«Клеопатра»

Клеопатра (fb2) - Клеопатра (пер. Виталий Михалюк) 4131K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Генри Райдер Хаггард

Генри Райдер Хаггард Клеопатра

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2012

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2012

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

Факты, даты, цитаты 

Генри Райдер Хаггард о себе 

Один мой друг – мистик чистейшей воды – недавно очень позабавил меня. Он составил перечень моих прежних перевоплощений, вернее, трех из них, о которых якобы узнал таинственным образом. Два воплощения оказались египетскими: в первом я был вельможей времен Пепи II, жившего около четырех тысяч лет до нашей эры, во втором – каким-то неизвестным фараоном.

В третьей жизни я, по утверждению приятеля, воплотился в норманна седьмого века. Первым среди своих соплеменников он доплыл до Нила, а потом вернулся в свой старинный дом и там умер. После этого, пророчествовал мистик, душа моя проспала тысячу двести лет, пока не обрела нового хозяина – меня.

Я отнюдь не разделяю убеждений своего друга, несомненно искренних. Все эти теории с перевоплощениями совершенно бездоказательны. Тем не менее бесспорно, что некоторые люди питают неодолимое влечение к определенным странам и историческим эпохам. Разумеется, проще всего это объяснить тем, что предки их жили в этих странах в те самые эпохи. Я люблю норманнов тех времен, когда слагались саги, и еще более ранних. У меня достаточно оснований полагать, что предки мои были датчанами. Однако египетского предка я не разыскал в своей генеалогии ни одного. Если таковые и были, то очень давно.

Как бы то ни было, мне одинаково близки и норманны, и египтяне. Мне легко проникнуться их мыслями и ощущениями. Я даже разбираюсь в их верованиях. Уважаю Тора и Одина, преклоняюсь перед Изидой и неизменно хочу пасть ниц перед луной.

Сплошь и рядом я понимаю норманнов, живших примерно в девятом веке, и египтян от Менеса до эпохи Птолемеев гораздо лучше, чем своих современников. Они мне как-то ближе. И интересуют меня гораздо больше. А вот про эпоху Георгов я даже читать не могу, я ее просто презираю. Но в то же время я очень симпатизирую дикарям, например, зулусам, с которыми у меня всегда были самые лучшие отношения. Может быть, мой друг мистик пропустил в перечне мое дикарское воплощение…

Хаггард и его современники

Уильям Эрнест Хенли (1849–1903), английский поэт, критик и редактор

Рассказывает Хаггард (в книге «Дни моей жизни»)

Помню, однажды мы ехали в Британский музей с ним и с Лэнгом … посмотреть выставленные там японские гравюры. По дороге я сказал ему, что лично я люблю скульптуру, особенно греческую, намного больше, чем живопись. Он был сильно удивлен.

«Думаю, это чудесно, – сказал он, – что вы такой, какой есть, и ваше творчество такое, как есть; вы должны отдавать предпочтение форме перед цветом».

Ему казалось любопытным, что в характере человека, который пишет романы, есть и другие стороны.

Редьярд Киплинг (1865–1936), английский писатель

Рассказывает Хаггард (в книге «Дни моей жизни»)

…Я познакомился с мистером Редьярдом Киплингом, который недавно прибыл в Англию, предполагаю, из Индии. Он был тогда молодым человеком около двадцати пяти лет и во внешности и поведении был во многом таким же, как и сейчас. Не припомню, при каких обстоятельствах мы встретились впервые. Возможно, это был званый ужин в моем доме на Редклифф-сквер, 24 для некоторых литературных друзей. Помню, что Киплинг приехал поздно и объяснил причину этого, показав порез на своем виске. Когда он ехал к моему дому, его экипаж столкнулся с фургоном на Пикадилли, и произошла катастрофа, из которой он едва спасся. С тех пор мы всегда хорошо друг к другу относились, возможно, потому что во многих, хотя и не во всех вопросах наши взгляды совпадали.

Из детективного романа Лоуренса Блока «Взломщик, который цитировал Киплинга»

Велкин, прочистив горло, прервал эти мои размышления.

– Райдер Хаггард, – сказал он. – Я говорил вам, что его я тоже коллекционирую?

– Кажется, вы упоминали его имя.

– Интересный человек. Для Южной Африки он сделал то же самое, что Киплинг – для Индии. «Она», «Копи царя Соломона»… Но вы, конечно, знакомы с его творчеством?

– В самых общих чертах.

– Он и Киплинг были, знаете ли, большими друзьями.

…

Хаггард прожил в доме Киплинга в Суррее так же долго, как и в своем собственном. Они и на самом деле работали вместе в кабинете Киплинга, сидя на противоположных концах длинного стола, перелопачивая идеи вдоль и поперек и затем превращая их в то или иное произведение неистовой работой пера.

– Интересно! – сказал я.

…

Киплинг ведь посвятил ему свою книгу. Кроме того, он снабдил экземпляр Хаггарда пространной надписью чуть ли не в сто слов. Там он называл Хаггарда родственной душой …. Полагаю, что в хранилище университета Техаса есть письмо Райдера Хаггарда, в котором он благодарит за подарок и восхваляет поэму.

Перси Фосетт (1867–1925), британский археолог и путешественник

Перси Фосетт был другом Генри Райдера Хаггарда. В своей книге «Неоконченное путешествие» он утверждает, что Хаггард подарил ему статуэтку из Атлантиды.

У меня есть статуэтка дюймов десять высотой, высеченная из куска черного базальта. Она представляет собой человеческую фигурку, держащую на груди пластину, испещренную иероглифами; такие же письмена вырезаны на ленте, обвернутой вокруг лодыжек. Статуэтку мне дал сэр Райдер Хаггард, приобретший ее в Бразилии, и я твердо убежден, что она найдена в одном из затерянных городов.

Эта каменная фигурка обладает престранным свойством: каждый, кто возьмет ее в руки, тотчас же ощущает подобие электрического тока, устремляющегося вверх по руке, – ощущение настолько резкое, что некоторые люди спешат поскорее положить статуэтку. Причины этого явления мне неизвестны.

Эксперты Британского музея не могли объяснить мне происхождение этой фигурки.

– Если это не подделка, – сказали мне, – мы просто не знаем, что это такое!

Обычно подделка изготовляется для того, чтобы продать ее как антикварную вещь, но есть ли смысл подделывать вещицу, ценность которой никто не в состоянии даже приблизительно определить! Я твердо уверен, что это не подделка, так как из двадцати четырех иероглифов, высеченных на статуэтке, четырнадцать встречаются порознь на различных произведениях древней бразильской керамики.

Я видел лишь один способ разгадать загадку каменного идола – прибегнуть к помощи психометрии. … Психометристы исходят из того положения, что любой материальный объект сохраняет в себе запись всей своей предшествующей судьбы, причем эта запись может быть воспринята человеком, который достаточно чувствителен, чтобы настроиться на специфические, возбуждаемые им колебания. …

Психометрист, с которым я был совершенно незнаком, взял в руку мою статуэтку и в полной темноте написал следующее:

«Я вижу большой, неправильной формы континент, простирающийся от северного берега Африки до Южной Америки. На его поверхности возвышаются многочисленные горы и местами видны вулканы, словно готовые к извержению. Растительность обильная – субтропического или тропического характера.

На африканской стороне континента население редкое. Люди хорошо сложены, необычного, трудно определимого типа, с очень темной кожей, однако не негроиды. Их наиболее отличительные признаки – выдающиеся скулы и пронзительно блестящие глаза. Я бы сказал, что их нравственность оставляет желать лучшего, а религия их близка к идолопоклонству. Я вижу деревни и города, обнаруживающие довольно высокую ступень цивилизации, и тут есть какие-то разукрашенные здания, которые я принимаю за храмы.

Я вижу себя перенесенным на запад континента. Растительность здесь густая, можно сказать, роскошная, население много культурнее, чем на востоке. Страна более гориста; искусно построенные храмы частью высечены в скалах, их выступающие фасады покоятся на колоннах, украшенных красивой резьбой. …

В разных местах храма имеется несколько изваяний, подобных тому, что я держу в руке; этот последний, очевидно, является изображением жреца высокого ранга. Я вижу, как первосвященник берет фигурку и передает другому жрецу с наказом бережно хранить ее и в надлежащее время отдать следующему избраннику. Он в свою очередь передаст ее дальше, пока она не попадет в руки того, кто является перевоплощением человека, которого она изображает; тогда с ее помощью прояснится многое из забытого прошлого.

Города, расположенные на западе, густо населены, их жители разделяются на три группы: правящую партию, подвластную наследственному монарху, средний класс и бедноту, или рабов. Эти люди – полновластные хозяева мира, и многие из них безудержно предаются занятиям черной магией.

Теперь я слышу голос: «Узри судьбу, которая постигает самонадеянных! Они считают, что творец подвержен их влиянию и находится в их власти, но день возмездия настал. Ждать не долго, гляди!» И вот я вижу вулканы в неистовом извержении, пылающую лаву, стекающую по их склонам, и вся земля сотрясается под оглушительный грохот. Море вздымается, как от урагана, и огромные части суши с западной и восточной стороны исчезают под водой. Центральная часть материка затопляется, но все еще видна. Большая часть жителей или утонула, или погибла при землетрясении. Жрец, которому был отдан на хранение идол, бежит из тонущего города в горы и прячет священную реликвию в надежное место, а потом устремляется дальше на восток.

Некоторые люди, привычные к морю, садятся в лодки и уплывают; другие бегут в горы в центре континента, где к ним присоединяются беглецы с севера и юга.

Снова слышен голос: «Кара Атлантиды будет судьбой всех, кто осмелится обожествлять власть!»

Валерий Яковлевич Брюсов (1873–1924), русский поэт, прозаик, драматург, литературовед, историк

В письме К. Бальмонту, 10 июля 1898 г.

Вы не знаете детского писателя Райдера Хаггарда? Если Вы читаете детские книги, то прочтите.

Песня древнего народа Тема Райдера Хаггарда

Лесная птица, влетевшая в сумрачный зал; Рука ребенка, зажавшая острый кинжал, — Ты облик Жизни узнал ли? узнал ли? – Узнал! Красиво небо в уборах вечерней зари, Но солнце тонет в крови, всё в крови, всё в крови. Звезды сиянье в воде непрозрачной пруда, Расцвет фиалок в равнине, где скачет орда, — Ты облик Смерти узнал ли? узнал ли? – О, да! Темнеет небо в уборах вечерней зари, Но солнце тонет в крови, всё в крови, всё в крови! Нельзя проснуться от сна этих дней без примет, Порвать ли цепи, где звенья – ряд стертых монет, Ты облик Тайны узнал ли? узнал ли? – иль нет? Померкло небо в уборах вечерней зари, И солнце скрылось в крови, всё в крови, всё в крови! 19 марта 1923

Уинстон Черчилль (1874–1965), британский государственный деятель

Письмо Черчилля Хаггарду

Дорогой мистер Хаггард,

большое вам спасибо за то, что прислали мне «Аллана Квотермейна», это очень мило с вашей стороны. «А. К.» нравится мне больше, чем «Копи царя Соломона», он забавнее.

Надеюсь, вы напишете еще очень много книг.

Искренне ваш

Уинстон С. Черчилль.

Письмо тети Черчилля Хаггарду

Дорогой мистер Хаггард,

маленький Уинстон пришел вчера утром … и умолял меня повести его увидеться с вами, прежде чем он вернется в школу в конце месяца. Я не хочу надоедать такому занятому человеку, как вы, но когда у вас будет время, сообщите мне, пожалуйста, можно ли привести его в следующую среду, когда миссис Хаггард, по ее словам, будет дома? Или вы предпочтете прийти к нам как-нибудь вечером, когда мальчик будет у меня, чтобы встретиться с вами? …

Преданная вам

Констанс Лесли.

Хаггард в своей автобиографии «Дни моей жизни» говорит, что, к сожалению, не помнит, состоялась ли встреча, которую пыталась организовать леди Лесли.

Забавные случаи из жизни писателя

По статье Д. Урнова «Писатель, которого читают»

Свою литературную судьбу Райдер Хаггард считал в значительной мере случайной. Готовили его и сам он готовился к поприщу государственному, общественному. Сочинительство в той среде, где он рос, не сочли бы занятием достойным. Характерный анекдот случился с Хаггардом, когда он уже был известным романистом, но службы еще не оставил, заседая в суде по бракоразводным делам.

Тянулось очередное заседание, Хаггард рассеянно чертил пером по бумаге и случайно вывел свое имя. «Простите, – раздался вдруг шепот у него за спиной, – это вы автор “Копей царя Соломона”?» Узнав, что так и есть, член суда, задавший вопрос, прошипел: «Будьте же вы прокляты! Из-за вас я сегодня всю ночь не спал!»

* * *

«Книга вовсе не так хороша, как думают», – сказал … об «Острове сокровищ» Райдер Хаггард. «Попробуй, напиши хоть наполовину так же хорошо», – заметил ему на это брат. Хаггард принял вызов и тут же начал приключенческую книгу. Днем он заседал в суде, а вечерами писал. Полтора месяца спустя были закончены «Копи царя Соломона».

Тут уж пришел успех невероятный! Книги Райдера Хаггарда печатались одна за другой. Имя его стало действовать почти магически. К … издателю поступило десять тысяч читательских писем с одной и той же просьбой, сообщить, какие у него, у этого Хаггарда, глаза. А когда знаменитый автор перенес тяжелую операцию и после наркоза очнулся, то увидел, что весь медицинский персонал, окружавший операционный стол, стоит над ним с его книгами в руках и ждет автографов.

Знаменитые читатели о Генри Райдере Хаггарде

Корней Иванович Чуковский (1882–1969), советский писатель

Его тянет в загадочные, сказочные страны, каких еще никто не видал, – к гробницам легендарных героев, в огненные пещеры, где скрыты заветные клады, к шаманам, кудесникам, магам, к каким-то изумительным заколдованным женщинам, которые при помощи чар живут тысячи и тысячи лет и, умирая, воскресают опять. Он создал для себя особый мир – и в этом мире он полный хозяин.

Генри Миллер (1891–1980), американский писатель и художник

А сейчас, без всякого повода, если не считать таковым воспоминания о закате детства, внезапно всплывает в памяти имя Райдера Хаггарда. Это один из авторов, включенных мною в список ста книг, который я составил для издательства «Галлимар». И это был тот писатель, который держал меня в плену! …

Когда закончился подростковый период, стало все труднее найти писателя, способного хотя бы приблизиться к тому впечатлению, которое производили книги Хаггарда.

…

Райдер Хаггард – один из тех писателей воображения, которые, несомненно, питались из многих источников. Мы сейчас считаем его автором книг для детей и охотно соглашаемся предать его имя забвению. Быть может, лишь тогда, когда наши ученые наткнутся на истину, уже открытую воображением, мы поймем истинный масштаб подобных писателей.

…

…В Райдере Хаггарде есть двойственность, которая меня в высшей степени интригует. Этот человек вполне земной, с традиционными привычками и ортодоксальными убеждениями, но вместе с тем преисполненный любопытства и чрезвычайно терпимый, обладающий большой жизненной силой и практическим умом, молчаливый и сдержанный, одним словом, англичанин до мозга костей – через свои «романы» раскрывает скрытую натуру, скрытую сущность и поразительные скрытые познания. Его манера писать эти романы – очень быстро и, если можно так выразиться, ни на секунду не переставая размышлять, – дает ему возможность легко и глубоко проникать в собственное подсознание. Благодаря этому он словно бы нашел способ показать живую плазму своих предыдущих воплощений. Плетя кружева своих историй, он позволяет герою свободно философствовать, позволяя тем самым читателю увидеть отблески и вспышки своих истинных мыслей. Однако его дар рассказчика слишком велик для того, чтобы он мог придать глубочайшим своим размышлениям насыщенную форму и подобающий размах, которые сумели бы разрушить чары самого повествования.

Евгений Шварц (1896–1958), советский писатель, драматург

В письме Л. Л. Эренберг, Москва, 19 октября 1923 г.

Посылаю вам мой любимый роман Г. Хаггарда – он лучше «Атлантиды» Бенуа. Разбогатев – пришлю еще.

Эрнест Хемингуэй (1899–1961), американский писатель

По статье Д. Урнова «Писатель, которого читают»

Эрнест Хемингуэй …, давая советы молодому читателю и перечисляя имена, которые необходимо знать, назвал и Райдера Хаггарда.

Интересно, что в библиотеке Хемингуэя, в доме его на Кубе близ Гаваны, есть неразрезанные книги Хаггарда. Но это не значит, будто, советуя читать другим, Хемингуэй сам не заглядывал в них. Просто он прочел Хаггарда раньше, до того, как обзавелся таким домом и такой библиотекой. А нового Хаггарда, оставшегося нетронутым, он все-таки поставил на полку в память о сильных переживаниях, некогда испытанных им.

Грэм Грин (1904–1991), английский писатель и драматург

Возможно, миг, когда я снял её с полки, и не был решающим, но он, вне всякого сомнения, повлиял на моё будущее. Если бы не романтическое повествование об Алане Квотермейне, сэре Генри Куртисе, капитане Гуде и, наконец, старой ведьме Гагуле (персонажи одной из самых известных книг Хаггарда «Копи царя Соломона»), разве обратился бы я, девятнадцатилетний, в Министерство колоний с просьбой взять меня на службу в Нигерийский флот? Да и позже, когда я уже всё понимал, выдуманная Африка поманила меня снова, и в 1935 году я очнулся от приступа лихорадки на походной кровати в либерийской деревне. Передо мной в бутылке из-под виски догорала свеча, в темноте возилась крыса. Если бы не этот неизлечимый восторг перед Гагулой и её лысым, жёлтым черепом, на котором кожа сжималась и растягивалась, как капюшон у кобры, я не проторчал бы весь 1942 год в крошечном душном офисе во Фритауне, Сьерра-Леоне. Не так уж много общего между Страной Кукуанов, лежащей позади пустыни и гор Царицы Савской, и крытым жестью домиком посреди топкой лужи, где гуляли, словно индюки во дворе, ястребы и собаки, будившие меня по ночам своим воем…

Но всё-таки оба эти места располагались на одном континенте и даже, хотя и отдалённо, на одном отрезке воображения – там, где вслепую идёшь по чужой земле. Однажды ночью в Зигите, на границе Либерии с Французской Гвинеей, я подошел к Гагуле и её преследователям немного ближе: мои слуги убежали в дом и отвернулись от окон, заслонив глаза ладонями, где-то стучал барабан, и весь город сидел взаперти, пока по нему расхаживал злой дух, взглянуть на которого значило ослепнуть.

Кеннет Гандар-Довер (1908–1944), английский спортсмен, авиатор, исследователь и писатель

Положение было далеко не многообещающим, когда я попал в Найроби. Всё, что у меня было, – это любовь к Райдеру Хаггарду и нечёткое представление о том, чего я хочу. Я хотел увидеть большую охоту в диких условиях, взять с собой фотографов и, когда это осуществится, попробовать отправиться в дикие леса в одиночку.

Иван Антонович Ефремов (1908–1972), советский палеонтолог и писатель-фантаст

По статье Е. Брандиса, В. Дмитриевского «Творческий путь Ивана Ефремова»

…Двенадцатилетним подростком, заброшенный ветрами гражданской войны в Херсон, Ефремов становится воспитанником 2-й роты автобазы 6-й армии. … Именно в это время он знакомится с сочинениями Райдера Хаггарда, которого всю жизнь продолжал почитать как одного из своих любимейших писателей. Устойчивый интерес Ефремова к Африке, который проходит через все его творчество, зародился еще при первом чтении … пленительно-таинственных романов Хаггарда.

Элизабет Питерс (Барбара Мертц), американская писательница, автор детективных романов (один из циклов – о египтологе Амелии Пибоди)

По статье В. Л. Черной «Художественное своеобразие романа Элизабет Питерс “Последний верблюд пал в полдень”»

[Романы Хаггарда], по признанию самой Питерс, вдохновили ее как на замысел всего цикла об Амелии Пибоди, так и на написание книги «Последний верблюд пал в полдень». Об этом идет речь в предисловии к роману: «Как и Амелия …, я боготворю романы сэра Генри Райдера Хаггарда. Он был настоящим мастером выдумки, что, к сожалению, редко встречается в наши упадочнические времена; перечитав его произведения, я сама решила написать книгу. И задумывалась она как почтительная, восторженная и ностальгическая дань ему». В интервью журналу «The Armchair Detective» (1993) романистка сознается, что в свое время прочитала «все от Конан Дойла до сверхъестественных сказок», а потом, сосредоточившись на создании романов об Амелии, она «вернулась к Райдеру Хаггарду и обожаемой компании». «Мне ужасно нравятся затерянные цивилизации, – замечает она, – и так нравится блуждать покинутыми закоулками, что я и подумала, черт с ним, и в [романе] «Последний верблюд пал в полдень» бросила своих героев в такую затерянную цивилизацию». Питерс говорит, что она замечательно провела время, «приворовывая» понемногу у Хаггарда и моделируя, что будет, если вдруг Пибоди обнаружит потерянную расу, перемещенную на полторы тысячи лет от ее исторического бытия. «В этой книге все полностью логично и разумно обосновано. Это было замечательно. Господи, у меня там были даже человеческие жертвоприношения и еще всякая всячина!»

Хаггард о своем путешествии в Египет и работе над романом «Клеопатра»

В январе 1887 года я отправился путешествовать по Египту.

С детства меня привлекал древний Египет, и я прочел о нем все, что мог раздобыть. Теперь я был охвачен страстным желанием побывать в этой стране, тем более что хотел написать роман о Клеопатре, – намерение, конечно, довольно честолюбивое. …

…Я отправился в Египет в поисках знаний и отдыха. Кое‑что мне и в самом деле удалось узнать, ведь если ум жаждет, то он впитывает информацию, как сухая губка воду. Я заблаговременно запасся рекомендательными письмами к Бругш-бею (немецкий египтолог Г.-К. Бругш), который, помнится, был тогда директором булакского музея. Он водил меня по этому дивному зданию, показывал мумии Сети, Рамсеса и других… О, с каким почтением глядел я на них! Рассказывал мне, дрожа от волнения, о великом кладе фараонов в Дейр-эль-Бахри и вообще об их сокровищах. Рассказал, как добрался до дна колодца и вошел в длинный проход, где столетиями спали мертвым сном могущественные цари, укрытые там от грабителей и врагов. Когда он при свете факелов прочел на саркофагах несколько имен, то чуть не потерял сознание. Еще бы! Вспоминал, что, когда останки царей извлекли из покоев смерти и повезли в Каир, чтобы снова похоронить уже в стеклянных витринах музея, толпы феллашек бежали по обеим сторонам реки и громко вопили оттого, что от них забирают древних царей. Они посыпали пылью волосы, заплетенные в сотню косичек, как делали их отдаленные предки, оплакивавшие фараонов, чьи останки торжественно проносили мимо них к месту упокоения, которое они считали вечным. Бедные, бедные владыки! Им и не снились стеклянные витрины Каирского музея и насмешки туристов, у которых грозное и величественное выражение сморщившихся лиц мумий вызывает лишь улыбки да шуточки. Иногда, особенно теперь, в зрелом возрасте, я задаю себе вопрос: как смели мы касаться этих священных реликвий? Тогда я об этом не думал и сам тревожил их прах.

Во время этого путешествия я присутствовал при раскопках очень древних захоронений в тени пирамид Гизы. Настолько древних, что умерших тогда еще не бальзамировали. Скелеты лежали на боку, как плод во чреве матери. Ученые, руководившие раскопками, прочли мне надпись на маленькой передней камере одной из гробниц. Если не ошибаюсь, она гласила: «Здесь, ожидая воскрешения, почиет в Осирисе имярек (точное имя усопшего я забыл) … жрец пирамиды Хуфу. Всю свою долгую жизнь он прожил добродетельно и мирно».

…

Доктор Бадж рассказал мне о гробнице, в которую он и его проводник вошли первыми примерно через четыре тысячи лет после того, как она была замурована. Гробница оказалась в идеальном порядке. Там находился гроб знатной дамы, стояли сосуды с приношениями, на груди покойной лежал веер, страусовые перья которого обратились в прах. А песок, покрывавший пол, еще хранил следы тех, кто принес тело в гробницу. Это произвело на меня ошеломляющее впечатление.

Раздумывая над этими вопросами, читатель должен помнить, что для древнего египтянина не было на свете ничего более святого, чем его собственный труп и гробница. Египтянин с незапамятных времен верил, что тело в гробнице спит не в одиночестве, что с ним пребывает вечный страж – Ка, или духовный двойник. Могущественный Ка, считали египтяне, мог отомстить осквернителю гробницы, ограбившему мумию.

Из Каира я поднялся вверх по Нилу, осмотрев все храмы и пирамиды царей в Фивах. Мне кажется, что это самые удивительные гробницы в мире. Так же думали, вероятно, те, кто посетил эти места двадцать и более веков назад. На стенах сохранились их восторженные надписи и приветствия душам усопших. Вероятно, то же будут испытывать посетители пирамид через две тысячи лет, ибо мир никогда не сможет создать столь совершенные таинственные гробницы или возвести над ними пирамиды.

…

Я начал «Клеопатру 27 мая 1887 года и … закончил 2 августа того же года. Для этого я уехал из Лондона в Дитчингэм, потому что в городе слишком многое меня отвлекало и требовало моего времени, так что я не мог заниматься своей работой.

…

Я посвятил «Клеопатру» своей матери, так как считал, что это лучшая книга из написанных мной или из тех, которые я когда-либо напишу. Хотя с тех пор я изменил свое мнение в пользу одной или двух книг, появившихся позже.

…

«Клеопатра» выходила частями в «Иллюстрированных лондонских новостях», прежде чем была издана в виде книги. У этого произведения появилось много поклонников, но … на него сильно нападали критики, рассерженные из-за того, что я после пьесы Шекспира отважился писать о Клеопатре.

Элла Хаггард, мать Генри Райдера Хаггарда

По словам Хаггарда, это письмо было написано незадолго до смерти его матери и, возможно, было последним письмом, которое он от нее получил.

Дорогой Райдер, у меня есть всего несколько минут, чтобы написать тебе и поблагодарить за твой очаровательный подарок, но я не позволю, чтобы прошла неделя, а я этого не сделала. … Большое тебе спасибо за твою прекрасную работу, мой дорогой сын. Она обязательно принесет тебе успех, дорогой Райдер, что бы там ни сказали критики, а они, я уверена, сделают все худшее, что в их силах. Но, думаю, потомки оценят по достоинству твое произведение.

Эндрю Лэнг (1844–1912), шотландский писатель, переводчик, историк и этнограф, друг Хаггарда

В письмах к Хаггарду

Ты возненавидишь меня за этот совет, но я бы на твоем месте отложил «Клеопатру» так надолго, как это возможно, а потом перечитал бы как посторонний человек. Думаю, ты бы нашел, что между главами 3 и 8 роман слишком растянут, переполнен старинными деталями и слишком медленно развивается, чтобы увлечь читателей. Я в этом совершенно уверен. Стиль соблюден очень хорошо, но история не выигрывает от того, что ее рассказывают в архаическом стиле. … По этой причине я бы значительно сократил роман, и это можно сделать. Ты поймешь это, когда снова его прочитаешь.

* * *

Я посвятил все утро «Клеопатре» и дочитал ее. После восьмой главы она годится! Я отметил некоторые мелочи, касающиеся стиля или выражений. Если в некоторых местах разумно сократить нравственные рассуждения Гармахиса, он, по-моему, станет более убедительным. …

Если сделать роман немного более сжатым, я думаю, что это несомненное произведение искусства.

Хаггард отмечает в своей автобиографии, что постарался исправить недостатки, хотя не уверен, что полностью исполнил советы Лэнга, так как очень не любит менять уже написанное.

Уильям Эрнест Хенли (1849–1903), английский поэт, критик и редактор

В письме к Хаггарду

Я провел неделю в Уиндермере и взял с собой «Клеопатру». Я был один, и она составила мне хорошую компанию.

Вы были в невыгодном положении из-за неизбежного сравнения, но вышли из ситуации лучше (если быть честным), чем я от вас ожидал. Идея во всех отношениях восхитительна. …

Я рад, что прочитал эту книгу, и рад, что она рядом и я могу прочитать ее снова. В ней много недостатков, но она много обещает и дает много превосходных – действительно превосходных – результатов.

И. Васильева, автор статьи о творчестве Хаггарда «Уникальный талант рассказчика»

Бессмертный образ Клеопатры, последней царицы Верхнего и Нижнего Египта, правлением которой завершается царствование династии Птолемеев, привлекал, как известно, многих выдающихся писателей и живописцев. И все же Хаггарду удается дать свою художественную версию этого образа, воссоздать прекрасное лицо, «соблазнившее Цезаря, погубившее Египет и позднее решившее судьбу Антония». Как это часто бывает в поэтике Хаггарда, красота облика скрывает черную бездну души; нет такого порока, такого предательства, такой жестокости, перед которыми отступила бы и которых убоялась бы эта египетская царица, жаждущая власти и наслаждений.

Дворцовые заговоры, интриги, военные победы и поражения, пророчества и предсказания, видения и знамения – в этом романе есть все, чтобы держать в неослабном напряжении интерес читателя. И – опять-таки – поиски сокровища, скрытого в глубинах и тайниках пирамиды (сцена их похищения Клеопатрой и влюбленным в нее Гармахисом – поистине образец готического «suspense»).

Древнегреческий историк Плутарх о Клеопатре в книге «Сравнительные жизнеописания»

…Красота этой женщины была не тою, что зовется несравненною и поражает с первого взгляда, зато обращение ее отличалось неотразимою прелестью, и потому ее облик, сочетавшийся с редкою убедительностью речей, с огромным обаянием, сквозившим в каждом слове, в каждом движении, накрепко врезался в душу. Самые звуки ее голоса ласкали и радовали слух, а язык был точно многострунный инструмент, легко настраивающийся на любой лад, – на любое наречие, так что лишь с очень немногими варварами она говорила через переводчика, а чаще всего сама беседовала с чужеземцами – эфиопами, троглодитами, евреями, арабами, сирийцами, мидийцами, парфянами… Говорят, что она изучила и многие языки, тогда как цари, правившие до нее, не знали даже египетского, а некоторые забыли и македонский.

Валерий Брюсов

Валерий Брюсов, прочитав роман Райдера Хаггарда «Клеопатра», сочинил одноименное стихотворение. 

Клеопатра

Я – Клеопатра, я была царица, В Египте правила восьмнадцать лет. Погиб и вечный Рим, Лагидов нет, Мой прах несчастный не хранит гробница. В деяньях мира мой ничтожен след, Все дни мои – то празднеств вереница, Я смерть нашла, как буйная блудница… Но над тобой я властвую, поэт! Вновь, как царей, я предаю томленью Тебя, прельщенного неверной тенью, Я снова женщина – в мечтах твоих. Бессмертен ты искусства дивной властью, А я бессмертна прелестью и страстью: Вся жизнь моя – в веках звенящий стих. Ноябрь 1899 

Литература 

Блок Л. Взломщик, который цитировал Киплинга. Взломщик, который изучал Спинозу / Пер. Е. Баграт. – М.: АСТ, 1997. – 512 с.

Брандис Е., Дмитриевский В. Творческий путь Ивана Ефремова // Ефремов И. А. Собрание сочинений: в 5 т. – Т. 1. Рассказы. – М.: Молодая гвардия, 1986. – С. 536–560.

Брюсов В. Tertia Vigilia // -reading.org.ua/book.php?book=95514

Брюсов В. Сны человечества // -reading.org.ua/book.php?book=95511

Васильева И. Уникальный талант рассказчика //

Воронин А. Брюсов: посев Атлантиды //

Грин Г. Потерянное детство //

Житие сказочника. Евгений Шварц. Из автобиографической прозы. Письма. О Евгении Шварце / Сост. Л. В. Поликовская, Е. М. Биневич. – М.: Книжная палата, 1991. – 368 с.

Ле Гуин У. Роза ветров. – М.: Эксмо, 2008. – 736 с.

Лурье С. А. Успехи ясновидения. – СПб.: Пушкинский фонд, 2002. – 253 с.

Хэйнсельман К. Марози / Пер. М. Волченкова // http:// 4ygeca.com/marozi.html

Миллер Г. Книги в моей жизни. – М.: Б.С.Г.-Пресс; НФ «Пушкинская библиотека», 2001. – 540 с.

Плутарх. Антоний / Пер. С. П. Маркиша // Плутарх. Сравнительные жизнеописания: в 2 т. – Т. 2. – М.: Наука, 1994. – С. 398–445.

Ревич В. Миры Райдера Хаггарда // Литературное обозрение. – 1994. – № 7–8. – С. 106–111.

Урнов Д. Писатель, которого читают // Haggard H. R. King Solomon’s Mines. – М.: Прогресс, 1972. – С. 5—22.

Фосетт П. Неоконченное путешествие. – М.: Мысль, 1975. – 382 с.

Хаггард Г. Р. Дни моей жизни / Пер. В. Голанта // -days-ls_1.htm

Черная В. Л. Художественное своеобразие романа Элизабет Питерс «Последний верблюд пал в полдень» // %20vudannia/2010/literaturoznavstvo1/16.html

Haggard H. R. The days of my life: autobiography / Ed. by C. J. Longman // / h_rider/days/index.html

Клеопатра

Дорогая мама,

я давно искал случая посвятить Вам одну из своих книг, и вот наконец предлагаю Вам этот труд, и надеюсь, что, какими бы ни были его недостатки, какую бы суровую критику он, возможно, не вызвал у вас или у остальных читателей, Вы примете его.

Я надеюсь, что мой роман «Клеопатра» доставит Вам удовольствие не меньшее, чем то, которое получил я, когда работал над ним, и что он создаст в вашем воображении пусть и неполную, но достоверную картину жизни Древнего Египта, чья замечательная история Вам так интересна.

Ваш любящий и преданный сын,

Г. Райдер Хаггард

21 января 1889 года.

От автора

Гибель Антония и Клеопатры многим исследователям, изучающим ту эпоху, кажется одной из наиболее загадочных и трагических страниц древней истории. Какое пагубное влияние, чья тайная ненависть постоянно подтачивали и отравляли их процветание и ослепляли их разум? Почему Клеопатра бежала во время битвы при Акциуме и почему Антоний последовал за ней, бросив свой флот и свою армию на милость врага, который их уничтожил? В этом романе делается попытка ответить хотя бы на этот и на некоторую часть других вопросов.

Однако я прошу читателя помнить, что рассказ ведется не от лица нашего современника, а устами древнего египтянина с разбитым сердцем, горячо любившего свою родину потомка фараонов, не простодушного сторонника культа животных, а образованного жреца, посвященного в самые сокровенные тайны, твердо верившего в существование богов Кемета, в возможность общения с ними и в вечную жизнь с ее благами и наказаниями, когда при переходе в загробное царство нас либо осуждают, либо оправдывают в зависимости от того, совершали мы зло или не совершали; ученого, для которого туманный и зачастую грубый символизм веры в Осириса был не чем иным, как пологом, специально сотканным для того, чтобы скрыть тайны Святилища. О таких людях, как принц Гармахис, рассказывается в священных письменах всех крупных религий, независимо от того, насколько истинны были их духовные цели и представления, если таковые действительно имелись. Как свидетельствуют монументальные и священные надписи на стенах древних гробниц, дворцов и храмов, они не были неизвестны и тем, кто поклонялся древнеегипетским богам, особенно Исиде.

К сожалению, практически невозможно написать книгу на такую тему и о таком периоде истории без введения определенного количества иллюстративного материала, ибо это единственный способ оживить в глазах читателя давно умершее прошлое с его блеском, увядшим великолепием и осененной веками тайной. Тем же исследователям, которых занимает одна лишь история и которых не интересуют вера, обряды, символы или традиции Матери Религии и Цивилизации Древнего Египта, со всем должным уважением рекомендуется прибегнуть к известному приему – пропустив первую часть этой истории, начать чтение сразу со второй.

Что же касается смерти Клеопатры, то предпочтение было отдано той версии, которая связывает ее кончину с ядом. Согласно Плутарху, ее истинная природа неизвестна, хотя молва приписывает ее укусу гадюки. Однако, судя по всему, она воплотила свое желание, руководствуясь советами своего лекаря Олимпия, этой туманной личности, и более чем сомнительно, что для прекращения человеческой жизни он избрал бы столь экзотический и ненадежный способ.

Следует упомянуть, что даже во времена правления Птолемея Эпифана потомки египетских фараонов, одним из которых и был Гармахис, предпринимали попытки занять египетский трон. Более того, у многих жрецов была в ходу книга пророчеств, в которой говорилось, что после правления греков бог Харсефи сотворит «правителя, который приидет». Так что, несмотря на отсутствие исторического подтверждения, рассказ о великом заговоре, участники которого хотели свергнуть династию Македонских Лагидов и возвести на трон Гармахиса, не кажется такой уж невероятной. Более того, не приходится сомневаться, что за многие века, пока Египет страдал от чужеземных властителей, подобные заговоры возникали не раз. Но история мало что рассказывает о бесплодной борьбе порабощенного народа.

Песнопения Исиды и песнь Клеопатры, которые появляются на страницах этого романа, из прозы автора в стихотворную форму переведены мистером Эндрю Лангом, он же перевел с греческого плач по умершим сирийца Мелеагра, который поет Хармиона.

Введение

В одном из малодоступных мест в горах Ливийской пустыни, лежащих за городом-храмом Абидосом, где, по преданию, похоронен бог Осирис, недавно была открыта гробница. В ней среди прочего найдены свитки папируса, на которых была записана эта история. Гробница сама по себе довольно большая, но в остальном примечательна только лишь глубиной шахты, которая опускается вертикально вниз из высеченной в камне пещеры, некогда служившей надгробной часовней друзьям и родственникам умерших, до погребальной камеры внизу. Шахта эта уходит в глубину не менее чем на восемьдесят девять футов. Как оказалось, в погребальной камере было всего три гроба, хотя в ней могло поместиться намного больше. Два из них, в которых, по всей вероятности, покоились останки верховного жреца Аменемхета и его супруги – отца и матери Гармахиса, главного героя этого повествования, – были сразу же взломаны обнаружившими их мародерами-арабами.

Арабы не только взломали, но и растерзали мумии. Нечестивыми руками они уничтожили тела святого Аменемхета и той, чьими устами, как написано на стенах, вещала богиня Хатор, разорвали их скелеты на части, надеясь найти среди костей сокровища, и даже сами кости, по своему обычаю, за несколько пиастров продали первому же попавшемуся на пути алчному туристу, жаждущему чем-нибудь поживиться, пусть и совершая святотатство. В бедном Египте ныне живущие зарабатывают на хлеб, разоряя могилы великих людей прошлого.

Однако случилось так, что в скором времени после того один мой знакомый, по профессии доктор, добираясь по Нилу до Абидоса, в дороге познакомился с арабами, которые ограбили гробницу. Они открыли ему секрет этого места, рассказав, что один из саркофагов остался невскрытым. Они посчитали, что выглядел он как саркофаг бедняка, и, поскольку спешили, не стали его вскрывать. Побуждаемый любопытством и желанием исследовать гробницу, еще не оскверненную бездельниками-туристами, мой друг заплатил арабам, чтобы они показали ему это место. О том, что последовало за этим, я расскажу его словами, в точности так, как он написал об этом мне в своем письме:

«Ту ночь я провел возле храма Сети и продолжил путь следующим утром чуть свет. Со мной были косоглазый разбойник Али (я его называл Али-Баба), это тот самый человек, у которого я купил кольцо, которое шлю вам, и небольшая, но отборная компания его приятелей-воров. Через час после того как поднялось солнце, мы достигли долины, в которой находится гробница. Это пустынное, заброшенное место безжалостное солнце весь день поливает своими испепеляющими лучами, пока огромные коричневые глыбы, разбросанные здесь, раскаляются настолько, что к ним становится невозможно прикоснуться, а песок начинает обжигать ноги. Стало уже слишком жарко, чтобы идти пешком, поэтому мы сели на ослов и проехали немного вверх по долине, где кроме нас единственным гостем был парящий высоко в голубом небе стервятник, пока не оказались у громадного утеса, за тысячелетия отполированного солнцем и отшлифованного песком. Там Али остановился, сказав, что гробница находится под ним. Мы спешились и, оставив ослов на попечение мальчика-феллаха, подошли к скале. Под ней находилась маленькая нора, до того узкая, что в нее с трудом мог протиснуться один человек, да и то ползком. Этот лаз прорыли шакалы, потому что вход и большая часть самой пещеры были полностью засыпаны песком, и именно благодаря этому шакальему ходу гробница была обнаружена. Али заполз внутрь на четвереньках, я последовал за ним, и после удушающей жары и ослепительного света снаружи мне показалось, что там было холодно и совершенно темно. Мы зажгли свечи, и, когда в гробницу забралось несколько разбойников Али, я начал осмотр подземелья.

Мы находились внутри высеченной в скале камеры, размером с большую комнату, причем ее дальний конец был почти свободен от песка. На стенах – обычные религиозные изображения культовых церемоний времен Птолемея, среди которых я увидел величественного старца с длинной белой бородой, сидящего с жезлом в руке на резном троне[1]. Перед ним проходит процессия жрецов, несущих священные предметы. В правом дальнем углу гробницы находится прямоугольный колодец, вырубленный в черном камне, – шахта, ведущая в погребальную камеру. Мы привезли с собой длинное бревно и теперь, привязав к нему веревку, положили его поперек отверстия. Потом Али – а он, надо отдать ему должное, отчаянно храбрый разбойник – взялся за веревку, сунув за пазуху несколько свечей, уперся босыми ногами в гладкую стену колодца и начал удивительно проворно спускаться. Очень скоро он скрылся в темноте, и только лишь по движению веревки мы могли понять, что внизу что-то происходит. Наконец веревка перестала дрожать, и из глубины колодца донесся глухой голос Али, возвестивший о том, что он благополучно добрался до дна. Потом далеко внизу загорелась крошечная звездочка. Он зажег свечку, потревожив сотни летучих мышей, которые полетели из шахты мимо нас нескончаемым потоком бесшумно, словно духи. Веревку снова подняли, и настала моя очередь спускаться. Поскольку я не решился карабкаться на руках, арабы обвязали конец веревки мне вокруг пояса и стали медленно опускать в эти неведомые глубины. И хочу сказать, что путешествие это было отнюдь не приятным, потому что жизнь моя была в руках грабителей, и, если бы спускавшие меня совершили хоть одну ошибку, я, упав с такой высоты на камни, наверняка сломал бы себе шею. Кроме того, летучие мыши беспрестанно летали у меня перед лицом и цеплялись за мои волосы, а я терпеть не могу этих тварей. Наконец, после нескольких минут болтания и дергания на веревке я оказался в узком туннеле рядом с почтеннейшим Али, весь облепленный летучими мышами, мокрый от пота, да еще с ободранными коленями и руками. Потом по веревке спустился еще один человек, перебирая руками, как моряк, и, поскольку оставшимся наверху было велено дожидаться нас там, мы были готовы идти.

Али со свечкой в руке (у каждого из нас, разумеется, была своя свеча) первым пошел по длинному туннелю высотой в пять футов. Через какое-то время туннель расширился, и мы оказались в погребальной камере. Жара здесь была как в аду. Я думаю, это было самое душное и самое тихое место из всех, где я когда-либо бывал. Там действительно можно было задохнуться. Это была квадратная вырубленная в камне камера с голыми стенами, без росписей, без рельефов, без единой статуи.

Я поднял свечу и стал осматривать помещение. По комнате были разбросаны осколки крышек саркофагов и то, что осталось от двух мумифицированных тел, оскверненных арабами в прошлый раз. Я сразу же заметил, что крышки были испещрены изображениями удивительной красоты, но, не умея читать иероглифы, я не мог расшифровать надписи. Вокруг останков мужчины и женщины[2] лежали бусины и пропитанные благовониями полотняные полосы, в которые раньше были завернуты мумии. От мужского тела была оторвана голова. Я поднял ее и осмотрел. Лицо было тщательно выбрито – судя по всему, после смерти – и изуродовано тяжелой золотой маской. Но, несмотря на это, несмотря на то что плоть ссохлась, мне показалось, что это был один из самых красивых ликов, которые я когда-либо видел. Это было лицо очень старого человека, и на нем сохранилось такое спокойно-возвышенное выражение смерти, что меня охватил ужас, вселив самые суеверные мысли (хотя, Вы знаете, я привычен к виду мертвецов), и я поспешил положить голову на место. На лице второго тела еще оставалась пелена, и я не стал ее снимать, но в свое время это, очевидно, была высокая красивая женщина.

– Здесь еще один мумия, – сказал Али, показывая на большой целый саркофаг, который, казалось, был небрежно отброшен в сторону, потому что лежал на боку.

Я подошел к нему и тщательно осмотрел. Сделан он был искусно, но из простой кедровой древесины, и на нем не было ни одного иероглифа, ни одного изображения божества.

– Никогда такого не видеть, – сказал Али. – Хоронить сильно спешить. Он не «мафиш»[3], не «финиш»[4]. Баросать на бок.

Чем дольше я смотрел на деревянный саркофаг, тем интереснее мне было узнать, что находится внутри. Меня до того потряс вид поруганных останков, что я хотел не трогать закрытый саркофаг, но… Я не смог справиться с любопытством, и мы приступили к работе.

Али принес с собой деревянный молоток и зубило и, поставив саркофаг как положено, принялся за работу с рвением опытного грабителя древних гробниц. Через некоторое время он указал мне на еще одну необычную деталь. Большинство саркофагов закрываются при помощи четырех выступающих язычков на крышке, по два с каждой стороны, которые входят в специальные пазы, вырезанные в стенках нижней части, где прочно закрепляются колышками из твердой древесины. Но у этого саркофага было восемь таких язычков. Наверняка его хотели закрыть особенно крепко.

Наконец, с большим трудом, мы подняли массивную крышку толщиной почти в три дюйма и увидели внутри тело, лежавшее под толстым слоем ароматных трав, что очень необычно.

Али смотрел на мумию, широко раскрыв глаза, оно и неудивительно, потому что эта мумия была не похожа на других. Я тоже ничего подобного никогда не видел. Мумии, твердые и прямые, словно вырезанные из дерева фигуры, как правило, лежат на спине, но эта мумия лежала на боку, и, несмотря на полосы ткани, которыми она была обернута, ее ноги были немного согнуты. Но и это еще не все. Золотая маска, которую положили на ее лицо согласно существовавшему во времена Птолемея обычаю, лежала под головным убором.

Видя все это, нельзя было не прийти к единственному выводу, что мумия, которая находилась у нас перед глазами, двигалась после того, как ее закрыли в саркофаге.

– Очень странный мумия. Он не «мафиш», когда его сюда положить, – сказал Али.

– Чушь! – сказал я. – Живых мумий не бывает.

Мы вынули тело из саркофага, чуть не задохнувшись от тысячелетней пыли, слетавшей с мумии, и под ним, среди сухой травы, обнаружили первую находку. Это был папирус, наспех свернутый и замотанный в кусок ткани. По его виду можно было судить, что его бросили в саркофаг в последний миг, когда он закрывался[5].

Али впился в папирус жадными глазами, но я положил его себе в карман, поскольку по нашему договору я мог забирать себе все, что могло обнаружиться в гробнице. Потом мы начали разворачивать тело. Оно было обернуто очень широкими и прочными пеленами, туго затянутыми и грубо завязанными, иногда простыми узлами, явно в страшной спешке и с большим напряжением сил. На голове был виден большой бугор, и когда мы сняли повязки, то увидели, что на лице мумии лежит второй свиток папируса. Я взялся за него и хотел поднять, но он не отставал от тела. Свиток каким-то образом был прикреплен к прочному, без единого шва, покрову, который обволакивал все тело и был завязан под ступнями таким же способом, каким фермеры завязывают мешки. Этот саван, тоже густо пропитанный маслами, состоял из единого куска ткани и скроен был так, чтобы облегать тело, как предмет одежды. Я поднес свечку, осмотрел свиток и понял, почему он не отрывался. Благовонные масла загустели и приклеили его к мешку-савану. Снять его, не повредив внешние листы папируса, было невозможно[6].

Все же я кое-как открутил его и положил в карман туда же, где был первый.

После этого мы продолжили свою жуткую работу в молчании. Очень осторожно мы разрезали саван-мешок, и нам наконец открылось тело лежащего в саркофаге мужчины. Между его коленями лежал третий свиток папируса. Я спрятал и его, после чего опустил свечку и посмотрел на мумию. Мне, как врачу, хватило одного взгляда, чтобы понять, от чего умер этот человек.

Тело не было совсем сухим. Несомненно, оно не пролежало положенных семидесяти дней в соляном растворе, из-за чего лицо сохранилось лучше, чем это бывает у других мумий. Не вдаваясь в подробности, скажу только, что я очень надеюсь, что мне никогда больше не придется снова видеть такого взгляда, той муки, которая застыла на лице этого покойника. Даже арабы в ужасе попятились от него и начали бормотать молитвы.

Разрез на правом боку, который делают бальзамировщики, вынимая внутренности, отсутствовал. У него были правильные черты лица мужчины средних лет, хотя волосы были уже седыми, и тело очень сильного человека с необычайно широкими плечами, свидетельствующими об огромной физической силе. Однако осмотреть его более внимательно я не успел, потому что уже через несколько секунд после того, как были сняты повязки, незабальзамированное тело под воздействием воздуха начало рассыпаться. Через пять-шесть минут от него буквально ничего не осталось, только клочок волос, череп и несколько самых крупных костей скелета. Я заметил, что одна из берцовых костей – я забыл, какая именно, правой или левой ноги, – была сломана и срослась очень плохо. Она, наверное, была на целый дюйм короче другой.

Больше искать было нечего, и теперь, когда возбуждение прошло, я, задыхаясь от духоты, напряжения, пыли и запаха благовоний, почувствовал, что смертельно устал.

Если честно, я уже устал писать, к тому же корабль, на котором я плыву, немилосердно качает. Это письмо, конечно же, отправится по суше, а сам я продолжу путь морем, но я надеюсь, что буду в Лондоне не позже чем через десять дней после того, как Вы его получите. Тогда я расскажу Вам о приятных ощущениях, которые я испытал во время подъема, и о том, как этот мошенник Али-Баба со своими разбойниками пытался запугать меня и заставить отдать им папирусы, и как я справился с ними. Потом, разумеется, мы с Вами расшифруем свитки. Я полагаю, в них содержатся обычные тексты «Книги мертвых», но там может быть и что-то еще. Думаю, вы понимаете, что об этом небольшом приключении я в Египте не распространялся, иначе сотрудники Булакского музея меня в покое не оставили бы. До свидания. Как говорил мой Али-Баба: “Мафиш финиш”».

Когда мой друг, автор этого письма, как и обещал, прибыл в Лондон, на следующий день мы с ним отправились к одному знакомому ученому-египтологу, знатоку иероглифов и демотического письма. Я думаю, вы легко вообразите себе, с каким волнением мы затаив дыхание наблюдали, как он умело увлажнил и развернул один из свитков и стал через свои очки в золотой оправе всматриваться в загадочные символы.

– Хм, – промолвил он. – Что бы это ни было, это не «Книга мертвых». Господи, что это? Кле… Клео… Клеопатра. Провалиться мне на этом месте, друзья мои! Это рассказ современника Клеопатры. Той самой роковой Клеопатры, потому что вот здесь рядом с ее именем стоит имя Антония! Что ж, я вижу, здесь работы на целые полгода. Самое меньшее на полгода! – И, немного ошалев от радости, он стал торопливо ходить по комнате, время от времени пожимая нам руки со словами: – Я переведу… Я переведу. Я расшифрую, чего бы это ни стоило, и мы опубликуем это. И клянусь бессмертным Осирисом, все египтологи Европы будут рвать на себе волосы от зависти! Какая замечательная находка! Настоящее открытие!

О вы, чьи взоры пали на сии страницы, как видите, они были переведены, наш друг расшифровал папирусы и они были опубликованы, и вот уже они лежат перед вами – неизведанная страна, которая зовет вас и в которую вы вольны отправиться!

К вам из своей забытой всеми гробницы обращается Гармахис. Стены Времени падут, и перед вами, словно во вспышке молнии, из тьмы веков возникнет картина далекого прошлого.

Он явит вам те два разных Египта, на которые из далекой древности, веками взирали немые пирамиды: Египет, покорившийся грекам, римлянам и позволивший сесть на свой трон Птолемеям, и старый Египет жрецов, убеленный сединами, но не забывший легенд древности и потерянной славы и продолжающий свято их хранить.

Он расскажет, как в этом Египте, перед тем как окончательно угаснуть, вспыхнул тлеющий огонь любви к земле Кемет, и как старая, освященная самим Временем вера яростно противостояла наступающим волнам перемен, разлившимся, подобно водам Нила, и поглотившим древних богов Египта.

Здесь, на этих страницах, вы увидите славу и могущество Исиды Многоликой, исполнительницы высших предначертаний Непостижимого. Здесь вы познакомитесь с Клеопатрой, этим «порождением пламени», чья пышущая страстью красота созидала и рушила империи, определяя их судьбы. Здесь вы прочитаете, как дух Хармионы погиб от меча, выкованного ее жаждой мести.

Здесь царевич Гармахис, обреченный на смерть египтянин, в последние минуты своей жизни приветствует вас, идущих по проложенной им тропе. В истории его недолгой, так рано оборвавшейся жизни, в его судьбе вы, возможно, увидите что-то сходное со своей. Взывая к нам из глубин мрачного Аменти[7], где он сейчас искупает великие земные преступления, рассказом о своем падении он говорит о том, кто отчаянно пытался выстоять и все же предал своего Бога, свою честь и свою страну.

Книга первая Подготовка Гармахиса

Глава I О рождении Гармахиса, о пророчестве Хатор и об убийстве невинного младенца

Клянусь Осирисом, почивающим в своей священной могиле в Абидосе, я пишу святую правду.

Я, Гармахис, наследный верховный жрец Храма, воздвигнутого божественным Сети, тогда фараон Египта, а ныне пребывающий во власти Осириса, ставшего правителем Аменти. Я, Гармахис, божественным правом и истинным наследованием по крови царь, единственный владыка двойной короны, фараон Верхнего и Нижнего Египта. Я, Гармахис, растоптавший едва раскрывающийся цветок надежды, безумец, отринувший величие и славу, свернувший со светлого пути, презревший глас Божий ради голоса земной женщины. Я, Гармахис, преступник, падший на самое дно, в котором все горести и страдания собрались, как вода собирается в колодце, который испытал бесчестье и позор, предатель, которого предали, и изменник, теряющий счастье, которое есть, и потерявший счастье будущее, несчастный и опозоренный… Я, узник, приговоренный к смерти, пишу, и именем того, кто покоится вечным сном в своей священной могиле в Абидосе, клянусь, что пишу правду.

О мой Египет! О милая сердцу страна Кемет, вскормившая своей черной землей мою смертную оболочку – земля, которую я предал! О Осирис! Исида! Гор! Вы, боги Египта, которых я предал! О храмы, возносящиеся пилонами к небесам, чью веру я тоже предал! О царственная кровь древних фараонов, все еще текущая по этим иссохшим венам, чью добродетель я предал! О незримая сущность всемирной благодати! О судьба, чье кормило я держал в руках! Услышьте меня, будьте свидетелями до скончания времен, подтвердите, что я пишу только правду.

Сейчас, пока я пишу, вдали, за плодородными полями, я вижу, как текут воды Нила – красные, точно кровь. Передо мной свет солнца озаряет далекие Аравийские горы и падает на дома и улицы Абидоса. Жрецы и теперь еще обращаются в храмах Абидоса к богу, отвергнувшему меня до скончания века, и теперь еще приносятся жертвы, а каменные крыши все так же отражают эхом голоса читающих молитвы. Все так же из своей одинокой камеры внутри башни-темницы я, покрытый позором, смотрю на твои яркие флаги, Абидос, весело развевающиеся на стенах твоих пилонов, и слышу протяжные песнопения длинной процессии, переходящей от святилища к святилищу.

Абидос, несчастный, обреченный Абидос, к тебе рвется мое сердце, ибо скоро-скоро придет день, когда пески пустыни поглотят твои священные места, твои часовни и молельни! Твои боги обречены и будут забыты, о Абидос. Новые верования превратят всех твоих святых в посмешище, и центурионы будут звать центурионов через твои крепостные стены. Я плачу, плачу кровавыми слезами, ибо мое преступление, мой грех породил твои несчастья, обрушил на тебя все беды, и мой позор неискупим во веки веков.

Читайте же то, что написано.

Я, Гармахис, родился здесь, в Абидосе. Мой отец, ныне воссоединившийся с Осирисом, был верховным жрецом храма Сети. И в один день со мной родилась Клеопатра, царица Египта. Юность свою я провел среди полей, которые сейчас вижу из окна, наблюдая за работающими простолюдинами и беспрепятственно гуляя по дворам храмов. О матери своей я ничего не знал, потому что она умерла, когда еще кормила меня грудью. Но перед смертью – а было это во время правления Птолемея Авлета, и это прозвище означает «флейтист», – как рассказала мне старая служанка Атуа, моя мать из ларца слоновой кости взяла урей, золотую змею – символ нашей царской власти в Египте – и возложила его мне на лоб. И те, кто видел, как она это сделала, решили, что боги лишили ее рассудка, что она повинуется воле богов и в своем безумии предрекла конец царствованию Македонских Лагидов и возвращение верховной власти в Египте истинным правителям.

Когда вернулся мой отец, верховный жрец Аменемхет, у которого я был единственным ребенком (ибо та, кто была его женой, прежде чем стать моей матерью, не знаю за какие злые деяния, была надолго наказана богиней Сехмет бесплодием), так вот, когда вошел отец и увидел, что сделала умирающая женщина, он воздел руки к небесному своду и возблагодарил Незримого за посланное знамение. Пока отец молился, Хатор[8] преисполнила мать духом пророчества. Та с трудом поднялась с кровати, трижды простерлась перед колыбелью, в которой спал я с царственной коброй на лбу, и провозгласила:

– Слава тебе в веках, плод моего чрева! Слава тебе, царственное дитя! Слава тебе, будущий фараон! Слава тебе, бог, который освободит землю Египетскую от чужеземцев! Слава тебе, божественное семя Нектанеба, потомка вечноживущей Исиды. Сохрани чистоту души и будешь править Египтом, восстановишь истинную веру, и ничто тебя не сломит. Но, если в час посланных тебе испытаний ты не выстоишь, пусть на тебя падет проклятие всех богов египетских и проклятие твоих царственных предков, правивших на этой земле со времен Гора и сейчас вкушающих покой в Аменти. И пусть при жизни ты будешь несчастен, а после смерти пусть Осирис не примет тебя, и пусть все сорок два судьи Аменти осудят тебя, пусть Сет и Секхет терзают тебя до тех пор, пока твой грех не будет смыт, пока боги Египта, называемые новыми именами, снова не начнут почитаться в египетских странах, пока не будет преломлен скипетр захватчика, пока все угнетатели не будут навек изгнаны из нашей земли и пока не изгладятся следы чужеземцев, пока не совершится тот великий подвиг, что ты в своей слабости не сумеешь свершить.

Лишь мать произнесла это, дух пророчества покинул ее, и она пала замертво на колыбель, в которой я спал, отчего я с криком проснулся.

Отец мой, Аменемхет, верховный жрец, задрожал и преисполнился страха как из-за тех слов, которые устами матери произнес дух Хатор, так из-за того, что сказанное означало призыв к преступлению, к заговору против Птолемея, к государственной измене. Ибо знал он, что, если эти речи дойдут до ушей Птолемея, фараон немедленно пошлет своих воинов уничтожить ребенка, к которому относилось это пророчество. Поэтому отец закрыл дверь и заставил всех, кто был рядом, поклясться символом своего сана, именем божественной триады и душой той, которая лежала бездыханной на каменном полу рядом с ними, что они навсегда сохранят в тайне то, что увидели и услышали, чему оказались свидетелями.

Среди этих людей была старая женщина по имени Атуа, кормилица моей матери, которая очень любила ее, как родную дочь. Я не знаю, как было раньше и как будет в будущем, но в наши дни нет такой, самой страшной клятвы, которая запечатала бы уста женщины. И вышло так, что через какое-то время, когда она свыклась с тем, что произошло, и страх покинул ее, она рассказала о пророчестве своей дочери, которая после смерти моей матери стала моей кормилицей. Они в это время шли вдвоем через пустыню, неся еду мужу дочери, который был скульптором и высекал фигуры богов в скальных гробницах. Вот она и сказала дочери, моей кормилице, что ее забота и любовь ко мне должны быть особенно велики, потому что мне суждено стать фараоном и изгнать из Египта Птолемеев. Но дочь Атуа, моя кормилица, была настолько удивлена услышанным, что не сумела удержать в себе это известие и ночью разбудила мужа и шепотом пересказала ему слова матери, чем обрекла на смерть себя и своего ребенка, моего молочного брата. Ибо мужчина рассказал об этом другу, а друг тот был шпионом Птолемея, и через него рассказ этот дошел до фараона.

Фараон сильно встревожился, поскольку, хоть он, напившись вина, и насмехался над богами египтян и клялся, что римский Сенат – единственный бог, перед которым он преклонит колени, в душе его терзал неодолимый страх, о чем я узнал от человека, который служил у него лекарем. По ночам, оставаясь в одиночестве, он вскрикивал и взывал к великому Серапису – который на самом деле вовсе не настоящий бог, а лжебог, – и к другим богам, боясь быть убитым, боясь, что душа его может быть отдана в руки мучителям в загробное царство. К тому же, чувствуя, что его трон начинает под ним шататься, он посылал богатые дары храмам и советовался с оракулами, особенно с оракулом с острова Филе. Поэтому, когда до него дошло известие о том, что жену верховного жреца великого и древнего храма в Абидосе перед смертью посетил дух пророчества и богиня Хатор предсказала ее устами, что ее сын станет фараоном, он очень испугался и, призвав нескольких верных стражей (они были греками и поэтому не боялись гнева египетских богов), отправил их на корабле вверх по Нилу с приказом явиться в Абидос, отрубить голову сыну верховного жреца и привезти эту голову ему в корзине.

Однако, поскольку у корабля, на котором плыли стражники, была глубокая посадка, а Нил в это время года мелеет сильнее всего, случилось так, что он сел на мель недалеко от того места, где начинается дорога, ведущая через равнины Абидоса, к тому же сильнейший северный ветер грозил в любую минуту потопить корабль. Стражники фараона позвали крестьян, набиравших воду на берегу реки, и попросили привести лодки и снять их с корабля. Но, увидев, что это греческие солдаты из Александрии, крестьяне и не подумали их спасать, не стали им помогать, потому что египтяне ненавидят греков. Тогда стражники закричали, что они выполняют приказ фараона, но крестьяне все равно продолжали свою работу и не помогли им, только спросили, что за приказ им дал фараон. На это евнух, приплывший на корабле и напившийся от страха до полной потери разума, ответил, что они получили приказ убить ребенка верховного жреца Аменемхета, которому было предсказано стать фараоном и изгнать греков из Египта. И тогда крестьяне побоялись далее мешкать, хотя пребывали в сомнении, и стали спускать лодки, не понимая, что могут означать слова евнуха, какое фараону дело до сына Аменемхета и почему он должен стать фараоном. Однако среди них был один, смотритель каналов, родственник моей матери, и он присутствовал тогда, когда она пророчествовала. Поэтому сейчас же он развернулся и бежал к нам со всех ног три четверти часа, пока не оказался там, где я лежал в доме за северной стеной великого храма в отведенной мне колыбели. В ту минуту моего отца дома не было, он пребывал в священной области захоронений, той части места Долины Гробниц, которая находится слева от большой крепости, но стражники, ехавшие на ослах, уже приближались. Тогда гонец, наш родственник, позвал старую женщину Атуа, чей длинный язык стал причиной такого зла, и рассказал о солдатах, которые вот-вот ворвутся в дом, чтобы убить меня. Они растерянно посмотрели друг на друга, не зная, как быть, потому что, если бы они меня спрятали, стражники перевернули бы весь дом и не прекратили бы поиски до тех пор, пока не нашли бы меня. И тут мужчина выглянул за дверь и увидел играющего во дворе ребенка.

– Женщина, – спросил он, – чей это ребенок?

– Это мой внук, – ответила она, – молочный брат принца Гармахиса. Из-за его матери эта беда и случилась.

– Женщина, – сказал он, – ты ведь знаешь свой долг, исполни его! – и он указал на ребенка. – Я повелеваю тебе священным именем Осириса!

Атуа затрепетала, едва не потеряв сознания, потому что ребенок был ей родным по крови, но все равно взяла мальчика, умыла его, одела в шелковую рубаху и положила в мою колыбель. Меня же она достала из колыбели, раздела, вымазала пылью, чтобы моя светлая кожа казалась темнее, и посадила играть на землю во дворе, чем я с радостью и занялся.

После этого родственник спрятался, а вскоре приехали стражники и спросили у старой женщины, не дом ли это верховного жреца Аменемхета. Она сказала им, что да, и, пригласив войти, угостила их медом и молоком, потому что их мучила жажда.

Когда они напились, евнух, который приехал с ними, спросил, не сын ли Аменемхета лежит в колыбели, и она ответила: «Да… да», и стала рассказывать стражникам о том, как он возвеличится, поскольку ему было предсказано, что когда-нибудь он возвысится над всеми и будет править державой.

Но греческие стражники рассмеялись, и один из них, схватив ребенка, отрубил ему голову мечом, а евнух показал ей перстень фараона, знак того, что они совершили это злодейство, выполняя его приказание, и велел старой женщине Атуа передать верховному жрецу, что его сын, если и будет править державой, то без головы.

Когда они уходили, один из стражников увидел меня и заметил, что ребенок, играющий в грязи, выглядит благороднее, чем принц Гармахис. На секунду они замешкались, подумав, не убить ли и меня, но потом все же ушли, унося голову моего молочного брата, потому что им не слишком нравилось убивать маленьких детей.

Спустя какое-то время с рынка вернулась мать мертвого ребенка, и, узнав, что произошло, они с мужем хотели убить старую женщину Атуа и отдать меня солдатам фараона. Но в это же время вернулся мой отец и, узнав правду, приказал ночью схватить мою кормилицу и ее мужа и заточить их в одну из темниц храма, чтобы никто и никогда их больше не увидел.

Как сейчас я жалею о том, что по воле богов остался жив, а вместо меня был убит ни в чем не повинный ребенок.

Впоследствии был пущен слух, что верховный жрец взял меня к себе вместо любимого сына Гармахиса, убитого по приказу фараона.

Глава II О непослушании Гармахиса, об убийстве льва и о рассказе старой женщины Атуа

После того Птолемей-флейтист оставил нас в покое и больше не посылал солдат найти того, кому было напророчено стать фараоном. Ибо голова ребенка, моего молочного брата, была доставлена ему евнухом в александрийский мраморный дворец, где он, разгоряченный кипрским вином, играл на флейте своим танцовщицам.

Желая рассмотреть голову получше, он приказал евнуху поднять ее за волосы, потом захохотал и, ударив ее по щеке сандалией, приказал одной из девушек возложить на голову новоявленного фараона венец из цветов. Сам же упал на колени и стал глумливо поклоняться голове невинного ребенка. Но девушка, у которой был острый язык (обо всем этом я узнал спустя годы), сказала ему, что он поступил мудро, преклонив колени, поскольку ребенок этот действительно был фараоном, величайшим из фараонов, и звали его Осирис, и троном его в царстве мертвых был Аменти.

Птолемея взволновали эти слова, и он задрожал, поскольку, будучи недобрым человеком, совершившим много зла, очень боялся предстать перед судьями Аменти. Он испугался дурного предзнаменования и приказал казнить дерзкую девушку за ее слова, и закричал, что посылает ее поклоняться тому фараону, чье имя она назвала. Остальных девушек он прогнал и в следующий раз заиграл на флейте только следующим утром, когда снова напился пьяным. Александрийцы сочинили об этом случае песню, которую до сих пор еще распевают на улицах города. Вот ее начало:

Играл Флейтист Птолемей Живым и из мира теней. Он играл, как бог. А флейта его была создана Из сырого и влажного тростника, Что средь Адских болот. Там, меж серых теней С сестрами вместе он жил, Пусть поет до скончания дней! Лягушонок – дворецким ему послужи! Вместо вин – жижу болотную пей, О Флейтист Птолемей[9].

Шли годы. Я был еще маленьким и не ведал о тех великих переменах, которые происходили тогда в Египте, да и мой рассказ не об этом. У меня, Гармахиса, осталось слишком мало времени, отпущенного мне судьбой, и я буду говорить только о том, что имеет отношение ко мне.

За это время мой отец и другие наставники обучили меня древней науке нашего народа и тем знаниям о богах, которые доступны детскому пониманию. Я вырос высоким, крепким и красивым, волосы у меня были черны, как волосы божественной Нут, глаза – голубыми, как голубые лотосы, а кожа бела, как алебастровые изваяния в святилищах. Сейчас, утратив все то, что делало меня красивым, я могу говорить об этом без ложной скромности. Еще я был сильным. Во всем Абидосе не было юноши, который мог выстоять против меня в борьбе, и никто не мог дальше и точнее, чем я, метнуть камень из пращи или копье. Мне очень хотелось убить на охоте льва, но тот, кого я называл своим отцом, запретил мне это, говоря, что моя жизнь слишком драгоценна, чтобы так легкомысленно рисковать ею, это непростительное преступление. Когда я склонился перед ним и попросил объяснить, что означает его ответ, он нахмурился и сказал, что боги откроют мне смысл этих слов в свое время. Однако я покинул его, охваченный гневом, потому что в Абидосе один юноша с друзьями убил льва, преследовавшего стада его отца, и, завидуя моей силе и красоте, стал всем говорить, что у меня трусливое сердце, а я скрываю это, и что на охоте я убиваю только шакалов и газелей. А я как раз вступил в свой семнадцатый год и считал себя взрослым – настоящим мужчиной.

Случилось так, что, покинув верховного жреца, я встретил этого самого юношу. Завидев меня, он окликнул меня и стал потешаться надо мной, сообщил со смехом, что окрестные крестьяне сказали ему, будто видели большого льва в тростниках на берегу канала, который проходит рядом с храмом в тридцати стадиях от Абидоса. Продолжая насмехаться, он спросил, не хочу ли я помочь ему убить льва, или предпочитаю пойти к старым женщинам, которые без конца завивают и причесывают меня. Его ядовитые слова настолько разозлили меня, что я чуть не набросился на него. Однако, сдержав себя и забыв о запрете отца, ответил, что, если он отважится пойти на охоту один, то я пойду с ним, и тогда он узнает, трус я или нет.

Сначала он не согласился, потому что, как все знают, у нас не принято охотиться на львов в одиночку, и теперь пришла моя очередь издеваться над ним. Тогда он не выдержал и принес из дома лук со стрелами и острый нож. Я же вооружился тяжелым копьем из тернового дерева с серебряной насадкой на древке, чтобы рука не соскальзывала, и мы вдвоем молча отправились к логову льва. Когда мы дошли до нужного места, уже начало темнеть, и там, на вязком берегу канала, мы увидели следы зверя, уходившие в густые заросли тростника.

– А теперь, хвастун, – сказал я, – ты пойдешь в заросли впереди или мне идти?

И шагнул вперед, показывая, что готов идти первым.

– Нет, нет, – закричал он, – ты сошел с ума? Чудовище набросится на тебя и разорвет. Смотри, я выстрелю туда из лука. Возможно, если он спит, это разбудит его.

И он выстрелил в густой тростник из лука, не целясь.

Как это случилось, я не знаю, но стрела попала в спящего льва, и, как вспышка света из глубины тучи, он выпрыгнул из укрытия и встал перед нами с топорщившейся гривой, желтыми пылающими глазами и торчащей в боку стрелой. Лев в ярости взревел так, что земля содрогнулась.

– Стреляй из лука, – закричал я. – Стреляй или он сейчас прыгнет!

Но храбрость покинула сердце хвастуна, от страха у него отвисла челюсть, пальцы его разжались, и лук упал на землю. А потом он с криком развернулся и побежал обратно, оставив льва прямо передо мной. Но пока я стоял в ожидании своей участи (а, окаменев от испуга, я был уверен, что убежать мне все равно не удастся), лев вдруг припал к земле и, не отходя ни на шаг в сторону, одним гигантским прыжком перепрыгнул через меня, даже не прикоснувшись. Опустившись на землю, он прыгнул на спину хвастуна и так ударил его огромной лапой по голове, что та разлетелась, как яйцо, брошенное на камень. Юноша упал замертво, а лев встал над ним и заревел. Тут меня охватил такой ужас, что я, не помня себя, поднял копье и закричал. Когда я закричал, лев поднялся надо мной во весь свой огромный рост, так что его голова оказалась выше моей. Он занес надо мной лапу, но я, собрав все силы, вонзил широкое копье ему в горло. От боли он немного отпрянул, поэтому его удар не достал меня и его жуткие когти лишь поцарапали мне кожу. С копьем в шее он падал на спину, потом быстро перевернулся и подпрыгнул в воздух на два человеческих роста, схватившись за копье передними лапами и колотя по нему. Я в ужасе наблюдал, как он дважды подпрыгнул и оба раза упал на спину. Потом силы покинули его вместе с хлещущей багровой кровью и, взревев, как бык, он умер. А я, всего лишь юноша, не шевелился от ужаса, хотя бояться было уже нечего.

Пока я стоял и смотрел на труп того несчастного, кто надо мной насмехался, и на мертвого льва, ко мне подбежала женщина, та самая Атуа, которая, хоть я тогда этого и не знал, отдала на смерть своего родного внука. Она славилась искусством врачевания и собирала на берегу лекарственные травы, в которых прекрасно разбиралась, не зная того, что рядом был лев (дело в том, что львы почти никогда не заходят на возделанную землю и чаще всего встречаются в пустыне и в Ливийских горах). Она издалека видела, как из зарослей выскочил лев и какой-то мужчина его убил. Приблизившись и узнав меня, она поклонилась и приветствовала меня, назвав наследником царей, достойным самых высоких почестей, любимым избранником божественной триады и даже фараоном, фараоном – избавителем Египта!

Но я, полагая, что страх помутил ей разум, спросил у нее, о чем она говорит.

– Я всего лишь убил льва, это что, такой великий подвиг? – спросил я. – Об этом стоит говорить? Есть люди, и раньше были охотники, которые убили множество львов. Разве божественный Аменхотеп, вступивший в царство Осириса, не убил собственными руками больше ста львов? Разве об этом не написано на скарабее, который висит в покоях моего отца? И ты об этом знаешь. И разве он один такой? Почему же ты так говоришь и чем восхищаешься, о глупая женщина?

Все это я говорил очень удивленно, потому что по молодости склонен был воспринимать убийство льва как нечто несущественное, не заслуживающее внимания. Но она не прекращала славословить и называть меня именами настолько великими, что рука не поднимается здесь их упоминать.

– О царственный отрок, – причитала она, – справедливо пророчество твоей матери. О дитя, зачатое от Бога, мудрая Хатор молвила ее устами. Пойми же знамение! Я растолкую его тебе! Этот лев рычит из римского Капитолия, а убитый им человек – Птолемей, македонское отродье, которое, как сорняки, заполонило земли царственного Нила. С помощью Македонских Лагидов ты пойдешь войной на римского льва и сокрушишь Рим. Но македонская шавка накинется на римского льва, и он убьет ее, ты же поразишь льва, и тогда земля Кемет снова станет свободной! Свободной! Только будь чист в своих помыслах, как велели боги, о сын царского дома, о надежда кеми! Но остерегайся женщины-губительницы, и, как я сказала, все исполнится. Я бедна и несчастна, да, и охвачена горем. Я совершила грех, рассказав о том, что должно быть сокрыто, и за свой грех я заплатила страшной ценой – плотью от плоти моей, кровью от крови моей, по своей воле я заплатила за твою жизнь, но никогда не роптала. Но мудрость нашего народа все еще живет во мне, да не отвернутся боги, в чьих глазах все равны, от несчастных. Божественная мать всего сущего Исида говорила со мной – вот только вчера вечером говорила – и направила меня сюда собирать травы и растолковать тебе знамение, которое я здесь увижу. И как я уже сказала, пророчество это сбудется, если только ты сумеешь воспротивиться великому искушению, которое тебя ожидает. Пойдем со мной, о царственный! – И она отвела меня к каналу, где голубая вода была глубока и спокойна и, казалось, застыла, как зеркало. – Теперь посмотри на свое лицо, которое отражает вода. Разве чело это не создано для того, чтобы носить двойную корону – Верхнего и Нижнего Египта? Разве в этих прекрасных глазах не светится царственное величие? Разве творец Птах не создал это тело так, чтобы носить одеяния фараона и поражать взоры тех, кто в тебе будет видеть бога?

Нет, нет, – продолжила она изменившимся голосом, скрипучим голосом старухи, – куда же ты? Не делай глупостей, мальчик. Рана от когтей льва очень опасна, так же опасна, как укус гадюки. Ее нужно лечить, иначе она загноится, и тогда львы и змеи начнут тебе мерещиться в бреду. А потом рана покроется язвами. Уж я-то знаю… Я знаю. Не зря же меня считают безумной. Запомни: все в этом мире уравновешено – в безумии много мудрости, а в мудрости много безумия. Ла-ла-ла! Сам фараон не скажет, где заканчивается одно и начинается другое. И нечего глазеть на меня с таким глупым видом. Видел бы ты сейчас себя – прямо как ряженая кошка, как говорят в Александрии. Давай-ка я лучше вот эти травы приложу к твоей ране, и через шесть дней кожа у тебя снова станет гладкой и светлой, как у трехлетнего ребенка, даже шрама не останется. Я знаю, будет жечь, но потерпи. Клянусь тем, кто почивает на острове Филе или в Абидосе… или Абаде, как его раньше называли наши божественные повелители, или в других священных могилах… Где он на самом деле почивает, мы узнаем скорее, чем нам хочется… Клянусь Осирисом, кожа твоя станет нежной и гладкой, ты будешь чист, как лепестки цветов, приносимые Исиде в полнолуние, если позволишь мне наложить на рану целебные травы.

Разве не так, добрые люди? – Старая женщина повернулась и обратилась к небольшой толпе, незаметно для меня собравшейся, пока она пророчествовала. – Я произносила заклинание, чтобы мое лекарство лучше подействовало. Ла-ла! Нет ничего полезнее, чем заклинание. Заклинание – великая сила. Не верите? Тогда приходите ко мне те, у кого жены не могут зачать. Это средство понадежнее, чем скрести колонны в храме Осириса. Я сделаю так, что они станут плодовитыми, как молодые пальмы. Только для каждого недуга нужно знать особое заклинание… В этом весь смысл! Во всем есть свой смысл. Ла-ла!

И вот, услышав это, я взялся за голову, думая, не мерещится ли мне все, или происходит наяву. Но через какое-то время я поднял глаза и среди толпы увидел седовласого мужчину, который пристально смотрел на нас, и особенно на старую Атуа; потом я узнал, что это был шпион Птолемея, тот самый, который донес фараону о пророчестве моей матери и из-за которого меня чуть не убили в колыбели. И тут я понял, почему Атуа несла такую чепуху.

– Странные у тебя заклинания, старуха, – сказал шпион. – Ты как будто говорила о фараоне и о двойной короне – Верхнего и Нижнего Египта, и о юноше, созданном Птахом, разве не так?

– Да, да, это же часть заклинания, глупый! И кем же еще в наше время клясться, как не божественным фараоном Флейтистом, музыкой которого боги осчастливили эту землю? Чем, как не двойной короной, которую он носит… столь же великий, как Александр Македонский? Да, кстати, ты все знаешь, скажи, а они уже вернули его плащ, который Митридат увез на остров Кос? Последним его надевал, кажется, Помпей, верно?.. Когда праздновал победу… Только представьте себе Помпея в плаще великого Александра!.. Щенок в львиной шкуре! И кстати о львах: посмотрите, что сделал этот юноша. Он своим собственным копьем убил льва. Радуйтесь, добрые люди, потому что это был злой лев, вы только посмотрите на его зубы и когти. Вот это когти! Да от одного вида таких когтей у меня, глупой темной старухи, поджилки трясутся. А посмотрите туда, видите тело? Мертвое тело? Это лев убил его. Увы! Теперь он воссоединился с Осирисом[10]… Подумать только, всего лишь час назад он был обычным смертным, как вы и я! Он говорил, двигался, смеялся… Отнесите его бальзамировщикам, а то он от солнца распухнет и лопнет, и тогда бальзамировщикам не придется его разрезать. Хотя они ради него и серебряного таланта не потратят. Семьдесят дней в соляном растворе – вот и все, что ему перепадет. Ла-ла! Что-то язык мой никак не остановится, а ведь уже стемнело. Вы собираетесь забирать тело этого несчастного юноши? И льва не забудьте! А ты, мой мальчик, не снимай пока целебные травы, скоро ты перестанешь чувствовать рану. Я хоть и сумасшедшая, но кое-что понимаю, к тому же ты мой внук! Как же я рада, что верховный жрец принял тебя к себе, когда фараон – благослови Осирис его святое имя! – погубил его родного сына. Ты такой сильный и крепкий, я уверена, что настоящий Гармахис не смог бы убить льва так, как ты. Никогда, клянусь богами. Нет, все-таки самая здоровая кровь у простолюдинов, уж я это знаю…

– Ты слишком много знаешь и чересчур много языком мелешь, – пробурчал шпион; его подозрения старухе удалось рассеять. – Хотя он и правда храбрый юноша. Эй, вы, отнесите тело в Абидос. Кто-нибудь, останьтесь помочь мне освежевать льва. Шкуру мы пошлем тебе, молодой человек, – продолжил он. – Хотя ты и не заслуживаешь этого. Охотиться вот так на льва мог только дурак, и один из дураков получил по заслугам – смерть. Никогда не нападай на сильного, пока не станешь сильнее его.

После этого я, раздумывая, что все это значит, отправился домой.

Глава III О том, как Аменемхет упрекал Гармахиса, о молитве Гармахиса и о знамении, посланном всемогущими богами

Пока я шел домой, сок зеленых трав, которые старая женщина Атуа положила мне на рану, вызвал сильнейшую боль, но потом постепенно боль прекратилась. И сказать по правде, я думаю, в травах этих действительно была какая-то целебная сила, потому что уже через два дня разорванная плоть срослась и от ран не осталось и следа. Но тогда я об этом не думал, поскольку меня занимала только одна мысль: я ослушался приказания старого верховного жреца, Аменемхета, которого называли моим отцом. Ибо до того дня я не знал о том, что он был моим настоящим отцом, мне все говорили, что его родной сын был убит, как я уже описывал, и что он с благословения богов усыновил меня и воспитал так, чтобы в должное время я занял его место в храме. Поэтому меня охватил страх – я очень боялся старика, который в гневе был ужасен и всегда разговаривал холодным, суровым голосом мудрости. И все же я решил пойти прямо к нему, признаться в своем проступке и понести то наказание, которое он назначит. С окровавленным копьем в руке и окровавленной грудью я прошел через двор большого храма и подошел к двери покоев верховного жреца. Это великолепное помещение, все уставленное величественными изваяниями богов, свет днем проникает в него через отверстие, прорезанное в массивной каменной крыше, а по ночам оно освещается подвешенным бронзовым светильником. Внутрь я вошел бесшумно, поскольку дверь была не заперта, и, откинув тяжелый занавес, остановился.

Было уже темно, поэтому горел светильник, и в его свете я увидел старика. Он сидел в кресле из слоновой кости и черного дерева перед каменным столом, на котором были разложены таинственные письмена о царстве живых и царстве мертвых. Но он не читал – он спал, и его длинная белая борода лежала на столе, как борода мертвеца. Мягкий свет светильника падал на него, на папирусы и на золотой перстень у него на пальце с выгравированными символами Незримого, но все вокруг оставалось в тени. Свет падал на его бритую голову, на белое одеяние, на стоявший рядом кедровый жреческий посох и на кресло из слоновой кости с ножками в виде львиных лап. Ясно был виден могучий властный лоб, царственные черты лица, белые брови и темные провалы под ними глубоко посаженных глаз. Увидев его, я задрожал, потому что в его облике было нечто большее, чем обычное человеческое благообразие. Он так долго прожил в обществе богов, так долго общался с ними и познавал их божественные помыслы, он был настолько сведущ в тайнах, которые нам кажутся непостижимыми, что даже сейчас, еще при жизни, он приобщился к великой сущности Осириса, почти возвысился до его благости, а это вызывает у людей великий страх.

Я стоял и смотрел на него, не решаясь сойти с места, и пока я смотрел, он открыл вдруг свои темные глаза. Но он не посмотрел на меня, даже не повернул головы в мою сторону и все же увидел меня и заговорил.

– Почему ты ослушался меня, сын? – произнес он. – Зачем ты пошел охотиться на льва, если я запретил тебе?

– Как ты узнал, что я это сделал, отец? – в страхе спросил я.

– Как я узнал? По-твоему, все нужно видеть самому, слышать от других и не существует иных способов познания? Ах, дитя несведущее! Разве моя душа не была с тобой, когда лев прыгнул на твоего спутника? Разве я не молился твоим покровителям, чтобы они защитили тебя, чтобы копье твое попало в цель, когда ты ударил им в горло льва? Зачем же все-таки ты пошел туда, сын?

– Задира смеялся надо мной, – ответил я, – поэтому я пошел доказать, что не трус.

– Да, я знаю это. И из-за того, что ты молод и у тебя такая горячая кровь, я прощаю тебя, Гармахис. Но послушай меня, и пусть мои слова просочатся в твое сердце, как воды Сихора просачиваются в сухие пески, когда восходит Сириус[11]. Слушай же. Задира был послан тебе судьбой как искушение, он был послан, чтобы проверить силу твоего духа, и, как видишь, ее не хватило, ты не выдержал испытания. Это значит, что твое время еще не пришло. Если бы ты оказался силен и проявил твердость, которой от тебя ждали, ты бы уже знал, какая дорога перед тобой открыта. Но ты не справился, поэтому твое время еще не настало.

– Я не понимаю твоих слов, отец, – ответил я.

– Что старая Атуа тебе говорила на берегу канала, сын?

Я пересказал ему все, что говорила старая женщина.

– И ты веришь в это, Гармахис, мой сын?

– Нет, – ответил. – Разве можно в такое поверить? Она ведь сумасшедшая. Все знают, что она потеряла разум.

И он в первый раз взглянул на меня.

– Сын, сын! – воскликнул он. – Ты ошибаешься. Она не сумасшедшая. Эта женщина сказала правду, но то говорила не она. Голос, говоривший ее устами, не может лгать, ибо эта Атуа пророчица и святая. Теперь же узнай, сын мой, что боги Египта предназначили тебе исполнить, и горе тебе, если по своей слабости ты не исполнишь их воли! Ты не был чужим человеком, принятым в мой дом и в храм. Ты не дитя простолюдинов, которого я будто бы усыновил. Ты – мой родной сын, спасенный этой самой женщиной, которую ты назвал сумасшедшей. Но ты, Гармахис, нечто большее, чем это, ибо в тебе и во мне течет кровь царей Египта. Лишь ты и я – последние прямые потомки фараона Нектанеба, которого персидский царь Ох изгнал из Египта. Персы пришли и ушли, а после персов пришли македонцы, и вот уже почти триста лет эти узурпаторы Лагиды носят нашу двойную корону, оскверняя прекрасную страну Кемет и глумясь над ее богами. Слушай же дальше: две недели назад Птолемей Новый Дионис, Птолемей Авлет, тот самый Флейтист, жалкий музыкантишка, который хотел погубить тебя, умер, а евнух Потин, который много лет назад приплывал сюда с палачами, чтобы отрубить тебе голову, нарушил волю своего хозяина, умершего Авлета, и посадил на трон мальчишку Птолемея, его сына. Поэтому его сестра, гордая и прекрасная Клеопатра, отличающаяся необузданным характером, вынуждена была бежать в Сирию. Я думаю, что там она соберет армию и пойдет войной на своего брата Птолемея, потому что по воле ее отца она должна была править совместно с братом. А тем временем, запомни это, сын мой: римский орел парит высоко, поджидая случая обрушиться на богатый, но лишенный силы Египет и разорвать его на части. И еще запомни: народ Египта устал носить чужеземное ярмо и не желает больше терпеть его. Египтяне с ненавистью вспоминают персов и загораются яростью, когда на александрийских базарах их называют македонцами. Наша земля стонет под игом греков и нависшей тенью римлян.

Разве нас не притесняли, не превратили в рабов? Разве наших детей не убивали, разве не грабили нас, не отнимали выращенное нашими крестьянами, чтобы насытить бездонную алчность и похоть Лагидов? Разве не покинуты и не разорены наши храмы? Разве величие наших богов не было попрано этими греческими болтунами, которые, презрев саму сущность Незримого, не осквернили его, назвав Величайшего другим именем, именем Серапис? Разве Египет не взывает к свободе? Неужели эти призывы будут напрасны? Нет, нет, мой сын, ибо ты был избран, чтобы стать его избавителем. Я уже стар и потому отдаю тебе право на трон. Твое имя уже передают шепотом во многих святилищах из уст в уста, жрецы и простые люди уже клянутся священными символами в верности тому, кто будет им явлен. Но время еще не пришло. Ты еще слишком юн и простодушен, чтобы вынести тяжесть такой бури. Жестокий ураган ломает хрупкие ростки. Сегодня ты был подвергнут испытанию и не выдержал его.

Тот, кто решил посвятить себя служению богам, Гармахис, должен забыть о слабостях плоти. Насмешки, оскорбления, земные соблазны не должны трогать его. Перед нами стоит великая задача, и ты должен осмыслить это и запомнить. Если ты этого не поймешь, ты не сможешь исполнить свое предназначение, и тогда на тебя падет мое проклятие! Тебя проклянет Египет, тебя проклянут наши поверженные и оскверненные египетские боги. Ибо знай, что иногда события, из которых складывается история, могут переплестись так, что даже бессмертные боги вынуждены воспользоваться помощью простых смертных и надеяться на человека, как воин на свой меч. И проклят тот меч, который ломается в час битвы, ибо такой меч выбрасывают ржаветь или переплавляют в огне, чтобы выковать новый! Поэтому твое сердце должно быть чистым, великим, а ты – сильным духом, ведь ты отличен от остальных, ты не простой смертный, а избранник судьбы, и тебя ждет великая слава. И все радости простых смертных для тебя презренная суета. Тебя ждет триумф в жизни и после нее. Но если ты потерпишь поражение и падешь – горе, горе тебе!

Он замолчал и склонил голову, а потом продолжил:

– Об этом ты более подробно еще услышишь. Пока же тебе еще многому нужно научиться, многое постичь. Завтра я дам тебе письма, и ты отправишься по Нилу, мимо белостенного Мемфиса в Ана. Там, под сенью хранящих свои тайны пирамид и храмов, в которых ты по праву наследования должен стать верховным жрецом, ты проведешь несколько лет и приобщишься к древней мудрости нашего народа. Мой же час еще не пришел, поэтому я пока останусь здесь, буду наблюдать за тобой и с помощью богов сотку паутину смерти для македонской осы.

Подойди ко мне, мой сын, подойди и поцелуй мой лоб, ибо ты – моя надежда и надежда всего Египта. Будь тверд и вознесешься до орлиных высот, и тогда тебя ждет слава, которая переживет тебя. Если же ты изменишь своему долгу, обманешь наше стремление к свободе, не выдержишь, сломаешься – я первый плюну тебе в лицо, и ты будешь проклят, а душа твоя будет пребывать в неволе и терпеть жестокие муки до тех пор, пока в медленном течении времени зло снова не превратится в добро и Египет снова станет свободным.

Я, дрожа, подошел и поцеловал его в лоб.

– Пусть эти и другие кары обрушатся на меня, – сказал я, – если я предам тебя, отец.

– Нет! – воскликнул он. – Не меня! Не меня, а тех, чью волю я исполняю. А теперь ступай. Ступай, мой сын, вникни в мои слова, и пусть они достигнут самых сокровенных глубин твоего сердца. Замечай все, что увидишь, собирай росу мудрости и готовь себя к великой битве, которая тебе предстоит. За себя не бойся – ты надежно защищен от зла высшей силой. Единственный твой враг, который может нанести тебе вред, – только ты сам. Я все сказал. Ступай.

Покинул я его с тяжелым сердцем. Ночь была очень тихой, ничто не шевелилось во дворах храма. Я быстро прошел по ним и вышел к пилону наружного входа. Потом, ища одиночества и будто желая быть ближе к небу, я поднялся наверх по двум сотням ступеней пилона на массивную крышу. Здесь я прислонился грудью к парапету и стал смотреть вдаль. Пока я смотрел, над Аравийскими горами поднялся красный край полной луны, и ее лучи упали на пилон, где я стоял, и на стены храма у меня за спиной, осветив лики вырезанных в камне богов. Затем холодный свет разлился по возделанным полям, уже готовым к сбору урожая, и небесный светильник Осириса покатился по небу, медленно проводя лучами по долине, туда, где великий Сихор, родитель земли Кемет, несет свои воды к морю.

Когда яркие лучи поцеловали воду, та улыбнулась в ответ, и теперь уже гора и долина, река и храм, город и поле – все было залито белым светом, ибо мать Исида поднялась и набросила свой блестящий покров на земное лоно. Это было красиво, как во сне, и торжественно, точно в потустороннем царстве. Храмы горделиво вздымались перед лицом ночи, и никогда еще эти древние святилища, о стены которых разбивается само время, не казались мне такими прекрасными, как в ту минуту. И мне было уготовано править этой утопающей в лунном свете землей, я должен был сохранить эти священные храмы и дорогие сердцу святыни, защитить их богов от поругания, я должен был изгнать Птолемея и освободить Египет от иноземного ига! В моих жилах текла кровь тех великих фараонов, которые спят в своих гробницах Фиванской долины в ожидании дня воскресения – дня, когда их душа воссоединится с телом! Пока я думал о своем великом предназначении, о своей высокой судьбе, душа моя преисполнилась радостного волнения. Я сложил перед собой руки и там, на пилоне, стал молиться так, как еще никогда не молился, той божественной сути, которая имеет много имен и раскрывается во множестве форм.

– О Амон, – взывал я, – бог над богами, который всегда был и всегда будет; владыка вечности, господь истины, прародитель всего сущего, расточающий божественность и собирающий ее снова; судья над сильными и убогими, в чьем круге пребывает сонм небесный, саморожденный от начала времен и пребывающий вовеки, услышь меня[12].

О Амон-Осирис, принесенный в жертву ради нашего искупления, всемудрый повелитель области ветров, правитель времен, властитель Запада, верховный владыка Аменти, услышь меня!

О Исида, великая богиня-мать, родившая Гора, таинственная мать, сестра, жена, услышь меня! Если я действительно избран богами для выполнения божественного замысла, пусть мне будет явлено знамение сию минуту, чтобы моя жизнь навеки связалась с жизнью вышних. Протяните ко мне руки, о могущественные боги, и явите мне свои сияющие лики. Услышьте, о, услышьте меня!

Я упал на колени и устремил взгляд в небо.

И в то же самое мгновение лик луны перекрыло облако, из-за чего ночь сразу стала темной, и вокруг сгустилась тишина. Даже собаки далеко внизу, в городе, перестали лаять и выть. Тишина делалась все гуще и гуще, пока не стала величественной, как сама смерть. Я испытал ужас, сердце мое сжалось, и волосы поднялись у меня на голове. А потом вдруг пилон как будто задрожал у меня под ногами, в лицо мне ударил сильный порыв ветра, и голос произнес, казалось, из глубин моего сердца:

– Узри знамение! Будь терпелив, о Гармахис. Не пугайся!

И как только голос произнес это, я ощутил холодное прикосновение к руке и почувствовал, что в нее что-то легло. Затем облако скатилось с лунного лика, ветер прекратился, пилон перестал дрожать, и ночь стала такой же великолепной, какой была до этого.

Когда появился свет, я посмотрел на то, что было оставлено у меня в руке. Это был бутон священного лотоса, едва распустившийся и источающий сладкий аромат. Я замер, в изумлении глядя на бутон. И потом прямо на моих глазах – о чудо! – он исчез, как будто его и не было, и растворился в воздухе.

Глава IV Об отъезде Гармахиса и о его встрече со своим дядей Сепа, верховным жрецом бога Ра в Ана, о его жизни в Ана и о речах Сепа

На следующий день на рассвете меня разбудил жрец храма, явившийся с указанием готовиться к путешествию, о котором вчера говорил мой отец. В тот день представлялась удобная возможность добраться по Нилу до Ана (который теперь на греческий манер называется Гелиополь) на корабле вместе со жрецами храма Птаха из Мемфиса, которые приезжали сюда, в Абидос, чтобы положить мумию какого-то знатного горожанина в гробницу, приготовленную для него рядом с местом вечного покоя благословенного Осириса.

Я собрался и вечером, получив от отца письма, обняв его и всех жрецов и служителей храма, кто был мне дорог, отправился на берег Сихора, спустился с пристани, и мы пустились в плавание с попутным южным ветром. Когда кормчий, стоявший на носу корабля с шестом в руках, приказал морякам отвязывать от деревянных тумб канаты, удерживающие судно у берега, я увидел Атуа, которая, прихрамывая, спешила к причалу со своей корзинкой лечебных трав. Попрощавшись, крикнув: «Да пребудет с тобой милость богов!», она по обычаю бросила в меня сандалию, на счастье. Эту сандалию я хранил многие годы.

Итак, мы отплыли. Шесть дней мы плыли по прекрасной реке, каждую ночь останавливаясь в каком-нибудь удобном для ночлега месте. Но когда я перестал видеть места, знакомые мне с тех пор, как впервые открыл глаза, и оказался один в обществе совершенно незнакомых людей, сердце мое наполнилось горечью, и я бы расплакался, если бы не стыд, который помог мне удержаться от слез. Обо всех увиденных мной по дороге чудесах я писать не стану, ибо, хоть для меня они и были чем-то новым, они известны всем остальным людям с тех времен, когда Египтом правили его истинные боги. Однако жрецы, с которыми я плыл, относились ко мне с большим почтением и подробно рассказывали мне обо всем, что я встречал на пути.

Утром седьмого дня мы прибыли в Мемфис, город белых стен. Здесь я три дня отдыхал от дороги в обществе жрецов прекрасного храма бога-творца Птаха, которые показали мне свой сказочно красивый, удивительный город.

Однажды верховный жрец и еще двое его приближенных тайно отвели меня в священное обиталище бога Аписа – Птаха, пожелавшего жить среди людей в образе быка. Бог был черен, как ночь, на лбу белое квадратное пятно, на спине белая отметина, формой напоминающая орла, под языком нарост, очень похожий на скарабея, на хвосте длинные волосы, а между рогами у него – пластинка из чистого золота. Пока я, войдя в храм, молился, верховный жрец и те, кто был с ним, стояли в стороне и внимательно наблюдали. Когда я закончил произносить слова, которым меня научили, священный бык встал на колени и лег передо мной. Видя это знамение, верховный жрец и его спутники (потом я узнал, что это были знатнейшие вельможи Верхнего Египта) в изумлении подошли ко мне и поклонились. Еще много чудес видел я в Мемфисе, но здесь, увы, не хватит места, чтобы их описать.

На четвертый день прибыли несколько жрецов из Ана, чтобы отвезти меня к моему дяде Сепа – верховному жрецу Ана. Итак, попрощавшись с мемфисскими жрецами, мы пересекли реку, переправились на другой берег и дальше поехали на ослах. По дороге нам пришлось проехать через несколько деревень, и все они нищенствовали, разоренные жадными сборщиками налогов. Еще я впервые в жизни увидел великие пирамиды, высящиеся позади изображения бога Хорэмахета, того самого сфинкса, которого греки называют Гармахисом, и храмы божественной матери Исиды, царицы всех земель, расточительницы здравия и радости, бога Осириса, повелителя вечности, и божественного Менкаура – храмы, в которых я, Гармахис, по священному праву наследования должен стать верховным жрецом. Я смотрел на пирамиды и дивился их величию, восхищался рельефами, искусно вырезанными на белом известняке, и блеском красного сиенского гранита[13], ослепительно сверкавшего в солнечных лучах. Однако в то время я еще ничего не знал о сокровищах, сокрытых в третьей по величине из этих пирамид, – лучше бы я никогда не узнал этой страшной тайны!

День клонился к вечеру, когда наконец мы увидели Ана, который по сравнению с Мемфисом оказался небольшим городом. Он стоит на возвышении, перед которым находятся озера, питаемые каналами. За городом – дальше, среди огромной площади, – храм бога Ра с большим, окруженным стенами двором.

Мы спешились у пилона, где нас под портиком встретил мужчина невысокого роста, но благородной внешности. Голова у него была выбрита, а темные глаза сверкали, как далекие звезды.

– Остановитесь! – вскричал он громким голосом, который было неожиданно слышать от человека с таким тщедушным телом. – Остановитесь! Приветствую тебя, о путник! Я Сепа, разговаривающий с богами!

– А я Гармахис, – ответил я, – сын Аменемхета, наследного верховного жреца и правителя священного города Абидоса. Я привез тебе письма от отца, о Сепа!

– Входи, входи, – сказал он, внимательно осматривая меня своими блестящими глазами. – Входи же, мой сын! – И он провел меня во внутренние покои храма, закрыл дверь, а потом, прочитав привезенные мною письма, вдруг бросился ко мне и крепко обнял.

– Здравствуй, – воскликнул он, – здравствуй, сын моей сестры, надежда Кемета! Не напрасно молился я богам о том, чтобы они даровали мне счастье встретиться с тобой и передать тебе ту мудрость, те знания, которыми, быть может, во всем Египте владею лишь я один. Не многих мне позволено учить, только избранных, но тебе предначертана великая судьба, и твои уши услышат уроки богов.

И он обнял меня снова и предложил помыться и поесть с дороги, сказав, что завтра продолжит разговор со мной.

Так он и сделал, и после этого мы с ним разговаривали чуть не каждый день столько, что я не стану записывать, что он мне сказал тогда и в последующее время, потому что, если бы я взялся за эту работу, во всем Египте не хватило бы папируса, чтобы записать все сказанное им. Поэтому, поскольку у меня осталось мало времени, а рассказать нужно многое, я пропущу события нескольких последующих лет.

Так проходила моя жизнь: просыпался я рано, ходил на молитву в храм и проводил все дни в учебе. Я изучил все религиозные церемонии и постиг их смысл, я узнал о том, как появились боги и потусторонний мир, мне открылась тайна передвижения звезд, и мне стало понятно, как между ними вращается Земля. Я был обучен древней науке, которую называют магией, и искусству толкования снов. Я научился приближаться духом к богам, понимать язык знаков и раскрывать их внешние и внутренние загадки. Я познакомился с вечными законами добра и зла и познал тайну веры, которую несет в себе человек. Еще мне раскрылись тайны пирамид, которые лучше бы мне никогда не знать! Кроме того, я прочитал летописи прошлого, записи о деяниях и днях древних царей, правивших со времен Гора. Я овладел искусством врачевания, изучил все тонкости дипломатии, науку управления государством и законами самой земли, изучил историю стран мира, и прежде всего Греции и Рима. Я овладел греческим языком и латынью, с которыми уже был немного знаком до приезда в Ана. И все это время, что я там прожил, долгие пять лет, мои руки и мое сердце были чисты, и я не совершал зла ни в глазах людей, ни в глазах богов. Все мое время и силы уходили на учебу и подготовку к тому, что меня ждало, чтобы стать достойным судьбы, мне предназначенной.

Два раза в год я получал письма от своего отца Аменемхета, полные забот и любви, и два раза в год я посылал ему ответы, в которых непременно спрашивал, не настало ли время завершить мои труды. Дни обучения тянулись и тянулись, и постепенно я начал скучать, поскольку, став уже взрослым мужчиной, – и не просто мужчиной, а ученым мужем, – я возжелал начать жизнь мужчины. Часто я спрашивал себя, не были ли все эти разговоры и пророчества о моей судьбе всего лишь выдумками людей, у которых желания опережают мысли. Действительно ли мне предсказано стать венценосцем? Да, во мне текла царская кровь, я это знал наверняка, потому что мой дядя, жрец Сепа, показал мне хранившуюся от всех в тайне запись прямого родового наследования от отца к сыну, выбитую таинственными мистическими символами на пластинке из сиенского камня, где были выгравированы имена царей в последовательности, как они правили. Но какой смысл быть наследником царей, если Египет, мое наследие, был порабощен и превратился в раба, пресмыкающегося перед Македонскими Лагидами, если он так долго пробыл в неволе, что уже и не помнит, что на мир можно взирать гордо, без подобострастной, угодливой улыбки, расправив плечи, глазами свободного человека?

Потом я вспомнил о своей молитве на крыше храма Абидоса и об ответе на мой призыв, явленном мне там, и усомнился, было ли и это в действительности или во сне?

И вот однажды вечером, когда я, устав от занятий, вышел в священную рощу, которая находится во дворе храма, и стал в глубокой задумчивости бродить по ней, мне встретился мой дядя Сепа, который тоже прогуливался там, погруженный в свои мысли, на чем-то сосредоточенный.

– Остановись! – воскликнул он своим громким голосом. – Почему ты так печален, Гармахис? Неужели тебя так расстроила последняя задача, которую мы с тобой изучали?

– Нет, дорогой дядя, – ответил я. – Я действительно расстроен, но не задачей, она была совсем легкой. У меня тяжело на сердце, потому что я устал жить в уединении, и вес накопленных знаний тяготит меня так, будто вот-вот раздавит. Зачем копить силу, которой не можешь воспользоваться?

– Ах, Гармахис, как и все неразумные юноши, ты нетерпелив, – сказал он. – Тебе хочется изведать вкус битвы, тебе надоело смотреть, как волны накатывают на берег, и тебя тянет броситься в них, чтобы померяться силой со стихией и ощутить опасность. Значит, ты решил уйти, покинуть нас, Гармахис? Птица покинет гнездо, как только улетают подросшие птенцы ласточек, которые живут под крышей храма. Что ж, пусть будет так, как ты желаешь, твой час настал. Я научил тебя всему, что знаю сам, и мне кажется, что ученик превзошел своего учителя. – Он замолчал и вытер свои увлажнившиеся яркие черные глаза – так огорчила его мысль о предстоящем расставании.

– Куда же мне податься, дядя? – спросил я, обрадовавшись. – Обратно в Абидос, чтобы приобщиться к тайнам богов?

– Да, обратно в Абидос, из Абидоса поедешь в Александрию, а из Александрии на трон твоих отцов, Гармахис! Послушай меня. Вот как обстоят сейчас дела в стране: ты знаешь, что Клеопатра, царица, бежала в Сирию после того, как евнух Потин, презрев последнюю волю ее отца, сделал ее брата Птолемея единоличным правителем Египта. Также знаешь ты и то, что она вернулась, как истинная царица, с огромным войском, и разбила лагерь у Пелузия, и что в это время великий Цезарь, величайший из великих, избранник судьбы, после кровавой битвы под Фарсалом приплыл туда с небольшим отрядом, преследуя разбитого Помпея. Но в Александрии Цезарь узнал, что Помпей погиб: его предательски убили по приказу Птолемея Диониса центурион Ахилл и командующий римскими легионами в Египте Луций Септимий. Известно тебе и то, как испугало александрийцев прибытие Цезаря, и что они даже хотели перебить его ликторов. Потом, как ты слышал, Цезарь захватил малолетнего царя Птолемея, Нового Диониса Двенадцатого, и его сестру Арсиною и приказал распустить армию Клеопатры и армию Птолемея под командованием Ахилла, которые готовились к битве под Пелузием. Но в ответ Ахилл, презрев приказ Цезаря, повел свое войско на Александрию и осадил ее кварталы и крепость Бруцеум. Так продолжалось какое-то время, и никто не знал, кто же будет править Египтом. Наконец Клеопатра приняла решение, очень дерзкое, смелое решение: оставив свою армию в Пелузии, она ночью подплыла в Александрийскую гавань и вместе с сицилийцем Аполлодором сошла на берег. Там Аполлодор завернул ее в драгоценный ковер, такой, какие ткут в Сирии, и отправил этот ковер в подарок Цезарю. Когда во дворце развернули ковер, внутри оказалась девушка, самая прекрасная девушка в мире, и не только самая прекрасная, но и самая умная и самая образованная. Она соблазнила великого Цезаря – даже груз прожитых лет не смог уберечь его от ее чар, и его безумство, его слабость едва не стоили ему жизни и славы, которую он добыл в сотнях войн.

– Глупец! – перебил я своего наставника. – Какой же он глупец! И его еще называют великим! Разве может быть великим мужчина, который не в силах противостоять коварным женским хитростям? И это Цезарь, который держит в своей власти весь мир, который одним словом бросает в бой сорок легионов и решает судьбы народов! Цезарь, с его холодным умом и проницательностью, этот прославленный герой, как перезревший фрукт, упал к ногам хитрой девчонки! Тогда чем же этот римский Цезарь, которым ты так восхищался, отличается от простых смертных? До чего же он слаб и жалок!

Но Сепа, внимательно посмотрев на меня, покачал головой.

– Ты слишком горяч, Гармахис, и не стоит тебе говорить таким надменным тоном. Не знаешь ты того, что все воинские доспехи имеют сочленения, и горе воину, если меч врага попадет в это место! Запомни: как ни слаба женщина, на земле нет силы более могущественной, чем эта женщина при всей своей слабости. Она правит всем, она приходит в разных обличьях и стучит в разные двери, она не гнушается никакими хитростями, чтобы пробить путь к нашему сердцу; она быстра и терпелива, и страсть ее не неуправляема, как у мужчин, а подобна послушному коню, которого она может направлять по своему усмотрению, когда нужно натягивая или отпуская поводья. У нее взор полководца, и прочным, как крепость, должно быть то сердце, в котором она не найдет слабого места. Кровь в твоем молодом теле кипит, пылает огнем? Ее кровь будет гореть еще горячее, и поцелуи ее не иссякнут. Ты честолюбив? Она раскроет твое сердце и покажет тебе дорогу к славе. Ты измучен и устал? Она приютит тебя на своей груди. Ты споткнулся, упал? Она поднимет тебя и сумеет заставить считать твое поражение величайшей победой. Да, Гармахис, она способна на все это, ибо всегда и во всем даже сама природа на ее стороне. Однако, помогая тебе, она играет роль, поддерживая и утешая тебя, она может обмануть, она может делать это для того, чтобы добиться своих тайных целей, не имеющих отношения к тебе. И поэтому женщина правит миром. Ради нее происходят войны, ради нее мужчины стремятся разбогатеть, ради нее они творят добро и зло, совершают подвиги и преступления, стремятся к величию и идут на смерть. Она же лишь рассеянно взирает на тебя с улыбкой сфинкса, и еще ни один мужчина не сумел разгадать загадку ее улыбки или понять тайну ее сердца. Не смейся, не смейся над моими словами, Гармахис. Ибо лишь действительно великий человек может противостоять чарам женщины, которая незаметно обволакивает его, давит на него, как невидимый воздух, и порой воздействует сильнее всего, когда этого не подозревают.

Я громко рассмеялся.

– Как убедительно ты говоришь, мой дорогой дядя Сепа, – сказал я. – Можно даже подумать, что тебя самого обожгло пламя подобного искушения. А я не боюсь ни женщин со всем их коварством, ни их хитростей. Я о них ничего не знаю и не хочу ничего знать, они не влекут меня, и все равно я утверждаю, что Цезарь – глупец. Если бы я был на его месте, то, чтобы охладить эту распутницу, я бы приказал завернуть ее обратно в ковер, спустить с лестницы и бросить в гавань, там, где погрязнее.

– Что ты говоришь, Гармахис? Прекрати! Прекрати! – закричал он. – Так говорить – это зло! Да отвратят от тебя боги беду, которую ты на себя накликиваешь, и да сохранят тебе ту твердость духа, ту холодную силу, которыми ты похваляешься. Ты же ничего не знаешь о том, о чем говоришь! Ты, наделенный силой и несравненной красотой, ты, при всей твоей учености и красноречии, ничего не знаешь, ты – всего лишь дитя! Мир, в котором тебе придется жить, совсем не похож на жизнь в храме. Но его можно изменить! Молись, чтобы лед в твоем сердце никогда не растаял, чтобы ты стал великим и счастливым, а Египет свободным. А теперь позволь мне продолжить свой рассказ. Видишь ли, Гармахис, даже самые важные для истории события не обходятся без участия женщины. Молодой Птолемей, брат Клеопатры, которого освободил Цезарь, предательски напал на него, и тогда Цезарь с Митридатом захватили лагерь Птолемея. Птолемей решил бежать на другой берег Нила, но его собственные солдаты, бежавшие вместе с ним, спасаясь, стали цепляться за лодку, в конце концов перевернули ее, и он утонул. Таким жалким оказался конец Птолемея.

Когда война закончилась, Клеопатра родила Цезарю сына, Цезариона. Цезарь назначил другого ее младшего брата – Птолемея Авлета, Нового Диониса тринадцатого – соправителем Клеопатры и ее официальным мужем, а сам вернулся в Рим, забрав с собой сестру Клеопатры, прекрасную принцессу Арсиною, которую провел в цепях в своем триумфе. Но великого Цезаря больше нет. Умер он так же, как жил, в крови и царственном величии. После этого царица Клеопатра, если можно верить моим источникам, отравила Птолемея, своего брата и мужа, и назначила малолетнего Цезариона преемником трона, который она удерживает с помощью римских легионов и, как говорят, Секста Помпея Младшего, ставшего ее любовником после Цезаря. Но, Гармахис, весь Египет кипит ненавистью к ней. В каждом городе жители Кемет говорят об освободителе, который должен прийти, и этот освободитель – ты. Час уже близок, поэтому возвращайся в Абидос, узнай последние тайны, в которые посвятили нас боги, и познакомься с теми, кто направит бурю. А потом действуй, Гармахис. Действуй и отомсти за Кемет и спаси страну. Освободи эту землю от римлян и греков, займи свое место на троне твоих божественных предков, принадлежащем тебе по закону, и царствуй. Для этого ты и был рожден, о принц!

Глава V О возвращении Гармахиса в Абидос, о церемонии мистерий, о гимне Исиды и о предостережении Аменемхета

На следующий день, обняв моего доброго дядю Сепа, я, охваченный радостным волнением, покинул Ана, чтобы поскорее вернуться в Абидос. Не буду описывать свое путешествие, скажу только, что добрался я в положенный срок и благополучно. После пяти лет и одного месяца я вернулся домой не мальчиком, но взрослым мужчиной, постигшим человеческие науки и познавшим тайны древней мудрости Египта, дарованной богами. И снова я увидел родные места и знакомые лица, хотя, к сожалению, встретил не всех, кого ожидал, потому что некоторые из них уже закончили свой земной путь и отправились в царство Осириса. Когда я на осле выехал на поле, прилегающее к храму, жрецы и обычные люди вышли приветствовать меня, собралась целая толпа народу, в которой была и старуха Атуа, которая, если не считать нескольких новых морщин, добавленных временем у нее на лбу, выглядела точно так же, как в тот день, когда бросала мне на счастье сандалию пять долгих лет назад.

– Ла-ла-ла! – закричала она. – Вот и ты, мой прекрасный мальчик, даже еще прекраснее, чем был! Ла! Ты стал настоящим мужчиной! Какие могучие плечи! А какое благородное лицо! Какой сильный! Я, старуха, могу гордиться, что когда-то качала тебя на руках! Но что же ты такой бледный? Наверняка эти жрецы в Ана тебя голодом морили. Тебе нужно хорошо питаться – боги не любят ходячих скелетов. От пустого желудка и голова пустеет, как говорят в Александрии. Но это радостная минута, счастливая минута! Добро пожаловать в свой дом! Иди же ко мне, иди! – Я спешился, и она обняла меня.

Но я освободился от ее объятий.

– Отец! Где отец? – воскликнул я. – Я не вижу его!

– Нет, нет, не волнуйся, – ответила она. – Великий жрец жив и здоров. Он ждет тебя в своих покоях. Иди к нему. О счастливый день! Радуйся, Абидос.

И я пошел, вернее, побежал в те покои в храме, о которых уже писал, и увидел там моего отца, Аменемхета, который сидел за столом в той же позе, что и в вечер нашей последней встречи. Он был таким же, как прежде, только очень постарел. Я бросился к нему, упал перед ним на колени и поцеловал его руку. Он благословил меня со словами:

– Посмотри на меня, мой сын. Позволь моим старым глазам увидеть твое лицо, чтобы я мог заглянуть в твое сердце и прочесть твои мысли.

Я поднял к нему голову, и он долго и внимательно, не отрывая взгляда, всматривался в мое лицо.

– Я все вижу, – наконец сказал он. – Ты чист в помыслах, силен, и мудрость твоя глубока. Я не ошибся в тебе. Все эти годы я провел в одиночестве, но отослать тебя в Ана было правильным решением. Теперь расскажи мне, как тебе жилось там. В письмах ты почти ничего про свою жизнь не рассказывал, и ты не догадываешься, мой сын, как может истосковаться отцовское сердце, ведь тебе это пока непонятно.

И я стал рассказывать. Мы говорили до поздней ночи и не могли наговориться. Перед расставанием он сказал, что теперь мне следует готовиться к посвящению в последние таинства, которые должны быть известны избранникам богов.

И следующие три месяца я готовился к этому великому событию по древнему священному обычаю. Я не ел мяса. Я почти все время проводил в храмах, познавая тайны великого жертвоприношения и скорбь Божественной Матери. Я наблюдал за жрецами во время ночных бдений и молился у жертвенных алтарей. Я поднялся душой к Богу. Да, в снах я разговаривал с Незримым и чувствовал, что между нами установилась связь. Все земные желания и радости покинули меня. Я уже не хотел добиться славы в этом мире, мое сердце парило, как орел на распростертых крыльях, и ничей голос уже не мог найти в нем отклика, вид земной красоты уже не трогал его, не наполнял радостью. Ибо надо мной раскинулся безграничный небесный свод, по которому неизменной с начала веков процессией проходили звезды, определяя судьбы людей, где на своих пылающих тронах восседали боги, наблюдая за тем, как колесница Провидения катится от светила к светилу. О часы раздумий о небесном! Разве тот, кто хоть раз вкусил вашей сладости, захочет снова ползать по земле, где мы пресмыкаемся во прахе? О подлая плоть, властно удерживающая нас внизу! Как бы я хотел, чтобы еще тогда ты избавила меня от себя и позволила моей освобожденной душе взмыть вверх, навстречу Осирису!

Три месяца подготовки прошли слишком быстро, можно сказать, промчались, и вот уже приблизился священный день моего единения со Вселенской Матерью. Ночь так не ждет рассвета, сердце влюбленного не желает так страстно встречи с прекрасной любимой, как я ждал дня, когда увижу твое лицо, о Исида! Даже сейчас, после того как я предал тебя и ты покинула меня, о божественная, моя душа рвется к тебе, и я снова начинаю понимать, что… Но мне не разрешено поднимать завесу и говорить о тех вещах, о которых не говорилось с сотворения мира, и потому я продолжу рассказ с того священного утра.

Семь дней продолжалось великое празднование и почитание мук бога Осириса, которого предательски умертвили после преследования Сети – олицетворения тьмы и зла, – пелись скорбные песни Матери Исиды, воздавалась хвала пришествию божественного младенца Гора, сына Осириса и мстителя за отца. Древние ритуалы были соблюдены в строгом соответствии с древними канонами. На священное озеро выплыли лодки, жрецы бичевали себя у стен святилищ, а ночью по улицам носили изображения богов.

На седьмой день, после захода солнца, во дворе храма великая процессия снова собралась, чтобы пропеть плач Исиды и рассказать о том, как зло было отомщено. Мы молча вышли из храма и прошли по городским улицам. Первыми шли служители храма, расчищая путь в толпе, потом шествовал мой отец, Аменемхет, в полном парадном одеянии верховного жреца с кедровым жезлом в руке. За ним, шагах в десяти, следовал я, неофит, в одеждах из чистого льна, как положено тому, кто готовится принять посвящение, а за мной – жрецы в белых балахонах несли флаги на шестах и символы богов. За ними выступали младшие жрецы, которые несли священную лодку, а за ними – певцы и плакальщицы. Дальше тянулась бесконечная траурная процессия, все люди были в скорбных черных одеждах, в знак скорби по умершему Осирису. Пройдя в безмолвии по улицам города, мы снова вернулись к храму и вошли. Когда мой отец, верховный жрец, вошел во двор храма через главный пилон, мелодичный женский голос затянул священный гимн:

Воспоем Осириса умершего, Осириса, умершего воспой, Стеная над поникшей головой. И солнце уходит из этого мира. И звезды в небесах ночных Тускнеют, свет их яркий сник. И сникла над телом усопшим Исида. Иссохшие реки – слез будут полны, и гаснет звезда. О Нил, твой владыка ушел навсегда.

Она замолчала, но огромная толпа подхватила скорбный погребальный гимн:

Процессия тиха, мы неслышно вступаем В святые святилища стены. И к мертвому Богу тихо взываем: «О Осирис, вернись к нам солнечным светом, К тем возвратись, кто навеки предан».

Припев прекратился, и снова зазвучал нежный голос певицы:

Мы ступаем по древним камням По двору, где божественный храм, И шествуем мимо святилищ священных. Эхо скорбную песнь повторит, Вместе с ним она полетит Сквозь колонны залов нетленных, Где оплачут горько, обнявшись вдвоем, Исида с Нефтидой его беспробудный сон.

Тут снова послышался торжественный звук тысяч голосов:

Процессия тиха, мы неслышно вступаем В святые святилища стены. И к мертвому Богу тихо взываем: «О Осирис, вернись к нам солнечным светом, К тем возвратись, кто навеки предан».

Припев прекратился, и она продолжила песню:

О ты, на западе живущий, Муж любящий, божественнейший! Жена, сестра твоя Исида зовет тебя! Вернись из темноты ночей, Владыка солнечных лучей. Пусть тьма отступит навсегда! На крыльях, порванных ветрами, Сквозь своды, что под небесами, Сквозь тени адские лети. Вернись ко мне, я жду тебя, В каких бы ни был ты краях. Узреть желаю я тебя, покинувшего Аменти. Ищу тебя я среди звезд, на небе, на земле. Из пепла мертвого восстань и возродись в огне! Процессия тиха, мы неслышно вступаем В святые святилища стены. И к мертвому Богу тихо взываем: «О Осирис, вернись к нам солнечным светом, К тем возвратись, кто навеки предан».

Дальше голос певицы стал выше и радостнее:

Услышав зов наш, Осирис пробудился. Выходит он из клетки, из темницы. Тебя восхвалим мы, дитя великой Нут! И неусыпным стражем у ворот Тебя жена твоя Исида ждет. Она одна лишь может жизнь в тебя вдохнуть. Смотрите! Пробудился наш Отец! Смотрите! Он вернулся наконец! Надежда наша возродилась! И легкое, как ветра дуновение, Священных рук ее прикосновение Он ощутил, и вновь дыхание возобновилось. Вместе с Гором спускается солнечный свет, Трепещи же, подлый убийца Сет, Расплата близка и спасения нет! Процессия тиха, мы неслышно вступаем В святые святилища стены. И к мертвому Богу тихо взываем: «О Осирис, вернись к нам солнечным светом, К тем возвратись, кто навеки предан».

Когда мы склонились перед Божественным, она снова запела. Ее ликующий голос отозвался эхом от могучих древних стен, и тишина заполнилась звучным пением, а сердца всех, кто прислушивался и внимал ей, сжались от волнения, потому что, пока мы шли по храму, она пела гимн воскресшему Осирису, песнь Надежды, песнь Победы.

Воспоем Священных Трех, Славься, Святая Триада. Падем мы ниц пред троном, Троном, что воздвиг властитель наш. Здесь ваш храм, Источник мира и покоя. Здесь мы, ваши слуги, поклонимся вам. Зло изгнано юным Гором В далекую западную страну тьмы. Возрадуйтесь, люди, Вовеки будет светлой жизнь!

И снова, когда затих ее голос, грянул могучий хор:

Процессия тиха, мы неслышно вступаем В святые святилища стены. И к мертвому Богу тихо взываем: «О Осирис, вернись к нам солнечным светом, К тем возвратись, кто навеки предан»[14].

Наконец хор умолк, пение прекратилось, и, как только солнце скрылось за горизонтом, верховный жрец, подняв над головой статую живого бога Осириса, повернулся к толпе, собравшейся во дворе храма. И потом, когда он выкрикнул громким, преисполненным радости голосом: «Славься, Осирис, наша надежда! Осирис! Осирис!», люди сорвали с себя черные покровы, освобождая спрятанные под ними праздничные белые одежды, и все как один поклонились богу. На этом торжество завершилось.

Но для меня церемония – самое главное – только началась, поскольку той ночью меня ждало таинство посвящения. Покинув внутренний двор храма, я совершил омовение и, облачившись в чистые льняные одежды, прошел, как предписано обычаем, в одно из внутренних святилищ (но не в самое сокровенное) и возложил на алтарь специально приготовленные жертвенные дары. Потом, воздев руки к небу, я замер и много часов провел в размышлении, медитируя, пытаясь молитвами и мыслями о божественном укрепить свой дух перед самым сложным испытанием, чтобы достойно его выдержать.

Медленно тянулись часы в тиши храма, пока наконец не открылась дверь и в святилище вошел мой отец, Аменемхет, верховный жрец, одетый в белое. Он вел за руку жреца Исиды, поскольку сам он был женат и потому не мог приобщиться к таинствам Божественной Матери.

Я поднялся с колен и смиренно склонил перед ними голову.

– Готов ли ты? – спросил жрец, подняв светильник так, чтобы осветить мое лицо. – Готов ли ты, о избранный, предстать перед великой богиней и узреть ее блистательный лик?

– Я готов, – ответил я.

– Подумай еще раз, – сказал он торжественным голосом, – ты принимаешь очень важное решение. Пойми, царственный Гармахис, если таково твое последнее желание и ты упорно стоишь на своем, это означает, что уже этой ночью твой дух свою покинет земную оболочку, и пока он будет постигать духовные истины, ты останешься лежать в храме мертвым. Но если ты умрешь, и окажется – да не допустит этого благостный Осирис, – что в твоем сердце есть что-либо дурное или злое, горе тебе, Гармахис, ибо дыхание жизни никогда уже не войдет в твои уста, тело твое превратится в прах, а что станет с остальными частями твоего существа, того я не могу тебе открыть, хоть и знаю[15]. Поэтому загляни в себя еще раз и ответь мне: чисты ли твои помыслы и свободны ли от тени зла? Готов ли ты приникнуть к груди Той, которая вечно была, которая есть, и которая пребудет вовеки, готов ли ты во всем повиноваться ее божественной воле, ради нее, что бы она ни приказала, готов ли по ее повелению забыть о земных женщинах и посвятить себя единственно прославлению Ее, умножая ее славу, пока жизнь твоя не сольется с Ее вечной жизнью?

– Готов, – ответил я. – Веди меня.

– Хорошо, – сказал жрец. – Прости, благородный Аменемхет, ты должен нас покинуть, отсюда мы пойдем одни.

– Прощай, мой сын, – сказал отец. – Будь сильным и восторжествуй в лучезарном мире духовном, как потом восторжествуешь в мире земном. Тот, кому предначертано править миром, сначала должен вознестись над ним. Он должен соединиться с Богом, ибо только так он сможет постигнуть божественные тайны. Но будь осторожен! Боги многое требуют от тех, кто осмеливается вступить в их круг миродержцев. Того смертного, кто вернется оттуда к живым на землю, будут судить более строгим судом, и на него будет наложена более жесткая кара, если он совершит зло, ибо как велика его слава и вознесены добрые деяния в истории народов и стран, так же велик будет и его черный позор. Поэтому будь крепок сердцем, царственный Гармахис! И когда ты пронесешься дорогами ночи и вступишь в царство Вышних, помни, что тот, кому многое дано, кого щедро одарили, должен и сам так же щедро одарять других. А теперь, если ты действительно твердо решил, ступай. Мне не позволено следовать за тобой, поэтому прощай!

После этих слов сердце мое сжалось, и, удивительно ли, я на миг заколебался! Но мною владело такое горячее желание оказаться рядом с Вышними, я знал, что моя душа и помыслы свободны от зла, и желал совершать только то, что справедливо и праведно. С каким трудом натягивал я тетиву! Я не мог дождаться, когда стрела будет выпущена.

– Веди меня! – воскликнул я. – Веди меня, о мудрый жрец! Я послушно следую за тобой.

И мы отправились в путь.

Глава VI О посвящении Гармахиса, о его видениях, о его перемещении в царство мертвых и об откровениях Исиды, вестницы Незримого

Мы молча проследовали в святилище Исиды. Там было пусто и темно, лишь робкий огонь светильника отбрасывал отблески на покрытые рельефами стены, где в сотнях обличий Небесная Мать кормила грудью Гора – божественное дитя.

Жрец закрыл дверь и засунул засов.

– Скажи в последний раз, Гармахис, – промолвил он. – Воистину готов ли ты?

– Я говорю еще раз: готов, – ответил я.

Больше он ничего не сказал, но, воздев к небу молитвенно руки, вывел меня на середину святилища и, быстро дунув, потушил светильник.

– Смотри перед собой, о Гармахис! – воскликнул он, и голос его гулким эхом разнесся по погрузившемуся во тьму помещению.

Я стал всматриваться, но ничего не увидел. Однако из расположенной высоко на стене ниши, где сокрыт священный символ богини, на который позволено взирать лишь избранным, донесся мелодичный звук, как будто зазвенели колокольчики систра[16]. И когда я, охваченный благоговейным страхом, вслушался, случилось чудо: передо мной загорелся священный символ, как будто прочерченный в темноте огнем. Он повис у меня над головой и зазвенел, потом повернулся, и я явственно узрел вырезанный на одной его стороне лик Матери Исиды, который воплощает вечное рождение новой жизни, и лик ее священной сестры, Нефтиды, вырезанный на другой стороне, который олицетворяет возвращение в смерть всего рожденного.

Систр медленно повернулся и стал раскачиваться, словно какой-то невидимый танцор, какое-то мистическое существо, потряхивая, водил им в воздухе надо мной. Но вскоре необычное свечение погасло и звон прекратился. А потом неожиданно дальний конец зала озарился ярким светом, и в этом белом сиянии мне стали являться удивительные картины, одна за другой. Я увидел древний Нил, несущий свои воды через пустыню в море. На его берегах не было ни возделанных полей, ни людей, даже никаких признаков их присутствия, ни храмов, воздвигнутых в честь богов. Лишь дикие птицы безмятежно скользили по одинокой зеркальной глади Сихора, и жуткие чудовища плавали и барахтались в воде, поднимая тучи брызг. Солнце торжественно опустилось за Ливийскую пустыню и окрасило воду в кроваво-красный цвет. Горы тянулись к молчаливому небу, но ни в горах, ни в пустыне, ни на реке не было видно присутствия человека. И тогда я понял, что вижу мир таким, каким он был до того, как в нем появились люди, и ужас одиночества этого мира проник в мое сердце.

Картина исчезла, и на ее месте возникла новая. Я снова увидел берега Сихора, но на этот раз берег его кишел страшными существами, больше похожими на обезьян, чем на людей. Они дрались и убивали друг друга. Дикие птицы испуганно поднялись в воздух и улетели, когда запылали тростниковые хижины, подожженные руками победителей. Они отнимали, грабили, убивали, разбивали каменными молотками головы детей, так что разлетались мозги. И хотя никто мне этого не говорил, я понял, что вижу человека таким, каким он был десятки тысяч лет назад, когда его нога впервые ступила на землю.

Новая картина. И снова я увидел берега Сихора, но теперь на них стояли города прекрасные, как в сказке, как распустившиеся цветы. Вокруг раскинулись обширные возделанные поля. В ворота городов свободно входили и выходили из них мужчины и женщины. Но я не увидел ни стражников, ни армий, ни оружия. Здесь царили мудрость, процветание и мир. Пока я с восхищением созерцал это дивное видение, раздалась музыка, и удивительно красивый мужчина, облаченный в сверкающие, как огонь, одежды, вышел из храма и направился на рыночную площадь, расположенную на самом берегу. Он сел на трон из слоновой кости, установленный лицом к воде, и, как только солнце коснулось горизонта, призвал жителей города к молитве. Они благоговейно склонились и стали молиться в один голос. Я понял, что вижу царство богов на земле, существовавшее задолго до Менеса, первого земного правителя Египта.

Тут видение переменилось. Город остался таким же, но люди в нем были другие: с алчными и злыми лицами, презирающие праведность и поклоняющиеся пороку. Настал вечер. Прекрасный, лучезарный бог занял трон и призвал к молитве, но ни единый человек в толпе не склонился, никто не откликнулся на призыв.

– Ты надоел нам! – закричали они. – Посадим на трон злого царя! Убить его! Убить его! Освободим Зло из оков! Пусть царит Зло!

Лучезарный бог поднялся и устремил спокойный взор на беснующихся нечестивцев.

– Вы сами не ведаете, чего хотите, – воскликнул он, – но пусть будет так, пусть исполнится ваше желание! Ибо, даже если я умру, вы через великие мучения все равно с моей помощью найдете путь в Царство Добра!

И не успел он договорить, некое чудовище, отвратительное и страшное, накинулось на него с проклятиями, убило его, разорвало на части и под ликующие вопли толпы с царственным видом заняло трон. Но в следующее мгновение с небес на туманных крыльях спустилась тень с лицом, закрытым вуалью, и с горестными стенаниями собрала растерзанные части тела. На миг тень склонилась над ними, а потом воздела к небу руки и заплакала. И тут – о чудо! – возле нее вдруг появился воин в доспехах, с лицом, подобным лику всеиспепеляющего Ра в полдень. Он, Мститель, с криком бросился к чудовищу, захватившему трон, и они сошлись в бою, пытаясь одолеть друг друга. Крепко схватившись в объятиях, они унеслись в небо.

Потом картины начали быстро сменяться. Я видел царей и народы в разных облачениях и разговаривающих на разных языках. Перед моими глазами проходили миллионы, они любили, ненавидели, страдали, сражались, умирали. Некоторые были счастливы, а у некоторых на лицах стояла печать скорби, но у большинства на лицах была печать не счастья и не зла, а терпения и тупой покорности. И пока они проходили, пока сменялись века, высоко в небесах Мститель по-прежнему продолжал биться с Чудовищем, и победа склонялась то в сторону одного, то в сторону другого. Но ни один не побеждал, и мне не удалось узнать, чем закончилась битва.

И я понял, что мне представилось священное видение великой борьбы между Добром и Злом. Я увидел, что человек был создан жестоким и подлым, но Те, кто выше, пожалели его и спустились на землю, чтобы сделать его добрым и счастливым, ибо два этих состояния нераздельны. Но человек не мог одолеть свою злобную натуру и вернулся к Злу, и светлый Дух Добра, которого мы называем Осирисом, но который имеет бесконечное множество имен, принес себя в жертву во имя искупления зла тех, кто отказался от него. И когда Он соединился с Божественной Матерью, прародительницей всего существующего, родился еще один бог, наш Защитник на земле, как Осирис – наш покровитель в Аменти.

Это и есть разгадка тайны Осириса.

Как только глазам моим предстали проплывающие видения, мне стали понятны эти истины. Суть символов и обрядов, посвященных Осирису, открылась мне, точно мумия, с которой сняли погребальные пелены, и я понял главный смысл нашей религии: искупление через жертвоприношение.

Видения исчезли, и со мной снова заговорил жрец, приведший меня сюда:

– Понял ли ты, Гармахис, значение того, что тебе дано было увидеть?

– Понял, – ответил я. – Значит, обряд посвящения закончен?

– О нет, он только начинается. У тебя впереди долгий путь, и тебе нужно будет пройти по нему одному. Теперь я оставляю тебя и вернусь на рассвете. Предостерегаю тебя еще раз: лишь немногие могут увидеть и выдержать то, что будет явлено тебе, и остаться в живых. Я за всю свою жизнь знал лишь троих, осмелившихся пойти на это страшное испытание, и из трех до рассвета дожил только один, двое других умерли. Сам я не проходил через это. Эта дорога слишком высока для меня.

– Уходи, – сказал я. – Мое сердце жаждет знаний. Я пройду через это. Ничто меня не остановит.

Он положил руку мне на плечо и благословил меня. Потом он ушел, и я услышал, как за ним закрылась дверь. Отголоски его неторопливых шагов медленно стихли.

И тут я осознал, что остался один, один в священном месте, где рядом присутствовали неземные существа. Наступила тишина, глубокая и черная, как окружавший меня мрак. Тишина сгустилась, как облако, скрывшее лик луны в ту ночь, когда я, еще юноша, молился ночью на крыше храма. Она сделалась плотнее, а потом еще плотнее, вязкая и тягучая, она словно проникла в мое сердце и там закричала, ибо совершенная тишина имеет голос, который страшнее леденящего кровь вопля. Я заговорил. Эхо моих слов отразилось от стен и обрушилось на меня. Оглушенный, я чуть не упал, и мне показалось, что тишину вынести было проще, чем такое эхо. Что мне предстояло увидеть? Неужели я должен умереть в расцвете юности и сил? Предостережения жреца были страшными, да меня и раньше предупреждали, что испытание будет кошмарным. Меня охватил ужас, и я даже подумал о том, чтобы сбежать. Сбежать! Куда? Дверь была заперта. Бежать было невозможно. Я остался наедине с божественными силами, которые я вызвал. Но сердцем я был чист, в нем не было ни капли зла, и потому я решил, что выдержу предстоящий ужас, встречусь с неизведанным, даже если после этого умру.

– Исида, Божественная Мать, Небесная Супруга, – начал молиться я, – приди ко мне, укрепи меня, вдохни в меня силы. Я слаб! Приди ко мне.

И тут я понял, что все изменилось, уже было не таким, как прежде. Воздух вокруг меня начал шевелиться, зашуршал, как шуршат перьями крылья орлов в полете, и ожил. Передо мной появились яркие глаза, странный шепот проник мне в сердце. В темноте загорелись лучи света, они менялись, мерцали, переливались, они двигались, наплывая друг на друга, вычерчивая мистические знаки, таинственные символы, смысла которых я не знал. Движение света становилось все быстрее и быстрее, символы и знаки собирались, сливались, наливались огнем, гасли, исчезали и снова появлялись, движение все ускорялось, и мои глаза уже не могли уследить за этим бешеным вихрем. Я плыл по сверкающему морю, свет вздымался и перекатывался, как вздымаются и перекатываются волны в океане. Он то подбрасывал меня, то швырял в бездну. Подо мной было светозарное сияние, великолепный блеск, и я парил в нем!

Вскоре лучи в перекатывающихся кипящих волнах воздушного моря стали бледнеть. По свету пробежали огромные тени, его пронзили темные линии, потом линии слились, и свет погас, лишь я продолжал сверкать, как одинокая звезда в неизмеримой ночи.

Издалека донеслись раскаты музыки. Я вслушался. Поначалу они пронзили мрак легким трепетом, но потом стали приближаться, неотвратимо надвигаясь, все громче и громче, и вдруг музыка, грозная, могучая, оглушающая, обрушилась на меня, зазвучала отовсюду, словно я оказался внутри летящей птичьей стаи, спереди, сзади, сверху, снизу, ужасая и завораживая меня. Но вот звуки пронеслись мимо и постепенно затихли где-то в отдалении. Еще несколько раз я погружался в звуки музыки, и каждый раз она звучала по-новому: то звенела, как десять тысяч систр, сотрясаемых разом; то гудела, как медные горла бесчисленных труб; то лилась сладкозвучным хором неземных голосов; то разносилась громом миллионов барабанов. Но и это закончилось, звуки музыки растворились в затухающем эхе, и на меня снова навалилась тишина.

Я почувствовал, что внутренняя сила начала покидать меня и что жизнь уходит от меня вместе с ней. Смерть приблизилась ко мне, и явилась она в форме Тишины. Она проникла в мое сердце, сковала его ледяным холодом, но мой мозг продолжал жить, я все еще мог думать. Я знал, что приблизился к границе, отделяющей живых от царства мертвых. Да, я стремительно умирал, и как же это было страшно! Я хотел помолиться, но не смог, уже было поздно, для молитвы времени не осталось. Короткий миг отчаянной борьбы, и в мой разум проникло спокойствие. Страх прошел, на меня опустилась неодолимая сонливость, тяжелый сон, как каменная глыба, раздавил меня. Я умирал, я умирал, а потом… наступило небытие!

Я умер!

Но что это! Перемена. В меня вернулась жизнь. Но между этой, новой жизнью и прежней лежала пропасть. Я снова стоял во мраке святилища, но он уже не ослеплял меня. Я мог видеть, как при солнечном свете, хотя там по-прежнему было темно. Я стоял там, я был жив, но это был не совсем я. Скорее это была моя духовная часть, ибо подо мною лежало мое мертвое тело. Оно застыло неподвижно, и лицо его было сковано последним ужасающим спокойствием.

Пока я, преисполненный удивления, смотрел на самого себя, огненные крылья вдруг подхватили меня и закружили, унося прочь, прочь, быстрее вспышки молнии. Я летел вниз, сквозь пустые глубины, пронизанные кое-где сверкающими звездами. Вниз на десять миллионов миль и на десять раз по десяти миллионов миль, пока наконец не завис над местом, залитым мягким тихим светом. Под собой я увидел прекрасные храмы, дворцы и дома волшебной красоты, каких ни один человек на земле не видел даже в самых чудесных снах. Здания эти были построены из пламени и черноты. Их шпили пронзали высь, дворы их были огромны, вокруг цвели пышные сады. Пока я витал над ними, картина постоянно менялась. То, что было пламенем, становилось чернотой, а то, что было чернотой, оборачивалось пламенем. Место искрилось хрустальным блеском, и сверкание драгоценных камней озаряло великолепие этого города Царства Мертвых. Там были деревья, и их шелест был подобен музыке, там был ветер, и его дуновение звучало нежной печальной песней.

Навстречу мне взмыли тени, переменчивые, загадочные и чудесные, с зыбкими, текучими очертаниями. Они увлекли меня вниз, и я будто почувствовал под ногами землю, но не прежнюю, а какую-то другую.

– Кто грядет? – раздался громкий Голос, приводящий в священный трепет.

– Гармахис, – ответили беспрестанно меняющиеся тени. – Гармахис, призванный с земли, чтобы узреть лик Той, которая была, которая есть и которая пребудет вовеки. Явился Гармахис, дитя Земли.

– Откройте врата и распахните двери! – пророкотал заставляющий трепетать Голос. – Откройте врата и распахните двери, запечатайте его уста молчанием, дабы его голос не нарушил гармонию Небес, отнимите у него зрение, дабы он не увидел то, что не должно быть увиденным смертным, и пусть Гармахис пройдет дорогой, ведущей к месту, где пребывает Единый. Ступай, дитя Земли, но прежде чем ты уйдешь, подними глаза и узри, как ты отдалился от Земли.

Я посмотрел вверх. За сиянием, накрывавшим город, простиралась черная ночь, и где-то далеко, в самой глубине этого черного неба, мерцала маленькая одинокая звездочка.

– Узри мир, который ты покинул, – промолвил Голос. – Узри и трепещи.

Потом мои уста и очи были запечатаны молчанием и темнотой, я онемел и ослеп. Ворота отворились, двери широко распахнулись, и меня перенесли в город Царства Мертвых. Мы двигались очень быстро, но куда – не знаю. Когда я снова почувствовал под ногами землю, Голос провозгласил:

– Снимите пелену с его глаз, сломайте печать молчания, дабы Гармахис, дитя Земли, мог видеть, слышать и понимать, чтобы он мог поклониться в святилище Той, которая была, которая есть и которая пребудет вовеки.

Мои уста и очи почувствовали прикосновение, и ко мне вновь вернулись зрение и речь.

О чудо! Я стоял посреди зала из чернейшего мрамора, такого высокого, что даже в розоватом свете, освещавшем его, я не мог разглядеть огромные своды его потолка. Здесь звучала скорбная торжественная музыка, и у стен по всей длине стояли крылатые огненные духи, и огонь их был настолько ярким, что слепил глаза, и я не мог смотреть на них. Посреди зала стоял небольшой квадратный пустой алтарь. Я подошел к нему, и могучий Голос снова заговорил:

– О Ты, которая была, которая есть и которая пребудет вовеки, Ты, которая имеет множество имен и остается безымянной, Властительница времени, Вестница Богов, Охранительница миров и живущих в них народов; Вселенская Мать, рожденная из пустоты; Созидающая, но не созданная; Живое великолепие, не имеющее формы; Живая форма, не облаченная в материю; Служительница Незримого; Дитя всемирного закона, рожденного из хаоса; Держащая весы и меч Судьбы; Сосуд Жизни, через который протекает вся жизнь и в котором она собирается вновь; Летописец свершенного в истории; Исполнительница предначертанного Провидением, услышь меня!

Египтянин Гармахис, призванный по твоей воле с Земли, ждет перед твоим алтарем. Уши его слышат, глаза распечатаны, сердце открыто. Услышь и явись, о Многоликая! Явись в пламени! Явись в звуке! Явись в духе! Дай нам услышать тебя! Услышь меня и явись!

Голос замолчал, и наступила тишина. Потом в тишине послышался звук, похожий на рев бушующих волн. Он прекратился, и тогда я, движимый неведомо чем, опустил руки, которыми закрывал глаза, и увидел висящее над алтарем небольшое темное облачко, в котором извивался, то появляясь, то исчезая, огненный змей.

Все окутанные пламенем божества и духи упали на мраморный пол и громкими голосами восславили богиню, но ни одного их слова я не понимал. О чудо! Темное облако опустилось и легло на алтарь, огненный змей потянулся ко мне, прикоснулся к моему лбу своим раздвоенным языком и исчез. Голос, чистый, нежный и тихий, царственно произнес:

– Ступайте, мои служители, оставьте меня с сыном Земли, которого я призвала к себе.

Потом быстро, точно стрелы, вылетающие из тугого лука, охваченные пламенем духи и божества поднялись с пола и улетели.

– О Гармахис, – произнес голос, – не бойся. Я Та, которую ты знаешь под египетским именем Исида, это имя египтяне мне и дали, но не пытайся узнать, кто я еще, потому что тебе это не по силам. Ибо я – все. Жизнь – моя душа, а природа – мой наряд. Я – детский смех, я – девичья любовь, я – материнский поцелуй. Я – дитя и слуга Незримого, который есть Бог и который есть рок. Но я сама не богиня, не рок и не закон. Когда на земле дуют ветры и бушуют океаны, ты слышишь мой голос. Взирая на звездный небосвод, ты видишь мое лицо. Когда весной распускаются цветы, это моя улыбка, о Гармахис. Ибо я и есть Природа, и все ее проявления – проявления меня. Каждое дыхание – мое дыхание. Я появляюсь и исчезаю, когда появляется и исчезает луна. Я прихожу с волнами прилива и ухожу вместе с ними. Я поднимаюсь солнцем, я сверкаю молниями и грохочу раскатами грома. Нет ничего настолько большого, чтобы измерить мое величие, и нет ничего настолько малого, чтобы я не нашла там пристанище. Я в тебе, а ты во мне, о Гармахис. То, что создало из небытия тебя, создало и меня. Поэтому, хоть мое величие огромно, а твое так мало, не бойся. Ибо мы связаны с тобой общей нитью жизни – той жизни, которая течет сквозь солнца, звезды и пространства, сквозь божества и души людей, сплавляя воедино все многообразие Природы, которая, вечно меняясь, во веки веков остается неизменной.

Я склонил голову, от сковавшего меня страха не в силах вымолвить ни слова.

– Ты преданно служил мне, о мой сын, – продолжил негромкий нежный голос. – Велико было твое желание встретиться со мной лицом к лицу здесь, в Аменти, и многое ты сделал для того, чтобы твое желание исполнилось. Ибо не просто вырваться из храма плоти, из своей смертной оболочки, и до назначенного времени, пусть даже всего лишь на один час, облечься в одеяния духа, воплотиться в него. И я, о мой служитель, мой сын, тоже страстно желала встречи с тобой здесь, в этом Царстве Мертвых. Ибо боги любят тех, кто любит их, но любовь богов сильнее и глубже, и по воле Того, кто возвышается надо мной так же, как я возвышаюсь над тобой, о простой смертный, я богиня над богами. Поэтому я призвала тебя к себе, Гармахис, и поэтому я разговариваю с тобой, мой сын, и позволяю тебе обращаться ко мне так же, как ты обращался ко мне в ту ночь с храма в Абидосе. Ибо я была тогда там с тобой, Гармахис, как в то же время была в тысячах других миров. Это я, о Гармахис, вложила лотос в твою руку, дав знак, о котором ты просил и которого ждал. В твоих жилах течет царственная кровь моих детей, которые служили мне веками. И если ты выдержишь испытание, восторжествуешь над врагами, ты займешь древний царский трон, возродишь древнее поклонение мне в первозданной чистоте и очистишь мои храмы от скверны, и Египет будет поклоняться мне так же беззаветно, как встарь. Если же ты потерпишь поражение, тогда вечный дух Исиды останется лишь воспоминанием египтян.

Голос умолк, и только теперь я, наконец собрав все свои силы, заговорил:

– Скажи, о божественная, выстою ли я?

– Не спрашивай меня о том, – ответил голос, – о чем мне не должно рассказывать. Быть может, я могу предсказать, что ждет тебя, быть может, я не хочу этого делать. Зачем Богу, который может ждать вечность, представлять распустившийся цветок, если он еще не распустился, который пока еще едва успел лечь семенем в земле и распустится в положенный срок? Знай, Гармахис, не я творю будущее. Будущее для тебя творишь ты, ибо рождается оно Всевышними Законами и волей Незримого. Но ты свободен поступать по своему разумению, и восторжествуешь ли ты или потерпишь поражение, зависит от твоей силы и от чистоты твоего сердца. Тебе нести эту ношу, Гармахис. И бремя славы, и бремя позора ляжет на тебя. Меня это не тревожит, ведь я всего лишь исполнитель предначертанного. Слушай меня, мой сын: я всегда буду с тобой, ибо любовь, однажды появившаяся во мне, не может закончиться, хотя, согрешив, ты можешь подумать, что утратил ее. Помни: если ты победишь, награда твоя будет великой, если же не устоишь, страшным будет твое наказание и на земле, и в той стране, которую ты называешь Аменти. Но чтобы тебе было спокойнее, знай, что позор и мучения не будут вечными. Каким бы низким ни было падение, если в сердце есть раскаяние, существует путь, горький, долгий и тернистый, которым все же можно вернуться к праведности. Да не допустят боги, чтобы тебе пришлось искать этот путь, о Гармахис!

А теперь, поскольку ты любил меня, мой милый сын, и поскольку, пройдя через лабиринт лжи, в котором люди принимают материю за дух, а алтари за богов, ты все же сумел познать Многоликую Истину, и потому что я тоже люблю тебя и жду дня, когда ты, благословенный Осирисом, войдешь в мое сияние и станешь служить мне; и потому тебе, Гармахис, будет дано услышать Слово, которым из небесного мира меня может вызвать тот, кто предан мне, чтобы увидеть лик Исиды, заглянуть в глаза Вестницы Незримого, и это будет означать, что ты не закончишь смертью.

Слушай же и смотри!

Ласковый голос умолк, темное облачко над алтарем стало меняться: оно посветлело, засветилось и приобрело сходство с женской фигурой в покрывале. Потом из его глубины снова показался золотой змей и, как царственный урей, сложился на туманном челе.

Вдруг голос громогласно произнес сокровенное Слово, после чего облако разлетелось и растаяло в воздухе, и моему взору представилось сияние такой изумительной красоты, что и сейчас, когда я думаю о нем, у меня захватывает дух. О том, что я видел, мне не позволено говорить людям. Хотя мне и было велено описать все то, что открылось мне там, даже сейчас, по прошествии стольких лет, я не осмелюсь нарушить запрет. Я увидел, и то, что я увидел, невозможно представить, ибо в мире существует такая красота и такое величие, которые недоступны человеческому воображению. Я их увидел… И потом, когда я все еще слышал Слово и все еще видел те образы, навсегда отпечатавшиеся в моем сердце, я не выдержал этого зрелища, дух покинул меня, и я пал ниц перед ликом божественной красоты.

И когда я упал, мне показалось, что весь огромный зал раскололся и рассыпался огненными обломками вокруг меня. Потом подул сильный ветер, раздался гром, подобный грохоту миров, несущихся в потоке времени. И мой разум помутился, я перестал видеть и слышать.

Глава VII О пробуждении Гармахиса, о церемонии его коронования фараоном Верхнего и Нижнего Египта и о совершенных ему приношениях

Я снова проснулся. Оказалось, что я лежу распростертый на каменном полу в святилище Исиды в Абидосском храме. Рядом со мной со светильником в руке стоял старый жрец, руководивший моим посвящением. Склонившись надо мной, он пристально всматривался в мое лицо.

– Сегодня день твоего нового рождения, ты прошел таинство посвящения, и ты жив, Гармахис! Я рад этому. Встань, царственный Гармахис. Нет, не рассказывай о том, что с тобой было. Встань, возлюбленный сын Священной Матери. Идем же, прошедший сквозь огонь и познавший, что лежит за океаном тьмы. Идем же, о вновь родившийся!

Я поднялся и ошеломленный, потрясенный, с трудом вышел следом за ним из темноты святилища на яркий утренний свет. А потом я пошел в свои покои и провалился в сон. Сновидения не потревожили меня. Ни один человек, даже мой отец, не спросил меня о том, что я видел в ту страшную ночь или каким образом я разговаривал с богиней.

После описанных мной событий я с еще большим рвением стал поклоняться Матери Исиде и продолжил изучение ритуалов тех таинств, к которым у меня теперь был ключ. Более того, меня посвятили в тонкости и хитросплетения дел политических, ибо ко мне из всех уголков Египта стали тайно приезжать знатные люди, сановники, и все они рассказывали о том, как яростно народ ненавидит царицу Клеопатру, и о событиях, которые происходят в стране. Наконец настал решающий день. Было это через три месяца и десять дней после той ночи, когда я на время покинул свою телесную оболочку и, продолжая жить, предстал перед Исидой, после чего было решено, что я займу трон Верхнего и Нижнего Египта с соблюдением всех правил и древних обрядов, но тайно. К священному дню коронации в Абидосе собралось тридцать семь человек, знатных и влиятельных, стремящихся бороться за возрождение Египта; каждый крупный город в каждом номе[17] прислал одного из своих вельмож. Они прибывали под разными личинами: некоторые выдавали себя за жрецов, другие – за паломников, идущих в Абидос, многие – за нищих. Среди них был и мой дядя Сепа, который, хоть и был одет как странствующий лекарь, вынужден был все время разговаривать очень тихо, чтобы не выдать себя своим голосом. Случилось так, что я узнал его именно по голосу, когда гулял, размышляя, по берегу канала, даже несмотря на то, что был поздний вечер и половину его лица, как принято у бродячих лекарей, скрывал большой капюшон.

– Чума на твою голову! – загремел он, когда я окликнул его по имени. – Неужели человеку нельзя побыть кем-нибудь другим хотя бы час? Ты хоть знаешь, каких трудов мне стоило научиться изображать из себя лекаря? А ты вот так берешь и узнаешь меня посреди ночи!

И потом, разговаривая своим обычным громким голосом, он поведал мне, как пришел пешком в Абидос, чтобы не встретиться со шпионами, которые рыскают вдоль Нила. Но возвращаться дядя собирался все же по реке или же переодеться кем-то другим, поскольку, из-за того что он выдавал себя за лекаря, по дороге ему приходилось заниматься врачеванием, хотя в этом он почти ничего не смыслил и теперь опасался, что многие люди между Ана и Абидосом могли пострадать в результате его невежества[18]. Но потом он громко рассмеялся и обнял меня, позабыв о своей роли, ибо он был слишком искренним человеком, чтобы выдавать себя за кого-то другого, и он бы так и пошел в Абидос, держа меня за руку, если бы я не напомнил ему об осторожности.

Наконец собрались все, кого ждали.

Была ночь, поэтому ворота храма закрыли. Внутри остались лишь тридцать семь избранных, мой отец, верховный жрец Аменемхет, старый жрец, сопровождавший меня в святилище Исиды; моя старая нянька Атуа, которая по старинному обычаю должна была подготовить меня к обряду помазания, и еще пять жрецов, давших священную клятву хранить тайну. Все они собрались во втором зале великого храма, я же, облаченный в белую одежду, остался один в галерее, на стенах которой начертаны имена семидесяти шести фараонов Древнего Египта, правивших до божественного Сети. Там я дожидался в темноте, пока не пришел мой отец, Аменемхет, со светильником в руке. Низко поклонившись мне, он взял меня за руку и вывел в большой зал. Там между огромными колоннами горели светильники, и их свет выхватывал из темноты скульптуры и рельефы на стенах, а также длинную череду из тридцати семи знатнейших вельмож и жрецов, которые, сидя в резных креслах, безмолвно дожидались моего появления. Перед ними, спиной к семи святилищам, был установлен трон, и вокруг него стояли жрецы, держащие священные символы и флаги. Когда я вошел в сумрак священного места, все вельможи встали и молча поклонились мне. Отец же подвел меня к ступеням трона и шепотом велел остановиться перед ним.

Потом он сказал:

– Вельможи и жрецы, потомки древних царских родов страны Кемет! Знатнейшие граждане Верхнего и Нижнего Египта, собравшиеся здесь по моему зову, слушайте же меня. Перед вами принц Гармахис, по священному праву крови и рождения потомок и наследник фараонов, древних царей, правивших нашей многострадальной страной. Я привел его сюда к вам, повинуясь обстоятельствам. Он – жрец, познавший самые сокровенные тайны Божественной Исиды, распорядитель таинств, наследный верховный жрец мемфисских пирамид, посвященный в священные ритуалы, совершаемые в честь Осириса. Кто-либо из вас, здесь присутствующих, сомневается в том, что он истинный потомок фараонов по прямой линии?

Он замолчал, и мой дядя Сепа, поднявшись со своего кресла, произнес:

– Мы тщательно проверили записи, о Аменемхет, и в том, что в его жилах течет кровь наших фараонов, сомнений нет. Он их законный наследник.

– Кто-либо из вас, здесь присутствующих, – продолжил мой отец, – сомневается в том, что этот царственный Гармахис по воле самих богов был призван к божественной Исиде, познал путь Осириса, прошел искус и был наделен правом стать наследным верховным жрецом мемфисских пирамид и их поминальных храмов?

Тут встал старый жрец, который был моим проводником в святилище Исиды той ночью, и ответил:

– Никто в этом не сомневается, о Аменемхет. Я знаю это, я сам проводил его посвящение.

Снова заговорил мой отец:

– Кто-либо из вас, собравшихся здесь, может сказать, что этот царственный Гармахис по неправедным деяниям, по порочности в сердце или в жизни, по коварству или по лжи не достоин стать повелителем Верхнего и Нижнего Египта?

Тут поднялся старый правитель Мемфиса.

– Мы проверили его праведность, о Аменемхет, и уверены в ней, в нем нет ни одного из этих пороков, – ответил он.

– Да будет так, – промолвил мой отец. – Значит, принц Гармахис, потомок Нектанеба, служителя Осириса, достоин занять царский трон. Пусть выйдет женщина Атуа и расскажет собравшимся о том, что предсказала в час смерти та, которая была моей женой, когда ее устами вещала богиня Хатор.

После этих слов старая Атуа вышла из тени колонн, проковыляла на середину зала и рассказала то, что уже было описано.

– Вы все слышали и теперь знаете, – сказал отец, когда она закончила. – Согласны ли вы с тем, что устами женщины, которая была моей женой, говорила богиня?

– Согласны, – ответили собравшиеся.

Снова встал мой дядя Сепа и обратился ко мне.

– Царственный Гармахис, ты слышал сказанное, – сказал он. – Знай же, мы собрались здесь для того, чтобы короновать тебя царем Верхнего и Нижнего Египта. Твой благородный отец Аменемхет отказался от своих прав на престол и передает их тебе. Эта церемония, увы, совершается без пышности, подобающей такому великому событию, ибо то, что мы делаем, должно пройти в величайшей тайне, иначе нам придется заплатить за это жизнью. Но самое страшное – мы погубим дело, которое для нас дороже жизни. Но священные древние обряды должны быть соблюдены, насколько позволяют сейчас обстоятельства. Узнай же, что сейчас произойдет, и если, узнав, твой разум не воспротивится, воссядь на трон свой, о фараон, и принеси клятву!

Священная земля Кемет уже давно стонет под греческим игом и трепещет от страха перед римским копьем. Древняя вера в египетских богов давно осквернена, а народ Египта сокрушен и влачит жалкое существование рабов. Но мы верим в то, что час избавления близок, и именем многострадального священного Египта, именем его древних богов, которым именно ты избран служить, мы призываем тебя, о принц, взять меч и стать нашим избавителем! Знай же, двадцать тысяч патриотов – сильных и преданных людей – поклялись ждать тебя и по твоему сигналу подняться, все как один, и предать мечу ненавистных греков и из их крови и плоти выстроить для тебя трон, который будет стоять на земле Кемет прочнее пирамид, такой трон, который сможет дать отпор даже римским легионам, которые не смогут поколебать его. И сигналом должна стать смерть этой бесстыжей блудницы Клеопатры. Ты должен будешь убить ее, Гармахис, тем способом, который будет тебе указан, и ее кровью освятить царский трон Египта.

Можешь ли ты отказаться, о наша надежда? Не переполняет ли твое сердце святая любовь к Египту? Можешь ли ты отнять от своих уст кубок свободы или предпочтешь испить горькую чашу рабства и умереть обреченным на муки рабом? Опасность велика, возможно, нас ждет неудача, и ты своей жизнью, и мы своими жизнями заплатим за свою дерзкую попытку. Но стоит ли этого страшиться, Гармахис? Неужели наша жизнь так сладостна и прекрасна, что нужно бояться ее потерять? Так ли мягко нам на нашей каменной кровати? Неужели печаль и горечь настолько не важны, что о них можно не думать? Неужели мы дышим здесь таким божественным воздухом, что нам нужно бояться перестать дышать? Что у нас есть, кроме надежды на будущее и воспоминаний о прошлом? Что мы видим здесь, кроме мрака? Так стоит ли всем, чистым сердцем, страшиться перейти туда, где исполняется все, где воспоминания растворяются в событиях, их породивших, а тени исчезают в свете, который их отбрасывает? О Гармахис, воистину благословен лишь тот человек, чья жизнь увенчана блеском прекраснейшего из венцов славы. Ибо всем детям земли смерть протягивает букет маков, но истинно благословен лишь тот, кому судьба дает возможность сплести из этих маков венок славы. И что может быть для человека благороднее смерти во имя освобождения своей родины, чтобы сорвать с нее узы, чтобы она, могучая и свободная, встала с колен, гордо подняла голову и, облачившись в боевые доспехи, швырнула под ноги врагам узы услужения, и чтобы земные тираны уже никогда не смогли выжечь на ее челе клеймо раба?

Кемет взывает к тебе, Гармахис. Идем же, освободитель! Явись, как Гор с небесного свода, разбей цепи, прогони врагов, освободи отечество и правь им, как фараон на древнем троне фараонов…

– Довольно, довольно, – воскликнул я, когда по залу прокатилась волна рукоплесканий, отозвавшись эхом среди могучих стен и колонн. – Довольно. Нужно ли так увещевать меня? Если бы у меня было и сто жизней, я бы посчитал великим счастьем, не задумываясь, отдать все их за Египет!

– Достойные слова благородного мужа! – откликнулся Сепа. – Теперь ступай с этой женщиной, она омоет твои руки, прежде чем они прикоснутся к священным символам власти, и умастит благовониями твое чело, прежде чем на него ляжет венец фараона.

И я прошел в соседние покои со старой женщиной Атуа. Там, бормоча молитвы, она омыла мои руки чистой водой над золотой чашей и, окунув кусок тонкой ткани в благовонное масло, вытерла ею мой лоб.

– Возрадуйся, Египет! – промолвила она. – Возрадуйся, счастливейший принц, ты станешь царем! О царственный юноша… Слишком царственный и слишком красивый, чтобы быть жрецом, так скажет любая красивая женщина. Но, возможно, для тебя смягчат суровые жреческие правила, предписывающие жрецам воздержание, ведь род фараонов должен как-то продлиться! Как я счастлива, что качала тебя на руках, нянчила и пестовала, что пожертвовала жизнью собственного внука ради твоего спасения! О царственный, прекрасный Гармахис, ты рожден для славы, для счастья, для любви!

– Прекрати, прекрати, – сказал я, потому что ее болтовня начала раздражать меня. – Не называй меня счастливым, ведь ты не знаешь моего будущего, и не говори мне о любви, потому что любовь рождает печаль. Знай, у меня другое, более высокое предназначение.

– Да, да, можешь говорить что хочешь, но любовь рождает и счастье, и радостей любви тебе не миновать. И не говори о любви так легкомысленно, мой царь, потому что это она привела тебя сюда! Ла-ла! Но знаешь, как говорят в Александрии: «летящий гусь смеется над крокодилами, но, когда гусь опускается спать на воду – тут уж хохочут крокодилы». Я не хочу этим сказать, что женщины – это хорошенькие крокодилы. Крокодилам поклоняются в Атрибисе, кажется, сейчас его называют Крокодилополем, верно? Но женщинам поклоняются во всем мире. Ла! Мой язык все не останавливается, а тебя уже ждут короновать на царство! Разве я не предсказывала тебе, что так будет? Ну вот, теперь, владыка Верхнего и Нижнего Египта, ты чист и готов, фараон. Ступай!

И я вышел из покоев. Глупая болтовня старухи все еще звенела у меня в ушах, хотя, сказать по правде, мне показалось, что в ее словах была крупица здравого смысла.

Когда я вошел в зал, жрецы и вельможи снова встали и склонились предо мной. Потом мой отец быстро подошел ко мне и вложил в мои руки золотое изображение божественной Маат, богини истины, золотые изображения ковчегов бога Амона-Ра, его божественной супруги Мут и их божественного сына Хонса и торжественно спросил:

– Клянешься ли ты вечно живым величием Маат, могуществом Амона-Ра, Мут и Хонса?

– Клянусь, – ответил я.

– Клянешься ли ты священной землей Кемета, водой Сихора, храмами наших богов и вечными пирамидами?

– Клянусь.

– Зная, какая страшная участь постигнет тебя, если ты не выполнишь свой долг, клянешься ли ты править Египтом согласно его древним законам, клянешься сохранить почитание его истинных богов, судить по справедливости всегда и всех, не угнетать свой народ, не предавать, не вступать в союз с римлянами или греками, разрушить всех иноземных идолов и посвятить свою жизнь освобождению и процветанию страны Кемет?

– Клянусь.

– Хорошо. Воссядь же на трон, и в присутствии твоих подданных я провозглашу тебя фараоном Египта.

Я взошел на трон, осененный распростертыми крыльями богини Маат, и поставил ноги на скамеечку в виде мраморного сфинкса. Аменемхет снова приблизился ко мне и возложил на голову пшент – двойную корону, на плечи накинул царское облачение, а в руки вложил скипетр и плеть.

– Царственный Гармахис, – воскликнул он, – этими знаками и регалиями я, верховный жрец храма Ра-Мен-Маат, что в Абидосе, венчаю тебя на царство, провозглашаю фараоном Верхнего и Нижнего Египта. Правь и процветай, о надежда Кемета!

– Правь и процветай, о фараон! – хором повторили вельможи, низко склоняясь предо мной.

Затем все они стали по очереди приносить мне клятву верности. Когда поклялись все, отец взял меня за руку и во главе торжественной процессии провел меня по всем семи святилищам, которые есть в храме Ра-Мен-Маат, и в каждом из них я оставлял приношения на алтаре, кадилом рассеивал благовония, совершал богослужения, как положено жрецу. В парадном царском облачении я прошел, оставляя приношения, через святилища Гора, Исиды, Осириса, Амона-Ра, Хорэмахета, Птаха, пока наконец не оказался в святилище царских покоев.

Там все совершили приношение мне как своему божественному фараону и ушли, оставив меня одного. От усталости у меня подкашивались ноги, но я стал царем!

(На этом заканчивается первый и самый маленький свиток папируса.)

Книга вторая Падение Гармахиса 

Глава I О прощании Аменемхета с Гармахисом, о приезде Гармахиса в Александрию, о наставлении Сепа, о встрече с Клеопатрой в одеждах Исиды и о победе Гармахиса над гладиатором

Долгие дни подготовки закончились, и настало время действовать. Я прошел все ступени посвящения и был коронован на царство. И хотя простой народ не знал меня или знал только как жреца Исиды, в Египте тысячи в душе чтили меня как фараона. Время действовать пришло, и сердце мое горело от нетерпения. Ибо единственным моим желанием было изгнать чужаков из Египта, освободить страну, занять трон, который принадлежит мне по праву наследства, и очистить храмы моих богов от скверны. Я был готов к борьбе и ни на миг не сомневался в ее исходе. Глядя на себя в зеркало, я читал на своем лице победу. Будущее пролегло у меня под ногами сияющей дорогой, сверкающей славой, как воды Сихора на солнце. Я мысленно беседовал с моей божественной Матерью Исидой; я надолго уединялся в своих покоях и советовался со своим сердцем, пытаясь проникнуть в его глубины; я задумывал возвести новые грандиозные храмы; я обдумывал новые великие законы, которые приведут мой народ к благоденствию; и мне представлялись восторженные крики благодарной толпы, славящие фараона-победителя, восседающего на древнем троне своих отцов.

И все же на какое-то время я задержался в Абидосе и, как мне было велено, дождался, пока у меня на бритой голове вновь отросли волосы, черные как вороново крыло. Это время, чтобы оно не проходило впустую, я посвятил упражнениям, развивающим у мужчины силу и ловкость, а также совершенствовался в искусстве владения разными видами оружия. Кроме того, для определенной цели, о которой будет поведано позже, я углубил свои навыки в древнем египетском искусстве магии и значительно приумножил свои познания в чтении звезд, постигал последние тонкости астрологии.

Итак, вот что было задумано. Мой дядя Сепа, сославшись на здоровье, покинул храм в Ана на какое-то время и уехал в Александрию, где купил дом, чтобы, как он сказал, подышать морским воздухом и заодно изучить чудеса великого Мусейона и повидать прославленный двор Клеопатры. Это должно отвлечь его от печальных мыслей. Там я должен был присоединиться к нему, ибо именно в Александрии заговор предполагалось привести в исполнение. Поэтому, когда из Александрии пришла весть, что пора и все готово к моему приезду, и с приготовлениями к отъезду было покончено, я быстро собрался и пошел в отцовские палаты, чтобы получить благословение перед дорогой. Я увидел старика, который сидел за столом в той же позе, как и в тот день, когда укорял меня за мое легкомыслие, за то, что я убил льва. Его длинная седая борода лежала на мраморном столе, в руках он держал свитки со священными письменами. Когда я вошел, он встал из-за стола и, воскликнув «Приветствую тебя, о фараон!», хотел опуститься на колени, но я удержал его за руку.

– Не подобает тебе, отец, так обращаться ко мне, – сказал я.

– Подобает, – возразил он. – Мне подобает поклоняться царю, моему повелителю, но пусть будет по-твоему, если ты так хочешь. Итак, ты уезжаешь, Гармахис, мое благословение пребудет с тобой, о мой сын! И пусть боги, которым я служу, даруют моим старым глазам счастье увидеть тебя на троне. Я долго и усердно пытался прочитать будущее, узнать, что тебя ждет, Гармахис, но всей мудрости не хватило, чтобы узнать хотя бы что-нибудь, проникнуть сквозь завесу тайны. Будущее скрыто от меня, и иногда меня охватывает отчаяние. Но запомни, мой сын, на твоем пути тебя подстерегает опасность, и опасность эта явится тебе в обличье женщины. Я это знаю давно, потому ты и был избран служить божественной Исиде, которая отвращает своих служителей от мыслей о женщинах до тех пор, пока она не решит снять запрет. О мой сын, как бы мне хотелось, чтобы ты не был таким сильным и красивым… Ведь ты, как и подобает истинному царю, сильнее и краше любого мужчины в Египте, и нет здесь равных тебе. Но в твоей силе и в твоей красоте может быть и причина твоего падения. Берегись александрийских чаровниц, ибо одна из них может змеей вкрасться в твое сердце и разведать твою тайну.

– Тебе нечего бояться, отец, – ответил я, нахмурившись, – алые губки и яркие глазки мне не интересны, мои мысли заняты другим, главное для меня – мой долг.

– Это хорошо, достойный ответ, – сказал он. – Пусть так впредь и будет. А теперь прощай. Пусть наша следующая встреча произойдет в тот счастливый час, когда я вместе с остальными жрецами Верхнего Египта покину Абидос, чтобы поклониться нашему законному фараону.

Мы обнялись, и я вышел, увы, не догадываясь, какую встречу уготовила нам судьба.

И вот я снова плыл вниз по Нилу, как обычный небогатый путешественник. Тем попутчикам, кто задавал мне вопросы, я отвечал, что я приемный сын верховного жреца из Абидоса, что меня готовили к жреческому сану, но в последнюю минуту я отказался служить богам и решил отправиться в Александрию за лучшей долей. Ведь те, кто не знал правды, все еще считали меня внуком старухи Атуа.

На десятый день плавания с попутным ветром мы достигли прекрасной Александрии – города тысячи огней. Над ним возвышался белый маяк, чудо света, с вершины которого луч, подобный сиянию солнца, заливал бухту, указывая морякам путь через море. Когда корабль наш причалил к берегу и его тщательно привязали к причалу, была уже ночь, и я сошел на берег и замер, изумленный огромным скоплением домов и оглушенный непривычным гомоном иностранных языков. Там, казалось, собрались представители всех народов мира, и каждый громко говорил на своем родном языке. Пока я в растерянности стоял, осматриваясь, ко мне подошел какой-то молодой человек и, тронув меня за плечо, спросил, не Гармахис ли я из Абидоса. Я ответил, что да, и тогда он нагнулся к моему уху и прошептал тайное слово-пароль. Затем юноша подозвал двух рабов и приказал им снести мой багаж с корабля. Те бросились выполнять приказ, расталкивая грузчиков, настойчиво предлагавших помощь за плату. Я пошел следом за своим проводником по набережной, вдоль которой тянулись бесчисленные винные лавки. Кого только в них не было! Мужчины пили вино и смотрели на танцующих женщин, многие из которых были почти без одежды, прикрытые чем-то прозрачным, а некоторые так и вовсе раздеты.

Мы шли мимо освещенных светильниками домов, пока не вышли на берег большой гавани. Там мы свернули направо и пошли по широкой вымощенной гранитом улице, мимо массивных домов с крытыми аркадами перед ними. Никогда я не видел раньше таких зданий. Свернув еще раз направо, мы попали в тихую часть города, где на улицах, кроме групп пьяных гуляк, почти никого не было. Наконец мой проводник остановился перед белокаменным домом. Мы пересекли небольшой двор и вошли в освещенное помещение. И там я наконец встретил своего дядю, который, увидев меня, необычайно обрадовался.

Когда я помылся и поел, он поведал мне, что все идет хорошо и при дворе пока никто не подозревает о заговоре. Далее он рассказал мне следующее: до Клеопатры дошел слух о том, что в Александрию наведался верховный жрец из Ана, и она вызвала его к себе и долго расспрашивала, но не о заговоре, о котором ей ничего не было известно (да ей и в голову не приходило, что кто-то покусится на ее власть), а о сокровищах, которые, как она от кого-то услышала, якобы сокрыты в находящейся рядом с Ана пирамиде. Из-за своей расточительности ей все время не хватало денег, поэтому она задумала вскрыть пирамиду. Но дядя Сепа только рассмеялся и сказал, что та пирамида – усыпальница божественного Хуфу и что ему ничего не известно ни о каких секретах. Тогда Клеопатра рассердилась и поклялась своим троном, что прикажет разобрать пирамиду камень за камнем и отыщет спрятанные в ней сокровища. Он снова рассмеялся и ответил ей часто повторяемой александрийской пословицей: «Горы живут дольше царей». Ей понравилась его находчивость. Она улыбнулась и отпустила его. Еще дядя Сепа сказал, что завтра днем я смогу увидеть Клеопатру, ибо завтра – день ее рождения (по совпадению, и мой), и она, облаченная в одежды богини Исиды, торжественно проследует из своего дворца на мысе Лохиас в храм Серапеум, чтобы принести жертвы восседавшему там ложному богу Серапису, которому посвящен храм. После этого, сказал он, мы придумаем способ проникнуть во дворец царицы и приблизиться к ней.

Меня одолевала усталость, поэтому сразу после разговора с дядей я пошел спать, но незнакомая обстановка, шум, доносящийся с улицы, и мысли о завтрашнем дне почти лишили меня сна. Под утро я встал, взобрался по лестнице на крышу дома и стал ждать рассвета. Через какое-то время первые лучи солнца пронзили небо, словно стрелы, и озарили беломраморные стены чудесного маяка, который в ту же секунду погас, словно солнце убило его. Далее лучи пали на берега Лохиаса, где стоял дворец Клеопатры, и осветили его так, будто самоцветный камень засверкал на темном, холодном лоне моря. Свет полился дальше, нежно поцеловал купол мавзолея, в котором покоится великий Александр, прикоснулся к башням и крышам тысяч высоких домов и храмов, прошелся по колоннадам расположенного неподалеку от нашей улицы великого Мусейона, озарил громадное святилище, в котором находится вырезанный из слоновой кости образ лжебога Сераписа, и наконец словно растаял на широком мрачном Некрополе. Потом, когда рассвет превратился в день, поток света, переполнив чашу ночи, вылился на городские улицы и переулки, и Александрия в этот утренний час точно облачилась в алую царскую мантию, да и сама стала похожа на раскинувшуюся на земле широкую торжественную мантию. Налетевший с севера этезийский ветер унес с моря дымку, и моему взору открылась голубая вода гавани, усеянная тысячей кораблей. Еще я увидел огромный мол Гептастадиум, сотни улиц, бесчисленное множество домов – безграничные богатство и красоту Александрии, царственно раскинувшейся между озером Мариотис и океаном. Я был поражен. И это был один из городов страны, которой правили мои предки и которой буду править я! Что ж, за такое место стоит побороться. Налюбовавшись этим великолепием, я счастливо вздохнул, помолился божественной Исиде и спустился с крыши.

Внизу меня уже ждал дядя Сепа. Я рассказал ему, что наблюдал за восходом солнца над Александрией.

– Вот как! – произнес он, глядя на меня из-под густых бровей. – И что ты думаешь об Александрии?

– По-моему, она похожа на город богов, – ответил я.

– Ну и угадал! Это – город демонов! – загремел он. – Говоришь, город? Это не город, а вертеп, в котором собраны все пороки, где все погрязли в распутстве, это кладезь беззакония, место, где ложная вера, рожденная извращенными умами, наполняет лживые сердца. Я мечтаю о том, чтобы от этого города камня на камне не осталось и чтобы вся его роскошь и все его богатство были погребены в пучине вод! Чтобы над этим проклятым местом с криком летали чайки, и чтобы чистый ветер, не оскверненный тлетворным греческим дыханием, свободно носился над его руинами от океана к Мариотису! О царственный Гармахис, не допусти, чтобы роскошь и красота Александрии отравили твою душу, ибо в ее ядовитом воздухе истинная вера умирает, а древняя религия не может расправить божественные отяжелевшие крылья. Когда настанет час и ты станешь править этой землей, Гармахис, разрушь этот проклятый город и перенеси столицу в белокаменный Мемфис, где восседали на троне твои предки. Поверь, для Египта Александрия – красивые ворота, через которые в Египет входит погибель, и пока они стоят, эти ворота открыты для любого народа, любой, кто захочет, может грабить нашу землю, насаждать свою ложную веру и глумиться над египетскими богами.

Я ничего не ответил, потому что он был прав, его слова справедливы. Но я не мог с собой ничего поделать – город все равно казался мне прекрасным! Когда мы поели, дядя сказал, что, если мы хотим увидеть торжественное шествие Клеопатры с процессией, нам пора выходить, и мы направились к храму Сераписа. Клеопатра должна была выйти на улицу еще не скоро, через два часа после полудня, но жители Александрии до того любят шумные празднества, всяческие зрелища и вообще безделье, что, если мы не займем мест заранее, то попросту не сможем пробиться сквозь толпу зевак, уже начавших собираться на улицах, по которым должна проследовать процессия. И мы отправились, чтобы занять места на деревянном помосте, сооруженном вдоль большой улицы, которая прорезала город до самых Канопских ворот. Мой дядя заранее купил для нас места, и обошлось это ему очень недешево.

С трудом пробиваясь сквозь толпу зевак, уже запрудивших улицу, мы все же, усиленно поработав локтями, добрались до деревянного сооружения, накрытого навесом и украшенного ярко-красным сукном. Там мы сели на скамейку и прождали несколько часов, разглядывая проходящие мимо толпы людей, которые кричали, пели и громко разговаривали на разных языках. Наконец появились солдаты, одетые по римскому образцу в доспехи, и начали расчищать улицу. За ними последовали глашатаи, призывающие народ к тишине (отчего толпа запела и закричала еще громче, оглушив нас) и возвещавшие появление царицы Клеопатры. Затем по улице торжественным маршем прошла тысяча киликийских стрелков, тысяча фракийцев, тысяча македонцев и тысяча галлов, все одетые в боевые доспехи, по обычаю своих стран, и с соответствующим оружием. Потом проехали пятьсот воинов, которых называют неуязвимыми всадниками, ибо и сами они и их лошади полностью покрыты кольчугой. Следующими прошествовали молодые юноши и девушки в богатых развевающихся одеяниях, в золотых венцах – они несли в руках символические изображения дня и ночи, утра и вечера, неба и земли. За ними выступало множество прекрасных женщин, одни из них разливали благовония на дорогу, а другие рассыпали по ней пышно распустившиеся цветы. Наконец толпа закричала: «Клеопатра! Клеопатра!», и я, затаив дыхание, подался вперед, чтобы увидеть ту, которая осмелилась облачиться в наряд Исиды.

Но тут стоящая передо мной толпа, превратившись в густую, плотную массу, пришла в движение, загородив от меня улицу, и я, охваченный волнением, перепрыгнул через ограду помоста и стал проталкиваться – благо, силы и ловкости у меня хватало – вперед, пока не очутился в первом ряду, рядом с самой дорогой. И как только я там оказался, на улицу выбежали нубийские рабы в венках из плюща на головах и с толстыми палицами, раздавая удары по теснившимся людям направо и налево. Один из них мне сразу бросился в глаза: это был настоящий великан. Уверенный в своей могучей силе, он, наглец, которому неожиданно дали власть, был особенно свиреп – избивал людей без всякой причины. Так ведут себя самые гнусные хамы. Рядом со мной стояла женщина, по виду египтянка, с младенцем на руках, и этот великан, увидев, насколько она слаба и беззащитна, ударил ее по голове своей палицей, отчего та, не издав ни звука, упала. Толпа зароптала. У меня же кровь бросилась в голову и помутила рассудок. Я держал в руке жезл из кипрского оливкового дерева, и когда чернокожий негодяй захохотал над рухнувшей женщиной, корчившейся на земле от боли, и над ее беспомощным ребенком, я в бешенстве размахнулся и ударил его жезлом изо всей силы. Я вложил в удар всю свою ярость, и он оказался так силен, что крепкая палка переломилась о плечи великана, и хлынувшая кровь, брызнув, окропила его венец из листьев плюща.

И тут, взревев от боли и ярости, ибо те, кто бьют других, не любят получать удары и не выносят мук, он развернулся и набросился на меня! Все люди, стоявшие рядом, кроме женщины, которая не могла подняться, отпрянули и окружили нас кольцом. Он зверем ринулся ко мне, но я, обезумев от гнева, встретил его ударом кулака в переносицу – другого оружия у меня не было, – и тот пошатнулся, как жертвенный бык после первого удара жреца топором. Обступившие нас люди одобрительно закричали, потому что простолюдины любят драки и потому что они знали, что тот нубиец был знаменитым гладиатором, не ведавшим поражений. Придя в себя, мой противник, собрав все свои силы, с проклятием замахнулся на меня своей тяжелой палицей так, что, если бы я не увернулся, он снес бы мне голову. Ударившись о землю, палица разлетелась на щепки. Толпа снова закричала, и гигант, ослепленный гневом, снова накинулся на меня. Обезумев от жажды крови, ничего больше не соображая, он знал только одно: врага надо поскорее растерзать и прикончить. Я же с криком вцепился ему в горло, ибо понимал, что с таким силачом мне иначе не справиться. Мои пальцы мертвой хваткой впились в его плоть, хотя его огромные кулачищи молотили меня, как дубинки. Я же все крепче стискивал и стискивал ему горло, вдавливая кадык. Сцепившись, мы завертелись на месте, а потом он повалился на землю, надеясь таким способом сбросить меня. Но, как он ни извивался, я продолжал крепко сжимать его шею, пока он наконец ослабел из-за нехватки воздуха и потерял сознание. В этот миг я, оказавшись сверху, уперся коленом ему в грудь и, думаю, убил бы его, если бы мой дядя и еще несколько человек из толпы не навалились на меня и не оттащили от гладиатора.

В пылу борьбы я не заметил, как к нам подъехала великолепная колесница царицы, перед которой шагали слоны, а сзади которой вели львов. Из-за суматохи, вызванной дракой, колеснице пришлось остановиться, и я, разгоряченный дракой, весь в пыли, в разодранной белой одежде, покрытой кровью, хлынувшей из горла и ноздрей могучего нубийца, подняв голову, впервые увидел живую Клеопатру. Колесница ее, вся из чистого золота, была запряжена белыми, как молоко, жеребцами. С обеих сторон от сидевшей в ней царицы стояли две очень красивые девушки в греческих платьях, которые обмахивали ее сверкающими опахалами. На голове у нее был убор Исиды: обвитые уреем золотые рога, между которыми висел крупный диск полной луны и символ верховной власти Осириса. Держались они на золотой шапочке в виде головы коршуна (глаза его были из драгоценных камней, а распростертые крылья – из синей эмали), из-под которой ее черные локоны волнами ниспадали до самых пят. На ее стройной нежной шее блестело золотое ожерелье с изумрудами и кораллами. Запястья ее унизывали такие же золотые браслеты, в одной руке она держала вырезанный из кристалла священный ключ жизни, а в другой – золотой царский жезл. Грудь ее была обнажена, но под ней ее тело было обтянуто расшитой драгоценными камнями тканью, блестевшей, как змеиная чешуя, из-под которой спускалась золотая мантия, обвитая прозрачным вышитым косским шелком, ниспадающим пышными складками на сандалии с застежками из огромных жемчужин, которые украшали ее маленькие белые ножки.

Рассмотрев все это за какой-то миг, я взглянул на лицо – лицо той, которая соблазнила Цезаря, погубила Египет и которой суждено было в будущем отдать Октавиану власть над миром. Я увидел безупречные греческие черты: округлый подбородок, пухлые изогнутые губы, точеные крылья носа, похожие на изящные раковины тонкие, совершенной формы уши. Я увидел низкий широкий, гладкий, как мрамор, красивый лоб, кудрявые темные волосы, струящиеся тяжелыми волнами и сверкающие на солнце, полукруглые брови и длинные загнутые ресницы. Она предстала предо мной во всей пышности своей царственной красоты и величия. Ее изумительные глаза, цвета кипрской фиалки, горели. Эти спокойные очи, казалось, были наполнены тайной, непостижимой как ночь в пустыне, как переменчивая ночь, которая то проясняется, то вновь сгущается, то озаряется неожиданными вспышками света, рожденного в звездных глубинах неба. Это чудо я заметил сразу, хотя и не умею описать его достойно. Но с первого же взгляда я понял и то, что сила Клеопатры заключалась больше не в ее несравненной красоте, а в том лучезарном сиянии ее горячей, неукротимой души, которое пробивается сквозь телесную оболочку. Ибо была она подобна живому пламени, и подобных ей женщин не было и никогда не будет на земле. Даже когда она погружалась в задумчивость, сквозь нее светил огонь ее пылкого сердца и озарял ее. Но когда она пробуждалась, из очей ее вырывались молнии, а на устах начинала играть сладостная музыка речи!.. Нет, не найдется слов, достойных, чтобы описать Клеопатру. Величественная красота, дарованная женщине, соединилась в ней с мудростью, которую мужчины отвоевали у небес. Но с этой красотой и с этой мудростью уживалось то великое, поистине демоническое зло, которое, не зная страха и презирая любые человеческие законы, играет империями и, улыбаясь, в угоду своим желаниям проливает реки крови. Все это слилось, сплелось в ее душе. Эта смесь и делала ее той Клеопатрой, которую ни один смертный не в силах описать, ни один мужчина не может покорить и ни один мужчина, который хоть однажды ее увидел, уже не забудет никогда. Ее сравнивали с Духом Бури, называли прекрасной, как гроза, и беспощадной, как чума, но все же с сердцем женщины. А о деяниях ее известно всем. Горе этому миру, если на него еще раз падет такое проклятие, если в нем родится еще одна такая женщина!

Когда Клеопатра немного наклонилась вперед, пытаясь понять причину поднявшейся суматохи, наши взгляды на миг встретились. Поначалу ее глаза казались мрачными, темными, как будто они видели нечто такое, чего не осознавал разум. Но потом они вдруг словно ожили, и даже цвет их переменился, как меняется цвет моря, когда по нему проходят волны. Сначала в них появился гнев, потом рассеянное внимание, а после того как она увидела на земле тело поверженного мной нубийца и узнала в нем того самого знаменитого гладиатора, мне кажется, в них появилось некое подобие удивления. По крайней мере взгляд ее смягчился, хотя выражение лица ничуть не изменилось. Но тот, кто хотел прочитать мысли Клеопатры, должен был смотреть ей в глаза, ибо лик ее почти никогда не менялся. Повернувшись, она что-то промолвила своим стражам. Те выступили вперед и подвели меня к царской колеснице. Толпа затихла в мертвом молчании, ожидая моей немедленной казни.

Оказавшись лицом к лицу с Клеопатрой, я сложил на груди руки. Хоть меня и поразила ее ослепительная красота, в душе я ненавидел ее, эту смертную женщину, посмевшую обрядиться в костюм Исиды, эту захватчицу, занимающую принадлежащий мне по праву трон, эту распутницу, расточающую богатство Египта на золотые колесницы и благовония. Окинув меня взглядом, она заговорила своим звучным грудным голосом на языке страны Кемет, который она единственная из всех Лагидов великолепно знала.

– Я вижу, ты египтянин. Кто ты и чем занимаешься? И как смеешь ты избивать моего раба, который расчищал мне путь по улицам моего города?

– Кто я? Меня зовут Гармахис, – бесстрашно ответил я. – Я астролог, приемный сын верховного жреца храма Сети и правителя города Абидос. Сюда я прибыл в поисках счастья. Твоего раба, о царица, я избил за то, что он ударил дубинкой невинную женщину. Это все подтвердят, спроси народ, лгу я или говорю правду, царица Египта.

– Гармахис, – задумчиво повторила она. – Благородное имя, и вид у тебя благородного человека, да и внешность и манеры аристократа.

Потом она подозвала солдата, который видел, что произошло, и выслушала его рассказ. Солдат рассказал все, как было, потому что после моей победы над нубийцем, должно быть, проникся ко мне расположением. Затем она обратилась к девушке, которая стояла рядом с ней с опахалом. Девушка – с кудрявыми волосами и робкими темными глазами, очень красивая – что-то ответила, и Клеопатра велела подвести раба. Солдаты привели великана, который уже снова мог дышать, и женщину, которую он ударил дубинкой.

– Трусливый пес! – произнесла она тем же звучным грудным голосом. – Ты не побоялся ударить слабую женщину, но как трус был побежден этим молодым человеком. Он оказался сильнее тебя, и ты сдался, презренный. Я научу тебя вежливости. Сейчас ты получишь хороший урок. Отныне, чтобы ударить женщину, тебе придется воспользоваться только левой рукой. Эй, стража, схватите этого чернокожего раба и отрубите ему правую руку.

Отдав приказ, она откинулась на сиденье своей золотой колесницы, и глаза ее будто снова заволокло тучами. Стражники схватили нубийца и, не обращая внимания на его отчаянные вопли и мольбы о милосердии, отрубили ему правую руку мечом на деревянном помосте, после чего куда-то утащили под его громкие стоны. После этого процессия продолжила путь. Когда колесница тронулась с места, красивая девушка с опахалом обернулась, посмотрела на меня и улыбнулась, точно чему-то радуясь, что меня несколько удивило.

Люди вокруг весело зашумели, стали поздравлять меня и шутить, что теперь меня пригласят во дворец и скоро сделают придворным астрологом, но мы с дядей при первой же возможности поспешили уйти. Всю дорогу он ругал меня за несдержанность и безрассудство, однако, когда мы оказались дома, признался, что гордится мной, обнял, радуясь тому, что я так легко победил гиганта и не пострадал.

Глава II О появлении Хармионы и о гневе Сепа

Вечером того же дня, когда мы ужинали, в дом постучали. Дверь открыли, и вошла женщина, закутанная с ног до головы в большое темное покрывало так, что лица ее почти не было видно.

Когда мой дядя поднялся, женщина сразу же произнесла пароль.

– Я пришла, дядя, – произнесла она чистым красивым голосом. – Хотя, сказать правду, сбежать с празднества, когда во дворце такое торжество, было не так-то просто. Но я сказала царице, что у меня от солнца и шума на улице заболела голова, так что она меня отпустила.

– Хорошо, – ответил он. – Сбрось покрывало, здесь ты в безопасности.

Устало вздохнув, она расстегнула застежку. Когда покрывало соскользнуло с нее, я увидел ту самую красавицу, которая стояла в колеснице с опахалом рядом с Клеопатрой. Сейчас она показалась мне еще красивее, да и греческое одеяние ее подчеркивало стройность юного хрупкого тела. Пышные волосы ее, спускавшиеся на плечи сотнями тонких буйных завитушек, были перехвачены золотым обручем, на ногах у нее были сандалии тоже с золотыми застежками. Ее щеки с ямочками алели, точно распустившийся цветок, а мягкие темные глаза были скромно опущены вниз, хотя на устах ее играла улыбка.

Когда дядя увидел ее наряд, лицо его омрачилось.

– Почему ты в таком виде, Хармиона? – строго спросил он. – Разве одежда, которую дала тебе мать, для тебя недостаточно хороша? Сейчас не время и не место думать о женском кокетстве, о нарядах. Ты здесь не для того, чтобы на тебя обращали внимание, чтобы покорять сердца мужчин.

– Не беспокойся, дядя, напрасно ты сердишься, – ласково ответила она. – Ты просто не знаешь: та, которой я служу, запрещает нам носить при дворе нашу египетскую одежду, потому что это не модно. Если бы я так оделась, я бы вызвала подозрения. К тому же я очень спешила.

Я заметил, что она, пока говорила, тайком смотрела на меня из-под длинных, густых опущенных ресниц, скрывавших ее скромные глаза.

– Что ж, хорошо, – напряженно произнес он, внимательно всматриваясь ей в лицо. – Уверен, что ты говоришь правду, Хармиона. Но ни на одну минуту не забывай своей клятвы, которую ты дала, девочка, и помни дело, ради которого ты здесь оказалась. Ты не должна быть легкомысленной. Я хочу, чтобы ты забыла обо всем суетном, о красоте, которой тебя прокляла судьба. Помни, Хармиона, о той мести, которая падет на тебя, если ты хоть в самой малости подведешь нас, о мести людей и богов! Не забывай, – продолжил он, все больше и больше распаляясь, отчего голос его загремел так, что, казалось, в небольшой комнате задрожали стены, – для какой великой цели ты рождена. Ты была обучена и послана на службу во дворец, чтобы заслужить доверие и подслушивать разговоры этой распутницы. Роскошь дворца не должна соблазнить тебя, Хармиона, замутить чистоту твоей души и отвратить от цели!

Глаза его горели, а тщедушное тело словно увеличилось, он стал казаться величественным, и, глядя на него, я даже ощутил благоговейный трепет.

– Хармиона, – продолжил он, указав на нее пальцем, – признаюсь, я иногда сомневаюсь в тебе. Вот только две ночи назад мне приснилось, будто ты была в пустыне. Я увидел, что ты подняла руку к небу и оттуда дождем хлынула кровь. А ты смотрела на это и улыбалась. Потом небеса опустились и накрыли землю Кемет, словно саван. Как ты думаешь, девочка, отчего мне приснился такой сон? Каков его смысл? Пока я тебя ни в чем не уличил, но берегись! Если такое случится, хоть ты моя родственница и я люблю тебя, я в тот же миг прокляну тебя, чудное лицо и твое прекрасное тело, которым ты так гордишься и которое любишь выставлять напоказ, будет растерзано коршунами и шакалами, а душа познает самые страшные пытки. Ты не будешь похоронена, останешься лежать поверх земли и, проклятая богами, отправишься в Аменти, где твоя душа будет вечно скитаться, так и не воссоединившись с телом!

Тут он замолчал, потому что неожиданный его порыв охладел, но в тот миг я как никогда ясно увидел, какое горячее сердце бьется за его внешней веселостью и простодушием и как неистово, фанатично он предан своей цели. Но его слова так испугали девушку, что она сжалась от страха и, закрыв свое милое лицо руками, заплакала.

– Не говори со мной так, дядя, – сказала она, всхлипывая. – В чем я провинилась? Я не знаю, почему тебе снятся такие ужасы. Не я навеваю на тебя эти сны. Я не вещунья, чтобы их растолковывать. Разве я не выполняла все твои желания? Разве я когда-нибудь забывала об этой жуткой клятве? – Она содрогнулась. – Разве я не стала шпионом и не рассказываю тебе все, что вижу во дворце? Разве я не покорила сердце царицы, да так, что она полюбила меня, как сестру, и ни в чем мне не отказывает? А разве не полюбили меня все, кто ее окружают? Так за что же ты такое говоришь мне? За что так пугаешь меня своими угрозами? – И она заплакала пуще прежнего, отчего стала казаться еще красивее.

– Ну хватит, хватит, – успокаивал ее он. – Я это говорю не просто так. Помни мои слова и не являйся сюда больше в платье, пригодном разве что для блудницы. Ты думала, мы станем любоваться твоими изящными руками? Мы, посвятившие себя Египту и преданные египетским богам? Так знай же, девочка, что перед тобой твой двоюродный брат и твой царь!

Она перестала всхлипывать, вытерла глаза полой хитона, и я увидел, что от слез они стали только нежнее.

– Мне кажется, о царственный Гармахис и любимый брат, – сказала она, поклонившись мне, – что мы уже встречались.

– Да, сестра, – ответил я не без стыдливости, ибо никогда еще не разговаривал с такой прекрасной девой. – Это ты была в колеснице рядом с Клеопатрой, когда я дрался с нубийцем?

– Конечно, – сказала она с улыбкой и неожиданным блеском в глазах. – Ты отважно сражался и ловко победил этого черного негодяя. Это был великолепный поединок. Я видела, как вы схватились, и, хоть не знала, кто ты, очень испугалась за такого мужественного человека. Но я отплатила ему за свой страх, ведь это я подсказала Клеопатре приказать стражникам отрубить ему руку. Если бы я тогда знала, кто ты, я бы попросила отрубить ему голову. – Она бросила на меня быстрый взгляд и улыбнулась.

– Довольно, – вмешался дядя Сепа. – Не будем попусту тратить дорогое время. Расскажи, с чем ты пришла, Хармиона, и уходи.

Тут выражение ее лица изменилось. Она кротко сложила перед собой руки и заговорила:

– О фараон, выслушай свою служанку. Я – дочь твоего дяди, фараона, покойного брата твоего отца, который давно умер, во мне тоже течет кровь царей Египта. Я исповедую нашу древнюю веру и ненавижу греков. Моя самая заветная мечта – видеть тебя на троне, ради этого я, Хармиона, забыла о своем высоком происхождении и стала прислужницей Клеопатры, чтобы проложить тебе дорогу к трону. Фараон, дорога уже проложена.

Выслушай меня, мой царственный брат, вот что мы задумали. Ты должен проникнуть во дворец и разузнать все о его жизни, тайнах и хитросплетениях. Тебе нужно будет, если представится такая возможность, подкупить евнухов и начальников стражи. Некоторых я уже убедила перейти на нашу сторону. Когда это будет сделано и когда будут закончены приготовления вне дворца, ты должен будешь убить Клеопатру. Когда поднимется шум, воспользовавшись суматохой, ты с помощью людей, которые помогают мне, откроешь ворота. Мы же прикроем тебя и задержим преследователей. Ты впустишь во дворец тех наших сторонников, которые уже будут ждать. Они перебьют тех стражников, которые откажутся перейти на нашу сторону, и захватят Бруцеум. Когда с этим будет покончено, не пройдет и двух дней, как изменчивая Александрия окажется у твоих ног. В то же время преданные люди, поклявшиеся тебе в верности, которые есть в каждом городе Египта, восстанут с оружием в руках, и через десять дней после смерти Клеопатры ты действительно станешь фараоном. Таков план, и, как видишь, царственный брат, хоть наш дядя и думает обо мне плохо, подозревая во всех возможных грехах, я не только хорошо выучила свою роль, но и неплохо сыграла ее.

– Я все понял, сестра, – ответил я, удивляясь тому, что такая молодая девушка, а было ей всего двадцать лет, смогла задумать такое сложное предприятие, ведь изначально заговор был составлен ею. Но в те дни я мало что знал о Хармионе. – Продолжай. Как же мне стать вхожим во дворец Клеопатры?

– Это не сложно, брат мой. Клеопатра любит красивых мужчин, а ты, прости меня, хорош и лицом, и фигурой. Сегодня она обратила на тебя внимание и дважды спрашивала меня, где можно разыскать этого астролога, как его найти, ибо ей кажется, что астролог, который может голыми руками уложить нубийского гладиатора, наверное, великий ученый и действительно умеет расположить к себе звезды. Я сказала, что попытаюсь узнать. Слушай же, мой царственный Гармахис. Днем Клеопатра спит в своих внутренних покоях, которые выходят окнами в сад у гавани. Завтра в полдень я встречу тебя у ворот дворца, куда ты придешь не таясь и спросишь госпожу Хармиону. Клеопатре я скажу, что тебя удалось найти, и устрою так, чтобы, когда она проснется, рядом с ней никого не будет, только ты. Остальное будет зависеть от тебя, Гармахис. Она очень любит разные мистические вещи, таинственные знания. Я видела, как она, бывает, ночь напролет смотрит на звезды и делает вид, будто понимает их значение. А совсем недавно она изгнала из дворца Диоскорида, придворного врача, который – глупец! – по расположению звезд предсказал победу Кассию в битве с Марком Антонием. Клеопатра приказала военачальнику Аллиену послать еще несколько легионов в Сирию, где Антоний, чье поражение, по словам Диоскорида, было предопределено звездами, сражался с Кассием. Но все случилось наоборот: Антоний разбил сначала Кассия, а потом Брута, и Диоскориду пришлось покинуть царский двор. Теперь он, чтобы заработать на кусок хлеба, читает в Мусейоне лекции о лекарственных травах и ненавидит все, что связано со звездами, о которых и слышать не хочет. Его место пустует, ты займешь его. Царский трон станет нам хорошим прикрытием, нас никто не заподозрит, и мы начнем действовать. Мы уподобимся червям, разъедающим плод изнутри, и твой меч, Гармахис, подточит трон этой македонянки, и червь, совершивший это, сбросит свою рабскую оболочку и гордо расправит царственные крылья над Египтом.

Я снова в изумлении посмотрел на эту удивительную девушку и увидел, что лицо ее озарено таким внутренним огнем, какого я еще никогда не замечал в глазах женщины.

– Благодарение богам! Ах, как же мне нравится видеть тебя такой, девочка! – воскликнул мой дядя, который тоже внимательно слушал ее. – Вот теперь ты та, прежняя Хармиона, которую я знал и которую с такой любовью растил, а не придворная девица, разодетая в косские шелка и умащенная благовониями. Пусть же твое сердце останется таким же твердым, укрепи его всепобеждающей любовью к отечеству, и награда судьбы будет великой. А теперь прикрой этот непотребный наряд и возвращайся во дворец, уже поздно. Завтра Гармахис придет к воротам дворца, как ты сказала. Прощай.

Хармиона наклонила голову и обернулась своей темной накидкой. Потом она взяла мою руку, прикоснулась к ней губами и, не сказав ни слова, ушла.

– Странная женщина! – промолвил дядя Сепа, когда за ней закрылась дверь. – Очень странная женщина. И никогда не знаешь, чего от нее ждать…

– Мне показалось, дядя, – заметил я, – что ты был несколько груб с ней.

– Да, – согласился он, – но не без причины, она это заслужила, Гармахис, будь осторожен с этой девушкой, не очень доверяй ей. Она слишком своенравна, и я боюсь, что она непостоянна и может свернуть с пути. Она женщина, настоящая женщина, и, как норовистая лошадь, которую очень трудно обуздать, пойдет той дорогой, которой сама захочет. У нее есть внутренний огонь, она – за свободу, умна и преданна нашему делу, но я молюсь богам, чтобы ее преданность не пришла в противоречие с ее желаниями, потому что она всегда будет идти на поводу у своего сердца и пойдет на все, чтобы ее желания исполнились, всего добьется любой ценой. Поэтому я и припугнул ее сейчас, пока она еще прислушивается ко мне и в моей власти, ведь, кто знает, вдруг она в один прекрасный день взбунтуется и отвернется от меня, окажется вне моей власти? А я к этому не готов. Скажу тебе откровенно, в руках этой девушки жизни всех нас. Если она предаст нас, что тогда? Жаль, но нам приходится полагаться на нее. Увы, у нас не было другого способа проникнуть во дворец, она помогла нам, и все-таки мне не дают покоя недобрые предчувствия. Я не переставая молюсь, чтобы все закончилось благополучно, но порой я боюсь свою племянницу Хармиону – она слишком красива, и кровь в ее голубых венах слишком горяча. Плох тот замысел, исполнение которого зависит от женской преданности, ибо женщины преданны только в любви, и когда они любят, их безверие становится их верой. Разлюбив, они могут предать. У женщин нет постоянства, свойственного мужчинам. Мужчина не подведет, не предаст. Женщины же взлетают выше и падают глубже, они сильны и переменчивы, как море: то оно спокойно и ласково, то вдруг на нем разыграется шторм. Гармахис, бойся Хармионы, ибо она, подобно волнам океана, может примчать тебя к родному берегу, а может разбить и погубить тебя, а вместе с тобой последнюю надежду Египта!

Глава III О том, как Гармахис пришел во дворец, как он провел Павла через ворота, о сне Клеопатры и о магии, которую явил ей Гармахис

На следующий день, перед тем как отправиться во дворец, я обрядился в длинный ниспадающий балахон из тех, что носят колдуны и астрологи, на голову надел колпак, расшитый звездами, а за пояс заткнул дощечку писца и свиток папируса, весь исписанный магическими заклинаниями и знаками. Еще я прихватил жезл из черного дерева с наконечником из слоновой кости, какими обязательно пользуются жрецы и маги, среди которых я занимал высокое положение. Я не практиковал магию, но постиг все сокровенные тайны и премудрости этой науки за время своего пребывания в Ана. В сопровождении дяди Сепа я, краснея от стыда, ибо не люблю вульгарного притворства и презираю низкопробную магию и дешевые трюки бродячих прорицателей, прошел через Бруцеум к царственному дворцу, расположенному на мысе Лохиас. По длинной аллее сфинксов мы дошли до огромного мраморного входа с бронзовыми створками ворот, рядом с которым находилось помещение для стражи. Здесь дядя оставил меня, молясь о моем спасении и успехе. Я же со спокойным видом направился к воротам, но там мне преградили дорогу грубые стражники-галлы. Они спросили, кто я, чем занимаюсь и с какой целью иду во дворец. Я ответил, что я Гармахис, астролог, и что я хочу встретиться с госпожой Хармионой, приближенной царицы. Тогда стражники хотели позволить мне пройти, но к ним подошел их начальник, римлянин по имени Павел, и приказал ни за что и никогда не пропускать меня. У этого Павла, мужчины огромного роста, были большие кулаки, но совершенно женское лицо. Дрожащие руки указывали на то, что он был пьян, и все же он узнал меня.

– Смотри-ка! – воскликнул он на родном, латинском языке, обращаясь к солдату, который пришел с ним. – Это же тот самый парень, что вчера дрался с гладиатором-нубийцем, который потом всю ночь у меня под окном ныл про свою отрубленную руку и спать не давал, будь он неладен! Я на его бой с Каем ставку сделал, на него поставил, но теперь он не сможет сражаться, никогда больше не выйдет на арену, пропали мои деньги. Из-за этого астролога я лишился всего этого! Ты говоришь, у тебя дело к госпоже Хармионе? Тогда я тебя тем более не пропущу. И не мечтай. Знаешь, я ведь поклонник госпожи Хармионы. Мы здесь все ей поклоняемся, вот только взаимностью она не одаряет, больше смеется над нами. Неужто ты думаешь, что мы допустим к ней такого соперника – астролога с такими глазами и плечами, как у тебя? Клянусь Вакхом, не бывать этому! Ноги твоей во дворце не будет! Если у вас назначена встреча, пусть она сама к тебе выходит, иначе ты не пройдешь.

– Почтенный господин, – промолвил я почтительно, но с достоинством, – я прошу вас передать госпоже Хармионе, что я пришел к ней, потому что мое дело не может ждать.

– Надо же! – воскликнул олух. – Что это за важная птица к нам пожаловала, которая не может подождать? Переодетый Цезарь? Проваливай, если не хочешь попробовать копья, да поскорее, пока я не кольнул тебя.

– Погоди, – остановил его другой из стражи, – он же астролог. Пусть предскажет что-нибудь. Пусть покажет какой-нибудь фокус.

– Да! Верно! – загалдели остальные стражи, которых собралась уже целая толпа. – Пусть покажет свое искусство, на что он способен. Если он колдун, то Павел его не остановит, он все равно пройдет через ворота.

– Я сделаю это с удовольствием, благородные господа, – ответил я, потому что не видел другого способа пройти во дворец. – Ты мне позволишь, о юный благородный господин, посмотреть в твои глаза? – обратился я к тому солдату, который пришел с Павлом. – Возможно, я смогу прочитать твои мысли.

– Хорошо, – ответил юноша. – Жаль, что госпожа Хармиона не колдунья. Ей бы я разрешил хоть весь день смотреть мне в глаза.

Я взял его за руку и стал смотреть ему в глаза.

– Вижу, – сказал я. – Я вижу поле брани. Ночь. Распростертые тела павших. Среди них и твое тело. Гиена гложет твое горло. Благороднейший господин, не пройдет и года, как ты умрешь от удара мечом.

– Клянусь Вакхом, – пролепетал юноша, мертвенно бледнея, – плохой из тебя предсказатель! – И в скором времени он незаметно ушел, как оказалось, навстречу своей судьбе, ибо его послали служить на Кипр, где он и был убит.

– Теперь твой черед, о доблестный начальник стражи, – сказал я, обращаясь к Павлу. – Сейчас ты увидишь, как я пройду через ворота без твоего разрешения. Мало того, я проведу и тебя за собой. Задержи свой величественный взгляд на кончике жезла, который я держу в руке.

Подбадриваемый товарищами, он неохотно повиновался. Я дождался, когда его глаза сделались пустыми, как глаза разбуженной днем совы, потом резко убрал руку с жезлом и перехватил его взгляд, устремив на него свои глаза. Впившись в него взглядом, я подчинил его своей воле, потом несколько раз обошел его кругом, заставляя следить за моими движениями, причем застывшее лицо римлянина было придвинуто к моему почти вплотную. Затем я стал медленно пятиться, продолжая увлекать его за собой, пока не прошел через ворота. Там я резко отвернул голову. Он как подкошенный упал на землю, потом поднялся и с глупым видом потер себе лоб.

– Ты удовлетворен, о благороднейший начальник стражи? – сказал я. – Как видишь, мы прошли через ворота. Кто-нибудь еще из славных господ желает убедиться в моих способностях?

– Клянусь Таранисом, богом грома и всеми богами Олимпа в придачу, нет! – прорычал старый центурион, галл по имени Бренн. – Не нравишься ты мне, астролог. С человеком, который силой взгляда смог протащить нашего Павла через ворота, лучше не шутить. Это Павла-то, который упрям, как осел, и всегда поступает по-своему! До сих пор его только вино и женщины могли подчинить себе, а тут его скрутил ты.

В этот миг разговор был прерван появлением самой Хармионы, которая вышла на мощенную мраморными плитами дорогу в сопровождении раба. Со спокойным и безразличным видом, сложив на груди руки, медленно, словно прогуливаясь, она подошла к нам. Глаза ее, казалось, смотрели в никуда, но именно когда Хармиона ни на что не смотрела, напуская на себя рассеянность, она видела больше всего, каждую мелочь. Когда она приблизилась, стражники и их начальники расступились с поклоном, ибо, как я узнал позже, никто во всем дворце не обладал такой властью, как эта приближенная к Клеопатре девушка, доверенное лицо царицы.

– Что здесь за шум, Бренн? – обратилась она к центуриону, на меня даже не глянув. – Ты разве не знаешь, что царица в это время спит, и если она проснется, ты будешь за это отвечать и спросят с тебя строго?

– Да, прости, госпожа, – кротко промолвил центурион. – Но к нам тут, – он ткнул в мою сторону большим пальцем руки, – один никчемный… прошу прощения, наглый, я хотел сказать, искусный колдун явился. Он только что уставился в глаза нашему славному Павлу и взглядом протащил его, достойного Павла, за собой сквозь ворота, хотя наш начальник поклялся, что умрет, но колдун через эти ворота не пройдет. И кстати, госпожа, раз уж вы здесь, этот колдун говорит, что у него к вам дело, что, признаться, меня тревожит.

Хармиона повернулась и посмотрела на меня безо всякого интереса.

– Да, припоминаю, – равнодушно промолвила она, – он должен был прийти… Царица хотела увидеть его искусство. Но если все, что он умеет, это водить пьяниц, – тут она презрительно покосилась на Павла, который все еще ошеломленно смотрел на меня, – через ворота, которые им поручено охранять, надолго он здесь не задержится. Однако следуйте за мной, господин колдун. А ты, Бренн, прикажи своим людям не шуметь. Ты же, почтенный Павел, скорее протрезвей и запомни: если кто-то подойдет к воротам и будет меня спрашивать, проводи его тотчас ко мне. – И, царственно кивнув головой, она развернулась и пошла ко дворцу. Я и ее вооруженный раб последовали за ней на почтительном расстоянии.

Мы прошли по мраморной дорожке, которая тянулась через сад и вдоль которой стояли мраморные статуи, в основном изображающие языческих богов и богинь, которыми Лагиды не постыдились осквернить свое царское жилище. Наконец мы дошли до великолепного портика с колоннами, украшенными по греческому образцу продольными желобами, где встретили других стражей, которые почтительно расступились перед госпожой Хармионой. Миновав портик, мы оказались в небольшом мраморном зале с мягко журчащим фонтаном, а оттуда через невысокую дверь вошли в покой, называемый Алебастровым Залом и поразивший меня сказочной красотой. Потолок его поддерживали легкие колонны из черного мрамора, но все стены были полностью покрыты белыми сияющими алебастровыми панелями, на которых были вырезаны сцены из греческих легенд. На разноцветном мозаичном полу были выложены сцены, изображающие страсть Психеи к греческому богу любви, стояли кресла из слоновой кости и золота. Хармиона приказала вооруженному рабу остаться у дверей, поэтому сюда мы вошли с ней вдвоем. В помещении не было никого, кроме двух евнухов с обнаженными мечами в руках, которые стояли в дальнем конце зала перед опущенным пологом.

– Мне очень досадно, мой господин, – застенчиво и очень тихо прошептала девушка, – что тебя так встретили у ворот, подвергнув унижению. Дело в том, что стражники простояли двойную смену, и я приказала начальнику охраны сменить их. Эти римские солдаты все слишком высокомерны, они хоть и делают вид, что служат нам, на самом деле понимают, что Египет – игрушка в их руках. Но это не страшно, даже кстати, что у тебя произошло такое столкновение, потому что эти солдафоны ужасно суеверны и теперь будут тебя бояться. Теперь подожди здесь, пока я схожу в опочивальню Клеопатры. Я недавно убаюкала ее пением, и, если она уже не спит, я позову тебя, потому что она с нетерпением ждет встречи с тобой.

И не говоря больше ни слова, она скользнула в сторону.

Вернулась она быстро.

– Хочешь увидеть спящей самую прекрасную женщину в мире? – прошептала она. – Тогда следуй за мной. Не бойся, когда Клеопатра проснется, она только обрадуется, потому что царица приказала мне привести тебя сразу, когда ты придешь, даже если она будет спать. Видишь? У меня ее перстень.

И мы прошли по великолепному залу к пологу, рядом с которым стояли евнухи с мечами. Стражники преградили мне дорогу, но Хармиона нахмурилась, вынула спрятанный на груди перстень и протянула им. Внимательно изучив надпись на перстне, они поклонились, опустили мечи, и мы через раздвинутый ими тяжелый, расшитый золотом занавес прошли в опочивальню Клеопатры. Красота этого помещения превосходила всякое воображение: здесь был мрамор всех возможных оттенков, золото, слоновая кость, драгоценные камни, цветы – лучшее, на что способно истинное искусство; все, что только может дать роскошь, было собрано здесь. Здесь были картины, выполненные столь правдоподобно, что залети сюда птицы, они стали бы клевать нарисованные художником плоды; здесь были каменные статуи, которые можно было принять за замерших красавиц, здесь были драпировки, мягкие, как тончайший шелк, но оплетенные золотой паутиной, здесь были ложа и ковры, каких я никогда нигде не видел. Сам воздух здесь нежно благоухал сладостными ароматами, а через открытое окно доносился далекий шепот моря. И в дальней стороне покоя, на ложе из блестящего шелка, за пологом из прозрачного газа, лежала спящая Клеопатра. Клеопатра – прекраснейшее создание, на которое когда-либо взирали глаза мужчины, прекраснее любой мечты, окутанная волнами черных как смоль разметавшихся волос. Одна точеная белая рука ее была подложена под голову, вторая же свешивалась с ложа к полу. Приоткрытые в легкой улыбке алые уста ее обнажали ровные зубы цвета слоновой кости, ее удерживаемое поясом из драгоценных камней одеяние, в котором она спала, было из такого тонкого косского шелка, что сквозь него светилось светло-розовое тело. Я ошеломленно замер рядом с ложем царицы, и хоть мысли мои были направлены совершенно в иное русло и далеки от женщин, ее красота поразила меня, как удар, настолько, что я преисполнился благоговейным трепетом перед таким великолепием, на миг забыл обо всем, подчинившись ее могуществу, и сердце у меня болезненно сжалось оттого, что мне придется погубить столь прекрасное создание.

Быстро отвернувшись от этого завораживающего зрелища, я увидел устремленные на меня зоркие проницательные глаза Хармионы. Она смотрела на меня так, словно хотела прожечь во мне взглядом дыру и увидеть мое сердце. Должно быть, какие-то мои мысли в ту минуту и вправду отразились на моем лице, и она, очевидно, сумела их прочесть, потому что прошептала мне на ухо:

– Тебе жаль ее, верно? Гармахис, ведь ты обычный мужчина, поэтому, я полагаю, тебе придется собрать все свои силы, все могущество твоих тайных знаний, чтобы они поддержали твое мужество, чтобы ты смог свершить задуманное.

Я нахмурился, но, прежде чем успел ответить, она легонько коснулась моей руки и указала на царицу. В ней что-то изменилось: руки ее сжались, а на лице, розовом ото сна, сгустилась тень страха. Дыхание ее участилось, она подняла руки, точно закрываясь от удара, потом издала сдавленный стон, села и распахнула очи. Они были темные-темные, как сама ночь, но, как только на них пал свет, они окрасились в синий цвет, как озаряется синевой предрассветное небо.

– Цезарион! – вскрикнула Клеопатра. – Где мой сын Цезарион?.. Так это был сон? Слава богам, что это было лишь во сне! Мне приснилось, что Юлий… мертвый Юлий пришел ко мне, укрытый окровавленной тогой. Он обнял своего сына и увел с собой. Потом мне приснилось, что я умерла, умерла в крови и мучениях, и кто-то, кого я не могла видеть, насмехался надо мной. Ах! Кто этот человек?

– Не бойся, госпожа! – ответила Хармиона. – Это всего лишь астролог Гармахис, которого ты приказала привести в то время, когда ты пробудишься.

– Ах, астролог… тот самый Гармахис, который победил гиганта? Теперь я вспомнила. Я рада, что он пришел. Пусть остается. Скажи, уважаемый астролог, может твое волшебное зеркальце рассказать, что означает мой сон? Какая странная вещь – сон, который обволакивает разум паутиной тьмы и вынуждает следовать своей воле. Где рождаются эти страшные видения, которые поднимаются над горизонтом нашей души, точно луна на полуденном небе? Кто наделяет эти образы силой выходить из глубин памяти и оживать? Какие силы теребят раны, сталкивая прошлое с настоящим? Быть может, они приносят нам какие-то вести? Возможно ли, что время той полусмерти, которую мы называем сном, является для них опорой и позволяет соединять оборванные нити, когда-то соединявшие судьбы? Говорю тебе, сам Цезарь стоял только что рядом со мной в том сне и сквозь тогу произносил зловещие слова предостережения, только я не могу вспомнить о чем. Ответь мне на эти вопросы, разгадай эту загадку, о египетский сфинкс[19], и я укажу тебе путь к счастью и богатству лучше, чем все твои звезды. Ты принес мне знамение, так растолкуй же его.

– Я пришел вовремя к тебе, о могущественная царица, – ответил я, – ибо я обладаю познаниями в области толкования снов. Сны, как ты верно угадала, являются дверью, через которую те, кто пребывает в царстве Осириса, могут время от времени оказываться рядом с нами. Знаки и слова, которые мы видим и слышим во сне, эхом доносят до нас то, что слышно в Царстве Истины, где они обитают, и эти знаки доступны для понимания посвященным смертным. Да, сон – это лестница, по которой к нам в различных обличьях спускаются посланники богов-охранителей. Ибо, о царица, для тех, кому известен ключ к тайне, безумие наших снов обладает куда большим смыслом и имеет намного больше определенности, чем язык мудрости и событий нашей жизни в минуты бодрствования, которая в действительности и является сном. Ты увидела великого Цезаря в окровавленной одежде, он обнял принца Цезариона и увел его с собой. Узнай же тайный смысл твоего видения. Ты действительно видела самого Цезаря, пришедшего к тебе из Аменти в собственном обличье, так что его невозможно не узнать. Обняв своего сына Цезариона, он подал знак, что ему и ему одному он передает свое величие и свою любовь. Тебе приснилось, что Цезарь увел его от тебя. Когда он его увел, это значит, что он увел его из Египта в Рим, чтобы короновать в Капитолии, сделать императором Рима и повелителем всех провинций. Об остальном ничего не могу сказать, это скрыто от меня.

Так я объяснил тогда ей это видение, хотя сердце подсказывало мне более зловещий смысл. Но не стоит пророчить дурное царям.

Тем временем Клеопатра встала и, откинув полог из тончайшего газа, защищавший ее от комаров, села на край ложа. Глаза ее были устремлены на меня, а руки теребили концы драгоценного пояса.

– Поистине, – воскликнула она, – ты мудрейший из астрологов. Ты сумел заглянуть в мое сердце и в дурном на первый взгляд знамении увидел добрый знак.

– Да, – произнесла Хармиона, стоявшая рядом со мной, потупив глаза, и в ее нежном голосе мне послышалась горечь. – Пусть недобрые слова никогда больше не оскорбят твоего слуха, и пусть дурные знамения обходят тебя стороной, а все зло пусть оборачивается для тебя благом.

Клеопатра заложила руки за голову, откинулась назад и посмотрела на меня полузакрытыми глазами.

– Покажи мне теперь что-нибудь из своей магии, египтянин, – сказала она. – На улице сейчас жарко, и я до смерти устала от этих иудейских послов и от их разговоров об Ироде и Иерусалиме. Я ненавижу этого Ирода, о чем он узнает в свое время. И сегодня я не стану принимать его послов, хоть и не прочь поговорить на иудейском. Так что ты умеешь? Знаешь какие-нибудь новые фокусы? Клянусь Сераписом, если ты колдуешь не хуже, чем пророчишь, можешь рассчитывать на место при дворе с хорошей оплатой и щедрыми подарками, если твоя возвышенная душа не гнушается подарков.

– Нет, – ответил я, – все мои фокусы стары, но мне известны такие формы магии, к которым прибегают очень редко и с большой осторожностью. Тебе, о царица, они, возможно, еще не знакомы. Ты не боишься чар?

– Я ничего не боюсь. Можешь показывать мне самое страшное. Хармиона, подойди, сядь рядом со мной. Но постой, а где остальные девушки? Ирас и Мерира? Они ведь тоже любят магию.

– Не спеши их звать, – остановил я ее. – Колдовство плохо действует, когда собирается много людей. Смотрите же! – И, не спуская с нее глаз, я бросил свой жезл на мраморный пол и прошептал заклинание. Какое-то мгновение жезл лежал неподвижно, потом, когда прозвучали магические слова, начал медленно извиваться. Затем согнулся, поднялся на один конец и стал раскачиваться из стороны в сторону. Затем он вдруг покрылся чешуей и превратился в змею, которая принялась ползать и яростно шипеть.

– И это ты называешь колдовством? – презрительно воскликнула Клеопатра, хлопнув в ладоши. – Да это старый, как мир, фокус, который может показать любой фокусник на базаре. Я такое видела уже много раз.

– Подожди, не торопись, о царица, ты видела еще не все, – возразил я, и как только я произнес эти слова, змея распалась на части, и из каждой части появилась новая длинная змея. Новые змеи тоже распались на части и породили новых змей, и так продолжалось до тех пор, пока вскоре весь пол не покрылся толстым слоем змей, которые шипели, ползали и свивались в клубки. Потом по моему знаку змеи собрались вокруг меня и начали медленно заползать мне на ноги, потом выше и выше, пока я весь не покрылся многослойным панцирем шипящих змей так, что осталось открытым только лицо.

– Какая гадость, это ужасно! – воскликнула Хармиона и уткнулась лицом в колени царицы.

– Довольно, колдун, довольно! – промолвила царица. – Твоя магия поразила нас.

Я взмахнул обвитыми змеями руками, и в тот же миг все они исчезли. Под ногами у меня одиноко лежал черный жезл с наконечником из слоновой кости.

Женщины переглянулись и удивленно покачали головами. Я поднял жезл и, скрестив на груди руки, встал перед ними.

– Царица довольна моим жалким искусством? – скромно спросил я.

– О да, египтянин! Никогда раньше я подобного не видела! С этого дня ты становишься придворным астрономом с правом бывать в покоях царицы. У тебя в запасе есть еще подобные фокусы?

– Конечно, о царица Египта. Велите немного затемнить покои, и я покажу вам еще одно диво.

– Я даже немного боюсь, – сказала Клеопатра, – и все же, Хармиона, выполни то, что просит Гармахис.

Занавеси были опущены, и в покоях стало темно, как будто наступили сумерки. Я подошел к Клеопатре и встал рядом с ней.

– Посмотри сюда, – строго приказал я, указывая жезлом на то место, где до этого стоял. – И ты увидишь то, что у тебя в мыслях.

Какое-то время обе женщины молча и со страхом всматривались в пустое место.

Потом перед ними появилось облачко. Очень медленно оно сгустилось и приобрело некое подобие мужской фигуры. В полутьме очертания фигуры трудно было рассмотреть, и она то делалась четче, то таяла.

А потом я громко крикнул:

– Дух, заклинаю тебя, явись!

И как только я это произнес, нечто воплотилось в человека, которого было очень ясно видно, и имел он облик державного Цезаря. Тога его была наброшена на лицо, а тунику заливала кровь из сотен ран. Он простоял какой-то миг, потом я взмахнул рукой, и он исчез.

Я повернулся к двум женщинам, сидящим на ложе, и увидел, что прекрасное лицо Клеопатры искажено ужасом. Алые губы ее посерели, глаза были широко раскрыты, и она вся дрожала.

– Кто ты, человек, если можешь вызывать мертвых в мир живых? – вскричала она.

– Я придворный астроном, колдун или слуга царицы – как будет угодно, – ответил я, рассмеявшись. – Значит, царица увидела того, кто был у нее в мыслях?

Не ответив, она встала и вышла из опочивальни через другую дверь.

Потом встала Хармиона и отняла от лица руки, которыми в страхе закрылась.

– Как ты это сделал, мой царственный Гармахис? – спросила она. – Скажи, потому что я боюсь тебя.

– Не бойся, – ответил я. – Возможно, ты видела лишь то, что было в моем воображении. Все вещи в нашем мире не более чем тень. Так как же ты можешь уразуметь их сущность или понять, что существует в действительности, а что только кажется? Скажи лучше, как все прошло? Не забывай, Хармиона, это дело должно быть доведено до конца.

– Прошло все очень хорошо, – ответила она. – Но к завтрашнему утру об этом будет знать уже весь дворец, и тебя начнут бояться так, как не боялись еще никого в Александрии. Прошу, следуй за мной.

Глава IV О привычках Хармионы и о признании Гармахиса Богом любви

Назавтра я получил письменное уведомление о том, что назначен астрологом и главным магом царицы, с указанием суммы жалованья и привилегий, полагающихся мне в этой должности, и надо сказать, весьма значительных. Во дворце мне были выделены комнаты, из которых ночью я мог подниматься на высокую сторожевую башню и оттуда наблюдать за звездами, чтобы читать их пророчества и сообщать о них. Как раз тогда Клеопатра была чрезвычайно озабочена политическими делами, и, не зная, чем закончится жестокая борьба между рвущимися к власти могущественными римскими группировками, но очень желая сблизиться с сильнейшей, она постоянно советовалась со мной и спрашивала, о чем говорят звезды. Я же читал их так, как было выгодно мне, помня о своих высоких целях, руководствуясь интересами дела, которому себя посвятил. Антоний, римский триумвир, пребывал тогда в Малой Азии и, по слухам, был очень зол на Клеопатру, потому что ему донесли, что она якобы враждебно относится к триумвирату и что ее военачальник Серапион даже сражался на стороне Кассия. Но Клеопатра не уставала повторять мне и другим, что Серапион действовал против ее воли. Однако Хармиона поведала мне о том, что, как и в случае с Аллиеном, виноват во всем был злосчастный Диоскорид, ибо, руководствуясь именно его предсказанием, Клеопатра тайно послала Серапиона с войском на помощь Кассию. Впрочем, это не спасло Серапиона, поскольку, чтобы доказать свою невиновность, она приказала найти своего полководца Серапиона, скрывавшегося в святилище, и казнить. Горе тем, кто исполняет волю тиранов, если чаши весов склоняются не в их сторону! Серапион был убит.

Тем временем у нас все складывалось как нельзя лучше, потому что головы Клеопатры и ее окружения были настолько заняты делами заграничными, что ни она, ни кто-либо даже не задумывался о том, что Египет может восстать. День ото дня в каждом египетском городе наших сторонников становилось все больше и больше, даже в Александрии, которая более походит на заграничный город, чем на египетский, настолько все здесь было чуждо и враждебно нам. Ежедневно все новые сомневающиеся переходили на нашу сторону и клялись верно служить нашему делу священной клятвой, которую нельзя нарушить. Мы чувствовали, что наши замыслы – на крепком основании. Каждый день я уходил из дворца и советовался с дядей Сепа, встречаясь в его доме с сановниками и верховными жрецами, преданными Кемету и жаждавшими его освобождения.

Я часто виделся с царицей Клеопатрой и с каждым разом все больше удивлялся широте и ясности ее редкого ума, который своим богатством и блеском напоминал ткань, сплетенную из золотых нитей, расшитую драгоценными камнями и переливающуюся на свету. Она немного побаивалась меня, поэтому старалась поддерживать со мной дружбу и спрашивала меня о таких вещах, которые никак не были связаны ни с астрологией, ни с предсказаниями. Часто я видел и госпожу Хармиону, даже более того, я постоянно видел ее где-нибудь недалеко от себя, хотя и не слышал, как она приходила или уходила. Ее легкие шаги были почти беззвучны, и я замечал ее, только когда она уже была совсем рядом и поглядывала на меня сквозь свои длинные опущенные ресницы. Для нее не было заданий слишком сложных: что бы я ей ни поручал, она все выполняла с охотой и быстро, день и ночь она трудилась для меня и во благо нашего дела.

Но когда я благодарил ее за преданность и говорил, что в свое время ей это воздастся, она топала ногой, надувала губы, как недовольное дитя, и отвечала, что, хоть я и постиг множество наук и великий ученый, но не знаю самого простого: служение во имя любви не требует благодарности и само является наградой. И я, глупец, не имея никакого опыта в науке любви и не замечая и не понимая женщин, полагал, что она говорила о своей любви к Кемету и что служение нашей общей цели для нее высшая награда. Но когда я начинал хвалить ее возвышенный дух и выражать свое восхищение ее верностью отчизне, она сердилась, начинала плакать и убегала, оставляя меня в величайшем недоумении. Ибо тогда мне ничего не было известно о том, как терзалась ее душа. Не догадывался я и о том, что, сам того не желая, пробудил в ней страстную любовь и что страсть эта мучила, терзала, жгла ее сердце, и оно кровоточило, словно в него вонзили тысячи стрел. Я не знал… Но откуда мне было это знать, если я смотрел на нее не иначе как на помощницу, как на полезный инструмент для достижения нашей общей священной цели? Ее красота не трогала меня, даже тогда, когда она склонялась ко мне и ее дыхание касалось моих волос, я думал о ней не как о женщине, а смотрел так, как человек смотрит на красивую статую. Какое дело до подобных душевных услад мне, поклявшемуся в верности Исиде и отдавшему себя своей отчизне – Египту! О боги, призываю вас в свидетели, я невиновен в том, что стало причиной моих бед и несчастья для земли Кемет!

Какая странная вещь – женская любовь, такая незаметная, хрупкая в начале, когда только зародилась, и такая всеохватывающая, грозная под конец! Когда она рождается, это ручеек, тоненькой струйкой выбивающийся из самого сердца скалы. А что потом? Потом это могучая река, по которой плывут караваны богатых кораблей, которая орошает огромные земли, наполняя их радостью и счастьем. А бывает, что она превращается в неуправляемый бушующий поток, который, разливаясь, смывает все, что было посеяно с такой надеждой, выходит из берегов разума, смывает эту надежду, превращает в руины дворцы чистоты и храмы веры. Ибо, когда Незримый создавал законы мироздания, он вложил в них как одну из составных частей зерно женской любви, и теперь от его непредсказуемого развития зависит мировое равновесие. Она превозносит ничтожных до необозримых высот власти и высокородных низвергает в прах. И потому, пока существует женщина, это таинственное создание природы, это истинное чудо света, Добро и Зло всегда будут идти рядом. Неподвижно стоит она и, ослепленная любовью, плетет нить нашей судьбы, льет чистую воду и сладкое вино в чашу горечи и отравляет благотворное дыхание жизни ядом своих желаний. Куда бы ты ни шел, она всегда будет перед тобой. Ее слабость – твоя сила, ее власть – твоя погибель. От нее ты берешь начало и к ней приходишь. Она – твоя рабыня, хотя все же держит тебя в плену. Ради нее ты забываешь о чести, ради нее открываются замки и рушатся преграды. Она неисчерпаема, как океан, она переменчива, как небо, и имя ее – Непредсказуемость. Мужчина, не пытайся ускользнуть от женщины, не пытайся отделаться от женской любви, ибо, куда бы ты ни сбежал, она все равно останется твоей судьбой, и все, что ты делаешь, ты делаешь ради нее!

Так и вышло, что мне, Гармахису, который никогда не задумывался об этих материях, чьи помыслы всегда были бесконечно далеки от женщин и их любви, суждено было пасть оттого, что я презирал и на что даже не обращал внимания. Дело в том, что Хармиона… Она полюбила меня. За что – не знаю. Эта любовь была порождением ее сердца, и о том, к чему привела эта любовь, будет рассказано позже. Я же, ничего не подозревая, относился к ней как к сестре и шел с ней рука об руку к нашей заветной цели, ни о чем не задумываясь.

Время шло, и наконец настал тот день, когда со всеми нашими приготовлениями было покончено.

Вечером накануне той ночи, когда должен был быть нанесен удар, во дворце проходило шумное празднество. В тот день я встретился с дядей Сепа и командирами отряда в пятьсот воинов, которые должны были завтра в полночь, после того как я убью Клеопатру, ворваться во дворец и перебить римских и галльских легионеров. Незадолго до этого я подкупил начальника стражи Павла, который, после того как я провел его через ворота, стал абсолютно послушным. Частью угрозами, частью посулами щедрой награды я убедил его завтра ночью по моему сигналу отпереть небольшие ворота на восточной стороне, а дежурить тогда должен был именно он.

Итак, все было готово. Цветок свободы, который рос двадцать пять лет, должен был вот-вот распуститься. Вооруженные отряды были собраны в каждом городе Египта, от Абу до Ату, их дозорные уже ждали гонца с известием о том, что Клеопатра умерла и трон занял Гармахис, потомок древних фараонов Египта.

Все приготовления были закончены, власть сама просилась в руки, и я уже чувствовал успех, как собиратель фруктов чувствует в руке сочный плод. И все же, сидя на царском пиру, я ощущал тяжесть на сердце, и тень недоброго предчувствия, как и мысли о приближающемся несчастье, преследовали меня холодной тенью. Я сидел на почетном месте, рядом с сиятельной царицей Клеопатрой, и смотрел на ряды гостей, сверкающих драгоценностями и украшенных цветами, отмечая тех, кого я обрек на смерть. Клеопатра возлежала передо мной во всей своей царственной красоте, от которой у того, кто ее лицезрит, захватывает дух, как от порыва ночного ветра или от вида бушующего моря. Наблюдая, как она подносит к устам чашу с вином и надевает на голову венок, сплетенный из роз, я думал в это время о спрятанном у меня в одежде кинжале, который я поклялся вонзить ей в грудь. Снова и снова я всматривался в нее и пытался почувствовать ненависть к ней, пытался ощутить радость от мысли о ее смерти… И не мог. Я не находил в себе ни ненависти, ни торжества. За ней, как всегда не сводя с меня бездонных глаз из-под своих длинных пушистых ресниц, сидела прекрасная госпожа Хармиона. Кто, глядя на ее невинное лицо, мог бы подумать, что это она замыслила западню, в которой любящая ее царица должна была погибнуть презренной смертью? Кто мог поверить, что в ее девичьей груди таился столь кровавый замысел? Я пристально смотрел на Хармиону, наблюдал за пиром, и сердце мое наполнялось скорбью оттого, что мой трон должен быть омыт кровью, и оттого, что из египетской земли зло приходится изгонять злом. В ту минуту мне хотелось стать каким-нибудь простым землепашцем, который старательно сеет пшеницу и собирает урожай золотого зерна, когда наступает пора. Увы! Посеянное мной зерно должно было родить смерть, и теперь мне предстояло собрать кровавый урожай.

– Что ты не весел, Гармахис? Чем ты озабочен? – спросила Клеопатра, улыбаясь своей мягкой улыбкой. – Неужели золотые звездные нити сплелись в клубок и узор нарушился, мой астроном? Или ты задумался, каким еще чародейством нас изумить? Почему ты не веселишься вместе с нами? Может быть, тебе не по душе наши угощения? Если бы я не узнала, расспросив кого следует, что такие жалкие и ничтожные создания, как мы, бедные женщины, не заслуживают даже твоего взгляда, не смеют посягать на твое внимание, я бы решила, что стрела Эрота поразила твое сердце, Гармахис!

– Это не так, о царица, Эрот мне не угрожает, – ответил я. – Тот, кто посвятил себя сияющим звездам, не замечает блеска женских глаз, гораздо менее ярких, и потому счастлив!

Клеопатра немного подалась вперед и посмотрела на меня таким долгим и спокойным взглядом, что у меня невольно затрепетало сердце, хотя я призвал на помощь всю свою волю.

– Не похваляйся, высокомерный египтянин, – произнесла она тихим голосом так, что услышать ее могли только я и Хармиона, – не гордись, чародей, если не хочешь, чтобы я испробовала на тебе свои чары. Ни одна женщина не простит, когда мужчина смотрит на нее свысока. Это презрение оскорбляет весь наш пол и противно самой природе. – Она снова откинулась назад и рассмеялась своим чудесным мелодичным смехом. Посмотрев на Хармиону, я увидел, что она сердито хмурится, прикусив губу.

– Прошу меня простить, о царица Египта, – ответил я холодно, но со всей учтивостью, на которую был способен. – Перед царицей небес бледнеют даже звезды!

Я имел в виду луну, символ Священной Матери, с которой посмела соперничать Клеопатра, называя себя спустившейся на землю Исидой.

– Красиво сказано, – ответила она и захлопала своими точеными белыми руками. – Вот так астроном! И умен, и находчив, и изъясняться красиво умеет! Хармиона, сними с меня этот венок из роз и водрузи его на ученую голову нашего мудрого Гармахиса. Мы присваиваем ему титул Бога любви, хочет он того или нет.

Хармиона сняла с чела Клеопатры венок, подошла ко мне и надела его, все еще теплый и пахнущий волосами царицы, мне на голову, да так грубо, что даже немного оцарапала шипами мне лоб. Она специально это сделала, потому что была разгневана, хотя на лице у нее сияла легкая улыбка, и она незаметно шепнула мне: «Это знамение, мой царственный Гармахис». Ибо, хоть Хармиона и была настоящей женщиной, когда ее охватывал гнев или ревность, она вела себя как ребенок.

Нахлобучив мне на голову венок, она низко склонилась надо мной и с едва заметной насмешкой в голосе по-гречески назвала меня «Богом любви». Клеопатра рассмеялась и провозгласила тост: «За Бога любви!» Гости поддержали ее, найдя эту шутку довольно веселой – в Александрии не любят аскетов, не ищущих общества женщин.

Я улыбнулся в ответ, но сердце мое почернело от гнева. Одна мысль о том, что надо мной, наследником царей Египта, потешаются развращенные придворные и легкомысленные красавицы двора Клеопатры, приводила меня в ярость. Но больше всего я был зол на Хармиону, потому что она хохотала громче всех, я же в то время не знал того, что истерзанное, раненое сердце за хохотом и насмешкой часто скрывает от мира свою боль. Тот венец из цветов Хармиона назвала знамением, и она оказалась права. Ибо мне суждено было променять двойную корону Верхнего и Нижнего Египта на венок из роз страсти, которые увяли, не успев распуститься, и царский трон из слоновой кости – на ложе вероломной женщины.

– Да здравствует Бог любви! – кричали они, смеясь и поднимая кубки. Бог позора! Я, с венком благоухающих роз на голове, я, по праву наследования фараон Египта, посаженный на царство, думал в ту минуту о вечных храмах Абидоса и о другом короновании, которое должно было произойти завтра.

Продолжая улыбаться, я поднял кубок и ответил какой-то шуткой. Потом я встал, поклонился Клеопатре и попросил у нее разрешения удалиться.

– Венера восходит, – сказал я, имея в виду планету, которую мы зовем Донау утром и Бону вечером. – Поэтому, как коронованный Бог любви, я теперь должен поклониться моей повелительнице, – эти варвары называют Венеру богиней любви.

И под их смех я вышел из зала и поднялся на сторожевую башню, к себе в обсерваторию. Там я швырнул позорный венок на свои астрономические приборы и стал делать вид, будто наблюдаю за движением звезд. Многое передумал я, ожидая Хармиону, которая должна была прийти с окончательным списком тех, кого нужно убить, и с последними указаниями от дяди Сепа, с которым она должна была встретиться в тот день.

Наконец дверь медленно открылась, и она вошла, в белом одеянии и драгоценных украшениях, как была на пиру.

Глава V О том, как Клеопатра пришла к Гармахису, как он сбросил с башни платок Хармионы, о звездах и о том, как Клеопатра одарила дружбой Гармахиса

– Наконец ты пришла, Хармиона, – сказал я. – Почему так поздно? Я уже заждался.

– Прости, о господин мой! Я никак не могла отойти от Клеопатры. У нее сегодня странное настроение. Не знаю, что это нам сулит. Ее охватывают самые неожиданные капризы и желания, она переменчива, как летнее море, которое то темнеет от туч, то снова светлеет. Не знаю, что она задумала.

– Какое нам дело до нее? Хватит говорить о Клеопатре. Ты встретилась с нашим дядей?

– Да, царственный Гармахис, я видела его.

– И принесла окончательные списки?

– Да, вот они, – она достала папирусы из складок одежды на груди. – Это список тех, кто должен быть сразу же убит после Клеопатры. Среди них и старый галл Бренн. Мне жаль его, мы с ним дружим, но он должен умереть. Здесь много имен тех, кто обречен.

– Да, это так, – произнес я, изучая список. – Когда люди перечисляют врагов, они никого не забывают, вспоминают всех до одного, а у нас врагов предостаточно. Что должно случиться – то случится. Следующий список.

– Это список тех, кто склоняется на нашу сторону или еще не определился, но не против нас. Их нужно пощадить. А это список городов, которые непременно восстанут, как только получат весть о смерти Клеопатры.

– Хорошо. А теперь… – я запнулся. – О смерти Клеопатры. Как она должна погибнуть? Что ты задумала? Я должен буду сам это сделать?

– Да, мой повелитель, – ответила она, и я снова услышал в ее голосе злые нотки. – Я уверена, что фараон будет счастлив собственными руками освободить землю от этой лжецарицы и распутницы и одним ударом разбить цепи, стягивающие шею Египта.

– Не говори так, женщина, – сказал я. – Ты хорошо знаешь, ведь мне не в радость то, что меня вынуждают делать крайняя необходимость и моя клятва, которую я принес. Разве нельзя ее отравить? Или подкупить кого-нибудь из евнухов, чтобы он убил ее? Мне ненавистна сама мысль об этом кровопролитии. И вообще, какими бы страшными ни были ее преступления, меня безмерно удивляет, что ты предательски готова убить и хладнокровно говоришь о смерти той, кто так любит тебя!

– Что-то наш фараон уж слишком расчувствовался, видно, он позабыл о важности минуты и о том, что судьба страны и жизнь тысяч людей зависят от удара кинжала, который обрубит нить жизни Клеопатры. Слушай меня, Гармахис. Ты должен это сделать, ты один и никто другой! Я бы сама это сделала, если бы рука моя была сильна, но увы. Отравить ее нельзя, потому что все, что она ест и пьет, каждую каплю, которая прикасается к ее губам, тщательно проверяют и пробуют три разных доверенных человека, и все они неподкупны. Нельзя доверять это и евнухам, охраняющим ее. Двое из них верны нам, но к третьему нет доступа, он свято предан Клеопатре. Его нужно будет убить позже. Да и не все ли равно? Когда столько человек должны умереть, когда кровь польется рекой, евнухом больше, евнухом меньше, какая разница? Так что придется тебе действовать самому. Завтра, за три часа до полуночи, ты пойдешь читать звезды и сделаешь последнее предсказание о ходе войны. Потом я возьму перстень царицы, и мы с тобой, как было договорено, пойдем в ее покои. Судно, которое должно доставить приказы легионам, отплывает из Александрии завтра на рассвете. Ты уединишься с Клеопатрой, чтобы передать ей послание звезд. Ты прочтешь ей звездный гороскоп. Она желает держать в тайне свои приказы, поэтому вы останетесь одни. Когда она склонится над папирусами, ты нанесешь ей кинжалом смертельный удар в спину, – да не ослабеет твоя воля, да не подведет тебя твоя рука! Когда дело будет сделано, а это будет несложно, ты возьмешь перстень и пойдешь к евнуху, ибо двоих других там не будет. Если вдруг с ним что-то пойдет не так или он что-то заподозрит (а с ним ничего не может пойти не так, потому что он не осмеливается заходить в царские палаты и не услышит, как она будет умирать), ты должен будешь убить его. В следующем зале я встречу тебя, и мы вместе пойдем к Павлу, а это уже моя забота – сделать так, чтобы он не был пьян и не передумал нам помогать в последнюю минуту – я знаю, как этого добиться. Когда он со своими людьми откроет ворота, Сепа и пятьсот избранных воинов, которые ждут сигнала, ворвутся во дворец и зарубят спящих легионеров. Все это очень легко и просто, поэтому будь верен себе и не уподобляйся женщине, не позволяй недостойным страхам вползать в твое сердце. Что для тебя удар кинжалом? Это же так легко! Но от этого удара зависит судьба Египта и всего мира!

– Тихо! – сказал я. – Что это?.. Я слышу какой-то звук.

Хармиона подбежала к двери и, заглянув в длинный темный коридор, прислушалась. Через миг она вернулась и приложила палец к губам.

– Это царица, – торопливо зашептала она. – Царица поднимается по лестнице одна. Я слышала, как она приказала Ирас оставить ее. Нельзя, чтобы она увидела нас здесь вместе в это время. Она удивится и может что-то заподозрить. Что ей здесь надо? Где мне спрятаться?

Я посмотрел по сторонам. В дальнем конце комнаты висел тяжелый занавес, скрывавший нишу в стене, в которой я хранил свои свитки папирусов и приборы.

– Скорее! Сюда! – промолвил я, и она скользнула за занавес, который качнулся и замер, скрыв ее. Потом я сунул список обреченных за пазуху и склонился над астрологической таблицей. Наконец послышалось шуршание женской одежды и раздался негромкий стук в дверь.

– Кто бы ты ни был, войди, – сказал я.

Поднялась щеколда, и в комнату вошла Клеопатра в парадном одеянии. Лицо ее обрамляли распущенные темные волосы, а на лбу сверкала священная змея – символ царской власти.

– Никогда не думала, Гармахис, – сказала она, устало усаживаясь на скамью, – что путь к небу так тяжел! Ах, как я устала. Там столько ступеней! Но я пришла, чтобы посмотреть, как ты трудишься и где ты прячешься, мой астроном.

– Для меня это великая честь, о царица! – ответил я, низко поклонившись.

– В самом деле? А я на твоем темном лице вижу скорее недовольство, чем радость… Ты слишком молод и красив, чтобы уединяться со звездами, Гармахис. Но что я вижу? Мой венок из роз валяется среди твоих ржавых приборов! Насколько я знаю, цари хранили бы этот венок вместе со своими драгоценнейшими коронами, дорожа им даже больше, чем диадемами, Гармахис, а ты швырнул его, точно какую-то безделицу! Какой же ты странный человек! Постой, а это что? Клянусь Исидой, это женский шарф! Как это попало сюда, объясни же, мой Гармахис? Или наши женские шарфы нужны для твоего высокого искусства и служат твоей науке? Ах, Гармахис, Гармахис, выходит, ты обманывал меня и я поймала тебя? Ты, оказывается, хитрец!

– Нет же, царственная Клеопатра, тысячу раз нет! – взволнованно воскликнул я, ибо шарф, соскользнувший с шеи Хармионы, действительно выглядел подозрительно. – Я и вправду не знаю, как эта вещица попала сюда. Возможно, одна из женщин, которые здесь убирают, случайно оставила его.

– Вот оно что! – холодно произнесла она и засмеялась звонко, как струящийся ручей. – Конечно, как я сама не догадалась? Ведь у всех рабынь, которые убирают комнаты, есть такие безделицы из лучшего шелка с разноцветной вышивкой, которые стоят в два раза больше, чем его вес в золоте. Я бы и сама не постыдилась надеть такой шарф. Вообще-то он даже кажется мне знакомым, я его на ком-то видела. – Она набросила шелковую ткань себе на плечи и расправила концы своими белыми руками. – Постой, тебе наверняка кажется, что я совершила святотатство, накинув шарф твоей возлюбленной на свои недостойные плечи. Возьми, Гармахис. Забери его и спрячь у себя на груди. Поближе к сердцу!

Я взял проклятый шарф и, пробормотав про себя слова, которые лучше не передавать, ступил на открытую площадку, казалось, поднимающуюся прямо в небо, с которой наблюдал за звездами, скомкал шарф и бросил вниз. Ветер подхватил его и унес в небеса.

Увидев это, царица снова рассмеялась.

– Подумай, Гармахис, – воскликнула она, – что скажет женщина, когда узнает, что знак ее любви был так легкомысленно, непочтительно выброшен. Может быть, Гармахис, ты и с моим венком так поступишь? Смотри, розы уже увяли. Выбрось. – Она наклонилась, взяла венок и протянула его мне.

Я был до того раздосадован, что хотел бросить венок вслед за шарфом, но все же одумался.

– Нет, – сказал я спокойнее. – Это подарок царицы, и я сохраню его. – В этот миг я заметил, как занавес колыхнулся. Сколько раз потом я жалел, что произнес тогда эти пустые слова, оказавшиеся роковыми.

– Благодарю тебя, Бог любви, за столь милостивый поступок! – промолвила она и странно посмотрела на меня. – Но довольно шутить. Выйди на площадку, скажи, что предвещают мне звезды сегодня. Я всегда любила звезды, такие чистые, холодные, такие сверкающие, такие далекие… Бесконечно далекие от нашего суетного мира. Мне всегда хотелось жить среди них, хотелось, чтобы ночь убаюкивала меня на своей черной груди, чтобы я могла, забывая о себе, вечно всматриваться в лик бесконечности, озаренной сиянием звезд. Кто знает, Гармахис, быть может, эти звезды сотворены из той же материи, что и мы, и, соединенные с нами невидимыми нитями мироздания, в самом деле управляют нашей судьбой, когда катятся по небу, совершая предначертанный им путь, увлекая нас за собой. Знаешь греческий миф о человеке, который захотел стать звездой? Может, это случилось на самом деле? Быть может, эти крошечные огоньки – действительно человеческие души, только ставшие чище и светлее, которые из царства вечного покоя озаряют кипение мелких страстей и суетливую землю? Или это светильники, подвешенные к небесному своду, к которым каждую ночь какое-нибудь темнокрылое божество прикасается своим извечно горящим огнем, и они ярко и благородно вспыхивают ответным пламенем, а в мире наступает ночь? Поделись со мной своей мудростью и открой мне смысл этих чудес, мой слуга, ибо мои познания невелики. Но у меня большое сердце, и я наполнила бы его знаниями, многое поняла бы, если бы нашла учителя.

Радуясь, что разговор повернул в более безопасное русло, и удивляясь тому, что Клеопатре свойственны такие глубокие, возвышенные мысли, я начал рассказывать ей то, что было дозволено. Я поведал ей о том, что небо – это жидкая масса, обволакивающая землю и покоящаяся на мягких упругих воздушных столпах, и о том, что за ними простирается небесный океан Нут, по которому планеты, точно корабли, плавают по своим орбитам, совершая круговорот. Я многое рассказал ей. Рассказал я ей и о том, почему, повинуясь вечным законам движения светил, планета Венера, которую мы называем Донау, когда появляется на небе как утренняя звезда, становится прекрасной и лучистой звездой Бону, когда загорается на вечернем небе. И пока я стоял на балконе и говорил, она сидела, сложив руки на коленях, и не спускала глаз с моего лица.

– Так, значит, – наконец заговорила она, – Венеру можно видеть и на утреннем, и на вечернем небе. Что ж, это правда, она повсюду, хотя больше всего предпочитает ночь. Но тебе наверняка не нравится, когда я использую для звезд латинские названия. Давай разговаривать на древнем языке Кемета, я его хорошо знаю. Заметь, я первая из всех Лагидов, кто выучил его. – И она продолжила говорить на моем родном языке. Едва заметный иностранный акцент делал ее речь только мелодичнее. – Хватит о звездах, ибо они переменчивы и коварны и, возможно, даже сейчас, в эту минуту, замышляют недоброе против тебя или против меня, а быть может, и против нас обоих. Хотя мне нравится, как ты говоришь о них, потому что при этом с твоего лица слетает мрачное облако угрюмой задумчивости, оно становится чище и выглядит живее и человечнее. Гармахис, ты чересчур молод, чтобы заниматься такой серьезной наукой. Думаю, тебе следует найти более веселое занятие. Юность бывает лишь раз, зачем же ее тратить на тяжкие раздумья? Время размышлять настанет тогда, когда мы уже не сможем действовать. Скажи, сколько тебе лет, Гармахис?

– Мне двадцать шесть лет, о царица, – ответил я. – Я родился летом, в третий день первого месяца сезона шему.

– Как? – удивленно воскликнула она. – Значит, у нас одинаковый возраст, день в день, потому что мне тоже двадцать шесть лет, и я тоже родилась в третий день первого месяца сезона шему. Что ж, можно сказать, что нашим родителям не должно быть стыдно за нас, мы не посрамили их. Но, если я – самая красивая женщина Египта, я думаю, что во всем Египте не сыскать мужчины сильнее, красивее и ученее тебя, Гармахис. Как удивительно, что мы родились в один день! Наверняка это знак того, что судьба недаром свела нас, что мы должны стоять рядом, – я как царица, а ты, Гармахис, быть может, как один из самых крепких столпов моего трона, чтобы приносить друг другу счастье.

– Или, может быть, беду, – ответил я, отворачиваясь, потому что ее сладкие речи терзали мой слух, жгли мои уши, и я не хотел, чтобы она видела, как у меня горит лицо.

– Нет, нет, не накликивай беду, Гармахис. Сядь рядом со мной, давай поговорим не как царица и ее поданный, а как друзья. Сегодня на пиру ты рассердился на меня из-за того, что я надела на тебя этот венок, решив, что я издеваюсь, разве не так? Но поверь, это была просто шутка. Если бы ты знал, как нелегко бремя монархов и как уныла их жизнь и утомительны обязанности, ты бы не разгневался, а понял, что этой простой, безобидной шуткой я попыталась всего лишь немного развеять скуку. До чего неинтересны и скучны все эти царевичи, вельможи и напыщенные чванливые римляне! В глаза мне они называют себя моими рабами, клянутся в преданности, а у меня за спиной насмехаются надо мной и говорят, что я прислуживаю их триумвирату или их империи, или республике, смотря кого колесо судьбы, вращаясь, вознесет наверх. Среди этих окружающих меня людей, дураков, нахлебников и марионеток, после того как их трусливые мечи изрубили Цезаря, которого весь мир не мог одолеть, не осталось ни одного настоящего мужчины, ни единого мужественного человека. И я вынуждена их стравливать между собой, надеясь, что это не позволит Египту попасть им в руки и, может быть, спасет хоть нас. А что я за это имею? Вот моя награда: все мужчины говорят обо мне дурное, а мои подданные, я это знаю, ненавидят меня! Да, я думаю, хоть я и женщина, они бы давно убили меня, если бы только нашли способ!

Она замолчала, прикрыв глаза рукой, и я был этому рад, потому что от ее слов я съежился на скамье рядом с ней.

– Обо мне думают плохо, люди осуждают меня, я знаю, и называют блудницей, хотя упрекнуть могут лишь в том, что я оступилась единственный раз в жизни, полюбив величайшего человека на земле, и от любви непреодолимая страсть действительно разгорелась у меня в сердце, но горела она священным огнем. Бессовестные александрийские сплетники готовы клясться, что я отравила моего брата Птолемея, которого римский сенат против всех человеческих законов насильно навязал в мужья мне, его сестре! Но эти обвинения – неправда. Он заболел и умер от лихорадки. Мало того, они говорят, что я собираюсь убить и Арсиною, свою сестру, которая, скорее, меня бы убила, если бы у нее была такая возможность, – но и это отвратительная ложь! Хоть она и ненавидит меня, не желает знать, я нежно люблю свою сестру. Да, все думают обо мне плохо, осуждают меня, хоть тому и нет причин. Даже ты думаешь обо мне плохо, Гармахис, и осуждаешь меня.

О Гармахис, перед тем как судить, вспомни, что такое зависть! Это мерзкая хворь разума, разъедающая душу, которая заставляет желчных ничтожеств все видеть в извращенном свете… Видеть Зло на открытом лике Добра и искать грязные пятна на чистом лоне невинности! И всюду видеть Порок! Подумай о том, Гармахис, каково это находиться над толпой негодяев, над любопытной и бесчестной чернью, которая ненавидит тебя за твое богатство и твой ум, скрежещет от ярости зубами и пускает стрелы лжи под прикрытием собственного ничтожества. У них нет крыльев, чтобы взлететь, и, видя что-то возвышенное, они жаждут низвести все высокое и благородное до своего уровня, опошлить и втоптать в грязь.

Не спеши думать плохо о великих, в каждом слове, в каждом поступке которых миллионы злых ушей и враждебных глаз выискивают мелочные, самые безобидные ошибки, а о каждой даже самой незначительной провинности торжественно трубит миллион глоток, пока по миру не разносится злорадная весть о страшном грехе и якобы совершенном преступлении. Не говори сразу: «Это так, это наверняка так, они правы», спроси: «А правда ли это? Действительно ли все было так?» Суди справедливо и осторожно, Гармахис, как судила бы я, окажись на твоем месте. Помни, что царица не бывает свободной, не принадлежит себе, она всего лишь инструмент, оружие, игрушка в руках тех политических сил, которые творят историю и заполняют ее страницы. О Гармахис, стань мне другом – другом и советником, – другом, которому я могла бы безраздельно доверять, ибо здесь, в этом многолюдном дворце, нет души более одинокой, чем моя. Тебе я доверяю, в твоих спокойных глазах я вижу верность. Я хочу высоко поднять тебя, Гармахис. Мне невыносимо мое душевное одиночество! Я должна найти человека, который понимал бы меня и которому я могла бы рассказывать о том, что лежит у меня на сердце, не опасаясь предательства. У меня есть недостатки, я сама знаю, но я достойна верности, твоей преданности, потому что среди плохих семян в моей душе есть и доброе зерно. Скажи, Гармахис, ты чувствуешь сострадание ко мне, сжалишься ли ты над моим одиночеством, станешь ли другом той, у которой поклонников, придворных, рабов, слуг столько, что и сосчитать нельзя, но нет ни одного настоящего друга? – Она подалась ко мне, легко коснулась моей руки и посмотрела на меня своими чудесными фиалковыми глазами.

Я был подавлен. Когда я подумал о завтрашнем вечере, боль, стыд и печаль захлестнули меня. Я – ее друг! Она выбрала меня! Я – тот, у кого на груди уже спрятан приготовленный для убийства кинжал! Я наклонил голову, и из моей груди вырвался то ли всхлип, то ли стон.

Но Клеопатра, полагая, что я просто потрясен ее неожиданно свалившейся на меня милостью, ласково улыбнулась и сказала:

– Уже поздно. Завтра вечером, когда ты принесешь мне предсказания, мы продолжим разговор, о Гармахис, мой друг, и ты дашь мне ответ. – И она подала руку для поцелуя. Не помня себя, в смятении, я поцеловал ее, и в следующий миг она ушла.

Я словно во сне проводил ее взглядом, оставшись стоять как завороженный.

Глава VI О ревности Хармионы, о смехе Гармахиса, о подготовке к кровопролитию и о вести, которую передала Гармахису Атуа

Я стоял, погрузившись в раздумья. Потом случайно мой взгляд упал на венок из роз, и я поднял его. Не знаю, как долго я так простоял, но когда мои глаза наконец оторвались от венка, я увидел Хармиону, о которой совсем позабыл. И хотя тогда мне это не показалось чем-то важным, я заметил, что лицо ее горит, как будто от гнева, и она постукивает ногой по полу.

– Ах, это ты, Хармиона! – сказал я. – Что с тобой? Ты злишься? Из-за того, что так долго простояла в нише? Ты же могла незаметно уйти, когда мы с Клеопатрой выходили на площадку.

– Где мой шарф? – спросила она, обжигая меня гневным взглядом. – Я уронила здесь свой шелковый вышитый шарф.

– Шарф? Но разве ты не видела? Клеопатра начала расспрашивать меня о нем, и я его выбросил с башни.

– Я это видела, – ответила девушка. – И слишком хорошо видела. Ты выбросил мой шарф, но вот венок из роз… Его ты не стал выбрасывать. Конечно, ведь это «подарок царицы»! Поэтому царственный Гармахис, жрец Исиды, избранник богов и коронованный фараон, преданный земле Кемет, посвятивший себя возрождению и процветанию Египта, сберег его и отныне будет им любоваться. А что там мой шарф? Его он выбросил с башни, стоило только этой развратной царице улыбнуться!

– О чем ты говоришь? – спросил я, удивленный горечью в ее голосе. – Я не понимаю твоих загадок, разгадай мне их.

– Ты не понимаешь, о чем я говорю? – Она вскинула голову, показав плавный изгиб белой шеи. – Да ни о чем! О самом главном! Понимай это как хочешь. Неужели ты так простодушен? Хочешь знать, о чем я говорю, Гармахис, мой брат и господин? – продолжила она твердым глухим голосом. – Так я скажу: тебе грозит большая опасность. Клеопатра опутала тебя своими роковыми чарами. Еще немного, и ты полюбишь ее, Гармахис! Полюбишь ту, которую завтра должен убить! А пока стой и смотри как завороженный на венок, который ты держишь в руке, венок, который ты не смог выбросить следом за моим шарфом… Разумеется, ведь он только сегодня был на голове Клеопатры! К его запаху роз примешался аромат волос любовницы Цезаря. Цезаря и других мужчин! Прошу, мой Гармахис, скажи, как далеко у вас зашло там, на площадке, а то мне из моего укрытия ничего не было видно и слышно? Это прекрасное местечко для влюбленных, не так ли? Да и время, согласись, подходящее! Значит, сегодня Венера царит над всеми звездами?

Все это она произнесла со спокойным, даже скромным видом, мягко, ласково, хотя слова ее звучали так ядовито, что каждый звук жег мне сердце. Ее речь меня так разозлила, что я не мог ей сразу достойно ответить.

– Как хитро ты рассчитал, ничего не упустишь, – продолжила она, видя мое замешательство. – Сегодня ты целуешь губы, а завтра заставишь их замолчать навеки! Тебе подвернулся удобный случай, и ты воспользовался им. Очень достойный и благородный поступок!

Тут наконец ко мне вернулся дар речи.

– Как ты смеешь так со мной разговаривать? – вскрикнул я. – Ты что, забыла, кто ты и кто я? Как ты можешь осыпать меня своими глупыми мелочными упреками?

– Я помню, кем тебе надлежит быть, – быстро ответила она. – О том, кто ты сейчас, я не говорю. Конечно же, ты один это знаешь лучше всех. Ты и Клеопатра!

– Как это понимать? О чем ты говоришь? – сказал я. – Разве меня нужно винить, если царица…

– Царица! У нашего фараона есть царица?

– Если Клеопатра приходит сюда и затевает беседы…

– О звездах, Гармахис. Конечно, только о звездах, о розах и больше ни о чем!

Не помню, что я после этого говорил, ибо, хоть я и был в смятении, язвительные речи девушки и ее невозмутимый тон привели меня в бешенство. Но знаю только, что говорил я с ней так сурово, что она испуганно сжалась, как перед дядей Сепа, когда он бранил ее за греческий наряд. И так же, как в тот раз, она заплакала, только еще жалостливее и еще громче.

Наконец я замолчал. Мне стало стыдно за свой гнев, но в душе у меня продолжало клокотать, а сердце щемило от обиды, потому что даже в слезах она продолжала ядовито отвечать, а женские стрелы на редкость остры.

– Не разговаривай так со мной! – всхлипывала она. – Это жестоко… Это не по-мужски! О, я забыла, ты ведь всего лишь жрец, не мужчина… Разве только с Клеопатрой!

– Какое ты имеешь право так оскорблять меня? – сказал я. – И что ты хочешь этим сказать?

– Какое я имею право? – спросила она, устремив на меня темные глаза, полные слез, скатывающихся по ее нежным щекам, как капли утренней росы по лепесткам лилии. – Какое я имею право? Неужели ты ослеп, Гармахис? Неужели ты действительно не понимаешь, по какому праву я так разговариваю с тобой? Значит, я должна тебе объяснить. Так принято в Александрии, где такое признание не считается преступлением. Я так говорю по первому и священному праву женщины… По праву любви, по праву моей великой, безграничной любви к тебе, которую ты, похоже, вовсе не замечаешь… По праву моего счастья и моего позора. О, не гневайся на меня, Гармахис, не отворачивайся от меня, не называй меня легкомысленной, потому что правда наконец вырвалась из меня и потому что я вовсе не такая. Я такая, какой ты меня захочешь сделать. Я как глина в руках гончара, и тем, что ты вылепишь из меня, тем я и буду. В душе моей дует благодатный ветер, который примчит меня в чудесные края, о которых я и не мечтала, если ты захочешь стать кормчим моего корабля. Но если я потеряю тебя, я потеряю все то, что сдерживает все худшее во мне, что держит меня на плаву… И тогда пусть этот корабль разобьется и утонет! Ты не знаешь меня, Гармахис. Ты не видишь, какое большое сердце бьется в моем хрупком теле, какие в нем борются могучие силы. Для тебя я всего лишь обычная женщина, хитрая, своенравная, пустая. Но поверь мне, это не так. Поделись со мной своими самыми возвышенными мыслями, и я разделю их, скажи, какая загадка гложет тебя, и я помогу тебе разгадать ее. Мы с тобой одной крови, и любовь может сгладить наши мелкие различия и действительно слить воедино. У нас одна и та же цель, мы любим одну землю, нас связывает одна и та же клятва. Открой мне свое сердце, Гармахис, посади рядом с собой на трон Верхнего и Нижнего Египта, и я обещаю, что вознесу тебя туда, где еще не бывал ни один человек. Но если ты откажешь и отвергнешь меня, трепещи, потому что я низвергну тебя в прах! Итак, Гармахис, презрев наши обычаи и забыв свою девичью гордость, я открыла тебе свое сердце. Сделала я это, потому что увидела искусство прекрасной царицы Клеопатры, этого живого воплощения коварства, которая ради забавы решила покорить глупого астронома. Теперь ответь мне, я жду. – Она сжала руки, сделала один шаг ко мне и посмотрела мне в лицо, бледная и трепещущая.

На какое-то время я онемел, потому что волшебство ее голоса и сила ее слов потрясли меня, как прекрасная, переворачивающая душу музыка. Если бы я любил эту женщину, она наверняка зажгла бы меня своим огнем, но я не испытывал к ней и капли любви, а изображать страсть не мог. Потом у меня в голове завертелись разные мысли, и мне почему-то стало смешно, как бывает в минуты, когда нервы напряжены до предела. За какую-то долю мгновения в моей голове пронеслись мысли о том, как она в тот вечер надевала мне на голову венок из роз, о шарфе и о том, как я его выбросил с башни. Я подумал о том, как Хармиона из своего тайника наблюдала за тем, что она считала искусством Клеопатры, вспомнил горькие, злые речи. А потом я представил, что сказал бы дядя Сепа, если бы увидел и услышал ее сейчас, и подумал о том странном, запутанном положении, в которое я попал, словно в ловушку. У меня вырвался смех, и этот смех глупца стал предвестием моей погибели!

Она сделалась еще бледнее – такими бледными бывают только мертвые, – и на лице ее появилось такое выражение, что мое веселье тут же закончилось.

– Мои слова кажутся тебе смешными, они позабавили тебя, Гармахис? – промолвила она тихим, срывающимся голосом, опустив глаза.

– Нет, – ответил я. – Нет, Хармиона, прости, что я засмеялся. Это был скорее смех отчаяния, ибо что я могу тебе сказать? Ты такими возвышенными словами и так взволнованно говорила о себе, о том, на что ты способна, – мне ли говорить тебе о том, кто ты?

Она вся сжалась, и я замолчал.

– Говори, – промолвила она.

– Тебе как никому известно, кто я и что мне предстоит выполнить, ты лучше других знаешь, что я посвящен Исиде и по божественным законам не могу даже думать о тебе и тем более любить тебя.

– Да? – произнесла она чуть слышно, по-прежнему не отрывая взгляда от пола. – Конечно, я все знаю. Но я знаю и то, что ты нарушаешь свой обет, если не поступками, так в душе, твои клятвы тают, как облака в небе, Гармахис. Ты любишь Клеопатру!

– Ложь! – вскричал я. – Распутная девка, ты хочешь соблазнить меня, заставить забыть о долге, чтобы мое имя покрылось позором! Поддавшись страсти и честолюбию или просто из-за любви к злу, ты не постыдилась нарушить запреты девичьего целомудрия, чтобы признаться в любви. Смотри только, не зайди слишком далеко! Если ты хочешь услышать ответ, вот он, такой же прямой, как твой вопрос. Хармиона, нас связывает только долг, который нам предстоит выполнить, долг перед страной и священные клятвы, принесенные мной, – и больше ничего! Можешь сколько угодно бросать на меня свои нежные взгляды – мое сердце не станет биться быстрее ни на один удар. После этого я не смогу испытывать к тебе и дружеских чувств, ты перестала быть моим другом. Сказать правду, отныне я даже не доверяю тебе. Но повторю тебе еще раз, берегись! Ко мне можешь относиться как хочешь и вредить мне, но если ты хотя бы пальцем пошевелишь, чтобы помешать выполнению нашего святого дела, в тот же день ты умрешь. Это все. На этом игра закончена?

Пока я, ослепленный гневом, говорил, она, закрыв глаза руками, постепенно отступала и отступала назад, пока не прижалась к стене спиной. Но, когда я замолчал, она опустила руки и посмотрела на меня. Лицо ее было похоже на лик мраморной статуи, только вокруг огромных горящих, как раскаленные угольки, глаз темнели фиолетовые тени.

– Не совсем закончена, – тихо произнесла она. – Арену еще нужно посыпать песком, – она имела в виду, что после боев гладиаторов засыпают мелким песком оставшиеся пятна крови. – Не расходуй свою злость на столь недостойное создание, как я, – продолжила она. – Я бросила кости и проиграла. Væ victis! Ах, væ victis![20] Дай мне кинжал, который ты прячешь у себя на груди, чтобы я могла покончить со своим позором здесь и сейчас. Не даешь? Тогда еще одно слово, о царственный Гармахис: если можешь, забудь о моих глупых словах и никогда не бойся меня. Я, как и раньше, буду повиноваться тебе во всем и служить нашему общему делу. А теперь прощай!

И она ушла, придерживаясь рукой за стену. Я прошел в свою комнату, бросился на ложе и застонал от горькой тоски на сердце. Увы, мы строим планы, медленно, камень за камнем, возводим здание своей надежды, не думая о том, каких жильцов время поселит в нем. Кто, кто из нас может предвидеть непредвиденное и защитить себя от него?

Спустя какое-то время я заснул, и сны мои были тревожными. Когда я проснулся, через окно уже струился свет дня кровавой развязки нашего заговора, и на пальмах в саду весело пели птицы. И как только я проснулся, меня охватило ощущение надвигающейся беды, ибо я сразу вспомнил, что сегодня, прежде чем этот день станет достоянием прошлого, мои руки обагрятся кровью, да, кровью Клеопатры, которая считает меня своим другом и доверяет мне! Почему я не мог возненавидеть Клеопатру, как мне следовало? Когда-то этот акт возмездия я видел в праведном сиянии славы и жаждал совершить этот подвиг. Но теперь… Но теперь, если честно, я бы с радостью отказался от своего наследного права на трон, от своего царского происхождения, лишь бы избавиться от этой обязанности! Увы! Спасения не было, и я знал это. Я должен испить эту чашу до дна, или мое имя навек будет покрыто позором. Я чувствовал, что Египет и египетские боги наблюдают за мной. Я помолился моей небесной матери Исиде, чтобы она придала мне силы довести начатое до конца. Я молился так, как не молился никогда раньше, но – о чудо! – ответа не последовало. Как же такое могло случиться? Почему? Что ослабило связующую нас нить настолько, что первый раз в жизни богиня не снизошла до ответа своему любимому сыну и избранному служителю? Возможно ли, что в своем сердце я согрешил против нее? Как там Хармиона говорила – я люблю Клеопатру? Неужели эта мука может быть любовью? Нет! Тысячу раз нет! Это сама природа восстает против предательского и кровавого деяния. Богиня просто испытывает мою силу. Или, быть может, она тоже отворачивает свой благой божественный лик от тех, кто замышляет убийство?

Объятый страхом и отчаянием, я встал и начал заниматься своими делами, как человек, лишенный души, как будто это был не я. Я выучил наизусть роковые списки и повторил план действий. Я даже подобрал слова для речи, с которой завтра я как фараон должен был обратиться к своему народу, поразив весь мир.

«Граждане Александрии, жители страны Египет, – начиналась она. – Клеопатра из македонской династии Лагидов по воле богов поплатилась за свои преступления…»

Все это и другое я делал будто во сне, но это был словно не я, без желания и воли. Мною двигала сила, которая была не внутри меня, а шла снаружи. Так проходили минуты. В третьем часу пополудни я, как было условлено заранее, отправился в дом дяди Сепа, тот самый дом, куда меня привели, когда три месяца назад я впервые прибыл в Александрию. Там уже тайно собрались предводители, которые должны были возглавить мятеж в Александрии, их было семеро. Когда я вошел и были закрыты дверные запоры, они пали ниц и воскликнули: «Слава фараону!», но я попросил их подняться, сказав, что я пока не фараон – цыпленку еще только предстояло вылупиться из яйца.

– Это верно, принц, – сказал мой дядя, – но этот цыпленок уже проклюнулся. Не напрасно Египет столько лет высиживал это яйцо, если сегодня вечером ты нанесешь свой удар кинжалом. Да и что может помешать тебе? Теперь уже ничто не остановит нас на пути к победе!

– На все воля богов, – ответил я.

– Нет, – сказал он. – Боги препоручили свою волю смертному – тебе, Гармахис, – и она будет исполнена. Вот окончательные списки. Тридцать одна тысяча человек, способных держать оружие, готовы подняться, как только придет весть о смерти Клеопатры и о твоей коронации. Не пройдет и пяти дней, как каждая цитадель Египта будет в наших руках, и тогда чего нам бояться? Рима? Рим нам не страшен: у него своих дел хватает; к тому же мы заключим союз с триумвиратом и, если будет нужно, купим их дружбу. Денег в нашей земле много, и если потребуется больше, ты, Гармахис, знаешь, где хранится запас на черный день на нужды Кемета, в каком тайном месте, о котором не знают римляне. Кто может навредить нам? Никто. Может быть, в этом беспокойном городе кто-то попытается бороться или существует еще один заговор, участники которого захотят посадить на трон Арсиною. Поэтому с Александрией нужно поступить сурово, возможно, если понадобится, ее даже придется стереть с лица земли. Что касается Арсинои, завтра, как только станет известно о гибели царицы, мы пошлем людей, которые тайно убьют ее.

– Но остается мальчик, Цезарион, – заметил я. – Это двойная опасность: Рим может заявить через него о своих правах, потому что он сын Цезаря, к тому же ребенок Клеопатры унаследует все ее права. Это очень опасно.

– Не бойся, – успокоил меня дядя, – завтра Цезарион присоединится к тем, кто будет ждать его в Аменти. Я это уже подготовил. Птолемеев нужно истребить под корень, чтобы это прóклятое дерево не дало больше ни одного ростка.

– А нельзя найти другой способ, без убийств? – печально спросил я. – У меня болит сердце, когда я думаю о реках крови, которые прольются. Я хорошо знаю мальчика. От Клеопатры он унаследовал внутренний огонь и красоту, а от Цезаря острый ум. Убивать его – преступление.

– Не будь так малодушен, Гармахис, – строго произнес дядя. – Что тебя тревожит? Я не узнаю тебя. Откуда эта жалость? Если мальчик действительно такой, как ты говоришь, тем больше оснований от него избавиться. Или ты хочешь взрастить молодого льва, который, повзрослев, разорвет тебя и займет твой трон?

– Да будет так, – сказал я со вздохом. – По крайней мере он не будет мучиться и отправится в Аменти невинным. Давайте теперь обсудим дальнейшие планы.

Мы долго держали совет, как в каждом конкретном случае поступить, и наконец, осознав величие минуты и проникшись сознанием нашей великой цели, я почувствовал, что сердце мое вновь оживает и наполняется былым духом. Наконец, все было обговорено, предусмотрено и устроено так, что даже малейшая неудача исключалась. Мы решили, что, если по какой-то непредвиденной причине мне не удастся убить Клеопатру сегодня ночью, исполнение нашего замысла перенесется на завтра, ибо смерть Клеопатры должна была стать сигналом к началу действий по всей стране. Закончив совет, мы снова встали и, положив руки на священный символ, принесли клятву, которую нельзя здесь записать. А после этого дядя со слезами надежды и счастья в черных проницательных глазах поцеловал меня и благословил, сказав, что с радостью отдал бы свою жизнь – да что там, сто жизней, если бы они у него были! – за то, чтобы увидеть, как Египет снова станет свободной страной, а я, Гармахис, потомок и наследник древнего царского рода, займу трон. Он любил отчизну бескорыстно, самозабвенно, для себя ничего не просил и готов был пожертвовать всем ради священной цели. Я тоже поцеловал его, и на этом мы расстались. Это был последний раз, когда я видел живым того, кто заслужил вечный покой, в котором отказано мне.

Я ушел и, поскольку до начала еще оставалось время, стал ходить по улицам огромного города от одного места к другому, замечая расположение городских ворот и мест, где должны собираться наши воины. Наконец я оказался на том причале, на который сошел, прибыв в Александрию, и увидел судно в открытом море. Пока я, чувствуя тяжесть на сердце, наблюдал за ним, мне вдруг захотелось оказаться там, на борту, чтобы эти белые крылья унесли меня к каким-нибудь далеким берегам на край света, где я мог бы жить, никем не узнанный, и умереть, забытый всеми. Еще я увидел другое судно, приплывшее по Нилу, с которого на причал вереницей сходили пассажиры. Какую-то минуту я смотрел на них, и как только в голове у меня мелькнула мысль, не из Абидоса ли эти люди, я услышал у себя за спиной знакомый голос.

– Ла-ла! – воскликнул голос. – Вот так город! Как тут такой старухе, как я, искать счастье? И как же мне разыскать в такой толпе знакомых, к которым я приехала? Это все равно, что искать тростник в свитке папируса[21]. Пойди прочь, мошенник, и оставь в покое мою корзину с целебными травами или, клянусь богами, я тебя ими так полечу, что тебе мало не покажется!

Я в изумлении обернулся и оказался лицом к лицу с моей няней, старой Атуа. Она узнала меня сразу – я увидел, как она вздрогнула, – но вокруг нас были люди, поэтому больше ничем она своего удивления не проявила.

– Добрый господин, – запричитала она, поднимая на меня свое иссохшее лицо, одновременно подавая условный сигнал, – по твоему платью я сужу, что ты астроном. Мне советовали особенно остерегаться астрономов, потому что они сплошь обманщики и дешевые проходимцы, поклоняющиеся только своей собственной звезде; поэтому я и обращаюсь к тебе – ведь мы, настоящие женщины, всегда поступаем наоборот. В Александрии, где все не так, как у людей, астрономы могут быть честнейшими людьми, потому что все остальные здесь, как я посмотрю, отъявленные мошенники и воры, – а потом, когда мы уже удалились от толпы и нас никто не мог слышать, добавила: – Мой царственный Гармахис, я привезла тебе послание от твоего отца Аменемхета.

– Он здоров? – спросил я.

– Да, здоров, хотя ожидание великого события дается ему нелегко.

– Что за послание?

– Он шлет тебе привет, свою любовь и благословение и передает, что тебе угрожает большая опасность, хотя, какая именно, он не сумел разгадать. Вот его слова: «Будь тверд, и ты восторжествуешь».

От этих слов мое сердце замерло и меня снова охватил страх. Я опустил голову.

– Когда все должно произойти? – спросила она.

– Сегодня ночью. Куда ты направляешься?

– В дом уважаемого Сепа, жреца из Ана. Ты можешь проводить меня к нему?

– Нет, я больше не могу здесь задерживаться; да и не стоит, чтобы нас видели вместе. Подожди. – Я подозвал стоявшего без дела носильщика, дал ему монету и велел провести старуху к нужному дому.

– Прощай, – шепнула она мне. – Увидимся завтра. Будь тверд, и ты восторжествуешь.

Я развернулся и побрел по запруженным улицам. Люди расступались передо мной, придворным астрономом Клеопатры, потому что слава моя уже успела разлететься по городу.

Пока я шел, мои шаги, казалось, выстукивали: «Будь тверд, будь тверд, будь тверд…», пока наконец мне не начало казаться, что это сама земля взывает ко мне с предостережением.

Глава VII О туманных речах Хармионы, о появлении Гармахиса перед Клеопатрой и о поражении Гармахиса

Был вечер, и я сидел один в своей комнате, дожидаясь Хармиону, которая, как было условлено, должна была прийти, чтобы проводить меня в покои царицы. Я был один, и передо мной лежал кинжал, который должен был пронзить сердце Клеопатры. Лезвие его было длинным и острым, а рукоятка из чистого золота имела форму сфинкса. Я спрашивал богов, что мне сулит будущее, но они не давали ответа. Потом я поднял глаза и увидел перед собой Хармиону. Хармиону, уже не веселую и яркую, какой я ее всегда знал, а бледную, с запавшими глазами.

– Царственный Гармахис, – сказала она, – Клеопатра зовет тебя, чтобы услышать предсказания звезд.

Значит, час настал!

– Хорошо, Хармиона, – ответил я. – Все ли готово?

– Да, господин мой, все готово: ворота охраняет Павел, он выпил чуть не бочку вина и пьян, евнухи, кроме одного, ушли, легионеры спят, а Сепа со своим отрядом затаился в условленном месте, недалеко от восточных ворот. Ничто не забыто. Клеопатра не подозревает о своей роковой участи, как ягненок не ждет смерти, когда резвится у дверей бойни.

– Хорошо, – снова сказал я, – идем же. – Поднимаясь, я спрятал на груди кинжал. Взяв стоявшую на столе чашу с вином, я сделал большой глоток, потому что за весь день почти ничего не ел и не пил.

– У нас еще есть немного времени, – торопливо произнесла Хармиона, – поэтому я хочу тебе сказать кое-что. Вчера ночью… ах, вчера ночью, – грудь ее взволнованно вздымалась. – Ночью мне приснился сон, который преследует меня… И тебе тоже, наверное, приснился сон. Все это было лишь во сне и теперь забыто, не так ли, мой господин?

– Да, да, конечно, – ответил я. – Зачем ты меня беспокоишь пустяками в такой важный час?

– Прости меня, я не знаю, но сегодня ночью, Гармахис, судьба должна разрешиться великими событиями, и в родовых муках она может раздавить меня… Меня или тебя, или нас обоих, Гармахис. И если этому суждено быть… Я хочу, прежде чем это случится, пока я жива, услышать от тебя, что это был всего лишь сон и что все забыто…

– Да, все в этом мире сон, – ответил я, погруженный в свои мысли. – Ты и я, и земля под ногами, и эта ужасная ночь, и даже этот острый кинжал – что это, если не сон? И что будет, каким станет мир, когда наступит пробуждение?

– Вот и тебе передалось мое настроение, царственный Гармахис. Как ты говоришь, все в этом мире сон, но образы, которые приходят во время сна, изменчивы. Эти видения удивительны, они не стоят на месте, они проплывают, как тучи на закатном небе, превращаясь в разные фигуры: то становятся темными и тяжелыми, будто наливаясь свинцом, то озаряются великолепным золотым сиянием. Поэтому, прежде чем мы проснемся завтра, скажи мне одно только слово. Тот вчерашний сон, в котором я, вроде бы припоминаю, как будто была опозорена, и ты как будто посмеялся над моим позором, это видение застыло, запечатлелось в твоей памяти, или, быть может, еще может принять другое обличье? Ибо помни, когда наступит пробуждение, причудливые фантазии, рожденные нашим сном, станут такими же неизменными и вечными, как пирамиды. А потом они будут собраны в той неподвластной переменам области прошлого, где все, и большое, и малое – и даже сны, Гармахис! – застывает, превращаясь в камни, из которых строится гробница бессмертного Времени.

– Прости меня, Хармиона, – ответил я, – я сожалею, что причиню тебе боль, но это видение не изменит свой лик. Я сказал то, что у меня было на сердце, я был искренен и откровенен, и покончим с этим. Ты моя сестра, которую я люблю, и друг, но я никогда не смогу стать для тебя чем-то большим.

– Хорошо… Очень хорошо, спасибо тебе, – сказала она. – Забудем об этом. А теперь от прошлого сна обратимся к другому. – И она странно улыбнулась, подобную улыбку я никогда раньше не замечал у нее на лице: она была грустнее и обреченнее любой печали.

Ослепленный своей глупостью и охваченный волнением, тогда я не заметил, что с той улыбкой умерло счастье юной египтянки Хармионы, надежда на любовь покинула ее, а священные узы долга разлетелись на кусочки. Той улыбкой она посвятила себя Злу, она отвергла свою страну, своих богов и растоптала клятву. Та улыбка ознаменовала миг, когда ход истории изменился. Ибо, если бы тогда я не увидел на ее лице эту улыбку, Октавиан не покорил бы весь мир и Египет снова стал бы свободным и великим.

И все это решила всего лишь женская улыбка.

– Почему ты так странно смотришь на меня, девушка? – спросил я.

– Порой во сне мы улыбаемся, – ответила она. – Нам пора. Следуй за мной. Будь тверд и восторжествуешь, царственный Гармахис! – Она наклонилась, взяла мою руку и поцеловала ее. А потом, бросив на меня последний странный взгляд, развернулась и повела меня вниз по лестнице и через пустые залы.

В зале, называемом Алебастровым, потолок которого поддерживают черные мраморные колонны, мы остановились. Ибо за ним располагалась опочивальня Клеопатры, та самая комната, в которой я видел ее спящей.

– Жди здесь, пока я предупрежу Клеопатру, что ты идешь. – И она оставила меня.

Я простоял там долго, возможно полчаса, считая удары собственного сердца, словно во сне, пытаясь собраться с силами для того, чтобы совершить то, что мне предстояло.

Наконец Хармиона вернулась, тяжело ступая, с опущенной головой.

– Клеопатра ждет тебя, – сказала она. – Проходи, стражей нет.

– Где мы встретимся, когда дело будет сделано? – спросил я хриплым голосом.

– Встретимся здесь, а потом пойдем к Павлу. Будь тверд и восторжествуешь. Прощай же, Гармахис!

И я пошел к опочивальне Клеопатры, но у самого занавеса быстро обернулся и посреди пустого, освещенного светильниками зала увидел странную фигуру. Далеко от меня, вся залитая светом, стояла Хармиона. Голова ее была запрокинута назад, руки заломлены, а на девичьем лице застыла печать такой муки, что описать ее я не могу! Ибо она считала, что я, тот, которого она любила, самое дорогое, что у нее есть на свете, шел навстречу смерти, и то было ее последнее прощание со мной.

Однако тогда я об этом ничего не знал, поэтому, мимолетно удивившись очередной раз, откинул занавес и вошел в опочивальню Клеопатры. Там на шелковом ложе в дальнем конце благоухающего покоя в восхитительном белом одеянии возлежала Клеопатра. В руке она держала украшенное драгоценными камнями опахало из страусовых перьев, которым неторопливо овевала себя, а рядом с ложем стояла слоновой кости арфа и небольшой столик, а на столике – блюдо с фигами, кубки и бутыль с рубиновым вином. Сквозь мягкий приглушенный свет я медленно пошел к ложу, на котором царица, это чудо света, возлежала во всей своей ослепительной красоте. И действительно, никогда прежде она не казалась мне столь прекрасной, как в ту роковую ночь. Облокотившись на шелковые янтарного цвета подушки, она словно сверкала, как звезда на золотом вечернем небе. Ее одежды и волосы источали благоухание, с губ слетала музыка, а в синих небесных очах ее огни мерцали, точно в зловещих топазах.

И эту женщину я должен был сейчас убить!

Медленно я приблизился к ней и поклонился, но Клеопатра не обратила на меня внимания. Она лежала неподвижно, лишь мерно раскачивалось опахало, напоминая неторопливые взмахи крыла большой парящей птицы.

Наконец я остановился перед ней. Она подняла на меня глаза и прижала к груди опахало, как будто пряча красоту.

– Ах, мой друг! Ты пришел? – промолвила она. – Вот и хорошо, потому что мне здесь было очень одиноко. До чего скучен и печален наш мир! Мы знаем столько лиц, и среди них так мало таких, которые нам хочется видеть снова. Но что ты стоишь и молчишь? Садись. – И она указала опахалом на резное кресло у изножья своего ложа.

Я снова поклонился и сел в кресло.

– Я исполнил желание царицы, – сказал я. – Очень внимательно и со всем возможным старанием я изучил пророчества звезд. И вот итог моих трудов. Если царица позволит, я объясню этот звездный гороскоп. – И я встал, чтобы обойти ложе и, пока она будет читать, ударить ее кинжалом в спину.

– Нет, Гармахис, – спокойно сказала она с мягкой, обворожительной улыбкой. – Оставайся на месте и передай мне свои письмена. Клянусь Сераписом, твой лик слишком прекрасен, и я хочу видеть его перед собой, не отрывая глаз!

После этого мне не оставалось ничего другого, кроме как передать ей мои записи. Про себя я решил, что, пока она будет читать, я неожиданно вскочу и всажу кинжал ей в сердце. Она взяла папирус и коснулась при этом моей руки. Потом сделала вид, что читает предсказание. Но она не читала, потому что я видел, что глаза ее из-под ресниц были устремлены поверх свитка на меня.

– Почему ты прячешь руку на груди? – вдруг спросила она, потому что я действительно сжимал рукоятку кинжала под складками одежды. – У тебя болит сердце?

– Да, о царица, – ответил я. – Мое сердце трепещет, оно вот-вот разорвется.

Она ничего не сказала и снова сделала вид, будто читает, хотя по-прежнему не спускала с меня глаз.

Я задумался. Мысли мои беспорядочно метались. Как же мне совершить ненавистное деяние? Если я сейчас наброшусь на нее с кинжалом, она увидит меня, закричит и начнет бороться. Нет, нужно дождаться удобного случая.

– Стало быть, предсказания благоприятны, Гармахис? – наконец спросила она, хотя могла только догадываться.

– Да, о царица, – ответил я.

– Прекрасно, – она бросила папирус на мраморный пол. – Значит, корабли отплывут вовремя. Будь что будет, победа или поражение, мне надоело выжидать и плести интриги.

– Расчеты очень сложные, царица, – сказал я. – Я хотел показать, на каких знамениях основаны мои предсказания.

– Не нужно, Гармахис, благодарю. Я устала от звезд. Ты предсказал удачу, и мне этого достаточно. Я знаю, что ты честный человек, и потому не сомневаюсь, что твое предсказание правдиво. Потому забудь свою ученость и давай лучше веселиться. Чем бы нам заняться? Я могла бы станцевать для тебя – со мной никто не сравнится в этом искусстве! – но царице не полагается танцевать перед подданным, это недостойно ее. Вот, придумала! Я спою. – Она приподнялась, села на ложе, придвинула к себе арфу и сыграла несколько чарующих аккордов. А потом запела своим низким нежным голосом прекрасную песню любви:

Ночь окутала море туманом, звезды высыпав на небеса, Зазвучала в сердцах наших музыка, и тревоги прибой унес. Колыбельной волшебные трели нам подарит морская вода, Опьяненный свободою ветер прикоснется к шелку волос. На меня ты глядишь с восхищением, воспевая мою красоту. Я окутана звездным сиянием и мерцаньем холодной Луны. Зазвенит твоя песнь, устремляясь ввысь, и ночную пронзит тишину. Голос сердца вплетется в дыханье Любви, как вплетается нитка в канву. «Небеса расцвели лепестками звезд И осколком хрустальным волна. Нас уносит от бренных забот и проблем Серебристая лебедь-ладья. И свободные пленники воли богов Соединят Темноту и Свет. Твое сердце стучится, стремясь к моему, Неподвластное тяжести лет. Мы с тобою плывем между двух берегов Сквозь чертоги Владычицы Смерти. И теченье несет нас за грани миров К тем краям, где никто из нас не был. Небо блеском холодным наш взор зачарует, Море стонет от ветра и бурь. Позабыто былое, одного лишь прошу я — Подари мне свой поцелуй! Мы одни средь пустых океанских далей, А кругом – плещут волны страстей. Наша лебедь-ладья неустанно блуждает По холмистым кручам морей. И крылатою птицей обернулся наш парус, Диким зверем ревет прибой. Глоток чистой свободы подарил океан нам. Поцелуй меня, будь со мной!» Как же песня твоя хороша и божественна! И забились сердца в унисон. А сомненьям и страхам больше в мире нет места! Я звезда, а ты – мой небосклон. Ты взглянул на меня, и душа встрепенулась. Чувства вспыхнули, словно огонь. Ночь-волшебница нас соединит поцелуем. Между небом и морем, вдвоем[22].

Последние отзвуки ее бархатного голоса разнеслись по опочивальне и медленно затихли, но в моем сердце они продолжали звучать. В Абидосе я слышал певиц с голосами более совершенными, но никогда я не слышал пения столь проникновенного, столь полного нежности и страсти.

И дело было не только в голосе: наполненный благоуханием покой, в котором было все, что может затронуть струны души, что чарует наши чувства, страсть в мыслях и в словах песни, которой невозможно противостоять, неповторимое обаяние и красота царственнейшей из женщин, которая пела ее, – все это очаровывало настолько, что, пока она пела, я как будто действительно видел влюбленную пару, плывущую сквозь ночь по освещенному холодным светом звезд летнему морю. Когда же она отняла пальцы от арфы и, вскинув голову, неожиданно протянула ко мне руки, пока последние ноты песни еще дрожали на ее устах, завораживающие изумительные глаза ее едва не заставили меня податься к ней. Однако я вовремя опомнился, вспомнил о своей цели и остался на месте.

– Ты даже не поблагодаришь меня за мое бесталанное пение, Гармахис? – помолчав, произнесла она.

– О царица, – сказал я очень тихо, потому что у меня срывался голос, – подобные песни не должны слышать сыны человеческие… Скажу правду, они привели меня в смятение, ошеломили, и я почувствовал страх.

– Но тебе нечего бояться, Гармахис, – она весело засмеялась. – Я же знаю, насколько далеки твои мысли от женской красоты и от мужских слабостей. С холодным железом можно спокойно играть, не боясь обжечься.

Про себя я подумал, что даже самое холодное железо можно раскалить добела на жарком огне, но ничего не сказал. Рука моя дрожала, но я снова сжал рукоятку моего смертоносного кинжала. Собственная нерешительность приводила меня в ужас, и я решил довести дело до конца, пока рассудок не покинул меня окончательно.

– Подойди ко мне, Гармахис, – продолжила она ласковым голосом. – Подойди, сядь рядом со мной, и мы поговорим – мне многое нужно тебе сказать. – И она провела рукой по шелковому покрывалу рядом с собой, освобождая мне место.

И я, думая, что это дает мне возможность нанести смертельный удар еще легче и быстрее, встал и сел на прекрасное ложе немного в стороне от нее. Она же, чуть откинув голову назад, смотрела на меня своими томными глазами.

Я решил, что время настало: ее обнаженные шея и грудь были совсем рядом. Огромным усилием воли я заставил себя снова поднять руку, чтобы выхватить кинжал. Но быстрее мысли она перехватила мою руку и нежно сжала ее своими белыми пальчиками.

– На тебе лица нет, Гармахис, – сказала она. – Ты болен?

– Я очень болен! Мне кажется, я сейчас умру, – задыхаясь, проговорил я.

– Тогда ляг на подушки и отдохни, – ответила она, не отпуская мою руку, которую уже покинула сила. – Это пройдет. Ты слишком долго всматривался в звезды. Какой ласковый ночной ветер веет из окна, неся с собой аромат лилий! Прислушайся к шепоту моря, к плеску волн, набегающих на скалы. Оно тихое, но в нем слышна такая могучая сила, что она почти заглушает журчание прохладной воды в фонтане. Услышь голос Филомелы, она поет своему возлюбленному, и как сладка песня, рожденная в любящем сердце! Сегодня действительно восхитительная волшебная ночь, и воистину прекрасна музыка дивной природы, которую поют ветер и деревья, птицы и беспокойные уста океана. Но как удивительно, что все эти сотни голосов поют нота в ноту, сливаясь в божественной гармонии! Послушай, Гармахис, мне кажется, я догадалась кое о чем. Ты тоже царского происхождения, в твоих жилах течет кровь не простолюдина. Конечно, столь благородный росток могло дать лишь царственное дерево. Ты смотришь на священный листок у меня на груди? Он был выколот в честь великого бога Осириса, которому я, как и ты, поклоняюсь. Смотри!

– Отпусти меня! – простонал я, пытаясь встать. Но силы покинули меня.

– Нет, еще рано. Неужели ты хочешь уйти? Ведь ты не оставишь меня? Ты не можешь оставить меня сейчас. Гармахис, разве ты никогда не любил?

– Нет, нет, о царица! К чему мне любовь? Мне невозможно и представить это. Отпусти меня! Мне дурно… Я больше этого не вынесу!

– Чтобы мужчина никогда не любил, как это странно! Не слышать, что женское сердце бьется одним ритмом с твоим, не видеть слез счастья и страсти на глазах возлюбленной, когда она, прижимаясь к твоей груди, шепчет слова признания!.. Никогда не любить! Не посвящать себя загадке женской души, не ведать того, что Природа способна излечить нас от безбрежного одиночества и золотой паутиной любви сплести в единое целое два существа. Не любить – это все равно что не жить, Гармахис!

Нашептывая эти слова, она незаметно придвигалась ко мне, потом с глубоким страстным вздохом положила руку мне на плечи и посмотрела на меня своими бездонными голубыми глазами и улыбнулась своей таинственной умиротворенной улыбкой, которая, подобно распускающемуся цветку, открыла красоту, сокрытую внутри всей красоты мира. Ее царственная грудь прижалась ко мне сильнее, потом еще сильнее, вот уже ее сладкое дыхание коснулось моих волос, у меня закружилась голова, и в следующий миг наши губы встретились.

Горе мне! В том поцелуе, более роковом и более крепком, чем объятия самой Смерти, были забыты Исида, мои возвышенные надежды, клятвы, честь, отчизна, друзья, весь мир, – все, все, кроме Клеопатры, обнимавшей меня и называвшей меня любимым и повелителем.

– А теперь выпей за меня, – прошептала она. – Выпей, и пусть это вино станет знаком твоей любви.

Я взял чашу, сделал большой глоток и вдруг понял (увы, слишком поздно!), что вино отравлено.

Я упал на ложе и, хоть по-прежнему все видел и слышал, не мог ни говорить, ни даже шевельнуть рукой.

Клеопатра склонилась надо мной и достала спрятанный у меня на груди кинжал.

– Я выиграла! – воскликнула она, откидывая назад свои длинные волосы. – В эту игру, клянусь богами, стоило сыграть – ставкой в ней был Египет! Значит, этим кинжалом ты хотел убить меня, о мой царственный соперник Гармахис, чьи приспешники уже собрались у ворот моего дворца и до сих пор ждут сигнала? Ты еще слышишь меня? Что же теперь мне мешает пронзить этим кинжалом твое сердце?

Я услышал, что она говорит, и слабо указал себе на грудь, потому что больше всего на свете желал умереть. Она величественно поднялась в полный рост, и в руке ее блеснул большой кинжал. Он начал опускаться, коснулся моей кожи.

– Нет! – снова воскликнула она и отбросила кинжал. – Ты слишком нравишься мне. Нельзя, жаль просто так убить такого красивого мужчину. Я дарую тебе жизнь. Живи, неудавшийся фараон! Живи, несчастный горе-принц, которого перехитрила женщина! Живи, Гармахис… Чтобы украсить мою победу!

Затем я потерял способность видеть, а мои уши слышали лишь пение соловья, шепот моря да торжествующий победный смех Клеопатры. Проваливаясь в царство сна, теряя сознание, я продолжал слышать этот хрипловатый смех. Он прошел со мной через всю жизнь и преследует меня и сейчас, перед смертью.

Глава VIII О пробуждении Гармахиса, о видении смерти, о явлении Клеопатры и о ее словах успокоения

Я проснулся и увидел, что лежу в своей комнате. Я вздрогнул. Наверняка все это мне приснилось! Могло ли подобное быть явью? Не может быть, чтобы я не выполнил своего предназначения, чтобы единственная возможность была упущена навсегда! Не может быть, что я подвел всех, кто возлагал на меня надежды, и что отряд храбрецов во главе с моим дядей напрасно ждал у восточных ворот. Не мог же я предать наше великое дело! Неужели весь Египет, от Абу до Ату, до сих пор ждет – и ждет напрасно? Нет, возможно что угодно, только не это! Это был кошмар, страшный сон! Еще один такой сон может разорвать сердце. Лучше умереть, чем еще раз столкнуться с таким адским наваждением, посланным на меня силами зла. Но, если то было чудовищное видение, отвратительная фантазия, вызванная перенапряжением ума, то где я? Почему я здесь, если должен дожидаться Хармиону в Алебастровом зале?

Где я? И – о боги! – что это за страшная груда, очертаниями сходная с человеком, под окровавленным покровом, лежит у изножья ложа, на котором я, должно быть, заснул?

Я, как лев, вскочил с криком и ударил по этой груде изо всех сил. Удар был тяжелым, и от него этот предмет перевернулся на бок. Не помня себя от ужаса, я сорвал белый покров и под ним увидел обнаженную связанную фигуру с поджатыми к груди ногами. Это был голый труп начальника дворцовой стражи римлянина Павла. Он лежал передо мной, и из его груди торчал кинжал, мой кинжал, с золотой рукояткой в виде сфинкса. Этим кинжалом к широкой груди был прижат кусок папируса с латинскими словами. Я наклонился к бездыханному телу и прочитал:

«HARMACHIDI SALVERE EGO SUM QUEM SUBDERE NORAS PAULUS ROMANUS DISCE HINC QUID PRODERE PROSIT».

«Приветствую тебя, Гармахис. Я – подкупленный тобою римлянин Павел. Узнай, как поступают с предателями».

Мне стало дурно, я отшатнулся от покрытого запекшейся кровью трупа и попятился назад, пока стена не остановила меня. Я слышал пение птиц снаружи. Они приветствовали день. Значит, это был не сон, и я пропал! Пропал!

Я подумал о моем старом отце Аменемхете. Да, я представил, что с ним будет, когда он узнает, когда ему расскажут о позоре его сына, погубившего все его надежды. Я подумал о моем любимом дяде Сепа, жреце, готовом отдать жизнь за свою страну, который целую нынешнюю ночь ждал сигнала, но так и не дождался. Тут же последовала и другая мысль. А что же будет с ними? Я был не единственным предателем. Меня тоже предали. Но кто? Возможно, сам Павел. Если это был Павел, он почти ничего не знал о том, кто участвовал в заговоре. Но тайные списки лежали у меня на груди, в одежде. Великий Осирис, они исчезли! Значит, участь, постигшая Павла, ждет всех преданных своей отчизне жаждавших возрождения Египта. От этой мысли разум у меня затуманился, и я упал без чувств.

Когда ко мне вернулось сознание, я заметил, как удлинились тени, и понял, что была уже вторая половина дня. Я с трудом встал. Труп Павла по-прежнему лежал подле ложа, наблюдая за мной страшными безжизненными глазами. В отчаянии я бросился к двери. Оказалось, что она заперта, а снаружи я услышал тяжелые шаги стражей. Они спросили у кого-то пароль, потом я услышал, как о пол стукнули древки копий, задвижки отъехали, дверь распахнулась, и через порог переступила облаченная в парадные царские одежды, сияющая торжеством победительница Клеопатра. Вошла она одна, и дверь захлопнулась у нее за спиной.

Я стоял, как будто окаменев, она же подошла и остановилась прямо передо мной.

– Приветствую тебя, Гармахис, – сказала она, широко улыбаясь. – Вижу, мой посланник нашел тебя. – И она указала на мертвого римлянина. – Фу, как отвратительно он выглядит. Эй, стражи!

Дверь отворилась, и в комнату вступили два вооруженных галла.

– Уберите эту разлагающуюся падаль, – приказала Клеопатра, – и бросьте стервятникам, пусть они им займутся. Стойте, выньте сначала кинжал из груди этого предателя.

Стражи низко склонились к трупу, выдернули из сердца Павла красный от крови кинжал и положили его на стол. Затем взяли мертвое тело за руки и за ноги и потащили к двери. Потом я услышал их тяжелые шаги по лестнице, когда они понесли его вниз.

– Я думаю, Гармахис, ты попал в большую беду, – сказала она, когда звуки шагов стихли. – Как причудливо поворачивается колесо Судьбы! Если бы не этот предатель, – она кивнула на дверь, через которую вынесли труп Павла, – на меня сейчас было бы так же неприятно смотреть, как на него, а твой кинжал окрасился бы кровью моего сердца.

Так, значит, все же Павел предал меня.

– Когда вчера вечером ты пришел ко мне, – продолжила она, – я знала, что ты пришел убивать. Ты несколько раз запускал руку под одежду на груди, и я догадалась, что ты сжимал рукоятку кинжала, собираясь с духом совершить ненавистный тебе поступок, которому так противилась твоя душа. То были странные, фантастические минуты, когда твоя жизнь висит на волоске. Ради таких минут только и стоит жить. Иногда я задумываюсь, чего мы смогли бы добиться вместе, если бы соединилась моя хитрость с твоей хитростью, моя сила с твоей силой.

Да, Гармахис, у твоей двери стоят стражи, но я не хочу тебя обманывать. Если бы я не знала, что удерживаю тебя узами более надежными, чем тюремные цепи, если бы не знала, что мне не угрожает от тебя никакое зло, ибо меня лучше копий всех моих легионов защищает твоя честь, ты бы давно уже был мертв, мой Гармахис. Вот твой кинжал, – она протянула мне оружие. – Теперь убей меня, если можешь. – И она приблизилась ко мне, обнажила грудь и замерла в ожидании, устремив на меня спокойный взгляд.

– Ты не можешь убить меня, – продолжила она, – ибо существуют такие поступки, и я это хорошо знаю, которые ни один мужчина, – а я говорю о настоящих мужчинах, таких как ты, – не может совершить и остаться жить после этого. И главный из них, Гармахис: мужчина не может убить женщину, которая его любит. Что ты делаешь? Не смей! Нет, не поворачивай кинжал на себя. Если ты не можешь убить меня, подумай, насколько большим будет твой грех, если ты убьешь себя, о жрец Исиды, преступивший свои клятвы! Или тебе так не терпится предстать перед этой разгневанной богиней в Аменти? Какими глазами, по-твоему, Небесная Мать посмотрит на своего сына, который, опозоренный и нарушивший свою самую священную клятву, предстанет перед ней с руками, обагренными собственной кровью? Где же ты будешь искупать содеянное зло? Если тебе вообще будет позволено его искупить!

Более я не мог выносить ее речей, ибо сердце мое было разбито. Увы! Она была права – я бы не осмелился убить себя! Я не имел на это права! Я дошел до того, что даже умереть боялся! Я бросился на ложе и зарыдал, зарыдал слезами такого отчаяния, когда у человека не осталось ни капли надежды.

Но Клеопатра подошла ко мне, села рядом и стала меня успокаивать, обвив мою шею руками.

– Не плачь, любовь моя, – сказала она. – Посмотри на меня. Для тебя еще не все потеряно, и я не сержусь на тебя. Мы сыграли, ставки были высоки. Игра шла не на жизнь, а на смерть. Я предупреждала тебя, что пущу свою женскую магию против твоей. Так я и сделала и выиграла. Но я буду откровенна с тобой. Мне как женщине и как царице жаль тебя. Мне неприятно и больно видеть тебя в печали, смотреть на твои терзания. Конечно, ты имел на то право и поступил правильно, попытавшись вернуть трон, захваченный когда-то моими предками, и былую свободу Египта. Это справедливо и достойно восхищения. Мне самой как законной царице пришлось поступить так же, и я не побоялась пойти на жестокость, потому что была связана клятвами. Поэтому, поверь, я полна сочувствия к тебе, ибо все великое, любой смелый поступок не оставляют меня равнодушной. Правильно и то, что тебя ужасает глубина твоего падения. Но это тоже вызывает уважение. Я как любящая тебя женщина полна жалости к тебе и разделяю твое горе. Но не все еще потеряно. Твой план был неразумен, ибо Египет не сможет существовать как независимая держава. Если бы ты отвоевал корону – а ты, несомненно, сделал бы это, – тебе все равно пришлось бы считаться с римлянами. Пойми, у тебя есть еще надежда: я не та, за кого меня принимают. В этой бескрайней стране нет сердца, более преданного древнему Кемету, чем мое. Я люблю его даже больше, чем ты, Гармахис. Однако до сих пор я была будто в оковах: мне мешают со всех сторон – войны, повстанцы, завистники, заговоры, придворные интриги связывали меня. Из-за этого я не могла служить своему народу как должно и как мне хотелось. Но теперь, Гармахис, ты научишь меня. Ты станешь не только моим возлюбленным, но и моим советником. Разве это малое дело, Гармахис, завоевать сердце Клеопатры, то сердце, которое – стыдись! – ты хотел остановить? Да, ты, именно ты, соединишь меня с моим народом, поможешь мне найти путь к нему, и мы станем править вместе, объединив новое царство со старым, новое мышление с древним. Правильно говорят, что все делается к лучшему, о котором и мечтать было нельзя: ты станешь фараоном, но к трону тебя приведет другая, более ровная, не такая жестокая, кровавая дорога.

Гармахис, я сделаю все, чтобы твое предательство было скрыто. В конце концов, ты же не виноват в том, что тебя выдал подлый римлянин? Что потом тебя опоили, а твои тайные записи выкрали и легко расшифровали? Можно ли винить тебя за то, что ваш великий заговор сорвался, а те, кто устроил его, рассеяны по стране? За то, что ты, оставаясь верным долгу, использовал те средства, которые дала тебе сама природа, и покорил сердце царицы Египта? За то, что ее преданная, нежная любовь поможет тебе достичь своей цели и раскрыть свои мощные крылья над берегами Нила? Ты считаешь мои советы неразумными, Гармахис?

Я поднял голову, и в темноте, царившей в моем сердце, забрезжил лучик надежды, ибо падающий человек хватается и за соломинку. И тогда я впервые заговорил:

– А те, кто был со мной… Те, кто верил в меня… Что будет с ними?

– Да, – промолвила она, – среди них и твой отец, Аменемхет, старый жрец из Абидоса, и твой дядя Сепа, пламенный патриот, чье огромное сердце скрывается под такой невзрачной оболочкой, и…

Я подумал, она скажет «Хармиона», но нет, она не упомянула ее имени.

– И многие другие… Я знаю всех!

– Что же ждет их?

– Я отвечу тебе, Гармахис, – сказала она, встав и положив свою ладонь мне на руку. – Ради тебя я буду к ним милосердна. Я сделаю лишь то, что обязана сделать. Я клянусь своим троном и всеми богами Египта, что никогда не причиню ни малейшего зла твоему отцу, по моей воле ни один волос не упадет с его головы, и, если еще не поздно, я освобожу твоего дядю Сепа и остальных, кто был с ним. Я не уподоблюсь моему предку Эпифану, который, когда египтяне восстали против него, протащил вокруг городских стен привязанными к своей колеснице Афиниса, Павзираса, Хезифуса и Иробастуса… Но не так, как это сделал Ахилл с Гектором, а, в отличие от него, еще живыми. Я освобожу их всех, кроме иудеев – если среди них есть иудеи, – потому что иудеев я ненавижу.

– Среди них нет иудеев, – ответил я.

– Это хорошо, – сказала она, – потому что ни одному иудею от меня пощады не будет. Неужели же я так жестока, как обо мне говорят? В твоем списке, Гармахис, было много имен тех, кто должен был умереть. Я же отняла жизнь всего лишь у одного-единственного подлого римлянина, двойного предателя, потому что он предал и тебя, и меня. Ты не удивляешься, Гармахис, тому, насколько милостиво я с тобой поступаю, только из-за того, что – так уж устроены мы, женщины – ты нравишься мне? Нет, клянусь Сераписом! – добавила она усмехнувшись. – Я передумала: я не дам тебе так много ни за что. Ты заплатишь мне за мою милость. И цена будет высокой, Гармахис: поцелуй.

– Нет, – сказал я, отворачиваясь от искусительницы. – Это действительно слишком высокая цена. Больше я никогда не стану тебя целовать.

– Хорошо подумай, прежде чем отказываться, – ответила она, сердито нахмурившись. – Хорошо подумай и сделай правильный выбор. Я всего лишь женщина, Гармахис, женщина, не привыкшая упрашивать мужчин и слышать от них «нет». Поступай как хочешь, но помни: если ты отвергнешь меня, я лишу тебя своей милости, которую решила тебе подарить. Потому, добродетельнейший из жрецов, выбирай между тяжким бременем моей любви и скорой смертью от рук палача отца и всех, кто был в заговоре с ним.

Я посмотрел на нее и понял, что она рассердилась: глаза ее горели, а грудь вздымалась. Потому, горько вздохнув, я поцеловал ее, и этот поцелуй скрепил мои постыдные узы рабства. А потом с торжествующей улыбкой греческой богини Афродиты она ушла, унеся с собой кинжал.

Мне было еще неведомо, как глубоко проникла царица в наш заговор, и почему мне до сих пор было позволено жить, или почему Клеопатра, эта женщина с сердцем тигрицы, была так милостива ко мне. Не знал я того, что она не хотела меня убивать, потому что боялась. Заговор имел такие глубокие корни, а ее власть, ее двойная корона была такой шаткой, что убей она меня, волны народного гнева могли смести ее с трона Верхнего и Нижнего Египта… Даже если бы меня не стало. Не догадывался я и о том, что лишь из-за страха и политических притязаний она смилостивилась над теми, чьи надежды я предал (хотя я действительно ей очень нравился), решив привязать меня к себе узами страсти. И все же в ее защиту я хочу сказать, что даже после того, как тучей нависшая над ней угроза растаяла на ее небосклоне, она сохранила верность слову, и никто, кроме Павла и еще одного человека, не был наказан смертью за участие в заговоре против короны Клеопатры и власти династии Лагидов в Египте. Наказание этих людей заключалось в другом. Они перенесли столько мук!

Итак, она ушла, поселив в моем сердце рядом с позором и печалью восхищение ее величием. О, до чего горькими были те часы, когда я не мог облегчить свою душу молитвой! Ибо нить, связующая меня с Божественной, оборвалась, и Исида более не отвечала на призывы своего жреца. Горьки и темны были те часы, но даже сквозь эту тьму было видно звездное сияние глаз Клеопатры и слышалось эхо ее томного шепота, голоса, шепчущего слова любви. Чаша моего горя еще не была полна, надежда все еще жила у меня в сердце, и я даже начал думать, что, не достигнув высокой цели, в своем крахе, выбравшись из глубин пропасти, смогу найти другой, менее опасный путь к победе.

Так все согрешившие, все преступники обманывают себя, перекладывая бремя своих недобрых поступков на плечи неотвратимой Судьбы, пытаясь убедить себя, что могут найти в своем пороке добро, и заглушая голос совести громкими рассуждениями о велении необходимости. Впрочем, это не приносит добра, потому что по стезе греха раскаяние и погибель ходят рука об руку, их неизменно преследуют угрызения совести, и горе тому, за кем они последуют! Горе мне, грешнику из грешников!

Глава IX О пребывании Гармахиса под стражей, о презрении Хармионы, об освобождении Гармахиса и о прибытии Квинта Деллия

Заточение мое продлилось одиннадцать дней. За это время я не встречался ни с кем, кроме стражников, стоявших у дверей моей комнаты, рабов, которые молча приносили мне еду и питье, и самой Клеопатры, которая приходила ко мне постоянно и почти все время была со мной. Она много говорила о любви, но ничего не рассказывала о том, что происходит снаружи. Настроение у нее всегда было разное: то она смеялась и шутила, то была задумчива и удивляла меня своей мудростью, то горела страстью и больше ничего для нее не существовало, но в каком бы настроении ни была царица, она была всякий раз по-новому прекрасна. Много раз она рассказывала мне о том, как с моей помощью сделает древнюю страну Кемет великой державой, облегчит участь простого люда и изгонит из Египта римлян. И хотя поначалу я старался не прислушиваться к ее речам, постепенно, слушая ее описания замечательного будущего, я все больше запутывался в ее волшебных сетях, из которых невозможно было выбраться, все крепче и крепче становились они, и со временем я стал думать точно так же, как она. Потом я тоже приоткрыл ей свое сердце и поделился с ней тем, что собирался сделать для Египта. Она, казалось, была рада моему откровению, слушала внимательно, обсуждала со мной мои замыслы, советовала, как можно было бы их воплотить в жизнь, говоря о своем желании очистить истинную египетскую веру и объясняя, каким путем она хочет это сделать; рассказывала о своих планах восстановить древние храмы и даже воздвигнуть новые, где будут поклоняться нашим богам. Она проникала все глубже и глубже в мое сердце, заполнив все его уголки, и я, лишенный всего, полюбил ее со всей нерастраченной страстью моей раненой души. У меня ничего не осталось, кроме любви Клеопатры, она стала целью моей жизни, я жил ею, лелеял ее, как вдова лелеет свое единственное чадо. И та, что была виновницей моего позора, стала для меня центром мироздания, источником жизни, самым дорогим, что у меня было, и я полюбил ее всепоглощающей любовью, которая крепла день ото дня, пока не поглотила мое прошлое и не превратила настоящее в сон. Ибо она пленила меня, из-за нее я забыл о чести и погряз в пороке. Я, несчастный, падший, ослепленный глупец, ничтожество, превратился в ее раба, который полз за палачом на коленях и целовал плеть, которой меня стегали.

Даже сейчас, в ночных видениях, когда сон открывает тайники сердца и сокрытые в них страхи вырываются на волю и начинают метаться по открытым чертогам мысли, я, как и прежде, вижу ее царственный лик таким, каким он когда-то представал предо мной: она приближается ко мне, распахнув объятия, со светящимися от любви глазами, приоткрытыми устами и струящимися волосами, и на лице – ее особенная, неповторимая нежность и самозабвенная страсть. Да, до сих пор, после стольких лет, я по-прежнему вижу, как она идет ко мне, но каждый раз я просыпаюсь и понимаю, что все это был обман.

Такой однажды Клеопатра пришла ко мне, когда, как она сказала, сбежала с какого-то важного совета, на котором обсуждались военные действия Антония в Сирии. Пришла она в том же виде, в котором была на совете: в царском одеянии и со скипетром в руке, на челе ее сверкала золотом корона со священным уреем. Сев передо мной, она рассмеялась: чтобы избавиться от надоевших послов, которых принимала на совете, она сказала, что должна их покинуть, поскольку якобы получила срочное известие из Рима. Эта шалость казалась ей забавной. Неожиданно она встала, сняла с себя корону, надела ее мне на голову, накинула мне на плечи свою царскую мантию, вложила в мою руку скипетр и пала передо мной на колени. Потом, опять рассмеявшись, поцеловала меня в губы и сказала, что признает меня своим царем и повелителем. Но я, вспомнив, как был коронован в храме Абидоса, и вспомнив тот венок из роз, запах которого преследует меня по сей день, встал, бледный от гнева, сорвал с себя мантию, в которую она меня обернула, отбросил побрякушки и спросил, как смеет она насмехаться надо мной, хоть я и ее пленник. Я думаю, что Клеопатра не ожидала подобного и испугалась, сразу же отпрянув от меня.

– Не гневайся, милый Гармахис! Ну, не надо сердиться, – сказала она. – Почему ты думаешь, что я насмехаюсь над тобой? Почему ты думаешь, что не станешь законным фараоном и правителем страны?

– Как мне понять тебя? – спросил я. – Ты выйдешь за меня замуж и объявишь это всему Египту? Как же иначе я теперь могу стать фараоном?

Она опустила глаза.

– Быть может, любимый, я в самом деле хочу стать твоей женой, – нежно промолвила она. – Послушай, здесь, в этой темнице, ты совсем побледнел и почти ничего не ешь. Нет, не возражай! Рабы донесли мне об этом. Я держала тебя здесь, под стражей, Гармахис, для твоего же блага. Чтобы сохранить твою жизнь, которая так дорога мне, и честь, нужно продолжать делать вид, что ты мой пленник. Иначе тебя ждет позор и смерть, к тебе тайно подошлют убийц, и ты погибнешь. Но здесь я больше не могу с тобой встречаться! Я не могу видеть, как ты здесь чахнешь. Потому завтра я освобожу тебя, и ты снова займешь должность придворного астронома. Я объявлю всем, что убедилась в твоей невиновности, окончательно убедилась, и скажу, что твои предсказания о войне полностью исполнились… Так оно и есть на самом деле, хотя за это благодарить тебя у меня нет причин, ведь ты составлял свои пророчества так, как было выгодно заговорщикам. А теперь прощай, мне нужно возвращаться к этим скучным, чванливым умникам-послам. И не сердись, Гармахис, ибо кто знает, чем завершатся наши отношения, что станет с нашей любовью?

И она ушла, слегка кивнув головой, оставив меня с мыслью о том, что хочет открыто сочетаться со мной браком. Не стану скрывать, тогда я поверил, что именно это было у нее на уме. Ибо, если она даже и не любила меня всепоглощающей любовью, я был ей дорог, она увлеклась мной, со мной ей было интересно, и я еще не успел наскучить ей.

Утром Клеопатра не пришла, зато пришла Хармиона… Хармиона, которую я не видел после той роковой ночи. Она вошла и остановилась передо мной, бледная, с опущенными глазами, и первые ее слова были едким упреком.

– Прости меня, – заговорила она своим нежным голоском, – за то, что я осмелилась к тебе явиться вместо Клеопатры. Но твое счастье отсрочено ненадолго. Скоро ты увидишь ее.

От ее слов я сжался, и она, видя свое превосходство, продолжила:

– Я пришла, Гармахис, – увы, более не царственный! – чтобы сказать тебе, что ты свободен! Свободен и теперь сможешь увидеть всю степень своего бесчестия, увидеть ее в полных презрения глазах каждого, кто тебе доверял. Я пришла, чтобы сказать, что великий заговор, который готовился больше двадцати лет, погиб безвозвратно. Правда, никто не был убит, кроме, наверное, дяди Сепа, потому что он исчез, но все предводители были схвачены и закованы в цепи или изгнаны из страны, а их движение сломлено и рассеяно. Буря растаяла, не успев разразиться. Египет потерян, и теперь потерян навсегда, последняя надежда пропала! Египет больше не сможет бороться с оружием в руках, отныне ему остается только во веки веков гнуть шею под иноземным ярмом и подставлять спину под плети захватчиков.

Я громко застонал и промолвил:

– Увы, я был предан! Нас всех предал Павел.

– Ты был предан? Нет, ты сам стал предателем! Почему ты не убил Клеопатру, когда остался с ней один? Отвечай, клятвопреступник!

– Она опоила меня! – произнес я.

– О Гармахис, – сказала безжалостная девушка, – как же ты не похож на того принца, которого я когда-то знала! Как же низко ты пал, если даже не гнушаешься лжи! О да, ты был опоен, опоен приворотным зельем! Ты променял Египет и свою высокую цель на поцелуй блудницы. Горе тебе! Позор тебе! – Она уже смотрела мне в лицо и указывала на меня пальцем. – От тебя все отвернутся, все отвергнут! Презренный! Изгой! Ничтожество! Попробуй мне возразить, если сможешь! Втягиваешь голову в плечи? Боишься? Чего еще ожидать от такого, как ты! Ползи к Клеопатре, целуй ее сандалии, когда ей будет угодно втоптать тебя в грязь, где тебе и место, но к честным людям не приближайся! Не приближайся никогда! Держись от них как можно дальше!

Внутри у меня все клокотало от презрения и ненависти, которыми она меня поливала, но я не находил слов, чтобы ответить.

– А как случилось, – наконец спросил я мрачным голосом, – что тебя никто не выдал, и ты по-прежнему приближенная царицы, и ты можешь приходить ко мне, чтобы издеваться надо мной, хотя еще совсем недавно клялась мне в любви? Или у тебя, женщины, нет жалости и сострадания к мужчине, который оступился?

– Моего имени не было в тех списках, – ответила она, опустив свои темные глаза. – Так что у тебя есть прекрасная возможность. Выдай меня, Гармахис! Из-за того, что я когда-то любила тебя (помнишь ли ты это?), для меня твое падение вдвойне больнее. Позор тех, кого мы когда-то любили, отчасти становится нашим позором и преследует нас, потому что мы слепо допускаем такое ничтожество до самых сокровенных глубин сердца. Неужели и ты такой же глупец, как все? Ты, еще разгоряченный объятиями этой царственной распутницы, ищешь утешения у меня? Именно у меня?

– Откуда мне знать, – сказал я, – что это не ты предала нас, потеряв голову от злости и ревности? Хармиона, когда-то, еще в самом начале, дядя Сепа предостерегал меня насчет тебя, и теперь, когда я вспомнил его слова, я вижу, что…

– Как это похоже на предателя! – прервала она меня, покраснев до корней волос. – Предатели думают, что все люди такие же предатели, и всех подозревают! Нет, я не предавала тебя, это сделал жалкий негодяй Павел, который в последнюю минуту струсил, и получил по заслугам. И я не стану терпеть твои оскорбления, Гармахис, более не царственный! Клеопатра, царица Египта, велела мне сообщить тебе, что ты свободен и что она ждет тебя в Алебастровом зале.

Бросив на меня долгий взгляд из-под длинных ресниц, она поклонилась и ушла.

И вот я снова стал появляться при дворе, хотя бывал там лишь изредка, ибо душа моя горела от стыда, меня жег ужас, и в глазах каждого, кто меня знал, я боялся увидеть презрение к предателю. Однако ничего подобного я не увидел, потому что никого, кто знал о заговоре, во дворце не осталось, а Хармиона об этом никому не говорила, вероятно, чтобы обезопасить себя. К тому же Клеопатра убедила всех, что я невиновен и к заговору не имею никакого отношения. И все же моя вина давила на меня так, что я осунулся, похудел, а лицо мое потеряло былую красоту. Считалось, что я свободен, но за каждым моим шагом постоянно наблюдали, и мне не было позволено выходить за стены дворца.

И вот наконец настал тот день, когда к нам прибыл Квинт Деллий, этот лживый римский патриций, который служил только восходящим звездам. Он привез Клеопатре письма от Марка Антония, триумвира, который после недавней победы в битве при Филиппах переправился в Азию, где отнимал у покоренных царей золото, чтобы утолить алчность своих легионеров.

Я хорошо помню тот день. Клеопатра, облаченная в свои парадные царские одеяния, в окружении придворных, среди которых был и я, сидела в большом зале для приемов на золотом троне. Когда она приказала ввести посла триумвира Антония, большие двери распахнулись, и под звуки фанфар, приветствуемый стражниками-галлами, в сверкающих золотых доспехах и пурпурном шелковом плаще, в сопровождении свиты своих военачальников в зал вошел римлянин. Он был красив и хорошо сложен, но на его бритом приятном лице, без бороды и усов, выделялся жесткий рот и бегающие лживые прозрачные глаза. Пока глашатаи выкрикивали его имя, титулы и должности, он не отводил взгляда от спокойно сидевшей на троне Клеопатры, словно был ошеломлен ее лучезарной красотой. Когда глашатаи, наконец, замолчали, он продолжал стоять и даже не шевельнулся. Клеопатра обратилась к нему на латыни:

– Приветствую тебя, благородный Деллий, посланник могущественного Антония, тень которого протянулась через весь мир, словно сам Марс явился перед нами, мелкими, ничтожными владыками. Приветствую тебя и добро пожаловать в наш бедный город Александрию. Прошу, поведай нам цель твоего приезда.

Но коварный Деллий продолжал стоять точно зачарованный.

– Почему ты молчишь, благородный Деллий? Тебя что-то тревожит? Ты утратил дар речи? – спросила Клеопатра. – Или ты так долго путешествовал по просторам Азии, что двери латинской речи теперь закрыты для тебя? Какой же язык ты помнишь? На каком разговариваешь? Назови его, и мы будем говорить на нем, ибо нам знакомы все языки.

Тут он наконец заговорил. Голос у него оказался мягким и грудным.

– Прости меня, прекраснейшая царица Египта, за то, что перед тобой я онемел, но красота столь великая, точно сама смерть, запечатывает уста смертных и лишает разума. Полуденное солнце ослепляет того, кто на него смотрит, так и твоя, царица Египта, неожиданно открывшаяся мне блистательная красота лишила меня воли и власти над своими чувствами и мыслями.

– Воистину, благородный Деллий, – промолвила Клеопатра, – как видно, в Киликии прекрасно учат искусству лести.

– Как говорят здесь, в Александрии? – ответил учтивый римлянин. – Кажется, «дыхание лести не развеет облака»[23], не так ли? Однако перейдем к делу. Вот, царица Египта, написанные рукой благородного Антония и запечатанные его печатью письма о некоторых государственных делах. Желаешь ли ты, чтобы я прочитал их вслух, при всех?

– Сорви печати и читай, – ответила она.

Он с поклоном сорвал печати и стал читать:

«От имени Triumviri Reipublicæ Constituendæ [24] Марк Антоний, триумвир, приветствует Клеопатру, милостью римского народа царицу Верхнего и Нижнего Египта. Нам стало известно, что ты, Клеопатра, вопреки своему обещанию и долгу, прибегнув к помощи своего слуги Аллиена с войсками и своего слуги Серапиона, правителя Кипра, тоже с войсками, оказала помощь убийце Кассию, который выступил против благороднейшего триумвирата, и что ты сама недавно подготовила огромный флот ему в поддержку. Посему мы требуем, чтобы ты немедленно прибыла в Киликию, где ты встретишься с благородным Антонием и лично дашь объяснения относительно возложенных на тебя обвинений. И предупреждаем тебя: ослушавшись, ты навлечешь на себя большую беду. Прощай».

Пока Клеопатра прислушивалась к этим наглым словам, глаза ее пылали, и я заметил, что руки ее сжали золотые подлокотники в виде львиных голов, на которых лежали.

– Сначала нас напоили сладкой лестью, – сказала она, – а теперь, опасаясь, что сладкого избыток, предлагают желчь! Знай же, Деллий, все обвинения, содержащиеся в этом письме, или, точнее, в этом вызове в суд, – ложь от начала до конца, что могут подтвердить все. Но о наших действиях, касающихся войн и политики, не сейчас и не перед тобой мы будем давать отчет и доказывать свою правоту. И мы не покинем свое царство, чтобы ехать в далекую Киликию, и там не станем, подобно бесправному обвиняемому жалкому просителю, вымаливать прощение у суда благородного Антония. Если Антоний желает поговорить с нами и обсудить эти важные дела – море открыто, и встречен он будет по-царски. Пусть он сам прибудет сюда. Это наш ответ тебе и триумвирату, от имени которого ты здесь, о Деллий!

Но Деллий улыбнулся как человек, способный не поддаваться гневу, и снова заговорил:

– Царица Египта, ты не знаешь благородного Антония. Он суров в письме, в котором стилом орудует так, будто это копье, обагренное кровью врага. Однако, встретившись с ним лицом к лицу, ты увидишь, что это самый уступчивый и любезнейший из всех величайших в мире полководцев, когда-либо побеждавших в битвах. Прислушайся к моему совету, о царица Египта, езжай к нему! Не отсылай меня обратно с таким недобрым ответом, ибо, если ты приведешь Антония в Александрию – горе Александрии, народу Нила и тебе, великая царица, ведь придет он с армией и охваченный жаждой войны. Ох, как нелегко придется тебе, если ты посмеешь бросить вызов объединенной военной мощи могущественного Рима! Потому я молю тебя, сделай то, что он просит. Прибудь в Киликию, но не с оружием в руках, а с дарами мира. Прибудь во всем сиянии своей красоты, в лучших одеяниях – и тебе не нужно будет бояться благородного Антония. – Он замолчал и многозначительно посмотрел на Клеопатру. Я, почувствовав, к чему он клонит, весь загорелся от гнева.

Клеопатра тоже это поняла – она подперла рукой подбородок и задумалась. Так она просидела какое-то время, а хитрый царедворец Деллий с любопытством неотступно наблюдал за ней. Хармиона, стоявшая у трона среди остальных придворных дам, тоже поняла значение этих слов, ибо лицо ее вспыхнуло, подобно тому, как летняя туча вспыхивает в вечерний час, когда в ее недрах сверкает молния, но потом опять побледнело и сделалось спокойным.

Наконец Клеопатра заговорила:

– Что ж, дело это важное и непростое, и потому, благородный Деллий, нам нужно время для принятия решения. Отдохни пока у нас, развлекайся, насколько это позволяют наши скромные условия. Ты получишь от нас ответ в течение десяти дней.

Посол ненадолго задумался, потом с улыбкой ответил:

– Хорошо, благодарю тебя, о царица Египта. На десятый день я приду к тебе за ответом, а на одиннадцатый поплыву обратно к Антонию, моему господину.

По знаку Клеопатры снова загремели фанфары, и римлянин с поклоном удалился.

Глава X О смятении Клеопатры, о ее обещании, данном Гармахису, и о том, как Гармахис поведал ей о сокровище, спрятанном под пирамидой Херу

Тем же вечером Клеопатра призвала меня в свои покои. Явившись, я застал ее в большом смятении, никогда раньше я не видел ее такой взволнованной. Она была одна и, словно львица в клетке, расхаживала по мраморному полу. В голове у нее проносились мысли, и каждая, подобно облаку, проплывающему над морем, отбрасывала тень на ее бездонные глаза.

– Хорошо, что ты пришел, Гармахис, – сказала она, облегченно вздохнув и взяв меня за руку. – Посоветуй, как мне быть, ибо никогда я еще не нуждалась в мудром совете так сильно. Ах, что за жизнь даровали мне боги! Жизнь беспокойную, как океан. Я с детства не знаю ни одного спокойного дня и, похоже, так никогда его и не узнаю. Едва я спаслась от твоего кинжала, Гармахис, когда жизнь моя висела на волоске, как новая забота, словно гроза, собралась над горизонтом и налетела на меня, когда я этого совсем не ждала. Ты видел этого угодливого тигра? Как бы мне хотелось заманить его в ловушку! Как же сладко он говорил! Урчал как кот, а сам все время точил когти. А письмо ты слышал? Неслыханная наглость! Я знаю этого Антония. Я видела его однажды, когда была еще ребенком, только вступающим в пору юношества, но глаз у меня всегда был зорким, и я сразу поняла, что он за человек. Наполовину Геракл, наполовину глупец, хотя в глупости его порой проскальзывает ум гения. Сластолюбив, и те, кто умеют угодить его слабостям, могут вести его за собой куда угодно, но стоит с ним поссориться, и он превращается в злейшего врага. Он верен друзьям, тем, которых действительно любит, может совершать поступки, противоречащие его собственным интересам. Щедр, отважен, вынослив, в беде достоинства не теряет, но в благоденствии – пьяница и раб женщин. Таков этот Антоний. Какие наладить отношения с мужчиной, которого удача и счастливый случай, вопреки его собственной воле и желанию, вознесли на гребень волны? Однажды эта волна захлестнет его, но, пока этот день не настал, он носится по свету, сметая все на своем пути, и смеется над теми, кто тонет.

– Антоний всего лишь человек, – сказал я. – У него множество врагов, и как любого человека, его можно одолеть.

– Да, его можно одолеть, но ведь он не один, Гармахис. Антоний – один из трех триумвиров. Теперь, когда Кассий отправился туда, куда попадают все глупцы, Рим превратился в гидру: отруби одну голову, тут же на тебя начнет шипеть другая. Есть еще Лепид и молодой Октавиан, который будет с торжествующей улыбкой смотреть холодными глазами на трупы и жалкого никчемного Лепида, и Антония, и Клеопатры. Если я не поеду в Киликию, Антоний заключит мир с парфянами и, поверив тому, что они обо мне рассказывают, – а в этих рассказах действительно есть доля правды, – обрушится со всей своей силой на Египет. И что тогда?

– Что тогда? Да мы его загоним обратно в Рим.

– Ах, Гармахис, тебе легко так говорить. Быть может, если бы двенадцать дней назад я не победила в той нашей игре, ты, став фараоном, смог бы легко совершить подобное, ибо вокруг твоего трона собрался бы весь старый Египет. Но ни меня, ни мой греческий род Египет не любит. Да еще я только что рассеяла ваш великий заговор, в котором участвовала половина жителей Египта. Поднимутся ли эти люди на помощь мне? Будь мой народ предан мне, я бы, конечно, смогла противостоять любой силе, которую способен собрать Рим. Но египтяне ненавидят меня, и им не важно, кто будет править в стране, римляне или греки, возможно, покорившись римлянам. И все же я могла бы защититься, если бы у меня было золото: можно было бы нанять солдат, которые стали бы сражаться на моей стороне. Но у меня его нет. Мои сокровищницы пусты, и хоть страна наша богата, надо мной тяготеют огромные долги. Эти войны разорили меня, мне негде взять ни единого таланта. Быть может, Гармахис, ты, наследный жрец пирамид, – она подошла и заглянула мне в глаза, – если молва о древних сокровищах Египта не лжет, – можешь открыть мне, где я могу найти золото, которое поможет спасти твою страну от гибели, а твою возлюбленную от лап Антония? Скажи, это правда?

Немного подумав, я ответил:

– Даже если бы эта легенда была правдой и если бы я мог сказать тебе, где могучие фараоны в незапамятные времена скрыли сокровища на черный час нашей истории, на нужды Кемета, откуда мне знать, как быть уверенным, что это богатство ты действительно пустишь на благие дела?

– Так сокровище действительно существует? – с любопытством спросила она. – Не сердись на меня, Гармахис, в этот час нужды само слово «золото» меня радует, как вид ручья в пустыне.

– Я думаю, что это сокровище существует, – ответил я, – хотя сам я никогда его не видел. Но я знаю одно: если оно до сих пор и хранится в том месте, где было спрятано, то только потому, что на того, кто воспользуется им со злыми намерениями или ради корысти, наживы, ляжет такое страшное проклятие, что ни один из фараонов, знавших об этом месте, не осмелится прикоснуться к сокровищам, даже в самые черные дни, в час самых тяжких бедствий.

– Значит, – возразила она, – либо прежние цари Египта были трусами, либо нужда их была не такой уж великой и не так тяжелы были их бедствия. Ты покажешь мне эти сокровища, Гармахис?

– Возможно, – ответил я, – я и покажу их тебе, если они действительно все еще там, но только если ты поклянешься использовать их для защиты Египта от этого римлянина Антония и для блага египетского народа.

– Клянусь! – горячо произнесла она. – Клянусь всеми богами Кемета, если ты найдешь для меня это великое сокровище, я брошу вызов Антонию, объявлю ему войну и отошлю Деллия обратно в Киликию с еще более оскорбительным посланием, чем то, которое он привез мне. Я пойду даже на большее, Гармахис: я в самом скором времени сочетаюсь с тобой браком и объявлю об этом всему миру, и ты сам осуществишь свои замыслы и изгонишь из страны римского орла.

Произнося эти слова, она смотрела на меня чистым искренним взглядом. Я поверил ей и впервые после моего падения на какое-то мгновение почувствовал себя счастливым, подумав, что для меня еще не все потеряно и что с Клеопатрой, которую я любил, словно безумец, я все еще смогу вернуть себе уважение, занять свое положение и получить власть.

– Клянись, что так и будет, Клеопатра! – сказал я.

– Клянусь, возлюбленный мой! А это скрепит мою клятву! – Она поцеловала меня в лоб. Я тоже поцеловал ее, и мы стали говорить о том, что будем делать, когда станем супругами и что надо сделать, дабы одолеть римлян.

Так я был снова вовлечен в обман, хотя верю, что, если бы не злобная ревность Хармионы, – которая, как вскоре будет рассказано, постоянно толкала ее на все новые и новые недостойные поступки, – Клеопатра сочеталась бы со мной браком и порвала бы с римлянами. И в тех условиях это было бы лучше и для нее, и для Египта.

Мы разговаривали допоздна, и я открыл ей часть древней тайны несметных сокровищ, сокрытых под пирамидой. Было решено, что утром мы выедем из Александрии и, через два дня прибыв на место, приступим к поискам. Поэтому утром, чуть свет, была тайно снаряжена ладья, и Клеопатра зашла на ее борт под покрывалом, выдав себя за знатную египтянку, совершающую паломничество в храм Хорэмахета. Я, тоже в одеяниях паломника, сел на ладью. С нами поплыли десять ее самых преданных слуг, одетых матросами. Хармионы с нами не было. С попутным ветром мы проплыли по Нилу мимо Канопа и уже к полночи достигли Саиса, где остановились на недолгий отдых. На рассвете мы отвязали наш корабль и весь день плыли на большой скорости. В третьем часу после заката солнца мы увидели огни крепости, называемой Вавилоном. Здесь, на противоположном берегу реки, мы незаметно причалили в зарослях тростника. Оттуда, соблюдая величайшую осторожность, мы стали тайком пробираться к пирамидам, до которых было две лиги пути. Нас было трое: Клеопатра, я и один преданный евнух, остальных слуг мы оставили в ладье. Я поймал для Клеопатры осла, бродившего по возделанному полю, и накинул ему на спину плащ. Клеопатра села верхом, и я повел его по известной мне тропинке. Евнух шел за нами пешком, замыкая небольшую процессию. Шли мы немногим больше часа. Наконец мы вышли на большую мощенную камнем дорогу, и нашему взору представились возвышавшиеся до самого ночного неба величественные пирамиды. При виде их мы в благоговейном трепете замолчали. Так, молча, мы прошли через город мертвых, между мрачных гробниц, поднялись по каменистому холму и наверху остановились в густой тени пирамиды Хуфу, его великолепного трона.

– Воистину, – прошептала Клеопатра, глядя на уходящий вверх сияющий мраморный склон, испещренный миллионами мистических символов, – воистину, в те дни Кеметом правили не люди, а боги. Это место печально, как сама смерть… Так же величественно и далеко от нас, людей. Нам нужно войти в пирамиду?

– Нет, – ответил я. – Вход не здесь. Идем дальше.

Я провел их через тысячу древних гробниц, пока мы не остановились подле пирамиды Великого Хафры и посмотрели на красную, пронзающую небо рукотворную гору.

– Вход здесь? – снова спросила она.

– Нет, не здесь, – шепнул я в ответ. – Идем дальше.

Мы еще прошли мимо множества усыпальниц и вышли к пирамиде Херу[25]. Там Клеопатра замерла, в изумлении взирая на ее изумительной красоты полированную грань, тысячелетиями, ночь за ночью отражавшую свет луны, и на ее основание из черного эфиопского камня. Ибо это самая прекрасная из всех пирамид.

– В эту пирамиду мы должны войти? – спросила она.

Я ответил:

– Да.

Мы прошли между храмом для культовых церемоний, посвященных его божественному величеству, Менкаура, пребывающего во власти Осириса, и основанием пирамиды и вышли к северной грани. На ней, прямо посередине, выбито имя фараона Менкаура, который построил эту пирамиду, сказав, что она стала его усыпальницей, и спрятал в ней свои сокровища, чтобы Кемет мог воспользоваться ими в самый тяжкий свой час.

– Если сокровище сохранилось там, где оно было при моем прапрадеде, как и я верховном жреце пирамид, оно находится в самой глубине этой громады, и добраться до него не так-то просто, придется преодолеть множество опасностей и страх, перебороть безумие. Готова ли ты войти? Ибо ты сама должна войти в пирамиду и принять решение.

– А не можешь ли ты, Гармахис, сходить туда с евнухом и с ним вынести сокровище? – спросила она, устрашившись.

– Нет, Клеопатра, – ответил я. – Даже ради тебя и блага Египта я не могу сделать этого, ибо из всех моих грехов и преступлений это будет самым тяжким и кощунственным. Но я, как наследный хранитель тайны, имею право по требованию показать правителю земли Кемет место, где спрятано сокровище, а также записанные предостережения божественного Менкаура тем, кто хочет его взять. И если, увидев это место и прочитав предостережения, правитель решит, что судьба Кемета действительно находится в опасности и катастрофа неотвратима, не побоится проклятия мертвых и богов и заберет сокровища, вина за это ужасное деяние, за это святотатство будет возложена на него одного. В прочитанных мною летописях говорится, что три правителя осмелились в час великих несчастий Кемета войти в пирамиду. Это были божественная царица Хатшепсут, это земное чудо, избранница богов; ее божественный брат Менхеперра и божественный Рамсес Ми-Амон. Но из них ни один, увидев сокровище, не осмелился к нему прикоснуться, когда прочел предостережение, – нужда в средствах была велика, но не настолько, чтобы совершить подобное святотатство. Потому, устрашившись проклятия, все трое с сожалением ушли отсюда.

Она немного подумала, и я понял, что ее мужество наконец преодолело страх.

– Что ж, хотя бы увижу все собственными глазами, – сказала она.

– Хорошо, – ответил я.

И мы с евнухом стали собирать большие камни в известном мне месте у основания пирамиды. Когда груда выросла чуть выше человеческого роста, я взобрался на нее и стал искать известную мне одному потайную отметину, небольшой выступ, размером с лист дерева. Это заняло много времени. Найти ее оказалось нелегко, потому что солнце и носимый ветром песок пустыни стирают даже эфиопский камень. Нащупав наконец выступ, я особым способом надавил на него изо всех сил. Камень, простоявший без движения тысячи лет, повернулся, открыв лаз, настолько узкий, что человек мог в него протиснуться с трудом. И как только ход открылся, из него вылетела огромная летучая мышь, совершенно белая, словно прожившая несметное количество лет и поседевшая от старости. Никогда прежде я не видел подобных летучих мышей, ибо размером она была с ястреба. Вылетев и зависнув на миг над Клеопатрой, она стала медленно кругами подниматься ввысь, пока не скрылась в ярком свете луны.

Увидев ее, Клеопатра в ужасе вскрикнула, а наблюдавший евнух в страхе упал на землю, полагая, что это дух-охранитель пирамиды. Я тоже испугался, хоть не издал ни звука. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, я верю, что то был дух Менкаура, пребывающего во власти Осириса, который, приняв образ летучей мыши, вылетел из своего священного жилища, чтобы предостеречь нас.

Я выждал какое-то время, чтобы застоявшийся воздух выветрился из хода, потом достал три светильника, зажег их и поставил у входа в узкий туннель. После этого я спустился с каменной груды, отвел евнуха в сторону и велел ему поклясться живым духом Того, кто почивает в своей священной могиле в Абидосе, что он никогда никому не расскажет о том, что увидит сейчас.

Трясясь от страха, он принес клятву и сдержал ее.

Покончив с этим, я полез в отверстие, прихватив с собой моток веревки, конец которой обмотал себе вокруг пояса, и позвал Клеопатру, чтобы она поднималась ко мне. Подвязав подол своего платья, она последовала за мной, я протащил ее через узкий лаз в коридор, стены которого выложены гранитом, где она смогла встать во весь рост. За ней в коридор пробрался евнух и тоже встал рядом с нами. Потом, сверившись с планом ходов, который я взял с собой и который был переписан тайными символами, понятными только посвященному, из древнего свитка, хранимого сорок одним поколением моих предков, жрецов пирамиды Херу и поминального храма божественного Менкаура, пребывающего во власти Осириса, я углубился в темноту навстречу царившей в гробнице тишине. Освещая дорогу дрожащими огнями светильников, мы прошли по крутому спуску, задыхаясь от жары и духоты вязкого, застоявшегося воздуха. Через какое-то время вокруг нас уже были не сложенные камни – теперь мы шли по галерее, выбитой в толще скалы. Примерно двадцать шагов она круто шла вниз, потом ее наклон уменьшился, стал более пологим, и мы оказались в камере, выкрашенной в белый цвет. Потолок в ней был таким низким, что мне из-за моего немалого роста пришлось сильно нагнуться. В длину она имела четыре шага, а в ширину – три. Все ее беленые стены были покрыты рельефами. Здесь Клеопатра опустилась на пол, чтобы немного отдохнуть, ибо она обессилела от жары и безмерно боялась темноты.

– Встань, – приказал я. – Здесь нельзя долго задерживаться. Мы можем задохнуться.

Она встала, и мы, держась за руки, прошли через камеру и увидели огромную гранитную дверь. Я снова сверился с планом, надавил ногой на определенный, обозначенный там камень и стал ждать. Вдруг гранитная плита, не знаю, при помощи каких сил, начала медленно и плавно подниматься из своего каменного ложа, открывая проход в толще скалы. Мы, наклонившись, прошли под ней и натолкнулись на вторую гранитную дверь. Я снова надавил ногой на показанное в плане место, и эта дверь широко распахнулась перед нами, как бы сама. Мы прошли дальше и увидели перед собой третью дверь, еще более массивную, чем две предыдущие. Согласно указаниям моего написанного тайными символами плана я ударил по двери ногой в определенном месте, и она, словно по волшебству, поползла вниз, пока не сравнялась с каменным полом. Пройдя дальше, мы оказались в очередном коридоре, который плавно опускался вниз и через четырнадцать шагов вывел нас в большую облицованную черным мрамором камеру, более девяти локтей в высоту, девяти локтей в ширину и тридцати локтей в длину. В выемке в мраморном полу стоял гранитный саркофаг, а на его крышке были выбиты имя и титулы жены фараона Менкаура. В этой камере воздух был чистым и свежим, но как он попадал туда, мне не известно.

– Сокровища здесь? – взволнованно спросила Клеопатра.

– Нет, – ответил я. – Следуй за мной. – Через отверстие в полу большой погребальной камеры я пробрался в следующую галерею. В ее начале тоже находилась дверь, закрывавшаяся каменной пробкой, но сейчас она была открыта. Мы проползли по этой шахте, или коридору, около двадцати шагов и оказались у колодца глубиной в семь локтей. Я привязал свободный конец обмотанной вокруг моего тела веревки к кольцу, вырезанному в камне рядом с колодцем, и меня, со светильником в руке, стали опускать, пока я не оказался в месте последнего упокоения божественного Менкаура. Потом евнух поднял веревку, обвязал ею Клеопатру и через какое-то время спустил ее, а я принял ее в свои объятия. Евнух боялся оставаться один, ужасно этого не хотел, но я приказал ему ждать нас у спуска в колодец, ибо ему нельзя было входить туда, куда направились мы.

Глава XI О погребальной камере божественного Менкаура, о надписи на груди Менкаура, о том, как доставали сокровища, об обитателе гробницы и о бегстве Клеопатры и Гармахиса из священного места

Мы стояли внутри небольшой камеры со сводчатым потолком и облицованными сиенским гранитом стенами. Перед нами на золотоликом сфинксе покоился вырезанный в форме деревянного домика из монолитной базальтовой глыбы саркофаг божественного Менкаура.

Мы замерли, охваченные благоговейным страхом, ибо на нас давила невыносимая тишина и мрачная торжественность этого священного места. Над нашими головами на многие локти вздымалась в небо громадная, могучая каменная пирамида, и стены ее овевал ласковый ночной ветер. Мы же находились в толще скалы под ее основанием. В этой камере мы были наедине с мертвым, покой которого собирались потревожить, и ни шелест ветра, ни даже сама жизнь не проникали сюда, чтобы скрасить наше невыносимое, пронзительное одиночество. Я посмотрел на саркофаг. Крышка его была снята и лежала рядом. Вокруг нее за века толстым слоем собралась пыль.

– Смотри, – прошептал я, указывая на старинные священные письмена, начертанные на стене, из которых складывалось послание.

– Прочитай, Гармахис, – так же тихо произнесла Клеопатра. – Ведь я не понимаю этих знаков.

И я прочитал:

– «Я, Рамсес Ми-Амон, в день и час нужды и великой беды, постигшей страну Кемет, посетил эту гробницу. Но хоть нужда велика и сердце мое отважно, я не смею навлечь на себя проклятие Менкаура. Решай ты, пришедший после меня, и, если твоя душа чиста, а нашему Кемету грозит опасность и гибель, возьми то, что оставил я».

– Но где же сокровище? – прошептала она. – Голова сфинкса из золота?

– Сокровище здесь, – ответил я, указывая на саркофаг. – Подойди и посмотри.

Она взяла меня за руку, и мы подошли к саркофагу. Крышка была снята, но раскрашенный гроб фараона стоял в глубине саркофага нетронутым. Мы вскарабкались по сфинксу, потом я сдул пыль с гроба и прочитал написанное на его крышке:

«Фараон Менкаура, дитя Небес.

Фараон Менкаура, царственный сын Солнца.

Фараон Менкаура, которого выносила под своим сердцем богиня Нут.

Нут, твоя божественная мать, осеняет тебя своим священным именем.

Имя твоей небесной матери Нут – загадка Небес.

Нут, твоя божественная мать, причисляет тебя к сонму богов.

Нут, твоя божественная мать, своим дыханием уничтожит твоих врагов.

О фараон Менкаура, живущий вечно!»

– Так где же сокровища? – снова спросила Клеопатра. – Здесь тело божественного Менкаура, но это человеческая плоть, пусть даже это фараон, но не золото. А если голова сфинкса из золота, как мы ее снимем?

Я велел ей встать на сфинкса и взяться за изголовье крышки гроба, а сам взялся за противоположный край. Потом по моей команде мы подняли крышку, которая не была закреплена и легко снялась, и поставили ее на пол. Мумия фараона лежала внутри гроба так, как ее положили туда три тысячи лет назад. Тело было большим и немного нескладным. Лицо не было накрыто золотой маской, как закрывают лица мумий в наше время. Голова мумии была покрыта пожелтевшей от времени тканью и обмотана розовыми льняными повязками, под которые были подсунуты стебли распустившихся лотосов. На груди, в окружении лотосов, лежала большая золотая пластина, вся исписанная священными символами. Я поднял пластину, поднес к свету и прочитал:

«Я, Менкаура, воссоединившийся с Осирисом, ранее фараон земли Кемет, живший отведенный мне срок праведно и ступавший по тропе, указанной мне повелением Незримого, – который и начало и конец всего, – обращаюсь из своей гробницы к тем, кто после меня на краткий миг займет мой трон. Слушайте меня. Знайте, что мне, Менкаура, воссоединившемуся с Осирисом, при жизни моей было явлено в пророческом сне предостережение о том, что настанет день, когда стране Кемет будет грозить чужеземное иго и его правителю потребуются несметные богатства, чтобы снарядить армию и изгнать варваров из страны. И вот что я в своей мудрости сделал.

Благоволящим ко мне богам в своей щедрости угодно было одарить меня таким богатством, которого не знал ни один фараон со времен Гора: тысячи коров и гусей, тысячи телят и ослов, тысячи мер зерна и сотни мер золота и самоцветов – все это у меня было, и все это я использовал рачительно, а то, что осталось, обменял на драгоценные камни – изумруды, крупнее и прекраснее которых нет в мире. Эти камни я сохранил для нужд Кемета и завещаю взять их, когда для страны настанет черный день. Но на земле были, есть и всегда будут злодеи, которые, жаждая наживы, могут похитить сохраненные мной богатства, которые я завещал своей стране, и использовать их во благо себе, для собственных ничтожных целей. Узнай же, ты, нерожденный, кто встанет надо мной, когда настанет час, и прочитает то, что я велел начертать на этой пластине: сокровища спрятаны внутри моей мумии. И потому предупреждаю тебя, о нерожденный, спящий до времени во чреве Нут, я говорю тебе: если тебе действительно нужны богатства, чтобы спасти Кемет от врагов, не страшись и не медли, вынь меня, воссоединившегося с Осирисом, из гробницы, сними мои пелены, достань сокровище из моей груди, и мое благословение и благоволение богов пребудут с тобой. Единственное, о чем я прошу: верни мои кости обратно в пустой гроб. Но если нужда в средствах преходяща и не велика, или если в твоем сердце затаился коварный умысел, проклятие Менкаура настигнет тебя! На тебя обрушится проклятие, которое сокрушит осмелившегося потревожить покой мертвого! На тебя падет проклятие, от которого не укрыться осквернившему прах! На тебя падет проклятие, которое покарает оскорбившего величие богов! Ты будешь жить в несчастье, ты умрешь в крови и мучениях, и после смерти муки твои будут длиться вечно! Ибо здесь, в Аменти, мы встретимся с тобой, злодей, лицом к лицу!

Дабы сохранить тайну сокровища, я, Менкаура, повелел построить поминальный храм на восточной стороне моего дома смерти. Тайну сокровищ будут передавать по наследству друг другу жрецы этого храма. И если кто-нибудь из верховных жрецов раскроет эту священную тайну кому-либо кроме фараона или той, которая носит корону фараона и занимает трон Кемета, будет проклят и он. Так написал я, Менкаура, воссоединившийся с Осирисом. Но пройдет время, и тебе, спящий ныне в утробе небесной Нут, тот, кто встанет надо мной и прочитает это послание, я говорю, я молю тебя: подумай хорошо, прежде чем решиться! Если мысли твои нечисты, если тобою движет зло, ты будешь проклят проклятием Менкаура, от которого нет спасения. Приветствую тебя и прощай».

– Ты слышала все, о Клеопатра, – торжественно произнес я. – Теперь загляни в свое сердце, прими решение и ради себя самой, ради собственной своей судьбы прими правильное решение.

Она в задумчивости опустила голову.

– Я боюсь, я не могу решиться, – наконец сказала она. – Давай уйдем отсюда.

– Быть посему, – ответил я. У меня будто камень с души упал, потому что мне тоже было страшно. Я наклонился, чтобы поднять деревянную крышку гроба.

– И все же… Погоди чуть. Что там было написано в послании божественного Менкаура? Кажется, он говорил про изумруды, верно? В наши дни изумруды – такая редкость. Их очень трудно купить. Я очень люблю эти камни, и за всю жизнь мне ни разу не попадался камень без изъяна.

– Не имеет никакого значения, что ты любишь, Клеопатра, – сказал я. – Вопрос в том, что действительно нужно Кемету, насколько безнадежно его положение и чего желает твое сердце, что знать можешь лишь ты одна.

– Да, да, Гармахис, верно! Может ли время быть более черным? Но разве Египет сейчас не нуждается в средствах как никогда? Казна пуста. В стране нет золота, а как без золота можно противостоять римлянам? И разве я не пообещала тебе, что мы поженимся и вместе сокрушим римлян? И разве я не клянусь тебе в этом снова… Да, даже в этот торжественный миг, в этой священной усыпальнице, положив руку на сердце мертвого фараона! Ведь сейчас происходит именно то, что приснилось в вещем сне божественному Менкаура! Ты же видишь, что это именно тот случай, раз ни Хатшепсут, ни Рамсес, ни какой-нибудь другой фараон не забрали сокровище. Но нет, они оставили их дожидаться своего времени, для нас. Теперь же это время пришло, ибо эти изумруды – единственное, что может спасти Египет от римского ига. Если мы не сделаем этого сейчас, потом уже не останется фараонов, которых можно будет посвятить в эту тайну. Нет, давай прогоним страх и сделаем то, что должны сделать. Ты боишься? Почему? Тому, у кого чистое сердце, бояться нечего, ты же сам прочел, Гармахис.

– Как пожелаешь, – сказал я. – Тебе решать, ибо, если ты решишь неправильно, на тебя падет проклятие, от которого нет спасения.

– Итак, Гармахис, берись за голову фараона, а я возьмусь… Какое же это ужасное место! – вдруг воскликнула она, прижимаясь ко мне. – Мне показалось, я увидела там, в темноте, какую-то тень! Она как будто двинулась в нашу сторону, а потом неожиданно исчезла! Давай уйдем! Ты ничего не видел?

– Нет, Клеопатра, я ничего не видел, но это мог быть дух божественного Менкаура, ибо духи всегда витают над местом, где покоится их телесная оболочка. Ты права, давай уйдем, я буду счастлив, если ты так рассудила и мы поскорее выберемся отсюда.

Она отошла на шаг от саркофага, но потом обернулась и заговорила снова:

– Нет, никакой тени не было, мне показалось… В этой обители страха любая тень кажется чем-то ужасным. Я должна увидеть эти изумруды. Пусть даже я умру, но я хочу их увидеть! Не будем медлить, за работу! – Она, наклонившись, собственными руками достала из саркофага один из четырех алебастровых сосудов, запечатанных крышками с изображением голов богов-охранителей, в которых хранились священное сердце и внутренности божественного Менкаура. Но ни в одном сосуде не оказалось ничего, кроме того, что и должно было в них находиться.

Потом мы вместе взобрались на сфинкса, с большим трудом вынули мумию божественного фараона и положили ее на пол. После этого Клеопатра взяла мой кинжал и разрезала полоски ткани, которые удерживали на мумии пелены. Лотосы, заложенные в них любящей рукой три тысячи лет назад, упали на каменную кладку. Потом, осмотрев мумию, мы нашли конец погребальной пелены, который был закреплен на шее сзади. Его пришлось разрезать, потому что он прочно приклеился. После этого мы начали разворачивать священную мумию. Я сел на каменный пол, прислонившись спиной к саркофагу. Мумия лежала у меня на коленях, я поворачивал ее, а Клеопатра снимала пелены – зловещее занятие, жуткое это было зрелище. Через какое-то время вдруг что-то упало на пол. Это был золотой скипетр фараона с навершием из огромного ограненного изумруда.

Клеопатра схватила скипетр и молча осмотрела его. Затем она отложила его в сторону, и мы продолжили свое страшное занятие. По мере того как снимались пелены, на пол сыпались различные золотые украшения и символы власти, которые обычно кладут с мертвым фараоном в гроб: ожерелья и браслеты, маленькие систры, инкрустированный топорик, образы священного Осириса и символ священного Кемета. Наконец последние пелены спали, и под ними мы увидели саван из очень грубого, затвердевшего от благовонных масел льна – в те времена бальзамировщики были не так искусны, как в наши дни. На саване в овале значилось имя фараона: «Менкаура, царственный сын Солнца». Саван так прилип к телу, что мы не смогли его оторвать, поэтому, страдая от жары, чувствуя, что вот-вот потеряем сознание, задыхаясь от поднимавшейся с мумии пыли и запахов благовоний, дрожа от страха, потому что в этом священнейшем уединении нашими руками творилось святотатство, мы положили мумию на пол и разрезали последние покровы кинжалом. Сначала мы обнажили голову, и нам открылось лицо, на которое никто не смотрел уже три тысячелетия. Это было благородное лицо, с мужественным лбом, увенчанное символом царственной власти – священным золотым уреем, из-под которого длинными прямыми прядями ниспадали седые, пожелтевшие от благовоний волосы. Ни холодная печать смерти, ни медленное течение трех тысячелетий не смогли обезобразить царственную величавость этих ссохшихся черт. Мы впились взглядом в лик фараона, не в силах оторвать глаз, а потом, осмелев от страха, сняли остальные покровы. И наконец нам открылось тело, твердое, как дерево, желтое и невыразимо страшное. На левом боку, выше бедра, был разрез, сделанный бальзамировщиками, но он был так искусно зашит, что мы с трудом нашли его след.

– Драгоценные камни внутри, – прошептал я, почувствовав, что мумия очень тяжелая. – Теперь, если твое сердце не устрашится, ты должна заглянуть внутрь этой оболочки из праха, которая некогда была фараоном. – И я подал ей кинжал, тот самый кинжал, который совсем недавно отнял жизнь у Павла.

– Что ж, уже поздно сомневаться, – ответила она, подняв прекрасное бледное лицо и всматриваясь в меня своими голубыми, расширившимися от страха глазами. Подняв кинжал и стиснув зубы, нынешняя царица вонзила его в мертвую грудь того, кто правил на этой земле за три тысячи лет до нее. Едва лезвие кинжала погрузилось в сухую плоть, со стороны входа в колодец, где мы оставили евнуха, донесся стон! Мы вскочили на ноги, но никаких звуков больше не услышали. Через колодец все так же струился свет светильника.

– Показалось, – сказал я. – Давай же закончим начатое.

И мы с большим трудом стали вспарывать сухое одеревеневшее тело, и было слышно, как кончик ножа задевает находящиеся внутри камни.

Клеопатра погрузила руку в грудь мумии и что-то достала. Поднеся свою находку к свету, она ахнула, ибо из темных глубин фараонова нутра явился на свет, сверкнул и ожил великолепный изумруд невиданной красоты, какой только доводилось видеть человеку. Его темно-зеленый цвет был безупречен, сам камень был очень большим и чистым. Древние резчики придали ему форму скарабея и на нижней стороне в овале вырезали божественное имя Менкаура, сына Солнца.

Опять и опять она погружала руку в грудь фараона и доставала из благовонных масел все новые и новые огромные изумруды. Одни были огранены, другие имели свою природную форму, но все были безупречного темно-зеленого цвета, без единого изъяна и наверняка имели огромную ценность. Она продолжала опускать свою бледную руку в эту ужасную грудь, пока не извлекла все сокровища. Всего было найдено сто сорок восемь камней, прекраснее которых нет на свете. В последний раз она, правда, достала не изумруды, а две восхитительные крупные жемчужины, завернутые в льняную тряпицу, каких еще никто и никогда не видел. Об этих жемчужинах будет рассказано позже.

Когда поиски были закончены, на полу перед нами образовалась небольшая сверкающая груда драгоценностей. Рядом с ними лежали золотые царские регалии, пропитанные благовониями и маслами, издающие удушливый запах пелены и растерзанный труп седовласого фараона Менкаура, воссоединившегося с Осирисом и вечно пребывающего в Аменти.

Мы встали, и нас охватил неодолимый ужас. Теперь, когда дело было сделано и азарт поисков уже не поддерживал наше мужество, ужас был столь велик, что мы не могли вымолвить ни слова. Я подал Клеопатре знак. Она взялась за голову фараона, я взялся за его ноги, вместе мы подняли его, взошли на сфинкса и опустили тело обратно в гроб, где он лежал три тысячи лет. Потом я положил сверху одеяния мумии и сорванные с нее пелены, и мы накрыли гроб крышкой.

После мы собрали великолепные изумруды и те украшения, которые можно было унести без труда. Что мог, я уложил в складки своей одежды, а остальное Клеопатра спрятала у себя на груди. Отягощенные драгоценным грузом, мы последний раз осмотрели мрачное место, саркофаг, его постамент в виде сфинкса с сияющим золотым лицом, который спокойно и как будто насмешливо взирал на нас с непреходящей мудрой загадочной улыбкой, будто издеваясь над нами. Потом мы развернулись и направились к отверстию в потолке.

Под ним мы остановились, и я окликнул евнуха, остававшегося наверху. Ответа не последовало, лишь раздался какой-то негромкий звук, похожий на зловещий смех. Это меня так испугало, что, не осмеливаясь больше звать и подумав, что, если мы здесь задержимся еще на какое-то время, Клеопатра наверняка не выдержит и лишится чувств, я схватился за веревку и полез вверх. Благо, силы и ловкости мне было не занимать, поэтому я быстро добрался до верхнего коридора. Там я увидел горящий светильник, но евнуха не было. Решив, что он отошел немного в сторону, где сел и заснул (что потом подтвердилось), я велел Клеопатре обвязать себя веревкой вокруг пояса и с большим трудом поднял ее наверх. Затем, немного отдохнув, мы отправились на поиски евнуха.

– Должно быть, он так испугался, что сбежал, оставив светильник, – заметила Клеопатра. – О боги! Кто это там сидит?

Я стал всматриваться в темноту, вытянув вперед руки со светильниками, и вот что их свет выхватил из темноты. Даже сейчас, когда я представляю себе это, у меня холодеет сердце! Там, лицом к нам, прислонившись спиной к каменной стене и раскинув в стороны руки, сидел евнух. Мертвый! Глаза и рот его были раскрыты, жирные щеки обвисли, редкие волосы стояли дыбом, а на лице его застыла печать такого невыразимого ужаса, что, глядя на него, самому можно было сойти с ума. Но самое страшное было то, что у него на подбородке, вцепившись в кожу когтями задних лап, сидела та самая огромная седая летучая мышь, которая улетела в небо, когда мы вошли в пирамиду, но потом вернулась и последовала за нами в самое сердце гробницы. Она висела на подбородке мертвого евнуха, медленно раскачиваясь, и смотрела на нас красными горящими глазами.

Оцепенев от ужаса, мы, едва держась на ногах, молча взирали на это омерзительное чудовище, а потом оно расправило свои гигантские крылья, разжало когти, выпустило подбородок евнуха и ринулось на нас. Зависнув в воздухе прямо перед лицом Клеопатры, обмахивая ее своими белыми крыльями, оно издало крик, похожий на гневный вопль разъяренной женщины, порхнуло в сторону своей оскверненной гробницы и исчезло в ведущем в склеп колодце. Я обессиленно прижался к стене, а Клеопатра упала на пол, накрыла голову руками и стала отчаянно кричать так, что не могла остановиться, и гулкие коридоры зазвенели от ее криков, эхо многократно множило и усиливало эти пронзительные звуки, и, казалось, стены расколются от хриплых отчаянных воплей.

– Встань! – крикнул я ей. – Встань и бежим отсюда, пока дух, который преследует нас, не вернулся за нами! Если ты сейчас не соберешься с силами и будешь медлить, ты останешься здесь навсегда.

Она, пошатываясь, поднялась на ноги. Никогда я не забуду ее сверкающие глаза и выражение, которое я в тот миг увидел на ее искаженном ужасом пепельно-сером лице. Я схватил ее за руку, и мы, сжимая светильники, ринулись в коридор мимо жуткого, словно из кошмарного сна, бездыханного тела евнуха. Мы добежали до большой погребальной камеры с саркофагом супруги фараона Менкаура, пересекли ее и бросились в следующую галерею. Что, если существо закрыло все три большие каменные двери? Нет, они оказались открыты, и мы поспешили миновать их. Лишь у последней я задержался для того, чтобы закрыть ее. Известным мне способом я нажал на выступающий камень, и дверь с грохотом рухнула вниз, отрезав нас от мертвого евнуха и того воплощения ужаса, которое, раскачиваясь, висело у него на подбородке. Мы были в белой камере с рельефами на стенах, и нам осталось преодолеть последний крутой подъем. О, этот последний подъем! Дважды Клеопатра оскальзывалась и падала на гладкие полированные камни пола. Второй раз, когда мы прошли уже полпути, она уронила светильник и наверняка съехала бы вместе с ним вниз, если бы я не успел схватить и удержать ее. Но при этом я тоже выронил светильник. Он покатился в оставшуюся позади нас тень, и мы оказались в полной темноте. И может быть, над нами в это время порхало это ужасное крылатое существо из кошмара.

– Будь мужественна! – воскликнул я. – Любимая, будь мужественна, не сдавайся, или мы оба погибнем! Подъем крутой, но нам уже осталось мало. Здесь темно, но нам нечего бояться, здесь прямой коридор и никаких неожиданностей быть не должно. Если тебе мешают идти камни, выбрось их!

– Ну уж нет! Никогда! – прошептала она. – Этого я не сделаю. Выбросить камни после всего, что мы пережили? Я лучше умру с ними!

И тогда я увидел истинное величие души этой женщины, ибо там, в полнейшей темноте, невзирая на пережитый страх и отчаянное положение, в котором мы находились, она прижалась ко мне, и мы пошли дальше по этому ужасному, крутому коридору. Мы карабкались, взявшись за руки, вверх, мое сердце готово было вот-вот разорваться, но наконец боги в своей милости или в гневе позволили нам добраться до узкого выхода из пирамиды, сквозь который мы увидели пробившийся блеклый лунный свет. Еще одно усилие – и вот мы уже у самого выхода. В лицо нам, точно дыханием небес, повеяло свежим ночным воздухом. Я протиснулся сквозь отверстие наружу и, встав на груду камней, достал Клеопатру из лаза и подхватил ее на руки. Едва ее ноги коснулись земли, она повалилась и замерла без движения.

Дрожащими руками я надавил на поворачивающийся камень. Он встал на место, не оставив и следа от тайного хода, как будто никто никогда не открывал его. Потом я спрыгнул вниз и, рассыпав камни, которые мы складывали с евнухом, посмотрел на Клеопатру. Она лежала без чувств, и, несмотря на пыль и грязь, ее лицо было таким бледным, что я сначала подумал, будто она умерла. Но, приложив руку к ее груди, я почувствовал биение сердца. Последние силы покинули меня, и я упал рядом с ней на песок, чтобы хоть немного восстановить силы.

Глава XII О возвращении Гармахиса, о том, как его приветствовала Хармиона, и о том, какой ответ дала Клеопатра Квинту Деллию, послу триумвира Антония

Наконец я поднялся и, положив голову царицы Египта себе на колени, попытался вернуть ее к жизни. Даже сейчас от нее, измученной, обессиленной, в запыленной одежде, нельзя было оторвать глаз. Как убийственно прекрасно в серебряном лунном свете было обрамленное длинными локонами лицо женщины, рассказы о красоте и преступлениях которой переживут могучие пирамиды, высившиеся тогда над нами! Бесчувствие лишило ее лик всего наносного, налета лжи и коварства, оставив на нем божественную печать изысканной женской красоты, смягченной ночной мглой и облагороженной похожим на смерть сном. Я смотрел на Клеопатру, не в силах отвести от нее глаз, чувствуя, как мое сердце рвется к ней, и мне казалось, что я любил ее еще сильнее оттого, что мне пришлось ради нее опуститься до самого низкого предательства, совершить столько несмываемых преступлений, и из-за тех страхов, которые нам пришлось вместе пережить. Уставший и обессиленный, измученный страхом и сознанием вины, я тянулся к ней сердцем, надеясь найти в ней отдохновение, ибо теперь она была единственным, что у меня осталось на свете. Еще я думал о том, что она поклялась сочетаться со мной браком, что с обретенным сейчас сокровищем мы превратим Египет в могучую и независимую державу, вернем ему прежнее могущество, победим врагов, и все еще наладится. Ах, если б я тогда знал, что случится потом, при каких обстоятельствах и в какое время голова этой женщины снова окажется у меня на коленях с печатью смерти на лице! Ах, если бы я знал, если бы мог предвидеть будущее!

Я взял ее руку и стал растирать. Потом наклонился и поцеловал ее в губы. От моего поцелуя Клеопатра очнулась, негромко вскрикнув от страха, потом по всему ее телу пробежала дрожь, и она воззрилась на меня широко раскрытыми глазами.

– А, это ты! – слабо промолвила она. – А я подумала… Так ты спас меня из этого ужасного места! – И она обвила руками мою шею, притянула к себе и поцеловала. – Уйдем отсюда, любимый. Я умираю от жажды и… Как же я устала! И изумруды трут грудь. Никогда еще богатство не доставалось мне таким трудом. Уйдем подальше от этой страшной пирамиды. Смотри, небо сереет, рассвет уже озарил его своими крыльями. Как же они прекрасны! Ими можно любоваться вечно! В этом чертоге вечной ночи я уже и не надеялась увидеть рассветную зарю. У меня по-прежнему перед глазами стоит лицо мертвого раба с этим омерзительным чудовищем на голом подбородке! Ты только подумай, он до сих пор сидит там… И будет вечно сидеть с этим кошмаром! Но пойдем. Где здесь можно найти воду? Я бы целый изумруд отдала за чашу воды!

– Рядом с возделанным полем у храма Хорэмахета[26] проходит канал. Это недалеко, – ответил я. – Если кто-нибудь увидит нас, скажем, что мы паломники и ночью заблудились среди гробниц. Так что получше закрой лицо, Клеопатра, и главное: никому не показывай изумруды.

Она закутала лицо, я поднял ее и посадил на ослика, который был привязан неподалеку. Мы медленно пересекли равнину и наконец приблизились к тому месту, где над окрестными землями величественно возвышается статуя бога Хорэмахета в виде могучего сфинкса, которого греки зовут Гармахисом. Голова его увенчана короной царей Египта, и глаза устремлены на восток. Пока мы шли, первый луч восходящего солнца озарил мглу и пал на застывшие в божественном спокойствии губы Хорэмахета – рассвет приветствовал поцелуем бога рассвета. Потом свет набрал силу, озарил сияющие грани двадцати пирамид и, словно благословляя жизнь в смерти, залил стены десяти тысяч гробниц. Золотой волной он разлился по песчаной пустыне, пронзил тяжелое ночное небо и упал яркими лучами на зеленые поля и пушистые кроны пальм. Затем со своего ложа-горизонта торжественно поднялся царственный Ра – и настал день.

Миновав храм из гранита и алебастра, возведенный в честь бога Хорэмахета еще до Хуфу, мы спустились по пологому склону и вышли на берег канала. Там мы утолили жажду, и мутная илистая вода показалась нам слаще лучшего александрийского вина. Там же мы смыли пыль и грязь с рук и лиц, освежились и почистили одежду. Когда Клеопатра наклонилась, чтобы помыть шею, один из изумрудов выскользнул у нее из-за пазухи и упал в воду. Лишь случайно мне после долгих поисков удалось его разыскать в тине на дне. Потом я снова усадил Клеопатру на животное, и мы медленно, ибо я буквально валился с ног от усталости, пошли обратно к берегам Сихора, где нас дожидалась ладья. И когда мы наконец дошли туда, не встретив по дороге никого, кроме нескольких крестьян, вышедших ранним утром на работу, я отпустил осла на том же поле, где мы его нашли. Мы поднялись на борт, разбудили спящих гребцов и приказали поднимать паруса, сказав, что евнух поживет какое-то время здесь, что было истинной правдой. Мы спрятали изумруды и все те золотые украшения, которые смогли унести с собой из пирамиды, и вскоре ладья отчалила.

Возвращение в Александрию заняло больше четырех дней, ибо большую часть пути ветер дул нам навстречу, и то были одни из самых счастливых дней в моей жизни! Поначалу, правда, Клеопатра была молчалива и подавлена – ее тяготило то, что она увидела и пережила в недрах пирамиды. Но вскоре ее царственный дух воспрянул, она сбросила груз раздумий и снова стала собой: то смеялась, то говорила мудрые речи; то любила, то держалась холодно и отстраненно; то взирала на меня свысока, как и подобает царице, то была искренней и совсем простой. Она была переменчива, как небесный ветер, и, как сами небеса, глубока, прекрасна и непостижима!

Все четыре прекрасные ночи, проведенные на ладье – то были последние часы счастья в моей жизни! – мы просидели рядом на палубе, прислушиваясь к плеску воды о борта судна и любуясь мягко стелившейся по Нилу лунной дорожкой, серебрившейся черной водой, пропускавшей в свои глубины лунные лучи. Мы говорили о любви, говорили о нашем будущем браке и обо всем, что собирались сделать для Египта. Еще я рассказывал о своих планах войны с Римом, которые уже созрели в моей голове, ведь теперь у нас были на это средства. Она со всем соглашалась, все одобряла и нежно говорила, что поддержит меня во всем, ибо я так мудр, и то, что хорошо для меня, хорошо и для нее. Это прекрасное время пролетело слишком быстро.

О, эти ночи на Ниле! Воспоминания о них до сих пор преследуют меня. Даже сейчас в снах я вижу дрожащую лунную дорожку и слышу тихий голос Клеопатры, шепчущий о любви и сливающийся с плеском воды. Но мертвы те милые ночи, мертва та луна, что освещала их; волны, которые качали нас на своем лоне, словно в колыбели, сгинули в соленом море, и там, где мы целовались и сжимали друг друга в объятиях, будут целоваться и обниматься те, кто еще не родился на свет. Как прекрасны были надежды, которые дарили эти ночи, сколько обещали счастья! Но обещания эти были подобны цветку, увядшему нераскрывшимся, – лепестки его опали и сгнили. Вместо их исполнения меня ожидало величайшее несчастье, ибо все в мире заканчивается тьмой и прахом, а из посеянной глупости вырастает скорбь. Ах, эти ночи на Ниле!

Наконец мы снова оказались в ненавистных стенах прекрасного дворца на мысе Лохиас, и прекрасный сон закончился.

– Куда это ты путешествовал с Клеопатрой, Гармахис? – спросила меня Хармиона, когда я случайно встретил ее в день возвращения. – Очередное предательство? Или это была уединенная прогулка влюбленных?

– Мы ездили по тайным государственным делам, – сухо ответил я.

– Вот как! Тот, кто действует тайно, замышляет зло, и лишь самые коварные птицы летают ночью. Однако ты умен, Гармахис, раз понимаешь, что тебе нельзя открыто показываться в Египте.

От ее слов во мне все закипело, потому что я по-прежнему не мог сносить насмешки и презрение этой девушки.

– У тебя никогда не бывает слов без жала? – спросил я. – Знай же, что я побывал там, куда тебе не позволено отправиться. Я добыл средства, чтобы спасти Египет от Антония, а не стать его добычей.

– Вот оно что, – сказала она, метнув на меня быстрый взгляд. – Глупец! Мог не трудиться – Египет все равно достанется Антонию, как бы ты ни старался его спасти. Кто с тобой станет считаться? Что ты сегодня значишь для Египта?

– Со мной он, возможно, и не будет считаться, но с Клеопатрой ему считаться придется, – бросил я в ответ.

– Конечно, ведь Клеопатра сама поможет ему добиться всего, что он задумал, – сказала она с горькой улыбкой. – Когда царица проплывет со своей свитой по Кидну, она, без сомнения, привезет с собой в Александрию этого солдафона Антония – завоевателя и такого же, как ты, раба!

– Это неправда! Все, что ты говоришь, неправда! Клеопатра не поплывет в Тарс, и Антоний не появится в Александрии, а если и появится, то только затем, чтобы воевать!

– Ты так в этом уверен? – усмехнувшись, промолвила она. – Что ж, если тебе это доставляет удовольствие, продолжай так думать. Через три дня ты все узнаешь. Мне смешно видеть, до чего просто и легко тебя одурачить, просто удовольствие наблюдать! Прощай! Иди мечтай о своей возлюбленной, ибо что может быть на свете лучше любви?

И она ушла, оставив меня в ярости и смятении.

В тот день Клеопатру я больше не видел, мы встретились на следующий день. Она была в дурном расположении духа, и нежных слов для меня у нее не нашлось. Я завел было разговор о защите Египта, но она не стала об этом говорить.

– Зачем ты утомляешь меня? – со злостью в голосе сказала она. – Разве ты не видишь, что у меня и так много забот? Завтра Деллий получит ответ, вот тогда и поговорим об этом.

– Когда Деллий получит ответ? Хорошо, я подожду до завтра, – сказал я. – А знаешь ли ты, что только вчера Хармиона, которую во дворце называют не иначе, как «хранительницей тайн царицы», так вот, Хармиона поклялась, что ты ответишь Деллию: «Возвращайся с миром, я приеду к Антонию»?

– Хармиона не знает моих планов! – вскричала Клеопатра и даже топнула ногой от злости. – И если эта девчонка позволяет себе такие речи, она будет тотчас изгнана из дворца, как того и заслуживает. Хотя, сказать по правде, – добавила она, – в ее маленькой головке умных мыслей больше, чем у всех моих тайных советников, вместе взятых, и она достаточно сообразительна, чтобы ловко уметь этими мыслями воспользоваться. Знаешь ли ты, что я продала часть изумрудов богатым александрийским иудеям и по очень выгодной цене – по пять тысяч сестерций за камень?[27] Правда, я продала немного, потому что на большее у них не хватило денег. Ты бы видел их глаза, когда я показала им камни! Они выпучились от алчности и удивления и стали похожи на яблоки. А теперь оставь меня, Гармахис, я очень устала. Эта ужасная, похожая на кошмар ночь по-прежнему не идет у меня из головы.

Я поклонился, собрался уйти, но задержался в нерешительности.

– Прости, Клеопатра, но я хотел бы поговорить о нашем браке.

– О браке? А разве мы не муж и жена? – спросила она.

– Да, но не перед миром и людьми. Ты обещала.

– Да, Гармахис, обещала, и завтра, когда я избавлюсь от этого наглого Деллия, я выполню свое обещание и назову тебя повелителем Клеопатры перед всем двором. Так что завтра непременно будь в моем покое. Ты удовлетворен?

И она протянула мне руку для поцелуя, глядя на меня странным взглядом, как будто внутри нее происходила какая-то борьба. И тогда я ушел. Вечером я хотел еще раз повидаться с Клеопатрой, но не смог. «С царицей госпожа Хармиона», – говорили евнухи и никого не пропускали.

На следующий день двор собрался в большом зале за час до полудня. Я тоже пришел с дрожью в сердце, чтобы узнать, что ответит Клеопатра Деллию, и услышать, как она объявит меня царем, супругом царицы Египта. Двор собрался в полном составе, и все были одеты в великолепные парадные одежды. Здесь были советники, вельможи, военачальники, евнухи, придворные дамы, не увидел я только Хармионы. Прошел час, но Клеопатра и Хармиона все не выходили. Наконец Хармиона незаметно вошла в зал через боковую дверь и заняла место у трона среди придворных дам. Она бросила на меня быстрый взгляд, и в ее глазах я увидел торжество, хотя чем оно было вызвано, я не мог понять. Не догадывался я о том, что в ту минуту она разрушила мою жизнь и обрекла на гибель Египет.

Наконец загремели фанфары, и облаченная в царские одежды, с золотым уреем на челе и сверкающим, как звезда, скарабеем – тем самым, который она достала из сердца мертвого фараона – на груди, к трону торжественно прошествовала Клеопатра в сопровождении стражников-галлов в сверкающих доспехах. Ее прекрасное лицо было омрачено, глаза ее точно скрывало облако, и никто не мог понять, что в них написано, хотя каждый из собравшихся всматривался в них, надеясь увидеть хоть какое-то указание на то, что сейчас произойдет. Медленно, точно движения ей давались с большим трудом, она опустилась на трон и обратилась по-гречески к главному глашатаю:

– Ожидает ли посол благородного Антония?

Глашатай поклонился и ответил утвердительно, что да, ожидает.

– Пусть он войдет и услышит наш ответ.

Двери распахнулись, и в сопровождении свиты своих военачальников, в золотых доспехах и пурпурном плаще в зал вошел Деллий. Кошачьей походкой он приблизился к трону и почтительно поклонился.

– Великая и прекраснейшая царица Египта, – произнес он своим мягким голосом. – Тебе было угодно приказать мне, твоему слуге, явиться сегодня, чтобы выслушать твой ответ благородному триумвиру Антонию, к которому я завтра отплыву в Тарс, в Киликию. Я исполнил твое приказание. Выслушай меня, царица, и прости за столь дерзостные речи: подумай еще раз, прежде чем с твоих прелестных уст слетят слова, которых не вернешь. Если ты бросишь вызов Антонию – Антоний сокрушит тебя. Но явись к нему средь волн, сияя красотой, подобно богине Афродите, твоей матери, рожденной из пены на острове Крит, и вместо поражения ты получишь все, что может пожелать сердце царицы и женщины: империю, прекрасные чертоги, города, власть, славу, известность, богатства и, конечно, защиту. Помни: Антоний крепко держит в своей руке восточный мир, его благоволение может возвести на трон, а его недовольство может лишить и трона, и жизни.

Он склонил голову и, смиренно сложив на груди руки, стал терпеливо ждать ответа.

Какое-то время Клеопатра, точно сфинкс Хорэмахет, сидела молча и неподвижно, устремив застывшие глаза в глубину огромного тронного зала. Потом тихой музыкой полились ее слова, и я, трепеща, стал ждать, когда Египет бросит вызов Риму.

– Благородный Деллий. Мы много размышляли над посланием великого Антония бедной, не блистающей мудростью царице Египта. Мы много размышляли, мы советовались с оракулами богов и с мудрейшими из наших друзей, мы прислушивались к голосу нашего сердца, которое всегда печется о благе своего народа, как птица о своих птенцах. Грубы и оскорбительны слова, которые ты привез нам из-за моря, и я полагаю, что они могли бы предназначаться для ушей какого-нибудь покоренного царька, а не владычицы Египта. Потому мы сосчитали легионы, которые можем собрать, сосчитали, сколько трирем и галер может отплыть по нашему приказу в море, и деньги, за которые мы можем купить все, что нужно для того, чтобы вести войну. И мы пришли к выводу, что, как ни силен Антоний, Египту нечего бояться его силы.

Она замолчала, и все, кто был в зале, восторженными рукоплесканиями выразили одобрение ее возвышенным речам, ее гордой отповеди. Лишь Деллий потянул вперед руки, как будто отталкивая слова Клеопатры. Затем она продолжила:

– Благородный Деллий. Нам бы хотелось закончить наш ответ на этом, ибо мы, сильные твердынями каменными и крепостями в сердцах наших воинов, могли бы, не опасаясь, прекратить этот разговор. Но мы этого не сделаем. Мы не совершали тех деяний, молва о которых превратно долетела до ушей благородного Антония и в которых он теперь так грубо и оскорбительно нас обвиняет, и мы не поплывем в Киликию, чтобы это доказывать.

Тут по залу снова прокатился одобрительный ропот, и мое сердце заколотилось от восторга. В последовавшей тишине Деллий заговорил снова:

– Так, значит, царица Египта, мне отправляться к Антонию с вестью о том, что ты объявляешь ему войну?

– О нет, – ответила она. – Мы объявляем мир. Послушай, мы сказали, что не поплывем в Киликию оправдываться перед ним, и мы этого не сделаем. Но… – Тут она впервые улыбнулась. – Мы будем рады плыть в Киликию и сделаем это безотлагательно, чтобы на берегах Кидна доказать нашу царственную дружбу и миролюбие.

Я услышал эти слова и не поверил своим ушам. Не послышалось ли мне? Это так Клеопатра держит свое обещание? Я был до того потрясен, что, забыв о благоразумии, выкрикнул:

– О царица, вспомни!

Она развернулась ко мне, как львица, сверкнув глазами и тряхнув прелестной головой.

– Молчи, раб! – воскликнула она. – Кто позволил тебе вмешиваться в наш совет? Пекись о своих звездах и оставь судьбы мира правителям мира!

Сжавшись от стыда, я отступил назад и снова увидел торжествующую улыбку на лице Хармионы, которая, однако, быстро сменилась тенью, вызванной, возможно, жалостью к моему падению и позору.

– Теперь, когда ты осадила этого невежду, наглеца звездочета, – промолвил Деллий, указывая на меня пальцем в сверкающих перстнях, – позволь мне, о царица, поблагодарить тебя от всего сердца за столь мудрые, великодушные слова и…

– Нам не нужна твоя благодарность, благородный Деллий, и не тебе надлежит бранить нашего слугу, – нахмурившись, прервала его Клеопатра. – Благодарность мы примем лишь ту, которая прозвучит из уст самого Антония. Отправляйся к своему повелителю и передай ему, что, как только он успеет подготовить все для соответствующего достойного приема, наши суда приплывут в Киликию. А теперь прощай! На борту своего корабля ты найдешь скромный знак нашей милости.

Трижды поклонившись, Деллий удалился, и двор замер в ожидании слова Клеопатры. Я тоже ждал, затаив дыхание, когда она, может быть, объявит меня перед всем Египтом своим царственным супругом. Но она ничего не говорила. Просто, продолжая хмуриться, встала с трона и в сопровождении стражников прошла из тронного зала в Алебастровый зал. Придворные стали расходиться, бросая на меня насмешливые презрительные взгляды. Хотя никто не знал всех моих тайн и наших истинных отношений с Клеопатрой, ее решения стать моей супругой, все они завидовали той благосклонности, которую царица являла мне, и теперь открыто радовались моему падению. Однако я не замечал их насмешек, ибо стоял, сраженный горем, чувствуя, как из-под ног у меня ускользает земля и рушится мир надежды.

Глава XIII Об упреках, брошенных Гармахисом Клеопатре, о сражении Гармахиса со стражниками, об ударе, который нанес ему Бренн, и о тайне Клеопатры

Наконец, когда тронный зал почти опустел, я тоже развернулся, чтобы уйти, вдруг один из евнухов ударил меня по плечу и грубо велел задержаться, ибо ко мне должна была выйти царица. Еще какой-нибудь час назад этот негодяй приполз бы ко мне на коленях, но он все слышал, и его отношение ко мне тут же изменилось, он готов был топтать меня ногами – такова уж подлая натура рабов. Теперь он смотрел на меня сверху вниз, ибо нет страшнее позора, чем падение с вершины. Несчастны великие, ибо на каждом шагу их подстерегает падение!

Я развернулся и ответил рабу таким словом, что он, как испуганная собачонка, шарахнулся в сторону. После этого я пошел в Алебастровый зал. Стража меня пропустила, и в середине зала, у фонтана, я увидел Клеопатру и с ней Хармиону, молодую гречанку Ирас, Мериру и еще несколько придворных дам.

– Оставьте нас, – приказала им царица. – Я хочу поговорить с моим астрологом.

И все они вышли из зала, оставив нас наедине.

– Оставайся, где стоишь, – сказала она, впервые за все время подняв на меня глаза. – Не подходи ко мне, Гармахис, – я тебе не доверяю. Быть может, ты нашел еще один кинжал? Что ты хотел мне сказать? По какому праву ты осмелился вмешаться в мой разговор с римлянином? Отвечай!

Я почувствовал, как кровь ураганом промчалась по моим жилам, сердце мое наполнилось горечью и запылало от злости.

– Нет, это ты ответь мне. Что ты скажешь мне, Клеопатра? – дерзко бросил я. – Как же твоя торжественная клятва, принесенная на мертвом сердце вечно живого Менкаура? Ты же поклялась, что объявишь войну этому римлянину Антонию? А где твоя клятва объявить меня своим царственным супругом перед Египтом? – Я задохнулся и замолчал.

– Кому, как не тебе, говорить о клятвах, Гармахис, сам-то ты никогда клятв не нарушал! – язвительно произнесла она. – И все же, о непорочнейший из жрецов Исиды, о преданнейший из товарищей, который ни разу в жизни не предал друга; о самый стойкий, самый честный и самый благородный из мужчин, не променявший свое право на трон, свою страну и свои идеалы на преходящую женскую любовь, – и все же, почему ты считаешь, что я нарушила свое слово?

– Я не стану отвечать на твои насмешки, Клеопатра, – сказал я, изо всех сил сдерживая охватившую меня ярость, – ибо я заслуживаю того, чтобы их слышать, хоть и не от тебя. Я объясню тебе, почему я так считаю: ты поплывешь к Антонию, ты поплывешь к нему, как сказал этот римский прислужник, «в сиянии красоты и лучших одеяниях», и станешь предаваться веселью с тем, чей труп должна бы выбросить на растерзание стервятникам. Откуда мне знать, быть может, ты решила расточить сокровища, которые похитила у Менкаура, сокровища, хранившиеся тысячелетия на черный день Египта, или потратить их на буйные пиры, которые увенчают бесславный конец Египта? Вот почему я решил, что ты преступила свои клятвы и обманула меня, одурманенного любовью и свято верившего тебе. И еще потому, что ты, только вчера вечером обещавшая сочетаться со мной браком, сегодня осыпаешь меня ядовитыми насмешками и оскорбила перед римлянином и всем двором.

– Сочетаться браком? Я клялась сочетаться с тобой браком? А что такое брак? Разве это истинный союз сердец, узы, нежные, как летящая паутинка, и, как паутинка, невесомые, которые соединяют души, когда они плывут по ночному морю страсти, чтобы растаять в каплях утренней росы? Или это железная цепь, сковывающая двух людей, из-за которой, если тонет один, другой тоже погружается в пучину, как приговоренный к смерти раб, чтобы погибнуть под неотвратным гнетом обстоятельств?[28] Брак! Мне выйти замуж! Мне променять свободу на тягчайшее ярмо рабства, которое себялюбивые мужчины, пользуясь тем, что они сильнее, надевают на нас, слабых женщин, заставляя делить с ними ставшее ненавистным ложе и исполнять обязанности, давно уже не освященные любовью! Зачем, какой смысл, скажи, тогда быть царицей, если я не могу избежать злой участи низкорожденных? Запомни, Гармахис, женщина, повзрослев, должна больше всего бояться двух вещей: смерти и брака, причем брак из них страшнее, ибо в смерти мы обретаем покой, а в несчастливом браке мы испытываем все муки ада. Нет, я выше тех подлых клеветников, от зависти очерняющих истинную добродетель, чистые, возвышенные души, которые не выносят принуждения и никогда не станут насильно привязывать к себе другого. Поэтому я могу любить, Гармахис, но в брак не вступлю никогда!

– Но лишь вчера вечером, Клеопатра, ты клялась объявить меня своим супругом и посадить рядом с собой на трон, объявив об этом всему Египту!

– Вчера, Гармахис, красный нимб вокруг луны предвещал бурю, а сегодня такой ясный день! Однако кто знает, быть может, гроза разразится завтра, быть может, я нашла другой, лучший, более легкий способ спасти Египет от римлян? Кто знает, Гармахис, быть может, ты все еще сможешь называть меня своей женой?

Больше я не мог выносить ее изворотливые речи, ибо понял, что она играет мной. И тогда я сказал ей все то, что было у меня на сердце.

– Клеопатра! – воскликнул я. – Ты дала клятву защищать Египет, но теперь готова отдать его в руки римлян! Ты дала клятву использовать сокровища, которые я открыл тебе, только во благо Египта, но теперь хочешь истратить их на бесславные дела, которые покроют его позором и ввергнут в вечное рабство! Ты дала клятву сочетаться браком со мной, кто любил тебя и ради тебя пожертвовал всем, но теперь ты смеешься надо мной и отвергаешь меня! Поэтому я говорю – и моими устами вещают грозные боги! – на тебя падет проклятие Менкаура, чьи богатства ты похитила и над кем надругалась! Отпусти же меня, и я буду сам вершить свою судьбу! Отпусти меня, о воплощение порока в чудесной оболочке, царица лжи, которую я полюбил на свою погибель и которая навлекла на меня последнее проклятие судьбы! Отпусти меня, позволь мне скрыться от всех и никогда больше не видеть твоего лица.

Охваченная гневом, она встала, и лик ее в тот миг был поистине ужасен.

– Отпустить тебя, чтобы ты на свободе замышлял зло против меня? Нет, Гармахис, у тебя не будет больше возможности плести новые заговоры и покушаться на мой трон. Знай же, что ты отправишься вместе со мной в Киликию к Антонию, и там, быть может, я поменяю свое решение! – Чтобы не дать мне ответить, она ударила в серебряный гонг, который висел рядом с ней.

Не успел смолкнуть его мелодичный звон, как в одну дверь вошли Хармиона и остальные придворные дамы, а в другую – четверо воинов из царской стражи. Все они были рослыми и крепкими мужчинами, с длинными светлыми волосами и в оперенных шлемах.

– Схватить этого предателя! – крикнула Клеопатра, указывая на меня. Начальник стражи – это был Бренн – обнажил меч и двинулся ко мне.

Но я, обуреваемый безумием и отчаянием, даже не думая ни о жизни, ни о том, что меня могут зарубить, сам набросился на него и нанес ему удар в горло такой силы, что здоровяк рухнул навзничь и его доспехи загремели на мраморном полу. Как только он упал, я быстро выхватил у него меч и щит и во всеоружии развернулся к другому стражнику, который бросился на меня с криком, отразил щитом его удар и в ответ обрушил на него свой меч. Мой удар пришелся в самое основание шеи и пробил ремни, держащие доспехи, и сам металл. Ноги его подкосились, и он упал замертво. А третьего, когда он подбежал, я проткнул мечом прежде, чем тот даже успел замахнуться, и он мгновенно умер. Тогда последний из них с криком: «Таранис!» ринулся на меня, а я бросился ему навстречу, ибо кровь у меня в жилах кипела. Женщины пронзительно кричали, и лишь Клеопатра не произнесла ни звука и молча наблюдала за неравной битвой. Мы встретились, и я вложил в удар всю свою силу. Мой меч, пробив железные доспехи, застрял в них, и я остался без оружия. С торжествующим криком стражник взмахнул мечом, целясь мне в голову, но я отбил удар щитом. Он ударил снова, и я снова отразил удар. Но, когда он поднял меч в третий раз, я понял, что долго так не выдержу, и с криком швырнул ему в лицо щит. Скользнув по его щиту, он попал стражнику в грудь, отчего тот пошатнулся и едва не полетел на пол. И я, прежде чем он успел снова обрести равновесие и занять боевую стойку, прыгнул на него и обхватил за талию.

Не меньше минуты я и огромный стражник яростно боролись, а потом – так велика была моя сила в те дни – я поднял его, как пушинку, и бросил на мраморный пол. Хрустнули, наверное, все его кости, и он затих. Но при этом я сам не удержался на ногах и упал на него. И тут начальник стражи Бренн, которого я сбил с ног кулаком в самом начале, пришел в себя, встал и, подняв меч одного из убитых мною воинов, ударил меня сзади по голове и по плечам. Но из-за того, что я лежал на полу, пока меч летел большое расстояние, удар получился не очень сильным, к тому же его смягчили мои густые волосы и вышитая шапочка, поэтому, хоть рана была довольно глубокой, жизнь не покинула меня. Правда, продолжать сражаться я уже больше не мог.

Потом трусливые евнухи, которые прибежали в зал на звуки битвы и прижались друг к другу в углу, точно испуганные коровы, увидев, что я повержен, набросились на меня, чтобы добить ножами. Бренн, понимая, что я уже не могу сопротивляться, отступил на шаг и замер. И евнухи наверняка убили бы меня, ибо Клеопатра наблюдала за битвой в каком-то оцепенении и не подала знака остановиться. Мне уже задрали голову и приставили к шее ножи, как Хармиона сорвалась с места, бросилась к нам, растолкала всех и с криком: «Псы! Трусы!» закрыла меня своим телом. Тогда Бренн, бранясь, схватил одного евнуха, потом другого, третьего и отбросил их от меня.

– Пощади его, царица! – выкрикнул он на своей варварской латыни. – Клянусь Юпитером, он храбрый боец! Он, безоружный, меня свалил, как быка на бойне, и трех моих ребят уложил, хотя и не ожидал нападения! На такого героя нельзя держать зла.

– Да-да, отпусти его, пощади! – воскликнула Хармиона, вся бледная, дрожа с головы до ног.

Клеопатра подошла, посмотрела на двух мертвых стражников и того, которого я разбил о мраморный пол и он умирал с переломанными костями, потом на меня, которого еще два дня назад называла своим любимым, которому давала клятвы верности и чья окровавленная голова теперь покоилась на белом одеянии Хармионы.

Я встретился взглядом с царицей.

– Мне не нужна пощада! – прошептал я. – Væ victis! – Лицо Клеопатры вспыхнуло. Я думаю, то был огонь стыда!

– Значит, Хармиона, ты все-таки любишь его, – сказала она, усмехнувшись. – Настолько, что, защищая его, подставила свое нежное тело под ножи этих бесполых псов. – Она презрительно кивнула в сторону евнухов.

– Нет! – горячо возразила девушка. – Просто я не могу смотреть, когда такие трусы предательски убивают отважного бойца.

– Да! – сказала Клеопатра. – Он храбр и сражался, как герой. Я такой отчаянной схватки даже в Риме, на гладиаторских боях, не видела. Хорошо, я дарую ему жизнь, хотя это слабость с моей стороны – женская слабость. Отнесите астронома в его комнату и охраняйте там, пока он не поправится… или пока не умрет.

Тут разум мой помутился, перед глазами все поплыло, и я провалился в пустоту забытья.

Сны, сны, сны! Бесконечные и беспрестанно меняющиеся! Они будто год за годом носили меня по океану мук. Лишь один образ постоянно преследовал меня в этих снах: нежное лицо темноглазой женщины и ласковое прикосновение белой руки, приносящее успокоение и уменьшающее боль. Еще временами мне казалось, будто над собой я вижу чье-то царственное лицо, склоняющееся над моим ложем, бурно качающимся на волнах. Я не мог разобрать, кто это, но красота этого лика словно вливалась в мои вены и становилась частью меня. Я также видел себя маленьким мальчиком, видел прекрасные возносящиеся в небо храмы Абидоса, видел седовласого Аменемхета, моего отца… Видел я и тот величественный зал в Аменти и маленький алтарь, и духов, облаченных в пламя! Там я скитался вечно, взывая к своей Священной Матери, воспоминания о которой ускользали от меня, и мои призывы оставались без ответа. Ибо облачко не опускалось на алтарь, а лишь громогласный голос божества возвещал: «Вычеркните имя Гармахиса, сына земли, из книги живых Той, что была, что есть и что будет всегда! Он умер! Умер! Умер!»

Другой голос отвечал ему: «Еще нет! Подождите! Он искупит зло, не вычеркивайте имя Гармахиса, сына земли, из книги живых Той, что вечно была, что есть и что будет всегда! Страданием он смоет свой грех!»

Очнувшись, я увидел, что лежу в своей комнате в дворцовой башне. Я был так слаб, что не мог поднять руку, и жизнь билась у меня в груди подобно умирающему голубю. У меня не хватало сил, чтобы повернуть голову или пошевелиться, но на душе было такое ощущение, будто все плохое осталось позади, черная беда миновала и на меня снизошел покой. От огня в светильнике у меня заболели глаза. Я закрыл их и в тот же самый миг услышал шуршание женской одежды на лестнице и быстрые легкие шаги, которые слишком хорошо знал. То была поступь Клеопатры!

Она вошла в комнату и медленно подошла к моему ложу. Я ее не видел, но почувствовал ее приближение. Мое чуть теплящееся сердце судорожно сжималось от каждого ее шага, и во мне вступили в борьбу, терзая мою душу, восставшие из темноты сна, подобного смерти, моя любовь к ней и моя ненависть. Она склонилась надо мной, я почувствовал на своем лице ее сладостное дыхание. Я даже слышал, как бьется ее сердце! Она наклонилась еще ниже, и ее губы нежно прикоснулись к моему лбу.

– Несчастный! – прошептала она. – Несчастный, ты совсем слаб, ты умираешь! Судьба жестоко обошлась с тобой. Ты был слишком хорош, но на беду встретил такую, как я, и… стал жертвой, которую я вынуждена принести в политической игре! Ах, Гармахис! Это ты должен был вести эту игру и диктовать свои условия. Эти жрецы-заговорщики обучили тебя всем наукам, но не научили человеческим отношениям, не дали защиты от непобедимого напора законов природы. И ты ведь действительно любил меня всем сердцем. Ах, я знаю это! Как настоящий мужчина, ты полюбил глаза, которые, подобно огням на пиратском судне, заманили твой корабль и потопили его. И ты слепо любил, страстно целовал те уста, которые ложью иссушали твое сердце и даже говорили тебе: «раб»! Что ж, игра была честная, ведь ты хотел убить меня и сделал бы это, если бы смог, и все же мне жаль. Ведь ты умираешь, и это мое прощание с тобой. Никогда больше мы не встретимся с тобой на земле, и, наверное, это хорошо, потому что, кто знает, если бы ты выжил, как бы я поступила с тобой, когда моя доброта и мимолетная нежность пройдет? Ты умираешь – так мне говорят эти ученые глупцы, и они дорого заплатят мне, если позволят тебе умереть! Где же мы с тобой встретимся снова, когда настанет и мой час? Там, в царстве Осириса, мы будем с тобой равны. Нужно подождать совсем немного, несколько лет, а быть может, и дней или даже один день, и мы снова будем вместе. Но, зная, какая я, как ты меня теперь встретишь? Нет, и в том мире, так же, как в нашем, ты все равно должен любить и почитать меня, ибо обиды и раны не могут убить такой бессмертной любви, как та, что горела в твоем благородном сердце. Лишь презрение может, подобно кислоте, вытравить любовь такого сердца и явить истину любимой во всей ее презренной наготе. Ты должен по-прежнему любить меня, Гармахис, ибо, какими бы страшными ни были мои грехи, при всех пороках у меня большое сердце, и я не заслужила от тебя презрения. Как бы я хотела любить тебя так же сильно, как ты любил меня! И я почти почувствовала этот огонь, когда ты победил тех стражников, и все же… Как видно, чего-то в этой любви не хватило.

Какая неприступная крепость – мое сердце! Никто не может покорить его, и даже, когда я распахиваю ворота настежь, ни один мужчина не может захватить эту цитадель. О, как бы я хотела покончить с этим одиночеством и раствориться в близкой душе! Чтобы на год, на месяц, хотя бы на час забыть о политике, о народе, о роскоши своего дворца и побыть просто женщиной, всего лишь любящей женщиной! Прощай же, Гармахис! Отправляйся на встречу с великим Юлием, которого ты совсем недавно вызвал из царства мертвых, чтобы явить мне, и передай ему приветствие от царицы Египта. Да, я обманула тебя, Гармахис, так же как обманула Цезаря… Но может статься, что очень скоро та же судьба постигнет и меня, и я сама буду жестоко обманута. Прощай же, о царственный Гармахис!

Я услышал, что она развернулась, собираясь уйти, и одновременно с этим услышал шуршание другого женского платья и уловил легкие шаги другой женщины.

– Ах! Это ты, Хармиона. Как ты ни печешься о нем, он умирает.

– Да, – ответила она голосом, осипшим от горя. – Да, о царица, так и лекари говорят. Сорок часов он пролежал в таком забытьи, что его дыхание порой даже не могло потревожить легкое перышко, и я, когда прикладывала ухо к его груди, не слышала ударов сердца. Я выхаживаю его уже десять долгих дней, я смотрю на него днями и ночами. За это время я ни на миг не сомкнула глаз, в которые будто бы насыпали песок, и я уже сама едва стою на ногах. И вот чем это заканчивается! Какая награда за мои труды! Предательский удар этого проклятого Бренна сделал свое дело – Гармахис умирает!

– Любовь не считает свои труды, Хармиона, и ее нежность не измерить деньгами. Она радостно отдает то, что имеет, отдает бесконечно, пока не опустошит бездонные источники души, и ей все кажется, что она отдала мало, и в этом видит счастье. Твоему сердцу дороги эти бессонные ночи у ложа больного; твоим уставшим глазам мило это печальное зрелище – ведь такая могучая сила зависит от тебя, слабой женщины, как дитя от материнской груди. Хармиона, ты любишь этого мужчину, который никогда не любил тебя, и сейчас, когда он беспомощен, когда он в твоей власти, когда его душа погрузилась в безответную тьму, ты можешь излить на него свою страсть и обманывать себя надеждами на будущее, на то, что вы еще будете счастливы.

– Я не люблю его, о царица, ты же знаешь, я доказала это тебе! Как я могу любить того, кто хотел убить тебя? Ведь ты, моя царица, для меня как родная сестра! Я ухаживаю за ним только лишь из жалости.

Негромко рассмеявшись, Клеопатра ответила:

– Между жалостью и любовью нет разницы, Хармиона. Неисповедимы пути женской любви, и ты сама это доказала, мне о том известно. Однако, чем возвышеннее любовь, тем глубже пропасть, в которую она может низвергнуться… А потом опять подняться до небес и снова пасть. Бедная женщина! Ты – всего лишь игрушка своей собственной страсти, которая заставляет тебя быть то нежной, как рассветное небо, то жестокой и безжалостной, как море, когда ревность сжимает твое сердце. Что ж, так мы, женщины, устроены. Скоро, когда все это закончится, у тебя не останется ничего, кроме слез, раскаяния и… воспоминаний.

И она вышла из комнаты.

Глава XIV О нежной заботе Хармионы, о выздоровлении Гармахиса, об отплытии флота Клеопатры в Киликию и о разговоре Гармахиса с Бренном

Клеопатра ушла, и какое-то время я молча лежал, собираясь с силами, чтобы заговорить. Хармиона подошла ко мне, встала надо мной, и я почувствовал, что мне на лицо упала большая слеза, выкатившаяся из ее темных глаз, словно первая крупная капля дождя из грозовой тучи.

– Ты уходишь от меня, – прошептала она. – Уходишь туда, куда я не могу за тобой последовать! О Гармахис, с какой радостью я отдала бы свою жизнь, чтобы вернуть твою!

Тут наконец я смог приоткрыть глаза и кое-как пробормотал:

– Умерь свою печаль, дорогой мой друг, я еще жив. И вообще-то, честно говоря, я даже чувствую, будто у меня в груди затеплилась новая жизнь!

Она радостно вскрикнула. Никогда я не видел ничего более прекрасного, чем та перемена, которая произошла с ее заплаканным лицом. Это преображение было подобно тому, как первые лучи солнца озаряют серость печального часа, отделяющего ночь от рассвета. Ее милое бледное лицо вмиг порозовело, затуманенные глаза засияли, как звезды, и сквозь потоки слез проявилась счастливая и удивленная улыбка – так морские волны, бывает, начинают весело играть бликами, когда воду целуют лучи восходящей луны.

– Ты будешь жить! – воскликнула она, падая на колени рядом с моим ложем. – Ты живой… А я так боялась, думала, тебя уже нет! Ты вернулся ко мне! О, что же я говорю? Какая же я глупая! Это все оттого, что я так много ночей провела у твоего ложа! Нет, не говори ничего, Гармахис, тебе нельзя говорить. Спи, набирайся сил, тебе нужен покой. Больше ни слова, я приказываю тебе, слышишь? Где зелье, которое оставил этот длиннобородый болван лекарь? Нет, не надо никакого зелья! Все, Гармахис, спи. Спи! – Она приблизилась ко мне, положила свою прохладную ладонь мне на лоб, повторяя шепотом: – Спи! Спи!

Когда я проснулся, она все так же была рядом со мной, только сквозь окно лился утренний свет. Она сидела, подогнув колени, ее ладонь лежала у меня на лбу, а голова, вся в волнах курчавых волос, покоилась на вытянутой руке.

– Хармиона, – прошептал я. – Я заснул?

Она сразу проснулась, будто и не спала вовсе, и нежно посмотрела на меня.

– Да, ты заснул, Гармахис.

– Как долго я спал?

– Девять часов.

– И ты все эти целых девять часов провела здесь, рядом со мной?

– Ну и что? Пустяки, я ведь тоже спала… Я испугалась, что разбужу тебя, если пошевелюсь.

– Иди к себе и отдохни, – попросил я. – Мне стыдно за то, что ты так измучилась. Иди к себе и отдохни, Хармиона!

– Не беспокойся обо мне, – ответила она. – Я пришлю к тебе раба. Отдыхай. Если будет нужно, он разбудит меня. Я сплю там, в соседней комнате. Я ухожу… – Она хотела встать, но ноги ее так затекли, что вместо того, чтобы подняться, она тут же упала на пол.

Я не могу передать, до чего мне стало жалко ее, каким стыдом наполнилось мое сердце, когда я это увидел. Но увы, я не мог пошевелиться, не то что помочь ей.

– Ничего, ерунда, – сказала она. – Я просто оступилась. Сейчас я уйду! – Она встала, но опять упала на пол… – Какая я неуклюжая! Что же это? Наверное, я все еще сплю. Ну вот, наконец-то… Я пришлю раба. – И она, покачиваясь, поковыляла к двери, как человек, выпивший слишком много вина.

А потом я снова заснул, ибо был очень слаб. Когда проснулся, был уже день. Мне вдруг очень захотелось есть, и Хармиона принесла мне еду.

Я все съел.

– Наверное, я не умру, – сказал я.

– Нет, – ответила она, тряхнув головой. – Ты будешь жить. Сказать по правде, я только зря на тебя потратила свою жалость.

– Твоя жалость спасла мне жизнь, – устало промолвил я, ибо вспомнил все, что слышал.

– Пустяки, – беззаботно ответила она. – В конце концов, ведь ты мой двоюродный брат. Да я и люблю ухаживать за больными… Этим-то и должны заниматься женщины. Я бы точно так же ухаживала за любым рабом. Но теперь, когда опасность миновала, я оставлю тебя.

– Было бы лучше, если бы ты позволила мне умереть, Хармиона, – сказал я, подумав, – ибо жизнь для меня теперь превратится в нескончаемый позор. Скажи, когда Клеопатра отплывает в Киликию?

– Она отправляется через двадцать дней. И собирается плыть с таким блеском, с такой роскошью, каких еще не видели в Египте. Скажу тебе честно, я даже не знаю, где она нашла средства на такое великолепие, разве что крестьяне по всей стране собрали урожай из чистого золота.

Я, прекрасно знавший источник этого богатства, в ответ лишь бессильно застонал от мýки.

– Ты тоже плывешь с ней, Хармиона? – спросил я наконец.

– Да, я и все придворные. И ты… Ты тоже будешь ее сопровождать.

– Я? Нет, я-то ей зачем?

– Потому что ты раб Клеопатры и должен идти в золотых цепях за ее колесницей, потому что она боится оставлять тебя здесь, в Кемете, а главное – потому что так она пожелала, и этого для нее достаточно.

– Хармиона, а я не могу бежать?

– Бежать? Ты, обессиленный, едва живой? Сможешь ли ты бежать? Когда ты был в беспамятстве, тебя и то стерегли множество стражей, а теперь стража будет вдвойне внимательна. Но даже если бы ты убежал, где бы ты скрылся? В Египте каждый честный человек плюнет тебе в лицо с презрением!

Снова стон вырвался из моей груди. И я был так слаб, что слезы выступили у меня на глазах и покатились по щекам.

– Не плачь! – воскликнула она и отвернула лицо. – Будь мужчиной, ты должен мужественно перенести невзгоды. Ты сам посеял семена, а теперь настала пора жатвы. Но после сбора урожая воды Нила поднимаются, смывают отгнившие корни, уносят их, и снова наступает пора сева. Быть может, там, в Киликии, если к тебе вернутся прежние силы, найдется какой-нибудь способ бежать… Если, конечно, ты сможешь жить, не видя улыбку Клеопатры. Тебе придется поселиться где-нибудь подальше от Египта, пока все эти события не забудутся. Теперь же я выполнила свой долг, так что прощай! Я буду иногда приходить к тебе, проверять, чтобы ты ни в чем не нуждался.

Она ушла, и с того дня за мной начали ухаживать – и весьма умело! – лекарь и две рабыни. Рана моя заживала, силы постепенно возвращались ко мне. Поначалу медленно, а потом все стремительнее. Уже через четыре дня я встал на ноги, а еще через три вышел во дворцовый сад и гулял там целый час. Еще неделя – и я мог читать и здраво размышлять. Правда, при дворе я не появлялся. И вот однажды вечером ко мне пришла Хармиона и велела собираться – флот Клеопатры отплывал через два дня. Суда должны были пройти вдоль берегов Сирии, потом через залив Исс и дальше в Киликию.

Тогда я со всей учтивостью обратился к Клеопатре с письмом, в котором просил позволить мне остаться, сославшись на то, что мое здоровье еще не позволяет мне путешествовать. Однако мне на словах был передан отказ.

И вот в назначенный день меня на носилках перенесли в лодку, и мы вместе с Бренном, тем самым начальником стражи, который ранил меня мечом, и его воинами (на самом деле находившимися там, чтобы сторожить меня) подплыли к судну, которое стояло на якоре среди остальных кораблей, ибо Клеопатра путешествовала так, будто собиралась воевать, в сопровождении множества прекрасных судов, среди которых невиданной красотой и роскошью выделялась ее галера, построенная в виде дома и отделанная по всей длине кедром и шелковыми занавесями. Такой роскоши мир еще не видел. Но я путешествовал не на этом судне и потому не встречался с Клеопатрой и Хармионой, пока мы не пристали к берегу в устье реки Кидн.

Был подан сигнал, и корабли подняли паруса. Дул попутный ветер, и вечером второго дня мы достигли Яффы. Там ветер переменился на встречный, и мы поплыли вдоль берегов Сирии, миновали Цезарию, Птолемаиду, Тир, Берит, белые отвесные берега Ливана, увенчанные по гребню вековыми кедрами, Гераклею, потом пересекли залив Исс и вошли в устье Кидна. Пока мы плыли, могучее дыхание моря вливало в меня все больше сил, и под конец путешествия здоровье вернулось ко мне почти полностью. Лишь белый шрам от удара меча на голове напоминал о моей ране. Однажды ночью, недалеко от Кидна, когда мы вдвоем с Бренном сидели на палубе, он взглянул на отметину, оставленную его мечом, и, разразившись проклятиями и упомянув своих языческих богов, воскликнул:

– Как странно, что ты не умер, парень. Я бы после такого уже никогда не поднял бы голову и не мог бы смотреть людям в глаза! Эх, это был нечестный удар, и мне стыдно, что это я нанес его, когда ты лежал на полу, да еще спиной ко мне. Известно ли тебе, что, когда ты у себя в башне был между жизнью и смертью, я каждый день наведывался к тебе и справлялся, как ты. Клянусь Таранисом, если б ты умер, я бы ушел из этого прекрасного дворца и подался бы домой, на милый сердцу север.

– Нет, не кори себя, Бренн, – ответил я. – Ты же исполнил свой долг.

– Возможно, но не всякий долг честный и мужественный человек должен исполнять… Пусть ему приказывает хоть сама царица Египта! Это ты меня своим ударом оглушил, выбил все соображение, иначе я бы тогда тебя не рубанул мечом. А что с тобой сейчас, парень? Ты не в ладах с нашей царицей? Ты прогневил ее? Почему на этой увеселительной прогулке тебя везут как пленника? Да будет тебе известно, нам было сказано, что, если ты сбежишь, мы ответим за это своими жизнями.

– Я в большой беде, мой друг, – ответил я. – Но не спрашивай меня ни о чем.

– Зная твой возраст, я голову даю на отсечение, что здесь не обошлось без женщины. Может быть, я грубоват и не так уж умен, но я тоже кое-что в жизни понимаю и, кажется, догадался, кто она. Вот что я тебе скажу, Гармахис: я уже устал от этой службы у Клеопатры и от этой страны, где кругом одни пустыни, мне надоела жизнь во дворце и эта роскошь, которые иссушают мозг и опустошают карманы. И все мои ребята, кого я знаю, со мной согласны. Послушай, что я скажу: давай захватим какую-нибудь из этих посудин и поплывем на север. Я покажу тебе прекрасную землю, получше Египта, в той стране есть озера, есть высокие горы и огромные леса благоухающих сосен. И девушка у меня есть тебе под стать – племянница моя. Заживете с ней счастливо. Она вообще девица хоть куда: сильная, высокая, глаза голубые, а волосы длинные и светлые. А руки у нее знаешь какие? Когда она тебя обнимет, у тебя ребра затрещат! Решайся, Гармахис! Забудь прошлое, уедем на милый север, ты будешь мне как сын.

На миг я задумался, а потом печально покачал головой, ибо как мне ни хотелось бежать, я знал, что жизнь моя связана с Египтом и что судьбу не обманешь.

– Нет, Бренн, – ответил я. – Мне бы очень хотелось этого, но я прикован к этой земле цепями, которые не в силах разорвать, и здесь, в Египте, мне суждено жить и умереть.

– Как знаешь, парень, – сказал старый воин. – Но как бы я был рад женить тебя на своей племяннице и считать тебя своим сыном! Помни хотя бы, что, пока я рядом, у тебя есть друг. И вот еще что: берегись своей прелестной царицы, ибо, клянусь Таранисом, может статься, что в один прекрасный день она решит, что ты слишком много знаешь, и тогда… – И он провел ладонью по своему горлу. – А теперь доброй ночи. Выпей вина и ложись спать, ибо завтра начнется это дурацкое представление, а там…

(Здесь большой кусок второго папируса поврежден настолько, что расшифровать его невозможно. Похоже, что там описывалось путешествие Клеопатры по Кидну до Тарса.)

И (продолжается рассказ) для тех, кто находит удовольствие в подобных вещах, это действительно могло показаться восхитительным зрелищем. Ибо корма нашей галеры была обшита листами чеканного золота, паруса выкрашены пурпуром из финикийского города Тир, и посеребренные весла ее касались воды под звуки музыки. А в самом сердце этого корабля, под шитым золотом балдахином в наряде римской богини Венеры (хотя и сама Венера не могла сравниться с ней красотой) возлежала Клеопатра. Облачена она была в прозрачный хитон из тончайшего шелка, перехваченный под грудью золотым поясом с искусно вытисненными на нем любовными сценами. Ее окружали пухлые розовощекие маленькие мальчики, специально подобранные по красоте, которые изображали купидонов. Они были совсем без одежды (если не считать пушистых белых крылышек на спине и маленьких изогнутых луков с колчанами) и овевали царицу опахалами из перьев. На палубах галеры стояли не грубые бородатые матросы, а прекрасные девушки в нарядах Граций и Нереид, то есть почти совсем нагие, прикрытые лишь своими волосами с цветами и украшениями. Они тянули канаты, свитые из тонких, словно паутина, шелковых нитей, и тихо пели под аккомпанемент арф и плеск серебряных весел. За ложем Клеопатры стоял Бренн с обнаженным мечом, в сияющих доспехах и золотом шлеме с крыльями, а рядом с ним – остальные придворные, тоже богато разодетые. Среди них был и я – раб! И все это знали. На высокой корме в кадилах курились самые дорогие благовония, и поднимавшийся из них ароматный дым висел над нашим судном небольшим облаком.

Так, словно в волшебном сне, мы, сопровождаемые множеством остальных кораблей, мягко скользили вдоль лесистых гор Тавра, у подножия которых располагался древний город, называвшийся в древности Таршиш. Когда мы приблизились к нему, на берег высыпали толпы людей с криками: «К нам приплыла Венера! Венера приплыла, чтобы встретиться с Вакхом!» Мы подплыли ближе, и весь город – все его жители, все, кто мог ходить и кого могли принести, – собрался на пристани. К тысячам горожан присоединилась чуть не вся армия Антония, и, пожалуй, лишь сам триумвир остался восседать на своем судейском троне.

Льстивый Деллий тоже пришел, он изо всех сил улыбался и кланялся, приветствуя от имени Антония «богиню красоты» и приглашая ее на пиршество, которое подготовил его господин в честь гостьи. Но Клеопатра гордо отказалась:

– Сегодня Антонию должно идти к нам, а не нам к нему. Передай благородному Антонию, пусть он приходит сегодня вечером к нашему скромному столу… Или мы будем ужинать в одиночестве.

Деллий ушел, отвешивая поклоны чуть не до земли, на корабле все приготовили для пира, и наконец я в первый раз увидел Антония. Он явился в пурпурном плаще, это был статный мужчина, высокий, красивый, в расцвете сил, с яркими голубыми глазами, вьющимися волосами и благородными точеными чертами, как на греческой гемме. Царственная осанка, могучее сложение, открытое лицо, на котором его мысли отражались так явственно, что любой мог их прочитать. Лишь мягкий рот выдавал слабость, словно перечеркивая силу и строгость лба. Он взошел на корабль со свитой военачальников и, увидев ложе Клеопатры, замер от изумления, уставившись на нее широко раскрытыми глазами. Она тоже смотрела на него во все глаза. Я заметил, что у нее к щекам прилила кровь, и почувствовал в сердце острый укол ревности. Хармиона, которая наблюдала за ними из-за своих опущенных ресниц, тоже заметила мои мучения и улыбнулась. Клеопатра не произнесла ни слова, лишь протянула Антонию свою белую руку для поцелуя, и он, так же безмолвно, склонился к руке и поцеловал.

– Приветствую тебя, благородный Антоний! – наконец заговорила она своим дивным мелодичным голосом. – Ты звал меня, и вот я здесь.

– Волны принесли Венеру, – ответил он глубоким густым басом. – Я звал женщину, а из морских пучин ко мне явилась богиня!

– А на берегу ее встретил прекрасный бог! – рассмеялась она. – Но довольно красивых слов, любезностей и лести, ибо на суше даже Венере хочется есть. Твою руку, благородный Антоний.

Загремели фанфары, и сквозь расступившуюся перед ними толпу Клеопатра и Антоний рука об руку в сопровождении своей свиты прошествовали на пир.

(Здесь в папирусе очередной пропуск.)

Глава XV О пире Клеопатры, о растворении жемчужины, о пророчестве Гармахиса и о любовной клятве Клеопатры

На третий день в зале дворца, отведенного Клеопатре, снова был устроен пир, и великолепием своим он даже превзошел два предыдущих. Вокруг большого стола были расставлены двенадцать украшенных золотыми рельефами лож, ложи Клеопатры и Антония, целиком из золота, были украшены драгоценными камнями. Золотые блюда тоже сверкали самоцветами, стены зала были увешаны пурпурными тканями, расшитыми золотом, а на полу, покрытом сеткой из тонких золотых нитей, толстым слоем по щиколотку лежали свежие лепестки едва распустившихся роз, и когда рабы проходили по залу, ступая по ним, с пола поднимался одуряющий аромат. Мне снова было приказано стоять с Хармионой, Ирас и Мерирой позади ложа Клеопатры, и я, исполняя обязанности раба, должен был объявлять каждый час пролетавшего времени. Отказаться я не мог, и сердце мое горело бешеным огнем. Про себя я поклялся, что последний раз сношу подобное унижение и больше такому позору себя не подвергну. Хоть я и не верил словам Хармионы о том, что Клеопатра собирается стать любовницей Антония, я больше был не в силах терпеть бесчестье, надругательство и столь изощренную пытку. Ибо теперь Клеопатра разговаривала со мной только так, как царице должно разговаривать с рабом, и я думаю, что ее черному сердцу мои терзания доставляли удовольствие.

Я, фараон, коронованный править Кеметом, стоял среди евнухов и служанок у ложа египетской царицы, пока шел веселый пир и рекой лилось вино. Антоний не сводил глаз с лица Клеопатры, которая время от времени позволяла своему глубокому взгляду погрузиться в его взор, и тогда они на какое-то время замолкали. Он рассказывал ей о выигранных им войнах и о совершенных им героических поступках, но не только: еще он отпускал соленые шуточки, вовсе не предназначенные для женских ушей. Но ее это ничуть не смущало, наоборот, она, поддавшись его настроению, прибавляла к его рассказам свои, хоть и более изысканные, но ничуть не менее бесстыдные.

Наконец, когда с трапезой было покончено, Антоний обвел взглядом окружающее его великолепие.

– Скажи мне, о прекраснейшая царица Египта, – промолвил он, – неужели берега Нила усеяны золотым песком, раз ты можешь вот так день за днем тратить на пиры суммы, за которые можно купить целые царства? Откуда такое неслыханное богатство?

Я подумал о гробнице божественного Менкаура, чье священное сокровище расточалось столь недостойно, и посмотрел прямо в глаза Клеопатре. Она поймала мой взгляд и, прочитав мои мысли, гневно нахмурилась.

– Что же тебя так поразило, благородный Антоний? – сказала она. – В Египте у нас есть свои тайны, и мы знаем, где добыть денег, и умеем это, когда нужно. Как ты думаешь, какова цена, скажем, этой золотой посуды, мяса и напитков, которые были нам поданы?

Он обвел взглядом богатый стол и наугад сказал:

– Тысяча сестерций?[29]

– Ты ошибся, благородный Антоний. В два раза дороже. Но я дарю все это тебе и твоим друзьям в знак дружбы. Но это еще не все. Я удивлю тебя еще больше: я выпью десять тысяч сестерций в одном-единственном глотке.

– Это невозможно, прекрасная царица!

Она засмеялась и приказала рабу принести в прозрачной стеклянной чаше немного уксуса. Когда чашу принесли, она поставила ее перед собой и снова засмеялась. Антоний встал со своего ложа, подошел и сел рядом с Клеопатрой, остальные же гости с интересом ждали, что же она будет делать. И вот что сделала Клеопатра: она вытащила из уха одну из тех огромных жемчужин, которые последними были извлечены из тела божественного фараона, и, прежде чем кто-либо успел сообразить, что было у нее на уме, бросила жемчужину в уксус. В зале сделалось очень тихо – потрясенные гости в изумлении затаили дыхание, – и удивительная жемчужина начала медленно растворяться в крепком уксусе. Когда она растворилась полностью и от нее не осталось и следа, Клеопатра взяла чашу, покачала ее, взбалтывая, и выпила весь уксус до последней капли.

– Еще чашу уксуса! – крикнула она рабу. – Моя трапеза еще не закончена. – И она сняла вторую жемчужину.

– Нет! Клянусь Вакхом, не нужно! Этого я не позволю! – воскликнул Антоний и схватил ее за руки. – Я уже достаточно увидел. – И в этот миг, движимый сам не знаю какой неведомой силой, я громко крикнул:

– Еще один час миновал, о царица! Проклятие Менкаура стало на час ближе!

По лицу Клеопатры разлилась пепельная бледность, и она в ярости развернулась ко мне. Остальные в недоумении воззрились на меня, не понимая, что означают мои слова.

– Жалкий раб, как ты смеешь пророчить мне несчастья? – крикнула она. – Заговоришь еще раз, и тебя накажут батогами, как преступника! Как злого колдуна, накликающего беду! Это я обещаю тебе, Гармахис!

– О чем говорит этот никчемный астролог? – спросил Антоний. – Говори, почтенный, и объяснись поподробнее, ибо проклятиями просто так не бросаются.

– Я служитель богов, благородный Антоний. Боги вкладывают в мои уста слова, которые я произношу, но не даруют их понимание, и смысла их я не могу прочесть, – смиренно ответил я.

– Вот как. Ты служишь богам, о многоцветный вещун! – он сказал так, имея в виду мое великолепное одеяние. – Что ж, а я служу богиням. Они, конечно, не столь суровы. И скажу тебе по секрету, я тоже произношу слова, которые они вкладывают в мой разум, и тоже не понимаю их смысла. – Он вопросительно посмотрел на Клеопатру.

– Оставь этого негодяя, – торопливо проговорила она. – Завтра мы избавимся от него. Ступай прочь, презренный!

Я поклонился и ушел. По дороге я услышал, как Антоний обратился к Клеопатре:

– Быть может, твой астролог и негодяй – ибо все мужчины таковы, – но он мне нравится: у него вид и манеры, достойные царя, к тому же он умен.

За дверью я остановился, не зная, что делать, ибо разум мой затуманился от горя. И тут кто-то прикоснулся к моей руке. Я поднял глаза – это была Хармиона, которая последовала за мной, незаметно выскользнув из зала, когда пирующие начали вставать из-за стола.

В беде Хармиона всегда была на моей стороне.

– Следуй за мной, – шепнула она. – Тебе грозит опасность.

Я пошел за ней, ибо мне тогда было все равно, что со мной случится.

– Куда мы идем? – спросил я через какое-то время.

– В мою комнату, – ответила она. – Не бойся. Нам, придворным дамам Клеопатры, нечего терять. Если кто-нибудь увидит нас, они решат, что мы любовники и у нас свидание. Тут этому никто не удивится – такие у нас нравы.

Мы незаметно обошли толпу, оказались у небольшой двери, ведущей на лестницу, и, никем не замеченные, стали подниматься. Лестница вывела нас в небольшой коридор, и по нему мы шли, пока не увидели дверь с левой стороны. Хармиона, не произнося ни звука, вошла в темную комнату, я последовал за ней. Внутри она задвинула на двери засов и, раздув трут, зажгла висячий светильник. Когда огонь разгорелся, я осмотрел комнату. Комната была небольшая, с единственным окном, которое было тщательно занавешено. В остальном она выглядела довольно просто: белые стены, несколько сундуков для одежды, старое кресло и нечто вроде туалетного столика, на котором лежали гребни, стояли флакончики с духами и прочие мелочи, которые обычно имеют в своем хозяйстве женщины. Над белым ложем с накинутым на него вышитым покрывалом висел прозрачный газовый полог от комаров.

– Садись, Гармахис. – Хармиона указала на кресло. Я сел, а сама она откинула прозрачный полог и села на кровать.

– Знаешь, что сказала Клеопатра, когда ты вышел из пиршественного зала? – наконец спросила она.

– Нет, откуда же я могу знать?

– Она проводила тебя взглядом, и я, подойдя к ней, чтобы оказать какую-то услугу, услышала, как она тихонько пробормотала: «Клянусь Сераписом, с меня довольно. Я положу этому конец. Завтра его задушат!».

– Что ж, – ответил я, – это возможно, хотя после всего, что у нас с ней было, я не верю, что она решится послать ко мне убийцу.

– Да почему же ты в это не веришь, глупейший и упрямейший из людей? Или ты забыл, как был близок к смерти в Алебастровом зале? Кто спас тебя от ножей подлых евнухов? Может быть, Клеопатра? Или я и Бренн? Подожди, я вот что еще скажу: ты не можешь поверить в это из-за своей глупости. Тебе кажется невозможным, чтобы женщина, которая лишь вчера была тебе женой, может сегодня предательски обречь тебя на смерть. Нет, не отвечай! Я все знаю, и вот что я тебе скажу: ты не понял всей неизмеримой глубины коварства Клеопатры, и ты даже не представляешь, насколько черно ее сердце. Она бы не колеблясь убила тебя в Александрии сразу, если бы не испугалась, что весть о твоем убийстве выйдет за стены дворца, всколыхнет народ Египта, и ей придется плохо. Вот для чего она привезла тебя сюда: чтобы здесь тайно умертвить. Ибо ты ей больше не нужен. Зачем ты ей? Сердце твое она покорила, ты отдал ей всю свою любовь, силой и красотой твоей она уже пресытилась. Она лишила тебя наследного права на трон и заставила тебя – царя! – вместе с придворными дамами стоять за ее пиршественным столом. Она даже украла у тебя великую тайну священного сокровища!

– Ты и это знаешь?

– Да, я все знаю. И сегодня ты увидел, на что тратятся сокровища, хранившиеся в пирамиде три тысячи лет, которые должны были спасти Кемет в час беды? Тратятся на то, чтобы удовлетворить порочную страсть к роскоши этой царицы-македонянки, этой чужеземки. Ты видишь, как она сдержала свою клятву сочетаться с тобой освященным богами браком. Гармахис, неужели твои глаза до сих пор не раскрылись, чтобы увидеть правду?

– Раскрылись, и я вижу все слишком хорошо. Она клялась, что любит меня, и я, жалкий, несчастный глупец, поверил ей!

– Клялась, что любит тебя? – Хармиона подняла на меня свои томные глаза. – Сейчас я покажу тебе, как она тебя любит. Знаешь ли ты, что это за дом? Раньше здесь обучались жрецы, а жрецы, что тебе, Гармахис, известно как никому другому, знают много хитростей. В этой небольшой комнатке жил верховный жрец, а в соседней комнате и в комнате внизу на службы собирались остальные жрецы. Старуха рабыня, которая убирает в доме, рассказала мне об этом, и еще она открыла мне то, что я сейчас покажу тебе. Теперь, Гармахис, следуй за мной, и ни звука!

Хармиона задула светильник, и при слабом свете, проникавшем в комнату через занавешенное окно, повела меня за руку в дальний угол. Там она нажала плечом на стену, и в ее толще открылась дверь. Когда мы вошли, она закрыла дверь, и мы оказались в небольшой каморке, примерно пять локтей в длину и четыре в ширину. В нее проникал слабый свет, и откуда-то доносились чьи-то голоса. Отпустив мою руку, Хармиона неслышно шагнула к противоположной от двери стене и стала внимательно к чему-то присматриваться. Потом так же тихо вернулась и, шепнув: «Тихо!», потянула меня за руку. И тут я увидел в стене множество просверленных смотровых отверстий, которые с противоположной стороны были скрыты в каменных рельефах. Я заглянул в отверстие, которое было прямо передо мной, и вот что открылось моему взору: подо мной в шести локтях находился пол другой, большой комнаты, освещенной светильниками с благовониями и уставленной прекрасной мебелью. Это была опочивальня Клеопатры, и там, в десяти локтях от нас, на золоченом ложе сидела она сама, царица Клеопатра, а рядом с ней – Антоний.

– Скажи, – я услышал шепот Клеопатры, потому что комната, в которой мы стояли, была построена так, что малейшие звуки снизу доносились до ушей того, кто слушал наверху, – скажи, благородный Антоний, ты доволен моим скромным празднеством?

– Да! – ответил он громким солдатским голосом. – Да, царица. Я сам устраивал пиры и часто пировал у других, устроенных в мою честь, но никогда не видел ничего подобного. Хоть мой язык груб и я не искушен в любезностях, столь дорогих женскому сердцу, я все же вот что тебе скажу: ты была главным, драгоценным украшением этого великолепного празднества! Твои прелестные щеки были алее вина, волосы твои благоухали слаще роз, и ни один сапфир не мог сравниться синевой с твоими глазами, голубыми, как океан.

– Что я слышу? Похвала из уст Антония! Сладкие речи того, кто пишет столь суровые, как команды, послания! О, похвала такого человека вдвойне ценна!

– Да, – продолжил он, – это был поистине царский пир, хотя мне очень жаль ту великолепную жемчужину. А что же все-таки означали слова твоего астролога? Что это за ужасное проклятие Менкаура?

По ее сияющему лицу пробежала тень.

– Не знаю. Он недавно подрался и был ранен в голову. По-моему, после того удара разум его помутился.

– Мне он не показался сумасшедшим, и его голос до сих пор звучит у меня в ушах, словно пророчество самой судьбы. А глаза его! Я видел, что он с отчаянием взирал на тебя, о царица Египта, огненным взглядом, как тот, кто любит и из-за своей любви ненавидит.

– Говорю тебе, благородный Антоний, он странный человек, хоть и ученый. Я иногда и сама даже боюсь его, потому что он прекрасно знает древнюю египетскую магию. Знай, что в его жилах течет царская кровь, в Египте был заговор. И однажды он замышлял убить меня. Я тогда победила его в этой игре, но не лишила жизни, потому что он знал ключ к тайнам, которые сама я никогда бы не разгадала. Мне полюбились и его мудрость, и его рассуждения о сокровенных таинствах.

– Клянусь Вакхом, я уже начинаю ревновать тебя к этому негодяю! А что теперь, о царица Египта?

– А теперь я знаю все, что знал он, и у меня больше нет причин его бояться. Разве ты не заметил, что я заставила его стоять все эти три ночи среди рабов у пиршественного стола и оглашать час летящего времени? Ни один побежденный тобой царь, которого ты проводил в своих римских триумфах, не испытывал большей муки, чем этот гордый египетский принц, стоя, опозоренный, у моего пиршественного ложа.

Тут Хармиона положила свою ладонь мне на руку и, словно жалея меня, как будто с состраданием, нежно сжала ее.

– Но он больше не потревожит нас своими предсказаниями беды, – неторопливо продолжила Клеопатра. – Завтра утром он умрет. Умрет быстро и незаметно, во сне. Никто никогда не узнает, какая судьба его постигла. Я так решила. Да, благородный Антоний, это решено и будет исполнено. Я отдала распоряжение. Даже сейчас, когда я говорю об этом человеке, мое сердце сжимается от страха. Мне даже хочется отдать приказание сделать это прямо сейчас, потому что я не могу свободно дышать, пока он жив. – Она подалась вперед, собираясь встать.

– Оставь это на утро, – сказал Антоний, взяв ее за руку. – Солдаты пьяны, поэтому могут что-нибудь не так сделать. Да и мне его жаль, не нравится мне, когда людей убивают во сне.

– Быть может, утром сокол расправит крылья и улетит, – задумавшись, ответила она. – У этого Гармахиса острый слух, и он может призвать себе на помощь потусторонние силы. Что, если и сейчас он разумом слышит, что я говорю? У меня такое чувство, будто я слышу его дыхание рядом с собой. Я могла бы тебе рассказать, что… Впрочем, забудем о нем. Благородный Антоний, будь сегодня моей служанкой и сними с меня эту золотую корону, она давит мне на лоб. Осторожнее, не оцарапай… Вот так.

Он снял с ее головы урей, она тряхнула головой, и ее плечи точно плащом укрылись тяжелыми волнами темных волос.

– Возьми свою корону, царица, – тихо произнес он. – Возьми ее из моих рук. Я не лишу тебя ее, нет, я скорее надену ее так, что она будет еще крепче держаться на твоей прелестной головке.

– Что означают слова моего повелителя? – спросила она, улыбаясь и глядя ему прямо в глаза.

– Что означают мои слова? Все очень просто. Сейчас объясню. Ты прибыла сюда, повинуясь моему повелению, чтобы снять с себя определенные политические обвинения. И знай же, что, если бы ты была кем-то другим, ты бы не уплыла отсюда, чтобы продолжать царствовать на берегах Нила, ибо я не сомневаюсь в том, что обвинения эти не напрасны. Но ты такая, какая ты есть – и никогда еще природа не одаривала женщину более щедро! – и потому я прощаю тебе все. Твоему очарованию, твоей красоте я прощаю то, чего не простил бы ни добродетели, ни любви к отчизне, ни почтенному возрасту. Видишь, какая великая сила заключена в женском уме и в женских чарах, из-за которых цари забывают свой долг, и даже богиня правосудия Юстиция приподнимает с глаз повязку, прежде чем опустить свой карающий меч. Возьми же свою корону! Теперь это моя забота, о царица, следить, чтобы отныне эта тяжелая корона не тяготила тебя.

– Слова, достойные истинного царя, о благороднейший Антоний, – ответила она. – Твои речи милосердны и великодушны, как и подобает речам властелина мира. А что до моих прегрешений в прошлом – если прегрешения такие были, – я скажу одно: в то время я не знала Антония. Ибо кто, зная Антония, стал бы злоумышлять против него? Разве хоть одна женщина сможет поднять меч против того, кого все мы, женщины, должны почитать, как бога? Против того, за кем наши сердца следуют, будто цветы за солнцем? Могу ли я сказать что-нибудь еще, не преступив запретов гордости и границ женской скромности? Разве что только одно: венчай мою голову этой короной, великий Антоний, и я стану носить ее как дар от тебя, ибо дарованная тобой корона вдвойне дороже, и я клянусь: отныне она будет служить тебе. Я – твоя подданная царица, и в моем лице весь древний Египет, которым я правлю, клянется в верности и склоняет голову перед Антонием триумвиром, который станет Антонием императором Рима и царственным властителем Кемета!

Он возложил корону на ее локоны и замер, любуясь ею, очарованный теплым дыханием ее живой, цветущей красоты. А потом он совсем потерял над собой власть, схватил ее за руки, притянул к себе и, трижды поцеловав, произнес:

– Клеопатра, я люблю тебя, моя прекрасная, мое божество! Люблю так, как никогда раньше никого не любил. – Она с мягкой улыбкой отклонилась, будто пытаясь высвободиться из его объятий, и в этот миг золотой венец, изображающий священных змей, упал у нее с головы, так как Антоний не надел его, а лишь возложил, и укатился за пределы освещенного светильниками круга.

Сердце мое разрывалось от боли, но я заметил это предзнаменование и понял его зловещее значение. Однако влюбленные ничего не заметили и не обратили на это внимания.

– Ты любишь меня? – проворковала она нежным голосом. – Откуда мне знать, что ты любишь меня? Как ты это докажешь? Быть может, ты любишь Фульвию… Фульвию, твою законную жену?

– Нет, я не люблю Фульвию, я люблю тебя, Клеопатра, тебя одну. На меня с ранней юности многие женщины смотрели благосклонно, но ни одна из них не вызывала у меня такой страсти, такого непобедимого желания, как ты, о мое чудо света! Единственная, несравненная! А ты? Ты любишь меня? Ты будешь верна мне? Не за мое положение или могущество, не за то, что я могу дать или отнять, не за то, что железная поступь моих легионов разносится по всему миру, и не за тот свет, который так ярко струит моя счастливая звезда, а ради меня самого. Просто потому, что я – Антоний, грубый воин, выросший в военных лагерях, состарившийся в походах? За мои слабости, за то, что я, ветреный гуляка и бражник, никогда не бросил друга в беде, никогда не отнял последнее у бедного и никогда не напал на врага, застав его врасплох, когда он того не ждет. Скажи, любишь ли ты меня, о царица Египта, и будешь ли любить? Если ты ответишь «да», о, тогда я буду самым счастливым человеком на земле! Если бы даже сегодня в римском Капитолии меня провозгласили властелином мира, я и то не был бы так счастлив!

Пока он говорил, Клеопатра не сводила с него своих удивительных глаз, в которых сияло такое искреннее, неподдельное счастье, какого раньше мне не доводилось видеть.

– Ты говоришь прямо, – сказала она, – и твои слова радуют меня. Они бы радовали меня, даже если бы все было по-другому и ты бы лгал, ибо какая женщина не жаждет видеть у своих ног повелителя мира? Но ты не лжешь. И что может быть милее твоих слов? Вид гавани для моряка, попавшего в шторм? Видения небесного блаженства, явленные бедному жрецу-аскету во время сурового жертвенного служения? Рассвет, который розовыми перстами ласкает заждавшуюся землю и шлет ей свою улыбку? Все это счастье, но ничто, даже самое большое счастье, не сравнится с медом твоих речей, о мой Антоний. Слушая их, забываешь, что в жизни существуют другие радости. Ибо не знаешь ты – да ты и не можешь этого знать! – как пуста и уныла была моя жизнь, тосклива и бессмысленна, ибо женщина лишь в любви может расстаться с одиночеством, уж так устроены мы, женщины! И я никогда не любила, мне не было ведомо, что такое любовь, до этой счастливой ночи! Да, обними же меня, и давай поклянемся друг другу великой клятвой любви, которая не будет нарушена, пока бьются наши сердца. Слушай же, Антоний! Теперь и навсегда я даю тебе обет верности! Теперь и навсегда я твоя, и только твоя! И буду свято хранить эту верность, пока живу!

Тут Хармиона взяла меня за руку и увела из каморки.

– Ну как, тебе достаточно того, что ты увидел? – спросила она, когда мы вернулись в ее комнату и она зажгла светильник.

– Да, – ответил я. – Теперь-то наконец мои глаза раскрылись.

Глава XVI О плане Хармионы, о признании Хармионы и о том, что ответил ей Гармахис

Какое-то время я сидел, уронив голову на грудь и чувствуя, как мою душу разъедает горечь стыда. Это был конец. Вот ради чего я нарушил свои священные клятвы, вот ради чего я выдал тысячелетнюю тайну пирамид, вот ради чего я потерял царскую корону, честь и, быть может, саму надежду на воссоединение с Осирисом! Доводилось ли кому-нибудь на всем белом свете испытывать такие же беспощадные терзания, подобные тем, какие пережил я в тот вечер? Я уверен, что нет. «Как поступить? Что теперь делать? Куда бежать?» – спрашивал я себя. И даже сквозь бурю, бушующую в моем истерзанном сердце, слышался горький отчаянный крик ревности. Ибо я любил эту женщину, которой отдал все. Она же в этот самый миг… она… Ах, мысли о том были для меня невыносимы. И в этих страшных муках сердце мое разорвалось, излив реку слез. То были слезы, которые не только не приносят облегчения, а еще и усиливают страдание.

Ко мне подошла Хармиона, и я увидел, что она тоже плачет.

– Не плачь, Гармахис! – всхлипнула она, опускаясь передо мной на колени. – Я не могу видеть твоего горя, как ты плачешь. О, почему ты раньше не прислушался к предостережению, был слеп и глух? Тебя ждало могущество, величие и счастье, а не то, что сейчас. Послушай меня, Гармахис! Ты помнишь, что сказала эта коварная тигрица? Завтра она отдаст тебя в руки убийц!

– И хорошо, я буду рад умереть, – прошептал я.

– Нет, не хорошо. Радоваться тут нечему. Гармахис, не дай ей одержать над тобой окончательную победу! Ты потерял все, кроме жизни, но пока ты живешь, жива и надежда, а с надеждой – и возможность мести.

Ахнув, я поднял голову.

– Об этом я не подумал! Месть… О, как сладка месть!

– Да, ты прав, Гармахис, месть действительно сладка, но месть – это… стрела, которая часто поражает того, кто ее пускает. Я знаю это по себе… – она вздохнула. – Но довольно слов и страданий. Нас впереди ждут еще долгие годы если не разговоров, то страданий. Тебе нужно бежать, бежать как можно скорее. Пока не закончилась ночь. Вот что я придумала. Завтра на рассвете галера, которая вчера приплыла из Александрии с фруктами и прочими товарами, отплывает обратно в Александрию. Я знакома с ее кормчим, но он тебя не знает. Я сейчас добуду тебе одежду сирийского купца, плащ и напишу письмо кормчему, которое ты ему передашь. Он отвезет тебя в Александрию, но для него ты должен быть всего лишь купцом, путешествующим по своим торговым делам. Сегодня ночью дворец охраняет отряд Бренна, а Бренн друг мне и тебе. Быть может, он догадается о чем-нибудь, быть может, нет, по крайней мере никем не подозреваемый сирийский купец в безопасности минует заслоны. Что ты на это скажешь?

– Ты хорошо все придумала, спасибо, Хармиона. Я согласен, – устало сказал я. – Но мне все равно.

– Тогда отдохни пока здесь, в моей комнате, а я все приготовлю. Только не печалься слишком сильно, есть люди, горе которых еще сильнее твоего. – И она ушла, оставив меня наедине с моими мыслями, которые терзали меня хуже пыточного ложа. Если бы не жажда мести, которая время от времени вспыхивала в моем измученном разуме, как молния над полуночным морем, наверное, в этот страшный час я бы сошел с ума. Наконец я услышал за дверью ее шаги, и она вошла в комнату, тяжело дыша, – в руках у нее был большой тюк с одеждой.

– Все хорошо, – сказала она. – Здесь два платья, одно на всякий случай, на смену, дощечки для письма и все, что нужно. Я успела встретиться с Бренном, сказала, что за час до рассвета будет уходить сирийский купец, и предупредила, чтобы его пропустили. И поскольку он делал вид, что дремлет, я думаю, он обо всем догадался. Зевая, он ответил, что его стража пропустит хоть пятьдесят сирийских купцов, лишь бы те назвали верный пароль – «Антоний». А вот это – письмо кормчему галеры. Ты ее легко найдешь, не ошибешься: маленькая черная галера, стоит на большой набережной, по правую руку, и главное – моряки уже готовятся к отплытию. Снимай с себя этот рабский наряд и переодевайся в ту одежду, что я принесла, а я подожду за дверью.

Когда она вышла, я сорвал себя роскошные одеяния раба, швырнул их на пол и плюнул на них с презрением. Потом я облачился в скромное платье купца, на ноги надел сандалии из невыделанной кожи, повязал пояс с табличками, а за пояс заткнул кинжал. Когда я покончил с переодеванием, Хармиона снова вошла в комнату и придирчиво осмотрела меня.

– Ты все еще слишком похож на царственного Гармахиса, – сказала она. – Кое-что нужно изменить, сейчас попробуем.

Она взяла с туалетного столика ножницы, усадила меня и обрезала мои волосы почти до корней. Потом она нашла краски, которыми женщины обводят и красят глаза, искусно смешала их и втерла смесь мне в лицо, в руки и в белую отметину на голове – шрам в том месте, где меч Бренна впился в кость.

– Ну вот, теперь гораздо лучше, хоть ты и подурнел, тебя не узнать, Гармахис, ты совершенно изменился… Даже я тебя не узнала бы, – добавила она, грустно улыбнувшись. – Подожди, еще кое-что, – она подошла к одному из сундуков, где лежала одежда, и достала из него тяжелый мешочек с золотом. – Возьми. Тебе понадобятся деньги.

– Нет, я не могу взять твое золото.

– Возьми. Эти деньги дал мне Сепа для нашего общего дела, поэтому будет только справедливо, если их потратишь ты. К тому же, если мне понадобятся деньги, Антоний, который отныне мой хозяин, наверняка даст мне столько, сколько я попрошу. Он многим мне обязан и хорошо это знает. Прошу тебя, не трать драгоценное время на пустые препирательства, Гармахис… Нет, все равно ты еще не похож на купца. – Без лишних слов она пересыпала деньги в кожаную сумку и повесила ее мне на плечи. Потом она завязала тюк с запасным платьем и с женской заботливостью положила в него алебастровую баночку с краской, чтобы я мог при необходимости красить ею лицо и руки. Мои расшитые одежды, которые я в такой ярости швырнул на пол, она подняла и спрятала в потайной комнате, куда водила меня. И вот, наконец, приготовления были закончены.

– Мне пора идти? – спросил я.

– Нет, еще немного придется подождать. Будь терпелив, Гармахис, тебе осталось потерпеть меня всего лишь час. А потом, быть может, мы простимся навсегда.

Я с досадой махнул рукой, давая ей понять, что сейчас не время вспоминать обиды, неужели ей это не ясно?

– Прости мой несдержанный язык, – сказала она, – но из горького источника течет горькая вода. Сядь, Гармахис, мне нужно сказать тебе что-то еще более горькое, прежде чем ты уйдешь.

– Говори, – ответил я. – Что бы ты ни сказала, хуже мне не будет, сейчас меня ничто не смутит.

Она стояла предо мною со скрещенными руками, и лучи светильника падали прямо на ее прелестное лицо. Я равнодушно отметил про себя, что она очень бледна и что вокруг ее бездонных черных глаз пролегли большие темные круги. Дважды она поднимала голову, чтобы начать говорить, и дважды ее голос отказывал. Когда же наконец она заговорила, я услышал хриплый шепот.

– Я не могу отпустить тебя, – промолвила она. – Не могу отпустить, не открыв правды. Гармахис, это я предала тебя!

Я с проклятием вскочил на ноги, но она поймала мою руку.

– Прошу тебя, сядь, – взмолилась она. – Сядь и выслушай, а когда выслушаешь и все узнаешь, делай со мной что хочешь. Слушай же. Я полюбила тебя с той несчастливой минуты, когда дома у дяди Сепа увидела тебя во второй раз в моей жизни. Ты даже не догадываешься, как сильна моя любовь. Подумай о том, как ты любишь Клеопатру, и удвой эту любовь, потом удвой ее снова, и тогда, быть может, ты поймешь великую силу моей любви. Я любила тебя, и с каждым днем все сильнее, пока вся моя жизнь не сосредоточилась на тебе. Но ты был холоден… Ты был даже хуже чем холоден! Ты видел во мне не живую женщину, а орудие, средство, которое может помочь тебе достичь цели – короны и трона. А потом я увидела – да, задолго до того, как ты сам это понял, – что волны твоего сердца неумолимо стремятся к тому гибельному берегу, к тем скалам, о которые сегодня разбилась твоя жизнь. А потом настала ночь, та ужасная ночь, когда я, спрятавшись в твоей комнате в башне, увидела, как ты выбросил мой платок и с любезными речами принял и сохранил дар моей царственной соперницы. И тогда мне – о, ты знаешь это! – мне стало так больно, что я открыла тебе тайну, о которой ты и не догадывался, но ты, Гармахис, в своей глупости лишь посмеялся надо мной! Я ушла, терзаемая всеми муками, какие только могут жечь сердце женщины, испытывая стыд, сгорая от позора, ибо уже не сомневалась, что ты любишь Клеопатру! Разум мой настолько помутился, что той же ночью я решила предать тебя. Но я все же удержалась и все думала: «Не сейчас, не сейчас! Еще все можно поправить. Завтра он одумается!» И наступило завтра, день, когда все было готово для великого, могущественного заговора, который должен был сделать тебя фараоном, и участники только ждут сигнала. И тогда я снова пришла к тебе – ты должен это помнить! – и опять ты отмахнулся от меня, как от чего-то совсем не важного, как от чего-то такого, что не достойно даже капли внимания. И я, зная (хотя сам ты этого не осознавал), что причиной тому была твоя любовь к Клеопатре, которую теперь тебе придется убить, я словно обезумела. Словно злой дух вселился в меня и полностью подчинил себе. Я перестала быть собой, потеряла над собой власть. Из-за того что ты насмеялся надо мной, я пошла к Клеопатре и рассказала ей о тебе, об остальных заговорщиках и о нашей священной тайне, чем обрекла себя на вечный позор и горе. Я сказала ей, что узнала обо всем из письма, которое ты якобы обронил.

Я застонал. Хармиона посмотрела на меня печально и продолжила:

– Когда Клеопатра поняла, насколько велик был заговор и насколько глубоки его корни, разветвленные по всей стране, ее охватило сильное волнение. Сначала она хотела бежать в Саис или тайно уплыть на Кипр, но я убедила ее, что все пути уже перекрыты и по дороге ее поймают заговорщики. Тогда она сказала, что подошлет к тебе убийц, и я не отговаривала ее, полагая, что она так и сделает, ибо в ту минуту я радовалась тому, что тебя убьют… Хоть и знала, что после этого выплачу свое сердце на твоей могиле, Гармахис. Помнишь, что я только что сказала? Месть – это стрела, которая часто разит того, кто ее пускает. Так и случилось со мной, ибо после того как я ушла, и до того, как ты явился к ней, она придумала другой, более коварный план. Боясь, что твоя смерть сделает пламя восстания еще яростнее, она решила, что если привязать тебя к себе, представить все так, будто ты оказался предателем, и тем самым оставить остальных заговорщиков в сомнении, это под корень подрубит основы заговора и устранит надвигающуюся опасность. Она ударила в единственное уязвимое звено могучего заговора, и… Нужно ли продолжать? Ты и сам знаешь, Гармахис, как она победила. Разящее копье мести, брошенное мной, опустилось на мою же голову. Ибо наутро я узнала, что мое преступление было напрасным, что мое предательство было приписано бедному Павлу, и что я погубила дело, которому поклялась быть верной, а мужчину, которого любила, отдала в руки распутной царице.

Она замолчала и низко опустила голову, но я ничего не ответил, поэтому она продолжила:

– Я расскажу обо всех своих преступлениях, Гармахис, а потом суди меня. Вот что случилось дальше. Со временем Клеопатра почти полюбила тебя и даже действительно думала сделать тебя своим законным мужем и разделить с тобой трон. Ради этого она пощадила жизни тех заговорщиков, о которых узнала. Она рассчитывала, что если сочетается с тобой браком, то так сможет добиться любви народа Египта и привлечет на свою сторону знатных египтян, которые ненавидят ее и всех Птолемеев. И тогда она еще раз заманила тебя в свою ловушку, и ты безрассудно открыл ей тайну сокрытых сокровищ Египта, которые она теперь тратит на ветер, стремясь покорить сластолюбивого Антония. Правда, если быть честной, надо признать: тогда она действительно собиралась сдержать слово, стать твоей супругой и посадить тебя на трон рядом с собой. Но в то утро, когда к ней за ответом пришел Деллий, Клеопатра призвала меня к себе, все рассказала – ибо очень высоко ценит мой ум – и спросила у меня совета, как поступить: бросить вызов Риму, объявив ему войну, и сочетаться с тобой браком или же оставить эту мысль о войне и отправиться к Антонию. И я – узнай всю глубину моего падения! – я, снедаемая отчаянной ревностью, чтобы не видеть ее твоей женой и тебя ее возлюбленным повелителем, сказала, что ей нужно непременно плыть к Антонию. От Деллия мне было известно, что, если они встретятся, этот мягкотелый Антоний падет к ее ногам, как созревший фрукт, что и случилось. Ты сам видел, чем все закончилось. Я показала тебе финал моего представления. Антоний влюбился в Клеопатру, а Клеопатра влюбилась в Антония, а ты лишен всего, жизнь твоя висит на волоске, и мне воздалось по заслугам, ибо сегодня из всех женщин в мире я самая несчастная. Когда я увидела сейчас, как разбилось твое сердце, мое сердце тоже не выдержало и разбилось вместе с твоим. Я почувствовала, что больше не смогу нести тяжкий груз своих преступлений, и поняла, что должна во всем признаться и понести наказание.

Ну вот, Гармахис, больше мне нечего добавить. Мне осталось лишь поблагодарить за то, что ты проявил милосердие и выслушал меня, и я благодарю тебя. В своей безудержной любви я желала твоей смерти! За причиненное тебе зло я буду расплачиваться всю жизнь и всю вечность после смерти! Я погубила тебя, я погубила Кемет и себя обрекла на погибель. И пусть за это я умру! Убей меня, Гармахис… Я с радостью приму смерть от твоего кинжала и поцелую клинок. Убей меня и уходи, спасайся, ибо, если ты не убьешь меня, я сама убью себя! – И она бросилась на колени, подставляя грудь, чтобы мне удобнее было вонзить кинжал в ее сердце. И я, охваченный безумной яростью, хотел убить ее, ибо в тот миг подумал о том, что эта женщина, которая была причиной моего позора и бесславия, еще смела осыпать меня презрительными насмешками, когда я был низвергнут. Но убить прекрасную женщину тяжело, и я, подняв руку для удара, вдруг вспомнил, что она уже дважды спасла мне жизнь.

– Встань, женщина! Бесстыдная женщина! – сказал я. – Я не убью тебя! Кто я, чтобы судить тебя, если и сам, как и ты, совершил преступление, для которого земными судами еще не придумано кары достаточно суровой?

– Убей меня, Гармахис! – простонала она. – Убей, или я сама себя убью. Эта ноша слишком тяжела для меня! Мне ее не вынести! Не говори так спокойно и жестоко! Прокляни меня и убей!

– Что ты мне только что говорила, Хармиона, о том, что я пожну то, что посеял? Тебе нельзя убивать себя, и мне, равному тебе в содеянном зле, боги тоже запрещают убивать тебя за свои преступления, пусть даже это ты толкнула меня на них. Что ты, Хармиона, посеяла, то ты и пожнешь. Живи, подлая женщина, чья черная ревность накликала все эти беды на меня и на Египет! Живи! И пожинай горькие, кровавые плоды своего преступления! Пусть ночь за ночью в снах тебе являются разгневанные боги, чья месть ждет и тебя, и меня в их мрачном Аменти! Пусть день за днем тебя преследуют воспоминания о том человеке, которого твоя свирепая любовь обрекла на вечный позор и погибель, и мысли о Кемете, который стал добычей ненасытной Клеопатры и рабом сластолюбивого римлянина Антония.

– О, не говори так жестоко, Гармахис! Твои слова ранят больнее любого кинжала! И они так же убивают меня, только медленнее и мучительнее. Послушай, Гармахис, – она вцепилась в мое платье руками, – когда ты был велик и в твоих руках была огромная власть, ты отверг меня. Не отвергай же меня теперь, когда Клеопатра отвернулась от тебя, теперь, когда ты беден, несчастен и опозорен, когда тебе негде преклонить голову. Ведь я по-прежнему красива и все так же люблю тебя. Позволь мне бежать с тобой, позволь искупить свою вину вечной беззаветной любовью. А если я прошу слишком многого, пусть я буду тебе сестрой и служанкой, твоей рабыней, позволь мне просто видеть твое лицо, делить с тобой тревоги и тяготы, служить тебе! О Гармахис, молю тебя, возьми меня с собой, я ничего не испугаюсь, я все преодолею, и только смерть одна заставит меня покинуть тебя. Ибо я верю, что любовь, из-за которой я пала так низко и увлекла тебя за собой, может возвысить меня до былых высот и тебя вместе со мной!

– Ты меня искушаешь? Толкаешь на новое зло, женщина? Неужто ты думаешь, Хармиона, что в какой-нибудь лачуге, где мне предстоит скрываться, я смогу день за днем смотреть на твое красивое лицо и, увидев эти губы, думать о том, что это они предали меня? Нет, ты не искупишь свою вину так просто! Я знаю: многими и долгими будут твои дни раскаяния. Быть может, час расплаты все же придет, и быть может, ты доживешь до этого и поможешь мне отомстить. Ты должна остаться при дворе Клеопатры, и я, если не погибну, найду способ время от времени посылать тебе весточку. Возможно, еще настанет день, когда мне снова понадобится твоя преданная служба. Но сейчас поклянись, что, если это случится, ты не предашь меня снова.

– Клянусь, Гармахис! Клянусь! Пусть вечные мучения – такие ужасные, что и вообразить нельзя, еще ужаснее, чем те, что терзают меня сейчас, – пусть такие мучения станут моим уделом, если я хоть в чем-то, хоть на миг подведу тебя… Хоть я согласна ждать твоего слова бесконечно долго!

– Хорошо, я вижу, что ты не нарушишь эту клятву, ибо дважды не предают. Я отправляюсь вершить свою судьбу, ты же иди своей дорогой, у тебя иная судьба и ты будешь ей следовать. Быть может, нити наших судеб еще пересекутся, а быть может, и переплетутся. Что ж, Хармиона, не любимая мной, любившая меня непрошеной любовью и движимая этой любовью, предавшая и погубившая меня, прощай!

Она посмотрела на меня глазами безумца, протянула руки, будто желая обнять меня, а потом в отчаянии бросилась на пол.

Я, взяв тюк с одеждой и посох, направился к двери. Уходя, я бросил на нее последний взгляд. Она лежала, раскинув руки, бледнее, чем ее белое платье, темные волосы рассыпались по полу, скрыв прекрасное лицо.

И я оставил ее в беспамятстве на полу, чтобы встретить снова через девять долгих лет.

(На этом заканчивается второй, самый длинный свиток папируса.)

Книга третья Месть Гармахиса 

Глава I О бегстве Гармахиса из Тарса, о том, как его принесли в жертву богам моря, о его жизни на острове Кипр, о его возвращении в Абидос и о смерти Аменемхета

Я благополучно спустился по лестнице, никого не встретив, и вышел во двор большого дома. Было еще очень рано, после рассвета минул всего час, поэтому я никого не встретил. Последний бражник допил свой кубок, танцовщицы завершили танцы, и на город опустилась тишина. Когда я подошел к воротам, меня окликнул начальник стражи, который стоял возле них, закутанный в плотный плащ.

– Кто идет? – прозвучал голос Бренна.

– Сирийский купец, если тебе угодно знать, благородный господин. Я привез из Александрии дары для одной из придворных дам царицы. Дама оказала мне гостеприимство, и вот теперь я возвращаюсь на свою галеру, – ответил я измененным голосом.

– Гм, долго же придворные дамы держат у себя гостей! – проворчал он. – Ну да что там, сейчас же все веселятся – ведь праздник. Назови пароль, господин торговец. Если не скажешь пароль, тебе придется вернуться к своей даме и просить у нее приюта.

– «Антоний», о господин. И это хорошее слово! Удачнее пароля не придумаешь. Я много путешествовал и бывал в разных странах, но нигде не встречал столь славного человека и столь великого полководца. А я объездил полсвета, где только не побывал, о господин, и видел многих полководцев.

– Верно, пароль – «Антоний», и Антоний – по-своему неплохой полководец, когда не пьян и когда его не тащит за собой очередная юбка. Я служил этому Антонию… Знаю его достоинства и его слабости. Служил и его врагам, поэтому знаю что говорю. Да, теперь-то ему есть чем заняться!

И все это время, удерживая меня разговором, страж прохаживался перед воротами. Теперь же он отошел немного в сторону, освобождая проход.

– Прощай, Гармахис, и уходи! – быстро шепнул Бренн, чуть подавшись вперед. – Не мешкай, но и не забывай о Бренне, который подставлял свою шею, чтобы спасти твою. Прощай, друг. Жаль, что мы с тобой не уплыли на север. – Он повернулся ко мне спиной и начал напевать какую-то песенку.

– Прощай, Бренн, честный человек и мой верный друг, – шепнул я в ответ и ушел.

Много лет спустя я узнал о том, какую услугу оказал мне Бренн, когда утром убийцы не нашли меня и поднялся крик и переполох, убийцы нигде не могли меня найти, хотя рыскали всюду. Так вот, он поклялся, что, когда ночью стоял на посту у ворот, через час после полуночи увидел меня на крыше. Там я якобы подошел к краю, встал на парапет, раскинул руки, мой плащ превратился в крылья, я на этих крыльях взмыл в воздух и унесся в небо, а ему осталось лишь в изумлении проводить меня взглядом. Все придворные, услышав рассказ Бренна, поверили ему – так велика была моя слава чародея – и принялись гадать в великом волнении, что может подобное чудо предвещать. История эта разлетелась по всему Египту, и это помогло спасти мое доброе имя среди тех, кого я предал, ибо многие из них – в основном самые невежественные, уверовали в то, что я действовал не по своей собственной воле, а по воле великих богов, которые для каких-то своих целей вознесли меня живым на небо. И по сей день жива в Египте родившаяся тогда поговорка: «Египет станет свободным, когда к нам снова явится Гармахис». Но увы, Гармахис так и не явился снова. Лишь Клеопатра, хоть и очень испугалась, усомнилась в рассказе начальника стражи и отправила судно с вооруженными солдатами искать сирийского купца. Однако, как будет рассказано далее, их поиски оказались тщетными.

Найдя указанную Хармионой галеру, я увидел, что она уже готовится к отплытию, поэтому поспешил передать письмо кормчему. Тот внимательно прочитал записку и, ничего не сказав, с любопытством посмотрел на меня.

Как только я поднялся на борт, мы быстро стали спускаться по течению реки. По пути нас никто не останавливал, хотя мы встретили довольно много кораблей, и, достигнув устья, выплыли в открытое море с сильным попутным ветром, который еще до наступления вечера превратился в настоящий шторм. Моряки, испугавшись, решили поворачивать и плыть обратно к устью Кидна, но из-за безумства моря не смогли. Всю ночь продолжалась буря. К рассвету ветром сбило нашу мачту, и огромные волны стали швырять нас, словно щепку. Я же сидел, закутавшись в плащ, не обращая на это внимания, и из-за того, что я не проявлял страха, кто-то из моряков назвал меня колдуном, остальные тут же подхватили этот крик, повторяя: «Он колдун! Он злой колдун!», и уже хотели выбросить меня в море, но кормчий им не позволил. Когда рассвело, ветер стих, но к полудню разбушевался с новой силой. Примерно через четыре часа мы заметили впереди скалистые берега острова Крит, его скалистую гряду – мыс Динарет, на котором возвышается гора Олимп. Нас быстро несло к берегу. Моряков, когда они увидели, как огромные волны, разбиваясь о зловещие скалы, разлетаются белой пеной, снова охватил безумный страх, и они завопили от ужаса. Обратив внимание на то, что я сижу все так же безучастно, они опять закричали, что я злой колдун и сомневаться в этом нечего, что меня нужно выбросить за борт, чтобы умилостивить богов моря. На этот раз кормчему совладать с ними не удалось. Когда они подошли ко мне, я встал перед ними в полный рост и сказал: «Если хотите, бросьте меня в море. Но знайте: выбросив меня, вы обречете себя на гибель».

В глубине души моя судьба была мне безразлична. Любовь к жизни истощилась, и в ту минуту мне больше хотелось умереть, чем жить, хотя я очень боялся предстать перед своей Божественной Матерью Исидой. Однако усталость и горькое осознание своей печальной участи перебороли даже этот страх, и поэтому, когда моряки, рассвирепев, точно лютые звери, схватили меня, подняли и швырнули в беснующиеся волны, я только помолился Исиде и приготовился к смерти. Однако мне было суждено остаться в живых, ибо, всплыв на поверхность воды, увидел рядом с собой бревно. Я подплыл к нему и вцепился в него обеими руками. В следующий миг огромная волна подхватила меня (а я еще в детстве на Ниле научился плавать на бревнах и искусно управлялся с ними) и понесла мимо борта галеры, где моряки с искаженными злостью лицами собрались, чтобы посмотреть, как я утону. Но увидев меня на гребне волны, осыпающего их проклятиями, увидев, что мое лицо и руки изменили цвет (это морская вода смыла краску), они завопили от ужаса и повалились на палубу. И очень скоро, пока меня несло к каменистому берегу, громадная волна накрыла судно, перевернула вверх килем и утащила его на дно, откуда оно уже не поднялось.

Галера утонула со всей командой. В том же шторме погибла и галера, которую Клеопатра послала на поиски сирийского купца. Таким образом, мой след окончательно затерялся, и она наверняка решила, что я погиб.

Но я не погиб. Я продолжал мчаться на волне к берегу. Ветер отчаянно завывал, соленая вода хлестала мне в лицо, а над головой у меня пронзительно кричали морские птицы, но я не сдавался. Я не чувствовал страха, напротив, меня охватило какое-то ликование, и перед лицом грозной опасности, когда в мои глаза заглянула смерть, у меня пробудилась любовь к жизни. И я стал бороться за нее. Меня то швыряло из стороны в сторону, то переворачивало, то возносило к низко нависшим тучам, то низвергало в самое сердце моря, пока наконец я не увидел перед собой берег и разбивающиеся об огромные скалы буруны, и пока сквозь завывание ветра я не услышал их грозный рев и стон камней, засасываемых в море. Могучая волна подняла меня на самый верх, словно на пенистый трон, снизу, в тридцати локтях подо мной, шипела вода, сверху на меня давило черное небо. Я потерял надежду на спасение, ибо море вырвало у меня из рук бревно, и тяжелый мешочек с золотом вместе с облепившей меня мокрой одеждой потянули меня вниз. Я отчаянно боролся и все же почувствовал, что начал тонуть.

Я оказался уже под водой и не мог дотянуться до поверхности. Сквозь толщу воды на миг пробился зеленый свет и наступила тьма, а в этой тьме появились образы из прошлого. Образ за образом, картинка за картинкой – вся моя былая жизнь пронеслась передо мной. Потом я стал засыпать, а в ушах у меня звучала лишь песня соловья, слышался шепот летнего моря, да раздавался торжествующий мелодичный смех Клеопатры, но, погружаясь под воду, я слышал его все тише и тише…

И снова жизнь вернулась ко мне, а вместе с ней ощущение непереносимой тошноты и нестерпимой боли. Я открыл глаза, увидел чье-то размытое лицо, склонившееся надо мной, и понял, что нахожусь в каком-то помещении.

– Как я сюда попал? – слабым голосом пробормотал я.

– Тебя, мы думаем, принес сюда Посейдон, незнакомец, – ответил грубый мужской голос на варварском греческом языке. – Тебя выбросило далеко на берег, как мертвого дельфина. Мы нашли тебя и принесли в наш дом. Мы – рыбаки. Ты давно уже у нас. И тебе, мы думаем, придется еще немного полежать, потому что волны сильно швырнули тебя на камни и у тебя сломана нога.

Я попробовал пошевелить ногой и не смог. Кость действительно была сломана над коленом.

– Кто ты и как тебя зовут? – спросил бородатый рыбак.

– Я египтянин, путешественник. Мой корабль утонул во время шторма. Имя мое – Олимпий. – Я это первое попавшееся имя назвал наугад, только потому, что вспомнил, как моряки называют гору, которую мы видели с галеры, – Олимпом. И с тех пор меня стали звать Олимпием.

С семьей этих простых рыбаков я прожил полгода, заплатив им золотом, которое море благополучно выбросило на берег вместе со мной. Долго моя сломанная кость не срасталась, и срослась она неровно, из-за чего я превратился в калеку. Я, некогда такой высокий и статный, сложенный как бог, теперь хромал – одна моя нога стала короче другой. Но даже оправившись от болезни, я еще какое-то время жил с этими приютившими меня людьми, занимаясь вместе с ними рыболовством. Ведь я не знал, куда мне можно было идти и что делать. Я даже начал подумывать о том, чтобы стать рыбаком, как приютившие меня люди, и провести здесь остаток своей постылой жизни. Рыбаки относились ко мне по-доброму, но и с некоторой опаской – как и все, с кем меня сталкивала судьба, они считали меня колдуном, принесенным морем, ибо пережитые мной страдания оставили на моем лице такой странный отпечаток, что людей невольно охватывал страх, когда они, глядя на меня, начинали думать о том, что скрывается за моим отрешенным спокойствием, за этой застывшей маской.

Так я влачил свое бесцельное существование, пока однажды ночью, когда я пытался заснуть, меня вдруг не охватило великое беспокойство и страстное желание увидеть снова родной Сихор. Было ли то желание ниспослано мне богами, или оно родилось в моем собственном сердце – я не знаю. Но оно было таким сильным, что еще до наступления рассвета я поднялся со своей соломенной подстилки, надел рыбацкую одежду и, не желая что-то объяснять или отвечать на вопросы, попрощался с бедным домом моих добрых хозяев. Я положил несколько золотых монет на чисто выскобленный деревянный стол и, взяв из горшка муки, насыпал на столе такие слова:

«Это дар египтянина Олимпия, вернувшегося в море».

Потом я ушел и на третий день пути оказался в огромном городе Саламисе, который тоже стоит на берегу моря. Там я ненадолго поселился в рыбацком квартале, а когда узнал, что одно судно собирается плыть в Александрию, пришел к кормчему, уроженцу Пафа, и нанялся к нему моряком. Меня охотно взяли. Мы отплыли с попутным ветром и уже на пятый день достигли Александрии, этого ненавистного мне города, и я увидел блеск ее золоченых куполов. Здесь мне нельзя было оставаться, я нанялся на другое судно, заплатив за дорогу своим трудом, и мы поплыли вверх по Нилу. Из рассказов гребцов я узнал, что Клеопатра вернулась в Александрию вместе с Антонием, и они стали жить в большой роскоши в царском дворце на мысе Лохиас. Моряки даже уже сложили о них песню, которую и распевали по дороге, гребя веслами. От них же я услышал о гибели галеры, посланной на поиски корабля, на котором уплыл из Тарса сирийский купец, и историю о том, как астроном царицы, Гармахис, улетел в небо с крыши дворца в Тарсе, где жила царица. Моряки удивлялись, почему я, работая наравне с ними, не подхватываю их непристойные песенки о любвеобильной Клеопатре, и они тоже начали побаиваться меня и с опаской перешептывались обо мне. И тогда я понял, что поистине проклят и отторгнут людьми, и что между мной и ими лежит непреодолимая пропасть, и что никто теперь, ни один человек меня не полюбит.

На шестой день плавания недалеко от Абидоса я сошел на берег, чему моряки, по-моему, были очень рады, и побрел через знакомые плодородные поля. Сердце мое разрывалось, когда я встречал людей, которых хорошо знал с детства. Однако меня, хромающего моряка в грубой одежде, никто не узнавал. Наконец на закате я оказался у величественного пилона храма. Недалеко от него стоял разрушенный дом. Я вполз в развалины, не зная, зачем пришел сюда и что мне делать дальше. Как потерявшийся бык, я вернулся издалека на родные поля. Но зачем? Что меня здесь ждет? Если мой отец Аменемхет еще жив, он наверняка с презрением отвернется от меня. Не смея показаться отцу на глаза, я сидел среди поломанных балок и бессмысленно смотрел на ворота храма – вдруг оттуда появится кто-то, кого я знал. Но никто не входил в храм и не выходил из него, хотя ворота были распахнуты настежь. И вдруг я увидел, что между камнями, которыми вымощен двор, растет трава – там, где ничего не росло веками. Что это могло значить? Неужели храм заброшен? Нет, этого не может быть! Могло ли прерваться служение вечным богам, которое вершилось в этом священном храме тысячелетиями день за днем? Это означает, что умер мой отец? Может быть. И все же почему здесь так невероятно тихо? Где жрецы? Где богомольцы?

Не в силах более выносить неизвестности, когда покраснело солнце, я, как трусливый шакал, пригибаясь к земле, прокрался сквозь открытые ворота, миновал двор и вступил в первый огромный зал с колоннами. Там я остановился и посмотрел вокруг. Ни звука, ни движения – священное место, сумрачное святилище было величественно покойно. Сердце мое заколотилось, точно безумное, я пошел в следующий огромный зал, Зал Тридцати Шести Колонн, где меня когда-то короновали венцом Верхнего и Нижнего Египта. Все и здесь так же тихо и мрачно. Оттуда, пугаясь шума собственных шагов, разносившихся жутким эхом по заброшенному безмолвному святилищу, я прошел по галерее имен фараонов к покоям отца. Дверной проем все так же был скрыт тяжелым занавесом, но что меня ждет там, за ним, внутри? Такая же пустота? Я отодвинул занавес и неслышно вошел. Там, в резном кресле за столом, на котором покоилась его длинная седая борода, сидел мой отец, Аменемхет, в своем жреческом одеянии. Он сидел совершенно неподвижно, и поначалу я решил, что он мертв, но вот он повернул голову и обратил в мою сторону белые незрячие глаза. Он был слеп, а его лицо иссохло, как лик мертвеца, и стаяло от возраста и печали.

Я замер, чувствуя, как его слепой взгляд изучает меня. Я не мог заговорить. Я не смел обратиться к нему. Мне захотелось убежать и где-нибудь спрятаться снова.

Я уже развернулся и взялся за занавес, как вдруг отец низким голосом медленно произнес:

– Подойди ко мне, Гармахис, бывший моим сыном и ставший потом предателем. Подойди ко мне, Гармахис, на которого Кемет возлагал все свои надежды и который обманул их. Значит, не напрасно я привел тебя сюда издалека! Значит, не напрасно я сохранял в своем теле жизнь, чтобы услышать, как ты крадешься по этим пустым святилищам, точно вор!

– О отец, – изумленно вскричал я. – Ты слеп! Как же ты узнал меня?

– Как я узнал тебя? И это спрашивает тот, кто постиг все тайны наших древних наук! Довольно. Я знаю, кто ты, ибо это я привел тебя сюда. Но лучше бы я никогда тебя не знал, Гармахис! Лучше бы Незримый призвал меня к себе, прежде чем я вырвал тебя из лона богини Нут, чтобы ты стал моим проклятием, моим позором и отнял последнюю надежду у Кемета!

– О, не говори так, отец! – простонал я. – Мое бремя, которое я несу, и так мне не под силу! Разве я сам не был обманут, предан и отвергнут? Пожалей меня, отец!

– Пожалеть? Тебя? А ты сам кого-нибудь пожалел? Ведь это из-за тебя благородный Сепа умер от пыток в руках палачей!

– О нет! Нет! Неправда, этого не может быть! – вскричал я.

– Да, предатель! Да! Он умер в нечеловеческих муках, до последнего дыхания называя тебя, его убийцу, честным и невинным человеком. Пожалеть тебя, пожертвовавшего цветом Кемета, лучшими, храбрейшими, достойнейшими гражданами ради объятий распутницы? Ты думаешь, эти благородные люди, которые сейчас трудятся в пустыне в подземных рудниках, жалеют тебя, Гармахис? Из-за тебя этот священный храм Абидоса разграблен, земли его отняты, жрецы разогнаны, и лишь я один, древний и немощный старик, остался оплакивать его гибель, его руины. Пожалеть тебя, отдавшего сокровища Кемета любовнице, которая предала тебя, твою страну, твое наследное право на трон и твоих богов? Вот моя жалость: будь ты проклят, плод моих чресел! Пусть вечный позор будет твоим уделом, пусть смерть твоя будет мучительной, и пусть преисподняя примет тебя после смерти! Где ты? Да, я ослеп, я выплакал глаза, когда узнал правду, хотя никто не хотел рассказывать мне о твоем преступлении, все близкие старались все от меня скрыть. Подойди ко мне, чтобы я мог плюнуть тебе в лицо. Изменник! Отступник! Презренный предатель!

Он встал с кресла – воплощенная ярость! – и пошел медленными, неверными шагами в мою сторону, рассекая воздух своим жезлом. Лик его был ужасен, но когда он подошел, протягивая ко мне руки, его неожиданно настигла смерть. Он вскрикнул и упал на пол, изо рта его потекла кровь. Я бросился к нему, поднял его голову, и он, умирая, прошептал:

– Он был моим сыном, мальчик с чистыми глазами, он был нашей надеждой, нашей весной, а теперь… А теперь… Почему он не умер?

Он замолчал, и из горла его вырвался хрип.

– Гармахис, – выдохнул он. – Ты здесь?

– Да, отец.

– Гармахис, искупи свою вину!.. Слышишь? Искупи… Месть еще возможна… Ты еще можешь заслужить прощение. У меня есть золото… Я спрятал его… Атуа знает где… Атуа покажет… Как же мне больно! Прощай!

По его телу пробежала дрожь, и в моих руках он умер.

То был последний раз, когда мы с отцом, принцем Аменемхетом, встретились во плоти и в последний раз расстались.

Глава II Об отчаянии Гармахиса, о том, как он в страхе взывал к Исиде, об обещании Исиды, о встрече с Атуа и о рассказе Атуа

Я лег на пол и смотрел на бездыханное тело отца, который дождался меня и в последние мгновения жизни проклял, – меня, и без того проклятого и отверженного, – пока вокруг нас не сгустилась темнота, и мы с мертвым остались наедине в черном безмолвии. О, можно ли передать охватившее меня в тот час безнадежное отчаяние? Воображение не в силах представить его, словами его не описать. Снова в своем горе, в неизмеримой бездне своего падения я подумал о смерти. За поясом у меня был нож, которым я мог перерезать нить скорби и освободить свой дух. Освободить? Освободить, чтобы он летел принять великую месть великих богов! Увы! Увы, я не осмелился умереть. Земная юдоль с ее тяготами и горестями показалась мне милее скорой встречи с теми невообразимыми ужасами, которые витают в мрачном Аменти в ожидании пришествия падших.

Скрючившись на полу, я плакал жгучими слезами, думая о погибшей жизни, о потерянном прошлом, которого не изменить. Плакал, пока у меня не иссякли слезы, но ответ так и не пришел из этой тишины, которая не отозвалась на мое горе, я слышал лишь отголоски собственных рыданий. Надежда покинула меня. Моя душа блуждала во мраке более непроницаемом, чем окружающая меня тьма. Боги, которых я предал, оставили меня, для людей я был изгоем. Ужас охватил меня в этом пустынном храме, когда я почувствовал, что остался один на один с величественной смертью. Скорее покинуть это место! Я встал, чтобы бежать. Но как бежать в такой темноте? Я сразу же заблужусь в этих галереях, среди колонн. Да и куда бежать, если мне негде преклонить голову? Я, скорчившись, упал на колени. Меня охватил такой страх, что мой лоб покрылся холодным потом, а сердце сжалось. И тогда в отчаянии я стал громко молиться Исиде, к которой не осмеливался обращаться уже много дней.

– О Исида! Священная Мать! – воскликнул я. – Отврати на краткий миг свой гнев и в своем бесконечном милосердии, о всемилостивая, услышь страдания того, кто некогда был твоим слугой и сыном, но своими злодеяниями утратил твою любовь. О великая царица, ты, пребывающая во всем, познавшая суть всех вещей и всепрощающая, разделяющая всякое горе, яви свою милость, возложи ее на чашу весов и уравновесь мое зло. Посмотри на мое горе и измерь его. Увидь глубину моего покаяния, исчисли мою скорбь, изливающуюся слезами из моего сердца. О Божественная, чей лик мне было позволено узреть, во имя той священной встречи я взываю к тебе! Я взываю к тебе великим тайным Словом, которое ты произнесла. Яви свою милость, снизойди ко мне в своем милосердии и спаси меня. Или яви свой гнев и покончи с теми мучениями, которые я более не в силах терпеть.

Поднявшись с колен, я воздел к небу руки и осмелился выкрикнуть великое слово страха, произносить которое дозволено лишь в самый тяжкий час, или ты умрешь.

Ответ пришел быстро. Богиня отозвалась. В тишине я услышал звон систра – предвестие явления Божественной. Затем в дальнем углу появилось некое подобие месяца, как бы его золотой рог и внутри рога – небольшое темное облако, в котором извивался, то высовывая голову, то скрываясь, огненный змей.

В присутствии богини ноги мои подкосились, и я упал перед ней на колени.

Потом из облака раздался тихий нежный голос:

– Гармахис, ты был моим слугой и моим сыном. Я услышала твою молитву и заклинание, которое ты осмелился произнести, заклинание, которое на устах того, с кем я беседовала, способно вызвать меня из небесного мира. Но более мы не будем едины в божественной любви, ибо ты по своей воле отвернулся от меня. Вот почему после долгого молчания я пришла к тебе, Гармахис, в гневе и, быть может, с жаждой мести, ибо просто так Исида не может быть вызвана из своей высокой божественной обители.

– Обрушь на меня свой гнев, богиня! – ответил я. – Покарай меня и передай тем, кто исполнит твою месть, ибо более я не в силах нести тяжесть содеянного мною зла и моего горя!

– Если ты не в силах нести свою ношу здесь, на земле, – последовал печальный ответ, – как ты будешь нести еще более тяжкую ношу, которая будет возложена на тебя там, если ты, покрытый позором, не очистившись и не искупив вину, придешь в царство Смерти, которая есть Жизнь, полная бесконечных перемен? Нет, Гармахис, я не покараю тебя, ибо не так велик мой гнев за то, что ты осмелился произнести призывающее меня страшное заклинание. Знай, Гармахис, сама я не возвеличиваю и не караю, ибо я всего лишь исполнительница повелений. Я награждаю достойного и наказываю недостойного по велению Незримого, и его решения я исполняю. Если я одарю, я одарю молча, без похвалы, если поражу, сделаю это тоже молча, без укора. Поэтому я не утяжелю твою ношу гневными словами, хотя из-за тебя случилось так, что скоро от Исиды, Небесной Матери, в Египте останется лишь воспоминание. Ты совершил зло, и кара твоя, о чем я предупреждала тебя, будет тяжелой и здесь, в этой земной жизни, и в моем царстве Аменти. Но я также говорила тебе, что существует путь к искуплению, путь раскаяния. Ты уже идешь по нему и должен будешь пройти этой дорогой со смиренным сердцем, вкушая горький хлеб раскаяния, пока не истечет срок, отмеренный тебе судьбой.

– Значит, у меня нет надежды, о богиня?

– Что сделано, то сделано, Гармахис, и ничего теперь не изменить. Кемет больше никогда не будет знать свободы, его храмы разрушатся и их поглотит песок пустыни. Чужие народы будут хозяйничать в нем, в тени его пирамид будут появляться и увядать новые религии, ибо у каждого мира, у каждого народа и у каждой эпохи есть свои собственные боги. Вот какое дерево вырастет из семени зла, которое посеял ты, Гармахис, и те, кто тебя искушал!

– Увы! Я погиб! – воскликнул я.

– Да, ты погиб. И все же тебе будет дано утешение: ты погубишь ту, что погубила тебя, ибо такова цель моей справедливости. Когда тебе будет дан знак, брось все, поднимись, иди к Клеопатре и, повинуясь указаниям, которые я вложу в твое сердце, сверши божественную месть. А теперь слово о тебе, Гармахис: ты отвернулся от меня, и ты больше не увидишь меня, как тогда в Аменти, пока в веках последний росток посеянного тобой зла не исчезнет с лица земли. Но сквозь всю эту нескончаемую череду тысячелетий помни: Божественная Любовь вечна, ее нельзя уничтожить, даже если отрицать ее, хотя порой она улетает в недосягаемые дали. Раскайся, мой сын, раскайся и исправь, искупи совершенное тобой зло, пока еще не поздно, чтобы в скрытом мраком конце всех времен вновь воссоединиться со мной. И все же, Гармахис, хоть ты никогда не будешь видеть меня, даже когда само имя, под которым ты знаешь меня, станет загадкой для тех, кто будет жить после тебя, – все равно я, живущая вечно, видевшая, как вселенные рождались, цвели и умирали, обращаемые в ничто дыханием Времени, чтобы снова родиться и пройти свой путь в лабиринте пространства, я все же всегда буду сопровождать тебя. Куда бы ты ни пошел, где бы ты ни был, в каком бы обличье ты ни жил, я буду рядом и буду охранять тебя! На самой далекой звезде и в глубинах Аменти, в жизни и в смерти, во снах и наяву, в воспоминаниях и в забытьи, в мытарствах потусторонней жизни и в перевоплощениях твоего духа, если ты искупишь зло и не забудешь меня снова, я буду с тобой, я буду ждать часа твоего искупления. Ибо такова природа Божественной Любви, которая осеняет того, кто вкусил ее божественной сущности и был прикован к ней священными узами. Суди же сам, Гармахис, стоило ли отворачиваться от нее ради прихоти земной женщины. И отныне больше не смей произносить священное Слово власти, пока это все не свершится. Я запрещаю тебе. Гармахис, в этой жизни ты больше меня не увидишь. Прощай!

Когда стих последний звук нежного голоса, огненный змей скользнул в самое сердце облачка. Облачко скатилось из светящегося рога и исчезло в темноте. Золотой полумесяц начал меркнуть и погас. Когда богиня покинула этот мир, снова раздалась тихая, вселяющая ужас музыка систра, и снова стало тихо.

Я закрыл лицо одеждой и вдруг, хотя мои вытянутые руки все еще касались похолодевшего тела отца, который умер, проклиная меня, я почувствовал, что в моем сердце вновь затеплилась надежда, ибо я понял, что еще не совсем погиб, и что та, которую я предал, но продолжал любить, не оставила меня. И тут мною овладела необоримая усталость, и я заснул.

Когда я проснулся, сквозь отверстие в крыше струился тусклый свет зари. Зловеще падал он на погруженные в тень скульптуры у стен, на мертвое лицо и седую бороду моего отца, соединившегося с Осирисом. Я вздрогнул, вспомнив все, что произошло, и задумался, что же мне теперь делать. Поднявшись на ноги, я услышал тихие шаги – кто-то шел по коридору имен фараонов.

– Ла-ла-ла! – пробормотал голос, который я тотчас узнал. Это была старая женщина Атуа. – Темно, как в склепе! Видно, святые, которые построили этот храм, не очень-то любили благословенное солнце, хоть и поклонялись ему. Да где же этот занавес?

Наконец занавес был отодвинут, и в покой отца вошла Атуа с клюкой в одной руке и с корзиной в другой. На лице ее появилось еще больше морщин, а жидкие волосы казались еще более седыми, чем прежде, но в остальном она была точно такой, какой я ее помнил. Она остановилась у двери и стала всматриваться в темноту своими проницательными черными глазами, ибо в комнате было еще темно и она по-прежнему ничего не видела.

– Где же он? – пробормотала она. – Неужто этот слепой куда-то ушел ночью? Осирис – слава его имени, – не допусти этого! Нужно было зайти к нему вечером. О горе! Какие времена настали, если верховный жрец и наследный правитель Абидоса в своей немощи остался с одной дряхлой старухой, которая сама стоит одной ногой в могиле! О Гармахис, бедный мой мальчик, какие беды ты навлек на нас, какое горе! А это что? О боги, неужели он заснул на полу? Он же так умрет! Божественный отец! Аменемхет! Проснись, встань! – И она поковыляла к мертвому телу. – Что же это? О великий Незримый, он мертв! Умер один, когда рядом никого не было… Клянусь Осирисом, который спит в своей священной могиле в Абидосе, он умер! Умер! – Она вскрикнула, и ее долгий печальный крик эхом отразился от украшенных статуями стен.

– Тише, женщина! Не кричи! – сказал я, выйдя на свет из темноты.

– Кто ты? – уронив корзину, воскликнула она. – Злодей, это ты убил владыку праведности, этого святого человека, единственного святого человека в Египте? Да падет на твою голову извечное проклятие! Хоть боги и оставили нас в час горьких испытаний, у них длинные руки, и они воздадут по заслугам тому, кто убил их помазанника!

– Посмотри на меня, Атуа! – сказал я.

– Посмотреть? Я смотрю на тебя, злодей, бродяга, жестокий убийца! Гармахис – предатель и сгинул где-то в дальних странах, Аменемхет, божественный отец его, убит, и теперь у меня больше никого нет на свете, ни друзей, ни родных, ни единой души, я всеми пожертвовала ради него, предателя Гармахиса! Убей же и меня, злодей!

Я сделал шаг к ней, и она, думая, что я хочу ударить ее, завопила в страхе:

– Нет-нет, добрый человек, господин, пощади! Восемьдесят шесть лет, милостью богов, восемьдесят шесть лет исполнится мне со следующим разливом Нила, но я не хочу умирать! Осирис милосерден к старикам, которые всю жизнь служили ему. Не подходи… Помогите! Помогите!

– Замолчи, глупая женщина, – сказал я. – Неужели ты не узнаешь меня?

– Тебя? А почему я должна узнать тебя? Я что, должна знать каждого моряка, который скитается по свету волею Себека, пока Тифон не призовет его. И все же… Как странно… Лицо так изменилось… Этот шрам… Хромая походка… Это ты, Гармахис! Это ты, о мой любимый, родной мальчик! Ты вернулся на радость моим старым глазам! До какого счастья я дожила! А я думала, ты умер! Позволь мне обнять и поцеловать тебя… Нет, как же я забыла: Гармахис – предатель. И убийца! Вот лежит божественный Аменемхет, убитый предателем Гармахисом! Уходи! Я не хочу знать предателя и отцеубийцу! Убирайся к своей распутнице! Ты не тот, кого я с любовью нянчила и растила.

– Тише, женщина! Умоляю тебя, успокойся! Я не убивал отца… Он умер. Увы, он умер сам у меня на руках.

– И наверняка умер, проклиная тебя, Гармахис! Я уверена в этом. Это ты принес смерть тому, кто дал тебе жизнь. Ла-ла! Я стара, долго живу на свете, и я видела много бед, но это самая страшная! Такого черного часа еще у меня не было. Мумии меня всегда пугали, но сейчас я бы сама хотела стать мумией! Уходи, умоляю тебя, уходи!

– Добрая моя старая няня, не укоряй меня! Разве моя ноша и так не тяжела?

– Ах да, да! Как же это я забыла! Какое же преступление ты совершил? Женщина погубила тебя, но ты не первый. Женщины многих погубили до тебя, и будут вечно, до скончания века, губить мужчин. И что за женщина! Ла-ла! Я видела ее, красавица из красавиц, такой на свете не было, стрела, нарочно заточенная злыми богами на погибель людям! И ты, совсем юный, к тому же воспитанный в храме… Вся жизнь в затворничестве… Плохое это воспитание, ох, плохое!.. Силы ваши были не равны. Где тебе было устоять против нее? Удивительно ли, что она победила тебя? Подойди же ко мне, Гармахис, позволь мне поцеловать тебя. Не стоит женщине судить мужчину за то, что он потерял голову от любви! Ведь ты не виноват в этом, так задумано природой, а природа всегда возьмет свое. Но с нами случилась беда похуже, вот в чем зло: знаешь ли ты, что эта твоя царица-македонянка отняла у храма земли, богатства и изгнала из него жрецов, всех, кроме нашего божественного Аменемхета, который теперь лежит здесь и которого, мне неведомо почему, пощадила. После того в этих стенах она запретила службы, и никто уже не поклонялся нашим великим богам. Но он умер! Умер!.. И хорошо, что умер – во власти Осириса ему будет лучше, ибо жизнь для него была тяжкой обузой. Но знай, Гармахис, он не оставил тебя с пустыми руками: как только заговор был раскрыт, он собрал все свое богатство – а оно немалое – и спрятал его. Я покажу тебе это место. Его сокровища по праву наследования твои, ведь ты его единственный сын.

– Не говори мне о сокровищах, Атуа. Куда я с ними пойду? Смогут ли они скрыть мой позор?

– Ах да, да! Здесь тебе нельзя оставаться. Если тебя найдут, ты умрешь страшной смертью – тебя задушат в вощеном мешке. Нет, я спрячу тебя. После погребальных церемоний в честь божественного Аменемхета мы с тобой сбежим отсюда и скроемся вдали от людских глаз, пока эти несчастья не забудутся. Ла-ла! Наш мир полон печали, и забот в нем больше, чем жуков в нильском иле. Идем же, Гармахис. Идем!

Глава III О жизни того, кого прозвали ученым Олимпием, в гробнице Рамсеса близ Тапе, о советах, которые он давал Клеопатре, о послании Хармионы и о его возвращении в Александрию

Вот что случилось потом. Восемь дней меня скрывала старая женщина Атуа, пока тело божественного Аменемхета, моего отца, готовилось к погребению искусными бальзамировщиками. Когда они наконец закончили, я тайно выбрался из своего убежища, совершил приношения духу моего отца и, положив ему на грудь цветок лотоса, ушел, охваченный печалью. А на следующий день я с того места, где лежал затаившись, увидел жрецов храма Осириса и святилища Исиды, которые торжественно пронесли расписанный красками гроб отца на священное озеро и поставили его на погребальную солнечную ладью под навес. Потом они совершили символический ритуал суда над мертвым, провозгласили отца достойнейшим и справедливейшим из людей, а после положили его рядом с его женой, моей матерью, в глубокую усыпальницу, которую он высек для нее в скале недалеко от места, где покоится священный Осирис и где я, несмотря на мои преступления, надеюсь скоро лечь. Когда церемония была окончена и отца похоронили, а усыпальницу запечатали, мы с Атуа извлекли из тайной сокровищницы богатства отца, надежно их укрыли, и я, переодевшись паломником, поплыл вместе со старой женщиной Атуа по Нилу в Тапе[30]. В этом огромном городе я задержался, пока искал место, где мог надежно спрятаться и жить в уединении.

И такое место наконец нашлось. К северу от города, посреди раскаленной солнцем пустыни расположены бурые каменные утесы, и в этом неприступном безотрадном месте находятся выбитые в толще камня усыпальницы моих предков, божественных фараонов, которые приказывали высекать себе гробницы в толще скал. Они были так искусно скрыты, так хитро замаскированы, что к нашему времени местоположение большинства из них забыто. Однако есть и такие, которые ныне стоят открытыми, ибо проклятые персы и прочие грабители вскрыли их в поисках спрятанных сокровищ. Однажды ночью – ибо только по ночам я решался покидать свое тайное убежище, – когда небо начало сереть и рассвет только-только озарил вершины скал, я забрел в эту печальную долину смерти, подобной которой нет больше нигде в мире, и через какое-то время увидел скрытый среди огромных валунов вход в скрытую гробницу. Позже я узнал, что это было место захоронения божественного Рамсеса, третьего из фараонов, носивших это имя, который воссоединился с Осирисом еще в древности. В бледном утреннем свете, пробивающемся сквозь вход, я рассмотрел, что гробница была большой и что внутри она разделена на множество разных камер.

Следующей ночью, прихватив светильники, я вернулся сюда вместе с моей старой няней Атуа, которая стала преданно служить мне, как в те времена, когда я был еще беспомощным несмышленым младенцем. Мы исследовали огромную величественную гробницу, нашли наконец большой зал, где стоит гранитный саркофаг, в котором покоится мумия божественного Рамсеса, и увидели мистические тайные знаки, начертанные на стенах: змею, кусающую себя за хвост; Ра, покоящегося на скарабее; Ра, покоящегося в Нут; иероглифы в виде безголовых человечков и многие другие тайные символы. Я был посвящен в древние таинства и потому без труда понял значение этих символов. От длинного наклонного коридора отходило несколько камер, украшенных прекрасными настенными росписями и многими другими вещами. Под полом каждой из этих камер почивает тот, кому посвящены эти рисунки на стенах – известного мастера в своем искусстве или ремесле, который со своими помощниками жил при дворе божественного Рамсеса. На стенах последней камеры, с левой стороны, обращенной к залу с саркофагом, росписи особенно хороши, там изображены два слепых арфиста, играющие на своих изогнутых арфах перед богом Моу, а под плитами пола мирно почивают эти самые арфисты, которым уже никогда не держать арфу на этой земле. Здесь, в этом мрачном месте, в обители, где покоятся арфисты, в обществе мертвых я и поселился. Восемь долгих лет я провел там в покаянии, неся наказание за совершенные мной преступления и искупая свою страшную вину. Атуа, которая любила свет и хотела быть ближе к нему, поселилась в камере с изображением ладей, а это первая камера на правой стороне галереи, если смотреть в сторону зала с саркофагом Рамсеса.

Вот как протекала наша жизнь. Каждый второй день старая Атуа уходила в город и приносила оттуда воду и столько еды, сколько необходимо, чтобы поддержать жизнь в теле, а также изготовленные из жира свечи. На закате и на рассвете я выходил в долину и прогуливался там, чтобы не зачахнуть и не ослепнуть в кромешной темноте гробницы. Но остальное время дня и ночи, кроме тех часов, когда я поднимался на скалу наблюдать за движением звезд, я проводил в молитвах, раздумьях, размышлениях и сне, пока темная туча, свинцом давившая на мое сердце, не развеялась и я снова не приблизился к богам, хотя с Исидой, моей небесной матерью, мне не было дозволено разговаривать. Долгие размышления над всеми таинствами, к которым я имел ключ, сделали меня мудрым. Постоянное воздержание, молитвы и унылое одиночество иссушили мою плоть, но душевным взором я научился проникать в самую сущность явлений, и постепенно великое счастье благословенной Мудрости осенило меня, словно живительная утренняя роса.

Вскоре по городу пополз слух, что в страшной Долине Смерти во мраке гробниц обитает некий святой подвижник и великий ученый по имени Олимпий. И ко мне стали приходить больные люди, надеясь на то, что я их исцелю. Тогда я стал изучать целебные свойства трав и растений, в чем мне очень помогла Атуа, и со временем, благодаря ее наставлениям и собственным заключениям, достиг больших высот в искусстве врачевания и исцелил многих больных. Со временем моя слава расширилась еще больше, чем тогда, когда меня стали считать колдуном. Люди полагали, что я, пребывая в гробницах, общаюсь с душами умерших. И это правда, я действительно беседовал с ними, хотя мне и не позволено говорить об этом. Спустя некоторое время Атуа уже не нужно было ходить за едой и водой, потому что нам приносили все необходимое, даже больше, чем требовалось, потому что денег за свою помощь я не брал. Поначалу, опасаясь, что кто-нибудь в отшельнике Олимпии узнает пропавшего Гармахиса, я принимал посетителей только в гробнице, где было темно, но потом, узнав достоверно, что Гармахиса по всей стране считают погибшим, я стал врачевать больных у входа в гробницу, а еще занялся составлением гороскопов для знатных и богатых жителей. Моя слава, не переставая, росла и наконец ко мне стали приезжать люди даже из Мемфиса и Александрии, и от них я узнал, что Антоний на время оставил Клеопатру, и после того как умерла его жена Фульвия, женился на Октавии, сестре Октавиана. Узнал я и много другого от посещавших меня людей.

На второй год своего затворничества я сделал вот что: обрядив старуху Атуа как знахарку и торговку целебными травами, я отправил ее в Александрию с тем, чтобы она разыскала Хармиону и, если та покажется ей заслуживающей доверия, если она убедится в том, что Хармиона не изменила своим клятвам, – открыла ей тайну моего существования. Атуа поплыла в Александрию и через пять месяцев вернулась с приветствием, пожеланиями здоровья и благополучия и дарами от Хармионы. Атуа рассказала, как нашла способ встретиться с Хармионой, как в разговоре обмолвилась о Гармахисе и сказала, что я погиб, и, услышав это, Хармиона, не в силах сдержать свое горе, зарыдала. А потом, заглянув ей в сердце – а старуха была мудра и прекрасно разбиралась в тайнах человеческой души, – она рассказала ей, что Гармахис на самом деле жив и шлет ей приветствие. После этого Хармиона зарыдала пуще прежнего, теперь уже от счастья, расцеловала старуху и вручила ей дары, наказав передать мне, что она верна своим клятвам и терпеливо ждет моего возвращения и часа возмездия. Узнав от нее еще много новостей, Атуа вернулась в Тапе.

А в следующем году мне пришло послание от Клеопатры: опечатанный свиток папируса и великие дары. Я вскрыл папирус и прочитал:

«Клеопатра обращается к ученому Олимпию, египтянину, живущему близ Тапе в Долине Смерти.

Твоя слава, о ученый Олимпий, достигла наших ушей. Ответь на наш вопрос и дай нам совет, и если ответишь мудро и твой совет поможет нам исполнить наше желание, тебя ждут великие почести и богатство, каких нет ни у кого в Египте: как нам вернуть любовь благородного Антония, которого коварная Октавия околдовала и так долго удерживает вдали от нас?»

Я понял, что к этому приложила руку Хармиона: наверняка это она рассказала Клеопатре обо мне и о моей великой учености.

Всю ночь я провел в глубоких раздумьях, призвав на помощь всю свою мудрость, и наутро написал ответ, продиктованный мне великими богами, который должен был привести к погибели Клеопатру и Антония:

«Олимпий, египтянин, обращается к Клеопатре, царице.

Отправляйся в Сирию с тем, кто будет послан указывать тебе путь. Только так ты сможешь вернуть Антония в свои объятия, а вместе с ним и дары, столь великие, что ты и представить себе не можешь в самых дерзких мечтах».

С этим письмом я и отправил обратно гонцов, велев им поделить между собой дары, присланные мне Клеопатрой.

В великом удивлении они убыли.

Клеопатра, ухватившись за мой совет, совпадавший с желаниями ее сердца, тотчас отплыла в Сирию с Фонтейем Капито, и там все случилось так, как я и предсказывал: Антоний вновь не устоял перед ее чарами и подарил ей большую часть Киликии, океанское побережье Аравийской Набатеи, иудейскую провинцию, в которой добывается целебный бальзам, финикийскую провинцию, Сирию, богатый остров Кипр и всю пергамскую библиотеку. Двоих детей, близнецов, которых Клеопатра родила ему после сына Птолемея, Антоний кощунственно назвал «цари, дети царей» и нарек мальчика Александром Гелиосом, как греки называют Солнце, а девочку – Клеопатрой Селеной, то есть длиннокрылой Луной.

А потом случилось следующее.

Вернувшись в Александрию, Клеопатра послала мне великие дары (их я не принял) и попросила меня, мудрейшего ученого Олимпия, приехать к ней в Александрию и жить в ее дворце. Но время для этого еще не настало, поэтому я отказался и не поехал. Однако впоследствии она и Антоний много раз обращались ко мне через гонцов за советом, и я неизменно давал им такие советы, которые приближали их гибель, и не было случая, чтобы мое предсказание не сбылось.

Так проходили годы, один за другим, и я, отшельник Олимпий, уединенный житель гробницы, питающийся хлебом и водой, благодаря великой мудрости, которой наделили меня боги-мстители, вновь возвысился. Ибо, растоптав потребности плоти и устремив свой взор в небо, я с каждым годом становился все мудрее.

Наконец прошло целых восемь лет. Война с парфянами началась и закончилась, плененный царь Большой Армении Артавазд был проведен в триумфальном шествии по улицам Александрии. Клеопатра побывала на Самосе и в Афинах, и по ее совету Антоний выгнал из своего дома в Риме благородную Октавию как какую-нибудь надоевшую наложницу. И наконец безумства Антония, его поступки, противоречащие здравому смыслу, переполнили чашу терпения, ибо этот повелитель мира лишился остатков великого дара богов – разума. Любовь к Клеопатре поглотила его, как некогда поглотила меня. Закончилось это тем, что Октавиан, как и следовало ожидать, объявил ему войну.

Однажды днем, когда я спал в камере арфистов гробницы Рамсеса, что близ Тапе, где я по-прежнему жил, во сне ко мне явился мой старый отец Аменемхет. Он встал надо мной, опираясь на посох, и промолвил:

– Смотри внимательно, мой сын!

Я стал вглядываться и глазами моего духа увидел море, скалистый берег и два флота, сражающиеся друг с другом. На мачтах судов одного флота реяли штандарты Октавиана, на судах другого – Клеопатры и Антония. Корабли Антония и Клеопатры теснили суда Октавиана, он отступал, и победа должна была быть на стороне Антония.

Я еще внимательнее всмотрелся и увидел Клеопатру, которая сидела на галере с золочеными бортами, с волнением наблюдая за ходом битвы. Я устремил к ней свой дух, и она словно услышала голос мертвого Гармахиса, оглушивший ее: «Спасайся, Клеопатра! Беги или ты погибнешь!»

Глаза ее широко раскрылись от изумления, и снова она услышала голос духа. Тут ее охватил великий страх. Она крикнула своим морякам, чтобы подняли паруса и дали команду флоту отступать. Они удивленно, но довольно охотно выполнили ее приказание и поспешно покинули поле сражения.

Раздался оглушительный рев сотен человеческих голосов. И друзья Клеопатры, и ее враги закричали разом: «Клеопатра сбежала! Клеопатра сбежала!» Я увидел, что флот Антония разбит, и море вокруг его кораблей стало красным от крови, а потом вдруг вышел из транса и очнулся.

Прошло несколько дней, и снова меня посетило видение отца. Он подошел ко мне и произнес:

– Восстань, мой сын! Час возмездия близок! Твои замыслы исполнились, ты не напрасно трудился, твои молитвы услышаны. По воле богов, когда Клеопатра из своей галеры наблюдала за битвой при мысе Акциум, сердце ее наполнилось страхом. Ей послышался твой голос, который сказал ей: «Беги или погибнешь», и она бежала вместе со своим флотом. Антоний потерял силу на море и потерпел жестокое поражение. Отправляйся в путь и делай так, как тебе укажут боги.

Утром я проснулся и, думая о том, что могут означать эти слова, прошел к выходу из гробницы. Там я увидел приближающегося по долине гонца Клеопатры в окружении римских воинов.

– Что вам нужно от меня? – строго спросил его я.

– Я доставил послание от царицы и от великого Антония, – ответил командир воинов, низко кланяясь, ибо меня все до единого страшились. – Царица приказывает тебе прибыть в Александрию. Много раз она обращалась к тебе с этой просьбой, но ты все время отказывался. Теперь же царица повелевает тебе плыть в Александрию, и немедленно, ибо она нуждается в твоем совете.

– А если я скажу «нет», солдат, что ты сделаешь?

– Мне дан приказ, о божественный Олимпий, привезти тебя силой.

Я громко рассмеялся.

– Силой? Глупец! Не говори со мной так, ко мне нельзя пытаться применять силу или я испепелю тебя на месте. Знай, я могу не только врачевать, но и убивать!

– Прости мою дерзость, о мудрейший! – воскликнул он, содрогнувшись. – Я только повторяю то, что мне приказано.

– Я знаю это. Не бойся. Я отправлюсь с вами в Александрию.

И в тот же день мы с моей старенькой Атуа в сопровождении римских воинов отплыли в Александрию. Покинули мы эти места так же незаметно, как пришли, и больше в ставшей мне надолго домом гробнице Рамсеса я не появлялся. С собой я взял и все сокровища моего отца Аменемхета, ибо я хотел явиться в Александрию не нищим попрошайкой с пустыми руками, а богатым и гордым человеком. По дороге я узнал, что Антоний действительно бежал вслед за Клеопатрой из Акциума и теперь ждал неминуемого конца. Это и многое другое я предвидел в темном склепе гробницы фараона близ Тапе и сделал так, чтобы все это воплотилось.

Наконец я прибыл в Александрию и поселился в доме, который велел снять и приготовить для меня у дворцовых ворот.

И в ту же ночь ко мне пришла Хармиона… Хармиона, которую я не видел девять долгих лет.

Глава IV О встрече Хармионы с ученым Олимпием, о том, что она ему рассказала, о том, как Олимпий предстал перед Клеопатрой, и о приказах Клеопатры

Я сидел, облаченный в черные простые одежды, в комнате для приема гостей в отведенном мне доме, который был соответственно обставлен и убран. С резного кресла с ножками в виде львиных лап я смотрел на качающиеся светильники, заправленные благовонным маслом, на дорогие ткани с вытканными рисунками, которыми были задрапированы стены, на дорогие сирийские ковры, и посреди всей этой роскоши я вспоминал о гробнице Рамсеса, что близ Тапе, об усыпальнице арфистов и о девяти долгих годах, проведенных в темноте и одиночестве за подготовкой к этому часу. Я сидел, а рядом с дверью, на ковре, лежала, свернувшись калачиком, старая Атуа. Волосы ее были белыми как снег, и морщины покрывали ставшее будто пергамент, высушенное годами лицо старой женщины, которая осталась верна мне, когда все остальные от меня отвернулись, ибо ее великая любовь оказалась сильнее моих прегрешений и прощала их. Девять лет! Девять бесконечно долгих лет! И вот я снова в Александрии. И снова после затворничества, пройдя искус, в предначертанном круге событий я явился, чтобы принести смерть Клеопатре. И на этот раз я не намерен был проиграть.

Однако как изменились обстоятельства! Теперь я был не исполнителем чужой воли, теперь я был карающим мечом в руках правосудия. Освободить Египет, сделать его могучей державой и занять принадлежащий мне по праву трон я уже не надеялся – эта надежда погибла. Кемет погиб. Погиб и я, Гармахис. В беспорядочной круговерти событий великий заговор, в котором я был главным стержнем, забыт и погребен, даже воспоминания о нем не осталось. Черный полог ночи опустился на историю моего древнего народа, сами боги его стоят на краю бездны забвения. Я уже мысленно слышу клекот римских орлов, торжествующе хлопающих крыльями над самыми дальними берегами Сихора.

Все же я заставил себя избавиться от этих безотрадных мыслей. Я встал и попросил Атуа найти мне зеркало, чтобы я мог посмотреть на себя, каким я стал.

И вот что я увидел: худое морщинистое мертвенно-бледное лицо, не знающее улыбки, большие запавшие глаза, выцветшие от постоянного всматривания в темноту и на бритой голове напоминающие глазницы черепа, хромая нога, сухое тело, истощенное воздержанием, горем и молитвами, длинная всклокоченная борода с проседью, мелко дрожащие, точно лист на ветру, тонкие руки в выступающих синих венах, опустившиеся плечи. Я даже стал ниже ростом. Время и печаль изменили меня до неузнаваемости, оставив на мне свой след. Я уже и не представлял себя тем царственным Гармахисом, который в расцвете могучих сил, юности и красоты впервые на погибель себе увидел женскую красоту и попал под обаяние волшебных чар. И все же во мне горел тот же огонь, и все же я изменился только внешне, ибо время и печаль бессильны перед бессмертным духом человека. Могут пройти годы; Надежда, как птица, может улететь; Страсть может сломать крылья о железные прутья Судьбы; фантазии могут раствориться, словно слепленные из облаков дворцы при огненном восходе солнца; Вера может иссякнуть, как бьющий из-под земли родник; Одиночество может раскинуться вокруг и отрезать нас от людей, как неисчислимые пески бескрайней пустыни; Старость может опуститься незаметно, словно сгущающаяся ночь, на голову, поседевшую от позора. Да, мы привязаны к колесу Судьбы, и на нашу долю могут выпасть любые жизненные перипетии: то мы возносимся на вершины и правим, как цари, то падаем с высот и прислуживаем, как рабы, то мы любим, то мы ненавидим; то купаемся в роскоши, то прозябаем в жалкой нищете – и все же, несмотря ни на что, мы остаемся собой, неизменными, – и в этом великое чудо нашей Сущности.

Пока я сидел и с болью в сердце размышлял об этом, глядя в зеркало, в дверь постучали.

– Открой, Атуа! – сказал я.

Старая женщина встала, отворила дверь, и в комнату вошла женщина в греческом платье. Это была Хармиона, все такая же прекрасная, как когда-то, только милое лицо ее было очень печально, хотя в опущенных глазах тлел огонь, готовый в любую минуту вспыхнуть.

Она пришла одна, и Атуа, не произнося ни звука, указала ей на меня и вышла.

– Старик, – обратилась ко мне Хармиона, – отведи меня к ученому Олимпию, я прислана царицей по делу.

Я встал, поднял голову и посмотрел на нее.

Она впилась в меня глазами и негромко вскрикнула.

– Нет, не может быть… – прошептала она и оглянулась по сторонам. – Не может быть, чтобы ты… – Она замолчала.

– Чтобы я был тем Гармахисом, которого когда-то любило твое неразумное сердце, о Хармиона? Да, тот, кого ты видишь, и есть Гармахис, прекраснейшая госпожа. Вот только тот Гармахис, которого ты любила, умер. Но остался Олимпий, ученый египтянин, и он ждет твоих слов!

– Замолчи! – сказала она. – О прошлом я скажу всего одно слово, а потом… Потом оставим его в покое. Плохо же ты, Гармахис, при всей своей учености и мудрости знаешь женское сердце, если мог подумать, будто оно меняется, если меняется внешность, и способно разлюбить. Если было бы так, то ни один человек не оказался бы в последнем месте перемен, могиле, любимым. Знай же, о мудрый целитель, что я из таких людей, кто, раз полюбив, любит всегда, до последнего дыхания, и, не снискав ответной любви, умирает в девственной чистоте.

Она замолчала, и я, не находя ответа, склонил перед ней голову. И все же, несмотря на то что я ничего не сказал, несмотря на то что, по правде говоря, неудержимая страсть этой женщины была причиной нашего краха и погубила меня, в душе я был благодарен Хармионе. Каждый мужчина в этом бесстыдном дворце добивался ее расположения, но она все эти долгие годы хранила безответную любовь к изгою, отвергнутому людьми, и когда этот несчастный, сломленный раб судьбы вернулся в столь неприглядном обличье, она и тогда не перестала любить его. Ибо может ли какой-нибудь мужчина не ценить этот редкостный и прекрасный дар, единственное сокровище, которое не купишь и не продашь за золото, – неподдельную женскую любовь?

– Я благодарна тебе за то, что ты не отвечаешь, – сказала она, – ибо яд тех горьких слов, которые ты бросил мне тогда, в те далекие дни там, в Тарсе, до сих пор жжет меня, и в моем израненном сердце уже не осталось места для стрел твоего презрения, отравленных долгими годами затворничества. Не будем больше вспоминать прошлое. Да будет так! Я вырываю из себя эту губительную страсть своего сердца, – она взглянула на меня и вытянула руки, как будто отталкивая от себя что-то невидимое. – Я вырываю ее… но забыть не смогу никогда! Вот и все, Гармахис, с прошлым покончено, больше моя любовь не побеспокоит тебя. Мне достаточно того, что мои глаза снова увидели тебя, прежде чем вечный сон навсегда сомкнет их. Ты помнишь, как я хотела принять смерть от руки любимого, но ты оставил мне жизнь, наказав пожинать горькие плоды моего преступления? Помнишь, как проклял меня, пообещав, что меня не оставят видения сотворенного мной зла и воспоминания о том, кого я погубила?

– Да, Хармиона, я хорошо это помню.

– О, поверь, я выпила чашу страданий до дна! Если бы ты мог заглянуть в мое сердце и увидеть следы тех мук, которые пережила я, пережила, продолжая улыбаться, ты бы понял, что справедливость свершилась и что я искупила свою вину.

– И все же, Хармиона, если верить рассказам, ты при дворе первая, самая могущественная и самая любимая среди всех царедворцев и тебя никто не может затмить. Разве Октавиан не признался как-то, что ведет войну не с Антонием и даже не с его любовницей Клеопатрой, а с Хармионой и Ирас?

– Да, это так, Гармахис, и представь, каково мне из-за той клятвы, которую я тебе дала, есть хлеб и служить той, которую я ненавижу всем сердцем! Той, которая украла тебя у меня, которая, разбудив мою ревность, сделала меня тем, кто я теперь есть, вынудила изменить нашему святому делу, покрыть бесславием тебя, обрекла на вечный позор меня, а Египет на погибель. Могут ли сокровища и богатства, льстивые речи принцев и вельмож сделать счастливой такую женщину, как я? Да я несчастнее любой нищей судомойки, судьба которой легче моей. О, как часто я по ночам выплакивала глаза, а потом наутро мне нужно было вставать, наряжаться и с улыбкой отправляться выполнять распоряжения Клеопатры и этого тупоголового солдафона Антония. Боги, сделайте так, чтобы я увидела, как они оба умрут! И она, и он! А тогда и я смогу умереть спокойно. Тебе пришлось тяжело, Гармахис, но ты хотя бы был свободен. Если бы ты знал, сколько раз я завидовала твоей уединенной жизни и покою в этой мрачной гробнице!

– Я вижу, Хармиона, что ты верна своим обетам, и это хорошо, ибо час возмездия уже близок.

– Да, я верна своим обетам. Я втайне уже много успела сделать для тебя… Для тебя и для гибели Клеопатры и ее римлянина. Я разожгла его страсть и ее ревность, я подталкивала ее на преступления, а его на глупости. Но главное: это я сделала так, чтобы обо всех их поступках доносили Октавиану. Послушай, как сейчас обстоят дела. Ты знаешь, чем закончилось сражение при Акциуме. Клеопатра прибыла туда со всем своим флотом, хотя Антоний был против этого. Но по твоему указанию, когда ты прислал мне весточку, я пришла к нему и со слезами на глазах стала умолять его позволить царице сопровождать его, сказала, что, если он оставит ее, она умрет от горя. И он, ничтожный глупец, несчастный раб Клеопатры, поверил мне. И вот она приплыла на сражение, но в самый разгар битвы по неведомой мне причине (хотя, возможно, ты это знаешь, Гармахис) она приказала своему флоту разворачиваться и поплыла к Пелопоннесу. А теперь узнай, к чему это привело. Антоний, увидев бегство Клеопатры, совсем обезумел. Он пересел на галеру, бросил свое войско и помчался за ней вдогонку. Флот его был разбит и потоплен, а его огромная армия в Греции (двадцать легионов и двенадцать тысяч всадников) осталась без полководца. Никто не мог поверить, что Антоний, этот избранник богов, пал так низко. Войско какое-то время выжидало, но сегодня вечером военачальник принес весть, что, устав от сомнений и наконец поверив в предательство Антония, вся его огромная армия перешла на сторону Октавиана.

– А где же сейчас Антоний?

– Он построил себе небольшой дом на маленьком островке в Большой Бухте и назвал его Тимониум, ибо подобно Тимону сетует на людскую неблагодарность, считая, что его все предали. Он мечется там, словно сумасшедший, и ты должен отправиться туда на рассвете – таково желание царицы, – чтобы излечить его от помрачения и вернуть в ее объятия, ибо он отказывается видеть ее и пока еще не знает всех последствий своего поступка. Но сначала мне велено привести тебя к Клеопатре, которая хочет посоветоваться с тобой, и как можно скорее.

– Веди меня, – сказал я, вставая.

Мы прошли через дворцовые ворота, через Алебастровый зал, и вот я снова оказался перед дверью, ведущей в покои Клеопатры, и опять Хармиона оставила меня одного и пошла предупредить царицу о моем приходе.

Через какое-то время она вышла и поманила меня.

– Укрепи свое сердце, – прошептала она, – и будь внимателен, не выдай себя, ибо у Клеопатры глаза по-прежнему зоркие. Входи!

– Они должны быть очень зоркими, чтобы в ученом Олимпии увидеть Гармахиса! – ответил я. – Вспомни, Хармиона, если бы я тебе не открылся, и ты бы меня не узнала.

Потом я снова вошел в это памятное место и снова услышал плеск воды в фонтане, трели соловья и ласковый плеск летнего моря за окном. Склонив голову, хромая, я двинулся вперед и остановился у ложа Клеопатры, того самого золотого ложа, на котором она сидела в ту ночь, когда я стал ее жертвой. Наконец, собравшись с духом, я поднял голову. Клеопатра сидела передо мной, прекрасная, как и раньше, но как же она изменилась с той ночи в Тарсе, когда я видел ее в последний раз в объятиях Антония! Красота все так же была подобна драгоценному платью, синие, как море, глаза были по-прежнему бездонны, а лицо приковывало взгляд божественной красотой. И все-таки она изменилась, это была другая женщина. Время, которое было не в силах затронуть ее красоту, оставило на ней отпечаток огромной усталости и скорби. Страсть, пылавшая в ее неистовом сердце, оставила след на челе, а в глазах горели печальные огоньки грусти.

Я поклонился этой царственной женщине, которую когда-то любил и которая стала моей гибелью. Она не узнавала меня.

Клеопатра устало подняла на меня глаза и заговорила своим резким голосом, который я так хорошо помню:

– Наконец ты пришел, целитель. Как ты называешь себя? Олимпий? Это имя внушает надежду, ибо теперь, когда боги Египта покинули нас, нам осталось надеяться на помощь богов Олимпа. О да, я вижу, что ты ученый, ибо ученость редко сочетается с красотой. Странно, но ты напоминаешь мне кого-то, только не могу вспомнить кого. Скажи, Олимпий, мы не встречались раньше?

– Никогда, о царица, мои глаза не созерцали тебя во плоти, – ответил я измененным голосом, – до этого часа, когда я приехал по твоему зову, оставив свое затворничество, чтобы излечить твои недуги!

– Странно, даже голос!.. Впрочем, неважно. Это какое-то далекое воспоминание, которое никак не всплывает в памяти. Ты говоришь, во плоти? Тогда, быть может, мы встречались во сне?

– Да, о царица. Мы встречались с тобой в снах.

– Странный ты человек, и чудны слова твои. Однако, если то, что мне рассказывали о тебе, правда и ты – великий ученый, мудрость твоя должна быть великой, и я помню, как ты посоветовал мне ехать к моему возлюбленному властелину Антонию в Сирию, где все случилось так, как ты предсказывал. Как видно, ты чрезвычайно искусен в составлении гороскопов и в науке гадания по звездам, в которых наши александрийские глупцы ничего не смыслят. Однажды я знала такого же ученого человека. Его звали Гармахис, – она тяжело вздохнула. – Но он давно мертв… Как жаль, что я тоже не умерла!.. Иногда я с грустью вспоминаю о нем.

Она замолчала, я же молча опустил голову на грудь.

– Растолкуй мне вот что, Олимпий. В сражении у того проклятого Акциума, в самый разгар битвы, когда победа уже начала улыбаться нам, меня вдруг охватил великий страх, в глазах сделалось темно, а в ушах зазвучал голос, голос того самого давно умершего Гармахиса. Он громко произнес: «Беги или ты погибнешь!» И я бежала. Но сковавший меня страх передался Антонию, и он последовал за мной. Из-за этого сражение было проиграно. Ответь же, зачем боги сотворили это зло?

– Нет, о царица, – ответил я. – Это не боги. Разве ты чем-то прогневала богов Египта? Разве ты разрушала храмы, где им поклонялись? Разве ты предала египетскую веру? Если ты не совершала ничего подобного, за что богам Египта мстить тебе? Не бойся, то был просто плод воображения, вызванный страхом, поселившимся в твоей чуткой душе, растревоженной видом кровавого сражения и криками умирающих. А что до благородного Антония – он всегда следует за тобой, куда бы ты ни шла.

Пока я говорил, Клеопатра смотрела на меня во все глаза, пытаясь понять смысл моих слов. Она побледнела и вся дрожала. Я успокаивал ее, но ведь я хорошо знал, что все это произошло по воле богов, сделавших меня своим оружием.

– Ученейший Олимпий, – произнесла она, не ответив на мои слова, – мой повелитель Антоний болен и обезумел от горя. Несчастный прячется, точно жалкий беглый раб, в башне на острове посреди моря и сторонится людей, никого к себе не допускает. Даже меня, хотя я ради него прошла через столько мук! Вот мое приказание, которое ты должен исполнить: завтра на рассвете ты вместе с Хармионой, моей придворной дамой, сядешь в лодку, поплывешь на тот остров и попросишь стражей, чтобы тебя впустили в башню. Скажешь, что принес вести об армии от военачальников Антония. Он прикажет впустить тебя, и тогда вы с Хармионой передадите ему скорбные вести, которые привез Канидий. Самого Канидия я не решилась послать. Когда его печаль утихнет, ты, Олимпий, я прошу тебя, излечи его тело своими настойками, а душу – словами утешения, потом привези его ко мне, и все снова будет хорошо, ведь еще не поздно все исправить. Сделаешь это – получишь дары несчитанные, ибо я царица и могу щедро наградить того, кто мне служит.

– Будь уверена, царица, – ответил я. – Твоя воля будет исполнена, и мне не нужна твоя награда, ибо я пришел сюда, чтобы служить тебе до самого конца.

Я с поклоном вышел и, призвав на помощь Атуа, приготовил одно снадобье.

Глава V О том, как Антоний был привезен из Тимониума к Клеопатре, о пире, устроенном Клеопатрой в его честь, и о том, какой смертью умер управитель Евдосий

На следующее утро, чуть свет, ко мне пришла Хармиона, и мы вместе отправились на тайную дворцовую пристань. Оттуда мы сели на весельную лодку, переплыли на ней к скале, возвышающейся из моря, на которой стоит Тимониум – небольшая хорошо укрепленная круглая башня с куполом. Причалив и высадившись на острове, мы вдвоем подошли к двери башни и постучали. Через какое-то время зарешеченное окошко в двери отворилось и в него выглянул старый евнух. Он грубо спросил, что нам нужно.

– Нам нужно повидаться с благородным Антонием, – ответила Хармиона.

– В таком случае можете уплывать обратно – мой хозяин не хочет никого видеть и никого не принимает – ни мужчин, ни женщин.

– Но нас он примет, потому что мы привезли ему важные вести. Иди к нему и скажи, что Хармиона привезла ему вести об его армии от его военачальников.

Евнух удалился и через какое-то время вернулся со словами:

– Мой господин Антоний желает знать, какие вести ты привезла, добрые или дурные, ибо, если дурные, он не станет их слушать. В последнее время дурных вестей ему и так хватает.

– Одним словом не скажешь – у нас и добрые, и дурные вести. Открой, раб, я сама отвечу твоему хозяину! – И она сунула в окошко мешочек золотых монет.

– Что с вами поделаешь, времена сейчас тяжелые, – пробормотал он, беря мешочек, – а будут еще тяжелее. Когда падет лев, кто накормит шакала? Передай ему свои новости сама, и если ты сможешь вытащить благородного Антония из этой обители стенаний, мне все равно, что ты ему скажешь. Проходите, вот этот коридор ведет в столовую.

Мы вошли в открывшуюся дверь и оказались в узком коридоре. Оставив евнуха запирать дверь, возиться с запорами и задвижками, мы углубились в здание и наконец оказались перед занавесом, скрывающим дверь. Пройдя через нее, мы вышли в сводчатый зал, тускло освещенный лишь тем тусклым светом, который пробивался через отверстия в потолке. В дальнем конце этого пустого помещения находилось ложе из нескольких сложенных друг на друга ковров, и на нем сидел человек с поникшей головой, лицо которого скрывали складки тоги.

– Благороднейший Антоний, – промолвила Хармиона, приближаясь к нему, – открой свое лицо и выслушай меня, ибо я принесла тебе вести.

И он поднял голову. Лицо его было омрачено печалью. Спутанные волосы, подернутые сединой, свисали, обрамляя запавшие бессмысленные глаза, на подбородке топорщилась седая колючая щетина. Тога его была грязной, и выглядел он таким жалким, как последний нищий у ворот храма. Так вот к чему привела любовь Клеопатры прославленного блистательного Антония, некогда правившего половиной мира!

– Что тебе нужно, женщина, зачем ты беспокоишь меня? – спросил он. – Я желаю умереть здесь в затворничестве. И что за человек пришел с тобой посмотреть на опозоренного, раздавленного Антония?

– Благородный Антоний! Это Олимпий, тот самый знаменитый Олимпий, мудрый целитель и искусный прорицатель судеб, о котором ты много слышал. Клеопатра, которая неустанно печется о твоем благополучии, хоть ты и позабыл о ее скорби, прислала его, чтобы он помог тебе.

– Что, твой целитель может излечить мое горе? Могут ли его снадобья вернуть мне мои галеры, мою честь и покой в душе? Нет! Мне не нужен целитель. Прочь с моих глаз! Что за вести ты привезла? Рассказывай! Скорее! Не разбил ли Канидий Октавиана? Скажи, что это произошло, и я подарю тебе любую провинцию! А если скажешь, что Октавиан мертв, я добавлю двадцать тысяч систерций! Ну же, говори… Нет! Не говори! Я сейчас так боюсь услышать то, что произнесут твои уста, как не боялся ничего на свете. Ведь правда, колесо судьбы повернулось и Канидий победил? Или нет? Говори же, я больше не выдержу неизвестности!

– О благородный Антоний, – ответила она. – Обрати свое сердце в сталь и выслушай то, что я должна рассказать тебе. Канидий в Александрии. Он прибыл в спешке и сообщил, что семь дней легионы, отвергая щедрые предложения посланников Октавиана, переманивавших их на свою сторону, ждали, когда Антоний, как в былые времена, вернется и поведет их к победе. Но Антоний не вернулся. Пошел слух, что Антоний вслед за Клеопатрой бежал на Тенар. Человеку, который первым принес эту весть в лагерь, легионеры не поверили. Они в гневе даже избили его до смерти! Но потом все больше и больше людей стали повторять это, слух упорно распространялся, пока наконец ни у кого не осталось сомнений, что все это правда. И тогда, о Антоний, твои военачальники стали один за другим переходить на сторону Октавиана. За командирами последовали и солдаты. Но это еще не все! Твои союзники – африканский царь Бокх, правитель Киликии Таркондимот, царь Коммагены Митридат, правитель Фракии Адалл, правитель Пафлагонии Филадельф, правитель Каппадокии Архелай, правитель Иудеи Ирод, правитель Галатии Аминт, правитель Понта Полемон и правитель Аравии Мальх – все, все они до единого сбежали или приказали своим полководцам возвращаться с войсками домой, а их послы уже сейчас заискивают перед суровым Октавианом, пытаясь добиться его расположения.

– Ты, ворона в павлиньих перьях, закончила каркать, или это еще не все? И твой зловещий голос будет меня и дальше мучить? – прохрипел сломленный вестями человек, отняв от посеревшего лица дрожащие руки. – Продолжай-продолжай… Скажи еще, что царица Клеопатра умерла, что Октавиан стоит у Канопских ворот, и что мертвый Цицерон, а с ним и все духи царства мертвых кричат о позоре Антония! Давай же, собирай все беды, которые могут поразить тех, кто когда-то был велик, кому принадлежал мир, обрушь их на седую голову того, кого ты по-прежнему учтиво называешь «благородным Антонием»!

– Нет, господин, я закончила, больше ничего.

– Да, ты права. Больше ничего… И со мной покончено… Это конец, и вот как я его приму! – Он схватил лежащий рядом с ним меч и убил бы себя, если бы я мгновенно не прыгнул к нему и не перехватил его руку. По моему замыслу он не должен был умереть так рано, ибо я не сомневался, что, как только он умрет, Клеопатра тут же заключит мир с Октавианом, которому нужна была скорее смерть Антония, чем покорение Египта.

– Ты обезумел, Антоний? – вскричала Хармиона. – Или ты действительно стал трусом, если решил так спастись от своих бед, оставив женщине, которая тебя любит, одной переживать горечь поражения и нести на себе бремя горестей?

– А почему нет? Почему мне не сделать этого? Она недолго пробудет одна – Октавиан скрасит ее одиночество. Он хоть и груб, но любит красивых женщин, а Клеопатра все еще прекрасна. Олимпий, ты удержал мою руку, не позволив мне убить себя. Так посоветуй мне что-нибудь, мудрец. Должен ли я сдаться Октавиану, чтобы меня, триумвира, дважды занимавшего пост консула и некогда единоличного властителя всего Востока, провели во время его триумфального шествия в цепях римскими улицами, по которым я сам столько раз проходил с триумфом под восторженные рукоплескания?

– Нет, благородный господин, – ответил я. – Если ты сдашься, ты обречен. Всю прошлую ночь я наблюдал за звездами, чтобы узнать твою судьбу, и вот что я увидел: твоя звезда, приближаясь к звезде Октавиана, стала бледнеть и совсем растворилась в ее свете, но, отдаляясь, начала сиять, разгораться все ярче и ярче и наконец сравнялась по величине и яркости с октавиановой. Еще не все потеряно, поверь, и пока остается хоть что-нибудь, хоть крошечная часть, все еще можно вернуть. Египет еще можно удержать, армии еще можно обратить на свою сторону. Октавиан пока бездействует, его войска еще не дошли до Александрии, и, быть может, с ним еще можно договориться. Горячка твоих мыслей передалась твоему телу. Ты болен и не способен сейчас судить здраво. Вот, смотри, у меня есть снадобье, которое тебя исцелит. Не бойся, я весьма сведущ в искусстве врачевания.

Я протянул ему фиал.

– Снадобье, говоришь? – закричал он. – А не яд ли это? Быть может, ты – убийца, подосланный коварной царицей Египта, которая теперь, когда я ей больше не нужен, рада от меня избавиться? А голову Антония она пошлет Октавиану в знак примирения… Она, из-за которой я потерял все! Дай мне свое зелье. Клянусь Вакхом, я выпью его до последней капли, пусть даже это будет эликсир смерти!

– Нет, благородный Антоний, это не яд, а я не убийца. Смотри, если хочешь, я сначала сам его попробую. – И я сделал небольшой глоток снадобья, которое способно разжечь кровь в жилах и добавить сил человеку.

– Дай же мне, целитель. Кому нечего терять, тот ничего не боится. Вот так!.. Пью! Ох, что это? Настоящее волшебное зелье! Мои печали улетели, как улетают грозовые тучи, когда дует южный ветер, и в пустыне моего сердца снова забил родник надежды. Я снова стал Антонием. Я снова вижу, как блестят на солнце копья моих легионов, и слышу, как мои воины громогласно приветствуют своего Антония – любимого полководца Антония, – когда он скачет в сверкающих доспехах, в блеске военной славы вдоль их нескончаемых рядов! Есть надежда! Есть! Еще не все потеряно! Кто знает, может, я еще увижу, как со лба сурового Октавиана – Октавиана, который никогда не ошибается, если только ошибка не сулит ему выгоды, – будет сорван лавровый венок победителя и как он будет навеки увенчан позором!

– Да, ты прав! – подхватила Хармиона. – Конечно, надежда еще есть, но ты должен вести себя как подобает мужчине. О повелитель, возвращайся с нами в Александрию! Клеопатра любит тебя и ждет, возвращайся к ней! Она ночи напролет со своего золотого ложа взывает: «Антоний!», а Антонию его горе теперь дороже любви Клеопатры. Он забыл и честь, и долг, и свою любовь.

– Я поплыву с вами! Позор мне: как осмелился я усомниться в Клеопатре? Позор мне! Раб, принеси воды и пурпурное одеяние. В таком виде она не должна меня видеть. Сейчас я вымоюсь, переоденусь – и к ней! Идем же!

Вот как мы убедили Антония вернуться к Клеопатре, чтобы погубить обоих разом.

Мы провели его по Алебастровому залу в покои Клеопатры, где она лежала на золотом ложе. Распущенные волосы ее облаком обрамляли лицо и ниспадали на грудь. Из бездонных глаз текли слезы.

– О царица! – вскричал он. – Я у твоих ног!

Она вскочила с ложа.

– Неужели ты вернулся, любимый! – воскликнула она и тихо прибавила: – Значит, теперь все снова будет хорошо. Подойди ближе и забудь в моих объятиях свои печали, твое горе обратится радостью. О Антоний, пока нам оставлена любовь, весь мир в наших руках! И нет никого счастливее нас!

Она бросилась ему на грудь и стала осыпать страстными поцелуями.

В тот же день ко мне пришла Хармиона и велела приготовить самый сильный смертельный яд. Сначала я не захотел этого делать, опасаясь, что Клеопатра покончит с Антонием раньше срока, но Хармиона объяснила мне, что я опасаюсь напрасно, этого не будет, и рассказала, для какой цели нужен яд. После этого я позвал Атуа, сведущую в лекарственных травах, и весь день мы готовили смертельное зелье. Когда мы закончили, снова пришла Хармиона. Она принесла венок, сплетенный из свежих роз, и попросила меня окунуть его в яд.

Я сделал, как она велела.

В тот вечер, во время большого пира Клеопатры, я сел рядом с Антонием, который сидел возле Клеопатры. На голове у него был отравленный венок. Вино на пиру лилось рекой, пир был роскошный, и вскоре Антоний и царица развеселились. Она рассказала ему о своих намерениях, о том, что уже сейчас ее галеры стягиваются по каналу, прорытому от Бубастиса на Пелузийском рукаве Нила, к расположенному на берегу Героопольского залива укреплению Клисма. По ее замыслу, если Октавиан не пойдет на уступки и не захочет заключить с ними мир, они с Антонием, собрав все сокровища, спустятся по Аравийскому заливу, еще свободному от кораблей Октавиана, и поселятся где-нибудь в Индии, куда их враги не смогут за ними последовать. Однако ее замыслу не суждено было сбыться, ибо арабы из Петры сожгли галеры, на что их подтолкнуло известие о ее планах александрийских иудеев, которые ненавидели Клеопатру и которых ненавидела она. А иудеев о том, что могло случиться, предупредил я.

Закончив рассказывать о своих планах, царица призвала Антония испить с ней вина за успех нового предприятия, но сначала он должен был окунуть в чашу розовый венок, чтобы вино стало слаще. Он так и сделал. После этого она подняла свой кубок, а Антоний поднял свой, и как только он собрался сделать глоток, Клеопатра схватила его за руку и воскликнула: «Подожди!» Он в удивлении замер.

Среди слуг Клеопатры был некто Евдосий, управитель. Этот Евдосий, видя, что конец Клеопатры близок, замыслил, прихватив из дворца столько сокровищ, сколько мог унести, бежать той ночью к Октавиану, как до него сделали уже многие и поважнее его. Однако его замысел стал известен Клеопатре, и она решила покарать предателя.

– Евдосий! – крикнула она стоявшему рядом управителю. – Подойди ко мне, мой верный слуга. Посмотри на этого человека, благороднейший Антоний. Он не бросил нас в трудное время и всегда был для нас опорой. Теперь же он будет вознагражден по заслугам, ему воздастся в соответствии с тем, как он был предан нам. И я награжу его твоей рукой. Антоний, отдай ему свой золотой кубок, и пусть он выпьет вино за наш успех. Кубок будет ему наградой.

Продолжая удивляться, Антоний передал кубок управляющему, который, дрожа всем телом, ибо совесть его была нечиста, принял кубок, но пить не стал.

– Пей же, раб! Пей! – вскричала Клеопатра, привстав с места и устремив испепеляющий взгляд на побелевшего как мел слугу. – Клянусь Сераписом, если ты презираешь благородного Антония, я прикажу отхлестать тебя кнутом и превратить в кусок кровавого мяса, а вино это вылью тебе на открытые раны, чтобы быстрее заживали! Это так же верно, как то, что я еще займу свое место в римском Капитолии и войду туда победительницей! Ну вот, наконец-то… Выпил все-таки. Что с тобой, преданный Евдосий? Тебе дурно? Наверное, это вино похоже на ту воду иудеев, которая убивает предателей и придает силы честным. Эй, кто-нибудь, сходите обыщите его комнату. Я думаю, что он – предатель!

Управитель тем временем стоял, сжимая голову руками. Но вот он задрожал, страшно закричал и упал на колени, хватаясь за грудь, словно хотел вырвать огонь, жгущий сердце. Лицо его исказилось в судороге и сделалось пунцовым, на губах выступила пена. Он пошатнулся в сторону ложа, с которого Клеопатра наблюдала за ним с холодной жестокой улыбкой.

– Изменник! Ты получил по заслугам! Ты выпил свою чашу! – сказала она. – Скажи, сладка ли на вкус смерть?

– Подлая распутница! – завопил умирающий человек. – Ты отравила меня! Так умри же и ты! – Он с пронзительным криком бросился на нее. Но она поняла его намерения и быстрым, уверенным, как прыжок тигра, движением отпрянула в сторону, так что он успел схватить лишь ее царскую мантию и сорвал ее с изумрудной застежки. После этого он упал на пол, стал извиваться, запутавшись в этой пурпурной мантии, пока наконец не замер. Из складок ткани выглядывало страшное, искаженное мукой лицо и застывшие мертвые глаза.

Царица рассмеялась.

– Ах, раб умер в великолепных мучениях и даже хотел меня с собой забрать. Смотрите, он из моей мантии сделал для себя саван. Унесите его прочь и похороните в этом одеянии.

– Что это означает, Клеопатра? – спросил Антоний, когда стражники утащили труп. – Этот человек выпил из моего кубка. Для чего была нужна эта жестокая шутка?

– Я преследовала сразу две цели, мой благородный Антоний. Этой ночью он собирался бежать к Октавиану и унести наши сокровища. Вот я и дала ему крылья, ибо живым приходится идти, а мертвые летают. И еще: ты боялся, что я отравлю тебя, мой повелитель. Не возражай, я знаю это. Теперь ты видишь, Антоний, как просто мне было бы убить тебя, если бы у меня было это желание? Венок из роз, который ты опустил в вино, смочен смертельным ядом. И если бы я хотела покончить с тобой, я бы не остановила твою руку. О Антоний, умоляю тебя, доверься мне наконец! Даже один-единственный волосок с твоей ненаглядной головы для меня дороже жизни! А вот и слуги вернулись. Говорите, что вы нашли?

– О великая царица Египта, в комнате Евдосия, которую мы осмотрели, все готово для побега. Вещи его сложены, а в сумке – много разных ценностей.

– Вы слышите? – произнесла она, мрачно улыбаясь. – Подумайте, мои верные слуги, стоит ли предавать Клеопатру. Это не останется безнаказанным ни для кого. Пусть судьба этого римлянина станет вам предупреждением!

После этих слов пиршественный зал погрузился в испуганное молчание. Молчал и Антоний.

Глава VI О делах ученого Олимпия в Мемфисе, об отравлении рабов, о речи, с которой Антоний обратился к своим военачальникам, и о том, как Исида покинула страну Кемет

Мне, Гармахису, нужно спешить, я буду записывать то, что мне позволено, как можно короче и многое оставлю нерассказанным, ибо боюсь не успеть закончить свое повествование. Меня предупредили о том, что конец мой близок, дни мои сочтены и скоро-скоро я предстану перед великим Судом.

После того как Антоний покинул Тимониум, наступило тягостное затишье, какое бывает в пустыне перед началом песчаной бури. Антоний и Клеопатра снова окружили себя роскошью, тратили на это безумные деньги, каждую ночь устраивая во дворце невиданные пиры. Они отправили своих послов к Октавиану, но тот их не принял. Когда надежда на заключение мира исчезла, они стали думать над тем, как защитить Александрию. Были собраны отряды солдат, построены боевые корабли, и к приходу Октавиана была готова великая сила, готовая дать отпор.

Я же с Хармионой начал последние приготовления к свершению мести. Я проник во все дворцовые тайны, и все мои действия несли зло. Я убедил Клеопатру, что она должна развлекать Антония, чтобы им снова не овладела печаль, и она стала высасывать из него силу и энергию, опаивая вином и нежа в роскоши. Я давал ему мои снадобья, и они опьяняли его, наполняя его душу мечтами о счастье и о власти, и приводили в еще большую тоску после пробуждения, которое приносило ему тяжкие страдания. Очень скоро без моих лекарств он уже не мог заснуть, и я, все время находясь рядом с ним, подчинил себе его ослабевшую волю настолько, что без моего одобрения он не способен был и шагу ступить. Клеопатра тоже сделалась очень суеверна, постоянно обращалась ко мне за помощью и стала во многом полагаться на мои советы. Но все мои пророчества были лживыми.

Кроме того, я плел и другие интриги везде, где только мог. Слава моя во всем Египте была большой, ибо за долгие годы затворничества, проведенные в Тапе, она распространилась на всю страну. Ко мне приходили многие знатные люди, как в надежде поправить здоровье, так и потому, что я пользовался особым расположением и милостями Антония и царицы, ибо в те дни тревоги и сомнений все хотели знать, как обстоят дела в стране и что их ждет. Все они слышали от меня уклончивые ответы, вселяя недоверие к царице, многих я и вовсе отвратил от нее. Однако никто не мог уличить меня в подстрекательстве. Клеопатра послала меня в Мемфис, чтобы я убедил жрецов и правителей набрать в Верхнем Египте людей для пополнения войск, защищающих Александрию. В Мемфисе я беседовал с верховными жрецами, и мои слова были так глубокомысленны и так полны иносказаний, что они признали меня мудрецом, посвященным в сокровенные таинства древних знаний. Но как я, целитель и ученый врач Олимпий, постиг эту науку, никто не знал. Позже они тайно посетили меня, и я, сделав священный жест, известный только братству заговорщиков, просил их не спрашивать у меня, кто я, но выполнять мои приказания и не посылать помощи Клеопатре. Я сказал им, что нужно договориться о мире с Октавианом, ибо только при его поддержке в Кемете могут сохраниться храмы и служение богам. Итак, получив знамение от священного Аписа, жрецы пообещали публично, на словах помочь Клеопатре, но сами втайне от нее отправили послов к Октавиану.

* * *

Вот как случилось, что Египет не встал на защиту и не помог ненавистной царице-македонянке. Я из Мемфиса снова вернулся в Александрию и там успокоил Клеопатру, сообщив, что все прошло благополучно, что Верхний Египет обещал поддержать ее, а сам продолжил воплощать свои тайные умыслы. Надо сказать, что александрийцев было довольно просто вовлечь в мои козни, ибо, как говорят здесь на рыночной площади: «Осел смотрит на свою поклажу, а хозяина не замечает». Клеопатра так долго и жестоко притесняла их, что римлян они стали считать чуть ли не освободителями.

Между тем время шло, и с каждым днем у Клеопатры оставалось все меньше и меньше друзей, ибо в час беды друзья разлетаются быстрее, чем ласточки перед холодами. И все же она не отпускала Антония, хранила ему верность, потому что по-прежнему любила его, даже несмотря на то что, как мне известно, через одного своего освобожденного раба Тирея Октавиан пообещал ей, если она убьет или хотя бы выдаст ему живым Антония, он оставит ей и ее детям прежние владения. Но ее женское сердце (а сердце у нее все же еще оставалось) воспротивилось этому. Более того, мы с Хармионой всячески советовали ей не делать этого, ибо, если бы Антоний бежал или был убит, Клеопатра могла бы пережить надвигающуюся бурю и остаться царицей Египта. Однако это тяготило меня: Антоний растерялся, был слаб, но он по-прежнему оставался довольно мужественным, отважным и великим человеком. К тому же в своем сердце я слышал отголоски его страданий и в его судьбе видел отражение собственной. Разве не схожи наши беды? Разве не одна и та же женщина лишила и его и меня империи, друзей, чести? Но в делах государства, в политических делах нет места состраданию, и оно не могло заставить меня сойти с пути возмездия, по которому мне высшими силами было предначертано пройти. Войска Октавиана приближались к Александрии. Уже пал Пелузий, и скоро должен был наступить конец. Донести эту весть царице и Антонию, которые в этот жаркий день почивали во дворце, где был фонтан, выпало Хармионе, и я пошел туда вместе с ней.

– Проснитесь! – вскричала она. – Проснитесь! Не время сейчас спать! Селевк сдал Пелузий Октавиану, армия которого движется на Александрию!

Антоний с проклятием вскочил с ложа и схватил Клеопатру за руку.

– Ты предала меня! Клянусь богами, предала! Ты ответишь за это! Теперь расплачивайся за свою измену! – И он поднял лежавший рядом меч.

– Остановись, опусти свой меч, Антоний! – закричала она. – Это неправда, зачем ты меня обвиняешь в измене, я ничего не знала об этом! – Она бросилась на него, обхватила руками шею и зарыдала. – Я ничего не знала, мой господин. Возьми жену Селевка и его малых детей, которых я удерживаю под стражей, и вымести зло на них. О Антоний, Антоний! Как ты можешь сомневаться во мне?

Антоний швырнул меч на мраморный пол, бросился на ложе, уткнулся лицом в покрывало и от безысходности горько застонал.

Но Хармиона улыбнулась, потому что это она тайно посоветовала Селевку – а он был ее другом – сдаться, сказав, что у Александрии боя не будет. Той же ночью Клеопатра собрала все свои несметные бесценные богатства – жемчуга, оставшиеся от сокровищ Менкаура изумруды, все золото, черное дерево, слоновую кость, корицу – и приказала перенести их в гранитный мавзолей, который она по египетской традиции построила для себя на скале близ храма божественной Исиды. Все эти богатства она обложила льном, чтобы сокровища можно было поджечь, – пусть все погибнет, лишь бы не попало в жадные руки Октавиана. С того времени она стала спать в этой гробнице, вдали от Антония, но день по-прежнему проводила с ним во дворце.

Через некоторое время, когда Октавиан со своим могучим войском уже пересек Канопский рукав Нила и был совсем недалеко от Александрии, Клеопатра призвала меня во дворец, и я отправился к ней. Я нашел ее в Алебастровом зале. Она была в парадном царском одеянии, в глазах горели дикие огоньки. Рядом с ее ложем стояли Ирас и Хармиона, а впереди – стражники. Мраморный пол зала был усеян мертвыми телами. Один лежащий на полу мужчина еще дышал.

– Приветствую тебя, Олимпий! – выкрикнула Клеопатра. – Такое зрелище должно радовать глаз лекаря: одни мертвые, другие умирают.

– Что ты делаешь, о царица? – в страхе произнес я.

– Ты спрашиваешь, что я делаю? Я сужу преступников и предателей, творю правосудие, Олимпий. И заодно узнаю, в каком обличье приходит смерть. Этим рабам я дала шесть разных видов яда и внимательно наблюдала за тем, как они действуют и что с ними происходило. Вот этот, – она кивнула на нубийца, – обезумел и стал бредить о своих родных пустынях и о матери. Он решил, что снова стал маленьким мальчиком – несчастный глупец! – и стал просить мать прижать его посильнее к груди и укрыть от тьмы, которая на него надвигалась. А этот грек стал кричать да так с криком и умер. А вот этот рыдал и до последнего дыхания молил о пощаде, просил сжалиться над ним. Он умер, как трус. А этот египтянин – вон тот, который еще стонет – принял яд первым, причем, как мне говорили, самый сильный из ядов. Но этот раб так дорожит своей жизнью, что никак не расстанется с ней. Смотри, он еще пытается извергнуть из себя яд. Я дважды подавала ему чашу, а он все никак не напьется. Сколько же нужно, чтобы его убить? Несчастный глупец, разве ты не знаешь, что лишь в смерти можно найти покой? Перестань цепляться за жизнь, войди в царство покоя, – и как только она произнесла эти слова, несчастный вскрикнул и испустил дух.

– Ну вот! – воскликнула Клеопатра. – Наконец-то с этим фарсом покончено. Убрать этих рабов, которых я силой провела через разные ворота счастья! – Она хлопнула в ладоши. Когда тела унесли, она велела мне подойти ближе и сказала: – Олимпий, что бы ни предвещали твои звезды, я знаю, что конец уже не за горами. Октавиан победит, и нам с Антонием не жить, мы обречены. Однако, прежде чем будет сыграна эта земная драма, я должна найти способ уйти из жизни так, как подобает царице. Мне надо подготовиться. Вот для чего я устроила этот суд над злосчастными слугами. Я хочу своими глазами видеть действие этих ядов, агонию смерти, которая в скором времени ждет меня. Ни один из этих ядов мне не понравился: некоторые выворачивают душу жестокой болью, некоторые действуют слишком медленно. Но ты искусен в приготовлении смертельных зелий. Ты изготовишь для меня яд, который отнимет мою жизнь мгновенно и безболезненно.

И когда я услышал это, мое стиснутое горем сердце наполнилось ликованием, ибо я понял, что эта обреченная женщина падет от моей руки и что я свершу божественное правосудие.

– Слова, достойные царицы, о Клеопатра! – сказал я. – Смерть излечит твои недуги. Я приготовлю вино, ты выпьешь его, и Смерть тотчас же примет тебя в свои объятия, точно добрый друг, и увлечет в ласковое море сна, от которого ты в этом мире уже не проснешься. О царица, не страшись смерти! Смерть – это твоя надежда. Не страшись строгого суда богов, ибо я уверен, что твое сердце чисто и безгрешно!

Она содрогнулась.

– А если сердце не вполне чисто и не совсем безгрешно, скажи, о таинственный вещун, что ждет меня тогда? Нет, богов я не боюсь! Ибо, если боги Аменти мужчины, я и там буду царствовать. Однажды быв царицей в жизни, я всегда останусь царицей, даже после смерти.

Едва она произнесла эти слова, со стороны дворцовых ворот послышались громкий шум и радостные крики.

– Что там? – воскликнула она, вскакивая с ложа.

– Антоний! Антоний! – ширился крик. – Антоний победил!

Она стремительно развернулась и бросилась бежать так быстро, что ветер подхватил ее длинные волосы. Я медленно последовал за ней через большой зал и дворцовый сад к воротам. Там я увидел Антония, который в сверкающих римских доспехах проехал сквозь них, сияя торжествующей улыбкой. Увидев Клеопатру, он спрыгнул с лошади и как был, в боевом снаряжении, прижал к себе.

– Что? Рассказывай скорее! – воскликнула она. – Октавиан разбит?

– Нет, не совсем разбит, моя царица, но мы отбили его конницу и оттеснили к самому лагерю. Но какое начало, таким будет и конец. Не зря же говорят: «Куда голова, туда и хвост». Но это еще не все. Я послал Октавиану вызов на поединок, и если он примет его и встретится со мной один на один с оружием в руках, мир скоро узнает, кто сильнее – Антоний или Октавиан.

Его слова вызвали восторг, но среди криков ликования мы услышали:

– Посланец от Октавиана!

Гонец вошел, низко поклонившись, вручил Антонию послание и отступил. Клеопатра выхватила письмо из рук Антония, сорвала шелковую ленточку и прочитала вслух:

«Октавиан приветствует Антония.

Вот ответ на твой вызов: неужели Антоний не смог придумать лучшей смерти, чем от меча Октавиана? Прощай!»

Радостные крики смолкли.

Наступил вечер. Антоний стал пировать с друзьями, скорбевшими вместе с ним сегодня о его поражениях, чтобы завтра предать. Незадолго до полуночи он отправился к собравшимся перед дворцом военачальникам своих легионов, конницы и флота. Среди них был и я.

Когда они окружили его, он, сняв шлем и озаренный светом луны, обратился к ним с торжественной речью:

– Друзья, соратники, братья по оружию! Вы, оставшиеся верными мне, кого я столько раз приводил к победе, к вам обращаюсь я. Выслушайте того, кто завтра, быть может, ляжет в немую землю, лишенный всего и покрытый позором. Вот наш план: более мы не будем в нерешительности плыть по течению войны! Мы нырнем с головой, кинемся в волны и либо добудем венец победителя, либо, если судьба так распорядится, утонем. Будьте верны мне и своей чести, и вам будет чем гордиться: все вы займете места по правую руку от меня в римском Капитолии и все будут завидовать вам! Если подведете меня сейчас и измените мне, – все, за что воевал Антоний, погибнет. Погибнете и вы! Завтра нам предстоит жестокая битва, прольется море крови, но сколько раз мы встречались с более опасным противником и побеждали! Сколько раз мы разметали вражеские армии, как ветер пески в пустыне, ни один враг не мог противостоять нам и, прежде чем заходило солнце, делили богатство, отнятое у побежденных царей! Чего же нам бояться теперь? Наши союзники покинули нас, но ведь наша армия все равно не слабее октавиановой! Будьте мужественны, бейтесь так же доблестно, и я даю вам слово императора, что завтра вечером я украшу Канопские ворота головами Октавиана и его военачальников!

Да, ликуйте! Ликуйте! Как я люблю эту воинственную музыку, словно льющуюся из сердец, преданных Антонию, она не сравнится со звуками фанфар, которым все равно, кого прославлять, Антония ли, Октавиана ли. Да-да, эта музыка самих сердец тех, кто любит меня! И все же – теперь я стану говорить тихо, как мы говорим над могилой близкого человека – и все же, если Удаче будет угодно отвернуться от меня, и если воин Антоний не сможет победить напавших на него и умрет смертью воина, и вы станете оплакивать того, кто всегда был вашим другом, вот мое завещание, которое мне приходится оглашать без должных церемоний здесь, в нашем лагере. Вы знаете, где хранятся мои сокровища. Возьмите их, мои самые преданные друзья, и в память об Антонии разделите между собой по справедливости. Потом идите к Октавиану и скажите ему так: «Антоний мертвый приветствует Октавиана живого и во имя прежней дружбы и в память о тех боях, в которых вы сражались рядом, и о тех опасностях, через которые вы прошли вместе, просит проявить снисхождение к тем, кто остался ему верен и пришел к нему, и оставить им подаренное».

Нет, пусть мои слезы – а я не могу сдержать слез – не наполнят ваши глаза! Вам не подобает плакать. Вы же мужчины, а лить слезы – удел женщин. Каждый мужчина должен умереть, и смерть была бы счастьем, если бы ей не сопутствовало наше беспощадное одиночество. Если мне суждено погибнуть – а так может случиться, – я вверяю своих совершенно беспомощных детей вашей трепетной заботе, ибо может случиться так, что помощи им больше будет ждать не от кого. Все, довольно слов, воины! Завтра на рассвете мы вцепимся в глотку Октавиану, одновременно на суше и на море. Клянитесь, что не оставите меня и будете верны мне до последнего!

– Клянемся! – закричали они. – Мы клянемся, благородный Антоний!

– Да будет так! Моя звезда снова восходит, и завтра, достигнув вершины, она, быть может, затмит своим блеском звезду Октавиана! Пока же прощайте!

Он развернулся и собрался было уйти, но потрясенные военачальники поймали его руку и стали целовать. Этих закаленных в боях полководцев так тронули его слова, что многие из них плакали, как дети. Да и сам Антоний тоже не мог совладать с печалью, ибо при свете луны я увидел, что слезы катятся по его изможденным щекам и падают на могучую грудь.

Когда я увидел это, меня охватило великое волнение, ибо я хорошо понимал, что, если эти люди будут верны Антонию и сохранят ему преданность, все еще может обернуться в лучшую сторону для Клеопатры, и, хоть я не питал к Антонию зла, он должен был пасть и в своем падении увлечь за собой женщину, которая, точно какое-то ядовитое растение, обвила этого могучего человека, выпила всю его силу и задушила его, погубив своими объятиями.

Поэтому, когда Антоний ушел, я остался стоять в тени, внимательно рассматривая лица переговаривающихся военачальников и вельмож.

– Значит, решено, – сказал тот, кто должен был повести в бой флот. – Поклянемся же все как один, что будем верны Антонию, чего бы нам это ни стоило! Судьба!

– Да! Клянемся! И выполним нашу клятву! – ответили они.

– Да, да, – произнес я из тени. – Будьте верны благородному Антонию, и все вы погибнете!

Они накинулись на меня и в ярости схватили.

– Кто это такой? – раздался чей-то голос.

– Это презренный пес Олимпий! – крикнул кто-то в ответ. – Колдун Олимпий.

– Изменник Олимпий, предатель, – бросил другой. – Покончим с ним и с его колдовством! – И тот, кто это крикнул, выхватил из ножен меч.

– Да, убить его! Ему платят, чтобы он исцелял благородного Антония от недугов, а он собирается предать его!

– Остановитесь! Не спешите! – произнес я негромким властным голосом. – Вы хотите убить служителя богов? Я не предатель. Я сам останусь здесь, в Александрии, до конца, но вам говорю: бегите! Бегите к Октавиану! Я служу Антонию и царице, и служу им верно и преданно, но главное служение для меня – это служение великим богам, и лишь мне, благородные господа, открывают они свои замыслы. И вот что они мне открыли: Антоний обречен. И Клеопатра обречена, ибо победит Октавиан. Я уважаю вас, благородные воины, и с болью в сердце думаю о ваших женах, которых ожидает печальная участь вдов, и о ваших детях, которые, если вы сохраните верность Антонию, останутся без отцов и будут проданы как рабы. Вот почему я говорю вам: оставайтесь с Антонием, если решили хранить ему верность, и тогда вас ждет смерть. Но если вам дорога жизнь, бегите к Октавиану и спасетесь! Я говорю так, потому что так определили и вложили эти слова в мои уста боги.

– Боги! – в ярости закричали они. – Какие боги? Перережьте горло этому ворону и остановите его карканье!

– Пусть его боги подадут какой-нибудь знак, или он умрет. Я не верю этому колдуну, – бросил кто-то.

– Прочь, глупцы! – вскричал я. – Прочь! Отпустите мои руки и прочь, подальше от меня! И я покажу вам то, что вы просите! – Что-то в моем лице, должно быть, вселило в них страх, ибо они отпустили меня и отступили на несколько шагов. Тогда я воздел к небу руки, собрал воедино все свои душевные силы и устремил их в глубины вселенной, где они встретились с духом моей священной Матери Исиды. Но Слово власти я не произнес, ибо мне было запрещено. Великая непостижимая сущность богини откликнулась на призыв моего духа, и жуткое безмолвие возвестило о том, что она устремилась к земле. Леденящая душу тишина становилась все глуше и глуше, даже собаки перестали лаять, и все люди, кто был в городе, замерли на месте, охваченные ужасом. Потом откуда-то издалека донесся призрачный звон систр. Поначалу едва слышимый, он становился все громче и громче, пока воздух не задрожал от грозных неведомых земле звуков. Я молча поднял руку и указал на небо. Там из воздуха сгустился огромный бесформенный образ, подобный туче, и сопровождаемый нарастающим звоном систр стал медленно приближаться к нам, пока его тень не накрыла нас. Проплыв над нами, образ полетел в сторону лагеря Октавиана. Постепенно музыка стихла вдали, и грозное видение растворилось в ночном небе.

– Это Вакх! – выкрикнул кто-то. – Вакх покинул обреченного Антония!

Все в ужасе ахнули.

Но я знал, что это не Вакх, римский лжебог, а божественная покровительница Исида покинула Кемет и, вылетев за край нашего мира, устремилась в просторы вселенной, чтобы оставить людей навсегда. Ей продолжают поклоняться, и она по-прежнему находится на Земле, как и во всех мирах, но в Египте ее больше не видят. Я закрыл лицо руками и начал молиться, а когда я опустил руки, вокруг меня никого не было, все военачальники Антония ушли, я стоял один.

Глава VII О том, как войско и флот Антония сдались Октавиану у Канопских ворот, о гибели Антония и о приготовлении смертельного зелья

На следующий день утром Антоний выступил со своим огромным войском и приказал своим галерам идти на флот Октавиана, а многочисленной коннице атаковать конницу Октавиана. Галеры Антония вышли тремя рядами навстречу флоту Октавиана, уже готовому принять бой. Когда эти два флота встретились, галеры Антония подняли весла в знак приветствия, потом они сблизились с галерами Октавиана и вместе уплыли прочь. В это время из-за Ипподрома показалась конница Антония и понеслась на конницу Октавиана, но, встретившись, воины Антония опустили мечи и перешли в стан Октавиана. На обезумевшего от ярости Антония было страшно смотреть. Он кричал своим легионам, чтобы те не смели отступать ни на шаг и ждали атаки. И какое-то время легионы оставались на своей позиции, лишь один из командиров (это был тот самый человек, который вчера вечером призывал убить меня) развернулся, чтобы бежать, но Антоний схватил его, бросил на землю и, спрыгнув с лошади, выхватил меч, чтобы своей рукой покарать дезертира. Он замахнулся, высоко занес меч, и лежащий закрыл лицо руками, ожидая смерти. Но Антоний не нанес удар. Он опустил меч и велел ему встать.

– Ступай! – сказал он. – Ступай к Октавиану и благоденствуй! Когда-то я любил тебя, так почему среди столь многих предателей я должен убить именно тебя?

Человек встал и горестно посмотрел на него. А потом им овладел жгучий стыд, он с криком сорвал с себя доспехи, вонзил свой меч себе в сердце и упал замертво. Антоний, глядя на его смерть, не произнес ни слова. Тем временем ряды Октавиана приближались, и как только они взметнули копья, легионы Антония развернулись, чтобы бежать. Солдаты Октавиана остановились и начали осыпать их насмешками, но преследовать не стали, и никто из воинов Антония не был убит.

– Беги, мой повелитель Антоний! Беги! – закричал Эрос, его слуга, единственный, кто кроме меня, не покинул его. – Беги или станешь пленником Октавиана!

Антоний тяжело застонал, сел на коня, развернулся и поскакал к городу. Я последовал за ним, и когда мы проезжали Канопские ворота, у которых собралось множество горожан, Антоний обратился ко мне:

– Олимпий, скачи к царице и скажи ей: «Антоний приветствует Клеопатру, которая предала его! Он приветствует Клеопатру, желает жить и радоваться и прощается навек!»

Я поехал в мавзолей, а Антоний укрылся во дворце. Добравшись до мавзолея, я постучал в дверь, открылось окошко, и выглянула Хармиона.

– Впусти меня! – крикнул я.

– Какие новости? – прошептала она.

– Хармиона, – сказал я, – конец уж близок. Антоний бежал!

– Хорошо! Слава богам! – ответила она. – Я уже извелась от ожиданий.

Клеопатра сидела на своем золотом ложе.

– Говори скорее, человек! – воскликнула она, едва увидев меня.

– Антоний бежал, его войско бежало, Октавиан приближается к Александрии. Великий Антоний приветствует Клеопатру, предавшую его, и прощается навек.

– Ложь! – воскликнула она. – Я не предавала его! Олимпий, немедля отправляйся к нему и передай: «Клеопатра, которая никогда не предавала, приветствует Антония и прощается навек! Клеопатра умерла».

И я отправился исполнять ее повеление, потому что это совпадало с моими намерениями. Антония я нашел в Алебастровом зале. Он метался по нему, как тигр в клетке, воздевая руки к небу. Там же был и Эрос, единственный из слуг, кто остался с поверженным властелином, все остальные слуги его покинули.

– Мой благородный повелитель Антоний, – сказал я. – Царица Египта прощается с тобой. Царица умерла, приняв смерть от своей руки.

– Умерла? Умерла! – прошептал он. – Может ли быть такое? Неужели это воплощение красоты теперь стало пищей для червей? О, какая это была женщина! Даже сейчас мое сердце рвется к ней! И неужели она в последний миг все же превзошла меня? Того, чье величие некогда не имело себе равных во всем мире? Неужели я пал так низко, что у женщины оказалось больше силы духа, и она в своем царственном величии первой отправилась туда, куда боюсь пойти я? Эрос, ты с детства со мной. Помнишь ли ты, как я нашел тебя умирающего в пустыне и возвысил, дав место и богатство? Отплати мне добром за добро, спаси меня. Возьми свой меч и положи конец мучениям Антония.

– О повелитель, – вскричал грек. – Я не могу этого сделать! Вправе ли я отнять жизнь у богоподобного Антония?

– Не возражай ни слова, Эрос. В этот решающий час я отдаю свою судьбу в твои руки. Исполни мою просьбу или оставь меня. Я больше не хочу тебя видеть, предатель!

Тогда Эрос выхватил свой меч, Антоний опустился перед ним на колени и обнажил грудь, подняв глаза к небу. Но в следующий миг Эрос с криком: «Я не могу! Не могу!» пронзил мечом собственное сердце и рухнул на пол мертвый.

Антоний медленно поднялся и посмотрел на слугу.

– Что ж, ты поступил благородно, Эрос, – тихо произнес он. – Ты оказался достойнее меня и преподал мне хороший урок! – Он опустился на колени и поцеловал слугу.

А потом, стремительно поднявшись, выдернул меч из груди Эроса, вонзил его себе в живот и со стоном упал на ложе.

– О Олимпий, – вскричал он. – Я не вынесу этой боли! Покончи со мной, Олимпий!

Но мною овладела жалость, и я не смог этого сделать.

Я осторожно вытащил из него меч, остановил хлещущую кровь и приказал людям, которые начали собираться в зале, чтобы увидеть, как будет умирать Антоний, привезти Атуа из моего дома у дворцовых ворот. Вскоре она пришла и принесла с собой целебные травы и животворные снадобья. Я дал их Антонию и велел ей со всей скоростью, на какую способны ее старые ноги, идти к Клеопатре в мавзолей и поведать ей о состоянии Антония.

Она отправилась и, вернувшись в скором времени, рассказала, что царица еще жива и велит принести к ней Антония, чтобы он умер в ее объятиях. Вместе с Атуа пришел Диомед. Когда Антоний услышал ответ Клеопатры, к нему вернулись силы – так страстно ему хотелось еще раз увидеть ее лицо. Я позвал рабов, которые, выглядывая из-за занавесей и колонн, с любопытством смотрели, как умирает этот великий человек, и мы вместе с большим трудом бережно отнесли его к мавзолею.

Однако Клеопатра, опасаясь предательства, не открыла нам дверь. Она спустила из окна веревку, которой мы обвязали Антония под руками. Потом Клеопатра, горько плача, вместе с Хармионой и Ирас стала изо всех сил тянуть веревку вверх. Мы же подталкивали его снизу, пока наконец Антоний не повис в воздухе. Он тяжко стонал, и из его открытой раны капала кровь. Дважды он чуть было не упал на землю. Но Клеопатра, силы которой удвоились любовью и отчаянием, удержала веревку и наконец втащила его в оконный проем. Все, кто наблюдали за этим действом, плакали навзрыд и били себя в грудь. Все, кроме меня и Хармионы.

После того как Антоний уже оказался внутри, из окна снова сбросили веревку. Я с помощью Хармионы вскарабкался по ней наверх и втащил ее за собой. Там я увидел Антония, лежащего на золотом ложе Клеопатры, а Клеопатра, с обнаженной грудью, с мокрыми от слез щеками и разметавшимися по его телу волосами, стояла рядом с ним на коленях и страстно целовала его, вытирая кровь из раны своей одеждой и волосами. И пусть о моем позоре узнают все: когда я стоял там и смотрел на нее, во мне проснулась прежняя любовь к ней, и сердце мое вскипело от ревности, ибо я мог уничтожить их обоих, но погубить их любовь мне было не под силу.

– О Антоний! Любимый мой, мой муж и мой бог! – шептала она, задыхаясь от рыданий. – Как ты жесток, Антоний, если не пожалел меня и решил умереть, оставив одну с моим позором! Но я тотчас же последую за тобой в могилу. Очнись, Антоний! Очнись!

Он поднял голову и потребовал вина, которое я ему дал, подмешав в кубок зелье, успокаивающее боль, а страдал он невыносимо. Выпив вино, он попросил Клеопатру лечь рядом с ним на ложе и обнять его, что она выполнила. И тогда Антоний снова почувствовал себя мужчиной, ибо, позабыв о собственных бедах и боли, он стал говорить ей, что нужно сделать, чтобы спасти себя. Но она не слушала.

– У нас мало времени. Твой час близок, – промолвила она. – Давай лучше поговорим о нашей великой любви, которая длилась так долго и, быть может, продлится за пропастью, отделяющей жизнь от смерти. Ты помнишь ту ночь, когда впервые обнял меня и назвал любимой? О ночь бесконечного счастья! Ради такой ночи стоило жить, если судьба подарила ее человеку. Пусть даже у этой жизни такой горький конец!

– Да, моя египтянка, я помню ту ночь и живу лишь воспоминанием о ней, хотя с того часа удача отвернулась от меня… Утонула в глубинах моей любви к тебе, о прекрасная. Я помню… – он судорожно вздохнул. – Ты тогда в своей безумной игре выпила жемчужину, а твой астролог выкрикнул час, час исполнения проклятия Менкаура. С тех пор каждый день его слова преследовали меня. И даже сейчас они звенят у меня в ушах.

– Он давно умер, любимый, – прошептала она.

– Если он умер, значит, я уже близок к нему. О чем он говорил?

– Этот проклятый человек мертв! Его больше нет! Зачем его вспоминать? О, посмотри же на меня! Поцелуй меня! У тебя бледнеет лицо. Конец близок!

Он поцеловал ее в губы, и недолгое время, пока не пришла смерть, они оставались рядом, нашептывая друг другу слова любви, целовались, точно влюбленные новобрачные. Даже мне, охваченному ревностью, было странно и жутко видеть это.

Наконец, я увидел, как Смерть наложила на его лицо свою печать. Голова его запрокинулась.

– Прощай, моя египтянка! Прощай! Я умираю!

Клеопатра приподнялась на руках, посмотрела безумным взглядом на его пепельное лицо, а потом, громко вскрикнув, упала без чувств.

Но Антоний еще был жив, хотя говорить уже не мог. Я подошел к нему, опустился рядом на колени и сделал вид, что осматриваю его. Поднеся губы к самому его уху, я прошептал:

– Антоний, Клеопатра была моей возлюбленной до того, как перешла к тебе. Я – Гармахис, тот самый астролог, который стоял за твоим ложем в Тарсе, и это я привел тебя к гибели. Умри, Антоний! Проклятие Менкаура настигло тебя!

Он приподнял голову и с ужасом посмотрел мне в лицо. Говорить он не мог, поэтому захрипел и указал на меня рукой. А потом со стоном душа покинула его.

Так я отомстил римлянину Антонию, который держал в своих руках мир и потерял его.

После этого мы привели в чувства Клеопатру, ибо мне пока что было не нужно, чтобы она умерла. Получив согласие Октавиана, мы с Атуа по египетскому обычаю тщательно забальзамировали тело Антония. Для него изгтовили золотую маску, в точности повторяющую черты его лица. На прикрепленной к его груди табличке я написал его имя и титулы, а на внутренней крышке гроба нарисовал краской его имя и имя его отца и сверху – богиню Нут, расправившую над ними свои охранительные крылья.

Затем Клеопатра приказала торжественно поместить гроб в алебастровый саркофаг в заранее приготовленной гробнице. Этот саркофаг был настолько велик, что в нем было место для еще одного гроба, ибо Клеопатра желала, когда придет ее час, лечь рядом с Антонием.

Вот как развивались события дальше. В скором времени я узнал о намерениях Октавиана от одного из его приближенных, некоего Корнелия Долабелла, знатного римлянина, который, пленившись красотой женщины, покорявшей сердце каждого, кто увидел ее хотя бы раз, пожалел Клеопатру в ее бедах. Он попросил меня предупредить ее – а я как лекарь имел право входить и выходить из мавзолея, где она жила, – что через три дня ее отправят в Рим вместе со всеми ее несчастными детьми, кроме Цезариона, которого Октавиан уже убил, чтобы провести их в цепях по улицам Рима, который будет приветствовать триумфатора. Отправившись к Клеопатре, я увидел, что она, как и всегда теперь, сидит в кресле в каком-то оцепенении и неотрывно смотрит на лежащее перед собой платье в пятнах крови, которым она вытирала кровь с раны Антония.

– Посмотри, Олимпий, как они побледнели, – произнесла она, подняв ко мне печальное лицо, и указала на красные пятна. – А ведь он совсем недавно умер! Даже благодарность человеческая не исчезает быстрее. С чем ты пожаловал? Дурные вести написаны в твоих темных глазах, которые напоминают мне что-то такое, что по-прежнему ускользает от меня.

– Вести не добрые, о царица, – ответил я. – Мне сообщил их Долабелла, а он это услышал от самого секретаря Октавиана. Через три дня Октавиан отправит тебя с принцами Птолемеем и Александром и принцессой Клеопатрой в Рим, чтобы на потеху ликующей римской толпе провести вас по римским улицам в Капитолий, где ты клялась занять трон.

– Не бывать этому! – вскричала она, вскакивая с кресла. – Я никогда не стану идти в цепях за колесницей Октавиана! Что же мне делать? Хармиона, скажи, есть ли выход?

Хармиона встала и посмотрела на нее через длинные опущенные ресницы.

– Госпожа, ты можешь умереть, – негромко произнесла она.

– Конечно, как же я забыла, ведь я могу умереть! Олимпий, у тебя есть нужное зелье?

– Нет, но если царица пожелает, к завтрашнему утру оно будет готово. Я приготовлю такое быстродействующее и сильное зелье, что даже боги не смогут разбудить того, кто выпьет его.

– Так приготовь же свое зелье, властитель Смерти!

С поклоном я ушел, и всю ночь мы с Атуа трудились, готовя смертоносный яд. Наконец он был готов, Атуа налила его в хрустальный фиал и посмотрела через него на огонь, пылавший в очаге, ибо жидкость была прозрачной, точно родниковая вода.

– Ла-ла! – пропела она своим скрипучим голосом. – Подходящий, поистине достойный напиток для царицы! Когда пятьдесят капель этой водицы моего приготовления попадут на ее алые губки, ты будешь отомщен, о Гармахис! Ах, как бы я хотела быть там в эту минуту, чтобы увидеть конец той, кто погубил тебя! Ла-ла! Это будет восхитительное зрелище!

– Месть, это стрела, которая часто разит самого лучника, – сказал я, вспомнив слова Хармионы.

Глава VIII О последнем ужине Клеопатры, о песне Хармионы, о том, как был выпит яд, о признании Гармахиса, о том, как Гармахис призывал духов, и о смерти Клеопатры

Наутро Клеопатра, спросив разрешения у Октавиана, отправилась в гробницу Антония, сетуя на то, что боги Египта покинули ее. Она поцеловала гроб, укрыла его цветками лотоса, потом вернулась к себе, погрузилась в бассейн, умастила себя благовониями, надела свой самый роскошный наряд и с Ирас, Хармионой и со мной села ужинать. Во время ужина она вся словно светилась, как вечернее небо на закате, и снова, как в былые времена, шутила и смеялась, рассказывая о пирах, которые они устраивали с Антонием. Сказать по правде, никогда она не казалась мне краше, чем в тот последний роковой вечер, когда должна была свершиться месть. За рассказом она вспомнила и тот ужин в Тарсе, на котором она растворила и выпила жемчужину.

– Как странно, – сказала она, – что разум Антония в последние минуты перед концом обратился именно к тому вечеру и он заговорил о Гармахисе. Хармиона, ты помнишь этого египтянина, Гармахиса?

– Конечно, о царица, я его помню, – медленно произнесла она.

– А кто он такой, этот Гармахис? – спросил я, потому что мне хотелось узнать, хранит ли она печаль обо мне.

– Если хочешь, я расскажу. Это странная история, но теперь, когда все счеты с жизнью кончены, об этом можно говорить, ничего не опасаясь. Этот Гармахис был потомком древнего рода египетских фараонов, его даже тайно венчали на царство в Абидосе и отправили сюда, в Александрию, для того, чтобы свергнуть нашу правящую династию Лагидов. Прибыв, он проник во дворец, и я назначила его своим астрологом, потому что он был очень искусен в магии… Почти так же, как ты, Олимпий… И он был удивительно красив. План его был таков: он должен был убить меня и объявить себя фараоном. Враг это был могущественный, заговор был очень силен, ибо его поддерживал весь Египет, а у меня почти не было друзей. Но в ту самую ночь, когда он должен был исполнить задуманное, в тот самый час, ко мне пришла Хармиона и обо всем рассказала. Она случайно узнала о готовящемся заговоре. Но потом – хоть я и ничего не говорила об этом, Хармиона, – потом я усомнилась в твоем рассказе. Клянусь богами, я и по сей день считаю, что ты любила Гармахиса и предала его за то, что он пренебрег тобой. По той же причине ты так и не стала ни женой, ни матерью, что противно женской природе. Ну же, Хармиона, открой нам правду; сейчас, когда конец близок, можно говорить обо всем без утайки.

Хармиона вздрогнула и ответила:

– Ты права, о царица. И я тоже участвовала в заговоре. Я предала Гармахиса за то, что он отверг меня, и из-за своей огромной любви к нему я так и осталась одна. – Она посмотрела на меня, встретилась со мной взглядом и спрятала глаза, скромно опустив ресницы.

– Я так и знала! Воистину женщины непредсказуемы! Впрочем, не думаю, что Гармахис был благодарен тебе за твою любовь. А ты что скажешь, Олимпий? Ах, и ты, Хармиона, значит, оказалась предателем! До чего все же опасна жизнь монархов! Их на каждом шагу подстерегает измена. Но я прощаю тебя, потому что с тех пор ты служила мне верой и правдой.

Но я продолжу свой рассказ. Гармахиса казнить я не осмелилась: его сторонники могли подняться в ярости и сбросить меня с трона. Но вот что интересно. Несмотря на то, что он хотел убить меня, этот Гармахис, сам того не осознавая, любил меня, и я о чем-то таком догадывалась. Потом я постаралась привязать его к себе покрепче – меня привлекали его красота и ум, а Клеопатра, если хочет, может покорить сердце любого мужчины. Поэтому, когда он, пряча кинжал в своей одежде, пришел убивать меня, я пустила в ход все свои женские чары, и нужно ли говорить, кто оказался победителем? В таком поединке всегда побеждает женщина! О, я до сих пор помню выражение глаз этого падшего принца, этого клятвопреступного жреца, развенчанного фараона, когда он, выпив отравленное усыпляющим зельем вино, погружался в постыдный сон, навеки лишивший его чести и славы. А потом я увлеклась им, хотя это чувство нельзя назвать любовью, ибо в конце концов мне наскучили его ученость и вечная мрачность – чувство вины и больная совесть не давали ему веселиться. А он… Он любил меня, забыв обо всем на свете, и тянулся ко мне, как пьяница тянется к кубку на свою погибель. Полагая, что я выйду за него замуж, он открыл мне тайну сокровищ, спрятанных в пирамиде Менкаура. Тогда мне было очень нужно золото, и мы вместе с ним проникли в пирамиду. В ужасной гробнице было очень страшно, и все же мы добыли сокровища. Они были спрятаны в груди мертвого фараона. Вот этот изумруд оттуда! – Она показала на огромного скарабея, которого вынула из груди божественного Менкаура.

И из-за того, что мы прочитали в той гробнице и из-за того страшного существа, которое мы там увидели (до сих пор не могу забыть это проклятое чудовище!), да и по политическим соображениям – ведь по-другому я никак не могла заставить египтян любить меня – я решила все же сочетаться браком с этим Гармахисом и сообщить всему миру о том, что он истинный законный потомок фараонов. С его помощью я хотела защищать Египет от римлян, ибо как раз тогда ко мне во дворец приехал Деллий, который передал от Антония требование явиться к нему на суд, и я после долгих раздумий решила отправить Антонию резкий отказ и объявить войну. Но в то самое утро, когда я готовилась выйти в тронный зал, ко мне пришла Хармиона, и я рассказала ей о своих намерениях, ибо хотела знать, что она об этом думает. Знаешь ли ты, Олимпий, силу ревности, этого крошечного клина, который может расщепить могучее древо империи, этого тайного меча, который высекает судьбы царей? Ее сердце дрогнуло при мысли о том, что мужчина, которого она любит, станет моим мужем. Что этот мужчина самозабвенно любил меня! Ты можешь возражать, Хармиона, но теперь я в этом не сомневаюсь. И она мудрыми, изощренными доводами очень искусно убедила меня, что мой брак с Гармахисом будет величайшей ошибкой, что я ни в коем случае не должна этого делать, и что мне следует плыть к Антонию. И теперь, после всего, что было, когда жить мне осталось не больше часа, я благодарна тебе за тот совет, Хармиона. Ее слова склонили чашу весов в пользу Антония, и я, оставив Гармахиса, поплыла к нему. Вот так и случилось, что злая ревность прекрасной Хармионы и страсть мужчины, послушного мне, точно струны лиры пальцам музыканта, привели к тому, что происходит ныне. Вот почему Октавиан воцарился в Александрии, вот почему Антоний лишился короны и умер, и вот почему сегодня умру и я. Ах, Хармиона, Хармиона! Тебе придется за многое держать ответ, ведь ты изменила ход истории. И все же… Даже сейчас я не жалею о том, что случилось.

Она ненадолго замолчала и закрыла глаза руками. Взглянув на Хармиону, я увидел, что по ее щекам медленно катятся крупные слезы.

– А этот Гармахис, – сказал я. – Где он сейчас, о царица?

– Где Гармахис? Без сомнения, в Аменти. Наверное, искупает свою вину перед Исидой. В Тарсе я встретила Антония и полюбила его, и в тот же миг даже вид этого египтянина стал мне ненавистен, и я поклялась убить его. Бывших любовников нельзя оставлять в живых. Тогда же он, охваченный ревностью, наговорил мне зловещих пророчеств, прямо на пиру с жемчужиной. Я в ту же ночь послала к нему убийц, но опоздала – он успел сбежать.

– И куда же он бежал?

– Этого я не знаю. Бренн – он тогда был начальником моей стражи, а в прошлом году уплыл на север, на родину, – так вот, он клялся, будто своими глазами видел, как Гармахис вознесся в небо. Я не поверила Бренну, потому что, мне кажется, он любил этого египтянина. На самом деле он поплыл на Кипр, его судно потерпело крушение, и он утонул. Быть может, Хармиона расскажет, как это произошло?

– Нет, о царица, я ничего тебе не расскажу. Я знаю лишь одно: Гармахис исчез.

– И хорошо, что исчез, Хармиона, потому что этот человек нес людям зло. Хоть он и был моим возлюбленным, все равно я так говорю. Да, он служил моим целям, помог мне в тяжкие времена, но я не любила его по-настоящему, и даже сейчас он внушает мне страх, потому что в день сражения у Акциума, в самый разгар битвы мне вдруг показалось, что я услышала его голос, и он призывал меня бежать. Хвала богам, что он, как ты, Хармиона, говоришь, исчез и больше уже не найдется.

Но я, слушая, собрал свою силу и, используя известное мне искусство, набросил тень моего духа на дух Клеопатры, чтобы она почувствовала присутствие погибшего Гармахиса.

– О боги, что это? – воскликнула она. – Клянусь Сераписом, мне страшно! Мне вдруг показалось, что Гармахис находится где-то рядом, я чувствую. Воспоминания о нем обрушились на меня, как водопад, хотя он вот уже десять лет как мертв! О, в такой миг это святотатство!

– Нет, царица, – ответил ей я. – Если он умер, значит, его дух повсюду, и именно в этот миг, когда Смерть дышит тебе в лицо, он приблизился, чтобы приветствовать твой дух, когда он отлетит от тела.

– Не говори так, Олимпий. Я не хочу больше видеть Гармахиса. Моя вина перед ним слишком тяжела. В ином мире нам, возможно, будет проще встретиться. Ну вот, страх проходит. Я просто разволновалась. Что ж, по крайней мере история этого злосчастного глупца скрасила самый тяжкий час, который закончится смертью. Спой мне, Хармиона. Спой, у тебя такой прекрасный голос, твоя песня успокоит мою душу. Воспоминания об этом Гармахисе почему-то растревожили меня. Ты мне пела так много песен, так спой же последнюю.

– Трудно петь в этот горестный час, о царица! – ответила Хармиона, но все же подошла к арфе и запела тихим, мелодичным голосом плач по возлюбленной сладкоголосого сирийца Мелеагра:

Моя возлюбленная умерла! Померкло звездное сияние. Соленым водопадом слез Умоюсь я в своих страданиях. Ушла ты утренней звездой, Пустым навек оставив небо. Мне не забыть те дни с тобой, Когда любви я счастье ведал. А песни горести полны. О боги, дайте силы! Полыни горькой вьет узор Грусть у твоей могилы. Цветенье трав и пенье птиц С собою унесла ты, Оставив равнодушье лиц И тягостность утраты. В твоих ресницах спит печаль, И молчаливы губы. А в волосах блестит роса. Померкло мое чудо! Была ты светом райских звезд, Прекраснейшим цветком. Лелей любовь мою, Земля, Храни забвенья сон![31]

Последние звуки музыки стихли, песня эта была такой нежной и печальной, что Ирас заплакала, и даже в гордых глазах Клеопатры заблестели слезы. И лишь я не плакал, ибо мои слезы давно иссякли.

– Грустна твоя песня, Хармиона, – произнесла царица. – Но, как ты сказала, сейчас горестный час, и твой плач уместен. Когда я умру, спой мне эту песню еще раз, Хармиона, спой надо мной. Но настала пора проститься с музыкой и сделать последний шаг, не будем заставлять смерть ждать. Олимпий, возьми этот пергамент и запиши то, что я сейчас скажу.

Я взял пергамент, тростниковое перо и написал по-латыни:

«Клеопатра приветствует Октавиана.

Наконец наступил тот час, когда мы решили больше не продолжать нести груз постигших нас бед, настала пора расстаться с телесной оболочкой и уйти в мир забвения, туда, где нет памяти о прошлом. Ты победил – возьми добычу, которая принадлежит тебе по праву. Но Клеопатра не пойдет за твоей колесницей, когда ты будешь шествовать с триумфом, к чему сейчас готовится Рим. Когда потеряно все, нужно самим идти до конца. В пустыне одинокого отчаяния мужественные обретают решимость. Клеопатра не уступала в своем величии духа Антонию, и пусть ее слава не преуменьшит бесславный конец. Рабы согласны жить, продлевая унижения, но цари гордо входят через ворота унижения в чертог Смерти. Царица Египта об одном лишь просит: позволь положить ее рядом с Антонием. Прощай!»

Дописав, я запечатал послание, и Клеопатра велела мне найти гонца и отправить письмо Октавиану. Я пошел выполнять ее поручение и у двери Мавзолея подозвал одного из солдат и, дав ему несколько монет, поручил отнести письмо Октавиану. Потом я вернулся. Все три женщины молча стояли в комнате. Клеопатра держала за руку Ирас, Хармиона смотрела на них со стороны.

– Если ты действительно решилась покончить со всем, о царица, поспеши, ибо скоро Октавиан получит твое письмо и пришлет сюда своих слуг. – Я достал фиал с прозрачным, как вода, смертоносным зельем и поставил его на стол.

Клеопатра взяла его и стала рассматривать.

– А выглядит так невинно! Никогда не заподозришь… – задумчиво произнесла она. – Но в этом сосуде заключена моя смерть. Как странно…

– Да, царица, этого хватит, чтобы убить еще десятерых. Все пить не нужно. Достаточно нескольких капель.

– Я боюсь, – прошептала она. – А вдруг смерть не будет безболезненной и мне придется мучиться? На моих глазах умирало от яда множество людей, и ни один не умер легко. А некоторые даже… Ах, мне страшно об этом думать!

– Не бойся! Я хорошо знаю свое дело. Но, еcли тебе страшно, выбрось яд и продолжай жить. Быть может, в Риме ты еще можешь обрести счастье. Да, в Риме, по улицам которого тебе предстоит пройти в триумфе Октавиана под хохот жестоких римлянок, который заглушит звон золотых цепей.

– Нет, я умру, Олимпий! Ох, если бы кто-нибудь указал мне путь!

Ирас отпустила ее руку и ступила вперед на шаг.

– Дай мне свое зелье, лекарь, – сказала она. – Я пойду первой и встречу свою царицу.

– Как пожелаешь, – ответил я. – Ты сама выбрала свою судьбу. – И я отлил из фиала несколько капель в маленький золотой кубок.

Она подняла кубок, низко поклонилась Клеопатре, подошла к ней и поцеловала в лоб. Потом она поцеловала Хармиону и тотчас, не произнеся молитвы, ибо была гречанка, выпила яд. Она успела лишь поднести руку к голове, после чего упала на пол и умерла.

– Теперь ты видишь, – произнес я в наступившей тишине, – как действует яд: смерть наступает быстро.

– Да, Олимпий, ты изготовил совершенный яд. Я хочу пить, наполни чашу, чтобы Ирас не ждала меня долго у ворот царства Осириса, ей там одиноко!

Я снова налил зелье в кубок, но, когда ополаскивал его, незаметно подмешал в яд немного воды, ибо я не хотел, чтобы она умерла, не узнав, кто я.

И тогда царственная Клеопатра, приняв у меня кубок, обратила свои прекрасные глаза к небу и стала громко говорить:

– О вы, боги Египта, покинувшие меня, я не стану вам молиться, ибо вы остались глухи к моим стенаниям и не увидели моего горя и моих слез. И потому я взываю к последнему другу, которого боги, уходя, оставляют беспомощному человеку. Прилети, Смерть, осеняющая своими сумеречными крыльями весь мир, услышь меня! Приди ко мне, о царица царей, десницею своей уравнивающая владык и рабов и священным дыханием своим уносящая нас из земного ада. Укрой меня там, где не дуют ветры и вода останавливает бег, где не бывает войн и куда не добраться легионам Октавиана! Забери меня в новое царство и сделай царицей в стране Покоя! Ты мой властелин, о Смерть, поцелуй меня! Моя Душа сейчас рождается заново. Смотри, вот она, новорожденная, стоит на краю Времен! Сейчас… Сейчас… Уходи, прощай, Жизнь! Приди, Вечный Сон! Приди ко мне, Антоний!

И, посмотрев еще раз на небо, она выпила яд и бросила кубок на пол.

И вот тут наконец настал миг отмщения, миг, которого я столько лет ждал, миг мести разгневанных богов, миг исполнения проклятия Менкаура, обрушившегося на ту, кто совершил кощунство.

– Что со мной? – воскликнула она. – Мне стало холодно, но я не умираю! Проклятый лекарь, ты предал меня!

– Тише, терпение, Клеопатра. Скоро ты умрешь и познаешь ярость богов! Проклятие Менкаура свершилось! Все кончено. Посмотри на меня, о женщина! Посмотри на это изможденное лицо, на эти иссохшие руки, на это искалеченное тело, на это живое воплощение скорби! Смотри! Смотри же! Ты узнаешь меня?

Она не могла оторвать от меня расширенных в смертельном ужасе глаз.

– А! – закричала она. – Наконец-то я тебя узнала! Клянусь богами, ты – тот самый Гармахис! Гармахис, восставший из мертвых!

– Да, я, Гармахис, восстал из царства мертвых и пришел, чтобы обречь тебя на смерть и вечные мучения. Узнай же, Клеопатра, что это я погубил тебя! Погубил тебя так же, как ты много лет назад погубила меня. Я, действуя тайно, скрытый тьмой, с помощью разгневанных богов привел тебя к несчастьям! Это я вселил страх в твое сердце во время сражения при Акциуме! Это я лишил тебя поддержки египтян! Это я отнял все силы у Антония! Это я показал божественное знамение твоим военачальникам и заставил их перейти на сторону врага! От моей руки и ты умираешь, ибо великие боги избрали меня орудием Мести. Гибелью я отплатил тебе за гибель! Предательством за предательство! Смертью за смерть! Подойди ко мне, Хармиона, моя помощница. Когда-то ты предала меня, но, искупив вину, теперь разделишь со мной торжество! Подойди, смотри, как будет умирать эта презренная распутница!

Услышав меня, Клеопатра опустилась на золотое ложе и простонала:

– И ты, Хармиона!

Какой-то миг она сидела так, но потом ее царственный дух перед смертью вспыхнул еще раз.

Она с трудом поднялась с ложа и протянула ко мне руки, проклиная меня.

– О, если бы у меня был хотя бы час жизни! – воскликнула она. – Хотя бы один-единственный, короткий час! Ты бы умер в таких мучениях, которых даже вообразить не можешь в самом страшном сне! Ты и эта твоя лживая любовница, предавшая и меня, и тебя. А ведь ты любил меня! И ты все еще здесь! – Она обеими руками разорвала на груди свое царское одеяние. – Смотри, коварный лицемер, на этой прекрасной груди покоилась твоя голова по ночам, в объятиях этих рук ты спал. А теперь забудь об этом, если сможешь! Но ты не сможешь, я вижу это по твоим глазам! Никакие мои мучения не сравнятся с вечной пыткой, терзающей твою мрачную душу, которая будет изнывать от желаний, которым никогда, никогда не исполниться! Гармахис, ты жалкий раб рабов, торжествуешь, но торжество твое мелкое, я торжествую еще больше! Я побеждена, но я праздную победу! Я плюю тебе в лицо!.. Я презираю тебя, ничтожный!.. И, умирая, я обрекаю тебя на муки неутоленной любви ко мне! О Антоний! Я иду к тебе, мой Антоний! Я иду в твои милые объятия! Скоро я найду тебя, и мы, окутанные бессмертной, божественной любовью, поплывем вместе по бескрайним просторам вселенной и, соединив губы, глядя друг другу в глаза, мы будем пить из родника желаний, которые с каждым глотком становятся только слаще! А если я не найду тебя в потустороннем царстве, тогда я уйду в маковые поля Сна и там усну. И Вечная Ночь, которая станет нежно баюкать меня на своей груди, станет тобой, Антоний! О, я умираю!.. Приди, приди ко мне, Антоний… Осени меня покоем!

Я был полон ярости, и все же я дрогнул перед презрением царицы, ибо пущенные ею крылатые стрелы попали в цель, вонзившись мне в сердце. Увы и увы! Она говорила правду! Как и предсказывала Хармиона, моя месть обернулась против меня самого. Никогда я не любил ее так мучительно, как любил сейчас. Моя душа разрывалась от ревности, и потому я решил, что она не должна так просто умереть.

– Покой? – вскричал я. – Какого покоя ты ждешь? О боги Священной Триады, услышьте мою молитву. Осирис, отвори врата Аменти и направь ко мне тех, к кому я взываю! Приди, Птолемей, отравленный своей сестрой Клеопатрой! Приди, Арсиноя, убитая на ступенях храма сестрой Клеопатрой! Приди, Сепа, замученный насмерть Клеопатрой! Приди, божественный Менкаура, чье тело Клеопатра растерзала и чей запрет нарушила из алчности, не побоявшись проклятия! Приди, каждый, кто умер от рук жестокой Клеопатры! Спешите! Покиньте лоно Нут и встретьте ту, которая лишила вас жизни! Единством мистического союза и всего сущего, великим знаком Жизни, Духи, я призываю вас – явитесь!

И я произнес заклинание. Хармиона в страхе вцепилась в мой рукав, а умирающая Клеопатра, опираясь руками о ложе и медленно покачиваясь из стороны в сторону, смотрела на меня пустыми глазами.

А потом пришел ответ. Боги ответили на мой призыв. Оконная створка вдруг с грохотом распахнулась, и в комнату, бесшумно взмахивая крыльями, влетела та огромная летучая мышь, которую я последний раз видел висящей на подбородке мертвого евнуха, когда мы с Клеопатрой были в недрах пирамиды Херу. Трижды она облетела комнату, потом зависла над мертвой Ирас, а после порхнула к умирающей Клеопатре и опустилась ей на грудь, вцепившись в изумруд, извлеченный из мумии Менкаура, где покоился много тысячелетий. Трижды это белое воплощение ужаса громко вскрикнуло, трижды ударило перепончатыми огромными крыльями и – о чудо! – исчезло, как будто его и не было.

И вдруг мы увидели, как в комнате появились тени мертвых. Там была прекрасная Арсиноя, обезображенная ножом подосланного убийцы. Там был юный Птолемей, черты которого были искажены гримасой боли от выпитого яда. Там был божественный Менкаура с золотым уреем на голове. Там был суровый Сепа, с телом, изорванным пыточными крюками палачей. Там были отравленные рабы. Там были и другие, бесчисленное множество призрачных ужасных фигур, которые, заполонив комнату, молча стояли и смотрели остекленевшими глазами на ту, которая умертвила их!

– Смотри же, Клеопатра! – сказал я. – Посмотри, какой покой ожидает тебя, и умри!

– Да, – сказала Хармиона. – Посмотри и умри, ты, лишившая меня чести и достоинства, а Египет царя!

Клеопатра подняла глаза и увидела страшные образы. Ее дух, отлетающий от тела, быть может, услышал слова, к которым остались глухи мои уши. Ее лицо исказилось от ужаса, огромные глаза словно выцвели, и, пронзительно вскрикнув, она упала и умерла, отправившись со своей зловещей свитой в уготованное ей место, где ее уже ждали.

Так я, Гармахис, насытил свою душу местью, исполнив волю жаждавших справедливости богов. Но я не чувствовал радости, сердце мое было пустым. Ибо пусть даже то, чему мы поклоняемся, несет нам гибель – а Любовь более безжалостна, чем смерть! И мы, когда приходит час, отплачиваем той же монетой за наши муки, – мы все равно не можем перестать любить, мы все равно продолжаем тянуть руки к нашей потерянной Страсти и орошаем своей кровью алтарь нашего развенчанного Божества.

Ибо Любовь соткана из Духа, и она не подвластна Смерти.

Глава IX О прощании Хармионы, о смерти Хармионы, о смерти старой женщины Атуа, о возвращении Гармахиса в Абидос, о его исповеди в Зале Тридцати Шести Колонн, и о приговоре, который вынесли Гармахису верховные жрецы

Хармиона отпустила мою руку, которую все это время сжимала, охваченная ужасом.

– Твоя месть, о Гармахис, ужасна! – произнесла она хриплым голосом. – О Клеопатра, ты совершила множество грехов, но ты была истинной царицей! Помоги мне, принц, надо перенести этот прах на ложе и убрать по-царски, чтобы она своим безмолвием оказала последний прием посланникам Октавиана, как подобает последней царице Египта.

Я ничего не ответил, ибо на сердце у меня было тяжело, и теперь, когда цель моей жизни была достигнута, мною овладела неимоверная усталость. Мы вместе подняли тело и положили на золотое ложе. Хармиона надела ей на восковой матовый лоб золотой урей, причесала черные, как ночь, волосы, в которых не было ни единой седой волосинки, и в последний раз закрыла глаза, совсем недавно сверкавщие красотой и переменчивые, как море. Она сложила холодные руки на груди, в которой некогда бушевала страсть, выпрямила согнутые под вышитым одеянием колени и у головы положила цветы. Клеопатра в дарованном смертью холодном величии была еще более прекрасна, чем в овеянный дыханием живой красоты час наивысшей славы!

Мы отошли на шаг и посмотрели на нее и на мертвую Ирас у ее ног.

– Всё! Свершилось! – промолвила Хармиона. – Мы отмщены. А что теперь, Гармахис, пойдем той же дорогой? – Она кивнула на стоявший на столе фиал.

– Нет, Хармиона. Нет, я продолжу жить. Продолжу жить, чтобы умереть гораздо более жестокой смертью. Мое земное покаяние я не могу закончить так просто и не могу сам прервать срок искупления своей вины.

– Пусть будет так, Гармахис! Тебе виднее. А я… Я тоже умру, но раньше. Моя игра сыграна, и я тоже искупила свою вину. О, какая горькая мне выпала судьба – я приношу несчастье всем, кого любила, и умру нелюбимой, ни одна душа не вспомнит обо мне. Вину перед тобой я искупила. Вину перед разгневанными богами тоже, а теперь я хочу найти способ искупить свою вину перед Клеопатрой, для чего мне придется воссоединиться с ней в Преисподней, где она теперь пребывает! Она ведь любила меня, Гармахис. Теперь же, когда она умерла, я поняла, что после тебя любила ее больше всех на свете. И потому я выпью из того же кубка, из которого пила она и Ирас! – И она уверенной рукой вылила остаток яда из фиала в чашу.

– Подумай хорошенько, Хармиона, – сказал я, – ведь ты еще молода и можешь прожить много лет. Время изгладит твои печали, погасит твои воспоминания.

– Да, могу, но не хочу! Жить терзаемой воспоминаниями о содеянном зле, бессонными ночами сгорая от стыда, который словно вода из неиссякаемого источника будет литься из моего раздавленного горем сердца? Жить, мучаясь от любви, от которой я не в силах избавиться? Уподобиться искалеченному бурей дереву, которое день за днем одиноко стонет под напором небесного ветра на краю пустыни, смотреть на пустыню моей жизни и ждать удара молнии? А молния не спешит… Нет, Гармахис, этого я не хочу, такая жизнь не для меня. Я бы давно умерла, как моя душа, но мне нужно было жить, вернее, существовать, чтобы служить тебе. Теперь я больше тебе не нужна и поэтому уйду. О, прощай же! Прощай навеки, ибо никогда больше я не увижу твоего лица, и там, куда ухожу я, тебе не быть. Ведь ты не любишь меня, потому что по-прежнему любишь эту царственную женщину, которую ты, как гончий пес, затравил до смерти. Тебе никогда не получить ее, так же, как мне никогда не получить тебя – вот к какому горькому концу привела нас Судьба. Об одном я попрошу тебя, Гармахис, прежде чем стану для тебя всего лишь постыдным воспоминанием, я хочу молить тебя о милости. Скажи, что ты простил меня, насколько в твоей власти прощать, и в знак прощения поцелуй меня… Не как влюбленный! Просто поцелуй меня в лоб, и тогда я отойду с миром.

Она подошла ко мне, посмотрела на меня и протянула ко мне руки, губы ее задрожали.

– Хармиона, – ответил я. – Мы сами решаем, как нам поступать и что вершить, добро ли, зло ли. И все же я думаю, что нашей судьбой руководит Высшая Судьба, которая, налетая ветром с каких-то неведомых берегов, раздувает наши маленькие паруса и, как бы мы ни боролись, уносит наши ладьи на погибель. Я прощаю тебя, Хармиона. И надеюсь, что когда-нибудь боги простят меня. Этим поцелуем, первым и последним, я скрепляю наше примирение. – И я прикоснулся к ее лбу.

Больше она ничего не говорила, лишь какое-то время неподвижно стояла и смотрела на меня печальными глазами. Потом подняла кубок и сказала:

– Царственный Гармахис, этот яд я пью за твое здоровье. Лучше бы я выпила его до того, как впервые увидела твое лицо! Прощай, фараон! Когда твои грехи искупятся, ты еще будешь царствовать над высшими мирами, куда мне хода нет, и твоя рука еще будет сжимать скипетр божества, царский жезл, которого я тебя лишила. Прощай же навек, больше мы не увидимся!

Она выпила яд, бросила на пол кубок и какой-то миг стояла с широко раскрытыми глазами, как человек, встречающий Смерть. Потом Смерть пришла, и Хармиона, прекрасная египтянка, замертво упала на пол.

Я тихо подошел к Клеопатре и, пока никто меня не видел, сел рядом с ней на ложе и положил ее голову себе на колени, как много лет назад, той ночью, рядом с пирамидой, когда была осквернена гробница Менкаура. Затем я поцеловал ее холодный лоб и вышел из дома Смерти, отмщенный, но с болью в сердце.

– Эй, лекарь! – окликнул меня один из стражников, когда я проходил через ворота. – Что там, в мавзолее, происходит? Мне показалось, я слышал чьи-то предсмертные крики.

– Ничего там не происходит… Все уже произошло, – ответил я и пошел своей дорогой.

Едва выйдя в темноту, я услышал голоса и топот ног посланцев Октавиана.

Я быстро пришел домой и увидел Атуа, ждущую меня у ворот. Она провела меня в дальнюю комнату и затворила двери.

– Свершилось? – спросила она, повернув ко мне изборожденное морщинами лицо, ее седые, белые, как соль, волосы блестели в лучах светильника. – Но зачем же я спрашиваю? Я ведь и так знаю, что все кончено!

– Да, все закончилось. И закончилось хорошо, старая женщина. Все мертвы! Клеопатра, Ирас, Хармиона… Все, кроме меня. Я один остался жить.

Старуха распрямила плечи и воскликнула:

– Теперь позволь и мне уйти с миром. Я увидела смерть твоих врагов и врагов Кемета. Ла-ла! Значит, не напрасно я прожила больше положенных человеку лет. Мои желания исполнились: я собрала росу Смерти, и твои враги испили мой сбор! Поникло надменное чело! С него упала корона! Позор Кемета обратился в прах! Ах, как бы я хотела видеть смерть этой распутницы!

– Прекрати, женщина! Прекрати! Мертвые отправляются к мертвым. Они попадают в царство Осириса, и вечное безмолвие запечатывает их уста. Не надо оскорблять великих после их смерти. Теперь собирайся. Нам надо спешить. Мы вернемся в Абидос, чтобы все закончить.

– Возвращайся, Гармахис… Возвращайся, а я уже не стану сопровождать тебя. Я не могла позволить своей жизни оборваться раньше. Лишь ради этого часа я задержалась на этой земле. Теперь же я развяжу узел, который держит мою жизнь, и освобожу свой дух! Прощай, принц, моя дорога жизни пройдена. Гармахис, я любила тебя с колыбели, когда ты был еще совсем маленьким, и до сих пор люблю с той же нежностью. Но в этом мире я больше не могу делить с тобой горе и радость. Я прожила свое. Мои силы иссякли. Осирис, прими мою душу! – Ее дрожащие ноги подкосились, и она упала на пол.

Я бросился к ней, поднял ее голову, но она уже была мертва. Я остался один во всем мире, без единого друга, который мог бы поддержать меня!

Потом я беспрепятственно вышел из своего дома, ибо в городе царило смятение, добрался до гавани, сел на приготовленное заранее судно и отплыл из Александрии. На восьмой день я сошел на берег и пошел пешком через возделанные поля к священному храму Абидоса. В храме божественного Сети, как мне было известно, недавно возобновилось служение богам – Хармиона убедила Клеопатру отменить запрет и вернуть храму земли, которые когда-то отняла. Клеопатра послушалась ее совета, хотя сокровища оставила себе. Храм подвергся очищению, и сейчас, в пору чествования Исиды, все верховные жрецы древних храмов Египта собрались, чтобы отпраздновать возвращение богов в их священную обитель.

Я вошел в город. Было это на седьмой день празднеств в честь Исиды. По улицам, которые я так хорошо помнил, тянулась нескончаемая, длинная процессия жрецов. Я смешался со следовавшей за ними толпой, и когда мы прошли между пилонами в вечные стены храма, я присоединился к торжественному хору. Как хорошо знакомы мне были эти слова:

Процессия тиха, мы неслышно вступаем В святые святилища стены. И к мертвому Богу тихо взываем: «О Осирис, вернись к нам солнечным светом, К тем возвратись, кто навеки предан».

А потом, когда священное песнопение стихло, как только величественный Ра скрылся за горизонтом, верховный жрец, как прежде, взял каменное изваяние воскресшего бога и высоко поднял над толпой.

С радостными криками: «Осирис! Надежда наша! Осирис! Осирис!» – люди стали рвать на груди и сбрасывать с себя черные балахоны, обнажая белые одежды, и все как один склонились перед богом.

Потом все разошлись по домам праздновать, и я один остался во дворе храма.

Через какое-то время ко мне подошел жрец и спросил, что за дело привело меня сюда. Я ответил, что прибыл из Александрии, и сказал, что хочу, чтобы меня представили совету верховных жрецов, ибо я знаю, что верховные жрецы собрались здесь для обсуждения вестей о событиях, которые произошли в Александрии.

Выслушав меня, он ушел, и верховные жрецы, узнав, откуда я прибыл, велели мне явиться в Зал Колонн. Туда меня и провели. Было уже темно, поэтому между огромными колоннами были расставлены светильники, так же, как в ту ночь, когда меня провозгласили фараоном Верхнего и Нижнего Египта. Как и тогда, передо мной на выставленных в ряд резных креслах сидели духовные владыки и совещались. Все было точно как прежде. Те же холодные лики фараонов и богов взирали на меня теми же пустыми глазами с не подвластных времени стен. Более того, среди собравшихся было пять предводителей великого заговора, которые присутствовали на моей коронации. Это были единственные заговорщики, которым удалось избежать мести Клеопатры и рук безжалостного Времени.

Я встал на то же самое место, где стоял, когда меня короновали фараоном, и с горечью в сердце, описать которую невозможно, приготовился к последнему, окончательному бесчестию, когда презрение достойнейших граждан Египта должно испепелить меня.

– Да это же лекарь Олимпий, – сказал кто-то из верховных жрецов. – Тот самый, который жил отшельником в гробнице фараона у Тапе. Он с некоторых пор состоял при дворе Клеопатры. Поведай нам, лекарь, действительно ли Клеопатра приняла смерть от собственной руки?

– Да, духовные владыки, я – лекарь, и Клеопатра умерла, но не от собственной, а от моей руки.

– От твоей руки? Как это может быть? Хотя, как бы ни умерла эта порочная распутница, она мертва, и это хорошо.

– Выслушайте меня, владыки, и я все вам расскажу, ибо для этого я и прибыл к вам сюда. Среди вас, быть может, есть те (мне кажется, я узнаю некоторые лица), кто почти одиннадцать лет назад был в этом зале на тайной коронации Гармахиса, провозглашенного фараоном Кемета?

– Да, верно! – ответили они. – Но откуда об этом известно тебе, лекарь Олимпий?

– Из остальных тридцати семи посвященных, – не ответив, продолжил я, – тридцати двух уже нет. Некоторые из них умерли, как умер Аменемхет, некоторые были убиты, как был убит Сепа, а некоторые, быть может, и по сей день трудятся как рабы в подземных рудниках или живут на чужбине, опасаясь возмездия.

– Увы, это так, – сказали они. – Этот подлый изменник Гармахис, да будет он навеки проклят, предал нас и продался Клеопатре!

– Да, это правда, – продолжил я, подняв голову. – Гармахис предал вас и продался Клеопатре. Святые владыки… Я – тот Гармахис!

Ошеломленные жрецы и сановники в изумлении замолчали. Потом кто-то встал и заговорил, кто-то так и продолжал смотреть на меня молча.

– Я – тот самый Гармахис! Предатель, трижды нарушивший клятву! Я предал своих богов, предал свою страну, предал свою клятву! Я пришел сюда, чтобы сказать: я виновен! Но боги моими руками покарали ту, что погубила меня и отдала Египет в руки римлян. И теперь, после долгих лет терпеливого ожидания и подготовки, когда моя мудрость и гнев богов свершили возмездие, я пришел сюда, покрытый позором, чтобы рассказать, кто я, принес на ваш суд мои преступления и готов принять кару, полагающуюся предателю.

– Знаешь ли ты, какая казнь ждет нарушившего клятву, которую не дóлжно нарушать? – суровым голосом произнес тот жрец, который первый узнал во мне Олимпия.

– Я хорошо это знаю, – ответил я. – И я заслужил эту страшную участь и жду.

– Расскажи нам подробнее, лекарь, бывший Гармахисом, как все произошло.

И холодными, спокойными, четкими словами я рассказал им о своих преступлениях, ничего не скрывая. И, рассказывая, я видел, как мрачнели их лица, и понял, что милости они не явят. Но я и не просил ее.

Когда я наконец закончил, меня вывели в соседний зал, и владыки начали держать совет. Вскоре меня привели обратно, и самый старый, девяностолетний жрец храма божественной Хатшепсут в Тапе, всеми почитаемый, заговорил ледяным голосом:

– Мы обсудили то, что ты нам сообщил, Гармахис. Ты трижды совершил смертельный грех. Ты повинен в несчастьях, павших на Кемет, порабощенный ныне римлянами. Ты оскорбил Божественную Мать Исиду. И ты нарушил священную клятву. Тебе известно, что за все эти преступления положена лишь одна кара, и мы приговариваем тебя к ней. И наше решение не изменит ни то, что ты убил ту распутницу, соблазнившую тебя и заставившую свернуть с пути благодетели, ни то, что ты признаешь себя самым подлым злодеем, который когда-либо вступил в эти священные стены. Проклятие Менкаура падет на тебя, нарушивший священные обеты жрец, продавший свою отчизну египтянин, опозоренный и развенчанный фараон. Здесь, в этом священном храме, где мы возлагали на твою голову двойную корону Верхнего и Нижнего Египта, мы приговариваем тебя к казни! Ступай в темницу и жди своей участи! Помни, кем ты мог стать и кем ты стал, сравни утраченный блеск с бесславным концом, и пусть боги, почитание которых из-за твоих злодеяний, быть может, скоро навсегда прекратится в египетских храмах, окажут тебе милость, проявят к тебе милосердие, в котором мы отказываем тебе! Уведите его!

И меня повели прочь. Я шел с опущенной головой, но чувствовал на себе их испепеляющие взгляды.

Никогда за всю свою жизнь я еще не испытывал такого мучительного позора!

Глава X О последних записях Гармахиса, царственного египтянина

Меня отвели в тюремную камеру, которая находилась на самой вершине могучего пилона, где я и стал дожидаться своей участи. Я не знаю, когда опустится меч Судьбы. Недели сменяются неделями, за месяцами следуют месяцы, но казнь все откладывается. И все же Рок незримо витает у меня над головой. Я каждую минуту знаю, что меч падет, но когда это случится, мне неведомо. Быть может, однажды в глухой час ночи меня разбудят тяжелые шаги палачей. Быть может, они уже спешат ко мне. А потом меня ждет иная, тайная, гробница! Ужас! Гроб, на котором не будет начертано имя того, кто в нем покоится! Это свершится. Так пусть же скорее! Смерть, я жду тебя, поспеши!

Я все записал. Ни о чем не умолчал, ни о содеянном мною зле, ни о свершенной мести, которой покарал виновников. Но все в мире заканчивается в темноте и прахе, и я готов к тем ужасам и мукам, которые меня ждут в иных мирах. Я ухожу из этого, но ухожу не без надежды, ибо, хоть я больше не вижу Ее, хоть Она больше не откликается на мои молитвы, я все еще чувствую присутствие Божественной Исиды, которая пребывает со мной всегда и с которой я еще встречусь лицом к лицу. И тогда, в тот далекий день, я наконец обрету прощение, бремя вины, тяжесть свершенного мной зла упадет с моих плеч, чистота души вернется ко мне, окружит меня со всех сторон и подарит благословенный, божественный покой.

О милый моему сердцу Кемет! Каждую ночь я вижу в снах твое будущее. Вижу, как на берегах священного Сихора сменяются поколения и народы, как они устанавливают на твоей земле свои законы, как надевают на твою шею ярмо! Вижу, как на твоей земле одна вера сменяет другую, пятую, десятую… а их ревнители выкрикивают свои истины и призывают людей молиться иным богам. Я вижу, как храмы – твои священные храмы – рассыпаются в пыль, а те, кому еще только предстоит родиться, дивятся их величию и несравненной красоте, проникают в твои священные гробницы и оскверняют их, глумясь над прахом твоих великих фараонов! Я вижу, как невежды насмехаются над твоими священными тайнами, а твоя мудрость расточается, как вода в песках пустыни. Я вижу пирующих римских орлов, с красными от людской крови клювами, и я вижу, как свет отражается от копий варваров, которые придут вслед за ними! А потом – наконец! – я вижу тебя снова свободным и великим, к тебе вернутся твои боги. Они будут выглядеть иначе и будут носить другие имена, но это будут все те же боги, которые оберегали тебя в древности!

Солнце опускается над Абидосом. Красные лучи великого Ра пламенеют на крышах храма, на бескрайних зеленых полях и широких водах животворящего Сихора. В детстве я так же смотрел на него, и точно так же его последний поцелуй ложился на дальний величественный пилон, такая же точно тень ложилась на гробницы. Ничто не изменилось! Лишь я один стал другим. Другим, но я все равно остаюсь собой!

О Клеопатра, Клеопатра! Погубительница! Если бы я мог вырвать память о тебе из своего сердца! Из всех моих горестей эта терзает меня всех больнее! Я никогда не разлюблю тебя! Я по-прежнему обречен прижимать к груди эту змею. Я все еще слышу негромкий торжествующий смех, плеск воды в фонтане, песню солов…

(На этом третий свиток папируса неожиданно обрывается. Похоже, что в этот миг труд автора был прерван теми, кто пришел вершить его судьбу.)

Примечания

1

Очевидно, это изображение самого Аменемхета. (Здесь и далее примеч. автора.)

(обратно)

2

Несомненно, это были Аменемхет и его жена.

(обратно)

3

Нет, конец, не осталось, здесь: не приведен в порядок (араб).

(обратно)

4

Английское слово, употребленное в том же значении, что «мафиш».

(обратно)

5

В этом свитке содержалась третья, незаконченная книга этой истории. Остальные две были аккуратно свернуты обычным способом. Все три книги написаны одной рукой демотическим письмом.

(обратно)

6

Это объясняет пропуски в последних листах второй книги.

(обратно)

7

Египетский Гадес или Чистилище.

(обратно)

8

Египетская богиня судьбы, то же, что Парки у римлян.

(обратно)

9

Перевод Валерии Меренковой.

(обратно)

10

Так называли душу, отошедшую к богу.

(обратно)

11

Звезда, появление которой на небе совпадало с началом разлива Нила.

(обратно)

12

Сходное определение божественности можно найти в погребальном папирусе Несикхонсу, египетской принцессы двадцать первой династии.

(обратно)

13

В древности близ Сиены (современный Ассуан) добывали знаменитый камень – сиенит.

(обратно)

14

Перевод Валерии Меренковой.

(обратно)

15

Согласно египетскому религиозному учению, живой человек состоит из четырех частей: тело, астральный двойник (ка), душа (би) и искра жизни божественного происхождения (кау).

(обратно)

16

Священный инструмент Исиды, очертания и части которого имеют сакральное значение.

(обратно)

17

Ном – греческое наименование округа в Древнем Египте.

(обратно)

18

В Древнем Египте неумелому или небрежному врачу полагалось суровое наказание.

(обратно)

19

Указание на его имя. Греки словом «Гармахис» называли сфинкса, тогда как по-египетски оно произносилось как «Хорэмахет».

(обратно)

20

Горе побежденным (лат.).

(обратно)

21

Папирус делался из истолченных стеблей тростника.

(обратно)

22

Перевод Валерии Меренковой.

(обратно)

23

Другими словами, божественное выше людской похвалы.

(обратно)

24

Триумвиры, призванные установить порядок в государстве (лат.).

(обратно)

25

Слово «Херу» означает «высокая», сейчас эта пирамида известна под названием «Третья».

(обратно)

26

Это имя означает «Гор на горизонте» и символизирует победу добрых и светлых сил над силами темными и злыми.

(обратно)

27

Около сорока тысяч фунтов стерлингов на наши деньги.

(обратно)

28

Намек на римский обычай приковывать к живому преступнику тело умершего.

(обратно)

29

Около восьми тысяч английских фунтов стерлингов.

(обратно)

30

Нынешние Фивы.

(обратно)

31

Перевод Валерии Меренковой.

(обратно)

Оглавление

Факты, даты, цитаты 

  Генри Райдер Хаггард о себе 

  Хаггард и его современники

  Песня древнего народа Тема Райдера Хаггарда

  Забавные случаи из жизни писателя

  Знаменитые читатели о Генри Райдере Хаггарде

  Хаггард о своем путешествии в Египет и работе над романом «Клеопатра»

  Клеопатра

  Литература 

Клеопатра

  От автора

  Введение

  Книга первая Подготовка Гармахиса

    Глава I О рождении Гармахиса, о пророчестве Хатор и об убийстве невинного младенца

    Глава II О непослушании Гармахиса, об убийстве льва и о рассказе старой женщины Атуа

    Глава III О том, как Аменемхет упрекал Гармахиса, о молитве Гармахиса и о знамении, посланном всемогущими богами

    Глава IV Об отъезде Гармахиса и о его встрече со своим дядей Сепа, верховным жрецом бога Ра в Ана, о его жизни в Ана и о речах Сепа

    Глава V О возвращении Гармахиса в Абидос, о церемонии мистерий, о гимне Исиды и о предостережении Аменемхета

    Глава VI О посвящении Гармахиса, о его видениях, о его перемещении в царство мертвых и об откровениях Исиды, вестницы Незримого

    Глава VII О пробуждении Гармахиса, о церемонии его коронования фараоном Верхнего и Нижнего Египта и о совершенных ему приношениях

  Книга вторая Падение Гармахиса 

    Глава I О прощании Аменемхета с Гармахисом, о приезде Гармахиса в Александрию, о наставлении Сепа, о встрече с Клеопатрой в одеждах Исиды и о победе Гармахиса над гладиатором

    Глава II О появлении Хармионы и о гневе Сепа

    Глава III О том, как Гармахис пришел во дворец, как он провел Павла через ворота, о сне Клеопатры и о магии, которую явил ей Гармахис

    Глава IV О привычках Хармионы и о признании Гармахиса Богом любви

    Глава V О том, как Клеопатра пришла к Гармахису, как он сбросил с башни платок Хармионы, о звездах и о том, как Клеопатра одарила дружбой Гармахиса

    Глава VI О ревности Хармионы, о смехе Гармахиса, о подготовке к кровопролитию и о вести, которую передала Гармахису Атуа

    Глава VII О туманных речах Хармионы, о появлении Гармахиса перед Клеопатрой и о поражении Гармахиса

    Глава VIII О пробуждении Гармахиса, о видении смерти, о явлении Клеопатры и о ее словах успокоения

    Глава IX О пребывании Гармахиса под стражей, о презрении Хармионы, об освобождении Гармахиса и о прибытии Квинта Деллия

    Глава X О смятении Клеопатры, о ее обещании, данном Гармахису, и о том, как Гармахис поведал ей о сокровище, спрятанном под пирамидой Херу

    Глава XI О погребальной камере божественного Менкаура, о надписи на груди Менкаура, о том, как доставали сокровища, об обитателе гробницы и о бегстве Клеопатры и Гармахиса из священного места

    Глава XII О возвращении Гармахиса, о том, как его приветствовала Хармиона, и о том, какой ответ дала Клеопатра Квинту Деллию, послу триумвира Антония

    Глава XIII Об упреках, брошенных Гармахисом Клеопатре, о сражении Гармахиса со стражниками, об ударе, который нанес ему Бренн, и о тайне Клеопатры

    Глава XIV О нежной заботе Хармионы, о выздоровлении Гармахиса, об отплытии флота Клеопатры в Киликию и о разговоре Гармахиса с Бренном

    Глава XV О пире Клеопатры, о растворении жемчужины, о пророчестве Гармахиса и о любовной клятве Клеопатры

    Глава XVI О плане Хармионы, о признании Хармионы и о том, что ответил ей Гармахис

  Книга третья Месть Гармахиса 

    Глава I О бегстве Гармахиса из Тарса, о том, как его принесли в жертву богам моря, о его жизни на острове Кипр, о его возвращении в Абидос и о смерти Аменемхета

    Глава II Об отчаянии Гармахиса, о том, как он в страхе взывал к Исиде, об обещании Исиды, о встрече с Атуа и о рассказе Атуа

    Глава III О жизни того, кого прозвали ученым Олимпием, в гробнице Рамсеса близ Тапе, о советах, которые он давал Клеопатре, о послании Хармионы и о его возвращении в Александрию

    Глава IV О встрече Хармионы с ученым Олимпием, о том, что она ему рассказала, о том, как Олимпий предстал перед Клеопатрой, и о приказах Клеопатры

    Глава V О том, как Антоний был привезен из Тимониума к Клеопатре, о пире, устроенном Клеопатрой в его честь, и о том, какой смертью умер управитель Евдосий

    Глава VI О делах ученого Олимпия в Мемфисе, об отравлении рабов, о речи, с которой Антоний обратился к своим военачальникам, и о том, как Исида покинула страну Кемет

    Глава VII О том, как войско и флот Антония сдались Октавиану у Канопских ворот, о гибели Антония и о приготовлении смертельного зелья

    Глава VIII О последнем ужине Клеопатры, о песне Хармионы, о том, как был выпит яд, о признании Гармахиса, о том, как Гармахис призывал духов, и о смерти Клеопатры

    Глава IX О прощании Хармионы, о смерти Хармионы, о смерти старой женщины Атуа, о возвращении Гармахиса в Абидос, о его исповеди в Зале Тридцати Шести Колонн, и о приговоре, который вынесли Гармахису верховные жрецы

    Глава X О последних записях Гармахиса, царственного египтянина Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg