурлескная «перелицовка» названия эпической поэмы Джона Мильтона «Потерянный рай».

…и листья шелковицы. – Листья шелковицы, вероятно, были помещены Миллером в описываемый «лабиринт» из-за их свойства при надрезе выделять смолу или сок белого цвета, которым питается шелковичный червь.

…наслаждаются, когда менструируют, коротышки и кретины. – Речь идет о «менструирующих мужчинах» – так Миллер называл мужчин, имеющих обыкновение жаловаться на затруднения в личной жизни.

Банту – бантуязычные народы, составляющие большинство населения тропической Африки и проживающие от границ Судана до южной оконечности африканского материка.

…о диких единорогах, спаривающихся на рододендроновых ложах. – Единорог – мифическое животное с телом быка (позднее – лошади) и черным рогом на лбу. Самые ранние изображения его встречаются в памятниках культуры III тысячелетия до н. э. В Священном Писании это животное, отличающееся свирепостью, лютостью и подвижностью. В средневековых христианских сочинениях, восходящих к греческому тексту «Физиолога», единорог выступает символом чистоты и девственности, и приручить его может только чистая дева.

Ничто не имело ни имени, ни формы… – Иными словами, достигнута та степень «безличности» сексуального контакта, когда открываются «врата, ведущие в мистическую женственность» и сознание, отделившись от личности, наделенной именем и облеченной телом, прорывается в Пустоту порождающего Хаоса, в то Отсутствие, которое «не имеет ни свойств, ни имени», в то «место творения», где «образуется контакт меж Небом и Землей, в результате чего выпадают медовые росы». «Начало систематизации, – говорится в книге Лао-Цзы, – это наличие имен. Имя и есть приближение к наличию. И здесь нужно уметь вовремя останавливаться» (Антология даосской философии. С. 26, 40).

…Джон Доу и жена его Эмми Доу… – вымышленные лица, используемые для обозначения обывателя.

…над нами резервуары газа, под нами – жизнь моря. – Теперь автор уподобляет себя и свою партнершу земноводным, которые, согласно теории Гердера о восходящих формах и силах, занимают промежуточное положение между обитателями моря, «этого неисчерпаемого родника жизни», и воздуха, «…воздух и вода, – пишет философ, – это бескрайние резервуары живых существ…» (Гердер И. Г. Идеи к философии истории человечества. С. 117).

Дик Осборн – молодой адвокат из Бриджпорта (штат Коннектикут), служащий юридического отдела парижского филиала нью-йоркского «Нэшнел-Сити-Банка» Ричард Осборн. Миллер познакомился с ним на Монпарнасе, и тот, моментально распознав в Миллере незаурядную личность, сразу же проявил к нему дружеское участие, выразившееся в предложении «хлеба и крова». Миллер с радостью согласился поменять «задрипанный гостиничный номер» на апартаменты в районе Марсова поля. «Дик, как мы называли Осборна, – вспоминает Перле, – полностью соответствовал бытовавшему среди европейцев представлению об американцах: он был шумным, говорливым, претендующим на всезнайство „недоучкой“ и всегда пьян в дрезину – невротик, которому льстило, что его таковым считали. Быть невротиком означало быть модным, современным, артистичным и принадлежать к богеме. Помню, как он похвалялся своей шизофренией – точно трехлетний мальчишка, хвастающийся своими бицепсами. Впрочем, на мой взгляд, Дик скорее относился к параноидальному типу личности. Он гордился также и своим обширным словарным запасом и в разговоре коротким словам предпочитал „сесквипедальные“ – полуторафутовые. (…) Вечерами, возвратившись из банка, где он разыгрывал стерильного американского служку, Дик преображался в невротическую личность, причем делал это с наслаждением человека, облачающегося в смокинг» (Perlès A. My Friend Henry Miller: An Intimate Biography. P. 23–24). Именно Осборн познакомил Миллера с Анаис Нин.

Конрад Джозеф (наст. имя Теодор Юзеф Конрад Коженевский; 1857–1924) – известный английский писатель польского происхождения, путешественник, мореплаватель, автор множества популярных приключенческих романов.

Анемон – травянистое растение семейства лютиковых с желтыми, белыми и розоватыми цветками; ветреница.

Мадрепора – род каменистых кораллов.

Кафры – старое и распространенное название народа коса, или амакоса, проживающего в Капской провинции ЮАР, а также в Ботсване, и говорящего на языке банту.

Фригидер – от фр. frigidaire – холодильник, охлаждающее устройство.

Панкратий – букв.: всеборье, вид атлетики, сочетавший приемы борьбы и кулачного боя.

Лизол – дезинфекционный и антисептический препарат.

«Росомахи» – прозвище жителей штата Мичиган.

…в пустоте грыжи… – Вероятно, Миллер имеет в виду мертвую, бесплодную пустоту, в отличие от животворящей пустоты Утробы.

…я и рожал via пенис все свои тихие думы. – Ср. речь Диотимы из платоновского «Пира», обращенную к Сократу: «Дело в том, Сократ, что все люди беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины и есть такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном» (Пир, 206 с). Таким образом, «рожая» «via пенис все свои тихие думы», Миллер осуществлял «творчество», т. е. «переход из небытия в бытие», как называет это Диотима (там же. С. 205).

Биномиальная теорема, или бином Ньютона, – название формулы, выражающей любую положительную степень суммы двух слагаемых (бинома, двучлена) через степени этих слагаемых.

Стаз – замедление процессов в организме (мед.).

…и евреи изгнаны из Египта. – Речь идет о выводе евреев из-под ига египетского, осуществленном пророком Моисеем по повелению Господа (см.: Исх., 1–40).

Букефал – легендарный конь Александра Македонского, павший от ран и старости (ему было 30 лет) вскоре после битвы при реке Гидасп в Индии (совр. назв. Джелум). В память о коне Александр назвал Букефалией один из двух городов, основанных им на месте переправы через Гидасп (см.: Арриан. Поход Александра. М.: МИФ, 1993. С. 185).

Ставший производителем в Индийском океане… – Здесь, по аналогии с мифом об Уране, изложенным Гесиодом в «Теогонии», согласно которому после оскопления Урана его детородный орган носился по водам, Миллер слагает собственный миф, суть которого сводится к тому, что семя Букефала, подхваченное водами Гидаспа, было унесено в Индийский океан, ставший восприемником его нерастраченной плодоносной силы.

…так никого и не покрывший на своем веку, кроме разве что царицы амазонок во время Месопотамского похода. – Во-первых, Миллер переносит на коня «воздержанность» его хозяина, о которой говорит Плутарх в жизнеописании Александра: «Александр говорил, что сон и близость с женщиной более всего другого заставляют его ощущать себя смертным, так как утомление и сладострастие проистекают от одной и той же слабости человеческой природы» (Плутарх. Избранные жизнеописания: В 2 т. М.: Правда, 1990. Т. 2. С. 383). Во-вторых, от мифической царицы амазонок, будь то Ипполита или Пентесилея, Александра Македонского (356–323 гг. до н. э.) отделяют примерно девять веков, к тому же амазонки, согласно преданию, жили не в Месопотамии (область между Тигром и Евфратом), а в Малой Азии на реке Фермодонт у г. Фемискира (по другим версиям – в районе предгорий Кавказа и Меотиды в Приазовье, а также в Ливии). Считается, что они основали город Эфес в Малой Азии. Против амазонок сражался Беллерофонт – один из героев старшего поколения, носивший первоначально имя Гиппоной, которому боги подарили коня Пегаса. Отсюда, вероятно, у Миллера и происходит контаминация мифа и реальных событий. Возможно, говоря о царице амазонок, Миллер подразумевает Аду, жену Идриея, правителя Карии – одной из стран в Малой Азии, завоеванных Александром. «Умирая, – пишет Арриан, – Идрией поручил ей управление страной, так как в Азии еще со времен Семирамиды принято, чтобы женщины правили мужчинами. (…) Когда Александр вторгся в Карию, она вышла ему навстречу, сдала ему Алинды и сказала, что он для нее как сын. Александр вернул ей Алинды, не пренебрег именем сына, а когда взял Галикарнас и завладел остальной Карией, то вручил ей правление всей страной» (Арриан. Поход Александра. С. 78). Так что предположение Миллера о «покрытии» Букефалом царицы амазонок не более как плод писательского воображения.

Гамбит – начало шахматной (шашечной) партии, в которой одна из сторон жертвует пешку или легкую фигуру (шашку) для получения активной позиции.

Полный энциклопедический словарь Фанка и Уэгнала. – Скорее всего, имеется в виду «Нормативный словарь английского языка» («The Standard Dictionary of the English Language», 1-е изд. – 1890–1893; при переизданиях под назв. «Новый нормативный словарь английского языка»), весьма популярный в Америке, неоднократно переиздававшийся. Фанк, Исаак Кауфманн (1839–1912) – американский издатель, лютеранский священник, церковный журналист и др. В 1877 г. вместе с Адамом Уиллисом Уэгналом основал I. К. Funk & Company, которая позднее стала именоваться Funk & Wagnalls Company. Помимо «Нормативного словаря», Фанк и Уэгнал получили известность как издатели «Еврейской энциклопедии» («The Jewish Encyclopedia», 1901–1906, в 12 т.) и «Литературного дайджеста» («The Literary Digest», 1890–1938).

Гигантские шаги – аттракцион, представляющий собой устройство для катания по кругу в виде столба с вертушкой наверху, к которой прикреплены длинные веревки с петлей на конце.

«За шпалерами» то и дело кого-нибудь да закалывали. – Аллюзия на убийство Гамлетом Полония, укрывшегося, по версии Б. Пастернака, «за стенным ковром» (в оригинале: «behind the arras»). (См.: Шекспир. Гамлет. Акт 3. Сцена 4.)

Я узрел напрестольную пелену, сотканную из асбеста, и в ней была прискорбная дыра, какую впору было проделать и самому Цезарю. – Речь идет о виссонной завесе, закрывавшей вход в Святая Святых Иерусалимского храма, которая, согласно преданию, «разодралась надвое сверху донизу», когда Спаситель испустил дух на кресте (Мф., 27: 51). Высказывая предположение о том, что завесу мог разодрать сам Цезарь, Миллер подвергает сомнению чудесность этого явления.

Это все равно что во время Всемирного потопа сидеть в ковчеге, где предусмотрено все вплоть до отвертки…все, что от тебя требуется, – это убивать время? – Уподобляя жизнь пережиданию в ковчеге, Миллер вторит Шопенгауэру, который, рассматривая существование человека как вечное умирание и утверждая, что жизнь человека состоит в бегстве от смерти, пишет следующее: «Всех живых занимает и сохраняет в движении стремление к существованию. Но когда существование им обеспечено, они не знают, что с ним делать; поэтому второе, что приводит их в движение, – это стремление освободиться от бремени бытия, не чувствовать его, „убить время“, т. е. избежать скуки» (Шопенгауэр А. О четверояком корне… Мир как воля и представление. Т. 1. Критика кантовской философии. С. 414).

…последнее – это шахматы в «Кафе Ройяль»… – Что касается шахмат, то Генри был поклонником Пола Морфи и сам играл иногда с Эмилем Шнеллоком, хотя ему редко хватало терпения доиграть партию до конца (см.: Ferguson R. Henry Miller: A Life. P. 73).

…да и как тут скучать, когда с тобой старые верные друзья Логос, Букефал… К чему же играть в шахматы? – Развивая мысль, высказанную в вышеприведенной цитате, Шопенгауэр в качестве одного из тех способов «возбуждать волю» в стремлении «освободиться от бремени бытия», что доступны людям, неспособным к «чисто интеллектуальным наслаждениям», «к радости чистого познания», приводит карточную игру. (См.: Шопенгауэр А. О четверояком корне… Мир как воля и представление. Т. 1. Критика кантовской философии. С. 415.) Сходным образом Миллер, которому доступны и «чисто интеллектуальные наслаждения», и «радость чистого познания», «расправляется» с шахматами.

Если же мысль идет от пениса… это какой-то нескончаемый пир: наживка свежа, клев хорош, и рыбка косяком. – Метафора заимствована у Ницше. Ср. в «Ессе homo»: «С этих пор все мои сочинения суть рыболовные крючки; возможно, я лучше кого-либо знаю толк в рыбной ловле?.. Если ничего не ловилось, то это не моя вина. Не было рыбы…» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 754).

…Веронике, той или другой… – Отождествлявший в некоторые периоды жизни себя с Христом, Миллер, видимо, называет здесь Верониками случайных женщин, так или иначе облегчавших ему его «крестный» путь, – по имени той благочестивой иерусалимской женщины, что отдала Христу, шедшему мимо нее на Голгофу, свое покрывало, чтобы Он мог отереть кровь и пот с лица. На этом покрывале отпечатались Его черты.

Pons Asinorum – название трудной для начинающих 5-й теоремы из «Геометрии» Евклида; кроме того, здесь имеет место игра слов, основанная на одинаковом написании слов «зад» и «осел» в современном английском языке («ass»).

Я слыхал, что восставший хуй теряет сознание… – О такого рода «потере сознания» говорится в книге В. Розанова: «…та „потеря сознания“, которая происходит в последний момент родового акта, не есть, конечно, исчезновение „куда-то“ души, ума, нравственной личности и идеализма… (…) а есть всего этого переход – в семя» (Розанов В. В. Люди лунного света: Метафизика христианства. С. 144).

Иммануил Шерстопятый Кант. – Эпитет «шерстопятый» (в оригинале – «pussyfoot», что можно было бы перевести и как «кошачья лапка») восходит, вероятно, к ницшевской метафоре «легкие ноги в умственной области» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 593; «Сумерки идолов, или Как философствуют молотом») либо к его же тезису: «Хорошее легко, все божественное ходит нежными стопами» (там же. С. 528; «Казус Вагнер»). Правда, непосредственно Канта Ницше награждал более «сильными» эпитетами: «роковой паук», «уродливейший идейный калека» и проч.

…с Томом, Диком и Гарри… – иными словами, с первым встречным.

Кулебрский проход – самое узкое место Панамского канала возле населенного пункта Кулебра.

Иксион – царь фессалийских лапифов, муж Дии, убивший своего тестя Деионея. Сжалившись над убийцей, Зевс избавляет Иксиона от постигшего его безумия, очищает и допускает к трапезе богов. На Олимпе Иксион начинает домогаться любви богини Геры, и Зевс творит ее образ из облака, от соединения Иксиона с которым рождаются кентавры. В отплату за хвастовство о любовной победе Зевс отдает повеление привязать Иксиона к вечно вращающемуся огненному колесу и забросить на небо, а по другой версии мифа – обрекает на вечные муки на колесе в тартаре.

…выйти к совершенно новому плоскогорью, к столовой горе с душистой люцерной… – Как уже было сказано, Миллер задумал «Интерлюдию» как «Чистилище». Данте изображал Чистилище в виде огромной горы посреди океана в Южном полушарии, имеющей вид усеченного конуса. Береговая полоса и нижняя часть горы образуют Предчистилища, а верхняя опоясана семью уступами. На плоской вершине горы автор «Божественной комедии» помещает пустынный лес Земного Рая. Там, на вершине Чистилища, дух обретает свободу.

…заглянуть в каталог Сирса-Робака… – Этот каталог выпускается крупнейшим в США торгово-промышленным концерном «Сирс, Робак энд Ко», монополизировавшим продажу по каталогам и высылку по почте различных потребительских товаров. Любопытно, что в 1927 г. концерн скупил акции двух компаний (английской и американской), финансировавших издание «Американской энциклопедии» («The Encyclopedia Americana»).

Приап – в античной мифологии фаллическое божество плодородия (изначально фаллос как таковой). Культ Приапа особенно широко распространился в Восточном Средиземноморье после походов Александра Македонского; в это же время возник миф о происхождении Приапа от Диониса (и Адониса) и Афродиты. Своего расцвета культ Приапа достиг в римскую эпоху. Его чтили и как стража садов, и как покровителя матросов, рыбаков, проституток и т. д. Судя по сохранившимся изображениям Приапа, его атрибутами были и рог изобилия, и факел, и тирс, и двойная флейта, и садовый инвентарь.

Парфенон – храм Афины в афинском Акрополе.

«Трясуны» – пренебрежительное название представителей изуверских сект, распространенных в американском штате Орегон и канадской провинции Саскачеван.

Пятидесятница – второй из трех великих древнееврейских праздников, установленный в память дарования народу закона при горе Синай. Праздновался в 50-й день после Пасхи и приходился на окончание жатвы и сбор плодов. В день Пятидесятницы свершилось сошествие Святого Духа на апостолов. Праздник перешел и в христианскую церковь.

Манихеи – последователи религиозного учения, основанного в III в. Мани, который проповедовал в Персии, Средней Азии, Индии. В основе манихейства лежит учение о борьбе добра и зла, света и тьмы как изначальных и равноправных принципов бытия.

Маккормиковская молотилка – по имени американского механика-изобретателя Сайруса Холла МакКормика (1809–1884).

…благодаря братьям Цейс… – Это имя употреблено в нарицательном значении. Цейс Карл Фридрих (1816–1888) – немецкий оптик и предприниматель, основавший в 1846 г. в Йене оптико-механическую мастерскую, из которой развилась фирма по производству оптических приборов «Цейс», получившая мировое признание благодаря работе немецкого физика Э. Аббе, а также О. Шотта.

Зилоты (т. е. ревнители) – радикальная религиозно-политическая группировка, возникшая в конце I в. до н. э. в Иудее.

«Ангелюс» – католическая молитва, трижды повторяемая в течение дня; каждый стих «Ангелюса» сопровождается троекратным произнесением «Ave Maria» и звоном колокола.

Авессалом – третий сын Давида, славившийся красотой, а особенно длинными густыми волосами, которые и стали причиной его гибели. Замыслив занять трон своего отца, он поднял восстание, вынудил отца бежать из Иерусалима, овладел столицей, взошел на ложе отца, намереваясь утвердить свои притязания на престол, затем с войском пошел против изгнанного царя – своего отца; будучи разбит и спасаясь бегством, он зацепился волосами за сучья дуба и повис на них, тогда военачальник Давида Иоав пронзил его тремя стрелами (см.: II Цар., 14–18).

Августин Аврелий – один из отцов Церкви (353–430); после бурно проведенной молодости искал успокоения и ответа на свои философские и религиозные запросы сначала в секте манихеев, затем в школе неоплатоников; принял христианство, отдал свое имущество бедным и предался аскетическим подвигам. Автор апологии «О граде Божием», автобиографического сочинения «Исповедь» и др. сочинений.

…зазвучала длинная мыслящая камышина… – переосмысленное выражение французского математика, физика и мыслителя Блеза Паскаля (1623–1662) «мыслящий тростник». Так Паскаль определял человека (Мысли, VI, 347).

Все это скатологично… – Скатология (палеонт.) – изучение помета животных, а также варварских ритуалов, использующих экскременты или грязь. Кроме того, пристрастие к непристойностям, брани, экскрементам.

Я похоронил звенящие кимвалы… – иными словами, перестал славить Господа. Ср.: «Хвалите Бога во святыне Его, хвалите Его на тверди силы Его. Хвалите Его по могуществу Его, хвалите Его по множеству величия Его. Хвалите Его со звуком трубным, хвалите Его на псалтири и гуслях. Хвалите Его с тимпаном и ликами, хвалите Его на струнах и органе. Хвалите Его на звучных кимвалах, хвалите Его на кимвалах громогласных. Все дышащее да хвалит Господа! Аллилуйя» (Пс, 150). Кимвал – древнееврейский музыкальный инструмент в виде двух металлических кувшинов, которыми ударяют друг о друга.

Есть пизды хохотливые… говорливые… – Подобный мотив – «гавкающая (лающая) утроба» – существует и в древней мифологической и фольклорной традиции; по некоторым источникам, лай Сциллы раздается из ее лона (Овидий. Письма с Понта. IV, 10, 25).

Окарина – простейший музыкальный инструмент в форме вытянутого гусиного яйца с дырочками для пальцев и мундштуком в виде свистка.

…выбрасывают красные флажки… – о менструации.

Адвентисты – сторонники адвентизма, направления христианского сектантства, проповедующие близость второго пришествия Христа и тысячелетнего Царства Божия.

Апис – в египетской мифологии бог плодородия в облике быка. Аписа считали душой бога Мемфиса Птаха и бога солнца Ра. Считалось, что ритуальный бег быка Аписа оплодотворяет поля. Апис был связан с культом мертвых и близок к Осирису. При Птолемеях произошло слияние Аписа и Осириса в едином божестве Сераписе.

…тот самый позднегородской житель, о котором говорит Освальд Шпенглер. – Немецкий философ и историк (1880–1936) в своем главном историософском сочинении пишет следующее: «Вместо мира – город, некая точка, в которой сосредоточивается вся жизнь далеких стран, между тем как оставшаяся часть отсыхает; вместо являющего многообразие форм, сросшегося с землею народа – новый кочевник, паразит, обитатель большого города, чистый, оторванный от традиций, возникающий в бесформенно флюктуирующей массе человек фактов, иррелигиозный, интеллигентный, бесплодный, исполненный грубой антипатии к крестьянству (и к его высшей форме – поместному дворянству), следовательно, чудовищный шаг к неорганическому, к концу…» (Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. М.: Мысль, 1993. [Т.] 1. С. 165).

Маленький Немо носится… – Немо от лат. nemo (никто) восходит к известному каламбуру: Nemo novit patrem, nemo sine crimine vivit… (Никто не знает своего отца, никто не свободен от греха). Также аллюзия на Маленького Немо – героя классических комиксов Уинзора Маккея, выходивших в начале века.

…леди Щедростью. – Щедрость (Bountyfull) – Имя дамы-благотворительницы, персонажа пьесы «Хитроумный план щеголей» английского драматурга Джона Фаркера (1678–1707), ставшее нарицательным.

…я назвал его Убигуччи… – Название образовано автором на основе латинского местоимения ubi – где. Ср. также: ubicumque – где бы то ни было, везде.

…до того, как я прочел о ней в «Черной книге»… – Речь идет о книге друга Миллера, английского писателя и дипломата Лоренса Даррелла (1912–1990), на которую его вдохновила миллеровская «Черная весна». «Черная книга» была опубликована в 1938 г. Ознакомившись с рукописью в 1937-м, Миллер нашел ее удивительно прекрасной и пришел в восхищение от мысли, что у него появился последователь. Апокалипсическая по настроению, книга изобиловала обсценной лексикой и гротеском. При издании Даррелл дал согласие на цензурный вариант, хотя Миллер убеждал его оставить все как есть. В Даррелле он видел раннюю версию самого себя. (См.: Dearborn Mary V. The Happiest Man Alive: A Biography of Henry Miller. P. 192.)

Герундив – термин традиционной латинской грамматики, обозначающий пассивное причастие будущего времени с дополнительным оттенком долженствования.

…мы переболели всеми морганатическими болезнями, а также и кое-какими из числившихся экс-катедра. – Иными словами, болезнями «простыми», незаразными, не передающимися от «супруга» к «супругу», и болезнями «благородными», т. е. венерическими (здесь содержится намек на гонорею, которой Миллер переболел в юности).

Ганс Касторп – герой романа Томаса Манна «Волшебная гора» (1924).

…столкнулся с ней нос к носу. – Речь идет о Джун.

Розеттский камень – черная базальтовая плита с тремя параллельными надписями, сделанными на греческом языке, а также египетским иератическим и демотическим письмом. Найдена в Египте близ Розетты в 1799 г. Хранится в Британском музее.

Это что, закат мира? Та самая пляска Смерти, что с давних пор у всех на устах? – Речь идет о «конце света», картины которого Миллер, будучи временами подвержен апокалипсическим настроениям и мысля себя «последним человеком» Судного дня, рисует в предыдущем абзаце – с громкоговорителями вместо ангельских труб. Ср.: «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю…» (Откр., 8: 7); «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны: // Она отворила кладезь бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя» (Откр., 9: 1, 2); «И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих пред Богом… (…) и судимы были мертвые (…) сообразно с делами своими. // Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них…» (Откр., 20: 12–13). Позднее в эссе «Время убийц» Миллер напишет: «Нет, дьявол уже вырвался на волю. Век электричества позади, не ближе, чем Каменный век. Наше время – это Век Силы, силы простой и грубой. Теперь – либо рай, либо ад, середины больше не будет. И, по всем признакам, мы выберем ад. (…) Мы все отступники. Мы предаем с незапамятных времен. Надвигается наконец час расплаты. Мы получим свой Сезон в аду, каждый мужчина, каждая женщина и ребенок, принадлежащие этой цивилизации. (…) Мы достигли крайней степени эгоизма, некоего атомного распада. (…) Сейчас мы готовимся к смерти маленького „я“, чтобы на свет появилось „я“ истинное. (…) Нам необходимо пройти через коллективную смерть, чтобы возникли настоящие индивидуальности» (Иностранная литература. 1992. № 10. С. 156–157). И далее: «Теперь весь род людской готовится принять великие муки. События эти страшные уже надвигаются. (…) А ведь на протяжении жизни многих поколений поэты и ясновидцы предсказывали наступление этого нового мира, но мы не желали им верить. Мы (…) отвергли весть от небесных странников» (там же. С. 163). И еще: «Оно (второе пришествие Христа. – Л. Ж.) и теперь кажется мучительно и обманчиво близким… (…) впрочем, в сознании наших современников его вытеснило наваждение всеобщей и полной гибели» (там же. С. 144).

…сдерживающих правил маркиза де Куинсбери. – Речь идет о правилах (1867), по которым проводились первые любительские чемпионаты Великобритании по боксу. Правила маркиза де Куинсбери запрещали инфайтинг (ближний бой), за что были подвергнуты критике и, после дисквалификации известного боксера Т. Андерсона за «драку», в 1880 г. заменены новыми.

Английский спортивный деятель Джон Шолто Дуглас, 8-й маркиз де Куинсбери (1844–1900), был не единственным автором правил, носящих его имя. Кроме того, он является одним из основателей Любительского атлетического клуба (1860). В 1872 г. был избран в Палату лордов как представитель от Шотландии.

…еби и будь ебен, и к черту отстающих! – Парафраз английского фразеологизма: «Everyone for himself and the devil take the hindmost». («Всяк за себя, и к черту отстающих»).

Душа моя довольно часто покидала свою телесную оболочку… и пускалась странствовать из края в край… – Ср.: Лукиан в качестве доказательства бессмертия души мух приводит рассказ о «боговдохновенном прорицателе» Гермотиме из Клазомен, а именно – «будто часто покидавшая его душа блуждала сама по себе и затем, вновь возвращаясь, сразу наполняла его тело и поднимала Гермотима» (Лукиан. Похвала мухе, 7).

…приняв псевдоним Самсон Лакаванна – по названию округа Лакаванна в штате Пенсильвания, США.

Диббук – в средневековом иудейском вероучении демон или дух умершего человека, который вселяется в живого и руководит его поступками, пока не будет изгнан религиозными средствами.

Передышка стала таким же хитрым делом, как дыхание. – В даосской философии дыхание ци является одной из драгоценностей человеческого организма наряду с духом и семенем; через вдох и выдох описываются циклические фазы любого процесса. Питание дыхания – удерживание слов.

…было простой работой по затыканию дыр. – Ср. с даосским «заваливанием дыр сознания», ведущим к постижению «Небесной глубины» в человеке, т. е. к постижению им своего подлинного «я», существовавшего прежде его рождения – в том измерении бытия, которое у даосов соответствует «пустоте», или несотворенному хаосу, и называется «прежденебесным». Через постижение «пустоты» достигается «полнота сознания», о которой далее и идет речь у Миллера.

Аннигиляция (от лат. nihil – ничто; букв.: превращение в ничто, уничтожение) – в физике такое взаимодействие частицы и античастицы, при котором они исчезают, превращаясь в другие формы материи. Понятие аннигиляции является одним из ключевых в философических построениях и мифотворчестве Миллера и означает возрождение через уничтожение.

И Бог впервые – в моем понимании – был гладко выбрит. – В такой форме автор сообщает о своем отвращении от иудейско-христианского Бога и обращении к отцам даосизма (даосы бреют лицо и череп). Миллеру, который сам был лыс, не раз указывали на его внешнее сходство с главным учителем даосизма Лао-Цзы. По преданию, Лао-Цзы родился от самого себя, из себя же развернул существующий мир. («Я родился из раны», «я сам был этой раной», – скажет о себе Миллер ниже.) После того как Лао-Цзы явился миру 72-й раз, он, окончательно разуверившись в людях, уехал верхом на буйволе куда-то на Запад и больше не вернулся. В 1939 г. в Афинах (уже по завершении «Тропика Козерога») Миллер встретил прорицателя-армянина, который, отметив его сходство с Лао-Цзы, предсказал ему (помимо многого другого), что он совершит три путешествия на Восток и после третьего не вернется и что не умрет, а просто исчезнет – как Лао-Цзы. Вдохновленный этим пророчеством, Миллер в начале сороковых годов поселяется в пустынном и мистическом Биг-Суре в Калифорнии и, как шутливо говорил он сам, приступает к превращению Генри Миллера в «Генри-Цзы».

Ганглии – скопления нервных клеток или серого вещества, образующие нервные узлы, не входящие непосредственно в центральную и спинномозговую нервную систему.

С. 252–253. В этом странном козерогическом эмбриозе Бог-козел… жует свою жвачку… – Выстраивая одну из своих моделей возникновения Бога, Миллер представляет здесь Бога-Сына (Агнца) в архаическом образе – в частности, по аналогии с жертвенным козлом иудеев (см.: Лев., 16: 21–22) – мирно пасущимся в ожидании срока своего очередного пришествия.

…начинает проглядывать счастливый утес – подлинный бриллиант истинного «я». – Ср. у Данте в «Божественной комедии»: «Когда Вергилий мне являл воочью Утес, где дух становится здоров…» (Рай, XVII, 19–20). Впоследствии прозвище Счастливый Утес прочно закрепилось за Миллером с легкой руки Лоренса Даррелла после прочтения им «Козерога» (см.: Dearborn Mary V. The Happiest Man Alive: A Biography of Henry Miller. P. 235).

…то вневременное «я», которое сквозь тысячи тысяч веков было отдано на откуп людям с именами и датами… то «я», которое само есть червь… – Ср. во второй речи Сократа в диалоге Платона: «Всякая душа ведает всем неодушевленным, распространяется же она по всему небу, принимая порой разные образы. Будучи совершенной и окрыленной, она парит в вышине и правит миром, если же она теряет крылья, то носится, пока не натолкнется на что-нибудь твердое, – тогда она вселяется туда, получив земное тело, которое благодаря ее силе кажется движущимся само собой; а что зовется живым существом – все вместе, то есть сопряжение души и тела, – получило прозвание смертного. (…) Но туда, откуда она пришла, никакая душа не возвращается в продолжение десяти тысяч лет – ведь она не открылится раньше этого срока…» (Федр, 246 b – c; 248e – 249а).

…дверь, из которой появляется волшебник, – нигде ведь не сказано, что домой он возвращается через ту же дверь. – Ср. у Рабле: «Во время шествия они (распевы. – Л. Ж.) вышли в одну церковную дверь, а вошли в другую. Они поостереглись войти туда, откуда вышли». На это замечание Пантагрюэля брат Жан ответил, что «эта хитрость заимствована из оккультной философии» (Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль. Кн. V. Гл. XXVII).

…в танцзал Амарильо. – Имеется в виду танцзал Уилсона, где Миллер познакомился с Джун.

…в местечке под названием Ксант, буде таковое существует… – Под таким названием существовала речка в Эпире, гористой области в западной Греции, а также река в Ликии, в Малой Азии.

Осмос (этим. греч.; букв. – толчок, давление) – диффузия растворителя через перегородку, разделяющую раствор и чистый растворитель или два растворителя различной концентрации.

До открытия Вильямсбургского моста, после чего началось нашествие евреев с нью-йоркской улицы Деланси. – Большинство из двух миллионов еврейских эмигрантов, приехавших в Нью-Йорк между 1890 и 1914 гг., осело в Вильямсбурге; после открытия моста многие стали переселяться на другую сторону пролива.

…идиш (…) на котором «Бог» и «гнилые овощи» и звучат одинаково, и означают одно и то же. – В этой инвективе юного Миллера против языка идиш присутствует эмоциональное преувеличение: «бог» на идише – «гот»; одно из слов, обозначающих овощи (не гнилые и не тухлые), – «гортнварг», но звук «р» проглатывается, и на слух первый слог похож на «гот».

Мое копье странствовало… – Образ «копья» восходит, видимо, к «стреле» Аполлона Гиперборейского.

Пространство сворачивается ковром и целиком поглощает и меня, и дом… – Ср.: «И небо скрылось, свившись как свиток…» (Откр., 6: 14).

Бергсон Анри (1859–1941) – французский философ-иррационалист, исследовавший основополагающую роль интуиции в познании и творчестве. Основной труд – «Творческая эволюция». Вот как характеризует это сочинение другой философ: «Замечательная книга Бергсона „L’évolution créatrice“ вся проникнута двойственностью в понимании задач философии. Книга построена вполне научно и наукообразно. Вся она пропитана духом биологии, т. е. одной из наук, все обосновывается на биологическом материале и биологических учениях. Вместе с тем книга эта предполагает метафизическую интуицию, принципиально отличную от научного анализа. Бергсон противополагает интуицию анализу, но сам он прежде всего великий аналитик. (…) В нем есть проблески гениального новатора в философии, но он бессилен вполне освободиться от тяжести чисто аналитической мысли и чисто научного материала. Биологизм есть такая же зависимость философии от науки, как и математизм» (Бердяев И. А. Философия свободы. Смысл творчества. С. 540).

…книга как таковая выпадает из поля зрения: она проглатывается целиком, переваривается и включается в обмен веществ, как плоть и кровь, что, в свою очередь, приводит к сотворению нового духа… – Ср.: «И взял я книжку из руки Ангела и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем» (Откр., 10: 10).

Ты одинок… – Ср. у Ницше в «Так говорил Заратустра»: «Но когда-нибудь ты устанешь от одиночества, когда-нибудь гордость твоя согнется и твое мужество поколеблется. Когда-нибудь ты воскликнешь: „Я одинок!“» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 45).

Разве не лежит на мне вина за все совершенные преступления… – Ср. восклицание брата старца Зосимы: «…воистину всякий пред всеми за все и за все виноват…» (Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Ч. 2, кн. VI, II).

Это праведники совершают преступления против человечества… – В своей инвективе против «праведников» Миллер вторит Ницше, который дезавуирует добродетельных устами Заратустры. Ср., например: «И многие, кто не могут видеть высокого в людях, называют добродетелью, когда слишком близко видят низкое их; так, называют они добродетелью свой дурной глаз» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 68; «Так говорил Заратустра», «О добродетельных»).

Есть у меня один приятель, который… излагает мне свою версию Голгофского чуда… – Речь идет об упоминавшемся уже Бобе Коллакоме, который был членом теософского общества в Калифорнии. Теософская версия Голгофского чуда вкратце изложена Рудольфом Штейнером в одной из его лекций таким образом: «В моем „Тайноведении“ Вы можете найти изображение того, как Солнце, Луна и Земля составляли некогда одно планетарное бытие, как затем откололось Солнце, а позднее – Меркурий и Венера, и как после того, как Солнце откололось вместе с Меркурием и Венерой, от Солнца отделился также Марс. В сущности, каждый такой процесс – чем далее мы идем назад – есть духовный процесс, и дело, в сущности, в том, чтобы понять: что за существа были те, которые отделились тогда? Так вот, для Земли это было в основном Существо Христа, то великое Солнечное Существо, которое затем снова соединилось с Землей через Мистерию Голгофы. Благодаря этому, так сказать, все то, что предшествовало христианству, пришло к своего рода завершению в христианстве. Но благодаря этому – можем мы сказать также – Мистерия Голгофы есть вторжение космического факта в земное развитие» (Штейнер Р. Мистерия и миссия Христиана Розенкрейца: Лекции 1911–1912 гг. С. 109–110).

Что приводит меня в восхищение, так это возможность заново вдохнуть жизнь во все столь же мертвое и похороненное, как я сам. – Здесь и далее Миллер упрощенно излагает теософскую теорию эволюции человека, суть которой состоит в последовательности перевоплощений.

…могилы, которую он так долго носил на себе. – Под могилой подразумевается тело.

Я видел Дракона, сбрасывающего с себя ярмо кармы и дхармы… – Дракон – созвездие, расположенное вблизи северного полюса небесной сферы. В астрономии Древнего Вавилона название этого созвездия означало «ярмо небес». Согласно Птолемею, яркие звезды Дракона действуют подобно Сатурну и Марсу. В астрологии употребляются две звезды Дракона – Нод и Растабан. Карма (т. е. «деяние», «поступок») – в мифологии и этико-религиозных воззрениях индийцев обозначение действия, предполагающего последующее вознаграждение. В наиболее распространенном употреблении – совокупность всех добрых и дурных дел, совершенных индивидуумом в предыдущих существованиях и определяющих его судьбу в последующих. Человек, свободный от эгоистических помыслов и стремящийся к постижению высшей реальности (атмана), способен преодолеть цепь рождений и закон кармы. Дхарма – в древнеиндийской мифологии сначала божественный мудрец, затем бог справедливости, персонифицирующий понятие «дхармы», т. е. закона, морального правопорядка, добродетели. Кроме того, «дхарма» является одним из главных понятий буддийской мифологии, означающим учение Будды, текст этого учения, элемент текста и состояния сознания.

…я видел слово «Надежда», насаженное на вертел… – Имеется в виду надпись над входом в Ад, которая в классическом переводе М. Лозинского звучит так: «Входящие, оставьте упованья» (Данте. Божественная комедия. Ад, III, 9).

Гомункулус – по представлениям средневековых алхимиков, человекоподобное существо, получаемое искусственным путем.

…в горлышке Бутыли. – Прообразом миллеровской Бутыли, с одной стороны, является находящийся под землей храм Бутылки из романа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» (кн. V, гл. XXXIV–XLVII), заимствованный, в свою очередь, из книги Франческо Колонны «Полифилова битва Сна и Эрота» (1499). С другой стороны, в виде Бутыли Миллеру представляются Ад (дно Бутыли) и Чистилище (горлышко Бутыли). Ср.: «Туда, на дно печального жерла, Спускаются ли с первой той ступени, Где лишь надежда в душах умерла?» (Данте. Божественная комедия. Ад, IX, 16–18).

…батрахианского смеха… – Иными словами, «лягушачьего» – по названию античной комической поэмы «Батрахомиомахия» («Война мышей и лягушек»).

Митра – древнеиранский бог солнца; принадлежит к индоиранскому пантеону; считается устроителем как социального, так и природного космоса. Он – «дающий жизнь» и «дающий сыновей». В «Авесте» его эпитеты – «исполненный собственного света», «сияющий»; он всегда бодрствует, связан с ночным небом, с глубиной и тайной. Из крови убиваемого для жертвоприношения быка произрастают растения, она увеличивает жизненную силу и плодородие.

Конъюнкция (или соединение) – в астрологии наиболее сильный аспект, характеризующийся тем, что две планеты имеют одинаковую эклиптическую долготу, т. е. соединяются (занимают одно и то же положение) в Зодиаке, или одинаковое прямое восхождение (соединение «в мире»). В классической астрологии большое значение придается соединениям наиболее могущественных планет – Юпитера и Сатурна. Выстраивая свою «многоэтажную» конъюнкцию, Миллер подразумевает соединение несоединимого.

Величайшим проклятием был Юпитер – повелитель рыб: того и гляди, сверкнет благосклонным оком. – Ср. у Данте в «Божественной комедии»: «Но нам пора; прошел немалый срок; Блеснули Рыбы над чертой востока…» (Ад, XI, 112–113).

…на протяжении долгого, непрерывного брачного солнцестояния… – Этот мотив восходит к священному браку, или иерогамии, мифологическому мотиву, передающему космогонический акт – брак Неба и Земли, а также Луны и Солнца, чей брак – затмение.

Мандибулярный конъюнктивит – т. е. «челюстной». Выражение из разряда «миллеризмов».

Мандалическое колесо вожделения – еще одно выражение из разряда «миллеризмов». Мандала – один из основных сакральных символов в буддизме. Наиболее характерная схема мандалы представляет собой круг с вписанным в него квадратом, в котором, в свою очередь, вписан внутренний круг – по периферии в виде восьмилепесткового лотоса. Наиболее характерна интерпретация мандалы как модели вселенной, «карты космоса», а также – «колеса времени», «колеса бытия»; внутренний круг символизирует женское начало, детородное лоно, внутри которого часто помещается знак мужского начала. Такое соотношение символов в центре мандалы дублируется ритуально-мифологическим мотивом: призываемое божество опускается в самый центр мандалы, обозначенный лотосом, где оно и совершает акт, приносящий плодородие, изобилие, успех.

Суккуб – демон в образе женщины, совокупляющийся с мужчинами, пока те спят.

Сфинктерит – воспаление сфинктера, сжимающей мышцы естественных отверстий тела.

Черная Дыра Калькутты – иначе «Черная калькутская яма», тесная тюремная камера в форте Уильямс в Калькутте, где, по легенде, в ночь на 20 июня 1756 году задохнулось больше ста узников англичан, брошенных туда бенгальским навабом Сирадж-уд-Даулом в наказание за расширение форта, не предусмотренное соглашением.

…сплошная кроваво-красная обволакивающая плева… – Под «плевой» подразумевается Майя, «покрывало обмана», – одно из ключевых понятий древнеиндийской модели мира, обозначающее иллюзорность бытия, Вселенной, воплощенной в Вишну, иллюзорность действительности, понимаемой как сон или греза божества.

Кто убил Дрозда-задиру? – Здесь Миллер обыгрывает начальные строки шуточного стихотворения «Who killed Cock Robin?» (XVIII в.):

Кто убил Дрозда-задиру? «Я», – ответил Воробей.

(См.: Mother Goose Rhymes / Сост., предисл. и коммент. II. М. Демуровой. М.: Raduga Publishers, 1988. P. 76–77.)

С. 298–299. Маска – гладкая, как смерть… Если бы кто подкрался к ней в такой момент и вскрыл ее черепную коробку, внутри он как пить дать обнаружил бы совершенную пустоту. – Ср. у Ницше: «Существуют женщины, которые, куда ни посмотри в них, не имеют нутра, а суть чистые маски. Достоин сожаления человек, который связывается с таким почти призрачным, неизбежно неудовлетворяющим существом; но именно они могут сильнее всего возбудить желания мужчины: он ищет их души – и ищет без конца» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 419: «Человеческое, слишком человеческое»). Надо заметить, это суждение Ницше как нельзя более применимо к отношениям Генри и Джун.

…точно гигантский пифон. Что ее раздражало, так это свет! – Пифон (первоначальное имя Дельфиний) – в греческой мифологии чудовищный змей (дракон), рожденный Геей. Опустошал окрестности Дельф и сторожил прорицалище Геи и Фемиды в Дельфах. Свое имя Пифон (букв.: «гниющий») получил после того, как был убит Аполлоном, так как лучи солнца превратили его тело в прах.

Братья Фрателлини – итальянская династия циркачей. Ее основателем является Густаве Фрателлини (1842–1905), все четверо детей которого пошли по его стопам.

Черни Карл (Карел; 1791–1857) – австрийский пианист, педагог, композитор. По национальности чех. Учился у Л. Бетховена. Многочисленные упражнения и этюды Черни направлены на систематическое овладение виртуозной фортепианной техникой, таковы «Школа беглости», «Школа для левой руки», «Школа исполнения фуги» и др. Автор опер, месс, реквиемов, симфоний, хоров, песен. Осуществлял редакции «Хорошо темперированного клавира» И. С. Баха.

Витгенштейн Людвиг (1889–1951) – философ-идеалист, один из основателей логического позитивизма. Родился в Австрии. В 1922 г. опубликовал «Логико-философский трактат» с введением Б. Рассела, оказавший влияние на развитие математической логики. С 1929 г. жил в Англии, в 1939–1947 гг. – профессор Кембриджского университета.

…в тональности сассафраса – выражение из разряда «миллеризмов». Сассафрас – американский лавр.

Фармакопея – свод лечебных свойств лекарств и снадобий.

«Пожарная тревога в полночь», «Военный марш» – вероятно, собственные музыкальные сочинения юного Миллера.

…при благоприятном, противу всяческой логики, расположении Урана, прочно закрепившегося в Седьмом доме. – В астрологии «домом» Урана является Водолей; самым неблагоприятным расположением планеты считается время, когда она находится «в изгнании», т. е. в противоположном (седьмом) по отношению к своему «дому» знаке. Для Урана это Лев.

Опус «Ицци» – миллеровская версия «опуса», известного в среде учащихся музыкальных школ как «Смерть таракана». Ицци – уменьшительное от имени Ицхак.

Кобел – активная лесбиянка (жаргон.).

Уайтхед Альфред Норт (1861–1947) – философ и математик. В соавторстве с британским философом, лауреатом Нобелевской премии по литературе (1950) Бертраном Расселом (1872–1970) написал книгу «Принципы математики».

Эддингтон Артур Стенли, сэр (1882–1944) – английский астроном, изучавший движение звезд с точки зрения теории относительности.

Эйкен Рудольф (1846–1926) – немецкий писатель и философ, профессор Базельского и Йенского университетов, лауреат Нобелевской премии по литературе (1908).

Фробениус Лео (1873–1938) – немецкий этнограф; исследователь Океании и Западной Африки. Занимался изучением наскальной живописи. В 1910 г. заявил о наличии доказательств существования легендарного континента Атлантида.

Линк Гиллеспи (1888–1975) – вероятно, имеется в виду «Божественный» Джеймс Ламонт Гиллеспи, американский поэт-песенник, выступавший в так называемом «Переулке Жестяных Кастрюль» в Нью-Йорке, написал слова более чем к 1000 песен, самая известная – Santa Claus is coming to Town (1934). Его песни исполняли Фрэнк Синатра, Бинг Кросби, сестры Эндрюс, Луи Армстронг и др.

…если бы биномиальной теоремы не было, человеку следовало бы ее выдумать… – парафраз выражения «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать», приписываемого Вольтеру, но являющегося переосмысленным заимствованием у архиепископа Кентерберийского Джона Тиллотсона (1630–1694).

Ипекакуана (или рвотный корень) – южноамериканское растение, применяемое в медицине как рвотное и слабительное.

Святая Хильдегарда (Хильдегарда из Бингена; 1098–1179) – немецкая монахиня-бенедиктинка; известна духовными сочинениями в жанре мистических «пророческих видений». Оставила также ряд медицинских и естественнонаучных трактатов. Ее день отмечается 17 сентября.

Святая Бригитта (1303–1373) – основательница ордена Бригитты, по национальности шведка. До бывшего ей в зрелом возрасте откровения свыше жила обычной жизнью: была замужем, родила восьмерых детей. Ее день отмечается 8 октября.

Новую веху на этом поприще поставил Бетховен… – Речь идет о выдвинутом Бетховеном принципе контраста в трактовке главной и побочной партий и их соотношения. Этим обусловлено расширение круга тональностей побочных партий, повышение роли связующих и заключительных партий, перенесение общей кульминации в развернутую коду. С этим же связано более широкое понимание границ тональности и сферы действия тонального центра, чем у предшественников. Кроме того, Бетховен обогатил типы варьирования, выработал новый подход к полифонической технике, в частности ввел контрастную полифонию.

…приводной ремень отцепился. – Понятие «приводной (передаточный) ремень» встречается в труде Р. У. Трайна (R. W. Trine) «В унисон с бесконечным» («In Tune with the Infinite», 1899), отрывки из которого приводит В. Джемс в своей знаменитой книге. Ср.: «Когда мы сознаем божественность нашей природы и тесную связь нашу с Первоосновой Мира, мы как бы прикрепляем передаточный ремень нашей жизни к центральному двигателю Вселенной» (цит. по: Джемс В. Многообразие религиозного опыта. М.: Издание журнала «Русская мысль», 1910. С. 91).

…ЧЕрни с большой «е»… – В оригинале: «CZerny with a capital „Z“» – «Черни с большим „зедом“, „закорючкой“». В этой фразе есть некоторый налет непристойности, который в переводе сохранен в «большой „е“», по первой букве одного из названий детородного органа.

Гуммиарабик – разновидность клея.

Чинуки – одно из индейских племен языковой группы пенути, населявшее низовья реки Колумбия.

Спорран – кожаная сумка с мехом наружу, являющаяся частью национального костюма шотландских горцев, которую носят спереди, на килте (юбке).

Адирондаки – горы на севере США между озерами Онтарио и Шамплейн.

Катскиллы – горы на севере США, к югу от Адирондаков.

Гросс Георг (1893–1959) – немецкий график и акварелист, примыкавший к экспрессионистам. Участвовал в Первой мировой войне, где зрелище раненых доводило его до глубоких обмороков и сделало персонажами его картин «солдата без носа», «служащего лазарета, вываливающего из ведра части человеческого тела» и др. т. п.

Чиппиуа – племя американских индейцев, обитавших в районе озера Верхнее.

«Хорошо темперированный клавир» – авторское название: «Хорошо темперированный клавир, или Прелюдии и фуги во всех тонах и полутонах, касающиеся как терций мажорных, или Ut, Re, Mi, так и терций минорных, или Re, Mi, Fa. Для пользы и употребления жадного до учения музыкального юношества, как и для особого препровождения времени тех, кто уже преуспел в этом учении, составлено и изготовлено Иоганном Себастьяном Бахом, p. t. великокняжеским Ангальт-Кётенским капельмейстером и директором камерной музыки. В году 1722». Впервые опубликован в 1883 г.

…точно пьяный челнок. – По ассоциации с названием стихотворения Артюра Рембо «Пьяный корабль».

…жизнь – это фарс… – Выражение восходит к латинской надписи на фронтоне театра «Глобус», в котором играл Шекспир: «Totus mundus agit histrionum» («Весь мир играет комедию»).

…философы… лишали себя мужского достоинства… – Так приятель автора развивает мысль Ницше, утверждавшего, что «философ чурается супружеской жизни и всего, что могло бы совратить к ней, – супружеской жизни как препятствия и роковой напасти на его путях к оптимуму». «Кто из великих философов до сих пор был женат? – пишет Ницше. – Гераклит, Платон, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Кант, Шопенгауэр – не были; более того, их невозможно даже представить себе женатыми. Женатый философ уместен в комедии, таков мой канон…» (Ницше Ф. Соч.: В 2 т. Т. 2. С. 480; «К генеалогии морали»).

…Ницше, тот вообще был оригинал – в самый раз для психушки. – Почти на протяжении всей жизни Ницше страдал заболеванием головного мозга и в январе 1889 г. после апоплексического удара на улице был помещен в психиатрическую клинику. Последние десять с небольшим лет болезнь почти не давала ему передышки.

И жить-то ему надо было в особом климате: Ниццу ему подавай! – Ницше действительно подолгу жил в Ницце.

Себя он причислял то ли к полякам… – Излагая свою биографию, Ницше пишет: «Мои предки были польские дворяне (Ницки); должно быть, тип хорошо сохранился вопреки трем немецким „матерям“» (цит. по: Свасьян К. А. Фридрих Ницше: мученик познания // Там же. Т. 1. С. 5). Ср. также: «Я сам все еще достаточно поляк…» (там же. Т. 2. С. 716; «Ессе homo»).

…немцам от него и впрямь здорово досталось. Он называл их воплощением тупости и скотства… – Ср., например: «Рогатый скот среди моих знакомых, немцы, с вашего позволения…» (там же. С. 724).

Кстати… о Платоне… читал ли ты этот его бред об Атлантиде? – Об Атлантиде Платон говорит в диалогах «Тимей» и «Критий». (Подробнее об этом см. в кн.: Панченко Д. В. Платон и Атлантида. Л.: Наука, 1990. С. 5–23 и др.)

С закинутыми на стол и подхватывающими поток пятками… – Ср. в книге Чжуан-Цзы: «Ибо настоящий человек дышит пятками, а обыкновенные люди дышат горлом» (Антология даосской философии. С. 78).

…паршивая машина и не собиралась останавливаться… – Под машиной (механизмом), вероятно, подразумевается одно из понятий даосской философии. Ср.: «То, что сохраняется в качестве срединности, – это дух. А то, что возникает и усредняется, – это механизм. Дух безмолвен и неподвижен. А то, что чувствует, реагирует и проникает, – это механизм. То, что непостижимо ни в сокрытости, ни в явности, – это дух. То, что резонирует применением в отсутствии сторон, – это механизм. То, что таится в единстве организма, – это дух. То, что приводит в движение мириады сущностей, – это механизм. То, что заранее предвещает удачу и неудачу, – это дух. То, что изменяется в движении, не пребывая на месте, – это механизм» (там же. С. 142).

…на гребне волны были дадаисты… – Дадаизм как направление в искусстве модернизма возник в 1916 г. в Швейцарии, в Цюрихе, куда съехались спасавшиеся от воинской повинности молодые деятели искусства. Пользуясь различными формальными приемами, выработанными предшествовавшими направлениями модернизма – кубизмом, футуризмом, – они стремились к разрушению общепринятых форм искусства и утверждению новых. На вечерах дадаистов в Цюрихе, где они обосновались в подвальчике, названном ими «Кабаре Вольтер», читались «фонетические» стихи, представления сопровождались шумовой музыкой, исполнявшейся на сковородках, кастрюлях и проч. После войны Дада-группы образовались в Нью-Йорке, Барселоне, Париже, Берлине. В манифесте, написанном основателем дадаизма Тристаном Тзара, говорится: «Дада – это всё, это ничего, это „да“ по-русски, это что-то по-румынски, это что-нибудь почти на каждом языке, и если у кого-то нет своего „дада“, то это полный абсурд, абсолют дурака, абсолют „нет“, это искусство для искусства – вот что такое Дада».

…это был мир Кроноса и его овикулярного потомства. – Кронос – в греческой мифологии один из титанов, сын Урана и Геи. Оскопил своего отца, чтобы покончить с его плодовитостью. По предсказанию Геи, Кроноса должен был лишить власти собственный сын, поэтому он пожирал рождавшихся от него детей. Но Зевсу удалось спастись, и впоследствии он опоил отца волшебным питьем, благодаря чему Кронос изрыгнул всех ранее проглоченных детей. В орфической традиции Кронос примиряется с Зевсом и правит на островах блаженных. Так возникает понятие о царствовании Кроноса как счастливом и благодатном времени. Под «овикулярным потомством» Миллер подразумевает детей сына Кроноса Зевса и Леды, родившихся из двух яиц: Кастор и Поллукс из одного, а из другого – Клитемнестра и Елена.

Палимпсест – рукопись на пергаменте, написанный поверх смытого или соскобленного текста.

Возводители холмов – индейцы, обитавшие в долине реки Миссисипи, которые возводили могильники и фортификационные сооружения в виде холмов.

Монтесума (1466–1520) – правитель ацтеков. Был захвачен в плен Э. Кортесом и за уступки его требованиям убит восставшими соплеменниками.

…за день до Перемирия… – Имеется в виду перемирие, заключенное 11 ноября 1918 г. и положившее конец Первой мировой войне.

Аполлинер Гийом (наст. имя Вильгельм Аполлинарий Костровицкий; 1880–1918) – французский поэт, яркий представитель кубофутуризма; в основе его стиля лежит смешение «высоких» и «низких» образцов, дающее в результате своеобразный гротеск, являющийся отражением романтической иронии поэта, которая порой заостряется до сатирического преломления действительности. Его книги «Алкоголь» (1913) и «Каллиграммы» (1918) вошли в золотой фонд мировой литературы. Во время Первой мировой войны был ранен, перенес трепанацию черепа.

Умерьте строгость, сравнивая нас… – строки из стихотворения Г. Аполлинера «Рыжекудрая красавица» из сб. «Каллиграммы: Стихи войны и мира».

Арагон Луи (1897–1982) – французский поэт, писатель, коммунистический общественный деятель; примыкал к дадаистам и сюрреалистам, с которыми порвал в 1930-е годы.

Тцара Тристан (наст. имя Сами Розеншток; 1896–1963) – французский поэт; родился в Румынии; в Париже – с 1909 г. Возглавил движение дадаистов, позже, в 1920–1930-е годы, примкнул к сюрреалистам, став сначала теоретиком, а затем критиком сюрреализма. Участвовал в движении Сопротивления. Основные поэтические книги: «Первое небесное приключение господина Антипирина» (1916) и «25 стихотворений» (1918).

Кревель Рене (1900–1935) – французский писатель, примыкавший к сюрреалистам. Автор романов «Трудная смерть», «Поворот», «Мое тело и я», эссе «Клавесин Дидро». Отстаивая право сюрреалистов на самовыражение. Покончил с собой, оставив записку: «Прошу меня кремировать. Все тошно». О нем писали Дали и А. Арто.

Монтерлан Анри де (1896–1972) – французский писатель, происходит из южнофранцузского дворянского рода каталонского происхождения. Участвовал в Первой мировой войне. Служба на передовой вдохновила его на роман «Сон» (1922), участие в корридах – на роман «Бестиарии» (1926). Среди других романов – «Олимпийцы» (1924), «Холостяки» (1936), тетралогия «Девушки» (1936). В годы Второй мировой войны выступал с оправданием коллаборационизма. С 1960 г. – член Французской академии.

Бретон Андре (1896–1966) – французский поэт, теоретик сюрреализма, автор манифеста сюрреализма (1924).

Эрнст Макс (1891–1976) – французский художник-сюрреалист.

Мосье Антипирин. – Подразумевается Тристан Тцара, который в 1924 г. подытожил творчество своих единомышленников выпуском «Семи Манифестов Дада».

Жарри Альфред (1873–1907) – французский писатель, поэт, драматург, предшественник дадаизма и сюрреализма. С 1903 г. возглавлял журнал «Празднество Эзопа». Выпустил сборники стихов «Минуты памятного песка» (1894), «Кесарь-антихрист» (1895), роман «Сверхсамец» (1902). Наиболее известная пьеса Жарри – «Король Убю» (1896); написана для театра марионеток.

Сальмон Андре (1881–1969) – французский поэт, романист, в отличие от своего тезки сюрреалиста Андре Бретона воспевал в раннем творчестве гражданственность и революционность; а в книге «Приказ» (1919) приветствует Октябрьскую революцию.

Десятичная система Дьюи – система организации каталогов и архивного дела, разработанная в 1876 г. американским библиотекарем Мелвилом Дьюи (1851–1931).

Браммель Джордж Брайан (1778–1840) – знаменитый английский денди, ставший при поддержке принца Уэльского Георга IV законодателем моды; впоследствии был заключен в долговую тюрьму, скончался в приюте, разбитый параличом. «Мимолетный властелин мимолетного мира» – так назвал его Ж. А. Барбе д’Оревильи в своей книге «Дендизм и Джордж Браммель» (1845).

…мозги-то ведь в сердце! – Ср. в даосском «Своде сочинений о срединности и гармонии»: «Предел человеческий – в срединности меж Небом и Землей, в результате чего устанавливается судьба. Человек принимает в себя пустоту божественной тайны, и таким образом завершается природа. Когда устанавливаются природа и судьба, дух пребывает в их середине. Судьба выражена в дыхании. Природа выражена в духе. Дух погружен в сердце. Дыхание концентрируется в теле. Путь находится в их середине» (Антология даосской философии. С. 137).

…безумный еврей из Южной Америки… – Вероятно, имеется в виду Лотреамон (наст. имя Исидор Дюкас; 1846–1870), сын сотрудника французского посольства в Монтевидео. Его книга «Песни Мальдорора» была в числе определяющих эстетические искания сюрреалистов. Умер Лотреамон при невыясненных обстоятельствах.

…один француз, совсем еще мальчик… – Имеется в виду Артюр Рембо (1854–1891), написавший последнее стихотворение в 1873 г., в возрасте 19 лет. Именно ему посвятил Миллер эссе «Время убийц». Далее – строки из стихотворений Рембо «Что говорят поэту о цветах» и «Разгул голода».

Сказано же одним безумным башмачником… – Судя по всему, речь идет о немецком философе Якобе Беме (1575–1624), выходце из силезских крестьян, которого еще мальчиком отдали в ученики сапожнику в Герлице, где Беме и обосновался. Его первая книга «Утренняя заря в восхождении» (позднее название «Aurora, или Утренняя заря в восхождении») появилась в 1612 г. как результат явившегося ему «откровения». Другие труды: «О трех принципах божественной сущности», «О троякой жизни человека», «О воплощении Слова», «Путь ко Христу», «Mysteriurn magnum, или Комментарий на первую книгу Бытия». «Чудным сапожником» Беме назван в книге «Ночные бдения», одним из предполагаемых авторов которой является немецкий философ Ф. В. Шеллинг, скрывшийся под псевдонимом Бонавентура.

Мейстер Экхарт – доминиканский проповедник Иоганн Экхарт (1260–1327/28), один из выдающихся христианских мистиков позднего Средневековья. Считал себя последователем Фомы Аквинского. Учился и преподавал в Парижском университете, затем в Страсбурге и Кельне.

Герминативная везикула – иначе: зародышевый пузырек. Вероятно, имеется в виду понятие даосской философии «бессмертный зародыш».

Арфа Небес – по аналогии с «флейтой Неба» даосов. Наряду с «флейтой Неба» у даосов существует «флейта человека – полая бамбуковая трубка с дырочками» и «флейта земли – вся тьма земных отверстий». (См.: Антология даосской философии. С. 66–67.)

…«поле площадью в квадратный дюйм»… – Быть может, имеется в виду сердце, именуемое у даосов «квадратный цунь».

Я сидел взаперти – пленник Форкулюса, бога дверей, Карды, богини дверных петель, и Лиментиуса, бога порога. – В 47-м чжане книги Лао-Цзы говорится: «Не выходя в двери, осознаешь Нисхождение Небес. Не выглядывая в окна, видишь Небесный Путь. Чем дальше ты выходишь, тем меньше ты осознаешь. Это дает: Человек мудрости не движется, а осознает» (Антология даосской философии. С. 47–48). Форкулюс и Лиментиус – вымышленные Миллером персонажи (вроде Ларинга и Фаринга в романе Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль»): Форкулюс – от лат. foris, дверь; Лиментиус – от лат. limen, порог. Карда – в римской мифологии богиня дверных петель, хранительница домашнего очага. Празднества в ее честь устраивались 1 июня.

Не видел я и «двух близнецов, еще в утробе живших несогласно». – См.: Данте. Божественная комедия. Рай, XXXII, 68–69, пер. М. Лозинского. Речь идет о сыновьях Исаака и Ревекки Исаве и Иакове. Иаков при рождении схватил за пяту своего брата, который первым вышел из утробы. Впоследствии Исав продал свое право первородства Иакову за чечевичную похлебку. (См.: Быт., 25: 21–34.)

Эту улицу нельзя назвать улицей печали… – «Улицей Ранних Печалей» Миллер называл нью-йоркскую улицу Декатур, где прошло его раннее детство.

Фор Эли (1873–1937) – французский историк искусств и эссеист, автор «Истории искусства» (1909–1921) и сочинения «Дух формы».

Нижинский Вацлав Фомич (1889–1950) – русский танцовщик, хореограф, воспитанник С. И. Дягилева, участник его «Русских сезонов».

…встречался с друзьями в доме у Эда Бо́риса… – Здесь и далее Миллер рассказывает о компании друзей, объединившихся после окончания школы в «Общество Ксерксов». У них была собственная эмблема, ритуальное приветствие и девиз «Fratres Semper» («Братья навек»). Их главными развлечениями были танцы, велосипедные прогулки, посещение состязаний по рестлингу и боксу. Генри пытался внести интеллектуальную струю, но это не имело успеха. Друзья неодобрительно отнеслись к связи Генри с женщиной, которая была старше его на пятнадцать лет, что развело его с ними. Но дружба с Уильямом Дьюаром (Макгрегором «Тропика Козерога») и Джорджем Райтом продолжалась долгие годы.

«Вурлитцер» – механическое пианино, названное так в честь Роберта Вурлитцера, основавшего в 1853 г. компанию по продаже музыкальных инструментов в Цинциннати, Огайо, которая в 1880 г. начала производить электрические пианино и органы, а также музыкальные автоматы.

Переулок Жестяных Кастрюль – район магазинов грампластинок и музыкальных издательств в Нью-Йорке.

Помню одного исполнителя из труппы Кейта… – Вероятно, имеется в виду комик Фрэнк Фэй, о котором Миллер напишет позднее («Книги в моей жизни», 1952). Кейт Бенджамин Франклин (1846–1914) – известный американский театральный деятель, импресарио, владелец театров.

Шишковидная железа – согласно теософскому учению, местоположение «третьего глаза», органа духовного зрения.

Нагель Юхан Нильсен – главный герой романа Кнута Гамсуна «Мистерии» (1892).

Гамсун Кнут (наст. фамилия Педерсен; 1859–1952) – классик норвежской литературы, лауреат Нобелевской премии.

«Не оставляй надежду…» – перефразированный стих из Данте: «Входящие, оставьте упованья!» (Божественная комедия. Ад, III, 9).

Гатлинг Ричард (1818–1903) – американский конструктор стрелкового оружия, изобретатель пулемета.

Франкенштейн – герой повести Мэри Шелли (1797–1851) «Франкенштейн, или Современный Прометей», ученый, создавший монстра.

Все мои Голгофы были распятиями розы… – Вновь сказывается увлечение Миллера розенкрейцерством, которое продолжалось у него как до, так и после завершения «Тропика Козерога». Так, в период подготовки «Тропика» к выходу в свет Миллер писал своему другу Лоренсу Дарреллу: «Сегодня вечером мне попалась одна книжонка и я взял ее с собой в кафе почитать. Тоненькая книжечка, по-французски, о розенкрейцерах. Главная ее мысль так совершенна и проста, так точно соответствует моим собственным представлениям о том, каким должен быть жизненный путь, что я удивляюсь, как это я мог ее пропустить. Если вкратце, это учение сердца» (январь 1939; Durrell Lawrence, Miller Henry. A Private Correspondence / Ed. by George Wickes. N. Y.: E. P. Button & Co, Inc., 1963. P. 148). Важным этапом творческой биографии писателя стала работа над трилогией «Распятие Розы» (публ. 1960–1962).

…разноцветное облачение Иосифа… – Имеется в виду Иосиф Прекрасный, сын Иакова и Рахили. В юности был любимчиком отца и получил от него в подарок разноцветный хитон (кетонет) – редкость в пастушеском быту. (См.: Быт., 37: 3–4.)

Кикапу – индейское племя в США и Мексике, относящееся к алгонкинской языковой семье.

Ленни-ленапе – самоназвание индейцев делаваров, означающее в переводе с языка унами «настоящий человек».

Эоцен – ранний третичный период кайнозойской эры, которая началась примерно 55 миллионов лет назад и продолжалась в течение 20 миллионов лет. Меоцен и плеоцен означают соответственно средний и поздний периоды.

Один – в скандинавской мифологии верховный бог, соответствующий Вотану (Водану) у континентальных германцев.

Парсифаль – герой романов цикла о короле Артуре.

Альфред (848–900) – король Уэссекса, одного из англосаксонских королевств.

Фридрих Великий (1722–1786) – прусский король и полководец.

Ганзейский союз (лига) – торговый и политический союз северогерманских городов, существовавший с XIII века до 1699 г.

Битва при Гастингсе (1066). – В этой битве нормандские войска под предводительством Вильгельма Завоевателя одержали победу над англосаксами.

Битва при Фермопилах – произошла в 480 г. до н. э. во время греко-персидской войны; памятна гибелью 300 спартанцев.

1492-й – год открытия Америки X. Колумбом.

1776-й – год провозглашения независимости Соединенных Штатов.

Фаррагут Дэвид Глазго (1801–1870) – военачальник времен гражданской войны 1861–1865 гг. в США.

Атака Пикетта – названа по имени Джорджа Эдварда Пикетта (1825–1875), под командованием которого в битве при Геттисберге 3 июля 1862 г. бригада южан атаковала Семитри-Хилл, потеряв убитыми 3393 из 4500 солдат и офицеров. Боевые знамена Юга были водружены над крепостью, но развевались там недолго. Битва при Геттисберге решила исход гражданской войны в пользу Севера.

Легкая бригада – кавалерийское соединение под командованием Джеймса Томаса Кардигана. В Крымской войне 1853–1856 гг. первым достигло огневой линии русских войск.

Кокскокс – в мифологии ацтеков это единственный мужчина, выживший после Всемирного потопа. По ацтекским поверьям Кокскокс с женой и детьми спаслись в полом стволе кипариса; дети были немые. Великий дух сжалился над ними и послал к ним голубку, которая должна была вернуть им дар речи. Заговорили только пятнадцать детей, от которых и произошли толтеки и ацтеки.

Кода – дополнительный, заключительный раздел музыкального произведения или его самостоятельной части. В коде окончательно закрепляется главная тональность и обычно дается сжатое обобщение основных музыкальных тем, а иногда их дальнейшее развитие.

Мелисанда – героиня драмы бельгийского драматурга и теоретика символизма Мориса Метерлинка (1862–1949) «Пелеас и Мелисанда», положенной на музыку Клодом Дебюсси (1862–1918).

Тристан – герой музыкальной драмы Р. Вагнера «Тристан и Изольда» (1859).

Фиделио, Оберон – герои одноименных опер Л. Бетховена и К. Вебера.

Амато Паскуале (1878–1942) – итальянский певец (баритон). В 1908–1921 гг. выступал в «Метрополитен-Опера». Постоянный партнер Э. Карузо. В 1932 г. оставил сцену, преподавал в Нью-Йорке.

Мауна-Лоа – вулкан на о. Гавайи, чрезвычайно активный в XIX и XX вв. Знаменит тем, что это крупнейшая в мире (по объему) гора. Высота 4170 м.

Стриндберг Август (1849–1912) – шведский драматург.

Утерус – т. е. матка.

Лилит – в иудейской демонологии злой дух женского пола, суккуб. Образ Лилит широко использовался в Каббале. По одному из преданий, Лилит – первая жена Адама, также слепленная из глины. В современной астрологии – синоним Черной Луны.

Махарани – супруга махараджи.

Лариса Житкова

Примечания

1

Т. е., на языке автора статьи, «саморождение», иными словами, «творение самого себя» (этим. греч.).

(обратно)

2

Dearborn Mary V. The Happiest Man Alive: A Biography of Henry Miller. N. Y.; L.; Toronto; Sydney; Tokyo; Singapore: A. Touchstone Book. Publ. by Simon & Schuster, [1992]. P. 160. – Здесь и далее иноязычные цитаты даются в переводе автора статьи.

(обратно)

3

The Diary of Anaïs Nin. 1931–1934 / Edited and with an Introduction by Gunther Stuhlmann. San Diego; N. Y.; L.: A Harvest Book. The Swallow Press and Harcourt Brace & Company, s. a. P. 136.

(обратно)

4

Dearborn Mary V. The Happiest Man Alive… P. 161.

(обратно)

5

Ibid. P. 174.

(обратно)

6

The Diary of Anaïs Nin. 1931–1934… P. 132–133.

(обратно)

7

Ibid. P. 134.

(обратно)

8

Ferguson Robert. Henry Miller: A Life. N. Y.; L.: W. W. Norton & Company, [1991]. P. 206.

(обратно)

9

Наст. изд. С. 185.

(обратно)

10

The Diary of Anaïs Nin. 1934–1939 / Edited and with a Preface by Gunther Stuhlmann. San Diego; N. Y.; L.: A Harvest / HBJ Book. The Swallow Press and Harcourt Brace Jovanovich Publishers, s. a. P. 67.

(обратно)

11

Штейнер Рудольф. Мистерия и миссия Христиана Розенкрейца: Лекции 1911–1912 гг. СПб.: Дамаск, 1992. С. 23–24.

(обратно)

12

The Diary of Anaïs Nin. 1934–1939… P. 99.

(обратно)

13

Наст. изд. С. 183.

(обратно)

14

Perlès Alfred. My Friend Henry Miller: An Intimate Biography / With a Preface by Henry Miller. L.: Neville Spearman, [1955]. P. 112.

(обратно)

15

Наст. изд. С. 155.

(обратно)

16

Миллер Генри. Время убийц: Этюд о Рембо // Иностранная литература. 1992. № 10. С. 162 (пер. Инны Стам).

(обратно)

17

The Diary of Anaïs Nin. 1931–1934… P. 106.

(обратно)

18

Миллер Генри. Время убийц… С. 167.

(обратно)

19

Там же.

(обратно)

20

Dearborn Mary V. The Happiest Man Alive… P. 152.

(обратно)

21

Miller Henry. Black Spring. L.; Glasgow; Toronto; Sydney; Auckland: Grafton Books. A Division of the Collins Publishing Group, [1986]. P. 24–25.

(обратно)

22

The Diary of Anaïs Nin. 1931–1934… P. 356.

(обратно)

23

Dearborn Mary V. The Happiest Man Alive… P. 200.

(обратно)

24

Ibid. P. 152.

(обратно)

25

Ibid. P. 198.

(обратно)

26

Ярхо Г. И. Предисловие // Казанова Джованни Джакомо. Мемуары; Цвейг Стефан. Казанова. М.: Книга, 1991. С. 6.

(обратно)

27

Казанова Джованни Джакомо. Мемуары; Цвейг Стефан. Казанова. С. 293.

(обратно)

28

Здесь: как подобает (фр.).

(обратно)

29

Нежелательное лицо! (лат.)

(обратно)

30

До бесконечности (лат.).

(обратно)

31

Буквально: одно вместо другого; путаница, недоразумение (лат.). Здесь: субститут, заменитель.

(обратно)

32

Главный труд (лат.).

(обратно)

33

К звездам (лат.).

(обратно)

34

Безымянная пизда (фр.).

(обратно)

35

Неопубликованную, неизвестную; здесь: непечатную (фр.).

(обратно)

36

Резонный, разумный, рассудительный, благоразумный и т. п. (фр.).

(обратно)

37

Сгнил раньше, чем дозрел! (фр.)

(обратно)

38

Следовательно (лат.).

(обратно)

39

Путем чего-либо, через, посредством (лат.).

(обратно)

40

Ослиный мост (лат.).

(обратно)

41

Высшей точке, вершине, крайнему пределу (лат.).

(обратно)

42

Роскошных, элитных (лат.).

(обратно)

43

Запрещено! (нем.)

(обратно)

44

Пустыре, заброшенной земле (фр.).

(обратно)

45

У (фр.).

(обратно)

46

Тем хуже (фр.).

(обратно)

47

Твердой почвы (лат.).

(обратно)

48

Несчастьем (фр.).

(обратно)

49

Дежурным блюдом (фр.).

(обратно)

50

Weltschmerz (нем.) – мировая скорбь.

(обратно)

51

Weltanschauung (нем.) – миросозерцание, мировоззрение.

(обратно)

52

Достоверными, подлинными (лат.).

(обратно)

53

«Я убил» (фр.).

(обратно)

54

Надо сказать, есть мертвецы, которых я уважаю лишь наполовину (фр.).

(обратно)

55

В силу факта – из многих единое (лат.).

(обратно)

56

Архаич. форма libet – хочется, угодно, желательно (лат.).

(обратно)

57

Радость, похоть, удовольствие (нем.).

(обратно)

58

Архаич. форма libitus – прихоть, каприз (лат.).

(обратно)

59

Благоусмотрение (лат.).

(обратно)

60

Бесплатно (лат.).

(обратно)

61

Free on board – франко-борт с оплатой расходов по погрузке фрахтователем (англ.).

(обратно)

62

Cash on delivery – уплата при доставке, наложенный платеж (англ.).

(обратно)

Оглавление

«Я пою экватор», или Аутогония[1] Миллера

Тропик Козерога

  Интерлюдия

  Кода

Примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg